«Композитор»

Сергей Бакшеев Композитор

Об этом человеке мне поведал бывший сотрудник КГБ, дослужившийся до чина полковника, Сергей Васильевич Трифонов. Закончил он свой рассказ фразой, с которой начал:

– Композитор обладал уникальными способностями. Проще говоря - это был гений. Величайший гений и жестокий убийца одновременно.

Перед началом рассказа я этому не поверил. Но сейчас признаюсь - Трифонов был прав.

Я обещал сохранить услышанное в тайне, пока полковник жив. Девять лет назад он скончался. Но даже после этого я долго не решался рассказать о Композиторе. Я опасался, что вы не готовы прочесть такое.

Однако история эта настолько уникальна, что я не в силах более держать ее в себе и должен рассказать вам.

Глава 1

Прежде чем действовать, мальчик дождался, когда старинные напольные часы в служебной квартирке директора школы-интерната Зои Ефимовны дважды щелкнули. Механизм боя в часах давно вышел из строя, и тихие металлические щелчки, отмечавшие начало каждого часа, обычный человек мог расслышать лишь в пределах комнаты. Но двенадцатилетний Марк Ривун легко уловил звуковые колебания, прошедшие через десяток стен и межэтажное перекрытие кирпичного здания. Квартира директрисы занимала две комнаты в деревянной пристройке с правого торца школы, а палата мальчиков пятого-шестого класса находилась в противоположном конце длинного корпуса на втором этаже.

Два щелчка - два часа ночи. К этому времени должны угомониться даже самые беспокойные воспитанники интерната. Можно начать испытание, решил Марк. Он лег поудобнее, расслабил мышцы и несколько раз глубоко вздохнул, чтобы унять ненужное волнение. Предстояла самая серьезная проверка уникальной способности: внушать окружающим безотчетный страх.

Марк откинул с груди одеяло, в последний раз покосился на длинный ряд кроватей с мирно спящими пацанами. В этот час все были похожи на ангелочков: отъявленные хулиганы и хлюпики, задиры и плаксы, насмешники и тихони, двоечники и отличники. Но днем, особенно сейчас, во время летних каникул, мальчишки маются от безделья, и большинство превращается в наглых драчунов и тупых уродов. Лучше и не вспоминать их противные рожи. Если всё пройдет удачно, он их больше не увидит.

Марк Ривун запрокинул голову, вперил холодный взгляд в низкий потолок и тихо завыл: "Пожааааар, пожааааар, пожаааааар...". Звук был низким и негромким. Лопоухий подросток с безобразным шрамом на шее повторял это слово многократно, постепенно переходя на бас. Вскоре его голос стал совсем не слышен, но рот по-прежнему открывался, и по натужному выражению лица, вытянутой шее и вздымающейся груди было заметно, что мальчик продолжает кричать. Он беззвучно вопил во всё горло. Из худого напрягшегося тела исходили невидимые и неслышимые колебания, которые свободно проходили сквозь перегородки и распространялись по двухэтажному зданию интерната.

От первых звуков проснулись лишь несколько мальчишек в палате. Они тревожно таращились в черную мглу, соображая, чем вызвано гадкое беспокойство, страшным сном или неясными криками. Но звуки быстро затихли, а непонятные волны страха всё накатывали и накатывали. Один мальчик сорвался бежать, вскочил, но стыд оказаться осмеянным сверстниками заставил его вернуться в постель. Он сжался в комочек под одеялом и зябко дрожал, безуспешно сдерживая плач.

Марк Ривун продолжал кричать, неистово, но совершенно беззвучно. Себя он прекрасно слышал, хотя понимал, что ограниченные людишки, окружавшие его, лишены этой редкой возможности. Сначала он четко твердил: "Пожар", – но по мере погружения в низкий диапазон звуков это стало невозможно. Он лишь выдыхал шипящие волны. Они толкались в детские тела, проникали внутрь и будили их.

Дети просыпались от жуткого страха. В соседней палате запищали девочки. Кто-то из мальчиков крикнул: "Пожар! Горим!", – после этого жалкий стыд окончательно уступил место всеобщей панике. Необъяснимый кошмар погнал всех из комнат. Дети вскакивали в темноте, бросались в тесный проход между кроватями, сталкивались и падали. По ним ступали следующие ученики, стремясь к заветной двери. Голые пятки давили животы, ребра и шеи упавших. Стоял невообразимый гвалт. Нижние пытались подняться, но на них сваливались новые тела. Каждый был сам за себя. Все отчаянно кряхтели, толкались и давили друг друга.

Те, кому удалось выбраться в общий коридор, устремлялись к узкой лестнице. Более проворные подростки натыкались в темноте на перепуганных малышей, шлепались вместе с ними на пол и вновь вскакивали, подминая мягкие неокрепшие детские тела. На крутой лестнице кто-то с криком покатился по ступеням. Об него спотыкались остальные. Плачущие дети ломали руки, разбивали лица и отчаянно вопили. Многие звали маму, хотя давно были сиротами.

Видя, что из палаты уже не выбраться, сообразительный высокий подросток выбил окно и спрыгнул со второго этажа босыми ногами на осколки. Пока он выковыривал из пятки треугольную стекляшку, на него свалился заплаканный толстяк. Удар коленями пришелся по позвоночнику в районе поясницы. Высокий распластался на земле, попробовал отползти, но мгновенно онемевшие ноги его больше не слушались. Острая боль от порезов на ступнях также отпустила. Толстяк убежал. Худой подросток полз на локтях, с трудом волоча нижнюю часть туловища. Он еще не осознал случившееся, всепроникающий страх гнал его дальше от проклятого интерната.

Паника охватила не только школьников. Молоденькая воспитательница Любочка, дежурившая на первом этаже выскочила из корпуса первой. Она до крови защемила палец засовом на двери. Вспышка боли на несколько мгновений привела ее в чувство и заставила задуматься о причине страха. "Горим! Пожар!", – решила длинноногая Любочка и понеслась вскачь, забыв о детях, пока за спиной не оказался забор школы-интерната. Тут она остановилась, взглянула на вздувшийся палец и рухнула на траву. Заплаканные глаза смотрели на темное здание, детские крики напоминали о долге, но ни одна сила на Земле не заставила бы Любочку вернуться в ту кошмарную пелену страха, из которой она только что выбралась.

На втором этаже интерната дети всех возрастов метались по палатам и коридорам, сбивая друг друга. Никто не догадывался включить свет. Даже на первом этаже мало кто соображал толкнуть захлопнувшуюся после Любочки дверь и выбежать во двор. Волны безотчетного ужаса гнали всех подальше от невидимого источника, словно в его эпицентре действительно бушевало жаркое пламя. Дети гуртом забивались в углы, долбились в стены и надсадно кричали. Паника усиливала страх и лишала остатков разума. Никто никому не помогал, маленькие и слабые оказывались под ногами высоких и сильных.

Марк Ривун устал. Он шипел уже не так мощно, как поначалу. Пружина страха, исходившая от него, ослабла. Школьники нашли двери и окна. Раздетые и покалеченные дети выбрались в прохладу июньской ночи и отхлынули от пугающего здания, как капли дождя с макушки зонтика.

Марк протер одеялом вспотевшее лицо и с минуту лежал молча. Этого было достаточно, чтобы определить состояние дел во всем корпусе. Оттопыренные уши зафиксировали стоны раненых и изменения в помещениях, вызванные массовым бегством. По распространению хрипов раздавленных малышей он легко определил, как сдвинулась мебель, какие двери распахнуты и где выбиты стекла.

Мальчик сел на кровать и огляделся. Глаза подтвердили сформировавшуюся в сознании картину. Двадцатичетырехместная палата была пуста. Кругом царил хаос. Разбросаны подушки и одеяла, сдвинуты кровати, перевернуты тумбочки, разбиты окна. Он знал, что подобное зрелище сейчас и в других комнатах. Достигнутый эффект ему понравился, но ни одна эмоция не отразилась на осунувшемся лице подростка.

Марк спокойно оделся, прихватил узелок с заранее подготовленными вещами, прислушался. Ничего не изменилось. Все, кто мог, покинули территорию интерната. В корпусе, кроме него, оставалось пять человек. Две раненые девочки и один мальчик на лестнице лежали и не могли подняться. Еще один паренек с кряхтением полз в коридоре первого этажа, постепенно перемещаясь к выходу. А пятой была директриса Зоя Ефимовна.

Видимо, она проснулась позже всех. Марк слышал, как сжались освобожденные пружины ее кровати, тапки с твердой подошвой грузно прошлепали к окну, как разъехались по деревянной палке металлические кольца штор. Идиллия, да и только. Но он прекрасно помнил и другие звуки из квартиры директрисы, которые ему не давали покоя в последний месяц. Чмокающие полизывания самой красивой девочки класса Маруси Сиротиной и вздохи вожделения Зои Ефимовны. Очередная симпатичная девчонка отрабатывала подачки в виде сладостей у властной похотливой директрисы.

Так продолжалось все годы, что Ривун провел в интернате. Но предыдущие униженные девчонки Марку были безразличны. Иное дело – красивая сверстница Маруся Сиротина. Вот уже два месяца по субботам директриса уводила ее к себе. Марк затыкал уши и накрывался подушкой, но все равно продолжал слышать мерзкие движения шершавого языка девочки о влажные гениталии жирной Зои Ефимовны.

Под тонкой кожей на висках Марка вздулись змейки вен. Он изменит свой план – сразу покинуть интернат. Сначала он направится в пристройку, где располагается квартира директрисы, и нанесет ей "дружеский" визит. У него еще остались силы, чтобы "поговорить" с ней на языке болезненного душераздирающего шума.

При выходе из палаты прямо у двери Марк с удивлением наткнулся на распластанного Вовку. Удивила не беспомощная поза единственного приятеля, а то, что, находясь буквально за стенкой, да еще и при открытой двери, Марк не расслышал его! Он не зафиксировал ни шороха, ни дыхания. Такого не может быть! Неужели его дар, слышать всё, изменил ему?

Ривун склонился над неподвижным телом, понял, что Вовка не дышит, и сразу успокоился. Проверять пульс ему не требовалось. На таком расстоянии Марк расслышал бы малейшее биение сердца. Все в порядке, его талант никуда не исчез. Просто мертвые не издают звуков. Это он уже знал.

Перед дверью в квартиру директрисы Марк остановился и произвел совершенно лишний, на его взгляд, ритуал – постучал. В детстве он долго не мог понять, зачем люди предупреждают стуком или звонком, если прекрасно слышны шаги подошедшего к двери. Только позже открылась удивительная тайна: оказывается, возможности его слуха намного превосходят возможности любого другого человека.

По прогибающимся половым доскам прошлепали тапки, дважды щелкнул ключ, и перед Марком предстала испуганная Зоя Ефимовна в короткой ночной рубашке. Женщина обхватила подростка, прижала к мягкому животу и растерянно запричитала: "Пожар, пожар, пожар". Марк представил, что вот так же в рыхлое тело вжималось бледное лицо Маруси Сиротиной с огромными голубыми глазами. А потом жирная ладонь настойчиво опускала ее ниже, к краю рубашки меж растопыренных дряблых ляжек. Только испуганной девочке директриса говорила другие слова, с обещанием конфет и леденцов.

Марк оттолкнул ненавистную директрису. Узко посаженные мутно-серые глаза подростка затуманились, уголки бровей у переносицы поползли вверх, тонкие губы зашипели:

– Сссука, жжжирная сссука…

Женщина разом отпрянула, словно ее оттолкнула мощная волна. Голос подростка становился все ниже, тяжелее, неразборчивее, только на шее, обезображенной шрамом, размеренно двигался острый кадык, а на лице едва уловимо шевелились губы. Вскоре директриса уже не слышала неприятного слова, но невидимые волны, исходившие от щуплого мальчишки, сделались интенсивней и мучительней. Неясный страх, разбудивший женщину, вновь раскручивал обороты. Ужас становился насыщенным и осязаемым. Он захлестывал, давил и рвал на части.

Она отступила в глубь комнаты, шлепнулась на кровать, подогнула ноги, пытаясь защититься. С дрожащих губ срывался монотонный стон беспомощной женщины. Однако вид похабно развалившейся на перине плоти привел Ривуна в бешенство. Он наседал на директрису и изрыгал ругательство за ругательством. Мальчик хорошо слышал издаваемые им самим звуки, но давно убедился, что больше никто их не слышит. В специально прочитанной книжке это называлось инфразвуком. Но для Марка Ривуна такой границы не существовало. Он не только слышал в инфразвуковом диапазоне, но и мог порождать подобные звуки.

Сейчас Марк очень старался. Он видел, какие мучения производит его голос, и хотел их максимально усилить. Зоя Ефимовна беспомощно отгораживалась от неведомой силы руками и ногами, закрыла глаза и отвернула лицо, но Марк к ней и не думал прикасаться. От невидимых волн, проникавших в сердце и мозг, невозможно было укрыться. Панический ужас сопровождался разрастающейся болью в голове и груди. Женщина обреченно закричала. Естественные колебания внутренних органов и мозга вошли в резонанс с внешним воздействием. Первым не выдержало сердце. Оно остановилось.

Жуткий крик подростка оборвался на самой мощной ноте. Обессиленный Марк рухнул на руки. Острые лопатки вздымали тонкую ткань вылинявшей рубашки. У него не было сил подняться и даже пошевелиться, но он знал главное. Единственный живой человек в этой комнате – это он, всеми избегаемый и нескладный уродец с кривой шеей.

Через полчаса мальчик поднялся. Не глядя на труп в кровати, он забрал из-под белья в комоде припрятанные деньги и навсегда покинул интернат, в котором провел почти всю свою жизнь.

На рассвете 23 июня 1942 года Марк Ривун вышел из Острогожска в восточном направлении. С запада накатывал гром приближающейся войны, которая уже год двигалась по просторам Советского Союза. Пока ее слышал здесь только Марк.

Через час худого тщедушного паренька подобрала сердобольная баба на телеге с двумя малышами. Она бы наверняка равнодушно проехала мимо, жалея голодную лошадь, но Марк сам попросил ее. К собственному удивлению, женщина не смогла отказать мальчишке с каменным лицом и изуродованной шеей. Для Марка в этом не было ничего необычного. Его способности не ограничивались нагнетанием страха. Когда требовалось, он мог произнести просьбу таким голосом, что каждый охотно стремился ему помочь.

В школе-интернате всеобщий страх рассеялся только с восходом солнца. Воспитатели собрали и пересчитали разбежавшихся детей. Итоги таинственной паники оказались печальными. Трое воспитанников погибли в давке, еще несколько получили серьезные травмы, один пропал. В своей постели умерла многолетний директор интерната, заслуженный учитель, коммунист с дореволюционным стажем Зоя Ефимовна Шехтель. Приехавший врач констатировал разрыв сердца.

К полудню подкатил помощник военного коменданта города лейтенант Сибиряков. Его подвезли артиллеристы, вывозившие за реку боеприпасы. Пока лейтенант разбирался в странном происшествии, шофер полуторки бегал за водой для перегревшегося двигателя. Никто не мог внятно объяснить, отчего возникла ночная паника. Несмотря на твердое убеждение Любочки, что в школе был сильный пожар, Сибиряков никаких следов огня, запаха дыма или хотя бы сгоревшей тряпки в здании не обнаружил.

Тратить время на поиски причины глупых детских страхов лейтенант не собирался. С приближением фронта были дела и поважнее. Стоя у раскрытой дверцы автомобиля, он смотрел на вздымающуюся грудь Любочки под ситцевым платьем и колебался, дать разрешение на немедленные похороны погибших детей или перевезти их в морг при больнице. Но окончательно определиться он не успел.

В отличие от лейтенанта Сибирякова Марк Ривун задолго расслышал гул немецких бомбардировщиков. Эскадрилья из шести самолетов пролетала над северной окраиной Острогожска. Маленький городок с разбомбленной железнодорожной станцией их уже не интересовал. Но один из "Юнкерсов" неожиданно отклонился от общего курса и спикировал к зданию школы-интерната. Внимание пилота привлекло скопление людей у дома казарменного типа и стоявшая рядом машина с военными. Первая бомба угодила в пристройку школы, обрушив угол здания, а вторая шлепнулась прямехонько под колеса грузовика. Снаряды в кузове тут же сдетонировали. Геройство лейтенанта, незадолго до второго взрыва накрывшего собой Любочку, оценить девушке было не суждено. Взрывная волна превратила их молодые тела в кровавую грязь.

Грохот взрыва двух тонн артиллерийских снарядов слышал уже не только Марк Ривун. Баба, управлявшая телегой, вздрогнула, перекрестилась и поддала несколько раз поводьями по грязному крупу старой кобылы. Некоторое время после этого телега катилась быстрее.

Глава 2

Марк Ривун, в отличие от других обитателей детского дома, а затем и школы-интерната, никогда не мечтал о маме с папой и не задумывался о своем происхождении. Единственной сферой его интересов были звуки. Эта всепоглощающая страсть овладела его сознанием, кажется, еще в утробе матери.

Персонал роддома?1 трудно было удивить громкими именами пациенток. Роддом являлся первым в Москве не только по номеру, но и по статусу. Жены многих известных персон прошли через заботливые руки местных врачей и акушерок. Но даже на их фоне киноактриса и певица Рая Коршунова была настоящей знаменитостью. Она прославилась благодаря патриотическому фильму "Колхозница", в котором сыграла главную роль. Фильм вышел весной 1930 года, а к сентябрю, когда Рая попала в роддом, половина городских барышень носили прическу, как у героини фильма. Даже деревенский платок, который актриса неизменно сталкивала на шею, вновь вошел в моду в обеих столицах.

Успех обаятельной артистке принес не только немой фильм, но и популярная песенка, звучавшая в то лето по радио чуть ли не чаще, чем речи товарища Сталина. По фильму зрители узнали неотразимую внешность Раи Коршуновой, а песня донесла до всех замечательный голос красотки. Наступающая эпоха звукового кино обещала принести Рае Коршуновой всенародную славу.

Но жизнь распорядилась иначе.

Песни для Раи писал знаменитый композитор Александр Рамазинский. Вся театральная Москва только и говорила, что сорокапятилетний Рамазинский с первого взгляда безумно влюбился в белокурую красавицу Раю и отбил ее у не менее выдающегося, но еще более пожилого кинорежиссера. С тех пор давние друзья, режиссер и композитор, открыто враждовали, и новый музыкальный фильм с участием Коршуновой постоянно откладывался.

Сразу после съемок "Колхозницы" Рамазинский и Коршунова поженились. Народ охотно обсуждал перипетии любовного треугольника знаменитостей, и то, что роды у Раи случились пораньше, чем истекли девять месяцев после свадьбы, придавало этой истории особую пикантность.

В роддоме Рае Коршуновой, естественно, отвели отдельную просторную палату с видом на тихий двор, а роды у нее готовилась принимать сама заведующая отделением Нинель Абрамовна Клячман.

Когда ранним утром 12 сентября у актрисы начались схватки, Нинель Абрамовна, разбуженная дома телефонным звонком, отказалась от предложенного автомобиля. Сначала она сварила традиционный кофе, посмаковала любимый напиток и лишь затем отправилась пешком на работу. Жила она рядом с роддомом, в Арбатских переулках, и была уверена, что не опоздает. "Первенец дается женщине для испытания, – любила говорить опытный врач. – А испытание скоротечным не бывает".

Роды у знаменитой актрисы проходили тяжело.

– Давай, девочка, тужься, кричи. Кричи сколько хочешь, – подбадривала Раю Нинель Абрамовна, третий час опекая измученную роженицу.

Но просить об этом было излишним. Голосистая Коршунова вопила от души. В родилку заглядывали любопытные коллеги, желая первыми узнать, кто появился у звездной четы: мальчик или девочка. Строгая Клячман шикала на них и все более хмурилась. Происходило нечто странное. Плод шевелился, когда роженица молчала. Но как только она начинала тужиться и кричать, плод замирал и схватки прекращались. Нинель Абрамовне грешным делом даже показалось, что младенец затихал, чтобы послушать истошный голос матери.

Так продолжалось несколько часов. Наконец, обессилев от собственного крика, измученная Рая закусила губу и умолкла. Она вспомнила, как прекрасно переносила беременность, пела и выступала вплоть до последних месяцев, и ребеночек не тревожил ее. Она была уверена, что поет не только для зрителей, но и для будущего малыша. Он всегда затихал и благодарно слушал ее, а ворочался только ночью, словно ему мешала тишина.

Невозмутимая акушерка Клавдия вытерла пот на лице актрисы и промокнула выступившую на губах кровь. Всё затихло. Нинель Абрамовна подумала, что в схватках наступил перерыв и она может на несколько минут удалиться, чтобы привести себя в порядок. Но тут произошло долгожданное чудо. В абсолютной тишине плод довольно легко вышел на свет. Бледная, как простыня, актриса мужественно терпела боль.

Врач и акушерка переглянулись. Мальчик! По женским глазам было видно, что под марлевыми повязками у обеих губы растянулись в победную улыбку. Акушерка засуетилась около младенца, а врач приводила в чувство потерявшую сознание Коршунову.

Когда первые хлопоты закончились, акушерка вспомнила, что младенец до сих пор не пискнул. Он вращал глазками, двигал пальчиками, но не произнес ни звука. Клавдия любовно обняла мальчика и шлепнула ладошкой по попке. Сколько раз она проделывала эту нехитрую процедуру, после которой раздавался первый писк хрупкого организма. Голосок у деток был разным, но неизменно вызывал радость у роженицы и умиление у акушерки.

На этот раз младенец закричал неожиданно низко. Он вскрикнул, словно пробуя голос, и зашелся в жутком неприятном вопле с изменяющейся тональностью. У акушерки от испуга дрогнули руки, и она чуть не выронила мальчика. С трудом, подавив брезгливость, Клавдия опустила новорожденного в передвижную люльку и, пошатываясь, отошла к окну. Пальцы сами собой сложились в щепотку, старая акушерка бысто перекрестилась. Нинель Абрамовна плюхнулась на стул и рефлекторно прикрыла уши ладонями. На лице роженицы застыла гримаса усталости и разочарования.

А розовощекий малыш кричал с азартом первооткрывателя. По всему было видно, что он получал наслаждение от собственного голоса. Оттопыренные ушки ловили звуковые волны, и малыш пробовал все новые и новые тональности. Изучив весь диапазон своих возможностей, младенец умиротворенно умолк.

Нинель Абрамовна с трудом вернулась в свой кабинет. Она приняла несколько успокаивающих таблеток и, закрыв глаза, откинула голову на спинку высокого кресла. Время шло. Голова болела, умиротворение не приходило. Из коридора донесся крик новорожденного. Голосил обычный младенец, но в памяти сразу всплыл тот самый жуткий голос ребенка Коршуновой. Он рядом и в любой момент может открыть ротик и напрячь голосовые связки, со страхом подумала Нинель Абрамовна.

Заведующая спешно покинула роддом и бесцельно плутала по московским улочкам под моросящим дождем. Когда женщина пришла в себя, то почувствовала смертельную усталость. Она узнала район, в котором оказалась, и решила пройти через стройку, чтобы быстрее попасть домой. На отвале влажного грунта пожилая женщина поскользнулась. Странное дело – она даже не вскрикнула. Она вообще не произнесла ни звука с тех пор, как вышла из родильной палаты.

На следующий день тело Нинель Абрамовны Клячман обнаружили в глубоком котловане строящегося высотного здания.

Глава 3

Через пять дней к роддому?1 подкатил шикарный черный "Кадиллак". В те времена в Москве чаще встречались извозчики, чем легковые автомобили, а уж подобный четырехдверный лимузин с высокой жесткой крышей и вовсе был большой редкостью. Усатый шофер в кожанке важно открыл заднюю дверцу. Оттуда с огромным букетом белых роз бодро выскочил композитор Александр Анатольевич Рамазинский. С глупой, но многозначительной улыбкой, свойственной всем обалдевшим от вынужденного счастья папашам, он исчез в высоких дверях парадного входа. Двадцать минут спустя в элегантном драповом пальто на пороге появилась несравненная Рая Коршунова. Букет она небрежно держала в районе талии. Сзади, неловко обнимая сверток с младенцем, следовал взволнованный композитор.

Защелкала фотокамера. Дежуривший с утра фотограф взял в прицел объектива звездную парочку. Певица поправила синий бант на младенце, кокетливо прижалась к мужу и заученно улыбнулась. Фотограф был счастлив. Трогательную сцену наблюдали все пациентки и сотрудники роддома, а также самые любопытные местные жители. Цветы в опущенной руке актрисы умело скрывали детали фигуры, но, глядя на ее сияющее лицо и умело подкрашенные глаза, все соглашались, что красота Коршуновой отнюдь не пострадала.

Долго себя рассматривать актриса не позволила. Автомобиль со счастливой парой и маленьким сынишкой, блеснув на повороте хромированными вставками, покинул маленький дворик.

Акушерка Клавдия, прятавшаяся в окне за шторкой, трижды перекрестилась и еле слышно помолилась. Хотя сын Коршуновой, нареченный Марком, после родов вел себя на редкость тихо, акушерка всеми силами сторонилась младенца и с опаской обходила палату актрисы. А когда стало известно о нелепой смерти Нинель Абрамовны, у Клавдии ноги подкашивались еще на подходе к роддому. Проводив тревожным взглядом автомобиль композитора, акушерка почувствовала невероятное облегчение, словно отмылась от жирного слоя смердящей грязи. Неделю назад она мечтала, как будет хвастаться во дворе, если доведется принимать роды у знаменитой Раи Коршуновой. Но сейчас она многое бы отдала, чтобы в тот день не оказаться на работе.

Автомобиль, между тем, выехал к Москве-реке и помчался по пустынной набережной. Александр Рамазинский впервые видел сына так близко. Все пять дней после родов из-за строгих санитарных правил он мог общаться с женой только через стеклянную перегородку.

Рамазинский испросил согласия юной мамы и поднял вуалевую накидку с личика младенца. Ребенок приоткрыл заспанные глазенки и с интересом посмотрел на папу. Толстые выступающие губы Александра Анатольевича расплылись в умильной улыбке. На пятом десятке лет он впервые стал отцом.

– Марк, Маркуша,- резвый композиторский палец задвигался перед маленькими глазками. – У-тю-тю.

Ребенок проследил за бессмысленными движениями взрослого и недовольно вскрикнул.

– Ух ты. Горластый! – радостно удивился Рамазинский и дотронулся до крошечного носика.

Это была роковая ошибка известного композитора. Далее катастрофа развивалась стремительно. Марк разинул розовый ротик и издал звучный утробный крик. Низкий голос столь не соответствовал хрупкому тельцу, что опешивший Александр Анатольевич отдернул руку и выронил младенца. Сверток шлепнулся на сиденье и скатился под ноги. Притихшая в мягком кресле Зоя отшвырнула букет под стекло и наклонилась за ребенком. Упавший Марк закричал жутко и яростно. Зоя отшатнулась. Рамазинский закрыл глаза и заслонился ладонями. Шофер в испуге крутанул руль к обочине. Автомобиль съехал с трассы и влетел под низкую наклонную опору моста.

Железная балка чиркнула по капоту, разнесла лобовое стекло и с диким скрежетом сорвала крышу автомобиля. Искореженный лимузин, в мгновение превратившийся в кабриолет, выкатился из-под моста, ткнулся в дерево и заглох. На заднем сиденье мирно покоились две обезглавленные фигуры. Белые розы рассыпались по багажнику и устилали асфальт под мостом.

Распахнулась водительская дверца, на дорогу вывалился шофер с изрезанным лицом. Перед столкновением он успел наклониться. Балка не задела голову, но размозжила правое плечо. Водитель в страхе отполз от машины, посередине набережной поднялся и, пошатываясь, добрался до парапета. Здесь он обернулся. Поясница уперлась в каменные перила, безумные глаза затравленно смотрели на развороченный автомобиль. Всё стихло. Но ужас, исходящий от "Кадиллака", продолжал незримо давить. Голова водителя запрокинулась, он потерял равновесие и плюхнулся в реку.

Маленький виновник трагедии мирно лежал под ногами обезглавленных родителей. Он совершенно не пострадал. В момент удара Марк затих и с удивленным благоговением впитывал новые для себя звуки: скрежет железа, бой стекла, звон лопающейся стали, хруст сломанного черепа отца, и разрыв мышц на шее матери. Он легко делил общий шум на отдельные составляющие, и каждая из них была чрезвычайно интересной. Гениальный младенец расслышал даже всплеск от упавшего в воду шофера, шлепки беспомощного барахтанья, бульканье всплывающих пузырей и шорох песка на дне, от увлекаемого течением тела. С этого момента он знал о реке гораздо больше, чем если бы просто взглянул на нее или потрогал.

Осиротевшего Марка передали на воспитание двоюродному брату композитора театральному критику Семену Львовичу Рамазинскому. Вместе с наследником брату отошла пятикомнатная квартира композитора в центре столицы и немалые сбережения. Со вкусом обставленная квартира Семену Львовичу понравилась, чего совсем нельзя было сказать о двоюродном племяннике.

Пожилой одинокий критик детей не любил. И это мягко сказано. Он терпеть не мог плаксивых и капризных маленьких ублюдков, которые одним своим появлением начисто ломали сложившийся уклад жизни солидных родителей. Если у кого-то из знакомых появлялся ребенок, Семен Львович надолго терял к ним интерес, не приглашал к себе и, боже упаси, не переступал порог квартиры, пропахшей сохнущими пеленками.

Но, видимо, каждый человек имеет в душе заряд любви, который надо на что-то расходовать. Объектами обожания Семена Львовича по молодости были смазливые актрисы, а после сорока, пресытившись краткосрочными романами, он неожиданно переключился на собак. Ему нравилось разгуливать по бульвару с крупным породистым псом, вежливо приподнимать шляпу при виде полезных знакомых и наблюдать животный страх в глазах мамаш, отдергивающих в сторону бестолковую малышню.

Сопливый племянник ему был совершенно не нужен. Однако сразу избавиться от него он не мог, это сочли бы верхом неприличия. На пышных похоронах знаменитого родственника и популярной певицы Семен Львович оказался в центре внимания сливок Московского общества. Все сочувствовали ему и заверяли, что чудом спасшийся младенец наверняка унаследовал талант родителей, и надо лишь дать мальчику достойное образование. Семен Львович неизменно кивал и заверял, что это его священный долг. Как всякий советский критик, он умел говорить одно, а думать совершенно другое.

Пришлось взять Марка к себе и нанять няню. И все бы ничего, если бы не вскрывшаяся странность. Многокомнатная квартира композитора, в которую переехал критик Рамазинский, позволяла вообще не встречаться с племянником. Но с маленьким Марком не могла ужиться ни одна няня. Кто-то сбегал через два дня, кто-то через две недели, но ни одну невозможно было уговорить остаться даже за двойное жалованье.

– В чем дело? С несмышленым ребенком не можешь управиться? – укоризненно спрашивал Семен Львович очередную насупившуюся няню.

– Мальчик он симпатичный. Можно сказать, тихий мальчик. Но иногда так закричит… – пожилая няня отводила глаза.

– Все дети плачут. Что тут такого?

– Дети пищат. У них голосок ангельский. А ваш… Он не хнычет, не плаксится, как остальные. Он ревет!

– Понимаю. Самому не нравится, но что ты хочешь? У Маркуши на глазах родители погибли страшной смертью.

– Вот и мне страшно, когда он ревет. Не могу себя заставить к нему подойти, бежать хочется, куда глаза глядят. Вы уж извините меня, Семен Львович, но не могу я с ним. Отпустите. Может, нервы уже не те. Найдите няню помоложе.

Но с молодыми нянями происходило то же самое. Большинство исчезали без предупреждения, даже не требуя денег за работу.

И настал день, когда Семену Львовичу пришлось ухаживать за племянником самостоятельно. Очередная няня неожиданно сбежала, а новую сердобольные знакомые обещали прислать только завтра. Рамазинский, конечно, мог себе позволить свободный график посещения редакции. Но вечерами в дни премьер его присутствие в театре было обязательным. А осень, как известно, пора самых важных премьер.

В этот вечер театр Мейерхольда давал официальную премьеру "Бани" Маяковского. Это была первая постановка скандальной пьесы после громкого самоубийства поэта весной этого года. Подробная рецензия на следующее утро всенепременно должна была лежать на столе главного редактора.

Вечером Семен Львович брезгливо перепеленал малыша, сунул в склизкий ротик с прорезающимися зубками бутылочку молока с соской и стал дожидаться, пока тот насытится и закроет наглые глазки. Более хлопотного дня в своей жизни он не припоминал. Уход за ребенком извел его окончательно. Ему казалось, что он насквозь пропах неприятным запахом детских выделений, который теперь никогда не выветрится. Вдобавок верный бульдог Герцог явно взревновал хозяина к малышу и постоянно лаял, заявляя о своих правах на прогулку.

Измотанный критик посмотрел на часы. Не хватало еще из-за несмышленыша опоздать на важную премьеру. Семен Львович громко выругался, и на бодрствующего ребенка, и на наглого кобеля, трущегося под ногами, махнул на обоих рукой, накинул плащ и выскочил под промозглый московский дождик.

На спектакль он успел. До окончания представления критик выкинул из головы домашние проблемы. Затем последовала небольшая пьянка для избранного круга, которую для приличия называли фуршетом. Семен Львович, активно налегая на дармовую выпивку, старался не забывать о главном. А главным для опытного критика было выяснить отношение ответственного работника комиссариата культуры к неоднозначной постановке. Но хмурый чиновник, сославшись на недомогание, покинул мероприятие неприлично рано. Что это: черная метка для постановки или слабость здоровья кабинетного работника? От правильного ответа зависел общий характер будущей рецензии.

Раздражаясь от неопределенности, Семен Львович выпил значительно больше, чем следовало. В голове сталкивались две прямо противоположные идеи. Разгромить постановку или написать хвалебную оду гению Мейерхольда. И то и другое прожженный критик мог сделать мастерски. Причем в качестве аргументов использовал бы одни и те же факты. Мысли путались, раздражение нарастало.

В этом сумбурном состоянии Рамазинский за полночь ввалился в квартиру. Его встретили вопли ребенка и описанные собакой тапочки.

– Что б вас, черти изжарили! – выругался критик, прошел в комнату и первым делом пнул нашкодившего пса.

Ребенок ворочался на мокрой от молока подушке. Бутылочка с выпавшей соской лежала рядом. Семен Львович выдернул подушку, отшвырнул ее и в сердцах приказал Марку:

– Спи! Изверг!

Но малыш не успокоился. Увидев слушателя, он завопил еще громче и противнее.

Рамазинский хлопнул дверью, прошел в кабинет и попытался сосредоточиться над чистым листом бумаги. Он понимал, статью надо написать сейчас. С утра замучит похмелье, и будет не до работы. Но к вою ребенка добавился скулеж обиженного Герцога. Работа не шла, не рождалась даже первая фраза рецензии. Семен Львович потер виски, зажал уши. От голоса пса удалось отгородиться, однако рев малыша по-прежнему сверлил сознание тупой болью. Он скомкал бумагу, придвинул свежий литературный журнал. Люди романы пишут, повести, а он над статейкой паршивой мучается!

Пальцы сжали красивый канцелярский нож, блестящее лезвие беспорядочно рвало склеенные страницы толстого журнала. Однообразное занятие не успокоило. Тихий крик ребенка вонзался в голову, застревал в ней и накапливался разъедающей кислотой. Терпеть боль становилось невыносимым.

Рамазинский оттолкнул стул, метнулся в комнату племянника. Ладонь шлепнула по выключателю, глаза выхватили приоткрытый рот и напряженное горло малыша. От яркого света Марк закричал громче. Обезумевший Семен Львович зажмурился и ударил по источнику своей боли – тонкой шее ребенка.

Крик стих. Семен Львович открыл глаза и увидел, как на белой простыне в маленькой кроватке расплывается алое пятно. Пальцы разжались, об пол звякнул окровавленный канцелярский нож. Вместе с тишиной отступала боль. Ее место занимал страх. Он – убийца ребенка! Рамазинский вмиг отрезвел.

Вся жизнь наперекосяк из-за безмозглого сосунка? Ну, уж нет. Сознание подыскивало варианты. Избавиться от тела? Но все знают, что он воспитывает племянника. Можно все списать на сбежавшую няню! Она действительно сбежала, сучка, даже не предупредив. Но ее наверняка найдут, сопоставят время и выяснят, что она не виновна.

Взгляд упал на вошедшего в комнату бульдога Герцога. Семен Львович слышал, что собаки иногда нападают на детей. Вот и спасение! Он пришел поздно и обнаружил, что пес загрыз ребенка. А что? Ребенок постоянно кричал, это подтвердят няни. Собака не выдержала и перегрызла ему горло. Все поверят! Надо только…

Семен Львович ухватил пса за ошейник и подпихнул к невысокой кроватке. Герцог сопротивлялся.

– Ешь, миленький, кушай. Я же тебя забыл покормить.

Рамазинский ткнул бульдога мордой в кровавую рану на детской шее. Пес отпрянул.

– Жри, бестолочь! Выручай хозяина!

Герцог упирался передними лапами. Семен Львович силой поднял одну из лап животного и ударил ею по горлу ребенка. Растопыренные когти оставили на шее рваные следы. Рамазинский повторил удар еще и еще раз. Собака взвизгнула, вырвалась и убежала.

Семен Львович отдышался и осмотрел кровавую рану. Удар ножом пришелся вскользь. Тупой клинок оставил рваные края на нежной коже, большие когти изуродовали шею значительно больше. Теперь все факты говорили о нападении взбесившегося пса на ребенка. Рамазинский вымыл нож и вызвал карету "Скорой помощи". До приезда врачей предстояло надышаться разрезанной луковицей, чтобы слезы горя выглядели натурально.

Его версия сработала четко, все поверили. Но, что удивительно, истекающего кровью младенца удалось спасти. Врачи выходили малыша, хотя на его шее остался безобразный шрам. Бульдога Герцога ветеринары выловили под кроватью и в тот же день усыпили.

Когда шумиха стихла, Семен Львович забрал племянника из больницы и перевез в детский приют подальше от Москвы. При регистрации мальчика на вопрос о фамилии Рамазинский назвал первое пришедшее на ум слово: Ревун. Он всегда ассоциировал племянника с ревом и криком. Медсестра не расслышала и записала фамилию через "и".

Так в детском доме города Острогожска появился полугодовалый малыш Марк Александрович Ривун.

Казалось бы, всё самое худшее в жизни театрального критика уже позади. Однако после печального события Семен Львович Рамазинский замкнулся, не появлялся в обществе и со временем напрочь потерял политическое чутье, так необходимое советскому газетчику. Когда в 1935 году в преддверии Дня Революции он опубликовал статью, восхваляющую известного драматурга, незадолго до этого попавшего в серьезную опалу, власти восприняли это как открытый вызов партии и наглый плевок в лицо трудового народа. Вражескую сущность Семена Львовича сначала обличили на трудовых собраниях, а затем он бесследно исчез. Интересоваться судьбой пропавшего критика никто не отважился.

Глава 4

Оказавшись в детдоме, маленький Марк Ривун вел себя на редкость тихо. После сложной операции рана на шее мальчика заживала медленно, и любое движение ртом вызывало боль. Но даже когда шрам полностью зарубцевался, малыш, словно понял, что крик приносит ему сплошные неприятности и выгоднее оставаться молчуном. Нянечкам тихий ребенок был только в радость. Здесь привыкли к задержкам в развитии детей и не обращали внимания на мальчика, продолжавшего молчать и в те годы, когда сверстники уже вовсю лопочут.

Марк постигал окружающий мир с помощью слуха. Его оттопыренные ушки улавливали всё многообразие звуков, в том числе, малейшие звуковые колебания, неразличимые для остальных. Мальчик жадно впитывал их, мысленно воспроизводил и запоминал. Марк не делил звуки на плохие и хорошие, веселые и страшные, красивые и неприятные. Ему одинаково интересны были: грубый скрип панцирных кроватей и звонкое пение птиц, грохот товарного поезда и мелодичная песня по радио. Услышав человека однажды, он мог потом легко узнать его по одному слову или покашливанию. Но чаще и этого не требовалось. Маленький Марк без труда определял любую воспитательницу по звуку шагов в коридоре или характерному шороху ее одежды.

В три года Марк знал звуковые портреты всех постояльцев детского дома, а также предметов, способных издавать звук. Каждая дверца, кровать, шкаф, тумбочка для него были разными, ведь они обладали индивидуальным голосом. Он легко определял, открыта или закрыта любая дверь или форточка, ведь от этого зависело распространение звука внутри помещения.

Одно время мальчик увлекся непостижимой для всякого другого человека игрой. Он вспоминал какого-нибудь воспитателя или ребенка и на слух определял, в какой комнате в данный момент тот находится и чем занимается. Потом бежал и проверял. Ошибок не было, и вскоре пустая игра Марку наскучила. Его слух развился настолько, что ночью он различал сопение каждого малыша в соседних палатах, а утром мог рассказать про любую из девочек, располагавшихся этажом ниже, какие предметы одежды она надела и сколько пуговиц и крючков застегнула.

Однажды в детский дом на грузовичке привезли новые кровати. Пока их разгружали, водитель, открыв капот и сдвинув на затылок кожаную кепку, смотрел на неровно тарахтящий двигатель и чесал за ухом.

– Чего ж тебе надо, окаянная? Какую заменить? – зудел он под нос. – Свеча у меня всего одна. И заглушить нельзя, не заведешься. А вдруг не угадаю. Кукуй потом здесь.

Его слова вряд ли кто-нибудь мог разобрать. Ребятня, столпившаяся вокруг грузовика, вовсю глазела на чудо техники и непонятный агрегат под капотом, пахнущий бензином. И только для Марка голос шофера и треск двигателя не представляли никакого секрета. Он уже знал и зафиксировал в памяти звучание этого автомобиля. В этот раз рокот был иным. Двигатель явно барахлил. Марк "видел" ушами конструкцию мотора и неработающий цилиндр. Услышав вновь мучительный вопрос шофера, мальчик решительно ткнул пальцем в дрыгающийся провод.

Он отошел, потеряв интерес к грохочущему агрегату. Когда через несколько минут двигатель заурчал ровно, Марк равнодушно встретил удивленный взгляд усатого шофера.

Ривун слыл смирным и послушным мальчиком. Его невозможно было застать врасплох за чем-то недозволенным. Он неизменно удивлялся, почему остальные мальчишки часто попадаются на шалостях. Разве они не слышат, как к двери подходит воспитатель, как отодвигается занавеска в кабинете заведующей, как скрипят сапоги строгого сторожа? Ведь они не глухие!

Постепенно он понял, что окружающие его люди получают информацию в основном с помощью зрения. Пока человек не появился у них перед глазами, они его не замечают, а в темноте вообще становятся беспомощными. В пять лет Марк Ривун окончательно убедился, что все остальные слышат гораздо хуже, чем он.

В соседней палате тяжело заболел отчаянный сорванец Ванька Рощин. Ему разрешили лежать днем, и воспитатели тайно радовались, что шума и гомона стало меньше. По ночам Ваня дышал тяжело и редко. Однажды под утро его дыхание стало прерывистым и затем остановилось. Марк прекрасно слышал это и понял, что Ваня Рощин умер. Он уже знал, что мертвый человек не издает звуков. Утром мальчики встали как обычно и не обратили внимания на притихшего Ваньку. Даже нянечка шикнула на ребят:

– А ну, потише, шалопаи. Пусть Рощин поспит. Ему сил надо набраться.

Только в середине дня она подошла к больному, подозрительно пригляделась и поспешила к заведующей. Вернулись они вместе с медсестрой. Три женщины склонились над неподвижным Ванькой. Рядом сгрудились любопытные мальчишки.

– Пульс щупай, – советовала заведующая.

– Ему укол надо, – шептала няня.

– Почему не проследили, чтобы он утром таблетку выпил? – злилась медсестра.

– Ванька, хорош прикалываться, – кричал его дружбан Сенька Рыжиков, по прозвищу Рыжик. – Открой моргала.

Потрясенный Марк Ривун сидел на корточках в коридоре, уткнувши голову в колени.

Разве они не слышат, что его сердце не бьется? Я знаю это даже отсюда, из-за стены, а они находятся рядом! Как можно не слышать сердце и дыхание человека, если ты от него на расстоянии вытянутой руки?

В этот день Марк сделал ошеломляющее открытие. То, что для его слуха норма, для других – недосягаемая высота. Он обладает уникальным даром слышать то, что недоступно никому другому.

Но хвастаться удивительными способностями Марк не собирался. Сверстники его сторонились, в детских играх он не участвовал, воспитатели давно махнули рукой на недоразвитого мальчика. Вынужденное одиночество не тяготило Марка. Когда дети играли во дворе, он отходил в сторону, выбирал открытое место и жадно слушал окружающий мир. Это занятие доставляло ему гораздо большее удовольствие, чем любые подвижные игры. Все соседние улочки и дворы были давно прочитаны его ушами, и каждый местный житель запечатлен в звуковой памяти.

Но близлежащим пространством Марк Ривун не ограничивался. Закрыв глаза, он трепетно разделял сложные шумы на отдельные составляющие и узнавал, что на востоке от детдома течет спокойная река, через которую перекинут автомобильный мост на толстых каменных ногах. У широких прибрежных опор часто скапливались ветки, и пенилась мутная вода. С противоположной стороны реки в город шли груженые машины, а обратно – пустые. Ниже по течению находился железнодорожный мост с большими дугообразными фермами, о которые затейливо дробился перестук колес редких поездов.

Сам город лежал южнее детдома. Основная улица тянулась вдоль реки. Она была широкой и прямой, потому что все звуки оттуда последовательно нанизывались друг за другом, как цветные кольца на детской пирамидке. Марк определил, что переулки, примыкавшие к улице, застроены дощатыми домами с густыми палисадниками. Это легко было узнать по колонкам с водой, торчавшим вдоль главной улицы. Звон ведер рядом с ними был один, а как только человек отходил в сторону, листва мягко глушила металлический звук, а потом его пытались скрыть деревянные перегородки.

На дальней окраине города недавно началась стройка. Сначала шумные механизмы рыли там котлован, а затем рабочие стали возводить высокие кирпичные стены.

Жизнь в городе протекала монотонно. Изредка по праздникам в городском парке у реки из двух хриплых динамиков струилась танцевальная музыка, а когда темнело, громко хохотали пьяные женщины, и случались драки.

Молчал Марк Ривун до семи лет. Возможно, молчание продлилось бы и дольше, если бы однажды летом 1937 года в какофонии звуков он не уловил свое имя. В кабинете заведующей его обсуждали две женщины.

– Я готовлю списки для перевода детей в школу-интернат, – уверенно говорила заведующая, макнув перо в чернильницу. Марк слышал, как стальное острие пронзило тонкий слой чернил и ткнулось в стеклянное донышко. – В твоей группе, Нина, немой мальчик с безобразной шеей. Как его…

– Марк Ривун.

– Да-да. Для нормальной школы он не подходит. Придется отправить в психиатрическую больницу. Подготовь завтра бумаги.

– Больница – ведь это навсегда, – несмело возразила воспитатель. – Может, направим мальчика в школу для глухонемых?

– А он что, соображает?

– Мне кажется, мальчик достаточно развит, всё понимает, только говорить не умеет.

– Только! – усмехнулась заведующая. – Ривун не знает языка глухонемых. Как он будет учиться?

– Он не глухой, он слышит.

– Что толку! Надо было раньше перевести его в специнтернат и не мучиться.

– Я с ним никогда не мучилась. Он тихий. В больницу его всегда можно будет отправить.

– Впрочем, мне все равно. Подготовь бумаги для школы глухонемых. Теперь он – не наша забота.

Начало разговора Марк застал во дворе, где, как обычно летом, ловил ветер звуков в надежде познать что-то новое. В момент окончания беседы взволнованный мальчик стоял уже у двери кабинета. Ему не понравились слова "школа глухонемых". Это неправильно. Он не глухой. Все остальные глухие по сравнению с ним! Они не слышат и десятой части того, что слышит он! Зачем ему в школу глухих?

Марк открыл дверь и вошел в кабинет. Он никогда не стучал при входе, не понимая бессмысленного ритуала. Зачем предупреждать стуком, ведь человека прекрасно слышно, когда он подходит. Он не любил создавать дополнительные шумы. Вокруг и так клокочут бесчисленные звуки, от которых невозможно укрыться. По этой же причине сам Марк Ривун всегда перемещался очень тихо, почти неслышно для окружающих.

Щуплый мальчик появился за спиной воспитательницы словно из ниоткуда. Она обернулась, собираясь выходить, ойкнула и схватилась за сердце. Тучная заведующая выпучила глаза:

– Ты здесь? Как?

Марк по привычке молча указал на приоткрытую дверь, но понял, что сейчас решается его судьба и простого жеста недостаточно. Мальчик напряг непослушные голосовые связки и неуверенно произнес:

– Я… Я во… во-шел.

Онемевшие женщины, приоткрыв рты, таращились на мальчика. Марку не понравился первый произнесенный звук, и он попробовал еще:

– Я… слы-шу. Я не глу-хой. Я не глухой. Я слышу. – Он повторял эти слова несколько раз, меняя интонацию, пока не остался удовлетворен найденным тембром.

– Ты говоришь? – неуверенно спросила заведующая. Воспитательница осела на стул, продолжая держаться за сердце.

– Да. Я говорю. Я слышу и говорю. Я умею говорить. Отправьте меня в школу. В обычную школу. – Голос Марка окреп и звучал уверенно, однако сухо и хрипло, будто говорил не маленький мальчик, а уставший от жизни старик. Женщины, вместо того, чтобы радоваться чудесному исцелению, продолжали смотреть на него настороженно. В их позах чувствовался плохо скрытый страх. Казалось, они чего-то боялись, но чего именно, и сами не могли объяснить.

В подсознании Марка возникли смутные обрывки воспоминаний, даже не воспоминаний, а ощущений: его голос – и чужой страх, его крик – и беда. Он молчит – и всё идет своим чередом, он кричит – и жизнь ломается. Сначала голос, затем ужас. Что-то было не так в этой последовательности. Ведь другие говорят – и ничего не происходит, кричат – и все терпят, поют – и люди восторгаются. Поют…

Когда звучит песня, многие замолкают и внимательно слушают, а на их лицах появляется необъяснимое умиление. Весной к празднику Первомая старшая группа разучивала песню о пионерах. Воспитатель ставила в патефон пластинку с записью детского хора и требовала повторить слова. Конечно, Марк не участвовал в пении, но он с любопытством слушал, как скрипит иголка в бороздках вращающейся пластинки, а затем через металлическую трубу, похожую на большой бутон гладиолуса, вырывается звонкий голос мальчика. Тот громко и радостно тянул куплет, а припев подхватывали шестнадцать новых голосов – десять девочек и шесть мальчиков. Единственный голос солиста дети слушали внимательнее, чем пение хора, а воспитательница неизменно улыбалась и кивала в такт мелодии. Марк припомнил почти девчачий голосок маленького солиста и попытался в точности его воспроизвести.

– Меня зовут Марк Ривун. – Получалось похоже, и ободренный Марк продолжил: – Я пришел к вам, потому что очень хочу в школу. Я мечтаю учиться. Не надо меня отсылать к глухонемым или в больницу. Я умею слушать и говорить. Поговорите со мной.

Заведующая расплылась в улыбке и ласково спросила:

– А почему же ты молчал до сих пор?

– Болело горло. Мне тяжело было произносить слова. – Марк дотронулся до грубого шрама на шее. – И сейчас еще немного болит. Но я теперь буду говорить. Обязательно.

Растроганная воспитательница встала и обняла мальчика. В уголках ее сияющих глаз быстро скапливались слезы умиления. Стиснутый в женских объятиях, Марк постигал новую для себя истину. Одни и те же слова, произнесенные разным голосом, дают совершенно разный эффект.

Глава 5

В школе-интернате среди взрослых детей царили совсем другие законы. Если в детдоме для наведения порядка достаточно было строгого возгласа воспитателя, то в школе учителя почти не вмешивались в повседневную жизнь учеников, и во всем верховодили старшеклассники. Сильный обижал слабого, слабый вымещал обиду на слабейшем. Младшие могли противостоять старшим только коллективно, поэтому значение приятельства и дружбы возрастало многократно. Для сносной жизни требовалось быть своим в избранной компании лидера класса, который определялся отнюдь не по оценкам в дневнике, а по крепким кулакам и умению быть полезным старшеклассникам. Одиночкам здесь была уготована роль объекта насмешек или изгоя, которого каждый мог обидеть.

Марк Ривун не отличался физической крепостью и игнорировал любую душевную близость, поэтому его изначальная участь в жестоком коллективе малолеток была незавидной. Однако из разговора в кабинете заведующей он вынес важную мысль: голос – это инструмент, которым можно влиять на настроение людей.

До семи лет Марк не имел собственного голоса, он только слушал. В его своеобразной изощренной памяти сохранились мельчайшие оттенки сотен голосов самых разных людей. Начав говорить, Марк обнаружил, что может скопировать практически любой голос из фонотеки своей памяти.

Для начала он заговорил голосом солиста детского хора. Голос был чистым, звонким и тонким. Он принес ему успех в кабинете заведующей, помог завоевать расположение многих девчонок. Но со сверстниками-мальчишками всё получилось иначе. Первый всплеск интереса к заговорившему "немому" сменился злобными шуточками и подлыми тычками. Рыжик обозвал Ривуна Писклей. Прозвище тут же приклеилось к Марку.

Но ненадолго.

Марк быстро догадался, что тонкий голос мальчика-солиста вызывает умиление лишь у женской половины общества, а у мужской – порождает брезгливое отторжение. Марк стал экспериментировать. Однажды утром он заговорил голосом героя Гражданской войны Чапаева, любимого всеми мальчишками. Марк копировал голос артиста из бешено популярного кинофильма. Он произносил самые обычные фразы, но эффект был потрясающим. Это был голос, которому охотно подчинялись. Мальчишки обалдели, Рыжик стушевался. Прозвище Пискля уже никто не вспоминал. Что бы ни предлагал Марк этим голосом, его слушались и соглашались, будто перед ними был сам прославленный командир.

Но постоянно говорить взрослым голосом было подозрительно. И Марк Ривун нашел выход.

Он вспомнил известного предводителя мальчишек Лешку Черного, которого три месяца назад усыновила важная тетка в шляпе с вуалью. И на следующий день Лешкин голос вновь зазвучал в стенах детдома. Но знал об этом только Марк. Никто не понял, что бывший "немой" присвоил чужой голос. Такое и в голову никому не могло прийти. Но для Марка это было так же легко, как надеть куртку с чужого плеча. Со сменой голоса изменилась и жизнь Марка Ривуна. К нему стали прислушиваться сверстники, спрашивали совета, и часто его мнение, каким бы поверхностным оно ни было, становилось решающим.

С этим голосом в сентябре 1937 года семилетний Марк Ривун перешел в школу-интернат. Школа располагалась в другой части города, ближе к реке и шумной стройке большого завода. Сюда свозились дети и из других городов. В первые дни каждая компания держалась обособленно, сплачиваясь вокруг своего лидера. Таким среди бывших детдомовских был крепыш Сенька Рыжиков. Он привлек в свое окружение Марка как пацана, которого слушают остальные. Рыжик олицетворял силу, Марк – умение убедить. Благодаря такому тандему и сплоченной массовке, детдомовским Острогожска удалось с наименьшими потерями утвердиться в новой жесткой среде. Ведь каждая мальчишеская драка или стычка неизменно заканчивалась переговорами, а в обоих аспектах компания имела сильных лидеров.

Но постоянно быть в центре внимания, вести пустые разговоры, играть в дурацкие игры Марка отнюдь не прельщало. Ему больше нравилось одиночество, когда можно было предаться любимому занятию – слушать и запоминать звуки. Но как остаться одному и не быть униженным безжалостными сверстниками? Надо обладать колючками, к которым больно прикоснуться. В природе так выживают ежи и репейник.

Марк Ривун вспомнил дворника-истопника из детдома. Старый подтянутый мужчина с острой бородкой академика и странным именем Карп вел себя как хотел, будто он самый главный во всем детдоме. Походил он на состарившегося писателя, автора "Каштанки". Эту книгу несколько раз читала детям воспитатель Нина Петровна. Карп появлялся и исчезал, когда ему вздумается, по крайней мере, так казалось Марку. Вопреки слякотной погоде, в чистых на удивление сапогах он бесцеремонно проходил в любой кабинет или палату, щупал трубы, проверял окна и не обращал ни малейшего внимания на недовольные взгляды заведующей и воспитательниц. Карп мог пресечь любую прогулку детей во дворе, заставить всех освободить дорожки или песочницы, и никто ему не смел перечить.

Говорил он глухим язвительным голосом, прямо на вопросы не отвечал и чаще всего бубнил: "Я не индивид. Я есть функция поддержания жизненной среды. Если вам не нужна сия функция, милости прошу, в расход старого Карпа". Глаза старика при этом укоризненно пялились на обувь или деталь одежды собеседника, от чего тому становилось неуютно за мнимое или настоящее пятнышко. "Милости прошу" сторож вставлял в любой ответ, и эта формально вежливая фраза скребла пилой по сердцу каждого, осмелившегося делать старику замечания. Но таких смельчаков находилось немного, разве что новенькая воспитательница в первую неделю работы или строгий областной проверяющий. Получив ответ, со скрипящим "милости прошу", они неизменно замолкали, фыркали в сторону, но больше недовольства не проявляли. Считалось, что до Революции Карп служил камердинером у влиятельного князя, но многие верили, что он сам был важным барином и с приходом к власти пролетариата ловко сменил обличье. Так это или нет, но старика старались обходить стороной и лишний раз не тревожить.

Голос этого неудобного "ежика" Марк и постарался перенять. Но в этот раз он поступил расчетливее. Слепо копировать хрипотцу пожилого человека Марк не стал. Он разбил гамму звуков на несколько составляющих, убрал старческие признаки и вычленил ту неприятную для слушателей полосу, которую хотел присвоить. Сам того не ведая, он перенял частоту модуляций, сменив тональность. Для полноты картины Марк на всякий случай сохранил в своей речи слова "якорьки", заменив устаревшее "милости прошу" на современное мальчишеское выражение "прямо сейчас".

Сначала Ривун опробовал новый голос на ближайшем приятеле. Сенька Рыжиков как-то оттащил Марка на разговор сразу после уроков перед обедом.

– У Мерилы из второго класса карты понтовые есть с голыми тетками. Я знаю, где спрятаны. Можно стырить или отнять. Ну?

– Ага, прямо сейчас, уже бегу, – огрызнулся новым голосом Марк, уставившись на свежую дырку в рубашке Рыжика.

– Ты чё, Марк, заболел? – Рыжик, морщась, как от зубной боли, странно смотрел на Ривуна.

– Ага, прямо сейчас к доктору.

– Я говорю, карты понтовые. Если тырить, то лучше во время жрачки. Поиграем, а потом Бешеному отдадим. Он оценит.

– Мне по фигу. Стукани Бешеному прямо сейчас, и все дела.

– Так позыркать же хочется. Тетки, говорят, ядреные.

– Я есть хочу. – Марк равнодушно отстранил Рыжика и направился к столовой.

Странное дело, когда Марк ушел, Сеньке Рыжикову сразу стало спокойнее. Только пальцы с обгрызенными ногтями некоторое время нервно прижимали оторванный треугольник ткани на рукаве.

Приятели, как и прежде, еще пытались привлекать Марка в свои сборища. Но каждый раз он находил повод устраниться. Вскоре желающих выслушивать его объяснения не нашлось. Даже учительница все реже и реже спрашивала Марка на уроках. "Какой неприятный мальчик", – думала она, объясняя свое отношение к подростку мерзким шрамом на его шее.

Марк Ривун внутренне торжествовал очередную победу. Всего лишь изменив голос, он получил то, что хотел – свободу слушать и изучать многообразный мир звуков.

По воскресеньям из городского парка доносилось механическое звучание радиорепродуктора. Новости и речи вождей перемежались музыкой и песнями. Марк с первого прослушивания запоминал любую мелодию. В школе-интернате имелся старый рояль. Пожилая равнодушная учительница Софья Леонидовна в строгом костюме с накрахмаленным белым воротничком иногда вела уроки музыки. Чаще всего они были приурочены к очередному празднику, когда требовалось разучить бравурную детскую песенку и исполнить ее перед гостями из городского отдела образования. Учительница укрепляла над клавишами тетрадь с непонятными знаками и, глядя в нее сквозь треснутые очки, ударяла негнущимися пальцами по клавишам. В остальные дни комната с роялем закрывалась.

Однажды в конце второго года обучения Марк услышал, что уборщица не закрыла на ключ музыкальную комнату. Он проник в нее, приподнял крышку рояля и поочередно нажал пальцем на каждую клавишу. В памяти четко зафиксировались все звуки, которые может извлечь громоздкий музыкальный инструмент. Марк припомнил песню, которая накануне звучала в городском парке, и одним пальцем воспроизвел мелодию.

– О, блин, композитор, – раздалось за спиной восклицание Бешеного. – А еще какую песню знаешь, малец?

Марк недоуменно оглянулся на глупый вопрос Бешенного.

– Я помню всё, что слышал.

Бешеный вряд ли понял абсолютную правдивость ответа. Он щелкнул пальцами и вальяжно приказал:

– Потренькай мне что-нибудь из "Веселых ребят".

Песни из этого кинофильма чаще других звучали по радио, и Марк без ошибок проиграл мелодии.

– Композитор, блин! – крякнул Бешеный и дружески похлопал по плечу Марка.

За спиной лидера младших классов переминались его верные вассалы. Они запомнили похвалу предводителя. С тех пор прозвище Композитор накрепко привязалось к невзрачному хлюпику Марку Ривуну.

Глава 6

После открытия музыкального таланта жизнь Марка изменилась. Покровительство Бешеного принесло ему популярность среди сверстников и предоставило некоторую свободу. Он мог посещать музыкальную комнату хоть каждый вечер. Бешеный с легкостью добывал ключи от любых помещений интерната. Но дружбу с хулиганом приходилось отрабатывать. В любой момент предводитель мог прислать верного пацана с приказом "стренькать что-нибудь для души". Марк повторял на рояле известные мелодии, хотя после изучения возможностей огромного черного ящика с клавишами снаружи и струнами и молоточками внутри сразу потерял к нему интерес.

Ему больше нравилось улавливать и накапливать в памяти новые звуки, тона и шумы, чем бесконечно воспроизводить ранее услышанные. Он, как сумасшедший коллекционер, стремился схватить и присвоить всё, что влетало в его оттопыренные уши из многообразного мира звуков. Каждую находку он любовно изучал со всех сторон и откладывал в нужную ячейку памяти.

