«Вне закона»

Д. Уэстлейк, Э. Перри, Д. К. Оутс, У. Мосли, Ш. Маккрамб, Э. Макбейн, С. Кинг, Д. Фаррис, Дж. Дивер, Л. Блок (Под редакцией Эда МАКБЕЙНА) ВНЕ ЗАКОНА

Предисловие

Я начал писать новеллы в пятидесятые годы прошлого века. Тогда они публиковались в специальных журналах для чтения, и мы называли их «рассказиками». О новеллах в то время я знал лишь, что они должны быть достаточно длинными и платили за них из расчета пять центов за слово. Таким образом, если я писал десять тысяч слов (обычный для того времени объем новеллы), это означало, что рано или поздно мне вручат за них чек на пятьсот долларов — совсем неплохие деньги для начинающего писателя.

В наши дни новелла достигает десяти-сорока тысяч слов. Это больше, чем рассказ — пять тысяч слов, — но гораздо меньше, чем роман — последний должен насчитывать по меньшей мере шестьдесят тысяч слов. При этом динамизм первого обязан соединяться в ней с глубиной второго, из чего видно, что писать новеллы совсем не легко. Более того, если учесть сложность этой литературной формы и узость ее читательской аудитории, кажется удивительным, что кто-то из современных писателей вообще ею занимается.

Но вдруг у меня возникла потрясающая идея — собрать лучших авторов триллеров, детективов и криминальных романов и попросить их написать новеллы специально для сборника, в который войдут только лучшие, ранее нигде не публиковавшиеся работы. Отличный проект, не правда ли? В идеальном мире — да. «Пожалуйста, сэр, вот ваша новелла. Спасибо, что обратились ко мне за помощью» — примерно такие слова я ожидал услышать.

Однако большинство авторов бестселлеров, которым я изложил суть задуманного, никогда в жизни не писали новелл, а многие — даже рассказов!

Почти все они реагировали примерно одинаково — шутливо воздевали вверх руки и восклицали: «О чем вы говорите?! Написать новеллу? Но я даже не знаю, с чего начать!» Хотя кое-кто все же находил мое предложение интересным: «Сколько, вы говорите, слов?» Однако в большинстве своем популярные писатели — народ чрезвычайно занятой. Они должны выполнять условия контрактов и укладываться в жесткие сроки, поэтому, какой бы соблазнительной ни казалась им эта идея — написать новеллу для сборника, — суровая действительность громко заявляла о себе, и я слышал следующее: «Спасибо, что вспомнили обо мне, но я и так уже задержал рукопись на три месяца…»; «Мой издатель убьет меня за одну мысль о том, чтобы написать что-то для другого издательства…»; «Попробуйте позвонить мне через год…»; «А вы обращались к X, У, Z?»

В результате все решил случай. Несколько авторов, которых я обрабатывал особенно усердно, сумели выкроить время, поскольку уже закончили один роман и не успели приступить к другому. У двух-трех имелись готовые темы, оказавшиеся слишком мелкими для романа и чересчур серьезными для рассказа, — и тут мое предложение пришлось как нельзя кстати. Кое-кто из писателей задумал ввести в свои будущие книги новых персонажей и уже некоторое время ломал голову над тем, как бы это получше сделать. Так или иначе, непосильная для других задача написать произведение в диапазоне от десяти до сорока тысяч слов показалась им весьма увлекательной, и они с воодушевлением принялись за дело.

Я не ставил перед участниками нашего проекта каких-то иных условий, помимо того, чтобы они придерживались заданного объема, а их творения имели хотя бы отдаленное отношение к раскрытию преступлений. Результат оказался великолепным, если не сказать потрясающим. Десять новелл, вошедших в сборник, различаются между собой так же, как и их авторы, однако есть у них и нечто общее — страсть и удивительное мастерство, с которыми они написаны. Более того, у меня возникло ощущение, что литераторы, решившие вдруг обратиться к новому для себя жанру, захотели поделиться с нами восторгом и удивлением, которые вызвала у них эта работа.

Порядок расположения в сборнике авторов и их произведений никак не связан с моим к ним отношением. Да у меня и нет среди них фаворитов, потому что я одинаково люблю их всех.

Итак, читайте и наслаждайтесь!

Эд Макбейн

Уэстон, штат Коннектикут

Август 2004 г.

Дональд Уэстлейк ПРОГУЛКА ВОКРУГ ДЕНЕГ © Пер. с англ. В. Вебера

Дональд Уэстлейк

Общепризнанным является тот факт, что Дональд Уэстлейк великолепно проявил себя во всех направлениях детективного жанра. В качестве доказательства можно привести его юмористические произведения, вроде «Святого монстра» и сериала о Дортмундере, ужастики, вроде «Топора», где герой мстит компании, уволившей его с работы (возможно, это лучший роман Уэстлейка); сериал о частном детективе Паркере, мире профессиональных преступников и копов; наконец, «Крюк» — триллер об опасностях, которые подстерегают самих писателей.

Романы и рассказы Уэстлейка — неоспоримое доказательство его блестящего интеллекта, проявляющегося и в сюжете, и в персонажах. Он из тех писателей, у которых должны постоянно учиться другие авторы: в каждом произведении Уэйстлейка они смогут найти что-то полезное для себя независимо от продолжительности собственной литературной карьеры. Похоже, его талант открыла для себя и широкая читательская аудитория — пусть и со значительным опозданием.

Среди новых произведений Уэстлейка — «Дорога к гибели», последний роман о неудачах вора-неумехи Дортмундера, и «Воровская дюжина», давно ожидаемый сборник рассказов с тем же главным героем.

1

С тех пор как я перевоспитался, у меня проблемы со сном, — признался мужчина, которого звали Куэрк.

О таком симптоме Дортмундер прежде не слышал. С другой стороны, он встречал не так уж много перевоспитавшихся людей.

— Угу. — Он не так уж хорошо знал Куэрка, так что пока предпочитал молчать.

А вот Куэрку было что сказать.

— Это нервы, — объяснил он, и выглядел так, словно причина бессонницы именно нервы.

Небольшого росточка, тощий, лет пятидесяти, с длинным лицом, густыми черными бровями, носом-бананом, зависшим над тонкогубым ртом и длинным подбородком, он постоянно ерзал на стуле со спинкой из металлической сетки. Находились они в Пейли-парке, крошечном скверике на Восточной Пятьдесят третьей улице Манхэттена, между Пятой и Мэдисон-авеню.

Это очень милый скверик, Пейли-парк, в самом центре Мидтауна,[1] шириной всего лишь сорок два фута и глубиной менее квартала, расположенный на несколько ступеней выше уровня Пятьдесят третьей улицы. Стены зданий с обеих сторон увиты плющом, а высокие гледичии летом, а именно в это время года происходил разговор, образуют своими кронами из колючек крышу над головой.

Но главная достопримечательность Пейли-парка — водопад в его глубине, постоянный поток, который скатывается по дальней стене и плюхается в корыто, откуда вода подается обратно в верхнюю точку водопада. Поток создает очень приятный шумовой фон, который практически заглушает транспортный гул. Этот умиротворяющий анклав позволяет забыть, что ты в самом центре огромного города, и дает возможность двум или трем людям, скажем Джону Дортмундеру, его приятелю Энди Келпу и человеку, которого зовут Куэрк, посидеть рядом со стеной воды и поболтать, в полной уверенности, что их разговор не будет подслушан, какой бы ни использовался для этого микрофон. Просто удивительно, что не все криминальные предприятия планируются в Пейли-парке. А может, все и планируются.

— Видите, что происходит. — Мужчина, которого звали Куэрк, поднял руки с колен и подержал перед собой. Они дрожали, как вибраторы машины для смешивания красок. — Хорошо хоть, что я не был карманником до того, как перевоспитался.

— Угу, — прокомментировал Дортмундер.

— Или медвежатником, — добавил Келп.

— Им-то я как раз был, — признался Куэрк. — Только работал с жидкой взрывчаткой, вы понимаете. Высверливаешь отверстие рядом с наборным замком, заливаешь туда желе, вставляешь детонатор, отходишь на шаг. И никаких нервов.

— Угу, — в третий раз повторил Дортмундер.

Куэрк, хмурясь, уставился на него.

— У тебя астма?

— Нет, — мотнул головой Дортмундер. — Я лишь соглашался с тобой.

— Как скажешь. — Теперь Куэрк хмуро смотрел на водяной занавес, который продолжал плюхаться в корыто, не останавливаясь ни на секунду. — Дело вот в чем. Я всегда крепко спал по ночам перед тем, как перевоспитался, потому что знал — я осторожен, все под контролем, можно расслабиться. Но потом, когда мне дали последний срок, я решил, что слишком стар для тюрьмы. Вы понимаете, наступает момент, когда ты говоришь себе: тюрьма — это работа для молодых. — Он искоса глянул на Дортмундера. — Опять скажешь «угу»?

— Если только ты этого хочешь.

— Тогда лучше промолчи. Сидя в тюрьме в последний раз, я освоил новую профессию. Вы же знаете, там всегда можно научиться чему-то новому — ремонт кондиционеров, сухая химчистка… Так вот, в последний раз я освоил профессию печатника.

— Угу, — откликнулся Дортмундер. — Хочу сказать, это хорошо, что ты печатник.

— Да только я не печатник, — продолжил Куэрк. — Я выхожу из тюрьмы, еду в типографию в северной части штата, неподалеку от того города, где живет мой кузен, рассчитывая, что смогу пожить у него. Он всегда следовал заповедям; это же полезно — быть рядом с таким человеком, брать с него пример. Но когда я прихожу в типографию и говорю: посмотрите, какой профессии обучил меня штат Нью-Йорк, — мне отвечают, мол, так сейчас уже никто не работает, теперь мы используем компьютеры. — Куэрк покачал головой. — Система юстиции сама преступна, понимаете? Они тратят столько денег и времени, чтобы научить тебя профессии, которая канула в Лету!

— Надо было учиться работать на компьютере, — ввернул Келп.

— Так вот, работу в типографии я получил, но только не печатника. Я грузчик, и когда привозят разные сорта бумаги, я езжу по территории на электрокаре-погрузчике, развожу ее куда положено. Но поскольку я перевоспитался, а это не та профессия, которой меня обучили, у меня нет ощущения, что я по-настоящему что-то делаю. Ни планирования, ни подготовки, ни осторожности. Чувствую себя не в своей тарелке. Жизнь моя лишилась стержня… В результате я сплю отвратительно. А потом, не выспавшись, сажусь на электрокар и частенько едва не врезаюсь в стену.

Дортмундер очень даже хорошо его понимал. Люди — рабы привычек, и если ты теряешь привычку, которая для тебя важна — скажем, все время быть в бегах, — это может привести к серьезному сбою в организме. Нарушению биоритмов. Отсюда и проблемы со сном. Да, вполне возможный расклад.

Дортмундер, Энди Келп и человек, которого звали Куэрк, посидели в молчании (под плюханье воды), обдумывая ситуацию Куэрка, удобно устроившись на стульях со спинками из металлической сетки, в центре Нью-Йорка, в августе, и это, разумеется, означало, что находились они совсем не в Нью-Йорке, не в настоящем Нью-Йорке, но в другом Нью-Йорке, августовском Нью-Йорке.

В августе все психоаналитики уезжают из Нью-Йорка, поэтому остальное население города выглядит более спокойным, менее зажатым. Опять же многих уехавших из города заменяют американские туристы в полиэстере пастельных тонов и зарубежные туристы в виниле и вельвете. Августовский Нью-Йорк — что большое стадо коров, неторопливых, толстых, тупых, понятия не имеющих, чего им нужно.

Вот и Дортмундер понятия не имел, что надо Куэрку. Знал лишь одно — утром ему позвонил Келп, сказал, что есть человек, с которым им, возможно, стоит переговорить, поскольку ему вроде бы есть что сказать. А сослался этот человек на Гарри Мэтлока. Что ж, в прошлом Дортмундер работал с Гарри Мэтлоком и с напарником Мэтлока, Ральфом Демровски, но при последней встрече с Ральфом — случилось это во время короткой поездки в Лас-Вегас — Гарри не присутствовал. Да и потом, какой прок от ссылки на пусть и хорошего знакомца по прошествии долгого времени? Вот почему вклад Дортмундера в разговор ограничивался «угу».

— И наконец, — прервал Куэрк нескончаемое плюханье, — я понял, что больше так не могу. Я подражаю моему кузену, иду по прямой и узкой тропе. Раз в месяц я езжу в город, который называется Гудзон, вижусь с женщиной-полицейским, которая надзирает за условно-досрочно освобожденными округа. И мне нечего скрывать. Как в таких обстоятельствах я могу говорить с должностным лицом, надзирающим за мной? Она бросает на меня подозрительные взгляды, и я знаю почему. Кроме правды, мне нечего ей сказать.

— Да, тяжелое дело, — поддакнул Келп.

— Более чем. — Куэрк покачал головой. — Все это время я мог сорвать куш, прямо в типографии. Куш этот, можно сказать, валялся у меня под ногами, болтался перед глазами, а я не хотел его видеть, не хотел о нем знать, вел себя словно слепой, глухой и тупой.

Вот тут Дортмундер сдержаться не смог.

— В типографии?

— Да, конечно, я понимаю, — кивнул Куэрк. — Если выяснится, что действовал кто-то из своих, я — первый кандидат на возвращение в камеру. Но все будет обставлено по-другому. — Теперь голос Куэрка зазвучал очень серьезно. — Единственный способ реализовать мой план — сделать так, чтобы в типографии ни о чем не догадались. Если они сообразят, что к чему, мы ничего не заработаем.

— Так ты говоришь об ограблении, — подал голос Дортмундер.

— Тихом ограблении, — уточнил Куэрк. — Без заложников, взрывов, без перестрелок. Вошли, вышли, и никто не знает, что произошло. Поверьте, мы сможем заработать на этом только в том случае, если о пропаже никто не узнает.

— Угу, — прокомментировал Дортмундер.

— Тебе надо бы попробовать пастилки от кашля, — посоветовал Куэрк. — Но дело в том, что это классная работа, а меня уже тошнит от бессонницы. Так что, возможно, я на какое-то время махну рукой на перевоспитание. Но…

— Естественно, — подал голос Келп, потому что без «но» никогда не обходилось.

— Я не могу провернуть дело в одиночку. Эта работа не для одного человека. Я провел за решеткой шесть с половиной лет, перевоспитанным живу в северной части штата почти восемнадцать месяцев, так что, конечно же, выпал из обоймы. Попытался дозвониться до тех, кого знал, но все или сидят, или умерли, или исчезли. В конце концов сумел связаться с Гарри Мэтлоком, которого знал давным-давно, когда он работал с Ральфом Демровски, но теперь Гарри на пенсии.

— Я и подумал, что он скорее всего на пенсии, — вставил Дортмундер.

Куэрк кивнул.

— Он сказал, что не перевоспитался, а ушел на пенсию. Это совсем другое. «Я не перевоспитался, — сказал он мне, — просто потерял хватку. Вот и ушел на пенсию».

— В принципе одно и то же, — заметил Келп.

— Но достоинства больше, — возразил Куэрк. — Он назвал мне тебя, Энди Келпа, и теперь мы все здесь, приглядываемся друг к другу.

— Точно, — кивнул Келп. — И что дальше?

— Ну, я вас проверю, и если окажется, что вы…

— Что? Проверишь нас? — удивился Дортмундер. Он-то думал, что проверкой предстоит заниматься им.

— Естественно, — отозвался Куэрк. — Я же не хочу, чтобы мы принялись за дело, все шло как нельзя лучше, а потом вы бы удивили меня, показав полицейские жетоны.

— Меня бы это точно удивило, — хмыкнул Дортмундер.

— Мы друг друга не знаем, — продолжил Куэрк. — Я называю Келпу несколько имен, он может проверить меня, и он называет мне несколько имен, я могу проверить его и тебя…

— Угу, — не изменил себе Дортмундер.

— Поэтому, после того как мы встретились здесь, мы проверим друг друга, и если решим, что все в порядке, я позвоню Энди, как и в этот раз, и ежели вы не будете возражать, сможем провести еще одну встречу.

— Ты не сказал, что будем красть.

— Совершенно верно. — Куэрк огляделся. — Не будете возражать, если я уйду первым? Вы все равно захотите поговорить обо мне за моей спиной.

— Конечно, — согласился Келп. — Приятно было познакомиться с тобой, Кирби. — Так он представлялся: Кирби Куэрк.

— И мне тоже. — Куэрк кивнул Дортмундеру. — Мне нравится, как ты предпочитаешь советоваться с самим собой.

— Э… угу, — ответил Дортмундер.

2

Если вы зайдете достаточно далеко в Вест-Сайд, даже в августе вам удастся найти бар без туристов, папоротников и меню и где лампы не будут слепить в глаза. В таком вот месте, в тот же день, только позже, Дортмундер и Келп сидели за кружкой пива в кабинке, отделанной черным пластиком, и шептались, тогда как бармен за стойкой читал «Дейли ньюс», а трое других клиентов, сидящих поодиночке, общались сами с собой.

— Не знаю, что и подумать об этом парне, — прошептал Дортмундер.

— Вроде нормальный. — Келп пожал плечами. — То есть история достоверная. Перевоспитание и все такое…

— Но он очень нервный, — прошептал Дортмундер.

— Да, конечно. Он же нас не знает.

— Он не сказал, что именно нужно украсть.

— Это логично, Джон.

— Он живет в северной части штата. Где именно? Где находится типография? Он лишь говорит, что ежемесячно ездит в какое-то место, называемое Гудзон, где отмечается у контролирующего сотрудника полиции.

Келп кивнул.

— Взгляни на ситуацию с его позиции. Если не поладим, он постарается реализовать свой план с другими людьми, вот и не хочет тревожиться из-за того, что мы будем болтаться неподалеку, изыскивая возможность урвать свою долю.

— Я хочу сказать, что это за ограбление? — пожаловался Дортмундер. — Мы должны что-то украсть из типографии, а в типографии не должны этого заметить, а? Слушай, как-то мы к такому не привыкли. Если ты чего-то берешь, особенно ценное, люди замечают.

— Да, это интригующая часть, — прошептал Келп.

— Интригующая.

— К тому же, — Келп наклонился к Дортмундеру, — август — хорошее время для отъезда из города. Поехать в северную часть штата, в горы, к прохладному воздуху, разве плохо?

— Я бывал в северной части штата, — напомнил ему Дортмундер. — И знаю, как там может быть плохо.

— Не так плохо, Джон. И ты бывал там зимой.

— И осенью, — прошептал Дортмундер. — Два раза.

— Но в обоих случаях все разрешилось как нельзя лучше.

— Да? Каждый раз приходилось уносить ноги.

— И однако, — прошептал Келп, — мы не должны говорить «нет», не рассмотрев его предложение.

Дортмундер раздраженно пожал плечами. Он высказал свое мнение.

— Не знаю, как у тебя с финансами, — продолжил Келп (хотя и знал), — но я на мели. И небольшое удачное ограбление в северной части штата может поправить дело.

Дортмундер, хмурясь, смотрел на пиво.

— Я скажу, что нам делать, — гнул свое Келп. — Мы должны найти старину Гарри Мэтлока, узнать у него об этом Куэрке, а потом принимать решение. Что скажешь?

— Прошепчу, — прошептал Дортмундер.

3

Где искать в августе человека, ушедшего на пенсию? Попробуйте поле для гольфа, муниципальное поле для гольфа.

— Вон он, там, — указал Келп. — Вытаскивает мяч из песчаной ловушки.

— Таковы правила? — спросил Дортмундер.

— Не забывай, он ушел на пенсию, не перевоспитался.

Муниципальное поле для гольфа располагалось в Бруклине, недалеко от Атлантического океана, так что любой мог вдохнуть то, что теперь называлось морским воздухом. Дортмундер и Келп неспешно направились по зеленой травке к Гарри Мэтлоку, который определенно стал толще, чем прежде, хотя все, кто знал Мэтлока, всегда звали его Толстяком. Он действительно пытался выбросить мяч из песчаной ловушки и выглядел так, будто ему требовалась помощь. Наверное, он был таким же лысым, как и всегда, но широкополая шляпа не позволяла ни подтвердить, ни опровергнуть это предположение. Наряд дополняли светло-синяя рубашка на трех пуговицах, белый кашемировый кардиган, широкие брюки из красной шотландки и ярко-зеленые туфли для гольфа. Явно пенсионер.

Гарри поднял голову, увидел их, помахал рукой, широко улыбнулся, но не закричал. Когда они подошли ближе, сказал:

— Привет, Энди, привет, Джон, вы пришли насчет Кирби Куэрка.

— Само собой, — ответил Келп.

Гарри махнул клюшкой для гольфа.

— Пойдем со мной. Мои партнеры где-то там, мы сможем поговорить по пути. — Сделал паузу, чтобы зашвырнуть мяч в сторону далекого флажка, ухватился за лямку большой сумки с клюшками и прочей амуницией для гольфа и зашагал, волоча сумку за собой.

— Это твои собственные правила? — на ходу поинтересовался Дортмундер.

— Когда тебя видит только Бог, никаких правил нет. Но если дело касается Куэрка, не могу сказать, что знаю, каковы правила.

— Хочешь сказать, не стал бы рекомендовать его? — В голосе Келпа зазвучала тревога. — Но ведь ты послал парня ко мне.

— Нет, не то чтобы я… Минуточку. — Гарри вновь пнул мяч. — Энди, можешь оказать мне услугу? Покати немного сумку. А то эта рука становится длиннее той.

— Я думал, сумку надо нести на плече, — заметил Келп.

— Я пытался, но она тяжелая и одно плечо уходит вниз, а второе — вверх. — Он протянул лямку Келпу с мольбой в глазах. — Пока мы выберемся на траву…

Келп не предполагал, что сегодняшний визит на поле для гольфа приведет к тому, что на какое-то время он станет кэдди,[2] но пожал плечами.

— Хорошо. Но только до травы.

— Спасибо, Энди.

Келп закинул сумку на плечо и действительно стал похож на кэдди. Чего ему не хватало, так это матерчатой шапочки с длинным козырьком и палочки-метки за ухом. Зато лицо, как положено, было серьезным.

Гарри двинулся вслед за мячом.

— Насчет Куэрка… я не знаю об этом парне ничего плохого, да только не знаю о нем и ничего хорошего.

— Ты работал с ним? — поинтересовался Дортмундер.

— Несколько раз. Я и Ральф… он не ушел на пенсию вместе со мной.

Гарри Мэтлок и Ральф Демровски долгое время работали вместе. Славились быстротой и жадностью. Даже разъезжали по стране в фургоне, на случай если наткнутся на что-то большое.

— Ральф все еще работает? — спросил Келп.

— Нет, он в Синг-Синге.[3] Лучше бы он последовал моему примеру.

Гарри остановился позади своего мяча, посмотрел в сторону зеленого поля, где стояли трое мужчин, одетых примерно так же, как он. Похоже, поджидали его.

— Думаю, мне придется ударить по нему, — сказал Гарри. — Вы уж отойдите, мастерства у меня недостаточно. Куда полетит мяч, сразу сказать не могу.

Келп и Дортмундер отошли, и Гарри ударил по мячу. Вернее, мимо. Потом ударил еще раз. И еще, и еще… Наконец попал, и мяч куда-то полетел. Не к флагу, разумеется, но и не назад.

— Ходьба — главный плюс гольфа, — заметил Гарри и последовал за мячом, сопровождаемый Дортмундером и Келпом. — Ральф и я работали с Куэрком четыре, может, пять раз. Он никогда не был первым выбором, знаете ли.

— Не был?

— Нет. Он знает свое дело, — признал Гарри. — Всегда сделает то, о чем его просишь, но есть парни и получше. Уолли Уистлер. Герман Джонс.

— Они хороши, — согласился Келп.

— Да, — кивнул Гарри. — Но если тот, кого мы хотели пригласить, болел, или был занят, или сидел, тогда мы обращались к Куэрку, и он нас не подводил.

— Гарри, ты послал его ко мне, — напомнил Келп, — но энтузиазма в твоем голосе не слышится.

— Да нормальный он парень. — Гарри остановился посмотреть на мяч, который опять лежал в океане песка, тогда как зеленая травка казалась далеким островом, виднеющимся впереди и справа. Двое мужчин из троицы, поджидающей Гарри, уже сели на землю, предчувствуя, что ждать придется долго. — Дай-ка глянуть на другие клюшки.

Келп поставил сумку на песок, чтобы Гарри выбрал подходящую клюшку.

— Что-то сдерживает твой энтузиазм? — спросил Келп.

Гарри кивнул, все еще перебирая клюшки.

— Это его ограбление. Я никогда не был с ним, когда он играл первую скрипку. Ральф и я, мы приводили его в нужное место, показывали на дверь, ворота, сейф, что угодно, и говорили: «Открой это, Кирби». И он открывал. Дело свое знал. Не виртуоз, но дело знал. А каков он в организации ограбления? Тут я не могу дать рекомендацию.

— Понятно, — кивнул Келп.

Гарри указал на клюшку с большим крюком.

— Эта, как думаешь?

Келп, многоопытный кэдди, прикинул варианты, потом указал на другую, с еще большим крюком.

— Думаю, эта.

Но и новая клюшка не помогла.

4

Нью-Йорк нервировал Кирби Куэрка. Все его нервировало, особенно необходимость не подавать виду, что он нервничает, не позволить другим догадаться, что испуган.

Он слишком долго отсутствовал, слишком много времени провел вне Нью-Йорка, да и остального мира. Шесть с половиной лет тюрьмы сломали его, лишили привычки жить своей жизнью. Тюрьма так соблазнительна, так комфортабельна, если ты сдаешься и перестаешь бороться с системой. Живешь по часам, их часам, их правилам, их порядку, делаешь все, что тебе говорят. Так проходит шесть с половиной лет, а потом, внезапно, тебе улыбаются, жмут руку, и вот она, открытая дверь, миновав которую ты предоставлен самому себе. Имеешь право делать что хочешь.

Имеешь право? Две предыдущие отсидки были короче, да и сам он был моложе, поэтому тюремная упорядоченность не становилась для него законом. Он находил в себе силы начать все заново. На этот раз, обретя свободу, он уже не знал, как ею распорядиться.

И это стало главной причиной, заставившей его прямиком направиться в Дербивилл к кузену Клоду, пусть они никогда не были близки, да и вообще мало общались. Клод всю свою жизнь чтил закон, тогда как Куэрк начал преступать его чуть ли не с детства.

Тем не менее Куэрк поехал в Дербивилл, предварительно позвонив Клоду и попросив подобрать ему жилье под предлогом того, что освоил в тюрьме профессию печатника (во всяком случае, думал, что освоил) и знал, что в Сикаморе, городке, расположенном неподалеку от Дербивилла, в сотне миль к северу от Нью-Йорка, находится типография «Сикамор крик». Клод, как человек порядочный, женатый, с четырьмя детьми, двое уже покинули родной дом, двое — еще нет, пригласил Куэрка к себе и выделил ему спальню старшего сына. Речь шла о том, что Куэрк поживет у кузена, пока не найдет себе жилье, но и теперь, полтора года спустя, он жил в доме кузена.

Куэрк не знал этого тогда, не знал и теперь, но поехал к кузену Клоду прежде всего потому, что ему требовался надзиратель, человек, который мог бы сказать, когда выходить на прогулку, когда тушить свет. Все получилось не совсем так, потому что Клод и его жена оказались слишком деликатными и доброжелательными, а навыки печатника, приобретенные в тюрьме, стали не фундаментом его новой жизни, а очень уж быстро лопнувшим мыльным пузырем. Но все в той или иной степени образовалось. В типографии ему дали работу — это хоть как-то упорядочило жизнь, и он нашел другого человека на роль надзирателя.

И пришло время позвонить ей.

В Нью-Йорке Куэрка много чего нервировало, в том числе телефоны-автоматы. Он боялся воспользоваться телефоном на улице, боялся говорить в гуще людей, многие из которых оказывались у него за спиной неизвестно с какими намерениями. Чтобы позвонить по телефону-автомату, приходилось останавливаться, а Куэрку не хотелось останавливаться на улицах Нью-Йорка. Он никак не мог отделаться от чувства, что его растопчут, раздавят, ограбят, изобьют, если он остановится. Так что, попадая в Нью-Йорк, он предпочитал пребывать в постоянном движении. Но ему все равно нужно было позвонить.

Гранд-Сентрал, центральный вокзал Нью-Йорка, конечно, не решал проблемы, но был разумным компромиссом. Во-первых, это помещение; во-вторых, пусть народу здесь не меньше, а то и побольше, чем на тротуаре, но он мог говорить по телефону, повернувшись лицом к людям, а спиной чувствуя надежную стену.

На центральном вокзале он и остановился. Сначала разменял пару долларов на пригоршню четвертаков и десятицентовиков, потом выбрал кабинку с телефоном-автоматом — неподалеку от билетных касс компании «Метро норт», — в которой мог встать, повернувшись спиной к стене, наблюдая за потоками людей, спешащих к выходам, врывающихся во входы, снующих во все стороны, как протоны в циклотроне. Он мог поверх плеча смотреть на кнопки, набирая номер, мог бросить монетки в щель после того, как механический голос сказал бы ему, сколько будет стоить звонок.

Трубку сняли после первого гудка.

— «Семь лиг».

— Могу я поговорить с Френком?

— Не туда попали, — ответила она и положила трубку, а он посмотрел на большие часы в центре зала. Без пяти два пополудни, далеко не час пик, но народу на вокзале все равно полным-полно. Теперь нужно подождать пять минут, пока она дойдет до телефона-автомата около автозаправочной станции «Хесс». Клочок бумаги с его номером лежал в кармане.[4]

Ему не хотелось простоять эти пять минут у телефона-автомата, он полагал, что такое поведение может показаться подозрительным. Вдруг в толпе найдутся люди, которые обратят на него внимание, подумают: что-то тут не так, — запишут его приметы, действия… Он пересек зал, вышел на Лексингтон-авеню, обогнул угол здания Гранд-Сентрал, вошел в него со стороны Сорок второй улицы, спустился на нижний уровень, поднялся на верхний в тот самый момент, когда большие часы в центре зала показали ровно два.

Куэрк набрал уже другой номер в Сикаморе, и снова ему ответили на первом гудке.

— Привет.

— Это я.

— Знаю. Как дела?

— Я нашел пару парней. Думаю, они сгодятся.

— Ты сказал, что мы задумали?

— Пока нет. Мы должны проверить друг друга. Я увижусь с ними в четыре часа. Если скажут «да», если решат, что со мной можно иметь дело, я им все расскажу.

— Не все, Кирби.

Куэрк рассмеялся. Нервничал он уже заметно меньше, потому что говорил с надзирателем.

— Нет, не все. Только ту часть, которая им понравится.

5

Эту встречу они решили провести в автомобиле. Его раздобыл Келп. Первым подсадил Куэрка, на углу Одиннадцатой авеню и Пятьдесят седьмой улицы. Аккуратно подкатил на черном «инфинити» к тротуару, и Куэрк тут же раскрыл дверцу со стороны пассажирского сиденья, сел.

— Я только что видел Лести Стохла! — воскликнул он.

— Ага, — ответил Келп и влился в транспортный поток, держа курс к Верхнему Манхэттену.

— Раньше я всегда смотрел «Шестьдесят минут»,[5] — продолжил Куэрк. — Каждое воскресенье. Смотрю даже летом, когда показывают повторы.

— Ага.

— Когда сидел, для меня это был праздник.

— Ага.

— Теперь не смотрю. Не знаю почему.

Келп промолчал. Куэрк оглядел кабину.

— Я обратил внимание, что на номерных знаках у тебя буквы MD.[6]

— Точно, — согласился Келп.

— Но ты же не врач.

— Я даже не владелец автомобиля.

На лице Куэрка отразилось удивление.

— Ты его украл?

— В больнице Рузвельта, чуть дальше по улице. Автомобили я беру только у врачей. Они так хорошо понимают разницу между удовольствием и болью. И я уверен, им понятен смысл слова «бесконечность».

— Но ты же совсем рядом с больницей… можно сказать, в двух шагах, на краденом автомобиле!

— Ты знаешь, много заставляют работать врачей? — Келп пожал плечами. — Владелец не хватится своего автомобиля до четверга. На стоянке для персонала я взял самую чистую. А вот и Джон.

Они уже ехали по Вест-Энд-авеню, остановились на красный свет у пересечения с Семьдесят второй улицей, а Дортмундер стоял на противоположной стороне, залитой солнечным светом. Такой неопрятный, занюханный, словно попал на этот угол по ошибке. Не полагалось таким выходить на солнечный свет, они могли пребывать только в темных барах вроде того, где он совещался с Келпом. А здесь он словно дразнил копов, которые, увидев такого типа, наверняка усадили бы в патрульную машину и увезли в участок для установления личности.

Зажглась зеленая стрелка. Келп развернулся, остановился рядом с Дортмундером, и тот в соответствии с ранее согласованным планом скользнул на заднее сиденье.

— Привет.

— Энди украл автомобиль, — тут же выпалил Куэрк.

— Он всегда их крадет, — ответил Дортмундер и добавил, глядя в отражение лица Келпа в зеркале заднего обзора, когда они поворачивали на северные полосы Вестсайдской автострады: — Мои комплименты доктору.

Машин на автостраде было немного, и Келп не торопясь ехал в правом ряду. Все время молчали. Наконец Дортмундер наклонился вперед:

— Выкладывай.

— Э… — Куэрк смотрел прямо перед собой. — Я думал, мы куда-то едем.

— Едем, — подтвердил Келп. — Но ты можешь начинать.

— Ладно, хорошо.

Дортмундер откинулся назад, подвинулся так, чтобы сидеть за Келпом. Куэрк развернулся, чтобы видеть их обоих.

— Типография, в которой я работаю, печатает, среди прочего, деньги.

И, надо отметить, удивил их обоих.

— Я думал, деньги печатает Монетный двор, — поделился своими познаниями Келп.

— Наши деньги — да, — согласился Куэрк. — Но есть маленькие страны, у которых нет соответствующих технологий и специалистов, вот они и заказывают деньги в типографиях, которые располагают и технологией, и специалистами. Большинство денежных знаков государств Европы и Африки печатается в Лондоне. Большинство денежных знаков государств Южной Америки — в Филадельфии.

— Ты работаешь не в Филадельфии, — заметил Келп.

— Нет. Но моя типография, в Сикаморе, примерно десять лет назад подключилась к этому процессу. Они нашли крупного канадского инвестора, установили оборудование, наняли специалистов и начали предлагать те же услуги, что и филадельфийцы, но за меньшую цену.

— Свободное предпринимательство, — прокомментировал Келп.

— Само собой. — Куэрк пожал плечами. — Никто не говорит, что они делают деньги на том же уровне, что в Филадельфии, со всеми этими голограммами и степенями защиты. Но если страна достаточно маленькая и достаточно бедная, никому не захочется подделывать такие деньги. Вот Сикаморская типография и подписала договоры с четырьмя такими странами в Центральной и Южной Америке и печатает их деньги.

— Ты предлагаешь украсть деньги, которые ничего не стоят? — спросил Дортмундер.

— Ну, что-то они стоят, — возразил Куэрк. — И я не говорю о краже.

— Значит, о подделке. — По голосу чувствовалось, что Дортмундер не одобряет обе идеи.

Но Куэрк покачал головой.

— Я осуществляю контроль за поступающей бумагой, подписываю накладные водителям грузовиков, развожу бумагу к разным печатным машинам, в зависимости от ее качества. Каждая из этих стран использует для денег особую бумагу, с водяными знаками, скрытыми надписями и все такое. Но без высоких технологий, знаете ли, с заморочками, конечно, но ничего такого, что нельзя сделать на принтере.

— Бумага у тебя уже есть. — В голосе Дортмундера по-прежнему слышался скепсис.

— И я посматриваю по сторонам, — продолжил Куэрк. — Вы знаете, я собирался стать печатником, а не развозчиком бумаги, вот и приходится посматривать. Работать на будущее. Не хочу я до конца своих дней быть мальчиком на побегушках. Вы понимаете, о чем я.

— Угу, — ответил Дортмундер.

— Сзади, — указал Куэрк, — та развилка. — Они съехали с автострады на Сто двадцать пятую улицу. — Разве это не Гарлем?

— Не совсем, — ответил Келп.

— Продолжай свою историю, — предложил Дортмундер.

— Не думаю, что уже могу. — Куэрк хмуро смотрел на ветровое стекло, словно задумался о правильности каких-то решений, принятых ранее.

— Скоро будем на месте, — заверил его Келп.

Все молчали, пока Келп не остановился у знака «Стоп», развернулся, объехав три гигантские стальные колонны, поддерживающие Вестсайдскую автостраду, проехал квартал складских зданий, на светофоре опять повернул налево, остановился на знак «Стоп», проехал нерегулируемый перекресток, пересек широкую площадку, огороженную невысоким забором, и после еще одного левого поворота въехал на длинную узкую автостоянку у самой реки Гудзон.

— Где мы? — спросил Куэрк.

— «Фэруэй», — ответил Келп и, заметив слева свободное место, припарковался. Передний бампер автомобиля замер в нескольких дюймах от забора. Снаружи было жарко, поэтому двигатель он не выключил, а окна остались закрытыми.

— Не понял, — пробормотал Келп.

— Дело в том, что в Гарлеме никогда не было большого супермаркета, позволяющего экономить на продуктах, только маленькие магазинчики на уличных углах, с ограниченным ассортиментом. Вот и появился «Фэруэй» — под него реконструировали один из складов, понимаешь?

Куэрк посмотрел на большой склад с таким же, как у всех супермаркетов, входом, кивнул.

— Вижу.

— Итак, они построили большой супермаркет, с огромным выбором товаров, все дешево, местным понравилось. Но понравилось и тем, кто пользуется этой трассой. Сам видишь, съехать нет проблем, покупаешь все, что тебе нужно на уик-энд, потом возвращаешься на трассу и едешь в загородное гнездышко.

— Но почему мы?.. Что мы здесь делаем?

— Если оглянешься, — объяснил Дортмундер, — то в припаркованных машинах увидишь одного, двух, может, трех человек. Жена, обычно это жена, идет за покупками, муж и гости, приглашенные на уик-энд, сидят в машине, не высовываются, рассказывают друг другу истории.

— Расскажи нам историю, Кирби, — добавил Келп.

Куэрк покачал головой.

— Я слишком долго пробыл за решеткой. Не хочу этого признавать, но деваться некуда. Не знаю, как жить дальше. Вот почему мне нужна заначка на черный день.

— Из южноамериканских денег, — уточнил Дортмундер.

— Именно. В типографии я по большей части предоставлен сам себе, а с техникой всегда ладил, начиная с замков, которые стали моей профессией. Так что в печатных станках я тоже разобрался, тем более что меня учили на печатника, пусть и на устаревшем оборудовании. В конце концов понял, как быть с номерами.

— С номерами? — переспросил Келп.

— На каждой купюре, что лежат у тебя в кармане, стоит номер, и в этой стране нет двух купюр с одинаковыми номерами. Это правило действует для денег любой страны. На купюре любого достоинства все одинаково, за исключением номера, который меняется от купюры к купюре, и возвращения к уже использованному не бывает. Выполнение этого правила обеспечивается специальным оборудованием, которое они купили, когда решили печатать деньги.

— Кирби, кажется, я тебя понял! — воскликнул Келп. — Ты нашел способ прокрутить номера назад.

Куэрк самодовольно улыбнулся.

— Я знаю, как сказать машине: «Прошлая партия была проверкой. А вот настоящие деньги». — Он повернулся к Дортмундеру: — Я также тот, кто занимается бумагой, проверяет ее расход, ведет учет. Теперь вы понимаете, какие у меня возможности.

— Настоящая бумага, настоящая машина, настоящие номера.

— Эта партия денег не будет проходить ни по каким документам, — ответил Куэрк. — Это не подделка, деньги будут настоящие, и они не будут украдены, потому что их как бы и не было.

Когда они возвращались по Вестсайдской автостраде в Мидтаун, каждый потягивал пиво, три бутылки которого Келп купил в «Фэруэе».

— Знаешь, — заметил Дортмундер, посмотрев на Куэрка, — мне кажется, в этой истории не одна глава.

— Тебя интересует, что мы будем делать с деньгами после того, как напечатаем их?

— Мы же не сможем частями носить их в банк и каждый раз менять по сотне долларов.

— Нет. Полагаю, мы сможем поехать в эту страну и купить отель или что-то еще… — начал Келп.

— За наличные? — встрял Дортмундер.

— Именно. А потом продать за доллары. — Келп покачал головой. — Слишком сложно.

— У меня есть человек. — Куэрк повел плечами.

Дортмундер и Келп молчали, ожидая продолжения.

— Он из этой страны, она называется Геррера. Мелкий жулик.

— Откуда ты его знаешь?

— У меня есть подруга. Она занимается туризмом, часто там бывает и знает этого парня.

Дортмундер и Келп переглянулись через зеркало заднего вида, чего Куэрк, похоже, не заметил.

— Мы напечатаем деньги, из машины они уже выйдут в картонных коробках, затянутых металлической лентой. Коробки мы вывезем с территории типографии — я знаю, как это сделать — и отдадим этому парню, который даст нам по пятьдесят центов за доллар.

— Половину, — кивнул Келп. — И о какой сумме мы говорим?

— Самая удобная купюра для Родриго, так зовут моего парня, двадцать миллионов сиап.

— Двадцать миллионов? — переспросил Келп.

— И сколько это на наши деньги? — полюбопытствовал Дортмундер.

— Сто долларов. — Куэрк пожал плечами. — У них там проблемы с инфляцией. Но теперь они вроде бы взяли ее под контроль.

— Так о какой сумме идет речь? — повторил вопрос Келп.

— Сколько мы напечатаем? Сто миллиардов.

— Не долларов, — уточнил Дортмундер.

— Нет, сиап. Пять тысяч банкнот, каждая по двадцать миллионов сиап.

— И сколько это выходит по деньгам? — спросил Дортмундер.

— Пятьсот штук, — ответил Куэрк.

— Теперь я запутался, — вмешался Келп. — Пятьсот. Это уже в долларах?

— Пятьсот тысяч долларов, — кивнул Куэрк.

— И мы получаем половину. Двести пятьдесят тысяч. Сколько достанется Келпу и мне?

— Половина половины, — без запинки ответил Куэрк.

В этом числовом диапазоне Дортмундер мог считать в уме.

— Шестьдесят две тысячи пятьсот долларов на каждого.

— И небольшой отдых в горах, — добавил Келп.

— На следующей неделе, — вставил Куэрк.

Они посмотрели на него.

— На следующей?

— Ну, может, через неделю. Во всяком случае, когда типография остановится.

— Похоже, нам есть еще о чем поговорить, — решил Дортмундер.

6

— Мэй? — позвал Дортмундер и прислушался, застыв в дверях. Ему не ответили. — Еще не вернулась, — и прошел в квартиру. Келп и Куэрк последовали за ним.

— Уютно, — отметил Куэрк.

— Благодарю, — кивнул Дортмундер. — Гостиная здесь, по левую руку.

— Когда-то я жил в Нью-Йорке, — добавил Куэрк. — Давным-давно. Но сейчас такой ритм не по мне.

Они прошли в гостиную квартиры на Восточной Девятнадцатой улице, и Дортмундер оглядел просиженный диван, свое кресло с подставкой для ног перед ним, кресло Мэй с прожженной сигаретами обивкой (слава Богу, курить она бросила), телевизор, который вечно путал цвета, окно с видом на кирпичную стену, что находилась чуть дальше вытянутой руки, кофейный столик с кругами от различных жидкостей и царапинами на поверхности.

— А я вот живу. И ритм меня не беспокоит. Садитесь. Кто-нибудь хочет пива?

Пива захотели все, и Дортмундер, в роли хозяина, потопал на кухню. Когда возвращался в гостиную, расплескивая пиво на руки (взял три стакана, на один больше, чем мог донести), в другом конце коридора открылась дверь и вошла Мэй, одной рукой пытаясь вытащить ключ, второй держа большой пакет с продуктами. Высокая худая женщина с легкой проседью в волосах, она обычно подрабатывала кассиром в «Сэйфуэе»,[7] если деньги, добытые Дортмундером, подходили к концу, и брала пакет продуктов в качестве премиальных. А что думали на этот счет владельцы «Сэйфуэя», ее не волновало.

— Черт, Мэй. — Дортмундер вновь плесканул пиво на пальцы. — Никак не могу тебе помочь.

— Ничего, справляюсь сама. — Она вытащила ключ, захлопнула дверь, сосчитала стаканы. — У нас гости.

— Энди и еще один парень. Заходи и поздоровайся.

— Только разберу пакет.

Когда Мэй проходила мимо двери в гостиную, оттуда донеся голос Келпа:

— Привет, Мэй.

Она кивнула, проскользнула мимо Дортмундера на кухню, а тот направился в гостиную, где оба мужчины стояли словно ранние гости на вечеринке.

Дортмундер раздал стаканы, вытер пальцы о рукава рубашки.

— Мэй придет через минуту. Поздороваться.

Келп поднял стакан:

— За преступление.

— Хороший тост, — кивнул Куэрк, и все выпили.

Вошла Мэй, со своим стаканом.

— Привет, Энди, — поздоровалась с Келпом.

— Мэй, это Кирби Куэрк, — представил ей Дортмундер второго гостя. — Может, присядем? Вы оба устраивайтесь на диване.

На лице Куэрка отразилось удивление.

— Ты хочешь, чтобы я рассказывал все при этой женщине?

— До чего приятно. — Мэй уселась в кресло, улыбнулась Куэрку.

— Я же ей все равно расскажу после твоего ухода, — ответил Дортмундер, — так что сэкономь мне время.

— Ну… хорошо.

Когда все сели, Дортмундер повернулся к Мэй.

— Куэрк предлагает работу в типографии в северной части штата, где, среди прочего, печатают деньги одной южноамериканской страны, и он знает, как напечатать партию денег без чьего-либо ведома.

— Это хорошо, — кивнула Мэй.

— Только теперь выяснилось, что существует некий крайний срок. Вот об этом мы и хотим поговорить.

— До сих пор мы не знали, удастся ли нам сработаться, — пояснил Келп, — поэтому встречались в других местах.

— Само собой, — кивнула Мэй.

— А теперь давай послушаем, что нам скажет Куэрк насчет крайнего срока, — добавил Дортмундер.

Все посмотрели на Куэрка. Тот поставил стакан на кофейный столик, добавив пятно к уже имеющимся.

— Типография называется «Сикамор-крик», потому что через город протекает речушка,[8] перегороженная дамбой, по которой проложена дорога. В дамбе установлены турбины, вырабатывающие электроэнергию, на которой работает типография. Но каждый год в августе они на две недели открывают шлюзы и просто пропускают воду, потому что летом всегда случается засуха, река мелеет и рыба может погибнуть. Поэтому на две недели типография закрывается, все идут в отпуск. Без электричества машины работать не могут, но они используют эти две недели для ремонта и технического обслуживания.

— То есть ты предлагаешь проделать все это, пока нет электричества, — уточнил Дортмундер.

— Мы привезем его с собой, — ответил Куэрк.

Дортмундер представил себя с двумя пригоршнями электричества, от которого во все стороны летят голубые искры. Зрелище получилось не очень.

— И как мы это сделаем?

— С помощью дизельного генератора. Видишь ли, пожарные и спасательные команды округа формируются из добровольцев и мой кузен, у которого я живу, пока не найду другого места, — командир объединенной пожарно-спасательной команды округа Дерби. И у них, кроме «скорой помощи» и пожарной машины, есть большой грузовик с дизельным генератором на случай чрезвычайных обстоятельств.

— То есть сначала мы должны украсть грузовик, — вставил Дортмундер.

— Это я сделаю с закрытыми глазами, — заверил Куэрк. — Замки там детские, можете мне поверить. А ключи во всех трех автомобилях оставляют в замках зажигания.

— Мы это сделаем днем или ночью? — спросил Келп.

— Ночью, — отозвался Куэрк. — Думаю, грузовик мы возьмем в час ночи — там в это время все уже спят, — перегоним его в типографию, отпечатаем все, что нам нужно, на это уйдет часа три, вывезем коробки с деньгами и вернем грузовик с генератором на место, покончив с делом до рассвета.

— Придется зажигать свет, да и без шума не обойтись, — заметил Дортмундер.

— Не проблема, — ответил Куэрк.

— Почему? Типография в лесу или как?

— Не совсем. Но нас никто не увидит.

— Как это? — полюбопытствовал Келп.

— Высокие стены. Низкие здания. Насколько я понимаю, раньше типография сливала все отходы в речку, и люди, которые жили ниже по течению, делали ставки, какого цвета будет вода завтра. Всякий раз, когда власти штата проводили инспекцию, слив прекращали и вода текла чистая, пригодная для питья. Но лет тридцать назад их поймали. Люди жаловались также на шум и вонь, идущую от типографии, и хозяевам пришлось раскошелиться. Они построили очистные сооружения и звуконепроницаемую стену, посадили деревья, чтобы стена не мозолила людям глаза. Теперь деревья выросли и можно подумать, что это лес, если бы не две дороги с воротами. Одна — для рабочих, вторая — для грузового транспорта. Обе проложены вдоль реки, где нет жилых домов.

— Мы должны побывать там заранее, оценить обстановку, — произнес Дортмундер.

— Естественно, — кивнул Келп.

— Дельная мысль, — согласился Куэрк. — И поможете мне уточнить детали. Я могу отвезти вас завтра. У меня мини-вэн моего кузена. Я сплю в нем в Гринич-Виллидже.

— Милое местечко, — прокомментировала Мэй.

— Это точно.

— Там понадобятся свои колеса, — возразил Дортмундер. — Встретишь нас там.

Куэрк улыбнулся.

— Еще одному врачу придется идти домой на своих двоих?

— Возможно. — Келп неопределенно махнул рукой. — Говоришь, этот городок в сотне миль к северу? Примерно два часа езды?

— Да, не больше. Если поедете по Таконик.

— Если это типография с рабочими, там должно быть место, где они могут поесть, — предположил Дортмундер.

— Да, неподалеку от дамбы есть придорожный ресторан, «Сикамор-хаус». По существу, бар, но там можно заказать ленч.

Дортмундер кивнул.

— У тебя не возникнет проблем, если ты появишься в нашей компании?

— Нет, это не такой маленький городок. Вы просто проезжали мимо, и мы случайно встретились.

— Перед отъездом нарисуй нам карту, — попросил Дортмундер. — Мы приедем туда, скажем, в час дня, остановимся на ленч, а потом отправимся дальше.

— Отлично.

— А если в ту ночь что-нибудь случится и кому-то потребуется дизельный генератор? — спросил Келп.

— В три часа ночи в августе? — Куэрк пожал плечами. — Пурги не будет точно. В гараже у всех трех автомобилей отдельные боксы с воротами. Если даже кому-то и потребуется «скорая помощь» или пожарная машина, они и не заметят, что грузовика с генератором нет.

— Но если?.. — настаивал Келп.

— Тогда мы попали, — признал Куэрк. — Причем я больше, чем вы, потому что сразу станет ясно, кто пригнал грузовик с генератором в типографию.

— Но ты готов рискнуть? — не унимался Келп.

— Очень уж велики шансы на успех, — ответил Куэрк. — Если один из вас не иуда, волноваться не о чем. На такой риск я готов пойти.

Ему никто не ответил.

7

После ухода Куэрка Дортмундер и Келп полностью ввели Мэй в курс дела. Рассказали о Родриго, половине половины, вскользь упомянули и о женщине, которая регулярно ездила по торговым делам в Герреру.

— Похоже, она за всем этим и стоит, — хмыкнула Мэй.

— Да, я понял, — кивнул Дортмундер. — А что ты можешь сказать об этом парне?

— Похож на кролика.

— Пожалуй.

— Что-то тебя тревожит, — заметила Мэй.

Дортмундер покачал головой:

— Даже не знаю, в чем дело. Вроде все говорит за то, что так делать нельзя, а с другой стороны, похоже, что можно. Не принято воровать там, где работаешь или работал, ведь именно тебя будут искать, но именно это собирается сделать Куэрк, и на этот раз ему все может сойти с рук, потому что никто не заподозрит кражу. Если бы стало известно о пропаже ста миллиардов сиап, вся работа теряла бы смысл.

— Не могу представить такие деньги. — Мэй пожала плечами. — Но как вы получите свою долю — вот в чем вопрос. В долларах?..

— Мы это еще обговорим, — ответил Дортмундер. — Пока Куэрк не ничего не предлагал. И вот что еще. У меня не выходят из головы слова Гарри Мэтлока, что Куэрк хорош, пусть и не звезда, если помогает в осуществлении чьего-то плана, а вот о том, каков Куэрк, если план придуман им самим, он ничего сказать не может. И это странный план.

— Частично, — согласилась Мэй.

— Полностью. Типографию закрывают, потому что открывают шлюзы в дамбе, чтобы не дать реке пересохнуть и не погубить рыбу. Тебе нравится эта часть?

— Почему нет, если у них так принято? — ответила Мэй.

— Пожалуй. — Дортмундер нахмурился. — Это сельская местность, а я не знаю, что представляется разумным в сельской местности. И это меня смущает. Куэрк говорит, теперь в городе чувствует себя не в своей тарелке, а мне, знаете ли, всегда была не по нутру сельская местность. Почему они не могут напечатать все эти сиапы в каком-нибудь Бруклине?

— Видишь ли, в городе не так много речушек, где плавают рыбки.

— Да, наверное, дело в этом, — вздохнул Дортмундер. — Я только надеюсь, что не окажусь одной из них.

8

Направляясь к мини-вэну кузена Клода, Куэрк жалел, что не может позвонить прямо сейчас, доложить о достигнутых результатах. Но шел уже шестой час, поэтому «Семь лиг» закрылись, а позвонить ей домой он разрешения не получил, даже если бы она и успела так быстро добраться до дома. Что ж, он увидится с ней утром, приехав в Сикамор, тогда все и расскажет.

А рассказать он собирался о том, что все сложилось. Да, сложилось. Этим двум парням хватало ума и ловкости рук, чтобы реализовать намеченный план, но определенно недоставало ни первого, ни второго для того, чтобы потом стать источником неприятностей. Так что он питал к ним самые теплые чувства.

Шагая в одиночестве, Куэрк держал руки в карманах, несмотря на жаркий август. Иначе они так бы тряслись, что могли оторваться пальцы. Что ж, когда все закончится, когда они будут в безопасности и богаты, он не будет дрожать как осиновый лист. И если поднимет стакан вина, то не расплещет ни капли.

Покинув квартиру Дортмундера на Восточной Девятнадцатой улице и держа путь к тому месту в Уэст-Виллидже, где он оставил мини-вэн кузена, Куэрк не мог не попасть на Западную Четырнадцатую улицу, превращенную в огромный базар. Примыкающие друг к другу магазины с огромными вывесками продавали вроде бы никому не нужные товары, но дешево. Покупатели, с детьми и без, курсировали из павильона в павильон, нагруженные множеством пакетов, и после визита в очередной магазин количество этих пакетов увеличивалось.

Особое внимание Куэрка привлекли охранники, дежурившие перед каждым магазином. Одетые не в форму, а в обычные джинсы и футболки, мускулистые, с суровыми лицами, они или стояли между витриной и тротуаром, или сидели на низкой стремянке и ничего не делали, кроме как смотрели на свой магазин. Обычно сложив руки на груди, подчеркивая тем самым внушительные размеры бицепсов, и в их взглядах читалась готовность разорвать мелкого воришку на куски.

Проходя мимо охранников, Куэрк сожалел о том, что у него руки в карманах, — охранникам такое могло показаться подозрительным, особенно жарким августовским днем, но он отдавал себе отчет в том, что трясущиеся руки только усилят их подозрительность.

Наконец он покинул Четырнадцатую улицу и оказался на Двенадцатой, которая больше подходила для пеших прогулок, потому что на ней располагались поддерживаемые в идеальном состоянии жилые дома девятнадцатого столетия, чередующиеся с более поздними, а потому больших размеров зданиями. И пешеходы на Двенадцатой улице пугали его меньше. Главным образом, жители этих домов да люди, имеющие какое-то отношение к Новой школе социальных исследований. Никто из них не напоминал Куэрку убийц-маньяков, которых на Четырнадцатой улице он видел чуть ли не на каждом шагу.

Когда Гринич-Виллидж становится Уэст-Виллиджем, решетка улиц, привычная для Манхэттена, чудесным образом ломается. Номера начинают смешиваться с именами или фамилиями: Джейн-стрит, Перри-стрит, Гораций-стрит… Да и сами номерные улицы ведут себя как-то странно. Вроде бы нельзя ожидать, что Западная Четвертая пересечет Западную Десятую, но она пересекает… перед тем как пересечь Западную Одиннадцатую.

Мини-вэн кузена Клода он припарковал на Гринич-стрит, застроенную низкими темными многоквартирными домами и низкими темными складами, некоторые перестроили в низкие темные многоквартирные дома. Автомобиль стоял на месте. Удивительно для Нью-Йорка. Он отключил блокировку центрального замка, открыл дверцу, сел за руль.

На этом грязно-белом «форде-эконолайне» кузен Клод обычно ездил на рыбалку или охоту, поэтому позади передних сидений стояли койка и металлический шкаф с ящиками, прикрепленный к борту. Штекер электробритвы вставлялся в прикуриватель, а умыться, почистить зубы и справить нужду Куэрк мог в туалете любого ресторана.

До обеда было еще далеко. Куэрк оглядел книги и журналы на пассажирском сиденье, пытаясь решить, что же ему почитать, но вдруг подумал: «Чего ждать? Все дела закончены. Нет смысла оставаться здесь на ночь и ехать в Сикамор утром. До темноты еще далеко. К восьми буду дома».

Дом. Джанет.

Куэрк вставил ключ в замок зажигания. Пристегнул ремень безопасности. Поехал на север по Западной Одиннадцатой улице, миновал пересечение с Западной Четвертой, повернул налево, потом направо, выехал на Вестсайдскую автостраду и влился в транспортный поток, направляющийся на север. Большое количество машин и малая скорость его не смущали. Он же ехал домой.

Какое-то время спустя он проехал мимо огромного рекламного щита сети супермаркетов «Фэруэй», установленного на крыше супермаркета «Фэруэй». Эти два парня хорошо знали свой город, не так ли?

Что ж, Куэрк знал Сикамор не хуже.

9

В то утро Келп решил не связываться с представителями медицинской профессии и арендовал автомобиль для поездки на север. Не хотелось ему нервно поглядывать в зеркало заднего обзора на протяжении ста миль по пути туда и стольких же — обратно. Глаза, конечно, не подвергались сильному напряжению, но принятое решение означало, что ему не обойтись без кредитной карточки, то есть придется посетить Арни Олбрайта, скупщика краденого.

Видеться с Арни Олбрайтом Келпу решительно не хотелось, но когда в половине девятого утра он заглянул в квартиру Джона, Мэй как раз собиралась на работу в «Сэйфуэй» и высказала предположение, что за кредитной карточкой мог бы сходить Джон, но тот проявил ослиное упрямство.

— Я больше не веду с Арни Олбрайтом никаких дел, — отрезал он. — Разбирайся с ним сам.

Келп вздохнул. Он знал: если Джон упрямится, спорить с ним бесполезно. Однако предложил:

— Ты мог бы подождать снаружи.

— Он может выглянуть в окно и увидеть меня.

— Окна его квартиры выходят во двор.

— Он может почувствовать меня. Машину будешь брать в «О'Молли»?

— Конечно, — кивнул Келп.

Агентство по прокату автомобилей «О'Молли» занимало часть гаража для парковки на Бауэри,[9] неподалеку от Манхэттенского моста. Большинство клиентов были азиаты, так что парк «О'Молли» состоял из компакт-моделей, но выбор Келпа определялся другим — агентство «О'Молли» не было подключено к Всемирной компьютерной сети, которая сразу определяла, где и по какому поводу использовалась та или иная кредитная карточка. Вот почему Келп шел в «О'Молли», если по каким-то причинам не хотел воспользоваться транспортным средством, принадлежащим кому-то из врачей.

— Встретимся в «О'Молли», — напутствовал его Джон. — В половине десятого.

На том и расстались. Келп дошагал до станции подземки, проехал несколько остановок, опять совершил небольшую прогулку, добрался до Восемьдесят девятой улицы, между Бродвеем и Уэст-Энд-авеню, и вошел в арку подъезда Арни. Нажал на кнопку звонка рядом с надписью «Олбрайт». Ждать пришлось долго, но наконец динамик домофона рявкнул:

— Кого еще принесло?

— Это Энди Келп. — Он сожалел, что встречи с Олбрайтом избежать не удалось.

— Какого хрена тебе нужно?

«Неужто он хочет, чтобы я сказал ему прямо здесь?» — подумал Келп и наклонился к микрофону. Раньше-то держался от него на почтительном расстоянии.

— Слушай, я бы хотел подняться наверх, Арни, и сказать тебе там.

Вместо того чтобы продолжать спор, Арни, видать, нажал на кнопку, отпирающую замок. Раздался ужасный скрежет, зато дверь, стоило толкнуть, сразу открылась, и Келп прошел в маленький холл, где воняло едой. Судя по запаху, в одной из квартир варили бульон из высушенных человеческих голов. Впрочем, на лестнице они не валялись, поэтому Келп, преодолев длинный пролет, оказался лицом к лицу с Арни, который поджидал его у открытой двери. Небритый недомерок с огромным носом, одетый по случаю лета в шорты Британской армии, широченную рубашку с короткими рукавами на трех пуговицах и черные сандалии, из которых торчали пальцы, напоминающие корни дерева.

— Купить или продать! — рявкнул недомерок, когда Келп преодолевал последние ступеньки. — Купить или продать — это единственная причина, по которой кто-либо приходит к Арни Олбрайту. Их привлекает не моя внешность.

— Люди знают, что у тебя полно дел, — ответил Келп, проходя мимо Арни в квартиру.

— Полно дел? — фыркнул Арни и с грохотом захлопнул дверь. — Я выгляжу как занятой человек? Я выгляжу как тот, про кого гробовщик сказал: «Не открывайте гроб, это будет ошибка». Но родственники гроб открыли, а теперь жалеют. Вот как я выгляжу.

— Не так уж плохо ты выглядишь, Арни, — заверил его Келп, оглядывая квартиру.

Все лучше, чем смотреть на Арни, который действительно выглядел так, что крышку гроба следовало бы оставить на месте.

Квартира тоже производила странное впечатление. Маленькие, практически без мебели, комнаты, грязные окна с видом на стену соседнего дома, стены, украшенные календарями из коллекции Арни. Январи разных лет, девушки в развевающихся юбках, салютующие бойскауты, старинные автомобили, вечные котята с клубками в лукошках. Среди январей, которые начинались со всех дней недели, изредка встречались календари с июнями или даже сентябрями. «Неполные», как называл их Арни.

Следуя за Келпом в гостиную, Арни прорычал:

— Вижу, Джона Дортмундера с тобой нет. Даже он больше не хочет общаться со мной. Что вы сделали? Бросили монетку, и проигравший пошел к Арни?

— Монетку мы не бросали, — ответил Келп. — Арни, когда мы последний раз виделись, ты принимал лекарство, которое делало тебя более общительным.

— Да, я по-прежнему противный, но уже не злюсь из-за этого.

— Но лекарство ты больше не принимаешь.

— Ты заметил, — кивнул Арни. — Нет, оно заставляло меня раздавать деньги.

— Что? — изумился Келп.

— Я сам не мог в это поверить. Подумал, может, дырки в карманах или техник-смотритель забирается в квартиру в мое отсутствие и ворует наличные, как будто в таком доме может быть техник-смотритель или залетный воришка… Но, как выяснилось, причина в моей общительности. Всякий раз, когда я улыбался, а мне улыбались в ответ, скажем на улице, я отдавал деньги.

— Это ужасно, — посочувствовал Келп.

— Ты знаешь, о чем я, — кивнул Арни. — Лучше буду злобным, противным и с деньгами, чем улыбающимся, противным и раздающим деньги. Полагаю, ты сожалеешь, что тебе не досталось ни цента.

— Это не важно, Арни. Я и сам могу заработать на жизнь. Собственно, поэтому…

— Выкладывай, я понимаю, что ты пришел по делу, — оборвал его Арни. — Ты хочешь поскорее убраться отсюда, да и я тоже. Или думаешь, мне приятно находиться в собственной компании? Ладно, я знаю, что ты пришел по делу, давай с этим покончим, я больше не скажу ни одного лишнего слова.

— Мне нужна кредитная карточка.

Арни кивнул. Засосал воздух сквозь зубы, словно сие помогало думать. Келп смотрел на январи.

— Сколько дней должна действовать карточка?

— Два дня.

— Это просто. И обойдется недорого. Надо только научиться подделывать подпись. Присядь.

Келп сел за стол, на котором лежала стопка неполных календарей: авианосец с самолетами, два медведя и горшок с медом… Арни ушел в другую комнату, повозился там и вернулся с тремя визитными карточками, шариковой ручкой и коробкой из-под бумажных салфеток.

— Держи. — Он разорвал коробку, чтобы Келп мог писать на внутренней стороне. — Потом я ее сожгу.

Келп перебрал кредитные карточки.

— Говард Джустин мне нравится.

— Попробуй.

Келп четыре раза расписался за Говарда Джустина на коробке из-под салфеток, потом сравнил свою роспись с той, что была на кредитной карточке.

— Для «О'Молли» сойдет, — вынес он вердикт.

10

Дортмундер высказал только одно пожелание — чтобы в автомобиле было место для ног. Но оно оказалось невыполнимым.

— Это не компакт-модель, а мини-компакт, — пожаловался он.

— Да нет же, — возразил Келп. — В мини-компакте ты сидел бы на двигателе.

В это солнечное жаркое августовское утро не только они уезжали из Нью-Йорка в северном направлении, но большинство, даже азиаты, сидели в машинах, где места для ног было существенно больше. (Агентство «О'Молли» обслуживало главным образом азиатов, потому что располагалось на границе Чайнатауна. Оно также располагалось и на границе Маленькой Италии,[10] но разве предлагало клиентам бронированные лимузины? Нет.)

Практически во всех штатах США административный центр не является самым большим городом. Причина проста: штаты основывались фермерами, а не бизнесменами и учеными, а фермеры не доверяют большим городам. В Мэриленде, к примеру, мегаполис — Балтимор, а административный центр — Аннаполис. В Калифорнии мегаполис Лос-Анджелес, а административный центр — Сакраменто. А в штате Нью-Йорк административным центром является Олбани, расположенный в ста пятидесяти милях выше по Гудзону от Большого Яблока.[11]

Когда двадцатое столетие обогатило человеческую цивилизацию автомобилем, потом дорогой с твердым покрытием и, наконец, автострадой, первую автостраду в каждом штате строили для законодателей. Она связывала административный центр с крупнейшим городом, оставляя остальную территорию штата на произвол судьбы. В штате Нью-Йорк эта автострада получила название Таконик-парквей, и она не полностью загружена даже теперь, чуть ли не через сто лет после завершения строительства. Такое вот у законодателей планирование.

С другой стороны, поездка по этой автостраде — сплошное удовольствие. Это на других магистралях автомобили мчатся бампер к бамперу, а по Таконик ты едешь чуть ли не в гордом одиночестве. Совсем как в рекламном ролике, прославляющем ту или иную марку автомобиля. Чем дальше на север отъезжаешь, тем меньше вокруг легковушек (грузовиков нет вовсе) и тем красивее становится окружающий горный ландшафт. Даже создается впечатление, что дорогу построили не для транспортных средств с двигателем внутреннего сгорания, а для любителей дикой природы.

И какое-то время спустя единство автострады и горного ландшафта настолько успокоили Дортмундера, что он забыл про нехватку места для ног. Ему удалось поставить ноги так, что их не сводила судорога, и время он проводил с пользой — не злился из-за недостатка места для ног, но думал о том, что́ может пойти не так.

К примеру, в городе могло произойти чрезвычайное происшествие в ту самую ночь, когда они воспользуются грузовиком с генератором. Или женщина из туристического бюро, направлявшая Куэрка, могла подложить подлянку. О ней они ничего не знали, как и о ее мотивах (интуиция не подвела Гарри Мэтлока, когда он рекомендовал Куэрка как исполнителя, но не организатора. Он и был исполнителем. Вопрос в том, кто ручался за организатора?).

Не так могло пойти и многое другое. Скажем, Родриго. Да, с одним Родриго они могли хлебнуть горя. Куэрк охарактеризовал его как мелкого жулика. Он мог в самый неподходящий момент попасть в полицию, у него могло не оказаться наличных, он мог просто не приехать за напечатанными деньгами. А может, такой же никому не известный, как и женщина-турагентша, он намеревался их кинуть или, хуже того, сдать полиции. Возможно, сам он и заслуживал доверия, но у него могли быть ненадежные друзья, прознавшие о его планах и решившие срубить легкие бабки. Или у него была одна из болезней, которых хватало в Латинской Америке. Там-то на эти болезни внимания не обращали, а вот жители Нью-Йорка дохли от них как мухи.

Так или иначе, поездка Дортмундеру понравилась.

Следуя полученным от Куэрка инструкциям, они съехали с Таконик-парквей в Дерби-Корнерс, повернули на восток. Потом на север, миновали Дербивилл, где Куэрк временно жил у своего кузена, направились в Сикамор, где на берегу Сикамор-Крик, скрытая лесом, находилась нужная им типография.

К Сикамору они подъехали с юга, тогда как река втекала в город с севера, так что несколько миль они двигались вдоль реки, которая текла за полями и лесами, справа от них, поблескивая под солнечными лучами.

Вдоль дороги им встречались фермерские дома — в некоторых еще жили фермеры, — поля созревшей кукурузы, яблоневые сады с почти созревшими яблоками. Коллапс местного сельского хозяйства, вызванный трогательной заботой политиков штата Нью-Йорк, привел к тому, что продукция некоторых ферм, мимо которых они проезжали, заставила бы первых поселенцев чесать затылок: там выращивали лам, коз, анемонов, страусов, рождественские ели, исландских лошадей, длиннорогий скот.

В городе торговля и промышленность ютились на окраине — слева находилась лесопилка, справа продавали тракторы. Далеко впереди висел единственный в городе светофор. Пока они ехали к нему, слева частные дома чередовались с магазинами, а вот справа, после того как они миновали площадку с тракторами, лес тянулся чуть ли не до самого перекрестка, где итальянский ресторан возвещал о возвращении цивилизации.

— Наверное, типография там. — Келп махнул в сторону лесного массива.

— Точно.

— И только сосны и ели, чтобы и зимой людям не приходилось на нее глазеть.

— Очень предусмотрительно, — согласился Дортмундер.

В Сикамор они приехали раньше половины двенадцатого. Светофор встретил их зеленым светом. Чуть дальше, тоже справа, находился «Сикамор-хаус», куда они собирались заглянуть на ленч. Здание очень старое, в два этажа, к первому примыкала большая открытая терраса. В окнах-витринах светились неоновые логотипы популярных марок пива.

Миновав «Сикамор-хаус», на большом окне-витрине они прочитали надпись «ТУРИСТИЧЕСКОЕ БЮРО „СЕМЬ ЛИГ“».

На этот раз Келп руль отпускать не стал, только повернул голову:

— А здесь работает она.

— Понял тебя.

Келп доехал до северной границы города. Кладбище слева, церковь справа, с надписью на большом щите перед ней «ИДИ И ГРЕШИ ДАЛЬШЕ».

На пустой автостоянке у церкви Келп развернулся и поехал на юг. «Поглядим, что видно с моста».

На этот раз у светофора им пришлось остановиться на красный свет. Кроме них, у перекрестка стояли еще несколько автомобилей — как местных жителей, так и туристов. Когда зажегся зеленый свет, Келп свернул налево. Рукотворный лес соответственно оказался справа, река — впереди. Перед самой рекой, между берегом и хвойным лесом, вправо уходила двухполосная дорога. У съезда высился здоровенный щит с черной надписью на белом фоне:

ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ

ТИПОГРАФИЯ «СИКАМОР КРИК»

ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН

Слева они видели озеро, которое сужалось до реки, то есть дорога проходила по дамбе. Дортмундер оглядывался, ударяясь ногами об углы и стенки автомобильного салона, пытаясь хоть что-то разглядеть поверх и между сосен и елей, которые росли вдоль берега, но не видел ничего, кроме участков частной дороги.

— Здорово ее спрятали, — прокомментировал он.

На другом берегу реки перекрестков не было, как и самого города. Все дома остались у них за спиной, по другую сторону дамбы. Здесь же заросшие лесом холмы становились все выше, дорога петляла между ними, и разворот Келп и Дортмундер нашли только через семь миль, перевалив через гребень хребта. Компанию развороту составляла площадка отдыха, откуда все желающие могли полюбоваться горами Беркшир в Массачусетсе, расположенными восточнее.

Засматриваться на горы Беркшир они не стали, сразу двинулись в обратный путь, на малой скорости, не обращая внимания на то, что позади скапливалось все больше попутных автомобилей. Им хотелось разглядеть хоть какие-то признаки типографии, укрывшейся за стеной леса. Не разглядели.

— Если он будет осторожен со светом и шумом, — отметил Келп, — все должно пройти гладко.

— Я бы все-таки хотел туда попасть, — ответил Дортмундер. — Чтобы осмотреться.

— Мы с ним это обсудим, — кивнул Келп.

11

На ленч они приехали слишком рано. Келп поставил автомобиль на стоянку у «Сикамор-хаус», среди нескольких автомобилей, владельцы которых не знали, что для ленча еще рановато. Они вышли из машины поразмяться. Джон даже несколько раз демонстративно присел и помассировал бедра, чего Келп предпочел не заметить.

— Пожалуй, я загляну в «Семь лиг», — сказал он.

— А я прогуляюсь. — Дортмундер давал понять, что мучается от боли. — Боюсь, как бы ноги не свела судорога.

Они разделились, и Келп зашагал к туристическому бюро «Семь лиг», которое занимало центральную часть одноэтажного оштукатуренного и выкрашенного белой краской дома. Справа от турбюро находился пункт проката видеофильмов, слева — багетная мастерская.

Келп открыл дверь «Семи лиг», и тут же звякнул колокольчик. Келп переступил порог, закрыл дверь за собой, и колокольчик звякнул вновь. Мгновением позже послышался женский голос:

— Одну минутку! У меня клюнуло.

Клюнуло? Келп оглядел пустую комнату, глубина которой только чуть превосходила ширину. Вдоль левой стены стояли бюро и два письменных стола, один перед другим. Все пустые вертикальные пространства были заняты туристическими постерами, даже боковина ближайшего к нему бюро и передние торцы письменных столов. Стол, что стоял ближе к середине комнаты, беспорядком напоминал трейлерную стоянку в Техасе, по которой только что прошел торнадо. Зато второй поражал чистотой и пустынностью. Им, очевидно, не пользовались. В дальней стене Келп увидел приоткрытую дверь, конечно же, с прикрепленным к ней постером: дамба, кусочек озера, крутой лесистый склон.

Келп, не очень-то понимая, о чем речь, и гадая, не требуется ли его помощь, пересек комнату, оставив позади оба стола, полностью распахнул дверь в дальней стене, сунулся в нее, увидел балкон без крыши, на нем — женщину, которая боролась с удилищем. Женщина была средних лет, то есть неопределенного возраста, не слишком полная. Одета в широкие светло-коричневые брюки, голубую мужскую рубашку с расстегнутым воротником и обрезанными выше локтей рукавами и матерчатую шляпу с узкими полями, с нацепленными на нее крючками и прочими рыболовными штучками. Огромные солнцезащитные очки довершали фантастическую картину.

— Ага! — воскликнул он. — У вас клюнуло!

— Не отвлекайте меня!

Келп застыл, наблюдая. Человек, мужчина или женщина, пытающийся вытащить рыбу из воды, выглядит довольно-таки странно, если леска остается невидимой. Поскольку большая часть удилища находилась за балконом, леску Келп не видел, вот и казалось, что женщина исполняет экзотический восточный танец, подпрыгивая, сгибая колени, расправляя плечи, перескакивая с ноги на ногу, ведя удилище то вправо, то влево, вертя катушку то по часовой стрелке, то против, что-то бормоча, пыхтя, ругаясь… И продолжалось это до тех пор, пока рыба не выскочила из воды и не перелетела через белое деревянное ограждение балкона, после чего начала биться об пол. Длиной рыба была с фут и переливалась несколькими цветами, названий которых Келп не знал.

Она тяжело дышала, женщина (рыба, конечно, тоже), но еще и улыбалась (рыба — нет).

— Хороша, не правда ли? — спросила дама, прислонив удилище к стене.

— Точно, — кивнул Келп. — Что это? Я понимаю, рыба, но как она называется?

— Форель. Я могу назвать ее и по-латыни, но, наверное, смысла нет.

— Нет. Она вкусная, не так ли?

— Очень. Но эту никто есть не будет. — Она опустилась на колено рядом с бьющейся об пол рыбой. — Здесь мы их ловим и тут же отпускаем.

Келп наблюдал, как женщина сунула палец рыбине в рот, чтобы вытащить крючок из нижней губы. Представил себе такой вот крючок в своей губе и тут же пожалел о том, что представил.

— Поймать и отпустить? Вы собираетесь бросить ее в воду?

— Именно, — женщина схватила рыбину обеими руками и, прежде чем та выскользнула из ладоней, подняла и бросила в озеро. — До новой встречи, — крикнула, потом повернулась к Келпу: — Я только вымою руки и буду в вашем распоряжении.

В комнату они вернулись вдвоем. Женщина пошла в отгороженный угол, где и находился туалет. Открыв дверь, повернулась, указала на заваленный стол.

— Присядьте, я сейчас.

Келп кивнул, и она скрылась в туалете, захлопнув за собой дверь. Келп прошел к диораме торнадо и заметил среди нагромождения буклетов и проспектов бронзовую табличку с надписью «ДЖАНЕТ ТУИЛЛИ».

Побродил по комнате, разглядывая постеры, обратил внимание, что ни в одном не предлагался тур по Геррере. Только один постер рекламировал Латинскую Америку, с изображениями роскошных практически обнаженных бразильянок. В туалете спустили воду, а через минуту в комнате появилась Джанет.

— Я же вам сказала, присядьте.

— Я любовался постерами.

— Понятно. — Подойдя к столу, указала на стул: — Но теперь-то вы можете присесть.

Властная женщина. Они сели, и Джанет поинтересовалась:

— Так куда вы хотите поехать?

— Вот почему я и разглядывал постеры, — отозвался Келп.

Отметил, что солнцезащитные очки Джанет не сняла. Понял и причину: синева под левым глазом.

Она всматривалась в него сквозь очки.

— Не знаете, куда хотите поехать?

— Ну, не совсем.

На ее лице отразилось неодобрение.

— Обычно человек знает, зачем приходит в туристическое бюро.

— Видите ли, у меня проблема с часовыми поясами.

— Проблема?

— Смена часового пояса выбивает меня из колеи, — объяснил он. — Нарушает сон. Я не получаю удовольствия от поездки.

— Ваши биологические часы отказываются перестраиваться.

— Ну вот, вы знаете, о чем я толкую.

— Все об этом знают.

— Правда? Ну тогда вы понимаете, что меня тревожит. Я и моя жена, мы хотели поехать куда-нибудь, но остаться в том же часовом поясе.

— Канада, — предложила она.

— Мы были в Канаде. Очень милая страна. Но теперь нам хотелось испробовать другое направление.

Она кивнула.

— Хотите поехать во Флориду?

— Нет, в другую страну. Где другой язык, другие люди, другие обычаи.

— Тогда Рио. — Она указала на постер, которым только что восхищался Келп.

— Но это очень далеко. Слишком далеко. Может, что-нибудь поближе?

— В Мексике есть много…

— Мексика, — кивнул он. — Но ведь там полным-полно американцев? Нам бы хотелось что-нибудь не столь заезженное.

Десять минут она предлагала Аргентину, Белиз, Перу, Эквадор, страны Карибского бассейна, даже Колумбию, но ни разу не упомянула Герреру. Наконец он поднялся.

— Пожалуй, я еще раз переговорю с женой. Спасибо за интересные предложения.

— Поговорите, — голос звучал сурово, — но с тем, что вы хотите, лучше определяться до того, как приходите в туристическое бюро.

— Да, конечно, в следующий раз так и будет, — заверил он ее. — У вас есть визитная карточка?

— Конечно. — Карточку она нашла, но для этого ей пришлось сбросить половину бумаг со стола.

12

Ленч не заслуживал доброго слова. Выйдя из ресторана, Дортмундер и Келп обнаружили Куэрка, сидящего на ограждении террасы. Дортмундер рыгнул, прежде чем сказать:

— Посмотрите, кто тут сидит.

— Не ожидал встретить вас, — откликнулся Куэрк.

Внес свою лепту и Келп:

— Мы должны пожать друг другу руки, удивленные тем, что столь негаданно свиделись.

— Я хочу осмотреть типографию, — заявил Дортмундер после рукопожатий.

— Кое-что я могу вам показать, — ответил Куэрк. — Но не оборудование, установленное в зданиях. К нему управляющие относятся очень трепетно.

— Я лишь хочу получить общее впечатление, — заверил Дортмундер.

Они подошли к перекрестку, дождались зеленого света, пересекли проезжую часть, повернули налево, миновали итальянский ресторан (к сожалению, ленч там не подавали), зашагали вдоль деревьев. Сквозь зелень глаза Дортмундера иногда выхватывали серую краску звуконепроницаемой стены.

У щита, выставленного на границе участка, являющегося частной собственностью, они повернули направо, нарушив грозное предписание «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН», и двинулись вдоль двухполосной асфальтированной дороги. По левую руку текла река, на противоположном берегу которой рос настоящий лес, а по правую — высаженный человеком.

Большой грузовик медленно проехал мимо них к выезду на шоссе, пыхтя, как астматик. Чернокожий усатый водитель в темно-синей (цвета спортивной формы нью-йоркской профессиональной бейсбольной команды «Янки») бейсболке и с наполовину выкуренной сигарой во рту помахал Куэрку, который ответил тем же, потом сказал:

— Он доставил в типографию бумагу. А я во второй половине дня должен развозить ее по территории. — Куэрк взглянул на часы. — Следовало начать три минуты назад.

— Задержись после работы, — предложил Дортмундер.

У ворот стало ясно, что лесной барьер очень узкий. Росли деревья где в два, где в три ряда, но сажали их не абы как, а смещая один ряд относительно другого, благодаря чему создавалась видимость густого леса. За деревьями высилась десятифутовая стена, выкрашенная нейтральной серой краской.

Миновав распахнутые металлические ворота того же цвета, что и стена, Дортмундер спросил:

— Когда типография не работает, их закрывают?

— Еще и запирают, — ответил Куэрк. — Но замки — по моей части, помните? С воротами я разберусь до того, как мы возьмем грузовик. Оставлю их закрытыми, но не запертыми.

И если кто-то случайно окажется на дороге, подумал Дортмундер, закрытые ворота не позволят ему увидеть горящий на территории типографии свет.

За воротами их глазам открылись несколько низких зданий с металлическими гофрированными стенами, выкрашенными в кремовый цвет. А может, это было одно здание, состоящее из нескольких блоков, окруженное асфальтированной дорогой, которая тянулась вдоль звукопоглощающей стены. Стена эта изнутри напоминала бесконечно длинную картонку для укладки яиц. Единственным высоким сооружением была серая металлическая водонапорная башня, расположенная в центре комплекса.

Прямо перед ними находилась широкая разгрузочная площадка. Несколько ворот в дальней стене вели в темные, глубокие и высокие, складские помещения. Один грузовик размером поменьше того, что привез бумагу, приткнулся к разгрузочной платформе, трое рабочих выгружали из него какие-то коробки, в то время как водитель наблюдал. На бетонном полу разгрузочной платформы лежали огромные рулоны бумаги.

— Моя сегодняшняя работа, — указал Куэрк на рулоны.

— Этот водитель неплохо устроился, — заметил Дортмундер.

Куэрк усмехнулся:

— Что Иисус Христос сказал тимстерам?[12]«Ничего не делайте до Моего возвращения».

— Где прессы? — спросил Дортмундер.

— Везде. — Куэрк широким жестом обвел весь комплекс. — Тот, что нам нужен, справа от нас. Мы сможем припарковаться прямо здесь, а провода протянем через окно.

— Охранная сигнализация? — спросил Келп.

— У меня есть ключи от всего, — ответил Куэрк. — Я изучил это место. Могу попасть куда угодно, никто не заметит. — Здесь, на своей территории, он держался увереннее и уже не напоминал перепуганного кролика.

— Что ж, это реальный вариант.

Куэрк повернулся к Дортмундеру.

— Что скажешь?

— Может получиться.

— Мне нравится ваш энтузиазм. Как насчет того, чтобы провернуть все на следующей неделе?

— У меня вопрос, — отозвался Дортмундер. — Насчет оплаты.

— В каком смысле?

— Когда мы получим деньги?

— Не понял.

Дортмундер указал на здание справа от них.

— Отсюда мы уедем с сиапами. Деньги мы получим от Родриго.

— Точно, — кивнул Куэрк.

— Как? Когда?

— Ну, сначала сиапы должны попасть в Герреру, — ответил Куэрк. — Потом Родриго обменяет их на доллары и привезет нам нашу долю.

— А если не привезет? — спросил Дортмундер.

— Послушай, я доверяю Родриго. Он все сделает как надо.

— У меня такой уверенности нет, — покачал головой Дортмундер.

Куэрк вновь посмотрел на часы. Похоже, ему не терпелось приступить к работе.

— Я с ним свяжусь. Мы договоримся о гарантиях. Я смогу приехать в город в субботу. Мы встретимся и все обсудим. Может, у тебя?

— В три часа, — ответил Дортмундер, которому не хотелось угощать всех ленчем.

— К тому времени мы все утрясем. Послушайте, мне пора садиться на мой погрузчик. Не хочу, чтобы меня уволили перед самым отпуском.

Он кивнул, прощаясь, и поспешил к разгрузочной платформе. Дортмундер и Келп развернулись и двинули к воротам. По пути к шоссе Келп высказал дельную мысль:

— Может, доллары должны появиться здесь до того, как сиапы отправятся туда?

— Я об этом думал, — ответил Дортмундер. — А может, одному из нас придется поехать туда.

— В Герреру? — изумился Келп. — Ты хочешь там побывать?

— Нет, — ответил Дортмундер. — Я же сказал: «одному из нас».

— Давай подождем до субботы. Послушаем Куэрка. — Они повернули к перекрестку. — Я заглянул в «Семь лиг».

— И что?

— Ее зовут Джанет Туилли. Властная женщина, и у нее фингал под глазом.

— Да? — Теперь удивился Дортмундер. — Куэрк вроде бы не из таких.

— Нет, не из таких. Думаю, нам надо разобраться, а нет ли еще и мистера Туилли.

13

Смена Роджера Туилли, монтера «Дерби телефон-энд-электроникс» (слоган: «Пятая самая большая телефонная компания штата Нью-Йорк»), каждый день заканчивалась в четыре пополудни, за час до того, как Джанет закрывала свое туристическое бюро, что его вполне устраивало. У него был целый час, чтобы послушать записи за день.

Энергичного, сухопарого, с выдубленным солнцем и ветром лицом Туилли коллеги по работе считали своим парнем: больше молчал, чем говорил. А вот если бы озвучил свои мысли, чего он делать не собирался, то мнение о нем изменилось бы кардинально, потому что Туилли их всех презирал и никому из них не доверял. Туилли презирал всех, кого знал, и не доверял никому из своих знакомых. Да и во всем мире, по его убеждению, не было людей, достойных доверия. Все, все они заслуживали только презрения. Отсюда и взялись пленки.

Будучи монтером телефонной компании, зачастую работая в одиночестве и испытывая страсть ко всяким электронным устройствам, которые так хорошо совмещались с телефонными линиями, Туилли установил «жучки» на телефонах людей, разговоры которых хотел прослушать. Прежде всего на телефонах матери, Джанет и полудюжины родственников и друзей, которые проживали в Сикаморе и окрестностях. «Жучки» активировались голосом, пленки находились в его «кабинете» в подвале, и Джанет знала, что лучше туда не соваться. Если, конечно, не хотела нарваться на неприятности.

Каждый день, скинув темно-синий комбинезон «Дерби телефон» и открыв банку пива, Туилли спускался вниз и слушал, что говорили эти люди. Он знал, что некоторые плетут против него сети заговора — мать, скажем, и Джанет, — но пока не смог их поймать. Однако не сомневался, что это всего лишь вопрос времени. Рано или поздно они собственным ртом подпишут себе приговор.

Такое поведение Туилли объяснялось многими причинами. Одна состояла в том, что его отец ушел из семьи, когда мальчику только-только исполнилось шесть лет. Этого предательства он так и не смог пережить. Вторая причина — мать после ухода отца, лет десять или более того, постоянно меняла мужчин. Стоит упомянуть и чуть ли не первую любовь, Рене, которая публично унизила его в седьмом классе. Так или иначе, но Туилли был говнюком.

И теперь этот говнюк уже тридцать пять минут сидел за столом и слушал дневные разговоры. Начал он, понятное дело, с Джанет. Сегодня ее разговоры были сугубо деловыми: она говорила с клиентами, заказывала авиабилеты, отели. Никто не просил позвать Френка, чтобы услышать в ответ: «Не туда попали». Туилли, разумеется, сразу понял, что этого Френка не случайно позвали к телефону. Звонок был условным сигналом.

Этот отрывок записи он прокрутил множество раз: «Могу я поговорить с Френком?», «Могу я поговорить с Френком?», «Могу я поговорить с Френком?» — и узнал бы голос, если б его обладатель позвонил снова.

На другой пленке его мать и ее подруга Элен, как обычно, перезванивались целый день. Обменивались рецептами, рассказывали, кто какую увидел птичку, зачитывали забавные газетные заметки, советовали переключиться на тот или иной телевизионный канал. Как обычно, Туилли всю эту галиматью прокручивал, задерживаясь на сплетнях вроде «…она сказала, что, по ее мнению, Эммалайн выглядит беременной…». Если бы он слушал все подряд, то на это ушел бы не один час. И какую же скуку навевала на него женская болтовня!

На других пленках тоже не нашлось ничего интересного. Туилли прокрутил их назад, приготовив к завтрашней записи, и поднялся наверх. Сел на диван в гостиной, открыл ящик комода, стоявшего рядом, и увидел, что колода карт Таро сдвинута. Он всегда клал ее между подставкой для стакана и блокнотом, аккуратным рядком, а теперь кто-то все сдвинул — колоду чуть больше, чем подставку и блокнот.

Он оглядел комнату. Джанет здесь хозяйничать не могла. Она не посмела бы открыть его ящик. Кто-то побывал в доме?

Он поднялся, прошелся по дому, небольшому коттеджу с двумя спальнями, но не заметил ничего подозрительного. Все стояло на своих местах, и Туилли решил, что случайно задел комод.

Он разложил карты на кофейном столике, торопливее, чем обычно, потому что хотел убрать их до прихода Джанет. Он не стеснялся того, что ежедневно консультировался с картами: в собственном доме он мог делать все, что вздумается, но почему-то не хотелось, чтобы Джанет видела, как он тасует и раскладывает карты.

Ничего особенного карты ему не открыли. Какие-то незнакомцы появились на горизонте, но они появлялись постоянно. Жизнь, согласно картам Таро, была в норме.

Он аккуратно убрал колоду на место и к приходу Джанет уже лежал на диване и смотрел выпуск новостей. Солнцезащитные очки она сняла, как только вошла в дом, чтобы осрамить его. Он искоса глянул на жену и решил, что по прошествии четырех или пяти дней от его удара такого следа остаться не должно. Видно, она ткнула себе в глаз пальцем, чтобы его заела совесть.

«Ты хочешь, чтобы тебе ткнули пальцем в глаз, не так ли? Ты этого хочешь?»

— Как прошел день? — спросил он.

— Я поймала рыбу. — Джанет так давно говорила с ним монотонным голосом, что он принимал это за норму. — Сейчас займусь обедом. — И она прошла на кухню.

Новостной выпуск сменился рекламным роликом средства от изжоги, а Туилли сказал себе: «Она что-то замышляет против меня». А знал он это по одной простой причине: Джанет перестала возражать. Больше не злилась на него, отказалась от попыток сделать из него подкаблучника.

Давным-давно, когда они только поженились, она пыталась изменить все к лучшему, и он был ее самым главным проектом. Не единственным — она пыталась командовать всем и везде, — но самым главным. Вышла за него замуж потому, что он нуждался в улучшении — и они оба это знали, — а потом верила, что со временем, когда он станет лучше, она обретет с ним счастье.

Но нет. Никому не дано помыкать Роджером Туилли. Роджер всегда готов ответить ударом на удар.

Но больше она ничего от него не хотела. Лишь изредка вдруг начинала давить, как несколько дней назад. Вот почему он знал — Джанет что-то задумала.

«Могу я поговорить с Френком?»

14

Куэрк не собирался оставаться в городе на ночь, а потому не стал брать мини-вэн Клода, а поехал на своей развалюхе «хонде», которая стоила не больше кирпича. Однако он знал, что доедет на ней до Нью-Йорка, вернется обратно, да и потом она ему еще послужит столько, сколько потребуется. Хотя и не сомневался, что ездить ему на «хонде» осталось недолго.

Три часа. Припарковав автомобиль, он пешком направился к дому Дортмундера и нажал бы на кнопку звонка, если бы Келп его не опередил. Он стоял перед дверью, вытаскивая из кармана бумажник.

— Что скажешь, Кирби? — спросил он, доставая из бумажника кредитную карточку.

Кредитная карточка? Чтобы войти в дом?

— Что ты делаешь? — спросил Куэрк, но тут же все понял. Тот сунул карточку в зазор между дверью и косяком, сдвинул ее вниз, словно срезая верхний слой с мягкого сыра, и дверь распахнулась с легким щелчком.

— Заходим. — Келп первым переступил порог.

— А почему ты не позвонил? — поинтересовался Куэрк, следуя за ним.

— А чего его беспокоить? Мы и так вошли без проблем. Опять же практика.

Куэрк не порадовался, но и не удивился, когда Келп тем же манером открыл и дверь квартиры; тихонько, словно киношный призрак, вошел в коридор, а уж там крикнул во весь голос:

— Привет! Есть кто-нибудь? — Обернувшись к Куэрку, пояснил: — Мэй не нравится, когда я вот так проникаю в квартиру.

— Я ее понимаю, — ответил Куэрк, и тут из гостиной появился Дортмундер, с программкой бегов в одной руке и красным карандашом в другой.

— Черт побери, Энди! — воскликнул он. — Владелец дома потратил кучу денег на звонки.

— На что только не тратят люди деньги, — пожал плечами Келп.

Куэрк, войдя в квартиру следом на Келпом, закрыл за собой дверь и тут же подумал: а зачем?

Дортмундер покачал головой, признавая, что Келпа не исправишь, и вернулся в гостиную.

— Мэй дома? — спросил Келп, двинувшись за ним.

— Пошла на дневной сеанс. — Дортмундер посмотрел на Куэрка. — Любит смотреть кино. Поэтому, если у меня дела, идет в соседний кинотеатр.

— А ты? Любишь кино?

Дортмундер пожал плечами:

— Иногда смотрю. Садитесь.

Куэрк устроился на диване, Дортмундер и Келп — в креслах.

— Раз уж мы собрались, Кирби, развей наши сомнения, — предложил Келп.

— Попытаюсь. — Куэрк прекрасно понимал, что ступил на тонкий лед, но надеялся не провалиться в воду. — Может, сначала расскажу об еще одном участнике нашей операции?

— О Родриго? — полюбопытствовал Келп.

— Нет, о турагенте.

— Да-да, — покивал Келп. — Ты говорил о турагенте, который повезет сиапы на юг.

— Это женщина, — поправил его Куэрк. — Джанет Туилли, так ее зовут. Ей принадлежит туристическое агентство в Сикаморе.

— Ага. — Келп многозначительно улыбнулся. — У нас там что-то происходит, Кирби?

— Нет-нет, — торопливо ответил Куэрк. Он не хотел, чтобы они так думали. — У нас чисто деловые отношения. Мы разделим нашу долю так же, как и вы.

— Половину половины, — уточнил Келп.

— Совершенно верно.

— Ты ей доверяешь? — подал голос Дортмундер.

— Абсолютно.

— Между вами ничего нет, отношения сугубо деловые, ты ей полностью доверяешь, — уточнил Дортмундер.

Куэрк ответил, тщательно подбирая слова:

— По правде говоря, я думаю, семейная жизнь у нее не сложилась. Похоже, ей нужны деньги, чтобы уехать из Сикамора.

— Но не с тобой, — ввернул Келп.

— Нет, не с бывшим заключенным. — Тут Куэрк решил еще больше принизить себя, дабы его слова показались убедительными. — Она просто хочет меня использовать, чтобы заработать деньги и получить возможность бросить мужа.

Дортмундер пожал плечами.

— Понятно. Значит, она повезет сиапы Родриго. И ты уверен, что она вернется с долларами. Но у нас остается тот же вопрос. Почему мы должны ей доверять?

— Мы это обсуждали, — ответил Куэрк. — Джанет и я. И нашли только один приемлемый вариант. Кто-то из вас должен поехать с ней.

Келп кивнул Дортмундеру.

— Что я говорил.

— Значит, так. — Разговор пошел в нужном направлении, и Куэрк заспешил, выкладывая заготовленный вариант. — Она готовит тур, пятнадцать-двадцать человек, которые хотят поехать в эту южноамериканскую страну. Сначала самолет. Потом автобус. Коробки с сиапами она положит в общий контейнер, где будут вещи остальных туристов. Еще одного человека сможет взять бесплатно: если едет целая группа, авиакомпания и принимающая сторона идут навстречу, — но вы должны сказать, кто полетит, чтобы она знала, на кого заказывать билет.

Дортмундер и Келп переглянулись. Келп вздохнул:

— Я знал, что к этому мы и придем.

— Не такая уж и плохая поездка, — успокоил его Куэрк. — Несколько дней отдыха, и ты вернешься.

— Может она сделать два билета? — спросил Келп.

— Хочешь сказать, что вы поедете вдвоем?

— Нет, — покачал головой Келп. — Я говорю о моей подруге. Я могу полететь и один, но будет проще, если она составит мне компанию.

— Конечно. — Куэрк знал, что никакого тура не будет, поэтому не имело значения, сколько он пообещает бесплатных билетов, порадовавшись тому, что все прошло гораздо легче, чем он предполагал. — Только мне нужны ее имя и фамилия. Напиши их на чем-нибудь.

Дортмундер поднялся.

— На кухне есть блокнот. Кто-нибудь хочет пива?

Пива захотели все. Дортмундер ушел, а Келп повернулся к Куэрку:

— Ее зовут Мэри-Энн Капринау. Твоя приятельница… Джанет?.. они друг другу понравятся.

— Не сомневаюсь, — ответил Куэрк, а потом, потому что нервничал, повторил: — Не такая уж и плохая поездка. Несколько дней отдыха, и все дела. Ты хорошо проведешь время.

— Я на это рассчитываю.

Дортмундер вернулся с блокнотом и тремя закрытыми банками пива.

— Вот. Открывайте сами.

Келп взял блокнот и записывал имя и фамилию своей подруги, пока остальные двое открывали банки. Дортмундер плесканул пивом на брюки.

— Черт!

— Вот. — Келп протянул Куэрку вырванный из блокнота листок.

— Благодарю. — Куэрк сложил листок, убрал в карман. — Какой у тебя был тост? За преступление?

Келп ослепительно улыбнулся:

— За преступление, совершаемое с друзьями.

— Именно так, — поддержали его Дортмундер и Куэрк.

15

Среда. Перед тем как закрыть туристическое бюро «Семь лиг», Джанет выписала два авиабилета — на Мэри-Энн Капринау и Эндрю Октавиана Келпа, из аэропорта Кеннеди до Сан-Кристобаля, столицы Герреры, с пересадкой в Майами и промежуточной посадкой в Тегусигальпе, столице Гондураса. До Майами им предстояло лететь рейсом «Дельты», далее чартером компании «Интерэйр». Она убрала билеты в сумочку, которую носила на плече, надела солнцезащитные очки, вышла из бюро, заперла входную дверь, долго смотрела в окно-витрину, потом села в машину и поехала домой.

Примерно в ту минуту, когда Джанет открывала дверь своего ненавистного дома, Келп открывал водительскую дверцу еще одного компакта «О'Молли» (маленького, но шустрого), арендованного по еще одной короткоживущей кредитной карточке. Дортмундер бросил свой чемоданчик на заднее сиденье и уселся рядом с Келпом.

Кирби Куэрк, уже отпускник, как и остальные сотрудники типографии «Сикамор крик», провел вторую половину дня на рыбалке с двумя друзьями, которые тоже работали в типографии, довольно далеко от города, ниже по течению реки. Именно на рыбалке он более года назад и познакомился с Джанет, которая выглядела ослепительно в рыбацкой шляпе и резиновых сапогах до бедра. Необычно высокая вода только способствовала клеву. Сразу после открытия шлюзов в прошлую субботу поднятые со дна сильным течением ил и песок замутили воду, но за пару дней муть осела, и к среде речка вновь стала такой же прозрачной и чистой, как всегда. Так что Куэрк отлично провел время, вылавливая и отпуская рыбу. Временами даже переставал нервничать по поводу грядущей ночи.

Роджер Туилли при любой возможности смотрел новости, с презрительной ухмылкой на лице. Он презирал новостные программы и не доверял тем, кто готовил их и выпускал в эфир, а смотрел главным образом для того, чтобы уличить всех во лжи. Он знал, что очень часто принимал ложь за правду, но иногда мог со стопроцентной уверенностью утверждать, что с экрана телевизора нагло лгут. Что ж, Роджер Туилли не был простаком, они не могли его провести, что бы ни говорили ежедневно в половине седьмого вечера.

Тем временем Джанет, которой полагалось в это время быть на кухне и готовить обед, на самом деле находилась в спальне — собирала маленький чемодан. Туалетные принадлежности, косметика, одежда на неделю… Она оставила гораздо больше, чем взяла, и тем не менее набила чемодан до отказа. Еще он оказался на удивление тяжелым. Из спальни она вынесла чемодан на кухню, потом вышла из дома через черный ход и обогнула угол. Там, на полоске асфальта, коротал ночи ее автомобиль (в гараже, примыкающем к дому, стояла, естественно, его машина. Летом Джанет не имела ничего против, зимой приходилось терпеть). Она положила чемодан в багажник, где уже лежали рыболовные снасти, а потом вернулась на кухню и начала-таки готовить ужин. И размышляла, а почему бы просто не отравить эту крысу… Но каждый вечер она одинаково отвечала на этот вопрос: сухой выйти из воды не удастся. Избитая жена и отравленный муж — эту головоломку сможет разрешить даже коп в округе Дерби.

Воспользовавшись той же кредитной карточкой, по которой арендовал автомобиль, где теперь, согнувшись в три погибели, сидел Дортмундер, стонал и вопрошал: «Почему я?» — Келп снял два соседних номера в мотеле «Горное озеро», расположенном в двадцати милях к северу от Сикамора. До отеля они добрались раньше половины восьмого, хотя уехали из Нью-Йорка практически в час пик. А все потому, что не попали ни в одну пробку.

Куэрк пообедал (тушеное мясо, картофельное пюре, зеленая фасоль, вода) с кузеном Клодом, его супругой и двумя детьми, потом поднялся в «свою» комнату, чтобы собрать чемодан. Поскольку по жизни он выходил из тюрьмы только для того, чтобы вновь туда попасть, вещей у него набралось не много. Все необходимое уместилось в чемодане, а о том, что осталось, он жалеть не собирался. Чемодан поставил рядом с кроватью и спустился в гостиную посмотреть телевизор вместе с семьей.

Дортмундер и Келп, отдохнув в мотеле, поехали в Сикамор и пообедали в итальянском ресторане около регулируемого перекрестка, к которому с двух сторон подступал лес, высаженный вокруг типографии. Обед оказался очень даже неплохим. После обеда они прошлись пешком и убедились, что лес достаточно густой, света не пропускает. Автомобили мимо проезжали, но не в большом количестве, а ближе к вечеру выяснилось, что другой ресторан, «Сикамор-хаус», где они съели ленч, о котором не хотелось и вспоминать, служит местом встречи местных забулдыг, где друг друга приветствовали вопросом: «Хочешь подраться?» Но, похоже, вопросом все и заканчивалось: кулаками никто не махал, потому что никаких патрульных машин они не заметили ни возле «Сикамор-хаус», ни где-то еще. Возможно, полиция наведывалась сюда только по уик-эндам.

Когда Джанет мыла волосы, а проделывала она это трижды в неделю, в ванной она застревала на целую вечность. Ванная в доме была только одна, поэтому Роджер всякий раз выговаривал жене за то, что она проводит там слишком много времени, вынуждая его выходить из дома, чтобы справить малую нужду на лужайке, но при этом не упускал возможности заглянуть в ее сумочку. Не сомневался, что рано или поздно супруга утратит бдительность и он найдет что-нибудь компрометирующее.

И в эту ночь, спасибо богам, нашел! Рука, в которой он держал два авиабилета, дрожала. Но при этом у него защемило сердце. Ведь если говорить начистоту, ему не хотелось получить доказательства ее предательства. Но они нашлись. Разумеется, Мэри-Энн Капринау — это она. Хотела спрятаться за глупыми именем и фамилией. Но кто такой Эндрю Октавиан Келп?

Кузен Клод и его ближние укладывались спать рано, и обычно Куэрк следовал их примеру — в тюрьме отучают от привычки вставать попозже. В тот вечер, как обычно, все разошлись по комнатам до одиннадцати часов, но Куэрк ложиться не мог, даже если бы и хотел. Впрочем, такого желания у него и не возникало. Он лежал в темноте в «своей» комнате, смотрел в потолок и думал о плане, который разработал с Джанет, а теперь реализовывал, все более убеждаясь, как он хорош. Ну очень хорош! Они анализировали его по всем этапам бог знает сколько раз в поисках проколов и слабых мест, находили их, исправляли. И теперь отполировали план, как речная вода полирует голыш, лежащий на дне.

Джанет всегда ложилась спать раньше Роджера, и к тому времени, когда он добирался до постели, действительно засыпала или притворялась, что спит. В этот вечер, не говоря ни слова, она поднялась и ушла в спальню, где стояли их отдельные кровати, едва начался одиннадцатичасовой выпуск новостей. Он остался на диване, но едва услышал, как закрылась дверь спальни, тихонько поднялся, прошел на кухню, а через нее — в гараж. Ворота открывались приводом с электромотором, но привод сильно шумел и, как только ворота поднимались, на три минуты включался яркий электрический свет, поэтому Роджер просто открыл дверцу автомобиля и при свете лампочки под крышей нашел красно-белый шнур, дернув за который, мог отсоединить привод от ворот. Шнур этот предназначался для того, чтобы хозяин гаража мог открыть его в случае чрезвычайных обстоятельств — к примеру, при отключении электроэнергии. Дернув за шнур, Роджер вручную поднял ворота, сунулся в кабину, поставил ручку переключения скоростей в нейтральное положение и вытолкал автомобиль из гаража. Поскольку от гаража до улицы был небольшой наклон, автомобиль медленно покатился вниз. На тихой улочке в столь поздний час никто не ездил, так что столкновения Роджер мог не опасаться. Он шел рядом с автомобилем, рулил через опущенное боковое стекло и припарковал машину на противоположной стороне улицы, не у дома напротив, а у соседнего с ним. В уличной темноте, под кронами деревьев, один автомобиль практически не отличался от другого. И Джанет, конечно же, не смогла бы понять, что автомобиль Роджера почему-то стоит не в гараже, как положено, а на улице. Роджер вернулся к дому, вошел в гараж и тихонько опустил ворота, решив, что привод можно подсоединить и утром.

Когда красные цифры электрических часов на столике у кровати Куэрка высветили 23:45, он поднялся, быстро и бесшумно оделся, на цыпочках вышел из дома. В этот вечер он оставил «хонду» в квартале от дома кузена. Добрался до автомобиля, положил чемодан на пассажирское сиденье и уехал.

Джанет, лежа на левом боку и осторожно открывая правый глаз, всякий раз видела столик между кроватями и темный силуэт Роджера, укрытого легким покрывалом, на соседней кровати. Дожидаясь полуночи, она не боялась случайно заснуть. Твердо знала, уж в эту-то ночь не позволит сну сморить ее. Но удивлялась, почему время ползет так медленно. Однако, в очередной раз приоткрыв правый глаз, она увидела, что на часах 23:58, и решила, что две минуты погоды не сделают. Очень осторожно, лишь чуть-чуть зашуршав покрывалом, она пододвинулась к самому краю и встала с кровати. Наклонилась, чтобы поднять с пола туфли, а потом на цыпочках вышла из спальни.

Роджер, как только услышал шевеление на кровати Джанет, напрягся будто натянутая тетива лука. Открыть глаза себе не позволил, боялся, вдруг от них отразится свет и Джанет поймет, что он не спит. Продолжал ровно дышать, пока в спальне не воцарилась тишина, и только потом поднял голову. Да, Джанет ушла, оставив дверь открытой, потому что закрывалась дверь, лишь когда она ложилась, а он продолжал смотреть телевизор.

Джанет повернула налево, к кухне, вышла через черный ход, обогнула угол, открыла дверцу машины, села за руль. Пожалела, что приходится заводить двигатель так близко от дома, но от спальни ее отделял и гараж, и сам дом, так что Роджер мог ничего и не услышать. Да и в любом случае возвращаться она не собиралась.

Как только Джанет покинула спальню, Роджер сел, обул мокасины, тихонько пересек дом, держа курс на входную дверь, перебежал улицу, присел на корточки возле своей машины. Услышал, как Джанет завела двигатель, увидел, как включила фары, а потом ее автомобиль выкатился на дорогу и повернул к городу, на что он и надеялся. Потому что в этом случае ему не пришлось разворачиваться. Он подождал, пока жена проедет квартал, прыгнул за руль, повернул ключ зажигания и, не зажигая ни фар, ни подфарников, устремился в погоню.

Часы на приборном щитке показывали 00:20, когда Куэрк заехал на стоянку у «Сикамор-хаус». В центре Сикамора ночная парковка не разрешалась, но около «Сикамор-хаус» на ночь всегда оставалось несколько автомобилей — друзья их владельцев приходили к выводу, что тем за руль садиться не стоит (слишком много выпито), и развозили по домам. Так что «хонда» Куэрка внимания не привлекла. Он вылез из кабины и двинул по абсолютно пустынной улице к регулируемому перекрестку. Там перешел на другую сторону и зашагал по частной дороге к въезду в типографию «Сикамор крик».

Без труда отомкнул замок на воротах, а потом временно закрыл их. Пересек двор, открыл дверь на склад со сломанной охранной сигнализацией, по темной пустынной типографии прошел в административное крыло, где ему потребовалось лишь несколько мгновений, чтобы отключить сигнализацию, работавшую от аккумуляторов. Тем же путем вернулся на улицу.

Джанет полагала, что в столь поздний час ее автомобиль будет на шоссе единственным, но на полпути к Сикамору заметила в зеркале заднего вида фары другого автомобиля. Еще одна ночная сова, подумала она в надежде, что за рулем не пьяный лихач, который попытается ее обогнать. Дороги-то узкие, извилистые. Но, к счастью, второй автомобиль держался на почтительном расстоянии. Она въехала в город, свернула на стоянку у «Сикамор-хаус», сразу узнала «хонду» Куэрка, остановилась рядом.

Роджер держался достаточно далеко, сожалея, что пришлось включить фары, но другого выхода не было, если он не хотел столкнуться с лосем. Их поголовье значительно увеличилось после того, как в этих краях истребили всех хищников — за исключением, разумеется, охотников. Он преследовал идущий впереди автомобиль до самого города, а увидев тормозные огни, поначалу решил, что Джанет останавливается на светофоре. Но нет, она резко свернула налево, на автомобильную стоянку у «Сикамор-хаус». Роджеру оставалось только выругаться. Такого он никак не ожидал. Что делать? Проезжать мимо? Останавливаться? Но Роджер не сомневался: остановись он прямо сейчас, на обочине, обязательно появится какой-нибудь чертов коп, будет долго его воспитывать, потом выпишет квитанцию для уплаты штрафа. А Джанет за это время уедет бог знает куда. В Герреру, вот куда. В Сан-Кристобаль, Геррера.

Он проехал мимо, уставившись на стоянку у «Сикамор-хаус», но она уже погасила фары и подфарники, так что увидеть ничего не удалось. К перекрестку подъехал на красный свет, остановился, хотя других автомобилей не было. На другой стороне улицы находился итальянский ресторан «У Луиджи», и Роджер знал, что там есть маленькая стоянка, окруженная высаженным лесом. Он мог оставить на ней автомобиль и сразу вернуться к «Сикамор-хаус». Когда же этот чертов светофор… Ага! Наконец-то.

Он миновал перекресток и свернул на маленькую пустынную стоянку. Машина уткнулась передним бампером в сосновые ветки. Выключил двигатель. Темноту ночи теперь разгонял только уличный фонарь за его спиной. И в свете этого фонаря в зеркало заднего вида Роджер увидел, как с пола у заднего сиденья поднялся призрак. Совсем как в рассказах-ужастиках! Превратившись от страха в изваяние, он наблюдал, как призрак улыбнулся ему широкой ужастиковой улыбкой и показал большущий ужастиковый пистолет и пару сверкающих ужастиковых наручников.

— Разве карты Таро не предупредили тебя, что в этот вечер из дома лучше не выходить? — спросил призрак.

16

Когда Куэрк вернулся на стоянку у «Сикамор-хаус», «крайслер-сиррус» Джанет уже стоял рядом с его «хондой». Размером побольше, да и покомфортабельнее, пусть и не очень новое авто. Она, должно быть, увидела его в зеркало заднего вида, потому что выскочила из кабины, и в свете лампочки под крышей он увидел широченную улыбку Джанет. Впрочем, синяк под левым глазом тоже. Потом дверца захлопнулась, лампочка погасла, и Джанет оказалась в его объятиях.

Обнимались долго. Он чувствовал, как дрожит ее тело, освобождаясь от долгого напряжения. Но теперь все трудности позади. Он мог больше не отмечаться в полиции — его срок закончился — и стал свободным мужчиной. Она вырвалась из ненавистного дома и стала свободной женщиной. С этой минуты у них начиналась новая жизнь.

Наконец он отпустил ее и прошептал:

— Все идет хорошо. Еще три-четыре часа, и мы отправимся в путь.

— Я знаю, ты это сделаешь, — прошептала она в ответ, потом поводила пальцем перед его носом. — Только смотри, чтобы у них не возникло никаких мыслей.

— Не возникнет.

Он достал свой чемодан из «хонды», перенес в «крайслер», еще раз поцеловал Джанет, сел за руль «хонды», выехал со стоянки, миновал перекресток, не обращая внимания на красный свет, остановился рядом с автозаправкой «Хесс» напротив ресторана «У Луиджи». Тут же Дортмундер выступил из телефонной будки, пересек тротуар, скользнул на переднее сиденье рядом с Куэрком.

Тот огляделся.

— А где Келп?

— Возникла пара проблем, — ответил Дортмундер. — С нами никак не связанных. Он все уладит и догонит нас.

Куэрку это не понравилось. Особенно то, что один из партнеров будет неизвестно где, когда они пойдут на дело.

— В типографии нам без Келпа не обойтись.

— Он подойдет, — пообещал Дортмундер. — Будет нас ждать к тому моменту, когда мы вернемся с грузовиком.

Куэрк никак не мог повлиять на такое развитие событий, разве что отменить операцию. Поэтому он неохотно кивнул.

— Надеюсь, все пройдет гладко.

— А по-другому и быть не может. Поехали.

Объединенная пожарно-спасательная команда округа Дерби занимала кирпичное здание, которое стояло особняком, вдали от городков и поселков. В эту организацию входили семь добровольных пожарных команд и две добровольные команды «скорой помощи». Недостаток добровольцев и политические интриги привели к тому, что использовать какое-либо из существующих строений оказалось невозможно. Кто-то из местных землевладельцев пожертвовал участок территории в географическом центре округа, где и построили это кирпичное здание, которое использовалось лишь для благотворительных обедов, посвященных сбору средств на содержание техники, да в том случае, если у кого-то из добровольцев пожарных начинал пищать пейджер.

Куэрк припарковал «хонду» за зданием, где она никому не могла попасться на глаза, воспользовался дубликатом ключа кузена Клода, чтобы открыть ворота правого гаража. Поднял их, вошел и выехал на грузовике, выкрашенном в красный цвет, как пожарная машина, с высокими металлическими бортами-ящиками, где находилось спасательное оборудование, с крышей, но без заднего борта. В кузове стоял большой дизель-генератор.

Куэрк подождал, пока Дортмундер опустит ворота и заберется в кабину.

— Отличная машина, — прокомментировал он.

— Что нужно, она сделает, — ответил Куэрк.

Он почувствовал облегчение, увидев Келпа, стоявшего под щитом с надписью «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН». Келп помахал рукой, Дортмундер помахал рукой, и Куэрк покатил к воротам.

— Они не заперты, — сообщил он Дортмундеру, который вылез, чтобы открыть ворота, пропустить грузовик, вместе с Келпом войти на территорию типографии и закрыть их за собой.

Медленно проезжая мимо здания типографии к нужному ему окну, Куэрк наблюдал в зеркало заднего вида, как Дортмундер и Келп под слабеньким светом лунного серпа неспешно идут бок о бок и разговаривают. Должно быть, Келп рассказывал Дортмундеру, как он решил возникшие проблемы.

Куэрк вдруг подумал: а надо ли спросить у Келпа, что это за проблемы? Нет, решил он, не нужно. Дортмундер сказал, что проблемы не имеют отношения к предстоящей работе, так чего совать нос в чужие дела? Главное, что в нужный момент Келп оказался в нужном месте. Лишняя болтовня только мешает.

17

Дортмундер скучал. Обычно, когда речь идет об ограблении, у тебя возникает идея, потом ты составляешь, улучшаешь, совершенствуешь план, наконец, сильно напрягаешься, проникая туда, где лежит что-то, нужное тебе, хватаешь это что-то и удираешь с ним.

Не в этот раз. В этот раз двери открыты, сигнализация отключена и вокруг ни одной души. Поэтому ты просто входишь вальяжной походкой. А потом, тебе не нужно ничего хватать. Да и удирать нет нужды.

Вместо этого ты разматываешь тяжеленный кабель с катушки на грузовике с генератором, передаешь конец в окно, которое уже открыл Куэрк, а потом тащишь в темноте по бетонному полу вокруг громадных машин, а то и через них, к нужной машине и к пульту управления. Через пульт управления включаются несколько ламп, и ты наконец видишь, что делаешь.

Тем временем Куэрк собирает все необходимое для работы. Ему нужны три разные краски, два больших рулона специальной бумаги, которые он привозит на своем погрузчике. Еще требуются особые бумагорезальные ножницы, сверкающие лезвия которых выглядят очень уж грозно. Ножницы он вставляет в соответствующее гнездо на боковой поверхности машины, даже не повредив при этом пальцы. В должный момент ножницы будут опускаться и разрезать отпечатанные листы на отдельные купюры.

Коробки для упаковки сиап уже приготовлены, но еще не сложены, в виде листов картона, и их требуется засунуть в широкую щель в заднем торце машины. Коробки запечатываются металлической лентой, которую надо закрепить на бобины, расположенные в машине, а потом намотать, словно пленку в кинопроекторе. И для этого действительно нужны три человека, потому что одному потребовалось бы гораздо больше времени, даже если бы он и смог в одиночку установить большущий бумажный рулон.

Но и после того, как все готово, три человека просто необходимы. Потому что это машина, которую должны обслуживать трое. Человек номер один (Куэрк) встал за пульт управления, следя за приборами, показывающими, как течет краска, с какой скоростью движется бумага, как наполняются коробки. Номеру два (Келп) досталась самая сложная работа — бегать вокруг машины, выполняя команды Куэрка, регулируя системы подачи, особо следя за тем, как поступает в нее бумага — малейший перекос грозил защемлением и остановкой машины.

А номер три, Дортмундер, был на подхвате. Подносил банки с краской, когда требовалось, а требовалось редко. Оттаскивал тяжелые ящики, которые скатывались по желобу в задней части машины, но поскольку за три часа работы ящиков скатилось только пять, много времени на это не ушло. Еще он ходил смотреть, как работает генератор на грузовике, а работал генератор отлично. Еще заглядывал в нутро машины, смотрел, правильно ли стоит ящик, куда укладывались деньги, а ящик всегда стоял правильно. Также он следил за тем, чтобы ножницы ровно разрезали листы, и вот тут ему дважды пришлось кричать Куэрку, чтобы тот временно остановил машину, и регулировать положение ножниц. И еще на него возлагалась обязанность предупредить остальных о появлении посторонних. Но если бы кто-то и появился, они бы уже ничего не могли с этим поделать.

В общем, он попал на вялотекущее ограбление и скучал. Потому что ограбление это более всего напоминало обычную работу.

Начали они в десять минут второго, а в самом начале пятого бумага закончилась и Куэрк начал выключать отдельные агрегаты машины. Наконец пятый ящик соскользнул по желобу, и Дортмундер перетащил его на бетонный пол, к остальным четырем. В каждом ящике, очень тяжелом, лежало по тысяче купюр, каждая достоинством в двадцать миллионов сиап. В пересчете на доллары каждый ящик стоил сто тысяч. Но в Геррере.

Дортмундер выпрямился.

— Дело сделано, — выдохнул он. — Наконец-то.

— Не совсем, — поправил его Куэрк. — Помните, этих денег не существует. Поэтому мы все должны привести в порядок, разложить по местам, словно к машине никто и не подходил.

Да, никакое это не ограбление, просто работа.

18

Нервозность Куэрка, как только он въехал на территорию типографии в грузовике с генератором, перешла в некое подобие паралича. Его органы чувств словно перестали функционировать. Он ничего не ощущал, только проделывал все то, что многократно прокручивал в голове, всю последовательность операций, реализовывал на практике фантазию, которая у него в уме всякий раз распрекрасно заканчивалась для них с Джанет. Потому-то, когда пришло время сделать все наяву, ему казалось, что все уже давно сделано и теперь он лишь вспоминает, как это было.

А работа, между прочим, двигалась даже быстрее, чем в фантазии, плавно, без сучка без задоринки, катилась к завершению. И с этими двумя парнями, которых он пригласил в помощники, не возникало проблем, а ведь это было одно из самых опасных звеньев операции. Он не мог все сделать в одиночку и не мог использовать местных, потому что никто из них не умел держать язык за зубами. Любители, дилетанты. Ему же требовались профессионалы, а он подрастерял связи.

Тем не менее, если он хотел сорвать куш, ему не оставалось ничего другого, как найти подходящих людей и уговорить их составить ему компанию. И ему повезло. Дортмундер и Келп настоящие профессионалы и при этом на удивление доверчивы. Он мог рассчитывать на то, что они все сделают как надо и никому не скажут ни слова. Но он также видел, что они не замечают, как их обводят вокруг пальца.

На уборку ушло еще полчаса. Перед тем как погасить свет и отсоединить кабель, они на погрузчике отвезли ящики с сиапами к грузовику и поставили в кузов по соседству с генератором. Потом отсоединили и смотали кабель и уехали с территории типографии, остановившись только у ворот, чтобы запереть их на замок.

Улицы Сикамора по-прежнему прятались в темноте. По-прежнему ни одного автомобиля не проносилось ни в одном, ни в другом направлении. Дортмундер и Келп ехали в кабине грузовика, рядом с Куэрком, благо места на широком сиденье хватало. Он остановил грузовик у «Семи лиг»:

— Я только открою дверь. — И спрыгнул на мостовую.

Согласно легенде, которую он им рассказал, в Герреру отправлялась группа евангелистов обращать в свою веру тамошних жителей, и Джанет собиралась указать в декларации, что в ящиках — молитвенники и псалтыри. И этой ночью их следует оставить в «Семи лигах», чтобы завтра утром она снабдила их необходимыми бирками и наклейками, после чего ящики забрал бы грузовик, загруженный вещами евангелистов, и отвез в аэропорт Кеннеди.

Как только они вытащили ящики из кузова, перенесли в «Семь лиг» и снова заперли дверь, Куэрк поинтересовался:

— Вас подвезти к вашему автомобилю?

— Не надо, — ответил Келп. — Мы оставили его там, — махнул он рукой на север.

— Да и тебе нужно побыстрее вернуть грузовик в гараж, — добавил Дортмундер.

— Это точно.

Следует ли пожать им руки? Куэрк чувствовал, что да. Они же работали вместе, в одной команде. И он протянул руку Келпу:

— Приятно было с тобой поработать.

Келп ответил солнечной ослепительной улыбкой, пусть и в разгаре ночи. Крепко пожал руку Куэрку.

— Чертовски рад, что наши пути пересеклись.

Рука Дортмундера была более костистой и не столь сильной, как у Келпа.

— Еще увидимся, — сказал ему Куэрк.

— Конечно, — кивнул Дортмундер.

— Вы знаете, как меня найти.

— Будь уверен.

Что ж, прощание прошло дружески.

— Мне лучше поставить грузовик в гараж до рассвета.

— Конечно, — ответили они и помахали ему, когда он залезал в кабину.

Куэрк развернулся на грузовике. Вновь взял, курс на регулируемый перекресток, тогда как Келп и Дортмундер зашагали на север и почти мгновенно словно растворились в темноте — уличные фонари были только в центре города.

Проезжая мимо стоянки у «Сикамор-хаус», Куэрк с огромным трудом подавил желание нажать на клаксон. Но Джанет и так увидела его, а автомобильный гудок глубокой ночью мог привлечь внимание. Как минимум внимание Дортмундера и Келпа.

Поэтому он поехал дальше, и перекресток встретил его зеленым светом. За его спиной Джанет в «крайслере» видела, как грузовик дважды проехал мимо стоянки. То есть теперь она знала, что работа сделана. И ему не терпелось вернуться к ней.

По пути к гаражу Куэрк все время улыбался. В гараж грузовик загнал задом, как он там и стоял. Сел в «хонду» и поехал в Сикамор. Теперь он не просто улыбался, но и напевал себе под нос, даже посвистывал от удовольствия. Справа от него небо начало светлеть — рассвет приближался.

Сикамор. Вновь регулируемый перекресток порадовал его зеленым светом. Миновав его, Куэрк свернул направо, на стоянку у «Сикамор-хаус», поставил «хонду» рядом с «крайслером». Выключил освещение, двигатель, вышел из автомобиля. Повернулся к «крайслеру» в надежде, что Джанет заведет двигатель или выйдет к нему. Не дождавшись, он наклонился к окошку и обнаружил, что кабина пуста.

Как? Почему? Они же договорились встретиться здесь после завершения работы. Что случилось? Где Джанет?

Может, ей срочно понадобилось пойти в туалет? А может, стало нехорошо после долгого, почти четырехчасового, ожидания и она решила посидеть в турбюро? Ее пребывание за рулем «крайслера» служило одной цели — если что-то пойдет не так, у него появится возможность быстро сменить автомобиль и замести следы. А дважды увидев грузовик, Джанет поняла, что ничего непредвиденного не произошло.

Так что она наверняка в «Семи лигах». Куэрк покинул автостоянку и зашагал по улице, на ходу доставая из кармана ключ от офиса Джанет. Подойдя, обнаружил, что внутри не горит свет. Странно.

Отпер дверь, открыл, вошел, закрыл дверь за собой, нашарил рукой выключатель, зажег свет и обмер, не веря своим глазам.

— Сюрприз, — буркнул Дортмундер.

19

Между обедом и работой в типографии Дортмундер и Келп обнаружили много такого, что их не только заинтересовало, но и удивило. Прежде всего им захотелось узнать, какая роль в ночных приключениях отведена Джанет, если отведена. Поэтому они подъехали к дому Туилли около одиннадцати и увидели, что в окнах горит свет. На прошлой неделе они тоже посетили этот дом, узнали о Роджере Туилли гораздо больше, чем о любом другом землянине, и сплошь неприятное. Если Джанет Туилли хотела начать новую жизнь с Кирби Куэрком, они ничего не имели против, особенно после того, как выяснили, что Роджер за человек, но не могли одобрить ее намерение оплачивать эту новую жизнь принадлежащими им сиапами.

Они припарковались в квартале от дома Туилли, обсуждая дальнейшие действия: следует ли Келпу отвезти Дортмундера в город, чтобы тот приглядывал за типографией, в то время как Келп останется и будет приглядывать за домом Туилли, когда Роджер решил все их проблемы. Сначала они увидели, как поднимаются ворота гаража.

— Свет не зажегся, — констатировал Дортмундер.

— Я знал, что он этого так не оставит, — вставил Келп.

Потом автомобиль выкатился из гаража, очень медленно, с выключенными двигателем и освещением. Более того, Роджер рысцой выбежал следом. И кто же рулил?

— Он знает, что-то готовится, — догадался Келп.

— Но он не знает, что именно, — уточнил Дортмундер.

— Он собирается последовать за ней.

— А мы последуем за ним.

— У меня есть идея получше. — Келп покачал головой. — Тот чемодан в багажнике?

— В багажнике? Да.

В подобные поездки они всегда брали с собой тот чемодан. Маленький по размерам, со всем необходимым. Инструменты, которые могли вдруг понадобиться, различные удостоверения личности, разное оружие и пара наручников.

— А что тебе нужно? — спросил Дортмундер.

— Наручники. Я спрячусь за передним сиденьем автомобиля этого сверхлюбопытного муженька, разберусь с ним, если возникнут проблемы, а если она не заметит «хвост», доберусь в его автомобиле до города. Ты же оставь нашу машину где-нибудь в городе и скажи Кирби, что я встречусь с вами уже в типографии.

Так они и поступили, а чуть позже Дортмундер выяснил, что для ног водителя места в их автомобиле еще меньше, чем для ног пассажира. Он поставил машину на стоянке у «Сикамор-хаус», но кабину покидать не стал. Увидел, как подъехал Куэрк, вылез из «хонды», зашагал к типографии, чтобы подготовить все к своему приезду на грузовике с дизелем.

Чуть позже, Дортмундер уже собирался уходить, подъехала Джанет Туилли, двигатель и освещение выключила, но осталась в кабине. Чтобы не привлекать к себе внимания, Дортмундер выкрутил лампочку из фонаря под крышей, так что интерьер их компакт-модели не осветился, когда он вылез из машины, чтобы пересечь автостоянку и направиться к автозаправке «Хесс», где они уговорились встретиться с Куэрком.

Телефонная будка около автозаправки порадовала Дортмундера — места для ног в ней хватало. Он привалился спиной к телефону, наблюдая, как переключается светофор. Какое-то время спустя увидел Куэрка, который возвращался на автостоянку. Вскоре тот выехал оттуда на «хонде».

И после того как они закончили работу в типографии, а Куэрк уехал на грузовике, чтобы поставить его в гараж, им осталось только забрать Джанет Туилли, которая несла вахту за рулем «крайслера-сирруса», и, воспользовавшись ее ключом, войти в «Семь лиг». Муж Джанет оставался на прежнем месте — связанный, лежал на полу собственного автомобиля на маленькой стоянке возле ресторана «У Луиджи». Не имело смысла переносить его куда-то еще.

Так что теперь они дожидались Куэрка. И он наконец появился.

20

Куэрк застыл, будто его огрели обухом по голове. Джанет, связанная, сидела за столом, с широко раскрытыми глазами, дрожа всем телом. Даже синяк и тот побледнел. Келп, все так же солнечно улыбаясь, сидел рядом, на стуле, предназначенном для клиентов. А Дортмундер стоял неподалеку от Куэрка. Не вплотную, но достаточно близко. Если бы Куэрк вдруг решил развернуться, открыть дверь и убежать, у него бы ничего не вышло.

Запинаясь, дрожа всем телом, Куэрк спросил:

— Что? Что случилось?

— Мы пришли уладить возникшие недоразумения.

Когда Дортмундер произнес эти слова, Келп поднялся, подошел к пустующему столу, взял стоящий рядом с ним стул и поставил его в центр комнаты, поближе к Джанет и своему стулу.

— Присядь, — предложил он.

— Энди, включи настольную лампу, — попросил Дортмундер, — а то эта слишком яркая.

Келп включил, а Дортмундер выключил верхний свет, который включил Куэрк. В длинной комнате прибавилось сумрака, свет смягчился, но Куэрк не мог сказать, что стало уютнее. Он старался думать, но мысли не хотели выстраиваться в более-менее стройную цепочку. Что происходит? Что они намерены делать? Он собрался с духом и спросил:

— Что не так, парни? Я думал, что все в порядке.

— Не совсем. — Дортмундер устроился на краешке стола Джанет.

— Давай, Кирби, присядь. — Келп указал на стул. — Мы тебе сейчас все расскажем.

Куэрку не оставалось ничего другого, как усесться на стул, который поставил для него Келп. Он чувствовал на себе взгляд Джанет, но не мог заставить себя посмотреть на нее. Вроде бы его стараниями жизнь ее должна была повернуться к лучшему. Но если два нью-йоркских бандита привязывают тебя к стулу, о повороте к лучшему не может быть и речи.

— Дело в том, Кирби, — продолжил Келп, — поначалу мы поверили в существование Родриго. — Говорил он весело, в голосе не проскальзывали злые нотки, но Куэрк понимал, что это все видимость.

— На какое-то время ты нас провел, это точно, — согласился Дортмундер. Вот его голос звучал куда как более мрачно, и этому голосу Куэрк верил.

— Мы правильно предположили, что ты готов пойти на все это, потому что знаешь, как обменять сиапы на доллары. Вот почему мы поверили в Родриго. И верили, пока не услышали о Джанет. Вроде бы даже случайно.

— Да, как-то попало ее имя в разговор, — кивнул Дортмундер.

— И Гарри Мэтлок говорил нам, что ты хороший исполнитель, но не организатор, — продолжил Келп, — вот мы и подумали: а кто руководит операцией? Поэтому, когда мы приезжали на прошлой неделе, я заглянул сюда, чтобы посмотреть на Джанет.

Что? Вот теперь Куэрк уперся в нее взглядом, и Джанет отчаянно закивала.

— Она… — Куэрку пришлось откашляться. — Она мне не сказала.

— Она не знала, — пояснил Келп. — Я изобразил клиента, которому хочется отправиться куда-нибудь в Южную Америку. Я никак не мог определиться, куда именно, и мы беседовали примерно… — он с улыбкой, дружелюбно, вопросительно посмотрел на Джанет, — минут пятнадцать, не так ли? — Снова повернулся к Куэрку: — Самое забавное, она ни разу не упомянула о нашем туре в Герреру. Как и саму Герреру.

— Возможно, — Куэрк все пытался выкрутиться, хотя и знал, что бесполезно, — она уже полностью набрала группу.

— Вот тут следует упомянуть о той легкости, с которой мы получили два билета. Сначала она могла достать один, потом выяснилось, что и два, легко, тебе даже не пришлось связываться с ней. Но я забежал вперед с нашей историей.

— Я думал, вы на нее клюнули, — буркнул Куэрк.

Улыбка Келпа стала шире.

— Да, я знаю. Далее, побывав здесь, я заметил фингал под глазом Джанет, и мне не показалось, что она из тех женщин…

— Нам обоим это не показалось, — вставил Дортмундер.

— Спасибо, — выдохнул Куэрк.

— В общем, мы обследовали ее дом и поняли, за какое чудо она вышла замуж.

— Поначалу он не казался таким плохим, — объяснил Куэрк.

— Возможно. — Келп развивать тему не стал. — Итак, у нас есть властная женщина… — злобный взгляд Джанет он проигнорировал, — с фингалом и плохой муж. Есть еще человек, который любит, чтобы им командовали. Это ты. Вот мы и решили, что никакого Родриго нет, потому что обменом денег будет заниматься Джанет из штата Нью-Йорк. Опять же ее туристическое бюро больших денег не приносит, потому что второй стол пустует, то есть у нее нет помощника и партнера по бизнесу и с «наплывом» клиентов она справляется в одиночку. Поэтому возможно, только возможно, ваша идея состояла в том, чтобы уехать отсюда с сиапами на полмиллиона долларов. Вы бы могли добраться до Герреры на автомобиле, скажем через Мексику, найти там уютный домик, купить его и спокойно жить. Могли положить их в несколько тамошних банков, а потом даже иногда приезжать сюда, в Штаты, и тратить, предварительно обратив в настоящие деньги. Разумеется, при таком раскладе для нас ничего не оставалось.

— Я сожалею.

Дортмундер кивнул:

— Ты, конечно, сожалеешь.

— Тебе требовались два помощника, — вновь заговорил Келп. — Ты не мог связываться с местными дилетантами, так что тебе пришлось искать двух профессионалов, и ты вышел на нас.

— Я вас недооценил, — признал Куэрк.

— Не переживай из-за этого, — посоветовал ему Келп. — В этом мы специализируемся. Ты собирался сделать нам ручкой, а завтра Мэри-Энн и я выглядели бы довольно-таки глупо в аэропорту Кеннеди, пытаясь улететь по фальшивым билетам.

— Я сожалею.

— Мы знаем, — кивнул Дортмундер, но в его голосе не слышалось сочувствия.

