«Телохранитель»

Деон Мейер Телохранитель

Часть первая

1

Я неспешно и ритмично бил в стену кувалдой. Был вторник, 25 декабря; время едва перевалило за полдень. Стена, которую я рушил, оказалась толстой и неподатливой. После каждого удара от нее отлетали осколки кирпича и цемента; они с глухим стуком разлетались по деревянному полу, как шрапнель. По моим запыленным лицу и груди текли струи пота. Несмотря на открытые окна, было жарко, как в духовке.

Между ударами кувалды я услышал телефонный звонок. Мне не хотелось нарушать ритм, к которому я уже приспособился. На такой жаре трудно будет снова войти в рабочий режим. Я медленно положил кувалду и вышел в гостиную. Идти по осколкам и каменной крошке было больно. На дисплее телефона высветилось: «Жанетт». Я вытер потную руку о шорты и нажал кнопку приема вызова.

— Слушаю.

— Счастливого Рождества! — Голос Жанетт Лау был ироничен, как всегда.

— Спасибо. И тебе того же.

— Наверное, там у тебя сейчас хорошо, тепло…

— Тридцать восемь градусов в тени.

Зимой[1] она бы сказала: «Наверное, там у тебя сейчас хорошо, прохладно», — не скрывая своей жалости ко мне по поводу моего странного каприза поселиться в глухомани. Сейчас же она только вздохнула, как будто я совершил непоправимую глупость:

— Ах этот Локстон! Ты там, наверное, обливаешься потом. Ну и чем же ты занят в канун Рождества?

— Ломаю стенку между кухней и ванной.

— У тебя кухня рядом с ванной?!

— Да, такая раньше была планировка.

— Вот, значит, как ты празднуешь Рождество. Старая сельская традиция, да? — И она коротко хохотнула, как будто пролаяла: — Ха!

Я терпеливо ждал, так как понимал: Жанетт звонит вовсе не для того, чтобы поздравить меня с Рождеством.

— У тебя есть для меня работа.

— Ага.

— Иностранный турист?

— Нет. Одна дамочка из Кейптауна. Уверяет, будто вчера на нее напали. Ты понадобишься ей где-то на неделю, аванс она уже внесла.

— Внесла, говоришь?

Деньги никогда не были для меня лишними.

— Сейчас она в Херманусе. Я скину тебе на телефон ее адрес и номер мобильника. А ей скажу, что ты уже в пути. Звони, если будут проблемы.

Впервые я увидел Эмму Леру в роскошном загородном доме с видом на старый порт Хермануса. Четырехэтажный особняк в тосканском стиле производил впечатление: красивая игрушка для богатеньких владельцев. Деревянную входную дверь украшала ручная резьба; сбоку висел молоток в виде львиной головы. Был рождественский вечер, без четверти семь. Я постучал. Мне открыл молодой человек с длинными курчавыми волосами, в круглых очках в стальной оправе. Он представился Хэнком и сказал, что меня ждут. Я понял, что он умирает от любопытства, хотя умело его скрывал. Хэнк впустил меня в дом и попросил подождать в гостиной.

— Сейчас позову мисс Леру.

Педант! До меня доносились обрывки разговоров; где-то играла классическая музыка. На кухне, очевидно, готовили праздничный ужин.

Хэнк вышел. Садиться я не стал. После шестичасовой поездки через пустыню Кару в пикапе «исудзу» приятно было постоять. В гостиной стояла рождественская елка — большое искусственное дерево с длинными пластмассовыми иголками, посыпанными искусственным снегом. Мигали и переливались разноцветные гирлянды. На верхушке елки сидел ангел с длинными светлыми волосами и молитвенно сложенными крыльями. Шторы на большом панорамном окне были раздернуты. Старый порт вечером выглядел изумительно, океан был спокойным и тихим. Я залюбовался видом.

— Мистер Леммер?

Я обернулся.

Эмма Леру оказалась миниатюрной брюнеткой с короткой, почти мужской, стрижкой. Глаза большие, темные, слегка заостренные мочки ушей… Она напоминала сказочного эльфа. Некоторое время она осматривала меня — непроизвольно окинула меня взглядом с ног до головы, словно желая определить, соответствую ли я ее ожиданиям. Она умело скрыла разочарование. Обычно клиенты ожидают увидеть нечто более крупное, более внушительное — а я человек вполне заурядных роста и внешности.

Затем она подошла ко мне и протянула руку:

— Эмма Леру.

Ладонь у нее была теплая.

— Здравствуйте.

— Садитесь, пожалуйста. — Она жестом показала на диван. — Принести вам чего-нибудь выпить? — Голос у нее оказался неожиданно низким — такой под стать гораздо более крупной женщине.

— Нет, спасибо.

Я сел. Движения ее маленького тела были плавными — похоже, ей было удобно, уютно в своей оболочке. Эмма села напротив и поджала под себя ноги — она явно чувствовала себя здесь уверенно. Интересно, ее ли это особняк, а если ее, то откуда у нее такие деньги?

— Я… — Она взмахнула рукой. — Я первый раз… прибегаю к помощи телохранителя…

Я не знал, что ответить. Елочные гирлянды с удручающей монотонностью мерцали и переливались у нее над головой.

— Если вам не трудно, расскажите, пожалуйста, как это все происходит, — не смущаясь, попросила Эмма. — Я имею в виду — на практике.

Меня так и подмывало съязвить: раз ты заказываешь такую услугу, то должна знать, как это все происходит. Никакого справочного пособия не существует.

— Все очень просто. Чтобы защищать вас, мне нужно постоянно быть в курсе ваших передвижений…

— Разумеется.

— И четко представлять себе характер угрозы.

Она кивнула:

— Ясно… Что касается характера угрозы, я не совсем уверена… В последнее время со мной происходят какие-то странные вещи… Карел убедил меня… Вы с ним сейчас познакомитесь; он уже пользовался услугами вашего агентства. В общем… вчера утром на меня напали…

— На вас?

— Ну да… Они взломали дверь и ворвались ко мне в дом.

— Они?

— Их было трое. Трое мужчин.

— Они были вооружены?

— Да. Нет. Не знаю… Все произошло так быстро! Я… почти не успела их разглядеть.

Я подавил желание удивленно поднять брови.

— Знаю, — продолжала Эмма Леру, — мой рассказ звучит… необычно.

Я промолчал.

— Все и было… необычно, мистер Леммер. Как-то… нереально.

Я кивнул, поощряя ее продолжать.

Она некоторое время внимательно смотрела на меня, а потом, подавшись вперед, включила стоящую рядом с ней настольную лампу.

— У меня дом в Ораньезихте, — сказала она.

— Значит, постоянно вы живете не здесь?

— Нет… это дом моего друга Карела. Я просто приехала к ним в гости. На Рождество.

— Понятно.

— Вчера утром… Я хотела закончить работу перед тем, как собирать вещи в дорогу… Мой кабинет… Видите ли, я работаю дома. Где-то в половине десятого я приняла душ…

Сначала рассказ давался ей с трудом. Казалось, ей не хочется делиться со мной подробностями того, что произошло вчера. Она обрывала фразы, часто задумывалась. Руки без движения лежали у нее на коленях, интонации были ровными, бесстрастными, монотонными. Она включала в рассказ много ненужных подробностей — больше, чем требовалось. Может быть, сомневалась в правдоподобности собственной истории.

Итак, после душа она, по ее словам, переодевалась в спальне. Она стояла, сунув одну ногу в джинсы, и осторожно балансировала на одной ноге, чтобы не упасть. Она услышала, что открылась садовая калитка, и через кружевную занавеску увидела, как по палисаднику быстро и решительно идут трое мужчин. Потом они скрылись из вида, так как направились к парадной двери. Но Эмма успела заметить, что их головы закрыты вязаными шлемами с прорезями для глаз. В руках все трое держали какие-то тупые предметы.

Эмма Леру — современная женщина, живет одна. Она все понимает. Она часто думала о том, что может стать жертвой преступления, и представляла, что станет делать, если на нее нападут. Поэтому она торопливо натянула джинсы и метнулась к тому месту, где в стену была вмонтирована «тревожная кнопка». Ее совершенно не беспокоило то, что сверху на ней только бюстгальтер. Важно было как можно скорее добраться до кнопки и приготовиться поднять тревогу. Пока не нажимать, ведь входная дверь металлическая, а на окнах имеются решетки. Эмме меньше всего хотелось попасть в неловкое положение и объяснять соседям и полиции, почему у нее завывает сигнализация.

Босиком она быстро пробежала по ковру к «тревожной кнопке», поднесла к ней палец и стала вслушиваться. Сердце от страха готово было выпрыгнуть из груди, но Эмма приказала себе держаться. Скоро до нее донесся металлический скрежет. Металлическая дверь не выдержала. Эмма нажала кнопку. Сигнализация громко завыла, и ей стало еще страшнее.

Видимо, по ходу рассказа она успокоилась, потому что начала жестикулировать, и интонации стали более естественными.

Итак, Эмма Леру выбежала в коридор и пронеслась на кухню. Она мельком сообразила, что обычные воры так не поступают. Ужас нарастал. В спешке она ударилась о деревянную дверь; послышался глухой удар. Дрожащими руками она отодвинула засовы и повернула ключ в замке. Когда она распахнула дверь черного хода, из холла послышался звон разбитого стекла. Они вломились в дом!

Эмма шагнула было во внутренний дворик, но передумала. Она заскочила на кухню и сдернула с крючка над раковиной посудное полотенце. Ей надо было чем-то прикрыться. Позже ей станет стыдно за свой неразумный поступок, но она действовала инстинктивно. Она еще немного помедлила на пороге, не зная, что предпринять. Может, прихватить какое-нибудь оружие, например нож для чистки овощей? Подумав, от ножа она решила отказаться.

Она выбежала на солнце, кое-как прикрывшись посудным полотенцем. Аккуратно вымощенный задний дворик был очень мал.

Эмма в отчаянии смерила взглядом высокий бетонный забор, отделяющий ее участок от соседнего. Забор призван был охранять жильцов от внешнего мира, но сейчас он превратился в непреодолимое препятствие. Тогда она впервые закричала:

— Помогите!

Обращаться к соседям, которых она не знала, было неудобно. Кейптаунцы — люди довольно закрытые, здесь не принято общаться запросто. Эмма услышала грохот за спиной. Один из взломщиков что-то прокричал. Взгляд ее упал на черную корзину для мусора у стены — шаг к безопасности.

— Помогите! — закричала она, перекрикивая завывания сигнализации.

Эмма сама не помнила, как перелезла через забор. Как-то перебралась — наверное, под действием адреналина. По пути куда-то девалось посудное полотенце, и она приземлилась на соседском дворе уже без него. Она поцарапала коленку о выступ в заборе. Боли она не чувствовала; только позже заметила, что джинсы в том месте порваны.

— Помогите! — громко и отчаянно кричала она. Поскольку полотенце она потеряла, она скрестила руки на груди и бросилась к соседской двери черного хода. — Помогите!

Она услышала, как с грохотом переворачивается мусорная корзина, и поняла, что они близко. Перед ней открылась дверь; на пороге показался седеющий мужчина в красном с белым горохом халате, с ружьем в руках. У соседа были густые, кустистые брови вразлет, похожие на крылья.

— Помогите, — отчаянно попросила Эмма.

Сосед на секунду задержал на ней взгляд: взрослая женщина с мальчишеской фигуркой. Потом он удивленно поднял брови и воззрился на забор, разделяющий их участки. Вскинул ружье к плечу и прицелился. Эмма испуганно обернулась. Над забором показался вязаный шлем.

Сосед выстрелил. В закрытом дворике выстрел показался ей особенно гулким. Пуля чиркнула по стене ее дома. После выстрела минуты три-четыре царила тишина. Эмма стояла рядом с соседом, дрожа всем телом. Сосед, не глядя на нее, передернул затвор. На бетонную дорожку упала гильза, но Эмма оглохла от грохота и ничего не слышала. Сосед оглядел забор.

— Подонки! — сказал он, вновь прицеливаясь и водя стволом слева направо.

Эмма не знала, долго ли они вот так простояли. Нападавшие сбежали. Потом к ней вернулся слух, и она услышала завывание сигнализации. Наконец, сосед медленно опустил ружье и сочувственно спросил ее с сильным славянским акцентом:

— Как вы себя чувствуете, дорогая?

Она разрыдалась.

2

Ее соседа звали Ежи Паяк. Он отвел ее к себе домой. Попросил свою жену Алексу вызвать полицию, а затем оба захлопотали вокруг нее, утешая ее и подбадривая. Ежи дал ей легкое одеяло — она смущенно завернулась в него — и налил сладкого чая. Позже они оба вместе с двумя полисменами проводили ее до дома.

Металлическая дверь болталась на одной петле; вторая, деревянная дверь не подлежала восстановлению. У цветного полицейского, видимо старшего из двоих, были красивые нашивки на погонах. Эмма решила, что он сержант, но, поскольку не разбиралась в полицейских званиях, на всякий случай обращалась к обоим представителям закона просто «мистер». Сержант попросил ее проверить, не пропало ли что из имущества. Эмма извинилась: ей нужно сначала одеться. Она по-прежнему была закутана в соседское пестрое байковое одеяло, а температура воздуха продолжала повышаться. Она поднялась к себе в спальню и некоторое время просто сидела на кровати. Прошло больше часа с тех пор, как она застелила постель. Она не верила в то, что к ней вломились обыкновенные воры. Но тогда у нее не было времени, чтобы прийти к каким-то выводам или что-то заподозрить.

Она надела зеленую футболку и кроссовки. После этого по настоянию сержанта осмотрела весь дом и заявила, что ничего не пропало. Когда они расположились в кружок в гостиной — Паяки на диване, Эмма с полицейскими на стульях, — сержант подробно и сочувственно расспросил ее на хорошем, чистом африкаансе.

— Не замечали ли вы в последнее время, что за вашим домом следят?

— Нет.

— Вы не видели в округе чужую машину или еще что-то подозрительное?

— Нет.

— Может, какие-то люди слонялись по вашей улице и вели себя подозрительно?

— Нет.

— Где вы находились, когда неизвестные вломились к вам в дом, — в спальне?

Она кивнула:

— Я одевалась, когда услышала скрип калитки. Она у меня скрипит. Потом я увидела, что они бегут ко входной двери. Нет, они не бежали. Просто быстро шли. Когда я увидела, что они в шлемах, я…

— Насколько я понял, их лиц вы не видели.

— Нет.

Паяки не понимали африкаанса, но в ходе беседы вертели головами, как зрители на теннисном матче.

— Вы не заметили, какого цвета у них кожа?

— Нет.

— Вы как будто не уверены…

Ей показалось, что нападавшие были чернокожими, но не хотелось обижать второго полицейского.

— Наверняка не могу сказать. Все произошло так быстро…

— Понимаю, мисс Леру. Вы были напуганы. Но нам сейчас может помочь любая мелочь.

— Возможно… один из них был чернокожий.

— А двое других?

— Не знаю…

— Вы в последнее время не делали ремонта в доме или в саду?

— Нет.

— У вас имеются дорогостоящие вещи?

— Самые обычные. Несколько украшений. Ноутбук. Телевизор…

— Ноутбук?

— Да.

— И они его не взяли?

— Нет.

— Извините, мисс Леру, ваш рассказ звучит необычно. Судя по вашим словам, к вам вломились не обычные воры. Они выбили парадную дверь, а когда вы выбежали через черный ход, погнались за вами…

— Да, и что?

— Похоже, они хотели напасть лично на вас.

Эмма кивнула.

— Понимаете, для такого рода действий должен быть мотив.

— Понимаю.

— А мотив обычно бывает личного свойства. В большинстве случаев.

— Вот как?

— Простите, но не было ли у вас в последнее время ссоры с кем-нибудь?

— Нет. — Она улыбнулась, скрывая облегчение. — Нет… надеюсь, все не так плохо.

— Кто знает, мисс. Значит, вы недавно расстались с любимым человеком?

— Уверяю вас, мистер, прошло больше года с тех пор, как мы расстались; он был англичанином и вернулся в Англию.

— Разрыв прошел мирно?

— Совершенно мирно.

— Не было ли у вас после других поклонников, которые могли быть недовольны разрывом отношений?

— Нет. Определенно не было.

— Чем вы занимаетесь, мисс Леру?

— Я брендовый консультант.

Увидев замешательство полицейского, Эмма объяснила:

— Я помогаю различным компаниям продвигать их товар на рынке. Даю советы по проведению рекламных кампаний. Или по изменению ассортимента.

— На какую компанию вы работаете?

— Я работаю на себя. Компании — мои клиенты.

— Значит, у вас нет постоянного работодателя?

— Нет.

— Вы имеете дело с крупными компаниями?

— В основном да. Иногда приходится иметь дело с более мелкими…

— Может быть, в ходе своей работы вы ненамеренно задели, обидели кого-то?

— Нет. Ведь я… Я работаю с определенными товарами или торговыми марками. Кого это может задеть?

— Не происходило ли с вами в последнее время чего-то необычного? Допустим, вы стали участницей ДТП… Или не сошлись во мнениях с каким-нибудь клиентом? Или поссорились с садовником, слесарем, уборщиком?

— Нет.

— Пожалуйста, постарайтесь вспомнить. Может, все-таки были происшествия, способные вызвать такой исход?

На последний вопрос ей тогда отвечать не захотелось.

— Итак, я ответила полицейским «нет», но, так сказать, уклонилась от истины, — сказала мне Эмма.

Торшер у нее за спиной отбрасывал мягкий, приглушенный свет, словно сочувствуя ей.

«Уклонилась от истины?» Я решил пока помолчать.

— Я… не хотела… Я не была уверена, имело ли отношение то, что произошло… Нет, не так… Я не хотела, чтобы две эти вещи были как-то связаны между собой. Во всяком случае, то, первое происшествие имело место в тысяче километров от Кейпа; возможно, это был Якобус, а возможно, и нет, в общем, я не хотела морочить полицейскому голову — тем более что, скорее всего, у меня просто разыгралось воображение. — Внезапно она замолчала, посмотрела на меня и медленно улыбнулась — как будто устала от себя самой. — Кажется, мои слова звучат совершенно бессмысленно?

— Пожалуйста, рассказывайте. Не торопитесь.

— Все… очень странно. Видите ли, мой брат… — Она снова замолчала, вздохнула. Опустила голову, посмотрела на свои руки, а потом медленно подняла глаза на меня. Глаза ее блестели от слез; она едва заметно развела кисти в стороны. — Мистер Леммер, он умер…

Ее жестикуляция вкупе с подбором слов и внезапной сменой передачи включили у меня в голове сигнал тревоги. Она как будто долго репетировала последние фразы. Кроме того, она явно пыталась манипулировать мной, как если бы она желала отвлечь мое внимание от фактов. Ее поведение заставило меня задуматься: зачем ей это надо?

Эмма Леру — не первая клиентка, которая сообщает о мнимой опасности, угрожающей лично ей; и почти у всех выдумщиц на лбу появляется такая легкая морщинка, как будто призванная свидетельствовать об искренности рассказчицы. Очень легко также вызвать у себя слезы и намеренно преувеличить степень опасности, чтобы оправдать присутствие телохранителя. Люди лгут по многим причинам. А бывает, лгут и вовсе без причины, просто так. Лишнее подтверждение первого закона Леммера, который гласит: не увлекайся. Кроме того, всеобщая ложь — один из главных побудительных мотивов второго закона Леммера: никому не доверяй.

3

Пришлось признать, что оправилась она быстро. Не получив от меня никакого ответа, Эмма тряхнула головой, словно отгоняя лишние эмоции, и начала:

— Моего брата звали Якобус Даниэль Леру…

Оказалось, что в 1986 году ее брат пропал без вести. Речь ее стала не такой плавной; она говорила отрывисто, как если бы боялась лишний раз вспоминать о том происшествии. Тогда ей было четырнадцать, а Якобусу двадцать лет. Он был кем-то вроде егеря; попал в число немногих солдат-призывников, которые проходили службу на территории Национального парка Крюгера — препятствовали истреблению слонов браконьерами. И вдруг он пропал. Позже в тех местах, где он пропал, нашли следы стычки — стреляные гильзы, кровь и мусор, оставленный на месте покинутого в спешке браконьерского лагеря. Поиски велись две недели; в конце командование пришло к единственному возможному выводу: Якобуса и его чернокожего напарника убили в перестрелке, а трупы браконьеры утащили с собой, боясь возмездия.

— Это случилось около двадцати лет назад, мистер Леммер… Видите, прошло уже много времени. Вот почему мне сейчас так трудно… В общем, неделю назад, двадцать второго, произошло одно событие, о котором я не могла рассказать полиции…

В тот субботний вечер, в начале восьмого, она находилась у себя дома, в бывшей гостевой спальне. Она устроила в ней рабочий кабинет со встроенным столом, шкафчиками для папок и стеллажами. Кроме того, в той комнате имеются телевизор, стационарный велотренажер и доска с фотографиями и газетными вырезками, подтверждающими ее профессиональный успех. Эмма работала на ноутбуке; она изучала статистические данные, что требовало полной сосредоточенности. Телевизор был включен, но она почти не вслушивалась в содержание выпуска новостей. Одно и то же, одно и то же. Дежавю. Президент Мбеки и члены его альянса спорят с представителями оппозиции; еще один террорист-смертник взорвал бомбу в Багдаде; лидеры африканских стран требуют от стран «Большой восьмерки» списания долгов. Позже она не могла вспомнить, что именно заставило ее обратить внимание на экран. Может, она закончила строить очередной график и ей ненадолго понадобилось переключиться, может, то было простое совпадение. Но через несколько секунд после того, как она взглянула на экран, там появилась фотография. Она услышала, как диктор произнес:

«…участвовал в перестрелке в районе Коковелы возле Национального парка Крюгера. Убиты народный целитель и еще трое местных жителей. Неподалеку обнаружены останки четырнадцати редких птиц, занесенных в Красную книгу…»

Фотография была черно-белая. Белый человек лет сорока с небольшим смотрел прямо в камеру — как будто его снимали на удостоверение личности.

Эмма тут же инстинктивно подумала: он выглядит так, как в его возрасте выглядел бы Якобус. Скорее, она даже не подумала, а заметила это про себя вскользь и, может быть, ощутила легкую тоску.

«Полиция провинции Лимпопо разыскивает Якобуса де Виллирса, также известного как Кобус, сотрудника реабилитационного центра для животных в Клазери, которому предстоит ответить на ряд вопросов. Все, кто располагает сведениями о нем, могут позвонить в полицейский участок в Худспрёйте…»

Она покачала головой. Поморщилась. Совпадение! Диктор перешел к экономическим новостям, и Эмма переключила свое внимание на монитор. Ее ждала работа. Она навела курсор на колонку с цифрами, выделила ее. Выбрала место, куда цифры следует переместить…

Как выглядел бы Якобус… да, в сорок лет, ведь в этом году ему исполняется как раз сорок? Эмма представляла себе внешность брата в основном по фотографиям, сделанным родителями; самого его она помнила смутно. Но она помнила его невероятную силу духа, настойчивость, упорство. Он был яркой личностью.

На мониторе возникли созданные ею разноцветные графики и диаграммы, отражающие объем продаж аналогичного товара конкурирующих компаний.

Совпадение. Странно, что того человека из телевизора тоже зовут Якобус.

Она выделила еще одну колонку.

Якобус… Довольно редкое имя.

Ей необходимо построить диаграмму, отражающую изменение уровня спроса и наглядно показывающую, что салатная заправка ее клиента — аутсайдер, последняя в своей категории. Ее задача — помочь клиенту изменить положение вещей.

Неподалеку обнаружены останки четырнадцати редких птиц, занесенных в Красную книгу.

Происшествие наверняка огорчило бы Якобуса.

По ошибке Эмма перенесла данные не в тот столбец и с досады прищелкнула языком. Совпадение, чистой воды совпадение! Она на протяжении двадцати лет ежедневно перелопачивает горы информации и знает: такое случается за всю жизнь однажды, ну, может, дважды. Обрывки данных и сведений словно вступают в заговор, желая подразнить, поманить несбыточным…

Почти два часа, пока Эмма не закончила работу, она заставляла себя не думать о брате. Закончив с графиками, она проверила электронную почту и выключила компьютер. Вынула из комода чистое полотенце и села на велотренажер с мобильным телефоном в руке. Прочитала текстовые сообщения, прослушала голосовые. Она механически крутила педали, рассеянно глядя на экран и переключая каналы пультом.

На самом ли деле тот человек с фотографии похож на Якобуса? Сумела бы она узнать его? Что, если он не умер и сейчас войдет сюда? Что бы сказал ее отец, услышав новость? Чем занимался бы Якобус, будь он жив? Что бы он предпринял, столкнувшись с трупами четырнадцати редких птиц?

Эмма несколько раз заставляла себя переключиться на другое: составила планы на завтра, обдумала свои приготовления к празднованию Рождества в Херманусе, но мысли о Якобусе снова и снова преследовали ее. Наконец, около десяти вечера, она выдвинула верхний ящик комода и извлекла оттуда два альбома с фотографиями. Быстро пролистала один из них, не останавливаясь на снимках родителей и прочих родственников. Она искала снимок Якобуса в широкополой шляпе. Вытащила из альбома, положила на стол, вгляделась.

Воспоминания… Требовалось много силы воли, чтобы подавить их. Похож ли он на человека, которого показывали по телевизору? Неожиданно в ней окрепла уверенность: да, это он. Эмма отнесла снимок к себе в кабинет и набрала справочную, чтобы узнать номер полицейского участка в Худспрёйте. Снова глянула на снимок. В душу закралось сомнение. Она набрала номер участка. Она только хотела уточнить, не может ли человек, о котором говорили в новостях, Якобус де Виллирс, оказаться Якобусом Леру. Вот и все. Потом мысли о брате можно будет выкинуть из головы и радоваться Рождеству, не омрачая праздник тоской по скончавшимся родным — по маме, папе и Якобусу. Наконец ее соединили с инспектором полиции. Она извинилась за то, что отвлекает инспектора от дел, не располагая никакими достоверными сведениями, но… По телевизору показывали человека, похожего на ее знакомого; его тоже звали Якобус. Якобус Леру. Тут она замолчала, давая инспектору возможность ответить.

— Нет, — сказал инспектор очень терпеливо — как видно, ему приходилось часто отвечать на странные телефонные звонки. — Его фамилия де Виллирс.

— Я знаю, что сейчас он де Виллирс, но, возможно, когда-то его фамилия была Леру.

Инспектор, видимо, из последних сил старался держать себя в руках.

— Совершенно исключено. Он прожил здесь всю жизнь. Все его знают.

Эмма извинилась, поблагодарила инспектора и отключилась. Что ж, по крайней мере, теперь она убедилась наверняка.

Она легла спать с неутихшей тоской, как будто через много лет вновь пережила потерю.

— И вот вчера днем я стояла перед домом и разговаривала с плотником, который чинил мне дверь. Тот самый сержант из полиции нашел мне плотника в Ганновер-парке. Вдруг в кабинете зазвонил телефон. Когда я сняла трубку, то услышала треск и помехи. Мне показалось, что звонивший спросил: «Мисс Эмма?» Судя по голосу, говорил чернокожий. Когда я ответила: «Да», он что-то произнес, и мне показалось, что он проговорил слово «Якобус». Я сказала, что не слышу. Тогда он крикнул: «Якобус сказал, что вы должны…» Я ответила, что не слышу, но он не стал повторять. Я спросила: «Кто это?», но он уже отключился…

Эмма ненадолго задумалась; мысли ее блуждали где-то далеко. Потом она опомнилась, повернула ко мне голову и сказала:

— Я даже не знаю точно, что именно сказал неизвестный. Разговор был таким коротким. — Она заторопилась, как будто ей не терпелось поскорее закончить. — И вот вчера я приехала сюда. Когда Карел узнал, что произошло… — Она не закончила фразу.

Ей хотелось услышать мой ответ, убедиться, что я все понял и охотно соглашусь защищать ее от всех напастей. Видимо, в последний момент она усомнилась — как человек, который купил новую машину и перечитывает рекламное объявление. Подобное явление мне не в новинку — в такие минуты ты вспоминаешь, что обязан придерживаться неписаного правила, которое гласит: «Я, безусловно, принимаю на веру все слова клиента».

Я медленно кивнул и произнес:

— Я понимаю. Извините… — и описал руками полукруг, чтобы показать: я действительно сочувствую ее горю и разделяю терзающие ее сомнения.

Ненадолго в воздухе повисло молчание. Соглашение было скреплено печатью. Эмма явно ожидала от меня каких-то слов — возможно, руководства к действию.

— Первым делом мне придется осмотреть дом, изнутри и снаружи.

— Ах да, конечно, — сказала она, и мы встали. — Мистер Леммер, но мы проведем здесь только одну ночь.

— Вот как?

— Мне важно понять, что происходит, мистер Леммер. По-моему… все произошедшее очень странно. И я не могу сидеть на месте и гадать. Вы не против, если мы с вами попутешествуем? Вы можете путешествовать со мной? Значит, завтра мы вылетаем в Лоувельд.

4

На улице было темно, но фонари светили ярко. Я обошел вокруг дома. Не крепость, сразу видно. Решетки установлены только на окнах первого этажа; они достаточно тонкие и изящные, чтобы не оскорблять эстетический вкус хозяев и гостей. Самым слабым местом были раздвижные стеклянные двери, выходящие на большую веранду с видом на океан. Витые колонны, углы и выступы… Масса способов проникнуть в окна второго и третьего этажей.

Внутри находилась обычная система сигнализации с датчиками движения. Систему обслуживала одна местная частная охранная фирма — их бело-синяя реклама красовалась на стене гаража. В общем, такого рода охрана хороша на выходные; она создана для оптимистов и для того, чтобы снизить стоимость страховки.

Дому было года три. Интересно, что́ здесь было прежде, что́ пришлось снести, чтобы воздвигнуть такой роскошный особняк? Должно быть, строительство влетело в копеечку.

Время вспомнить еще один закон Леммера, касающийся богатых африканеров: если богатый африканер может выпендриться, он это сделает.

Разбогатев, африканер первым делом заставляет жену увеличить грудь на пару-тройку размеров. Далее, богатый африканер покупает себе дорогие темные очки (чтобы виден был дизайнерский ярлык), которые он снимает только в темноте. Очки создают первый барьер между ним и бедными. «Я тебя вижу, а ты меня больше не видишь». В-третьих, богатый африканер строит себе трех-четырехэтажный особняк (да, еще не забыть: в-четвертых, заказывает выпендрежные именные номера для своей машины; на табличке выбито его имя или номер любимого игрока национальной сборной по регби). Когда же мы наконец перерастем наш вечный комплекс неполноценности? Почему, когда нам улыбается мамона, нам тут же изменяет вкус — в отличие от наших англоговорящих соотечественников, чья заносчивость равно противна мне. Но они, по крайней мере, стильно носят свое богатство. Я стоял в темноте и размышлял о Богатеньком Кареле — владельце особняка. Она упомянула о том, что он уже пользовался услугами агентства Жанетт. Богатый африканер не нанимает себе телохранителей, он лишь обеспечивает охрану дома — высокие заборы, дорогая сигнализация, «тревожные кнопки», контракт с ближайшим охранным предприятием, чьи сотрудники имеют лицензию на ношение оружия. Какие требования к своей охране предъявляет Карел?

Ответ на свой вопрос я получил позже, за ужином.

Когда я вошел в комнату, все уже сидели за большим столом. Эмма представила меня. Очевидно, только она не являлась членом семьи.

— Карел ван Зил, — сказал патриарх, сидящий во главе стола.

Его рукопожатие оказалось подчеркнуто крепким — как будто ему нужно было что-то мне доказать. Карел был рослым, широкоплечим, полногубым мужчиной за пятьдесят. Излишества и вредные привычки уже начали откладываться на его лице и талии. Были три парочки помоложе — дети Карела и их супруги. Одним из детей оказался Хэнк, который открыл мне дверь. Он сидел рядом с женой, хорошенькой блондинкой с малышом на коленях. Всего внуков было четверо, самый старший — восьми-девятилетний мальчик. Меня посадили рядом с ним. Жена Карела была высокой, невероятно моложавой красавицей.

— Мистер Леммер, пожалуйста, не стесняйтесь, снимите пиджак, — сказала она с подчеркнутой теплотой, ставя на стол блюдо с дымящейся индейкой.

— Мамочка… — укоризненно заметил Карел.

— Что? — спросила она.

Хозяин дома изобразил пистолет и сделал вид, будто засовывает его под рубашку. Очевидно, он намекал на то, что под пиджаком у меня огнестрельное оружие и мне не хочется выставлять его напоказ.

— Ах! Извините. — Хозяйка дома смутилась, как будто совершила непростительную ошибку.

— Давайте испросим благословения, — торжественно произнес Карел.

Все взялись за руки и склонили головы. Рука мальчика в моей руке была маленькой и потной, рука его отца с другой стороны — холодной и мягкой. Карел молился уверенно и красноречиво, словно Бог был членом совета директоров.

— Аминь! — пронеслось над столом.

Все передавали друг другу блюда с едой, родители шикали на детей, заставляя их есть овощи. Сначала всем было немного неловко, и они то и дело замолкали: все понимали, что среди них присутствует чужак, и не были уверены, как к нему обращаться. Я был гостем, но также и наемным работником; незваным гостем, у которого очень интересная профессия. Мальчишка разглядывал меня, не скрывая любопытства.

— У вас правда есть пистолет? — спросил он.

Мать шикнула на него, а мне сказала:

— Не обращайте на него внимания!

Я положил себе кусок индейки.

— Ничего особенного, — произнесла хозяйка, как бы извиняясь. — Остатки от обеда!

— Очень вкусно, мамочка, — возразил Карел.

Кто-то заговорил о погоде, и беседа возобновилась; все строили планы на завтра, обсуждали, чем занять детей, чья очередь жарить мясо на решетке. Эмма в общем разговоре не участвовала. Она смотрела в тарелку, но ела мало.

Атмосфера за столом показалась мне немного неестественной. Уж больно мягко и добродушно они общаются между собой — неужели из-за меня? Здесь не было ни мелких стычек, ни пикировки между братьями, ни обычных мелких свар супругов. Ван Зилы были похожи на одну из идеальных семей из какого-нибудь американского фильма. Видимо, дело было в том, что Карел был здесь самовластным правителем. Его голос был решающим. Подчиненность остальных была едва заметна и перемежалась бодрыми, хорошо отрепетированными беседами, но имела место она лишь благодаря добродушному деспоту, — он распоряжался здесь всем.

Интересно, какую ступеньку занимает в местной иерархии Эмма?

Как только тарелки опустели и закончилось обсуждение завтрашнего гольфа, Карел решил, что пора меня чем-то занять. Выждал, пока воцарится молчание, и заговорщически улыбнулся мне.

— Ну, мистер Леммер, теперь мы знаем, как выглядят привидения!

Сначала я не понял, о чем он говорит. Потом до меня дошло. Он уже имел дело с «Бронежилетом», только все неправильно понял.

С виду Жанетт Лау — типичная лесбиянка. Крашеная блондинка за пятьдесят, страстная курильщица; смолит исключительно «Голуаз». Предпочитает соблазнять недавно разведенных, страдающих гетеросексуальных женщин. Но за этим фасадом прячутся острый как бритва ум и мозги бизнесмена.

Жанетт — личность легендарная: до того, как ее семь лет назад отправили в отставку, она служила главным сержантом в женском военном колледже в Джордже. Осмотревшись и изучив рыночный спрос, она открыла частное охранное агентство. Ее контора располагается на семнадцатом этаже роскошного офисного здания в прибрежном районе Кейптауна. На двойных стеклянных дверях, через которые видно Йолену Фрейлинк, холеную администраторшу, выбиты по-мужски прямые буквы «БРОНЕЖИЛЕТ». Ниже тонким курсивом дается пояснение: «Эксклюзивная личная охрана».

Первыми клиентами Жанетт были иностранные бизнесмены, руководящие работники международных корпораций, которые приехали выяснить, как можно быстро нажить на Африке лишний миллиончик. В посольствах им конфиденциально сообщали, что наша страна вполне стабильна для инвестиций, но безопасность на улицах далека от западных стандартов. Жанетт решила специализироваться на дипломатах, экономических атташе и консулах, рядовых сотрудниках посольств и западных компаний. Намерены ли ее уважаемые клиенты избавить себя от таких неприятностей, как уличная кража, угон машины, нападение, изнасилование, похищение и взлом? Они правильно поступили, обратившись в «Бронежилет». После того как первые клиенты благополучно вернулись на родину, репутация Жанетт укрепилась. Постепенно в число ее клиентов вошли представители всех стран, от Востока до Запада: японцы, корейцы, китайцы, немцы, французы, англичане и американцы.

Потом в Кейптауне начали снимать иностранные фильмы, а всемирно известные поп-звезды стали включать город в свои турне. У Жанетт появились клиенты из другого измерения. Теперь на стенах ее кабинета висели снимки, на которых хозяйка агентства была запечатлена с Колином Фаррелом, Опрой Уинфри, Робби Уильямсом, Николь Кидман и Сэмюэлем Л. Джексоном. Она, бывало, сидела за своим столом и рассказывала о больших шишках, которые пользовались ее услугами. Уилл Смит путешествует с огромной свитой, в которую входят и телохранители-американцы. Они обхаживают его, как африканские придворные льстецы. Шон Коннери вызвал ее восхищение тем, что отказался от ее услуг со словами: «Я что, по-вашему, какой-нибудь зануда?»

Подобно другим своим коллегам, Жанетт набирала в «Бронежилет» телохранителей двух типов. Первых можно назвать «средством устрашения»: крупные, мускулистые, толстошеие, накачанные стероидами колоссы, которые сопровождают знаменитостей и отпугивают возможных грабителей одним своим видом. Для такой работы подходит любой накачанный здоровяк; еще лучше, если он вдобавок умеет угрожающе рычать.

Ко второму типу относятся те, в чьи обязанности входит иметь дело с более неосязаемыми опасностями. Впрочем, они часто оказываются вымышленными. Такие телохранители льстят самолюбию клиента благодаря своей биографии. В их прошлом — государственная подготовка и огромный опыт работы по специальности. Они по большей части держатся в тени, без конца наблюдая за окружающими и оценивая уровень потенциальной угрозы для клиента. Иногда они работают по двое, по четверо, по шестеро, а связь поддерживают с помощью миниатюрных передатчиков, спрятанных на теле. Иногда они работают поодиночке, в зависимости от численности свиты клиента, его финансовых возможностей и сути риска. Им нужно сливаться с обстановкой, в которой вращается клиент, и появляться на сцене только для того, чтобы в удобный момент вежливо шепнуть клиенту на ухо какое-нибудь ценное указание. Клиент ждет от телохранителя такого поведения, потому что кино и телевидение внушили некие стандарты. Была у меня, помнится, клиентка — деловая женщина из Скандинавии, которая требовала, чтобы я носил наушник, дополненный шнуром, который исчезал у меня под воротником, несмотря на то что я работал один и общаться мне было не с кем.

После того как была достигнута принципиальная договоренность, Жанетт спрашивала потенциального клиента или его агента: «Вам кто нужен — „горилла“ или „дух“, то есть „невидимка“?»

В мире богатых и знаменитых такая терминология в ходу. Но Карел-всезнайка все понял неправильно. Судя по весьма характерной оговорке, его познания в данной области были весьма фрагментарными.

— Когда нанимаешь телохранителя, Жанетт спрашивает, кто тебе нужен, «привидение» или «горилла», — разъяснял он домашним. — Например, для знаменитостей, которые приезжают для участия в рекламных акциях, нанимают в основном «горилл».

Я молчал, потому что никак не мог придумать достойный ответ. Ситуация была для меня необычной. Клиент, как правило, не сидит с телохранителем за одним столом — они находятся на разных ступенях общественной лестницы. Плюс моя личная нелюбовь к светскому трепу… Но Карелу, как выяснилось, ответ и не требовался.

— «Гориллы», — продолжал он, — это такие здоровяки. Похожи на вышибал из ночного клуба. Зато уж «привидения» — настоящие профессионалы. Они охраняют президентов и министров.

Все как один дружно уставились на меня.

— Вы тоже охраняли президентов, мистер Леммер? — спросил Карел, приглашая меня принять участие в разговоре.

Я отклонил приглашение простым кивком, легким и равнодушным.

— Ну вот, Эмма! — воскликнул Карел. — Ты в надежных руках.

В надежных руках! У меня зародилось подозрение, что Карел не лично нанимал телохранителя. Видимо, данную задачу он перепоручил своим подчиненным. Если бы он беседовал с главой «Бронежилета» сам, он бы знал, что у Жанетт имеется прейскурант, и я в нем нахожусь далеко не на верхних строчках. Мое место — внизу страницы. Я не люблю работать в команде, у меня темное прошлое, запятнанная биография, а еще я необщителен.

В курсе ли Эмма? Конечно нет. Жанетт — профессионал. Она, наверное, спросила: «Сколько вы намерены потратить?» — и Эмма ответила, что понятия не имеет о цене. «Что-то между десятью тысячами рандов в день для команды из четырех человек и семисот пятидесяти для одиночки», — объяснила Жанетт, не упоминая о своих двадцати процентах комиссионных плюс представительские расходы, страховка от безработицы, подоходный налог и комиссия банку за перевод.

Сколько, интересно, получает брендовый консультант? Какой кусок от ее заработка составляют семьсот пятьдесят рандов в день, пять тысяч двести пятьдесят рандов в неделю, двадцать одна тысяча рандов в месяц? Не мелочь, особенно если угроза вымышленная.

— Теперь я спокойна, — сказала Эмма, рассеянно улыбаясь, словно ее мысли блуждали в другом месте.

— Хотите еще мороженого? — с лучезарной улыбкой спросила жена Карела.

Карел пригласил меня в свою игровую комнату. Он называл ее «берлогой».

Слово «пригласил» я употребил для красоты.

— Может, поболтаем? — вот как обратился ко мне Карел. Нечто среднее между приглашением и приказом.

Он вошел первым. Со стены на меня взирала голова куду — винторогой антилопы. Еще в комнате стоял бильярдный стол и камышовая барная стойка; за ней на полочках теснились бутылки и имелся небольшой ящичек для сигар. Фотографии на стенах изображали Карела с ружьем в компании убитых им животных.

— Выпьете? — спросил он, заходя за стойку.

— Нет, спасибо, — ответил я, прислоняясь к бильярдному столу.

Он налил выпить себе на два пальца коричневой неразбавленной жидкости. Отпил глоток и открыл ящичек с сигарами.

— Кубинскую хотите?

Я покачал головой.

— Может, все-таки возьмете? Отличные сигары, — самодовольно настаивал он. — Выдержанные от двух лет, как хорошее вино.

— Спасибо, не курю.

Он выбрал сигару себе, погладил пальцами толстенький цилиндр. Откусил кончик специальными кусачками и сунул сигару в рот.

— Дилетанты откусывают кончик у сигары дешевыми кусачками, от которых бумага махрится. А эта штучка называется «Магнум-44». — Он протянул мне кусачки, чтобы я посмотрел. — Режет идеально. — Он потянулся к коробку спичек. — А есть еще и такие дураки, которые облизывают сигары перед тем, как закурить! Обычай пошел с тех времен, когда у нас в ходу были только сигары местного производства, которые покупали в кафе на углу. Если хранить сигары при надлежащей влажности, их не нужно предварительно смачивать.

Карел чиркнул спичкой и дал пламени разгореться. Потом поднес спичку к сигаре и прикурил, одновременно вертя сигару в пальцах. Когда вокруг него поплыли облачка дыма и комната наполнилась богатым ароматом, он погасил спичку.

— Говорят, сигары лучше всего прикуривать от лучины из испанского кедра. Сначала нужно отломать длинную тонкую кедровую щепку, обстругать ее и только потом использовать для прикуривания. У кедра чистое, ровное пламя; оно не перебивает аромат табака. Но где, я вас спрашиваю, нам взять испанский кедр? — Он улыбнулся мне, как будто данная проблема была существенной и для меня. Потом он глубоко затянулся. — С кубинскими сигарами ничто не сравнится. Ямайские тоже неплохи, они легкие и приятные, доминиканские — так себе, гондурасские слишком крепкие. А вот Фидель производит отличный, нежный товар.

Интересно, подумал я мимоходом, долго ли он намерен держать речь перед скучающей аудиторией, но потом я вспомнил о том, что передо мной — богатый африканер. Следовательно, ответ был такой: до бесконечности.

Карел придвинул к себе пепельницу.

— Некоторые дураки думают, что с сигары не следует стряхивать пепел. Полное невежество! Ерунда! — Он хихикнул. — Не надо курить дешевку, тогда и горечи не будет, стряхивай или не стряхивай!

Карел сел на барный табурет с сигарой в одной руке и бокалом в другой.

— В мире много всякой мишуры, друг мой, огромное количество всякой мишуры!

Чего он хочет?

Он снова затянулся.

— Но позвольте сказать вам кое-что: в малышке Эмме никакой мишуры нет. Никакой. Если она говорит, что кто-то хочет ей навредить, я ей верю. Понимаете?

Я был не в настроении вести такой разговор. Я не ответил. И понял, что ему не понравилась моя реакция.

— Не хотите присесть?

— Я сегодня и так слишком много сидел.

— Друг мой, она у меня в доме как дочь, как одна из моих детей. Вот почему она обратилась ко мне за помощью. Вот почему вы оказались здесь. Вам нужно понять, ей пришлось многое пережить. В тихом омуте, как говорится…

Я старался умерить свое раздражение, размышляя о личности Карела ван Зила. Все богачи, выбившиеся из низов, обладают одним типом характера — сильные, умные, упорные, властные. Когда богатство растет и окружающие начинают считаться с их властью и влиянием, люди такого типа совершают одну и ту же ошибку. Они считают, что уважают их самих — лично их. От этого растет их самооценка; они начинают считать себя чуть ли не гениями. Но самообман окутывает их лишь тонким слоем; под ним по-прежнему крутится динамо-машина.

Карел привык везде руководить, повсюду находиться в центре внимания. Ему и здесь не хотелось оставаться в стороне. Он всячески внушал мне: меня наняли только благодаря ему; он сыграл роль отца, который охраняет интересы Эммы, следовательно, на самом деле главный здесь он. И он намерен оценивать мою работу. У него есть право вмешиваться и руководить. Но самое главное — он обладает Высшим Знанием. И он намеревался поделиться своим Высшим Знанием со мной.

— Она пришла ко мне работать после школы. Большинство мужчин увидели бы в ней только хорошенькую малышку, но я, друг мой, понял, что в ней что-то есть. — Он подчеркивал значимость своих слов сигарой. — Я перевидал много таких сотрудниц в отделе бухгалтерии. Они упиваются роскошной обстановкой, длинными деловыми обедами с клиентами и солидной зарплатой. А Эмма была другая. Она хотела учиться; она хотела работать. Вы бы ни за что не сказали, что она из богатой семьи; у нее было честолюбие девушки из бедного квартала. Спросите меня, друг мой, уж я-то знаю. Во всяком случае, она проработала у меня три года, когда случилось несчастье с ее родителями. Автокатастрофа, оба погибли на месте. Она сидела у меня в кабинете, бедняжка, раздавленная, разбитая! Раздавленная, потому что у нее никого не осталось. Тогда-то она и рассказала мне о брате. Представляете? Столько потерь! Страшное время… Ну, что скажете, друг мой? — Карел потянулся к бутылке и отвинтил колпачок. — Но, надо признать, она сильная. Сильная! — Карел придвинул к себе бокал.

— Я только потом узнал о размере ее владений. И вот что я вам скажу… — Он налил себе еще на два пальца. — Все дело в деньгах.

Театральная пауза; он не спеша закрыл бутылку, отпил из бокала, пыхнул сигарой.

— Вокруг нее, друг мой, вьется много хищников. Чем больше состояние, тем быстрее они о нем разнюхивают. Уж я-то в таких делах разбираюсь. — Он махнул рукой, в которой был бокал. — Кто-то что-то против нее замышляет. Кто-то неплохо подготовился, изучил ее прошлое и хочет воспользоваться своими знаниями, чтобы заполучить ее денежки. Не знаю, каким образом. Но не сомневаюсь: все дело в деньгах. — Он отпил еще глоток и решительно поставил бокал на стойку. — Вам нужно только одно: разгадать его замыслы. Тогда вы его поймаете.

В ту секунду я мог бы процитировать ему первый закон Леммера. Но не стал.

— Нет, — сказал я.

Видимо, Карел не привык слышать слово «нет», что доказала его реакция. Он совершенно опешил.

— Я телохранитель, а не детектив, — сказал я перед тем, как выйти.

Моя комната была рядом с комнатой Эммы. Ее дверь была закрыта.

Я принял душ и приготовил одежду на завтра. Сел на край кровати и послал эсэмэску Жанетт Лау: «Заведено ли официальное дело о вчерашнем нападении на Э. Леру?»

Потом я приоткрыл дверь спальни, чтобы все слышать, и погасил свет.

5

По дороге в аэропорт нас никто не преследовал.

Ехали мы в «рено-мегане» Эммы, зеленом кабриолете. Мой пикап «исудзу» остался в гараже Карела («Эмма, здесь места больше чем достаточно!»).

Утром хозяин дома меня совершенно игнорировал.

— Вы сядете за руль, мистер Леммер? — спросила Эмма.

— Если это вам удобно, мисс Леру.

Мы в последний раз беседовали с ней так сухо и официально. Пока между Фишерсхавеном и трассой номер 2 я знакомился с автоматической коробкой передач и потрясающей мощью двухлитрового двигателя, она попросила:

— Зовите меня Эммой.

В таких случаях всегда наступает неловкий момент, потому что люди ждут от меня ответной реакции. Но я предпочитаю никому не открывать своего имени.

— А меня зовите Леммером.

Сначала я то и дело поглядывал в зеркало заднего вида, потому что именно так можно скорее всего засечь хвост. Но я ничего не заметил. Я постоянно менял скорость — от девяноста до ста двадцати километров в час. Когда мы взбирались на перевал Хаухук, меня заинтересовал белый японский седан, который ехал впереди нас. Несмотря на все принимаемые мной предосторожности, седан шел на той же скорости, что и мы. Мои подозрения укрепились, когда мы преодолели перевал, и я разогнал «рено» до ста сорока.

За несколько километров до Грабау я решил убедиться наверняка. Не доезжая до перекрестка, я включил поворотник, сбросил скорость, как будто собирался повернуть, и стал следить за белой машиной. Никакой реакции, она продолжала идти прямо. Я выключил поворотник и прибавил газу.

— Вы знаете дорогу? — вежливо спросила Эмма.

— Да, я знаю дорогу, — ответил я.

Она кивнула, вполне удовлетворившись моим ответом, и стала рыться в сумочке. Наконец, она достала оттуда солнечные очки.

Международный аэропорт Кейптауна являл собой настоящий хаос — слишком мало парковочных мест на стоянке из-за всевозможных пристроек, слишком много народу — настоящий пчелиный улей. Как будто вся страна снялась с места на рождественские каникулы, причем все желали попасть на место назначения как можно быстрее. Буквально яблоку негде было упасть!

— А как же ваше оружие? — спросила она, когда мы направлялись в зал вылета.

— У меня его нет.

Она нахмурилась.

— Карел просто так предположил, — пояснил я.

— Вот как, — разочарованно протянула она. Ей хотелось убедиться в том, что ее телохранитель должным образом оснащен.

Я молчал до тех пор, пока мы не прошли через рамку металлоискателя. Потом мы увидели кафе и стали ждать, пока освободится столик.

— Я думала, вы вооружены, — огорченно произнесла она.

— С оружием все только усложняется. Особенно в пути. — Не стоило объяснять ей, что условно-досрочно освобожденные из мест лишения свободы не имеют права носить оружие.

Наконец столик освободился, и мы сели.

— Кофе? — спросил я.

— Да, пожалуйста. Капучино, если он у них есть. Без сахара.

Я встал в конец очереди, но так, чтобы видеть ее. Она сидела, сжимая в руке посадочный талон и время от времени поглядывая на него. О чем она, интересно, сейчас думает? Об оружии и степени защиты, которую она ожидала найти? О том, что ждет нас впереди?

Вот тогда-то я его и увидел. Он ловко протискивался между столиками, не сводя глаз с Эммы. Высокий, белый, с аккуратной бородкой, в горчичного цвета футболке, выглаженных джинсах, спортивной куртке. На вид ему было сорок с небольшим. Я рванул с места, но он находился слишком близко от нее, и я не успел его перехватить. Он протянул руку к ее плечу, и я его заблокировал, схватил за запястье и выкрутил руку, потянул на себя и прижал к колонне за спиной у Эммы, но спокойно, без особых усилий. Я не хотел привлекать к себе внимание.

Он издал возглас удивления.

— Эй! — воскликнул он.

Эмма подняла глаза. Она была смущена; вся напряглась от страха. Но бородача она узнала.

— Стоффель? — спросила она.

Стоффель посмотрел на нее, потом на меня. Дернулся назад, пытаясь высвободить руку. Он был силен, но координация подкачала. Любитель. Я чуть-чуть ослабил хватку.

— Ваш знакомый? — спросил я у Эммы.

— Да, да! Это Стоффель.

Я выпустил его, и он выдернул руку.

— Вы кто? — спросил он.

Я стоял почти вплотную к нему, меряя его устрашающим взглядом. Ему это не понравилось. Эмма встала и, как бы извиняясь, всплеснула руками.

— Стоффель, произошло недоразумение. Какая неожиданная встреча! Рада тебя видеть. Пожалуйста, садись.

Но Стоффель явно обиделся:

— Кто этот тип?

Эмма взяла его за руку:

— Давай хоть поздороваемся! Ведь ничего не случилось.

Она тянула его прочь от меня. Он позволил ей увести себя. Она подставила ему щеку. Он быстро чмокнул ее — покосившись на меня, как будто опасался новых неожиданных действий с моей стороны.

— Хотите кофе? — дружелюбно предложил я.

Он ответил не сразу. Сначала медленно и торжественно сел, восстанавливая таким образом свое попранное достоинство.

— Да, пожалуйста, — сказал он. — С молоком и сахаром.

На лице Эммы появилась слабая улыбка; она перестала тревожиться и быстро взглянула на меня, как будто мы с ней разделяли общую тайну.

Мы летели в Нелспрёйт рейсом «ЮАР-экспресс» на пятидесятиместном самолете «Канадэйр». Я сидел рядом с Эммой, у прохода; она сидела у окна. Свободных мест на борту почти не было. Я насчитал по меньшей мере десятерых пассажиров, которые, судя по возрасту, полу и уровню интереса, могли бы оказаться воображаемыми врагами Эммы. У меня возникли определенные сомнения. Искать слежку на борту самолета — это перегиб, ведь место отправления и место назначения известны заранее.

Перед взлетом она сообщила:

— Стоффель — адвокат.

Пока они пили кофе, я отошел в сторонку. За столиком было только два места; я предпочел стоять, потому что так обзор был шире. Кроме того, я пользовался последней возможностью вытянуть ноги. Я ожидал, что Стоффель поинтересуется моей персоной, но она ловко обходила данный вопрос.

— Он хороший парень, — сказала она про Стоффеля. А потом добавила: — Несколько лет назад мы с ним встречались… — В ее голосе слышалась ностальгия, воспоминания об общей истории. Потом она вытащила из кармана на кресле журнал авиакомпании и с шелестом раскрыла его.

Стоффель — ее бывшенький.

На мой взгляд, он не был похож на бойфренда. Я бы отнес его в категорию коллег или подругиных мужей. По-моему, он не был похож на мужчину, которым она способна была бы увлечься. И потом, они общались так… по-дружески. Но я вполне представлял себе картинку: они встречаются на каком-нибудь культурном мероприятии или корпоративной вечеринке — словом, на водопое, где после заката собираются богачи. Язык у него хорошо подвешен; он умен, в нем чувствуется юмор и самоирония. И еще он умеет рассмешить друзей рассказами о каких-нибудь юридических казусах. Наверное, сначала он намеренно не обращал на Эмму внимания; скорее всего, он разработал целую систему охмурения женщин, наверное, у него есть рецепт, усовершенствованный за двадцать лет холостяцкой жизни. Ей такой подход должен был льстить. Когда он через несколько дней добыл у общих знакомых номер ее телефона и позвонил, она его сразу вспомнила. И приняла приглашение поужинать в дорогом и модном ресторане. Или пойти на художественную выставку или на симфонический концерт. Она с самого начала знала, что он не совсем в ее вкусе, но тем не менее решила попробовать. Ей уже за тридцать; она успела достаточно узнать о людях вообще и о мужчинах в частности. Она уже знает: с теми, кто в ее вкусе, бывает непросто. Такой женщине, как Эмма, наверняка нравятся мускулистые красавцы с обложки журнала «Мужское здоровье» — накачанные греческие боги на полметра выше ее. Они отлично смотрятся вместе.

В ее вкусе — метросексуал с темной челкой, светлыми глазами и ослепительной улыбкой. Спортивный, подтянутый любитель развлечений на свежем воздухе, который бегает трусцой по пляжу со своим стаффордширским терьером и оставляет старый, подержанный «лендровер-дефендер» у входа в самые дорогие клубы района Кэмпс-Бэй, где на фоне консервных банок-микролитражек он смотрится настоящим танком. После четырех-пяти неудачных опытов с клонами «мистера Мужское здоровье» она наверняка поняла, что многозначительное молчание и беззаботная болтовня ни о чем чаще всего маскируют эгоизм и средненький интеллект. Поэтому она и дает шанс всем Стоффелям и через месяц-другой увлекательных, хотя и не волнующих свиданий вежливо говорит, что им лучше остаться друзьями («Ты очень хороший»), а сама втайне удивляется, почему такого рода мужчины не трогают ее сердце.

Мы взлетели в потоке зюйд-оста. Эмма отложила журнал и стала смотреть в окно на Фолс-Бэй, где ветер гнал к берегу белые барашки на гребнях волн. Потом она повернулась ко мне.

— Леммер, откуда вы родом? — спросила она с явным интересом.

Телохранитель не сидит рядом с клиентом в самолетах, даже если работает в одиночку. Обычно он летит другим рейсом, а если летит в одном салоне с клиентом, то обязательно сидит несколько поодаль, чтобы исполнять свои обязанности анонимно и безлично. Никакого личного контакта, никаких разговоров, никаких вопросов о прошлом. Это необходимая дистанция, профессиональный буфер, предписанный первым законом Леммера.

— Из Кейптауна.

Мой ответ ее не удовлетворил.

— Откуда именно?

— Я вырос в Си-Пойнте.

— Ах, какая прелесть!

Интересное замечание.

— У вас нет тамошнего акцента.

— Пропал после двадцати лет службы.

— У вас есть братья и сестры?

— Нет.

Какая-то часть меня наслаждалась вниманием и интересом. Мне на время показалось, будто мы с ней ровня.

— Чем занимаются ваши родители?

Я просто покачал головой, надеясь, что такого ответа будет достаточно. Настало время сменить тему:

— А вы? Где вы росли?

— В Йоханнесбурге. Точнее, в Линдене. Потом я поступила в Стелленбошский университет. Там было так романтично по сравнению с Преторией и Йоханнесбургом! — Она ненадолго замолчала, видимо о чем-то вспоминая. — Потом я осталась в Кейптауне. Те места очень отличаются от высокогорья, Хайвельда. Там намного… приятнее. Не знаю почему, но там я сразу почувствовала себя дома. Как будто там мое место. Папа обычно дразнил меня. Говорил, что я живу в Ханаане, а они сосланы в Египет.

Я не знал, о чем еще ее спросить. Она перехватила инициативу:

— Жанетт Лау сказала, что вы живете в сельской местности?

Да, моей работодательнице пришлось объяснять, почему я приеду к клиентке только через шесть часов.

— В Локстоне.

Она отреагировала именно так, как я и ожидал:

— В Локстоне… А где это? — Как будто она обязана была знать, где находится Локстон.

— В Северном Кейпе, между Бофорт-Уэстом и Карнарвоном.

Она умела смотреть — ее взгляд выражал неподдельное, неприкрытое любопытство. Я заранее знал, какой вопрос вертится на кончике ее языка: «Почему вы решили там поселиться?» Но она ничего не спросила. Она была политкорректна, прекрасно разбиралась в требованиях приличия.

— Я бы тоже когда-нибудь хотела поселиться в сельской местности, — сказала она так, словно завидовала мне. Она ждала, что я отвечу, объясню, почему не живу в городе, изложу все доводы за и против сельской жизни. Таким образом она вежливо, завуалированно интересовалась, почему я там поселился.

Меня спасла стюардесса, которая раздавала завтрак: сандвич, пакетик чипсов, сок. От хлеба я отказался. Эмма выпила только сок. Протыкая соломинкой отверстие, затянутое фольгой, она заметила:

— У вас очень интересная работа.

— Только когда удается прижать к стенке Стоффелей и им подобных.

Она рассмеялась. Ей было не только весело — я уловил и намек на удивление, как будто она увидела во мне нечто другое по сравнению с мысленным образом, который сложился у нее в голове. У этого неразговорчивого тупицы, оказывается, есть чувство юмора!

— Вы охраняли каких-нибудь знаменитостей?

Вот что интересует абсолютно всех клиентов. Некоторым моим коллегам общение со знаменитостями придает весу. Они отвечают «да» и называют несколько имен кинозвезд и музыкантов, словно выкладывают на стол козырные карты. Спрашивающий цепляется за какое-нибудь громкое имя: «Ну и как он (она) — ничего?» Не «Хороший ли она человек?» или «Он умный?» — а «ничего», широкое, бессмысленное словцо, слово-паразит, которое так любят южноафриканцы. На самом деле им интересно, не превратили ли слава и богатство объект их любопытства в эгоцентричного монстра. Такая новость довольно высоко ценится в наш век информации; осведомленность в подобного рода историях значительно повышает общественный статус.

Что тут скажешь? Стандартный ответ Би-Джея Фиктера, единственного сотрудника «Бронежилета», к которому я сносно отношусь, таков: «Я могу вам рассказать, но тогда придется вас пристрелить». С помощью этой фразы и лицо сохраняешь, и избегаешь ненужных подробностей.

— Мы подписываем договор о неразглашении, — сказал я Эмме.

— Ясно…

Через некоторое время она поняла, что безуспешно исчерпала все возможные темы разговора. Настала благословенная тишина. Вздохнув, она снова достала журнал.

6

Международный аэропорт Крюгер-Мпумаланга удивил меня, несмотря на вычурное название. Здание аэропорта, стоящее между зелеными холмами и приземистыми скалами, оказалось современным и новым. И симпатичным. Его строили в африканском стиле — гигантская псевдосоломенная крыша, красные стены. Однако он не выглядел аляповато и безвкусно. От взлетно-посадочной полосы тянуло удушающим жаром, влажность была высокая. Когда мы вошли в зал прилета, я включил мобильник. Мне пришла эсэмэска от Жанетт: «Дело существует».

Внутри аэропорта было прохладнее, в общем, вполне сносно. Мы стояли у багажной ленты. Я стоял вполоборота за спиной Эммы и разглядывал чувственные выпуклости под джинсами и изгиб красивой шейки и плеч, выгодно подчеркнутый темно-синим жакетом. Но, когда я время от времени скашивал глаза в сторону и сравнивал ее внешность с внешностью более крупных женщин, все они казались мне какими-то грубыми. Эмма же на фоне других выглядела особенно маленькой и уязвимой. Была в ней нежная хрупкость, которая просто требовала защищать эту красивую и богатую деловую женщину — или хотя бы сочувствовать ей, несмотря на ее самоуверенность.

В самолете она была очаровательной, корректной, скромной, проявляла интерес к другим. Она словно говорила: «Леммер, я интересуюсь тобой как личностью, несмотря на то что ты — наемник».

Как она многогранна!

Закон Леммера о маленьких женщинах гласит: никогда не доверяй им. Ни в профессиональном, ни в личном плане. С раннего возраста они обучаются двум трюкам, напоминающим по своим результатам воздействие на собак Павлова. Первый трюк появляется вследствие восхищения окружающих: «Ах, какая славная умненькая малышка!» — особенно если у малышки круглое личико и большие глаза. С ними обращаются как с дорогими домашними любимцами, и они учатся ловко эксплуатировать свой образ манерами и жестами, подчеркивающими их ум. С годами они оттачивают свои навыки манипулирования до остроты бритвы. Второй трюк — производимое ими общее впечатление физической беспомощности. Мир так огромен и велик, а они хрупки и относительно слабы. Выпуклости и изгибы более крупных женщин служат маяками для привлечения внимания мужчин; фигурки миниатюрных женщин на их фоне проигрывают. Чтобы выжить, постоять за себя и настоять на своем, они вынуждены прибегать к другим средствам. Они учатся пользоваться силой своего ума, учатся манипулировать людьми, постоянно играть с окружающим миром в логические игры.

Жанетт подтвердила, что в полиции заведено дело о нападении. Значит, по крайней мере доля правды в рассказе Эммы присутствует. Но насколько она велика, эта доля? И не слишком ли много вопросов возникает в связи с ее историей? Если ее жизнь в самом деле в опасности, почему она воспользовалась более дешевыми услугами «Бронежилета»? Ведь если верить Карелу, она — богатая наследница. Можно ли верить ее словам и предположить, что Карел преувеличивает? Или Эмма не верит, что ей угрожает опасность — несмотря на то что она миниатюрная женщина и к таким заключениям у нее предрасположенность? Может быть, она консервативна в вопросах финансов. Или, проще говоря, скуповата. Или слишком скромна и застенчива, чтобы выносить постоянное присутствие рядом с ней двоих-четверых вооруженных мужчин?

А может быть, она ловко играет роль.

Прибыл наш багаж. Мы подошли к стойке Агентства аренды бюджетных автомобилей. Мой телефон зазвонил, когда Эмма заполняла бланки. Я узнал номер, отошел в сторону и нажал кнопку приема вызова.

— Привет, Антьи!

— Ты где? — спросила Антьи Барнард низким, невероятно сексуальным голосом.

— На работе. Вернусь где-то через неделю.

— Так я и думала. А как же твоя очередь на поливку? Здесь жарко.

— Придется попросить тебя полить.

— Ладно, я полью. На всякий случай — с Новым годом!

— Спасибо, Антьи, и тебя тоже. Береги себя!

— Чего ради? — Она рассмеялась и нажала отбой.

Когда я обернулся, Эмма стояла у меня за спиной; в глазах у нее светился огонек нового открытия. Я ничего не сказал, только взял у нее протянутый ключ от белого БМВ. Машина была припаркована снаружи, на солнцепеке. Закинул наши чемоданы в багажник и повертелся во все стороны, осматривая местность. Никто не проявлял к нам интереса. Я сел в машину и завел мотор, чтобы включился кондиционер. Эмма развернула на коленях карту.

— По-моему, сначала нам надо ехать в Худспрёйт, — сказала она, водя указательным пальцем по карте в поисках дороги. Я заметил, что ногти у нее не накрашены. — Вот, мимо Хейзивью и Клазери. Кажется, так будет короче всего. Леммер, вы знакомы с этими краями?

— Не очень хорошо.

— Я буду штурманом.

Мы поехали. На улицах было больше машин, чем я ожидал. Пикапы, полноприводные внедорожники, грузовики, микроавтобусы-такси. Никаких признаков того, что за нами кто-то следит. Контраст этой части страны по сравнению с Кейптауном был разителен — здесь, по эту сторону Белой реки, господствовали яркие цвета. Зелень листвы бесконечных деревьев, кроваво-красные цветы и темно-красная, цвета красного дерева, кожа людей, которые стояли за прилавками придорожных лотков. Уродливые, намалеванные от руки вывески с названиями, ценниками; многочисленные указатели гостиниц, частных и государственных заповедников и мест отдыха, где можно было остановиться на ночлег.

Эмма руководила мной. Мы нашли шоссе R538 и покатили по нему. Сначала мы ехали молча.

Когда наконец назрел вопрос, я не удивился. Ни одна женщина не в силах подавить свое любопытство относительно некоторых вещей.

— Это звонила ваша… — секундная пауза, свидетельствующая о том, что она — человек широких взглядов, — подруга?

Я понимал, что она имеет в виду, но притворился полным невеждой.

— Та дама, которая звонила только что? — беззаботно прощебетала Эмма в таком нейтрально-дружеском стиле, который выдает простое любопытство.

Ей просто интересно. И вовсе не обязательно она обманывает. Просто так устроены мозги у женщин. Они используют такие сведения для того, чтобы расцветить общую картинку. Если у тебя есть подружка, ты не можешь быть полным психопатом. Настоящее искусство — ответить так, чтобы избежать последующих расспросов. Чем она занимается? (Определение твоего статуса и статуса твоей подружки.) Давно ли вы с ней вместе? (Выяснение уровня отношений.) Как вы познакомились? (Удовлетворение потребности в романтике.)

Я ухмыльнулся и издал неопределенный возглас. Трюк срабатывал всякий раз, так как намекал любопытным, что это не такая подружка, о которой стоит распространяться, и вообще моя личная жизнь никого не касается. Эмма приняла мой ответ мужественно.

Мы ехали через Нсикази, Легогото, Манзини, маленькие деревушки, застроенные убогими лачугами. Их обитатели беспокойно слонялись по узким улочкам, несмотря на удушающую жару. Дети сидели на корточках в пыли у дороги или купались в речке под мостом.

Эмма посмотрела влево, на горизонт.

— Как называется та гора? — Она была полна решимости продолжать разговор.

— Марипскоп, — ответил я.

— Я думала, вы не знаете эти края.

— Я не знаю дорог.

Она смотрела на меня выжидательно.

— Когда министры прилетают на выходные отдохнуть в парке Крюгера, самолеты садятся в Худспрёйте. Там военный аэропорт.

Она снова посмотрела на гору:

— Леммер, скольких министров вы охраняли? — Она осторожно добавила: — Если, конечно, вам можно рассказывать..

— Двоих.

— Вот как?

— Министра транспорта, а потом — министра сельского хозяйства. В основном — министра сельского хозяйства.

Она смерила меня пристальным взглядом. Она не произнесла ни слова, но я понял, о чем она думает. Значит, она на самом деле не очень рискует. Ее телохранитель — невооруженный бывший охранник министра сельского хозяйства. Ее жизнь вне опасности.

— Я ищу инспектора Джека Патуди, — сказала Эмма дежурной в полицейском участке Худспрёйта.

Дюжая женщина в полицейской форме и глазом не моргнула.

— Не знаю такого.

— По-моему, он здесь работает.

— Нет.

— Он занимается убийствами в Коковеле. — Эмма говорила дружелюбно и весело, как будто дежурная ей очень нравилась.

Та смерила Эмму непонимающим взглядом.

— Тогда были убиты народный целитель и еще три человека.

— А, вот вы о чем.

— Да.

Женщина-констебль все делала очень медленно, как если бы жара мешала ей шевелиться. Она придвинула к себе телефон. Должно быть, аппарат когда-то был белым. Сейчас он был совершенно разбитым и цвета кофе. Она настучала номер и стала ждать. Потом заговорила на отрывистом сепеди — фразы вырывались из нее, как пулеметные очереди. Наконец, она положила трубку.

— Его здесь нет.

— А вы не знаете, где он?

— Нет.

— Он скоро вернется?

— Не знаю.

— Где можно навести справки?

— Вам придется подождать.

— Здесь?

— Да. — По-прежнему без всякого выражения.

— Мм… понимаете… — Эмма покосилась на грубую деревянную скамью у стены и перевела взгляд на женщину-констебля. — Я не уверена, что…

— Они перезвонят, — сообщила та.

— Правда?

— И скажут, где он.

— Хорошо. — Эмма вздохнула с облегчением. — Спасибо.

Она подошла к скамье. На ее лице выступила испарина. Она села и доброжелательно улыбнулась женщине-констеблю. Я тоже подошел к скамье, но не сел, а прислонился к стене. Стена оказалась не такой холодной, как я ожидал. Я наблюдал за дежурной, сосредоточенно заполнявшей какую-то анкету. Она не потела. Вошли двое чернокожих и подошли к ее стойке. Они заговорили с ней. Констебль нахмурилась. Она за что-то бранила их короткими, отрывистыми фразами. Те извинялись. Зазвонил телефон. Дежурная предостерегающе подняла руку. Мужчины замолчали и уставились на свои ботинки. Женщина-констебль сняла трубку, выслушала то, что ей сказали, и нажала отбой.

— Он вернулся в Тзанен. — Она повернулась к Эмме. Но Эмма смотрела на дверь. — Эй, вы!

Эмма вскочила с места.

— Он уехал в Тзанен.

— Кто, инспектор Патуди?

— Да. Он там работает. В отделе особо тяжких преступлений.

— Вот как…

— Но завтра он сюда вернется. Рано. В восемь часов утра.

— Спасибо, — сказала Эмма, но констебль ее уже не слушала. Она снова принялась бранить двоих мужчин. Она отчитывала их, как проштрафившихся детей.

Эмма следила за дорогой, сверяясь с распечатанной картой, которую она сжимала в руке.

— Здесь столько всяких мест отдыха, — сказала она, когда мы проехали похожие на декорацию ворота заповедника «Капама», заказника «Мтума-Сэндз» и гостиницы «Чита-Инн».

Каждые ворота представляли собой вариацию постмодернистской лоувельдской архитектуры: неотесанный камень, тростниковая крыша, звериные мотивы, затейливые надписи. Я подозревал, что цена номеров в таких гостиницах в большой степени зависит от утонченности их райских врат.

Изюминкой ворот у въезда в «Мололобе» была пара узких, изящных слоновьих бивней, высеченных из бетона. Кроме бивней мы увидели охранника в форме оливкового цвета. На нем была широкополая шляпа, которая казалась слишком большой для его головы. В руке он держал доску с прикрепленными к ней листами бумаги. На груди у него был металлический жетон, на котором значились имя и должность: «Эдвин. Сотрудник охраны».

— Добро пожаловать в «Мололобе», — сказал он, подходя к моей стороне БМВ и даря нам ослепительную улыбку. — У вас заказан номер?

— Добрый вечер, — ответила Эмма. — Номер на фамилию Леру.

— Леру? — Охранник сверился со списком, в надежде подняв брови. Потом его лицо просветлело. — В самом деле, в самом деле, мистер и миссис Леру. Добро пожаловать! До главного лагеря семь километров, следите за указателями и, пожалуйста, ни при каких обстоятельствах не выходите из машины. — Он распахнул створки ворот и взмахнул рукой, пропуская нас.

Грунтовая дорога вилась среди густых зарослей железного дерева — мопани; то здесь, то там мелькали открытые участки вельда.

— Смотрите! — взволнованно воскликнула Эмма, прижимая руку ко рту и замирая как зачарованная.

Между деревьями летали птицы-носороги. Буйволы жевали жвачку и тупо смотрели по сторонам. Эмма молчала. Даже когда я показал на кучки переваренной травы и сказал:

— Слоновий помет.

В комплексе для туристов «Мололобе» пахло большими деньгами. Бунгало и шале под тростниковыми крышами были разбросаны вдоль берега реки Мололобе. Мощеные дорожки, скрытое освещение, наигранное радушие персонала в оливковой форме. Мы попали в Африку для богатых американских туристов — экологичная пятизвездочная роскошь и одновременно оазис цивилизации посреди джунглей. Следуя указателям, я доехал до административного корпуса. Мы вышли. Нас сразу окутала волна жара. Но внутри, в самом здании, оказалось на удивление прохладно. Мы прошли по коридору и приблизились к стойке. Слева находился интернет-зал, который владельцы комплекса игриво назвали «Буш-телеграф». Дорогой антикварный магазинчик справа назывался «Торговая фактория». За стойкой стояла хорошенькая блондинка. На ее оливковой блузке была приколота табличка: «Сьюзен, сотрудница службы гостеприимства».

— Здравствуйте, я Сьюзен. Добро пожаловать в «Мололобе»! — Она широко улыбнулась. Свое имя она произнесла подчеркнуто по-английски: Сьюзен, а не «Сюсан», как оно прозвучало бы на ее родном африкаансе.

— Здравствуйте. Я Эмма Леру, а это мистер Леммер, — так же дружелюбно ответила Эмма.

— Вам номер с двумя спальнями? — тактично спросила блондинка.

— Совершенно верно.

— Тогда мы поселим вас в бунгало «Орел-скоморох», — сказала она, словно оказывала нам величайшую услугу. — Прямо напротив водопоя!

— Это будет чудесно, — ответила Эмма, и я удивился: почему она не говорит с блондинкой на африкаансе.

— Пожалуйста, дайте мне кредитную карточку. — Блондинка посмотрела на меня. Когда же она увидела, что сумочку открывает Эмма, то во взгляде ее промелькнул нескрываемый интерес.

Бунгало под названием «Орел-скоморох» было роскошным, но Эмма просто кивнула, как будто жилье более или менее соответствовало ее ожиданиям. Чернокожий портье («Бенджамин, младший сотрудник службы гостеприимства») внес наши вещи. Эмма сунула ему зеленую банкноту и сказала:

— Очень хорошо, поставьте вон туда.

Он объяснил нам, как пользоваться кондиционером и мини-баром. Когда он ушел, Эмма сказала:

— Можно я буду спать здесь? — Она показала на спальню слева от гостиной. Там стояла двуспальная кровать.

— Хорошо.

Я внес свои вещи в другую комнату, справа, где стояли две односпальные кровати с таким же кремовым бельем, как и в спальне Эммы. Затем я обследовал местность. Деревянные рамы окон в принципе открывались, но их держали закрытыми из-за шипящего кондиционера. Из обеих спален и гостиной с барной стойкой посередине можно было выйти на веранду. Двери раздвижные — плохо. Запирающий механизм несложный; можно открыть перочинным ножичком. Я раздвинул двери и вышел на веранду. Там был полированный каменный пол, стояли два дивана и стулья, обитые страусовой кожей; две подзорных трубы смотрели в сторону водопоя. Сейчас на водопое никого не было, если не считать стайки голубей, которые безостановочно пили. Я обошел бунгало со всех сторон. Три метра газона и джунгли. Все создано для уединения. Отсюда не видно других апартаментов, названных в честь разных видов орлов. Плохо с точки зрения безопасности.

Но теоретически злоумышленникам, которые захотят напасть на Эмму, придется проехать дальше главных ворот, перелезть двухметровый забор и пройти пешком семь километров по местности, где водятся львы и слоны. Можно сказать, беспокоиться не о чем.

Я вернулся внутрь; прохлада освежала. Дверь комнаты Эммы была закрыта; я услышал шум воды. На короткий миг я представил себе ее под душем, а потом отправился искать холодную воду в моей собственной ванной.

7

В сумерках мы дошли до ресторана под названием «Осоед». Здесь все помещения, как я заметил, назывались в честь различных видов хищных птиц. Мне показалось, что Эмма чем-то подавлена. Вчера в Херманусе за ужином она почти не подавала голоса. Может, она жаворонок, а может, на нее так действует жара.

Когда мы уселись за столик, на котором горела свеча, она сказала:

— Наверное, вы очень голодны, Леммер.

— Против еды я бы не возражал.

Официант принес нам меню и винную карту.

— Иногда, — сказала она, передавая мне винную карту, — я забываю о еде. Если хотите, выпейте вина.

— Нет, спасибо.

Она долго и без всякого энтузиазма изучала меню.

— Мне только салат, греческий, — обратилась она к официанту. Я заказал бутылку минеральной воды, которая здесь стоила как малолитражка, и филе из говяжьей вырезки под перечным соусом с картофельным пюре. Мы огляделись. В зале сидели и другие посетители — в основном иностранцы средних лет группками по два-четыре человека. Эмма вынула белую льняную салфетку из кольца под слоновую кость. Потом принялась вертеть кольцо в руке, разглядывая вырезанный на нем тонкий лиственный орнамент.

— Извините меня за мою несдержанность, — сказала она вдруг, вскидывая голову. — Когда я увидела антилоп импала…

Я вспомнил миг, когда она закрыла рот ладонью.

Она снова опустила голову и принялась вертеть в руке кольцо от салфетки.

— У нас была ферма-заказник в Уотерберге. Мой отец… — Она сделала глубокий вдох и медленно выдохнула, стараясь сохранить спокойствие — видимо, за словами крылось слишком много эмоций. — Ферма небольшая, всего три тысячи гектаров, просто кусок земли, где паслись антилопы. Мы приезжали туда по выходным. Папа говорил, что купил ферму в основном для нас, детей, чтобы мы не росли совсем уж городскими. Чтобы знали, как трава растет. Когда мы приезжали на ферму, Якобуса днями не бывало дома. Он и спал под открытым небом, и гулял — можно сказать, жил там… Там у него всегда было двое или трое друзей, но под вечер, на закате, он всегда приходил и брал меня с собой. Тогда мне, наверное, было лет девять-десять, а он только что закончил школу. Но он не стеснялся гулять с младшей сестренкой. Он знал, где можно найти антилоп. Все их стада. Спрашивал меня: «Сестренка, кого ты сегодня хочешь увидеть?» Потом рассказывал мне об антилопах. Какие у них повадки, что они делают. И о птицах. Мне пришлось выучить все их названия. Мне было забавно, но я всегда чувствовала себя немножко виноватой, потому что я была не такая, как он. Похоже, он оживал, только когда был на ферме. А мне не всегда хотелось туда ехать, не каждые выходные, не каждые каникулы..

Эмма снова замолчала и молчала до тех пор, пока нам не принесли еду. Я с жадностью накинулся на мясо. Она поковырялась вилкой в салате и отодвинула тарелку.

— Отец… так и не смирился с тем, что Якобуса не нашли. Может быть, ему было бы легче, если бы… нашли тело. Хотя бы что-то… — Она взяла с колен салфетку и прижала ее к губам. — Ферму он продал. Когда больше не осталось надежды. Он никогда не говорил с нами о случившемся; просто однажды пришел домой и сказал, что ферма продана… это был первый раз… сегодня я увидела антилопу в первый раз с тех пор… как погиб Якобус.

Я ничего не ответил. На мою способность сочувствовать нельзя полагаться. Я сидел как истукан, сознавая, что мне дарована особая привилегия. Просто я оказался единственным доступным слушателем.

Эмма снова взяла кольцо от салфетки.

— Я… Вчера ночью я думала, что, наверное, совершила большую ошибку, может быть, мне просто так хочется сохранить какую-то память о Якобусе, что я не способна относиться к произошедшему бесстрастно. Как я могу быть уверена в том, что у меня не разыгралась фантазия? Я скучаю по ним, Леммер. Мне их всех очень недостает — брата, мамы, папы. Всем нужна семья. Возможно, и сюда я приехала в поиске семьи? На самом ли деле человек, которого показывали по телевизору, похож на Якобуса? Я ни в чем не уверена. Но ведь не только… Был еще телефонный звонок… Если вы спросите, что точно говорил тот человек, что конкретно я услышала? В такие минуты понимаешь, для чего тебе нужен отец. Его можно спросить: «Папа, так правильно? Так можно поступать?»

Моя тарелка опустела. Я облегченно положил нож и вилку. Теперь мне не придется чувствовать себя виноватым из-за того, что я наслаждаюсь вкусной едой в то время, как она борется с захлестнувшими ее чувствами. Но и ответить на ее вопрос я тоже не мог. Поэтому сказал:

— Ваш отец…

Ей нужно было хотя бы небольшое ободрение.

Она накрыла кольцо рукой, погруженная в собственные мысли. Наконец, подняла на меня глаза:

— Он был сыном кочегара.

Официант забрал мою тарелку. Эмма отодвинула свою от себя:

— Извините, салат очень вкусный. Просто у меня нет аппетита.

— Ничего страшного, мадам. Хотите что-нибудь на десерт?

— Леммер, выбирайте.

— Нет, спасибо, я уже сыт.

— Кофе? Ликер?

Мы отказались. Я надеялся, что Эмма уже готова уйти. Она положила кольцо от салфетки на то место, где раньше стояла ее тарелка, и поставила локти на стол.

— Кажется, все уже забыли, в какой бедности выросли многие африканеры. Моя бабушка разводила овощи на заднем дворе, а дед держал кур прямо между железнодорожными путями. Это было запрещено, но на их участке другого места не было. В Блумфонтейне были такие маленькие домики железнодорожников…

Итак, она углубилась в семейную историю. Еще одна повесть на тему «из грязи в князи». Йоханнес Петрус Леру. Я подозревал, что она пересказывает знакомую историю, которую она слышала много раз еще в детстве. Так ей было легче затронуть тему погибших родственников и плавно перейти из прошлого к настоящему и к расследованию.

Ее отец был вторым из пятерых детей в большой семье, которая с трудом жила на зарплату кочегара. В пятнадцать лет у ребенка из такой семьи не оставалось выбора, ему приходилось идти работать. Первый год Йохан трудился разнорабочим в огромном депо в блумфонтейнском Ист-Энде, куда от скромного родительского домика можно было добраться пешком по шпалам. В конце недели он получал конверт со скудным жалованьем и относил его матери. Каждый вечер он стирал единственную рабочую рубашку и вешал ее сушиться перед угольной печкой. В шестнадцать он начал учиться на слесаря-сборщика и токаря; обе профессии его очень интересовали.

И тут, как раз вовремя, случилось маленькое чудо. Йохан Леру и его наставники постепенно поняли, что он прекрасно разбирается в моторах и прочих деталях паровозов. К тому времени, как он сдал экзамен на слесаря-сборщика, о нем уже ходила слава. Его усовершенствования и изобретения в области механики экономили железнодорожному начальству кучу денег. Однажды летним утром 1956 года в цех вошли два бизнесмена-африканера из Ботавилля. С трудом перекрывая грохот, визг и шум, они прокричали, что ищут парнишку по фамилии Леру, который так хорошо разбирается в механизмах. Они выпускают сельскохозяйственное оборудование для фермеров, разводящих кукурузу в северной части Свободного государства, и им нужны его таланты, чтобы закончить разработку отечественного комбайна, который должен заменить дорогие машины, ввозимые из Америки и Великобритании.