Однажды за исполнением блатной "Мурки" компанию застала врасплох учительница музыки Софья Леонидовна. Она выгнала из музыкальной комнаты всех, кроме Марка, и строго спросила хриплым прокуренным голосом:

– Мальчик, кто тебя научил играть на рояле?

Марк не понял вопроса. Разве учат специально говорить или ходить? Человек видит и слышит, как это делают остальные, и повторяет сам. Так же и с мелодией. Он прекрасно слышит, из каких звуков она состоит, знает, за какими клавишами скрываются эти звуки, и просто ударяет по ним в нужной последовательности. Чему тут учиться?

По интонации учительницы он уяснил, что виноват, поэтому самым покорным голоском ответил:

– Извините, Софья Леонидовна. Я больше не буду.

– Ну что ты! – всплеснула руками пожилая женщина и погладила нескладного мальчика по голове. – Это хорошо, что ты умеешь играть. Только кто тебя все-таки научил?

– Я сам, – тихо произнес Марк и вжал голову.

– Самородок! Природный талант! – похвалила учительница сухими губками. – Тебе развиваться надо. А ты можешь сыграть что-нибудь более сложное, например из Чайковского?

Марк Ривун недоуменно молчал.

– "Лебединое озеро" слышал? – допытывалась учительница.

– А по радио эту песню передают?

– Это не песня. Это балет, – непривычно ласково улыбнулась Софья Леонидовна. – Чайковского, мальчик, лучше всего слушать в театре. Но театра в нашем городе еще не построили.

Марк смутно представлял себе, что такое театр, и совсем уж не понимал, почему слово балет учительница произнесла с благоговейным придыханием. Пацаны под балетом подразумевали непристойный танец на вытянутых носочках. Ни один звук с этим танцем у Марка не ассоциировался, поэтому не представлял для него ни малейшего интереса. Он уважал только те слова, которые хоть как-то помечали то, что можно услышать. Однако человеческий язык был слишком беден для обозначения неисчерпаемого многообразия звуковых колебаний. Например, слово "скрип" применяли и по отношению к двери, кровати, сапогам, чернильному перу, снегу под ногами и в десятках других случаях. Но даже разные двери скрипели по-разному, не говоря уж об остальных предметах. В памяти Марка в условной ячейке "скрип" хранились сотни вариантов этого удивительного звука.

Учительница закончила горевать об отсутствии театра, опустила глаза на тощего мальчика со шрамом на шее и поинтересовалась:

– Как тебя зовут?

– Марк Ривун, третий класс.

– Ах да, совсем память теряю. Что же мне с тобой делать?

– Отпустите, – ангельским голоском попросил мальчик.

– Нет, – лукаво погрозила женщина. – Помимо театра, Марк, музыкальные шедевры Чайковского можно услышать еще и на пластинках. У меня дома есть много хороших пластинок. Если хочешь, можешь их послушать.

Марк внешне остался невозмутимым, хотя его черствая маленькая душа затрепетала от радостного предчувствия. Он не понимал слова "шедевры", но возможность "слушать" являлась для мальчика самым главным стимулом. Это было смыслом его жизни. Что может быть лучше, чем новые мелодии и звуки, добавленные в копилку памяти. За неполных три года в школе-интернате он изучил и втянул в себя все окружающие звуковые волны, и иногда с раздражением смотрел в ночное небо, возмущаясь немыми звездами и луной. Он страдал, если несколько дней не подпитывал ненасытную память очередной порцией новых шумов.

– Где? Где я могу послушать? – нетерпеливо спросил Марк. – Граммофон есть только у директрисы.

– Это исключено. В интернат я пластинки не дам, – решительно заявила Софья Леонидовна и вновь улыбнулась. – Ты пил когда-нибудь какао?

Марк замотал головой.

– Я так и думала. Приходи ко мне в субботу после обеда. Я поговорю с директором, она отпустит.

С тех пор раз в неделю Марк бегал в покосившийся деревянный домик учительницы музыки, расположенный у оврага напротив большой стройки. Софья Леонидовна заводила граммофон, доставала с полки одну из пластинок и бережно опускала на нее блестящий валик с иглой. Вместе с благородным механическим хрипом из медного рупора в маленькую комнатку врывались десятки музыкальных инструментов и мощные голоса солистов. Тонкий слух мальчика тут же разбивал слаженное нагромождение звуков на отдельные составляющие. Если качество записи позволяло, он легко определял, сколько инструментов в оркестре, и даже сколько струн или клавиш на каждом из них. Он "видел", как напрягается горло певца, дрожат связки и вздымается его грудь. Марк не воспринимал мелодию целиком, его интересовали ее отдельные составляющие. Огромную пирамиду музыкального произведения он разбивал на мелкие кубики и любовно откладывал их в глубины своей памяти.

В эти же часы Софью Леонидовну неизменно посещала старинная подруга Нинель Владиславовна. Две пожилые женщины совместно колдовали над плитой, стремясь снять кастрюльку с закипающим какао в момент поднятия пенки, долго пили его из тонких чашек с китайскими узорами, курили папироски сквозь длинные мундштуки, смаковали самодельную малиновую настойку из хрустальных рюмок и бесконечно пережевывали одни и те же воспоминания из дореволюционного прошлого. Их заскорузлые пальцы передавали друг другу пожелтевшие фотографии, на которых застыли гордые лики усатых офицеров и нарядные барышни в шляпках.

Иногда женщины замолкали и внимательно слушали музыку. Они словно погружались в нее, пропитывались ею, и, в зависимости от характера произведения, разительно менялось их настроение. На старческих лицах отражался весь диапазон эмоций: от морщинок негодования до слез умиления. Больше всего женщин завораживали мощные объемные голоса оперных исполнителей.

– Божественно, – шептала Софья Леонидовна, притрагиваясь платочком к уголкам глаз. – Это Бог поделился с ним своим голосом.

Такая реакция удивляла десятилетнего Марка. На его эмоциональное состояние музыка не оказывала никакого влияния. Он ясно видел ее изнанку, пристроченные другу к другу обрывки звуков и грубые швы между ними. Ни тени восторга всемирно известные музыкальные произведения ему не дарили. Он чувствовал их по-другому. Это всё равно что стоять перед величественным собором и видеть вместо него лишь неровные кирпичи, потрескавшиеся плиты и раствор цемента. Однако он наблюдал и старательно запоминал, как тот или иной музыкальный фрагмент или яркий голос влияют на настроение обеих женщин.

Единожды прослушав пластинку, Марк, как правило, сразу терял к ней интерес. Хотя пластинок в доме учительницы хранилось достаточно много, за два месяца он изучил их все. Повторное прослушивание его не прельщало, но торчать в интернате среди агрессивных сверстников было еще хуже. Марк Ривун продолжал посещать Софью Леонидовну, жадно выпивал полюбившееся какао и с любопытством наблюдал за впечатлительными старушками.

Возвращаться в интернат он не спешил и подолгу бродил по городу, устремляясь от одних звуков к другим. Большинство из них он уже знал и мог бы пройти мимо, но теперь его интересовала реакция людей на различную музыку и песни. Марк подслушивал свадьбы и похороны, ресторанных музыкантов и пьяных гармонистов, концерты самодеятельности и военный оркестр, праздники на площади и вечерние посиделки во дворе. Он вновь и вновь убеждался, что звуки: музыка, голоса, шумы – по-разному влияют на людей. Некоторые из них заставляют скорбеть, другие – торжествовать, третьи, четвертые, пятые – умиляться, плакать, доверять, бояться, трепетать, нервничать, впадать в транс и даже получать физическое наслаждение. Он видел, как от простой песенки у слушателей накатывались слезы или ноги сами собой пускались в пляс. Да что там музыка. Порой под влиянием речи оратора толпа в едином порыве приходила в восторг, негодовала или погружалась в скорбь. И не столь важны были слова выступающего, сколь общая патетика, тембр, а более всего – едва различимые оттенки вибрации голоса.

Неискушенного наблюдателя, возможно, удивило бы, что разные, на первый взгляд, мелодии и голоса, действовали одинаково, а похожие, наоборот, приводили к полярным эффектам. Но Марк легко вычислял именно те ключевые составляющие, с помощью которых достигался результат. Чаще всего это даже были не конкретные звуки или ноты, а некоторая тональность, нерв мелодии или внутреннее напряжение голоса и его особая звонкость.

По силе воздействия на людей из всех возможных источников звука, на первое место Марк ставил человеческий голос. Никакой музыкальный инструмент и даже целый оркестр не могли так влиять на огромную толпу, как голос талантливого певца или неистового оратора. Любую инструментальную мелодию слушатели переживали в полнакала, будь то на концерте в доме культуры или на танцплощадке, но стоило подключиться хорошему певцу, как эмоции удваивались, глаза вспыхивали, а тело легко пускалось в пляс.

Люди придумали сотни эпитетов для характеристики голоса: грубый и ласковый, бархатный и холодный, испуганный и робкий, ликующий и уверенный, ехидный и вкрадчивый, плаксивый и заботливый, внушительный и трепетный, твердый и мягкий, яркий и тусклый, торжествующий и леденящий, и многие другие, выражающие самые разнообразные чувства. Но Марк различал гораздо больше оттенков. Ему не хватило бы слов, чтобы все их описать.

Сначала он удивлялся, что люди легко поклоняются, трепещут и даже влюбляются в человека, которого никогда не видели, а лишь слышали его голос по радио. При этом диапазон вокальных возможностей певца или дикция оратора не имели решающего значения. Самый популярный исполнитель, Леонид Утесов, практически не пел, а рассказывал истории несильным хрипловатым голосом, а главный вождь Сталин, от речи которого многие падали в обморок, жевал слова и говорил с акцентом. Однако Марк быстро разобрался в истоках их успеха. Главным их оружием являлась необычная модуляция голоса.

То, что все называли непонятным словом "обаяние", пряталось в структуре голоса человека. Никто не мог толком объяснить, почему один человек кажется приятным, а другой противным, почему одного уважают, а другого презирают, кому-то доверяют, а кому-то нет. И только наблюдательный Марк Ривун познал этот секрет. Он "видел" любой голос, как линии на своей ладони, и так же, как отпечатки пальцев, каждый из них был индивидуален. Но если отпечатки пальцев никто не мог подделать, то нужную тональность и вибрацию голоса необычный мальчик с изуродованной шеей старательно запоминал и быстро учился воспроизводить.

В одну из суббот Софья Леонидовна и Нинель Владиславовна, отведав малиновой настойки, как обычно, млели от чудного голоса итальянского певца. Марк, знавший наизусть все повороты музыкального сюжета оперы, больше прислушивался к новым звукам за окном.

На заводе, стремительно выросшем за оврагом, осуществляли пробный пуск оборудования. Натужно взревела огромная турбина, со свистом набрала обороты. Потом равномерный высокий гул словно натолкнулся на препятствие, потерял юношескую силу и рывками стал заваливаться в старческий бас. В механическом гудении начали преобладать низкие протяжные ноты.

Софья Леонидовна поджала губы, озабоченно потерла виски. Нинель Владиславовна беспокойно заскрипела плетеным стулом. Низкий гул за оврагом нарастал.

– Прикрой форточку, – попросила учительница музыки Марка.

Створка захлопнулась, погнутый язычок оконной защелки лег в металлический паз, отгородив комнату от внешнего шума, но Марк чувствовал, что мощные волны по-прежнему проходят сквозь старую раму и деревянные стены. Он давно убедился, что способен воспринимать звуковые колебания не только через оттопыренные уши, но и всем телом.

– Боюсь, война скоро будет. Гитлер пол-Европы уже захватил, – покачала головой Софья Леонидовна.

– Мне тоже страшно, Софьюшка. Ведь и старые уже, пожили, а все равно помирать боязно.

– И без войны что-то тревожно.

– Плохо спала?

– Ворочалась, как всегда. Но с утра всё хорошо было, а вот сейчас… Аж сердце перехватывает. Марк, выключи граммофон!

– Я тоже плохо себя чувствую. Мигрень начинается. Может, погода меняется?

Мальчик послушно поднял блестящий валик с иглой, убрал пластинку. Граммофон ему совершенно не мешал. Всё его внимание было устремлено наружу. Явный шум за окном уже стих, но Марк слышал, как в чреве завода нарастает вибрация. Он чувствовал мощные волны, исходящие от большого агрегата. Они пронзали стену, легко проходили сквозь него, толкались в тела старушек, заставляя трястись их поджилки.

– Страшно, Нинушка, ой как страшно, – схватилась за сердце Софья Леонидовна. Ее лицо смертельно побледнело.

Нинель Владиславовна, не обращая внимания на подругу, вскочила с кресла, заметалась по комнате. Марк с любопытством наблюдал, как перепуганная старушка плотно прикрыла дверь, нервно задернула шторы, а учительница музыки сжалась в кресле, зажмурила глаза и зажала уши, словно перепуганный ребенок. Пять минут назад старушки наслаждались наливкой и музыкой, а сейчас тряслись от страха. Что произошло за это время?

Марк с интересом повернулся к стене, за которой располагался заводской корпус. Сквозь нее шли тяжелые волны колебаний. Он их почти не слышал, но хорошо ощущал внутренними органами. Прятаться от них или затыкать уши было совершенно бесполезно, да его они и не тревожили. Напротив, его тянуло к новым неведомым звукам.

Мальчик вышел из дома и встал на склоне оврага. Из заводских ворот, скукожившись и пошатываясь, выбирались испуганные люди. Они падали на пожухлую траву и корчились от боли. Некоторые в страхе отползали и скатывались в овраг. Могло показаться, что рабочие ранены, но Марк не слышал взрыва или производственной аварии. Завод источал только вибрацию и низкий шум. Приглядевшись, он убедился, что люди внешне совершенно невредимы, их терзала внутренняя боль.

Неожиданно, задев ворота, на дорогу выскочил грузовик, съехал колесом в овраг и рухнул под откос. Машина кувыркнулась, хлопнула радиатором о дно и завалилась на бок. Из-под капота заструился черный дым, выбились язычки желтого пламени. Марк слышал, как огонь жадно прополз по трубке к бензобаку. Яркая вспышка осветила склоны оврага, ухнувший взрыв выкатился из глубины и отозвался дребезгом оконных стекол близлежащих домов.

Когда взрывная волна растаяла, Марк не услышал прежнего низкого шума. Невидимый вибрирующий маховик на заводе остановился. Мальчик подождал немного и разочарованно вернулся в дом. Полыхающая огнем машина его не интересовала. Со звуками пожаров он был давно знаком.

Успокоившаяся Нинель Владиславовна тормошила Софью Леонидовну.

– Просыпайся. Не знаю, подруга, ты как хочешь, а я выпью. – Она разлила настойку по бокалам и тут же махом выпила.

– Что это было? – дрожащим голосом спросила учительница музыки.

– Грузовик загорелся и взорвался, – буркнул Марк, тщательно запоминая новый сегодняшний шум.

– А я думала война. Аж сердце ойкнуло.

– Хватит тебе про войну! Лучше выпей, – посоветовала тучная Нинель Владиславовна, размачивая сухарь в остывшем чае. – Не люблю я эти современные вонючие тарахтелки. Вот раньше: тройка с бубенцами, чистый воздух! Да, Софьюшка?

– Болит, – терла грудь длинными негнущимися пальцами учительница. – Думала, что не выживу. Внутри все трясется, а голову, как тисками сжало.

– Это давление. Может, пластиночку включить? Музыка иногда помогает.

– Воздуха хочется. Марк, открой форточку.

Ривун выполнил просьбу учительницы и сообщил убедительным голосом:

– Я пойду. Мне пора. – Ему не терпелось остаться одному, чтобы всесторонне обсмаковать новый необычный звук, внушающий людям панический ужас.

– Ступай. В следующий раз начну учить тебя нотам, – традиционно пообещала Софья Леонидовна. Она давно хотела посвятить мальчика в азы музыкальной грамоты, но каждый раз с приходом говорливой подружки это обещание откладывалось.

Марк выскочил во двор и прислонился спиной к дощатой стене дома. Ему казалось, что она еще хранит те неслышные, но хорошо различимые телом волны. Он набрал в легкие побольше воздуха и завыл низким басом, пытаясь их воспроизвести. Он старательно имитировал гул и вибрацию, все глубже погружаясь в темную пучину бездонного океана звуков.

Лохматая соседская дворняга, проявившая, было, интерес к ноющему мальчишке, поджав хвост, забилась под порог. Где-то рядом тревожно заржала лошадь и понесла расшатанную телегу. Работяги, пытавшиеся потушить грузовик, в страхе разбежались кто куда.

Марк долго отрабатывал голосовую технику, пока не убедился, что ему подвластен и этот, пугающий остальных, неслышимый ухом шум. Он не видел, как потеряла сознание Софья Леонидовна, как подкосились толстые ноги Нинель Владиславовны. Она опустилась рядом с подругой, обхватив ножку стула. Испуганные глаза смотрели на открытую форточку и дрожащую занавеску. Когда ей показалось, что все внутри вот-вот оборвется, на лицо упала холодная сморщенная кисть бывшей пианистки. Нинель Владиславовна закричала от ужаса и отшатнулась в сторону. Рука дернула стул, и сверху на нее свалилось безжизненное тело старой подруги. Прядь седых волос упала в разинутый рот, прилипла к губам и языку, крик захлебнулся в старческом кашле.

Мальчик, довольный тем, что всё у него получилось, гордо топал по опустевшей улице. О смерти учительницы музыки он, как и остальные, узнал через два дня в школе-интернате. Это известие ни капли не взволновало Марка, ведь все пластинки в ее доме он уже прослушал.

Глава 7

Однажды, в погожий июньский день 1941 года, во всех городах Советского Союза из тысяч уличных радиодинамиков мощный мужской голос выплеснул волны благородного возмущения. Война с Гитлером, которой так боялись две старые женщины, все-таки началась.

Информация о вероломном нападении фашистских захватчиков на родную страну Марка Ривуна совсем не заинтересовала. Его потряс необычайной силы голос диктора Левитана. Он видел, как под влиянием возмущенного трагического баритона люди замирали, в их телах стыла кровь, а многие даже теряли сознание. Марк понимал, что смысл сообщения здесь вторичен. Важен был тембр, глубина, вибрация и эмоциональный накал, с которым читался текст. Мальчик с интересом наблюдал, как слушатели, словно мухи в паутину, попадали под цепкое воздействие завораживающего мощного голоса. При желании диктор мог легко управлять огромными толпами, находящимися от него за тысячи километров.

Со столь явной демонстрацией влияния голоса на человеческий организм Марк еще не сталкивался. Одна необычная глотка с ошеломляющими способностями была сильнее многотысячной вооруженной армии. Марк быстро постиг тайну удивительного голоса и включил ее в свой арсенал. С тех пор для Марка Ривуна большая война ассоциировалась, прежде всего, с великим голосом Левитана.

Поначалу фронтовые действия проходили далеко от Острогожска, но быстро отразились на жизни города. По радио стали звучать только патриотические или грустные песни, умерла танцплощадка, железная дорога гудела под тяжелыми составами, станки и механизмы ухали на заводе день и ночь. В интернате тоже многое изменилось. Исчезли немногочисленные преподаватели-мужчины, питание как-то сразу оскудело, Бешеный с дружком свалили на фронт, вместо них появились развязные хлопцы с захваченной врагами Украины, а на дисциплину даже самые строгие воспитатели махнули рукой. Несколько мальчишеских группировок активно враждовали и боролись за власть. Марк держался обособленно, и поэтому ему доставалось ото всех. Однако, припомнив, какой безотчетный страх порождает у людей низкий вибрирующий шум, Марк стал пользоваться своим талантом. Едва слышное горловое шипение быстро отбило желание связываться с ним даже отъявленных хулиганов. Странного мальчишку по прозвищу Композитор предпочитали не трогать.

Так прошел год. Фронт неумолимо приближался к Острогожску. В июне 1942-го эвакуация шла полным ходом, оборонять небольшой город военные не собирались, все силы концентрировались глубже, на Волге. Директор интерната каждый день названивала в горком и требовала вывоза сирот в безопасное место. В ответ ей кричали, что всё под контролем, и призывали не сеять панику.

Однажды в интернат заглянули два городских чиновника. Они переговорили с директрисой, взяли списки детей и успокоили ее:

– В конце недели пришлем машины, загрузим всех в эшелон и направим в Ташкент. Будете там дыни есть.

– Наконец-то! Наконец и о нас вспомнили, – причитала Зоя Ефимовна.

– А как же вы думали. Дети для нас – это святое.

Партийные чиновники в военных френчах без погон сели в автомобиль. Марк слышал их тихие реплики.

– Куда это? – спросил худой у толстого, показывая на списки воспитанников.

– По дороге выбросишь.

– С детьми никак не получится?

– Уже не успеем, войска получили приказ к отступлению. Нам бы партийный архив вывезти да оборудование с завода. Если сорвем, сам знаешь, по головке не погладят. А интернат… Что им будет? Не расстреляют же немцы детей. Пусть теперь они с кормежкой помучаются.

Машина с партийными начальниками выкатилась со двора. Улыбающаяся Зоя Ефимовна помахала им рукой, поискала алчными глазами светловолосую голубоглазую Марусю и поманила ее пальцем.

– После отбоя придешь ко мне. Я шоколадку припасла, – шепнула директриса девочке и запустила пятерню в светлые кудряшки. – Хорошая моя.

Маруся настороженно кивнула. А Марк болезненно сжал веки, отчетливо услышав те лижущие звуки, которые сегодня ночью будут раздаваться из постели жирной директрисы.

На двенадцатом году жизни ему впервые понравилась девочка. Красавица Маруся, конечно, игнорировала кособокого уродца с оттопыренными ушами и кривой шеей, но Марку часто удавалось привлечь ее внимание. Лучше всего это получалось вечером, когда сумрак скрывал некрасивое лицо и на первый план выходил чудесный голос. В такие минуты Композитор подключал всё свое мастерство. Маруся с интересом слушала его, порой смеялась, соглашалась вместе поиграть, а один раз даже подчинилась его ласковому приказу и поцеловала в щеку. Ее губы послушно прикоснулись к нему, обдали теплом и запахом карамели, но ни единой капельки чувства, которое принято называть любовью, в ее голубых холодных глазах не промелькнуло.

Это раздосадовало Марка. Он долго готовился к новой встрече, перебирал в памяти оттенки голосов лучших артистов и тщательно репетировал. Ему вновь удалось заставить девочку поцеловать себя, на этот раз в губы. Маруся покорно исполнила его просьбу. Как робот, холодно и механически.

Расстроенный Марк убежал. Ему казалось, что даже с директрисой Маруся ведет себя теплее. Он спрятался в подвале и не выходил оттуда целые сутки. Болезненно перебирая свои возможности, он понял, что научился внушать страх, восторг, уважение, жалость, интерес к себе, он может убеждать, подчинять и обманывать, но не в силах заставить слушателя полюбить себя.

Мальчик сжался в темном углу, ему не хотелось ни есть, ни пить. Да и зачем жить, если его тонкий слух не может вычленить нотки, порождающие любовь, а голос не в состоянии их воспроизвести. Он приготовился к смерти. Марк безвольно распластался на сыром полу, слушал капель из протекающей трубы и усердие паука, плетущего паутину в дальнем углу подвала.

Он вспоминал, как открывал самые удивительные звуки, постигал их влияние на людей и учился использовать для своих целей. Еще три года назад он многого не умел, а три дня назад считал, что умеет всё. Осознав эту простую мысль, Композитор успокоился. Если любовь существует, и это чувство можно внушить музыкой или голосом, то он обязательно овладеет этим искусством. А пока он повысит мастерство в том, что уже умеет.

Выбравшись из подвала, Марк оставил Марусю в покое. Он верил, что придет время, и толпы красавиц будут стелиться ему под ноги.

Сейчас, подслушав разговор партийных чинуш, бросающих интернат на произвол судьбы, Марк понял, что надо уходить из города самостоятельно. Двенадцатилетний подросток залез на крышу, закрыл глаза и вытянулся навстречу легкому западному ветру. Воздушные волны донесли артиллерийскую канонаду. Фронт действительно приближался. Мальчик решил подготовиться и уйти через день. Но прежде он поквитается со всеми обидчиками и проверит истинную глубину своих способностей.

На вторую ночь после этого решения дети в панике выпрыгивали из окон интерната, а под утро нескладный подросток с изуродованной шеей трясся в телеге, направляющейся на восток.

Глава 8

Авдотья Лепесткова, взявшая в попутчики Марка Ривуна, сама себе не могла объяснить, почему вдруг проявила такое расточительное милосердие. Скольких уж отваживала за трое суток пути из родной деревни. Да и как иначе. Лошаденка старая и немощная, того гляди околеет, своих ртов двое: Юрка и Нюрка, а тут какой-то страшненький голодный мальчонка напросился, а она возьми и пусти его в телегу. Не иначе рассудок временно помутился, а как еще это объяснишь? Но раз сжалилась, позволила сесть, выкидывать сразу было неловко. Вот попросится пацан по малой нужде, а она ждать его не будет. Или еще что придумает.

Был у Авдотьи план: хотела она до ночи переправиться на ту сторону реки, к большому мосту спешила. Много беженцев тянулось в том же направлении. Чем ближе к реке, тем гуще становился людской поток, и ехать приходилось шагом. Что пехом, что на кобыле – скорость одна, только ноги на телеге сохраннее. Попутчик, назвавшийся Марком, в разговор не встревал, с мальцами не играл, да и вообще любопытства не выказывал. Закроет глаза и качается на ухабах, будто дремлет. Только раз глаза открыл и велел, чтобы лужу объехала. Авдотья от чего-то подчинилась – и не пожалела. Шустрая повозка, нагнавшая Авдотью, сунулась напрямки и по ось увязла в жидкой грязи. За спиной еще долго слышался мат-перемат беззубого старика, понукавшего откормленного мерина.

Под вечер перед самой рекой, когда и ехать-то осталось несколько верст, мальчонка кривошеий опять удивил. Навострил свои оттопыренные ушки и говорит:

– Нам, тетка, прямо никак нельзя. Вы подайте телегу в лес. Вот по этой дорожке можно. Там и переночуем.

Только он сказал, а Авдотьины руки уже дернули поводья и направили телегу на заросшую стежку под кроны деревьев. А зачем? Ведь мост уже рядом, и все умные люди туда прут. Народ гуторит, что за рекой от немца можно будет укрыться, туда его не пустят. Пока так думала и искала объяснение своей необычной послушности, в небе тревожно загудело. Над головой промчались самолеты, и через минуту заухало так, что земля под ногами дрожала, дети плакали, и обезумевшую лошадь пришлось к дереву привязать. А мальчонка, раскрыв рот, удивленно и благостно слушал, как рвутся бомбы и харкает в ответ одинокая зенитка.

Ранним утром по сырой траве выбрались на дорогу, в тревожном ожидании подъехали к реке. При виде жуткой картины Авдотья трижды перекрестилась, прижала к себе Юрку с Нюркой, пытаясь закрыть им глаза. От широкого моста осталось несколько полуразрушенных каменных опор, вся поляна перед ним была изрыта воронками, чадила сгоревшими автомобилями и была усыпана телами погибших. Пахло жженым порохом, обгоревшей одеждой и чем-то домашним, напоминавшим запах подкопченной шкуры только что забитого хряка. Выжившие и раненые жались друг к другу на опушке леса или потерянно бродили среди останков и тихо выли.

Авдотья опустила руки и тоже заплакала. Она знала, что ближайший мост находится далеко, где-то в соседней области, туда ей уже не добраться. Вдобавок на телегу стали косо посматривать попавшие под бомбежку. Первым подбежал лейтенант с перевязанной рукой в изодранной форме с горящим взглядом воспаленных глаз.

– У меня жена умирает, нога оторвана. Надо срочно в госпиталь. Я жгут наложил, но она долго не протянет. Помогите.

Подтянулись остальные, что-то гнусили, хватались за телегу, с обидой смотрели на здоровых детей.

– Детки у меня малые, – жалобно мямлила Авдотья. – Детки. Лошадь старая. Куда я без нее?

Толстая баба, одетая по-зимнему, дернула властно поводья.

– Еще вчера у меня тоже были детки. Трое! А сейчас токо Гришка остался. Его к врачу надо везти. Ну-ка слезай!

Лошадь пучила глаза и не знала, куда шарахнуться. Лейтенант выхватил пистолет и выкрикнул:

– По законам военного времени я конфискую средство передвижения. Всем отойти! Упряжка с конем поступает в мое распоряжение для нужд фронта. Кто сунется, застрелю как диверсанта! – Толпа повиновалась неохотно. Лейтенант для острастки пальнул в воздух и повернулся к Авдотье. – Немедленно освободить телегу!

Юрка и Нюрка испуганно прижались к матери.

– А куды ж пожитки-то? Куды я с такими мальцами? – По пыльным щекам Авдотьи крупные слезы проторили извилистую дорожку. Растерянная женщина мысленно прощалась с родной лошадью.

– Освободить! Это приказ! – взвизгнул лейтенант и направил пистолет на Авдотью.

И в этот момент в разговор встрял Марк Ривун.

– Подождите, товарищ военный. Вы, наверное, не знаете, что о вашей трагедии известно в городе, и к вам уже спешат на помощь. – Мальчик отвел ствол пистолета, встал в полный рост на телеге и заговорил громче: – Сюда мчатся три машины с бригадой военных медиков. Они уже рядом, скоро прибудут и всем помогут. А пока раненым необходимо сделать перевязку и дать воды. Убитых похороните. Те, кто может передвигаться и хочет переправиться на тот берег, должны идти вниз по течению. Там военные строят новый мост.

Люди разом утихомирились и внимательно слушали лопоухого мальчика с кривой шеей. "Три автомобиля, – шептал кто-то радостно, – врачи". Злость и раздражение исчезли, и даже боль отступила. Сообщение о новой переправе окончательно сняло уныние.

– Мост? Где? Далеко? Какой еще мост?

– Мост состоит из железных пустых блоков, которые стелют прямо на воду, – уверенно продолжал Марк.

– Понтонный! – воскликнул лейтенант.

– Работа идет сразу с двух берегов реки. В центре осталась небольшая протока. Скоро закончат. За три-четыре часа вы сможете дойти до моста. – Марк окинул взглядом притихшую толпу и добавил: – Самолетов поблизости нет, бомбежки не будет.

Толпа успокоилась. Многие бросились выполнять поручения Марка: поили раненых, сносили тела в одну большую воронку. Лейтенант вернулся к своей безногой жене и нежно успокаивал ее. Марк сел и равнодушно ткнул в бок онемевшую Авдотью.

– Поехали. Туда, – указал он.

К середине дня телега подъехала к понтонному мосту. Деревенская баба Авдотья перекрестилась и шепотом поблагодарила Бога за ниспосланного ей ангела-спасителя. Теперь она знала, что художники ошибаются, рисуя на открытках миловидные лица с крылышками. Ангелы совсем не такие. У них большие уши, печальные глаза, шея со шрамом и чудесный голос.

На левом берегу, в районном центре, Композитор бесшумно спрыгнул с телеги и исчез. Его привлек тонкий свист ветра в продырявленной автоматной очередью железной трубе.

А Авдотья Лепесткова еще два дня неустанно молила Бога о чудесном спасении и вспоминала удивительного ангела, пока в состоянии блаженного транса не попала под поезд на переезде. Сокрушительный удар паровоза пришелся в заднюю часть телеги. Измученный бессонницей машинист не успел затормозить. Лошадь кувыркнулась и встала на ноги с обломанными оглоблями. Воздушная волна от промчавшегося состава распушила ее облезлый хвост. Все, кто был на телеге, мгновенно погибли. Старая кляча ненадолго пережила свою хозяйку. Через три дня голодные беженцы забили ее на мясо.

Глава 9

Поздней осенью 1942 года Марк Ривун расположился в полуподвале разрушенного здания на ночлег. Сквозь легкую дрему он слышал, как кто-то пытается незаметно подкрасться к нему. Если бы Композитор умел смеяться, он бы давно от души расхохотался над тщетной попыткой двух подростков тайно подойти сзади. В полуподвале имелось окно с осколками стекла. Марк услышал две пары растоптанных ботинок еще на подходе. Их обладатели насторожились, заметив порванную нить в дверях. Видимо, Марк задел тайный знак неприкосновенности жилища. Теперь понятно, почему здесь так уютно. Хозяева вернулись в свой обжитой, в меру благоустроенный подвал, и намерены отмутузить и прогнать чужака.

Композитор слушал, как высокий подросток крался вдоль стены по битым кирпичам. Другой, более крепкий, придумавший этот план, пролез через окно в дальнем конце подвала. Оба сжимали в руках короткие палки. Они грамотно отсекали возможные пути отхода. Просто спугнуть непрошенного гостя ребят не устраивало. Они хотели жестоко избить его, чтобы впредь неповадно было соваться в их владения.

Кольцо сжималось. Марк равнодушно лежал на мягком матрасе. Его тело наслаждалось забытым уютом. Он бы мог завыть низким шумом и нагнать животный страх на агрессивных юнцов. Еще раньше он мог незаметно ускользнуть, только расслышав их подлый план. Но ничего этого утомленному подростку делать не хотелось.

С утра он ушел из города на плеск журчащей воды. Уши вывели его к плотине на узкой речке, где стояла водяная мельница. Марк несколько часов слушал, как вода падает на деревянные лопасти, скрипит смазанная жиром ось, каменные жернова истирают зерна в муку, на взбаламученном потоке лопаются пузыри и за стебли высохших камышей цепляются остатки пены. Он наслаждался новыми звуками, а под вечер вернулся в город, так ничего и не съев за день. Но голод не печалил Композитора. Расположившись в чужом подвале, он ласково перебирал и систематизировал все звуки, связанные с водой.

Крепыш-предводитель и длинный напарник замерли у двух противоположных входов в комнату. Марк слышал, как лидер сделал глубокий вздох, протер лоб и перебросил палку из одной руки в другую. Приятели переглянулись и дружно кинулись с грозным кличем на лежащего наглеца.

Марк откатился к стене и избежал двух первых сокрушительных ударов. Он вскочил, забился в угол и жалобно заголосил:

– Не бейте, я не причиню вам зла. Простите, если нечаянно нарушил ваши владения. Я здесь ничего не трогал, а прилег, потому что болен.

Деревянные палки по разу огрели его по бокам, но уже без злобы, а по инерции.

– Не бейте. Я не знал, что это ваш дом. Если хотите, я уйду.

– Проваливай, – буркнул длинный и бросил палку. Вся его агрессия как-то сразу улетучилась.

– Конечно, я готов уйти, – безропотно согласился Композитор и тут же сменил голос беспомощного младенца на убедительную интонацию, подслушанную у лучших киногероев, начиная с Чапаева. – Вам надо обустроиться в соседней комнате. Здесь в углу крысиная нора, и плита над головой треснута. При новой бомбежке может не выдержать. Еще здесь вихрь от сквозняка. Летом было приятно, а сейчас уже осень – продует. В соседней комнате безопаснее. Оттуда лучше просматривается вход.

В последней фразе Марк хотел сказать "прослушивается", но его вряд ли бы поняли ограниченные болваны. Крепыш не сильно ткнул палкой в грудь Марка и спросил:

– Ты кто?

– Беспризорник. Из школы-интерната сбежал.

– Чем болеешь?

– Простудился.

– Кровью харкаешь?

– Нет. Кровью – это туберкулезные. А у меня насморк из-за дырявых ботинок.

– Что умеешь?

– Играю на рояле. Музыку подбираю.

– А на гитаре играешь?

– Наверное.

– Как это?

– Видел, как это делают. Но не пробовал.

– Ну, ты даешь! – рассмеялся крепыш и отбросил палку. – Гошка, принеси нашу гитару. Проверим наглеца.

Длинный Гошка скрылся в темном чреве подвала и вскоре появился с треснутой гитарой. По звукам шагов Марк легко определил, где у ребят находится тайник.

– Держи инструмент. Играй! – приказал крепыш, сам уселся и посмотрел на Гошку. – А мы жрать будем. Ужин у нас.

Марк взял гитару, провел пальцем по струнам.

– Тут одной струны не хватает.

– Ну и что, я не привередливый. На остальных играй.

Марк еще раз тронул струны. Неслаженные звуки ему не понравились. Он припомнил, как звучала гитара на концерте перед началом кинофильма, куда он однажды тайно прокрался в одну из суббот. Мальчик подкрутил колки и добился нужного звучания. Сдвигая прижатый палец сверху вниз по грифу, он ударял ногтем по струнам и запоминал звуки.

– Чего он впустую тренькает? – недовольно высказался Гошка. – Пусть играет.

– А что вы хотите? – поинтересовался Марк.

– "Синий платочек" знаешь?

Песню "Синий платочек" на мелодию вальса в исполнении Клавдии Шульженко знала к тому времени вся страна. Марк легко воспроизвел последовательность звуков на двух нижних струнах.

– Ух ты, может! – удивился крепыш. – Тебя как звать, лопоухий?

– Марк.

– А кликуха есть?

– В интернате Композитором звали.

– Ни чё себе! Композитор. А меня Лимоном кличут, а это Гошка. Жрать будешь, Композитор?

– Если дадите.

– Да хрен с тобой, лопай. А потом еще чего-нибудь сбацаешь.

Так Марк Ривун познакомился с Лимоном и Гошкой. Лимон взял его в компанию не бескорыстно. До сих пор Марк добывал себе пропитание попрошайничеством. Это не было занудное вымогательство мнимого убогого или калеки. Марк определял дома, где еды было в достатке, стучался и просил тем ангельским голоском, которому невозможно было отказать. Люди угощали грязного мальчишку, а потом долго ломали голову, почему они это сделали.

У Лимона были другие планы. По его замыслу Композитор должен был отвлекать игрой на гитаре рыночных торговок, а в это время Лимон с Гошкой шмонали под прилавками. Несколько раз это сходило с рук, но потом бабы раскусили фокус и дружно отколошматили пройдох. Марка почему-то не тронули, будто музыка создавала вокруг него кольцо защиты.

После неудачи троица по приказу Лимона сорвалась с насиженного места и пошла колесить по городам и весям. Марк к новым приятелям относился равнодушно, но каждое новое место давало ему возможность расширить границы бесконечного океана звуков.

Однажды весной 43-го в прифронтовой зоне после неудачного голодного дня Лимон с досады накинулся на Марка:

– Ну чё ты все слушаешь и слушаешь, Композитор? Чё ты уши как локаторы развесил на всю вселенную и спишь на ходу? Надо нюх иметь и глаза, чтобы жрачку найти, и еще быстрые ноги, чтобы смыться. А у тебя, кроме лопоухих ушей и кривой шеи, ни черта нет!

Сидевший сзади Гошка неожиданно схватил Марка за уши и стал их выкручивать.

– Сейчас я вмиг эти лопухи отвинчу, – смеялся он. – Мы их собакам скормим, да, Лимон?

Марк попытался завыть низким пугающим голосом, но Лимон его опередил. Кулак мелькнул перед носом и расквасил в кровь тонкие губы.

– Надоел ты мне, Композитор, и треньканье твое уже достало. Моцарт, хренов.

Лимон прыгнул на гитару. Бзинькнули лопнувшие струны, захрустела под ногами сломанная дека. А Гошка продолжал выкручивать уши, потом отпустил и резко хлопнул ладонями с двух сторон по голове. От громкого хлопка Марк на время оглох. Это состояние испугало его так сильно, как никогда в жизни и ничто не пугало. Скорчившись, он шлепнулся на пол с зажатыми ушами. За минуту полной тишины он познал всю глубину и ужас возможной трагедии.

Когда слух постепенно вернулся, Марк встал и с каменным лицом сообщил:

– Я знаю, где можно взять еду.

– Ну, выкладывай.

– Корпус мехзавода помните? Там лежат ящики. С консервами.

– Откель знаешь?

– Днем, когда мы разбежались, заприметил.

– Чего ж раньше молчал!

– Завод охраняли. Но сейчас вся охрана эвакуирована. Слышал, поезд отошел? А два ящика забыли. Они там. Их можно взять.

Ребята в каждом городке устраивались рядом со станцией – самым людным и хлебным местом. Ушедший на восток поезд слышал даже Лимон.

– Пошли, – скомандовал он. – Если соврал, уши оторву.

Каким-то чутьем Лимон угадал самую страшную угрозу для Композитора.

К заводскому забору подошли в сумерках.

– Где? – спросил Лимон, просунув голову в дыру в заборе.

– В правом углу, у стены, под балкой, – указал Марк.

У проходной суетились несколько военных.

– А эти еще здесь, – вздохнул Гошка. – Увидят.

– Если с той стороны заходить, не увидят. Кроме них никого не осталось, – убедительно сказал Марк. – Вы давайте кругом и внутрь. Я здесь на шухере постою. Если кто из охраны сунется, я каркну вороной.

– Ништяк, – похвалил Лимон. Он знал об умении Композитора подражать разным животным. – Гошка, за мной.

Ненавистные приятели ушли. Марк привалился к стене и привычно погрузился в океан звуков. Он четко "видел", как Лимон и Гошка беспрепятственно прокрались в заводской корпус, как увидели два ящика в углу и похвалили Композитора: "Не соврал". Затем Лимон наклонился, чтобы снять крышку. Он даже успел удивиться и понять, что за провода тянутся из ящика, и почему точно такие же ящики стоят в каждом из углов здания. Лимон был сообразительный и не стал тратить время на дурацкий вопрос Гошки: "Ну, что там, тушенка или кильки?". Он оттолкнул напарника и побежал к выходу. Лимон бежал так быстро, как не бегал никогда.

Но это его не спасло.

Командир взвода саперов отдал приказ точно в назначенное время. Марк подслушал его еще утром. Солдат интенсивными движениями раскрутил ручку магнето и рывком повернул рубильник. Электрический заряд мгновенно пронесся по проводам к детонаторам. Здание встало на дыбы и осыпалось грудой щебня и бетона.

Командир отряхнул пыль с фуражки и похвалил подчиненных:

– Хорошая работа. Народное добро мы фашистам, шиш, оставим!

Глава 10

После долгих скитаний по стране повзрослевший Марк Ривун в феврале 1945 года оказался в Москве. Столица ничем не удивила худого долговязого юношу, много повидавшего за смутные военные годы. Все тот же городской набор звуков, порождаемый жизнедеятельностью людей, только гуще наслоенный друг на друга и причудливо перемешанный. Разве что каменные мостовые в большом городе были почище да обувь у москвичей получше, оттого и каблучки с набойками цокали звонче и радостней. И еще под землей гудело метро. Марк подошвами чувствовал, как на глубине вибрируют стальные рельсы под проносящимся составом или дышит пустотой рукотворный тоннель. Спустя две недели пребывания в городе, он мог бы обозначить все подземные коридоры, даже закрытые и секретные, предназначенные для тайной эвакуации вождей из Кремля.

Однажды, проходя по старинной улице, Марк услышал разношерстное пиликанье скрипок, рыхлое звучание духовых инструментов и торопливый звон ударных. Множество музыкантов одновременно пытались слаженно сыграть непростую мелодию. Звуки доносились из помпезного здания с колоннами. Подросток заинтересовался необычной полифонией, его тянуло заглянуть внутрь.

За высокой центральной дверью сопел хмурый усатый охранник, соваться сюда было бесполезно. Марк обошел здание, прислушиваясь к происходящему за стенами, и обнаружил дверцу, за которой петлял узкий коридор с лесенками. Он бесшумно проник внутрь и, привычно используя свои уши в качестве локаторов, незаметно прошел по извилистым коридорам и оказался на задворках большой сцены среди груды разобранных декораций.

Музыкантов от любопытного подростка отгораживал только парчовый занавес. В его складках можно было легко спрятаться и незаметно подглядывать, но Марку этого не требовалось. Он вольготно устроился за фасадом декоративного домика и прекрасно "видел" все, что происходило на большой сцене.

А там, на фанерных стульях в несколько рядов, полукругом сидели музыканты. Каждый держал свой инструмент и периодически по невидимой команде вступал в игру. Одновременно звучали десятки струнных, духовых, медных, ударных и клавишных инструментов. Марк быстро насчитал семьдесят шесть музыкантов. Еще один странный человек возвышался перед ними, нервно переворачивал листы раскрытого альбома, давал команды и размахивал рукой. Сначала Марк не мог понять, что держит этот человек в напряженных пальцах, но потом "разглядел" тонкую палочку. Всё стало на свои места: нервный дирижер руководил репетицией большого симфонического оркестра.

Репетиция шла туго. Звучала дерганная неслаженная музыка. Дирижер топал ногами, покрикивал и требовал повторить то один, то другой эпизод. Музыканты нехотя подчинялись, отпуская под нос колкие реплики. Но дирижер их не слышал. Он твердил свое: про непопадание в ноты, сложную партитуру, которую никто не соизволил выучить, расхлябанность и несобранность, время от времени призывая собраться и продемонстрировать высокий класс. Музыканты вновь и вновь тревожили струны, однако какофония отдельных звуков никак не желала выстраиваться в нечто гармоничное и цельное.

Нервно шелестели большие страницы. Марк догадался, что в блокноте у дирижера все звуки записаны специальными символами. Это та самая нотная грамота, которой так и не успела его обучить Софья Леонидовна. Марка несказанно удивило, что звучание целого оркестра умещается на нескольких листах немой бумаги. Он припомнил эти магические символы, виденные у старой учительницы. Ему хотелось разобраться и понять их.

Закрыв глаза, он внимал музыке, которая взлетала со сцены, отражалась, дробилась и вновь складывалась под высоким сводом. Ему нравилось в этом храме музыки. Каждый инструмент в огромном зале звучал ярко и продолжительно. Юноша догадался, что здание специально построено для исполнения музыкальных произведений. Концертный зал, как живой организм, дорожил мелодией, обхаживал ее, придавал мощь и не спешил с ней расставаться. Это удивляло и завораживало подростка. Он понял, что дирижер – это тот человек, который управляет настроением музыки и по своему желанию воздействует ею на слушателей. А что может быть лучше такой власти?

Дирижер Альберт Михайлович Норкин раздосадованно швырнул палочку на пюпитр и хлопнул нотами. Ничего у него сегодня не получалось. Впрочем, как и вчера, и позавчера, и три дня назад. В кои веки у него появился прекрасный шанс: занять место главного дирижера большого оркестра – и все тщетно! Прежний главный дирижер Владимир Поварский, как поговаривали злые языки, ради боевого ордена мотался по фронтам с музыкантами, в результате попал под бомбежку и отлеживался сейчас в военном госпитале где-то на территории Польши. Готовить ответственный концерт ко дню Красной Армии поручили Норкину. Если бы концерт понравился Сталину, то Норкина наверняка назначили бы на почетную должность, а взбалмошного раненого дирижера, наградив орденом, отправили на покой. По слухам, независимый упрямец Поварский уже давно раздражал руководство страны.

И вот, когда всё так удачно сложилось и оставалось лишь с блеском выступить на торжественном концерте, Норкин с горечью осознавал, что на этом его везение закончилось. Он всё сделал как надо: выдернул из эвакуации лучших исполнителей, выбил для них довольствие, соответствующее должности полковника, обеспечил редкими инструментами из госфонда, даже отопление в концертном зале наладил – ну что еще нужно для успешного выступления? А оркестр не звучал.

Норкин, как аккуратный дирижер, всё делал в точности по партитуре. Когда надо -взмахивал палочкой, указывал глазами, тянул подбородок на длинных нотах и демонстративно придавливал звучание ладонью при переходе темпа. Десятки опытных музыкантов следовали его указаниям, но профессиональный слух легко улавливал дисгармонию, а то и явную фальшь. Он пытался это исправить, останавливал оркестр, устраивал разнос то одному, то другому исполнителю, однако семьдесят шесть отличных музыкантов никак не могли исполнить хоть и сложную, но хорошо известную классическую симфонию.

Порой Норкину казалось, что музыканты специально саботируют его команды и играют невпопад. Чем дольше шла репетиция, тем больше он укреплялся в этой мысли. Ну, конечно, они специально всё портят! Они это делают нарочно, назло ему, потому что считают недостойным выскочкой, занявшем чужое кресло. Он слышал злые перешептывания. Кое-кто из музыкантов надеялся сам встать у дирижерского пульта. Взять хоть того же виолончелиста Карамышева. Он достоин, у него много сторонников. Сейчас они завидуют, подначивают остальных и всячески мешают новому дирижеру.

Оркестр репетировал уже пятый день подряд. До концерта оставались только сутки. Завтра вечером Норкина ждал оглушительный провал или, в лучшем случае, серое унылое выступление. Рассчитывать на то, что партийные руководители недостаточно разбираются в классической музыке, не приходилось. На концерте будет присутствовать вся музыкальная Москва. Уж они-то найдут способ выразить свое отношение и довести его до руководства страны. Раненого Поварского могут представить героем, рискующим жизнью ради победы, а осторожного Норкина обвинят в недостатке патриотизма, неумении вселить уверенность в победе, а то и выставят тайным вредителем. Наиболее рьяные обязательно намекнут, что имя то у дирижера арийское, да и национальность подкачала. Тогда жди незамедлительных мер. Черный "воронок" в полночь – и Сибирь лет на пятнадцать.

Альберт Михайлович поежился от подобной перспективы и объявил перерыв. Плечи сжались, голова склонилась под тяжестью неразрешимой проблемы, и без того невысокий дирижер стал выглядеть еще ниже. Он уныло поднялся в свой кабинет, опрокинул залпом сто грамм дефицитного конька, совсем не почувствовав вкуса, и включил патефон. Нужная пластинка бессменно лежала в нем уже неделю. Прекрасная мелодия наполнила небольшую комнату. Звучала симфония, которую тщетно готовил к концерту Норкин. Дирижер сидел за столом, понурив голову, и слушал, воткнув растопыренные пальцы в черную с проседью шевелюру. В уголках закрытых глаз скапливались слезы отчаяния.

Вот так должен звучать большой симфонический оркестр. Это запись, которую еще до войны сделал Поварский. Проклятый, но гениальный Поварский! "Божественно, неповторимо, – шептал Норкин. – Мне этого никогда не достичь". Скрипки, альты, виолончели, контрабас – все струнные инструменты, даже солируя, не затеняли друг друга, как это только что было на репетиции, а дополняли и усиливали симфонию, сливаясь в объемный широкий поток. Им помогали флейты, фагот, валторна, трубы и кларнет. Серебристость и звонкость придавали литавры, ксилофон и тарелки. Четкий ритм задавал барабан. В нужный момент в общий поток вливались арфа и рояль, раскрашивая симфонию яркими красками. Музыка с первых тактов захватывала слушателя, заставляла взлетать, парить, стремительно нестись вниз и рассыпаться в блаженстве.

Норкин наслаждался гениальным исполнением и плакал от собственного бессилия. В школьные годы по настоянию родителей он научился играть на скрипке, затем окончил консерваторию и даже получил диплом дирижера. В первые годы Альберту Норкину доводилось руководить небольшими оркестрами. Хотя успеха он не снискал, но неожиданно хорошо проявил себя в административной и организационной сфере. Обладая хорошим слухом и развитым вкусом, он разбирался в музыке и понимал, где исполнение выдающееся, а где посредственное. Словосочетание "дирижерский талант" он не признавал, и считал, что всё достигается опытом и трудолюбием. А трудиться ему больше нравилось по хозяйственной части. Собственное дирижерство Норкин отложил "на потом", окунулся в административную работу, и со временем стал большим директором. Он мог командовать музыкантами, дирижером, и долгое время такое положение его устраивало.

Шли годы. Многочисленные житейские потребности семьи Норкина были с лихвой удовлетворены, единственная дочь удачно выдана замуж, и тут выяснилось, что до полного счастья и душевного комфорта постаревшему музыканту не хватает одной, но очень важной составляющей. Ему не хватало славы. Весь успех и почитание доставались строптивому дирижеру Поварскому. Его имя крупными буквами печаталось на афишах, звучало по радио, он записывал десятки пластинок, гастролировал по стране, о нем писали газеты, и даже приглашали за границу. Конечно, ни в Вену, ни в Милан Поварского не выпускали, но то, что слава дирижера перешагнула границы страны, сильно задевало завистливого Норкина.

Директор стал общаться с журналистами, присутствовать на репетициях и даже позволял себе давать туманные советы прославленному дирижеру. Однажды Поварский не выдержал и выгнал Норкина с репетиции. Скандала Альберт Михайлович раздувать не стал, но смертельную обиду затаил. Он мог бы выжить дирижера из труппы и заменить другим, но неожиданное ранение обидчика предоставило новый шанс. Альберт Норкин убедил всех, что сам встанет за дирижерский пульт.

Энтузиазм первых дней репетиции прошел, и сейчас опытному музыкальному работнику стало ясно, что ответственное выступление будет провалено. Норкин выпил еще, глаза уперлись в выглаженный фрак, специально заказанный у лучшего портного для завтрашнего концерта. Он решительно поднялся, сдернул фрак с вешалки и швырнул его в угол на пыльный пол. Всё кончено. Его карьера завершена. Сейчас он извинится перед музыкантами, вынесет на сцену патефон и попросит их исполнить симфонию так, как на пластинке. А сам будет стоять в стороне и время от времени возвращать иглу для нового прослушивания. Ни на что другое он не способен. После концерта он с позором покинет большую музыку, уедет в провинцию, чтобы подвизаться простым музыкантом где-нибудь в ресторане или кинотеатре. Всё решено. Так он и сделает. Это будет честно по отношению к великому искусству.

Рука Норкина вновь потянулась к бутылке. Пальцы уже прикоснулись к холодному стеклу, как вдруг за спиной прозвучал требовательный голос:

– Подождите. Не надо больше пить!

Глава 11

Альберт Михайлович Норкин вздрогнул – его поймали за распитием алкоголя в рабочее время! Но какое теперь это имеет значение. Неудачливый дирижер равнодушно обернулся. Перед ним стоял долговязый подросток с искривленной шеей, в давно не стиранной заношенной одежде. Из-под неряшливых длинных черных волос торчали оттопыренные уши. Тусклые узко посаженные серые глаза и безразличное лицо явно контрастировали с только что прозвучавшим тревожным восклицанием.

Норкин удивился. Как оказался этот мальчишка в закрытом кабинете? Он совершенно не слышал шагов или звука открывающейся двери. Ах да! Это из-за музыки, которая продолжала звучать из патефона. Дирижер остановил пластинку, посмотрел на нее, словно решая, а не выкинуть ли диск в окно и не уйти ли сегодня куда глаза глядят, а там, будь что будет.

– Вы хотите, чтобы ваш оркестр звучал так же, как эта запись? – осторожно спросил подросток.

"Это невозможно", – пошевелил губами Норкин. К нему иногда заглядывали любопытные дети уборщиц в надежде получить леденец или конфету. Этот переросток уже великоват для детских сладостей, но, судя по его худобе и облезлой одежде, он никогда и не ел приличных конфет. Дирижер взял шоколадную конфету из маленькой вазочки рядом с бутылкой коньяка и протянул подростку.

– Возьми и оставь меня в покое.

– Мне не нужна конфета, я… Я хочу учиться.

– Чему? Здесь не школа.

– Музыке. Нет, музыку я знаю. Вот этим значкам, которыми записывают музыку, – Марк показал на раскрытый нотный альбом.

Дирижер усмехнулся. Этот паренек сумел его рассмешить. "Музыку я знаю!" Что за наглое заявление. Да чтобы разбираться в Ее Величестве Музыке, надо упорно учиться долгие годы, а потом посвятить ей всю жизнь. А за плечами этого оборванца от силы несколько классов музыкальной школы, и он еще смеет такое заявлять!

Норкин извлек из огромной коллекции пластинок на стеллаже диск и включил патефон. Как только зазвучали первые аккорды, он спросил:

– Кто написал эту оперу?

– Вы спрашиваете про автора?

– Да. Назови мне имя композитора.

– Я не знаю.

– Ха! А кто автор этой симфонии? – Норкин поставил новую пластинку.

– Я не запоминаю фамилии.

– А это произведение кто написал? – Норкин сдвинул головку с иглой.

Парень вновь не смог ответить. Дирижер злорадно гремел на весь кабинет:

– Ты не знаешь Верди, Бизе и Прокофьева! Как же ты можешь говорить, что знаешь музыку! Ты бестолочь, пустое место! Нечего строить из себя вундеркинда. Бери конфету и проваливай! Ты ведь за ней приходил?

Паренек с виноватым видом мялся на прежнем месте.

– Верди, Бизе и Прокофьев. Я запомню. Я слышал эту музыку и знаю ее. Только я не думал, что нужно запоминать авторов. Вот выключите патефон, а я продолжу. Выключите.

– Что ты продолжишь? – озадачился Норкин. – Если ты умеешь пиликать на скрипке, то это не значит, что я буду тебя слушать.

– Я не умею на скрипке. Я еще не пробовал.

Дирижер рассмеялся.

– Он не пробовал. Еще не пробовал! Скажите, пожалуйста! Да что я тебя все слушаю. Не хочешь конфету – иди, иди. Не отвлекай. А то прикажу выгнать!

Норкин отключил патефон, потянул за фантик с двух сторон и бросил в рот большую конфету. Зубы увязли в мягком шоколаде. Альберт Михайлович хмуро смотрел на подростка и развязно жевал. Неожиданно в кабинете заиграла труба. Звук был четким и ясным. Норкин недоуменно покосился на отключенный патефон. Именно эта партия должна была продолжить прерванную симфонию Прокофьева. Но патефон молчал.

Источником звука оказался невзрачный гость дирижера. Альберт Норкин, раскрыв рот с недожеванной конфетой, смотрел на подрагивающий кадык и вытянутые губы подростка. Он поймал себя на мысли, что если закрыть глаза, то создается полное ощущение присутствия в комнате профессионального трубача.

Тем временем напряженная шея Марка расслабилась. Он опустил голову и произнес:

– А дальше там солирует скрипка.

И в кабинете нервно задрожали струны. Живое звучание обволакивало и ласкало потрясенного дирижера. Когда мелодия стихла, он долго молчал, затем прокашлялся и сделал замечание:

– Это не скрипка, это альт.

– Я запомню, – вежливо пообещал необычный мальчик.

Норкин, уже не таясь, выпил рюмку коньяка и задумался. У мальчика талант к подражанию. Это несомненно. Из него, наверное, получится хороший пародист или имитатор, но появился он совершенно некстати. В былое время Норкин, возможно, и придумал бы, как использовать этот дар, у него были связи в эстрадных кругах, но сейчас, когда будущий концерт почти провален, и надо подготовиться к позорному отъезду, а то и аресту, совсем не до мальчишки. Он сгреб остатки конфет и протянул их неухоженному подростку.

– Это тебе. Возьми и ступай. Я ничем не смогу тебе помочь.

И тут Марк заговорил. Он стряхнул неуверенность, придал голосу убедительность и нотки очарования.

– Сможете. Но сначала я помогу вам. Потом вы научите меня читать и записывать музыку, а еще управлять мелодией.

– Как ты поможешь мне!?

– Вы хотите, чтобы ваши музыканты играли так же, как на этой пластинке. Это легко осуществить. Я слышал и то и другое и знаю, кто из них и где ошибается. Включайте, и я расскажу.

Оторопевший дирижер не смог пошевелиться. Марк сам опустил пластинку, подкрутил ручку завода патефона и плавно опустил иглу в первую бороздку.

– Слушайте. Вот здесь третий справа во втором ряду поздно дергал самую толстую струну. А здесь три скрипача, сидящие за его спиной, вступали одновременно, а надо, чтобы второй и третий двигали смычком каждый с полусекундной задержкой. Тогда мелодия приобретет объем. В этом эпизоде ваш солист просто прижимал струны, а надо вибрировать пальцами. А здесь, слышите, ваш музыкант с самой длинной трубой звучит не так. Надо глуше и протяжнее. А в этом моменте металлические тарелки после удара надо закрывать ладонями. Слышите, большая скрипка, которая опирается на пол, как звучит? А на вашей струна дребезжит, ее надо подтянуть. Скажите это женщине, которая на ней играет. Вот здесь пока все совпадает, а с этого момента опять…

Он говорил и говорил, живо комментируя каждый эпизод. Норкин слушал с двойственным чувством. Порой ему казалось, что мальчик достаточно тонко чувствует музыку и дает верные советы. Его голос звучал твердо и убедительно, как у опытного преподавателя. Однако то, что уверенный подросток совершенно не знал названий музыкальных инструментов, говорило о чудовищном шарлатанстве. Для него все инструменты со струнами – были скрипкой, а все духовые он называл трубой.

– Подожди! – резко остановил поток слов дирижер и снял головку с иглой с пластинки. Он потряс растопыренными ладонями, словно отгораживаясь от наваждения, и выпалил: – Ты учился в музыкальной школе? Сколько классов хотя бы ты закончил?

Марк, по выработавшейся за годы скитания привычке, хотел соврать самым убедительным и невинным голосом, но в последний момент воздержался.

– Нет, в музыкальную школу я не ходил, – сипло ответил он.

Норкин чуть не задохнулся от возмущения.

– Да как же ты можешь давать мне советы! Мне – музыканту и дирижеру! Ты несешь такую тарабарщину, что я буду последним дураком, если тебя послушаюсь. Тебя невозможно понять. Ты говоришь, как деревенская бабка, впервые попавшая в город. Ты путаешь скрипку и альт, не имеешь понятия о виолончели, а такие слова, как валторна и тромбон, ты хотя бы слышал?

– Я умею слушать музыку. И запоминаю ее.

– Я тоже не глухой! – Норкин схватил нотную запись и ткнул в скрипичный ключ. – Вот. Как называется этот знак?

– Не знаю.

– Мальчик, ты не знаешь даже скрипичного ключа. О чем я могу с тобой говорить!

– Я покажу вам, где музыканты ошибаются.

– Чушь! Не скрою, у тебя достаточно тонкий слух. Но к музыке он не имеет никакого отношения. Сначала надо выучить ноты, научиться играть самому, знать названия музыкальных инструментов, состав оркестра, прослушать вживую мировую классику и уметь читать партитуру, а уж потом мы сможем с тобой говорить на одном языке! Понял?

Марк насупился и уткнул взор в пол.

– Я знаю состав вашего оркестра и музыку, которую вы репетируете, – упрямо бубнил он.

– Музыку, – передразнил дирижер. – Это знаменитая симфония! Как она называется? – Марк молчал. – Я так и думал. Ты даже этого не знаешь, а еще даешь мне советы. Что ты там наплел? Третий справа во втором ряду дергал не ту струну! А я, старый дурак, слушал. Да знаешь ли ты, что третий справа во втором ряду играет на гобое! У гобоя нет струн, в него дудят!

Норкин рассмеялся и махнул рукой:

– Ох, и рассмешил ты меня. Тебе и впрямь надо на эстраду. Проваливай, пока я в тебя чем-нибудь не запустил. Иди, иди.