— Но вот что я тебе скажу, — продолжил Келп, — ты должен радоваться, что все так вышло. Роджер, между прочим, догадался о ваших тайных замыслах. Параноик иногда оказывается прав, и Роджер оказался прав. Этой ночью он преследовал Джанет и, если бы не мы, основательно попортил бы вам жизнь.

Куэрк действительно боялся Роджера Туилли.

— Роджер? — переспросил он. — Где он?

— Лежит связанный в своем автомобиле, на стоянке ресторана «У Луиджи».

— За это ты у нас в долгу, — заметил Дортмундер.

— Он у нас в долгу за все, — поправил его Келп.

— Точно, — кивнул Дортмундер.

Келп поднялся:

— Я пойду за нашей тачкой, а ты ему все объясни.

Из этой парочки Келп нравился Куэрку больше. Почему Дортмундер не мог пойти за автомобилем? Но нет, Келп кивнул Куэрку и вышел из турбюро, а Дортмундер заговорил:

— Вот что мы собираемся сделать. Мы оставим тебе один ящик с сиапами, это сто тысяч долларов, с которыми вы поедете в Герреру и начнете там новую жизнь. Через шесть месяцев ты приедешь в Нью-Йорк, чтобы купить у нас еще один ящик, за полцены. Пятьдесят тысяч за сто тысяч, но в сиапах. Ты сможешь купить все ящики или будешь покупать их по одному каждые шесть месяцев.

— Но где я возьму деньги? — спросил Куэрк.

— Тебе придется их украсть, — ответил Дортмундер. — Это то, что ты умеешь делать, помнишь? О перевоспитании придется забыть.

Куэрк опустил голову. Мысль о геррерской тюрьме оттеснила все остальные.

А Дортмундер продолжал:

— Если ты не появишься через шесть месяцев, четыре ящика отправятся к копам вместе с анонимным письмом, где будут названы ваши фамилии, места, где вы прячетесь, подробно описан план, реализация которого привела к появлению этих ящиков, а также указаны возможные номера купюр, которые находятся у вас. После этого вам придется туго.

— Точно, — вздохнул Куэрк.

— Взгляни на ситуацию так, — предложил Дортмундер. — Ты нам лгал, воспользовался нашим доверием, но мы не собираемся поквитаться с тобой или причинить вред. Мы хотим получить только то, что принадлежит нам по праву. Так что пройди свою половину пути, а мы пройдем свою. — Он посмотрел в окно. — А вот и эта гребаная компакт-модель. Надеюсь, мы сможем засунуть в нее ящики. Пойдем, Куэрк, поможешь нам.

— Хорошо. — Куэрк поднялся. — А что будем делать с Роджером?

— Ничего, — ответил Дортмундер. — Утром его найдет повар ресторана «У Луиджи», пусть он и решает, что делать с Роджером. Берись за ящик.

Вдвоем они выносили ящики, а Келп торопливо укладывал их в машину. Им удалось засунуть три в багажник, а четвертый кое-как разместился на так называемом заднем сиденье. Сверху они положили свои вещи.

Когда погрузка закончилась, Куэрк, переминаясь с ноги на ногу на тротуаре, пробормотал:

— Я хочу поблагодарить вас, парни. Вы могли бы обойтись со мной куда как круче.

— Напрасно думаешь, что легко отделался. — Дортмундер мотнул головой в сторону «Семи лиг». — Рано или поздно тебе придется вынуть кляп и развязать веревки.

Энн Перри ЗАЛОЖНИКИ © Пер. с англ. В. Мисюченко

Энн Перри

Энн Перри известна как автор двух популярных серий детективных романов о викторианской эпохе, ставших едва ли не обязательным чтением для всех любителей исторических тайн. События в ее книгах о Томасе Питте, об Уильяме и Эстер Монк также разворачиваются в Лондоне XIX века, хотя и предлагают совершенно иной взгляд на английское общество. Писательница работает и еще над одной радушно встреченной читателями и критиками исторической серией, сюжеты которой взяты из времен Французской революции. Серию составили романы «Блюдо, съеденное холодным», а также «И вот еще что». Приступила она и к серии, повествующей о событиях времен Первой мировой войны. Серия открылась быстро разошедшимся романом «Пока без могил». Помимо этого, ею написана фантастическая дилогия «Тафея» и «Приходи, Армагеддон». Однако за какой бы жанр ни бралась писательница, ее умелое, скрупулезное исследование, многогранные персонажи и замысловатые сюжеты множили ряды ее почитателей во всем мире. В свободное время она выступает с лекциями о писательском мастерстве перед такими аудиториями, как, например, пассажиры круизного судна «Королева Елизавета Вторая». Среди ее новых книг — роман «Рождественское путешествие» о похождениях одного из второстепенных персонажей романов о Томасе Питте, а также вторая книга из серии о Первой мировой войне «Подопри небо плечом». Домом для Энн Перри стали горы Шотландии.

Бриджит сложила последнюю пару брюк и утрамбовала их в чемодан. Она так много ждала от предстоящего отпуска, что от волнения чуть-чуть подводило живот. Это, конечно, не западное побережье с его свежим ветром с Атлантики и могучими вздымающимися волнами — отправиться туда значило пересечь границу Эйре,[13] а они себе такого позволить не могли. Однако и у северного побережья есть свои прелести, да и от Белфаста подальше, от обязанностей Коннора перед церковью и его политической партией. Всегда находилось то, что требовало его участия: кого-то нужно помирить, разрешить чей-то спор, кому-то помочь в тяжком горе, кого-то поддержать в слабости, принять решение, а потом отстаивать и убеждать.

Так было всегда, сколько она его знает, а до того этим занимался его отец. Ирландскому недовольству, выражавшемуся в той или иной форме, уже перевалило за три сотни лет. Мужество, с каким сражался человек за свои убеждения, определяло его сущность.

В чемодане еще оставалось место. Она обвела взглядом комнату, присматривая, что бы еще взять, и в эту минуту к двери подошел Лайам. В свои шестнадцать лет он был высок и строен, как Коннор, но не успел развить мускулатуру, к чему относился крайне болезненно.

— Ты уложил вещи? — спросила мать.

— Мам, тебе же столько не нужно, — уклонился он от ответа. — Мы всего на неделю едем. Да и… вещи можно стирать! Зачем мы вообще уезжаем? Там же делать нечего!

— Вот именно поэтому я и хочу туда, — отозвалась с улыбкой мать. — Твоему отцу необходимо ничегонеделание.

— Он будет проклинать его! — возразил сын. — Ворчать будет, мучиться все время, если ему чего-то будет не хватать, а когда домой вернется, так вдвое больше работы на себя взвалит, чтобы исправить все, что тут понапутают.

— А тебе не приходило в голову, — терпеливо выговаривала мать, — что все будет в порядке и мы отлично проведем время? Разве не чудесно побыть вместе, чтобы ни о ком не думать, чтобы никто ничего не требовал… Всего несколько дней, а?

— Нет. — Он усмехнулся. — Я там с ума сойду от скуки. И отец тоже. Все закончится тем, что он половину времени потратит на телефон.

— Там нет телефона. Это пляжный домик.

— Да мобильный же! — нетерпеливо воскликнул сын, и в его голосе прозвучали презрительные нотки. — Я сбегаю с Майклом повидаюсь.

— Мы уезжаем через два часа! — крикнула ему вдогонку Бриджит.

Но парня уже и след простыл. Она слышала, как легко и быстро простучали его кроссовки по полу коридора, а потом хлопнула дверь черного хода.

В комнату вошел Коннор.

— Что ты берешь? — Он оглядел чемодан. — Зачем тебе все эти брюки? Разве ты не взяла юбки? Не можешь же ты все время брюки носить.

Бриджит не только могла, но как раз и собиралась так сделать. Никто их не увидит. Один раз можно позволить себе не обращать внимания на внешний вид. Там некому будет осуждать или выговаривать, что жена министра и вождя протестантского дела показывает неподобающий пример. Во всяком случае, то, что на ней надето, не имело отношения к свободе вероисповедания, за которую Коннор сражался еще с тех пор, когда сам был в возрасте Лайама, принеся в жертву легкосердечие и чересчур краткую безответственность юности.

Только стоило ли затевать спор сейчас, накануне того редкого времени, когда они будут вместе? Это склонит мужа к мысли, будто ему перечат и она намеренно бросает ему вызов. Так было всегда. А ей хотелось, чтобы эта неделя стала для них временем без тревог, давления и угроз, какие приходится каждый день переносить дома. Или в Лондоне.

Не произнеся ни слова, она выложила брюки (все, кроме одной пары) и заменила их юбками.

Муж ничего не сказал, но по его лицу она видела — доволен. Вид у него был усталый. Сеточка тонких морщинок вокруг глаз стала гуще, да и на висках седых волос прибавилось. Как он ни жаловался, как ни отрицал, а отдых ему нужен даже больше, чей ей. Нужны дни без служения партии, без решений; ночи, когда можно поспать, не опасаясь, что разбудит телефон; необходима возможность поговорить, не взвешивая каждое слово, чтобы не поняли превратно и не процитировали неточно. Она вновь ощутила легкий трепет удовольствия и улыбнулась мужу.

Тот не заметил. Ушел, закрыв за собой дверь.

Бриджит была потрясена, хотя и понимала, что это глупо. Слишком много приходится ему держать в голове, чтобы обращать внимание на сентиментальные пустяки. Он вправе ожидать, что жена воспримет подобные вещи как должное. За двадцать четыре года их брака он ее ни разу не подвел. Он никого никогда не подводил! Чего бы то ни стоило, всегда держал слово. И вся Северная Ирландия знала это — и католики, и протестанты. Обещанию Коннора О'Молли можно было верить, оно было крепким, как скала, непреложным, как слово Бога, и таким же жестким.

Бриджит ужаснулась. Да как она могла подумать о таком! Он ведет войну духа, в ней нет места полумерам и нельзя прельщаться на приманку компромисса. И он выбрал верные слова. Бриджит чувствовала, как ее одолевает искушение умерить недовольство и добиться хоть немного мира, поступиться истиной только для того, чтобы передохнуть от постоянной борьбы. От борьбы устали и душа, и сердце. Она изголодалась по смеху, дружбе, по обычным вещам повседневной жизни — без гнета внешней добродетельности и непреходящего внутреннего гнева.

Ему же это покажется слабостью, даже предательством. Праведное никогда не может пойти на компромисс с неправедным. Такова цена руководства другими — тут нет места снисходительности к себе. Сколько же раз он повторял это и действовал соответственно?

Бриджит бросила взгляд на брюки, выложенные из чемодана. Они удобные… и с ними можно носить легкие, на плоской подошве, туфли. Ведь считается, что они едут на отдых. И Бриджит опять сунула в чемодан две пары брюк — на самое дно. Все равно распаковывать вещи ей, муж не узнает.

Уложить вещи супруга труда не составляло: пижамы, нижнее белье, носки, побольше сорочек, чтобы он всегда ходил в свежей, свитера, повседневные брюки посветлее, туалетные принадлежности. Книги и бумаги он принесет сам — это область, которой, как считалось, она не должна касаться.

Три чемодана средних размеров и портфель Коннора легко уместятся в багажнике машины. Телохранители, Билли и Иэн, поедут отдельно, в машине следом, и они не ее забота. По правде говоря, она постарается представить, что их нет вовсе. Они необходимы, разумеется. Коннор находился под прицелом у ИРА, хотя, насколько ей было известно, республиканцы ни разу не угрожали ему физической расправой. Политически такой поступок был бы большой глупостью, став тем, что объединило бы все разновеликие протестантские группировки в едином мощном порыве возмущения.

А что касается словесных нападок, то Коннор платил своим хулителям той же монетой, а то и похлеще. Он обладал даром слова, знаниями, но главным была страсть, так что его проповеди и политические выступления (порой трудно было определить, где заканчивается одно и начинается другое) изрыгались как раскаленная лава, чтобы испепелить тех, кого не устраивало его представление о выживании и свободе протестантизма. Порой они с той же яростью обрушивались и на тех, кто позволял себе колебания или, с его точки зрения, был повинен в величайшем из грехов — отступничестве. Труса он презирал даже сильнее, чем ненавидел явного врага.

В дверь позвонили, и не успел еще никто подойти, как Бриджит услышала, что дверь открылась, а следом донесся голос Ройзин:

— Мама, здравствуй! Ты где?

— В спальне, — ответила Бриджит. — Заканчиваю укладываться. Чаю выпьешь?

— Я приготовлю, — отозвалась Ройзин, появляясь в дверях. Двадцати трех лет, стройная, с пушистыми каштановыми волосами, такими же, как у матери, только темнее, без высветленных до цвета меда прядей. Чуть больше года назад она вышла замуж и с тех пор будто светилась изумлением и счастьем.

— Вы все собрались?

В ее голосе Бриджит уловила легкое раздражение, натянутость, которую дочь старалась скрыть. «Силы небесные, — подумала она, — только бы не размолвка с Имонном!» У молодых хватало любви, чтобы одолеть любые противоречия, однако Бриджит не хотелось уезжать на неделю, оставляя Ройзин расстроенной. Дочь очень ранима, а Имонн походил на Коннора страстностью убеждений, приверженностью им и ожиданием такой же приверженности от тех, кого он любит. И он пребывал в полном неведении о том, как мало отдавал себя семье, так же забывал объяснить, словом или лаской, что, по его мнению, семье знать положено.

— Что с тобой? — спросила она вслух.

— Я должна поговорить с отцом, — ответила Ройзин. — Честно говоря, за тем и пришла.

У Бриджит от удивления широко раскрылись глаза.

Ройзин, судорожно вздохнув, извинилась:

— Мам, прости. Я и тебе пришла пожелать хорошенько отдохнуть. Небесам известно, как тебе нужен отдых. Но об этом я могла и по телефону сказать.

Бриджит внимательно посмотрела на дочь, заметила, как заалели у той щеки, как неловко прижаты руки к бокам.

— У тебя все нормально? — пробормотала она с тревогой. Едва не спросила — может, дочка беременна… что-то подталкивало ее к подобной мысли, однако сочла это нескромным. Если так, Ройзин сама признается, когда соберется с духом.

— Да, конечно же, нормально! — быстро воскликнула Ройзин. — Где отец?

— Разговор о политике? — Прозвучало это скорее выводом, нежели вопросом. Мать заметила, как глубже стали тени в глазах Ройзин, как сжалась у той правая рука в кулак. — Нельзя разве подождать до нашего возвращения? Я прошу!

Когда Ройзин заговорила, лицо ее сделалось неописуемо чужым, замкнутым.

— Имонн попросил меня прийти. Есть вещи, которые не могут ждать, мама. Я поставлю чайник. Он не в отъезде, а?

— Нет…

Не успела мать продолжить, как Ройзин резко развернулась и ушла. Бриджит еще раз осмотрелась. Она всегда забывала что-нибудь, но, как правило, пустяк, без которого можно обойтись. Да и не за границу же едут, в самом деле. Домик на берегу одинок — в этом вся прелесть, — но в паре миль есть деревня, а с автомобилем это расстояние не проблема. Хотя они и берут с собой необходимые продукты, все же довольно часто придется ездить в магазин.

Она пошла через кухню и увидела, что Ройзин готовит чай, а Коннор стоит у окна и не сводит глаз с цветника на заднем дворе. Бриджит предпочла бы избежать конфликта, однако понимала — вмешиваться бесполезно. Рано или поздно она все равно узнает, о чем шла речь. Если отец и дочь придут к согласию, появится повод отметить это, и она присоединится к ним. Если же нет, холод между ними расползется по всему дому — словно в кухне ледяной столб вырастет.

Ройзин обернулась, держа в руке чайник:

— Отец?

Тот даже не пошевелился, так и стоял, повернувшись спиной. Дочь разлила чай в три чашки.

— Отец, Имонн разговаривал с некоторыми из умеренных о новой инициативе в образовании… — Она осеклась, увидев, как напряглись у него плечи. — Выслушай их по крайней мере! — Голос звучал напряженно и настойчиво. — Не отказывайся, пока не выслушаешь их!

Коннор наконец резко обернулся. В скупом свете лицо его было жестким, почти серым.

— Я выслушал все, что мне требовалось, о католических школах и их методике, Рози. Разве не иезуиты говорили: «Дайте мне ребенка, которому нет еще семи, и я дам вам мужчину»? Папистский предрассудок, основанный на страхе. Его не выбить из сознания. Это яд на всю жизнь.

Ройзин глотнула, словно у нее пересохло в горле.

— То же самое они думают о нас! Ни за что не уступят в том, что касается обучения их детей так, как они хотят. Они просто не могут себе позволить такого, иначе им просто не сохранить свой народ!

— Я тоже уступать не собираюсь. — На лице Коннора не дрогнул ни один мускул. Зубы были стиснуты, а в голубых глазах стоял холод.

Бриджит до боли тянуло вмешаться, но она сочла за благо сдержать себя. Коннор считал, что в мыслях своих она склонна к мягкотелости и нереалистичности, а рецепты ее предписывают уклониться, шаг за шагом отступая, от открытой битвы. Он часто высказывался на этот счет. Свое мнение Бриджит никогда не отстаивала. Не могла отыскать слов или набраться смелости возразить, вступить в спор. Кто-то должен уступить, иначе не бывать миру в доме. Ее тяготила цена гнева: не только уничтожение жизней, несправедливость и тяжкие утраты, но еще и потеря здравомыслия, смеха и возможности созидать в надежде на что-то прочное и непреходящее без необходимости вершить суд и расправу.

Ройзин не уступала:

— Но, отец, если мы чуть-чуть уступим в том, что не имеет значения, то сможем увереннее настаивать на том, что имеет. И по крайней мере мы положили бы начало! Мы выглядели бы людьми здравыми, может, привлекли бы кого-то из нейтральных партий.

— К чему?

— К тому, чтобы они стали на нашу сторону, разумеется!

— И надолго? — В голосе отца слышался вызов и что-то очень близкое к гневу.

Дочь недоуменно воззрилась на него.

— Рози, — утомленно выговорил отец, — мы потому разные партии, что у нас принципы разные. Хотят встать на нашу сторону, пожалуйста: дверь для них всегда открыта. Я не изменяю своим убеждениям ради того, чтобы ублажить толпу или добиться чьей-то благосклонности. И не только потому, что это неправильно, но еще и оттого, что это глупо. Стоит им добиться уступки в одном, как они постараются получить еще одну и еще… Пока не останется ничего, за что мы сражались, гибли все эти годы. Всякий раз, когда мы уступаем, становится труднее держаться стойко в дальнейшем, пока не утратим к себе доверие. Ты либо с нами, либо с ними. Середины быть не может. Если Имонн пока этого не осознает, то еще узнает!

Ройзин не отступала. Логика ее была сокрушена, воля — нет.

— Но, отец, если никто и ни в чем не сдвинется с места, мы так и будем вечно сражаться друг с другом. Мои дети будут жить и умирать за то же, что и их родители, как мы это делаем сейчас! Когда-нибудь наступит день, и нам придется жить вместе. Так почему не теперь?

Коннор будто смягчился. К дочери он относился терпимее, чем к Бриджит. Он взял чашку обеими руками, будто замерз и хотел согреться.

— Рози, я не могу себе это позволить, — проговорил он тихо. — Я дал обещания, которым должен следовать. Если перестану, то потеряю право просить о доверии. Моя работа состоит в том, чтобы объединить людей, наделить их мужеством и надеждой. Но я могу вести их за собой только туда, куда они с охотой за мной последуют. Вырвусь слишком вперед — потеряю их. И тогда ничего не добьюсь. Люди почувствуют, что их предали, и выберут себе нового вождя, более склонного к крайностям, который вряд ли, как и я, уступит хоть в чем-то.

— Но, отец, ведь нам в чем-то да придется уступить! — упорствовала Ройзин. — Если не хочешь в образовании, тогда, может быть, в промышленности, или в налогах, или в цензуре? Должно же быть что-то, где мы сойдемся! Или все это бессмысленно и всем нам суждено всю жизнь — всю нашу жизнь! — разыгрывать одни и те же шарады, каким конца не будет? Мы делаем вид, будто хотим мира, а мы его не хотим! Мы желаем только, чтобы все было по-нашему!

Бриджит уловила нотки истерии в голосе дочери и в тот же миг поняла — Ройзин беременна. Слишком уж отчаянно оберегает она будущее, которое важнее, выше и глубже обычного разумения. Наверное, то была единственная настоящая надежда.

— Они всего лишь люди с иной верой и иными политическими целями, — воскликнула Ройзин. — Должна быть точка, где мы можем сойтись. За последние двадцать лет они во многом смягчились. Больше не настаивают на папской цензуре книг…

Коннор изумленно глянул на нее, резко вскинув брови.

— О! И ты называешь это умеренностью? Может, надо признательность выразить за позволение выбирать, что нам читать, какие философские и литературные произведения покупать и какие нет, а не следовать в этом указке папы римского?

— Ах, перестань, отец! — Ройзин резко взмахнула рукой. — Все не так, как было когда-то…

— Мы не живем по законам римско-католической церкви, Ройзин, ни в вопросах брака и развода, ни в вопросах контроля за рождаемостью или абортов, ни в том, о чем нам можно и о чем нельзя думать! — Отец, словно под действием невидимой силы, подался вперед. — Мы часть Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии, и это гарантия нашей свободы — иметь законы, которые являются волеизъявлением народа, а не римско-католической церкви. Я скорее умру, нежели поступлюсь этим единственным правом. — Коннор уперся кулаками в столешницу.

Ройзин побледнела. Вид у нее был усталый, взгляд такой, словно поражение ошеломило ее. Когда она заговорила, ее было едва слышно:

— Отец, ты знаешь, не все в партии идут за тобой. Много тех, кто хочет хотя бы выслушать другую сторону, показать себя разумными, даже если в результате ничего существенно не удастся изменить. — Она потянулась к отцу, но замерла на полпути. — Опасно представлять дело так, будто мы ни за что с места не сдвинемся. — Дочь отводила взгляд, словно боялась, что ее остановят, прежде чем она выскажет то, что хотела. — Люди теряют терпение. Мы устали от убийств и смертей, от того, что видим, как это продолжается и продолжается, а жизнь не становится лучше. Если мы вообще намерены избавиться от этого, то надо с чего-то начать.

Печаль покрыла лицо Коннора, и у Бриджит, хорошо видевшей это, душу защемило от жалости. Она знала, что́ муж собирается сказать. Может, и был когда-то выбор, но те времена миновали давным-давно.

— Мы не начинаем с отказа от суверенитета, Ройзин, — вздохнул он. — Всю свою жизнь я старался найти с ними общий язык. Стоит нам на дюйм уступить, как они прихватят следующий, потом следующий — пока у нас не останется ничего. Им не примирение нужно, им нужна победа. Порой я даже не уверен, что они хотят мира. Кого они ненавидят, если не нас? И кого им винить всякий раз, когда что-то происходит не так? Нет. — Он покачал головой. — Мы стоим твердо. И не пытайся сбить меня с толку. Имонну скажи, пусть свои поручения сам исполняет, а не посылает жену. — Отец поднял руку, словно хотел дотронуться до волос дочери, но та отпрянула, и Бриджит увидела слезы в ее глазах.

— Я боюсь за тебя, — тихо выговорила Ройзин.

Коннор резко выпрямился. Движение дочери отозвалось душевной болью, и это удивило его.

— Когда стоишь за свои убеждения, всегда отыщутся люди, которые вступят с тобой в борьбу, — ответил он, плотно сжимая губы и не скрывая горечи во взгляде. — Некоторые из них — насилием.

Бриджит знала, что на уме у мужа тот, десятилетней давности, взрыв, из-за которого его наставник потерял обе ноги, а четверо бывших с ним внуков погибли. Тогда что-то разладилось в душе у Коннора, и боль от этого иссушила в нем чувство сострадания.

— Ты бы предпочла видеть меня трусом? — воскликнул он, глядя на Ройзин. — Смерть бывает разная. Свою я встречу лицом к лицу, веруя в Бога и в то, что он защитит меня, пока я служу ему. — Эмоции исказили лицо Коннора, на миг ставшее вдруг удивительно беззащитным. — Рози, неужели ты восторгалась бы человеком, который склоняется под ветром только потому, что стоять прямо ему может дорого обойтись? Разве этому я тебя учил?

Дочь покачала головой, глотая льющиеся из глаз слезы. Она подалась к нему, ткнулась губами в отцовскую щеку, но проскочила мимо раньше, чем он успел протянуть руку, чтобы удержать ее и ответить на поцелуй. Ройзин мельком взглянула на мать, стараясь улыбнуться. Голос ее слишком дрожал, чтобы она смогла выговорить что-нибудь, кроме слов прощания. Она поспешно ушла. Родители слышали, как простучали ее каблуки по коридору, как хлопнула входная дверь.

— Это все Имонн, — сурово произнес Коннор, избегая встречаться взглядом с женой.

— Я знаю, — кивнула та.

Ей хотелось оправдать Ройзин, дать мужу понять, какой страх владеет дочерью, страстно желающей оградить от бед ребенка, которого, Бриджит уже не сомневалась, она вынашивает. И ей хотелось смягчить обиду Коннора, в ком усомнилась и кому не поверила дочь, которую он любил, даже если она и представления не имела об этом, а он не знал, как ей сказать.

— Ему хочется произвести на нее впечатление, — попыталась объяснить Бриджит. — Ты вождь протестантизма в Ирландии, а он любит твою дочь. Ему нужно, чтобы она видела в нем еще одного сильного человека, вождя, а не последователя. Он искренне восторгается тобой, однако не в силах оставаться в твоей тени — особенно с Ройзин.

Коннор сощурился, устало провел ладонью по лицу, но все же наконец посмотрел на жену. Во взгляде его сквозило удивление и угадывалась признательность.

Бриджит улыбнулась:

— Такое случалось, когда юноши ухаживали за дочерьми великих людей, и, полагаю, так будет всегда. Трудно влюбиться в человека, который по характеру очень похож на твоего отца, только моложе и слабее. Он сам в чем-то должен преуспеть. Неужели ты не понимаешь? — Она сама испытывала такое чувство к Коннору двадцать пять лет назад. Видела таящуюся в нем силу, пламенную страсть к успеху. Самое большое впечатление производила его несокрушимая воля. Тогда она мечтала работать рядом с ним, делить горечь поражений и радость побед. Она так хорошо понимала Ройзин, словно все повторялось с ней самой.

Тогда Бриджит была такой же хорошенькой, как Ройзин сейчас. И в ней была страсть, изящество, вот разве что веселья чуть побольше… Однако дело становилось все суровее и беспощаднее. Много жестокости пережито с тех пор. Сердце сжималось от великого горя всякий раз, когда приходилось бывать на похоронах и молчаливо сидеть со вдовами.

К Коннору вернулась чопорность. Краткий миг пролетел. Муж взглянул на часы:

— Почти пора ехать. Через двадцать минут будьте готовы. А где Лайам? — Спросил, будто и не сомневался, что жена знает, хотя она все время находилась на кухне вместе с ним.

— Пошел к Майклу. Лайам знает, когда должен вернуться, — ответила Бриджит.

Ей не хотелось спорить сейчас, а потом до самого побережья ощущать напряженность. Лайам, конечно, сядет рядом с отцом и будет жадно ловить его одобрение. Бриджит видела, как сын неосознанно подражает Коннору, а потом вдруг, поймав себя на этом, нарочно делает по-другому. Мальчик все время следит, прикидывает, тесно зажатый между обожанием и порицанием. Ему хочется быть несравненным и независимым, и необходимо, чтобы с ним считались.

Коннор пошел мимо нее к двери, предупредив:

— Пусть только попробует не явиться домой через десять минут.

Поездка до побережья получилась лучше, чем она ожидала. Телохранители ехали сзади так незаметно, что большую часть времени Бриджит и не подозревала, что они рядом. Обычно она даже не знала, как их зовут, и, лишь внимательно разглядывая, замечала, как они напряжены, какой у них цепкий взгляд да и, пожалуй, как слегка топорщит их одежду оружие, когда они резко повернутся или когда порыв ветра сильно прижмет пиджак к телу. Порой раздумывала, что они за люди такие — идеалисты или наемники? Ждут ли их дома жены с детьми, платят ли они по закладным, есть ли у них собака? Или эти парни все время такие, какими она их видит?

Бриджит все еще сожалела, что они не поехали на Атлантическое побережье с его темными холмами, пурпурными зарослями вереска, обширными болотами и пронизывающими ветрами. Там такой простор, такая девственная земля — всегда повелительница человека, а не его прислужница. Хотя и этот, более смирный, берег вполне хорош. У них появится время побыть вместе и в покое, поговорить о важном, вновь обрести немного здравомыслия обыденной жизни. Возможно, даже удастся вернуть себе хоть немного былых веселья и нежности. Ну не могли же ни он, ни она измениться настолько, чтобы такого не случилось?

Мать говорила мало, довольствуясь тем, что слушала, как толкуют сын с мужем о футболе, как делятся своими соображениями о будущем сезоне или как обсуждают, будет ли по-настоящему хорошей рыбалка в эту неделю, в каких речушках и ручейках ловить лучше всего, где самые хорошие тропы, а где виды, на какие непременно стоит взглянуть с высоты, а также как они соревнуются в рассказах о потаенных местечках, найти которые под силу лишь людям смекалистым и сведущим.

Бриджит улыбалась при мысли о том, как эти двое займутся делами, в которых окажутся умелыми на равных — никакого предводителя, никакого послушника, — и была готова не напоминать о себе. Лишь бы эти двое нашли общий язык. Ее радовало, что у Коннора появилась возможность несколько дней не говорить ни с кем из партии, а главное — не выслушивать их ссоры и свары. Она и одна с удовольствием прогуляется по пляжу, прислушиваясь к шуму и плеску воды, кутаясь в его извечность и заживляя мелкие царапины непонимания, которые кровоточили и саднили дома.

Было чуть больше пяти вечера, когда они доехали до деревни. Солнце все еще нависало над холмами и только-только начинало смягчать воздух нежной предзакатной позолотой. Сделали остановку, чтобы купить свежего молока, яиц, яблочный пирог и обжаренных цыплят — вдобавок к привезенному с собой, а потом поехали дальше по дуге залива к дальнему мысу. Похоже, даже Коннора восхитил вид коттеджа, стоящего в защищенной от ветра излучине. Он озирался, разглядывая холмы, деревенские дома, в окнах которых зажегся свет, темную линию мола, разрезавшую золотистую воду, и неяркую арку угасающего неба над головой. Он ничего не говорил, но Бриджит видела, как исчезает напряжение в его лице, и вдруг поняла, что улыбается.

С помощью охранников, Билли и Иэна, они разгрузили машину. Билли был сухощав и подвижен, темные волосы вихром свисали у него надо лбом, а Иэн — светловолосый, с веснушками и сильными, умелыми руками. Это он наладил и пустил газовый водонагреватель, освободил наглухо заделанное окно во второй спальне.

Когда все было перенесено в дом, охранники откланялись.

— Мы немного повыше поднимемся, — сказал Билли, махнув рукой. — Палатку себе поставим. Она прилично замаскирована и там, среди вереска, считайте, что невидимой будет.

— Только не волнуйтесь, сэр, — тут же добавил Иэн. — Один из нас будет бодрствовать, и мы все время с вас глаз сводить не будем. — Он издал легкий смешок. — Хотя и не сказать, чтобы я себя жуликом не чувствовал, получая деньги за то, чтобы неделю загорать на солнышке. Хорошего вам отдыха, мистер О'Молли. Если кто его и заслужил, так это вы. — Он бросил взгляд на Бриджит, улыбаясь чуть застенчиво. — И вам того же, мэм.

Бриджит поблагодарила, парни уселись в машину и поехали вверх по склону холма. Она повернулась и пошла в дом. Воздух делался все прохладнее, и Бриджит ощутила, как же ей хорошо!

На ужин закусили холодными цыплятами с салатом и яблочным пирогом. Лайам отправился с книжкой к себе в комнату.

Бриджит посмотрела на Коннора. Было сумеречно, и в свете лампы лицо его словно бороздили тени, подчеркивая худобу щек и резко обозначая складки в уголках губ.

— Не хочешь по пляжу прогуляться? — предложила она. — Ну пожалуйста…

— Бриджит, я устал, — уныло протянул он. — Мне не до разговоров, особенно если ты собираешься разъяснить, что с Ройзин. Тебе незачем стараться. Я отлично понимаю, что она молода, думает о будущих своих детях, а потому хочет мира. Оставь это в покое.

— Я и не собиралась разговаривать! — вспыхнула Бриджит. — Ни о Ройзин, ни о чем другом. Просто хотела прогуляться.

Про себя же добавила, что было ведь время, когда они могли говорить о чем угодно — просто от удовольствия делиться мыслями, чувствами… но это звучало как-то сентиментально и слишком явно обнажало ее обиду. Совместная прогулка или беседа теряют ценность, когда их приходится выпрашивать.

Бриджит вышла за дверь. Миновала линию прилива с подсохшими водорослями и пошла по песку, ставшему мягче, прохладнее и нежно проседающему под ногами. Вечер был тих, волны, белесые от света звезд, едва-едва плескались у берега. Она шла, ни о чем не думая, и пыталась при этом даже не предаваться мечтам. Когда вернулась, лицо и руки у нее были холодными, но на душе разливалось тепло.

Утром Коннор, похоже, расслабился и даже загорелся отправиться с Лайамом на рыбалку — довольный, гудел что-то себе под нос, выбирая снасти и указывая сыну, что следует взять с собой. Лайам глянул через плечо на Бриджит и скривился, однако советы отца воспринял добродушно, втайне очень польщенный. Рыбаки взяли с собой бутерброды, холодный пирог и воду, и мать долго, пока не скрылись за гребнем холма, смотрела, как отец с сыном взбираются по склону, оживленно переговариваясь.

Без них день тянулся долго, но это не мешало Бриджит радоваться. Она знала, как будет доволен Лайам. Коннор многим пожертвовал ради дела, и самой большой потерей было время, которое он не уделил сыну. Сам он никогда об этом не говорил, но Бриджит видела сожаление на лице мужа, видела, как он напрягался, когда приходилось объяснять, почему не сможет присутствовать на школьном торжестве, пойти на футбольный матч или просто поговорить с сыном. Временами казалось, что для Коннора любой человек значит больше, чем собственная семья, хотя Бриджит и понимала, что это неправда.

В середине дня пришел Иэн — убедиться, что все в доме нормально работает и хозяйка ни в чем не терпит нужды. Билли сопровождал Коннора с Лайамом — разумеется, на почтительном расстоянии.

— Все отлично, благодарю вас, — улыбнулась Бриджит.

Тот оперся о дверной косяк, весь высвеченный солнцем, и она с удивлением поняла, что охраннику всего-то, наверное, года тридцать два — тридцать три, не больше.

— Не хотите перекусить? — предложила она, повинуясь неожиданному порыву. — Остался яблочный пирог, одному вполне хватит, а я не хочу.

Иэн улыбнулся:

— С удовольствием бы, миссис О'Молли, но в дом я зайти могу только на минуту-другую. Дорогу не видно.

— Тогда я положу пирог на тарелку, можете взять его с собой, — сказала она и поспешила пойти принести кушанье, пока он не успел отказаться.

Иэн с заметным удовольствием взял пирог, поблагодарил ее и вновь стал забираться на холм, махнув на прощание рукой.

Вернулись Коннор с Лайамом. Лица разрумянились от восторга удачи. За многие месяцы впервые слышала Бриджит, как смеется муж.

— Мы наловили столько, что нам с избытком хватит, — торжествующе возвестил он. — Не хочешь сбегать к Иэну с Билли — может, они парочку возьмут? — Коннор повернулся к жене: — Ты приготовишь рыбу, ладно?

— Разумеется, — с охотой согласилась она и сразу взялась за дело, как только Лайам выскочил в заднюю дверь. Она разделалась с рыбой, оставалось только на сковороду положить, когда сын вернулся и, минуя ее, направился прямо в гостиную.

— Пап, я их не нашел!

— Вернись и посмотри хорошенько! — нетерпеливо выговорил Коннор. — И поспеши! Рыба будет готова через несколько минут.

— Я смотрел, — упорствовал Лайам. — И звал их.

— Тогда еще раз посмотри, — велел Коннор. — Они не могут быть далеко. По крайней мере один из них обязан быть на посту. Второй мог на машине куда-нибудь укатить. Может, в паб поехал ящик пива купить.

— Машина там стоит, — возразил Лайам.

Коннор опустил газету. Бриджит слышала, как та зашуршала.

— Мне что, самому пойти?

— Я схожу!

Лайам уже защищался. От дружбы не осталось и следа. Не глядя на мать, злой оттого, что она видела, как все разлетелось вдребезги, он шмыгнул мимо и выскочил в темноту.

Бриджит сняла сковороду с огня.

Еще через десять минут Лайам возвратился — один.

— Их там нет. — На этот раз голос его звучал пронзительно, на грани страха.

Коннор шлепнул газетой по столу и вышел из гостиной. Не замечая жены и сына, вышел из дому. Они слышали, как он кричал и ветер разносил его крик, затихающий по мере того, как Коннор поднимался по холму.

Лайам ничего не говорил. Он мялся неуклюже на кухне, сделавшись вдруг очень беззащитным. Ждал, когда вернется отец. Обмирал от страха выглядеть глупым. Этого он боялся больше, чем того, что о нем подумает мать.

Однако когда через четверть часа появился Коннор, лицо у него было бледным, тело скованным, плечи будто одеревенелыми.

— Их там нет, — сердито выпалил он. — Черт побери, должно быть, ушли в деревню, в паб. — Губы сжались в тонкую нить, в глазах застыл лед ярости.

Впервые Бриджит ощутила настоящий страх. Не перед гневом мужа, а перед чем-то новым и куда более ужасным.

— Они не могли далеко уйти, — произнесла она.

Коннор резко крутанулся на месте.

— Они даже крика не слышат! — процедил он сквозь зубы. — Завизжи ты сейчас, кто тебя услышит? Бога ради, Бриджит, напряги мозги! Ведь считается, что они телохранители! Мы, возможно, и не в Белфасте, но все равно — в Ирландии! Я добьюсь, чтобы их уволили!

Бриджит почувствовала, как жаром запылали щеки от обиды за Иэна с Билли, которые себе на беду вызвались помочь, а еще больше за себя. Положим, она сморозила глупость — она сама об этом знала. И все же незачем унижать ее перед Лайамом.

— Не беспокойся, папа, — запинаясь, выговорил Лайам. — Ни один человек больше не знает, что мы здесь. С нами все будет хорошо. А пожарить рыбу мы и завтра успеем.

Коннор помедлил, гнев понемногу оставлял его.

— Конечно, успеем, — вздохнул он. — Дело в дисциплине, в верности. — Он обратил на Бриджит взгляд, в котором не было тепла. — Убери лучше лишнюю рыбу в холодильник и займись нашей. Уже поздно.

Она сделала, как он велел, и семья в молчании поужинала. Вечер растянулся надолго. Муж с сыном изредка перебрасывались фразами, но с ней не разговаривали. Бриджит не вмешивалась, понимая, что иначе усугубит ситуацию. Раз или два она поймала на себе взгляды Лайама, настороженные и немного смущенные, но он не знал, что сказать.

Спать она отправилась рано, но не заснула. Слышала, как вошел Коннор, но даже не шевельнулась, а он и не пытался разбудить ее, словно такое ему и в голову не приходило.

Проснулась Бриджит от какого-то стука. Несколько минут прошло, прежде чем она поняла, что это. Кто-то размеренно колотил в дверь. Видимо, Билли с Иэном вернулись, полные раскаяния. То, что они ушли, конечно, плохо, но ей хотелось защитить парней от гнева Коннора. Теоретически их проступок мог стоить ему жизни, но на самом деле ничего страшного не случилось. Ведь и раньше никто не попытался навредить мужу физически. Все заканчивалось простыми угрозами.

Встав с кровати и накинув поверх ночной рубашки пальто, она пошла открывать, пока стука не услышал Коннор. Тихо прикрыла дверь спальни и на цыпочках прошла по коридору к входной двери. Открыла.

За дверью стояли не Билли с Иэном, а трое мужчин, которых она никогда раньше не видела. Ближе всех находился высокий стройный мужчина со светло-каштановыми волосами. Лицо его слегка кривилось — вид такой, будто он того и гляди расхохочется. Тот, что слева, выглядел более заурядно, зато в облике его было столько серьезности, что делалось тяжко. У третьего, худого мужчины с яркими голубыми глазами, волосы отдавали темной рыжиной.

— Доброе утро, миссис О'Молли, — с улыбкой сказал тот, что стоял ближе всех. — Превосходный денек, не правда ли? — Но даже не подумал окинуть взглядом ни сверкавший под солнцем залив, ни темные заросли вереска у себя за спиной.

Еще миг, и Бриджит будто сухим льдом обожгло — этот кривогубый знает ее фамилию. Потом внутри все словно стянуло в холодный тугой узел.

Должно быть, пришелец разглядел ее состояние, но выражение его лица если и изменилось, то самую малость.

— Меня зовут Пэдди. — Он указал на того, что потемнее: — Это Дермет. А это, — кивок на рыжего, — Шон. Мы по пути прихватили с фермы свежих яиц, так что, сделайте одолжение, приготовьте из них яичницу, и мы все вместе позавтракаем: вы с мистером О'Молли да мы… ну и малец, разумеется. — Говорил вежливо, лыбился по-прежнему, но в голосе никаких просительных интонаций, никакого позволения на отказ.

Бриджит отступила на шаг. На миг ей пришло в голову захлопнуть дверь, но она поняла — этот, если захочет, пройдет силой.

— Приходите через полчаса, когда мы встанем, — произнесла она, понимая, что нарвется на отказ.

— Мы в гостиной подождем. — Пэдди шагнул прямо на нее, вытянув перед собой открытую коробку с яйцами, гладкими, коричневатыми, в легкую крапинку. В коробке их лежало не меньше дюжины. — Вы нам их пожарьте, ведь вы не против? Вон у Шона буханка свежего хлеба с собой да еще и фунт масла сливочного. Эй, Шон, отдай это миссис О'Молли.

Шон протянул припасы, и Бриджит взяла их. Ей нужно было время подумать. Вторжение вызывало в ней ярость, но она не осмеливалась показать это. Повела незваных гостей в гостиную и все поражалась, с какой легкостью они расхаживают по дому, будто право на это имеют. Еще она подумала, сколь часто бывала сердита и как всякий раз усмиряла себя, боясь, как бы хуже не вышло, страшась потерять то, что у нее имеется. Она проделывала такое столь часто, что в привычку вошло.

Когда Бриджит возвратилась в спальню, Коннор сидел в постели.

— Где ты была? — раздраженно спросил он. — Ходила предупредить Билли с Иэном? Я тебя знаю! — Он свесил ноги с кровати и встал. — Ты даже представления не имеешь о том, насколько это серьезно. Я не рассказываю тебе об угрозах, которые получаю, тебе незачем про это знать, но сделанное ими, их отлучка… это предательство, они предали и меня, и дело.

— Да не ходила я! — резко бросила она. — В гостиной сидят трое мужчин, хотят поговорить с тобой…

На миг он замер, окоченел во времени и в пространстве. Потом медленно повернулся, глядя на нее во все глаза:

— Что за мужчины? — Во рту у Коннора пересохло, голос хрипел. — Что за мужчины, Бриджит?

Та выговорила, сглотнув слюну:

— Я не знаю. Но они не уйдут, пока ты не поговоришь с ними. Они ждут в гостиной. Велели приготовить им завтрак.

— Они… что?!

— Я не против! — поспешила успокоить она, желая уберечь мужа от ненужных препирательств с этими людьми. Достаточно навидалась таких вот мужчин, чья ярость в любую минуту могла превратиться в насилие. В религиозной политике такое, похоже, было делом обычным. Ей хотелось, чтобы все поскорее закончилось. Бриджит стала одеваться.

— Где, черт возьми, Билли и Иэн? — В голосе его она расслышала первые надрывные нотки страха. Это удивило. Резко обернувшись, она взглянула на супруга, но следы страха уже исчезли с его лица, осталось одно лишь неистовство.

— Не смей делать им завтрак! Скажи, пусть приходят, когда я побреюсь, оденусь… и поем.

— Уже сказала, и они не послушались, — ответила Бриджит, застегивая юбку. — Коннор… — Задохнулась. Почувствовала, как отделена от него, хотя нестерпимо нуждалась в спасительном, наделяющем мужеством ощущении того, что они вместе. — Коннор… эти люди ни за что не уйдут, пока сами не захотят. Хотя бы выслушай их… я прошу, а?

— Что они намерены сказать? Кто они такие? — Он требовал ответа, будто всерьез верил, что ей это уже известно.

Это было смешно, но у нее так перехватило горло, словно она вот-вот расплачется.

— Я не знаю.

На этот раз Бриджит вышла, оставив мужа одного бриться и одеваться. На кухне принялась готовить завтрак на пятерых. Лайам еще спал, и, наверное, проспит до тех пор, пока эти люди не уйдут.

К тому времени, когда появился Коннор, Бриджит уже накрыла на стол, приготовила чай с тостами и пожарила яичницу с ветчиной, которую оставалось только разложить по тарелкам.

— Очень любезно с вашей стороны, мистер О'Молли, — признательно заметил Пэдди, усаживаясь во главе стола. Двое других сели по обеим сторонам, оставив для Бриджит и Коннора места между всей троицей.

Тень досады легла на лицо Коннора, но он смирился, сел за стол и принялся есть. Это всего лишь гонка со временем, пока не появится Билли или Иэн, а еще лучше — оба. Охранники вооружены и в считанные мгновения избавят их от Пэдди и его приятелей. Потом Коннор станет распинать их за то, что не предотвратили вторжение. Бриджит от этого ужас охватывал. Охранники проявили небрежность. Это годы физической безопасности сделали их неготовыми к настоящему нападению. Они будут со стыда сгорать, а она настоит на том, чтобы им дали возможность исправиться.

— Итак, мистер О'Молли. — Пэдди положил нож и вилку на пустую тарелку. — К делу.

— У меня с вами никакого дела нет, — ответил Коннор.

— Помилуйте, какой стыд, по теперешним-то временам. — С лица Пэдди не сходила легкая кривая усмешка. — Но от меня не так-то легко отделаться. Я, видите ли, хочу мира, без всякой спешки, потому как дело непростое, и это только-только начало.

— Я тоже за мир, — ответил Коннор. — Но только на моих условиях. А я сомневаюсь, чтобы они совпадали с вашими. Впрочем, если хотите, изложите их.

— Сомневаюсь, что мы сумеем договориться, мистер О'Молли. Вряд ли вы пойдете на попятный или хоть как-то измените свою позицию.

— Тогда в чем же изменили вы? И, кстати, кого вы представляете?

Пэдди развалился на стуле, но остальные двое сидели, настороженно поглядывая по сторонам.

— Положим, я тоже не очень-то изменился, — сказал Пэдди. — В том-то и беда. Нам нужна перемена, вы так не считаете? — Он примолк не очень надолго, чтобы Коннору хватило времени на ответ. — Как-то у нас ничего не получается и, точно скажу, я не вижу, как может получиться. Я, мистер О'Молли, человек умеренный, здравомыслящий, восприимчивый к доводам. А вы нет.

Улыбка тенью мелькнула на губах Коннора, но Бриджит было видно, как стиснул он кулаки под столом, как твердо уперлись в пол ноги, готовые к внезапному движению.

— Вот это я и предлагаю изменить, — продолжал Пэдди.

— Судя по вашим словам, вам известно, что я меняться не намерен, — напомнил Коннор, и на лице его слегка обозначилась насмешка.

— Я, видно, выразился не совсем ясно, — выговорил Пэдди с едва уловимым извиняющимся оттенком. — Я предлагаю, чтобы вы ушли от руководства и позволили занять ваше место человеку более сговорчивому. — Он умолк, видя, как напрягся Коннор. Потом снова заговорил: — Тому, кто не связан прошлыми обещаниями. Новое начало.

— Хотите сказать, я должен покинуть моих людей? Бросить их, предоставив руководство кому-то по вашему выбору? Кем вам будет удобно крутить и вертеть? Вы глупец, Пэдди… кто бы вы ни были. Вы попусту тратите время. Мое и ваше. Завтрак вы получили, а теперь убирайтесь. Оставьте мою семью в покое. Вам…

Бриджит была уверена — муж собирался сказать, мол, Пэдди с приятелями повезло, что не явились телохранители и не вышвырнули их, и вдруг сообразил: прошло уже полчаса, даже, судя по кухонным часам, тридцать пять минут, как они сидят за столом, а ни Билли, ни Иэн так и не объявились. Почему? Куда они пропали? Страх словно тисками сжал сердце и вызвал тревожный трепет в душе: теперь он больше походил на взмахи птичьих крыльев, чем крылышек бабочки. Не потому ли муж умолк, что почувствовал то же самое?

Пэдди не шевельнулся, даже не изменил вальяжной позы.

— А теперь, мистер О'Молли, пораскиньте умом, — настаивал он. — Уверен, вы не хотите, чтобы все эти неприятности и дальше тянулись. Если когда-нибудь суждено наступить миру, то необходим компромисс. Так, немного тут, немного там.

— Убирайтесь, — повторил Коннор.

Легкое движение в дверях коридора — и все, как один, обернулись на Лайама, одетого в пижамные штаны, полусонного, озадаченного. Он, моргая на свету, разглядывал сидевших за столом.

— А ты, видно, Лайам, — заметил Пэдди. — Позавтракать хочешь, само собой. Тогда проходи. Мама сейчас сообразит тебе местечко. Еды полно осталось. Яичница с беконом, все свежее, прямо с фермы.

Лайам вспыхнул:

— Кто вы такие? Где Билли с Иэном?

— Меня зовут Пэдди, а это мои друзья, Дермет и Шон. Мы тут шли мимо и заглянули словечком перемолвиться с твоим папашей. Выпей чаю. — Он дал знак Шону: — А ты встань, уступи мальчику место.

Не проронив ни слова, Шон подчинился, подхватил грязную посуду и понес ее к раковине. Бриджит встала.

— Садись, — обратилась она к Лайаму. — Я тебе яичницу сделаю.

Лицо Коннора побелело.

— Ничего подобного вы не сделаете! — яростно воскликнул он. — Лайам, пойди и оденься! Ты не можешь сесть за стол в таком виде, и ты знаешь об этом.

Лайам повернулся, чтобы выйти. Шон метнулся к двери и преградил ему путь. Лайам застыл. Коннор резко развернулся на стуле.

— Вернись к столу, Лайам, — не повышая голоса, произнес Пэдди. — Утро отличное. Тебе не холодно. Сделайте ему завтрак, миссис О'Молли. Покормите мальчика.

Коннор резко вобрал воздух, лицо исказилось от ярости. Бриджит с ужасом подумала, что за наказание ждет Иэна и Билли, когда те наконец объявятся. С их карьерой будет покончено. Возможно, они вообще не смогут найти работу в Белфасте.

Потом она будто одним глотком стакан ледяной воды опрокинула: поняла, что Билли с Иэном держат пленниками, как их самих — здесь. Они не объявились, потому что не могли. Она обернулась к Пэдди, а тот посмотрел на нее. Бриджит попыталась скрыть, что она знает, но поздно. Пэдди успел разглядеть. Он ничего не сказал, но понимание словно железным прутом сцепило их.

Лайам сел, посмотрел на отца, потом стыдливо потупился.

Бриджит вновь зажгла газ и поставила сковороду на огонь.

— Уверены, что не хотите еще раз подумать, мистер О'Молли? — вежливо поинтересовался Пэдди. — Есть люди, они чуть поближе к центру, чем вы, и позволят себе уступить пунктик-другой. Вы пережили день, когда достигли самой вершины. И не скажешь, что вы этого не заслужили…

— Вы заносчивый глупец! — взорвался Коннор. — Думаете, все дело в этом — быть вождем? — В голосе его бушевал огонь презрения. Он приподнялся на стуле и, опершись на стол, подался в сторону Пэдди, который по-прежнему сидел развалясь. — Дело в принципе! В том, чтобы бороться за свободу жить по нашим собственным законам в соответствии с волей народа, а не Церкви Рима! Меня не очень-то заботит, — он щелкнул пальцами, — кто в вождях ходит, до тех пор пока он все делает с честью и мужеством, ни в чем не поступаясь нашими правами, кто бы ему ни грозил, кто бы ни сулил денег или власти в обмен на отказ от права, присущего нам по рождению.

Лайам выпрямился на стуле, расправил голые плечи.

Бриджит бросила бекон на сковороду, разбила два яйца. Она знала, о чем скажет Коннор, и испытывала нечто вроде гордости от его мужества. Только куда больше ею овладевали жалость и гнев, а еще — болезненный страх.

— Все верно, мистер О'Молли, — спокойно сказал Пэдди. — Вы заложник прекрасных речей, какие произнесли в то или иное время. По моему разумению, возврата к ним для вас нет. Вы не оставили себе места. Как раз поэтому я и нахожу прекрасной идею: вы сейчас уходите и уступаете место человеку новому, такому, у кого есть некоторое пространство для маневра.

— Никогда! — Слово это Коннор выдавил сквозь зубы. — Я никогда не поддавался на угрозы и не стану начинать. Убирайтесь из моего дома. — Он встал, вытянулся во весь рост, едва не по стойке «смирно» застыл. — Вон!

Пэдди улыбнулся, почти незаметно.

— Не надо опрометчивости, мистер О'Молли. Подумайте, прежде чем дать ответ.

Бриджит сжала в руке сковороду с растопленным жиром, в котором шкворчали бекон и яйца.

— Я бы не стал этого делать, миссис О'Молли, — предостерег Пэдди.

Коннор резко обернулся, на мгновение челюсть у него отвисла, потом он понял, что́ Пэдди имел в виду. Потянувшись через стол, он схватил чайник и запустил им не в Пэдди, а в Шона, стоявшего в дверях. Чайник попал тому в грудь, Шон закачался и отшатнулся назад.

Тут же вскочил Дермет, сжимая в руке пистолет. И навел его на Лайама.

— Сядьте, мистер О'Молли, — тихо произнес Пэдди. Только вежливости в его голосе уже не было. — Сожалею, что вы не хотите отнестись к разговору разумно. Это ставит всех нас в неприятное положение. Может, вам стоит подумать подольше, как считаете? Когда накормите мальчика завтраком, приготовьте нам еще по чашке чаю, миссис О'Молли. — Прозвучало как приказ.

Коннор рухнул на стул. Казалось, он только-только уяснил реальность происходящего. Его трясло от ярости, руки дрожали, жилка возле рта неистово билась.

Бриджит взяла лопаточку, стала выкладывать яичницу с беконом на тарелку. Она действовала двумя руками, поскольку ее тоже трясло. Не давала покоя мысль, какую грязь она развезет по полу, если уронит тарелку.

Лайам собрался было отказаться от еды, но, встретившись взглядом с Пэдди, передумал.

Бриджит вернула чайник на плиту и подтерла с пола лужицы с плававшими в них чаинками. Снова вскипятила воду и заварила чай. Пэдди поблагодарил ее. Минуты проходили одна за другой. Все молчали.

Лайам закончил завтрак.

— Можно я пойду оденусь? — спросил он у Пэдди.

Коннор негодующе вспыхнул, но промолчал.

— Конечно, можно, — ответил Пэдди. — Шон сходит с тобой, просто чтобы ты наверняка не забыл вернуться.

Когда эти двое ушли, он обратился к Коннору:

— Мистер О'Молли, у нас есть целая неделя. Но лучше, если бы вы пришли к верному решению пораньше. Тогда сможете приятно отдохнуть здесь семьей и получить то удовольствие, на какое надеялись.

— Сначала я увижу, как вы в аду окажетесь, — отозвался Коннор.

— Фу как стыдно! — протянул Пэдди. — Ад уж точно местечко ужасное, я от проповедников слышал. Однако, если подумать, вы тоже проповедник, значит, раньше нас о нем знать будете.

— Сами на себе испытаете, и очень скоро, — парировал Коннор.

Дермет поднялся из-за стола:

— Это ваш окончательный ответ, так?

— Да.

Дермет пожал плечами и крикнул:

— Шон!

На зов явился Шон, ведя за собой уже полностью одетого Лайама.

— Мистер О'Молли передумывать не собирается, — объявил Дермет. — Оставь мальца тут. Нам с тобой надо дело сделать.

Шон толкнул Лайама в сторону кухни.

— Что такое? — взревел Коннор.

— Вы тут сидите, — велел ему Дермет.

Он дал знак Шону, и оба вышли из дома. Пэдди встал, тоже с пистолетом в руке, и застыл возле двери. Ему и секунды не потребовалось бы, чтобы взять на мушку любого, кто вздумал бы ему угрожать.

Несколько мгновений прошли в молчании, потом снаружи раздался крик. Пэдди резко дернул головой, но выкрикнули имя Коннора. Пэдди опустил пистолет, и Коннор, подойдя к входной двери, раскрыл ее.

Бриджит последовала за ним.

На траве сразу за воротами стояли, повернувшись лицом к Дермету, Иэн и Билли со связанными за спиной руками. Дермет вскинул пистолет и подал знак свободной рукой.

Билли опустился на колени. Дермет приставил пистолет к его голове. Раздался выстрел, резкий и рассеянный в утреннем воздухе. Показалось, что звук прозвучал где-то далеко-далеко. Билли упал. Иэн покачнулся.

Дермет снова подал знак. Иэн опустился на колени. Коротко треснул второй выстрел. Иэн упал.

Бриджит почувствовала, как комната пошла кругом, ноги сделались ватными. Она ухватилась за дверной косяк и стояла так, пока не ушла тошнота. Потом, оглянувшись, посмотрела на Лайама, сидевшего за столом с бледным посеревшим лицом, и на Пэдди, стоявшего у плиты по-прежнему с пистолетом в руке.

Ужасная, замешенная на печали тоска обрушилась на нее. То был миг, который навсегда отделил прошлое от настоящего. Билли с Иэном мертвы. Еще недавно они помогали ей, беззаботно, с улыбкой, не ведая о том, что их ждет.

Лицо у Лайама помертвело. Коннору, казалось, вот-вот станет дурно.

У Бриджит душа рвалась от желания помочь кому-то, самой себе помочь, повернуть мимолетное время вспять и снова увидеть Билли с Иэном живыми. Только ничего изменить нельзя. Слишком поздно.

Она метнулась к Лайаму, но тот отпрянул от нее, слишком уязвленный болью. В чем-то, наверное, виня ее, будто мать могла предотвратить кошмар. Его однокашники попадали под взрывы бомб. Он много раз видел раненых, изувеченных, погибших, но впервые на его глазах было совершено убийство. Коннор подошел к нему, молча, без слов, протягивая руку. Лайам ухватился за нее.

Время тягуче ползло. Бриджит вымыла и убрала посуду. Возвратились Шон с Дерметом. Она заметила, что на их ботинки налипла земля, на рубахах расплылись потные пятна, словно они занимались тяжкой физической работой.

Коннор встал.

— Садитесь, — любезно произнес Дермет, хотя и замер, дожидаясь, когда его послушаются.

— Мне в туалетную комнату надо! — выпалил Коннор.

— Подождете, — махнул рукой Дермет. — У меня руки в грязи. У Шона тоже. Сначала мы пойдем помоемся, а уж потом вы. И не вздумайте запираться. А то дверь разнесем, и миссис О'Молли не сможет уединиться. Вы же этого не хотите?

— Да ради Бога, вы не можете…

Прошло тягостное утро. Они все сидели на кухне, не считая отлучек в туалет. Бриджит приготовила чай, потом стала чистить картошку на обед.

— Еды на пятерых не хватит, — заметила она. — Хорошо, если до вечера дотянем.

— Они раньше уберутся! — прикрикнул Коннор.

— Если вы примете верное решение, — кивнул Пэдди. И обернулся к Бриджит: — Не беспокойтесь, еды у нас полно, да и достать еще труда не составит. Так что готовьте из того, что у вас есть, миссис О'Молли.

— Не смейте указывать ей, что делать! — обернулся к нему Коннор.

Дермет заулыбался:

— Еще как укажет, мистер О'Молли. И она его послушает. Верно, Бриджит?

Коннор выглядел беспомощным, лицо обрело выражение стыдливой беззащитности, словно с него сорвали что-то, скрывавшее наготу от посторонних глаз.

Бриджит очень хотелось защитить мужа, но он сам сделал это невозможным. Все слова, приходившие ей в голову, прозвучав, только навредили бы, подтвердили, что она и правда привыкла, когда ей указывают, помыкают ею, а он — нет. Осознание этого потрясло Бриджит. Обычно помыкал по всяким поводам Коннор, а теперь — двое незнакомцев. Но ощущение, что сил ответить достойно нет, оставалось точно такое же.

— Есть-то нам нужно, — рассудительно заметила она. — И уж лучше я приготовлю, чем один из вас примется стряпать, не говоря уж о том, что выбора у меня просто нет.

Коннор ничего не сказал. Лайам застонал и отвернулся, потом медленно поднял взгляд на отца. На лице его явно проглядывали волнение и страх, но не за себя.

Бриджит сжала кулаки. Неужели Лайам боится, что Коннору причинят вред, а не того, что сам поведет себя глупо, не сумев сохранить достоинство?

— Вы за это заплатите, — заговорил наконец Коннор. — Что бы вы ни сделали со мной или с моей семьей, вам не изменить людей. Это что, ваш лучший довод — пистолет? Держать в заложниках женщин и детей? — Голос его скатился до сарказма, отец даже не заметил, как вдруг заалел от гнева и стыда сын. — Совершенно дрянной метод убеждения! Вот уж поистине основа высокой морали!

Дермет сделал шаг в его сторону, взметнув крепко сжатую в кулак руку.

— Еще не время! — остановил его Пэдди. — Пусть тешится.

Дермет зло глянул на Пэдди, но руку опустил.

Бриджит вдруг заметила: ее так сильно трясет, страшно что-то в руки взять, того и гляди из пальцев выскользнет.

— Мне в туалет надо, — резко бросила она и быстро миновала Шона, скрывшись за дверью. Никто ее не преследовал.

Закрыв дверь туалета, она заперла ее и тут же склонилась над унитазом — желудок бурлил, тошнота накатывалась волнами. Они — пленники. Билли и Иэн мертвы. Коннор перепуган и сердит, однако не уступит. Не сможет. Всю свою жизнь он потратил на то, чтобы проповедовать абсолютизм, верность принципам любой ценой. Слишком много других людей отдали за это жизни, в том числе женщины с детьми. Он не оставил себе места, чтобы теперь было куда отступить, от чего-то отказаться. Даже вчера, вероятно, такая возможность была, когда он говорил один на один с Ройзин, зато сегодня это выглядело бы как уступка силе, а на такое он не пойдет никогда.

Они пленники до тех пор, пока кто-нибудь не придет к ним на помощь или Дермет с Шоном не поубивают их всех. Неужели Коннор допустит это? Если во имя спасения родных он сдастся, то возненавидит их за это. И они будут неприятны ему уже за то, что стали причиной его слабости, отступления от его чести, а то и предательства всего того, что отстаивалось всю его жизнь.

Какая слепота, какая невыразимая глупость! В момент дурноты ее охватила ярость ко всему этому идиотскому религиозному разделу, рядившемуся в одежды христианства!

Но конечно, религия здесь ни при чем. Виной всему людская самонадеянность, непонимание, вражда, когда одно зло громоздится на другое, а в результате уже нет сил простить немыслимые по жестокости, вызывающие боль потери с обеих сторон. Религия стала предлогом, прикрытием для всех этих ужасов с одной целью — оправдать. Бога создали по образу и подобию своему: мстительного, пристрастного, недалекого разумом, чтобы возлюбить всех, неспособного воспринять различия. Можно жить в страхе пред таким божеством, но его нельзя любить.

Бриджит плеснула на лицо холодной водой и вытерлась шершавым полотенцем. Повесила его и обнаружила, что очень скоро — при шестерых в доме — у них закончится туалетная бумага. И стиральный порошок. Надо сказать об этом Пэдди, пусть привезут вместе с продуктами.

— Я запомню, — с улыбкой пообещал тот, когда в середине дня она сказала об этом.

Все по-прежнему располагались в гостиной, а Бриджит на кухне проверяла по полкам и шкафчикам, что есть, а чего не хватает.

— И еще жидкость для мытья посуды, — прибавила она.

— Ну а как же. Что-нибудь еще?

Она выпрямилась и посмотрела на него. Он все так же улыбался, и веселость смягчала его слегка кривоватое лицо.

— Вы долго намерены оставаться здесь? — спросила Бриджит.

Тень легла у него под глазами. Впервые увидела она в нем что-то похожее на неуверенность. И спокойствия у нее от этого не прибавилось. Неожиданно Бриджит поняла, насколько неустойчиво их положение. У Пэдди нет ответа на ее вопрос. Вероятно, он и в самом деле ожидал, что Коннор уступит, теперь же, зная обратное, не понимает, что делать дальше. Бриджит похолодела.

— Это все, — подытожила она, не дожидаясь ответа. — Разве что хлеба еще, наверное. И чай, если вам его захочется. — Она прошла мимо Пэдди, демонстративно задев его.

Коннор стоял, отвернувшись к окну, плечи напряжены. Глядя на его спину, Бриджит прекрасно представляла выражение его лица. Лайам забился в кресло и оттуда во все глаза смотрел на отца. Каждая черточка, каждый изгиб его тела словно кричали, как же он несчастен. Шон стоял, опершись о дверной косяк. Дермета не было видно.

Дневное время проходило в молчании, в редких вспышках гнева, а потом снова — в молчании. Наконец появился Дермет и взглянул на свои часы.

— Половина шестого. Полагаю, ужинать будем в семь, миссис О'Молли. — Он сверкнул взглядом на Коннора и разглядел слабую вспышку гнева у того на лице. Усмешка тронула губы Дермета. — И в девять вы можете отправляться спать, после того как посуду вымоете.

Жилка возле рта Коннора задрожала. Он сдерживал дыхание, стараясь взять себя в руки. Лайам не сводил глаз с отца, и во взгляде его страх боролся со стыдом. Ему мучительно было видеть, как издеваются над отцом, и все же в глубине души у подростка таился страх, нашептывавший: стоит выказать хоть немного мужества, как станет еще больнее, а унижений — еще больше. У Бриджит душа ныла от смятения сына, но она не представляла себе, чем может помочь. У нее самой где-то в желудке сидел точно такой же страх, заставлявший ее то и дело глотать слюну, чтобы подавить позывы к рвоте.

— Как насчет чашки чаю? — продолжил Дермет.

Она послушно направилась на кухню, заметив, какой довольной стала его физиономия.

— Готовьте себе чай сами! — резко бросил Коннор. — Бриджит! Не прислуживай им!

— Мне все равно, — ответила она. — Больше-то нечего делать.

— Тогда не делай ничего! — Он резко обернулся к ней. — Я тебе говорю: не смей им прислуживать. Бога ради, не такие уж они тупицы, чтобы не вскипятить себе воды!

Увидев выражение лица Пэдди, Бриджит с удивлением поймала себя на мысли, что Коннор заговорил с ней точно таким же тоном, что и Дермет. Может, он, этот Дермет, нарочно… Коннору подражал? Она же настолько приучена к послушанию, что подчинялась не раздумывая, машинально.

Бриджит пребывала в нерешительности. Если она подчинится Дермету, то еще больше ослабит Коннора, а если не станет, может вызвать вспышку насилия, которой ужасно боялась, или в лучшем случае заставит Дермета иным способом доказывать свою власть.

Все смотрели на нее ожидая, особенно Лайам.

— Вообще-то я собиралась идти белье стирать, — произнесла Бриджит. — Не ходить же в грязном исподнем только из-за того, что мы пленники. Если кому-то из вас понадобится пойти за мной, милости прошу, хотя это весьма глупо. Вы знаете, что я никуда не убегу. Здесь, в ваших руках, моя семья. — Не глядя на Пэдди и Дермета, она отправилась в спальню собрать белье. Никто за ней не пошел.

Вечер тянулся медленно. Обстановка до того накалилась, что всякий раз, когда кто-то делал резкое движение, или чей-то нож звякал по тарелке, или Лайам ронял вилку, все напряженно застывали, а стоявший в дверях Шон направлял на них пистолет.

Бриджит мыла посуду, а Лайам вытирал ее. Спать они отправились, как и было приказано, в девять часов.

Едва дверь в спальню затворилась, Коннор повернулся к Бриджит.

— Почему ты подчиняешься им? — сердито выпалил он, и лицо его потемнело от гнева. — Как могу я выстоять против них, если ты все время противишься мне?

— Тебе не выстоять, — устало ответила она. — У них пистолеты. — Она стала раздеваться, убирая юбку и блузку в гардероб.

— Не стой ко мне спиной, когда я с тобой разговариваю! — Голос у мужа дрожал.

Бриджит повернулась. Прошел всего один день, даже ночь еще не прошла, а он уже не мог владеть собой, потому что ничто не было в его власти. Она смотрела на него не мигая.

— У нас нет выбора, Коннор. И я не противлюсь тебе, а просто не вывожу из себя, когда это бессмысленно. Кроме того, я уже привыкла делать то, что мне велят другие.

— Что ты хочешь этим сказать?

Бриджит снова повернулась к гардеробу.

— Ложись спать.

— Тебе все равно, так ведь? Ты считаешь, что я должен уступить, согласиться на любые их требования, выкупить сейчас нашу свободу, сдав все, за что мы сражались всю свою жизнь!

— Я понимаю, что этого ты не сделаешь. — Она продолжала раздеваться. Чтобы занять себя, принялась отыскивать чистую ночную рубашку взамен выстиранной. — Ты не оставил себе места. Не думаю, что и у них оно осталось. Вот в чем беда всех нас — мы заложники прошлого, которое сами же создали. Ложись спать. Даже если проторчишь всю ночь на ногах, делу этим не поможешь.

— Ты труслива, Бриджит. Вот не думал, что когда-нибудь мне будет стыдно за свою жену.

— Ты, я полагаю, вообще об этом не думал, — заметила она в ответ. — Обо мне, я хотела сказать. — Прошла мимо него, надевая ночную рубашку, на свою сторону кровати.

Некоторое время Коннор молчал. Потом она услышала, как он раздевается, вешает одежду в гардероб, затем почувствовала, как слегка колыхнулась постель, когда муж улегся.

— Я прощу тебе это, потому что ты напугана, — высказался он наконец.

Бриджит не ответила. Она не помогала ему и оттого чувствовала себя виноватой, но на самом деле если что и мешало общению с супругом, так это его непримиримость. Речь шла о принципе, и Бриджит понимала, что Коннор ничего не сможет поделать, во всяком случае, сейчас.

Много лет муж распоряжался ею как хотел, точно так же, как теперь Дермет распоряжался им. Была в этом и ее вина — что подчинялась. Она мечтала о мире, хотелось, чтобы глава семьи был счастлив — не всегда ради него, а ради себя. Ведь тогда он делался добрее и больше походил на того человека, каким ей хотелось его видеть, — человека, который радуется мелочам не меньше, чем великому, и который любит ее. Ей следовало быть честной… много, много лет назад.

А сейчас ей не под силу даже Лайама уберечь от разочарования, которое стало страшить его сильнее, чем угроза насилия со стороны Дермета или Шона. Она ничего не может поделать.

Бриджит скользнула к краю постели, еще чуть-чуть отдаляясь от мужа, и притворилась спящей.

На следующий день стало хуже. Сдержанности стало меньше, срывы сделались грубее. Заняться было нечем, и все они сгрудились внутри коттеджа. Шон, Пэдди и Дермет, сменяясь, караулили и спали по очереди. Они наглухо заколотили гвоздями окна, воздух в доме сделался спертым, и выбраться из помещения можно было только через одну из двух дверей.

— Чего, черт возьми, они дожидаются? — допытывался Коннор, когда они с Бриджит оставались наедине в спальне, а Шон караулил у дверей.

— Не знаю, — отвечала она. — Я не знаю, что может произойти. Ты не собираешься менять свое решение, они тоже. — На самом же деле она думала в этот момент о Билли с Иэном, которых убили у них на глазах и закопали где-то на склоне холма, но признаваться в этом не хотела. Иначе ей пришлось бы задуматься над последствиями убийства и над возможностями, которые после него исчезли.

— Тогда чего же они дожидаются? — повторил он. — Потребовали у кого-нибудь денег? Или собираются держать меня здесь до тех пор, пока кто-то другой не возьмет власть?

Об этом Бриджит не подумала. Стало легче, поскольку такой поворот имел смысл.

— Да, — произнесла она вслух. — Возможно, и так. — И тут же засомневалась. Припомнилось, что Дермет, казалось, только и делает, что ждет. Мелочи, но она заметила: то повернется на случайный звук, то прислушивается вполуха и всегда — в напряжении, какого нет у Пэдди. Шон на глаза попадался реже — по сути, она вообще его не замечала.

— Тебя это как будто радует, — буркнул Коннор.

Она посмотрела на него. Морщины на лице мужа обозначались резче, глаза покраснели, словно он совсем не спал. Возле рта раздраженно билась жилка.

— Я не радуюсь, — мягко выговорила Бриджит. — Просто мне приятно, что ты подумал о чем-то, имеющем смысл. С этим легче уживаться.

— Уживаться?

— Легче жить, — поправилась она. — Я в гостиную возвращаюсь, пока они сами сюда не пришли. — И вышла, оставив мужа одного. Бриджит не знала, что еще можно сказать.

Шел третий день. Бриджит задержалась на заднем дворе, нарвав пучок мяты для картошки и устремив взгляд сквозь пучки травы к морю. Неожиданно она почувствовала, что кто-то стоит у нее за спиной.

— Уже иду, — не без едкости бросила она.

Дермет выводил ее из себя. Она видела, как он нарочно изводил Коннора, командуя им по мелочам, без всякой нужды. Резко обернулась и увидела стоящего в шаге от нее Пэдди.

— Спешить незачем, — откликнулся он, глядя поверх нее на воду, на слабенькие волны, с шорохом набегающие на прибрежный песок.

Бриджит проследила за его взглядом. Красивый вид, ничего не скажешь, но ее тянуло к первозданности Атлантического побережья с его широкими просторами, вознесенными в бесконечность небесами, со свежим и крепким ветром, который срывает белые барашки с могучих волн, а они с ревом обрушиваются на песок и катят дальше, таща за собой клочья пены.

— Я скучаю по Западу, — непроизвольно вырвалось у нее.

— И конечно же, больше вы не сможете туда поехать. — Голос его был тих, почти ласков. — Мы платим высокую цену, верно?

Она вздохнула, негодуя на то, что он как бы объединил их заботы, но потом поняла, что, наверное, и он повязан выбором, какой сделал давным-давно, тем, что другие ожидают от него, как Коннор всегда ожидал от Бриджит.

— Да, — согласилась она. — Грошик к грошику — и так много лет.

Некоторое время он молчал. Просто на воду глядел, как и она.

— Вы сами с Запада? — спросила она.

— Да. — В голосе его слышалось сожаление.

Ей захотелось спросить, каким же образом он оказался здесь. Что произошло в его жизни, после чего крестовый поход за убеждения превратился в насилие. Но Бриджит не желала сердить его столь явным вмешательством в дела личные. Возможно, как и она, Пэдди начал с того, что хотел порадовать кого-то, кого любил, ужиться с их представлениями о мужестве и верности, а закончил отчаянными стараниями сохранить осколки любви, поскольку ничего другого уже не осталось, надеясь на что-то, чего не существовало. У нее не было желания разбираться в этом. Это обесценило бы слишком многое из того, что уплачено ею за годы стараний, метаний от надежды к поражению, а потом к сотворению новой надежды.

Пэдди заговорил было, но умолк.

— Вы хотели что-то сказать? — спросила она.

— Я хотел спросить вас о том, что вовсе не моего ума дело, — ответил он. — А может, лучше и не стоит спрашивать. Я знаю, что вы ответите, поскольку захотите сохранить верность, а я, возможно, поверил бы вам или, возможно, не поверил бы. Так что, наверное, уж лучше нам постоять вот так и посмотреть на воду. Приливы будут сменяться отливами, а чайки будут кричать точно так же, что бы мы ни делали.

— Он не переменится, — сказала Бриджит.

— Знаю. Он человек твердый. Его время ушло, Бриджит. Нам нужна перемена. Всем необходимо чем-то поступиться.

— Знаю. Но мы не можем повести за собой сторонников жесткой линии. Они сразу назовут его изменником, а ему такого не перенести.

— Капитан идет на дно вместе с судном?

— Думаю, да.

Чайка взлетела над их головами и взмыла на ветру высоко в небо. Они оба смотрели ей вслед.

Бриджит подумала было спросить Пэдди, чего они дожидаются, только не была уверена, что он чего-то ждет, не то что Дермет. Стоит ли предупредить его? Наверное, он и сам об этом знает. Да и не нарушит ли она преданности Коннору, если придется сказать Пэдди что-нибудь, что пойдет тому на пользу? Наверное, ей вообще не следовало с ним разговаривать, исключая случаи, когда это неизбежно.

— Я должна идти в дом, — произнесла она.

Он улыбнулся, но дорогу не уступил, так что ей пришлось проходить, едва не задевая его. Она почуяла легкий запах лосьона после бритья, чистой ткани рубашки, которую сама стирала. Бриджит выбросила эти мысли из головы и вошла в дом.

Вечер выдался нудным и жалким. Коннор ходил взад-вперед, пока Дермет, потеряв терпение, не велел ему перестать. Коннор одарил его презрительным взглядом и продолжил мерить комнату шагами. Дермет подошел к Лайаму и поднял пистолет, держа его за ствол.

— Перестань! — сердито воскликнул Пэдди. — Мистер О'Молли будет делать, что ему говорят. Он не Бриджит и нервами своими владеть, как она, не умеет. Ему нелегко дается почувствовать себя не хозяином положения.

Коннор покраснел, однако не сводил глаз с Дермета, с пистолета, занесенного для удара над головой Лайама.

Лайам сидел не шевелясь, белый не от страха за себя, а от стыда за отца и от беспомощного гнева, вызванного тем, что мать удостоилась странной и двусмысленной похвалы. Сыновняя его преданность разлетелась в клочки. Мир вокруг, бывший и без того сложным, вмиг сделался непереносимым.

— Я иду спать! — выкрикнул Коннор таким голосом, что резануло слух.

— Хорошо, — отозвался Пэдди.

Дермет опустил руку.

Лайам вскочил на ноги:

— Я тоже! Папа! Подожди меня!

Бриджит оставили с Пэдди и Дерметом. Ей не хотелось находиться с ними, но она, подумав, решила, что будет лучше сейчас не идти за Коннором. Ему требовалось время собраться, прийти в себя, притвориться спящим, когда она придет. Ей нечего было сказать ему в утешение. Муж не нуждался в понимании, он расценил бы его лишь как жалость. Ему нужно уважение, а не дружеское участие; честь, верность и послушание, а не ранимость любви.

Она просидит в гостиной еще по крайней мере час, не произнеся ни слова, приготовит им чай, если они захотят, принесет, унесет, будет делать то, что велят.

Утро началось так же нудно, но без четверти десять Дермет вдруг встрепенулся, а еще секунду спустя Бриджит расслышала завывание мотора. Потом вой оборвался. Шон подошел к двери. Все застыли в ожидании.

Молчание сделалось таким тягостным, что было слышно, как трется о карнизы ветер, как стонут вдали морские птицы. Послышался звук шагов. Кто-то легкой быстрой походкой шел по дорожке к двери. Дверь открылась, и вошла Ройзин. Взглянула на Бриджит, на отца, потом на Пэдди.

Пэдди дал ей знак следовать за ним, и они вдвоем ушли в комнату Лайама.

Дермет беспокойно засуетился, стал крутить пистолет в руке, то и дело поглядывая на Коннора и на дверь. Коннор уставился на Бриджит.

— Я не понимаю, — прошептала та. — Может, какое-то послание?

— Может быть, деньги… — выговорил он одними губами.

— Откуда ей взять деньги?

— У партии, — выдохнул прижавшийся к родителям Лайам. — Они заплатят за тебя, папа.

Бриджит посмотрела на сына. Тоненький, очень юный… В солнечном свете, проникающем в окно, она увидела пушок у него на щеке. Лайам брился, хотя особой надобности в том не было. Ему страстно хотелось верить, что его отца любят, что партия уважает и ценит его, чтобы собрать сумму денег, какую потребуют. Бриджит же трепетала при мысли, что партия проявит политическую сообразительность, распознав ценность мученика… трех мучеников… четырех, если еще и Ройзин добавится.

«Господи, молю, не допусти, чтоб и ее! Зачем только Имонн ее послал, почему сам не приехал?!»

Дверь открылась, вышла Ройзин, следом за ней — Пэдди. Дермет устремил на него взгляд: в глазах стоял молчаливый вопрос. Коннор застыл. Казалось, вот-вот равновесия лишится.

Пэдди обратился к нему.

— Небольшое изменение, мистер О'Молли, — мягко заговорил он слегка хрипловатым голосом. — Один из ваших сподвижников, Майкл Адэр, перешел в лагерь умеренных.

— Лжец! — тут же выпалил Коннор. — Адэр ни за что не перебежит. Я его знаю.

Бриджит почувствовала, как у нее стянуло желудок. Коннор говорил так, будто чье-то решение переменить взгляды считал личным для себя оскорблением. Сама она уже несколько месяцев словно ощущала сомнения Адэра, однако Коннор никогда его не слушал. Всегда полагал, что ему прекрасно известно, как поведет себя Адэр и что скажет. Он и вел себя так, будто тот и в самом деле это сказал.

— А он и не перебежчик, отец, — деликатно вступилась Ройзин. — Он верит в это.

Коннор поднял бровь:

— Не хочешь ли ты сказать, что это правда? Он нас предал?!

— Ему оставалось либо тебя предать, либо себя, — вздохнула Ройзин.

— Чепуха! Ты понятия не имеешь, о чем говоришь, Рози. Я знаю Адэра уже двадцать лет. Он верит, как и я. А если переметнулся, так ради денег, или власти, или потому, что испугался.

Ройзин, похоже, собиралась что-то сказать, но, передумав, отвернулась.

— Предатель! — выкрикнул Лайам. Его долго сдерживаемая злость наконец-то нашла выход. — Папа, тебе без него еще лучше. От таких, как он, нет никакого толка ни им, ни нам.

Коннор быстрым движением коснулся рукой плеча Лайама, потом обратился к Пэдди:

— Это ничего не меняет. Если вы на это рассчитывали, значит, вы глупец!

— Адэр — фигура весомая, — ответил Пэдди. — За ним стоят многие. Он может повести за собой большинство вашей партии, если вы его поддержите.

— Я поддержу его? Предателя нашего дела? Человека, который воспользовался тем, что вы захватили меня в плен, и пытается пробиться в вожди? Он алчный вероломный трус, и вы вступаете с ним в сделку? Да вы идиот! Как только у него появится шанс, он тут же и вас продаст.

— Он следует своим убеждениям, — повторила Ройзин, отводя все же взгляд от отца.

— Разумеется! — изрыгнул Коннор. — Он верит в оппортунизм, во власть любой ценой, даже в измену. Это настолько ясно, что только глупец не заметит.

Пэдди взглянул на Бриджит, но она, почуяв в его взгляде протест, уставилась в пол. Ройзин говорила правду. Коннор готов был разить, хулить и не замечать доводов и различий, пока Адэр помалкивал. Теперь, в отсутствие Коннора и, наверное, прослышав, что он оказался в заложниках, Адэр набрался смелости следовать собственным убеждениям. Только Бриджит не хотела, чтобы Пэдди заподозрил, что она знает об этом. Это походило бы на еще одну измену.

Пэдди улыбнулся, забавно, кривовато, словно слегка над собой потешаясь:

— Ну, мистер О'Молли, может, хватит уже глупцов? Но, спора ради, положим, что вы письменно, своей собственной рукой, уведомляете Адэра о своей полной поддержке, а Ройзин увозит с собой ваше уведомление, — разве это для вас не лучший выход в сложившихся обстоятельствах? Если принять во внимание ситуацию как она есть?

— Мне стать союзником предателей? — Коннор испепелял его взглядом. — Потворствовать тому, что произошло, будто я утратил собственные моральные принципы? Никогда.

— Тогда, может, в отставку уйдете, по слабости здоровья, а? — предложил Пэдди. Он вытянул ноги. Свет, пробивавшийся из окна, сиял у него в волосах. В чертах его лица заметно проглядывала усталость. Раньше он казался моложе, теперь стало ясно, что ему уже за сорок. — Подумайте об этом.

— С моим здоровьем все в порядке! — процедил сквозь зубы Коннор.

Дермет крутанул пистолет на пальце. Слегка ощерившись, произнес без намека на юмор:

— Мы всегда сможем поправить это.

— И как объяснить? — резко повернулся к нему Пэдди. — Несчастный случай на охоте? Не дури. — И он снова обратился к Коннору, не заметив, как на мгновение лицо Дермета исказилось от ненависти, сделавшись мертвым, как маска. Он почти тут же взял себя в руки, изобразив унылую настороженность. Бриджит почувствовала, как ее сковывает новый страх, не только за себя, но и за Пэдди.

— Вы попусту теряете время, — ответил Коннор, слово в слово, как и предполагала Бриджит.

Он никогда даже не рассматривал перемену как возможность, никогда не признавал ее. Теперь же, ко всему прочему, и не знал, как это делается. Он выстроил сам себе тюрьму задолго до того, как Пэдди со своими приспешниками явились сюда с пистолетами.

— Вы уверены? — тихо спросил Пэдди.

— Еще как уверен! — вмешался Дермет. — Он никогда и ни на что не согласится. Я тебе про это мог сказать в тот день, когда мы сюда отправились. — Он дернул головой в сторону Шона, который стоял у дальней двери, карауля выход к пляжу. Шон выпрямился, твердо держа пистолет прямо перед собой.

Пэдди по-прежнему не сводил глаз с Коннора, словно ожидая, что тот еще может передумать. Он не видел, как сзади к нему придвинулся Дермет, как занес руку и со всей силы ударил Пэдди сбоку в челюсть. Пэдди рухнул на колени, потом повалился лицом на пол.

— Стоять! — предостерегающе крикнул Шон задохнувшемуся от удивления Коннору и Ройзин, которая метнулась было на помощь Пэдди. — Он оклемается.

Дермет вытаскивал пистолет из-под брючного ремня Пэдди. Поднявшись, настороженно взглянул на Бриджит, а не на Коннора или Лайама. — Только не вздумайте героизм проявить, и все будет нормально.

— Нормально? — Коннор был вне себя от изумления. — Что, черт побери, с вами стряслось? Он же один из ваших!

Ройзин, не обращая на него внимания, склонилась к Пэдди, который уже стал подавать признаки жизни. Помогла ему подняться на ноги, что у Пэдди получилось не сразу — боль в голове явно мешала. Вид у него был подавленный, ноги плохо слушались. Неловко повернувшись, Пэдди встал лицом к Дермету, а тот старательно держался подальше, чтобы он не смог его достать. И твердо держал направленный на непокорное семейство пистолет.

Шон внимательно следил за остальными.

— Первый, кто дернется, получит пулю, — пригрозил он пронзительным, неприятно-натужным голосом. — Никто не желает попробовать, ну-ка?

— Дермет? — холодно выговорил Пэдди.

— Не трать попусту запал, слышь, — отозвался Дермет. — Мы попробовали по-твоему, и это не сработало. Заметь, я и не думал, что сработает. О'Молли не собирался меняться. Невмоготу ему. Сам себе шанса не оставил. Теперь мы будем делать по-нашему, а ты будешь приказы исполнять.

— Ты дурак! — В голосе Пэдди звучали горечь и угроза. — Ты из него героя сделаешь! Да теперь за ним вдвое больше народу пойдет!

— Ну, мы уж постараемся, чтоб не пошли, — усмехнулся Дермет. — И хватит мне приказывать, Пэдди. Теперь ты станешь делать то, что тебе велят.

— Я не с вами. Ваш путь никуда не годится. Мы уже решили…

— Это ты решил! Теперь я командую…

— Только не мной. Я уже сказал: я не с вами, — повторил Пэдди.

Усмешка промелькнула на губах Дермета быстрее заполярного лета.

— Нет, Пэдди, ты с нами, мальчик мой. Если на то пошло, и захотел бы уйти, да не сможешь… по крайней мере с тех пор, как мы тех двух ребят пристрелили и схоронили на холме. Метки оставлены, это на тот случай, чтобы мы, если нам вдруг захочется, указали, где их искать надо.

Кровь отлила от лица у Пэдди, оно сделалось до странности серым. Глядя на него, Бриджит легко представила, каким он будет в старости.

— Вот, значит, зачем вы их убили…

— Мы́ их убили, Пэдди, — поправил Дермет. — Ты в этом тоже участвовал. Закон не разбирает, кто на курок нажал. Ведь так, мистер О'Молли? — Он повернулся к Коннору, который по-прежнему стоял не шелохнувшись. И тут же все следы безмятежности исчезли с лица Дермета, голос его зазвучал свирепо: — Да, конечно, за этим мы их и пришили! Ты один из нас, нравится это тебе или не нравится. Выхода нет, мальчик. Ну как, берешь пистолет и ведешь себя как следует? Помоги нам сделать так, чтобы эти люди вели себя хорошо, пока мы не придумаем, как именно поступить с ними. Теперь, когда у нас еще и красавица Ройзин, мистер О'Молли, может, будет посговорчивее, не говоря уже о ее муже. Хотя, правду сказать, нам, может, некоторое время лучше и не говорить о нем?

Пэдди раздумывал. Вновь на кухне воцарилось молчание, если не считать стонов ветра да криков чаек на берегу.

Лайам глаз не сводил с отца, будто ожидал чего-то.

Наконец Пэдди протянул руку вперед.

— Пистолет хочешь? — поинтересовался Дермет. — Немного погодя, когда я совсем буду доволен тем, как ты воспринимаешь свое положение. Теперь вы, миссис О'Молли. — Он обернулся к Бриджит. — У нас на одного едока стало больше. Советую хорошенько проверить ваши припасы, потому что других некоторое время не предвидится. Я, видите ли, не совсем доверяю Пэдди. Не настолько, чтобы отправить его в деревню то есть. Так что будьте побережливей, ясно? Никому никаких добавок. А вообще-то советую немного поменьше и в первый раз накладывать. Я понятно говорю?

— Разумеется, — ответила она. — У нас целый мешок картошки. Надо будет, и на ней проживем. Приправить картошку нечем, но, полагаю, это не так уж и важно. Коннор, тебе лучше перебраться к Лайаму, а Ройзин будет со мной. Я выстираю простыни. Хороший день сегодня для сушки.

— Вот и молодчина, — одобрительно кивнул Дермет. — Всегда делаете то, что велено, верно?! Придет время, мне самому такая женщина, как вы, понадобится. Или, может, такая, но чтоб огня побольше. С вами вряд ли позабавишься всласть. С другой стороны, думаю, мистер О'Молли такой человек, которому не до забав. Вон лицо, будто лимон надкусил, видите? И что вы в нем нашли?

Бриджит остановилась в дверях коридора и посмотрела ему прямо в глаза.

— Мужество бороться за то, во что веришь, без насилия, — произнесла она в ответ. — Честь держать данное слово, чего бы это ни стоило. Он никогда никого не предал.

И, не давая себе труда посмотреть, как восприняты ее слова Дерметом или Коннором, прошла по коридору в комнату Лайама, сняла с кровати простыни, потом то же проделала у себя в спальне. Если захотят, пусть смотрят, как она стирает. Бриджит и раньше никуда не ушла, а теперь, когда Ройзин здесь, чувствовала себя еще большей пленницей.

В доме была отдельная комната, отведенная под прачечную, и Бриджит принялась за работу, поскольку это было легче, чем просто так стоять или сидеть, как приходилось делать Коннору с Лайамом. Сзади послышались шаги. Она знала — это Ройзин.

— Тебе помочь, мам? — спросила дочь.

— Двоим здесь делать нечего, — ответила Бриджит. — Но если хочешь, оставайся.

— Я могу белье через каток пропускать, — предложила Ройзин. Несколько минут мать с дочерью работали, не переговариваясь.

Бриджит не хотелось думать о том, каким образом Ройзин оказалась здесь, кто послал ее с известием, однако мысли роились у нее в мозгу, как непреходящий дурной сон, даже когда глаза оставались открытыми. Дочь — единственная, кто знал, куда они поедут, даже Адэру об этом не сказали. А как старалась Ройзин до их отъезда убедить Коннора смягчить свою позицию по образованию… Никогда прежде Бриджит не видела, чтобы дочь вкладывала в спор столько чувства. Когда же отец отказался и дочь, казалось, потерпела поражение, страдания ее явно вызывались не просто пунктом принципов, а тем, что уязвлены — и глубоко — ее чувства.

— Ты ведь беременна, да? — спросила Бриджит.

Ройзин замерла с отжатой простыней в руках. Молчание в комнате сделалось гнетущим.

— Да, — отозвалась наконец дочь. — Я собиралась сказать тебе, но пока всего несколько недель. Еще слишком рано.

— Нет, не рано, — тихо возразила Бриджит. — Знаешь, только это имеет значение. — Ей хотелось порадоваться за дочь, поздравить с радостью, которая ее ждет, но слова будто застряли в горле. Ведь именно поэтому Ройзин и предала отца в угоду умеренным, в угоду Имонну. Ей не просто хотелось мира, она нуждалась в нем — ради ребенка. Отныне все в ней было обращено на то, чтобы уберечь его. Дитя стало частью ее. Крохотный и беззащитный, ребенок нуждался в ее силе, страсти, чтобы ощущать себя в сытости, тепле, сохранности, в любви, защищенным от насилия людей, мысли которых заняты идейным, а не человеческим.

Сама Бриджит, наверное, поступила бы так же. Она вспомнила Ройзин, когда та родилась.

«Да, я бы сделала все возможное, чтобы уберечь ее. Или Лайама. Или любого ребенка».

Ройзин вновь взялась за каток, отвернувшись. Она еще не поняла, что мать знает. Она и ради Имонна поступила бы так же. Тот — еще один идеалист, как Коннор. Ройзин сама уязвима. Это ее первый ребенок. Из-за него она могла заболеть. Ей предстояло стать неповоротливой, неуклюжей, нуждающейся в любви супруга, его защите, эмоциональной поддержке. Она могла и перепугаться. Рождение ребенка творится в одиночестве и с великой болью, к тому же одолевают сомнения, здоров ли младенец, сможет ли она хорошо ухаживать за ним, чтобы это крохотное, требовательное, бесконечно дорогое существо жило в холе и неге. Порой она будет чувствовать себя такой усталой… Ей нужен Имонн. Наверное, у Ройзин нет выбора.

— Твой отец не знает, — произнесла Бриджит вслух.

Ройзин положила простыню в корзину.

— Скажу через пару месяцев.

— Я не о ребенке. — Бриджит передала дочери следующую простыню. — Отец не знает, что именно ты сообщила ИРА, или кто он там, этот Пэдди, где мы находимся.

Ройзин застыла с поднятыми руками. Не было слышно ни звука, кроме капель падающей с простыни воды.

— Я понимаю, почему ты это сделала, — продолжала Бриджит. — Я сама могла бы так поступить, защищая тебя, когда ты еще не родилась. Только не жди, что и он поймет. Думаю, не сумеет. И Лайам тоже.

Ройзин выглядела как побитая собачонка. Бриджит поняла: дочь все время ожидала, что отец отвергнет ее, но не думала о Лайаме. То была новая боль, и, став реальной, она, возможно, терзала куда сильнее, чем представлялось ей раньше.

— Я думала, когда он узнает, как много нас, желающих мира, то возможно, хоть чуть-чуть уступит, — вздохнула Ройзин. — Кому-то придется! Мы не можем и дальше, год за годом, так продолжать, ненавидя и оплакивая, а потом начиная все сызнова. Я не буду! — Она прикусила губу. — Я хочу чего-то получше.

— Все мы хотим, — тихо произнесла Бриджит. — Разница в том, чем мы готовы расплатиться за это.

Ройзин отвернулась.

Покончив со стиркой, Бриджит развесила белье на веревке, подперев ее в середине длинным шестом со специальной выемкой на конце, чтобы простыни не касались земли.

Как же уберечь Коннора от разочарования, которое непременно наступит, когда он узнает, что предала его родная дочь? Все увещевания на свете не в силах будут заглушить боль. Даже если разумом он и поймет, то чувствами — нет. Сначала Адэр, теперь Ройзин…

А Лайам? Он ошарашен, все его незыблемые истины рассыпались в прах. Его отец, который, как он считал, такой сильный, что ни перед чем не дрогнет, выходит из себя, позволяет понукать собой людям, которых презирает, и ничего не может с этим поделать. А теперь еще и сестра, оказывается, все это устроила — ради страстей и верности, о каких он имел лишь смутные представления.

Бриджит установила шест, неуклюже выгибая руки под тяжестью сырых простыней, раздуваемых ветром. Неожиданно стало легко, и, резко обернувшись, она уткнулась прямо в Пэдди.

— Виноват, — извинился он, помогая выпрямить шест.

— Спасибо, — пробормотала Бриджит, поняв, что парень просто решил помочь.

Ветер задул в простыни, и те выгнулись и вширь, и ввысь, укрыв на время их обоих от взглядов из дома.

— Ваш муж сообразит, что это она сделала, — тихо сказал Пэдди. — Вы не сможете помешать.

— Я знаю. — Сразу и не сообразить: то ли ей неприятно то, что он понимает, то ли это загадочным образом дает утешение, что не одна она разбирается с бедой. Абсурд. Ну конечно же, она одна. Пэдди — враг. Если не учитывать, что и его предал человек, которому он доверял. Предал умело и тонко, используя против Пэдди его же собственный план да еще связав двойным убийством, чтобы не было дороги назад. Чувствует себя, должно быть, полным глупцом.

— Похоже, никто из нас многое отвратить не в силах, ведь так? — сухо заметила она.

Он посмотрел ей прямо в глаза, и Бриджит мгновенно поняла, как глубока его боль, как копилась долгими годами ссор и любви. Вот только хотелось ей узнать всю историю или нет? Хороший вопрос… Того и гляди она поймет больше, чем может себе позволить.

Бриджит украдкой взглянула на Пэдди. Тот стоял, устремив взгляд к горизонту.

— Дело пошло не так, как вы рассчитывали? — осторожно поинтересовалась она.

— Да, — признался он. — Я никогда не считал, что Коннор уступит легко, но полагал, все же уступит, узнав, что Адэр переметнулся. Недооценил я его. Думаю, цена за освобождение от былых обещаний была чересчур высока. Для него чересчур высока, я хочу сказать.

— Я понимаю, что вы хотите сказать, — отозвалась Бриджит. — И вовсе не уверена, что сейчас он знает, где выход. Былое держит его в заложниках сильнее, чем вы. Тут…

Она задумалась, подыскивая подходящие слова.

— Тут дело в том, чтобы признать это, — подсказал он, пристально глядя на Бриджит. — Есть набор идеалов, которому ты следуешь, есть свое понимание смысла жизни… Требуется чертовски много мужества, чтобы признаться себе: не все сложил так, как надо, не говоря уж о рассерженных людях, которые отдали себя делу и теперь не решаются взглянуть правде в глаза. Кто-то из нас, полагаю, умрет от гордыни. Если не веришь себе, что же тогда у тебя остается?

— Немного, — согласилась она. — Во всяком случае, не здесь. Ирландия не прощает — и вовсе не политически. Слишком уж крепко мы помним все прегрешения. Мы не учимся забывать и начинать все с нуля.

Пэдди улыбнулся, вновь обратив взгляд на воду.

— А могли бы, по-вашему? Мне бы очень многое следовало сделать по-другому и во благо Божие, да вот не сделал! — Он вдруг резко обернулся и глянул на нее в упор. — А вы, Бриджит, что бы сделали по-другому?

Она почувствовала, как краска прилила к лицу. Взгляд Пэдди был слишком откровенен, чересчур ласков. Он словно проникал в ее мысли, надежды и печали, которые хотелось схоронить в душе. И все же она позволяла ему и дальше вглядываться… Порывы ветра проносились мимо них, сияло солнце, чайки кружились, стеная в небесах.

— Вы мне скажете? — В его голосе прозвучала настойчивость.

Бриджит потупилась.

— Разумеется, не скажу. Все равно ничего из этого значения не имеет, поскольку нам не дано.

— А мне хотелось бы узнать, — произнес он, когда Бриджит повернулась и пошла обратно к дому, забыв про бельевую корзину, наполовину скрытую развевающимися простынями.

Она не ответила. Он и так знал. Увидел это по лицу.

Внутри дома напряжение дошло до точки. Всех согнали на кухню, чтобы Дермету с Шоном было легче следить. Лайам сидел за столом, болтая ногами, и поочередно пытался попасть ногой по стоявшему напротив стулу, то и дело промахиваясь. Дермет с явным раздражением не сводил с него глаз. Время от времени Лайам поглядывал на него, угрюмо и презрительно, едва ли не с вызовом, но почти сразу отводил взгляд.

Шон застыл, как обычно, в дверях коридора, ведущего к спальням и туалетной комнате. Коннор стоял возле раковины у окна, из которого виднелась тропа, извилисто уходящая за холм. Туда в день приезда они с Лайамом ходили на рыбалку.

Ройзин перебирала содержимое шкафчиков с продуктами, что-то доставала, что-то выбрасывала, будто это имело хоть какое-то значение.

— Прекрати, — велел ей Коннор. — Твоя мать знает, что у нас есть. Будем жить на картошке, пока Дермету она не наскучит.

Ройзин, стоя к отцу спиной, вновь расставила банки и пакеты по местам. Движения ее были скованными, пальцы плохо слушались. Дважды она не смогла удержать в руке банку, и та падала. Бриджит поняла: дочь ждет, что отец вот-вот сопоставит факты и поймет, что это она предала их.

Было еще рано, но ей захотелось избавиться от тягостного молчания.

— Я буду обед готовить, — сказала она, ни к кому не обращаясь.

— Слишком рано, — остановил ее Дермет. — Сейчас только половина двенадцатого. Подождите часок.

— Я рыбный пирог сделаю, — отозвалась Бриджит. — На него время нужно. Заодно испеку что-нибудь. Мука есть.

— Не смей печь для них! — Возглас Коннора звучал как приказ.

— Дельная мысль, — тут же откликнулся Дермет. — Делайте, миссис О'Молли! Испеките нам чего-нибудь. Торт сможете?

— Не выставляй себя на посмешище! — Коннор подался вперед, будто намереваясь силой помешать жене. — Бога ради, Бриджит! Адэр предал нас, донес этим террористам, где мы находимся, чтобы занять мое место и продать всю партию! Мы остаемся узниками до бог знает какого времени, а ты собираешься пирог печь! Неужели не понимаешь, что происходит?

Бриджит прошла мимо него к шкафчику и открыла дверцу… Спиной почувствовала, как встал у задней двери Пэдди, как он смотрит на нее. Нужно было защитить себя.

— Сидением без еды дела не исправишь, — обратилась она к мужу. — Ты, может, и рад одну картошку есть, а мне еще чего-то хочется. Для пирога есть все необходимое. Уж лучше я буду печь, чем здесь торчать.

— Ты же играешь им на руку! Неужели тебе и дела нет, что Адэр предал нас?! Билли с Иэном мертвы. Неужели это ничего для тебя не значит? Ты ведь уже давно знала их! Иэн помог тебе газ наладить. Вот в этой самой кухне стоял всего пару дней назад. — Голос у Коннора дрогнул. — Как ты можешь печь пирог, когда тебе приказывает этот человек! — Взмахнул рукой в сторону Дермета. — Неужели ты так напугана, что готова сделать все, что угодно?

Бриджит не спеша отступила от шкафчика и повернулась к мужу:

— Нет, Коннор, я не напугана. А пирог пеку, потому что мне этого хочется. И я не забыла, что случилось с Билли и Иэном. Только теперь ничего не изменишь. Может, и сумели бы, когда такая возможность была, но теперь слишком поздно. А биться из-за того, чем нам питаться, не храбрость, а просто глупость. Сойди, пожалуйста, с лавки, мне место нужно.

Коннор остался сидеть где сидел. Лайам не сводил с родителей глаз.

— Отец, пожалуйста, — настоятельно попросила Ройзин.

Коннор взглянул на нее.

Бриджит наблюдала за мужем и дочерью. Казалось, время застыло. Она слышала, как тикают часы на стене, отзываясь на каждый скачок секундной стрелки. И поняла, что́ произойдет, еще до того, как это произошло, в бесконечный отрезок времени от одного слова до следующего.

— Ты хочешь, чтобы я делал то, что он велит? — спросил Коннор. — Это почему, Рози? Я сообщил Адэру, что мы уедем на неделю. И не сказал куда. Кто же сказал?

Хватило бы у дочери духу солгать или нет, Бриджит не знала, только Ройзин, видно, почувствовала, как лицо выдало ее.

— Имонн! — с горечью воскликнул Коннор. — Ты сказала ему, а он Адэру!

— Нет. — Ройзин смотрела отцу прямо в глаза. — Адэр ничего не знал. И насколько мне известно, до сих пор не знает. Я́ сказала Пэдди, потому что ты не хочешь слушать и не собираешься меняться. У меня будет ребенок, и я устала от бесконечной борьбы и смертоубийства, переходящего от одного поколения к другому, без всякой надежды на то, что когда-нибудь станет по-другому. Я хочу мира, чтобы мои дети росли в покое. Я не хочу, чтобы они все время боялись, как боюсь я, как боятся все, кого я знаю. Стоит нам хоть что-то выстроить, как оно тут же рушится. У всех, кого я знаю, есть потери — либо убили, либо покалечили. В движении должен быть каждый. Если не способен двигаться ты, нас должен вести кто-то другой, кто способен!

— Ты́ сделала это? — Отец произносил слова, словно с трудом заставлял себя поверить им. Он слегка раскачивался, с силой вцепившись в край лавки, даже костяшки пальцев побелели. — Ты предала меня, мое дело? Моя родная дочь? Это из-за тебя убили Билли и Иэна, а нас всех, твою мать и твоего брата, держат под прицелом… потому что ты собираешься родить ребенка? Силы небесные, девочка, ты что же думаешь, что ты единственная женщина в Ирландии, у которой будет ребенок?

Бриджит выступила вперед:

— Оставь ее, Коннор. Она сделала то, что считала правильным. Думала, ты изменишься. Она ошиблась. Только, полагаю, на ее месте я сделала бы то же самое. Мы защищаем наших детей. Всегда защищали.

Муж уставился на нее. И слова его прозвучали обвинением:

— Ты говоришь так, будто согласна с ней?!

Бриджит услышала, как Пэдди переместился влево, поближе к Коннору, но и к ней тоже. Стало страшно, как бы он не сказал что-нибудь в ее защиту… Потом поняла, о какой глупости подумала, но ощущение оставалось. Отделываясь от него, Бриджит торопливо заговорила:

— Я понимаю. Это не одно и то же. Коннор, я прошу, сейчас не время ссориться, да и не место.

Муж презрительно поморщился.

— Ты имеешь в виду перед этой компанией? — Дернул локтем в сторону Дермета с Шоном. — Не считаешь ли ты, что я хоть в грош ставлю то, что они думают обо мне или о чем угодно еще?

— Наверное, не ставишь. А ты подумал, что я — ставлю? Или Ройзин, или Лайам?

— Лайам со мной, — холодно глянул на жену Коннор. — А что до Ройзин, она больше не моя семья. Она жена Имонна, а не моя дочь. Таков ее выбор.

Бриджит знала, как побледнело у нее лицо, глаза наполнились слезами, но защищать себя не стала. Она понимала, почему Коннор говорит так, чувствовала его боль, будто та зримо и осязаемо находилась в комнате. И все же реакция мужа злила ее. Ему следовало быть выше этого, храбрее сердцем, чем попросту отсечь от себя Ройзин. Дочь предавала не ради денег и не ради власти, а потому, что думала иначе, хотя и обманула отца.

— То, что она сделала, дурно. Во всяком случае, уже тем, как это сделано, — произнесла Бриджит. — Но и ты к этому руку приложил.

— Я — что? — вскричал Коннор.

— Ты тоже к этому руку приложил! Ты не слушаешь. По сути, ты никогда никого не слушал, если только тебе не поддакивали. — Она замолчала, увидев выражение лица Коннора.

Дермет, стоя у нее за спиной, хлопал в ладоши. Обернувшись, Бриджит увидела его улыбочку, во весь рот, кривую и злобную. Подняв руки повыше, он хлопал так, чтобы все видели.

— Для вас это всего-навсего крестовый поход ненависти, ничего больше! — презрительно бросила она ему. — Вам нет дела до религии, свободы и до всего остального, о чем вы болтаете с такой пылкой страстью. Вам подавай власть и ненависть. Единственный способ заставить, чтобы вас заметили, — это взять в руки пистолет.

Дермет взмахнул рукой, намереваясь ударить ее, но Пэдди метнулся вперед и принял удар на подставленную руку, отчего пошатнулся, потерял равновесие и отлетел к столу.

Дермет рывком повернулся к нему, ощерившись в зверском оскале. Но вдруг остановился, угрюмо и вымученно улыбаясь.

— Ага, очень хорошо! — издевательски воскликнул он. — Только я, Пэдди, не дурак. Можешь пыль в глаза пускать сколько хочешь, но спектаклем спасения теперь ничего не изменишь. Хочешь не хочешь, а ты — с нами. Помнишь Билли и… как его звали… там, на склоне холма? В том, что они упокоились, твоей заслуги не меньше нашей, так что можешь не стараться завоевать сердце миссис О'Молли. Помочь тебе она не сможет, да и не захочет.

— Она права, — с горечью произнес Пэдди. — Ты только и знаешь губить да рушить.

— Я знаю, как расчистить место, прежде чем начать строить, — процедил Дермет сквозь зубы. — Побольше твоего знаю, Пэдди. Ты тюфяк. Кишка у тебя тонка пройти через это, и соображалка не работает, чтобы знать, кто в силе, а кто слабак.

— Или кто честен, а кто нет, — прибавил Пэдди, но с места не сдвинулся.

У дальней двери Шон перевел дух.

— Я иду готовить, — резко бросила Бриджит. — Хотите поесть, позвольте мне заняться этим. Не хотите, так ничего, кроме сырой картошки, и нет почти. Выбирайте. — И не дожидаясь позволения, направилась к раковине, наполнила миску водой, отобрала дюжину крупных картофелин из мешка и принялась их чистить.

Опять повисла тишина, да такая, что каждое движение Бриджит воспринималось как нарочитый шум. Задул сильный ветер. Она слышала, как Коннор сказал, что идет в туалет. Последовала короткая перепалка с Дерметом, потом муж ушел.

Она посмотрела на Лайама, все еще сидевшего за кухонным столом, и содрогнулась от того, как сын страдает. В ответ он глянул на нее как на врага. Мать видела поражение отца, и Лайам не мог простить этого. Ему отчаянно нужна была ясность, дело, в которое можно верить, человек, каким должно восхищаться, а теперь всего за несколько дней все это было свергнуто с пьедестала, пороки обнажены.

Бриджит снова взялась за картошку. Половину уже почистила. Придется ей убедить обоих — Коннора и Пэдди — бежать, в разные стороны. Должен же Лайам понимать, что Дермет не собирается сохранять им жизнь. Будет ли его сожаление об этом настолько глубоким, что он рискнет собственной жизнью? Или пожертвует ими, чтобы заполучить собственный шанс на будущее?

А Коннор? Рискнет ли он собой для спасения семьи? Или в самом деле уверовал, что его долг — жить? Что лишь он годится в лидеры? Ее память хранила образ его такого, каким он был, когда они впервые встретились: лицо — гладкое и охваченное страстью, глаза — полные мечтаний. Было в нем тогда что-то прекрасное.

Она почти закончила чистить картошку. Сколько же времени у нее осталось до того, пока Дермет примет решение? Стоит ему двинуться — и станет слишком поздно. Мало времени. Очень мало. Надо найти способ убедить каждого сделать то, что ей от них нужно. В случае с Коннором и Пэдди это должно делаться без их ведома.

Очистив последнюю картофелину, она разрезала их, неловко орудуя тупым ножом, уложила кусочки в самую большую кастрюлю и залила холодной водой. Очень уж пресновато получится. Оставалось немного бекона, яйца есть, но пускать их на стряпню сейчас не хотелось. Это открыло бы то, что известно ей, — никакого завтра не будет. Она же должна вести себя так, будто верит: спасение или по крайней мере освобождение всего лишь вопрос времени. Никакого идеологического различия между Коннором и Имонном или даже Адэром нет, разнятся лишь их понятия о средствах достижения целей протестантской безопасности. Точно так же, как нет разницы и между Дерметом и Пэдди. Разнятся лишь средства, к каким они прибегают для объединения Ирландии под католическим правлением. Никто не ждет, что другой переступит через разделяющую их пропасть. Их споры между собой ничто в сравнении с враждой, которая, растянувшись на поколения, разделяет католика с протестантом, Южную Ирландию с Северной. Пэдди, возможно, и не в одном строю с Дерметом, но он никогда не пойдет против него. А между этими двумя позициями — вся разница, какая на свете есть. Доверять ему она не должна.

Только вот правду говорить ей не следует — никому!

Бриджит взглянула на картошку. Нужны соль и мука. В голове забрезжила мысль. Хилая, не очень хорошая, но времени ждать, пока посетит следующая, получше, не было. Дермет нервничает, уже переминается неловко. Сколько еще может протянуться, пока он начнет действовать? Дермет способен застрелить всю ее семью, каждого, кого она любит больше всего на свете. Пэдди огорчится, на какое-то время, что оказался втянутым в варварство, о котором не помышлял, но насилие стало частью ирландской жизни. Чуть ли не каждую неделю кого-то убивают. По большому счету разницы для него не будет.

— Лайам! — позвала она неожиданно. — Мне надо передвинуть кое-что у себя в комнате. Прошу тебя, пойдем, поможешь мне.

Шон, заподозрив неладное, насторожился.

— У себя в спальне мне удобнее иметь дело с сыном, благодарю вас, — резко осадила она его. — Лайам!

Сын медленно, через силу поднялся из-за стола. Секунду-другую смотрел на отца, но никакого отклика не последовало. И он отправился вслед за матерью по коридору к спальне.

— Что еще? — спросил он, едва они переступили порог.

— Закрой дверь, — велела мать.

Сын насупился.

— Быстрее!

— Что еще? — Теперь вид у него был озадаченный, слегка встревоженный. Он послушался.

— Лайам, выслушай меня. — Ей удалось унять волнение в душе, и она нарочно загрохотала стулом по полу, будто передвигала его. Не было времени думать, на какой риск она идет и не приведет ли он к величайшей ошибке в ее жизни. — Дермет ни за что нас не отпустит. Он убил Билли и Иэна, так что тут и гадать не о чем. Скоро он это поймет, и тогда убьет нас.

Глаза у сына потемнели, широко раскрылись от ужаса.

— Это правда, — произнесла она со всей твердостью, на какую была способна. — Один из нас должен бежать и добраться до деревни.

— Но, мам…

— И это должен быть ты. На споры нет времени. Ройзин этого сделать не сможет, а твой отец не захочет. Я обогнать их не сумею, а у тебя может получиться. Я попробую убедить Дермета, что и Пэдди, и твой отец решились на побег, причем бегут в разные стороны, значит, к поискам будет привлечен и Шон. Когда увидишь, что настал удобный момент, беги во весь дух. Прямо в деревню не беги — они будут ожидать этого. Беги кругом, по берегу, и как можно скорее возвращайся с подмогой. Ты понял?

Сын стоял молча, переваривая информацию.

— Ты понял? — повторила Бриджит, изо всех сил напрягая слух, чтобы уловить шаги Шона или Дермета за дверью. — Времени нет придумывать что-нибудь получше.

— Ты уверена? — спросил сын срывающимся от страха голосом.

— Да. Ему нельзя нас отпускать. Твой отец рано или поздно его из-под земли достанет. Ты же знаешь!

— Да. Ладно. Когда?

— Через несколько минут. — Бриджит глотнула ртом воздух. — Как только я пошлю Пэдди и твоего отца в разные стороны… или заставлю Дермета с Шоном думать, что они разбежались.

— Папа знает?

— Нет. Если я начну говорить с кем-то еще, возникнут подозрения. А теперь ступай обратно и веди себя как ни в чем не бывало. Иди.

Сын замялся всего на секунду, хотел что-то сказать… Потом, глубоко вздохнув, вышел из комнаты. Вскоре мать последовала за ним.

На кухне по-прежнему Шон стоял в дверях, Дермет возле окна позади стола, Ройзин у плиты, а Коннор сидел на деревянном стуле, который был ближе всего к задней двери. Бриджит вернулась к раковине. Открыв кран, дождалась, пока пойдет горячая вода, сменила воду в кастрюле, посолила и поставила картошку на плиту.

Надо обязательно проделать это сейчас, не дожидаясь, пока смелость улетучится. Терять ей нечего — вот что нужно все время держать в голове. Если бы Дермет понял и начал действовать раньше ее, они были бы уже мертвыми.

Бриджит хотела что-то сказать, но во рту пересохло. Облизнув губы, она наконец заговорила:

— Получится очень пресно. Мне нужно что-нибудь на заправку, для вкуса. — Бриджит обратилась к Коннору: — Там, на склоне холма, дикий лук растет, шагах в ста отсюда. Сможешь пойти набрать его?

Муж удивленно взглянул на супругу.

— Ну пожалуйста! — Особо настаивать не стоило, иначе Дермет заподозрит неладное. Но ведь наверняка забота о еде выглядит так естественно, в ней столько уверенности и в завтрашнем, и в следующем дне.

— Пошли Лайама, — отозвался Коннор, не двигаясь с места.

Дермет выпрямился.

— Ну вы! Никто из вас не пойдет! Думаете, я дурак? Сотня шагов на холм — только я вас и видел. Откуда мне знать, что там вообще лук растет?

Лайам встрепенулся и ответил, не глядя на Бриджит:

— Растет.

— Тогда пусть Пэдди принесет, — хмыкнул Дермет. Он глянул на Пэдди: — Ты по виду лук сумеешь отличить?

— Наверное, нет, — ответил Пэдди с полуулыбкой. — Зато отличу по запаху или по вкусу. — Он обернулся к Бриджит: — Вам его с корнями вырыть или нарвать?

— Выройте пару-тройку растений, — велела она. — За задней дверью маленькие садовые вилы лежат. Благодарю вас. — На какой-то миг она не в силах была взглянуть на него, но он за это время успел уйти и закрыть за собой дверь.

Теперь надо послать Коннора в другую сторону или в худшем случае убедить Дермета, что муж туда ушел. Бриджит бросила взгляд на Дермета. С лица у него еще не сошла легкая усмешка. Получится ли хитростью втянуть его в то, что она задумала? Раскусила ли она его натуру?

Бриджит вновь повернулась к Коннору:

— Будь добр, помоги мне простыни снять и принести. Вдвоем их легче складывать. Ройзин, присмотри за картошкой.

— Лайам справится, — ответил Коннор, не трогаясь с места.

Бриджит позволила себе выразить раздражение и лицом и голосом:

— Ты что, не можешь хотя бы раз сделать что-то?

Лайам переводил взгляд с матери на отца и обратно. Он был очень бледен.

— Лайам, делай, что тебе велят! — резко воскликнул Коннор. — Помоги маме с бельем.

Робко, неуверенно Лайам стал подниматься из-за стола.

— Сидеть! — рявкнул Дермет. — О'Молли, она права. Иди и хоть что-то сделай для разнообразия. Помоги ей сложить простыни! Двигай!

Шон лыбился во весь рот, прислонясь к дверному косяку, но пистолет не опускал.

Коннор медленно поднялся, лицо покраснело, губы сжались в ниточку. Он открыл заднюю дверь, и Бриджит следом за ним вышла из дома. Он шагал, не глядя на жену, прямо к веревке.

Ей трудно было решиться. Теперь, когда момент настал, оказалось, что исполнять задуманное отчаянно трудно.

— Оставь, — произнесла она, когда муж стал снимать прищепки с первого полотнища.

— Что, черт побери, тебе еще нужно? — отрывисто бросил он.

Бриджит приступила к нему, заставив зайти за вздувшуюся простыню, и он левой рукой ухватил ее за край.

— Коннор, они нас не выпустят. Дермет не может себе этого позволить. И как только он поймет, что ты не сдашься, а понять он может в любой момент, он нас пристрелит. Выбора у него нет. Он снова переберется через границу в Южную Ирландию и, во всяком случае, уйдет далеко еще до того, как кто-то узнает, что случилось с нами.

— Его отыщут и затравят, как крысу, — презрительно фыркнул Коннор.

— Как? Кто жив останется, чтобы сказать, что убийца он?

Ужас положения наконец-то дошел до Коннора. Она поняла это по пустоте его взгляда.

Из дома донесся крик. Откуда точно, Бриджит сказать не могла, поскольку за простынями не разглядеть, но кричал Шон. Времени на сомнения не осталось.

— Нам надо бежать! Сейчас, пока есть возможность, — убеждала она.

Не бежит ли Шон за ними? Как там Пэдди на холме? Если он все еще ищет несуществующий лук, то должен находиться за небольшим возвышением, скрытый из виду. Почему ни один из оставшихся не отправился на его поиски? Конечно, после того, как они его предали, доверять ему они не могут, так ведь? Им что, мало потерять его из виду, раз они по эту сторону границы?

Тут она опять услышала голос Шона. Тот резко и сердито выкрикивал имя Пэдди.

— Ты намерена так поступить? — допытывался Коннор. — Повернуться и бежать, оставив Лайама и Рози Дермету на растерзание, когда тот обнаружит наш побег? А ведь это ты говорила, что понимаешь Рози, когда она ставит ребенка превыше дела, жертвует своей нравственностью ради спасения дитя! Ты мне отвратительна, Бриджит. Мне казалось, что я знаю тебя и ты выше этого. Ты предала не только меня, но и все, во что, по твоим словам, верила, все, чем ты была.

— Хватит стоять и разглагольствовать! — Бриджит сама удивилась смелости. — Беги! Пока время есть. Ради дела, если не ради себя самого!

Со стороны холма донесся яростный крик, следом за ним другой. Они оба обернулись на крик, но разглядеть ничего не смогли. Потом послышался вопль, выстрел — и снова тишина.

Задняя дверь распахнулась, и на миг она увидела, как в нее ломится Дермет.

— Беги! — истошно крикнула она Коннору. Потом, на тот случай, что Дермет ее не расслышал, крикнула еще раз.

На этот раз Коннор послушался. По крайней мере они выманили одного из дома, а внутри выстрелов не было. Поравнявшись с мужем, Бриджит схватила его за руку, и они, прыгая через водоросли, побежали в глубь пляжа, к слегка возвышающимся дюнам, где можно было хоть как-то укрыться.

Они бежали по пляжу возле линии прибоя, где влажный песок был твердым и плотным, когда прозвучал выстрел. Коннор споткнулся и полетел вперед, хватаясь рукой за алое пятно, расплывающееся у него по груди и плечу. По инерции упав со всего маху на землю, он перевернулся раз, другой, потом неподвижно вытянулся.

Бриджит резко остановилась и повернула назад. Дермет стоял на сыпучем песке по линии водорослей, все еще твердо сжимая пистолет. В любой момент он мог снова спустить курок, стоило лишь кулак покрепче сжать.

Она ждала. Странно, но ужас безвозвратной утраты не охватывал. Если только Лайаму удастся убежать, что-то будет спасено. А может, и Рози убежала с ним — во всяком случае, достаточно далеко, чтобы ее не было видно. Если они живы, уже прекрасно. Опрятный способ уйти: здесь, на гонимом ветром песке, один выстрел — и забвение. Время неудачное, зато место хорошее, чтобы умереть.

Дермет опустил пистолет, но не убрал, по-прежнему сжимая в руке. И зашагал к ней медленным, ровным шагом.

Бриджит не знала, мертв Коннор или нет. Рана могла оказаться смертельной, однако, помнится, пуля ближе к плечу попала. На тот случай если муж еще жив, она двинулась в сторону от него и пошла навстречу Дермету. Если он дойдет до нее, то возьмет и еще раз пальнет в Коннора, чтоб наверняка. Бриджит прибавила шагу. Странно, но удавалось идти так легко, даже когда плотный влажный песок сменился на сухой, уходящий из-под ног. Она остановилась в двух-трех шагах от Дермета. Тот улыбался.

— Надо же, я пристрелил его, а тебе все равно! — сказал он. Глаза вытаращены, лицо бледное, два ярких пятна на скулах.

— Вы понятия не имеете, что мне все равно, а что нет, — холодно ответила она.

— Тебе бы Пэдди больше подошел, факт! — Он презрительно оттопырил губу. — А твой Коннор использовал и выбросил.

— Мне безразлично, что вы думаете, — устало произнесла Бриджит, дивясь тому, что теперь, когда все почти кончено, в этих словах — сущая правда. Ей нужно было только одно: побольше времени выгадать, чтобы Лайам подальше ушел. И Рози, если получится.

Дермет махнул пистолетом в сторону дома.

— Ну так что, проверим, а? Такая ли холодная жена преподобного О'Молли, какой кажется? Или дочка его, прелестная двурушница Ройзин?

Откажись она двигаться, и он ее на месте пристрелит, сомневаться нечего. А дорога к дому — еще небольшой выигрыш по времени. Всего несколько минут, но их могло хватить. Она подчинилась, медленно прошла мимо Дермета и зашагала впереди. Осторожно переступила через кучки водорослей и пошла по ровной полосе земли, где начинался газон или то, что могло сойти за него. Простыни все так же колыхались на ветру. Бриджит понятия не имела, где Пэдди и Шон. Дом не подавал признаков жизни. Ни звука не доносилось из него.

Бриджит тронула простыни, которые ветер выдул навстречу ей. Прямо перед ней стояла бельевая корзина из пластика — пустая. А почему она должна идти с ним в дом без борьбы?! Это же нелепо. Рози может быть в доме. Даже если ее там нет, то сама-то Бриджит почему должна уступать с легкостью?

Подобрав бельевую корзину, она с силой швырнула ее под ноги Дермету, когда тот показался между простынями.

Увидеть бросок и уклониться он не успел. Корзина ударила его ниже колен, довольно сильно, чтобы лишить равновесия. Он полетел вперед, сжимая в руке пистолет. Дермет упал на четвереньки, лицо исказилось от ярости. Вот он уже снова поднимается на ноги…

Бриджит потянулась к бельевому шесту, ухватила его обеими руками, рывком освободила от веревки, отвела назад, замахиваясь, и что было сил ударила. Удар пришелся концом шеста сбоку по голове. Что-то страшно хрустнуло. Звук отозвался во всем ее теле. Дермет повалился на бок и лежал недвижимо. Пистолет валялся на земле совсем рядом с его безжизненной рукой.

Дрожа всем телом, она бросилась к нему. Схватила пистолет и только потом глянула на Дермета. Из головы у него текла кровь, хотя и не сильно. По тому, как она была запрокинута, Бриджит поняла, что он мертв. Она сломала ему шею.

Бриджит затошнило. Однако еще предстояло сойтись лицом к лицу с Шоном и Пэдди.

Слегка пошатываясь, она подошла к задней двери и открыла ее. Кухня была пуста.

— Ройзин! — позвала она.

— Мама!

Дверь спальни распахнулась настежь, из нее выскочила Ройзин с глазами, запавшими от страха.

Не было времени обниматься, давать волю чувствам.

— Где Лайам? — спросила мать. — И Шон?

— Лайам убежал, как ты ему велела, — ответила Ройзин. — Шон ушел на холм за Пэдди. Я слышала, как он кричал. По-моему, не вернулся. А где отец? — Выражение лица дочери выдавало: она знала.

— На пляже, — сообщила Бриджит. — Дермет мертв. Что с отцом, я не знаю, времени осмотреть место у меня не было. Возьми кухонные полотенца и посмотри, что можно сделать.

— А ты?

— У меня пистолет есть. Я должна найти Пэдди и Шона.

— Но…

— Если понадобится, я застрелю их. — Бриджит знала, о чем говорит. Духу у нее хватит — чтобы спасти себя и Ройзин. — Ступай.

Ройзин послушалась, а Бриджит стала осторожно подниматься по склону, все время оглядываясь, держа пистолет в обеих руках, готовая пустить его в ход в любую минуту.

Она прошла по тропинке до самого гребня и дальше, когда увидела Пэдди, лежащего на чистой траве. На яркой зелени выделялась светлая рубашка с широким ярко-красным пятном на груди.

Где же Шон? Не было времени предаваться печали или пониманию утраты. Она слышала всего один выстрел. Шон, живой, укрывшийся где-то, возможно, как раз сейчас выжидает и следит за ней. Тогда почему он и ее не застрелил?

Она медленно поворачивалась, высматривая Шона и в любой момент ожидая звука и резкого удара пули. Однако слух ее улавливал только далекий шум волн да гудение пчел над вереском. Бриджит видела, где поломаны кусты, как примяты они вокруг тела Пэдди, словно здесь была драка. Ветки сломаны, влажная земля примята. След вел к краю небольшого овражка.

Очень осторожно, шаг за шагом, продвигалась она вперед, держа перед собой пистолет и готовая нажать на курок. Поглядывала вправо, влево, потом назад. Если Шон все еще здесь, почему ничего не предпринял?

Подойдя к краю овражка, она глянула вниз. И тут же увидела его. Шон лежал на спине. Тело скрючено, глаза еще открыты, рука сжимает пистолет.

Он выстрелил в нее, но пуля прошла мимо. Угол неверный, а двинуться, чтобы подправить его, Шон не мог.

Бриджит подумала было застрелить негодяя, но это стало бы хладнокровным, ненужным убийством. Сказать ему что-нибудь? Но и это сейчас не нужно. У Шона был разбит таз и скорее всего сломана нога. Из овражка ему не выбраться, пока кто-нибудь не придет и не вынесет его.

Она развернулась и пошла вниз по тропинке обратно к дому, вошла на кухню. Там было пусто. Кастрюля с наполовину сваренной картошкой стояла в раковине. Ройзин догадалась снять ее с плиты, прежде чем уйти в спальню.

Надо было пойти в пески, посмотреть, жив ли Коннор и чем ему можно помочь. По крайней мере Ройзин поможет. Бриджит взяла пару банных полотенец, вышла через заднюю дверь, прошла мимо тела Дермета, переступила за линию морских водорослей и двинулась по песку. Ройзин шла ей навстречу. Коннор лежал чуть поодаль, там, где и упал, но ей было трудно разглядеть, оставался он в том же положении или нет.

Когда Бриджит подошла, Ройзин остановилась. Дочь была вся в слезах.

— Он не дает мне ничего сделать, — всхлипывая, пожаловалась она. — Слушать меня не хочет.

Значит, жив! И в сознании. На миг Бриджит даже не могла сообразить, рада она или нет. Будто снова стены сомкнулись вокруг нее.

— Мама?

Да, конечно, ей должно быть приятно. Он не заслуживал смерти. Да и ей нет надобности сидеть за стенами. Она сама сделала выбор. Если заплатила свой выкуп, то может бежать. Больше она никогда этого забывать не должна.

— Может быть, он передумает, — мягко произнесла Бриджит, глядя на Ройзин. — А если нет, тебе придется смириться с этим. Ты сделала свой выбор — и это твой муж и твой ребенок. Не важно, что думаю я, важно, что ты думаешь. Но если тебя это заботит, я считаю, что это верный выбор. И независимо от того, нравится или не нравится мне то, что ты делаешь, я всегда буду любить тебя… как ты будешь любить своего ребенка. — Мать нежно коснулась щеки дочери кончиками пальцев, потом пошла по песку к Коннору.

Он смотрел, как Бриджит опускается рядом с ним на колени. Коннор был очень бледен, рубашка залита кровью, но по виду он в полном сознании. Кухонные полотенца лежали на песке. Бриджит подобрала их, свернула в подушечки и твердо приложила к ране.

Коннор поморщился и вскрикнул.

— Тебе следовало позволить Рози сделать это, — сказала она мужу. — Меньше бы крови потерял.

— Никогда! — выдавил он сквозь стиснутые зубы, хватая ртом воздух всякий раз, когда накатывала новая волна боли. — У меня нет дочери.

— Это твой выбор, Коннор. — Жена взяла длинное полотенце и обвязала его им, постаравшись, чтобы подушечки держались на месте. — Я почти уверена, что она простит тебя за ту роль, какую ты сыграл во всем этом. Прощать ее или нет — тебе решать. Но скажу сразу: если не простишь, то утратишь больше, чем она. Кстати, тебя это может порадовать — Шон убил Пэдди, но у него самого таз разбит и он лежит сейчас в овражке на склоне холма. Там и останется до тех пор, пока кто-нибудь его не вынесет.

Он разглядывал жену так, будто никогда прежде не видел.

— А я убила Дермета. — Она с трудом верила собственным словам, хотя в них заключалась ужасная, бесповоротная правда.

Коннор моргнул.

— Лайам побежал за полицией, — добавила Бриджит. — Уверена, что скоро они будут здесь. Вместе с врачом.

Бриджит свернула еще одно полотенце и подложила ему под голову.

— Я схожу в дом и принесу одеяло. Тебе нужно в тепле быть.

— Нет! — Коннор задышал коротко и часто. — Останься со мной!

— А-а, наверное, останусь, — ответила она. — Но только на моих условиях, Коннор, не на твоих. И я пойду принесу одеяло. Если замерзнешь, шок убьет тебя. — Бриджит поднялась на ноги, улыбаясь про себя, и пошла по песку в обратный путь.

Джойс Кэрол Оутс КУКУРУЗНАЯ ДЕВА[14] © Пер. с англ. Н. Рейн

Джойс Кэрол Оутс

После публикации в 1963 году первого романа «У Северных ворот» Джойс Кэрол Оутс превратилась в одну из самых знаменитых и плодовитых американских писательниц. Нескончаемым потоком выпускала она романы, короткие рассказы, повести, эссе, а также пьесы, поражая не только объемом, но и высочайшим качеством произведений. Плодовитых писателей часто не воспринимают всерьез. Бытует расхожее мнение: если человек способен писать быстро, результат вряд ли может быть хорош. Однако Оутс удалось счастливо избежать этой ловушки, и даже тот факт, что со временем она наряду со многими другими известными литераторами начала превращаться в создательницу «крайм фикшн», ничуть не повредил ее репутации значительной и серьезной писательницы. Во многих произведениях Оутс содержатся элементы криминальной драмы и мистики — от получившего Национальную книжную премию романа «Черные воды» и написанного под влиянием Джеффри Деймера произведения о серийном убийце под названием «Зомби», до 738-страничного противоречивого труда «Блондинка», представляющего собой художественную биографию Мэрилин Монро.

Элемент детектива стал особенно очевиден с появлением в ее романе «Тайны Винтертерна» нового героя, сыщика-любителя по имени Ксавьер Килгарван. Роман, как объясняла автор в послесловии к изданию 1985 года, «стал третьим в квинтете экспериментальных произведений, вобравшем в себя американские литературные традиции XIX — начала XX века». Но почему, спросите вы, такой писательнице, как Оутс, вдруг понадобилось «намеренно ограничивать себя устоявшимися структурами»? Потому, что «формальная дисциплина жанра… неизбежно заставляет нас прибегать к радикальному пересмотру взглядов на мир и само искусство прозы». Оутс, которая наряду с прочими многочисленными наградами может похвастаться премией Брэма Стокера за лучшее литературное произведение в жанре «ужасов», не скрывала своего авторства вплоть до написания романа «Жизнь близнецов», который был опубликован под псевдонимом Розамунд Смит. Но эта тайна была раскрыта почти сразу, и уже более поздние криминальные романы подписывались: «Джойс Кэрол Оутс» (крупным шрифтом), и чуть ниже — «Розамунд Смит» (более мелко). Среди ее последних произведений в этом жанре — «Ты меня не знаешь», «Сексуальная» и «Странные зеленые глаза».

АПРЕЛЬ ВЫ, ЗАДНИЦЫ!

Что да почему, спрашиваете вы меня, и при чем здесь ее волосы… Подчеркиваю, ее волосы! Просто как-то я увидела ее шелковистые бледно-золотые волосы, похожие на кисточки на конце кукурузного початка, где будто вспыхивают искорки солнца. И ее глаза. Они смотрели с надеждой и тревогой, словно она никак не могла угадать (да и кто мог?) желания Джуд. Ибо я и есть Джуд Безызвестность, Повелительница Глаз. И меня не могут судить ваши глупые и грубые взгляды, вы, задницы!

Там была ее мать. Я видела их вместе. Видела, как мать наклонилась и поцеловала ее. И тут будто стрела пронзила мое сердце. И я подумала: «Сделаю так, чтоб ты видела только меня». Я такого не прощаю.

Ну ладно. Теперь ближе к делу. Постараюсь дать вам полный отчет, который вы, задницы, напечатаете. Возможно, в нем найдется место для вердикта медэксперта, в графе «Причина смерти».

У вас ведь ничего нет, придурки, ни единой зацепки. Если бы они были, вы бы знали, что печатать можно только такие отчеты, где есть хотя бы толика правды или «факты».