Дедушка-кочегар был против. Государство — надежный работодатель, страховка от экономической депрессии, войны и бедности. Частным же сектором ведали тогда англичане, евреи и иностранцы, которые, по мнению дедушки, так и норовили околпачить бура. В общем, рискованное предприятие.

— Папа, — сказал сын, — я могу разрабатывать детали самостоятельно. Я сам умею делать чертежи, вытачивать болванки и собирать машины из деталей. В железнодорожной компании у меня такой возможности нет.

В конце месяца он уехал на поезде в маленький городок на реке Вале, где боги приготовились улыбнуться ему.

Он целиком и полностью оправдал надежды новых хозяев — работал усердно, истово, проявлял изобретательность и смекалку. Его идеи оказались новаторскими, продукция пользовалась успехом, и его репутация становилась все известнее. Прошло меньше года, и он познакомился с Сарой.

Данный пункт стал поворотным в истории семьи Леру, как во многих семейных легендах, которых за прошедшие годы мне пришлось выслушать немало. Но в голосе Эммы я услышал изумление. Она по-прежнему дивилась тому, как распорядилась судьба, рок, скрестив дороги ее будущих родителей и определив таким образом ее генетический код.

Небольшая промзона Ботавилля расположена в северной части городка, по ту сторону железнодорожных путей. Чтобы добраться до своих меблированных комнат в центре города, Йохану Леру надо было перейти по пешеходному мосту над станцией и спуститься на платформу. Потный, грязный, с жестяной коробкой для обеда, брел он однажды вечером знакомым путем. По пути он пытливо вглядывался в освещенные окна переполненной станционной чайной. И увидел сидящую там симпатичную молодую женщину. Он так и застыл на месте. Сцена была волшебная: маленькая девушка в широкополой шляпе и белоснежной блузке нежными ручками подносила чашку с чаем к алым губкам. Он долго стоял на полутемной платформе и наблюдал за ней. Сердце у него разрывалось. Он сразу понял, что она создана для него, но его грязный, весь в пятнах, комбинезон вряд ли произведет на девушку хорошее впечатление. Не мог он и рисковать идти домой переодеться; к тому времени, как он вернется, она, наверное, уже сядет в поезд и уедет.

Наконец, он открыл дверь чайной и протолкался к ее столику.

— Я Йохан Леру, — сказал он. — Я выгляжу гораздо лучше после того, как приму ванну.

Она подняла глаза и, к чести ее будь сказано, увидела в нем не грязного работягу, а человека — разглядела его ласковую улыбку и умные глаза, горящие жаждой жизни.

— Я Сара де Вет, — девушка, не колеблясь, протянула ему руку, — а мой поезд запаздывает.

Йохан предложил угостить ее чаем. Она помедлила лишь крошечную долю секунды, скажет она потом детям, как человек, который качается на краю пропасти. Она совершенно точно понимала, что ее «да» или «нет» означают развилку на ее жизненном пути.

— Да, пожалуйста. Я с удовольствием, — ответила она.

За час до того, как протяжный свисток поезда позвал ее в дорогу, они рассказали друг другу про себя и сделали первые шаги на пути любви. Она была старшей из двух дочерей единственного адвоката в Брандфорте; в тот день она ехала в Йоханнесбург, где устроилась машинисткой в шахтоуправление. Она закончила секретарские курсы при колледже в Блумфонтейне и очень волновалась, предвкушая приключения, ждущие ее в большом городе. Йохан написал ей свой адрес на обороте счета из чайной (теперь пожелтевший, едва читаемый кусок истории, который Эмма хранила в старой семейной Библии) и попросил ее написать, если, конечно, она захочет.

Она захотела. Сначала они месяца три просто переписывались; затем у них случился роман на расстоянии. Раз в месяц он приезжал к ней на выходные; каждую неделю он получал от нее длинное письмо и отвечал на него. Время от времени — просто для того, чтобы услышать ее голос, — он звонил ей из Ботавилля, хотя слышно было плохо из-за помех.

Прошел год, и порог его цеха переступили люди из компании «Сасол».[2] Шел 1958 год. Их завод работал уже три года, но вот конвейеры постоянно заедало. Они искали подрядчика, который мог бы наладить оборудование, и услышали, что Йохан Леру — настоящий мастер в своем деле.

По контракту, который он заключил, ему должны были выплатить столько, что он мог бы открыть собственное дело в Вандербейл-Парк, но денег все равно было недостаточно для того, чтобы просить ее руки. Пришлось ждать до 1962 года, когда он расплатился со всеми долгами. Но за те четыре года они виделись по меньшей мере каждую неделю, а по телефону беседовали ежедневно.

В 1963 году они поженились в Брандфорте и вместе основали компанию «Леру инжиниринг уоркс». Он работал в цеху, а она занималась административной работой и вела бухгалтерию. Через три года родился Якобус Даниэль Леру, и Сара стала матерью и домохозяйкой. К 1968 году они созрели для второго ребенка, но растущая слава Йохана Леру совершила еще одну революцию в их жизни. На сей раз к дверям цеха подъехал длинный черный седан; из него вышли трое белых в черных костюмах и шляпах. Они были из только что созданной корпорации по производству вооружений — предшественницы знаменитого «Армскора», появившегося в 1977 году. До того как Йохану Леру рассказали об артиллерийских установках и бронетранспортерах, которые ему предстояло разработать и построить, он должен был подписать договор о неразглашении. Так как они предварительно уже навели о нем справки и выяснили, что он — хороший африканер, то предложили его фирме контракт на разработку моторов.

У этого события было два последствия. Во-первых, Йохан и Сара Леру разбогатели. Не за одну ночь и не безмерно, ведь государство — хозяин строгий, и большие деньги даются с потом и кровью. Но за почти тридцатилетний период «Леру инжиниринг» превратилась в целую империю с тремя громадными цехами и отдельным зданием в Йоханнесбурге, где проводились научно-исследовательские изыскания. Там же размещалась дирекция.

Вторым последствием было то, что им пришлось отложить рождение второго ребенка до 1972 года. Именно тогда появилась на свет Эмма Леру. Шестого апреля, в один день с прежним Днем республики.

— Потом они переселились в Йоханнесбург, чтобы отцу не надо было много ездить.

Я-то подозревал другое: богачам стало тесновато в серости Вандербейл-Парк, где жили представители среднего класса. В те дни домом для разбогатевших африканеров считался Линден.

— Вот там я и выросла. — Она, словно извиняясь, взмахнула рукой, как будто говоря: «Ничего не поделаешь, судьба». Мне показалось, прежняя подавленность ушла, как будто семейная история каким-то образом окрылила ее. Она чуточку застенчиво улыбнулась и посмотрела на часы. — Завтра нам рано вставать.

Мы вышли. Несмотря на поздний час, на улице было жарко и влажно, как в инкубаторе. Далеко на западе сверкали зарницы. Пока мы шли по ярко освещенным дорожкам назад, в свое бунгало, я думал над ее историей. Интересно, задумывалась ли она когда-нибудь об источнике своего богатства, положенного в основу апартеида и международных санкций? В наши дни неудобно признаваться в таком прошлом. Может быть, сознание собственной вины заставляет ее так подчеркивать бедность своих предков? Было ли происхождение ее богатства причиной того, что она сделала карьеру, а не просто жила на доход с капитала?

Когда мы зашли в бунгало, я попросил ее запереть дверь ее спальни изнутри — как вскоре выяснилось, я дал ей плохой совет.

В кармане у меня завибрировал мобильник. Я знал, что пришла эсэмэска от Жанетт с обычным, каждодневным вопросом: «Все в порядке?» Я вынул телефон и быстро набил всегдашний ответ: «Все в порядке». Потом, перед тем как лечь спать, еще раз обошел дом. Дверь своей спальни я оставил открытой. Я лежал в темноте и ждал, когда же придет сон. Уже не в первый раз я размышлял над преимуществами тех, кто может рассказать достойную семейную историю.

8

— Леммер!

Крик Эммы вырвал меня из объятий крепкого сна.

Не проснувшись толком, я вскочил и выбежал в гостиную. Может, мне просто померещилось спросонок, что она кричала?

— Леммер! — В ее голосе слышался чистой воды ужас.

Я бросился к ее двери, толкнул. Заперто.

— Я здесь, — хрипло ответил я — спросонок и от досады.

— В моей спальне что-то есть! — крикнула она.

— Откройте дверь!

— Нет!

Я навалился на дверь плечом. Послышался глухой удар, но дверь устояла. Из-за двери послышалось странное тихое шипение.

— По-моему, это… Леммер! — взвизгнула она в ужасе.

Я отступил на шаг назад и что было сил лягнул дверь ногой. Она распахнулась. В спальне Эммы было темным-темно. Она снова вскрикнула. Я хлопал ладонью по стене, по тому месту, где должен был находиться выключатель. Внезапно комнату залил свет, и на меня бросилась змея — огромное серое шипящее чудовище с разверстой пастью; внутри пасть была черная, как смерть. Я быстро ретировался в гостиную. Эмма снова позвала меня. На долю секунды я увидел ее — она испуганно жалась к изголовью двуспальной кровати, сложив перед собой горку из подушки и одеяла — очевидно, для защиты. Змея снова бросилась на меня, шипя от гнева. Я подставил ей стул. Клыки впились в обивку в нескольких миллиметрах от моей лодыжки. Когда она отпрянула, выпустив струйку яда, я на всякий случай отшвырнул стул подальше. Мне срочно нужно было раздобыть какое-нибудь оружие — хотя бы палку. Я схватил с углового столика лампу, попытался ударить чудовище, но промахнулся.

Змея была невероятно длинная — метра три, а то и больше. Этакое подвижное ядовитое копье. Я нырнул за спинку кресла, стараясь сохранить между нами приличное расстояние; змея заползла на сиденье кресла и подняла голову. Лампа была слишком тяжелая, орудовать ею было неудобно. Я саданул абажуром об стену, чтобы разбить его, задел картину. Послышался звон разбитого стекла, рама грохнула об пол. Эмма пронзительно закричала. Змея опять бросилась в атаку, и я ударил ее лампой, но лишь слегка задел шею. Чтобы уклониться от смертельного укуса, я пригнулся вправо. Змея действовала решительно и молниеносно; я никак не мог угадать, куда она бросится в следующий миг. Мой удар как будто лишь еще сильнее разъярил ее. Она свернулась в кольцо, готовясь к удару, — огромный, толстый резиновый снаряд. Я успел заметить безжалостные черные глазки и агрессивно раскрытую пасть.

Меня затрясло от избытка адреналина. Змея бросилась снова. Мою ногу пронзила боль. Я врезал ей лампой; металлический патрон угодил ей по шее, и голова ударилась об стену. На секунду чудовище потеряло способность ориентироваться. Я ударил снова. Длинное и тяжелое основание лампы пронзило серую блестящую чешую и, кажется, что-то сломало. Змея свернулась кольцами на плиточном полу, обернулась вокруг себя. Я ударил снова; я бил, и бил, и бил, но мне никак не удавалось попасть по голове. По полу тянулся кровавый след; проследив за ним, я понял, что кровь идет из раны на моей ступне. Скоро яд окажет свое действие, и я потеряю сознание; надо скорее кончать.

Я занес лампу над головой, замахнулся и со всей силы опустил ее. Промахнулся. Схватил лампу за основание, как бейсбольную биту, ударил — задел голову по касательной. Промахнулся! Чудовище уползало. Тогда я перехватил свое оружие острым концом вперед, как меч, и попытался проткнуть голову змеи. Раз, другой — безуспешно. В третий раз острый конец вонзился в шею за головой. Чудовище моментально обвилось вокруг лампы и моей руки. Окровавленной ступней я наступил змее на шею, снова поднял лампу и, морщась от страха, ненависти и отвращения, со всей силы пронзил чудовищу голову. Теперь змея обвилась вокруг моей ноги; вот она обмякла и дернулась в последний раз. Поняв, что она больше не укусит, я поднял ногу и ударил ее по голове — как будто забил последний гвоздь в крышку гроба.

Эмма расположилась на унитазе в моей ванной. Я сидел на полу — по-прежнему в одних трусах. Моя нога лежала у нее на коленях. Она осторожно удаляла из раны на ступне осколки стекла.

— Я вас испачкаю кровью.

— Сидите тихо! — приказала она строго, как учительница в начальной школе, тем же тоном, каким она пять минут назад велела: «Сядьте, Леммер!»

Я заметил, что руки у нее еще заметно дрожат. Она вытянула пальцами длинный острый кусок стекла и осторожно положила его на подоконник. Что ж, осколок абажура лучше, чем змеиный яд! Эмма оторвала большой кусок от рулона туалетной бумаги и прижала к порезу. Бумага пропиталась кровью.

— Прижмите, — велела она, сталкивая мою ступню с коленей и вставая.

Я невольно отметил, что через тонкую ткань футболки, которую она носила вместо пижамы, просвечивает грудь. Футболка доходила ей до колен, выставляя напоказ красиво очерченные лодыжки. Я сидел на полу и послушно прижимал к порезу комок туалетной бумаги. Руки у меня не дрожали. Эммы не было довольно долго. Наконец я услышал, как ее босые ноги прошлепали по полу гостиной, где все валялось в беспорядке: перевернутый стул, разбитая картина, осколки лампы. Змея валялась снаружи, на веранде. Когда я выволакивал убитое чудовище из гостиной, его длинное чешуйчатое тело было еще мягким и гладким. Несмотря ни на что, мне было жаль змею. Еще совсем недавно она была смертельно опасной и полной энергии, а теперь — просто безжизненная тряпка. Какой разительный контраст!

Эмма держала в руках кожаную сумочку. Она снова села, расстегнула на сумке «молнию» и вытащила оттуда ножницы. Потом взяла махровое полотенце и начала резать его на полосы.

— Леммер, кто-то подбросил змею ко мне в спальню, — заявила она тоном, не терпящим возражений.

Я сидел и следил за ее движениями.

— Я проснулась оттого, что окно… захлопнулось. Или еще что-то. Я встала и пошла посмотреть. Окно было закрыто, но не на задвижку.

Она ловко отрезала от полотенца очередную длинную ленту.

— Давайте ногу.

Я снова положил ступню ей на колени. Она убрала окровавленный комок бумаги и осмотрела порез. Кровотечение уже прекратилось. Эмма взяла бинт из полотенца и начала заматывать.

— Должно быть, вчера вечером, пока мы ужинали, кто-то вошел сюда и отодвинул задвижку на окне изнутри. Иначе не получится, окно нельзя открыть снаружи.

Я промолчал. Она наверняка рассердится, если я начну спорить и доказывать, что ее гипотеза совершенно невероятна. Как можно справиться с такой громадной змеюкой? Как можно пропихнуть ее в щель полуоткрытого окна? Откуда неизвестные «они» знали, что нас разместят именно в этом бунгало? Как они попали сюда ночью, как прошагали пешком от шоссе с трехметровой ядовитой змеей, точно зная, где находится окно Эммы?

Эмма вынула из кожаной сумочки крошечную серебряную булавку и аккуратно скрепила повязку. Потом похлопала меня по ноге.

— Ну вот, — сказала она, довольная результатами своего труда.

Я снял ногу с ее коленей. Мы оба встали. У двери ванной она остановилась и повернулась ко мне с торжественным выражением на лице:

— Спасибо, Леммер. Не знаю, что бы я без вас делала.

Мне нечего было ответить. Я стоял и смотрел ей вслед.

— Как вы этого добиваетесь, Леммер? Бегаете?

— Простите, не понял…

— У вас ни грамма лишнего жира!

— Ах вот оно что…

Она застигла меня врасплох.

— Да. Я… бегаю. Что-то вроде.

— Когда-нибудь вы обязательно расскажете мне обо всех ваших вроде. — И она ушла, едва заметно улыбаясь.

Лежа в постели в темноте и ожидая, когда наконец придет сон, я думал над тем, как спокойно и уверенно она рассуждает о предполагаемом покушении на ее жизнь. Для нее не существовало никаких сомнений. Она была совершенно уверена в том, что некие злоумышленники пытаются убить ее. Однако она не закатила истерику, действовала разумно и деловито. Раз кто-то хочет меня убить, найму телохранителя. Проблема решена.

Моему самолюбию приятно льстило ее детское доверие, вера в мои способности. Но никакого удовлетворения от ее доверия я не испытывал, ведь моя клиентка постоянно воображает вокруг себя какие-то заговоры. Сначала я заподозрил ее во лжи; сейчас я склонен был полагать, что она просто фантазирует, сочиняет, потому что ей так очень хочется.

Я долго лежал в темноте и прислушивался к звукам саванны. Пели ночные птицы, выла гиена. Один раз мне показалось, будто я услышал львиный рык. Когда я уже начал погружаться в сон, до моих ушей донеслись другие звуки: тихий шелест шагов Эммы в гостиной. Она прошла мимо меня и легла на вторую кровать. Зашуршали простыни, и все стихло.

Я услышал, как Эмма медленно вздохнула. От удовольствия. Или от облегчения.

9

У человека с беджем «Грег. Начальник службы гостеприимства» были редкие светлые волосы; судя по покрасневшему лицу, он плохо загорал. И оливковый пиджак был ему тесноват в талии.

— Примите мои самые искренние извинения. То, что произошло, совершенно неслыханно… Разумеется, мы переселим вас в другое бунгало, кроме того, вам не придется платить за проживание. — Он опустил голову и осмотрел убитую змею.

Несмотря на раннее утро, на нашей веранде собралась целая толпа. Рядом с мертвой рептилией стоял Дик — старший егерь.

— Это черная мамба, ее укусы смертельны, — пояснял он Эмме, как если бы змея принадлежала лично ему.

Старший егерь был в ее вкусе и прекрасно это понимал — клон Орландо Блума лет тридцати с небольшим, загорелый говорун. Едва узнав, что Эмма ночевала в двуспальной кровати за запертой на ключ дверью, когда произошел инцидент со змеей, он переключил все свое внимание на нее. Мы с чернокожим егерем («Селло, егерь») смотрели на мертвую рептилию. Становилось жарко. Ночью я почти не спал. Дик мне активно не нравился.

— Вам не нужно нас переселять, — сказала Эмма Грегу.

— Самая опасная змея в Африке, ее яд обладает нервно-паралитическим действием. Если не принять противоядие, через восемь часов отказывают легкие. Очень активна, особенно в это время года, до начала сезона дождей. Очень агрессивна, если ее задеть, лучше всего уйти подальше… — втолковывал Дик Эмме как заведенный.

— Тогда мы здесь приберемся. К обеду все будет как новенькое. Извините, пожалуйста, еще раз, — сказал Грег.

Дик впервые за все время удостоил меня взглядом.

— Приятель, надо было вызвать нас!

Я молча посмотрел ему в глаза.

— По-моему, ваше предложение неосуществимо, — возразила Эмма.

Грег сурово посмотрел на Дика.

— Разумеется!

Дик попытался восстановить утраченные позиции.

— Жаль, что пришлось ее убить. Такой потрясающий экземпляр! Знаете, они очень редкие и обычно избегают контакта с людьми, если только не загнать их в угол. Охотятся главным образом днем. Странно, приятель, очень странно. Такого у нас раньше ни разу не случалось. И как, интересно, она попала внутрь? Вообще-то они юркие, могут пролезть в любую дырку, щель или трубу, кто знает? Селло, помнишь ту, которую мы месяц назад нашли в муравейнике? Огромная самка, метра четыре; только что она здесь, и вот ее уже нет — куда-то ускользнула.

— Нам пора завтракать, — прервала разговор Эмма.

— Завтрак тоже за наш счет, — сказал Грег. — Если вам что-нибудь будет нужно, не стесняйтесь…

— Мамба в спальне… — Дик покачал головой. — У нас такое впервые, но ведь здесь же буш. Африка не для слабаков… По-моему, нечто подобное должно было случиться рано или поздно. С ума сойти! А все-таки жаль…

Инспектор Джек Патуди нависал над письменным столом — накачанный здоровяк, которому, видимо, доставляло удовольствие демонстрировать свои великолепные мускулы. Белоснежная рубашка сидела на нем превосходно. Его широкий лоб был постоянно нахмурен; бритую голову избороздили неприветливые морщины. У него была кожа самого темного оттенка коричневого цвета, почти черная, как у полированного черного дерева. Несмотря на то что в его кабинете царила удушающая жара, он, единственный из всех нас, не потел.

— Это не он! — Инспектор Патуди повертел в толстых пальцах фотографию Якобуса Леру двадцатилетней давности и с недовольным видом швырнул ее на пластиковую столешницу.

— Вы совершенно уверены? — спросила Эмма.

Мы сидели напротив Патуди. Она оставила снимок на столе.

— К чему задавать такие вопросы? Кто может быть в чем-то совершенно уверен? Я ведь не знаю, как он выглядел двадцать лет назад.

— Конечно, инспектор, я…

— И чем ваш снимок мне поможет?

— Что, простите?

— Неделю назад подозреваемый убил четверых. Сейчас он пропал. Никто не знает, где он. А вы приносите мне фотографию двадцатилетней давности! Как она поможет мне найти этого человека?

Эмма тут же изменила тактику, уступая его натиску.

— Не знаю, инспектор, — дружелюбно сказала она. — Может быть, снимок для вас и бесполезен. Я не хочу тратить понапрасну ваше драгоценное время. Я очень уважаю полицию. Просто я надеялась, что, может быть, вы поможете мне.

— Как?

— Снимок человека по телевизору я видела всего несколько секунд. Может быть, вы позволите мне взглянуть на него еще раз, положить две фотографии рядом, сличить их…

— Нет. Я не могу этого сделать. Снимок является вещественным доказательством.

— Понимаю.

— Вот и хорошо.

— А можно кое о чем вас спросить?

— Спрашивайте.

— В новостях сказали, что тот человек, Якобус де Виллирс, работал в ветеринарной клинике…

— Эти телевизионщики вечно все путают. Не в клинике, а в реабилитационном центре.

— Можно узнать, как называется этот центр?

Инспектору явно не хотелось отвечать. Он поправил ярко-желтый галстук, поиграл мускулами под белой рубашкой.

— «Могале». Вы что же, хотите поехать туда с вашей фотографией?

— Если вы не против.

— Наживете неприятностей.

— Инспектор, уверяю вас…

— Вы ничего не понимаете. Думаете, я не хочу вам помочь. Думаете, с этим полицейским тяжело иметь дело…

— Нет, инспектор…

Он поднял руку:

— Я знаю, именно так вы и думаете. Но вам не понять наших проблем. У нас крупные неприятности. Между вашими сородичами и чернокожими.

— Моими сородичами?

— Белыми.

— Но я здесь никого не знаю.

— Не важно. Ситуация у нас очень напряженная. Постоянные стычки. Чернокожие говорят, что белые нарочно прячут этого Коби де Виллирса. Они говорят, что белые заботятся только о животных. У тех людей, которые погибли, есть семьи. Их родственники очень злы. Здешние животные дикие. Они принадлежат всем людям. Они не собственность белых.

— Я понимаю…

— И если вы поедете туда и начнете расспрашивать, то ничего хорошего не выйдет.

— Инспектор, даю слово, что я не стану нарываться на неприятности. Я приехала сюда не в связи с убийствами. Мне очень жаль родственников погибших. Я тоже потеряла всех своих родных. Мне просто нужно поговорить с людьми, которые работали с тем человеком. Я покажу им фотографию, и, если они скажут, что он не тот, кого я ищу, я уеду домой и больше вас не побеспокою.

Инспектор нахмурился. Он пристально всматривался в нее, как будто полагал, что может силой своей воли заставить ее переменить решение. Эмма не отвела взгляда и смотрела на него с неподдельной искренностью.

Патуди сдался первым. Глубоко вздохнул, придвинул к себе папку с делом, раскрыл и достал фотографию. Потом сердито приложил ее к той, которую привезла Эмма. Два снимка лежали на столе бок о бок.

Эмма нагнулась вперед, чтобы получше рассмотреть два снимка. Инспектор наблюдал за ней. Я потел и рассматривал плакат на стене. Он советовал гражданам не нарушать закон.

Эмма и следователь-кремень сидели в такой позе минуту или две. Оба молчали.

— Это Якобус, — негромко, как будто про себя, сказала Эмма.

Патуди вздохнул.

Эмма взяла оба снимка со стола и протянула мне:

— Что скажете, Леммер?

Я?!

Снимок Якобуса Леру был черно-белым: молодой солдат в панаме улыбается в камеру. Те же высокие скулы, что и у Эммы, такой же чуть скошенный клык. В его глазах читалось нетерпение; ему хотелось поскорее закончить с фотосъемкой, потому что впереди его ждал целый мир. Держался он просто, уверенно; ему нравилась и камера, и то, что она снимала. Мой отец богат, и жизнь похожа на спелый вкусный плод.

На снимке Патуди Коби де Виллирс был снят в цвете, но казался бесцветным. Видимо, они увеличили фото с удостоверения личности. Казалось, де Виллирс устал от жизни. Он не улыбался; невыразительное лицо, скучные глаза. Сорокалетний мужик, который уже ничего не ждет от жизни. Единственное возможное сходство читалось в скулах, но сходство было смутным, порожденным верой. Или надеждой.

— Ek kan nie sê nie.

— Dis reg, — ответил инспектор Патуди также на африкаансе. — 'n Mens kan nie sê. Невозможно сказать наверняка.

Эмма с удивлением посмотрела на него.

— А мы все время говорили по-английски! — воскликнула она.

Он пожал плечами:

— Я говорю и на сепеди, и на чивенда, и на зулу. Это вы обратились ко мне по-английски.

Эмма положила снимки на стол и развернула так, чтобы Патуди видел оба.

— Посмотрите на глаза, инспектор! И на овал лица. Возьмите первый снимок и прибавьте двадцать лет. Это Якобус… Очень может быть, что это Якобус!

Патуди покачал головой:

— Что значит «очень может быть»? Вы знаете, в чем заключается моя работа, миссис Леру? Мне нужно поймать человека, которого обвиняют в убийстве. — Он постучал пальцем по снимку несчастного Коби де Виллирса. — Мне нужно найти его и доставить в суд. Мое дело — доказать, что он виновен в том, что ему инкриминируют. Доказать убедительно. Привести разумные доказательства. Судьи очень строгие. Они накричат на меня, если я начну рассуждать о том, что это «очень может быть». Понимаете?

— Понимаю. Но я не хочу никого тащить в суд.

Он схватил снимок и сунул его обратно, в папку с делом.

— Что у вас еще?

— Инспектор, что сделали убитые?

Морщина на лбу Патуди стала еще глубже.

— Нет, миссис Леру, в интересах следствия я не имею права ничего рассказывать.

В БМВ Эмма сосредоточенно изучала карту. Я направил себе в лоб струйку кондиционера и наслаждался долгожданной прохладой.

— Давайте по пути заедем на автозаправку. Я хочу выяснить, где находится реабилитационный центр «Могале».

Я отъехал от обочины.

— Хорошо, миссис Леру. — Без всякой задней мысли я назвал ее так, как обращался к ней инспектор Патуди.

Она звонко и музыкально рассмеялась.

— Этот инспектор — интересный человек, — заметила она. Отсмеявшись, она немного помолчала, а затем добавила: — И вы тоже.

Поставила меня на одну доску с сыщиком. Я не был уверен в том, что она права, но мне надо было как-то реагировать.

— Вон там автозаправка «Энген», давайте спросим у них…

Я включил поворотник и развернулся.

10

Центр примыкал к нижним террасам горного массива Марипскоп. С трех сторон территорию словно охраняли высокие красноватые скалы.

Вывеска «Реабилитационный центр „Могале“» была написана красивыми зелеными буквами. На вывеске, кроме того, помещалась эмблема — голова динозавра — и слова: «Добро пожаловать!» И еще программа: «Расписание экскурсионных туров: с понедельника по субботу. Первый тур начинается в 9:30, второй — в 15:00».

— Мы как раз вовремя, — заметила Эмма, вылезая из машины, чтобы открыть ворота.

Я въехал на территорию центра. За воротами я увидел еще одно объявление. «Дикие животные. Пожалуйста, не выходите из машины». Эмма села на место. Где-то через километр она сказала:

— Смотрите! — и показала на стайку стервятников, кружащих над трупом антилопы. — Интересно, они здесь кормят птиц?

Центр занимал обширную территорию: клетки, сады, лужайки, крытая автостоянка. «Уважаемые посетители! Просим вас оставлять машины здесь». Молодой человек в оливковой форме — наверное, в Лоувельде такая мода — стоял у ворот, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Мы вылезли из машины.

— Экскурсия сейчас начнется, — произнес он, впрочем вполне дружелюбно. Он был на голову выше меня, широкоплечий, самоуверенный атлет. Такой обязательно понравится Эмме.

Он повел нас в строение под соломенной крышей, где разместился лекционный зал. Несколько рядов скрепленных вместе деревянных скамей спускались амфитеатром к сцене. Зрители уже сидели на местах — большие и маленькие, с фото- и видеокамерами на шеях и банками газировки в руках. На заднике была намалевана картина, изображающая дикую природу: в небе стервятники и хищные птицы, в высокой траве между кустиками верблюжьей колючки — леопард, гиены и антилопа. Молодой человек поднялся на сцену.

— Здравствуйте, дамы и господа. Добро пожаловать в реабилитационный центр «Могале»! Меня зовут Донни Бранка; сегодня я буду вашим гидом.

Затем он окинул взглядом аудиторию и произнес слово «стервятники». В первый миг мне показалось, что он имеет в виду зрителей.

— Стервятники… Они не добрые, они не умные. Большинство из нас считают их отвратительными созданиями — они ссорятся и кричат над гниющими трупами и дерутся из-за кусков гнилого мяса. Питаются падалью. У них маленькие глазки-бусинки, тощие шеи, искривленные клювы. Их головы часто покрыты свежей и запекшейся кровью и внутренностями до самых глазниц. Зрелище не из приятных. Поэтому люди обычно не питают нежных чувств к стервятникам. Но позвольте вам сказать: здесь, в «Могале», мы не только заботимся о них; мы их любим. Причем любим страстно.

В интонации и манерах Донни Бранка было нечто смутно знакомое. Он говорил гладко, уверенно и пылко. Он заражал своим рвением.

Он поведал нам, что стервятники — самые крупные пернатые, важное звено, связывающее млекопитающих и птиц, чудо природы. Стервятники совершенно незаменимы с точки зрения экологии: их можно назвать санитарами, чистильщиками вельда. Хищные птицы уничтожают падаль, трупы убитых или погибших животных. Благодаря им не возникают эпидемии, из-за которых могут вымереть все обитатели саванны. Стервятники, сказал Донни Бранка, необходимы для сохранения и поддержания равновесия, идеального и хрупкого баланса, сложившегося в Африке и определявшего особенности местной природы на протяжении ста тысяч лет.

— До тех пор, пока равновесие не нарушили мы, люди.

Бранка сделал долгую паузу, чтобы до нас дошло. Потом он объяснил: трудность с пернатыми хищниками состоит в том, что ни государственные, ни частные заповедники не могут содержать их в неволе. Многие виды птиц контролируют огромные территории — в четыре-пять раз больше, чем Национальный парк Крюгера. Вот почему сейчас им грозит гибель. Стервятники гнездятся в горах и на равнинах, на деревьях и в лесах, где тысячелетиями жили их предки. А теперь эти места захватил человек. Вследствие совершенно ложного убеждения в том, что стервятники будто бы охотятся на мелкий рогатый скот и домашнюю птицу, их начали отстреливать.

— Кроме того, среди местных жителей бытует поверье, что хищные птицы якобы обладают волшебной силой. Невежественные люди верят в то, что у стервятников сверхъестественное зрение и они не только способны разглядеть жертву с большого расстояния, но и способны заглянуть в завтрашний день. Иными словами, они способны видеть будущее. С тех пор как в Южной Африке начали проводить государственную денежную лотерею, деревенские колдуны-сангома за бешеные деньги продают головы грифов азартным игрокам, которые верят, что головы стервятников принесут им удачу, позволив заглянуть в будущее. Голова грифа считается талисманом, который якобы помогает угадать выигрышные номера.

Эмма, сидящая рядом со мной, слушала очень внимательно.

— В последние несколько лет спрос на головы стервятников необычайно вырос. Угадайте, сколько сейчас стоит голова грифа. Пятьсот рандов? Тысячу долларов? Нет. Ее продают за десять тысяч рандов, в то время как сами сангома покупают мертвых стервятников у охотников по двести-триста рандов за штуку. А знаете, как охотники ловят стервятников? Они их травят. Оставляют труп животного, начиненный смертельным ядом, и убивают разом сто-двести птиц. Но охотники передвигаются пешком; они могут унести на себе всего десять-двадцать мертвых грифов, а остальных бросают. В результате убитые птицы просто гниют.

Слушатели возмущенно зашептались, но Донни Бранка еще не закончил. Он перешел к статистике; каждая цифра сопровождалась ученым названием на английском, африкаансе и латыни. Величественный бородач-ягнятник (Lammergeier, Gypaetus Barbatus), который ранее гнездился в горах Лесото, полностью истреблен у себя на родине.

— Вы только вдумайтесь: вид полностью уничтожен! В Лесото не осталось ни одной птицы. В нашей стране мы насчитали всего девять пар птиц. Девять, дамы и господа! Девять.

Я понял, кого напоминает мне Донни Бранка. В тюрьме был один самозваный проповедник, переродившийся грабитель из Кейп-Флэтс по имени Йоб Титис. С Библией в руках он молился по ночам за себя и горстку исправляющихся братьев. Голос его разносился по камере с тем же ревностным евангелическим пылом.

Капский сип, или африканский ягнятник (Kransaasvoël, Gyps Coprotheres), некогда такой многочисленный в Африке, полностью истреблен в Свазиленде, в Намибии его численность сократилась до критического количества, а по всему миру их осталось всего две тысячи пар.

— Для сравнения представьте, что в мире осталось всего две тысячи человек! Вы только попробуйте нарисовать такую картину. Всего сто лет назад в Южной Африке насчитывалось сто тысяч капских грифов. Капский гриф — громадная птица с размахом крыльев два с половиной метра, которая может целый день парить в потоках ветра над африканскими равнинами, пролетев без труда семьсот пятьдесят километров — расстояние по прямой от Блумфонтейна до Кейптауна! Так вот, их осталось всего две тысячи пар. Ужас, трагедия, катастрофа! Но почему мы бьем тревогу из-за того, что с лица земли исчезают эти отвратительные, уродливые, грязные птицы?

Потому что природа — хрупкое творение Создателя, сказал он далее. По замыслу Божию у каждой малой твари, у каждой песчинки есть свое предназначение, и все они важны для поддержания идеального экологического равновесия.

— Позвольте раскрыть свою мысль: у каждого хищника свое место, своя функция, своя роль. Разные виды стервятников уничтожают разные части трупов — тело и клюв каждого вида приспособлены для особой задачи. Бурые стервятники (Monikaasvoël, Necrosyrtes Monachus) питаются первыми. Их более острый, более маленький клюв может вспороть затылок мертвого животного. Они питаются торопливо, выдирая несколько полосок мяса, а потом уступают место более крупным сородичам. Однако без них обойтись нельзя; без них остальные виды стервятников не смогут добраться до внутренностей.

Главными потребителями падали являются капские сипы. Вечно паря в небе над вельдом, они высматривают трупы львов, гиен, ворон, воронов и шакалов. Затем стая сипов пикирует вниз; они описывают огромные круги над местом будущего пира, двигаясь по спирали. Они сбиваются в стаи, чтобы уберечься от опасности. А потом между ними начинается свара — битва за то, чтобы скорее подобраться к падали. Их голая шея длинная, как катетер. Огромный клюв и сильный язык в форме совка выдирают громадные куски мяса — за три минуты капский сип способен проглотить килограмм падали.

Королем среди стервятников считается африканский ушастый гриф (Swartaasvoël, Aegypius Tracheliotus). Высота птицы, сидящей на земле, составляет целый метр. — Донни Бранка поднял руку на соответствующий уровень. — Размах крыльев — три метра, вдвое больше, чем у любого другого стервятника, и он ни в чем не уступит остальным. Ушастые грифы способны пролететь по небу до тысячи километров, прибыть к трупу последними и попировать вволю. Но вот что интересно: несмотря на свои размеры и повадки, они не дерутся за еду с другими видами, потому что едят они только кожу и сухожилия, которыми, кроме них, не питается никто. Ну разве не поразительно?

Вокруг нас закивали изумленные слушатели. Пришлось признать: он держался отменно.

В природе ничто не пропадает зря, продолжал Донни Бранка. Есть даже такие стервятники, которые питаются костями: они называются бородачи. Часто они первыми слетаются к падали, но терпеливо ждут поодаль до тех пор, пока не останутся одни кости. Маленькие кости или мелкие обломки костей они заглатывают целиком. Забавно бывает наблюдать за тем, как кость движется у них по горлу.

— Далее бородачи хватают более крупные кости, взлетают с ними повыше и швыряют их вниз с большой высоты, чтобы они разбились о скалы. После этого они подбирают обломки и проглатывают их.

Если мы будем продолжать их травить, если они будут погибать, запутавшись в проводах линий электропередачи, если фермеры перестреляют их всех или сгонят с мест постоянного обитания, они вымрут, и отсчет времени прекратится. Причем не только для самих стервятников, дамы и господа, но и для всей природы. Над гниющими трупами будут виться полчища мух; они будут переносить инфекции на млекопитающих, рептилий и других птиц. А часто данные болезни поражают и людей. Разрывается пищевая цепь, нарушается хрупкое равновесие, и вся система приходит в упадок. Вот почему у нас в «Могале» заботятся о хищных птицах, вот почему мы их любим. Вот почему мы так бережно выхаживаем отравленных птиц, проводим в их вольерах дни и ночи, лечим сломанные крылья, терпеливо кормим, выхаживаем и возвращаем назад, в природу. Стервятников нельзя держать в неволе, но их можно лечить, спасать раненых и больных. Кроме того, мы проводим разъяснительную работу: ездим по округе, просвещаем фермеров и колдунов, говорим с ними, просим их, объясняем, что кладовые природы небезграничны, что природа — хрупкое творение. Но для нашей работы требуются соответствующее оборудование и корм, нам нужны подготовленные, преданные работе люди, а работа требует огромной сосредоточенности. Все это стоит денег. Мы не получаем финансовой поддержки со стороны правительства. «Могале» — частное предприятие, которое существует на добровольные пожертвования. Многие добровольцы работают у нас — без отдыха, семь дней в неделю. Кроме того, наше предприятие поддерживают взносы таких людей, как вы. Неравнодушных людей, которым хочется, чтобы их дети и через десять, и через двадцать, и через пятьдесят лет видели, как капский гриф расправляет свои громадные крылья и летит над Африкой.

Донни Бранка сделал многозначительную паузу. Я был готов хоть сейчас отдать ему все свои деньги.

— У нас созданы также программы выведения сервалов,[3] гиеновидных собак, леопардов и гепардов, — сказал он.

Эмма, сидящая рядом со мной, покачала головой и прошептала:

— Нет.

Я удивленно покосился на нее.

— Все неправильно, — прошептала она. — Я потом объясню.

Затем Донни Бранка пригласил нас посмотреть животных.

11

Эмма стояла в просторном вольере; на ее правой руке была надета толстая перчатка, в которой она держала полоску мяса. Капский сип взлетел с земли с шумом ветряной мельницы и приземлился на перчатку, растопырив когти. Его гигантские крылья, широко расставленные в стороны для равновесия, накрыли ее. Птица была такая тяжелая, что Эмме пришлось поддерживать протянутую правую руку левой.

— Держите мясо как можно крепче, — посоветовал Донни Бранка, но безуспешно. Птица вонзила в мясо клюв и без труда вырвала его у Эммы.

Я стоял за другими посетителями у входа в клетку и видел детский восторг на лице Эммы.

— Jislaaik! Ух ты! — удивленно воскликнула она на африкаансе, и гриф взмыл с ее руки, взъерошив ее короткие волосы своими длинными перьями.

Толпа зааплодировала.

Донни Бранка провожал экскурсантов у ворот, за ящиком для пожертвований. Он благодарил посетителей и прощался с ними. Эмма специально задержалась, чтобы мы оказались последними. Бранка улыбнулся ей и протянул руку.

— Вы замечательно покормили птицу, — похвалил он.

— Мистер Бранка! — Она пожала протянутую руку.

— Называйте меня просто Донни.

Она ему явно понравилась.

— Меня зовут Эмма Леру. Я бы хотела поговорить с кем-нибудь относительно Якобуса де Виллирса.

Прошла секунда, прежде чем до него дошли ее слова. Идеальная белоснежная улыбка исчезла.

— Коби?

— Да, — сказала Эмма.

Бранка посмотрел на нее так, словно видел ее впервые. Его интерес к ней заметно убавился.

— Вы из газеты?

— Я консультант из Кейптауна. Якобус — мой брат. — Она расстегнула сумочку.

— Ваш брат?!

Эмма достала свой снимок и протянула его Бранка. Тот долго и внимательно рассматривал его.

— Но Коби… Я думал… — Он вернул фотографию. — Наверное, вам лучше поговорить с Франком.

— Кто такой Франк?

— Франк Волхутер. Наш директор.

В кабинете Франка Волхутера не было кондиционера. Здесь сильно пахло зверьем, по́том и трубочным табаком. Он встал и протянул Эмме руку; его голубые глаза оглядели ее сверху донизу. Франк Волхутер был жилистым, с дубленой кожей, цветом напоминающей вяленое мясо, с козлиной бородкой и густой седой гривой, которую не мешало бы подровнять. Он представился с радостной улыбкой человека, который ждет приятных новостей.

— Эмма Леру, а это мистер Леммер.

— Садитесь, пожалуйста. Что я могу для вас сделать, добрые люди? — Должно быть, ему было уже далеко за пятьдесят. Лицо его было морщинистым и обветренным — сразу было видно, что большую часть жизни он провел на свежем воздухе, а не в кабинете.

Мы сели.

— Я подозреваю, что Коби де Виллирс — мой брат, — сказала Эмма.

Улыбка на лице Волхутера застыла, а потом начала постепенно таять. Он долго смотрел на Эмму и наконец спросил:

— Вы подозреваете?

— Последний раз я видела его двадцать лет назад. Я считала его мертвым.

— Мисс де Виллирс…

— Леру.

— Ну да, конечно, миссис Леру…

— Мисс.

— Леру — ваша девичья фамилия?

— Мистер Волхутер, Леру также и фамилия Якобуса. Это долгая история…

Франк Волхутер медленно опустился в просевшее коричневое кожаное кресло и произнес:

— Якобус Леру. — Казалось, он пробует имя на вкус. — Извините меня, пожалуйста, но, учитывая все обстоятельства, вы, наверное, не удивитесь тому, что я, как бы помягче выразиться, отнесусь к вашим словам несколько скептично.

Эмма кивнула и открыла сумочку. Я уже не задавался вопросом зачем. На свет божий в очередной раз вынырнула фотография. Она положила ее на стол и подтолкнула по направлению к Волхутеру. Тот сунул руку в карман рубашки и вытащил очки для чтения, которые поместил на кончик носа. Взял фото и долго изучал его. Снаружи в вольере ревел идущий на поправку лев. Кричали птицы. В кабинете было невыносимо жарко, наверное, еще и потому, что шторы были полузадернуты.

Эмма терпеливо наблюдала за Волхутером.

Он положил снимок, снял очки, положил их на стол, выдвинул ящик стола и извлек оттуда трубку с длинным черенком. Затем коробок спичек. Сжал черенок в зубах, чиркнул спичкой и поднес к чаше трубки. Со свистом привычно затянулся и выпустил дым к потолку.

— Ах нет, — сказал он и посмотрел на Эмму. — Это не Коби.

— Мистер Волхутер…

— Зовите меня Франком.

— Вы знали Якобуса в двадцатилетнем возрасте?

Меня изумил ее тон — такой разумный и уверенный.

— Нет, — отвечал он, посасывая трубку.

— Можете с уверенностью сказать, что на фотографии не он?

Волхутер молча уставился на нее.

— Именно это мне и нужно. Абсолютная уверенность. — Эмма улыбнулась ему. Улыбаться она умела. Я был уверен, что директор реабилитационного центра не устоит.

Франк Волхутер выдохнул густой клуб дыма и сказал:

— Расскажите мне вашу долгую историю, мисс Леру. — Но его глаза были по-прежнему недоверчиво прищурены.

Эмма ничего не рассказала ему о нападении на нее неизвестных. Умный ход, поскольку я сам считал ее рассказ не слишком убедительным. Но на сей раз она рассказывала историю в хронологическом порядке. Наверное, она училась на ходу. Она начала с 1986 года, когда пропал ее брат. А через двадцать лет она увидела по телевизору портрет и получила таинственный телефонный звонок. Она говорила так же, как прежде со мной, — неуверенно, незаконченные, оборванные фразы, как будто даже сама не до конца себе верила. Может быть, она просто слишком боялась поверить. Когда она закончила, Волхутер протянул снимок Бранка.

— Я его уже видел, — сказал молодой человек.

— И что ты думаешь?

— Сходство есть.

Волхутер снова поднес снимок к глазам. Посмотрел на него. Вернул Эмме. Положил трубку в до сих пор открытый ящик стола.

— Мисс Леру…

— Эмма.

— Эмма, у вас есть удостоверение личности?

Она слегка нахмурилась:

— Да.

— Можно взглянуть?

Она покосилась на меня и сунула руку в сумочку. Достала удостоверение личности и протянула его Волхутеру. Тот раскрыл его на странице с фотографией.

— У вас есть визитная карточка?

Она снова помедлила, но достала сумочку, раскрыла и извлекла оттуда визитную карточку.

Волхутер зажал ее между тонкими пальцами и внимательно прочитал все, что там было написано. Потом он посмотрел на меня:

— Вы Леммер?

— Да. — Мне не понравился его тон.

— Вы-то тут при чем?

Эмма раскрыла рот, собираясь ответить, но я ее опередил:

— Моральная поддержка.

— Чем вы занимаетесь?

Меня сбили с толку его манеры. Я захотел его перехитрить.

— Я строитель.

— Строитель, говорите?

— В основном ремонтирую дома.

— У вас есть визитная карточка?

— Нет.

— И что вы собираетесь строить у нас?

— Дружеские связи.

— Леммер, вы застройщик?

— Что?

— Франк… — начала было Эмма.

Волхутер перебил ее, ласково сказав на африкаансе:

— Секундочку, Эммочка.

Даже мне такое обращение показалось чересчур фамильярным.

— Я вам не Эммочка! — Впервые с тех пор, как мы с ней познакомились, в ее голосе зазвенел лед. Все мы — я, Волхутер и Бранка — изумленно воззрились на нее. Она сидела прямо; щеки у нее раскраснелись. — Меня зовут Эмма. Если такое обращение вам не по вкусу, называйте меня мисс Леру. Варианта всего два. Вам ясно?

У меня в голове мелькнуло: и зачем ей понадобился телохранитель?

Никто не произнес ни слова. Вакуум заполнила Эмма.

— Леммер здесь потому, что я его об этом попросила. Я приехала в «Могале», чтобы выяснить, брат ли мне Коби де Виллирс. Вот и все. И мы все узнаем — с вашей помощью или без нее.

12

Волхутер поднял костлявую руку и медленно почесал свою козлиную бородку. Затем его лицо дрогнуло и начало расплываться в улыбке.

— Эмма, — с уважением в голосе произнес он.

— Совершенно верно.

— Вам пригодится ваш характер. Вы даже не представляете, в какое осиное гнездо вы сунулись.

— Именно так говорил и инспектор Джек Патуди.

Волхутер многозначительно посмотрел на Бранка. Затем спросил Эмму:

— Когда вы с ним разговаривали?

— Сегодня утром.

— Что вам о нем известно?

— Ничего.

Франк Волхутер наклонился вперед и оперся ладонями о столешницу.

— Эмма, вы мне нравитесь. Но, судя по вашей визитной карточке, вы живете в Кейптауне. Здесь вам не Кейптаун. Здесь совершенно другой мир. Возможно, вам не понравится то, что я вам сейчас скажу, но, по-моему, жители Кейптауна живут не в Африке. Я приезжаю в Кейптаун каждый год, и мне кажется, будто я попал в Европу.

— При чем же здесь Якобус?

— Подождите, мы и до него дойдем. Но сначала позвольте кратко обрисовать вам ситуацию в провинции Лимпопо, в Лоувельде, чтобы вы все поняли. Здесь — по-прежнему старая Южная Африка. Нет, я неточно выразился. Все здешние жители, и белые, и черные, мыслят по-старому, хотя проблемы у нас новые. А в результате — полное безобразие. Расизм и прогресс, ненависть и сотрудничество, подозрительность и терпимость… не слишком сочетаемые понятия. И потом, не нужно забывать еще о всеобщей бедности и о человеческой жадности.

Он сунул в рот трубку, но закуривать не стал.

— Вы и понятия не имеете о том, что здесь творится. Позвольте рассказать вам об инспекторе Джеке Патуди. Он из племени сибашва, важная персона — племянник вождя. И по странному стечению обстоятельств сибашва оказались замешаны в крупном земельном скандале. Они хотят получить землю, которая входит в состав Национального парка Крюгера. Кроме того, сибашва не очень-то любят Коби де Виллирса. Потому что Коби — человек, которого некоторые назвали бы активистом. Он не такой, как городские «зеленые»; не такой, как любители пообнимать маленьких зайчиков. Нет. Он не участвует в маршах протеста, не выступает на митингах. Его дела незаметны, он действует тихо, он то здесь, то там, и его не видно. Но он трудится неустанно, никогда не сдается, не останавливается ни перед чем. Он будет слушать, подслушивать, фотографировать, записывать — и, прежде чем вы успеете что-либо понять, он уже поймет все. Он раздобыл доказательства того, что сибашва уже подписали соглашение с фирмой-застройщиком. Цена вопроса — сотни миллионов рандов. Коби передал добытые им сведения дирекции парка Крюгера и их юристам, потому что верил: если сибашва удастся отсудить землю, это будет началом конца для Национального парка Крюгера. Нельзя полагать, что дело ограничится одним поселком или одним комплексом для туристов. Нельзя… — Он осекся. — Не стану читать вам проповедь. Суть в том, что сибашва не любят Коби. Еще до того происшествия со стервятниками у Коби не раз случались стычки с сибашва. Они роют ямы, в которые попадают леопарды, ставят капканы на антилоп, охотятся на животных с собаками. Коби регулярно докладывает о противоправных действиях сибашва властям, Коби отстреливает их собак. Они его знают. Они знают, что́ он за человек. Вот почему они отравили тех стервятников. Они знали, что кто-нибудь обязательно известит о случившемся Коби. Его заманили в ловушку. Они хотели, чтобы все выглядело так, словно тех людей застрелил Коби — и колдуна, и отравителей. Но их убил не Коби. Он не мог. Он никого не может убить.

— Знаю, — с чувством кивнула Эмма. — Но… тогда почему он прячется?

Надо сказать, она задала хороший вопрос.

— Убитый колдун тоже был сибашва. Но его хотели убрать, потому что он — противник вождя. Он не был дураком. Знал, что все переменится в тот же миг, когда в племя потекут большие деньги. Это станет концом их образа жизни, их культуры и традиций. Как же решить проблему? Избавиться и от Коби, и от сангома, убить одним выстрелом двух птиц. Почему, по-вашему, свидетелями перестрелки были только сибашва?

— Потому что им так выгодно, — сказал Бранка.

— Вот именно, — кивнул Волхутер. — Насколько объективно инспектор Джек Патуди поведет расследование? Для начала допустим, что он ни в чем не замешан. Тогда почему позавчера неизвестные вломились в домик Коби? Почему Джек Патуди не приехал в «Могале» с ордером на обыск? Потому что они ищут копию договора о застройке! Им нужны фотографии и дневники Коби, все улики. Не для суда. Они хотят, чтобы все улики исчезли. Точно так же, как они хотят, чтобы исчез Коби. Они хотят убрать Коби с дороги, воспользовавшись нелепым обвинением, и, если им это удастся, следующими окажемся мы с Донни, потому что мы против их требований и знаем о соглашении. Все эти земельные иски… — Он сердито взял спички. Голос его стал громче.

— Франк… — предостерегающе произнес Бранка, как будто знал, что сейчас последует.

— Нет, Донни, я не буду молчать! — Он чиркнул спичкой, сердито затянулся и посмотрел на Эмму сквозь дымовую завесу. — Знаете, сколько народу спит и видит, как бы отхватить куски от Национального парка Крюгера? Подано около сорока исков. Сорок исков, черт бы их подрал, против национального парка! Чего ради? Чтобы и там все развалить? Пойдите и посмотрите, что сотворили черные с фермами, которые они получили здесь, в Лоувельде, по программе ликвидации последствий расовой дискриминации! Они тоже подавали иски. Я не расист. Я просто излагаю факты. Пойдите и взгляните, что сталось с отличной плодородной землей, дававшей большие урожаи. Белых фермеров оттуда прогнали, и теперь там пустошь, а тамошние жители умирают от голода. Все сломано — и насосы, и оросительные каналы, и трактора, и грузовики. А деньги, что выделило правительство, уже истрачены. Можно сказать, они пропали зря. Что же они делают? Они говорят: «Дайте нам еще!» — и продолжают сидеть и бездельничать, а половина их вернулась в те места, где они жили до того, как все началось.

Трубка потухла. Волхутер чиркнул спичкой, но не донес ее до трубки.

— И те же самые люди требуют отдать им куски Национального парка Крюгера, потому что когда-то, в XVIII веке, у их прапрадеда здесь паслось три коровы. Отдайте им землю, и увидите, что будет. Поделите всю территорию на сорок участков земли между племенами, и парку Крюгера настанет конец. Говорю вам, мы все можем собирать вещи и переезжать в Австралию, здесь все равно ничего не останется. — Он откинулся на спинку кресла. — Я не виню в случившемся одних чернокожих. Алчность существует независимо от цвета кожи. — Он ткнул в меня черенком трубки. — Вот почему я выхожу из себя, когда сюда приезжает человек из города и представляется «строителем». Их здесь много таких рыщет! Белые. Тощие городские пижоны в костюмах и при галстучках, со знаком доллара в глазах и надписью «Застройка» на визитных карточках. На охрану природы им наплевать. Их влечет сюда не тяга к восстановлению справедливости. Они приезжают и соблазняют местных. Они рисуют им радужные картинки будущего процветания, сулят горшки с золотом и вынуждают подавать земельные иски. Местные так бедны, что им хочется верить любому посулу, но они слепы.

— Поля для гольфа, — произнес Донни Бранка с гримасой крайнего отвращения на лице.

— Вы только представьте. — Франк Волхутер снова возвысил голос. — Посмотрите, что сталось с нашей знаменитой «Дорогой садов»! Полюбуйтесь, до чего довели хваленые поля для гольфа. Причем все безобразия творятся под девизом охраны природы. Покажите мне хоть что-нибудь, что там сохранилось. Испорчено — да. Замусорено. Потрачено впустую. Газон поля для гольфа требует для полива больше воды, чем любой жилой поселок. А сейчас, как я слышал, собираются строить поля для гольфа в Кару, потому что на побережье больше земли не осталось. Откуда же там возьмется вода, я вас спрашиваю? Единственные источники находятся под землей, и они не беспредельны, и все равно там будут строить, потому что хотят выжать оттуда побольше денег. А здесь? Поле для гольфа в Национальном парке Крюгера! Представляете?! Вы понимаете, как их планы гибельны для фауны, флоры и водных ресурсов — здесь, где и так через год ужасная засуха!

— Что останется нашим детям? — вторил ему Бранка.

— Ничего, — ответил Волхутер. — Кроме восемнадцати лунок и нескольких антилоп, которые пасутся на крошечном участке земли.

Оба замолчали; снаружи слышались крики животных, словно они одобряли их высказывания.

Эмма Леру долго смотрела в противоположную стену, а потом взяла свое удостоверение и сунула в сумочку. Визитную карточку она оставила на столе.

— Где Якобус сейчас? — спросила она.

Волхутер уже выдохся; голос его стал спокойным.

— Этого я вам не скажу.

— Вы можете передать ему кое-что от меня?

— Нет. Я отказываю вам не потому, что не хочу ничего передавать. Просто я не знаю, где он. Никто не знает, где он.

— Может быть, он вернулся в Свазиленд, — предположил Донни Бранка.

— Почему?

— Он оттуда родом, — сказал Волхутер. — Вы тоже из Свазиленда?

— Нет, — ответила Эмма.

Волхутер воздел руки, словно говоря: «Ну вот, видите!»

— Давно ли вы знаете Якобуса?

— Сейчас вспомню… Пять… нет, уже шесть лет.

— И вы абсолютно уверены в том, что он из Свазиленда?

— Он сам так сказал.

— Есть ли у него там родственники?

Волхутер снова опустился в кресло.

— Ни о каких родственниках я не знаю. У меня сложилось впечатление, что он сирота. Донни, он когда-нибудь рассказывал тебе о своей семье?

— Не помню. Ты ведь знаешь Коби. Он не любитель поговорить.

— Где он живет в Свазиленде?

Волхутер покачал головой:

— Эмма, поймите меня правильно. Когда к нам приходят добровольцы, мы не спрашиваем их биографию. Большинство наших сотрудников временные. Добровольцев всегда больше чем достаточно. Они приезжают на экскурсию и принимают все наши проблемы близко к сердцу, особенно молодежь и иностранцы. Странная вещь; мне кажется, такое часто бывает в церкви. С самого начала я объясняю, что заповедник предоставляет жилье и еду, но мы не можем платить. Вы работаете в интересах дела, а мы смотрим, подходите ли вы нам. Нам всегда нужны лишние руки, но добровольцы надолго не задерживаются. Два месяца выгребания птичьего помета из клеток и доставки гниющих трупов в ресторан для стервятников — и их глаза перестают гореть. Они выдумывают разные предлоги и уезжают отсюда. А Коби не такой. Он провел здесь всего три-четыре дня, и я понял, что он останется.

— Вы не просили его рассказать свою биографию?

— Для чего? Чтобы устроиться на бесплатную работу?

— Он целых шесть лет трудился на вас бесплатно?

Волхутер рассмеялся:

— Конечно нет. К тому времени, как мы назначили ему жалованье, я хорошо его узнал. Характер человека расскажет вам больше, чем биография.

— Где он был до того, как начал работать здесь?

— Работал в одном частном заповеднике у свазилендской границы. Кажется, то место называется «Хёнингранд».

— «Хёнингклип», — поправил Бранка. — У Стефана Моллера. Он мультимиллионер, но трудяга.

— Чем он занимается?

Волхутер покосился на Бранка:

— Донни, тебе известно больше, чем мне.

Бранка пожал плечами:

— Я видел статью в журнале «Африка джиогрэфик»… о Моллере, который купил три-четыре фермы рядом с заповедником «Сонгимвело». Там была истощенная земля, вытоптанная, выжженная — одним словом, пустошь. Моллер вложил в нее массу денег. Назвал процесс «исцелением земли» или как-то в этом роде. И устроил частный заповедник.

— И Якобус ему помогал?

— Да, насколько мне известно. — Бранка снова пожал плечами. — Из Коби лишнего слова не вытянешь. Он просто обмолвился, что был там.

— Что еще он говорил?

Наступило напряженное молчание; его нарушил Волхутер:

— Эмма, не знаю, как у вас в Кейптауне, а мы здесь уважаем право человека на личную жизнь. Можно рассказывать о себе, а можно и промолчать. Мы с Донни не такие. Любим поговорить. Иногда мне тошно становится от собственных историй. Я много лет проработал в Национальном парке Наталя; если вечерком придете посидеть со мной у костра, я могу до рассвета развлекать вас разными байками. Донни родом из португальской части Мозамбика; у него тоже интересная биография. Донни замечательно рассказывает о своей жизни. А Коби другой. Он будет сидеть и впитывать каждое слово, если я рассказываю о животных. Потом он начнет задавать вопросы — один за другим, без остановки, наплевав на приличия. Своими вопросами он словно хочет выжать вас досуха, ему нужно все знать, все понимать. Но, как только речь заходит о другом, он отключается — берет и уходит. Ему просто неинтересно. Мне понадобилось много времени, чтобы привыкнуть к такой его черте. Мы все, вернее почти все, любим поговорить о себе. Таким образом, мы доносим до сведения окружающих, кто мы такие на самом деле или какими хотим казаться. Но только не Коби. Ему наплевать на то, как он выглядит в глазах посторонних. Он живет в узком, маленьком мирке… в одном измерении… и люди в его измерение не входят.

— Коби не по душе само понятие «человек», — вмешался Бранка.

Эмма посмотрела на него, ожидая разъяснений.

— Он называет человеческий род самой страшной чумой, которая напала на нашу планету. Говорит, людей слишком много, но не в этом истинная трудность. Он говорит: если человек может выбирать между богатством и охраной природы, богатство всегда победит. Мы настроены на получение сверхприбылей, и нас не исправишь.

— Вот почему мы так мало знаем о Коби, — кивнул Волхутер. — Мне известно, что его детство прошло где-то в Свазиленде; по-моему, его отец был фермером, потому что он время от времени упоминает какую-то ферму. Я знаю, что он закончил только среднюю школу. И до того, как приехал сюда, работал на Стефа Моллера. Вот и все, что мне известно о нем.

— А еще у него была подружка, — вдруг сказал Бранка.

Эмма выпрямилась.

— Подружка? Когда?

— Когда он работал у Стефа. Он как-то обмолвился…

— Как мне попасть к Стефу Моллеру?

13

Ружейный ствол — очень веский довод.

Мы возвращались от Волхутера и Бранка молча. Я размышлял над последними словами Эммы Леру. Она убедительно и уверенно указала им на ошибку в саморекламе — я не услышал ни одного незаконченного предложения, она ни разу не сбилась. Своим приятным музыкальным голосом и с уверенностью во взгляде она сказала, что Донни Бранка прочел замечательную лекцию, но совершил одну крупную ошибку. Если они ее исправят, поток пожертвований значительно возрастет.

Естественно, оба заинтересовались.

Эмма разъяснила им азы, как она выразилась, брендового позиционирования. Каждый товар должен ассоциироваться в сознании клиента с неким простым понятием. Взять, к примеру, автопроизводителей: концерн «Вольво» занял нишу «безопасности». БМВ ассоциирует себя с «удовольствием от езды». «Тойота» эксплуатирует понятие «надежность». Но ни в коем случае нельзя допустить, чтобы торговая марка ассоциировалась больше чем с одним понятием. Человеческий мозг этому противится. Когда производитель пытается охватить какие-то другие понятия, подключить другие ассоциации, он неизбежно терпит крах. Исключений не бывает.

К «Могале», увлеченно продолжала она, применим тот же принцип. Лечение стервятников — отличная ниша. Оригинально, уникально, сильно, свежо. Больше никто до такого не додумался. Все, что требуется для сильного позиционирования. Бранка прочел замечательную лекцию — занимательную, познавательную, эмоциональную и доходчивую. Все шло прекрасно до тех пор, пока он не упомянул других животных — гепардов, леопардов, гиеновидных собак. После его слов «Могале» в сознании слушателей перестал быть уникальным. Он превратился в очередной заповедник, один из многих, где пытаются заниматься сразу многими делами.

— У вас есть два выхода. Либо читайте отдельную лекцию, посвященную уходу за млекопитающими, либо вообще не упоминайте о них. Рассказ о стервятниках находит путь к сердцу потенциальных спонсоров и меценатов. Они без промедления готовы выложить крупные суммы «на благородное дело». И вдруг вы говорите, что, оказывается, их деньги могут быть потрачены и на что-то другое. По-моему, вам вообще не стоит распространяться ни о ком, кроме стервятников. Можно устраивать отдельные экскурсии, посвященные отдельным видам млекопитающих, и уже там рассказывать о них.

Размышляя над ее манерой говорить, я решил, что она подтверждает мои ранние подозрения. В том, что касалось нападения неизвестных на ее дом и исчезновения Якобуса, она… нет, не лжет, но, возможно, фантазирует.

За двадцать лет работы я научился замечать в людях признаки потенциальной угрозы. Самый лучший индикатор — нарушение ритма. Я с ходу вижу в толпе людей, которые выбиваются из общего ритма. Их дыхание, жестикуляция или даже подергивание лицевых мускулов выдают опасные намерения. Очень важны интонации и скорость речи — они у каждого индивидуальны. Внезапное изменение темпа, громкости или интонаций указывает на напряжение и стресс, которые всегда идут рука об руку с ложью.

Зачем ей лгать и в чем? Я мог только строить догадки. Для лжи у людей бывает множество необъяснимых, сложных или простых причин. Иногда люди лгут просто так. Но Эмма определенно лжет потому, что у нее имеется для этого повод.

Кроме того, я был занят составлением нового закона Леммера о любителях животных. Правда, до конца я его так и не додумал. Когда мы выехали из ворот «Могале», я заметил стоящий на той стороне дороги серебристый «опель-Астра». Он явно и нахально поджидал нас.

В машине сидели двое мужчин: чернокожий — на водительском сиденье, белый — на пассажирском. Однако мой уровень адреналина подскочил из-за ружейного ствола. Он стоял вертикально перед пассажиром, частично закрывая его лицо. Судя по виду, у него была штурмовая винтовка R4.

Эмма склонилась над дорожной картой и не видела их.

Огнестрельное оружие — единственная серьезная проблема для личной охраны; оно становится основной причиной беспокойства невооруженного телохранителя. Правда, меня тревожила не только винтовка. Что, если я все-таки ошибаюсь и Эмма не зря твердит о грозящей ей опасности? Что, если она все-таки не лжет? Впрочем, последние два вопроса могли и подождать.

Я свернул на бетонную дорогу и медленно покатил по ней. «Астра» последовала за нами — я видел ее в зеркале заднего вида. Никакого такта. Нас разделяло двести метров. Дурной знак!

Я постепенно прибавлял скорость. Пока мне не хотелось, чтобы Эмма что-то заметила.

Дорога на Клазери была прямой и широкой. Когда я дошел до ста тридцати километров в час, «астра» отстала было, но затем начала наверстывать упущенное. Я еще прибавил газу — сто пятьдесят километров в час. «Астра» висела у нас на хвосте, как приклеенная.

— Нам надо проехать через Нелспрёйт до Барбертона, а потом повернуть на шоссе R38, — рассеянно проговорила Эмма. — Кажется, это самый короткий путь. — Она подняла голову и сказала: — И спешить нам особенно ни к чему.

Я послушно убрал ногу с педали газа. Я и так уже знал то, что мне нужно было знать.

Она смерила меня подозрительным взглядом:

— Леммер, что это с вами?

— Я хотел проверить, на что способен БМВ.

Она доверчиво кивнула и начала складывать карту.

— Что вы думаете о Волхутере и Бранка?

Даже если бы за нами по пятам не двигались вооруженные незнакомцы, я бы предпочел не беседовать на эту тему. Мне не нравились ни Волхутер, ни его присные. Согласно одному из законов Леммера, тот, кто заявляет: «Я не расист, но…» — определенно является расистом. Я совершенно точно знал, что Волхутер и Бранка не рассказали ей всего, что им известно, но мне не хотелось просвещать ее на их счет. По моему скромному убеждению, реабилитационный центр «Могале», как, впрочем, и большинство инициатив «зеленых», так же способен спасти природу, как, скажем, шезлонги на палубах «Титаника». Но сейчас ни одно из этих соображений не было важным.

Мне надо разобраться с «астрой», а следовательно, в проблему необходимо посвятить и Эмму.

— Эмма, сейчас мне придется кое-что сделать, но понадобится ваша помощь. — Я постарался, чтобы мой голос звучал ровно.

— Вот как?

— Пожалуйста, делайте только то, что я прошу, — без колебаний и без вопросов. Вы меня понимаете?

Она была не дура.

— Что происходит? — встревожилась Эмма и оглянулась. Она сразу заметила «астру». — Они что, нас преследуют?

— Второе. Вы должны сохранять спокойствие. Помогают дыхательные упражнения. Дышите медленно и глубоко.

— Леммер, что происходит?!

Я медленно и спокойно произнес:

— Послушайте меня. Сохраняйте спокойствие.

— Я и так спокойна.

Возражать не имело смысла.

— Я знаю, но хочу, чтобы вы были еще спокойнее. Как… как огурец. — Не слишком оригинально. — Или помидор, или салатный лист — что-то в этом роде. — Сработало!

Она коротко и нервно рассмеялась.

— По-моему, это самая длинная фраза, с которой вы ко мне обратились, — сказала она. Ее беспокойство значительно уменьшилось. Она сделала глубокий вдох. — Я в порядке. Так что происходит?

— «Астра» едет за нами от самых ворот «Могале». Больше не оглядывайтесь. Мне придется с ними разобраться. Оторваться от них не получится. «Опели» могут развивать огромную скорость, а я не настолько хорошо знаю здешние дороги.

— А если обратиться в полицию?

Как просто. Ну почему я сам до этого не додумался?

— Можно, но до ближайшего полицейского участка шестьдесят километров. И потом, что мы там скажем? На что пожалуемся? Трудность в том, что пассажир машины, которая едет за нами, вооружен. У него армейская винтовка R4. Он специально держит ее так, чтобы нам было видно. Почему он так поступает? Ни один из возможных вариантов ответа мне не нравится. Если повезет, я постараюсь его разоружить. Потом мы их допросим. Но для этого мне понадобится ваша помощь. Делайте то, что я прошу. Вам ясно?

— Леммер, с чего вы вдруг так разговорились?

— Простите, не понял…

— Целых два дня вы притворялись молчаливым и туповатым; вы отвечали односложно и не поддерживали беседу, а сейчас речи так и льются из вас потоком!

Молчаливый, значит, и туповатый. Пришлось и это проглотить.

— Вчера ночью я плакала, а вы сидели невозмутимый, как кирпичная стенка!

— Наверное, сейчас не лучшее время…

— Строитель? Волхутера вы еще можете обманывать, но меня-то зачем? — с горечью произнесла она.

— Можно мы обсудим это позже?

— Конечно.

— Спасибо.

Она ничего не ответила, просто уставилась на дорогу.

— Впереди автозаправка. Мы проезжали ее утром. Насколько я помню, там есть и кафе. Сейчас я подъеду к бензоколонке, мы выйдем и сразу зайдем в кафе. Не очень быстро, не очень медленно. Но поспешно, как люди, которые немного спешат. Понятно?

— Понятно.

— И вот еще что: не смотрите на «астру». Даже искоса.

Она не ответила.

— Эмма!

— Я не буду смотреть.

— Ждите меня в кафе. Сидите там до тех пор, пока я не вернусь. Это очень важно.

— Почему внутри?

— Потому что… кирпичная стенка защитит вас от пули. И потом, кафе — общественное место. Вокруг вас будут люди.

Эмма кивнула. Я заметил, что она снова заволновалась.

Я вынул из кармана сотовый телефон.

— Наберите свой номер.

Она взяла у меня телефон и набрала номер.

— Нажмите кнопку посыла вызова.

Прошло немного времени, и ее телефон зазвонил.

— Теперь можете отключиться.

Я взял у нее свой телефон и положил его в карман.

— У меня не было вашего номера.

— Ах!

— И не забывайте о дыхании. Помните: как огурец! — Я увидел впереди автозаправку и прибавил газу.

Она не смотрела на «астру», хотя, я уверен, испытывала сильное искушение сделать это. Мы вместе поднялись по лестнице и вошли в зал кафе. Там было трое посетителей; за стойкой хозяйничала низенькая толстушка. Обычная забегаловка.

— Садитесь вон туда. — Я показал на столик в углу, за холодильниками с газировкой. У меня в голове тикал секундомер.

Тридцать секунд.

Я поискал глазами дверь черного хода. Белая деревянная перегородка отделяла зал от кухоньки, в которой чернокожая женщина нарезала помидоры. Она подняла голову и удивленно посмотрела на меня. Я поднес палец к губам и мимо нее прошел к деревянной двери — я надеялся, что дверь ведет наружу. Я повернул ручку, и дверь распахнулась.

Сзади находилась авторемонтная мастерская. Во дворе стояли четыре или пять развалюх; над открытым капотом одной из них склонились двое мужчин. Я взял курс на рощицу мопани за их спинами.

— Туалет там! — крикнул один из них.

Я показал ему большой палец, но продолжал идти не оглядываясь — не спеша, но достаточно целеустремленно. На ярком солнце было удушающе жарко.

Одна минута.

Из «астры» меня не должно быть видно, и это самое главное. Нас разделяют здания авторемонтной мастерской и кафе.

Я дошел до опушки, прошел прямо еще двадцать метров и только тогда впервые оглянулся. Заросли густые; меня не было видно. Я повернул на девяносто градусов вправо и побежал. Ступня горела в том месте, куда прошлой ночью впился осколок. Времени у меня не было. Я надеялся на то, что R4 и его владелец остановились. Сейчас они, наверное, обдумывают положение и принимают решение. Логически рассуждая, они, наверное, решили подождать немного. Четыре, пять, шесть минут — посмотреть, не выйдем ли мы. Вот и все время, которым я располагаю.

Я пробежал подальше — до тех пор, пока здание не перестало скрывать от меня «астру». Потом повернул направо, к дороге. Рысцой вернулся в рощицу. «Опель» было видно через высокую траву и деревья. Он стоял на той стороне, в ста двадцати метрах от автозаправочной станции. Дверцы были по-прежнему закрыты, но из уставшей выхлопной трубы курился дымок.

Две минуты.

Надо перебежать дорогу с тыла. Я вернулся в рощицу и начал петлять между тесно растущими деревьями, пробираясь параллельно дороге. Я отсчитывал шаги и секунды. Муравьи, густая трава, деревья.

«Помнишь ту, которую мы месяц назад нашли в муравейнике?» Я вспомнил слова старшего егеря Дика о черной мамбе. Воспоминание придало мне резвости.

Три минуты, семьдесят метров.

Впереди показалась тропинка. Наверное, скот ходит по ней к водопою. Я прибавил шагу. Девяносто метров, сто, сто десять, сто двадцать. В туфле жарко и влажно. Порез снова начал кровоточить. Я свернул к дороге. Снова перешел на трусцу, затем на шаг. Пот струился по лицу ручьями, стекая на грудь и спину.

Внезапно заросли расступились. Я остановился. «Астра» стояла в тридцати метрах вправо, повернувшись ко мне багажником. Мотор был заглушён. Они следили за автозаправочной станцией.

Некоторое время я стоял в нерешительности, дыша так медленно и глубоко, как только возможно.

Четыре минуты. Они, наверное, забеспокоились.

Слева послышался звук приближающейся машины. Этим можно воспользоваться. Я выждал, когда машина окажется прямо передо мной, пригнулся и за ней перебежал дорогу. Мимо проехал пикап с открытым кузовом, в котором со скучающим видом стояла коричневая корова.

Я повернулся направо, лицом к «астре», и, то и дело вытирая набегавший на глаза пот, побежал вдоль ограждения, надеясь, что окажусь в мертвой зоне видимости водителя и пассажира. Двадцать метров, десять, пять… Чернокожий водитель повернул голову, посмотрел мне в глаза, изумленно раскрыл рот и что-то проговорил. Пассажирская дверца открылась, но я уже подскочил к ней и распахнул ее пошире. Ствол R4 начал разворачиваться. Я схватился левой рукой за ствол, оцарапав ладонь, скользкую от пота. Потом ухватился посильнее и изо всех сил дернул винтовку вверх и в сторону. Ее владельцу я врезал кулаком в нос. Удар был силен; предплечье пронзила боль, и я почувствовал, что сломал ему хрящ. Его хватка ослабела.

Оказалось, у него была R5, укороченный вариант R4. Я схватился за ствол обеими руками и вырвал у него винтовку. Он засопел, и я дал ему в ухо.

Перехватил винтовку, направил ствол вверх и проверил предохранитель. Он был взведен. Я спустил предохранитель и прицелился в водителя.

— День добрый, ребята, — сказал я на африкаансе.

Белый поднес дрожащую руку к окровавленному носу и уронил голову на колени.

14

Я позвонил Эмме.

— Леммер? — встревоженно спросила она.

— Можете выходить. Я стою у «астры», метрах в ста левее гаража. — Я отключился и положил сотовый в карман.

Вскоре она вышла из кафе и засеменила к нам. Оба преследователя лежали передо мной на траве, бок о бок, лицом в пыли, руки за спиной. Я целился в чернокожего, понимая, что белый не доставит нам хлопот.

Подошла Эмма. Когда она разглядела все подробности и особенно сломанный, окровавленный нос, то изумленно раскрыла глаза. Я поднес к ее носу удостоверение чернокожего сержанта.

— Оказывается, они полицейские, — объяснил я. — Люди Джека Патуди.

— Полиция?! — Она раздраженно смахнула пот со лба и схватила удостоверение.

— Вы влипли в дерьмо по самые уши, — сказал белый констебль.

— Следи за своими выражениями, приятель. Не забывай, здесь дама. — Я подошел к нему поближе.

— Зачем вы нас преследовали? — спросила Эмма.

— Чтобы охранять вас, — сказал чернокожий сержант.

— От чего? — спросила Эмма.

Я уже задавал им тот же самый вопрос и услышал в ответ то же самое молчание.

— Вставайте, — велел я, отсоединяя магазин.

Они встали на ноги — белому констеблю движения давались труднее, чем чернокожему сержанту. Я развернул винтовку и поднес ее прикладом к разбитому носу. Магазин я сунул себе в карман.

— Ваши пистолеты в машине.

— Вы арестованы, — заявил сержант.

— А ну, звоните Джеку Патуди!

— Оказываете сопротивление? — удивился он.

— Звони Патуди и передай трубку даме!

Он не был крупным — на двадцать сантиметров ниже меня и костлявый. Он не обрадовался; я подозревал, что ему не очень хочется звонить инспектору и объясняться с ним.

— Дайте мне его номер, — сказала Эмма, вынимая свой мобильный телефон.

Сержант решил, что так будет лучше. Он продиктовал номер. Эмма набрала его, а я подошел к белому констеблю.

— Давай помогу с носом, — предложил я.

Он отступил на шаг назад.

— Да я тебя посажу, мать твою… — Он прикусил язык и посмотрел на Эмму.

— Как тебе угодно.

— Инспектор? — заговорила Эмма в трубку. — Это Эмма Леру. Я стою на дороге возле Клазери с двумя вашими подчиненными, которые уверяют, будто вы приказали им следовать за нами.

Она замолчала и стала слушать. До меня доносился приглушенный голос Патуди, напряженный и сердитый, но слов разобрать я не мог.

— Кто? — спросила она наконец довольно озабоченно.

Разговор стал односторонним. Время от времени Эмме удавалось вставить слово или обрывок фразы:

— Но как, инспектор? Я не…

…

— Это неправда!

…

— Почему вы нам не сообщили?

…

— Да, но у одного из них сломан нос.

…

— Нет, инспектор. Вы сами сегодня утром ничего мне не сказали, заявив, что это в интересах следствия.

…

— Я уверена, что мы выживем и без вашей охраны.

…

— Спасибо, инспектор! — Последние слова она произнесла тем же ледяным тоном, как когда Волхутер назвал ее Эммочкой. Она протянула свой мобильник чернокожему сержанту. — Он хочет поговорить с вами.

— Видимо, кое-кто очень злится на меня, — сказала Эмма, когда мы ехали по направлению к Белой реке. Я понятия не имел, что сказал Патуди сержанту. Разговор велся на сепеди. Когда он наконец завершился, чернокожий сержант оглянулся в сторону рощицы и крайне недовольным тоном заявил:

— Вы должны уехать!

Сейчас Эмма сидела на пассажирском сиденье БМВ, подняв колени и обняв их руками.

— Вот что сказал Патуди. Есть люди, которые прослышали о том, что Якобус — мой брат и что я привезла с собой адвоката, который поможет ему выйти сухим из воды. Представляете? Он сказал, что ходят всевозможные слухи и он волнуется за нашу безопасность. Согласно одной сплетне я знаю, где находится Якобус. Кроме того, я якобы хочу переложить вину за убийства на других. Что я заодно с «Могале» пытаюсь отозвать земельный иск. Я спросила, кто распускает такие слухи, и он ничего не мог мне ответить. Но он — единственный, кто знает, зачем я здесь.

И еще все люди, которые присутствовали в полицейском участке в Худспрёйте. О них она, кажется, совсем забыла.

Эмма сердито покачала головой и посмотрела на меня.

— Леммер, ну почему все обязательно так получается? Почему в нашей стране столько ненависти? Когда мы стронемся с места? Когда мы наконец придем к тому, что не будем смотреть ни на расу, ни на цвет кожи, ни на происхождение, а только на поступки?

Когда мы все станем либо одинаково богатыми, либо одинаково бедными, подумал я. Когда у всех будет одинаковое количество земли и недвижимости. Или когда ни у кого ничего не будет…

Оказалось, она еще не закончила.

— Но что толку беседовать с кирпичной стеной? Вы наверняка подписали какое-то соглашение, которое запрещает вам говорить на подобные темы. — Она в досаде всплеснула руками. — Леммер, что вы за человек такой?! Вы всегда такой надутый или это просто я вам так не нравлюсь? Наверное, после всех важных персон, которых вы охраняли, я кажусь вам очень скучной особой.

Я подозревал, что по-настоящему она огорчилась из-за того, что ее смышленость и изобретательность не принесли ожидаемых результатов. По большому счету они не подействовали ни на Патуди, ни на Волхутера, ни на меня. Добро пожаловать в реальный мир, Эмма!

— Я рад, что вы злитесь, — сказал я вслух.

— Не надо меня опекать. — Она опустила ноги, отвернулась от меня и стала смотреть в окно.

Я постарался говорить повежливее:

— Чтобы выполнять мои обязанности, я должен сохранять дистанцию. Это один из основополагающих принципов моей профессии. Я хочу, чтобы вы правильно меня поняли; ситуация у нас необычная. Обычно телохранитель даже не едет в одной машине с клиентом; мы никогда не едим за одним столом и никогда не беседуем на посторонние темы.

Я мог бы многое порассказать ей о первом законе Леммера!

Понадобилось некоторое время, чтобы она переварила мои слова. Потом она снова повернулась ко мне и спросила:

— Вот, значит, какой вы придумали предлог! Профессиональная дистанция! Да за кого вы меня принимаете? Леммер, у меня тоже есть клиенты. Я вступаю с ними в профессиональные отношения. Когда мы работаем, это работа. Но они тоже люди. И я склонна считать их людьми и уважать их за их человеческие качества! Иначе в моей работе просто нет смысла. Вчера ночью, Леммер, мы не работали. Мы сидели за столом, как два обычных человека, и…

— Я не говорю, что…

Но ее уже понесло. От злости голос ее сделался низким и отрывистым.

— Знаете, Леммер, что плохо? Мы живем в век мобильных телефонов и коммуникаторов, вот что плохо. Люди надевают наушники, и каждый живет в своем узком мирке и не хочет слышать других. Каждый хочет слушать только свою собственную музыку. Мы сами отрезаем себя от мира. Нам наплевать на других. Мы возводим стены и ставим решетки, наш мир становится все меньше и меньше, мы живем в коконах, прячемся в тесных сейфах! Мы перестали разговаривать; мы больше не слышим друг друга. Мы едем на работу, каждый в своей машине, в своей стальной раковине, и не слышим друг друга. Я не хочу так жить. Я хочу слышать людей. Я хочу знать людей. Я хочу слышать вас. Не когда вы изображаете сильного и неразговорчивого тупицу. Я хочу видеть в вас человеческое существо. У которого есть биография. Мнения и планы. Я хочу узнать их и сравнить с собственными — и, если надо, изменить свои мнения и планы. Как еще смогу я вырасти? Вот почему люди становятся расистами, сексистами и террористами. Потому что мы не разговариваем, не слушаем, потому что мы не знаем, мы живем только в наших собственных головах. — Ее речь была беглой, она ни разу не сбилась, не оборвала фразы. Когда она закончила, то снова раздосадованно всплеснула маленькими, красиво очерченными ручками.

Пришлось признать, что она почти тронула меня. На секунду мне захотелось уступить искушению и сказать: «Вы правы, Эмма Леру, но это не все». Потом я вспомнил: когда речь заходит о людях, я — последователь философской школы Жан-Поля Сартра. Поэтому я просто сказал:

— Вы не можете отрицать, что моя профессия немного отличается от вашей.

Она медленно покачала головой и в отчаянии пожала плечами.

Почти час мы ехали молча. Мы пересекли Белую реку, проехали через Нелспрёйт, затем за окнами замелькал величественный ландшафт — горы, красивые виды и извилистая дорога, которая шла вверх по нагорью к Бадпласу, ко входу в Национальный парк «Хёнингклип». Никаких резных порталов для туристов, простые ворота в сетчатой ограде да маленькая вывеска с названием заповедника и номером телефона. Ворота оказались заперты.

Эмма позвонила по номеру, написанному на вывеске. Ответили не сразу.

— Мистер Моллер?

Очевидно, владелец подошел к телефону сам.

— Меня зовут Эмма Леру. Мне бы очень хотелось побеседовать с вами о Коби де Виллирсе. — Она помолчала, послушала, потом сказала: — Спасибо, — и отключилась. — Сейчас он кого-нибудь пришлет, и нам откроют ворота, — раздраженно пояснила она.

Десять минут мы прождали молча; наконец, из-за поворота выехал пикап. Из него выпрыгнул молодой человек, белый, косой на один глаз. Он сказал, что его зовут Септимус.

— Дядя Стеф в сарае. Следуйте за мной.

— Ах, дорогая моя, должен честно вам сказать, что он не похож на Коби, — извиняющимся тоном произнес Стеф Моллер, мультимиллионер, возвращая Эмме фотографию. Он держал ее осторожно, за уголок, чтобы не запачкать грязными пальцами.