Марк Ривун понуро направился к выходу. Его маленькая душа сжималась не от обиды, ее переполняло и разрывало на части безмерное удивление. Как он мог перепутать духовой инструмент со струнным? Неужели самый тонкий орган чувств – слух, изменил ему? Неужели огромные уши, на которые он полагался больше, чем на глаза, предали его? Ведь не мог же дирижер обмануть. Он слышал, что тот говорит искренне. Дирижер нуждается в помощи, но не верит Марку, потому что он совершил грубую ошибку. Третий справа играл на гобое. Как он мог так обознаться!

Альберт Норкин равнодушно взирал на согнутую спину и грязные волосы бесшумно удаляющегося юноши. В какой-то момент он даже поверил ему, но вовремя разоблачил наглого шарлатана. Ему стало жалко себя. До какой же степени он опустился, если готов был слушать неуча и врунишку, цепляясь за призрачную спасительную соломинку. Но всё кончено, решение принято. Он уйдет гордо. Уйдет сегодня. Покинет все посты, откажется от всех привилегий. А руководить оркестром поручит виолончелисту Карамышеву. Тот справится лучше него. Он скажет это при всех музыкантах, и его благородный жест еще долго будет обсуждать вся музыкальная общественность.

Мальчик взялся за дверную ручку. Даже дверь под его тонкой рукой распахивалась беззвучно. Сейчас непрошенный гость удалится, Норкин допьет коньяк, спустится на сцену и объявит о своем решении.

Уже распахнув дверь, Марк резко обернулся. Его лицо было столь же непроницаемым, но голос звучал радостно и емко.

– Я всё понял. Я понял, в чем ошибка. Послушайте, я был за сценой, а вы лицом к ней. То, что для вас было право, для меня – лево. И наоборот. Третий справа музыкант для вас – третий слева. Я его не видел, но он должен быть пожилым, пользовался бумажной салфеткой, хотя насморка у него нет.

– Карамышев, – прошептал Норкин. Три дня подряд этот интриган нервировал дирижера своими сопливыми салфетками. Белая бумажка неизменно отвлекала Норкина от партитуры. – Откуда ты знаешь, что у него нет насморка?

– Я слышал. Он сморкался натужно, сухим носом.

– Вот скотина! А еще что ты слышал?

– Он постоянно опаздывал в мелодию. И самую толстую струну дергал сильнее, чтобы она резала слух и сбивала остальных.

– Ты ни разу на него не взглянул, а только слышал?

– Я не выглядывал из-за занавеса. Я слушал музыку.

– И ты можешь описать остальных музыкантов?

– У вас в оркестре семьдесят шесть человек. Сорок пять мужчин и тридцать одна женщина. На скрипках играют… Извините, на инструментах со струнами…

И странный подросток стал перечислять, кто в каком порядке сидит на сцене, какой у него инструмент и приблизительный возраст музыканта. Иногда он добавлял: это грузный человек, его стул расшатан и спинка скрипит. Норкин сам не смог бы так подробно описать свой оркестр. Он сидел потрясенный и отказывался верить услышанному. Здесь какой-то подвох. Невозможно ушами увидеть такие подробности. Мальчик наверняка долго подглядывал за репетицией.

В какой-то момент Марк остановил поток слов и спросил:

– Я вижу, вы мне не верите. Разве я ошибаюсь?

– Ты говоришь правильно. Ты точно рассказал, кто где сидит и как выглядит его инструмент. Но ты все это видел! Зачем ты обманываешь меня?

Марк насупился и ушел в себя. "Сейчас он признает свою хитрость и извинится, – решил Норкин. – Но сути это не меняет. У мальчика действительно уникальный слух, и грех этим не воспользоваться. Пусть он извинится, я поставлю его на место, и после этого мы продолжим работу. Я приму его замечания, но главным останусь я!"

Однако Марк затих совсем не из-за угрызений совести. Он напряг слух и вслушивался в происходящее за толстыми стенами в концертном зале.

– Я вам докажу, – прошептал подросток. – Сейчас на сцене двадцать четыре музыканта, еще семеро беседуют в зале. Можете проверить. Только быстрее. По коридору идут еще трое.

Услышав столь странное заявление, Норкин секунду колебался, но затем вскочил с кресла и выбежал в коридор. Он как ошпаренный пробежал два этажа вниз и ворвался на балкон. В полутемном зале шушукались семь музыкантов. Среди них седой шевелюрой выделялся Карамышев. На сцене сидели или дремали двадцать четыре человека. Пока Норкин их пересчитал, открылась дверь, и в зал вошли еще трое.

Потрясенный дирижер на ватных ногах вернулся в кабинет. Это не фокус, такое подстроить невозможно. Несколько минут он пребывал в прострации. Уникальное чудо, свидетелем которого он оказался, перевернуло все его представления о возможностях человека. Больше не оставалось сомнений, что судьба преподнесла ему удивительный подарок в лице невзрачного немытого мальчишки с кривой шеей.

Альберт Норкин посмотрел на часы, убрал коньяк и раскрыл партитуру симфонии. Время еще есть, решил он и включил патефон. В течение часа он внимательно слушал Марка, делая заметки на полях.

Под вечер репетиция возобновилась. Первым делом Норкин прилюдно отчитал Карамышева за притворный насморк. Затем, после начала исполнения произведения, мгновенно указал на его ошибку и заявил что, если тот и впредь намерен саботировать подготовку к концерту, то им займутся компетентные органы. Потрясенные музыканты смотрели на преобразившегося дирижера, слушали его четкие советы и удивленно отмечали, что оркестр зазвучал. После трех часов работы все разошлись, шепотом обсуждая разительные перемены в действиях дирижера. Музыканты соглашались, что не зря Норкин занял место Поварского.

Закончив долгую репетицию, удовлетворенный достигнутым успехом, Альберт Михайлович вернулся в кабинет. Его глаза, наполненные благородной усталостью, заметили на полу смятый фрак. Он поднял его, любовно отряхнул и решил утром обязательно вызвать костюмершу, чтобы привести костюм в надлежащий торжественному случаю вид.

На первую половину следующего дня был назначен генеральный прогон симфонии. Повеселевшие музыканты в концертных костюмах подтрунивали друг над другом и занимали свои места. Тут и там одновременно звучали разрозненные отрывки произведения. Музыканты разогревали пальцы, подстраивали инструменты. Выход Норкина все встретили сдержанным, но уважительным поклоном. Партитура с пометками заняла свое место, дирижер сразу приступил к работе. Он до сих пор пребывал в плену вчерашнего успеха и уверенно руководил.

Поначалу оркестр звучал хорошо, Норкин уже видел будущие хвалебные отзывы и готовил ответы на предполагаемые вопросы критиков. Однако во второй четверти произведения он почувствовал некую дисгармонию в исполнении. Он судорожно смотрел на вчерашние пометки, остановил музыкантов, уверенным голосом произнес те же самые замечания, но это дало лишь временный эффект. Чем дольше длилась генеральная репетиция, тем больше разваливалась симфония. Словно в гладком русле реки появился неведомый валун, след от него еще не успел сгладиться, а уже новое подводное препятствие вихрило музыкальный поток, мешая плавному течению. Альберт Норкин не понимал причины происходящего. Его неточные замечания лишь нервировали исполнителей, и слаженная поначалу игра распадалась на отдельные, разные по эмоциональному накалу куски.

Норкин остановил репетицию и выбежал из концертного зала. Вчерашний страх провала вновь проснулся в нем и гнал на поиски невзрачного мальчишки. Добежав до кабинета, дирижер распахнул дверь и с тоской посмотрел на пустое помещение. Где искать вчерашнего спасителя. Потрясенный невероятными способностями мальчика, он даже забыл спросить его имя.

Альберт Михайлович кинулся к уборщицам. Это чей-то сынишка, обнадеживал он себя, его наверняка здесь знают. Дирижер живо описывал странного долговязого юношу, но испуганные уборщицы лишь отрицательно мотали головой. Боже упаси, они не встречали такого подростка. Отчаяние Норкина усиливалось, он продолжал метаться по коридорам.

Накануне поздно вечером Марк Ривун беззвучно исчез из здания. Но утром он уже был здесь вновь. На этот раз его привлекли звуки, доносившиеся из подвала. Там в комнатушке, пронизанной трубами, наигрывал на саксофоне бородатый слесарь-сантехник на редкость интеллигентного вида. Комиссованный по ранению выпускник консерватории Фролов днем слесарничал, а вечером подвизался в джаз-оркестре ресторана "Москва".

В коридоре подвала перед закрытой дверью и застал Марка отчаявшийся дирижер.

– Наконец-то! Как тебя зовут? – вцепился в мальчишку Альберт Михайлович.

– Марк.

– Просто Марк?

– Марк Ривун. По кличке Композитор.

– Ишь ты, композитор, – удивился Норкин и торопливо признался: – Мне нужна твоя помощь.

– А научите меня нотам?

– Научу, конечно, научу. – Норкин перешел на шепот: – Сегодня опять что-то не так.

– Я слышал. Все портит виолончелист. Но не со зла. У него руки дрожат с похмелья. Ему бы выпить чуток. Это помогает.

– Опять Карамышев!

Норкин припомнил лицо конкурента в красных пятнах и нездоровый взгляд бегающих глаз. Он объяснил это вчерашней обидой, но все оказалось проще. Карамышев банально напился. Ну что ж, он угостит его коньяком и помирится, решил дирижер.

– Ты никуда не уходи, – попросил он мальчика. – А после репетиции мы обязательно встретимся в моем кабинете.

Альберт Михайлович хотел уже бежать в зал, но Марк его остановил неожиданным заявлением:

– Симфонию можно улучшить.

Дирижер изумился.

– Ты ничего не понимаешь. Это классика. Она идеальна.

– Идеальной музыки не существует, – спокойно возразил Марк и показал на дверь, за которой играл саксофон. – Включите в оркестр этот инструмент.

– Саксофон? Это дикость! Это ресторанная халтура.

– А вы все равно добавьте его.

– Но… но его нет даже в партитуре!

– Я покажу. Он улучшит музыку. Без саксофона симфония слишком бледна.

Марк толкнул дверь. Опешивший саксофонист при виде директора опустил инструмент и замер с вытянутыми губами.

– Сегодня вы будете выступать здесь на концерте вместе с большим оркестром, – уверенно сообщил ему Марк. – Репетировать начнете прямо сейчас.

После убедительной интонации, присущей только общепризнанным лидерам, возражений и быть не могло. Марк рассказал, где и как должен солировать саксофон, продемонстрировал партию голосом.

– А теперь попробуйте, – приказал он саксофонисту.

Тот исполнил. Марк удовлетворенно кивнул. Норкин устал удивляться и покорился. Присутствие мальчика придавало ему странную уверенность, которая подталкивала в репетиционный зал.

Смущенный слесарь Фролов вышел на сцену в потертой рабочей курточке и долго не мог найти подходящего места. Музыканты с изумлением восприняли неожиданное появление нового экстравагантного исполнителя. Некоторые тайно крутили палец у виска. Уже выпивший в кабинете директора Карамышев снисходительно улыбался. Однако Норкину отступать было некуда. Марк Ривун вселил в него небывалую веру в успех. В таком состоянии опытный Альберт Михайлович умел добиваться результата.

Репетиция началась. Опохмелившийся Карамышев был неподражаем. Оркестр играл слаженно и уверенно. Как только в игру вступил саксофонист, музыканты напряглись, но уже после первых нот тонким натурам стало ясно, что они присутствуют при рождении чего-то нового и гениального. А после репетиции самые отчаянные скептики вынуждены были признать правоту дирижера. Саксофон в одних эпизодах усилил нерв произведения, в других наполнил его особым шармом.

Праздничный концерт прошел на "ура". Бывалые знатоки удивленно цокали, некоторые кричали "браво", а руководители государства благосклонно хлопали в ладоши. Альберт Михайлович Норкин добился блистательного успеха. Критики не скупились на похвалы. Все признали, что он не только талантливый администратор, но и новаторский дирижер. А особо впечатлительные натуры тут и там вставляли слова: гениально, потрясающе, я в восхищении!

И никто не догадывался, что весь концерт под сводчатым потолком сцены на балке для монтажа декораций просидел худой невзрачный юноша. Из зала его не было видно, музыканты сидели к нему спиной, и только дирижер, вдохновенно запрокидывавший голову, мог замечать условные знаки лопоухого мальчишки.

Глава 12

После столь явного триумфа Альберта Норкина официально назначили главным дирижером большого симфонического оркестра. Заказы от руководителей партии посыпались один за другим. Все ждали новых ярких выступлений.

Альберт Михайлович на этот раз повел себя предусмотрительно. Он знал, кому обязан успехом, и сразу после концерта запер Марка в своем кабинете. Распростившись с чиновниками и критиками, дирижер вернулся в кабинет, откуда вышел только через три часа. За это время он успел обсудить с Марком все нюансы дальнейшего сотрудничества. То, что мальчик оказался беспризорником, сыграло на руку Норкину. Он решил объявить его двоюродным племянником, потерявшим родителей, и приютить мальчика в своей квартире. Обе стороны достигли того, чего хотели. Марк обещал постоянную помощь в управлении оркестром, а взамен получал кров над головой, доступ к любым музыкальным произведениям и обучение нотной грамоте.

Был еще один пункт негласного соглашения, который очень волновал Альберта Михайловича. Марк никому, никогда не должен был демонстрировать свои уникальные способности. Ему была отведена роль скромного провинциального юноши, увлеченного музыкой, и поэтому посещающего репетиции и концерты влиятельного дяди. Советы он обязался давать только условными знаками или наедине с Альбертом Михайловичем.

Марк поддакивал всем требованиям дирижера так убедительно, что сомневаться в его искренности не приходилось. Но изощренные голосовые эмоции он подключал только ради спокойствия нового учителя. Композитора совершенно не интересовала подобная слава, он не планировал делить заслуженный успех, однако, если бы он сообщил об этом равнодушно, пугливый дирижер, скорее всего, ему бы не поверил. Приходилось привычно играть голосом в угоду слушателю.

Жена дирижера Аделаида Наумовна, увидев бедного родственника, осмелилась было ворчать на мужа, но тот так гневно цыкнул на нее, что всякая охота к возражениям мгновенно отпала. К тому же просторная московская квартира, доставшаяся Норкину в 1935 году по решению наркома после репрессированного критика, и тихий незаметный образ жизни подростка, позволяли совместно существовать, почти не встречаясь. Аделаида Наумовна слышала и замечала нового жильца только тогда, когда он сам этого хотел.

Так Марк Ривун оказался в той же самой квартире и в той же самой комнате, которой был обязан своей изуродованной шеей.

И началась у пятнадцатилетнего юноши новая жизнь.

Давая советы дирижеру, Марк постепенно научился управлять мелодией. Через музыку он мог внушить страх, торжество, умиление, а мог убаюкать огромный зал. Он понимал, каким именно сочетаниям звуков нужно придать определенный тембр, чтобы они оказали необходимое влияние на слушателя. С помощью сложной выверенной музыки он мог управлять настроением людей, хотя сам от нее совершенно не зависел.

Нотная грамота поначалу ему не давалась. Обладая удивительной памятью на самые вычурные звуки, способные распространяться в пространстве, он с трудом соотносил их с "немыми" знаками на бумаге. Но упорство подростка со временем привело к нужному результату. В каждую звуковую ячейку памяти Марк добавил эквивалентный значок и, читая ноты, легко слышал соответствующую музыку, а любую мелодию мог изобразить нотными знаками. Сложить мелодию в голове из ранее сохраненных в памяти звуков для него было так же естественно, как для других ходить. Но если раньше, чаще всего он оставался ее единственным слушателем, то теперь Марк мог записать сочиненную музыку и показать Норкину.

Альберт Михайлович беззастенчиво присваивал труды талантливого подростка и вскоре приобрел славу оригинального композитора. А настоящему Композитору было всё равно. Пользуясь тем, что через дирижера он мог влиять на характер исполнения произведения, Марк экспериментировал с воздействием музыки на настроение слушателей. В определенных рамках это ему удавалось. Меняя партии отдельных инструментов, он мог придать произведению мягкую лиричность или, наоборот, усилить нервное напряжение. Но ему хотелось достичь большего. Постепенно он убедился, что одной лишь музыки, как бы она ни была сложна и изысканна, для экстремального воздействия на слушателей недостаточно. Самым мощным оружием в борьбе за психику слушателя, несомненно, являлся человеческий голос.

И Марк продолжил эксперименты. Иногда во время выступления Норкина он голосом за сценой помогал оркестру. Он мог подстраиваться и дополнять те или иные инструменты, усиливать эхо, изображать фоновое гудение или опускаться в тот диапазон звуковых колебаний, которые почти не различались обычным человеком. В такие дни оркестр Альберта Михайловича имел невероятный успех. Особенно это удавалось при исполнении патриотических, торжественных или трагических произведений. У зрителей сжималось сердце, слезились глаза, каменели спины, а когда звуковая вибрация затихала, они оттаивали от оцепенения и с восторгом аплодировали.

Так прошло три года. Марк сочинял музыку и помогал дирижеру во время репетиций и выступлений. Альберт Михайлович Норкин активно этим пользовался. Его слава и почести росли. Все привыкли, что долговязый сутулый парень с черными неряшливыми волосами, сквозь которые торчат странные оттопыренные уши, часто сопровождает известного дирижера. "Мой ассистент, – иногда представлял Марка Норкин, – помогает работать с бумагами, хороший знаток музыки". На этом интерес собеседников к неприятному юноше, всегда одетому теплее, чем надо и застегнутому на все пуговицы, пропадал.

Сам Марк совершенно не ценил свое композиторское творчество. Рожденная в голове мелодия после перенесения на нотные листы не представляла для него интереса. Она уже не принадлежала ему, была отделена от его собственного эго. Другое дело – голос. Звуки, которые можешь издавать только ты, всегда с тобой. К тому же Марк окончательно удостоверился, что никакая музыка по силе воздействия не может сравниться с уникальным голосом. Он прослушал записи всех самых известных арий, популярные песни эстрадных исполнителей, но голоса, перенесенные на пластинки, во многом теряли палитру красок. Только живое исполнение могло по-настоящему очаровать, покорить или напугать.

Юноша слушал, запоминал, учился и развивал свои безграничные возможности. Настало время, когда он уверился, что способен голосом оказать любое воздействие на человека. Но однажды его ждало глубокое потрясение, в корне изменившее его мнение о своих способностях.

Глава 13

Майским вечером 1949 года восемнадцатилетний Марк Ривун возвращался на троллейбусе в центр Москвы. Он любил в свободное время путешествовать по городу, в надежде услышать что-то новое и необычное. На этот раз поездка оказалось пустой. Все тысячи звуков, коснувшихся Марка, были давно ему известны, систематизированы и уложены в бездонные ниши памяти.

Троллейбус ехал по набережной мимо Кремля. Зудение электрического двигателя, трение контактов и дрожь проводов отражались от высокой кирпичной стены, даря хоть какое-то разнообразие. Но как только троллейбус обогнул угловую башню и свернул к Манежной площади, Марк ощутил среди привычных шумов нечто новое. Он еще не понимал, что это и откуда, но уже почувствовал то особое волнение, всегда предвещавшее необычную находку.

На ближайшей остановке он вышел. Как только звенящий троллейбус отъехал, организм юноши превратился в единую мембрану, улавливающую самые незначительные звуковые колебания. В этом состоянии он был способен услышать шелест отдельных страниц в читальном зале библиотеки имени Ленина, расположенной в паре сотен метров от него. Но необычный звук исчез. Что это было? Что его взволновало? Технический шум? Игра весеннего ветра? Нет. Волнение воздуха имело музыкальную природу.

Марк сконцентрировался и по-своему обнажился перед невидимым океаном звуков, вывернув наизнанку все чувствительные рецепторы нервной системы. Он отсеял городской шум, ресторанный балаган "Националя", песенку из громкоговорителя на улице Горького и услышал, что в Большом театре, в километре от него, идет опера. Музыка была знакомой и не представляла интереса. Пел мужчина – обычный оперный певец. Разочарованный юноша уже собирался сжать распахнутый живой локатор своей души в обычное состояние, сдуться, как потасканный за праздники воздушный шарик, но в этот момент он услышал голос. В опере зазвучала партия певицы.

Вот оно!

Марк пошел навстречу чудесному женскому пению. Его тянуло к необычному голосу. Чем ближе он подходил к театру, тем четче понимал, что исполнительница умеет делать то, что пока не полностью удается ему.

Благодаря знаменитому дяде Альберту Норкину, Марка знали в каждом музыкальном театре. Пользуясь этим, он свободно вошел через служебный вход за кулисы Большого. К тому времени первое действие оперы только что закончилось. Мимо Марка, шелестя кринолиновым платьем, проплыла невысокая полная женщина с картофельным носом и густо напудренным угреватым лицом.

– Красавица, – прошептала пожилая костюмерша ей вслед.

– Кто это? – удивленно поинтересовался Марк. Живя в столице четвертый год, он уже разбирался в общепринятых стандартах женской красоты. Прошедшая дама средних лет им никак не соответствовала. Возможно, у пенсионерок другие вкусы.

– Серебровская из Кировского, – с придыханием произнесла костюмерша. – Приехала на гастроли. У нее заглавная роль сегодня.

В это время в коридор ворвался бравый подполковник в орденах с букетом алых роз. Он кинулся к певице, входившей в гримерку, с пламенной речью:

– Вероника Ильинична, прошу принять скромный букет от влюбленного почитателя.

В глазах подтянутого офицера, припавшего на одно колено, легко читалось обожание. Певица остановилась, гордо повела накрашенной бровью и шевельнула указательным пальцем.

– Подите прочь. Я от вас устала.

– Вероника Ильинична! Только цветы! И я смиренно удаляюсь.

Певица снисходительно улыбнулась и передразнила:

– Только цветы! А вы рассчитывали на нечто большее? – она звонко рассмеялась и кивнула костюмерше: – Примите и помогите мне переодеться.

Пожилая женщина кинулась исполнять волю солистки, а подполковник рассыпался в благодарностях.

Марк всё понял. Он не раз наблюдал, как невзрачная дурнушка ангельским голоском и ласковым смехом мгновенно меняла впечатление о себе. Она оставалась всё той же серенькой девушкой, но в глазах собеседников, благодаря необычному голосу, превращалась в красавицу. В их сознании отпечатывался совсем другой образ – лишенный изъянов, обворожительный и прекрасный. Он давно знал, что искристый, слегка вибрирующий голосок нужной тональности являлся источником обаяния. Марк и сам мог "приукраситься" голосом, но сейчас он столкнулся с совершенно другим уровнем очарования, словно среди унылых однообразных холмов перед ним открылась прекрасная горная вершина. Именно этот удивительный голос оперной дивы он скорее почувствовал, чем услышал, в нескольких километрах от театра в гудящем троллейбусе.

Молодой человек нашел свободное место на балконе самого высокого яруса. Певица вышла в самом начале второго акта вслед за первыми тактами музыки. Зал благоговейно стих и раскрылся в предвкушении приятного. Зрители еще не освободились от прежнего влияния ее чар, и Серебровская сразу же окутала их облаком нового прелестного обаяния. Ее голос делал с публикой то, чего никак не мог достичь он. Прекрасное пение заставляло людей плакать от умиления и любить, по-настоящему ЛЮБИТЬ исполнительницу. Она казалась им неописуемой красавицей. Мужчины сгорали от страсти, женщины мечтали быть похожими на нее.

На поклонах Веронику Серебровскую забросали цветами. Пораженный услышанным, Марк Ривун надолго замер в кресле. До сегодняшнего дня он считал, что обладает самым совершенным голосом, и ему подвластно всё. Придавая собственному звучанию нужную окраску, он легко входил в доверие, мог убедить, напугать, приказать, разжалобить, вселить ужас, банально обмануть и даже понравиться. Но он не в силах был безотчетно влюбить в себя собеседника. Так было и в школе-интернате с красивой девочкой Марусей, и в дальнейшем, после долгих тренировок, ему ни разу не удавалось приблизиться к тому уровню воздействия, свидетелем которого он только что оказался в концертном зале. Почему немолодая женщина с двойным подбородком и заплывшей талией способна влюбить в себя публику, а он нет? В чем секрет ее обаяния? Чем она отличается от него? Где скрыта тайна ее голоса?

В опустевшем театре Марк услышал, как переодевшаяся Серебровская покинула гримерную комнату. За дверью ее поджидал всё тот же настойчивый офицер с новым букетом роз. Прославленная солистка с надменным видом прошла мимо него, но, увидев толпу поклонников около служебного входа, изменила свое решение.

– Офицер, как вас зовут? Я запамятовала, – поманила она его пальчиком в тонкой перчатке.

– Федор Хромов, – отрапортовал подполковник.

– Ну что ж, Федор. Поручаю вам довести меня до гостиницы. Но незаметно, инкогнито. Понимаете значение этого слова?

– Слушаюсь, Вероника Ильинична! – взревел обрадованный офицер. – Как не понять! Мне это – раз плюнуть, в разведке служил.

– Но ползать я не собираюсь, разведчик, – игриво пригрозила певица. Ее руки, облаченные в длинные атласные перчатки, приняли протянутый букет. Серебровская вдохнула аромат свежих цветов и вздрогнула от укола. – Шипы! Придется его оставить. Слишком заметен.

– Ради конспирации согласен. Надвиньте шляпку и следуйте за мной. Мы применим обходной маневр.

Специально для примадонны открыли служебный вход с противоположной стороны театра. Офицер с певицей выскользнули в переулок и растворились в московских сумерках. Они проделали солидный круг, чтобы незаметно подойти к гостинице "Метрополь". У центрального входа в отель певицу поджидали несколько ушлых репортеров. Вероника Серебровская сморщила узкие губы под пухлым носиком.

– И здесь! Надоели, смерть, как надоели.

– Не стоит волноваться, Вероника Ильинична, – заверил офицер, сжал локоть певицы и решительно двинулся за угол.

Парочка проникла в гостиницу через кухню ресторана. Повара и официанты понимающе отнеслись к подобному маневру. Надувшийся от важности подполковник гордо сопровождал знаменитую певицу сквозь облако аппетитных запахов.

Но все эти предосторожности нисколько не мешали Марку Ривуну. В глубоком трансе он брел вслед за Серебровской по параллельным улочкам, ловя шорох ее одежды, стук каблучков и каждое произнесенное ею слово. Он был опьянен непринужденной мощью ее обаяния. Неведомая всепоглощающая сила тянула его прикоснуться к удивительному горлу, проникнуть в тайну обворожительного голоса и завладеть им.

В этом состоянии Марк оказался около гостиницы. Он слышал мягкие шаги певицы по ковровым дорожкам, ее переливистый хохоток перед дверью номера, учащенное дыхание обалдевшего от счастья подполковника, хруст сжимаемого платья и быстрый щелчок захлопнувшегося замка. Он "видел", как растерянный офицер, брошенный в коридоре, несколько раз раздраженно ударил по дверному косяку и выкрикнул имя певицы. Его настойчивость была вознаграждена. Серебровская приоткрыла дверцу и разрешила поцеловать себя в щечку. После этого Вероника погрозила ухажеру пальчиком и обещающе шепнула:

– Федор, вы слишком нетерпеливы. Ждите меня завтра, после спектакля.

Дверь номера окончательно закрылась. Осчастливленный поцелуем, подполковник брел по незнакомым коридорам гостиницы, пока не оказался на служебной лестнице у раскрытого окна. Он расстегнул верхние пуговицы мундира, курил одну сигарету за другой, переживая случившееся чудо, и с вожделением мечтая о завтрашнем свидании. Здесь его и застала перепуганная горничная.

– Вот он! – в страхе указала девушка, прячась за плечо возбужденного милиционера. – Он ломился в номер к Серебровской.

Молодой сержант милиции выхватил пистолет и приказал:

– Стоять! Одно движение – и я стреляю!

Совершенно счастливый подполковник глупо улыбался.

За пятнадцать минут до этого странного ареста Марк Ривун бесшумно поднялся на нужный этаж гостиницы и остановился в пустом коридоре перед номером Вероники Серебровской. Еще внизу он слышал, как она заказывала по телефону легкий ужин в номер. Молодой человек постучал и уважительным тоном улыбчивого лакея сообщил:

– Извините, ваш заказ прибыл.

Серебровская небрежно распахнула дверь и, не глядя на официанта, указала:

– Туда, на столик.

Она не заметила, как он подошел сзади, а когда почувствовала чужое дыхание на затылке и повернулась, цепкие пальцы сомкнулись на ее шее. Безумные мутно-серые глаза душителя не замечали ничего вокруг. Неподвижные зрачки жадно вглядывались лишь в разинутый от страха рот жертвы. Композитор не стремился задушить певицу, он сжимал и расслаблял пальцы, позволяя Серебровской издавать стоны, кряхтение, а порой и сдержанный крик. Некоторые звуки приводили его в восторг. Даже в криках страха он улавливал ту удивительную тональность, которая заставляла толпу боготворить примадонну. В такие моменты он благоговейно ослаблял давление. Перепуганная певица пользовалась этим и пыталась отбиваться, ломая ногти об его одежду. Марк вновь с силой сдавливал шею. Он любовался напряженным горлом певицы, пытаясь заглянуть как можно глубже. Брызги слюны его не смущали, но мешал вздыбленный язык.

Марк огляделся. Его внимание привлек раскрытый несессер с ножницами, щипчиками и пилочками. Теперь он знал, что будет делать в следующую минуту.

Запястья напряглись, пальцы сомкнулись мертвой хваткой, бездыханной тело великой Серебровской рухнуло на кровать. Композитор взял ножницы и надрезал щеки певицы в углах губ. Маленькие лезвия плохо справлялись с натренированными мимическими мышцами артистки. Он схватил толстые щипцы для ногтей и стал кромсать ими лицо певицы. Когда кровавая улыбка доползла до ушей, Марк ударом кулака выбил нижнюю челюсть. Теперь ничто не мешало ему разглядывать открывшееся горло.

Почему она может, а он нет? С помощью какого секрета этой женщине удавались обворожительные звуки?

Марк заметил отсутствие коренных зубов на нижней и верхней челюсти. Возможно это. Что еще?

В дверь постучали.

– Ваш заказ из ресторана, – прокудахтала официантка. Она повторила фразу несколько раз и нажала дверную ручку.

В последний момент перед открытием двери Марк успел спрятаться в ванную. Официантка вкатила тележку в узкую прихожую, толкнула ее в комнату и замерла на пороге. Прежде чем она успела заорать при виде растерзанной певицы, Марк вышел из укрытия, ткнул ей в спину зубную щетку и голосом подполковника Хромова предупредил:

– Повернешься, убью.

Официантка рухнула без чувств.

Композитор бесшумно покинул номер. Дверь он не стал закрывать, помня про скрип несмазанных петель. Оттопыренные уши просканировали лестницы и коридоры, выбирая безопасный путь. Через несколько минут, никем не замеченный, он вышел из гостиницы.

В жестоком убийстве знаменитой певицы обвинили боевого разведчика подполковника Федора Хромова. Многие видели, как он входил с Серебровской в гостиницу, слышали, как требовательно барабанил в дверь, а главное, его голос легко опознала очнувшаяся официантка.

На следующий день Марк Ривун сидел в кресле дантиста.

– Помилуйте, у вас хорошие зубки. Зачем же их все выдергивать? – суетился старый еврей, принявший молодого человека по просьбе дирижера Норкина. – Ну, разве что, правый нижний. Там развивается кариес. Хотя я рекомендовал бы вам маленькую пломбочку.

Но Марк был непреклонен.

– Лечить не будем, выдирайте. Они мне мешают.

– Сразу все?

– Да.

– Но это же больно. Вы несколько дней не сможете полноценно питаться.

– Потерплю. Приступайте, доктор. Мне вас рекомендовали как самого лучшего специалиста.

После этой фразы, произнесенной доверчивым и вместе с тем убедительным голосом, благодарному дантисту оставалось лишь взяться за инструмент.

– Кто бы в этом сомневался. Есть еще Либензон, но он в Одессе. Хотя с вашим случаем, молодой человек, и кузнец справится. А вот если вам понадобятся золотые короночки, милости прошу. Всё исполню в лучшем виде. Ради Альберта Михайловича. С него – контрамарочки.

Глава 14

Радикальная операция по удалению коренных зубов не помогла Композитору. Он еще лучше, чем прежде, научился вызывать беспокойство и нагнетать страх, но добиться безотчетной любви слушателя ему не удавалось. Хотя секрет ангельского голоса остался нераскрытым, Марк жалел лишь об одном, что очень поспешно умертвил знаменитую певицу и не успел в деталях рассмотреть ее горло и голосовые связки. По вечерам его мучила назойливая мысль. Ему казалось, что если бы он терзал певицу подольше и располосовал ее глотку поглубже, то ему наверняка открылась бы тайна чудесного голоса.

Альберт Норкин всё реже привлекал Марка для участия в репетициях и концертах. Во-первых, он поднаторел в качестве дирижера и сам замечал типичные ошибки музыкантов. Во-вторых, его слава была столь высока, что небольшой сбой или посредственное выступление не могли ее серьезно поколебать. А в-третьих, и это самое важное, присутствие угрюмого молодого человека с необъяснимыми способностями его уже давно физически тяготило.

Альберт Михайлович прекрасно понимал, что от человека с таким чутким слухом, да еще живущего с ним в одной квартире, утаить ничего невозможно. Поначалу это обстоятельство его не на шутку тревожило. Он опасался, что Марку станет известно о его махинациях со средствами, выделявшимися государством на содержание театра. Но обретенный племянник, к счастью, не проявлял никакого интереса к денежным вопросам. Если бы Альберт Михайлович сам не покупал для юноши новую одежду, то Марк ходил бы в одном и том же костюмчике, пока ткань не расползется. С годами равнодушное отношение Марка к деньгам и бытовым благам никак не менялось. Норкин постепенно унял свои нервы.

Однако в последнее время его волновало совсем другое. Бешеная слава, которую он приобрел как дирижер и композитор, покоилась лишь на том, что никто не знал о роли фиктивного племянника в этом успехе. Весь жизненный опыт Альберта Михайловича доказывал, что человеческое молчание – весьма зыбкий фундамент для благополучия. Хотя к любым формам публичной известности Ривун проявлял полное безразличие, в последние месяцы в его поведении что-то изменилось. Марк стал читать странные книги по медицине, порою исчезал куда-то, проявляя невиданную ранее самостоятельность. В эти часы дирижер не мог его контролировать. А что, если он случайно проговорится, напьется и разболтает о своей причастности к сочинению музыкальных произведений, под которыми стоит подпись Норкина? Или начнет бахвалиться перед понравившейся девушкой? Ведь это так свойственно молодым людям.

Порой Норкину страстно хотелось раз и навсегда избавиться от выросшего племянничка. Он уже прикидывал, что может оставить дирижерство, уйти со службы, объявив всем, что посвящает все свои силы сочинению музыки. Тех произведений, которые уже крутятся на пластинках, и тех, которые спрятаны в виде нотных записей в его загородном доме, с лихвой хватит на безбедную жизнь. За четыре года паренек написал столько, что карательные органы могли спокойно арестовать и отправить в лагеря лет на пятнадцать всех членов Союза композиторов. Музыкальная общественность их отсутствия и не заметила бы.

Норкин уже со страхом подумывал о радикальной мере, но в преддверии очередной годовщины Великой Октябрьской Социалистической революции его вызвали в ЦК партии и поручили подготовить праздничный концерт в Большом театре, на котором будет присутствовать сам товарищ Сталин. Пускать на самотек столь ответственное выступление было бы верхом безрассудства. Альберт Михайлович нуждался в очередном оглушительном успехе. Он выгреб из бездонных запасов патриотическую кантату и попросил Марка принять участие в ее подготовке.

Перед самым концертом взволнованный Альберт Михайлович попросил Марка спрятаться на сцене и помочь своим голосом "повысить градус патриотизма у слушателей". Марк согласился. Он, как бывало и раньше, затаился в глубине сцены под потолком на оборудовании для монтажа декораций. Из этой точки звуковые волны плавно и ненавязчиво распространялись над залом, незаметно сливались с основной музыкой и окутывали зрителей. Для усиления эффекта на этот раз он прихватил алюминиевый рупор. Марк прекрасно знал, в каких местах кантаты надо соединить свой голос с эмоциональной музыкой, чтобы в зале не осталось ни одного равнодушного зрителя.

Концерт начался с небольшим опозданием, после прибытия в театр задержавшегося Сталина. Офицеры МГБ, весь день тщательно проверявшие здание театра, усилили контроль зрительного зала и сцены. Два сотрудника в штатском появились за кулисами. Марк, устраиваясь поудобнее, задел рупором металлическую опору. Офицеры удивленно задрали вверх головы. Их взору предстал затаившийся под потолком террорист со странным оружием крупного калибра, направленным в зал. Высота, на которой находился преступник, позволяла ему держать под прицелом правительственную ложу. Один точный выстрел из столь грозного оружия мог обезглавить великую страну!

Разгадав коварный замысел, офицеры дружно выхватили пистолеты. Стрелять было нежелательно, поднимется паника. Лишний шум тоже ни к чему. Старший по званию вытянул руку и грозно просипел снизу вверх:

– Не двигаться! Плавно опускаем оружие, одно резкое движение, и я стреляю.

Визгливая интонация не скрыла от Марка внутреннее состояние людей с пистолетами. Оба агента были насмерть перепуганы увиденным и не знали, что предпринять. Несмотря на это, сдаться на их милость – крайне легкомысленное решение. Объясниться с ними вряд ли удастся. Раз, приняв его за врага, они не отступятся, это не в их правилах. Марк знал, что в подвалах МГБ могут сломать кого угодно. Бывая на Лубянке, он не раз слышал предсмертные стоны из огромного административного здания с двумя внутренними двориками, занимавшего целый квартал.

И он решил. Если они уже напуганы, то для доведения их состояния до животного ужаса, много усилий не потребуется. Марк наклонился.

– Я не двииигаюсь. Никто не двииигается. Все зааамерли. Тишинааа. Жуууткая тишинааа. Жуууткая…

Его голос целенаправленно нисходил в диапазон инфразвука. Отдельных слов уже было не разобрать, лишь неприятное шипение срывалось с узких почти неподвижных губ. Чтобы звуковой удар носил точечный характер и не причинил вреда музыкантам, Марк использовал рупор. Жерло, направленное на агентов, обрушивало на их головы невидимые волны, от которых дрожали руки, холодели внутренности, сердечная мышца дергалась невпопад, а сознание наливалось страхом. Марк медленно спускался вниз, инфразвуковое давление на агентов возрастало.

Младший из офицеров споткнулся и выронил пистолет. Он брякнулся на деревянный настил. Стук услышал начальник службы охраны генерал Бурмистров, обходивший посты. Он выглянул из-за высокой портьеры и застал финальную часть сцены. Оба офицера, крепкие проверенные мужики, как тюфяки шлепнулись на пол и корчились в судорогах. Над ними с рупором у рта согнулся худой напряженный юноша. Все происходило молча, лишь на сцене возвышенно и пронзительно звучал оркестр.

Генералу стало не по себе. Он почувствовал недомогание, но пересилил слабость и внезапный приступ страха. Опытный разведчик понимал, что неизвестный враг применил неведомое оружие, чтобы обезвредить двух опытных вооруженных офицеров. С этим предстояло разобраться. Профессиональное любопытство одолело осторожность. Генерал мог бы отдать приказ блокировать все выходы и устроить облаву на врага. Но опыт подсказывал, что зачастую внезапная атака была эффективнее тщательно разработанного плана.

Противник опустил рупор и прикрыл глаза, по его изможденному лицу скользили капельки пота. Сейчас или никогда, решил генерал. С юношеской легкостью он выскочил из укрытия и ударил молодого человека рукоятью пистолета в висок. Безвольное падение тела и звон откатившегося рупора заглушил бодрый ритм оркестра. Генерал был горд собой. Атака удалась на славу.

Очнулся Марк Ривун на железном полу автомобиля с кляпом во рту, руки сковывали за спиной жесткие наручники. Кляп воткнули арестанту из тех соображений, чтобы он не поднял лишнего шума при выносе из театра. Благодаря этой мере беспомощный Марк Ривун вскоре оказался в одиночной камере во внутренней тюрьме МГБ на Лубянке.

После благополучного завершения концерта генерал Иван Витальевич Бурмистров уединился в рабочем кабинете. Ему только что доложили из военного госпиталя, что один из офицеров скончался еще в театре от внезапной остановки сердца, а другой, хотя и пришел в сознание, но ведет себя неадекватно, словно после тяжелой контузии. Уколов и порезов на их телах не обнаружено, следы яда в крови и в легких погибшего отсутствуют.

Иван Витальевич задумчиво вертел перед собой помятый рупор и мелкие безделушки, найденные у арестованного. Он лично обыскивал Марка Ривуна, вывернул все карманы, прощупал швы, недоумевая, как тщедушный преступник разделался с двумя вооруженными офицерами, не успевшими оказать ему никакого сопротивления? Каким оружием он воспользовался?

Теперь, когда стали ясны трагические последствия нападения, эти вопросы волновали генерала еще больше. Возможно, преступник воспользовался отравляющим или парализующим газом. Но следов яда нет. К тому же в этом случае где-то должен быть баллончик, а тщательный осмотр сцены ничего не дал. Впрочем, Бурмистров и не надеялся на это. Ведь он сам был свидетелем схватки и ясно видел, что Марк Ривун не успел отбросить никакое тайное оружие. Он использовал только рупор и свое напряженное горло.

"А если это так, то мы имеем дело с новыми неизученными возможностями человека", – констатировал умудренный жизнью Иван Витальевич. Он заглянул внутрь рупора, поскреб ногтем. Эта железка, конечно, еще пройдет экспертизу, но и дураку понятно, что она предназначена для усиления голоса и придания звуку определенной направленности. Только и всего.

Допрос, как водится, провели сразу же, не дожидаясь рассвета. И тут Ивана Витальевича ждало новое удивление. Перед ним предстал на редкость обаятельный и милый молодой человек. Этакая случайная жертва глупого стечения обстоятельств.

– Когда дядюшка дирижирует, я часто присутствую на сцене. Вы не поверите, какое влияние на качество звука оказывает различный хлам за спиной оркестра. Фанерные конструкции вдоль стен, тряпичные декорации под потолком, – всё это мешает полету музыки, затеняет звучание, а дядюшка очень щепетилен в этих вопросах.

– Ваш дядя – Альберт Норкин?

– Ну конечно! А вы не знали? Он попросил меня присмотреть, чтобы сегодня ничего не мешало великолепному исполнению его нового произведения. Этим я и занимался.

– Зачем вы поднимались вверх? Чтобы иметь возможность совершить нападение на товарища Сталина? Ведь так? Отвечайте!

– Ну что вы. Как такое можно подумать. Вы на меня посмотрите. Я всю жизнь занимался только музыкой и никогда не держал в руках никакого оружия.

– Вы не ответили. Зачем вам понадобилось лезть под потолок?

– Там парчовая оборка. Ее полностью не сдвинули, механизм заел. Вы знаете, как парча поглощает высокие ноты? Это просто ужас! Я поправил. А когда спускался, меня так напугали ваши люди с пистолетами, что я потерял сознание. Вот результат: стукнулся головой. Посмотрите, какая шишка.

Поначалу генерал был настроен агрессивно. Он намеривался кричать, прерывать на полуслове, перескакивать с вопроса на вопрос, угрожать скорой расправой, а если потребуется, то и применить силу. Но в процессе беседы его пыл как-то сразу угас. Арестованный совсем не походил на злодея. В его голосе сочетались наивность, растерянность и убедительность. Генерал считал себя неплохим психологом и повидал многих преступников. Так не врут.

– Зачем вам рупор? – устало спросил Бурмистров.

– Как же? Чтобы лучше слышать. Я прикладывал его к уху и отсекал посторонние шумы от музыкального потока. Мне кажется, оркестр сегодня звучал замечательно. А вы, как считаете?

Не хватало еще беседовать с задержанным об искусстве. Генерал посмотрел на Марка сквозь рупор.

– Значит, чтобы слышать? А мне показалось…

– Вы имеете в виду, что я держал рупор перед собой? Это от инстинктивного желания защититься. У меня же ничего не было, а у них – пистолеты. Так страшно, знаете.

– Кто-нибудь еще был за сценой кроме вас?

– Те двое с оружием.

– Про них я знаю. А другие?

– Не помню. Отшибло. Спросите у них. Это ведь ваши люди.

Генерал искоса взглянул на молодого человека. Сама непосредственность и очарование. Безвинное дитя, да и только. А между тем имеется загадочный труп и контуженый сотрудник. Как это сопоставить? Генерал припомнил, что контузия возникает вследствие мощного акустического удара. Задержанный держал рупор у рта, словно хотел усилить голос. Его горло было напряжено, как при диком крике. Хотя генерал никакого звука не слышал!

Иван Витальевич велел отвести Ривуна в камеру и, несмотря на глубокую ночь, раздал сотрудникам срочные задания по этому делу.

Уже утром он имел первое представление о странной личности Марка Ривуна. Бросалось в глаза, что все знакомые характеризуют его по-разному. Одни считали молодого человека вежливым и стеснительным, другие уверенным и бойким, третьи прямолинейным и грубым. Но существовала и общая характеристика, проскальзывающая во всех беседах. Каждый, кто, так или иначе, должен был регулярно встречаться с Ривуном, сначала с трудом вспоминал эти встречи. Для всех он удивительным образом оставался незаметным.

Незаметный и разный. Два главных качества разведчика. Уж не шпион ли Марк Ривун? Тогда, какое оружие он применил? Какой способ воздействия привел к столь печальному исходу?

Профессиональные музыканты подчеркивали тонкий слух молодого человека, его удивительное знание музыкальных произведений. Один из эстрадных исполнителей отметил талант юноши к подражанию.

– Он умеет изобразить контрабас и флейту. Представьте себе, два таких разных инструмента! А еще я слышал, как он пародировал трамвай. Характерный звон, скольжение. Это было так похоже. Дело было на обычной остановке. Все обернулись, а увидели пустые рельсы. Некоторые протирали глаза. А мальчик просто забавлялся. Он голосом может всё.

Голос!

О странных способностях Ривуна упоминали и другие. Генерал припомнил рупор в руке парня, поднесенный ко рту, напряженное горло. Воздействие голосом. Не в этом ли заключается главная тайна происшествия? Если крикнуть неожиданно в ухо, можно испугать любого человека. А рупор многократно усиливает звук и направляет его на цель.

Генерал вновь и вновь в своих рассуждениях возвращался к одному и тому же.

Голос! Звук!

Но разве столь невесомой субстанцией можно убить человека?

Через полчаса перед Бурмистровым сидел бородатый инженер Игорь Белов из секретной лаборатории. Субординацией он особо не утруждался, закинул ногу на ногу и как можно свободнее развалился на высоком неудобном стуле.

– Что такое звук, Иван Витальевич, если разобраться? Это механические колебания, распространяющиеся в среде. И как любые механические колебания они могут, не только убить человека, но и разрушить целые крепости. Вот, к примеру, легенда об Иерихонских трубах…

– Вы говорите об очень сильном звуке, от которого вылетают стекла, рушатся стены. С этим понятно. А я спрашиваю о тихом звуке. Его заглушал даже симфонический оркестр.

– Звуковые волны еще характеризуются частотой, Иван Витальевич. Обычный человек слышит звуки от двадцати до двадцати тысяч герц. То, что вы назвали тихим звуком – это инфразвук. Колебания с частотой ниже двадцати герц. Мы их не слышим, но ощущаем. И они нам неприятны.

– До какой степени неприятны?

– По-разному. Вызывают тошноту, рвоту, звон в голове. Более мощное воздействие порождает страх, галлюцинации, панику. Так считали фашисты. Они пытались на основе инфразвука разработать психотропное оружие. Но, судя по тем документам, которые нам достались, потерпели фиаско.

– А инфразвуком можно убить?

– Это сложный вопрос. Детально он не исследован. – Белов сунул пальцы в русую бороду. – Бытует мнение, что так называемые "летучие голландцы" – корабли с мертвым экипажем, не что иное, как жертвы инфразвука. Сильный шторм может породить мощный инфразвуковой импульс, который мгновенно губит человека, или сводит с ума и заставляет броситься в воду. Считается, что инфразвуковые колебания входят в резонанс с колебаниями жизненно важных органов человека и останавливают сердце. Поэтому на кораблях находили трупы без видимых повреждений.

– Сердце? Без повреждений? – Генерал на минуту задумался. – А откуда берется этот инфразвук?

– Я уже говорил. Ветер, волны, стихийные явления. Большие вибрирующие механизмы. Вы замечали, что когда навстречу друг другу на большой скорости проносятся два состава, у вас возникает неприятное ощущение? Это тоже следствие инфразвука. Небольшой интенсивности, конечно.

Генерал припомнил свои неприятные ощущения на сцене перед задержанием Ривуна.

– А человек может кричать инфразвуком?

– Ну что вы! Как это? Инфразвук порождает мощная вибрирующая система.

– А вдруг существуют отдельные уникумы?

– Иван Витальевич, возможности человеческого голоса весьма ограниченны. Конечно, есть люди с особо низким неприятным голосом. Но это не инфразвук. Говорить инфразвуком невозможно.

– Невозможно? – Генерал сопел и сжимал кулаки. Его лицо наливалось кровью. – А у меня имеется труп хорошего сотрудника без единой царапины с остановившимся сердцем и вот это!

Бурмистров вскочил, распахнул шкаф и вытащил рупор.

– Вот этой штукой убили человека и больше ничем! Он даже не прикасался к жертве, он только бесшумно кричал в эту трубу и все! А человека нет. И второй, который был за его спиной, сейчас на излечении. Так как же насчет инфразвука?

– То, что вы говорите, Иван Витальевич, просто удивительно. Преступник пойман?

– Еще бы.

– Мы должны исследовать его.

– Как?

– Запишем его голос, измерим частоту, построим гистограммы…

– Запишем, измерим, – передразнил Бурмистров. – На допросах он говорит обычным голосом. Более приятного человека трудно представить!

– Надо вывести его из себя. Вынудить кричать, беситься, рычать.

– Это мысль. – Генерал вновь сел за стол, постучал карандашом. Некоторое время в кабинете раздавался равномерный деревянный стук. – Заставим. Еще как заставим. Сегодня же установите аппаратуру в нашей камере.

– Лучше к нам, Иван Витальевич. У нас имеется специальная звукоизолированная комната, оснащенная всем необходимым. Все приборы выведены наружу. Это сложное оборудование, его лучше не перевозить.

– Хорошо. Но лишние уши мне не нужны. Сегодня ночью мы доставим арестованного в лабораторию. Будете только вы и я. И еще один наш сотрудник внутри комнаты.

Глава 15

После встречи с инженером Бурмистров вызвал Кима. Генерал не помнил ни имени, ни звания подчиненного, что, впрочем, не удивительно. Ким служил в конторе со времен ее основателя – Феликса Эдмундовича Дзержинского. Менялись руководители, название организации, исчезали отдельные сотрудники и целые отделы, а низкорослый бритоголовый Ким оставался на своем месте. Он сидел в подвале в неведомой комнатушке и редко появлялся на верхних этажах. Рабочее место его также находилось в подвале. Он был молчалив, угрюм и совсем не интересовался жизнью управления или карьерными перемещениями коллег. Скорее всего, он никого из них не узнал бы, встретив на улице.

Но Кима знали все.

Когда требовалось получить нужные показания от особо несговорчивых арестованных, обычно звучала команда:

– Отправьте его к Киму.

Второй раз, в отношении одного и того же подследственного, ее произносить не приходилось. После встречи с Кимом человек соглашался со всем, что требовал следователь.

Кореец Ким слыл особым специалистом по утонченным пыткам. Весь его арсенал помещался в плоский чемоданчик и больше походил на изысканные инструменты хирурга или часового мастера. Толстые и тонкие иглы, стальные гвозди, скальпели, тиски и щипцы были аккуратно разложены по специальным отделениям. Когда приводили очередного пациента, так мысленно именовал Ким арестанта, кореец неизменно облачался в белый халат, резиновые перчатки и большие очки, защищающие глаза от брызг артериальной крови. Пациента полностью раздевали, бросали на натянутую сетку, похожую на гамак, и крепко связывали. Огромные дырки в гамаке требовались для того, чтобы у Кима был доступ к любому участку тела пациента.

Вообще-то, перед революцией юного Кима принял к себе в помощники китаец-иглоукалыватель. Обслуживал он исключительно дворян и декадентствующих интеллигентов с вечной мигренью. Тогда Ким и получил нужные сведения о строении человеческого тела, нервных узлах, точках боли и удовольствия. Со временем эти знания очень помогли на службе в ЧК, куда он попал как арестант вместе со своим хозяином. На вопрос: зачем нужны эти иголки, молчаливый Ким вогнал их под ноготь учителю-китайцу, и тот быстро выложил чекистам тайник с "неправедно нажитым капиталом". Чекисты оценили преимущества тонкой иголки перед толстым кулаком, записали Кима в штат надзирателей и выдали пролетарский паек.

Ким с любовью относился к каждому пациенту и не желал ему лишнего зла. Перед тем как приступить к садистской экзекуции, он тщательно протирал инструменты спиртом, чтобы не занести инфекцию. Порой, после втыкания скальпеля в межпозвоночные диски, зажима яичек и вбивания гвоздей под ногти больших пальцев на ногах, он мог любовно колдовать с иголками над ухом пациента, чтобы облегчить бедняге приступ астмы. Если он делал надрезы, чтобы прижечь открытые нервные окончания, он не забывал скреплять их потом специальными скобками, заботясь о внешнем виде будущего шрама.

Ким мог бы своими иголочками оказывать медицинскую помощь коллегам. Но желающих что-то не находилось.

С годами от пронзительных криков пациентов у Кима чрезвычайно испортился слух. На качестве работы это отразилось только в лучшую сторону. Количество иголок возрастало, надрезы стали шире, а тиски зажимались туже, чтобы мастер все-таки мог слышать результат своей работы.

Эта легендарная личность и предстала вскоре перед Бурмистровым. Генерал крякнул в сжатый кулак, подошел поближе и, стараясь говорить отчетливо и громко, сообщил:

– Сегодня ночью будешь работать в лаборатории у наших инженеров.

На вопросительный взгляд Кима Иван Витальевич заверил:

– Место мы подготовим. Тебя туда отвезут.

Ким, не мигая, продолжал следить за генералом. Бурмистров оценил подтянутый вид весьма немолодого сотрудника и решил дать дополнительную инструкцию. Он многозначительно поднял вверх указательный палец.

– Это особый случай. Мне надо, чтобы человек кричал как можно больше. И кричал по-разному. Понимаешь?

Ким кивнул, подумал и произнес единственное слово:

– Возраст?

– Девятнадцать лет.

Бесстрастное корейское лицо чуть расслабилось. Кажется, Ким остался доволен ответом. Молодежь и старики – это легкая работа.

– Свободен! – скомандовал генерал, желая побыстрее избавиться от тягостного присутствия талантливого иглоукалывателя.

Ночью генерал Бурмистров и инженер Белов сидели в тесной каморке перед большим столом, заставленным хитроумными приборами.

– Частота и амплитуда звуковых колебаний будут фиксироваться здесь, – объяснял Белов, показывая на рулон миллиметровой бумаги, над которым нависала подвижная каретка с подключенными проводами. – Одновременно звук будет писаться на магнитную ленту. Процессы синхронизированы. Это понадобится для последующего анализа. А во время сеанса лучше смотреть на показания приборов и слушать через наушники. Здесь выводятся децибелы, а эта стрелка показывает частоту основного тона. Желтая область слева – это инфразвук, красная справа – ультразвук.

Генерал примерил большие наушники и расположился напротив прибора, фиксирующего частоту звука. Из звуконепроницаемой комнаты вышли трое охранников. Старший отрапортовал, что арестант к Киму доставлен и зафиксирован.

– Дежурьте у двери и ждите команды, – приказал Бурмистров, потом обратился к инженеру: – Пора.

Он знал, что Ким без раскачки приступает к своим обязанностям. Защелкали тумблеры, на приборах ожили стрелки, генерал поправил наушники. Теперь он был отгорожен от окружающих и слышал только то, что происходило внутри специальной комнаты, где находились Ким и Марк Ривун.

Скрипнула сетка, связанный Марк пытался ворочаться. И сразу же генерал вздрогнул от высокого вскрика. Звук еще не успел потерять свою силу, как последовал новый, еще более сильный вопль. Ким всаживал инструменты один за другим. Инженер торопливо убавил громкость наушников. Звуки словно отдалились, но их интенсивность ничуть не убавилась. Перед глазами ползла лента, на которой рваные пики образовывали кривой частокол. Истошные крики и протяжный вой перемежались краткими стонами и хрипом. Ким четко выполнял поставленную задачу. Генерал сдернул наушники и понял, что глухота Кима – следствие защитной реакции организма.

Далее Бурмистров смотрел только на приборы. Если вначале стрелки показывали высокую частоту и оглушительную громкость, то постепенно децибелы уменьшались, а стрелка, отмерявшая герцы, стала заваливаться влево. Шум в комнате приобретал ровный и низкий характер. Наверное, так ревет раненый зверь, подумал генерал, но проверить догадку не решился. Немые приборы нивелировали происходящее.

Бледный инженер с вымученным героизмом терпел шум в наушниках, его воспаленный взгляд метался от одного прибора к другому. В какой-то момент его глаза округлились, он прохрипел: "Смотрите" – и рывком сорвал наушники. Палец указывал на стрелку частоты звуковых колебаний, дрожащую на границе желтой зоны. Громкость звука свалилась к нулю, самописец двигался сонно. И вдруг, стрелка уверенно наехала на желтую полосу, а амплитуда силы звука неистово скакнула вверх. "Инфразвук", – выдохнул пораженный инженер.

Генерал прижал к уху один из наушников. Тишина. Он ничего не слышал, но неприятный страх окутывал тело мелким ознобом. По спине заструился холодный пот. Дыхание перехватывало. Он заметил, как охранники с перекошенными лицами попятились от закрытой двери спецкомнаты. Инженер выронил ручку и скрючился, как от приступа язвы.

Из наушника раздался утробный стон, мягкое падение и тихий хрип. Потом опять всё стихло. Стрелки приборов замерли, по бумаге ползла ровная полоса. Бурмистров вскочил и рванулся к двери. Голый, связанный Марк Ривун, истыканный блестящими инструментами, лежал без движения на высокой сетке. Его глаза были закрыты, лицо взмокло. Рядом на полу с перерезанным горлом истекал кровью Ким. Жилистая рука корейца сжимала длинный окровавленный скальпель.

Кто кого здесь пытал?

Генерал осторожно шагнул внутрь. На груди арестанта подрагивали тонкие иглы. Дышит. Из-за плеча просунулось испуганное лицо старшего конвоя.

– Врача, – приказал генерал. – Срочно!

Глава 16

Прошла неделя. Марк Ривун быстро шел на поправку. Лечащий врач посещал его прямо в камере. Марка перевели в подвал, в специальный отсек для самых опасных государственных преступников, обычную охрану усилили. Самоубийство Кима, не выдержавшего атаки инфразвуком, генерал засекретил. Для всех он погиб в нелепой автомобильной аварии.

Теперь, когда были документально зафиксированы уникальные возможности арестованного, Бурмистров подумывал о его использовании на благо государственной безопасности.

Специально вызванный профессор-хирург Камоцкий в присутствии генерала обследовал голосовой аппарат Марка.

– Вы понимаете, – зудел гнусавый профессор с клиновидной испанской бородкой, то так, то этак заглядывая в разинутый рот Ривуна. – На формирование голоса влияет много анатомических особенностей. Это не только глотка, гортань, но и ротовая полость, нос с его придаточными пазухами, и даже подлобные пустоты. Кроме того, на индивидуальный тембр голоса влияет трахея, бронхи и грудная клетка в целом. У разных людей эти органы отличаются по форме, объемам, психофизическим особенностям их использования. Вы наверняка замечали, что голос зависит даже от настроения человека. Теперь вы понимаете, какую сложную задачу передо мной поставили?

В отличие от генерала, который пропускал заумные рассуждения и ждал выводов, Марк внимательно слушал объяснения профессора. Он уже знал многие медицинские термины.

– Взять, к примеру, мою легкую гнусавость, – продолжал Камоцкий. – Причина ее в том, что…

– Ваш голос меня не интересует! – оборвал профессора генерал. – Чем отличается горло вот этого человека от нормального?

– Понятие нормальности – это бытовой и, в некоторой степени, социологический термин. Для хорошего врача и хирурга каждый человек индивидуален.

– Так в чем же индивидуальность этого типа?

– Хм-м. Я вижу, что юноша перенес серьезную травму горла в раннем детстве. Этот факт, несомненно, сказался на развитии всего голосового аппарата. В силу физических особенностей диапазон его возможностей весьма широк. Я нарисую вам все видимые отличия. Но чтобы объяснить феномен особо низкого голоса, мне надо заглянуть внутрь.

– Так заглядывайте, черт возьми!

– Прямо сейчас? Для этого мне потребуется располосовать и вывернуть наизнанку нос, горло и гортань молодого человека. А затем произвести тщательные измерения. Вы этого хотите?

– А это возможно?

– Что, простите?

– Ну, чтобы потом…, всё обратно.

– После такой операции путь один – в морг, – засмеялся профессор.

Генерал посчитал шутку неуместной, а Марк запомнил слова профессора и сделал вывод, что разорванных щек оперной певицы для постижения тайны ее голоса было явно недостаточно.

Бурмистров нервно оборвал смешок профессора:

– Хватит! Раз вы закончили, можете идти. Если понадобитесь, с вами свяжутся.

Генерал надеялся с помощью медиков разгадать феномен уникального голоса Ривуна и привить эти способности нескольким тайным агентам. Чистенькое убийство инфразвуком, не оставляющее никаких следов на теле, что может быть лучше для спецслужбы? Доведение до самоубийства, как в случае с Кимом, тоже неплохой вариант. Жаль, что медицина оказалась бессильна. Но раз не получается из агентов сделать копии Ривуна, надо Марка Ривуна превратить в суперагента. Бурмистров в нетерпении потирал руки от захватывающих перспектив.

Пока продолжалось лечение и обследование, Композитор изучал и фиксировал в памяти звуковую картину здания, в котором находился. Дальнейшее пребывание здесь ничего хорошего ему не сулило. И он задумал побег из тюрьмы, из которой еще никому не удавалось сбежать.

По шагам охранников, разговорам, позвякиванию ключей Марк быстро разобрался в системе коридоров подвала и верхних этажей тюрьмы, определил возможные выходы как во внутренний двор, так и на соседние улицы. Вскоре он имел представление обо всех дверях, перегораживающих проход, знал, сколько замков в них, и где хранятся нужные ключи. От его тонкого слуха не ускользали любые реплики охранников, он изучил график их службы и время смены караулов. Он рассчитал свой будущий побег по минутам. Оставалось только дождаться подходящего случая.