Почему-почему, спрашиваете вы, не зная, как однажды ночью, стуча по клавишам компьютера, я блуждала среди галактик, и вдруг, а было это как раз на мой день рождения (11 марта), Повелитель Глаз обещал исполнить мое желание, вот почему. Все, чего хочешь, о чем мечтаешь, появится со временем. Если ты Повелитель.

И назвал он меня Джуд Безызвестность. Мы породнились в кибер-пространстве.

Вот почему уже в шестом классе, во время экскурсии в музей естественной истории, Джуд Б. отошла от всех этих глупо хихикающих детишек и долго-долго рассматривала экспонат под названием «Церемония онигара», запечатлевший жертвоприношение Кукурузной Девы. «Данный экспонат являет собой символическое изображение и не рекомендуется для просмотра детьми до шестнадцати лет без сопровождения родителей». Шагнула в арку, оказалась в пыльной и тесной нише с искусственным освещением и долго-долго смотрела на Кукурузную Деву с черными хвостиками косичек, тупым плоским лицом, невидящими глазами и постоянно приоткрытым от удивления (а может, от страха?) ртом. Это видение поразило Джуд в самое сердце, точно стрела, пробившая соломенное сердце Кукурузной Девы, вот почему.

Потому что это был эксперимент. Просто хотелось проверить, допустит такое Господь или нет, вот почему.

Потому что не нашлось никого, кто мог бы меня остановить, вот почему.

УЧЕНИКИ

— Мы никогда не думали, что это у Джуд всерьез!

— Мы никогда не думали, что все так обернется.

— Нам и в голову не приходило… ну просто не приходило!

— Никогда ничего такого…

— Никогда.

— Никто не имел ничего против…

(Джуд запретила произносить это имя, сказала «табу».)

Джуд была Повелительницей Глаз. Была нашим лидером в школе. Джуд, она всегда была такая спокойная…

Пятый класс, и Джуд учит нас, как ловить КАЙФ, нюхая К. Где она раздобыла К., мы не знаем.

Седьмой класс, и Джуд дала нам Э. Ну, тот, что только старшеклассники пробуют. Раздобыла через каких-то своих знакомых из высшей школы.

Когда у тебя КАЙФ, ты любишь всех, но главный фокус в том, что на самом деле тебе плевать.

Здорово было! КАЙФ плавал над Скэтскилом. И казалось, ты можешь сбросить бомбу на этот самый Скэтскил. Даже на собственный дом средь бела дня, и будешь смотреть, как члены твоей семьи срывают с себя горящую одежду, пытаются погасить пылающие волосы, бегают, орут: «Помогите!» — а ты только смотришь на все это и улыбаешься. Потому как тебе до фени. Вот что такое КАЙФ.

Наша тайна, никто больше не знает.

Смотрели СУПЕРСКОЕ видео в доме Джуд.

Бабушка Джуд, миссис Трейерн, вдова какого-то очень знаменитого типа.

Кормили бродячих кошек. Здорово!

Доктора прописали Джуд риталин и ксанакс. Джуд лишь притворялась, что принимает это дерьмо. В ванной у нее скопились залежи, на долгие годы хватит.

Кукурузную Деву мы кормили самым лучшим ванильным мороженым.

Кукурузная Дева, она все время какая-то сонная. Только и знает, что зевать. А мороженое просто ужас до чего вкусное! Подносишь ей на ложке, а она хвать — и нету. Просто волшебство. Мы сперва глазам своим не верили.

Джуд говорила, что каждый человек наделен магической силой. Ты живешь и не знаешь о ней. И нужен кто-то, кто научит тебя распознать эту магию, выпустить ее на волю.

Прежде Кукурузная Дева никогда не бывала в доме Джуд. Но Джуд подружилась с ней еще в марте. Сказала нам, будто Повелитель Глаз обещал исполнить на день рождения любое ее желание. И что она и про нас загадала в этом желании.

План был таков: установить доверие.

По плану мы должны подготовиться к появлению Кукурузной Девы и ждать. Зная, что однажды пробьет час волшебства (так предсказала Джуд Б.), все вокруг озарится магическим светом и сразу станет ясно, что к чему.

Мы верили ей. И ждали. Были готовы к наступлению магического часа.

В доме Трейернов есть задняя дверь. И мы вошли в дом через нее.

И Кукурузная Дева тоже шла! Сама, на своих двоих, Кукурузная Дева шла, и никто ее не тащил, не понукал!

«По своей собственной воле», — сказала Джуд.

Такого на индейской церемонии онигара еще не было. Потому как там Кукурузная Дева по собственной воле не ходила, ее похищали и притаскивали.

Обычно ее похищало враждебное племя. И к своему племени она уже больше не возвращалась.

Кукурузную Деву следовало захоронить, чтоб лежала среди семян кукурузы под солнцем, чтоб земля покрывала ее. Джуд рассказывала нам все это точно старую сказку. Слушаешь ее — и улыбаешься. Но никогда не спрашиваешь почему.

Джуд не хотела, чтобы мы спрашивали почему.

Кукурузной Деве никто не угрожал. Напротив, с ней обращались уважительно, почтительно, по-доброму. (Правда, нам пришлось ее немного припугнуть. Просто не было другого выхода, так сказала Джуд.)

По вторникам и четвергам она по пути из школы домой заскакивала в магазин «Севн-илевн». Зачем — знала только Джуд. Там вечно ошиваются ребята из колледжа. Уже почти взрослые, покуривают. Эдакая миниатюрная ярмарка на федеральной трассе. Лавка по распродаже ковров, парикмахерская — там же можно сделать маникюр, — китайская закусочная и «Севн-илевн». А позади мусорная свалка, и оттуда вечно жутко несет гнилью.

Бродячие кошки прячутся в кустах за этой свалкой. Там прямо джунгли какие-то, ни один человек не заглядывает. (Кроме Джуд. Говорит, что ходит туда кормить бродячих кошек. Что они ее тотем.)

В магазине Джуд заставляла нас ходить раздельно. Чтоб никто нас вместе не видел. Четыре девочки вместе — это сразу бросается в глаза. А если девочка одна, ну или с подружкой, никто не обратит внимания.

И не то чтобы кто-то следил за нами, но мы вошли через заднюю дверь.

Давным-давно, в старые времена, слуги жили у подножия холма. И каждый день ходили на работу к своим господам, поднимались вверх по холму к большим домам на Хайгейт-авеню.

История старинного городка под названием Скэтскил… А Джуд жила с бабушкой. По телевизору это непременно покажут. И в газетах напишут. Может, даже в «Нью-Йорк таймс», на первой странице. А дом назовут помещичьим особняком восемнадцатого века в голландско-американском стиле. Мы об этом, конечно, не знали. Да и сам дом с фасада не видели. Просто прошли в комнату Джуд, а потом в другие комнаты. И еще там был подвал.

С Хайгейт дом Трейернов как следует не разглядеть. Его окружает каменная стена высотой в десять футов. Правда, она старая, эта стена, и местами даже обвалилась, но все равно ничего не видно. Есть, правда, ворота железные, через них можно быстро заглянуть, когда проезжаешь мимо.

Там, наверное, много людей сейчас проезжает.

На Хайгейт только и видишь: «ПАРКОВКА ЗАПРЕЩЕНА», «ПАРКОВКА ЗАПРЕЩЕНА», «ПАРКОВКА ЗАПРЕЩЕНА». Чужаков в Скэтскиле не привечают, ну разве что когда заходят в магазины.

Владения Трейернов — так называли это место. В собственности одиннадцать акров. И еще можно срезать путь, если подойти с тыла. И когда мы привели Кукурузную Деву, то заходили именно с тыла. Кругом сплошные заросли. Местами просто дикие, непролазные джунгли. Старые каменные ступени, по ним можно подняться, но осторожно. Старая дорога для слуг заросла ежевикой, а у подножия холма перегорожена бетонной плитой. Но ведь плиту можно и обогнуть.

О том, что здесь можно пройти, никто не догадывается. Буквально в трех минутах ходьбы от мини-ярмарки.

Да никто сроду бы не догадался! О том, что к большим старинным особнякам на Хайгейт на вершине холма можно незаметно подобраться со стороны автострады.

Джуд предупредила: к Кукурузной Деве следует относиться уважительно, почтительно, по-доброму. Кукурузная Дева не должна догадаться, какая судьба ее ждет.

МАТЬ-ОДИНОЧКА, БЕГЛЯНКА ДОЧКА

— Мариса!.. — Сразу поняла, что-то неладно, света в окнах не было. И еще: слишком тихо. — Мариса, милая…

В голосе уже истерические нотки. А в груди все так и сжалось, словно сдавило железным обручем.

Она шагнула в квартиру, кругом непроницаемая тьма. Но нет еще и восьми вечера.

Точно во сне автоматическим жестом затворила дверь, включила свет. Тут же постаралась собраться с силами, подавить панику. Представила, что видит себя на экране монитора и держится совершенно нормально, хотя обстоятельства нормальными не назовешь.

Мать должна научиться не паниковать, ничем не выдавать свою слабость. Что, если ребенок за ней наблюдает?

— Мариса? Тебя что… ты дома?

Будь Мариса дома, включила бы свет. Сидела бы за уроками в гостиной, с включенным на полную громкость телевизором. Или CD-плейером, тоже на полную катушку. Оставаясь дома одна, Мариса не выносила тишины. Говорила, что начинает нервничать. Что в голову лезут разные страшные мысли, например о смерти. Слышит, как громко бьется сердце, так она говорила.

Но в доме царила полная тишина. И в кухне тоже тихо.

Леа включила еще несколько ламп. Она все еще контролировала эмоции, старалась ничем не выдавать беспокойства. Оглядела гостиную, вышла в коридор. Увидела дверь в комнату Марисы. Она была распахнута настежь, внутри темно.

Возможно (да так оно и есть! — промелькнула лишь на долю секунды спасительная мысль), девочка просто уснула у себя в комнате, вот почему… Но Леа заглянула, проверила — на кровати не видно хрупкой фигурки, укутанной простынями.

В ванной тоже никого. Дверь нараспашку, света нет.

Квартира казалась чужой. Словно в ней переставили мебель. (Мебель не передвигали, она поймет это чуть позже.) И еще в ней было зябко, даже холодно, точно окно оставили открытым. (Проверила и это, все окна закрыты.)

— Мариса? Мариса!..

В голосе матери недоумение, почти отчаяние. Если б Мариса слышала, сразу бы поняла: мать недовольна.

Войдя на кухню, Леа поставила пакет с покупками на разделочный столик. Поставила не глядя, пакет накренился. Даже не заметила, что из него вывалилась коробочка с йогуртом.

Любимый йогурт Марисы, клубничный.

Господи, как же тихо! Леа ощутила легкую дрожь. Только теперь она поняла, почему дочь ненавидит тишину.

Леа снова прошла по комнатам тесной квартирки, окликая: «Мариса? Милая?» — тонким, натянутым, как стальная проволока, голоском. Уже потеряла счет времени. Она мать, на ней лежит ответственность. За одиннадцать лет еще ни разу не случалось, чтоб Леа потеряла дочь. Каждую мать охватывает ужас при одной только мысли, что она может потерять своего ребенка, пронзает боль физической утраты. Что, если ее схватили, увезли куда-то, похитили?..

— Нет! Она здесь. Должна быть где-то здесь…

Леа вновь начала обходить комнаты. Вроде и спрятаться особенно негде. Отворила дверь в ванную, на этот раз пошире. Открыла дверь в туалет. Так, теперь еще шкафы и чуланы. Обо что-то споткнулась… Больно ушибла плечо… Натолкнулась на стул Марисы, придвинутый к письменному столу, ушибла бедро.

— Мариса! Где ты спряталась?..

Словно она могла где-то спрятаться. В такое время.

Марисе одиннадцать. Уже большая девочка, и вряд ли станет играть в прятки с матерью, чтобы потом вдруг выскочить откуда-то, заливаясь веселым смехом и взвизгивая от восторга. Этот возраст давно прошел.

Леа возразила бы, назови ее кто-нибудь плохой матерью.

Она работающая мама. Мать-одиночка. Отец девочки давным-давно ушел из их жизни, не платил алиментов, не желал поддерживать дочь. Разве ее вина, что приходится работать, зарабатывать на жизнь себе и девочке? А ее девочке требовалось специальное обучение, в особой школе, и пришлось забрать ее из обычной и перевести в школу Скэтскил-Дей…

Во всем будут винить только ее. Распишут, распнут во всех «желтых» газетенках.

Стоит набрать 911, и твоя жизнь станет достоянием общественности. Стоит набрать 911, и твоя жизнь уже тебе не принадлежит. Стоит набрать 911, и твоя жизнь изменится навсегда…

«Мать-одиночка, живущая на окраине. Дочь-беглянка.

В Саут-Скэтскил исчезла одиннадцатилетняя девочка».

И она не сможет возразить, сказать, что на самом деле все не так. Совсем не так!

Пять дней из семи… совсем не так.

Она задерживалась на работе в клинике только по вторникам и четвергам. Только с Рождества Мариса стала приходить по вечерам в пустой дом.

Нет, конечно, это далеко не идеальный вариант. И наверное, она должна нанять какую-нибудь женщину, хотя…

На все это Леа возразит: мол, не было выбора, кроме как работать допоздна. Ее перевели в другую смену. По вторникам и четвергам рабочий день начинался у нее теперь в 10.30 утра и заканчивался в 6.30 вечера. И попадала она домой не раньше 7.15 вечера, ну, самое позднее, в 7.30. Нет, по вторникам и четвергам с 7.30 вечера она всегда была дома! Готова поклясться, была! Почти всегда.

Разве ее вина, что движение по вечерам на мосту Тэппан-Зи от Найака, а затем к северу, по автомагистрали номер девять, что пролегает через Территаун, всегда затруднено? Что от Слипи-Холлоу до въезда в Скэтскил скорость ограничена, а один из участков дороги на автостраде номер девять постоянно ремонтируется? Да и что это за езда под проливным дождем! Откуда ни возьмись — на тебе, вдруг начинает лить как из ведра!

Ей хотелось зарыдать от чувства собственного бессилия, от ярости при одной только мысли о том, во что превратилась ее жизнь. В глазах до сих пор вспыхивает слепящий свет встречных фар, пронзает мозг, словно лазерными лучами.

Но обычно она приезжала домой в восемь вечера. Это самое позднее.

Прежде чем набрать 911, Леа произвела небольшие расчеты в уме.

Как правило, Мариса приходит домой около четырех. Последний урок заканчивается в 15.15. Мариса добирается до дома пешком, пройти надо пять с половиной кварталов, что составляет примерно полмили. Район довольно тихий. (Нет, что правда, то правда, на Пятнадцатой улице движение довольно оживленное, но Марисе не надо переходить ее.) И еще: она всегда ходит из школы с подружками. (Интересно, как было в этот раз?) Мариса не пользовалась школьным автобусом, учеников частной школы автобусы не возят. Да и потом, живет Мариса совсем недалеко от школы, поскольку Леа Бэнтри специально переехала в квартиру на Брайарклиф, чтоб быть поближе к школе под названием «Скэтскил-Дей».

И она должна все это объяснить! Подавить волнение, вызванное исчезновением ребенка, и все толково объяснить.

Возможно, сегодня в школе состоялось какое-то особое мероприятие: спортивные соревнования, репетиция хора — и Мариса просто забыла предупредить мать. А может, Марису пригласила в гости одна из школьных подружек?..

Она стояла рядом с телефоном — видно, на тот случай, если он вдруг зазвонит, — и размышляла, пыталась найти приемлемое объяснение. Пыталась сообразить. Все равно что пытаться удержать воду в руке с растопыренными пальцами…

Подружка! Да, точно, так оно и есть. Как же звать девочек из класса Марисы?..

Надо немедленно обзвонить всех! Пусть дрожат руки, пусть плохо соображается, но она обязательно обзвонит всех одноклассниц дочери, прежде чем обратиться в полицию. Леа не какая-нибудь мать-истеричка. Можно, к примеру, позвонить учительнице Марисы — ей известны ее имя и фамилия — и уже от нее узнать имена и телефоны других девочек. И она позвонит всем по очереди и обязательно найдет Марису, и все будет в порядке. И мать Марисиной подружки будет говорить извиняющимся голосом: «Но я думала, Мариса вас предупредила, спросила разрешения остаться у нас на ужин. Простите, мне страшно неудобно, что так получилось!» И она, Леа, испытывая огромное облегчение, рассмеется в ответ: «Вы же знаете, какие они, наши девочки! Даже самые хорошие и послушные».

Все верно. За исключением одного: у Марисы совсем мало друзей в школе.

Это стало главной проблемой, когда девочка перешла в новую частную школу. В обычной у нее было много подружек, а здесь, в Скэтскил-Дей, где учились дети из привилегированных и обеспеченных семей, обзавестись друзьями было нелегко. Очень привилегированных, очень хорошо обеспеченных. А бедная Мариса, она такая милая, доверчивая и ранимая, так тянется к людям, и обидеть ее ничего не стоит.

А началось все в пятом классе, тогда Мариса впервые узнала, какие подлые бывают девчонки.

В шестом стало еще хуже.

«За что они меня так не любят, мама? Почему они смеются надо мной, мамочка?»

Да потому, что если живешь в Скэтскил у подножия холма, ниже Хайгейт-авеню и (или) к востоку от Саммит-стрит, значит, принадлежишь к рабочему классу. Мариса спрашивала, что это означает. Разве не все люди работают? И что такое «класс»… класс в школе? А может, классная комната?

Надо смотреть правде в глаза. Даже если Марису и пригласила к себе какая-то неизвестная школьная подружка, она бы так надолго у нее не задержалась. Максимум до пяти. Не стала бы засиживаться до темноты. Тем более не позвонив матери. Она не из тех детей, которые…

Леа снова заглянула в кухню. Раковина пуста. Не видно упаковки от размороженных куриных котлет.

По вторникам и четвергам Мариса сама начинала готовить ужин. Ей нравилось готовить. Особенно вместе с мамой. Сегодня на ужин намечалась джамбалайя с курицей — это блюдо мама и дочка особенно любили готовить вместе.

Томаты, лук, сладкий перец, специи. Рис…

Леа спохватилась, что говорит вслух. Эта тишина просто сводит ее с ума.

«Если б я поехала прямо домой. Сегодня…»

Но на пути, как назло, попался «Севн-илевн», что у самой автомагистрали. Там она и задержалась по пути домой.

За стойкой сидел кассир, пожилой индиец с мудрыми печальными глазами. Леа была постоянной покупательницей. По имени он ее не знал, но явно симпатизировал.

Так, молочные продукты. Упаковка салфеток. Консервированные томаты. Две упаковки пива — по шесть банок каждая, пиво холодное. Пусть думает, что у Леа есть муж. Для него и предназначается пиво. Для мужа.

Леа заметила, как дрожат руки. Нет, просто необходимо выпить, чтобы унять эту дрожь.

— Мариса!

Ей тридцать четыре. Дочери одиннадцать. Всем членам семьи Леа, в том числе и родителям, было известно — они с мужем вот уже семь лет как разошлись, «по-хорошему». Бывший муж, окончивший медицинский колледж, пропал где-то в Северной Калифорнии. Жили они вместе в Беркли, а познакомились в университете.

Невозможно разыскать бывшего мужа и отца, тем более что фамилия у него вовсе не Бэнтри.

Она знала: ее непременно спросят о муже. Ее будут много о чем спрашивать.

И она начнет объяснять: одиннадцать лет — вполне самостоятельный возраст. Одиннадцатилетний ребенок вполне способен сам прийти из школы домой… Когда человеку одиннадцать, он вполне способен отвечать за…

Она остановилась у холодильника. Открыла дверцу, достала банку пива, жадно отпила несколько глотков. Ледяное. Тут же начала мерзнуть голова, не вся — переносицу между бровей ожгло холодом, точно к ней прижали монету.

«Да как ты можешь! В такой момент!» Нет, нельзя звонить в 911 до тех пор, пока как следует все не обдумаешь. Леа словно ощущала на себе взгляд чьих-то испытующих глаз.

Обезумевшая от горя мать-одиночка. Скромная квартирка.

Пропала одиннадцатилетняя девочка.

Ступая медленно и неуклюже, Леа опять начала обходить все комнаты. В надежде найти… Открывала двери и дверцы пошире. В порыве рвения даже опустилась на колени перед кроватью Марисы, заглянула под нее.

И что нашла? Да ничего. Один носок.

Можно подумать, Мариса будет прятаться под кроватью!

Это Мариса-то, которая любила свою маму, не хотела огорчать или волновать ее, причинять лишние хлопоты и боль. Мариса, которая слишком инфантильна для своего возраста, такая милая, спокойная, послушная девочка. Мариса, считавшая страшным грехом не застеленную по утрам кровать. Или зеркало в ванной, забрызганное водой после умывания.

Это Мариса, которая иногда спрашивала маму: «Скажи, у меня есть где-то папа, как у других девочек? Знает ли он обо мне?..»

Мариса, которая, глотая слезы, спрашивала: «Почему они надо мной смеются, мамочка? Неужели я и правда тупая?..»

В обычной школе классы были переполнены, учительница не успевала уделить должное внимание Марисе. И Леа перевела дочку в частную школу Скэтскил-Дей, где в каждом классе не больше пятнадцати учеников. И тем не менее у Марисы были проблемы с арифметикой, ее дразнили, обзывали тупицей… Смеялись над ней, даже девочки, которых Мариса считала своими подружками.

— Может, она убежала?..

Мариса убежала из Скэтскила. Убежала от той жизни, которую, выбиваясь из сил, стремилась создать для нее мать.

— Нет, быть того не может! Никогда! Ни за что!

Леа глотнула еще пива. Для успокоения. Однако сердце продолжало стучать как бешеное, а потом вдруг болезненно замирало, и это было особенно страшно. Господи, не хватало еще сознание потерять!..

— Где? Куда могла убежать Мариса? Да никогда!..

Нет, это просто безумие какое-то, думать, что Мариса могла убежать из дома.

Слишком уж застенчивая и пассивная она девочка. Совсем не уверенная в себе. А другие дети, особенно те, кто постарше, дразнили ее, унижали. А все потому, что она красавица. Прелестное дитя с шелковистыми светлыми волосами до плеч. Мать так любила расчесывать их до тех пор, пока не засияют. А иногда заплетала в аккуратные косички. Мариса часто привлекала к себе внимание именно благодаря внешности. И одновременно была скромна, не обращала внимания на восторженные взгляды посторонних.

Никогда не ездила в автобусе одна. Никогда не ходила в кино одна. Крайне редко заходила в магазин без матери.

Все так, но первое, что заподозрит полиция: а уж не убежала ли девочка из дома?

— Да может, она где-то поблизости. Заглянула к соседям?..

Леа знала — и это маловероятно. С соседями они с Марисой держались на дружеской ноге, но в гости друг к другу никогда не ходили. Да и не к кому особенно ходить, и детей в соседних домах немного.

И все же стоит проверить. Так должна вести себя мать, хватившаяся дочери. Обязательно спросить у соседей.

Минут десять-пятнадцать она обходила дома и квартиры на Брайарклиф. Стучала в дверь, затем нервно улыбалась в ответ на удивленные взгляды соседей. Изо всех сил старалась подавить отчаяние в голосе.

— Извините за беспокойство…

В памяти всплыло кошмарное видение из прошлого. Точно такая же отчаявшаяся молодая мать постучала в дверь их дома в Беркли, куда Леа недавно переехала вместе с любовником, ставшим вскоре отцом Марисы. Они как раз ужинали. Послышался стук в дверь, и любовник Леа пошел открыть. В голосе его слышалось крайнее раздражение, и тогда Леа тоже поднялась из-за стола и вышла в прихожую. Она была тогда совсем молоденькая симпатичная девушка с очень светлыми волосами и держалась с достоинством. С удивлением смотрела она на застывшую на пороге филиппинку. Та, смахивая слезы, жалобно спрашивала:

— Вы, случайно, не видели мою дочурку?

Больше Леа ничего не помнила.

И вот теперь настал ее черед стучать в двери. Отрывать незнакомых людей от ужина. Извиняться за беспокойство, жалобным дрожащим голоском задавать один и тот же вопрос: «Вы, случайно, не видели мою дочь…»

В этот жилой комплекс барачного типа Леа Бэнтри переехала из экономии два года назад. Дверь каждой квартиры открывалась здесь прямо на автостоянку. Место ярко освещенное, чисто функциональное и уродливое. В самих же многоквартирных блоках не было холлов. Не имелось внутренних лестниц, а стало быть, и площадок. Здесь просто негде было встретиться, чтобы обменяться приветствием или парой дружеских слов. Не было ничего привлекательного в этом кондоминиуме, расположенном неподалеку от реки Гудзон, в жилом микрорайоне Брайарклиф в южной части Скэтскила.

Ближайшие соседи Леа выразили сочувствие и озабоченность, но помочь ничем не могли. Нет, они не видели Марису, и, разумеется, она не заходила к ним в гости. Обещали, мол, если что заметят, так сразу, и советовали позвонить по телефону 911.

Леа продолжала стучаться в двери. Словно в мозгу включился какой-то механизм. Она не могла остановиться, пока не обойдет каждую квартиру. Чем дальше отходила Леа от своего дома, тем меньше симпатии видела в глазах здешних обитателей. Один из жильцов даже двери не открыл, лишь спросил, что ей надо. Другой, средних лет мужчина с красной и раздраженной физиономией закоренелого пьяницы, не дал ей даже закончить фразы, заявил с порога, что никаких детей не видел, знать не желает про детей, у него нет времени следить за чужими детьми.

Леа вернулась домой без сил. Со страхом вдруг заметила, что оставила входную дверь незапертой. И еще — во всех комнатах свет, может, это Мариса вернулась?..

Она вбежала в прихожую.

— Мариса?..

И услышала собственный голос, тревожный, жалостный…

Нет, разумеется, на кухне никого. В комнатах — тоже.

И тут ее пронзила новая, совершенно дикая, несуразная мысль. Леа выбежала на улицу на автостоянку. Проверить свою машину, припаркованную довольно далеко от дома. Щурясь, всматривалась она в салон, зная, что машина заперта, что в ней никого. Долго смотрела на заднее сиденье.

«Я, наверное, с ума сошла. Что ж это со мной происходит?..»

И все равно проверить надо. Она с трудом подавила порыв сесть за руль и проехать по Пятнадцатой улице до школы Скэтскил-Дей. Ясно, что там давно все закрыто. Потом еще объехать стоянку, что позади школы…

Нет, она проедет по Ван-Бюрен. Потом — по Саммит. Объедет весь небольшой центр города с бутиками, новомодными ресторанами, дорогими антикварными лавками и салонами стильной одежды. Затем на автомагистраль, мимо заправочной станции, заведений «фаст фуд», мимо маленькой ярмарки.

Для чего, спрашивается? Что она там увидит? Разгуливающую под дождем дочь?

Леа вернулась домой. Ворвалась в квартиру, показалось, что звонит телефон. Но телефон молчал. И снова, не в силах остановиться, она принялась осматривать комнаты. На этот раз более тщательно, не поленилась даже заглянуть в шкаф Марисы, отодвинула в сторону висящие на вешалках и аккуратно отглаженные платья дочери. (Мариса всегда была аккуратисткой, а Леа никогда не задавалась вопросом, откуда это у нее.) Она стояла и разглядывала туфли дочери. Господи, какие маленькие… Пыталась вспомнить, в чем Мариса пошла сегодня утром в школу… Как же давно это было!

А волосы в косички она ей сегодня заплетала? Нет, наверное, просто времени не было. Просто расчесала их тщательно, с любовью. Возможно, она слишком гордилась своей красавицей дочкой, и вот теперь наказана за этот грех… Что за ерунда лезет в голову! Разве это грех, любить свою дочь? Она подолгу расчесывала светлые волосы Марисы, до тех пор, пока не засияют, а потом закрепляла пряди заколками в виде бабочек с маленькими жемчужинами.

— До чего ж хорошенькая у меня дочурка! Мамочкин ангелок!

— Ой, мама, ну что ты. Никакой я не ангелок…

Сердце у Леа болезненно заныло. Она так и не смогла понять, за что их бросил отец Марисы. Ее затошнило от чувства вины. Наверное, это она виновата, как женщина и как мать.

Часто Леа подавляла желание крепко стиснуть Марису в объятиях. Одиннадцать лет — уже не тот возраст, не стоит смущать девочку спонтанными проявлениями страстной материнской любви.

Подобные эмоции могут расстроить психику ребенка, Леа об этом не раз предупреждали. Но она и так все прекрасно понимала, и ни к чему всякие предостережения.

Леа вернулась в кухню, достала еще одну банку пива. Всего несколько глотков, прежде чем набрать 911. Она не будет допивать всю банку.

Ничего крепче пива дома не было. Такое уж она установила себе правило. Никаких крепких спиртных напитков. Никаких мужчин, заскакивающих на ночь «на огонек». Никаких демонстраций чувств и эмоций перед дочерью. Она и так знала: во всем будут винить только ее. Это она всегда и во всем виновата.

Беспризорница дочка. Работающая мать-одиночка…

Не следовало скупиться, надо было нанять какую-нибудь женщину, чтобы приглядывала за девочкой. Но Леа работает в клинике старшей медсестрой, и что у нее оставалось после уплаты налогов? Она просто не могла себе этого позволить. Не могла, и все тут.

Да, конечно, Мариса в отличие от других учеников соображала не слишком быстро, но тупицей ее никак нельзя было назвать. Она училась уже в шестом классе и не принадлежала к числу отстающих. И учительница сама говорила, что девочка постепенно «подтягивается». И вообще очень хвалила Марису: «Ваша дочь так старается, миссис Бэнтри! Такая милая, послушная, терпеливая девочка!»

В отличие от мамочки, подумала Леа. Совсем не милая и уже давным-давно потеряла всякое терпение.

— Хочу сообщить о пропаже ребенка…

Она репетировала эти слова в надежде, что голос не подведет, не дрогнет, что язык не будет заплетаться.

Где же все-таки Мариса? Сама мысль о том, что ее нет поблизости, в квартире, казалась невыносимой, абсурдной. Может, стоит проверить еще раз и…

Мариса знала: придя домой, необходимо запереть за собой входную дверь не только на ключ, на и на задвижку. Это когда она оставалась в доме одна. (Мама с Марисой много раз репетировали эту процедуру.) Мариса знала: если мамочки нет дома и кто-то стучит в дверь, к двери не подходить, никому не открывать. И к телефону подходить не сразу, а только после того, как включится автоответчик и она поймет, что это звонит мамуля.

Мариса знала — нельзя подпускать к себе незнакомцев. Нельзя разговаривать с незнакомыми людьми. Ни в коем случае нельзя садиться к незнакомому человеку в машину, даже со знакомыми людьми. Ну разве что если это женщины, мамины знакомые или мамы школьных подруг.

И главное правило, которое твердо усвоила Мариса, — после школы следует идти прямо домой.

Никогда никуда не заходить, ни в какие дома и здания, за исключением разве что дома, где живет школьная подружка… Но о том, что собираешься к ней в гости, следует заранее предупредить маму.

(Помнит ли все это Мариса? Способен ли вообще одиннадцатилетний ребенок запомнить и усвоить так много правил?)

Леа спохватилась. Она совсем забыла, что собиралась позвонить учительнице Марисы. Собиралась узнать у мисс Флетчер имена и телефоны подруг дочери. Ведь в полиции обязательно об этом спросят. Но она в нерешительности застыла перед телефоном, прикидывая, удобно ли сейчас звонить этой женщине. И потом, если позвонит, мисс Флетчер сразу поймет — что-то не так.

Боль в переносице становилась все острее, голова просто раскалывалась…

Четырехлетняя Мариса карабкалась на диван, садилась рядом с Леа и начинала гладить ей лоб. Хотела разгладить «тревожные морщинки». А потом покрывала влажными поцелуями мамочкин «лобик». «Чмок-чмок — все беды долой!»

Порой это задевало мамочкино тщеславие. Что хорошего, если ребенок видит «тревожные морщинки». Но она смеялась и напрашивалась на новые поцелуи. «Да, милая, да, моя хорошая. Чмок-чмок — все беды долой».

Это стало их ритуалом. Насупленный взгляд, гримаса недовольства — или мамочка, или сама Мариса тут же начинали игру в «Чмок-чмок — все беды долой».

Леа листала телефонный справочник. Флетчер… Да здесь больше дюжины Флетчеров. И ни один из инициалов не совпадает. Как же звать учительницу Марисы? Ив, Эва?..

Леа набрала один из номеров. Щелчок, соединение, ответил мужской голос.

Другой номер, и снова мужчина. Вежливо сказал: «Нет, по этому номеру никакой Ив или Эвы не имеется».

Безнадежное занятие, подумала Леа. Надо позвонить в приемную «Скорой», проверить, вдруг привозили к ним девочку, сбитую машиной во время перехода оживленной улицы…

Она нащупала на столе банку пива. Пила торопливо, большими жадными глотками. Успеть, пока не прибудет полиция.

Домашняя самотерапия — так бы назвал это врач. А началось все еще в колледже. От семьи своей она хранила это в тайне, никто не должен знать. Хотя сестра Эврил, похоже, догадывалась. Сначала Леа попивала с друзьями, потом компания стала ей не нужна. И пила она вовсе не для того, чтоб напиться, словить кайф, нет. Просто для успокоения нервов. Чтобы не слишком переживать. Леа вдруг стала противна сама себе.

«Я хочу быть красивой. Еще красивее, чем теперь…»

Он много раз делал ей этот комплимент. Говорил, что она красавица. Мужчина, который затем стал отцом Марисы. Леа у него красавица, он ее просто обожает.

Они собирались поселиться где-нибудь в приморском городке на севере Калифорнии. Мечтали об этом. Он был студентом-медиком и терпеть не мог, когда на него давили. Она избрала более легкий путь — стала учиться на медсестру. Но когда забеременела, пришлось бросить.

Позже он скажет: «Да, женщина ты красивая, но я тебя больше не люблю. Любовь — она как шмотка, знаешь ли. Изнашивается. Человек должен двигаться дальше».

Но была Мариса. Плод их спаривания, Мариса.

Леа с радостью променяла бы его, да и любого другого мужчину, лишь бы дочь была сейчас с ней рядом.

Если б она не задержалась по дороге из клиники домой! Если бы отправилась прямиком к своей девочке…

Она знала: придется рассказать в полиции, где была перед тем, как вернуться домой. Почему задержалась. Придется признаться в том, что она задержалась. Отныне вся ее жизнь будет выставлена на всеобщее обозрение, вывернута наизнанку, точно карманы старых брюк. Все личное, самое дорогое и сокровенное, все теперь напоказ.

Всего лишь один раз за многие недели, даже месяцы… И надо же, выкинула фортель, который совсем не в ее характере.

Заехала по пути домой в «Севн-илевн». В начале вечера там было очень людно. Это совсем не в ее правилах, обычно Леа заходила в маленький продуктовый магазинчик, что в двух кварталах от дома. А тот индийский джентльмен, что сидел за кассой, наверняка будет говорить полиции о ней только самое хорошее. Тогда и узнает, что звать ее Леа Бэнтри и что у нее пропала дочь. Узнает, что и живет она поблизости, на Пятнадцатой улице. Узнает, что она мать-одиночка, что вовсе не замужем. И что многочисленные упаковки с баночным пивом она приобретала вовсе не для мужа. Для себя.

Он определенно видел ее вместе с Марисой. Он бы наверняка запомнил Марису. Скромную белокурую девочку, волосы иногда заплетены в косички. И еще он наверняка пожалеет Леа, поскольку у него не было причин жалеть ее прежде, лишь восхищаться ею на расстоянии, любоваться блестящими светлыми волосами, типично американской, пышущей здоровьем красотой.

Леа допила пиво, бросила банку в мусорное ведро под раковиной. Она уже подумывала о том, что не мешало бы вынести мусор, выбросить в большой контейнер во дворе, потому что полиция непременно обыщет дом, но времени не было. И без того слишком затянула со звонком в тайной надежде, что Мариса появится и все у них будет как прежде. Покоя не давала еще одна мысль: «Почему я не купила Марисе мобильный телефон, неужели эти затраты не стоят моих нервов?»

Она подняла трубку и набрала 911.

И проговорила, задыхаясь, точно после бега:

— Я… я хочу сообщить… о пропаже ребенка.

ОДИНОКИЕ ВОЛКИ

У меня особое предназначение! Да! Он жил напряженной работой мысли. Она столь же напряженно жила своими мыслями. Он — бывший идеалист, она — непоколебимая реалистка. Ему исполнился тридцать один год. Ей было тринадцать.

Он был высоким жилистым мускулистым парнем, рост пять футов десять дюймов (в водительских правах, выданных в штате Нью-Йорк, рост был указан: 5 футов 11 дюймов), весил сто пятьдесят пять фунтов.

Росту в ней было четыре фута одиннадцать дюймов, вес — восемьдесят три фунта.

Втайне он был о себе очень высокого мнения. Она тоже была о себе высокого мнения и не скрывала этого.

Он работал учителем математики, а также вел компьютерные классы в школе Скэтскил-Дей. Она была ученицей восьмого класса той же школы.

Официальный его статус в школе гласил: «преподаватель с неполной занятостью».

Ее официальный статус в школе можно было бы обозначить так: ученица с полной занятостью, без каких-либо исключений.

Неполная занятость означала, что он не получал выплат по медицинской страховке, что платили ему за час работы меньше, чем преподавателям с полной занятостью, что срок пребывания его в должности не был строго определен. «Ученица с полной занятостью, без каких-либо исключений» означало: никакой помощи в плате за обучение, перевод в следующий класс (курс) с обязательной сдачей задолженности.

В Скэтскиле на Гудзоне, что находился в восьми милях к северу от Нью-Йорка, он поселился недавно. Ее же можно было назвать старожилкой, она переехала сюда двухлетней малышкой в 1992 году, вместе с овдовевшей бабушкой.

Для нее он был мистером Залманом, за глаза она называла его мистер 3.

Для него… он поначалу просто не отличал ее от других. Для него она была одной из многочисленных учениц школы Скэтскил-Дей. Классы его посещали девочки самых разных возрастов, и он обучал их работе на компьютере, ну и при необходимости проводил дополнительные занятия.

Даже шестиклассницу Марису Бэнтри с длинными прямыми волосами золотисто-кукурузного оттенка он так бы сразу и не вспомнил.

Дети, называл он их. И в голосе то слышалась сдержанная симпатия, то вдруг звучало крайнее раздражение. Ох уж эти дети! В зависимости от дня недели. В зависимости от настроения.

Те, другие, называла она их, и голос при этом дрожал от укоризны.

Они были чужеродной расой. Даже своих верных «учениц», маленькую и сплоченную шайку, она считала неудачниками.

В личном ее деле, что хранилось в кабинете директорши школы Скэтскил-Дей, имелась характеристика: «Впечатляющие рекомендации, тяга к общению с наиболее способными учениками. Склонна проявлять нетерпение. Не командный игрок. Несколько необычное чувство юмора. (Грубоватый, что ли?)».

В личном ее деле (по 1998 год включительно) цитировались также другие характеристики, порой взаимоисключающие.

«Впечатляющее происхождение (бабушка по материнской линии официальная опекунша — миссис А. Трейерн, бывшая питомица, а затем спонсор школы, профессор в отставке; впечатляющий ай-кью (149, 161, 113, 159, возраст соответственно 6, 9, 10, 12); временами демонстрирует блестящие способности; учится неровно; склонный к одиночеству ребенок; общительный ребенок; плохо ладит с одноклассниками; прирожденный лидер; наблюдаются тенденции к антисоциальному поведению; на занятиях активна; оказывает отрицательно влияние на класс; гиперактивна, апатична; склонна к фантазиям; трудности в общении с ровесниками; отмечается незрелость; речь прекрасно развита; воображение стимулируется новыми проектами; склонна скучать на уроках; мрачна и молчалива; слишком зрелая для своего возраста; плохая координация движений. Диагноз: синдром дефицита внимания в возрасте пяти лет. Прописан риталин. Результат хороший (средний); диагностика: пограничная дислексия в возрасте семи лет, предписание: обучение по специальной программе с результатом хорошим (средним). В пятом классе попала в список лучших учеников; седьмой класс — низкие оценки по английскому; на последней неделе октября 2002 года временно отстранена от занятий за угрозы в адрес одноклассницы, восстановлена через три дня после прохождения специального психологического курса с хорошими (средними) результатами».

На обложке папки с личным делом приписка, сделанная рукой директрисы школы: «Вызов!»

Кожа у него всегда была смуглая, словно загорелая, на щеках румянец. У нее была бледная, почти прозрачная кожа.

Он бывал в школе по понедельникам, вторникам, четвергам. Исключение составляли дни, когда приходилось заменять другого преподавателя, и случалось это в среднем один раз в пять недель. Она ходила в школу каждый день, пять раз в неделю. Скэтскил-Дей была для нее беговой дорожкой.

Ненависть — любовь — вот как можно было охарактеризовать ее отношение к Скэтскил-Дей. Любовь — ненависть.

Часто, как отмечали преподаватели, она вдруг «исчезала» из класса, а позже «появлялась» опять. Бывала мрачной (надменной) без видимых причин.

Он был одиноким волком и в то же время правнуком эмигрантов, евреев из Германии, перебравшихся в Соединенные Штаты в начале 1900-х. Был внуком и сыном партнеров из Клиари, основавших компанию «Маккоркл, Мейс и Залман». Все они занимались брокерством на Уолл-стрит. Она была единственной внучкой Элиаса Трейерна, председателя Верховного суда США, который умер еще до ее рождения и интересовал девчушку не больше, чем портрет генерала Джорджа Вашингтона — в парике и с сильной выдающейся вперед челюстью, эдакий очень идеализированный образ.

Кожа у него была усеяна родинками. Это не слишком уродовало, однако он всякий раз испытывал неловкость, видя, как люди разглядывают эти родинки. Точно ждут, что они вот-вот снимутся с насиженных мест и улетят неведомо куда.

Ее кожа страдала от угревой сыпи. Сыпь была нервного происхождения, как уверяли врачи, и она только усугубляла дело, пытаясь выдавливать угри ногтями.

У него начали редеть прежде такие густые темные волосы, и заметил он это не сразу. А когда заметил, что на висках стали образовываться пролысины, начал отпускать волосы, и теперь они доходили почти до воротника. Пряди на висках истончились, приобрели ржавый оттенок и опушали худое заостренное лицо, отчего оно немного напоминало одуванчик.

Его звали Майкел. Ее — Джуд.

Вообще-то по-настоящему его звали Майклом. Но на белом свете этих Майклов просто пруд пруди!

Ее при рождении окрестили Джудит, но… Джудит! Стоит услышать, как к горлу подступает блевотина.

Одинокие волки, они презирали толпу. Прирожденные аристократы, не знающие, как толком пользоваться деньгами или семейными связями.

Залманы от него открестились. Почти все.

От нее открещивались Трейерны. Тоже почти все.

Смех его звучал заразительно и иронично. Скорее даже не смех, короткий смешок. У нее смех звучал пронзительно высоко и шел через нос. Она громко прыскала, и нападало это внезапно, даже самой в такие моменты казалось, что это чиханье, а не смех.

Он часто бормотал вслух: «Что дальше?» Она часто протяжно произносила: «Ску-у-ка».

Он знал: девочки в период полового созревания частенько влюбляются в мужчин-преподавателей. Но лично ему это казалось нереальным, даже сомнительным. Майкел Залман жил исключительно жизнью мысли.

Она презирала мальчиков своего возраста. И большинство мужчин — тоже, независимо от возраста.

Ее «ученицы» начинали хихикать и краснеть при виде того, как она, завтракая в школьной столовой, приподнимает нож, делает им круговые движения, что означало «кас-тра-ция: знаешь, что это такое?». Происходило это, когда мимо проходили с подносами мальчики из восьмого класса.

Вообще-то мальчики едва ее замечали. Она научилась быть для них невидимкой, точно игральная карта, которую постоянно держат ребром.

Он жил — самодовольный и ограниченный, как казалось некоторым, — в броне иронии. (За исключением тех моментов, когда оставался один. Созерцая сцены голода, войны, опустошения, смахивал горячие слезинки с глаз. Он шокировал самого себя и окружающих, когда вдруг в голос зарыдал на похоронах отца, в прошлом году, в синагоге на Ист-Сайд.)

Она не плакала, по своим подсчетам, вот уже года четыре. С тех самых пор, когда свалилась с велосипеда и сильно порезала правое колено, пришлось наложить целых девять швов.

Он жил один в трехкомнатной скудно обставленной квартире в доме на Ривервью-Хайтс. Это в Норт-Территауне, неподалеку от Гудзона. Она тоже жила одна, если не считать ненавязчивого присутствия совсем уже старенькой бабушки. Занимали они несколько комфортабельно обставленных комнат в основном крыле особняка Трейернов по адресу: Хайгейт-авеню, 83. Остальные тридцать комнат особняка были заперты из соображений экономии.

Он понятия не имел, где она живет, да и вообще едва замечал ее. Она знала, где живет он — всего в трех милях от дома под номером 83 по Хайгейт-авеню. За день она не однажды проезжала на велосипеде по Ривервью-Хайтс.

Он ездил в не слишком новой «Хонде CR-V» цвета «голубой металлик», с нью-йоркским номером «TZ 6063». Она знала, что он ездит на старенькой «Хонде CR-V» цвета «голубой металлик», с нью-йоркским номерным знаком «TZ 6063».

Вообще-то он был о себе не слишком высокого мнения. Да и она тоже далеко не всегда бывала собой довольна.

Ему хотелось думать о себе хорошо. Да и обо всем человечестве. И не хотелось думать, что хомо сапиенс — существо безнадежное. Всех не мешало бы истребить под корень. Ему хотелось думать: «Я что-то значу в жизни других людей».

Он был идеалистом, который в возрасте под тридцать чувствовал, что перегорел и раздавлен. Но кое-какие ценности все же остались. Он заработал их собственным опытом и трудом. Преподавал в средних школах Манхэттена, Бронкса и Йонкерса, затем, что называется, взялся за ум, вернулся в Колумбийский университет, восстановился там, получил диплом преподавателя по компьютерам. И снова стал работать учителем, но старые идеалистические замашки остались. Так и прилипли, словно заплатки к продырявившимся локтям свитера. Одно он знал твердо: ни за что и ни при каких обстоятельствах не будет просить денег у отца, скорее с голоду сдохнет. Здесь, в Скэсткиле на Гудзоне, никто не стал бы работать с неполной занятостью, обучать ребятишек навыкам обращения с компьютером. Но зато здесь его уважали. Вернее, уважали личный его выбор. Здесь он не был амбициозным школьным учителишкой, не стремился получить постоянную работу. Через несколько лет он переедет отсюда, но сейчас доволен своим положением и работой. Здесь он абсолютно «свободен в своих проявлениях» — так он это называл.

По большей части она была о себе не слишком хорошего мнения. Втайне от других.

Подростки склонны к суицидальным идеям и фантазиям. И это вовсе не признак умственного расстройства — до тех пор, пока остается всего лишь фантазией.

У него тоже некогда были такие фантазии. Ну, после того, как исполнилось двадцать. Теперь он их перерос, вышел из опасного возраста. И достиг этого Майкел Залман благодаря «свободе в своих проявлениях».

Ее суицидальные фантазии можно было назвать мультипликационными, или «киношными». Прыжок с моста Тэппан-Зи или с моста Джорджа Вашингтона — и новость попадает в шестичасовый выпуск новостей. Поджечь себя и сгореть на крыше (школы Скэтскил-Дей? Единственная крыша, к которой она имела доступ). Если проглотить пять-шесть таблеток экстази, сердце разорвется пополам (не проверено). Если проглотить с дюжину таблеток снотворного, желательно барбитуратов, то заснешь, потом впадешь в кому и никогда уже не проснешься (быть может). Но никогда не знаешь, как выйдет с этими таблетками. Вдруг начнешь блевать, потом тебя отвезут на «скорой» в больницу, где сделают промывание желудка, или же проснешься полной идиоткой. Были еще ножи, лезвия бритв. Залезть в ванну с горячей водой, медленно истекать там кровью…

Канун дня рождения. Ей должно исполниться тринадцать, и она чувствует себя мерзко… И тут ее новый друг (ментор, Повелитель Глаз — то ли с Аляски, то ли из Антарктиды, — начинает внушать: «К чему ненавидеть себя, Джуд Б., это ведь так ску-у-чно. Уж лучше ненавидеть тех, других, кругом их полно».

Она никогда не плакала. Нет, правда никогда.

Похоже, слезные протоки у нее просто пересохли. Здорово!

До чего ж все-таки противная это штука, физиология. Слово «протока» напоминает ей еще одно, подслушанное во время болтовни с девочками в туалете. Лобковые волосы. Так назывались эти совершенно отвратительные мелкие жесткие вьющиеся волоски, что вдруг начали расти у нее в одном месте между ног. И еще под мышками, где она отказывалась использовать дезодорант, пока бабушка окончательно не достала.

Бабушка Трейерн видела плохо, зато обоняние у нее сохранилось в полной мере. Бабушка Трейерн могла достать, как никто. Можно сказать, это превратилось в главное ее умение на восьмидесятом году жизни.

Мистер 3.! Может, он унюхал запах от ее подмышек. Одна надежда, что не унюхал другой, из промежности.

Вот мистер 3. в компьютерном классе, расхаживает по проходу, отвечает на вопросы детей, в большинстве своем элементарно тупые, и ей страшно хочется поймать на себе его взгляд и ответить понимающим кивком на еле заметную усмешку. Но мистер 3. никогда не смотрит прямо на нее, а когда останавливается рядом, взглянуть, какой сумбур творится у нее на мониторе, Джуд вдруг охватывают робость и стеснительность. И она еле слышно бормочет с детской бравадой: «Хрен знает чего тут натворила, верно, мистер Залман?» Выпалив эту несуразицу, она вытирает кончик носа ребром ладони, начинает глупо хихикать, а мистер 3., такой сексуальный и такой неприступный, возвышается над ней футов на шесть и не улыбается, не упрекает. Даже вида не подает, что слышал неприличное слово на букву «х» из уст невинной девочки, ученицы восьмого класса.

Вообще-то мистер 3. все прекрасно слышал. Наверняка.

«Никогда не смейся, не выказывай своего одобрения. В том случае, если услышишь от них какую неприличность или нецензурное слово. И еще: никогда к ним не прикасайся. Не позволяй им прикасаться к себе…»

Связь между ними — тайна.

Вот он наклонился над ней, застучал по клавиатуре. Выправил положение. Похвалил, сказал, что справляется она прекрасно. «Не унывай, все у тебя получится!» И еще делал вид, будто не знает ее имени. Но возможно, это всего лишь притворство или же своеобразное чувство юмора. И двинулся себе дальше, призываемый на помощь еще одной поднятой рукой.

Но она почувствовала: связь (тайная) между ними точно существует. Как поняла мгновенно, бросив всего один взгляд на Кукурузную Деву, что попалась ей навстречу в коридоре. Шелковистые бледно-золотистые волосы. Скромная, немного испуганная. Поняла: новенькая. Новая девочка. Что ж, прекрасно.

Однажды она пришла в школу пораньше и видела, как мать Кукурузной Девы высаживает из автомобиля свое чадо у обочины. Довольно миловидная женщина с точно такими же светлыми волосами. Смотрит на свою девчонку, улыбается, потом торопливо чмокает ее на прощание.

И тут тебя словно лазерным лучом пронзает. Ты улавливаешь связь. Сразу понимаешь — есть связь.

Однажды она послала мистеру 3. е-мейл:

«Вы мастер, мистер 3.». Несвойственный Джуд Б. поступок, ведь она знала — обратно послание из киберпространства уже не выудить. Но мистер 3. не ответил.

Господи, да что ему стоило ответить на какой-то там гребаный е-мейл!! Пара пустяков.

Но он не ответил. Даже не обменялся с ней понимающим взглядом-усмешкой, как она ожидала.

Полностью ее проигнорировал! Словно не понял, чьих это рук дело. Словно не отличал ее от тех, других.

И тут в голове у нее что-то щелкнуло, повернулось, точно ржавый ключ, и она подумала спокойно: «Ты мне ответишь за это, мистер 3., задница, ты и все твое потомство до десятого колена!»

Она уже хотела позвонить в ФБР, донести на него как на террориста. Ведь мистер 3. черен, как какой-нибудь араб, и веки такие тяжелые. Хотя, может, он еврей…

Позже он вспомнил, что ему действительно приходило какое-то странное послание: «Вы мастер, мистер 3.». Но он не придал ему значения, удалил одним нажатием клавиши. Ведь удалить е-мейл ничего не стоит.

Он припоминал смутно скорчившуюся за компьютером девчушку с завитыми волосами и странным стеклянным взглядом. Припомнил также, что от нее исходил неприятный запах давно не мытого тела (довольно необычное явление для школы Скэтскил-Дей и вообще для обитателей этого района). Но тогда он не знал — а было это в январе-феврале, — что грязнуля и есть Джуд Трейерн. Он не вел постоянного класса, порой за день ему приходилось видеть до сотни учеников. Он не слишком обращал на них внимание, не испытывал интереса. Хотя несколько дней спустя случайно наткнулся на эту девочку. Она была не одна, в компании с толстушкой подружкой. И рылись они в мусорной корзине, что стояла в компьютерном классе. Завидев его, девчонки тут же ретировались, смущенно хихикая, будто он случайно открыл дверь и увидел их голыми.

Но он точно помнил: однажды после занятий застал девочку с завитыми волосами в комнате за своим компьютером. Она сидела и, хмурясь, всматривалась в монитор, щелкала по клавишам, и вид у нее при этом был такой уверенный, словно компьютер принадлежал ей. Тут он уже не выдержал, резко спросил: «Как это понимать?» Она робко взглянула на него, сжалась, словно в ожидании удара. И тогда он перевел все в шутку: «Не иначе как у нас завелась знаменитая хакерша?»

Он понимал: в конфликтных ситуациях с ранимыми и вспыльчивыми подростками лучше свести разговор к шутке. Не стоит обрушивать на них гнев, приводить в смущение. Особенно девочек. А эта некрасивая девочка вся так сжалась, точно хотела казаться меньше. Прозрачная бледная кожа, короткая верхняя губа, из-за чего обнажаются крупные зубы, что делает ее похожей на грызуна. Смотрит бедняжка вопросительно и настороженно, точно ожидает подвоха. Глаза бесцветные, влажные, расширенные. Брови и ресницы жиденькие, едва заметны. Она так отчаянно жалка и некрасива, и эти странные глаза смотрят на него так обезоруживающе… Бедняжка, ему тут же стало жалко ее. Некрасивая, нелепая, просто комок нервов. Еще год-другой — и начнутся новые переживания, подружки обойдут по всем статьям, ни один мальчик не взглянет в ее сторону. Откуда ему было знать, что эта испуганная девчушка — единственная наследница весьма высокопоставленной и обеспеченной семьи? Хотя, конечно, следовало догадаться, что родители ее давным-давно в разводе, что, возможно, оставили даже ее. Она невнятно бормотала слова оправдания: «Просто хотела кое-что посмотреть, мистер Залман». Он рассмеялся и отпустил ее взмахом руки. И при этом вдруг испытал совсем нехарактерный для себя порыв — схватить ее за эти жалкие кудряшки и потрепать, как треплют порой щенка по голове, чтобы приласкать и одновременно для острастки.

«Не сметь к ним прикасаться!» Он, Майкел Залман, не сумасшедший.

«101 ДАЛМАТИНЕЦ»

— Как думаешь, она дышит?

— Дышит! Конечно же, дышит.

— О Господи, а что, если…

— Дышит, дышит, не видишь, что ли?

Кукурузная Дева спала при свечах. Рот полуоткрыт, дыхание тяжелое, так бывает у наглотавшихся снотворного. Мы с изумлением смотрели на нее. Надо же, Кукурузная Дева в нашей власти. Джуд вынула у нее из волос заколки, чтоб можно было их расчесать. Длинные прямые бледно-золотистые волосы. Но мы не завидовали волосам Кукурузной Девы. Потому что теперь это наши волосы.

Она дышала, это было видно невооруженным глазом. Если поднести свечу к лицу и шее, сразу было видно.

Мы приготовили для Кукурузной Девы постель, Джуд называла ее «похоронные дроги». Соорудили из красивых шелковых шалей, постельного покрывала с вышивкой, шотландского кашемирового пледа в клеточку, подушек, набитых гусиным пухом. Джуд раздобыла все это в запертом гостевом крыле дома. Внесла, а сама так и сияла.

Потом мы попытались снять с Кукурузной Девы одежду.

Одно дело, когда сама раздеваешься. Даже не думаешь при этом. Но совсем другое, когда перед тобой маленькая девочка. Лежит на спине, руки и ноги раскинуты, неподвижные и такие тяжелые.

Когда наконец Кукурузная Дева оказалась голенькой, мы не сдержались и захихикали. Трудно было удержаться от смеха…

Да она совсем еще ребенок.

И тут вдруг мы ее застеснялись. Грудки у нее были совсем плоские, прилегали к телу, а сосочки крохотные, ну прямо как семечки. И между ног — ни следа волосков, ничего там у нее не росло.

И еще ей было холодно, вся так и дрожала во сне. Губы посинели, зубы отбивали дробь. Глаза закрыты, но в щелочку между век просматривалась белая полоска. Можно подумать, Кукурузная Дева наблюдает за нами даже во сне.

Джуд приготовила для нее ксанакс. И еще у нее был кодеин и оксикодон, измельченные в порошок. Так, на всякий случай, про запас.

Джуд сказала, что мы должны «искупать» Кукурузную Деву. Не обязательно сегодня, но придется.

И вот мы начали растирать ледяные пальчики Кукурузной Девы, ледяные ее ступни и щеки, тоже совсем ледяные. Теперь мы почему-то не стеснялись прикасаться к ней. Напротив, нам вдруг захотелось трогать ее, трогать и трогать.

Джуд потрогала узкую грудь Кукурузной Девы и вдруг заявила, что чувствует, как бьется у нее сердце. Самое настоящее сердце.

Джуд говорила шепотом. Таким тихим голосом, что было слышно, как бьется сердце.

Затем мы прикрыли Кукурузную Деву шелками, кружевами, кашемировой шерстью. Подсунули ей под голову подушку с гусиным пухом. И еще Джуд побрызгала на Кукурузную Деву духами, кончиками пальцев. Это благословение, объяснила она нам. Теперь Кукурузная Дева будет спать очень долго, а когда проснется, увидит только наши лица. Лица друзей.

Мы поместили Кукурузную Деву в кладовку, что находилась в подвале в гостевом крыле. То был самый глухой и отдаленный угол большого старого дома. А в подвал, по словам Джуд, вообще никто никогда не заходил. Тут можно было орать хоть во все горло, все равно никто ничего не услышит.

Джуд засмеялась, потом сложила ладони ковшиком и поднесла ко рту, делая вид, будто собирается закричать. Но вместо крика послышался тихий сдавленный звук.

Отопление в запертых комнатах особняка Трейернов было отключено. Холод в подвале стоял страшенный, прямо как сырой зимой на улице. Электричества тут тоже не было, а потому, если бы даже мы и принесли обогреватель, толку чуть. Вместо него у нас были свечи. Красивые ароматические свечи ручной работы, которые, если верить чеку из магазина подарков, престарелая миссис Трейерн хранила в ящике бюро с 1994 года.

Джуд уверяла, бабушка нас никогда не хватится.

Вообще она довольно странно относилась к своей бабуле. То отзывалась о ней просто супер, то обзывала старой крысой. Посылала к такой-то матери, жаловалась, что на нее, Джуд, старухе плевать, только и ждет от внучки подвоха.

Миссис Трейерн поднялась наверх, где мы сидели в комнате Джуд и смотрели видик. Подниматься по лестнице ей было трудно, а потому она редко заглядывала проверить, чем там занимается внучка. Вообще-то в доме имелся лифт (мы видели его), но Джуд уверяла, что давным-давно сломала его, баловалась в лифте еще маленькой девочкой. «Это мои подруги из школы, — сказала Джуд. — Дениз и Анита. Ты их знаешь».

Когда мы встречались с миссис Трейерн внизу, она всегда вежливо спрашивала, как мы поживаем, и ее похожий на улитку ротик растягивался в вымученной улыбке. При этом она не слушала, что мы отвечаем, и никогда не могла запомнить наших имен.

Джуд поставила кассету с фильмом «101 далматинец» на стареньком видике, который давным-давно не мешало бы поменять. (Если верить Джуд, она переросла уже целую тысячу видиков!) Это было кино для детей старшего возраста, все мы его уже видели, а вот Кукурузная Дева не видела никогда. Она сидела на полу перед телевизором, скрестив ноги, лопала мороженое из миски, что стояла у нее на коленях. Мы давно уже прикончили свое мороженое и ждали ее, и Джуд спросила, может, она хочет добавки. Кукурузная Дева поколебалась секунду, а потом ответила: «Да, спасибо».

И всем нам досталось еще по одной порции ванильного мороженого. Но оно немного отличалось от того, что получила Кукурузная Дева!

Глаза у нее сияли, вид был самый счастливый. Потому что мы были ее подругами. Надо же, шестиклассница, а в подругах у нее восьмиклассницы. И ее пригласили в гости к самой Джуд Трейерн.

Джуд уже давно обхаживала ее в школе. Приветливо улыбалась, здоровалась. У Джуд была особая манера смотреть на человека. Уставится взглядом кобры, и ты просто не в силах отвести глаз. Это и пугало, и одновременно почему-то возбуждало.

В магазин «Севн-илевн» она зашла купить колы и пакетик орешков. Шла из школы домой и понятия не имела, что двое наших топают за ней по пятам, а одна девочка даже забежала вперед и ждала. Увидев Джуд, она улыбнулась. Еще бы, ведь та всегда была приветлива с ней. Джуд спросила, где ее мамочка, и Кукурузная Дева ответила, что мама работает медсестрой в больнице, в Найаке, что через реку, и придет сегодня поздно.

А потом засмеялась и добавила, что мамочка не любит, когда она покупает еду на улице. Но ведь мама никогда не узнает, верно?..

— …Жертвоприношение Кукурузной Девы — это ритуал индейцев племени онигара, так объяснила нам Джуд. В школе мы изучали предмет под названием «Коренные американцы», но почему-то об индейцах племени онигара там не упоминалось. Джуд говорила, что все они вымерли еще лет двести назад. И что перебили онигара ирокезы. Всегда выживает сильнейший.

Кукурузная Дева будет нашим секретом. Мы сразу поняли: это будет самый главный и ценный из наших секретов.

Джуд и Кукурузная Дева шли впереди. Дениз и Анита — следом за ними. А мы, остальные, прятались на задворках магазина среди мусорных контейнеров. Пришлось потом догонять их бегом.

Джуд спросила, не хочет ли Кукурузная Дева зайти к ней в дом, в гости, и та сказала: «Да, но только ненадолго». Джуд сказала, что до дома рукой подать. Джуд притворилась, будто не знает, где живет Кукурузная Дева (но мы-то знали — в жалком домишке на углу Пятнадцатой и Ван-Бюрен), и ходу до этого дома отсюда минут десять, не больше.

Шли мы задами. Чтоб никто не видел. Старая миссис Трейерн наверняка сидит за телевизором у себя в комнате и ничего не заметит.

А если даже что и увидит, тоже ничего страшного — зрение у нее совсем никудышное.

Гостевое крыло — самая новая часть дома. Окна там выходят на бассейн. Но сам бассейн закрыт брезентом, и Джуд говорила, что давным-давно уже в нем не купается. Сама она помнила, как еще совсем маленькой барахталась с краю, в лягушатнике, но когда это было…

И еще, по словам Джуд, в гостевом крыле никто сроду не жил. Вообще большая часть помещений дома так никогда и не использовалась. Они с бабушкой занимали несколько комнат, им хватало. Порой миссис Трейерн не выходила из дома неделями. Иногда просто злилась из-за того, что произошло в церкви. То священник сказал что-то не так и она сочла это оскорбительным, то вдруг увольняла чернокожего, шофера своего «лимузина». Она также уволила негритянку и служанку-уборщицу, проработавших в доме двадцать лет. Продукты ей доставляли на дом. Потом еду надо было только разогреть в микроволновке. Миссис Трейерн продолжала видеться с некоторыми своими друзьями в женском клубе «Виллидж», в обществе «Друзей истории Гудзон-Вэлли», в клубе садоводов Скэтскила. Но домой друзей не приглашала.

— А ты любишь свою мамочку? — спросила Джуд Кукурузную Деву.

Кукурузная Дева кивнула. И выглядела при этом немного смущенной.

— А мама у тебя хорошенькая. Она что, работает медсестрой?

Кукурузная Дева снова кивнула. Видно было, что она гордится мамочкой, но из скромности не решается ее расхваливать.

Потом Джуд спросила:

— А где твой отец?

Тут Кукурузная Дева нахмурилась. Она не знала, где ее отец.

— Ну где он хоть живет-то?

Она не знала.

— Когда в последний раз видела отца?

Она точно не помнила. Была тогда совсем малюткой…

— Но живет он где-то здесь, поблизости, или нет?

— В Калифорнии, — ответила Кукурузная Дева. — В Беркли.

— Моя мама тоже из Калифорнии, — улыбнулась Джуд. — Живет в Лос-Анджелесе.

Кукурузная Дева улыбнулась. Как-то неуверенно.

— Может, твой отец теперь рядом с моим, — сказала Джуд.

Кукурузная Дева посмотрела на нее изумленно.

— В аду, — уточнила Джуд. И рассмеялась. Как умела смеяться только она — сверкая зубами.

Дениз и Анита тоже захихикали. Кукурузная Дева лишь улыбнулась, не зная, стоит ей смеяться или нет. Она все медленнее подносила ложку с мороженым ко рту, глаза у нее слипались.

Мы вынесли Кукурузную Деву из комнаты Джуд. Пронесли по коридору, а потом, через дверь, в гостевое крыло, где воздух был спертым и прохладным. А потом — вниз по лестнице, в подвал, и уже там дотащили до кладовки.

Кукурузная Дева была совсем легонькая. Каждая из нас весила гораздо больше.

На двери кладовой висел замок.

Анита с Дениз должны были уйти в шесть, чтоб поспеть домой к ужину. Господи, какая скука!

Так что большую часть ночи Джуд предстояло пробыть с Кукурузной Девой наедине. Следить. Глаз не спускать. Бодрствовать. Она была явно возбуждена — может, в аромате свечей было что-то такое… Зрачки глаз расширены. Точно накушалась экстази… Она не станет связывать Кукурузной Деве руки и ноги, ну разве что в случае крайней необходимости.

У Джуд была камера. «Полароид». Она сказала, что будет снимать Кукурузную Деву спящей на похоронных дрогах.

Когда наутро Кукурузную Деву хватятся, все мы будем в школе на занятиях. Никто нас не видел, никто на нас не подумает.

— Помните, Кукурузная Дева пришла к нам в гости добровольно, — сказала Джуд. — Так что никакой это не киднепинг.

Кукурузная Дева пришла в гости к Джуд в четверг, накануне Вербного воскресенья, в апреле этого года.

НОВОСТЬ ДНЯ

Стоит набрать 911, и твоя жизнь уже тебе не принадлежит…

Стоит набрать 911, и становишься нищим просителем…

Стоит набрать 911, и ты раздета донага…

Она встречала их у обочины. Отчаявшаяся мать ждала прибытия полиции под дождем в микрорайоне Врайарклиф, Пятнадцатая улица, Саут-Скэтскил, в 8.20 вечера. Вот полицейские начали выходить из патрульной машины, и она поспешила к ним, встревоженная, умоляющая, изо всех сил стараясь говорить спокойно, но волнение выдавал дрожащий голос.

— Помогите мне, пожалуйста, помогите, прошу вас, моя дочь пропала! Я пришла домой с работы, а девочки нет. Марисе всего одиннадцать. Я понятия не имею, где она, ничего подобного прежде не случалось. Пожалуйста, помогите мне найти ее. Боюсь, кто-то похитил мою дочурку!

Стражи порядка внимательно смотрели на нее: женщина лет тридцати с небольшим, белокурая, голова не покрыта, и еще изо рта сильно пахнет пивом.

Они будут допрашивать ее. Будут повторять свои вопросы, а она — свои ответы. Леа выглядела спокойной. Очень старалась сохранять спокойствие. Потом заплакала. Потом вдруг рассердилась. Она знала, все ее откровения будут записываться, каждое слово может стать достоянием гласности. Леа будет стоять перед телекамерами, а репортеры начнут совать прямо в лицо свои микрофоны на длинных палках. И вести она себя будет неуклюже. Запинаясь, неуверенно станет произносить реплики в этой пьесе, жанр которой можно условно определить так: пропавший ребенок — отчаявшаяся мать.

А позже на экране телевизора она увидит, как умело перейдет режиссер с крупного плана ее скорбного встревоженного лица с покрасневшими глазами к милому и невинно улыбающемуся личику Марисы. Тоже крупный план, ее хорошенькая дочка с сияющими белокурыми волосами, одиннадцати лет от роду, ученица шестого класса. И камера будет по очереди останавливаться на каждом из трех снимков Марисы, которые предоставила ее мать. А затем, когда вконец отчаявшаяся мать заговорит снова, зрители увидят песочно-желтый фасад здания частной — эксклюзивной — школы Скэтскил-Дей и не успеют спохватиться, как им уже будут показывать оживленное движение в вечерний час пик на Пятнадцатой улице, что в Саут-Скэтскил. И под эту картинку нейтральный женский голос будет объяснять, что обычно одиннадцатилетняя Мариса Бэнтри приходила домой из школы в пустую квартиру и начинала готовить ужин для себя и мамы (последняя работает в клинике Найака и раньше восьми вечера домой не возвращается). А затем зрителям покажут район, где проживают мама с дочкой, прямоугольные и безобразные, точно армейские бараки, жилые дома под дождем, и у подъезда одного из таких домов будут стоять несколько здешних обитателей и с любопытством взирать на офицеров полиции и камеры репортеров. И снова покажут мать пропавшей девочки, Леа Бэнтри, женщину тридцати четырех лет и, по всей видимости, никудышную мать. И будет ясно, что ей дурно от чувства вины — и она продолжит блеять умоляющим голосом:

— Если кто-то видел мою дочь, если кто-то знает, что могло случиться с моей девочкой, Марисой, пожалуйста…

В следующем выпуске новостей покажут трейлер, перевернувшийся на платной автостраде Нью-Джерси. В аварии пострадали еще одиннадцать автомобилей, двое водителей погибли, восемь человек получили ранения, и их отправили на «скорой» в госпиталь Ньюарка.

«Господи, как стыдно! Но я хочу лишь одного — чтобы Мариса вернулась…»

Главная новость дня должна возбуждать и тревожить воображение. И в тот апрельский четверг, около десяти вечера, четыре местных телеканала показали репортажи об исчезновении Марисы и продолжат передавать через определенные интервалы времени, пока имеет место развитие данных событий и не угас зрительский интерес. Но то нельзя было назвать «новыми» новостями, поскольку большинство зрителей уже успели посмотреть самый первый выпуск. И все «новое» теперь будет зависеть и исходить от отдельных участников и определенных деталей, которые должны обнаружиться со временем, — своеобразная приманка для зрителей, известный закон «саспенс», применяемый в производстве фильмов.

Вообще материал был довольно выгодный. Обезумевшая от горя мать, призывающая найти свое дитя, а случаи похищения (исчезновения) детей относительно редки в северных пригородах Нью-Йорка, как и в целом преступления, связанные с насилием. А это, в свою очередь, означало, что к делу привлечены нешуточные силы и центральное полицейское управление работало в тесном контакте с местными полицейскими отделениями в Территауне, Слипи-Холлоу и Ирвингтоне. Этим и объяснялись столь пристальный интерес к развитию событий со стороны средств массовой информации, озабоченность населения случившимся и столь активное участие в поисках этого самого населения. В порыве сочувствия — так характеризовали это все те же средства массовой информации. Широчайшее вовлечение и соучастие. Нет, наперебой утешали они Леа, такого в районах с традиционно высоким уровнем преступности не увидишь.

— Я так всем благодарна. Огромное вам спасибо!

Иронии в ее голосе не наблюдалось. В покрасневших глазах стояли слезы. Ей хотелось одного — чтобы все поверили в искренность этих слов.

В пользу матери срабатывал также и факт, что если дочь ее не просто убежала из дома по собственной воле, а ее похитили силой, то это стало бы первым подобным случаем в истории Скэтскила.

И замечательно. Настоящая сенсация.

— Но она не убежала. Мариса никогда не убегала из дома. Я уже пыталась объяснить…

Еще одна интересная особенность происшествия заключалась в следующем таинственном и подозрительном обстоятельстве: «значительном» временно́м зазоре между предполагаемым исчезновением ребенка после школы и зарегистрированным Службой спасения временем обращения матери: 20.14. Самые бдительные телеканалы усматривали здесь возможность драматических обстоятельств.

Полиция Скэтскила не подтверждает, но и не опровергает того факта, что в местном участке рассматривается возможность участия в странном исчезновении девочки ее матери, миссис Бэнтри, ранее не судимой и не привлекавшейся.

А уж как просочились на тот же телеканал сведения о том, будто мать при появлении в ее доме полиции «страшно занервничала», никто из сотрудников канала сказать не мог.

Господи, позор какой! Уж лучше умереть! Готова пожертвовать собственной жизнью ради Марисы…

Часы, дни… Каждый час проходил с великим трудом и болью, точно кость, застрявшая в горле. А дни превратились в невыносимые своей бесконечностью отрезки времени, переживать и выдерживать которые уже не оставалось сил. Ей казалось, что крутится какое-то огромное колесо и что сама она застряла в этом колесе, совершенно беспомощная, в подвешенном паническом состоянии и одновременно готовая сотрудничать с кем угодно, с каждым поворотом колеса, лишь бы это помогло вернуть Марису. И еще она вдруг со всей ясностью ощутила, что да, Бог есть, Бог милосерден, что на белом свете помогает не только полиция и правосудие, а есть еще и великая высшая справедливость и что она готова отдать свою жизнь за Марису.

Впрочем, почти все это время ей неким непостижимым образом удавалось сохранять спокойствие. По крайней мере внешне. Она сама верила в то, что абсолютно спокойна и ни не в коем случае не впадет в истерику. Позвонила родителям, которые жили в Спокане, штат Вашингтон, поскольку избежать этого все равно нельзя. Позвонила старшей сестре, в Вашингтон, округ Колумбия. И не услышала в их встревоженных недоверчивых голосах ни тени упрека в свой адрес, ни намека на попытку взвалить всю вину на нее. Но понимала — со временем она получит от них сполна.

«Знаю. Это я во всем виновата. Но это сейчас не главное».

Она верила в то, что остается чертовски спокойной! Отвечала на их неожиданные вопросы. Затем они переспрашивали, и Леа отвечала снова. И все это повторялось до бесконечности, как заевшая пластинка патефона, как петля спутавшейся магнитофонной ленты, один и тот же ответ на их подозрительность, их сомнения. Она отвечала на вопросы офицеров полиции с отчаянием тонущей, цепляющейся за веревку, с помощью которой ее втянули в спасательную лодку, а в лодке уже открылась течь.

— Я понятия не имею, где теперь отец Марисы. — Она с самого начала заявила им, что понятия об этом не имеет. — Последние лет семь мы не общались. Последний раз видела его в Беркли, штат Калифорния, в тысячах милях отсюда. Он не интересовался Марисой, не проявлял к своей дочери интереса. Нет, я не думаю, просто не верю даже в малейшую вероятность того, что бывший муж мог похитить Марису. Если честно, не хотелось бы вовлекать его в эту историю, заглазно обвинять в чем бы то ни было…

И однако они продолжали задавать вопросы. Это был самый настоящий допрос. Они чувствовали, ей есть что скрывать, не так ли? Что именно и почему? И вот наконец она услышала собственный голос, и звучал он покорно, надломленно:

— Да, хорошо, я назову вам его имя и фамилию, а также последний из известных мне адресов. И еще номер телефона, по которому, разумеется, его давным-давно нет. Ладно, так и быть, я все скажу. Мы никогда не были женаты официально, и мой ребенок носит не его фамилию. Он даже высказывал сомнения, что Мариса его дочь. Мы просто жили вместе какое-то время, он никогда не хотел жениться на мне. Ну что, теперь довольны?..

Ее стыд и позор. Она никогда не говорила этого родителям. Даже сестре не говорила.

Теперь они знали сокровенную тайну Леа. Еще один шок, маленький, в сравнении с тем, первым и основным. Что ж, может, она поступила правильно. Это отвлечет их внимание от ее персоны, заставит переключиться на бывшего сожителя. И еще они поймут, что она способна лгать. А теперь надо бы позвонить им и предупредить, чтобы эта последняя тайна не попала в средства массовой информации.

— Я вам лгала, я никогда не была замужем за Эндрю. Мы не сочетались браком, а потому и никакого развода тоже не было.

А затем полицейским вдруг понадобилось знать совершенно точно, где она находилась после 6.30, когда закончила работу в клинике, в день исчезновения дочери. Теперь им известно, что она не только отчаявшаяся женщина, но и лгунья. Почуяли запах крови. Теперь они будут неотступно идти по следу раненого зверя, пока не загонят окончательно.

Поначалу представления о времени у Леа были весьма расплывчаты. Что ж, неудивительно, мать испытала шок от пропажи дочери, а потому естественно, что она в растерянности и смятении, плохо ориентируется во времени.

Она сказала им, что, возвращаясь домой с работы, попала в пробку. Сами понимаете, что творится в это время на мосту Тэппан-Зи, на девятой автомагистрали, потом еще эти дорожные работы, дождь, и да, она заезжала в магазин «Севн-илевн», что неподалеку от дома, купить кое-что необходимое. Она часто так делала…

И это все? Она остановилась всего лишь раз?

Да. Всего один раз. Заехала в «Севн-илевн». Кассир-индус знает ее, видел и подтвердит.

Они прощупывали почву. Пытались выяснить, есть ли у Леа друзья-мужчины. Если есть, кто из них знаком с Марисой? Кто когда-либо встречался с Марисой? Кто мог видеть Марису всего лишь раз?

Ведь любой из знакомых мужчин матери мог положить глаз на ее хорошенькую дочь. Мог ее похитить. Мариса могла охотно сесть в машину, если за рулем находился знакомый ей человек. Так или нет?

И Леа по возможности спокойно твердила — нет, не так. Сейчас никаких друзей-мужчин нет. Никаких романов или увлечений.

Неужели она ни с кем не встречается?

Тут Леа вдруг вспыхнула, рассердилась:

— Это в каком смысле? Что означает ваше «встречаться»?

Леа была непреклонна. Отвечала четко, недвусмысленно. Однако дознаватели все же что-то заподозрили. Особенно женщина-детектив. Уловила в покрасневших глазах Леа неуверенность. То были глаза больной виноватой матери. И еще заметила слабую дрожь в голосе Леа, даже когда та говорила запальчиво, дерзко:

— Я же сказала вам! Черт побери, я ведь уже это вам говорила!

В напряженной тишине воздух в комнате казался наэлектризованным. Ее мучители выжидали. А затем объяснили, что Леа должна отвечать на вопросы офицеров полиции правдиво и исчерпывающе. Это не шутки, это допрос, и стоит солгать, как ее привлекут к ответственности за дачу ложных показаний.

Если она солжет… А она известная лгунья. Самая настоящая лгунья, они уже это поняли.

И вот при ответе на очередной вопрос Леа вдруг почувствовала, как голос у нее дрогнул. А потом услышала, как говорит:

— Да, так оно и было, все правильно. В магазин «Севн-илевн» я заехала не сразу, сперва решила повидать одного друга. Да, это был мужчина, близкий мой друг. Разведен, не уверен в будущем. И еще он человек замкнутый, превыше всего ценит неприкосновенность личной жизни, и потому я не могу назвать его имя. К тому же мы не то чтобы любовники… хотя да, мы занимались любовью… — Они занимались любовью всего лишь раз. Всего один раз. В воскресенье вечером. В прошлое воскресенье вечером они занимались любовью. — Это было в первый раз. И я не уверена… Не знаю, можно ли в данном случае…

Теперь голос ее звучал почти умоляюще, а распухшее от слез лицо было пунцовым от стыда.

Офицеры полиции выжидали. Леа вытерла глаза бумажной салфеткой. Выхода нет, она попалась! Недаром с самого начала так не хотела набирать 911. Сковывал тошнотворный смутный страх, который наверняка охватывает обреченную на заклание корову, когда ее ведут на бойню. Она знала, знала! Стоит набрать 911, и прежняя ее жизнь кончена.

Это тебе наказание за то, что потеряла дочь.

Нет, конечно, Леа сообщит офицерам полиции имя и фамилию мужчины. У нее нет выбора.

И она зарыдала в голос. Дэвитт будет в ярости.

Дэвитт Ступ, доктор медицины, директор клиники, где она работает. Доктор Ступ, ее начальник. Человек добрый, но вспыльчивый. И вовсе он не влюблен в Леа Бэнтри, она это точно знает. Да и она тоже нельзя сказать, чтобы так уж его любила. Да, вместе им было легко и хорошо, они прекрасно ладили, нашли общий язык, ведь у обоих по одному ребенку приблизительно одного возраста, оба уже однажды обманулись в своих чувствах, а потому настороженно воспринимают любые новые взаимоотношения.

Дэвитту сорок два, он прожил с женой целых восемнадцать лет. Был хорошим мужем и отцом, очень ответственным… И в клинике у него репутация самая наилучшая. Он опытный терапевт, прекрасный диагност и озабочен тем, чтобы сохранить свои отношения с Леа в тайне от коллег. Он не желает, чтобы жена узнала о Леа. Пока. И еще меньше хочет, чтобы сотрудникам клиники стало известно об их связи. Он боится слухов, сплетен и всяческой грязи. Просто не выносит, когда кто-то вмешивается в его личную жизнь.

Теперь Леа точно знала — это конец. Не успело между ними что-то начаться, как сразу оборвалось.

Они будут унижать его, эти полицейские. Станут задавать вопросы о Леа Бэнтри и ее пропавшей дочери. Знаком ли он с Марисой, насколько хорошо знаком, когда-нибудь виделся с девочкой в отсутствие матери, когда-нибудь оставался наедине с ребенком, когда-нибудь подвозил Марису на своей машине, ну, например, в прошлый четверг?..

Возможно, они захотят осмотреть его машину. Позволит ли он или потребует ордер на обыск?

Дэвитт ушел от семьи в феврале и жил в квартире в Найаке, в той самой квартире, которую Леа Бэнтри посетила в четверг вечером после работы. Что на нее нашло, сама не понимает. Решила вдруг заехать, чисто импульсивно. Возможно, Дэвитт ждал ее. Впрочем, она не уверена. Их роман только-только начался. Да, они нравились друг другу, возбуждались, но она ни в чем не уверена.

Так, квартира. А Мариса там когда-нибудь бывала? Нет! Совершенно определенно нет.

Дрожащим голосом она говорила офицерам полиции о том, что Дэвитт едва знал Марису. Ну, возможно, видел девочку, всего однажды. Но вместе они время не проводили, это точно.

— Я пробыла в квартире Дэвитта приблизительно полчаса. Ну, может, минут сорок. Нет. Секса не было. Ну, не совсем… Просто выпили немного. Ну и потом поболтали. Очень душевно.

О, их разговоры! Всегда такие искренние, серьезные. О клинике, о детях. О браке Дэвитта, об отношениях Леа со своим мужем.

(Тут же выяснилось еще одно обстоятельство. Леа ввела Дэвитта Ступа в заблуждение — заставила думать, что была замужем и теперь разведена. Но в ту минуту ложь казалась незначительной, пустяковой.)

Леа говорила запинаясь:

— Дэвитт никогда бы так не поступил! Он на такое не способен. Ни по отношению к Марисе, ни к любому другому ребенку. Да он сам отец десятилетнего мальчика! Он совершенно не того типа…

Тут женщина-детектив резко перебила Леа, спросила, что та имеет в виду под словом «тип»? Означает ли это, что Леа знакомы подобные «типы» мужчин?..

«Прости меня, Дэвитт! Я не хотела, просто выбора не было. Я не могла лгать полиции. Пришлось рассказать им и о тебе. Мне страшно жаль, Дэвитт, что так получилось. Но ведь ты понимаешь, я должна была помочь им найти Марису, мне пришлось…»

А Марису пока так и не нашли.

— Люди, которые похищают детей, действуют нерационально. Делают это для каких-то своих целей. Мы можем выследить их. Можем попытаться остановить. Но понять таких людей мы не в состоянии. И еще. Когда происходит нечто подобное, другие люди начинают искать виноватого. Так что вам пока лучше не смотреть телевизор и не читать газет, мисс Бэнтри.

Один из детективов Скэтскила прямо так и заявил ей, без обиняков. Леа не думала, что и он склонен давать ей столь же поспешную оценку.

Миллионы звонков, миллионы посланий по электронной почте. Белокурую Марису Бэнтри видели в машине, следующей из Нью-Йорка в Олбани. Видели ее и в компании «хиппиобразных» мужчин в Нью-Йорке, на Вест-Хьюстон-стрит. Через несколько дней после происшествия одна из обитательниц Скэтскила вдруг вспомнила, что видела «хорошенькую маленькую беленькую девчушку с конским хвостиком». Видела, как она садилась в старый фургон, за рулем которого находился испанского типа мужчина. И было это на автостоянке у магазина «Севн-илевн», в нескольких кварталах от дома, где жила девочка.

А Мариса так пока и не объявилась.

Долгие часы… Они словно накладывались друг на друга, смешивались, расплывались, точно рваная, плохо склеенная пленка фильма, проектируемая на тонкий полупрозрачный экран. Леа спала по два-три часа, не больше, приняв снотворное. Спала без снов, словно проваливалась в яму, словно по голове ударяли молотком и она отключалась. А потом просыпалась с гудящей и странно пустой головой. Во рту сухо, сердце колотится в груди точно птица со сломанным крылом.

И еще за какую-то долю секунды до пробуждения все ее существо пронзала страшная мысль: «Моя дочь пропала, Мариса потерялась». И одновременно — сдвиг во времени, и она с робкой надеждой задает себе вопрос: «Но ведь этого еще не случилось, верно?» А затем сама мрачно отвечает на него: «Не случилось, так случится».

ВЫ МЕНЯ ВИДЕЛИ?

Впечатление такое, что за одну ночь в городе расцвели тысячи светло-желтых нарциссов — повсюду улыбающееся личико МАРИСЫ БЭНТРИ 11 ЛЕТ.

В витринах лавок и магазинов. На досках объявлений, на телефонных столбах. У входа в почтовые отделения Скэтскила, у входа на продуктовую ярмарку, в вестибюле публичной городской библиотеки. На стенах зданий и изгородях, там снимки уже немного потемнели от апрельского дождя.

«10 АПРЕЛЯ ВЫШЛА ИЗ ШКОЛЫ СКЭТСКИЛ-ДЕЙ, РАЙОН ПЯТНАДЦАТОЙ УЛИЦЫ, И НЕ ВЕРНУЛАСЬ ДОМОЙ».

Департамент полиции Скэтскила быстро организовал специальный сайт под названием «МАРИСА», где были размещены еще несколько снимков пропавшей белокурой девочки, а также содержались детальное описание ее примет, адрес, имя, фамилия. Далее следовала приписка:

«ЛЮБОГО, КОМУ ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ ИЗВЕСТНО О МАРИСЕ БЭНТРИ И ЕЕ МЕСТОНАХОЖДЕНИИ, ПРОСИМ ПОЗВОНИТЬ В ПОЛИЦИЮ СКЭТСКИЛА ПО ЭТОМУ НОМЕРУ».

Первоначально никакого вознаграждения не обещалось. Но вечером в пятницу нашелся анонимный спонсор (известный в городе филантроп, вышедший на пенсию). Он назначил вознаграждение в пятнадцать тысяч долларов.

В средствах массовой информации сообщалось, что полиция Скэтскила трудится денно и нощно. Что она находится под постоянным давлением извне и рассматривает все возможные версии. Сообщалось также, что допрошены все известные педофилы, сексуальные насильники, а также лица, замеченные в издевательствах над детьми. (Информация обо всех этих личностях, разумеется, оставалась конфиденциальной. Тем не менее самые пронырливые «желтые» газетенки пронюхали из некоего анонимного источника, что детективы навестили шестидесятилетнего жителя города Скэтскил, вышедшего на пенсию учителя музыки. В 1987-м он был замечен в сексуальных домогательствах по отношению к несовершеннолетним. Поскольку с репортером этот тип отказался говорить, мало того, даже сфотографировать себя не позволил, в газете на первой полосе опубликовали снимок его дома по адресу: Эмвелл-сёркл, 12. Вверху красовался заголовок:

«МЕСТНОГО СЕКСУАЛЬНОГО ИЗВРАЩЕНЦА НАВЕСТИЛИ КОПЫ, ВОПРОС БЫЛ ЗАДАН ОДИН: „ГДЕ МАРИСА?“»

Допросили всех обитателей жилого микрорайона Брайарклиф, некоторых даже неоднократно. И хотя ордеров при этом не выписывали, несколько человек охотно пошли на сотрудничество с полицией, разрешили обыскать свои дома, даже автомобили осмотреть.

Были допрошены также хозяева и продавцы всех магазинов и ларьков, расположенных по пути следования Марисы из школы к дому. В «Севн-илевн», на мини-ярмарке, что рядом с автотрассой, куда особенно любили заходить школьники и молодежь, несколько продавцов рассматривали снимки пропавшей девочки, удрученно качали головами, а затем говорили офицерам полиции примерно одно и то же — мол, нет, не припоминают, чтобы Мариса Бэнтри недавно заходила в магазин, что вообще когда-либо заходила. «У нас тут вечно крутятся ребятишки, целыми толпами…» Им показали также фотографию Леа Бэнтри, и один из старших кассиров осторожно подтвердил, что да, узнал эту женщину, очень славная, приветливая, куда приветливее большинства покупательниц. Но, увы, он не может со всей уверенностью утверждать, что она была в четверг в их магазине, одна или с дочерью.

— У нас так много покупателей. И многие из них, знаете ли, так похожи. Выглядят одинаково, потому что блондинки, — сказал он.

Детективы допросили также подростков, по большей части — из района Скэтскил-Хай. Некоторые из них уже не учились в школе. Особое внимание было уделено тем, кто любит шляться по магазинам и мини-ярмаркам. Большинство из них просто каменели при виде полиции и торопливо мотали головами. Нет, они не видели эту маленькую светленькую девочку, не припоминают, что когда-либо видели ее вообще. Одна экстравагантная юная особа с ядовито-синими волосами и пирсингом в виде серебряной булавки в левой брови, хмурясь, сосредоточенно и долго смотрела на фото, а потом вдруг заявила: да, вроде бы она видела Марису и «вроде бы с мамашей».

— Но может, это было не вчера, потому как вроде бы вчера я сюда не заходила. Может, на прошлой неделе? Ой, не знаю, точно не скажу…

Главной сценой действия стала школа Скэтскил-Дей. На лужайке перед зданием расположились съемочные группы телевидения, у каждого входа дежурили репортеры и фотографы из газет. Был создан специальный кризисный совет. Весь следующий день после исчезновения Марисы эти люди допрашивали учеников небольшими группами, и во всех классах царило ощущение тревоги и шока, словно после сильнейшего толчка от землетрясения. Некоторые родители вообще не пустили своих детей в школу вопреки уверениям школьных властей: «Никакого риска в Скэтскил-Дей не существует. То, что случилось с Марисой, случилось не в школе и никогда не случится в нашей школе». Было также объявлено об усилении охраны школы, новые меры безопасности обещали принять с понедельника. В шестом классе, где училась Мариса Бэнтри, настроение царило подавленное. Преподаватель сообщил неприятную новость и спросил, есть ли у кого вопросы, и весь класс долго молчал. Наконец один мальчик поднял руку и спросил:

— А будет поисковый отряд? Как показывают по телевизору — люди прочесывают леса и поля до тех пор, пока не найдут тело…

Во всех классах были проведены подобные беседы, но чуть позже тем же днем восьмиклассница по имени Анита Хелдер вдруг вызвалась поговорить с учительницей. Анита, полная медлительная девочка, училась кое-как, руку поднимала редко, часто отпрашивалась с занятий по причине неясных недомоганий. Подозревали, что она принимает наркотики, но застукать ее ни разу не удавалось. Когда ее вызывали к доске, напускала на себя пренебрежительный и мрачный вид. А тут вдруг ее словно прорвало. Встревоженным льстивым голоском говорила она, что вроде бы видела Марису Бэнтри накануне после занятий на углу Пятнадцатой и Тринити и что будто бы она садилась в мини-вэн.

— …не уверена, что это была она, я вообще не знаю эту Марису Бэнтри, но, наверное, все же она. О Господи, как жаль, что я ее тогда не остановила! Чувствую себя ужасно виноватой. Ведь я была совсем близко. Могла бы крикнуть ей: «Эй, что ты делаешь? Не садись!» И еще я видела, водитель перегнулся и прямо-таки втащил Марису в машину. Это был мужчина с темными такими волосами, и длинными, но лица его я не разглядела. А мини-вэн, он был у него такой серебристо-голубоватый, и номер начинался вроде бы на «TZ 6»… А дальше не помню.

Глаза Аниты были полны слез. Она вся дрожала. Видно, воспоминание страшно расстроило ее.

К этому времени детективы допросили всех сотрудников школы, за исключением Майкела Залмана. Тридцать один год, преподает в компьютерных классах, неполная занятость, по пятницам в школе не бывает.

ПОДКАРМЛИВАТЬ СВОЮ КРЫСУ

До чего же омерзительная идиома! Грубая, безобразная, в стиле дешевого мачо. При этой мысли он улыбнулся.

Подкармливать свою крысу. Наедине с самим собой.

АРЕСТ

Он выехал из Скэтскила в четверг днем, сразу после последнего урока. Сел в свою аккуратненькую «хонду»-мини-вэн и двинулся на север вдоль реки Гудзон, туда, где прибрежные пейзажи завораживали и ты начинал удивляться, как можно было размениваться по пустякам и не замечать главного, самого прекрасного в жизни. Начинал дивиться тому, что придавал значение власти других над собой, позволял им ранить свою душу. Или же, напротив, позволял слезливо обвинять себя во всех обидах.

На заднее сиденье он забросил складной велосипед, рюкзак, несколько книг, велосипедные кроссовки и небольшой запас еды. Он всегда путешествовал налегке. И едва успел выехать из Скэтскила, как перестал думать о тамошней своей жизни. Все это мелко, глупо и не имеет значения. Профессия должна обеспечивать прежде всего свободу. Подкармливать крысу.

В Скэтскиле жила одна женщина. Замужняя. Он с первого взгляда понял, что она одинока, хоть и состоит в браке, и ищет спасения от одиночества. Однажды она пригласила его к себе, чисто импульсивно, необдуманно, без всяких прелюдий. «Приходите на обед, Майкел! Как насчет сегодня вечером?» И он, что называется, дал слабину. Наверное, просто не хотел прочесть в ее глазах разочарование. Он даже испытывал к ней нечто вроде симпатии. Понимал, что она несчастна, одинока, смущена. Она работала в той же школе, он часто видел ее в компании других учителей, но между ними явно существовало некое тайное взаимопонимание. Залман признавал это, однако не хотел связываться ни с ней, ни с какой-либо другой женщиной. По крайней мере не сейчас. Ему уже тридцать один, он достаточно опытен и далеко не наивен. Жизнь его все больше и больше сводилась к подкармливанию своей крысы.

Надменность — кажется, так это называется? Он эгоист. Ему уже не однажды говорили это. Живет лишь своими мыслями и исключительно для себя.

Он еще ни разу не был женат и сомневался, что вообще когда-либо женится. Перспектива иметь детей повергала его в уныние — порождать новые жизни, приводить их в мир, полный неуверенности и несчастий, и это в начале двадцать первого века!

Он предпочитал вести жизнь тайную, скрытную. То была невинная жизнь. Обязательная пробежка по утрам вдоль набережной. Велосипед, занятия альпинизмом. Он не охотился, не ездил на рыбалку, не испытывал необходимости забирать чью-то жизнь, дабы разнообразить свою. Он занимался почти исключительно укреплением своего тела. Достиг определенных успехов в велосипедном спорте, но не испытывал желания стать, например, марафонцем. Он не был настолько фанатичен, хотел лишь одного — побыть в одиночестве там, где можно к радости и удовольствию потренировать свое тело. А может, и без всякого удовольствия, до боли, до изнеможения.

Как-то летом, в возрасте двадцати пяти лет, он в одиночестве прошел и проехал автостопом с рюкзаком за спиной Португалию, Испанию и северную часть Марокко. В Танжере первый раз посетил опиумную курильню, хотел испытать, что такое кайф от наркотиков, наиболее экстремальная форма одиночества. И этот эксперимент не только потряс, но и как-то сразу отрезвил и заставил вернуться домой, чтобы начать новую жизнь там. Его, Майкла, а ныне — Майкела.

Подкармливать крысу означало для него свободу. Означало, что он вовсе не обязан заезжать к ней, этой женщине, пусть даже она и очень ждет. Не только проехать мимо, но и не позвонить. Единственный способ дать этой женщине понять, что он не хочет связываться с ней, никогда не впустит в свою жизнь привязанность к кому бы то ни было. Что ж, в свою очередь, она и ее муж не смогут предоставить Майкелу Залману алиби на тот роковой день и час.

Одиннадцатого апреля, в пятницу, в 17.18 он съезжал по пологому пандусу к своему мини-вэну, оставленному внизу на автомобильной стоянке, и вдруг увидел там полицейский автомобиль с нью-йоркскими номерными знаками, но не придал этому значения. У него не было причин думать: «Они приехали за мной». Даже когда он увидел, как двое полицейских в униформе заглядывают к нему в фургончик через заднее стекло — кстати, то пока что была единственная машина, припаркованная внизу, у самого конца спуска, — это не встревожило и не насторожило. Ибо не чувствовал за собой никакой вины.

— Привет. Что это вам тут понадобилось? — Так наивно, почти панибратски, окликнул он офицеров полиции, которые теперь шли прямо к нему.

После он вспоминал, с какой поразительной быстротой действовали эти двое. Один из них спросил: «Вы Майкел Залман?» — а второй, не дожидаясь ответа Залмана, грозно выкрикнул: «Руки! Держать так, чтоб мы их видели, сэр!»

Руки? Но при чем тут его руки? Зачем понадобилось говорить о его руках?..

И Залман тут же весь вспотел, хотя был в футболке и шортах цвета хаки, а мелкие волоски на спине и шее встали дыбом. Мало того, он даже поскользнулся и упал, пребольно оцарапав левое колено. Теперь он чувствовал себя уже менее уверенно. Вытянул руки перед собой, растопырил пальцы, и в каждом его жесте сквозило раздражение.

Чего хотят от него эти люди? Должно быть, какая-то ошибка…

Они заглядывали в фургон через заднее стекло. Он был вынужден согласиться на обыск. Они осмотрели салон, багажник. Заглянули в бардачок. Что ищут? Наркотики, что ли? Может, оружие?.. Он заметил, с каким видом рассматривали они две книжки, которые он оставил в машине под задним стеклом несколько недель назад. «Умирающее животное» Рота и «Искусство любви» Овидия. Обложку первой книги украшала чувственная ню Модильяни в насыщенных плотских тонах, вольно раскинулись пышные груди с ярко-розовыми сосками. На обложке второй красовалось классическое изображение ню — белая мраморная статуя женщины с роскошными формами и слепыми невидящими глазами.

ТАБУ

Это было табу — произносить имя Кукурузной Девы.

Табу — прикасаться к Кукурузной Деве без особых указаний Джуд.

Ибо Джуд Б. была жрицей. Только она, никто другой.

А что означало табу? Табу означало смерть. В случае неповиновения.

Джуд сделала несколько снимков Кукурузной Девы, спящей на похоронных дрогах. Руки скрещены на плоской узкой груди, светлые шелковистые волосы разметались по подушкам точно бледные языки пламени. На некоторых снимках Джуд стояла рядом с Кукурузной Девой. Это мы снимали ее. Джуд улыбалась, глаза у нее сверкали, зрачки расширены.

— Для последующих поколений, — сказала Джуд. — Для истории.

Нельзя было произносить настоящее имя Кукурузной Девы вслух — тоже табу. И однако же везде и повсюду в Скэтскиле звучало это имя! И еще повсюду в городе красовалось ее лицо!

Пропала девочка. Возможно похищение. Срочно, всем, всем, всем.

— Как же просто, — улыбнулась Джуд. — Все на ушах стоят, а правду знаешь только ты.

Впрочем, мы заметили, что даже Джуд немного удивлена. Ведь это стало реальностью — идея, которая так долго принадлежала только Джуд Б.

— Джудит!

Это миссис Трейерн взывала к внучке дребезжащим старческим голоском. И нам пришлось войти к ней в пропахшую лекарствами и куреньями спальню, где она покоилась на огромном старинном сооружении с медными спинками, возлежала на нем, точно рехнувшаяся королева-мать, и смотрела телевизор. А по нему как раз показывали очередной выпуск новостей о пропавшей из школы Скэтскил-Дей девочке. И тут она нам с упреком:

— Вот, девочки. Видите, что случилось с одной из ваших одноклассниц? Что-нибудь знаете об этом несчастном дитя?..

Джуд пробормотала нечто вроде:

— Нет, бабушка.

— Что ж, полагаю, вы учились не в одном классе с этой умственно отсталой.

И Джуд снова промямлила:

— Нет, бабушка.

— Хорошо. И заруби себе на носу, Джудит, не сметь разговаривать с незнакомыми людьми, ясно? И еще следует немедленно сообщать о тех, кто ведет себя странно по отношению к тебе или шастает и вынюхивает что-то вокруг дома или школы. Обещай!

Джуд пробормотала:

— О'кей, бабушка. Обещаю.

Дениз с Анитой тоже пробормотали:

— И мы, мы тоже обещаем, миссис Трейерн. — Сочли, что это относится и к ним тоже.

Затем миссис Трейерн заставила Джуд подойти к постели, взяла ее за руку своими когтистыми сморщенными лапками.

— Знаю, я не всегда была тебе хорошей бабушкой. Я вдова судьи, и на мне лежало много других обязанностей, не исполнять которые я не могла. Но я твоя бабушка, Джудит. Я единственный близкий и родной тебе человек, и ты мне небезразлична, дорогая. Надеюсь, ты это понимаешь?

Джуд пробормотала:

— Да, бабушка, понимаю.

ТОТ МИР, КОТОРЫЙ МЫ ЗНАЛИ

— Тот мир, который мы знали, исчез…

— И нас осталась всего лишь горстка выживших.

— …после атаки террористов. Ядерной войны. Пожаров. Нью-Йорк-Сити — сплошная зияющая яма. Мост Джорджа Вашингтона обрушился в реку. От самого Вашингтона, округ Колумбия, не осталось и следа.

Так было сказано Кукурузной Деве. Чтобы Кукурузная Дева поверила, что вознеслась на небеса живой.

Мы много раз повторяли эти слова. Джуд заставляла нас запомнить. Весь мир исчез, рухнул. Телевидения больше нет. Газет нет. И электричества — тоже. Мы единственные выжившие в этой катастрофе. Нам надо держаться, быть смелыми, бороться. Полагаться только на себя. Взрослых больше нет. Наши матери погибли.

Кукурузная Дева приоткрыла ротик, хотела закричать, но не было сил. Глаза наполнились слезами, она ничего не видела.

Все наши матери! Вот здорово!

Лишь свечи горели, тихонько и мрачно потрескивая. Разгоняли тьму.

Далее Кукурузной Деве сообщили, что запас продуктов у нас ограничен. Ибо магазинов больше не существует, от городка под названием Скэтскил не осталось и следа. Все рынки, киоски, закусочные, все исчезло. Мейн-стрит больше нет. И ярмарки — тоже.

Джуд понимала — для успешного прохождения церемонии Кукурузную Деву надо кормить совсем мало. Не хотелось связывать ей руки и ноги, они казались такими хрупкими. И еще Джуд вовсе не хотелось затыкать ей рот, иначе та испугается. Кукурузная Дева не должна бояться нас. Должна доверять и видеть в нас своих спасительниц.

С Кукурузной Девой следует обращаться бережно, с уважением, добротой, но и твердостью тоже.

Питание Кукурузной Девы должно состоять в основном из жидкостей. Воды, прозрачных фруктовых соков типа яблочных или грейпфрутовых. И еще молока.

— Это тоже табу, — сказала Джуд. — Кукурузная Дева должна переваривать только «белую» пищу. И ни в коем случае не должна употреблять в пищу кости или кожу.

Еда должна быть мягкой, легкой или слегка подтаявшей. Типа домашнего сыра, обезжиренного йогурта, мороженого. Кукурузная Дева — не какая-нибудь слабоумная, как называют ее иногда по телевизору. Нет, просто ум у нее не слишком развит и она не одарена проницательностью. И ей ни за что не догадаться, что продукты, которыми мы ее кормим, взяты из холодильника.

И разумеется, во всех этих продуктах присутствуют транквилизаторы, размолотые в порошок, — еще одно необходимое условие для церемонии.

Ведь согласно правилам жертвоприношения онигара Кукурузная Дева должна перенестись в другой мир в состоянии тихого блаженства, а не страха.

И вот мы по очереди ложками совали в рот Кукурузной Деве крохотные порции еды, точно младенцу. Она так оголодала, наша Кукурузная Дева, что все время пищала:

— Еще, еще!

— Нет, нет! Никаких тебе еще, — отвечали ей.

(Господи, а мы-то сами как проголодались после всех этих кормлений! Дениза с Анитой даже бегали домой подзаправиться.)

И еще Джуд сказала, мол, не хочет, чтобы Кукурузная Дева выделяла твердые отходы. Все внутренности у нее должны быть чистенькими, так надо для жертвоприношения. Для отправления естественных нужд мы должны были выводить ее из кладовой в туалет, что находился в затянутом паутиной углу подвала. По словам Джуд, помещением этим не пользовались с начала семидесятых, а те годы были для нас уже древней историей.

Всего два раза нам пришлось отводить Кукурузную Деву в эту комнату, мы буквально тащили ее на себе. Она шаталась, ноги у бедняжки заплетались, а головка клонилась то на одно плечо, то на другое. Остальное время Кукурузная Дева пользовалась горшком, который Джуд притащила из заброшенной оранжереи. То был довольно красивый мексиканский керамический горшок для цветов, и когда Кукурузная Дева садилась на него, мы поддерживали ее с двух сторон, чтоб, не дай Бог, не свалилась. Ну точь-в-точь малое дитя!

А чего стоила моча Кукурузной Девы! Горячая, пузыристая. И еще с резким запахом, совсем не таким, как у нас.

Она все больше становилась похожа на большого младенца. Слабела и худела, кожа да кости. А иногда плакала, бормотала, что хочет домой, хочет к мамочке, где ее мамочка, она хочет быть с мамочкой… И это был беспомощный младенческий плач, за которым не слышалось ни силы, ни гнева.

Джуд еще раз напомнила ей, что все мамочки исчезли с лица земли, что мы должны научиться жить без них.

— С нами ты будешь в безопасности, — говорила Джуд, поглаживая ее по светлым волосам. — Смотри, мы сумеем защитить тебя лучше любой мамочки, разве не ясно?..

Джуд сделала еще несколько снимков Кукурузной Девы, когда та сидела на своих похоронных дрогах с заплаканным лицом. Лицо Кукурузной Девы было бело как мел, и похоронные дроги казались по контрасту такими яркими, шелковистыми. Кукурузная Дева выглядела совсем худышкой. Было видно, как сквозь белую муслиновую рубашку, что дала ей Джуд, проступают ключицы.

В Джуд мы не сомневались. И никак не могли противостоять тому, что она собиралась сделать с Кукурузной Девой.

Джуд объяснила, что, согласно церемонии онигара, Кукурузная Дева должна постепенно умирать от голода. Все внутренности ее должны очиститься, а затем ее следует привязать к алтарю, еще живую, и священник или жрец должен выпустить заранее освященную стрелу прямо ей в сердце. А затем сердце следует вырезать ножом, тоже освященным, поднести к губам жреца, потом — к губам остальных участников церемонии, чтобы таким образом на них снизошло благословение. После этого сердце и тело Кукурузной Девы следует вынести в поле и захоронить там, чтобы почтить тем самым Утреннюю Звезду, то есть солнце, и Вечернюю Звезду, иными словами, луну, чтоб смилостивились над нами и послали хороший урожай кукурузы.

Тогда, выходит, мы должны убить Кукурузную Деву? Нам все время хотелось спросить об этом Джуд, но мы так и не осмелились. Знали, она рассердится.

Между собой мы договорились так: пусть сама Джуд убивает Кукурузную Деву! При одной мысли об этом пробирала дрожь. Дениз все время идиотски улыбалась и грызла ногти. Наверное, просто ревновала к Кукурузной Деве. И не потому, что волосы у той были такие красивые, прямо чистый шелк, но потому, что Джуд носилась с ней как с писаной торбой. И никогда бы не стала так возиться с Дениз.

Мы вышли, оставив Кукурузную Деву в слезах. Задули свечи и оставили ее в темноте. Нам поступил новый приказ — патрулировать дом. Надо следить за тем, нет ли признаков возгорания или утечки газа, так нам сказали. Ибо мир, как известно, рухнул и рядом больше нет взрослых. Это мы теперь взрослые.

Сами себе мамочки.

Джуд затворила дверь в кладовку, заперла на висячий замок.

— Мама! Мамочка! — продолжала рыдать там Кукурузная Дева.

Но никто ее не слышал. Стоит подняться по лестнице на первый этаж, и уже ничего не слышно. Совсем.

ТАМ, НАВЕРХУ

НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ всех вас, вы, задницы, наверху! Кукурузная Дева — это месть Джуд Б. всем вам!

В школе Скэтскил-Дей мы заметили, как наша ненависть, точно раскаленная лава, растекается по коридорам, заливает классные комнаты, кафетерий и заживо сжигает всех наших врагов. Даже девчонки, которые казались нам прежде ничего, должны были исчезнуть с лица земли за то, что ставили нас ниже других, может даже ниже дерьмовой клики, что управляет школой. Ниже этих дебилов мальчишек. Ну а мальчишки… их ждала та же участь, всех до единого. И учителей тоже, особенно тех, кто унижал нас. Они заслуживали смерти. Джуд сказала, что мистер 3. «в грош ее не ставит» и что теперь он «цель номер один».

Иногда видения эти были настолько яркими — куда круче, чем во время кайфа от Э!

Там, наверху, все верили, что пропавшая девочка из Скэтскила похищена. Ожидали, что будет объявлено о вознаграждении. Верили также и в то, что пропавшая девочка стала жертвой сексуального маньяка.

По телевизору показали Леа Бэнтри, мамашу. Она взывала к тому, кто мог похитить ее дочь:

— Пожалуйста, не обижайте Марису! Прошу, отпустите мою дочь. Я так ее люблю. Умоляю, не делайте ей ничего плохого.

И все это таким хриплым голосом, как от плача, и еще она смотрела так жалобно и униженно, что Джуд брезгливо поморщилась.

«А вы, как я посмотрю, уже не такая крутая, как прежде, миссис Бэнтри! Без всяких там „чмок-чмок“ и „сю-сю-сю“».

Дениз и Аните казалось удивительным, что Джуд так ненавидит Леа Бэнтри. Нам даже было немного жаль эту женщину. Видя, как она убивается, мы думали: как бы повели себя на ее месте наши мамы, если бы мы вдруг пропали? И хотя мы ненавидели наших мамаш, все же решили, что и они тоже стали бы переживать, скучать и плакать по нас. Словом, взглянули на своих мамочек по-новому. А у Джуд даже мамочки не было, которую можно было бы ненавидеть. Никто про ее маму ничего не знал, кроме того, что она где-то на Западе, в Лос-Анджелесе, что ли. Нам почему-то хотелось думать, что мама Джуд знаменитая кинозвезда, снимается под другим именем. И бросила Джуд с бабушкой, чтобы целиком отдаться карьере в кино. Но Джуд об этом мы, разумеется, не говорили.

Иногда Джуд нас просто пугала. Казалось, она может и нам причинить вред.

Круто! В пятницу, в семь вечера, по телевизору передали срочное сообщение.

«СПЕЦИАЛЬНЫЙ ВЫПУСК. НОВОСТЬ ДНЯ.

АРЕСТОВАН ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ В ПОХИЩЕНИИ».

И знаете, кто им оказался?.. Мистер Залман!

Мы так и покатились со смеху. Пришлось зажать ладошками рты, чтобы миссис Трейерн не услышала.

Джуд защелкала пультом дистанционного управления, перебирая канал за каналом, и вдруг на экране появился мистер 3. собственной персоной! И комментатор взволнованно вещал о том, что этот мужчина арестован в государственном парке горы Бэр и доставлен в Скэтскил, где теперь его допрашивают по делу об исчезновении Марисы Бэнтри. И что этот возмутитель спокойствия — Майкел Залман, тридцати одного года, преподаватель школы Скэтскил-Дей.

Подбородок и щеки мистера Залмана украшала щетина, точно он не брился несколько дней. А глаза смотрели испуганно и виновато. На нем была майка и спортивные шорты. В таком виде в школе мы его никогда прежде не видели, и это нас тоже сильно позабавило. Показали, как два детектива в штатском ведут его по ступеням к входу в полицейское управление, как от волнения, наверное, он вдруг оступается, подворачивает ногу и детективы подхватывают его под руку и тащат дальше.

Мы ржали точно ненормальные. Джуд, сидя перед телевизором на корточках, раскачивалась взад-вперед и не отрывала глаз от экрана.

— Залман заявляет, что ему ничего не известно о Марисе Бэнтри. Полиция и отряды добровольцев прочесывают окрестности горы Бэр. При необходимости поиски будут продолжены и ночью.

Затем перебивка, снова показали нашу школу, интенсивное движение на Пятнадцатой улице в час пик.

— …Неизвестная свидетельница, вроде якобы соученица Марисы Бэнтри, сообщила полиции, будто видела, как Марису затаскивает в «Хонду CR-V» какой-то мужчина. Вот на этом самом углу, и случилось это в четверг, сразу после занятий. Как выяснилось, машина принадлежит…

— Неизвестная свидетельница! Так это ж я, — завопила Анита.

Затем упомянули вторую свидетельницу, тоже из школы. Будто она рассказала директрисе, как видела, что «подозреваемый Залман» пристает к Марисе Бэнтри, поглаживает ее по волосам и что-то нашептывает на ушко в компьютерном классе, уверенный, будто никто ничего не видит. Произошло это на прошлой неделе.

— Так это ж я! — раздался радостный крик Дениз.

И еще полиция нашла заколку для волос в виде бабочки из жемчужин на автомобильной стоянке неподалеку от дома, где проживает «подозреваемый». Заколка была «со всей уверенностью» опознана матерью Марисы Бэнтри. Последняя заявила также, что видела заколку в волосах дочери в тот «злополучный» четверг.

Мы обернулись и взглянули на Джуд. Та улыбалась во весь рот.

Мы не знали, что Джуд спланировала еще и это. Должно быть, слетала на велосипеде до того места и подбросила заколку туда, где ее позже нашла полиция.

Мы так ржали, прямо чуть не описались от смеха! Да, наша Джуд не промах. Вот это самообладание.

Но даже она была немного удивлена. Наверное, тем, как просто обмануть взрослых, даже полицию. Подсунуть пустяковину, и тут же каждая задница за нее хватается.

ОТЧАЯНИЕ

Теперь она знала его имя. Майкел Залман.

Человек, похитивший Марису. Один из преподавателей Марисы, из школы Скэтскил-Дей.

Кошмар какой-то! Она, Леа Бэнтри, надрывалась, из кожи лезла вон, чтобы пристроить дочурку в хорошую частную школу, а туда, оказывается, приняли на работу педофила обучать маленьких девочек и мальчиков.

Ей казалось, она видела Залмана. На родительском собрании. И вдруг подумала — здесь что-то не так. Этот Залман слишком молод. Такой молодой человек просто не может быть педофилом. Причем довольно симпатичный юноша, пусть даже нос у него немного крючком и держится холодно. Впрочем, не с Леа. Впрочем, может, она что-то путает?..

Детективы показали ей фотографию Залмана. А вот поговорить с ним не разрешили. И вроде бы да, она его вспомнила, правда, смутно.

Но не помнила, что он ей говорил и говорил ли вообще. Возможно, Леа спрашивала об успехах Марисы, а вот что он ответил… нет, она не припоминает.

И еще она вдруг вспомнила: вроде бы Залман ушел тогда с собрания пораньше… Заметила это просто потому, что он был единственным мужчиной среди преподавателей без галстука. И еще волосы такие длинные, нависают над воротничком. Леа видела, как он выходил из ярко освещенной классной комнаты.

Детективы удовлетворили просьбу подозреваемого, допросили его на полиграфе. Заключение: ответы звучали «неубедительно».

— Если бы я могла поговорить с ним!.. Ну пожалуйста!

— Нет, мисс Бэнтри, — говорили они ей. — Это не самая лучшая идея.

— Но этот человек, он забрал Марису… И если б я поговорила с ним, пожалуйста…

Она просила и умоляла, когда бодрствовала. Унижалась перед детективами, полностью отдавшись на их милость. Теперь вся ее сознательная жизнь превратилась в сплошную череду просьб, уговоров и униженных жалоб. И в ожидание.

Так это сделал Залман, верно? И он у вас в руках, так? Свидетельница говорила, что видела его. Видела, как он затаскивает Марису к себе в фургон. Средь бела дня! И еще вы нашли ее заколку, прямо на стоянке перед его домом. Разве это не доказательство?

Для нее, вконец отчаявшейся матери, это определенно было доказательством. Этот мужчина похитил Марису, он знает, где она находится. И из него следует выбить правду, пока не поздно.

Она буквально на коленях умоляла детективов позволить ей встретиться с Залманом. Обещала, что будет держать себя в руках. Но они отвечали «нет» — мол, она еще больше расстроится в присутствии этого человека. А Залман, у которого теперь был адвокат, еще яростнее будет настаивать на свой невиновности. Все отрицать.

Отрицать! Да как может он… отрицать! Ведь это он забрал Марису, он знает, где находится девочка.

Она попросит его. Будет умолять. Покажет снимки Марисы еще младенцем. Она сумеет вымолить у этого человека жизнь дочери, если только они, ради всего святого, позволят с ним встретиться!

Но разумеется, об этом не могло быть и речи. Ибо допрос подозреваемого велся по специально разработанной схеме. Тут существовала своя стратегия, и Леа Бэнтри могла только все испортить. Ибо они детективы, а она, Леа Бэнтри, всего лишь жалкая любительница. Всего лишь мать.

Колесо поворачивалось, но страшно медленно.

То была ужасно долгая пятница. Самая долгая пятница в жизни Леа Бэнтри. А затем вдруг настала ночь, и на смену ей пришло субботнее утро. А Марисы все не было.

Залман арестован, а Марисы по-прежнему нет.

В другое время его бы подвергли пыткам. Чтобы выбить признание у поганого мерзкого педофила, о «законных правах» которых все теперь пекутся.

Сердце у Леа разрывалось от ярости и горя. И еще от чувства бессилия, потому что вмешаться не могла.

Близился полдень, когда Мариса будет числиться пропавшей сорок восемь часов.

Сорок восемь часов! Даже подумать страшно!

Она, наверное, утонула, почему-то подумала Леа. Задохнулась от недостатка кислорода. Или умирает с голоду. Или истекает кровью. Дикие звери, что водятся на горе Бэр, изорвали ее бедное тельце на мелкие кусочки.

Она подсчитала: скоро будет пятьдесят часов, как она не видела Марису. Пятьдесят часов с той минуты, как она торопливо чмокнула ее на прощание в машине перед зданием школы. Было это в четверг, в восемь утра. И еще (Леа заставила себя вспомнить об этом, никуда не денешься, факт есть факт) она даже не посмотрела, как дочь переходит через дорогу и направляется к зданию школы. Бледно-золотистые волосы спадают на спину, и, возможно… возможно, она остановилась перед дверью, обернулась и махнула мамочке на прощание рукой, а она, Леа, уже уехала.

А ведь у нее был шанс. Позже она признается своей сестре Эврил:

«Я сама отпустила Марису, позволила ей уйти от меня».

Большое колесо вертелось. Большое колесо Времени, неумолимого и безжалостного.

Теперь она это понимала. Все чувства обострились от страха, и Леа все видела и понимала. Теперь ей было уже небезразлично, как выглядит в глазах общественного мнения Леа Бэнтри. Рассеянная беззаботная мать. Работающая мать, мать-одиночка, мать, у которой проблемы с алкоголем. И еще ее уличили во лжи. Представили как женщину, готовую переспать с чужим мужем, к тому же своим начальником. Она знала — полиция, занимающаяся поисками похитителя Марисы, пристально изучает и ее. И вся эта бесстыжая «желтая пресса», и все эти нахальные тележурналисты тоже. И при этом притворяются, будто страшно сочувствуют ей, жалеют, сострадают.

Впрочем, теперь все это не важно. Не важно, что говорят и что еще скажут о ней эти шакалы. Она готова пожертвовать ради Марисы жизнью. Она взывает о помощи к Господу Богу, в которого сейчас отчаянно пытается верить.

«Если Ты есть, помоги. Сделай так, чтобы Мариса осталась жива. Верни мне Марису. Если Ты слышишь мои мольбы…»

Так что теперь ей не до себя. Теперь она плевать хотела на то, что думают о ней другие. У нее не осталось ни угрызений совести, ни стыда. Однако пришлось дать согласие на интервью одной самой жестокой и грубой из телестанций Нью-Йорка, и она согласилась в надежде, что это как-то поможет Марисе. И вот она щурилась от яркого света телевизионных софитов и скалила зубы в нервной улыбке.

Теперь ее уже больше не волновали ни благочестие, ни проявление уважения к родителям. Когда мать позвонила ей и, рыдая, стала спрашивать, почему, во имя всего святого, почему она оставила Марису одну так надолго, она холодно отрезала в трубку:

— Теперь это уже не важно, мама. До свидания.

Старшее поколение Бэнтри находилось не в столь добром здравии, а потому родители отказались прилететь на восток, чтобы разделить с дочерью ее горе. А вот старшая сестра Леа, Эврил, примчалась из Вашингтона сразу и осталась с ней. Сестры никогда не были особенно близки. Между ними всегда существовало соперничество, и Леа редко одерживала верх. Эврил, юрист по инвестициям, женщина энергичная и деловая, тут же развила бурную деятельность, отвечала на телефонные звонки, просматривала сообщения по электронной почте. И постоянно проверяла веб-сайт Марисы. Она сумела даже подружиться с главным детективом, ведущим расследование, который весьма неохотно и как-то двусмысленно отзывался о Леа.

Как-то Эврил подозвала Леа, чтобы та прослушала сообщение, поступившее на автоответчик, пока сестры находились в полицейском управлении. Леа рассказывала сестре о Дэвитте Ступе, но лишь в общих чертах.

Это был Дэвитт, нашел все-таки время позвонить. Медленным, размеренным голосом, в котором не звучало и тени прежней теплоты, он говорил:

— Это ужасно… Все это просто чудовищно, Леа… Остается лишь Богу молиться, чтобы этого безумца схватили, и тогда… — Долгая пауза. Можно было подумать, что он повесил трубку. Но вот его голос прорезался вновь и звучал на сей раз куда как жестче и требовательнее: — Мне страшно жаль, что это случилось с твоей дочерью, сочувствую тебе, Леа, но прошу, не пытайся связаться со мной снова. Прошедшие двадцать четыре часа были для меня сущим кошмаром. Наши с тобой отношения были ошибкой, продолжать их не следует. Думаю, ты со мной согласишься. Что же касается твоего положения в клинике, уверен, ты понимаешь, что оставаться там после всего, что случилось…

Сердце Леа бешено забилось от ярости. Она резко надавила на кнопку, лишь бы не слышать больше этого голоса. Эврил деликатно вышла из комнаты, и она была благодарна ей за это. На сестру можно положиться, она не станет расспрашивать о Дэвитте Ступе и, главное, не полезет с дурацкими утешениями.

«Забери у меня все. Только оставь Марису. Оставь все как прежде».

ЭМИССАРЫ

— Мама! — Это был голос Марисы, но какой-то приглушенный, словно доносился издалека.

Мариса пыталась достучаться через толстое стекло, разделяющее их. До Леа доносились лишь ее сдавленные отчаянные крики. Мариса барабанила по стеклу кулачками, прижимала к нему мокрое от слез лицо. Но стекло было слишком толстым, не разбить.

— Мама! Мамочка! Помоги мне!

А Леа с места сдвинуться не могла, чтобы помочь своему ребенку. Ее словно парализовало. Ноги не двигались. То ли ушли глубоко в песок, то ли их крепко-накрепко связали веревками. О, если б она могла вырваться, освободиться…

Разбудила ее Эврил. Резко тряхнула за плечо. К ней пришли, говорят, что они друзья Марисы.

— Привет, миссис Бэнтри… то есть Бэнтри. Меня зовут…

Три девочки. Три ученицы из Скэтскил-Дей. Одна, с рыжеватыми волосами и ненатурально блестящими глазами неопределенного цвета, протягивала Леа огромный букет ослепительно белых цветов. Там были розы на длинных стеблях, гвоздики, каллы, туберозы. Надо всеми превалировал острый пьянящий аромат тубероз.

Должно быть, очень дорогой букет, подумала Леа. Взяла его у девочки, пыталась выдавить улыбку.

— О, большое вам спасибо.

Было воскресенье, около полудня. Она погрузилась в небытие после двадцати часов бодрствования. Увидела сквозь полуопущенные шторы на окнах, что день на улице в самом разгаре. Ясный, солнечный апрельский день.

Она пыталась сфокусировать взгляд на девочках. Эврил сказала, вроде бы они одноклассницы Марисы. Но выглядят старше. Им лет по тринадцать-четырнадцать. И они тут же подтвердили ее догадку, сообщив, что учатся в восьмом классе. Друзья Марисы?

Нельзя затягивать этот визит. Эврил висит над душой, выказывает признаки неодобрения.

Но Леа все-таки пригласила их войти. Девочки расселись в гостиной. Явно взволнованы или нервничают. Встревоженно осматриваются по сторонам, точно пугливые птички. Наверное, надо предложить им коки, подумала Леа, но что-то ее остановило. Леа торопливо скользнула в ванную, умылась, провела расческой по спутанным волосам. Они уже больше не выглядели блондинистыми, приобрели пыльный оттенок. Как получилось, что эти девочки были подружками Марисы? Прежде Леа их никогда не видела.

И имена их ей не знакомы. Джуд Трейерн. Дениз… Имя третьей напрочь вылетело из головы.

Глаза у девочек блестели от волнения. Слишком много соседей приходило в дом выразить сочувствие, и Леа принимала всех, терпела. Девочка, вручившая букет, Джуд, говорила фальшивым гнусавым голоском, как скорбят они о том, что случилось с Марисой, как нравилась им Мариса, да что там нравилась, она была самой хорошенькой, самой симпатичной девочкой в школе. И если уж должно было случиться что-то страшное, пусть лучше бы это случилось с кем-то другим.

Две другие девчушки только хихикали и переглядывались, явно потрясенные пылкостью своей подружки.

— Но Мариса… она такая милая, такая славная, мэм. И мы молимся за благополучное ее возвращение. Каждую минуту только об этом и молимся.

Леа молча смотрела на девочек. Просто не знала, что сказать. Смущенная, она поднесла букет к лицу. Вдохнула слишком сильный и острый аромат тубероз. Словно целью их визита было принести Леа… что?

Теперь девочки смотрели на нее почти сердито. Ну конечно, они еще совсем молоденькие, не научились себя вести. А их предводительница Джуд, о, то девочка с характером, сразу видно, хотя ничем особенным из этой троицы и не выделяется — ни ростом, ни красотой.

Да какой там красотой! Настоящая дурнушка, кожа на лице такая, словно ее скребли металлической мочалкой. Противно-белесого цвета, вся в оспинках и прыщах. Но сразу видно, в ней так и кипит энергия, точно заряжена электрическим током. Такая напряженная.

Другие две попроще. Толстушку с круглой физиономией, напоминающей мордочку мопса, можно назвать почти хорошенькой. Ее портила лишь будто прилипшая к губам самодовольная и глуповатая ухмылка. Другую портили нездоровый желтоватый цвет лица, прямые жирные волосы и странно дергающиеся уголки полураскрытых губ. Все три девочки были в простых синих джинсах, мальчишеских ковбойках и уродливых ботинках с квадратными носами.

— …вот мы и хотели спросить вас, миссис Бэн… Бэнтри, не возражаете, если мы помолимся вместе с вами? Ну, прямо сейчас? Ведь сегодня же Вербное воскресенье. Через неделю Пасха.

— Что? Помолиться? Спасибо, но…

— Потому что Дениз, и Анита, и я, короче, что-то подсказывает нам, миссис Бэнтри, что Мариса жива. Что жизнь ее сейчас зависит от нас. А потому…

Эврил шагнула вперед и заявила, что визит окончен.

— Моя сестра не в том состоянии, девочки. Так что давайте я провожу вас до двери.

Цветы выскользнули из пальцев Леа. Она успела неуклюже подхватить лишь несколько. Остальные упали на пол у ее ног.

Две девочки с испуганными лицами поспешили к двери, которую распахнула перед ними Эврил. Джуд же медлила, продолжала улыбаться странной кривой улыбкой. А потом вынула из кармана какой-то небольшой черный предмет.

— Не возражаете, если я вас щелкну, миссис Бэнтри?

И не успела Леа возразить, как она подняла камеру, щелкнула вспышка. Леа инстинктивно заслонила лицо рукой.

— Прошу вас, девочки, уходите, — резко заметила Эврил. Уже на выходе Джуд обернулась и пробормотала:

— И все равно мы будем молиться за вас, миссис Бэнтри. Пока!

Ее подружки подхватили хором:

— Пока, пока.

Эврил захлопнула за ними дверь.

Леа бросила цветы в мусорное ведро. Белые цветы, это надо же!

Хорошо хоть лилий не принесли.

ГОЛЛАНДКА

…В движении. Проследить весь Путь. Частично пешком, частично на своей машине. Иногда с Эврил, но чаще в одиночестве.

— Мне нужно выйти! Здесь дышать нечем! Хочу видеть то, что видела Мариса.

Дни тянулись невыносимо долго. И за все эти долгие часы и дни ничего не произошло. Марисы все не было. Не было, не было! Точно тиканье часов: не было, не было… Всякий раз, как ни проверишь, ее все нет и нет.

Она, разумеется, захватила с собой мобильник. На случай если вдруг появятся новости.

Леа прошла пешком до школы Скэтскил-Дей, постояла у входной двери там, где находились младшие классы. У той самой двери, через которую входила в школу Мариса, там, где она оставила ее утром в четверг. С этой точки и начался Путь.

Затем на тротуар и к востоку по Пайнвуд. Затем перейти Пайнвуд, выйти на Мейопак-авеню и дальше, все на восток, мимо Двенадцатой улицы, Тринадцатой улицы, Четырнадцатой и Пятнадцатой. Свидетель уверял, будто видел, как на углу Пятнадцатой улицы и Тринити Майкел Залман затащил Марису в свой мини-вэн «Хонда CR-V» и увез.

Так оно случилось. А может, и нет. Единственный свидетель из школы Скэтскил-Дей, личность которого полиции до сих пор установить не удалось.

Леа верила, что это сделал Залман, и все же… Чего-то здесь не хватало. Как в мозаике. Какого-то небольшого, но очень важного фрагмента.

И поняла она это после визита тех девочек. Этот огромный букет ослепительно белых цветов. Эта странная кривая улыбка на лице девочки по имени Джуд, значения которой Леа никак не удавалось разгадать.

«И все равно мы будем молиться за вас, миссис Бэнтри. Пока!»

Важно идти быстро. Все время пребывать в движении.

В морских глубинах водится животное, возможно, акула, которая должна все время пребывать в движении, иначе просто погибнет. Леа превращалась в это создание на земле. Ей почему-то казалось, что известие о смерти Марисы придет только в том случае, если она, ее мать, будет неподвижна. Но если все время идти по следу Марисы, перепроверять каждый ее шаг… «Получится, будто Мариса со мной. Что это я».

Она знала: на всем этом Пути за ней следят люди. Ведь теперь в Скэтсвиле каждый знал ее в лицо и по имени. Каждый знал, зачем она вышла на улицу, почему снова и снова следует по Пути. Стройная женщина в блузке, слаксах и больших темных очках. Женщина, которая пыталась изменить внешность, спрятала пепельно-золотистые волосы под кепи. Но ее все равно все узнавали.

И еще она знала — эти люди жалеют ее. И обвиняют во всем тоже ее.

Однако каждый, кто заговаривал с ней на улице, во время Пути, проявлял теплоту и сочувствие. Все, и мужчины, и женщины, страшно сопереживали. У многих в глазах стояли слезы. «Этот ублюдок — так называли они Залмана. — Он еще не сознался, нет?»

Теперь это имя знал весь город. Майкел Залман стал своего рода знаменитостью. Надо же, все это время работал преподавателем в городской школе Скэтскил-Дей! Просто волк в овечьей шкуре…

Пошли слухи, будто Залман уже подвергался арестам и даже отбыл срок как сексуальный извращенец. Говорили также, что с предыдущего места работы его выгнали с треском, но он все же умудрился пристроиться в престижную школу Скэтскил-Дей. Опозоренная директриса школы дала интервью газетчикам, выступала даже на телевидении, пытаясь опровергнуть сплетни, но безуспешно.

Бэнтри, Залман. Теперь эти фамилии были связаны неразрывно. В таблоидах снимки пропавшей девочки и подозреваемого печатали рядом. Несколько раз там красовалась и фотография Леа.

Несмотря на крайне подавленное состояние, Леа усмотрела в этом некую иронию. Прямо семейка, иначе не назовешь.

Леа оставила надежду поговорить с Залманом. Она и сама теперь понимала — странная то была просьба с ее стороны. Если он похитил Марису, значит, психопат. А разве можно добиться правды от психопата? Если же к исчезновению Марисы он не причастен…

— Тогда это кто-то другой. И они никогда его не найдут.

Полиция Скэтскила временно отпустила Залмана благодаря стараниям адвоката. Тот сделал жесткое публичное заявление о том, что его подзащитный «активно сотрудничает» с полицией. Но что именно он говорил детективам и была ли от этого польза, Леа не знала.

По пути Леа старалась смотреть на все глазами Марисы. На фасады домов. На витрины магазинов, что на Пятнадцатой улице. Никто пока что не подтвердил заявления анонимного свидетеля о том, что Марису втаскивали в фургон средь бела дня на оживленной Пятнадцатой улице. Неужели никто больше не видел этого? И кто тот таинственный свидетель? Посещение девочек оставило у Леа новое тревожное ощущение.

Никакие они не подружки Марисы. Кто угодно, только не эти девочки.

Она перешла через Тринити и продолжила Путь. Иногда Мариса шла не прямо домой, а заглядывала в магазин «Севн-илевн» купить конфет или чипсов. И бывало это по вторникам или четвергам, словом, в те дни, когда Леа возвращалась домой позже обычного.

Со стеклянной двери в магазин «Севн-илевн» на нее смотрела дочь.

«ВЫ МЕНЯ ВИДЕЛИ?

МАРИСА БЭНТРИ, 11 ЛЕТ,

ПРОПАЛА 10 АПРЕЛЯ»

Леа встретилась взглядом с улыбающимися глазами дочери и толкнула дверь.

Она вошла, дрожа всем телом, и сняла очки. Леа словно ослепла. Не была уверена, что это происходит наяву. Пыталась сориентироваться. Заметила стопку толстых воскресных выпусков «Нью-Йорк таймс». Заголовки на первой странице возвещали об успехах, достигнутых американскими войсками в Ираке. На секунду мелькнула безумная мысль: «Может, ничего этого со мной еще не случилось…» Может, Мариса на улице, ждет в машине.

Вежливый кассир-индиец застыл на своем обычном месте в услужливой и внимательной позе. И еще показалось, что он смотрит на нее как-то странно. Прежде он так не смотрел на Леа.

Ну конечно, он ее узнал. Теперь он знал еще и ее имя. Он вообще все о ней знал. Теперь она уже никогда не будет для него одной из многих, анонимной покупательницей. Видела Леа плохо, глаза были полны слез, и лишь через секунду-другую заметила приклеенное к стойке у кассы объявление со снимком и словами: «ВЫ МЕНЯ ВИДЕЛИ?»

Ей захотелось подойти к этому человеку и обнять его, без слов. Обнять, прижаться к груди и зарыдать во весь голос.

Но вместо этого она двинулась по проходу. Весь магазин напоминал снимок, при проявке которого была допущена передержка. Так много всего, а ты толком ничего не видишь.

Слава Богу, в этот момент рядом не было других покупателей.

Вот она протянула руку. Для чего? Взять с полки пачку салфеток?.. Розовые. Мариса любила этот цвет.