Он стоял в большом сарае из рифленого железа рядом с трактором, который он чинил, когда мы вошли. Повсюду валялись инструменты, запчасти, катушки, банки, стальные уголки, стояли козлы, банки с краской, кисти, кофейные кружки, пустые бутылки из-под кока-колы, старые покрышки, тарелка с хлебными крошками. Пахло дизельным топливом и люцерной. Самый обычный сарай, но что-то было не так. Мое подсознание смутно забеспокоилось. Возможно, дело было в контрасте между нашими ожиданиями и действительностью. Застиранные футболка и джинсы Моллера были в пятнах бензина. На вид ему было лет шестьдесят; он был высокий и почти совершенно лысый. Сильные руки рабочего. Глаза за стеклами очков в золотой оправе казались огромными и часто-часто мигали. Он говорил ужасно медленно — как вода капает из крана. Он не был похож на богатого человека.

Эмма без звука взяла фотографию. Она не могла скрыть разочарования. С самого начала день не задался.

— Мне очень жаль, — искренне произнес Моллер.

— Ничего, — ответила Эмма, хотя сама так не думала.

Итак, мы стояли в полутемном сарае и молчали. Цинковая крыша потрескивала на жаре. Моллер мигал, переводя взгляд с меня на Эмму и обратно.

Наконец, она нехотя спросила:

— Мистер Моллер, сколько времени он у вас работал?

— Называйте меня просто Стеф, дорогая. — Он помолчал, как будто принимал важное решение. — Наверное, нам стоит чего-нибудь выпить. — Он показал грязным пальцем в сторону жилого дома.

Мы вышли, и я никак не мог отделаться от чувства, что только что увидел что-то важное.

Дом был какой-то безликий — белый, под выгоревшей и проржавевшей железной крышей. Судя по стилю, его построили в безликие семидесятые годы, а позже подремонтировали. Мы сидели на веранде, сложенной из отесанных бетонных блоков. Я вволю поел билтона[4] из большой миски и выпил три стакана кока-колы. Моллер сам принес угощение и извинился:

— Сейчас здесь только мы с Септимусом, больше никого нет. Боюсь, из напитков у меня только кока-кола, вы не против?

— Не против, — ответила Эмма.

Говоря, он обращался к Эмме. Я сразу заметил, что, несмотря на его застенчивость, она ему нравится.

Моллер сказал, что хорошо помнит Коби де Виллирса.

— Он объявился у меня в девяносто четвертом — кажется, в марте, на старом пикапе «Ниссан-1400». — Моллер говорил медленно и неспешно, как человек, который диктует письмо малограмотной секретарше. — В те дни я еще не запирал ворота. Он пришел и попросился на работу.

Когда Моллер подошел к двери, то увидел молодого человека с бейсболкой в руке, который сказал:

— Я слыхал, вы создаете заповедник. — Он назвал Моллера oom — дядюшка, употребив самое вежливое обращение к старшим на африкаансе.

Моллер подтвердил: да, так оно и есть.

— Тогда мне бы очень хотелось у вас поработать.

— У нас в стране много заповедников, и рабочие руки нужны везде…

— Везде требуются гиды, которые возят туристов на фотосафари. Такой ерундой я заниматься не хочу. Я хочу работать с животными. Кроме этого я ничего не умею делать. А вы, как мне говорили, не очень жалуете туристов.

В Кобусе что-то такое было — какая-то целеустремленность и сильная убежденность. Это понравилось Моллеру. Он пригласил его в дом и попросил рекомендаций.

— Извините, нет у меня рекомендаций. Но у меня есть руки, которые умеют делать все, и вы можете спросить меня что угодно об охране природы. Все, что угодно!

Моллер спросил, стоит ли посадить в заповеднике пальмы илала.

— Нет.

— Почему? Листья — хороший корм. Кроме того, и крыланы, и слоны, и бабуины любят плоды пальмы…

— Все верно, но илала — дерево Лоувельда. А здесь для них высоковато.

— А как насчет тамботи?

— Тамботи можно. Здесь их ареал. Сажайте рощи по берегам рек, они любят воду.

— Подходят ли тамботи для пернатых и крупной дичи?

— Да. Цесарки и турачи питаются его плодами, а винторогие антилопы и антилопы ньяла любят опавшую листву.

— Еще из тамботи получаются хорошие дрова, — заметил Моллер: он решил устроить Коби последнее испытание.

— Да, только не надо жарить на них мясо. Древесина выделяет ядовитые испарения, которые могут вызвать рвоту.

Моллер понял, что молодой человек говорит правду. В ту ночь Коби де Виллирс поселился в отремонтированном домике для рабочих и целых три года работал усерднее всех, кого когда-либо нанимал Стеф Моллер — с рассвета до заката, семь дней в неделю.

— О природе он знал почти все. Я многому учился у него. Многому!

— Он когда-нибудь рассказывал о своем прошлом? Например, он не говорил, откуда у него такие познания?

— Ах, дорогая моя… — Стеф Моллер снял очки и начал протирать линзы грязной футболкой. Без толстых линз его светло-голубые глаза казались беззащитными. — Ах, посетители! — Он снова надел очки. — Они приходят сюда, но им неинтересно узнать, как мы лечим землю. Они задают другие вопросы. Откуда я родом? Как я заработал деньги? Мне не нравятся такие вопросы. Нельзя судить человека по тому, сколько ошибок он совершил в жизни; его следует судить по тому, как он научился на своих ошибках. — Он замолчал, давая понять, что ответил на ее вопрос.

Эмма дала ему понять, что она не удовлетворена ответом.

— Почему он от вас ушел?

Моллер быстро замигал глазами.

— Не знаю… — Он пожал плечами. — Он мне не сказал. Попросил двухнедельный отпуск. А потом ушел. Он даже не забрал свои вещи. Может быть… — Моллер отвел глаза туда, где солнце низко нависло над зеленым холмом.

— Может быть — что? — нетерпеливо спросила Эмма.

— Девушка, — негромко ответил Моллер. — Может быть, его уход как-то связан с его девушкой. Последние несколько недель перед тем, как исчезнуть… — Мысли его унеслись куда-то далеко, но потом он заставил себя вернуться к нам. — Именно тогда он и пришел просить меня об отпуске. В первый раз за три года. Я подумал, что он хочет куда-то свозить свою подружку, но через некоторое время она сама пришла ко мне и спросила, где он. Больше мы его не видели…

— Куда он уехал?

— Он мне не сказал. Он никому не сказал.

— Когда это произошло?

— В девяносто седьмом, — сразу, без колебаний, ответил Моллер. — В августе.

Эмма застыла на месте, как будто слова Моллера подсказали ей что-то важное. Потом она открыла сумочку, достала оттуда ручку и лист бумаги. Это была распечатка с интернет-сайта частного заповедника «Мололобе». Она перевернула листок и что-то написала на обороте. Потом снова посмотрела на Моллера:

— Я бы хотела побеседовать с его девушкой.

— Она работала в туристическом комплексе неподалеку.

— Как ее звали?

— Мелани. — Он произнес ее имя как бы на африкаансе, с долгим «а». В голосе его слышалась легкая нотка неодобрения. — Мелани Лоттеринг.

Эмма записала и это.

Моллер помигал глазами и с восхищением произнес:

— Вы и в самом деле верите, что он ваш брат!

— Да, — едва слышно ответила она.

Эмма взяла сумку и как будто собралась встать, но потом передумала и очень осторожно проговорила:

— Вы не возражаете, если я задам вам один вопрос, связанный с заповедником?

Моллер понимающе кивнул:

— Догадываюсь, о чем вы хотите меня спросить. Вас интересует, почему у меня нет ничего для привлечения туристов.

— Боже мой, неужели этим интересуются все?

— Не все. Некоторые. Но я не в обиде. Непросто понять человека, который ведет себя не так, как все. Если во что-то вкладываешь деньги, логично предположить, что ты хочешь заработать еще больше. Ты основываешь заповедник, чтобы другие платили за право его посетить. Если ты поступаешь не так, все думают, что ты что-то скрываешь. Все вполне естественно.

— Я вовсе не это имела в виду.

— Знаю. Но большинство людей именно так и рассуждают. Вот одна из причин того, почему я запираю въездные ворота. Раньше многие приезжали сюда и задавали мне вопросы. В основном мои ответы оставались для них непонятными, и они уходили, качая головами. А может, они все понимали, просто мои ответы им не нравились. Они хотели наслаждаться природой, ездить по заповеднику на джипах и показывать зверей своим детям. — Моллер глянул в сторону ворот и с тоской в голосе произнес: — Коби меня понимал. — Потом он переместил взгляд на Эмму. — Но позвольте мне объясниться, и вы сможете составить собственное мнение. — Часто мигая, он изложил нам свои взгляды. — За исключением последних десяти тысяч лет мы были охотниками и собирателями. Все люди. На всех континентах и островах. Мы перемещались небольшими группами в поисках пищи и воды и зависели от их наличия. Мы были частью экологического баланса. На протяжении ста тысяч лет мы жили в гармонии с природой; мы слышали ее ритмы. Принцип «куй железо, пока горячо» впечатан в нас на генетическом уровне. Когда наступало изобилие, мы радовались ему, так как знали, что после изобилия настанут голодные годы. В таком подходе нет ничего уникального, все животные устроены так. Затем мы одомашнили крупный и мелкий рогатый скот, научились выращивать кормовые злаки. И тогда все изменилось. Мы перестали кочевать и поселились в деревнях. Нас становилось все больше. Мы сеяли травы, и наши коровы, овцы и свиньи паслись в одном месте. Мы утратили природные ритмы. Вы следите за ходом моей мысли?

Эмма кивнула.

— Я не говорю, что случившееся плохо. Эволюция — естественный процесс. Однако у нее возникли многочисленные последствия. Если верить ученым, впервые человек научился возделывать землю на Ближнем Востоке, в плодородном районе Междуречья. Тот район в форме полумесяца простирается от Ирака на востоке до Сирии, Израиля и Турции. Поезжайте и посмотрите, как выглядят те места сегодня. Трудно поверить, что они носили название «Плодородного полумесяца». Там сейчас пустыня. Но десять тысяч лет назад там пустыни не было. Там были пастбища, росли деревья. Почва была плодородной, а климат — умеренным. Большинство людей полагают, что климат изменился и именно поэтому сегодня в тех краях ничего нет. Как ни странно, климат там остался приблизительно таким же, каким был десять тысяч лет назад. Те места превратились в пустыню потому, что люди и их сельское хозяйство истощили Ближний Восток. Истощили пастбища, истощили землю, израсходовали природные ресурсы. Именно из-за нашего стремления полностью израсходовать природные ресурсы завтра может не наступить.

Моллер явно не был прирожденным проповедником-евангелистом, как Бранка. Он говорил тихим голосом, с ровными интонациями интеллигентного человека, но вера в то, что он говорил, была столь же непоколебима. Эмма остолбенела от изумления.

— Мы не можем изменить историю. Мы не можем отказаться от современных технологий и сельского хозяйства, и, разумеется, невозможно изменить человеческую природу. Павлин с самым длинным и пестрым хвостом имеет больше всех шансов заполучить подругу; вот почему мы так стремимся завести побольше скота или купить машину престижной марки. Вот почему деньги управляют миром. На самом деле люди не способны охранять природу, хотя на словах у них все правильно. Просто охрана природы не заложена в нас на генном уровне, она нам не свойственна изначально. Идет ли речь о выкачивании нефти из земных недр или о вырубке лесов, страдает ли окружающая среда. Единственный способ сохранить надлежащий экологический баланс — убрать подальше людей. Полностью. Публичные заповедники, заповедники, открытые для посещения, в принципе обречены на неудачу, независимо от того, государственные они или частные. Известно ли вам, сколько носорогов убито браконьерами в минувшем году на территории национальных парков?

Эмма покачала головой.

— Двадцать шесть. Двадцать из них обитали на территории Национального парка Крюгера. Арестовали двух егерей — то есть людей, которые должны были защищать животных. В Квазулу среди бела дня на территорию Национального парка «Умфолози» приехали двое белых, застрелили двух носорогов, спилили у них рога и уехали. Все знают, где водятся носороги. Вот почему я запираю свои ворота. Чем меньше знают о нас окружающие, тем больше шансов на то, что мои животные выживут.

— Понимаю.

— Вот почему я не жалую здесь туристов. Как только это начнется, все будет труднее контролировать. В парке Крюгера мало туристических комплексов, а спрос постоянно растет. В результате они собираются строиться. Когда это остановится? В чьих интересах строительство? Уж конечно, не экологии, в этом можете быть уверены. На руководство парка давят и с политической, и с финансовой точек зрения. Туризм стал источником жизненной силы нашей страны, он приносит в казну больше денег, чем добыча золота. Туризм создает рабочие места. Благодаря туризму в страну идет приток иностранной валюты. Туризм стал чудовищем, которое мы вынуждены постоянно подкармливать. Однажды это чудовище поглотит и нас. Выживут только островки вроде «Хёнингклипа». Но не навечно. На пути человека не устоит ничто.

15

Мы сидели в ресторане туристического комплекса «Авентура Бадплас» и ждали, пока управляющий выяснит, куда перешла работать Мелани Лоттеринг.

Я съел тарелку овощей и салат — только это я и мог вынести после огромного количества билтона, поглощенного у Моллера. Эмма заказала салат и рыбу. В середине обеда вернулся управляющий с клочком бумаги в руке.

— Мелани по-прежнему работает в сети «Авентура», только в «Бела-Бела». У них там имеется санаторно-курортный корпус с минеральными водами. — Он протянул записку Эмме. — Она вышла замуж, сейчас ее фамилия Постхумус. Вот номера телефонов.

Эмма поблагодарила его.

— Она очень нравилась нашим гостям. Мне было жаль, когда она ушла.

— Кем она работала?

— Она косметолог. Ну, знаете, травяные ванночки, массаж, талассотерапия, грязевые обертывания…

— Когда она ушла?

— Сейчас, дайте вспомнить… года три назад.

— Далеко отсюда «Бела-Бела»?

— Довольно далеко. Километров триста. Быстрее всего проехать туда через Гроблерсдаль и Мабл-Холл.

— Большое спасибо.

Управляющий удалился, а Эмма вытащила мобильник и набрала номер «Бела-Бела».

Когда мы уехали, было уже темно.

— День сегодня, кажется, будет длинным, Леммер, — сказала Эмма. — Надеюсь, вы не против. — Голос у нее был усталый.

— Я не против.

— Если хотите, я сяду за руль…

— В этом нет необходимости.

— Завтра можно поспать подольше. Больше я ничего не смогу сделать.

Мне захотелось спросить: а что потом? Вернется ли она в Кейптаун и станет ждать, пока Коби де Виллирс перестанет прятаться? Надеялась ли она на то, что кто-то вроде Волхутера будет держать ее в курсе? Она включила освещение в салоне, снова вытащила лист бумаги и стала что-то на нем записывать. Потом она выключила свет и откинула голову на спинку сиденья. Она так долго молчала, что я решил, будто она заснула. Но потом я увидел, что глаза у нее открыты. Она смотрела в окно, за которым была черная-пречерная ночь. Темноту прорезали только яркие лучи наших фар.

Служащие «Бела-Бела» жили в отдельных домиках. Мелани Постхумус сидела на диване в своей гостиной с ребенком на коленях.

— Это Йолани. Ей два года, — с гордостью заявила она в ответ на вопрос Эммы.

— Какое необычное имя, — заметила Эмма.

— Мы составили телеграмму из наших имен — моего муженька и моего. Его зовут Йохан; сегодня он в вечернюю смену. Он метрдотель в ресторане, а в такое время года сами знаете, сколько работы. Но вообще мы зовем ее Йолли или Джолли — она просто солнышко.

На первый взгляд Мелани выглядела как красивая леди — у нее были черные волосы, голубые глаза и безупречная фигура. Красиво изогнутые, как лук Купидона, губы так и манили к поцелую. Но ее произношение выдавало в ней жительницу пригородов Йоханнесбурга. И то, что она сказала «телеграмма» вместо «анаграмма», тоже настораживало.

— Подождите, я принесу вам попить. Сначала мне нужно уложить Йолли спать, она немножко устала, а если пропустим время отхода ко сну, к ней придет второе дыхание и, как всегда говорит Йохан, у нас с ним начнется третья смена.

— Я понимаю, мы выбрали не самое удачное время, — сказала Эмма.

— Нет-нет, не беспокойтесь, вы приехали издалека, и мне любопытно. Откуда вы знаете Коби? Несколько лет я очень злилась на него, но невозможно злиться вечно. Надо поставить точку и продолжать жить, человек должен следовать своей судьбе. — Она кивнула в сторону девочки с сонными глазками, сидящей у нее на коленях. — Прямо вышло как у Брэда Питта и Анджелины Джоли. Им пришлось долго ждать, прежде чем они нашли друг друга.

— Это долгая история. Я знала Коби много лет назад.

— Первая любовь?

— Нет-нет, мы с ним родственники.

— Я как раз собиралась спросить, неужели вы тоже…

— Я пытаюсь его отыскать.

— Вы его родственница? Знаете, странно… Он говорил мне, что он сирота, что у него нет никаких родственников.

— Может быть, ваш бывший жених — не тот Коби, которого знала я. Именно это я сейчас и пытаюсь выяснить, — необычайно терпеливо ответила Эмма.

Интересно, подумал я, испытывает ли она разочарование оттого, что ее брат был влюблен в эту красивую, но безмозглую курицу.

— Ах, да я ведь просто так…

— Я стараюсь переговорить со всеми, кто его знал. Мне надо убедиться наверняка.

— Поставить точку. — Мелани сочувственно склонила голову. — Как я вас понимаю!

Внезапно резко зазвонил телефон Эммы. Девочка открыла глазки и скорчила гримаску.

— Ах, извините! — воскликнула Эмма и поспешно выключила телефон.

Глазки Йолли-Йолани медленно закрылись.

— Вы познакомились с ним, когда он работал в «Хёнингклипе»? — тихо спросила Эмма, спрятав выключенный мобильник в сумку.

— Jô. Да. А как мы с ним познакомились — это прямо настоящее поведение. Ехала я как-то из Каролины. У меня был маленький белый «фольксваген-гольф», который я называла «Дольфи». С ним у меня никогда не было никаких хлопот. Никогда! И вдруг я чувствую: что-то не lekker, не в порядке. Остановилась, смотрю — покрышка лопнула. Господи, я даже не помнила, где у меня запаска! Коби подъехал следом, он что-то покупал в местном кооперативе; он увидел, что девушка стоит на дороге руки в боки и пялится на покрышку — вот он и остановился. Ну не поведение ли?

Только когда она употребила это слово во второй раз, я понял — она имела в виду «провидение».

— Да, совершенно верно, — кивнула Эмма с невозмутимым видом.

— Мы разговорились. Я вообще-то болтушка, смотрю — парень симпатичный, только скромный, прямо тихоня. А потом он вытащил запаску, и оказалось, что она тоже никуда не годится! В общем, мы поехали в его пикапе в автосервис, и я спросила, где он работает и чем занимается и так далее. Когда он упомянул «Хёнингклип», я засыпала его вопросами, потому что все знают о Стефе Моллере. Стеф Моллер настоящий миллиардер, он скупил чуть не все тамошние фермы и сделал из земли конфетку, но никто не знает, откуда у него деньги, а сам он живет в простом деревенском доме и ни с кем не общается. Но Коби назвал Стефа изюмителъной личностью. Он хочет только одного: исцелить землю, чтобы в природе восстановилось равновесие, а я спросила: «Как это получается?» — и Коби начал объяснять. Тогда-то я и влюбилась в него. Он столько всего знал о вельде, о животных и экономике. Когда он говорил о природе, то как будто появлялся настоящий Кобус, а в другое время он был очень застенчивый. Я спросила, какое его любимое животное, и он ответил «барсук медоед».[5] Мы сидели в его пикапе, и он рассказывал мне о медоедах — и так оживился, и руками размахивал…

Голубые глаза Мелани засияли; она немного виновато посмотрела на малышку, сидящую у нее на коленях. Глазки у девочки были закрыты, а ротик — копия материнского — приоткрыт.

Заметив, что дочка заснула, Мелани смахнула слезу и заговорила на целую октаву тише:

— В общем, я в него по уши влюбилась. А потом он взял и сбежал, исчез. Но я поставила точку.

— Сколько времени вы с ним встречались?

— Семь месяцев.

Эмма кивком подбодрила ее.

— Сначала Коби был такой застенчивый. Я целую неделю ждала, что он объявится, после того случая на дороге, но он все не шел и не шел. Тогда я купила ему в аптеке в Бадпласе мужской парфюмерный набор — в подарок, в знак благодарности. Он снова ушел в свою раковину, поэтому я спросила, нельзя ли заехать к нему и выпить кофе. Мы приехали к его домику, я увидела, что на окнах даже занавесок нет, и предложила сшить ему занавески, а он отказался, мол, занавески ему не нужны. Женщина всегда понимает, когда нравится парню; и я видела, как он смотрит на меня, несмотря на свою застенчивость, и поняла, что мне просто нужно проявить терпение. В общем, в следующую субботу я поехала к нему, измерила окна, потом смоталась в Нелспрёйт, купила красивую желтую ткань, симпатичную и веселенькую. В следующие выходные он помог мне повесить занавески, и тогда я сказала: «Теперь можешь меня поблагодарить», и когда он меня обнял, то задрожал всем телом. По-моему, до меня у него никого не было.

Когда мы вернулись в «Мололобе», время близилось к полуночи. Мы проехали четыреста километров по шоссе номер 1 через Полокване, а потом свернули направо, на дорогу R71. Эмма молчала и смотрела в окно. Перед Тзаненом ее голова медленно упала на плечо, и она заснула. Она так устала, что больше не могла бороться с обступившими ее призраками из прошлого. Я смотрел на нее, и мне вдруг стало ее ужасно жалко. Захотелось погладить ее по стриженой головке и с огромным сочувствием и состраданием в голосе произнести: «Эмма Леру, ты — кейптаунский Дон Кихот, который борется с лоувельдскими ветряными мельницами бессмысленно храбро, но сейчас пора возвращаться домой».

Мелани Постхумус сообщила нам, что Коби де Виллирс родом из Свазиленда. Он рассказывал ей о себе урывками. Вырос он в сиротском приюте в Мбабане после того, как его родителей убили грабители, напавшие на их ферму. Родственников у него не было. После школы он работал помощником егеря, позже получил работу в одной компании, которая подрядилась бороться с вредом, нанесенным окружающей среде старым железным рудником Бомву. Он рассказывал ей удивительные истории — как рядом с ними работали археологи, которые исследовали древнюю историю.

— Знаете, Бомву — самый старый рудник в мире, — с важным видом заявила Мелани, явно повторяя чужие слова. — Целых сорок тысяч лет назад африканцы добывали руду из земных недр. — Она говорила с видом непререкаемого авторитета.

Потом она сказала:

— Коби — он ведь не кумпанейский. Прямо как чужестранец какой-то!

Работники курорта Бадплас жили довольно изолированно от остального мира и варились в собственном соку. Они часто устраивали пикники, на которых жарили мясо, танцевали, в общем, развлекались вместе. Но Коби не нравилось общаться с сослуживцами, несмотря на то что его часто приглашали. Вместо вечеринок по выходным он увозил ее в вельд, и тогда на поверхность выплывал «настоящий» Коби. Именно тогда он жил, тогда он весь светился, а его застенчивость куда-то исчезала. Они засыпали под звездами, а у костра в вельде он рассказывал ей, что у Стефа Моллера обрел свое призвание; ему хотелось бы остаться там навсегда. У него было столько планов, столько работы! Владения Моллера занимали пятьдесят тысяч гектаров. Моллер собирался прикупить еще земли и расширить территорию заповедника до семидесяти тысяч гектаров. Тогда можно будет завезти туда львов и гиеновидных собак. Но не все соседние фермеры хотели продать свою землю. О свадьбе первой заговорила именно она, «потому что Коби был очень застенчивым». Сначала он как будто не понимал, на что она намекает, позже начал отвечать: «Возможно, когда-нибудь потом…» Мелани и этому нашла объяснение.

— Понимаете, он слишком привык быть один.

Она помогала ему расстаться с этой вредной привычкой. Дала понять, что она переедет в «Хёнингклип» и поселится с ним, будет вести хозяйство, ездить с ним в вельд, но не станет заставлять его официально жениться на ней. Постепенно эта мысль ему даже понравилась — на свой тихий лад он даже начал относиться к ней с воодушевлением.

Мне же показалось, что такая девушка, как Мелани, разжигала желания жениха и другими способами.

— Однажды ночью он приехал к нам на курорт; он был такой серьезный и сказал: прежде чем мы поженимся, у него есть одно дело. Его не будет неделю-другую, а потом он привезет мне обручальное кольцо. Я спросила, что у него за дело, и он ответил, что не может мне сказать, но дело правое. Потом он мне обо всем расскажет.

Больше она его не видела.

— Вы не помните, когда это было?

— Двадцать второго августа 1997 года.

Эмма вытащила свой листок с записями и фотографию молодого Якобуса Леру. Не говоря ни слова, она придвинула снимок к Мелани. Пока Мелани Постхумус смотрела на фотографию, Эмма что-то черкала на своем листе. Мелани долго смотрела на снимок, а потом произнесла:

— Не знаю…

Ее муж, Йохан Постхумус, вернулся домой, когда мы уже собирались уходить. Ростом ненамного выше жены, лопоухий, с уже заметным брюшком, он обращался с Мелани так, словно до сих пор не верил своему счастью.

Когда мы уезжали, супруги Постхумус стояли, обнявшись, на веранде. Одну руку Йохан положил на плечо жены, а другой махал нам вслед. Он явно радовался нашему отъезду.

Когда мы в четверть двенадцатого выехали на шоссе номер 1, Эмма что-то черкнула на своем листке, а потом убрала ручку и бумагу и долго смотрела в окно. Интересно, о чем она думала? Может быть, и она, как и я, размышляла над славным феноменом Мелани Постхумус — пусть она не блещет умом, зато наделена инстинктивной древней мудростью и точно знает, как пользоваться своим сексуальным телом и хорошеньким личиком, чтобы поймать в капкан даже такого нерешительного чужестранца, как Коби де Виллирс… Слушая болтовню Мелани и дивясь ее детской наивности, я думал: почему именно Кобус? Ведь она косметолог, и у нее наверняка была возможность выбрать более преуспевающего и приспособленного к жизни в обществе мужчину. Что в ее самооценке и генетическом коде заставило ее выбрать «чужака»? Она часто вставляла в свою речь «псевдоумные» слова, правда, путалась в них и говорила невпопад, чем подтверждала мою теорию о квазиобразованных людях. Благодаря спутниковому телевидению в каждый дом пришли «Нэшнл джиогрэфик», «Дискавери» и исторический канал, поэтому научный жаргон у всех на слуху, хотя люди часто путаются и не знают, когда какой термин употребить. Может быть, Мелани просто хотелось мужчину, который при виде ее не сразу начинал пускать слюни, как собака Павлова? У красивых женщин бывают такие причуды, даже у тех, кто не блещет умом, потому что за красивым внешним видом часто скрывается беспокойная неуверенность в себе.

От Мелани я перешел к другому. Верит ли Эмма по-прежнему в то, что Коби де Виллирс из «Хёнингклипа» и «Могале» — тот же самый человек, что и Якобус Леру? На каком основании? Конечно, ей очень хочется отыскать пропавшего брата, но факты пока не подтверждаются… Остается предположить, что ее надежды подкреплены чем-то еще. Все говорит против ее предположений. Впрочем, я был сторонним, хотя и объективным, наблюдателем.

Эмма — не Мелани Постхумус. Она умна. Она может за себя постоять. Мне импонировали ее настойчивость, ее неослабевающее желание узнать правду, «убедиться наверняка», как она неоднократно повторяла. Но способна ли она увидеть правду, когда правда находится под самым ее носом? Способна ли она отступить на шаг назад и оценить все факты без лишних эмоций?

Эмма спала, пока я отвечал на ежедневное послание Жанетт: «ВСЕ ОК?» Я набирал эсэмэску одной рукой. Хотелось добавить: «…кроме того, что моя клиентка не понимает очевидных вещей», но в кодексе поведения сотрудников «Бронежилета» ничего подобного не предусмотрено.

Когда я в три часа ночи затормозил у входа в бунгало «Орел-скоморох» в заповеднике «Мололобе», Эмма так и не проснулась. Миниатюрная, тихая, она свернулась калачиком на пассажирском сиденье и являла собой трогательную картинку.

Я вышел из машины, отпер входную дверь и включил свет. Дверь из гостиной в ее спальню починили, лампу заменили; на столе в гостиной стояла огромная ваза с фруктами, шоколадными конфетами и шампанским. Я обошел помещение и проверил все комнаты изнутри, потом снаружи, подергал все окна. Когда я вернулся к машине, Эмма еще спала.

Мне не хотелось ее будить. Но и ночевать в машине как-то не улыбалось.

Я долго стоял и смотрел на нее, а потом тихо открыл дверцу и осторожно поднял ее на руки. Ее голова упала мне на грудь. Одной рукой я поддерживал ее под спину, другой — под колени. Она была легкая, как ребенок. Я чувствовал ее легкое дыхание и обонял ее ароматы.

Я отнес ее наверх; когда я внес ее в ее спальню, она прошептала мне на ухо:

— Не сюда!

Глаз она не открыла. Я повернулся и направился в свою спальню. Осторожно положил ее на мою кровать и откинул покрывало со второй. Снова поднял ее на руки, переложил на вторую кровать и снял с нее туфли. Накрыл ее пуховым одеялом.

Перед тем как я повернулся, чтобы выйти и запереть машину, я заметил, что губы Эммы Леру расплылись в довольной улыбке. Как будто она только что одержала верх в важном споре.

16

В восемь утра я сидел на открытой веранде и пил кофе. Вышла Эмма, кутаясь в белый купальный халат, который нам полагался по статусу. Ее волосы были еще влажными после душа.

— Доброе утро, Леммер! — В ее голосе снова зазвучали музыкальные нотки. Она села на стул рядом со мной.

— Доброе утро, Эмма. Хотите кофе?

— Да, спасибо.

Полы белого халата чуть разъехались, открывая ее загорелые коленки. Я сосредоточился на животных, за которыми наблюдал.

— Бабуины. — Я показал на стайку обезьян на том берегу реки, которые двигались на водопой. Самцы, как телохранители, постоянно следили за самками и детенышами.

— Вижу.

Я выпил кофе.

— Леммер…

Я посмотрел на нее. Мешала сосредоточиться мысль о том, что под халатом на ней, возможно, ничего нет.

— Извините за вчерашнее.

— Вам не нужно извиняться.

— Нет, нужно. Я была не права. Простите меня, пожалуйста!

— Не берите в голову. Вчера был трудный день — и змея, и все остальное…

— И все же это не повод… Вы вели себя безупречно, показали себя настоящим профессионалом, а я уважаю профессионализм.

Я не мог смотреть на нее. Безупречный профессионал пытался победить свою проклятую фантазию, которая неизбежно заползала под белый мягкий купальный халат.

Есть вещи, которые вы никак не можете понять всю жизнь, потому что о них нельзя говорить ни с кем, — вы боитесь, что вас назовут извращенцем. Например, я не мог признаться в том, что сижу рядом с ней на веранде и мысленно представляю себе ее лоно. Треугольник мягких темно-каштановых кудряшек под гладкой загорелой кожей живота. Мне стоило только протянуть руку, откинуть полу ее халатика — и я бы увидел треугольник темных волос, влажных, как на голове, тропическую раковину, которая пахнет мылом и Эммой, — тот же аромат, что я вдыхал вчера ночью. Я сосредоточился на бабуинах, чувствуя себя виноватым, и задумался. Если бы мужчины вели себя так же, как самцы-бабуины, была бы женщина, при сходных обстоятельствах, способна на такую степень банальности?

— Извинения принимаются.

Она заговорила не сразу.

— Я вот думала… Если вы не возражаете, давайте побудем здесь еще день. Вечером можно съездить на экскурсию, хорошо поужинать. А завтра вернемся домой.

— Очень хорошо.

Неужели она наконец прозрела?

— Я заплачу вам за полную неделю.

— Условия контракта обсуждайте с Жанетт.

— Я ей позвоню.

Я кивнул.

— А пока пойдемте хорошенько позавтракаем.

— Неплохая мысль, — согласился я.

Я ждал Эмму на веранде, когда услышал ее взволнованный голос. Я встал. Она сидела в гостиной с мобильным телефоном в руке.

— Вы только послушайте! — воскликнула она. — Сейчас пущу запись. — Она потыкала кнопки, приложила трубку к уху, а потом протянула ее мне.

«У вас одно сохраненное сообщение», — произнес голос оператора голосовой почты, а затем я услышал знакомый голос.

«Эмма, говорит Франк Волхутер. По-моему, вы были правы. Я кое-что нашел. Когда получите мое сообщение, пожалуйста, перезвоните мне».

— Интересно, — сказал я, возвращая ей телефон.

— Должно быть, он отправил сообщение вчера вечером, когда мы беседовали с Мелани. Я перезвонила ему, но он не снял трубку. У нас здесь есть телефонный справочник?

— В ящике прикроватной тумбочки. Я принесу.

Вернувшись в гостиную, мы нашли номер реабилитационного центра «Могале» и позвонили. Трубку сняли не сразу. Эмма сказала:

— Будьте добры, позовите, пожалуйста, Франка Волхутера.

Ей ответил мужской голос. Слов я не слышал, но, судя по ее лицу, она испытала настоящий шок.

— О господи! — воскликнула она, и потом: — О нет! — И еще: — Мне очень жаль. Спасибо… О боже, до свидания. — И медленно положила трубку на колени. — Франк Волхутер умер. — Не дожидаясь моего ответа, она добавила: — Сегодня рано утром его обнаружили в львином загоне.

Мы так и не позавтракали. Вместо завтрака мы поехали в «Могале». По пути Эмма сказала:

— Леммер, это не простое совпадение.

Я знал, что она так скажет. Но было еще рановато делать какие-либо выводы.

За десять километров до ворот «Могале» мы поравнялись с машиной скорой помощи. Она ехала навстречу без проблескового маячка и сирены. У реабилитационного центра стояло четыре патрульные машины. К воротам был прикреплен кусок картона, на котором было написано от руки: «Центр закрыт для посетителей». Ворота со стороны зрительного зала охранял констебль в форме.

— Закрыто, — сообщил констебль, заметив нас.

— Кто здесь главный? — спросила Эмма.

— Инспектор Патуди.

— Ах! — Ответ на секунду выбил ее из равновесия. — Пожалуйста, передайте ему, что его хочет видеть Эмма Леру.

— Я не могу покинуть пост.

— Можно мне войти? У меня для него есть важные сведения.

— Нет. Вы должны ждать.

Она некоторое время помялась в нерешительности, а потом вернулась к БМВ, припаркованному под крышей рядом с вывеской: «Уважаемые посетители! Просим вас оставлять машины здесь». Она облокотилась о дверцу машины и скрестила руки на животе. Я подошел к ней и встал рядом.

— Леммер, вы разбираетесь в полицейских рангах?

— Что вы имеете в виду?

— Знаете, какая у них система званий?

— Вроде, — солгал я.

— Инспектор — высокое звание?

— Не очень. Старше сержанта, но младше капитана.

— Значит, Патуди — не совсем главный?

— В полиции?

— Нет! В отделе особо тяжких преступлений!

— Нет. Там должен быть старший суперинтендент или начальник.

— Ясно, — с облегчением выдохнула она и кивнула.

Мы ждали до тех пор, пока жара не стала невыносимой. Тогда мы сели в БМВ, включили мотор и кондиционер. Через четверть часа мотор начал перегреваться. Я выключил его, и мы опустили окна. Мы повторяли все действия последовательно в течение часа, и наконец к нам от ворот подошел констебль и сообщил:

— Инспектор сейчас придет.

Мы вышли.

Патуди вышел из зрительного зала; его сопровождали два наших вчерашних преследователя — чернокожий сержант и белый констебль со сломанным носом, который сейчас украшала белая полоска пластыря; под глазами — синяки. Ни один из них не выказал радости при виде нас. Эмма подошла поздороваться с Патуди, но тот поднял руку и зарычал:

— Я не хочу с вами разговаривать!

Ее реакция застигла всех нас врасплох. Она вышла из себя. Позже я обязательно обдумаю данный кусочек головоломки, представляющей ее личность, и приду к выводу, что так она справляется со стрессом — намеренно вызывает у себя короткое замыкание, как вчера, в машине. Но сегодняшнее замыкание оказалось более сильным и непредсказуемым. Она вскинула голову, расправила красивые плечи, подняла ручку с наставленным на него указательным пальцем и направилась прямиком к здоровяку полицейскому.

— Что вы за сыщик? — С последним словом она ткнула пальчиком в его широкую грудь. Она была похожа на скворца, который клюет буйвола.

Я понадеялся, что ей есть что сказать, помимо первой эффектной фразы.

— Мадам, — произнес ошеломленный Патуди, пассивно опустив руки вдоль корпуса и наблюдая за тем, как она тычет в него пальцем и ее лицо заливает густой румянец.

— Я вам не мадам! Что вы за сыщик? Ну-ка, расскажите. У меня есть сведения. Они касаются преступления. А вы не хотите со мной разговаривать?! Как вы себе это представляете? Неужели все, что вас интересует, — защита ваших сородичей?

— Защита моих сородичей?

— Мне все о вас известно, и знайте, я этого так не оставлю! Наша страна — и моя родина тоже. Моя родина! Вы обязаны служить всем. Нет, вы обязаны служить правосудию и уж будьте уверены, я это дело так не оставлю! Слышите? — Каждое слово «вы» сопровождалось тычком пальчика в область сердца инспектора.

Сержант и констебль стояли как громом пораженные.

— Что значит «защита моих сородичей»? — Патуди схватил ее за запястье своей лапищей, пытаясь прекратить раздражающее тыканье.

— Отпустите! — велела Эмма.

Он продолжал держать ее за запястье.

— У вас десять секунд, чтобы отпустить ее, иначе я сломаю вам руку, — предупредил я.

Он медленно повернул голову и посмотрел на меня, не выпуская руку Эммы.

— Вы угрожаете полицейскому?

Я придвинулся ближе:

— Нет. Я никогда не угрожаю. Обычно я даю только одно предупреждение.

Патуди отпустил руку Эммы и шагнул ко мне.

— А ну… — сказал он, поигрывая своими накачанными мускулами.

Когда имеешь дело со здоровяком, надо бить сильно и действовать быстро. Не в корпус. Бить такого в корпус — напрашиваться на неприятности. В лицо. Нанести как можно больше урона, лучше всего в рот и нос, пустить кровь, разбить губы, выбить зубы, сломать челюсть. Пусть кое о чем подумают, особенно такие вот качки, у которых в любом случае присутствует склонность к самолюбованию. Пусть сокрушаются о попорченной внешности. А потом лягнуть их по яйцам со всей силы.

Но Эмма меня опередила. Я был уже готов, балансировал на пятках, в организм поступал адреналин, мне уже не терпелось начать бой. Но она не сильно ударила Патуди кулачком в грудь и сказала:

— Нет, инспектор. Я вам говорю! И уверяю вас, у вас всего один шанс. Потом я обращусь к вашему начальству.

Ее слова все изменили. Он был готов ударить меня, но удержался.

— Начальство, — медленно произнес он. — Это мир белых!

Эмма уже успокоилась, взяла себя в руки:

— Позавчера, инспектор, вы, обращаясь ко мне, говорили о «моих соплеменниках», имея в виду белых. Помните? Не пытайтесь сделать из меня расистку. Вы прекрасно поняли, о чем я говорю. Я обращусь к вашему командиру, старшему по званию — как он там называется. Я не очень разбираюсь в полицейских званиях, но я гражданка этой страны и у меня есть права. А еще я разбираюсь в правах всех граждан нашей страны — черных, белых, коричневых, каких хотите. У каждого из нас есть право поговорить с полицейским, быть услышанным и получить помощь. И если вы со мной не согласны, лучше скажите сразу, чтобы мне не терять понапрасну время!

Патуди было неловко из-за того, что двое его подчиненных все слышали. Он не мог себе позволить потерять при них лицо.

— Миссис Леру, — медленно произнес он, — у всех есть право на помощь со стороны полиции. Но никто не имеет права вмешиваться в расследование убийства. Никто не имеет права устраивать беспорядки и наносить ущерб. Мешать отправлению правосудия — преступление. Нападение на сотрудника полиции — тоже преступление. — Он немного развел большой и указательный пальцы — на сантиметр. — Вот сколько осталось до того, чтобы я вас арестовал.

Ему не удалось запугать ее.

— Вчера ночью мне звонил Волхутер. Он нашел что-то, подтверждающее, что Коби де Виллирс — мой брат…

Она изложила ему все факты.

— Я приехала сюда, чтобы все вам рассказать, потому что это имеет непосредственное отношение к вашему расследованию. А ну-ка, объясните, как мой приезд мешает отправлению правосудия! А если эти два болвана действительно хотели охранять нас, они должны были остановить нас и предупредить, что будут следовать за нами. Впрочем, в их намерения я не поверю ни на минуту! Я не отвечаю за то, что кому-то не хватает мозгов.

Два болвана сосредоточенно разглядывали свои ноги.

— Какое доказательство? — спросил Патуди.

— Что, простите?

— Какое доказательство было у Волхутера?

— Не знаю. Поэтому я и приехала.

— Что он вам сказал?

Эмма вытащила свой телефон.

— Послушайте сами. — Она потыкала кнопки и передала телефон Патуди.

Тот прослушал сообщение.

— Он ничего подобного не говорит.

— Простите, не поняла…

— Он не сказал, что нашел нечто, доказывающее, что Коби де Виллирс — ваш брат.

— Разумеется, именно это он и сказал!

Патуди вернул ей мобильник. Поскольку он постоянно хмурился и выглядел недовольным, трудно было угадать, о чем он думает. Он долго разглядывал Эмму и наконец сказал:

— Пойдемте поговорим где-нибудь на холодке. — Он развернулся на каблуках и зашагал по направлению к лекционному залу.

— Что сказал вам вчера Волхутер? — спросил он, как только мы сели.

— Как умер Волхутер? — парировала она.

Разговор обещал быть интересным.

И вдруг с лицом Патуди случилось чудо. Оно разглаживалось — морщина за морщиной. Потом он вдруг начал расплываться в улыбке. Метаморфоза была пленительной, наверное, потому, что и представить было нельзя, что Патуди умеет улыбаться. Когда его рот растянулся до ушей, вся его массивная туша затряслась, а глаза закрылись. Я не сразу понял, что инспектор Джек Патуди смеется. Беззвучно, как человек, который забыл включить звук.

— Вы — нечто, — произнес он, отсмеявшись.

— Вот как? — сказала Эмма не слишком агрессивно.

— Вы маленькая, но в вас много яда.

С этими словами он вступил в клуб поклонников Храброй Эммы — вместе с покойным Волхутером, живым Леммером и мигающим Стефом Моллером. Интересно, подумал я, ожидала ли Эмма такого эффекта и не кроется ли за ее бесстрашной вспышкой возмущения холодный расчет. Это был новый, третий эксперимент в духе Павлова; его нужно добавить в мой закон о маленьких женщинах.

Я внимательно разглядывал ее. Если она и была довольна собой, то тщательно это скрывала.

— Инспектор, давайте поможем друг другу. Пожалуйста!

— Ладно, — сказал он. — Можно попробовать.

Невероятная, немыслимая улыбка оставалась на его лице до тех пор, пока Эмма не рассказала о вчерашней беседе с Волхутером.

17

— Зачем им было лгать? Не понимаю, — сказал Джек Патуди. На лбу у него снова проступила глубокая морщина.

— О чем они солгали? — спросила Эмма.

— Обо всем. Обо мне. О сибашва. О земельных исках. Парку Крюгера не предъявлено сорока исков на землю. Шесть лет назад комиссия установила, что иски подают одни и те же семьи, а об остальных никто ничего не знал. Иски объединили, и сейчас существуют только иски от имени махаши, нтимане, ндлули, самбо, нкуна и сибашва. Было еще два иска от семей мхинга и мапиндани, но они были отозваны. Остается восемь исков. Восемь, а не сорок.

— Но вы имеете претензии.

— Я? Я полицейский. Я не требую себе землю.

— Притязания есть у сибашва. Вы ведь тоже сибашва.

— Верно, у сибашва есть притязания. В 1889 году нас выгнали с наших земель. Мой народ жил там на протяжении тысячи лет, а потом пришли белые и сказали: «Убирайтесь!» Объясните, мадам, что бы сделали вы, если бы пришло правительство и сказало: «Мы забираем ваш дом, убирайтесь в другое место».

— Если бы дом отбирали ради охраны природы, я бы уехала.

— Не получив ни гроша компенсации?

— Нет, они должны были бы что-то заплатить.

— Вот именно. Именно этого и добиваются сибашва. В 1889 году никакой компенсации не было, только ружья, приставленные к нашим головам. Нам сказали: «Убирайтесь, или мы вас перестреляем». Там похоронены наши предки, там тысячелетние могилы, а они забрали землю и велели нам убираться. А сейчас все, и махаши, и сибашва, требуют только одного: восстановить справедливость.

— А как же национальный парк?

— А что национальный парк? Истцы не требуют отдать им землю на территории парка Крюгера. Они говорят: дайте нам землю за пределами парка, и тогда мы тоже сможем строить туристические комплексы. Вам знакома история макулеке?

— Нет.

— Десять лет назад макулеке подали иск на землю на севере парка и выиграли дело в суде. Как вы думаете, что случилось потом? Они построили туристический комплекс, заключили соглашение с парком Крюгера, и все довольны. Люди племени макулеке получили прибыль, а парк Крюгера — охрану природы. Так почему же остальным нельзя добиться того же самого? Ничего другого они не хотят.

— А как же застройка, о которой стало известно Якобусу?

— Сотрудники «Могале» извращают правду. Из Йоханнесбурга приезжают бизнесмены и говорят местным: позвольте нам построить это и то. Племя макулеке объявило концессию на управление своим туркомплексом; по договору комплексом управляет одна белая компания. Это бизнес, всем хочется заработать. Некоторые белые собираются устроить здесь поля для гольфа, но этого не будет. Коби де Виллирс услышал слухи и прибежал в парк Крюгера еще до того, как процесс пошел, до того, как люди разобрались, что хорошо, а что плохо.

— А как же стервятники, хищные птицы?

Я все ждал, когда же она заговорит о них. Патуди вопрос не понравился. Он встал и всплеснул руками.

— Стервятники… Скажите, мадам, кто всегда истреблял животных в нашей стране? Кто охотился на кваггу[6] до тех пор, пока не осталось ни одной особи? А слоны Книсны? А чернокожие?

— Нет, но…

— Мадам, посмотрите на людей в провинции Лимпопо. Посмотрите, как они живут — вернее, борются за выживание. У них нет ни работы, ни денег, ни земли. И что прикажете им делать? Что вы будете делать, если детям надо ужинать, а еды нет? Вы… буры тоже в этом повинны. Почему буры основали парк Крюгера? Потому что они, белые, убили почти всех животных и захотели сохранить немногих оставшихся. То же самое со слонами. Буры были бедны, а слоновая кость дорого стоила, поэтому они отстреливали слонов. Тысячами и тысячами! Но это в порядке вещей, потому что буры белые, а дело было сто лет назад. Сегодня беден мой народ. Мы столкнулись с социально-экономическими проблемами. Нам нужно создать рабочие места, и тогда они перестанут убивать стервятников.

— Волхутер сказал, что отравленные стервятники были приманкой, чтобы заманить туда Якобуса. А тех людей убил кто-то другой. Потому что Якобуса хотели убрать с пути.

Патуди что-то проворчал на своем родном языке — явно неприятное. Чернокожий сержант покачал головой.

— Инспектор, мой брат никого не способен убить!

— Значит, тот, кого я ищу, не ваш брат, мадам. Этот Кобус, он чокнутый… — Патуди постучал толстым пальцем по виску. — Его видели на месте преступления. Пятеро детишек видели его с ружьем в руках. Он вошел в хижину сангома, куда незадолго до того вошли охотники с убитыми стервятниками, и изнутри послышалась стрельба, а потом дети видели, как он выходит. Он побежал. Дети помнили его по «Могале»; они ездили туда на экскурсию от школы. Они не знают, что он ненавидит черных. Они не разбираются в политике и не слышали, как презрительно де Виллирс отзывается об «этих черномазых». Они видели только то, что видели.

Эмме были неприятны слова инспектора. Она отвернулась.

Патуди снова сел напротив Эммы. Голос его сделался немного мягче:

— Этот де Виллирс не похож на вас. Он не может быть вашим братом.

— Тогда почему убили Волхутера?

— Кто сказал, что его убили?

На лице Эммы застыло вопросительное выражение.

Патуди ткнул пальцем в сторону вольеров:

— Его задрал вон тот лев. Патуди вчера ночью вошел к нему в вольер. Говорят, он довольно часто выводил оттуда своего любимца, барсука-медоеда. Лев и медоед вместе росли с детства, но сейчас медоед вырос и стал задираться. Когда он пристает ко льву, лев может его ранить. Сегодня утром медоеда нашли в доме Волхутера, значит, его выпустили из вольера. Волхутер поступил неправильно, он сначала не усыпил льва снотворным. Такие вещи здесь случаются.

Эмма смотрела на Патуди так, словно взвешивала его слова, определяя, есть ли в них хоть доля правды. Она продолжала смотреть и после того, как он закончил рассказ. Наконец, она глубоко вздохнула, опустила плечи. Все указывало на то, что больше у нее нет вопросов.

Ее поведение вызвало сочувствие инспектора.

— Мне очень жаль, — произнес он.

Интересно, подумал я, чего ему жаль. Эмма молча кивнула.

— Вчера я не знал вашего номера телефона. Иначе я обязательно сообщил вам, что мои люди будут охранять вас. Местные очень рассержены. Они говорят, если они найдут де Виллирса, они его убьют. И тут вы приехали в полицейский участок и стали искать меня. Кто-то подслушал ваши слова. Тогда я многое узнал насчет того, как они собираются с вами поступить… — Он поднес руку к бритой голове и почесал за ухом.

Это был не единственный признак того, что он лгал. Ложь слышалась и в его голосе. До сих пор он стоял на твердой почве и говорил уверенно, однако сейчас как будто переключил передачу — в его интонациях слышалась мольба «поверьте мне».

— Ладно, не важно, — сказала Эмма.

Патуди встал:

— Миссис Леру, мне пора.

Сержант и констебль тоже зашевелились.

— Спасибо, инспектор!

Патуди попрощался с ней. Меня он игнорировал почти до тех пор, пока не вышел. Тогда он посмотрел мне прямо в глаза. Я точно не понял, что мелькнуло в его взгляде — предупреждение или вызов.

Мы с Эммой остались в зале. Она уперлась локтями в колени и опустила голову. Так она просидела некоторое время. Потом что-то пробормотала.

— Что, простите?

— Нам надо подождать. А потом я должна обязательно выяснить, не просил ли Волхутер что-нибудь мне передать.

На обратном пути в частный заповедник «Мололобе» Эмма попросила меня остановиться у мясной лавки в Клазери. Она вошла и вышла через пять минут с пакетом в коричневой оберточной бумаге. Села в машину и протянула пакет мне:

— Это вам, Леммер.

Я взял пакет.

— Можете развернуть.

В пакете оказался билтон — килограмма два, не меньше.

— Я заметила, как вчера вы набросились на мясо у Стефа Моллера.

— Большое вам спасибо.

— На здоровье.

Но передо мной была не прежняя Эмма. Искорка уже ушла. Мы доехали до «Мололобе» молча. Когда мы остановились перед нашим бунгало, она сказала:

— Не бойтесь, я не сплю, — причем на губах у нее проступила кривая улыбка.

Она пропустила меня вперед, чтобы я осмотрел все помещения и обошел нашего «Орла-скомороха» кругом, и только потом вошла внутрь. Дневная жара достигла высшей своей точки — можно сказать, стала практически невыносимой. Когда я подал ей знак, что можно входить, она исчезла в своей спальне, оставив дверь приоткрытой. Я услышал скрип пружин — она легла на кровать. Я прикинул, что мне делать дальше. Оставаться на веранде не было смысла. Я взял журнал «Африка джиогрэфик» и сел в кресло в гостиной — там кондиционер был самый мощный. Немножко подремать тоже будет не вредно. Я листал журнал и вдруг, наткнулся на разворот: «Медоеды». Так вот кто в ответе за гибель Франка Волхутера! Кстати, медоед — любимое животное Коби де Виллирса.

Я прочел статью. Да, попасть в Книгу рекордов Гиннесса как «самое бесстрашное животное на свете» — определенно подвиг, тем более что высота зверька всего каких-то тридцать сантиметров, а весит он не более четырнадцати килограммов!

Мужчина, вошедший в хижину, после чего его заподозрили в убийстве, вовсе не обязательно был бесстрашным.

«Медоеды обожают питаться змеями; однажды мы наблюдали, как самец весом двенадцать килограммов всего за три дня расправился с десятиметровой змеей».

Далее автор статьи описал медоеда, который поймал африканскую гадюку, был укушен, но через три часа поправился и съел свою добычу.

Жаль, что позавчера ночью у нас не оказалось такого зверька!

Вдруг я услышал из ее спальни какие-то подозрительные звуки.

Я отложил журнал и прислушался. Мне надо было убедиться наверняка. Из ее спальни доносились тихие всхлипывания.

Черт!

Ну и что в таких случаях прикажете делать телохранителю?

Я сидел тихо.

Иногда всхлипывания перемежались рыданиями, свидетельствующими о том, что у нее на самом деле большое горе.

Я встал и подошел к двери. Осторожно заглянул. Она лежала на кровати, и все ее тело сотрясалось в рыданиях.

— Эмма!

Она меня не слышала.

Я повторил — громче, отчетливее. Она не ответила. Я медленно вошел, склонился на ней, положил руку ей на плечо.

— Эмма!

— Извините, — проговорила она сквозь рыдания.

— Не нужно извиняться. — Я похлопал ее по плечу. Мой жест как будто немного помог.

— Леммер, все бессмысленно!

Два часа назад она была дикой кошкой.

— Ничего, — сказал я, но мои слова ее не утешили. — Ничего!

Она вытерла нос мятым платочком и снова разразилась слезами.

— Тише, тише…

Ничего другого мне в голову не приходило. Нельзя сказать, чтобы мои утешения помогли. Я присел рядом с ней на кровать, и она подвинулась, села и обвила меня руками. Потом дала себе волю и разрыдалась так, как если бы наступал конец света.

Потребовалось четверть часа для того, чтобы она выплакалась у меня на груди. Сначала она прильнула ко мне, как к спасательной жилетке, а я продолжал неуклюже похлопывать ее по спине, понятия не имея, что сказать и чем ее утешить, кроме «ш-ш-ш, тише». Но постепенно она успокоилась, рыдания прекратились, тело расслабилось.

Потом она заснула. Я не сразу понял это. Я был слишком раздосадован тем, что у меня затекли ноги, злился на себя за тупость, ощущал тепло ее тела, прижатого ко мне, ее аромат. От ее слез у меня намокла рубашка. Наконец, я понял, что ее дыхание стало медленным и глубоким. Когда я поднял голову, то увидел, что ее глаза закрыты.

Я осторожно уложил ее на подушку. Благодаря кондиционеру в спальне было прохладно, поэтому я накрыл ее одеялом и крадучись вышел в гостиную, где сел в кресло.

Мне пришлось пересмотреть свое мнение о ней. Может быть, она и очаровательная молодая женщина, которая очень хочет вернуть своего брата. Может быть, с каждой порцией новых сведений надежда все больше таяла, но она все равно не отказывалась от нее, ее влекли приключения, заговор и тайны — до сегодняшнего утра. А сейчас она разрывается между двумя одинаково неприемлемыми для нее вариантами: либо Коби де Виллирс ее брат и убийца, либо он ни тот ни другой. Как будто она еще раз лишилась его.

А может быть, мне следует быть осторожнее. Может быть, следует переписать закон Леммера о маленьких женщинах, добавив туда пункт: «Не верь себе».

Я не мог сосредоточиться на журнале. Мои руки помнили очертания тела Эммы, а сердце сжималось от сочувствия к ее беспомощности и отчаянию.

Я всего лишь ее телохранитель, единственный, кто оказался рядом. Она точно так же выплакалась бы на плече у любого. Она умная, социально приспособленная, необычайно богатая, высокообразованная и красивая молодая женщина, а я — Леммер из Си-Пойнта и Локстона. Мне не следует это забывать.

Я понял, что за прошедшие сутки дважды укладывал Эмму Леру в постель. Может быть, имеет смысл попросить премию?

18

Позже Эмма отправилась в ванную, где провела более часа. Когда она вышла, то спросила:

— Поедим?

По ней невозможно было догадаться, что она совсем недавно плакала. Тогда я впервые увидел ее в платье. Платье было белое, в крошечный красный цветочек, с голыми плечами. На ногах у нее были белые сандалии. Она выглядела моложе, но глаза у нее были старые.

Сгущались сумерки; мы молча брели по аллее. Солнце пряталось за живописные скопления снежно-белых кучевых облаков на западе. На горизонте вспыхивали зарницы. Влажность была невыносимой, жара — невероятной. Даже птицы и насекомые затихли. Казалось, вся природа затаила дыхание.

По пути в ресторан нас перехватила блондинка Сьюзен, «сотрудница службы гостеприимства», которая почему-то общалась с нами не на родном африкаансе, а по-английски.

— Ах, мисс Леру, как вы себя чувствуете? Я слышала про мамбу, и нам всем так жаль… Сейчас в вашем бунгало все в порядке?

— Да, все в порядке, большое вам спасибо, — глухо ответила Эмма. Очевидно, происшествие с мамбой до сих пор огорчало ее.

— Чудесно! Приятного аппетита!

Когда мы сели, Эмма заметила:

— В самом деле, надо было ответить ей на африкаансе.

— Да, — не думая, брякнул я.

— Леммер, вы — сторонник языковой чистоты? Пурист? — спросила она довольно вяло, как если бы заранее знала, что я уклонюсь от ответа. А может быть, ею снова овладевала депрессия.

— Вроде того…

Она рассеянно кивнула и потянулась к винной карте. Некоторое время смотрела в нее, а потом подняла взгляд на меня.

— Иногда я бываю такой глупой, — сказала она тихо.

Я заметил тени у нее под глазами — их не мог скрыть никакой макияж. Она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла деланой.

— Знаете, что получилось бы, заговори я с ней на африкаансе? Скорее всего, она бы ответила: «Ах, вы африканеры!» — и изобразила удивление, но всем было бы ясно, что она все знала с самого начала, и всем троим стало бы… неловко. — Эмма снова попыталась улыбнуться, но ей это не удалось. — Как типично для нас! Мы, африканеры, всегда избегаем неловкости.

Я еще не успел придумать, что ей ответить, а она снова обратилась к винной карте и решительно заявила:

— Сегодня мы будем пить вино. Вы какое предпочитаете?

— Спасибо, я на работе.

— На вечер даю вам отпуск! Итак, белое или красное?

— На самом деле я не очень люблю вино.

— Что тогда? Пиво?

— Газированный виноградный сок. Красный.

— Да вы вообще пьете что-нибудь?

— Спиртного не употребляю. — Я надеялся, что она не станет терзать меня расспросами: в конце концов, вкусы и пристрастия — личное дело каждого. К чему порождать смущение и неловкость? Мои надежды не оправдались — как и в большинстве случаев, когда я судил об Эмме предвзято.

— Из принципа? — осторожно спросила она.

— Не совсем.

Эмма покачала головой.

— Что такое? — удивился я.

Она ответила не сразу, как если бы ей нужно было накопить энергии.

— Леммер, вы — человек-загадка. Мне всегда хотелось понять, что люди вкладывают в это понятие, познакомиться с человеком-загадкой, а сейчас я все поняла.

Возможно, дело было в том, что раньше она называла меня «молчаливым и туповатым», а может, мне захотелось подбодрить ее. В общем, я не стал молчать.

— Объясните мне, что такого хорошего в алкоголе, потому что я не понимаю.

— Только не говорите, что это приглашение к настоящему серьезному разговору!

— Вы ведь обещали дать мне выходной на сегодняшний вечер!

— Что ж! Отлично. — Эмма отложила винную карту, подняла голову и оглядела висящий над нами подсвечник. — Я люблю красное вино. Мне нравятся названия: шираз, каберне, мерло, пино. Они так красиво перекатываются на языке, они звучат так таинственно. И еще я люблю сложные ароматы. И таинственные вкусовые букеты. — Она заторопилась, как видно, села на любимого конька. — Похоже на то, как если плыть на торговом судне у берегов островов, где растут фрукты и специи. Самих островов вы, возможно, вообще не увидите, но по ароматам, плывущим над водой, можно угадать, как они выглядят. Экзотические, яркие краски, густые леса, красивые туземцы, танцующие у костра. Я люблю яркий, насыщенный цвет и то, как по-разному выглядит вино при дневном освещении и при свечах. И еще мне нравится букет вина, потому что побуждает сосредоточенно дегустировать, углубляться во вкусовые ощущения. Когда перекатываешь вино на языке, невольно ждешь от жизни чего-то хорошего. А еще я люблю атмосферу, которая сопровождает винопитие, — доброжелательную, располагающую к дружескому общению. Вино — такой социальный символ, который говорит: нам хорошо друг с другом настолько, что мы можем вместе выпить бокал вина. Благодаря вину я приобщаюсь к цивилизации и радуюсь тому, что могу наслаждаться напитком, произведенным с такой заботой, опытом и с таким искусством. А теперь вы объясните, почему пить вино плохо.

Я покачал головой — отчасти потому, что не был с ней согласен, отчасти потому, что сам себе не верил.

— Вино невкусное. Точка. Не такое отвратительное, как виски, но хуже, чем пиво. А до виноградного сока ему вообще далеко. Но в виноградном соке нет ничего сложного и утонченного, хотя он тоже меняет цвет в зависимости от освещения. Исключение, по-моему, составляет сладкое вино. Но никто не пьет сладкое вино в обществе избранных друзей, его не наливают даже в праздник урожая. Почему? Да просто потому, что сладкое вино лишено такого высокого статуса. Вот вам и весь ответ. Статус! История повторяется. Наша цивилизация зародилась в Месопотамии, но виноград там не прижился. Жители Месопотамии варили пиво из зерна, и все его пили. Богачам не хотелось пить то же самое, что и все. Поэтому для себя они ввозили вина с иранских нагорий. Из-за того, что такое вино было дороже, из-за того, что простым людям оно было не по карману, такое вино приобрело определенный статус, который совершенно не зависел от вкуса. Тогда-то и зародился миф — вино избранных, только они способны оценить букет и так далее. Мы до сих пор свято поддерживаем традицию, хотя с тех пор прошло уже восемь тысяч лет.

Мне понравилось, как она смотрела на меня, пока я говорил. Когда я закончил, она рассмеялась — коротко и радостно, как человек, который только что развернул рождественский подарок. Она собиралась что-то сказать, но тут подошел сомелье, и она обратилась к нему:

— Принесите, пожалуйста, бутылку мерло. А еще самый лучший красный виноградный сок, который у вас есть. Кроме того, нам понадобятся еще два бокала.

Сомелье записал ее пожелания. Когда он ушел, Эмма откинулась на спинку стула и спросила:

— Где вы прятались, Леммер? — Она подняла вверх крошечную ручку, не давая мне ответить, и продолжала: — Ничего, ничего. Я просто рада, что вы здесь. Вы любите читать? Откуда вы узнали столько всяких интересных подробностей?

Четыре года за решеткой, Эмма Леру, — это уйма свободного времени.

— Да, я люблю почитать.

— Вот как? Что вы читаете?

— Научно-популярную литературу.

— Например?

— Все, что угодно.

— А поконкретнее? Ну вот, например, что вы прочли в последнее время?

Я ненадолго задумался.

— Вам известно, что историю Южной Африки определили семена травы?

Она подняла одну бровь и дернула уголками рта.

— Нет.

— А между тем так оно и есть. Две тысячи лет назад здесь жили только койсанские племена. Они были кочевники, не обрабатывали землю. Потом сюда из Восточной Африки пришли племена банту. Они пригнали с собой скот и привезли семена сорго. Банту вытеснили койсанов в западную половину Южной Африки. Почему именно туда? Потому что сорго дает урожай летом, а в западных областях зимой наступает сезон дождей. Вот почему, например, коса никогда не селились дальше Фиш-Ривер. Им нужны были летние дожди. Четыреста лет назад на берегах континента высадились европейцы; они привезли с собой зимние злаки. Туземцы ничего не могли поделать — уж слишком разительной была разница в технологии выращивания. Вы только представьте: если бы у коса и зулусов были злаки, которые дают урожай зимой, насколько по-другому развивалась бы история, насколько труднее было бы голландцам устроить здесь свои колонии.

— Потрясающе!

— Да.

— Где вы все это прочли?

— В одной книжке. Научно-популярной.

— А о языке?

— Что — о языке?

— Вы ведь назвали себя пуристом?

— Ну да. Вроде того.

— И что?

— Возьмем, к примеру, Сьюзен. Она прекрасно знает, что мы — африканеры. Можно судить даже по вашим имени и фамилии. Она слышит ваше произношение. Но говорит с нами по-английски. Почему?

— Не знаю. Расскажите.

— Потому, что она работает главным образом с иностранцами и не хочет, чтобы они поняли, что она из африканерской семьи. Слишком много вопросов, слишком много осложнений. Она стремится нравиться туристам; пусть они считают ее смышленой. Она не хочет, чтобы о ней судили по языку, на котором она говорит, и по связанной с ним истории.

— Ей не хочется позиционировать африкаанс как торговую марку.

— Вот именно. Но я не понимаю другого, почему она… почему мы все никак не меняем создавшегося положения. Ведь здесь главное — не прятаться. Изменить восприятие данной торговой марки.

— Такое возможно?

— Разве ваша работа заключается не в этом?

— Да, но язык гораздо сложнее кетчупа.

— Разница в том, что все, кому небезразличен кетчуп, будут охотно сотрудничать с целью изменения его восприятия. Буры просто так навстречу не пойдут.

Эмма рассмеялась:

— Верно!

Сомелье принес бутылку мерло, бутылку виноградного сока и еще два бокала. Он начал разливать, но Эмма поблагодарила его: спасибо, не надо, она разольет сама. Она придвинула ко мне лишний бокал:

— Попробуйте всего один глоточек! — предложила она. — Крошечный глоточек, а потом скажите мне правду, честно скажите, что оно невкусное. — Она налила мне вина. Я взял бокал в руку. — Погодите, — сказала она. — Сначала понюхайте вино. — Она налила себе полстакана, повертела бокал в руках и поднесла к носу.

Я сделал то же самое. Аромат был приятным, но у меня он вызывал совершенно определенные ассоциации.

— Что вы чувствуете? — спросила она.

Ну как я мог ей ответить? Что мое детство пропитано винными парами, что вино навевает воспоминания о том, откуда я родом и кто я такой…

Я пожал плечами.

— Перестаньте, Леммер! Будьте объективны. Чувствуете аромат гвоздики? А ягод? Знаю, он тонкий, но он есть.

— Есть, — солгал я.

— Хорошо. А теперь попробуйте вино на вкус. — Она отпила глоток, покатала вино на языке и выжидательно посмотрела на меня.

Я отпил вина. Вкус у него был ускользающий, как дым от гаснущего костра.

Она проглотила вино.

— Ну-ка, скажите теперь, что оно невкусное!

Я проглотил вино.

— Невкусное.

Она снова рассмеялась:

— Нет, честно, Леммер. По правде!

— Попробуйте виноградный сок. Объективно и честно. — Я разлил сок в чистые бокалы. — Я даже не заставлю вас его нюхать. Просто попробуйте.

— Ладно, — ответила она, весело улыбнувшись, и мы выпили.

— Бодрящий, — сказал я. — Ощутите легкий фруктовый аромат. Виноград в чистом виде. Беспримесный, освежающий. Радость жизни в чистом виде.

Она засмеялась. Мне это понравилось.

— Почувствуйте, как пузырьки газа покалывают язык. Сок — честный, по-настоящему благородный напиток, лишенный всякого притворства. Соку нет нужды притворяться, нет нужды пользоваться восемью тысячами лет позиционирования торговой марки. Это настоящий, неподдельно вкусный напиток, который доставляет только одно удовольствие.

Она громко расхохоталась — едва не захлебываясь. Глаза ее закрылись, а хорошенький ротик приоткрылся. Головы других посетителей повернулись в нашу сторону; никто не мог удержаться от улыбки при виде ее неприкрытой радости. За окном сверкали молнии, где-то прогремел гром, перекатываясь с севера на юг, как сбежавший локомотив.

Перед тем как мы заказали десерт, я воспользовался удачным моментом и ввернул:

— Кстати, моя приятельница, ну, та, что звонила в аэропорту…

— Антьи, — кивнула Эмма и лукаво улыбнулась.

Ее память меня удивила.

— Ей почти семьдесят лет.

— Прелесть какая! — сказала Эмма.

Хотелось бы мне знать, что она имела в виду.

Когда мы выходили из ресторана, Эмма была навеселе. Она повисла на моей руке. Начался ливень; на нас падали крупные и тяжелые дождевые капли. Я замялся на пороге. Она сняла сандалии и снова схватила меня за руку.

— Пошли!

Мы сразу же промокли насквозь. Дождь был теплый, а воздух еще не остыл. Ее рука сдерживала меня, поэтому мы не могли бежать. Я наблюдал за ней. Она подставила лицо под дождь, закрыла глаза, и струи воды превратили ее тушь в черные слезы. Она позволила мне вести себя, как слепую. Белое платье прилипло к телу. Я отлично видел все ее изгибы и выпуклости. По моему лицу, по глазам текла вода. Дождь барабанил по дорожке, шумел в листве, шелестел в соломенных крышах. Шум дождя был единственным ночным звуком.

У бунгало «Орел-скоморох» она выпустила мою руку, замахнувшись, зашвырнула сандалии на веранду и снова выбежала под дождь. Я зашел под крышу, отпер дверь, сел в кресло и снял носки и туфли. Она стояла на улице, подставив лицо под дождь и воздев руки к небу. Словно приняв ее приглашение, дождь усилился, и с неба обрушились целые потоки воды.

Вдруг ослепительно сверкнула молния и оглушительно загремел гром. Эмма что-то прокричала, громко смеясь, поднялась на веранду, пробежала мимо меня и бросилась внутрь.

Я снял рубашку и бросил ее на подлокотник кресла. Перевернул туфли, чтобы из них вытекла вода, а носки повесил рядом с рубашкой.

Я вошел через раздвижные двери, закрыл их за собой и запер на ключ. В гостиной было темно; только луч света пробивался из ее спальни. Я подумал о душе, сделал шаг вперед — и вдруг замер перед висящей на стене картиной.

В ее стекле отражалась Эмма.

Она успела раздеться. Она стояла у двуспальной кровати, нагнувшись вперед и замотав голову полотенцем.

Я остановился. Сердце замерло в груди. Я размышлял о предательском стекле, ее безупречной фигурке и полуоткрытой двери, ведущей в ее спальню. Я смотрел на ее золотистое от загара тело. Жадно разглядывал плоский живот, женственные бедра, стройные ноги и темную, густую поросль волос на лобке. Маленькие грудки с тугими, острыми сосками подпрыгивали от каждого ее движения, когда она вытиралась полотенцем. Вечность, которая длилась всего миг, — она быстро вытерлась и отвернулась, чтобы бросить на что-то полотенце. Мелькнули ее кремовые ягодицы, и вот она бессознательно-грациозной походкой львицы или антилопы вышла из картины и направилась в ванную.

Я лежал в постели. Когда она вошла, было темно. Дождь кончился, и вокруг была оглушающая тишина. Я лежал с закрытыми глазами и старался дышать медленно и ровно. Я слышал ее легкие шаги. Она остановилась возле меня. Я чувствовал ее близость, жар, идущий от ее тела, и гадал, что сейчас на ней надето.

Мне всего-то и нужно было накрыться простыней, чтобы она легла рядом.

Она стояла справа, совсем рядом со мной. Совсем рядом! Я не мог, не смел, но был должен. Когда я наконец решился и протянул руку, она уже отвернулась, а через несколько секунд вторая кровать скрипнула, зашуршали простыни, и она вздохнула. Я так и не понял почему.

19

День, который так ужасно закончился, начинался просто превосходно.

Мы спали допоздна. Я встал первым и сварил кофе. Мы вместе выпили его на веранде. Утро было солнечным, свежим, прохладным. Эмма пожаловалась на головную боль и посмеялась над собой. Позже она позвонила в «Могале», чтобы узнать, сможем ли мы повидаться с Донни Бранка. Его не смогли найти, но обещали, что он сам ей перезвонит. Мы пошли завтракать. По пути нас перехватил Дик, старший егерь.

— Сегодня вечером, — сказал он Эмме, — сафари будет просто изумительное.

— Скорее всего, — ответила она, — сегодня вечером нас здесь не будет. Может быть, сегодня мы уедем домой.

— А вы задержитесь еще на денек! Ничто не сравнится с Бушвельдом после первого настоящего летнего дождя. Животные просто балдеют. Такое можно увидеть только один раз в жизни! С ума сойти, просто с ума сойти!

Фраза «с ума сойти» явно принадлежала к числу его любимых. Обращался он исключительно к Эмме.

— Посмотрим…

— Ради вас я отложу начало сафари до шести. Или семи, — искушал ее старший егерь.

— Правда отложите? — Эмме явно льстило его внимание.

— Разумеется!

— Тогда мы с Леммером приложим все усилия.

— С ума сойти! — Он слегка скис, когда она упомянула обо мне. — До свидания!

— И вам того же! — Она улыбнулась.

Телефон зазвонил, когда мы завтракали. Эмма нажала кнопку приема вызова, помолчала, а потом сказала:

— Мистер Бранка… Примите мои самые искренние соболезнования…

Она сказала, что знает, в «Могале» сейчас переживают не лучшие времена, но Франк Волхутер оставил для нее сообщение. Она рассказала Бранка о сообщении, а потом довольно долго молчала и внимательно слушала.

— Да, спасибо, в одиннадцать мне подойдет. — Она отключилась. — Он сказал, что после нашего отъезда Франк Волхутер пошел в домик Коби и все там обыскал. Правда, Франк не сообщил ему о своих находках, но, если он что-то куда-то спрятал, он догадывается куда. Он примет нас в одиннадцать. — Эмма посмотрела на часы. — Нам пора.

К нашему столику подошла Сьюзен:

— Ах, мисс Леру, для вас принесли к воротам записку.

— Кто? — спросила Эмма.

— Охранник говорит, маленький мальчик.

— Ребенок?

— Попросить кого-нибудь передать вам записку?

— Нет, нет, мы уже идем, ons sal dit daar kry, dankie, Susan. Мы возьмем записку у ворот.

— О'кей, — с усилием ответила Сьюзен, явно смутившись. Потом она привычным жестом смахнула со лба прядь длинных светлых волос и отвернулась.

Записка была нацарапана на клочке бумаги, скорее всего вырванном из школьной тетрадки. На листке были бледно-голубые линейки и красное вертикальное поле. Конверта не было — просто лист бумаги, сложенный пополам. Сверху синими чернилами было написано: «Мисс Эмма Леру».

Мы стояли в маленькой сторожке у ворот, где сидел Эдвин, сотрудник охраны, в широкополой шляпе и с белозубой улыбкой. Эмма развернула записку и прочла ее. Потом передала мне.

«Мисс Эмма!

Вам сейчас лучше вернуться домой. Здесь опасно.

Друг».

— Кто ее принес? — спросила Эмма у Эдвина.

— Какой-то мальчик, — осторожно ответил Эдвин, как будто не хотел влипать в неприятности.

— Вы его знаете?

— Возможно.

— Эдвин, прошу вас… Мне нужна ваша помощь! Это очень важно.

— Здесь, в деревнях, мальчиков много. По-моему, он один из местных.

— Из какой деревни?

— Постараюсь выяснить.

— Погодите, — велела Эмма и вернулась к БМВ. Когда она вернулась, она сжимала в руке сторандовую купюру. — Эдвин, я всего лишь хочу узнать, кто дал записку мальчику. Ему ничто не угрожает. Я заплачу ему, если он все мне расскажет. А это — вам. Если сумеете найти его, я заплачу вам больше.

— Спасибо, мадам, — сказал он. Купюра исчезла в его кармане. — Возможно, я и смогу найти мальчика.

— Большое вам спасибо. — Она глянула на часы. — Мы опаздываем, — заметила она.

Пока мы ехали, она сжимала записку в руке. Она долго смотрела на нее.

— «Мисс Эмма», — проговорила она. — Именно так обратился ко мне человек, который позвонил тогда мне домой. — Она посмотрела на меня, а потом снова опустила глаза на записку. — Леммер, по телефону мне показалось, будто говорил чернокожий. И для автора этой записки, судя по всему, английский язык не родной.

Я не собирался ничего отвечать. К счастью, снова зазвонил ее телефон. Она воскликнула:

— Карел!

Наверное, он спросил, как дела, потому что она ответила:

— Если бы ты спросил меня об этом вчера, я бы ответила: «Плохо», но сейчас, Карел, мне кажется, я кое-что раздобыла. Да, мы едем туда. Помнишь телефонный звонок, когда я не смогла разобрать, что мне говорили? Я даже не представляла…

Мой приятель, Богатенький Карел из Хермануса! Очевидно, он потребовал от Эммы полного отчета, потому что она рассказала ему все в подробностях и говорила всю дорогу до «Могале».

К Донни Бранка, который сидел в кабинете Франка Волхутера, нас проводила голландка — хорошенькая длинноногая девушка-доброволец в широкополой шляпе и шортах. Эмма попыталась поговорить с ней на африкаансе, но девушка отвечала исключительно по-английски. Она сказала, они все до сих пор не оправились от шока — настолько потрясла всех трагическая гибель мистера Волхутера.

Бранка сидел за письменным столом, обложившись документами. Он был серьезен и говорил приглушенно. Как только голландка ушла, он сказал:

— Это был не несчастный случай. Несчастный случай просто исключен. Франк и раньше забирал из вольера барсука-медоеда; прежде чем туда войти, он всегда накачивал Симбу транквилизаторами. Франк обязательно поступил бы так и сейчас. Но шприц-ружье находится на складе. Кроме того, он бы ни за что не пошел туда один. Патуди говорит, что улик нет, но я только что кое-что нашел. Пойдемте посмотрим.

Он толкнул дверь в противоположной стене. За ней находилась квартира Волхутера. В спальне стоял открытый, как дверь, книжный стеллаж. Он был прикреплен к стене на петлях. За стеллажом находился вмонтированный в стену металлический сейф, в котором хранилось оружие. Стальная дверца сейфа была открыта. Бранка остановился.

— Вы только посмотрите, — сказал он.

Сейф был высотой два метра и шириной полметра. Сверху была горизонтальная полочка. Под ней хватило бы места для шести длинноствольных ружей. Но там находилось только два. Судя по следам пыли и смазки, еще четыре совсем недавно кто-то вынул. На верхней полке лежали документы и несколько стопок банкнот — примерно три тысячи рандов, пачка долларов, пачка евро — по моим прикидкам, в каждой пачке было около тысячи. На уровне полки с документами я заметил полосу цвета ржавчины. Она напоминала запекшуюся кровь, оставленную здесь случайно.

— Кровь, — сказал Бранка.

Эмма подошла поближе, чтобы все рассмотреть. Она ничего не говорила вслух.

— Сейфов вообще-то два. Все знают о сейфе в кладовой, где мы держим другие ружья. Но об этом было известно только мне и Франку. Если бы он обнаружил что-то, представляющее для вас интерес, он обязательно положил бы находку в этот сейф. Вот почему я сегодня утром заглянул сюда, сразу после вашего звонка. Тогда-то я и увидел…

— Вы думаете… — Эмма осеклась, расстроенная многочисленными вариантами возможной находки.

— Сообщение Франка еще у вас?

Она кивнула и вынула из сумочки телефон. Нажала нужные кнопки и протянула трубку ему. Мы услышали голос мертвого:

«Эмма, это Франк Волхутер. По-моему, вы были правы. Я кое-что нашел. Перезвоните мне, пожалуйста, как только получите это сообщение».

Бранка вернул ей телефон с помертвевшим лицом.

— Позавчера, после того как вы уехали, Франк отпер домик Коби. Он возился там всю вторую половину дня. Я зашел к нему попрощаться перед тем, как отвез мою подружку в Граскоп. Тогда я видел его последний раз.

Эмма не отрываясь смотрела на кровавую полосу.

— В ту ночь… Здесь кто-нибудь еще оставался?

Бранка покачал головой:

— Постоянно здесь жили только Франк, Коби и я. Рабочие живут на склоне холма, а добровольцы — в двух километрах отсюда, в общежитии. Я вернулся после полуночи; все было тихо. Я решил, что Франк спит, он всегда рано ложился и рано вставал. На следующее утро Могобойя обнаружил его в вольере Симбы.

Бранка достал носовой платок и, обернув им руку, осторожно захлопнул дверцу сейфа.

— Приведу сюда Патуди… — Он дернулся в направлении к двери. — Я еще не был в домике Коби. Хотите пойти туда со мной?

— Да, если можно.

Он захватил в кабинете Волхутера связку ключей, и мы вместе перешли в маленький домик, полускрытый в рощице мопани у забора. Бранка показал на разбитое окно:

— Вот как они пытались вломиться сюда на той неделе!

— Кто? — спросила Эмма.

— Кто знает? Мы считаем, это были люди Патуди. Ночью решеток на окнах не видно. Франк услышал звон разбитого стекла и включил свет.

Бранка отпер дверь — сначала обычный замок, потом американский автоматический. Интересно, подумал я, все ли они так же заботились о своей безопасности. В домике было темно, занавески задернуты. Бранка включил свет. Для описания жилища Коби лучше всего подошло бы слово «спартанское». Узкая односпальная кровать у стены, некрашеный сосновый комод, два старых кресла и высокий встроенный буфет из выцветшего белого меламина. Стены голые, на полу — старый плетеный ковер с африканским узором. Две двери. Одна ведет в кухню, где находились квадратный темный деревянный стол и три деревянных стула, древняя электрическая плита и книжная полка. Другая дверь вела в ванную. Для холостяцкого жилища все довольно чисто и аккуратно. На спинке кресла висели джинсы. Эмма, озираясь, машинально потерла материю между пальцами. Бранка подошел к кровати, на которой что-то лежало — скорее всего, книга.

Он поднял ее и открыл.

— Фотографии, — сказал он.

Эмма подошла к нему. Бранка держал в руках маленький фотоальбом, в который помещались снимки стандартного размера, десять на пятнадцать.

— Это Мелани Постхумус, — сказала Эмма. — А вот и снимки самого Коби.

— Кто такая Мелани? Его подружка?

— Да.

— Два, три, четыре фото. Должно быть, он очень ее любил.

— А это Стеф Моллер, — сказала Эмма.

Бранка перевернул страницу.

— А это Франк. И я. А вот была одна девушка, доброволец из Швеции. Коби ей очень нравился. Мы думали…

— Что?

— Наверное, вы и сами догадываетесь…

— О чем?

— В общем, однажды утром мы увидели, как она выходит из домика Коби. Но потом она уехала. Как уезжают все. — Бранка пожал плечами. — Вот и все.

— Погодите! — Эмма отняла у него альбом и открыла его. — Смотрите! — Она протянула альбом мне. — Не хватает двух фотографий. В самом начале.

Я взглянул. По обеим сторонам страницы были только прозрачные пластиковые конверты с белым фоном и очертаниями когда-то лежавших там фотографий размером с почтовую открытку.

— Эта комната… Здесь все выглядит точно так, как после Франка? — спросила Эмма.

— Должно быть, да. Кроме него, здесь никто не был, — ответил Бранка.

— А уборщики? — Эмма вышла в кухню.

— У нас с Франком была горничная, но мы неряхи. Коби все делал сам.

На кухне едва хватало места для одного человека. Мы с Бранка остались в дверях. Эмма осмотрела книжную полку.

— Значит, альбом на кровати оставил Франк?

— Наверное.

Она обернулась:

— Может быть, он сам вынул снимки — хотел показать их мне.

— Может быть.

— Вы проверили сейф? Ничего не пропало?

Конечно, подумал я, он заглядывал в сейф — как только вынул оттуда четыре ружья.

— Нет. Когда я увидел кровь, мне не захотелось портить возможную улику.

Он лгал. И ложь удавалась ему прекрасно.

— Можно нам посмотреть? Мы осторожно.

— Хорошо, — согласился он.

Они вышли. Я быстро осмотрел кухонную полку. На нижней полке лежали журналы: желтые корешки «Нэшнл джиогрэфик», подшивка «Африка джиогрэфик». Остальные книги были о животных, об охране природы и содержании заповедников. Они стояли тесно. Здесь не было места для фотоальбома.

В сейфе фотографий не оказалось. Там лежали правоустанавливающие документы, списки пожертвований, финансовые отчеты и наличные деньги.

— Для чего деньги? — спросила Эмма.

— На всякий случай.

— Есть ли другое место, куда он мог спрятать снимки из альбома?

— Я посмотрю. Возможно, где-то в этой комнате. Но на осмотр потребуется время. У меня сейчас столько дел! Не знаю, что еще случится. Если я что-нибудь найду, обязательно дам вам знать.

— Спасибо.

Мы попрощались и вышли. Эмме хотелось отыскать того чернокожего ребенка, который принес ей записку.

Она снова вытащила записку, прочла ее и сложила пополам. Она держала ее в руке. Когда мы повернули на шоссе, там нас не ждали полицейские, которые хотели нас охранять. Я внимательно огляделся; я никак не мог понять, почему мне так не по себе. Потом сосредоточился на дороге, пытаясь игнорировать внутренний голос, который все время нашептывал: я должен сказать Эмме, что Бранка что-то скрывает. Это не помогло. Я попытался обдумать все рационально: дела Эммы меня не касаются, и от меня ничего не зависит. По всей вероятности, тайны Бранка не имеют никакого отношения к поискам Якобуса Леру.

Но записка у нее в руке беспокоила меня. Она была бессмысленной. Она не вписывалась в схему моих первоначальных подозрений.