Однажды вечером звякнула щеколда, откинулась створка металлического окошка в двери и на нее опустилась алюминиевая тарелка.

– Ужин! – привычно выкрикнул охранник. – Забирай, не спать!

Марк понял, что настал тот самый долгожданный момент. Всё совпало. Охранник был один. Его напарник Швыдко с расстройством желудка засел в туалете. На поясе охранника позвякивали две связки ключей: одна от перегородок в коридоре, другая от камер. Второй по инструкции быть не должно. Из-за подтрунивания над напарником, охранник забыл оставить ключи на вахте.

Всё это Композитор успел осмыслить в течение мгновения, когда охранник только остановился у двери и протянул руку, чтобы открыть окошко. Предстояло действовать быстро. Когда тарелка опустилась на откидную створку, Марк уже лежал головой на полу, ногами на нарах. Он заговорил голосом беспомощного ребенка, нуждающегося в сострадании:

– Я упал и не чувствую тела. Не могу встать. Не могу повернуться. Это паралич. Врача. Нет, не успеете… Голова затекла. Кровоизлияние в мозг. Передайте вашему генералу, что я согласен… Нет, уже поздно. Он не успеет. Меня надо поднять. В глазах темнеет. Включите свет поярче! Мне страшно… Если поднимете, может продержусь, и успею сообщить генералу… Помогите… Это очень важно. Для страны… Генерал вас наградит. Помогите…

Охранник сразу проникся симпатией к умирающему заключенному. Помирает, бедняга. Даже врач не успеет помочь. А говорит-то как ангельски. Видно, душа отлетает, с грешным телом прощается. А если ему помочь, положить по-человечески, может, протянет немного. Генералу что-то важное сообщит. К нему, и впрямь, сам Бурмистров наведывается. И врачи приходят. Неспроста это. Нужен он начальству. Надо помочь. Хоть и не положено камеру открывать, да что ж он плохого мне сделает. Только положу доходягу на нары и сообщу начальству.

Большой ключ скрежещет в старом замке, кирзовые сапоги топают к Марку, уверенные руки подхватывают худое тело. Марк прижимается к уху беспечного охранника, набирает полную грудь воздуха и ревет низкой ужасной сиреной. Охранник с испугу шлепается на пол. Марк дергает его за плечи и ударяет коленом в лицо. Тело обмякает, из разбитого носа струятся кровавые сопли.

Шустрый арестант облачается в форму охранника, прихватывает ключи и выскальзывает из камеры. Только сапоги оказались малы. Но без них лучше. В своей обуви Марк привык передвигаться бесшумно. Он прислушивается и быстро вычисляет количество и месторасположение каждого из охранников. Продвижение по коридорам идет успешно. Перегородки его не смущают. Марк по звуку определяет в связке нужный ключ, открывает решетчатую дверь и оказывается на шаг ближе к заветной свободе. Если впереди кто-то появляется, он сворачивает в соседний коридор. Запутанная система его не пугает. Он давно прочитал ее своими ушами.

Перед лестницей на верхний уровень Марк замирает. Сверху слышатся шаги. Это незадачливый Швыдко совсем некстати покинул туалет и направляется на помощь напарнику. Беглеца и охранника разделяет всего два коротких лестничных пролета. Марк оборачивается, за спиной длинный коридор. Он не успеет бесшумно добежать до угла. Напасть? Но огромный Швыдко, в отличие от утихомиренного напарника, со спины напоминает книжный шкаф. Его так просто не одолеешь. Будет шум, а главный пост охраны с четырьмя вооруженными бойцами располагается рядом с лестницей.

Марк невольно отступает. Рука сжимает связку длинных ключей. Это от камер. Можно укрыться в одной из них! Марк сканирует ближайшие помещения. Пустой камеры, как назло, нигде нет! Но вот в этой всего один лежащий человек. Марк устремляется к закрытой двери, вставляет ключ – не подходит. В предшествующие дни он не ставил себе целью запоминать звуки ключей от разных камер. Его интересовали только двери, перегораживающие коридор. Пальцы суют в замок следующий ключ – опять не тот!

Швыдко спускается медленно. Марк слышит, как тяжелые ноги отсчитывают каменные ступеньки. Он быстро перебирает ключи, но всё равно не успевает. Одна попытка по времени равна двум ступеням. Вот Швыдко одолевает первый пролет лестницы и поворачивает на следующий. Новый ключ юркает в скважину замка. Зацепил! Нет, не тот. Два шага по ступеням – и очередной ключ перекидывается в разряд использованных. Еще два шага – и снова неудачная попытка. Может, в этой связке вообще нет нужного ключа?! Остается три варианта и четыре ступени! Пальцы вцепляются в очередной ключ – мимо!

Перед охранником последние ступеньки до выхода в коридор. На ладони Композитора два ключа. Какой взять? Они все похожи и отличаются только несколькими бороздками. Чистая лотерея. Он сует правый. Нога Швыдко ступает на предпоследнюю ступень. Если дверь сейчас не откроется, беглец предстанет перед суровым охранником, как на ладони. Даже шанса затаиться и напасть на противника, у него теперь не осталось.

Ключ делает четверть оборота. Такое уже было! Снова тщетно? Нога Швыдко шлепает на последнюю ступень. Следующий шаг – и он в коридоре. Ключ зацепляет механизм и проворачивает замок. Швыдко шумно сморкается. Марк дергает неуступчивую дверь и прыгает в камеру. Швыдко ступает в коридор. Марк прикрывает дверь и слышит, как мимо проходит грузный охранник.

Опасность миновала. Теперь можно осмотреться. Марк оборачивается. С низких нар за ним напряженно наблюдает пожилой истощенный человек. Где-то он уже видел эти прищуренные глаза.

– Вы кто? – спрашивает арестант.

По голосу Марк узнает одного из вождей страны. Еще недавно он выступал по радио, плакаты с его изображением трудящиеся носили на праздничных демонстрациях.

– Меня прислали друзья. Я пришел вас спасти, – невозмутимо и убедительно врет Марк. – Немедленно выходите из камеры и следуйте налево. За углом вас ждет наш человек. Он, как и я, одет в форму охранника. Доверьтесь ему, он выведет вас дальше.

– Но…

– Иначе сегодня в полночь вас расстреляют.

Этому сообщению высокопоставленный арестант безоговорочно верит. Он знает систему.

– Быстрее, – торопит Марк. – У вас мало времени.

Арестант поднимается, твердым привычным движением пожимает Марку руку и благодарит:

– Спасибо, товарищ.

Расчет Композитора оказывается верным. По инструкции каждая внутренняя дверь, перегораживающая коридор, должна быть закрыта. Охранники, перемещаясь по изолятору, неукоснительно соблюдают это правило, но Марк не утруждал себя подобными мелочами. Озабоченный неприятной хворью Швыдко за первым же поворотом наталкивается на открытую решетку и крепко задумывается. Чтобы это значило? Когда на него натыкается бывший член ЦК, недавно объявленный врагом народа, даже тугодум Швыдко соображает, что дело нечисто. Выпучив глаза, он слушает слова благодарности возбужденного арестанта и испуганно выкрикивает:

– Нет!

Арестант в растерянности.

– Лицом к стене! – спохватывается охранник. Одной рукой он прижимает бывшего вождя, а другой тянется к кнопке внутренней сигнализации.

Спустя несколько секунд мимо камеры, где затаился Ривун, топают три пары ног. Наверху на вахте остается только один охранник. Если бы Марк умел улыбаться, он бы так и сделал, ведь теперь его задача существенно упрощается.

Уже не таясь, уверенной походкой Композитор быстро поднимается наверх к караульному помещению, отделяющему камеры от служебных кабинетов. Вскочившего навстречу охранника он останавливает начальственным жестом.

– Без паники! Все под контролем. Мы проводим тайную спецоперацию по ликвидации врага народа. Он будет уничтожен при попытке к бегству. Санкция получена на самом верху. Заодно мы вычислили его сообщников в караульной службе. Они тоже будут уничтожены. Остальным предстоит тщательная проверка. С этого и начнем. Ваше настоящее имя? Сколько лет служите в органах? В каких отношениях состояли со шпионом, прикрывавшимся фамилией Швыдко?

– Я? – перепугался охранник. – Я не шпион.

– Отвечайте по существу. От ваших ответов зависит не только ваша участь, но и судьба ваших родственников. Ну?

– Семь лет здесь. После ранения. Я и на фронт просился…

Начальник караула растерянно бегает глазами и вспоминает свои заслуги перед органами. Композитор изучает массивную решетчатую дверь, за которой лишь декоративная деревянная. Всё, как он и предполагал: два замка, один из которых открыт, а ключи висят в ящике на стене. Бери, открывай и выходи. Растерянный караульный не представляет опасности. Подавленный уверенным голосом с четко выстроенными повелительными нотками, офицер не обращает внимания на небритый вид и осунувшееся лицо незваного командира с сержантскими погонами. Вытянувшись по стойке "смирно", он нервно хватает воздух пересохшими губами, демонстрируя готовность исполнить любой приказ. Марку остается отдать какую-нибудь вразумительную команду и неспешно покинуть тюремное помещение.

Но тут зазвонил телефон. На столе бренчал аппарат, обеспечивающий связь с главным управлением. Караульный потянулся за трубкой.

– Сядьте! – одернул его Ривун. Охранник послушно шлепнулся на табурет. – Как давно вы сотрудничаете со Швыдко?

– Да я… Да, как же… Телефон…

Звонок, как любой посторонний звук, мешает Марку и нервирует его. Охранник сосредоточился на телефонном аппарате. Многолетний инстинкт караульного постепенно берет верх над сиюминутным влиянием. Ситуация выходит из-под контроля. Пора прибегать к активным действиям.

Начальник караула наклоняется к телефону. Марк заходит со спины, подхватывает со стола тяжелую керамическую кружку с недопитым чаем и дважды бьет ею по голове караульного. Темные брызги чая разлетаются по комнате, пачкают форму. Караульный заваливается на пол, туда же брякается треснувшая кружка. А телефон продолжает звонить. Можно уходить, путь свободен, но безответный звонок вызовет неизбежное подозрение у начальства.

Марк снимает трубку и бодрым голосом только что оглушенного караульного рапортует:

– Начальник караула слушает.

– Что у вас там происходит? Почему долго не отвечали? – ворчит встревоженный генерал Бурмистров.

– Виноват, товарищ генерал. Чай разлили. Прибирались.

– Трактир устроили! Проверить камеру арестованного Ривуна и доложить.

– Слушаюсь! Будет исполнено.

– Даю три минуты.

– Так точно, товарищ генерал! – выкрикивает Марк и осторожно кладет трубку на рычаг.

В запасе три минуты, медлить нельзя, дотошный генерал что-то заподозрил. Марк выхватывает нужный ключ и выходит из изолятора. Он в обычном коридоре административного здания. Идти мимо многочисленных кабинетов к главному входу он не решается. Есть путь короче. Через внутренний двор можно пройти к служебным выходам на соседние улицы. Марк толкает нужную дверь и впервые за десять дней оказывается на свежем воздухе в каменном дворе-колодце. Композитор глубоко вздыхает, здоровые легкие – залог его успеха. В нагрудном кармане гимнастерки выделяется прямоугольник удостоверения, отнятый у охранника. Марк уверенным шагом двигается к проходной. Обаятельный голос и служебный пропуск гарантируют ему беспрепятственный выход.

Генерала Бурмистрова даже после разговора с начальником караула не покидало смутное беспокойство. Почему загорелась лампочка? Сразу после печального эксперимента с Кимом, осознав, какими убийственными возможностями обладает арестованный, генерал приказал, вскрывать камеру Ривуна только по его распоряжению. Кабинет генерала оснастили лампочкой, сигнализировавшей об открытии двери камеры. Круг сотрудников, посвященных в детали дела, был крайне ограничен. Сегодня он приказа никому не отдавал, а лампочка, тем не менее, вспыхнула!

Не удовлетворившись звонком, генерал решил спуститься в подвал лично. Размашисто шагая по коридору, он замечает во внутреннем дворе долговязую фигуру охранника. Что-то ему кажется странным. Генерал пригляделся. Узкие плечи, короткие рукава гимнастерки и, самое главное, вместо сапог охранник обут в обычные ботинки!

Это он! Уходит!

Звонить и объяснять некогда. Пожилой генерал мчится по коридору, на ходу выхватывая пистолет. Шарахается в сторону младший офицер. Генерал сворачивает на лестницу. Три этажа вниз прыжками через две ступеньки. Снова длинный коридор и вот уже проходная.

Марк прекрасно слышит тяжелый бег грузного человека по паркетному полу и сам прибавляет ход. Прыжки по каменным ступеням он воспринимает так же четко, как обычный человек стук молотка в соседней квартире. Марк входит в проходную, когда генерал уже бежит по первому этажу. Рука сжимает удостоверение, на лице застыло озабоченное выражение спешащего человека, с уст готова слететь отвлекающая фраза. Но охранники, как назло, переругиваются с полоумной старушкой, загородившей выход. Женщина разыскивает своего сына, тыкая пальцем в какую-то фотографию.

Бегущий по коридору человек приближался. Марк уже знает, что это генерал Бурмистров. Он слышит его тяжелое дыхание и тонкий свист дула пистолета, рубящего пыльный воздух.

Марк уверенно отстраняет охранника, выхватывает фотографию из рук женщины и спокойно заявляет:

– Его расстреляли. Вчера. Справку о смерти вам пришлют. – Женщина бледнеет и беспомощно роняет руки. Марк повышает голос: – Никаких обмороков! Здесь не медсанчасть! Вывести ее на улицу, – приказывает он охранникам. – И больше не пускать! Что за балаган развели!

Марк сует удостоверение в нагрудный карман и в хмуром молчании выходит на улицу. В ту же секунду к проходной из коридора выбегает Бурмистров.

– Где? Где Ривун? – кричит он, размахивая пистолетом.

Охранники оторопело смотрят на вбешенного генерала. Бурмистров отпихивает тетку и выскакивает на улицу. Свирепый взгляд зыркает по сторонам. Слева и справа – никого. Проезжую часть невозмутимо пересекает человек в форме.

Штатские ботинки. Шея чуть набок. Он!

– Стоять! – выкрикивает генерал и наводит пистолет.

В прицел попадает спина беглеца. Человек начинает оборачиваться.

Не дать возможности ему говорить! Только не в легкие!

Генерал опускает ствол и нажимает на курок. Эхо от выстрела на узкой улочке на мгновение оглушает его.

Глава 17

– Теперь ты понимаешь, что у тебя нет выбора?

– Выбор есть всегда.

– Глупая фраза! Или ты соглашаешься с нами сотрудничать, выходишь на свободу, живешь на полном обеспечении и выполняешь наши задания.

– Или?

– Или я отдаю тебя под нож нашему хирургу. Он раскромсает тебя до основания, вывернет наизнанку и разберется в твоих секретах. Я обещаю!

На последнем слове Иван Витальевич Бурмистров жестко ткнул пальцем в шею Ривуна и еще ниже склонился над ним, словно от этого зависела сила убеждения. Марк растянулся на нарах спиной вверх. Три дня назад ему извлекли пулю из ягодицы, но рана еще не зажила. Генерал приходил в камеру каждый день, на его шее болтались огромные наушники. В первые дни он их не снимал. Во время бесед, больше напоминавших монолог, специально проинструктированный офицер, дежурил за дверью, контролируя поведение арестанта через открытое окошко.

– Если потребуется, мы разрежем тебя на кусочки, подвергнем химическим анализам, пересадим твои уши нашему человеку, но докопаемся до тайны.

– Я согласен, – вяло промычал Марк.

– С чем?

– Стать вашим агентом.

– Вот и хорошо, – генерал встал, нервно потирая руки. – Это правильное решение. Обстановка в мире неспокойная. У нашей страны много врагов. А врагов мы уничтожаем. Не к каждому из них можно подобраться с пистолетом. А твое оружие всегда с тобой, и что самое чудное – оно не оставляет следов. У Кима, кстати, ничего не нашли. Сердечная недостаточность. Ценный был специалист, ну да черт с ним. Нас ждут большие дела, Марк.

Генерал велел офицеру закрыть окно и перешел на шепот:

– Осталось уладить формальности. – Он раскрыл папку, лежащую на столе, и разложил бумаги. – Поднимайся. Вот здесь надо подписать.

Марк заворочался и послушно встал.

– Только агентурное имя я еще не придумал. – Генерал вопросительно посмотрел на Марка. – Есть какие-нибудь предпочтения? Как хочешь, именоваться между своими?

– Композитор.

– Неплохо. Совсем неплохо. Так и запишем. А теперь распишись. Вот здесь и здесь.

Марк Ривун небрежно расписался. Он никогда не придавал значения бумагам. Буквы на листе – это умершие звуки. Книги – их могилы, а библиотеки – кладбища. Зачем посещать кладбища и поклоняться могилам, если мир наполнен живой речью и миллиардами притягательных звуков?

– Что дальше? Когда меня выпустят?

– Ну, не в таком же виде, – развел руки довольный Бурмистров. – Сначала мы тебя подлечим, приведем в порядок и кое-чему обучим.

– Чему?

– Существует много полезных вещей, которыми надо уметь пользоваться. Яды, оружие, системы шифровки. Это интересно, вот увидишь.

Через три недели одетый с иголочки Марк Ривун сидел в кабинете Бурмистрова. Генерал уже не опасался новоиспеченного агента. Он ему доверял и даже испытывал некоторые отеческие чувства, как к нерадивому ребенку, добившемуся неожиданного успеха. Желая навсегда закрепить успех, он перешел в общении с Ривуном на "вы".

– Итак, все инструкции получены, – подвел итог Бурмистров и достал из выдвижного ящика стола пухлый конверт. – Это деньги. На первое время. Сегодня вы возвращаетесь к обычной жизни. Вас вывезут на закрытой машине и высадят у Казанского вокзала. По легенде все эти дни вы гостили у родственников. В машине чемодан с вашими вещами.

– Вещами?

– Мы приобрели вам одежду. Там же найдете спецсредства.

– А где я буду жить?

– В этом и заключается первое задание. Мы решили, что будет лучше, если вы вернетесь к дяде. Но он слишком много знает о вас. – Генерал пристально посмотрел на Композитора. – Кстати, неделю назад дирижера Норкина постигло огромное горе. Смертельно заболела его дочь, в больнице чахнет, бедняжка, и трагически погибла жена, Аделаида Наумовна. Возвращалась из театра поздно вечером. Сами понимаете: меха, украшения. Ее ограбили и убили. Видимо, оказала сопротивление. Милиция так плохо борется с уличной преступностью.

Марк невозмутимо молчал. Генерал выждал паузу и продолжил:

– Как я уже говорил, ваш дядя единственный, кто знает о ваших способностях. И должен сказать, он совсем не грустил о вашем исчезновении. Возможно, даже тайно радовался. И всем говорил, что вы уехали к родне. Как видите, нам ничего не пришлось придумывать. Однако такого свидетеля оставлять ни к чему. Он сейчас в горе, и если вдруг покончит с собой, никто не удивится. – Генерал постучал пальцем по столу и твердо заявил: – Это и есть первое задание. Срок исполнения – сегодня!

Марк молчал, но генерал видел, что агент по кличке Композитор все понял правильно. На всякий случай он уточнил:

– Оружия и спецсредств применять нельзя. Только ваши исключительные способности. Мы подстраховывать не будем. Если хотите, это своего рода экзамен.

Марк протащил пакет с деньгами по зеленому сукну генеральского стола, прислушался к шороху. Затем достал деньги, пошелестел купюрами, запомнил звук. Когда пачка с деньгами юркнула во внутренний карман новенького пиджака, он встал.

– Я могу идти?

– Да. Офицер, который проводит до вокзала, ждет в коридоре. Он передаст вам прокомпостированный билет, будто вы только что сошли с поезда. Дальше доберетесь самостоятельно. Деньгами не сорите, лишнего внимания не привлекайте. – Генерал поднялся, хотел пожать на прощание Марку руку, но ограничился лишь короткой фразой: – Успехов. И без глупостей.

25 декабря 1949 года Марк Ривун остановился перед высокой обитой дверью дирижерской квартиры. За спиной визгливо уплывал лифт. О каменный пол звякнули металлические уголки нового чемодана. С подошв стекали грязные лужицы талого снега. Марк прислушался. Норкин был дома – скрипело старое кожаное кресло, пьяно чмокали пухлые губы. Позвонить? Карман утепленного кожаного плаща оттягивали ключи. Чекисты предусмотрительно вернули все личные вещи.

Марк самостоятельно открыл дверь и, не таясь, вошел в квартиру. Разуваться он не стал, задание следовало выполнить сразу. Альберт Михайлович заметил племянника, только когда тот оказался рядом с его креслом.

– Ты? – удивленно пялился дирижер на воскресшего племянника, сглатывая подступивший к горлу ком. – Откуда?

Марк молчал, выражая полное равнодушие. Норкин судорожно глотнул коньяк из залапанного бокала и попытался прикрыть страх излишней болтливостью. Но получалось плохо.

– Ты исчез. Мы волновались. Я сначала думал самое плохое… Мыслей себе не находил, то есть – места… Нет, все не так. Про тебя расспрашивали… Оттуда. И я не задавал вопросов. Сам понимаешь… А потом всё стихло, никто не интересуется. Я подумал, может, у тебя все в порядке. Ведь так бывает. Редко. А где ты был? У них?

Марк слушал унылое завывание морозного ветра за окном и поскрипывание окоченевших деревьев. Лысые неупругие ветки никак не помогут дирижеру. Тонкий слой снега лишь припорошил асфальт.

– А я оставил оркестр. Надоело. Надо уступить дорогу молодым. И с административной работы тоже ушел. Буду писать музыку. У меня столько творческих планов. – Норкин замялся и потупил взор. Рука плеснула остатки коньяка в бокал. – Я так журналистам заявил. И уже выдал одну симфонию. Ты не возражаешь? Мы ведь договаривались.

Он пригубил, но тут же отставил бокал. Спохватился.

– Да, ты еще не знаешь. У меня большая беда. Аделаида Наумовна погибла. Ее убили, подло убили. Рядом с театром. Из-за бирюлек и шубы! – Альберт Михайлович расплакался. – Теперь я один. Здесь. Совсем один.

– Скоро вы с ней встретитесь.

Марк произнес первую фразу после возвращения. От неожиданности Норкин ничего не понял и переспросил:

– Где? Она разве…

– Там. – Марк медленно поднял вверх палец. Дирижер съежился. Ривун покосился на бокал и распорядился: – Допивайте.

– Но, – пытался возразить Норкин.

– Пора! – уверенно кивнул Марк.

– А если я не хочу?

– Не заставляйте меня. Вы же всё знаете.

– Так надо?

– Надо. Не будем портить друг другу настроение.

– Ты думаешь…

Норкин затряс подбородком, допил коньяк, вытер ладонью губы. В глазах притаился страх.

– Куда?

– На балкон.

– Мне бы в туалет.

Ривун покачал головой.

– На балкон. Аделаида Наумовна ждет.

– Где?

Марк решил приободрить осунувшегося дирижера.

– Она там, внизу. Вот увидите. Скоро вы с ней встретитесь. Она ждет вас. Вставайте. Смелее.

Он помог Норкину подняться и подтолкнул к балкону. Дверцу сам открывать не стал. Чекисты научили не оставлять следов. На балкон он тоже не вышел, остался в темной комнате и шипящим голосом давал указания:

– Подойдите к перилам. Наклонитесь. Ниже, ниже. Встаньте на носочки! Видите ее? Она там. Еще ниже! Перегнитесь, вглядывайтесь лучше. Протяните к ней руки!

Тапочки Норкина оторвались от опоры. Тело перевалилось через перила. Звонко затрещали ломающиеся ветки. Краткий вскрик отчаяния, удар, хруст ломающихся костей. Затем хрип, бульканье кровавой пены в горле – и тишина.

На заснеженном балконе остались отпечатки ног только одного человека. Восьмью этажами ниже лежало его бездыханное тело. И никаких следов насилия.

Экзамен сдан.

Невозмутимый молодой человек подошел к телефону, набрал нужные цифры. Его лицо сохраняло полное спокойствие, а голос сбивался и трепетал от страха:

– Скорая? Приезжайте! Скорее! Я приехал домой, а тут такое… Я не могу говорить… Это ужасно. У меня разрывается сердце! Дядя упал с балкона… Адрес? Все вылетело из головы. Это кошмар… Норкин. Альберт Норкин. Прославленный дирижер и композитор. Его все знают. Я его племянник. Только что вернулся. Умоляю, приезжайте быстрее. Ему еще можно помочь.

Пройдя в самую большую комнату, которую жена дирижера торжественно именовала залом, Марк присел за рояль. Клавиши были открыты, на подставке стояли ноты. Марк узнал одну из своих примитивных симфоний, написанных по требованию дирижера. Длинные пальцы с отросшими ногтями пробежали по глянцевым клавишам. Чуткое ухо уловило фальшь некоторых нот. Инструмент требовал настройки. Марк поморщился.

Это была его первая неприятная гримаса с момента возвращения в квартиру дирижера.

Глава 18

Не прошло и года после начала работы агента по кличке Композитор, а генерал Бурмистров был уже дважды представлен к ордену и получил повышение по службе. Начальство, наконец, перестало кривиться от бесконечных автокатастроф с известными людьми и случайных убийств во время уличных ограблений. Теперь видные общественные и политические деятели умирали естественным путем или кончали жизнь самоубийством. Раньше тоже практиковались эти методы, но частенько они порождали волну неприятных слухов. То приходилось затыкать рот тупому патологоанатому, обнаруживавшему следы непонятного яда, то въедливый следователь фиксировал странную траекторию пули, мол, так не стреляются, то какая-нибудь соседка, старая карга, сообщала, что слышала возню в квартире повесившегося и видела в глазок, как оттуда выходили два подозрительных типа.

Но всё это осталось в прошлом. Композитор придал грязной работе блеск и налет респектабельности.

Иван Витальевич перебирал карточки из секретного досье Композитора и заново переживал приятные моменты. Взять хотя бы этот случай. Отбившийся от рук режиссеришка, везде и всюду предупреждавший, что его собирается сгноить МГБ, на глазах у иностранной делегации прямо во время спектакля хватается за голову и бросается вниз головой с балкона верхнего яруса. В результате – перелом основания черепа. Смерть безумца видели десятки зрителей. В центральной газете уважительный некролог – и нет больше надоедливого горлопана.

Или чертов балерун, педик с гибкими ручками. Застукали его честь по чести с любовничком, фотографии предъявили. Плакал, каялся, обещал клепать на своих, а сам, гнида, сбежал на Запад во время зарубежных гастролей. Но не долго он гулял по Парижу. Как-то раз стало ему плохо, и свалился голубчик под поезд в метро. Уж как французская полиция это дело копала, ушлые журналюги носом землю рыли, но все утерлись. Созвали пресс-конференцию и официально признали, что злого умысла в неожиданной смерти нет. Наши им подкинули душещипательную любовную историю с итальянским тенором, теперь желтая пресса перемывает косточки покойного.

А еще лучше обставили дельце со шведским атташе по культуре. Повадился в Прибалтику ездить, за прямые культурные контакты между прибалтийскими народами агитировал, требовал сохранения национальных особенностей, собрался даже курсы шведского языка там открывать. Ну, как такого унять? Дипломат – лицо неприкосновенное.

Композитор изучил график поездки дипломата и ткнул пальцем: "Здесь!". У него даже глаза заблестели от радостного предвкушения. Бурмистров взглянул на отмеченную строку: "Органный концерт. Домский собор. Рига". Ничего не понял, но на всякий случай спросил:

– Всё будет чисто?

– Чище не бывает.

– Какая нужна помощь?

– В соборе мощный орган. Он мне поможет, – загадочно ответил Композитор.

Генерал сам изъявил желание присутствовать на органном концерте в Риге. Оделся, как турист, сел подальше. Шведского дипломата, как почетного гостя, разместили в центре собора, где лучшая акустика. Композитор расположился несколькими рядами сзади.

Бурмистров пристально наблюдал за происходящим, однако ничего интересного долго не происходило. Концерт идет, все слушают, довольный дипломат на скамье елозит, отпускает какие-то реплики соседям. И так целый час. Композитор ничего не предпринимает, сосредоточился на музыке. И вот, когда в финале органные трубы загудели особо низкими басами, генерал заметил в руке Композитора свернутый в трубочку журнальчик. Он поднес его к губам, направил на затылок дипломата и словно замер. По залу раскатывается глубокая мощная музыка, похожая на канонаду, аж до кишок пробирает, а Композитор глаза прикрыл, словно от наслаждения, но трубочку не выпускает. Генерал на дипломате сосредоточился. Тот разок дернулся – и всё.

Музыка закончилась, все хлопают, дипломат ни гу-гу. Тут кто-то обратил на него внимание. Началась суета. Приехали врачи. Выяснилось, что нескольким слушателям в центре зала стало плохо. Но хуже всего шведу. Сначала думали, что он не выживет, но потом констатировали обширный инсульт. Так и увезли полностью парализованного бедолагу в родной Стокгольм. Поделом ему.

Остальные оклемались. Странный случай списали на измотанность нервной системы пожилого дипломата и отрицательное воздействие громкой музыки. А какие еще могут быть версии?

Шведу, можно сказать, повезло. Обычно у клиентов Композитора останавливалось сердце, отказывали внутренние органы, обрывались важные артерии. Естественная, хотя и неожиданная, смерть. "Что тут поделаешь? Все под Богом ходим", – говорили врачи после вскрытия. Генералу эти слова льстили. Его ведомство невольно сравнивали с Богом!

Композитор действовал в разных городах Советского Союза, порой выезжал за границу. Генерал специально менял места операций, чтобы не бросались в глаза однотипные смерти и частые самоубийства известных людей. В простых случаях действовали по старинке. В конце концов, не зазорно и кирпич на голову подлецу уронить. Должны же и коллеги работать.

Больше всего Бурмистрова поражало хладнокровие и работоспособность агента. Ему не нужен был отдых для восстановления нервной системы. Он никогда не печалился о содеянном, не заливал стресс алкоголем, как некоторые, и был равнодушен к случайным жертвам.

Прошлым летом всю страну потрясло самоубийство яркой актрисы. С пятилетней дочуркой она отдыхала в Ялте и бросилась вместе с ней с прогулочного корабля вечером в Черное море. Спасти их не удалось.

На вопрос: зачем понадобилось убийство девочки, Композитор долго не мог понять, в чем его упрекают.

– Но ведь можно было избавиться только от актрисы? – напрямую спросил генерал.

– Можно. Но представьте, как бы визжала после этого девочка. Она и так всю дорогу капризничала и мешала мне слушать дыхание волн, – заявил он.

Генерал понимающе вздохнул. В конце концов, чем эта причина хуже основной. Красавица-актриса погибла потому, что в грубой форме отказалась сожительствовать с всесильным министром госбезопасности Берия.

Только однажды Композитор подкачал. Нужно было спокойно устранить заносчивого маршала Федоровского. Бурмистров изучил медицинскую карту маршала и заказал разрыв сердца. Такую версию применительно к пожилому человеку проглотят даже медики. Агенту помогли войти в квартиру Федоровского под видом водопроводчика. Он включил неисправный кран, трубы "запели", под их аккомпанемент самое время было приступать к инфразвуковому воздействию. Но когда Композитор покинул квартиру, в ней нашли тела маршала, его супруги и домработницы с огнестрельными ранениями. Не все выстрелы оказались смертельными. Пришлось принять меры, чтобы никто не выжил.

Композитор объяснил неудачу с инфразвуком патологической бдительностью маршала. Убийство получило слишком широкую огласку, и ведомству Бурмистрова пришлось принять целый ряд мер, чтобы представить грязное дело как следствие вспыльчивости маршала, который в порыве ярости расправился с женой и прислугой, а затем покончил с собой.

Об истинной причине своего поступка Композитор умолчал. Слишком велика была тайна, к которой он прикоснулся в тот день.

В апреле 1952 года Бурмистров встретился с Композитором на конспиративной квартире. По неписанным правилам все задания Композитору он отдавал лично. Генерал сознательно сократил круг посвященных в деятельность спецагента. Некоторые знали о нем, но никогда не видели. Те, кто помогал Композитору, не представляли сути его заданий. Всей полнотой информации владел только Бурмистров. И не потому, что боялся огласки или провала. Нет. Он дорожил Композитором как идеальным секретным оружием в возможной борьбе за власть. А это поважнее ликвидации любого врага народа.

На этот раз предстояло выполнить ответственную и щепетильную акцию в Венгрии. Там в обществе усилились прозападные настроения, а среди руководителей коммунистической партии оказался безответственный демагог, но, к сожалению, очень хороший оратор Милош Ремер. Он, как никто, умел увлечь толпу, вбить в головы радикальные идеи, воодушевить народ на самые решительные действия. Число его сторонников день ото дня росло. Органы безопасности давно упустили момент, когда его можно было устранить без лишнего шума, как надоедливую занозу. Теперь Милош Ремер представлял собой слишком заметную фигуру и всегда находился в окружении бдительной личной охраны. Попытка внедрить туда своего человека закончилась неудачей. Агент, как губка в ванной, мгновенно пропитался запрещенными идеями и переметнулся в стан врагов. Да еще и журналистам рассказал о своем задании. Скандал, как и следовало ожидать, раздули в западной прессе.

Но даже не ликвидация как таковая являлась в этом случае самым трудным. В конце концов, в арсенале спецслужб имелись проверенные средства от уникальных ядов до банальных снайперов. Милош Ремер всегда и всюду находился на виду, его сопровождали западные корреспонденты и фанатично преданные сторонники. Грубое устранение объекта могло взвинтить недовольство в обществе и привести к непредсказуемым последствиям. Поэтому Милош Ремер должен был неожиданно скончаться. Да так, чтобы никто не заподозрил, что его смерть насильственная.

Иван Витальевич поведал об этом Композитору и разложил ворох фотографий на журнальном столике.

– Вот этот предатель. Рассмотрите и запомните. Фотографии я заберу. В Будапешт выезжаете завтра. Как обычно, под видом журналиста, освящающего культурные события. Ведь в музыке вы разбираетесь не хуже любого настоящего композитора. – Бурмистров многозначительно улыбнулся. – Объект много ездит по стране, меняет маршрут. Но найти его не составляет труда. Он всегда в центре событий. Конкретную информацию получите на месте. И самое главное: ждать мы не можем. Каждый день его позиция усиливается, а число сторонников растет. На всё про всё – неделя. Не подведите.

Марк Ривун внимательно изучил пухлощекое лицо интеллигентного господина лет тридцати пяти с пышными усами и горящим взглядом. На всех фотографиях Милош Ремер был изображен во время пламенных выступлений перед большой толпой: в цеху, на площади, в концертном зале. Рот его был раскрыт, горло напряжено, в застывшей позе чувствовалась импульсивность.

Марк вернул фотокарточки. Генерал убрал их в карман и спохватился.

– Да, чуть не забыл. Наши сотрудники сделали запись голоса Милоша Ремера. Ведь вы всегда интересуетесь голосами клиентов.

Генерал включил большой магнитофон с подготовленной бобиной. Через специальную колонку, похожую на тумбочку, в комнату вошел разрозненный гомон толпы. Чей-то голос на незнакомом языке невнятно представил товарища Ремера. Раздались жидкие аплодисменты, которые тут же перекрыл уверенный баритон. Оратор начал тихо, почти вкрадчиво, но с каждой фразой его голос креп, расширялся, приобретал глубину, расцвечивался красками. Марк заинтересовался. Плохое качество записи, фонящий микрофон не помешали ему разобраться в уникальности ораторских способностей выступающего. Незаурядный сильный голос он сразу запомнил, теперь незачем будет напрягать обманчивую зрительную память. Он узнает этого человека в многотысячной толпе с закрытыми глазами.

– Достаточно, – Марк медленно опустил растопыренной пальцы.

Генерал протянул руку, щелкнул тумблер, шумный электродвигатель в магнитофоне затих.

– Вы никогда не были в Венгрии. Мы подготовили разговорник. Вот на этой пленке записаны самые распространенные фразы на венгерском. Включить?

Иван Витальевич вопросительно смотрел на притихшего Марка. Перед отправкой за границу Композитор предпочитал изучать местный язык только по фонограммам. Он слушал отдельные слова, фразы, отрывки диалогов, а затем идеально их воспроизводил. Понятия акцента для Композитора не существовало.

– Любопытный голос, – произнес Марк после некоторого молчания.

Бурмистров поежился. В присутствии загадочного агента он всегда чувствовал себя неуютно. На первые встречи трусливо брал наушники, не говоря про взведенный пистолет под пиджаком. Взгляд генерала пробежался по взъерошенной прическе и зимней одежде Композитора. К этому он тоже привык. Всё предусмотрено. Сегодня, как обычно перед новым заданием, агента посетит доверенный парикмахер. Затем ему принесут чемодан с подходящей одеждой, а то, что предстоит одеть к поезду, выложат прямо на стул.

– Вы про голос Ремера?

Композитор молчал. Генерал встал из мягкого кресла.

– Я все-таки подготовлю катушку с разговорником. Останется только включить. – Иван Витальевич сменил пленку в магнитофоне, оделся. – Не забывайте про сжатые сроки, – напомнил он перед прощанием.

Бурмистров никогда не обсуждал с подопечным предполагаемый способ ликвидации. Отчасти потому, что Композитор не умел рассказывать, но главным образом из-за того, что когда тот начинал говорить, генерал больше прислушивался к внутренним ощущениям, чем к смыслу фраз.

Закрыв за собой дверь квартиры, партийный генерал мысленно перекрестился. Он знал, что сегодня крепко выпьет. Так было каждый раз после встречи с Композитором один на один.

Марк включил магнитофон, завертелась пленка. Два голоса, на русском и венгерском поочередно произносили фразы: добрый день… один, два, три… направо, налево…сколько стоит…

Через час Композитор мог спросить и ответить на безукоризненном венгерском на самые распространенные вопросы.

Глава 19

Под полукруглым куполом длинного металлического ангара дрожал и переливался голос Милоша Ремера. Оратор находился в торце здания на возвышении из деревянных поддонов, застеленных фанерой. Все пространство перед ним заполняли рабочие авторемонтного завода, на котором проходил митинг. По тонкой крыше равномерно барабанил заунывный дождь. Из-за погоды митинг и был перенесен с открытой площадки в самый большой ангар.

Марк Ривун жался к стене ближе к выходу. Это было уже третье выступление Ремера, на котором он присутствовал. Здесь, под круглыми скатами, голос Ремера резонировал, усиливался и приобретал особую красоту. Тихий шелест мелкого дождя ограждал от посторонних звуков и словно консервировал голос оратора.

Марк смотрел на рабочих. На небритых грубых лицах отражались умиление, восторг и безотчетная любовь. Впервые после встречи с оперной певицей Серебровской Композитор столкнулся с голосом, умеющим не только убеждать, но и внушать слушателям неосознанную и необъяснимую любовь. Все, кто слушал Ремера, независимо от своего желания симпатизировали оратору.

Милош стал декламировать стихи. Это был его коронный прием. Смысл их был совершенно не важен. Во время чтения голос Ремера приобретал особую мелодичность. Слушатели погружались в сладкую негу, испытывали чувство близкое к наслаждению. В этом состоянии они могли пойти за любимым политиком куда угодно. Как влюбленные, потерявшие рассудок, они могли лечь под танки или кинуться на штыки, лишь бы их кумир не пострадал.

Каждый раз после прослушивания Ремера Композитор уединялся и старательно копировал его голос и интонацию. Казалось, всё получается, он даже специально ввел в заблуждение посетителей одного из городских кафе, но обман быстро раскрылся. Марку не доставало той особой вибрации и блеска, которые вселяли флюиды любви. Его вновь одолела тоска. Он мог голосом почти всё! Убеждать, обманывать, унижать, входить в доверие, даже убивать. Но не мог заставить полюбить себя.

А Милош Ремер мог. И та певичка, которую он так быстро и глупо растерзал в "Метрополе", тоже могла. Как постичь их тайну? Хирург, обследовавший его в камере, говорил, что добраться до сути можно, только вскрыв все органы, отвечающие за индивидуальность голоса.

Что ж, теперь он не будет спешить. Он подготовится к операции основательно.

Дождь заканчивался. Одновременно терял обаяние голос Милоша Ремера. Марк уже изучил возможности клиента, и дальнейшее его не интересовало. Он покинул митинг, прошлепал по лужам, прислушиваясь к ударам редких капель и хлопкам лопающихся пузырей. Промокших ног он не замечал.

Автобус привез Композитора в центр Будапешта. За несколько дней пребывания в столице Венгрии Марк успел изучить все звуки старого города, поэтому сразу свернул на одну из улочек, уверенно проделал извилистый путь и юркнул в комиссионный магазин. Спустя пятнадцать минут над дверью звякнул медный колокольчик, Марк рассеянно шагнул на булыжную мостовую, держа в руке только что купленный фотоаппарат.

На противоположной стороне старинной улицы вертелся узколицый человек в шляпе и длиннополом плаще. Обычно он встречал Марка у гостиницы и сообщал о графике поездок Ремера. Он всегда выглядел одинаково, ни разу не представился, и Марк мысленно называл его Плащом. Сегодня погода оправдала ожидания незнакомца, плащ на нем был мокрым.

– Зачем вам фотоаппарат? – спросил Плащ, пристроившись к Композитору сбоку и на полшага сзади.

– Красивый город, – уклончиво ответил Марк. – И согласитесь, журналист без фотоаппарата – это нонсенс. Вы следили за мной ради этого?

– Я здесь по другому вопросу. Центр недоволен. Прошла уже неделя.

Марк прикинул, неужели неделя? Очень даже возможно. Он планировал завершить акцию за два-три дня, но, услышав Ремера вживую, почувствовав тот эффект, который производит голос венгра на слушателей, забыл о первоначальной цели. Композитор решил постичь тайну столь удивительного голоса.

– Сложный случай, – уверенно сказал Марк. – Вокруг него всегда толпа и охрана.

– Вас предупреждали.

– Это не просто толпа. Они готовы отдать жизнь за него.

– С чего бы это?

– Вы когда-нибудь любили?

– Я на службе.

– А они любят. Любят безумно.

Плащ задумался. Потом дернул рукой, словно отмахивался от назойливой мухи.

– У вас задание, которое надо выполнить. Центр не может больше ждать. Когда?

– Осталось недолго. Я почти готов.

– Нужен конкретный ответ.

– Где он будет в ближайшие дни?

– Завтра по плану посещение университета. Внутрь его не пустят. Скорее всего, возникнет стихийный митинг у входа. Будет неуправляемая толпа.

– Студенты. У них все чувства через край. Нет, это мне не подходит.

– Вечером того же дня у Ремера встреча с английским послом. Заказаны несколько столов в ресторане "Панорама" на верхнем этаже Гранд-отеля.

– Это уже лучше.

– Чем же? Гостиница режимная. Он подъедет с охраной, и сразу в ресторан. Их стол наверняка будет в окружении верных людей. К тому же, мы сейчас не заинтересованы в инциденте с англичанами.

– Вы сказали, ресторан на верхнем этаже.

– Да.

– Он будет подниматься на лифте?

– Конечно. Но это специальный лифт. Он идет из нижнего холла до ресторана без остановок.

– Тем лучше. Проще рассчитать время.

– Какое?

– Мне требуется ваша помощь.

– Для этого я здесь, черт возьми!

– Не кричите, а слушайте. Сегодня я должен переехать в Гранд-отель. Номер необходим на одном из верхних этажей.

– Устроим.

– Когда подъедет клиент, дадите мне знать.

– Хорошо.

– Лифт с клиентом должен остановиться на том этаже, где будет мой номер.

– Авария? Несчастный случай?

– Никакой аварии. Отключите электричество на одну минуту. Просто сбой. Потом пусть едет дальше.

– И что это нам даст?

– Не ваше дело. Ваше дело рассчитать, чтобы лифт остановился точно на моем этаже.

– Учтите, отравляющий газ использовать нельзя. Его тут же обнаружат. Мы даже не успеем уйти.

– У меня нет никакого газа. Включите лифт и уходите. Остальное я сделаю сам.

– Будет шум?

– Нет.

– Одна минута. А вы успеете?

– Я подготовлюсь.

Собеседники вышли на набережную, откуда открывался замечательный вид на королевский дворец. Марк предложил:

– Смотрите, какие живописные тучи. Хотите, я вас сфотографирую?

– Ни к чему, – буркнул Плащ, поглубже натянул шляпу и молча удалился.

Проснувшись на следующее утро в "Гранд-отеле", Композитор не спешит покидать постель. Он слушает и изучает новое место, выстраивая в голове трехмерную модель гостиницы. Он чинно завтракает наверху в ресторане "Панорама", куда поднимается пешком. После этого спускается в холл, проходя по коридорам нескольких этажей, испытывает красивый лифт для посетителей ресторана и убеждается, что тайн для него в этом здании теперь не осталось.

До вечера еще много времени, но Композитору есть чем заняться. Для успешного завершения задуманного плана ему требуются хорошие инструменты. В магазинах они не продаются, но даже, если подобное имелось бы в каждой лавке, покупать их неразумно. Кое-какой конспирации Композитора все-таки обучили. Остается одно – украсть.

В середине дня сутулый молодой человек в неприметном костюме с деловым портфелем хрустел газетой, сидя на скамейке напротив приемного отделения городской больницы. Старый фасад здания и занавешенные окна наглухо отгораживали внутренний мир больницы от любых посторонних глаз.

Но не от ушей Композитора!

Как только где-нибудь внутри происходит малейшее движение, стена растворяется, и Марк "наблюдает" происходящее. Он будто находится в зрительном зале перед многоярусными декорациями без внешних стен. Вот в правом нижнем углу скрипит пером по бумаге тучная медсестра. Ей душно, в стеклянный стакан булькает вода из графина, жадные глотки. В следующей комнате доктор, покачиваясь на расшатанном стуле, надменно разговаривает по телефону. Далее фармацевт разбирает и сортирует лекарства. Он в тяжелых очках, которые то и дело соскальзывают с потного носа и ударом пальца отправляются обратно. Над ними женская палата на шесть больных. Одной делают укол, остальные смотрят и шепчутся. Еще выше двое мужчин на скрипучей кровати играют в шахматы. Тихо работает радио. Все скучно и обыденно.

Но вот подъехала машина с красным крестом. Стонущего больного с раной на животе кладут на каталку. Медсестра записывает его имя, фиксирует время. Визгливые колесики мчатся по коридору. Оживление. В нескольких ячейках фасада "растворяются" стены. В операционной вспыхивает свет, тонко зудят яркие лампы. Туда вкатывают раненого. В соседней комнате суетятся две медсестры. Одна гремит инструментами, другая наполняет капельницу. Почти бесшумно появляется хирург. У него мягкие движения, но твердый голос. Следуют отрывистые команды, и медсестры спешат к операционному столу. Марлевая повязка заглушает дыхание хирурга, щелкают и липнут к рукам тонкие резиновые перчатки.

Внимание Композитора сосредоточено на опустевшей комнате. Там только что гремели в стальных лотках хирургические инструменты. Медсестра забрала далеко не все.

Марк отбрасывает газету и спешит в приемную. Он на ходу говорит медсестре имя только что привезенного больного. Его голос взволнован и наполнен тревогой, лицо повернуто в сторону. Медсестра вскидывает руки и что-то запрещает. Но она видит только его стремительно удаляющуюся спину. Марк уже в коридоре. Тучная женщина вздыхает, ну как остановишь перепуганных родственников. Она вновь углубляется в записи.

Композитор в комнате, смежной с операционной. А вот и то, зачем он пришел. Несколько острейших скальпелей и хирургические инструменты заматываются в медицинский халат. Сверток прячется в портфель. Марк останавливается у стола с рентгеновскими снимками. Выдвигает нижний ящик – он слышал это движение, здесь коротал время хирург. На дне бутылек с остатками спирта. Марк аккуратно опускает его в бумажный пакет, подхваченный со стола, и кладет в портфель.

Дверь закрывается. Композитор бесшумно следует по коридору и покидает больницу через главный вход.

Глава 20

Майский вечер. Будапешт погружается во мглу. Уличные фонари не работают, после долгой войны восстановлены еще не все электростанции. Композитор сидит в темном номере гостиницы и с нетерпением ждет сигнала от Плаща. Сегодня он сделает решительный шаг к познанию колдовской тайны голоса, умеющего порождать любовь.

Звонит телефон. Трубка в потной руке, Композитор немного волнуется. Но это не страх. Это состояние жениха накануне долгожданной свадьбы.

– Хватит спать, старина! Пора в ресторан! – звучит бодрый голос Плаща.

Условный сигнал получен. Композитор опускает трубку и выходит в коридор. Его номер на предпоследнем этаже недалеко от лифтов. Вот стенка, за которой специальный лифт поднимается прямо к двери ресторана. Он смотрит на нее и ничего не видит. Тишина.

Внизу раздвигаются двери, три человека заходят в лифт. Под крышей начинает вращение тяжелый вал, тросы приходят в движение. Теперь стены не существует. По направляющим рельсам скользит противовес, трос быстро наматывается на вал, кабина стремительно поднимается. Появляется крыша лифта со сложным механизмом крепления, она уже на уровне пояса, груди… Неужели Плащ ошибся и добыча промчится мимо?

Гаснет свет, ухает двигатель, лифт дергается и останавливается. Всё в порядке. Агенты Кремля – лучшие агенты в мире.

Перед Композитором за стенкой два растерянных телохранителя и Милош Ремер. Голос оратора наполнен легкой тревогой, но не потерял изящества. Лифт замер чуть выше пола. Тем лучше. Животы жертв как раз напротив лица Композитора. Так удобнее работать.

Марк напрягается и размеренно шипит. Через секунду его не слышно. Он давно отработал технику воздействия инфразвуком. Сейчас он издает колебания такой частоты, которые легко проникают сквозь стену и входят в резонанс с желудком и кишечником трех человек, находящихся в лифте. Жертвам неприятно, но ничего опасного кроме расстройства пищеварения их не ожидает. Охранники нервно тычут пальцем в кнопки, пытаются установить связь. Проходит минута. Над головой мигают и загораются лампы, включается двигатель. Лифт дергается и ползет вверх.

Сбой подачи электроэнергии. Ничего необычного. Так часто бывает в городе, пережившем разрушительную войну. У входа в ресторан Милоша Ремера с улыбкой встречают западные журналисты, представители посольства Великобритании и заранее приехавшие соратники.

Теперь добыча на крючке. Композитор ждет. Он умеет ждать. А лучше всего он умеет слушать.

Наверху в ресторане играет венгерский квартет. Музыка не заглушает голоса посла и Ремера. Разговор идет на английском, который Марк понимает довольно сносно. Собеседники пьют вино, закусывают салатами. Их столик в углу. Все подходы к нему заняты британскими джентльменами и людьми Ремера, во главе с верным другом Кранцем. Иллюзия полной безопасности Марка не смущает. Он гадает, успеет ли болтливый венгр попробовать основное блюдо. Говорят, кроме красивого вида на Будапешт, ресторан славится очень хорошим поваром.

– Демократия – это волеизъявление народных масс, – бубнит посол. – В вашей стране нет демократии, потому что власть не прислушивается к народу. Вы единственный политик, который понятен простым людям. Которому они верят и за которым пойдут. Вы понимаете, о чем я?

– Конечно.

– Мы вас поддержим. Стоит только начать, и все демократические страны будут на вашей стороне. Прислушайтесь к глубинному недовольству народа, возглавьте его.

Но Милош Ремер прислушивался к нарастающему урчанию в своем животе.

– Извините, господин посол, мне надо выйти, – говорит он и вскакивает с кресла.

Вслед за ним направляются оба охранника. Ремер спешит к туалету. Санузлы расположены в коридоре отеля, там, где начинаются номера. Охранники знают свое дело. Они осматривают каждую кабинку и лишь затем занимают пост снаружи у двери.

Пора, решает Композитор.

Он надевает медицинский халат и поднимается на этаж выше. В руках табличка "Медпункт", на тонкой нитке. Вот и нужный коридор. Табличка цепляется на заранее выбранный номер. Он зарезервирован для завтрашнего постояльца, сегодня здесь никого не будет. Кроме Марка. Он тайком позаимствовал ключи у портье и уже перенес туда фотоаппарат и скальпели.

Два крупных охранника дежурят у двери туалета. Они тоже были в лифте, но еще крепятся. Изнутри слышен слив воды. Милош Ремер приводит себя в порядок перед зеркалом. Композитор смотрит на животы охранников, открывает рот, напрягается. Оба охранника бледнеют, морщатся, чуть-чуть сгибаются. Политик распахивает дверь, он в коридоре. Охранникам не до приличий. Столкнувшись плечами в проеме, они влетают в туалетную комнату. Милош Ремер провожает их недоуменным взглядом.

Композитор в медицинском халате понимающе кивает. Он внимательно смотрит на осунувшееся лицо оратора и назидательно произносит:

– Диарея эвакулярус. Через пять минут вы вновь будете здесь. Но есть верное средство, американское!

Озабоченный неприятным недугом, политик заинтересованно смотрит на врача. Композитор переходит на доверительный тон:

– Забыл представиться. Дежурный врач гостиницы Янош Шуман. А вас я знаю. И, как истинный интеллигент, симпатизирую вашим взглядам. Пройдемте в медпункт, я вам дам замечательную таблетку. Две минуты – и всё пройдет. Идемте, и не раздумывайте. Мой кабинет рядом.

Композитор увлекает Ремера по коридору. Вот и табличка "Медпункт".

– Заходите, – Марк открывает дверь.

Политик смотрит по сторонам. В коридоре пусто. Охраны нет, а живот вновь предательски урчит.

– Да заходите же, право!

Марк пропускает вперед Ремера и незаметно снимает табличку. Он по-прежнему обаятельный и уверенный.

– Одну таблетку выпьете сейчас. Вторую сразу после ужина. И всё пройдет.

Посол Великобритании пригубил вино и обернулся к выходу. Милош Ремер не появлялся, хотя время, отведенное у приличных людей на гигиенические процедуры, закончилось. "Варвары, они и есть варвары, – думал потомственный лорд. – Но ради интересов державы приходится терпеть подобную бестактность".

В ресторан вернулись изнуренные телохранители. Все недоуменно посмотрели на них. Они, в свою очередь, странно озирались.

– А где господин Ремер? – вежливо поинтересовался посол.

Этот же вопрос, но уже по-венгерски и в более грубой форме задал руководитель охраны Кранц.

Окончательно позеленевшие телохранители бросились в туалет, пробежались по коридору, заглянули в лифт, проверили кухню. Пусто! Позвонили вниз портье. Никто не видел, чтобы Милош Ремер покинул гостиницу. Через десять минут в подсобке ресторана телохранителей допрашивал Кранц. Он не верил в сказки, про внезапное одновременное расстройство желудка. Он больше верил в продажность слуг. В ход пошли кулаки.

Крики незадачливых телохранителей слышали перепуганные официанты. Но никто не слышал хруста разрезаемых тканей Ремера и щелчки фотоаппарата в руках Композитора. Целый час он методично вскрывал, выворачивал и фиксировал на пленку строение рта, носа, горла, шеи и легких удивительного оратора. Когда кропотливая работа была завершена, Марк скинул окровавленный халат, стянул резиновые перчатки, тщательно умылся и незаметно покинул номер.

На кровати осталось лежать исковерканное тело, в котором не сразу узнали пропавшего политика Милоша Ремера.

Своей цели Композитор достиг. Однако спал он неспокойно. Он вдруг понял, что зафиксировать идеальное горло недостаточно. Надо знать, чем оно отличается от остальных! Где та незначительная деталь, которая отвечает за генерацию тонов, пробуждающих у слушателей любовь? Где ключ к великой тайне. А для этого надо изучить строение голосового аппарата других людей и сопоставить их между собой.

Наутро Марк Ривун покинул Будапешт. Садясь в поезд, он пожалел, что не прихватил с собой такие чудесные хирургические инструменты. Придется их вновь добывать. На этот раз в Москве.

Ведь предстоит длительная кропотливая работа.

Глава 21

Иван Витальевич Бурмистров был разъярен. И это называется естественная смерть? Вместо внезапной остановки сердца отчебучить такое! Грубых мясников в конторе и без Композитора хватает. Нужна была тонкая ювелирная работа, а тут – скандал на пол-Европы.

В первые часы после получения информации генерал не решался доложить начальству о проведенной акции. Затем проснулись европейские газеты. В них привычно упоминалась зловещая Госбезопасность страны советов, но все сходились к мнению, что излишняя жестокость не свойственна спецслужбам. Для любого агента результат важнее антуража, а здесь кто-то целый час кропотливо кромсал несчастную жертву в непосредственной близости от суетящихся полицейских, рискуя быть застигнутым на месте преступления. Расчетливый профессионал на такое не пойдет. Подобные убийства свойственны неуравновешенным маньякам и сумасшедшим.

Упомянутое один раз, слово "маньяк" стало кочевать из газеты в газету. Найденные рядом с трупом улики быстро привели следователей в хирургическое отделение городской больницы. И тут выяснилось, что алиби у самого взбалмошного хирурга нет. Он всегда славился резкостью суждений и грубым характером. К тому же в зловещем номере гостиницы был обнаружен пузырек из-под спирта с отпечатками пальцев подозреваемого. Хирургу тут же припомнили несколько странных смертей на операционном столе.

И пошло-поехало! Газеты окрестили незадачливого хирурга "маньяком в белом халате". Нашлись прохожие, которые видели его в тот вечер около гостиницы. Коллеги припомнили его ироничные высказывания о болтуне Ремере, и вечный запах спирта изо рта. А когда в полицию явилась смазливая медсестра, заявившая, что в тот вечер хирург был с ней, следователи лишь ухмыльнулись. Столь банальная ложь влюбленной девушки только подлила масла в огонь. Если "уважаемый" хирург долгое время вел двойную жизнь и систематически обманывал родную жену, то, как ему вообще можно верить!

Когда Марк Ривун сошел на перрон Киевского вокзала в Москве, генерал Бурмистров уже порядком успокоился. В иностранной прессе МГБ упоминался все реже, а версия с "маньяком в белом халате" обрастала новыми ужасающими подробностями.

Композитору дали возможность под неусыпным наблюдением самостоятельно добраться до квартиры, где его тайно поджидал озлобленный генерал.

– Здравствуйте, Иван Витальевич, – выкрикнул с порога Композитор, открыв дверь своим ключом.

Бурмистрову, затаившемуся в глубоком кресле в дальней комнате, пришлось подняться. Досады он не скрывал. Неожиданное пугающее появление сорвалось. Как ни старался он беззвучно замереть в кресле, всё было тщетно. Ведь остановить биение сердца он не мог.

– Нам не нравится то, как вы провели операцию, – вместо приветствия жестко заговорил генерал. В минуты ярости он всегда говорил о себе во множественном лице.

– О чем вы, Иван Витальевич? – наивно спросил Композитор, скидывая пальто.

– Нам не нравится способ ликвидации.

– Я с вами согласен. Ужасно и мерзко.

– Вам поручили очень щекотливое дело, которое надо было провести самым тишайшим образом.

– Конечно! О чем речь.

– От вас требовалось спровоцировать естественную смерть клиента.

– Я старался.

– Ничего себе старания! Все газеты и радиостанции только и судачат об этом убийстве!

– А если бы они слышали, как всё происходило в реальности, жутких красок в их описании прибавилось бы.

– Не перебивайте меня! – Генерал исподлобья смотрел на безмятежного молодого человека и чувствовал, как неумолимо тает его запал ярости. – Почему молчите?

– Стараюсь вас не перебивать.

– Зачем понадобилось столь жестокое убийство?

– Я не знаю.

– Как не знаете?

– Я его не убивал.

Генерал опешил:

– Постойте. Вы не причастны к убийству Ремера?

– Нет.

– Но… – Бурмистров вяло жестикулировал пальцами и непонимающе вращал глазами.

Композитор оставался абсолютно спокойным.

– Я планировал акцию. Обычным для себя способом. Подготовился… Но меня опередили.

– Кто?

– Точно не знаю.

– Постойте. Надо разобраться во всем по порядку. Пойдемте в комнату. Что мы все в прихожей топчемся.

Они прошли в гостиную. Генерал нервно закурил.

– Что произошло в отеле?

– Сначала всё шло по плану. Помощник остановил лифт. Я воздействовал на пищеварительную систему клиента и остался ждать в туалете.

– Почему сразу не умертвили объект?

– Тогда погибли бы и охранники. А это подозрительно. По плану Ремер должен был скончаться в туалете от разрыва сердца, в последние недели он работал на износ. Но охранники предварительно проверили санузел. Мне пришлось выйти. Пока я думал, что еще предпринять, клиента кто-то увел.

– Вы не видели, кто это был?

– Нет. Я не мог торчать у дверей. Но я слышал, как он разделывался с Ремером.

– Что вы слышали?

– Разрезы щек и горла. Хруст хрящей. Пласты плоти, вывернутые наизнанку.

– Но кто это проделал?

– Я не знаю. Мне пришлось уйти. По коридорам забегали люди Ремера, затем приехала полиция. Я убедился, что клиент мертв, и заперся в своем номере.

Генерал глубоко затягивался, роняя пепел на ковер.

– Неужели маньяк?

– Сначала я подумал, что это ваш агент. Мне передавали, что центр недоволен сроками. Подумал, что прислали нового специалиста.

– Для подстраховки специалист был, – признался генерал. – Но он так и остался в запасе.

Бурмистров осмысливал полученную информацию. Оснований не верить Композитору у него не было. Агент так непосредственно и убедительно излагал события, что первоначальный агрессивный настрой генерала бесследно улетучился. Похоже, что в дело действительно вмешался маньяк. Произошел тот невероятный случай, когда намеченную жертву убили без их участия. Такое случается, хотя и крайне редко. Что же, это меняет дело. Так и доложим начальству. Мол, все было под контролем, но вмешался психопат. А результат, так или иначе, достигнут. Орден, конечно, не дадут, но и в лагерь не отправят. И то хорошо.

Генерал повеселел.

– Так. Теперь всё ясно. Собаке – собачья смерть!

– С собаками так не поступают.

– А с врагами мирового социализма можно. Отдыхайте, ходите по театрам, ведите обычную жизнь. Когда понадобитесь, я вам сообщу.

– Я хотел бы съездить в Ленинград. Там премьера в Кировском. Всего на несколько дней, – попросил Композитор.

– В Ленинград? Согласен. Предупредите меня заранее по обычному каналу и езжайте. Думаю, на пару недель нам всем надо устроить отдых.