Она прошла к кассе заплатить. Улыбнулась индусу. Тот заулыбался в ответ, но как-то нервно, явно взволнованный ее появлением. Его всегда такая приветливая белокурая покупательница! Леа собиралась поблагодарить его за то, что расклеил объявления у кассового аппарата, собиралась спросить, не видел ли, случайно, Марису в этом магазине, одну, без нее, и тут вдруг мужчина, к ее удивлению, заговорил первым:

— Миссис Бэнтри, я знаю про вашу дочь. Про то, что с ней случилось. Все это ужасно. Все время смотрю телевизор, вдруг появятся какие новости. — Только тут она заметила за стойкой маленький портативный телевизор, он был включен, но работал с приглушенным звуком. — Я вот что вам хотел сказать, миссис Бэнтри. Когда полиция сюда приходила, я очень нервничал. Не мог толком ничего припомнить. Но теперь вспомнил. И да, я точно помню, просто уверен, что видел вашу дочь в тот день. Она заходила в магазин. Она была одна. А потом появилась какая-то девочка. И вышли они отсюда вместе.

Индус глядел жалобно, умоляюще.

— Когда? Когда это…

— В тот самый день, миссис Бэнтри. Ну, о котором спрашивала полиция. На прошлой неделе.

— В четверг? Так вы видели здесь Марису в четверг?

Теперь он явно колебался. Видно, напор Леа испугал его.

— Да, думаю, да. Хотя… не совсем уверен. Поэтому и не хотел говорить полиции. Стоит с ними связаться, получишь неприятности. Они были грубы со мной и нетерпеливы, а я не очень хорошо знаю английский. И вопросы, которые они задавали, на них, знаете ли, непросто ответить… особенно когда на тебя так смотрят.

Леа ни на секунду не усомнилась, что кассиру было не по себе в обществе полиции. Общение со стражами порядка оставило у нее самые неприятные воспоминания.

— Так вы говорили, что видели Марису с девочкой? — спросила она. — Вы помните, как выглядела девочка?

Кассир нахмурился. Леа поняла: он пытается вспомнить поточнее. Возможно, он вообще не слишком присматривался к девочкам. И вот, после паузы, он произнес:

— Она была старше вашей дочери. Это точно. Ненамного выше ростом, но старше. И не такая светленькая.

— Так вы ее не знаете? А имя?

— Нет. Не знаю их имен, ни одной. — Он снова умолк, нахмурился, плотно сжал губы. — Вроде бы видел эту девочку в компании других, постарше. Приходят сюда после школы и воруют разные вещи. Воруют или просто ломают. Разрывают пакеты и жрут. Прямо свиньи какие-то. Думают, я не вижу, чем они занимаются, но я-то знаю. Приходят сюда по пять раз на неделе, целыми толпами. Да еще и дразнят меня, чтобы я закричал, набросился на них. Но стоит их тронуть, и…

Голос у него дрогнул.

— Та девочка… Как она выглядела?

— Белая. Кожа совсем белая, куда светлее вашей, миссис Бэнтри. А волосы такого странного цвета… ну, красноватые, только не яркие.

В голосе его явно слышалось отвращение. Очевидно, таинственная девочка вовсе не казалась ему привлекательной.

Рыжеволосая. С бледно-рыжими волосами… Кто же это?

Джуд Трейерн. Та, что принесла цветы. Та самая девочка, которая говорила, что молится за благополучное возвращение Марисы.

Тогда, выходит, они подружки? У Марисы была подруга?

У Леа голова пошла кругом. Флуоресцентные лампы замигали и завертелись перед глазами. Было во всей истории нечто такое, чего она никак не могла понять. «Помолимся вместе с вами. Через неделю Пасха». Надо поподробнее расспросить этого доброго человека, но никак не удавалось собраться с мыслями.

— Спасибо вам. Я… я, пожалуй, пойду.

— Только не говорите им, миссис Бэнтри. Полиции. Очень вас прошу.

Леа слепо направилась в сторону двери.

— Миссис Бэнтри? — Кассир спешил за ней с пакетом в руке. — Вот. Вы забыли.

Пачка розовых салфеток.

Летучий Голландец. Голландка. Она возвращалась. Вечно в движении, боясь остановиться хоть на миг. Спешила домой к сестре.

— Есть новости?

— Никаких.

Обойдя маленькую ярмарку, она остановилась. Очень кружилась голова. Она расскажет детективам Скэтскила о том, что сообщил кассир-индус, должна рассказать. Если Мариса была в этом магазине в четверг днем, ее никак не могли втолкнуть в фургон на углу Пятнадцатой и Тринити, всего в двух кварталах от школы. Никто не мог увезти ее, ни Майкел Залман, ни кто-либо еще. Мариса прошла мимо этого перекрестка. А выйдя из «Севн-илевн», должна была свернуть на Пятнадцатую и пройти еще полквартала до дома.

Но тогда, возможно, ее затолкали в фургон на углу Пятнадцатой и Ван-Бюрен? Просто свидетель перепутал улицу. Ее похитили ближе к дому.

А может, индус все перепутал — день, час. Или же просто лгал ей. Вот только с какой целью? Леа даже подумать боялась.

— Нет, он не мог! Он не такой!

Она просто отказывалась думать, что подобная возможность существует. Сознательно гнала эту мысль прочь.

Теперь она шла медленно, почти не замечая, что творится вокруг. Запах испорченных продуктов ударил в ноздри. За мини-ярмаркой было припарковано всего несколько машин, очевидно, принадлежащих служащим. Тротуар замусорен, единственный контейнер переполнен до отказа. У задней двери китайской закусочной рылись в пищевых отбросах несколько тощих кошек. Услышав звук шагов Леа, они испуганно застыли, прежде чем броситься наутек.

— Не бойтесь, киски! Я вас не обижу!

Страх бродячих кошек передался ей. Но для паники, казалось, не было причин.

Интересно, подумала вдруг Леа, чем занималась Мариса в мое отсутствие? На протяжении многих лет они были неразлучны, мать и дочь. Когда Мариса была совсем крошкой, ходить еще не умела, она пыталась следовать за матерью повсюду. «Ма-ма! Ты куда, ма-ма?»

Нет, конечно, Мариса подрастала и научилась делать многие вещи сама. К примеру, заходить в «Севн-илевн» вместе с другими детьми после школы. Купить себе баночку колы, пакетик соленых орешков или чипсов. Невинное занятие. Нельзя наказывать за это ребенка. Леа давала Марисе мелочь — на карманные расходы, так она выражалась. Именно на приобретение такой вот ерунды, хоть и не одобряла это детское пристрастие — есть что попало и на улице.

У Леа сжалось сердце. Она живо представила, как дочь покупает что-то в прошлый четверг в «Севн-илевн», как расплачивается с кассиром-индусом. Тогда он еще не знал ее имени. А два дня спустя каждому жителю Скэтскила стало известно это имя — Мариса Бэнтри.

Возможно, не следует придавать этому значение. Что тут такого? Просто Мариса вышла из магазина вместе со школьной подружкой. Леа уже представила, с каким скептически кислым выражением будет смотреть на нее полицейский, которому она сообщит эту «зацепку».

В любом случае Мариса должна была затем выйти на Пятнадцатую улицу. Весьма оживленную и опасную в это время дня.

Именно здесь, на Пятнадцатой, ее и видел анонимный свидетель из школы. Видел, как Марису затаскивают в «хонду». Интересно, подумала Леа, уж не рыжеволосая ли Джуд этот самый свидетель?

Что именно сказала эта девочка офицерам полиции, Леа не знала. Детективы вечно напускали на себя таинственный и самоуверенный вид, точно знали такое…

Леа дошла до края дороги. Дальше асфальта не было. Перед ней простиралась необработанная, захламленная и, судя по всему, никому не нужная земля. Впереди высился холм. Странно, что посреди города остались еще такие никому не нужные и необитаемые земли. На холме, примерно в полумиле отсюда, находилась Хайгейт-авеню. Отсюда она была не видна. И никак нельзя было догадаться, что там, на вершине холма, расположена «историческая» часть города, со старинными домами и особняками, стоившими, наверное, миллионы долларов. Холм зарос ползучими растениями, вереском, хилыми деревцами. За долгие годы ветер нанес сюда палой листвы и мусора, и место походило на настоящую помойку. Но вдруг в спутанных ветвях кустарника послышался шорох, и что-то мелькнуло. Лохматое и темное. Мелькнуло и исчезло так быстро, что Леа не успела толком разглядеть.

За свалкой обитала колония одичавших кошек. Они добывали себе пропитание, яростно совокуплялись и размножались и погибали преждевременной смертью, что свойственно бродячим животным. Они не хотели быть домашними питомцами. Видно, не обладали даром вызывать привязанность человека к себе. Они были неприручаемы.

Леа уже возвращалась к машине, как вдруг за спиной раздался тоненький гнусавый голосок:

— Миссис Брэнти! Привет!..

Леа нервно обернулась и увидела девочку с рыжеватыми волосами. Ту самую, что принесла ей цветы.

Джуд. Джуд Трейерн.

Только теперь до Леа дошло — место называется Трейерн-сквер, и названо оно в честь председателя Верховного суда Трейерна, которого уже давно нет в живых. Трейерны — одна из старинных семей Скэтскила. А там, на Хайгейт, находится их имение с огромным особняком и садом, с дороги его не видно.

Все же странная эта девочка с ненатурально блестящими глазами. Чем-то походила на белую крысу. Она неуверенно улыбнулась Леа, неуклюже спустила одну ногу с велосипеда.

— Ты за мной следишь, что ли?

— Нет, мэм… Я… просто вдруг увидела вас и…

Глаза широко расставлены, смотрят вроде бы искренне и одновременно встревоженно. Нервы у Леа были на пределе, и она резко спросила:

— Что тебе надо?

Девочка смотрела на нее с таким видом, точно от лица Леа исходил свет истины, ослепляющий и притягательный. Она шмыгнула носом.

— Да я… я просто хотела сказать… Извиниться за те глупости, что наговорила. Наверное, еще хуже сделала.

— Хуже? — Леа сердито улыбнулась.

— Просто мы с Анитой и Дениз… мы хотели помочь. Ну и поступили неправильно. Когда пришли к вам.

— Так это ты тот анонимный свидетель, видевший, как мою дочь встаскивают в фургон?

Лицо у девочки словно окаменело, она часто-часто заморгала. Леа готова была поклясться, что вот-вот та скажет ей что-то страшно важное. Но Джуд лишь покачала головой, снова шмыгнула носом, потом передернула худенькими плечами:

— Да нет вроде бы…

— Ясно. Ладно, пока. Мне пора.

Леа нахмурилась и отвернулась, сердце стучало как бешеное. Ей так хотелось остаться одной! Но девочка-крыса не отставала. С упорством, достойным лучшего применения, она следовала за Леа на расстоянии примерно трех футов. Велосипед у нее был дорогой, итальянский, такому мог бы позавидовать любой понимающий взрослый велосипедист-спортсмен.

Наконец Леа не выдержала. Остановилась, обернулась.

— Ты что-то хочешь сказать мне, Джуд?

Девочка скроила удивленную гримаску.

— «Джуд»! Так вы запомнили мое имя?..

Позже Леа не раз вспоминала этот странный момент. Выражение полного восторга на лице Джуд Трейерн. Даже бледная кожа пошла розовыми пятнами от удовольствия.

— Просто у тебя довольно необычное имя. А необычные имена хорошо запоминаются. Если можешь хоть что-нибудь рассказать мне о Марисе, говори, прошу тебя.

— Я? А что я могу знать?

— Разве не ты та загадочная свидетельница из школы?

— Какая еще свидетельница?

— Одна из соучениц рассказала, будто видела, как какой-то мужчина затаскивал Марису в свой фургон на Пятнадцатой улице. Не ты, случайно?..

Джуд отчаянно затрясла головой.

— Знаете, миссис Бэнтри, не всегда стоит верить свидетелям.

— Что ты хочешь сказать?

— Но это же общеизвестно. По телевизору все время показывают, в специальных выпусках. Допустим, свидетельница божится и клянется, что кого-то видела, а потом выясняется, что она ошиблась. Ну, как в случае с мистером Залманом. Люди говорили, это он, а теперь получается, что мог быть и кто-то другой.

Девочка говорила торопливо, взахлеб, не сводя расширенных блестящих глаз с Леа.

— Кто-то другой, Джуд? Но кто?

Тут, видимо, от возбуждения, Джуд потеряла равновесие и едва не свалилась с замечательного своего велосипеда. Неуклюже сползла с седла и зашагала рядом. И сжимала ручки так крепко, что костяшки пальцев побелели.

Дышала она часто, полуоткрытым ртом. А потом заговорила, заговорщицки понизив голос:

— Видите ли, миссис Бэнтри, у мистера Залмана свои странности. Он обращает внимание только на тех девочек, которые хорошенькие-прехорошенькие, ну, как ваша Мариса… А еще дети по телевизору говорили, что глаза у него прямо как лазерные лучи. — Джуд содрогнулась.

Леа была в шоке.

— Раз все замечали странности мистера Залмана, почему же никто ничего не говорил прежде? До того, как все случилось? Как вообще могли допустить такого человека к преподаванию в школе? — Она задохнулась от гнева.

А потом подумала: «Знала ли Мариса? И если да, почему мне ничего не сказала?»

Джуд тихо захихикала:

— Я вообще удивляюсь, почему всех их нанимают в учителя. Почему не задумываются, по каким причинам тот или иной человек хочет общаться с детьми. Причем не только испорченные мужчины, но и женщины тоже! — Она улыбнулась, словно не замечала выражения лица Леа. — Мистер 3., он вообще забавный. Называет себя «повелителем». Сами можете проверить, он даже сайт такой открыл, «Повелитель Глаз». И посылает сообщения маленьким девочкам после школы. И говорит им, чтобы ничего никому не рассказывали. Иначе, как он пишет, они «об этом пожалеют». — Джуд сделала движение руками, точно сдавливает чью-то невидимую шею. — И особенно нравятся ему девочки с красивыми длинными волосами, которые он так любит расчесывать.

— Расчесывать?

— Да. У мистера Залмана есть специальная щетка для волос. С металлическими зубьями. Называет ее «лохматкой». Ну и водит ею по красивым волосам, это у него такое развлечение. Надеюсь, копы нашли эту щетку, когда арестовали его, и приобщили к делу как улику. Правда, ко мне он никогда не лез. Ведь я не из хорошеньких.

Джуд словно выплевывала слова, торопливо, с ненавистью и даже со сладострастием. И не сводила с Леа пронзительных и плоских, как камушки, серых глаз.

Джуд понимала, девочка ждет от нее утешений: «О нет, ничего подобного, ты очень даже хорошенькая, Джуд! Придет день, и станешь настоящей красавицей».

При других обстоятельствах она взяла бы эту маленькую горячую крысиную мордочку в прохладные ладони, стала бы утешать: «Настанет день, и в тебя непременно кто-то влюбится, Джуд. Так что не горюй».

— Но ты говорила… это мог быть кто-то другой, верно? Не обязательно мистер Залман. Какой-то другой человек?

Джуд фыркнула.

— Да я хотела сказать еще раньше, в вашем доме, только тогда вы, похоже, и слушать ничего не желали. А та вторая дама, она так злобно на нас смотрела… Ей не терпелось, чтобы мы ушли.

— Джуд, прошу тебя! О каком человеке идет речь?

— Я ведь вам уже говорила, миссис Брэнли, то есть Бэнтри, Мариса была моей лучшей подругой. Не только была, и есть! Кое-кто из ребят над ней подшучивал, называл тупенькой, но я-то всегда знала: никакая она не тупица, нет! И она делилась со мной своими секретами, понимаете? — Джуд выдержала паузу, затем произнесла таинственным шепотом: — Говорила, что очень скучает об отце.

Леа словно нанесли удар под дых. На миг она лишилась дара речи.

— Мариса всегда говорила, как ненавидит Скэтскил. Мечтала жить с отцом. В каком-то месте под названием Беркли, в Калифорнии. Говорила, что хочет переехать туда.

Все эти слова Джуд произносила с особым, многозначительным самозабвением. Так ябедничают дети друг на друга родителям. Даже губы дрожали, так она была взволнована.

Леа все не могла обрести дар речи. Пыталась придумать, что можно ответить на это, но мысль не работала, наступил полный ступор.

— Подозреваю, вы этого не знали, миссис Бэнтри? — Джуд была сама невинность. Она щурилась и грызла ноготь большого пальца.

— Мариса говорила тебе это? Все эти вещи?..

— Вы что, рассердились на меня, что ли, миссис Бэнтри? Вы же сами хотели, чтобы я рассказала все.

— Мариса говорила тебе, что хочет жить со своим отцом? Не с матерью, а с отцом?

Леа вдруг стала плохо видеть. На месте, где стояла, щурилась и кривила губы девочка с меловым лицом и рыжеватыми волосами, образовалось нечто вроде воронкообразной тени.

— Просто подумала, вам будет интересно это знать, миссис Бэнтри. Может, Мариса к нему и убежала? Никому такое в голову не пришло, все считают, что это мистер Залман, копы — в первую очередь. Может, так оно и есть. Но это только предположение! Что, если Мариса позвонила отцу, попросила его приехать за ней? Ну, как-то с ним договорилась. И держала это в тайне от вас. Нам Мариса часто об этом говорила. Прямо как маленькая. И все твердила, что ей, извините, плевать на ваши чувства. Как-то раз я ей и говорю: «Твоя мама, она такая славная женщина, она страшно расстроится, если узнает, Мариса, что ты…»

Леа не могла сдержать слез. Ощущение было такое, словно она второй раз потеряла дочь.

ОШИБКИ

Следовало признать, первая ошибка состояла в том, что поскольку он ничего не знал об исчезновении Марисы, то никак не мог иметь к этому отношения.

Вторая: не надо было сразу связываться с адвокатом. Как только он понял, из-за чего именно его привезли в полицейское управление.

И третья: похоже, он вообще неправильно прожил всю свою жизнь.

Извращенец. Сексуальный маньяк. Педофил.

Похититель детей. Насильник. Убийца.

Майкел Залман тридцати одного года. Подозреваемый.

— Мама? Это Майкел. Надеюсь, ты еще не смотрела новости? Должен сообщить тебе не слишком приятную вещь…

Ничего! Он не знал ровным счетом ничего.

И само это имя, МАРИСА БЭНТРИ, ни о чем ему не говорило.

Ну по крайней мере поначалу. Он не был уверен.

Пребывая в смятенном состоянии, он не понимал, почему полицейские задают ему все эти вопросы.

— Почему вы спрашиваете меня об этом? Что-то случилось с этой Марисой Бэнтри, да?

Потом ему показали фотографии девочки.

Да, он тут же узнал ее. Длинные светлые волосы, иногда заплетены в косички. Одна из самых тихих учениц. Славная девочка. Он узнал ее на снимке, но никак не удавалось вспомнить имя. Потому что…

— Послушайте, я ведь не их постоянный учитель. Я всего лишь консультант. У меня даже кабинета в школе нет. И занятия я провожу нерегулярно. В средней школе компьютерные классы ведет обычно один из математиков. Я даже не знаю этих детей по именам в отличие от других преподавателей.

Говорил он торопливо, сбивчиво, явно нервничая. В помещении было очень холодно, однако он весь вспотел.

Иллюстрация к допросу в полиции. Они умеют заставить тебя попотеть!

Вообще-то Залман привирал, утверждая, будто не знает имен своих учеников. Ему были известны имена многих. И уж определенно он всех знал в лицо. Особенно тех из старшеклассников, кто талантлив и трудолюбив. А вот Марису Бэнтри действительно не знал. Очевидно, эта маленькая белокурая девочка не произвела на него должного впечатления.

Да и никаких личных разговоров с ней не вел. В этом он был уверен.

— Почему вы спрашиваете меня об этой девочке? Если она пропала, ушла куда-то из дома, при чем здесь я?..

Сам тон Залмана, он тоже о многом говорил. В нем еще не слышалось гнева, только крайнее раздражение.

Нет, конечно, он полностью с ними согласен: если ребенок отсутствует уже двадцать четыре часа с лишком, это серьезно. Если одиннадцатилетняя Мариса Бэнтри действительно пропала, это ужасно.

— Но ко мне это не имеет ни малейшего отношения.

Они позволили ему говорить. Не перебивали, лишь записывали все на магнитофон. Они вроде бы даже и не осуждали его, никак не показывали, что не верят ни единому слову. Делали вид, будто хотят задать всего несколько вопросов, ответив на которые он очень поможет расследованию. Объяснили, что это исключительно в его интересах — сотрудничать с полицией, чтобы между ними не было недопонимания, или даже, скорее, чтобы исключить ошибку в идентификации.

— Ошибку в идентификации? О чем это вы, черт возьми?..

Он все больше нервничал и заводился. Терял терпение. Знал, что абсолютно ни в чем не виноват. Даже мелких нарушений за ним не числилось, его ни разу не штрафовали за превышение скорости или неправильную парковку. Он невиновен! И потому настоял на проверке на детекторе лжи.

И допустил тем самым еще одну ошибку.

Семнадцать часов спустя приглашенный к Майкелу Залману адвокат настойчиво советовал своему подзащитному:

— Ступайте домой, Майкел. Отоспитесь. Вам просто необходимо поспать. И не разговаривайте ни с кем, за исключением тех, кого хорошо знаете, кому доверяете целиком и полностью. И главное, упаси вас Бог вступать в какие-либо контакты с матерью пропавшей девочки.

«Пожалуйста, поверьте, это не я. Я не безумец, похитивший вашу прелестную дочурку. Просто произошло недоразумение. Клянусь, миссис Бэнтри, я невиновен. Мы с вами никогда не встречались, мы незнакомы, но позвольте выразить вам глубочайшее соболезнование. И поверьте, это кошмар для нас обоих».

Он ехал домой, к северной окраине Территауна. Фары встречных автомобилей слепили глаза. По щекам струились слезы. Пик волнения прошел, адреналин постепенно вытекал из жил, точно вода через засорившийся сток в раковине. В висках стучало, и вскоре головная боль стала невыносимой. Такой боли он прежде не испытывал.

Господи!.. Что, если это кровоизлияние в мозг?..

Он умирает. Жизнь кончена. И все подумают, что именно чувство вины привело к инсульту. Он никогда уже не сможет защитить свое доброе имя.

С каким заносчивым и презрительным видом входил он в полицейское управление, уверенный, что через час его точно отпустят, и вот теперь… Теперь он словно раненое животное, ищущее норку, куда можно было бы забиться. Нет, он не в силах совладать с этим ужасным движением на автомагистрали номер девять, не в состоянии выдержать бешеную скорость. Нетерпеливые водители гудели ему. Огромный джип притормозил всего в нескольких дюймах от заднего бампера машины Залмана.

Он его понимал! Он и сам обычно был нетерпеливым водителем. И его страшно раздражали осторожные «чайники», еле-еле плетущиеся по шоссе, предназначенному для больших скоростей. Теперь он стал одним из них, ехал со скоростью не более двадцати миль в час.

Кто бы ни были завистники и ненавистники, впутавшие его в этот кошмар, следует отдать им должное: они сумели нанести сокрушительный удар.

Залману снова не повезло. Ввалившись в подъезд своего дома, он увидел соседа. Тот ждал лифт. Залман был небрит, встрепан, от него воняло потом. Он увидел, как сосед недоуменно и брезгливо рассматривает его. Потом в глазах мелькнуло узнавание и тут же сменилось крайним отвращением.

«Но это не я! Я этого не делал! Иначе бы полиция меня просто не отпустила».

Залман не стал входить в лифт с соседом. Остался ждать. Он жил на пятом этаже так называемого кондоминиума. И никогда не считал эти три скудно обставленные комнаты своим домом. Уже давно не считал он родным домом и квартиру матери в Верхнем Ист-Сайде. Можно сказать, у Залмана вообще не было дома в настоящем понимании этого слова.

Уже почти двенадцать ночи, а этот ужасный день все не кончался. Он вообще потерял счет дням. Не смог бы даже с уверенностью сказать, какой теперь месяц или год. Голова раскалывалась от боли. Он долго нащупывал ключом замочную скважину и слышал, как внутри надрывается телефон. Звонит с маниакальной настойчивостью в погруженном во тьму помещении.

«Пока отпускаем. Носите с собой мобильник — на тот случай, если полиции вдруг понадобится связаться с вами. И чтоб НЕ СМЕЛИ УЕЗЖАТЬ из города. Стоит вам только уехать, и мы тут же выпишем ордер на ваш арест».

— Дело не в том, что я невиновен, мама. Я знаю, что невиновен! Но самое ужасное, что, похоже, люди считают иначе. Много людей!.. И это факт. Таких людей было много.

Теперь ему придется жить с этим. Теперь именно он, этот факт, надолго определял место Майкела Залмана в жизни.

«Руки держите так, чтоб мы их видели, сэр».

Так все начиналось. Почему-то его измученное сознание зациклилось именно на этом моменте. Возле горы Бэр.

Полицейские возле машины. Стоят и пристально смотрят на него. С таким видом, словно…

Интересно, выхватили бы они свои револьверы и пристрелили бы его на месте, если б он вдруг сделал резкое движение? При одной только мысли об этом накатывала дурнота. Нет, слава Богу, такого не случилось, но стоило вспомнить эту сцену, и ему всякий раз становилось плохо.

Однако же полицейские очень вежливо попросили разрешения осмотреть его машину. Он колебался всего секунду, затем согласился. Естественно, он испытывал раздражение, как любой другой гражданин на его месте, не нарушавший никаких законов, к тому же бывший член Американского союза защиты гражданских свобод. Но с другой стороны, почему бы нет? Ведь он знал, что в фургончике у него нет ничего такого, что могло бы заинтересовать полицию. Он даже марихуану уже не курил, завязал давным-давно. Не прятал в машине оружие. Да у него сроду и не было огнестрельного оружия. Так что полицейские осмотрели фургончик и ничего там не нашли. Какого черта они там искали, Майкл понятия не имел, но все равно испытал нечто сродни облегчению, увидев, что поиски оказались напрасны. Потом перехватил взгляд одного из них. Коп глаз не сводил с обложек книг в дешевых переплетах, что валялись на заднем сиденье. Он сам бросил эти книжки туда несколько недель назад и почти забыл о них.

Голые женщины? И что с того?

— Слава Богу, это ведь не порнография какая-то, верно, офицер? Или они запрещенные?

Этот недостаток был присущ Залману едва ли не с детства. Умничать в самый неподходящий момент.

Теперь у него был адвокат. «Собственный» адвокат.

Ньюбергер всерьез взялся за детективов Скэтскила и весь аппарат обвинения в целом. Деланную их цивилизованность в обращении Залман ошибочно принял за сочувствие, и глубоко заблуждался. На самом деле они выжимали его как лимон, и он покорно шел у них на поводу. То и дело напоминали, что он не под арестом, что он всего лишь помогает в расследовании.

А вот тело, похоже, знало правду с самого начала. Им овладело неприятное волнение, беспокойство. Хотелось мочиться каждые двадцать минут. Адреналин так и бушевал в крови, словно у загнанного в угол зверя.

Давление поднялось, в ушах эхом отдавалось биение сердца. Довольно глупо напрашиваться в таком состоянии на тест на полиграфе. Но ведь он невиновен, не так ли?..

Ему следовало потребовать адвоката раньше, как только они начали расспрашивать о пропавшей девочке. Как только стало ясно, что положение его весьма серьезно, а недопонимание, или «ошибка в идентификации», здесь ни при чем. А «ошибался» некий анонимный «свидетель». (По всей видимости, один из его учеников. А может, лгал, специально на него наговаривал? Но зачем, с какой, скажите на милость, целью?) Так что пришлось позвонить старшему кузену, юристу. Он не виделся и не разговаривал с ним со дня похорон отца.

Залман вкратце объяснил ситуацию: попал просто в кошмарное положение, поверь, просто глупость какая-то, даже смешно. Но дело тем не менее серьезное, поскольку является он подозреваемым. А потому не сможет ли Джошуа порекомендовать ему хорошего адвоката по уголовным делам, который сможет немедленно прибыть в Скэтскил и заступиться за него перед полицией?

Кузена настолько потрясли эти новости, что он не сразу обрел дар речи.

— Т-ты, Майкел?.. Ты… под арестом?

— Нет, я не под арестом, Эндрю.

«А то еще подумает, будто я виновен. Мой кузен поверит в то, что я сексуальный маньяк».

И вот через девяносто минут, после целой серии отчаянных телефонных переговоров, Залман получил адвоката по уголовным делам с Манхэттена. Фамилия его была Ньюбергер, и он вопреки тайным ожиданиям Майкела не стал уверять его, что причин для беспокойства нет.

«ЖИТЕЛЬ ТЕРРИТАУНА ДОПРАШИВАЕТСЯ В СВЯЗИ С ПОХИЩЕНИЕМ 11-ЛЕТНЕГО РЕБЕНКА»

«ПОИСКИ МАРИСЫ ПРОДОЛЖАЮТСЯ

ПРЕПОДАВАТЕЛЬ СКЭТСКИЛ-ДЕЙ ЗАДЕРЖАН ПОЛИЦИЕЙ»

«ШЕСТИКЛАССНИЦА ДО СИХ ПОР НЕ НАЙДЕНА

УЧИТЕЛЯ ИЗ СКЭТСКИЛ-ДЕЙ ДОПРАШИВАЕТ ПОЛИЦИЯ

ИДЕНТИФИКАЦИЯ ФУРГОНА, ЗАДЕЙСТВОВАННОГО В ПОХИЩЕНИИ, НЕ ДАЛА СКОЛЬКО-НИБУДЬ ОПРЕДЕЛЕННЫХ РЕЗУЛЬТАТОВ»

«МАЙКЕЛ ЗАЛМАН, 31 ГОДА, ПРЕПОДАВАТЕЛЬ ПО КОМПЬЮТЕРАМ, ДОПРАШИВАЕТСЯ ПОЛИЦИЕЙ В СВЯЗИ С ПОХИЩЕНИЕМ РЕБЕНКА»

«ЗАЛМАН: „Я НЕВИНОВЕН“

ЖИТЕЛЯ ТЕРРИТАУНА ДОПРАШИВАЕТ ПОЛИЦИЯ ПО ОБВИНЕНИЮ В ПОХИЩЕНИИ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНЕЙ»

Такими броскими заголовками пестрели первые полосы газет. Рядом красовались фотографии пропавшей девочки, матери пропавшей девочки, а также «наиболее вероятного подозреваемого» Майкела Залмана.

Это был журнал местных телевизионных новостей. Ньюбергер предупреждал его: не смотреть телевизор, не отвечать на телефонные звонки и не вступать в разговоры с посторонними. И уж тем более не открывать дверь, пока не убедится, что пришел кто-то из своих. И однако же Залман смотрел телевизор, из последних сил борясь с навалившейся на него сонливостью после приема двух таблеток тайленола. Сидел, тупо уставившись на экран, и просто ушам и глазам своим не верил.

Мнение о Майкеле Залмане высказывали симпатичной ведущей ученики школы Скэтскил-Дей. Лица их были закрыты плашками, голоса изменены.

— Мистер Залман, он крутой. Лично мне он нравится.

— Мистер Залман человек, как мне кажется, саркастичный. Умных ребят он еще терпит, зато остальным дает понять, что мы тупицы и ничего путевого из нас не получится.

— Я просто обалдела, когда узнала! Мистер Залман никогда не делал ничего такого… подлого. Во всяком случае, не в компьютерном классе.

— У этого мистера Залмана глаза прямо как лазер! Всегда знала, что он человек жуткий.

— Этот мистер Залман так иногда на тебя взглянет! Прямо мороз по коже!

— Ребята говорят, у него было нечто вроде такой расчески… Или щетки. И что будто он ею расчесывал волосы девчонкам. Не знаю, лично я не видел.

— Эта щетка для волос, что была у мистера Залмана, это такая гадость! Правда, на мне он ее не испытывал. Я ведь не такая хорошенькая, как некоторые.

— Он давал дополнительные занятия после уроков, стоит только попросить. И был так добр ко мне. Вся эта ерунда насчет Марисы… не знаю. Как-то не очень верится. Прямо плакать хочется от этого ужаса…

Затем на экране возникла директриса школы, доктор Адриен Кори, и начала объяснять скептически настроенному ведущему, что Майкел Залман, которого она наняла два с половиной года назад, имел отличные рекомендации, был высокосознательным и надежным членом преподавательского коллектива. И никаких жалоб на него никогда не поступало.

— Никаких жалоб! А что же тогда только что говорили с экрана некоторые ученики?

Доктор Кори скривила губы, изобразив подобие лучезарной улыбки.

— Ну мало ли что говорят.

— Так Залман продолжит преподавание в школе Скэтскил-Дей?

— Мистер Залман временно отстранен от занятий с сохранением зарплаты.

Он так и вскипел от ярости. Первой мыслью было: «Я вас всех засужу!» Затем пришло второе, более трезвое соображение: «Я должен добиться оправдания, если дело дойдет до суда».

У него есть друзья в Скэтскил-Дей, во всяком случае, он в это верил. Та самая молодая женщина, чей брак не удался и которая несколько раз приглашала Залмана на обед. Еще преподаватель математики, с которым он часто встречался в спортивном зале. А также школьный психолог, чье чувство юмора совпадало с его собственным. Ну и, наконец, доктор Кори, очень умная, интеллигентная и добрая женщина, всегда, как казалось Залману, относившаяся к нему с симпатией.

Вот к ним-то он и обратится. Они должны ему верить!

Залман настоял на встрече с Адриен Кори тет-а-тет. Он настоятельно просил, чтобы ему разрешили представить перед коллегами дело так, как он его видит. В ответ ему сообщили, что о его присутствии в школе не может быть и речи — во всяком случае, пока. Мол, сам факт появления в школе Залмана в данной ситуации произведет отрицательное впечатление на коллег и учеников.

Последовало строгое предупреждение: если он только попробует войти в здание школы в понедельник утром, охранники не пропустят его.

— Но почему? В чем я провинился? Что я такого сделал?

Да дело не в том, что именно сделал Залман. Важно, что общественность думает, будто он в этом замешан. Неужели не ясно?

Тогда он пошел на компромисс — предложил встретиться доктору Кори на нейтральной территории. В понедельник, в восемь утра, в офисном здании попечительского совета школы, что на Трейерн-сквер. В ответ ему было заявлено, что он должен явиться туда с адвокатом. Залман отказался.

И возможно, совершил тем самым еще одну ошибку. Но он не мог ждать, когда прибудет его официальный защитник Ньюбергер, ведь дело было срочное.

— Я должен работать! Должен вернуться в школу как ни в чем не бывало. Ведь на деле так оно и есть, никакого преступления я не совершал. Я настаиваю на возвращении в школу.

Адриен Кори пробормотала в ответ нечто сочувственное или утешительное. Добрая женщина. Во всяком случае, Залману отчаянно хотелось верить в это. Она очень порядочный человек, и намерения у нее самые лучшие, и к нему относилась с симпатией. Она всегда так смеялась над его шутками!

Впрочем, иногда морщилась, если юмор Залмана приобретал, на ее вкус, слишком уж двусмысленный характер. Во всяком случае, на людях.

Залман воспротивился решению отстранить его от преподавания без «соответствующих процессуальных решений». Потребовал встречи с попечительским советом школы. Как можно отстранять человека от работы без веских причин? Ведь это же просто неэтично и незаконно! Что, интересно, скажут школьные власти, если он подаст на них в суд?

— Клянусь, я этого не делал. Я здесь совершенно ни при чем. Я едва знал эту Марису Бэнтри, вообще не контактировал с этой девочкой. Доктор Кори, Адриен, все эти так называемые свидетели лгут! И эта заколка для волос, которую якобы полиция нашла за моим домом… ее подбросили туда, вот и все. А подбросил тот, кто меня ненавидит, кто хочет погубить мою жизнь! Это просто кошмар какой-то, но я уверен, он скоро закончится, все будет хорошо. Просто я хочу сказать, нет никаких доказательств, что я имею к этому хоть какое-то отношение… ну, к исчезновению девочки. Потому что я совершенно ни при чем! Мне просто необходимо вернуться к работе, Адриен. Мне нужно, чтобы вы продемонстрировали веру в меня. Уверен, все коллеги верят мне. Пожалуйста, очень прошу, пересмотрите свое решение! Я готов вернуться к работе прямо сегодня, с утра. И смогу объяснить ученикам… все. Только дайте мне шанс, ладно? Даже если я и был арестован… но сейчас-то не под арестом. Нет, Адриен, перед законом я чист. Перед законом я невиновен до тех пор, пока меня не признают виновным. А меня нельзя признать виновным, нельзя этого доказать, потому что я… я не делал… ничего такого плохого.

Его вдруг пронзила страшная боль. Ощущение было такое, точно в череп вонзили острую ледяную пику. Он застонал, наклонился вперед и обхватил голову руками.

Испуганный женский голос спрашивал его:

— Мистер Залман? Может, вызвать врача? Или лучше «скорую»?..

ПОД НАДЗОРОМ

Ему просто необходимо поговорить с ней. Попробовать как-то утешить…

На пятый день бодрствования это стало жизненной необходимостью. Ведь только пребывая в самом жалком положении, начал он понимать, насколько тяжелее должна воспринимать это мать Марисы Бэнтри, для которой сам он был просто подозреваемым.

Вот уже и вторник. И разумеется, ему не разрешили выйти на работу. Все эти дни он спал лишь урывками, даже не раздеваясь. Ел, стоя перед открытым холодильником, хватая из него что попало. Жил на тайленоле. Не отрывал глаз от экрана телевизора, переключаясь с канала на канал в поисках самых последних новостей о пропавшей девочке, изредка с ужасом смотрел на свое отражение в зеркале — лицо осунувшееся, небритое, под глазами круги. И еще — странно искаженное, словно от чувства вины или боли. Так вот он каков! Этот Залман! Единственный подозреваемый в деле, которого пока что арестовала полиция, провела сквозь строй фотографов и репортеров с телевизионными камерами, после чего его возненавидели и запрезирали сотни тысяч зрителей, не имевших возможности увидеть этого негодяя Залмана во плоти и выразить ему свое негодование.

Вообще-то у полиции Скэтскила были и другие подозреваемые. И отрабатывала она и другие версии и зацепки. Ньюбергер сообщил, что до него дошли слухи, будто они направили своих людей в Калифорнию на поиски отца Марисы Бэнтри, которого считали вполне «серьезным подозреваемым» в деле о похищении.

Но и в Скэтскиле поиски продолжались. И в государственном парке горы Бэр, и в заповеднике Голубая Гора, что к югу от Пикскила. Прочесывали территорию вдоль берега реки Гудзон, между Пикскилом и Скэтскилом. Прочесывали парковые и лесные массивы к востоку от Скэтскила, в государственном заказнике Рокфеллера. Были созданы специальные спасательные и поисковые группы, состоявшие как из профессионалов, так и из добровольцев. Залман хотел и сам вызваться помочь в поисках, он сгорал от жажды деятельности, но Ньюбергер, заслышав это, окинул его недоуменным взглядом:

— Не слишком хорошая идея, Майкел. Ты уж мне поверь.

Поступали сообщения о людях, якобы видевших, как с мостов в реки и ручьи какие-то люди сбрасывали таинственные предметы. Мелькали также отрывочные сообщения о том, будто пропавшую девочку видели живой и невредимой в обществе ее похитителя или похитителей в самых разных местах — от транзитной автострады штата Нью-Йорк до скоростной автомагистрали, пролегающей по территории Новой Англии. Светловолосых белокожих девочек в возрасте от восьми до тринадцати лет, похожих на Марису Бэнтри, видели буквально повсюду.

Полиция получила свыше тысячи телефонных звонков и сообщений по электронной почте. В средствах массовой информации утверждалось, что проверяется каждый след, все зацепки. И Залман недоумевал. Как прикажете это понимать — все зацепки?

Он сам звонил детективам из Скэтскила, довольно часто. Уже наизусть помнил все номера. И почти никто ни разу ему не перезвонил. Ему просто давали понять, что Залман больше не главный подозреваемый, по крайней мере на данный момент. Все тот же Ньюбергер сообщил, что с заколки для волос, столь хитроумно и коварно подброшенной на стоянку для машин за домом, были стерты все отпечатки пальцев. «Так что эту улику явно подбросили».

Номер телефона Залмана изменили, и новый в справочнике не значился, однако он все равно получал море нежелательных звонков — злобных, оскорбительных, угрожающих, порой просто издевательских. И тогда он выдернул телефонный шнур из розетки и стал пользоваться исключительно мобильником, так и носил его повсюду с собой, нервно расхаживая по тесной квартире. Из окон пятого этажа был виден участок реки Гудзон под несколько странным углом. В дождливые или облачные дни река приобретала свинцовый оттенок, но в ясную погоду была удивительно красива — эдакая ярко-голубая мерцающая полоса. Долгие минуты простаивал он перед окном, завороженно созерцая этот вид. Вот истинно чистая красота. Она ни от кого не зависит, ее не трогает несчастье, что ворвалось в его жизнь.

«И ко мне не имеет никакого отношения. Ничего общего с тем злом, что может сотворить человек».

И почему-то ему отчаянно хотелось разделить это утешительное зрелище и все свои соображения с матерью пропавшей девочки, Леа Бэнтри. Ведь все так просто — достаточно увидеть лишь раз, и все становится ясно.

Он пошел на Пятнадцатую улицу, где жила эта женщина, увидел ее дом. Дом показался знакомым. Еще бы — его столько раз показывали по телевизору. Залман не осмелился предварительно позвонить ей. Всего-то и хотел поговорить несколько минут, вот и все.

Уже смеркалось. Заморосил мелкий прохладный дождь, скорее напоминающий туман. Какое-то время он топтался в нерешительности на дорожке, ведущей к пятачку газона перед барачного вида зданием, нелепый, в брюках цвета хаки, полотняной куртке и беговых кроссовках. Из-под приподнятого воротника торчали космы промокших волос. Вот уже несколько дней он не брился. Глаза лихорадочно блестели. И Майкел вдруг понял — будет правильно, если сейчас он пересечет эту лужайку, затем зайдет с той стороны, где расположен вход, и тогда, возможно, поймет, где именно находится квартира Леа Бэнтри.

«Пожалуйста… Я просто не мог с вами не повидаться. Мы должны разделить этот кошмар».

Полиция прибыла быстро. Ему завернули руки за спину и защелкнули на них наручники.

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

— Она дышит или нет?..

— Господи!

— Так она не… Она дышит?

— Да дышит, дышит. С ней все о'кей.

— Может, она того… отравилась?..

Как же мы перепугались! Анита сперва рыдала, потом начала хохотать как сумасшедшая, никак не могла остановиться. На Дениз нашел жор. Она все время что-то жевала, набивала рот чем попало и дома, и в школьном кафетерии. Потом бежала в туалет, засовывала пальцы в рот, блевала и спускала воду, потом опять блевала и опять спускала. Причем дома старалась сделать все так, чтобы родители не заметили, ну а в школе — чтобы другие девчонки не видели и не настучали на нее.

Все чаще мы замечали, как странно посматривают на нас в школе. С таким видом, будто им что-то известно.

Вообще с тех пор, как мы заявились к мамаше Кукурузной Девы с дурацким букетом белых цветов, все пошло наперекосяк. Дениз это понимала, и Анита тоже. Джуд наверняка понимала, просто отказывалась признавать.

Да матерям плевать на своих детей. Все это сплошное притворство. Джуд твердо верила в это. И больше всех на свете она ненавидела почему-то мать Кукурузной Девы.

Анита страшно опасалась, что Кукурузная Дева отравится, ведь мы скармливали ей чудовищное количество таблеток. Теперь Кукурузная Дева уже почти ничего не ела. Приходилось добавлять в домашний сыр ванильное мороженое, перемешивать, чуть не насильно открывать ей рот и впихивать туда ложку-другую угощения. А затем закрывать ей рот и держать, дожидаясь, пока проглотит. Но Кукурузная Дева в половине случаев начинала давиться этой едой, кашлять и рыгать, и белая жижица вытекала у нее изо рта точно блевотина.

И мы начали просить и умолять.

— Послушай, Джуд, может, лучше…

— Нам же не надо, чтоб она умерла, верно?

— Джуд! Джуд?..

Теперь все это уже не казалось занятным. Всего несколько дней назад, стоило посмотреть по телевизору новости, взглянуть на газеты — даже в «Нью-Йорк таймс» писали, — стоило увидеть плакаты «ВЫ МЕНЯ ВИДЕЛИ?», прочесть о назначенной награде в пятнадцать тысяч долларов, и мы начинали ржать, как гиены. Но поводов для смеха становилось все меньше. Джуд по-прежнему на чем свет стоит чихвостила этих задниц, так она их называла, смеялась над тем, как они просто с ног сбиваются в поисках Кукурузной Девы, в то время как она тут, можно сказать, прямо у них под носом, на Хайгейт-авеню.

Джуд проделывала все эти гадости. В понедельник пришла в школу, захватив с собой заколку Кукурузной Девы в виде бабочки, и заявила, что хочет носить ее в волосах. Мы всполошились и стали просить ее, мол, не надо, не надо. И она смеялась над нами, но заколку нацеплять не стала.

Джуд много рассуждала об очистительном огне, «жертвоприношении». Нашла в Интернете описания того, что проделывали буддисты еще в незапамятные времена.

В ходе жертвоприношения Кукурузной Деве полагалось вырезать сердце, слить оттуда кровь и хранить ее в священных сосудах. Но можно было просто сжечь Кукурузную Деву, а затем смешать ее пепел с землей — так объясняла Джуд.

Огонь — более чистый способ, говорила Джуд. Только поначалу немного больно, а потом ничего.

Теперь Джуд фотографировала нашу Деву «Полароидом» почти все время. К концу накопится снимков пятьдесят, не меньше. Мы почему-то считали, что Джуд собирается разместить их в Интернете, но этого не случилось.

Что делать с этими снимками, если вдруг их заберет полиция, мы не знали. Они даже не были проявлены. Может, изображение исчезло само по себе?..

Да, тут было на что посмотреть! На некоторых Кукурузная Дева лежала на спине на похоронных дрогах, вся укутанная шелками, кружевами и рюшками, и казалась такой маленькой… На других она красовалась голышом. Джуд заставляла ее раздеться, потом раскидывала волосы веером по подушке, раздвигала ей ноги, так широко, что видна была маленькая розовая щелочка между ног. Джуд называла ее разрезом.

Разрез у Кукурузной Девы совсем не похож на наши, говорила Джуд, прямо как у маленькой девочки и гораздо симпатичнее. И еще у нее никогда не вырастут лобковые волосы, говорила Джуд. Жуткая гадость. Нет, Кукурузной Деве эта печальная участь не грозит.

Джуд смеялась и говорила, что разошлет эти снимки по телеканалам. Все равно они не посмеют ими воспользоваться.

Были снимки и в других позах. Кукурузная Дева то сидела на ложе из шелка и кружев, то стояла на коленях, то даже на ногах, если Джуд удавалось ее расшевелить. Она хлопала ее по щекам, чтобы Дева открыла глаза. Она открывала и еще улыбалась какой-то странной маленькой полуулыбкой, стояла, привалившись всем телом к Джуд, головы их соприкасались, Джуд ухмылялась во весь рот. И при одном взгляде на Кукурузную Деву и Джуд становилось ясно, что они парят где-то над землей, в небесах, где уже никто никогда не достанет, не обидит, и все остальные могут лишь смотреть на них, возведя глаза ввысь, и дивиться тому, как они туда попали.

Эти снимки Джуд заставляла делать нас. Один стал самым ее любимым. Она частенько говорила, что хотела бы показать его матери Кукурузной Девы. Может, настанет день, и покажет.

В ту ночь нам показалось, что Кукурузная Дева умирает.

Она дрожала и дергалась во сне. Но такое с ней бывало и прежде. А потом вдруг началось нечто вроде эпилептического припадка. Сначала она широко разинула рот, издавая невнятное «у-у-у», да еще высунула язык, весь мокрый и белый от слюны. Просто жуткое зрелище. Анита так и отпрянула и забормотала:

— Она умирает, умирает! О Господи, да она сейчас помрет! Джуд, сделай что-нибудь, иначе она сейчас окочурится!

И тут Джуд влепила Аните пощечину, чтобы та заткнулась. Она была просто вне себя от ярости, наша Джуд.

— Эй, ты, толстая задница, вали отсюда! Ни хрена ты не понимаешь! — заорала она.

А потом Джуд взялась за Кукурузную Деву. Навалилась на нее, заставила лечь на спину и держала. А руки и ноги у Кукурузной Девы все продолжали дергаться, словно она танцевала лежа какой-то дикий танец. И глаза были открыты, но смотрели так, словно она ничего не видит, не понимает. Глаза у нее были точь-в-точь как у куклы, стеклянные и мертвые. Тут даже Джуд немного испугалась и занервничала, а потом просто легла на нее всем телом. И еще, наверное, Кукурузная Дева была страшно холодная. Такая костлявая, что холод проникал в каждую косточку и жилку, и Джуд растопырила руки, и обхватила ими руки Девы, и держала крепко-крепко. И ноги у нее тоже были растопырены и лежали вдоль ног Кукурузной Девы, и лицом своим она прижималась к ее лицу. В этот миг они походили на девочек-близнецов, вылупившихся из одного яйца.

«Я здесь, я Джуд, я буду всегда защищать тебя, даже в Долине Теней и Смерти, буду защищать тебя во веки веков. АМИНЬ…»

Ну и постепенно Кукурузная Дева перестала дрожать и дергаться и лишь дышала как-то странно, с присвистом, но все же дышала. А раз человек дышит, с ним все о'кей.

Но Анита не могла опомниться от страха. Она изо всех сил пыталась сдержать истерический смех, что нападал на нее временами, и тогда она ржала как лошадь, не могла остановиться. Вот и сейчас не смогла. И тут Джуд — хрясь-хрясь — как врежет ей по одной щеке, потом по другой. И еще обозвала ее жирной задницей и сучкой придурочной, и Анита разрыдалась и выбежала из комнаты точно побитая собака. Мы слышали, как она воет и скулит на лестнице. И тут Джуд заявила:

— Она следующая.

На сайте под названием Ошибка! Недопустимый объект гиперссылки., там, где обычно Джуд Б. общалась с Повелителем Глаз, была размещена одна цитата. И Джуд нам ее показала. «ЕСТЬ ЧЕЛОВЕК, ЕСТЬ ПРОБЛЕМА. НЕТ ЧЕЛОВЕКА, НЕТ ПРОБЛЕМЫ (СТАЛИН)».

Джуд никогда не сообщала Повелителю Глаз, девушка она или парень, и Повелитель Глаз считал ее мужчиной. Она сообщила ему, что пленница у нее. А потом запросила у него разрешения на жертвоприношение, ну и Повелитель Глаз отстучал ей в ответ: «Да тебе просто цены нет, раз ты у нас так развита не по годам. Никогда не подумаешь, что тебе всего тринадцать, и вообще: где ты живешь, Джуд Б.?»

И тут Джуд вдруг осенило: Повелитель Глаз никакой не друг, обитающий сразу в нескольких разных местах земного шара, а агент ФБР, который притворяется другом и духовником лишь для того, чтобы вычислить и схватить ее. Так что Джуд покинула сайт darkspeaklink.com и больше на него уже не возвращалась.

ВАМ, ЗАДНИЦЫ! ЗАПИСКА САМОУБИЙЦЫ

Джуд Б. поняла — это конец. Пошел шестой день, до жертвоприношения оставалось всего четыре. Пути назад нет.

Дениз ломалась прямо на глазах. Смотрела тупо-невидяще, точно ей врезали по башке, и учительница в начале урока спросила:

— Дениз, может, ты заболела?

Но сперва Дениз словно и не слышала ее. А потом покачала головой и выдавила еле слышно:

— Нет.

Анита в школу вообще не пошла. Пряталась дома. Стало ясно, что она может выдать Джуд. И добраться до нее, чтобы раз и навсегда заткнуть рот предательнице, не было теперь никакой возможности.

И это ученики и последователи Джуд, которым она так доверяла! Не стоит доверять людям, зная, что они в подметки тебе не годятся.

Дениз продолжала умолять:

— Джуд, может, нам лучше все-таки… отпустить Кукурузную Деву? Потому что если она, если она вдруг…

Кукурузная Дева стала табу. Кукурузную Деву ни за что нельзя отпускать. Ну разве только если кто-то займет ее место. А так отпускать нельзя.

— Может, ты хочешь занять место Кукурузной Девы?

— Но, Джуд, никакая она не Кукурузная Дева, она М-мариса Бэн…

Джуд охватил праведный гнев. Бац-бац, ладонью наотмашь по голове, по щекам, по этой тупой и наглой физиономии…

Обычно у пятнистых гиен рождаются близнецы. Но один близнец всегда сильнее второго и тут же начинает нападать на брата, пытается порвать ему глотку. И другого выхода у него просто нет, потому как тот, второй, тоже будет стараться прикончить его. Выбора нет…

Обычно Джуд Б. и ее «ученики» занимали столик в самом укромном углу школьного кафетерия, вдали от придирчивых и насмешливых взглядов одноклассников. Там и поедали свои завтраки. И вдруг сегодня вместо святой троицы все увидели только Джуд Б. и Дениз Людвиг и заметили, как Дениз о чем-то слезно умоляет Джуд, даже вроде плачет, непрестанно шмыгая носом и утирая его тыльной стороной ладони, размазывая сопли по лицу. Словом, ведет себя самым непотребным образом для мало-мальски воспитанной девочки. А Джуд бормочет сквозь крепко стиснутые зубы: «Я запрещаю тебе плакать, запрещаю устраивать здесь представление». А Дениз все не унимается, продолжает плакать, бормотать, просить. И тут Джуд охватывает бешенство, и она влепляет Дениз пощечину. И та отшатывается, стул переворачивается и падает, и Дениз выбегает из кафетерия, что-то жалобно лепеча. А затем на глазах у изумленно застывших учеников коварная Джуд Б. тоже выбегает через заднюю дверь. Бежит по дорожке к изгороди, возле которой школьники оставляют свои велосипеды, садится на свой и мчится с бешеной скоростью, словно подстегиваемая собственным негодованием. Проезжает на бешеной скорости расстояние, что отделяет школу от старого дома Трейернов, пулей пролетает по Хайгейт-авеню, и машины едва успевают увернуться, чтоб не сбить эту ослепленную гневом велосипедистку.

И еще все это время Джуд бешено хохочет, ибо не испытывает абсолютно никакого страха. Она подобна ястребу, парящему над горным хребтом. Восходящие потоки воздуха держат его, и он взмахивает крыльями лишь изредка, чтобы парить в небесах и источать смертельную угрозу. Ястреб! Джуд Б. самый настоящий ястреб! Если бы тогда велосипед ее сбили, если бы она погибла на Хайгейт-авеню, Кукурузная Дева так бы и истлела на своем смертном ложе, укутанная в шелка и кружева. Кукурузную Деву долго бы еще не нашли.

«Так лучше. Мы умрем вместе».

Ее не станут допрашивать перед жюри присяжных. Ведь чтобы в чем-то убедить это жюри, приходится нести такую чушь. Нет, ее будет допрашивать только судья.

Судья — аристократ. Джуд Б. — тоже аристократка.

И еще. Ее будут судить как взрослую! Она на этом настоит.

В саду под навесом хранилась старая проржавевшая газонокосилка. С полбака бензина там еще осталось. Можно вылить его в канистру через воронку, если удастся открыть. Джуд попробовала, открыть удалось.

Старинная серебряная зажигалка бабушки с выгравированными на ней инициалами «Д.Л.Т.». Клик-клик, и возник мерцающий и прозрачный язычок голубовато-оранжевого пламени.

Сначала она спалит Кукурузную Деву. Нет! Лучше умереть вместе.

Надо просто и спокойно объяснить ей: «Больно будет только вначале. Всего несколько секунд. Ну а потом… потом будет уже поздно».

При мысли об этом она довольно усмехнулась. Словно дело уже сделано.

Так, теперь осторожно войти в дом через заднюю дверь. Чтобы старуха, сидящая перед телевизором, не услышала.

О, она была так взволнована! Главное — не ошибиться. Она забыла, что уже совершила одну большую ошибку, позволила двум своим «ученицам» уйти, зная, что они слабачки. Ошиблась и до этого, поверив Повелителю Глаз, решив, что ему можно доверять, как родному брату, как близнецу, напрочь позабыв о том, что никак нельзя доверять щенкам-близнецам пятнистой гиены. Что ж, впредь будет умнее!

Она заставила себя написать предсмертную записку. Вообще-то мысленно Джуд уже давно сочиняла такую записку (теперь она была в этом просто уверена!), сочиняла вдумчиво и вдохновенно, прекрасно понимая значимость каждого слова. И еще с самого начала было ясно, кому адресовать ее. Вам, задницы! Кому ж еще.

И она улыбнулась при мысли, как удивятся, прочтя это, задницы.

И эту записку увидят по телевизору, и в Интернете, и во всех газетах, включая «Нью-Йорк таймс». На первой полосе.

Что да почему, спрашиваете вы, и при чем тут ее волосы.

Подчеркиваю, ее волосы. Просто как-то увидела их на солнце…

Как же я возбуждена! Сердце колотится так, слово я проглотила целую пригоршню Э. Даже навесной замок подался с трудом, так дрожали руки. А что, если Дениз уже все рассказала? Надо было прикончить обеих кретинок еще вчера вечером. Тогда был шанс. Но вот я вошла в кладовую и увидела, что Кукурузная Дева слегка изменила позу. С утра, покормив, я оставила ее лежащей на боку. Вот вам и доказательство. Кукурузная Дева хитрит. Притворяется, что слабее, чем есть на самом деле. Едва живая, а все туда же, проклятая предательница.

Джуд оставила дверь в кладовую открытой, чтобы проникал свет. Не станет она возиться с ароматическими свечами, зажигать. Их слишком много, а времени нет. И огонь понадобится теперь совсем для другой цели.

Затаив дыхание, склонилась она над Кукурузной Девой. Осторожно нажала пальцами на синеватые веки, приподняла. Молочные белки. Зрачки сильно сужены. Проснись! Проснись же, пора!

Кукурузная Дева слабо оттолкнула Джуд. Она была напугана и бормотала нечто нечленораздельное. И пахло у нее изо рта просто ужасно, какой-то гнилью. Со времени появления в доме Джуд зубы Кукурузной Деве чистить не разрешали, мыться — тоже. Лишь Джуд и ее «ученицы» имели право обтирать ей тело влажными, смоченными в мыльном растворе губками.

— Знаешь, который теперь час? Время пришло, время поджимает, пора, пора, пора!..

— Пожалуйста, не мучай меня, не надо, пожалуйста, отпусти…

Но здесь Джуд хозяйка положения, это она налагает табу. И вот она схватила Кукурузную Деву за длинные шелковистые волосы, крепко сжав их в кулаке, и затрясла, стала пригибать к похоронным дрогам, бормоча:

— Нет, нет, нет, нет…

Так порой бранят непослушного ребенка.

Ребенка, который есть плоть и кровь твоя, но ты должен его проучить.

Сожжение следует производить быстро, Джуд это понимала. Потому как эта предательница, толстая задница Дениз, наверняка уже проболталась. И жирная поганая задница Анита — тоже. «Ученицы» предали, оказались ее недостойны. Ничего, они еще об этом пожалеют! Она ни за что и никогда их не простит. Как не простит мамашу Кукурузной Девы — за то, что смотрела на нее, как смотрят на какую-то грязь, ничтожную, жалкую букашку. Сама Джуд жалела только об одном: у нее не будет времени и возможности вырезать сердце у Кукурузной Девы, как того требовал ритуал.

— Лежи смирно, кому говорю. Время пришло.

Тут вдруг мелькнула новая мысль. Она еще не успела толком ухватиться за нее, как не успевает человек ухватиться за особенно сладостный сон, сохранить, чтоб он успел окончательно оформиться в сознании.

Джуд втащила канистру с бензином в кладовую и стала щедро его расплескивать вокруг. Это можно расценивать как благословение священником Кукурузной Девы и ее похоронных дрог. Вонища стояла невыносимая — наверное, именно это и заставило Кукурузную Деву очнуться от спячки.

— Нет, нет! Не трогай меня, отпусти! Я хочу к маме!

Джуд даже смех пробрал. Ишь, до чего раздухарилась. Ей даже удалось вырваться от Джуд, но стоять она не могла — до того ослабела. И поползла к дверям на всех четырех, да к тому же голая. Ведь до этого Джуд никогда не оставляла дверь открытой. Кукурузная Дева умудрилась заметить это и теперь отчаянно пыталась спастись. Джуд усмехнулась: ну и зрелище! Голая, в чем мать родила, Кукурузная Дева отчаянно рвется к двери, волосы тащатся по полу, точно грязная спутанная грива животного. А сама-то, кожа да кости! Просто страсть смотреть. Ребра можно пересчитать. Даже коленки толще, чем сама нога. А ляжки не толще, чем два пальца Джуд, сложенные вместе. Одна попка чего стоит! Смешное все же это слово, «попка», всякий раз вызывает улыбку. Давным-давно миловидная кудрявая женщина, что-то напевая себе под нос, втирала в маленькую попку Джуд сладко пахнущий белый порошок, перед тем как надеть на нее подгузники. А уж потом Джуд наряжали в хорошенькое вышитое платьице с танцующими котятами. Или, может, то была ночная рубашка, а вместо подгузников ее просто пеленали?..

Джуд смотрела как завороженная. Еще никогда Кукурузная Дева не выказывала столь открытого неповиновения! И напоминала она сейчас грудного младенца, не умеющего ходить. Вот уж не ожидала Джуд, что у Кукурузной Девы такое огромное желание жить. И тут пришла неожиданная мысль: пусть себе живет и всю жизнь чтит меня. Ведь я оставила на ней свою отметину, она этого никогда не забудет.

Священник, он же жрец, наделен огромной властью. Может даровать жизнь, может и отнять. Итак, решено, она дарит ей жизнь. А теперь надо взобраться на похоронные дроги, вот так. И облить себя бензином. Все кругом облить, заключить в священный замкнутый круг. От противного всепроникающего запаха трепетали ноздри, на глаза навернулись слезы, теперь она почти ничего не видела. Но ей и не надо видеть. Все внутри ее, все, что ей нужно видеть. Больно только первые секунды. А потом… потом будет уже слишком поздно.

Клик-клик-клик, защелкала она зажигалкой скользкими от бензина пальцами, и вот вспыхнул тоненький и светлый язычок пламени.

Смотрите, на что я способна, задницы, самим небось слабо!..

СЕНТЯБРЬ МАЛЕНЬКОЕ СЕМЕЙСТВО

Это был их первый выезд на природу вместе. В заповедник Кротон-Фоллз. Втроем, всей семьей. Нет, тут же поправился Залман, это еще не совсем семья.

Поскольку мужчина и женщина не сочетались браком. И статус у них пока что неопределенный. То ли любовники, то ли друзья. А девочка, она дочь этой женщины, матери-одиночки. Но всякий, кто видел их, сразу думал — семья.

Середина сентября. День выдался теплый, солнечный. Залман, измерявший теперь время в понятиях «до» и «после», вдруг подумал: а ведь прошло ровно пять месяцев «после». Но это всего лишь случайное совпадение.

От Йонкера, где он теперь жил, Залман доехал до Махопака, забрать Леа Бэнтри и ее дочь Марису, они теперь тоже жили в новом доме. Леа с Марисой заранее запаслись продуктами для пикника. Заповедник Кротон-Фоллз, недавно обнаруженный Леа, находился всего в нескольких милях от городка.

— Такое красивое место, — сказала Леа Залману. — Такое тихое…

И Залман понял, что она на самом деле хотела сказать. Там Мариса будет чувствовать себя в безопасности.

Теперь Леа Бэнтри работала врачом-лаборантом в женской клинике Махопака, штат Нью-Йорк. А Майкел Залман временно преподавал математику в средних классах большой муниципальной школы Йонкера. А также помогал школьному тренеру по футболу, баскетболу, бейсболу.

Марису записали в небольшую частную школу в Махопаке, без всяких приемных тестов, собеседований и прочих формальностей. Здесь к каждому ученику был индивидуальный подход, при необходимости назначались дополнительные занятия.

Словом, образование в частной школе Махопака было на самом высоком уровне. К тому же и Майкел Залман всегда был готов прийти на помощь.

«Никто не знает, через что довелось пройти тебе с дочерью. И я… я так привязался к вам обеим… Пожалуйста, позвольте мне стать вашим другом!»

Майкел Залман полюбил Леа Бэнтри, еще не будучи знаком с ней. А когда познакомился, полюбил еще больше. Но про себя поклялся, что будет хранить это чувство в тайне, пока не поймет, что Леа готова принять его.

Сама же Леа не раз говорила, что с нее чувств и эмоций достаточно. Ей еще долго, очень долго, ничего такого не нужно.

И Майкел не переставал ломать голову: что же это означает? Лишь только то, что она говорила, или под этими словами крылся подспудный смысл: «Не делай мне больно. Не приближайся!»

Ему нравилось, что Леа заставила Марису называть его «дядя Майкел». Это означало, что его пусть и временно, но признали. Пока же в присутствии Залмана Мариса вообще никак его не называла.

Иногда Залман ловил на себе взгляды девочки. Быстрые и робкие. И делал вид, что вовсе их не замечает.

Им всем была свойственна некоторая неуверенность в поведении. Всем троим. Словно за ними наблюдали через камеру (вполне естественно после того массмедийного кошмара, что довелось пережить).

Залман так вообще чувствовал себя канатоходцем. Казалось, он идет по тонко натянутой проволоке, публика внизу жадно ловит каждое его движение, а страховочной сетки нет. Руки раскинуты — для равновесия. Он страшно боится упасть, но должен идти вперед. Если не удастся сохранить равновесие на такой высоте, это грозит летальным исходом.

В заповеднике под теплыми лучами сентябрьского солнца они шли по берегу пруда. Чтобы обойти пруд, требовалось минут тридцать. Были здесь в воскресный день и другие посетители, гуляли семьями и парами.

Девочка шла впереди взрослых, но слишком далеко не забегала. И вообще поведением своим напоминала скорее маленького ребенка. Движения робкие, неуверенные. Время от времени она останавливалась, словно хотела отдышаться. Бледная кожа казалась почти прозрачной. Глаза усталые, глубоко запавшие. Светлые волосы блестели на солнце. Только теперь они были коротко подстрижены, пушистые, точно перышки, спадали прядями чуть ниже маленьких изящных ушей.

После апрельского происшествия Мариса потеряла длинные красивые волосы. Ей пришлось пробыть в больнице несколько недель. Медленно, постепенно набирала она вес, который столь резко сбросила в те ужасные дни. До сих пор страдала анемией, и Леа опасалась, что почкам и печени дочери нанесен непоправимый ущерб. Бедняжка мучилась также от внезапных приступов тахикардии, различной продолжительности и силы. В такие минуты Леа прижимала ее к себе и держала крепко-крепко. Каждой клеточкой своего тела мать ощущала бешеное биение маленького сердечка и сотрясающую тело дрожь и угадывала в этом чье-то демоническое присутствие и неизбывный бесконечный страх.

И у матери, и у дочери были проблемы со сном. Но Леа отказывалась от выписанных врачами снотворных. И та и другая регулярно посещали терапевта в Махопаке. Еще Мариса раз в неделю ходила вместе с матерью к психоаналитику.

Как-то раз Леа сказала Залману:

— Все это вопрос времени. Время лечит. Я верю, что у Марисы все будет хорошо.

Леа избегала употреблять такие термины, как «придет в норму» или «поправится».

А началось все с того, что Майкел Залман написал Леа письмо. Он просто не мог иначе, чувствовал отчаянную потребность поговорить с этой женщиной, пусть даже она не имела ни малейшего желания общаться с ним.

«Насколько я понимаю, именно нам с вами выпало разделить всю тяжесть этого кошмара. Мы никогда толком не осознаем случившегося. Не знаю, что еще и сказать, кроме как выразить вам сочувствие и глубочайшее соболезнование. В худшие моменты кошмара мне почти уже начинало казаться, что это я ответствен…»

После выписки Марисы из больницы Леа увезла ее из Скэтскила. Она не могла больше жить в квартире, где все напоминало о пережитом. Правда, все соседи относились к ней замечательно, поддерживали как могли, и она даже обзавелась несколькими друзьями. К тому же и работа была под боком. Стоило ей захотеть вернуться в клинику Найака, и Дэвитт Ступ вряд ли стал бы чинить препятствия. Он помирился с женой и пребывал в благостном расположении духа. Но у Леа не было желания видеть этого человека опять. И ездить привычным маршрутом через мост Тэппан-Зи и обратно.

Выпавшее на ее долю испытание помогло сблизиться с сестрой Эврил. Пока Мариса лежала в больнице, Эврил оставалась в Скэтскиле, одна из сестер постоянно дежурила в палате у девочки. Эврил даже бросила работу в Вашингтоне, взяла отпуск за свой счет. Это она помогла Леа найти новое место и переехать в Махопак, что находился в пятидесяти милях к северу, среди холмов округа Путнамм.

Хватит с нее округа Вестчестер! Сыта по горло. Леа никогда сюда больше не вернется.

Она была страшно благодарна Эврил, даже нужных слов подобрать не могла.

— Да перестань, Леа! Любая сестра поступила бы точно так же.

— Нет. Не любая. Только моя способна на такое. Черт побери, я так люблю тебя, Эврил!

Леа разрыдалась. А Эврил, глядя на нее, начала смеяться. И вскоре уже обе хохотали. После пережитого они стали по-новому проявлять свои чувства. Кидались из одной крайности в другую, стали непредсказуемыми, точно десятилетние девчонки.

Леа поклялась Эврил, что никогда и ничего не будет принимать на веру. Никогда и ни за что. «Чтоб мне провалиться на этом месте…»

С той самой минуты, как ей позвонили и сообщили: Мариса жива. Об этой минуте она никогда не забудет!

Одной Эврил было известно, что полиции все же удалось напасть на след неуловимого отца Марисы. Последнее время он жил в Гуз-Бей, штат Орегон. И там же погиб, в 1999 году, — несчастный случай на воде. Патологоанатом, проводивший вскрытие, назвал составленный им отчет неокончательным. Ходили слухи, что несчастного убили…

Леа испытала еще одно потрясение и острую боль утраты. Теперь он никогда не полюбит ее снова. И свою красавицу дочь. Теперь их отношения уже не исправить.

При Марисе она избегала произносить вслух его имя. Еще совсем малышкой Мариса часто спрашивала: «А где папа? Когда папа вернется?» Но теперь…

Смерть отца Марисы в Гуз-Бей, штат Орегон, была загадкой, но Леа Бэнтри не хотела разбираться в этом. Она смертельно устала от тайн и загадок. Отныне ей хотелось лишь одного — ясности, правды. Она окружит себя честными, порядочными людьми и проведет в этом обществе остаток жизни.

В этом Майкел Залман был с ней согласен. Больше никаких тайн!

Когда очень устаешь, выдыхаешься, тебе становится все равно. Заботит лишь одно: как выжить. Заботят мелочи жизни, банальности. До кошмара с Марисой он бы посмеялся над этими словечками, взятыми словно из телевизионного шоу, но теперь — нет.

Они были очень разными, Леа Бэнтри и Майкел Залман, и в этой паре Залман был более говорливым и активным. По его собственным словам, он принадлежал к племени говорунов. Такие люди становятся адвокатами, финансистами, успешными торговцами. В крайнем случае раввинами. Парочку раввинов-болтунов он знал лично. Для Залмана было огромным облегчением проснуться утром в Йонкере, а не в Скэтскиле. Причем проснуться не в апреле, когда начался весь этот ужас. Сесть в кровати и не поморщиться от дикой боли в голове, словно туда насовали битого стекла. Какое же это счастье — открыть газету, включить телевизор и не увидеть там собственную физиономию. Какое это благо — дышать легко и свободно. Совсем не так дышится в полицейском участке. Счастье — не быть объектом мести и ненависти сумасшедшей девчонки.

«Эта сумасшедшая девчонка» — так, не сговариваясь, называли Джуд и Залман, и Леа. И никогда, ни разу не произнесли вслух имени Джудит Трейерн.

Зачем сумасшедшая девчонка похитила Марису? Почему из всех ребятишек помладше выбрала в жертву именно ее? И чего ради потом покончила с собой, да еще таким чудовищно-жестоким способом — самосожжением, словно строила из себя мученицу? На эти вопросы ответов они уже не получат никогда. Запуганные ею девочки, поначалу участвовавшие в преступлении, тоже ничего толком не знали. Твердили о каком-то ритуале жертвоприношения индейцев племени онигара. Тупо повторяли одно и то же: мол, они не думали, что сумасшедшая затеяла все это всерьез. Они лишь выполняли ее указания, хотели числиться в друзьях Джуд.

Считать, что девочка была сумасшедшей, недостаточно. Но и признать ее безумной уже было немало.

Как-то Залман с видимым отвращением заметил:

— Понимать все не значит все простить. Если знать все, тебя просто стошнит от этой правды.

Леа, вытирая глаза, пробормотала:

— Никогда не прощу ее, ни за что! И никакая она не сумасшедшая, просто мерзкая, злобная тварь! Ей нравилось причинять другим боль. Она едва не убила мою дочь. И я рада, что она мертва. Избавила нас от себя, и слава Богу. И знаешь, давай больше никогда не будем говорить о ней, Майкел. Обещай.

Слова эти произвели на Залмана глубокое впечатление. Тут-то он и поцеловал Леа Бэнтри, первый раз. Словно поцелуем как печатью скрепил обещание.

Как и Леа, Залман просто не мог больше жить в Скэтскиле. Он здесь просто задыхался!

Без всяких дополнительных просьб и заявлений со стороны Залмана директриса и попечительский совет школы Скэтскил-Дей пригласили его вернуться к преподавательской работе. Нет, не сразу, но с осени.

Просто на время ему подобрали замену. И попечительский совет счел, что «замене» надо спокойно дать доработать до конца весеннего семестра.

К тому же появление Залмана после потока негативной информации по ТВ и в газетах оказало бы, по их мнению, нежелательное воздействие на учеников. Ведь они так молоды и впечатлительны. И родители за них беспокоятся.

Залману предложили продлить контракт еще на два года с сохранением той же зарплаты. Не слишком соблазнительные условия. Адвокат подсказал, что школьные власти опасаются судебного иска с его стороны, и не без оснований. На что Залман ответил: «К черту». Он потерял интерес к борьбе на этом поле. И интерес к компьютерам тоже потерял в одночасье.

Если прежде его завораживали новые технологии, то теперь они лишь навевали скуку. Он тяготел к чему-то более основательному, земному и вневременному. А компьютеры… они всего лишь техника, мозги без души и тела. Нет, он наймется преподавателем математики куда-нибудь в среднюю школу и параллельно поступит на факультет для дипломированных специалистов, где будет изучать историю. В американских университетах есть такие специальные программы. В Колумбийском, в Йеле и Принстоне.

Залман никогда не рассказывал Леа о том, как порой просыпался еще до рассвета и больше уже не мог уснуть. Вызвано это было чувством глубочайшего отвращения, и вовсе не к компьютерам, но к самому себе, к Залману, некогда обожавшему всю эту техническую ерунду.

Как самонадеян он был, как поглощен и упоен собой! Одинокий волк, бешено гордившийся своим одиночеством.

Нет, с него довольно. Теперь он жаждал общения. Ему нужен был близкий человек, с кем можно поговорить, можно… заняться любовью. Человек, который мог бы разделить с ним определенные воспоминания, иначе бы они постоянно мучили его, растравляли душу.

В конце мая, когда Леа Бэнтри с дочерью уехали из Скэтскила — об этом не преминули упомянуть в средствах массовой информации, — Залман начал ей писать. Он узнал, что Леа получила работу в клинике Махопака. Он знал этот городок, всего-то в часе езды от Скэтскила. И тогда он составил тщательно продуманное письмо на одну страничку, как бы не требующее ответа и одновременно выражающее надежду на ответ.

«Я чувствую, что мы очень близки! И сблизило нас, и кардинально изменило наши жизни это испытание».

Он подолгу рассматривал ее фотографии в газетах, измученное скорбное лицо несчастной матери. Он знал, что Леа Бэнтри старше его на несколько лет, что она уже давным-давно не общается с отцом Марисы. Он посылал ей открытки с иллюстрациями знаменитых произведений искусства: подсолнухами Ван Гога, кувшинками Моне, призрачными пейзажами Каспара Давида Фредерика и роскошными осенними лесами кисти Вольфа Кана. Это был его способ ухаживания за Леа Бэнтри. Таким образом он давал понять женщине, с которой у него еще не было ни одного свидания, что думает о ней. Не оказывал на нее давления, не настаивал на встрече, даже на ответах на свои послания не настаивал.

Леа Бэнтри ответит. Когда придет время.

Они общались по телефону. И вот наконец договорились о встрече. Залман нервничал, был излишне разговорчив и одновременно робок и мил. Казалось, его подавляло присутствие Леа. Та же вела себя сдержанно, даже замкнуто, в каждом жесте читалась усталость. Красивая женщина, выглядит на свой возраст. Никакого макияжа, никаких украшений и драгоценностей, только часы на руке. Красивые белокурые волосы слегка серебрятся сединой.

Она улыбалась, но говорила мало. Ее, похоже, устраивало, что Майкел взял на себя ведение беседы, а ведь такое обычно мужчинам несвойственно. Майкел Залман принадлежал к типичным обитателям Нью-Йорка — живой, активный. Умен и одновременно наивен. Она сразу поняла, что семья Залман не из бедных — слишком уж презрительно он говорил о деньгах. (По словам Залмана, «испытание» заставило его примириться с семьей. Они, конечно, были в ярости, однако настояли, что сами оплатят услуги безумно дорогого адвоката.) Во время разговора Леа вдруг вспомнила, когда впервые увидела Залмана в школе Скэтскил-Дей и как он, эксперт по компьютерам, торопливо от нее отошел. С таким надменным видом! Ничего, наступит день, и Леа ему это припомнит. Возможно, когда они станут любовниками.

Волосы на висках у Залмана начали редеть, щеки запали. А глаза смотрели устало и, казалось, принадлежали мужчине гораздо старше тридцати лет. Он начал отращивать бородку, маленькую, козлиную, чтобы изменить внешность, но сразу становилось ясно — это лишь временный эксперимент. И однако Леа Бэнтри сочла, что Залман привлекательный, даже красивый мужчина, в эдаком романтическом духе. Узкое лицо, тонкий ястребиный нос, печальный взгляд… Всегда готов посмеяться над собой. Что ж, она позволит ему любить себя и, возможно, со временем ответит взаимностью. Во всяком случае, одно было ясно — этот человек никогда не причинит ей боли.

Настанет день, и она признается ему, правда, немного покривив душой: «Никогда не верила, что это ты похитил Марису, Майкел. Никогда!»

Маленькая семья — именно так хотелось думать Залману об их компании — устроила пикник на природе. Получился восхитительный ленч. Разместились они за деревянным столиком на берегу пруда, под раскидистой ивой изумительных пропорций. Она походила на произведение искусства, иллюстрацию к книжке детских сказок. Он заметил, что у Марисы проблемы с едой. Ест она страшно медленно, даже с осторожностью, словно боится наткнуться на осколок стекла. Тем не менее она съела почти весь сандвич и половинку яблока, с которого Леа предварительно сняла всю кожуру (от «шкурок» девочка нервничает). А после они гуляли у пруда, любовались снежно-белыми и серо-голубыми цаплями, огромными дикими лебедями. Повсюду, куда ни глянь, пышные заросли рогоза, камыша, сумаха. В воздухе витает запах сырой земли, лучи солнца бликуют на водной глади, а в густом кустарнике краснокрылые дрозды завели оглушительную перекличку.

Леа со вздохом пожаловалась:

— Слишком рано! Мы еще не готовы к зиме! — И в голосе ее при этом звучала неподдельная печаль.

— Но и когда снег, здесь тоже очень красиво, Леа, — заметил Залман.

Марисе, она шла впереди мистера Залмана и мамы, тоже хотелось думать так: снег, красиво. Почему-то никак не получалось вспомнить, какой он, этот снег. Прошлая зима… До апреля и после апреля. Она знала, что прожила на свете одиннадцать лет, и однако же память походила на окно, затянутое паутиной. Психоаналитик, очень милая женщина с тихим мягким голосом, все время спрашивала об одном и том же. Что произошло с ней в подвале старого дома, что делали с ней «плохие» девочки. Потому что вспомнить — значит выздороветь. Полезно говорить о том, что она помнит. Все равно что выдавливать гной из раны. Поплакать тоже не вредно, и разгневаться. Но очень трудно пережить все эти «лечебные» эмоции, когда толком ничего не помнишь.

«Что ты чувствуешь, Мариса?» — постоянно спрашивали ее. И ответ был один и тот же: «Я не знаю!» Или: «Ничего». Но то был, конечно, неправильный ответ.

Иногда она видела это во сне, но никогда с открытыми глазами. С открытыми глазами она чувствовала себя слепой. Иногда.

Плохие девочки кормили ее, это она помнила. Кормили с ложечки. И еще она была страшно голодна. И благодарна им за то, что кормят.

«Все взрослые погибли. Все наши матери».

Мариса еще тогда понимала: это ложь. Плохие девочки ей лгут. Однако же они кормили ее. Расчесывали. Прижимали к себе, когда ей было холодно.

А потом вдруг взрыв и пламя! И горящая девочка. Она так ужасно кричала… Марисе поначалу показалось, что горит и кричит она сама. Она ползла наверх, но, слишком ослабшая, потеряла сознание. А затем кто-то подбежал с громкими криками и подхватил ее на руки. И только три дня спустя появилась мама. Она увидела ее в больнице, когда проснулась, и голова казалась такой тяжелой, что от подушки не оторвать.

Мама и мистер Залман. Хотелось называть его «дядя Майкел», но почему-то она никак не могла себя заставить.

Мистер Залман был ее учителем в Скэтскиле, но вел себя так, словно ничего этого не помнит. Возможно, мистер Залман действительно ее не помнил, ведь Мариса не принадлежала к числу лучших учениц. Он обращал внимание только на самых способных, остальных просто не замечал, точно они невидимки. Он не «дядя Майкел», неправильно называть его так.

В новой школе все так к ней добры! Учителя знали ее историю, психоаналитики и врачи — тоже. Мама сказала, что они должны знать все, иначе просто не смогут ей помочь. Придет время, она повзрослеет и уедет туда, где никто ничего не знает о Марисе Бэнтри. Уедет из Калифорнии.

Мама, конечно, не захочет, чтобы она уезжала. Но мама все поймет.

В новой школе, которая гораздо меньше Скэтскил-Дей, Мариса даже обзавелась подружками. Это были девочки с такими же, как у нее, худенькими измученными лицами. При первом взгляде на них можно было подумать, что они хромоножки или калеки какие, но стоило приглядеться, и оказывалось: нет, ничего подобного. Вроде бы нормальные девочки, ноги и руки целы.

Марисе нравилась ее новая короткая стрижка. Длинные шелковистые волосы, которые расчесывали плохие девочки, истончились и стали лезть, целыми прядями оставались на больничной подушке. Теперь при виде длинных волос она всякий раз нервничала. Сквозь пальцы наблюдала она в школе за девочками с длинными, будто стекающими по спине волосами, в точности такими, как были когда-то у нее, и ей начинало казаться, что с этими девочками должно непременно случиться что-то плохое.

Они никогда не слышали о Кукурузной Деве! Эти слова им ни о чем не говорили.

Мариса превратилась в заядлую читательницу. Повсюду носила книги — так можно было спрятаться от действительности. В основном сказки с иллюстрациями. Читала медленно, иногда водила пальчиком по строчкам. Очень боялась новых незнакомых слов, которые должна была бы знать, но не знала. Для нее это было точно внезапный приступ кашля. Точно ложка с едой, которую суют в рот, когда ты еще не готова. Мама говорила, что теперь Мариса защищена от плохих девочек, от всех плохих людей. Мама обещала всегда о ней заботиться, но Мариса, начитавшись сказок, понимала — вечно так продолжаться не может. Стоит перевернуть страницу, как что-то непременно случится.

Сегодня она взяла с собой две книжки из школьной библиотеки. «Знакомьтесь, птицы!» и «Семейство бабочек». Мариса знала: предназначены они для более юного возраста. И еще знала — никаких неприятных сюрпризов там нет.

Мариса несла эти книжки, вышагивала по дорожке, вьющейся у пруда, на небольшом расстоянии от мамы и мистера Залмана. Над зарослями рогоза зависли стрекозы, тонкие и сверкающие, точно иглы. Кругом порхали крохотные белесые бабочки-моли, попадались и роскошные оранжевые монархи, неспешно взмахивающие большими крыльями. Шагавшие следом за Марисой мама и мистер Залман были поглощены беседой. Казалось, они говорили постоянно, никак не могли наговориться. Может, они поженятся и тоже будут все время разговаривать. И Марисе вовсе не обязательно слушать все это, она станет невидимкой.

И тут вдруг краснокрылый дрозд, что раскачивался на высоком камыше, крикнул ей: «В Долине Теней и Смерти я буду защищать тебя. АМИНЬ».

Уолтер Мосли АРЧИБАЛЬД БЕЗЗАКОНЕЦ, ВОЛЬНЫЙ АНАРХИСТ © Пер. с англ. В. Мисюченко

Уолтер Мосли

В своем творчестве Уолтер Мосли продолжает традиции Честера Хаймса и Кэрролла Джона Дейли, однако в отличие от них привносит в жанр мистерии сложную тему расовых отношений и глубоко проникает в дышащее смертью чрево большого города. Мосли — автор двенадцати книг, переведенных на двадцать один иностранный язык. Популярность серии о похождениях Изи Ролинса и его друга Раймонда Александера началась с «Дьявола в голубом». Роман экранизирован под тем же названием, главные роли в фильме сыграли Дензел Вашингтон и Дженнифер Билз. Серию продолжили романы «Красная смерть», «Белая бабочка», «Черная Бетти», «Желтая собачонка», «Плохой малый Броли Браун», «На рыбалку» и сборник коротких рассказов «Шесть пустячков». Еще один персонаж произведений Мосли — отставной начальник полиции Сократес Фортлоу, который живет в Лос-Анджелесе и любит порассуждать на темы политики и морали.

Отрывки из сборника «Всегда один против многих, всегда с одним пистолетом против множества. Рассказы о Сократесе Фортлоу» публиковались в журналах «Эскуайер», «Ю-Эс-Эй уик-энд», «Базз», а также «Мэри Хиггинс Кларк мистери мэгэзин». Один из этих рассказов в 1996 году был удостоен премии О'Генри и включен в сборник произведений, получивших премию О'Генри 1996 года, под редакцией Уильяма Абрахама.

В 1996 году Мосли стал первым писателем, приглашенным для преподавания в Институт африканских исследований Нью-Йоркского университета. Но и впоследствии он не утратил связей с институтом, создав лекционный курс, получивший название «Черный гений», и пригласив в качестве лекторов деятелей искусства, политики и науки, старавшихся отыскать решения самых актуальных проблем современности. Будучи публичными по форме, эти лекции привлекли представителей самых разных интеллектуальных и политических течений, от Спайка Ли до Анджелы Дэвис. В феврале 1999 года вышел в свет сборник «Черный гений», к которому Мосли написал предисловие; в него вошло также одно из его эссе.

В минувшем году Мосли вернулся к жанру мистерии, начав новую серию книг. Уже опубликован его роман «Бесстрашный Джонс», действие которого происходит в 1950-е годы в Лос-Анджелесе. Герои — бесстрашный владелец букинистического магазина Пэрис Минтон и его лучший друг, ветеран войны Бесстрашный Джонс. Произведение уже получило отличные отзывы.

В своих последних работах, в частности романах «Мужчина у меня в подвале» и «Сорок семь», Мосли рассматривает людей исключительно в оттенках черного и белого.

1

Первое объявление я прочел во вторник в «Уолл-стрит джорнал»:

«ТРЕБУЕТСЯ ПИСЕЦ.

А. БЕЗЗАКОНЕЦ В ЗДАНИИ „ТЕСЛА“».

Следующее сообщение появилось в четверг в разделе объявлений ежедневной газеты «Нью-Йорк таймс»:

«„ААБ лтд.“ ТРЕБУЕТСЯ ПИСЕЦ.

ОБРАЩАТЬСЯ В КОНТОРУ В ЗДАНИИ „ТЕСЛА“»

Потом, на следующей неделе, на последней странице «Виллидж войс» и в разделе объявлений «Амстердам ньюс»:

«ТРЕБУЕТСЯ ПИСЕЦ. Тел. КЛ-5-8713».

В последних двух объявлениях адрес не указывался, но я догадался, что дал его А. Беззаконец из «ААБ лтд.» в здании «Тесла». Позвонил и нарвался на автоответчик. «Если вы хотите получить должность, оставьте вашу фамилию и телефон, — проговорил хриплый женский голос. — И сообщите, пожалуйста, откуда узнали про эту должность».

Потом последовал сигнал.

— Феликс Орлеан, — заговорил я. Сообщил номер своего телефона и добавил: — Я видел ваши объявления в «Таймс», «Джорнал», «Амстердам ньюс» и в «Виллидж войс».

Гораздо позже, уже ночью, когда я несколько часов как спал, вдруг зазвонил телефон, нагнав на меня порядочно страху. Естественно, в голову полезло: какие-то гадости дома с матерью или отцом. Схватив трубку, взвизгнул:

— Что? Что случилось?

— Мистер Орлин? — Мужчина выговорил «Ор-лин», а не «Ор-ле-ан», как я сам произношу свою фамилию.

— Слушаю вас. Что случилось?

— Ничего не случилось, сынок, — произнес мужчина низким, с хрипотцой, голосом, который напомнил мне рассудительного героя из старых фильмов. — А почему вы решили, что что-то должно случиться?

— Который час?

— Я только что автоответчик прослушал, — продолжал он. — Вы единственный, кто прочел все четыре объявления. Вы что, читаете все нью-йоркские газеты?

— Ага, — подтвердил я. — И еще «Вашингтон пост». А когда удается достать, то и «Интернэшнл геральд трибюн».

Включив свет, я попытался разглядеть, какое время показывают стоящие рядом с кроватью часы, но, ослепленный вспышкой, так ничего и не увидел.

— Вы студент?

— Ага, — ответил я. — В Колумбии.[15] — Не будь я спросонья, вряд ли стал бы так откровенничать.

— Приходите в контору сегодня утром, — сказал он. — Я приеду к пяти, но вам следует явиться не ранее чем без десяти шесть.

— У-у?!

Трубку на том конце провода повесили, а я, привыкнув к свету, разглядел время — 3.45.

Интересно, подумал я, что за человек работает в такое время. И какой бес толкает его звонить кандидату в сотрудники за несколько часов до восхода солнца? Псих? Скорее всего, решил я. Разумеется, я не собирался идти в его контору ни к шести утра, ни в любое другое время. Выключив свет, натянул одеяло до подбородка. Но сон уже не шел.

Целыми днями я так и сяк прокручивал в уме название должности — писец. Поначалу казалось, кто-то забавляется, отыскав название для секретаря, который пишет под диктовку. Но после ночного звонка особой уверенности в этом уже не было. Кто такой А. Беззаконец? Может, это ей принадлежит холодный женский голос на автоответчике? Нет. Судя по всему, это мой басистый полуночный собеседник.

Писец… Что за работа?

— До чего ж погано, что твой папаша пошел у них на поводу и назвал тебя Феликсом, — сказала мне как-то тетя Альберта, сидевшая в тюрьме в Найнс-Уарде. — Так, помнится, кота в мультиках зовут, а уж мы-то знаем, до чего котов любопытство доводит.

Тетю Альберту я обожал. Кто, как не она, поддержал меня, когда я вознамерился отправиться в Нью-Йорк учиться журналистике! Родители мечтали, чтобы я стал адвокатом, как мой отец, а еще раньше — его отец. Даже мой прадедушка изучал право, хотя так и не смог получить лицензию на адвокатскую практику в Луизиане. В те времена цветные адвокаты, даже очень светлокожие, были редкостью на юге.

Отец с неделю увещевал меня бросить глупости и решить наконец, в какой юридический вуз идти учиться. В конце концов я и брякнул ему, мол, тетя Альберта одобряет мое стремление попробовать себя в журналистике.

— А откуда тебе известно, что одобряет Альберта? — поинтересовался отец. Мужик он был крупный, это я получился маломерком. Наверное, пошел в мужчин по материнской линии.

— Спросил ее, — сказал я, слегка дрожа в тени Дж. П. Орлеана.

— Ты… что?!

— Я пошел в окружную тюрьму и повидался с ней, папочка. — Я непроизвольно зажмурился, ожидая хорошего пинка в задницу.

Отец бивал меня и прежде. Нрава он был дикого. «Суров, но справедлив», как говаривала моя матушка. Только я не мог понять справедливости в том, чтобы полосовать ребенка ремнем, пока у него все тело красными рубцами не покроется.

— Кажется, я говорил тебе, Альберта Хэйдити больше не считается членом нашей семьи, — произнес отец тихим, как легкий ветерок с моря, голосом.

Судьба давала мне шанс. После двадцати одного года послушания отцу (или, честнее сказать, вранья) врата раскрылись. Мне всего-то и нужно было — хранить молчание, прикусить язык.

Я уставился на его коричневые туфли. На юге такие зовут «блатчерсами». В Нью-Йорке их называют «кончиками крыла». Эти туфли, я знал, в то утро чистил Чаб Уилки. Он чистил туфли моего отца каждое буднее утро. Дж. П. любил повторять, что Чаб Уилки — самый прекрасный человек во всем набитом правоведами здании, где у отца располагалась адвокатская контора. Только он никогда не приглашал мистера Уилки на ужин, как своих юристов-партнеров по фирме «Герман, Бледсоу и Орлеан».

Мистер Уилки был слишком темнокож и слишком беден, чтобы появляться в обществе нашего социального уровня.

Сами отец с матерью имели тот оттенок кожи, который не темнее кофе с молоком. А я и моя сестра и того светлее.

— Ну?! — произнес отец.

У меня шея заныла от его пристального взгляда.

Величайшая уступка с папиной стороны — обратиться ко мне хоть с какой-то просьбой. А мне полагалось сказать, что я виноват, что больше никогда в жизни не заговорю со своей тетушкой-уголовницей. Слова уже рвались с языка, однако я держал их за плотно сжатыми зубами.

— Надеюсь, ты уберешься из дома до того, как вернется мама, — буркнул отец.

Но он все же колебался. Ждал, что я зайдусь в рыданиях, стану просить прощения. Ведь всю свою жизнь я провел дома, ни единого дня не работая. Только как ни зависел от отца, упрям я был не меньше.

Прошла еще минута… Я взглянул сквозь стеклянную дверь на сад позади дома. И тут понял, что вижу матушкин сад из орхидей и лилий в последний раз.

Я едва не завопил от радости.

Вновь пережив в памяти высылку из семейного гнезда Орлеанов, уснуть я, понятно, не смог. В пять часов вылез из постели и поплелся в крошечную кухоньку, отделявшую мою комнату от обители соседа, звезды футбола Лонни Маккея. Это вместе с ним я снимал квартиру. Чтобы не будить его, согрел себе воду не в чайнике со свистком, а в кастрюльке.

Лонни получал полную стипендию на техническом факультете за то, что капитанствовал у обожаемых всеми футболистов команды «Колумбийские Цицероны» (люди понимающие называли их не иначе, как «костоломы»). Мне приходилось брать ежегодно взаймы тридцать тысяч долларов, а потом еще и подрабатывать, чтобы отдавать возмутительно много за квартиру и за некоторые другие свои потребности — растворимый кофе, например.

Налил в кружку горячей воды и размешал иссушенные в вакууме кристаллики. Кофе был горьким, хотя все равно безвкусным, но мне и такой годился.

Горечь есть вкус моей жизни — таков был ход моих мыслей.

И вдруг…

Длинная красная бархатная портьера, укрывающая проход к Лонни, заколыхалась, и из-за нее появилась молодая женщина. Кухоньку освещала одна-единственная лампочка в сорок свечей, но я разглядел, что на незнакомке практически ничего нет, если не считать трусиков от бикини цвета загара. На дюйм ниже меня, с маловатыми, но отличной формы грудками. У нее были длинные вьющиеся каштановые волосы и большие глаза. Стройненькая фигурка, кожа бледная… Но я как-то понял, что женщина — вернее, девушка, ей не больше девятнадцати — цветная. Увидев меня она улыбнулась, скрестила руки на груди и села на стул по другую сторону стола:

— Привет.

— Привет. — Смущаясь, я старательно отводил взгляд.

— Ты, должно быть, Феликс.

С усилием повернув голову, я глянул ей в глаза. Глаза. Светло-карие и смеющиеся, полные жизни и убеждающие меня остаться там, где я был, а не лететь сломя голову к себе в комнату, чего мне хотелось больше всего на свете.

— Да, — отозвался я.

Шагнул вперед и протянул руку, как всегда делал, когда кто-нибудь называл меня по имени. Она уставилась на мою руку, недоумевая, потом повернулась, ухитрившись и скромность соблюсти, и руку мне пожать.

— Арретт, — назвалась девушка. — Я подружка Лонни.

— Очень приятно.

Некоторое время мы пристально смотрели друг на друга, потом еще некоторое время. Арретт, казалось, еле сдерживала смех. Я был бы счастлив услышать этот смех.

— Ты зачем так рано поднялся?

— Собираюсь на работу устраиваться, — ответил я.

И — все. Судьба моя была решена. Почти голая женщина случайно перешла мне дорогу в предрассветный час, и я слетел со своей орбиты. Вся моя жизнь переменилась из-за девчонки, с которой я, наверное, больше никогда не увижусь.

Мистер Беззаконец сказал бы, что это моя судьба, что лично он в первую же минуту, едва услышав мой мягкий протяжный новоорлеанский выговор, сразу понял, что нам суждено сойтись.

— Что за работа? — спросила Арретт.

— Не знаю.

Она хихикнула, а у меня сердце в груди скакнуло.

Из комнаты Лонни донесся какой-то звук. Не исключено, прозвучало ее имя.

— Он хочет меня, — выдала девица. Прозвучало почти как вопрос.

Я едва не сказал: «Не ходи».

— Ари, — позвал Лонни из-за красной занавески.

Она встала, забыв о скромности, и, обронив: «На занятиях увидимся!» — побежала за красную тряпку, в логово моего соседа по квартире.

Я сел и подумал, не лечь ли снова спать. Но тут воздух пронзил первый всхлип наслаждения, изданный Лонни. Я кинулся к себе, оделся и выскочил из квартиры еще до того, как он успел весь дом наполнить своей любовью.

2

Здание «Тесла» находилось в западной части города на Тридцать восьмой улице. Не самое высокое в центре Манхэттена, но приличное. Шестьдесят девять этажей. Входные двери моднючие, из стекла, зато декор вестибюля на полную катушку выдержан в стиле 1930-х годов. Пол выложен черными, белыми и красными мраморными плитами в некотором подобии египетского орнамента. На стенах — мрамор серых и голубоватых оттенков. Громадная картина за каменной стойкой охранника изображала гологрудую золотокожую Жанну д'Арк, ведущую за собой французскую армию. За спиной ее от рамки до рамки золотело солнце, которое, как считалось, знаменовало собой Бога.

— Да? — спросил меня охранник. — Чем могу служить?

— «ААБ лимитед», — назвал я.

Человек за стойкой был, на мой взгляд, африканцем. Черты лица — чисто негроидные. Круглая голова и почти миндалевидный разрез глаз, темная кожа без единого изъяна, а губы казались вырезанными рукой маститого скульптура, настолько они были совершенны. Моя сестра как-то недели две ходила с таким мужчиной, и наши предки решили послать ее на два года в Париж. Насколько мне известно, она до сих пор там.

Охранник взглянул на меня, чувственные губы тронула улыбка.

— Мистер Беззаконец хочет видеть вас?

— Наверное. Он просил приехать меня к без десяти шесть.

— Узнаю мистера Беззаконца. Никаких посетителей после семнадцати пятидесяти пяти. Он меня сам об этом уведомил. — Речь охранника звучала так, словно он учился говорить по-английски у англичанина. — Чем вы занимаетесь?

— Студент. Учусь журналистике.

Такой ответ, казалось, огорчил молодого стража. Он пожал плечами.

— Комната пятьдесят два одиннадцать, — произнес он. — Воспользуйтесь крайним лифтом справа. Он единственный, работающий в такую рань.

Лифт оказался грузовой. Кабина сплошь увешана подобием серых матрацев, чтобы уберечь стенки от повреждений при перевозке громоздких вещей. Я нажал на кнопку, двери закрылись, но никакого ощущения движения не возникало. Пару раз я поглядывал на небольшую панель, где по идее должны бы высвечиваться номера этажей по мере их прохождения, но там наглухо застряла цифра двенадцать.

Наконец, после длительного перерыва, двери открылись, и я вышел, гадая, на тот ли этаж попал. Стены были выкрашены в самый бледный из возможных оттенков зеленого, пол выстлан белым камнем с прожилками фиолетового и густо-зеленого. Две стрелки на противоположной стене указывали в разные стороны. Направо шли номера от 5220 до 5244, налево — от 5200 до 5219.

Я пошел налево. Пройдя первые несколько контор, я понял, что нужная мне дверь в самом конце коридора.

Дверь эта отличалась от других. Издали казалось, что она заколочена досками, будто ремонт шел, или вовсе наглухо. Пять-шесть вылежавшихся досок были прибиты гвоздями вдоль, причем безо всякой претензии на аккуратность. Две доски покороче были прибиты поперек их, более или менее перпендикулярно. Слева от двери что-то висело, но что именно, я разобрать не мог.

Я миновал фирму «Твидз бидз», потом «Сандестрак», потом «Службу личных знакомств». И, гадая, какие могут быть еще знакомства, помимо личных, вдруг разобрал, что свисает с двери в конце коридора: рукодельная куколка с черным лицом и в желто-красном полосатом платье. Платье было намалевано прямо по телу, сделанному из цилиндрика, служившего основой для рулона туалетной бумаги или чего-то очень похожего.

Узнав куколку вуду, я на мгновение приостановился. Таких фетишей я в Луизиане навидался. Во Французском квартале их полным-полно, в основном на потребу туристам. Однако висевший здесь, на заколоченной досками двери, человечек делался зловещим знамением.

Какого черта делает эта куколка вуду здесь, на пятьдесят втором этаже небоскреба в Нью-Йорк-Сити?

Я стиснул зубы и глубоко вдохнул через нос. Потом пошел дальше.

Ни дверной ручки, ни даже двери я не увидел. Сплошные серые доски по обе стороны дверного проема, сквозь которые проглядывало нечто черное и деревянное. На круглой головке куколки красовалась изможденная улыбка. Казалось, человечек хитровато косил на меня.

— Давай-давай, — сказал я куколке.

Постучал по доскам. Никакого ответа. Выждав разумную паузу, стукнул опять. Никакого ответа.

Страх перед куколкой быстро обратился в ярость. Что еще за шутки вздумали шутить со мной?! Тот, охранник внизу, тоже в них участвует? Уж не специально ли выставил свою подружку Лонни, чтобы я из дому убежал?

У меня ногти уже прилично впились в ладони, когда из-за двери донеслось:

— Кто там?

Этот скрежещущий бас ни с каким другим голосом не спутаешь.

— Мистер Беззаконец?

— Орлин?

— Да. То есть… да, сэр. — Поправился я потому, что с детства мне привили хорошие манеры.

Дверь открылась внутрь помещения, что меня удивило. Доски располагались так, что складывалось впечатление зашитого деревяшками входа. На самом же деле они были так пропилены, что позволяли двери, с досками и всем прочим, открываться вовнутрь.

Стоящий напротив меня за дверью человек не имел подобия ни в современном мире, ни в истории. В нем было шесть футов и три-четыре дюйма росту, кожа отливала темным янтарем. Волосы по большей части были темно-каштановыми с сединой, однако в густом лесу коротких косичек, которые дыбом возвышались дюймов на девять над его головой, едва-едва прогибаясь, там и тут проглядывали подкрашенные рыжие пряди. Прическа напоминала королевский головной убор, может, даже терновый венец, только жертвой мистера А. Беззаконца назвать было никак нельзя. Грудь и плечи у него были чрезвычайно широки даже для человека его роста. Глаза маленькие, глубоко посаженные. Лоб округлый, высокие скулы будто прорезаны резкими косыми линиями до самого подбородка, что придавало лицу четкую форму сердца. Не было на этом лице ни волос, ни морщин, если не считать мелких в уголках глаз.

Живот выпирал из распахнутой рабочей куртки, но он не выглядел ни обвислым, ни дряблым под розовой, наглухо застегнутой рубашкой. Коричневато-желтые брюки выглядели бесформенными, здоровенные ступни ног были босы.

Лет А. Беззаконцу было сорок пять или, может, шестьдесят. Только даже громила с бейсбольной битой в руках дважды подумал бы, прежде чем замахнуться на него.

— Орлин? — снова спросил он.

— Да, сэр.

— Входите, входите.

Он приглашающе повел руками, довольно коротковатыми для такого телосложения. Но это только напомнило мне то, что я читал про «коричневого бомбардира» Джо Луиса.[16] У того руки тоже были коротковаты.

Мистер Беззаконец обошел меня, чтобы запереть обшитую досками дверь. Он задвинул три запора по сторонам, а потом легким ударом вогнал в порог бронзовый брусок, служивший подпоркой, способной остановить всякого, кто попытает вломиться через дверь силой.

— Просто чтобы нам с вами избежать незваных гостей, — пояснил хозяин. Затем повел меня внутрь конторы.

Я проследовал за ним через средних размеров комнату с потемневшим деревянным полом и деревянной мебелью, изготовленной не в этом веке и даже не в прошлом. Всего пара столов, один стул и кушетка без подушек. Предметы тяжеловесные, они многое пережили за прошедшие лет сто с гаком, но отлично отполированные и крепкие.

В глубине комнаты находились две двери. Прямо по ходу располагалась дверь с матовым стеклом, на котором не было никакой надписи. А сразу слева — дубовая дверь, где по трафарету сверкающими золотистыми буквами было выведено слово «Склад».

Через необозначенную дверь мы прошли в комнату поменьше, которую я принял за контору. Окно в этой комнатенке выходило на Гудзон и раскинувшийся за заливом штат Нью-Джерси. Было около шести часов, и солнце только-только поднималось над затуманенным штатом-соседом. Возле окна стояло деревянное вращающееся кресло, а перед ним маленький столик, места на котором хватало только для переносного компьютера-лэптопа.

В помещении стоял запах мускуса, не сладкий и не кислый, а скорее даже приятный. Позже этот запах всегда ассоциировался у меня с бытием Арчибальда Беззаконца. Собой и своей полуцивилизованной гениальностью он словно пронизывал окружающую обстановку.

На стене слева от меня располагались ряды полок, заставленные всякими диковинами. Стояли там старый обшарпанный ящик для игрушек и детская кукла-голыш с красным поясом вокруг шеи. В большой банке хранилась заспиртованная гремучая змея, рядом свиток пергамента, перевязанный шнурком, еще копия человеческого черепа, чучело маленького зверька (в то время я не знал, что это за вид) и ожерелье, ювелирное изделие для костюма, в пластиковом футляре, державшемся на металлической рамке в форме буквы W. Ожерелье было составлено из кричащих стекляшек, имитирующих по большей части изумруды и рубины, с продернутой через них лентой фальшивых бриллиантов. На полках много чего еще имелось, но с первого раза я запомнил именно эти предметы.

На стене напротив полок красовалась гигантская увеличенная фотография, тонированная сепией, с лицом то ли немца, то ли русского из девятнадцатого века. У мужчины были густые усы и дикий взгляд. Я бы сказал, это Ницше, но знал, что не он, потому что только-только закончил читать «Так говорил Заратустра» и на обложке книги видел фотографию немецкого философа.

— Бакунин, — подсказал А. Беззаконец. — Это Бакунин.

— Анархист?

— Это по его милости я сегодня беседую с вами. И по его милости вы сегодня беседуете со мной.

— А-а… — Я старательно соображал, о чем бы повести разговор.

— Присаживайтесь, — предложил гигант.

Я заметил, что наискосок от кресла лежат два ствола. Самые настоящие стволы деревьев, вырванных прямо из земли. Каждый толщиной чуть не в полный обхват, в каждом сделаны углубления, чтобы удобно сидеть. Я сел.

— Арчибальд Беззаконец, вольный анархист, — формально представился мой хозяин. Он сел во вращающееся кресло и откинулся на спинку.

— Что это в точности означает?

— Что, по-вашему, это означает?

— Что вы намерены свергнуть правительство в надежде создать хаос во всем мире?

— Похоже, и в Ксавьере, и в Колумбии далеки от реальности?

Я не помнил, чтобы говорил ему о своей курсовой в Ксавьере; только я вообще мало что помнил из бывшего до Арретт.

— Чем вы занимаетесь? — задал я вопрос.

— Хожу по кромке.

— Какой кромке?

— Не какой кромке, — анархист воздел указующий перст, — а кромке между какими силами, вы хотите сказать?

— Ладно, — кивнул я. — По кромке между какими силами?

— Я хожу по кромке между хаосом и человеком.

3

Арчибальд Беззаконец дотронулся двумя пальцами до нижней губы. Он, казалось, размышлял обо мне и том, сгожусь ли я для предстоящей работы.

Только к тому времени я уже решил за эту работу не браться. Его присутствие стало меня раздражать. Если бы он предложил мне в ту минуту чашку чаю, я бы ее принял из вежливости, но не отпил ни капли.

И все же любопытство разбирало. Лично для меня кромка между хаосом и человеком казалась отличным проникновением в философию А. Беззаконца. Это вызывало в сознании картину какого-то дикого создания, напустившегося на некую великую загнивающую цивилизацию. Для курсовой в университете интересно, но как сфера деятельности — нет.

Только начал я подумывать, как отказаться, если работу мне все же предложат, раздался стук в дверь конторы.

— Феликс, будьте любезны, не посмотрите, кто там? — попросил Беззаконец.

Отговариваться не хотелось, так что я снова прошел через комнату в стиле «американа» и спросил через дверь:

— Да?

— Карлос к А.Б. по делу, — донесся голос, в котором легкий испанский акцент мешался с легким уличным.

Я не знал, что делать, а потому откинул три запора, вздернул вверх подпорку и открыл дверь.

Человек за ней оказался моего роста, щупленький и явно предрасположенный к зеленому цвету. Одетый в костюм цвета зеленого леса с пиджаком на трех пуговицах, бледно-зеленую сорочку и тощий темно-зеленый галстук.

Туфли на нем были, само собой, из крокодиловой кожи и тоже зеленые. И цвет кожи оливковый. Возраст лет за сорок, может, за пятьдесят.

— Салют, братец! — воскликнул Карлос, а я никак не мог сообразить, что с ним делать.

— Подождите здесь, пожалуйста, — пробормотал наконец я.

Тот кивнул, и я отправился обратно в контору Арчибальда Беззаконца. Анархист сидел в кресле, ожидая моего доклада.

— Там тип по имени Карлос. Весь в зеленом. Я не спросил, что ему нужно.

— Карлос, проходи! — громко крикнул Арчибальд.

Зеленый человечек вошел, настежь распахнув дверь конторы.

— Салют, мистер Важный, — приветствовал Карлос.

— Что у тебя?

— Не так много. Говорят, он пил, она нет, но она-то и была той самой девицей, какую он подцепил в том баре.

— Ты не мог побольше узнать? — Беззаконец не выглядел огорченным, но в вопросе слышалась определенная настойчивость.

— Мария старалась, старик, но у них этого нет в компьютере, а файлы отправили в Аризону через три часа после того, как их записали. Это-то ей удалось узнать только потому, что она знакома с мужиком, который работает на подготовке файлов. Он для нее и глянул тайком.

Беззаконец отвернулся от Карлоса и меня и воззрился на штат Нью-Джерси.

— Как твоя мама? — спросил он, обращаясь к городку Хобокен в этом штате.

— В полном порядке, — отозвался Карлос. — И Пити, точно говорю, здорово пашет в школе, куда ты его устроил.

— Передай ему привет, когда увидишь. — Беззаконец крутанулся в кресле и остановил свой мрачный взгляд на зеленом человеке. — До свидания, Карлос.

— Надо будет, зови, мистер Важный. В любое время.

Карлос повернулся, чтобы уйти. Мне показалось, ему не по себе. Не то чтобы напуган, но определенно рад, что уносит ноги. Я проводил его до входной двери и запер ее на три запора.

Когда я вернулся, Беззаконец натягивал грубые рабочие башмаки. Он кивнул на обрубок дерева, и я сел.

— Вам известно, чем занимается писец? — спросил он.

— Не знаю, стоит ли мне вообще…

— Вам известно, чем занимается писец? — оборвал он меня.

— Они монахами были, типа того… Копии делали с Библии раньше, чем появились книгопечатание и наборный шрифт.

— Верно, — одобрительно кивнул он. Ни дать ни взять, один из моих профессоров. — Кроме того, они писали за неграмотных лордов. Контракты, мирные договоры, даже любовные письма. — Беззаконец улыбнулся. — Много ли вы знаете о Бакунине?

— Только имя.

— Он был великим человеком. Все знал про вопиющие несправедливости Сталина еще до того, как Сталин родился. Он был, наверное, величайшим политическим мыслителем двадцатого века, а ведь даже в этом веке не жил. Однако вам известно о его недостатке?

— Нет, сэр.

— Бакунин был человеком дела, а потому не уделял достаточно времени систематизации своих идей. Не поймите меня превратно — писал он много. Однако так и не создал всеобъемлющего документа, который детально и четко излагал бы идею анархистской политической организации. После его смерти многие недалекие люди на основе оставленных им материалов объявляли Бакунина ненормальным и глупцом. Я не хочу, чтобы и к моему наследию было проявлено такое же неуважение.

— И для этого вам понадобился писец?

— Главным образом. — Беззаконец опять повернулся к окну. — Но еще мне нужен просто пишущий помощник. Тот, кто возьмет мои записи и наброски и доведет их до ума. Задокументирует то, что я стараюсь делать.

— Это все?

— По большей части. Будут и другие поручения. Возможно, даже немного аналитические… ну, вы знаете, работы по расследованию. Но ведь тот, кто обучается журналистике, должен любить время от времени пробовать себя в свободном поиске.

— Я не говорил, что обучаюсь журналистике.

— Да, вы не говорили. Но я много знаю о вас, Феликс Орлеан. — На этот раз он произнес мою фамилию правильно. — Поэтому-то я и повесил странную куколку на двери. Хотелось посмотреть, не суеверны ли вы. Известно мне и про вашего отца, Джастина Праудфута Орлеана, процветающего адвоката в Луизиане. И про вашу матушку, Кэтрин Хэйдити, бывшую до выхода замуж за вашего отца студенткой-медичкой и решившую посвятить свою жизнь вам и вашей сестре Рэйчел, которую теперь знают под именем Анжела в той части Лондона, что зовется Брикстон.

Такое впечатление, что он меня здоровенным окороком по башке трахнул. Я и знать не знал, что моя мать была студенткой-медичкой, но, похоже, это правда, ведь она всегда хотела, чтобы Рэйч стала врачом. Но я и ведать не ведал, что Рэйчел перебралась в Англию.

— Откуда вы…

— А это уже другое дело. — Беззаконец бросил взгляд на лэптоп на маленьком столике. Потом воздел указующий перст. — Никакие исполняемые вами для меня поручения не фиксируются в компьютере. Я хочу выждать, пока мы сделаем все верно, чтобы позволить миру узнать о нашей работе.

— Я у вас не р-р-работаю, мистер Беззаконец, — выговорил я, ненавидя себя за то, что заикнулся.

— А почему?

— Хотя бы потому, что не знаю, чем вы занимаетесь. И мне не по душе люди, которые звонят мне в любой час ночи. У вас двери обшиты досками, и вы сами называете себя анархистом. Какой-то тип, ни дать ни взять уличный головорез, приходит и, типа того, отчитывается перед вами.

— Я сказал вам, чем занимаюсь. Я анархист и хочу, чтобы у всех все обстояло прямо и честно. От безумца политикана, возомнившего, будто он может ограничивать права других на том основании, что располагает некоторыми сведениями об изнанке истины, до фашиста-мэра, старающегося задавить маленького человечка для того, чтобы набивать свои сундуки золотом, и заново изобретающего полицейское государство.

Я последний честный человек, ковбой с востока. А вы, мистер Орлеан, вы молодой человек, старающийся сотворить из себя кое-что. Ваш отец богат, но вы сами оплачиваете путь, который выбрали для себя. Он, готов поспорить, хотел, чтобы вы стали адвокатом, а вы повернулись к нему спиной, чтобы самому решать за себя. Это уже половина пути ко мне, Феликс. Почему бы не взглянуть, что будет дальше?

— Я в силах позаботиться о собственной жизни, мистер Беззаконец, — буркнул я. — От работы мне требуется только одно: деньги.

— Сколько?

— Ну, скажем, плата за учебу, которая составляет пятьсот пятьдесят в месяц, другие мои расходы…

— Стало быть, вам нужно сорок две тысячи, включая налоги, в том, разумеется, случае, если вы налоги платите.

Сам я досчитался до той же суммы, целый день убив на бухгалтерские выкладки.

— Разумеется, я плачу налоги, — выдавил я.

— Разумеется, платите, — поддакнул Беззаконец, широко улыбаясь. — На этой должности я буду платить вам нужную сумму. От вас необходимо лишь согласие попробовать себя в этом качестве несколько недель.

Взглянув на фото Бакунина, я подумал, а не посылает ли мне судьба шанс. В деньгах я нуждался. Предки ни на одно мое письмо не ответили бы, не то что стали бы платить за мое образование.

— Я не уверен…

— В чем?

— В кромке, о какой вы говорите. Она… похожа на границу законности. По одну сторону законопослушание, а по другую — нет.

— Феликс, вы всего-навсего служащий. Как и любой из работающих на «Энрон» или «Хасбро».[17] Ни один из них не несет ответственности за то, что сотворили или не сотворили их работодатели.

— Я ни за что не стану делать что-либо противозаконное.

— Разумеется, — воскликнул Беззаконец.

— И учеба у меня будет стоять на первом месте.

— Можем договориться о гибком графике.

— Если мне не понравится то, что происходит, я немедленно уволюсь. Без предварительного уведомления.

— В вас говорит студент-юрист, а не гончий пес за новостями, — заметил Беззаконец. — Но, поверьте, вы нужны мне, Феликс. У меня нет времени читать газеты. Если я знаю, что вы просматриваете пять-шесть солидных изданий, у меня как гора с плеч. И здесь вы многому научитесь. Я где только не побывал. От Азии, где я гостил в королевских семьях, до тюрем Турции и Мексики.

— Для меня — никаких нарушений закона, — повторил я.

— Это я уже слышал. — Беззаконец взял с подоконника какой-то листок бумаги и протянул мне. — Подберите сведения об этих людях. Пару дней у вас есть.

— Что вы имеете в виду?

— Ничего сомнительного. Просто выясните, есть ли они в городе. Постарайтесь лично поговорить с ними. Но если не сумеете, просто убедитесь в том, что они здесь и с ними все в порядке.

— Вы полагаете, этим людям может грозить беда?

— Меня не тревожат куколки, свисающие с дверных ручек, — фыркнул он. — Они для меня ничегошеньки не значат. Просто сейчас я занят небольшой задачкой.

— Может, стоит позвонить в полицию?

— У меня с полицией есть уговор. Я не обращаюсь к ним, они не слушают меня. Получается великолепно.

4

Мне хотелось поговорить побольше, однако Беззаконец заявил, что у него день уже расписан.

— Я должен уйти, но вы можете остаться, — сказал он. — Комната по соседству будет вашим рабочим местом. Давайте я покажу.

Мой новый патрон встал. Как я уже говорил, человек он крупный. И казалось, будто в мире для необыкновенной цели вдруг ожил и задвигался каменный монолит.

Комната за дверью с надписью «Склад» была узкая, вся заставленная коробками и неопрятная. В ней стоял длинный стол, заваленный вырезками из журналов и газет, а также исписанными от руки бумагами и разными изданиями. Я обратил внимание на коробки. Они были картонные, одни белые, другие коричневые. На крышках белых от руки красным выведена одна-единственная буква. Коричневые стояли наполненные всевозможными папками.

— В белых коробках, — пояснил Беззаконец, — мое личное собрание досье. Содержимое коричневых коробок ждет не дождется, когда вы наведете порядок и там. В углу возле окна кипа несобранных коробок для папок. Когда вам понадобится новая, берите оттуда и складывайте. — Он махнул рукой в сторону какой-то кучи в углу.

— А это что? — Я показал на розовый металлический ящик под окном.

— А это единственное настоящее документохранилище. Но мы в нем документы не держим.

Ничего больше про ящик сказано не было, а я слишком увлекся, чтобы вникнуть.

В окно было видно, как по заливу медленно проходил океанский лайнер. Размерами он превосходил три городских квартала.

— Все документы различаются, — говорил Беззаконец. — К узаконенным относятся мои журнальные статьи, доклады и заметки. Их надо переписывать. Текущая документация — это бумаги, которые поступают ко мне. Вам нужно сортировать их так же, как остальные досье. Появятся вопросы, обращайтесь.

Лайнер загудел. Сквозь закрытое окно я услышал слабый отзвук его гудка.

— А это информационные бюллетени, — договорил мой новый работодатель и умолк.

— И что с ними делать?

— Бюллетени я получаю из разных мест. Они весьма и весьма специфичны. — В руках Беззаконца оказалась толстая пачка печатных материалов. — Некоторые поступают от друзей со всего света. Из анархистских и синдикалистских коммун в Америке и других мест, в этой стране и в крупных городах. Одна из коммун — интернетная. Вот за ней следить интересно. Взгляните, нет ли у них чего-нибудь.

На минутку гигант замолчал, о чем-то задумавшись. Может, об этой анархистской интернет-коммуне, а может, по ходу разговора его какая-нибудь мысль посетила. Пройдет несколько недель, и я привыкну к поразительно глубокой интуиции этого человека. Он походил на доколумбового шамана, видевшего знаки во всем, говорившего с богами, о которых не имели понятия даже люди из его племени.

— Еще больше здесь политических бюллетеней. От различных дружественно расположенных освободительных движений и экологических групп. Ну и, разумеется, Красотка Вторник. Она собирает сведения по проблемам, возникающим по всему миру. Становление диктатур, крах инфраструктур, ходы и передвижения различных игроков, вовлеченных в международные игры «убей-убей».

— Какие игры?

— Как убить змею? — спросил Беззаконец, схватив меня за руку с быстротой, от которой делалось страшно.

Я застыл и подумал, не слишком ли поздно заявлять, что работа для меня не годится.

— Отрубить ей голову, — сообщил Беззаконец. — Отрубить ей голову. — Он отпустил меня. — Для корпораций и союзников по бывшему НАТО весь белый свет не что иное, как змеиное гнездо. У них есть отряды, мальчики «убей-убей», как зовет их Красотка Вторник. Эти отряды снимают головы особо опасным змеям. Некоторые из них прекрасно известны. Вы видите их и по телевидению, и в залах суда. Другие скользят будто тени. Красотка пытается отслеживать их. В издании специальный раздел есть для мальчиков и девочек «убей-убей», чтобы те знали — кое-где кое у кого отыщется мачете и для их ядовитых зубов.

Последнее слово он не столько выговорил, сколько высвистнул на выдохе. Не удержавшись, я засмеялся.

— Ничего смешного, — укорил меня Беззаконец. — Убийственно серьезно. Если станете читать письма к Красотке Вторник, узнаете куда больше, чем любые ежедневные газеты осмелятся вам поведать.

Тут я подумал, и не в последний раз, а в здравом ли рассудке пребывает мой патрон.

— Она безумна, разумеется. — Беззаконец словно прочел мои мысли.

— Прошу прощения?

— Красотка эта. Она безумна. Ее любимая рубрика посвящена папе римскому. Он там втянут в любой заговор — от пресловутого глазного яблока на долларовых банкнотах до замороженных инопланетян в подвалах Ватикана.

— Как же тогда верить всему, что она пишет?

— Вот то-то и оно, сынок! — воскликнул Беззаконец, сверля меня взглядом своих маленьких глазок. — Доверять нельзя никому. Целиком и полностью, во всяком случае. Однако нельзя себе позволять не слушать. Надо слушать, оценивать, а затем вырабатывать собственное суждение.

Тяжесть его слов грузом легла на меня. Такой способ мышления приводит к паранойе.

— Похоже на приглашение посещать дурдом и выспрашивать у его обитателей мнение о вечерних «Новостях», — заметил я, пытаясь облегчить утверждения анархиста.

— Если мир безумен, надо быть глупцом, чтобы, отвечая на его вызов, пускать в ход и отыскивать здравомыслие. — Арчибальд Беззаконец повернулся ко мне всем своим великим сердцеобразным лицом. От его сияющей кожи и тернового венца на голове сердце мое забилось учащенно.

— Остальные бюллетени и прочее поступают от плохих людей. Группы сторонников превосходства белой расы, списки тех, на кого охотятся педофилы, специальные доклады от некоторых ведущих международных банков. Чаще всего ничего стоящего, но порой это позволяет сделать телефонный звонок, а то и еще что-нибудь. — И опять его понесло в космос.

В его словах «а то и еще что-нибудь» мне послышалась скрытая угроза, только к тому времени я уже понял — придется пару часиков посидеть над бумагами. Тетя Альберта была права, когда говорила о моем любопытстве. Всю дорогу сую нос куда не следует.

— Так что можете проводить здесь столько времени, сколько захотите, и чувствуйте себя как дома. Пользоваться телефоном можно сколько угодно, звоните в любой уголок земного шара, но компьютер не трогайте, пока не покажу вам, что там к чему. — Похоже, на него нашел радостный дружелюбный настрой. Порыв этот и мне передался. — Будете уходить, просто закройте дверь. Все три запора сработают сами, от электричества.

Он уже открывал дверь, покидая мой складской кабинет, когда я обратился:

— Мистер Беззаконец.

— Что тебе, сынок?

— Я не понимаю.

— Не понимаешь чего?

— Почему при всех этих Вторниках, педофилической и бело-расистской мути вы уверены, что можете доверять мне? Ведь всего-то и надо — взять да прочесть кое-какие компьютерные файлы. Ведь все это может быть выдумкой, разве не так?

Анархист улыбнулся:

— Ты, Орлин, как чистый лист бумаги. Разве что имя и дата рождения обозначены, да и то карандашом. Ты, Феликс, мог бы стать для меня жутким ночным кошмаром. Только прежде нам придется написать на бумаге несколько слов. — Он вновь улыбнулся и пошел из конторы. Я пошел за ним.

Беззаконец откинул три запора и ногой вышиб подпорку. Потом потянул на себя дверь. И уж совсем было переступил порог, как вдруг, вспомнив что-то, повернулся и наставил на меня свой назидающий перст:

— Дверь не открывай никому. Ни единой душе, кроме меня. Не отзывайся на стук. Ничего не говори через дверь. Можешь этим воспользоваться. — Он кивнул на маленький телемонитор на стене справа от двери. — Посмотришь — и только.

— П-почему? — лепетнул я, заикаясь.

— У нас с домовладельцем возникли небольшие разногласия.

— Разногласия какого рода?

— Я семь лет не платил за аренду, и он считает, что пора с этим заканчивать.

— А вы не платите?

— Единственная истина содержится в Библии, в том месте, где говорится о деньгах и зле, — произнес он и торопливо вышел.

Дверь за ним захлопнулась, а через пять секунд запоры замкнулись и подпорка опустилась. Тут я и заметил, что от двери тянется целая система проводов, которые сходятся в черном ящичке под кушеткой без подушек.

Ящичек был подсоединен к автомобильному аккумулятору. Арчибальд Беззаконец обеспечил неприкосновенность двери даже в случае глобального отключения электричества.

5

То утро я провел внутри разума безумца или гения, а может, и вне того, что Беззаконец называл «разумом-ульем, духом, что указывает миллионам бездумных граждан путь среди бесцельных деяний повседневной жизни».

Беспорядочная груда бумаг на моем столе оказалась сущим кладом диковинок и информации. Ксерокопии плакатов «Разыскивается преступник», списки гостей на всевозможные акции по сбору денег в пользу консервативных политиков, схемы штаб-квартир корпораций и полицейских участков. Бюллетени Красотки Вторник содержали подробные сведения о передвижениях некоторых «убей-убей», действовавших под зверскими кличками (Медведь, Шершень Полосатый, Хорек и тому подобные). Меньше откровенничала Красотка в том, что касалось деятельности подрывных элементов, боровшихся за что угодно — от экологии до освобождения так называемых политических заключенных. В отношении этих групп она лишь воздавала хвалу их противоправным акциям и помещала завуалированные предостережения о том, насколько близки они к разоблачению в различных городах.

Беззаконец был прав, когда говорил о ее неприязни к католической церкви. В каждом выпуске Красотки Вторник имелась колонка, обрамленная красно-синими крестиками, с тирадами против католических наркопритонов, оплачивающих политические кампании, и прочими подобными нелепостями. Тут даже язык менялся — заметки грешили опечатками и грамматическими ошибками.

На последней, четвертой, странице каждого бюллетеня Красотка Вторник публиковала статью, подписанную инициалами ААБ. Остальное писала сама Красотка Вторник. Регулярно помещаемая статья шла под рубрикой «Революционные заметки». Пролистав выпусков пятнадцать, я наткнулся на заметку с рассказом об Арчи и плате за аренду. Вот что в ней говорилось:

«Никогда ни на дюйм не уступайте букве закона, если это означает покориться лжи. Ваше слово — это ваша свобода, а не ваши узы. Если вы даете обещание или обещание дается вам, то не подлежит никакому сомнению, что вы уверены: данное слово будет сдержано, что бы ни говорил закон. Ложь — вот основа множества преступлений, совершаемых нами ежедневно. От мелкого воровства до геноцида — все это деяния лжи, а расплачивается за них истина.

Подумайте! Если бы нам удалось заставить кандидата на ответственный пост нести ответ за всякое данное им во время избирательной кампании обещание… Тогда мы увидели бы хоть какую-то демократию, которой пока что-то не заметно. Мой собственный домовладелец обещал мне выбелить стены и постелить красную ковровую дорожку, когда я согласился на его мерзкую арендную плату. Он полагал, что ложь сойдет ему легко, что он сможет выселить меня, поскольку я не подписывал контракт. Только он солгал. Пока я брал его помещения из месяца в месяц, ему нужна была плата и он уверял, что в контракте нет необходимости. Он уверил меня, что покрасит стены и положит ковер, только все это было ложью.

Прошли годы, а я все еще здесь. Он не побелил и ни цента не нажил. Я привлек его к суду и выиграл. И тогда, поскольку человек лгущий не способен осознать истину, он подослал людей, чтобы меня вышвырнули…

Никогда не лги и не принимай ложь покорно. Живи по данному тобой слову, и мир сумеет обрести равновесие».

Я был потрясен этим едва ли не невинным и идеалистическим лепетом, исходившим от столь явно разумного человека.

Мысль о домовладельце, посылающем костоломов, чтобы вышвырнуть меня из помещения, заставила бросить занимательное чтение и взяться за работу, которую мне поручили.

Первой в списке значилась Валери Локс, брокер по коммерческой недвижимости на Мэдисон-авеню. Ее контора располагалась прямо над престижным ювелирным магазином. Туда я добрался примерно в 11.45. Помещения конторы были невелики, но хорошо обставлены. В здании имелось всего два этажа, и дневной свет, лившийся из окон в крыше, щедро наделял пышные зеленые насаждения между столами троих агентов по недвижимости.

— Давайте я вам помогу, — предложил молодой азиат, чей стол стоял ближе всего к двери.

Я подавил желание поправить его. «Позвольте я», — звучало во мне маминым голосом. Однако вместо этого я повернулся к окну и посмотрел на шикарную Мэдисон. Через дорогу располагались меховщик, магазин причудливых игрушек и немецкий магазин канцелярских принадлежностей.

— Да, — произнес я. — Мне нужно увидеться с мисс Локс.

Молодой человек окинул меня взглядом с головы до ног. Ему не понравились мои голубые джинсы и затрапезный ношеный тибетский свитер — такого рода студенческий прикид не подходил для Мэдисон-авеню.

— Мой отец, — продолжил я, — подумывает открыть вторую контору для ведения юридической практики на Манхэттене и попросил выяснить, есть ли подходящее помещение.

— А ваш отец это? — Еще одна неграмотная фраза.

— Дж. П. Орлеан из «Герман, Бледсоу и Орлеан» в Новом Орлеане.

— Подождите здесь. — Проговорив это, молодой человек поднялся со стула и куда-то ушел.

Два других агента, молодые женщины, одна белая, а другая медово-коричневая, переводили взгляды с меня на молодого человека, пока тот проходил мимо них к двери в глубине комнаты-сада.

Я опоздал на семинар по истории Запада, но меня это мало трогало — всегда можно воспользоваться конспектами Клод, моей приятельницы. А работа на Беззаконца обещала отточить мои способности к расследованиям.

«Извлечь смысл из непостижимой, на поверхностный взгляд, мешанины фактов» — так заявил однажды профессор Ортега. Его курс назывался «Искусство в частях речи».

Я не особо понимал, что ищет Беззаконец, однако меня это мало трогало. У меня хватало познаний из практики отца, чтобы не опасаться быть втянутым в преступление. Критерием служило то, что, даже если меня заберут в полицию, я не смогу сообщить ничего конкретного, чего бы стражи порядка уже не знали.

Я уже начал подумывать, куда мог запропаститься агент-азиат, когда из дальней двери появились и он, и невысокая женщина в синем платье. Агент вильнул в сторону, а женщина направилась прямо ко мне.

— Мистер Орлеан? — строго спросила она.

— Мисс Локс? — заулыбался я.

— Не покажете ли хоть что-нибудь, удостоверяющее вашу личность?

На секунду я даже опешил. Чтобы агент по недвижимости спрашивал о чем-то, кроме залога? Однако, вытащив бумажник, я предъявил студенческий билет и водительские права, выданные в Луизиане. Мисс Локс тщательно их рассмотрела и попросила меня следовать за ней.

Кабинет дамы-начальницы был не больше ниши, где сидели агенты, но в нем не было ни прорезей для света в крыше, ни окон. Розоватый рабочий стол походил на школьную парту, рядом с которой пристроился короткий черный ящик для документов. Мисс Локс села и тут же надела микротелефон — просто наушник и крохотный микрофон возле рта.

Я остался стоять, хотя в комнате имелся стул для посетителей. Приходилось следовать полученному воспитанию.

— Садитесь, — пригласила она уже без недоброжелательства.

Я сел.

Валери Локс являла собой легкую смесь противоречий. Бледная кожа казалась жесткой, как из керамики. Туго стянутым белокурым волосам не хватало самую малость, чтобы стать белыми. Желтоватый оттенок в них едва-едва пробивался. Личико маленькое, резкое, черты его, видимо, были вчерне вылеплены, а потом раскрашены. Птичье тельце худощавое и, наверное, такое же жесткое, как и все в ней, зато синее платье отличалось богатством — и расцветки, и ткани. Оно напоминало королевскую мантию, обернувшую плечи белокурой хворостинки.

— Зачем вам понадобилось проверять у меня документы?

— Мы оказываем эксклюзивные услуги, мистер Орлеан, — выговорила она без проблеска человеческого чувства на лице. — И хотим точно знать, с кем приходится иметь дело.

— А-а… — протянул я. — Так это из-за моего наряда или из-за расовой принадлежности?

— Низшие расы, мистер Орлеан, имеются всех цветов кожи. И никто из них повторно сюда не заглянет.

От ее уверенности у меня по спине холодок прошел. Скрывая неловкость, я улыбнулся.

— Так чем же, — спросила она, — можно посодействовать вашему отцу?

Я что-то ей наплел… Соврать для меня труда не составляет. Тетя Альберта как-то сказала мне, что вранье — фамильная черта мужчин в нашем роду по отцовской линии. Как раз поэтому все они и вышли в стряпчие, как называла она адвокатов. «Стряпчий он потому и стряпчий, что ему любую небылицу состряпать раз плюнуть, — говаривала тетушка. — Есть в этом и хорошая сторона, и дурная. Тебе надо хорошего держаться, горе ты мое луковое, чем бы ты ни занимался».

Сорок пять минут я потратил на рассматривание фотографий и чертежей контор по всей округе Мэдисон-авеню. Стоимость аренды ни одной не опускалась ниже трехсот пятидесяти тысяч в год, а комиссионные мисс Локс составляли сумму, равную годовой арендной плате. Уж не жениться ли, подумал я, на агенте по недвижимости, пока бумажной работой буду заниматься?

Мисс Локс на меня не давила. Показывала мне помещение за помещением, время от времени задавала стратегические вопросы.

— Какого рода юридическую практику будет вести ваш отец? — спросила она, улучив момент. — То есть я имею в виду, нужна ли ему большая приемная?

— Была бы нужна, — ответил я, — я бы с вами не беседовал. Всякий юрист с приемной всего в двух шагах от «неотложки».

То был единственный раз, когда я увидел, как она улыбается.

— Есть ли у вашего отца лицензия практиковать в Нью-Йорке? — спросила она, улучив другой момент.

— Вам это следовало знать, — сказал я.

— Как вас понимать?

— Я сообщил вашему помощнику имя моего отца, и он пробыл в вашем кабинете минут пять, если не больше. На вашем месте я бы поинтересовался в Интернете, кто такой Дж. П. Орлеан. И там я увидел бы, что лицензии вести дела в этом штате у него нет. Однако, смею вас уверить, у него много клиентов, которые вкладывают деньги и делают бизнес в вашем городе. Юрист — это прежде всего мозг, а лицензию легко взять напрокат.