— Зачем он прислал мне письмо только сейчас? — вслух удивлялась Эмма. — Ведь мы пробыли здесь уже три дня.

Очень хороший вопрос. Но времени на его обдумывание у меня не было. За железнодорожным переездом Клазери я посмотрел налево, в вельд, и увидел, как там что-то блеснуло. Что-то совсем не вписывающееся в общую картину. Я замедлил ход: мы подъехали к перекрестку, где дорога R351 сливалась с шоссе R40. Уголком глаза я увидел, как солнце на мгновение отразилось от металла. Я собрался повернуться и посмотреть, но разглядел старый синий пикап «ниссан», стоящий у левой обочины дороги, перед самым знаком остановки. В пикапе сидели двое; две дверцы распахнулись одновременно.

На головах у них были вязаные шлемы, в руках — оружие.

— Держитесь ближе ко мне, — велел я Эмме, вдавливая педаль газа в пол и глядя вправо — нет ли встречного транспорта. Мне пришлось на большой скорости повернуть налево. Все, что угодно, лишь бы убраться отсюда!

— Что происходит?

Я не успел ответить; послышался громкий хлопок — лопнула левая передняя покрышка.

20

Из-за притока адреналина мне показалось, что все в мире замедлилось — все происходило как в замедленной съемке.

Когда разлетелась покрышка, капот БМВ на секунду ухнул вниз. Я крутил руль, но он не реагировал. Мне хотелось оглянуться — понять, преследует ли нас «ниссан». Я снова нажал на акселератор. Задний привод на некоторое время послушался, и машина вписалась было в поворот, но я гнал слишком быстро, а у передних колес не было достаточного сцепления с дорожным покрытием. Задние колеса занесло к обочине; я пытался выровнять ход.

— Леммер!

Завизжали шины, БМВ развернуло на сто восемьдесят градусов. Теперь его капот снова смотрел в сторону перекрестка. «Ниссан» устремился к нам. Я уже видел стрелков — на головах у них были вязаные шлемы с прорезями для глаз, на руках перчатки — так мне показалось.

Я попытался развернуть машину, но в нас что-то врезалось.

Углом глаза я снова уловил слева какой-то блеск. Солнечный зайчик? Оптический прицел? Я крутанул руль. Руки у меня стали липкими от пота. Я дал полный газ.

Хлоп! Конец еще одной покрышке — правой задней. БМВ закачался и задрожал.

— Леммер!

— Успокойтесь!

Я повернул и прибавил газу; перед машины развернулся дальше от вязаных шлемов; теперь он смотрел на север. «Ниссан» приблизился к нам, отчаянно пыхтя. Он развернулся как раз вовремя. Я представил, как исказилось лицо водителя, скрытое шлемом. Я снова дал полный газ. Лопнула задняя покрышка. Душераздирающий лязг металла об асфальт. Мы дернулись вперед, подальше от них. Проехали тридцать, сорок, пятьдесят метров.

Со скрежетом, дергаясь во все стороны, машина наша держалась на середине дороги. Мы прибавляли скорость. Впереди показались встречные машины.

Они выстрелили по левой задней покрышке, чтобы БМВ стал совершенно неуправляемым. Мне пришлось замедлить ход. Иначе нам бы пришлось вылезти из машины. Замедление оказалось неправильным решением. Я видел в зеркало заднего вида, как они выходят из «ниссана» и бегут к нам. Я развернулся поперек дороги, въехал в высокую траву, проехал как можно дальше и в последний раз прибавил газу. Мы съехали с дороги.

Машина проломила ограду; по обе стороны от нас слышался лязг рвущейся проволоки. Я нажал на тормоз и в последний раз крутанул руль. Мотор заглох; внезапно стало очень тихо.

— Вылезайте!

Она открыла дверцу, но вылезти не смогла. Я отстегнул ремень безопасности и повернулся к ней.

— Вы еще пристегнуты. — Я нажал на кнопку, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно. — А ну, вылезайте! — Я открыл дверцу и выскочил из машины.

Она уже была на ногах. Я схватил ее за руку и потащил прочь от БМВ.

— Подождите! — вскрикнула она. Повернулась, нырнула в машину, схватила сумочку, а потом сама схватила меня за руку.

Послышался свисток локомотива. Железная дорога севернее. Я бросился на звук, таща ее за собой.

— Ниже голову! — заорал я.

Трава здесь была не такая высокая, как вдоль дороги, но можно было укрыться в зарослях мопани и верблюжьей колючки. Сзади прогремел выстрел. Пистолет! Пуля прожужжала правее нас.

Снайпер с винтовкой, тот самый, который так искусно прострелил нам шины, находился где-то западнее нас. А двое в вязаных шлемах, закрывающих головы, гнались за нами по пятам.

Еще два выстрела. Оба мимо. Они не знали точно, где мы находимся.

Впереди загрохотал товарный поезд. Рельсов еще не было видно. Я побежал быстрее, таща Эмму за руку. Мне под ноги попалась какая-то ямка — очевидно, нора трубкозуба. Я перепрыгнул ее, а Эмма споткнулась и упала навзничь, выдернув руку. Видимо, она ударилась головой о камень или корягу. На правой скуле, под глазом, появилась двухсантиметровая ранка, которую она прикрывала рукой.

— Вперед, — сказал я, поднимая ее на ноги.

Глаза у нее остекленели. Я оглянулся. Наши преследователи приближались.

— Леммер…

Я потащил ее вперед.

— Нам надо бежать!

— Я… — она приложила руку к животу, задыхаясь, — кажется, я что-то сломала…

— Потом, Эмма! Сейчас нам надо двигаться.

Рот ее был открыт; она тяжело дышала. Из щеки шла кровь. Пришлось нам замедлить ход.

Поезд!

Когда он вылетел из-за поворота, уши у меня заложило от грохота. Дизельный тепловоз тащил грохочущую коричневую многоножку из товарных вагонов. Нас отделяла от железной дороги колючая проволока. Потом надо было подняться по насыпи к рельсам.

Я потащил ее вперед. Времени на то, чтобы перерезать колючку, не было. Я обхватил ее обеими руками поперек талии.

— Нет. — Она ахнула и сморщилась — видимо, от боли в ребрах.

Я поднял ее над проволокой и бросил. Она приземлилась на другой стороне. Я разбежался, подпрыгнул и, сделав сальто, приземлился на ноги. Эмма пыталась встать. Неизвестные в шлемах приближались. Им оставалось пробежать шестьдесят-семьдесят метров. Их было двое. Вдруг они остановились и кому-то замахали руками. Тогда я увидел снайпера — теперь он был сзади от нас. Рослый белый мужчина в камуфляже и бейсболке. Он припал к земле. Вязаные шлемы оглянулись и снова бросились к нам.

Я склонился над Эммой. Она свернулась калачиком, пытаясь выговорить: «Леммер», но ее слова заглушал поезд. Выглядела она неважно. Кровь из раны бежала по шее. Глубокий порез! Но куда серьезнее меня волновали ее ребра.

Времени не было.

Я подсунул левую руку ей под спину, крепко прижал ее к себе и рванул вверх по насыпи. Ее сумочка осталась лежать в траве. Мы бежали вдоль состава, но он ехал слишком быстро. И все же поезд был нашим единственным шансом на спасение. Я протянул правую руку вперед, дождался, пока с нами поравняется следующий вагон, и схватился за поручень. Меня больно ударило; вагон проплыл мимо. Неудача! Пришлось ждать следующего. На сей раз мне удалось схватиться за поручень. Нас дернуло вверх. Я изо всех сил прижимал Эмму к себе. Она была слишком тяжела для одной руки, но мне все же как-то удалось втащить ее на площадку между двумя вагонами. Мы оба упали; я обо что-то ударился головой. Но Эмму я не выпускал. Нащупывая ногами опору, я старался не потерять равновесия. Я поднял ее на ноги и крепко прижал к себе. Она обвила мою шею руками и что-то прокричала — я не расслышал что.

Кажется, оторвались!

Я повернул голову. Вязаные шлемы стояли на месте.

Снайпер лежал на животе; перед ним стояла винтовка на подставке. Он смотрел в телескопический прицел.

Я увидел облачко дыма, вырвавшееся из ствола. Сам снайпер исчез из поля зрения. Вдруг Эмма дернулась и осела, выскользая из моих объятий. Я подхватил ее и принялся ощупывать.

Я не сразу увидел у нее на груди выходное отверстие. Он подстрелил ее! Меня захлестнула ярость. Глаза у Эммы были закрыты… Вдруг ее тонкая футболка не выдержала, порвалась — и Эмма медленно полетела на насыпь. У меня в руках остался только клочок материи.

Я сгруппировался и спрыгнул. Перед глазами замелькали камни, трава. Я ударился о землю плечом и покатился по насыпи, шипя от острой боли. По пути ударился обо что-то еще. Наконец, я остановился, но встать не смог. Мне надо было найти Эмму. Наверное, выбил плечо. И сломал правую руку. Дышать я не мог, но попытался встать. Когда я сделал вздох, то закричал от боли. Спотыкаясь, я побрел вперед и упал. Снова поднялся на ноги.

А потом я увидел ее. Она лежала на земле тихо, как мертвая.

— Эмма! — позвал я, но с моих губ не сорвалось ни звука.

Она лежала ничком. На затылке у нее была кровь. И на спине — в том месте, куда вошла пуля. Я перевернул ее левой рукой. Она не реагировала, тело обмякло. О господи, только не это! Я прижался к ней грудью, подсунул левую руку ей под спину, прижал ее к себе и, шатаясь, встал. Она безжизненно прижалась к моему плечу. Дышит ли она?

Поезд ушел.

Они приближались.

Мне надо было бежать. И нести Эмму.

Я споткнулся. Как перелезть через ограждение — да еще с ношей? От преследователей меня отделяла только железнодорожная насыпь. Мне надо было перелезть через проволоку, но я не мог.

Впереди показались невысокие ворота — очевидно, проход на подсобную дорогу. Мы должны попасть туда. Придется навалиться животом на ворота, как-нибудь подтянуться и перевалиться на другую сторону. Я побежал, все время раскачиваясь и спотыкаясь. Придется поддерживать ее правой рукой, но выдержит ли рука? Я надавил здоровой рукой на ворота, навалился на них животом и вместе с Эммой полетел на другую сторону. Когда меня перекувырнуло в воздухе, мне показалось, будто я сплю и вижу сон. Еще мне казалось, что рука не выдержит. Выдержала, зато я здорово ударился бедром. Мне удалось приземлиться на спину с Эммой наверху. Она уже отяжелела. Я встал на колени и заметил, что левая рука у меня скользкая от крови Эммы.

Я с трудом поднялся; ноги дрожали и подгибались.

В двадцати метрах впереди — опушка рощи. Сзади уже слышались их крики. Нам обязательно надо добраться до деревьев! Колени у меня подгибались, плечо горело огнем, боль прожигала меня насквозь. Ты должна жить, Эмма Леру, ты должна жить!

Между деревьями мопани вилась тропинка. Видимо, звери ходят по ней на водопой. Я бежал, спотыкаясь, из последних сил. Метнулся вправо от тропы: подальше от преследователей. Ноги заплетались. Вдруг я ощутил запах дыма, горелого дерева. Есть ли здесь поблизости люди?

Смотри себе под ноги, внушал я себе. Ступай тише, углубись в заросли. Я не мог дышать, грудь горела огнем, ноги сделались ватными, плечо онемело. Потом деревья словно расступились, и я увидел хижины — бедную деревушку и пятерых женщин, сидящих вокруг костра. Трое детишек играли в пыли, младенец был привязан к спине матери, которая варила еду, склонившись над горшком. Услышав шум, женщины изумленно уставились на меня. Они увидели сумасшедшего белого, который нес на плече окровавленную женщину.

Сзади доносились крики тех двоих в вязаных шлемах. Они слишком близко! Ничего не получится…

Я побежал к средней хижине. Дверь была приоткрыта. Я вбежал внутрь и закрыл дверь ногой. На земле лежало два матраса; между ними стоял столик с радиоприемником. Я уложил Эмму на матрас и развернулся лицом к двери. Когда сюда ворвется первый, придется отобрать у него пистолет. Одной рукой? Возможно, у меня ничего не получится, но иного выхода нет.

Я прислушался. Вокруг царила мертвая тишина. Скрипнула дверь. Я вгляделся и увидел, как они выходят из зарослей. Хижины явно удивили их. Они застыли на месте, увидев женщин, помахали пистолетами и что-то спросили у них на одном из местных наречий. Никакого ответа. Женщин у костра я не видел. Вязаный шлем что-то прокричал; в его голосе явственно слышалась угроза. Ему ответил женский голос. Они с минуту пялились на нее, а потом убежали.

Я прислушивался. Где-то захныкал младенец. Его утешали женские голоса.

Неужели женщины послали их в ложном направлении?

Я склонился над матрасом. Эмма лежала слишком тихо. Я приложил ухо к ее губам. Она дышала, но неровно, с перебоями. Плохо, очень плохо! Грудь, волосы, шея, щека у нее были в крови. Ее нужно доставить в больницу.

Дверь открылась. На пороге показалась женщина. Она стояла в настороженной позе.

— Is hulle weg? — спросил я.

Никакого ответа.

— Они ушли?

Она что-то ответила, но я не понял. Она посмотрела на Эмму.

— Доктор, — сказал я.

— Доктор, — повторила она и кивнула.

— Быстро!

Еще один кивок.

— Быстро!

Она развернулась и что-то повелительно крикнула.

21

Его звали Гудвилл, то есть Добрая Воля, и гнал он как сумасшедший.

Судя по возрасту, ему еще рано было иметь водительские права. Но, судя по показаниям приборов, его четырехлетняя «тойота» проехала двести пятьдесят семь тысяч километров. Крутя руль, он пытался меня переубедить.

— Клиника в Худспрёйте — полное дерьмо. Мы должны ехать в Нелспрёйт. В больницу!

— Нет времени.

— Время будет, я поеду быстро.

— Нет, пожалуйста.

— В Худспрёйте нет врача, только медсестры. Они ничего не умеют. — На перекрестке, на котором на нас напали, он повернул направо. — Верьте мне.

Я не знал, на что решиться.

— Ладно, тогда поторопись.

— Смотрите! — Он прибавил газу.

Я сидел на заднем сиденье, крепко прижимая к себе Эмму, а Гудвилл гнал, включив аварийную сигнализацию и непрерывно давя на клаксон. Эмма все время дергалась — как будто из ее миниатюрного тела с каждым толчком выходила жизнь. Я сказал ей:

— Эмма, ты не должна умирать! Прошу тебя, Эмма, не умирай!

Доктор рванул мою руку, вправляя вывих, и мне захотелось со всей силы врезать ему кулаком по физиономии — такая невероятная была боль. Но боль быстро прошла. Он отошел на шаг и сказал:

— Господи, приятель, мне показалось, ты сейчас мне врежешь! — Ему было за пятьдесят, и он был кругленький, как бочонок.

— Ваша правда, док, я едва не врезал вам.

Он рассмеялся.

— Звоните, док. Я должен знать!

— Я ведь вам все сказал.

— Вы сказали, надо вправить мой вывих, а потом можно звонить.

— Позже.

— Сейчас!

— Бесполезно. Она в операционной.

— Где операционная?

— Сейчас я вколю вам противовоспалительное. — Он достал из ящика стола шприц. — И обезболивающее. И потом, надо обработать ваш порез.

— Какой порез?

— На правом плече.

— Док, где операционная?

— Сядьте!

— Нет, док…

Он рассердился:

— Послушай, приятель! Если хочешь, ударь меня, сейчас самое время, потому что я скажу тебе кое-что неприятное. Только посмотри на себя! Ты весь дрожишь, пыхтишь, как паровоз, и перепачкался в грязи, как свинья. И в таком виде ты собираешься вломиться в операционную? Они вышвырнут тебя вон, даже не сомневайся. А теперь сядь на стул, я сделаю тебе укол и промою рану. Потом ты примешь успокоительное, умоешься и будешь ждать до тех пор, пока хирург не выйдет и не скажет, как обстоят дела.

Я стоял и смотрел на него.

— Быстро! На стул!

Я подошел к стулу и сел.

— Наклонись вперед. Расстегни ремень.

Я послушно выполнил приказ.

— Наклонись еще, приятель. Мне нужно добраться до твоей задницы.

Он подошел ко мне, спустил с меня брюки и протер место укола ваткой со спиртом.

— Она твоя жена?

Игла проткнула кожу — как мне показалось, излишне грубо.

— Нет.

— Не дергайся. Сиди тихо. Еще один обезболивающий. Она твоя подружка?

— Нет.

— Родственница? — Он вытащил еще один шприц.

— Нет. Она моя клиентка.

Еще один болезненный укол.

— Вот как, клиентка? — Врач выкинул шприц в мусорную корзину и выдвинул другой ящик стола.

— Да.

Он вытащил флакон с таблетками.

— Судя по твоему поведению, ты очень печешься о своих клиентах. Вот тебе лекарство. Сначала иди умойся, а потом прими.

Оказывается, мобильный телефон я где-то посеял. И бумажник остался в БМВ. Я спросил кругленького доктора, можно ли занять у него немного денег, чтобы позвонить по телефону-автомату.

— Звони отсюда, — он привел меня к себе в кабинет. На столе стояла фотография женщины в серебристой рамке. Она была красива, элегантна и стройна. В длинных рыжих волосах мелькала седина.

— Как выйти на межгород?

— Нажми ноль, — сказал он и вышел, закрыв за собой дверь.

Я позвонил. После второго гудка я услышал низкий, сексуальный голос администратора Йолены Фрейлинк:

— «Бронежилет», доброе утро. Чем мы можем вам помочь?

— Йолена, это Леммер.

— Привет, Леммер, как дела?

— Мне надо поговорить с Жанетт.

— Соединяю, — тут же ответила она.

Я послушал музыку, которую записала Жанетт: «My Way» Фрэнка Синатры. Всего две фразы, где он говорит, что откусил кусок не по зубам. Потом Жанетт сняла трубку.

— У тебя неприятности, — с ходу заявила она.

Я подробно описал свои неприятности.

— И как она сейчас? — спросила Жанетт, когда я закончил рассказ.

— Состояние критическое.

— Больше они тебе ничего не говорят?

— Больше ничего.

— Леммер, мне не нравится твой голос. Как ты себя чувствуешь?

— Со мной ничего страшного.

— Я в этом не уверена.

— Жанетт, со мной все хорошо.

— Что собираешься делать?

— Пока побуду с ней.

Пять секунд она молчала. Потом сказала:

— Я тебе перезвоню.

— Мой сотовый пропал.

— По какому номеру можно с тобой связаться?

Не знаю, сколько времени я просидел за столом доктора, закрыв голову руками. Может быть, десять минут. А может, все полчаса. Я пытался думать. Но голова отказывалась соображать. Открылась дверь. Вошли мужчина и женщина. У него были серебряные волосы, на нем был дорогой серый костюм.

— Грундлинг, — представился он, протягивая руку и улыбаясь. Из-за острых зубов он был похож на большую белую акулу. — Я директор больницы, а это Мэгги Падаячи, менеджер по работе с клиентами. Мы пришли, чтобы предложить вам помощь.

Серый костюм Мэгги был на оттенок темнее. Черные волосы были собраны в пучок. У нее были не такие острые зубы.

— Эмма…

— Уверяю вас, мисс Леру получает лучшую медицинскую помощь, какая только возможна. Однако только что нам позвонил заведующий из Йоханнесбурга и велел оказывать вам любое содействие.

— Всеми возможными способами, — добавила Мэгги.

Жанетт Лау! Она знакома со многими высокопоставленными людьми. Но ей пришлось покрутиться.

— Мне нужно попасть в операционную.

Они сделали вид, что не услышали мою просьбу.

— У нас есть специальные апартаменты для особо важных гостей, которые мы хотели бы вам предложить. Очевидно, вам захочется переодеться, — сказала Мэгги.

— Мистер Леммер, оставляю вас в надежных руках миссис Падаячи. Смею вас заверить, мы к вашим услугам в любое время дня и ночи.

— Прошу вас, мне нужно поговорить с врачом Эммы… то есть мисс Леру.

— Конечно, — мягко произнесла она. — Но все хирурги еще в операционной. Давайте сначала устроим вас с комфортом. Есть ли у вас с собой какие-нибудь вещи?

Апартаменты для особо важных гостей состояли из гостиной, спальни и ванной с душем. Роскошная обстановка. Кондиционер. На стенах картины маслом. На полу ковры.

На кровати были приготовлены больничная пижама и халат. На полу стояли тапочки. В ванной имелись зубная щетка, зубная паста, бритва, крем для бритья и дезодорант. Интересно все же, что именно сказала Жанетт Лау заведующему сетью больниц Саусмед!

Я снял рубашку, пропитанную кровью Эммы. Сейчас кровь высохла и запеклась; темно-красный цвет был похож на вино.

Моя грудь напоминала абстрактную живопись: все оттенки красного, черного и багрового. Я разделся и встал под душ. Мне было холодно. Я отвернул краны на всю мощность и подставил спину под струи воды. Меня затрясло.

Эмма не должна умереть!

Не должна.

Я еще никогда не терял клиента.

Где я допустил ошибку? Поезд. Конечно, не надо было прыгать на поезд, но другого выхода у меня тогда не было.

Мне не надо было сомневаться в ней. Надо было ей верить. Трое мужчин. Вязаные шлемы. Те же самые, что напали на нее в Кейптауне. Почему? Зачем они прячут лица? Почему шлема не было на снайпере? И перчатки. Зачем им понадобились перчатки?

Надо было раньше вычислить снайпера. Надо было прижаться к стенке вагона. Прикрыть Эмму собой. Принять пулю вместо нее. Нужно было крепче прижимать ее к себе.

Эмма Леру не может, не должна умереть! Я обязан довести дело до конца, я должен охранять ее. Они еще вернутся. Я знал: она умерла. Потому что и мне самому было плохо.

Я должен защитить ее.

Я позвонил в операционную по телефону из гостиной.

— Скажите, как мисс Леру?

— Кто говорит?

— Леммер. Как мне попасть в операционную?

— Вы звоните из номера для особо важных гостей?

— Совершенно верно.

— Я вам перезвоню.

Вскоре в дверь постучали. Я открыл, надев на себя пижаму и халат. Ко мне пришли Мэгги и кругленький доктор.

— Доктору Тальярду не нравится ваше состояние.

— Со мной все хорошо.

— Как бы не так, — проворчал Тальярд. — Вы приняли таблетку, которую я вам дал?

— Доктор Тальярд… — строго проговорила Мэгги.

— Нечего меня одергивать. Вы приняли таблетку?

— Нет, док.

— Так я и думал. Кстати, меня зовут Кос. Терпеть не могу обращения док. Сейчас я сделаю вам еще один укол. Ложитесь на кровать. Мэгги, подождите за дверью.

— Доктор Тальярд, он — особо важный гость.

— Это ваши проблемы. А вот его глаза — моя проблема. Они у него как у бешеной собаки. Ну давай, приятель, ложись. Если не будешь слушаться, сделаю больно.

— Прошу вас, док, я не хочу…

— Эй! — злобно ощерился он. — Ты что, глухой? — В его голосе явственно слышалась угроза.

Я не знал, что делать. Просто стоял на месте, как болван.

Доктор Тальярд закрыл дверь.

— Будьте благоразумны. — Он заговорил негромко, непринужденно. — Не знаю, что с вами произошло, но вы получили травму, причем не физическую. Сейчас ваш мозг не работает так, как надо, и вы намерены свалять дурака. Скоро вы об этом пожалеете. Давайте немножко успокоимся. Я только что из операционной. Пока ничего нового. Однако тот факт, что они еще оперируют, уже должен вас немного утешить.

— Я должен ее защищать!

Он сильной рукой подталкивал меня к кровати, ни на миг не закрывая рот.

— Сейчас вы все равно ничего не сможете сделать. Ложитесь. Лицом вниз. Вот так. Всего один укольчик — сейчас в правую ягодицу, в левую я вас уже колол. Задерите халат… Вот и хорошо. Сейчас, совсем не больно, только немного пощиплет. Вот так, только и всего. Нет, не вставайте. Полежите тихо минутку. Дайте лекарству время, сейчас оно подействует. С его помощью вы расслабитесь. И немного поспите. Кстати, вам сейчас не помешает отдохнуть. Вы так не считаете? Подышите, вам надо наладить дыхание.

На меня как будто опустилась огромная тяжесть.

— Давайте-ка снимем тапочки. Все равно они уродские. Ложитесь под одеяло, повернитесь — вот так. Спите, приятель. Сладких снов!

22

Из сна меня выдернула боль. Боль в плече, в предплечье, в правом бедре, в левом колене. Сначала я не понял, где я. Халат задрался и мешал повернуться. За шторами, за окнами было темно. Из-за двери гостиной пробивалась полоска света.

В гостиной кто-то был. Я услышал низкий тихий голос.

Я встал с трудом — ноги подкашивались. Расправил халат. Взглянул на часы: без двадцати восемь. Я проспал почти шесть часов. Где Эмма? Я открыл дверь. В гостиной сидел инспектор Джек Патуди. Он разговаривал по мобильному телефону. При виде меня он нахмурился и сказал:

— Мне пора. — Потом он выключил телефон.

— Мартин Фитцрой Леммер, — обратился он ко мне.

Я подошел к телефону в гостиной и поднял трубку. Рядом со стулом, на котором сидел Патуди, я заметил свою черную спортивную сумку. Интересно, это он ее привез?

— Мартин, мисс Леру в критическом состоянии. Она в коме, и врачи не знают, выживет ли она. Больше они пока ничего не смогут тебе сообщить.

Я положил трубку.

— Ей нужна защита!

— У двери отделения реанимации дежурят двое моих людей.

— Те самые?

— Да, те самые. Иди сюда и сядь. Нам надо поговорить.

— Какие ты им отдал приказы? Они хоть понимают, что делать?

— Мартин, ты считаешь нас идиотами потому, что мы черные?

— Нет, Джек, я считаю вас идиотами, потому что вы ведете себя как идиоты. Кстати, один из твоих идиотов подчиненных белый. Итак, какие они получили распоряжения?

— У них есть список из двух врачей и четырех медсестер. Только они имеют право входить к ней.

— Включи в список и меня.

— Зачем? Ты что, врач?

— Она моя клиентка.

— Клиентка? Ты Мартин Фитцрой Леммер, который отсидел четыре года из шести в Брандвлее за убийство. Скажи, как ты намерен был защищать богатую молодую даму Эмму Леру?

Я не ответил. Он хорошо подготовился ко встрече.

— Что случилось сегодня? Еще одна драка на дороге, Мартин? Расскажи мне все.

Голова у меня кружилась. Все тело болело.

— Сядь!

Я остался стоять.

— Мы сняли твои отпечатки пальцев с винтовки R5 и пробили тебя по нашей базе.

— Поздравляю!

— Зачем ты путешествуешь с Эммой Леру? — спросил он довольно спокойно.

— Я сотрудничаю с частным охранным агентством «Бронежилет». Мне дали задание.

— Не очень-то хорошо ты ее защищал, Мартин.

Он хотел меня спровоцировать. Специально называл меня по имени, чтобы меня раздразнить.

— Джек, мы напоролись на засаду. Они прострелили шины. Как такое можно предотвратить?

— Кто это сделал?

— Не знаю.

— Ты лжешь!

— Совсем недавно ты приставил к нам своих людей, потому что беспокоился за нашу безопасность. Вот ты и скажи, кто на нас напал.

— Мои подчиненные не караулят проезжающие машины и не стреляют по ним из снайперской винтовки. Что случилось?

— Мы возвращались из «Могале». Они поджидали нас на перекрестке. Стали стрелять по колесам. Машина потеряла управление. Тогда мы побежали к железнодорожной линии. Вскочили на платформу проезжающего поезда. А потом подстрелили Эмму.

— Сколько их было?

— Трое.

— Опиши их.

— Они были слишком далеко.

— Плохо.

— Их головы были закрыты вязаными шлемами. Могу с уверенностью сказать лишь одно: это были мужчины. Но они держались на расстоянии пятидесяти-шестидесяти метров, ближе не подходили.

— И тебе удалось уйти? С тяжело раненной мисс Леру и вывихнутым плечом?

— Нам повезло.

— Тебе — возможно, но не ей.

— Пошел ты, Джек!

— Мартин, похоже, ты намерен напасть на меня? Забить до смерти, как того двадцатитрехлетнего парня, клерка-стажера?

— Джек, у клерка-стажера было трое дружков. Это была самооборона.

— Судья решил по-другому. В гневе ты становишься неуправляемым. Кстати, вчера я тоже был тому свидетелем.

— Ты угрожал Эмме физической расправой. Она попросила тебя отпустить ее, а ты сделал ей больно.

— Где вы были?

— Что?

— Где побывали ты и мисс Леру с тех пор, как прибыли в наши края?

— В «Могале», Бадпласе и Вармбаде.

— Что вы делали в Бадпласе и Вармбаде?

— Она захотела побеседовать с бывшим работодателем Коби де Виллирса и его невестой.

— И что?

— И ничего. Они ничего не знают.

— Что еще?

— Что ты имеешь в виду?

— Вы кому-то сильно насолили. У кого-то определенно на вас зуб.

— Джек, единственный, кто злился на нас, — ты. Невольно возникают вопросы…

— А как же записка?

— Какая записка?

— Ты знаешь, о чем я.

— Понятия не имею.

— Одна сотрудница «Мололобе» вспомнила, что кто-то оставил вам записку у ворот. Привратник подтвердил, что передал записку Эмме Леру. Что было в записке?

— Не знаю. Она мне не говорила.

Он подался вперед, подперев подбородок рукой, как роденовский мыслитель.

— Джек, я хочу принять душ.

Он ждал, ничего не отвечая.

— Мартин, зачем ты ей сдался?

— Что?

— Зачем она наняла телохранителя для поисков брата? В Лоувельде вовсе не так опасно.

— Спроси ее сам.

— Пока я спрашиваю тебя.

— Не знаю.

Он медленно поднялся со стула и встал передо мной.

— По-моему, ты лжешь.

— Докажи!

— Мартин, за свою жизнь я немало повидал таких, как ты. Ты и тебе подобные притягивают неприятности как магнит. Нам здесь чужих проблем не надо. У нас своих хватает. И помни, теперь я за тобой слежу!

— Какое счастье, инспектор! Теперь я чувствую себя в безопасности!

Он нахмурился, развернул широкие плечи и направился к двери. Уже открыв ее, он повернулся ко мне и сказал:

— Мартин, в следующий раз ты четырьмя годами не отделаешься. Я упрячу тебя надолго, очень надолго!

Только приняв душ, я заметил на прикроватной тумбочке конверт. Должно быть, пока я спал, в комнате перебывала уйма народу.

Я вскрыл конверт. Внутри была записка, красиво напечатанная на бланке клиники Саусмед.

«Дорогой мистер Леммер!

Мы привезли ваш багаж, который вы найдете в гостиной. Чемоданы мисс Леру находятся в камере хранения. Если они вам понадобятся, дайте мне знать.

Приглашаем вас в наш ресторан, который находится на первом этаже. Кроме того, звонила Жанетт Лау и попросила вас перезвонить ей, как только вы оправитесь.

К вашим услугам — ваш лечащий врач, доктор Кос Тальярд. Номер его телефона: 092 449 9090. Мисс Леру оперировала хирург доктор Элинор Тальярд. Можете связаться с ней по внутреннему номеру 4142.

Если вам понадобится помощь, пожалуйста, звоните мне по телефону 092 701 3869.

С наилучшими пожеланиями,

Мэгги Падаячи,

менеджер по работе с клиентами».

Я сразу же узнал женщину-хирурга. Это ее портрет в серебристой рамке стоял на письменном столе доктора Коса Тальярда.

— Меня зовут Элинор, — произнесла она певучим, музыкальным голосом. Ростом она была выше меня.

— Как Эмма?

— Вы мистер Леммер?

— Ах, извините. Да, я…

— Я все понимаю. Насколько мне известно, мисс Леру — ваша клиентка?

— Совершенно верно.

— Вы можете помочь нам связаться с ее ближайшими родственниками?

— Нет, то есть… У нее нет близких родственников.

— Ни одного?

— Ее родители и брат умерли. Больше никого нет.

— Боже мой… Может быть, работодатель? Коллеги?

— Она работает на себя, консультирует разные фирмы.

— Вот как!

— Доктор, скажите, пожалуйста… Как она?

— Сядьте, мистер Леммер.

Она взяла меня под локоть и повела к кабинету. На ее столе стояло фото толстенького доктора Коса в серебристой рамке. Она села. Я присел напротив.

— Пока я могу сказать вам только то, что ее состояние очень серьезно. Все осложняет травма головного мозга.

— Какая травма головного мозга?

— Прямая травма головного мозга, мистер Леммер.

— А конкретнее можно?

— Послушайте, подробности не столь важны…

— Док, подробности очень важны.

Она посмотрела на меня, вздохнула и сказала:

— У нее типичная ударно-противоударная травма. Трудность в том, что ее состояние пока недостаточно стабильно, и я не могу сделать ей томографию. Я подозреваю эпидуральное кровоизлияние. Возможно, у нее поврежден головной мозг. Вы можете рассказать, как она получила травму?

— Док…

— Элинор.

— Элинор, она упала. У нее текла кровь из глаза… вот здесь… — Я приложил палец к скуле.

— Нет. Скуловая травма поверхностная. Я имею в виду пристеночную или теменную травму. — Она опустила голову и прикоснулась пальцами к своей голове. — Здесь находится теменная кость. Она защищает теменную долю мозга. Должно быть, удар был очень сильным. — Она решила, будто я не разбираюсь в медицинских терминах, потому что не знала о моем предыдущем опыте.

— Мы стояли на открытой платформе поезда. Поезд ехал быстро. В нее выстрелили, и она упала.

— Боже мой…

— Я не видел, как именно она упала.

— Но кто же, ради всего святого?..

— Не знаю.

Ей хотелось продолжить интересную тему — я ясно это видел. Но потом она передумала и собралась с мыслями.

— Мистер Леммер…

— Меня обычно называют просто Леммер.

— Когда человек получает такого рода травму, удар настолько силен, что мозг буквально швыряет — сначала вперед, а потом назад. Он ударяется о стенки черепа. Таким образом, мозг получает и удар, и контрудар. Обычно травмируется кора — самый внешний слой головного мозга. Ее толщина составляет от полутора до пяти миллиметров. Степень тяжести зависит от природы удара. В народе такая травма называется сотрясением мозга. В языке африкаанс есть хороший термин harsingskudding — буквально он и означает «сотрясение мозга». Вы меня понимаете?

— Да, понимаю.

— Сотрясение мозга бывает разных степеней тяжести, и у пациентов бывают различные симптомы. От легкого сотрясения может несколько секунд кружиться голова, от серьезного можно потерять сознание. Мисс Леру получила серьезную травму. Она потеряла сознание, что плохо. Если тело мозга не травмировано посторонним предметом или фрагментом кости, потеря сознания обычно является симптомом поражения головного мозга. Не всегда, но обычно.

— Док…

— Прошу вас, не обращайтесь ко мне док. Меня зовут Элинор. Леммер, поймите меня правильно. Пока невозможно установить, будет ли поражение головного мозга постоянным и какова природа поражения, если таковое вообще имеется. Все зависит от области поражения. Мисс Леру впала в коматозное состояние, и лучшим индикатором степени возможного поражения является продолжительность времени, какое она проведет в коме. Но имеются два обнадеживающих признака. У нее нет двустороннего расширения зрачков. Это означает то, что оба зрачка реагируют на свет — они сужаются, когда мы светим в них фонариком. По статистике, летальный исход ожидает всего двадцать процентов пациентов с черепно-мозговыми травмами, у которых зрачки нормально реагируют на свет. Поэтому надежда есть, но я вынуждена повторить: мы не знаем, имеется ли у нее гематомиелия или эпидуральное кровоизлияние. Говоря простым языком, мозговое кровотечение. Как только ее состояние в достаточной степени стабилизируется, мы сделаем ей томографию.

— Какой второй хороший признак?

— В подобных случаях мы оцениваем состояние больного в баллах по шкале глубины комы Глазго. Три балла — очень плохо, пятнадцать баллов — норма. Оценка проводится по состоянию пациента в течение суток после травмы. Здесь мы имеем дело не с точной наукой, но обнадеживает то, что мисс Леру находится вне пределов опасной зоны «три-четыре балла». В настоящее время я бы оценила ее состояние в шесть баллов, и мы надеемся, что в течение следующих двенадцати часов ее состояние улучшится. Согласно шкале Глазго тридцать четыре процента пациентов, чье состояние оценивается в пять-семь баллов, выживают, получив слабые или незначительные повреждения.

Тридцать четыре процента!

— Леммер, вы можете сообщить нам сведения, которые нам помогут. Как скоро после ее падения вы подошли к ней?

— Надо вспомнить.

— Через минуту? Две, три, пять?

Я закрыл глаза. Увидел снайпера в траве, который целится в нас, белое облачко над стволом — как пар от дыхания в морозное утро. Самого выстрела я не слышал из-за грохота поезда. Эмма дергается в моих объятиях…

— Элинор, а огнестрельная рана? Как же ее рана?

— Откуда в нее стреляли?

— Снизу вверх, траектория — градусов тридцать.

— Это ее и спасло. Пуля не задела жизненно важные органы. Но мы беспокоимся, главным образом, вовсе не из-за пулевого ранения.

Сколько времени ушло у меня на то, чтобы добраться до нее?

Сколько времени я ждал после того, как она упала, а у меня в руках остался лишь клочок ее футболки?

Я снова прыгал. Поезд слева от меня слился в сплошное ржаво-коричневое пятно, потом перед глазами замелькали трава, шпалы и гравий на насыпи. Я повис в воздухе, а потом со всей силы врезался в землю плечом. Ощутил резкую боль, упал лицом в траву, перевернулся, обо что-то порезал руку. Я катился и перекатывался и наконец улегся в траве, глядя на коричневую землю. Долго ли я вот так пролежал? Не знаю. Много ли прошло времени до тех пор, пока мне удалось встать?

Сильно ли мы тогда оторвались от вязаных шлемов? Поезд увез нас вперед — на сколько? На сто, двести метров? А может, больше? Снайпер — вот откуда надо вести отсчет. Должно быть, нас разделяло более трехсот метров. Когда я увидел их в следующий раз, они приближались. Сколько времени они простояли на месте?

— Точно не скажу, — произнес я вслух. — Скорее всего, прошло минуты две. Хотя, может быть, и больше…

— Когда вы к ней приблизились, она была без сознания?

— Да, наверное. А что?

— Существует общий критерий для коматозников — чем короче время между травмой и комой, тем серьезнее их состояние.

— Значит, ничего хорошего.

— Да, Леммер, ничего хорошего.

Элинор Тальярд не разрешила мне повидать Эмму. Заявила, что придется подождать до завтра. Ее муж хотел повидаться со мной до того, как уйдет домой. Она позвонила ему. Войдя, доктор Кос поцеловал жену в лоб.

— Знаю, о чем вы думаете, приятель, — сказал он мне. — Вы недоумеваете, как увалень вроде меня сумел заполучить такую красотку.

— Нет, док…

— Он и тебя называл док? — спросил доктор у жены.

— Постоянно.

— Я буду делать ему уколы, пока он не перестанет.

— Спасибо, милый.

— У нас есть имена. Она Элинор, а я — Кос. Повторите…

— Кос, как увалень вроде вас заполучил такую красотку?

— Так уже лучше. Отвечаю: понятия не имею. Как вы себя чувствуете? По крайней мере, глаза у вас уже не такие бешеные.

— Он слушает, когда я говорю. Вот почему я вышла за него замуж, — объяснила мне Элинор.

— Нет, милая. Все потому, что я так хорошо целуюсь и так далее.

— Никаких «и так далее» при пациенте!

— Ладно, приятель, наверное, тебе сейчас и так кисло.

— Я выживу.

— Ах, ты, значит, у нас крутой? Знаешь, на женщин крутизна не действует.

— Иногда действует, — улыбнулась его жена.

— Но не так, как отлично выполненный французский поцелуй…

— Кос!

Он ухмыльнулся, извлек из кармана белого халата флакон с таблетками и поставил его на стол передо мной.

— Прими сегодня две перед сном, а начиная с завтрашнего дня принимай по одной после еды. Таблетки облегчат боль и помогут тебе заснуть. Но не больше трех штук в день! Когда боль прекратится, остальные выкинь.

— Слушаюсь, док.

— Ну вот, опять! Он крутой, но умом явно не блещет. Может, потому, что он влюблен. Любовь кому угодно вскружит голову.

— По-твоему, он влюблен?

— Определенно.

— Голос у тебя уже получше, — сказала Жанетт Лау.

Мы говорили по телефону. Я понял, что в зубах у нее зажата очередная голуазина.

— Меня чем-то накачали. Я проспал целых шесть часов.

— Знаю. Я велела им что-нибудь сделать. Ты бы тогда себя послушал! Леммер, как она?

Я все ей рассказал.

— Как-то не слишком радужно.

— Знаю.

— Ты не виноват.

— Не уверен.

— Перестань молоть чепуху! Что ты мог поделать?

— Мог бы отнестись к угрозе серьезнее. Мне надо было ей верить.

— Ну и как бы ты тогда поступил?

Я не знал. Мне не хотелось об этом думать.

— Мне кое-что нужно.

— Что?

— Два «духа». Машина. Деньги. И оружие.

Она быстро сообразила, что к чему.

— Ты хочешь выйти на их след!

— Да.

Снова пауза. Я слышал, что она в двух тысячах километров от меня затянулась и выпустила дым.

— Десяти тысяч хватит?

Часть вторая

23

Полицейские, охранявшие вход в блок интенсивной терапии, были незнакомыми. Два юнца, сущие молокососы. Должно быть, вчерашние болваны отдыхают после смены, но и эти юнцы выглядели не лучше. Они сидели и глазели на меня; их пистолеты лежали в кобурах и стояли на предохранителях. Я подошел к ним почти вплотную. Только тогда один из них встал.

— Вход запрещен! — От недосыпа у него были красные глаза.

— Моя фамилия есть в списке.

— Кто вы?

— Леммер.

Он вынул из нагрудного кармана мятый лист бумаги и разгладил его.

— Мартин Фитцрой?

Черт бы побрал этого Патуди!

— Да.

— Подождите.

Вязаные шлемы убрали бы таких охранничков секунды за четыре.

Я ждал. В четверть восьмого из палаты Эммы вышла доктор Элинор Тальярд. Вид у нее был усталый. Интересно, подумал я, когда она последний раз спала. Она сказала, что наблюдаются «положительные признаки».

— Она до сих пор в коме, но лучше реагирует на внешние раздражители. Сейчас ее состояние по шкале Глазго оценивается в восемь баллов.

— Насколько это улучшает ее шансы?

— Задайте мне тот же вопрос вечером, после того как мы сделаем компьютерную томографию.

— Так ей лучше или хуже?

— Леммер, к чему гадать?

— А все-таки…

— Ну, скажем, больше пятидесяти процентов.

— Вчера было тридцать четыре. Прогресс!

— Да. Только давайте не будем радоваться раньше времени. Нам еще предстоит много работы. Кстати, вы можете помочь.

— В самом деле?

— Леммер, ей нужны положительные эмоции. Ваш голос — единственный знакомый голос для нее. Я хочу, чтобы вы поговорили с ней.

— Чтобы я поговорил с ней?

— Да. — Элинор вздохнула и терпеливо продолжала: — Посидите рядом с ней на стуле и поговорите с ней.

— Сколько времени?

— Как можно дольше. Хоть целый день.

— Целый день!

— Конечно, когда захотите, можете отлучиться, чтобы поесть и попить, но, чем больше времени вы проведете за разговором с ней, тем лучше.

— Что мне говорить?

— Что хотите. Только не очень громко. Лишь бы она вас слышала. Главное — говорите.

Жизнь — несправедливая штука.

Элинор видела, что я рвусь в бой, но толком ничего не понимала.

— Вперед, Леммер. Потом она даже не вспомнит, что́ вы ей говорили. Можете почитать ей вслух. Или расскажите сказку, или перескажите содержание фильма, который вы видели. Все, что угодно. Вы нужны ей.

С бритой головой Эмма Леру выглядела особенно безжизненной и хрупкой, бледной и заброшенной. Голова и грудь у нее были в бинтах, к ней были присоединены трубки капельниц. Вся палата была утыкана мониторами и какой-то аппаратурой непонятного назначения. Мониторы тихо гудели. Левая рука Эммы лежала поверх простыни. Мне захотелось ее погладить.

Я присел к ней на кровать. Смотреть на нее было страшно. Я покосился на стеклянную перегородку. За ней стояла Элинор Тальярд и наблюдала за мной. Она кивнула мне. Я кивнул в ответ. Потом посмотрел на Эмму.

— Извини, — произнес я, но так тихо, что она никак не смогла бы меня расслышать. Я откашлялся. — Эмма… Извини!

Ответом мне было только тихое гудение приборов.

Что мне ей сказать?

— Я… то есть врач говорит, что ты в состоянии меня слышать.

Целый день? Невозможно! Откуда я возьму книгу? Или журнал? Наверное, надо раздобыть какой-нибудь женский журнал.

— Говорят, сегодня тебе уже получше. Говорят, ты, скорее всего, поправишься. Ты должна держаться, vasbyt…

Держаться… Какое глупое слово! Как можно сказать человеку в коме «держись»? Я идиот.

— Эмма, они сказали, что я должен поговорить с тобой, потому что мой голос тебе знаком.

Скажи ей все, что тебе нужно сказать!

— Эмма, это я во всем виноват. Я должен был тебе верить. Я был не прав. Мне так жаль… Я считал себя самым умным. Думал, что знаю людей, думал, что знаю тебя. Я ошибался.

Она молча лежала на кровати.

— Я все исправлю. Обещаю, я все исправлю!

Как? Как мне все исправить?!

— Пока не знаю как, но исправлю.

Потом я выпрямился и замолчал.

Я поднял глаза на стеклянную перегородку. Доктор Тальярд ушла. Мы с Эммой остались одни. Я видел, как медленно поднимается и опускается ее грудь, как она дышит.

Я медленно и осторожно собрался с мыслями и сказал:

— Мне нельзя прекращать говорить. Знаешь, не очень-то я силен в таких делах. Дело в том, что я не знаю, что еще тебе сказать. Мне не дали времени подумать. Надеюсь, ты понимаешь. Сейчас схожу, куплю какой-нибудь журнал. Интересно, что ты читаешь? В наши дни их выходит столько… Утром опять шел дождь. Не гроза, как позавчера, довольно мелкий дождик. Я только что был на улице. Впервые с тех пор, как мы… Сейчас не так жарко.

Можно ли мне выйти и купить журнал?

— Доктор Элинор Тальярд, кажется, отличный специалист. Ей около пятидесяти. Ее муж тоже врач, работает здесь. Его зовут Кос. Интересная они парочка. Он ниже ее на целую голову. Но они вроде бы неплохо ладят.

Говори что-нибудь!

— Я попрошу Жанетт вернуть тебе деньги.

Не говори о травме.

Что любят женщины?

— Помнишь, когда мы были у Волхутера, я сказал, что я — строитель? Конечно, я пытался схитрить, но, в общем, не совсем соврал. Сейчас я сам перестраиваю свой дом. В Локстоне.

Говорить стало легче. Я правильно выбрал тему.

— Дом старый. Никто толком не знает, когда его построили. По-моему, лет девяносто или даже все сто назад. Это последний дом слева, если ехать по направлению к городской плотине. Предыдущим владельцем был один мусульманин. Он год или два проработал в городке электриком. Местные назвали дом штабом Аль-Каиды. Ну, понимаешь, в шутку. Но много работы у него там не было, и он уехал. Может, без своих одноплеменников чувствовал себя неуютно. Теперь мой дом называют домом Леммера. Тоже вроде как насмешка, потому что это мой первый дом. Раньше у меня была квартира в Си-Пойнте. А еще раньше я жил только на съемных квартирах, потому что, когда я охранял министра, мы полгода проводили в Претории, а полгода в Кейптауне.

В общем, сейчас я переделываю свой дом. Он достался мне в неплохом состоянии. Несколько трещин в стенах и сад запущен, потому что к тому времени, как я въехал, мусульманина там не было уже два года. Но планировка очень необычная. В Локстоне во всех домах кухня и ванная расположены рядом, с задней стороны. Если хочешь принять ванну, надо выйти из спальни, пройти по коридору — и попадаешь в ванную из кухни. А душей тогда вообще не строили. Не знаю почему, ведь в Кару очень мало воды. Но в прежние времена строили только ванные.

Перед тем как я решил сломать стенку между ванной и кухней, я превратил в ванную одну из меньших спален. Работка была та еще — пришлось передвигать все трубы и покупать всю сантехнику. На это ушел почти год, ведь мне еще приходилось время от времени выполнять задания Жанетт. По-моему, сейчас новая ванная выглядит совсем неплохо. На пол я положил кафель, встроил большой душ, а унитаз поставил за перегородкой, которую возвел сам.

В тюрь… В общем, раньше я освоил профессию каменщика. Может, мне стоит рассказать…

Нет, лучше потом. В общем, я перекладывал стену трижды, прежде чем она стала такой, какой надо.

Когда новая ванная была готова, я приступил к стене между кухней и старой ванной. Мне хочется сделать просторную кухню-столовую, где будет и маленькое спальное место. Такая открытая зона. Не сказать, что я люблю готовить… Или развлекаться. Но в Локстоне люди другие. Они стучат к тебе в дверь и говорят: «Мы пришли выпить кофе». И поболтать.

На кухне есть старая плита фирмы «Ага». Зимой там тепло и уютно. Когда я закончу разбирать стены, там будет просторно. А плита окажется посередине.

Одна цветная женщина учит меня готовить. Ее зовут Агата. Она уверена, что плиту «Ага» назвали в ее честь. Она приходит ко мне два раза в неделю — убирается, стирает, гладит, а потом учит меня запекать баранью ногу или свиные ребра в духовке. Мясо, которое у нее получается, буквально тает во рту, и тогда по дому плавают восхитительные ароматы. Иногда она приводит с собой внука. Ему три года. Его зовут Рейно. Она говорит, что его назвали в честь героя сериала «Седьмая улица» на африкаансе. Ты его знаешь? Я начал смотреть сериал вместе с Агатой. Она принимает все события, которые там происходят, близко к сердцу.

Наверное, я ужасно тебе надоел…

Когда я был на госслужбе, у меня не было времени смотреть телевизор. Сейчас у меня есть спутниковая тарелка. Сначала я собирался смотреть только регби. Но ты ведь знаешь, как скучно смотреть регби…

В Локстоне жить скучно. Но именно этого я и хочу. Вот почему я туда переехал. Но это уже другая история.

В общем, сейчас я сплю в бывшей парадной гостиной, к которой я пристроил новую ванную. В доме есть открытая веранда, которая выходит на улицу. На другой стороне улицы домов нет. Только выпас. Кару. Саванна. Выпас занимает десять тысяч гектаров. Представляешь? Некоторые соседи и сейчас пасут там овец. Дядюшка Ю ван Вейк советует и мне завести овец. Сказал, если я боюсь их потом резать, можно не беспокоиться. В городе впервые за семь лет опять есть мясник. И ресторан, и кофейня… она называется «Гранат». Эмма, вот бы тебе попробовать инжирный ликер, которые делает тетушка Нита — он вкуснее всякого вина.

Я работаю и в саду. В Локстоне древний водоотвод; вода течет по желобам. На мой участок воду подают по четвергам, в три часа. Когда меня нет дома, мой участок поливают Агата или Антьи Барнард. В саду есть старая груша. Я хорошо ее обрезал, и теперь она отлично плодоносит. Я обсадил свой участок по краям лебедой, посадил три персиковых дерева и один абрикос. Агата советует мне посадить инжир, потому что он прекрасно приспособлен к климату Кару. Тогда она будет варить варенье. Я посадил четыре инжира под окнами кухни. Остальное место занимает газон и несколько цветочных клумб. Мне нравится садоводство.

Я посмотрел на часы. Без четверти восемь утра.

Весь день!

Я посмотрел на ее руку. Очертания тонкого запястья и пальцев.

— Эмма, не знаю, что еще тебе сказать.

За стеклянной перегородкой прошла медсестра.

— Мне хочется выращивать у себя на участке лекарственные травы. И огород разбить. Там хорошая почва. У дядюшки Вессела ван дер Вальта огороды на обоих его участках, а участки в Локстоне большие, по тысяче квадратных метров, не меньше. Дядюшка Вессел еще давно купил два участка. Когда вышел на пенсию, то на одном построил дом. У нас в Локстоне много пенсионеров. И становится все больше. Они переселяются из Кейптауна или Йоханнесбурга. Стремятся прочь из больших городов. Новенькие уже открыли в городке гостиницу и ресторан. Есть одна семейная пара; они журналисты, пишут для разных журналов. А еще один парень — веб-дизайнер. И есть несколько домов, куда приезжают отдохнуть на выходные.

Дверь открылась. Вошла медсестра, молодая чернокожая женщина. Она улыбнулась мне.

— Доброе утро! — Она подошла к кровати.

— Доброе утро, — ответил я.

Она сняла показания приборов и вписала их в историю болезни.

— Не обращайте на меня внимания, — сказала она мне. — Я скоро закончу.

— Как по-вашему, она понимает, что я ей говорю?

— Нет.

— Как вы думаете, она что-нибудь запомнит?

— Нет. — Медсестра лукаво улыбнулась и добавила: — Так что, если хотите сказать ей что-то важное, придется вам подождать, пока она проснется.

Интересно, что наплел персоналу доктор Кос!

— Можно мне выйти и купить журнал? Чтобы почитать ей вслух.

— Конечно, но вы знаете, какой купить?

— Нет. Принесу какие-нибудь женские журналы.

— Но какой именно?

— Какой-нибудь на африкаансе.

— Какой именно журнал на африкаансе?

— Какое это имеет значение?

Медсестра посерьезнела.

— Конечно, это имеет большое значение!

— Почему?

— Позор. — Она покачала головой. — Ведь у вас немного опыта в общении с женщинами, верно?

24

— Я расскажу тебе, почему уехал жить в Локстон. Придется рассказать тебе все с самого начала. С самого начала…

Когда она проснется и Патуди с ней побеседует, она так или иначе узнает подробности моей биографии.

Сейчас она меня не слышит, а потом ничего не вспомнит.

Рассказать ей все!

— Эмма, я сидел в тюрьме.

Она лежала на кровати.

— Я просидел четыре года.

Я откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

— Когда я вышел, мне не хотелось оставаться в городе. Большой город превратился в такое место, которое пробуждает в людях самое худшее. У меня была возможность выбора, но я всякий раз выбирал не то, что надо. Но человек должен знать свои недостатки, чтобы уметь им противостоять. Я стал искать такое место, где чувствовал бы себя в безопасности. Я много поездил по стране. Специально выбирал проселочные дороги. Проехал много мест — от Кейптауна до Цереры. Потом добрался до Сазерленда, Мервевилля, Фрейзербурга и Локстона.

Ты знала, что в Кару есть горные перевалы? Ты знала, что там есть такие места, откуда вид открывается на сто километров? Есть гравийные дороги, в которых течет вода круглый год. В Кару, представляешь?

Раньше я ничего подобного не подозревал.

В Локстоне я заправлял машину; ко мне подошел дядюшка ван Вейк и заговорил со мной. Бензоколонки там находятся сзади; чтобы заправиться, надо въехать в ворота. Я вылез размять ноги, а он подошел ко мне. Протянул руку, сказал, что его зовут Ю ван Вейк. Он спросил, много ли километров проехала моя машина, потому что он всегда ездил только на «исудзу»; его последний пикап прослужил семь лет и проехал четыреста тысяч километров. Теперь фермой занимаются дети, а они с женой живут в городке, но он все равно по-прежнему ездит на «исудзу», только модели «фронтир», потому что нужно место для внуков. Потом он спросил, кто я такой и откуда приехал.

Вот как все должно быть! Позавчера ты говорила о том, что люди не слышат друг друга. Я хотел сказать, что я не такой, хотел сказать, что я не хочу, чтобы меня слышали, я хочу, чтобы меня оставили в покое. Я согласен с Жан-Полем Сартром в том, что ад — это другие. Но не стану лгать. На самом деле я в это не верю.

Мне бы надо было сказать другое: по-моему, ты ошибаешься. Эмма, я не хочу, чтобы меня слышали, я не хочу, чтобы меня видели. С одной стороны, когда я на виду, мне страшно. С другой стороны, именно этого мне хочется больше всего. Потому что я никогда по-настоящему не был на виду. Большой город — только одна причина. В большом городе люди не видят, не замечают друг друга. В Локстоне меня заметили. Но не потому я переехал туда жить. Вернее, не только потому. Мне хотелось жить там, где я чувствовал бы себя в безопасности.

Я вспыльчив. Вот в чем моя проблема, Эмма. Мне с трудом удается держать себя в руках. Мне нужно было найти такое место, где меня бы никто не смог спровоцировать.

Но были и другие причины.

Мне кажется, у каждого человека должно быть место, где он бы чувствовал себя дома. По-моему, это у нас в крови.

В тюрьме я пытался учиться. Получить высшее образование. Много раз начинал и бросал. Наверное, я самый старый студент в истории Университета Южной Африки, где самое большое дистанционное отделение в мире. Я изучил одиннадцать предметов, но все на разном уровне. Бывало, записывался на какой-то курс, а через год-другой меня тянуло к чему-то другому. В тюрьме я много читал, пытаясь разобраться в себе и в своей жизни. Ничего не помогало. Ты — тот, кто ты есть. В книгах не найти готовых ответов. Ответы в тебе самом.

Но в книгах было такое, что заставило меня думать. Например, я понял, что не хочу быть один. Хотя и понимал, что мое желание несбыточно. Говорят, в древние времена мы жили племенными группами. Позже — племенами. Все люди были родственниками. В одной книге я прочел, что, если в лесу Новой Гвинеи встречаются двое, они могут часами обсуждать свою генеалогию, чтобы установить степень родства. Иначе им придется убить друг друга. Так уж мы устроены. Если мы родственники, если мы принадлежим к одному племени, если у нас есть что-то общее, все хорошо. Тогда воцаряются мир и порядок. Но в большом городе мы друг другу никто. Там каждый за себя.

Когда я был маленький и жил в Си-Пойнте, там тоже были племена. Евреи, греки, итальянцы. Каждый принадлежал к определенному племени. Кроме меня.

Мой отец был африканером из Си-Пойнта. Его звали Герхардус Лодевикус Леммер. Герт, Герт-механик. Он работал на заводе Форда на Главной улице. Там он познакомился с моей матерью. Она была англичанка. Биверли Энн Симмонс из отдела запчастей.

Она была стройная, хорошенькая.

Ее отца звали Мартин Фитцрой Симмонс. Мой английский дедушка. Я его никогда не видел, хотя меня назвали в его честь.

Ты рассказала мне историю своих родителей. Как твой отец всего добился сам. Мой отец был не такой. Тринадцать лет мать твердила ему, что он должен открыть собственное дело, но он не хотел.

«Ты хороший механик, — говорила она. — Ты можешь сколотить целое состояние!» Отец отвечал, что зато он отработал смену — и свободен, а англичанин, владелец фирмы, не знает ни одной спокойной минутки. Если у тебя свое дело, все трудности и заботы ложатся на твои плечи. Отцу не хотелось лишних забот. Потом мать называла его жалким буром, белой африканерской голытьбой. Говорила, что она не для того вышла за него замуж, чтобы до конца дней своих ютиться в крошечной двухкомнатной квартирке в Си-Пойнте.

Должно быть, они любили друг друга. Во всяком случае, сначала. Я знаю, он ее любил. Это было заметно.

Эмма, я рассказываю о своих родителях всего лишь второй раз в жизни. Мне тяжело, говорить не хочется. Временами мне даже не хочется думать о них. Каждый был так же плох, как и другой. Оба на свой лад. Мать была ловкой манипуляторшей и шлюхой, а отец — вспыльчивым и жестоким трусом. Что делать, если у тебя такие родители? Что делать, когда другие сплетничают о твоих родителях, а ты сидишь, и внутри у тебя все кипит? Ты начинаешь их ненавидеть. Из-за того, как они портили друг другу жизнь. И тебе тоже. Они были как две разные химические субстанции, которые сами по себе безвредны, но вместе становятся взрывчатой смесью.

Они ссорились и дрались, кричали и ругали друг друга по-английски. Они всегда говорили друг с другом по-английски. Мать отказывалась говорить на африкаансе. «Ужасно вульгарный язык», — говорила она, и тогда отец из принципа обращался ко мне только на африкаансе, и она ругала его за это. В общем, они ссорились по любому поводу. Из-за денег, из-за работы, его пьянства, ее измен. Мать презирала отца за отсутствие честолюбия, а он ее — за желание подняться по общественной лестнице. Он орал, что она плохая хозяйка и не умеет готовить. И транжира. Она осуждала его за скупость. В общем, они ссорились практически из-за всего.

Я думал, что так и должно быть. Не знал, что у других бывает иначе. Пять дней в неделю они ругались, а каждую ночь дрались. Каждую ночь они швыряли друг в друга посудой, пока кто-нибудь не попадал в другого, и тогда они начинали ругаться из-за этого, злобно пререкаться, кто прав, кто начал первым…

Не помню, сколько мне было лет, когда я начал убегать из дому. Наверное, лет семь. Когда они должны были возвращаться домой, я бродил по улицам или ходил к морю. Но когда я возвращался, мать спрашивала: «Где ты шлялся?» — а отец говорил: «Оставь моего сына в покое!» Тогда я становился новым предметом скандала.

Когда я бродил по Си-Пойнту, я видел других людей — племена и племенные группы. Они сидели в уличных кафе, в садиках, на балконах, смеялись и болтали. Я смотрел на них, как голодный нищий ребенок, который глазеет на витрину кондитерской.

Отец впервые ударил меня, когда мне было девять лет. И после этого как будто прорвало плотину.

Он никогда не доверял ей, всегда подозревал, что она ему изменяет. Намекал на это, обвинял ее, но доказать ничего не мог. Она была слишком хитра. Но в тот вечер она проявила беспечность. А он был пьян. Он стоял у окна и видел, как ее ссаживает с мотоцикла один из братьев Балдини, который держал кафе-мороженое на Главной улице. Он видел, как она целует его на прощание, как он игриво шлепает ее по мягкому месту. Как она смотрит вслед уезжающему итальянцу и смеется. Тогда мой отец понял, что она сделала, и, когда мать вошла, он спросил: «Ты, значит, теперь трахаешься с итальяшками?» А она ответила: «Они, по крайней мере, умеют трахаться!» Тогда он назвал ее шлюхой, а она швырнула в него пепельницей, которая разбилась о стену. И он захотел ее ударить. Он подошел к ней, замахнулся, и она закричала: «Не смей!» И вдруг отец развернулся ко мне и ударил меня по голове, и она закричала: «Что ты делаешь, сволочь?» А он ответил: «Еще так будешь?» И она сказала: «Черт тебя побери, что ты делаешь?!» Тогда он снова ударил меня и заорал на нее: «Это не я. Это ты! Это ты!»

Я замолчал, потому что не знал, с чего вдруг меня понесло.

— Извини, Эмма…

Я заерзал на стуле. Наклонился вперед. Интересно, можно ли взять ее за руку?

— Я не хотел, чтобы так продолжалось и дальше…

Мне показалось, что ее кожа сделалась прозрачной. Под ней проступили синие прожилки вен.

— Но я такой, какой есть.

Гудела аппаратура, помогая ее сердцу качать кровь. Врачи до сих пор не знают, сильно ли поврежден ее мозг.

— Мне кажется, сейчас я лучше все понимаю. Просто так сошлось. Начиная с того дня отец стал регулярно избивать меня. Насилие порождает еще больше насилия. В людях, в обществе, в стране. Как будто выпускаешь джинна из бутылки; назад его уже не загонишь. Но, когда сидишь на скамье подсудимых, без толку говорить судье, что таким тебя сделал отец.

Я откинул край больничной простыни. Простыня оказалась мягче, чем я думал.

— Чего я никогда не мог понять, так это почему он не бил Балдини. Почему он не пошел в кафе-мороженое, не выволок хозяина и не избил его? А ответ заключался в том, что мой отец — трус. И я поклялся, что уж трусом-то я никогда не буду.

Некоторое время тактика отца срабатывала. Он сказал: если мать не хочет, чтобы он меня бил, она перестанет задирать подол. Она вела себя пристойно два или три месяца, но, по-моему, она просто не могла жить без внимания других мужчин.

Я все понял до конца, только когда стал взрослым. Я собрал все ее фотографии — детские и позже, с отцом. Помню, она говорила, разглядывая свои детские фото: «Папа меня любил, папа меня обожал». Она рассказывала о своем отце, англичанине среднего класса из Роузбанка. Он служил клерком в провинциальной администрации. Она была хорошеньким ребенком. Маленькая, со светлыми волосами и большими глазами. На всех снимках она радостно улыбается в камеру — всегда уверена в себе. И элегантна.

Они познакомились в гараже. Отцу было двадцать; у него была каштановая челка и задумчивый взгляд. У него была подружка в Пэроу, у них были серьезные отношения; поговаривали о помолвке. По-моему, с этого все и началось. Матери хотелось быть центром внимания всех мужчин, и вдруг она встретила такого, который увлекался не ею, а другой. И она старалась до тех пор, пока не получила его.

К тому времени, как мне исполнилось пять лет, она больше не была ни молодой, ни прелестной. Не знаю почему — может, из-за беременности, а может, просто с возрастом. А может, из-за неудачного замужества. В тридцать лет она выглядела какой-то усталой и помятой; прошедшие годы начали сказываться на лице и фигуре. Мать все прекрасно понимала. Она пыталась вернуть внимание мужчин с помощью косметики, краски для волос и облегающих платьев. Они были свечой, а она — мотыльком. Она действовала инстинктивно, у нее был такой рефлекс — как колено дергается, если ударить по нему.

Все развивалось по спирали. Она бывала верной, разумной и спокойной. Потом они с отцом начинали ссориться, и она уходила из дому. Потом очередной кавалер домогался ее, и она уступала. Она приводила их даже домой. Однажды я рано вернулся из школы — не помню почему, наверное, заболел. У меня был ключ; я отпер дверь и услышал странные звуки. Заглянул в спальню и увидел на кровати мать с Филом Робинсоном, богатым англичанином, владельцем отеля на набережной. В его отеле было сто номеров, но им понадобилось заниматься этим у нас в квартире.

Когда она увидела меня, то завопила: «Господи боже, Марти, уходи, уходи!» — а я стоял на месте, как болван, и пялился на них. Наконец, она соскочила с кровати и захлопнула дверь спальни. Позже, когда Робинсон ушел, она умоляла меня ничего не говорить отцу. «А то он снова тебя побьет».

Вот такая у меня биография, Эмма.

Я белая африканерская голытьба. Как и сказала моя мать.

Мой отец любил вино. Вот какие ассоциации вызывает у меня винный букет. Запах перегара, когда отец напивался и избивал меня, злясь на мать, которая опять где-то шлялась.

Когда мне было тринадцать, она сбежала. Потом отец бил меня потому, что ее не было рядом. И еще потому, что он хотел сделать меня «крутым, чтобы я умел брать жизнь за рога».

Ему это удалось.

Я много думал над тем, что он со мной сделал. Самое главное, он выбил из меня страх. Страх боли. И страх причинить боль. Вот что важно. Со временем боль притупляется. К ней привыкаешь. Но причинять боль — все равно что выпускать джинна из бутылки.

В Си-Пойнте была секция карате; занятия проходили в здании англиканской церкви. Отец записал меня туда. Я никак не мог научиться сдерживаться. Никак не мог понять, почему нам надо сдерживаться, почему не разрешалось бить своего спарринг-партнера.

Я нарывался на неприятности. В школе и на улице. И получал удовольствие. Мне нравилось бить. Впервые боль причиняли не мне; впервые я сам причинял кому-то боль. Пускал кровь. Ломал носы. Как будто это был не я, а кто-то другой. Или я вселялся в кого-то другого, перемещался в другой мир, в другое состояние. Время останавливается. Все исчезает, ты ничего не слышишь и ничего не видишь, кроме красно-серой пелены перед глазами. А за пеленой колышется какой-то предмет, который ты хочешь уничтожить всеми силами.

Когда я учился в выпускном классе, я впервые избил отца. После этого все стало чуточку лучше.

Тогда мне больше всего хотелось убраться подальше. И от него, и от Си-Пойнта. Мой сэнсэй — наставник по карате — был полицейским. Он предложил мне записаться в полицейскую команду по карате. Я записался в полицию, потому что для этого надо было ехать в Преторию. Достаточно далеко. Там меня заметили и отобрали в телохранители. Я прослужил телохранителем десять лет. Один год охранял министра транспорта. После того как он вышел на пенсию, я восемь лет охранял белого министра сельского хозяйства. Последний год проработал с чернокожим министром образования.

Первый год… Министр транспорта был невероятным человеком. Он видел меня насквозь. Он всех видел насквозь. По-моему, он видел слишком много — и слишком остро чувствовал. Наверное, именно поэтому он и застрелился. Но тогда я часто думал: почему моим отцом не мог стать человек вроде него?

25

Я разговаривал с Эммой Леру четыре часа, а потом вошла доктор Элинор Тальярд и велела мне пойти поесть.

Я не рассказал Эмме о Моне.

Мне очень хотелось. Слова готовы были сорваться у меня с губ.

Как странно — освобождать чудовищ, запертых в мозгу. Это как лавина, как пересохшее русло после дождя. Сначала льется тонкая струйка, потом вода льется потоком, потом хлещет мощная струя, которая все смывает на своем пути.

Но, когда я дошел до Моны, силы вдруг иссякли, облака пересохли. Мона из Претории. Мона из Мукленёка. Полная женщина на четыре сантиметра выше меня. Я сидел рядом с Эммой и вспоминал «Хроники Моны». Я познакомился с ней летом 1987 года, через год после того, как стал телохранителем. Она работала в салоне-парикмахерской в Саннисайде, а мне нужно было подстричься. Она спросила:

— Почему бы вам немного не отрастить волосы?

— Не поможет, — ответил я.

Я сел в кресло, и она приложила расческу к ножницам и стала молча стричь меня. Я наблюдал за тем, как она работает. У нее были густые каштановые волосы и хорошенькое личико с румяными щеками. Кожа у нее была гладкая, здоровая. И фигура. Просторный халатик не скрывал роскошной груди и бедер. На безымянном пальце не было кольца.

Она отошла от моего кресла за феном. Ее сотрудница что-то сказала — я не слышал слов. Мона рассмеялась. Чудесный звук, музыкальный, ясный, неподдельный, он зарождался где-то в глубине ее души, и она постепенно сдавалась, уступала смеху. Я следил за ней и видел, как веселье постепенно завладевает ее телом, и потом она полностью отдается ему.

Когда она закончила стрижку, обмахнула меня и смыла волоски, я спросил, как ее зовут, и она ответила:

— Мона.

— Мона, можно в пятницу угостить вас пиццей?

— Кто вы такой?

— Меня зовут Леммер.

Она смотрела на меня две доли секунды, а потом сказала:

— Можно.

Я заехал за ней на ее квартиру на Бери-стрит, и мы поели на Эсселен-стрит. Ни я, ни она не были говорунами, но мы приятно провели время, знакомясь друг с другом. Мы оба были детьми большого города, единственными детьми в семье, которые так и не выросли.

Помню, она спросила:

— Ты так много ешь, почему же ты такой худой?

— Занимаюсь спортом.

— Каким?

— По утрам пятьдесят раз подтягиваюсь, делаю по пятьдесят отжиманий от пола и упражнений для брюшного пресса. То же самое по вечерам. И пробегаю пятьдесят километров в неделю.

— Зачем?

— Нужно для работы.

Она медленно покачала головой:

— Слава богу, что я парикмахерша!

Мне хотелось снова услышать, как она смеется. И более того: мне хотелось выжать из нее смех, хотелось стать причиной ее мелодии, потому что ее смех напоминал о счастье, довольстве, обо всем, что в мире хорошо и правильно.

В тот вечер я подвез ее домой, она пригласила меня зайти, и я остался — на целых девять лет. Мне пришлось потрудиться, чтобы заставить ее смеяться. Пришлось порыться в себе в поисках чувства юмора, оставить место для человека, который мог быть безрассудным, легкомысленным, готовым пошутить, подразнить, потому что смех Моны невозможно было запрограммировать. Он был неуловимым и непредсказуемым, как выигрышные номера в государственной лотерее. Но, когда я выигрывал, награда — видеть ее охваченной радостью — была велика.

Мона изменила меня, сама того не подозревая. Оказалось, во мне спрятано много всего. Если хочешь стать веселым и легкомысленным, приходится выкинуть за борт злобу и гневливость. И тогда ты путешествуешь налегке. И тебе легко.

Я научился у нее и другому. Мона бодро и смиренно принимала собственные слабости. Она учила меня, что слезами горю не поможешь, что мы такие, какие есть, и что нет смысла это скрывать. Но усвоить ее уроки я сумел лишь много позже. Наши с ней отношения были легкими. Она ничего не требовала, жила одним днем. Если я предупреждал, что три-четыре дня буду в отъезде с министром, она совершенно искренне отвечала:

— Я буду по тебе скучать.

Когда я возвращался, она непритворно улыбалась мне, протягивала руки и весело смеялась, когда я не без усилий нес ее в массивную двуспальную кровать. Потом я раздевал ее и ласкал каждый сантиметр ее роскошного тела, до тех пор пока в ней не вспыхивало желание — как будто медведица выходила из берлоги после долгой спячки. Ее пробивала крупная дрожь, и она открывалась передо мной, словно дверь в волшебную страну. Когда я входил в нее, на ее лице отображались только удовольствие, только радость, без тени стыда. Я стал зависимым от ее радости — как и от ее смеха.

С Моной все было необычно.

Когда мне нужно было на целых полгода уехать с министром в Кейптаун, она сказала:

— Я должна кое о чем тебя предупредить.

— Что?

— В Кейптауне можешь делать что хочешь.

— О чем ты?

Мона отвела взгляд в сторону:

— Леммер, я не смогу…

— Чего не сможешь?

— Не смогу прожить без секса полгода.

— Я буду приезжать к тебе.

Она возразила: это не то. Если я с кем-нибудь познакомлюсь в Кейптауне, все нормально. Только она ничего не хочет знать. Через полгода я вернулся и приехал к ней. Она не возражала против продолжения отношений. Когда я уезжал, она не закатывала сцен. Но и не обещала хранить мне верность. Тем более когда я так далеко.

— Почему?

— Есть мужчины, против которых я не могу устоять.

— Что за мужчины?

— Похожие на тебя.

— У тебя кто-то есть?

Она не ответила.

— Поехали со мной в Кейптаун!

— Мой дом здесь. Вот здесь.

В течение девяти лет она была моей походно-полевой женой. Моей тихой гаванью в Претории. Мы никогда не ссорились. Никогда не говорили о тех шести месяцах, когда мы не виделись. Потом я получил большое выходное пособие и понял, что должен вернуться в Кейптаун, в Си-Пойнт. Я должен был вернуться туда и разобраться в самом себе.

Я снова попросил Мону:

— Поехали со мной!

Она снова отказалась.

Через три года после того, как я ее бросил, она мне позвонила. Тогда обо мне трубили все газеты. На следующий день мне должны были вынести приговор. Она сказала:

— Теперь ты знаешь.

— Что я теперь знаю?

— Какой тип мужчин я имела в виду.

Я рассказал Эмме, почему ушел с государственной службы.

— В 1998 году начальство объявило о намерении «устранить расовый перекос», то есть увеличить численность чернокожих телохранителей. Нам предложили выбирать: солидное выходное пособие или перевод неизвестно куда. Я предпочел уйти.

Купил себе квартиру в многоквартирном доме в Си-Пойнте, между Форт-стрит и Марин-стрит, всего в километре от того квартала, где я вырос.

Я искал отца, но так и не нашел его. Никто не знал, куда он уехал. Мастерская «Форда» по-прежнему была на месте, под той же вывеской. Но владельцы были новые. Вообще в Си-Пойнте появилось много новых людей. Итальянцы уехали, как и греки. Из евреев остались одни старухи — они сидели на набережной поодиночке или группками и ждали, когда к ним в гости приедут дети. Теперь в Си-Пойнте жили нигерийцы и сомалийцы, русские и румыны, боснийцы, китайцы, иракцы. Новые племена, в которые я не входил.

Я устроился инструктором по карате в клубе здоровья в Гринпойнте. По утрам учил самозащите англичанок и женщин-африканеров; днем занимался по правилам Японской ассоциации карате с детьми, южноафриканцами и представителями всех прочих племен Си-Пойнта. Так я прожил почти два года. У меня была работа. В зале ученицы-женщины называли меня Леммер, а детишки — сэнсэй. Я не был счастлив, но не был и несчастен. Постепенно я начал кое-что замечать. У меня появились новые цели в жизни. Впервые за тринадцать лет я принадлежал сам себе. Стал обычным человеком. Таким, как все.

Я видел нуворишей. Отмечал растущую тягу людей к потребительству. Стремление купить ту или иную вещь не просто потому, что она модная, но и «потому, что я могу себе это позволить». Я наблюдал одинаковые черты у всех — белых, черных, коричневых. Что крылось за их желанием окружить себя стеной новых вещей — стремление отгородиться от прошлого или от настоящего?

Но больше всего потряс меня настоящий взрыв насилия в большом городе, стремление «брать, что хочется» и вызов: «Не стой у меня на пути». Сначала я заметил, что ездить стало намного опаснее. Я видел совершенно безбашенных водителей. Поражался отсутствию вежливости, милосердия, духа коллективизма. И всплеску беззакония. Как будто правила вдруг отменили. Или, скорее, будто правила писаны не для всех. Многие проезжают перекресток на красный свет. Еле тащатся в крайнем правом ряду или, наоборот, обгоняют слева.[7] Разговор по мобильнику без гарнитуры на скоростных трассах — и вызывающие взгляды: «Попробуй скажи мне хоть что-нибудь!» Как будто наша страна превратилась в такое место, где можно делать все, что хочешь, и брать все, что только можно, прежде, чем все покатится в тартарары. Или прежде, чем все приберет к рукам кто-то другой.

И еще постоянные стоны, и жалобы, и скрежет зубовный. Все несчастны, независимо от цвета кожи, расы и вероисповедания. Все недовольны правительством, друг другом, самими собой. Все тычут пальцами в других, обвиняют, жалуются.

Я просто диву давался. Русские, румыны и боснийцы, забирая детей вечером после занятий карате, восхищенно восклицали: «Какая чудесная страна! Настоящая земля обетованная, где реки текут молоком и медом!»

А южноафриканцы были всем недовольны, несмотря на то что ездили на дорогих машинах, жили в больших домах, любовались красивейшими видами, питались в ресторанах, покупали большие плоские телевизоры и одежду от ведущих кутюрье. Я не встретил ни одного человека, довольного жизнью. Все поголовно были несчастны, причем всегда в их несчастьях были виноваты другие.

Белые были недовольны политикой ликвидации последствий расовой дискриминации и коррупцией, но они забыли, что целых пятьдесят или шестьдесят лет процветали именно благодаря им. Черные во всем обвиняли апартеид. Но ведь прошло уже шесть лет с тех пор, как апартеид пал.

И еще на меня очень давило одиночество. По вечерам я гулял по коридорам своего многоквартирного дома, видел, как разносчик пиццы доставлял разноцветные коробки одиноким толстым женщинам. Они опасливо приоткрывали двери, а потом поедали пиццу в одиночестве, наслаждаясь обществом друзей из телевизора. Или Интернета. Утром какая-нибудь ученица иногда угощала меня кофе и рассказывала, как она несчастна в браке. Иногда мое одиночество становилось таким невыносимым, что я шел им навстречу и удовлетворял их нужды. Но после этого они переставали ходить на занятия. Тогда я сформулировал для себя закон Леммера о матерях-одиночках.

Я знал: что-то неизбежно случится. Понимал не рассудком, просто смутно предчувствовал. Большой город систематически высасывает тебя, меняет, мнет и полирует, и ты становишься таким же, как все. Одиноким, агрессивным эгоистом. Кроме того, начинаешь сознавать, что внутри тебя запрятано много темного и злого. Просто зло дремало внутри тебя много лет, потому что ты сознательно подавлял недостатки. Я не занимался самоанализом, просто чувствовал постоянно давящее на меня напряжение, ощущал растущее беспокойство. Можно сказать, я заранее предчувствовал беду.

Эмма, ты, наверное, думаешь, что я пытаюсь все обосновать логически. Нет, я не пытаюсь оправдаться. Что сделано, то сделано; я убил человека, и от этого никуда не деться. Я сидел перед своим адвокатом, рослым здоровяком по имени Густав Кемп, и пытался объяснить, что я ни в чем не виноват. Он возмутился:

— Черт побери, приятель! Играй теми картами, которые сдала тебе жизнь, и прими наказание, как мужчина!

Он дал мне день на размышления и добавил: если и через день я по-прежнему буду считать, что ни в чем не виноват, он попросит назначить мне другого адвоката.

Кемп остался моим защитником.

Итак, то, что случилось, неизбежно должно было случиться. Рано или поздно. В тюрьме я много размышлял о том дне. Мне бы надо было предвидеть, что так случится, ведь все признаки были налицо. Во мне. В глазах других людей, когда они нарочно пихаются локтями на улице или показывают тебе оскорбительные жесты из окна своей машины.

Но после драки всегда проще всего махать кулаками. В общем, я повел себя как та лягушка в постепенно нагревающейся воде.

В тот вечер…

Мне надо было успеть в Бельвиль на выпускной вечер учеников, поэтому после тренировки я спешил. Принял душ, переоделся и побежал вниз по лестнице к машине. Потом я увидел четверых парней; они обступили Деметру Никулеску, одного из моих учеников, прыщавого, с мягкой челкой. Им было от двадцати двух до двадцати пяти — такой поганый возраст, когда ты еще никто, зато все знаешь. Четверо белых с накачанными в тренажерном зале мускулами и бандитским сознанием. Они издевались над несчастным Никулеску.

— А ну, покажи нам приемчики, малыш карате!

— Смотри-ка, какие у него прыщи! Растишь их в темноте, как грибы?

Когда Деметру открывал рот, они начинали издеваться над его акцентом.

— Из какой дыры ты приехал?

— Из Си-Пойнта.

— Дерьмово, парень! Ты кто по национальности?

— Южноафриканец.

— Твой папаша небось в русской мафии?

Мне было достаточно.

— Оставьте мальчишку в покое, — велел я.

— Ух ты, явился сам мастер карате! Ой, как страшно!

— Деметру, иди домой.

Он вздохнул с облегчением и ушел.

Самый рослый уловил мой выговор.

— Эй, немчура, может, покажешь нам приемчики?

Я отступил. Он шел за мной.

— Я к тебе обращаюсь, немчура!

Остальные завопили:

— Струсил? Не бойся, китаеза, мы тебе больно не сделаем!

Я услышал за спиной шаги молодого здоровяка и понял: если он до меня хоть пальцем дотронется, быть беде. Он догнал меня у самой автостоянки. Как только он положил руку мне на плечо, я развернулся и посмотрел на него в упор. Он был выше и крупнее меня. Но я был уже готов, совсем готов.

Я сказал ему:

— Я тебя убью, — и знал, что так и будет. Он тоже все понял.

Что-то мелькнуло у него в глазах — от меня не укрылась искорка страха. Вот что меня тогда остановило. Я не ожидал, что он струсит. Но потом ему, наверное, стало стыдно, потому что он на миг потерял лицо. Потому-то он и погнался за мной.

Я повернулся, сел в машину и отъехал от стоянки. И ни разу не оглянулся.

Чтобы сэкономить время, я решил проехать через Береговую линию, Ватерфронт. На перекрестке с круговым движением было много машин.

Я почувствовал удар сзади. Несильный. Просто толчок. И тогда я увидел их в зеркало — все четверо ехали в «фольксвагене-гольф». Они орали и непристойно жестикулировали. Я вышел. Эмма, мне не нужно было выходить. Надо было продолжать ехать.

Они тоже вышли.

— Мы к тебе обращаемся, придурок!

— Ты кем себя вообразил?

— Паучара волосатый!

Самый здоровый сидел за рулем «гольфа». Винсент Майкл Келли. Винс. Двадцать четыре года, клерк-стажер в крупной аудиторской компании КПМГ. Рост метр девяносто, вес девяносто пять килограммов. Все эти подробности я узнал только на суде.

Я осмотрел задний бампер моей машины. Повреждений не было.

— Эй, он к тебе обращается!

Четверка окружила меня. Винс подошел вплотную.

— Ты что, глухой, немчура? — Он пихнул меня в грудь. Теперь у него в глазах не было страха — только бравада.

Адвокат что-то говорил о действии стероидов, но нам ничего не удалось доказать. По-моему, они напали на меня только потому, что их было четверо, потому что они были молодые и сильные. Я был ниже и тщедушнее их. Создал, так сказать, ложное впечатление. А еще… Наверное, в тренажерном зале Винс временно перерождался. И ему нравилось ощущать себя сверхчеловеком, он стремился продлить это чувство.

Он снова толкнул меня, и тогда я его ударил. Несильно, я только хотел привести его в чувство. Но не привел. Тогда вмешались остальные. Я старался, Эмма! Какая-то часть меня знала, заранее знала, что́ будет, если я дам себе волю. Я старался сдерживаться. Но мы такие, какие есть. Вот что я четко понял в тот вечер. И не важно, что там утверждает наука. Как бы ни старались тюремные психологи, нас не изменишь.

Вот почему я переехал в Локстон, Эмма. Вот почему отправился искать свое племя. Я больше не могу себе позволить попадать в подобные ситуации. Я обязан избегать неприятностей, не попадать в них. Если бы я снова оказался на той улице, а они снова подошли ко мне, я бы поступил точно так же, оказался бы там же, в другом мире.