Генерал Бурмистров преподнес руководству тщательно продуманную версию гибели неудобного врага Милоша Ремера, сдобрил ее цитатами из зарубежной прессы, где во всем обвинялся полоумный хирург, и получил снисходительное одобрение. Жестокое бессмысленное убийство было признано подходящей карой для отъявленного подонка. Результат был достигнут, ситуация в Венгрии нормализовалась, народ переключил свой гнев на убийцу.

Генерал успокоился и порой позволял себе философские мысли, что в этом мире, помимо всесильного МГБ, существует еще и воля божья, от которой тоже невозможно укрыться. Через месяц-другой детали прошедших событий затянулись бы илом новых дел, если бы не одно существенное обстоятельство. Вернее, сразу несколько.

В Ленинграде в студенческом общежитии были найдены трупы двух молодых людей, изуродованных очень схожим с Ремером образом. Оба свалились после серьезной попойки. А утром на них наткнулся протрезвевший приятель, которому и предъявили обвинение в двойном убийстве. Он ничего не помнил, и даже начал каяться, только не мог объяснить, где раздобыл хирургические перчатки, найденные в комнате.

Затем в Москве в течение двух дней подряд обнаруживались тела девушек, лица и шеи которых были аккуратно вскрыты острым скальпелем.

У Бурмистрова неприятно запершило в горле при виде жутких фотографий с мест преступлений. Тот же вычурный стиль, что и в Будапеште. Зачем это понадобилось преступнику? Это не безумная ярость. Разрезы производились системно, словно кто-то намеревался вывернуть тело наизнанку, чтобы заглянуть поглубже.

Будапешт, Ленинград, Москва. Разные города, однотипные необычные убийства. Слишком много совпадений, чтобы их игнорировать. Будапештский "маньяк в белом халате" арестован. Тогда кто орудует в Советском Союзе? Генерал велел выяснить, где в дни странных убийств находился Композитор.

Предварительная проверка доказывала алиби агента. В момент убийства студентов он еще находился в Москве, а когда нашлись тела девушек – уже был в Ленинграде. Однако быстро выяснилось, что сведения о пребывании Композитора основаны лишь на его собственных донесениях, сохраненных билетах и отдельных свидетельских показаниях. Системного наблюдения за агентом в эти дни не велось, а с учетом нескольких скоростных экспрессов, курсировавших между городами, профессиональному убийце, прошедшему школу госбезопасности, ничего не стоило должным образом подтасовать факты и запутать следы.

Обеспокоенный Бурмистров засекретил материалы следствия. Не хватало еще, чтобы детали кровавой резни просочились на Запад, и ушлые журналисты сопоставили бы их с громким делом Ремера. Тогда не миновать скандала с непредсказуемыми для репутации страны последствиями. Опытный генерал вновь заволновался. Если это дело рук Композитора, то агент вышел из-под контроля. А в таких случаях существует единственный вариант решения проблемы.

Не желая прибегать к радикальным действиям, Бурмистров на время отправил Композитора в Новосибирск. Простое задание генерал усложнил таким образом, чтобы агент пробыл в далеком городе подольше.

Вернувшись в Москву через три недели, Композитор как всегда бесстрастно отчитался о выполнении операции. Очередная тихая ликвидация врага – всё, как обычно. Но, через десять дней после его возвращения, в Новосибирске обнаружили уже подвергшиеся тлению трупы молодого человека и девушки со следами глубокого препарирования горла, носа и ротовой полости. Точную дату убийства эксперты установили с точностью до двух дней. Получалось, что преступление могло быть совершено в последний день пребывания Композитора в городе, или сразу после его отъезда.

Это уже слишком, решил генерал. Профессиональное чутье подсказывало, что за всеми убийствами должен стоять один человек. Квартиру Композитора тайно обыскали. Медицинских инструментов или следов крови на одежде не нашли. Зато обнаружили учебники по анатомии человека и хирургии.

Пока генерал думал, что бы это значило, в подмосковных деревнях и дачных поселках один за другим исчезли четверо молодых людей: две девушки и два парня. Спустя неделю два обезображенных тела были найдены в лесу. Насекомые, птицы и звери так сильно выгрызли лица и шеи жертв, что трудно было определить точную причину смерти. Можно было предполагать всё, что угодно, но рядом с одним из тел нашли хирургические перчатки со следами крови. Такие же, как и в Ленинграде.

Еще один труп попал под косилку, а четвертый всплыл в реке. Все тела были сильно изуродованы в области лица и шеи. Так как убийства произошли в разных районах Подмосковья, информацию удалось замять, и паники не последовало.

В этих случаях алиби у Композитора не было. Он любил выезжать за город, как говорил, чтобы слушать природу.

Генерал мучился в догадках. Ленинград, Москва, Новосибирск, Подмосковье. За два месяца десять однотипных убийств. Все жертвы: молодые люди от девятнадцати до двадцати двух лет. Поровну мужчин и девушек. Погибшие ничем не выделялись среди сверстников, самые обычные серые людишки. У них ничего не похищено, следов сексуального насилия нет.

Жертв уже десять, если не считать Ремера. Утаивать информацию о серийном маньяке все сложнее и сложнее. А что дальше? Если это все-таки Композитор, и его поймают на месте следующего преступления? Тогда начальство обязательно припомнит случай с Ремером и грязную работу в квартире маршала Федоровского. Карьере генерала придет конец.

В сентябре 1952 года Бурмистров решил изолировать неугодного агента. Предварительно в ведомственной тюрьме подготовили специальную камеру, а во время очередной встречи на конспиративной квартире Композитору подбросили в его любимое какао снотворное.

Очнулся бывший спецагент в маленькой камере без окон, прикованный кандалами за руки и за ноги. Длинные цепи крепились к нарам и позволяли перемещаться по узкой каморке, оборудованной унитазом и раковиной. В камеру никто никогда не входил. Ключи от двери в единственном экземпляре хранились лично у Бурмистрова. Пищу Композитору подавали через щель в стене на уровне пола. Туда же надо было пихать использованную посуду. Когда через два месяца в камере перегорела лампочка, менять ее не стали. С тех пор единственным источником света для арестанта осталась щель для подачи пищи. Обслуживали Композитора двое глухонемых охранников.

Но не отсутствие света мешало Марку Ривуну. Наиболее мучительным для него являлась тишина. Он быстро определил, что находится в глубоком подземелье в камере со специальной звукоизоляцией. На долгие месяцы звяканье цепей, шаги охранников и звон алюминиевой посуды стали для него единственными разрешенными источниками из мира звуков. Чтобы расширить их, он тер ладони, царапал стенку или проводил пальцем по нарам. Любой новый шум и шорох ему был приятен.

Однако их было мало, и самым любимым его времяпровождением стали воспоминания.

Дни и ночи напролет Марк перебирал в памяти десятки тысяч звуков, с интересом прослушивал их, любовно систематизировал и бережно укладывал в нужный раздел незримого музыкального каталога. Здесь хранилось всё: от писка комара до топота лошади, от шелеста папиросной бумаги до боя кузнечного молота, от первого вскрика новорожденного до предсмертного хрипа раненного. Ни заточение, ни отсутствие света, ни плохая пища и вечный холод его не тревожили. С ним были звуки, купаясь в которых, он перемещался в любой вымышленный мир. Он мог оказаться в концертном зале, скоростном поезде, весеннем лесу или на берегу бушующего моря.

Чаще всего Композитор извлекал и примеривал на себя голоса людей. Если бы охранники могли слышать, им бы показалось, что за стеной не одиночная камера, а проходная комната, куда каждый день являются десятки разных посетителей. Среди них были старики и юноши, оперные певицы и охрипшие сапожники, звонкоголосые девушки и грубые командармы. Марк вел беседы разными голосами, отдавал команды, напевал, ораторствовал, имитировал радио.

С особым трепетом он вспоминал голос девочки, который впервые услышал в квартире маршала Федоровского.

Выполнение ликвидации опального военачальника началось по плану. Под видом сантехника Марк вошел в квартиру, включил "воющий" кран и подобрал самый неприятный тембр. Он уже втянул в легкие побольше воздуха, как вдруг обратил внимание на переливчатый смех девочки за стеной в соседней квартире. Она подбежала к пианино, хлопнула крышкой, неуклюже заколошматила по клавишам и запела. Марк был настолько потрясен детским голосом, что забыл, зачем пришел. Он слушал и понимал, что столкнулся с такой невероятной концентрацией обаяния, перед которой никто не в силах устоять. Он был уверен, что эту девочку любят все, кто хоть раз услышал ее. Знакомые ее обожают, считают красавицей и даже не задумываются, отчего это происходит. Они не понимают, что всё волшебство маленькой феи сосредоточено в ее божественном голосе. Сейчас ей лет двенадцать-тринадцать. Неокрепшему голосу еще не хватает силы и некой бархатистой вибрации, но всё это зреет внутри нее, формируется, наливается соком, чтобы однажды пышно расцвести чудесной мощью. Ее голос, как смерч, будет порождать ураган теплых чувств у каждого, кто окажется в зоне его действия, и, как магнит, будет притягивать к себе всеобщую любовь и обожание.

В тот день Композитор не решился породить инфразвук. Он не хотел напугать русоволосую девочку. Душевная травма могла отрицательно сказаться на ее развитии. Для выполнения задания в ход пошел пистолет маршала.

С тех пор Композитор еще не раз бывал около этого дома. Он узнал, что девочку зовут Марина Васильева. Она поздняя дочь генерала армии Алексея Васильева, который в ней души не чает. Мать девочки недавно умерла. Чтобы отвлечь дочь от тяжелых воспоминаний отец пригласил лучших преподавателей музыки, которые учили ее петь и играть на пианино. Марк вслушивался в завораживающий девичий смех и с нетерпением ждал взросления девушки. Неважно, сколько октав она будет брать, насколько будет стройна и красива. Если ей суждено выступать на сцене, ее слава превзойдет успех любой певицы.

Иногда в мрачной камере звучали голоса десяти жертв с разрезанным горлом. Это были самые обычные ничем не примечательные, можно сказать, тусклые голоса. Композитор выбрал их специально. Ведь, чтобы достичь высот в квантовой физике, надо для начала выучить заурядную таблицу умножения. Десять убийств и вскрытий прошли не зря. Он нашел общее в строении голосового аппарата обычных людей. Теперь можно было двигаться дальше, перейти на хороших учителей, дикторов, ораторов, артистов и певцов. И только после этого должен был настать черед несравненной Марины Васильевой. Ее голос, как уникальный бриллиант, должен был венчать корону, составленную из драгоценных тайн, добытых у других замечательных исполнителей.

Но далеко идущие планы сломал неожиданный арест.

Если у Композитора и бывало плохое настроение, то только из-за того, что его остановили на половине пути, не дали постичь и присвоить тайну голоса, который любят все.

Череду дней Марк Ривун мог бы замечать по новым тарелкам, которые появлялись на полу камеры. Но время его не интересовало. Поэтому, когда за дверью, помимо привычных шагов охранника, послышался посторонний топот и раздался звон ключей, он не знал, что с момента заточения в глухом подвале прошло уже долгих десять месяцев.

Впрочем, походку одного из гостей Композитор припомнил сразу.

Глава 22

Дверь камеры пытался открыть Иван Витальевич Бурмистров. Его руки, скованные нервным напряжением, никак не могли справиться с заскорузлыми замками.

– Да что тут у вас…! – ругнулся генерал и сунул ключи равнодушному охраннику. – Открывай!

Нехотя заскрежетали тюремные замки, тяжелая дверь с визгливым скрипом повернулась на давно не смазанных петлях. В душное помещение протиснулся пыльный столб электрического света. Сидевший на нарах Марк зажмурился от неприятной рези в глазах и заслонил лицо ладонью.

Первым в камеру нетерпеливо вошел генерал.

– Ну и запах. Почему не меняли постель и одежду? – грозно рыкнул он, но, вспомнив про глухонемых охранников, свой строгий приказ и конфискованный ключи, дергано махнул рукой и присмотрелся к изможденному лицу заключенного.

В темноте на нарах сидел сгорбленный худой человек, заросший грязными волосами и клочковатой бородой.

– Это он? – недоверчиво спросил Бурмистров.

Выступивший вперед охранник, к которому был обращен вопрос, сдержанно кивнул и опустил ладони заключенного на колени. Генерал приблизился. Оттопыренные уши, торчащий кадык, грубый шрам на шее и безмятежная отсутствующая поза зека напомнили ему прежнего невозмутимого агента по кличке Композитор.

Бурмистров обернулся к врачу, пришедшему вместе с ним, и вежливо приказал:

– Доктор, осмотрите заключенного.

В камеру вошел угрюмый тип в белом халате, небрежно накинутом на офицерскую форму. Его глаза тонули в тени выступающих надбровных дуг. В руке он держал маленький чемоданчик. Осмотревшись, врач брезгливо опустил чемоданчик на нары и процедил:

– Снимите верхнюю одежду.

Марк сидел не шелохнувшись, он млел от забытых ощущений. Людские голоса оживили мертвую камеру, а распахнутая дверь позволяла вновь проникнуть в безграничный эфир звуковых колебаний.

Не дождавшись никакой реакции, врач жестами показал охранникам, что надо делать. Те грубо сорвали с заключенного фуфайку и штаны. Марк только порадовался треску разорванной ткани. Он позволил прикоснуться к телу холодному стетоскопу, заглянуть себе в рот, растянуть веки, постучать по коленям и груди.

– Ну, что? – торопил генерал.

– Пациент исхудал, запаршивел, мышцы ослабли, но никакой отрицательной симпотматики я не наблюдаю. Можно сказать, практически здоров. Ему требуется хорошее питание и витамины. Глаза первое время надо поберечь, и через неделю уже бегать будет.

– Нет у меня недели! Мне он нужен завтра.

– Ну, тогда… будем использовать внутривенные препараты и стимуляторы.

– Так, решено! Капитан Трифонов, слушайте приказ. Срочно перевести заключенного в спецстационар. Отмыть, накормить и постричь. Врач поступает в ваше распоряжение. Пусть делает, что требуется, но через два часа я буду беседовать с заключенным, и хочу, чтобы к этому времени он был похож на человека. На нормального здорового человека! Дополнительную охрану я выделю.

Последующие два часа Иван Витальевич Бурмистров курил одну сигарету за другой и думал, как выстроить разговор с Композитором. Теперь он был убежден в виновности своего сотрудника, ведь сразу после изоляции агента странные убийства с разрезами прекратились. Однако до сих пор было не ясно, зачем он это делал? В чем смысл столь изощренных убийств? Композитор, конечно, со странностями, но не душевнобольной маньяк.

Впрочем, прошлое ворошить некогда. Есть дела поважнее.

Всесильному генералу Бурмистрову Композитор понадобился для нового, можно сказать, личного задания. Речь шла о жизни и смерти сына генерала, капитана МГБ Тимофея Бурмистрова.

Пока Марк Ривун томился в изоляторе, в стране многое изменилось. В марте 1953 скончался бессменный вождь и руководитель партии Сталин. Власть подмял под себя Берия. Ради личной популярности он объявил амнистию, выпустил сотни тысяч зеков. Но неделю назад и ему пришел конец. Армейские военачальники, прошедшие войну, тайно арестовали Берию. Значит, дни его сочтены. Знающие люди поговаривают, что теперь в стране будет править Хрущев.

Но не это главное. Всё это мелочи на фоне семейной драмы Бурмистрова.

Пару дней назад его сын Тимофей отправился в командировку в Казахстан, где заодно решил навестить однокашника по военному училищу Мишку Петрова. Тот служил в одной из колоний строго режима под Семипалатинском. И вот незадача, вчера во время пребывания сына у друга, в колонии вспыхнул бунт. Заключенные, недовольные тем, что не попали под амнистию, разгромили администрацию, захватили колонию и потребовали пересмотра их дел. Младший Бурмистров и Михаил Петров оказались в числе заложников. В руки отъявленных уголовников попало оружие. Настроены они были весьма решительно. Начальника колонии и зама по оперативной работе убили сразу. На переговоры с военными не шли, требовали прокурора из Москвы. При любой попытке штурма грозились обезглавить всех заложников. И это была не простая бравада. В колонии после скоропалительной амнистии остались прожженные рецидивисты с огромными сроками, которым терять было нечего.

Если бы не единственный сын, оказавшийся в руках зеков, генерал давно отдал бы приказ на штурм. Батальон автоматчиков быстро навел бы порядок. Такое уже бывало. Конечно, будут десятки трупов, лужи крови, зато оставшиеся зеки надолго потеряют охоту бунтовать. Но в этом случае риск потерять заложников был слишком велик. Да что лукавить, в случае штурма с сыном можно попрощаться.

Это если переть силой, напролом. А если по-умному?

Надо выяснить количество вооруженных зеков, их расстановку, определить помещение, где томится сын. И первую спецгруппу направить именно туда. Тогда появлялся шанс его спасти.

Тяжкие ночные раздумья навели генерала на мысль о Композиторе. А если попытаться использовать его уникальные способности? Уши-локаторы странного агента способны проникать сквозь толщу стен, в этом генерал уже убеждался.

То, что Композитор оказался относительно здоровым, добавило уверенности Бурмистрову. Самолет в Семипалатинск уже заказан. Теперь предстояла нелегкая задача, вновь склонить обманутого агента на свою сторону.

В палату к Композитору генерал пришел один. В маленькой комнате пахло медикаментами и свежесваренным какао. Бурмистров плотно закрыл дверь, присел рядом. Прежние страхи были напрочь отброшены – не тот случай, чтобы опасаться за собственную жизнь.

Поначалу Иван Витальевич решил покаяться, но с привычной для профессионала хитростью:

– Простите меня, Марк, не смог вас отстоять в прошлом году. Руководство догадалось о вашей причастности к гибели Ремера. К тому же, аналогичные убийства произошли в Москве и Ленинграде. А затем в Новосибирске. Вы меня понимаете?

Генерал смотрел в неподвижные глаза собеседника, пытаясь разглядеть в них хоть какую-нибудь реакцию. Подстриженный и выбритый Композитор сидел на высоком стуле спиной к окну. Летнее солнышко било из-за его спины, отбрасывая тень на лицо. Тонкие пальцы агента обхватывали большую кружку с какао, над которым поднимался горячий пар.

– Возникла угроза нежелательного резонанса, – продолжил генерал. – И, на самом верху, было принято решение вас устранить. Я, с риском для собственной карьеры, тайно спрятал вас. Другого варианта, сохранить вашу жизнь, не было. Это было не легко. И опасно. Я не лукавлю.

Последняя фраза у Ивана Витальевича выскочила непроизвольно. Молчание Композитора давило на него, заставляло нервничать и оправдываться. Марк взглянул на генерала, будто только что его заметил. Тонкие губы агента повторили с той же дикцией и интонацией:

– Я не лукавлю.

Услышав со стороны фальшь собственного голоса, генерал решил действовать напрямую.

– Помогите мне, Марк. Мой сын попал в беду. Его могут убить в любую минуту. Он в заложниках у отъявленных подонков. Вся надежда только на вас. На ваши способности. Спасите его. И тогда, я вам предоставлю полную свободу. Я сделаю вам новый паспорт, у вас будет новое имя. Поселитесь в любом южном городе или в Средней Азии. Там есть прекрасные места. В Москве о вас все забудут, вы сможете начать новую жизнь. Сейчас время изменилось. И многое в стране теперь по-другому.

Генерал с надеждой смотрел на молчаливого Композитора. Тот прослушал, как чиркнула и вспыхнула спичка у прохожего на соседней улице. Давно он не слышал этот звук. Как и миллионы остальных, которые его ждут на свободе. Он тихо спросил:

– Что надо делать?

Военный самолет приземлился на пыльной полосе казахстанского аэродроме 29 июня 1953 года на закате дня. К открывшейся двери, едва не зацепив крыло, лихо подкатили два армейских "Виллиса". Из первого выскочил полковник, с темными кругами под глазами, и отдал честь генералу Бурмистрову, спустившемуся пот приставной лесенке.

– Полковник Кротов, командир дивизии.

– Как там? – вместо ответного приветствия озабоченно поинтересовался Иван Витальевич.

– Всё по-прежнему, товарищ генерал-майор. Мы ведем переговоры, затягиваем время, никаких действий не предпринимаем.

– А заложники?

– Пока слышим только угрозы.

– Они целы?

– Если бы заключенные с кем-то расправились, нам бы наверняка продемонстрировали результат.

– Едем. Обстановку доложите по дороге.

Генерал обернулся. У самолета, элегантно придерживая шляпу, массировал шею Композитор в длинном кожаном плаще и солнцезащитных очках. В течение долгого полета он постоянно пил любимое какао из большого термоса и чутко дремал. За спиной окрепшего агента, симметрично, как охранники, расположились два капитана МГБ. Бурмистров выбрал коренастого с цепким взглядом, который уже с утра был приставлен к Композитору, и, перекрикивая шум самолетного двигателя, приказал:

– Трифонов! Ты за старшего. Головой отвечаешь. Езжайте за нами.

"Виллисы" сорвались с места, выскочили за проволочное ограждение и помчались по ровной степной дороге вдогонку за остывающим солнечным диском, пытавшемся спрятаться за песчаные горы. Правее, на фоне багрового заката зловеще торчали сторожевые вышки с треугольными крышами.

Когда подъехали к окруженной войсками колонии, за высоким забором длинно и хлестко застрекотал пулемет. От деревянной опоры угловой вышки во все стороны полетели крупные щепки. Столб надломился, вышка накренилась и с треском обрушилась во двор колонии. Из нее с криком выпал прятавшийся солдат. Последовала короткая очередь, и крик затих.

Солнце, словно почуяв беду, лизнуло скаты оставшихся вышек и пугливо скрылось за горизонтом.

Глава 23

Автомобили остановились около большой армейской палатки, служившей импровизированным штабом по подавлению мятежа.

– Черт возьми! Что это было? – строго спросил Бурмистров Кротова.

– У заключенных есть автоматы и пулемет.

– Пулемет?!

– В самом начале, под угрозой расстрела заложников, они захватили одну из вышек. Но большая часть персонала своевременно покинула зону с оружием и блокировала преступников по периметру. Наши снайперы зеков на вышки не пускают, блокируют предупредительным огнем.

– Как же там оказался человек?

– Я послал.

– Я же приказал, ничего не предпринимать! Не провоцировать заключенных!

– Последний ваш приказ, товарищ генерал, обязывал меня найти место, с которого лучше всего прослушивается зона. Эта угловая вышка – лучший вариант.

– Плохо работаете, не сумели обеспечить скрытность. А ваши зеки стреляют, напротив, слишком хорошо.

– Среди них есть фронтовики, товарищ генерал.

– Догадываюсь. Кто руководит этой сворой подонков?

– Инициаторами недовольств выступили политические. Узнав об аресте Берии, они обнаглели и завалили администрацию письмами с дерзкими требованиями. Блатные воспользовались ситуацией и организовали настоящий бунт. По нашим сведениям, сейчас зоной верховодит вор в законе по кличке Кумарь. Колония обесточена, телефонную связь мы замкнули только на себя. Я разговаривал с ним.

– Что он требует?

– Всеобщей амнистии, – усмехнулся полковник. – И прокурора из Москвы.

– Где план колонии?

– В нашем штабе, товарищ генерал-майор. Прошу вас. – Кротов любезно откинул брезент над входом в выгоревшую палатку цвета хаки.

Иван Витальевич покрутил неповоротливой шеей, собираясь подозвать Композитора, но не знал, как лучше это сделать. Звания у агента нет, кличку раскрывать нельзя, а по имени обращаться, совершенно не к месту. Вдобавок ко всему, Марк Ривун стоял спиной к генералу и рассматривал темные очертания построек на территории колонии. В окружении людей в военно-полевой форме он выглядел, как свежий огурец среди пыльных картофелин.

– Трифонов! Давай сюда нашего консультанта, – окликнул генерал своего подчиненного и объяснил полковнику. – Со мной прибыл специалист по таким ситуациям. Он из гражданских, но работает на нас.

В центре просторной палатки под лампой с железным абажуром располагался квадратный стол. Полковник разгладил на нем большой лист бумаги.

– Это карта колонии. Вот здание администрации, это санчасть, внутренняя зона, бараки.

– Где сейчас находятся заложники?

– Уверен, что в изоляторе, который примыкает к зданию администрации. Там имеются хорошо оборудованные камеры, и держать в них заложников наиболее удобно. К тому же, там единственный телефон. И Кумарь разговаривал оттуда.

– Так. О каком плане вы говорили?

– Смотрите, это главные ворота, – полковник ткнул остро заточенным карандашом в карту. – Если с разгона выбить их грузовиком, то до изолятора рукой подать. Я предлагаю следующее. Сначала, путем ложной атаки с тыла, отвлекаем внимание противника. Затем, наиболее подготовленные бойцы, используя элемент неожиданности, врываются на грузовике через ворота, сходу захватывают здание администрации и освобождают заложников. Еще две роты вслед за ними проникают на территорию, отсекают внутреннюю зону, окружают бараки и производят жесткую зачистку. Оцепление из автоматчиков контролирует внешний забор и, если потребуется, уничтожает убегающих. Начать предлагаю, когда полностью стемнеет.

Генерал МГБ поморщился от бравого тона полковника. Он недолюбливал военных. Армейские командиры привыкли рубить сплеча, понятие отдельной человеческой жизни для них не существовало. Оно заменялось бездушным процентом потерь. Годы кровопролитной войны приучили их оперировать только глобальным результатом: достигнута цель или нет. Победителей, как известно, не судят. Разгромил врага, добыл победу – получи орден!

Но Иван Витальевич сегодня прилетел не за наградой. Его интересовала жизнь одного единственного человека – любимого сына Тимофея. И в этом случае требовался хитрый подход, а не лихая кровопролитная атака. Если армейских военачальников Бурмистров сравнивал с мясниками, орудующими топором, то себя он считал ловким хирургом.

"Хорошо, хоть артподготовку не предлагает", – тоскливо подумал генерал и спросил вояку:

– Допустим, вы начнете ложную атаку с тыла. Где гарантия, что преступники сразу не уничтожат заложников?

Полковник сдвинул фуражку, поскреб за ухом.

– Если требуется, мы можем начать и без отвлекающего маневра. В этом случае, конечно, противник не будет рассосредоточен по территории, и его отпор будет сильнее, но мы справимся. У нас значительное превосходство в вооружении и военной технике, товарищ генерал-майор.

Бурмистров тяжело вздохнул.

– Для зека колония – дом родной. Он здесь каждый закуток знает. А твои солдаты сунутся туда в первый раз. Да еще ночью!

– Есть карта, товарищ генерал. Мы так пол-Европы взяли.

– А сколько могил вы там оставили? То-то! В здании администрации на окнах решетки, двери железные, в изоляторе каждый коридор перегорожен. Быстро у тебя, полковник, ничего не получится. Пока бойцы будут продираться к заложникам, их трижды успеют прирезать. А пулеметчик! Забыл, как он бревно раскрошил. Ни одной пули мимо. Сколько он твоих бойцов положит?

– У меня снайперы есть, – оправдывался полковник без прежней уверенности.

– Отсюда, из-за забора они никого не достанут!

Кротов помрачнел, насупился.

– Что вы предлагаете, товарищ генерал-майор?

– Перед штурмом надо точно знать, где находится враг, а где – заложники? Для этого я и привез из Москвы специалиста.

Собравшиеся военные с любопытством посмотрели на сутулую фигуру в щегольском плаще, всё это время равнодушно простоявшую в стороне от стола. Бурмистров вежливо спросил Композитора:

– Задача ясна, товарищ специалист? Что скажете?

Марк Ривун, казалось, только сейчас обратил внимание на присутствующих. Все ждали. Прошла минута. Смущенный генерал хотел уже повторить вопрос понастойчивее, но Композитор опередил его:

– Могу я позвонить?

– Куда?

– Туда, – Марк махнул рукой в сторону колонии.

Полковник взглянул на генерала, получил одобрение, одной рукой крутанул вертушку на телефонном аппарате, другой поднял трубку и предупредил:

– Только, если там захотят ответить.

Марк принял протянутую трубку и приложил к уху. Почти сразу на другом конце провода кто-то закричал:

– Что, козлы вонючие! Привезли прокурора? Пусть идет сюда с приказом об амнистии. Я, честный вор Кумарь, не за себя прошу. А за товарищей, безвинно отбывающих сроки. Вот мое последнее условие! Сегодня до рассвета выпускаете по амнистии двести человек. С правильными бумагами и без обмана. Тогда, к вечеру, я отпускаю заложников. Еще условие. Оставшихся ребят не трогать. Если нужен зачинщик, я готов пойти под суд. Только суд должен быть честным, открытым и проходить в Москве. Согласны? Я не слышу ответа!

Крикливый взвинченный тон мешал Марку. Когда возникла пауза, он попросил:

– Вы не могли бы говорить потише?

– Что?! Кто это?

– Потише, я прошу. Зачем кричать?

– Вот еще…

– А лучше помолчите.

Обалдевший вор отстранил трубку и странно посмотрел на нее. Марку только это было и надо. Кумарь через минуту пришел в себя и потребовал:

– Кто там вякает? Мне нужен самый главный начальник. Соедините с ним немедленно! Где прокурор?

– Я всё передам, успокойтесь. И не брызгайте слюной в трубку, мне неприятно.

Рука вора опять опустилась. Он долго собирался с мыслями, наконец, успокоился и решил сделать заявление.

– Слушай сюда, мразь! Я буду говорить тихо, а ты запоминай. Если до рассвета вы не выполните мое требование, то, как только взойдет солнце, мы обезглавим первого заложника, а череп выставим на кол. И так будем поступать каждый час.

Он замолчал, прислушиваясь к собеседнику. Не дождавшись никакой реакции, нервно спросил:

– Ты всё понял?

– Конечно.

– Тогда – конец связи. Жду прокурора с документами. Больше ни с кем говорить не буду.

– Подождите. Вы бы муху выпустили. В соседней комнате в стекло бьется. Зудит неприятно.

Кумарь медленно опустил трубку, задумчиво перешел по коридору в другой кабинет и тупо уставился на маленькую мушку, вяло колотившуюся в грязное окно. Тихое жужжание в его ушах все нарастало и нарастало.

– Убить ее! – взвизгнул вор и ткнул кулаком сопровождающего верзилу: – Размазать стерву!

Бурмистров и Кротов, внимательно слушавшие телефонный разговор, наблюдали за притихшим Композитором. Полковник с недоверчивым удивлением, генерал вопросительно.

– Заложников в камерах нет, – сообщил Марк. Он хотел добавить "живых", но воздержался.

– А где же он… они? – сглотнув подступивший к горлу ком, выдавил слова генерал.

– Мне надо прогуляться.

Марк развернулся и беспрепятственно вышел из палатки. Он тихо шел вдоль темного забора колонии, иногда останавливался, замирал, затем шагал дальше. За ним на значительном отдалении следовал капитан Трифонов, получивший приказ генерала, не мешать Композитору, и утешавший себя мыслью, что в случае необходимости пуля достанет беглеца.

За час Композитор обошел вокруг колонии и вернулся к главной палатке-штабу. Заметно нервничавший генерал вцепился в потертый рукав кожаного плаща агента и, заглядывая в глаза, спросил:

– Ну, что?

Равнодушный взгляд Марка вяло скользнул вдоль сжатого рукава. Он стряхнул руку генерала и прошел внутрь палатки. Склонившись над планом колонии, Композитор указал:

– Они здесь.

– Кто они? – встрепенулся Бурмистров.

– Люди в форме с металлическими пуговицами. Они заперты в узкой комнате с жесткими стенами. Окон нет. Им тесно. За дверью помещение побольше, с тремя окнами, в нем много жующих людей. Там большие кастрюли на плитах, под ногами коробки.

Генерал смотрел на схематический квадратик в центре зоны.

– Так. Что здесь?

– Позовите вохровца! – крикнул Кротов. – У нас есть сержант из охраны. Он хорошо знает внутренние помещения колонии.

Вызванный рыжеусый сержант в пыльных сапогах, с опаской глядя на строгого генерала, пояснил:

– Там это, столовая и кухня.

– Запасы подъедают, сволочи! – бухнул кулаком Кротов.

– Где входы-выходы в здание? – спросил Бурмистров.

– Там это, один вход. По центру. Но широкий. Перед ним плац для построения. Мы завсегда там перекличку делали. А по краям, вот они, бараки.

– А комната без окон с гладкими стенами внутри есть? – недоверчиво поинтересовался Кротов.

– Там?

– Ну, там, там!

– А, дак это. Кладовка для продуктов. Стены в кафеле, и без окон.

– Все коробки из нее вынесли, – пояснил Марк. – И заперли заложников.

– Быстро к столовой не подойдешь, – задумался полковник.

– А где расположены вооруженные посты преступников? – задал вопрос генерал.

– Дак, откуда мне знать, товарищ генерал, – выпучил глаза сержант.

– Не тебя спрашиваю. Ты свободен. – Бурмистров перевел взгляд на Композитора.

– В здании администрации на верхнем этаже. Там собрали самых дисциплинированных. Автоматы редко звякают. Еще есть здесь, здесь и здесь. Эти бахвалятся и всегда спорят.

– Все посты находятся далеко от ограждения, – сделал вывод Кротов. – Они держат под прицелом главные ворота, забор и плац перед столовой. Неожиданно не подойдешь, гранатами не забросаешь. Завяжется перестрелка. Как в этом случае остальные зеки поступят с заложниками – неизвестно.

– К сожалению, известно. Они уже перешагнули через кровь и теперь не остановятся, – вздохнул Бурмистров.

– Лучше всего укреплено здание администрации, – продолжал рассуждать армейский полковник. – Каменные стены, железные двери, окна в решетках. Его быстро не возьмешь. Но нам это и не требуется. Здание отсечем пулеметным огнем, и направим главный удар на столовую с заложниками. В нем длительную оборону организовать невозможно. Есть шанс – взять с наскока.

– Сколько минут тебе потребуется, полковник?

– Минут? Мои люди за полчаса здесь камня на камне не оставят.

– В это я верю. Это вы можете, – горько улыбнулся генерал. – Только за это время мы всех заложников потеряем.

– Мы постараемся быстрее, товарищ генерал. – Полковник стиснул кулак и зашипел: – Давить их надо, волков поганых.

– Это самое простое. Но…

– Если до рассвета штурм не начнем, они будут резать наших людей. Как баранов! Вы же слышали их вожака. И мы перед этой швалью на цыпочках ходим. – Полковник вытянулся, поправил френч и официально спросил: – Разрешите начать штурм, товарищ генерал.

В палатке воцарилась напряженная тишина. Бурмистров мучительно размышлял. Марк ленивым взглядом осматривал предметы, имевшиеся в штабе. Он первым нарушил затянувшееся молчание, удивленно спросив:

– Что это?

Все обернулись. Марк Ривун вертел в руках переносной мегафон на батарейках. Полковник отрывисто пояснил:

– Устройство для усиления звука. Взяли для переговоров. Если бы телефон не работал, воспользовались.

Марк поднял тяжелый рупор, щелкнул тумблером и тонко и протяжно дунул в микрофон. В палатке завыл ветер. Марк захрипел, тихо, одним горлом. Мегафон изрыгнул зловещий рокот. Молодой человек удовлетворенно констатировал:

– Они ждут прокурора из Москвы? Я готов быть прокурором.

Генерал рассматривал агента странным оценивающим взглядом.

– Вы хотите вступить с ними в переговоры?

– Я зайду к ним в гости.

– Внутрь?

– Да.

– Один?

– Если со мной пойдете вы, заключенные будут отвлекаться.

– Что это даст?

– Я поговорю с ними. По-своему.

Генерал взволнованно напрягся, мучительно осмысливая предложение. Полковник нетерпеливо заметил:

– Мы потеряем время, а у преступников появится еще один заложник. Только и всего!

Бурмистров проигнорировал слова Кротова и продолжил общение с Композитором.

– Вы хотите сказать, что сумеете нейтрализовать Кумаря?

– Сколько заключенных в колонии?

– Товарищ генерал-майор, – вновь вмешался в разговор Кротов. – Ну, что может сделать один гражданский против оголтелой толпы преступников?

– Отвечайте на вопрос, полковник! – Бурмистров жахнул кулаком по столу. – Сколько человек сейчас на территории колонии?

Кротов побагровел и нехотя процедил:

– Более трехсот. И у них около двадцати единиц огнестрельного оружия.

Композитор вертел в руках мегафон, словно оценивал его возможности.

– Я попробую.

– Когда? – расширив глаза, сдавленно выдохнул генерал.

– Мне бы какао. Сладкого, – попросил Марк. – И я готов.

Кто-то из армейских офицеров иронично хмыкнул: "Детский сад". Побагровевший генерал круто развернулся и рявкнул:

– Вы слышали? Какао!

– Да где же у нас… – начал было оправдываться полковник.

– Обеспечить!

После продолжительной суеты, в которую были вовлечены все служащие, имеющие отношение к питанию, Композитор согласился на чай с медом.

Полная луна лениво приподнялась над горизонтом и, с вечно глупой, но любопытной физиономией, нависла над растревоженной колонией. Никто из зеков не спал. Вторую ночь все ждали штурма. В общий успех не верили. Но каждый в глубине души надеялся в суматохе зацепить за пестрый хвост свою личную птицу-удачу и скрыться из злополучного места.

Однако полчаса назад прошел обнадеживающий слух, что власть, наконец, дрогнула и прислала прокурора из Москвы. Он привез долгожданное постановление об амнистии. И уже твердили, ссылаясь на телефонный разговор самого Кумаря, что половину амнистируют сразу же, а остальным скостят сроки. После смерти Сталина и ареста всесильного Берии, такие новости уже никому не казались невероятными.

Композитор допил остатки сладкого чая, подбил повыше шерстяной шарф, запахнул плащ и откинул в угол ненужную шляпу. Оттопыренные уши на фоне короткой стрижки выглядели по-детски беспомощно. Марк встал и покинул палатку. В левой руке он держал толстую кожаную папку, а в правой мегафон. Осторожно втянув носом прохладный воздух, Марк в очередной раз объяснил взволнованному генералу:

– Я войду один. Солдатам приближаться незачем. Запускайте их минут через десять.

– Знак дадите?

– Не знаю, – честно ответил Марк.

Генерал сжал худые плечи тщедушного агента.

– Если получится… Если заложники не пострадают… Я тебе…

Марк высвободился из генеральских объятий, потянулся к холодной луне, стряхнул накопившуюся усталость и бодрым шагом направился к черной стене колонии строгого режима, за которой его поджидали озлобленные на весь свет нетерпеливые уголовники.

Композитору предстояло самое сложное в его жизни, смертельно опасное испытание.

Глава 24

За высокими воротами колонии его уже поджидали. В узком окошке поблескивал колкий взгляд.

– Прокурор? Из Москвы? – недоверчиво спросил хриплый голос.

– Он самый, дружок. Он самый. Ни сна ни отдыха от вас нет. Только и заседаем по комиссиям, дела пересматриваем. Ты знаешь, сколько таких бедолаг, как ты, по огромной стране разбросано?

– Не моя забота. Не я сажал.

– Те, кто сажал, уже сами сидят. А мне разгребать за ними.

– Молодой. Несолидный, – рассматривал гостя встречающий.

– Да, молодой! – уверенно подтвердил Марк. – Потому и нет за мной неправедных приговоров. Теперь мы только по закону работаем.

– Закон, что дышло, куда повернешь, туда и вышло.

– Открывай, грамотей, хватит зыриться! Меня из теплого московского кабинета выдернули, сюда направили. А я летать на самолете боюсь. До сих пор дрожь в коленках.

Внутри шушукались. "Вроде один, рядом никого, с важной папкой". "Приоткроешь – и сразу на засов". Лязгнула железная калитка. Сильная рука дернула Композитора за плечи и впихнула внутрь. Гибкие пальцы быстро обшарили одежду.

– Полегче, – возмутился Марк. – А то обижусь.

– В папке что?

– Бумаги на ваше освобождение.

– А эта штука для чего? – кривой палец ткнул в мегафон.

– Чтобы все слышали. Вы, небось, галдите, а у меня голос слабый. Болею.

– Иди, – Марка дружески подтолкнули в спину. – Ты, начальник, не шибко обижайся. Мне велели тебя проверить.

– Я в обиде на своих начальников, которые заслали меня в эту дыру.

У входа в здание администрации Марка встречал худой мужчина лет сорока с вытянутым лицом, прорезанным глубокими вертикальными морщинами. В отличие от остальных зеков, одет он был в гражданский костюм и добротные сапоги. Колючий взгляд из-под козырька модной кепки недоверчиво прощупал Марка.

– Заходи, прокурор. Посмотрим, с чем ты явился.

По голосу Марк узнал Кумаря, с которым разговаривал по телефону. Вор открыл дверь в темное здание. Композитор остановил его.

– Нет, Кумарь, время терять мы не будем. Я пришел не к тебе, а ко всем заключенным. Вот к ним и пойдем. У меня хорошие новости для многих. Зачем заставлять людей ждать. – Марк обернулся к встретившим его зекам. – Ведь так, ребята?

Те предусмотрительно промолчали, смущенно поглядывая на вора в законе.

– Откуда меня знаешь? – спросил тот.

– Смешной вопрос. Я знал, к кому иду.

– И не дрейфил?

– Я с хорошими новостями, – Марк весомо приподнял папку.

– Сначала я сам посмотрю бумаги, – заявил вор.

– Зачем? Я прочту для всех. Но могу сказать сразу, что твоей фамилии там нет. Твоя участь будет зависеть от того, как пройдет моя сегодняшняя встреча. По-моему, это справедливо, Кумарь. Как говорится, по понятиям.

Вор молчал, карман его пиджака оттягивал пистолет. Остальные переминались, готовые согласиться.

– Люди волнуются, Кумарь. – Марк неопределенно махнул папкой в сторону столовой, на плац перед которой, как он слышал, высыпали все зеки, в ожидании важных известий. – Если провожатых не будет, то я и один дойду.

Композитор повернулся. Зеки, стоявшие за спиной, расступились.

– Собирайте всех в одно место, – уверенно распорядился Марк, чувствуя, что инициатива теперь на его стороне. – Я один раз речь толкать буду. Уже к утру многие из вас будут на свободе. Хотите услышать, кто? Тогда за мной.

Композитор шагал медленно и продолжал говорить. Спокойный уверенный голос был сейчас его главным и единственным оружием в неравной схватке.

– Хорошая сегодня ночь. Тихая, и луна светит. Читать можно без подсветки. А главное, сегодня изменится ваша жизнь. Завтра уже всё здесь будет по-другому. Представляю, сколько несправедливости вы натерпелись. Долгие годы от этого страдала вся страна. Но время изменилось. Виновные понесут наказание, а вы будете на свободе. Вам еще памятник поставят, как безвинным мученикам, а старые монументы снесут. Вот увидите.

Марк в окружении зеков вышел на небольшой плац. Сзади шагал хмурый Кумарь. Перед столовой бурлила рыхлая масса заключенных. При виде незнакомца в строгом плаще, все ринулись к нему. Композитор жестом и строгим голосом осадил толпу:

– Стоять! Двигаться не надо! Это помещает нашей беседе. Тихо! Прошу тишины! Я – прокурор из Москвы. Мы только что пересмотрели ваши дела. Все, кто несправедливо был осужден, сегодня же будут выпущены на свободу. Те, кто уже отсидел половину срока, тоже будут помилованы. Остальные могут подать заявления на апелляцию. Мы их рассмотрим в ближайшие дни прямо здесь, в вашей колонии. Все приговоры будут пересмотрены. И по каждому случаю, мы примем справедливое решение.

Толпа одобрительно загудела.

– А сейчас не будем терять время. Попрошу полной тишины! Я привез с собой списки амнистированных. Я зачту их. – Композитор потряс папкой и перешел на спокойный тон. – Если услышите свою фамилию, попрошу соблюдать спокойствие. Ваши товарищи тоже имеют право на добрую весть. Радоваться будете потом, когда я закончу читать.

– Читай, прокурор, не томи.

Марк помассировал горло под шарфом, медленно раскрыл папку и попросил стоявшего рядом заключенного:

– Подержите, пожалуйста.

Композитор подхватил несколько листков, включил тумблер мегафона и поднес рупор к тонким губам. Монотонным низким голосом он стал зачитывать длинный список фамилий.

– Емельянов Федот Кузьмич, Ширкунов Дмитрий Григорьевич, Кривошапко Николай Николаевич, Смищук Антон Пантелеевич, Шимбаев Марат Каримович…

Заключенные напряженно вслушивались в необычный голос Композитора. Он зачитывал список личного состава воинского подразделения, взятый из штаба. С каждым словом его голос становился все мрачнее и глуше, а слова неразборчивее, будто он погружался в мутную грязь и вещал оттуда. Включенный на полную громкость мегафон усиливал низкие звуковые колебания и давил на слушателей. Поначалу им стало просто неприятно. Кто-то ощутил головокружение, кто-то старался подавить мутную волну, поднимающуюся из желудка. Но никто не уходил, все даже придвинулись поближе, чтобы не пропустить свою фамилию.

Марк растягивал гласные, усиливал шипящие звуки, его горло напрягалось, речь становилась нечленораздельной, и постепенно слилась в единый жуткий вой. Он перешел в инфразвуковой диапазон и отбросил ненужный мегафон. Раскрытый рот, раздутая шея, дрожащая грудь выталкивали неслышимые звуковые волны, которые пронизывали заключенных, входя в резонанс с их внутренними органами.

Дрожь и страх охватили толпу. Лица исказились от ужаса. Многие согнулись в пояснице и упали на колени. Другие сжимали голову, разрываемую колющей болью. Третьи хватались за сердце. У четвертых перехватывало дыхание, и они судорожно пытались заглотнуть воздух.

Композитор орал. Беззвучно и неистово. Еще никогда он не прикладывал столько усилий для нагнетания ужаса, и не тратил такое количество энергии на жуткий, бешенный вопль. Он дрожал от ярости и безжалостно надрывал голосовые связки. Его никто не слышал, но все ощущали, исходившие от него волны.

Толпа превратилась в ворошащуюся массу вялых существ, истязаемых невыносимой болью и животным страхом. Люди падали на землю. Некоторые замертво. Кое-кто пытался отползти, но силы покидали их, и они лишь корчились от невыносимой боли. Один из зеков выхватил нож и перерезал себе горло. Другой подхватил упавший тесак и двумя руками воткнул себе в живот. Люди жаждали избавления от ужаса, даже путем собственной смерти.

Марк потратил все силы на децибелы страха. Выдав последний мощный импульс, он шлепнулся и потерял сознание.

Генерал Бурмистров в сотый раз взглянул на часы. Оговоренное с агентом время давно прошло. После непродолжительного неприятного воя, от которого все солдатики в первом кольце оцепления сжались и пригнулись к земле, колония хранила гробовое молчание. Генерал с тяжелым сердцем отдал команду к штурму.

Военные выбили грузовиком ворота и беспрепятственно проникли на мятежную территорию. Бестолковый очаг сопротивления в здании администрации был быстро подавлен. На площадке перед столовой их ждал необъяснимый сюрприз. В центре на разбросанных бумагах валялся мегафон. Всё пространство перед ним было завалено беспомощными телами заключенных. Многие уже не подавали признаков жизни, остальные, как тяжело контуженные, вяло отходили от пережитого шока.

Потрясенные солдаты недоумевали. Ведь выстрелов или звуков смертельной схватки они не слышали.

Генерал ворвался на территорию зоны в числе первых. Он не стал ничего объяснять удивленному полковнику. Бурмистров бегло окинул взглядом жуткую картину, не увидел фигуры в плаще и крикнул Кротову:

– Я со своими людьми к заложникам. А вы разыщите моего специалиста! И глаз с него не спускать! Под конвой!

Но когда живых отсортировали от мертвых, выяснилось, что Марка Ривуна нет ни среди первых, ни среди вторых.

Глава 25

Темнота его никогда не смущала. Ведь слух намного лучше зрения. Он не зависит от освещения, сканирует пространство сразу во все стороны и проникает сквозь стены. Но на этот раз мрак сковывал и давил. Голова болела от усталости, истощенное тело слушалось плохо. Композитор очнулся, лежа на спине. Руки касались земляных стен узкого прохода. Ноги располагались чуть выше головы, сзади за макушкой тихо дышал человек. Другие звуки глухо отдавались где-то над головой. Нервная острота восприятия звуковых волн восстанавливалась медленно.

Марк попытался приподняться на локтях. Шею тут же стиснула веревочная петля.

– Не дергайся, касатик, придушу. И говорить ничего не надо, не нравится мне твое воркование, – зашептал невидимый человек.

Произнесенные слова, их отражение от стен, позволили Марку быстро определиться. Он вместе с вором Кумарем находился в наглухо закрытом подземном наклонном лазе. В двух метрах сверху на территории зоны хозяйничали военные.

– Если потребуется, я разрешу тебе покалякать, – пообещал Кумарь, ослабив петлю. – А пока послушай меня. Я сразу заподозрил, что ты не из прокурорских. Стать не та. Они все отожравшиеся, а ты заморенный. И камерой от тебя несет. Я этот дух за версту чую. От него даже баня не сразу спасает. Нужно с ласковой бабой недельку на перинах проваляться, вот тогда ты будешь пахнуть по-другому. Сидел? Ты только кивни или покачай головой.

Композитор решил не отпираться, кивнул. Вор подобрел.

– То-то. Кумарь не ошибается. А когда ты, касатик, речь стал толкать, что-то мне не по себе стало. Я в сторонку, за барак и к стеночке прислонился. Еле отдышался. Потом выглянул, все уж лежат. И ты тоже. Тут вояки поперли. Я смекнул, что в этих обстоятельствах, ты – мой охранный билет. Подхватил тебя, благо легкий, и сюда, в норку.

Кумарь задрал голову и разочарованно причмокнул.

– Н-да… Братва по моему приказу подкоп рыла, да грунт в этих краях жесткий, каменистый. Без кирки или лома нельзя. А их услышат. Кум у нас был сметливый. Так и осталась моя задумка в виде короткой норки. Но вот, видишь, пригодилась.

Вор по-дружески подтолкнул Марка.

– Присядь. А то голова затечет. Нам теперь вместе думать надо. – Кумарь дождался, пока Композитор сел, обхватив колени, и легонько дернул веревку. – Мы теперь одной веревочкой связаны. Одного тебя я не выпущу. Мне нужна свобода, а тебе жизнь. Как будем решать эту проблемку?

Чуткий слух постепенно вернулся к Марку. Он уже различал шумы над головой. Отдельные звуки его заинтересовали. Он сделал движение вверх и объяснил:

– Надо подползти к выходу. Там лучше слышно.

– Муху, бьющуюся о стекло? – хитро усмехнулся Кумарь. – Ну, давай, лопоухий. Только не балуй. Горлышко вмиг пережму. Или перышком пощекочу. И волына у меня имеется.

Марк подполз к замаскированному выходу, сдвинул плотно подогнанную доску. Вместе с зыбким лунным светом в подземелье протиснулись разрозненные звуки.

Солдаты прочесывали зону. Шумели машины, в кузова шлепались трупы, раздавались отдельные команды. А вот и взволнованный голос генерала:

– Тимофей, Тима… Мать бы не пережила. Врач нужен?

– Я в порядке, батя.

– А это? Тебя били?

– Попинали немного, не обращай внимания.

– Изверги! Подонки!

– Чем вы их так?

Старший Бурмистров повертел головой, крикнул:

– Трифонов!

В общий шум вклинились торопливые шаги.

– Я здесь, товарищ генерал-майор.

– Нашли Композитора?

– Ищем. Проверили все помещения. Его нет. Но сквозь оцепление никто не прорывался. Должен быть на территории колонии.

– Допросите, выживших зеков. Они же его видели! – Генерал понизил голос и отвел капитана в сторону. – Вот, что, Трифонов, нам этот агент теперь без надобности. Вы меня поняли?

– Но он помог подавить бунт, товарищ генерал-майор. Заложники живы.

– Видите, что тут творится? Он слишком опасен. Сегодня он расправился с бандитами, а завтра явится в Кремль на заседание Политбюро! Что тогда?

– Прикажете снова арестовать, и в ту же камеру?

– Нет. Я не могу им управлять. А неуправляемый агент с такими способностями… Найти и уничтожить! Это приказ. Сейчас самый подходящий случай. Зеков будут хоронить без разбора. И его туда же. Всё ясно?

– Так точно, товарищ генерал-майор.

– Действуйте! И не вздумайте вступать с ним в переговоры.

Майор ушел. Генерал вновь обратился к сыну:

– Сейчас поедем, Тимофей. За нами пришлют машину. В штабе покушаешь, а утром в Москву. Как я рад, что всё обошлось.

Кумарь шепотом окликнул Марка:

– Что там?

Композитор не отвечал. Он осмысливал приказ генерала и не понимал, что происходит. Он сам вызвался идти в пекло и сделал максимум из возможного: заложники живы, бунт подавлен. А вместо награды – его хотят уничтожить. В маленькой черствой душе копошились позабытые чувства: тяжелое уныние перерастало в холодную злость. Хотелось взвыть, как он умеет, и расправиться с неблагодарным генералом. Но сил на подобную атаку уже не осталось.

Тонкие губы скривились в болезненную гримасу. Кумарь, сам того не подозревая, оказался прав. Назад Марку пути нет. Он теперь такой же беглец, как и вор-рецидивист. С одной лишь разницей. При обнаружении – его убьют первым.

– Что слышишь? – настойчивее толкнул Кумарь.

– Меня хотят убить.

– Ненужных свидетелей всегда убирают.

– Я не свидетель.

– А исполнителей – подавно. Выбираться нам надо, касатик, пока не рассвело. Сейчас они территорию зачистят, а потом собак пустят. От них не утаишься. Проходили. Ты вояк можешь напужать, как нас?

– Нет. Они выстрелят сразу.

– Силой мы не пробьемся, а ждать нельзя. Может, шишку какую-нибудь схватим, и вырвемся, прикрываясь заложником?

– Далеко не уйдем. У них снайперы.

– Тогда по-нашему. Ползком и украдкой. Я тут все закоулки знаю.

– Я тоже.

– Откуда? – удивился вор.

Композитор нехотя показал на уши. В течение пустой болтовни он продолжал вникать в малейшие шумы, приходившие извне. Вскоре он уже детально представлял всё, что происходило в лагере.

– Разбежимся по одному? – предложил Марк Кумарю.

– Не-е, я в такие игры не играю. Ты птица залетная, и заложить можешь. Если я пойду один, твое тело останется здесь.

– Тогда снимай веревку, – потребовал Марк. – Есть один вариант.

– Какой?

– Недосуг болтать. Следуй за мной, а там увидишь.

Вор, удивленный начальственным тоном напарника, растянул узел и снял петлю. В его торопливых движениях чувствовалась готовность повиноваться.

Марк дождался нужного момента, выбрался из тайника внутрь барака и сразу вышел наружу. Он открыто стоял между бараками.

– Ты что? – испуганно зашипел появившийся следом Кумарь, и прильнул спиной к стенке.

Композитор никак не отреагировал. Он весь превратился в слух. Движение каждого человека на территории лагеря достигало его чутких ушей и меняло визуальную картину. Он словно парил вверху и наблюдал за перемещениями военнослужащих. Причем для него не существовало крыш и навесов, он видел всех даже внутри зданий.

Оценив обстановку, Марк спокойно подошел к углу барака. Кумарь крался вдоль стены. Оба не понимали друг друга. "Зачем прятаться, если сюда никто не направляется", – думал Марк. "Я связался с психом", – был уверен вор.

Выглядывать из-за угла Композитору не требовалось. Он постоял с полминуты и дернул за собой вора. В этот раз он быстро и бесшумно просеменил вдоль новой стены и спрятался за распахнутой дверью барака. Кумарю ничего не оставалась делать, как повторить маневр. В ту же секунду из барака вышли солдаты. Послышались голоса.

– Здесь чисто, – объявил старший.

– Куда теперь? Направо?

– Там взвод Егорычева. А мы возвращаемся. Доложим лейтенанту.

– Ну и работка, товарищ сержант.

– Основную работу за нас уже сделали.

– Да… Людишек как клопов переморили.

– Не рассуждать! За мной.

Подкованные сапоги вразнобой застучали по вытоптанному до каменной твердости грунту. Не успели солдаты отойти, как Марк увлек вора внутрь барака.

– Надо переждать, – шепнул он в ответ на немой вопрос Кумаря.

Вор с удивлением услышал новую группу солдат, появившуюся с той стороны, где они только что скрывались. У открытой двери они остановились. Желтый луч фонарика забегал по разворошенным нарам.

– Проверить? – спросил кто-то.

– Сюда Мищенко посылали. Мищенко! – крикнул в темноту зычный голос.

Кумарь вздрогнул и выхватил пистолет.

– Егорычев? – уверенно отозвался Композитор. Он в точности скопировал сержанта из предыдущей группы и легонько толкнул нары. – Здесь чисто.

– Чего в темноте шуруешь?

– Фонарик сдох.

– Мой тоже еле теплится. Ты цигарку в рот сунь.

– Луна сегодня хороша.

– Помочь?

– Да мы уже всё.

– Потопали на плац.

– Ступай. Дай человеку облегчиться.

Солдаты перед бараком дружно загоготали и пошли дальше. Вспотевший вор сунул пистолет за пояс.

– Ну, ты и артист, – восхищенно процедил он.

– Композитор, – поправил Марк.

– Бетховен, блин, – согласился вор.

Беглецы смело вышли из барака, покружились между постройками, подчиняясь указаниям Композитора, и оказались напротив двух военных грузовиков с зеленым тентом. Водители топтались между кабин, покуривали, сплевывали, изредка обмениваясь ничего не значащими фразами. Вынужденное ожидание их тяготило.

– Тищенко, мою махорку курнули, теперя своей делись.

– Щас, – хлопнула дверца ближайшей машины, чиркнули спички.

Рядом суетились солдаты и офицеры. Старший по званию, капитан, молчал. Это путало планы Марка. Но ждать бесконечно было нельзя, к плацу приближалась еще одна группа военных. Композитор принял решение и предупредил покорного вора:

– Когда дам знак, идешь к машине и прыгаешь в кузов. Там замрешь. Я следом.

Он поднял камешек и перебросил сразу через два грузовика. Камень стукнул о дощатую стенку постройки. Солдаты встрепенулись. Щелкнули затворы. Капитан скомандовал: "Проверить!". Марк облегченно вздохнул. Военные с двух сторон обогнули машины и короткими перебежками двинулись к зданию столовой. Марк подтолкнул Кумаря:

– Пошел.

Тот послушно пошустрил на полусогнутых ножках и юркнул под тент в первый грузовик. Марк степенно подошел к кабине с противоположной стороны от водителей, стукнул ладонью по стеклу и скомандовал голосом капитана:

– Тищенко! Хорош курить. На выезд.

Водитель, хорошо знавший голос командира, придавил бычок и запрыгнул в кабину. Взревел двигатель. Марк перемахнул в кузов, сбив с ног оторопевшего Кумаря.

– Здесь трупы, – шипел вор. – Ступить негде.

– Заройся в них и замри. Сейчас проверять будут.

Вор брезгливо раздвинул два тела и втиснулся между ними. Автомобиль подкатил к воротам.

– Последние? – устало спросил охранник.

– Еще у Молчанова, – зевнул водитель. – Велено до утра всех в карьере схоронить.

Охранник встал на ступеньку и заглянул в темный кузов.

– Туда им и дорога. Проезжай!

Машина выехала за ворота, свернула в степь и затряслась по пыльному бездорожью.

В тот момент, когда она покидала территорию колонии, на плац вышел озабоченный капитан МГБ Трифонов. Только что в одном из бараков его люди обнаружили открытый подкоп, который оказался тупиком. Наспех сдвинутые доски говорили о том, что им пользовались совсем недавно. Заметив военных с автоматами наперевес, Трифонов спросил армейского капитана:

– Что тут у тебя?

– Еще раз прочесали столовую. Ложная тревога.

– С чего паника?

– Ерунда. Показалось, товарищ капитан. Вроде как, камешек щелкнул.

Трифонов задумался, кивнул в сторону одинокого грузовика:

– Давно отправил машину.

Капитан сдвинул фуражку, наморщил лоб.

– Да я… Я не отдавал команду.

– А кто?! – взревел Трифонов и подозвал испуганного водителя: – Эй, ты! Ко мне. Где второй грузовик.

– Только что выехал, товарищ капитан.

– Что? Самовольно!

– Ему приказали, – промямлил солдатик и покосился на армейского капитана. – Командир приказал.

Даже при лунном свете было заметно, как на лице офицера выступили красные пятна.

– Я ни при чем, – оправдывался он. – Я прочесывал столовую. Вот, сержант может подтвердить.

Трифонов накинулся на водителя:

– Ты его видел?

– Кого?

– Того, кто отдавал команду.

– Не-е. Токо голос.

– Го-олос! – передразнил Трифонов и приказал: – За ними, срочно! – Он подтолкнул водителя и первым запрыгнул в кабину. – Давай! Не телись.

Двигатель чихнул, машина дернулась. У молодого водителя дрожали руки. Охранники на выезде попытались перегородить путь, но высунувшийся из кабины капитан МГБ внушительно погрозил пистолетом. Грузовик натужно набирал скорость. Впереди удалялись огоньки первой машины, грозя безвозвратно потеряться в темноте.

– Быстрее! – требовал капитан. – Он уходит.

– Я гружен под завязку. И двигатель барахлит.

Увидев командирские "Виллисы", Трифонов выкрикнул:

– Давай к штабу!

На шум из палатки вышел Бурмистров.

– Уходит, товарищ генерал-майор! – выкрикнул Трифонов, выскакивая из кабины. – Мне нужен "Виллис".

Опытный генерал мгновенно сориентировался в ситуации.

– Я с тобой. Где водитель? – Он сам запрыгнул в автомобиль и скомандовал: – Трифонов, за руль! Ждать некогда!

Грузовик с телами заключенных неспешно ехал по степи к заброшенному карьеру. Кумарь выбрался из-под трупов и брезгливо отряхнулся.

– Еще немного отчалим и сваливаем. До города пехом дойдем.

– За нами погоня, – спокойно сообщил Композитор.

– Где? – Вор метнулся к краю кузова, откинул брезент. Две яркие точки, синхронно подпрыгивая на ухабах, приближались к беглецам. – Черт! В степи не спрятаться. Я к водиле. Если сядут на хвост вплотную, дай знак.

Кумарь прорезал брезент и перебрался на подножку кабины. Правая рука дернула дверцу, левая сжимала пистолет.

– Гони и не задавай вопросов! – пригрозил он ошарашенному шоферу и плюхнулся рядом. – Жми, козел, а то пристрелю!

По заброшенной дороге мчались два автомобиля. Вспоротый тент грузовика раздувался и хлопал, сзади в пыльном шлейфе пристроился "Виллис". Большие ухабы по обочинам не позволяли обогнать грузовик. Вцепившийся в руль капитан предупредил генерала:

– Как только появится момент, я обхожу его слева, а вы стреляйте по водителю. – Дорога выровнялась. Трифонов выкрикнул: – Я пошел.