Последняя фраза принадлежала моему отцу. Он пускал ее в ход всякий раз в разговорах с клиентами из других штатов, которые не понимали сути игры.

Подозрительность мисс Локс сильно меня озадачивала. Я всего-навсего разглядывал картинки коммерческих помещений. Не было ничего секретного, что я мог бы похитить.

Пока я предавался размышлениям, молодой азиат Брайан принес мне чашечку черного кофе и конфетку в кокосовой крошке. А когда мой визит завершился, проводил меня до входной двери и попрощался, обратившись ко мне по имени. Я сказал ему, как прежде сообщил Валери Локс, что свяжусь с агентством через несколько дней, после того как переговорю с отцом.

Уходя, я заметил, что Валери Локс стоит в дверях своего кабинета и смотрит мне вслед. На ее фарфоровом личике застыло выражение, похожее на озабоченность.

Следующая остановка — стройплощадка на Двадцать третьей улице. Кеннет Корнелл, на которого я пришел посмотреть, работал здесь начальником средней руки. Строители копали глубокую яму, готовясь усадить в нее корни очередного небоскреба. Три больших крана переносили землю и камни с самого низа до ожидающих наверху грузовиков. Кругом все лязгало, визжало и тарахтело. Мужчины и малочисленные женщины орали. Эхом отдавались удары ручных и автоматических молотов, бьющих по многострадальной земле Нью-Йорка в попытке в очередной раз заставить ее подчиниться архитектурным мечтаниям.

Я прошел на площадку, объяснил, что у меня за дело, был снабжен каской и препровожден к человеку, с которым, как я уверял, мы договорились о встрече.

Меня провели к жестяной будке на середине земляного склона. Находившийся в будке человек орал что-то сквозь лишенное рамы окно рабочим, взирающим на него снизу вверх. Я понимал: орет он для того, чтобы перекрыть голосом строительный шум, — но все равно не мог отделаться от ощущения, будто человек пребывает в ярости. А будучи маломерком, я всегда пасовал перед напором злости.

Как мне показалось, Корнелл высок, но несколько долговяз для строительства. Серые глаза Корнелла словно не знали покоя, поскольку они, похоже, слишком глубоко проникали в суть моих намерений.

— Ну?

— Мистер Корнелл?

— Ну?

— Я Орлин. — Я произнес свою фамилию на манер Беззаконца.

— Это должно мне о чем-то говорить?

— Я на прошлой неделе заходил к вам в контору… про работу спрашивал.

Серые глаза напряглись: ощущение такое, будто они мне все легкие сдавили.

— Ты кто такой? — спросил он меня из-под ног и сжал кулаки, подтверждая мое прозрение. — Катись отсюда ко всем чертям.

Не скажу, что я бегом пустился из ямы, но, соревнуйся я в спортивной ходьбе, явно был бы не среди последних.

6

Лана Дрексел, манекенщица, значилась в моем списке последней. Как раз на нее-то я больше всего и хотел посмотреть. Но в тот день не получилось.

Предпоследним шел Генри Лансман. Тут все было просто — он работал парикмахером в «Греншо», оживленном местечке Гринич-Виллиджа. В «Греншо» почти всегда была очередь. Парикмахерская существовала еще со старых времен, в ней обслуживались традиционные тридцать с гаком клиентов. Классические прически делались за двенадцать минут, так что заведение могло себе позволить, так сказать, подкорнать конкуренцию.

В салоне, как я узнал от приятелей, стояли девять кресел, которые не пустовали. Однако поскольку был вторник, а время два тридцать пополудни, очереди на приступках парикмахерской ожидали всего десять — двенадцать человек. Чтобы попасть внутрь заведения, надо было одолеть половину лестничного марша. Как оно выглядело изнутри, сказать не могу, поскольку так туда и не добрался.

— Эй! — воскликнул кто-то голосом, в котором звучало предчувствие страха. — Эй, господин хороший…

— Прощения просим, — произнес мужчина в красной пуховой куртке, прежде чем оттереть меня плечом в сторону, и довольно сильно: я бы точно с приступков полетел, если бы не уперся в тучного джентльмена, не давшего мне упасть.

— Эй, ты! Какого дьявола! — рыкнул толстяк, к которому я привалился. Одет он был в синюю форму.

Я захотел взглянуть на того, кто меня толкнул. Мельком увидел верх его затылка, коротко остриженного и наполовину седого. Мужчина сутулился, куртка скрывала его телосложение, но, впрочем, следовало извиниться перед толстяком.

— Извините… — начал я, и тут раздались крики.

— Эй, вы! Господин хороший! Эй, у этого малого, кажись, с сердцем плохо!

Толстяк, успевший крепко схватить меня за плечо, отвлекся на истошный вопль, чего мне хватило, чтобы броситься поближе к вопящему молодому человеку. Увы, не могу сказать, что прыткость я проявил, беспокоясь за чью-то жизнь: на самом деле просто хотел удрать из-под удара.

Орущий был белым, высоким и хорошо сложенным. Под распахнутой черной кожаной курткой виднелась угольного цвета вязаная рубаха с распахнутым воротом, из-под которого проглядывала обвивающая шею толстая золотая цепочка. Глаза у него были как у перепуганного ребенка. Страх его вполне убеждал меня смыться куда подальше, покуда увиденная малым опасность не перешла на других. Я бы убежал, если бы у ног моих не оказался умирающий человек.

Я опустился на одно колено, чтобы получше разглядеть жертву сердечного приступа. В уголке его рта выступила пена. Губы потемнели, ужас в широко раскрытых глазах уступал место смерти. На умирающем была нейлоновая рубашка с короткими рукавами, что казалось странным — как-никак конец октября на дворе, и прехолодный. Серые брюки задрались. Человек был почти лысым.

Борьба в его глазах завершилась к тому времени, как я успел все это разглядеть. Я подсунул ему под голову ладонь. Судорогой охватило его шею. Спина выгнулась, и я подумал, что он хочет приподняться. Но тут он обмяк и снова упал. Из левой ноздри потекла кровь.

— Умер, — прошептал кто-то.

Собравшиеся вокруг мужчины и женщины о чем-то озабоченно переговаривались, но в общем хоре я расслышал всего одну фразу: «Мистер Бартоли, это Генри, Генри Лансман!» — которую выкрикнул мужской голос.

Глядя на то, как цвет уходит с лица мертвеца, я думал, что надо бы смыться отсюда или рассказать кому-то то, о чем я знал. Но хватило меня только на то, чтобы опуститься на колени и поддержать тяжелую голову, завороженно глядя, как по щеке бедолаги стекают капельки крови.

— С дороги! Пропустите! — потребовал какой-то человек.

Округлый, сплошь из мускулов, он оттолкнул меня. На нем был белый халат. Я решил, что это врач. Однако потом понял — кто-то из парикмахерской.

Я двинул в сторонку и пошел дальше. Вопивший с золотой цепью на шее стоял, припав к стеклянной витрине, расположенной рядом с обувной лавкой. С него аж загар сошел. Помнится, я еще подумал, что какой-то бедняжке пришлось бы целую ночь заниматься с ним сексом, прежде чем краски вновь вернутся к нему.

Генри Лансман был мертв. Народ кричал, чтобы кто-нибудь вызвал «скорую». Я стоял и смотрел, пока не услышал вдалеке первые завывания сирены, а потом ушел прочь с того места, чувствуя себя виноватым, сам не ведая в чем.

Я добрался до площади Святого Марка. До улицы, забитой лавками, торгующими наркотиками, и диковатыми юнцами с розовыми волосами и колечками во всех возможных местах. Там находился магазин юмористической литературы, куда я частенько наведывался, а еще псевдоазиатский ресторанчик, где стоимость блюд учитывала возможности студенческих кошельков.

Я заказал себе лапшу с кунжутным соусом и тройной черный кофе. Кофе выпил весь, а вот с основным блюдом справился едва наполовину. Сидел за столиком и раздумывал о фарфоровой женщине, буйном строителе и мертвом парикмахере. Еще утром я был просто студент колледжа, ищущий работу, а днем оказался очевидцем смерти.

Я прикинул варианты. Первый — позвонить отцу. Он знаком с нью-йоркскими адвокатами. Хорошими. Когда расскажу, что за беда приключилась, он сядет на ближайший же самолет. Дж. П. будет здесь. И телом своим заслонит меня от любого, кто попытается обидеть. Он все сделает, чтобы уберечь свое чадо от опасности. Только потом заберет меня обратно в Луизиану, сообщит, до какой степени я глуп и в каком юридическом вузе мне предстоит учиться. Может, даже предложит мне какое-то время пожить дома.

А как тогда ему отказать, если я сам молил спасти меня?

В любом случае, судя по всему, Лансмана действительно убил сердечный приступ. Я решил, что слишком эмоционально воспринимаю произошедшее, на грани паранойи Беззаконца и Красотки Вторник.

Парикмахер был просто болен.

— Вам не понравилось? — участливо спросила слегка располневшая негритянка-официантка с волосами, выкрашенными в голубой цвет. На самом деле волосы у нее были каштановые, с тремя ярко-голубыми прядками, уложенными ото лба к затылку.

— Вы мне нравитесь, — ляпнул зачем-то я.

Хитровато глянув на меня, официантка ушла на кухню. Через несколько секунд она вернулась и подала мне счет. В конце листочка был приписан номер ее телефона и имя — Шари.

Я позвонил Беззаконцу на автоответчик из уличного телефона-автомата.

— С Локс и Корнелл все в порядке, — заговорил я после сигнала. — А вот Лансман умер от сердечного приступа. Упал замертво, как раз когда я туда пришел. До Дрексел я не добрался, и еще я увольняюсь. Платить мне не надо.

Оттуда я направился в специальную лабораторную, устроенную для нас в университете. Там стояли три компьютера, подсоединенные к новостным базам данных ЮПИ, АП[18] и Рейтер. К этим же линиям были подключены полицейские и больничные сводки по Манхэттену. Смерть Лансмана даже не значилась. От этого на душе стало полегче. Если данных о его смерти нет, стало быть, проблема медицинская, а не чья-то грязная игра.

Я просидел до позднего вечера, отслеживая новости по Ближнему Востоку и Африке. Возле президентской резиденции в Каракасе, столице Венесуэлы, взорвалась машина-бомба. Промелькнула мысль: уж не Красотка ли Вторник это подстроила.

Уже в полночь я добрался до Сто двадцать первой улицы, где жил в доме с названием «Мэдисон». Пешком забрался на шестой этаж. Я шел по коридору, когда передо мной возник высокий мужчина в темном костюме.

— Мистер Орлеан?

— Да?

— Нам надо поговорить.

— Уже поздно.

Тот сделал шаг, преграждая мне путь.

Отступив, я уперся во что-то крупное и мягкое, а потому обернулся. Передо мной оказался еще один заслон в облике мужчины в костюме.

Первый мужчина был белым, второй — слегка коричневатым.

— Нам надо поговорить с вами в участке, — заявил коричневатый.

— Вы из полиции?

Мужчина молча предъявил жетон.

— Что вам нужно? — спросил я, сбитый с толку. Все делишки с Арчибальдом Беззаконцем я оставил в своем далеком-далеком прошлом.

— Вы свидетель возможного преступления, — произнес тот, что стоял позади меня.

Я обернулся и взглянул на него. Нос большой, с синеватыми и красноватыми прожилками. Изо рта отвратно пахло.

Коричневатый заломил мне руки за спину и защелкнул на моих запястьях наручники.

— Свидетелей вы не арестовываете, — заметил я.

— Ты, сынок, слишком много кругами находил, — выдал белый коп, пахнув ядовитым зефиром из пасти. — А нам нужны кое-какие ответы, прежде чем решить, будем мы предъявлять обвинение кое в чем или нет.

— Где ордер? — повысил я голос, надеясь разбудить своего соседа. И тут же осекся от короткого сильного удара, нанесенного человеком, которого мне предстояло узнать как Августа Моргантау.

7

Отвезли меня в участок на Сто двадцать шестой улице. Там весь квартал в обе стороны был забит полицейскими машинами. Меня провели мимо приемной, где сидело много граждан с задумчивым выражением на лицах. На них не было наручников, их не охраняли, из чего я сделал вывод, что тут собрались жалобщики или вызванные по повестке. Зато я в их глазах выглядел настоящим уголовником.

Меня посадили в плексигласовую будку, где полицейский в форме заполнил то, что позже мне предстояло узнать как протокол первичного допроса.

— Имя? — спросил страж.

Я уставился в пол, стараясь избавиться от тошноты, вызванной дыханием Моргантау.

— Имя?

До меня дошло, что от меня требовалось ответить на вопрос. Несправедливость какая-то! С чего это я должен сообщать ему свое имя? Я к ним в гости не набивался.

— Феликс Орлеан, — произнес я, испытывая громадное удовольствие от умолчания своего второго имени.

— Второе имя?

Я покачал головой.

— Номер дела?

— Не знаю. — На сей раз я пытался быть полюбезнее и уже сожалел о детской выходке с утаиванием своего полного имени.

— Ну конечно, не знаешь, дурачок, — ухмыльнулся Моргантау и пнул меня.

— Дело шесть три два два ноль, убийство, — отчеканил коричневатый с круглой физиономией, Тито Перес.

— Обвинения?

— Готовятся, — буркнул полицейский Моргантау.

К будке примыкала плексигласовая стенка с грубо прорезанной в ней дверью. Все края были неровными, а вместо ручки висела гнутая проволока от вешалки. Я представил, как в один прекрасный день полиция осознала, что, доведись кому-то забрести сюда с пистолетом и открыть огонь, окажется очень много жертв, если только не отгородиться от призрачного стрелка пуленепробиваемой загородкой. Вот и понакупили бэушного плексигласа да поврезали его в стены, в двери и во все дыры.

Перес потянул на себя дверь. Она оказалась незапертой, да и не могла запираться, насколько я успел разглядеть. Подталкивая, меня повели вдоль ряда кабинок. За их низко обрезанными стенками сидели мужчины и женщины в наушниках с микрофонами и говорили, обращаясь либо к воздуху, либо друг к другу. Одни в форме, другие нет. Преобладали женщины, почти все белые. В обшарпанном помещении ковер в некоторых местах был протерт так, что пол проглядывал. В кабинках высоченными кипами лежали папки, всюду валялись обрывки розовых и белых бумажек, стояли кружки для кофе, кучками свалены свитера, рубашки и фуражки. Тонированные стенки кабинок были отнюдь не ровными. Некоторых вообще не хватало, какие-то были наполовину попорчены или заляпаны пятнами — результат водного бедствия.

Если таков нервный центр полицейского интеллекта в этой округе, то преступность обещала быть выгодным бизнесом, о котором стоило подумать.

Теперь я понимаю, как неряшливо выглядела полиция. Только в ту ночь, когда я просто-напросто фиксировал то, что попадалось на глаза, разум мой находился в состоянии ужаса. Я собирался, едва добравшись до телефона, связаться с круглосуточной службой отца. Женщину, дежурившую по ночам, звали Бетти. Где бы отец ни был, она обязательно отыщет его.

Меня привели в большую неопрятную кабинку, где очень дурно пахло. Запах был резким и нездоровым. Моргантау уселся за серый стальной стол, рукой указал мне на стул рядом.

— Не могли бы вы снять эти штуки с моих рук? — спросил я.

— Простите, — произнес он с неискренней серой улыбкой. — Положено.

Я приподнял руки, охватывая ими спинку стула, и сел, слегка сгорбившись.

— Моя фамилия Моргантау, а это офицер полиции Перес, — представил он. — Расскажите, что вы знаете о Хэнке Лансмане.

Имя Хэнк на секунду повергло меня в замешательство. Я сдвинул брови, силясь связать его со знакомой фамилией.

— Кончай прикидываться, паренек, — буркнул Перес. — Тебя видели в парикмахерской. Мы знаем, что ты был там.

Мысли роем носились у меня в голове. Откуда им известно, что я там был? Убит ли Лансман? Даже если кто-то и видел меня, то откуда они узнали, как меня зовут? Я никому ничего не говорил. В этой части города я ничего не натворил, у меня здесь даже приятелей не было.

Происходящее едва-едва укладывалось в сознании. Больше всего мною владели страх и неудобство. Неприятный запах от дыхания Моргантау снова стал подбираться к моим ноздрям. При этом он смешивался с резким запахом помещения, что вызывало бурю у меня в желудке.

— Мне нужно сделать телефонный звонок.

— Попозже, — сказал Перес. Голос его звучал мягко.

— У меня есть право… — начал я и осекся, когда полицейский уперся подошвой ботинка мне в пах.

— Я задал вопрос, — выговорил он.

— Человек по имени Арчибальд Беззаконец нанял меня для того, чтобы я повидал четверых людей. Он не объяснял зачем. — Я назвал им имена Локс, Лансмана, Дрексел и Корнелла. — Он поручил мне встретиться с этими людьми и убедиться в том, что они живы.

— И что потом?

— Это все, что он сказал. Велел повидать их. Полагаю, он хотел, чтобы я ему отчет предоставил, но так далеко мы не заходили.

— Что вы должны были сказать этим людям при встрече?

— О чем говорить, не имело значения. Просто убедиться, что я их видел, вот и все. Послушайте. Я ничего про это не знаю. Я обратился по объявлению в газете. Попал на Беззаконца. Он сказал, что ему нужен писец…

— Про Беззаконца мы все знаем, — отмахнулся Моргантау. — И про его писцов нам известно, и про тебя тоже.

— Меня с ним ничего не связывает.

— Один мертвец, — возразил Перес.

— Я думал, у него сердечный приступ, разве нет?

Полицейские переглянулись.

— Паренек, только чушь нам не пори, — бросил Моргантау. — Кто там еще в камере?

Именно в эту минуту я стал опасаться, что даже отцу меня не спасти.

Мне пришлось дважды сглотнуть слюну, прежде чем удалось выговорить:

— Что вы имеете в виду?

Моргантау ногой все еще упирался мне в пах. Он немного надавил.

— Тут тебе сейчас погано станет.

Внезапно меня озноб прошиб. Голова пошла кругом, язык в слюне поплыл.

— Вот дерьмо! — заорал Моргантау. Он отдернул ногу, но все же опоздал: я ему всю съеденную лапшу с кунжутным соусом на брючину выблевал. — Черт!

Он отскочил. Перес одним махом выдвинул ящик своего стола и перебросил своему напарнику полотенце, а тот принялся оттирать брючину, отойдя подальше в коридор.

— Ну, паренек, теперь тебе плохо будет, — вздохнул Перес.

Если бы все это я увидел в телевизионном шоу, то лишь презрительно фыркнул бы. Только здесь мне было не до смеха. Меня еще дважды вырвало, и я изо всех сил старался не расплакаться.

Убедившись, что тошнота отступила, Перес рывком поднял меня за руки и потащил по другому коридору, пока мы не оказались в большой комнате, где находились скованные узники. Все — мужчины.

Середина комнаты была свободна от мебели, если не считать маленького столика, за которым сидел одинокий надзиратель. Вдоль трех стен стояли металлические скамьи, привинченные болтами к полу. На каждой скамье примерно через каждые четыре фута торчала головка крупного болта, тоже вкрученного в цементный пол. На каждую скамью приходилось по три таких болта. Шестеро мужчин были прикованы к этому месту кандалами на руках и ногах. Все негры.

— Финни, — позвал Перес, — достань-ка браслетики для этого.

Финни оказался моего возраста, с волосами светло-клубничного цвета, высокий, длиннорукий и длинноногий. Ему пришлось подняться со стула, чтобы встать на колени и достать из-под стола ненавистные железяки. Перес снял с меня наручники, усадил на скамью рядом с коричневым здоровяком, качавшимся взад-вперед и что-то бормотавшим себе под нос. Слов было не разобрать, но здоровяк улыбался и отстукивал такт правой ногой по цементу. Через два места от меня, с другой стороны, сидел мужчина настолько огромный, что его, казалось, никакими цепями не удержать. Напротив располагался молодой человек ужасно противной наружности. Единственный предмет одежды на нем — оборванные до лохмотьев джинсы. Он так и впился взглядом в меня. Такое впечатление, будто я наизлейший враг, до горла которого наконец-то можно дотянуться.

Перес ничего мне не говорил, даже в лицо не смотрел. Просто приладил новые кандалы у меня под коленками и на запястьях и примкнул цепи к головке болта в полу. Потом пошел заполнять какую-то форму у Финни на столе. Затем они обменялись парой фраз, значения которых я не понял, и Перес удалился в дверь, через которую мы вошли.

8

Оказавшись вне досягаемости зловонного дыхания Моргантау, я почувствовал себя лучше. Во всяком случае, появилось время сообразить, что же произошло. Если Лансмана убили, то мужчина в красной пуховой куртке как-то к этому причастен. Я хотел рассказать про него полицейским, но те были так уверены в моей виновности, что, полагал я, могли истолковать любые переданные мною сведения как подтверждение моей вины. Опыта в полицейских процедурах у меня не было, но о праве я был осведомлен очень хорошо благодаря отцу и деду, П. Дж. Орлеану.

Я знал, что, прежде чем начну любого рода значимый диалог с законом, мне нужно побеседовать с адвокатом. Но все шло к тому, что полиция не горела желанием позволить мне сделать телефонный звонок, предписанный Конституцией. Я набирался мужества обратиться к Финни, похожему на выходца со Среднего Запада, с просьбой дать мне позвонить разочек, когда гигант, сидевший в двух местах от меня, заговорил:

— А ты на целочку похож, — обратился он ко мне. Прозвучало это почти как вопрос.

— Целочка-вишенка, целка-вишенка… — напевно заканючил, продолжая раскачиваться, тот что сидел с другой стороны.

— Тебе, видать, дружок нужен, — предположил гигант.

— Мне и так хорошо, — произнес я, нисколечко не дрогнув голосом.

— …целочка-вишенка, целка-вишенка…

— Ты, сучка, что, мною брезгуешь?

Я не знал, что ответить. Извинение выглядело неуместным, а падать на колени и молить о прощении мужчине в такой ситуации не подобало.

Молодой человек напротив беззвучно говорил мне что-то губами — вроде грозился меня то ли грохнуть, то ли чмокнуть; что именно, я так и не понял.

— Охранник, — позвал я. — Охранник…

— …целочка-вишенка, целка-вишенка…

— Охранник!

— Заткнись, — отозвался Финни.

— Охранник, мне до сих пор не предоставлено право на телефонный звонок. Я хочу позвонить прямо сейчас.

Клубничный блондин и ухом не повел. Что-то читал. Я искренне верил, что он больше меня не слышал.

— Я тя, падла, размажу, — пообещал гигант слева.

Я принялся соображать, каким оружием располагаю.

«Мужчина настолько силен, насколько у него глотка крепка или пах, — пришли мне на память слова тети Альберты, и сразу весь череп обдало сначала жаром, а потом холодом. — Крепко запомни, малыш: никаких колебаний, ни на минуту».

— …целочка-вишенка…

Я взглянул на гиганта. Кулачищи у него — со ствол небольшого дерева. Я решил: когда случай представится, я его в самый низ ударю, так чтоб он жизни не взвидел. Тюрьма делала меня кровожадным, а я ведь в ней и часа не сидел.

Зазвонил телефон: дело само по себе не удивительное, только я нигде телефонного аппарата не видел. Он снова зазвонил.

— …целочка-вишенка, дайте-ка и мне, — канючил качающийся взад-вперед.

Малый без рубашки напротив все еще изображал губами свои неистовые обещания.

Телефон зазвонил в третий раз. Охранник перевернул страничку журнала.

Неожиданно гигант слева что было мочи рванул свои кандалы. У меня сердце екнуло. Я был уверен, что он их в два счета порвет.

— Трэйнер, утихни, — произнес блондинистый полицейский. Потом поднялся и подошел к стене, у которой скамей не было.

Зазвонил телефон.

— Ты мне пятки будешь лизать, ниггер, — пообещал мне гигант, которого звали Трэйнером.

Малый напротив беззвучно сулил мне что-то еще.

Зазвонил телефон. Комната пошла кругом. Охранник отыскал в стене скрытую дверь и рывком отворил ее. Потянулся и достал из-за двери желтую телефонную трубку на черном шнуре.

— Финни слушает.

— …целочка-вишенка, слаще не найдешь, — произнес качающийся заключенный. — Целочка-вишенка прямо вся в грязи.

— …мой здоровый черный елдак сосать…

— …Орлеан? — воскликнул Финни.

— Что?

— Это ты Феликс Орлеан? — спросил он.

— Да, сэр.

— «Да, сер», — передразнил Трэйнер. Он упрямо старался поднять меня на смех, только, полагаю, уже понял, что скоро ему, наверное, меня руками не достать.

— Он тут, — сообщил Финни в трубку.

Вернул телефон на место и отправился восвояси — к стулу и журналу.

— Хм, — хмыкнул Трэйнер. — Похоже, копы просто решили убедиться, что ты тут со мной.

— Да пошел ты! — огрызнулся я. Материться не хотел, правда-правда. Только меня мутило, а он был такой оболдуй…

— Что ты сказал?

— Я сказал, да пошел ты, засранец!

У Трэйнера глаза из орбит полезли. Вены на шее враз взбухли от крови. Губы задрожали. И тут я сделал то, хуже чего не мог сделать такому человеку. Я расхохотался.

А что мне было терять? Попадись я ему в руки, он бы меня так и так изуродовал. Может, удастся по кривой его объехать, как тетя Альберта советовала.

— Ну, ты покойник, — пообещал Трэйнер.

— Джеррик, скровянь его целик, — отбивал такт ногой на каждом слоге качающийся сосед.

Я опустил голову и постарался припомнить молитву Господу. Не сумел.

Потом я услышал, как открылась дверь странной комнаты. Увидел, как вошел какой-то белый. Высокий и одетый в дорогой серый костюм.

— Который из них Орлеан? — спросил он блондина.

— А вон, — дернул Финни подбородком.

— Освободите его.

— По правилам требуются два охранника, чтобы освободить буйного, — отчеканил охранник.

— А ну-ка оторви задницу от стула, молокосос, или будешь у меня весь век блевотину в вытрезвителе подтирать. — Серый костюм выговорил это убийственно уверенным голосом.

Охранник поднялся и снял с меня кандалы. Я встал и оделил улыбками Трэйнера и малого без рубашки.

— Сюда, Феликс, — велел человек в сером костюме.

— Ну, я тя упомню, Феликс Орлеан, — произнес Трэйнер.

— Мели-мели, урка, — отозвался я улыбаясь. — Может, чему и научишься.

И опять заключенный Трэйнер натянул свои кандалы. Ко мне рвался, но цепи не пускали. Я перепугался до смерти. Единственное, что не дало мне сойти с ума, — это возможность насмешничать над беспомощным мучителем.

Человек в сером костюме взял меня за плечо и повел из комнаты. Задержанный без рубашки сплюнул на пол, когда я уходил. Трэйнер визжал как взбесившийся слон.

Мы прошли по длинному коридору, добрались до небольшого лифта. Кабина поднялась на семь этажей и открылась в помещение, где были ковры, мягкие стулья, пахло приличным кофе.

— Можете пройти туда и привести себя в порядок, — предложил костюм, указывая на закрытую дверь.

— Как вас зовут? — спросил я.

— Капитан Дельгадо.

Дверь вела в просторную туалетную комнату с душевой кабинкой. Я стянул с себя свой студенческий наряд и простоял под душем минут как минимум пятнадцать. Затем смыл следы блевотины со свитера. От того, что час был поздний, от жары, обезвоживания и страха я чувствовал себя таким усталым, что едва ноги волочил.

На заплетающихся ногах вернулся в комнату, где меня поджидал Дельгадо. Он сидел в большом красном кресле и читал газету.

— Получше стало?

— У-гу.

— Тогда поехали.

Шаг за шагом мы в обратном порядке проделали весь путь, каким меня провели по участку. Я неотрывно держался возле блестящего полицейского, а он указывал дорогу. Никто нас не останавливал, никто ни о чем не спрашивал, когда мы проходили мимо.

Мы вышли к припаркованной перед участком «сабре» 98-го года выпуска, и Дельгадо повез меня дальше, в Гарлем.

— Мы куда едем? — спросил я.

— До Сто пятьдесят шестой, — был ответ.

— Я бы предпочел домой.

— Не предпочли бы. Уж поверьте мне на слово.

— Капитан, что происходит?

— Не имею понятия, сынок.

Мы остановились рядом с большим жилым домом на Сто пятьдесят шестой улице. Несмотря на поздний час, у подъезда с небольшим крылечком слонялись молодые парни и девушки.

— Восемьсот двадцать один, — произнес Дельгадо.

— Что?

— Квартира восемьсот двадцать один. Вам туда.

— Я хочу домой.

— Вылезай.

— Вы со мной?

— Нет.

Таким беззащитным я себя еще никогда в жизни не чувствовал.

Я открыл дверцу машины, и тут же все лица обернулись в мою сторону.

— А там кто? — спросил я у Дельгадо.

Тот захлопнул дверцу и уехал прочь.

— Мужик, ты коп? — спросил молодой человек, спускавшийся с верхней ступеньки крылечка.

— Нет. Нет. Он просто меня подвез.

Спросивший был, наверное, на год-два моложе меня. Очень темнокожий. Хотя в воздухе и морозцем веяло, он в одной футболке с короткими рукавами ходил. Руки тонкие, но бугрились узелками мышц.

— Мужик, ты меня на му-му взять хочешь?

— Нет. Собираюсь подняться в квартиру.

С крылечка спрыгнули еще двое сердитых юношей. Встали рядом, с любопытством принялись буравить меня взглядами.

— Зачем?

— Мне сказали, там находится человек, который помог мне освободиться.

И я пошел. Надо было обойти трех моих новых приятелей. Обошел. Поднялся на крылечко и вступил в темный коридор на первом этаже.

Света не было, и я едва ли не кожей чувствовал шедших вплотную за мной молодых людей. Пока мы поднимались по лестнице, они повели со мной разговор.

— Ну, если ты с копами, то тебе, шмурдяк, отсюда не выйти, — предупредил один.

— Дерки, — предложил другой, — а давай прям счас его сделаем.

— Надо посмотреть, куда он чапает, — отозвался Дерки, тот, кто первым ко мне подошел. — Надо удостовериться.

Добравшись до площадки восьмого этажа, я дышал как паровоз. Почти весь марш-бросок по лестнице проходил в полутьме. Иногда свет пробивался из открытых дверей квартир. При нашем приближении выходили молчаливые часовые — дети, старики, женщины, иногда мужчины. Только никто не спросил у Дерки с его прихвостнями, почему они идут за мной.

В местечках вроде этого мне приходилось бывать и раньше. В Наине-Уарде, в Новом Орлеане. Только там я всегда находился под защитой моей тети Альберты и ее кавалеров. На меня, светлокожего, выходца из семейства, принадлежащего к сливкам цветного общества, в негритянских кварталах всегда смотрели как на чужака.

Я постучал в дверь квартиры номер восемьсот двадцать один и стал ждать… и молиться.

— Там никого, — подал голос Дерки.

И дотронулся до моего плеча.

Дверь открылась, и на площадку хлынул поток яркого света. Рука Дерки дернулась, мое плечо стало свободным.

В дверном проеме появился Арчибальд Беззаконец.

— Мистер Мэдисон, — громко произнес он, — вы, я вижу, проводили моего гостя прямо до дверей.

— Слушай, Беззаконец, — почтительно произнес Дерки, — я не знал, что это твой пацан.

— У-гу, — кивнул анархист. — Теперь можете идти.

Моя свита хулиганов ретировалась. А мой нынешний — и бывший — босс улыбнулся:

— Заходи, Феликс. Хлопотный выдался у тебя денек.

9

В роскошной комнате радовали глаз толстые, розовых тонов, ковры и развешанные по стенам живописные полотна восемнадцатого века — сельские пейзажи и прелестные молодые мужчины и женщины всех цветов кожи. В камине гудело газовое пламя, стол из темного дерева был уставлен сырами, мясными блюдами, фруктами и бутылками вина.

— Присаживайся, — радушно произнес Беззаконец.

Возле стола стояла кушетка без спинки, обитая мехом настоящего медведя, а может, бобра.

— Что происходит? — спросил я.

— Ты не голоден?

— Сам не пойму. Меня вырвало в полицейском участке.

— Тогда вина. — Арчибальд взял со стола бутылку из темно-зеленого стекла и тонкий стакан. До половины наполнил его темно-красной жидкостью и протянул мне.

Прекраснее бургундского я в жизни не пил. Пряное, благоухающее виноградом, едва ли не дымчатое, но вовсе не сладкое.

— Сыру? — спросил Беззаконец.

— Через минуточку, — отозвался я. — Это ваша квартира?

— Мне принадлежит дом, — любезно уведомил адвокат. — Купил, когда еще цены держались низкими.

— Так вы домовладелец?

— Домоправитель — так я предпочитаю называться. С жильцов беру сумму за аренду, пока не выплатят стоимость снимаемого помещения. После этого они платят за расчет налогов и содержание здания.

Увидев мое изумление, он добавил:

— Точно так же Фидель делает, на Кубе.

— Кастро — диктатор.

— А Буш — демократически избранный чиновник, — язвительно парировал он.

— Так ведь…

— У нас будет достаточно времени поболтать о политике в конторе, когда дел станет поменьше. А сейчас есть более неотложные заботы.

Я выпил вино, и Беззаконец вновь наполнил стакан.

— Я оставил вам сообщение, — напомнил я. — Вы его прослушали?

— Расскажи-ка мне об убийстве, — произнес он в ответ.

— Так я же уволился.

— Нет.

Вино утихомирило желудок и успокоило кровь. Оно согревало и освобождало от страха, который терзал меня с той поры, как я попал в полицию. Я сидел в безопасном — и даже укромном — месте с человеком, который, казалось, сам по себе сила природы. Его отказ принять мою отставку вызвал во мне усталость. Сделав еще глоток, я поставил стакан на стол. На антикварную деревянную рухлядь, служившую столом.

— Я на вас не работаю, — выговорил я.

А потом у меня глаза закрылись. С усилием я открыл их, но никак не мог на чем-то сосредоточить взгляд. Снова смежил веки и, по всему судя, на какое-то время заснул.

Очнулся я оттого, что где-то рядом кто-то стонал и хныкал…

— У-у-у-у-у, росомахи мичиганские! Черви мушиные. Кровососы и блудодеи…

Голос был пронзительный, порой он точно накладывался на головную боль, от которой у меня в затылке ломило. Я выпрямился и пожалел об этом. Желудок все еще не ведал покоя, а язык был сух, как дерево.

— …шлюхи, сутенеры и учителя, кол вам всем в задницу…

Беззаконец катался по полу и изрыгал все эти проклятия. Поначалу я подумал, что он вина перепил. Подошел к нему, тронул за плечо.

Он содрогнулся, как почва при страшном землетрясении. Схватив меня за волосы и за правое плечо, вскинул высоко над полом.

— Не вздумай меня нае…ть, трам-тара-рам, твою мать! — заорал он. От страха у него даже глазки почти большими сделались.

— Мистер Беззаконец, это же я… Я, Феликс. Ваш писец.

Он медленно опустил меня, а мне больно было: всей пятерней вцепился он мне в волосы.

— Я болен! — закричал он, отпустив меня. — Болен!..

Влево дернулся, потом вправо, а потом рухнул пластом, как маленький ребенок с отчаяния. Я оглядел комнату, выискивая, чем ему помочь. Не увидев ничего подходящего, бросился к двери, которая привела меня в хозяйскую спальню, выкрашенную в синий цвет, с громадной кроватью посредине. В спальне имелся световод. Откуда-то снаружи в нее проникал свет. На кровати лежал белый чемодан, сделанный из кожи, судя по всему, крокодила-альбиноса. Чтобы забраться в чемодан, надо было раскрыть пасть и просунуть руку меж острых зубов. Внутри я нашел нож и пистолет, Библию на английском и потрепанную книжку с текстами Корана на английском и арабском. Там же лежал прозрачный пластиковый бумажник, заполненный однодолларовыми купюрами и янтарного цвета пузыречком с дюжиной пилюль.

Никакой этикетки на стекляшке не было.

Когда я вернулся в гостиную, Арчибальд Беззаконец успел уже сорвать с себя всю одежду. Он стоял на коленях и раскачивался, как тот уголовник в полицейском участке.

Я опустился рядом с ним на колени, вытянул руку с пузыречком и спросил:

— Вы по сколько пилюль принимаете, мистер Беззаконец?

У него вновь широко раскрылись глаза.

— Вы кто?

— Феликс Орлеан, ваш писец. Вы вчера взяли меня на работу.

— Ты «убей-убей»?

— В списках Красотки Вторник не значусь.

Фраза эта отчего-то его рассмешила. Он взял у меня пузыречек и разом высыпал из него в рот все пилюли. Пережевывая их, сказал:

— Мне лучше в постель лечь до того, как сознание потеряю… или умру.

Я помог ему перебраться в спальню. Полагаю, анархист уснул, едва коснувшись головой матраса.

Несколько часов я слонялся вокруг громадной кровати. Беззаконец был без сознания, но то и дело корчился в судорогах. Во сне он говорил вслух, используя при этом по меньшей мере четыре разных языка. По-испански и по-немецки я понимал, но другие были мне недоступны. Впрочем, бормотание его по большей части разобрать было трудно. Зато интонация его голоса была настолько жалобна, что я чувствовал боль.

То и дело я возвращался в гостиную. Съел немного чеддера и хлебнул бургундского. Спустя некоторое время принялся относить еду на кухню, куда вела дверь, расположенная напротив входа в спальню.

Остался я потому, что боялся уходить. Ведь полиция могла все еще охотиться за мной. Дельгадо вроде бы в каком-то долгу перед Беззаконцем, только это не значит, что Перес с Моргантау снова не загребут меня. Каким-то боком я оказался замешан в убийстве. Я должен выяснить, в чем дело.

Только было и еще кое-что. Самочинный анархист казался таким беспомощным, когда я объявился… Состояние его психики было явно неуравновешенным, а он взял да и вытащил меня из тюрьмы. Я почувствовал: надо хотя бы подождать, пока он очухается и сможет позаботиться о себе.

В туалетной комнате на стене висела книжная полка. Книги на ней относились по преимуществу к двум жанрам: политика и научная фантастика. Я снял одну — «Душа робота» Баррингтона Дж. Бэйли. Написана она была в небрежном стиле расхожей фантастики, который мне нравился, потому что не было в этом претензии на философию. Просто отличная история, полная невероятных мыслей.

Я читал, сидя на медвежьей или бобровой кушетке, как вдруг кто-то постучал во входную дверь. Пять быстрых ударов, а потом тишина. Я даже сделать вдох не решался. Сосчитал до трех, и стук повторился. Я по-прежнему не издавал ни звука.

Может, я и отсиделся бы молча и едва дыша. Только тут ручка двери задергалась.

Ступая как можно тише, я подошел к двери.

— Кто там? — спросил я.

Ручка двери перестала двигаться.

— Это кто? — донесся женский голос.

— Я Феликс. Работаю у мистера Беззаконца.

— Откройте дверь, Феликс. — Голос звучал ровно и повелительно.

— А вы кто?

— Меня зовут Мэдди. Мне нужно повидаться с Арчи. — В голосе ее зазвучала сладостная ласка.

Я попытался открыть дверь, но она была заперта на три замка, к каждому из которых требовался особый подход. Один состоял из ручки с шариком в прорези, имевшей вид простого лабиринта. У следующего на щитке с кнопками следовало нажать нужные три.

— Феликс, ты меня впустишь или нет? — спросила Мэдди.

— Стараюсь с замками разобраться.

Последним замком служил засов. Ручка его опиралась на пружину, которая приводила механизм в движение. Я толкал ручку вперед, но засов не поддавался. Я попробовал потянуть его на себя, но и опять ничего не получилось.

— Феликс?

— Я стараюсь.

Я вдруг почувствовал руку на моем плече. Это было так неожиданно, что я едва в дверь не влип.

— Что еще случилось? — поинтересовалась Мэдди из-за двери.

— Ничего, — ответил ей Арчибальд Беззаконец.

— Арчи! — позвала женщина.

— Встретимся днем в «Солнечном свете», — проговорил он в дверь, не снимая руки с моего плеча.

— А ты туда придешь? — спросила она.

— Конечно. Я не могу тебя впустить, потому что в самом разгаре одно занятие, которое я должен завершить.

— Ты обещаешь встретиться со мной, — настаивала бестелесная женщина.

— Даю слово.

Беззаконец был одет в защитной раскраски брюки, черную футболку и черные мотоциклетные сапоги. На указательном пальце его левой руки блестело громадное зеленое резное кольцо.

— Ладно, — согласилась Мэдди.

Я глубоко вздохнул.

— Для тебя есть работа, — сказал он.

10

Беззаконец выпил стакан вина и со словами: «Ложись спать на кушетке», — поплелся в спальню.

Я улегся, не думая и глаз сомкнуть, однако открыл их лишь тогда, когда в окно стал пробиваться солнечный свет, а в воздухе запахло едой. В дальнем конце узкой кухни находился небольшой столик. Со стульев, стоявших рядом с ним, можно было смотреть в окно, разглядывая игровую площадку для школьников-первоклашек. Адвокат приготовил пирожки со сладким соусом из ореха пекан, острые сосиски, пересыпал сахаром половинки грейпфрута, капнув на них несколько капель виски.

Пока он готовил, я все порывался спросить его кое о чем, но Арчибальд отделывался от вопросов, расспрашивая о тех местах в Новом Орлеане, которые я хорошо знал.

Я обожал разговоры о моем городе. О музыке, какую в нем играют, о еде, какую там едят, о смешении рас и о том, что это единственный по-настоящему французский город в Соединенных Штатах.

— Я, бывало, частенько наведывался туда, — сообщил мне Беззаконец, переворачивая пирожки. — Не столько в сам город, сколько в ваши болота. Можно отыскать кое-каких людей, живущих там вполне по-людски.

Когда завтрак наконец был готов, он уселся напротив меня. Внизу на асфальтовой площадке маленькая девочка громко разговаривала с матерью, обратив личико к окну какой-то квартиры. Но разобрать, о чем они щебечут, мне не удавалось, потому что я внимательно всматривался в глаза безумца.

— Со мной не все в порядке, — произнес он, поводя рукой над тарелкой.

— Вы вчерашнюю ночь имеете в виду?

— Биполярная легкая шизофрения, — продолжал он. — Один врач назвал ее повторяющимся параноидным бредовым состоянием, но я ответил, что если бы он увидел половину из того, что довелось увидеть мне, то обратился бы в живую мумию и опиум горстями ел, чтобы прийти в себя.

Он засмеялся, сверкнув зубами и кивнув головой. Все в Беззаконце, казалось, вызывало уважение и почтение сродни священному, хотя я уверен, что в Бога он не верит.

— Доктор хоть какой-то вас наблюдает? — спросил я его.

— Можно и так сказать, — вздохнул он. — Есть у меня врач в Нью-Дели. Целитель, знаток древних традиций. Он снабжает меня снадобьями вроде тех пилюль, какими ты меня напичкал. Он все делает, чтобы не дать этой старой юле остановиться. — Беззаконец ткнул себя в голову.

— Вы, может, уже наркоманом стали, — предположил я.

— Расскажи-ка мне про убийство, — напомнил он.

— Я на вас не работаю.

— А на себя ты собираешься работать?

— Как это?

— Это значит, что в твоих интересах сообщить мне сведения, которые у тебя есть. Тогда я наверняка устрою так, что тебя оставят в покое и полиция, и остальные.

Конечно же, он прав. Только я не желал признавать этого. Мне казалось, будто меня обманом вовлекли в трудности, и винил в этом А. Беззаконца.

— Прежде хочу, чтобы вы ответили на некоторые вопросы, — важно заявил я.

Беззаконец улыбнулся и воздел вверх ладони — как в молитве.

— Кто был тот тип в зеленом костюме, с кем вы беседовали вчера в конторе? — задал я вопрос.

— Бриллиантовый делец по имени Бенни Ламарр. Выходец из Южной Африки, но лет пять назад обосновался в Нью-Йорке.

— Зачем вам понадобилось вызнавать про него?

Беззаконец улыбнулся. Потом мотнул головой.

— Есть у меня здесь, в Нью-Йорке, приятельница из так называемого центра расследований. Она сообщает, когда у правительства просыпается интерес к арестам, задержаниям, смертям или к освобождению граждан, людей пришлых и государственных служащих.

— Эта приятельница у вас на жалованье? — спросил я.

— Можно и так выразиться. Я помогаю Нелли, но она снабжает меня только той информацией, которая открыта — или должна быть открыта — для общественности. Знаете, Феликс, власти и крупный бизнес скрывают горы всяческих данных. Нагло скрывают правду от нас. Я эту правду выцарапываю, чтобы хоть один человек знал, что кругом творится.

— И о чем Нелли вам поведала?

— Бриллиантовый делец погиб в автомобильной катастрофе. Несомненно, что на местном уровне велась грязная игра, но дело замяли. Папки с его досье были опечатаны и отправлены в Аризону.

— В Аризону?

— Там, возле Феникса, есть некая государственная контора, где хранят определенную щекотливую информацию.

— Вы знали этого Ламарра?

— Нет.

— Тогда откуда такая забота о нем?

— Заглянув в прошлое Ламарра, я обнаружил, что недавно его видели в компании человека по имени Тельман Дрейк. Дрейк тоже перебрался в Нью-Йорк и сменил имя, став Кеннетом Корнеллом. Присмотревшись к ним обоим, я отыскал другие имена в нашем списке.

— И что же?

Арчибальд Беззаконец улыбнулся.

— Чему вы улыбаетесь?

— Ты ловко вопросы задаешь, — похвалил он. — Превосходная черта, и она кое-что говорит о тебе.

— Вызнавать мои черты вам предстоит ровно до тех пор, пока не вытащите меня из каши, какую сами же и заварили.

— Ламарр занимался алмазами. Валери Локс по всему миру сдает в аренду дорогостоящую недвижимость. Тельман Дрейк…

— Кеннет Корнелл, — поправил я, дабы убедиться, что верно улавливаю нить рассказа.

— Да, — кивнул анархист. — Кеннет Корнелл — специалист-взрывник мирового класса. Генри Лансман был убийцей, когда жил в Ливане, а Лана Дрексел… Ну, Лана Дрексел еще совсем молоденькой усвоила, что мужчины, да и женщины тоже, отдадут свои самые оберегаемые секреты при свете любви.

— И правительство приглядывает за всеми этими людьми?

— Я за ними приглядываю.

— Зачем?

— Затем, что убийство Ламарра было замято.

— Вы сказали, что это была катастрофа.

— Все факты упрятали и отправили в Аризону, — пояснил Беззаконец. — Мне этого достаточно.

— Достаточно для чего?

— Пойти по кромке.

От этих слов меня озноб прошиб, несмотря на все мои убеждения вести себя с Беззаконцем на равных.

— Вы работаете на кого-нибудь? — выдавил я из себя.

— На любого и каждого. На общее благо, — заявил Беззаконец. — Впрочем, на твои вопросы я ответил. Твой черед рассказать, что произошло, когда ты увидел, как Генри Лансман умер.

— Еще один вопрос, — попросил я.

— Хорошо.

— Кто для вас капитан Дельгадо?

— Честолюбец. Человек, кому доверять нельзя, но кого стоит использовать. Он хочет выдвинуться у себя в департаменте и знает, что у меня есть связи там, куда ему никогда не дотянуться. Примерно раз в месяц мы встречаемся. Я указываю ему, где может потребоваться кое-какое его содействие, а он в ответ отзывается, когда я звоню.

— Звучит туманно.

— Феликс, ты нужен мне, — в который уже раз напомнил Арчибальд Беззаконец. — Мне нужен человек, способный задавать вопросы и думать на ходу. Побудь со мной день-другой. Я тебе заплачу и сделаю все, чтобы исчезли все беды, какие на тебя обрушились.

— Так чем конкретно вы меня просите заняться?

Мне казалось, я отвечаю на его предложение о восстановлении в правах. Только теперь, оглядываясь на прошлое, я задаю себе вопрос: а может, поколебало меня все-таки не его бессовестное признание в том, что я ему нужен?

— Расскажи мне о смерти Генри Лансмана, — в третий раз попросил он.

Я рассказал ему все в мельчайших подробностях, включая официантку и недоеденное блюдо.

— Нам нужно поговорить хотя бы с одним из этих персонажей, — заявил Беззаконец. — Мне нужно знать, что происходит.

— С кем из них?

— С Ланой Дрексел, по-видимому. Да, определенно с Ланой…

Он встал из-за стола и пошел обратно в гостиную. Я — за ним. Из-под меховой тахты Арчибальд извлек узенький дипломат. Когда Беззаконец открыл его, я увидел, что в чемоданчике находится двадцать пузыречков цвета янтаря в удобных, обитых бархатом углублениях.

— Здесь лекарство, которое прописал мне доктор Мета. А здесь… — Из отделения в верхней крышке дипломата Беззаконец достал три скрепленных степлером листочка бумаги. — Это указания, какой препарат мне нужен в различных внешних состояниях. Вот этот последний пузырек — аэрозольный распылитель. Он может тебе понадобиться для усмирения в случае, если у меня ум за разум зайдет.

— Вы хотите, чтобы я таскал это за вами?

— Нет. Просто хочу, чтобы ты это увидел. У меня несколько таких чемоданчиков. Если я начну сползать, мне потребуется лишь, чтобы ты немного помог.

Услышав его просьбу, я почувствовал, как что-то шевельнулось в моей душе. И тут же появилось подозрение, что Арчибальд Беззаконец сильно пудрит мне мозги.

11

Немного погодя мы сидели на кухне, потягивая приготовленный Беззаконцем напиток из свежих лимонов, и анархист говорил мне:

— Лана Дрексел. Она опаснее всех из этой шайки.

— Что вы имеете в виду?

— По сравнению с ней Валери Локс или Кении Корнелл все равно что девятилетние пажи при дворе.

— Она самая миниатюрная, — заметил я, — и самая молоденькая.

— Она легко заглатывает мужиков втрое старше и толще, — добавил Беззаконец. — Но смотреть на нее одно удовольствие, а молодость дается всего раз, как бы долго ты ни жил.

— Вы собираетесь на встречу? — спросил я его.

— Какую встречу?

— С женщиной, с которой через дверь разговаривали.

— О нет. — Беззаконец решительно покачал головой. — Нет. Никогда. Только не я.

Я прокручивал в уме наш разговор, входя в жилой дом под названием «Рудин» на Семьдесят второй улице в восточной части города.

Взамен свитера, который я облевал в полиции, Беззаконец выдал мне самое настоящее вязаное афганское чудо. Выглядеть я стал получше, чем прежде, но не настолько хорошо, чтобы с достоинством миновать привратника в доме Ланы Дрексел.

— Да? — спросил страж в темно-синем пальто, украшенном тусклыми латунными пуговицами, бледно-голубых брюках с темными лампасами по бокам и голубых перчатках.

— Дрексел, — произнес я.

Привратник насмешливо ухмыльнулся.

— И вас зовут?.. — спросил он, словно ожидая, что я отвечу: «Подонок».

— Лансман, — чопорно ответил я. — Генри Лансман.

Привратник зашел в застекленную нишу-конторку и взял телефонную трубку. Нажал несколько кнопок на ее корпусе, подождал, потом произнес:

— Какой-то мистер Лансман.

Приятно было видеть, как его постная физиономия сделалась кислой. По-моему, уже обращаясь ко мне, он все еще наполовину склонялся к тому, чтобы выставить меня.

— Дальний лифт, — сообщил он. — Двадцать пятый этаж.

— А номер квартиры?

— Она на этаже единственная, — уведомил страж, доставляя себе хотя бы маленькое удовольствие от моей наивности.

Кабина лифта была невелика, но добротно отделана: стенки из розового дерева, на полу плюшевый малиново-коричневый ковер. Освещала ее изящная хрустальная люстра. Дверь скользнула вбок, открывая вход в небольшое красное помещение с розовой дверью прямо напротив лифта. Дверь эту держала приоткрытой миниатюрная женщина с оливковой кожей и глазами, которые были вдвое больше положенного. Волосы густые, цвета бронзы с золотым отливом. Скулы высокие, а подбородок всего на капельку ниже, чем того хотелось бы. Женщина была красива той же красотой, что и океан. Не людям свойственное очарование, от которого руки сами раскрываются для объятий, зато полнота острого изящества дикой орхидеи или отдаленного взрыва. Холодная красота, и ты знаешь, что внутри себя она таит палящий жар. Увы, в притягательности Ланы Дрексел не было никакого тепла, никакого покоя. Сплошные джунгли да кое-где в густоте волос проглядывали когти тигра.

Оглядев меня с ног до головы, она изрекла:

— Вы не Лансман.

— Виноват, — извинился я. — Только он умер.

Эту реплику я репетировал часа два. Беззаконец поручил мне пробраться к манекенщице и убедить ее прийти к нему в контору и поделиться тем, что ей известно о других занесенных в наш список. Это я сам придумал притвориться, будто я покойник. Еще полагал, что потрясение, возможно, развяжет ей язык.

Только если мои слова хоть как-то ее встревожили, я этого не заметил.

— В самом деле? — обронила она.

— Ага. Народ вокруг думал, что это сердечный приступ, а потом полиция взяла меня под арест и плела что-то насчет убийства.

— Так его убили? — последовал вопрос.

— Я подумал, надо сюда прийти и вас спросить.

— Почему?

— Потому что полиция с чего-то подозревает, будто я связан с вашей шайкой и вашими делами. Я, видите ли, всего лишь студент, журналистике учусь, и хотелось, чтобы они оставили меня в покое.

— Прошу прощения, — перебила она, по-прежнему не давая мне пройти в дверь, по-прежнему невозмутимая, несмотря на серьезность разговора, — как вас по-настоящему зовут?

На этот раз она хотела взять на испуг. Мысль у меня была такая: если ей надо знать мое имя, значит, она может кого-то на меня наслать. И я горько пожалел (не в последний раз!), что согласился работать на анархиста.

— Я представитель Арчибальда Беззаконца, — заявил я. — Вольного анархиста.

Выражение уверенности будто смыло с лица Ланы Дрексел. Она отступила, позволяя двери открыться. И прошла в просторную комнату.

Я двинул следом.

Похоже, понять странную натуру жителей, населяющих мир Арчибальда Беззаконца, можно по тонкости их вкуса к архитектуре и дизайну. Комната, куда я вошел, была прекрасна и богата внутренней силой, как юная Лана Дрексел. Потолок поднимался не меньше чем на восемнадцать футов, и по меньшей мере такой же была ширина комнаты, а длина — еще больше. Наружная стена — сплошное стекло. Мебели в комнате не имелось, если не считать широкой, укрытой подушками банкетки, тянущейся от входной двери до окна. На половине высоты стены с каждой стороны крепились большие помосты, которые делаются в помещениях без стен. Под помостом справа все было выкрашено в темно-серый цвет. Уголок, созданный помостом слева, был белым.

Мисс Дрексел в густо-малиновом кимоно, едва прикрывающем бедра, уселась посредине банкетки. Наряд не скрывал, а словно нарочно выставлял напоказ точеные ноги и сильные лодыжки. Ногти на ногах были ярко-оранжевыми.

Я присел в нескольких шагах поодаль, возле окна, откуда виднелась южная часть центра города.

— Чего он хочет? — Лана прикрыла глаза ладошкой.

— Точно не знаю. Но он, кажется, думает, будто вы, и Лансман, и еще кое-кто попали в беду.

— Кто? — Лана выпрямилась и подалась ко мне. Пристальный взгляд завораживал и обдавал холодом.

— Валери Локс, Генри Лансман, Кеннет Корнелл, Бенни Ламарр и вы. Ламарр тоже мертв.

— А он как умер?

— Автокатастрофа, по-моему. Он был с женщиной.

— Как ее звали?

— Я не знаю.

Красавица уткнулась лицом в ладони. Под гривой из волос мне видны были ее груди, только почему-то особого впечатления это не производило.

— Чего он от меня хочет? — помолчав, спросила она.

— Встретиться с вами.

Она устало взглянула в мою сторону:

— Вы защитите меня от него?

— Да! — не колеблясь воскликнул я.

Сердце мое принадлежало ей, и, думаю, за ее улыбку я бросил бы вызов даже А. Беззаконцу.

12

До небоскреба «Теслы» мы добрались часа в два дня. Из здания выходили и в него заходили всякие люди делового вида. Пожилой белый охранник с пышными усами и сильно поседевшими волосами сидел перед настенным полотном с изображением Жанны д'Арк.

— Приветствую, мистер Орлеан! — возрадовался он. — Мистер Беззаконец ожидает вас и леди.

— В самом деле?

— Да, сэр.

Взглядом охранник, минуя меня, уткнулся в Лану, одетую в японские, похожие на рабочие штаны и грубого хлопка куртку. Линяло-зеленый цвет тем не менее подчеркивал ее красоту.

— Вас как зовут? — спросил я охранника.

— Энди.

— Мне показалось, Энди, что у Беззаконца неприятности из-за этого дома.

— Нет, сэр, мистер Орлеан. Вы это к чему говорите?

— Что-то там с платой за аренду…

— А! — воскликнул он. Улыбка на лице Энди расползлась шире усов. — Вы про то, что владельцы его недолюбливают? Может, это и правда, да только, знаете ли, мужикам в доме, из профсоюзов мужикам, мистер Беззаконец сильно по нраву. В профсоюзах о нем легенды слагают — во всем нашем городе и во всем мире. Причина, по которой им никак его не выкурить отсюда, в том, что ни один настоящий профсоюзник на него ключа не поднимет.

В кабине лифта Лана стояла вплотную ко мне. Когда дверь открылась, она сжала мою левую ладонь. Я коснулся ее руки. Она запечатлела легкий поцелуй у меня на губах и улыбнулась.

За те шесть секунд, что прошли между открытием двери и нашим выходом из лифта, эта женщина подняла во мне сердечное давление до смертельной высоты.

Арчибальд поджидал нас. Я еще постучать не успел, а он уже распахнул дверь и повлек нас к креслам во внутренних покоях.

Позже я узнал, что у себя в конторе Беззаконец не принимал никого, кроме самых доверенных людей.

— Мисс Дрексел! — приветствовал он, широко улыбаясь.

Робко склонясь ко мне на кушетке с твердой спинкой, она произнесла:

— Надеюсь, вы отнесетесь ко мне по-доброму.

— Я поступлю еще лучше, леди, — заверил Беззаконец. — Я буду честен с вами и справедлив.

Лану проняла дрожь. Я дотронулся до ее плеча. Арчибальд Беззаконец рассмеялся.

— Лана, давайте с самого начала кое-что уточним, — начал адвокат. — Феликс работает на меня. Любовная горячка ему не грозит, так что усаживайтесь, леди, прямо и побеседуйте со мной.

Лана и в самом деле выпрямилась. Снова превратилась в ту женщину, что встретила меня у розовой двери. Вернулись самообладание и отрешенность. Прямо европейская принцесса, которую в ожидании выкупа держат в лагере бедуинов.

— Чего вы хотите? — спросила она.

— Вы почему пришли? — поинтересовался он в ответ.

— Потому что ваш служащий сообщил, что Хэнк Лансман и Бенни Ламарр убиты.

Беззаконец улыбнулся. По-моему, Лана ему нравилась.

— Почему вас это обеспокоило?

— А вы не знаете?

Он покачал головой, потом пожал плечами.

— Кое-кто в правительстве пустился во все тяжкие, чтобы скрыть случайную смерть двух ваших приятелей. Вы владеете драгоценными камнями, прячете недвижимость, взрывчатку, охрану, сирену — и все это в кучу смешано, а потом обрушивается молот…

Лана стрельнула взглядом в меня, потом уставилась на безумца.

— Вам что за дело? — буркнула она.

«Хождение по кромке», — мысленно произнес я.

— Меня наняла страховая компания, поручив установить местонахождение некоей собственности, которая была… временно утеряна, — сообщил Беззаконец.

Я остолбенел. Все время этот тип строил из себя убежденного анархиста, человека народа. А теперь вдруг ни с того ни с сего оказывается, что он работает на Человека.

Лана откинулась на спинку кушетки. Ей, похоже, стало легче.

— Сколько они вам заплатят?

— Пять процентов в случае признания виновности. Восемь, если я все обделаю по-тихому.

— Четыре миллиона — приличная революция, — заметила она. — Зато пятьдесят способны нацию уничтожить.

— Вы беспокоитесь о выживании или о том, что остались в одиночестве? — поинтересовался у красавицы Арчибальд.

Теперь пришел ее черед загадочно улыбаться.

— Ведь вы же понимаете, — продолжал Беззаконец, — тот, кто убил Лансмана и Ламарра, непременно вскоре постучит в вашу дверь.

— Когда-нибудь я так и так умру. — Она слегка надулась. — Однако чтобы остаться в живых, приходится не сидеть на месте.

«Сколько же ей лет? — подумал я. — Старше меня на четыре года и на целый век».

— Я спрашиваю еще раз, — произнес Беззаконец, — вы почему сюда пришли?

— Никто не говорит «нет» мистеру Арчибальду Беззаконцу, — изрекла она. — Спросите хотя бы Энди внизу.

— Чего вы хотите? — спросил Лану Беззаконец.

— Сущий пустяк: двести пятьдесят тысяч мне хватит на билет, чтобы убраться из этого города. И разумеется, я рассчитываю на освобождение от ареста.

— Разумеется.

Лана потянулась, взглянула в его мрачные глаза, потом кивнула.

— На кого вы работали? — спросил он, выдержав приличествующую паузу.

— На Ламарра.

— Что должны были сделать?

— Пойти с ним на вечеринку в Хэмптоне, — отозвалась она скучающим тоном. — Познакомиться с человеком по имени Стрэнгман. Подружиться с его спальней.

— Удалось?

Ответом стал ее удивленный взгляд.

— И что потом? — спросил Арчибальд.

— Я встретилась с Лансманом, сообщила, где убежище, и получила гонорар.

— Это все?

— Я встречалась и с другими из вашего списка, — призналась Лана.

— Когда?

— Утром, после того как провела время со Стрэнгманом. Вот уж кто ничтожество!..

— Где вы встречались? — не унимался Беззаконец.

— В пустующем доме, который Вал продает. Им хотелось уточнить со мной планировку.

— А этот Стрэнгман, он занимался тем же бизнесом, что и Ламарр, я полагаю?

— Я полагаю, — эхом откликнулась она.

— И операция удалась?

— Деньги мне заплатили.

— Кем даны?

Мне захотелось подправить его грамматику, но я попридержал язык.

— Ламарр дал.

Лана задумалась. Бездонные ее глаза словно видели нечто такое…

— С Ламарром один парень был, — наконец подала она голос. — На вид обычный. Белый. За сорок.

— Волосы коротко острижены? — встрял я.

— Кажется, так.

— Слегка седоватые?

Она обернулась ко мне, закусила губу, потом покачала головой.

— Не помню. Особого впечатления он не произвел. Я подумала, наверное, на Ламарра работает. Вообще-то я в этом почти уверена.

— Итак, у нас есть Стрэнгман и белый мужчина в возрасте за сорок, который, возможно, работал на Ламарра, — подытожил Беззаконец.

— Еще Валери Локс и Кеннет Корнелл, — прибавил я.

Сыщик-экзистенциалист покачал головой:

— Нет. Корнелл вчера днем ошибся, работая с детонатором, и лишился половины черепа. Валери Локс пропала. Может, это хитрая уловка, только я и доллара не поставлю на то, что увижу ее живой и здоровой.

— А я как же? — вскинулась Лана Дрексел.

— А вы пока живы и здоровы.

— Что мне делать?

— Ничего из того, что делали прежде. Не ходите домой. Не пользуйтесь вашими кредитными карточками. Не звоните никому из тех, с кем хоть раз говорили по телефону за последние три года.

Молодая женщина скупо улыбнулась.

— Не могли бы вы посоветовать, куда мне податься?

— Непременно. Я до отказа набит советами. Только посидите здесь несколько минут, пока я дам указания своему сотруднику. Пойдем, Феликс, — обратился он ко мне. — Заглянем ко мне в кабинет на минуту-другую.

13

— Ее нужно спрятать в безопасном месте, — сказал мне Беззаконец, обратившись лицом к панораме Нью-Джерси.

— Где?

— В Куинсе есть одна часовенка, там служит лишенный сана священник, мой знакомец.

— Друг Красотки Вторник?

Повернувшись ко мне, анархист улыбнулся:

— Именно поэтому мы и сработаемся, малыш. Ты соображаешь, когда и как потешиться.

— Хотите, чтобы я ее туда отвез? — спросил я.

— Нет. Стоит мне позволить ей провести с тобой еще хотя бы час, как первым делом я узнаю о том, что ты лежишь с ножом в спине в каком-нибудь из портовых закоулков Картахены.

Его болотистые глаза пузырились смехом, но я понимал: Беззаконец верит тому, что сказал. Я-то верил! У меня, признаюсь, от души отлегло при известии, что мне не придется сопровождать Лану Дрексел в Куинс.

— Нет, — продолжил Беззаконец, — Лана сама может за себя постоять, а кроме того, возможно, у меня для нее найдется небольшая работенка.

— И какая же?

— Такая, какую тебе я не поручу.

— Что мне делать?

— Следуй тактике, какую я порекомендовал мисс Дрексел. Не делай ничего, что ты делал прежде.

— Как это у меня получится не делать ничего из того, что я делал? У меня при себе всего семь долларов. Да и не знаю я ничего, кроме того, в чем кручусь с утра до вечера.

Анархист улыбнулся:

— Назло всему вы живы, молодой человек, — вот ваш первый младенческий шажок из круга лжи.

— Мне от этого не легче.

— На Тридцать пятой, в восточном секторе, есть одна гостиница, — заговорил Беззаконец. — За парком. Называется «Владения барона». Поезжай туда, когда утомишься. Скажи Фредерику, что я велел тебе остаться там на ночь. Не считая этого, можешь делать все, что угодно. Что угодно, чего не делал раньше.

— Не дадите ли мне аванс, чтоб было на что поесть?

— Фредерик позаботится о твоем пропитании.

— А если мне захочется в кино пойти?

Беззаконец покачал головой. Я словно мысли его читал: «Вот ребенок! Ему все дозволяется, а он, кроме как в кино пойти, ничего и придумать не может».

— Или билеты в оперу купить, — прибавил я.

— Я сам больше десяти долларов наличными при себе не ношу, — заявил он.

— Так у меня-то нет кредитной карточки.

— У меня ее тоже нет. — Беззаконец благочестиво воздел ладони вверх.

— Как же вы выкручиваетесь с десяткой в кармане?

— Сложная задача, — назидательно произнес он. — А сложная задача складывает жизнь в песню.

Вид у меня, должно быть, сделался жалким, потому что анархист издал короткий смешок.

— У тебя в кабинете. Нижняя половина розового ящика. Восемнадцать восемнадцать девять.

С этими словами он встал и направился к двери.

— Когда мы опять увидимся?

— Я тебе позвоню, — пообещал он. — Будь в готовности.

Он быстро удалился из кабинета. Я слышал, как Беззаконец перебросился парой слов с Ланой Дрексел. Та засмеялась и что-то сказала. А потом они ушли.

Я чувствовал себя неловко в его кабинете. Слишком в нем было много личного. В закрытом лэптопе хранились его личные письма, по стенам стояли все эти диковины… Я пошел в кладовку, которую адвокат называл моим кабинетом, и уселся за длинный стол в кресло, сделанное, похоже, из обожженной глины. Оно, словно керамический горшок, блестело темно-красным лаком, а все детали его были изящны и тонки. Я бы не удивился, если бы оно рассыпалось на черепки под тяжестью такого гиганта, как Беззаконец.

Я пролистнул пару бюллетеней Красотки Вторник. Однако паранойя и меня зацепила, так что я отложил газеты.

Из памяти не выходили слова Беззаконца о том, что мы живем в клубке лжи. Как много из сказанного им коренилось в какой-нибудь большей истине… Он во многом походил на моего отца — уверенный и мощный, имеющий на все ответы.

Только Беззаконец был дик. Он не упускал шансы и пропустил немало тяжких ударов. Он жил, нося в себе жестокую душевную болезнь, и отмахивался от угроз, которые иных храбрецов обратили бы в хлипких медуз.

«Не делай ничего из того, что ты делал прежде», — сказал он мне. Я лелеял его слова в памяти как подарок.

Взяв телефонную трубку, я набрал номер с клочка бумаги, который вытащил из кармана.

— Алло, — ответила она. — Кто это?

В трубке слышался громкий шум в отдалении, людские голоса, грохот.

— Феликс.

— Кто?

— Парень, кому ты вчера за обедом телефон дала… Я лапшу с кунжутным соусом заказывал.

— А-а. Привет.

— Я тут подумал, вдруг ты захочешь со мной вечерок провести. После работы, я имею в виду.

— А-а… Не знаю. Я тут собиралась с ребятами в одно место… Но это не обязательно. А ты чем хочешь заняться?

— Я на многое готов. А есть что-то, чего бы тебе действительно хотелось?

— Ну-у…

— Что?

— В монастыре сегодня вечером концерт камерной музыки. Чудесно попасть туда, по-моему.

— Отличная мысль!

— Только билеты по семьдесят пять долларов… каждый.

— Подожди, — попросил я.

Я закинул телефонный провод за небольшой розовый ящичек для досье. Ящик был повернут к окну, и я развернул его. Он оказался куда тяжелее, чем я думал.

Я увидел, что нижняя его часть, по сути, сейф на замке с цифровой комбинацией.

— Эй, ты куда пропал? — донесся голос Шари.

— Я здесь. Слушай, Шари…

— Что?

— Могу я тебе перезвонить через минуту?

— Валяй.

Мне секунды хватило, чтобы вспомнить цифры — восемнадцать восемнадцать девять. Комбинация сработала с первого раза.

В маленьком ящичке денег оказалось больше, чем я когда-либо видел. Пачки стодолларовых банкнот, полусотенных, двадцаток. Английские фунты и кучки евро. Еще были песо и другие дензнаки в белых конвертах — из других, более экзотических уголков мира.

— Ого!

Я взял двести пятьдесят долларов, оставив расписку. И сразу нажал на телефоне кнопку повторного набора.

— Феликс? — раздалось в трубке.

— Ты когда с работы сваливаешь?

Шари изучала музыку в университете. По классу гобоя и флейты. В квартете играли гобой и скрипка, от которых у меня щемило сердце. После концерта мы бродили по темным дорожкам монастырского парка. Я целовал ее, прижав к замшелой каменной стене, а она запустила руки мне под свитер, царапая длинными ногтями по лопаткам.

Поймав такси, мы двинули во «Владения барона». Поначалу портье ни в какую не желал беспокоить Фредерика, но стоило мне упомянуть имя Беззаконца, как помчался за хозяином вприпрыжку.

Фредерик оказался высоким мужчиной, белым, от волос на голове до туфель на ногах. Он провел нас к маленькому лифту и доставил в номер, крошечный и милый. Весь в красном и пурпурном и почти весь — кровать.

Я, должно быть, больше часа покрывал поцелуями шею Шари, прежде чем попробовал снять с нее муслиновую блузку. Она потянула юбку за пояс, стаскивая ее через живот, и сказала:

— Не смотри на меня. Я толстая.

Тут-то я и пустился целовать ей живот вокруг пупка. Пупок у нее был укрытым и уходил очень глубоко. Всякий раз, когда я втискивал в него язык, у Шари перехватывало дыхание и она впивалась ногтями мне в плечи.

— Что ты со мной делаешь? — шептала она.

— Тебя что, раньше никто здесь не целовал? — спрашивал я. — Это ж возбуждает — сил нет. — И следом всовывал язык до самого донышка.

Всю ночь мы отыскивали друг на друге новые и новые места. Это была почти игра. И мы вели себя почти как дети. Даже в туалетную комнату поодиночке не ходили.

В пять утра я сделал заказ по телефону. Бутерброды с салями и кофе.

— Кто ты такой, Феликс Орлеан? — спросила она, когда мы сидели, глядя друг другу в глаза, за низеньким кофейным столиком, на котором стоял наш очень ранний завтрак.

— Всего лишь студент-журналист, — ответил я. — И с головы до пят точь-в-точь именно тот, кем выгляжу.

Шари натянула мой свитер — больше на ней ничего не было. Мне хотелось расцеловать ее живот, но она так уютно устроилась, что жалко было тормошить девушку.

— А у меня ухажер есть, — призналась она.

— Ну-у?..

— Ты псих?

— Какой же я псих? Ты ночью меня как раз тем и одарила, что мне было нужно. И ты такая красивая…

— Ну не очень-то я и хороша. — Она старалась представлять себя красивой и в то же время стыдилась обмана.

— По мне, красивая.

— Только я вот здесь, вся тобой пахну и в твоем свитере, а он в своей постели спит в Ист-Виллидже.

— Вот она ты, и вот он я. Каждый должен быть в каком-то месте.

Тут она подошла ко мне и принялась целовать меня в пупок. Зазвонил телефон. Меньше всего на свете мне хотелось сейчас по телефону беседовать, но я понимал: надо взять трубку. Шари застонала от горя.

— Минуточку, радость моя, — успокоил я ее. — Это, наверное, по делу. Алло?

— Между Шестым и Седьмым на северной оконечности Сорок седьмой улицы, — произнес Арчибальд Беззаконец. — Ювелирный магазин «Делюкс». В девять тридцать. Буду ждать тебя у входа.

Когда я вешал трубку, Шари жарко шептала мне на ухо:

— Дай мне три дня — и я твоя.

Я хмыкнул и потянул ее за высиненные космы, так что губы наши сошлись. И еще долго я совсем не думал ни про большеглазых моделей, ни про анархию, ни про то, чем день может кончиться.

14

Я стоял на другой стороне улицы напротив ювелирного магазина в девять пятнадцать, потягивал кофе из бумажного стаканчика и тер воспаленные от недосыпа глаза. Когда я говорю: ювелирного магазина, — то должен пояснить. Там весь квартал — сплошь ювелиры. Что ни дверь — ювелир, что ни этаж, тоже ювелиры. Обитали в том квартале и арабы, и индусы из Индии, и евреи-ортодоксы, и белые, и азиаты, и люди всех других цветов кожи. Здоровенные негры-охранники шутили с похожими на живые мощи дельцами. Прохожие здесь, я сам слышал, бегло говорили по-французски, и по-испански, и на иврите, и на идише, на китайском и даже на скандинавских языках.

За час до этого я усадил Шари в такси. Она уверяла, что собирается немного поспать и что я должен позвонить ей сегодня же, только попозже. Сегодня же позвоню, уверил я ее, если только смогу, и она спросила, не попал ли я в беду.

— Почему ты об этом спросила?

— Папаша мой всегда в беду попадал, а ты мне его напомнил.

— Мне нравится, когда ты зовешь меня папашей, — успел сказать я, прежде чем поцеловать ее и захлопнуть дверцу желтого такси.

Ювелирный «Делюкс» представлял собой всего лишь стеклянную дверь с выведенным на ней золотом названием. За дверью на складном стульчике сидел пожилой чернокожий, голова которого формой напоминала ромб. Впечатление это усиливала сильно забравшаяся вверх линия редеющих волос. В квартале полным-полно было магазинов посолиднее, где в витринах красовались выложенные бархатом и атласом коробки с драгоценными каменьями, оправленными в платину и золото.

По моим прикидкам, люди, работавшие в «Делюксе», служили опорой для низкой арендной платы Беззаконца в этом мире нескончаемого богатства.

— Привет, малыш, — произнес Арчибальд Беззаконец.

Он уже стоял рядом, будто из воздуха нарисовался.

— Мистер Беззаконец!

— Являться вовремя есть добродетель в этом мире, — сказал он. Я так и не понял: похвалил он меня или укорил. — Пойдем?

Мы перешли улицу и двинули к скромному входу.

— Мистер Беззаконец, — радостно приветствовал охранник. — Вы Самми ищете?

— Думаю, сегодня мне понадобится Аппельбаум, Лэрри.

Охранник кивнул и повел рукой:

— Тогда проходите.

Помещеньице, где он сидел, было не более чем выложенным по полу черной плиткой вестибюлем, где, кроме его стульчика, находилась еще дверь лифта. Беззаконец нажал на единственную кнопку на панели, и дверь тут же открылась. Внутри кабины кнопок было двенадцать, и отличались они только цветом. Анархист выбрал оранжевую, и кабина стала опускаться.

Когда дверь открылась, мы оказались в еще одном тесном помещеньице. Правда, побольше, чем вестибюль Лэрри, зато совсем без мебели и с цементным полом.

Дверь нам открыла миниатюрная азиатка с жестким, как бразильский орех, лицом. Стоило женщине увидеть Беззаконца, как она улыбнулась и разразилась потоком слов на каком-то арабском диалекте. Арчибальд отвечал ей на том же языке, чуть помедленнее, но тем не менее бегло и свободно.

Следом за женщиной мы прошли по коридору. По обе стороны располагались комнаты с раскрытыми дверями. В одной сидел пожилой еврей и рассматривал обитую черным бархатом подставку. На темной ткани лежало по крайней мере с дюжину бриллиантов, каждый из которых был достаточно велик, чтобы застрять в горле у мелкой птахи.

В конце коридора имелся дверной проход без двери, через который я увидел убогую контору и непривлекательного человека.

Приветствуя нас, он встал и оказался немногим выше меня. Блондин с коричневой кожей и поразительными изумрудными глазами. Он был одновременно отвратителен и красив — качества, которые плохо уживаются в мужчинах.

— Арчи! — воскликнул он с акцентом, определить происхождение которого я не смог. — Сколько лет, сколько зим.

Они обменялись рукопожатиями.

— Вин, это Феликс. Он работает у меня, — представил Беззаконец.

— Очень рад познакомиться. — Ювелир пожал мне руку и заглянул в глаза.

Пересилив содрогание, я произнес:

— Я тоже.

Мы с Арчибальдом уселись на стульях, Вин Аппельбаум устроился за видавшим виды дубовым столом. Поскольку находились мы под землей, никаких окон не было. Контора, отнюдь не тесная, была выкрашена так давно, что о первоначальном цвете стен оставалось только гадать. На потолке горели светильники дневного света. На полу лежал персидский ковер, протертый на тех местах, по которым постоянно ступали.

Аппельбаум, на вид ему было за сорок, носил переливающийся серебристо-зеленый костюм. Отличный пошив, пиджак на трех пуговицах. Сорочка черная, расстегнутая у ворота.

Меня поразило, что он не носит драгоценностей. Ни кольца, ни цепочки, ни даже часов. Он походил на сводника-гомосексуалиста, занимающегося женщинами, или на мясника-вегетарианца.

— Стрэнгман, — произнес Беззаконец.

— Лайонел, — в тон ему добавил Вин.

— Вот именно. И что с ним?

— Какое-то время он был счастливейшим человеком на свете. Через инвестиционный синдикат сделал приобретение, от какого короли слюной изошли. Теперь он в большой беде.

— Его ограбили?

— Это слово даже близко не объясняет утрату двадцати трех почти красных бриллиантов.

— Красных? — переспросил Беззаконец. — Я считал, самое большее, что можно получить в алмазах, — это розовый или пурпурный.

Аппельбаум кивнул:

— Да. Можно сказать, эти камни (ни в одном из них нет меньше шести каратов) насыщенного темно-розового цвета. Но на взгляд видевшего их, они — красные.

— Красные на пятьдесят миллионов долларов?

— Это если удастся продать коллекцию целиком, — уточнил Аппельбаум, кивая. — Да. Только представьте, какое колье можно сделать всего из девяти этих драгоценностей.

— Мои весы склоняются к голодающим, гибнущим миллионам, — заявил Беззаконец.

— Добычей Стрэнгмана можно насытить народ маленькой страны.

— А что Ламарр? — спросил тогда Арчибальд Беззаконец.

Тут меня сомнение взяло, работал ли он в самом деле на страховую компанию. Я понимал, что даже если и есть у него клиент, то нужды их разнятся точно также, как интересы сошедшихся в манхэттенском подвале торговца драгоценностями и анархиста.

— Бенни? — переспросил Аппельбаум. — А что с ним?

— Он знал Стрэнгмана?

— Лайонела знает всякий. Он уже много лет толчется возле нашего бизнеса. Думаете, Бенни имеет отношение к краже?

— Бриллианты, значит, совершенно определенно были украдены? — уточнил Беззаконец.

— Определенно.

— И у кого они?

Аппельбаум покачал головой.

— Тогда кто их страховал? — спросил Беззаконец.

— «Аушлюс, Энтерби энд Гренелл». Какая-то австралийская компания. — Старый ювелир опять покачал головой.

— И что вам не нравится?

— Стрэнгман старомоден. Он любит носить камешки в кармане, — заметил уродливый бриллиантовый делец. — Многие из старой гвардии делают то же самое. Какие-то болваны говорят, что им всего-то для хорошей жизни и требуется пятьдесят тысяч долларов, так Стрэнгман вынимает из жилетного кармашка бриллиантов на двести тысяч, просто чтобы показать, насколько они на самом деле мелки. Глупости.

— Страховка не распространяется на личную доставку? — спросил я только для того, чтобы почувствовать, что еще не совсем слился с бесцветными стенами.

— Вот именно, — подтвердил Аппельбаум, радушно улыбаясь. — Кто-то заключил со Стрэнгманом сделку. Сделку такую сладенькую и такую надежную, что Стрэнгман принес камни домой и договорился о встрече с покупателем.

Глаза у Арчибальда Беззаконца были закрыты. Он стал покачивать головой, будто вслушиваясь в нежную мелодию. Музыку словно почти не было слышно, только он все же сумел разобрать ее.

— Кто ведет расследование? — спросил он, все еще смежив веки.

— Жюль Виале, — не колеблясь произнес Аппельбаум.

Анархист сразу открыл глаза:

— Как вам удалось так быстро узнать об этом?

— А так, что он лучший сыщик в АЭГ и, несмотря на пункт в договоре, гласящий, что владелец не имеет права носить драгоценности без надлежащей охраны, у него все равно немало шансов притянуть их к суду.

— Так что Стрэнгман? — спросил Беззаконец. — Все еще где-то поблизости?

— В санатории Обермана на Шестьдесят восьмой.

— Не прикидывается?

— Сомневаюсь. У него никогда не было много денег, и много власти тоже. Те камни могли изменить его жизнь. Требовалось только держать коллекцию у себя в сейфе — и вся округа безмерно его уважала бы. Теперь, само собой, все пропало.

Чувствовалось, что деловая гибель Лайонела Стрэнгмана доставляет Аппельбауму несказанное удовольствие. У меня возникло ощущение, что жизнь в этом ювелирном квартале лишена дружелюбия и безопасности.

15

Когда мы вышли на улицу, нас поджидал серебристо-серый «кадиллак». С водительского места показался, приветствуя нас, темнокожий с широченными плечами и шеей, которой следовало быть на дюйм подлиннее.

— Мистер Беззаконец, — произнес он на английском наречии, каким изъясняются на Карибах. — Куда желаете поехать, сэр?

— Это Феликс Орлеан, — представил Беззаконец. — Феликс, познакомься с Дереком Чамберсом.

Руки у шофера оказались жесткими и сильными, росту в нем было поменьше, чем у Беззаконца, — всего около шести футов.

— Рад познакомиться, Дерек, — отозвался я.

— Мы отправляемся в одно место в Манхэттене, — сообщил Беззаконец. — Мне понадобятся телефонные справочники.

Дерек открыл заднюю дверцу, и Беззаконец скользнул на сиденье, оставляя место для меня. Я забрался в машину, и дверца за мной захлопнулась. Шофер обогнул автомобиль, открыл багажник, потом закрыл его. Усевшись на водительское сиденье, он протянул моему временному работодателю справочник и «Желтые страницы» Большого Нью-Йорка.

— На этом уровне коррупцию всегда легко вскрыть, — бормотал Беззаконец. — Крупные компании, богачи и власть имущие — все они чересчур самонадеянны, чтобы тратить время на сокрытие своих преступлений. У них есть официальные каналы, по каким подавать доклады, агенты со льготами по охране здоровья и любовницы, выполняющие их прихоти. Дерек, отвезите нас на Вторую авеню между Пятьдесят четвертой и Пятьдесят пятой.

— Слушаюсь, сэр, мистер Беззаконец.

— Это ваше настоящее имя? — спросил я. — Беззаконец?

Нигилист улыбнулся и потрепал меня по коленке:

— У тебя даже имя человека сомнение вызывает?

— Я подумал, а в чем смысл? Анархист по фамилии Беззаконец. Слишком уж хорошее совпадение.

— А что, если мои родители были революционерами? Что, если я высмотрел себе имя и решил во всем ему соответствовать?

— Ваши родители были революционерами, менявшими свои имена?

— Я Арчибальд Беззаконец, — решительно заявил он. — Я сижу здесь, с тобой рядом. Ты смотришь мне в глаза и сомневаешься в том, что видишь и что слышишь. На улицах встречаешься с азиатами, которых зовут Брайанами, африканцев по имени Джо. Однако не ставишь под сомнение очевидный факт, что их нарекли так в честь чужеземных дьяволов. Ты принимаешь их унижение как должное. Ты принимаешь их утрату истории. И то, что их вырвали из многовековой череды имен, передававшихся по наследству. Почему бы тебе не принять так же просто и мое вольное наречение?

— Я…

— Приехали, — объявил Дерек.

Здание, когда его только-только построили, считалось, должно быть, футуристическим и выпендрежным. Оно и теперь отличалось особой статью, пусть и несколько холодноватой. Серые сталь и камень контрастировали с толстым стеклом окон, что подчеркивалось их слегка зеленоватой затененностью. За стойкой, изогнутой в форме почки, сидели два охранника, перед ними светились экраны мониторов.

— Да? — обратился ко мне тот, что поменьше.

— Беззаконец, — выговорил я. — Арчибальд с помощником к мистеру Виале.

Вход в здание был освещен, но по углам помещения таилась тьма. Темнота поднималась до самой крыши.

Охранник взглянул на экран, отыскал номер и набрал его на старомодном аппарате с крутящимся диском.

— Человек по фамилии Беззаконец и с ним еще один к мистеру Виале, — доложил охранник.

Выслушав ответ, он обратился к нам:

— Присядьте, пожалуйста. Сейчас за вами спустятся и проводят.

В помещении стояла скамья из распиленного по длине ствола дерева. На ней уместилось бы человек десять. Половинка была густо покрыта лаком и снабжена штырями, которые не давали бревну перевернуться, когда кто-то на него садился.

— И они правят миром, — процедил сквозь зубы Арчибальд.

Он сидел рядом со мной, держа руки на коленях. По-прежнему был в черных брюках и армейской куртке, застегнутой до половины груди. Распахнутая куртка позволила мне заметить, что он носит ожерелье из куриных косточек, побелевших от времени и жгучих лучей солнца. Косточки как-то дико цокали друг о друга. Не приходилось сомневаться, почему охранник именно ко мне обратился с вопросом, по какому делу мы пришли.

— Кто? — спросил я.

— Люди в таких домах. Они владеют фермами в Турции, солнечными энергоустановками в пустыне Гоби. Они решают, какие законы принимать в заморских странах, и оплакивают смерть своих чад. Даже любовь их лицемерна. Даже смертью им не искупить своих преступлений…

Беззаконец замолчал, увидев, что к нам идет молодой человек в лавандовом костюме.

— Мистер Беззаконец? — обратился он ко мне.

— Нет, — честно ответил я.

Парень был бледен — явный морфинист на вид. Но номер свой он отрабатывал. Под отворотами пиджака у него имелись мышцы, как и на худосочных, словно спички, плечиках. Сам же себя он, наверное, по-прежнему считал девяностофунтовым слабаком. Он уставился на Беззаконца, как будто гигант был голодным львом, жаждущим закусить бледненьким мальчиком.

— Это вы Беззаконец?

— Мистер Арчибальд Беззаконец.

— Да-да, разумеется, — залепетал молодой человек. — Я Грант Харли, помощник мистера Виале. Прошу следовать за мной.

Он повел нас по настилу над занимающим весь коридор прудом, где плавали зеркальные карпы. В стоявших у стен кадках тянулись вверх трубочки бамбука. Мы вошли в большую комнату, где размещались пять секретарш. У каждой рабочий стол имел свой пастельного тона цвет. В этой комнате были окна и вместо набившей оскомину магнитофонной попсы звучала классическая флейта.

Одна из секретарш, сорокалетняя негритянка с широкой грудью и маленькими глазками, поднялась и подошла к нам.

— Вы Беззаконец? — спросила она меня.

— Мистер Беззаконец — это я, — встрял Арчибальд.

Негритянке, похоже, не понравилось, что этот человек знает себе цену, но, думаю, на нее большего страху нагнали его размеры и рык.

— Сюда, — указала она.

Через небольшую дверь мы прошли в длинный темный коридор. В конце его белела дверь. Секретарша открыла ее и провела нас в большую комнату, в центре которой ниже уровня пола располагался кабинет. Нам пришлось спуститься на пять ступенек, чтобы оказаться на уровне стола, за которым сидел человек такой заурядной наружности, что его и описать почти невозможно.

Вытянувшись на все свои пять футов и девять дюймов, он смотрел на нас вкрадчивыми карими глазами. Волосы темные, кожа белее белой. Руки — обыкновеннее не бывает. Костюм умеренно серого цвета, сорочка белая, с еле заметной голубой нитью.

— Арчибальд! — обратился он к тому, кому надо.

— Я знаком с вами? — спросил мой возможный работодатель.

— Нет. Но разумеется, я многое о вас знаю. Шесть лет назад у нас на Шри-Ланке пропало изумрудное ожерелье, и никто представить не мог, что оно когда-нибудь отыщется. Но в один прекрасный день вы пришли и швырнули его на стол. Насколько помнится, плату свою перевели какой-то благотворительной организации.

— Не могли бы мы присесть, мистер Виале?

— Разумеется. Прошу простить меня. Как зовут вашего приятеля?

— Феликс, — подал я голос. — Орлеан.

— Присаживайтесь, Феликс, Арчибальд. Сюда, на софу.

Напротив его стола располагалась мягкая пушистая софа. Перед нами оказался темный ореховый кофейный столик, весь в пятнах. Виале сел на простой стул из орехового дерева.

— Выпьете чего-нибудь?

— Поговорим о красных алмазах, — ответствовал Беззаконец.

— Мне нравится, когда человек сразу переходит к делу, — произнес Жюль Виале. — Дело — это то, что заставляет мир вращаться…

— …как камешек вокруг костей невинных, — добавил Беззаконец. — Кого вы подозреваете в краже?

— В общем-то, мистер Беззаконец, я не имею права обсуждать обстоятельства любого находящегося в производстве дела, которое мы расследуем. Однако если…

Арчибальд встал.

— Пошли, Феликс.

Не успел я подняться, как страховой следователь вскочил на ноги, подняв руки вверх.

— Не надо так, — произнес он. — Вы же знаете, есть правила, которым я обязан следовать.

— У меня нет времени на ваши правила, мистер. Там люди гибнут, а ваше правительство скрывает это. Прогнило что-то в этом бизнесе, и я именно тот, кому надлежит оздоровить и очистить его.

— Что вы имели в виду, говоря о правительстве? — спросил Виале.

— Сначала вы ответите на мои вопросы, мистер Страховой Служитель, а потом я поделюсь сведениями с вами.

— Едва ли это справедливо, знаете ли, — замямлил Виале. — А ну как я сообщу вам все сведения, какими располагаю, а вы потом повернетесь да уйдете или заявите, что в действительности ничего не знаете.

— Я вам не лжец! — рявкнул Беззаконец. — Лжете вы. Все это здание — ложь. Мальчик ваш бледнолицый и ваши надутые секретарши — ложь. Если бы вы пожирали у себя за столом живую плоть, а у каждой двери выставили бы по горшку с говном, тогда, может, вы и были бы в чем-то на полпути к правде. Нет. Я не лжец, мистер Страховой Служитель. Я единственная правда, какую вы за целый год увидели.

Голос его звучал несколько взволнованно, натянуто. Я испугался — вдруг это и есть признак одного из его психологических расстройств.

— Мистер Беззаконец, — обратился я к нему.

Когда он обернулся на мой возглас, я увидел безумие в его взгляде.

— Что?

— Мы не захватили чемоданчик, и я не в состоянии полностью все запротоколировать.

На какой-то миг он взъярился, но потом разум возобладал. И он, смеясь, успокоил:

— Все в порядке, Феликс. Мы пока просто поговорим. — И, обернувшись к Виале, спросил: — Скажите, кого вы подозреваете в краже?

Виале посмотрел на нас обоих и вздохнул:

— Человека по имени Ламарр.

— Бенни, — кивнул Беззаконец. — Его и Лану Дрексел. А еще Валери Локс, Кеннета Корнелла и Генри Лансмана. Солдаты нам известны. Нам нужно знать, кто за ними стоит, кто финансирует.

Я видел, как сосредоточенно запоминает Виале имена.

— Кажется, вы знаете больше меня, — пролепетал он.

— Кто тот человек, что последнее время путешествует вместе с Ламарром? — задал вопрос Арчибальд. — Белый, за сорок. Короткая стрижка, возможно, седоват, а может, и нет.

— Уэйн Сакорлисс, — не задумываясь выпалил Виале. — Он уже несколько лет увивается вокруг Ламарра. Простой приживальщик, насколько мы можем судить. У него контора на Лексингтон-авеню, чуть южнее Сорок первой улицы.

— Кто покупатель? — не унимался Беззаконец.

— По нашему мнению, некий канадец по имени Рудольф Бикелл. Он очень богатый и коллекционирует редкие драгоценные камни. По полгода проводит в Лас-Вегасе.

— На чем деньги делает?

— На купле-продаже. Вашего зерна — пекарням, хлопка — нелегальным фабрикам в Азии, металла — производителям пушек, а пушек тем, кто за них побольше даст.

— Оружие?

— Все, что угодно. Он всего месяца три как перестал вытрясать из Стрэнгмана душу по поводу покупки камней. Мы полагаем, что, как только у него созрел определенный план, он и прекратил приставать.

— Сколько? — спросил Беззаконец.

— Мы готовы заплатить вплоть до трех миллионов. В том случае, если все камни окажутся в отличном состоянии. Прикрытие тоже затруднений не вызовет.

— Достаточно ли будет свидетельства полиции о том, что я сыграл главную роль в возвращении камней? — спросил Беззаконец тем бесподобным тоном, в каком составляются деловые контракты.

— Разумеется, — заявил Виале.

— Феликс, пошли, — позвал Арчибальд.

Пяти минут не прошло, как мы покинули серое страховое здание.

16

— А я-то думал, что вы анархист, — бормотал я, — политический пурист, человек народа!

Беззаконец сидел рядом со мной на заднем сиденье лимузина Дерека Чамберса и просматривал справочник.

— Все это как раз по мне, — заметил он. — Только чаще всего, Феликс, как уже говорил, я хожу по той самой кромке.

— Выходит, три миллиона для вас ничего не значат?

— Эти деньги оплатят бездну хождений, сынок. Рабы, перешагивающие границы, люди в оковах, вновь получающие возможность танцевать, — вот что будет оплачено этими деньгами, и еще многое.

Он дал Дереку адрес на Лексингтон.

Сакорлисс занимался продажей оправ на четырнадцатом этаже. Множество располагавшихся рядом контор пустовали. Приемная была необитаемой уже немалое время. На книге записей пыль и никаких признаков того, что телефон подключен. Я подумал, не перебрался ли Уэйн Сакорлисс к «Производителям линз» или в какой-то еще бизнес, покрупнее.

— Есть тут кто? — крикнул я.

За столиком в приемной виднелась дверь в коридор, устроенный из матовых стеклянных панелей. По форме он напоминал кочергу, ручка которой шла в направлении главной конторы.

— А кто там? — прозвучал в ответ чуть манерный мужской голос.

— Арчибальд Беззаконец, — известил я, — со своим помощником. — У меня язык не поворачивался выговорить слово «писец».

В застекленном углу появился человек, похожий на того, что я видел уходившим с места гибели Генри Лансмана. Только этот человек вместо красной пуховой куртки был одет в светло-коричневый костюм.

— Кто? — переспросил он.

— Мы пришли порасспросить вас о Бенни Ламарре, — произнес Беззаконец.

У Сакорлисса были водянисто-голубые глаза эллиптической формы и широкое лицо. Губы настолько чувственные, что казалось, они принадлежат не человеку, а слегка развращенному полубогу. Все черты его лица выражали только то, что ему хотелось. Не мелькнуло даже проблеска того, что ему знакомо имя человека, на кого он работал. Он вообще никак не отреагировал.

— Можно пройти в вашу контору, мистер Сакорлисс? — спросил я.

— Вы сюда за оправами пришли?

— Нет.

— Тогда не понимаю, о чем нам говорить.

— Ну хотя бы о Генри Лансмане.

Краем глаза я заметил, как одобрительно кивал мне Беззаконец.

— Понятия не имею, кто это, — заговорил Сакорлисс, — но раз уж вам приспичило, идите за мной.

Конец застекленной кочерги уперся в округлую комнату, по одной стороне которой тянулись, на расстоянии чуть не метр от пола, старомодные окна со вставленными в них тонированными стеклами. Сквозь них было видно людей в конторах не более чем в двадцати футах от меня. Кто-то работал, кто-то языками чесал. Эдакий приятный пролетарский взгляд на внутренний механизм коммерции большого города.

Эта комната выглядела тоже довольно запущено. Один кленовый стол да кресло из дуба, телефон с облезлым шнуром, тянущимся к розетке на противоположной стене через всю комнату. На полу лежал компьютер-лэптоп, и нигде не было видно ни клочка бумаги.

Сакорлисс хотя и был на несколько дюймов выше меня и, возможно, фунтов на двадцать тяжелее, чем ему полагалось, двигался ловко и уверенно. Как только мы вошли в комнату, он закрыл дверь.

Взгляд Беззаконца ни на миг не отрывался от него. Его настороженность вызывала во мне нервный зуд, только что делать, я не знал. А потому уселся на край кленового стола, в то время как Уэйн Сакорлисс с Арчибальдом стояли лицом друг к другу.

— Что вы от меня хотите? — допытывался Сакорлисс от представшего перед ним янтарного короля.

— Вам незачем нарываться на неприятности, Уэйн. Меня всего лишь интересует, почему правительство намерено замять факт и причину смерти Лансмана, его и еще нескольких людей, которых вы можете знать, а можете и не знать.

Рот Беззаконца растянулся в улыбке, но глаза смотрели безрадостно. На левой руке у него подергивался мизинец.

Сакорлисс сдвинулся на несколько дюймов вправо и повернулся спиной ко мне. Глядя на его голову в таком положении, я окончательно уверился: именно его я видел покидающим место смерти Генри Лансмана. Я хотел дать знак Беззаконцу, что мы получили что хотели, но тот все внимание сосредоточил на убийце.

— Я поставляю оправы для оптических стекол, мистер… э-э… Беззаконец, так ведь?

— Нам с вами незачем ссориться, Уэйн, — произнес Беззаконец несвойственным ему умиротворяющим тоном. — Феликс и я всего лишь хотим узнать, кому понадобилось укрывать тех, кто убивал международных преступников. Особенно когда эти убийства так хорошо устраивались, что ни один врач не заподозрил грязной игры.

С тем, что произошло в следующий момент, мне несколько дней пришлось разбираться. Сакорлисс приподнял правое плечо так, что навел меня на мысль, будто он собирается отвергнуть как беспочвенные все обвинения Беззаконца. Потом Арчибальд сделал полшага назад. Сакорлисс одолел то же расстояние, шагнув вперед с левой ноги. Потом убийца закричал, и я почувствовал сильный удар в грудь. Перелетел через стол, шмякнулся об пол и, проехавшись по нему, врезался в стену.

Я еще к стене скользил, а Сакорлисс уже успел выхватить откуда-то из костюма тонюсенький десятидюймовый стилет. Метнувшись к инквизитору-анархисту, он ударил его в грудь.

Беззаконец, однако, тоже не промах. Он схватил Сакорлисса за руку у локтя, так что лезвие вошло в тело анархиста не больше чем на полдюйма.

Натужно кашляя, я с трудом поднялся на ноги. Открывшаяся моим глазам картина отдавала сюрреализмом: двое мужчин сражались подобно титанам в черной живописи Гойи. Стилет Сакорлисса все еще торчал в груди Беззаконца, но гиганту удалось остановить продвижение лезвия. За окном напротив две женщины вели беседу. Целая контора, полная служащих, сновала туда-сюда, а один мужчина, перестав стучать по клавиатуре компьютера, мечтательно уставился в пространство, где велась битва.

Неуловимым движением Сакорлисс лягнул Беззаконца в бедро. Он проделал это еще дважды, и я понял — рано или поздно человек, с которым я сюда пришел, окажется мертв. Я толкнулся в дверь, но она была заперта. Я все еще откашливался и приходил в себя после удара киллера. И, оглядываясь, присматривал, чем бы ему врезать. Попробовал поднять дубовое кресло, но оно оказалось чересчур тяжелым, чтобы швырнуть его через голову.

Я уже было потянулся за лэптопом, когда Сакорлисс попытался ударить еще раз. Беззаконец вильнул бедром, и убийца потерял равновесие. Тогда Беззаконец схватил его и поднял над головой. И тут произошло самое поразительное. Каким-то образом Беззаконцу удалось обезоружить противника, так что, когда Сакорлисс с силой брякнулся об пол, у него еще и стилет в груди торчал.

Сакорлисс ударом отшвырнул Беззаконца и вскочил на ноги. Глянул на меня, потом на компьютер. Сделал шаг к лэптопу, но ноги его не слушались, и он опустился на одно колено. Сфокусировал взгляд на своем убийце.

— Кто вы такой? — услышал я его вопрос.

Он рухнул лицом вниз, и я подумал, что Сакорлисс мертв.

Мыском ботинка Беззаконец перевернул Сакорлисса и велел:

— Возьми компьютер.

А в здании напротив конторские служащие все так же чесали языками и работали.

К тому времени когда мы добрались до лимузина Дерека, я так продрог, что у меня зуб на зуб не попадал. Вскоре после этого я потерял сознание.

17

Когда я очнулся, было темно. Лежал я на спине полностью одетым в приготовленной для сна постели. Горела пахучая свечка, из магнитофона доносилась негромкая музыка. Охватывало странное чувство: в душе царил покой, а в теле — онемелость. Руки лежали по бокам, но не возникало надобности шевелить ими. Я припомнил смерть Уэйна Сакорлисса и того странного ее свидетеля из окон напротив. Я думал о крови, растекшейся по деревянному полу, но меня это не трогало. Беззаконец, решил я, дал мне каких-нибудь успокоительных пилюль из своего медицинского чемоданчика. Я был признателен ему за любое проявление заботы, поскольку понимал — не получи я помощи, наверняка погрузился бы в пучину жуткого отчаяния.

Я ощутил легкое движение, будто перышко по лбу прошлось. Повернувшись, увидел, что рядом сидит незнакомая женщина — лет около пятидесяти, но все еще привлекательная.

— Сильно же вы напугались, — произнесла она.

— Где я?

— В Куинсе бывали когда-нибудь? — с улыбкой спросила женщина.

— В аэропорту Кеннеди.

Она была худощава и бледна, глаза ясные, голубые, пальцы длинные. Одета в кремовое платье. Лиф из грубого шелка, остальное — тоже шелк, но лучшей выделки. Волосы ее казались не столько белыми, сколько платиново-светлыми.

— Вы кто? — спросил я.

— Добрая знакомая Арчибальда. Сам он сейчас внизу. Хотите повидаться с ним?

— Не знаю, смогу ли подняться.

— Стоит вам начать двигаться, как все пройдет, — подбодрила женщина.

Взяв меня за руку, она встала, подтягивая меня за собой. Силенок у нее не хватало, только я послушно поднимался. Опасался, что, встав на ноги, почувствую головокружение. Но нет. По правде сказать, было мне очень хорошо.

За спальней находился короткий коридор с площадкой, к нему примыкала лестница, ведущая вниз. Из-за толстого зеленого ковра шагов наших не было слышно.

На первом этаже располагалась гостиная с двумя диванами и тремя мягкими креслами. Арчибальд Беззаконец, одетый в золотистый костюм и рубашку цвета охры, сидел в кресле, вытянув ноги на небольшой скамеечке.

— Феликс! Как ты, сынок?

— Вы убили человека.

— И правда убил. Может, не скажи ты ему про Лансмана, я бы сохранил ему жизнь, но…

— Уж не хотите ли вы сказать, что я виноват в его смерти?

— Стоило тебе упомянуть Лансмана, как Уэйн убедился, что мы опознали в нем убийцу. Мы или он — таков был выбор. Я попробовал убедить его, что мне до этого дела нет, но, увы, он профессионал и был обязан хотя бы попытаться прикончить нас.

Я сел на угловой диван, тот, что стоял к адвокату ближе.

— Как вы можете рядить в рыцарские одежды убийство? — спросил я.

— Я его не убивал, — ответил Беззаконец. — Я спасал наши жизни. Этот человек — хладнокровный убийца. Не пусти я в ход свои навыки в приемах тай-чи, он выпустил бы мне кишки, а потом и тебе бы горло перерезал.

Я припомнил последствия удара, нанесенного мне Сакорлиссом в грудь, и с какой быстротой напал он на, казалось бы, недосягаемого Беззаконца.

— А как же все свидетели?

— Никаких свидетелей не было.

— Люди в окнах через дорогу. Мы были у них как на ладони.

— О нет! — успокаивающе затряс Беззаконец головой в косичках. — Эти окна просвечивают только в одну сторону. У меня были такие же.

— Значит, никто не видел?

— Никто. А даже если бы и видели… Он пытался убить нас. То была самооборона, Феликс.

— Не хочет ли кто-нибудь из вас, милые мои, чаю? — предложила наша хозяйка.

— С удовольствием съел бы английский завтрак, если он у вас есть, мэм, — признался я.

Она улыбнулась:

— Арч, он мне нравится. Ты держись за него.

— Красотка, он не хочет работать у меня. Считает, что это чересчур опасно.

Женщина опять улыбнулась:

— Тебе зеленого чая?

Беззаконец кивнул, и она покинула гостиную.

— Как вы ее назвали? — промямлил я.

— Красотка.

— Красотка Вторник?

— Она тебя еще не спрашивала, католик ты или нет?

Мне почему-то в голову не приходило, что Красотка Вторник — реальный человек. Во всяком случае, не миловидная средних лет женщина, живущая в обычном, как у рабочих, доме.

— Если спросит, — продолжал Беззаконец, — скажи, что родители — да, а сам ты отступил от веры.

— Заметано.

— Теперь поговорим-ка о том, что нам предстоит сделать вечером.

— Сегодня вечером? Я ничего не собираюсь делать с вами ни вечером, ни в какое другое время. Вы убили того человека.

— У меня был выбор?

— Зато у меня выбор есть! Выбор не сидеть с вами в одной комнате.

— Так. — Он кивнул. — Однако это очень непростая задачка. Феликс. Ты же видишь, даже мне здесь грозит опасность. Сакорлисс был убийцей. Мы наверняка находились на грани жестокой схватки с ним. Зато сейчас мы едем в санаторий навестить больного человека. Тут нет никакой опасности.

— Зачем, черт побери, я вам вообще нужен? Еще три дня назад вы знать обо мне не знали. Как я могу помогать такому, как вы?

— Моя работа связана с одиночеством, Феликс. А еще она, возможно, чуточку безумна. Я всю жизнь потратил, пробуя выправить сломанные системы, дабы убедиться в торжестве справедливости. В последнее время я стал немного запаздывать. Медлю, срываюсь, совершаю ошибки, которые могут стать роковыми. Иметь тебя рядом — это придает мне немного бодрости, уверенности, которая, я и не заметил как, пропала. Я прошу лишь об одном: побудь со мной, пока мы не найдем ответ на вопрос, почему был задействован Сакорлисс. Побудь со мной, пока в полиции не поверят, что они заполучили убийцу Генри Лансмана.

— Мне казалось, у него сердечный приступ был?

— Нет. Применили аэрозольный яд. Вчера вечером вскрытие подтвердило. Выдан ордер на твой арест в связи с этим убийством.

— На мой арест?!

— Английский завтрак, — возвестила Красотка Вторник, входя в комнату. — И зеленый чай для человека, который следит за своим здоровьем и за здоровьем порабощенного мира.

Она несла чашечки из тонкого фарфора на серебряном подносе, предлагая нам наши напитки.

— Феликс? — обратилась она ко мне.

— Да, мисс Вторник?

— Вы, случайно, не католик?

— Мои родители католики, мэм, только я сам после двенадцати лет в церковь не хожу.

О том, что в здании находится санаторий Обермана, говорила лишь маленькая бронзовая табличка на стене.

Часы показывали 12.15, когда Дерек высадил нас.

Беззаконец позвонил и застыл у двери в золотом костюме и с медицинским чемоданчиком в руке. Он походил на гремучую змею в воскресной шляпе, на палочку динамита, облитую шоколадом по самый запал.

Меня мутило от случившегося за день, и все же я решил остаться с анархистом, поскольку для меня это был единственный способ держаться на плаву. Если бы я тогда ушел, то, даже сбежав обратно в Новый Орлеан, стал бы легкой добычей для людей опасных. К тому же существовал и выданный ордер на мой арест.

Дверь открыла женщина, одетая во все белое. Молодая, высокая, в манерах и внешности проглядывало много мужского.

— Беззаконец? — спросила она меня.

— Это он, — указал я.

— Входите быстрей.

Мы поспешили в дом. Женщина довела нас до лифта, кабина которого была рассчитана на двоих, и подняла на шестой этаж.

Когда мы вышли, спросила:

— У вас с собой что нужно?

Беззаконец вынул большой бумажник из наружного кармана и отсчитал пять стодолларовых бумажек. Вручил их мужеподобной сестре.

— Никаких затей, — предостерегла она, убирая купюры в белый передник.

— В какой он палате? — спросил Беззаконец.

— В седьмой.

18

Домашнее убранство палаты меня поразило. Темно-желтые стены, кровать из настоящего дерева, безделушки на полках и бюро… На самой свободной стене висела картина в раме не меньше шести футов в ширину и почти столько же в высоту. В цветовой гамме преобладали темно-желтый и голубой цвета. Пляж в момент рассвета. Почти лишенная деталей, картина показалась мне представлением о начале мира.

В небольшом кресле возле окна сидел тощий человек и смотрел на улицу, локтями упираясь в колени. На нем был серый халат, надетый поверх бело-голубой полосатой пижамы.

— Я… я… я думал, вы сюда за мной пришли, — тихонько выговорил он.

Единственным указанием на то, что мы находимся в медицинском учреждении, был металлический столик-подставка в кровати, с планшетом и врачебным формуляром. Беззаконец снял планшет и принялся читать.

— Да, — ответил он пациенту. — Мне сказали, что вы страдаете от легкого расстройства. Доктор Самсон вызвал меня, чтобы прописать хрономицин.

— Эт-т-т-о что?

Беззаконец поставил чемоданчик на металлический столик и раскрыл его. Извлек шприц с иглой, уже наполненный розоватой жидкостью.

Указывая на шприц, произнес:

— Это поможет снять беспокойство, что позволит вам поспать и проснуться безо всяких забот.

Интересно, подумал я, не этим ли эликсиром он и меня попотчевал.

— А чего же они… почему раньше этого не давали? — забормотал Лайонел Стрэнгман.

— Хрономицин очень дорогой препарат. Получилась волокита со страховкой. — Улыбка Беззаконца была почти доброй.

— Вы не похожи на врача. — Стрэнгман, казалось, обращался к кому-то за спиной громадного янтарного лжеца.

— Попробуйте найти меня в рабочее время и увидите, что я, как и все, хожу в белом халате.

— Может, мне лучше…

— Вытяните руку, — решительно перебил его Беззаконец.

Тощий белый сделал, что ему велели.

Беззаконец взял из чемоданчика ватный тампон со спиртом, протер руку Стрэнгмана, после чего принялся высматривать вену. Я повернулся к ним спиной. Даже не знаю почему. Может, подумал, если не увижу инъекцию, то не смогу предстать свидетелем на суде.

Я подошел к картине на стене. Она оказалась не оттиском, как я поначалу подумал, а оригинальным живописным полотном. К тому же старым. С расстояния в несколько шагов бежевое небо и бледная полоска воды казались слитыми воедино. Но, подойдя поближе, я различил тысячи крохотных мазков кисти, составленных из дюжины красок. Воображение нарисовало мне пациента дурдома из прошлого века, выписывающего маслом эту картину для нынешних обитателей.

— Как вы себя чувствуете, мистер Стрэнгман? — выспрашивал Арчибальд Беззаконец у человека в кресле.

— Хорошо, — не колеблясь ответил тот. — Покойно. Может, мне лучше лечь?..

— Одну минуточку. Сначала мне бы хотелось задать вам несколько вопросов.

— Ладно.

— Доктор Самсон сказал, что вам стало плохо после кражи.

— Да, — кивнул пациент. И посмотрел на свои ладони. — Забавно, но сейчас это не кажется таким уж важным. Они, знаете ли, были восхитительны. Почти как рубины.

— Их украли из сейфа у вас дома? — спросил доктор Беззаконец.

— Да. — Глаза его полнились блаженством, словно им надлежало составить пару висевшему на стене изображению первобытного перводня. — Я очнулся, а их уже не было. Они, должно быть, оттащили меня, потому что в полиции сказали, сейф вскрыли взрывчаткой.

Он поднес руки к губам рефлекторным горестным движением, однако всю печаль из него теперь вымыл запущенный Беззаконцем в вены эликсир.

— Вы знаете Бенни Ламарра? — спросил Беззаконец.

— А как же. Откуда вы про это узнали?

— Он заходил, чтобы справиться, как вам тут живется. Он и его приятель Уэйн Сакорлисс.

— Уэйн. Глядя на него, не скажешь, что он из Ливана, правда?

— Да, — беззаботно произнес Беззаконец. — Меня удивило, что он мусульманин.

— О нет! — воскликнул Стрэнгман писклявым женским голоском. — Христианин. Христианин. Мать его из Армении. Только теперь он американец.

— Вы с ним работали?

— Нет. Он работал на Бенни. Бедняга Бенни!

— Почему вы так говорите? — спросил Беззаконец.

— Он привел свою невесту на вечеринку ко мне домой. А уже на следующую ночь она лежала у меня в постели. — Даже под действием наркотика Стрэнгман оставался псом.

— Кто вы? — спросил я Арчибальда Беззаконца.

Мы сидели на подоконнике круглосуточной закусочной в вестсайдской подземке. На часах 2.57 утра.

— Ты опять сомневаешься в моем имени?

— Нет. Не в имени дело. Как вы проникли в больницу? Откуда узнали, какой препарат давать Стрэнгману? Как поняли, о чем думает тот убийца? Ни один человек не способен проделать все это в одиночку.

— Ты прав.

— Я так и думал. На кого же вы работаете на самом деле?

— Ты, Феликс, очень умный молодой человек. Но один ум не позволит возвыситься. Видишь ты ясно, яснее, чем большинство, но ты не постигаешь.

— Я, да и всякий человек, — это скрытый суверенитет, сам себе нация. Я несу ответ за всякое действие, совершаемое под моим именем, и за всякий шаг, какой я делаю. Или не делаю. Когда попадаешь в такое место, где видишь себя совершенно автономным, самоуправляемым существом, тогда все к тебе придет, все, что тебе понадобится.

Официант подал нам кофе. Я сидел, пил и думал о прошедших днях. Пропустил два семинара и встречу с научным руководителем. Дома не бывал, хотя сомневаюсь, что мой сосед это заметил. Был подвергнут аресту по подозрению в соучастии в убийстве, переспал с женщиной, которую, в сущности, не знаю, был пособником в убийстве и соучастником в незаконном использовании положения врача — в дополнение к незаконному применению контрабандных лекарственных препаратов. И несмотря на свою осведомленность обо всех этих аспектах минувших дней, я по-прежнему пребывал в полной темноте.

— Мистер Беззаконец, мы чем занимаемся? Во что влезли?

Он улыбнулся. Болото его глаз раскинулось до бесконечных, безнадежных просторов.

— Феликс, неужели ты до сих пор не свел все воедино?

— Нет, сэр.

Он улыбнулся и, подавшись ко мне, похлопал по руке. Было что-то успокаивающее в этом жесте.

— Отвечаю на твои вопросы, — заговорил Беззаконец. — Однажды я спас жизнь дочери человека, который пользуется большим влиянием в больнице Святого Ботольфа.

— И что?

— Ботольф содержит санаторий Обермана. Я позвонил этому человеку и попросил его вмешаться. Уговорились в цене — и вот мы здесь.

— Мне казалось, вам только то нужно было, чтобы я записи делал, — буркнул я, пораженный размахом связей Беззаконца.

— Сегодня вечером мы сходим в одно известное мне место за рекой, а завтра вернемся и все расставим по порядку. — Он полез в карман и вытащил оттуда две долларовые купюры. — Ой, кажется, мне немного не хватает. У тебя, сынок, наличных с собой нет?

— А как же ваш большущий бумажник, из которого вы платили сестре?

— У меня была только сумма, необходимая для взятки. А у тебя не осталось денег от тех, что ты в оставленной мне расписке обозначил?

Я расплатился по счету, и мы ушли.

Наискосок от вестсайдской подземки у ветхого причала нас поджидал моторный катер. Ступенек не было, так что пришлось прыгать в эту посудину, которая вверх по заливу доставила нас к странной речной гостинице на том берегу Гудзона, где простирался штат Нью-Джерси.

В гостинице имелся небольшой причал. Капитан нашего катера, темнокожий и совершенно молчаливый человек, там нас и высадил. Ключ от двери лежал в кофейной банке, прибитой к стене. Беззаконец вывел нас на место, частично ушедшее под воду залива.

В жилой части дома никого не было, во всяком случае, я не заметил. Открытая Беззаконцем дверь вела в округлую комнату с четырьмя дверями и в просторный коридор.

— Номер второй твой, — сообщил анархист. — Завтракать, когда проснешься, будешь в конце коридора.

Кровать, похожая на койку в каюте, оказалась очень удобной. Может быть, лекарство, которое мне дали раньше, все еще действовало, только я уснул, едва забравшись под одеяло.

19

Восход солнца над Манхэттеном — зрелище великолепное. Лучи искрились в воде и ярко светили прямо в мою комнатенку-ракушку. Почти на целую минуту, уже проснувшись, я забыл о невзгодах.

Передышка, впрочем, закончилась весьма скоро. Когда я сел на постели, у меня уже голова шла кругом от беспокойства. Быстро оделся, по коридору прошел во вместительное помещение под низкой крышей, большую часть которого занимал необычной формы стол, накрытый на двоих.

— Доброе утро, Феликс.

Арчибальд Беззаконец поедал омлет. Возле стены на маленькой табуретке сидела миниатюрная азиатка. Когда я вошел, она встала и подставила стул поближе к анархисту. Кивком пригласила меня сесть и, когда я опустился на табуретку, торопливо вышла из комнаты.

— Мистер Беззаконец.

— Не напускай на себя тоску, сынок. Сегодня все наши задачки будут решены.

— Мы где? — спросил я.

— А-а… — произнес он. Полуулыбка делала Беззаконца похожим на главное божество буддистского племени, которое вечность назад обнаружило, что его зашвырнули в Африку. — Это посреднический дом. Местечко, куда приходят утратившие популярность зарубежные знаменитости и агенты, когда им приходится вести дела в Америке.

— Например?..

— Здесь останавливались активные борцы, свергнутые диктаторы, сочувствующие коммунистам, даже анархисты. Президенты и короли, не пользовавшиеся расположением тех кругов, которые на то время правили Америкой, спали в той же постели, что и ты, ожидая встречи с посредниками либо дипломатами из ООН.

— Но здесь же никакой охраны…

— Никакой — тобой замеченной. — Беззаконец хранил на лице выражение святости. — Тем не менее тут под рукой хватает защиты, чтобы отразить штурмовой отряд нью-йоркской полиции.

— Шутите, — выдохнул я.

— Хорошо, — пожал он плечами. — Думай как тебе угодно.

Миниатюрная женщина вернулась с тарелкой омлета и селедкой, чашечкой риса и кружкой, полной исходящего ароматом чая. Обслужив меня, азиатка вернулась на свое место возле стены.

Какое-то время я занимался едой. Беззаконец рассматривал в окно Манхэттен.

— В конторе, значит, вы разглядываете Нью-Джерси, а тут любуетесь Нью-Йорком.

Он хмыкнул, потом засмеялся и схватил меня за шею своей мощной лапищей:

— Ты мне нравишься, малыш. Знаешь, как меня рассмешить.

— Кого вы намерены сегодня прикончить?

Он вновь засмеялся.

— Я вчера вечером с твоей подружкой беседовал…

— С кем? — А сам подумал, уже не добрался ли он до Шари.

— С Ланой. Они с мистером Ламарром формально обручились до того, как она совратила Стрэнгмана.

— Понял.

— Он ей такого порассказал!

— Какого?

— О людях, кому доверял… о местах, где обделывались определенные делишки.

— И где же это могло быть?

— Сегодня мы отправляемся в отель «Полуостров», — уведомил он. — Там все наши трудности и закончатся.

Мы покинули постоялый двор «Беженец» (так прозвал речную гостиницу Беззаконец), взобравшись по крутой тропке, которая вывела нас на грязный проселок, шагов через пятьсот превратившийся в мощеную дорогу. Там нас ожидал Дерек. Он тронулся в путь, не спрашивая, куда надо ехать.

В пути Беззаконец растолковывал мне мои обязанности писца. Я устал спорить с ним да и побаивался немного, увидев, с какой легкостью он прикончил убийцу Уэйна Скорлисса, а потому выслушивал наставления без возражений.

За квартал до отеля на меня мандраж напал.

— И что мы собираемся тут делать? — спросил я.

— Завтракать.

— Мы только что позавтракали.

— В данном случае мы должны пойти на эту жертву. Иногда приходится барахтаться в грязи с жирными котами и следовать их примеру. На-ка, надень это.

Беззаконец протянул мне очки в толстой темной оправе и парик из светлых волос.

— А это зачем?

— Ты будешь здесь инкогнито.

Я нацепил очки с париком, поскольку успел уже осознать, что в каждом шаге моего будущего работодателя есть логика. К тому же я продолжал надеяться, что из-за нелепого прикида нас просто вышвырнут из отеля.

В ресторан мы зашли примерно в десять тридцать. Никто и не думал на меня пялиться.

Когда Беззаконец представился, метрдотель проводил нас к столику в укромном уголке главного обеденного зала. Беззаконец устроился на стуле, повернувшись спиной к залу. Я сидел в нише, скрытой от посторонних глаз банкеткой.

Мы заказали мелко порубленную семгу с яйцами пашот, а еще я взял блинчики с обжаренным беконом в яблоках.

Когда завтрак подали, я заговорил:

— Знаете, я не буду с вами работать.

— Я знаю, что вы не собираетесь соглашаться на эту работу, но день еще только начался.

— Нет. Я с вами не работаю ни при каких условиях. Я ведь даже не знаю, чем мы сейчас занимаемся. Как я могу согласиться на работу, из-за которой даже представить не могу, где поутру проснусь?

— Тебе больше нравится, когда все известно от сих до сих до конца твоей жизни? — хмыкнул он.

— Конечно, нет. Только не хочется связываться с уголовниками и грязной политикой.

— Ты тот человек, Феликс, кто заявляет, что всегда платит налоги, — начал Беззаконец. — Это вводит тебя в элиту уголовного и политического класса. Если покупаешь бензин, или вязаный свитер, или хотя бы бананы, уже принадлежишь к величайшему преступному семейству на земле.

Сам не знаю, зачем я с ним спорил. Я знался с людьми вроде него с тех пор, как в колледж попал. «Обмаранное политикой дурье» — так называл их мой отец. Люди, которым грезятся заговоры в нашей экономической системе, люди, которые верят, что Америка и в самом деле настроена против идеи свободы.

Я говорил ему про Конституцию США. Он говорил мне про миллионы умерших в Африке, Камбодже, во Вьетнаме, в Нагасаки. Я ему — про свободу слова. А он в ответ — про миллионы темнокожих мужчин и женщин, которые большую часть своей жизни томятся в тюрьме. Я ему — про международный терроризм. Он же отмахивался и толковал про экономические блокады Ирака, Ирана, Кубы и Северной Кореи.

Я уже собрался ударить по нему из тяжелой артиллерии: американский народ и роль, какую он сыграл во Второй мировой войне. Но в этот момент подошел человек, лицо которого мне было знакомо, и сел к нам за столик.

— Точно в срок, Рэй, — произнес Арчибальд Беззаконец.

Наш гость был одет в темно-синий костюм и белую сорочку, рукава которой скреплялись сапфировыми запонками. «Рэймонд, — подумал я, — это, должно быть, его имя». Я же знал его под единственным титулом — капитан Дельгадо.

— Приветствую, Арчи, — сказал он. — Приветствую, Феликс. Что стряслось?

Имя мое он произнес уважительно, будто я заслужил место за столом. Как ни хотелось мне опровергнуть это, щекотание для самолюбия оказалось приятным.

— Через два столика справа от вас, — сообщил Беззаконец капитану полиции. — Мужчина и женщина ведут беседу за икрой и омлетом.

Я подался вперед и скосил глаза, пытаясь разглядеть эту пару. Сквозь прозрачную оправу маскировочных очков я узнал Валери Локс, агента по недвижимости с Мэдисон-авеню. Все это время, пока мы вели беседу, она сидела рядом с человеком, мне незнакомым.

На ней был красный ансамбль от Шанель и оранжевый шарф. Ее спутника я раньше не видел. Он очень походил на свинью и тем не менее был красив. Движения его были уверенными до небрежности.

— Вы ведь недавно узнали о краже бриллиантов, не так ли, капитан Дельгадо?

— Вы меня посвящаете или у меня выпытываете? — поинтересовался коп.

— Красные бриллианты, — ответил Беззаконец. — Миллионы стоят. Синдикат, представляемый Лайонелом Стрэнгманом, известил о краже свою страховую компанию.

— Я весь внимание.

— Феликса все еще разыскивают в связи с убийством Генри Лансмана?

— И будут, пока не отыщем другого кандидата.

— Погодите, — встрял я. — Почему вообще на меня подумали?

Дельгадо пожал плечами, но ничего не ответил.

— У мальчика есть право знать, почему его разыскивают, — веско произнес Арчибальд.

— Драгоценности, — отозвался капитан полиции, словно это было совершенно очевидно. — Специальная группа стала расследовать все связи Ламарра, как только поступило сообщение о краже. Лансмана, Брейеля, Корнелла и мисс Локс взяли под колпак. Ее телефон прослушивался. Когда она позвонила Корнеллу, мы услышали ваше имя. Потом, когда вас сфотографировали на месте убийства Лансмана, вы стали подозреваемым.

— А почему не Сакорлисс? — спросил я.

— До него не добраться, — пояснил Дельгадо. — Работает на ФБР — осведомителем.

— И невзирая на это, — буркнул Беззаконец, — Сакорлисс — вот кто ваш убийца.

— А на кого он работает? — спросил Дельгадо.

— Как вы указали, — выговорил Беззаконец не без драматизма в голосе, — на тех самых людей, на кого работаете вы. Он же убил Бенни Ламарра и Кеннета Корнелла. Если вы станете искать материалы по этим убийствам, то обнаружите, что они исчезли. Отправились в Аризону, как я слышал.

— Вот остолопы, мать их!.. — пробормотал Дельгадо.

— Согласен, — кивнул Беззаконец. — Впрочем, у вас есть еще одна головная боль.

— Что?

— Человек, сидящий с мисс Локс, это Рудольф Бикелл, один из самых богатых людей в Канаде. Бриллианты она передает ему. Возможно, уже успела передать.

— Вы хотите, чтобы я арестовал богатейшего канадца на основе вашего устного доноса?

— Тут как в орлянке, мой друг. Резко бросите — и, возможно, все потеряете. Вообще не бросите — упустите шанс, какой раз в жизни бывает.

Беззаконец знаком попросил официанта принести счет, а потом обратился к Дельгадо:

— Вам по карману оплатить наш завтрак, господин полицейский? Поскольку даже простой арест Уэйна Сакорлисса поставит вас в выгодное положение в глазах вашего начальства. Пошли, Феликс.

Он покинул ресторан, как всегда не оплатив счета.

20

Сообщение об аресте миллиардера Рудольфа Бикелла появилось даже в «Уолл-стрит джорнал». Там же выяснялось, каким образом таинственный предприниматель сумел добиться отпуска под залог и покинуть страну уже через три часа после того, как был арестован при выходе из отеля «Полуостров» в Нью-Йорк-Сити. Девица, отвечающая у Бикелла за связь с прессой, поведала журналистам, будто промышленник понятия не имел, что покупаемые им бриллианты краденые и что ни один закон не запрещает приобретать драгоценные камни у официального представителя продавца алмазов. Валери Локс, угодившая в тюрьму, работала на человека по имени Бенни Ламарр, который погиб в автокатастрофе, не имевшей к делу никакого отношения.

В «Джорнал» не сообщалось об убийстве торговца оптическими материалами Уэйна Сакорлисса. Мне пришлось читать об этом в разделе городских новостей «Нью-Йорк таймс». С мотивами преступления полиция так и не разобралась, но не исключала ограбления. Поступали сведения, что Сакорлисс имел при себе крупные суммы наличными, о чем знали многие.

Никому не пришло в голову связать Сакорлисса с Ламарром. И полиция больше не дежурила у дверей моего дома.

На следующее утро в пять пятьдесят я уже стоял возле стойки в здании «Тесла» и мутным от усталости взглядом разглядывал праведную Жанну д'Арк.

— Мистер Орлеан, — обратился ко мне рыжеволосый охранник.

— Откуда вы знаете, как меня зовут?

— Мистер Беззаконец дал нам вашу карточку, чтобы мы пропустили вас, даже если вы придете после без пяти шесть.

Он открыл дверь еще до того, как я успел постучать. В то утро он был одет в белый комбинезон и кроваво-красную рубаху. В ответ на приглашающий жест я прошел в кабинет и сел на тот же ствол дерева, что и несколькими днями раньше.

— И что все это значит? — спросил я.

— И за этим ты сюда пожаловал, Феликс?

— Да, сэр.

— Ты хочешь знать зачем, — улыбнулся Беззаконец. — Не по себе сидеть одному в комнате, раздумывая, а не врут ли газеты, а не покрывает ли полиция преступление. Очень беспокоит, что всего несколько слов, сказанных во время дорогостоящего завтрака в центре Манхэттена, способны избавить тебя от подозрения в деле об убийстве. Это не тот мир, в каком, как тебе казалось, ты живешь.

Будь я суеверным, то с ходу поверил бы, что он читает мысли. А так я подумал, что у него невероятные способности к логике и интуиции.

— Верно, — признался я, — только есть и еще кое-что.

— Во-первых, позволь, я расскажу тебе, что сам знаю.

Беззаконец откинулся в кресле и сложил ладони, словно в христианской молитве.

— На заводах компании «Агиню армаментс» готовится партия оружия для отправки в Эквадор в конце следующего месяца. Заказчик, вернее якобы заказчик, — подставная корпорация, хозяин которой консервативный владелец плантаций в Венесуэле. Несложно понять, куда направляется товар и кто пустит в ход оружие.

— Значит, Бикелл снабжает консервативных повстанцев в Венесуэле?

— Бикеллу нужны были бриллианты, а Сакорлиссу деньги на то, чтобы революцию устроить.

— Зачем?

— А вот это, друг мой, довод, над которым нам еще придется не раз поломать голову. Насколько выяснилось благодаря моим деньгам, Сакорлисс был хорошо обученным агентом на службе у правительства Соединенных Штатов. Задача его состояла в разработке плана ограбления для оказания финансовой поддержки в осуществлении наших тайных интересов в Южной Америке. Ты, наверное, веришь, что не такой уж это и далеко идущий заговорщицкий акт. Тут лишь время да кровь способны сказать свое слово.

— А что с Валери Локс и Ланой Дрексел?

— Локс выпустили из тюрьмы. Она заявила, что знать ничего не знала про украденные драгоценности, что Ламарр всегда имел репутацию респектабельного торговца. Прокурорские решили поверить ей, и это еще раз убеждает меня в том, что и она правительственный агент. Я отослал Дрексел ее деньги. Она перебирается в Голливуд. Я попытался разгадать шифр компьютера Сакорлисса. Когда-нибудь мне это удастся, и я докажу тебе, что я прав. Единственное, что нам осталось обсудить, — это окончательные условия твоего найма.

— Вы что имеете в виду? — взвился я. — Уж не ждете ли, что пойду к вам работать после всего, что довелось испытать?

— Именно этого я и жду.

— Зачем?

— Из-за тетушки твоей, разумеется. Ты соглашаешься работать у меня на определенный срок, а я соглашаюсь сделать то, от чего отказался твой отец — освободить твою тетушку из тюрьмы.

У меня волосы на затылке дыбом встали. Мне этот вариант в голову пришел лишь прошлой ночью. Удивление, должно быть, слишком легко читалось на моем лице.

— Ты мне нужен, Феликс, — вздохнул Беззаконец. — Ты связал в моем сознании воедино разорванную было цепочку. Оставайся со мной на три года, которые твоей тетушке осталось отсиживать по приговору, и я все сделаю, чтобы она вышла на свободу уже в следующее воскресенье.

— И все равно ни в каких преступлениях я участвовать не буду, — упрямо твердил я.

— Согласен. Я ни за что сознательно не поставлю тебя в положение, когда придется нарушать закон. Ты будешь записывать все стоящее внимания из сказанного мною независимо от твоих собственных воззрений на этот счет. Я со своей стороны открою тебе глаза на совершенно новый мир. Ты как журналист от меня узнаешь куда больше, чем из тысячи семинаров.

Мне больше не о чем было спорить.

— Ладно, — буркнул я. — Только у меня есть две потребности и один вопрос.

— Я слушаю.

— Первое — жалованье.

— Сорок две тысячи долларов в год, выплачиваемые из фонда, учрежденного фирмой «Аушлюс, Энтерби энд Гренелл», крупнейшим мировым страховщиком редких драгоценностей. По моей просьбе счет они уже приготовили.

— Второе, — продолжил я. — Вы соглашаетесь не лгать мне. Все это, разумеется, при условии освобождения моей тети Альберты.

— У тебя еще вопрос был, — напомнил Беззаконец.

— А-а… да. Он к контракту отношения не имеет.

— Все же спрашивай.

— Кто была та женщина, что приходила к дверям вашей квартиры, той, в Гарлеме? По-моему, она называла себя Мэдди.

— А-а. Так, никто. Она к нашим делам не имеет отношения.

— Но кто же она?

— Моя невеста. Она меня уже пару лет разыскивает.

Я все еще учусь, все еще в размолвке с родителями. Тетю Альберту выпустили из тюрьмы по формальному поводу, как выяснил коллега моего отца. Она переезжает в Нью-Йорк.

Я работаю у анархиста по меньшей мере четыре дня в неделю. И в каждый из этих дней мы ведем споры. Я по-прежнему считаю, что он безумен, зато успел понять — это далеко не всегда означает, что он не прав.

Шэрин Маккрамб ВОСКРЕСИТЕЛЬ © Пер. с англ. В. Вебера

Шэрин Маккрамб

Шэрин Маккрамб защитила дипломы в университете Северной Каролины и Технологическом университете Виргинии. Она живет в Блу-Ридж-Маунтинс, штат Виргиния, но много ездит по США и всему миру, выступая с лекциями о своей работе. В 2001 году Маккрамб провела писательский семинар в Париже. Ее «балладный цикл», начавшийся романом «Если я когда-нибудь вернусь, милая Пегги» (1990), принес ей заслуженное признание и многочисленные премии, в том числе премию Ассоциации писателей Аппалачей за выдающийся вклад в литературу Аппалачей; его неоднократно включали в списки лучших книг «Нью-Йорк таймс» и «Лос-Анджелес таймс».

В предисловии к сборнику «Обрушение Туманной горы и другие рассказы» она упоминает историю жизни своей семьи в Северной Каролине и Теннесси, которая нашла отражение в тех ее произведениях, действие которых разворачивается в Аппалачах. Один из созданных ею литературных героев, шериф Спенсер Эрроувуд, получил свою фамилию от предков ее отца, а Фрэнки Силвер («первая женщина, повешенная за убийство в Северной Каролине»), чью историю Маккрамб использовала в «Балладе о Фрэнки Силвер», приходилась ей дальней родственницей.

«Мои книги напоминают аппалачские стеганые одеяла, — пишет она. — Я беру яркие отрывки баллад, легенд, фрагменты сельской жизни, какую-то местную трагедию и делаю из этого единое целое; не только рассказываю историю, но и доношу до читателя правду о жизни горного юга».

Шестой роман «балладного цикла» под названием «Заклинатель песен» появился в 2001 году. Последний из ее опубликованных романов — «Всадники-призраки».