Если бы на меня напал только один парень, ничего бы не случилось. Даже тогда. Но, если на тебя нападают двое, трое, четверо, ты как будто переходишь на другой уровень, получаешь право на другой ответ. Отключаются все тормоза. Конечно, тогда свою роль сыграли и досада, и огорчение, и тринадцать лет вынужденного подавления своих инстинктов.

Я дал себе волю.

Тот здоровяк, Винсент, он…

Хотя она не слышала, хотя ничего потом не вспомнит, я осторожно подбирал слова.

— Он умер, — сказал я. — Меня признали виновным в убийстве. С отягчающими обстоятельствами. И дали шесть лет. Я отсидел четыре.

Я долго сидел у ее кровати и молчал. Десять, а может, и двадцать минут.

Я прекрасно помнил то, о чем не сказал вслух.

Я помнил, как Винс упал и ударился головой о дверцу «гольфа». В свой удар я вложил всю силу и злость. Я ударил его три, четыре, пять раз. Он плашмя упал назад, ударившись затылком. Я до сих пор слышу тот звук — громкий, звонкий удар.

Четыре дня он пролежал в коме. Повреждение головного мозга. Кемп очень неодобрительно употреблял такие слова, как «теменная кость» и «эпидуральное кровоизлияние». А потом Винс умер.

И еще было другое, о чем я не рассказывал ни адвокату Кемпу, ни судье, вообще никому.

Как это было сладко.

В те секунды, в те минуты, когда я дал себе волю, когда мог пустить в ход руки и ноги, мог причинять боль, разбивать носы, крушить — я жил по-настоящему. Когда я вырубил Винса, а остальных молотил до тех пор, пока они не взмолились о пощаде, все в моем мире было совершенно правильно. Я остался один против всех, я чувствовал себя цельной личностью, и все шло хорошо и правильно. Ужасно. Это чувство опьяняет. Одурманивает.

Но… как мне было сладко!

26

В начале первого в палату вошла доктор Элинор Тальярд; вид у нее был отдохнувший и очень профессиональный.

— У меня здесь есть дела, а сейчас время обеда. Кос ждет вас в ресторане. Мэгги оставила вам записку. Она в вашей комнате. Возвращайтесь к двум.

— Хорошо, Элинор.

— Вы неплохо поработали.

Неужели?

Ресторан был полон.

— Воскресенье, — объяснил доктор Кос Тальярд. — День посещений. Родственники навещают больных. — Склонившись над тарелкой безвкусного куриного шницеля под сырным соусом, он рассказал, что они прожили в Нелспрёйте уже шестнадцать лет — сначала работали в центральной больнице, потом в клинике системы Саусмед. — И за все эти годы к нам ни разу не попадала пациентка, которая упала с поезда из-за пулевого ранения.

Я молча посмотрел на него и продолжал жевать.

— Что случилось? — спросил он.

— Кто-то сильно рассердился на нас.

— Но за что? За что можно так сердиться?

— Не знаю.

Он недоверчиво покачал головой.

— Я говорю правду, — сказал я.

— Обычно люди реагируют не так, — заметил доктор Кос.

— Знаю.

Он ведь хотел выяснить, кто на нас напал и почему.

В номере я увидел еще одно красиво отпечатанное послание от Мэгги Т. Падаячи. И ключи от машины.

«Уважаемый мистер Леммер!

Из фирмы проката вам пригнали серебристую „Ауди-А4“. Она припаркована у ворот. Кроме того, звонила г-жа Жанетт Лау и просила перезвонить ей на сотовый, когда вам будет удобно.

С наилучшими пожеланиями,

Мэгги Т. Падаячи,

менеджер по работе с клиентами».

Я позвонил Жанетт.

— Спасибо за машину!

— На здоровье. Говорят, ей уже лучше.

— Да, они так говорят.

— А ты? Как ты себя сегодня чувствуешь?

— Нормально.

— Леммер, на ближайшие рейсы мест нет. Вся страна сорвалась с места и куда-то летит на Новый год. Мы сможем прилететь только завтра.

— «Мы»?

— Я беру с собой Фиктера и Миннара.

— Вот как!

Обычно она сама никуда не ездит. Она услышала удивленные нотки в моем голосе.

— Ты ведь знаешь, каково в Кейптауне сейчас, в период отпусков. Полно иногородних и иностранцев. А я уже давно не была в Лоувельде.

— Когда вы прилетаете?

— Будем к обеду. Я привезу тебе рождественский подарок. Надеюсь, это то, что ты хотел.

— Спасибо!

— Вот самое меньшее, что я могу сделать.

Я подумал: странно она выражается.

— Ее состояние достаточно стабильно, и сегодня мы сможем сделать ей компьютерную томографию, — заявила Элинор Тальярд, когда я к двум часам вернулся в блок интенсивной терапии. — Ваша смена заканчивается в четыре.

Я сел. Эмма, накрытая простыней, была такой же бледной и бесплотной.

— Здравствуй, Эмма.

Ей поменяли капельницу. Над кроватью висел пухлый пакет с каким-то прозрачным раствором.

— Я ходил обедать. Здешние куриные шницели — совсем не то, чем нас кормили в «Мололобе». Потом я позвонил Жанетт Лау. Завтра она привезет сюда двоих телохранителей. Эмма, они присмотрят за тобой. До тех пор, пока я не покончу с делами.

Покончу. С чем покончу? Я понятия не имел, с чего мне начать. Я сидел рядом с едва знакомой мне женщиной, и у меня руки чесались разбить кому-то башку, только я пока не знал кому.

Мне хотелось пойти к себе, лечь на кровать, закрыть глаза и еще раз вспомнить, где побывали мы с Эммой, вспомнить все до мельчайших подробностей. Я не верил ей тогда, когда следовало. Не слушал, не смотрел, не обращал внимания. А теперь в голове крутятся только обрывки мыслей, довольно глупых, надо сказать, и я не могу их поймать. Они все время ускользают, когда я пытаюсь схватить их. Как мыло в ванне. Я должен подумать. В том, что произошло, нет никакой логики. Этого недостаточно для того, чтобы убить Эмму Леру. Что она натворила такого, что кто-то хочет ее убить? Какого джинна она выпустила из бутылки? В какое осиное гнездо сунулась?

Перчатки — летом? В Лоувельде? На тех двоих были перчатки и вязаные шлемы, а на снайпере не было ни того ни другого. В Кейптауне к ней в дом вломились трое, но тогда лица были скрыты у всех троих. Интересно, на них тоже были перчатки? Перчатки в Кейптауне — еще понятно, они не хотели оставлять отпечатки пальцев. Но в вельде?

Почему они напали на нас только вчера? Чего они ждали? Может, им сначала надо было прилететь сюда из Кейптауна? Я попытался расположить события в хронологическом порядке. Эмма увидела в выпуске новостей репортаж про Коби де Виллирса. Это случилось за два дня до того, как на нее напали. За три дня до Рождества. Двадцать второго. В субботу, двадцать второго декабря.

Два дня. Почему такой разрыв между ее звонком инспектору Патуди и нападением в Кейптауне? Что это значило?

Мы прилетели сюда двадцать шестого декабря. За один, два, три… четыре дня до засады. Ну и что? Какая тут связь?

Я должен поговорить с Эммой. Я не могу просто сидеть и болтать. Она должна слышать мой голос.

С чего все началось? С Жанетт. Кстати, она скоро будет здесь.

— Жанетт… — сказал я. — Я пробыл в Локстоне два месяца, когда зазвонил телефон. Жанетт Лау спросила, не нужна ли мне работа. Тогда мой банковский счет почти обнулился. Квартиру в Си-Пойнте я продал с большой выгодой, но почти все деньги съели платы и дом Аль-Каиды. Я спросил, что за работа, и она объяснила. Я спросил, что ей обо мне известно, и она сказала:

— Один или два ваших прежних сослуживца хорошо отзываются о вас.

— Я только что вышел из тюрьмы.

— Я не собираюсь за вас замуж, я намерена предложить вам работу. — Потом она объяснила, как у нее все устроено, сколько она платит, и добавила: — Вам следует знать, что я лесбиянка и не потерплю никаких оскорблений. Если я вас вызываю, вы приезжаете немедленно. Почувствую, что финтите, — надеру вам задницу. Причем сразу же. Но своих я не бросаю. Ну как, нравится?

Я согласился. Потому что я оглядел свой дом и понял, что мне еще многое предстоит сделать. Я тогда даже еще не начинал ломать стены и перестраивать свое жилище. Дом был пустой. Из мебели у меня были кровать, стол и кухня с двумя стульями. Стол я купил на аукционе, а два стула мне подарила Антьи Барнард.

Антьи… Ну и личность! При знакомстве я назвал ее танни, то есть тетушка на африкаансе, чтобы выказать уважение к ее почтенному возрасту, а она пригрозила отлупить меня палкой.

Это совершенно другая история. Антьи Барнард постучала ко мне в дверь в четыре часа дня. На ней были толстые туристские ботинки и широкополая шляпа. Она сказала:

— Я Антьи Барнард и хочу знать, кто вы такой.

Тогда ей было шестьдесят семь лет; по ней видно было, что в молодости она была хорошенькой, может быть, даже красивой. Зеленые глаза необычной формы и очень яркие — как океан у Южного полюса. Она протянула руку, я пожал ее и представился:

— Леммер. Рад познакомиться с вами, тетушка.

— Тетушка? Какая я вам тетушка? Я что, замужем за вашим дядюшкой? — Она замахнулась палкой, словно собиралась меня ударить. — Меня зовут Антьи.

— Антьи.

— Вот так-то. А как мне к вам обращаться?

— Леммер.

— Ну ладно, Леммер, отойди с дороги и впусти меня наконец в дом. Надеюсь, кофе у тебя найдется.

Я сказал:

— У меня нет стульев.

— Значит, посидим на полу.

Так мы и сделали — сидели на полу, а чашки держали в руках. Она вытащила пачку длинных сигарет, предложила мне одну и спросила:

— Что такой человек, как ты, делает в Локстоне?

— Спасибо, не курю.

— Надеюсь, ты хотя бы пьешь, — заметила она и щелкнула маленькой зажигалкой.

— Вообще-то нет.

— Что значит «вообще-то нет»?

— Честно говоря, я вообще не пью.

— А секс?

— Секс я люблю.

— Слава богу! У человека должен быть хотя бы один грех. Я не о серьезных грехах, Леммер. О хороших. Иначе ты не живешь. Жизнь слишком коротка.

— А какие грехи хорошие?

— Сплетни. Еда. Курение. Питье. Секс. Куда мне стряхивать пепел?

Я пошел за блюдцем. Когда я вернулся, она спросила:

— В Локстон тебя привел хороший грех?

— Нет.

— Там была замешана женщина? Дети?

— Нет.

— Тогда не страшно. У всех у нас есть свои тайны, и это нормально.

Интересно, подумал я, какая тайна есть у нее.

Через две недели она снова зашла ко мне, на сей раз вечером во вторник.

— Подгони свой пикап, у меня есть стулья для твоего стола.

Мы поехали к ней, в идеально отреставрированный викторианский домик с белыми стенами и зеленой крышей. Внутри была со вкусом подобранная антикварная мебель. В прихожей на стенах были развешаны фотографии Антьи Барнард — вся ее жизнь. Я разглядывал снимки, а она сказала:

— Я была виолончелисткой. — Она явно преуменьшала, поскольку, судя по снимкам, она имела международный успех.

В тот же день мы обновили стулья у меня на кухне. Мы сидели и пили кофе, а она курила.

— А пепельница откуда, Леммер? Неужели ты закурил?

— Нет.

— Купил для меня!

— Да.

— В этом моя проблема.

— В чем?

— В мужчинах. Никак не могут от меня отцепиться.

Я рассмеялся. Потом понял, что она говорит серьезно.

Антьи посмотрела на меня ясными проницательными глазами и сказала:

— Леммер, ты умеешь хранить тайну?

— Да.

Она снова смерила меня взглядом:

— Знаешь, из-за чего я оказалась здесь, в Локстоне?

— Нет.

— Из-за секса.

— Именно здесь?

— Нет, идиот! Не здесь!

Потом она рассказала, что выросла в Вифлееме, в Свободном государстве, в типичной консервативной старобурской семье, как ее талант к музыке быстро перерос возможности маленького городка. Ее послали учиться в Блумфонтейн; там она могла брать уроки игры на виолончели в консерватории. В семнадцать лет она победила в конкурсе, получила международную стипендию и поехала учиться в Вену. В двадцать вышла замуж за австрийца, в двадцать восемь — за итальянца, в тридцать шесть — за немца, но постоянные гастроли и концертные туры не слишком положительно сказывались на ее семейной жизни.

— Мужчины очень любили меня, а я очень любила мужчин.

В пятьдесят пять у нее было все, чего только можно пожелать. Деньги, воспоминания, чужие города, гостиничные номера и друзья, которые хороши, только когда все хорошо. Поэтому она вернулась в Свободное государство и купила себе дом в Розендале, недалеко от Вифлеема.

— Там я познакомилась с Виллемом Вондеркопом. Он был шестидесятилетним женатым фермером, и притом мужчиной с большой буквы «М». Мы не могли оторваться друг от друга! Однажды, в среду вечером, он сказал жене, что ему надо на церковное собрание, а сам пришел ко мне, и мы занимались любовью, как двадцатилетние. Мы упали с кровати, я сломала руку, а он ногу. Голые и виноватые, мы лежали на полу.

Что было делать? Я не могла его поднять, а он сам не мог встать. Пришлось звать на помощь. Надо было выбирать между священником и двумя геями, владельцами кофейни. В любом случае нам была крышка, потому что никто так не любит сплетничать, как геи и священники. Я отдала предпочтение геям, чтобы сохранить для него место в церковном совете.

Когда мне сняли гипс, я села в машину и поехала искать такое место, где жители не слышали нашу историю. Вот как я оказалась в Локстоне.

— Она никогда не расспрашивала меня о моем прошлом. Я упомянул, что служил телохранителем и работал с членами правительства. Когда мне надо было отлучиться на две-три недели, я говорил ей, где меня можно найти. Конечно, тогда уже весь городок был в курсе. Никто ничего не говорил вслух, но все гордились тем, что житель Локстона охраняет важных и знаменитых людей от всех напастей на свете.

Но они пока не считают меня совсем своим. Хотя надежда есть. В этом году на Пасху я пил чай с дядюшкой Ю, в кругу его многочисленных детей и внуков. И вдруг вошла Антьи. Дядюшка Ю представил ее своим детям так: «А это наша Антьи Барнард».

Может быть, через четыре года или пять лет, если никто не докопается, что я сидел, про меня тоже будут говорить: «Наш Леммер».

27

В начале пятого, когда Эмму увезли делать компьютерную томографию, я взял ключи от «ауди» и пошел искать машину.

Парковка была забита до отказа, но я не заметил на себе ничьих внимательных взглядов. Машину я нашел у входа, как и обещала Мэгги. Седан с механической коробкой передач, серебристый, с системой спутниковой навигации. Жанетт не скупая. Я сел в машину и поехал в Клазери.

Я выбирал проселочные дороги, неожиданно разворачивался, прибавлял скорость, запоминал все машины впереди и сзади, но за мной никто не следил.

Рядом с поворотом на R40 БМВ не было. Только глубокие колеи в высокой траве, раскисшие после дождя. Я запер «ауди» и прогулялся назад, до перекрестка. Все тело болело. От знака «Стоп» я прошел на запад до эстакады, где шоссе R351 проходит над железнодорожными путями. Если бы мне надо было кого-то подстеречь, где бы я устроил засаду?

Два гудронированных шоссе и железнодорожная линия образовывали треугольник. В самом его центре стоял утес, каменистый и поросший деревьями. Вот где я расположил бы снайпера, потому что оттуда хорошо просматривается весь перекресток. Я перелез проволочное ограждение, прошел по траве и взобрался на утес.

Откуда они знали, что мы поедем этой дорогой?

Откуда они знали, что мы поедем в «Мололобе», а не, допустим, в Худспрёйт? Может, все дело в том, что мы ездили таким путем каждый день? Потому, что западная дорога на Худспрёйт находилась примерно на таком же расстоянии? Или они устроили засаду и здесь и там?

Я стоял на утесе и смотрел вниз. Отличный обзор. Видны все машины, едущие по R351, в двух километрах отсюда. Плюс участок не менее километра на дороге R41 в северном направлении. Двести пятьдесят метров до перекрестка, одинаковое расстояние до обеих дорог. Вполне приемлемое расстояние для снайпера, ветер большой роли не играет, отклонение составит всего градусов двадцать.

Тем не менее снайпер должен был быть профессионалом. Покрышка быстро едущей машины — не самая удобная мишень.

Загвоздка в том, что здесь таких сотни. У нас много мужчин, которые умеют стрелять, могут уложить бегущую антилопу с трехсот метров с помощью телескопического прицела. Они убивают дичь ради трофеев везде, где только можно. Но откуда они знали, что на перекрестке мы повернем налево, к северу? Откуда они знали, что мы едем в «Мололобе», а не в Нелспрёйт? Если бы я тогда повернул направо, он бы не попал в цель со второго и третьего раза.

Слишком много вопросов. Слишком много переменных. А информации недостаточно.

Где он мог бы лежать в засаде? Я походил между деревьями и камнями, выбирая лучшее место — там, где можно растянуться на животе, там, где ничто не закрывает обзор, там, где можно водить ружьем в пределах девяноста градусов. Там, где есть достаточное укрытие.

За секунду до того, как он выстрелил, я увидел какой-то отблеск. Я мысленно провел линию от того места, где мы тогда находились на дороге, и стал искать место, где он мог бы лежать.

Там! Я спрыгнул со скалы в ложбинку, которую он тогда мог занимать. Следов нет, об этом позаботился дождь. Трава примята, несколько пучков вырвано. Я лег, сжимая в руках воображаемую винтовку. Да, место неплохое, отсюда можно стрелять, следить за объектом. Отсюда видно, движется он или остановился, можно наблюдать за ним в прицел, выждать, пока БМВ выровняется, выстрелить еще раз, еще — до тех пор, пока БМВ не съехал с шоссе. Как только мы вышли из машины, он уже не мог стрелять в нас, потому что обзор ему закрывали деревья и высокая трава. Ему пришлось время от времени вставать и смотреть, куда мы бежим. Если у него была рация, сообщники могли передавать ему, где мы, но стрелять он все равно не мог. Для этого ему пришлось бы встать, потому что иначе утес слева закрывал ему обзор. Он встал и следил за нами невооруженным взглядом. Увидел, что мы бежим; увидел, как Эмма упала; увидел, как другие двое приближаются к нам. Ему бы тоже надо было бежать. С рацией в одной руке и винтовкой в другой?

Когда я его увидел, в руках у него была только винтовка.

А гильзы? Он их подобрал? У него было время?

Стреляные гильзы должны были упасть вправо. Вон туда. В камни и траву. Ему надо было найти их быстро. Три покрышки. Но выстрелов было не три, а больше. Один попал в дверцу машины. Значит, он выстрелил не менее четырех раз. А может, и больше? Значит, ему надо было найти четыре гильзы, но он спешил, ему важно было не упустить нас из виду, он должен был убить нас, такое ему дали задание.

Я разделил предполагаемые пять квадратных метров на квадраты и сантиметр за сантиметром обшарил траву. Я искал между ржаво-коричневыми камнями, начав с наиболее вероятного участка. Ничего. Во втором и третьем квадратах тоже ничего.

Последний квадрат, справа и чуть позади снайпера. Ничего.

И тут я увидел гильзу — она лежала практически на нарисованной мной воображаемой линии. Она лежала в расщелине между двумя камнями, почти незаметная в высокой траве.

Я отломил прутик с дерева и сунул его в расщелину. Вытащил гильзу, продев прутик в отверстие.

Новенькая гильза калибра 7,62, натовский стандарт, в нашей стране налажено массовое производство.

Я повернул прутик, и гильза скатилась ко мне в карман рубашки.

Что там было не так с винтовкой?

Я видел ее всего секунду, в тот ужасный миг, когда стоял за Эммой. Снайпер, здоровяк в бейсболке, лежал на животе с винтовкой на сошках и с телескопическим прицелом.

Винтовка была небольшая. Может быть, меня именно это поразило? Снайперская винтовка уменьшенного размера.

Возможно. Но было и что-то еще. Только вот что — никак не удается вспомнить. Он был слишком далеко. Судя по сошкам, у него было не охотничье ружье.

Недавно кто-то забрал оружие из сейфа, который открыл Донни Бранка. Есть ли связь?

Придется все выяснить.

Я спустился по склону туда, где в траве остановился БМВ. Ограда по-прежнему была порвана. Мимо по обеим дорогам ехали машины. Солнце спускалось за склоны Марипскопа. Моя тень вытянулась по изумрудно-зеленой траве.

Я старался вспомнить, как именно бежали мы с Эммой. Нашел нору трубкозуба, о которую она споткнулась. Потом мы повернули и побежали вдоль железнодорожных путей. Я взглядом обшаривал траву в поисках своего мобильного телефона. Шансов найти его практически не было.

Вот здесь я помог ей перелезть через ограду у железнодорожной насыпи. Остановился, оглянулся, увидел два вязаных шлема, которые размахивали руками, и снайпера. Он упал на землю. Чтобы лучше целиться? В такой высокой траве? Невозможно.

Почему он упал ничком? Может быть, споткнулся? Нет, не похоже, он упал нарочно. Зачем?

На сей раз я перелез через ограду. Мы бежали на юг за поездом. Должно быть, сумочка Эммы упала здесь. Да вот же она!

Сумочка лежала в траве, не очень заметная, но ее легко можно было разглядеть. Если бы здесь побывали люди Патуди, они бы ее нашли. Значит, они не дошли до железной дороги.

Я поднял сумочку и открыл ее.

Она пахла Эммой.

Вроде бы все ее вещи на месте. И сотовый телефон тоже.

Я закрыл сумочку и побрел назад, к «ауди».

— Кажется, кровоизлияния нет, — сказала доктор Элинор Тальярд у себя в кабинете. — Как нет и никаких признаков того, что осколок кости повредил мозговую ткань. Я оптимистка.

Я не мог скрыть облегчения.

— Но опасность еще не миновала, Леммер, вам следует это понимать.

— Я понимаю.

Ей хотелось сказать что-то еще. Я видел, что она мнется в нерешительности.

— В чем дело, Элинор?

— Леммер, нужно смотреть на вещи реально. Когда речь идет о пациентах в коме, мы всегда боремся за их жизнь, а ее прогноз кажется благоприятным.

— Но?.. — Я всегда заранее предчувствовал плохое.

— Да. Всегда есть но. Она, возможно, и выживет, но останется в коматозном состоянии на неопределенный период. Может быть, пролежит так несколько месяцев. Может быть, несколько лет. А может быть, она проснется завтра, и…

— И что?

— Возможно, она никогда уже не будет такой, как прежде.

— Вот как…

— Не хочу внушать вам ложные надежды.

— Понимаю.

— Вечером можете снова поговорить с ней. Если хотите.

— Поговорю.

Я пошел в мой номер для особо важных персон, сел на кровать и открыл сумочку Эммы. Мне нужны были ее записи, которые она время от времени делала с тех пор, как мы приехали.

Я расстегнул «молнию» на сумочке. Вдохнул аромат Эммы Леру. Возможно, она никогда не проснется. Или никогда не будет такой, как прежде. Я вспомнил, как нес ее в номер — она была такая теплая, живая. «В другую комнату», — прошептала она. И улыбка, когда я ее уложил, которая как будто говорила: «Смотрите, что я заставила сделать молчаливого, туповатого Леммера».

Прошло десять месяцев с тех пор, как я в последний раз обнимал женщину.

Надо сосредоточиться на сумочке.

Я заглянул внутрь, но не сразу нашел лист бумаги. Придется все оттуда вытряхнуть. Сумочка была небольшая, но внутри было много всего напихано.

Один сотовый телефон. Я положил его на кровать.

Один снимок Якобуса Леру.

Одна книжка на африкаанс, «Экватория» Тома Дрейера.

Одно письмо неизвестного происхождения — точнее, записка, переданная Эмме привратником «Мололобе».

Одна черная косметичка на «молнии». Я расстегнул «молнию». Косметика. Я снова застегнул косметичку.

Один зарядник для сотового телефона.

Один кошелек. Несколько сотен наличными. Кредитные карты. Визитные карточки Эммы.

Один лист бумаги, распечатка с Интернета — карта проезда к «Мололобе». На обороте сделанные рукой Эммы записи. Я отложил лист в сторону.

Найдется ли в недрах сумочки что-то еще, способное мне помочь?

В женских сумочках рыться нельзя, но что, если…

Один очешник с темными очками.

Одна картонная коробочка с тампонами.

Одна маленькая черная записная книжка, какие-то страницы заложены, списки фамилий, номера телефонов, адреса, дни рождения; записи сделаны давно.

Одна пачка бумажных салфеток — «Клинекс, трехслойные».

Два банковских чека. На них я смотреть не стал. Не мое дело.

Два старых списка покупок, кратких и полных сокращений. Она покупала продукты.

Девять визитных карточек. Одна из них — Жанетт Лау. Остальные — незнакомые мне фамилии менеджеров по рекламе и маркетингу.

Семь слипов — она расплачивалась кредиткой. Один из продовольственного отдела «Вулворта», один из магазина «Дизель», два из супермаркета «Пик энд Пэй», один — из гостиницы в Калицдорпе. На обороте напечатан рецепт калицдорптского яблочного пирога.

Одна записка от управляющего курортом Бадплас с номерами телефонов Мелани Постхумус.

Одна гарнитура Bluetooth для мобильного телефона.

Одна упаковка противозачаточных таблеток.

Одна невскрытая упаковка аспирина в виде жевательных пастилок.

Одна круглая коробочка. Бальзам для губ.

Один круглый речной голыш.

Одна черная ручка «Монблан».

Одна шариковая ручка «Бик».

Упаковка спичек из отеля «Сандтон Холидей Инн».

Один наполовину исписанный карандаш.

Три разномастные скрепки.

Вот и все. Я покидал обратно все, кроме записок, фотографии и мобильного телефона. Нажал кнопку телефона. Дисплей осветился. «У вас четыре непринятых вызова». Я начал нажимать кнопки. «Пропущенные вызовы». Три от Карела. Один — с неизвестного номера.

«У ВАС ОДНО ГОЛОСОВОЕ СООБЩЕНИЕ. НАБЕРИТЕ 121».

Я набрал.

«Эмма, это Карел. Просто хотел узнать, как дела. Перезвони, когда сможешь».

Я сохранил сообщение, выключил телефон и положил его назад, в сумку.

Звонить ли Карелу? Сказать ему, что случилось?

Я догадывался, какой будет его реакция. «Разве вы не должны были защищать ее?»

Нет. Пусть Карелом займется Жанетт.

Я взял лист бумаги, испещренный записями. Их оказалось меньше, чем я ожидал. Лишь отдельные фразы, написанные мелким, аккуратным почерком Эммы.

Август 1997 г.: Якобус покидает «Хёнингклип».

22 августа 1997 г.: Якобус бросает Мелани.

27 августа 1997 г.: папа и мама погибают в автокатастрофе.

Начал работать в «Могале» в 2000 г. (?)

Через пять дней после того, как исчез Коби де Виллирс, родители Якобуса Леру погибли в автокатастрофе.

Через пять дней.

Совпадение? Возможно. Но Эмма так не считала. Она подчеркнула фразу двойной чертой. Моя вера в совпадения за последние два дня была серьезно поколеблена.

Но, если это не было совпадением, какое отношение к несчастному случаю имеет исчезновение Коби?

Куда он направлялся, когда покинул «Хёнингклип»? Что тогда сказала Мелани Постхумус? «Прежде чем мы поженимся, ему надо было кое-что сделать. Он сказал, что его не будет две недели, а потом он привезет мне обручальное кольцо». Что-то в этом роде. Когда она спросила, что именно он собирается сделать, он уклонился от ответа. Только заверил, что дело у него правое и что когда-нибудь он все ей расскажет.

Правое дело.

Что бы все это значило? И к каким выводам пришла Эмма?

Не хватает сведений. Их слишком мало для того, чтобы выдвигать какие-либо версии. Впрочем, один план у меня все же был. Я нашел в сумочке Эммы ручку, взял лист бумаги и составил таблицу из всех дат и происшествий, какие только смог вспомнить.

1986 г.: Якобус пропал без вести на территории парка Крюгера. Ему +/-19 лет(?).

1994 г.: Коби начинает работать в «Хёнингклипе». Ему 27 лет(?).

22 августа 1997 г.: Коби исчезает. Ему 29 лет(?).

27 августа 1997 г.: погибают родители.

2000 г.: Коби прибывает в «Могале». Ему 32 года(?).

21 декабря 2006 г.: Коби исчезает после убийства местного колдуна-сангома. Ему 38 (?).

22 декабря 2006 г.: Эмма звонит инспектору Патуди; ей звонит неизвестный.

24 декабря 2006 г.: нападение на Эмму в Кейптауне.

26 декабря 2006 г.: она едет в Лоувельд.

29 декабря 2006 г.: мы попадаем в засаду. Эмма ранена.

Восемь лет разделяют исчезновение Якобуса Леру и появление Коби де Виллирса в «Хёнингклипе». Допустим, Якобус и Коби — один и тот же человек. Несмотря на то что все — и Патуди, и Волхутер, и Моллер, и Мелани — в один голос твердят, что Якобус на фото не похож на Коби. Может ли человек так сильно перемениться за восемь лет? Я снова посмотрел на снимок. Якобус был скорее мальчик, чем мужчина. Можно ли так сильно измениться между девятнадцатью и двадцатью семью годами? Трудно поверить. И все же Эмма углядела сходство.

Через восемь лет после того, как он пропал без вести после перестрелки с браконьерами в парке Крюгера, он появляется вновь. И всего в двухстах километрах от того места, где тогда исчез. Он сказал Мелани, что вырос в Свазиленде. Парк Крюгера находится недалеко от Свазиленда. Меньше чем в ста километрах. Имеет ли это какое-нибудь значение?

Восемь лет.

Почему восемь лет? Почему он вернулся именно в 1994 году? Год новой Южной Африки. Он работает на Моллера в течение трех лет, а затем снова уходит. Пропадает неизвестно где еще года три, а потом объявляется в «Могале». Почему? Почему не в Намибии, не в Дурбане, не в Занзибаре? Если Якобус и Коби — одно и то же лицо и у него есть причины для того, чтобы исчезать, почему он все время возвращается в эти края? Что его здесь удерживает?

Он проработал шесть лет в реабилитационном центре, а потом произошел инцидент со стервятниками. Важны ли временны́е пробелы? Три года в «Хёнингклипе», три года отсутствия, шесть лет в «Могале». Совпадение?

Браконьеры. Дважды он исчезает потому, что стрелял в браконьеров. В 1986 году он стреляет в охотников за слоновой костью, в 2006-м, как подозревают, он застрелил тех, кто отравил редких птиц. Между двумя происшествиями прошло двадцать лет, но сходство остается.

И что, скажите на милость, все это значит?!

Я понятия не имел.

Я вынул из сумки Эммы книгу и понес к ней в палату, чтобы почитать ей вслух.

Повязки у нее на голове и на плече были свежими и не такими пухлыми, как предыдущие. И все равно выглядела она такой же хрупкой.

— Здравствуй, Эмма! Я нашел твою сумочку. Все твои вещи целы. И твой телефон, и кошелек. Я заглянул в твои записи. Мне кажется, теперь я лучше все понимаю. Но все равно как-то… Все как-то бессмысленно. Но больше всего меня беспокоит то, почему он так по-разному выглядит. Из-за чего его лицо так сильно изменилось между восемьдесят шестым и девяносто четвертым годами? Именно поэтому я до сих пор сомневаюсь, один ли и тот же это человек. Я знал, что ты считаешь по-другому. Ты верила. Может быть, из-за того странного телефонного звонка. А потом ты поняла: он покинул «Хёнингклип» незадолго до того, как погибли ваши родители. Может, было и что-то другое, о чем ты мне не говоришь.

Женщина, чье обнаженное тело я видел два дня назад, лежала под простыней. Тогда она отражалась в стекле картины — она была такая совершенная, такая живая.

Я посмотрел на книгу, которую держал в руках. У нее была зеленая обложка, увеличенный снимок листа. В книге лежала закладка; я открыл ее на заложенной странице.

— Эмма, я решил почитать тебе вслух. Надеюсь, тебе понравится.

И я начал читать. Я читал описание охоты на единорога. Когда преследователь становится преследуемым.

28

Большую часть своей взрослой жизни Жанетт Лау провела в военной форме. Подозреваю, что она не смогла бы без нее обойтись. Она придумала для себя нечто вроде формы и сейчас, став главой «Бронежилета». Форма состояла из костюмов мужского покроя, купленных в дорогих бутиках на Ватерфронте. Кроме того, она носила блузки скромных расцветок и пестрые галстуки. В рабочее время пышные высветленные волосы были собраны в пучок и скреплены чем-нибудь в тон галстуку.

Я увидел ее в окно. Сегодня костюм был черный, рубашка кремовая, а галстук — желтый в синий горошек. Между пальцами у нее был зажат окурок «Голуаз»; подходя к зданию больницы, она швырнула его в кусты, и окурок исчез, испустив фонтанчик искр. В нескольких шагах позади следовали Би-Джей Фиктер и Барри Миннар, мрачные, худощавые мужчины, неприметные, как им и положено по роду занятий. Каждый тащил черную спортивную сумку.

Я спустился им навстречу.

— С тобой ничего страшного, — заявила Жанетт, обливаясь потом.

— Тебе стоит взглянуть на мои раны, когда я разденусь.

— Боже сохрани! Как она?

— Состояние стабильное.

Я пожал руки Фиктеру и Миннару.

— Где можно поговорить?

— В моем номере для особо важных гостей.

— Теперь это наш номер, — заявил Би-Джей.

— Но вы — не особо важные гости, как я.

— Конечно нет. ОВГ можно расшифровать не только как «особо важный гость», но и «особо выпендрежный гость».

— Особо выпендрежный гусь, — поправил его Барри Миннар.

— Вы мне завидуете, — сказал я. — Зависть — страшное чувство.

Би-Джей все не мог остановиться.

— Особо выпендрежный говнюк…

— Хватит! — прикрикнула на нас Жанетт Лау и покачала головой. — Уж эти мужчины!

И мы вошли в здание больницы.

Я рассказал им все. Когда я закончил рассказ, Жанетт спросила:

— Как мы сумеем ее защитить?

— Я возьму на себя ночные смены, — сказал Би-Джей Фиктер. — А Барри пусть работает днем.

— Оружие у вас есть? — спросил я.

Они кивнули.

— У ее палаты по-прежнему полицейский пост? — спросила Жанетт.

— Да. Скорее всего, им не понравится наше присутствие.

— Да пошли они, — отозвалась Жанетт. — Она наша клиентка, у нас контракт.

— Хороший довод.

Жанетт посмотрела на Фиктера и Миннара:

— Звоните, если у вас будут неприятности.

Еще один кивок.

— А ты сама где будешь? — осведомился я.

— Я возвращаюсь в Кейптаун. Здесь слишком жарко и влажно. — Жанетт встала. — Леммер, пошли со мной. У меня для тебя подарок.

Она попрощалась с Фиктером и Миннаром, и мы по больничным коридорам зашагали наружу, туда, где стояла ее машина. Жара была такой же, как в тот день, когда мы с Эммой сюда попали, то есть невыносимая. Я обшарил глазами парковку: правая сторона, выезд, левая сторона. Сегодня, во второй половине дня в понедельник, стоянка была заполнена лишь наполовину. Тихий день. Где-то пели птицы.

— Ну и жара, — сказала Жанетт, вытирая лоб.

— Не для неженок из Кейптауна!

— Локстон тоже находится на Полуострове!

— В северной части, — поспешно возразил я. Вдруг я заметил «джип-гранд-чероки», стоявший через шесть рядов от въезда. Впереди сидели двое. «Джип» стоял метрах в двухстах к северу от нас. Два человека, подумал я. Почему они торчат в машине?

— Конец света! — Внезапно Жанетт посерьезнела. — Леммер! Признайся, как ты себя чувствуешь?

— Несколько царапин. День-другой, и я снова буду клоном Брэда Питта, как раньше, и ты в меня влюбишься.

Она даже не улыбнулась.

— Ты уверен?

— Да.

— А твоя голова? В субботу ты был просто невменяемым.

Двое в «джипе» просто сидели и молчали. Возможно, ничего страшного. Просто двое людей кого-то ждут. Или не ждут. Казалось, они следят за нами.

— У меня был трудный день. Но сейчас я в порядке.

— Ну, тогда ладно…

— Не смотри налево. По-моему, у нас гости…

Жанетт не нужно было повторять дважды. Она уставилась на меня в упор:

— И как ты намерен справиться?

— Возможно, это ничего не значит, но я хочу убедиться. Где твоя машина?

— Вон там. — Она кивнула в правую сторону, на северо-запад.

— Хорошо. Ты привезла мне пушку?

— Да.

Мы неспешно брели к машине — расслабленно, болтая на ходу.

— Что тебя насторожило?

Я нарочно посмотрел в противоположную от «джипа» сторону.

— Черный «джип-гранд-чероки», не самой последней модели, предыдущей. Чуть левее, стоит лицом к нам метрах в ста, может, чуть дальше. Двое на передних сиденьях. Отсюда больше ничего не видно.

— Полицейские на «джипах» не ездят.

— Ты отлично соображаешь для дамы…

— Пистолет у меня в сумке на заднем сиденье. «Глок-37». В магазине патроны сорок пятого калибра. Вчера я стреляла из него с двадцати пяти метров — кучность попадания два сантиметра. С пятнадцати метров кучность попадания составляет меньше сантиметра. Отдача очень слабая; высокая скорострельность. Я захватила два магазина и сто патронов. Если хочешь воспользоваться игрушкой сейчас, надо вставить магазин.

— Угу.

— Что мне делать?

— Вставь магазин, но так, чтобы они ничего не видели, и передай «глок» мне. Потом садись в машину. Заведи мотор и жди меня.

— Отлично! — Она была холодна как лед. Не упрекала меня во внезапном красноречии.

Мы дошли до арендованной машины — белого «Мерседеса С-180». Она нажала кнопку на пульте, машина пикнула и сверкнула огнями.

— Гражданские, — сказала Жанетт, кивая в сторону старика и старухи, садящихся в «тойоту-короллу», стоящую между «джипом» и нами.

— Вижу.

Она открыла багажник «мерседеса» и начала открывать чемодан.

— Номера у «глока» спилены, но ты освобожден условно-досрочно.

— Знаю.

— Я положу его за чемодан.

Она отошла от машины. Я нагнулся и взял «глок». Заслонив пистолет от «джипа» своим телом, я вытащил рубашку из брюк и затолкал пистолет за пояс, под рубашку.

— Пока. — Я развернулся и зашагал к «джипу» — не очень быстро, не очень медленно. Я озирался по сторонам — пусть думают, что я ищу свою машину. Конечно, лучше было бы держать «глок» сзади — оттуда его легче выхватить.

Семьдесят пять метров. Я покосился на «джип». Пока еще слишком большое расстояние, но двое по-прежнему там.

Старик позади меня завел свою «короллу».

Шестьдесят метров.

Я услышал, как взревел мотор «джипа». Бензиновый двигатель, восемь цилиндров. Я задрал рубашку, положил руку на рукоятку «глока» и побежал.

«Джип» промчался по проходу и вильнул влево. Они хотели успеть к выезду. Я побежал, чтобы перерезать им путь, но не мог выхватить «глок» из-за стариков в «королле». Еще не хватало, чтобы свидетели вызвали полицию. Посмотрел на «джип». Им придется проехать пятьдесят метров мне навстречу, прежде чем они смогут повернуть к выезду. Возможно, у меня получится. Я прибавил скорость. Колено возражало, а ребрам такая мысль вообще не понравилась.

«Джип» набирал скорость, ближе из них ко мне был водитель. Многого было не разглядеть, но мне показалось, что водитель — белый. Так. Что с пассажиром? Где он? Пассажир прятался, сидел опустив голову. Мне оставалось до них двадцать метров, когда они резко свернули влево, к выезду. Не догоню — слишком далеко. Я сосредоточился на водителе, хорошенько рассмотрел его, потом рассмотрел номерные знаки. TWS 519 GP. Я повернул кругом и бросился назад, к Жанетт. «Королла» приближалась ко мне. Старик никуда не спешил. Они смотрели, как я ношусь по парковке, и на их лицах появилось озабоченное выражение — они не понимали, что происходит.

Я увидел, что Жанетт едет ко мне. Я огляделся; «джип» был почти у выезда. Скорее, Жанетт, скорее! Потом вдруг дорогу ей перерезала «королла», она попыталась обойти старика, но тот ее подрезал у самого выезда. Жанетт нажала на тормоз, включилась система ABS. Она едва не врезалась в них. Я добежал до «мерседеса», рывком распахнул дверцу и сел.

— Бабуля с дедулей, так их и растак, — сказала Жанетт, вдавливая педаль газа в пол и сильно затягиваясь.

Она объехала «короллу» и помчалась к воротам. Старики от изумления выкатили глаза. «Джип» уехал.

— Ты видел, куда они повернули?

— Нет. Я смотрел, как ты тормозишь, чтобы не врезаться в дедулю. Но я запомнил номера.

— Хорошо хоть это запомнил!

Она остановилась у ворот. Отсюда можно было ехать налево или направо.

Никаких признаков «джипа».

— Мать твою, — сказала Жанетт.

— Только не при детях, — укорил ее я.

Старик позади нас нажал на клаксон. Жанетт на секунду напряглась. Потом она расхохоталась — отрывисто и коротко — и покачала головой.

— Оказывается, теперь дедуля спешит! Что будем делать?

— Мы ничего не можем. И потом, я узнал что хотел: запомнил его рожу и номер. Поехали назад.

Дедуля снова гуднул — коротко и раздраженно. Жанетт сдала чуть назад, развернулась и въехала на стоянку.

— Ничто так не украшает день, как капля адреналина, — заметила она. — Ты его узнал?

— Нет, но теперь я его запомню. И вот что интересно: почему их не было здесь вчера?

— Возможно, вчера они еще не знали, что вы здесь.

— А может, они выжидали, хотели посмотреть, выживет ли Эмма.

— Обязательно опиши его Би-Джею и Барри.

— Обязательно.

Она остановилась. Я вытащил конверт из-под какого-то письма Мэгги Т.

— Здесь стреляная гильза. У тебя нет эксперта, который бы взглянул на нее? Меня интересует абсолютно все. Отпечатки пальцев, тип оружия…

— Возможно, такой эксперт найдется. На всякий случай скажи-ка и номера «джипа». — Она вытащила из кармана пиджака ручку.

Я повторил номер, и она записала цифры и буквы на конверте. Потом она вышла. Я тоже. Я очень внимательно огляделся по сторонам. Ничего. Жанетт обошла машину и открыла багажник, порылась среди вещей и подошла ко мне с бело-синим целлофановым пакетом.

— Запасной магазин, сто патронов, наплечная кобура. Насколько я поняла, ты свой сотовый так и не нашел?

— Нет.

— Там есть новый. Я хочу быть в курсе. На счете четыреста рандов. И еще в пакете деньги. Десять тысяч рандов сторандовыми купюрами. Леммер, десять тысяч — деньги немаленькие. Потом отчитаешься.

— Сделаю что смогу.

Она торжественно вручила мне пакет.

— Спасибо, Жанетт.

— Не за что. А теперь слушай. Возьми их, чего бы это ни стоило. Но не попадай в неприятности с полицией. Если на тебе найдут «глок», ты вернешься на нары. Ты это знаешь.

— Да, матушка.

— Леммер, я серьезно!

— Знаю.

— Ладно, — сказала она и отвернулась.

— Жанетт…

Она раздраженно остановилась и вытерла пот со лба.

— Что?

— Если она так богата, почему выбрала самый дешевый вариант?

— Кто? Эмма?

— Да.

— По-твоему, ты — самый дешевый вариант?

— Я не думаю, я знаю.

Жанетт покачала головой:

— Ты ничего не знаешь. Она пришла и заявила, что ей нужен самый лучший. Деньги не проблема.

Я ждал, что она засмеется, скажет, что она шутит. Но она ничего не сказала.

— Леммер, я серьезно, — заявила Жанетт, заметив мое смущение.

— И ты поручила задание мне?

— И я поручила задание тебе.

— Издеваешься!

— На такой жаре?

Она постояла еще секунду и открыла дверцу «мерседеса».

— Пока, Леммер. С Новым годом!

— Обниматься-целоваться не будем?

— Пошел ты, Леммер! — Она села в машину, но не смогла скрыть улыбку. Потом она уехала, ни разу не оглянувшись.

Я подошел к стойке администратора больницы и спросил, какой у них номер телефона. Этот номер я забил в память своего нового мобильника. Потом я направился в блок интенсивной терапии, где напротив двух полицейских уже сидел Барри Миннар.

— Уже тоскуешь от одиночества? — спросил он, увидев меня.

Я кивнул в сторону представителей закона:

— Представители ЮАПС что-нибудь тебе сказали?

— Много чего. Уже наябедничали начальству.

— Патуди?

— Ему самому.

— Он будет рвать и метать, но ничего не сделает.

Барри достал из кармана рубашки сложенный лист бумаги:

— Вот копия контракта с Леру. Пусть Патуди рвет и мечет, если захочет.

— На парковке мы встретили кое-каких друзей. Черный «джип-гранд-чероки», TWS 519 GP. Водитель белый, волосы темно-каштановые, короткие. Пассажир прятал лицо.

— Ты попрощался с ними?

— У них не было времени. По-моему, дружбе конец.

— Хорошо, что ты сказал о них мне.

— Барри, — я вытащил мобильник, — скажи свой номер.

Он назвал свой номер. Потом я забрал свои вещи из номера для особо важных гостей.

29

В будке у ворот «Мололобе» сидел незнакомый человек. На его бедже значилось: «Сидни. Начальник охраны». Я спросил, когда будет смена Эдвина.

— Эдвин ушел.

— Ушел?

— Да, сэр.

— Что значит «ушел»?

— Никто не знает, где он.

Я въехал на территорию и направился к домику администрации. По пути пришлось ждать полчаса, пока я пропускал стадо слонов, переходивших дорогу. Четверо самцов, восемь самок и четыре слоненка. Они не торопились. С выражением крайнего презрения они взирали на «ауди» сверху вниз — подумаешь, чудо техники!

Сьюзен-Сусан была на боевом посту. Помогала паре американцев среднего возраста разобраться со счетом. Она привычным жестом отбрасывала назад густую прядь светлых волос, улыбалась безупречными зубами и говорила:

— Конечно, мистер Брэдли, большое вам спасибо, мистер Брэдли.

Когда американец отошел, она подняла голову и увидела меня. Улыбка сменилась озабоченным выражением.

— Господин Леммер! — К моему изумлению, она обратилась ко мне на африкаансе и даже вышла из-за стойки.

— Здравствуйте, Сьюзен.

— Мы все были потрясены, когда узнали о мисс Леру… — Она подошла ко мне вплотную.

— Вот как… Интересно, кто вам рассказал?

— Здесь побывал инспектор Патуди.

— Естественно.

— Как она?

— Ей немного лучше.

— Она поправится?

— Пока рано судить.

Сьюзен положила руку мне на плечо.

— А вы, мистер Леммер? Как вы себя чувствуете? — заботливо осведомилась она.

Надо было признать, держалась она великолепно.

— Я в порядке.

— Мы даже не знаем, что случилось!

— На нас напали. Хотели угнать машину.

Она убрала руку с моего плеча и приложила ее ко рту.

— Угнать машину! Надо же! Здесь…

— Сьюзен, я ищу Эдвина, привратника.

Она помолчала, а потом чуть суше заявила:

— О нем вам лучше поговорить с Грегом.

— Где мне его найти?

Она проводила меня к Грегу, «Начальнику службы гостеприимства», толстяку с редеющими светлыми волосами и румяными щеками.

— Он у себя, — заявила Сьюзен. — Мы еще увидимся?

— Спасибо, Сьюзен!

Она ушла. В брючках цвета хаки ее попка смотрелась очень аппетитно. И она это прекрасно знала.

Грег не очень мне обрадовался. Он нервничал, а руки постоянно перебирали предметы на столе. Сначала он выразил мне сочувствие по поводу «несчастного случая», но я видел, что он говорит неискренне. Ничего удивительного, что его оставили в кабинете. Я спросил, где мне найти Эдвина. Он еще сосредоточеннее принялся рыться в бумагах.

— Полицейские тоже его ищут, но он пропал.

— Куда пропал?

— Никто не знает. Вчера он не вышел на работу, и я послал за ним, но дома его тоже не оказалось. Может быть, дело просто в том, что сейчас Новый год. Иногда служащие пропадают именно тогда, когда они больше всего нужны.

— Где Эдвин живет?

— Извините, таких сведений я вам дать не могу. Наша компания не разглашает адреса сотрудников.

— Может быть, мне удастся его найти.

— Извините, но не могу.

— Ладно, — сказал я и повернулся кругом.

— Мистер Леммер…

— Что?

— Мне действительно жаль, но как быть со счетом мисс Леру?

— Она его оплатит, как только поправится.

— Понятно. Но, при всем нашем уважении, мы слышали, что ее состояние очень серьезно…

— Так и есть.

— Что же мне делать?

— Уверен, компания покроет все издержки, Грег. С Новым годом! — сказал я и вышел.

В коридоре никого не было. Я постоял за дверью. Я слышал, как он выругался: «Черт!» — а потом снял телефонную трубку и набрал какой-то номер.

— Будьте добры инспектора Патуди.

Слушать его отчет мне не хотелось.

На гравийной дороге, на обратном пути к воротам, за «ауди» тянулось такое густое облако пыли, что я понял, что за мной что-то движется, лишь после того, как водитель другого транспортного средства резко нажал на клаксон. Я посмотрел в зеркало заднего вида. Сквозь облако пыли я смутно различил свет фар. Я остановился и вышел; «глок» был заткнут за пояс у меня на спине. За мной остановился «лендровер» с укороченной базой. Из машины вышел Дик, старший егерь, клон Орландо Блума. Он подошел ко мне, расплываясь в улыбке.

Я сунул «глок» за пояс.

— Здорово, приятель! — Он протянул руку, как будто мы с ним были старыми друзьями.

— Здравствуй, Дик.

Мы обменялись рукопожатиями.

— Как делишки?

— Нормально. Сам-то как?

— Может, сядем в машину? — Он неопределенно махнул рукой. — Здесь ведь львы бродят.

Я сомневался в том, чтобы старший егерь боялся львов, однако сказал:

— Конечно.

Мы сели в «ауди». Он не заметил, как я вытащил «глок» из-за пояса и сунул его между сиденьем и дверцей.

Дик снял шляпу, положил ее на колени и затеребил пальцами тулью.

— Приятель, я слышал о том, что случилось. С ума сойти! Как Эмма?

— Говорят, состояние стабильное. — Неужели он гнался за мной только ради того, чтобы спросить об Эмме?

— Ужас, приятель. Страшное дело. А сейчас Сьюзен сказала, у вас хотели угнать машину?

— Да.

— Жуть.

— Дик, ты ведь не для того ехал за мной, чтобы спросить, как Эмма?

— Ну, вроде того…

— Я могу тебе чем-то помочь?

Он ухмыльнулся:

— Ну да… Она классная птичка, Эмма…

— Да.

— А ты что, типа на нее работаешь?

— Да.

— Кем?

— Телохранителем.

Он посмотрел на меня так, словно увидел впервые.

— С ума сойти, приятель. — И помолчав: — Я только хотел убедиться, что вы с ней… ну, понимаешь… что вы не вместе.

— Мы не вместе.

— А у нее есть кто-нибудь?

— Насколько мне известно — нет.

— Как думаешь, можно мне ее навестить в больнице?

— Дик, она сейчас в коме.

— Знаю. Я имею в виду — когда ей станет лучше.

Дик. Старший егерь. Сделал стойку на Эмму Леру.

— Уверен, она это оценит.

— Ты в курсе, что Сьюзен на тебя запала?

Я с трудом подавил смех — у меня до сих пор очень болели ребра. Дик, оказывается, все продумал. Он и Эмма, я и Сьюзен. Две счастливые парочки.

— Славная девушка.

— Приятель, она клевая штучка.

А ему об этом известно не понаслышке?

— Да, конечно.

Старший егерь меня уже не слушал; он снова думал об Эмме. Он рассеянно оглядывал вельд и заросли мопани.

— Забавно, знаешь, насчет Эммы… Как я подумал, что вы с ней… ну, парочка…

— Вот как?

— Она — первый сорт, настоящая красотка. Понимаешь? И потом, ты меня поймешь, она — то, что надо. Есть много девочек, которые просто симпатичные, а Эмма… Она… — Вдруг ему в голову стукнуло что-то еще. — Кстати, а зачем ей вдруг понадобился телохранитель? Она что, знаменитость какая-нибудь?

Мне показалось, он забеспокоился, как бы ее статус не понизил его шансы.

— Нет. Она просто из осторожности. Ты знаешь, Дик, зачем она сюда приезжала?

— Нет.

— Она ищет своего брата.

— С ума сойти, приятель. Нашла она его?

— Нет, но я хочу попробовать. Может, ты мне поможешь?

— Ты только скажи, братан, сделаю все, что надо.

Меня, значит, повысили. Я уже не «приятель», а «братан».

— Ты знаешь Эдвина, охранника, который стоит у ворот?

— Знаю.

— Знаешь, где он живет?

— Конечно. Метров пятьсот от железнодорожной станции Акорнхук. Отсюда километров двадцать. Езжай по дороге на Нелспрёйт до знака. Я бы тебе показал, да я на работе. В общем, не пропустишь. Как доедешь до станции, сворачивай налево и подъедешь к его дому. Перед домом такая низкая бетонная стенка, а на ней нарисован фургон, ну, как были у первопроходцев, и все раскрашено в розовый цвет. С ума сойти, братан.

— Я найду. Кстати, ты не знаешь, как его фамилия?

Дик задумался.

— Нет. Вроде как знал, но забыл.

— Ладно, не важно. И еще. Есть вероятность, что брат Эммы работает в «Могале». В реабилитационном центре. Мне нужны любые сведения об этом заведении.

Он покачал головой:

— Там у них настоящая психушка, братан.

— Правда?

— Они там все сплошные психи, поверь мне.

— А ты расскажи.

— С ума сойти, приятель. Просто с ума сойти!

С ума сойти — как про розовую бетонную стену? Или про красоту Эммы?

— В каком смысле, Дик?

— Ну, совсем ку-ку, понимаешь?

Я не понял. Дик говорил на языке, который нуждался в расшифровке.

— А поконкретнее ты не можешь?

— Братан, учти: никаких доказательств у меня нету. Но про них ходят всякие слухи.

— Какие слухи?

— Да всякие… уж ты мне поверь.

30

Дик рассказал, что два года назад, всего через два месяца после того, как он устроился на работу в «Мололобе», ему принесли записку от человека по имени Доминго Бранка. Записка была написана в неофициальном тоне, по-дружески: не хочет ли он познакомиться с коллегами? Пусть приходит в субботу вечером выпить в паб «Бородавочник», местный водопой у аэродрома за дорогой на Гернси.

Их было четверо. Донни Бранка и Коби де Виллирс из «Могале», Давид Баумбергер из частного заповедника «Моломахлапи» и Бути Стрейдом из заказника «Макутсви». Сначала все шло легко и непринужденно. Его поприветствовали в Лоувельде, расспросили о жизни, посплетничали о начальстве, поделились историями о многочисленных романах с туристками, рассказали о самых странных местах и обстоятельствах, в которых они предоставляли туристкам сексуальные услуги. Потом поговорили о регби.

Типичный разговор между молодыми холостяками.

Лидером всей группы был Бранка; это было очевидно с самого начала. Баумбергер играл роль клоуна, Стрейдом — опытного местного уроженца, а де Виллирс практически ничего не говорил.

Прошло несколько часов; было выпито еще немало пива. И тут Бранка повел разговор в другом направлении. Только через год, когда Дик услышал другие истории, он понял, как искусно Бранка все подстроил. От сплетен, секса и регби разговор плавно перетек к рассказам о животных, об охране природы. Они выражали беспокойство по поводу потенциальной застройки, увеличения числа заказников и частных заповедников, конкуренции, плохого управления национальными парками, земельных исков, растущей угрозы экосистеме. Все очень осторожно, без радикальных заявлений. Никаких прямых обвинений или политически невыдержанных замечаний. Вежливая проба воды; проверка отношения Дика ко всем этим вопросам.

На самом деле Дику было все равно. Он был всего-навсего бывшим серфером из Порт-Элизабет, который нашел себе профессию по душе и работу, которая прекрасно ему подходила — как перчатка к руке. Целыми днями на свежем воздухе, на природе — «это круто». И еще ему нравилось, как туристы и особенно туристки ловят каждое его слово, когда он делится с ними сведениями, которых нахватался по крупицам.

— В следующие выходные я снова пришел в тот паб, но их там не было. А позже до меня дошло — как будто я провалил экзамен, ну, понимаешь? Больше они меня не приглашали.

Через несколько месяцев после того случая до него начали доходить слухи. Ничего конкретного, одно здесь, другое там, из разных источников, в разных местах. Сначала анонимные письма в адрес фермеров, обществ и фирм по поводу того, какой вред они наносят окружающей среде. Потом письма стали угрожающими. Они всегда были подписаны латинскими буквами «H.B.». «Аш-Бэ».

Потом стали приходить не только письма.

В дирекцию парка Крюгера доставили снимки чернокожих егерей, ночью жарящих на костре антилопу. В Га-Секороро, между Национальным парком «Лагаламетси» и заповедником «Макутси», кто-то отравил всех собак. Однажды ночью возле деревни, жители которой подали земельный иск против знаменитого заповедника, слышалась стрельба.

Никто не знал, кто стоит за этими действиями. Как всегда, выдвигались разные версии, обвинялись разные люди, звучали опровержения. В основном все размышляли о том, кто такой «Аш-Бэ». Гендрик Бестер, владелец банановой плантации, так перепугался, что продал свою землю и уехал куда подальше. Все гадали, на каком языке аббревиатура — на латыни, африкаансе, сепеди или венда. Участились странные несчастные случаи. Двое предполагаемых браконьеров получили серьезные увечья, свалившись в яму — ловушку на леопарда. Они охотились на угодьях, принадлежащих племени тлхавекиза возле заповедника «Маньелети». В окрестностях Граскопа сгорела лесопилка. Она загрязняла низины. В заповеднике «Саби Сэндз» двух браконьеров из Дамфриса жестоко избили и привязали к трупу убитой ими антилопы. В вельде отстреливали охотничьих собак. Совершено нападение на мужчину и женщину, которые специализировались на убийствах животных в традиционных медицинских целях. Как и браконьеры, которых привязали к убитой антилопе, они рассказывали о том, что на них напали ночью. Как им было страшно! Нападающие были в масках и молчали, поэтому жертвы не могли сказать, какого цвета была у них кожа и на каком языке они говорили. Нападений было не так много, чтобы породить панику или истерику. Они происходили нечасто и нерегулярно, с интервалами в месяц и больше, на территории двух провинций. Их разделяло расстояние в несколько тысяч километров. За это время истории обрастали слухами и самыми нелепыми домыслами.

Единственной ниточкой была аббревиатура: «H.B.». «Аш-Бэ».

Согласно самым упорным слухам, данная аббревиатура расшифровывалась как honey badger, то есть барсук медоед или барсуки медоеды, поскольку нападавших было несколько. Неясно, кто первый выдвинул эту версию.

Ходило столько слухов о том, кто скрывается за буквами «H.B.», что о «Могале» и его служащих как-то забылось. Но иногда они все же оказывались в центре общественного внимания. Может быть, потому, что не скрывали своего отношения к растущему числу курортов и туристических комплексов, заявляя, что они наносят непоправимый урон окружающей среде. Кроме того, они активно выступали против браконьеров. Сотрудники «Могале» не осуждали вслух деятельность «H.B.». И потом, их любимец — ручной барсук медоед — был самым знаменитым во всей провинции. Но с тех пор как Коби де Виллирс на глазах нескольких свидетелей убил трех отравителей хищных птиц и колдуна-сангома, подозрения сместились в сторону «Могале». Смерть Франка Волхутера породила новую волну слухов. Говорили, что Франк был «мозговым центром» таинственного «Аш-Бэ», но испугался и был убит своими же сторонниками. Что его прикончили местные жители, которым надоело, что экологи вмешиваются в их жизнь. Что к его гибели имеют непосредственное отношение разведслужбы.

— Полная чушь, братан, рассказывают столько всякой дряни!

— Почему же эта дрянь никогда не попадала в газеты?

— В местные попадала, да только, похоже, никто ни хрена не понимает, что у нас творится.

— Почему барсук медоед?

— Не знаю, братан. Сам можешь гадать. Может, потому, что барсук медоед — очень, очень крутая зверюшка, никому не дает спуску. Живет сам по себе, такой невидимка, охотится в зарослях, питается змеями — гадами ползучими. И умеет выживать. Вообще-то символично, тебе не кажется?

— Символично, — согласился я. Интересно, что бы сказал Дик, узнав о том, что барсук медоед — любимое животное Коби де Виллирса. — Но ты сказал, что в ту ночь в пабе были и другие люди, а не только деятели из «Могале».

— Братан, по-моему, у них тут целая сеть. Вроде тайного общества. Но его возглавляет «Могале». Нет, никаких доказательств у меня нет. Но их Коби — настоящий псих, чокнутый.

— Вот как?

— Парень в основном молчит, но стоит взглянуть ему в глаза, и сразу становится ясно: он чокнутый. Полный псих.

— Значит, ты их совсем не поддерживаешь?

— Какого хрена, братан! Я что хочу сказать: ты оглянись по сторонам. Совсем рядом с нами — самый большой заповедник на всей планете. Тридцать пять тысяч квадратных километров! Вся провинция Лимпопо. Территория больше Голландии! Сто сорок семь видов млекопитающих и пятьсот семь видов птиц. Неужели нам надо еще и людей отстреливать?

— Я тебя понял. Но вопрос в следующем: почему эти «Аш-Бэ» принимают все так близко к сердцу?

— Не обижайся, братан, но они чем-то похожи на тебя.

— На меня?!

— Вы, буры, вообще все чем-то похожи. Обожаете создавать всякие тайные общества. Знаешь, сколько их здесь? У вас, братан, типа предрасположенность к этому. Слыхал о придурках, которые называют себя «Избранными» или «Дочерьми Сиона»? — Его произношение оставляло желать лучшего.

— Нет.

— Братан, их здесь уймища. У них собственный пророк, парень, который вроде как видел будущее. Они без конца цитируют святого Павла и считают себя избранными. У вас просто тяга какая-то к тайным обществам, вот что я тебе скажу.

— Может быть, ты и прав.

— Ты слыхал о бурской мафии в Нелспрёйте?

— Нет.

— Они там всем заправляют. Нельзя вспахать ни одного гектара земли, если не отрезать им долю.

— А я думал, что в городском совете Нелспрёйта заправляет АНК.

— Братан, деньги крутят землю! За деньги можно купить все.

Одно по-прежнему оставалось непонятным.

— Дик, но, если за всем стоят африканеры, почему они используют английское название?

— Не понял, братан…

— «H.B.» — это сокращение от honey badger, то есть барсук медоед.

Дик изумленно покрутил головой.

— С ума сойти, приятель. С ума сойти!

Мне нечем было ответить на его реплику.

По пути я размышлял о том, что люди часто оказываются не такими, какими ты их себе представлял.

Взять, к примеру, Жанетт Лау. Всю жизнь в армии, бой-баба, никогда ничего не спускает обидчикам, требует принимать ее такой, какая она есть. Если ругается, то по-мужски. От нее не дождешься слов утешения. Но стоило попросить ее о помощи, она прислала мне дорогую «Ауди A4», хотя вполне могла арендовать скромные «ниссан-алмеру» или «тойоту-короллу». Я попросил оружие, и она достала для меня на черном рынке «глок» со спиленными номерами. Более того, она сама испытала пистолет и привезла его лично, хотя могла бы передать подарок с Би-Джеем или Барри. «Вид у тебя нормальный», — сказала она, когда увидела меня. Но на автостоянке она, как всегда категорично, осведомилась: «Леммер, как ты себя чувствуешь?» И в глазах ее светилась почти материнская забота.

Жанетт сказала: «Она вошла и заявила, что ей нужен самый лучший. Деньги не проблема. И я поручила задание тебе».

Я по-прежнему склонен был считать, что она меня разыгрывала.

А теперь вот Дик. Старший егерь. Сначала он показался мне обычным надменным англичашкой. И вот он поехал за мной потому, что сделал стойку на Эмму и хотел выяснить, не перебегает ли он мне дорогу. Он показал свою истинную натуру: безобидный и… мне показалось, что лучше всего к нему подойдет определение «наивный».

Его влечение к Эмме меня не удивило. Он был в ее вкусе; должно быть, он такие вещи чувствует инстинктивно. Он явно выказывал к ней интерес с самой первой встречи. Но я никак не ожидал, что он ради нее пойдет на такие жертвы. Он даже не поленился выяснить у Сьюзен, не займет ли она меня, пока он будет подбивать клинья к Эмме. Неужели в этой глуши у красотки блондинки настолько нет никаких перспектив, что она согласна заняться Леммером из Локстона?

Как странно! Когда Дик рассуждал о прелестях Сьюзен, я мог думать лишь о черной мамбе ревности, которая свилась кольцами у меня в груди. Мне хотелось схватить его за воротник зеленой рубашки и велеть держать его шаловливые ручонки подальше от Эммы.

Да. Бывает, люди тебя удивляют.

Вот Донни Бранка, который стоит на сцене и пылко, со знанием дела рассуждает о битве за выживание, какую ведут африканские стервятники. Вполне возможно, он — самый настоящий экотеррорист, который ночами лежит в засаде и подкарауливает браконьеров, спрятав руки и лицо под маской, чтобы его не опознали. Может ли он оказаться одним из тех, кто гнался за поездом? Не потому ли на тех были перчатки и вязаные шлемы? Они тоже стремились скрыть свою этническую принадлежность…

Все возможно.

Нет, Бранка — не из них. Я внимательно его рассмотрел. Я помню его походку, осанку, движения. Он атлетически сложен, крепок, силен. Оба же мужчины в вязаных шлемах были ниже ростом, и движения у них были не такие уверенные. Они не были неуклюжими, но сразу становилось понятно, что вельд — не их стихия, не их естественная среда обитания.

Возможно, Бранка их послал. Возможно, они — тоже члены тайного общества, на которое намекал Дик.

Почему Эмма Леру представляет для них угрозу? Почему «H.B.» посылает в Кейптаун трех убийц в масках после того, как одна миниатюрная молодая женщина звонит инспектору Джеку Патуди? Как они вообще узнали о ее звонке? Что они хотели с ней сделать? И почему?

Любой вариант ответа ввергал меня в ступор. Нападение в Кейптауне и нападение на поезд могли совершить две различные группировки. Или одна и та же группа. И та и другая версия порождали массу вопросов и были равно неприятны. Замешан ли во всем происходящем Джек Патуди? Или он замешан в чем-то другом? Коби де Виллирс и Якобус Леру — одно и то же лицо. А может, нет. На «джипе» были регистрационные номера Гаутенга. Возможно, они фальшивые. А может, нет.

Все как-то бессмысленно. Дорожный знак «Акорнхук» отвлек меня от дальнейших размышлений на эту тему.

Следуя указаниям Дика, от вокзала я повернул налево и вдруг увидел повсюду патрульные машины. Пыльная улочка была такой тесной, что развернуться оказалось невозможно.

На улице было припарковано пять пикапов с опознавательными знаками ЮАПС. Повсюду стояли группки полицейских в синей форме. «Ауди» на таком фоне была похожа на монашку, забредшую в магазин «Интим». Они подозрительно смотрели на меня. Я сразу заметил розовую бетонную стену. Она была яркая и приметная, как маяк. На пороге скромного кирпичного домика стоял Джек Патуди. Он закричал, замахал руками, и перед машиной возник констебль в форме и повелительно поднял руку. Стоять!

Я сдал назад и вышел из машины. Жара была удушающая — и ни одного деревца поблизости, в чьей тени можно было бы спрятаться. Патуди приблизился ко мне размеренным шагом. Он вышел в узкую калитку в бетонной стене.

— Мартин, — крайне неприязненно произнес он.

— Джек!

— Что ты здесь делаешь? — крайне агрессивно поинтересовался он.

— Я искал тебя.

— Меня?

— Хотел кое-что у тебя спросить.

— Кто сказал тебе, что я здесь?

— Я позвонил тебе на работу, — солгал я. — Что здесь происходит?

— Эдвин Дибакване мертв.

— Привратник?

— Да, привратник.

— Что случилось?

— А ты не знаешь?

— Джек, откуда мне знать? Я только что из «Мололобе».

— А там ты что делал?

— Наш счет остался неоплаченным. Так что случилось с Эдвином?

— Сам знаешь.

— Нет, не знаю.

— Нет, знаешь, Мартин! Ведь именно он передал вам ту записку. — Патуди подошел ближе ко мне. — Что случилось? Он так и не сказал, кто дал ему письмо! — Теперь Патуди подошел ко мне вплотную. Он буквально излучал гнев. Или, может, ненависть? — Ты вырвал ему ногти, потому что он ничего тебе не сказал! Ты пытал его, а потом застрелил и подбросил труп на плантацию в Грин-Вэлли!

Чернокожие констебли подходили все ближе; они подозрительно косились на меня.

— Кто-то вырвал ему ногти?!

— Нравится, Мартин?

Я приказал себе: «Спокойствие, только спокойствие». Полицейских тут была целая армия.

— Джек, прежде чем обвинять, может, сначала позвонишь в больницу и проверишь мое алиби?

Патуди поднял руки; мне показалось, он сейчас меня ударит. Я был готов. Но он просто огорченно всплеснул руками.

— Чего ради? Нарываться на неприятности? Ты — сплошная неприятность. Ты и та женщина. С тех самых пор как вы сюда приехали, одна беда идет за другой. Волхутер мертв, Эмма Леру в больнице. А теперь еще и привратник. Ты привез нам сплошные неприятности.

— «Нам», Джек? — Спокойно, нельзя злиться. Я сделал глубокий вдох. — Расскажи-ка, почему ты не просветил Эмму насчет людей в масках, которые стреляют охотничьих собак и привязывают браконьеров к трупу убитой импалы? Почему позавчера ты ни словом не обмолвился о барсуках медоедах, когда я рассказал, что на людях, которые напали на Эмму, были вязаные шлемы? Только не говори мне, Джек, что между этими событиями нет никакой связи. Твои неприятности начались задолго до нашего приезда!

Если я и думал, что успокою его своей речью, я ошибался. Он запыхтел и начал раздуваться, как жаба. От злости он едва мог говорить.

— Это… пустяки. Пустяки! А Эдвин Дибакване… у него дети! Он… Ты… Кто мог совершить такое зверство? Кто способен сотворить такое с человеком? И ведь он ничего не сделал, просто передал тебе письмо!

Вариантов у меня было не так много. Я ощущал враждебность обступивших меня полицейских. Слова Патуди о том, что мы с Эммой повинны в смерти Эдвина, не совсем беспочвенны. Я прикусил язык.

В его взгляде сквозило крайнее отвращение.

— Ты… — повторил он, но осекся и покачал головой. Согнул мощные руки. Повернулся и зашагал назад, к домику. Потом остановился и, смерив меня взглядом, ткнул в меня пальцем, подбоченился и посмотрел на дорогу, ведущую к станции. С горечью произнес две или три фразы на своем родном языке и направился ко мне. — Порядок, — сказал он. — Вот моя работа. Поддерживать порядок. Бороться с хаосом. Но в нашей стране… — Он снова уставился на меня. — Я ведь тебе говорил. Ты не представляешь, что здесь творится! У нас неприятности. Крупные неприятности. Здесь, в наших краях. Они похожи на пожар в вельде. Повсюду загорается трава. Мы сбиваем пламя. Бегаем от одного источника пожара к другому и сбиваем пламя. А потом объявляетесь вы и снова раздуваете огонь. Говорю тебе, Мартин, если мы не остановим пожар, он вспыхнет с такой силой и так быстро, что все сгорит. Все и вся. Никто не сумеет его потушить!

Некоторые полицейские согласно закивали. Я почти готов был с ним согласиться. Но потом он перешел на личности.

— Ты и твоя клиентка… вы должны уехать, — с отвращением произнес он, словно выплюнул. С ненавистью. Я твердил себе, что должен сохранять спокойствие. — Вы привезли с собой одни неприятности! — Он нацелил в меня указательный палец, словно ружейный ствол. — Нам лишние проблемы ни к чему. Забирайте их с собой и уезжайте!

Я слышал, как мой собственный голос звенит от гнева:

— На нее обрушились ваши проблемы! Она ничего подобного не хотела. А ваши проблемы явились незвано и напали на нее!

— Напали? Она сама увидела снимок по телевизору!

— Она позвонила тебе, а через два дня к ней в дом вломились трое неизвестных в вязаных шлемах. Джек, что ей было делать?

Он шагнул ко мне:

— Она звонила мне?

— В тот же вечер, как увидела новости по телевизору, она позвонила тебе и спросила, не может ли человек, чье фото только что показывали, быть Якобусом Леру. Помнишь?

— Мне каждый день звонит много народу. Уйма!

— Но только на нее напали из-за того, что она позвонила!

— Я тебе не верю, — надменно произнес Патуди. Держался он вызывающе. Он намеренно провоцировал меня. Хотел, чтобы я вышел из себя, потерял контроль над собой.

Я вытащил из кармана новый мобильник и протянул ему.

— Позвони своим коллегам в Кейптаун, Джек. Спроси их, заведено ли дело. Понедельник, двадцать четвертое декабря. Нападение на дом Эммы Леру в десять утра. Позвони!

Телефон он проигнорировал.

— Ну, давай, Джек. Возьми телефон и позвони!

Лоб Патуди снова прорезала глубокая складка.

— Почему она ничего мне не сказала?

— Не считала нужным. Она думала, что разумной просьбы о помощи будет достаточно.

— Она спрашивала только о снимках.

— А еще она спросила об убийцах стервятников.

— Это не подлежало разглашению в интересах следствия.

— Почему не подлежало? Ты пытался спасти свою задницу?

— Что? — Он придвинулся ко мне еще на шаг.

— Осторожнее, Джек, здесь есть свидетели. Двадцать второго декабря Эмма Леру смотрит выпуск новостей. Потом звонит тебе. Ты говоришь, что Коби де Виллирс никак не может быть Якобусом Леру, потому что все его знают и он прожил здесь всю жизнь. Ей вполне достаточно твоих слов. Она оставляет мысль найти брата. Она никому не рассказывает о происшествии. Но двадцать четвертого декабря к ней в дом вламываются неизвестные, и лишь по чистой случайности ей удается спастись. В тот же день в ее доме раздается странный телефонный звонок. Кто-то произносит имя Якобус. Связь плохая; она почти ничего не слышит. Она нанимает телохранителя и приезжает сюда. О том, что случилось здесь, ты знаешь.

— Ну и что?

— А то, что единственное звено, которое связывает ее с нападениями, — это ты, Джек. Все произошло после того, как она позвонила тебе.

— Masepa.

— Что?

— Чушь.

— Почему чушь?

— Мартин, я даже не помню, чтобы она мне звонила. — Однако он из нападения перешел в оборону.

— Кто был с тобой в кабинете в тот день?

— Никого.

— Звонки записываются на пленку?

— У нас полиция, а не секретная служба.

— Ты рассказывал кому-нибудь о ее звонке?

— Говорю тебе, я вообще не помню, чтобы она мне звонила. В тот день… было звонков пятьдесят или шестьдесят! И почти все глупые.

— Почему позавчера, в «Могале», ты не рассказал ей о барсуках медоедах?

— А зачем?

— Почему бы и не рассказать?

— Что ты говоришь, Мартин? Пытаешься взвалить ответственность за все случившееся на меня?

— Да, Джек. Просто пока я не знаю, в чем тут дело, но ты замешан во всей заварухе, и я обязательно все выясню. И тогда я приду и возьму тебя за жабры!

— Ты? Да ты — бывший заключенный! И не смей так со мной разговаривать!

Он подошел ко мне вплотную; наверное, со стороны мы с ним в тот миг напоминали двух бойцовских петухов. У меня руки чесались как следует врезать ему, выбить из него душу. Мне хотелось выместить на нем терзавшие меня досаду и гнев. Не терпелось очутиться в том параллельном мире, где меня окутывала красно-серая пелена. Дверь в параллельный мир была широко распахнута и так и манила зайти. Потом я буду долго удивляться и думать, что же меня остановило. Может, обилие полицейских? К счастью, идиотом я не был. А может, меня многому научило пребывание на нарах: тебе придется вынырнуть с другой стороны, вернуться в реальность, где ты дорого заплатил за миг удовольствия. И я понимал, что расплата мне не по карману. А может, я просто вспомнил женщину, которая стояла под дождем, подняв руки и подставив лицо под струи воды?

Я отошел от края пропасти — и от Патуди. Я шагал нарочито мелкими шажками и нехотя. А потом я развернулся.

31

Пока я брел к «ауди», я слышал смех подчиненных Патуди.

Сев в машину, я увидел, что инспектор так и раздувается от гордости, а на лице у него появилась самодовольная улыбка.

Я завел мотор и поехал прочь.

Проехав станцию, я дал себе волю: утопил педаль газа в пол. Мотор взревел; я несся на скорости сто шестьдесят километров в час. Впереди показался перекресток. Пришлось тормозить; машина завибрировала. На миг мне показалось, что мне не удастся затормозить. Удалось. Я остановился в облаке пыли. Костяшки пальцев, которыми я сжимал руль, побелели от напряжения.

Я открыл дверцу и вышел. Мимо по дороге прогрохотали грузовик и трейлер, доверху груженные большими бревнами. Я закричал — громкий, бессмысленный крик.

Навстречу ехало такси-микроавтобус. На меня уставились черные лица: какой-то чокнутый белый стоит посреди дороги и орет во всю глотку.

Я не знал, куда ехать. Вот в чем была моя проблема. Вот что было главным источником моего раздражения и гнева.

Патуди нарочно оскорблял, дразнил и злил меня, но с ним я справился. Я дождусь нужного часа и нужного места. Но вот то, что я зашел в тупик, лишало меня сил.

По пути к дому за розовой бетонной стеной у меня было три ниточки. Эдвин Дибакване и письмо. Джек Патуди и телефонный звонок. Донни Бранка и «Могале». А сейчас не осталось ничего. Эдвин Дибакване мертв. Кто-то пытал его, а потом застрелил и бросил труп на какой-то плантации. Связь между письмом и его автором уже не установить. Первую версию вычеркиваем. Ну, не совсем. Дибакване мог сказать тем, кто вырывал у него ногти, от кого он получил письмо. Кому-то все известно. Но не мне. Сведения, полученные от Эдвина Дибакване, бесполезны для меня.

Патуди говорил правду. Несмотря ни на что, его удивление, когда он узнал о нападении на Эмму после ее звонка к нему, было неподдельным. Вторую версию вычеркиваем.

Остается реабилитационный центр «Могале».

Мной завладело непреодолимое желание поехать туда и избивать Донни Бранку до тех пор, пока он не расскажет мне, что происходит. Мне хотелось кого-то наказать — за Эмму.

Хотелось размозжить кому-то череп о стену, о камень или о бетонный пол — бить снова и снова, чтобы вытек мозг, чтобы был удар и контрудар, черт их побери, пока череп не превратится в кашу! А дальше… Хотелось выкручивать руки двум замаскированным чучелам, которые напали на поезд, до тех пор, пока не вывихну им суставы, пока не услышу треска разрываемых связок и хруста костей. Мне хотелось отобрать винтовку у снайпера, сунуть ствол ему между зубов, а потом положить палец на спусковой крючок, посмотреть засранцу в глаза, сказать: «Прощай, сволочь!» — и вышибить ему мозги.

Но кто они? И где мне их искать?

Бранка оставался моей последней надеждой. Что мне делать, если он откажется отвечать? Что толку, если я его изобью, а он все равно не заговорит? Он ведь не идиот и понимает, что дело зашло слишком далеко — Эмма Леру в коме, привратник замучен и убит, Франка Волхутера заперли в вольере со львом. Психопат Коби де Виллирс не может один отвечать за все. Одно дело рассылать угрожающие письма фермерам, стрелять охотничьих собак и жечь лесопилки, и совсем другое — убийство.

Вычеркиваем третью версию.

Я побрел по обочине прочь от «ауди», а потом обратно. Я по-прежнему понятия не имел, что делать.

Я открыл дверцу и сел в машину. Завел мотор. Повернул направо по асфальтированной дороге, ведшей на Худспрёйт, в сторону «Могале» и «Мололобе».

Я ехал вперед. Больше мне ничего не оставалось делать.

После поворота к Национальному парку Крюгера, на дороге R351, я увидел указатель, намалеванный от руки: «Паб „Бородавочник“. Холодное пиво!!! Кондиционер!!! Открыто!» Впервые что-то получило смысл. Я размышлял примерно с километр, а потом сбросил скорость и остановился. Пропустил встречную машину и развернулся.

Время подумать. Остыть. Поеду посмотрю на место, где пытались завербовать красавчика Дика.

Паб явно не предназначался для иностранных туристов. Одно главное здание, окруженное шестью или семью домиками в зарослях мопани. Пыль. Оштукатуренные стены, посеревшая от старости соломенная крыша, которую давно не мешает подлатать. Рядом стоят три сильно подержанных «лендкрузера», старая однодверная полноприводная «тойота», два больших старомодных седана «мерседес», новый длиннобазовый «ниссан» и «лендровер-дефендер» неопределенного возраста. На трех машинах номерные знаки провинции Мпумаланга, остальные зарегистрированы в провинции Лимпопо.

Местный водопой.

От большого здания отлетала плитка. Целую вечность назад какой-то местный художник, явно не Рембрандт, намалевал на потемневшем дереве слово «Бородавочник» и нарисовал соответствующую картинку. Внизу была привинчена стилизованная под регистрационную табличку вывеска: «Паб». Ниже к стене был прислонен белый щит с многообещающей красной надписью: «Закуски! Комплексные обеды! Ассорти из экзотических животных на гриле! Гамбургеры с мясом бородавочника!»

В окошке за большой деревянной дверью висело выцветшее объявление, прилепленное к стеклу еще и клейкой лентой: «Сдаются домики». Я открыл дверь. Кондиционер работал. Вдоль противоположной стены тянулась длинная барная стойка во всю длину зала. Остальное пространство занимали деревянные скамьи и столы. С балок свисало серебристое полотнище: «С Новым годом!!!» Да, владельцы явно испытывали слабость к восклицательному знаку.

Выцветшую стену испещряли разнообразные надписи: «Здесь были Джейми и Сьюзен». «Эдди из Германии». «Морган и компания». «Олофф Йоханссен». «Спасем китов, загарпуним жирную курочку». «Освободите Манделу — покупайте рисовые хлопья!» «Семпер Фи».[8] «Наас Бота был здесь». «Seker omdat Morné nie kom nie». «Занимайтесь любовью, a не войной = Steek, Maar Nie Met 'n Mes Nie». Рисунки, непристойные надписи. За пятью столиками сидели группки посетителей, человек по восемь и больше. Судя по обрывкам разговоров, долетавших до меня, они уже начали праздновать Новый год. Барменша вынимала стаканы из пластмассового ящика. Когда я присел за длинную стойку, она подошла ко мне:

— Чего желаете?

— Лимонад со льдом, пожалуйста.

— Это в канун-то Нового года? — Лицо ее сморщилось от сдерживаемого смеха. Ей было лет сорок пять, не меньше — что называется, уже не девочка. Длинные кудрявые волосы каштановыми локонами падали на плечи. Серьги в форме полумесяца и со звездочками. Выцветшая оранжевая футболка без рукавов обтягивала полную грудь. Джинсы с широким поясом и массивной пряжкой. На шее африканские бусы, на запястьях браслеты с колокольчиками. Холеные пальцы унизаны кольцами. Длинные ногти выкрашены в зеленый цвет.

— Да, спасибо.

Она подошла к холодильнику с раздвижными дверями. В джинсах она смотрелась неплохо. Сзади у нее на плече была татуировка — какой-то восточный иероглиф или рисунок. Она вытащила баночку с газировкой — маленькую.

— Если у вас такие, я выпью две.

Она достала еще одну банку, поставила их рядом, взяла пивной бокал и наполнила его льдом. Потом придвинула все ко мне.

— Подставку хотите?

— Да, пожалуйста.

Она ловко вскрыла банки. Я увидел сотни визитных карточек, прикрепленных к полкам с бутылками длинными рядами. Под потолком висели бейсболки с эмблемами машиностроительных и тракторостроительных компаний. Или клубов регби, участников чемпионата. Обычный деревенский паб в поисках своего образа.

— Терция. — Барменша протянула мне руку в кольцах. Имя ей не подходило.

— Леммер, — сказал я.

Мы пожали друг другу руки. Ее рука была холодной после банок; в глазах светилось любопытство.

— Вы не похожи на типичного туриста.

— А как выглядят типичные туристы?

— Зависит от многого. Иностранцы носят костюмы сафари. Городские, из Йоханнесбурга и Претории, привозят с собой жен и детей. Сначала они кладут на стойку мобильник, рядом с ним — толстый бумажник. Хотят повыпендриваться, но боятся пропустить важный звонок.

Я налил себе поверх льда лимонад.

Она прислонилась к буфету, стоящему у нее за спиной, и скрестила руки на пышной груди.

— Вы и не коммивояжер, и не фермер, и не житель Свободного государства!

— Это точно, — кивнул я, делая большой глоток.

— Для Дурбана волосы у вас слишком короткие, а одеваетесь вы не так, как кейптаунец. Как-то… слишком определенно, что ли.