Бурмистров передернул затвор. "Виллис" ускорился, намереваясь пойти на обгон. Композитор трижды хлопнул по кабине. Это был условный сигнал, о котором в процессе погони он договорился с Кумарем. Вор сбил ногу водителя с педали газа и резко нажал на тормоз. Заблокировались колеса, грузовик клюнул носом. Поднявшаяся пыль не позволила Трифонову вовремя заметить маневр. Вильнув влево, "Виллис" врезался правым боком в угол грузовика. Легковушку занесло, она перекувыркнулась и, сделав полтора оборота, завалилась набок.

Кумарь вытолкнул из кабины ударившегося лбом о ветровое стекло водителя. Солдатик шлепнулся ничком на землю, по разбитому лицу текла кровь. Рядом вращалось колесо опрокинутого "Виллиса", из-под смятого капота вырывались клубы пара.

– Ну, вот и ладушки, – ласково оценил ситуацию вор.

Марк с интересом зафиксировал скрежет разбитого автомобиля, вслушался в свист горячего пара. Где-то в самой дальней глубине его памяти сохранились похожие звуки. Он с удовлетворением освежал воспоминания. Приятному созерцанию редких звуков немного мешал предсмертный хрип человека из раскуроченного кузова. Но этот стон был неинтересен. Слишком много подобного Марк выслушал за последние годы.

– Бетховен, ты не заснул? Залазь в кабину, – позвал Кумарь. – Нам до города добраться, а там у меня свои люди. Помогут.

Глава 26

– Выделите мне солдат. Я выверну наизнанку этот паршивый городишко и найду преступника! – Капитан МГБ Сергей Трифонов навис над сидящим за столом полковником Кротовым и продолжал яростно убеждать. – Погиб наш генерал, я обязан поймать убийцу. И вы должны мне помогать!

Сумрачный полковник смотрел в стол, перед ним мелькала наспех перевязанная рука капитана. А в соседней палатке медики готовили к отправке в Москву переломанное тело генерал-майора Бурмистрова.

– Произошла автокатастрофа, – устало возразил Кротов.

– Какая, к черту, катастрофа. Это было расчетливое убийство. Вы не знаете, с кем мы имеем дело. Это чудовище! Видели, сколько трупов он в колонии оставил?

– Почему же этот монстр вас, капитан, не добил?

– Он спешил.

– Вы предлагаете провести в городе армейскую операцию? – уточнил Кротов.

– Да!

– Только для того чтобы изловить одного безоружного беглеца?

– Да!

– Для этого есть милиция и ваша контора.

– Мало.

– Вы отдаете себе отчет, что в городе полно бывших зеков. Они спровоцируют недовольство толпы. И что тогда? Прикажете стрелять?

– Мне наплевать, что тогда! Если понадобится, будем стрелять. Москва это так не оставит. Мне надо найти и покарать убийцу генерала госбезопасности. Иначе…

– Что? Договаривайте.

– В лучшем случае полетят погоны. Ваши и мои. А в худшем… Сами знаете.

Полковник поднялся, размял затекшие ноги. Кожаные ремни и портупея благородно поскрипывали при каждом шаге.

– Выделяю роту. Остальными силами я блокирую выезды из города. И все это до двадцати двух ноль-ноль. Далее блокаду снимаю и увожу людей в часть. У дивизии есть и другие задачи.

Через полчаса капитан Трифонов находился в кабинете начальника местной милиции майора Погосяна. Оба стояли около городской карты, вывешенной на стене.

– Здесь преступники бросили грузовик. Начнем с этой улицы. В каких районах у вас концентрируются криминальные элементы? – Спросил Трифонов.

– Все городские окраины – их вотчина. Вечером чужие туда не суются. Еще район железнодорожной станции и рабочие общежития. Там сейчас много амнистированных осело.

– Всё обследуем. Не ускользнет. Действуем так. Блокируем улицу или квартал. Разбиваемся на группы: один ваш сотрудник и пятеро солдат. Движемся по обеим сторонам улицы сразу с двух концов. Ваши проверяют документы, военные обыскивают здание. Из оцепления людей выпускать только после тщательного осмотра. Главная примета преступника известна. У него грубый шрам на шее. Перед солдатами я инструктаж провел. В случае выявления преступника – разрешено стрелять на поражение.

– Заодно наших бандитов выловим. У нас насильник завелся. Вчера четвертая девочка за месяц пропала. И все до одиннадцати лет.

– Ваши проблемы меня не интересуют!

"А мне они спать не дают", – хотел огрызнуться Пагосян, но сдержался. Поднявшаяся в запальчивости рука поскребла щетину на подбородке.

– Второй день побриться некогда.

– С таким слухом тебе бы на шухере стоять. Хочешь, пристрою к надежной братве? – Кумарь слизнул с губы остатки квашеной капусты и покровительственно похлопал Марка по плечу. – Мы таланты ценим.

Беглецы сидели в маленькой комнате за обильно накрытым столом. Вор с аппетитом ел и выпивал, а Композитор больше слушал, чем прикасался к пище. Прислуживала им женщина неопределенного возраста с лицом, изрытым старыми оспинами.

– Да и голос у тебя крут! – вор вытянул губы и пьяно погрозил указательным пальцем. – Для такого голоса надо придумать что-нибудь этакое. Экстра… экстраординарное дельце. Это надо обмозговать. Тут перспективы открываются. Как ты подражал офицерам. – Вор уважительно закачал головой и плеснул в стаканы мутной сивухи. – Чего не пьешь? Ну, черт с тобой. А я еще жахну. Ты не гляди, что самогоном угощаю. И до ресторанов с коньяком дело дойдет.

Кумарь выпил и игриво шлепнул по заду тетку, прибиравшую со стола.

– Бетховен, бабу хошь? Да не эту каргу. Найдем лучше. Эй! Шахтер! Где ты?

В комнату вошел смуглый озабоченный мужик с волосами угольного цвета. Первым делом он прогнал тетку, а потом наклонился к вору и зашептал:

– Кумарь. Дело дрянь. В городе облава, военные с легавыми все дома шмонают. Мои люди передали, что ищут человека с кривой шеей.

Марк демонстративно спустил на грудь шерстяной шарф. На длинной шее с выступающим кадыком открылся безобразный шрам. Вор усмехнулся:

– При нем, Шахтер, можешь не шептаться. Это Бетховен. Всё одно услышит.

– Что делать-то, Кумарь?

– Кого-нибудь замели?

– Пока нет, но люди нервничают.

– А залетные в городе есть?

– Нет, к нам не суются. Только девок-малолеток кто-то насиловать начал. Попользуется и придушит.

– И братва не знает кто?

– Кабы знали, сами бы разобрались.

– Вот и передай нашим, пусть бабы крик поднимают. Житья, мол, нет честным людям, милиция детей защитить не может. Пусть мешают им, на руках висят.

– Дело говоришь, – одобрил Шахтер и выглянул во двор поверх занавески. – В этом доме становится опасно, Кумарь. Скоро и сюда заявятся. Вам лучше разделиться.

Вор пристально посмотрел в смуглое лицо и предупредил помощника:

– Этот человек нам еще пригодится.

– Тогда ему надо переодеться. В таких плащах к нам только артисты приезжают.

– Подбери ему чего-нибудь.

– Сделаем. Я вас по разным норкам разведу. Так вернее.

Молчавший все время Композитор, осторожно попросил:

– Мне нужна женская одежда.

Кумарь с Шахтером переглянулись, а Композитор, как ни в чем не бывало, перешел на женский голос.

– Юбку подлиннее, кофту под горло и платок. Все самое обычное. Чтобы не выделяться. Еще побриться мне надо. А дальше я сам… Сама.

– Он и не то может. Я же говорил – Бетховен! – одобрительно загудел Кумарь.

– Сделаем бабьи шмотки. Встань-ка, я рост прикину.

Высокая женщина в темной юбке, серой шерстяной кофте с отворотом и в пестром платке, завязанном под подбородком, семенила по улице среди одноэтажных частных домиков. В руке она несла авоську с десятком яиц. Авоська раскачивалась, норовя задеть колено, и каждый, кто смотрел на женщину, первым делом обращал внимание на хрупкую поклажу.

В этом и заключался расчет переодевшегося Композитора.

Он покинул дом, когда район уже был оцеплен. Слишком долго Шахтер искал подходящую одежду. В начале и конце улицы, как по команде, заголосили женщины. Они цеплялись за солдат, грудью защищали мужей и выставляли напоказ хныкающих детишек, призывая найти и покарать мразь, которая лишила их покоя. Солдаты грубо осаживали баб. Если требовалось, выбивали двери, а иногда, для острастки выпускали в небо короткие очереди. Шум и гвалт усиливался. Марк чутко прислушивался ко всему происходящему, и смело шел вперед, склонив пониже голову и надвинув платок на лоб. Его целью была железнодорожная станция.

Вдруг среди ругани и злобных окриков он уловил отголосок звука, породивший неясные и неприятные воспоминания. Прислушиваться было некогда. Улицу перегораживал военный конвой. В непосредственной близости от солдат он запричитал по-бабьи:

– Да что же сегодня такое. Кто расставил эти посты? Везде цепляются, чего-то проверяют. А мне к детишкам надо. Свежие яйца у тетки купила. А эти, с прикладами и сапогами. Эй-эй, не лягайся! Разобьешь. Подь в сторону.

Милиционеры проверяли документы у подвыпившего мужчины. Рядом солдаты сдерживали растрепанную бабу, норовившую пнуть мужика.

– Заберите его, окаянного! Чтоб глаза мои эту пьянь больше не видели! – кричала женщина. – Не нужен он мне!

Муж лениво огрызался на жену и вызывающе напирал на конвой.

– У нас теперя страна свободная. Когда хочу, тогда и пью. Пропустите. Не имеете права. Я пожалуюсь прокурору!

Взвинченный Трифонов переходил с одной улицы на другую, контролируя ход операции. Его сопровождал уставший начальник милиции Погосян.

– Этого вы хотели добиться? – зудел милиционер. – Может, вашего беглеца уже и нет в городе. Раз уж начали такую операцию, надо всю шваль прошерстить. А вы торопите людей.

– Некогда. Вот найду убийцу генерала, а дальше вы алкашей трясите и насильника ловите. Тут я вам не указ, и не помощник.

– Вы уедете, а нам останутся озлобленные люди. Они даже не понимают, ради чего всё это.

Погосян окинул взглядом высокую беспрестанно тараторящую женщину, которую только что пропустили в уже проверенную часть города. Куда она прется с авоськой яиц? Что-то не припомнит он такой в этом районе. А рост у нее заметный.

– Если вместо насильника мы сегодня найдем еще один труп девочки… Эх! Как бы и вправду отстреливаться от разъяренной толпы не пришлось. – Погосян раздраженно сплюнул и отозвал в сторону своего сотрудника. – Ну?

– Ничего подозрительного. И девочки тоже не обнаружено.

– А блатные что говорят?

– Они своими руками готовы любого задушить, но ничего не знают.

– Скажи нашим, чтобы обращали внимание на любые детали. Три предыдущих тела были обнаружены в этом районе.

– Все стараются. Но никаких зацепок.

Марк в женском платье благополучно миновал оцепление и шел на отдаленный шум железной дороги. Озабоченные разговоры начальников остались за его спиной. Теперь можно было расслабиться и не контролировать свою походку. Узкие женские туфли нещадно жали.

Сосредоточившись на болевых ощущениях, Композитор не сразу заметил, что вновь слышит те же неприятные звуки, только гораздо отчетливее, чем прежде. Вообще-то, он относился одинаково ровно ко всем звукам в мире. Самый ужасный скрип для него был одинаково ценен, как и трель соловья. Но к тому, что он слышал сейчас, примешивалось нечто личное, забытое и мерзкое.

Он замер и прислушался. И сразу всё вспомнил. Интернат. Темная ночь. Очаровательная Маруся Сиротина. Чмокающее полизывание в спальне директрисы.

На этот раз похожие звуки смешивались с тихим безвольным плачем девочки. А над ней возвышался довольный мужской голос.

– Давай, сучка, давай. Ты думала тебя найдут? Нет. У меня специальный ящик для картошки с двойным донышком для таких малявок, как ты. Ножки-ручки связывать и усыплять я умею. Давай, крошка, старайся. Твой хозяин перенервничал. Ему надо расслабиться. А сделаешь плохо – буду бить. Как вчера. Ты же не хочешь, чтобы опять было больно? Ты хочешь покушать. Вот и старайся. Активней, малявка, активней, а то я обижусь.

Мерзкие звуки исходили из подвала того дома, напротив которого стоял Композитор. Он "видел", как жирный мужик с обвисшим пузом использовал для своих сексуальных прихотей маленькую запуганную девочку.

Марк Ривун обернулся. Оцепление всё дальше уходило вниз по улице. С ними удалялся озабоченный милиционер, который говорил про насильника. Эта часть города уже проверена, сюда военные не вернутся. Любой проходящий мимо скромного тихого дома за густым палисадником ничего никогда не услышит. Жирный хозяин был очень осторожен и держал пленницу в глухом подвале с плотной крышкой. Там он ее бил, насиловал и изредка подкармливал. Когда она ему не требовалась, он усыплял девочку и запихивал в узкую нишу под картошкой. Долго такой режим маленькая пленница выдержать не могла, тогда ее приходилось менять на новенькую.

Марку вспомнилось всё самое худшее, что происходило в интернате. Он не мог больше слушать благостные стоны толстяка и всхлипы девочки. Сетка с яйцами шлепнулась на землю, белые скорлупки медленно окрашивались в желтый цвет. Композитор заткнул уши и захотел заголосить самым страшным своим воем. Но это бы не спасло запуганную пленницу.

Он развернулся и побежал в неудобных туфлях назад. Длинная юбка путалась между ног. На пятках лопнули кровавые мозоли. Рука с разбегу толкнулась в спину Погосяна. Марк выдохнул:

– Насильник и девочка там, в подвале дома с обломанной трубой. Он с ней… Он насилует ее.

Торопясь, Композитор забыл включить женский голос. Встревоженный взгляд милиционера внимательно всматривался в его лицо, потом опустился на шею, с которой сбился платок. Сбоку появились глаза Трифонова. Последовала резкая команда.

И тут же приклад автомата обрушился на голову Марка Ривуна. Пока он падал, ему показалось, что произошло самое ужасное – во всем мире отключили звук.

Глава 27

Генерал-лейтенанту Лоськову В.М.

от майора МВД Погосяна Л.К.

Рапорт

о массовых беспорядках в Семипалатинске 30 июня 1953г.

В ночь с 29-е на 30-е июня я находился на службе. Накануне в городе пропала девочка 11-ти лет Валентина Резцова. Существовала опасность, что это дело рук маньяка-насильника, который уже расправился с тремя девочками подобного возраста. По моему указанию весь личный состав милиции проводил оперативные действия с целью обнаружения пропавшей девочки.

Около семи утра в моем рабочем кабинете появился капитан МГБ Трифонов С.В., прибывший из Москвы. Он сообщил, что уполномочен провести тотальную проверку неблагонадежных районов города силами армейских подразделений и сотрудников милиции. На вопрос, кого мы будем искать, Трифонов описал только приметы особо опасного преступника, не сообщив его имя и характер совершенного им преступления. Поэтому преступнику была присвоена рабочая кличка Объект.

Массовая проверка документов и жилищ граждан вызвала значительное недовольство среди городских жителей. Сначала люди думали, что ищут маньяка-насильника маленьких девочек. Эта версия встречала понимание, так как народ давно требовал, найти и покарать убийцу. Но когда выяснилось, что чрезвычайные меры направлены на поимку беглеца из колонии с изуродованной шеей, жители, особенно женщины, стали проявлять невоздержанность, выражавшуюся в грубых словах, блокировании входов во дворы и отталкивании военнослужащих. По мере проведения операции эта тенденция усиливалась. Задираться с военными и нагло хамить начали уже и мужчины, особенно из числа бывших заключенных.

В этот момент я еще раз предупредил капитана Трифонова, что простые жители крайне негативно относятся к тому, что власть не может защитить их детей от насильника-убийцы. Население взвинчено, и грубые действия военных могут привести к непредсказуемым последствиям. Однако от меня потребовали арестовать наиболее рьяных крикунов, и проверка была продолжена прежними методами.

В 12-10 на улице Коминтерна ко мне подбежал человек и путано сообщил, что насильник и похищенная девочка находятся в подвале одного из соседних домов. Его слова слышали многие. Сообщивший оказался мужчиной, одетым в женское платье. Капитан Трифонов узнал в нем разыскиваемый Объект. После чего Объект был обездвижен ударом приклада и взят под стражу.

Получив информацию о насильнике, я, вместе с сержантом милиции Хрипко В.Н., побежал к указанному дому. Военные нам не помогали, а многие гражданские, напротив, устремились следом за нами. Около нужного дома Хрипко доложил, что в нем проживает снабженец механического завода Галямов Р.А… Утром дом проверяли, но ничего подозрительного в нем не нашли.

Я не стал рассуждать, а сразу выбил дверь и направился в подвал. Там я застал Галямова и похищенную девочку. Те развратные действия, которые Галямов при аресте совершал с девочкой, полностью изобличают его как насильника-педофила. Вслед за мной и Хрипко в дом проникли несколько гражданских лиц. Они тоже видели место преступления. Поначалу я посчитал, что в этом нет ничего плохого, и в дальнейшем мы привлечем их в качестве свидетелей. Но когда мы вышли во двор с арестованным Галямовым, там нас поджидала разъяренная толпа, которая уже всё знала.

Пытаясь утихомирить страсти, я громко объявил, что маньяк задержан, его ждет строгий суд, и попросил женщин позаботиться о девочке, которую Хрипко вынес из подвала и положил на кровать. К этому времени во двор подоспели родители девочки. Мать забежала в дом, откуда раздался ее страшный вой. После этого толпа стала неконтролируемой. Несмотря на мои призывы к разуму и угрозы табельным пистолетом, толпа вырвала насильника из наших рук. Я и сержант Хрипко ничего не могли сделать в этой ситуации. Мы получили ссадины и ушибы, мне вывихнули левую руку, которой я держал преступника.

Галямова Р.А. разъяренная толпа забила до смерти прямо во дворе. Когда люди отхлынули, я увидел окровавленное тело Галямова и убедился, что насильник получил травмы, несовместимые с жизнью.

Но на этом толпа не успокоилась. Кто-то предположил, что Галямов и раньше насиловал и убивал девочек только в других городах во время служебных командировок. Забегая вперед, сообщаю, что эта информация подтвердилась. Мы получили сведения об убийствах еще четырех девочек. Время убийств и места обнаружения трупов совпадают с командировками Галямова.

После сообщения о проделках Галямова в командировках, тут же пополз слух, что человек, обнаруживший насильника, сам является пострадавшим. Люди говорили, что у него погибла дочь в другом городе, он долго выслеживал Галямова, и чтобы тот его не обнаружил, переоделся женщиной. И если бы не этот человек, еще не известно, сколько бы наших детей погибло. Жители все больше и больше восхваляли геройство Объекта, попутно, весьма плохо отзывались о действиях милиции и других органов власти.

Одна из женщин выкрикнула, что как только Объект сообщил о насильнике, его тут же чуть не убили военные. А арестовали его всего лишь за злостное тунеядство. Ведь он уже три месяца, как бросил работу, и всё свое время посвятил поискам насильника. Высказывались и другие версии, но все они сводились к тому, что Объект является героем, а военные и милиция ничего не сделали для поиска настоящего убийцы.

К этому времени количество людей около места происшествия значительно возросло. Военные не оценили потенциальной угрозы и опрометчиво повели задержанный Объект мимо дома Галямова. Так им было ближе к служебным машинам. Когда группа солдат поравнялась с домом, жители перегородили улицу. Отовсюду слышались требования отпустить Объект. Военные попробовали отступить. Но толпа сомкнулась и сзади. Противостояние нарастало.

По приказу капитана Трифонова военные щелкнули затворами и угрожающе подняли стволы автоматов. Это завело толпу еще больше. Раздавались крики: "Ах, так! По своим стрелять!", "Мы для вас теперь фашисты?", "Солдатики, у вас тоже есть мамки, а если в них прикажут стрелять?", "Убейте меня. Девочку мою убил маньяк, а вы меня. Вот ее фотография, посмотрите, какая она была". И еще много других реплик, которых я точно не помню.

Толпа наседала. Вперед выступили женщины. Трифонов требовал открыть огонь, но молоденькие солдатики не решались. В какой-то момент раздалась автоматная очередь. Наверное, у кого-то не выдержали нервы, и дрогнул палец. Упали две женщины. Улица огласилась негодующим ревом толпы, и дальше всё смешалось. Толпа ринулась на солдат. Звучали выстрелы, отчаянные крики. Я стрелял из пистолета в воздух, пытался урезонить людей, но мой голос тонул во всеобщем шуме.

Кто-то затащил в дом останки Галямова и поджог его жилище. Деревянный дом быстро вспыхнул. От близости огня люди еще больше озверели.

Приблизительно через полчаса на улицу Коминтерна были стянуты армейские подразделения, дежурившие на выездах из города. Первоначально они хотели блокировать район и провести жесткую зачистку. Но я убедил полковника Кротова рассеять толпу, и ни в коем случае не стрелять на поражение.

К 16-00 порядок в городе был в целом восстановлен. Погибли двенадцать гражданских лиц и пятеро военнослужащих. Количество раненых измеряется десятками. Двадцать два человека были нами арестованы.

Капитан Трифонов получил серьезные ранения и был отправлен в госпиталь. Человек по прозвищу Объект среди погибших, раненых и арестованных не обнаружен. Дальнейшие следственные действия силами моих подчиненных также не дали результата. Скорее всего, его отбили в самом начале беспорядков, и кто-то помог ему скрыться из города.

Майор Погосян Л.К.

02 июля 1953

Глава 28

В госпитале было душно, пахло кислыми щами и плохим табаком. Тяжелобольные питались в палатах, ходячие курили прямо в коридоре у раскрытых форточек, а лежачие тайно смолили сигаретки, выпуская дым под кровать. Медперсонал, еще не забывший фронтовые условия, закрывал глаза на подобные вольности. Сергей Васильевич Трифонов из-за раздробленной ступни, сломанных ребер и выбитого плеча первое время не мог передвигаться, но продолжал активно руководить поимкой Композитора с больничной койки. Сломанный нос изменил его внешний вид и тембр голоса, придав им тяжеловесную мужественность.

Пропавшего Композитора искали и в городе, и в окрестных поселках. Но поступивший сигнал из Усть-Каменогорска заставил расширить круг поисков. Осведомитель, из местных уголовников, сообщил, что похожего по приметам человека на пару дней приютили местные авторитетные воры, а затем, снабдив документами и билетами, отправили куда-то на восток. С тех пор под прицелом оперативников оказались все поезда и железнодорожные станции на тысячи километров в округе, но многочисленные грозные депеши Трифонова и усиленные патрули на вокзалах результатов не дали. К тому же бесследно сгинул и сам осведомитель.

Выздоровевший капитан Трифонов, помотавшись по Казахстанским и Сибирским городам, вынужден был вернуться в Москву.

Марк Ривун, по агентурной кличке Композитор, надолго исчез из поля зрения правоохранительных органов.

Этот день, как и многие предыдущие, был жарким и безоблачным. Под вечер яркое солнце закатилось за высокий горный склон, покрытый островерхими елями, и лишь перед самым закатом багровые лучи хищно блеснули из задымленной лощины, протиснулись в маленькое оконце низкой комнаты, заставив Марка очнуться от легкой дремы. Вот уже месяц он скитался по маленьким городам и железнодорожным станциям. Молчаливые люди с угрюмыми лицами встречали его в оговоренном месте, предоставляли жилище, и через два-три дня переправляли в другой поселок, подальше от милицейских постов и облав. Создавалось впечатление, что связи Кумаря не имеют границ.

В начале августа Марк оказался в отдаленной деревушке на Алтае. Два дня он скучал. Уханье ночных птиц, шелест листьев, журчание реки на перекате, удары топора и скрип телег ему изрядно надоели. Но на третий день после заката из лесной чащи он услышал гулкое ритмичное бумканье. Оно сопровождалось перезвоном маленьких колокольчиков, низкими вскриками и гортанными подвываниями. Необычный звуковой ряд заинтересовал Композитора. Он вышел из дома, оперся на изгородь. Вне бревенчатых стен монотонные звуки наполнились объемом, налились краской, приобрели завораживающий эффект. Не раздумывая, Марк покинул двор и направился в ночной лес.

Хозяйка дома, сухонькая старая алтайка, непутевый сын которой отбывал длительный срок в колонии, проводила молчаливого постояльца равнодушным взглядом. Пусть погуляет, здесь чужих нет.

Марк двигался напрямик по незнакомому лесу. Отсутствие тропинки и сгущающийся ночной мрак ему не мешали. Хруст веток под ногами, малейшие нюансы в распространении звука среди естественных преград помогали ему выбрать оптимальный путь. Он уже разобрался, что диковинная мелодия создается человеком на необычном инструменте и имеет определенную цель.

Вскоре любопытство вывело его на обширную поляну. В центре высился островерхий чум, рядом с которым полыхал костер, обложенный камнями. С краю к вековым деревьям прижалась большая бревенчатая изба с пристроенным сараем. У костра размеренно бил в бубен, пританцовывал и подпевал человек в просторном кафтане из оленьей шкуры. На нем со всех сторон тряслись фигурки животных, птиц, рыб, разнообразные погремушки и колокольчики, выполненные из костей и металла.

Шаман, догадался Композитор. Он сознательно использует звук для воздействия на сознание слушателей. В этом он похож на меня. А вдруг, он владеет главной тайной?

Вокруг костра на земле расположились человек двадцать. Единственная молодая женщина усердно подсыпала в огонь какие-то ягоды, поляна наполнялась опьяняющими запахами. Остальные, как завороженные, следили только за движениями шамана. Мимикой и жестами тот изображал животных, процесс охоты, обращался к богам и призывал духов. Он вихлял телом, мотал головой, крутился на месте. Жгуты с погремушками то разлетались, описывая круги, то со звоном собирались в кучу. Тональность голоса шамана менялась в широком диапазоне, расчетливые удары по бубну имели разный характер, выверенные движения заставляли громче звучать то те, то другие побрякушки.

Композитор хорошо чувствовал воздействие музыки на человека. Одурманивающий ритм, необычный деревянный бубен, обтянутый плотной кожей, с пустотелыми бугорками-резонаторами по окружности, колотушка из рога оленя, покрытая мехом, металлические и костяные подвески на бубне и костюме шамана порождали такое сочетание звуков, что слушатели погружались в гипнотический транс и подчинялись воле лесного музыканта.

Человек в оленьих шкурах не жалел себя. Темп нарастал, ритм учащался, низкий голос заметно вибрировал, движения становились импульсивнее. В один из моментов, после неистового вращения на одной ноге, шаман резко оборвал пение, изобразил с помощью бубна стук копыт, передернулся и загоготал, искусно имитируя лошадиное ржание. Его тело расслабилось, колотушка мягко ударяла по бубну, одухотворенное лицо смотрело в ночное небо.

– Учитель прибыл. Его дух во мне, – отстраненно сообщил шаман. – Спрашивайте.

Собравшиеся отреагировали дружным вздохом удивления.

– Когда будет дождь? – осторожно поинтересовался кто-то из толпы.

Шаман, закатив глаза, раскачивался на одном месте. С его губ срывались слова потустороннего голоса:

– Небо заплачет. Я вижу тучи. Они идут сюда с севера. Они появятся через два дня. Их чрево насыщено водой. Дождь будет долгим. Трава насытится, кусты набухнут, земля промокнет. Животные спрячутся в норы. Пламя потеряет силу и умрет. Огонь уйдет к звездам вместе с дымом.

Люди одобрительно загудели. Марк припомнил, что все эти дни он ощущал запах гари и слышал треск огня, съедающего лесные деревья, а хозяйка его дома тревожно бурчала о небесной каре.

Шаман вновь перешел на обычный голос.

– Учитель слушает нас. Что еще спросить?

– Когда появится мой избранник? – торопливо выдохнула женщина, сыпавшая ягоды в огонь. Всполохи костра освещали ее прямой нос, пухлые губы и две косички, лежащие горизонтально на большой груди. Темные азиатские глаза слезились от дыма.

– Сегодня, – голосом Учителя ответил шаман.

– Сегодня? Раньше ты говорил – скоро.

– Сегодня, – уверенно повторил шаман.

Марку показалось, что лесной колдун сам удивился услышанному ответу. Он замер, опустил бубен и через минуту самым обыденным голосом устало произнес:

– Учитель покинул меня. Всё.

Народ стал подниматься и деловито прощаться с шаманом:

– Спасибо, Удаган. Хорошую новость ты принес.

– Будем ждать дождь.

– Земля истосковалась по влаге. До завтра.

Все разошлись. Осунувшийся шаман удалился в чум. У костра осталась женщина, задавшая вопрос. Она огляделась, подняла горящую палку и решительно шагнула в темноту. Композитор отделился от ствола дерева, за которым наблюдал ритуальное действо, и вышел в освещенный круг.

– Ты кто? – без испуга, с одним лишь любопытством спросила женщина. Она оказалась довольно крупной девушкой, с развитой грудью и широкими плечами. Палку она держала в вытянутой руке, стремясь рассмотреть незнакомца.

– Я Марк.

– А я Тана. Ты тот, кто три дня назад приехал в нашу деревню?

– Да.

– Слышала. – Тана стянула на шею платок, откинула косы за спину, удивленно моргнула. Из-под коротких густых ресниц жгуче блеснули жаркие звездочки зрачков.

– Я тоже хотел послушать, – решил объяснить свое появление на поляне Марк.

– Кого?

– Вот это: "Бум, бум". Мне понравилось.

Оба помолчали. Марк прислушивался, Тана присматривалась.

– Ночная земля тепло забирает. Идем к костру. – Девушка вернулась в центр поляны, нисколько не сомневаясь, что гость пойдет за ней, пихнула палку в тлеющие угли. Над костром взметнулся сноп искр. Она развела руки в стороны. – Я здесь с отцом живу. Он шаман.

– У него интересный бубен.

– Ему Учитель сделал. Из дерева, которое сожгла молния. Давно. Я еще не родилась.

– Учитель – это…

– Прежний шаман. Теперь отец вызывает его дух, и говорит с ним. Ведь с небес всё видно.

– И слышно.

– Конечно.

Марк припомнил, как шаман голосом изобразил прискакавшего разгоряченного коня. Он вытянул шею и в точности повторил ржание.

– У вас лошади так кричат?

– Да.

– А рысаки на ипподроме только фыркают. Вот так.

Композитор зафырчал как недовольный конь. Девушка прыснула в кулак. Из чума вышел удивленный шаман. Он переоделся и стал похож на уставшего пожилого мужика, лучшие годы которого уже позади. Сгорбившийся седой шаман Удаган с интересом рассматривал странного гостя.

– Тебе, мил человек, кобылиц в пору заманивать, – похвалил Удаган, хитро сощурился и неожиданно спросил: – А медведя можешь показать?

– Не слышал. Я из города.

– И то верно. А в наших лесах медведи водились.

– Покажи, отец, – попросила девушка.

– Тана, ты уже не маленькая.

– Покажи, пусть Марк послушает. Ему надо знать о лесных опасностях.

– Марк, говоришь. Ну, пусть знает.

Мужик принял грозную позу медведя, стоящего на задних лапах, и зарычал. Звуки ему давались тяжело, мышцы лица и груди напряглись, но рычанию явно не хватало внутренней звериной мощи. Когда отец закончил, восторженная Тана спросила Марка:

– Страшно?

Марк равнодушно пожал плечами.

– Я слышал, как воют волки.

Композитор, сидевший у костра, откинулся на землю, распластал руки и, без видимых усилий, завыл так, что Тана и Удаган невольно отпрянули от него. На их похолодевших спинах зашевелились волоски, тела сжались от спазм страха, оба пугливо озирались. Им казалось, что где-то рядом воет на луну стая голодных злых волков. А Марк лишь прилежно воспроизводил звуки, которые слышал в зимнем лесу во время войны, после продолжительной бомбежки.

Молодой человек взял последнюю высокую ноту и замолчал. Удаган уважительно смотрел на гостя. Опытный шаман, разменявший седьмой десяток, в последние годы не раз задавал себе вопрос: кому он передаст уникальные знания, с кем поделится секретами мастерства, для кого изготовит бубен шамана? Ведь одна из его главных обязанностей: воспитать Ученика, чтобы самому стать Учителем.

Дочь для этого не подходила. Сельские парни уезжали в города, мало кого интересовали теперь традиции предков. Над ворожбой шамана многие открыто посмеивались, отшельническое жилище Удаган обходили стороной. Его слушатели старели вместе с ним. Из-за ремесла отца и на дочь Тану никто не обращал внимания. До тридцати годов баба в девках досидела. И вот сегодня во время комлания Учитель пообещал ей избранника.

Удаган посмотрел на вздымающуюся от частых вздохов грудь дочери и почесал жидкую клиновидную бородку. Дочь давно взрослая, свято верит словам Учителя, сама разберется, решил он.

– Ты, мил человек, хоть и не местный, а сможешь стать мастером, – честно заявил старик. – Но про то мы завтра поговорим. А пока, побудь у меня гостем. Живи здесь, сколько захочешь.

Шаман распрощался и ушел в дом.

– Я хочу потрогать его бубен? – попросил девушку Марк.

– Он в чуме. Я провожу.

Она вскочила и откинула кожаный полог с узкого входа. Свет догорающего костра выхватил на время внутреннее убранство ритуального шатра. Пол застилали шкуры диких животных, у дальней стены виднелся бубен, рядом висели одежды шамана. Девушка сжала руку Марка и остановила его на пороге.

– Сюда имеет право входить только наш шаман. – Ее искрящиеся глаза изучали удивленное лицо Композитора. – Или его близкие родственники. Ты хочешь прикоснуться к бубну?

Марк кивнул. Девушка увлекла Марка внутрь и зашептала:

– Тогда нам надо породниться. Сегодня Учитель мне обещал избранника. Это ты. Ты понравился отцу. И мне…

Толстый полог с шуршанием отгородил маленькую круглую комнатку от звездного неба. Потрескивание мерцающих головешек стихло. Марк почувствовал на своем лице большие влажные губы девушки. Он слушал и запоминал, как звучат торопливые поцелуи, сбивчивое женское дыхание и трутся о небритую щеку тугие косички. Когда молодые люди повалились на мягкие шкуры, он позволил девушке делать всё, что она захочет. Он полностью подчинился ей. Не заботясь о телесных ощущениях, он погрузился в слух. Его интересовали звуки соприкосновений обнаженных тел, трепетные движения жадных ладоней, трение мужской кожи о женскую, горячий разрыв тонкой преграды, сдерживаемые стоны девушки и почти неслышное импульсное извержение молодого организма. Он слышал это и раньше. Но в непосредственной близи плотский акт звучал несколько иначе, чем через стенку.

Утром Удаган застал разрумянившуюся Тану за стряпней, а городского гостя в священном чуме. Марк трогал костяные подвески, проводил пальцем по пустотелому ободу бубна и вслушивался в ответные звуки.

– Если хочешь иметь похожий, ты должен учиться, – осторожно предложил шаман.

– Чему?

– Слушать окружающий мир.

– Это я умею.

– Призывать нужных духов, пускать их в себя и общаться с ними.

– Если духи умеют разговаривать, я их услышу.

– Они открываются только чистой душе.

Марк молчал.

– Но наши края излечивают любого, – заверил старик.

Мужчины вышли из чума, остановились около потухшего кострища.

– Ты готов остаться у нас? – напрямую спросил шаман.

– Да.

– Тогда я сделаю из тебя Ученика.

Марк Ривун видел, как шаман силой музыки и голоса повелевает людьми. Судя по вчерашним разговорам, жители его уважают и верят предсказаниям. Для Композитора такие манипуляции тоже не в диковинку. Но он застал лишь один сеанс. Возможно, старый Удаган владеет умением с помощью звуков вселять обожание в слушателей, заставлять их не только подчиняться, но и беззаветно любить. Чтобы познать этот секрет Марк согласился бы на что угодно. Он покорно, как подобает Ученику, кивнул.

– Я готов.

– Вечером начнем, – Удаган одобрительно похлопал Марка по плечу. – Ночь – это время духов.

Глава 29

С этого дня Композитор остался жить в доме шамана Удагана. Он делил постель с его дочерью. В деревне шушукались, что Тана колдовством приворожила городского жениха.

Глухая поляна в окружении густого леса не позволяла Марку окунуться в океан новых звуков. Днем он поднимался на ближайшую гору и часами просиживал там на покатых камнях. Чаще всего он закрывал глаза, ему мешало буйство красок дикой природы, оно отвлекало от истинного кропотливого созерцания. Долгими часами Композитор с упоением вслушивался в окружающий мир. Ему было известно всё, происходившее на многие версты вокруг. Он знал, сколько людей находится в лесу, и чем они занимаются. Он различал по голосам птиц, выкармливающих птенцов в своих гнездах, и мог легко отличить залетную. Он "видел", как играют волчата около норы, а их грозная мать приносит им добычу. Каждая сломанная ветка, упавший камень, всплеск воды в реке не проходили мимо его ушей. Шелест листьев осины, ольхи, березы для него был совершенно разным, по стону елей на ветру он определял толщину их стволов и густоту хвои. Даже гул далекого водопада зависел от температуры воды. Ближе к осени, после дождливых дней он приобрел металлические звенящие нотки. Марк наслаждался чистыми природными звуками, их гармоничным сочетанием и неожиданными нахлестами, порождавшими новые эффекты. Он всё легко запоминал и многое мог воспроизвести.

Иногда он оставался на вершине до утра. Ночной лес дарил особые шорохи и шумы. Марк бережно впитывал их и накапливал, как черный камень солнечную энергию.

Тана привыкла к странностям избранника. Между ними выработался набор условных сигналов. Двумя ударами палки по торцу бревна она зазывала его на ужин. Одиночный удар бубна, говорил о том, что его ждет Учитель. Тройной удар по пустому ведру означал тревогу. Этот сигнал Тана придумала сама. Как всякая женщина, она опасалась, что счастье обретения любимого может оказаться хрупким, и найдутся те, кто этому помещает.

Однажды в жилище шамана заявился милиционер из района. Старший сержант Верстаков редко заезжал в отдаленное село, а если и бывал здесь, то лишь для того, чтобы разжиться для начальства чудодейственным горным медом, по стойкому поверью излечивающим девяносто девять болезней, а самому вдоволь напиться самогона, настоянного на лесных ягодах. В этот раз он прослышал о странном пришельце и решил проверить его документы, а заодно, пошептаться с грудастой Таной. Вдруг аппетитная девка после "замужества" стала сговорчивей.

Марка в доме шамана не оказалось. Ждать до вечера подвыпивший Верстаков не желал. Поболтав с хозяином, он собрался, было, переключить свое внимание на Тану, однако ничего не значащая пустая фраза изменила его план.

– Что, Удаган, доволен молодым зятьком? – ляпнул милиционер, после того, как чай был выпит и тема грядущих зимних морозов исчерпана.

– Ничего дурного сказать не могу. Не балабол, почтителен и роста завидного. Кабы не шрам на шее, красавцем бы прослыл. Так девкам наши шеи ни к чему. Им другое подавай! Так ведь?

Фривольную шутку хмельной милиционер не оценил. Услышав про шрам на шее и высокий рост, Верстаков встревожился. Он сразу припомнил ориентировку на особо опасного преступника, спущенную пару месяцев назад по линии МГБ.

– Худой, небось, зятек-то?

– Жирок пока не нагулял. Так какие его годы.

– А величать его как?

– Чудно! Не по-нашему. Марк.

Приметы и имя совпадали. Милиционер нервно расправил рыжие усы.

– Повидать бы мне его, Удаган.

– Так он на горе. Всегда там сидит. Природой нашей любуется. Душу лечит и слушает. Временами я думаю, может, он поэт какой?

– Ну, ну, поэтов нам тут не хватало, – процедил сквозь зубы старший сержант, отпихнул тяжелый стул и цапнул фуражку. – Где здесь дорожка покороче?

– Так вон! Дом обойдешь, увидишь тропку. И всё время левей забирай. Она выведет.

Проходя мимо Таны, милиционер жадно цапнул ее за ягодицу и прижал к себе.

– Ну, что, ягодная, распечатали тебя. Теперь и мне можно. Пойдем в кусты. Будешь стараться, муженька не трону.

Сильная девушка оттолкнула пьяного милиционера и убежала в дом. Верстаков шлепнулся, потерял фуражку.

– Ну, гляди, недотрога. Еще пожалеешь.

Разозленный милиционер отправился в горы. Как только старший сержант скрылся за деревьями, взволнованная девушка трижды звякнула пустым ведром.

Топать вверх по заросшей тропке, изрезанной кривыми кореньями, не самое приятное занятие для городского жителя. За час пути Верстаков несколько раз спотыкался, устал и распалился не на шутку. "Сгною гада, а потом и сучку его оседлаю, сама на коленях приползет", – строил мстительные планы Верстаков.

Марк слышал сигнал тревоги и без труда мог бы спрятаться в лесной глуши, но в этот момент он был увлечен наблюдением за беспокойной волчицей, мечущейся в поисках своих заигравшихся сосунков. Он внимал волны тревоги, исходившие от хищницы, и его забавляло то, что он знает, где находятся волчата, а грозная самка с обостренным нюхом – нет. Чуткий нос волчицы проигрывал обостренному слуху человека. Находясь на вершине горы, Марк имел преимущество перед хищником.

Когда старший сержант одолел долгий подъем и увидел безмятежно греющегося на солнце человека, его раздражение достигло предела. Верстаков недобрым взглядом изучил шрам на шее незнакомца и грозно потребовал:

– Документы!

Марк беспомощно развел руки. Милиционер вытер пот под фуражкой, проверил влажной ладонью кобуру.

– Я тебя задерживаю до выяснения личности. Проедешь со мной в отделение. Там и поговорим.

Марк не обращал внимания на зудеж сотрудника милиции. В восторге от собственных возможностей он жадно слушал, как взбесившаяся волчица рыщет на противоположном от волчат склоне горы и всё дальше уходит от детенышей. Ветер был не в ее пользу, расстояние между матерью и заигравшимися отпрысками увеличивалось.

– Встать! – рявкнул милиционер.

Композитор пожалел волчицу. За долгие дни наблюдений он уже привык к её семейству. Вот если бы она оказалась на вершине, она наверняка учуяла бы своих детенышей.

– Ты, что, не слышишь меня? – разозлился Верстаков.

Губы Композитора дернулись в надменной улыбке. Он сжался и заскулил, как насмерть перепуганный волчонок. Он вопил по-волчьи, тонко и протяжно. Волчица вздрогнула, навострила уши и устремилась вверх по склону. Ее детеныш в опасности, он взывает о помощи.

– Психа из себя корчишь! Не пройдет фокус. – Верстаков демонстративно закатал рукава.

Марк продолжал испуганно скулить. Мощные лапы волчицы отталкивались от каменистой почвы, грозное тело стремительно неслось навстречу малышу, вытянутая морда готова была растерзать любого обидчика.

Верстаков раздраженно наблюдал за странными действиями подозреваемого.

– Не хочешь по-хорошему? Получай! – милиционер дважды ударил Марка.

Композитор взвизгнул, как щенок, получивший ранение. Волчица быстро приближалась, с ощетинившихся клыков слетала пена. Как только зверь поравнялся с ближайшими кустами, Марк выпрямился, обхватил милиционера и повалил на себя. Его крик стал особенно пронзительным, в нем не было ничего человеческого, только боль погибающего волчонка. Разъяренная самка вылетела на поляну. Ее налитые кровью глаза заметили врага, напавшего на беззащитного детеныша. Волчонка не было видно, но его беспомощный предсмертный крик из-под жестокого человека разрывал материнское сердце. Волчица прыгнула на спину изверга. Ее острые клыки вонзились в шею жертвы, мощные челюсти безжалостно сжимались, теплая кровь толчками заполняла пасть.

Когда конвульсии врага прекратились, волчица оттащила безжизненное тело. Она хотела броситься к спасенному детенышу, чтобы зализать его раны, но замерла в недоумении. Волчица часто дышала, с ее клыков капала кровь, а удивленные глаза таращились на другого человека. Он равнодушно молчал.

В наступившей тишине, на вершине горы, волчица вдруг услышала радостные повизгивания своих малышей. Милое сердцу тявканье раздавалось в лощине со стороны ручья. Лежащий человек что-то сказал. Волчица не понимала слов, но голос был добрым и направляющим. Утомленный зверь затрусил вниз по склону к своим детенышам.

Гибель милиционера в пасти зверя лишь подчеркнула для районного начальства дикость здешних мест. Вновь назначенный сотрудник не спешил посещать глухое село. Зачем, если важных дел и так хватает.

Самые опытные местные охотники с дюжиной собак устроили на волчицу облаву. Но она заблаговременно ушла в глубь тайги. Странный обеспокоенный голос с вершины горы предупредил ее о смертельной опасности.

Глава 30

Удаган с воодушевлением обучал Марка шаманским премудростям. Тот проявлял завидные успехи. Но сразу выяснилось, что внешний антураж: диковинный костюм, хитрые телодвижения, правильный огонь, ритуальные запахи – ученика совсем не интересуют. Композитор готов был сутками напролет внимать звукам бубна, вслушиваться в особенности горлового пения, повторять вскрики и завывания Учителя и тщательно изучать звон каждой подвески или колокольчика. Он присутствовал на всех обрядах комлания, но, как с удивлением заметил Удаган, сидел с закрытыми глазами. Всполохи пламени и блеск подвесок мешали Марку сосредоточиться на необычном ритме и звуках. Глаза он открывал только для того, чтобы убедиться в воздействии звукового ряда на слушателей.

Через год Марк изучил все возможности шамана и впал в уныние. Трепетное ожидание приобщения к таинству, вселяющему безграничную любовь, сменилось разочарованием. Искусство шамана сводилось к удивительному владению ритмом, тон которому задавали удары бубна, довлеющие над прочими звуками. Колокольчики, побрякушки, гортанные возгласы лишь подчеркивали в нужных местах ритм и помогали основному тону завладеть умами слушателей, чтобы затем убедить их в чем угодно.

Удрученный Марк предлагал шаману провести обряд без костра в середине дня, гарантируя тот же результат. Удивленный Удаган отмахивался от подобного святотатства. Веками предки призывали духов только в преддверии ночи у ритуального костра с можжевеловым запахом. Так будет и впредь. Негоже ломать сложившиеся устои.

Композитор быстро разобрался, что основной целью шаманской музыки и, связанного с нею ритуала, является внушение безграничной веры и священного трепета в окружающих. Это было страшно далеко от безотчетной любви и рабского обожания. Расспросы Учителя ни к чему не привели. Удаган поделился всем, что умел.

Еще через год шаман доверил Марку провести обряд комлания. Композитор справился с заданием блестяще. Пугать и убеждать он умел всегда. Удаган был доволен и принялся за изготовление для Ученика шаманского бубна. А Марк после своеобразного экзамена замолчал, замкнувшись в себе.

Зима прошла в тишине. Марк перестал разговаривать даже с Таной, хотя она с радостью показывала ему растущий живот и просила приложить ухо. И без этой церемонии он слышал биение двух новых сердец в женской утробе, но никак не реагировал. Что здесь особенного? Он не раз встречал женщин, беременных двойней.

К весне его тоска достигла такой степени, что Марк на глазах стал чахнуть. Однажды по весне поднявшись на гору, он прилег на привычное место и долго не мог подняться. Он слушал пробуждающуюся природу, резвящихся птиц и хлопоты животных, но всё это было уже знакомо ему и не доставляло прежней радости. Обостренный слух ловил малейшие колебания на многие версты вокруг, но все долетавшие шумы, в том числе первый писк новорожденных, уже хранились в глубинах его памяти. Марк пролежал без движения целый день и ночь, и наутро ему стали противны все звуки в мире.

Он нашел в себе силы, чтобы подняться. Не обращая внимания на условные сигналы Таны, успешно разрешившейся двойней, на ослабленных ногах он спустился в ущелье и проник в узкую, но глубокую пещеру, о существовании которой давно догадались его уши. Он заложил вход сосновыми ветками и мхом, а сам забрался в самую глубь. Здесь было тише, однако проклятые уши все равно улавливали отдаленный звонкий стук на поверхности. Марк заткнул ушные раковины пластами мха и крепко натянул на голову шапку-ушанку. Стало тихо. Композитор уснул и забылся.

Он пролежал в пещере больше недели, лишь изредка поднимаясь и слизывая влагу с каменных стен. Здесь его и обнаружила отчаявшаяся Тана. Она взвалила исхудавшее тело на спину и принесла Марка домой. Отвары, колдовские снадобья и фабричные лекарства, прописанные доктором из района, не помогали. Большую часть времени Марк пребывал без сознания, температура его тела не поднималась выше тридцати пяти градусов, но любящая женщина не позволяла ему умереть.

Композитор полностью утратил интерес к жизни. Всё, что можно было услышать в подлунном мире, он уже слышал. Все, звуки, которые можно было использовать для достижения своей заветной цели, он уже испробовал. Но великая мечта оставалась недостижима. Зачем же тогда жить?

В таком состоянии: между жизнью и смертью, он провел три года.

А рядом росли его дети: сын и дочь. Крепкий малыш, как и все мальчишки, резво бегал, гонял куриц, лазил на сарай и получал ссадины. Хрупкая девочка сторонилась озорного братца. Чаще всего она молча сидела на скамеечке, погруженная в непонятное созерцание. В эти минуты Тана узнавала в ней черты Марка.

Как только внуки научились ходить, шаман Удаган зачах и тихо скончался. Перед смертью больше всего он печалился о том, что так и не сумел воспитать достойного ученика. Сельчане жалели Тану. Отец умер, муж хворый, и два мальца на шее.

А жизнь в алтайском селе шла своим чередом.

В начале 1959 года в деревню провели электричество. По этому случаю у сельсовета установили фонарный столб с единственной лампочкой под конусной жестянкой, а на угол общественной хаты повесили репродуктор. К нему подсоединили радио, которое включали по выходным и праздникам.

С приходом весны Тана все чаще открывала форточку, чтобы выветрить затхлый воздух комнаты, в которой лежал больной муж. Однажды Марк очнулся от звуков бодрого марша. Каждый аккорд был ему болезненно знаком, и будил смутные воспоминания о чем-то далеком и призрачном. Это была музыка, которую он написал для Норкина. Она звучала в записи оркестра, в котором Композитор знал звучание каждого инструмента. Патриотический марш сменился легкой мелодией нежной песенки. Проникновенный девичий голосок рассказывал историю несчастной любви.

Острый подбородок Марка потянулся вверх, исхудавшая рука откинула одеяло. Он попытался встать и свалился с кровати. На шум прибежала Тана. Она собралась уложить мужа обратно в постель, но Марк, опершись на нее, показал, что хочет подойти к окну. Он отодвинул занавеску и зажмурился от яркого света. Певица, преисполненная чувством неразделенной любви, дважды повторила последние строчки грустной песни. Марк узнал ее.

Это была та самая девчонка из генеральской семьи, Марина Васильева. Она выросла и созрела. Даже плохое качество записи не могло скрыть магическое обаяние ее чудного голоса.

Композитор открыл глаза и досадливо поморщился. Он понял, что тот путь к тайне, который он выбрал несколько лет назад в Москве, был единственно верным. Шаман дал ему многое для познания ритма и его влияния на психику, но в целом это было потерянное время. На затененной створке окна Марк заметил свое отражение. Отросшая борода отчасти прикрывала шрам на шее. Если он с трудом узнает себя в этом нынешнем облике, то остальные и подавно, с удовлетворением подумал Марк. Можно возвращаться в столицу, поближе к концертным залам, где выступают любимые народом исполнители. Сначала он изучит их, а затем настанет черед самой лучшей из всех – Марины Васильевой.

С непривычки у Марка закружилась голова. Тана подхватила его, и не могла сдержать слезы радости. Любимый человек наконец-то поднялся и впервые за три года проявил интерес к жизни.

С этого дня Марк начал усиленно питаться, совершал пешие прогулки, постепенно восстанавливая одряхлевшие мышцы. В апреле он уже уверенно колол дрова и делал большую часть мужской работы по хозяйству. Тана радовалась выздоровлению мужа. В сельсовете по ее просьбе их расписали. При регистрации брака Марк взял фамилию жены, и ему выдали новый паспорт на имя Марка Шаманова.

В мае 1959 года Композитор покинул алтайскую деревню. Как он ушел, не видел никто. Только маленькая дочь, проснувшаяся на рассвете, долго слушала мягкие шаги по старой траве в обход луж. Она знала, как звучит обувь любого жителя деревни. Ее отец уходил, но девочку это совсем не печалило. Ведь он почти не издавал звуков, и поэтому был ей совершенно неинтересен.

В начале июня на перрон подмосковной станции Литвиновка сошел высокий, немного сутулый человек в стареньком наглухо застегнутом пальто с поднятым воротником. Поправив шарф под черной неаккуратной бородкой, он спустился в дальнем конце перрона, пересек железнодорожные пути и ступил на ничем непримечательную грунтовую дорогу. Спустя полчаса он уверенно свернул в поле и вышел к крайнему дому небольшой деревни. Перед тем, как открыть калитку, молодой человек остановился и слегка приподнял подбородок. Со стороны казалось, что он на миг заслушался пением птиц. Затем сутулый бородач прошел во двор и постучал в выбранное окошко. Когда за стеклом дернулась занавеска, и показалось лицо старухи в темном платке, гость радостно произнес:

– Баба Тонь, я вернулся!

Наутро хозяйка дома скончалась. Так бывает со старыми людьми после очень сильных переживаний. Особенно, если ночью к ним добавляется тревожный вой.

Глава 31

Похоронили хозяйку, как и положено, на третий день. Из родственников присутствовал только внук Марк, сын давно сбежавшей из села непутевой дочери Настьки. Композитор подслушал житейскую историю одинокой старушки еще в 1952 году, когда выискивал подходящие жерты в Подмосковье. Тогда же он и заявился к ней, рассказал о погибшей во время войны матери, которая завещала обязательно навестить бабушку. Старушка поверила всему, что рассказал ей вновь обретенный внук. Доверительной интонацией и нотками убеждения Марк владел в совершенстве. Композитор нуждался в доме, о котором не знают вездесущие чекисты. Здесь он хранил материалы своих зловещих исследований.

Под вечер, выпроводив соседку, помогавшую провести поминки, Марк зашел в сарай. Сдвинув хлам, сваленный в углу, он поддел крайнюю доску. Рука извлекла из-под пола зеленый железный ящичек. По шороху бумаг внутри, он понял, что всё на месте. Щелкнул замочек, откинулась крышка. А вот и фотографии, которые он сделал над трупами располосованных жертв. Прошло целых семь лет, но они отлично сохранились.

Композитор вернулся в дом, аккуратно разложил бумаги на столе. Всё подписано и систематизировано. Это носоглотки, гортани, языки, горло людей с обычными вокальными способностями. Десять комплектов снимков, снятых крупным планом, сразу после разрезания, когда тело еще сохраняло природное тепло, и из тканей не успела вытечь кровь. Рядом школьная линейка, чтобы можно было измерять и сравнивать. А вот такие же фотографии Милоша Ремера. На первый взгляд отличия минимальны. Но между их голосами пропасть, разделяющая обыденность от прирожденного таланта. Чтобы понять суть и выявить закономерности надо эту пропасть заполнить. Он должен планомерно исследовать характеристики голосовых аппаратов хороших ораторов и актеров, постепенно продвигаясь к всенародно любимым певцам.

Марк извлек сверток с самого дна ящика, развернул фланелевую тряпицу. На его ладони блестели и позвякивали острейшие хирургические инструменты. Теперь ему есть чем заняться. Он прошел в чулан. Добрая бабушка сохранила фотоувеличитель в исправности.

Новоявленный "внук" на правах наследника поселился в доме покойной "бабушки". Немногочисленные жители деревни узнали, что он учитель музыки, преподает в Москве, но устал от городского шума и решил пожить на природе. Благо, домишко еще крепкий, и до столицы путь недалек. Пусть живет! Сразу видно – тихий, порядочный человек, не чета местным забулдыгам. Женщины-одиночки пробовали прибрать к рукам нормального мужичка. Но их заходы потерпели неудачу. Знать, брезгует городской интеллигент деревенскими бабами.

Композитора оставили в покое.

– Сергей Васильевич, помните, вы упоминали дело Потрошителя? – молодой и энергичный лейтенант КГБ Владимир Нестеров вихрем ворвался в просторный кабинет для нескольких сотрудников, на ходу снимая мокрый плащ.

– Джека-Потрошителя? Так это в Англии. – Подполковник Трифонов приводил в порядок бумаги на своем столе, намереваясь убрать их в сейф.

– Нашего Потрошителя. Там еще горло у трупов кромсали.

– В начале пятидесятых было несколько похожих случаев в разных городах. Но эти убийства, насколько я помню, раскрыты. А ты почему спрашиваешь?

– Я сегодня был по делам в МУРе. Так они уже бригаду сформировали. Пять убийств за четыре месяца со следами хирургического вскрытия тел.

– Какие органы?

– Лицо, шея. Однотипные профессиональные разрезы.

– Кто жертвы?

– Да, разные люди. Преподаватель института, артистка театра, диктор на радио, ресторанная певица и даже тамада.

– Тамада? У нас что, такая профессия есть?

– Спившийся артист, который на свадьбах и банкетах подрабатывал. Знаменитость, в своем роде. Недостатка в заказах у него не было.

– Какие версии? – заинтересовался Трифонов.

– Если рассматривать каждое конкретное убийство в отдельности, то версий предостаточно. А вот если все вместе – тут загвоздка. Жертвы совершенно из разных кругов общения, живут в разных районах и между собой не знакомы.

– Но убийства-то однотипные?

– Вот МУРовцы и ломают голову. Ведь как нас учили, найди мотив, он выведет на преступника. А здесь с мотивами сплошные неувязочки. Вы что-то говорили про похожий случай. В Венгрии.

Подполковник Трифонов задумчиво вертел в руке ключи от сейфа. Он припомнил разговор с генералом Бурмистровым о Композиторе во время полета в Семипалатинск. Тогда генерал говорил больше намеками, но после роковых событий в колонии, Трифонов и сам во многом разобрался. Агента Композитора с тех пор так и не нашли. А за ним должок – смерть генерала Бурмистрова, которого Трифонов считал своим наставником.

– Не подключиться ли нам к этому делу? – неожиданно произнес он.

– Всё к этому идет, Сергей Васильевич. Вы думаете, почему коллеги с Петровки мне о нем так подробно рассказали? На уровне главков, по-моему, уже всё решено.

– Тогда ждать не будем. Затребуй копии всех материалов.

Уже целый час Композитор потягивал теплое пиво, переминаясь с ноги на ногу у высокого столика в маленькой пивной. В помещении было шумно и накурено. Это не мешало Марку следить за тем, что происходило в ста метрах на соседней улице. Он расположился у единственной открытой форточки и прекрасно слышал, как по каменным плитам мимо нужного ему подъезда проходили десятки людей. Он ждал размашистые уверенные шаги, стремительно набирающего славу, молодого поэта.

Композитор ждал его уже второй день. Накануне поэт выступал на литературном вечере в Политехническом музее. Марк присутствовал там. Публика с восторгом принимала простые, в меру наглые рифмованные строки. Поэт не упустил случая пожаловаться, что его почти не печатают. Наивный! На журнальных страницах его стихи не произвели бы и десятой доли того эффекта, как при живом исполнении. А всему виной был глубокий вибрирующий голос молодого человека, за которым сейчас охотился Композитор. Вчера поэт вернулся домой сильно выпившим, в обнимку со смазливой поклонницей. Операцию пришлось отложить.

Пиво в кружке закончилось. Брать вторую порцию нелюбимого напитка Марк не хотел, к тому же, пивная скоро закрывалась. Он вышел на улицу, расправив высокий воротник тонкого джемпера. Начало осени было теплым, но Марк всегда стремился закутать привередливое горло. На боку висела гофра фотоаппарата, а в руке болталась авоська с единственной бутылкой "Дюшеса". Сладкая вода с пузырьками гораздо лучше горького пива, но пить ее пока нельзя, бутылка может пригодиться. Композитор задержался в переулке, выходившем на параллельную улицу, ощупал большой сверток с хирургическими инструментами в правом кармане бесформенного плаща. Нужно дождаться одаренного лоботряса. Это последняя необходимая ступенька его плана, перед завершающим этапом. Вслед за поэтом он переключится на самых популярных и любимых народом певцов и певиц.

А вот и знакомый перестук туфель на тонкой подошве. Явился! На этот раз – один!

Композитор первым подошел к подъезду и стремительно вбежал на этаж выше нужной квартиры. Рука сжала горлышко бутылки. Поэт протопал на третий этаж. Звякнули ключи, щелкнул замок, скрипнула открываемая дверь. Ни мягких шагов, ни сдержанного дыхания Композитора, витающий в облаках поэт не услышал. Что уж говорить о биении сердца постороннего человека за спиной.

Поэт привычно шагнул в темную квартиру, рука потянулась к выключателю. Бутылка чпокнула по беззащитному затылку, тело грузно осело на старый коврик.

Через пять минут раздетый до пояса молодой человек лежал поперек кровати. Ноги свешивались на пол, зато голова и шея располагались очень удобно, у самого края. Бедняга еще дышал. Удар бутылкой его лишь оглушил. Это хорошо, подумал Композитор. Чем живее тело, тем точнее исследование. Он никогда не душил будущих жертв, ему требовалось неповрежденное горло. Слабых он усыплял, а сильных бил по голове.

Чмокнули, натянутые на руки, резиновые перчатки. Справа и слева от тела Композитор аккуратно разместил скальпели, разномастные ножи, пилку и клещи. Выбрал самый большой нож. Первым будет глубокий продольный разрез шеи. Его лучше делать снизу вверх. Пусть поэт умрет быстро.

Композитор встал за макушкой жертвы, примерился и вонзил острие ножа в ложбинку над ребрами. Уверенное движение на себя, и лезвие уперлось в центр подбородка. Поэт дернулся, два толчка сердца выплеснули кровь на покрывало. И тело затихло. В дальнейшем слышался только хруст ломаемых хрящей и вязкое скольжение скальпеля по разрезаемым мышечным тканям.