В ореоле света, отбрасываемого лампой, молодой человек, покачиваясь, стоит на пороге с мгновение, может, чуть дольше, пока его сердце успевает отбить три удара. Потом скальпель выпадает из его руки, и он, еле волоча ноги, устремляется дальше, к ограждению балкона, где лестница словно обвивает ротонду. С места, где он находится, за дверью аудитории на втором этаже, до мраморного пола внизу тридцать футов. Или чуть больше.

Старик, что стоит в коридоре, не удивляется. На своем веку он повидал слишком многих бледных молодых людей, точно так же выскакивавших из этой комнаты, с ее сладковатым запахом разложения, на который совершенно не влиял другой запах, табачной слюны, марающей пятнами деревянный пол. Студенты жуют табак, чтобы избавиться от запаха разложения. Юноша — новичок и не знает этой народной мудрости. Впрочем, поначалу от табака его будет тошнить не меньше. Он поменяет шило на мыло.

Старик не пытается поддержать страдальца. В здании они одни, но никакого значения это не имеет, по нынешним временам такое не принято. Молодой человек может обидеться, да ему и не следует забывать, что на нем белый костюм из льняной материи. Сегодня он не работает. Пришел посмотреть, почему горит свет в окне наверху. Более того, у него уже давно пропало желание прикасаться к человеческой плоти. Он остается в тени и наблюдает, как молодой человек устремляется навстречу холодному воздуху в пещерообразном пространстве под куполом.

Но от запаха секционного зала отделаться не так-то легко, и старик знает, что произойдет, если студент в скором времени не глотнет чистого воздуха. Кому-то придется мыть пол в коридоре. Не старику. Такое ему не по статусу. Так что пол будет мыть кто-то из других сотрудников, один из его знакомых. А ведь так легко избавить уборщика от лишней работы, а молодого человека — от еще большего унижения. Нет ничего проще, чем предложить молодому человеку альтернативу — пожарное ведро.

Ведро с песком стоит возле секционного зала на случай, если вдруг какой-нибудь безалаберный студент перевернет масляную лампу. Плавным движением старик хватает ведро и ставит его перед железным ограждением на пути молодого человека, которому остается только наклониться над ведром, глубоко вдохнуть и использовать его, пусть и не по прямому назначению, что молодой человек и делает. Он кашляет и блюет до тех пор, пока может только хрипеть. К тому моменту он уже стоит на коленях, чуть ли не уткнувшись в ведро лицом, схватившись за него обеими руками. Рвота переходит в рыдания, которые сменяются тихими проклятиями.

Старик ждет в нескольких шагах, тихо, молча. Процесс очищения желудка его не интересует. Если студент будет чувствовать себя совсем плохо и не сможет вернуться к прежнему занятию, он кого-нибудь позовет, чтобы бедолагу отвели в общежитие. Он не предложит опереться на свое плечо, если только молодой человек не будет на этом настаивать. Нет у него желания прикасаться к людям. Живые не его забота. Большинство студентов знают его и обходят стороной, но этот — новичок. Он, возможно, понятия не имеет, с кем столкнулся в темном коридоре. Ужас и отвращение, которые испытал сегодня студент в секционном зале, пройдут, все у него будет в порядке. Он вернется к занятиям, если не этим вечером, то завтра. Это же вечер перед первым уроком в секционном зале, и многие, практически все слабые на желудок, новички собирали нервы в кулак и в итоге становились хорошими врачами.

Молодой человек вытирает лицо батистовым платком, все еще хватает ртом воздух, будто надеясь, что движение внутрь остановит движение наружу.

— Я в порядке, — говорит он, зная, что в нескольких шагах кто-то стоит.

— Не следовало вам приходить сюда одному, — объясняет старик. — Студентам не зря советуют работать здесь вдвоем или втроем. Потому что вы шутите. Потому что присутствие других студентов успокаивает нервы. Отвлекает, позволяет быстрее привыкнуть к обстановке секционного зала.

Молодой человек смотрит на старика, узнает эту речь, этот легкий акцент. Прижимая носовой платок ко рту, непроизвольно отступает на шаг. Он осознает, кто перед ним. Ожидал увидеть уборщика, может, одного из профессоров, который засиделся допоздна, но призрак, узнаваемый сразу, легендарный и древний еще в студенческие годы отца, вызывает у него куда больший ужас, чем укрытые простынями тела в комнате, которую он только что покинул.

Он стоит в коридоре над ведром, наполненным собственной блевотиной, в компании древнего чернокожего старика, который прекрасно смотрится в белом костюме из льняной материи. В свете лампы его курчавые волосы блестят над головой будто нимб, и студент знает, что выглядит полным идиотом в глазах призрака, который прикасался к мертвецам чаще, чем к живым. Он всматривается в морщинистое лицо, ищет в бесстрастных чертах толику пренебрежения.

— Я пришел, потому что боялся. — Студент оглядывается на освещенную лампой комнату, где на столах лежат укрытые простынями трупы. Он ничего не должен объяснять старику, и если бы тот потребовал объяснений, скорее всего просто бы огрызнулся. Но старик молчит, и ему нужно почувствовать жизнь в этом темном коридоре. — Я думал, что завтра стану посмешищем всего курса… — Он бросает короткий взгляд на ведро, старик кивает. — Вот я и пришел этим вечером один, чтобы проверить себя, подготовиться. Увидеть труп, с которым… в общем, увидеть его. Пережить первый шок. Закрыть его глаза простыней. — Он промокнул рот испачканным платком. — Полагаю, вам знакомо это чувство.

— Не могу вспомнить, — отвечает старик.

Он-то всегда работал в одиночку. Старик достает бутылку из кармана, протягивает молодому человеку. Бутылка наполовину заполнена самогоном, чистым как слеза.

Молодой человек пьет из горла, вытирает рот тыльной стороной ладони. Они переглядываются, улыбаются. Не все студенты могут пить из одной бутылки с черным человеком. Даже в этом, новом столетии. Может, когда-нибудь, но не в наши дни. Чопорные уроженцы Новой Англии не будут, потому что его раса для них чужая и, проповедуя равенство, они отшатываются от близости с теми, у кого кожа другого цвета. Бедняки из Джорджии не будут, потому что они всегда подчеркивали свой особый статус в обществе, и нынче даже больше, чем в период реорганизации Юга после Гражданской войны. Но этот юноша из семьи плантаторов, и ему нет нужды отказываться от предложенной бутылки. Он с младенчества жил бок о бок с неграми. Ему незачем смущаться, ему не нужны социальные барьеры. В его мире так принято. Они понимают друг друга.

— Вы не помните? — Молодой человек недоверчиво улыбается, возвращая бутылку. — Но как вы не можете помнить того, что почувствовали, впервые прикоснувшись к мертвецу?

Потому что в шестидесятые годы на это не обращали внимания, думает старик и указывает на ведро:

— Вы помните, когда с вами впервые случилось такое?

Его жизнь разделялась на две части: до поезда и после поезда. Не после войны. Жизнь после войны для него совершенно не изменилась, как могли бы предположить белые люди нового столетия. Разделительной чертой в его судьбе стала та поездка на поезде, который выехал из Чарлстона. Он кое-что помнит из своей ранней жизни. А может, эпизоды эти выдуманные, но они родились в его воображении так давно, что теперь память принимает их за реальность. Он помнит сшитое из лоскутков одеяло, которое лежало поверх набитого соломой матраса. Некоторые лоскуты были красными и блестящими — возможно, нарезали их из шелковых платьев женщин, которые жили в особняке. Его воспоминания — то же лоскутное одеяло: черные глаза, в которых отражается костер, музыкальный инструмент из панциря черепахи наподобие губной гармошки… кто-то, какой-то старик, играет на ней, люди танцуют… он еще очень молод, сидит на земляном полу, наблюдает, как мимо проплывают ноги и юбки, иногда касаясь его, танцоры отбивают каблуками ритм, кружатся, музыка становится громче и быстрее…

Он помнит речку… Он уже старше… Сидит на корточках на мокром валуне, выступающем из воды, ждет, когда выпрыгнет лягушка… ждет. Застыл, не шевелится, и белые птицы идут на поле за семенами мимо, словно его и нет. А потом, через ростки, к нему бежит собака, пропахшая водой и коровьим навозом, облизывает лицо, взбивает воду грязным хвостом… распугивает всех лягушек. Как звали собаку? Сейчас это набор звуков, эта кличка, и он не уверен, что правильно помнит их последовательность, но когда-то они что-то значили, эти звуки… С тех пор он их не слышал.

Еще старше… Теперь он понимает, что такое поле не место для игры. От восхода солнца до заката… Вода в ведре, налитая из тыквы, выдолбленной, превращенной в ковш… тыквенный ковш. Он сидит в кругу людей на темном поле. Молодой человек с сердитыми глазами указывает на небо. И там несколько ярких звезд образуют тыквенный ковш. Это важные звезды. Они куда-то тебя приведут, мудрые люди следуют звездам… Но он так и не последовал за звездами и не знает, что стало с сердитым молодым человеком, который это сделал. Это было очень давно, и он решил не связываться с тыквенными черпаками ни на небе, ни на рисовых полях.

Он слушал истории стариков. О том, как кролик, улыбаясь, выбирался из опасного положения, в которое попадал. О том, как лис не мог распознать ловушку, скрываемую этой улыбкой, и пришел к выводу, что такое ему по силам.

Он умел сладко улыбаться. Безмятежность стала его броней. Ты никогда не должен выглядеть хмурым, злым или испуганным. Иногда с тобой все равно случается что-то плохое, но если уж этого избежать не удалось, ты не должен показывать мучителям свою боль. Вот он и улыбался солнечному свету Южной Каролины и ждал, когда где-то в мире для него откроется дверь. Дождался.

Большой белый дом стоял на вымощенной брусчаткой улице около гавани Чарлстона. Вдоль всего фасада тянулось крытое крыльцо. У зеленой парадной двери висела начищенная бронзовая колотушка в форме головы льва, но дверь эта не открывалась для таких, как он. Он пользовался черным ходом, ведущим на кухню и в хозяйственную часть дома.

Старушка была доброй. Она бы изумилась, если бы кто-нибудь отозвался о ней иначе. Она относилась к рабам, другая женщина могла относиться к кошкам — потакала их привычкам, проявляла снисхождение к недостаткам. Их жизнь была ее театром. Старая дева, она жила одна в фамильном особняке и не слишком загружала кухарку, горничную и рабочего по двору, но должна была держать их согласно неписаным законам светского общества Чарлстона.

Кухарку звали Рашель. Девушка с кожей цвета меда, настолько молодая, что еще не успела растолстеть от кукурузного хлеба и мясной подливы. Не такая красивая, как некоторые, но по ее одежде и манере держаться он мог сказать, что в этом прекрасном доме она была любимицей. Он встретил ее в церкви, где всегда старался выглядеть самым аккуратно одетым из прихожан, и туфли у него сверкали ярче, чем у любого другого. И пусть одежда его не была новой, он всегда чистил и гладил ее, так что выглядел вполне пристойно, а кроме того, был красавчиком, что, как известно, зачастую компенсирует дефицит статуса. К тому времени он уже стал высоким молодым человеком, его кожа с бронзовым отливом была светлее, чем у многих, он считал это плюсом, как и обаятельную улыбку, потому что не выглядел совсем уж чужаком для белых, за которыми при покупке оставалось право выбора. Жил он в городе, работал в доках. Ему нравилось быть рядом с морем. Таская мешки и ящики, он стал поджарым и сильным, но работа была тяжелой и ни к чему не вела. Больше всего ценилась прислуга больших особняков. Они выделялись и более дорогой одеждой, и заносчивостью. Прекрасно знали, что стоят на более высокой ступени социальной лестницы.

Молоденькая кухарка заприметила его. Он приложил для этого немало усилий, но не торопился с ухаживаниями — его планы не ограничивались кувырканием на соломенном матрасе. Многие недели он вел себя по-джентльменски, как принц из сказки, не позволяя себе больших вольностей, чем рукопожатие при расставании после церковной службы. И наконец, когда ее взгляд подсказал ему, что она по уши в него влюблена, заговорил о женитьбе. Сказал, что не может без нее жить. Что мечтает не о свободе, а о том, чтобы стариться рядом с ней.

В результате Рашель, решившая связать с ним свою судьбу, представила его хозяйке, старушке, которая воспринимала рабов как домашних любимцев. Он попытался очаровать ее уверенностью золотой молодости, столь снисходительной к старости. Такой ход срабатывает не всегда, но тут получилось и хозяйка благословила его женитьбу на молодой кухарке. Пообещала выкупить его, после чего он присоединился бы к обслуге в качестве дворецкого или кучера… в общем, чтобы заниматься тем, что по силам усердному молодому человеку, которого отличала не только сила, но и ум.

Молодых обвенчали в красивой церкви. Церемонию провел величественный капеллан, преисполненный достоинства и элегантный, как и любой другой белый священник Чарлстона. И хозяйка присутствовала на венчании, сидела в первом ряду с двумя подругами и утирала слезы счастья батистовым платочком.

Потом молодые вернулись в свою комнату за кухней, которой предстояло стать их домом на следующие двенадцать лет. Жизнь у городского слуги была легкой, совершенно непохожей на работу в доках. На самом деле старой деве не требовался ни дворецкий, ни кучер, разве что на несколько часов в неделю, поэтому она разрешила ему подрабатывать в гостинице уборщиком и даже оставляла половину получаемого там жалованья. Он мог бы копить эти деньги. Может, ему следовало их копить. Один из поваров в гостинице так и делал — мечтал купить себе свободу, но он не видел в этом смысла. Молодожены жили в прекрасном доме, отлично питались, не мучились вопросом, где взять деньги на хлеб насущный, одежду, врача. Свободные люди могли ходить задрав нос, но жили они в лачугах и работали больше, чем кто бы то ни было, и он не понимал, зачем это нужно. Когда-нибудь и у них могло возникнуть желание изменить свою жизнь, но пока совершенно не хотелось лишаться красивой одежды и одного-двух стаканчиков в день. Да и потом, старушка могла освободить их в своем завещании, и тогда оказалось бы, что он напрасно экономил каждый цент.

Но все это происходило до поездки на поезде…

Доктор Джордж Ньютон — 1852 год

Я и Льюис Форд выходили из ворот колледжа на Телфер-стрит, когда мимо проезжал на своей бричке мистер Томас, студент, и настоял на том, чтобы подвезти нас к станции Гамбург, которая находилась на другом берегу реки, где мы могли сесть на поезд до Чарлстона. Томас, услышав, куда мы едем, начал расписывать красоты этого первоклассного города, но я оборвал его: «Мы едем по делу, мистер Форд и я. Нам нужно приобрести слугу для колледжа, так что уже завтра мы вернемся обратно».

Молодой человек довез нас до станции, пожелал доброго пути, но на его лице читалось недоумение, и только хорошее воспитание не позволило ему задать нам интересующие его вопросы.

«Ехать в Чарлстон за рабом? — думал он. — Зачем? Почему не пойти на Нижнюю ярмарку на Широкой улице здесь, в Огасте?»

Конечно, мы могли так поступить, но я не имел права объяснять резоны нашего путешествия постороннему. Мы говорили людям, что едем за уборщиком, который будет работать на медицинском факультете. Так оно и было, но нам требовался человек, никак не связанный с нашим городом. Вот мы и решили, что Чарлстон — идеальное место для покупки такого человека.

Хотя железную дорогу построили двадцать лет назад, Льюис утверждает, что не может привыкнуть к тряске, когда поезд развивает скорость, превышающую тридцать миль в час, а потому соглашается на такие поездки, только если дорога в карете занимает больше дня. Я взял с собой книгу, и Льюис удивился, что я могу читать на такой скорости. Ему же оставалось только смотреть, как сосновые леса за окном уступают место пастбищам и хлопковым полям, которые вновь сменяются сосновыми лесами.

Где-то через час он заговорил:

— Я полагаю, эти расходы необходимы, Ньютон.

— Да, я тоже так думаю. Мы все обсудили и договорились, что это нужно сделать.

— Да, конечно. Клегг берет слишком много за свои услуги, да и работает плохо. Еще начал выпивать, знаешь ли.

— Тебя это удивляет?

— Нет. Надеюсь только, что выпивка помогает изгонять кошмары. Однако мы больше не можем иметь с ним дело. Необходимо преподать ему наглядный урок.

— Именно. Так что выбора у нас нет.

Он откашлялся.

— Чарлстон. Понимаю, нам нужен человек, не связанный с Огастой, но Чарлстон — необычный город. Там немало своих проблем, знаешь ли.

Я кивнул. Тридцать лет тому раб с одного из французских островов в Карибском море, Денмарк Визи, возглавил восстание рабов в Чарлстоне, за что его и повесили. С тех пор там было тихо, но доктор Форд всегда находил повод для волнений.

— Ты можешь поговорить с людьми до аукциона, если тебе от этого станет легче. Ты будешь одним из семи его владельцев, — напомнил я. — Мы все с этим согласились: раб будет в равных долях принадлежать всем членам факультета. И сумму, им заплаченную, он получит назад в случае, если колледжу более не потребуются его услуги.

Он кивнул.

— Тем не менее право выбора я оставляю тебе, Ньютон, потому что ты — декан.

— Очень хорошо, — кивнул я.

Доктор Форд был моим предшественником, первым деканом медицинского факультета, и в конце концов именно он нанял Клегга, чья работа нас больше не устраивала. Вот я и подумал, что на этот раз лучше учитывать мое мнение.

— Значит, у нас семьсот долларов, — продолжил Форд. — По сотне с каждого. Думаешь, этих денег хватит?

— Для покупки уборщика несомненно. А поскольку купленный нами человек заменит Клегга, то есть сэкономит деньги, которые мы сейчас платим ему, мы еще окажемся в плюсе.

Во время поездки мы больше практически не разговаривали, и я предвкушал хороший обед в Чарлстоне. Окончив университет Пенсильвании, я отправился изучать медицину за океан, во Францию. Там пристрастился к изысканной пище и хорошему вину, а в Чарлстоне хватало и того и другого. Сказывалось французское влияние. Беженцы с французских островов в Карибском море безмерно улучшали качество кухни тамошних ресторанов.

Когда мы сошли с поезда и добрались до гостиницы, чтобы смыть дорожную пыль, до обеда оставалось несколько часов. Записав стоимость нашего проезда и проживания в гостинице для финансового отчета, я решил, что уместно побывать на рынке — подготовиться к завтрашнему аукциону. Рабы, которые утром выставлялись на продажу, вечер и ночь проводили в специальном помещении, где любой мог посмотреть на них, чтобы лучше представлять себе, на кого потратить деньги.

День выдался теплым, и я с удовольствием дышал смесью городских запахов и морским воздухом, направляясь к рынку. Подошел к той части здания, где находились выставленные на продажу невольники. Хмурый молодой человек провел меня внутрь. Несомненно, такая работа удовольствия не приносила, потому что некоторые рабы громко кляли свою судьбу, другие просили воды, третьи — чистое ведро, чтобы оправиться. Но громче всего звучали плач младенцев да песни тех, кто смирился с судьбой.

В человеческом зоопарке выставлялся только один вид живых существ, но люди сильно отличались друг от друга, если не считать их общего несчастья. Мне хотелось сказать им, что хуже, чем здесь, уже не будет… во всяком случае, я на это надеялся.

Я шел по тускло освещенному бараку, преисполненный решимости выполнить порученное мне дело, хотя и чувствовал себя не в своей тарелке. Раб… мы никогда не употребляем такого слова. «Мой слуга» говорим мы, или «мой повар», или «люди на моей плантации»… «мои люди»… Мы говорим: «Конечно, он просто член семьи». К пожилым обращаемся вежливо — «тетя» или «дядя»… Со временем, когда мы лучше узнаем их, больше доверяем; когда у нас появляется уверенность, что они с нами счастливы, становится проще забыть, как они к нам попали. Из таких вот мест.

Тот факт, что я углублялся в барак, населенный рабами, значения не имел, потому что мне всегда не по себе в компании других человеческих существ. Даже в сиротском приюте, который поддерживает мой дядя. Когда мне приходится заглядывать туда, ладони мои потеют. Я словно уменьшаюсь в размерах, при каждом шаге чувствуя на себе взгляды детей. У меня возникают мысли, что каждая произнесенная шепотом фраза — насмешка надо мной, и все эти глаза оценивают меня и находят придурковатым. Детский страх, я понимаю, именно так я бы его оценил, если бы кто-то обратился ко мне с подобной жалобой, но в отношении себя логика срабатывать не желает, вот я и продвигаюсь вперед очень осторожно, слыша насмешки и ощущая пренебрежительные взгляды, хотя их на самом деле, может, и нет.

Возможно, поэтому я так и не женился и, получив врачебный диплом, решил стать администратором в колледже, а не практикующим врачом — хотел проскользнуть по жизни незамеченным. Но я надеюсь, что выполняю свой долг, несмотря на мои персональные пристрастия. Вот и в тот вечер я посчитал, что мой долг — войти в эту зловонную человеческую конюшню и выбрать подходящего для колледжа человека.

Я старался не обращать внимания на сердитые взгляды людей, на крики перепуганных ребятишек. Зловоние меня не трогало, потому что в лабораториях колледжа пахло не лучше и запахи эти распространялись по коридорам и даже достигали моего кабинета. Что мне не нравилось, так это глаза. Холодные взгляды тех, у кого страх превратился в ярость. Я заставлял себя шагать медленно, всматриваться в лицо каждого, холодно кивать, чтобы ни у кого не возникло и мысли, будто мне хочется шарахнуться от них.

— Хороший вечер, сэр. — Голос сильный и спокойный, словно его обладатель, мой давний знакомец, встретился со мной на бульваре и на ходу решил обменяться парой слов.

Я повернулся, ожидая увидеть надзирателя, но мне улыбался мужчина с лицом цвета кофе, точеным носом, аккуратной бородкой и проницательным взглядом карих глаз, которые все видели и ничего не упускали. Выглядел этот элегантно, как денди, одетый мужчина лет на тридцать пять, чуть моложе меня, и выделялся среди остальных как петух среди ворон.

Улыбка была такой бесхитростной и открытой, что я не смог сдержаться и улыбнулся в ответ.

— Добрый вечер. Ужасное место, не правда ли? Вы здесь по тому же делу, что и я?

В Чарлстоне хватает полукровок, тропической смеси рабов с Мартиники и их хозяев-французов. Здесь даже есть школы, в которых они учатся, и я полагаю, это правильно, хотя законы штата Джорджия такое запрещали. И в каждом большом городе живут бывшие рабы, которые, разбогатев, и сами заводят себе невольников. Вот я и решил, что этот господин с кожей цвета кофе — освобожденный человек, которому потребовался рабочий.

Последовала короткая пауза, после чего на губах незнакомца вновь заиграла улыбка.

— Не совсем. Вы ищете слугу? Может, я вам подойду?

В замешательстве я смотрел на его начищенные туфли, белую рубашку, сверкающую в сумраке.

— Так вы?..

Он кивнул и заговорил мягче, объясняя ситуацию, в которой оказался. Большую часть своей взрослой жизни прослужил у старой девы в Чарлстоне, и в свободное время ему разрешали подрабатывать уборщиком в гостинице, вот откуда его хорошие манеры и одежда денди.

— Но… вас продают?

Он кивнул.

— Хозяйка болеет, знаете ли. Ей не нужно столько слуг, зато нужны деньги. Банк требует вернуть ссуду. Поэтому я должен уйти. Я в принципе не возражаю. За меня можно выручить немалую сумму. Я лишь надеюсь на хорошее место, вот и все. Я же не из тех, кого привезли сюда прямо с поля.

Я кивнул, отметив про себя, как он произносит слова, какой чистенький и воспитанный. Передо мной стоял человек, чья судьба завтра решилась бы в считанные секунды. Вот он и делал что мог, чтобы все закончилось для него как можно лучше.

— И хозяйка, она плакала из-за того, что приходится меня продавать. И поклялась, что никогда не расстанется с моей женой.

Я кивнул. Печально, когда такое случается. Деньги — тиран, который правит нами.

— Я декан медицинского колледжа в Огасте. В Джорджии. Вы знаете, где это?

— Довольно далеко отсюда, сэр.

— На юге, полдня пути на поезде. На другом берегу реки Саванны, в штате Джорджия.

— Колледж. Очень интересно, сэр. И что это за место?

— Мы учим молодых мужчин на врачей и хирургов.

— Нет, сэр. — Он вновь улыбнулся. — Место. Для чего вам нужен человек, за которым вы приехали сюда?

— А, вот вы о чем… — Я замялся. — Ну, можно сказать, нам нужен уборщик. Прибираться в помещениях колледжа. И делать кое-что еще, если он захочет, но за это мы будем ему платить. — Я не стал уточнять, но подумал, что выражения лиц он читает куда лучше меня, потому что он на несколько секунд задумался, а потом кивнул.

— Вы будете платить… Хватит на проезд в поезде?

— Если его работа нас устроит. Возможно, если копить деньги, хватит и на большее. Но эта дополнительная работа… не слишком приятная.

Он улыбнулся:

— Будь она приятной, вы не стали бы платить.

В общем, решение я принял. Грязное дело — покупать жизнь, сказал я себе, но в тот момент это было больше чем сделка. Да, ему приходилось оставлять жену в Чарлстоне, но по крайней мере мы спасали его от худшей доли. От полей на юге, от хозяина, который мог обращаться с ним дурно. К примеру, выпороть. Во всяком случае, я точно спасал его от неопределенности — стоять на помосте среди других рабов, не зная, что его ждет. Я подумал, что этот мужчина достаточно умен и честолюбив, чтобы соответствовать нашим требованиям. Может показаться странным, что я решил поговорить с ним заранее, словно он мог сам выбирать свою судьбу, но для наших целей нам требовался человек, готовый работать в нашей команде, а не пассивный пленник. Нам также требовался надежный человек, и я чувствовал: если этот мужчина поверит, что стоит присоединиться к нам, тогда мы смогли бы полностью ему доверять.

На следующий день все, должно быть, посчитали его за смельчака. Он улыбался, глядя на лица белых, словно игрок, у которого на руках оказалось четыре туза.

Семьсот долларов, разумеется, никто перебивать не собирался, и через десять ударов сердца аукционер двинулся к следующему рабу, а мы ушли. Когда отсчитывали кассиру золотые монеты и расписывались в бухгалтерской книге, на лице Льюиса Форда отражалось сомнение.

— Вы уверены в этом человеке, Ньютон?

— Насколько такое возможно, — ответил я. — В последний перед аукционом вечер я довольно долго говорил с ним. Разумеется, не стал вдаваться в подробности его будущей работы. Это было бы в высшей степени опрометчиво.

Льюис Форд хмыкнул.

— Ну, спина у него, должен отметить, подходящая. И, как вы говорите, характер, возможно, тоже. Но достанет ли ему духу? Вот что меня волнует, особенно после того, как повел себя Клегг.

— Я вас прекрасно понимаю, доктор Форд. Но если выбирать между работой, которую предлагаем мы, и той, что ему пришлось бы выполнять на плантациях сахарного тростника или хлопка, я бы, клянусь Богом, собрал волю в кулак и выбрал нас, потому что игра стоит свеч.

— Действительно. Что ж, соглашусь с вашим мнением. Как ни крути, мы собираемся просить его делать практически то же, что делаем сами, зарабатывая на жизнь.

— Мы все будем служить одному хозяину, — кивнул я. — Колледжу, вы понимаете, и медицине.

— А вы знаете, как зовут этого парня?

Я кивнул.

— Он мне сказал. Грандисон. Грандисон Харрис.

— Странное имя. Я хочу сказать, у них у всех такие странные имена. Ксерксы, Тессалонии и все такое. Люди, когда дают клички и имена лошадям и рабам, придумывают абсурдные буквосочетания. Но я не могу сказать, что Грандисон — обычное имя для раба.

Я пожал плечами:

— Насколько мне известно, это фамилия его первого хозяина. И, судя по цвету его кожи, он скорее всего имеет на нее определенные права.

Грандисон Харрис никогда раньше не ездил на поезде, и его интерес к новым впечатлениям, похоже, скрасил печаль, которую он мог испытывать, покидая свой дом в Чарлстоне. Когда поезд отъезжал от платформы, он прилип к окну и даже привстал, чтобы поверх голов провожающих и между домами увидеть водную гладь, огромную как сам мир — во всяком случае, такой она выглядела из окна поезда, — водную гладь, которая соприкасалась с небом там, где следовало быть другому берегу. Послеполуденное солнце яростно отражалось от воды, а он все продолжал смотреть в окно на уменьшающийся в размерах город и бескрайнюю синеву.

— У тебя не заболят глаза от всего этого блеска? — спросил я.

Он повернулся ко мне, расплылся в улыбке.

— Сэр доктор, я хочу сохранить это место в памяти, как сохраняется краска на только что сотканной материи. Мои глаза, возможно, будут немного слезиться, но, думаю, ничего страшного в этом нет. Слезы только помогут моему мозгу зафиксировать воспоминания, да так, чтобы они никогда не стерлись.

Затем многие мили мы оставались наедине со своими мыслями, наблюдая незнакомые ландшафты, проплывающие мимо окна нашего купе, или дремали. Хотя будущее могло оказаться ужасным, этот день по крайней мере закончился.

Городу Огаста море заменяла большая река Саванна. Обрамленная ивами, она отделяла Южную Каролину от штата Джорджия. Со станции в Гамбурге они на карете по мосту пересекли реку и въехали в город. К тому времени уже стемнело, так что многого Харрису увидеть не удалось, только огни в окнах домов. Однако он понял, что город размерами уступает Чарлстону. На ночь его оставили в доме освобожденной женщины, которая брала жильцов, сказав, что заедут за ним утром и отвезут на работу.

На мгновение при свете лампы в гостиной он принял ее за белую, эту высокомерную женщину с каштановыми волосами и непочтительным взглядом зеленых глаз. Доктор Ньютон снял шляпу, когда они вошли; перед тем как уйти, пожал ей руку и поклонился.

Оставшись наедине со странной хозяйкой дома, он пристально посмотрел на нее и спросил:

— Мадам, вы не белая, так?

Она пожала плечами:

— Я свободная цветная женщина. По большей части белая, но не полностью. Они сказали тебе, что меня зовут Альтея Тейлор. Буду признательна, если станешь называть меня миз Тейлор.

— Вы точно выглядите как белая, — заметил он.

И подумал: «И держитесь соответственно».

Она кивнула.

— Моя мама была полукровкой, а отец — белым. Как и мой муж, чью фамилию мне полагалось бы носить. Но фамилия эта — Батт,[19] так что горевать не о чем.

Женщина улыбнулась, он улыбнулся в ответ.

— Мы поженились в Каролине, где я родилась. Там закон это разрешал. В Каролине я училась в школе. Так что не думай, будто этот дом — заведение низкого пошиба. Мы держим марку.

Новый постоялец оглядел уютную маленькую гостиную со старым, но элегантным диваном и вытертым ковром на полу. Около камина стояла книжная полка, на почетном месте лежала Библия в кожаном переплете.

— Ваш белый муж тоже живет здесь? — спросил он.

— Разумеется, нет. — По выражению ее лица он понял, что задал глупый вопрос. — Он был достаточно богат, чтобы купить весь этот город, мой мистер Батт. Но он умер. Когда умирал, подарил мне и нашим детям свободу. Всем семерым, что у нас родились. Поэтому теперь я обшиваю городских дам, а мои мальчики работают, чтобы хватало на хлеб. Постояльцы тоже приносят доход. Хотя с ними я разборчива, беру далеко не всех. Тебя взяла из уважения к доктору Ньютону. Повтори, как твое имя?

— Грандисон Харрис. Полагаю, врачи вам сказали: я уборщик в колледже.

Она сурово глянула на него.

— Разумеется, уборщик. Дядя доктора Ньютона — Таттл, мой опекун, так что насчет колледжа я все знаю.

— Опекун?

— Здесь, в Джорджии, освобожденные люди должны иметь белого опекуна.

— Зачем?

Она пожала плечами:

— Наверное, чтобы оберегать нас от других белых людей. Но мистер Исаак Таттл — хороший человек. Я могу ему доверять.

Он поискал на ее лице признаки того, что Таттл — всего лишь положенный по закону опекун, с которым ее не связывает нечто большее, но она, похоже, не вкладывала в слова больший смысл. Да и какая разница. С кем она делила кровать, его никоим образом не касалось. Она высказалась предельно ясно. Он — раб, она — освобожденная женщина, хозяйка дома, хорошая знакомая его владельцев. И такую реку не переплыть даже на пароходе.

— Уже поздно, — продолжила она. — Думаю, ты не только устал, но и проголодался. Если хочешь поесть, я принесу тарелку фасоли.

— Нет, мэм. Я дотяну до утра. Долгий выдался день.

Она кивнула, выражение ее лица смягчилось.

— Ну, он практически подошел к концу. И ты твердо стоишь на ногах.

— Колледж… значит, это хорошее место? — спросил он.

— Работа там тяжелая. — Она помолчала, словно хотела добавить что-то еще, но только покачала головой. — В любом случае лучше, чем большие плантации. Доктор Джордж — хороший человек. Живет больше в книгах, чем этом мире, но заботится о благе других. И врачи нормальные. Лечат не только белых, но и черных. Если будешь делать свою работу, ты с ними поладишь. Они не будут тебя бить, чтобы показать, что они лучше тебя. — Она улыбнулась. — Доктора и так думают, что они лучше всех, поэтому им нет необходимости доказывать это кнутом.

— Звучит неплохо.

— Однако, учти, с ними лучше быть паинькой. Судя по твоему виду, ты иной раз гребешь под себя, а эти врачи — люди бесхитростные. Да, они много знают о лечении болезней и прочитали много умных книг, но вот в людях совершенно не разбираются. Не ждут, что им будут лгать. Поэтому старайся всегда говорить правду, если хочешь сохранить за собой это хорошее место.

Он смиренно последовал за женщиной в чистенькую, но спартанскую комнату. На кровати лежало красное лоскутное одеяло, на маленьком столике рядом с плетеным стулом стояли белый кувшин и таз. По сравнению с поблекшей роскошью гостиной миз Тейлор комнатка выглядела почти тюремной камерой, но он радовался и этому. Лучше здесь, в семье, чем в какой-нибудь каморке в медицинском колледже. Он не знал, держат ли врачи в колледже больных, но спать там все равно желанием не горел. В месте смерти. А эта маленькая, с голыми стенами комната прежде всего радовала тем, что в ней не было ни кандалов, ни замка на двери, ни решеток на окне. И он пребывал здесь в статусе постояльца в доме освобожденной женщины.

Он повернулся к миз Тейлор, которая стояла на пороге с лампой в руке.

— Разве они не боятся, что я могу сбежать? — спросил он.

Она вздохнула:

— Я же тебе говорила. Они плохо разбираются в людях. Должно быть, полагают, что для тебя лучше остаться, чем убежать. Ты же знаешь, что случается с беглецами.

Он кивнул. Видел, как поступают с ними в Чарлстоне, слышал истории о клеймении и отрубленных пальцах на ногах. И разумеется, как только разговор заходил о побеге или неповиновении, тут же вспоминался Денмарк Визи.

Она поставила лампу рядом с тазом.

— Вот что я тебе скажу, мистер Харрис. Если в колледже ты приживешься, будешь усердно работать и не станешь воровать, во всяком случае, не попадешься, этим врачам без разницы, что ты будешь делать в свободное от работы время. Они о тебе и не вспомнят. Они не хотят заботиться о рабе как о домашней собаке. Для них важно только одно — порученная работа должна быть сделана. И чем меньше ты будешь мозолить им глаза, тем счастливее они будут. Выполняй свою работу, не докучай им, и ты превратишься в невидимку. Будешь приходить и уходить, когда тебе вздумается. Станешь как свободный человек. Таково мое мнение. И учти, я этих врачей знаю.

— Со мной у них проблем не будет, — ответил он.

— Да уж, постарайся. Ты умеешь читать?

Он покачал головой. Необходимости в этом не возникало, и пусть старая мисс в Чарлстоне не возражала против того, чтобы ее рабы учились грамоте, прежде всего она хотела, чтобы он работал.

— Я каждый вечер занимаюсь со своими младшими детьми. Если хочешь присоединиться к нам, одна из моих девочек начнет знакомить тебя с алфавитом.

— Спасибо вам.

Она кивнула и повернулась, чтобы уйти.

— Грамотность — хороший навык, — сказала она перед тем, как закрыть за собой дверь. — Ты сможешь сам выписывать себе пропуска.

Он видел в Чарлстоне много красивых зданий, но медицинский колледж на Телфер-стрит поражал воображение. Белый храм с четырьмя белыми колоннами портика и куполом, венчающим крышу, великолепный, словно кафедральный собор. Ты входишь в дверь и попадаешь в огромное помещение с потолком-куполом. С обеих сторон лестницы ведут на верхние этажи. Конечно, со временем восторг угасал, но поначалу захватывало дух. Потом, правда, архитектурное великолепие отступало на второй план и оставались полы, которые следовало мыть, и вонючие мусорные бачки.

Первые пару дней он колол дрова и притаскивал ведра воды туда, где они требовались.

— Этим будешь заниматься, пока не освоишься, — сказал доктор Ньютон. — Потом нам нужно будет поговорить. Мы объясним, для чего ты здесь.

Он практически не видел врачей два дня, которые дали ему, чтобы привыкнуть к новой обстановке. Возможно, они занимались более насущными делами, и он, помня совет Альтеи Тейлор не доставлять лишних хлопот, делал свою работу и никого не беспокоил. Впрочем, в конце концов, одетого в старый костюм одного из врачей, его вызвали пред светлые очи хозяев, немного застенчивого, все-таки влиятельные люди, но не сильно испуганного, как-никак за него заплатили слишком большие деньги, чтобы причинить вред.

До этого он несколько раз просыпался от кошмара: доктора собирались разрезать его живым. Но такая идея была настольно глупой, что он даже не рассказал об этом сне хозяйке, пренебрежение которой заметно сходило на нет.

Джордж Ньютон сидел за большим столом, сложив пальцы рук домиком, с таким видом, словно в этот день надел рубашку со слишком узким воротником.

— Ну что, Грандисон, обжился? — спросил он. — Хорошо. Похоже, ты трудолюбив, и это радует. И теперь, думаю, мы можем обсудить еще одно занятие, которое будет входить в круг твоих обязанностей.

Он помолчал, возможно, ожидая вопроса, но увидел только уважительный интерес.

— Значит, так… Это место, где люди учатся, чтобы стать врачами. А также хирургами. Это жестоко — вскрывать тела живых существ. К сожалению, обойтись без этого невозможно. В прошлом был один английский хирург, которого рвало перед каждой операцией. Знаешь почему?

Слушатель покачал головой.

— Потому что во время операции пациент находится в сознании, а боль так сильна, что многие от нее умирают. Мы теряем половину людей, которых оперируем, даже если все делаем правильно. Они умирают от шока. У них не выдерживает сердце. Возможно, причиной смерти становится боль. Но несмотря на такие потери, мы учимся. Мы должны учиться. Обязаны помогать большему числу людей и уменьшать боль, которой их подвергаем. А теперь я перехожу к тому, для чего ты нам нужен здесь, в колледже. — Он замолчал, постукивая ручкой по столу в ожидании вопроса. Но новый раб не произносил ни звука, и пауза затягивалась. Ньютон вновь заговорил. — Еще один английский хирург сказал: «Мы должны калечить мертвых, чтобы не калечить живых». — Снова пауза. — Это означает, что мы, врачи, должны знать, что и где расположено в человеческом теле, должны практиковать навыки хирурга. А практиковаться лучше на мертвых, чем на живых. Ты это понимаешь?

Он сглотнул слюну, сумел-таки кивнуть.

— Да, сэр.

Джордж Ньютон улыбнулся.

— Что ж, если ты это понимаешь, Грандисон, тогда мне бы очень хотелось, чтобы ты стал губернатором Джорджии, потому что он этого не понимает. Такая практика противоречит закону в этом штате; собственно, во всех штатах. Закон запрещает использовать трупы для медицинских исследований. Люди не хотят, чтобы мы оскверняли мертвых, резали их. Вместо этого нам предлагается резать живых, и мы в силу нашего невежества причиняем им лишнюю боль, а то и отправляем в мир иной. Так продолжаться не может. Мы должны использовать мертвых, чтобы помочь живым.

— Да, сэр. — Доктор, похоже, погрузился в раздумья, вот он и добавил поощряюще: — Мне кажется, это правильно, сэр.

— Спасибо тебе, Грандисон. Я рад, что ты придерживаешься того же мнения, что и мы. Но боюсь, нам потребуется нечто большее, чем твое мнение. Скажи, ты веришь, что души мертвых обитают на кладбище? Не любят, когда их тревожат? Могут попытаться причинить вред любому, кто работает с телами, которые они покинули?

Он попытался представить себе души мертвых, болтающиеся по коридорам колледжа в ожидании, когда же тела будут возвращены на кладбище. Это и так было место смерти. Он не знал, смеяться ему или плакать. Решил, что лучше не думать об этом.

— Они ведь ушли, — наконец пробормотал он. — Умерли. Их души отлетели. Не будут же они сидеть на могиле в ожидании Судного дня, не так ли?

Другой врач вздохнул:

— По правде говоря, Грандисон, я не знаю, где находятся души мертвых. Этому в медицинском колледже мы не учим. Однако я тоже не верю, что они сидят на могилах, привязанные к разлагающимся останкам. Думаю, в этом мы можем быть уверены.

Доктор Форд кивнул.

— У каждого студента-медика должен быть труп, с которым он мог бы работать. И тогда он сможет учиться своей профессии, никого не убивая в процессе учебы. Похоже, это достаточно благородная причина для грабежа могил, не так ли?

Он обдумал слова доктора Форда прежде всего для того, чтобы оттянуть продолжение разговора.

— Вы могли бы спрашивать об этом людей перед их смертью. Объяснять им, что к чему, просить подписать бумагу для судьи.

— Поскольку вскрытие трупов противоречит закону, ни один судья не примет во внимание такую бумагу, даже если и удастся убедить людей подписывать ее, а в этом у нас тоже есть большие сомнения, — ответил ему доктор Ньютон. — Я бы хотел, чтобы нам удалось найти простые ответы, но не получается. Ты знаешь, о чем мы хотим тебя попросить.

— Вы хотите, чтобы я привозил вам трупы? С кладбища?

— Да. Кладбище находится на Уоткинс-стрит, менее чем в полумиле от нас, так что дорога не будет долгой. Но, само собой, ездить туда тебе придется по ночам.

Прежде чем заговорить, он какое-то время молчал. По его разумению, у белых принято создавать впечатление, будто воспринимаешь все спокойно и во всем с ними согласен. Заявлять, что боишься ехать на кладбище или противно возиться с трупами, бесполезно. Врач отметет возражения как не заслуживающие внимания. Что есть страх, брезгливость и суеверия для того, кто постоянно режет людей? Доктора объяснили, в чем проблема, хотя могли просто приказать. Такое дорогого стоило. Наконец он кивнул. Решение приняли за него, оставалось лишь утрясти некоторые практические вопросы.

— Если меня поймают, что тогда?

— Я не думаю, что тебя поймают, как ты изволил выразиться, если будешь действовать с умом. Но если такое случится, помни, рабов за преступления не наказывают. Они считаются собственностью и, следовательно, выведены из-под наказания. Власти просто возвращают их хозяевам. — Ньютон улыбнулся. — И ты понимаешь, что за это мы тебя наказывать не будем, не так ли?

Остальные согласно кивнули. На том все и закончилось.

Ему выдали фонарь, лопату и запряженную лошадью телегу. Доктор Ньютон выписал пропуск, указав в нем, что Грандисону Харрису, слуге медицинского колледжа, ночью разрешено находиться в городе и отправлен он за необходимыми врачам припасами.

— Я очень сомневаюсь, что городской сторож умеет читать, — сказал ему доктор Ньютон. — Держи эту бумажку при себе, пока она не изотрется, а потом кто-нибудь из нас выпишет тебе новую.

Документ он положил в карман пиджака, готовый показать любому, кто его остановит, но на пути от Телфер-стрит до кладбища не встретил ни единой души. Отправился за полночь, серебряную луну проглотили облака, так что ехать пришлось в темноте. Огаста размерами существенно уступала Чарлстону. Он уже исходил несколько улиц города, как днем, так и ночью, и особенно тщательно изучил дорогу к Седар-Гроув, где хоронили рабов и освобожденных, так что теперь прекрасно обходился без фонаря. Тишину нарушал только стук лошадиных подков. Ближе к центру города люди, возможно, еще пили и играли в карты, но шум их веселья до окраин не долетал. Он бы с радостью услышал музыку и смех, но вокруг царила тишина, и он не решался насвистывать, чтобы хоть этим подбодрить себя и отвлечь от предстоящего.

— Вы хотите, чтобы я вскрыл любую старую могилу? — спросил он доктора Ньютона.

— Нет. — Конечно же, существовали ограничения. Тело разлагается быстро. Что ж, он это знал. Достаточно взглянуть на дохлую кошку на дороге, нашпигованную червями. После двух-трех дней и не узнаешь, что это было. — Нам нужны тела, захороненные максимум тремя днями раньше, — ответил ему доктор. — Иначе нет смысла привозить труп в колледж. За это время он успеет так разложиться, что, разрезав его, ничему новому мы научиться не сможем. Ищи свежую могилу, — наказал ему доктор Ньютон. Цветы и только что вскопанная земля. — Скоро мы будем знать, когда и кто умирает, и сообщать тебе об этом. Но в этот раз выбирать придется тебе самому.

Он знал, куда нужно идти. Побывал на кладбище во второй половине дня и нашел нужную могилу буквально в нескольких шагах к западу от ворот. Холмик из коричневой земли, украшенный ракушками, цветы, увядающие под ярким солнцем Джорджии, скорее всего возложенные этим утром.

Интересно, чья это могила. Когда ее нашел, провожавшие покойника в последний путь разошлись. А если бы кто и стоял у могилы, он бы к ним не приблизился из опасения, что его узнают, если кража обнаружится. Не было на могиле и таблички, пусть она ничем бы ему не помогла — читать-то он не умел. И уж конечно, надгробия рабам не полагалось.

Он добрался до кладбищенских ворот. Прежде чем искать могилу, зажег фонарь. Никто не посмел бы приблизиться ночью к кладбищу, он это знал точно, а свет ему требовался для работы.

Тридцать шагов от ворот по прямой, потом десять направо. Он увидел белеющие на земле ракушки, почувствовал слабый запах засохших цветов. Долго стоял, глядя на могилу. Всю вторую половину дня, когда мыл полы и выносил мусор, он думал о том, что ему предстояло сделать. Главный вывод ясен — нужно, чтобы все осталось в тайне. Никто не должен догадаться о том, что в могиле рылись. Доктор Ньютон снова и снова говорил ему, что за совершенное преступление рабов в тюрьму не сажают, но он не доверял законам. Ярость общественности могла привести к тому, что его вздернут на суку еще до того, как колледж успеет вмешаться. Так что лучше не попадаться.

Он решил хорошенько запомнить, как выглядела могила, как лежали ракушки, цветы, чтобы, закончив работу, все разложить по прежним местам.

И только когда их местоположение прочно впечаталось в память, вогнал лопату в мягкую землю. Поморщился, услышав шуршание земли о металл, почувствовал ее легкое сопротивление острию. И вновь воцарилась тишина. А чего он ожидал? Возмущенного вопля из-под надгробного холмика? Поначалу, обдумывая поставленную перед ним задачу, он старался сосредоточиться лишь на физических аспектах предстоящей работы. «То же самое, что вырыть канаву, — говорил он себе. — Все равно что вскапывать огород. Еще одно бессмысленное занятие, придуманное белыми, чтобы хоть чем-то тебя загрузить». Но здесь, в слабом свете фонаря, освещающего маленький клочок земли, он осознал, что такое притворство не срабатывает. Очистить от земли недавно заполненную ею выемку — самая легкая часть. Ему предстояло осквернить могилу, коснуться трупа, увезти его в ночь, чтобы потом труп этот изрезали на куски. И он более не мог убеждать себя, что поручалось ему что-то другое.

Ну и ладно. Если души мертвых кружили вокруг, наблюдая за его работой, с этим он ничего не мог поделать. Пусть смотрят. Пусть услышат и его аргументы, а уж потом сделают выводы.

— Не смотрите на меня с укором, — сказал он темноте, принявшись за работу. — Я это делаю не по своей воле. Вы все знаете, сюда меня послали белые люди. Говорят, им нужно получше узнать, что у вас внутри.

Лопату за лопатой он отбрасывал землю. Из-за облаков выглянул серп луны, чтобы тут же скрыться за ними. Его это порадовало. Он опасался, что в тенях ему будут чудиться человеческие фигуры. Предпочитал темноту.

— А те из вас, что лежат здесь долго, могут вообще не обращать на меня внимания. — Теперь он говорил громче. — Врачам не нужны тела, которые пробыли в земле больше трех дней. Вы что рыба: три дня, и вас можно использовать только как удобрение.

Он продолжал работать в темноте, все более углубляясь в землю. До первых петухов оставалось часа два, не больше.

До дерева он добрался быстрее, чем ожидал. Везде говорили, шесть футов. Но на такую глубину ему зарываться не пришлось. Три фута максимум, чтобы поставить гроб и сверху накидать земли. Он рассудил, что и этого вполне хватало, поскольку сосновые доски гнили быстро, а черви позаботились бы о плоти.

Увозить с собой гроб не требовалось. Для этого пришлось бы его выкапывать (слишком долгая работа), да и зачем врачам гроб? Доктор Ньютон дал на этот счет четкие указания. Если бы он взял гроб, его могли обвинить в краже, поскольку деревянный ящик стоил денег. А мертвое тело ничего не стоило.

Он спустился в могилу, очистил крышку. От запаха влажной земли у него закружилась голова. Он старался не думать о том, что в комьях земли хватает червяков. Понятия не имел, чья это могила. Ни у кого не мог узнать, да и не хотел.

— Тебе все равно не хотелось здесь лежать, — сказал он телу в гробу. — Эта влажная земля не очень хорошее соседство. Ты не хотел, чтобы тебя закупорили в ящике и оставили в темноте. Я пришел вернуть тебя свету. Если ангелы добрались до тебя первыми, тогда им все равно; если нет, ты по крайней мере более не останешься в темноте и в одиночестве.

Острие лопаты он вонзил в крышку гроба, черенок использовал как рычаг, выламывая доски. На земле, рядом с могилой, он уже положил большой белый мешок, в котором собирался увезти труп. Теперь поднялся, взял мешок, вместе с ним присел на дно могилы. Пробил в крышке большую дыру, обломки досок отбросил, открыв лицо, отделенное от его собственного несколькими дюймами.

Увидел, что глаза закрыты. Возможно, в тот первый раз, если бы они открылись и посмотрели на него, он бы выронил лопату и убежал с кладбища. Пусть лучше его продадут на юг, чем сталкиваться с такими ужасами. Но глаза остались закрытыми. Он увидел, что в гробу — высохшая старуха со скрещенными на груди руками. Выражение лица говорило о том, что она смирилась со всем, что могло ждать ее в другом мире.

Он вытащил тело через дыру в крышке гроба, стараясь ухватиться за саван, а не за мертвую плоть. Тело оказалось тяжелее, чем он ожидал, да и ворочать труп было делом нелегким, но волнение придало сил и он не прерывался ни на секунду, пока не засунул тело в мешок.

Подумал, а узнала ли душа старухи о том, что случилось с ее останками, рассердилась ли на него? Он старался не приглядываться к теням под деревьями из опасения, что они примут человеческие очертания.

— Готов спорить, ты даже не удивилась, — обратился он к уложенному в мешок телу, туго перевязывая веревкой горловину. — Готов спорить, ты верила в разговоры о вечном покое не больше, чем свиньи. Из тебя выжмут все, что может принести пользу. Как выжимают из свиней. Но сожалеть об этом не стоит. По крайней мере ты не останешься одна в темноте.

Она молчаливо лежала в белом мешке, пока он тратил драгоценное время, забрасывая яму землей, насыпая холмик, раскладывая на прежние места ракушки и цветы, чтобы могила приняла тот вид, в каком он ее и нашел.

Он так и не выяснил, как звали ту старуху, никого не спрашивал. Затащил мешок с телом в здание медицинского колледжа через черный ход, опустил тело в чан со спиртом, который использовался как консервант (он купил его заранее на выданные врачами деньги). В должное время, когда тело пропиталось спиртом, а студенты получили необходимую подготовку для практических занятий, тело перенесли наверх, чтобы оно в последний раз послужило людям. Он никогда больше не видел ту старуху, во всяком случае целой. А вот отдельные части видел наверняка. Что-то пошло на выброс, отдельные органы, предназначенные для дальнейшего изучения, он раскладывал по стеклянным банкам с виски и уносил в подвал. Пол посыпал негашеной известью, чтобы «убить» запах. После скальпелей студентов останки более не напоминали человеческие, и он не предпринимал попыток найти им столь же священное место упокоения, как и то, откуда их забирал.

— Что ж, полагаю, первый раз он самый страшный, — сказал доктор Ньютон на следующий день, когда он доложил, что тело для занятий анатомического класса доставлено в колледж.

Харрис согласно кивнул и положил в карман монеты, которые дал ему доктор, выдавил из себя жалкую улыбку в ответ на похлопывания по спине и поздравления с хорошо выполненной работой.

Впрочем, доктор ошибся. Первый раз не стал самым страшным. Нет, конечно, он боялся ночного кладбища, а первое прикосновение к мертвой плоти закончилось тем, что Харрис бросился к кустам, где его и вырвало, и поначалу он поверил, что хуже не бывает. Да только в дальнейшем на собственном опыте убедился, что на смену одним ужасам тут же приходят другие. Первое тело было всего лишь глыбой плоти. Выкапывание его из могилы, доставку в колледж он воспринял как неприятное поручение, выполнить которое хотелось как можно быстрее. И он был бы просто счастлив, если бы и с остальными телами ему удалось управиться так же легко, как с первым. Но по количеству тел ему установили твердое задание, и чтобы выполнить его, пришлось общаться с жителями Огасты. Только из их разговоров он мог узнать, кто болен и скорее всего не выкарабкается.

Он присоединился к баптистской церкви Спрингфилда, ходил на службы, узнавал, как зовут прихожан, проводил с ними время, если возникала такая возможность. Огаста — небольшой городок, и хватило нескольких месяцев, чтобы Харрис перезнакомился едва ли не со всеми жителями. Говорил всем, что он уборщик в медицинском колледже. Это соответствовало действительности, и ни у кого не возникало и мысли, что в круг его обязанностей входит не только мытье полов и уборка мусора. Рабы, которые работали на плантациях, удивились бы, узнав, какой свободой пользуются те, кто оказался в городе и в хорошем месте. В городе устраивали танцы и пикники, вечеринки и свадьбы. Ему очень нравилась светская жизнь в Огасте, и он даже начинал забывать, что новые друзья воспримут его лисой в курятнике, если узнают, почему он вертится среди них.

Фанни, старшая дочь миз Тейлор, подшучивала над ним из-за того, что он проявлял столь живой интерес к происходящему в городе.

— Я ответственно заявляю, мистер Харрис, — смеясь, говорила она, — вы хуже двух кумушек-старушек, вместе взятых. Вам ужасно хочется все знать.

— Мне интересно, — признал он.

Девушка покачала головой.

— Кто болен? Кто готовится рожать? Кто умирает? Сплетни! Я бы предпочла поговорить о книгах!

Фанни, с ее персиковыми щечками и светло-каштановыми кудряшками, исполнилось двенадцать лет. Она и ее младшая сестра Нанни в скором времени собирались уехать в частную школу в Южной Каролине, поэтому ее совершенно не интересовали проблемы жителей скучной провинциальной Огасты.

Мать Фанни отчитала ее за подшучивание.

— Не следует высмеивать нашего жильца за то, что он интересуется жизнью города. Или ты не думаешь, что здесь ему может быть одиноко? Без семьи. Ведь жена осталась в Чарлстоне. Наш христианский долг — относиться к нему по-доброму.

— Ой, мама, долг!

— Фанни, помни, пожалуйста, леди всегда должна быть доброй.

Но подшучивания Фанни его не обижали. Лучше прослыть любопытной «старушкой», лишь бы никто не заподозрил, чем он в действительности занимается. Но в дальнейшем мисс Фанни относилась к нему очень уважительно. Ей хотелось стать леди, чему способствовали красота матери и белая кожа отца. Иногда он задавался вопросом: а что с ней стало?

Снова кладбище, на этот раз под холодным дождем в февральскую ночь. Теперь ему не требовался фонарь, чтобы найти нужную могилу. Кладбище он уже знал как свои пять пальцев. И на этот раз решил обойтись без света. Не из-за страха, что его заметят. Просто не хотел видеть лица трупа. Чини Янгблад, молодая женщина с нежным голосом, ослепительно красивая, умерла в ночь с субботы на воскресенье. Рожала она впервые, и когда что-то пошло не так, повитуха принялась пить и ничего не делала, кроме как плакала и причитала, что ее вины нет. Наконец позвали миз Тейлор, а уж она послала своего сынишку Джимми за доктором Ньютоном. Он приехал быстро, но к тому времени молодая женщина потеряла много крови и так ослабла, что спасти ее не представлялось возможным.

— Мне нужно вскрывать ей живот, Альтея, — сказал доктор Ньютон. — Она этого не переживет. А ребенок, думаю, уже мертв. Зачем причинять ей лишнюю боль, если никакого проку от этого не будет?

Следующим утром, на заре, уходя в колледж, в дверях он столкнулся с Альтеей Тейлор. Ее глаза покраснели от слез, волосы растрепались.

— Все кончено, — сказала она и прошла в дом.

Похороны состоялись во второй половине того же дня. Чини Янгблад в лучшем платье лежала в простом ящике из сосновых досок. Ребенок так и остался нерожденным. Харрис стоял у засыпанной цветами могилы среди тех, кто пришел проводить ее в последний путь. Вместе со всеми пел псалмы и молился. А когда священник сказал: «Покойся с миром», — откликнулся: «Аминь». Но он-то знал, какая судьба уготована Чини…

Три четверти часа прошло в молчании. Лишь мерно двигалась лопата в его руках. Он не пел. Не мог и молиться. Старался не смотреть на тени, которые словно сгущались под ветками азалий. Наконец добрался до дерева, без колебаний разбил крышку, наклонился, чтобы через дыру вытащить тело из гроба. Чини Янгблад не обернули в саван, но ночь выдалась слишком темной, лица он разглядеть не мог, чему только порадовался.

— Знай, Чини, я очень об этом сожалею, — прошептал Харрис, готовя мешок. — Ты, наверное, будешь вечно клясть себя за то, что позволила мужчине прикоснуться к тебе, а я здесь для того, чтобы снова отдать тебя в мужские руки. Я лишь надеюсь, что ты поможешь этим дуракам докторам узнать что-то важное о рождении ребенка, Чини. Поэтому, научившись чему-то на тебе, они смогут спасти ту, что будет рожать следом.

Он встал в изголовье, ухватил труп за плечи, потянул на себя и наполовину вытащил из гроба. Сунул руки ей под мышки, потянул еще, чтобы положить тело сначала на землю, а потом в мешок. На землю положил, но почувствовал — что-то мешает. Чини зацепилась за гроб. Пуповиной.

Он застыл в темноте, прислушиваясь. Ни звука. Зажег фонарь, наклонился, опустил в дыру в крышке гроба. Там лежал ребенок — с закрытыми глазами, сжатыми кулачками, — соединенный с матерью пуповиной.

Его рука дрожала, когда он поставил фонарь на край могилы и потянулся к ребенку. После стольких смертей вернуть хоть одного человека к жизни… Он достал нож, но когда разрезал пуповину, она была холодной и жесткой, как стебель тыквы зимой.

Доктор Ньютон сидел в своем кабинете перед камином, в халате и шлепанцах. До рассвета оставался добрый час, но он не жаловался на то, что его разбудил дрожащий как осиновый лист человек, который постучал к нему в дверь глубокой ночью, а когда доктор появился на пороге, протянул ему маленький сверток.

Теперь этот человек сидел в кресле у камина, все также дрожа, не в силах произнести ни слова.

Доктор Ньютон вздохнул, налил еще стакан виски, протянул ночному гостю.

— Ты не мог его спасти, Грандисон, — повторил он. — Ребенок был мертв.

Воскреситель покачал головой.

— Я ходил на похороны, доктор. Был там. Видел. Чини умерла, пытаясь дать жизнь этому ребенку, но не смогла. Она по-прежнему была беременна, когда ее опустили в землю.

— И ты думаешь, ребенок родился в гробу и умер ночью?

Он глотнул виски, содрогнулся.

— Да.

— Нет. — Доктор Ньютон помолчал, тщательно подбирая слова. — Однажды я видел, как повесили человека. Я тогда учился в медицинской школе, и тело передали нам для занятий. Когда мы раздели беднягу в секционном зале, оказалось, что он обделался. Профессор объяснил нам, что все мышцы тела расслабляются, когда оно умирает. Вот кишечник и опорожнился. И я думаю, что мышцы, которые управляют родами, тоже расслабились, внутри накопились газы, выделяющиеся при разложении, вот они и вытолкнули младенца из родового канала.

— И он умер.

— Нет. Он и не жил. Ни разу не вдохнул. Он умер вместе с матерью, а не потом, в закрытом гробу. Но попытка спасти его делает тебе честь.

— Я подумал, что ребенка похоронили живым. — Доктор покачал головой, а Грандисон добавил: — Но людей иногда хоронили живыми, не так ли?

Ньютон помедлил с ответом, вновь тщательно подбирая слова.

— Такое случалось, — наконец отозвался он. — Я этого никогда не видел, можешь поверить. Но один мой коллега, парижский профессор медицины, рассказывал историю об ученом из Средних веков, которого хотели приобщить к лику святых. Когда отцы церкви вырыли его из земли, дабы убедиться, что тело не разложилось — разложение автоматически указывает на то, что человек не святой, — они увидели, что бедняга лежит на спине, с деревянными занозами под ногтями, перекошенным в агонии лицом. — Он вздохнул. — Так вот, святым его не признали на том основании, что он не торопился на встречу с Создателем.

Их взгляды встретились, и они улыбнулись. Это была грустная история, но не столь ужасная, как вид мертвого ребенка, завернутого в платье матери. За окном серый свет зари начал выхватывать из темноты силуэты деревьев, лужайку. Ночь закончилась.

Он жалел Чини Янгблад, такую молодую и добрую, и остался при своем мнении: ее ребенок родился живым, пусть и очень быстро умер. А через год или больше, точнее определить невозможно, времени прошло много, никаких записей не велось, жаркое лето принесло в Огасту желтую лихорадку, и многие умирали, сгорая от высоченной температуры. День за днем телеги, нагруженные гробами, катили по Телфер-стрит к двум кладбищам, для белых и для черных. Стариков и детей желтая лихорадка забирала первыми, но среди них попадались и молодые люди, и средних лет, слабые здоровьем или страдающие какими-то другими заболеваниями. Все новые и новые могилы появлялись на зеленом поле.

Теперь он мог выкапывать трупы, не думая о том, чьи останки проходят через его руки. Слишком много ночей провел на кладбище, слишком много застывших тел переложил из гроба в мешок, чтобы испытывать страх или жалость. Лопата вгрызалась в землю, мышцы работали, но мыслями он был далеко-далеко.

— Я хочу съездить домой, — однажды вечером сказал он доктору Ньютону.

Доктор посмотрел на него, сначала удивленно, потом задумчиво.

— Домой, Грандисон?

— Я работаю хорошо, не так ли, доктор? Приношу хороший материал для занятий, не создаю проблем. Не пью. Не попадаюсь.

— Да, надо отдать тебе должное. Но где твой дом, Грандисон?

— У меня жена в Чарлстоне.

Доктор Ньютон помолчал.

— Тебе одиноко? Я знаю, когда сила обстоятельств разделяет людей, они находят себе другую пару. Не знаю, приходила ли тебе в голову такая мысль… но, возможно, она…

— Мы обвенчаны, — уточнил он. — Я работаю хорошо. Вы мне доверяете.

— Да. Да, доверяем. И ты хочешь съездить в Чарлстон, чтобы повидаться с женой?

Он кивнул. Пока доктор взвешивал все аргументы «за» и «против», спорить смысла не имело. Пауза затягивалась.

— Что ж, — наконец заговорил Ньютон, — полагаю, это можно устроить. Мы купим тебе билет на поезд. Двенадцать долларов не такая большая сумма для семерых врачей. — Он сложил пальцы домиком. — Да, если взглянуть на ситуацию под таким углом, сущие гроши для поощрения усердия опытного и трудолюбивого работника. Думаю, у других врачей возражений не будет. Тебе потребуется пропуск с разрешением путешествовать одному, но это не проблема.

— Да. Пожалуйста, я хотел бы уехать побыстрее.

Свою работу он выполнял отлично, и Ньютон понимал, что куда проще гладить его шерстке, чем заменить кем-то еще.

Не каждый мог делать такую работу. Освобожденный человек, его предшественник, запил. Даже теперь его можно было встретить на Бей-стрит, где он просил милостыню, чтобы утопить в роме мучившие его кошмары.

Грандисон Харрис спал крепко, без сновидений.

— Извините, доктор Ньютон, но пришло время очередной поездки на поезде, и доктор Ив сказал, что платить — ваша очередь.

— Гм-м… что? Уже?

— Прошло четыре недели. — Он помолчал, оглядев заваленный бумагами стол. — Я понимаю, у вас полным-полно других забот. Приношу свои соболезнования в связи с кончиной вашего дяди.

— Ах да, спасибо, Грандисон. — Джордж Ньютон провел рукой по волосам, вздохнул. — Ты знаешь, неожиданностью это не стало. Он был милым человеком, но возраст есть возраст, сам понимаешь. Нет, все дело в хаосе, который он мне оставил.

— Хаосе?

— Не то слово. В завещании дядя указал, что отдает свой дом под сиротский приют. И это очень похвально, двух мнений быть не может. Но у него жили слуги, ты знаешь. И, покинув дом на Уокер-стрит, они все перебрались ко мне, на Грин-стрит. Я шагу не могу ступить, не наткнувшись на кого-то из них. Одиннадцать человек! Женщины. Дети. Шум. Меня постоянно кто-то дергает за рукав. А кроме того, фамильные вещи семьи Таттл. Это бедлам. И Генри, мой камердинер, просто на грани умопомешательства. Он уже не молод, ты знаешь, и привык обслуживать только меня. Разумеется, у меня и в мыслях нет выставить их за порог, но…

Грандисон кивнул. Бедолаги белые заблуждаются, что слуги решают все проблемы богатых. Он-то прекрасно понимал, что слуги и сами могли создавать массу проблем. Их следовало кормить, одевать, лечить, когда они заболевали. Одно дело, если бы у доктора Джорджа имелась жена и налаженное домашнее хозяйство, тогда бы несколько лишних человек ничего особо не изменили, но он был сорокапятилетним стариком, предпочитавшим собственную компанию, поэтому появление целой толпы зависимых от него людей действительно могло свести с ума. А мысль о том, чтобы продать рабов дяди, просто не могла прийти в голову Джорджу Ньютону. И сей факт делал ему честь. Грандисон подумал, что жизнь ему надобно облегчить, чтобы не возникло искушения продать рабов и обрести душевный покой. Он обдумал сложившуюся ситуацию, и решение не заставило себя ждать.

— А у вас не возникло желания спросить миз Альтею, не сможет ли она помочь вам все уладить, доктор?

— Альтею Тейлор? Да, я знаю, теперь я ее опекун. — Ньютон улыбнулся. — Она тоже должна жить в моем доме?

— Вы знаете, у нее семеро детей. Она привыкла к тому, что в доме полно народу. Может, она и у вас наведет порядок.

Джордж Ньютон обдумал предложение Грандисона. Действительно, женщины лучше управляются с домашним хозяйством. А у него хватало дел и в медицинском колледже. Он сунул руку в карман, достал деньги.

— Что ж, мы должны отправить тебя в Чарлстон. Проезд стоит двенадцать долларов, не так ли? Спасибо. Думаю, я воспользуюсь твоим советом и попрошу Альтею помочь мне.

Проблемы Джорджа Ньютона вылетели из головы, как только Харрис закрыл за собой дверь. Он сразу пошел на станцию дожидаться поезда и не хотел, чтобы мысли, связанные с Огастой, портили ему поездку к Рашель.

Тремя днями позже он вошел в гостиную Альтеи Тейлор перед самым ужином и увидел, что семья не в полном составе.

— А где мисс Фанни? — спросил он.

Юный Джозеф помахал куриной ножкой.

— Мама послала ее в дом доктора Джорджа. Ты знаешь, каково ему было после смерти мистера Таттла. Люди постоянно досаждали, просили то одно, то другое. Мистер Джордж никому не может сказать «нет», житейского опыта у него не больше, чем у однодневного цыпленка. Он попросил маму помочь ему, но у нее очень много заказов по шитью. Вот она и послала Фанни.

— Мама решила, что Фанни наведет там порядок, — вмешалась десятилетняя Джейн. — Она всех их построит, это точно. С тех пор как Фанни вернулась из школы в Южной Каролине, она только и делала, что командовала нами. Вот и хорошо, что ушла туда. Нам сразу стало спокойнее.

— Но сколько ей лет… семнадцать?

Джозеф рассмеялся:

— Шестнадцать с половиной. Люди у Ньютона подумают, что на них обрушился ураган. Фанни задаст им перца. И главное, ей не нужен пропуск, чтобы ходить туда.

Харрис кивнул. Действительно, пропуск ей не требовался. У сероглазой красавицы Фанни Тейлор кожа была белее, чем у многих французских креолок, которых он видел в Чарлстоне. С ее светлой кожей, образованностью и умением держаться на людях, она могла ходить где угодно. А кроме того, волей и силой характера Фанни не уступала мисс Альтее. Вот он и подумал, что у доктора Джорджа никаких проблем с рабами больше не будет.

— Теперь она там живет?

Джим рассмеялся:

— Не-е-е-ет, сэр! Мама на это не пойдет. — Он украдкой глянул на мать и понял, что лучше закрыть рот.

— Вечером она вернется домой, — добавила Энн. — Фанни уходит туда ранним утром и возвращается после обеда.

Тут подала голос мисс Альтея:

— Дети, вы забыли про хорошие манеры? Передайте ему свежий хлеб и соус, позвольте сказать хоть слово. Джим, предложи курицу. Мистер Харрис, как прошла поездка?

— Для поездки день выдался удачным. — Прежде чем ответить, он проглотил кусок курицы. С полным ртом за столом в доме Тейлоров не разговаривали. — Хотя один раз мы останавливались. Коровы улеглись на путях и никак не хотели освобождать дорогу.

Коровы мисс Альтею не интересовали.

— А твоя жена, мистер Харрис? Надеюсь, она в полном здравии?

— Вполне. — Он замялся. — Ждет ребенка.

Мисс Альтея посмотрела на свое потомство, улыбнулась.

— Нельзя сообщать такие хорошие новости столь печальным голосом, мистер Харрис. Это будет твой первенец, не так ли? Ты должен радоваться!

Харрис знал, что ребенок его. Старая хозяйка не допустила бы в дом посторонних. Да он и не думал, что Рашель могла изменить ему. Но ребенок становился еще одним бременем. Харрис не мог находиться рядом с ребенком, не мог защитить его. И хотя старая хозяйка заявила, что рада прибавлению в хозяйстве, он боялся, что от ребенка будет больше шума, чем предполагала хозяйка. Он подумал о шумном доме доктора Джорджа. Могла старая хозяйка продать Рашель и младенца, чтобы в доме восстановился покой? Стоило удивляться его волнению?

Мисс Альтея многозначительно посмотрела на детей, и один за другим те вышли из-за стола. Заговорила она, только оставшись наедине с Харрисом.

— Это неправильно, разлучать мужа и жену. Не знаю, о чем думал доктор Джордж, когда привозил тебя сюда.

— Я попросил его. Тогда казалось, это наилучший вариант. А поскольку мою Рашель продать не могли, не было и речи о том, чтобы привозить ее в Огасту.

— А сколько ты уже здесь? Три года? Медицинскому колледжу пора подумать о тебе. Тем более что должен родиться ребенок. Да, они обязательно должны что-то сделать.

— Полагаю, врачи думали…

— Я знаю, о чем они думали. Все мужчины думают одинаково. Что ты найдешь жене замену и будешь этому только рад. Люди то же самое говорили о мистере Батте, но ошибались. У нас родилось семеро детей, и он оставался со мной до последнего вздоха. Теперь эти врачи должны видеть, что ты не бросил свою жену. При первой возможности ездишь к ней на поезде. Ладно, пока говорить об этом рано. Ребенок еще не родился. Давай подождем. А если все пройдет хорошо, мы обязательно поговорим с доктором Джорджем.

В анатомических классах дети требовались нечасто. Его это радовало. Он думал, что, наверное, запил бы, как Клегг, если бы пришлось доставать из земли завернутых в саван малышей в те самые месяцы, когда в Чарлстоне в животе Рашель подрастал его ребенок.

Женщины умирали при родах. Он это знал лучше других. Мужчины, которых он вытаскивал из могил в Седар-Гроув, были или стариками, или молодыми дураками, которых убивали в драке или по безалаберности, своей или чужой. Но женщины… действительно на них лежало проклятие Евы. Разумеется, иногда женщины тоже умирали от старости. Мисс Альтея родила семерых, и он не сомневался, что эта женщина будет жить долго и счастливо. Но он часто видел, как молодую женщину опускали в землю вместе с ее убийцей, крошечным, завернутым в простынку комочком, который клали ей на грудь.

И врачам требовались эти молодые матери. Структура их мышечных тканей лучше подходила для обучения студентов, чем высохшие тела стариков.

— Беременная женщина — хороший объект для изучения, — сказал как-то доктор Ньютон, осматривая тело, которое Грандисон привез перед самой зарей. — Повитухи, конечно, справляются с нормальными родами, но если что-то идет не так, они зовут врача. Если мы приходим принимать роды, это всегда дурной знак. Вот мы и должны знать как можно больше о строении женского организма.

— Но почему роды убивают их? — спросил Грандисон.

Разговор этот проходил вскоре после того, как он узнал о беременности Рашель. Его интересовало, может, врачи обладают новыми знаниями, которые в случае крайней необходимости помогут ее спасти. Не зря же он перетаскал им целую гору трупов.

Джордж Ньютон тщательно обдумал вопрос, продолжая разглядывать тело молодой женщины на столе. В смерти она выглядела слишком молодой, чтобы рожать ребенка. И не родила его. Ребенок остался в ней — последний секрет, который она унесла с собой в могилу. Грандисон попытался вспомнить женщину живой. Он наверняка видел ее в толпе на городском рынке или, смеющейся, на зеленой лужайке у церкви среди других молодых особ. Но не мог вспомнить. Кем бы они ни была, он радовался, что не может ее вспомнить. Потому что знал — в скором времени он забудет о ней, как забывал о дровах, которые рубил во дворе колледжа.

Если бы не раздутый живот, он бы и не обратил на нее внимания.

Наконец доктор Ньютон ответил:

— Почему они умирают? Это вопрос к преподобному Уилсону из пресвитерианской церкви на другой стороне улицы. Он скажет тебе, что их смерть — воля Божья и исполнение проклятия, наложенного на Еву за то, что она съела яблоко, а может, что-то еще, но из той же оперы. Но я думаю… — Он вдруг замолчал, словно забыл вопрос.

— Доктор? Так почему, вы думаете, они умирают?

— Видишь ли, Грандисон, в детстве я частенько наблюдал, как рожают кошки, как собаки приносят по десятку щенков, как поросятся свиньи. И знаешь, эти матери при родах, похоже, не испытывали боли. Но женщины — другое дело. Роды убивают некоторых и наполовину убивают всех. И я спрашивал себя почему, так же как спросил ты, и гадал: а может не стоит винить Бога, а лучше найти реальную причину…

— И что? Вы нашли, что винить, помимо Бога?

Доктор Ньютон улыбнулся:

— Я полагаю, только себя. Проблема родов — детская головка. Маленькое тельце выходит без труда, но вот голова застревает и вызывает проблемы. Полагаю, людям нужна большая голова, потому что мозг у нас больше, чем у собак или свиней, но, возможно, за многие столетия наши головы переросли наши тела. — Он задумался. — Но с этим ничего не поделаешь.

— Я ничем не смогу помочь Рашель.

Доктор кивнул:

— Знаю. Может, в этом конкретном случае преподобный Уилсон будет более полезен тебе, чем мы, врачи. Он пропишет молитву, а мне предложить нечего.

Ньютон повернулся, чтобы уйти, но вдруг остановился.

— Грандисон, а почему бы тебе не прийти сегодня на занятия? — Он мотнул головой в сторону тела женщины с большущим животом. — Сегодня мы будем ее вскрывать. Может, тебе станет лучше, если ты все увидишь собственными глазами и поймешь, что происходит в организме женщины при родах.

Грандисон едва не улыбнулся. Ученому холостяку и в голову не приходило, в какой ужас мог прийти муж беременной жены от такого зрелища. Доктор Джордж полагал, что знание — само по себе лекарство. Грандисон придерживался иного мнения, но, поскольку знания зачастую приносили пользу, не стал отвергать предложение Ньютона. И не позволил страху или отвращению отразиться на лице. Ведь иначе новых предложений об учебе могло и не последовать. Лечить больных — навык нужный. Он слишком часто видел смерть, чтобы не испытывать желания сразиться с ней.

Он наблюдал, как врачи вскрывали женщину с застывшим лицом, и теперь знал, что матка выглядит как медуза, он их навидался в доках Чарлстона, а родовой канал вызывает мысли о змее, проглотившей крольчонка. Но знания эти не помогли прогнать страхи, связанные с исходом родов Рашель. Впрочем, все обошлось. То ли молитвы достигли адресата, то ли главную роль сыграло крепкое телосложение и хорошее здоровье, но ребенок родился и мать и дитя чувствовали себя хорошо. Их первенца он назвал Джордж, в честь доктора Ньютона, надеясь, что такое решение расположит старого холостяка к Рашель и ее сыну.

Потом у него вошло в привычку бывать на занятиях в свободное от работы время. Если не считать умных и непонятных слов, которые то и дело произносили врачи, учеба оказалась совсем не сложной. Как только ты выучивал, как выглядят органы и где они расположены, остальное приходило само по себе. Они удивились, узнав, что он умеет читать, — уроки с детьми миз Тейлор не пропали зря. Через какое-то время никто уже и не замечал его на уроках анатомии, а в конце концов врачи привыкли к тому, что он ассистировал им при вскрытиях. Держался Харрис спокойно, свое дело знал, и врачи прежде всего отмечали его полезность, а не тот факт, что он тоже учился на врача.

Харрис пробыл в Огасте четыре года. За это время привык к ритму академического года, как привыкают к смене сезонов на ферме. Он последовал совету Альтеи Тейлор и стал незаменимым. Поэтому в колледже врачи просто его особо не замечали. Им казалось, что все делается само собой, а он давал о себе знать только просьбами о деньгах, которые требовались для покупки чего-то нужного для колледжа или на личные расходы. Теперь никто даже не спрашивал, для чего ему нужны деньги. Давали сколько просил, а потом возвращались к прерванному занятию.

Каждый семестр анатомическому классу требовалось шестнадцать тел. Читал Харрис уже очень хорошо, спасибо дочерям миз Тейлор, хотя они удивились бы, узнав, что навык этот он использует не только для чтения некрологов в «Кроникл». Когда на кладбище не хватало нужного количества тел, Грандисон получил разрешение покупать тела в других местах. На каждое ему выделялось десять долларов. Ежегодно для консервации трупов или отдельных органов, которые врачи решили сохранить для последующих исследований, закупалось двести галлонов виски. А если он закупал чуть больше, никто не обращал на это внимания. Потому что все шло в дело.

Однажды он постучал в дверь кабинета доктора Джорджа Ньютона.

— Доброе утро, доктор Джордж. Подошло время поездки на поезде.

Доктор оторвался от бумаг, с недоумением уставился на него.

— Поездки на поезде? Ах да, конечно. Твоя семья. Присядь, Грандисон. Может, нам стоит поговорить.

Харрис заставил себя улыбнуться. Нет смысла спорить с человеком, который в мгновение ока мог сломать твою жизнь. Его не часто просили присесть, когда он говорил с врачами, и он не двинулся к стулу. А на лице место улыбки заняла озабоченность.

— Я могу вам чем-то помочь, доктор Джордж?

Доктор постучал ручкой по столу.

— Я просто рассуждаю, знаешь ли. Двенадцать долларов в месяц на билет, чтобы ты мог поехать и повидаться с женой.

— И с сыном, — уточнил Грандисон, постаравшись изгнать из голоса дрожь.

— Да, разумеется. Вот о чем я думаю и о чем мне придется поговорить с другими врачами…

«Я могу найти себе вторую работу, — подумал Харрис, — буду сам зарабатывать деньги на проезд…»

Но доктор уже продолжал:

— Я постараюсь убедить их выкупить твою семью.

Грандисону потребовалось время, чтобы осознать смысл этих слов. И ему пришлось прикусить язык, с которого едва не сорвались возражения.

— Выкупить Рашель и Джорджа?

— Да. Я объясню, что это выгоднее, чем тратить деньги на железнодорожные билеты. А кроме того, в последнее время я понял, как сильно тебе их недостает.

Грандисон вновь и вновь повторял про себя его слова. Если бы один из трупов вдруг поднялся со стола, на котором производились вскрытия, он бы удивился куда меньше. Сам он никогда не заводил разговор о жене и сыне. Упоминал о них, если кто-то из врачей — а случалось это редко — спрашивал о его семье. С чего это у доктора возникли такие мысли? И почему сейчас, а не после рождения малыша? Доктор Джордж, добрый, но рассеянный, частенько не замечал собственных чувств, не говоря уже о чьих-то еще. Грандисон стоял спиной к двери, с улыбкой, застывшей на губах, не понимая, что нашло на доктора Джорджа.

Тот же потер лоб и вздохнул. Начал что-то бормотать, покачал головой. Наконец заговорил:

— Скорее всего пройдет несколько месяцев, прежде чем мы соберем деньги. На выкуп твоей жены и сына потребуется порядка тысячи трехсот долларов. Я уверен, этого хватит. А пока напишу хозяйке твоей жены в Чарлстон, чтобы обговорить условия сделки.

Грандисон кивнул.

— Спасибо вам, — прошептал он.

Радость пришла позже, вместе с окончательным осознанием смысла предложения доктора Джорджа. Пока же он пытался понять, какая муха доктора укусила.

— В скором времени я собираюсь переехать, — сказал он Альтее Тейлор в тот же вечер, после ужина.

Она сидела на стуле с прямой спинкой возле лампы, расшивала детское платье.

— Да, тебе придется найти место для своей семьи. — Она не смотрела на него.

Он рассмеялся:

— От вас ничего не укроется, миз Тейлор. Вам сказал доктор Джордж?

— Мне сказала Фанни. — Альтея положила платье на стол под лампу, вытерла глаза. — Она просила Джорджа перевезти их сюда, и он обещал заняться этим.

— А я-то думал, что́ на него нашло… Он сказал, что собирается их выкупить. Меня это как громом поразило, ведь раньше он никогда ничего такого не говорил. И я не мог понять, откуда у него такие намерения.

Она не ответила, только сильнее нахмурилась и вновь взялась за вышивание.

— Наверное, вы тоже не знаете, в чем дело?

Она вытерла глаза подолом детского платья.

— Нет, я знаю. И пожалуй, могу сказать тебе. Доктор Джордж и Фанни… ну… муж и жена. Хотя законы штата Джорджия такого не одобряют. У Фанни будет ребенок.

Он помолчал, раздумывая, что сказать. Доктору Джорджу было далеко за сорок, и выглядел он на свой возраст. Фанни была шестнадцатилетней красоткой. Он понимал, как расценил бы его слова посторонний человек, но он знал доктора Джорджа уже пять лет и, несмотря на богатство и известность, воспринимал как седовласого крота, который смотрит на мир из заставленной шкафами с книгами норы, тогда как Фанни была одним из самых ярких цветков этого мира. Он знал, что светлокожих женщин вынуждали становиться любовницами своих хозяев, но Фанни была свободной, да он и сомневался, что ее мать такое допустит. Мисс Альтея не обладала всеми правами белых женщин, хотя внешне ничем от них не отличалась, однако существовали какие-то законы, защищающие освобожденных цветных. Кроме того, среди клиенток у нее было много подруг. Уж у одной-то из дам наверняка нашелся бы муж-адвокат, который не замедлил бы вмешаться. Белым женщинам очень не нравилось, когда белые мужчины заводили цветных любовниц, и такие связи безжалостно обрывались. У кого-нибудь такая история наверняка вызвала бы праведный гнев, они сообща принялись бы спасать юную дочь мисс Альтеи от гнусного соблазнителя. Но… доктор Джордж? Нет, на соблазнителя он не тянул. Трупы резал с завидным хладнокровием, но, когда дело касалось живых людей, доктор Джордж был кротким как ягненок.

— Он… взял ее силой? — пробормотал Грандисон, не глядя ей в глаза. Но когда повернулся и увидел выражение лица мисс Альтеи, его губы дернулись, а потом они оба рассмеялись.

Мисс Альтея покачала головой.

— Силой? Доктор Джордж? Господи. Я даже не думаю, что это была его идея, мистер Харрис. Ты же знаешь, какой он.

— А мисс Фанни счастлива?

— Гм-м. Тебе шестнадцать, а богатый врач думает, что ты свет в окошке. Как по-твоему? — Она вздохнула. — Если мужчина впервые влюбляется, когда ему больше сорока, это удар обухом по голове. Похоже, он начисто лишился разума.

— Но… э… Так случается со всеми.

Она воткнула иголку в ткань.

— Кричал бы об этом, если хотел, хоть с колокольни, мистер Харрис. Дело не в том, что они держат свою связь в секрете. Он хочет жениться на ней.

Он улыбнулся:

— Каждый захотел бы, мисс Альтея. Фанни такая красотка.

— Ты не понимаешь, мистер Харрис. Я говорю, он намерен официально жениться на ней.

— И остаться здесь? При том, что люди будут об этом знать?

Она кивнула:

— О чем я и толкую. Жить как муж и жена прямо здесь, на Грин-стрит.

Вот теперь до него дошло, почему вдруг Джордж Ньютон понял его боль разлуки с Рашель, да только осознание этого пользы не принесло. Прозрение святого Павла на дороге в Дамаск стало чудом, прозрение доктора Джорджа оторвало его от реалий окружающего мира.

— Он не может этого сделать. Не может жениться на ней.

— Не может, не потеряв своей должности и положения в обществе. — Альтея вновь заработала иголкой. — Думаешь, я ему не говорила?

— И что он ответил?

— Что собирается уйти из медицинского колледжа. Говорит, денег у него достаточно. Будет работать в домашней лаборатории. Ха!

Грандисон задумался. В Чарлстоне такое могло сойти с рук. На островах — несомненно. Скажем, на Мартинике. Все знали, что французы… Но здесь?

— Я даже спросила его, мистер Харрис, спросила в лоб: «Вы помните Ричарда Ментора Джонсона?» — По выражению лица Грандисона ей стало ясно, что имя это ему ни о чем не говорит. — Ричард Ментор Джонсон из Кентукки. Когда я была ребенком, занимал пост вице-президента Соединенных Штатов. При президенте Ван Бюрене.[20] Люди говорили, будто он убил индейского вождя Текумсе[21] и потому стал героем. Но когда женился на цветной женщине и об этом стало известно, его попытались сместить с должности. После завершения первого срока правления он сдался и уехал обратно в Кентукки. И знаешь, к тому времени жена мистера Джонсона давно умерла. Умерла до того, как он приехал в Вашингтон и стал вице-президентом. Одной памяти об этом браке хватило, чтобы обрушить его карьеру. Неужто в Джорджии доктору Джорджу удастся жить, как и прежде, остаться в своем доме с живой цветной женой?

— Но мисс Фанни… если посмотреть на нее…

— Я знаю. Она белее некоторых жен, но значения это не имеет. Огаста — маленький город, мистер Харрис. Все всех знают. Здесь Фанни никогда не примут за свою, а они оба говорят, что не желают переезжать.

Он, насколько мог, выразил сочувствие, но думал больше о том, как глупость доктора Джорджа отразится на его судьбе. Означает ли такая перемена конец его походам на кладбище в Седар-Гроув? Или в своем безумии доктор будет настаивать, чтобы он брал равное число покойников и с кладбища для белых? Равенство — это прекрасно, при условии, что для Харриса оно не закончится судом Линча.

В то утро он четыре раза подмел полы в коридоре наверху, дожидаясь, пока доктор Джордж останется один в кабинете. Наконец последний посетитель отбыл, и Харрис торопливо постучал в дверь.

— Извините, доктор Джордж, у нас заканчиваются припасы для анатомического класса.

Он всегда говорил «припасы» вместо «тела», даже когда они были наедине, из опасения, что кто-то может их подслушать.

На лице доктора Джорджа отразилось недоумение.

— Припасы? Ох… ах да, я понял. Есть что-нибудь свеженькое?

— Сегодня состоятся похороны. Маленький мальчик упал с крыши сарая. Я просто хотел узнать, подойдет ли он.

— Да, пожалуй. Хотя мы могли бы использовать жертву желтой лихорадки, если ты о такой услышишь. Должны учить студентов болезням Юга, знаешь ли. В медицинских школах на Севере о них ничего не знают. Почему ты спрашиваешь о мальчике? Ты с ним знаком?

Это не имело значения. Он знал их всех, и давно. Кого-то лучше, кого-то хуже, но теперь видел в них лишь бездушные трупы.

— Нет, мне все равно, кого привозить. Просто хотел узнать, что теперь делать, раз уж будет новый декан и…

Доктор откинулся на спинку стула, вздохнул:

— Да, я понял, Грандисон. Ты узнал.

— Да.

— Это правда, я ухожу с поста декана. Чувствую, для колледжа так будет лучше. — Он поднял со стола несколько бумаг, с широкой улыбкой показал Грандисону. — Но, похоже, остаюсь почетным профессором анатомии. Это петиция, подписанная всеми студентами и преподавателями с просьбой оставить меня в колледже. И попечительский совет с ней согласился.

— Они знают?

— О Фанни? Разумеется. Говорят, их это не касается. Возможно, если человек — врач, он понимает, как в действительности несущественна разница между расами. Только тонкий слой кожи, а под ним все одинаково. Какой бы ни была причина, они настаивают, чтобы я остался в колледже. И я остаюсь.

— Значит, ничего не изменится? В смысле для меня?

Джордж Ньютон покачал головой.

— Мы все равно должны работать с телами, а единственное место, где их можно взять, — Седар-Гроув. В этом ничего не изменится. Но я полагаю, моего влияния хватит для того, чтобы перевезти твою семью в Огасту. Я выполню взятые на себя обязательства. А ты продолжай заниматься порученным тебе делом.

Мэдисон Ньютон родился в последний день февраля, краснолицый, светловолосый, со светло-карими глазами, сморщенный, как капустный лист, но белый.

— Прекрасный ребенок, — улыбнулся Харрис, когда Фанни принесла младенца в дом матери.

Фанни закрыла сына так, что на виду остался только нос малыша.

— Люди хотят посмотреть на него лишь для того, чтобы увидеть, какого он цвета, — пожаловалась она. — А чего они ждут? У него шестнадцать прапрабабушек и прапрадедушек, и только один из них был черным. Остальные — белые. И больше цветные в роду не встречались. Младенец останется белым, хотя многие так не думают.

Он продолжал улыбаться и сказал чистую правду, мол, младенец — прелесть, но злился и никак не мог отделаться от этого чувства. В ту ночь над Седар-Гроув моросил теплый дождь, и Харрис с такой силой вгонял лопату в землю, будто хотел разорвать ее.

— Я полагаю, мисс Фанни сердцем еще белее, чем лицом, — сказал он темноте, углубляясь в могилу. — Жалеет светлоглазого малыша, отец которого — богатый белый врач. Наверное, мисс Фанни хочет видеть луну, даже когда идет дождь.

Он работал и работал лопатой, не думая о человеке, который лежал в гробу. Какой-то пьяный докер из порта, которого в драке слишком сильно стукнули по голове. Харрис даже не помнил имени бедолаги. В эту ночь задача перед ним стояла легкая. Могилу не украшали ни ракушки, ни цветы. Мертвеца уложили в землю безо всякой церемонии. И ему самое место у врачей, где он наконец-то принесет хоть какую-то пользу. Мысленно Грандисон вернулся к своим проблемам. Избалованная мисс Фанни не подумала о его ребенке, когда жаловалась на судьбу своего сына. А каково было бы ей на месте Рашель, разлученной с мужей, вынужденной растить ребенка одной, зная, что в любой момент старая хозяйка может продать дитя?!

Он очистил крышку от последних комьев земли, вогнал в доску острие лопаты. Пробил в крышке дыру. Мисс Фанни Тейлор понятия не имела, что такое беда, а жаловалась…

Звук.

Вроде бы стон, идущий из гроба. Он забыл про Фанни и младенца, опустился на колени, наклонился к дыре в крышке гроба. Задержал дыхание, напрягая слух. И тут же отметил еще одну странность этой могилы. Обычно из гроба шел чуть сладковатый запах только-только начавшей разлагаться плоти, а тут его не было. Зато пахло перегаром.

Он ухватил труп под мышки, вытащил из гроба, но вместо того чтобы засунуть в мешок, положил на влажную землю. Труп застонал.

Грандисон и раньше слышал звуки, издаваемые трупами. Первый раз такое случилось, когда он переносил мешок с трупом с телеги в кладовую медицинского колледжа. Тогда он уронил мешок и бросился к доктору Джорджу с криком, что мертвец ожил.

Джордж Ньютон улыбнулся, но, не сказав ни слова, последовал за уборщиком в кладовую, обследовал тело, которое сам же достал из мешка. Пощупал пульс на запястье и на шее, поднес зеркальце ко рту. Но Грандисон и сам по спокойным и уверенным движениям доктора понял, какой будет поставлен диагноз.

— Этот человек мертв. — Доктор Джордж поднялся, отряхивая с брюк грязь.

— Он только что умер. Я слышал стон.

Доктор Джордж мягко улыбнулся.

— Да, я верю, что ты слышал стон, Грандисон, но этот человек все равно умер до того, как его опустили в могилу.

— Значит, стонал призрак?

— Нет. Это естественный процесс. Когда тело умирает, часть воздуха задерживается в легких. Иногда воздух выходит со стоном. Ужасно, я понимаю. Однажды, еще студентом, я тоже слышал такой стон, но это только остаток жизни, не сама жизнь. Бедняга умер как минимум прошлой ночью.

Он так и не смог забыть тот звук, и хотя потом через его руки прошло множество тел, больше такого не слышал.

— Эй! — позвал он. — Эй, как… — Он разом охрип, а голос в застывшей тишине Седар-Гроув звучал очень уж громко. Да и что вообще положено говорить мертвецу?

Стон перешел в кашель, потом мужчина перекатился на живот, его вырвало.

Харрис вздохнул, отошел на пару шагов. Он видел кое-что и похуже. Нюхал тоже. Но найти живого в гробу многое усложняло. Грандисон тихонько сидел, просчитывая варианты, пока мужчина проблевался.

— Ты в порядке? — спросил он, не поворачиваясь.

— Это кладбище. Барсук Бенсон убил меня?

— Полагаю, пытался. Но ты сумел оклематься. Кто ты?

— Слушай, это я должен тебя спросить. Зачем ты достал меня из-под земли? На ангела ты не похож.

Он улыбнулся:

— Может, я и есть твой ангел. Ты раб или освобожденный?

— Принадлежу мистеру Джонсону. Работаю на его корабле.

— Я так и подумал. Хочешь вернуться к мистеру Джонсону, да?

Мужчина потянулся, дернул ногами, разминая затекшее от долгого лежания тело.

— Нет. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что для всех ты умер. Тебя похоронили этим утром. А если вернешься к хозяину, люди начнут спрашивать меня, как я тебя нашел, а ты останешься рабом. И получится, что не стоило мне выкапывать тебя из могилы. А вот если ты смоешься отсюда и никогда здесь не появишься, никто не будет знать, что ты ушел, а могила пуста. Для всех ты умер. Не давай никому повода узнать, что ты жив, и никто не будет тебя разыскивать.

Мужчина осторожно коснулся синяка на затылке.

— А как ты нашел меня?

Грандисон поднялся, взял лопату.

— Здесь медицинский колледж добывает тела, которые потом режут в анатомических классах. Врачи колледжа разрезали бы тебя на куски. И они по-прежнему могут это сделать, если ты не смотаешься отсюда. А теперь скажи мне, ты хочешь снова умереть?

Молодой мужчина поднял руку, словно защищаясь от удара:

— Нет-нет! Я тебя понял. Мне нужно уходить.

— И ты сюда не вернешься. И ни с кем не будешь прощаться. Ты мертв, и никого не надо в этом разубеждать.

Молодой человек встал, сделал несколько шагов, ноги слушались его плохо.

— Но куда мне идти?

Грандисон пожал плечами.

— На твоем месте я бы пошел на запад. Через горы в страну индейцев. Если уйдешь далеко, там есть места, где рабство отменили. Я бы пошел туда.

Мужчина посмотрел на него:

— А почему ты здесь? Почему не ушел туда?

— Обо мне не думай. Я-то не умирал. Так ты уходишь или нет?

— Да. Ухожу.

— До рассвета еще три часа. — Он протянул лопату воскрешенному человеку. — Помоги мне засыпать твою могилу.

Доктор Джордж Ньютон — декабрь 1859 года

Хорошо, что я ушел с поста декана медицинского колледжа. Во-первых, у меня не так много времени, чтобы привести в порядок свои дела, а во-вторых, Игнатий Гарвин, который занял мое место, прекрасно справляется со своими обязанностями. Если я смогу оставить Фанни и детей обеспеченными на всю жизнь, то уйду из этого мира без сожаления. Конечно, мне бы хотелось увидеть, как растет мой сын… хотелось стареть рядом с моей очаровательной женой… и я сожалею, что Господь не даровал мне легкую смерть.

Никто еще не знает, что я умираю, и, возможно, пройдут недели, прежде чем болезнь свалит меня с ног, но я не рассчитываю на то, что у меня много времени. Я ведь достаточно хорошо знаю эту болезнь, чтобы трепетать перед будущим. Но самоубийство — это не выход. Я должен быть мужественным, чтобы не причинять Фанни большей боли, чем та, что и так выпадет на ее долю. Скоро она меня потеряет.

Нужно просмотреть и подготовить столько бумаг… Инвестиции, юридические документы, инструкции попечителям… никогда моя жизнь не была столь напряженной. Скоро придет боль и, возможно, помешает принимать правильные решения по защите моей семьи. По крайней мере я сделал все для защиты семьи верного слуги колледжа Грандисона Харриса. Слава Богу, я все успел вовремя и несколько месяцев назад Рашель и его сын перебрались в Огасту, как я и обещал. Мне еще нет пятидесяти, я крепок телом и разумом, недавно женился. Думал, впереди много лет плодотворной работы, интересных исследований. Полагаю, даже врач должен думать, что он никогда не увидит смерть. Возможно, мы все посходили бы с ума, если бы думали иначе.

Мне остается только гадать, как это произошло. Люди скажут, причина — в инциденте с повозкой перед Рождеством, и, возможно, так оно и есть. Тот жеребец оказался слишком нервным для шумных улиц, где много лающих собак и толпы людей. Я должен сказать Генри, чтобы он продал его. Не хочу, чтобы Фанни попала в беду, если жеребец опять испугается. Когда он вытряхнул меня из возка в пыль, я сильно ударился. Остались синяки, но крови как будто не было.

Доктор Ив приходил ко мне, осмотрел и заявил, что все более-менее в порядке, кости целы, повреждений внутренних органов нет. И похоже, не ошибся. Все мои коллеги-врачи заглянули к нам, засвидетельствовали почтение попавшему в беду другу и пожелали весело провести Рождество. Разумеется, не приводили с собой жен. Ни одна уважающая себя белая женщина не ступит под крышу этого дома, ибо предполагается, что присутствие Фанни унизит ее. В глазах здешних законов мы и не женаты. Фанни заявляет, что ей без разницы. «Да и все они старые зануды», — говорит она. Но вот джентльмены от нее в восторге и считают меня счастливчиком. Я и был счастливчиком, до этой трагедии… но ученые мужи о ней не знают.

Мне бы тоже хотелось не знать. Спокойно бы жил, пока эта смертельная болезнь не свалила бы меня, — ни о чем не подозревая, как какой-нибудь мальчишка, наступивший на ржавый гвоздь и не ведающий об ужасах, которые теперь его ждут. Но я высококвалифицированный врач. И я знаю, что такое столбняк.

Да, я знаю слишком много. Слишком много, но недостаточно. Я видел, как люди умирают от столбняка. Мышцы вытягиваются, дергаются, их контролирует болезнь, а не пациент. Такое ощущение, что человека вздергивают на дыбу, как в давние времена преступников. Тело испытывает невообразимую боль, а вот разум остается ясным. Я сомневаюсь, что это благо. Забытье или безумие могли бы избавить от боли, но в этом природа страждущему отказывает. И нет метода лечения. Ничто не может остановить развитие болезни, повернуть ее вспять. Мне, возможно, до смерти осталась неделя, и я уверен, когда она закончится, я не буду бояться смерти, наоборот, встречу ее с распростертыми объятиями, как долгожданную гостью.

Но лучше об этом не думать. Все равно смерть заберет меня в скором времени. Я должен послать за Джеймсом Хоупом. Ему я могу доверять. Владелец фабрики по переработке хлопка, он будет надежным защитником деловых интересов моей жены. К тому же по происхождению он шотландец, то есть не связан вековыми традициями Юга, царящими здесь расовыми предрассудками, и будет относиться к Фанни как к леди, каковой она и является. Он и сейчас видит в ней герцогиню, отчего он так дорог нам обоим. Да, я должен рассказать Джеймсу, что произошло и как скоро он должен встать у руля, который, увы, вырвали из моих рук.

Моя бедная Фанни. Остаться вдовой с двумя детьми, а ведь ей еще нет и двадцати. Ее судьба волнует меня больше собственной. Для меня все закончится быстро, а Фанни придется страдать еще сорок лет, если люди начнут вымещать на ней свою злобу. Я лишь хочу, чтобы Бог учел тяжесть моих страданий и избавил от них Фанни. Я должен поговорить с Джеймсом Хоупом. Какая подходящая у него фамилия![22] Я должен вверить ему мою маленькую семью.

Скоро Рождество, Рашель испекла торт для Ньютонов. Харрис собирался отнести его на Грин-стрит во второй половине дня, после работы. Грандисон смотрел на торт и думал, что доктор Ньютон предпочел бы получить труп для работы в домашней лаборатории, но рассудил, что для такого подарка время, пожалуй, неудачное. Рашель прекрасно знала, чего обычно ждут по большим праздникам. Она общалась с людьми, заходила в гости к новым подругам, с которыми познакомилась в церкви, тогда как он теперь людей сторонился, страшась говорить с теми, кого, не дай Бог, мог увидеть совсем в другом месте.

Он принес торт к Ньютонам, постучал в дверь черного хода, ожидая, что ее откроют до того, как он прикоснется к дереву. Подождал минуту, другую, никто не вышел. Постучал сильнее, не понимая причины задержки. При таком количестве слуг, как у Ньютонов, дверь должна была открыться, как только его нога ступила на крыльцо. Чем это они заняты?

Наконец, после того как он постучал в третий раз, уже изо всей силы, дверь открыла сама Фанни. Он улыбнулся, протянул ей завернутый в бумагу рождественский подарок, но, увидев выражение ее лица, отступил на шаг. И слова приветствия застряли в горле. Она снова была беременна, и он это знал. Живот выпирал далеко вперед, то есть до родов оставалось совсем ничего. Но потряс его не живот, а ее лицо. Казалось, она не ела и не спала целую неделю. Глаза ввалились, ресницы дрожали, лицо напоминало маску. На мгновение он даже решил, что Фанни его не узнала.

— Моя Рашель испекла для вас торт, — пробормотал он. — На Рождество.

Она кивнула, отступила назад, давая ему пройти.

— Поставь на стол.

Он поставил торт. В доме царила непривычная тишина. Наверху не играл крошка Мэдисон, не суетились слуги, готовя дом к празднику, было тихо как на кладбище. Он вновь повернулся к Фанни, которая смотрела на завернутый в бумагу торт, будто видела его впервые.

— Ты в порядке? — спросил Харрис. — Может, позвать миз Альтею?

Фанни покачала головой.

— Она уже приходила. Забрала маленького Мэдисона, чтобы я могла побыть с Джорджем. Остальных слуг я тоже отослала. Генри, разумеется, остался. Он не покинул бы Джорджа.

Значит, что-то случилось с доктором Джорджем. Что-то плохое. Фанни сама выглядела полумертвой.

— Мне сходить за доктором Ивом?

— Он приходил утром. И доктор Гарвин. Они ничего не могут сделать. Джордж сразу сказал мне об этом, но я не поверила. Думала, эти напыщенные доктора хоть что-то могут. Но, как выяснилось, нет. Они не могут.

— Ему плохо?

— Он умирает. У него столбняк. Ты знаешь, что это такое?

Харрис кивнул. Столбняк. Да. Об этой болезни рассказывали на занятиях, но ничего не говорили о способе ее лечения. Только перечисляли ужасные симптомы в надежде, что никому не доведется их увидеть. По его телу пробежала дрожь.

— Они уверены?

— Джордж уверен. Сам поставил себе диагноз. Другие подтвердили. Не поверила только я. Теперь, впрочем, верю. Сижу с ним сколько могу. Час за часом. Наблюдаю, как он борется с болью. Борется с желанием закричать. Потом ухожу, и меня рвет. Возвращаюсь и снова сижу.

— Я могу тебя подменить.

— Нет! — Она выкрикнула это так громко, что он вздрогнул. Глубоко вдохнула, похоже, совладала с нервами. — Нет, большое вам спасибо, мистер Харрис, но я не позволю вам увидеть его.

— Но если доктор Джордж умирает…

— Именно поэтому. Вы думаете, я не знаю, чем вы занимаетесь в медицинском колледже? Уборщик, так они вас называют. Уборщик. Я знаю, каковы ваши настоящие обязанности, мистер Харрис. Давно знала. Ничего не имею против. Я знаю, что врачей нужно учить, и учеба эта нелегкая. Но в этом доме у вас ничего не получится. Я не позволю вам забрать тело моего мужа, слышите?

— Я только хотел помочь вам, — мягко возразил он, — попрощаться с ним.

— Вы так говорите. Но он уже ослаб. Наполовину сошел с ума от боли и может пообещать что угодно. Может сам предложить свое тело для исследований из чувства долга перед медицинским колледжем, но я этого не допущу. Моего мужа похоронят как должно, мистер Харрис. Он и так настрадался!

«Это не больно, — хотелось ему сказать. — Если ты мертв, то уже ничего не чувствуешь». Но конечно же, он промолчал. Знал, о чьей боли думает Фанни, и какие бы пожелания ни высказал доктор Джордж, надо беречь чувства живых, а не мертвых. А потому следовало побыстрее успокоить ее, и как можно меньше с ней спорить. Он сомневался, что другие врачи согласились бы взять тело Джорджа Ньютона. Оно слишком наглядно показало бы им, сколь близка смерть, и он радовался, что ему не придется доставлять это тело в медицинский колледж. Пусть доктор покоится на кладбище, в Огасте хватало и других тел.

— Тогда я пойду, мисс Фанни. — Он поклонился, как было принято у белых, словно это могло ее успокоить. — Но я думаю, один из врачей должен прийти и убедиться, что вы здоровы. И мы будем молиться за вас обоих, Рашель и я. Молиться за то, чтобы он смог через это пройти.

То была ложь. Он никогда не молился. А если бы начал, то попросил бы Бога послать доктору Джорджу быструю смерть. При столбняке лучшего исхода быть не могло.

Доктор Джордж умер вскоре после наступления нового, 1860 года. Проболел он всего две недели, но смерть его была такой мучительной, что дни тянулись как месяцы. Грандисон пришел на похороны доктора, но старался не попадаться Фанни на глаза, чтобы вновь не расстроить ее. От горя она могла наговорить лишнего. Врачи, разумеется, знали, чем он занимался по ночам, но не весь город. Он полагал, что большая часть жителей Огасты пришла бы на похороны доктора Джорджа, если бы не его женитьба на цветной. А так прибыли только коллеги-врачи, студенты и бизнесмены, тогда как их жены и дочери остались дома, заявив, что не вынесут вида его вдовы. Хотя никому не удалось бы увидеть, какого цвета у нее кожа, под черными одеждами и вуалью. Она опиралась на руку мистера Джеймса Хоупа, словно он был мачтой ее тонущего корабля.

— Оставить восемнадцатилетнюю вдову. — Мисс Альтея, в строгом черном платье, с покрасневшими от слез глазами, тяжело вздохнула. — Я надеялась, у моей дочери будет лучшая судьба.

Он кивнул.

— У нее все будет хорошо. Доктор Джордж об этом позаботился.

Мисс Альтея одарила его взглядом, какой обычно приберегала для одного из своих детей, сотворивших очередную глупость.

— Она возвращается домой, знаешь ли. В последние дни доктор Джордж уже мало соображал, чтобы оформить завещание, и мистеру Джеймсу Хоупу придется продать дом на Грин-стрит. Он, правда, дал слово построить ей новый дом, в Эллисе. В квартале от Броуд-стрит. Надо еще подумать обо всех людях доктора Джорджа, да и тех, кто жил у Таттла. В общем, у Фанни будет собственный дом, но я рада, что пока она поживет у меня. Тем более что ребенок появится со дня на день, если она переживет горе. Мы должны молиться за нее, мистер Харрис.

Грандисон смотрел мимо нее на высокого светловолосого шотландца, который трогательно оберегал беременную молодую вдову, и задавался вопросом: а может, на эту молитву уже получен положительный ответ?

Теперь подвал был вымощен костями. Каждый семестр, когда анатомический класс заканчивал изучение человеческого тела, останки приносили ему с поручением избавиться от них. Он, разумеется, не мог перезахоронить их на кладбище или выбросить: не дай Бог, найдут и сообразят, что это такое. Оставалось одно — раскладывать на полу и засыпать негашеной известью в подвале здания медицинского колледжа на Телфер-стрит. Сколько тел там уже лежало? Он давно сбился со счета. К счастью, лица воскрешенных и воспоминания о них стирались в памяти. Потому что работа давно уже стала рутинной. Иногда, конечно, он задавал себе вопрос: а вдруг подвал вибрирует от криков, которых он не слышит и именно по этой причине кот, живущий в здании, не суется туда? Негашеная известь «съедала» остатки плоти и «убивала» запах, но он думал о том, что какая-то часть оставалась в целости и сохранности и что будет в Судный день, когда, по словам проповедника, восстанут мертвые? Но кому предстояло держать ответ за перемешанные кости? Ему? Доктору Джорджу? Студентам, препарировавшим трупы? Иногда, насыпая негашеную известь на очередную порцию костей, он представлял себе, как доктор Джордж из-за железного забора, огораживающего рай для белых, смотрит на сердитую толпу цветных ангелов, потрясающих кулаками.

— Учиться резать лучше на трупах, чем на живых, — обычно говорил он себе.

Иногда, отправляясь на послеполуденную прогулку в Седар-Гроув, Харрис заворачивал на кладбище для белых, чтобы засвидетельствовать почтение доктору Джорджу, тело которого покоилось под землей, и проводил какое-то время у могилы, рассказывая новости, словно доктор Джордж мог его услышать.

— Мисс Фанни наконец-то родила, — сообщил он однажды зимним днем, поднимая с могилы засохшие стебли цветов. — Маленькую девочку. Назвала ее Джорджия Френсис, но все зовут ее Сисси, и я думаю, это имя к ней прилипнет. Она очаровательная, светленькая, как персики Джорджии. И мистер Джеймс Хоуп строит для нее дом в Эллисе, как и обещал, и она хочет взять с собой сестру Нэнни и маленького брата Джимми, чтобы они жили с ней. Я думал, может, и мистер Джеймс Хоуп поселится там, очень уж он заботится о Фанни, но он вроде бы собирается продать фабрику и вернуться в Нью-Йорк, где у него семья. Поэтому вам нет нужды задерживаться здесь, сэр. Мне кажется, все образуется.

После смерти доктора Джорджа не прошло и двух лет, как началась война и все изменилось. Хотя поначалу так не казалось. Для остальной страны война началась в Чарлстоне, когда пал форт Самтер,[23] но Джорджия отделилась еще в январе, оставив Огасту тревожиться из-за арсенала на холме, занятом федеральными войсками. Губернатор Джо Браун лично приехал в город и потребовал сдать арсенал, так что город получил возможность насладиться прекрасным зрелищем военного парада под моросящим дождем. Генерал Браун принимал парад, стоя на крыльце отеля «Плантерс», но капитан Элси, который командовал отрядом из восьмидесяти двух человек, защищавших арсенал, капитулировать отказался. Через день-другой он, правда, передумал, когда восемьсот солдат под командованием двух бригадных генералов двинулись на арсенал, всем своим видом показывая, что настроены серьезно. Капитан Элси послал за губернатором, чтобы обговорить условия капитуляции, и к полудню арсенал со всем его содержимым без единого выстрела перешел под контроль независимого штата Джорджия. Помимо волнений, захват арсенала стал единственным серьезным событием, случившимся в Огасте во время войны.

Когда в Чарлстоне началась стрельба, он порадовался, что Рашель и Джордж в Огасте, а не в центре военных действий, хотя ему и хотелось бы посмотреть на сражение. Все говорили, что война продлится лишь несколько недель, и он жалел, что не удалось взглянуть на нее хоть одним глазком.

В городе царили оптимистические настроения, но к войне все равно готовились. Через две недели после захвата форта Самтер в Огасте сформировали местную гвардию, так называемый отряд Седовласых. В него вошли мужчины, которые по возрасту уже не могли служить в регулярной армии. Мистер Джеймс Хоуп вернулся из Нью-Йорка, чтобы сражаться за Конфедерацию, и стал заместителем командира отряда гвардейцев. Командиром избрали преподобного Джозефа Уилсона. Сын преподобного Уилсона, Томми, и Мэдисон Ньютон были одногодками и порой играли вместе на лужайке у пресвитерианской церкви, через дорогу от медицинского колледжа. Иногда они оба приходили к нему и засыпали вопросами о телах и больных, и он не раз ловил себя на мысли, что невозможно определить, кто из них белый, а кто — нет. Юный Мэдисон был таким же чистеньким и нарядно одетым, как и любой другой ребенок из приличных домов Огасты.

Проходил месяц за месяцем, а война и не думала заканчиваться. Один за другим студенты-медики уезжали домой, чтобы уйти в армию.

— Не думаю, что тебе нужно волноваться о том, где и как добывать новые трупы для анатомических классов, — сказал ему доктор Гарвин.

— Да, сэр. Я слышал, большинство студентов хотят прервать учебу и уйти на войну.

Доктор Гарвин нахмурился:

— Они, конечно, уедут, но даже если колледж продолжит работу, эта война обеспечит трупами тысячи медицинских школ.

Сражений в Огасте не было, но город тоже нес потери. А через год после начала войны в Огасту пошли поезда с ранеными. Занятия в медицинской школе прекратились, врачам хватало работы в госпиталях. В 1862 году под них переоборудовали городской отель и академию округа Ричмонд. Раненые поступали из далеких мест с незнакомыми названиями вроде Манассаса или Шилона, где шли ожесточенные бои. Многие врачи, преподававшие в колледже, тоже ушли в армию. Доктора Кэмбелл, Миллер и Форд находились в Виргинии, доктор Джонс служил на побережье Джорджии. Грандисон работал в одном из госпиталей. Сначала ассистировал врачам, но по мере того как число раненых возрастало и врачи уже не справлялись, стал брать на себя их обязанности.

— Не понимаю, почему ты с таким старанием штопаешь этих мятежников, — как-то обратился к нему санитар. — Федералы говорят, что собираются положить конец рабству, а ты помогаешь их врагам.

Он пожал плечами:

— Я не вижу в Огасте федералов, или у меня что-то со зрением? Я не вижу армию, которая идет сюда, чтобы дать мне свободу. Поэтому я делаю то, что должен делать, и мы посмотрим, что будет, когда война закончится.

А кроме того, думал он, желать Конфедерации погибели — это одно, и совсем другое — игнорировать страдания мальчика-солдата, у которого еще и борода не растет должным образом. Иногда он задавался вопросом: а что случилось с мужчиной, которого он «воскресил», вытащил из гроба, где тот неминуемо бы задохнулся? Сумел ли он перейти горы и добраться до какого-нибудь свободного штата, и что это могло изменить?

Харрис не знал, что такое грядущая свобода и с чем ее едят, но здесь хватало работы для десятерых таких, как он. Поэтому Грандисон зашивал, обрабатывал, перевязывал раны. «Я же справлялся с мертвыми, — говорил он себе. — Работать с живыми ничуть не хуже».

Но разумеется, было хуже.

Этот восемнадцатилетний рыжеволосый мальчик-солдат родился в Южной Каролине, и его жизнерадостность не могла омрачить даже рана на ноге. Он был любимцем палаты и вроде бы шло на поправку, благо его окружали вниманием и материнской заботой дамы Огасты, часто навещавшие раненых. Медицинские сестры уже говорили о том, что скоро его отправят домой.

Грандисон шел по коридору, когда кто-то из пациентов на костылях вывалился из палаты и схватил его за рукав.

— Ты должен зайти к нам. Из маленького Уилла вдруг струей хлынула кровь.

Он поспешил в палату и протолкался сквозь толпу раненых, окруживших койку молодого человека. Пропитанную кровью простыню стянули, обнажив исхудалую белую ногу и торчащий из кожи заостренный осколок кости. Кровь струями била из раны. Без единого слова Грандисон сел на кровать, зажал пальцами рану.

— Я только хотел дойти до ведра, чтобы справить нужду, — говорил юноша едва слышно. Чувствовалось, он на грани потери сознания. — Мне надоело все время просить кого-то, чтобы они помогли мне. Я хорошо себя чувствовал. Вот и хотел дойти сам.

Грандисон кивнул. Заживающая берцовая кость сломалась под весом юноши, повредила артерию, и осколок пробил кожу. Мужчины, столпившиеся у кровати, шептались между собой, но с юношей никто не заговаривал.

— Мне позвать хирурга? — спросил Грандисона один из раненых.

Он покачал головой.

— У хирурга сегодня ампутация. Да и звать его бессмысленно.

Юноша посмотрел на него:

— Вы можете остановить кровь, сэр?

Он отвернулся, понимая, что обращение «сэр» относилось к его медицинским навыкам, а не к нему лично, но все равно тронутый до глубины души. У рыжеволосого юноши доброе сердце. Он был всеобщим любимцем.

— Принести иголку? — предложил кто-то. — Зашьете рану?

Он крепко сжимал пальцами рану, но не мог сидеть здесь вечно. Ему хотелось сказать: «Вы когда-нибудь видели, как режут теленка?

Мясник берет острый нож и рассекает артерию на шее. И сколько после этого течет кровь? Минуту? Две?» Тут был тот самый случай. Артерию повредили не на шее, но исход от этого не менялся… и исход неизбежный.

— Но я хорошо себя чувствую, — бормотал юноша. — Нет никакой боли.

Грандисон, не обращая внимания на толпу, смотрел в карие глаза рыжеволосого юноши.

— Твоя артерия разрезана надвое. Лекарства от этого нет.

— Вы не можете остановить кровотечение?

Он бросил взгляд на свои пальцы, сжимающие белую кожу. Теплота плоти вызывала желание убрать руку. Он глубоко вдохнул.

— Я его остановил. Пока зажимаю рану, ты будешь жить.

Юноша смотрел на него; наконец понял смысл сказанного. Кивнул.

— Все ясно. Вы сможете зажимать ее пару минут? Я хочу помолиться.

— У меня есть бумага, Уилл, — сказал кто-то. — Ты должен попрощаться с родителями. Я запишу твои слова.

Юноша вопросительно посмотрел на Грандисона, который вновь взглянул на свою руку.

— Давай. Я постараюсь.

Дрожащим голосом юноша произнес слова прощания с родителями. Говорил спокойно, даже с некоторым недоумением, словно происходило все не с ним. Оно и к лучшему. Страх ничего не менял, но заражал других. Не хватало только паники в палате. В мертвой тишине звучал только голос юноши. Грандисон отвернулся. В эту минуту ему хотелось быть где угодно, только не здесь. Присутствие посторонних неуместно при последних минутах жизни.

Парень смолк, продиктовав письмо, затем принялся молиться, рыдая.

Грандисон посмотрел на бледное лицо юноши, увидел спокойствие.

— Можно? — спросил он.

Юноша кивнул, и Грандисон убрал руку.

Через минуту молодой человек умер. Вокруг кровати плакали раненые солдаты, а Грандисон укрыл застывшее тело простыней и вернулся к выполнению своих обязанностей. Позже он собирался зайти в комнату для мертвых и поговорить с юношей, сказать ему, что смерть — освобождение от еще больших ужасов, и пожелать покоиться с миром, но раненых было слишком много, не нашлось свободной минутки и до комнаты мертвых он так и не добрался.

Война пришла в Огасту на носилках, отозвалась нехваткой продовольствия и промышленных товаров, но без реющих флагов и грохота пушек. В Огасте, правда, думали, что без этого не обойтись. Когда генерал Шерман вел свою армию к морю, войска заполнили город, чтобы защищать его от северян, а отцы города приняли решение поджечь пороховые заводы и арсенал, но не отдавать их в руки врага. Однако Шерман проигнорировал Огасту и пошел на север. В Южную Каролину.

Три месяца спустя война закончилась, и федеральные войска пришли оккупировать город.

— Я — трон, Грандисон, — однажды майским утром объявил Томми Уилсон. — А Мэдисон, он всего лишь доминион.

— Это хорошо. — Харрис даже не посмотрел на мальчиков.

Он прибирался в маленькой комнатке в медицинском колледже на Телфер-стрит. Комнатка тринадцать лет прослужила ему штаб-квартирой и кладовой. Но война закончилась, и он стал свободным. Подумал, может, попытать счастья в Гамбурге. Поговаривают, будто янки дают свободным людям работу, чтобы заменить белых. Надо бы разобраться на месте.

Внезапно до него дошел смысл слов Томми Уилсона.

— Трон? Я думал, трон — это королевский стул.

— Да, трон может быть и стулом, — ответил Томми с видом всезнайки. — Но это еще и ранг ангелов. Мы играем в ангелов, Мэдисон и я. Мы собираемся выйти в мир и обращать в свою веру язычников.

— Что ж, это неплохо, мальчики. Вы собираетесь… каких язычников?

— Солдат, — уточнил Мэдисон.

Томми кивнул.

— Они ужасно себя ведут, знаешь ли. Пьют, дерутся, произносят имя Господа всуе.

— И, клянусь Богом, мы призовем их к порядку.

— Твой отец знает, где ты?

Томми кивнул.

— Он сказал, что я могу поиграть на улице.

Мэдисон Ньютон пожал плечами.

— Мистеру Хоупу все равно, где я и куда хожу. Он теперь живет в моем доме, но он не мой отец. Говорит, что собирается увезти маму и их новых детей на север, но я и Сисси поехать не сможем.

Грандисон кивнул. Фанни Ньютон давно уже стала Фанни Хоуп, родила еще двоих детей с белоснежной кожей и светлыми глазами. И ему оставалось только гадать, что станет с детьми доктора Джорджа.

— Солдат не беспокойте, — велел он мальчикам. — Они могут пристрелить вас.

Томми Уилсон радостно улыбнулся:

— Тогда мы станем настоящими ангелами.

— Теперь мы должны называть тебя «судья», мистер Харрис?..

То ли война, то ли волнения за близких превратили мисс Альтею в старуху. Волосы поседели, она щурилась, вглядываясь в него через толстые линзы очков без оправы.

Он перевез семью на другой берег реки, в Южную Каролину, но приезжал в Огасту по разным делам. В это утро встретил мисс Альтею на Броуд-стрит. С корзинкой для покупок она шла на рынок. Он с улыбкой вежливо ей поклонился.

— Конечно, вы можете называть меня судьей, если вам хочется, мэм. Но не думаю, что мне доведется увидеть вас в суде, мисс Альтея. Я буду счастлив нести вашу корзинку, если вы поделитесь со мной новостями о вашей прекрасной семье. Как поживаете?

— Ну, терпимо, — со вздохом ответила она. — Мои глаза уже не такие, как раньше… вышивание при плохом освещении, ты понимаешь. У мальчиков все в порядке, они растут и уходят. Но теперь у меня маленькие Мэдисон и Сисси. Мистер Джеймс Хоуп увез их мать в Нью-Йорк. Вместе с их маленькими девочками. Ты знаешь, что они назвали самую младшую в мою честь? Маленькая Альтея. — Она опять вздохнула. — Мне их недостает. Но расскажи о себе, мистер Харрис. Судья периода Реконструкции. И с чем это едят?

Он пожал плечами:

— Я не принимаю решений по серьезным делам. Занимаюсь мелочевкой. Пьяные драки. Нарушение порядка. Кража куриц, не лошадей. Но когда я вхожу в зал суда, все должны встать, выказывая уважение, и мне это нравится. Я полагаю, Фанни… миссис Хоуп понимает, о чем я говорю.

Старая женщина вновь вздохнула.

— Она ненавидит Нью-Йорк… Бедный Джеймс Хоуп не находит себе места от волнений. Он-то думал, что преподнес ей небеса на блюдечке. Мол, поедем на Север, где рабства нет уже пятьдесят лет и скорее всего никто не узнает, что ты цветная. Будешь по-настоящему свободной. — Альтея покачала головой. — Он рассчитывал, что Фанни будет благодарить Бога за избавление от Юга и никогда не захочет вернуться.

— Я его понимаю.

— Но у нее тоска по дому, которая только усиливается. И знаешь, что сделал мистер Джеймс Хоуп? Повез Фанни к Фредерику Дугласу.[24] К этому великому человеку! Будто у мистера Дугласа нет других дел, кроме как учить уму-разуму девочку из Джорджии. Он, однако, приложил все силы, чтобы убедить ее остаться. Она и слышать об этом не хочет.

— Она пишет вам, миз Альтея?

Старая женщина кивнула:

— Регулярно. И каждое письмо — крик души. Ей недостает меня, братьев и сестер. Ужасно скучает по Мэдисону и Сисси. Говорит, что ненавидит еду северян, холодную погоду и отвратительный город, где больше бедняков и злобы, чем во всей Джорджии. Фанни твердо решила вернуться.

— Но если она останется там, сможет жить как белая и ее дети станут белыми.

Альтея Тейлор уставилась на него:

— А с чего ей этого хотеть, мистер Харрис?

Она и так знала ответ, разумеется, но высказанная вслух правда только вызвала бы у нее приступ гнева, поэтому он придержал язык и лишь попросил передать всем наилучшие пожелания.

Год спустя Джеймс и Фанни Хоуп вернулись, чтобы поселиться в Огасте, и, наверное, поступили правильно, потому что миз Альтея умерла до того, как минул еще год. Но дожила до объединения семьи, чему Харрис искренне порадовался.

На похороны он не пошел. Ее предали земле в Седар-Гроув, и потом он заставил себя прийти к могиле, из уважения к усопшей. Тем более что точно знал: она будет покоиться с миром.

Он пожалел, что ей не удалось дождаться появления на свет нового внука, который родился ровно через год после возвращения Джеймса и Фанни. Мальчика назвали Джон, и он был светловолосым и синеглазым, как любой юный шотландец.

Если честно, Грандисон считал Фанни сумасшедшей, раз уж она вернулась на Юг, хотя могла остаться в Нью-Йорке, где ее дети растворились бы среди волны эмигрантов и стали полноправными белыми. Но еще до конца десятилетия он сам пошел по ее пути, покинув свой пост в Южной Каролине и перебравшись на другой берег реки, чтобы вернуться к работе в медицинском колледже. Возможно, нашлись те, кто называл его безумцем и дураком, воспринимая принятое им решение точно так же, как он когда-то воспринял решение Фанни Хоуп вернуться на Юг. Но теперь он прекрасно понимал ее мотивы. При всех обещаниях тех людей, что проводили Реконструкцию, никакого уважения к себе он не чувствовал. Судьей его назначили не для того, чтобы отдать должное ему и другим цветным. Цель ставилась другая — унизить потерпевших поражение южан. Ему надоело смотреть на незнакомцев, которые едва скрывали ненависть под маской напускного почтения, и, по мере того как день уходил за днем, он все чаще и чаще вспоминал о медицинском колледже.

Харрис справлялся с порученной ему работой, и врачи уважали его мастерство. Иногда он даже думал, они забывали, что он цветной. Доктор Джордж однажды сказал, что разница лишь в тонком слое кожи, под которой все одинаково. Многие преподаватели покинули колледж во время войны, но один за другим возвращались, чтобы заняться прежним делом. И ему хотелось присоединиться к ним.

Он был в белом полотняном костюме, вязаном галстуке и новых черных ботинках. Стоял со шляпой в руке перед столом доктора Луи Дюга и ждал ответа.

Дюга, стройный, чисто выбритый мужчина, по всем статьям чистокровный французский аристократ, во время войны занимал пост декана. В молодости он учился в Париже, как и доктор Джордж, и именно Дюга ездил в Европу закупать книги для медицинской библиотеки Огасты. Ходили разговоры, что однажды он обедал с самим Лафайетом.[25]

— Позволь уточнить, правильно ли я понял. Ты хочешь уйти с должности судьи и поступить к нам уборщиком.

— Да, сэр.

— У меня нет оснований с пренебрежением относиться к тяжелой физической работе — я уверен, что труд уборщика почетен и, безусловно, необходим, — но не мог бы ты объяснить, откуда у тебя желание оставить высокий пост ради такой работы?

Он подготовился к этому логичному вопросу и, конечно же, знал, что нельзя говорить всю правду. Этому по крайней мере закон его научил. Лучше не говорить о нарастающей злобе белых людей, которых самодовольные чужаки внезапно низвели до граждан второго сорта. Он слышал истории о создании тайного общества, которое намеревалось вести борьбу с завоевателями и теми, кто им служил. Но если ярость местных вызывала у него лишь смутную тревогу, то покровительственное пренебрежение федеральных надсмотрщиков просто злило. Они держали его за дурачка, и он давно уже понял, что в игре белых людей ему отведена роль пешки. Одно дело — получить университетское образование, а потом добиться должности судьи, потому что обладаешь необходимой для этого квалификацией. Конечно, они могли найти такого цветного на Севере, и почему не нашли? По очень простой причине. Назначая его на эту должность, они сознательно оскорбляли многих и многих, а также выставляли его на посмешище. Врачи по крайней мере уважали его за ту работу, что он делал, и ценили результаты его труда. Как ни крути, он провел с ними пятнадцать лет.

Лучше не говорить и о личной выгоде: иногда он просил кого-нибудь из врачей посмотреть заболевшего соседа или получившего травму ребенка, которые без вмешательства специалиста могли умереть. Местным жителям требовался человек, который мог напрямую связать их с врачом. Так что он принесет больше пользы здесь, чем на том берегу, отправляя людей в тюрьму или на каторжные работы.

Лучше не говорить о том, что, по существу, приобрел навыки практикующего врача и, пусть его возраст приближался к пятидесяти, хотел знать больше.

Так что ответил он коротко:

— Думаю, мне всего этого недостает, доктор Дюга.

Луи Дюга холодно улыбнулся и сказал, что сам никогда не ставит сентиментальность выше других резонов, но поступающего на работу нельзя винить в верности учреждению.

— А как насчет доставки тел в секционный зал? Ты готов, как и прежде, заниматься этим?

«Мы должны калечить мертвых, чтобы не калечить живых». В это он по-прежнему верил.

— Да, сэр.

— Очень хорошо. Разумеется, теперь мы должны тебе платить. Как я понимаю, уборщик получает у нас восемь долларов в месяц. Подавай заявление об уходе в суд Южной Каролины и можешь приступать к работе.

Он и приступил. Много лет назад его привезли сюда рабом. Теперь Харрис вернулся по собственному желанию, свободным человеком. Вернулся к телеге, фонарю и лопате и вновь принялся за старое.

Произошло все это давным-давно. На дворе новый век, многое изменилось, но далеко не все к лучшему.

Он выходит в ночной воздух. Брезгливый студент-медик поплелся в свою комнату в общежитии, так что здание можно запирать на ночь. У него по-прежнему есть свой ключ, и он сделает это сам, хотя официально уборщиком в медицинском колледже работает его сын, Джордж. С обязанностями своими справляется похуже, чем когда-то справлялся он, но тут уж ничего не попишешь. В колледже полным-полно бледных теней — племянников и внуков врачей, которые преподавали в его время. Новое столетие не чета старому, несмотря на автомобили и прочие технические новшества.

Домой он пойдет по Эллис-стрит, мимо дома, где Джеймс и Фанни Хоуп растили своих детей. Одна из сестер Хоуп живет здесь до сих пор, что для нынешних дней редкость. В Огасте теперь есть цветной квартал, не то что прежде, когда люди жили вперемежку и их это нисколько не волновало.

Джеймс и Фанни Хоуп восемь лет прожили душа в душу в доме на Эллис-стрит, но в 1876 году Джеймс умер от обширного инфаркта. Фанни разрешила родственникам увезти тело и похоронить в Нью-Йорке. Пусть лучше покоится далеко, вздохнула она, чем здесь, в Огасте.

Восьмерых детей Фанни воспитала одна, и в городе ее за это уважали. В новом столетии она прожила три года — достаточно, чтобы увидеть, как дети закончили колледжи и начали работать. Люди говорили, что самый способный из них — синеглазый Джон Хоуп. Он защитил диплом в университете Брауна на Севере и теперь стал президентом колледжа в Атланте. Такую же карьеру сделал и маленький Томми Уилсон, сын белого проповедника, который теперь предпочитает первому имени среднее, Вудро,[26] и восседает на «троне» Принстонского колледжа на Севере. По ребенку никогда не скажешь, кем он вырастет.

Грандисон, пусть никому об этом и не говорил, считал, что сын доктора Джорджа, Мэдисон, из всех детей Фанни сделает лучшую карьеру, но того вполне устраивала низкооплачиваемая работа в Огасте. Он никуда не уехал из города и ухаживал за стареющей матерью. В этом он и доктор Джордж не отличались друг от друга — сыновья не превзошли отцов.

Так уж вышло, но он пережил очаровательную Фанни Хоуп, но по-прежнему помнит ее юной красоткой и иногда сожалеет, что не пошел на ее похороны в Седар-Гроув. Теперь мертвые покоятся с миром, потому что лет двадцать назад штат легализовал поставку трупов медицинским школам. Примерно в то же время по городу поползли слухи об осквернении могил. Где все эти годы врачи брали тела для анатомических классов? Разумеется, в Седар-Гроув. Пошли даже разговоры о стихийном бунте.

Тогда же в Огасте появилось похоронное бюро для цветных. Элегантный мистер Дент, с его черным полированным катафалком, запряженным четверкой лошадей. Может, Джон или Джулия Дент и начали распускать эти слухи, чтобы побуждать людей бальзамировать тела? Такие, понятное дело, врачам ни к чему. Харрис ловил на себе суровые взгляды и слышал злобный шепот за спиной, потому что все знали, кто долгие годы работал уборщиком в медицинском колледже. Но к тому времени он превратился в старика, пусть и выглядевшего очень достойно в белом полотняном костюме. Поэтому его оставили в покое, однако на похороны он по-прежнему не ходил.

Ночной воздух прохладный. Грандисон глубоко вздохнул, наслаждаясь ароматом цветов. Голосов в ветре не слышится, души мертвых не упрекают его за то, что он делал. Вскоре, через несколько месяцев, максимум лет — все-таки ему почти девяносто, — он тоже упокоится в Седар-Гроув, среди пустых могил, тайных памятников его работе. Ему больше нечего делать в этом мире новомодных машин с его пропастью между людьми с разным цветом кожи. Иногда он спрашивает себя: неужто существует два рая и Фанни Хоуп будет навечно отделена от своих мужей небесной изгородью? Но он надеется, что это фантазии. На самом деле все гораздо проще. Ни на одном из вскрытий душу ему обнаружить не удалось.

Он улыбается темной улице, вспомнив молодого священника, который убеждал его пойти на похороны.

— Пойдемте, мистер Харрис, — с жаром говорил священник. — На кладбище бояться нечего. Конечно же, все эти тела — оставленная скорлупа наших ушедших душ. Конечно же, призраков там нет.

Эд Макбейн ПРОСТО НЕНАВИСТЬ © Пер. с англ. Н. Рейн

Эд Макбейн

Эд Макбейн родился в 1956 году, когда Эвану Хантеру стукнуло уже тридцать. Я един в этих двух лицах. А началось все с того, что «Покет букс, инк.» выпустил «Джунгли на классной доске» Эвана Хантера в мягкой обложке. Мало того, им еще захотелось узнать, нет ли у меня желания продолжить эту детективную серию. И тогда я пришел к ним с идеей создать серию романов о Восемьдесят седьмом полицейском участке, и со мной подписали контракт на первые три книги, а «там видно будет, как пойдет». И еще мне посоветовали взять псевдоним, «потому как если узнают, что Эванс Хантер пишет детективные истории, это может повредить его репутации серьезного романиста», — цитирую дословно. Закончив первую книгу под названием «Коп Хейтер», я так и не придумал себе нового имени. Зашел как-то в кухню, где жена кормила наших сыновей-близнецов, и спросил: «Как тебе Эд Макбейн?» Она на секунду задумалась, а потом ответила: «А что, очень даже неплохо».