— Определенно?

— Кейптаунцы напяливают на себя что попало, не думая. А вы одеты продуманно, вот только не знаю пока, куда вас определить.

— Вам не нравится мой наряд?

— Ваша одежда меня не касается. Я вас не сужу, просто высказываю свои мысли.

— Вы наблюдательная.

— Вы тоже.

— Откуда вы знаете?

Она наклонилась, демонстрируя мне свою грудь, достала пачку сигарет «Картье» и белую одноразовую зажигалку. Она прекрасно видела, какое впечатление производят на меня ее стати.

— Я видела, как вы вошли. — Барменша подцепила сигарету зелеными ногтями. — Большинство посетителей входят очень самоуверенно. А вы вошли просто уверенно. — Она ткнула в меня сигаретой. — Я бы угостила вас, да вы не курите. — Она прикурила и глубоко затянулась.

— У вас настоящий талант. Можете этим деньги зарабатывать.

Она прикрыла глаза и выпустила дым.

— Спорим на сто рандов, я смогу определить вашу профессию.

— А если не угадаете?

— Тогда лимонад за счет заведения.

— Ну, давайте.

— Какой у вас знак зодиака?

— Овен.

— М-м-м… Покажите-ка руки!

Я отпил еще лимонада, поставил бокал и перевернул руки ладонями вверх. Она облокотилась о стойку, чтобы ей было лучше видно мою ладонь, а мне — ее грудь в вырезе футболки.

Снова затянулась. Тускло блеснул огонек.

— Ясно. Не женат. Не занят физическим трудом. Ну-ка, переверните руки! — Осмотрев мои костяшки, она отступила на шаг. — Леммер, вы много дрались. Плохой мальчик!

Я молчал.

— Плечи, шея… Крепко сложены, но на солнце не работаете. Вам сорок два — сорок три года. Может быть, вы полицейский? Нет, у них не такая стрижка, и вообще… Точно не полицейский. Не пьете. И еще вы слишком… целеустремленный. Сейчас подумаю. Лет десять назад я бы вас записала в военные. Что-то в вас есть такое армейское. Может, вы когда-то и служили в армии, но не сейчас. Охрана, служба безопасности, что-то вроде того… Нет, вы работаете на себя. Может, летчик? Нет, тогда вы бы носили темные очки-«авиаторы». Зачем вы приехали в Лоувельд? Рядом Мозамбик и Зимбабве. Вы тут не в отпуске. На работе. Приехали сюда не без причины. Кого-то ждете? Возможно, судя по тому, как вы все время озираетесь. — Потом она посмотрела мне в глаза. — Наемник!

Я прекрасно понимал, что она ждет от меня ответного сигнала. Кивка, прищура, поворота головы. Я оставался невозмутимым.

— Консультант. Военный советник.

Я молчал.

— Контрабандист! — Барменша поняла, что я не поддамся, и снова затянулась сигаретой. — Сдаюсь, — нехотя заявила она. — Лимонад за счет заведения!

— Неплохо, — сказал я, допивая газировку.

— Я хоть чуть-чуть угадала?

— Тепло.

— Вам кажется, что у вас получится лучше, вот в чем дело!

— Можно еще? — Я придвинул к ней бокал.

— Да ладно, раскалывайтесь. — Она смяла окурок в пепельнице, оттолкнулась от буфета и достала из холодильника еще две банки.

— У вас есть билтон? Или орешки, или еще что-нибудь?

— Возможно. — Она поставила банки передо мной. — Если вы меня перещеголяете.

— Терш! — окликнули ее от столиков. — Еще вина!

Комнату заполнили аналогичные просьбы.

— Иду! — откликнулась она и, понизив голос, доверительно объяснила: — Сегодня ночь будет долгой.

Она пошла разносить посетителям вино. Я снова налил себе лимонада. Полюбовался ее отточенными движениями. У Терции была великолепная фигура, которая могла бы принадлежать и более молодой женщине, и она это знала.

В дверь вошла еще одна группа посетителей, двенадцать белых. Шесть мужчин и шесть женщин. Возраст их колебался от тридцати семи — тридцати восьми до пятидесяти с небольшим. Они громко обменивались приветствиями со знакомыми. В воздухе царила атмосфера ожидания праздника.

Терция схватила меню и подошла к столу, за которым расположилась компания новоприбывших. Она смеялась вместе с ними, то хлопая по плечу мужчин, то беря за руку женщин. Они были хорошими знакомыми, но Терция держалась чуточку отчужденно, словно желая подчеркнуть, что «она на самом деле не из них». Мелани Постхумус назвала бы ее иностранкой.

Я задумался о том, в какую игру играет Терция. Интересно, много ли сторандовых купюр она выиграла у заезжих коммивояжеров. Угадать профессию легко, если у тебя имеется какой-никакой жизненный опыт, если ты умеешь задавать нужные вопросы и обладаешь достаточной наблюдательностью. У меня получится лучше, потому что мой опыт богаче. Я встречал многих таких женщин, как она, в Кейптауне, когда проходили заседания парламента и я слонялся по Лонг-стрит, Сент-Джордж-Молл и Гринмаркет-сквер. Биографии у всех женщин типа Терции похожи. Я даже сформулировал закон, закон Леммера о женщинах якобы художественного склада. С ними можно проводить не более одной ночи. Стоит задержаться — и ты попался, увяз, как муха в паутине.

Имелась одна причина, по которой я не мог играть в эту игру с Терцией. У меня было перед ней преимущество. И еще одна причина: ей, скорее всего, не понравится то, что я скажу. Потому что некоторые моменты ее биографии весьма болезненны.

Она родом из глубинки — скорее всего, выросла в деревне или городке не далее двухсот километров отсюда. Из бурской семьи, чье благосостояние находилось на нижней границе среднего класса. Умная. В школе слыла бунтаркой. Отец ее наверняка обожал дочку. Она старшая из троих или более детей. Мать всегда была слишком занятой и слишком усталой и не уделяла дочери много внимания. Училась средне. С переходного возраста ее фигура привлекает к себе повышенное внимание. В восьмом классе — неудачная любовь. Разочарование. Из всех предметов больше всего ей нравилось рисование, ее единственный талант. Но талант недостаточно большой.

После школы она с чувством эйфории уехала в какой-нибудь большой город. Например, сбежала из родного городка в Преторию, еще не зная, что ее родина осталась у нее в душе. Жила в крошечной однокомнатной квартирке в центре города, работала машинисткой или клерком в какой-нибудь крупной компании, но только временно, потому что постоянно тешила себя смутными надеждами на то, что станет заниматься живописью. Пристрастилась к астрологии и книгам по восточной философии. Начала выяснять у мужчин, с которыми встречалась, кто они по знаку зодиака.

Как-то в одной богемной кофейне она познакомилась с красавцем бородачом, который играл там на гитаре. Ей показалось, будто она нашла свою вторую половинку. Через месяц гитарист переехал жить к ней. Она два года кормила и поила его, поддерживала деньгами и надеялась на лучшее будущее. Ее возлюбленный искренне верил в то, что однажды запишет гениальный диск, разбогатеет и сумеет содержать их обоих. Ночи напролет они толковали об эзотерике и метафизике. Он обучал ее всем премудростям в науке любви; они увлекались тантрическим сексом и часто экспериментировали в постели. Однажды он попросил у нее разрешения привести третью — девицу из числа его поклонниц в кофейне. Через какое-то время она согласилась, но, увидев, что девица и пьяная, и некрасивая, она отказалась от участия в опыте. Вскоре после того их любовь угасла — тем более что и его интерес к ней увял. Он все больше пил и все меньше пел. Она выгнала его.

Она начала жизнь сначала; каждое воскресенье покупала приложение «Работа», мечтая найти более понимающее начальство. Теперешнее руководство не способно оценить ее таланты! Однако поиски работы заканчивались неудачей — потому что у нее не было должной квалификации. Она записалась на дистанционное обучение в университет, на факультет изящных искусств. Или на литературный. Учеба оказалась труднее, чем она думала; через четыре месяца она бросила занятия. На работе завела интрижку с женатым мужчиной, чья жена его не понимала. Связь тоже закончилась ничем.

Еще одна большая переоценка ценностей. Уволилась с работы, запихала вещи в свой «фольксваген-жук» и одна уехала в Кейптаун. Поселилась в коммуне в Обсе или Хут-Бэй; лепила горшки, делала аляповатые украшения или рисовала картинки, которые пыталась продавать на Гринмаркет-сквер, носила свободные платья, сандалиии цветные банданы. Называла себя Ольгой, Наташей или Александрой. Покуривала травку, спала со всеми без разбора. Но удовлетворения от жизни не ощущала.

Переехала в Грейтон, работала в небольшом отеле, полюбила кататься на велосипеде по бездорожью, стала увлекаться теориями о природе и Матери-Земле Гее. Отклонила два предложения о совместной жизни, исходившие от лесбиянок среднего возраста. Считала любовь непременным условием секса. Впрочем, секс в ее жизни случался все реже и реже. Через месяц она стала называть местных жителей «мы», а приезжих — «они». Когда городок «захлестнула волна коммерции», она переехала в следующее новое модное местечко, Дарлинг на Западном побережье, или Кларенс в Свободном государстве, или куда-нибудь в Натал. Все эти годы она говорила только по-английски в последней попытке преобразиться. И вот, наконец, перешагнув сорокалетний рубеж, разочарованная и опустошенная, она совершила «паломничество к истокам» и вернулась в Лоувельд. Такие, как она, всегда возвращаются на родину для последнего рывка, в последней отчаянной попытке наверстать утраченные годы, вдохнуть в старые мечты новую жизнь. Может быть, когда все началось, все эти годы ее ждал здесь уклончивый спутник жизни.

Пройдет еще несколько лет, она несколько снизит свои требования и скажет «да» низкорослому пожилому бизнесмену или владельцу банановой фермы с пивным животиком, который так давно и так вежливо домогается ее руки. Все, что угодно, лишь бы не пришлось стареть в одиночестве.

32

Терция не просила меня рассказать о ней, потому что ресторан наполнялся народом и заказы сыпались со всех сторон. Кто-то включил проигрыватель. В зале гремела поп-музыка семидесятых. Проходя мимо, она поставила рядом со мной на стойку миску с орешками, подмигнула и крикнула:

— Попробуем еще завтра вечером!

Через десять минут ей на помощь подоспела вторая барменша. По виду она была лет на десять моложе Терции, хотя, как я подозревал, их биографии различались не сильно. Рыжие волосы, веснушки, грудь на пару размеров поменьше. Однако данное обстоятельство уравновешивалось тем, что вторая барменша не носила лифчика. Серьги у нее были покрупнее. Они отлично сработались — не толкались и не мешали друг другу.

Я пересел в уголок, чтобы не сидеть на дороге, и стал наблюдать за местными завсегдатаями. От меня не укрылись целеустремленность, с какой они напивались, и отчаянная жажда удовольствий. Я никогда не понимал такой преданности Новому году, но, возможно, все потому, что я чаще всего встречал Новый год один или с Моной. А может, я просто не мог понять, чему все так радуются. Прошел еще один год. Ушел навсегда, канул в прошлое. Ему на смену пришел другой.

Мне захотелось на воздух. Здесь я не мог думать.

Я понял, что мне негде жить.

Терция, хотя я ни о чем ее не просил, принесла мне закуску. Я поблагодарил ее и спросил, могу ли нанять домик на ночь. Она меня не слышала. Пришлось ей приложить ухо к моим губам. Я повторил вопрос. Кожа у нее блестела; от нее пахло потом и табаком. Она одновременно нахмурилась и рассмеялась.

— В канун-то Нового года?

Потом она пошла отнести четыре кружки пива.

Я ел жареную баранину, картофельный салат, салат из трех видов фасоли, сырную булочку и виноградный джем. В зале становилось все шумнее. В очередной раз пробегая мимо, Терция плюхнула передо мной связку ключей. Брелок был в виде серебристого дельфинчика с бусиной вместо глаза. Она склонилась над стойкой и приложила губы к моему уху.

— Иди прямо мимо гаражей. Последний дом слева, синяя дверь. Бери комнату с одной кроватью.

Потом она ушла.

Я отпер синюю дверь. В руках у меня была черная спортивная сумка.

В углу мерцала лампа из вулканического стекла; гостиную заливал теплый оранжевый свет. Сказать, что комнатка была заставлена, — значит ничего не сказать. Потолок был обит материей — сине-зеленой, с индийским узором. Стены сплошь увешаны картинами маслом, гравюрами и рисунками. На них — вымышленные или мифологические фигуры, единороги, гномы. Принцессы с невероятно длинными волосами. Каждая картина была подписана большими округлыми буквами: «Саша».

Значит, насчет гончарного или ювелирного дела я ошибался. Все-таки она художница — конечно, не блестящая, но и не самая плохая. Так, серединка на половинку.

Тяжелые шторы были задернуты. На полу лежал мохнатый ковер. У противоположной стены — стеллаж с книгами. Диван и два кресла, кофейный столик, на столике пепельница, три книги и плетеная корзинка. В корзинке лежали такие же, как у меня, брелки в виде дельфинчиков с глазами-бусинами.

В комнате пахло благовониями.

Слева находились две спальни, справа — кухонька и ванная.

Спальня с односпальной кроватью была обставлена более по-спартански. Одеяло сшито из больших кусочков, на стене всего одна картина. Сцена при луне: длинноволосая принцесса стоит спиной к наблюдателю и протягивает руку к детенышу единорога. Я поставил сумку на кровать, расстегнул «молнию», достал «глок» и сунул его в прикроватную тумбочку. Сбросил туфли и носки, нашел пакет с умывальными принадлежностями и выложил его на кровать. Взял мобильник и позвонил в больницу. Прошло несколько минут, прежде чем к телефону подошла медсестра из блока интенсивной терапии. Она сказала, что состояние Эммы без изменений.

— Но мы живем надеждой, мистер Леммер!

Я позвонил Би-Джею, поскольку в ночь дежурил он.

— Все тихо, — сообщил он.

Жанетт Лау ответила после второго гудка.

— Зюйд-ост нас просто сдувает, — заявила она.

Даже издалека я слышал завывания ветра. На заднем плане слышались голоса и слабый шум морского прибоя. Интересно, где и с кем она празднует канун Нового года?

— Номерные знаки на твоем «джипе» фальшивые. Ты где?

— Вряд ли тебе будет интересно.

— Успехи есть?

— Нет. Но я стараюсь.

— Не спеши, — заявила она.

Я взял пакет с полотенцем и пошел мыться. Когда я включил свет, оказалось, что вся ванная выполнена в синей гамме. Все белые кафельные плитки были расписаны вручную узорами, рыбками, дельфинами, ракушками и водорослями. На туалетном столике стояло четырнадцать свечей. Здесь была только ванна, душа не было. На краю ванны у стены в ряд стояли бутылочки: масла, кремы, шампуни и соли для ванны с травами.

Я открыл краны и разделся. Сначала подумал, не поэкспериментировать ли с солью для ванны.

Засмеялся над самим собой.

Вошел в ванну и лег в горячую воду.

Издалека доносились громкая музыка и радостные крики. Я глянул на часы. До полуночи целых два часа.

Я закрыл глаза и приготовился думать.

Забудь об огорчении! Забудь о том, что тебя окружает. Вспомни все, что было. Объективно. Отстраненно. Я медленно и тщательно раскладывал все факты в ряд, как костяшки домино. Из-за чего все началось? Что породило всю цепь событий? Как бы я ни вертел костяшками, все сводилось к одному: звонок Эммы инспектору Патуди.

Осторожно, шаг за шагом, я двинулся от отправной точки. Нападение на Эмму. Убийство Волхутера. Нападение на нас. Убийство Эдвина Дибакване.

Мысли мои потекли в новом направлении. Вначале загадочные экотеррористы, скрывающиеся за латинскими буквами «H.B.», не нарушали закон. Их действия были относительно безобидными. Постепенно они перешли к поджогам и нападениям на людей. И вот дошли до убийств. Первым сорвался Коби де Виллирс. Началось с покушения на Эмму, вскоре после этого последовали смерти Волхутера и Дибакване.

В чем дело? Что послужило катализатором? Почему так внезапно?

Я не знал, да и не это меня волновало.

Почему костяшки домино начали рушиться? Сначала был телефонный звонок. Потом второй. Я выпрямился в ванне и прижал ладони к вискам. Думай! Третий звонок? Четвертый? Нет, телефонного звонка не было. Или был? Как прошел тот день, когда Эмма стояла под дождем?

Мы пили кофе на веранде. Волосы у нее растрепались, на губах играла насмешливая улыбка. Она тогда позвонила в «Могале». Ей перезвонил Бранка. Два звонка. Но тогда мы еще не знали о записке, переданной привратнику. Приходил Дик, флиртовал с ней, приходила Сьюзен — рассказать о записке. Мы пообщались с привратником Эдвином, мощным, как скала. Потом мы поехали в «Могале». Вместе с Бранка осмотрели комнату Коби, увидели кровавый отпечаток на дверце сейфа и уехали. На обратном пути на нас напали.

Что я упускаю из виду?

Как они узнали об Эдвине и записке? Как они узнали, куда мы поедем и где лучше устроить засаду?

Я снова принялся вспоминать то утро. Мы получаем записку из рук Эдвина. Эмма расспрашивает его. Дает ему деньги.

Мог ли кто-то видеть нас, пока мы беседовали с Эдвином у ворот «Мололобе»? Следили ли за нами и заметили ли, что Эмме была передана записка?

Территория «Мололобе» окружена высоким забором; по обе стороны от дороги — высокие заросли. У ворот я не заметил ни одной машины. Вдали тоже. Но даже если где-то прятался шпион с биноклем, они все равно не сумели бы разобрать, что написано в записке.

Мы уезжаем. Эмма пристально смотрит на записку. Перечитывает ее снова и снова. Размышляет над стилем письма и выражениями.

Потом звонит ее сотовый.

Ей позвонил Богатенький Карел. Она рассказала ему все. Абсолютно все. И о письме тоже… И вдруг у меня в голове как будто зажегся яркий свет. Я хлопнул кулаком по поверхности воды; вода забрызгала рыбок и водоросли. Дельфин ухмыльнулся мне, а я ухмыльнулся в ответ, потому что я все понял. Они нас подслушивали! Эти сволочи ухитрились прослушивать все телефоны — и стационарные, и мобильные. Как? Этого я пока не знал, как и не знал, кто они, но точно знал, что они в курсе всех наших переговоров.

Телефон Эммы. Каким-то образом им удавалось и слушать разговоры, и перехватывать текстовые сообщения. А может, они прослушивали и телефон Патуди? Возможно. Но насчет Эммы я был совершенно уверен.

Как много вопросов. Откуда они узнали, что нужно прослушивать ее разговоры? Долго ли они этим занимаются? Может, им просто повезло? Что нужно для того, чтобы поставить на прослушку мобильный телефон? Есть ли у лоувельдских любителей зверюшек в хаки доступ к таким высоким технологиям? А может, они являются частью некоей более крупной и более могущественной организации?

Я твердил: не морочь себе голову тем, чего не понимаешь. Сосредоточься на том, что тебе делать. Я твердо уверен в том, что они нас подслушивают. После того как я это понял, у меня появилось перед ними преимущество.

Но как им воспользоваться?

Я поискал глазами мыло. Обычной мыльницы на бортике ванны не было. Осмотрел фигурные бутылочки. В двух оказалось жидкое мыло. Я выдавил немного на ладонь и намылился.

Как воспользоваться тем, что я только что понял?

Как мне до них добраться? Как их найти?

Один способ есть. Но нужно все рассчитать верно. Если я не сваляю дурака и буду действовать осторожно, может быть, все и получится. Первым делом нужно заполучить мобильник Эммы. Он у нее в сумочке, в больничном отсеке для особо важных гостей.

Не надо их искать.

Пусть сами придут ко мне.

Я натянул шорты и прилег на односпальную кровать, закинув руки за голову. Думал я сорок минут, и наконец у меня созрел план.

Потом я встал, потому что понял, что уснуть все равно не смогу. Голова гудела от обилия мыслей. Я вышел в гостиную. Дверь в спальню Терции была приоткрыта. А может, когда она дома, ее надо называть Сашей? Я прислонился к дверному косяку и заглянул внутрь. Посередине стояла большая, как в кино, кровать под балдахином — снова море ткани с индийским узором и груда подушек. Столбики кровати были расписаны серебристыми летящими птичками. На стене было еще больше картин, чем в гостиной, в углу лежали палитра и кисти. Плотные, тяжелые шторы. На туалетном столике много всяких бутылочек и флаконов. Прикроватная тумбочка с книгами, тренажер — один из тех, что рекламируют по телевизору под девизом «Пять минут в день для сохранения молодости».

Интересно, как выглядит спальня Эммы Леру? Каков ее дом изнутри?

Я сел под лампой из вулканического стекла.

Наверняка дом Эммы отличается от дома Терции-Саши. Там все со вкусом. Больше простора, чище, светлее. Обои и обивка в белых и кремовых тонах, мебель из орегонской сосны; совсем немного стекла и хрома. Занавески у нее широко раздернуты и пропускают солнечный свет. А лампы по вечерам светят ярко.

Какие все люди разные.

Как нас отличает то, что делает нас — нами.

Я встал и подошел к Сашиному стеллажу. От края до края — бумажные переплеты, дешевые издания. Потертые оттого, что их постоянно перечитывают, или просто куплены в букинистическом магазине? «Четыре договора: практический путь к личной свободе». «Просите, и дастся вам: учимся выражать свои желания». «Власть настоящего: путь к духовному просветлению».

В поисках Саши.

«Ваша бессмертная сущность: как нарушить цикл рождения-смерти?» «Земные ангелы: карманный справочник воплощенных ангелов, детей эфира, звезд, пришельцев и волшебников».

Неужели она правда верит во всю эту белиберду? А может, это для нее нечто вроде игры, бегства от действительности, своего рода мечта?

«Сокровища единорога: сказки, стихи, предания о единорогах». «Драконы и единороги: естественная история». «Человек, мифы и магия: иллюстрированная энциклопедия мифологии, религии и непознанного».

И конечно: «Линда Гудмен. Знаки любви: новый путь к человеческому сердцу». И еще: «Сексуальная астрология: чувственная совместимость».

Я вынул последнюю книгу и раскрыл ее. Кто Эмма по гороскопу? Она говорила, что ее день рождения совпадает с прежним, старым днем Южной Африки. Шестое апреля. Она Овен, как и я. Я просмотрел указатель и нашел нужный раздел.

«Овен и Овен. Превосходная пара, сильное сексуальное влечение и взаимное эротическое удовлетворение, но их связывает также и духовное родство; и мужчина, и женщина-Овен требуют много сексуального внимания. Вполне возможны долгие, прочные отношения».

Полная чушь!

Я посмотрел, что написано в книжке о женщинах-Овнах:

«Выключите свет, и она станет тигрицей — где угодно, когда угодно. Но будьте осторожны, она больше сосредоточена на собственном удовольствии, чем на вашем».

Я захлопнул книгу и отошел от стеллажа. Потом сходил в туалет и вернулся в свою спальню с односпальной кроватью. Закрыл дверь, открыл окно в надежде, что ночной воздух уже остыл. Потом выключил свет. Мне надо поспать. Завтра будет интересный день.

В полночь меня разбудил страшный шум. Потом я снова заснул, но неглубоко. Беспокойно.

Потом за окном послышались пьяные голоса; кто-то возился с замком соседнего домика.

В половине второго синяя дверь со скрипом открылась. Потом я услышал, как в ванной открывают воду. Не знаю, долго ли я так проворочался — между сном и явью. До меня донесся сладковатый запах марихуаны, я услышал, как она ходит по гостиной. Последняя самокрутка на ночь. В честь Нового года.

Потом я услышал, как дверь в мою комнату тихо открывается.

И тишина. Я чуть приоткрыл глаза.

На пороге, прислонившись к дверному косяку и уперев руку в пышное бедро, стояла Терция-Саша. В тусклом свете ее нагота была видна лишь смутно. То был не оранжевый свет из гостиной. Что-то еще. Ах вот оно что! Свечи! Она смотрела на меня, но лицо ее было в тени, и я не видел, какое на нем выражение.

— Леммер! — тихо, почти неслышно позвала она.

Мне не нравится моя фамилия. Похоже на лемминга. Но она все же лучше, чем Мартин, Фитц или Фитцрой.

Я задышал ровно и ритмично. Совсем недавно я тоже притворялся спящим, но тогда побудительные мотивы были другие. Я полностью закрыл глаза.

Она долго стояла в дверях. Снова позвала: «Леммер», но, услышав, что я не проснулся, щелкнула языком. Потом я услышал шорох удаляющихся шагов.

Скрипнула ее кровать.

В поисках Саши.

Неделю назад я бы с благодарностью принял ее приглашение.

Вот ирония судьбы! Мне стало смешно. Я смеялся про себя — над собой. И над другими. Над жизнью. Несколько дней назад я был так напуган, что боялся прикоснуться к Эмме пальцем. Я очень боялся отторжения, боялся, что она отпрянет и возмущенно спросит: «Что вы делаете, Леммер?!» Я слишком хорошо знал свое место, знал, что нас с ней разделяет пропасть, и понимал все последствия своего неправильного поведения.

Эмма тогда стояла совсем рядом со мной. Почему она подошла к моей кровати? Потому ли, что была чуточку пьяна? Помнила ли она, как я обнимал ее, утешая? А может, ей просто было одиноко, и она хотела, чтобы ее снова кто-то обнял, а я случайно ей подвернулся? Или она задумалась, а у моей кровати остановилась случайно? Я не в ее вкусе. Ни в смысле происхождения, биографии, ни в смысле внешности. Я знал, что тот миг навсегда останется в моей голове. Я буду переживать его снова и снова, лежа дома, в локстонской глуши. В своей односпальной кровати.

Из спальни Терции донесся слабый шум — как будто приглушенные шаги.

Когда она стояла у меня на пороге, у меня не возникло ни сомнений, ни вопросов. Нас с ней не разделяла пропасть. Я не боялся. Просто был недоступен.

Ирония судьбы!

Я не сразу понял, что означает ритмичное поскрипывание, доносившееся из ее комнаты. Медленное, тихое поскрипывание. Оно не поддавалось логическому объяснению.

Я навострил уши. Может, она упражняется на тренажере? Нет. Звуки тише, мягче, вкрадчивее.

И вдруг догадка молнией вспыхнула в моей голове. Это скрипят пружины в ее матрасе.

Вот, опять…

Сначала она не торопилась. Действовала не спеша. Потом бессознательно задвигалась быстрее…

К поскрипыванию присоединились звуки. Пока она не кричала, просто с силой выдыхала через рот; звуки становились громче, перемежаясь негромкими стонами.

Мое тело откликнулось на призыв.

Быстрее!

В комнате было очень жарко.

Господи!

Стоны дополнялись моим воображением.

Я лежал и слушал, не в силах оторваться. Она действовала хитроумно. Очень хитроумно!

Мне хотелось заткнуть уши руками. Или захрапеть, чтобы она поняла, что я сплю крепко. Но я ничего не сделал. Продолжал лежать и слушать с замиранием сердца.

Я представлял себе ее роскошное тело. Долго ли я так лежал, не знаю. Четыре минуты? Восемь? Десять?

Наконец, она заработала на полную мощность — быстро, неистово.

Я представлял, что будет, если я сейчас войду. Она наверняка обрадуется, будет стонать и кричать, предлагать мне себя в самых экзотических позах. Потом она сядет сверху… Она наверняка умеет продлить, растянуть удовольствие на долгие часы — в такие часы она не одинока.

Как все бессмысленно…

Рассудок твердил: дело того не стоит. Когда все кончится, моя совесть произнесет имя Эммы, но Терции-Саше захочется понежиться в моих объятиях, покурить и помечтать о будущем.

Я вскочил на ноги. В четыре шага я оказался у ее двери. Я увидел ее на кровати. На тумбочке горела свеча. Она лежала на спине, разведя колени, и умело двигала унизанным кольцами пальцем. Мерцающий огонек свечи освещал ее дрожащее тело, покрытое испариной.

Она увидела меня и постаралась скрыть торжество: ее усилия увенчались успехом! Только глаза выдали ее. На лице блуждала похотливая, довольная улыбка.

Она убрала палец за секунду до того, как я яростно ворвался в нее.

— Да, — сказала она. — Трахни меня!

Часть третья

33

Я проснулся без двадцати пять.

Думать я не переставал даже во сне. Я решил не мыться. Собрал вещи и крадучись, как трус, сбежал, пока она крепко спала под своим звездным индийским балдахином. Я тихо открыл дверцу «ауди», забросил в салон сумку и уехал.

Солнце взошло над горами — первый день Нового года.

Умылся я в туалете на автозаправке. Когда я расстегнул ширинку, чтобы помочиться, в нос мне ударил ее запах. Я дважды подмылся розовым, сладко пахнущим жидким мылом. Побрился, почистил зубы, умылся, но все равно чувствовал себя грязным.

Я ехал в больницу, в которой лежала Эмма. Мне надо было прикинуть, что делать, но мысли бежали в других направлениях.

Ночью, растаяв, я назвал ее Сашей. Она дрогнула; в глазах проступила робкая радость, как будто ее наконец открыли. Как остров в океане.

Ее увидели.

— Да! — ответила она, сверкнув зелеными глазами.

Я вспомнил первый раз, когда вот так разглядели, открыли меня.

Дело было во время моего первого года службы телохранителем. Я охранял министра транспорта. Это было летним утром у него на ферме. Я готовился к утренней пробежке по тропинкам между кукурузными полями. Он вышел из дома в широкополой шляпе, с тростью.

— Пройдись со мной, Леммер, — сказал он, и мы молча поднялись на холм, откуда открывался вид на все его владения.

Он был курильщиком. Сел на большой валун, не спеша раскурил трубку и спросил:

— Откуда ты родом?

Я ответил ему в общих чертах, но ему было недостаточно. Он умел находить подход к людям, умел слушать. Заставил меня раскрыться. Ближе к полудню я рассказал ему все. Об отце, матери, о годах, проведенных в Си-Пойнте. Когда я закончил, он долго молчал. Потом сказал:

— Ты — плоть от плоти нашей страны.

Тогда мне было двадцать лет — сущий молокосос.

— Что, сэр? — удивился я.

— Знаешь, кто создал нашу страну такой, какая она есть?

— Нет, сэр.

— Ее создали буры, то есть африканеры, и англичане. В тебе течет кровь и тех и других.

Я не ответил. Он посмотрел вдаль:

— Зато у тебя есть из чего выбирать, сынок.

Сынок!

— Не знаю, много ли возможностей выбора у нашей страны. Клаустрофобия и агрессивность африканеров и хитрость англичан; вот что довело нас до такого состояния. В Африке такие вещи не срабатывают.

Я стоял точно громом пораженный. Мой собеседник был членом кабинета министров Национальной партии!

Он выбил трубку о камень:

— Знаешь, что такое «Умунту нгумунту нгабанту»?

— Нет, сэр.

— Это на зулусском. Из их же языка происходит и слово убунту. Оно многозначное. Мы можем быть людьми только посредством связей с другими людьми. Мы неизбежно являемся частью целого, частью большей группы. Группа формирует характер. Это значит, что мы никогда не бываем одни, но кроме того, это значит, что вред, причиненный другому, есть вред, причиненный тебе. Убунту — понятие, которое означает сочувствие, уважение, братскую любовь, сострадание и поддержку. — Он посмотрел на меня сквозь свои толстые линзы очков: — Вот к чему должны стремиться белые люди в Африке. Если белый не приходит к пониманию убунту, он навсегда останется чужаком в нашей стране.

Тогда я был слишком молод и глуп и не понял, что он мне внушал. А возможности спросить у него мне так и не представилось, потому что вскоре он застрелился — на том же самом холме, на котором мы с ним тогда беседовали. Узнав о своей смертельной болезни, он хотел избавить своих родных от страданий. Но его слова я запомнил на всю жизнь. Я изучал себя и других, запоминал, расспрашивал. Я развивал в себе талант наблюдать за внешностью и поступками, научился с ходу определять признаки угрозы, но кроме того, разгадывать чужие биографии и спрашивать себя: «Насколько я человечен в их глазах?» «Каким я им кажусь?» Меня всегда поражала собственная неспособность становиться частью целого. Общество — примитивный организм с избирательно проницаемой мембраной, а я не могу стать избранным, я для этого не подхожу.

Позже, когда передо мной открылись более широкие горизонты, я жалел, что не могу больше побеседовать с министром на холме. Я бы сказал ему, что понял: Африка в самом деле источник убунту. В глазах многих я видел мягкость, сочувствие, добрую волю, огромное желание мира и любви.

Но у нашего континента есть и другая сторона; убунту, как и все на свете, состоит из инь и ян. В Африке благодатная почва для насилия. Мне хотелось сказать министру, что я часто вижу в других отражение себя — вернее, отражение того, кем я стал благодаря сцеплению генов и безжалостным отцовским наставлениям. Я сразу узнаю отсутствующий взгляд, как будто внутри у человека что-то умерло, и понимаю, что человек больше не испытывает боли, но ему хочется вызвать ее в других. Хочется причинять другим боль.

И нигде я не сталкивался с подобным явлением чаще, чем в Африке. В моих поездках с министрами — членами Национальной партии и АНК — я повидал мир, Европу, Ближний и Дальний Восток, а также свой родной континент. И здесь, в колыбели человечества, я смотрел на многих политиков и диктаторов, полицейских, солдат и телохранителей, а иногда и на уголовников и признавал в них своих братьев по крови. В Конго и Нигерии, в Мозамбике и Зимбабве, в Анголе и Уганде, в Кении и Танзании — и в Брандвлее, в тюрьме. Люди охвачены тягой к насилию. Насилие разрастается, как пожар в саванне. Иногда я испытывал глубокое желание быть не таким, как все. Войти в братство, где царят взаимное уважение, сострадание и сочувствие, поддержка и самозабвение. Во мне на генном уровне аукалось эхо моих предков, которые много столетий назад покинули Африку, но сигнал был слабым, а расстояние слишком большим. А в общем, я не очень переживал, поняв главное. Белому человеку непросто на континенте убунту.

В номере для особо важных гостей Джей-Би Фиктер сообщил мне, что ночь прошла без происшествий. Он уже собирался ложиться, а я взял мобильник Эммы и зарядник и пошел навестить доктора Элинор Тальярд.

Она сказала: то, что Эмма до сих пор в коме, — тревожный признак.

— Леммер, за последние семьдесят два часа никаких изменений не произошло. Вот в чем беда. Чем дольше продолжается кома, тем хуже прогноз.

Я хотел спросить, могут ли они что-нибудь сделать, но заранее знал ответ.

— Элинор, мне нужно где-нибудь ненадолго остановиться — возможно, на неделю. В районе Клазери. Не в обычном отеле для туристов. Меня бы устроила, например, отдаленная ферма… или особняк.

— В Клазери?

Я кивнул.

— Но почему именно там?

— Не спрашивайте.

Она покачала головой:

— Полицейские охраняют ее. Ваши люди охраняют ее. Что вообще происходит? Ей грозит опасность?

— Здесь она в безопасности. Я просто хочу убедиться, что она будет в безопасности и дальше, после того как выпишется.

Я не мог разгадать, что написано на ее лице. Она пожала плечами:

— Позвольте, я спрошу Коса.

Она позвонила мужу и передала ему мою просьбу.

— Кос ответил, что сейчас Новый год. Работают только врачи и влюбленные.

— Пожалуйста, скажите, что дело срочное.

Она передала ему мои слова, а потом что-то записала в блокноте с названием лекарства на обложке. Повесив трубку, она оторвала листок со словами:

— Кос обещал, что скоро вам перезвонит Надин Беккер. Она агент по недвижимости. Но дайте ему время. Он умеет добиваться своего. По этой части он настоящий мастер.

— Спасибо вам большое. — Я встал.

— Леммер! — окликнула она меня на прощание. — Надеюсь, вы знаете, что делаете.

— Там видно будет, — ответил я.

Утром первого января позавтракать можно было только в закусочной сети «Уимпи». Все остальные заведения общепита были закрыты. Я заказал двойной завтрак и выпил первый из двух больших стаканов кофе, когда мне позвонила Надин Беккер. У нее оказался пронзительный голос, и тараторила она в стремительном темпе, как будто ужасно спешила и выбилась из сил.

— Доктор Кос Тальярд сказал, что у вас срочное дело, но должна заметить, трудненько будет найти то, что вы ищете. Никто не хочет сдавать жилье на короткий срок.

— Я заплачу за месяц.

— Так-то лучше. Дайте мне немного времени, ведь сейчас новогодние праздники. Не знаю, удастся ли мне дозвониться до хозяев. Я вам перезвоню.

Завтрак мне подал официант с налитыми кровью глазами. Должно быть, они с поваром накануне вместе встречали Новый год, потому что яичница была пережарена, а сосиски — недоварены. Но надо было поесть. Я заказал еще кофе, чтобы смыть мерзкий привкус. Огляделся. Посетителей в зале было мало. Они сидели поодиночке или по двое, тихо беседуя, сдвинув головы. Был ли я похож на них? Неожиданно я смутился. Мне отчего-то стало грустно и одиноко — надо же, ничего не мог придумать лучше, чем в первый день Нового года завтракать в «Уимпи».

Меня неотступно терзало чувство вины, от которого я никак не мог отделаться. Дело было в Эмме — отчасти в ее состоянии, отчасти в моем поведении. Как мог я, призванный ее защищать, гнаться за плотскими удовольствиями в то время, как она лежит в коме? Винить себя было легче всего — как и находить себе оправдания. Остальное было труднее, потому что первопричиной всего были мои чувства к ней. Специально ли она манипулировала мной, стремясь понравиться? Постепенно я начал сочувствовать ей, поддерживать ее… Нарочно ли она так поступила? И не повинны ли мои чувства к ней в том, что я не сумел ее уберечь? Эмма Леру стала первой моей клиенткой, которую я в буквальном смысле слова упустил! Моей совести было о чем подумать.

И потом, я ведь не напрашивался. Все произошло само. Прошло десять месяцев с тех пор, как я в последний раз любил женщину. Вот почему вчера ночью я набросился на Сашу. В жизни бывает всякое; иногда встречаешь такую же голодную женщину, с такой же злостью, с той же нуждой.

Зазвонил мой сотовый. Надин Беккер.

— Пока у меня для вас есть два варианта. Владельцы других домов не отвечают. Может быть, попозже… Смотреть будете?

Надин Беккер оказалась маленькой женщиной за пятьдесят — такая деловитая пчелка с короткими светлыми волосами и толстым обручальным кольцом на безымянном пальце. Одета она была так, словно собиралась в церковь; ее высокие каблучки звонко цокали по асфальту.

— Здрасте, не вылезайте, не надо, — затараторила она, подходя к моей машине. — Я Надин, рада познакомиться, следуйте за мной, я покажу вам первый вариант, это недалеко.

Наверное, в Лоувельде дела с недвижимостью обстоят неплохо; она водила белую «тойоту-прадо», правда, не так быстро, как говорила.

Первый дом находился рядом с Динглидейлом, если ехать на восток по шоссе R40, километрах в десяти от дома Эдвина Дибакване с розовым забором. Дом стоял прямо у дороги; от него были видны хижины местных жителей.

Я притормозил у обочины и вышел из машины.

— К сожалению, это не подходит.

— Извините, я ведь не знаю точно, что вам нужно, обычно мы сначала выполняем все требования и пожелания. Кос просто сказал: нужен дом, ферма или хутор.

— Я хотел бы что-то более уединенное.

— Более уединенный второй вариант, но состояние того дома похуже, даже, можно сказать, плачевное, и еще должна предупредить, там нет электричества, только газ. Он принадлежит одному адвокату из Претории. У него много недвижимости, а в том доме никто не живет, он просто купил его, чтобы вложить деньги. Зато оттуда открывается красивый вид на гору и рядом есть река.

— Ничего не имею против плачевного состояния.

— Тогда едем смотреть. Может быть, это именно то, что вам нужно, — кстати, и плата поменьше. Придется нанять дом на целый месяц, но Кос говорит, вы не возражаете.

— Не возражаю.

Мы покатили по шоссе R40 на север, а потом свернули налево, на проселочную дорогу, которая вела на Грин-Вэлли. Впереди нависал горный массив Марипскоп; пологие склоны густо поросли лесом.

Проехав пятнадцать километров по извилистой пыльной дороге, Надин остановилась у ворот в ограде фермы и выпрыгнула из машины, махнув мне рукой, чтобы я ждал. Она повозилась с ключами, а потом распахнула ворота и крикнула:

— Не трудитесь закрывать, все равно мы скоро поедем обратно!

Рядом с воротами торчал ржавый шест с едва заметной надписью и шестью пулевыми отверстиями: «Мотласеди».

Мы ехали вверх по грунтовой дороге. Меня немного беспокоил низкий дорожный просвет «ауди». У ворот росла густая трава, но через двести метров к ним подступала дикая растительность, буш. Мы проехали импровизированный туннель, образованный растущими по обе стороны деревьями; крыша «прадо» царапала о ветви и листья.

Дом стоял примерно в километре от проселочной дороги. Строение было старое, лет шестидесяти или старше: ржавая железная крыша, пожелтевшие стены, покрашенные известкой, большая дымовая труба. Веранда выходила на обещанную реку — скорее, не реку, а ручей. На западе горизонт заслоняли утесы Марипскопа.

Не идеально, но сойдет. Двор большой и достаточно открытый; приближающегося человека можно разглядеть со ста метров. Плохо, что за густыми кустами легко спрятаться. Но сквозь них трудно и пробраться. Насколько я мог судить, проходимая дорога к дому была только одна — благодаря нависшему горному массиву и джунглям, окружающим ручей.

Надин вышла из машины и стала ждать меня.

— Что означает название «Мотласеди»? — спросил я.

— Не знаю, но выясню. Давайте осмотрим дом изнутри. Не знаю, какой он, дом давно стоит запертый. По крайней мере, там есть какая-то мебель. Что вы хотите здесь делать — так далеко от цивилизации? — Она ловко взбежала на своих высоких каблучках по трем ступенькам, прошла по веранде, погремела ключами и наконец нашла в связке ключ от входной двери.

— Мне просто нужен покой, — сказал я.

— Покой всем нужен. Вот гостиная, здесь хотя бы есть на чем сидеть. Там кухня, газовая плита, холодильник тоже на газу, вам только надо будет их запустить. Вижу, здесь пыльновато, если хотите, могу нанять для вас уборщицу, на это уйдет день, пойдемте, спальни здесь, на окнах сетки — москиты не влетят, в это время года москиты сущее наваждение, так близко к воде, к сожалению, ванная только одна, постельного белья, разумеется, нет, но на такой жаре вам много и не понадобится. — Надин продолжала свой монолог, водя меня по дому; слова вылетали из нее теми же пулеметными очередями, что и цокающие по голым доскам каблучки. Она намеренно не обращала внимания на трех крупных тараканов, которые поспешили прочь от нас, и, наконец, очевидно выбившись из сил, спросила: — Ну как, вам подходит?

— Да, подходит.

— Тогда ладно, поехали подпишем контракт, залог тысяча восемьсот и плата за месяц вперед, всего три шестьсот, согласны?

Я вытащил сотовый телефон и телефон Эммы, чтобы проверить, какая здесь связь. Не идеально, но есть.

— Согласен, спасибо.

34

В десять минут третьего я вернулся в «Мотласеди». Я закупил запасы продуктов на неделю в магазине «Пик энд Пэй», поджег газовую горелку холодильника и сунул внутрь бутылочки с энергетическим напитком «Энерджейд». Вынул из машины метлу, ведро, тряпки и начал уборку с кухни. Потом прибрал гостиную, ванную и спальню. За время уборки из меня вышли реки пота.

Когда я деловито разбрызгивал по всему дому спреи-инсектициды, зазвонил один из телефонов — мой. Мне позвонила Надин Беккер.

— «Мотласеди» значит «место большой битвы», — сказала она, едва услышав мое «алло». — Хотите узнать его историю?

— Да, пожалуйста.

Она затараторила по-английски — быстро и без всякого почтения к пунктуации, поэтому пришлось закрыть глаза, чтобы сосредоточиться и успевать за ней. Она сказала, что в 1864 году на одно местное племя, мапулана, напали люди свази, которыми правил тогда король Мсвати. Мапулана отступили в горы и там, на высоте около двух тысяч метров над равнинами Лоувельда, стали готовиться к решающей битве. Мапулана подкатывали валуны к краю обрыва и охраняли единственную тропинку, ведущую в горы.

Воины свази ждали, пока склоны горы окутает густой туман — летними ночами там часты туманы, — чтобы подняться повыше. В ту ночь туман был такой густой, что воинам приходилось карабкаться наверх, положив руку на плечо впереди идущего. На вершине в мертвом молчании сидели мапулана. Они подпустили свази поближе, а потом обрушили на тропинку свои каменные орудия. Их тактика себя оправдала. Свази понесли огромные потери, и наступление было скомкано. Позже мапулана спустились с горы, подавив сопротивление противника, и уничтожили войско свази в речушке к югу от Марипскопа.

Надин перевела дух и сказала:

— Должно быть, это происходило на том самом месте, где вы сейчас находитесь, говорят, там до сих пор попадаются кости свази, только надо поискать. Вот почему речка тоже называется Мотласеди, и вот почему мапулана называют гору Могологоло, то есть «гора ветра», потому что свази перед смертью слышали только свист ветра от катящихся на них камней. Ну как, уже устроились? Довольны? Звоните, если что не так, я сразу примчусь.

В ванной не было душа. Я посидел в холодной воде, вымылся и наконец почувствовал себя чистым. Поставил будильник на сотовом телефоне на 16:30, лег на голый матрас и беспокойно проспал больше часа. Потом я встал, умылся холодной водой, взял телефон Эммы и бутылочку «Энерджейда» из холодильника.

Потом я вышел и на веранду, выходящую на обмелевшую речку-ручей. Тихо журчала вода. Все звуки перекрывало жужжание насекомых. В густой чаще на том берегу пели птицы. В листве, словно привидения, кувыркались обезьянки. У воды приземлился большой серый ибис и начал целенаправленно тыкаться длинным клювом в невысокую траву.

Я снова мысленно прошелся по всем пунктам плана. Сверился с часами: 16:43.

Позвонил в справочную, выяснил три телефонных номера. Записал их на листке Эммы карандашом.

По первому номеру я позвонил сразу — реабилитационный центр «Могале».

Мне ответила девушка-доброволец со скандинавским акцентом. Я попросил позвать к телефону Донни Бранка. Она попросила меня подождать. Я слышал, как его зовут.

— Подождите, пожалуйста, он сейчас подойдет.

Потом я услышал его голос:

— Донни Бранка у телефона.

— Донни, говорит Леммер. Я приезжал к вам с Эммой Леру.

— Ах, мне очень жаль. Мы слышали о несчастном случае.

— С нами произошел не несчастный случай, и вы это знаете.

— Не уверен, что вполне понимаю вас.

— Донни, по-моему, пора перестать прикидываться. Слушай меня внимательно!

— Мне не нравится ваш…

— Заткнись и слушай, Донни!

Он заткнулся. Я долго думал над тем, что ему сказать. Все основывалось на точном подсчете, но самое главное — способ изложения. Мне нужно было говорить агрессивно и напористо. Я не мог допустить, чтобы он догадался о пробелах в моих познаниях.

— Я нахожусь на ферме под названием «Мотласеди», между Грин-Вэлли и Марипскопом, ехать туда надо по проселочной дороге. Даю тебе сорок восемь часов на то, чтобы ты сказал мне, где находится Коби де Виллирс. Если через сорок восемь часов я не получу от тебя вестей, я намерен сообщить все, что мне известно, в газеты и начальнику полиции Лимпопо.

Я дал ему время, чтобы он переварил услышанное.

— Донни, знаю, о чем ты сейчас думаешь. Ты гадаешь, сколько мне известно. Я тебе помогу: я знаю все. Знаю о ваших ночных похождениях. Знаю об оружии, которое вы прячете от полиции. Знаю, что́ нашел Франк Волхутер в комнате Коби, — кстати, Донни, оно было вовсе не на книжной полке.

Самый старший козырь я приберег на конец. Я долго размышлял над этой фразой.

— А еще я знаю, Донни, что буквы «H.B.» не имеют никакого отношения к барсукам медоедам. Итак, сорок восемь часов. Ни о чем другом я с тобой разговаривать не буду. Ты знаешь, чего я хочу.

Я нажал красную кнопку и вытер пот со лба.

Медленно выдохнул воздух.

Следующим на очереди был Богатенький Карел. Должно быть, он увидел на дисплее ее имя, потому что сразу воскликнул:

— Эмма, что с тобой? Я так волновался за тебя!

— Говорит Леммер. У меня не слишком хорошие новости.

— Где Эмма? — В его вопросе слышалась не озабоченность, а приказ.

— Карел, она в больнице. Произошел несчастный случай.

— Несчастный случай? Что за несчастный случай? Что она делает в больнице?

— Карел, если вы помолчите, я все расскажу.

Он не привык к такому тону. От изумления он замолчал довольно надолго.

— В субботу на нас напали трое вооруженных людей. Эмму ранили; кроме того, она сильно ударилась головой. Сейчас она находится в реанимации в клинике Саусмед в Нелспрёйте. Ее лечащего врача зовут Элинор Тальярд. Позвоните ей, если хотите подробно узнать о состоянии Эммы.

Он больше не мог сдерживаться.

— В субботу! — заорал он на меня. — В субботу?! А вы звоните только сейчас?

— Карел, успокойтесь.

— Прошло целых три дня! Да как вы сейчас посмели позвонить мне? Насколько тяжело состояние Эммы?

— Карел, заткнись и слушай. Я ничего тебе не должен. Я вовсе не обязан был тебе докладывать и звоню только из вежливости. Я знаю, кто напал на нас. И собираюсь переловить их, всех до единого. Не ради тебя. Ради Эммы. Я нахожусь на ферме под названием «Мотласеди», между Грин-Вэлли и Марипскопом, ехать туда надо по проселочной дороге. Когда я до них доберусь — всего лишь вопрос времени.

Я надеялся, что Карел задаст тот вопрос, которого я ждал. Он не разочаровал меня.

— Кто? Кто это был?!

— Долгая история, а сейчас у меня нет времени. Я расскажу тебе, когда все закончится. Осталось недолго. Но скандал будет грандиозный.

— Предполагалось, что вы будете ее защищать — это ваша профессия!

— Пока, Карел! — Я отключился.

Я понимал, что он сразу же перезвонит, и засек время. Телефон Эммы зазвонил через девятнадцать секунд. На дисплее высветилось: «Карел». Я сбросил соединение. Снова подождал. На сей раз прошло двадцать секунд. Сбросил. Еще девятнадцать секунд, и телефон зазвонил снова. Я решил, что он будет перезванивать три раза, но Карел был целеустремленным богатым африканером. Он перезванивал целых шесть раз перед тем, как сдаться. Я так и видел его в его «норе», злого, возмущенного, с сигарой между пальцами. Он, наверное, расхаживает по комнате, пытается вспомнить, что я сказал о больнице и враче. Позже он туда позвонит. Настало время сделать третий звонок. Я набрал номер.

— Отдел особо тяжких преступлений. Чем я могу вам помочь?

— Пожалуйста, соедините меня с инспектором Джеком Патуди.

— Подождите.

Дежурная переключила меня на другую линию. Гудки. Наконец, она снова сняла трубку.

— Вы еще здесь?

— Мне нужен инспектор Джек Патуди.

— Инспектора нет на месте. Хотите ему что-нибудь передать?

— Да, пожалуйста. Передайте ему, что звонил Леммер.

— Кто?

— Леммер. Лем-мер.

— Хорошо. Что ему передать?

Я нагло соврал:

— Передайте, что я знаю, кто дал записку Эдвину Дибакване.

— Эдвину Дибакване?

— Да.

— Я передам. Как ему с вами связаться?

— У него есть мой номер телефона.

— Хорошо.

Для перестраховки я позвонил еще в штаб-квартиру ЮАПС в Худспрёйте, намереваясь оставить ему послание такого же содержания, но, к моему удивлению, мне сразу ответили:

— Соединяем с инспектором Патуди!

Потом я услышал его неприветливое:

— Да?

— Джек, говорит Леммер.

Несколько секунд молчания.

— Чего ты хочешь?

— Я знаю, кто дал записку Эдвину Дибакване.

— Кто?

— Не скажу. Сначала я хочу, чтобы ты извинился за вчерашнее. Твои манеры оставляют желать лучшего. Надеюсь, твоя матушка не знает, как ты себя ведешь.

Он тут же вышел из себя:

— При чем здесь моя матушка?!

— Джек, не кипятись. Уверен, твоей матушке не понравились бы твои теперешние манеры! Разве такому она тебя учила? Ну как, будешь извиняться?

Он что-то ответил на сепеди. Слов я не понимал, но, судя по интонации, извиняться он не собирался.

— Тогда пока, Джек, — сказал я и отключился. Потом я выключил сотовый телефон Эммы.

Меня тревожили густые заросли между входом на ферму и домом. Хорошо, что меня не будет видно из дома. Плохо — я не мог наблюдать за возможными путями приближения противника и домом в одно и то же время.

Я выбрал себе укрытие метрах в десяти от опушки; оттуда можно было незамеченным наблюдать за воротами, большим, примерно с километр протяженностью, участком подъездной аллеи да еще за длинным куском ограды. В Нелспрёйте все магазины, в которых можно купить бинокль, были закрыты, поэтому пришлось обходиться так.

Я стряхнул все камни и ветки, сел на толстую ветку поудобнее и прислонился спиной к стволу дерева. «Глок» я сунул за пояс, откуда его удобно было выхватывать. Вскрыл коробку из десяти батончиков «Твинки», вынул все десять и разложил перед собой, в перевернутой панаме цвета хаки, купленной в магазине «Пик энд Пэй». Единственные батончики, которые не хрустят, — мне не хотелось шуметь. Рядом я поставил в ряд четыре бутылочки «Энерджейда» и открыл одну.

Посмотрел на часы. Прошло чуть меньше часа с тех пор, как я позвонил Донни. Теоретически они могут объявиться в любую минуту. Но вряд ли они поспешат сюда. Им ведь надо обсудить тактику и подумать, чем вооружиться. До сих пор они совершали свои эскапады по ночам — ночные совы. Судя по всему, что мне известно, они объявятся около полуночи. Может, и позже. А пока я подожду. Просто на всякий случай.

Я съел один батончик. Выпил бутылку «Энерджейда».

Прочел на коробке, что ежегодно во всем мире продается свыше пятисот миллионов батончиков «Твинки». Начиная с 1930 года «Твинки» становятся культовой сладостью. Президент Клинтон поместил один такой батончик в специальную капсулу — послание потомкам. А недавно Американская ассоциация фотографов провела целую выставку, посвященную исключительно батончикам «Твинки». Из «Твинки» даже пекут свадебные торты.

Я поставил коробку на землю. Интересно, почему Клинтон не поместил в капсулу для потомков сигару. Сигара больше понравилась бы Богатенькому Карелу.

Я посмотрел в сторону вельда. Его накрыла тень.

Солнце село за склон Марипскопа. Ночь обещала быть долгой.

35

В засаде шуметь нельзя.

Я не очень люблю сидеть тихо. Несмотря на все мои усилия устроиться на дереве поудобнее, через час меня все стало раздражать. Даже чесаться приходилось медленно и осторожно, чтобы мои движения не привлекали к себе ничье внимание.

Но я знал, что за мной никто не наблюдает. Первый урок, который я усвоил на заре карьеры телохранителя, — люди чувствуют, когда за ними следят. Обычно таким наблюдающим был я сам; в другое время я всегда был настороже, отслеживая возможные источники риска. Девять раз из десяти объект моих наблюдений понимал, что за ним следят. Это примитивный, первобытный инстинкт, но он существует. Некоторые реагируют быстро, их чувства хорошо развиты, реакция стремительна и агрессивна. Другие чувствуют слежку не так явственно. Сначала у них просто зарождается смутное беспокойство, которое требует подтверждения. Я пытался действовать более незаметно. Экспериментировал с зеркальцем, с периферическим зрением — и понял, что большой разницы нет. Объект чувствует чужой интерес, даже не видя любопытных глаз.

В джунглях вокруг меня кипела ночная жизнь. Послышались новые звуки, издаваемые насекомыми, птицами и неизвестными животными, шуршание листьев и веток. Мошкара и москиты выказали интерес ко мне, но репеллент, которым я намазался, свое дело делал.

Два раза я медленно вставал, чтобы потянуться и восстановить кровообращение. Я ел, пил, смотрел и слушал. Сейчас, после того как процесс пошел и карты были розданы, я стал спокойнее. Интересно, кто первым явится ко мне в гости?

Я думал об Эмме. Оказывается, я отнесся к ней чересчур предвзято — и в результате совершенно не понял, что она за человек. Я не люблю богатых. Отчасти дело в зависти, позвольте уж признаться, но кроме того, у меня большой опыт. Я наблюдал за ними в течение последних восемнадцати лет. Сначала я видел богатеньких влиятельных людей, которые пытались повлиять на мнение министра, потом имел дело с «клиентами», как называет их Жанетт. Подавляющее большинство богатых — ублюдки, самоуверенные и самодовольные.

Особенно богатые африканеры.

На верхней полке платяного шкафа отец хранил плоскую коробку из-под чая с пожелтевшими снимками. На двух были изображены наши предки: мой прадед и трое его братьев, четверо бородачей в белых рубашках и куртках. По словам отца, они снялись на рубеже веков после потери семейной фермы. Тогда обнищали многие африканеры. Бедность четверых братьев Леммер бросалась в глаза. Простота их одежды была очевидна. Но их глаза горели гордостью, решительностью и достоинством.

Прошли годы, и я вспомнил ту фотографию, когда поехал в Калвинию на ежегодный традиционный бурский «Праздник баранины». Тогда я уже год как уволился с государственной службы, и мне хотелось на выходные куда-нибудь убраться из Си-Пойнта. Я прочитал о празднике в газете и утром в субботу торопливо собрался. Вернулся я в тот же вечер, потому что мне не понравилось то, что я там увидел: богатые городские африканеры на новеньких внедорожниках наливались пивом и вином. К трем часам пополудни они либо напивались, как свиньи, и не могли пошевелиться, либо трясли своими жирными телесами на импровизированных танцплощадках, смущая собственных детей, которые робко жались в сторонке. Я стоял и вспоминал фотографии в отцовской коробке из-под чая. Тогда я понял: бедность больше к лицу африканерам. В общем, я не скрываю предвзятого отношения к богачам в целом и к Эмме в частности.

Но предубеждение — защитный механизм. Некоторые из них врожденные, мы инстинктивно ищем таких же, как мы, наших ближайших генетических братьев и сестер, как те жители Новой Гвинеи, которые готовы часами вспоминать свою родословную. Предубеждение, кроме того, — источник всяких «измов», политически некорректных, но присущих нашей природе.

Другие предубеждения усвоенные. Они приходят с опытом и призваны защитить нас. Ребенок узнает, что красивый огонь жжется. Мы общаемся с другими людьми, и все отношения формируют в нас причинно-следственные связи. Мы склонны делить всех представителей рода человеческого на группы и навешивать ярлыки, потому что стремимся избежать боли. С этой же целью мы формулируем для себя некие законы.

Миниатюрные женщины — источник бед. Не только моя мать; наши причинно-следственные связи не настолько примитивны. Были и другие — девочки из школы, женщины, за которыми я наблюдал по работе или просто так. Наконец, я сформулировал для себя закон: если женщина миниатюрна и красива, она — источник всяческих бед и неприятностей.

Я не слишком люблю рассуждать логически, но в случае с Эммой мои рассуждения возымели далеко идущие последствия. Откуда мне было знать, что она — не такая, как все? Никаких указаний на то, что она другая, у меня вначале не было. Она богата, красива и миниатюрна. Почему она должна быть исключением из общего правила? Я заставлял себя не увлечься ею из чувства самосохранения. Я сохранял между нами профессиональную дистанцию.

А сейчас? Сейчас я сидел во мраке ночи в джунглях Лоувельда, разрываясь между личными чувствами и профессиональным долгом. Граница между личным и профессиональным размылась. Мне нужно было восстановить эту границу, эту линию, чтобы можно было завершить начатое дело: защитить ее. Но сейчас мной в первую очередь двигало желание отомстить. Кому-то придется дорого заплатить за нападение на мою Эмму! Я хотел отыскать ответы на ее вопросы и положить их к ее ногам, умоляя ее простить меня и предлагая ей заинтересоваться мной.

Моя Эмма.

Но вчера я переспал с незнакомкой.

Эмма. Я нес ее, спящую, в ее комнату. Я утешал ее, я раскрыл перед ней ту часть своей души, которую раньше видела только Мона. Я прижимал к себе ее окровавленное тело, понимая, что она умирает и что вместе с ней умрет не только моя профессиональная репутация. Кос Тальярд прав. Я влюблен в Эмму, такую, какая она есть, невзирая на ее красоту и богатство. Несмотря на разницу в происхождении и ее острый ум, она могла с неподдельным интересом и любопытством спросить меня: «Кто вы такой, Леммер?» После того как неизвестные вломились в ее кейптаунский дом, у нее хватило мужества приехать сюда искать брата. Она верила, несмотря ни на что, что Коби — это Якобус, ее брат, ее плоть и кровь.

Моя Эмма, которой я изменил вчера ночью…

Надо было заранее все предвидеть. Я был разочарован самим собой. Мне надо было заранее разглядеть опасность, еще когда Терция сказала: «Вы много дрались, Леммер. Плохой мальчик!» Надо было понять, что в ее подсознании включилась лампочка. Женщины боятся насилия. Они его ненавидят. И тем не менее почти всех их тянет к сильным мужчинам, которые способны физически доказать другим самцам свою способность к продолжению рода, защитить от опасности свою женщину и ее потомство. В Моне тоже это было. Когда мое дело слушалось в суде, пара женщин являлась каждый день послушать. Они сидели и глазели на меня, они жадно ловили все подробности описания той драки.

И Терция. Саша.

Не надо было брать ее брелок с ключами в виде дельфина. Надо было думать головой, а не другим местом; надо было лучше представить себе ее жизнь, ее слабости, ее намеренный самообман с помощью астрологии и единорогов. Ее фантазии бросались в глаза. Они отлично сочетались с моими воззрениями на жизнь: от действительности не убежишь, и ее невозможно отрицать. Мне надо было заранее знать, что я не сумею устоять перед ней. Что она обязательно меня соблазнит.

Для меня, как и для многих мужчин, такая возможность забыть о всякой сдержанности в постели — самая несбыточная мечта, самая яркая фантазия: заполучить женщину, которая кричит от удовольствия и лягается, как дикая лошадь, чьи глаза ничего не скрывают, которая хочет еще и не просит, а берет свое и дарит себя.

Терция захотела меня, потому что я не слишком ею заинтересовался. Благодаря мне она лишний раз утвердилась в своей способности соблазнять. Она уверена в своих женских чарах, несмотря на то что ей требуется все больше времени, чтобы поддерживать в форме свое красивое, цветущее тело. Совсем как моя мать. Может быть, для Терции секс с незнакомцами — еще один способ избавиться от скуки повседневности. Может быть, ей просто захотелось, чтобы в новогоднюю ночь ее кто-то обнимал. Или ее просто потянуло к источнику опасности — наемнику, военному советнику или контрабандисту?

Я вспоминал, как она стояла на пороге моей комнаты, выставив напоказ голые груди и бедра, и думал: когда я понял, что именно так все и будет? Скоро ли я понял, что в конце концов встану и пойду к ней? Как долго моя нерешительность была просто борьбой с собственной совестью? Я знал, что хочу ее; я изголодался. Изголодался по удовольствиям, по несдержанности. Кроме того, мне и самому хотелось сбросить напряжение и злость, на ком-то выместить их. Я бесился из-за недоступности Эммы, из-за моей собственной слабости, предсказуемости и беспомощности. Леммер и Саша. В противоположность Мартину и Терции. В определенном смысле мы с ней — одного поля ягоды; мы спаривались на ее громадной постели, как животные. Больше всего мне запомнилась жара. Жаркая ночь, жар ее тела, жар ее лона, жар моей страсти и ее желания. Она громко кричала от благодарности и удовольствия и снова и снова благоговейно повторяла: «О боже! О боже, о боже!»

Мелькнувший у ворот свет прервал ход моей мысли. Я вздрогнул и снова окунулся в темную ночь, лес и в первую падающую костяшку домино.

Я взял «глок», лег на живот и стал наблюдать.

Кто-то вышел из машины, похожей на пикап, и открыл ворота. Было слишком далеко, и я не мог разглядеть лица.

Пикап заехал в открытые ворота, ярко включив фары, и остановился, выжидая, пока тот, кто открыл ворота, закроет их и сядет в машину. Потом пикап поехал по дорожке.

Я отворачивался от яркого света, стараясь сохранить способность видеть в темноте, но мне нужно было узнать, кто сидит в пикапе.

Такого я от них не ожидал. Я ожидал всякого, но только не прямого нападения. Можно сказать, наглого нападения.

Где-то неподалеку должны быть и другие, а пикап, наверное, приманка, призванная отвлечь мое внимание. Остальные прячутся во мраке в темной одежде, в вязаных шлемах на головах, с приборами ночного видения и снайперскими винтовками. Я отвернулся от пикапа, выискивая в темноте прячущихся стрелков. Пусть пикап подъедет к пустому дому — они там ничего не найдут.

Пикап приближался. В салоне было темно. Я метнул на него быстрый взгляд. Невозможно разглядеть тех, кто сидит внутри. Они проехали по туннелю, образованному деревьями; свет мелькал в переплетении ветвей.

Остальные подойдут не через ворота. Они перелезут ограду — наверное, дальше к востоку или к западу. Через пять, десять, пятнадцать минут. А мне остается только тихо ждать. Я глянул на зеленый фосфоресцирующий циферблат наручных часов. 20:38. Почему они явились так рано? Почему не подождать до предрассветного часа, когда я буду бороться со сном?

Подозревали ли они, что я один? Неужели эти ночные охотники настолько уверены, что их жертва ничего не подозревает?

Взревел мотор пикапа — и вдруг все стало тихо. Должно быть, они остановились у дома. Не ходи на них смотреть, не беспокойся из-за них, сиди и жди. Жди, пока они явятся сами.

Я издали слышал, как они кричат, стоя рядом с домом.

— Леммер! — И потом протяжнее: — Лем-ме-е-р!

Они звали три раза. Потом все стихло.

20:43. Ничего, кроме обычных ночных шорохов и звуков.

Глаза снова привыкли к темноте. Я медленно посмотрел вперед себя, вверх и вниз, сдерживая дыхание, чтобы было лучше слышно.

Ничего. 20:51. 20:52.

Я никак не мог понять, чего они от меня хотят. Зачем посылать пикап — кроме как для отвлечения внимания? Не прячутся ли во мраке еще трое или четверо — троянские кони? Как-то бессмысленно. Ты отвлекаешь внимание с тем, чтобы неожиданно напасть с другой стороны, из другого места, но, если не удалось огорошить противника, все пропало. Приходится сосредоточить внимание на пункте А, пока твои приятели проникают в пункт Б. Если сместить фокус, вся тактика летит к чертям.

21:02. Пришлось подавить желание встать и подойти к дому. Что они замышляют? Почему там так тихо?

Они осматривают территорию? А может, у них есть рация, и они отдают распоряжения остальным? Мы увидели, что проехать к дому можно только по одной дороге; вы должны сделать то-то и то-то.

Мне остается только ждать. Другого выхода нет. Но я становился все более неуверенным. Нет, именно такого поведения они от меня и ждут. Сомнение порождает ошибки. У меня старшая карта. Надо хорошо ее разыграть.

В 21:08 я услышал, как они снова зовут меня, выкрикивают мое имя и что-то еще — слов я не разобрал. Я не обратил на их крики внимания. Рукоятка «глока» вспотела в моей ладони, кора и мелкие ветки впивались в кожу.

Тишина.

21:12. Они находятся здесь уже полчаса, а я не заметил никакого шевеления, ни звука со стороны ограды или дороги.

Через три минуты я снова услышал рев мотора — сначала издали, потом он приблизился. Они возвращались. Заросли прорезали лучи фар.

Фары — настоящий идиотизм. Ведь свет не дает им видеть; они в темноте слепые. Почему они включили фары?

Они остановились в гуще зарослей, выключили сначала фары, а потом и мотор.

— Леммер! — Голос принадлежал Донни Бранка. — Где вы?

В зарослях было тихо; ночные птицы и звери притаились.

— Леммер! — Он ждал ответа. — Это Донни Бранка. Мы хотим поговорить с вами. Нас только двое.

Я не смотрел на них; сосредоточился на «ничьей земле» в зоне видимости.

Там ничего не было.

— Леммер, вы ошиблись! Это были не мы. Мы бы ни за что не причинили вред Эмме Леру!

Конечно не причинили бы. Вы просто невинные спасатели зверюшек.

— Мы можем вам помочь!

Они начали переговариваться — не шепотом, но слов я не разбирал.

Открылись и захлопнулись дверцы пикапа.

— Леммер, мы вышли. Стоим рядом с пикапом. Если вы нас видите, то убедитесь, что мы не вооружены. Посмотрите хорошенько! Мы будем просто стоять рядом с машиной!

Настало время прибыть и другим; теперь они считали, что привлекли мое внимание. Я поводил стволом «глока» слева направо, внимательно всматриваясь. Никакого шевеления, ни шороха шагов, ни треснувшей ветки, только тишина да жужжание насекомых.

— Мы понимаем, почему вы нас подозреваете. Мы все понимаем и понимаем, как должны выглядеть наши действия. Но, Богом клянусь, это не мы!

Ах, значит, Богом клянетесь? Ну, теперь я вам верю.

Они что, принимают меня за полного идиота?

Но где же остальные? Может, кто-то прячется в багажнике пикапа? Или они тихо крадутся в зарослях, намереваясь напасть на меня с тыла? Я медленно и осторожно развернулся. Разглядеть и услышать их будет трудненько. Блестящий план — отвлечь мое внимание и неожиданно наброситься с той стороны, откуда я их не жду.

Я услышал, как они снова переговариваются, но все мое внимание было приковано к окружавшим меня джунглям. Они могут напасть откуда угодно, все становится сложнее, но ведь они не знают, где я нахожусь и вообще здесь ли я.

— «Аш-бэ» означает «гемоглобин», — произнес еще один знакомый голос, но я не сразу понял, кому он принадлежит. Потом я понял. Моргун Стеф Моллер из «Хёнингклипа».

Стеф? Здесь?

Последовала долгая пауза. Я обернулся, выставив вперед «глок». Ничего не было видно, в зарослях царила тишина.

Они что-то проворчали друг другу. Потом Донни Бранка разочарованно прокричал:

— Тогда мы поехали!

Я услышал, как хлопнула дверца, закричал: «Стойте!» — и развернулся вполоборота к ним, чтобы увеличить угол обзора до ста восьмидесяти градусов.

36

— Ложитесь на землю перед пикапом! — приказал я и двинулся на север в направлении к дому. Потом я резко свернул на восток, чтобы подобраться к ним поближе. Заметил по пути еще одно дерево, за которым можно было спрятаться.

— Мы лежим.

Я снова бросился вперед. Мне хотелось подойти к пикапу сзади, чтобы убедиться, что в кузове никого нет.

— Иду! — крикнул я и, пригнувшись, побежал, петляя между деревьями, чтобы в меня труднее было попасть.

Я увидел пикап, «тойоту», остановился на секунду, поводил стволом «глока» направо и налево и бросился к машине, целясь в кузов из пистолета. Если они успели встать, я снесу им головы, прежде чем они схватят меня. Я добрался до машины благополучно. В кузове пикапа никого не оказалось. Мои гости послушно лежали на земле. Стеф Моллер слева, Донни Бранка справа. Я приставил ствол к груди Моллера и сказал:

— Надо было лечь лицом вниз, Стеф. Ты что, телевизор не смотришь?

— Хм… — ответил он, — вообще-то нет. Извини. — Он неловко перевернулся, и мне вдруг захотелось расхохотаться — и от избытка адреналина, и от разочарования.

Я поставил колено Моллеру на спину, прицелился ему в затылок и спросил:

— Где остальные?

— Больше никого нет, только мы, — сказал Донни Бранка.

— Посмотрим, — возразил я. — Вытяните руки, чтобы я их видел.

Он вытянул руки вперед.

— Леммер, ты все не так понял. Это не мы напали на вас!

Я начал обыскивать Моллера на предмет оружия и ничего не нашел.

— Вчера ты назвал случившееся несчастным случаем, сегодня он вдруг превратился в «нападение».

— Вчера я хотел выразить тебе свое сочувствие, просто неудачно выразился. Я не слишком хорошо говорю на африкаансе…

Я подошел к Донни Бранка и похлопал его по тем местам, где можно спрятать пистолет.

— Ты достаточно хорошо говоришь на африкаансе, когда тебе это выгодно. Руки за голову и перевернись. Я хочу проверить, вооружен ли ты.

Он выполнил приказ.

— У нас нет оружия. Мы приехали поговорить.

Сначала я убедился в том, что он не лжет.

— Ложись на живот! — Я сел на землю между ними, прислонившись спиной к капоту пикапа. — Ладно, теперь говорите.

— Что ты хочешь узнать? — спросил Бранка.

— Все.

— Ты сказал, что тебе и так все известно.

— А вы все-таки расскажите.

Начал Стеф Моллер.

— Сангома и отравители птиц были ошибкой, — сказал он.

— По-твоему, убийство — «ошибка»?

— У нас есть свои правила. Принципы. И убийство в них не входит.

— «У нас»?

— У «Аш-бэ». «Аш» прописная, «бэ» строчная, без точки. «Лоувельдер» все расшифровал неправильно.

— Какой еще «Лоувельдер»?

— Местная газета, которая выходит в Нелспрёйте. Они напечатали буквы так: обе заглавные, и после каждой точка. Вот почему люди толкуют о барсуках медоедах.

— А на самом деле ваше «Аш-бэ» обозначает «гемоглобин»?

— Да.

— Почему гемоглобин?

— По многим причинам. Гемоглобин есть в нашей крови, он есть и в крови животных. Он обеспечивает перенос кислорода. Нам нужен гемоглобин, всей планете нужен гемоглобин. Его противоположность — углекислый газ. Гемоглобин состоит из четырех компонентов. У нас тоже четыре девиза.

— Что за девизы?

— Охрана природы, борьба, общение и организация.

— Ты рассуждаешь как член организации первопроходцев-фортреккеров. Или «Брудербонда».

— Это не важно.

— Стеф, почему ты мне все это рассказываешь?

— Ты сказал, что тебе все известно, — очень терпеливо произнес он. — Теперь ты знаешь, что мы не лжем.

— Значит, сангома… Его убили вы.

— Коби.

— Коби — один из вас.

— Коби занесло. На него нельзя положиться. Но мы поняли это слишком поздно.

— Вы оба солгали Эмме насчет Якобуса.

— Не обо всем.

— Стеф, расскажи мне все с самого начала, чтобы я понял, в чем вы оба солгали.

— Можно сесть?

Я обдумал его предложение и сказал:

— Вы оба можете сесть, только вон там. Я хочу видеть ваши руки.

Они отползли на два метра назад и положили руки на колени.

— Говори, — приказал я.

Глаза Моллера за толстыми стеклами очков замигали.

— Как я и сказал Эмме, он начал работать на меня в 1994 году.

— И что?

— Я… Мы с Коби придерживались одних и тех же взглядов. По вопросам экологии, охраны природы, грозящих ей опасностей.

— Погоди, не так быстро. Откуда он прибыл?

— Из Свазиленда.

— Но он там не родился. Он там не вырос.

— Так он мне сказал.

— Стеф, ты лжешь.

— Коби де Виллирс — не брат Эммы Леру!

— Лжешь!

— Клянусь!

— Перед Господом, — саркастически хмыкнул я, но Моллер не понял.

— Да, — торжественно кивнул он, — перед лицом Господа.

— Продолжай!

— Когда Коби на меня работал, мы с ним беседовали каждый божий день на протяжении трех лет. Мы говорили об окружающей среде. Иногда беседовали всю ночь. Леммер, кому-то надо вмешаться. Я хочу, чтобы ты понял: мы не политики, мы не расисты и служим только одной цели. Сохранению нашего природного наследия.

— Стеф, избавь меня от пропаганды. Расскажи про Коби.

— Я это и делаю. «Hb» составляет смысл жизни Коби. Все, ради чего он живет. Вам необходимо это понять. Люди, отравившие стервятников, все равно что убили родственников Коби.

Увидев, что я качаю головой, Моллер сказал:

— Я не оправдываю поведение Коби. Просто пытаюсь объяснить, что он действовал из благих побуждений. Мы с ним и затеяли «Hb». Мы были очень осторожны. Сначала нас было человек семь, пятеро в Мпумаланге и двое в Лимпопо. Мы ничего не затевали официально. Вначале мы только общались, разговаривали, обменивались мыслями. Странная вещь, Леммер. Каждый месяц кто-то присоединялся к нам. Все говорили, что от разговоров толку мало. Надо что-то делать, потому что мы живем в таком мире, где люди и природа — ничто. Никто не говорит о правах природы. Все пятится назад. Так все начиналось. Потом Коби исчез. Тогда начала складываться организация. Я ничего не мог понять. Коби был сильнее меня, вкладывал в дело всю душу, все силы — и вдруг взял и исчез. Я и сейчас не знаю, куда он тогда делся. Через три года он объявился в «Могале». Может быть, Донни доскажет остальное.

— Когда Коби от тебя ушел, «Hb» выжил?

— Организация сильнее одной отдельно взятой личности. Когда Коби исчез, нас было уже больше тридцати. По всей стране. В Калахари, Квазулу, Кару. Но мы сосредотачивались только на охране природы, общении и организации. «Борьбу» мы добавили только в 2001 году, когда поняли, что иного выбора нет.

— Стеф, но зачем создавать тайное общество защиты природы? Ведь есть же Фонд охраны дикой природы, Гринпис… Почему вы не вступили в Гринпис?

Он глубоко вздохнул.

— Вижу, ты ничего не понимаешь, — сказал он.

Бранка больше не мог молчать.

— Мы ведь говорили тебе — и я, и Франк! Сейчас творится настоящий хаос!

— По-моему, несколько земельных исков и поле для гольфа — еще не хаос.

Бранка беспомощно всплеснул руками. Стеф Моллер вздохнул:

— Это только верхушка айсберга, так сказать, уши гиппопотама, торчащие над водой. Леммер, ты хоть представляешь, что такое — миллион видов?! Миллион видов животных и растений в ближайшие сорок лет исчезнут с лица земли из-за одного только глобального потепления.

Подобные разговорчики я уже слышал раньше. Я недоверчиво покачал головой.

— Можешь сомневаться сколько хочешь. Ты — такой же, как и почти все люди. Вам трудно поверить в очевидное. Но кто-то должен, потому что так и есть.

— Вы, значит, намерены остановить глобальное потепление, рассылая письма и отстреливая собак?

— Нет. Здесь мы делаем все, что можем. А мы можем лишь попытаться приготовиться к грядущей катастрофе.

— Расскажи про Коби. В 2000 году он снова внезапно объявляется. На сей раз в «Могале». У Волхутера.

— Да.

— Где он пропадал?

— Не знаю. Он не говорил.

— Стеф, я тебе не верю.

— Леммер, правда бывает интереснее всякого вымысла, — вмешался Донни Бранка. — Мы не лжем. Коби начал работать на Франка, и мы с ним часто беседовали. Он был очень осторожен. Прошло почти полгода, прежде чем он начал вербовать меня в «Hb». Только тогда он попросил меня передать кое-что Стефу. Он заявил, что не может рассказать о том, где он был, что ему очень жаль, но ему нужно продолжать дело «Hb». Вот почему он вернулся в Свазиленд.

— Но Франк Волхутер не хотел вступать в «Hb».

— Мы пытались склонить его на свою сторону. Франк был человеком старой закалки. Он долго работал егерем в Натале. Сотрудничал с системой, не видел необходимости в, скажем так, альтернативных действиях. Мы спорили, доказывали, но Франк полагал, что нашей работы в «Могале» вполне достаточно. Мы никогда не говорили ему впрямую о «Hb», потому что понимали, что он не одобрит наших поступков.

— Так я и думал. Позволь рассказать, Донни, что произошло, когда Эмма показала тебе и Франку снимок Коби. Случились две вещи. Ты испугался. Ты сидел в кабинете Франка и думал, какую угрозу это представит для «Hb», потому что ты не знал, правдива история Эммы или нет. Кто она такая на самом деле? Чего она хочет? Ты послал ее к Стефу, чтобы он больше разузнал о ней, и в соответствии с этим вы бы решили, как с ней поступить. Ты позвонил ему после того, как мы уехали. Ты предупредил Стефа, что мы едем. Я прав?

— В некотором роде.

— Второе. Снимки, показанные Эммой, пробудили во Франке еще больше подозрений. Должно быть, он так или иначе подозревал вас с Коби. Хотя он и уверял нас, что не Коби убил отравителей птиц, он не был в том уверен. Когда объявилась Эмма, он понял, что обязан что-то предпринять. Он отпер домик Коби и обыскал его. Нашел кое-что. Фотографии и другие доказательства существования «Hb». Не знаю, что именно он нашел, но знаю, что это было спрятано не на книжной полке в кухне. Я прав?

— Да.

— Где Коби это прятал?

— В тайнике под потолком.

— И вот Франк позвонил Эмме и оставил сообщение, но она не успела перезвонить. Он схлестнулся с тобой по поводу «Hb». Франк был в ярости. Угрожал пойти в полицию или сделать что-то еще. И ты бросил его в клетку ко льву.

— Нет! Франк был моим другом! — Донни страстно замахал руками. — Я его не убивал! Не знаю, что случилось, клянусь! Я заглянул в сейф только в тот день, когда погиб Франк.

— Потому что тебе надо было перепрятать ружья, из которых вы убивали охотничьих собак.

— Да… Ладно уж, сознаюсь. У меня нет выбора. Но, когда я открыл сейф, я увидел кровь. И нашел документы Коби. И фотоальбом, который я показывал Эмме. Я отнес альбом в домик Коби и положил его на кровать, а потом обыскал дом еще раз, чтобы убедиться, что там больше ничего нет. В тайнике под потолком была коробка, но в ней ничего не было. Могу только догадываться, что именно нашел там Франк. Он забрал содержимое и переложил в сейф.

— Ты сказал, что гибель Франка не была несчастным случаем. У тебя был мотив, Донни!

— Господи, Леммер, как ты только можешь такое подумать? Я его любил. Я его уважал больше, чем кого бы то ни было. Его убил не я.

— Кто, Донни? Кто?

— Кто-то, кто не хотел, чтобы Эмма увидела тот снимок.

— Какой снимок?

— Тот, которого не оказалось в альбоме.

Я посмотрел на них, на Донни Бранка и Стефа Моллера. Оба морщили лбы, искренне мотали головами в свете полумесяца на небе. Я медленно покачал головой:

— Нет. Вы мне лжете. Завтра я еду в редакцию газеты «Бильд» и расскажу им обо всем. Попробуй повтори то же самое журналистам!

Бранка открыл было рот, но Стеф Моллер остановил его, подняв руку вверх:

— Леммер, скажи, что мне сделать, чтобы убедить тебя?

— Скажи правду, Стеф.

— Мы все время только этим и занимаемся!

— Нет. Коби — брат Эммы. Донни упомянул про исчезнувшее фото. Кто-то не хотел, чтобы Эмма его увидела. Почему вы не хотели, чтобы Эмма его увидела? Зачем Франк звонил Эмме? Почему вы по-прежнему твердите, что ваш Коби — не брат Эммы?

— Потому что мы его спросили, — сказал Стеф.

— Когда?

— Три дня назад. В субботу. Коби де Виллирс заявил, что никогда не слышал ни о какой Эмме Леру.

37

Мне пришлось сдерживаться изо всех сил. Мне захотелось вскочить, схватить Стефа за горло и хорошенько потрясти: «Тогда почему ты прячешь от меня вашего Коби?» Но он, должно быть, знал, какова будет моя реакция.

— Леммер, мы не знаем, где он. Он откуда-то нам звонил. Сказал, что услышал о гибели Франка Волхутера. Мы должны быть очень осторожны, потому что люди, которые его убили, очень опасны. Мы должны принять все меры предосторожности; нам следует вооружиться и никуда не ходить поодиночке. Я спросил, где он, а он ответил, что это не важно. Я спросил его об Эмме, и он ответил, что у него нет родных и он никогда не слыхал о такой женщине.

— Вы спрашивали, почему он убил тех людей?

— А зачем? Мы и так знаем, что их убил он.

— Но Франк и Донни клялись, что он невиновен!

Донни Бранка возмущенно привстал:

— Леммер, а чего ты от нас ждал? Будь же реалистом, бога ради! Франк не верил, что их убил Кобус. И чего ты хотел от меня? Чтобы я ходил и рассказывал всем кому ни попадя: «Да, Коби хладнокровно пристрелил четырех человек»? Господи боже мой!

— Сядь, Донни!

Мои слова не возымели действия. Он разозлился, обошел машину и встал передо мной.

— Пошел ты, Леммер! Ну что ты со мной сделаешь? Пристрелишь меня? Ты мне по горло надоел. Если и есть какие-то доказательства того, что Коби — брат Эммы, это нас не касается. Коби псих, он убил четверых человек при свидетелях, поставив под угрозу двенадцать лет работы. Целых двенадцать лет, мать твою! Вот сколько времени Стеф налаживал работу «Hb». Ты, мать твою, качаешь головой, когда мы твердим об угрозе окружающей среде. Ты такой же, как все! Средства массовой информации, правительство, поганое общественное мнение — все как будто ослепли! Леммер, ты понятия не имеешь, что сейчас происходит! Что творится во всем мире. Полная неразбериха. Умоляю, посмотри фактам в лицо. Почитай научные данные. Причем приводимые независимыми источниками. Речь идет не только об изменениях климата. Все рушится! Изменение среды обитания, уничтожение лесов, рост народонаселения, загрязнение окружающей среды, истощение плодородных земель, рост городов, жилищное строительство, браконьерство, контрабанда, бедность, глобализация. А они в ответ заявляют, что никакого кризиса нет! Давай иди в газету. Выдай нас. Посмотрим, сумеешь ли ты нам помешать.