После жестоких хирургических процедур наступало самое интересное. Инструменты были убраны, рядом с жертвой появилась линейка. Щелкнул затвор фотоаппарата, блеснула вспышка. Композитор с видимым удовольствием сделал несколько привычных кадров распотрошенной носоглотки. Палец в хирургической перчатке прикрыл беспомощную челюсть, Марк перешел к снимкам горла и шеи, вывернутых наизнанку. Он уже знал, что снимать, и под каким углом, чтобы точнее зафиксировать строение голосового аппарата поэта.

Закончив кропотливый процесс, Композитор подобрал не разбившуюся бутылку "Дюшеса" и устало опустился в кресло. Рука в перчатке смахнула прилипшие волоски, чпокнула пробка, сладкий напиток после тяжелой работы был особенно приятен. Марк осмотрелся. Его внимание привлекло достаточно редкое и дорогое устройства – бытовой магнитофон. Он припомнил, что в руке вернувшегося поэта была плоская квадратная коробочка с магнитофонной пленкой. Композитор прошел в прихожую, поднял с пола пленку, вставил в магнитофон.

Тугой переключатель благородно клацнул, бобина с пленкой завертелась. Из динамика послышались звуки рояля. После короткого вступления, просто и без затей запела девушка. Композитор встрепенулся, он сразу узнал голос Марины Васильевой. Девушка напевала легко, совсем не стараясь, она практически проговаривала текст. Но даже этого было достаточно, чтобы почувствовать всю силу ее удивительного обаяния. В какой-то момент девушка запнулась, и озорно замурлыкала в такт музыке.

– Почему не поешь? – не останавливая игру на рояле, вмешался музыкант.

– У него почерк плохой.

– Я помогу. – Марк узнал голос поэта.

Зашуршала бумага. Мужской баритон осторожно затянул песню, девушка смело подхватывала окончания строк. Когда стихли последние аккорды, музыкант похвалил певцов:

– Замечательно! Мариночка, выучишь сегодня текст, и завтра мы попробуем уже с оркестром. Я чувствую – получается шлягер.

– Давай без этих иностранных словечек, – выказал недовольство поэт.

– А для тебя, блюститель русского языка, я наиграю новую мелодию. К концу недели жду стихи.

– Я справлюсь и за день.

– Не хвались. Сначала послушай.

Зазвучала музыка. Когда смолк последний аккорд, сидевший за роялем, спросил:

– Ну, как?

– Я почему-то увидел хромую собаку, которую выгнали из богатого дома после того, как она попала под машину.

– Миша, и почему тебя все время тянет на щемящую лирику? Давай на этот раз что-нибудь комсомольско-патриотическое. Мариночка должна исполнять не только лирические песни. А то ей не утвердят сольный концерт.

– Комсомольцы-добровольцы – это не для меня.

– А вот мы возьмем и обратимся к другому автору! Правда, Мариночка.

– В детстве у меня была собака. И ее сбила машина, – грустно произнесла девушка.

– Я напишу про это.

– Для своих выступлений, Миша, пиши, что хочешь. А нам надо репетировать.

Марина исполнила еще две песни. Завороженный дивным голосом, Композитор не смел выключить магнитофон. На пленке была рабочая запись сегодняшней репетиции. Поэт принес ее, чтобы поработать над текстом новой песни. Но не успел.

Покидая квартиру поэта, Марк забрал громоздкий магнитофон с собой. Пусть думают, что это ограбление. Для пущего правдоподобия он выгреб из карманов погибшего все деньги и блокнот. Хотя магнитофон и опасная улика, он хотел иметь возможность в любой момент слушать самый очаровательный голос в мире. Придет время, и он узнает его тайну.

И присвоит ее голос себе.

Глава 32

Подполковник КГБ Сергей Трифонов несколько часов рассматривал бумаги покойного генерала Бурмистрова, полученные из секретного архива. В папке содержались данные по десятку очень жестоких однотипных убийств в разных концах страны. События датировались 1952 годом. Похожим образом расправились и с Милошом Ремером в Будапеште. Во всех случаях жертвам вспарывали рот, нос и горло. Только глаза оставляли в покое. По ним и происходило первоначальное опознание трупа.

С тех пор прошло больше семи лет. И точно такие же убийства вновь стали повторяться.

Подполковник сравнивал старые и новые фотографии с мест преступлений. Лица растерзанных жертв были разрезаны одним и тем же способом. Но если раньше огласки удалось избежать, сейчас, после убийства нескольких известных людей и двух очень популярных певиц, в высших кругах Москвы в открытую заговорили о появлении жестокого маньяка. В начале пятидесятых при Сталине обыватели боялись обсуждать непонятные убийства и исчезновения людей. С приходом к власти Хрущева начальство стало требовать найти убийцу и предать его публичному суду.

Уже месяц Сергей Трифонов входил в объединенную следственную бригаду МУРа и КГБ по раскрытию загадочных убийств. Он знал, что к расследованию привлечены десятки оперативников, опрошены сотни потенциальных свидетелей, но удивительным образом никто из них ничего не заметил и не услышал. Редкие улики, найденные на месте преступлений, не проясняли ситуацию. Лучшие ученые психиатры давали разные трактовки мотивов злодеяний и личности убийцы.

Рассматривая засекреченные материалы семилетней давности, подполковник заметно нервничал. Сопоставив старые даты из двух разных дел, он в возбуждении сжал кулаки. Стакан выпитой воды его не успокоил. Так вот почему был изолирован агент по кличке Композитор! Как только он оказался в камере – зверские убийства прекратились! Покойный генерал Бурмистров раскусил Композитора. Арестовал его, а выпустил только через год, когда возникла острая необходимость в его уникальных способностях. И Композитор исчез. А генерал погиб по его вине.

Сразу после трагических семипалатинских событий Трифонов досконально изучал досье Композитора. Первая реакция – найти и отомстить за смерть начальника – сменилась боязливым восхищением. То, что проделывал Композитор, с трудом могли объяснить даже ученые. Трифонов понял, что столкнулся с невероятным человеческим феноменом, способности которого можно использовать не только в угоду спецслужб. С тех пор он разыскивал Композитора отнюдь не для мести. Он пришел к убеждению, что природный талант этого человека должны исследовать ученые, чтобы употребить его на благо всего общества.

Но в 1953 году Композитор бесследно исчез. Постепенно Трифонов укрепился в мысли, что его покарали семипалатинские зеки. Но сейчас возобновилась серия необычных убийств, как две капли воды похожих на те, что происходили семь лет назад. Кто стоит за ними? Новый маньяк? Но это нереально, ведь даже разрезы на жертвах сделаны одним и тем же способом.

Сергей Трифонов положил перед собой фотографию Композитора. Вывод напрашивался сам собой. Пропавший агент вновь появился в Москве. Подполковник не знал, как отнестись к этой новости. С одной стороны, ужасный маньяк с феноменальными возможностями вышел на кровавую охоту. С другой стороны, появился шанс схватить уникального человека и подвергнуть всестороннему исследованию.

Определившись с личностью подозреваемого, подполковник вернулся к изучению материалов последних убийств. Что общего между жертвами? Почему преступник выбрал именно их? Зачем он кромсает им рты и горло? Ответ нашелся быстро. И он был ужасен. У всех жертв основным рабочим инструментом являлся голос, они выделялись своим обаянием и магическим воздействием на публику. Композитор же всегда интересовался уникальными звуками. Разрезая горло, он прорывался к источнику зарождения голоса. Восемь жестоких убийств. И каждая последующая жертва обладала всё более весомым вокальным талантом. Преступник планомерно продвигался к лучшим из лучших. А если так, скоро он доберется до самых знаменитых певцов и певиц.

Трифонов вглядывался в печальный лик Композитора на фотографии. Неужели ты способен на это?

Действительность подтвердила выводы подполковника.

Наутро стало известно об очередном зверском убийстве известной певицы. Ее изуродованное тело нашли в собственной квартире в престижном доме на улице Горького в самом центре Москвы. Ни консьержка, ни соседи ничего подозрительного не смогли припомнить.

Требовалось принять срочные меры. По распоряжению руководства КГБ, все знаменитые исполнители были предупреждены об опасности и взяты под круглосуточную охрану. Зная, с кем имеет дело, Трифонов добился, чтобы личную охрану певцов осуществляли самые опытные сотрудники его ведомства. Он отобрал и проинструктировал каждого из них. Вооруженные офицеры в гражданском, сменяя друг друга, повсюду сопровождали артистов. По ночам они дежурили в их квартирах.

Но и это не помогло.

Через неделю прямо в гримерной была растерзана еще одна певица. Перед тем как оставить артистку одну, охранник обследовал комнату, проверил окно. Во время переодевания певицы офицер находился снаружи. Он отлучился всего на пару минут для срочного разговора с начальником по телефону. Охранник уверял, что с ним беседовал не кто иной, как подполковник Трифонов. Он хорошо запомнил его голос и не мог перепутать. Получив инструкции, охранник вернулся и постучал в дверь гримерной. Певица ответила, что с ней всё в порядке и просила не беспокоить. Он и дальше слышал, как она напевала то одну, то другую строчку, готовясь к концерту. Когда же объявили ее выступление, певица не вышла. Прибежавший администратор вместе с охранником взломал дверь. Они увидели кровавую плоть вместо чудесного лица всенародной любимицы. Тут же раздался жуткий вопль. Крик был настолько страшен, что оба отпрянули, загородились руками и зажмурили глаза. Они не заметили, покидал ли кто-нибудь гримерку за то время, что оба пребывали в шоке. На месте дерзкого преступления, как обычно, остались заляпанные кровью хирургические перчатки и фартук.

Адъютант генерала армии Алексея Васильева распахнул высокую дубовую дверь и жестом предложил Трифонову войти в кабинет. Располневший, абсолютно лысый генерал стоял около большой карты Европы, словно намечая направления будущих главных ударов. Покосившись на вошедшего, он, вместо ответа на приветствие, хмуро сообщил:

– Подполковник, с сегодняшнего дня охрану своей дочери я взял на себя. Ваших людей сменили мои офицеры.

– Но мои сотрудники – хорошие профессионалы.

– Они уже показали себя в деле. Вопрос решен! Я пригласил вас не для этого. – Генерал вернулся на рабочее место, исподлобья указал Трифонову на стул. – Меня интересует следующее. Что вам известно о преступнике? Как он выглядит? И почему он, черт возьми, охотится на лучших певиц?

– Товарищ генерал армии, мы вычислили его. Это человек с уникальными способностями. Его зовут – Марк Ривун. Ранее он использовался нашей организацией для выполнения спецзаданий, но… отбился от рук.

– Ах, вот как. Сами вырастили маньяка на нашу голову! Почему к стенке не поставили?

– Семь лет назад ему удалось скрыться. Косвенные данные говорили, что он погиб.

– Прошляпили! Есть фотография?

– Вот. Но она датирована 1952 годом. А здесь описаны приметы преступника.

Генерал взял протянутые документы.

– Хлюпик. Поэтому он и нападает на женщин. С мужиками ему не справиться.

– Хочу заметить, что он обладает странным голосом, который позволяет ему управлять людьми и даже убивать их.

– Голос? Какой, на хрен, голос! Убивает то он ножом!

– Да. Но ранее Композитор не раз использовал голос. Я сам был свидетелем.

– Композитор? Он что, писал музыку?

– И неплохую. У него разнообразные музыкальные способности. Но его сочинения присваивали другие. Возможно, сейчас он мстит за это.

– Но при чем тут певицы! Пусть режет композиторов и музыкантов.

– Действия маньяка объяснить трудно. Может быть, он сохранил личную обиду на одну из певиц, и сейчас отыгрывается на самых лучших из них. Он выбирает народных любимцев. Ваша дочь самая популярная молодая певица. Я слышал, у Марины скоро сольные концерты в Москве?

– Да. И отменять их она не собирается.

– Девушка наверняка попала в поле зрения Композитора. Вы зря отказались от услуг профессиональных охранников.

– О своей дочери я позабочусь сам! Этот подонок, – генерал потряс фотографией, – к ней и на шаг не приблизится.

– Товарищ, генерал армии, прошло более семи лет. Мы не знаем, как Композитор выглядит сейчас.

– Человека со шрамом на шее мои люди разглядят. Всё. Вы свободны. Если будет новая информация, сразу сообщать мне.

Около выхода из кабинета подполковник обернулся.

– Товарищ генерал армии, если ваши люди заметят что-то подозрительное, вы, пожалуйста, мне тоже сообщите.

Марк Шаманов одобрительно взглянул на афишу, предъявил билет и вошел в концертный зал. Он уже привык к своей новой фамилии. Паспорт, полученный в сельсовете на Алтае, помог ему устроиться частным репетитором по фортепьяно в две семьи, проживавшие в том же районе, что и Марина Васильева. Нужные рекомендации он сам организовал по телефону. Полученных денег хватало на непритязательную жизнь, а большего Композитору не требовалось. Его влекла единственная цель, ради которой он был готов на всё.

Марк прошел в зал и занял место в центре на одном из последних рядов. Он специально приобрел билет сюда. Ему не требовалось лучше видеть своего кумира на сцене, ему надо лучше слышать. А здесь прямой и отраженный звук накладываются друг на друга самым идеальным образом. Композитор пришел на заключительный сольный концерт Марины Васильевой. Девятое выступление в самом большом концертном зале столицы – и каждый день аншлаг! Трижды он слушал ее концерт через стену, прогуливаясь среди кучек взвинченных поклонников, которым не достались билеты. Их галдеж мешал наслаждаться любимым голосом.

Композитор поудобнее расположился в мягком кресле и, желая сосредоточиться, по выработанной годами привычке, прикрыл глаза. Он слушал, как за плотным занавесом настраивают инструменты и ворчат уставшие музыканты. Это слышали многие из присутствующих зрителей. Его уши резал скрип расшатанных стульев под грузными исполнителями и топот ног возбужденного администратора, подгонявшего за кулисами всех и вся. Эти звуки были доступны единицам, с чрезвычайно обостренным слухом. Но его чувствительность простиралась дальше, за неподвластные никому горизонты. Словно невидимый ветерок он пронесся через сцену, попетлял по коридорам и протиснулся в узкую щель под дверцей гримерной.

Там скуластенькая рыжеволосая девушка с огромными доверчивыми светло-зелеными глазами надевала концертное платье. Вжикнула длинная молния на спине, ладошки оправили расклешенный подол, босые ноги юркнули в туфли-лодочки. Девушка топнула каблуками, проверяя удобство обуви, и расположилась перед зеркалом в высоком кресле. Большой костяной гребень методично зашуршал сквозь гладкие волосы, перламутровые клипсы мягко защелкнулись на мочках ушей. Девушка придирчиво посмотрелась в зеркало и осталась довольна собой. От улыбки на ее правой щеке образовалась ямочка.

Зашуршала бумага. Девушка разгладила на столике большой лист с рукописным текстом, всмотрелась в наспех написанные рифмованные строки. Ямка на щеке исчезла, брови озабоченно сдвинулись к центру. Девушка напевала слова, плавно жестикулируя рукой и раскачиваясь в такт мелодии гибким телом.

Композитор знал, что за листок перед ней. Из карманов убитого поэта он выгреб не только деньги, но и блокнот со стихами. Там были и строки про хромую собаку, которую выгнали из дома жестокие хозяева. В последний свой вечер поэт все-таки успел написать стихи для новой мелодии. Однако она уже звучала на концерте Марины с совершенно другими вычурными патриотическими словами. Марк убедился, что для грустной истории о собаке нужна иная музыка, пронзительная и трепетная. Он быстро написал на том же листе ноты и три дня назад подкинул песню вместе с цветком в машину певицы.

Девушка увлеклась. Настойчивый стук в дверь заставил ее вздрогнуть.

– Марина! Зрители ждут. Пора, – поторопил администратор.

Певица глотнула чистой воды и побежала на сцену. Не отставая ни на шаг, за ней скрипели ботинки двух рослых охранников с военной выправкой. К этому времени зал уже несколько минут дружными аплодисментами вызывал свою любимицу. Композитор зря ладоши не мял. Он дважды хлопнул, когда каблучки туфель-лодочек с каменных плит коридора ступили на деревянный настил сцены. Охранники остались за шторой. Без объявления зазвучала музыка. Певица кокетливо взмахнула рукой и начала концерт с той самой песни, рабочая запись которой хранилась у композитора.

Марина вдохновенно исполняла одну песню за другой. Ее чудный голосок звенел, дрожал, серебрился и мягко проникал в душу каждого зрителя. Сегодня она была в ударе. Публика млела от восторга, таяла от любви и разрывалась от вожделения. Каждый, кто находился в зале, в этот момент был влюблен в нее.

Перед последней песней девушка объявила, что посвящает ее своему другу, погибшему поэту. Оркестр заиграл грустную мелодию, которую написал Композитор. Марина, склонив голову, стояла перед микрофоном. Опущенные пряди волос закрыли ее вспотевшее лицо. Она начала тихо, без надрыва, словно давая возможность отдохнуть уставшим голосовым связкам. Она просто шептала в микрофон, а зрители послушно замерли, боясь пропустить хотя бы слово. Но во время припева она тряхнула головой, воздела руки и вытянула тонкую шею. Голос, набравший силу, взлетел, затрепетал под куполом концертного зала и осыпался искрящими осколками, раня души слушателей болью сопереживания. Следующие два куплета, как раскачавшиеся качели, прозвучали на более высоких нотах, а последние строки песни Марина выплеснула в зал обжигающей волной. Когда голос стих, публика не могла дышать, у многих по щекам катились слезы. И лишь спустя минуту ошеломленные слушатели разразились аплодисментами.

Сжавшийся в кресле Композитор безмерно завидовал певице. Даже он, понимая колдовскую сущность ее голоса, почувствовал укол любви к этой хрупкой девушке. В какой-то момент он подумал, что зрители аплодируют его песне, его таланту, его мелодии. Но нет. Ни одна, даже самая чудесная музыка, не сравнится с ее удивительным голосом. Музыка – это изящная оправа, а голос – восхитительный бриллиант, сияющий в ней.

Сгорбленный Композитор покинул зал, не дожидаясь окончания поклонов. Придет время и он доберется до юной волшебницы Марины Васильевой. Ее очередь еще не настала. В его ближайших планах числятся трое других знаменитых исполнительниц. Только имея полную картину всего спектра вокальных талантов, он коснется своим скальпелем тонкой шеи рыжеволосой девчушки.

А пока он поможет ей раскрыть свой талант. Он напишет для нее новую песню, гораздо лучше предыдущей. А стихи он возьмет из блокнота убитого поэта.

Глава 33

В гримерной, заваленной цветами, помимо Марины Васильевой находились автор музыки большинства ее песен Александр Баровский и отец певицы.

– Мариночка, откуда взялась последняя песня? – нетерпеливо спрашивал Баровский.

– Вам она понравилась?

– Почему я ничего не знаю о ней?

– Это сюрприз. Я тайно репетировала с музыкантами.

– Я не спрашиваю про репетицию. Я спрашиваю, кто ее автор?

– Стихи написал Миша.

– А музыку?

– Тоже он.

– О чем ты говоришь! Миша не знал ни одной ноты! Он не учился музыке.

– Я нашла листок из его блокнота с текстом песни. Помните, на последней репетиции он начал сочинять стихи про собаку? Там же были и ноты. Вот этот листок. Почерк Мишин, сами посмотрите!

Баровский жадно схватил бумажку и впился глазами в ноты.

– Слова написаны одной ручкой, а ноты другой. Миша не мог написать музыку! Он только поэт.

– Когда я прочла текст и ноты, я сразу поняла – это маленький шедевр. Я должна была ее исполнить в память Миши. Вы видели, как ее приняли слушатели? Они не отпускали меня со сцены, пока я не повторила последний куплет.

– Ты меня удивила, – качал головой Баровский. – Сильно удивила.

– Ведь, правда, песня замечательная?

– Стихи Мишины. Но музыка… Какая-то она нестандартная. Записана небрежно. Используются не все инструменты. По существу, здесь одна мелодия.

– Зато какая! Музыканты загорелись и сами подобрали недостающие партии.

– Кто же ее написал? Я не могу определить, чей это стиль.

– Подождите! Вы не о том рассуждаете. – В разговор вмешался генерал армии Алексей Васильев, одетый по случаю концерта в парадный мундир. – Марина, где ты нашла листок с текстом песни?

– В нашей машине. Представляете, на сиденье лежала дивная роза, и к ее шипу был приколота песня. Так красиво.

– Когда это произошло? – отстранив композитора, наседал на дочь лысый генерал.

– Три дня назад. После концерта. Я села в машину, а там – этот цветок.

– Ты раньше видела эти стихи?

– Слышала. Первые строчки. Миша начал их писать прямо на репетиции. А ночью его убили. Эта ужасная смерть, с разрезанным горлом. Ты помнишь, я рассказывала.

– Кто же их подбросил? Родственники погибшего?

Баровский покачал головой.

– Нет. У него осталась только тетка. Я обращался к ней. Она передала мне все его записи. Но это оказались старые стихи. Блокнот, который он в последнее время носил с собой, пропал.

– Мне надо срочно позвонить. – Генерал тяжело посмотрел на Баровского. – Вам придется покинуть помещение. Марина, быстро переодевайся, пора уезжать. – Генерал вытолкал растерянного композитора и отдал приказ двум офицерам, дежурящим у двери: – Не отлучаться ни под каким предлогом. И никого не впускать! Я сейчас вернусь.

Он прошел в кабинет директора концертного зала и набрал номер Трифонова. Представившись, генерал отчеканил слова командирским голосом:

– Подполковник, срочно поднимите дело об убийстве поэта, писавшего для Марины тексты песен.

– Товарищ генерал армии, что вас интересует?

– Был ли изъят блокнот со стихами с места преступления? В тот день убитый носил его с собой.

– Нет. Карманы поэта оказались пусты. Совершенно пусты.

– Может, он успел его выложить?

– Исключено. Мы установили, что погибший получил удар по голове при входе в квартиру. Ключи от двери валялись на полу.

– Значит, блокнот мог забрать убийца?

– Как и всё, что принес с собой поэт. В частности, магнитофонную ленту с записью репетиции вашей дочери. И сам магнитофон, кстати.

– Почему вы мне об этом раньше не доложили? – рявкнул Васильев.

– Виноват, товарищ генерала армии. Но, мы обязаны хранить тайну следствия.

– Убийца интересуется моей дочерью, слушает ее песни, следит за ней, а я узнаю об этом последним!

– Какая слежка? Что случилось?

– Страницу из этого блокнота три дня назад подбросили в машину моей дочери.

– Как это произошло? Есть свидетели?

– Я сам разберусь, – стиснув зубы, прохрипел генерал и положил трубку.

Однако опрос водителя ничего не дал. Один раз за время концерта он отходил от машины, в это время к ней мог подойти кто угодно. Водитель припомнил, что день был жарким, и цветок, скорее всего, подбросили в щель незакрытого заднего окна автомобиля.

Раздраженный генерал вез дочь домой. Вместе с ней он разместился на заднем сиденье. Охранников он отпустил.

– Всё! Без моего ведома из квартиры ни шагу!

– Папа, а как же репетиции?

– Концерты закончились, репетиции подождут.

– Я записываю пластинку.

– Сумасшедший маньяк устроил охоту за лучшими певицами. Ты хоть это понимаешь?!

– Папа, ты думаешь, что листок в машину подбросил убийца?

– Больше некому. Блокнот со стихами достался ему.

– А как же ноты? Кто сочинил музыку?

– Он и сочинил. Это способный мерзавец.

Марина затихла. На ее лице боролись страх и удивление.

– Тогда, он – гениальный композитор.

– Прежде всего, он – жестокий убийца. Про это не забывай.

Автомобиль въехал во двор добротного кирпичного дома и остановился у подъезда с высокой деревянной дверью. Генерал вышел первым. Убедившись, что рядом никого нет, позволил выйти дочери. В просторном холле их поприветствовал пожилой вахтер. Направляясь к лифту, генерал обратил внимание, что из почтового ящика его квартиры торчит согнутый пополам лист бумаги. Пальцы выдернули листок, руки небрежно развернули, глаза пробежались по тексту. Хмурое лицо генерала мгновенно побагровело. Он резко прижал дочь к стене, заслонив своим грузным телом, и выхватил пистолет. Толстая шея рывками поворачивалась в тесном воротнике, напряженный взгляд изучал темные углы подъезда.

– Папа, ты что? – возмутилась девушка, от неожиданности выронившая большой букет.

Толстые подошвы ботинок генерала сминали нежные бутоны. Успокоившись, он протянул лист из почтового ящика дочери.

– Взгляни.

– Стихи! И опять ноты. Откуда это?

– Он был здесь. И совсем недавно. – Алексей Васильев вернулся к будке вахтера. – Кто в последнее время заходил в подъезд?

– Жильцы, Алексей Михайлович. – Испуганный вахтер назвал фамилии двух соседей по подъезду.

– А еще?

– Больше никого.

– А кто тогда подкинул в почтовый ящик эту бумажку?

Генерал хотел забрать листок у дочери, но та вцепилась в него и, забыв обо всем, жадно поедала глазами.

– Не могу знать, товарищ генерал армии, – вытянулся во весь рост вахтер. – Я тут сижу, наблюдаю за входом-выходом. А почтовые ящики мне не видны.

– Газеты надо меньше читать! – раздраженно цыкнул генерал. – Завтра же здесь будет пост милиции!

Войдя в квартиру, Алексей Васильев еще долго не мог успокоиться. Блокнот убитого поэта достался маньяку, это факт. Он нагло подкидывает стихи дочери, словно затеял какую-то игру. Чего он хочет? Дает понять, что она – следующая жертва? Простое убийство певиц теперь его не устраивает, ему хочется пощекотать нервы? Или столь вызывающе продемонстрировать свой талант? Так или иначе, единственная дочь в смертельной опасности. Она не выйдет из дома пока убийца не будет найден, твердо решил генерал. Он прошел вдоль окон и плотно задернул все шторы.

Тем временем Марина волновалась совсем по другому поводу. Ей не терпелось послушать музыку, записанную на бумаге. Она села за рояль, укрепила на пюпитре подброшенный листок и ударила по клавишам.

Композитор услышал аккорды своей новой песни. Он сидел на скамейке в темном скверике неподалеку от дома генерала. В первый раз певица исполнила мелодию неуверенно, с паузами. Во второй раз музыка звучала ровно, Марина тихо подпевала. Композитор ловил нежные ноты ее голоса и радовался, что еще семь лет назад он не ошибся в выборе главной цели. Ему захотелось, чтобы их встреча произошла как можно раньше. А для этого надо быстрее пройти через промежуточные этапы. Марк нащупал в просторном кармане плаща сверток с хирургическими инструментами и направился пешком по ночному городу.

Идти предстояло недалеко. Заслуженная артистка, задорная исполнительница русских народных песен, жила на соседней улице. Полчаса назад она отпустила приставленного к ней телохранителя, заверив, что будет крайне осторожна и ни за что не откроет дверь незнакомцу.

Оставшись одна, певица быстро приняла душ. Обильно спрыснув влажное тело лучшими духами, престарелая дива облачилась в роскошный пеньюар и тщательно расчесала волосы перед старинным зеркалом в бронзовой раме. Повертелась, осталась довольна – краска хорошая, седины не видно. Она гордилась своей шевелюрой. Это было единственным на увядающем теле, что осталось почти таким же, как в молодости. Если, конечно, вовремя красить. И еще голос, за который ее до сих пор обожала публика.

Примадона ждала молодого музыканта из своего оркестра. Она предусмотрела всё. Размытый свет ночника, скрывающий дряблость ее кожи, хороший коньяк на столе, усиливающий желание, и давно обещанный подарок – импортные мужские туфли, которых нет ни у кого в оркестре. Двадцать пять лет назад перед ночью любви подарки дарили ей, грустно подумала певица.

Но насладиться воспоминаниями ей не довелось.

Тренькнул музыкальный звонок. Певица поправила лиф, кокетливо развязала тесемки на груди и поспешила в прихожую. Она предусмотрела всё, кроме того, что за ней уже три дня наблюдал человек, который идеально копирует чужие голоса.

– Открывай скорее, солнышко. Это я, – раздался из-за двери голос любимого.

Не глядя в глазок, певица с кокетливой улыбкой распахнула дверь.

Глава 34

– Всё! Моему терпению пришел конец! – Алексей Васильев швырнул листок бумаги на стол перед дочерью. – Пятая записка со стишками. На этот раз опять подкинули в машину. А я уже менял водителя.

– Ноты. Чудесно!

Марина в домашнем платье подхватила листок из блокнота и вихрем промчалась в большую комнату к белоснежному роялю, который любящий отец подарил ей два года назад на восемнадцатилетие. Тогда же по радио прозвучала ее первая песня, и Марина сразу стала популярной. Боевого генерала это нисколько не удивило. Он, как и многие знакомые, был влюблен в голос дочери с момента ее озорных песенок в детском саду. Когда она поступила в музыкальное училище и стала репетировать с профессиональным оркестром, все окружающие млели от ее пения и говорили, что дочь расцвела, превратилась в настоящую красавицу. Слушатели неосознанно переносили чарующее обаяние ее голоса на внешность певицы. В нее влюблялись даже те, кто никогда не видел ее, а лишь слышал ее песни по радио. Их воображение послушно рисовало прекрасный образ, который уже не в силах были изменить недостаточно стройные ноги или неопрятная прическа девушки. Наоборот, при встрече с Мариной на концертах публика с вожделением открывала, что певица в десять раз лучше, чем они думали прежде. Люди поедали ее влюбленными глазами, не понимая, что их сознание находится в сладком плену неповторимого голоса.

– Марина! Сначала выслушай меня, – укоризненно бухтел остывший отец, направляясь вслед за дочерью. Он видел, с какой радостью любимая дочь разучивает песни, подброшенные неуловимым убийцей, и скрепя сердце, прежде чем отдать их следователю, показывал ей.

Марина уселась за рояль, минуту всматривалась в мелкий текст, затем выпрямила спину и над черно-белыми клавишами элегантно взлетели ее тонкие пальчики. Она уже хорошо изучила почерк таинственного композитора. Романтическая мелодия вальса заполнила комнату. Генерал армии не разбирался в музыке, но когда, сделав пробное вступление, дочь запела, он не мог не признать, что и на этот раз им подбросили удивительную по красоте песню, которая как нельзя лучше подходила голосу дочери.

Повторив песню дважды, Марина вскочила, с радостным блеском в глазах чмокнула генерала в щеку и защебетала:

– Спасибо, папа! Чудесная песня.

– Марина, ты каждый раз благодаришь меня, будто я пишу музыку.

– Когда я встречу автора, я обязательно отблагодарю и его.

– Автора? Ты хоть представляешь, о ком идет речь? Только после твоего концерта в Москве убиты три самые лучшие певицы.

– Я не верю, что это он. Злой убийца не может писать гениальную музыку. Следователи путают, Маньяк и Композитор – это разные люди. Как Луна и Солнце. Одна только поглощает свет, а другое – создает.

– Если бы это было так, автор давно заявил о себе.

– Не каждый гонится за славой.

– Следователи опросили всех известных композиторов. Никто не узнает ни музыку, ни творческий почерк.

– Но они ведь согласны, что музыка гениальная.

– Что ты заладила: гениально, гениально! Все гении – чудовища!

– Но музыка…

– Не всё так однозначно. Многие ее критикуют.

– Они просто завидуют, папочка. Они бездари по сравнению с этим композитором.

– Почему же он скрывается, если ни в чем не виновен?

– Я думала. – Девушка потупилась, покраснела и осторожно продолжила: – Возможно, он стесняется своего вида. Может быть он обезображен, как принц, превращенный в чудовище в сказке "Аленький цветочек".

– Прекрати! Уж не влюбилась ли ты в выдуманный образ? Да, у него есть безобразный шрам на шее. Но он чудовище отнюдь не поэтому. Он убийца! Как ты не поймешь, он кровожадный убийца и псих!

– Тот, кто написал эту музыку, – девушка вновь пробежала пальчиками по клавишам, – не такой. В его музыке нежность и доброта. Помнишь песню о бездомной собаке? И другие. Почему ты меня запер? Я хочу выступать. Я хочу исполнять эти песни! Я хочу подарить их слушателям.

– Марина, придет время, его поймают, и вот тогда…

– Я не хочу ждать, папа! Сколько это может продолжаться? Я сижу дома уже две недели. А я артистка. Я должна репетировать и выступать. Я задыхаюсь без музыки и сцены.

Генерал армии вздохнул, попробовал, как в детстве, погладить дочь по головке, но девушка встала и отошла к окну.

– Над этим я тоже думал. И вот что решил. В Москве оставаться опасно. Даже в нашей квартире. Преступник каким-то образом проникает в самые охраняемые подъезды. Я отвезу тебя в войсковую часть. Это закрытый гарнизон недалеко от Москвы. Туда не пускают посторонних. Там есть хороший Дом офицеров, военный музыкальный оркестр. Ты сможешь там репетировать, а если захочешь, мы устроим концерт для военнослужащих и членов их семей.

– Представляю. Раздолбанное пианино и помятые трубы.

– Нет. Духовой оркестр там очень хороший. Он участвовал в праздничных концертах. А пианино… Можно перевезти туда твой рояль. Как ты к этому относишься?

– Обалдеть, как заманчиво.

– Тогда будешь сидеть дома. И никаких гостей! В мое отсутствие я буду оставлять здесь офицера охраны.

– Подожди. А гулять я там смогу?

– Конечно. Но телохранители будут рядом. На всякий случай.

Девушка уткнулась в плечо отца, беспомощно тюкнула его кулачком.

– Какой ты…

– Я думаю о твоей безопасности.

– Хорошо, я согласна ехать в часть. При условии, что смогу там репетировать.

Суровый генерал неловко погладил рыжие волосы дочери.

– Тогда собирайся. Тянуть не будем. Сегодня переедешь ты, а завтра перевезут твой инструмент.

Под тусклым светом засиженной мухами лампочки Композитор разложил на дощатом деревенском столе еще влажные фотографии последней жертвы – всенародно любимой эстрадной певицы. Тонко заточенным карандашом он аккуратно вписал данные измерений в маленькие ячейки обширной таблицы. Со стороны он походил на поглощенного результатами научных исследований молодого профессора. Отчасти это было правдой. Марк до мельчайших деталей постиг строение голосового аппарата человека. В таблицу были занесены всевозможные размеры ротовой и носовой полости, языка, мягкого нёба, глотки, надгортанника, гортани, голосовых складок и горла.

Верхнюю строчку занимал уникальный оратор Милош Ремер. Он был первым, кого Марк подверг планомерным исследованиям. Затем шли десять заурядных людишек, зарезанных еще в 1952 году. Они помогли набить руку и выявить фундаментальные признаки, после чего и родилась эта таблица. Ниже располагались шестеро подопытных экземпляров с хорошими голосами, позволившими им достичь в жизни значительных успехов. Далее шли семь очень ценных для Марка строк с именами самых знаменитых певцов и певиц. Всего двадцать четыре заполненных строчки, за которыми скрывался отнюдь не легкий и опасный труд фанатика.

Самая нижняя, двадцать пятая, строка в таблице оставалась пустой.

Марк внимательно посмотрел на результаты исследований. Отдельными знаками он отмечал выявленные закономерности. Последние данные вновь подтвердили его гипотезу. При идеальных параметрах голосовых связок, присущих многим людям, магия всеобщей любви оказалась запрятана в особой длине надгортанника и размерах голосовых складок, которые формируют голосовую щель. Чтобы окончательно убедиться в этом и определить самые точные пропорции, необходимо добыть данные для последней строки, напротив которой уже стояли инициалы – М.В.

Вглядываясь в них, Композитор с несвойственным ему трепетом представил, как придется уничтожить удивительный голос, в который влюблены миллионы поклонников. Несколько месяцев он кропотливо стремился к заключительному этапу исследований. И вот этот момент настал.

Композитор каждый день приходил к дому Марины Васильевой. Его тянуло к ней. Он слушал, как она напевает его песни, болтает по телефону, злится на домработницу, спорит с отцом, примеряет концертные платья и туфли, вертится перед зеркалом и в сердцах сбрасывает наряды. Еще ему нравилось слушать, как девушка мечтает. Иногда после долгого самозабвенного пения Марина неожиданно затихала, задумчиво крутила кончики волос, задевая сережки, осторожно касалась клавиш, словно хотела их только погладить, шелестела нотной бумагой с переписанными песнями и время от времени тяжело вздыхала. Потом она шла к окну. Шуршала отодвинутая занавеска, теплое дыхание оставляло на стекле влажное пятно, указательный пальчик с нежным скрипом выписывал неясный образ.

Однажды в такую минуту Композитор медленно прошелся под ее окнами. Он не слышал движения глаз девушки, это было неподвластно даже ему, но он кожей почувствовал ее заинтересованный взгляд на своем затылке. Композитор остановился. Его подмывало обернуться, посмотреть ей в глаза и крикнуть: "Это я пишу для тебя песни! Потому что я, как и все, влюблен в твой голос". Но этого не случилось. Подняв воротник, втянув голову, он в смущении удалился. Если бы кто-то следил за его лицом, то заметил бы выступивший румянец на вечно бледных щеках. В этот вечер Марк написал для нее самую щемящую и трогательную мелодию на лучшие стихи о любви, найденные в блокноте поэта.

Сегодня он шел к ее дому с комплектом медицинских инструментов и хирургическими перчатками. Он хорошо изучил распорядок дня, знал, когда домработница отправляется за продуктами, и ему не составило бы труда навязаться ей в помощники и вместе зайти в квартиру, несмотря на строжайшие инструкции генерала. Но задолго до подхода к намеченной цели, он вдруг почувствовал, что что-то не так.

Обычно еще за два квартала он слышал звонкий вибрирующий голосок певицы и звуки рояля. В этот раз ничего подобного не происходило. Он ускорил шаг, подошел ближе. Где же ее порывистые прыжки на гулком паркете, недовольные возгласы или озорной смех? Квартира хранила молчание. Композитор приблизился к дому вплотную, обе его ладони легли на отшлифованные кирпичные стены ее подъезда. Он находился в таком взвинченном состоянии, что мог слышать сердцебиение девушки, если бы только она находилась внутри этого огромного дома.

Но ее там не было!

Композитора обуял страх. Марина должна быть здесь, она не могла исчезнуть! Последние две недели ее не выпускали из квартиры. Неужели случилось непоправимое, и ее тело не способно издать ни малейшего звука?

В нервном возбуждении он побежал к подъезду. Свернув за угол, он натолкнулся на солдат, грузящих белый рояль в зеленый грузовик.

– Куда прешь? – осадил его усатый старшина, руководивший солдатами.

Тело Марка обмякло, дыхание успокоилось. Как же он упустил события, происходившие во дворе? Внутри белоснежного лакированного корпуса музыкального инструмента дзинькнула потревоженная струна. Это звон ее рояля! Обойдя грузовик, Композитор удалился. Он встал за деревьями, чтобы не привлекать внимания, но чутко слушал всё происходящее около подъезда. Хлопнул деревянный борт, лязгнули металлом фиксирующие рычаги.

– Не гони! – скомандовал старшина водителю и повернулся на скрипучих сапогах к солдатам. – А вы прыгайте в кузов и придерживайте инструмент. Чтобы доставили певице без единой царапины!

Взревел двигатель, машина тронулась.

Рояль везут к ней! Значит, она жива, но переехала в другое место.

Грузовик выехал из арки на улицу.

Я должен узнать, где сейчас находится Марина. Я должен услышать, куда привезут рояль!

Машина удалялась. Марк вцепился в перекладину пожарной лестницы над головой, заскреб подошвами ботинок по стене, пытаясь подтянуться. Ему это удалось, и он забрался на крышу дома. Рядом с антенной вытянулась и замерла высокая фигура. Ветер терзал отросшие волосы, шевелил мягкую бородку. Оттопыренные уши Композитора отсеивали многоголосый городской шум, вцепившись в единственный, необходимый ему, рокот двигателя убегающего автомобиля. Он вел его по городским улицам, останавливаясь на светофорах и ускоряясь на проспектах. Даже когда автомобиль выехал за город, он продолжал различать характерный рев на высоких оборотах. Но большое расстояние и густой лес вдоль трасы постепенно поглотили машину. Она растворилась и исчезла для Композитора.

Опустошенный и разбитый, Марк просидел на крыше до вечера. Он всё надеялся, что в стенах знакомой квартиры двумя этажами ниже вновь задрожит самый дивный на свете голос. Но тишину нарушали лишь тяжелая поступь вернувшегося генерала, его хрипучее откашливание и хлопоты домработницы. После ужина в генеральской квартире раздался телефонный звонок. Услышав слово "доченька", Композитор напрягся. Алексей Васильев жаловался на плохую слышимость, просил говорить громче. Однако Марк, несмотря на потрескивания в телефонной трубке, плотно прижатой к лысой голове генерала, улавливал сбивчивые недовольные фразы певицы. Она сообщила, что обустроилась, телефон ей только что провели в номер, немного поругала назойливых охранников, которые не дают ей гулять в одиночестве, но похвалила музыкантов гарнизонного дома офицеров.

– Репетируй, доченька, репетируй. Там безопасно, как в ставке главнокомандующего. Командир части всё для тебя сделает. Как подготовишься, устроим концерт. В субботу? Это через три дня. Хорошо, как скажешь. Я договорюсь с ним. Готовься, не подкачай.

После разговора с дочерью Алексей Васильев не опустил трубку, а стал набирать телефонный номер. Марк выхватил листок и карандаш, считал щелчки телефонного диска и записывал цифры.

– Евгений Иванович, здравия желаю. Васильев говорит. Моя дочь у тебя устроилась, спасибо. Музыкантов хвалит, хочет дать в субботу концерт в Доме офицеров. Организуешь? Нет, никаких гостей со стороны. Только жители военного городка. Ну да, будет для них маленький праздник. Марина новые песни исполнит. И усиль пропускной режим. Еще усиль! Осторожность лишней не бывает. Чтобы никаких журналистов и прочей московской публики. Возьми въезд в часть под личный контроль. Чужих мужчин вообще не пускай, кто бы за них не просил. Я на тебя надеюсь. Приеду, проверю.

Композитор записал рядом с номером телефона имя собеседника генерала армии и спустился с крыши. По пути на вокзал он размышлял, как найдет войсковую часть, в которой затаилась певица, и как проникнет туда. Он даже не заметил, что от генеральского дома до вокзала его сопровождал один и тот же звук шагов. И только выйдя из электрички на своей станции, он проявил бдительность, и умело избежал возможной слежки.

Глава 35

– Сергей Васильевич, разрешите доложить? – скороговоркой произнес лейтенант Владимир Нестеров, едва войдя в кабинет Трифонова.

– В чем дело?

– Вчера вечером, сотрудник милиции, дежурящий около дома певицы Васильевой, заметил подозрительного человека, спустившегося с крыши здания по пожарной лестнице.

– Как он выглядел?

– Высокий, сутулый, с бородкой. Был одет в длинный плащ серого цвета с поднятым воротником.

– Значит, шеи не было видно?

– Нет.

– Жаль. Задержали?

– Нет. Сотрудник решил за ним проследить.

– И проворонил?

– Да.

– Вот олух!

– Сергей Васильевич, брать сразу не имело смысла. А если бы при нем не было никаких улик? Оперативник хотел выяснить возможные связи или место жительства подозреваемого.

– Ну и как, выяснил?

– Он проследил за ним до Казанского вокзала, затем на электричке проехал до станции Литвиновка. Там подозреваемый неожиданно исчез. Милиционер объясняет это полной темнотой. Он не мог идти вплотную, ориентировался по слуху, но объект вдруг словно растворился. Стал не слышен.

– Уши надо чистить! Как подозреваемый оказался на крыше генеральского дома и что там делал?

– Возможно, он пытался проникнуть в подъезд. Но все выходы на чердак закрыты на замки изнутри. Следов их повреждения не обнаружено.

– Оперативник узнал в нем Композитора?

– Утверждать с полной уверенностью не может. Сумерки, борода, неряшливые длинные волосы. Но он заметил одну особенность. Подозреваемый перемещался по городу, совершенно не глядя по сторонам. Даже при переходе через оживленную улицу.

– Наш клиент! У него уши вместо глаз! – воскликнул подполковник, вскакивая из-за стола. – Теперь он у нас на крючке.

– Скажете тоже, Сергей Васильевич, ведь он ушел.

– Зато теперь нам многое о нем известно. Во-первых, борода. Это очень важная примета. С помощью оперативника составьте фоторобот Композитора и разошлите во все отделения милиции. Во-вторых, станция Литвиновка. Надеюсь, там никаких трупов не обнаружено?

– Нет.

– Значит, он приехал туда переночевать. Шел уверенно, следовательно, уже не раз бывал там. Литвиновка, Литвиновка, где это у нас? – Полковник раскрыл атлас, нашел нужную страницу и ткнул пальцем. – Вот станция. Она небольшая. Надо опросить местных жителей и установить круглосуточное дежурство на подходах к железнодорожной платформе. Рядом дачный поселок. Композитор может быть и там. Допускаю мысль, что он тайно использует чужой дом в отсутствии хозяев. Возьмешь людей и проверишь каждую постройку. Еще есть несколько деревенек, до которых можно добраться пешком. Их проверишь позже, если станция и дачи не дадут результата. Задание ясно?

– Так точно.

– Выполняй!

– Слушаюсь, товарищ подполковник. А… что, в-третьих?

– В-третьих?

– Вы сказали: во-первых, во-вторых, обычно в таких случаях добавляют: в-третьих.

– А в-третьих, внимательный ты наш, нам теперь известно, что Композитор нацелился на певицу Марину Васильеву.

– Сволочь, – понурив голову, процедил Нестеров.

– Тебе она нравится?

– По-моему, она нравится всем.

– Да-а, хорошая девчушка. Всего пару лет на сцене, а такой бешенный успех. И песни самые обычные, и внешность… Я ее видел в домашней обстановке. А вот, поди ж, ты!

– Ее слушать приятно.

– Что да, то да. Но Композитор до нее не доберется. Отец спрятал дочь в закрытом военном гарнизоне.

– И она не будет выступать?

– Пока мы не поймаем преступника. Хватит рассуждать. За дело!

В старом зеркале с рыжими бороздками подтеков отражалось сосредоточенное лицо Композитора. Он кропотливо и тщательно сбривал бороду. Если в войсковую часть, где находится Марина Васильева, запрещено пускать мужчин, он станет женщиной. У него есть три дня, чтобы подготовиться. В субботу выступление певицы. Он не будет искать военный городок, туда его с почетом доставят к началу концерта. Там он встретится с Мариной, проникнет в ее горло и познает тайну колдовского голоса.

Ощупав гладкий подбородок с небольшими порезами, Марк посмотрел на ноги. От лодыжек до колен придется тоже побрить. Хорошо, хоть на голове ничего не надо менять, отросшие волосы помогут перевоплощению. В сундуке бабы Тони он нашел кое-что из одежды ее дочери. Длинная юбка на резинке подошла идеально. Самая нарядная блузка треснула по швам, но тонкая шея хорошо вписалась в воротник, а кроме воротничка с вышивкой из-под вязаной бабкиной кофты ничего и не будет видно. Плащом он пока воспользуется своим. До города доберется в резиновых сапогах. В электричке и на железнодорожном вокзале такой вид деревенской женщины никого не удивит. А в Москве он найдет способ обновить гардероб. На вокзале много доверчивых граждан, готовых оставить свои вещи на минутку доброй приятной женщине. Главное, найти пассажирку с подходящей фигурой.

В субботу 3 октября 1959 года в середине дня к платформе Литвиновка подъехал черный автомобиль "Волга". Дежурившие на станции оперативники по характерным номерам сразу узнали в ней машину госбезопасности. Они невольно вытянулись при виде вышедшего из автомобиля хмурого подполковника Трифонова в гражданском костюме. Его сопровождал растерянный лейтенант Нестеров. Он чувствовал свою вину за трехдневные безуспешные поиски, которыми руководил. Обход оперативниками станции, дачного поселка и ближайшей деревни не дал результата. И вот теперь начальник сам решил посетить Литвиновку.

– Да не нужно всем сбегаться, – зашипел Сергей Васильевич на трех подтянувшихся к нему оперативников. – Кто за старшего?

– Я, лейтенант Матвеев.

– Вот, с тобой и поговорим. Остальным продолжить наблюдение. Как твои ребята, бдительность не потеряли?

– Каждый день бородатых задерживаем. Да всё не те.

– Преступник хитер. Основные приметы – высокий рост и шрам на шее. Борода – сегодня есть, завтра нет. Ясно? Может, он ее вообще приклеивает.

– Так точно.

– Следите за посадкой головы. Она у него немного набок.

– Слушаюсь.

К платформе потянулись пассажиры. Среди них по ступенькам поднялась высокая женщина в сером плаще, пестром платочке и черных резиновых сапогах. К груди она прижимала старомодный ридикюль. Угрюмый взгляд подполковника вяло скользнул по сутулой спине, зацепился за искривленную шею.

– Вот, как эта, – заметил он и нахмурился. На какое-то мгновение женская походка показалась ему неестественной, но пассажирка так звонко по-бабьи возмутилась поведением выпившего мужичка, слонявшегося по платформе, что у подполковника сразу пропал к ней интерес. – Только искать надо мужчину. Он должен быть в этом районе. Внимание и еще раз внимание! Я сам проедусь по соседним деревням.

Подошла электричка на Москву. Пассажиры в спешке зашли в вагоны. Трифонов уехал, оперативники продолжили унылое дежурство.

Через три часа высокая женщина с накрашенными губками, в маленькой шляпке, бежевом плаще и в коротких сапожках зашла в телефонную будку на тихой улице. Ее шею элегантно охватывала голубая косынка. Женщина плотно закрыла дверь и набрала номер, сверив его с записью на мятой бумажке. Услышав на другом конце знакомый ей голос, женщина крякнула и неожиданно забухтела командирским тоном генерала армии Васильева:

– Евгений Иванович, рад тебя слышать. Васильев на проводе, узнал? Сегодня концерт у Марины. Ну, да. Я знаю, что твои офицеры ждут, не дождутся его начала. Видишь, какой я тебе праздник устроил. Дочери тоже хочу сюрприз преподнести. Приехала ее двоюродная сестра из Могилева, рвется на ее концерт. Ты пришли свободную машину к моему дому. Нет, водителю подниматься не надо и во двор въезжать незачем. Времени уже впритык. Нина, так родственницу зовут, будет ждать машину на улице у булочной. Как узнать? В ее руке будет роза. Ну, давай, высылай. Нет. Она женщина строгая, замужняя, ей кавалеры не нужны. Предоставишь билетик, и всё. Она потом с Мариной поболтает, не мешайте им. И помни про бдительность. Никого в часть, ни под каким видом! А я пока не могу. Подъеду позже. Служба, сам понимаешь.

Композитор зашел в зал, когда свет был погашен и концерт начался. Он присел на свободное место в одном из последних рядов, расправил юбку и положил на колени ридикюль и единственную розу. Марк не опасался быть уличенным в переодевании. Всё внимание зрителей было сосредоточено на сцене, где блистала юная и прекрасная Марина Васильева. Тонкая фигура в черном с блестками концертном платье с глубоким декольте как праздничный салют притягивала увлажнившиеся взгляды слушателей. Все смотрели только на нее.

Марина пела без микрофона под аккомпанемент нескольких музыкальных инструментов и рояля, приподнявшего белоснежное крыло в сторону зрителей. Ее удивительный голос без видимого напряжения покорял зал и с нежной болью проникал в каждого из слушателей, пронзая их невидимыми стрелами и наполняя любовью. Женщины таяли от обожания, всем сердцем желая быть похожей на певицу. Молодые офицеры трепетали от нахлынувших чувств, едва сдерживая охватившую их страсть.

Концерт шел без антракта. Марина исполнила самые известные свои песни и совершенно новые, написанные Композитором. Цветов после выступления дарили мало, поздней осенью в войсковой части их негде было раздобыть. За неимением букетов покоренные слушатели неистово били в ладоши и выплескивали страсть в невнятных криках благодарности. Многие покинули свои места и хлынули вперед к высокой сцене. Двое охранников певицы жестко пресекали попытки самых отчаянных слушателей подняться на помост. Даже здесь, в закрытом гарнизоне, они строго выполняли приказ генерала армии, исключить любые контакты дочери с посторонними.

Композитор с трудом протиснулся к сцене и протянул певице алую розу. Девушка с вежливой улыбкой подхватила цветок и, лишь подняв его, заметила наколотый на острый шип клочок свернутой бумаги. Она узнала листок из блокнота погибшего поэта. Ее лицо преобразилось, улыбка исчезла, а глаза торопливо искали в толпе человека, только что подарившего цветок. Но поклонник уже отвернулся и удалялся. Марина успела разглядеть лишь черные волосы высокой женщины в шляпке и голубой платочек на ее шее.

Ошеломленная певица торопливо откланялась и убежала со сцены. Охранники заняли пост у двери ее гримерной. Сквозь гомон концертного зала Марк слышал, как Марина развернула бумажку. Дальнейшее ему было неинтересно. Ему еще предстояло выкрасть ключи от служебного входа в Дом офицеров и подготовиться к последней встрече с любимой певицей.

Глава 36

Стемнело. Уставший подполковник Трифонов плюхнулся в машину, постучал ботинками, стараясь стряхнуть налипшую грязь. Полдня он потратил на личный объезд близлежащих деревень, десятки раз показывал предполагаемый портрет преступника. Безрезультатно. Никто из жителей не смог припомнить человека с грубым шрамом на шее.

– В Москву? – поинтересовался лейтенант Нестеров, сидевший за рулем.

– Мы всё проверили?

– Я докладывал, товарищ подполковник, что наши люди проделали огромную работу. Вот карта. Весь район справа от железной дороги прочесан полностью. – Нестеров развернул на руле подробную карту местности.

– Почему только справа?

– Преступник сошел с платформы и ушел вправо. Те, кому надо налево, сразу направляются к лестнице на пешеходный мост через железную дорогу. Да там и жилья почти что нет.

– Погоди, – Трифонов внимательно рассматривал карту. – Аникеево! Рядом с этой деревней в 52-м был найден изуродованный труп. Всего в семи километрах от станции. Давай туда!

– Переезда здесь нет, товарищ подполковник. Крюк надо делать.

– Значит, пойдем пешком.

Растерянная Марина Васильева сжалась в кресле лучшего номера небольшой служебной гостиницы для высокопоставленных чиновников. Оставшиеся две комнаты на втором этаже уютного особняка занимали ее телохранители, лично отобранные отцом. Ночь напролет офицеры по очереди дежурили в холле, контролируя вход в номер певицы. Только что звонил отец. Марина промямлила несколько фраз про успешный концерт, вяло попрощалась, устало уронила трубку. Девушка не переодевалась. При каждом вздохе концертное платье поблескивало в свете яркой люстры. Две вазы, приготовленные для цветов, остались пустыми. Все букеты были забыты в гримерной. Перед глазами певицы лежала бумажка со стихами поэта и несколькими строчками, дописанными чужой рукой. Марина уже в десятый раз просматривала их.

"Ноты у меня. Я передам их при встрече, если придете одна. Жду через два часа на сцене. Служебный вход будет открыт".

Сколько раз она мечтала увидеть загадочного автора замечательной музыки. Сколько раз она представляла себе его. Почему он боится открыться? Ее девичье воображение рисовало образ чересчур робкого, ранимого молодого человека, в некрасивых очках, неуклюжего, толстого, но безумно милого. Иногда она заменяла этот образ на крепкого мужчину с грубым шрамом на лице, стесняющегося внешнего уродства. Она бы, несомненно, полюбила такого, и ее любовь преобразила его. Порой, в порыве отчаянья, она представляла себе печального инвалида с высоким лбом и умными глазами, навсегда прикованного к креслу-каталке. Но даже в этом случае она могла бы стать ему другом, нашла лучших врачей, и те, возможно, сотворили бы чудо. Каждый раз ее мечты венчались нежной дружбой и большой любовью между ней и безумно талантливым композитором.

Но сегодня всё рухнуло. Автор музыки оказалась женщиной, чересчур высокой и, наверняка, некрасивой. Марина запомнила только руку, державшую цветок, тонкую, неухоженную и совсем не женственную. Подарив розу, незнакомка быстро отвернулась. Скорее всего, у нее безобразный нос или заячья губа. Марина грустно вздохнула. Теперь всё стало на свои места. Сочинительница хороших песен боится огласки, потому что не может представить свою ужасную фотографию на страницах газет. Женщины очень щепетильны в этих вопросах. Поэтому и встретиться просит вечером, без свидетелей.

Певица посмотрела на часы. Пора! Надо все-таки с ней повидаться. У нее ноты для новой песни. И каждая из них получается маленьким шедевром.

Марина вспомнила про зловещего маньяка с кривой шеей и улыбнулась. Как же права была она, утверждая, что композитор и маньяк – это совершенно разные люди! Теперь она утрет нос папочке в их бесконечных спорах о том, что она еще глупенькая и совсем не знает жизни.

Марина вышла из комнаты в общий холл, потянулась к пальто, которое бросила при входе. Недремлющий охранник тут же вскочил с кресла.

– Хочу прогуляться перед сном. Голова болит после концерта, – потерев пальчиками виски, сообщила девушка.

– Я с вами.

– Не надо. Я хочу побыть одна.

– Марина Алексеевна, это невозможно. Строжайший приказ генерала армии.

– Я что, даже здесь, в закрытом гарнизоне, должна передвигаться под конвоем! Имею я право подышать свежим воздухом?

– Не волнуйтесь. Я буду рядом, совершенно незаметно для вас.

– Нет! Меня это не устраивает! – певица вернулась в комнату и демонстративно хлопнула дверью.

В длинном концертном платье она вышла на балкон, посмотрела вниз. До клумбы метра три-четыре. Невысоко, но такие прыжки не для нее. А время встречи уже настало. Композиторша дожидаться не будет, обидится, уйдет и больше никогда не предложит ей новой песни. Или сделает еще хуже. Она будет писать их для других певиц. Те будут блистать на сцене и затмят ее – Марину Васильеву!

Девушка вернулась в комнату, решительно сдернула с кровати покрывало и пододеяльник. Связав их, она свесила пестрый канат с балкона. Практически достает до земли. Теперь немного смелости – и она обязательно очарует странную женщину, пишущую гениальную музыку. Они должны подружиться.

Спустя несколько минут продрогшая певица подбежала к тыльной стороне Дома офицеров. Служебный вход, как и обещалось в записке, был открыт. Марина юркнула в темный коридор, рука дернула за собой дверцу. Автоматический замок защелкнулся. Девушка оказалась в полной темноте.

Командир части Евгений Иванович Гордеев счел своим долгом поблагодарить за редкий для гарнизона концерт высокопоставленного начальника.

– Товарищ генерал армии, Гордеев беспокоит.

– Ну-ну, чего там у тебя?

– Спасибо за концерт, товарищ генерал армии. Марина Алексеевна пела бесподобно. Жаль, что вас не было.

– Не хотел смущать лампасами твоих подчиненных. Понравилось им?

– Военнослужащие и члены их семей очень довольны и выражают благодарность певице.

– И тебе спасибо, Евгений Иванович. Я разговаривал с дочерью. Ей зал понравился. И музыканты у тебя достойные.

– Стараемся. Создаем все условия для службы и отдыха. Вы о Марине Алексеевне не беспокойтесь. И о Нине тоже. Когда она захочет вернуться, мы ей машину предоставим.

– Ты о какой Нине говоришь?

– О двоюродной сестре Марины Алексеевны.

– Нет у нее никакой двоюродной сестры!

– А сегодня… Вы просили, чтобы я привез девушку из Москвы в часть.

– Я?!

– Так точно, товарищ генерал армии. По телефону лично приказали, доставить от вашего дома на концерт.

– Что за херня! Ты, Гордеев, в своем уме?

– Товарищ генерал армии, я… как вы просили… только ее. Остальным въезд в город закрыт. Никого не пропускаем.

– Где эта самозванка?

– Из части не выезжала. Собиралась с вашей дочерью пообщаться.

– Что-то не нравится мне всё это. Отбой связи! Позвоню Марине, узнаю, может это ее проделки.

Фанатка, успокаивал себя Алексей Васильев, набирая телефонный номер в комнате дочери. Послушала концерт и уехала. Таких много развелось. Заражаются безумной любовью к популярной певице, как вирусом. Сумасшедшая поклонница или тайная подружка дочери.

Линия соединилась. Длинные гудки натягивали нервы генерала, как порывы штормового ветра морские канаты, крепящие паруса. Дочь не отвечала. Что-то не помнит он у нее подружки по имени Нина. Значит, сумасшедшая фанатка. Сумасшедшая! А где гарантия, что убийца певиц – мужчина?

Боевой генерал в раздражении стукнул трубкой и позвонил Гордееву.

– Есть другой телефон в этой чертовой гостинице? – без предисловий крикнул он.

– Прямой только один, товарищ генерал армии. В номер артистки провели по моему указанию. Есть еще местные номера.

– Ну так звони! Там двое моих орлов должны дежурить. Свяжись с ними и доложи!

– Слушаюсь!

Через три минуты генерал армии знал, что дочь из гостиницы исчезла.

Глава 37

Марина безошибочно пробиралась по темному коридору Дома офицеров навстречу тихим звукам рояля. Она уже бывала здесь, но даже если бы это случилось в первый раз, сориентироваться ей помогала музыка. Каждый шаг приближал ее к чудесной мелодии, звучавшей со сцены. Это была та самая первая песня о собаке. Она вела ее по лестницам и коридорам. Расстояние от своей гримерной комнаты до бокового занавеса девушка почти пробежала. Здесь она остановилась и, как истинная актриса, привела себя в порядок, поправив платье и прическу. В большом волнении она отодвинула тяжелую ткань и выглянула на сцену.

Ее любимый рояль стоял в центре. Его струны были закрыты. На белой крышке слева и справа горели высокие желтые свечи, а на овальном выступе рассыпанные цветы образовывали большую букву "М". Пахло храмом. Свечи были единственным освещением на сцене и в зале. За роялем сидела сутулая женщина и наигрывала мелодии ее самых лучших песен.

– Заходите, Марина, – не оборачиваясь, произнесла она добрым мужским голосом. – Я вас давно жду.

Девушка от неожиданности вздрогнула. Человек встал из-за рояля и обернулся. Его лицо оставалось в тени. Говорил он скованно, не зная, куда деть длинные неуклюжие руки.

– Не удивляйтесь и не бойтесь. Я мужчина. А весь этот маскарад лишь для того, чтобы встретиться с вами. Я вынужден так делать. Меня принимают за кого-то другого, и хотят арестовать. А я пишу музыку и дарю ее вам.

– Ну, конечно, – девушка улыбнулась, и смело впорхнула на сцену. – Как же я могла подумать, что вы…

– Кто?

– Что вы женщина. Такая музыка. Это просто невозможно!

– Что невозможно?

– Невероятно, если бы ее написала женщина.