«Обманщики», опубликованные в этом году, являются пятьдесят шестым романом из серии историй о Восемьдесят седьмом участке, и лично я не нахожу, что карьера Эвана Хантера как-то от этого пострадала. Хантер и Макбейн написали в общей сложности сто романов. Макбейн никогда не писал сценариев, а Хантер сочинил сразу несколько, в том числе «Птицы» для Альфреда Хичкока. Последний роман Хантера называется «Когда она ушла». Последнее произведение Макбейна вышло под названием «Алиса в опасности» и является первым в новой детективной серии.

И все же одна совместная работа у них имеется: Хантер написал первую половину «Кэндиленд», перу Макбейна принадлежит вторая.

Эти двое до сих пор разговаривают друг с другом.

На ветровом стекле машины мертвого таксиста красовалась синяя звезда Давида, нанесенная из баллончика с краской.

— Довольно необычно, верно? — заметил Моноган.

— Что, синяя звезда? — отозвался Монро.

— Ну и это тоже, — вздохнул Моноган.

Два детектива из отдела убийств стояли по обе стороны от Кареллы, точно держалки для книг на полке. Оба в черных костюмах, белых рубашках и черных галстуках, и оттого, наверное, похожие на гробовщиков, что, впрочем, недалеко от истинного рода их занятий. В этом городе детективы из отдела убийств были вестниками смерти. Вечными ее спутниками. И надзирали за тем, чтобы все проходило по правилам. Расследование убийств проводилось копами из участка, принявшего вызов. В данном случае — из Восемьдесят седьмого участка.

— Вообще-то я имел в виду, что убили таксиста, — пояснил Моноган. — С тех пор как у них стали устанавливать пластиковые перегородки — когда это началось, четыре, пять лет назад? — случаи нападения на водителей такси практически свелись к нулю.

За исключением сегодняшнего дня, подумал Карелла.

Высокий и стройный, стоявший в небрежной позе Стив Карелла походил на спортсмена. Но он никогда не был спортсменом. Больше всего ему не нравилась в этом деле синяя звезда. Как, впрочем, и его напарнику. Мейер от души надеялся, что звезда Давида не станет началом чего-то нехорошего. В этом городе, в этом мире все могло начаться очень быстро, а закончиться далеко не скоро.

— В путевом листе ничего такого особенного, — пробормотал Монро, всматриваясь в лист бумаги, который они сняли с ветрового стекла. Там от руки были вписаны время и пункт назначения каждой поездки. — Заступил в полночь, последний вызов получил в час сорок. Когда ваши ребята приняли вызов?

Патрульный экипаж под номером четыре, работавший в секторе Восемьдесят седьмого участка, обнаружил такси припаркованным у обочины на Эйнсли-авеню в половине третьего ночи. Водитель сидел, навалившись грудью на руль, в основании черепа виднелось входное отверстие от пули. Кровь стекала по шее за воротник. По ветровому стеклу съезжали тонкие струйки синей краски. Патрульные позвонили в участок через пять минут.

— Без четверти три мы уже были на месте, — сказал Карелла.

— А вот, похоже, и медэксперт, — заметил Моноган.

Из черного седана с эмблемой отдела судебно-медицинской экспертизы на дверце вылезал Карл Блейни. Единственный известный Карелле человек с фиолетовыми глазами. С Лиз Тейлор он не был знаком лично.

— Что я вижу! — воскликнул Карл, указывая на путевой лист в руках Монро. — Вы нарушили неприкосновенность места преступления.

— Ну что я тебе говорил? — многозначительно хмыкнул Моноган.

— Так висел же на самом видном месте, — огрызнулся Монро.

— Это и есть ваш жмурик? — Блейни подошел к автомобилю и стал всматриваться через открытое окно со стороны водительского места.

Ночь выдалась на удивление теплой для начала мая. Зеваки на тротуаре за ограждением из желтых ленточек с надписью «МЕСТО ПРЕСТУПЛЕНИЯ» были в рубашках с короткими рукавами. Детективы — в спортивных куртках и галстуках. Блейни и спецы из отдела убийств выглядели в своих черных костюмах как-то официально и неуместно на фоне уличного сборища.

— Ребята из МПБП еще не появились? — спросил Блейни.

— Ждем-с, — процедил сквозь зубы Карелла.

Блейни говорил о Мобильном подразделении по борьбе с преступностью, которое в других городах сокращенно называлось ОПБП. Без получения их санкции даже медэксперт не имел права трогать что-либо на месте преступления. И Монро счел вопрос Блейни еще одним упреком в неправомерности своих действий. А все из-за того, что он снял этот чертов путевой лист с ветрового стекла. Впрочем, ему никогда не нравился этот Блейни, так что хрен с ним.

— Почему бы не покалякать за чашечкой кофе? — предложил Блейни.

Не дожидаясь остальных, он зашагал к круглосуточному кафе на противоположной стороне улицы. В здешнем районе жили преимущественно чернокожие, и забегаловка торговала еще и в розницу, потому что все магазины здесь в три часа ночи были еще закрыты. Кафе было единственным ярко освещенным местом на улице; впрочем, в некоторых окнах домов над запертыми пока лавками начал зажигаться свет.

Зеваки на тротуаре расступились, пропуская Блейни, точно он был чиновник высокого ранга, прибывший навести порядок в Багдаде. Карелла и Мейер последовали за ним. Моноган и Монро еще какое-то время топтались возле такси, поблизости стояли и чесали в затылке еще три-четыре рядовых копа. И тут Монро быстрым и незаметным жестом зашвырнул путевой лист в окно, на переднее пассажирское сиденье.

В кафе, куда вошел Блейни в сопровождении двух детективов, находилось примерно с полдюжины завсегдатаев. В одной из кабинок приютилась парочка чернокожих — девушка в пурпурном шелковом платье и босоножках на высоченных каблуках, мужчина — в бежевом льняном пиджаке с непомерно большими лацканами. И Карелла, и Мейер одновременно пришли к выводу, что это сутенер и его шлюха. Шаблонный и не слишком справедливый подход с их стороны, поскольку эти двое вполне могли оказаться счастливой семейной парой, заскочившей в кафе после поздней вечеринки. Все посетители, сидевшие на высоких табуретах у стойки, тоже были чернокожими. Как и бармен, маячивший за этой стойкой. И все тотчас поняли, что сюда к ним явился сам его величество Закон. А поскольку от Закона в этом районе бывали в основном одни неприятности, все тут же дружно умолкли. И продолжали молчать, пока трое мужчин усаживались на табуреты за стойкой и заказывали кофе.

— Ну, что новенького, как жизнь? — спросил детективов Блейни.

— Замечательно, — буркнул в ответ Карелла. Он заступил на дежурство в полночь, и ночь, судя по всему, предстояла тяжелая и долгая.

Бармен подал кофе.

Лысый, пузатенький и голубоглазый Мейер придвинул к себе чашку и улыбнулся бармену:

— Как дела?

— Нормально, — устало ответил тот.

— Когда заступил на работу?

— В двенадцать.

— Знаешь, я тоже, — вздохнул Мейер. — Где был час или около того назад, здесь?

— Так точно, сэр, здесь.

— Видел, что произошло на той стороне улицы?

— Нет, сэр.

— Выстрел слышал?

— Нет, сэр.

— Видел, как кто-то подходит к такси?

— Нет, сэр.

— Или вылезает из машины?

— Да мне и здесь дел хватает, — ответил бармен.

— Тебя как звать-то? — осведомился Мейер.

— А вам зачем? При чем здесь мое имя и то, что там случилось?

— Да ни при чем. Просто я должен знать, вот и все.

— Дивен Браун, — нехотя ответил бармен.

— А у нас в Восемьдесят седьмом служит детектив Артур Браун, — заметил Мейер, не переставая улыбаться.

— Правда? — равнодушно бросил бармен Браун.

— А вот и мобильные прибыли, — сообщил Карелла.

Трое мужчин торопливо допили кофе и поспешили на улицу.

Главным в команде был детектив по имени Чарли…

— Это вместо Чарлза, — пояснил он.

Чарли Эпворт. Он не стал спрашивать, трогал ли кто-нибудь что-то на месте преступления, а Монро, естественно, промолчал о путевом листе. Члены команды мобильного подразделения подошли к такси, оглядели его и мостовую вокруг, начали снимать отпечатки, щедро посыпая детали такси специальным порошком, волокна ткани и волоски собирали пылесосом. На приборной доске такси виднелась черная подставка с тремя миниатюрными американскими флажками. В пластиковом зажиме на перегородке торчала розовая карточка — лицензия на право вождения такси. На нем снимок, справа от него имя — Халид Аслам. Было уже почти четыре, когда наконец Чарли Эпворт заявил, что можно приступать к осмотру тела.

Блэйни работал быстро и обстоятельно. Заметив, что в морге следует провести более тщательную экспертизу со вскрытием, он назвал причину смерти: ранение в голову.

«Тоже мне, удивил», — подумал Монро, но вслух говорить этого не стал и сообщил обступившим его со всех сторон детективам, что к концу дня они получат предварительное заключение. Эпворт обещал нечто аналогичное, один из членов мобильной команды взялся отогнать такси в гараж полиции, где машина будет храниться как вещественное доказательство. «Скорая помощь» увезла покойника. Рядовые копы сняли желтые заградительные ленточки и посоветовали зевакам разойтись по домам. «Все равно, ребята, глазеть тут больше не на что».

У Мейера с Кареллой оставалось до конца дежурства еще четыре часа.

— Халид Аслам, Халид Аслам… — пробормотал мужчина за компьютером. — Должно быть, мусульманин, ты как думаешь?

Офисы выдачи водительских прав и лицензий на такси и заказные лимузины занимали две большие комнаты на восьмом этаже старого кирпичного здания на Эмори-стрит. Практически в самом центре города. В пять утра там находились на дежурстве только двое, у стола в другом конце комнаты сидела еще и женщина. Посетителей ни души. Наверное, потому помещение выглядело мрачным и неуютным.

— Да теперь, почитай, чуть ли не все водилы мусульмане, — отозвался мужчина. Звали его Лу Фодерман, и было ему, по прикидкам Мейера, лет шестьдесят пять. Пенсионный возраст.

— Халид Аслам, Халид Аслам… — повторил мужчина и продолжил поиск. — Вот уж имена у людей попадаются! А знаете, сколько всего у нас в городе водителей желтых такси, что работают по лицензии? — спросил он, не отрываясь от созерцания экрана компьютера. — Сорок две тысячи. — Тут он многозначительно кивнул. — Халид Аслам… Где же ты прячешься, а, Халид Аслам?.. Девяносто процентов из них иммигранты. Семьдесят процентов из Индии, Пакистана и Бангладеш. Держу пари, ваш мистер Аслам — уроженец как раз одной из этих стран. Что скажете? Сколько ставите?

Карелла взглянул на настенные часы. Пять минут шестого.

— Вот когда я сам работал таксистом, — продолжал бормотать Фодерман, — а было это давненько, можно сказать, еще во времена Римской империи, таксистами по большей части работали евреи, ирландцы или итальянцы. Нет, парочка евреев у нас до сих пор имеется, но теперь это выходцы из Израиля или России. Сегодня садишься в такси, а водила говорит на фарси по мобильнику с таким же, как он, парнем. И первое, что приходит в голову: они организуют террористический акт. Не удивлюсь, если мистер Аслам как раз говорил по мобильнику с одним из своих приятелей, клиент не выдержал и пристрелил его просто потому, что не мог больше это вынести. Вы вроде бы говорили, его пристрелили, верно?

— Да, он был застрелен, — кивнул Мейер. И тоже посмотрел на настенные часы.

— А все потому, что болтал по телефону. Готов побиться об заклад, — заметил Фодерман. — Эти верблюжатники вообразили, что такси — будка телефона-автомата для частных разговоров, на пассажира им плевать. А стоит попросить их прекратить болтовню, они воспринимают это как оскорбление. У нас здесь столько жалоб на водил, которые только и знают, что чесать языком по телефону… как ни на что другое. Ну, может, еще на включенное радио. Поймают какую-нибудь тягомотную музыку Среднего Востока, ситары, или как они там называются. Пассажиры, они ведь хотят поговорить по душам, а водила всю дорогу или слушает радио, или треплется по телефону. Попросишь его, допустим, маленько приглушить звук радио, а он так на тебя посмотрит, того гляди пришьет. Это еще что… Кое-кто из них даже носит тюрбаны. И еще они прячут в ботинках маленькие кинжалы. Сикхи, так они себя называют. «Все сингхи — это сикхи, — процитировал Фодерман, — но не все сикхи сингхи» — так они говорят. Сингх — это у них фамилия такая. Или имя… короче, точно не помню. Может, наоборот? «Все сикхи Сингхи». Может, так? Халид Аслам, так вот он у нас где… Ну и что вы хотите о нем знать?

Подобно тысячам других таксистов-мусульман, Халид Аслам родился в Бангладеш. Двенадцать лет назад переехал в Америку вместе с женой и ребенком. Тогда ребенок был всего один, теперь, согласно компьютерным данным, он являлся отцом троих детей и проживал с семьей по адресу: Локуст-авеню, 3712, что в Маджесте. Этот район некогда считался чисто еврейским, но теперь превратился в мусульманский.

Три недели назад Восточное побережье было переведено на летнее время. И солнце в то утро всходило без шести минут шесть. Утренний час пик на Маджеста-Бридж был уже в самом разгаре. За рулем сидел Мейер. Карелла вертел в руке револьвер.

— Отметил наличие антиарабских настроений? — спросил Мейер.

— Это у Фодермана, что ли?

— Ага. И знаешь, мысль о том, что какой-то еврей может рассуждать так же, меня беспокоит.

— Меня тоже, — буркнул Карелла.

— Да, но ты же не еврей.

Позади раздался громкий гудок.

— Чего это он? — удивился Мейер.

Карелла обернулся посмотреть.

— Какой-то грузовик. Видно, торопится.

— Вот что я тебе скажу, — не унимался Мейер. — Синяя звезда Давида на ветровом стекле того бедолаги, вот что меня по-настоящему беспокоит. И это при том, что Аслам мусульманин. Пуля в затылок и звезда Давида на ветровом стекле — мне это не нравится, честно тебе говорю.

Водитель грузовика дал еще один гудок.

Мейер опустил стекло и показал ему средний палец. Водитель грузовика снова нажал на клаксон, на этот раз гудок вышел особенно громким и долгим.

— Может, выписать ему штраф? — шутливо заметил Мейер.

— Думаю, что стоит, — ответил Карелла.

— А что, почему нет? Правила дорожного движения, раздел два двадцать один, глава два, параграф четыре. «Нарушение тишины».

— Потянет максимум на восемьсот семьдесят пять баксов, — кивнул Карелла и усмехнулся. Ему явно доставлял удовольствие этот разговор.

— Получит хороший урок. Будет знать, как изводить копов гудками, — заметил Мейер.

Водитель грузовика, ехавший сзади, продолжал жать на клаксон.

— Сколько же злобы и ненависти в этом городе, — тихо пробормотал Мейер. — Слишком много ненависти.

Шалах Аслам открыла им только после того, как они продемонстрировали свои жетоны и удостоверения личности, поднесли к щели в двери, которая оставалась заперта на цепочку. На женщине был голубой шерстяной халат, накинутый поверх длинной белой хлопковой ночной рубашки. На бледном ее лице читались тревога и недоумение. Было всего шесть тридцать утра, и появление двух детективов в штатском на пороге дома в столь ранний час могло означать одно — случилось несчастье.

На свете не существует сколько-нибудь дипломатичных способов сообщить женщине, что муж ее убит.

Стоя в холле, пропитавшемся запахами из кухни, Карелла сказал Шалах, что убит ее муж и что они будут крайне признательны, если она согласится ответить на несколько вопросов. Это поможет выяснить, чьих рук дело. Она пригласила их войти. В квартире стояла полная тишина. В отличие от предыдущей ночи день выдался на удивление холодным для середины мая. И по жилищу Аслама гуляли сквозняки.

Они прошли за ней на кухню, а уже оттуда — в маленькую гостиную, где детективы уселись на диван с цветной обивкой — такие, видимо, изготавливали где-нибудь в горах Северной Каролины. И голубой халат, что был на Шалах Аслам, судя по всему, приобрели в «Гэп».[27] Зато на камине красовались часы в форме минарета, вход в соседнюю комнату был отделен занавесью из разноцветных бусин, в воздухе витал аромат незнакомых блюд, а через открытые окна снизу, с улицы, доносились слова на каком-то странном и тоже незнакомом языке. Впечатление было такое, словно они оказались где-нибудь в центре Дакара.

— Дети еще спят, — сказала Шалах. — Беназиру всего шесть месяцев. А девочки, они выходят в восемь пятнадцать, как раз к школьному автобусу. Обычно я поднимаю их в семь.

Она еще не плакала. Бледное узкое лицо казалось спокойным, а взгляд темно-карих глаз — каким-то пустым. Реакция на страшное известие еще не наступила.

— Да, Халид боялся, что такое может произойти, — вздохнула она. — С одиннадцатого сентября. Поэтому и понавесил американских флажков в такси. Чтоб пассажиры знали — он американец. Гражданство получил пять лет назад. Он такой же американец, как и вы. Как все мы.

Пока они решили не говорить ей о синей звезде Давида на ветровом стекле.

— А знаете, в башнях-близнецах погибло несколько человек из Бангладеш, — продолжала женщина. — Так что мы тоже пострадали. Мы мусульмане, но это не значит, что мы террористы. Террористами в тех самолетах были парни из Саудовской Аравии. Никого из Бангладеш там не было.

— Миссис Аслам, вот вы сказали, он боялся… Не могли бы уточнить, чего или кого именно?

— Того, что случилось с другими таксистами из «Ригал».

— «Ригал»?

— Так называется компания, где он работает. В день вступления американских войск в Афганистан одну машину из фирмы «Ригал такси» подожгли на Риверхед. А вторую, припаркованную в Калмс-Пойнт, разнесли вдребезги в день вторжения в Ирак. Вот он и боялся, что и с ним может случиться подобное.

— Но ведь он не получал конкретных угроз, верно? Или же…

— Нет.

— К примеру, ему угрожали насилием?

— Нет. Но он все равно боялся. Несколько раз в его такси бросали камни. Он даже говорил, что хочет купить еще один американский флажок и повесить так, чтоб закрывал фото и фамилию на водительской лицензии. А когда пассажиры спрашивают, уж не араб ли он, он всегда отвечает, что родом из Бангладеш.

Она все еще думала и говорила о нем в настоящем времени. До нее еще не дошло.

— Большинство людей даже не знают, где находится Бангладеш. А вы знаете, где Бангладеш? — обратилась она к Мейеру.

— Нет, мэм, не знаю, — честно признался тот.

— А вы? — спросила она Кареллу.

— Нет, — ответил он.

— Зато они знали, что надо пристрелить моего мужа только потому, что он из Бангладеш, — пробормотала женщина и зарыдала.

Детективы сидели напротив, неуклюже пристроившись на самом краешке дивана, и молчали.

— Извините, — прошептала она.

Достала из кармана халата крошечный, обвязанный крючком платочек и вытерла глаза.

— Халид, он был так осторожен… Никогда не сажал в машину парней в лыжных шапочках. — Теперь она вытирала щеки. — А если хотел подремать чуток, всегда останавливался только или у круглосуточной заправки, или рядом с полицейским участком. Никогда не брал тех, кто казался ему подозрительным. А вот на цвет кожи ему было плевать. Если человек выглядел подозрительно, то хоть белый он, хоть черный, Халид никогда его не брал. Деньги прятал в ботинке, или под пепельницей, или же в кармашке, что в двери, рядом с водительским местом. В кошельке держал всего несколько долларов. Он был очень острожен.

Мейер решил перейти ближе к делу.

— А каких-нибудь евреев ваш муж знал? — спросил он.

— Нет. А почему вы спрашиваете?

— Мама? — раздался детский голосок.

В дверях стояла маленькая девочка — лет шести-семи — в белой ночной рубашке. На удивленном личике огромные круглые темные глаза. За последние лет семь Мейер видел такие глаза по телевизору, наверное, тысячу раз. Волосы прямые, темные. Теперь малышка слегка нахмурилась. Она явно недоумевала, что делают эти странные люди у них в гостиной в семь часов утра.

— А где папа? — спросила она.

— Папа на работе, — ответила Шалах. Подхватила дочурку и посадила на колени. — Поздоровайся с этими славными дядями.

— Привет, — улыбнулась девчушка.

— Это Сабин, — вздохнула Шалах. — Сабин у нас учится в первом классе, правда, милая?

— Угу.

— Привет, Сабин, — попытался улыбнуться Мейер.

— Привет, — повторила девочка.

— Вот что, милая, поди почитай какую-нибудь книжку, ладно? — попросила Шалах. — Мне тут надо кое-что закончить.

— Мне в школу пора.

— Знаю, дорогая. Подожди несколько минут.

Сабин окинула детективов долгим пристальным взглядом, вышла из комнаты и притворила за собой дверь.

— Моего мужа убил еврей, да? — спросила Шалах.

— Мы пока не знаем, — ответил Карелла.

— Тогда зачем спрашивали, знаком ли он с евреями?

— Потому что есть такая версия: убийство совершено на почве национальной неприязни, — ответил Мейер.

— Но мой муж не палестинец, — заметила Шалах. — Зачем понадобилось еврею убивать его?

— Мы пока ничего точно не знаем…

— Не знаете, но, наверное, подозреваете кого-то, верно? Что убийца еврей. Иначе зачем бы стали задавать такой вопрос? Бангладеш расположена в Бенгальском заливе, неподалеку от Индии. И очень далеко от Израиля. Тогда почему именно еврей…

— Вот что, мэм, — решительно начал Мейер, — на ветровом стекле у него была нарисована звезда Давида.

Все дружно умолкли, повисла пауза.

— Так, значит, это был еврей. — Шалах вздохнула. И замолчала. Наверное, секунд на двадцать. А потом произнесла: — Грязные ублюдки.

— Не надо было ей говорить, — пробормотал Мейер.

— Все равно в газетах напечатают, — заметил Карелла. — Наверняка эта новость будет завтра на первых полосах всех «желтых» газет.

Было десять минут восьмого, и они снова ехали по мосту. Туда, где на углу Эйбингдон и Хейл располагался гараж фирмы «Ригал такси». Движение на выезде стало еще более интенсивным. Немного потеплело, но все равно для майского дня было еще прохладно. Зима в этом году выдалась худшая из всех, что помнил Карелла. Холода начались еще в октябре, и он постоянно мерз. А всякий раз, когда становилось немного теплее, начинался снег, или дождь, или мерзкая слякоть, или еще какая гадость, способная напрочь испортить человеку настроение. Словом, то была самая паршивая из зим, что довелось пережить Карелле.

— Что? — спросил Мейер.

— Ничего.

— Ты чего-то хмурый.

Карелла кивнул.

— Думаешь, когда она скажет детям? — спросил Мейер.

— Думаю, она допустила ошибку, сказав, что он на работе. Все равно рано или поздно придется открыть правду.

— Ей будет трудно это сделать.

— Вряд ли она отправит детей в школу сегодня. Как думаешь?

— Не знаю.

— Во всех газетах напечатают, — повторил Карелла.

— Не знаю, что бы я сам делал в такой ситуации.

— Когда убили отца, я сказал своим ребятишкам в тот же день, — заметил Карелла.

— Ну, твои-то были постарше.

— Ненамного.

Какое-то время оба молчали.

— Они очень его любили, — произнес после паузы Карелла. Мейер почему-то подумал, что тот говорит о себе.

Наступало в этом городе время, когда поймать такси просто невозможно. С часа пятнадцати до четырех дня можно стоять где-нибудь на углу, отчаянно махать рукой каждой пролетающей мимо желтой машине — и все без толку. В эти сорок пять минут каждый таксист спешит в гараж, сдать путевой лист и договориться о расписании на следующий день. То же самое с копами. Так называемая вечерняя смена начиналась в четыре дня и заканчивалась в полночь. Для персонажей с криминальными наклонностями то был самый подходящий момент обтяпывать свои черные делишки, поскольку в полицейских участках в это время царила неразбериха.

Неразбериха царила и в гараже таксомоторной фирмы «Ригал», когда в семь тридцать утра туда подъехали Мейер с Кареллой. Одни машины заезжали в огромные ворота, другие выезжали из них. Помощники управляющего договаривались о распределении смен на завтра, диспетчеры выдавали наряды и рассылали только что заправленные такси по адресам. То было самое хлопотливое время суток, несравнимое даже с «театральным», когда люди на улицах ловили такси, чтоб поспеть к началу спектакля. И никому не было дела до двух полицейских, занятых расследованием убийства.

Карелла и Мейер терпеливо ждали.

Их смена должна была закончиться — так, сколько сейчас? — через десять минут. И оба они чертовски устали, чувствовали себя вконец вымотанными, но все равно терпеливо ждали, потому что произошло убийство и Карелла стал первым, кто принял это сообщение по телефону. Было уже двенадцать минут девятого, когда менеджер, мужчина по имени Деннис Райан, смог наконец поговорить с ними. В каждом движении высокого рыжеволосого человека лет под сорок сквозило нетерпение. Даже сейчас, когда почти все такси отправились на выезд, он нетерпеливо кивал, пока детективы рассказывали ему о том, что случилось с Халидом Асламом.

— Так где теперь моя машина? — осведомился Райан.

— В полицейском гараже на Кортни, — ответил Мейер.

— Когда я смогу получить ее назад? Ведь такси — это все равно что бабки на колесах.

— Да, но в ней убит человек, — заметил Карелла.

— Когда я увидел, что Хал не появился утром…

Надо же, «Хал», подумал Карелла. Янки-Дудль Денди.

— …решил, что он остановился ради этой своей дурацкой молитвы.

Детективы разом взглянули на него.

— Им положено молиться по пять раз на дню, можете себе представить? Целых пять раз! На восходе солнца, утром, днем, на закате и перед тем, как улягутся спать. Пять раз, черт побери! Ну и еще пару раз по собственному выбору, если считают себя истинно верующими. Нет, большинство осознают, что пришли сюда работать, понимают, что нельзя по пять раз на дню плюхаться на коврик на тротуаре. Кое-кто заглядывает в мечеть по окончании смены — это для дневной молитвы. Другие молятся лишь один раз, перед приездом на работу, ну и еще вечером, если вернулись домой вовремя. А потом перед сном, это уж обязательно. Могу вам рассказать об этих людях и их повадках буквально все, ведь у нас их тут пруд пруди, вы уж поверьте.

— А каким работником был Аслам? — спросил Карелла.

— Ну, на жизнь ему хватало.

— В смысле?

— В смысле, что должен был платить за аренду машины по восемьдесят два бакса в день. В среднем водитель зарабатывает еще стольник сверху, это с учетом платы за проезд и чаевых. Бензин идет за его счет, набегает где-то пятнадцать-шестнадцать баксов за смену. Так что домой он привозит баксов семьдесят пять-восемьдесят чистыми. И это после восьмичасовой смены. Не так уж и плохо, верно?

— В год выходит тысяч двадцать, — быстро подсчитал в уме Мейер.

— Двадцать-двадцать пять. Так что очень даже ничего, — усмехнулся Райан.

— А с другими водителями он ладил? — спросил Карелла.

— Еще бы ему не ладить. Ведь тут почти все арабы. Аж в глазах черно.

— А с водителями, которые не арабы? С ними он ладил?

— При чем тут не арабы? Зачем спрашиваете? Думаете, его пришил один из наших водителей?

— Он ссорился когда-нибудь с другими водителями?

— Нет, не думаю.

— Может, вы слышали, как он ругался с кем-то?

— Да откуда мне знать, черт побери, ругаются они или нет? Болбочут что-то на своем бангла, урду, синди, фарси, разве разберешь. На мой слух, так все одинаково. И всегда кажется, будто они спорят. Даже когда скалятся во весь рот.

— А водители-евреи у вас есть? — спросил Мейер.

— Когда это было! — воскликнул Райан. — Сроду не видел у нас в «Ригал» ни одного еврея.

— Ну, может, люди, симпатизирующие еврейству?

— В смысле? — спросил Райан.

— К примеру, может, кто-то выражал сочувствие Израилю и все такое?

— Здесь, у нас? Шутите!

— А вы слышали, чтобы Аслам говорил что-то против Израиля? Или еврейского народа?

— Нет. Почему спрашиваете? Его что, еврей убил?

— Когда он последний раз заступил на работу?

— Ну, в ночную смену у нас обычно выезжают немного загодя, где-то в одиннадцать тридцать-одиннадцать сорок пять. И возвращаются в районе семи утра. Так что и он, должно быть, выехал как обычно. А что? В какое время его убили?

— Примерно в два-два тридцать ночи.

— Где?

— На углу Эйнсли и Двенадцатой.

— Довольно далеко отсюда, — пробормотал Райан. — Думаете, какой-нибудь ниггер?

— Мы еще не знаем, кто это сделал, белый, черный или серо-буро-малиновый, ясно вам? — отрезал Карелла и посмотрел Райану прямо в глаза.

«Да пошел бы ты куда подальше!» — подумал про себя Райан, но вслух, конечно, говорить этого не стал. Лишь пробормотал:

— Желаю удачи в расследовании. — Причем произнес это со злобой, будто насылал на детективов проклятие.

Мейер и Карелла отправились в участок печатать предварительное заключение по делу. Домой они выехали только без четверти девять. Дневная смена началась полчаса назад.

Детективы Артур Браун и Бен Клинг представляли собой парочку на загляденье, просто Пат и Паташон.

Большой, грузный, темноволосый и смуглый, в тон своей фамилии, Браун всегда почему-то казался сердитым, даже когда и не думал злиться. Одного его хмурого взгляда было достаточно, чтоб нарушитель закона тут же начал искать сочувствие и понимание у Клинга. Тот был на несколько дюймов ниже напарника — да что там говорить, все были на несколько дюймов ниже Брауна, — светловолосый, с золотисто-зелеными глазами и простовато-добродушной физиономией. Клинг напоминал сельского парнишку, явившегося в город прямо с полей, где трудился с рассвета до заката. Добрый полицейский — злой полицейский, это как раз о Клинге и Брауне.

Именно Браун в пятницу в 10.27 утра принял звонок из отдела баллистической экспертизы.

— Вы ведете дело об убийстве таксиста? — спросил его мужской голос.

Браун немедленно узнал голос. Это был его брат.

— Я в курсе дела, — ответил он.

— Это Карлайл из баллистики. Мы работаем с вещдоком, пулей, которую извлек и прислал нам медэксперт. Так вы запишете и передадите тому, кто ведет это дело?

— Говорите. — Браун придвинул к себе блокнот.

— Славная чистенькая такая пуля, никаких деформаций, должно быть, застряла в мозговом веществе. Правда, в отчете медэксперта не сказано, откуда именно он ее изъял. Но это не важно. И мы прежде всего бра… — Он тоже узнал Брауна по голосу. — Сравнили отпечаток поверхности пули с имеющимися у нас в картотеке образчиками. Ну и как только обнаружили аналог, исследовали пулю, изъятую из тела, под микроскопом. И рядом поместили самый лучший из имеющихся у нас образчиков. Производство пули или патрона неизвестного нам происхождения обычно определяется при исследовании желобков на пуле и по направлению правой или левой резьбы… Впрочем, вас эти подробности, наверное, не интересуют?

Браун слышал это прежде десятки тысяч раз.

— Короче говоря, — продолжал Карлайл, — имеющаяся у нас пуля выстрелена из револьвера марки «Кольт» тридцать восьмого калибра. Именно поэтому в машине не удалось обнаружить стреляной гильзы — преступник пользовался револьвером. В городе, по самым скромным подсчетам, имеется сто тысяч незарегистрированных «кольтов» тридцать восьмого калибра. Так что шансы найти эту пушку приблизительно один к восьмидесяти. Вот, собственно, и все.

— Спасибо, — пробормотал Браун. — Я передам.

— Видел сегодняшние газеты? — спросил Карлайл.

— Еще нет.

— История попала на первые полосы. Излагают события так, словно израильская армия наводнила Маджесту танками, и все с целью пришить одного паршивого араба. А правда, что на стекле у него была нарисована звезда Давида?

— Именно в таком виде и нашли машину наши.

— Могут быть неприятности, брат, — вздохнул Карлайл.

Но он не знал и половины того, что уже было известно сыщикам.

Пока Карелла и Мейер спали мертвым сном, точно медведи в берлогах, Клинг с Брауном читали их предварительное заключение. Они особо отметили тот факт, что вдова погибшего назвала любимую мечеть Аслама — Маджид Хазрат-и-Шабаз. Ровно в одиннадцать утра детективы выехали по указанному адресу.

Если хотя бы один из них ожидал увидеть сверкающие белые минареты, арки и купола, он глубоко заблуждался. В городе насчитывалось свыше сотни мечетей, но лишь несколько из них строились изначально как мечети и отвечали традиционному облику. Остальные превращались в места поклонения и отправления религиозных надобностей из частных домов, складов, магазинов, лавок, больших квартир и прочих помещений. Ведь зданию, объявляющему себя мечетью, предъявлялось всего три требования: чтобы мужчины и женщины могли молиться раздельно, внутри помещения не было изображения одушевленных существ и была установлена квибла — специальное место для молитвы, ориентированное на Мекку.

Едва они вышли из неприметного седана без полицейских номеров и мигалки, как начал накрапывать дождь. Вышли и направились к желтому кирпичному зданию на углу Лоуэлл и Фрэнкс, где некогда находился супермаркет. Только теперь вместо витрин с зеркальными стеклами там были окна, закрытые металлическими ставнями. Стены желтого кирпича и зеленые ставни были изрисованы граффити. Над входом висела вывеска, где черным по белому была выведена витиеватыми буквами надпись от руки с названием мечети: «Маджид Хазрат-и-Шабаз». На тротуаре среди молодых людей в спортивных куртках и бейсболках, повернутых козырьком назад, стояли мужчины в просторных белых одеяниях и шапочках для молитв с ручной вышивкой, на других красовались строгие деловые костюмы и темные шляпы без полей с плоским верхом. Пятница считалась для мусульман началом священного дня отдохновения, самые правоверные непременно должны были отметить это молитвой.

По другую сторону здания детективы увидели еще один вход, через него в мечеть проходили женщины.

— Моя мать знает одну такую мусульманку из Даймондбека, — сказал Браун. — Она ходит в тамошнюю мечеть. Среди мусульман, видишь ли, очень много чернокожих…

— Знаю, — кивнул Клинг.

— Но там, куда она ходит молиться, нет никакого разделения. Мужчины и женщины молятся вместе, в одном зале. Правда, женщины сидят позади мужчин. И вот однажды в пятницу эта старуха-толстуха припозднилась, в зале уже было полным-полно мужчин. И тут они говорят, что для нее просто не осталось места. Но эта дамочка умеет держать удар! Знаешь, как она разоралась? Вопила что есть мочи: «Здесь у нас Америка! Я такая же честная и добрая мусульманка, как и все мужики, что собрались тут. Как же это получается? Выходит, для братьев наших место есть, а для меня нет?» Ну и тогда имам, это у них в мечети главный, вроде нашего проповедника, что ли, процитировал из ихнего писания, где говорилось, что по пятницам положено молиться только мужчинам, а женщинам — не обязательно. Так что мужчин придется пропустить первыми. Вот так. И тогда наша дамочка-толстушка цитирует ему в ответ по-мусульмански, что женщин положено уважать и почитать. И что она не допустит, чтобы с ней обращались таким непочтительным образом. Ну и, короче, ушла она из этой мечети и больше в нее ни ногой. С тех самых пор молится только дома. Это все правда, точно тебе говорю, — добавил Браун.

— Верю, — отозвался Клинг.

В эту пятницу главной темой проповеди имама стала гибель таксиста. Он говорил о нем сперва по-арабски, и, естественно, ни Клинг, ни Браун не поняли ни слова. Затем перешел на английский — возможно, только ради них двоих да еще для группы молодых людей, собравшихся в большом, продуваемом сквозняками помещении. Мужчины молились, стоя на коленях посреди зала. За полупрозрачной съемной перегородкой Браун с Клингом увидели небольшую группу женщин-мусульманок с прикрытыми платками лицами.

Имам сказал, что молится за то, чтобы беспорядки на Ближнем Востоке не перекинулись сюда, в этот город, и без того познавший много несчастий. И еще за то, чтобы ни в чем не повинным и трудолюбивым слугам Аллаха не пришлось заплатить жизнью за поступки чуждых им людей, склонных лишь к разрушению…

Детективы догадались, что речь идет об израильтянах.

Имам молился, чтобы звезда на ветровом стекле убитого таксиста не стала знаком нового насилия.

— Глупо печалиться о наших потерях, — завершил он свою речь, — поскольку на все воля Аллаха. Лишь трудясь на благо всех мусульман мира, сможем мы понять истинное свое предназначение в жизни.

Мужчины дружно склонились и прижались лбами к бетонному полу.

Женщины за перегородкой сделали то же самое.

Звали имама Мохамед Адхам Акбар.

— Нам хотелось бы знать, — начал Браун, — были у мистера Аслама враги или нет?

— Почему вы задаете такой вопрос именно мне? — спросил Акбар.

— Но он молился в вашей мечети, — поспешил заметить Клинг. — Вот мы и подумали, что вы можете знать.

— Но почему у него должны быть тут враги?

— Враги у мужчин бывают повсюду, — вставил Браун.

— Только не здесь, в доме, куда приходят молиться. Хотите знать, кто враг Аслама, взгляните на ветровое стекло его машины.

— Но мы должны рассматривать все версии, не только эту, — возразил Клинг.

— Звезда Давида на ветровом стекле, этим все сказано, — заметил Акбар и пожал плечами. — Его убил какой-то еврей. Это же очевидно.

— Допустим, какой-то еврей мог совершить убийство, — кивнул Клинг. — Однако…

— Мог, — повторил имам, и в голосе его звучала насмешка.

— Но пока мы его не поймаем, никто не знает наверняка, верно? — заметил Клинг.

Акбар окинул его пристальным взглядом, и, помолчав, произнес:

— Насколько мне известно, у убитого не было врагов.

Пока Карелла и Мейер просыпались после восьмичасового сна, каждый в своей квартире, на улицы города выкатили таксисты, готовые отработать вечернюю смену — с четырех дня до двенадцати ночи. А когда детективы уселись за поздний завтрак — оба любили хорошенько поесть — на улицы города начали выходить почтенные дамы и ловить такси, которые должны развозить их по домам. Это были женщины с красивыми прическами, сделанными в парикмахерских. Они только что пили чай в кафе, болтая с такими же, как они, стильными и ухоженными дамочками. Была среди них и еще одна женщина — она вышла из универмага, в каждой руке по пакету с покупками. Она взяла пакеты в одну руку, освобождая другую, чтобы остановить такси. Была среди них и еще одна женщина — она вышла из корейской парикмахерской, на ногах у нее были специальные бумажные сандалии, чтобы защитить только что сделанный педикюр. А вот эта женщина выбежала из кондитерской, прижимая к груди пакет со свежими багетами, и тоже взмахнула рукой, стремясь остановить машину. Около пяти вечера улицы города внезапно наводнялись богатыми и праздными женщинами, самыми красивыми в мире, и каждая из них была готова убить другую за перехваченное под самым носом такси.

То был настоящий час пик для городских таксистов. Минут десять спустя из офисных зданий начинали выходить мужчины и женщины, чей рабочий день начинался ровно в девять утра. Они тоже наводняли тротуары, жадно вдыхая теплый весенний воздух. Дождь прекратился, отмытые им мостовые и тротуары блестели, и пахло приятно и свежо. Долгая, смертельно надоевшая зима осталась позади.

И вновь на дороге «голосовали» машинистки и клерки, юристы и редакторы, агенты и продюсеры, экспортеры и воры… Да-да, ведь даже воры и другие преступники пользуются такси, хотя таксисты, лихо подкатывавшие к самому тротуару в погоне за клиентами, обычно избегали сажать людей ярко выраженной криминальной внешности. Ведь за аренду машины каждый таксист платил по восемьдесят два доллара в день. Пятнадцать-двадцать долларов уходило на заправку «железных коней», так что перед выездом на работу каждый из них был в минусе на целую сотню баксов. Время — деньги. А дома голодные рты, которые надо кормить. По большей части в этом городе таксистами работали мусульмане, чужие люди на этой земле.

Одного из них убили прошлой ночью.

И это только начало…

Салим Назир и его овдовевшая мать бежали из Афганистана в 1994 году, когда стало ясно, что «Талибан» вскоре захватит всю страну. Отец Салима, моджахед, погиб в сражении с русскими. Мать не хотела, чтобы на их головы пало проклятие «учеников Господних», как называли себя талибы, когда к власти придет новый режим.

Теперь Салиму было уже двадцать семь, а матери — пятьдесят пять. Три года назад оба получили американское гражданство, однако не одобряли того, что делает Америка с их родной страной, пусть даже талибы и творили там зло. По той же причине они не приветствовали политику Америки в отношении Ирака и действия США в ходе поисков несуществующего оружия массового поражения. (Салим называл это «оружием массового обмана».) Одним словом, Салиму категорически не нравилась каша, заваренная американцами у него на родине, но он редко распространялся о своих взглядах. Разве только наедине с другими мусульманами, проживающими, как и он с матерью, в Калмс-Пойнт, своеобразном гетто для выходцев из мусульманских стран.

Салим хорошо знал, что это такое — быть аутсайдером в стране, управляемой Джорджем Бушем, и это несмотря на то, что в речах своих президент неоднократно подчеркивал миролюбивый характер ислама. Салим был твердо убежден в истинности этого утверждения, однако сомневался, что мистер Буш искренне верит в то, что говорит.

В эту пятницу перед заходом солнца Салим остановил свое желтое такси у маленькой лавки на оживленной улице Маджеста. Здесь, в магазинчике Икрама Хасана, любой правоверный мусульманин мог приобрести напитки и продукты, называющиеся «халал», — иными словами, соответствующие всем требованиям, прописанным в Коране.

А в Коране утверждалось следующее: «Есть можно только то, над чем упоминалось имя Аллаха, если вы верите в Его откровения». Приемлемой для мусульманина пищей считалось молоко (от коров, овец, коз, верблюдов), мед, рыба, растения, не обладающие наркотическими свойствами, свежие или замороженные овощи, свежие или сушеные фрукты. А также плоды в скорлупе (арахис, кешью, фундук, грецкий орех) и зерно — пшеница, рис, ячмень и овес.

Существовало немало мелких и крупных животных, пригодных в пищу правоверным, однако их необходимо забивать в соответствии с исламским ритуалом. Икрам Хасан как раз готовился заколоть таким образом цыпленка, когда в лавку вошел его друг.

— Здравствуй, Салим, — приветствовал его хозяин лавки.

В Афганистане имеют хождение два основных языка, оба — с иранскими корнями, но пушту считается официальным. И друзья выучили его еще мальчишками, в Кандагаре, где жили и росли. И теперь они сразу перешли на пушту.

Салим переминался с ноги на ногу и вздыхал, пока Икрам колдовал над цыпленком. Он боялся опоздать на вечернюю молитву до захода солнца. И вот наконец Икрам взял очень острый нож и перерезал главные кровеносные сосуды, убедившись, что не перерубил при этом до конца горло птицы. Затем нараспев произнес:

— Бисмилах Аллах-у-акбар, — и завершил ритуальное умерщвление.

Потом друзья вымыли руки до запястий, ополоснули водой рот и ноздри, после чего умыли лицо, затем по очереди правую и левую руки — уже до локтя. После этого пришел черед омовения ног, сначала до щиколотки, сперва правая нога, затем левая. И вот, наконец, каждый коснулся мокрыми ладонями макушки, причем три пальца — второй, третий и четвертый — каждой ладони плотно прижаты друг к другу.

Салим в который уже раз посмотрел на часы. Мужчины надели маленькие шапочки с плоской тульей. Икрам запер лавку, и друзья зашагали к мечети, находившейся в четырех кварталах.

Солнце уже садилось. Было без десяти семь.

Вместе с другими молящимися Салим и Икрам повернулись лицом к Мекке, руки приподняты к ушам, и забормотали:

— Аллах акбар.

Что означало: «Аллах величайший из всех». Затем каждый поднес правую руку к нижней части груди, и они в унисон начали произносить молитву.

— Целиком отдаю себя на милость Тому, Кто создал небеса и землю. Истинно клянусь, что не верую и не признаю других богов. От всего сердца исходит моя молитва, готов пожертвовать всем, даже жизнью и смертью во имя Аллаха, Господина всех миров. Нет Ему равного нигде, и я слуга Его покорный, и во всем подчиняюсь Ему. Слава Тебе, о Аллах всемогущий, к Тебе возношу я молитву свою. Да благословенно будь Твое имя, превозношу я величие Твое, и мне некому служить, кроме Тебя.

Аудху биллахи минаш-шайтини-р-раджим…

«Ищу я спасения у Аллаха от проклятого дьявола».

Шесть часов спустя Салим Назир будет мертв.

В этом городе все спектакли и концерты заканчивались в одиннадцать-полдвенадцатого, кабаре закрывались в час-полчетвертого ночи. Ночные клубы работали до самого утра. Салим имел обыкновение заезжать в этот поздний час к приятелю, повару в кондитерской на Калвер-авеню, что находилась примерно в полутора милях от сверкающего огнями центра города. В кондитерскую он вошел в половине второго. Насладился там чашкой кофе и недолгой беседой с приятелем и минут через двадцать с ним распрощался. Перешел через улицу — он оставил машину на противоположной стороне — сел за руль и только собрался завести мотор, как вдруг почувствовал: кто-то сидит в темноте на заднем сиденье.

Испугавшись, он уже собрался спросить, какого черта делает здесь незнакомец, но сидевший сзади мужчина выстрелил. Пуля пробила пластиковую перегородку, а потом и череп Салима.

Двое патрульных полицейских, дежуривших в ту ночь в Мидтаун-Саут, сразу сообразили, что новое убийство аналогично произошедшему в городе накануне ночью. Убийца оставил тот же знак: звезду Давида на ветровом стекле, нанесенную синей краской из баллончика. Лейтенант полиции, которому они доложили после осмотра места происшествия, приказал оставаться там и обещал связаться с людьми из Восемьдесят седьмого участка, которые занимались вчерашним убийством. Примерно в два двадцать к полицейским, охранявшим место преступления, подъехали Карелла и Мейер.

Дежурный из участка в Мидтаун-Саут сообщил Карреле, что на месте происшествия уже побывали медэксперт и ребята из МПБП и уехали. Тело жертвы отправили в морг, а машину — в полицейский гараж: первое подлежало вскрытию, вторая — тщательному досмотру. Далее фараонам из Восемьдесят седьмого доложили, что уже проведен допрос повара из кондитерской, что находилась на противоположной стороне улицы, в ходе которого выяснилось, что погибший был другом этого самого повара и что незадолго до убийства он заскакивал к нему на чашку кофе. Звали погибшего Салим Назир, таксомоторная компания, в которой он работал, называлась «Сити транспорт». Они полагали, что расследованием дела должны заняться детективы из Восемьдесят седьмого участка. И что Карелла с Мейером проделают всю бумажную работу, а затем вышлют им копии. Карелла заверил, мол, так оно и будет.

— Мы говорили вам о синей звезде, верно? — спросил полицейский из Мидтауна.

— Да, сказали, — кивнул Мейер.

— Вот вам вещдок, пуля. — Полицейский протянул Мейеру запечатанный конверт. — Тут на ярлычке уже расписался один из МПБП, нужна и ваша роспись пониже. Похоже, в городе началось нечто вроде эпидемии, — добавил он после паузы.

— Или копирования почерка, — заметил Карелла.

— Как бы там ни было, желаю удачи, — сочувственно произнес второй полицейский из Мидтауна.

Карелла и Мейер двинулись через улицу к кондитерской.

Как и его погибший друг Салим, повар оказался из Афганистана и приехал в этот город семь лет назад. Он тут же вызвался показать детективам свою «зеленую карту», что заставило обоих заподозрить, уж не является ли он нелегалом с фальшивыми документами. Однако нацелены они были ловить более крупного зверя, а Аджмал Хан был готов им помочь.

На родном языке Аджмала его имя означало «симпатичный», «приятный на вид». Исходя из этого, нельзя было придумать более неподходящего имени мужчине, который рассказывал им о том, как услышал выстрел ровно через пять минут после того, как Салим допил кофе. Темные глаза чуть не вываливались из орбит от волнения, черные усы шевелились, кончик толстого бугристого носа непрестанно подергивался, как у кролика, словно он к чему-то принюхивался. Аджмал уверял, что выбежал из кафе в ту же секунду, как услышал выстрел, и увидел, как из такси Салима — автомобиль стоял через улицу — вылезает какой-то мужчина, со стороны водительского места, потом наклоняется над ветровым стеклом и в руке у него нечто, напоминающее банку. В тот момент Аджмал не понял, чем занимается тот человек. Зато теперь знал, что именно он и нарисовал еврейскую звезду на ветровом стекле такси.

— Вы могли бы описать этого человека? — спросил Карелла.

— Так именно этим он занимался? Рисовал звезду Давида на ветровом стекле, да?..

— Очевидно, — буркнул Мейер.

— Плохо. Ой как плохо! — удрученно покачал головой Аджмал.

Детективы были полностью с ним согласны. Плохо, хуже некуда. Ясно, что никакой это не маньяк, копирующий чужой почерк. Кто-то открыл охоту на таксистов-мусульман. Однако сыщики следовали обычной в таких случаях рутине. Задавали все вопросы, которые положено задавать при расследовании убийства.

Может, вам известно, были ли у него враги? Упоминал ли он об угрозах в свой адрес, говорил ли, что кто-то его преследует, был ли должен кому-то деньги, употреблял ли наркотики?..

Аджмал ответил, что его добрый друг Салим пользовался всеобщим уважением, все его любили. Словом, обычные в таких случаях слова, что говорят родственники и друзья жертвы. Был человеком спокойным, деликатным. Обладал прекрасным чувством юмора. Был заботлив и щедр. Был преданным другом и сыном. Аджмал просто не представлял, кому понадобилось убивать такого замечательного человека, каким был его добрый друг Салим Назир.

— Он всегда смеялся, такой веселый был и приветливый. Особенно с дамами…

— Что вы имеете в виду? — вскинулся Карелла.

— Ну, Салим… он был неравнодушен к женскому полу. Мусульманину закон позволяет иметь четыре жены, и обращаться с ними надо одинаково, чтобы не было обид. Ну, в смысле там чувств, секса, материальных отношений. Будь Салим богачом, уверен, он наслаждался бы обществом нескольких жен.

— А сколько жен у него было в реальности? — спросил Мейер.

— Да ни одной. Салим был холостяком. Жил с матерью.

— Вы знаете где?

— Конечно. Ведь мы были очень близкими друзьями. И я много раз бывал у него дома.

— Нельзя ли адресок?

— Есть и адрес, и номер телефона. А мать его зовут Гюлялай. В моей стране это слово означает «цветок».

— Так вы говорите, он был дамским угодником? — решил уточнить Карелла.

— Ну да. И женщины его любили.

— Не какая-то одна женщина? — не унимался Карелла.

— Ну, больше, чем одна.

— Может, он говорил, что какая-то из этих дам его ревнует?

— Да я понятия не имею, кто они такие, эти его дамочки. Салим, он был человек скрытный.

— И вы не знаете ни одной причины, по которой одна из его пассий захотела бы пристрелить его? — поинтересовался Карелла.

— Нет, не знаю.

— Но ведь он говорил, что встречается сразу с несколькими женщинами?

— Ну, в смысле разговора, да.

— То есть вы хотите сказать, его отношения с женщинами сводились к разговорам, так, что ли?

— Да нет, это в разговоре со мной он как-то намекнул, что встречается сразу с несколькими женщинами. Да… Поэтому я и сказал, что он был дамским угодником.

— А имен этих женщин он, случайно, не упоминал?

— Нет, не упоминал. И потом, я ведь уже говорил, сам видел, как из его такси выходит мужчина. Высокий такой.

— А может, то была очень высокая женщина?

— Нет, мужчина, точно вам говорю.

— Можете описать?

— Высокий. Широкоплечий. В черном плаще и черной шляпе. — Аджмал умолк, затем, после паузы, добавил: — Типа тех, что носят раввины.

Эти слова снова заставили вспомнить о звезде Давида на ветровом стекле. Два ветровых стекла с синей звездой. Ничего хорошего это не сулило.

Район был бедный и смешанный, здесь проживали белые, черные, латиноамериканцы. Этим людям хватало своих проблем, чтобы еще думать о двух убитых арабах. Сыновья или мужья многих здешних обитателей принимали участие в войне в Ираке. Многие, с кем говорили тем утром Карелла и Мейер, были, как принято выражаться, потенциальным «пушечным мясом». Их отправляли на войну чуть ли не со школьной скамьи. И многие из этих совсем еще молодых людей возвращались домой в цинковых гробах.

А ведь по телевизору никогда не показывали, как они там умирают. Все репортеры, побывавшие в войсках, давали примерно одну и ту же картинку: как продвигаются по пустыне вооруженные до зубов моторизованные части. И людям ни разу не показывали, как попадает между глаз солдату снайперская пуля, как хлещет кровь. Они ни разу не показывали артиллерийский обстрел, когда во все стороны разлетаются оторванные снарядами руки и ноги. Скорее можно увидеть, как убивают людей здесь, на улицах, нежели, как погибают молодые ребята в иракской войне. Просто удивительно: туда отправляют лучших репортеров, те не расстаются с камерами, и ни одного из солдат перед этими камерами не убивают. Может, они у них не заряжены, когда погибают эти молодые люди? Так что здешним обитателям было глубоко наплевать — несколькими убитыми арабами больше или меньше, какая разница?..

Чернокожая женщина объяснила детективам, что людям в этот час — сколько тогда было, два часа ночи? — положено спать, разве нет? Тогда к чему задавать дурацкие вопросы типа: слышали вы нечто похожее на выстрел этой ночью? Испанской наружности мужчина поведал, что по ночам здесь у них всегда слышна стрельба и никто больше уже не обращает на это внимания. Одна белая женщина рассказала, что как раз в это время поднялась с постели и пошла в туалет. И что-то такое вроде бы слышала, но подумала, это фейерверк.

В половине пятого утра Мейер и Карелла беседовали с чернокожим мужчиной, ветераном войны в Ираке. Он был слеп. Принял их в пижаме, купальном халате и очках с темными стеклами. К креслу была прислонена белая тросточка. Он помнил, как президент Буш произносил речь перед группой таких же, как он, ветеранов в госпитале. Сам пошел тогда на поправку, на глазах красовалась повязка. Он помнил, как Буш говорил слова, которые должны были понравиться простым солдатам. Нечто вроде: «Готов биться об заклад, ребята, эти иракские солдаты не обрадовались встрече с вами!» Сам он тогда подумал, что тоже не испытал особой радости от встречи с иракцами. «Я ослеп и до конца жизни слепым и останусь, как вам такой расклад, а, мистер президент?..»

— Я слышал выстрел, — заявил он детективам.

Звали его Трейвон Нельсон. Он работал мойщиком посуды в ресторане в центре города. Закрывались они в одиннадцать, но сам он обычно задерживался почти до часу ночи, затем садился на автобус номер 17 и домой добирался около двух. Он как раз вышел из автобуса и шел к дому, постукивая белой тросточкой по тротуару… некогда-то Трейвон мечтал стать знаменитым бейсболистом… как услышал выстрел, судя по всему, из пистолета или револьвера малого калибра. Затем услышал, как хлопнула дверца машины, а потом странный шипящий звук. И он никак не мог определить, что же это такое…

Баллончик с краской, подумал Мейер.

— Ну а потом кто-то закричал.

— Кричал на вас? — уточнил Карелла.

— Нет, сэр. Кричали на какую-то девушку или женщину.

— С чего это вы взяли?

— Ну, потому что он кричал: «Ты шлюха!» Ну а потом он, должно быть, ударил ее, потому как она так и взвыла и продолжала вопить…

— Ну а потом что? — нетерпеливо дернулся Мейер.

— Он убежал. И она убежала. Слышал, как стук ее каблучков затихает вдали. Она ходила на очень высоких каблуках. Знаете, когда вы слепы… — Его голос дрогнул. Глаз его за темными стеклами очков видно не было. — Это компенсируется обострением других органов чувств. Там был топот убегающего мужчины и стук высоких каблучков убегающей женщины. Такое, знаете ли, цоканье. — Он на секунду умолк. Видно, припоминал, на что похож стук высоких каблуков по тротуару. — А потом все затихло, — добавил он после паузы.

Долгие годы жизни в раздираемом войнами Афганистане оставили свои отметины на морщинистом лице матери Салима Гюлялай Назир. Даже ходила она сгорбившись, и оттого на вид ей никак нельзя было дать пятьдесят пять лет — она казалась старухой под семьдесят. Детективы не осмелились приходить к ней, предварительно не позвонив, и, прибыв в дом Назира субботним утром ровно в шесть, обнаружили, что там уже собралось несколько скорбящих родственников. Гюлялай хоть и была теперь американской гражданкой, по-английски почти не говорила. Переводчиком между нею и детективами вызвался поработать ее племянник. Пареньком лет шестнадцати ему довелось сражаться на стороне моджахедов против русских.

Гюлялай рассказала примерно то же, что они уже знали от повара в закусочной.

Сына ее любили и уважали все. Он был добр и заботлив. Был любящим сыном. Обладал прекрасным чувством юмора. Отзывчивый и щедрый, преданный друг. Гюлялай просто не представляла, кто осмелился поднять на него руку.

— Разве что еврей, — добавила она.

Племянник перевел.

— Какой еврей? — тут же насторожился Карелла.

— Тот, кто уже убил в городе одного таксиста-мусульманина, — перевел племянник.

Гюлялай стала заламывать руки и разразилась громкими рыданиями. Словно по команде вместе с ней запричитали и другие женщины. Племянник отвел детективов в сторонку.

Сказал, что имя у него турецкое, Осман, но здесь, в Америке, все называют его Оззи или Оз.

— Оз Кираз, — представился он.

Рукопожатие у него оказалось энергичным и крепким. То был крупный мужчина лет тридцати двух-тридцати трех, с вьющимися темными волосами, открытым лицом и честным взглядом больших карих глаз. Карелла вполне мог представить, как Оззи убивал русских солдат голыми руками. Не хотел бы он оказаться на их месте.

— Считаете, вам по силам поймать этого парня? — спросил Оз.

— Постараемся, — ответил Карелла.

— Или же снова старая песня?

— Какая песня, сэр? — с любопытством осведомился Мейер.

— Да будет вам. Каждому дураку ясно, что этим городом правят евреи. Если кузена убил еврей, шансы привлечь его к ответу равны нулю.

— Мы постараемся, чтобы этого не случилось, — пробормотал Карелла.

— Поживем — увидим, — буркнул в ответ Оз.

— Увидите, — кивнул Мейер.

Звонок от детектива Карлайла из отдела баллистической экспертизы поступил в субботу без четверти семь утра.

— С вами я говорил вчера? — осведомился он.

— Нет. Это Карелла.

— Вы работаете с этим арабским дерьмом?

— Да.

— Пушка та же, — сообщил Карлайл. — Это не означает, что стрелял тот самый парень. Возможно, курок спустил его брат, кузен или дядюшка. Но пуля выпущена из того же «кольта» тридцать восьмого калибра.

— Вот как?

— Вам что, недостаточно?

— Более чем достаточно, — ответил Карелла. — Спасибо, друг.

— Как-нибудь поставишь мне пиво, — усмехнулся Карлайл и повесил трубку.

Тем же утром, в восемь пятнадцать, когда Карелла и Мейер расспрашивали Брауна и Клинга о том, что произошло накануне ночью, в участок пожаловала симпатичная чернокожая женщина лет двадцати пяти. Представилась как Вэндалин Холмс и рассказала детективам, что вчера поздно вечером возвращалась домой от сестры, где сидела с ее дочуркой. Подошла к остановке автобуса номер 17 и вдруг увидела такси на противоположной стороне улицы. И мужчину. Одетый во все черное, он распылял на ветровое стекло краску из баллончика.

— Он заметил, что я на него смотрю, и указал на меня пальцем…

— Указал пальцем?

— Ну да, вот так, — ответила Вэндалин и показала, как именно мужчина указывал пальцем. — А потом вдруг как заорет: «Ты! Шлюха!» Я закричала от страха и бросилась бежать, а он — за мной.

— «Ты шлюха»?

— Нет, слова эти он произнес раздельно. Сперва «Ты!», а уже потом «Шлюха!».

— Вам знаком этот человек?

— Никогда прежде не видела.

— Но ведь он указывал на вас пальцем и почему-то обзывал шлюхой.

— Да. Короче, я побежала, он бросился за мной. Догнал и ухватил за воротник плаща. Представляете? За воротник! А потом толкнул и сбил с ног.

— Когда это произошло, мисс Холмс? — спросил Карелла.

— Около двух ночи. Вернее, в два с чем-то.

— Что было дальше?

— Он стал пинать меня. Когда я лежала на земле. Был просто в ярости. Я даже сперва подумала, он хочет меня изнасиловать. И тогда я закричала во весь голос, и он убежал.

— И что вы сделали потом? — спросил Браун.

— Вскочила и тоже бросилась бежать. Обратно, к сестре. Боялась, что этот тип вернется.

— А вы хорошо разглядели его?

— О да!

— Тогда опишите, — попросил Мейер.

— Весь в черном, как я уже говорила. Черная шляпа, черный плащ-дождевик. Все черное.

— А сам-то он черный или нет? — в нетерпении воскликнул Клинг.

— О нет. Это был белый мужчина.

— Лицо вам удалось разглядеть?

— Да.

— Опишите.

— Темные такие глаза. Страшно сердитые. Ужас, до чего сердитые были у него глаза.

— Борода? Усы?

— Нет, не было.

— Может, заметили шрамы или татуировку?

— Нет.

— Он вам что-нибудь говорил?

— Ну да, я ведь уже сказала. Обозвал шлюхой.

— А после?

— Нет. Ничего. Просто толкнул и стал пинать, когда я упала. Я подумала, не дай Бог, изнасилует. Испугалась просто до смерти.

Вэндалин замолчала. Детективы уловили ее замешательство.

— Да? — подбодрил ее Карелла. — Что-нибудь еще?

— Вы уж простите, что не пришла к вам сразу, прямо той ночью. Но очень уж испугалась, — вздохнула девушка. — Он был в ярости. Прямо вне себя от злости. И я боялась, что он вернется. Что будет преследовать меня, если побегу в полицию.

— Зато теперь вы здесь, — улыбнулся Карелла. — И мы страшно вам благодарны.

— Он ведь не станет мне мстить? — неуверенно поинтересовалась Вэндалин.

— Гарантирую, что не станет, — отозвался Карелла. — И вовсе не на вас он так рассердился.

Вэндалин кивнула. Однако, судя по всему, слова детектива не до конца ее убедили.

— Не беспокойтесь, с вами все будет в порядке, — уверил ее Браун. И проводил до двери в деревянной перегородке, что отделяла приемную участка от внешнего коридора.

Карелла меж тем уселся за стол и начал печатать отчет. Он все еще стучал на машинке, когда вошел Браун:

— Знаешь, который теперь час?

Карелла кивнул и продолжал печатать.

Было уже девять тридцать три утра, когда он наконец закончил с отчетом и положил его на стол Брауну.

— Ступай-ка домой, — посоветовал тот с хмурой миной.

Им и прежде доводилось расследовать серьезные дела, связанные с убийствами, и они по опыту знали, что в таких случаях расписание дежурств, вообще весь распорядок дня летели к чертям. Впрочем, на этот раз было одно новое обстоятельство…

Хотя нет. Года два-три назад в их районе тоже произошло убийство, вызвавшее нешуточные столкновения на расовой почве. Тогда они тоже почти не спали. И сейчас та же история, хоть и есть одно довольно существенное отличие. Застрелены два таксиста-мусульманина, по всей видимости, евреем. И убийца явно подчеркивал свою ответственность за оба убийства.

Мейер не помнил, приснилось ли ему или эта блестящая мысль осенила его до того, как он успел заснуть тем утром, часов в девять. Впрочем, не важно, что это было, сон или блестящая идея. Важно другое. Когда звонок будильника разбудил его ровно в три, он первым делом взял толстый фломастер и листок бумаги и изобразил на нем большую синюю звезду Давида.

А потом долго сидел, смотрел на звезду и размышлял над тем, смогут ли почерковеды-криминалисты сказать ему что-нибудь о человеке, нарисовавшем примерно такие же звезды с помощью баллончика с синей краской на ветровых стеклах двух желтых такси.

Ему не терпелось поскорее оказаться на работе.

Шесть часов сна — не так уж и плохо для переходного периода, как называли это оба детектива. Период можно было сравнить с декомпрессией, которую испытывает глубоководный ныряльщик, вынужденный подниматься на поверхность медленно и поэтапно. Они только что закончили вечернюю смену и сразу же заступили на ночную. Обычно перерыв между подобными сменами составлял несколько дней, но исключительность ситуации внесла свои коррективы. Сколь ни покажется странным, но оба детектива чувствовали себя бодрыми и отдохнувшими. А Мейер еще и жаждущим ринуться в бой.

— Прошлой ночью мне пришла в голову гениальная идея, — сказал он Карелле. — А может, то был просто сон. Вот, взгляни. — Он протянул напарнику нарисованную им звезду Давида.

— Так, — кивнул Карела. — И что с того?

— Я правша, — сказал Мейер. — А потому нарисовал здесь…

— Я тоже, — заметил Карелла.

— Я нарисовал сначала первый треугольник, — продолжил Мейер, — вот этот, где конец звезды глядит прямо на север… Звезда, как тебе известно, шестиконечная. И каждый кончик имеет символическое значение. Но какое именно, не знаю. Я не правоверный еврей.

— Сроду бы не догадался.

— А вот по-настоящему религиозные евреи знают, что означают эти концы.

— Ну и в чем же твоя гениальная идея?

— Я как раз и подошел к этому. Первый треугольник я начал рисовать с самого верха, провел черту вот так, до этой точки. — Мейер указал, до какой именно.

— А затем нарисовал нижнюю линию, справа налево…

— Потом еще одну… и получился первый треугольник.

— Ясно. — Карелла взял авторучку и нарисовал треугольник точно таким же образом.

— Затем я начал рисовать второй треугольник, с крайней западной точки, вот здесь, и справа налево. Получилась такая вот линия…

— А потом провел от нее линию вниз, к югу…

— Ну и, наконец, соединил, провел еще одну линию вверх, туда, откуда начал.

Карелла повторил то же самое.

— Все правильно, — сказал он. — Ты нарисовал ее именно таким образом.

— Да. Но оба мы с тобой правши.

— И что с того?

— Думаю, что левша сделал бы это по-другому.

— Ага… — кивнул Карелла.

— Считаю, нам надо позвонить экспертам-графологам и попросить их взглянуть на обе эти машины. Если звезды намалевал один и тот же парень, мы сможем узнать, правша он или левша.

— Знаешь, действительно хорошая идея, — пробормотал Карелла.

— Брось, ты так не думаешь.

— Думаю.

— По глазам вижу, что нет.

— Я сам это сделаю, — вызвался Карелла.

Он позвонил в управление, попросил соединить его с отделом графологии. Ему ответил детектив по фамилии Джексон. Он согласился, что между манерой письма правшей и левшей наблюдается существенная разница, даже в том случае, если орудием письма служит баллончик с краской. Карелла объяснил, что они расследуют двойное убийство… Услышал: «Никак тех арабов-таксистов, да?» — а затем спросил, смогут ли они выслать своего сотрудника в полицейский гараж, чтобы тот взглянул на рисунки на ветровых стеклах обеих машин. Джексон ответил, что придется подождать до завтрашнего утра, сегодня нет ни одного свободного человека.

— Не могли бы вы в таком случае соединить меня с лабораторией? — спросил Карелла.

Эксперт-криминалист сообщил, что произведен анализ соскоба краски с рисунков на ветровых стеклах. Краска соответствует лабораторным образцам продукта под названием «Реди-Спрей». Производится она в Милуоки, штат Висконсин, имеет самое широкое хождение и продается практически в каждой скобяной лавке и каждом супермаркете города. Карелла поблагодарил его и повесил трубку.

Он как раз пересказывал Мейеру все, что узнал, когда в отдел к ним заглянул раввин Ави Коэн.

— Думаю, что смогу помочь вам в расследовании этих последних убийств таксистов, — сказал раввин.

Карелла усадил его в кресло возле письменного стола.

— Если это возможно, — сказал раввин, — то хотел бы начать сначала.

Все правильно, подумал Мейер. Иначе какой бы из него был раввин?..

— А началось все в прошлом месяце, — продолжил раввин, — как раз перед еврейской Пасхой. Если мне не изменяет память, десятого апреля, во вторник.

Словно раввину когда-нибудь могла изменить память.

Этот молодой человек пришел к нему за поддержкой и наставлением. Помнит ли ребе семнадцатилетнюю девицу по имени Ребекка Шварц? Она ведь его прихожанка? Ну конечно, ребе Коэн прекрасно помнил эту девицу. Да и как забыть, если пять лет назад он лично совершал над ней обряд бармицва? Так в чем проблема?

Проблема заключалась в том, что молодой человек был влюблен в Ребекку. Но сам к иудейскому вероисповеданию не принадлежал. Кстати, он, раввин, понял это с первого взгляда, стоило увидеть оливковую кожу паренька, темные глаза, тяжелые веки. Очевидно, родители Ребекки запретили ей видеться с этим молодым человеком. Поэтому он и прибежал в тот день в синагогу попросить ребе поговорить с мистером Шварцем и убедить того изменить решение.

Так…

Далее раввин объяснил, что паства у него сугубо ортодоксальная. И что религиозные законы иудаизма строго запрещают браки между евреями и неевреями. И он стал подробно рассказывать юноше, почему этот запрет смешанных браков столь важен особенно сейчас, когда статистика неумолимо свидетельствует о сокращении численности американского еврейства именно благодаря участившимся смешанным бракам.

— Короче, — продолжал раввин Коэн, — я сказал ему, что страшно сожалею, но не могу обратиться к Сэмюэлу Шварцу с просьбой благословить отношения его дочери с юношей другой веры. И знаете, что он мне ответил?

— Что же? — спросил Карелла.

— «Спасибо за все и ничего!» И звучало это как угроза.

Карелла многозначительно кивнул. Мейер последовал его примеру.

— Ну а потом стали приходить сообщения по электронной почте, — вздохнул раввин. — Всего я получил их три. И в каждом одно и то же. «Смерть всем евреям». А вчера вечером, незадолго до захода солнца…

— А когда именно вы начали получать эти послания? — перебил его Мейер.

— На прошлой неделе. Все три пришли на прошлой неделе.

— И что же произошло вчера вечером? — спросил Карелла.

— Кто-то бросил в открытую дверь синагоги бутылку из-под виски с зажженным фитилем.

Детективы переглянулись и вновь не сговариваясь кивнули.

— И вы думаете, это тот самый паренек… который влюблен в Ребекку?..

— Да.

— Считаете, именно он посылал вам эти сообщения, а потом швырнул «коктейль Молотова»?..

— Да. Но это еще не все. Я думаю, именно он убил таксистов.

— Что-то я не понимаю, — протянул Карелла. — С чего это вдруг один мусульманин станет убивать других мус…

— Но он никакой не мусульманин! Разве я говорил, что он мусульманин?

— Вы сказали, что он человек другой веры и…

— Католик. Он католик.

Детективы вновь переглянулись.

— Так, давайте-ка разберемся, — вздохнул Карелла. — Вы считаете, что этот парнишка… Кстати, сколько ему?

— Восемнадцать. Ну, может, девятнадцать. Не больше.

— И вы считаете, он разозлился на вас из-за того, что вы отказались пойти к отцу Ребекки и замолвить за него словечко, так?

— Да, именно так.

— И тогда он начал посылать вам сообщения и пытался поджечь ваш храм…

— Именно.

— Мало того, он еще убил и тех таксистов-мусульман?

— Да.

— Но зачем ему это? Убивать мусульман, я имею в виду?

— Чтоб отомстить.

— Кому?

— Мне, конечно. И еще Сэмюэлу Шварцу. И Ребекке. Всему еврейскому населению города.

— Но при чем тут убийства этих двух…

— Маген Давид, — перебил его раввин.

— Звезда Давида, — перевел Мейер.

— Она была нарисована на ветровом стекле, — продолжил раввин. — Чтобы люди подумали: это евреи виновны в убийстве. Чтобы настроить все мусульманское население против евреев. И посеять между нами ненависть и рознь. А это приведет к новым убийствам. Вот зачем.

Детективы молчали, обдумывая услышанное.

— Скажите, а этот парнишка, случайно, не сообщил вам своего имени? — наконец подал голос Мейер.

Энтони Инверни заявил детективам, мол, он не хочет, чтобы его называли Тони.

— Словно я итальяшка какой-нибудь. — Он презрительно сморщился. — Мои дед с бабкой родились здесь, мои родители родились здесь, и я сестрой тоже, мы американцы. А стоит назвать меня Тони, и я автоматически превращаюсь в итальянца. Лично я смотрю на это так: итальянцы — люди, которые родились в Италии и живут в Италии, а те, кто родился здесь и живет здесь, уже американцы. И никакие мы не италоамериканцы. Потому как италоамериканцы — это люди, что приехали сюда из Италии и получили американское гражданство. Так что не надо называть меня Тони, о'кей?

Этот девятнадцатилетний паренек с кудрявыми черными волосами, оливкового цвета кожей и темно-карими глазами сидел на ступеньках своего дома на Мёрчент-стрит, что неподалеку от университета Рэмси. Обхватил руками колени, смотрел на закат и больше всего походил в эту минуту на библейского еврея из Древнего мира на пороге убогой глинобитной хижины. Однако раввин Коэн распознал в нем гоя с первой же секунды.

— Да кто здесь называет тебя Тони? — удивленно спросил Карелла.

— Вы хотели назвать. И я это почувствовал.

Называть подозреваемого просто по имени — излюбленный классический прием копов, но Карелла не собирался практиковать его сейчас. Он был согласен с ним в том, что все многочисленные американцы иностранного происхождения принадлежат единой великой нации и вправе подписаться под словами «Вместе мы выстоим». Но отца Кареллы тоже звали Энтони. И сам старик называл себя Тони.

— А как ты хочешь, чтобы мы тебя называли? — спросил он.

— Энтони. Довольно распространенное имя среди британцев. Знаете, я решил, как только закончу колледж, сменю фамилию на Винтерс. Энтони Винтерс. С таким именем, Энтони Винтерс, вполне можно стать премьер-министром Англии. Кстати, в переводе с итальянского «Инверни» как раз это и означает. «Винтерс».

— А в каком колледже ты учишься, Энтони? — продолжал расспрашивать паренька Карелла.

— Да здесь, неподалеку. — Он кивнул на виднеющиеся чуть поодаль башни. — В Рэмли.

— Небось учишься на премьер-министра? — улыбнулся Мейер.

— Нет, на писателя. Энтони Винтерс. Тоже неплохо звучит, для писателя.

— Просто здорово, — поддакнул Мейер. — Энтони Винтерс… — нараспев произнес он. — Отличное имя для писателя. С нетерпением будем ждать твоих книг.

— А пока что, — перебил его Карелла, — расскажи-ка нам о своем маленьком столкновении с раввином Коэном.

— Каком еще столкновении?

— Он считает, что грубо отшил тебя.

— Так и есть. Ну скажите, неужели он не мог сходить к папаше Бекки и замолвить за меня словечко? Я круглый отличник, внесен в список декана. Я что, пария какой-то? Вам известно, что означает это слово, «пария»?

Мейер счел это чисто риторическим вопросом.

— Я даже не католик, и уж тем более не пария, — закипая, продолжал Энтони. — Я ушел из церкви ровно в ту же минуту, как только понял, какую лапшу они вешают на уши людям. Неужели я должен верить в то, что дева, девственница, могла родить? Причем не кого-нибудь, а сына Божьего? Напоминает древнегреческие сказки, вам не кажется? Все их боги постоянно вмешивались в дела людей. Господи, ну и мутота!

— Так, значит, ты сильно на него обиделся? — не отставал Карелла.

— Достаточно. Но видели бы вы Бекки! Когда я пересказал ей слова раввина, она заявила, что пойдет и просто убьет его!

— Так ты по-прежнему встречаешься с ней?

— Конечно! Еще бы нам не встречаться! Ведь мы собираемся пожениться. А вы как думали? Что этот ее фанатик-отец сможет нас остановить? Неужели раввин Коэн сможет нас остановить? У нас любовь!

«Любовь — это хорошо, просто прекрасно, — подумал Мейер. — Но не ты ли убил тех двух таксистов, как утверждает старый добрый ребе?»

— Интернетом пользуешься? — спросил он.

— Конечно.

— И-мейлы доводилось отправлять?

— Да мы с Бекки в основном и переписываемся по электронной почте. Звонить ей нельзя, потому что стоит ее папаше заслышать мой голос, он тут же вешает трубку. Мать у нее получше, по крайней мере подзывает к телефону.

— А ты когда-нибудь отправлял е-мейл раввину Коэну?

— Нет. А на кой хрен? К чему мне посылать е-мейл этому коз…

— Вообще-то целых три послания.

— Нет. Какие такие послания?

— Там было всего три слова. «Смерть всем евреям», — сказал Мейер.

— Знаете, это просто смешно! — воскликнул Энтони. — Я люблю еврейскую девушку! Я собираюсь жениться на этой самой еврейской девушке!

— А прошлой ночью ты, случайно, не был возле синагоги раввина Коэна? — спросил Карелла.

— Нет. А что я там потерял?

— Не ты ли, случайно, бросил вчера в окно синагоги зажигательную бомбу, а?

— Я? Да ничего подобного!

— На закате, вчера вечером?..

— Ни на закате, ни в какое другое время! Вчера вечером я был с Бекки. Мы гуляли в парке рядом с колледжем. Соображали, каким должен быть наш следующий ход.

— Может, ты и влюблен в еврейскую девушку, — покачал головой Мейер. — Но как ты относишься к евреям вообще?

— Не понимаю, о чем вы.

— Как ты относишься, к примеру, к евреям, которые не хотят допустить твоей женитьбы на еврейской девушке?

— Да не бросал я никаких зажигательных бомб…

— Это ты убил двух мусульман-таксистов?

— Что?!

— И нарисовал еврейские звезды на ветровых стеклах?

— Господи, что ж это такое!..

— Ты или нет?

— Кто вам сказал, что это я? — так и взвился Энтони. — А, знаю. Это раввин!

— Так это ты делал?

— Нет. Зачем это мне?..

— Затем, что тебя отшили, — гнул свое Мейер. — И ты захотел рассчитаться с обидчиком. Убил двух мусульман и нарочно нарисовал там звезды Давида, чтобы все подумали на евреев. Чтобы уже мусульмане начали бросать зажигательные бомбы в…

— Да плевать я хотел на всех этих гребаных мусульман, евреев и их проблемы! — крикнул Энтони. — Меня волнует только Бекки. Единственное, чего хочу, — жениться на Бекки. Остальное в гробу видал! И не посылал я никаких е-мейлов этому придурку и заднице раввину! И не бросал бомб в его гребаную синагогу, где, кстати, не разрешают женщинам сидеть рядом с мужчинами. И не убивал я никаких мусульман-таксистов, у которых такие же кретинские храмы, где тоже не позволяют женщинам сидеть рядом с мужчинами! Вы сами придумали такую хитроумную историю, и как-нибудь я непременно использую этот сюжет. Когда стану писателем Энтони Винтерсом, автором настоящих бестселлеров. Но пока я всего лишь Тони Инверни, правильно? И это единственная причина, не позволяющая мне жениться на девушке, которую люблю. И это стыд и позор, джентльмены, самый настоящий стыд и позор! Так что извините, но мне чихать на эту вашу маленькую проблему, ведь наша с Бекки большая проблема не идет с ней ни в какое сравнение!

Он насмешливо отсалютовал им, поднялся со ступеней и вошел в дом.

Утром следующего дня, ровно в девять, в участок позвонил детектив Уилбур Джексон из экспертно-криминалистического отдела и заявил, что они провели экспертизу граффити — он назвал звезды Давида «граффити» — на ветровых стеклах машин, являющихся вещественными доказательствами, и пришли к выводу, что изображения эти идентичны и рисовавший их человек — правша.

— Каких в нашем городе примерно девяносто процентов жителей, — добавил он.

Ночью того же дня был убит третий водитель такси — мусульманин.

— Так, давайте послушаем, — велел лейтенант Бирнс.

В то утро настроение у него было неважнецкое. Не нравились ему все эти события, ох как не нравились. Во-первых, категорически не нравилась эпидемия убийств. И во-вторых, он всерьез опасался, что эта эпидемия может привести к полномасштабным столкновениям на межнациональной почве. Седой, хмурый, с ледяными серо-голубыми глазами, он смотрел через стол на восьмерых собравшихся здесь детективов так, словно это они совершили убийства.

Хэл Уиллис и Эйлин Берк, ночной конный патруль, объезжали подведомственную им территорию, когда поступило сообщение об обнаружении третьего мертвого таксиста. При росте пять футов восемь дюймов Хэл Уиллис раньше едва ли дотягивал до необходимого стандарта. Но теперь, когда женщинам наконец милостиво разрешили работать в полиции, и пять футов два дюйма могут выглядеть устрашающе, если на бедре у тебя девятимиллиметровый «глок» в кобуре. А именно так была вооружена в тот день Эйлин. Только пистолет находился у нее не в кобуре на бедре, а в перекинутой через плечо сумке на ремне. Пять футов девять дюймов — она была выше Уиллиса на целый дюйм. Рыжеволосая, зеленоглазая — словом, типичная ирландка, она составляла приятный контраст своему напарнику, смуглому, кудрявому темноглазому Уиллису, немного похожему на кокер-спаниеля. Ледяные глаза Бернса так и впились в эту парочку. Уиллис предпочел уступить слово даме.

— Его имя Али Аль-Барак, — сказала Эйлин. — Выходец из Саудовской Аравии. Женат, трое…

— Очень распространенное арабское имя, — перебил ее Энди Паркер. Он расположился в кресле у окна. Небритый неряшливый Паркер походил на уволенного с завода бездомного пьяницу. Вообще-то в участок он примчался прямо из дома, где собирался и одевался в страшной спешке и раздражении, ведь его смена начиналась только в четыре. И вот на тебе, «приятная» новость — пришили еще одного араба.

— Аль-Барак? — переспросил Браун.

— Нет, Али, — ответил Паркер. — В арабском мире свыше пяти миллионов мужчин носят имя Али.

— А ты откуда знаешь? — уставился на него Клинг.

— Я вообще много чего знаю, — буркнул в ответ Паркер.

— Ну и при чем здесь это, скажите на милость? — осведомился Бернс.

— Да говорю просто на тот случай, если вдруг придется столкнуться с целой толпой Али, — объяснил Паркер. — Чтобы знали: ничего удивительного здесь нет, вот и все. Самое обычное явление.

— Давайте продолжим. — Бернс кивнул Эйлин.

— Трое детей, — повторила она. — Проживал в арабском районе Риверхед. Связи между ним и двумя другими жертвами пока не прослеживается. Даже молились все трое в разных мечетях. Убит выстрелом в затылок, тот же почерк, что и в первых двух случаях. Синяя звезда на ветровом стекле…

— Две предыдущие рисовал один и тот же человек, — не преминул вставить Мейер.

— И он правша, — добавил Карелла.

— Что показала баллистическая экспертиза? — обратился Бернс к Эйлин.

— Пулю отправили в лабораторию, но ожидать результатов пока рано.

— Два против одного, что стреляли из того же оружия, — заметил детектив Ричард Дженеро.

Будучи новичком в участке, Ричард редко позволял себе высказываться на подобного рода совещаниях. Ростом он был выше Уиллиса — Господи, да все здесь были выше Уиллиса, — тем не менее внешнее сходство между ними наблюдалось: такой же темноглазый, черноволосый. Как-то раз кто-то из практикантов даже спросил, уж не братья ли они. Уиллис тогда почему-то страшно обиделся и проворочал в ответ: «Я тебе покажу, какие мы, к черту, братья!»

— А это, в свою очередь, означает, что один и тот же парень убил всех троих, — сказал Бернс.

Дженеро почувствовал себя отмщенным. На губах его заиграла довольная улыбка.

— Или стреляли разные парни, но из одной и той же пушки, — заметил Карелла.

— Вдове сообщили?

— Да, поехали к ней прямо с места преступления, — ответил Уиллис.

— Насчет краски выяснили?

— Известная марка, продается повсюду, — отозвался Мейер.

— Что насчет парнишки Инверни?

— Пожалуй, стоит навестить его еще разок.

— Зачем?

— К религии относится своеобразно.

— В чем это проявляется?

— Считает, что все это дерьмо и чушь собачья.

— А разве не все так считают? — встрял Паркер.

— Лично я — нет, — пожал плечами Дженеро.

— Но это еще не означает, что он бросился убивать всех этих мусульман, — возразил Бернс. — Впрочем, потолковать с ним еще раз не помешает. Выясните, где он находился прошлой ночью в… Хэл? Когда схлопотал пулю этот таксист?

— Двадцать минут третьего.

— Было бы славно, если б этот Инверни оказался нашим парнем, — заметил Браун.

— Да, было бы очень даже неплохо.

— Разве что во сне, — язвительно заметил Паркер.

— А у тебя есть другие подозреваемые?

Паркер задумался.

— Ведь ты у нас настоящий эксперт по арабийским именам…

— Арабским.

— Вот я и подумал, может, у тебя есть идея получше, — насмешливо пробормотал Бернс.

— А что, если превратить в таксистов наших людей?

— Блестяще! — воскликнул Бернс. — Ты знаешь хоть одного копа-мусульманина?

— Как-то не подумал, — пробормотал Паркер и пожал плечами.

— Где произошло вчерашнее убийство?

— На углу Букер и Лоуэлл. В Риверхед, — ответила Эйлин. — В шести кварталах от стадиона.

— Похоже, он бродит повсюду, наш загадочный киллер.

— Думаю, системы в выборе мест нет, — подал голос Браун.

— Надо прочесать все окрестности, — предложил Клинг. — Возможно, кто-то слышал выстрел в два часа ночи.

— В два двадцать, — уточнил Паркер.

— Лично я собираюсь задействовать всех наших сотрудников, — буркнул Бернс. — Никаких выходных, отпусков, отгулов и отсутствия по болезни. Все силы должны быть брошены на расследование этого дела. До сих пор удивляюсь, почему не позвонил комиссар. Когда происходит столь не… — У него на столе зазвонил телефон. — Словом, достаньте мне этого сукина сына хоть из-под земли! — рявкнул Бернс и жестом приказал всем детективам удалиться из кабинета.

Телефон продолжал звонить. Он тоскливо возвел очи к потолку и снял трубку.

«ТРЕТЬЕ УБИЙСТВО НА ПОЧВЕ НЕНАВИСТИ!

ЧИСЛО ЖЕРТВ СРЕДИ МУСУЛЬМАН МНОЖИТСЯ!»

По всему городу граждане хватали дневные выпуски «желтых» газет с кричащими заголовками на первых полосах, тут же находили статью на третьей и читали. Наверняка полиция утаивала очень важную информацию — ни единого ключа, ни намека на то, кто мог быть преступником. И от этого люди начинали нервничать. Им было совершенно ни к чему, чтобы эскалация загадочных убийств привела к ситуации, которая наблюдается в настоящее время в Израиле. Они не хотели, чтобы одно насилие порождало другое. Не хотели, чтобы ненависть порождала еще большую ненависть. Но предотвратить это, похоже, было уже невозможно.

И вот первое такое событие — полиция от души надеялась, что оно станет последним, — произошло в тот же день, 5 мая.

Паркер, который вообще много чего знал, мог бы поведать другим детективам из участка, что дате 5 мая всегда придавалось особое значение в мексиканских сообществах и среди чиканос.[28] А в этом быстро растущем городе их было немало. «Синко де Майо» — так назывался этот день по-испански. Именно 5 мая отмечалась победа мексиканской армии над французами в 1862 году. И мало кто сегодня знал — разве что за исключением Паркера, — что в «Ла баталья де Пуэбла» сражались и победили метисы и индейцы народности пуэбло. В наши дни почему-то многие испаноязычные обитатели города считают 5 мая днем независимости Мексики. На что Паркер мог бы возразить, мол, день независимости датируется 16 сентября 1810 года, а вовсе не 5 мая 1862-го. Сослуживцы прозвали Паркера ученым чудаком, но были правы лишь наполовину. Паркер действительно очень много читал.

Этим прекрасным и солнечным майским днем мексиканское население города готовилось отметить праздник фольклорными танцами, пением уличных музыкантов марьячи и распиванием национальных напитков типа коктейля «Маргарита». А усталые детективы из Восемьдесят седьмого участка разошлись по трем районам города, где, как кричали заголовки утренних газет, произошли «мусульманские убийства». И примерно в это же время мужчина с элегантным узким дипломатом фирмы «Гуччи» вошел в кинотеатр, где показывали иностранный фильм о японской проститутке, ставшей великой виолончелисткой и международной знаменитостью. Уселся в двенадцатом ряду, в самом центре, какое-то время смотрел рекламные ролики мебельных магазинов, местных ресторанов и антикварных лавок, и вот наконец, в час тридцать семь, как раз перед началом художественного фильма, поднялся и отправился в мужской туалет.

Дипломат «Гуччи» он оставил под сиденьем кресла.

Взрывчатки в этом узком кожаном портфеле было достаточно, чтобы разнести ближайшие семь рядов кресел. В нем также был установлен часовой механизм, должный привести в действие адскую машину ровно в 3.48 дня, как раз в тот момент, когда на экране бывшую японскую проститутку торжественно принимали в струнный квартет Джуллиарда.

Весенние каникулы закончились недавно, и многие студенты университета Рэмси щеголяли отменным загаром, приобретенным в Мехико и Флориде. Атмосфера в кампусе царила самая оживленная, и Мейеру с Кареллой пришлось пробираться к регистрационному офису сквозь толпы студентов. Там они рассчитывали получить информацию о программе и расписании студента Энтони Инверни и уж затем потолковать с ним еще раз. Но это оказалось непросто. Каждому детективу пришлось сначала продемонстрировать свой жетон, затем — удостоверение личности. Мало того, еще произнести слова священного заклинания: «расследование убийства». Лишь после этого суровая желтоволосая дама с пучком на макушке поведала им о местонахождении Энтони Инверни в этот столь значимый для части населения день, Синко де Майо.

Произошло это в 1.45 дня.

Они нашли Инверни в аудитории, он сидел в первом ряду. Программа занятий была обозначена следующим образом: «Мораль в произведениях Шекспира». Он сидел и болтал с девушкой, на голове у нее красовался шарф, прикрывающий часть лба. Из чего детективы тут же сделали вывод, что девушка мусульманка, хотя, конечно, могли и ошибаться. Они спросили Инверни, нельзя ли потолковать с ним минут пять наедине. Паренек поднялся и сказал девушке: «Извини, Халима», — что подтверждало предположение детективов, однако еще ни о чем не говорило.

— Ну, в чем дело? — недовольно сморщился Энтони.

— Где ты был сегодня в два часа ночи? — Мейер решил сразу взять быка за рога.

— Что, опять та же песня?

— Та же, — кивнул Карелла.

— Во всех газетах написали, — вздохнул Инверни. — Но вы, смотрю, опять гавкаете не на то дерево.

— Так где ты был?

— С одним человеком.

— С кем это?

— С человеком.

— Этот человек, надеюсь, не Ребекка Шварц? Ведь если речь зайдет об алиби…

— С ума сошли, что ли? Неужели думаете, старый Сэм отпустит дочь на улицу в два часа ночи?

— Тогда кто же тот человек?

— Предпочел бы не вовлекать ее в эту историю.

— Ах вот как? Он, видите ли, «предпочел бы»! У нас три убитых таксиста. Самое время начать беспокоиться о них, а не о том, что ты можешь кого-то «вовлечь». Кто она? Кто твое алиби?

Энтони глянул через плечо. На секунду детективам показалось, что сейчас он назовет по имени девушку в голубом шарфе. Как ее там? Ханима, Халифа?.. Но он повернулся к ним и, понизив голос, произнес:

— Джуди Манцетти.

— И она была с тобой в два часа ночи?

— Да.

Теперь он говорил шепотом. И не смотрел в глаза.

— Где?

— У меня дома.

— И чем вы занимались?

— Ну… сами понимаете.

— Говори толком.

— Мы были в постели.

— Давай нам ее телефон и адрес, — велел Карелла.

— Эй, вы что? Я же сказал, не хочу ее вовлекать.

— Она уже вовлечена, — буркнул Карелла и раскрыл записную книжку.

Инверни продиктовал ему адрес и номер телефона.

— Ну все, что ли? А то сейчас начнутся занятия.

— А я думал, ты собираешься жениться на Бекки, — заметил Мейер.

— Конечно! Я и собираюсь жениться именно на Бекки! — с жаром произнес Инверни. — Но пока… — Он улыбнулся и перешел на заговорщицкий шепот. — Пока что трахаю Джуди.

Нет, подумал Мейер. Это Бекки он трахает мозги.

Было уже 2.00 дня.

Словно в подтверждение истинности утверждений всезнайки Паркера, обоих свидетелей, слышавших прошлой ночью выстрел, звали Али. Они как раз возвращались домой с вечеринки, и каждый был немного подшофе. Правда, тут же оба начали оправдываться, что это вовсе не в их правилах. Они осознают, что Коран строго запрещает употребление алкогольных напитков.

— Харам, — произнес первый Али, качая головой. — Совершенно точно харам.

— Да, невозможно, — подхватил второй Али и тоже покачал головой. — Запрещается. Строго-настрого. В Коране так и прописано: «Просят тебя воздерживаться от вина и азартных игр. Для людей то великий грех, как и получение барыша, только еще больший грех, чем барыш».

— Но наш друг отмечал день рождения, — виновато улыбнулся первый Али.

— Да, была вечеринка, — объяснил второй Али.

— Где именно? — поинтересовалась Эйлин.

Оба Али переглянулись и в конце концов признались, что вечеринку устроили в клубе под названием «Буфер». А Эйлин и Уиллис прекрасно знали и это заведение, и то, что там показывают стриптиз. Но тут оба Али стали клясться и божиться, что никто из их компании не заходил в так называемые частные комнаты. Нет, они просто наслаждались созерцанием молоденьких девиц, что крутились и танцевали вокруг палок.

Каких еще палок, подумала Эйлин. И какие такие молоденькие девицы? Может, то были члены Али и их дружков? И что за грязные мысли вечно лезут ей в голову…

Как бы там ни было, но оба Али вывалились из клуба «Буфер» в два часа ночи и увидели желтое такси, припаркованное напротив, через улицу. Домой они хотели добираться на метро, но, увидев такси, сочли, что оно послано им Провидением. Ну и сразу кинулись через дорогу. Первый Али — с поднятой рукой, чтоб успеть вовремя остановить машину. Второй трусил сзади и уже почти догнал приятеля, как вдруг оба услышали звук выстрела. Один-единственный, и прозвучал он из машины. Тут они замерли посреди дороги.

— И оттуда выскочил какой-то мужчина, — сказал первый Али, и глаза у него округлились и стали похожи на блюдца.

— Как выглядел мужчина? — спросила Эйлин.

— Высокий, — встрял второй Али. — И одет во все черное.

— Черный костюм, черный плащ, черная шляпа.

— С бородой или чисто выбрит?

— Нет. Без бороды.

— Нет.

— А вы уверены, что это был именно мужчина?

— Да, точно, уверены, — кивнул второй Али.

— Ну и что он сделал после того, как выбрался из машины?

— Подошел к ветровому стеклу.

— И попрыскал на него краской.

— Вы видели, как он прыскал на стекло краской?

— Да.

— О да, видели, видели.

— А потом?

— Потом он убежал.

— Бежал вперед, прямо по улице.

— К станции метро.

— Там как раз вход.

— В это самое метро.

А это означает, что вскоре убийца мог оказаться в любом районе города, подумала Эйлин.

— Спасибо, — произнес Уиллис.

Было 2.15 дня.

Детективам Паркеру и Дженеро пришлось еще раз побеседовать с Оззи Киразом, кузеном второго убитого таксиста.

Кираз как раз собирался на работу, когда они появились у него в начале четвертого. Он познакомил их с женой, трогательно миниатюрной женщиной чуть ли не вдвое ниже его, а затем провел в маленькую кухню-закуток, где собирался угостить чаем. У этой маленькой темноволосой женщины по имени Бадрия Кираз были тонкие черты лица и красивые черные глаза. Ей где-то под тридцать, решил Паркер. Несмотря на экзотическую внешность, выглядит настоящей американкой. На губах помада, веки подведены голубыми тенями, бежевые, сшитые на заказ слаксы обтягивают округлую и очень соблазнительную попку, а белая хлопковая майка — не менее соблазнительные грудки.

Кираз сказал, что они с женой работают по вечерам в разных районах города. Он — в аптеке Маджесты управляющим, а Бадрия — кассиршей супермаркета в Калмс-Пойнт. Смена у обоих с четырех дня и до полуночи. Далее Кираз поведал, что, еще проживая в Афганистане, мечтал стать учителем. Это до вторжения русских. И вот теперь, в Америке, служит в аптеке.

— Здесь же свободная страна, правильно? — заметил он и усмехнулся.

Дженеро так и не понял, одобряет он это или нет.

— Расскажите нам подробней о своем кузене, — попросил он.

— Что конкретно вам хотелось бы знать?

— О том, какие у него были отношения с человеком, с которым уже говорил наш коллега…

Дженеро любил использовать это слово, «коллега». В такие моменты ему казалось, что речь у него как у какого-нибудь профессора. Он заглянул в блокнот и напустил на себя еще более ученый вид.

— Мужчина по имени Аджмал, кажется, так вы это произносите?

— Да, — кивнул Кираз.

— Аджмал Хан. Повар из кондитерской «Макс», что в Мидтаун-Саут. Вы его знаете?

— Нет, не знаю.

— Друг вашего кузена, — подсказал Паркер.

Взгляд его остановился на жене Кираза, которая как раз вошла в гостиную с подносом. Поставив его на низенький столик перед диваном, она улыбнулась и сказала:

— Вообще-то мы пьем его сладким, но сахар я не клала. Можете положить, если хотите. А вот тут сливки, лимон. Оз, — добавила она, — ты знаешь, который теперь час?

— Я слежу за временем, Бадрия, не беспокойся. Если хочешь, можешь идти без меня.

— Ничего, если я пойду? — обратилась она к детективам.

— Да, конечно, — ответил Дженеро, и оба детектива вежливо поднялись со своих мест.

Кираз поцеловал жену в щеку. Она еще раз улыбнулась и вышла из комнаты. Вскоре они услышали, как за ней захлопнулась входная дверь. Мужчины снова сели. Через открытые окна слышался усиленный динамиками крик муэдзина, призывающего правоверных мусульман на молитву.

— Третья дневная молитва, — пояснил Кираз. — Называется «Салат аль-Аср». — А затем добавил не без сожаления в голосе: — Я больше не молюсь. Слишком уж сложное это в Америке дело. Раз хочешь быть американцем, надобно следовать здешним правилам игры, верно? Делать то же, что и американцы.

— Да, конечно, — согласился с ним Паркер, хотя лично его мало волновало соблюдение или несоблюдение американских, как выразился собеседник, правил игры.

— Тут вот какое дело, — начал Дженеро, выдавливая ломтик лимона в чашку с чаем. — Этот парень из закусочной сказал нашим коллегам, что ваш кузен встречался сразу с несколькими девушками…

— Это для меня новость, — заметил Кираз.

— Вот мы и решили еще раз поговорить с вами, — подхватил Паркер. — В надежде, что вы поможете нам выяснить, с кем именно он встречался, назвать имена…

— Имена этих девушек, — уточнил Дженеро.

— Ведь повар из кондитерской знаком с ними не был, — добавил Паркер.

— Я тоже не знаком. — Кираз взглянул на наручные часы.

И Паркер взглянул на часы. Двадцать минут четвертого.

— А он когда-нибудь говорил вам об этих девушках? — спросил Дженеро.

— Никогда. Мы, знаете ли, были не настолько близки. Он холостяк, я женат. И потом, у нас свои друзья — я имею в виду, у Бадрии и у меня. Это Америка. Тут другие обычаи, другие ценности и правила жизни. Раз уж живешь здесь, надо соблюдать американские обычаи, верно?.. — И он опять усмехнулся.

И Дженеро снова подумал: «Уж не играет ли с нами этот тип?»

— Но вы наверняка знали бы, если б одна из его подружек вдруг оказалась еврейкой, правильно? — спросил Паркер.

— Это из-за той синей звезды?

— Ну, в общем, да…

— Сомневаюсь, чтобы кузен встречался с еврейскими девушками.

— Ну, знаете, иногда…

— Да, конечно, — согласился Кираз. — Иногда все не так, как кажется. И вы наверняка думаете, что это не простое преступление на почве ненависти. Вы думаете, что еврей не станет убивать мусульманина лишь за то, что тот мусульманин. Вам кажется, что дело сложнее. Был ли Салим связан с еврейкой? Впал ли отец или брат этой еврейской девушки в ярость при одной только мысли об их отношениях? Может, Салима убили для острастки, чтобы любой другой мусульманин и помыслить не мог о связи с неверной? Может, именно поэтому и нарисовали на ветровом стекле звезду Давида? Дескать, держись подальше. Даже думать не смей…

— Ну, не сказал бы, что мы рассуждали именно так, — начал Паркер, — однако да, признаю, нечто подобное тоже рассматривалось.

— Но при этом вы забываете о двух других мусульманах, разве нет? — Кираз улыбнулся, как показалось Дженеро, с оттенком превосходства, даже какого-то презрения к тупоголовым детективам.

— Нет, мы не забыли, — ответил ему Паркер. — Просто пытаемся учесть все версии и возможности.

— Ошибка, — торжественно заявил Кираз. — Знаете, я иногда болтаю с одним врачом, он заходит к нам в аптеку. И вот что он мне как-то сказал: «Видишь ли, Оз, раз у этого существа полоски, как у зебры, лошадь тут и близко не стоит». Потому что люди приходят и спрашивают, что у нас есть от того или другого заболевания. Но почему они это делают? Да бог их знает! — Он пожал плечами, а затем добавил самодовольно: — Я всего лишь управляющий аптекой. Я не фармацевт, а они все равно меня спрашивают. — Он вновь выразительно пожал плечами. — Что можете порекомендовать от головной боли, кашля, насморка, того-другого? Спрашивают меня постоянно. Но я хорошо помню, что говорил мой друг врач. — Он явно гордился, что другом его является не кто-нибудь, а врач. — Если у человека симптомы обычной простуды, зачем искать у него атипичную пневмонию? Точка. — Он приподнял руки, развел ладонями вверх, словно показывая, как все просто. — Так что не стоит искать зебр, — с улыбкой добавил он. — Просто найдите поганого еврея, который разнес голову моему кузену, о'кей?..

Было уже 3.23.

В современных фильмах довольно популярен сюжет о Золушке, простой работящей девушке, которая в одночасье становится принцессой. Причем служанка заполучает принца не в сказке, а в самой обычной реальной жизни. В ряде таких фильмов героиней является простая и честная девушка из рабочего класса, которая вдруг решает стать студенткой колледжа и добивается своей цели. Или же простой паренек — он вдруг становится выдающимся футболистом. Самая, пожалуй, популярная сегодня тема. Ведь Америка — страна великих возможностей. И в Японии эта тема тоже достаточно хорошо разработана, хотя Рурико, проститутка из фильма, который все так рвались посмотреть, тоже была «рабочей» девушкой в определенном смысле этого слова, но при этом мечтала стать не принцессой, а виолончелисткой и выступать с концертами. Она должна была стать ею через три минуты…

Две девушки, стоявшие в очереди у одной из касс, тоже были простыми работящими девушками, именно поэтому и хотели купить билеты на четырехчасовой сеанс, чтоб посмотреть японский фильм. Они уже успели посмотреть фильм «Красотка» — еще одну сказку о том, как простая девушка становится принцессой. И ни на грош не верили, что Джулия Робертс стала бы отсасывать кому бы то ни было за пятьдесят баксов. Но может, у этой японской актрисы, как ее там, все обстояло иначе. Может, на сей раз они поверят, что эта, одна на миллион, волшебная история может действительно произойти с девушкой, зарабатывающей на жизнь таким вот образом.

Две подружки, Хейди и Розанна, выглядели и были одеты как секретарши, которые пораньше отпросились с работы…

Было уже 3.46.

Мало того, даже разговаривали они как первокурсницы колледжа. По мере того как приближалась их очередь, они сменили тему и заговорили о том, как Хейди собирается отмечать свой день рождения. Сегодня Хейди исполнилось девятнадцать. Ремеслом своим она занималась вот уже два года. И стать принцессой ей светило разве что в том случае, если бы она приняла предложение старого пердуна, постоянного своего клиента. Он вдруг пригласил ее в Лондон на уик-энд. А потом столь же внезапно отказался от своего предложения, узнав, что как раз на уик-энд у нее должны начаться месячные. Словом, не повезло.

— Как будешь отмечать? — спросила ее Розанна.

— Джимми пригласил меня на обед, — ответила Хейди.

Джимми, парень, с которым она встречалась, был копом и знал о ее профессии.

— Здорово.

— А ты думала. Конечно.

Еще пятнадцать секунд, и стрелки часов покажут 3.48.

— И все же я не понимаю, — пробормотала Розанна.

— Чего именно, дорогуша?

— Удивительное совпадение! — воскликнула Розанна. — Скажи, твой день рождения всегда приходится на Чинко де Майо?

Парочка, сидевшая в следующем ряду, сразу за тем креслом, под которым загадочный мужчина оставил портфель от Гуччи, обжималась и целовалась без всякого стеснения, как вдруг грянул взрыв.

Паренек уже запустил руку девушке под юбку, девица уже расстегнула молнию у него на брюках и скользнула рукой внутрь. Все эти манипуляции маскировал накинутый на колени плащ. Обоим было глубоко плевать, успешно ли выступит виолончелистка Рурико перед комиссией в Джульярдской музыкальной школе или же ей придется вернуться в трущобы Иокогамы, к привычному образу жизни. Главное для них было одновременно достичь оргазма здесь, в темном зале кинотеатра, под звуки душераздирающей мелодии из балета Арама Хачатуряна «Спартак», которые своими умелыми пальчиками извлекала Рурико из виолончели.

Когда взорвалась бомба, обоим в короткую долю секунды пришла в голову одна и та же мысль: они умерли и вознеслись прямо на небеса.

К счастью для сотрудников Восемьдесят седьмого участка, взрыв в кинотеатре произошел на территории, подведомственной Двадцать первому участку. И поскольку не прослеживалось прямой связи между этим новым актом насилия и убийствами мусульман-таксистов, никто из Двадцать первого не стал им звонить и пытаться спихнуть с рук это дело. Зато в связи с тем, что данное преступление было сразу квалифицировано как террористический акт, копы из Двадцать первого тут же связались с Объединенным центром по борьбе с терроризмом из федерального управления и переложили эту тяжкую ношу на их плечи. Что, однако, не остановило бойких на язык телевизионных комментаторов, тут же связавших взрыв в кинотеатре с серией загадочных убийств мусульман-таксистов.

Комментаторы самого либерального толка с пеной у рта доказывали, что за новую вспышку насилия в самом сердце Соединенных Штатов ответственна неправильная политика, которые ведут американцы в Ираке. Консервативные комментаторы лишь укоризненно качали головой в ответ на столь безграмотные заявления коллег, обвиняли их в полном непонимании ситуации, а затем дружно набросились на местные силовые структуры и полицию, обвиняя их в том, что они совершенно не способны решать проблемы в городе со столь разношерстным населением. Вот решали бы как положено, и тогда никакого насилия не было бы.

Не прошло и полутора часов, как все кабельные каналы потребовали немедленно произвести аресты по делу, которое теперь объединено в одно. Во всех вечерних информационных программах, что выходят в эфир в половине седьмого, главной новостью стал взрыв в кинотеатре, и его уже открыто связывали с убийствами трех мусульманских таксистов и синими звездами Давида на ветровых стеклах их машин. И все это повторялось и обсасывалось до бесконечности в разных вариантах и стало лейтмотивом всех последующих передач.

Али Аль-Барак, третья жертва загадочного убийцы, работал на таксомоторную фирму под незамысловатым названием «КебКо». Гараж их находился в укромном местечке рядом с мостом Калмс-Пойнт, неподалеку от рынка с тем же названием, и располагался под массивными каменными опорными колоннами, по ту сторону моста, где начинался район Айсола. Рынок был уже закрыт, жалюзи на всех витринах опущены, когда без четверти семь вечера сюда прибыли детективы Мейер и Карелла. Они с трудом разыскали гараж «КебКо». Пришлось объехать квартал несколько раз, а движение на мосту в этот час было весьма интенсивное. В какой-то момент Карелла даже предложил включить сирену, но Мейер счел, что это уж слишком.

И вот наконец они увидели гараж, затесавшийся между двумя большими многоквартирными домами. Они вполне могли принять его за обычный подземный гараж, что принято строить в жилых массивах, если бы не неприметная вывеска с надписью «КебКо». Они съехали по пандусу, нашли офис диспетчера, представились и объяснили, с какой целью прибыли.

— Да… — протянул диспетчер и кивнул. Звали его Хазир Демиркол. И он поведал им, что, как и Аль-Барак, мусульманин, хоть и не из Саудовской Аравии. — Я курд, — сказал он. — Приехал в эту страну десять лет назад.

— Что можете рассказать нам об Аль-Бараке? — спросил Мейер.

— Так и знал, что рано или поздно его убьют, — ответил Демиркол. — Уж больно любил спускать язык.

«Распускать», — хотел поправить его Карелла, но не стал.

— Это в каком смысле? — спросил он.

— Всю дорогу жаловался, мол, вина Израиля — безобразия в арабском мире. Если бы не Израиль, не было бы войны в Ираке. Не было бы терроризма. Не было бы одиннадцатого сентября. Ведь он из Саудовской Аравии, ну, вы понимаете. Это его соотечественники разнесли Всемирный торговый центр! Дурак он, больше никто. Не важно, как ты относишься к евреям. Я и сам отношусь к ним точно так же. Но, живя в этом городе, я, знаете ли, научился держать язык за зубами.

— Почему? — с интересом уставился на него Мейер.

Демиркол обернулся к нему, оглядел с ног до головы. Одна бровь дернулась. Он все понял. Этот человек еврей. Этот детектив — еврей.

— Теперь не важно, — ответил он. — Вы только посмотрите, что случилось с Али. Вот почему.

— Так вы считаете, его убил еврей?

— Ну не ангел же из рая нарисовал ему синюю звезду на стекле.

— А кто мог слышать, когда он высказывал вслух все эти идеи? — спросил Карелла.

— Да откуда мне знать? Али вел себя слишком свободно, слишком уж распоясался, если хотите знать мое мнение. Ведь тут у нас демократия, разве нет? Та самая, которую Америка пытается насадить в Ираке, так или нет? — саркастически добавил Демиркол. — Он болтал об этом повсюду. В гараже со своими дружками, в такси с пассажирами. Уверен, он даже в мечети болтал все о том же, вместо того чтобы молиться. Свобода слова, правильно? Даже если тебя за нее убивают.

— Вы думаете, он высказал свое мнение не тому человеку? — спросил Мейер. — Не тому еврею, так?..

— Тому самому еврею, который поубивал всех этих водителей. — Демиркол энергично закивал, глядя прямо в глаза Мейеру, словно бросал ему вызов.

— А мечеть, что вы упомянули… — начал Карелла. — Вы, случайно, не знаете, что за…

— Маджид Ат-Абу, — тут же выпалил Демиркол. — Совсем близко отсюда. — И он махнул рукой, указывая направление.

Вот это была действительно мечеть. Она появилась словно из сказок «Тысячи и одной ночи», блистая минаретами и куполами, бирюзовыми изразцами и позолотой. Настоящая мечеть.

Это выдающееся во всех смыслах сооружение, Маджид Ат-Абу, находилось не так уж и близко, как утверждал Демиркол. До мечети было больше мили, и пришлось проехать полрайона. Когда наконец, уже в девятом часу вечера, детективы добрались до нее, там шла вечерняя молитва. Небо за сверкающим куполом озаряли последние пурпурно-золотистые отблески заходящего солнца. Справа от аркообразного входа горделиво высился минарет, с которого муэдзин созывал верующих на молитву. Мейер с Кареллой остановились на тротуаре у входа, какое-то время прислушивались к доносящемуся изнутри заунывному гулу голосов, дожидаясь удобного момента, когда можно будет войти.

На тротуаре через улицу толпились и шумели арабской внешности мальчишки в футболках и джинсах. Мейер подивился, что они такое там говорят. Карелла был удивлен, что ребята не пошли на молитву.

— Иван Сикимавучлор! — завопил один из мальчишек, и остальные покатились со смеху.

— А как тебе Александр Сиксалландр? — спросил какой-то шпингалет, и все снова дружно расхохотались.

— Или мадам Деллемер? — воскликнул третий мальчишка.

Снова громкий смех. Карелла не понимал, как это они не попа́дали на тротуар, сгибаясь пополам от хохота. Лишь через минуту до детективов дошло, что мальчишки выкрикивают имена. Да и как им было догадаться сразу, ведь они не знали, что «Иван Сикимавучлор» означает по-турецки «Иван, который держит мой член», «Александр Сиксалландр» — «Александр, размахивающий членом», а бедная «мадам Деллемер» есть не что иное, как «дама, сосущая сперму». Мейера с Кареллой тоже завораживали названия некоторых книг, когда сами они были мальчишками…

«Распахнутый халат» Сеймура Хэйера.

«Месть по-русски» Ивана Кучакокова.

«Китайское проклятие» Ван Хонг Ло.

«Гавайский рай» А'авана Лейя Оо'аа.

Но арабские тинейджеры, выросшие в Америке, насмехались сейчас над родным языком.

— Фенази Керим! — торжествующе выкрикнул какой-то мальчишка, и поскольку ни одному из детективов в голову не пришло, что это искусственно изобретенное имя означает ни много ни мало, как «я трахаю тебя плохо», заразительный смех мальчишек заставил и их улыбнуться.

Вечерняя молитва закончилась.

Детективы разулись, поставили обувь у входа, рядом с тапками, сандалиями, беговыми кроссовками, туфлями и ботинками на высокой шнуровке — валяющиеся здесь в беспорядке, они напоминали свалку, куда отправляют старые ненужные автомобили, — и, войдя в мечеть, стали искать имама.

— Ни разу не слышал, чтобы Али Аль-Барак произнес хотя бы одно оскорбительное слово в адрес еврейского народа, государства Израиль или отдельного еврея, — заявил Мохамед Талаль Авад.

Они стояли в просторном молельном помещении мечети. Огромное и белое, оно напоминало бальный зал. Высокие арочные окна, пол выложен плиткой, над головами — верхний ряд окон, через которые можно наблюдать, как появляются звезды на медленно темнеющем небе. На имаме были мешковатые белые штаны и просторная белая туника, голову украшала маленькая белая шапочка с плоской тульей. У него были длинная черная борода, узкий нос и угольно-черные глаза. И он многозначительно адресовал каждое свое слово Мейеру.

— В священном Коране не сказано ничего, что могло бы подвинуть мусульманина на убийство, — продолжил он. — Еврея, грека, вообще кого бы то ни было. Нет там ничего такого. Можете проверить сами. И вы не найдете в Коране ни единого призыва убивать во имя Аллаха.

— Насколько нам известно, Аль-Барак отпускал замечания, которые кто-то мог счесть оскорбительными, — возразил Карелла.

— Он просто выражал свое мнение по ряду политических вопросов. И ислам здесь ни при чем. Он был молод, горяч и, возможно, вел себя глупо, столь открыто выражая свое мнение. Но мы живем в Америке, и здесь у нас свобода слова, разве нет? Разве не для этого придумана демократия?

Ну вот опять снова-здорово, подумал Мейер.

— Но если вы думаете, что убийство Али как-то связано со взрывом в кинотеатре…

Может, все же как-то и связано, подумал Карелла.

— …то глубоко заблуждаетесь.

— Мы расследуем не взрыв в кинотеатре, — вклинился в разговор Мейер. — Мы расследуем убийство Али. И убийство еще двух мусульман-таксистов. Если у вас имеется подозрение или предположение, кто бы мог…

— Не знаю лично ни одного еврея, — отрезал имам.

Ну одного-то теперь знаешь, подумал Мейер.

— Этот его друг, с которым он жил, — произнес Карелла. — Как его имя и где его можно найти?

Музыка, доносившаяся из-за двери квартиры на третьем этаже, была определенно рэпом. И пели определенно чернокожие певцы, причем по-английски. Но эти слова вовсе не призывали молодых ребят обкуриваться дурью, бить и насиловать женщин или сводить с кем-то счеты. Слушая за дверью всю эту лирику, детективы пришли к выводу, что говорится там о самых благих намерениях и намерения эти никоим образом не призывают к отмщению…

Если нужна помощь, молись Аллаху, вот тебе ответ… Только Аллах может помочь в…

Мейер постучал в дверь.

— Кто? — спросил чей-то голос.

— Полиция, — ответил Карелла.

Музыка продолжала греметь.

— Эй! — крикнул Карелла. — Может, все же откроете? Мы хотим задать вам несколько вопросов.

Ответа не последовало.

— Эй! — снова окликнул Карелла. И вопросительно покосился на Мейера.

Тот пожал плечами. А затем завопил что есть мочи, стараясь перекричать музыку:

— Эй, вы там! Открывайте!

И снова безрезультатно.

— Полиция! — прокричал Мейер. — Будьте добры, отоприте дверь!

Дверь осторожно приотворилась на щелочку, придерживала ее теперь цепочка.

Детективы увидели часть узкого лица. Половину черных усиков. Угол губ. И один круглый карий глаз.

— Мистер Раджаб?

— Да?..

В голосе звучала усталость, карий глаз тоже смотрел утомленно.

— Не возражаете, если мы войдем? Нам надо задать вам несколько вопросов.

— Это о чем?

— О вашем друге Али Аль-Бараке.

— И что?

— Вам известно, что прошлой ночью его убили?

Дверь тут же плотно захлопнулась. И они услышали, как щелкнула задвижка.

Карелла отступил на пару шагов. Он уже достал пистолет, держал его наготове. Затем вдруг согнул ногу в колене и резко, со всего маху, ударил в дверь, чуть ниже замка. Замок устоял.

— Двор! — крикнул он, и Мейер опрометью бросился вниз по лестнице.

Карелла нанес еще один удар. На сей раз замку пришел крах. Дверь распахнулась, и он вбежал в комнату. Группа чернокожих рэперов все еще распевала хвалы Аллаху. Окно в дальнем конце комнаты было распахнуто настежь, теплый весенний ветерок раздувал занавеску. Он подбежал к окну, вскочил на подоконник, высунул руку с пистолетом и направил ствол в сторону пожарной лестницы. Он слышал, как кто-то с грохотом сбегает вниз по узким железным ступеням.

— Стой! — крикнул он. — Полиция!

Но никто и не думал останавливаться.

Тогда он сам выбрался на пожарную лестницу, глянул вниз и начал спускаться. Внизу раздался топот ног, это Мейер выбежал во двор. Как раз вовремя. Раджаб оказался в ловушке.

— Есть, взял! — крикнул Мейер.

Карелла спустился по железной лестнице до первого этажа, спрыгнул, надел наручники на Раджаба.

В полном изумлении слушали они Айшака Раджаба. Как он решил немедленно отомстить за убийство своего друга и соседа по комнате Али Аль-Барака. Детективы молчали, а он рассказывал, как изготовил бомбу, которую можно было поместить в портфель… (Он называл дипломат от Гуччи просто портфелем.) Как затем очень тщательно выбирал кинотеатр, где шли так называемые «высокохудожественные» фильмы, поскольку знал: евреи строят из себя людей культурных и образованных, а потому среди зрителей наверняка будет много евреев. Евреев следовало проучить, показать им, что арабов нельзя убивать безнаказанно.

— Али убил еврей, — твердил Раджаб. — А потому я поступил справедливо. Чтобы евреи знали — они получат сполна за каждое убийство.

Мейер позвонил в Федеральное управление, в отдел по борьбе с терроризмом, и сообщил, что по чистой случайности им удалось задержать негодяя, подложившего в кинотеатр бомбу. И эти неблагодарные даже спасибо ему не сказали!

Было уже почти десять вечера, когда они с Кареллой вышли из участка и отправились по домам. Проходя мимо дежурки на первом этаже, они заметили, что дверь открыта. Полицейский в униформе дремлет на диване перед включенным телевизором. Один из самых популярных и велеречивых ведущих кабельного канала задавался вопросом: когда террорист не является террористом.

«Вот вам история, — сказал он и выразительно сверкнул глазами. — Араб из Саудовской Аравии Айшак Раджаб, имеющий „зеленую карту“, был арестован и обвинен в бессмысленном и жестоком убийстве шестнадцати посетителей кинотеатра и нанесении телесных повреждений еще двенадцати зрителям. В данном случае наша полиция и Объединенный центр по борьбе с терроризмом заслуживают самых высоких похвал за быстроту и решительность действий. Остается лишь надеяться, что суд будет столь же скор и справедлив. Однако… Адвокаты Раджаба уже заявили о невменяемости клиента и настаивают на психиатрической экспертизе. Мотивируют они это следующим образом. Человек, специально оставивший бомбу в общественном месте, не является террористом. Как вам это нравится? Не является террористом! Тогда кто же он? Может, вы скажете нам, ребята?.. Согласно уверениям своих адвокатов, Раджаб — это человек, ослепленный гневом и жаждущий возмездия. Причину поступка Раджаба следует искать в его тесных дружеских отношениях с Али Аль-Бараком, третьей жертвой в этой волне насилия против таксистов, которая буквально захлестнула город с прошлой пятницы. Аль-Барак был соседом и другом Раджаба…

Ни я, ни любой другой здравомыслящий человек не станет одобрять бессмысленные убийства таксистов-мусульман. Это вообще не обсуждается. Но манипулировать неподходящим в данном случае библейским — я подчеркиваю, библейским — высказыванием „око за око“ и оправдывать тем самым злонамеренного убийцу ни в чем не повинных людей, объявляя его безумцем, уже само по себе есть безумие. Террорист он и есть террорист, а то был акт терроризма в чистом виде. И в случае с Айшаком Раджабом только смертный приговор будет адекватен совершенному им преступлению. Таково мое мнение, теперь давайте послушаем ваше. Вы можете отправлять мне послания электронной почтой по адресу…»

Детективы вышли из здания в ночь.

Через четыре часа будет убит четвертый таксист-мусульманин.

Полиция сразу поняла: это не их человек. Начать с того, что ни одна из предшествующих жертв не подвергалась ограблению. А этот человек был ограблен. Остальные жертвы были убиты одним выстрелом, в основание черепа. В этого же стреляли три раза через открытое окно со стороны водительского места. Две пули попали в лицо, у левого виска и чуть ниже щеки, третья прошила шею насквозь и застряла в панели противоположной дверцы.

Гильзы нашли на улице, рядом с машиной, и это указывало на то, что преступник пользовался автоматическим оружием, а не револьвером, как в первых трех случаях. Баллистическая экспертиза это подтвердила. Пули и гильзы соответствовали образцам, выпущенным из пистолета-автомата «кольт» 45-го калибра.

Нашлись два свидетеля, и оба утверждали, что видели, как мужчина наклонился к окну такси за секунду до того, как прогремели выстрелы. И он определенно не был высоким белым мужчиной, одетым во все черное.

Все четыре убийства объединяло лишь два сходных обстоятельства. Все водители были мусульманами, на всех четырех ветровых стеклах была нанесена синей краской звезда Давида.

Но звезда Давида — шестиконечная, а эта, последняя, была пятиконечной, к тому же перевернутой вверх ногами. Такого рода пентаграмму используют сатанисты.

Детективам оставалось лишь надеяться, что в данном случае обошлось без религиозного подтекста. И еще они точно знали: это другой человек. Это подражатель.

«ЗАСТРЕЛЕН ЕЩЕ ОДИН ТАКСИСТ-МУСУЛЬМАНИН.

ЭТО УЖЕ ЧЕТВЕРТАЯ ЖЕРТВА ТАИНСТВЕННОГО УБИЙЦЫ».

Так выглядели заголовки на первых полосах почти всех утренних газет. В статьях по большей части пересказывались пресс-релизы полицейского управления. Однако в информации по первым трем убийствам, полученной из отдела по связям с общественностью, не было ни слова ни о самом убийце, ни о его мотивациях. Ни в одном из средств массовой информации — будь то печатные издания, радио или телевидение — не упоминалось о том, что убийца был весь в черном с головы до пят. Или же о том, что он расправлялся с жертвами всего одним выстрелом в затылок. И полиция надеялась, что убийца, если, конечно, удастся его поймать, сам раскроет эту информацию. И тем самым выдаст себя.

Но к этому времени полиция уже знала, что последний убийца — подражатель, а потому стала выдавать более щедрые пресс-релизы. Где, в частности, говорилось, что в четвертого таксиста стреляли три раза, что его ограбили, унесли всю ночную выручку. И что нападавший, по описаниям свидетелей, — чернокожий мужчина лет двадцати с небольшим. Рост примерно пять футов семь дюймов, вес около ста шестидесяти фунтов. Он был в синих джинсах, белых спортивных туфлях и черной вязаной шапочке, низко надвинутой на лоб.

Прочтя все это, убийца трех первых таксистов, должно быть, радостно хохотал и потирал руки. Особенно после второго взрыва бомбы, что грянул во вторник днем.

Объединенный центр по борьбе с терроризмом при Федеральном управлении представлял собой довольно оригинальную гремучую смесь из лучших детективов города, специальных агентов ФБР, людей из отдела внутренней безопасности и нескольких шпионов из ЦРУ. Команда из пяти офицеров центра во главе со специальным агентом Брайаном Хупером прибыла к заведению под названием «Мерри кофе бин»[29] в три часа дня, менее чем через полчаса, как террорист-смертник взорвал себя, а заодно еще двенадцать посетителей, сидевших за столиками на улице. Семь человек были ранены, их уже увезли машины «скорой» в близлежащий госпиталь «Эйбингдон мемориал», что на Кронли-стрит, неподалеку от набережной.

Кафе было разнесено в клочья. Кресла и столики представляли собой груду искореженного металла и напоминали сюрреалистическую скрученную и дымящуюся скульптуру лихого авангардиста. Стекла из витрин вылетели, и весь тротуар был завален осколками. А помещение внутри было сплошь залито водой — тут уж на славу потрудились городские пожарные.

Оглушенная и насмерть перепуганная официантка была вся в копоти и грязи, но, сколь ни покажется удивительным, в остальном ничуть не пострадала. Она-то и рассказала Хуперу, что как раз подошла к стойке с аппаратом для капуччино, выполняя заказ, когда вдруг услышала чей-то крик. Доносился он с улицы. Сначала она подумала, что раскричался кто-то из посетителей, ей не раз доводилось быть свидетельницей споров и выяснения отношений между клиентами. Она отвернулась от стойки и увидела, как какой-то худенький мужчина бежит к дверям кафе и что-то вопит во все горло…

— А что именно он кричал, мисс, вы не помните? — спросил Хупер.

Хупер, одетый в синий пиджак, белую рубашку, голубой галстук и до блеска начищенные черные туфли, был вежлив, говорил мягко и вкрадчиво. Детективы из Пятого участка тоже старались соответствовать, но в своих спортивных куртках, мятых штанах и рубашках с расстегнутыми воротничками выглядели рядом с ним чуть ли не бродягами. Они столпились вокруг, изображая неподдельный интерес, и строили многозначительные мины, пока Хупер проводил допрос.

— Что-то насчет евреев, — ответила официантка. — И с каким-то странным акцентом, слов не разобрать. Да еще так громко, что понять было почти невозможно. И потом, знаете ли, все произошло так быстро… Он бежал по тротуару прямо сюда, к двери, между столиками. Видите, у нас там такой проход? Ну вон там, проход, который ведет прямо к дверям?.. И орал во всю глотку, евреи, мол, такие, евреи сякие, да еще размахивал руками как сумасшедший. А потом вдруг грохнул этот ужасный взрыв, и меня едва не сшибло с ног. И это при том, что находилась я внутри, у стойки с кофеваркой. И потом я увидела… ну прямо как зарево на улице, яркое-яркое, понимаете? Увидела зарево и как в нем разлетаются в разные стороны руки, ноги, части тел… Ну, силуэтом, что ли, таким… Бедных людей, что сидели на улице, просто на куски разнесло. Это было так… ужасно, так страшно…

Затем Хупер и его люди начали тщательно осматривать место происшествия. Два детектива из Пятого участка понимали — ничего хорошего это происшествие не сулит.

Если он достиг своей цели, добился желаемого, то к чему испытывать судьбу? «Все сложилось как нельзя лучше, даже превзошло самые смелые мои ожидания. Так что пора уходить. Самое время залечь на дно», — твердил он себе.

А этот кретин только осложнил все прошлой ночью. В полиции работают далеко не дураки, сразу сообразят — тип, прикончивший четвертого таксиста, не имеет отношения к трем другим убийствам. Так что, возможно, придется совершить еще одно. Чтобы расставить нужные акценты. Четыре ведь всегда лучше, чем три, разве нет?..

Для индейцев племени навахо, настоящих американцев, как они себя называли, число «четыре» всегда было священным. Четыре времени года, четыре священных горы, четыре части света. Восток символизировал позитивное мышление. Юг — планирование. Запад — саму жизнь. А север — надежду и силу. Они верили во все это, люди племени навахо. Религия вообще странная штука. Вещи, в которые верят люди. Сам он тоже когда-то верил, но было это давно, очень давно…

Нет, конечно, на самом деле число «четыре» никакое не священное. Просто в это верили навахо. Ну как, к примеру, христиане верят, что 666 — число зверя, а зверь не что иное, как антихрист. А антихрист, безусловно, еврей — кем же еще он может быть, правильно? Были даже люди, которые верили в то, что акроним Интернета, «www», на деле означает вовсе не Всемирную паутину, а является производным от трех букв иврита, «vav». Повторенные три раза подряд, эти «vav, vav, vav» означают не что-нибудь, а 666, то есть число зверя.

«Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его „шестьсот шестьдесят шесть“». Откровения святого Иоанна Богослова, глава 13.

О да, он, разумеется, читал и Библию, и Коран, и поучения Будды. Все это чушь собачья и дерьмо, вот что. Но ведь есть на свете люди, что верят в матрицу, и далеко не все они сидят запертые в психбольницах, в смирительных рубашках.

Короче, он решил, что еще одно убийство должно состояться сегодня, в знак уважения к четверке, священному числу навахо, а потом все, конец. Это будет последнее. И та же самая отметина зверя, шестиконечная звезда антихриста, — это обязательно. И пусть ищут меня, обшаривают в поисках все синагоги подряд. Пусть попробуют найти убивающего арабов еврея. Ведь послезавтра все будет кончено!

Итак, сегодня ночью, подумал он.

Да.

Аббас Миандад был таксистом-мусульманином и далеко не дураком.

С пятницы на прошлой неделе убили уже четверых таксистов, и ему вовсе не хотелось становиться пятым. У него не было пистолета — носить при себе огнестрельное оружие в городе, и без того настроенном против людей мусульманской веры, непростительная глупость. Не было у него ни кинжала, ни шпаги. Зато на кухне у жены хранилось множество разной утвари. И вот, выходя в пятницу в ночную смену, он прихватил с собой огромный нож для резки хлеба…

— Зачем он тебе? — подозрительно спросила жена.

Она смотрела телевизор. В выпуске новостей сообщали, что днем террорист-смертник взорвал бомбу в уличном кафе. Личность преступника пока установить не удалось.

— Не бери в голову, — ответил Аббас, обернул нож полотенцем и спрятал в небольшую тряпичную сумочку с надписью «Барнс энд Нобл».

И, едва выехав из гаража, достал и развернул нож. В три часа нож лежал в дверном кармашке, справа от водительского сиденья. Выходя выпить чашку кофе, Аббас запер дверцы такси. И вот теперь, направляясь через улицу к тому месту, где оставил машину, он вдруг увидел высокого мужчину, одетого во все черное. Человек, наклонившись, заглядывал на заднее сиденье. Аббас торопливо подошел к нему.

— Могу чем-то помочь, сэр? — спросил он.

Мужчина резко выпрямился.

— Думал, ты там заснул, — ответил он и улыбнулся.

— Нет, сэр. Так вам нужно такси или нет?

— Это твоя машина?

— Моя.

— До Маджесты довезешь?

— Куда именно направляетесь, сэр?

— Угол бульвара и Сто двенадцатой.

— Холли-бульвар?

— Именно.

Аббас хорошо знал тот район. Вполне благополучный и спокойный, даже в столь поздний час. Он бы никого не повез в три часа ночи в районы, которые считались опасными. Он никогда не сажал чернокожих пассажиров, даже если они были с женщинами. А теперь бы ни за что не взял пассажира-еврея. И если спросить, как он определял, еврей человек или нет, он бы ответил, что просто знает, и все. Чувствует. А этот мужчина, одетый во все черное, на еврея не походил.

— Сейчас открою. — Аббас достал ключи из правого кармана брюк.

Он как раз поворачивал ключ в замке, когда уголком глаза заметил блеск металла. И, даже не обернувшись, потянулся к ножу для резки хлеба, спрятанному в дверном кармашке.

Но было поздно. Человек в черном выстрелил два раза, прямо ему в лицо. Смерть наступила мгновенно. А потом скрылся в ночи.

— Изменил своей манере, — заметил детектив Бернс. — Во всех остальных стреляли с заднего сиденья, и убиты они были всего одним выстрелом в основание черепа.

— Совсем не то, что во вторник, — кивнул Паркер.

— Во вторник орудовал подражатель, — заметил Дженеро.

— Может, и этот из той же породы, — предположил Уиллис.

— Не думаю. Все зависит от выводов баллистической экспертизы, — возразил Мейер.

Детективы погрузились в молчание. У каждого из них теплилась надежда, что последнее убийство не приведет к очередному теракту. Людям из Объединенного центра по борьбе с терроризмом до сих пор не удалось установить личность смертника, взорвавшего кафе «Мерри кофе бин».

— Свидетели есть? — спросил Бернс.

— Посетители закусочной слышали выстрелы. А вот самого стрелявшего не видели.

— Не видели даже, как он рисует звезду на ветровом стекле?

— Думаю, просто побоялись высунуть носы наружу, — сказал Карелла. — Знаешь, Пит, мало кому хочется схлопотать пулю.

— Все шутишь, — мрачно заметил Бернс.

— К тому же такси было припарковано на той стороне улицы, почти на углу, и до кафе оттуда значительное расстояние. И еще одна деталь: убийца стоял за машиной, со стороны пассажирского сиденья.

— Где он мог разглядеть лицензионную карточку водителя… — вставила Эйлин.

— И прочесть на ней арабское имя, — добавил Клинг.

— Да! И тут он сразу понял: вот она, очередная жертва.

— Короче говоря, — заметил Карелла, — с учетом того, где он стоял, увидеть его посетители кафе просто не могли.

— Или не захотели.

— Ну наверное.

— И никак не могли видеть, как он малюет звезду Давида на ветровом стекле, — вставил Паркер.

— Именно, — кивнул Бернс. — Впрочем, ему ведь надо было обогнуть машину, чтобы подойти к ветровому стеклу.

— В таком случае они должны были видеть хотя бы его спину, во что он одет…

— Но они не видели.

— Надо бы потолковать с ними еще раз.

— Да говорили уже, что толку! — воскликнул Мейер. — Глухи, слепы и немы.

— И все равно надо поговорить еще раз, — стоял на своем Бернс. — Со всеми, кто находился к кафе, закусочных, деликатесных и прочих забегаловках вблизи от тех мест, где произошли другие убийства. Ведь все эти таксисты останавливались перекусить, выпить чашечку кофе в два-три часа ночи, затем возвращались к своим машинам, и там их убивали. И это не просто совпадение. Убийца знает их привычки. И еще любит разгуливать по городу по ночам. Кстати, как там наш паренек, Инверни? Алиби его подтвердилось?

— Да, он кувыркался с ней в постели, — буркнул Карелла.

— В постели с кем? — с интересом спросил Паркер.

— С Джуди Манцетти. Мы проверили.

— Ладно. И все равно надо переговорить со всеми еще раз, — настойчиво повторил Бернс. — Может, кто-то случайно болтался поблизости, посещал эти заведения до того, как произошли убийства.

— Мы уже опросили всех дважды, — мрачно откликнулся Дженеро.

— Тогда поговорите в третий раз!

— Да все твердят примерно одно и то же, — устало заметил Мейер. — Что всех водителей убил какой-то еврей. И что мы должны найти этого чертова еврея.