— Донни, — увещевающе произнес Стеф Моллер.

— Господи, Стеф, этот дурак меня вот как достал! Леммер, слушай внимательно. Мы не трогали ни Франка, ни Эмму. А если не веришь, то иди на… — Он подошел к дверце пикапа, открыл ее и сказал: — Поехали, Стеф. Поехали отсюда! — Потом он захлопнул дверцу и завел мотор.

Стеф Моллер медленно встал и прошел мимо меня.

— Он прав, — вот и все, что он сказал.

Потом он сел в пикап, и мне пришлось отойти с дороги, потому что Донни Бранка вряд ли остановился бы перед тем, чтобы переехать меня.

Я думал, что Эмма мне лжет, и я ошибался. Во мне нет встроенного детектора лжи. Я стоял в темноте, следил за удаляющимися фонарями «тойоты» и думал о том, что Донни Бранка говорил правду, а Стеф Моллер по-прежнему что-то скрывает.

Если хотите понять, лжет ли ваш собеседник, посмотрите ему в глаза. С Моллером дело обстояло труднее, потому что он постоянно моргает и носит сильные очки. Сегодня я не видел его лица в темноте, поэтому пришлось прислушиваться к его голосу, ритму и интонациям. Он говорил не всю правду. А может, у меня просто разыгралась фантазия?

Я вернулся к своему гнезду.

Высокий Стеф Моллер с проплешиной, очками и медленной, неспешной манерой говорить. В тот день, когда мы с ним познакомились, я счел его безобидным чудаком. Несмотря на то что у него в сарае что-то меня насторожило — вот только я никак не мог вспомнить, что именно.

Высокие, серьезные люди не стоят на первых местах в списке потенциальных угроз телохранителей. Все наемные убийцы в истории были низкорослыми, деловитыми и суетливыми человечками. Ли Харви Освальд, Дмитрий Цафендас, Джон Хинкли, Марк Дэвид Чепмэн.

Сегодня я не ждал увидеть здесь Моллера. Именно его голос убедил меня выйти из укрытия и обратиться к ним, потому что его образ как-то не монтировался с хладнокровными нападениями и насилием. И дело было не только в инстинкте. Стефа Моллера окружала аура тихого и безобидного человека — возможно, придавленного жизнью.

Но я точно знал, что он лжет. Что-то скрывает.

Что же тогда встревожило меня у него в сарае?

Бранка непричастен к нападению на нас с Эммой. Ему я верил.

Тогда кто на нас напал?

И что скрывает Моллер? Нападение организовал он? Может, он не до конца доверяет Бранка? Или в обществе «Hb» есть тайная армия, которая выполняет грязную работу?

Люди, которые убили Волхутера, очень опасны. Мы должны принять все меры предосторожности. Мы должны вооружиться и убедиться, что никуда не ходим поодиночке.

Как он это сказал? Властно или испуганно? Даже если и так, сегодня они не взяли с собой оружия. А может, оружие было спрятано в пикапе?

Что же все-таки я тогда увидел в сарае Моллера?

Я сел на землю, придвинув к себе «Твинки» и «Энерджейд». Я никак не мог расслабиться. Мне нужно было оставаться начеку, в полной боевой готовности.

В сарае, когда туда вошли мы с Эммой, было полутемно. Свет проникал только через двойные двери. На стенах были стальные полки, повсюду стояли большие канистры с соляркой или бензином, козлы, заваленные запчастями, тряпки, банки, болты и гайки, инструменты и… Я поднес к губам бутылку «Энерджейда» и как следует отхлебнул. Потом закрыл глаза и сосредоточился. На козлах в двух метрах от Моллера стояли: карбюратор, кожух вентилятора и сам сломанный вентилятор и еще… какой-то поднос.

Старый красновато-коричневый поднос с пробковым основанием. На нем стояла сахарница и кофейные кружки. Вот что привлекло мое внимание.

Кофейные кружки.

Почему?

Потому что их было три. Три кружки — две пустые, одна наполовину выпитая.

Я стоял в джунглях, с бутылкой в одной руке и «глоком» в другой.

«Сейчас здесь только мы с Септимусом, больше никого нет». Вот что тогда сказал Стеф Моллер. Но перед ними стояли три уродливые зеленовато-коричневые кружки с ложками. Кто-то свой кофе не допил. Два человека, три кружки. Не сходится. Значит, когда Эмма позвонила от ворот, в сарае был кто-то третий. Тот, кто не хотел, чтобы его видели.

Я собрался с мыслями и затрусил в сторону дома. У меня имелись серьезные подозрения относительно того, кем был тот третий.

Я полагал, что он до сих пор находится в «Хёнингклипе». Вот почему Стеф Моллер лгал мне.

На то, чтобы проехать двести пятьдесят километров до «Хёнингклипа», у меня ушло почти три часа. В горах ездить нелегко; крутые повороты не видно в темноте.

Я проехал через Нелспрёйт, думая, как там Эмма. Очень хотелось заехать в больницу и подержать ее за руку. Поговорить с ней. Спросить, о чем она думала, когда стояла у моей постели. И даже хорошо, что она пока не отвечает, — можно помечтать.

Перед рекой Зюйдкап я свернул направо и выехал на шоссе R38. Я думал о Стефе Моллере, богатом хитреце. Мелани Постхумус отзывалась о нем как о «том самом миллиардере, который скупил все окрестные фермы и замечательно их обустроил, но никто не знает, откуда у него деньги».

Откуда же у него деньги? И что на них можно купить?

Я загнал себя в угол. Я устал думать, мне хотелось действовать, хотелось получить ответы на свои вопросы, чтобы всё наконец прояснилось, хотелось раздвинуть тяжелую завесу обмана и лжи и пролить свет на все происходящее, чтобы знать, кого схватить за грудки, в чью физиономию вмазать кулаком со всей силы и приказать: «А теперь рассказывай все!»

После Бадпласа пришлось снизить скорость, чтобы в темноте не проехать поворот на «Хёнингклип» — ведь никаких массивных, бросающихся в глаза ворот не было, только невидимый сейчас заповедник за высокой оградой. Я проехал с километр до маленькой таблички и оставил «ауди» как можно дальше от дороги в высокой траве. Вышел из машины, затолкал «глок» за пояс и посмотрел на часы. Без четверти три. Час гестапо.

Я перелез через трехметровый забор. Мне нужно было идти по тропинке. Я не мог себе позволить заплутать в зарослях. К тому же там могут водиться и львы. Мелани Постхумус передавала слова Коби: когда Моллер расширит территорию до семидесяти тысяч гектаров, он собирается ввезти в свой заповедник львов и гиеновидных собак. Это было пару лет назад.

Через три километра извилистая тропа подвела меня к скромному жилому дому и служебным постройкам. Я пошел медленнее. Мне казалось, что я весь на виду, но с обеих сторон дороги росла такая высокая и густая трава, что пройти по ней было невозможно. Я шел, сжимая в руке пистолет, и прислушивался к ночным шумам. Издали донесся собачий лай. Я не знал, лают ли гиеновидные собаки. Знал только, что они охотятся стаями, на протяжении многих километров преследуют добычу и отрывают от жертвы куски до тех пор, пока та не умрет от потери крови и истощения. Потом вся стая начинает оргию над трупом павшей жертвы. Я зашагал быстрее, держась в центре дороги, где ноги не так шуршали.

Прямо у меня перед носом вспорхнула вверх какая-то ночная птица — потом другая, третья, четвертая, пятая. Я невольно вздрогнул, остановился и выругался, сжимая в руке пистолет. Прошло несколько долгих минут, прежде чем их шум стих.

Я снова пустился в путь.

Наконец, на вершине холма в темноте завиднелись контуры жилого дома. Света не было ни в одном окошке. Интересно, дома ли Стеф Моллер? Или поехал в «Могале» вместе с Бранка?

Сначала надо обыскать дом.

Я крался в тени. Вот дом, вот сарай и еще одна длинная постройка. На той стороне склона расположены четыре домика для рабочих, невысокие строения с выбеленными кирпичными стенами и ржавыми железными крышами. Стеф Моллер кивал в том направлении, когда ссылался на косоглазого Септимуса как на единственного помощника.

Я медленно подошел по веранде к входной двери в дом и осторожно повернул ручку левой рукой, держа пистолет в правой.

Дверь была открыта.

Если дверь скрипит, ее надо распахнуть как можно быстрее. Я быстро открыл дверь, вошел и так же быстро закрыл ее за собой. Она не скрипнула.

Внутри было очень темно. Мне не хотелось во мраке налететь на стол или шкаф. Придется ждать, пока глаза привыкнут к темноте. Справа расположена большая комната. Что там, гостиная? Передо мной был коридор. Я тихо вступил в него.

За первой дверью слева была кухня. Занавесок на окнах не было, в полумраке белела эмалевая крышка старой плиты. Слева и справа были еще две двери, обе были открыты. Ванная слева. Спальня справа.

Я постоял у двери спальни. Тихо.

Я пошел дальше. По обе стороны от меня были еще две двери. За обеими оказались спальни, та, что справа, была побольше. Наверное, здесь спит Стеф Моллер. Что-либо разглядеть было невозможно. Я шагнул в комнату, зажмурил глаза и задержал дыхание, но ничего не услышал, кроме биения собственного сердца.

Я вышел, тихо переставляя ноги с пятки на носок, — молча, неслышно. Добрался до третьей спальни.

Она была пуста. В доме никого не было. Моллер еще в пути, а может, ночует где-нибудь в гостях. Я вернулся к парадной двери — чуть быстрее, потому что в доме явно никого не было и меня никто не слышал. Потом я немного постоял на веранде. Двор был странно тихим. Домики рабочих находились слева от меня, с восточной стороны. Чтобы добраться до них, мне придется преодолеть метров сто пятьдесят открытого пространства и еще пройти по скрипучему гравию. Высокая трава на расстоянии двух метров от домиков была скошена. Главное — добраться туда, и я буду прикрыт.

Домики лепились на склоне холма неровным рядом, ясно видные при слабом свете заходящей луны и звезд на небосклоне. Других источников света не было. Начать можно с крайнего левого домика, ближайшего к центральной усадьбе. Но… нужно ли осматривать все домики подряд? В одном из домиков живет косоглазый Септимус, а будить его мне не хотелось. Но в котором домике он живет? Сказать заранее было невозможно. Наверное, не в самом первом — никому не хочется спать слишком близко к хозяину. Я поставил на второй домик.

В каком по счету доме живет человек, которого я ищу? В четвертом или пятом?

Теоретически — в любом. Я отправился в опасный путь по открытому пространству, держа пистолет наготове. Я поблагодарил богов за то, что Стеф Моллер не держит сторожевых собак. Приходилось ступать очень осторожно — шаг за шагом, чтобы не потревожить спящего. Я шел по направлению к высокой траве слева от первого дома, не спеша, гадая, в каком доме он спит — в третьем или четвертом — и что он скажет, когда я приставлю «глок» к его виску и осторожно разбужу его.

До травы пятнадцать метров… десять… Надо сосредоточиться, чтобы не пробежать оставшиеся пять метров. Я не должен шуметь. Когда я наконец благополучно добрался до дома, то сел на корточки и посмотрел на окна. Занавесок нет. Верхняя и нижняя половинки двери из дерева, краска облупилась.

Пригибаясь, я пошел по траве к следующему домику. Его окна закрывали грязные и рваные, когда-то белые, тюлевые занавески. Где Септимус? А вот он, Септимус, спит, ничего не ведает. Он мне не нужен. Я сел на корточки. В окне домика номер три я увидел выцветшие желтые занавески и вспомнил слова Мелани Постхумус о том, что она купила веселенькую и яркую желтую материю. Теперь все ясно.

Я нашел его, Эмма, я нашел неуловимого Якобуса Леру, также известного под именем Коби де Виллирс. Убийцу, которого разыскивает полиция, активиста, человека-загадку.

Внезапно позади меня из густой травы выросла чья-то тень, кто-то мягко приставил к моей щеке ружейный ствол и дрожащим голосом произнес:

— Брось пистолет, или я вышибу тебе мозги!

38

От внезапного гнева или страха мозговое вещество надпочечников выбрасывает в кровь гормон эпинефрин. Я вычитал про это в тюрьме в одной научно-популярной книжке. Эпинефрин ускоряет сердечный ритм, повышает уровень сахара в крови и давление, сокращает зрачки и капилляры кожи, поэтому, если вас ранят в таком состоянии, вы потеряете меньше крови. Эпинефрин помогает организму справляться с кризисными ситуациями. Его еще называют реакцией «борись или беги». Но в литературе не говорится, какое действие оказывает данный гормон на мозг: глаза застилает красная пелена, а головной мозг упорно игнорирует временное помешательство.

Если к твоему виску приставлен оружейный ствол и если рука, которая его держит, мелко дрожит, бесполезно бороться, бежать или сходить с ума. Все, что можно сделать, — постараться удержать себя в руках и нейтрализовать действие эпинефрина с помощью предельной концентрации. Для этого нужно медленно и глубоко дышать и не шевелиться.

Тень за моей спиной ждала другого.

Он сильно ударил меня прикладом по черепу и сказал:

— Брось пушку, мать твою!

Судя по его голосу, он не владел собой. Голос у него был взволнованный и пронзительный, что очень мне не понравилось. Я медленно опустил «глок» и положил его в траву.

— Кто ты такой?

Мне хотелось посмотреть на него, но он сильнее прижал ствол к моему виску.

— Я Леммер, — спокойно проговорил я.

— Чего ты хочешь?

— Якобус, я работаю на твою сестру. На Эмму Леру.

— У меня нет сестры.

Он был как сжатая пружина. Ствол задрожал сильнее. Я его не видел, но почувствовал, что палец на спусковом крючке напрягся.

— Значит, я ошибся и прошу у тебя прощения.

Он ожидал не такого ответа. На две доли секунды, на два удара моего сердца он замолчал, а потом сказал:

— Не ври.

Я заговорил ровно и тихо:

— Якобус, я не вру. Мне правда очень жаль. Особенно Эмму. Ей так хотелось снова увидеть брата. По-моему, она на самом деле любила его.

— У меня нет сестры. — Голос его стал выше на пол-октавы. Моя попытка успокоить его не слишком удалась.

— Я знаю, Якобус. Я тебе верю. Моя работа здесь закончена. Я пойду и скажу ей, что у нее больше нет брата.

— Точно.

— Пожалуйста, разреши мне встать. Больше я тебя не побеспокою. Пистолет можешь оставить себе.

Он задумался над моими словами; пока он думал, ствол на несколько миллиметров отодвинулся от моего виска.

— Почему ты искал меня здесь? — Голос уже не такой отчаянный и пронзительный.

Я продолжал беседовать в легкой, непринужденной форме:

— Мы с Эммой приезжали сюда неделю назад. В сарае я заметил три кофейные кружки. Но Стеф сказал, что их с Септимусом только двое. Вот я и решил, что здесь кто-то прячется.

Он не ответил.

— Ты услышал птиц, которых я вспугнул, — сказал я. — Ты очень наблюдателен.

— Турачи, — сказал он.

— Ты неплохо двигаешься в зарослях. Я тебя не слышал.

Он нерешительно переминался с ноги на ногу, как собака, которая долго неслась за автобусом, догнала его и теперь не знает, что с ним делать.

— Якобус, я встаю. Я встаю медленно. Потом я уйду и больше тебя не побеспокою. Мое дело сделано.

— Нет.

Я понимал, почему моя идея ему не понравилась.

— Богом клянусь, я никому не расскажу, где ты прячешься.

Возможно, такие клятвы действуют в кругах «Hb». Я очень медленно повернул к нему голову. Я увидел, что он смотрит на дом, а потом снова на меня. Это был Коби де Виллирс, человек со снимка Джека Патуди. Он вспотел; его лицо блестело при лунном свете. Глаза его были немного не в фокусе, и ружье он держал в вытянутых руках. Похоже, у него MAC-10. Самый дешевый автоматический пистолет, какой можно купить за деньги, но по эффективности не уступает дорогим моделям.

Ему не нравилось, что я на него смотрю. Это важный сигнал об опасности. Труднее убить человека после того, как посмотрел ему в глаза. Я постарался установить с ним глазной контакт. Он отводил взгляд в сторону, как будто никак не мог решить, что ему делать. Рот у него был полуоткрыт, он часто дышал. Я понимал, что мне надо что-то предпринять, но не мог себе позволить дожидаться его решения. Его разыскивает полиция; он — беглый убийца, который очень серьезно настроен пристрелить меня. Я дождался, когда он на долю секунды отвел взгляд в сторону, и ударом слева выбил у него пистолет, одновременно выставив вперед правую ногу. Выстрелы прогремели у меня над ухом, оглушив меня. Затылок ожгло огнем. Я поставил ему подножку, и он упал. Пистолет дугой пролетел в воздухе; он выставил вперед руку, и я со всей силы врезал ему кулаком по лицу, а потом обеими руками захватил пистолет.

Он хорошо перенес удар, потому что не ослабил хватку. По моей щеке потекло что-то теплое; я подозревал, что это была кровь.

Коби дергал пистолет взад и вперед. Лицо у него исказилось, как у сумасшедшего, он испустил тихий стон. Он был ненамного крупнее меня, но силен и верил, что сражается за свою жизнь.

Я отпустил MAC и снова врезал ему. Я метил в челюсть, а попал в глаз. Голова его дернулась назад, но он прицелился в меня из пистолета. Я схватился за ствол левой рукой, а правой дал ему в ухо — без какого-либо заметного эффекта.

Позади нас во втором домике зажегся свет, и я увидел искаженное болью лицо Коби. Лоб у него был в крови.

Я снова ударил его — так сильно, как только мог. Голова его дернулась; я угодил в подбородок, но удар вышел слабый. Я отскочил в сторону — мне нужно было встать над ним. Правая рука шарила в поисках его горла, а он извивался и хватал меня за плечо левой рукой.

Открылась дверь; на траву упал луч света. На пороге стоял Септимус. Он был вооружен. Так-так, у меня крупные неприятности. Я отпустил Коби и нырнул в траву, пытаясь отыскать «глок». Я заметил его по блеску, схватил и подкатился назад, к Коби. Он по-прежнему лежал на земле, но целился в меня из своего МАСа. Я, не раздумывая, бросился на него. Он прицелился и нажал на спуск. Послышался сухой щелчок. Магазин был пуст. Я подоспел вовремя, яростно обрушил ствол «глока» на его щеку, не сводя глаз с двери.

Косоглазый Септимус целился в небо из охотничьего ружья. На лице у него застыло изумленное выражение.

— Коби! — позвал он.

— Бросай ружье, или Коби крышка! — рявкнул я.

Коби схватился за «глок». Он уже ничего не боялся — дошел до последней степени отчаяния, обезумел. Я ударил его пистолетом по голове, откатился и встал на четвереньки. Схватил «глок» обеими руками, прицелился в Коби и самым спокойным голосом, какой мне удалось изобразить, произнес:

— Коби, у меня пистолет сорок пятого калибра. Сначала я выстрелю тебе в ногу, но там проходят большие вены, и я не могу гарантировать, что ты не умрешь от потери крови. Так что выбирай. — Потом я посмотрел на Септимуса, который застыл на месте с ружьем в руках. — Септимус! — рявкнул я.

На его лице застыло выражение чистого, беспримесного страха.

— Положи ружье! Сейчас же!

— Ладно.

Он медленно наклонился и с огромным почтением положил ружье на бетонную дорожку перед дверью.

— Ложись! — велел я Септимусу.

— Куда?

— Куда хочешь, идиот! Лишь бы подальше от ружья.

Он лег на живот.

Я встал и передвинулся ближе к Якобусу.

— Коби, брось пушку!

Ему не хотелось подчиняться, несмотря на то что его MAC был не заряжен. Вдруг у него в кармане есть запасной магазин?

— Вставай! — скомандовал я.

Он встал. Я со всей силы лягнул его коленом повыше пупка. Он упал вперед, раскрыв рот и размахивая руками.

Я выдернул у него из рук пистолет и зашвырнул его подальше.

— Это потому, что ты хотел убить меня, Якобус. И еще — чтобы успокоить тебя. Блин, ты совсем бешеный, как бешеная собака!

Коби свернулся в позе зародыша и отчаянно ловил ртом воздух.

Левой рукой я потрогал больное место на голове. Ощупал края раны — длинную, глубокую борозду за ухом; оттуда текла кровь. Еще один сантиметр, одна доля секунды, и я был бы мертв. Я с большим трудом подавил порыв еще раз врезать ему, подошел к косоглазому Септимусу, затолкал «глок» за пояс и поднял ружье. Отсоединил магазин, поставил ружье на предохранитель и отшвырнул ружье подальше в траву. Септимус настороженно следил за мной одним глазом. Я снова извлек «глок». Подошел к Коби, прижал ему спину коленом, а пистолет приставил к затылку.

— Септимус, посмотри на меня!

Он поднял голову.

— Иди в дом и принеси какой-нибудь электрический шнур. Самый длинный, какой у тебя есть, понял?

— Да, — неуверенно ответил он.

— Я подожду тебя здесь вместе с Коби, и, если ты вынесешь из дома что-то другое, кроме шнура, я застрелю его.

— Понял.

— Пошел, Септимус! Быстрее!

Он колебался всего секунду, а потом затрусил в домик. Коби де Виллирс лежал неподвижно, придавленный моим коленом.

— Якобус, мне не нужны никакие неожиданности с твоей стороны. Богом клянусь, если ты не пойдешь мне навстречу, я тебя пристрелю. Полиция наградит меня медалью.

— Что ты собираешься делать? — Тон у него по-прежнему был безумный.

— Я собираюсь связать тебя, Якобус, потому что ты хитрее обезьяны. А потом мы с тобой побеседуем. Вот и все. Если беседа пройдет удачно, я тебя отпущу, а потом уйду и никому про тебя не скажу. Но если ты не пойдешь мне навстречу, я сдам тебя полиции. Так что выбирай.

Он ничего не ответил. Лежал и ловил ртом воздух.

Из домика очень осторожно вышел Септимус. На вытянутых руках он держал электрический шнур, словно предложение мира.

— Давай его сюда, Септимус, а сам опять ложись на живот, а руки заведи за спину.

Он повиновался, проявив огромное послушание и сосредоточенность. Я дождался, пока он снова ляжет, взял шнур левой рукой, а «глок» затолкал за пояс.

Именно этого и дожидался Коби. Он рванулся неожиданно, пытаясь откатиться и одновременно ударить меня. Я был готов. Мое терпение лопнуло. Я схватил его за руку и завернул ее за спину, а потом дернул запястье вверх, к шее. Я надеялся услышать щелчок от вывихнутого сустава. Он был крепок, но недостаточно крепок для того, чтобы вытерпеть жуткую боль. Он обмяк.

— Якобус, безумие и глупость плохо сочетаются между собой, — заявил я, вставая ему на спину обоими коленями и давя на него всей своей тяжестью.

Я услышал, как он снова с шумом выпустил воздух, схватил его за одну руку, за другую и начал связывать ему запястья шнуром. Я слез с него только после того, как убедился, что он не сумеет высвободить руки.

— Септимус, мне нужен еще шнур.

— Больше у меня нет, — тихо сказал он.

— А что есть?

— Не знаю.

— Пойди поищи в доме у Коби.

— Ладно.

— И поторопись, иначе я застрелю Коби! Сначала выстрелю ему в левую ногу, потом в правую.

— Ладно! — Септимус вскочил и побежал к домику с желтыми занавесками, рывком распахнул дверь и включил там свет. Он вернулся со шнуром, прикрепленным к настольной лампе.

— Разбей лампу.

Септимус повиновался.

— А теперь ложись.

Он прекрасно запомнил свою позицию. Я слез с Коби, взял новый шнур, сел на Септимуса и принялся связывать ему руки.

Коби де Виллирс вскочил.

— Якобус! — безуспешно кричал я.

Он убегал вниз по склону с руками, связанными за спиной.

— Коби, я застрелю твоего приятеля!

Возможно, не очень-то они дружны, потому что Коби исчез во мраке.

— Блин, — огорченно выдохнул я. И что теперь делать? Во-первых, надо обездвижить Септимуса. Я работал быстро, обматывая шнур вокруг лодыжек косоглазого и торопливо затягивая узел. — Смотри не наделай глупостей, — предупредил его я. Потом я легонько дал ему ногой по ребрам, вытащил «глок» из-за пояса и погнался за Коби.

Что творится у него в голове?

39

В темноте у него было передо мной преимущество. Кроме того, он хорошо знал местность. К счастью, у человека со связанными за спиной руками плохо развито равновесие.

Я его не видел, но услышал, как он упал где-то справа, метрах в ста от меня. Затрещали ветки, я услышал глухой удар и рванул в том направлении.

Если бы он лежал тихо, у него еще был бы шанс спастись, но Коби был сдвинут на бегстве. Когда он, шатаясь, выпрямился, я услышал его шаги и увидел его темную тень на сером фоне высокой травы. Он шел согнувшись и спотыкаясь. Я бросился за ним и скоро догнал его. Воздух вырывался из него отчаянными толчками. Я пихнул его в спину, и он упал ничком. Теперь, когда он не мог выставить вперед руки, он ткнулся лицом в траву.

Я сел ему на спину, приставил «глок» к его шее и, задыхаясь, прошипел:

— Господи, Якобус, ты совсем больной!

— Застрели меня. — Его хриплый шепот был почти не слышен. Он дернулся в последней отчаянной попытке освободиться.

— Что? — Я впустил в легкие побольше воздуха.

— Застрели меня!

— Ты спятил.

— Нет.

— Спятил, Якобус.

— Застрели меня. Пожалуйста!

— Зачем?

— Так будет лучше.

— Для кого лучше?

— Для всех.

— Почему?

— Потому что.

— Ответ неверный. Я не собираюсь сидеть тут и сотрясать с тобой воздух, Якобус. Нам надо проверить, как там Септимус. — Я встал, но крепко держал его за запястья — за то место, где они были связаны. — Пошли! — Я потащил его вперед, слегка вздернув руки вверх, чтобы ему стало больно, если он не пойдет мне навстречу.

— Застрели меня!

В ночи вновь послышался его ужасный крик, и он снова дернулся, не обращая внимания на сильную боль в плечевых суставах, которую наверняка испытывал. Тогда-то я и понял, что мой план не срабатывает, и что было мочи ударил его «глоком» по голове.

Наконец, барсук медоед рухнул на землю — вырубился, как выключенный свет.

Перекинув Коби де Виллирса через плечо, я оттащил его к тому месту, где кротко лежал Септимус. И вовремя. Я заметил свет фар машины, которая ехала вверх от ворот.

— Кто это? — спросил я у Септимуса, уложив рядом с ним Коби.

— Наверное, Стеф.

Мои проблемы множились. С двумя придурками я еще как-то справился. Но еще один?

К нам приближался тот же самый пикап «тойота», на котором Стеф Моллер и Донни Бранка навещали меня в «Мотласеди». Покрышки заскрипели по гравию. Моллер вышел у дома. Он наверняка заметил свет у домиков рабочих. Вопрос в том, что он предпримет.

Тело наливалось свинцовой усталостью. Длинный день. Длинная ночь. Я опустился на колени рядом с Коби и прижал ствол к его шее.

— Коби! — раздался в темноте голос Моллера.

Я услышал скрип шагов по гравию. Потом я увидел его на краю луча света. В его руках ничего не было.

— Нет, Стеф. Это Леммер.

Он увидел нас и остановился.

— Иди сюда, Стеф, посиди с нами.

На его лице появилось озабоченное выражение. Он не знал, на что решиться. Глаза быстро-быстро заморгали.

— Что ты наделал? — Он подошел ближе.

— Он вырубился, но только на время. Иди сюда, Стеф, и сядь. И мы поговорим о том, как ты меня обманул.

Он сел рядом с Якобусом и протянул к неподвижной фигуре дрожащую руку.

— У меня нет выбора, — тихо проговорил он и погладил Коби по голове.

— Ты солгал.

— Я обещал ему. Дал ему слово.

— Стеф, он убийца.

— Он мне как сын. И еще…

— Что?

— С ним что-то случилось.

— Что?

— Не знаю, но, судя по всему, он пережил нечто ужасное.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

Коби зашевелился. Он попытался перевернуться, но со связанными за спиной руками ему это не удалось.

— Полегче, Коби! — ласково обратился к нему Моллер.

— Стеф, ему придется заговорить. Именно он знает ответы на все вопросы.

— Он не будет говорить.

Коби де Виллирс застонал и попытался перекатиться на бок. Потом он открыл глаза и увидел Стефа Моллера.

— Коби, я здесь.

Коби увидел меня и дернулся. Моллер положил руку на плечо Якобуса:

— Нет, Коби, не надо. Он не причинит тебе никакого вреда.

Коби ему не поверил. Он бешено вращал зрачками — похоже, вот-вот снова впадет в безумие.

— Полегче, Коби, полегче. Я здесь, ты в безопасности. Успокойся!

Я понимал, что Моллер уже успокаивал его так прежде. Утешал, вытаскивал из пропасти. Коби уставился на Стефа, потом как будто поверил ему, потому что глубоко вздохнул и расслабился. Мне показалось, что я начинаю разбираться в связывающих их отношениях. А также в Моллере как в человеке. Он внушал уважение, однако мне его положительные качества сейчас были без толку. За запертой дверью в голове Коби де Виллирса содержались нужные мне сведения. Ключ был в руках у Моллера. Если вообще имелся такой ключ.

Косоглазый Септимус лежал тихо, как мышка, следя за происходящим одним глазом.

— Стеф, позволь объяснить, что мне нужно, — добродушно заговорил я, как отец, который не хочет огорчать ребенка. Мои слова предназначались для ушей Коби. — Я хочу наказать людей, которые обидели Эмму Леру. Вот и все. Я намерен разыскать их и заставить заплатить за зло, которое они причинили. Меня не интересует, что натворил Коби или кто-то другой. Я не хочу вовлекать в дело полицию. Честно говоря, я не могу себе этого позволить. Мне нужно только одно: имя. Или место, где я смогу найти тех, кто напал на Эмму. Вот и все. Потом я уйду. Вы больше никогда обо мне не услышите. Я никому не скажу о том, что случилось. Обещаю.

Стеф Моллер сидел положив руку на плечо Коби. Он медленно моргал, но не произносил ни слова. Принимать решение следовало Коби.

Ночь была идеально тихой. Я посмотрел на часы. Без двадцати пять. Скоро рассвет. Я посмотрел на Якобуса. Он лежал без движения.

Моллер сжал плечо Коби:

— Что скажешь, Коби?

Коби покачал головой. Нет.

Я вздохнул:

— Коби, есть легкий путь и есть трудный путь. Я предлагал сделать так, как было бы лучше для всех.

Моллер нахмурился. Видимо, ему не казалось, что я избрал верный подход.

— Нет, — тихо сказал Якобус.

— Почему?

— Убей его.

— Коби, он может решить нашу проблему, — сказал Моллер.

— Не может. Они убьют и его тоже.

— Нет, Коби, — ответил я, и тут до меня дошло, что именно он сказал. — Что ты сказал?

— Они собираются убить всех.

— Всех?

— Эмму, Стефа и Септимуса.

— Они их не убьют, если я им помешаю.

— Ты не можешь. — Коби повертел головой. На его лице застыло упрямое выражение.

Терпение у меня лопнуло. Совсем. Я схватил Коби за волосы, встал и со всей силы дернул.

— Не надо! — сказал Стеф Моллер, пытаясь мне помешать.

Я отбросил его руку. Коби зарычал по-звериному. Я не обратил на его рев никакого внимания.

— Стеф, мы испробовали твой подход. Пора дать понять этому придурку, что он творит.

Я поволок Коби за собой к дороге. Он вырывался, но не сильно, потому что я крепко держал его за волосы.

— Куда вы? — поинтересовался Моллер.

— Мы с Коби едем навестить Эмму. Пусть объяснит ей, почему в нее стреляли, почему она упала с поезда. Пусть объяснит, мать его!

— Нет! — закричал Якобус.

— Заткни пасть и поехали. — Я продолжал тащить его за собой.

— Леммер, пожалуйста, не надо! — молил Стеф Моллер.

— Не волнуйся, Стеф, тебе ничто не угрожает. Мы с Эммой и Коби будем втроем. А ты оставайся здесь.

— Я думал, она в коме.

— Значит, нам придется подождать до тех пор, пока она не очнется.

— Нет, нет, нет! — кричал Коби де Виллирс.

— Заткни свою поганую пасть, — сказал я и потащил безумца со связанными руками и опущенной головой за волосы.

На полпути к воротам — на горизонте уже занимался рассвет — Якобус Леру произнес своим безумным голосом:

— Я буду говорить.

Не обращая на него внимания, я тащил его за волосы.

— Я буду говорить! — на пол-октавы выше.

— Ты лжешь, Якобус!

— Нет. Клянусь!

— Господи, вы в своем «Hb» просто помешались на всяких клятвах. С чего вдруг ты сейчас решил заговорить?

— Потому что сейчас мы с тобой вдвоем.

— Тебе придется все повторить при Эмме.

— Нет, прошу тебя, только не при Эмме!

— Почему?

Он издал такой звук, что я замер как вкопанный.

— Якобус, почему не при Эмме?

— Потому что во всем виноват я.

— В чем?

— В гибели мамы и папы… Их убили из-за меня!

Я отпустил его волосы. Он отшатнулся и упал на спину, стукнувшись затылком о землю. В утренних сумерках я видел его лицо, залитое кровью, в синяках и ссадинах после моих ударов. Плечи его дрогнули, и Коби де Виллирс разрыдался. Сначала плач был тихим, но постепенно его рыдания стали громче — и вельд начал отвечать им, дико и страшно. Я стоял с «глоком» в руке и смотрел на него. Я ощутил ужасную усталость и внезапную жалость к его одиночеству и заброшенности.

Может, плач пойдет ему на пользу. Может, он сдержит его безумие. Звуки достигли крещендо, а потом стихли. От его слез в пыли остались темные точки.

Я встал перед ним и сунул «глок» за пояс. Взял его за плечо, как раньше Стеф, и сказал:

— А теперь успокойся, Якобус. Успокойся!

Вокруг нас просыпалась природа. Коби медленно поднял на меня взгляд. Выглядел он еще неважно, но глаза были уже не такими дикими.

— Ты и правда можешь их остановить?

— Не «могу», Якобус. Я их остановлю. Обязательно!

Я видел, что он мне не верит, но больше это не имело для него значения. Я развязал ему руки и растер запястья. Он ахнул и несколько раз глубоко вздохнул.

— Я Якобус Леру, — сказал он, ужасно напрягшись, как будто двадцать лет ждал этого мгновения.

— Я знаю, — ответил я.

— И я так скучаю по Эмме!

Якобусу Леру нелегко было рассказывать историю своей жизни.

На мучительный рассказ ушло почти три часа. Он все время корчился, а иногда его трясло так, что мне приходилось его перебивать. То и дело он принимался плакать, и мне приходилось ждать, пока его плечи перестанут дрожать. То и дело он отходил в сторону от основной линии и сбивался на мелочи. Мне приходилось возвращать его, проявляя крайнее терпение. Позже, когда солнце взошло и жара стала невыносимой, я отвел его под сень раскидистого дерева. Нам обоим нужно было попить и умыться. И поспать. Но сейчас он испытывал потребность снять камень с души, а я испытывал жажду все услышать, добиться смысла во всем происходящем.

Когда он наконец досказал свою историю, я задал последний вопрос, и он ответил на него хриплым и усталым голосом. Потом мы сидели в тени под деревом, как два избитых боксера после трудного матча. Мы смотрели вокруг, но ничего не видели.

Минуты тянулись мучительно медленно. Интересно, подумал я тогда, что сейчас чувствует Якобус Леру? Облегчение? Возможно. Ему легче оттого, что теперь все известно не ему одному. Страх оттого, что он про себя открыл? Надежду, что все кончится — что кончится двадцатилетний кошмар? Или отчаяние оттого, что кошмар никогда не покинет его.

Я смотрел на него — на лицо, изборожденное морщинами, распухшее от слез, на опущенные плечи человека, который слишком долго нес огромную тяжесть, и вспоминал снимок молодого Якобуса Леру. Меня захлестнула огромная волна жалости, и я снова положил руку ему на плечо. Пусть знает: больше он не одинок.

Передо мной медленно поднималась красно-серая пелена. Меня переполняла ярость против тех, кто так исковеркал жизнь Якобусу и Эмме. Умом я понимал, что должен сдерживаться. Мне нужна холодная голова. Но я позволил туману заполнить меня, чтобы он выгнал усталость.

Перед уходом я обещал Якобусу:

— Я все исправлю!

Он посмотрел мне в глаза. Я увидел, что он опустошен. В его глазах не было безумия, но не было и надежды.

Задним ходом я вывел «ауди» из высокой травы у дороги и уехал. Мне многое предстояло сделать до возвращения в «Мотласеди» — в «место большой битвы» у подножия горы, на берегу реки. Я знал, что они будут поджидать меня там.

Они наверняка подслушали мои телефонные разговоры; у них имеется вся необходимая для этого аппаратура. Сейчас они, скорее всего, уже проникли в мое временное пристанище под покровом ночи, вооружившись снайперскими винтовками и закрыв головы шлемами с прорезями для глаз. Они ничего не найдут, но будут ждать меня, чтобы убить. А потом будут охотиться на Эмму — пока так или иначе не доберутся до нее. Они ни перед чем не остановятся.

Теперь я понимал почти все. Я не мог понять, зачем было так упорно хранить тайну на протяжении целых двадцати лет, но я и это выясню.

Все выяснится сегодня.

40

Как ни странно, первопричиной всех злоключений Якобуса Леру послужили армейские связи его отца.

В 1985 году всего трое солдат-призывников после курса начальной подготовки попали в подразделение охраны заповедников, которое тогда создавалось. Всего в том подразделении служили двадцать с небольшим человек. Якобус вошел в число избранных потому, что Йоханнес Петрус Леру, возглавлявший компанию «Леру инжиниринг», замолвил за него словечко нужному генералу.

Якобус не терзался угрызениями совести из-за того, что попал туда по знакомству. Так устроена жизнь. Значение имело то, кого знает твой отец. Лучше, если природу будет охранять человек неравнодушный, чем какой-нибудь тупой охранник частной фирмы. И вот Якобус Леру воспользовался удачным случаем и отправился в тренировочный лагерь «Де Брюг» в окрестностях Блумфонтейна. На территории размером в семнадцать тысяч гектаров обитало более десяти тысяч антилоп.

Он был самонадеянным молодым человеком, умным, страстным, преданным и находился в своей стихии. Своими познаниями и высокими моральными принципами он произвел большое впечатление на командование. В сентябре 1985 года его ждало повышение.

Как-то в «Де Брюг» приехал с инспекцией полковник из Претории, и за чашкой чая в сборном домике он рассказал о двух армейских подразделениях, которые несут охрану в парке Крюгера. Одно подразделение набрали из числа пехотинцев в Палаборве — они охраняли границу с Мозамбиком. Другое подразделение называлось ОООС, или Отделение по охране окружающей среды. Его создавал еще легендарный майор спецслужб Джек Грефф, а сейчас оно перешло в ведение вновь созданного армейского Отдела охраны природы. ОООС призвано было бороться с браконьерами и контрабандистами, убивавшими слонов на территории парка Крюгера.

Полковник спросил: не хочет ли Якобус присоединиться к ним?

Он ответил «да» задолго до того, как был допит чай. Через две недели он отправился на шестинедельные ускоренные курсы при военной базе 5-го батальона, расквартированного в Лоувельде. Именно там он впервые увидел Винсента Машего — егеря, напарника, будущего товарища.

Машего был полной противоположностью Якобусу. Белый богатый мальчик принадлежал к правящей элите; молодой чернокожий вырос в глуши, он происходил из малочисленного племени мапулана, чей язык, сепулане, не преподают в школах. Его племенное имя было Тао, что значит «лев», тотем племени мапулана, но он был таким тихим и застенчивым, что родственники называли его Пего, сокращение от Пегопего — «пустомеля».

Якобус был стройным, мускулистым и совершенно не знал местности. Пего Машего был низкорослым, костлявым, колючим и знал окрестности Лоувельда как свои пять пальцев. Африканер находился в лагере потому, что хотел там находиться, парень из племени мапулана — из финансовых соображений. Но одно у них было общее: огромная любовь к природе и интерес к ней.

Их дружба зародилась не сразу; их столько разделяло, что различий было больше, чем сходства, — как в происхождении, так и в характере. Но за шесть недель испытаний они прониклись взаимным уважением. То, что ждало их впереди, сделало их связь нерушимой.

По правилам ОООС, патрули, состоящие из двух человек, пешком обходили территорию. Смена продолжалась неделю. Весь парк делился на квадраты, и патрули посменно обходили их. Командиром патруля всегда назначали белого; он нес рацию. Чернокожий нес припасы и был загонщиком. Оба были вооружены ружьями. Днем они отлеживались в чаще или расселинах, а территорию обходили по ночам, потому что охотники за слоновой костью — ночные хищники.

Тактика была проста: найти браконьеров и по рации вызвать подкрепление. Однако, если нельзя было поступить иначе, можно было застрелить браконьеров, не дожидаясь, пока они скроются в чаще. Им разрешили убивать. Пусть браконьеры знают, что идет война, потому что Африка не может себе позволить терять тысячу слонов в неделю. При таком объеме, каким уничтожались слоны в восьмидесятых годах прошлого века, они должны были бы исчезнуть к 2010 году.

Отряд «Жюльет Папа» — такими были позывные Якобуса и Пего — приступил к патрулированию в ноябре 1985 года. Вначале им поручали более «безопасные» западные участки парка Крюгера, где было легче ориентироваться. И только в феврале 1986 года им доверили восточную границу парка — и они убедились в безжалостности охотников за слоновой костью.

Даже через двадцать лет, рассказывая мне о тех событиях, Якобус Леру не мог сдержать отвращения. Однажды они наткнулись на трех убитых слонов. Слониху застрелили потому, что она была слишком близко и представляла опасность. Слоненка-подростка убили просто так, забавы ради. Голова самца представляла собой кровавое месиво; браконьеры рубили бивни топорами и тесаками. Повсюду валялся мусор; они даже не затоптали костер. Действовали нагло, не скрываясь. А потом ушли. След вел в направлении мозамбикской границы.

Через три недели Якобус и Пего участвовали в первой перестрелке — ночью наткнулись на банду браконьеров. Они прошли по кровавому следу одного из них до самой границы. Прошло меньше недели после того случая, и Якобус Леру впервые убил человека.

Они увидели костер ночью, в пересохшем русле реки Нкулумбеди, всего в нескольких километрах от плотины Лангтон на северо-восточной оконечности парка. Якобус шепотом вызвал подкрепление, потому что браконьеров было двенадцать или четырнадцать человек, но, как обычно, связь была плохая. Они подползли ближе и увидели при свете пламени настоящую бойню. Бандиты разделывали туши двух убитых слонов, смеясь и негромко переговариваясь.

Они прицелились. Якобус взял на мушку человека в рваной красной рубашке, который стоял в стороне и отдавал приказания. Тогда, в первый раз, он немного дрожал, хотя резня вызывала у него отвращение.

Мозг не хотел приказывать пальцу нажимать на спусковой крючок. И только когда Пего легонько толкнул его в бок, он закрыл глаза и выстрелил. Он открыл глаза и увидел, что тот человек упал. Никаких конвульсий, как в кино, не было. Он просто упал, рухнул без движения и обмяк.

Лежавший рядом с ним Пего посылал выстрел за выстрелом в мечущихся людей, а Якобус лежал и глазел на красную рубашку, пока все не стихло.

Я заехал в закусочную «Уимпи» — позавтракать и позвонить. Официантка при виде меня наморщила нос, потому что я был грязный и вонючий после ночных трудов. На шее у меня запеклась кровь.

Не дожидаясь, пока принесут завтрак, я позвонил Би-Джею Фиктеру. Он сказал, что доктора Элинор Тальярд еще нет на работе, но, насколько ему известно, состояние Эммы пока без изменений.

После еды я умылся в безукоризненно чистом туалете «Уимпи». Перед уходом пришлось долго мыть за собой раковину от грязи.

Найдя таксофон, я позвонил Жанетт. Я не хотел, чтобы они подслушали именно этот разговор.

— Я волновалась за тебя, — сказала она, так как я не ответил на ее эсэмэску.

— Я был немного занят.

— Успехи есть?

— Есть. Возможно, я все закончу сегодня.

— Тебе нужна помощь?

Хороший вопрос; я размышлял над ним последние несколько часов.

— Только одно. Хочу поменять «ауди» на другую машину.

— Почему?

— Они точно знали, где были мы с Эммой, не видя нас. По-моему, у них есть электронные средства слежения. Не знаю как, но уверен, они поставили в «ауди» жучок.

— Когда тебе понадобится другая машина?

— Как можно скорее. Может, в течение часа.

— Тебе придется заехать в аэропорт Нелспрёйта.

— Я недалеко от него.

— Считай, что дело сделано. Конкретные пожелания есть?

— Если можно, пикап.

— Посмотрим, что удастся найти. В аэропорту обратись в Агентство по прокату бюджетных машин.

— Спасибо.

Она помолчала, а потом сказала:

— Я выяснила насчет гильзы. У тебя интересные друзья.

— Вот как?

— Тебе знакомо такое название — «галил»?

— Смутно.

— Это израильская штурмовая винтовка, прообразом которой послужил автомат Калашникова. У нас встречается редко. Но та, из которой стреляли в тебя, попадается еще реже. Это модифицированная снайперская винтовка «галил». Выдерживает все боевые нагрузки лучше других современных сверхточных винтовок. Патроны 7,62, «НАТО Мэтч грейд».

— Как она выглядит? — Неопознанная странность винтовки беспокоила меня.

— В Интернете есть картинка. Для снайперской винтовки она довольно маленькая. Утяжеленный ствол с компенсатором. Массивный приклад с регулируемым плечевым упором и упором для щеки. Самое смешное, сошки находятся перед предохранителем, а телескопический прицел находится не над ним, а сбоку.

В голове у меня забрезжил свет.

— Точно. Именно его я тогда и заметил!

— Мой информант говорит, что впервые в жизни слышит о такой винтовке в Южной Африке. Вопрос в следующем: как она здесь оказалась?

— У меня есть сильные подозрения.

— Вот как?

— Долго рассказывать. Расскажу, когда вернусь.

— Леммер, у тебя усталый голос.

— Просто я не жаворонок.

— Ты меня обманываешь!

— Я в порядке.

— Не изображай со мной крутого мачо. Я тебе задницу надеру!

Ах, Жанетт Лау! Всегда готова посочувствовать.

— Кто мачо? Я?! Я нежный и хрупкий, как девушка…

Она не засмеялась. Голос ее звучал озабоченно:

— Скажи, если тебе нужна помощь.

Мне не нужна была помощь.

— Обязательно скажу. Клянусь!

— Это что-то новенькое, — заметила она.

— Местная привычка, Жанетт. И еще одна просьба, она не срочная. Есть один человек, его зовут Стеф Моллер. Он владелец частного заповедника «Хёнингклип». Возраст — пятьдесят с небольшим, очень богат, но никто не знает, откуда у него деньги. Можешь выяснить?

— Как точно пишется его имя?

— Понятия не имею.

Жанетт вздохнула:

— Посмотрим, что удастся сделать.

Перед поездкой в аэропорт я завернул в оружейный магазин. Их в городе было три, но только один оказался открыт второго января. Там продавалась странная мешанина: все для пикников, мужская одежда и оружие. Охотничьи ножи размещались в застекленной витрине у кассы. Низкорослый парнишка, стоящий за прилавком, выглядел так, как будто еще учился в школе. Может, так оно и было. Я ткнул пальцем в выбранный нож.

— Семьсот рандов, — торопливо сказал парнишка, как будто боялся, что мне такая сумма не по карману.

Я молча кивнул.

— Как будете платить?

— Наличными.

Он извлек нож из витрины, но отдал мне только после того, как я расплатился.

Я поехал в аэропорт.

Молодая чернокожая женщина из Агентства проката бюджетных машин очень долго смотрела на мое водительское удостоверение, прежде чем протянула мне ключи и анкету. Мы так полагаемся на зрение! Она, официантка из «Уимпи» и школьник видели перед собой подозрительного грязного субъекта, который всю ночь занимался какими-то темными делишками и не успел помыться и почистить зубы.

Если очистить меня от шелухи, может быть, я такой и есть на самом деле.

— Страховку оплатите? — с надеждой спросила сотрудница прокатного агентства.

— Да, — ответил я.

Она дала мне белый полноприводный пикап «ниссан» с трехлитровым дизельным двигателем. Более экстравагантное средство передвижения, чем я хотел, но для моих целей сойдет. Самое главное, он не такой заметный, как «ауди».

— У вас есть карта местности?

Она принесла мне карту. Я изучил ее и понял, что она мне не поможет, — на ней были обозначены только асфальтированные дороги Лоувельда. Тем не менее я поблагодарил ее и взял карту.

В аэропорту я нашел маленький книжный магазин, в котором продавались карты. Я выбрал крупномасштабную, на которой были нанесены все грунтовые и бетонные дороги. Правда, она была так затейливо сложена, что, если ее развернуть, потом ни за что не удастся сложить так же красиво. И заголовок соответствующий: «Путешествуйте по Лоувельду!»

Я сел в «ниссан» и внимательно изучил все возможные маршруты. Я хотел попасть в Марипскоп, не проезжая мимо моей фермы, но понял, что это невозможно. Была только одна дорога, и она проходила мимо ворот «Мотласеди».

41

За первые десять месяцев 1986 года Якобус Леру стал мужчиной.

Ребенком он страстно восхищался чудесами природы, находил очарование и прелесть в миллионах самых мелких божьих созданий, невинно и упорно-решительно верил в то, что мог их всех защитить.

На практике он попал во взрослый жестокий мир. Он ходил по ночам в таких местах, где естественные, природные хищники были так же опасны, как и хищные представители рода человеческого. Днями он отлеживался где-нибудь в укромном месте, на сорокапятиградусной жаре, когда уснуть никак не удается, во рту противный привкус от полусырой еды и тепловатой, затхлой водички из бутылки. Проведя пять дней в вельде, он насквозь пропах дымом костра, по́том и испражнениями. Он очутился в замкнутом, опасном мире вдали от уюта и спокойствия родного богатого пригорода.

Он убивал людей. Он внушал себе, что идет война и он сражается на стороне добрых сил, но в полуденный изнуряющий жар, ворочаясь на спальном мешке, в поисках сна, он снова и снова видел, как они падают, вспоминал собственную ужасную оцепенелость в те минуты, когда он стоял на коленях над трупом, освещаемым пламенем костра. Якобус понял, что он — не прирожденный солдат и что с каждым убитым врагом в нем самом что-то отмирает, хотя убивать с каждым разом становилось чуточку легче.

Якобус рассказывал мне историю своей жизни, а мне стало ясно, в чем состоит разница между им и мной. Но на раздумья не было ни времени, ни желания. Хотя сейчас, пока я ехал по дорогам между плантациями у подножия горного массива, включив кондиционер, внутренний голос уже готов был обвинить меня. Я избил человека до смерти, но больше всего мучился из-за того, что оказался способен на такое. Якобус Леру, брат Эммы, уроженец африканерской элиты — из какой бы скромной семьи ни происходили их предки — мучился из-за того, что не смог поступить так, как я.

Правда, сейчас все вопросы нравственности отошли на второй план.

Якобус был уверен в том, что в 1986 году убил семерых браконьеров. В июле того года ему дали двухнедельный отпуск, и он поехал домой. В первую неделю он не мог спать на мягкой постели, а от больших порций еды, которыми угощала его мать, его тошнило. Отец заметил, что сын как-то притих, но говорить о своем состоянии он не мог. Сестренка не замечала в нем никаких перемен; она боготворила его, как всегда.

Физически он находился в городе, но душой он пребывал в другом месте. Мать познакомила его с девушкой, Петро. Она училась в университете на факультете связей с общественностью. Она была хорошенькой, ей очень шли легкие летние платья; еще Якобус помнил, что губы у нее были накрашены розовой помадой. Она рассуждала о вещах, в которых он ничего не смыслил. Студенческая жизнь, музыка, политика. Он кивал, но не слушал ее.

— Что ты делаешь в заповеднике? — спросила она, хотя его мать подробно рассказывала ей, чем занимается ее сын.

— Мы патрулируем территорию, — ответил Якобус. — А ты чем хочешь заниматься, когда закончишь учебу?

Она говорила о своих мечтах, но он слушал ее вполуха — его отвлекали собственные мысли. Он вспоминал мертвеца в рваной красной рубашке, которого, наверное, где-то ждут родные…

Тогда отец сфотографировал детей — Якобуса и Эмму — в гостиной их линденского дома. Они сидели рядом на диване, сестренка обнимала его за шею, положив голову ему на грудь. Снимок получился замечательный — его лицо спокойное, она смеется от радости. Отец послал ему фото по почте, и он постоянно носил его с собой в нагрудном кармане, заложив в маленькую армейскую Библию. Носил, несмотря на все испытания, которые ждали его впереди, носил долгие годы — вплоть до одного дня, когда он сунул снимок в фотоальбом и спрятал на потолке в своем домике в «Могале», откуда время от времени вытаскивал его и любовался им. Напоминая себе, что все это было на самом деле.

Но за те две недели тот мир, в котором жили его родные, стал для него странным и чужим. В буквальном смысле. Как сон. В родном доме он казался себе незваным пришельцем. Якобус понимал, почему так происходит, но ничего не мог поделать. Через много месяцев и лет он будет обвинять себя в том, что не старался, не проткнул мыльный пузырь и не обнял их.

Потому что больше он своих родных никогда не видел.

На проселочных и грунтовых дорогах легче было заметить слежку. Названия деревень, мимо которых я проезжал, были незнакомыми. Дуноттар, Версаль, Тсвафенг — всего лишь несколько хижин или сельский магазин. Попав на земли племени буланг, я повернул налево. Дорога стала хуже, а плантации по обе ее стороны заросли лесами. На развилках не было никаких указателей. Однажды я свернул не туда и никак не мог развернуться, потому что сосны росли прямо посреди дороги. Пришлось где-то с километр ехать задним ходом. В одиннадцать я наконец прибыл на место. От земли поднимались волны жара, отчего воздух до самого горизонта подрагивал.

Здесь я повернул налево и поехал в гору, в сторону лесничества Марипскоп. Я проехал мимо ворот моего временного жилища. Ворота были закрыты. Все тихо. Они были там — где-то в лесу или в доме.

В лесничестве дежурили двое. Они заявили, что дальше мне ехать нельзя, потому что у меня нет специального пропуска. На вершине находится радарная установка; чтобы попасть туда, нужен особый пропуск.

Где я могу его получить?

В Полокване или Претории.

Но я просто хочу прогуляться. Спуститься вниз по склону.

Для этого тоже требуется пропуск.

Можно мне купить пропуск здесь, на месте?

Возможно.

Сколько это будет стоить?

Около трехсот рандов, но у них нет квитанционной книжки.

— Нет, — сказал второй. — Четыреста рандов. Триста было в прошлом году. А сегодня — второе января.

— Ну да. Совершенно верно. Четыреста рандов.

Я принес из «ниссана» бумажник. Обошел машину со стороны пассажирского сиденья, чтобы они не видели, что я засовываю за пояс под рубашку «глок» и охотничий нож.

Перед тем как отдать лесникам деньги, я их расспросил. Где находятся тропинки, которые ведут вниз? Тропинки, по которым в 1864 году поднимались мапулана, когда напали на импи короля Мсвати.

— «Импи» — это зулусское слово, — неодобрительно заметил один лесник.

— Извините.

— Молабани — один солдат. Балабани — солдаты. Это слова на языке сепеди. Люди мапулана победили балабани свази!

— Я запомню.

Получив деньги, они стали гораздо приветливее:

— Вы знаете историю «Мотласеди»?

— Немножко.

— Немногие белые знают ее. Пошли. Я покажу вам тропинки.

— Можно, пока я буду гулять, оставить машину здесь?

— Мы присмотрим за вашей машиной. Не волнуйтесь.

— Но, может статься, я заберу ее только завтра.

— Не проблема.

Лесник пошел вперед, обошел здание лесничества, прошел мимо костра, на котором кипел большой горшок, вышел в полуразвалившиеся ворота. Мы оказались на опушке. Он показал пальцем:

— Идите вон туда; держитесь все время прямо. Вы доберетесь до другой тропинки, которая спускается с горы. Поверните направо, и попадете на тропу, которая спускается к подножию.

— Спасибо.

— Берегитесь сепоко — привидений! — Мой проводник расхохотался.

— Ладно.

— Сепела габотсе. Счастливого пути!

— Счастливо оставаться.

— Надо говорить: «сала габотсе».

— Сала габотсе, — сказал я и углубился в прохладный туннель под сенью листвы.

Я напился из ручейка, бегущего по камням, и подставил голову под струи ледяной воды. Когда голова, шея и спина достаточно охладились, снова стало возможно дышать.

Я спускался по склону горы один.

Мне нужно было определиться. Десять лет я считал себя телохранителем. Так официально называлась моя профессия. Слова, слова… Можно ли считать Коса Тальярда врачом до того, как он исцелил первого пациента? Можно ли считать Джека Патуди полицейским до того, как он произвел первый арест? За десять лет людям, которых я охранял, ни разу не угрожала настоящая опасность. Политические митинги, публичные выступления, общественные мероприятия, поездки в машине, торжественные церемонии открытия новых зданий и школ… В основном я бездельничал. Моей главной заботой было поддерживать себя в состоянии постоянной готовности. Я холил и лелеял свое тело, оттачивал навыки. Я был как острый нож, которым никогда ничего не резали. Я наблюдал — о да, я следил орлиным глазом за десятками, сотнями, даже тысячами людей.

Но с моими подопечными ничего никогда не происходило.

Меня спасало само содержание моей работы телохранителя, потому что после школы на моем жизненном пути встретилось множество развилок — и все остальные ни к чему хорошему не вели. Я был молод, отчаян и нарывался на неприятности. Я носил в себе ненависть к родителям и своему миру. Меня спасала только дисциплина, постоянные тренировки — а также отеческие спокойствие и истинная мудрость министра транспорта. Человека, который однажды приказал мне остановиться в Восточном Трансваале, чтобы помочь водителю микроавтобуса-такси сменить покрышку. Он беседовал с шофером и пассажирами об их жизни, их проблемах и трудностях. Когда мы поехали дальше, он покачал головой и сказал, что дальше так в нашей стране продолжаться не может.

Но, несмотря на то что все прошедшие годы мной управляли, меня вели, все же я проводил жизнь в праздности. Десять лет в роли стороннего наблюдателя, десять лет на обочине жизни, десять лет ничегонеделания.

Я был праздным зевакой, несмотря на мои гены. Моя мать, английская роза, была таким же бесцветным цветком, как и я. Мой отец был смуглым, мужественным и сильным, но я унаследовал мамину светлую кожу, рыжеватые волосы и хрупкое телосложение. Благодаря пышной груди ее фигура выглядела потрясающе. Она и лицо меняла — с помощью помады, туши, пудры и румян. Она могла преображаться каждое утро и превращалась в чувственную сирену, горшок с медом, вокруг которого роились все обитатели Си-Пойнта мужского пола.

Однажды я целых четыре месяца растил бороду, но Мона так ничего и не заметила. Пришлось спросить ее, не замечает ли она во мне перемен. Прошло целых пять минут, прежде чем она сказала: «ах, у тебя борода!»

Мою дальнейшую жизнь определил один-единственный поступок. Убийство, совершенное в состоянии аффекта. Вот как это назвали средства массовой информации. На единственном снимке, появившемся в газетах, я стоял между своими адвокатами, но Гус Кемп милосердно закрывал мне лицо папкой. Я по-прежнему оставался невидимкой.

Мне сорок два года, а кто я такой?

Разум подсказывал: ты устал. Сказываются последствия недосыпа.

Не важно!

Сегодня я спускаюсь с горы один, потому что хочу кем-то стать.

Кем же?

Кем-нибудь. Кем угодно. Мне хотелось что-то сделать, оставить след. Хотелось прекратить беззаконие. Хотя бы раз в жизни стать благородным рыцарем на белом коне.

Я остановился. Больше мне не хотелось спорить с самим собой. Я вынул из-за пояса «глок» и проверил его. Потом осторожно начал спускаться. По обеим сторонам тропинки залегли длинные тени.

В воскресенье пятого октября 1986 года командир Якобуса Леру созвал все патрули и объявил, что на следующей неделе все отпуска отменяются. После смены отдыхать можно на базе. Вернуться им предстояло в понедельник, тринадцатого октября.

Вот и все. Никаких объяснений. Как будто намечалась какая-то заваруха.

Они и так что-то подозревали, потому что в соседней 5-й разведроте солдаты перешептывались о предстоящей операции. Ходили разные слухи. Вроде бы РЕНАМО собирается предпринять наступление на позиции ФРЕЛИМО[9] в двух северных провинциях Мозамбика. Возможно, их перебросят на подмогу прозападному РЕНАМО. Какое-то движение наблюдалось и в 7-м пехотном полку, судя по тому, что на базу и с базы все время ездили грузовики из Бедфорда.

ОООС оставалось как будто в стороне от всего происходящего. Их дело — охрана природы, а не политика, а в армии, если тебя что-то не касается, ты не обращаешь на это внимания.

Но в понедельник, тринадцатого октября, они с Пего на базу не вернулись. Более того, они вообще больше никогда не были в расположении своей части.

Все произошло в воскресенье, двенадцатого. Якобус и Пего собирались вернуться вовремя. Они осматривали последний участок своего квадрата и шли вдоль двухколейки, проложенной параллельно мозамбикской границе на юго-восточной оконечности заповедника. В час дня они отсыпались в камышах на берегах реки Кангаджане, в четырех километрах от границы, между мемориалом Линданда-Волхутер и пограничным постом Шишенгедзим. Их разбудил шум моторов. Они выползли из камышей и посмотрели вверх. Чуть западнее, вокруг горы, которая называлась Ка-Нвамури, кружил небольшой двухмоторный самолет. Якобус и Пего удивились. Очень странно, ведь гражданским самолетам уже год как было запрещено здесь летать. Им не разрешалось пролетать над этим участком даже на большой высоте. А самолет, который они видели, летел низко, метрах в пятистах над землей и всего в ста метрах над вершиной горы, расположенной чуть западнее.

Потом самолет плавно развернулся и полетел им навстречу. Они заползли назад, в камыши. Якобус достал бинокль, чтобы рассмотреть его получше. На крыльях не было никаких букв и опознавательных знаков. Простой белый самолет «сессна». Приблизившись, он спустился ниже, а потом вдруг повернул на север. Якобус разглядел у иллюминаторов несколько лиц; одно из них показалось ему знакомым, но он решил, что обознался.

Знакомый человек был похож на одного министра. Хорошо известного министра. Но самолет снова повернул, Якобус больше никого не видел. Самолет же взял курс на северо-запад и вскоре скрылся из вида.

Они с Пего переглянулись и покачали головами. Что самолет здесь делал? Почему он пролетал над Ка-Нвамури? Надо будет вечером подняться на гору и осмотреть окрестности, а потом доложить обо всем по начальству.

Они ждали до заката, а потом свернули лагерь и пустились в путь. Им предстояло подняться на пять километров. В густых зарослях нельзя было продвигаться быстро, зато джунгли представляли собой хорошее прикрытие.

Через два часа, на полпути к вершине, они впервые увидели огни. Огни двигались и мигали, словно ночные светлячки.

Браконьеры так себя не ведут. Что же там происходит?

Якобус пытался связаться с базой по рации, но слышал только треск радиопомех. Они с Пего шепотом совещались, как лучше подобраться к огням.

Местность, примыкавшая к Ка-Нвамури с востока, слишком плоская и открытая. Но неподалеку протекает обмелевшая речка Нвасвитсонго, которая потом делает петлю и огибает Ка-Нвамури с запада. Дальше на речке есть плотина Эйлен-Орпен-Дам, а потом Нвасвитсонго образует маленький каньон и бежит в сторону границы. Можно пройти по берегу и подобраться к горе с тыла, а потом взобраться наверх и посмотреть, что творится на восточном склоне Ка-Нвамури.

На подъем ушло более часа. У плотины они набрели на львиный прайд; хищники были разъярены после неудачной охоты на зебру. Наконец в десятом часу вечера они заглянули за гребень Ка-Нвамури и увидели внизу людей. Блуждающих огней уже не было, зато у подошвы горы горел огромный костер. Вокруг костра сидели люди. За ними Якобус и Пего разглядели какие-то непонятные сооружения, закрытые камуфляжными сетками.

Пего тихо присвистнул и сказал: бефа, плохо. Якобус направил бинокль на людей, сидящих вокруг костра. Все были белые. В гражданской одежде.

Потом он увидел тушу, которая жарилась на костре. Антилопа импала.

Они с Пего стали совещаться. Они должны подобраться ближе. Нет, сказал Пего, пойдет он, он ведь черный как ночь, его не заметят. У самого лагеря мошута, густые заросли. Он может незаметно подползти поближе, осмотреться и вернуться. Якобус пусть остается здесь и попытается снова связаться по рации с базой. Может быть, на вершине холма связь лучше.

— Но ты вернешься ко мне?

— Конечно, ведь я оставляю с тобой бушва. — Пего ухмыльнулся их старой шутке. Он вернется, потому что именно Якобус несет продовольствие.

— Чечиса, — сказал Якобус — одно из немногих известных ему слов языка мапуленг. Скорее!

Пего исчез в темноте, а Якобус переместился на вершину холма и включил рацию. Нажал кнопку и прошептал:

— Браво-один, прием, говорит «Жюльет Папа». — И вдруг он услышал голос — очень громкий и четкий, ему даже пришлось прикрутить звук.

— «Жюльет Папа», назовите ваше местонахождение! — Голос был незнакомый, он не принадлежал радистам с базы.

Якобус на всякий случай не стал отвечать и повторил позывные:

— Браво-один, говорит «Жюльет Папа».

— Слышу вас, «Жюльет Папа», где вы? Что вы делаете на этой частоте?

Тут он испугался. С кем он говорит? Он проверил рацию — та самая частота, на которой они всегда выходили на связь.

— Браво-один, — повторил он, — говорит «Жюльет Папа», прием!

Ему ответил тот же самый голос:

— «Жюльет Папа», это закрытая частота. Где вы находитесь?

Якобусу захотелось разбить рацию о камни. Все равно проклятая штуковина работала, только когда хотела, а сейчас еще все напутала. Он выключил рацию и пополз обратно, на гребень горы. Наставил бинокль на ту рощу, куда направился Пего, и стал ждать.

Потом он заметил у подножия горы огонек. Он перемещался и находился менее чем в трехстах метрах от него. Два человека с фонариком что-то рассматривали на земле. Потом подняли находку. Веревка? Нет, в бинокль Якобус разглядел гладкий черный кабель.

Потом снизу послышались крики; Якобус глянул в сторону костра и увидел бегущие фигуры — вооруженных мужчин, мужчин в форме. Где они прятались до сих пор? Откуда пришли? Затрещали выстрелы, он поспешно убрал бинокль от лица, стал искать вспышки выстрелов в ночи, но ни одной не увидел.

Пего, где ты?

Внизу суетились люди — они были далеко от костра. Он снова поднес к глазам бинокль. Вдруг все стихло, никого не стало видно. Он повернулся туда, где заметил двоих мужчин с фонариком. Фонарик был выключен.

Шли минуты.

Он наблюдал за костром, пытаясь разглядеть что-нибудь в той роще, где собирался спрятаться Пего, но было слишком темно.

У костра началось какое-то движение. Он подкрутил окуляры бинокля. Два солдата волокли что-то большое. Потом они бросили свою ношу у костра; остальные столпились вокруг. Якобус увидел Пего, и сердце у него екнуло, потому что колено его друга было в крови.

Все обступили Пего; кто-то лягнул его, и сердце у Якобуса глухо застучало. Беда, большая беда! Ему захотелось сбежать вниз и закричать: «Что вы делаете, что вы делаете? Оставьте его, он мой друг!» — но он застыл на месте, не зная, что предпринять.

42

Тропа, ведущая вниз по склону, оказалась крутой и труднопроходимой — ветви, корни, паутина. То здесь, то там попадались промоины и утесы, которые приходилось преодолевать очень осторожно. Пот тек с меня ручьями.

Несмотря ни на что, мне надо было двигаться тихо, хотя я и не ожидал, что они переберутся на этот берег. Наверное, они оставили наблюдателя, который следит за участком земли между лесом и фермой. Я прикинул на глаз расстояние и понял, что идти осталось немного. Дом где-то через несколько сот метров. Надо повернуть на юг, но двигаться нужно очень осторожно.

Якобус увидел, что незнакомцы оттащили Пего от костра, а сами вернулись и принялись совещаться. Он принял решение. Сначала он спасет Пего, а потом они вдвоем отправятся за подкреплением. Его друг ранен, и кажется, что никто не собирается его лечить.

Он подполз по западному склону и снова включил рацию — просто для того, чтобы послушать. Он был так испуган, что не решался выйти на связь.

Тишина.

Он осторожно прополз на ту сторону гребня. Как они нашли Пего? Как они его схватили — человека народа мапулана, Тау-Льва, который умеет красться неслышно, как кошка?

Якобусу повезло. Он случайно заметил электронное устройство. Оно было прикреплено к стальному штырю, воткнутому в землю; ночью тонкий провод был почти незаметен. Его объектив смотрел на восток, и Якобус угадал его предназначение: какой-то сенсорный датчик, отбрасывающий невидимый луч.

Он осторожно прокрался мимо датчика и больше не вставал на ноги. Он полз медленно и бесшумно, с огромным трудом, держа в руках ружье. Подобрался ближе, откуда слышались голоса, и увидел, что под деревом сидит часовой, и в руках у него винтовка R4. Тогда он понял, что это военные и что Пего ничто не грозит. Произошло недоразумение. Он уже собирался встать и подумал: слава богу, сейчас все разъяснится. Но тут Пего страшно закричал.

Я их увидел.

Они сидели на моей веранде. Оба старые знакомые. Первый сидел за рулем «джипа» там, у больницы, второй, высокий блондин, был снайпером, стрелявшим из винтовки «галил». Это он ранил Эмму.

Блондин сидел на табурете, упершись каблуками в стену. У него на голове была та же самая бейсболка. Человек из «джипа» просто сидел на месте. Они разговаривали, но я находился слишком далеко от них и не слышал, о чем они говорят.

Они ждут меня. Несомненно, они не одни — есть и другие. Один или двое следят за дорогой. Интересно, это все?

Якобус продолжал ползти в том направлении, откуда послышался крик, а потом увидел их и почувствовал тошнотворный запах горелого мяса. Четверо привязывали Пего к дереву. Один прижал раскаленный железный прут к его груди и сказал:

— А ну, говори, черномазый!

Пего снова закричал, а потом зачастил:

— Это правда, баас, это правда!

Его мучитель обернулся. Он был в гражданском, широкоплечий, сильный, с кустистыми усами и стрижкой «под горшок». Он сказал остальным:

— Я ему верю, а это значит, что мы сильно обделались.

— Спроси, как его зовут, — приказал другой. Он был старше, стройнее, с намечавшимся пивным животиком, в очках в золотой оправе.

— Слышал, что сказал начальник? Как его зовут? — Человек с усами ближе поднес раскаленный прут.

— Якобус.

— Якобус?

— Якобус Леру.

Крепыш повернулся к остальным и сказал:

— Мне придется все про них выяснить. По-моему, они из разведроты. Нам надо быть начеку, возможно, он прячется где-то там, в темноте.

— Я только что общался с ним по рации! — воскликнул другой.

Пожилой мужчина поднял руку:

— Послушайте, вопрос можно решить. Давайте сначала убедимся наверняка, а потом уберем отсюда эту падаль.

Они вернулись к костру, оставив Пего висеть на дереве — одного.

В разгар дня я лежал в четырех метрах от лепечущего ручья, в зарослях вечнозеленых папоротников, понимая, что мне придется ждать до темноты. По крайней мере, у меня есть время составить план, понаблюдать за ними и выяснить, сколько их.

У меня перед ними преимущество. Теперь они не смогут застать меня врасплох. Им придется сидеть и ждать, прятаться и беспокоиться — явлюсь ли я вообще, а если явлюсь, то откуда и когда?

Я осторожно повернулся и отполз на несколько метров назад. Мне хотелось устроиться поудобнее. Отдохнуть, расслабиться.

Тогда я и заметил череп, лежащий между двумя круглыми речными валунами. Он оброс мхом, потемнел от времени и непогоды. Челюстной кости не было. Я поднял череп и перевернул его. На меня уставились пустые глазницы — как дурное предзнаменование.

Якобус подполз сзади и прошептал Пего на ухо, чтобы тот не шумел, а потом перерезал веревки и подхватил друга, не дав упасть на землю. Потом он оттащил Пего в тень, приставил губы к его уху и спросил:

— Ползти можешь? У них тут датчики; вот как они тебя засекли. Нам придется ползти. Ты можешь?

— Да.

Рукой он показал Пего направление движения и прошептал:

— Ползи первым, я прикрою.

Так они и двигались. Пего нужно было часто останавливаться и отдыхать, потому что пуля пробила ему лодыжку. Скоро он совсем выбился из сил. Наконец, они добрались до реки, он взвалил Пего себе на плечо и пошел. Так они могли где бежать, где идти, хромая. Вдруг послышались выстрелы, и небо осветили вспышки. Они плюхнулись в реку и долго лежали на мелководье у берега.

Когда ты боишься, то забываешь о времени. Они лежали тихо; через какое-то время они услышали шаги и голоса людей, для которых вельд явно не был родным домом: уж слишком много они производили шума. Потом все снова стихло.

Якобус дал Пего напиться из своей фляжки и сказал, что им опять нужно идти — они должны добраться до каньона Нвасвитсонго у границы. Там они будут в безопасности; там есть где спрятаться, а подойти можно только с одной стороны — от плотины.

Пего кивнул:

— Моя нога… Эцела. Онемела.

— Я тебя понесу.

И он нес его — последний километр с чем-то. Они двигались вдоль берега Нвасвитсонго, но у порогов пришлось отойти подальше, чтобы уберечься от крокодилов.

Я заснул в глубокой впадине между камнями. Проснулся я, как от толчка, когда солнце уже скрылось за вершиной горы. В нескольких сантиметрах от моего носа сидела маленькая ярко-зеленая лягушка, глядя на меня в упор холодными красными глазами.

Они нашли убежище в теснине Нвасвитсонго, где река за много лет пробила выступ в скалах — достаточно большой, чтобы на нем могли уместиться двое.

— Что ты собираешься делать дальше? — спросил Пего.

— Не знаю.

Якобус осмотрел рану Пего. Выглядела она безобразно, но кровь остановилась. Он спросил у друга, о чем его расспрашивали те люди, и Пего сказал:

— Они приняли меня за террориста. Они не хотели поверить, что я из ОООС. Я слышал, как они переговаривались, Якобус. Они говорили, что им придется убрать нас обоих!

Пего долго молчал, а потом спросил:

— Почему буры так поступают?

Якобус не знал, что ему ответить.

Они лежали на выступе; Пего забылся беспокойным сном. Он часто дышал, а тело его все время непроизвольно подергивалось. Он стонал в лихорадке и что-то бормотал на своем родном языке. Якобус не спал и думал, думал — пока не закипели мозги. Что делали там те люди? На рассвете он услышал шум. Метрах в шести над ними послышались шаги. Кто-то шагал по краю обрыва. Он закрыл рукой рот Пего, а когда друг проснулся и открыл глаза, кивком показал наверх. Пего медленно кивнул. Он понял.

Над ними голос произнес на африкаансе:

— Блин! Чуть не свалился с утеса!

— Это никакой не утес.

— А что? Высота метров двадцать.

— Как ты, мать твою, можешь судить? Сейчас черно, как у негра в заднице.

— Тогда скажи, сколько отсюда донизу.

— Не важно. Придется идти в обход.

— К черту! Им все равно отсюда ни за что не спуститься. Слушай, а может, здесь есть какая-нибудь тропка вниз?

— Придется поискать. Нельзя же идти вечно. Они вышли на связь в четыре часа. Далеко им не уйти.

— Ладно. Пошли! Если они здесь проходили, то, наверное, пошли вон туда.

— Вряд ли они так далеко ушли. Нога-то у черномазого ни к черту.

— Кто их просил являться и все портить?

— Я даже пожрать не успел.

— Я тоже. А гражданские небось сейчас уминают стейки из антилопы, будь они неладны!

Один из них лягнул ногой камень.

— Слышишь звук? Здесь глубоко!

Тишина.

— А ты смог бы пристрелить белого?

Второй ответил не сразу. Заскрипели сапоги.

— В темноте не считается. Все равно не разглядишь, кто есть кто. Меня другое волнует: неужели они правда сумели определить местонахождение парня по рации? Пошли, обойдем утес.

Они ушли.

Я наблюдал за домом. Стемнело; на веранде никого не было. Потом из двери вышел блондин и направился к реке — не навстречу мне, а чуть наискосок. Он нес с собой снайперскую винтовку «галил».

По всей видимости, он решил расположиться на опушке рощицы. Правильно! Оттуда отличный обзор. Ловко придумано. Но только в том случае, если твоя позиция не рассекречена.

Располагайся, здоровяк! Окапывайся. Леммер из Локстона видит тебя. А Леммер из исправительного заведения строгого режима Брандвлей умеет ждать.

До скорого свидания.

В четыре утра ожила рация.

Якобус услышал характерное жужжание. Он нажал кнопку приема.

— Якобус Леру, Якобус Леру, прием!

Тот же голос, что и раньше.

Понимая, на что они рассчитывают, Якобус молчал.

— Якобус Леру, Якобус Леру, прием!

Снова и снова — без перерыва, каждые несколько минут одни и те же слова, произносимые очень терпеливо.

Потом:

— Я знаю, Якобус, ты меня слышишь. Извините за недоразумение, которое приключилось с Винсентом. Мы не знали, что вы из ОООС. — Голос звучал дружелюбно, сочувственно. — Ему нужен врач. Приведите его, мы можем помочь. «Жюльет Папа», отзовитесь!

В следующие полчаса они увещевали, обещали, но Якобус их не слушал. Он думал о том, что за час-другой, до рассвета, ему предстоит многое сделать. Надо найти помощь для Пего. Они должны убраться отсюда, иначе им конец.

Что он мог поделать? Они находятся километрах в семи от H10, грунтовой дороги, по которой ездят туристы, но придется сделать большой крюк, чтобы уйти подальше от страшных незнакомцев. Вряд ли это удастся.

Конечно, можно остаться на месте и затаиться, потому что, после того как они не вернутся на базу, командование начнет их искать. Но из-за раненой ноги Пего они не могут ждать так долго.

Рация молчала пять минут. Когда голос послышался снова, он звучал по-другому — жестко и сердито:

— Слушай меня внимательно! Дейл-Брук Кресент, сорок семь. Знакомый адрес? Дейл-Брук Кресент, сорок семь, Линден, Йоханнесбург!

Адрес родительского дома!

— У тебя десять минут, чтобы принять решение. Потом я направлю по этому адресу своих людей. Им на все плевать. Например, им ничего не стоит перерезать глотку женщине — просто так, забавы ради. Десять минут! Потом я звоню.

43

Все дарованные ему десять минут Якобус Леру думал. Потом он оставил рацию на выступе, разбудил Пего, и они сползли вниз, на дно каньона. Надо двигаться, пока не рассвело.

Спотыкаясь, они побрели на восток и добрались до границы с Мозамбиком.

Они не оставили Якобусу возможности выбора. Если бы он отозвался, они бы застрелили их с Пего. А угрозы в адрес его родных он тогда не воспринял всерьез. Его отец был большой шишкой, его отец был знаком с министрами, его отец занимался военными поставками, следовательно, он был важным винтиком в военной машине.

Им оставалось лишь одно — исчезнуть. До тех пор, пока не уйдут те люди, до тех пор, пока все не кончится.

К рассвету они не успели дойти до границы.

Когда небо на востоке заалело, они услышали шум вертолетов. Винты вращались все громче, ближе. Якобус нашел укрытие в зарослях мопани и сквозь листву наблюдал, как два вертолета летают вперед-назад, прочесывая квадрат за квадратом по их сторону Ка-Нвамури. Как и на вчерашней «сессне», на вертолетах не было никаких опознавательных знаков.

Вертолеты кружили над ними около часа, а потом улетели на юг.

Теперь Якобусу и Пего предстояло среди бела дня пройти мимо погранзаставы Шишенгедзим.

С погранзаставы отлично просматривался каньон, но все равно делать было нечего. Пего лихорадило, он совсем ослаб. И Якобус смертельно устал, потому что то нес друга на себе, то поддерживал его.

Он проковылял четыреста метров мимо заставы, все время ожидая услышать выстрелы. Он чувствовал их, хотя в них никто не стрелял. Два или три раза он поднимал голову и смотрел в сторону заставы, но не заметил никаких признаков жизни. Там никого не было — заповедник никто не охранял, кроме странных людей, опутавших склон Ка-Нвамури кабелями и электронными датчиками.

Якобус перерезал колючую проволоку, и они оказались на территории Мозамбика. И здесь тоже он не заметил никаких признаков жизни — ни животных, ни людей. Остались только удушающая жара и смертельная усталость. Через шесть часов они увидели женщин, которые стирали в реке белье.

Пего говорил на их языке. Он сказал им:

— Не бойтесь белого человека, он спас мне жизнь, за ним тоже охотятся, нам просто нужно немного отдохнуть.

В ту ночь они спали в хижине. Пожилой местный вождь по имени Рико сообщил пришельцам — Пего перевел Якобусу: его земли в огне, весь Мозамбик в огне, идет гражданская война. Никто из местных жителей раньше не выезжал за пределы родной деревни. Мимо них часто проходили браконьеры, охотники за слоновой костью. Они снабжали жителей деревни деньгами, едой и одеждой — в обмен на отдых. А сейчас в деревне совсем не осталось молодых мужчин; все ушли на войну, просто ради того, чтобы остаться в живых.

В воскресенье, девятнадцатого октября, Якобус и Пего услышали страшный взрыв. Ночное небо вспорола ослепительно яркая вспышка; она сопровождалась грохотом. Очевидно, что-то взорвалось совсем близко. Якобус выбежал из хижины и увидел на горизонте багровое зарево.

На следующий день, в три часа пополудни, они узнали новости.

Погиб Самора Машел, президент Мозамбика. Его самолет потерпел катастрофу возле Мбузини, всего в ста тридцати километрах отсюда.

Якобус не сразу понял, в чем дело. Женщины плакали, а морщинистый Рико качал головой и все повторял:

— Uma coisa má, uma coisa má! — Потом он сказал Пего, что белый должен уйти; приближается большая беда. Белый должен уйти.

Мозамбикцы дали ему одежду, мешок с едой и водой и сказали, что в обмен заберут его ружье. Они показали ему, куда идти, чтобы добраться до Свазиленда. Там, обещали они, он будет в безопасности.

Пего обнял друга и сказал:

— Спасибо, брат мой, мы еще увидимся.

И Якобус ушел. Сначала он брел вдоль берега реки на юго-восток, выискивая проселочную дорогу. По пути он медленно складывал разрозненные кусочки сведений в цельную картину.

На то, чтобы пройти двести километров, у него ушла почти неделя. Шел он только по ночам, прячась всякий раз, как слышал людей, машины или самолеты.

Он перешел горы и спустился в Свазиленд в восьми километрах восточнее погранзаставы Ломахаша. В маленькой католической церквушке на пике Нгвенья он умылся и впервые за все время нормально поел. Ему дали раскладушку, на которой он проспал два дня. Ему дали и одежду, потому что та, что была на нем, была изорвана в клочья. Священник сказал, что Якобус — не первый белый южноафриканец, который к ним попал. До него было двое других, сознательных дезертиров, которые не хотели проходить обязательную военную службу. В Манзини есть люди, которые смогут ему помочь. Ему надо дождаться грузовика, который ходит по четвергам. Многого они ему дать не смогут. Ему дали двадцать лилангени — так назывались местные деньги. Иди с Богом!

В Манзини он купил газету. Разумеется, главной новостью по-прежнему была гибель Саморы Машела. Все винили в произошедшем правительство ЮАР. Курили фимиам Африке и России.

Из телефона-автомата он позвонил отцу на работу. Его соединили с отцовской секретаршей, которая ахнула, услышав его голос.

— Алло, Альта…

— Якобус?! — спросила она. Связь прервалась.

Он набрал номер еще раз, но трубка была глухая. Якобус забрал монеты и зашагал прочь. И вдруг телефон зазвонил. Он огляделся. Поблизости никого не было.

Он вернулся и снял трубку.

— Алло!

— Ты в Свазиленде. Мы до тебя доберемся. А теперь слушай…

Он оцепенел. Голос был другой, не тот, который общался с ним по рации.

— Если еще раз попробуешь позвонить отцу, если свяжешься хоть с кем-то, мы перережем им глотки! Мы сразу все узнаем. Тебе ясно?

Якобус стоял как громом пораженный.

— Я хочу услышать твой голос. Подтверди, что понял!

— Я понял.

— У твоего отца белый «мерседес», TJ 100765. Каждый день он ездит одной и той же дорогой с работы. Несчастные случаи на дороге бывают часто. Твоя мать каждую среду посещает церковные собрания в реформатской церкви. Она одна выезжает из дома на «хонде», регистрационные номера TJ 128361. Она — легкая добыча. Твоя сестра каждый день пешком возвращается из школы домой. Думаю, ты меня понял. Повтори, если понял!