– Вы так думаете?

– Когда я еще только училась в музыкальной школе, я обратила внимание, что все великие композиторы – мужчины. Это так странно: среди великих писателей, поэтов и художников есть женщины, а сочинение гениальной музыки подвластно только мужчинам. Почему?

– Не знаю.

– И я не знаю. Наверное, музыка очень абстрактна, как математика, а мужчины лучше мыслят неосязаемыми образами. Я иногда думаю, что из гениальных композиторов могли бы получиться выдающиеся математики, и наоборот. Вот вы. Как у вас рождаются такие чудесные мелодии?

– Я составил сложные уравнения, решил их и вывел формулу.

– Серьезно?

– Какая же вы наивная.

– Смеетесь!

– Я много слушал. И запоминал. А цифры у меня не держатся в голове. Я их записываю.

– Все слушают. Но одно дело слушать, другое – сочинять. Я не могу представить, как это возможно, писать такую удивительную музыку.

– Оставьте это мужчинам. А вы пойте.

Марина подошла к роялю, между ней и Композитором дрожал огонек свечи. Она рассмотрела его лицо и спросила:

– Вас как зовут?

– Марк.

– А меня Марина.

– Я знаю.

Девушка наклонила голову, хитро прищурилась, показала на цветочную букву "М".

– Это ради меня?

– Это для нас.

Она шагнула ближе и рассмеялась.

– Марк, у вас накрашенные губы.

– Пришлось.

– Так нельзя. Вам надо переодеться. Я хочу посмотреть на вас как на мужчину.

– У меня ничего нет. – Марк смущенно пригладил юбку.

– Там, за сценой, есть костюмерная с парадной формой. Ее надевали музыканты перед концертом. Пойдемте.

Марина взяла Марка за руку и увлекла за собой. Она хотела включить свет в коридоре, но Марк перехватил ее руку.

– Не хочу, чтобы нас заметили и помешали.

– И я не хочу, чтобы мои охранники узнали, что я здесь, – озорно поддержала Марина. – Только как же мы выберем одежду в темноте?

– Я справлюсь, – заверил Марк. – Подождите.

Он зашел в костюмерную, провел ладонью по длинному ряду вывешенных мундиров. По шороху ткани и стуку пуговиц он определил нужный размер. Вскоре перед Мариной появился человек в военной форме. Девушка провела пальчиками по сукну.

– Я вас не вижу, – хихикнула она. – Пойдемте скорее на сцену.

При свете свечей она сначала улыбнулась, а потом недовольно всплеснула руками.

– А где фуражка? Почему не взяли фуражку, старшина?

– Я сейчас, – смутился Композитор, намереваясь вернуться в костюмерную.

– Потом. Лучше покажите мне новую песню.

Марк послушно сел за рояль, извинился:

– Я плохо играю. Я не музыкант.

– Вы – композитор! Вы замечательный композитор.

– Меня так в детстве дразнили.

– Правда?

– И потом… тоже.

– Ну так играйте, мой милый Композитор.

Марк осторожно дотронулся до клавиш, зазвучала грустная музыка.

После концерта он долго ждал Марину. В голове постоянно вертелись обрывки только что прозвучавших песен. Оставшись один на сцене, он встал в точности на ее место, принял такую же позу и попытался подражать ее пению. Но получалось плохо. Нет, обычные слушатели признали бы огромное сходство, но Марк еще раз убедился, что не может придать голосу ту удивительную полетность и тонкую вибрацию, которая превращает слушателей во влюбленных поклонников. Он нашел подсвечники, установил их на рояле. Цветами, оставшимися в гримерной, выложил на белой поверхности большую букву "М". Их единственное свидание должно ей понравиться. Дамскую сумочку с хирургическими инструментами он бросил в полумрак, на край сцены. Фотоаппарат он не взял. Сегодня он не понадобится. Чтобы заполнить последнюю строку в таблице ему достаточно линейки. Подготовившись, Композитор сел за рояль и замер в ожидании.

У него не было часов. В какой-то момент он испугался, что Марина не придет, и он никогда не узнает тайны ее голоса, но послышались шаги у служебного входа, его пальцы пробежались по клавишам, встречая долгожданную гостью.

Марина оперлась ладонью о рояль, вслушивалась в новую мелодию и в такт ей покачивала головой. Ее губы пытались нашептывать текст. Когда Марк закончил, она вздохнула.

– Как жаль. Я стихи забыла в номере, помню только отдельные строчки, а то бы сейчас прорепетировали.

– Слова неважны. Пойте, что угодно.

– Как это?

– Вы можете читать хоть сводку погоды, вас всё равно будут слушать… и любить.

– Это невозможно!

– А вы попробуйте.

– Сводку погоды? Ну, хорошо.

Вновь сдержанно зазвучал рояль. Марина озорно сверкнула глазами и запела:

– Вчера был дождь, сегодня снег, а завтра будет солнце. Все одевайтесь потеплее, а то замерзнете. Опять гроза, опять туман и снова будет снег. Я мерзну, мерзну, мерзну, мерзну. Где мой любимый человек?

Девушка обхватила себя за плечи, съежилась, словно действительно мерзла. Но, почувствовав, что ее слова попадают в такт, она повторила их громче и увереннее. Ее руки с распахнутыми ладонями взметнулись в сторону зрительного зала. Она пела так неистово и страстно, будто выступала на концерте. Когда мелодия стала затихать, она повторила вопрос о любимом несколько раз, прижала руки к груди и склонила голову.

Оба помолчали. Марина подняла влажные глаза и прошептала:

– Замечательно.

– Только не плачьте. – Композитор вскочил и невольно обнял девушку за плечи. – Если хотите, я сочиню веселую музыку.

– Прямо сейчас? Как для вас всё легко.

Марина склонила голову на плечо Композитора. Он уткнулся в ее рыжие волосы.

– А в детстве ваши волосы были русыми, – сказал он.

– Я покрасилась. Сказали, что артистка на сцене должна быть яркой. А русая – ни то ни се. Вы видели меня в детстве? – встрепенулась она.

– Давно. Я запомнил ваш голос. Он такой… неповторимый.

– Вам нравится только мой голос?

– Потом я услышал его по радио и…

– Что? Договаривайте.

Композитор молчал. Марина глаза в глаза смотрела на Марка.

– Почему вы разделяете меня и мой голос? Я – единое целое.

– Да, конечно. Но…

– Вы писали для меня чудесные песни и боялись познакомиться. Это из-за шрама? Вы боялись показаться некрасивым? Вы думали, что я оттолкну вас? Это не так. Вы самый лучший. Вы – гениальный. Вы неповторимый. Композитор вы мой, любимый.

Девушка прижалась и нежно поцеловала Марка в губы. Затем она резво выскользнула из объятий и засмеялась.

– У вас еще осталась помада на губах. Надо вытереть, как следует. Где ваш платок? У меня нет. А, вот ваша сумочка!

Она заметила у края сцены ридикюль, подбежала и распахнула его. Она всё делала порывисто и резко. Марк услышал, как из сумочки со звоном высыпались стальные скальпели, ножи и клещи. Он обернулся. Ее недоуменный взгляд поднялся с пола и встретился с его спокойными холодными глазами. Он поймал себя на мысли, что никогда не интересовался цветом ее глаз. Секрет ее обаяния совсем в другом. Он кроется ниже.

Композитор опустил взгляд на тонкую шею девушки. Вот его цель. Там спрятана тайна, познать которую он стремился всю жизнь.

Глава 38

По ночному шоссе служебный автомобиль доставил генерала армии Васильева в военный городок на предельной скорости. Командир части Гордеев встретил его безрадостной новостью:

– Пока не нашли, товарищ генерал армии. Но прилагаем все усилия. Прочесали все кусты. Ничего. Люди пошли по квартирам.

– Не уследили!

– Я думаю, может она… у сердечного друга? – осторожно подбирая слова, предположил Гордеев.

– А есть основания? Что-то замечали?

– Ничего конкретного, товарищ генерал армии. Но девушка очень красивая, сами понимаете. В нее половина наших офицеров влюбилсь.

– Любовь у них в одном месте чешется. Служить надо, а не любить!

– Я так… Только предположил.

– Дай-то бог, если так. Где она жила?

– В дом для самых важных гостей определили.

Войдя в комнату дочери, Васильев рявкнул:

– А где ее бравые телохранители? Лучшие из лучших, черт побери!

– Возглавляют поиск. Понимают, что с них первых спрос. Вот сюда пройдите, – Гордеев вывел Васильева на балкон. – Видите, канат смастерила из подручных средств и сбежала. Не иначе, на свидание.

– С кем?

– Не могу знать. Но найдем прохвоста!

Генерал армии вернулся в комнату, грузно опустился в кресло.

– Если кто из твоих подчиненных нашкодил, семь шкур спущу… Хотя, ты знаешь, выдать бы ее замуж за нормального офицера, мне спокойней будет.

– А чего, сыграем свадебку. У нас тут ребята хорошие.

Взгляд Алексея Васильева неожиданно упал на стол, где он заметил мятую бумажку. Генерал стремглав вскочил, разгладил листок.

– Что это? Откуда? Стихи. Опять стихи! Когда это здесь появилось?!

– Не могу знать, – растерянно вращал глазами Гордеев.

– Когда это закончится.

Алексей Васильев вспомнил, что дочь, обнаружив очередную подброшенную записку, первым делом спешила к роялю.

– Где ее рояль?

– В Доме офицеров.

– Там проверяли?

– Все двери закрыты, товарищ генерал армии. В окнах света нет. На ночь его закрывают. У нас строго.

– Внутрь заходили?!

– Никак нет.

– Кретины!

Васильев устремился вниз по лестнице. Гордеев едва за ним поспевал. У Дома офицеров генерал армии остановился. Ему показалось, что внутри играет рояль. Он прислушался, но сбивчивое дыхание и учащенное сердцебиение мешали сделать однозначный вывод. Васильев подошел к боковой двери, рванул на себя. Дверь легко распахнулась.

– А ты утверждал, что всё заперто, – возмутился генерал армии, протер вспотевшую лысину и крикнул в темный проем: – Марина!

Старая покосившаяся изба на окраине Аникеева встретила офицеров госбезопасности давно немытыми стеклами и мертвой тишиной. На дом указала заспанная соседка, услышав вопрос о шраме на шее. "Там недорезанный живет. Тонькин внук. Учительствует по музыке. Такой же непутевый, как его мать. Одно хорошо – тихий. Почитай, с похорон Тоньки раза два его видела".

В дом вошли с оружием в руках, выбив дверь. Ворвавшись в комнату, Трифонов сразу заметил громоздкий магнитофон, пропавший из квартиры поэта. Жильца в доме не оказалось. Зато в чуланчике обнаружили фотоувеличитель. Технические диковинки в старой избе удивили. Вслед за домом обыскали сарай. И тут офицеров ждала новая страшная находка.

– Сергей Васильевич, тут такое! – осипшим голосом вскрикнул Нестеров.

В руках он держал раскрытую металлическую коробку армейского образца. Пальцы дрогнули, ящичек грохнулся на пол, стопка фотографий вылетела из него и веером рассыпалась под ногами.

– Там, там… – потерянно шептал лейтенант.

Трифонов направил вниз луч фонарика. Желтый круг выхватывал из темноты жуткие кадры растерзанных лиц, вспоротых глоток, распотрошенных носов. Разорванная человеческая плоть черными дырами кричала с крупных снимков. С одной из фотографий остекленевшие глаза жертвы смотрели прямо на подполковника. Трифонов невольно отшатнулся, под ногами застонала расшатанная доска, рядом нервно дернулся перепуганный лейтенант, выхватил пистолет и пугливо заозирался, направляя ствол то в один, то в другой темный угол.

Трифонов растянул узел галстука, потер ладонью под сердцем. Низкое помещение давило духотой и осязаемым страхом, хотелось выбежать на воздух. Хорошо, что подчиненный не видит его побледневшего лица. Нужно показать пример выдержки. Подполковник присел. Холодный глянец фотокарточек обжигал кончики пальцев. Зажмуренные глаза предательски косились в сторону, ворох снимков долго не мог уместиться в тесный ящик.

– Его берлога. Утром вызовем бригаду и продолжим обыск, – решил Трифонов и, словно пьяный матрос, покачиваясь, вышел во двор. В руках он сжимал железный ящик. Ему он казался очень тяжелым и наэлектризованным.

Путь по коридорам Дома офицеров давался тучному генералу-армии тяжело. Он спешил, всюду натыкался на углы, один раз даже шлепнулся, не заметив ступеньку. Гордеев, шедший сзади, не успевал вовремя находить выключатели и зажигать свет. В спешке они тыкались в разные двери, попадали в подсобные помещения, забрели в комнату с духовыми инструментами, где Васильев задел тромбон, и его дребезжащее гудение еще долго гуляло по коридорам. Каким-то образом они оказались в фойе Дома офицеров. Генерал армии увидел высокую дверь с надписью "Партер" и рванул ее на себя.

Зрительный зал встретил его еще не выветрившейся духотой и запахом догорающих свечей. Два грустных огонька дрожали по краям рояля, с трудом расталкивая пыльный воздух. Более ничего. Пустая сцена и трехногий белый инструмент в центре. Овальный выступ рояля, обращенный в сторону зала, был украшен грудой цветов. Генерал армии даже растерялся. Как же так? Выходит, он ошибся. Марина убежала на ночь глядя не для того, чтобы разучивать новую песенку. У дочери свидание! Это так естественно в ее годы.

Успокоившийся генерал армии хотел было покинуть зал, но тревожный взгляд Гордеева его остановил. Более высокий командир части, вытянув шею, что-то рассматривал на сцене. Васильев оглянулся. Пустой помост, рояль и цветы. Снизу из партера больше ничего не было видно.

Гордеев неуверенно указал пальцем.

– На рояле, на цветах…

Васильев неуклюже устремился к сцене. Посередине россыпи цветов виднелось нечто округлое, правильной формы. Сначала показалось, что лежит ваза. Она упала, и из нее высыпались цветы. Но ваза должна быть гладкой, а этот предмет не отсвечивал, наоборот, по мере приближения генерал замечал некоторую неряшливость в очертаниях. Уткнувшись животом в край сцены, он протер слезящиеся от напряжения глаза и ясно увидел на фоне пламени свечи рыжую челку.

Генерал разом вспотел, не отрывая глаз от рояля, сдвинулся вправо, тяжело поднялся по ступенькам на сцену и сразу понял, что не ошибся. На белоснежном рояле в потрясающем черном платье среди пурпурных гвоздик лежала его дочь. Васильев увидел ее бледные щеки, закрытые веки и чуть вздернутый нос. Казалось, что девушка спит. Взволнованный генерал сделал несколько стремительных шагов, стараясь ступать на цыпочках, и замер над роялем. Он разглядел на шее дочери голубую косынку в темных влажных пятнах. Под ней в обе стороны по глянцевой белой поверхности медленно расползалась алая лужа крови. Стебли цветов пропитывались густой влагой.

Генерал схватил девушку за плечи и бережно потянул на себя. Округлившиеся от ужаса глаза наблюдали, как растягивается косынка на шее, приподнимается легкое тело, а голова остается неподвижной. Сильные мужские руки дрогнули. Девичье тело дернулось в сторону. Замотанная косынка повернула отрезанную голову. Она перекатилась через цветы и опрокинула свечку. Рыжие волосы вспыхнули, издавая шипение и неприятный запах.

Боевой генерал издал душераздирающий вопль. Вместе с криком он выплеснул весь запас энергии и рухнул без сознания.

По бетонной дороге через лес к контрольно-пропускному пункту шагал развязный старшина в расстегнутом парадном мундире. Фуражки на нем не было, длинные волосы неряшливыми прядями топорщились на оттопыренных ушах. В руках он сжимал бумагу с большой таблицей. Там, где позволял лунный свет, он разворачивал ее, всматривался в цифры и сладостно мычал. В эти мгновения на его искривленной шее был виден узловатый шрам.

Так Композитор выражал свое счастье.

На повороте его догнал отголосок мужского отчаянья. Композитор равнодушно зафиксировал новый звук и ускорил шаги. Со снисходительной усмешкой он припомнил минуты собственной слабости при встрече с певицей. Он так был очарован ее уникальным голосом, что забыл о главной цели свидания. Он даже не контролировал свой голос, хотя для него звуковая маска являлась таким же естественным атрибутом, как для других повседневная одежда. Неужели в тот момент он был абсолютно "голым"?

Звон падающих на сцену скальпелей вернул ему холодный рассудок. Певица уснула в его жестких объятиях, не успев испугаться. Он не стал делать лишнюю работу и вскрывать ей носоглотку. Ему требовалось изучить лишь вход в гортань. Для этого лучше всего было отделить голову от шеи под самым подбородком. Когда работа была проделана, всё измерено и занесено в таблицу, он привел в порядок тело девушки и даже, как обещал, сыграл для нее веселую мелодию, сочиненную тут же.

На освещенной площадке перед КПП вдоль шлагбаума прохаживался солдат с автоматом. Он заметил странного военнослужащего, когда тот вышел на свет и радостно замычал, разглядывая бумажку.

Резкий окрик постового неприятно удивил Композитора. Кто смеет мешать его великому плану? Да еще таким никудышным голосом! Сегодня он завершил грандиозный многолетний труд и стал обладателем самого ценного в мире секрета, а тут – нелепое препятствие в лице тщедушного бездарного солдатика. Только сейчас, остановившись перед акустическим ничтожеством, он осознал всю степень величия своего открытия.

Оглушающий вопль восторга вырвался из груди Композитора. Крик был столь мощен и неистов, что постовой втянул голову, зажал уши и попятился к домику охраны. Там встрепенулся дремавший сержант. А Композитор всё буйство чувств выплескивал в могучем утробном реве. Достигнув максимума, его крик свалился в низкий диапазон и стал похож на рычание, а затем перешел в мощный, пронизывающий невидимой вибрацией, убийственный гул.

Перепуганный сержант заперся внутри поста, скорчившись на полу. Обезумевший солдатик, оставшийся снаружи, дернул ручку, увидел в руках скобу с вырванными шурупами и в отчаянье выпустил автоматную очередь в закрытую дверь. Композитор услышал стон раненого сержанта, сжалился и добил его инфразвуковым импульсом. Дорога была свободна. Композитор поднял камешек, стукнул по металлическому шлагбауму и с интересом послушал, как тот звенит. Насладившись протяжным звучанием, он покинул войсковую часть.

Выживший солдатик так и не смог внятно объяснить, почему он убил своего командира. На одном из допросов в военной прокуратуре в Москве он услышал гул поднимающегося лифта. Солдатик застонал, оттолкнул следователя и выбросился из окна пятого этажа.

Глава 39

Круглосуточная засада, устроенная в деревенской избе в Аникееве, результата не принесла. Прошла неделя после убийства Марины Васильевой, а Композитор в свой дом так и не явился. Трифонов понимал, что врасплох преступника не застанешь, его обостренный слух издалека обнаружит спрятавшихся сотрудников. Поэтому многочисленные оперативники дежурили в электричках, на станции Литвиновка и приглядывали за всеми дорогами в Аникеево.

Однако Композитор никак себя не проявлял.

Тщательные обыски, проведенные в доме преступника, принесли много улик. Украденный магнитофон, одежда с каплями крови, резиновые перчатки, идентичные найденным на месте преступления, многочисленные фотографии жертв – полностью изобличали преступника, но не давали зацепку, где его искать. Был обнаружен добротный фотоаппарат с непроявленной пленкой, но она оказалась пустой. Никаких бумаг, кроме блокнота со стихами и чистых нотных листов, в доме не нашли.

Сергей Трифонов в очередной раз листал блокнот с вырванными страницами. Отсюда Композитор брал тексты песен для Марины Васильевой. Поэт использовал блокнот не только для стихов, но и как записную книжку. На многих страницах то тут, то там виднелись наспех записанные номера и телефоны. Их тщательно проверили, но это оказались координаты случайных знакомых погибшего поэта.

Подполковник блуждал взглядом по буквам и цифрам, пока не заметил на чистой странице выдавленные следы от ручки. Предыдущий лист был вырван. Трифонов вернулся на несколько страниц назад. Поэт писал легко и небрежно, без нажима, окончания букв скорее повисали в воздухе, чем отпечатывались на бумаге. А здесь кто-то явно давил на ручку или карандаш, старательно выводя цифры. Трифонов расположил лист под наклоном к свету и переписал то, что увидел.

Семь цифр. Как в номере телефона!

Адрес и имя абонента можно было проверить по телефонной базе, но это заняло бы время. Вполне вероятно, что кто-то воспользовался блокнотом еще при жизни поэта, и у следствия опять пустой контакт. Зачем напрасное ожидание.

Подполковник придвинул телефон и набрал записанный номер. После долгих гудков на другом конце провода устало откликнулся мужской голос:

– Алло.

– Позовите Композитора, – наобум брякнул Трифонов.

Возникла пауза. Затем собеседник перешел на вкрадчивый тон и осторожно поинтересовался:

– А вы, собственно, кто?

– Подполковник КГБ Трифонов, – представился офицер и продолжил давление: – С кем я говорю?

– Камоцкий, – гнусаво просипел мужчина. – Что вам нужно?

"Камоцкий, Камоцкий", – вертелось в голове у подполковника. Очень знакомая фамилия. А, точно! Хирурга с таким именем использовал для нужд конторы еще Бурмистров.

– Вы – хирург?

– Смею надеяться, что да.

– Что вам известно о Композиторе?

– Подполковник, я буду говорить только с генералом Бурмистровым.

– Генерал Бурмистров давно погиб! Потрудитесь ответить на мой вопрос.

– Не смешите меня. Я разговаривал с ним неделю назад.

Через полчаса заинтригованный Трифонов был уже в госпитале у профессора Камоцкого. Прежде чем продолжить беседу, он показал служебное удостоверение и велел запереть кабинет.

– Вы хорошо знали генерала Бурмистрова?

– Еще бы. Он привлекал меня для разной специфической работы медицинского характера. Я не раз бывал в его кабинете.

– Откуда вы знаете агента по кличке Композитор?

– Я обследовал его. Давал экспертное заключение. Но по требованию генерала все полученные материалы были засекречены.

– Что вы можете сказать об уникальных возможностях Композитора?

– Так как я давал слово Бурмистрову, то буду говорить только с ним.

– Генерал Бурмистров погиб.

– Вы еще скажите, что и Композитор тоже.

– Бурмистров погиб на моих глазах.

– Знаете что, подполковник, я уже не ребенок, и достаточно потрудился на ваше ведомство. Мне можно доверять.

– Поэтому я и приехал к вам. Всё, что вам известно о Композиторе, придется рассказать мне! Генерала похоронили в 53-м.

– Подполковник, мы оба знаем, что КГБ и не такие спектакли устраивал. Я лично, между прочим, делал пластические операции для некоторых ваших сотрудников.

– Хватит! Генерала нет. Теперь я веду дело Композитора.

– Бурмистров сказал иначе.

– Когда он это сказал? Семь лет назад?!

Профессор взглянул на настенный календарь, пригладил испанскую бородку.

– Не нервничайте вы так, подполковник. Это вредно для здоровья. Может, вам дать успокоительное? У нас есть хорошее средство.

– Я не потерплю насмешек.

– Ну что вы. Я от чистого сердца.

– Я сказал, хватит! Когда вы последний раз видели Бурмистрова?

– Семь лет назад.

– Ну, вот.

– А разговаривал с ним семь дней назад.

Трифонов внимательно посмотрел на Камоцкого. Может, этот профессор свихнулся? Взгляд умный, лицо спокойное. Нет, не похож он на дурачка.

– Допустим, я вам верю. При каких обстоятельствах вы разговаривали с генералом Бурмистровым?

– Он мне позвонил.

– Сюда, в кабинет?

– Да.

– И что сказал?

– Спросите его сами.

– Не юлите! Бурмистров погиб! Или вы мне всё расскажете, или я упеку вас в психушку! – начал звереть Трифонов. – Отвечайте! О чем говорил так называемый Бурмистров?

– Обычные вещи для вашей конторы. Что его смерть была инсценирована, что он находился на конспиративной работе за границей. Только вы не беспокойтесь, я всё это сохраню в тайне.

– Почему вы уверены, что это был именно Бурмистров?

– А вот намеков не надо. Я хоть уже и в возрасте, но в своем уме. Я хорошо всё запомнил. Он позвонил утром. Я только что вышел на работу и даже не успел надеть халат. Это был обстоятельный разговор. Мы беседовали долго, голос генерала невозможно спутать. Мы раньше часто общались по телефону, и я знаю малейшие его интонации.

– О чем он еще сообщил?

– А вот это уже тайна. Он предупредил.

– Никаких тайн! – Трифонов выхватил пистолет и направил его на профессора. – Вашей доверчивостью воспользовался опасный преступник! На его совести десятки жертв. Говорите, о чем вы беседовали, или я выпущу в вас всю обойму.

Побледневший профессор испуганно заслонился руками.

– Если так, то конечно… Я всё скажу. Только вы опустите оружие. Я не могу общаться, когда вот это… прямо на меня…

– Хорошо. Но больше я церемониться не буду.

– Он сказал, что одному человеку надо сделать секретную операцию. Она сложная и специфическая. Этот человек приедет в госпиталь и сам всё объяснит. Когда я спросил, как я узнаю пациента, генерал сказал, что это будет уже знакомый мне человек. Он сам меня найдет. Мы попрощались. И вот, буквально через двадцать минут ко мне пожаловал Композитор.

– Что? Когда это было?

– Я уже говорил. Неделю назад, в понедельник, между девятью и десятью часами утра.

Трофимов тоже посмотрел на календарь. 5 октября! Накануне, в ночь с субботы на воскресенье, была убита Марина Васильева.

– Вы не обознались? К вам приходил Композитор?

– Прошло много лет, он был в военной форме, но я его сразу узнал. Шрам на шее… Я же его исследовал.

– О чем вы говорили?

– Он принес рисунки. Очень точные разрезы носовой полости, глотки и горла. Там был продольный вид и вид сверху. Всюду проставлены размеры. Он показал на голосовые складки и надгортанник и объяснил, что ему нужно сделать такие же.

– А вы?

– Я хотел отказаться, уверял, что это невозможно. Но он каким-то образом убедил меня рискнуть. Вы знаете, когда я делал эту операцию, я ощущал себя первопроходцем уровня Колумба.

– Так вы, прооперировали Композитора?

Камоцкий подбоченился, гордо вытянулся, отчего острая бородка поднялась горизонтально, и заявил:

– Да. Я сделал это. Операция прошла успешно. Вы понимаете, там была одна принципиальная сложность. Но я… я нашел выход. Без ложной скромности, это новое слово в хирургии. Как вы думаете, я могу опубликовать научную статью? Ну, конечно, без упоминания имени пациента…

Оглушенный новостью Трифонов крутил головой, будто разминал затекшую шею. Его безумный взгляд блуждал по кабинету, с губ слетали злобные фразы:

– В то время, когда десятки сотрудников без сна и отдыха охотились за преступником, вы тайно оказывали ему помощь и прятали здесь, в режимном госпитале!

– Но это же был приказ генерала КГБ? Как я мог ослушаться?

– Какой, к черту, приказ! Композитор сам позвонил вам его голосом!

– Но, простите… Голос столь индивидуален. Его невозможно подделать на 100 процентов.

– Хватит! Композитор может и не такое!- Трифонов жахнул кулаком по столу. – Бурмистров давно мертв! Вас обманули.

– Я не знал. Поймите…

– Где сейчас Композитор? Когда он ушел?

– Почему ушел? Он у нас на третьем этаже в шестнадцатой палате.

Подполковник заскрипел зубами.

– Он… здесь?

– Это сложная операция. Пациенту требуется восстановление.

Трифонов отпихнул стопку бумаг, достал пистолет и направился к выходу.

– Почему сразу не доложили? – раздраженно крикнул он, с силой распахивая дверь.

– А вы и не спрашивали, – развел руки Камоцкий, глядя на мелькнувшие в коридоре каблуки подполковника.

Марк Шаманов слышал беседу Камоцкого с офицером КГБ. Еще лучше он слышал топот ног, приближающихся к палате. Но у него не было сил, чтобы встать и скрыться. Кричать он тоже не мог. Композитор берег свое обновленное горло, с еще не затянувшимися швами.

Задержание прошло буднично, волновался только Трифонов. Прибывшие по срочному вызову шесть вооруженных офицеров переправили Композитора во внутреннюю тюрьму Лубянки. Марк вел себя спокойно, понимая, что должен выиграть время. Для борьбы ему требовалось здоровое горло. Теперь, когда он достиг своей главной цели, такие мелочи, как арест и заточение в камере, его совсем не волновали. Он терпеливо ждал восстановления сил.

Разъяренный генерал армии Васильев, узнав об аресте убийцы любимой дочери, порывался лично расправиться с ним. Но у Трифонова были другие планы насчет преступника. Он мечтал осуществить то, что не удалось Бурмистрову: всесторонне изучить уникальные возможности Композитора и с помощью лучших ученых привить их спецагентам КГБ. Эту идею поддержало руководство госбезопасности. Однако арест самого жестокого убийцы современности, расправившегося с всенародно любимыми артистами, невозможно было утаить. Сталинская диктатура в стране давно пала, наступившая Хрущевская оттепель разбудила в простых обывателях никогда неслыханную смелость высказываний и суждений. В газетах появились чудовищные подробности убийств, которые раньше удавалось скрывать. Стало известно общее количество жертв преступника, начиная с 52-го года. Взбудораженная общественность требовала публичного суда над невиданным доселе убийцей. Всесильному КГБ пришлось передать Композитора под опеку прокуратуры и милиции.

Но поведение Марка Шаманова от этого совсем не изменилось. Он, как и прежде, молчал. За время следствия, продолжавшегося более полугода, он на допросах не проронил ни слова. Оперировавший преступника Камоцкий, вызванный в качестве эксперта, подтвердил, что голосовые связки Композитора не повреждены, горло полностью восстановилось, и нет никаких физиологических причин, способных вызвать у пациента немоту. Но ни уговоры, ни запугивания, ни санкционированные сверху пытки, не заставили преступника давать показания. Он продолжал упорно молчать, не проявляя никакого интереса к следственным действиям и своему будущему. Несмотря на это, по всей стране была проведена огромная работа и собраны самые неопровержимые улики, изобличающие преступника.

Однако следствие не ответило на главные вопросы. Каковы мотивы убийств? Почему маньяк расправлялся с лучшими певицами страны таким зверским образом? Это породило множество слухов и предположений. К моменту окончания следствия интерес к серийному убийце в обществе был столь велик, что стало ясно, обычный судебный зал не вместит и десятой части желающих. Чтобы обеспечить процессу гласность и в то же время соблюсти меры повышенной безопасности, в качестве места проведения судебного заседания был выбран Дом офицеров той самой военной части, где Композитор совершил последнее кровавое преступление.

В день суда места в зрительном зале заняли журналисты и главные редакторы центральных изданий, музыканты и артисты, выдающиеся деятели искусств, высокопоставленные военные и чиновники, а также родственники и знакомые погибших. В первом ряду в парадной форме при боевых орденах расположился генерал армии Васильев. Зная взрывной характер генерала, прежде чем пустить в зал, его вежливо обыскали, опасаясь расправы над преступником. Хотя никто не сомневался в будущем приговоре, требовалось соблюсти все юридические формальности. Высшую меру наказания для убийцы должен был вынести только суд.

Гвалт ожидания в зале мгновенно прекратился, когда четверо вооруженных охранников вывели на сцену Марка Шаманова. Сотни глаз с трепетом следили за высоким молодым человеком, одетым в новый строгий костюм, где вместо галстука из-под расстегнутого ворота рубашки топорщился несуразный вязаный шарфик. На голове преступника вздымался черный ежик волос, а на щеках виднелась отросшая щетина. Из-за шрамов на шее он редко позволял себя брить.

Композитора ввели в специально сооруженную клетку из толстых прутьев и поставили перед ним кружку с чем-то горячим. "Какао", – зашептались знающие люди. Наряду с шарфом это была единственная просьба преступника, изложенная им письменно во время следствия. Звякнули снятые наручники. Молодой человек впервые проявил интерес к притихшим зрителям, метнув взгляд поверх их голов. Казалось, он осматривал зал, хотя на самом деле проследил за распространением звука. Качество акустики его удовлетворило. Всё было, как во время последнего выступления Марины Васильевой. Только место белого рояля на сцене занимал стол для судей.

Процесс проходил быстро. Предъявленные улики, показания свидетелей и, в особенности, подробные фото-отчеты преступника о своих злодеяниях подняли градус негодования собравшихся на запредельную высоту. Дежурившие медики то здесь, то там оказывали помощь потерявшим сознание. Отказы подсудимого от ответов лишь усугубляли ситуацию. Судье часто приходилось гасить страсти строгими замечаниями. Грозная речь прокурора, потребовавшего расстрела для подсудимого, была встречена гулом одобрения. На этом фоне на смущенного адвоката жалко было смотреть. Он невнятно протараторил заранее приготовленный короткий текст и сел, сгорая от стыда.

Всё шло к закономерному финалу. Незримая ярость наполняла зал. Хмурый судья, скорее для проформы, предложил подсудимому последнее слово и хотел было объявить перерыв перед оглашением приговора, но Композитор неожиданно встал.

Зал умолк. Сотни ненавидящих глаз вонзились в жалкого ублюдка, зарезавшего самых талантливых артистов страны.

– Спасибо, ваша честь. Спасибо всем собравшимся за возможность высказаться. Я молчал до сих пор только по причине своей тяжелой травмы и болезни. Я не хотел, чтобы невнятный хрип моего покалеченного горла исказил ту правду, которую вы желаете услышать, а она, поверьте мне, гораздо интереснее, чем всё ранее сказанное в этом зале. Теперь я готов объяснить уважаемому суду суть произошедшего, и вы, я уверен, сделаете единственно правильный вывод. Я попрошу включить магнитофон, который присутствует здесь в качестве вещественного доказательства и который, якобы, был найден в моем доме. Пожалуйста.

Оторопевший судья кивнул. В наступившей тишине щелкнул тумблер, раздалась музыка с репетиции Марины Васильевой. Композитор дождался, когда зазвучит голос певицы, и продолжил.

– Вслушайтесь в чудесный голос этой девушки. Я впервые услышал ее восемь лет назад и сразу был очарован ее потрясающими вокальными данными. Я знал, что когда-нибудь она станет великой певицей. Я мечтал с ней подружиться, но вынужден был выполнять грязные задания карательных органов, которыми руководил Берия. Я был под их полным контролем и делал то, что они велели. За малейшее ослушание меня избивали и наказывали. Но я хотел стать свободным и чистым человеком, моим единственным желанием было сочинение музыки для такой певицы, как Марина Васильева. Уже тогда я полюбил ее. В один из дней я взбунтовался и отказался работать на госбезопасность. Меня бросили в темный глухой подвал, приковали цепью. Целый год в моей камере не появилась ни одна живая душа. Пищу мне просовывали в щель, как собаке. Я страдал от одиночества, страдал без музыки, я разучился говорить и почти ослеп. Через год, когда пал Берия, перепуганный генерал госбезопасности вывез меня в Казахстан, чтобы там уничтожить и замести следы своих бесчеловечных преступлений. Но мне чудом удалось бежать. За мной охотились, как за диким зверем. Долгие годы я скрывался в алтайской деревне. Я помню весенний день, когда услышал по радио песню Марины Васильевой. Это был самый счастливый день в моей жизни. Она стала певицей. Ее талант вырвался на свободу и был очевиден для всех. Так же, как и я, ее сразу полюбили миллионы слушателей. Ведь это правда? Вы все ее любили? Ответьте мне!

Зрительный зал нестройно выдохнул "да", многие кивнули, сглатывая подступивший к горлу ком. На еще недавно суровых лицах проступила доброта и рвущаяся наружу нежность.

– Да! Да! Да! Не скрывайте своих светлых чувств. Ее любили и любят все! Марину невозможно не любить. Признайтесь себе, вы ее не просто любили, вы ее обожали! Как и я. А если кого-то безмерно любишь, разве можешь ему причинить боль? А зарезать? Хладнокровно, расчетливо. А убить? Нет! Никогда! Влюбленный человек скорее пожертвует своей жизнью ради любимого. Ведь это так? Каждый из вас с этим согласится. Вот и я приехал в Москву с единственной целью: писать песни для Марины Васильевой. Я готов был жить в хлеву, голодать, ходить в обносках, только чтобы она еще полнее раскрыла свой удивительный талант. И я написал для нее музыку! Это были песни на стихи ее любимого поэта. Я стеснялся передать их открыто и поэтому тайком подбрасывал ей ноты. А потом я услышал свои песни в ее исполнении. Я был счастлив. Она приняла правила игры. Мы чувствовали друг друга на расстоянии, но никогда не встречались. В это же время я понял, что за мной снова началась охота. КГБ узнало о моем возвращении и захотело уничтожить. Они всегда уничтожают сбежавших агентов! Но настали другие времена. Их сила поубавилась. Они знали, что я верчусь где-то рядом с Мариной. И тогда они придумали историю с певицами, чтобы все органы правопорядка искали меня. Они зверски убивали самых лучших исполнителей только для того, чтобы поймать меня. Все улики, найденные, якобы, в моем доме, были получены без свидетелей. Какой разумный человек будет хранить фотографии своих жертв у себя дома? Ваша честь, вы видели снимки? Вы хорошо рассмотрели их? Это профессиональная работа криминалиста, где заметна даже линейка! Они грубо подбросили материалы следствия, потому что были уверены: суда не будет. Они рассчитывали убить меня еще при задержании. Но мне повезло, я оказался в больнице, где было много свидетелей. Я был так беспомощен, что меня уносили оттуда, а, следовательно, невозможно было приписать сопротивление при задержании или попытку побега. О моем аресте сразу стало известно журналистам. Спасибо вам огромное, что вы смело писали об этом деле. Ваши статьи спасли меня. Из застенков Лубянки меня передали в милицию. Я молчал на следствии, потому что, расскажи я правду, я бы не дожил до суда. А теперь, прежде чем суд примет решение, я хочу, чтобы мы все послушали мои песни в исполнении Марины Васильевой. Она не успела записать их на пластинку. Но они есть на магнитофонной ленте. В зале присутствует ее отец, который не расстается с этой записью. Я прошу вас, Алексей Михайлович. Ваша дочь спасет всех нас от чудовищной ошибки. Она – моя последняя надежда.

Генерал армии уже давно смотрел на Композитора совсем другими глазами. Он словно прозрел и теперь не верил, что обаятельный молодой человек в клетке был способен жестоко расправиться с его дочерью. Это не преступник. Он любил ее! Он не виновен. Как можно было так ошибиться! Убийцы – совсем другие люди. Ведь он, старый вояка, не понаслышке знает о коварстве и методах работы КГБэшников.

Притихшие зрители, судьи, прокурор, адвокат и вооруженные охранники перевели взгляд на постаревшего лысого военачальника с иконостасом орденских планок на груди.

– У меня в машине, – смущенно откашлявшись, произнес генерал.

Дежурный офицер выбежал из зала и вскоре вернулся с кассетой. Зазвучал рояль, дивный голос всенародно любимой певицы взлетел и затрепетал под сводами Дома офицеров. Композитор, не таясь, подпевал ей. Слушатели обомлели. Казалось, Марина Васильева ожила и находится здесь, прямо на сцене.

Песня закончилась. Певица заговорила с аккомпаниатором, и стало ясно, что это рабочая запись в студии.

"Замечательная музыка, – с чувством произнесла Марина. – А мне твердят, что он убийца, и я должна бояться его. Не верю! Гениальный композитор не может убивать! Он полностью отдан музыке. Играйте, пожалуйста, следующую мелодию".

Все собравшиеся, как завороженные, прослушали вторую песню. Композитор вновь подпевал. Затем прозвучала третья композиция. Голос Композитора дополнял и усиливал звучание магнитофона. Нежный дуэт обволакивал слушателей и заставлял их по-новому смотреть на человека в клетке. В их глазах смешалось чувство восхищения прекрасным и безмерное удивление. Зрители забыли про всё сказанное ранее, и верили сейчас только Композитору.

Когда песня стихла, кто-то выкрикнул: "Он не виновен! Освободите!". Эти требования повторили другие. Зал загудел. "Не виновен!" "Отпустить!" "Свободу гениальному композитору!" "Долой КГБ!" "Под суд следователей!" Такие выкрики слышалось со всех сторон. Несколько человек прорвались на сцену и отняли ключи у потрясенных охранников. Растроганный судья утвердительно кивнул. Композитор вышел из-за решетки. Публика взревела от восторга. Марк пытался благодарить, кланялся, его обнимали, у многих на глазах блестели слезы. Генерал армии Васильев бесконечно тряс руку освобожденного, невольно звеня наградами, и что-то шептал.

А над всем этим звенел голос Марины Васильевой. Магнитофон продолжал крутить ее песни на максимальной громкости.

Воспользовавшись суматохой, Композитор покинул сцену и вышел из Дома офицеров через служебный вход. Васильев не отставал. Марк остановился около стоянки автомобилей.

– Мне нужна ваша машина, – попросил он.

– Конечно, пожалуйста, – генерал услужливо распахнул дверцу черной "Чайки". – Забудьте об этом грязном процессе. Куда вас отвезти?

– Я сам, без вас. – Марк бесцеремонно плюхнулся на заднее сиденье и приказал водителю: – В Москву!

Автомобиль мчался по шоссе, водитель следил за дорогой, изредка, посматривая в зеркало на странного пассажира. Молодой человек сжимал ладонью шарф на горле, беззвучно плакал и кусал в кровь тонкие губы.

Глава 40

Несмотря на счастливое освобождение из зала суда, Марк пребывал в глубоком отчаянии. Волны раздражающего удушья накатывали на него. Сегодняшний день должен был стать днем его триумфа, вехой, когда ему покорилась самая главная тайна человеческого обаяния – умение внушать безграничное чувство любви. Но этого не случилось. Он потерпел фиаско! Всё, что он показал на сцене, это умение обманывать и убеждать. Но это ему было подвластно и раньше. А он хотел, чтобы его полюбили, безотчетно и неосознанно, как малыш любит ласковую мать, как зрители, трогательно обожавшие Марину Васильеву. Когда он подпевал Марине, он ясно услышал и с горечью осознал, что его голос не дотягивает до великого эталона. Влюбленные взгляды зрителей по-прежнему были обращены к прелестному образу погибшей певицы. Она могла дарить любовь даже после своей смерти. Марк стыдливо покинул зал, не дожидаясь окончания магнитофонной записи.

Сейчас он ехал в госпиталь. Он был уверен, что в его главном выводе после кропотливых исследований, потребовавших десятки жертв, нет ошибки. Если кто и ошибся, то это нерадивый хирург, который должен понести наказание.

Композитор ворвался в отделение, переполненный злостью, как грозовая туча электрическими разрядами.

– Вы обманули меня! – прошипел он, склонившись над испуганным Камоцким.

– Не может быть. Я сделал всё точно, – оправдывался профессор, с трудом приходя в себя при виде неожиданного гостя.

– Вы ничего не умеете!

Камоцкий вытащил папку из ящика в столе, зашелестел бумагами.

– Вот, смотрите. Это ваш рисунок, а это снимки вашего горла до и после операции. Всё совпадает, убедитесь сами. Это была сложнейшая операция, но я достиг результата.

– Здесь ничего непонятно!

– Посмотрите на свет. А рядом держите рисунок. Я объясню детали.

Марк разглядывал снимки и убеждался, что профессор прав. Неужели он допустил просчет! Это невозможно! Столько лет работы, и всё зря?

– Я рад, что вас отпустили, – лебезил профессор, дергая бородкой. – Я хотел спросить… К чему был этот риск? Чего вы хотели добиться операцией?

Марк раздраженно швырнул снимки в лицо съежившегося Камоцкого. Ошибки не должно быть! Его расчет верен. Нужна еще одна проверка. Если он не справился с огромным залом, то, может быть, добьется успеха в общении с одним единственным человеком?

Он бросился в ординаторскую к симпатичной медсестре, которая ухаживала за ним после операции. Упав перед ней на колени, он сжал ее бедра и посмотрел в глаза. Множество ласковых слов слетало с его губ. Он клялся девушке в любви и уверял, что не может жить без нее, стараясь подключить все возможности своего обновленного голоса. Он копировал интонацию и тембр певицы, произносил фразы из кинофильмов о любви. Удивленная медсестра осторожно улыбалась и сдержанно кивала. Марк наблюдал за ней. Он понял, что девушка поверила его словам и даже погладила его щеку дрожащей ладошкой, но в ее глазах не вспыхнул ответный огонек любви и обожания, который он замечал у слушателей на концертах Марины Васильевой.

Оставшийся один профессор Камоцкий нервно накручивал диск телефонного аппарата. Что произошло? Почему Композитор вновь на свободе? Где, черт возьми, Трифонов, который горел желанием уничтожить агента, вышедшего из-под контроля? Ох, нельзя верить спецслужбам. Целесообразность для них всегда выше совести и обещаний. Дозвонившись до подполковника Трифонова, Камоцкий сбивчиво поведал ему о визите Композитора и потребовал оградить впредь от подобных неожиданностей.

Подполковник Трифонов был удивлен сообщением не меньше профессора. Все долгие месяцы следствия он кропотливо восстанавливал историю жизни Композитора и был потрясен его возможностями. Наряду с безотчетным страхом в нем крепло уважение к чудовищным талантам серийного убийцы.

А Композитор не сдавался и продолжал эксперимент. Он обнял девушку и попросил тотчас отдаться ему прямо здесь, на узкой кушетке, обтянутой клеенкой. Девушка покладисто согласилась. В какой-то момент ее руки напряглись, но она не посмела ему отказать и сама расстегнула халатик. Что это, победа? Марк повалил медсестру на спину, продолжал шептать ласковые слова, контролируя ее состояние. Девушка, стиснув зубы, терпела. Ее подбородок был вывернут в сторону, ресницы хлопали, из глаз струились слезы. Ни во время конвульсивных движений Марка, ни после, когда он старательно ласкал ее обнаженную грудь, в расширенных зрачках девушки не появилось и тени любви! Только необъяснимая рабская покорность, утопленная в молчаливых слезах, и жалкая вымученная улыбка.

Совсем не этого он хотел достичь! Композитор схватил девушку за скулу, дернул лицо на себя.

– Я люблю тебя. Посмотри мне в глаза, скажи что-нибудь. Я хочу услышать тебя, – заклинал он.

В ответ пугливый взгляд и беспомощная гримаса человека, готового разрыдаться.

– Что вы хотите услышать? – пролепетала девушка, хлюпнув носом.

Голос не может обмануть. Она боится. Она не любит, а всего лишь боится его! Оглушительное фиаско, переходящее в отчаяние!

Композитор беспомощно замотал головой, стараясь стряхнуть накатившую внутреннюю боль. Его ладонь сползла ниже, сжалась на горле девушки. Вторая рука покинула грудь, обхватила тонкую шею с другой стороны, сцепилась с первой. Большие пальцы безжалостно сдавливали горло, в глазах застыл лед. Запоздалое царапанье жертвы не помешало Композитору. Он покинул ординаторскую, оставив на кушетке бездыханное тело девушки с посиневшим лицом.

В расстроенных чувствах Марк вышел из госпиталя. Водитель ждал его. Композитор сел сзади на кожаный диван генеральского автомобиля и вяло махнул рукой, не зная, куда теперь ехать.

Подполковник Серей Трифонов уже знал о произошедшем на суде. Убийца, которого он изобличил, вновь на свободе! Судя по невнятным объяснениям очевидцев, удивительные способности Композитора после операции только возросли. Как к этому отнестись? Не выпуская из рук огромные наушники, вооруженный двумя пистолетами, подполковник мчался в госпиталь с противоречивыми чувствами. С одной стороны, нужно остановить безжалостного монстра, способного расправляться с людьми и подчинять их своим коварным планам посредством голоса. С другой стороны, нельзя не восхищаться его гениальностью.

В госпитале подполковника ждал труп красивой женщины и истерический скулеж профессора Камоцкого.

Черная "Чайка" размеренно катилась по вечерним улицам Москвы в центр города. Композитор мучительно думал, почему ему не удалось присвоить талант Марины Васильевой, в чем его ошибка, что отличает его голос от пения всеми обожаемой исполнительницы? И вдруг он нашел отличие. Живая музыка! Марина всегда выступала под аккомпанемент музыкантов! Он же на суде декламировал на фоне мертвой магнитофонной записи, а в госпитале вообще не использовал музыки! Может, музыка – это ключ к успеху?

Роскошный автомобиль поравнялся с гостиницей "Москва". Марк услышал мелодию своей песни, сочиненную для Марины Васильевой. Он велел остановиться, приоткрыл окно. Необычная джазовая аранжировка его песни звучала из-под крыши гостиницы. Пела совсем другая солистка, она исполняла песню вызывающе вульгарно, но музыканты играли профессионально, каждый инструмент передавал то настроение, которое задумывал Композитор.

Через десять минут молодой человек поднялся на пятнадцатый этаж гостиницы в кафе "Огни Москвы". Все столики были заняты. Посетители ресторана, поглощенные едой и напитками, больше обращали внимания на стройных официанток в белых передничках, чем на звуковой фон. На маленькой сцене полная, ярко накрашенная, певица постоянно без нужды перекрикивала оркестр. Музыканты играли чисто, но, как говорят, без огонька. Композитор прислушался. Бархатный стон саксофона ему был очень знаком. Джаз-бандом руководил тот самый саксофонист Фролов, которого много лет назад юный Марк нашел в подвале театра и ввел в оркестр Норкина.

Музыканты объявили перерыв. Композитор подошел к Фролову и напомнил о себе. Убеленный благородной сединой саксофонист обрадовался встрече.

– Гоните певицу, – приказал Марк. – Она только портит ваше выступление. И не трогайте больше песни Васильевой. Ее невозможно заменить.

– Но как же, – попытался возразить Фролов.

– Играйте лучшие джазовые композиции. Я их только подправлю. Музыка должна быть изящнее и легче.

– Репертуар утвержден директором,

– Сегодня у меня особый день. Не сомневайтесь. Все будут довольны.

Композитор говорил и действовал так убедительно, что музыканты полностью подчинились ему. Он быстро внес исправления в ноты, дал каждому четкие разъяснения и подбодрил:

– Расслабьтесь и играйте в свое удовольствие. А я буду дирижером, конферансье и солистом одновременно. Начнем вот с этой мелодии. Действуем по моей команде.

Первым на сцене появился пианист. Он тронул клавиши рояля, зазвучала легкая мелодия, едва слышная сквозь пьяный гвалт. Пальцы пианиста ускорялись, музыка настойчивее вторгалась в зал. Когда темп достиг такой скорости, что, казалось, пианист не успевает перемещать руки вдоль клавиш, к нему присоединился Композитор. Четыре руки, как огромные бабочки, запорхали над клавиатурой. Мощные аккорды так причудливо сочетались с трелью звонких нот, что сидевшие за столиками оставили рюмки и невольно вывернули шеи в сторону сцены.

Марк кивнул Фролову, в игру вступил саксофонист. На некоторое время соло отдали ему. Затем отдохнувший пианист ревниво перехватил инициативу. По команде Композитора вышел третий музыкант с банджо и неистово забренчал по струнам, вихляясь всем телом. Четвертый участник джаз-банда вынес контрабас и тоже вступил в соревнование за внимание слушателей. Он страстно дергал толстые струны, а огромный инструмент резонировал благородным басом. Одновременно появились два музыканта с трубой и тромбоном. Они встали по краям сцены, попеременно привлекая к себе внимание виртуозной игрой. Трубач и тромбонист перебрасывались яркими солирующими звуками, словно шариком в пинг-понге.

Последним на сцену выбежал запыхавшийся толстый музыкант с перекошенной бабочкой. Выпучив глаза, он смешно рыскал между остальными участниками оркестра, пока не увидел огромную ударную установку. Схватив палочки, толстяк прошелся пару раз по литаврам, барабанам и тарелкам, словно изучая их возможности. А затем так яростно заколошматил по установке, что тонкие палочки в его руках сделались невидимыми. Красивый ритм вытеснил все остальные звуки, заполнив зал ресторана. На лицах партнеров появилось беспомощное выражение, они оставили инструменты в покое, дав возможность запоздавшему товарищу проявить свое мастерство. Посетители ресторана, забыв обо всем, восторженно смотрели на сцену. Когда энергия ударника пошла на спад, музыканты дружно поддержали его. Теперь оркестр звучал гармонично, слаженно и умиротворенно.

По знаку Композитора музыка плавно стихла. Зал взорвался аплодисментами.

Недовольная певица высунулась из-за кулис. Марк волевым жестом остановил ее и занял место у микрофона. Как заправский дирижер, он отсчитал носком ботинка три такта, взмахнул рукой, и джаз-банд заиграл блюз. На этот раз внимание слушателей с самого начала было приковано к сцене. Марк плавно заговорил. Ни о чем конкретном и обо всем сразу. О шуме леса, шелесте мокрой травы, звуках прибоя, криках птиц перед дождем, смехе резвящихся малышей и теплых лучах восходящего солнца. Одна лирическая мелодия сменяла другую. Композитор не отходил от микрофона. Иногда он подпевал, подражая голосам известных певцов, или произносил бессвязные плавные звуки в такт мелодии. Его голос всегда звучал гармонично, дополняя прекрасную музыку. Ему быстро удалось покорить зал. Когда он призывал танцевать – перед сценой мгновенно появлялись танцующие парочки, произносил тост – публика выпивала, просил петь – все затягивали песню. Временами Марк распалялся, рассказывал о себе, говорил, что он лучший и может всё. Публика с восторгом принимала любые его слова и с радостью подчинялась его командам.

Но Композитор смотрел в их лица, прислушивался к голосам и не ощущал потока встречной любви.

Седовласый директор ресторанного комплекса, привлеченный необычным оживлением посетителей, спрашивал у администратора:

– Это кто: тамада или массовик-затейник?

– Это артист эстрады. Малоизвестный, но с большим будущим.

– Кто его пригласил?

– Руководитель оркестра, Фролов.

– Пусть почаще приглашает. Крикливая толстушка публике надоела.

Вот его истинное амплуа: массовик-затейник, – с горечью подумал Композитор. Он всего лишь талантливый паяц для подвыпивших людей. На большее его заштопанная глотка не способна!

Марк жестом остановил музыку. Озадаченный саксофонист Фролов пытался поймать его взгляд. Поникший Композитор хмуро размышлял.

На цыпочках подсуетился администратор.

– Публика в восторге. Если вы чего-то хотите, не стесняйтесь, заказывайте. Всё – за счет заведения.

Марк поднял печальные глаза.

– Какао.

– Как мило, – всплеснул толстыми ладошками администратор и щелкнул пальцами, подзывая официантку.

Горячий напиток сладкой массой обволок уставшее горло. Композитор выдернул шарф и откинул его в сторону. У него остался последний шанс доказать, что всё проделанное было не зря. До сих пор он стремился копировать удивительный тембр, звонкость, вибрацию, воздушную легкость и искристый блеск золотого голоса Марины Васильевой. Сейчас он решил исполнить песню из репертуара певицы, полностью подражая ей.

Марк выбрал самую первую свою песню, сочиненную для Марины. Он договорился с музыкантами, встал спиной к зрителям на краю сцены. Подбородок лег на грудь. Зазвучала мелодия известной песни о бездомной собаке. Легкие наполнились воздухом, Марк медленно поднял голову. Со сцены раздался чистый женский голос, который знала вся страна.

Марк пел страстно и неистово, он целенаправленно копировал мельчайшие оттенки любимого народом голоса. Публика смолкла, не понимая, что происходит. Сначала всем показалось, что включили запись, люди искали взглядом мощные колонки, но дивный голос, как воздух, заполнил ресторан, сразу и со всех сторон. Композитор пел без микрофона. На припеве он развернулся. Напряженное горло с грубыми рубцами выплескивало в притихший зал всю гамму эмоций. Посетители ресторана застыли от удивления. Они слышали любимую певицу, которая погибла полгода назад, а видели странного парня. Недожеванная пища застряла в открытых ртах, приподнятые рюмки остановились у вытянутых губ, три пары, вышедшие танцевать при звуках первых аккордов, остановились, вывернув головы в сторону сцены. Даже музыканты поначалу дрогнули, услышав точную копию умершего голоса, но быстро совладали с собой и заиграли так бережно и проникновенно, как никогда в этот вечер.

Песня закончилась. Композитор замер в глубоком поклоне. Его оттопыренные уши чутко улавливали малейшее проявление чувств собравшихся в зале людей. Сработало или нет?

Кто-то неуверенно хлопнул в ладоши. И сразу грянули аплодисменты. Подвыпившие женщины выражали восхищение истеричным визгом, мужчины одобрительно крякали. Деловито зазвенели бокалы, послышались тосты. Удивление и животный восторг от причастности к диковинке услышал Композитор в разрозненных репликах. Люди радовались, что стали свидетелями необычного представления. Они точно так же умилялись бы, увидев в цирке медведя на велосипеде или говорящего попугая. Клевый номер. Теперь будет что рассказать соседям.

Любовь и обожание вновь обошли Марка стороной.

Он выпрямился. Посетители ресторана в пьяном восторге тыкали в него пальцем, не переставая жевать. Саксофонист Фролов дружески похлопал сзади по плечу и шепнул на ухо: "Дружище, вы неподражаемы. Не ожидал. Вы сегодня – звезда".

И этот великолепный музыкант с абсолютным слухом тоже только удивлялся!

Всё тщетно. Он потерпел крах. А это значит, что огромные усилия на пути к цели оказались напрасными. Он зря убил и разрезал десятки людей с выдающимися голосами. И смерть самой лучшей из них, Марины Васильевой, была совершенно бесполезной. Он не смог раскрыть тайну и присвоить себе ее удивительный талант вселять в слушателей слепую любовь.

Композитор вспомнил сияющие глаза и голос девушки во время их встречи. А ведь он понравился ей, несмотря на безобразный шрам и диковатый вид. Она полюбила его за чудесную музыку, тайно подаренную ей, и не разочаровалась при встрече. Она смотрела на него влюбленными глазами в тот момент, когда он совершенно не управлял своим голосом и не контролировал впечатление, которое производит. Он не заметил ее глубокого чувства. Он долгие годы стремился увидеть любовь к себе, а сам погубил единственную девушку, которая его полюбила.

Зрители продолжали толпиться у сцены, хлопали, некоторые протягивали бокалы, норовя угостить певца. Композитор вежливо растянул губы. Послышались пьяные возгласы "Браво!". Его улыбка стала шире, приоткрылись верхние зубы. Публика усилила аплодисменты. "Они подчиняются мне. Хоть это я еще умею", – усмехнулся Композитор и требовательно крикнул:

– Громче!

Публика неистово била в ладоши. Новые хвалебные выкрики следовали один за другим.

Композитор рассмеялся.

– Вам хорошо?

– Да! – взревела толпа.

"Они не знают, что такое по-настоящему хорошо. Но я им помогу".

– Я сделаю вас счастливыми!

– Да!

Композитор смеялся впервые в жизни. Его тело сотрясалось от неистового веселья. Переливы смеха были столь заразительны, что вскоре все посетители ресторана безудержно смеялись. Невидимые бациллы смеха носились в воздухе, заражая одного за другим. Никто не мог устоять. На глазах собравшихся блестели слезы радости, лица искажались гримасами смеха, многие рыдали от восторга. Люди хохотали до колик в животе, и каждый был счастлив.

– Вы этого хотели?

– Да, – стонала обезумевшая толпа.

– Сейчас будет еще лучше! – закатывался смехом Композитор.

Никто уже не в силах был произнести членораздельное слово. Шатающиеся от смеха люди обнимались, падали и, продолжая хохотать, путались в задравшейся одежде. У женщин вываливалась грудь, обнажались бедра, у мужчин виднелись животы, но это лишь добавляло безрассудного веселья. Растопыренные пальцы цеплялись за платья и рубашки, срывали одежду, обнаженные тела терлись друг о друга и катались по полу.

– Сегодня можно всё! Сделайте себе приятно! – выкрикивал с неистовым смехом Композитор.

Люди хватались за чужие и собственные гениталии, визжали от возбуждения и в животном восторге беспорядочно совокуплялись.

Музыканты тоже надрывались от смеха. Композитор схватил банджо, шмякнул им об пол и засмеялся еще звонче. Публика последовала его примеру. Бокалы, бутылки, тарелки рассыпались от ударов. Музыканты громили инструменты. Всюду хрустело битое стекло, многие ранились осколками, но, не замечая боли, продолжали потешаться.

В дверях ресторана появился Трифонов. Он вычислил Композитора по генеральской "Чайке", стоявшей около гостиницы. Еще при входе в зал подполковник зажал уши, почувствовав неладное. Вид пьяной толпы, обезумевшей от смеха и бесстыдства, его обескуражил. Он тут же надел наушники и потянулся за пистолетом. Он знал, кто виновник этого сумасшествия.

Композитор заметил подполковника, спрыгнул со сцены и позвал за собой дошедшую до экстаза публику:

– За мной! Я покажу вам чудо!

Он направился на террасу ресторана, продолжая поддерживать счастливый смех. Народ, изнемогая от хохота, послушно следовал за ним.

Открытая терраса дохнула прохладой. С пятнадцатого этажа гостиницы открылся чудесный вид ночной Москвы. Под боком, слева, возвышались старинные башни Кремля с рубиновыми звездами, справа поднималась широкая улица Горького, а прямо, на Ленинских горах, виднелся гордый шпиль высотки МГУ, подсвеченный прожекторами.

Композитор запрыгнул на каменный парапет, отгораживающий ресторан от площади. Он взмахнул руками и приложил палец к губам. Все разом притихли.

– А сейчас я сделаю вас абсолютно счастливыми. Я докажу, что человек умеет летать!

– Стойте! Остановите его! – хрипло выкрикнул Трифонов.

Композитор вновь засмеялся, подбадривая зрителей. Возглас подполковника утонул в дружных волнах радостного смеха. Некоторые заметили чудака в наушниках и подумали, что это элемент представления. Трифонов спрятал пистолет и с трудом пробирался сквозь толпу, колышущуюся от возбуждения. Он видел, как Композитор перелезает через низкое сеточное ограждение. Теперь он хотел спасти его.

Когда подполковник был уже рядом и через мгновение мог дотянуться до ног гениального преступника, Композитор веско, с невероятной искренностью, выкрикнул:

– Смотрите! Я лечу!

Он смело оттолкнулся от парапета, расправил руки и взмыл над площадью.

Зрители радостно охнули!

Вытянувшееся тело мелькнуло в свете ресторанных люстр и скрылось в темноте.

Все поверили, что Композитор улетел.

Крики восторга и взрыв аплодисментов заглушили мягкий незначительный звук падения.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Реклама на сайте