— Я понял.

— Отлично. Вижу, ты в Манзини. Никуда не уходи. Я вышлю к тебе своих людей. Думаю, мы все сумеем уладить.

Якобус понял, что собеседник нарочно затягивает разговор. Может быть, здесь его уже ищут.

Он повесил трубку и быстро ушел — быстро ушел из своей жизни.

С первым все было легко, потому что я знал, где он находится, и знал, что он ранил Эмму.

Я прождал до девяти вечера, а потом подкрался к нему вдоль берега, прячась за деревьями. Я подошел к нему сзади. Он удобно устроился на животе, рядом с «галилом» на сошках. Время от времени он поглядывал в прицел ночного видения.

Рядом с ним лежал рюкзак. Наверное, в нем еда и патроны. Отлично! Они мне пригодятся.

В зарослях невозможно двигаться совершенно бесшумно — как ни старайся. До него оставалось метра три, когда у меня под ногой хрустнула маленькая, невидимая в темноте веточка. Он инстинктивно повернул вначале голову, а потом дернулся всем корпусом, но я подскочил к нему и замахнулся ножом. Он торопливо вскочил. Он поступил так, как поступает на его месте большинство людей, — попытался воспользоваться своим оружием, снайперской винтовкой. Он замахнулся ею.

Слишком медленно. Слишком поздно. Я всадил ему в горло длинное лезвие и проговорил:

— Это за Эмму.

Вряд ли он меня услышал.

Я отступил на шаг, позволив ему упасть. Потом оттащил труп в сторону, поднял винтовку и лег на то место, где лежал он. С помощью его прибора ночного видения оглядел окрестности.

Я увидел «джип-гранд-чероки», стоящий за домом. Рядом с ним стоял еще один внедорожник — «тойота-прадо». Мощные машинки. В них можно перевезти много народу. Сколько их там? Дом выглядел покинутым. Я медленно водил телескопическим прицелом, оглядывая весь район. Потом заметил за стеной веранды чью-то макушку.

Номер два.

Если бы я был на их месте, я бы послал остальных к воротам.

Посмотрим!

Вдруг я услышал едва слышный шепот.

Шепот раздавался откуда-то сзади.

Я выхватил «глок» и обернулся.

Ничего.

Но голос был слышен. Мужской голос. Откуда он доносится? Ведь сзади меня только джунгли.

Потом я решил, что голос доносится из рации.

Я подполз к трупу блондина и обшарил его карманы. Ничего. Я перевернул его и расстегнул на нем пояс. Опять ничего.

Голос стал слышнее. Передатчик где-то рядом или на нем.

Я обшарил его; вдруг из уха до меня донесся раздраженный шепот:

— Ванни, прием!

Та штуковина оказалась у него в ухе. Оттуда торчал тонкий проводок. Мне бы давно следовало догадаться, что у них самая современная аппаратура. Я осторожно вынул миниатюрный передатчик. Он был еще теплый. Я сунул приборчик себе в ухо. Он уместился там с трудом. Должно быть, Ванни делали на заказ.

— Ванни, только не говори, что твой пак не работает!

Что такое пак?

— Франс, ты видишь Ванни?

— Никак нет.

— Черт!

Номер три и номер четыре.

— Хочешь, я схожу посмотрю?

— Да. Время еще есть. Отнеси ему запасной пак, в багажнике «джипа» есть несколько штук. Они в синем ящике.

— Ладно.

Я лежал неподвижно. Что такое пак? Я посмотрел в прицел. Человек за стеной встал. Значит, его зовут Франс. Он затрусил вниз по ступенькам к машинам и открыл багажник «джипа».

— Не вижу никакой коробки!

— Там написано: «Передатчики активные голосовые».

Ясно. Не пак, а ПАГ. Аббревиатура.

— Ее здесь нет.

— Она должна быть там!

— Говорю тебе, ее здесь нет!

— Эрик, она в «прадо»! Я ее переложил. — Незнакомый голос. Номер пять.

— Спасибо.

Франс захлопнул багажник «джипа», перешел к «прадо», открыл дверцу.

— Есть, нашел. Ванни, мать твою, смотри не пристрели меня!

— Франс, возможно, он тебя не слышит.

— Я просто так, на всякий случай.

Он затрусил по лужайке в мою сторону. Я взял нож и встал.

Якобус Леру нашел работу в заповеднике «Млавула» в Свазиленде. Устроился разнорабочим. Белый африканер, которого все считали дезертиром, был в диковинку чернокожим охранникам. Тихоня, который никогда не смеялся, выполнял самую черную работу.

С огромным трудом он по крупицам собирал новости и слухи. Самолет Саморы Машела сбился с курса. Выходящая в Свазиленде газета «Таймс» приводила слова русских военных советников: по всей вероятности, где-то в горах находился фальшивый радиоуправляемый маяк. Всенаправленный курсовой радиомаяк УКВ-диапазона. Самолет разбился из-за того, что ему «ослепили» радарную систему.

Якобус отлично знал, где находился тот радиомаяк. Он видел людей, которые установили его.

Свазилендские газеты писали о том, что правительство Южной Африки давно хотело смерти Саморы Машела — с самого 1964 года, когда бывший медбрат возглавил первое наступление на португальцев, будучи еще партизаном Фронта освобождения Мозамбика, или сокращенно ФРЕЛИМО. Португальцы отобрали у предков Машела их землю; его родители голодали; его брат умер от непосильного труда на южноафриканской золотодобывающей шахте. Кроме того, Самора Машел собственными глазами видел, какая огромная пропасть разделяет медицинскую помощь для белых и черных.

Его деды и прадеды боролись против португальского владычества в XIX веке. Вскоре скромный медбрат возглавил национально-освободительную борьбу. К 1970 году он стал главнокомандующим ФРЕЛИМО, а в 1975 году его избрали первым президентом независимого Мозамбика.

А потом Самора Машел сам подписал себе смертный приговор, позволив своим партизанским отрядам вести борьбу против угнетения чернокожих в Южной Африке и Родезии. Он фактически превратил свою страну в плацдарм для нападений. Две соседних страны вооружили отряды повстанцев, которые должны были бороться с марксистским правительством Машела — РЕНАМО. И началась кровопролитная гражданская война.

В 1986 году Мозамбик ждало испытание на прочность. Кеннет Каунда, президент Замбии, уступил давлению ЮАР и выгнал из своей страны отряды РЕНАМО. Фракция перешла в наступление. Будущее Мозамбика висело на волоске; страна подошла к краю пропасти. Предполагалось, что гибель Машела наконец положит конец противостоянию.

Но Претория все отрицала. Даже тот министр, чье лицо Якобус тогда видел в самолете. Особенно тот министр!

Вот что больше всего испугало Якобуса. Он знал, что они лгут, и знал, на что они готовы пойти, чтобы сохранить ложь.

Через пять месяцев, которые он провел в заповеднике «Млавула», они его выследили.

Однажды он возвращался из вельда в центральный лагерь. На полпути его перехватил управляющий-свази Джоб Аиндани, высокий весельчак, и предупредил:

— Не ходи домой. Там тебя ждут белые. Буры.

Якобус снова бежал.

Франса я тоже узнал: это он сидел за рулем «джипа» на больничной стоянке. Я уложил его труп рядом с телом снайпера Ванни, растоптал его ПАГ каблуком, прихватил рюкзак Ванни и «галил» и в темноте затрусил к дому.

Снаружи прячутся еще по меньшей мере трое, но я подозревал, что их больше. Будь их всего пятеро, они бы не приехали на двух машинах. По моим подсчетам, их было шестеро. То есть остается еще четыре. Не меньше.

— Ванни, ну теперь-то ты меня слышишь?

В темном доме я открыл рюкзак. Вода в бутылке. Сандвичи. Судя по запаху — с курицей.

— Франс, что ты там делаешь?

Я поискал свои «Твинки». Нашел только пустую коробку. Они и за это заплатят!

— Франс, прием, Франс!

Я торопливо ел и пил. Достаточно, чтобы заглушить голод.

— Не может быть!

Я взял «галил» и вышел черным ходом, прошел мимо машин, направляясь к югу, в густые заросли, где я лежал в засаде вчера ночью.

— Эрик, по-моему, у нас неприятности.

— Блин!

— А если он отберет винтовку?

Эрик непечатно выразился по поводу умственных способностей своего собеседника.

— А может, и ПАГ, — добавил он, подумав. — Так что замри и стреляй во все, что движется!

44

Он трудился на шахтах Свазиленда, на отдаленных фермах, а один раз даже на плантации. Иногда просто прятался в горах и воровал еду, чтобы не умереть с голоду. Дважды он возвращался в Мозамбик, но там не было ни работы, ни средств к выживанию. Целых восемь лет Якобус каждый день проживал в страхе за свою жизнь. Постоянно оглядывался через плечо; он научился инстинктивно понимать, кто и когда сможет его выдать. Предателей он не винил. Если ты беден и голоден, живешь в богом забытой деревушке и у тебя жена и пятеро детей, которые все время просят есть, ты дорожишь каждым грошом. Ты входишь в пивную в Мбабане, а там один чудак задает вопросы, и ты рассказываешь ему о странном белом человеке, который работает рядом с тобой в золотодобывающей шахте. Он говорит на твоем языке и никогда не смеется.

В 1992 году во всех газетах написали о больших переменах в Южной Африке.

В нем затеплилась надежда.

Он выжидал еще два года, до марта девяносто четвертого, а потом взял деньги, которые давно откладывал, поехал в Мбабане и сделал себе пластическую операцию. В Булембу он купил пикап «ниссан» и фальшивый паспорт, переехал границу и горными дорогами выехал в Барбертон. Нашел в центре городка телефон-автомат, набрал домашний номер родителей, но, прежде чем его соединили, его накрыло волной страха.

Что, если…

Надо подождать выборов. Ждать! Он ждал восемь лет, что значат еще несколько месяцев?

Через неделю в одном баре он услыхал про Стефа Моллера и поехал в «Хёнингклип». И только когда он решил жениться на Мелани Лоттеринг, он понял, что время пришло. Он может снова увидеть родных.

Я знал, где они должны прятаться, чтобы видеть ворота и подъездную дорогу. Я знал, откуда они меня ждут.

Они разбились на пары, потому что так им проще.

Мне тоже.

Я подошел с запада, потому что они сосредоточились на севере, а один из пары смотрел на юг. В прибор ночного видения я увидел их обоих — метрах в пятидесяти от моего гнезда, на дереве, где я ждал Донни Бранка и Стефа Моллера.

Мне никогда не приходилось иметь дела со снайперской винтовкой «галил». Я не знал, на какое расстояние настроен прицел. Я подполз к ним на расстояние двухсот метров и занял позицию. Двигаясь очень медленно и осторожно, устроился по возможности удобнее и прицелился.

Ветра нет. Я поймал в прицел плечо того, кто смотрел на юг, сделал глубокий вдох, медленно выдохнул и нажал на спусковой крючок.

Ничего не произошло.

Я проверил предохранитель. Спущен. Потом я вспомнил, что это снайперская винтовка. У нее двухступенчатый спусковой крючок.

Я снова прицелился, вдохнул, выдохнул, нажал на спуск, нажал снова — и в ночной тишине прогремел выстрел. Я прицелился во второго — он подполз к напарнику. Когда в него вошла пуля, он дернулся.

И все стихло.

— Кто стрелял? — послышался голос Эрика.

Остались еще двое. Я не знал толком, где они находятся. Подозревал, что они на востоке — где-то за лиственным туннелем, в котором я беседовал с Донни Бранка. Я встал и затрусил туда, перебегая из одного укрытия в другое.

— Дейв, прием, Дейв! Кто стрелял? Ты что-нибудь видишь?

— Эрик, слышишь меня? — спросил я.

— Кто говорит, мать твою?

— Меня зовут Леммер, и я смотрю на тебя в прицел «галила».

Главное — все время разговаривать с ним. Говорящий человек ничего не слышит.

Он не ответил.

— Эрик, вы остались одни. А теперь объясни, почему мне не стоит нажимать на курок.

— Чего ты хочешь?

— Мне нужна информация.

Видеть их я не мог. Я стоял на двухколейной дороге между домом и воротами. Я водил стволом слева направо — медленно, но видеть их не мог. Еще дальше к востоку? Возможно.

— Какого рода информацию?

— У меня только два вопроса. Но, прежде чем отвечать, подумай хорошенько, потому что у тебя только одна попытка.

— Я тебя слушаю.

Я понимал, что он замышляет. Сейчас он подает знаки своему напарнику: смотри туда, смотри сюда. Их глаза ищут меня. Наверное, адреналин у них зашкаливает; они готовы стрелять.

— Бросьте оружие!

Я не мог продолжать их поиски. Если они меня заметят — вообще заметят движение, — они поймут, что я лгу.

— Я сказал, бросайте оружие!

— Ладно.

— Теперь вставайте!

Я ничего не видел. Они были ближе к воротам, чем я думал.

— Оба!

Я ждал. Тишина тянулась бесконечно.

— Что теперь? — спросил Эрик.

— Идите к дороге.

— К какой дороге?

— Дороге к дому.

— Ладно.

Но я ничего не увидел.

Неужели они поняли, что я блефую?

Я по-прежнему ни зги не видел.

Потом я различил шевеление — далеко внизу, на дороге.

— Мы на дороге!

— Идите к дому!

Они приближались, но были еще далеко, чтобы я различил их в темноте.

— Эрик, положи руки на голову!

Обе фигуры повиновались.

— Нет, не оба. Только Эрик!

Один из них опустил руки. Я подпустил их на сто метров, потом прицелился в бедро того, который не был Эриком. Я выстрелил, и он упал.

— Какого черта?!

— Ложись рядом с ним!

— Черт, Эрик, моя нога!

Я бежал, прячась за деревьями, к дороге — ближе к ним.

Второй стонал из-за ноги. Пятьдесят метров — потом я упал на живот на опушке и прицелился.

— Эрик, я истеку кровью!

— Заткнись, Каппис!

Теперь я ясно видел их. Эрик лежал рядом с Капписом.

— Ты бы лучше помог ему, — посоветовал я.

Эрик сел. Он сидел и смотрел на своего напарника.

— Помоги мне, Эрик!

Эрик сунул руку за пояс. Сначала мне показалось, что он собирается выхватить пистолет, но потом я увидел, что он расстегивает ремень.

— Господи, Каппис! — Он затянул ремень выше раны.

— Не помогает! — жалобным от страха голосом протянул Каппис.

— Лежи тихо, мать твою, я делаю все, что могу!

Эрик снял с себя рубашку и разорвал ее.

— Я же не врач какой-нибудь!

Он резкими движениями перевязал рану.

— Больше я ничего не могу сделать.

Каппис продолжал стонать.

— Настало время для ответов, — произнес я.

— Чего ты хочешь?

— У меня всего два вопроса. Отвечай быстро. Если будешь тянуть, я снова в него выстрелю. Только в другую ногу. Если ты мне солжешь, я выстрелю в тебя.

— Пожалуйста, не надо! — взмолился Каппис.

— Спрашивай, что хочешь!

— Считаю до трех. Если не ответишь, я выстрелю в него. Все в твоих руках.

— Спрашивай!

— Хорошо. Вопрос первый: на кого ты работаешь?

Он ответил не сразу.

— Раз.

— Гос-споди, Эрик!

— Два.

Ответ прокричал Каппис:

— «ЮКА»!

— Что это такое?

— Компания «Южный Крест авионикс». Авиационное электронное оборудование!

— Спасибо, — сказал я. — Теперь вопрос второй: кто отдал приказ убить Эмму Леру?

— О чем ты?

Эрик пытался выиграть время. Я выстрелил, нарочно целя рядом со стопой Капписа. Тот завопил от ужаса.

— Прошу вас, не надо! Это был Эрик!

— Каппис, мать твою, заткнись!

— Эрик, ты все прекрасно понимаешь!

— Слушай, — быстро сказал Эрик и посмотрел в мою сторону. — Приказ пришел сверху.

— Кто его отдал?

— Эрик, скажи ему!

— Раз, — сказал я.

Молчание.

— Два.

— Эрик, мать твою, скажи ему!

— Верних.

— Кто такой Верних?

— Квинтус Верних. Он председатель.

— Председатель чего?

— Совета директоров.

— Где он?

— Ты говорил, у тебя два вопроса.

— Я солгал.

Каппис опять застонал.

— Где он?

— Он живет в Стелленбоше! — закричал Каппис. — Адреса у нас нет!

— Кто были те трое, что напали на Эмму в Кейптауне?

— Каппис, заткнись!

— Эрик, Ванни и Франс.

— Мать твою, Каппис! Надо было оставить тебя истекать кровью, трус!

— А кто напал на нас на дороге?

— Они. Та троица.

— Это вы втолкнули Франка Волхутера в вольер ко львам?

— Да.

— Каппис, ты тоже там был!

— Я сидел в «джипе». Клянусь!

— Что вы взяли у Волхутера? Что он хотел показать Эмме?

— Фотографию.

— Какую фотографию?

— Старую. Коби и Эмма, когда Коби еще служил в армии.

— Вы пытали Эдвина Дибакване?

— Кто такой Эдвин Дибакване?

— Привратник из «Мололобе».

— Мы все там были. И Каппис тоже.

— А Эрик запустил к вам в дом змею.

Да, они явно закадычные дружки.

— Что вы делали позавчера в «джипе» на стоянке у больницы?

— Хотели поставить в твою машину датчик, но ты вышел раньше времени.

— Откуда вы узнали, какая машина моя?

— Взломали компьютерную базу Агентства проката бюджетных автомобилей.

— В машине Эммы есть электронный навигатор?

— Да.

— Почему вы так долго ждали, прежде чем напали на нас?

— Мы не думали, что она что-нибудь найдет, — сказал Эрик.

— А потом она получила письмо.

— Да.

Я медленно встал. «Галил» я положил на землю.

— Эрик! — крикнул я. — Можешь встать.

— Ты меня пристрелишь.

— Нет, — сказал я. — Я не собираюсь тебя пристрелить.

Коби досказал мне последнюю часть своей истории под деревом в «Хёнингклипе». Он говорил монотонно, хрипло и устало. Иногда ему приходилось останавливаться, чтобы взять себя в руки. Потом он просто сидел, опустив плечи и уронив голову на грудь, и медленно дышал, восстанавливая силы.

— Я был так осторожен, — сказал он. — Я беспокоился не только за них. Я понимал, что́ это может для них означать. Моя мать все эти годы считала меня мертвым, и вдруг оказывается, что я жив. Это могло…

Он замолчал и сделал пять-шесть вдохов-выдохов, прежде чем смог продолжать.

— Я не хотел звонить по телефону. Я не знал, продолжают ли они еще прослушивать линию — ведь прошло столько лет. Поэтому сначала я решил пойти на работу к отцу. Я приехал туда и сказал, что хочу его видеть, но мне ответили, что его нет на месте, он в отпуске — и потом, сейчас у них все равно нет вакансий.

Я объяснил, что не ищу работу, что я его родственник. А секретарша посмотрела на меня и спросила: «Родственник?» — как будто подозревала меня во лжи. Я спросил, когда он возвращается, и она сказала: через две недели. Я спросил, где он, но она ответила, что такого рода сведения не дает. Я попросил кое-что передать ему по телефону, но секретарша была непреклонна: мистер, он в отпуске, мы его не беспокоим.

Тогда я спросил, работает ли еще Альта, и она удивилась: какая Альта? Альта Блумерс. Девушка ответила, что никто с таким именем здесь не работает. Я сказал, что Альта Блумерс была личным секретарем мистера Леру, но она ответила: последние пять лет личным секретарем у мистера Леру служит миссис Дейвел. Потом она извинилась, сказала, что ей надо ответить на звонок, и повторила, что мистер Леру вернется через две недели.

Я спросил, не у себя ли они дома, но секретарша ответила: она очень спешит; нет, они не дома, извините, мистер. Я совсем растерялся. Повернулся и ушел. А потом я совершил огромную, огромную глупость.

Якобус снял номер в гостинице в Рандбурге, в нескольких километрах от родного дома, и весь остаток дня лежал в постели и думал. Потом он встал и позвонил домой — проверить, не там ли родители.

Он услышал на автоответчике голос матери: «Мы не можем ответить. Попробуйте позвонить нам на сотовый по номеру…» Он положил трубку и, дрожа, сел на кровать, потому что услышал мамин голос впервые за многие годы, и он звучал как всегда, как если бы они расстались только вчера.

Он звонил еще несколько раз, пока не запомнил наизусть номер сотового телефона. Его так и подмывало позвонить; он уговаривал себя, что сотовый телефон невозможно прослушать, потому что это беспроводная связь и в нем нет места для жучков. Если он будет осторожен, если он просто спросит, где они, им ничто не грозит. Он притворится кем-то другим.

— Я не спал. Всю ночь я думал о том, что им скажу. Я все подготовил. Полистал справочник, подобрал название одной сталелитейной компании. Я решил назваться Ван дер Мерве из компании «Бенони стил» — как будто мне нужно обсудить с отцом какие-то дела. Попутно можно будет выяснить, когда они возвращаются в город.

Я позвонил наутро, в девять. К телефону подошла мать. Она сказала:

— Говорит Сара Леру. Доброе утро.

Мне хотелось заплакать. Мне хотелось сказать: «Доброе утро, мама… Мамочка!» Она сказала: «Алло!» — и я ответил:

— Доброе утро, мадам, будьте добры, позовите, пожалуйста, Йохана Леру.

Она молчала, и я сказал:

— Алло… Миссис Леру!

И вдруг мама воскликнула:

— Господи, Якобус!

И я не выдержал. Мама узнала меня, хотя прошло столько лет! Она сразу поняла, что это я. Я заплакал, я ничего не мог с собой поделать, и все повторял: «Мама», — а она отвечала:

— Сынок, сыночек!

Но потом я ужасно испугался, выключил телефон, собрал вещи и вышел.

На следующий день я купил себе мобильник и снова позвонил ей. Но мне ответил незнакомый мужской голос — полицейский из Уиллоумора. Вот что я услышал:

— Нам очень жаль, сэр, миссис Леру погибла. И она, и мистер Леру разбились на машине на шоссе номер девять, не доезжая Пердепорта.

45

За свою жизнь я повидал немало парней типа Эрика.

Они растут в самых обычных, средних семьях, но выделяются среди сверстников ростом и силой. В школе они оказываются как бы на ничейной территории — не входят ни в компании «ботаников», ни в банды полных придурков. Они могут выделиться из толпы, отличиться единственным способом: запугивая и избивая более слабых. Вот почему такие дети часто травят и унижают одноклассников.

С возрастом до них доходит, что в мире взрослых подобные методы не помогут. Поэтому они поступают в полицию или в армию, где их недостатки компенсируются формой. Они становятся фанатами оружия, поняв, какую власть оно дает своему владельцу. Постепенно разочаровываются в службе — у военных и полицейских зарплата низкая, а работать приходится много. Поскольку умом они не блещут и не обладают обширными связями, их не продвигают по службе. Через четыре-пять лет они переходят в частный сектор, но обожают рассказывать о том, какими они в свое время были крутыми вояками. Сослуживцам и знакомым приходится выслушивать бесконечные истории об их бесстрашии, крутизне и силе, о том, скольких парней они избили и скольких замочили.

Они очень уверены в себе; собравшись в группы по пять-шесть человек, они могут нападать на женщин, мучить чернокожих охранников и загонять пожилых экологов в клетку со львом. Такие, как Эрик, ничего не боятся — они искренне верят в то, что все вопросы можно решить силой. Точнее, насилием.

Но отнимите у них пушки, и они ничто.

Я двинулся ему навстречу. Крупный, крепко сбитый малый. Я ударил его по лицу. Он упал, но сразу встал.

— Я тебя убью, — проговорил он, хорохорясь. Он принял боевую стойку: поднял кулаки, опустил голову и набычился. Замахнулся правой. Я легко заблокировал удар и тыльной стороной ладони ударил по лицу.

Эрику не хотелось признавать поражение. Он отскочил назад и снова принял боевую стойку. Потом снова ринулся в атаку — только на сей раз он был осторожнее. Два, три левых в корпус. Я намеренно пропустил удары — все равно они были несильными. Эрик приободрился. Я заранее знал, что будет дальше. Он планировал отправить меня в сокрушительный нокаут. Отвел плечо назад, замахнулся…

Он неплохо двигался; кроме того, он нарочно не смотрел мне в глаза, не желая выдавать своих намерений — видимо, в ранней юности он несколько лет занимался боксом. Удар пришелся в голову; я нарочно раскрылся, чтобы быстрее попасть в параллельный мир — туда, где останавливается время. Где все исчезает, где ты ничего не слышишь и видишь только красно-серую пелену. И неясные очертания фигуры, которую ты хочешь уничтожить всеми фибрами души.

Я подогнал «джип», затащил в него Капписа и Эрика и подвез их к дому. Привязал обоих к кроватям рыболовной леской, обнаруженной в багажнике «прадо», среди более сложного оборудования. Там были радиоприемники и непонятные коробки с жидкокристаллическими дисплеями, выключатели, ноутбуки, наушники, микрофоны и антенны, удлинители и инструменты. Интересно, не с помощью ли этих штучек они прослушивали наши разговоры. На одной коробке было написано: «Спутниковые навигаторы GPS».

Обездвижив Капписа, я осмотрел его рану. Жить будет, хотя в марафонских забегах участвовать не сможет. Каппис молча следил за мной, испуганно хлопая глазами.

Выживет ли Эрик, я не знал. Да мне, в общем, было это безразлично.

Покончив с Эриком и Капписом, я снял с себя окровавленную одежду и принял ванну.

Взял свою спортивную сумку и на «джипе» поехал к лесничеству, оставил «джип» у сторожки и пересел в «ниссан». В начале первого ночи я взял курс на Нелспрёйт.

На стоянке перед больницей Саусмед я позвонил Жанетт Лау. Скорее всего, я ее разбудил, но она не подала виду.

— Я нашел их, — сказал я.

— Нашел?

— Четверо мертвы. Двое в тяжелом состоянии.

— Господи, Леммер!

— Жанетт, дело еще не кончено. Завтра мне надо ехать в Кейптаун.

— Зачем?

— Мне нужен адрес некоего Квинтуса Верниха. Председателя совета директоров компании «Южный Крест авионикс». Он живет в Стелленбоше.

— Мать твою! — сказала Жанетт Лау.

— Ты что, его знаешь?

— Господи… Неужели он тоже тут замешан?

— Жанетт, у меня нет времени. Я все тебе расскажу, но не сейчас. Откуда ты знаешь Верниха?

— Познакомилась с ним, когда проводила презентацию наших услуг в «Южном Кресте». Расстилалась перед ним два часа, а эта сволочь сказала: нет, спасибо, они вполне обходятся своими силами.

— Больше не обойдутся. Что еще?

— Перед презентацией я постаралась побольше о них разузнать; кроме того, взяла у них рекламные буклеты, но это было несколько месяцев назад. Дай-ка вспомнить… Если я не ошибаюсь, они сделали себе имя на новых системах для истребителя «Мираж». Их реклама где-то у меня валяется… Я проверю.

— Пожалуйста, узнай адрес Верниха. А для меня достань билет на самолет.

— Хорошо. — Помолчав, Жанетт осведомилась: — Когда ты последний раз спал?

— Не помню. Позавчера, кажется. Я в больнице. Сейчас немножко подремлю.

— Хорошая мысль. Кстати, ты интересовался Стефом Моллером.

— Да.

— Я кое-что выяснила. Но разумеется, никаких официальных сведений у меня нет, в основном слухи и домыслы. Ты ничего не сможешь доказать.

— Мне не нужны доказательства. Все равно он тут ни при чем.

— Значит, ты никогда не слыхал о фирме «Фрама интертрейдинг»?

— Никогда.

— Не стану утомлять тебя лишними подробностями, но в семидесятых-восьмидесятых годах прошлого века наши военные активно торговали слоновой костью, для чего и была создана «Фрама». Прибыли были огромными, порядка сотен миллионов рандов. В 1996 году комиссия Кумлебена расследовала все дело; в отчете написали, что речь идет о коррупции на самом высшем уровне. Но, как ты можешь догадаться, никто не хотел показывать пальцами. Одно из имен, которые упоминались в связи с тем делом, — Стефанус Лодевикус Моллер. Он был аудитором «Фрамы». Именно он переводил деньги.

Я был так измучен, что подробности до меня просто не доходили.

— Ты меня слушаешь? — спросила Жанетт.

— Я поражен.

— Да, Леммер. Проклятая страна! А сейчас иди и выспись. Я перезвоню тебе завтра.

— Спасибо, Жанетт.

— Да, кстати, пока не забыла! — воскликнула она.

— Что?

— Ты не можешь пронести «глок» на борт самолета!

— Ах да, а я и не подумал.

— Оставь его Фиктеру. А здесь я раздобуду для тебя что-нибудь другое.

Я взял сумку и пошел в больницу. Би-Джей Фиктер дежурил в ночную смену. Он выглядел свежим и бодрым и убрал руку с пистолета, только увидев, что это я. Напротив него мирно спал полицейский-констебль.

— Ах, мой дорогой, как мило ты выглядишь! — сказал он.

— А ведь я еще не наложил макияж. Новости есть?

Фиктер покачал головой.

— Угроза почти устранена. Я специально пришел, чтобы сообщить тебе. Дело еще не кончено, но сегодня ночью тебя вряд ли побеспокоят.

— Ты нашел их!

— Да.

— Спасибо за то, что оповестил друзей о вечеринке.

— Я знаю, ты не любитель вечеринок. У тебя такой домашний вид.

— Ах, все мы носим маски. Что ты намерен делать сейчас?

— Отосплюсь на диване в номере для особо почетных гостей. Я просто хотел… — Я махнул в сторону палаты Эммы.

Джей-Би ничего не сказал, только ухмыльнулся.

Чернокожая ночная медсестра узнала меня. Она кивнула: мне можно войти.

Я открыл дверь и подошел к ее постели. Эмма лежала на спине, как раньше. Я посмотрел на нее и почувствовал, как меня охватывает огромная усталость. Я сел и накрыл ее руку своей.

— Эмма, я нашел Якобуса!

Ее дыхание было глубоким и мирным.

— Он очень по тебе скучает. Он скоро приедет к тебе — может быть, уже завтра. Когда тебе станет лучше, ты сможешь его увидеть. Значит, выздоравливай скорее.

Нельзя доверять себе, если ты не спал сорок часов. В голове настоящая буря, чувства тебя обманывают, и ты живешь в мире, где вымыслы и явь неразличимы. Наверное, мне просто показалось, почудилось, что рука Эммы едва заметно дрогнула в моей руке…

Винсент-Пего Машего приехал в реабилитационный центр «Могале» летом 2003 года. Вечером он гулял между вольерами и вдруг увидел человека в клетке ушастого грифа, и сердце у него в груди остановилось.

Человек стоял на четвереньках и убирал с пола испражнения. Пего молча смотрел на него. Это было как сон — нереально и непонятно.

Потом человек поднял голову, и Пего окончательно убедился в том, что перед ним Якобус Леру.

Якобус встал, и гриф расправил огромные крылья. Они крепко обнялись — молча. Прошло семнадцать лет с тех пор, как их пути разошлись в безымянной мозамбикской деревушке. Якобус поспешно отвел Пего в свой домик. Он очень боялся, что кто-нибудь их увидит, и тогда Пего может пострадать.

Они рассказали друг другу о том, чем занимались все эти годы. Пего еще полгода оставался в Мозамбике, а потом вернулся домой, к своим. Да, за время его отсутствия два раза приходили какие-то белые, которые спрашивали о нем.

Пего очень боялся. Он не смел рассказать всего даже своим родным, боясь, что кто-нибудь где-нибудь проговорится. У него много родни, и никто не выдал его бурам. Буры не должны были узнать, что он вернулся. Поэтому он вынужден был отказаться от имени Пего. Отныне его называли только Винсентом, и он смог начать новую жизнь.

Больше буры его не разыскивали. Наверное, решили, что его можно не бояться. Кто поверит простому мапулана, который рассказывает об огнях и кабелях в заповеднике, о том, что в него стреляли и жгли раскаленным прутом?

Только в конце 1987 года он устроился на работу в частный туристический комплекс официантом. Скоро владелец понял, что он хорошо знает вельд, и перевел его в помощники гида. В 1990 году он женился на Венолии Лебиане, а в 1995 году увидел объявление, вывешенное управлением национальных парков Лимпопо. Им требовались чернокожие со средним образованием, которые хотели бы получить профессию охранника в провинциальных заповедниках. Специальной подготовки у него не было, но он все равно отправился в Полокване. Объяснил, что знания у него чисто практические, а не книжные. Никаких дипломов у него нет, но, может, ему дадут попробовать?

Ему дали возможность показать себя, потому что желающих на эту работу было мало. Жители Лимпопо стремились работать в городе, а не в вельде. Так Винсент Машего стал егерем. Постепенно он дослужился до старшего егеря заказника «Таламати» на территории Национального парка «Маньелети», граничащего с парком Крюгера.

Потом Якобус рассказал о себе. Он часто срывался и плакал, а Пего утешал друга. Он сказал, что обязан Якобусу жизнью. И он ему поможет.

Якобус ответил, что Пего ничего не сможет поделать.

Кто знает? Рано или поздно…

В последующие годы они виделись урывками. Иногда Якобус тайно ездил в «Маньелети» и сидел с Пего у костра. Почти совсем как в старые добрые времена, когда они беседовали о вельде и о животных. Только сейчас они говорили об опасностях, грозящих природе, о ширящейся застройке, о земельных исках местных жителей, о браконьерах, которые охотятся за рогами носорогов и головами грифов, о жадности, которая не ведает ни цвета кожи, ни расы.

Браконьеры убивали все больше редких птиц, и Якобус Леру не выдержал. В тот день чаша его терпения переполнилась. Он смотрел на отравленных грифов, и в нем вскипала ярость. Эти великолепные создания, которых он выхаживал в «Могале», эти красивые птицы, которые всего несколько часов назад парили в воздухе, расправив огромные крылья, словно напомнили ему о его собственной сломанной жизни. Он схватил ружье и побежал к хижине сангома. Там он их и нашел — и браконьеров, и птиц. На полу валялись тупые ножи, которыми они отделяли головы, кучки денег и целлофановые пакеты. И вот в порыве гнева, охваченный ненавистью, он застрелил всех четверых. И убежал в вельд.

Только три часа спустя пришел он в себя. Понял, что натворил. Якобус бежал к Пего, который спрятал его и обещал помочь, потому что его жена, Венолия, служила в полиции Худспрёйта. Она сразу узнает, если Якобуса объявят в розыск.

Венолия Машего была в кабинете вместе с Джеком Патуди, когда из Кейптауна позвонила какая-то женщина и спросила, не может ли Коби де Виллирс оказаться Якобусом Леру. Пего сразу догадался, что звонила сестра Якобуса. Он разыскал номер Эммы и позвонил ей, потому что хотел вернуть Якобусу долг, спасая его сестру. Но в зарослях «Маньелети» сигнал мобильного телефона был слабым, и он не знал, услышала ли его Эмма.

Узнав о том, что Пего звонил Эмме, Якобус страшно разозлился. Так разозлился, что ночью ушел и отправился к Стефу Моллеру. Но после гибели Франка Волхутера Якобус все же позвонил Пего и сказал, что он был не прав. Они должны предупредить Эмму и увезти ее.

Пего написал записку и передал ее привратнику Эдвину Дибакване. Но было уже поздно.

46

В начале девятого, когда позвонила Жанетт, мне снились черепа на горе Мотласеди.

— Достала тебе билет на единственный прямой рейс. Вылет в 14:35, прилет в Кейптаун в пять.

— Жаль.

— Почему?

— Верних наверняка ждет новостей от своих головорезов. Сейчас он уже беспокоится. Надеюсь, он не ощутит внезапной тяги к путешествиям.

— Хочешь, чтобы я за ним присмотрела?

— Ты бы мне очень помогла.

— Считай, что дело сделано.

— Спасибо большое.

— Леммер, не подумай чего. Я делаю это ради нашей клиентки.

Я сказал доктору Элинор Тальярд, что Эмму сегодня, возможно, навестит один ее родственник, чей голос она давно хотела услышать.

— Леммер, нам нужно чудо. Помните, что я вам сказала: чем дольше пациент находится в коме…

— Чудеса случаются, — ответил я, но по лицу Элинор понял, что она не слишком в них верит. Как, впрочем, и я.

Я поехал в аэропорт и прождал до тех пор, пока до вылета в Кейптаун не осталось двадцать минут. Потом я позвонил Джеку Патуди. Мне сказали, что он занят, но я возразил, что звоню по срочному делу и мне нужен номер его сотового телефона.

Что за срочное дело?

Я нашел людей, которые пытали и убили Эдвина Дибакване.

Мне дали номер сотового Патуди. Он был неприступен и агрессивен — до тех пор, пока я не сказал, где он может найти убийц Волхутера и Дибакване, а также людей, ранивших Эмму Леру. Я уточнил: почти все они мертвы, но один, а может, и двое еще живы. Они ранены, но дать показания в суде вполне смогут.

— Джек, говорить они не станут, но они — те люди, кого ты ищешь. Проведи вскрытие, сделай все необходимые анализы и получишь доказательства.

— Ты их убил?

— Самооборона, Джек!

Он сказал что-то на сепеди — из его интонации явствовало, что он мне не верит.

— Пока, Джек!

— Погоди. Где Коби Леру?

— Я все еще ищу его. Но ты можешь отозвать своих людей из больницы. Опасность ей больше не угрожает.

— Где ты?

— В Йоханнесбурге, — солгал я. — В аэропорту.

— Леммер, если ты мне врешь, я тебя достану!

— Ах, как страшно! Джек, я так испугался, что вынужден повесить трубку.

Он разозлился и отключился первым. Сорвалась еще одна попытка наладить межрасовые отношения. В списке принятых вызовов на телефоне Эммы я отыскал номер Стефа Моллера. Когда объявили посадку, я позвонил ему. Телефон звонил долго, а потом ответил сам Моллер.

— Стеф, это Леммер.

— Чего ты хочешь?

— Как Якобус?

— Коби.

— Как он?

— Что ты хочешь, чтобы я сказал? Что с ним все в порядке? После всего, что ты натворил?!

— Как он?

— Ничего не говорит. Просто сидит.

— Стеф, пожалуйста, передай ему кое-что от меня.

— Нет.

— Ты ведь не знаешь, что я хочу ему передать. Скажи, что я их взял. Шестерых. Четверо мертвы, двоим придется полежать в больнице, но их будет охранять полиция. Передай, что я лечу в Кейптаун, чтобы отрубить голову гадине.

Стеф Моллер долго сопел в трубку, а потом произнес своим размеренным голосом:

— Ты уверен?

— Попроси Коби позвонить жене Пего — она подтвердит мои слова.

Он промолчал.

— И еще, Стеф. Врачи говорят, что спасти Эмму может только чудо. Якобус должен поехать и поговорить с ней.

— Поговорить с ней?

— Совершенно верно. Он должен поговорить с ней. Отвези его, Стеф. Свози его к Эмме.

Я услышал: «Заканчивается посадка на рейс 8801 до Кейптауна».

— Свози его, Стеф! Обещай мне!

— А как же «Hb»? — спросил он.

— Кто?

— «Hb».

— Понятия не имею, что это такое. Может, название карандашей?

В самолете я думал о Стефе Моллере. Человеке, который не хотел говорить, откуда у него деньги. Человеке, который искал отпущения грехов за запертыми воротами, пытаясь возместить вред, который сам же нанес природе.

Каждому свое.

В самолете я крепко проспал два часа и проснулся, когда наш лайнер приземлился в международном аэропорту Кейптауна. Жанетт ждала меня в зале прилета. На ней был черный костюм от Армани, белая рубашка и галстук с южноафриканским флагом. Она зашагала со мной в ногу; мы вышли плечом к плечу навстречу шквалистому зюйд-осту.

— Он в их штаб-квартире в Сенчури-Сити, — сказала она, перекрикивая завывания ветра.

— Сколько у них всего филиалов?

— Один в Йоханнесбурге, и еще завод в пригороде Стелленбоша. Я принесла тебе их досье. Почитаешь по дороге, в машине.

Машиной оказался классический «порше» с маленьким спойлером сзади. Жанетт села за руль, перегнулась влево и открыла для меня дверцу пассажирского сиденья. Я с трудом затолкал за кресло свою сумку и сел.

— Классная тачка, — сказал я.

Она улыбнулась и повернула ключ в замке зажигания. Мотор угрожающе взревел.

— Как ты ее называешь?

— «Магнит для цыпочек», — ответила она и рванула с места.

— Я имею в виду, какая это модель?

Жанетт укоризненно посмотрела на меня, как будто я обязан был знать такие вещи.

— Леммер, это «Турбо-911»!

— Ух ты!

— Господи, какой же ты невежда! Настоящий деревенщина из локстонской глуши! Модель 1984 года, девятьсот тридцатой серии. В свое время она была самой быстрой на дороге.

— «Она»?

— Конечно «она». Красивая, сексуальная…

Мы медленно перевалили через «лежачего полицейского».

— …и без подвески?

— Заткнись, Леммер, и делай уроки! Твоя домашняя работа сзади тебя.

Я обернулся и взял тонкую папочку с документами. Сверху лежал проспект компании «Южный Крест авионикс». Обложку украшали фотография истребителя «Мираж» и девиз: «Новации. Преданность. Качество». Проспект был напечатан в цвете, на толстой, дорогой глянцевой бумаге. Я начал читать.

«„Южный Крест авионикс“ — признанный лидер в области разработки радиолокационных систем в Южной Африке, компания мирового класса, которую отличают постоянные инновации, полная преданность интересам клиента и стремление добиться наивысшего качества выпускаемой продукции».

— Скромные ребята, — заметил я.

— Пропаганда, — отозвалась Жанетт.

Я перевернул страницу. Заголовок гласил: «Наша история».

«В 1983 году у двух замечательных южноафриканских инженеров-электронщиков родилась мечта, основанная на их непоколебимой вере в то, что новаторские изыскания и смелый дизайн являются краеугольными камнями в авионике будущего. Они уволились с государственного предприятия и основали частную фирму в их родном городе Стелленбоше. Вначале компания размещалась в помещении крошечного бывшего склада.

Начало было более чем скромным; кроме того, в 1986 году один из двух основателей трагически погиб в горах, занимаясь альпинизмом. Однако, несмотря на все испытания, „Южный Крест“ превратился в мощный современный концерн с многомиллионным капиталом, на который работают свыше пятисот преданных сотрудников, более пятидесяти из которых — инженеры мирового уровня, получившие подготовку за границей.

„Южный Крест“ сыграл ключевую роль в разработке лазерной системы наведения для истребителя „Дассо-Мираж F1AZ“, значительно повысившей боеспособность самолета. Успех нашей разработки был отмечен журналом „Джейнз дефенс уикли“, который пришел к выводу, что по данному показателю F1AZ превосходит американский истребитель аналогичного класса F15E.

Благодаря кропотливым изысканиям наших ученых и применению новейшего оборудования компания накопила бесценный опыт в области разработки и производства радиоэлектронного оборудования мирового класса.

Среди них — система наведения „земля-воздух“ XV-700 „Черный орел“, система наведения „воздух-воздух“ XV-715 „Орел-скоморох“, а также участие в создании революционного противоракетного комплекса XZ-1 „Бородач“».

На третьей странице была помещена фотография Квинтуса Верниха под заголовком: «Отец-основатель и директор-распорядитель». Хотя Верних не улыбался, благодаря очкам без оправы и короткой стрижке его лицо казалось благодушным. Ни дать ни взять доброжелательный отец семейства.

— Я думал, он председатель совета директоров.

Жанетт покосилась на рекламный буклет, лежащий у меня на коленях.

— Он и есть председатель. Буклет старый, двухлетней давности. Ты почитай вырезки.

Я пролистал документы в папке. Статья из газеты «Бизнес дэй» называлась: «Чернокожий директор-распорядитель — первый шаг „Южного Креста“ в направлении ЭРКА».

«Назначение Пилани Лунгиле директором-распорядителем — только первый шаг на пути программы Экономического развития коренных африканцев (ЭРКА), говорит мистер Квинтус Верних, бывший директор-распорядитель, а сейчас председатель совета директоров частной стелленбошской компании по производству средств радионаведения „Южный Крест авионикс“».

— Ну и пробки, — заметила Жанетт.

Я поднял голову. Она хотела свернуть с шоссе номер 2 на номер 7, но, судя по всему, ждать придется долго.

— В Локстоне таких проблем не бывает, — сказал я.

— Почитай заметку о ракетной программе. Я нашла ее в Интернете, — приказала она, закуривая «Голуаз».

Я опустил окно и стал листать страницы. Распечатка была под грифом Международного центра стратегических исследований.

«Южноафриканская ракетная программа.

Даже в наши дни о южноафриканской программе по производству баллистических ракет известно мало. Страна с 1960-х гг. производит тактические ракеты ближнего радиуса действия, но попала в центр международного внимания только в середине-конце восьмидесятых годов прошлого века, после пробного запуска в июле 1989 г.

Западные разведывательные агентства вскоре усмотрели сходство между южноафриканской ракетой и израильской „Иерихон II“, породив домыслы о том, что Израиль поставил Южной Африке жизненно важные технологии.

Данное предположение подтверждает тот факт, что две страны в семидесятых-восьмидесятых годах прошлого века также делились сведениями и опытом в разработке электронных средств наведения для истребителя „Мираж“. Разработки осуществлялись как государственной военно-промышленной корпорацией „Армскор“, так и частными фирмами, в том числе „Южный Крест авионикс“».

Я поднял голову. Теперь многое встало на свои места.

— Когда я это прочла, то поняла, откуда у них израильская винтовка, — сказала Жанетт.

Я кивнул.

— Ладно, Леммер, а теперь рассказывай!

— Что?

— Все. Что общего у «Южного Креста» с Эммой Леру?

— Нам еще долго ехать?

— При такой скорости? Полчаса.

— Что у тебя еще есть? — Я пролистал многочисленные вырезки.

— Знаешь, как заключаются крупные сделки на поставки вооружений? Например, на поставку новых истребителей «Грифон»?

— Вот ты и расскажи.

— Шведская компания «Сааб» и английская ВАЕ выиграли контракт на поставку двадцати восьми «Грифонов» в Южную Африку. Но в контракте имелся дополнительный пункт, согласно которому обе фирмы обязуются вкладывать средства в развитие местной промышленности. Частью сделки и стал «Южный Крест» — они намерены строить системы наведения для ВАЕ. И еще есть сообщения, что Верних и компания активно обхаживают концерн «Эрбас».

— Вот почему они по-прежнему хотят хранить все в тайне, — кивнул я. — И еще участвуют в программе экономического развития чернокожего населения!

— Что, Леммер? Что они хотят хранить в тайне?

— Ты привезла мне оружие?

Она щелчком выкинула из окна окурок «Голуаз» и расстегнула левый карман пиджака. Под мышкой у нее в кожаной кобуре был пистолет.

— Нет. — Она покачала головой. — Сегодня я — твой телохранитель, Леммер. А теперь расскажи мне все.

47

По-моему, новые офисные здания в Сенчури-Сити просто уродливые. Какие слова подойдут для их описания? Неороманский стиль? Тоскано-корпоративный? Огромные массивные колонны, острые треугольные крыши, стекло и бетон — настолько неафриканские, насколько возможно. «Южный Крест» находился на верхнем этаже пятиэтажного корпуса. В приемной было просторно и по-больничному чисто.

В центре за огромным столом со стеклянной столешницей сидела чернокожая администраторша. Перед ней лежал серебристый ноутбук и крошечная панель коммутатора. На ее голове были наушники, похожие на те, что носят пилоты-истребители.

— Мы бы хотели видеть мистера Верниха, — обратилась к ней Жанетт.

Женщина оглядела Жанетт сверху донизу:

— У вас назначено?

Я шагнул вперед:

— Да, назначено. Передайте, с ним хочет побеседовать Якобус Леру.

Пальцы с длинными ногтями заплясали по клавиатуре. Она заговорила едва слышно, почти шепотом:

— Луиза, к мистеру Верниху пришел некий мистер Леру.

— Якобус Леру, — уточнил я. — Пожалуйста, передайте ей все точно.

Администраторша посмотрела на меня так, словно видела меня впервые, — судя по всему, я не произвел на нее особого впечатления. Она выслушала ответ и сказала:

— Извините, но вы не записаны.

— Пошли, Леммер! — приказала Жанетт, обходя стеклянный стол. — Я уже бывала здесь прежде.

— Послушайте, леди, — возмутилась администраторша, — вы куда?!

Жанетт остановилась и обернулась.

— Одно я могу тебе точно сказать, дорогуша. Я не леди. — И она зашагала вперед, не испугавшись крика администраторши:

— Я звоню в охрану!

Видимо, в «Южном Кресте» питали слабость к стеклянным столешницам. Луиза тоже восседала за таким столом. Она была белая; ее темно-каштановые волосы заплетены в косичку. Едва заметный макияж, модные очки. Тридцать с небольшим; безупречная фигура. Видимо, ее должность называлась личный ассистент и ни в коем случае не секретарша. Ее взяли за работоспособность, умение обращаться с компьютером и эффектную внешность. Перед ней была только черная клавиатура и плоский жидкокристаллический дисплей. Системный блок был где-то спрятан. Когда мы ворвались к ней, она показалась мне какой-то взъерошенной.

— Где прячется Квинтус, солнышко? — обратилась к ней Жанетт, проходя мимо нее к дверям, ведущим в кабинет ее начальника.

Луиза ахнула и вскочила с места. Серая юбка подчеркивала потрясающие бедра. Я подмигнул ей — просто так. Потом мы вошли в кабинет Верниха.

В центре просторного зала стоял стол… правильно, тоже со стеклянной столешницей. На нем красовался ноутбук последней модели. За столом стояло кожаное кресло с высокой спинкой, похожее на королевский трон. Еще шесть кресел, выполненных в том же стиле, но поменьше, были расставлены напротив. На стенах висели идеально реалистические картины в дорогих рамах, на которых изображались истребители и крылатые ракеты. Но сам хозяин кабинета стоял у панорамного окна, выходящего на канал, и любовался видом. Руки он сцепил за спиной.

Он оглянулся только тогда, когда Луиза, вбежавшая в кабинет за нами, прошипела:

— Извините, мистер Верних, они сами ворвались!

Он долго смотрел на Жанетт, а потом на меня. Потом он слегка кивнул — очевидно, самому себе. Лицо было такое же доброе, как на рекламной фотографии, только за два года он постарел. Он был похож на церковного старосту; в конце пятидесятых такой ханжеской и вместе с тем добродушной внешностью отличались много мужчин-африканеров. Отлично сшитый костюм прекрасно сидел на нем, подчеркивая его выправку.

— Ничего страшного, Луиза, я их ждал, — добродушно сказал он. У него был глубокий, бархатный голос, как у диктора на радиостанции классической музыки. — Пожалуйста, закройте за собой дверь.

Она нехотя повернулась и вышла. Дверь бесшумно закрылась.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал Верних.

Мы не ожидали такой реакции и остались стоять.

— Прошу вас, — продолжал он. — Давайте обсудим дело как взрослые люди. — Он галантно махнул в сторону кресел. — Располагайтесь, чувствуйте себя как дома.

Мы сели. Верних удовлетворенно кивнул и снова повернулся к нам спиной.

— Скажите, мистер Леммер, мои подчиненные… Они еще живы? — спросил он как бы между прочим.

— Каппис жив. Насчет Эрика не уверен.

— А где они?

— Сейчас, наверное, в полиции.

Он хмыкнул, снова сцепил руки за спиной и принялся крутить большими пальцами, очевидно погрузившись в раздумье.

— Вы меня удивляете!

Никакого достойного ответа я придумать не смог.

— О какой сумме вы думаете?

— О чем вы?

— Мистер Леммер, сколько вы хотите?

Наконец, я его понял.

— Квинтус, неужели именно так работает военная промышленность? Если нельзя убить, то можно купить?

— Хоть примитивно, но, в общем, верно. Зачем иначе вы сюда пришли?

— Квинтус, вам конец.

— Конец?

— Совершенно верно.

Он обернулся и раскинул руки в стороны — словно приглашал меня к общению.

— Отлично, мистер Леммер. Вот я. Делайте то, что должно. — Он говорил негромко, не повышая голоса, как будто мы обсуждали вопрос о покупке бывшей в употреблении крылатой ракеты.

Я сидел и смотрел на него.

— Что дальше, мистер Леммер? Или вы намерены просто сидеть?

Я собирался сказать, что хочу заставить его говорить перед тем, как увезу его, но он меня перебил:

— Знаете, мистер Леммер, больше всего меня в вас поразило ваше невежество. Ведь ясно же было с самого начала: Эмме Леру грозит смертельная опасность. Но ее так называемый телохранитель ничего не видел, ничего не сказал, ничего не услышал и ничего не сделал — несмотря на то что ему платят немало. Просто невероятная некомпетентность! И только когда стало слишком поздно, вы проснулись. И захотели возместить ущерб — и здесь, и там. Откровенно говоря, я не вижу смысла в ваших поступках. Разве вы не тот силач, который голыми руками забил до смерти молодого клерка-стажера? Мистер Леммер, мы навели о вас справки. Что за дурацкая, бессмысленная жизнь! Главное, на собственном опыте вы так ничему и не научились. Вас освободили досрочно, и вы не придумали ничего лучше, чем водить за нос своих клиентов. Вы прячетесь от мира в маленьком городке, где о вас никто ничего не знает, и подчиняетесь лесбиянке, которая изо всех сил старается жить, выглядеть и разговаривать как мужчина.

К тому времени я подскочил к нему и занес руку для удара, но Жанетт закричала: «Леммер!» — и Верних самодовольно улыбнулся.

— Вы прирожденный трус, мистер Леммер, — сказал он. — Как и ваш отец.

И тут я его ударил.

Он ударился о стекло и осел на пол.

Жанетт встала между нами и грубо оттолкнула меня.

— Оставь его! — приказала она.

— Я его убью!

— Нет, не убьешь! — Она схватила меня за воротник.

Верних вытер кровь с разбитых губ и медленно встал.

— Прежде чем вы продолжите, думаю, будет честно сказать, что все наши кабинеты оборудованы камерами видеонаблюдения. Возможно, вам захочется отключить камеру перед тем, как вы продолжите. Иначе все ваши действия будут напоминать хладнокровное убийство.

Не выпуская моего ворота, Жанетт обратилась к Верниху:

— Не будьте смешным. Сколько трупов на вашей совести? Четыре, пять, шесть? Давайте-ка посчитаем… Ваш партнер? Да, его гибель назвали «несчастным случаем в горах». Ему не понравилось убийство Машела, и вы от него избавились. Кроме того, супруги Леру, и Волхутер, и привратник…

— Ты пойдешь в тюрьму, — сказал я Верниху.

— До или после того, как ты забьешь меня до смерти?

— Обещаю, тебе дадут большой срок!

Его лоб прорезала глубокая складка.

— Вы и в самом деле так считаете, мистер Леммер? Вы правда так думаете?

— Да, я правда так думаю.

Он вытащил из кармана белоснежный носовой платок и вытер рот. Потом медленно подошел к своему трону и устало уселся в него.

— Мистер Леммер, существует небольшая трудность: доказательств нет.

Жанетт толкнула меня в кресло напротив Верниха.

— Доказательство сейчас сидит в камере полицейского управления в Худспрёйте, — сказал я.

Верних вздохнул:

— Сочувствую вашему скудоумию, мистер Леммер. Но тут уж ничего не поделаешь, это врожденное. Но ваша наивность меня изумляет. — Он посмотрел на Жанетт. — Садитесь, пожалуйста, мисс Лау. Мы не сможем вести переговоры, пока не успокоимся и не расслабимся.

— Вести переговоры? — спросила она.

— Совершенно верно. Но, прежде чем мы начнем, позвольте спросить — просто так, ради интереса. Как вы себе представляете дальнейший ход развития событий? Неужели вы искренне полагаете, будто Эрик добровольно расскажет полиции все?

— Квинтус, вчера ночью Каппис разливался соловьем!

— Отлично. Допустим, Каппис расскажет им все, что знает. Что дальше?

— Дальше они придут за вами.

— Мистер Леммер, меня с Капписом ничто не связывает. Ничего! Он не работает на меня; он не мой наемник. Он даже ни разу не был в этом здании. Его познания весьма ограниченны — ведь мы не дураки. Естественно, возможны и другие варианты. Например, можно передать в правоохранительные органы сведения о пестром жизненном пути Капписа. Тогда его показания будут рассмотрены в ином свете. Но, по моему мнению, есть более легкий путь. Мистер Леммер, мы живем в Африке, где у всего есть цена, в том числе и у правосудия. Особенно в некоторых провинциях. Где там у нас находится Худспрёйт? Насколько я помню, в Лимпопо… Что нам известно об основах нравственных принципов в Лимпопо?

— А прессу вы также намерены подкупить? — спросила Жанетт.

На его лице снова появилось прежнее добродушное выражение. Он улыбнулся, как будто ребенок задал остроумный, но глупый вопрос.

— Что же вы сообщите прессе, мисс Лау?

— Все.

— Ясно. Что ж, позвольте высказаться начистоту. Вы собираетесь рассказать журналистам невероятную историю, основанную на словах разнорабочего заповедника с расшатанной психикой, который к тому же находится в розыске. Его обвиняют в убийстве пятерых невинных чернокожих. Вдобавок вы надеетесь, что они воспользуются свидетельскими показаниями человека, который отсидел четыре года за убийство, совершенное в состоянии аффекта?

— За непредумышленное убийство, — поправила его Жанетт.

— Уверен, мисс Лау, журналисты учтут разницу.

— В этом году правительство намерено заново рассмотреть обстоятельства гибели Саморы Машела, — заявила Жанетт. Она не сдавалась, хотя, как и я, поняла, что в его словах есть рациональное зерно.

— А-ах! — протянул Верних. — Значит, если полиция и СМИ не помогут, вы обратитесь в правительство. А они поверят господам Леммеру и Леру? Несмотря на то, что через несколько недель пятьдесят один процент акций нашей компании перейдет в руки компании «Импукане», принадлежащей чернокожим? И в состав совета директоров войдут бывший министр АНК и три бывших губернатора провинций? Мисс Лау, я навел о вас справки. Вы — талантливая деловая женщина, несмотря на ваши отклонения. Уж от вас-то я никак не ожидал такой наивности.

— Я тебя достану, Квинтус! — сказал я.

— Мистер Леммер, у вас интересный способ мышления.

— Ты так думаешь?

— Вас нельзя упрекнуть в нелогичности. Вы инстинктивно и упорно ищете козла отпущения. И не видите третьего пути.

— Какого?

— Например, щедрых отступных.

— Ну-ка, послушаем, — сказал я.

Жанетт молча воззрилась на меня, но я ее проигнорировал.

— Мистер Леммер, я понимаю вашу тягу к восстановлению справедливости. Вам кажется, что с Якобусом Леру и его родными поступили в высшей степени несправедливо и кто-то должен за это заплатить. Я прав?

Я кивнул.

— Отлично. Полагаю, мы сумеем им помочь. По моим данным, мало кто сомневается в том, что Якобус повинен в убийстве деревенского колдуна. Но, допустим, мне удастся замять дело, и его не тронут. Будет ли это достойным возмещением?

— Да.

— А если я дам гарантии, что Леру может жить свободно, не боясь прошлого? Более того, я готов пользоваться услугами «Бронежилета» на регулярной основе и платить агентству, скажем, пятьдесят тысяч в месяц?

— Сто тысяч, — сказал я.

— Нет, — сказала Жанетт.

— Жанетт, погоди.

— Семьдесят пять тысяч, — сказал Верних.

— Через мой труп, — заявила Жанетт.

Я сделал вид, что не слышал ее слов:

— При одном условии. Вы ответите на мои вопросы.

Жанетт встала:

— Пошел ты, Леммер! Больше ты на меня не работаешь! — В ее голосе слышалось скорее разочарование, чем отвращение. Она подошла к двери, открыла ее и вышла.

— Я отвечу на ваши вопросы, — ответил Леммер, как будто Жанетт вообще не существовало.

— Извините, я сейчас, — сказал я и пошел за ней.

Луиза молча следила за мной взглядом, когда я шел через приемную. Я ей не подмигнул; слишком я спешил. В коридоре я увидел свою начальницу, которая решительно направлялась к лифтам.

— Жанетт! — позвал я, но она меня проигнорировала.

Я побежал за ней. Она яростно нажала кнопку вызова лифта. Дверцы кабины разъехались, и она вошла в кабину. Я успел вовремя и подставил ногу.

— Жанетт, послушай…

— Пошел ты, Леммер! Отпусти двери, иначе я тебя ударю!

Я никогда раньше не видел ее такой. Ее лицо искажала гримаса ярости.

Оставалось сделать только одно. Я схватил ее за рукав костюма от Армани и потащил из кабины, пока она не врезалась в меня. Она была в ярости. Я обнял ее и прижался губами к ее уху.

У меня хватило времени только на то, чтобы прошептать:

— Жанетт, у них везде микрофоны!

Она попыталась врезать мне коленом между ног, но я приготовился заранее: плотно свел ноги. Она изо всех сил ударила меня в пах. Я еще крепче прижал ее к себе. Жанетт отчаянно вырывалась. Она была сильная женщина, и она была в ярости. Опасное сочетание!

— Я не приму его поганое предложение, я его достану, только послушай меня, пожалуйста! Мы не можем себе позволить, чтобы они нас услышали! — в отчаянии прошептал я ей на ухо.

Мне показалось, она хочет вырваться, но она немного расслабилась и прошипела:

— Леммер, ради всего святого!

— Жанетт, у них каждый сантиметр утыкан микрофонами и видеокамерами. Этим надо воспользоваться!

— Как?

— Мне понадобится твоя помощь.

— А обязательно так крепко меня обнимать?

— Знаешь, мне это начинает нравиться.

Жанетт Лау не выдержала и расхохоталась.

Я вернулся в кабинет Верниха. Луиза была начеку; она сидела положив руки на колени. Она проводила меня неодобрительным взглядом.

Я сладко улыбнулся ей, но улыбка, как и подмигивание, не возымела успеха. Придется сменить тактику.

Квинтус Верних в кабинете разговаривал по телефону. Я услышал, как он говорит: «Мне надо идти», — а потом нажал отбой.

— Кажется, мистер Леммер, вы потеряли работу.

— Как думаете, Квинтус, может, мне подать на нее в суд?

Верних улыбнулся — одними губами:

— Я бы мог предложить вам работу, но, по-моему, наша взаимная неприязнь не будет идеальным основанием для тесного сотрудничества.

— Во всяком случае, я не обладаю достаточным интеллектуальным уровнем для корпоративного окружения.

— Туше! — сказал он.

Мы сидели напротив и мерили друг друга взглядами. Потом он глубоко вздохнул и спросил:

— Итак, на чем мы остановились?

Я попытался подсчитать, хватило ли Жанетт времени на то, что она должна была сделать.

— Квинтус, вы должны ответить на мои вопросы.

— За то, чего это стоит, — сказал он.

48

— Вы были в парке Крюгера в восемьдесят шестом?

— Да, был.

— Кто тот человек с усами, который пытал Пего Машего?

— Наш начальник охраны.

— Как его зовут?

— Какое это имеет значение?

— Очень большое. Это часть нашей с вами сделки.

Он чуть скосил глаза в сторону глазка видеокамеры на потолке. Потом нехотя проговорил:

— Кристо Док.

— Чем он занимается сейчас?

— Заведует нашим отделом кадров.

— Талантливый тип. На кого вы работали, когда погиб Машел?

— Не совсем вас понимаю.

— Кто вас нанял? Кто поручил вам ту работу?

— Идея принадлежала нам.

— Не верю.

— Придется поверить. Я говорю правду.

— Зачем компании, которая производит электронное оборудование, убивать президента соседней страны?

— Потому что мы могли это сделать, Леммер. Потому что могли это сделать! — Верних откинулся на спинку кресла. — Вы должны понять тогдашние обстоятельства. Когда мы с Нико в 1983 году уволились из «Армскора», нас никто не знал. Кое-кто обвинял нас в отсутствии патриотизма. Нас даже называли рвачами, которых интересуют только деньги. Нас спасли наши знания. Извините, если мои слова покажутся вам хвастовством, но мы действительно были лучшими из лучших. Государство вынуждено было пользоваться нашими услугами. Но нехотя. И редко. Только когда другого выхода не оставалось.

Он встал и подошел к окну.

— Признаю, обвинения были не совсем беспочвенными. Нам действительно хотелось больше зарабатывать.

Он выглянул в окно и сцепил руки за спиной. Наверное, подумал я, ему кажется, будто в такой позе он выглядит воплощением достоинства — жест настоящего Председателя.

— Одной из причин, почему мы покинули «Армскор», было то, что в подобных учреждениях не ценят людей выдающихся, выше среднего уровня. Нам не хотелось иметь дело с посредственностями.

— Квинтус, переходите к делу.

— Простите. Суть в том, что начинать производство без начального капитала невозможно. Научные разработки стоят денег, больших денег. Нам нужно было что-то предпринять, чтобы, так скажем, перевести наши отношения с государством на иной качественный уровень. Как? Вот в чем вопрос. Но, мистер Леммер, человек предполагает, а Бог располагает. Не знаю, верующий ли вы, но нужда любого научит молиться, а молитвы бывают услышаны. Я это понял.

Верних спохватился, что снова отклоняется от темы, и повернулся спиной к окну. Солнце освещало его, и казалось, что вокруг его головы образовался нимб. Взгляд его блуждал по комнате.

— Через три дня я услышал о проблеме нашего правительства с Саморой Машелом, а также об израильской технологии. Это не было простым совпадением. Настоящее Провидение. Предопределение! Мы и раньше тесно сотрудничали с израильтянами на нескольких уровнях. Мы знали о том, каких успехов добились они в области ВЧР, то есть высокочастотной радиосвязи. В авиации данными средствами пользуются для навигации. ВЧР-маяк посылает сигнал, благодаря которому пилот ориентируется на местности. Вы меня понимаете?

— Понимаю.

— Израильтяне создали технологии, позволяющие построить ложный ВЧР-маяк, неотличимый от настоящего. Я никогда этого не забуду, мистер Леммер. В ту ночь я поздно ехал домой на машине. Когда я остановился перед гаражом, у меня в голове вдруг сложилась цельная картина. Замечания министра по поводу Машела — как выиграет вся Африка от того, что он просто исчезнет. Плюс новые израильские технологии. Я понял, что придумал, как одновременно решить много проблем.

— И вы предложили свои услуги.

— Совершенно верно.

— Чтобы войти к ним в милость.

— Можно и так сказать.

— Несмотря на то, что собирались, по сути, совершить убийство?

— Убийство? Мистер Леммер, тогда было другое время. Самора Машел был коммунистом, атеистом, который с помощью Советов развязал в собственной стране гражданскую войну. Он убивал, пытал и казнил своих граждан без суда и следствия. Он был диктатором, который давал приют террористам, намереваясь дестабилизировать обстановку на всем континенте, чего и добивались русские!

— А теперь некоторые из этих так называемых террористов являются членами вашего совета директоров.

— Крах коммунизма многое изменил.

— Ясно. А что же Якобус Леру? Он не был ни коммунистом, ни атеистом.

— Он просто оказался не в то время не в том месте. Я сочувствую ему от всего сердца; то, что с ним произошло, явилось трагическим стечением обстоятельств. Иногда, мистер Леммер, судьба целого народа важнее судьбы одной отдельно взятой личности. Иногда приходится принимать нелегкие решения, очень трудные решения, в интересах высшего блага.

— Или высшей прибыли, — кивнул я.

Верних отошел от окна и мимо меня прошагал к столу. Развернулся ко мне, скрестил руки на груди и спросил:

— Кто вы такой, чтобы судить меня?

— Наверное, вы правы, Квинтус.

Он кивнул и сел в кресло.

— Что еще вы хотите узнать?

— Где были вы, когда самолет разбился?

— На Марипскопе. На радарной станции.

— Почему убили Йохана и Сару Леру?

— Они погибли в автокатастрофе.

— Где тогда были вы?

— Не помню.

— В самом деле?

— Совершенно верно. Еще вопросы есть, мистер Леммер?

— По-моему, остальное я понимаю. Но не понимаю, почему сейчас вы готовы оставить Якобуса Леру в покое — ведь он заговорит.

— Не заговорит.

— Почему?

— Мистер Леммер, в тот день, когда он вошел в хижину деревенского колдуна и застрелил его и охотников, он перестал представлять для нас угрозу.

— Тогда зачем было нападать на Эмму?

— Нам просто повезло.

— Что вы имеете в виду?

— На той стадии мы еще не прослушивали ее телефонные переговоры. Мы решили, что в этом больше нет необходимости. Когда мы узнали, что Коби застрелил колдуна, мы начали прослушивать телефоны полиции — главным образом для того, чтобы быть в курсе событий. Мы перехватили звонок Эммы. И поняли, что она опасна — в том случае, если ей удастся напасть на след Якобуса.

— Но сейчас вы готовы гарантировать ей безопасность?

— Все зависит от того, что именно расскажет ей брат. Или вы. В том случае, конечно, если она полностью поправится.

— Конечно.

— Ее безопасность в ваших руках.

— Если только сейчас я не сверну вам шею.

Верних поднял глаза на видеокамеру.

— По-моему, это будет очень глупо.

Я встал:

— Квинтус, я хочу, чтобы вы выслушали меня очень внимательно. Если дело Якобуса не замнут, я вернусь. Если что-то случится с ним или с Эммой, я вернусь. И тогда я покажу вам, какой я трус.

Он кивнул. Видимо, мои угрозы не произвели на него особого впечатления. Потом он подался вперед и повернул ноутбук монитором ко мне.

— Мистер Леммер, запомните только одно. Если что-то случится со мной, следующие материалы будут переданы властям. — Он нажал на клавишу, и на мониторе появилась четкая картинка: я стоял перед ним, повернувшись к камере спиной, и бил его. Он снова ударился о стекло и осел на пол.

Между нами встала Жанетт и оттолкнула меня.

«Оставь его!» Ее голос был четким и ясным.

«Я его убью!»

Верних остановил просмотр на том кадре, где я стою над ним, а Жанетт меня держит.

— Хорошее качество звука, — похвалил я.

— У нас первоклассная аппаратура.

Я целых десять минут стоял, прислонившись к «порше», прежде чем из здания вышла Жанетт. Она рванула на себя водительскую дверцу.

— Поехали!

Только после того, как мы оба уселись, она вытащила DVD из кармана и бросила ко мне на колени.

— Вот, пожалуйста, — сказала она.

— Трудности у тебя были?

— Ничто так не способствует покладистости мужчины, как ствол, приставленный к его виску, — ответила она.

— Ты хуже бешеной собаки, — вспомнил я слова доктора Коса Тальярда.

Жанетт расхохоталась, завела мотор и тронулась с места. По пути она рассказала мне все подробно.

Она дождалась, когда я вернусь в кабинет Верниха, и спросила Луизу, где находится аппаратная. Сначала Луиза не хотела отвечать. Жанетт пригрозила переломать ей ногти.

— У нее сделались вот такие глазищи! Как будто я варвар какой-нибудь.

Луиза нехотя отвела ее в конец коридора и показала неприметную дверь без какой-либо вывески. После этого она удалилась с видом оскорбленного достоинства.

Жанетт открыла дверь. В небольшой комнате было полутемно. Мониторы располагались на стене полукругом. За панелью управления сидел человек — широкоплечий и сильный, с вислыми усами. Седеющие волосы были пострижены «под горшок» и закрывали уши. Жанетт наставила на него кольт и спросила:

— Кто вы такой?

— Лок. — Он осмотрел ее сверху вниз и сказал: — Вы Лау.

— Точно.

Он не удивился:

— Чего вы хотите?

— Увеличьте немного звук, чтобы было слышно, о чем они говорят. — Она махнула на экраны, где были мы с Вернихом в его кабинете.

Они слушали наш разговор и молча наблюдали за происходящим в полумраке комнаты — вплоть до моего ухода.

— Будьте добры, сделайте мне копию, — попросила Жанетт.

Лок возмущенно фыркнул. Жанетт прострелила первый монитор.

— Я ничего не слышал, — заметил я.

— Аппаратная звуко- и пыленепроницаемая. Возможно, и водонепроницаемая тоже… была. Чтобы убедить его записать мне диск, пришлось повредить потолок.

Она прострелила три монитора и проделала дыру в потолке. Только потом Лок не спеша, аккуратно записал ей DVD. Потом она что было сил ударила его по скуле кольтом. Голова его дернулась, по усам потекла кровь.

— Он поднял голову и посмотрел на меня, как удав на кролика.

— Спасибо, Жанетт!

— Нет, Леммер. Это я должна тебя благодарить, — сказала она и самодовольно улыбнулась.

Я позвонил Джею-Би Фиктеру. Он сказал, что Якобус Леру разговаривает с Эммой вот уже два часа. Полиция сняла охрану.

— Завтра я приеду и облегчу твой груз, — обещал я.

— Слава богу! — воскликнул Фиктер и отключился.

— Что теперь? — спросила Жанетт Лау.

— Теперь мы попросим твою очаровательную администраторшу, Йолену Фрейлинк, откопировать этот диск.

— Сколько сделать копий?

— Одну. Больше нам не понадобится.

— Леммер, я не согласна. Нам нужно разослать по штуке всем будущим членам совета директоров!

— Зачем? Чтобы они смогли его уволить?

— Это только начало.

— Я не надеюсь на счастливый конец.

— Значит, у тебя на уме что-то получше?

— Да. Тебе это обойдется в стоимость билета на самолет.

— До Нелспрёйта?

— Нет. Немного дальше, — сказал я.

— Что ты задумал?

— По-моему, лучше, если ты ничего не будешь знать.

Жанетт согласилась не сразу; как мне показалось, мой план ей не слишком понравился. Она рывком переключила передачу и утопила педаль газа в пол. Мою голову вдавило в спинку кресла.

Окна кабинета выходили на океан, но древний кондиционер слишком шумел, и мы не слышали прибоя.

Я посмотрел на своего собеседника. У него была очень смуглая кожа и белоснежные волосы. Он сильно постарел — сейчас ему было далеко за шестьдесят, — но шрам, который тянулся от угла рта к уху, был таким же четким, как во время нашей первой встречи десять лет назад. Глаза его были по-прежнему пустыми, как будто внутри умерла скрытая за ними личность. Этот человек больше не чувствовал боли; ему стоило больших трудов вызвать ее.

Я подтолкнул к нему коробку с диском.

— Вам понадобится переводчик, — сказал я.

— С какого языка? — спросил он с сильным акцентом.

— С африкаансе.

— Переведите мне сами.

— По-моему, нам обоим будет лучше, если перевод будет объективным.

— Понятно. — Он потянулся к коробке и открыл ее. Новенький диск тускло блеснул в полумраке. — Можно спросить, зачем вы мне его привезли?

— Мне бы хотелось ответить, что я поступаю так потому, что верю в справедливость, но это будет неправдой. Все потому, что я верю в месть.

Он медленно кивнул и закрыл коробку.

— Знаю, — сказал он и протянул мне руку. — Мы с вами все понимаем одинаково.

В полдень в Мапуту, столице Мозамбика, невыносимо жарко. Когда я вышел, громко зазвенел мой мобильный телефон, перекрывая рев Индийского океана. Я вынул телефон из кармана и поманил шофера арендованной машины. Потом прочитал сообщение.

Оно состояло всего из двух слов:

«ЭММА ПРОСНУЛАСЬ».

49

Должен признаться, я много мечтал о том миге, когда войду в палату Эммы.

Я питал не беспочвенные ожидания — вроде того, что Эмма встретит меня с распростертыми объятиями, шепча мне на ухо слова благодарности и любви. Скорее мне представлялось, что я сяду к ней на кровать, а она возьмет меня за руку и скажет: «Спасибо, Леммер». Такое начало, не исключающее продолжения отношений, было бы для меня вполне достаточным.

С неба на землю меня вернул Джек Патуди.

В пятницу, четвертого января, он прислал за мной парочку болванов — белого и черного. Тех самых, которые так неудачно пытались охранять нас с Эммой. Он велел им арестовать меня. У белого еще не до конца сошла опухоль вокруг носа и глаз. Они самым торжественным образом арестовали меня в международном аэропорту Крюгер-Мпумаланга за «убийство, покушение на убийство и сопротивление силам правопорядка». Мне позволили сделать один телефонный звонок, а потом заперли в невыносимо душную камеру в нелспрёйтской тюрьме, где я вынужден был терпеть общество враждебно настроенных цветных сокамерников.

Во второй половине дня в субботу прибыл Би-Джей Фиктер — он назвал свой приход «благотворительным посещением узников». Отпустив несколько дурацких замечаний по поводу того, что меня ждет, он сообщил, что в субботу Эмму спецрейсом переправили в Кейптаун. Кроме того, Жанетт передала, чтобы я не беспокоился, она «работает над моей проблемой».

К утру понедельника мне грозило дополнительное обвинение в нападении на сокамерника, но я понимал, что им вряд ли удастся заполучить надежных свидетелей. Потом за мной явилась парочка «белый и черный», меня сковали по рукам и ногам и отвезли в суд, где рассматривался вопрос о моем освобождении под залог. Они проявили ненужную грубость, когда заталкивали меня на заднее сиденье своей «астры». Камеры для подследственных находились под залом заседаний, в цокольном этаже. Молодой белый адвокат с толстым обручальным кольцом представился Насом дю Плесси. Он сообщил, что будет защищать меня по просьбе Жанетт Лау.

— Сделаю что смогу, но ведь у вас уже имеется судимость, — угрюмо проговорил он.

Меня вызвали последним, но двое полицейских не повели меня в зал суда. Я с трудом дошаркал скованными ногами до крошечного кабинетика, в котором меня ждал Джек Патуди. Перед тем как уйти, два болвана плотно закрыли за собой дверь.

В кабинете было два стула, стол и стальной стеллаж. Я сел. Патуди молча уставился на меня. Лицо его искажала гримаса ненависти. Потом он со всей силы грохнул кулаком по стеллажу, оставив на металле вмятину. Задребезжали стекла. Он подошел ко мне и навис надо мной, потирая ушибленные костяшки пальцев. Впервые я увидел, что он вспотел. Капли пота стекали по его черной коже, текли по толстой шее и исчезали за белоснежным воротником рубашки. Судя по его взгляду, ему очень хотелось бы повторить удар, только на сей раз по моей голове.

— Ты… — выдавил он, но продолжать не мог.

Казалось, он просто давится словами, которые готовы сорваться с его губ. Он развернулся и лягнул стеллаж ногой. Еще одна вмятина. Он вернулся, схватил меня правой рукой за подбородок и яростно уставился на меня в упор. Потом пихнул меня назад; стул, на котором я сидел, пошатнулся и упал, и я сильно ударился затылком об пол.

Патуди злобно засопел:

— Скажу тебе только одно. Только одно! — Он схватил меня за рубашку, вздернул вверх. — Меня им не удалось бы купить!

Так мы стояли, Джек Патуди и я, и я понимал, что Верних и его люди сделали Патуди предложение, от которого он отказался. Кроме того, я знал, что никакие мои слова ничего не изменят. Поэтому я просто спросил:

— Джек, что ты имеешь в виду?

Он так резко отпустил меня, что я потерял равновесие и, покачнувшись, ударился о стену. Он повернулся ко мне спиной.

— Они явились ко мне с деньгами. Сказали, что я должен отозвать все обвинения. Против того парня, которого ты подстрелил. Против Коби де Виллирса. Я отказался. Они сказали, что мои соплеменники выиграют земельный иск, а они дадут мне денег. Сколько я хочу? Я сказал: «Нет». И они решили от меня избавиться. Подкупили кого-то из начальства, не знаю кого. Но, да будет тебе известно, теперь я это так не оставлю. Я до тебя доберусь. И до де Виллирса, и до Капписа. До всех!

Он крутанулся на каблуках и, не глядя на меня, прошагал мимо. Открыл дверь и вышел, выкрикнув в коридоре приказ на сепеди. Вошли двое рядовых, сняли с меня кандалы и отпустили, сказав, что дело против меня закрыто.

Из комнаты Эммы открывался вид на Столовую гору. Когда я пришел, дверь была открыта, а в комнате было полно народу. Я узнал Якобуса Леру, Богатенького Карела и некоторых его деток, адвоката Стоффеля. Остальные были мне незнакомы. Миролюбивые, симпатичные, успешные люди. Атмосфера дышала дружбой и радостью. Я замер на месте: мне не хотелось, чтобы меня заметили. Украдкой я полюбовался профилем Эммы. Лицо ее стало тоньше, но ее черты были так же красивы, когда она улыбнулась. Я отвернулся и нацарапал записку, которую сунул в букет цветов на сестринском посту.

Надо было забрать мой пикап «исудзу» из Хермануса. И не забыть по пути купить семена лекарственных растений.

Она позвонила мне на следующий день.

— Спасибо за цветы!

— Не за что.

— Леммер, почему вы не зашли?

— У вас было много посетителей.

— Как я смогу отблагодарить вас?

— Я просто выполнял свою работу.

— Ах, Леммер, вы опять ушли в свою раковину! Где вы сейчас?

— В Локстоне.

— Как там погода?

— Жарко.

— А здесь, в Кейптауне, ветер.

— Эмма, я рад, что вам лучше.

— За это мне надо поблагодарить вас.

— Не за что.

— Я приеду к вам в гости. Когда совсем поправлюсь.

— Буду рад.

— Спасибо, Леммер. За все!

— Пожалуйста.

Мы неуклюже попрощались, и я понял: десять к одному, что я больше никогда ее не увижу.

Когда я прочитал о смерти Квинтуса Верниха и Кристо Лока, шел дождь.

Было четырнадцатое февраля, я сидел за столом и читал газету. Снаружи гремел гром, и крупные капли дождя барабанили по рифленой крыше. Первая полоса «Ди Бургер» была посвящена двойному убийству на дороге в Стелленбоше. Полиция считала, что водителя и пассажира убили бандиты, пытавшиеся угнать машину. Автор статьи выражал возмущение по поводу роста преступности в нашей стране.

Я перечел статью дважды, посмотрел в окно кухни на яркие лужицы, образовавшиеся в моем огородике, где я посадил лекарственные травы, и подумал о человеке со шрамом на щеке. Его звали Рауль Армандо де Суза. Мы с ним познакомились в 1997 году. Тогда мы сидели в конференц-зале и обсуждали подготовку к прощальному ужину. По глазам я опознал в нем соратника, брата по насилию, но за смуглым фасадом крылось и нечто большее — ноша, невидимый груз, который он взвалил себе на плечи.

Я окольными путями навел о нем справки. Мне рассказали, что он был человеком, который охранял Самору Машела. Он был на борту Ту-134А, когда самолет потерпел крушение в горах Лебомбо. Он оказался одним из десятерых, которого извлекли из потерпевшего катастрофу самолета живым. Тогда я все понял. Он много лет ждал того момента, когда сможет выполнить свой долг, и дождался, но оказалось, что он бессилен… Не лучше ли оставаться невидимкой, «духом»?

Именно о нем я сразу вспомнил, когда Якобус Леру рассказывал мне историю своей жизни под деревом в «Хёнингклипе». К тому времени я прекрасно понимал, что́ должен чувствовать Рауль Армандо де Суза. И то, что иногда выход есть.

Я был совершенно уверен в том, что накануне в Стелленбоше побывал именно де Суза. Он все устроил.

Я рассеянно листал газету до тех пор, пока не наткнулся на статейку на третьей или четвертой полосе, рядом с рекламой магазина «Пик энд Пэй». Группы экологов выразили свою озабоченность в связи с масштабами и характером застройки на исконных землях народности сибашва на территории Национального парка Крюгера.

Дочитав до конца, я вышел прогуляться в садик, насладиться божественными ароматами воздуха, напитавшегося влагой. Я думал о Джеке Патуди, сыне вождя сибашва.

В пять часов я бежал трусцой по Бокпорт-роуд; скорость я рассчитал так, чтобы успеть к очередной серии «Седьмой улицы».

На моем маршруте есть одно красивое место. После фермы Якхалсданс дорога идет в гору. На вершине холма стоят каменные глыбы, обточенные ветром за миллионы лет. Оттуда открывается великолепный вид на пустыню Кару. Я немного постоял на вершине, любуясь видом и размышляя о наших местах в масштабе Вселенной. Если отлететь подальше от Земли, Солнечной системы, Млечного Пути, мы все становимся маленькими песчинками — невидимками.

Когда я возвращался по улочкам городка, чисто отмытым и сияющим после дождя, мои соседи радостно приветствовали меня. И Конрад в авторемонтной мастерской, и де Вит, который закрывал продовольственный магазин, и Антьи Барнард со своей веранды, и дядюшка ван Вейк, который полол сорняки в своем саду.

— Добрый вечер, Леммер. Хороший дождь был, верно?

Вдалеке, на самой окраине городка, показался мой дом. Я увидел зеленый кабриолет «рено-меган», припаркованный рядом с калиткой, и побежал быстрее.

Примечания

1

ЮАР находится в Южном полушарии, поэтому в декабре там лето.

(обратно)

2

«Сасол» — крупнейший в мире производитель синтетического топлива из угля.

(обратно)

3

Сервал — хищное млекопитающее семейства кошачьих; напоминает гепарда.

(обратно)

4

Билтон — вяленое мясо.

(обратно)

5

Медоед, или медовый барсук, — хищник семейства куньих.

(обратно)

6

Квагга — один из видов зебр.

(обратно)

7

В ЮАР левостороннее движение.

(обратно)

8

«Всегда верен» (semper fidelis) — девиз морских пехотинцев США.

(обратно)

9

РЕНАМО — Мозамбикское национальное сопротивление, ФРЕЛИМО — Фронт освобождения Мозамбика.

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

Часть вторая

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

Часть третья

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49 X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?