— Больно уж ты у нас чувствительный, — насмешливо заметил Паркер.

— Просто говорю как есть. Каждый, с кем мы толковали, считает это дело однозначным. Если прислушаться к их рекомендациям, мы должны арестовать и проверить каждого еврея в городе…

— Да это целую вечность займет, — пробурчал Паркер.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Да только то, что в этом городе проживают миллионы евреев.

— К чему ты клонишь?

— К тому, что уж больно близко ты все принимаешь к сердцу.

— Перестаньте, — одернул их Бернс.

— Как бы там ни было, Мейер прав, — вступил в дискуссию Дженеро. — Ничего не получится. И ты это прекрасно знаешь, Энди.

— Что я знаю? — Паркер, сверкая глазами, уставился на Мейера.

— Что все они в голос твердят о том, что мы должны найти еврея, застрелившего всех этих таксистов. Стрелявшего им в затылок.

— Кто это тебе сказал? — встрепенулся Карелла.

Дженеро растерялся.

— Кто именно говорил, что им стреляли в затылок?

— Ну… все так говорили.

— Ничего подобного, — заметил Паркер. — Так сказал только кузен одного из водителей, как его… Черт, забыл…

— Какой кузен?

— Второй жертвы. Его двоюродный брат.

— Салима Назира? Его двоюродный брат?

— Ну да. Оззи… как там его дальше?..

— Осман, — ответил Карелла. — Осман Кираз.

— Ага, точно.

— Так это он сказал, что все три таксиста были убиты выстрелами в голову?

— Сказал, что его кузен был убит так.

— И еще посоветовал нам перестать искать зебр.

— Долбаный еврей, — выпалил Паркер.

Мейер зыркнул на него.

— То были его слова. — Паркер пожал плечами.

— Но откуда он узнал? — спросил Карелла.

— Едем за ним, — распорядился Бернс.

Оззи Кираз мирно спал, когда в среду, в девять пятнадцать утра, в дверь постучали. Небритый, заспанный, в пижаме, поверх которой был наброшен потрепанный синий халат, он отпер дверь и увидел детективов. И тут же объяснил, что накануне работал в аптеке до полуночи, он каждую ночь работал так, и попал домой лишь в час или в половине первого. Так что обычно поднимался он поздно.

— Нельзя ли нам войти? — спросил Карелла.

— Да, конечно, — кивнул Кираз. — Но только большая просьба, потише, пожалуйста. Жена еще спит.

Они прошли в крохотную кухню и уселись за зеленый деревянный стол.

— Так в чем дело? — спросил Кираз.

— Хотелось бы задать вам еще несколько вопросов.

— Опять? — удивился Кираз. — Но ведь я уже все рассказал тем, двоим… как их там?

— Дженеро и Паркер.

— Да. Так вот, я уже говорил им, что не знаю никаких подружек кузена. Ни имен, ничего.

— Его подружки ни при чем, — заметил Карелла.

— Вот как? Значит, что-то новенькое? Возникли обстоятельства?

— Да. Этой ночью убили еще одного таксиста.

— О…

— Вы не знали?

— Нет.

— Но по телевизору уже передавали.

— Так я же спал.

— Да, конечно…

— Тоже мусульманин?

— Да.

— И снова на стекле?..

— Да. Снова еврейская звезда на ветровом стекле.

— Нехорошо все это. — Кираз покачал головой. — Все эти убийства, взрывы…

— Мистер Кираз, — начал Мейер, — не могли бы вы сказать нам, где находились в три часа ночи?

— Когда это случилось, да?

— Да, именно в это время все и произошло.

— Где?

— А вот это вы нам сейчас сами скажете, — пробормотал Карелла. Кираз оглядел детективов по очереди.

— Что все это означает? — спросил он.

— Как вы узнали, что вашему кузену стреляли в голову? — спросил Мейер.

— А ему в голову стреляли?

— Так вы сказали Дженеро и Паркеру. Сказали, что вашему кузену прострелил голову какой-то еврей. Откуда вам было знать?..

— Так, значит, и прошлой ночью в таксиста стрелял еврей? — спросил Кираз. — Прямо в голову?

— Нет. Два выстрела в лицо, — ответил Карелла.

— Я задал вам вопрос, — выпрямился Мейер. — Откуда вы это узнали?

— Я видел тело.

— Вы видели тело вашего кузена?..

— Ходил вместе с тетей забрать тело Салима из морга. Ну, после того как ваши люди с ним закончили.

— И когда это было? — спросил Мейер.

— На следующий день после его смерти.

— Стало быть…

— Я сопровождал тетю в морг. Затем мы отвезли кузена на «скорой» в мечеть, где тело обмыли, как велит закон ислама. У мусульман, знаете ли, свои традиции и обычаи. У религиозных мусульман. Очень много обычаев.

— Насколько я понял, вы не слишком религиозны.

— Теперь я американец, — ответил Кираз. — И больше не верю в старый образ жизни и все такое…

— Так что вы делали в мечети, обмывали тело кузена?..

— Тетя попросила меня пойти с ней. Вы ее видели. Видели, как она расстроена… Вот я и пошел. Семейный долг. Так у нас положено.

— Вы вроде бы только что сами сказали, что не верите больше в старые традиции, — заметил Карелла.

— Не верю в религиозную муть, — заявил Кираз. — И пошел с тетей, чтобы помочь ей. Она женщина далеко не молодая. И осталась одна-одинешенька, после того как убили сына. Вот я и пошел, чтобы поддержать ее.

— Значит, вы обмывали тело…

— Не я. Имам обмывал.

— Но вы присутствовали при обмывании, так?

— Да, я там был. Он обмывал тело три раза. Это потому, что так записано в Священной книге. Когда дочь Мохаммеда умерла, он велел своим ученикам обмыть ее тело трижды. А если понадобится, то и больше. Пять, семь раз и так далее. Но это всегда должно быть нечетное число. Ни в коем случае не четное. Вот поэтому я и называю все эти религиозные правила бредом собачьим. То же самое относится и к обертыванию тела тремя простынями. А все потому, что когда Мохаммед умер, его самого обернули тремя покрывалами. Белоснежными, из Йемена. Так записано в Коране. Бог, видите ли, запрещает обертывать тело мусульманина четырьмя простынями! Нет-нет, ни в коем случае! Их должно быть именно три. Но если потом для обвязывания тела в простынях понадобится четыре веревки, а не три, пусть их будет четыре. И каждая должна быть длиной семь футов. Не три, не четыре, именно семь! Ну, вы понимаете, что я хочу сказать. Все это чертова бредятина, ничего больше!..

— Так вы говорите, что видели тело своего кузена…

— Да.

— …когда его обмывали, так?

— Да.

— Именно тогда и узнали, что погиб он от выстрела в голову.

— Да. Я лично видел дырку в основании черепа. Ну а как иначе могли его застрелить? Ведь если убийца сидел в такси на заднем сиденье…

— А это откуда вы знаете?

— Что?

— Откуда вам известно, что убийца сидел в такси?

— Ну, если Салима убили выстрелом в основание черепа, убийца должен был сидеть…

— Оз?..

Она стояла в дверях кухни, миниатюрная женщина с огромными карими глазами, длинные волосы цвета черного дерева каскадом спадали на плечи. Она накинула поверх ночной рубашки желтый шелковый халат.

— Доброе утро, Бадрия, — обернулся к ней Кираз. — Моя жена, джентльмены. Прошу прощения, забыл ваши имена…

— Детектив Карелла.

— Детектив Мейер.

— Доброе утро, — произнесла Бадрия. — А ты предложил нашим гостям кофе? — спросила она мужа.

— Ой, извините, нет.

— Желаете кофе, джентльмены?

— Я — нет, спасибо, — отозвался Карелла.

Мейер молча покачал головой.

— Оз, а ты кофе будешь?

— Да, пожалуйста. — Теперь на его губах играла еле заметная насмешливая улыбка. — В качестве иллюстрации, — сказал он, — вот вам живое свидетельство, моя жена.

Детективы недоуменно переглянулись. Они не поняли, о чем идет речь.

— Носит шелк, а это строжайше запрещено законами ислама, — объяснил Кираз. — «Не носите шелка, ибо тот, кто носит их в миру, не будет носить на небесах». Так и записано. И ничего желтого тоже носить нельзя, потому как сказано: «Одежды эти носят неверные». За точность цитаты не ручаюсь. А моя красавица жена, как видите, ходит в желтом шелковом халате, стыд и позор этой женщине. — Кираз неожиданно громко расхохотался.

Бадрия не поддержала мужа.

Она стояла перед газовой четырехконфорочной плитой, повернувшись спиной к детективам, и готовила мужу кофе в маленькой медной турке с длинной ручкой.

— Человек носил одежды, выкрашенные в шафране, — произнес Кираз. По всей видимости, он снова что-то цитировал. Лицо стало серьезным, даже суровым. — И, узнав, что Мохаммед не одобряет такие одежды, он обещал отстирать их. Но Пророк сказал: «Сжечь их!» И это тоже записано. Так скажи мне вот что, Бадрия. Будешь ты сжигать этот красивый желтый шелковый халат? Что скажешь, Бадрия?..

Жена промолчала. Маленькая кухня наполнилась ароматом крепкого кофе по-турецки.

— Вы не ответили на самый первый наш вопрос, — напомнил Мейер.

— Что за вопрос? Боюсь, я уже забыл.

— Где вы были сегодня в три часа ночи?

— Здесь, — ответил Кираз. — Спал. Находился в постели рядом с красавицей женой. Верно, Бадрия?

Стоявшая у плиты женщина в желтом шелковом халате снова промолчала.

— Бадрия? А ну скажи-ка этим джентльменам, где я находился в три часа ночи.

Она по-прежнему стояла у плиты, к ним спиной. А потом вдруг все услышали ее низкий голос.

— Я не знаю, где ты был, Оз. — Аромат кофе казался уже почти невыносимым. — Но одно знаю точно, — добавила женщина, — в постели со мной тебя не было.

В среду в одиннадцать утра Нелли Бранд вышла от окружного прокурора и без нескольких минут двенадцать уже была в Восемьдесят седьмом участке. Она даже отменила назначенный на сегодня очень важный деловой ленч. А перед тем как детективы начали излагать ей суть дела, предупредила для их же пользы, что никакого фуфла не потерпит.

Осману Киразу уже зачитали его права, он, в свою очередь, заявил, что не станет отвечать ни на один вопрос в отсутствии адвоката. Нелли не была знакома с человеком, которого он выбрал себе в адвокаты. Гулбуддин Амин явился в строгом темно-коричневом костюме-тройке и при галстуке. На Нелли тоже был деловой костюм, правда, от Версаче, темно-зеленый, и отличался чудесным глубоким оттенком, который самым выгодным образом подчеркивал цвет голубых глаз и светлых волос.

Над верхней губой Амина красовались тонкие усики. И еще он носил очки. Говорил на безупречном английском, с еле уловимым восточным акцентом. Нелли подумала, что родом Амин, должно быть, из Афганистана. Очевидно, именно за это его и выбрал клиент. На вид адвокату было лет пятьдесят пять. Нелли исполнилось тридцать два.

Пальцы полицейского клерка застыли над клавиатурой стенографирующей машины. Нелли уже собиралась начать допрос, как вдруг Амин остановил ее:

— Надеюсь, арест не был опрометчивым поступком со стороны полиции, миссис Бранд?

— Разумеется, адвокат…

— Потому что в противном случае, сами понимаете, к каким последствиям это может привести в городе, где отношения между евреями и арабами и без того накалены до предела.

— Я бы не стала использовать слово «опрометчивый» для характеристики этого ареста, — ответила Нелли.

— Как бы там ни было, но я уже посоветовал своему клиенту хранить молчание.

— В таком случае нам просто нечего здесь больше делать, — отрезала Нелли, нервно потирая ладони. — Как пришли, так и уйдем. Забирайте его ребята, он ваш.

— Почему вы ее боитесь? — спросил вдруг адвоката Кираз.

Амин ответил ему по-арабски.

— Давайте придерживаться английского, хорошо? — раздраженно произнесла Нелли. — Что вы сказали, адвокат?

— Я не обязан отвечать на этот вопрос.

— Обязаны, пока ваш клиент находится под присягой.

Амин испустил тяжкий вздох.

— Я сказал, что не боюсь никаких женщин.

— Браво! — Нелли зааплодировала. А потом жестко взглянула Киразу прямо в глаза: — Ну а вы? Вы меня боитесь?

— Нет, конечно!

— Так вы согласны ответить на несколько вопросов?

— Мне скрывать нечего.

— Так да или нет? Я человек занятой и не собираюсь торчать тут целый день.

— Я согласен отвечать на ее вопросы, — обратился Кираз к своему адвокату.

Тот пробормотал ему что-то по-арабски.

— Мы же договаривались, — заметила Нелли.

— Я только что сказал ему, что он сам себя хоронит, — произнес Амин.

Н.Б. Мистер Кираз, можете ли вы сообщить нам, где находились сегодня в три часа ночи?

О.К. Дома, в постели с женой.

Н.Б. Ваша жена думает иначе.

О.К. Моя жена ошибается.

Н.Б. Но ведь, возможно, ей придется давать показания перед большим жюри под присягой. Что, если она и тогда заявит, будто вас рядом не было?

О.К. Я находился дома. Она была в постели рядом со мной.

Н.Б. В данный момент вы и сами находитесь под присягой. Вы это понимаете, мистер Кираз?

О.К. Понимаю.

Н.Б. Вы ведь поклялись на Коране, не так ли? Положили левую руку на Коран, подняли правую и…

О.К. Я помню, что делал.

Н.Б. Это что-нибудь для вас значит?.. Мистер Кираз? Мистер Кираз, я спрашиваю, это что-то для вас значит? Положить руку на священную для мусульман книгу…

О.К. Я вас слышал.

Н.Б. Так вы ответите или нет?

О.К. Я всегда отвечаю за свои слова. И не важно, клялся я при этом на Коране или нет.

Н.Б. Что ж, прекрасно. Рада это слышать. Тогда скажите-ка мне вот что, мистер Кираз. Где вы находились в два часа ночи в следующие дни: в пятницу, второго мая, в субботу, третьего мая, и, наконец, в понедельник, пятого мая? Где вы были в эти дни примерно в два часа ночи, мистер Кираз?

О.К. Дома, спал. Заканчиваю я работу поздно. Прихожу домой где-то в час, час пятнадцать. И прямиком в постель, спать.

Н.Б. Вы понимаете, почему меня интересуют именно эти даты?

О.К. Понятия не имею.

Н.Б. Вы что же, газет не читаете?

О.К. Почему же, читаю. Но эти даты…

Н.Б. Или не смотрите телевизор? Вы телевизор смотрите?

О.К. Я работаю с четырех до полуночи. Редко смотрю телевизор, просто времени нет.

Н.Б. В таком случае вам неизвестно о том, как кто-то стрелял и убил всех этих мусульман-таксистов?

О.К. Нет, почему же, известно. Так это случилось именно в те дни, которые вы называли? Именно тогда их и убили, да?

Н.Б. Ну а суббота, третьего мая, этот день вам ничего не говорит? Разве эта дата вам не запомнилась?

О.К. Не больше чем все остальные даты.

Н.Б. Вам известно, кого убили третьего мая?

О.К. Нет.

Н.Б. Вашего кузена Салима Назира.

О.К. Ах да.

Н.Б. «Да» — что?

О.К. Да, теперь я вспомнил эту дату.

Н.Б. Наверное, потому, что утром с вами говорили детективы, верно? В доме вашей тети? Гюлялай Назир, правильно? Это ведь ваша тетя? Вы говорили в тот день с детективами в шесть часов утра? Да или нет?

О.К. Времени точно не помню, но да, говорил.

Н.Б. И сказали им, что вашего кузена убил какой-то еврей, верно?

О.К. Да. Из-за синей звезды.

Н.Б. Так только поэтому вы и сделали такой вывод?

О.К. Ну да.

Н.Б. И еще вы говорили с детективами Дженеро и Паркером после того, как убили третьего таксиста-мусульманина, верно? Убийство произошло в понедельник, пятого мая, примерно в три часа ночи. И после этого утром вы говорили с детективами. Поправьте меня, если я не права, но вы тогда сказали следующее: «Найдите этого долбаного еврея, который стрелял моему кузену в голову». Так или нет?

О.К. Да, так и сказал. И я уже объяснил, откуда мне известно, что Салим был убит выстрелом в голову. Я был в мечети, когда имам обмывал его. Я видел рану от пули…

Н.Б. А с другими таксистами вы были знакомы?

О.К. Нет.

Н.Б. С Халидом Асламом?..

О.К. Нет.

В.С. Али Аль-Бараком?

О.К. Нет.

Н.Б. Или с убитым прошлой ночью водителем по имени Аббас Миандад? Вы знали лично кого-то из них?

О.К. Я ведь уже сказал, нет.

Н.Б. Значит, единственный, кого вы знали, — это ваш кузен Салим Назир?

О.К. Ну естественно, я знал своего кузена.

Н.Б. И знали, что он был убит выстрелом в голову?

О.К. Да. Я ведь уже говорил…

Н.Б. Как и остальные таксисты.

О.К. Не знаю, как были убиты остальные таксисты. Я их после смерти не видел.

Н.Б. Но видели тело своего кузена, видели, как его обмывали, верно?

О.К. Верно.

Н.Б. А вы помните, как звали имама, обмывавшего тело?

О.К. Нет. Извините, запамятовал.

Н.Б. Вроде бы это был Ахмед Нур Кабир?..

О.К. Быть может. Никогда не видел его прежде.

Н.Б. Если я скажу, что звали имама Ахмед Нур Кабир и что мечеть, где обмывали тело вашего покойного кузена, называется Маджид Аль-Бабрак, вы со мной согласитесь?

О.К. Ну, если вы так утверждаете…

Н.Б. Да, утверждаю.

О.К. Тогда, конечно, я с вами соглашусь.

Н.Б. Ну а что вы скажете, если я сообщу вам, что присутствующие здесь детективы Карелла и Мейер беседовали с имамом из мечети Маджид Аль-Бабрак?

О.К. Откуда мне знать, беседовали они с ним или…

Н.Б. Готовы ли вы поверить мне на слово, что они говорили с этим имамом?

О.К. Готов, почему нет.

Н.Б. Они говорили с ним, и имам сообщил, что был один, когда обмывал тело погибшего. Был один, когда заворачивал его в покрывала. Никого рядом с ним тогда не было. Он был один, мистер Кираз.

О.К. Ничего подобного! Я там находился.

Н.Б. Он утверждает, что вы ждали снаружи вместе с тетей, пока свершалось омовение. Рядом с телом больше никого не было, только он.

О.К. Он ошибается.

Н.Б. А если он действительно был там один?

О.К. Я же говорю, он ошибается.

Н.Б. Вы считаете, он лжет?

О.К. Не понимаю, что…

Н.Б. Высчитаете, что имам, священнослужитель, может лгать?

О.К. Тоже мне, святой выискался! Я вас умоляю!..

Н.Б. Если он находился рядом с телом один, как вы можете утверждать, что видели входное отверстие от пули в голове вашего кузена? Мистер Кираз?.. Мистер Кираз, откуда вы узнали, что ваш кузен убит выстрелом в голову? Об этом не упоминалось ни в одной газете, ни в одном из выпусков телевизионных новостей… Мистер Кираз? Будьте добры ответить на мой вопрос. Мистер Кираз?..

О.К. Любой мужчина на моем месте поступил бы так же.

Н.Б. Что вы имеете в виду? Что сделал бы любой мужчина?

О.К. Она не одна из его шлюх! Она моя жена! Да, естественно, я знал, что у Салима много женщин. Это нормально, он был молод, недурен собой. А в Коране сказано, что любой мужчина может иметь сразу четырех жен, если, конечно, способен поддерживать их морально и материально. А Салим, он даже не был женат, просто встречался со многими девушками. И нет ничего плохого в том, что парень встречается с девушками, с четырьмя, пятью, пусть даже с целой дюжиной, кому какое дело? Здесь же у нас Америка! И Салим был американцем. Да все мы американцы, разве не так? Все смотрят телевизор, а холостяк, он может выбирать сразу хоть из пятнадцати девушек, разве нет? Это Америка. Так что не было ничего плохого в том, что Салим встречался со всеми этими девушками.

С кем угодно, только не с моей женой. Только не с Бадрией.

Не знаю, когда это у них началось. Не знаю, когда между ними произошло это. Знаю только, что как-то вечером позвонил в супермаркет, где она работает. Было около десяти, я сидел у себя в аптеке. Вы же знаете, я работаю управляющим в аптеке. И приходят люди и задают мне разные вопросы, какое лекарство лучше купить от той или другой болезни. Я не фармацевт, но они все равно задают мне вопросы. У меня много знакомых среди врачей. И еще я много читаю. Времени хватает — днем я свободен, работать начинаю только в четыре. Вот и читаю. Я, знаете ли, мечтал когда-то стать учителем.

Там мне сказали, что она отпросилась и ушла домой пораньше.

Я спросил: «Ушла домой? Почему?» И забеспокоился. Подумал, может, Бадрия заболела?

Женщина, с которой я говорил, сказала, что у жены разболелась голова. Вот и ушла домой. Я не знал, что и думать.

И сразу позвонил домой. Но там никто не отвечал. Тогда я всерьез забеспокоился. Неужели она так сильно заболела, что даже к телефону подойти не может? Что, если Бадрия потеряла сознание? И тогда я тоже отправился домой. Я ведь управляющий, мне специального разрешения не требуется, могу уйти домой когда захочу. У нас здесь Америка. И любой управляющий имеет право уйти домой. Если хочет. Правда, перед тем как уйти, я сказал своему помощнику, что жена у меня заболела.

Я как раз подходил к дому, как вдруг увидел их. Было около одиннадцати. Уже стемнело. Сперва я их не узнал. Подумал, вот еще одна влюбленная парочка. Просто еще одна молодая парочка. Только это. Идут себе по улице рука об руку. И сблизив головы. А потом она обернулась к нему, поцеловать. Подставила ему губы. И тут я узнал. Это Бадрия. Моя жена. Она целовала Салима. Моего кузена.

Естественно, они были знакомы. Встречались на разных вечеринках, семейных сборищах. Это был мой двоюродный брат! «Остерегайтесь заходить в дома и встречаться там с женщинами» — так сказал Пророк. «А как насчет брата мужа?» — спросил его кто-то. И Пророк ответил: «С братом мужа — это смерти подобно». Он часто говорил загадками, этот самый Пророк. И вообще молол разную чушь. Пророк верил, что дурной сглаз — это факт. Считал фактом любой сглаз. Пророк верил, что и сам однажды был околдован евреем и его дочерьми. Пророк считал, что жар и лихорадка, вызванные чумой, и есть жар адского пламени. Как-то Пророк сказал: «Лучше наполнить желудок человека гноем, чем затуманивать его мозг поэзией». Можете себе представить? А я прочел много стихов! Я вообще много читаю. Да! Пророк верил, что, если тебе приснился дурной сон, надо три раза сплюнуть через левое плечо. Так делают евреи, когда хотят снять с себя чье-то проклятие. Плюют себе на пальцы три раза, тьфу-тьфу-тьфу. Однажды видел, как старик еврей делает это прямо на улице. А плюнуть через левое плечо — это ведь то же самое, верно? И вообще муть все это собачья, вот что. Иисус превратил воду в вино, Иисус помог восстать из мертвых! Да будет вам! Как это может быть такое — восстать из мертвых? Чтобы воскрешать мертвецов? Чтоб Моисей, или кто там еще, ходил по Мертвому морю? Очень хотелось бы посмотреть!..

А началось все еще во времена динозавров, когда люди прятались в пещерах, страшась диких зверей и грозы. Началось с того, что богобоязненные человеки яростно спорили между собой, кто из сыновей Авраама истинный потомок истинного Бога и был ли Иисус мессией. Словно Бог может быть истинным. Будто вообще может существовать сам Бог. Словно он знал, кто он такой, этот самый Бог!.. И все только и делали, что убивали друг друга. То же самое происходит и в наши дни, верно? Все только и знают, что убивать друг друга во имя Бога, я прав или нет?..

В Белом доме у нас сидит новоявленный христианин, который даже не понимает, что ведет священную войну. Злобный алкоголик в завязке, полный ненависти, он убивает арабов везде, где только может найти. А там, в песках, стоят на коленях и протирают старые грязные штаны мусульмане, целый миллиард фанатиков мусульман. И они тоже полны ненависти, и совершают паломничества в Мекку, и клянутся изгнать неверных со Святой земли. И тоже убивают друг друга. Все они убивают друг друга во имя Господа Бога, истинного и непогрешимого.

У меня на родине, в деревне, старейшины племени назначили бы совет. И вынесли бы на этом совете решение о групповом изнасиловании моей жены, за измену. А изнасиловав, жители деревни насмерть бы забили ее камнями.

Но мы живем в Америке. И я здесь американец. Я понимал, что должен убить Салима, так бы сделал на моем месте любой американский мужчина. Защитил бы свою жену, святость и неприкосновенность своего жилища, убил бы покусившегося. Но я также понимал, что не должен засветиться, так, кажется, принято теперь говорить. Я должен убить насильника и в то же время продолжать наслаждаться прелестями своей жены, всеми радостями бытия. Ведь я не кто-нибудь, а управляющий аптекой!

И вот я купил баллончик с краской, вернее, сразу два, в небольшой лавке неподалеку от моей аптеки. Я думал, это хорошая идея — нарисовать звезду Давида. Так символично! Шестиконечная звезда символизирует господство Божьего закона над Вселенной по всем шести направлениям — севере, юге, востоке, западе, вверху и внизу. Полная чушь!

Я убил Салима только на вторую ночь. Специально, чтобы создать впечатление, будто убийство не было спланировано заранее, а произошло из чистой ненависти. Ведь немало преступлений совершаются именно на почве ненависти. И еще, чтобы окончательно все запутать, я решил, что должно быть три трупа. Три — очень убедительное число, вы со мной не согласны?.. Особенно когда за этим следуют взрывы. Разве мне не удалось убедить вас? Но потом я подумал и решил, что четыре лучше. Решил подстраховаться. Индейцы навахо, они, знаете ли, считают четверку священным числом. И снова вмешивается религия — четыре части света и прочее. Они все между собой связаны, эти религии; иудаизм, христианство, мусульманство — они все родственны. И все до единой — полная чушь!

Не надо было Салиму путаться с моей женой.

У него и без нее было полно шлюх. А моя жена, она, знаете ли, не шлюха. Я поступил правильно. Я поступил по-американски.

Они вышли из участка через заднюю дверь — католик, который последний раз посещал церковь двенадцатилетним мальчуганом, и еврей, усердно украшавший елку на каждое Рождество. Вышли и направились к стоянке, где утром припарковали свои машины. День выдался чудесный, теплый, солнечный. Оба не сговариваясь подставили лица лучам солнца и наслаждались моментом. Похоже, им вовсе не хотелось расходиться по домам. Так почти всегда бывало, когда удавалось раскрыть сложное дело. Им хотелось растянуть удовольствие.

— Я хотел спросить… — начал Мейер.

— Да?..

— Ты правда считаешь меня слишком сентиментальным?

— Нет. Ничего ты не сентиментальный.

— Серьезно?

— Конечно.

— Сейчас разрыдаюсь.

— Я просто изменил свое мнение.

Мейер громко расхохотался.

— Знаешь, скажу тебе одну вещь, — произнес он. — Я рад, что все обернулось иначе. Не так, как мы думали с самого начала. Рад, что это произошло не на почве ненависти.

— А может, и без нее тут не обошлось… — задумчиво протянул Карелла.

И вот они уселись каждый в свою машину и двинулись друг за другом к открытым в сетчатой изгороди воротам. Карелла надавил на клаксон, Мейер выдал в ответ залихватский мотивчик. Потом Карелла свернул и помахал на прощание рукой. Мейер снова ответил обрывком веселой мелодии.

Мужчины ехали и улыбались.

Стивен Кинг ВЕЩИ, КОТОРЫЕ ОСТАЛИСЬ ПОСЛЕ НИХ © Пер. с англ. В. Вебера

Стивен Кинг

Если речь заходит о Стивене Кинге, обычно упоминается, сколько книг он продал, что делает сегодня в литературе и для нее. Но практически не говорят (возможно, от непонимания) о его заслугах в развитии массовой литературы. И хотя до него было уже много авторов бестселлеров, Кинг, как никто другой со времен Джона Д. Макдональда, привнес в жанровые романы реальность — с присущим его творчеству подробнейшим описанием жизни и людей в вымышленных городках Новой Англии, которые благодаря его таланту стали неотличимы от настоящих. И естественно, сочетание реальности с элементами сверхъестественного в таких романах, как «Оно», «Противостояние», «Бессонница» и «Мешок с костями», постоянно выводит его на вершину списка бестселлеров. Кинг часто говорил, что Салемс-Лот — это «Пейтон-Плейс, где поселился Дракула». И так оно и есть. Сочность описаний, точно подмеченные детали, неожиданные повороты сюжета и яркие персонажи наглядно показывают, как писатель может вдохнуть новую жизнь в, казалось бы, отработанную тему, такую, как вампиры или призраки. До Кинга редакторы основательно правили многих популярных авторов, говоря, что сверхъестественное только мешает. Что ж, Кинг стал знаменитым именно благодаря сверхъестественному, и теперь уже все понимают, что он шагнул далеко за рамки одного жанра. Кинг — мастер из мастеров. Недавно он закончил самое значительное произведение своей жизни — цикл романов «Темная башня»: только что вышли шестая книга серии «Песня Сюзанны» и седьмая, последняя, — «Темная башня».

Вещи, о которых я хочу вам рассказать, те самые, что остались после них, появились в моей квартире в августе 2002 года. Большинство я нашел вскоре после того, как помог Поле Робсон разобраться с воздушным кондиционером. Памяти всегда требуется какой-то ориентир, и мой — починка того самого кондиционера. Пола, миловидная женщина (чего там, просто красавица), иллюстрировала детские книги, муж занимался экспортно-импортными операциями. Мужчина всегда помнит случаи, когда ему действительно удалось помочь попавшей в беду красивой женщине (даже если она уверяет, что счастлива в семейной жизни), потому что такие случаи крайне редки. В наши дни попытка подражать настоящим рыцарям обычно только все портит.

Я столкнулся с ней в вестибюле, возвращаясь с послеобеденной прогулки, и сразу почувствовал, что она крайне сердита. Поздоровался: «Добрый день», — как здороваются с соседями по дому, когда она вдруг спросила, едва не срываясь на крик, почему именно сейчас техник-смотритель должен быть в отпуске. Я заметил, что даже у ковбойш бывает плохое настроение и даже техники-смотрители имеют право взять отпуск. И что август, кстати, согласно законам логики, самый подходящий для этого месяц. Именно в августе в Нью-Йорке (да и в Париже тоже), моя дорогая, становится гораздо меньше психоаналитиков, модных художников и техников-смотрителей.

Она не улыбнулась. Возможно, даже не поняла, что это цитата из Тома Роббинса[30] (использование цитат — проклятие человека читающего). Лишь сказала, что август, возможно, действительно хороший месяц для отпускной поездки на Кейп-Код или Файер-Айленд, но ее чертова квартира превратилась в духовку, потому что чертов кондиционер только урчит, но не более того. Я спросил, хочет ли она, чтобы я посмотрел, что с кондиционером, и до сих пор помню взгляд ее холодных оценивающих глаз. Помнится, подумал, что эти глаза наверняка увидели многое. И я помню улыбку, когда она спросила меня: «А с вами безопасно?» Мне это напомнило фильм, не «Лолиту» (мысли о «Лолите», иногда в два часа ночи, начали приходить позднее), а тот, где Лоренс Оливье обследует зубы Дастина Хоффмана, спрашивая снова и снова: «Здесь не болит?»[31]

— Со мной безопасно, — ответил я. — Я уже больше года не набрасывался на женщин. Раньше такое случалось два или три раза в неделю, но групповая терапия принесла свои результаты.

Легкомысленная, конечно, реплика, но я пребывал в довольно игривом настроении. Летнем настроении. Она еще раз посмотрела на меня, а потом улыбнулась. Протянула руку.

— Пола Робсон, — представилась она.

Протянула не правую руку, как принято, а левую, с узким золотым колечком на четвертом пальце. Думаю, сделала это сознательно, вы со мной согласны? Но о том, что ее муж занимается экспортно-импортными операциями, рассказала позже. В тот день, когда пришла моя очередь просить ее о помощи.

В кабине лифта я предупредил, что не стоит возлагать на меня особых надежд. Я мог их оправдать лишь в том случае, если бы ей хотелось узнать о подспудных причинах бунтов на призывных пунктах Нью-Йорка, выслушать несколько забавных анекдотов об изобретении вакцины против ветрянки или найти цитаты, касающиеся социологических последствий изобретения пульта дистанционного управления телевизором (по моему скромному мнению, самого важного изобретения последних пятидесяти лет).

— Так ваш конек — поиск информации, мистер Стейли? — спросила она, когда мы медленно поднимались наверх в гудящем и лязгающем лифте.

Я признал, что да, хотя не стал добавлять, что для меня это дело новое. Не попросил называть меня Скотт, весь этим только вновь напугал бы ее. И уж конечно, не признался, что стараюсь забыть все накопленные знания о страховании в сельской местности. Что пытаюсь, если уж на то пошло, забыть многое, в том числе с пару десятков лиц.

Видите ли, я, возможно, стараюсь забыть, но все равно помню слишком многое. Думаю, мы можем вспомнить все, если сконцентрируемся на этом (а иногда, что гораздо хуже, вспоминаем, не концентрируясь). Я даже помню, что сказал один из южноамериканских новеллистов, вы знаете, из тех, кого называют магическими реалистами. Не фамилию писателя, она не важна, но саму цитату: «Младенцами мы одерживаем свою первую победу, когда хватаемся за что-то в этом мире, обычно за палец матери. Потом мы выясняем, что этот мир и вещи этого мира хватают нас, и всегда хватали. С самого начала». Борхес? Да, возможно, это сказал Борхес. А может, Ремаркес.[32] Этого я не помню. Знаю только, что наладил кондиционер, и, когда из конвектора пошел холодный воздух, она просияла. Я также знаю, что автор вышеупомянутой цитаты об изменении восприятия прав, и со временем мы начинаем осознавать, что вещи, которые, по-нашему разумению, мы держали в руках, на самом деле удержали нас на месте. Превращая в рабов (Торо[33] определенно так полагал), но и служа якорем. Такой вот расклад. И что бы ни думал по этому поводу Торо, расклад сносный. Так я считал тогда. Сейчас же полной уверенности у меня нет.

И я знаю, что все это случилось в августе 2002 года, менее чем через год после того, как свалился кусочек неба и все для всех нас переменилось.

Во второй половине дня, где-то через неделю после того, как сэр Скотт Стейли надел латы доброго самаритянина и победно завершил схватку со вселяющим ужас кондиционером, я отправился в универмаг «Стэплс» на Восемьдесят третьей улице, чтобы купить коробку «болванок»[34] и пачку бумаги. Я задолжал одному парню сорок страниц подоплеки создания фотоаппарата «Полароид» (история эта более интересная, чем вы подумаете). Когда вернулся в квартиру, на маленьком столике в прихожей, где я держу счета, которые нужно оплатить, квитанции, уведомления и бумаги аналогичного содержания, лежали солнцезащитные очки в красной оправе, со стеклами необычной формы. Я узнал их сразу и тут же лишился сил. Нет, не упал, но выронил все покупки на пол и привалился к двери, стараясь набрать в грудь воздуха. А если бы привалиться было не к чему, я бы лишился чувств, как героиня в викторианском романе, одном из тех, где похотливые вампиры появляются в полночь с первым ударом часов.

Две связанные, но несхожие друг с другом эмоциональные волны нахлынули на меня. Первая — ощущение жуткого стыда, который испытываешь, осознав, что тебя вот-вот поймают за некое деяние, объяснить которое не сможешь никогда. Память услужливо подсказала, что такое уже случилось со мной, вернее, почти случилось, когда мне было шестнадцать.

Мои мать и сестра поехали за покупками в Портленд, и до вечера весь дом остался в полном моем распоряжении. Я голый уселся на кровати, с трусиками сестры, обмотанными вокруг члена. Вокруг лежали картинки, которые я вырезал из журналов, найденных в гараже, — прежний хозяин дома хранил там подборки «Плейбоя» и «Галлери». И тут услышал шум автомобиля, свернувшего на нашу подъездную дорожку. Знакомый шум — работал мотор нашего автомобиля, то есть вернулись мать и сестра. Пег заболела гриппом, и по дороге ее начало рвать. Они доехали до Поланд-Спрингс и повернули обратно.

Я посмотрел на картинки, разбросанные по кровати, одежду, разбросанную по полу, изделие из розового искусственного шелка с кружевами в моей левой руке. Я и теперь помню, как силы покинули меня и на их место пришло ужасное чувство апатии. Мать звала меня: «Скотт. Скотт, спустись, помоги мне. Пегги заболела…»

А я, помнится, сидел и думал: «Какой смысл? Я попался. Должен с этим смириться. Отныне, увидев меня, им в голову прежде всего будет приходить одна мысль: „А вот и Скотт-онанист“».

Но в такие минуты чаще всего срабатывает инстинкт выживания. Это случилось и со мной. Могу спуститься вниз, решил я, но лишь после того, как попытаюсь спасти свое достоинство. Розовые трусики и вырезки я засунул под кровать. Кое-как оделся и поспешил к матери с сестрой, насколько позволяли негнущиеся ноги. И все время думал об идиотской телевизионной игре-викторине, которую раньше смотрел, «Обгони время».

Помню, как мать коснулась моей пунцовой щеки, когда я скатился по лестнице, и тревоги в ее глазах прибавилось.

— Неужели ты тоже заболел?

— Может, и заболел, — ответил я, и достаточно радостно.

А еще через полчаса обнаружил, что у меня расстегнута ширинка. К счастью, ни Пег, ни мать этого не заметили, хотя в любом другом случае одна из них или обе обязательно бы спросили, есть ли у меня лицензия на торговлю хот-догами (в доме, где я вырос, такое сходило за остроумие). Но в тот день одна слишком плохо себя чувствовала, а вторая тревожилась. Так что обеим было не до остроумия. В общем, я вышел сухим из воды.

Счастливчик.

Вторая эмоциональная волна, накатившая на меня в моей квартире вслед за первой в тот августовский день, имела более простую подоплеку — я подумал, что схожу с ума. Потому что эти очки не могли появиться здесь. Никак не могли. Никоим образом. Абсолютно.

Потом я поднял голову и увидел кое-что еще, чего точно не было в моей квартире, когда я уходил в «Стэплс» получасом раньше (и запер за собой дверь, как делал всегда). В углу между кухонькой и гостиной стояла бейсбольная бита. Судя по ярлыку, изготовленная фирмой «Хиллрич-энд-Брэдсби». И хотя обратной стороны биты я не видел, знал, какие там будут слова: «Регулятор претензий». Выжженные в дереве раскаленным прутом, а потом выкрашенные в темно-синий цвет.

Новое чувство охватило меня: третья волна. Сюрреалистичный испуг. Я не верю в призраков, но, право слово, в ту минуту озирался по сторонам, словно ожидал увидеть одного-двух.

И ощущения были — словно пообщался с ним. Да-да, пообщался. Потому что эти солнцезащитные очки должны были остаться в прошлом, далеком, далеком прошлом, как поют «Дикси Чикс».[35] Впрочем, как и «Регулятор претензий» Клива Фаррелла.

«Бесбол ошен-ошен харош для меня, — иногда говорил Фаррелл, сидя за столом и размахивая битой над головой. — А вот стра-ХО-вание ошен-ошен плохо».

Я сделал единственное, что пришло в голову: схватил солнцезащитные очки Сони д'Амико и побежал к лифту, держа их перед собой как что-то мерзкое, испортившееся, пролежавшее в квартире с неделю, пока хозяева отсутствовали. Скажем, гниль и полуразложившуюся отравленную мышь. Мне вдруг вспомнился разговор о Соне с одним моим знакомым, Уорреном Андерсоном.

«Она, должно быть, выглядела так, будто собиралась вскочить и попросить кого-то принести ей кока-колу», — подумал я после того, как он рассказал мне, что видел.

Мы сидели в пабе «Бларни стоун» на Третьей авеню, выпивали, примерно через шесть недель после того, как рухнуло небо. И следующий тост подняли за то, что оба остались живы.

Такие моменты имеют привычку застревать в памяти, хочешь ты этого или нет. Как музыкальная фраза или припев дурацкого попсового шлягера, который невозможно выбросить из головы. Ты поднимаешься с кровати в три утра от желания отлить, стоишь над унитазом, с концом в руке, мозг твой проснулся только на десять процентов, и вдруг в голове звучит: «Она думала, ей хочется вскочить. Вскочить, чтобы коку попросить». По ходу нашего разговора Уоррен спросил, помню ли я ее забавные очки, и я ответил, что помню. Конечно же, я помнил.

Четырьмя этажами ниже Педро, швейцар, стоял в тени под навесом и говорил с Рейфом, курьером «Федэкс».[36] Педро очень серьезно относился к своим обязанностям, когда дело касалось различных курьеров. Ввел правило семи минут — ровно столько автомобиль курьера мог стоять перед подъездом, и срок этот жестко контролировался с помощью карманных часов. А на нарушителей он натравливал патрульных, с которыми поддерживал прекрасные отношения. Но вот с Рейфом сдружился. Иногда они стояли у подъезда минут по двадцать, болтали ни о чем. О политике? Бейсболе? Евангелии от Генри Дейвида Торо? Я не знал, и до того дня темы их болтовни меня не волновали. Они стояли у подъезда, когда я вошел с покупками, чтобы подняться к себе. Стояли и в тот момент, когда Скотт Стейли, уже далеко не такой беззаботный, спустился вниз. Скотт Стейли, который только что обнаружил маленькую, но заметную дыру в колонне реальности. Одного их присутствия хватило, чтобы приободрить меня. Я подошел к ним и протянул правую руку, ту, в которой держал солнцезащитные очки, к Педро.

— Как вы это назовете? — спросил я, не подумав извиниться за то, что влезаю в разговор или за что-либо еще, желая, чтобы они забыли о своих делах и тут же переключились на мои.

Педро окинул меня задумчивым взглядом, словно упрекая, мол, я удивлен вашей бестактностью, мистер Стейли. Действительно удивлен. Потом посмотрел на мою руку. Долго молчал. Мелькнула ужасная мысль: он ничего не видит, потому что видеть нечего. Только мою протянутую руку. Словно сегодня — вторник-перевертыш и я жду от него чаевых. В моей руке ничего нет. Естественно, нет, потому что очки Сони д'Амико более не существовали. Забавные очки Сони давным-давно канули в Лету.

— Я называю их солнцезащитными очками, мистер Стейли, — наконец ответил Педро. — А как еще я могу их называть? Или это вопрос с подковыркой?

Рейф из «Федэкс», определенно в большей степени заинтересовавшийся очками, взял их. Я испытал огромное чувство облегчения, увидев, что он держит очки, рассматривает, даже изучает. Такое же облегчение испытываешь, когда кто-то в нужном месте почешет тебе между лопатками. Он выступил из-под навеса, поднял очки, чтобы разглядеть их на просвет. Солнечные лучи отразились от стекол в виде сердечек.

— Они похожи на те, что носила маленькая девочка в том порнофильме с Джереми Айронсом, — вынес он вердикт.

Я не мог не улыбнуться, хотя тревога не отпускала. В Нью-Йорке даже курьеры — кинокритики. Вот вам и еще одна причина, по которой этот город достоин любви.

— Совершенно верно, в «Лолите». — Я забрал у него очки. — Только очки-сердечки были в фильме, который снял Стэнли Кубрик.[37] Тогда Джереми Айронс еще ничего собой не представлял…

Я сам не понял, что сказал, но мне было наплевать. Вновь на меня напало легкомыслие… но не в хорошем смысле этого слова. В тот раз — не в хорошем.

— А кто играл извращенца в том фильме? — спросил Рейф.

Я покачал головой:

— Боюсь, сейчас не вспомню.

— Надеюсь, вы меня извините, мистер Стейли, но вы такой бледный, — подал голос Педро. — Не заболели? Может, грипп?

«Нет, гриппом заболела моя сестра, — такой ответ крутился у меня на языке. — В тот день, когда меня едва не застали гоняющим шкурку ее трусиками и любующимся девушкой апреля».

Но я не попался. Ни тогда, ни одиннадцатого сентября. Выкрутился, опять обогнал время. Я не могу говорить за Уоррена Андерсона (он признался мне в «Бларни стоун», что в то утро остановился на третьем этаже поболтать с приятелем об успехах и неудачах «Янки»), но для меня не попадаться стало настоящей специализацией.

— Я в порядке, — заверил я Педро, пусть и грешил против истины.

Однако теперь, когда я точно знал, что очки Сони видят и другие, что они реально существуют, мне полегчало. Если солнцезащитные очки имели место быть в этом мире, возможно, бейсбольная бита «Хиллрич-энд-Брэдсби» Клива Фаррелла тоже не была фантомом.

— Это те самые очки? — с придыханием спросил Рейф. — Из первой «Лолиты»?

— Нет. — Я сложил дужки за стеклами-сердечками и вдруг вспомнил имя и фамилию девочки, которая сыграла в фильме Кубрика, — Сью Лайон. Но никак не мог припомнить исполнителя мужской роли. — Они лишь похожи на те очки.

— А в них есть что-то особенное? — не унимался Рейф. — Потому-то вы так быстро спустились вниз?

— Не знаю. — Я пожал плечами. — Кто-то оставил их в моей квартире.

Я поднялся наверх, прежде чем они задали мне новые вопросы, и огляделся в надежде, что больше ничего не найду. Но нашел. Кроме солнцезащитных очков и бейсбольной биты с выжженной надписью «Регулятор претензий» на боковой поверхности, в мою квартиру неведомым образом попали Пердучая подушка, морская раковина, стальной цент, замурованный в кубике из прозрачной пластмассы, и керамический гриб с красной, в белых точках, шляпкой, на которой сидела керамическая Алиса. Пердучая подушка когда-то принадлежала Джимми Иглтону и каждый год играла особую роль на рождественской вечеринке. Керамическая Алиса стояла на столе Морин Ханнон, подарок внучки, как она мне сказала. Седые волосы Морин поражали своим великолепием, она носила их распущенными, до талии. На работе такое обычно не увидишь, но Морин проработала в компании почти сорок лет и могла позволить себе любую прическу. Я помнил и морскую раковину, и стальной цент, но не мог вспомнить, в каких клетушках (или кабинетах) их видел. Со временем мог вспомнить, а мог и не вспомнить. Клетушек (или кабинетов) в компании «Лайт и Белл, страховщики» хватало.

Раковину, гриб и кубик из прозрачной пластмассы я нашел на кофейном столике в гостиной, аккуратно придвинутыми друг к другу. Пердучая подушка обнаружилась на сливном бачке в туалете, рядом с последним номером «Спенкс рурэл иншуренс ньюслеттер». Страхование в сельской местности раньше было моей специальностью. Думаю, я уже об этом упоминал. О вероятности наступления тех или иных страховых случаев я знал все.

Но чему равнялась вероятность появления всех этих вещей в моей квартире?

Когда в жизни что-то идет не так и у тебя возникает необходимость поговорить об этом, первым делом появляется желание позвонить кому-то из родственников. Для меня это не вариант. Мой отец бросил нас, когда мне было два года, а сестре — четыре. Мать не пала духом и воспитывала нас, параллельно организовав дома стол заказов по почте. Насколько я понимаю, бизнес этот она создавала с нуля и он приносил приличный доход (только первый год был действительно жутким, потом призналась она). Мать дымила как паровоз и в сорок восемь умерла от рака легких, за шесть или восемь лет до того, как Всемирная паутина сделала бы ее миллионершей.

Моя сестра Пег в настоящее время живет в Кливленде. Там она распространяла косметику «Мэри Кей», помогала индейцам, примыкала к христианам-фундаменталистам. В хронологической последовательности я мог напутать. Если бы я позвонил Пег и рассказал о вещах, которые обнаружил в своей квартире, она предложила бы мне опуститься на колени и попросить помощи у Иисуса. Возможно, я ошибался, но почему-то мне казалось, что с этой проблемой Иисус помочь не сможет.

У меня, как и у всех, хватало тетушек, дядюшек, кузин и кузенов, но жили они по большей части к западу от Миссисипи, и я уже долгие годы никого из них не видел. Киллияны (родня по материнской линии) никогда не держались вместе. Их семейные обязательства обычно ограничивались открытками на день рождения и Рождество. Открытка на День святого Валентина или Пасху рассматривалась как премия. Я звонил сестре на Рождество, или она звонила мне. Мы, само собой, упоминали о том, что надо бы «встретиться в самое ближайшее время», и, насколько я понимаю, с облегчением заканчивали разговор.

Если у тебя беда, а родственников нет, напрашивается второй вариант — пригласить близкого друга на стаканчик-другой, объяснить ситуацию и попросить совета. Но я был застенчивым мальчиком, который вырос в застенчивого мужчину, вот и теперь по роду своей деятельности работал один (и мне это нравилось), а потому не было у меня коллег, которые со временем могли бы стать друзьями. Нет, на моей прежней работе несколько друзей у меня было, могу назвать двоих, Соню и Клива Фаррелла, но они, разумеется, умерли.

В отсутствие настоящего друга я рассудил, что его может заменить друг наемный. Я мог позволить себе оплатить услуги психоаналитика и пришел к выводу, что нескольких сеансов на его кушетке (скажем, четырех) вполне хватило бы для того, чтобы объяснить, что случилось, и определиться с тем, как произошедшее подействовало на меня. В какую сумму могли обойтись мне четыре посещения? В шестьсот долларов? Может, в восемьсот? Не такая уж большая цена за облегчение души. И я мог рассчитывать на дополнительные дивиденды. Незаинтересованный посторонний человек мог предложить простое и логичное объяснение, которое ускользало от меня. Для моего разума запертая дверь между моей квартирой и остальным миром отсекала большинство объяснений, но это был, в конце концов, мой разум. Может, в том и заключалась основная проблема.

Я все распланировал. На первом сеансе намеревался рассказать, что произошло. На втором собирался принести вещественные улики — солнцезащитные очки, кубик из прозрачной пластмассы, морскую раковину, бейсбольную биту, керамический гриб, популярную в узких кругах Пердучую подушку. Устроить маленькое шоу для лучшего усвоения материала, как в начальной школе. А на двух оставшихся сеансах мне и моему наемному другу предстояло разобраться в причинах, вызвавших колебания оси моей жизни, и привнести в нее (я про жизнь) требуемое успокоение.

Второй половины дня, посвященной пролистыванию «Желтых страниц» и звонкам по телефону, хватило для того, чтобы понять — идея призвать на помощь психотерапию, по сути, мертворожденная, какой бы эффективной ни казалась в теории. Только один раз мне удалось почти записаться на прием — регистратор доктора Джосса сообщила, что он сможет принять меня в январе следующего года. Намекнув, что ей пришлось его уламывать. Другие не оставили мне и такой надежды. Я позвонил шести психоаналитикам в Ньюарке и четырем в Уайт-Плейнс, даже гипнологу в Куинсе — с тем же результатом. Мохаммед Атта[38] и его отряд самоубийц оказали «ошен-ошен» сильное отрицательное воздействие на жителей Нью-Йорка (не говоря уже о стра-Хо-вом бизнесе), но половина дня, безрезультатно проведенная на телефоне, наглядно показала, что психотерапевтам они устроили райскую жизнь, завалив их работой. Поэтому если летом 2002 года кому-то хотелось оказаться на кушетке специалиста, ему (ей) не оставалось ничего другого, как записываться в очередь и терпеливо ждать чуть ли не полгода.

Я мог спать с этими вещами, находящимися в моей квартире, но не очень хорошо. Они мне словно что-то нашептывали. Я лежал в кровати без сна, иногда до двух часов утра, думая о Морин Ханнон, которая чувствовала, что достигла того возраста (не говоря уже о степени незаменимости), когда могла носить свои потрясающе красивые длинные волосы как вздумается. Или вспоминал различных людей, которые на рождественской вечеринке бегали по залу со знаменитой Пердучей подушкой Джимми Иглтона в руках. Я вспомнил, как Брюс Мейсон спросил, не напоминает ли мне эта подушка клизму для эльфов, и ассоциативный процесс позволил мне вспомнить, что морская раковина принадлежала ему. Конечно же. Брюс Мейсон, Повелитель мух. Этот же процесс перекинул мостик к Джеймсу Мейсону,[39] который сыграл Гумберта Гумберта в фильме, снятом в те далекие времена, когда Джереми Айронс ничего собой не представлял. Память — хитрая мартышка. Иногда делает все, о чем ты ее просишь, иногда — нет. Вот, собственно, почему я спустился с очками вниз, после того как их нашел. В тот момент о дедукции и индукции я не думал. Просто хотел подтверждения. У Джорджа Сефериса[40] есть стихотворение, в котором спрашивается: «Это голоса наших умерших друзей или всего лишь граммофон?» Иногда это хороший вопрос, который ты должен задать кому-то еще. Или… услышать его.

Однажды, в конце восьмидесятых, когда заканчивался мой печальный двухлетний роман с алкоголем, я глубокой ночью проснулся в своем кабинете, потому что заснул прямо за столом. Поплелся в спальню и, потянувшись к выключателю, увидел, что там кто-то ходит. Мелькнула мысль (и такая убедительная), что в дом забрался воришка-наркоман с дешевым пистолетом 32-го калибра в трясущейся руке, и сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди. Одной рукой я включил свет, а второй уже пытался схватить что-нибудь тяжелое с комода — подошла бы даже фотография матери в серебряной рамке, — когда увидел, что ночной воришка — я сам. Дикими глазами я смотрел на собственное отражение в зеркале у дальней стены, на рубашку, которая наполовину вылезла из брюк, на волосы, стоящие дыбом. Испытывал отвращение к самому себе, но при этом на душе стало спокойнее.

Я хотел, чтобы все так и произошло. И что-то привело бы меня в чувство — зеркало, граммофон, чья-нибудь злая шутка (даже если бы подшутил надо мой кто-то знавший, почему я не пришел на работу в тот сентябрьский день). Но я знал, что все эти вещи — другое дело. Пердучая подушка была здесь, физически находилась в моей квартире. Я мог дотронуться до застежек керамических туфелек Алисы, погладить ее желтые керамические волосы. Разглядеть дату на центе, закатанном в пластмассовый кубик.

Брюс Мейсон, он же Человек-раковина, он же Повелитель мух, прихватил с собой эту большую розовую раковину, когда в июле мы всей компанией отправились на пикник на Джонс-Бич. А когда поджарились гамбургеры, протрубил в нее, созывая всех на кормежку. Потом попытался показать Фредди Лаунсу, как это делается. Но звуки, которые извлекал из раковины Фредди… они более напоминали те, что издавала Пердучая подушка Джимми Иглтона. Круг замкнулся. В конце концов, любая ассоциативная цепочка становится ожерельем.

В конце сентября меня осенило. Я понять не мог, как не додумался до этого раньше. Почему я держусь за этот совершенно ненужный мне хлам? Почему не избавлюсь от него? Эти вещи не оставляли мне на хранение. Люди, которым они принадлежали, не могли прийти через день, неделю, месяц, год и попросить их вернуть. Последний раз я видел лицо Клива Фаррелла на постере, и последний из них изорвался к ноябрю 2001 года. Все думали (пусть и не высказывали этого вслух), что почести, воздаваемые погибшим, отпугнут туристов, которые потихоньку начали вновь появляться в Городе развлечений.[41] Случилось ужасное, в этом разногласий у ньюйоркцев не было, но жизнь продолжалась, и Мэттью Бродерик[42] по-прежнему радовал зрителей.

В тот вечер я взял обед в китайском ресторане, расположенном в двух кварталах от моего дома. Собирался, как обычно, поесть в домашней обстановке, слушая Чака Скарборо,[43] который объяснил бы мне и всем желающим, как обстоят дела в мире. И включал телевизор, когда мне открылась истина. Они не оставлены мне на хранение, эти нежеланные свидетельства давно ушедших дней, они не являются вещественными доказательствами. Преступление было, да, все с этим согласны, но преступники давно мертвы, а те, кто направлял их, пустились в бега. В будущем может состояться суд, но Скотта Стейли не пригласят дать свидетельские показания, а Пердучая подушка Джимми Иглтона не станет вещественной уликой номер один.

Я оставил курицу «Генерал Цзо» в алюминиевом судке под крышкой, взял мешок для белья с полки над стиральной машиной, которая по большей части простаивает, сложил в него все вещи (приподняв мешок, удивился, какие же они легкие; а может, тому, что так долго держал их у себя) и поехал на лифте вниз. Мешок с затянутой веревкой горловиной стоял у меня между ног. Обогнул угол Парк-авеню и Семьдесят пятой улицы, огляделся, дабы убедиться, что за мной никто не наблюдает (одному Богу известно, почему я стремился к скрытности, но стремился), а потом бросил мешок в мусорный контейнер. Отправил все эти вещи в положенное им место. Уходя, один раз обернулся. Бейсбольная бита приглашающе торчала над краем контейнера. И я не сомневался, что кто-нибудь придет и возьмет ее. Возможно, еще до того, как Чак Скарборо уступит место Джону Сайгенталеру[44] или кому-то еще, кто будет в этот вечер заменять Тома Броко.[45]

По пути домой я вновь заглянул в «Фаг чой» за еще одной порцией «Генерала Цзо».

— Последняя вам не понравилась? — озабоченно спросила Роза Минь, сидевшая за кассой. — Скажите почему?

— Нет. Последняя была хороша, — ответил я. — Просто я решил, что этим вечером хочу съесть две порции.

Она рассмеялась, словно не слышала более забавной шутки. Рассмеялся и я. Громко. Так смеются, пребывая в легкомысленном настроении. Я не помнил, когда в последний раз хохотал так громко и так естественно. Уж точно не смеялся с тех пор, как компания «Лайт и Белл, страховщики» рухнула на Западную улицу.

Я поднялся в лифте на свой этаж, прошел двенадцать шагов до квартиры 4B. Чувствовал себя точь-в-точь как тяжело больные люди, когда просыпаются однажды утром, чтобы обнаружить — болезнь отступила, температура спала. Пакет с курицей я сунул под левую руку (не очень удобно, но пару-тройку секунд потерпеть можно) и открыл дверь. Включил свет. На столике, куда я кладу счета, которые нужно оплатить, квитанции, уведомления и бумаги аналогичного содержания, лежали шутовские солнцезащитные очки Сони д'Амико в красной оправе и со стеклами в форме сердечек а-ля Лолита. Сони д'Амико, которая, по словам Уоррена Андерсона (единственного, насколько мне известно, оставшегося в живых сотрудника головного отделения «Лайт и Белл»), выпрыгнула со сто десятого этажа попавшего под удар здания.

Он утверждал, что видел фотографию, запечатлевшую ее полет. Соня держала руками юбку, чтобы та не оголила бедра, волосы поднялись вверх на фоне дыма и синего неба, мыски туфель смотрели вниз. Описание это заставило меня подумать о стихотворении «Падение», которое Джеймс Дики[46] написал о стюардессе, пытавшейся направить свое падающее камнем тело в воду, словно могла потом вынырнуть, улыбаясь, стряхнуть с волос капельки воды и попросить бутылочку кока-колы.

— Меня вырвало, — признался Уоррен в тот день, когда мы сидели в «Бларни стоун». — И у меня больше нет желания вновь увидеть эту фотографию, но я знаю, что мне не забыть ее до конца своих дней. На снимке можно было разглядеть ее лицо, Скотт. Я думаю, она верила, что каким-то образом… да, каким-то образом все закончится для нее благополучно.

Взрослым я никогда не кричал от ужаса, но почти заорал, когда перевел взгляд с очков Сони на «Регулятор претензий» Клива Фаррелла, который вновь привалился к углу у входа в гостиную. Какая-то часть моего разума, должно быть, помнила, что входная дверь открыта и оба моих соседа по четвертому этажу услышат меня, если я закричу. И тогда мне придется объяснять, что, как и почему.

Я зажал рот рукой, чтобы сдержать крик. Пакет с курицей «Генерал Цзо» упал на пол прихожей и порвался. Я едва смог заставить себя взглянуть на результат. Эти темные куски приготовленного мяса могли быть чем угодно.

Я плюхнулся на единственный стул, который держу в прихожей, и закрыл лицо руками. Не кричал, не плакал, и спустя какое-то время смог убрать с пола то, что совсем недавно было порцией аппетитного кушанья. Мой разум норовил вернуться к вещам, которые быстрее, чем я, добрались до моей квартиры от угла Парк-авеню и Семьдесят пятой улицы, но я не позволил. Всякий раз, когда он рвался в том направлении, я резко дергал за поводок и возвращал его на прежнее место.

В ту ночь, лежа в постели, я вслушивался в разговоры. Сначала говорили вещи (тихими голосами), а потом люди, которым эти вещи принадлежали, отвечали (чуть громче). Иногда они заводили разговор о пикнике на Джонс-Бич — крем от загара с запахом кокосового ореха и Лу Бега,[47] поющий «Мамбо номер пять» с компакт-диска в проигрывателе Миши Бризински. Или они рассуждали о фрисби, плывущих под небом, преследуемых собаками. Порой обсуждали детей, ковыляющих по мокрому песку в шортах или купальных костюмах. Матери в купальниках, заказанных по каталогу «Лэндс энд», шагали рядом с ними с белой нашлепкой на носу. Как много детей в тот день потеряли маму-хранительницу или бросающего фрисби отца? Это математическая задача, решать которую мне совершенно не хотелось. Но голоса, которые я слышал в моей квартире, хотели ее решить. Вновь и вновь возвращались к ней.

Я помнил, как Брюс Мейсон дул в свою раковину и провозглашал себя Повелителем мух. Как Морин Ханнон однажды сказала мне (не на Джонс-Бич, не во время того разговора), что «Алиса в стране чудес» — первый психоделический роман. Как Джимми Иглтон на работе, где-то во второй половине дня, доверительно сообщил, что у его сына проблемы с учебой, а вдобавок он еще и заикается, две проблемы по цене одной, и парню понадобятся репетиторы по математике и французскому, если он хочет в обозримом будущем закончить среднюю школу. «До того, как он сможет рассчитывать на скидки, полагающиеся членам ААПЛ[48] при покупке учебников» — вот как сказал Джимми. В ярком послеполуденном свете на его бледных щеках проступала щетина, словно утром он воспользовался тупой бритвой.

Я уже засыпал, но от слов Иглтона разом проснулся, потому что вспомнил: этот разговор произошел перед самым одиннадцатым сентября. Может, за несколько дней. Может, в пятницу накануне, то есть в последний день, когда я видел Джимми живым. И этот малый, с заиканием и проблемами с учебой… его зовут Джереми, как Айронса? Конечно же, нет. Конечно же, мой разум (иногда с ним такое случается) играет в свои маленькие игры, но имя похожее, это точно. Скажем, Джейсон. Или Джастин. Поздней ночью человек склонен к преувеличениям, и я, помнится, подумал, что сойду с ума, если окажется, что мальчика зовут Джереми. Соломинка, которая сломает спину верблюда.

Где-то в три ночи я вспомнил, кому принадлежал кубик из прозрачной пластмассы со стальным центом внутри — Роланду Абельсону, который работал в отделе задолженностей. Роланд называл этот кубик своим пенсионным фондом. Это у Роланда была привычка говорить: «Люси, тебе придется кое-что объяснить». В один из вечеров осени 2001 года я видел Люси в шестичасовом выпуске новостей. Мы встречались на одном из пикников компании (наверняка на Джонс-Бич), и я еще подумал тогда, какая она симпатичная. Но вдовство облагородило эту симпатичность, превратив в строгую красоту. Во фрагменте выпуска новостей она говорила о муже как о пропавшем без вести. Не называла его мертвым. И если он жив, если он вернется, ему «придется кое-что объяснить». В этом сомнений быть не могло. Но разумеется, кое-что объяснять пришлось бы и ей. Женщина, которая в результате массового убийства превратилась из хорошенькой в красавицу, конечно же, должна объяснить, как такое могло случиться.

Я лежал в постели, и мысли обо всем этом плюс вспоминания о шуме прибоя на Джонс-Бич и летающих под небом фрисби вогнали меня в жуткую тоску, которая закончилась слезами. Но, должен признать, та ночь стала для меня и уроком. Я начал понимать, что вещи, даже такие безделушки, как цент в пластмассовом кубике, с течением времени могут становиться значимее, тяжелее за счет прибавления веса разума. Математической формулы вроде тех, которыми пользуются в страховых компаниях, на этот счет, конечно, нет. Скажем, ежегодный взнос по полису страхования жизни увеличивается на коэффициент х, если вы курите, или страховка урожая стоит дороже на коэффициент у, если вы живете в зоне торнадо. Но вы понимаете, о чем я?

Это вес разума.

На следующее утро я собрал все вещи и нашел еще одну, седьмую, под диваном. Миша Бризински, который занимал соседнюю со мной клетушку, держал на столе кукольную пару Панча и Джуди.[49] Из-под дивана я вытащил Панча. Джуди найти не удалось, но мне хватило и ее супруга. Эти черные глазки повергли меня в страх. Я вытаскивал куклу из-под дивана, с отвращением глядя на полоску пыли, которая тянулась за ней. Вещь, которая оставляет такой след — настоящая, вещь, обладающая весом. Никаких сомнений.

Я сунул Панча вместе с остальными вещами в маленький стенной шкаф рядом с кухней. Там они и остались. Поначалу уверенности в этом у меня не было, но они остались в стенном шкафу.

Моя мать как-то сказала мне: «Если мужчина вытирает зад и обнаруживает на туалетной бумаге кровь, то следующие тридцать дней он будет срать в темноте и надеяться на лучшее». Этим примером она иллюстрировала свою уверенность в том, что краеугольный камень мужской философии — «если что-то игнорировать, глядишь, и рассосется».

Я игнорировал вещи, которые нашел в своей квартире, надеялся на лучшее. И все действительно стало пусть немного, но лучше. Я редко слышал голоса, шепчущиеся в стенном шкафу (только глубокой ночью), но при этом поисками нужной мне информации все чаще и чаще занимался вне дома. К середине ноября я целыми днями пропадал в Нью-Йоркской публичной библиотеке. И уверен, что вместе со своим верным ноутбуком намозолил глаза львам у входа.

А потом, перед самым Днем благодарения,[50] выходя из дома, я вновь столкнулся с Полой Робсон, девой, попавшей в беду, которую я спас, нажав на кнопку сброса ее кондиционера. Она как раз шла домой.

И совершенно спонтанно — будь у меня время подумать, убежден, ни единого слова не слетело бы с моих губ — я спросил, не могу ли пригласить ее на ленч и за едой кое о чем поговорить.

— Дело в том, что у меня проблема. Может, вы сумеете нажать на мою кнопку сброса и вернуть меня в исходное положение, чтобы вновь запустить мой мыслительный процесс.

Мы стояли в вестибюле. Педро, швейцар, сидел в углу, читал «Пост» (и ловил каждое слово, я в этом не сомневаюсь, для Педро спектакль с участием жильцов дома, где он работал, был самым захватывающим дневным зрелищем). Она одарила меня улыбкой, приятной и нервной.

— Полагаю, я у вас в долгу, но… вы знаете, я замужем?

— Да, — ответил я, не добавив, что ранее она протягивала мне для рукопожатия левую, а не правую руку, так что не заметить обручального кольца я просто не мог.

Она кивнула.

— Вы наверняка пару раз видели нас вместе, но он был в Европе, когда у меня случилась беда с кондиционером. Сейчас он тоже в Европе. Его зовут Эдуард. За последние два года в Европе он провел больше времени, чем здесь, но хотя мне это не нравится, я хочу, чтобы у нас сохранялась крепкая семья. — Она помолчала, а потом, словно вспомнив, добавила: — Он занимается экспортно-импортными операциями.

«Я раньше занимался страхованием, но в один из дней компания взорвалась», — мог бы я сказать. Практически подошел к тому, чтобы сказать. Но потом остановился на более благоразумном.

— Я не хочу пригласить вас на свидание, миссис Робсон. — Еще больше мне не хотелось переходить на имена, но разве я не заметил мелькнувшего в ее глазах разочарования? Клянусь Богом, заметил. Однако по крайней мере подтвердил свою репутацию. Она еще раз убедилась, что со мной ее чести ничто не грозит.

Она уперла руки в бока, посмотрела на меня с насмешливым раздражением. А может, насчет насмешливого я преувеличил?

— Так чего же вы хотите?

— Мне нужно с кем-то поговорить. Я попытался обратиться к нескольким психоаналитикам, но они… заняты.

— Все?

— Похоже на то.

— Если у вас проблемы с сексом или вам хочется мотаться по городу и убивать мужчин в тюрбанах, об этом я слышать не хочу.

— Дело совсем в другом. Я не заставлю вас краснеть, обещаю. — А ведь мог бы сказать: «Я обещаю не шокировать вас» или «Вы не подумаете, что я псих». — Ленч и совет — вот все, о чем я прошу. Что скажете?

Я удивился. Более того, меня потрясла собственная настойчивость. Если бы я планировал этот разговор заранее, ничего бы из моей задумки не вышло. А тут она заинтересовалась и, я уверен, уловила искренность в моем голосе. Она также могла прийти к логичному выводу, что, будь я охотником на женщин, не упустил бы своего шанса в тот августовский день, когда остался с ней наедине в ее квартире, поскольку неуловимый Эдуард пребывал то ли во Франции, то ли в Германии. И мне оставалось только гадать, какую степень отчаяния увидела она на моем лице.

Так или иначе, она согласилась пойти со мной в пятницу на ленч в «Гриль Дональда», расположенный на этой же улице. «Гриль Дональда» — наименее романтичный ресторан на всем Манхэттене: хорошая еда, флуоресцентные лампы, официанты, ясно дававшие понять, что нечего засиживаться за столиком. Она согласилась с видом женщины, отдающей давно просроченный долг, о котором практически забыла. Мужскому самолюбию такое, само собой, не льстит, но меня вполне устроило. А полдень вполне устроил ее. Мол, кабы я встретил ее в вестибюле, то до «Гриля» мы бы прогулялись пешком. Я ответил, что это наилучший вариант.

И ночь прошла на диво спокойно. Заснул, едва голова коснулась подушки, и мне не снилась Соня д'Амико, летящая вниз на фоне горящего здания, прижимающая руками юбку к бедрам, как стюардесса, которой хотелось упасть в воду.

Когда на следующий день мы шли по Восемьдесят шестой улице, я спросил Полу, где она была, когда услышала об этом.

— В Сан-Франциско, — ответила она. — Крепко спала в люксе отеля «Рэдлинг» рядом с Эдуардом, который, как обычно, храпел. Я возвращалась в Нью-Йорк двенадцатого сентября, а Эдуард собирался в этот день в Лос-Анджелес на какое-то совещание. Администрация отеля включила пожарную тревогу.

— Должно быть, вы чертовски перепугались.

— Естественно, но я первым делом подумала не о пожаре, а о землетрясении. А потом из динамиков громкой связи раздался голос, сообщивший нам, что в отеле пожара нет, зато в Нью-Йорке пожар очень большой.

— Господи…

— Услышать все это, лежа в постели в незнакомой комнате… осознать, что он раздается с потолка, будто голос Бога… — Она покачала головой. Губы сжала так плотно, что две полоски помады практически исчезли. — Это было очень страшно. Конечно, я понимаю, администрация «Рэдлинга» хотела как можно быстрее сообщить постояльцам отеля о случившемся, но не могу полностью простить их за выбранный способ. Не думаю, что когда-нибудь вновь остановлюсь в этом отеле.

— Ваш муж улетел в Лос-Анджелес на совещание?

— Его отменили. Как я понимаю, в тот день отменили многие совещания. Мы оставались в постели и смотрели телевизор, пока не взошло солнце, стараясь хоть немного прийти в себя. Вы понимаете, о чем я?

— Да.

— Размышляли, кто из наших знакомых мог там оказаться. Полагаю, об этом говорили не мы одни.

— Кого вспомнили?

— Брокера из «Шиерсон, Леман» и помощника менеджера из книжного магазина «Бордерс» в торговом центре. С одним ничего не случилось. Второй… ну, вы понимаете, где оказался второй. А что вы можете сказать про себя?

Юлить мне не пришлось. Мы еще не подошли к ресторану, а я выложил главное.

— Я мог быть там, — ответил я. — Должен был. Я там работал. В страховой компании, которая располагалась на сто десятом этаже.

Она остановилась, посмотрела на меня широко раскрывшимися глазами. Должно быть, люди, которым приходилось нас обходить, принимали нас за влюбленных.

— Скотт, нет!

— Скотт, да, — ответил я.

И наконец-то рассказал, как проснулся утром одиннадцатого сентября, ожидая, что день пройдет как обычно, начиная с чашки кофе, которую я выпивал в ванной, пока брился, и заканчивая чашкой какао, которую я выпивал, смотря полуночный выпуск новостей по Тринадцатому каналу. День как день, вот о чем я думал. И, скажу вам, все американцы полагали, что имеют право на такую мысль. А что произошло потом? Этот самолет! Врезающийся в небоскреб! Ха-ха, говнюк, подшутили-то над тобой, и полмира смеется!

Я рассказал ей, как выглянул в окно в семь утра и увидел, что на небе ни облачка, а само оно синее и уходящее так высоко, что сквозь него чуть ли не видны звезды. А потом рассказал про голос. Думаю, все слышат различные голоса в голове, так что мы к ним привыкли. Когда мне было шестнадцать, один из моих голосов предположил, что я смогу получить более острое наслаждение, спустив в трусики моей сестры. «У нее тысяча трусиков, и она точно не хватится одной пары, будь спок», — уверенно заявил голос (конечно же, я не признался в этом Поле Робсон). Это был голос крайней безответственности, который я обычно называл «мистер Забей-на-все».

— Мистер Забей-на-все? — переспросила Пола.

— Как Джеймс Браун,[51] король соула.

— Поверю вам на слово.

Мистер Забей-на-все говорил со мной все реже и реже после того, как я бросил пить, а в тот день вдруг проснулся от спячки, чтобы произнести аж дюжину слов, но эти слова изменили мою жизнь. Спасли мою жизнь.

Первые шесть я услышал, сидя на краю кровати: «Ты можешь сказаться больным, почему нет?» Следующие шесть, когда шел к душу, почесывая левую ягодицу: «А потом пройтись по Центральному парку!» Ничего сверхъестественного не произошло. Это был голос мистера Забей-на-все — не Бога. Вариация моего собственного голоса (как и все остальные голоса), убеждающего меня прогулять работу. «Ради Бога, проведи этот день в свое удовольствие!» Последний раз я, насколько помнил, слышал этот мой голос, когда участвовал в конкурсе караоке в баре на Амстердам-авеню: «Ты же споешь с Нейлом Даймондом,[52] идиот. Быстро поднимайся на сцену и покажи, на что способен!»

— Кажется, я знаю, о чем вы. — Она чуть улыбнулась.

— Правда?

— Ну… я однажды сняла блузку в баре Ки-Уэста и выиграла десять долларов, станцевав под «Кабацких женщин» Тины Тернер. — Она помолчала. — Эдуард не знает. А если вы ему расскажете, мне придется ткнуть вам в глаз его заколкой для галстука.

— Ну, вы и даете, девушка, — ответил я, и вот тут она улыбнулась во весь рот. И сразу стала гораздо моложе. А я подумал, что, возможно, не зря все это затеял.

Мы вошли в «Гриль Дональда». Дверь украшала картонная индейка, зеленую кафельную стену — картонные пилигримы.

— Я прислушался к мистеру Забей-на-все, и теперь я здесь. Но кроме меня, здесь еще некоторые вещи, и я ничего не могу с этим поделать. Вещи, от которых я не могу избавиться. Об этом я и хочу с вами поговорить.

— Позвольте повторить, я не психоаналитик. — По голосу чувствовалось, что ей неловко. И улыбка исчезла бесследно. — Я защитила диплом по немецкому языку и изучала историю Европы.

«У вас с мужем всегда найдется тема для разговора», — подумал я. Но озвучил другое:

— У меня нет необходимости поговорить именно с вами. Мне просто нужно поговорить, все равно с кем.

— Понимаю, — кивнула она. — Но и вы должны представлять себе, на что можете рассчитывать.

Подошел официант, мы заказали напитки, она — кофе без кофеина, я — обычный.

— Вот одна из этих вещей. — Я достал прозрачный пластмассовый кубик со стальным центом внутри и поставил на стол. Потом рассказал о других вещах и об их владельцах. О Кливе «Бесбол ошен-ошен харош для меня» Фаррелле. О Морин Ханнон, которая носила длинные распущенные волосы как символ своей незаменимости для компании. О Джимми Иглтоне, который нюхом чуял ложные страховые случаи, и Пердучей подушке, которую держал в столе до разгара очередной корпоративной рождественской вечеринки. О Соне д'Амико, лучшем бухгалтере компании «Лайти Белл», которая получила Лолитины очки в подарок от первого мужа после бурного бракоразводного процесса. О Брюсе «Повелителе мух» Мейсоне, который так и стоит перед моим мысленным взором без рубашки, на Джонс-Бич, и дует в свою раковину, тогда как волны накатывают на его босые ноги. О последнем из нас, Мише Бризински, с которым я ходил как минимум на десяток бейсбольных матчей. Я рассказал ей о том, как бросил все вещи, за исключением куклы Панча, в мусорный контейнер на углу Парк-авеню и Семьдесят пятой улицы, как они раньше меня вернулись в мою квартиру, возможно, потому, что я заглянул в китайский ресторан за второй порцией «Генерала Цзо». И все это время кубик из прозрачной пластмассы стоял на столике между нами. Но мы смогли что-то съесть из заказанного ленча, несмотря на его суровый вид.

Когда я закончил рассказ, мне заметно полегчало. Но на ее половине столика царило давящее на меня молчание.

— Вот так, — попытался я его разогнать. — И что вы на это скажете?

Она какие-то мгновения обдумывала мой вопрос.

— Думаю, теперь мы не незнакомцы, какими были раньше, — наконец ответила она, — и обрести нового друга не так уж плохо. Я рада, что узнала о мистере Забей-на-все, и тому, что рассказала вам о своих выходках.

— Я тоже рад.

— А теперь вы позволите задать два вопроса?

— Разумеется.

— Насколько сильно вы чувствуете вину выжившего?

— Если не ошибаюсь, вы не психоаналитик. Ваши слова.

— Не психоаналитик, но я читаю журналы и даже смотрю Опру. Мой муж знает, что смотрю, но я стараюсь этим не козырять. Так… насколько сильно?

Теперь уже я задумался. Она задала хороший вопрос… и, само собой, я пытался ответить на него не одну из бессонных ночей.

— Это сильное чувство. И, не буду скрывать, оно сочетается с безмерным облегчением. Если бы мистер Забей-на-все был реальным человеком, ему больше бы не пришлось платить в ресторане. По крайней мере в тех случаях, когда он приходил туда в моей компании. — Я помолчал. — Вас это шокирует?

Она наклонилась над столом, коснулась моей руки.

— Абсолютно нет.

И от этих слов настроение у меня улучшилось еще больше. Я быстро сжал ее руку, отпустил.

— А какой ваш второй вопрос?

— Насколько для вас важно, чтобы я поверила в историю об этих возвращающихся вещах?

Я подумал: блестящий вопрос — пусть даже кубик из прозрачной пластмассы все это время стоял рядом с сахарницей. Такие вещи, в конце концов, не редкость. И я подумал, что она скорее всего преуспела бы в жизни, защитив диплом по психологии, а не по немецкому.

— Не так важно, как мне казалось час назад. Мне стало легче только от того, что я вам все рассказал.

Она кивнула и улыбнулась:

— Хорошо. А вот моя лучшая версия: кто-то, вероятно, повел с вами какую-то игру. Не очень хорошую.

— Подшучивает надо мной… — Я старался не показать разочарования. Может, вуаль неверия окутывает людей при определенных обстоятельствах, защищает их. А может… даже вероятно… мне не удалось передать ощущение того, что это имело место быть. До сих пор имеет место. Накрыло меня как лавиной.

— Подшучивает над вами, — кивнула она. И тут же добавила: — Но вы в это не верите.

Что ж, я не мог отказать ей в проницательности.

— Я запер дверь, когда выходил из квартиры, и она была заперта, когда я вернулся из «Стэплс», — слышал, как щелкнул замок. Громко. Характерным звуком.

— И однако вина выжившего проявляется самым странным образом. И если верить журналам, оказывает мощное воздействие на человека.

— Это… — «Это не вина выжившего» — вот что хотел я сказать, но вовремя понял, что слова неправильные. У меня сохранялся шанс обрести нового друга, а новый друг — это хорошо, как бы ни сложилось все остальное. Поэтому я подкорректировал ответ. — Не думаю, что это вина выжившего, — указал на пластмассовый кубик. — Он здесь, не так ли? Как и очки Сони. Вы его видите. Я тоже. Полагаю, я мог бы купить его сам, но…

— Не думаю, что вы это сделали. Но не могу согласиться и с версией, будто между реальностью и Сумеречной зоной открылся лючок и из него вывалились вот эти вещи.

Да, проблема… Пола автоматически отсекала версию сверхъестественного появления вещей в моей квартире, несмотря на факты, эту версию подтверждающие. Так что предстояло решить, что мне нужно больше — переубеждать ее или обрести друга.

Я пришел к выводу, что переубеждение не главное.

— Ладно. — Я заметил ожидающий взгляд официанта и знаком показал, что нам нужен счет. — Я могу принять ваше неприятие.

— Можете? — Она пристально смотрела на меня.

— Да. — Я считал, что говорю правду. — Если время от времени мы будем вместе выпивать по чашечке кофе. Или просто здороваться в вестибюле.

— Естественно.

Она отвечала рассеянно, потому что мысленно в разговоре уже не участвовала. Смотрела на кубик из прозрачной пластмассы со стальным центом внутри. Потом глянула на меня. И я увидел, как осветилось ее лицо, совсем как в мультфильме. Она протянула руку, схватила кубик. Едва ли я смогу описать глубину ужаса, который почувствовал в тот момент, когда она это сделала, но что я мог сказать?.. Мы, два жителя Нью-Йорка, сидели в чистеньком, ярко освещенном месте. Со своей стороны она уже установила базовые правила, и они жестко исключили сверхъестественное. Его вынесли за пределы наших отношений. О нем не могло быть и речи.

Но в глазах Полы вспыхнул огонь. Огонь этот говорил о том, что мистер Забей-на-все находится в доме, а я знал по собственному опыту, как трудно противостоять его голосу.

— Отдайте это мне. — Пола улыбнулась. И я увидел, впервые, право слово, что она не только красивая, но и сексуальная.

— Зачем? — Как будто я не знал.

— Пусть это будет мой гонорар за то, что выслушала вашу историю.

— Не знаю, хорошая ли это…

— Да. — Ее действиями руководило наитие свыше, а в подобных ситуациях люди не принимают отрицательного ответа. — Блестящая идея. Я приму необходимые меры, и по крайней мере этот сувенир не убежит к вам, виляя хвостом. У нас в квартире есть сейф. — И она разыграла очаровательную пантомиму, показывая жестами, как закрывает дверцу сейфа, набирает комбинацию, поворачивает ключ, вынимает его из замочной скважины, а потом выбрасывает через плечо.

— Хорошо, — кивнул я. — Это мой подарок.

В эту минуту я испытывал злорадство. Считайте, то был голос мистера Что-ж-вы-сами-во-всем-убедитесь. Вероятно, одного лишь рассказа оказалось недостаточно, чтобы снять камень с души. Она мне не поверила, и как минимум какая-то часть меня хотела, чтобы мне поверили, и обижалась на Полу за то, что не получила желаемого. Эта часть знала: позволить ей взять кубик из прозрачной пластмассы — абсолютно кошмарная идея, но все равно радовалась, глядя, как Пола убирает кубик в сумочку.

— Вот, — подвела она итог. — Мама говорит: бай-бай, гулянье закончилось. Может, если он не появится через неделю или две — полагаю, все зависит от того, насколько упрямым окажется ваше подсознание, — вы сможете раздать остальные вещи.

Эти слова стали настоящим подарком, который я получил от нее в тот день, хотя тогда этого не знал.

— Возможно, — ответил я и улыбнулся. Широкой улыбкой, предназначенной для моего нового друга. Широкой улыбкой, предназначенной для красивой женщины. И при этом думал: «Вы сами во всем убедитесь».

Такие вот дела.

Она убедилась.

Тремя вечерами позже, когда я слушал Чака Скарборо, объяснявшего в шестичасовом выпуске новостей причины пробок, которые в последнее время парализовали город, в дверь позвонили. Поскольку по домофону никто не просился войти, я предположил, что принесли какую-нибудь посылку — может, Рейф принес что-то доставленное «Федерал экспресс». Я открыл дверь. На пороге стояла Пола Робсон.

Совсем не та женщина, с которой я сидел за столиком в «Гриле Дональда». Нет, ко мне пришла другая Пола — скажем, миссис Ну-до-чего-ужасна-эта-химеотерапия. Косметикой она не воспользовалась, лишь чуть тронула помадой губы, так что кожа обрела болезненный желтовато-белый оттенок. Под глазами появились темные коричневато-лиловые мешки. Возможно, она попыталась причесаться, прежде чем спуститься с пятого этажа, но пользы это не принесло. Волосы напоминали солому и торчали во все стороны, как в комиксах, и при иных обстоятельствах могли даже вызвать улыбку. Кубик из прозрачной пластмассы она держала на уровне груди, и у меня появилась возможность лицезреть, что и от ухоженных ногтей остались одни воспоминания. Она их изгрызла, и изгрызла быстро. А первой, прости Господи, у меня мелькнула мысль: «Да, она во всем убедилась».

Кубик она протянула мне:

— Возьмите его.

Я молча взял.

— Его звали Роланд Абельсон. Не так ли?

— Да.

— У него были рыжие волосы.

— Да.

— Он не был женат, но выплачивал деньги на содержание ребенка женщине в Рауэе.

Я этого не знал. Уверен, что не знал никто в «Лайт и Белл». Но снова кивнул, и не только для того, чтобы она продолжала говорить. Я не сомневался в ее правоте.

— Как ее звали, Пола? — Я еще не представлял, почему спрашиваю, но чувствовал, что должен знать.

— Тоня Грегсон. — Она отвечала словно в трансе. И что-то стояло в ее глазах, такое ужасное… я с трудом удержался, чтобы не отвести взгляд. Тем не менее я запомнил — Тоня Грегсон, Рауэй. А потом добавил про себя, словно человек, проводящий инвентаризацию кладовой: «Один кубик из прозрачной пластмассы с центом внутри».

— Он пытался заползти под стол, вы это знаете? Вижу, что нет. Его волосы горели, и он плакал. Потому что в тот момент понял, что никогда не сможет купить катамаран и больше не выкосит лужайку перед домом. — Она коснулась моей щеки. Интимность этого жеста могла бы шокировать, не будь ее руки такими холодными. — И в конце своей жизни он отдал бы каждый цент, каждый принадлежащий ему опцион на акции только за то, чтобы еще раз выкосить лужайку перед домом. Вы в это верите?

— Да.

— Помещение наполняли крики, он чувствовал запах авиационного керосина и понимал, что пришел его смертный час. Вы понимаете? Осознаете чудовищность всего этого?

Я кивнул. Не мог говорить. Не заговорил бы даже под дулом пистолета.

— Политики тараторят о мемориалах, храбрости, войнах с терроризмом. — Печальная улыбка тронула ее губы. Лишь на секунду. — Он старался заползти под стол. С горящими волосами. Под столом лежала какая-то пластиковая подстилка, как там его называют…

— Мат.

— Да, пластиковый мат. Он ощущал ребра пластика и запах своих горящих волос. Вы это понимаете?

Я кивнул. Заплакал. Мы говорили о Роланде Абельсоне, человеке, с которым я работал. Он трудился в отделе задолженностей, поэтому я его практически не знал. Мы с ним просто здоровались при встрече. Так что я понятия не имел о женщине и ребенке в Рауэе. И если бы не прогулял в тот день работу, мои волосы наверняка тоже горели бы. И по-настоящему до меня это дошло только теперь.

— Я больше не хочу вас видеть. — Она вновь печально улыбнулась. По щекам, как и у меня, катились слезы. — Меня не волнуют ваши проблемы. Меня не волнует дерьмо, которое вы раскопали. Между нами все кончено. С этой минуты оставьте меня в покое. — Пола начала поворачиваться, но вновь посмотрела на меня. — Они сделали это во имя Бога. Но никакого Бога нет. Если бы был Бог, мистер Стейли, он бы поразил их всех в галерее вылета, где они сидели с посадочными талонами в руках, но Бог этого не сделал. И когда объявили посадку, эти сволочи поднялись на борт самолетов.

Я наблюдал, как она идет к лифту. С очень прямой напряженной спиной. Волосы торчат во все стороны, совсем как у девчонки в мультяшном сериале «Воскресные забавы». Она больше не хотела меня видеть, и я ее не винил. Я закрыл дверь и посмотрел на стального Эйба Линкольна в кубике из прозрачной пластмассы. Смотрел долго. Думал о том, как бы запахли волосы его бороды, если бы генерал Грант подпалил ее своей сигарой. Неприятный пошел бы запашок. По телевизору кто-то говорил о распродаже матрацев в «Слипис». А потом появился Лен Берман и принялся рассказывать об очередном матче «Джетс».[53]

В ту ночь я проснулся в два часа, слушая шепот голосов. Мне не снились люди, которым принадлежали эти вещи, я не видел кого-либо с горящими волосами или прыгающим из окон, чтобы не попасть под горящий авиационный керосин. Да и с чего мне их видеть? Я и так знал, кто они, и все эти вещи они оставили мне. Я допустил ошибку, позволив Поле Робсон взять кубик из прозрачной пластмассы, но ошибка заключалась в том, что кубик предназначался не ей.

А если уж речь зашла о Поле, то один из голосов принадлежал ей. «Вы можете начать раздавать остальные вещи», — сказал он мне. А еще сказал: «Полагаю, все зависит от того, насколько упрямым окажется ваше подсознание».

Какое-то время я полежал и снова смог заснуть. Мне снилось, что я в Центральном парке, кормлю уток, когда вдруг раздался громкий шум, словно надо мной пронеслась звуковая волна, а небо заполнил дым. И дым этот, в моем сне, пах горящими волосами.

Я подумал о Тони Грегсон в Рауэе, Тони и ребенке, у которого могли быть, а могли и не быть глаза Роланда Абельсона, и пришел к выводу, что с этим можно повременить. А начать решил с вдовы Брюса Мейсона.

На электричке доехал до Доббс-Ферри, там взял такси, которое быстренько доставило меня к коттеджу «Кейп-Код»[54] на тихой улочке. Я дал таксисту деньги, попросил подождать, долго задерживаться не собирался, и нажал на кнопку звонка. Одной рукой прижимал к боку коробку, в каких обычно приносят из булочной кекс.

Мне пришлось нажать на кнопку только один раз, потому что я предупредил о приезде телефонным звонком и Джейнис Мейсон меня ждала. Историю я сочинил заранее и рассказал довольно уверенно, понимая, что такси, ожидающее на подъездной дорожке с включенным счетчиком, не позволит хозяйке задавать очень уж много вопросов.

— Восьмого сентября, — сказал я, — в последнюю пятницу перед случившимся, я попытался исторгнуть из раковины, которую Брюс держал в столе, те самые звуки, что слышал в исполнении Брюса на пикнике на Джонс-Бич (Джейнис, супруга Повелителя мух, кивнула; она тоже была на том пикнике). Получилось у меня не очень, и я убедил Брюса дать мне раковину на уик-энд потренироваться. А в понедельник утром, когда я проснулся, из носа текло как из сломанного крана и ужасно болела голова. — Эту историю я уже рассказывал нескольким людям. — Я пил горячий чай, когда услышал: «Бум!» — и увидел поднимающийся дым. А о раковине и думать забыл. Но на этой неделе прибирался в маленьком чулане для хозяйственных принадлежностей и наткнулся на нее. И подумал… ну, это, конечно, не такой уж хороший сувенир, но я все-таки подумал, может вам хочется… вы понимаете…

Ее глаза наполнились слезами, точно так же как мои, когда Пола принесла мне «пенсионный фонд» Роланда Абельсона. Только эти слезы не сопровождались испугом, который, несомненно, читался на моем лице, когда я увидел перед собой Полу с торчащими во все стороны волосами. Джейнис сказала мне, что любая память о Брюсе ей в радость.

— Я не могу простить себе наше расставание в то утро. — Коробка уже перекочевала в ее руки. — Он всегда уходил очень рано, чтобы успеть к поезду. Поцеловал меня в щеку, а я открыла один глаз и попросила его привезти пинту разбавленных сливок. Брюс пообещал. Это были его последние обращенные ко мне слова. Когда он просил меня выйти за него замуж, я чувствовала себя Еленой Троянской. Глупо, но это чистая правда. И я очень жалею, что на прощание сказала ему: «Привези пинту разбавленных сливок», — а не что-то другое. Но мы поженились очень давно, а тот рабочий день не отличался от остальных, и… мы не могли этого знать, не так ли?

— Да.

— Не могли. Каждое прощание может оказаться последним, а мы этого не знали. Спасибо вам, мистер Стейли. За то, что приехали и привезли раковину. Вы очень добры. — Она чуть улыбнулась. — Помните, как он стоял на берегу без рубашки и дул в нее?

— Да.

Я смотрел на коробку в ее руках. Знал, что позже она сядет, достанет раковину, положит на колени и заплачет. И нисколько не сомневался в том, что по крайней мере раковина никогда в мою квартиру не вернется. Она добралась до дома.

Я вернулся на станцию, на электричке поехал в Нью-Йорк. Вагоны в это время дня, чуть позже полудня, практически пустовали. Я сидел у грязного окна, смотрел на реку и на силуэты небоскребов на фоне неба. В облачные и дождливые дни человек всегда рисует эти силуэты в своем воображении, собирая их по кусочкам.

Завтра я собирался поехать в Рауэй, захватив с собой кубик из прозрачной пластмассы с залитым в него центом. Возможно, ребенок возьмет кубик в ручку и начнет с интересом рассматривать. В любом случае кубик уйдет из моей жизни. Я подумал, что сложнее всего будет избавиться от Пердучей подушки Джимми Иглтона. Я же не мог сказать миссис Иглтон, что взял подушку домой на уик-энд, чтобы потренироваться, не так ли? Но необходимость — мать изобретательности, и я знал, что в конце концов сочиню какую-нибудь более-менее удобоваримую историю.

Мне приходила в голову мысль о том, что со временем в моей квартире могут появиться и другие вещи. И я вам солгу, если скажу, что нахожу такой поворот событий совсем уж неприятным. Когда дело доходит до возвращения вещей, которые людям казались потерянными навсегда, вещей, которые можно подержать в руках, тот, кто их возвращает, внакладе не остается. Даже если это маленькие вещи вроде шутовских очков или стального цента в кубике из прозрачной пластмассы… Да, надо признать, в этом есть свои плюсы.

Джон Фаррис ЖЕНЩИНЫ РЭНСОМА © Пер. с англ. В. Мисюченко

Джон Фаррис

Свой первый роман Джон Фаррис продал издательству летом 1955 года, сразу после окончания средней школы. К 1959 году, когда ему исполнилось двадцать три, его роман «Харрисон Хай» разошелся тиражом в миллион экземпляров; за ним последовал сиквел из пяти книг. Фаррис попробовал себя во многих жанрах: писал приключенческие произведения, романы ужасов, мистерии, — но ни один из них не в силах дать представление о подлинном диапазоне его беллетристики, от которого просто дух захватывает. И это не говоря еще и о сверхъестественных и мифических планах, которые дают пищу пытливому уму в большинстве его произведений.

Если попробовать свести творчество Фарриса к определенному жанру, невозможно представить в верном свете сложность персонажей, в которых автор буквально вдыхает жизнь, тщательно описывая каждую деталь, начиная с туфель и заканчивая прической, и его стремление создать в каждой новой книге совершенно иное бытие, совершенно иной мир.

Среди его романов — «Фурия», «Когда позвонит Майкл», «Захватчики», «Суровый обычай», «Долгий свет зари», «Король Уиндом», «Дребезги», «Катакомбы», «Без приглашения». За последние десять лет многие из них были переизданы издательством «Тор букс». После выхода в свет романа «Жертва», когда произошло слияние «Тор» и «Фордж букс», Фаррис написал три отличных киносценария приключенческих фильмов: «Стрекоза», «Скоро ее не станет», «Солнечное затмение».

Недавно Фаррис вновь вернулся к теме «Фурии», создав три романа «Фурия и террор», «Фурия и власть» и «Фурия мстит», чем и завершил грандиозный творческий проект, растянувшийся более чем на двадцать лет.

1

Впервые Эйхо Халлоран ощутила присутствие женщины в черном во время посещения художественного музея Хайбридж в Кембридже, штат Массачусетс. В тот день Эйхо и ее босс встречались с главным хранителем музея Чарлзом Карвудом. Хайбридж переживал время, как говорят музейные работники, уступления некоторых полотен, по большей части произведений художников XX века, спрос на которые устоялся в переменчивом мире живописи. У Хайбриджа возникли трудности с ВНС,[55] и Карвуд выискивал, кому бы уступить коллекцию репрезентационалистов миллионов за тридцать.

Босс Эйхо, Стефан Конин, директор нью-йоркского аукционного центра «Джильбардс», цветом кожи походил на отварного лосося. Мужчина крупный, он старательно скрывал возраст, а развлекался тем, что на досуге разыгрывал из себя старую клячу. Костюмы от фирмы, не причисленной к клану грандов, он носил с достоинством члена королевской фамилии. Его репрезентационалисты не интересовали, и он предпочел, чтобы Эйхо, диплом которой в Нью-Йоркском университете был посвящен Бокильской школе, правила бал, пока к ним на седьмой этаж, в зал заседаний, благоговейно, одну за одной, доставляли картины на просмотр. В ясный, погожий день из отлично расположенных окон открывалась вся панорама южной части города, в том числе река Чарлза.

У Конина Эйхо работала чуть больше года. За это время отношения между ними стали едва ли не родственными, и они хорошо понимали друг друга. Эйхо деловито сверялась со своим лэптопом, когда речь шла о происхождении картин, в то время как Стефан потягивал шабли и оглядывал каждое полотно с одинаково кислым выражением лица, будто за обедом проглотил шар для боулинга. Мыслями он по большей части уносился далеко, к ипподрому в Бельмонте, к скачкам и ставкам «в тройном», однако чутко улавливал нюансы каждого обращенного на него взгляда Эйхо. Одним словом, они составляли команду.

Карвуд представлял:

— Еще у нас есть изысканный Дэвид Эррера из поместья Оппенгейма, возможно, выдающийся образец кисти Дэвида периода Крутого поворота.

Эйхо улыбалась, пока два служителя музея вкатывали громадное полотно. Сама она пила не шабли, а газировку.

Картина была в стиле Джорджии О'Киф времен Санта-Фе, где формировался талант художницы. Эйхо взглянула на экран лэптопа, нажала несколько клавиш и опять посмотрела на картину. Взгляд ее был долог и внимателен, словно она старалась проследить весь путь до земли Крутого поворота под названием Техас. Минуты через две Стефан вопросительно выгнул кустистую бровь. Карвуд беспокойно заерзал на канапе, не отрывая глаз от Эйхо. С той минуты как Эйхо представили ему, он тоже кое-что успел разглядеть.

Есть красота, от которой останавливается движение машин на улицах, а есть красота, которая чем дальше, тем больше завладевает сердцами людей, тонко чувствующих или просто влюбчивых. Эйхо Халлоран природа наделила как раз такой красотой. Грива роскошных темных волос, крупные округлые глаза… Они темнели отполированными каштанами, и в глубине их словно мерцало золото. Бойкая, будто сказочный джинн, она достойно утвердила в своем нраве доставшееся ей богатство хороших манер и самоуважения, а на мир взирала с таким ищущим применения доброжелательством, что вызывала ревнивое изумление у людей незнакомых.

Когда Эйхо, прочищая горло, откашлялась, Карвуд нервно вздрогнул. Стефан лениво глянул на свою протеже, и на лице его заиграла предвестница понимающей улыбки. Чутье подсказывало — предстоит нечто захватывающее.

— Мисс Халлоран, — подал голос Карвуд, — возможно, вам стоит присмотреться поближе? Свет от окон…

— Свет отличный. — Эйхо удобно откинулась на спинку кресла. Прикрыв глаза, она коснулась лба кончиками двух пальцев над самой переносицей. — Я увидела достаточно. Очень прошу меня извинить, мистер Карвуд, но это не произведение Дэвида Эрреры.

— Э, прелесть моя, — произнес Карвуд с таким придыханием, словно его охватил то ли приступ гнева, то ли просто приступ, — осторожнее подбирайте слова, которые могут сказаться на цене торгов…

— Так я и поступаю. — Эйхо широко раскрыла глаза. — Всегда осторожна. Это подделка. И не первая подделка Эрреры, которую я вижу. Дайте мне пару часов, и я скажу вам, кто из его учеников написал картину и когда.

Карвуд просительно глянул на Стефана, но тот предостерегающе погрозил указательным пальцем:

— Только это будет стоить вам тысячу долларов за время и экспертную оценку мисс Халлоран. Тысячу долларов в час. От себя посоветовал бы вам заплатить. Она отлично разбирается. Что касается лота, который вы нам сегодня представили… — Стефан поднялся и ободряюще кивнул. — Благодарю за то, что остановили свой выбор на «Джильбардс». К сожалению, боюсь, что в осенний сезон наше время невероятно плотно расписано. Почему бы вам не попробовать «Сотбис»?

Для человека своей комплекции Стефан с успехом изображал разгулявшегося циркового медведя, когда они спускались в лифте в вестибюль Хайбриджа.

— Стефан, перестаньте, — с мягким укором произнесла Эйхо.

— Помилуйте, я ведь и в самом деле до безумия счастлив увидеть, как старину Карвуда ткнули носом в дерьмо.

— Вот уж не думала, что он входит в число ваших старых врагов.

— Враг? Я не удостаиваю Чарлза столь высокой чести. Он всего-навсего надутый осел. Если бы о нем судили по уму, он давно бы в трубу вылетел. Так поведайте, кто же сотворил подделку?

— Не уверена. Или Фиммел, или Арцат. В любом случае поддельный Эррера мимо меня не проскочит.

— Уверен, вам здорово помогает ваша фотографическая память. Вам, наверное, следовало на моем месте работать.

— Стефан, перестаньте. — Эйхо нажала на кнопку с цифрой «два».

— Когда-нибудь вы непременно окажетесь на моем месте. Только, предупреждаю, извлекать его придется из моих холодеющих мертвых пальцев.

Эйхо усмехнулась. Лифт остановился на втором этаже.

— Что вы задумали? Мы разве не уходим отсюда?

— Задержимся ненадолго. — Эйхо вышла из кабины и поманила Стефана. — Пойдемте сюда.

— Что? Куда вы меня тащите? Мне до смерти хочется покурить и узнать, как там моя Малютка Марджи прибежала в четвертом заезде.

Эйхо глянула на новые часы, подарок жениха к ее двадцатидвухлетию, и в который раз подумала, что стоят часики куда больше, чем оба они могут позволить себе потратить на подарки.

— Время есть. Хочу взглянуть на Рэнсома, которого они одолжили для своей выставки портретистов двадцатого века.

— Боже праведный! — застонал Стефан, выходя тем не менее вслед за Эйхо. — Мне претит Рэнсом! Бьющая в глаза театральщина. На матросской заднице я видывал живопись и получше.

— В самом деле, Стефан?

— Увы, должен с сожалением признаться, что в не столь недавние времена.

Галерея, где монтировались картины для выставки, временно была закрыта для посещения, но Эйхо со Стефаном выручили бирки-пропуска, дающие доступ в любое помещение Хайбриджа. Эйхо, не обращая внимания на насупленные взгляды взбешенных сотрудников галереи, прямиком направилась к портрету кисти Рэнсома.

Полотно представляло собой изображение сидящей обнаженной блондинки с длинными, как у леди Годивы, волосами. Живопись Рэнсома по стилю можно было отнести к импрессионистской — его холсты словно заливали потоки света. Поза молодой женщины была расслабленно-непринужденной, как у девушки Дега во время перерыва за кулисами, шея повернута так, что часть лица скрыта от зрителя. Стефан изобразил, как обычно, самоубийственное презрение. Но и он не мог оторвать взгляд от картины. Великим художникам свойственно гипнотизировать кистью.

— Полагаю, надо отдать ему должное — у него превосходный глаз на красоту.

— Это изумительно, — тихо произнесла Эйхо.

— Как сказал Делакруа, «никто не пишет вполне неистово». Следует отдать должное Рэнсому и в том, что в своем творчестве он неистов. И я должен выпить рюмку арманьяка, если бар внизу все еще открыт. Эйхо?

— Иду-иду, — отозвалась та, стоя перед живописным полотном. Она молитвенно сложила перед собой руки и вглядывалась в изображение с легкой улыбкой почтительного восхищения.

Стефан, видя, что она так и не тронулась с места, пожал плечами:

— Не смею мешать вашей безрассудной страсти. Давайте-ка встретимся в машине минут, скажем, через двадцать, идет?

— Непременно, — пробормотала Эйхо.

Погруженная в изучение живописной техники Джона Леланда Рэнсома, Эйхо не сразу обратила внимание на легкое покалывание в области шеи — верный признак того, что кто-то очень пристально ее разглядывает.

Обернувшись, она заметила стоявшую шагах в десяти женщину, которая, не обращая внимания на шедевр Рэнсома, не сводила с Эйхо глаз.

Женщина была одета в черное, что, на взгляд Эйхо, в разгар лета выглядело навязчиво и угнетающе. Впрочем, наряд был элегантен и свидетельствовал о хорошем вкусе. Никаких драгоценностей. Возможно, перебор с макияжем, но все равно незнакомка выглядела замечательно. Зрелая, однако возраст Эйхо определить не смогла. Черты лица неподвижные, похожие на маску. Пару раз Эйхо ощутила неловкость от прямоты ее взгляда. Она догадывалась, что к ней станут приставать: после достижения половой зрелости ей приходилось иметь дело с подобными случаями раза по три в неделю.

Однако разглядывание продолжалось, а женщина ничего не говорила. Ну и, само собой, ирландские корни Эйхо дали себя знать и она завела разговор первой.

— Простите, — обратилась Эйхо к женщине. — Мы с вами знакомы? — Причем выговорила это так, что в голосе легко слышалось: «Что бы ты ни замышляла, и думать про то забудь».

В ответ легкий прищур удивления. И лишь спустя еще несколько секунд женщина нарочито перевела взгляд с Эйхо на картину Рэнсома. Бегло осмотрела ее, повернулась и, будто Эйхо не существовала больше на этом свете, пошла, цокая каблучками по полу галереи.

У Эйхо вдруг свело плечи. Она взглянула на тучного музейного охранника, который тоже смотрел вслед женщине в черном.

— Это что за диво?

Охранник пожал плечами.

— На нервы действует. С утра тут толчется. Думаю, она из галереи, что в Нью-Йорке. — Указал на портрет Рэнсома: — Его галереи. Вы ж знаете, как эти художники носятся с тем, куда да как их на выставке поместят.

— Угу. Она вообще не говорит?

— Со мной не заговаривала.

Машина, которую нанял Стефан, поджидала на стоянке такси возле Хайбриджа. Стефан, прислонившись к дверце автомобиля, выискивал в вестнике последние результаты скачек. На багажнике лежал бланк с записью его ставок.

Когда Эйхо подошла, он отложил вестник с кислым выражением лица. Судя по всему, Малютка Марджи добралась до финиша, когда разбор призовых денег завершился.

— Итак, чары наконец-то спали. А я-то уж собирался раскладушку разыскивать, чтобы всю ночь здесь провести.

— Спасибо вам, Стефан, вы очень терпеливы.

Они задержались на тротуаре, наслаждаясь благоухающим теплом. Нью-Йорк, откуда они выехали утром, напоминал кипящий котел.

— Все это пускание пыли в глаза, — произнес Стефан, глядя на отделанный золотом и стеклом фасад здания, построенного по проекту Цезаря Пелли. — В мире искусства Рэнсомы набили руку на манипуляции. А редкость его работ делает их еще желаннее для грифов-торгашей.

— Нет, я считаю, Стефан, что дело тут в редкостном качестве. Курбе, Боннар, Рэнсом — их роднит чувство… назовите его божественной печалью.

— Божественная печаль. Мило сказано. Надо запомнить и стянуть для моей колонки «Новости живописи». Мы где сегодня ужинаем? Вы, Эйхо, разумеется, позаботились о том, чтобы заказать столик?

Эйхо смотрела мимо него на женщину в черном, которая, выйдя из музея, направлялась к такси.

Стефан обернулся:

— Это еще кто или что такое?

— Не знаю. Я ее в галерее увидела. Пялилась на меня.

Жуть одна, подумала Эйхо, до чего похожа на черную королеву, что у нас дома на шахматной доске стоит.

— Судя по отсутствию интереса к вам, вы ее отшили.

Эйхо покачала головой:

— Нет. В общем-то она ни слова не произнесла. Ужин? Ой, Стефан, прошу прощения. Вы ужинаете с Бронуисами в восемь тридцать в «Деталь». А вот мне придется вернуться в Нью-Йорк. Я думала, что сказала вам. Вечером сегодня торжество по случаю помолвки. Сестра Питера.

— Которая сестра? Такое впечатление, что им счету нет.

— Сиобан. Она последняя.

— Это не та, огромная, неуклюжая, жутко крикливая?

— Тсс-с. На самом деле она очень милая.

— Теперь, когда Питер заслужил свой золотой щит, смею ли я предположить, что следующее торжество состоится по поводу вашей помолвки?

— Да. Как только все оправятся от сегодняшней.

Стефан принял глубоко огорченный вид.

— Эйхо, вы хотя бы представление имеете, что сотворит вынашивание ребенка с вашей изумительной фигурой, с вашим лицом?

Эйхо посмотрела на часы и виновато улыбнулась:

— Я едва успеваю на четырехчасовой до Нью-Йорка.

— Тогда в путь.

На всем их коротком пути по Мемориал-драйв и через реку к бостонскому Северному вокзалу Эйхо только тем и была занята, что отвечала на пришедшие по электронной почте сообщения. Она даже не заметила, что такси, в которое села женщина в черном, неотступно следует за ними.

«Мам, привет.

Хлопотный денек. Пришлось поторопиться, но успеваю на четырехчасовой поезд. Наверное, с вокзала поеду прямо в Куинс, так что домой доберусь только за полночь.

Выиграла сегодня у босса по очкам. Расскажу тебе об этом за завтраком. Заходила к дяде Рори в Дом, но сестра на его этаже сказала, что он, наверное, не поймет, кто я такая…»

Поезд тихо катил через туннель, выбираясь из города. Эйхо откинулась на спинку уютного мягкого кресла, оторвав взгляд от компьютера, за которым просидела большую часть дня. В глазах все расплывалось, затылок и шея занемели, к тому же болела голова. Она взглянула на свое отражение в оконном стекле, а оно вдруг исчезло, стоило поезду вырваться на яркий солнечный свет. Эйхо несколько раз сжала веки, закрыла лэптоп, отправив матери сообщение, поискала в сумочке успокоительное и проглотила три таблетки, запивая их глотком воды. Потом закрыла глаза и потерла виски.

Когда она вновь открыла глаза, то увидела женщину в черном. Та мрачно взирала на нее, перед тем как открыть дверь в тамбур, а потом пропала из виду, удалившись в клуб-вагон.

Взгляд ничего не значил. Даже то, что они оказались в одном поезде, тоже ничего не значило. И все-таки немалую часть пути до Нью-Йорка Эйхо, пытаясь соснуть, никак не могла выбросить эту женщину из головы.

2

После того как в больнице Флэтбуш Питеру О'Ниллу заштопали рану, наложив восемь швов возле левого глаза, напарник, Рэй Скалла, довез его до здания полицейского участка 7–5, где Пит пересел в свою машину и отправился домой — на Бейсайд в Куинс. К тому времени он уже оттрубил двенадцать часов, однако впереди его ждали два свободных от службы дня.

Когда он подъехал к трехэтажному кирпичному дому на Комптон-плейс, помолвка его сестры Сиобан была в самом разгаре, так что пришлось выискивать место для парковки в полутора кварталах. Возвращаясь к дому, по пути он приветственно обменивался шлепками ладонь о ладонь с соседскими ребятишками, снующими по улице на велосипедах и скейтбордах. Левый глаз заплыл. Нужно бы лед приложить, но первым делом он баночку холодного пива выпьет. Нет, лучше две баночки.

Дом О'Ниллов был ярко освещен. С полдюжины парней затеяли играть в похожий на потасовку баскетбол на подъездной дорожке. Всем им Питер так или иначе приходился родней, как и тем, кто собрался на крыльце.

Братец его, Томми, первокурсник университета Хофстра, получивший футбольную стипендию, порывшись в ведерке с битым льдом, выудил из него банку пива и пробросил ее Питу. На ступеньках сидела ребятня, вооруженная игровыми приставками. Сестра Питера, Кэтлин, босая разгуливала по лужайке перед домом, нежно убаюкивая уткнувшегося ей в плечо младенца. Она чмокнула Пита и неодобрительно глянула на залатанный глаз.

— И когда же номер четвертый появится?

— Номер пятый, ты хотел сказать, — поправила Кэтлин. — Девятого октября, Пит.

— Я, видно, со счету сбился, пока под прикрытием работал. — Пит подхватил банку ледяного пива и опустошил ее наполовину, наблюдая за тем, что происходит на дорожке. Засмеялся: — Слушай, Кэт, попроси своего старика, пусть перестанет макароны есть или прекратит обруч крутить.

Братец Томми сбежал с крыльца и обнял Пита за плечи. Играл он полузащитником, был на три дюйма выше Питера, чей рост равнялся пяти футам и одиннадцати дюймам, но не шире в плечах. Широкими плечами наделены были все члены семейства, к прискорбию женщин.

Одного из баскетболистов при вбрасывании снесли, что вызвало смех у обоих братьев.

— Эй, Вито! — крикнул Пит. — Или потверже держись, или в штанах его держи! — Он допил пиво, ударом смял банку. — Эйхо из Бостона вернулась? — спросил он у Томми.

— Она в доме. Знатный фингал.

— На задержании заработал, — уныло поведал Питер.

— Какая жалость, что у вас в городе «Пурпурное сердце»[56] не вручают.

— Ага, зато там устраивают роскошные похороны, — брякнул Пит, не подумав, что означают такие слова в семье полицейского.

Кэтлин мигом ему мозги вправила, шлепнув ладонью по затылку. А потом перекрестилась.

— Господь и Матерь Спасительница! Пит, не смей больше никогда так говорить!

Как и повсюду в доме, на кухне было полно людей, налегавших на пиво и еду. Питер поцеловал мать и взглянул на Эйхо, которая вынимала противень с закусками из духовки, надев рукавицы. От жары у нее на висках высыпали бисеринки пота. Она взглянула на Пита, точнее, на швы у него над глазом, и усадила на табурет возле двери на заднее крыльцо, чтобы рассмотреть рану поближе. Средняя сестра Пита, Джесси, изобразила руками, какой он герой с разбухшим глазом.

— Маленькая чертовка, — объяснял Пит, — такая, знаешь, ловкая, гибкая. Она на взводе была и уж не знаю, на чем еще.

— Чуть-чуть тебе в глаз не попала, — заметила Эйхо, плотно сжав губы.

— Век живи — век учись. — Питер впился зубами в бутерброд.

— Укол от столбняка сделал?

— А как же. Как у тебя день прошел?

— Я большой молодец, — похвасталась Эйхо, пользуясь любой мелочью, чтобы похлопотать над ним: волосы со лба ладонью отвела, салфеткой каплю соуса с подбородка отерла. — Повышения заслуживаю.

— Давно пора. Как мама?

— Неважный ей выпал день, Джулия сказала. Хочешь еще пива?

— Откуда знаешь, что одну банку я уже выпил?

— Ха-ха. — Эйхо пошла на крыльцо, достала из ящика со льдом пиво.

Сестра Питера, Сиобан, будущая невеста, нетвердым шагом последовала за Эйхо в дом. Припадала на каблуки от воображаемого порыва ветра в лицо. Взгляд ее блуждал, не в силах ни на чем остановиться. Глуповато улыбаясь, она обняла Питера.

— Я такая счастливая!

— Мы радуемся за тебя, Сиобан.

В свои тридцать пять она была самой старшей из семи детей О'Ниллов и меньше всех балованной. Это мягко говоря.

В дверях за спиной Сиобан нарисовался жених. Был он на голову ее ниже, редкозуб и дурно подстрижен. Торговец компьютерными программами. Дела у него шли отлично. Ездил на «кадиллаке», сделал первый взнос в кондоминиум в Долине Ручьев и планировал провести медовый месяц в морском круизе. Бриллиант Сиобан подарил — не из мелких.

Питер, салютуя жениху, поднял банку с пивом. Сиобан с усилием выпрямилась и заключила в объятия Эйхо, громко рыгнув.

— Уу-пп. У тебя еще есть?

— Нет, миленькая. — Эйхо передала ее жениху, который, крякнув, повел нареченную через кухню к туалетной комнате.

Питер покачал головой.

— Вот и поговори тут о противоположностях.

— Да-а…

— Сиобан придется многое постичь. Она ведь до сих думает, что «феллатио» вроде итальянской оперы.

— Ты хочешь сказать, это что-то другое? — Эйхо широко раскрыла глаза. Потом потрепала Пита по щеке. — Прекрати. Я люблю Сиобан. Всю семью вашу люблю.

Питер обхватил рукой четырнадцатилетнего брата Кейси, пришедшего на кухню с крыльца, и с силой прижал к себе.

— Даже недоумков?

— Отвали! — воскликнул Кейси, отбиваясь от ласки старшего брата.

— Кейси не недоумок, он лапочка, — возразила Эйхо. — Кейс, поцелуй меня.

— Ни за что!

— Не трать порох на эту мелюзгу, — усмехнулся Пит.

Кейси окинул его взглядом:

— Старик, ты вторым глазом рискуешь.

— Понял. — Пит словно невзначай глянул на Эйхо и отложил бутерброд. — Тут прямо парилка. Может, пойдем ненадолго наверх?

Кейси сметливо заулыбался:

— Не-а. Тетя Пиджин уложила близнецов на твою кровать. — Он выждал, пока глаза Питера подернет пелена разочарования, после чего продолжил: — Но я могу уступить вам свою комнату, если вы желаете удалиться. Двадцать баксов за час. Устроит?

— Мне не нравится, что ты считаешь меня шлюхой. — Эйхо смотрела Кейси прямо в глаза, пока он не отвел взгляд. Плечи поникли, мальчишка стыдливо отвернулся.

— Я вовсе не хотел…

— Ну вот, теперь на этой неделе у тебя есть веская причина не сбегать, как в прошлый раз, с исповеди, — назидательно произнес Питер. Он перевел взгляд на Эйхо и заметил, какой у нее сделался усталый вид, стоило лишь исчерпать запасы бодрости.

По дороге обратно в город Пит жаловался Эйхо:

— Я все кручусь и кручусь, высчитывая и вычисляя, как пес, гоняющийся за собственным хвостом. Представляешь?

— Со мной то же самое.

— Господи, мне двадцать шесть. Должен уже собственный дом иметь, а не в родительском жить.

— Наш. Наш собственный дом. Экономлю на всем. Налоги. Мы с тобой оба все еще выплачиваем кредит за обучение в колледже. По сорок тысяч каждый. У меня мать больная. У тебя мама болела…

— Нам обоим хорошая работа досталась. И деньги будут. Только нужен еще годик.

Питер выехал с моста Куинсборо и направил автомобиль к центру по Первой авеню. Показалась Семьдесят восьмая улица. Эйхо вздохнула:

— Годик. Каким тяжким он может обернуться…

Стоя на светофоре, они смотрели друг на друга так, будто их вот-вот разведут по разным казематам.

— Эйхо, как хочешь, а я скажу. Я просто с ума схожу. Ты понимаешь.

— Понимаю.

— Тебе тоже несладко пришлось. Тянет парою стать, а? — Он печально улыбнулся.

Она скрестила руки, будто он ей предупреждение сделал.

— Да.

— Ты понимаешь, о чем я. Мы с тобой поженимся. Тут сомнений нет. Или есть?

— Нет.

— Тогда… так ли уж велика разница, на самом-то деле? Акт раскаяния…

— Пит, мне не доставляет радости быть, наверное, единственной двадцатидвухлетней девственницей на всем белом свете. Только покаяться — совсем не то же самое, что сделать все как положено. Ты же знаешь, как меня воспитали. И это — закон Божий. Такое должно что-то значить, иначе он вообще ни к чему.

Загорелся зеленый свет. Питер проехал два квартала и остановился у пожарного гидранта, неподалеку от дома Эйхо.

— У тебя родители были из духовенства, — заговорил он. — Они отреклись от своих обетов, и появилась ты. Для меня. Поверить не могу, чтобы Бог посчитал это за грех.

Подавленная и безрадостная, Эйхо глубже вжалась в кресло, по-прежнему заслоняя руками грудь и распятие на ней.

— Я тебя так сильно люблю! И, Богом клянусь, всегда буду оберегать.

После долгого молчания Эйхо произнесла:

— Я знаю. Что ты хочешь, чтобы я сделала, Пит?

— Решение ты должна принять.

Девушка вздохнула:

— Никаких мотелей. От такой дешевки меня мутит, ничего не могу с собой поделать. Просто знаю, что так не получится.

— У меня во взводе приятель есть, вместе на одном курсе в академии учились, Фрэнк Ринджер. Может, ты и знакомилась с ним на пикнике нашего управления в июле?

— Ой! Да. У него еще один глаз дергается?

— Точно. Фрэнк Ринджер. У его дяди есть одно местечко, там, на острове в заливе. Отсюда прилично будет — за Риверхед, на Пеконик-Бей, кажется.

— У-гу.

— Дядя Фрэнка много путешествует. Фрэнк может договориться, чтобы мы поехали туда хотя бы на эти выходные…

— Значит, ты с Фрэнком вел разговоры про нашу интимную жизнь?

— Ничего подобного. Я просто как-то сказал, что нам с тобой хотелось бы поехать в какой-нибудь дом отдыха, вот и все.

— Угу…

— В обмен на эту услугу я бы время от времени Фрэнка на дежурстве подменял. Эйхо?

— Думаю, мне лучше подняться, взглянуть, как там мама. Ночь может оказаться долгой. Понимаешь, я ей читаю, когда она никак не…

— Так что Фрэнку сказать?

Эйхо, уже открыв дверцу, задержалась:

— На эти выходные, наверное, получится. У его дяди лодка есть?

Три часа утра, Джон Леланд Рэнсом, художник, не спал. Босиком бродил в апартаментах, которые снимал в гостинице «Пьерри» на Пятой авеню. Двери его лоджии были раскрыты, людские голоса на улицах города время от времени заглушались шелестом такси или автобуса семью этажами ниже. На западе полыхнула молния, высветив желтым темные перьевые облака над Нью-Джерси или над Гудзоном. Легкий дождь несло на Манхэттен, отчего воздух перед ним завихрился, набираясь прохлады. Свежий ветерок приятно ласкал лицо.

Помыслы Рэнсома были обращены к женщине. Ничего странного — жизнь и творчество он посвятил тому, чтобы уловить, что составляет суть очень редкостных неповторимо прекрасных созданий. Но на этот раз в мыслях была та, кого он до восьми часов вчерашнего вечера никогда не видел и ничего о ней не слышал. На немногих просмотренных фото (снятых мобильным телефоном) в Эйхо Халлоран не замечалось почти ничего, что могло так сильно потрясти его воображение.

Нет, слишком уж все быстро, сказал он себе. Лучше попросту позабыть о ней. Его новая экспозиция, первая за четыре года, уже размещается в галерее. Всего пять полотен: обычный для него итог восемнадцати месяцев изнурительной работы. Должно по крайней мере хоть какое-то время пройти, прежде чем он решится опять взяться за кисть. Если вообще когда-нибудь возьмется.

А женщины составляют половину населения планеты. Более или менее. Небольшая, но основательная доля из них вызывают восхищение своим физическим обликом.

Зато эта — сама художница, что уже волновало его больше, чем одно ее фото, которое он увидел, — снятое в поезде, где Эйхо сидит, откинувшись на спинку кресла, понятия не имея, что ее фотографируют.

Интересно, подумал Рэнсом, много ли она обещает как художник? Ну это он выяснит легко.

Он задержался на лоджии, пока не упали первые крупные капли дождя. Повернувшись, вошел внутрь, прикрыв за собой двери, и двинулся по мраморному холлу к комнате, где Тайя, одетая в черный шелковый домашний брючный костюм, смотрела записанный на диск фильм «Песня под дождем». Еще одной не спится. Увидев его отражение на экране плазмотрона, она обернулась. Его улыбка едва уловимым дрожанием губ словно говорила о раскаянии.

— Мне понадобятся еще фото, — сказал он. — Полные сведения о ее жизни, разумеется. И закажи машину на завтра. Хотелось бы самому на нее взглянуть.

Тайя кивнула, затянулась сигаретой и вновь обратилась к фильму. А там артист-комик кубарем летел с дивана. У зрительницы на лице никакой улыбки. Тайя никогда и ничему не улыбалась.

3

Во вторник дождь лил целый день. И только к половине седьмого облака над Манхэттеном расступились, давая напоследок полюбоваться промоинами голубизны, а на отвесных геометрических стенах застекленных небоскребов заиграли бронза и медь скоротечного заката. Четыре квартала от студийных классов до станции подземки на Четырнадцатой улице Эйхо прошла без зонтика. В руках она несла папку с рисунками, на плече большую сумку и лэптоп — на занятия в студию она отправилась прямо из своего кабинета в «Джильбардс».

На платформе толпились люди, воздух под землей был тяжелым и зловонным. Предыдущий поезд явно ушел давно. По трансляции передавались какие-то неразборчивые то ли объяснения, то ли объявления. Кто-то в героическом раже пиликал на скрипке. Эйхо локтями прокладывала путь к самому началу платформы, где останавливался первый вагон, пытаясь выбрать место, где можно глотнуть немного воздуха.

С полдюжины мальчишек, латиноамериканцев по виду, от нечего делать затеяли свалку, парочка других, постарше, пялились на них. На одного Эйхо сразу обратила внимание — сплошная беда ходячая. Весь в татуировках, в пирсинге. Надутый как индюк.

Дитя уличных джунглей, Эйхо хорошо владела умением заниматься своим делом, возводя вокруг себя стены, когда обстоятельства загоняли ее в компанию, от какой ничего доброго ждать не приходилось.

Зажав коленями громоздкую папку, она достала из сумки бутылку, наполовину наполненную водой. Тут ее сзади толкнула толстуха, нагруженная сумками, и Эйхо едва удержалась на ногах. Молния на папке разошлась, и из нее выскользнули несколько рисунков. Эйхо поморщилась, кивком ответила на грубые извинения толстухи и ринулась собирать этюды, пока их не затоптали.

Один из мальчишек-латиносов в прорезанных по моде джинсах и свитере с изображением очередных поп-кумиров подошел помочь. Он поднял набросок углем, уже наполовину пропитавшийся водой из лужицы. Происшествие привлекло внимание и остальных мальчишек.

Тот самый парень, что вызвал у нее опасения, выхватил рисунок из руки поклонника поп-звезд и принялся рассматривать его. Мужская обнаженная натура. Парень, ухмыляясь, принялся показывать картинку всем вокруг. Но сразу отпрянул назад, когда Эйхо протянула руку, молча требуя вернуть ей рисунок. Она слышала, как подходит экспресс.

Парень уставился на нее. Расписанная индейская рубаха на нем была расстегнута до пупа.

— Это кто такой? — спросил он. — Твой приятель?

— Послушай, дай мне раздышаться, а? Я целый день отпахала, сил никаких нет, и не хочу пропустить свой поезд.

Парень указал на рисунок и ухмыльнулся:

— Милка, я у кузнечика и то прибор побольше видел.

Ребята разом захохотали, потеснее встали вокруг, укрепляя парню тылы.

— Нет, — ответила Эйхо. — Мой приятель в полиции служит, могу устроить вам с ним встречу.

Полуугроза вызвала свист, фырканье и насмешки. Эйхо оглянулась на замедляющий ход поезд, потом снова посмотрела на парня, который склонился к ее эскизу. Воображал себя художественным критиком.

— Слушай, а у тебя здорово получается, ты знаешь об этом?

— Да.

— Захочешь мной заняться, могу устроить время. — Ухмыляясь, он обвел взглядом своих приятелей, один из которых бросил:

— Отпечатать тебя.

— Ага, мужик. Как раз это я и сказал. — Парень притворился смущенным. — Разве я не так сказал? — Взглянул на Эйхо и великодушно пожал плечами: — Ладно, сперва ты меня печатаешь, а потом можешь заняться мной.

Эйхо взорвалась:

— Слушай, ты, идиот задрипанный, сейчас же отдай рисунок, а не то будешь сидеть в дерьме по самое твое бычье колечко в носу.

Экспресс, поскрипывая тормозами, остановился. По внутреннему пути приближался пригородный поезд. Парень, кривляясь, изобразил, будто сражен угрозой. Будто задрожал от испуга. Руки у него затряслись, и рисунок порвался едва не пополам.

— Ой, милка, извини. Теперь небось тебе нужно другого голого мужика доставать. — И он порвал лист с эскизом до конца.

Эйхо, высвободив лямку, опустила футляр с лэптопом и с левой врезала парню в челюсть. Движения ее оказались быстрыми — удар пришелся точно в цель. Индеец, семеня ногами, отскочил, держа по половинке рисунка в каждой руке, и налетел на женщину, которая вышагивала по желтой линии местной платформы словно балерина. Луч прожектора подходившего сзади поезда сверкнул на узком лезвии ножа в ее правой руке.

Левой рукой она ухватила парня за выпирающий пах и рывком заставила встать на самые цыпочки, пока глаза их не оказались на одной линии.

Женщина в черном не отрываясь смотрела парню в глаза, а кончик лезвия ножа уперся в тело. У Эйхо мигом пересохло во рту. Сейчас эта ненормальная пырнет парня, если тот не будет паинькой. Рот у юнца широко раскрылся, но он мог кричать сколько угодно: грохот поезда, шедшего в двух шагах от них, заглушал любые вопли.

Женщина пристально взглянула на Эйхо, потом указала ей коротким кивком, мол, иди к экспрессу.

Малый в свитере с изображением поп-звезд подобрал лэптоп и протянул его Эйхо, словно испугался, что и у нее может оказаться нож. Двери пригородного раскрылись, из них выплеснулась толпа народу, повалившая через платформу к экспрессу. Эйхо отдалась толпе, понесшей ее к поезду, и, лишь входя в экспресс, оглянулась. Еще раз увидела женщину в черном, все еще державшую беспомощного индейца. Та взглянула на нее несколько раз, но с места не двинулась. У Эйхо пульс забился как в лихорадке. Женщина казалась ходячим суеверием, с нравом таким же мрачным и потаенным, как и паранойя.

«Кто она? — думала Эйхо, пока закрывались двери. — И почему то и дело появляется в моей жизни?»

Она ехала в переполненном вагоне до Восемьдесят шестой улицы, внешне само спокойствие, зато в душе словно подраненная птица, пытающаяся выпорхнуть через закрытое окно.

Питеру Эйхо рассказала про женщину в черном только в пятницу, когда они едва тащились в потоке машин по шоссе 495 на восток, направляясь к Маттитуку и предвкушая уютные выходные, которые намеревались провести в летнем домике дяди Фрэнка Ринджера.

— Ты не знаешь, кто она? — допытывался Питер. — Точно не пересекалась с ней где-нибудь?

— Слушай, она такая… один раз увидишь, ни за что не забудешь. Я прямо как про привидение говорю.

— Она вытащила нож на станции? Такой… лезвие само выскакивает?

— Наверное. Я в ножах плохо разбираюсь. Зато выражение глаз… вот это да! Тот парень, индеец, должно быть, в штаны наделал. — Эйхо улыбнулась и тут же стала серьезной. — Положим, раз, второй — ладно. Совпадение. Третий же раз на неделе… Я не верю. Она, должно быть, ходила за мной повсюду. — Эйхо опять содрогнулась, плечи напряглись. — Мне всю ночь не спалось, Пит.

— Если когда-нибудь увидишь ее снова, первым делом позвони мне.

— А может, стоит…

— Ни за что! Держись от нее подальше. Не пытайся заговорить с ней.

— Думаешь, она психованная?

— Это Нью-Йорк. Тут десяток людей пройдет мимо тебя по улице, так из десятка у одного-двух наверняка серьезные нелады с психикой.

— Здорово. Теперь мне страшно.

Питер приобнял ее:

— Доверься мне, я с этим сам разберусь.

— Мотор перегревается, — кивнула Эйхо на приборную панель.

— Ага. Черт побери эту субботу… и так аж до десяти часов. Уж лучше приткнуться где-нибудь да перекусить.

Летний домик в свете фар авто показался неказистым: такое впечатление, что дядя Фрэнка Ринджера строил его по выходным, используя материалы, набранные на стройплощадках и в местах, где сносили дома. Разнокалиберные окна, никакой обшивки, каменный дымоход с одной стороны, который явно ни с чем не соединялся… Словом, на вид строеньице препаршивое.

— Возможно, внутри благодать. — Эйхо старалась не падать духом из-за не слишком бодрого начала их романтического отдыха.

Внутри крохотные комнатушки пропахли плесенью. Сырость лезла сквозь дырявую крышу. На Манхэттене придорожные свалки ко дню уборки мусора получше обставлены.

— Похоже, люди отсюда только-только выехали, — нерешительно произнес Пит. — Я открою пару окон.

— Думаешь, нам удастся хоть какую-то чистоту навести? — спросила Эйхо.

Питер еще раз огляделся.

— Скорей уж сжечь все это дотла и начать с нуля.

— Очень миленькое гнездышко.

Она выглядела такой растерянной, что Пит, не удержавшись, рассмеялся. Обнял ее за плечи, вывел наружу, запер за собой дверь.

— Век живи — век учись, — произнес он.

— К тебе домой или ко мне? — улыбнулась Эйхо.

— Куда от Бейсайд ближе.

С домом О'Ниллов на Бейсайд тоже ничего не получилось — полно нагрянувших родственников. Шел одиннадцатый час, когда Эйхо отперла дверь квартиры в Йорктауне, где жила с матерью и тетей Джулией, сестрой ее покойного отца. Взглянув на Питера, вздохнула и поцеловала его.

Когда они вдвоем вошли в гостиную, Розмэй с Джулией играли за обеденным столом в «эрудита». Весь свой багаж Эйхо оставила в коридоре возле двери в ее комнату.

— Вот так сюрприз! — воскликнула Розмэй. — Эйхо, я была уверена, что выходные ты проведешь в Куинсе.

Эйхо кашлянула, прочищая горло, и пожала плечами, всем своим видом показывая Питеру: давай сам выпутывайся. Тот заговорил:

— Дядя мой Деннис, ну тот, что из Филадельфии, помните, нагрянул в город со всей своей шестеркой детворы. Наш дом на стойбище похож. Ребятня стены виноградным желе перекрашивает. — Он склонился к матери Эйхо, обняв ее за плечи: — Как поживаете, Розмэй?

Розмэй была одета в домашнюю пижаму, глаза подкрашены зеленоватыми тенями. Кресло, на котором она сидела, с трех сторон обложили подушками, еще одна лежала у нее под ногами.

— Устала немного.

Джулия, маленькая пухленькая женщина в очках с толстенными линзами, принялась жаловаться на Розмэй:

— Почти весь день творила. Эйхо, скажи своей маме, что ей нужно есть.

— Мам, ты ешь. Обещала ведь.

— Я съела яйца всмятку и чаю выпила. Это было… э-э… часов в пять, так, Джулия?

— Яйца всмятку! И все!

— Они проходят легко, — оправдывалась Розмэй, поглаживая себя по горлу. Выговаривать слова ей было тяжело, во всяком случае, в такой поздний час. Зато и уснуть для Розмэй было не легче.

— Это все холестерин, — в тон тетушке посетовал Питер.

Розмэй улыбнулась:

— Что за беда? Одна неизлечимая болезнь у меня уже есть.

— Ничего подобного, — строго возразил Питер.

— Рассказывайте дальше, Пит, милый. Говорите как есть. Уж разум-то во мне последним умрет. Ставьте стулья, давайте поиграем.

В дверь зазвонили. Эйхо пошла взглянуть, кто пришел. Питер расставлял стулья вокруг стола, когда услышал, как Эйхо открыла замок и тут же вскрикнула:

— Питер!

— Кто там, Эйхо? — спросила Розмэй, пока Питер спешил в прихожую.

Входная дверь была полуоткрыта. Эйхо отступила подальше от двери и от женщины в черном, стоявшей на площадке.

Питер, взяв Эйхо за локоть, оттеснил ее к стене позади двери и обратился к незнакомке:

— Простите, могу я поговорить с вами? Я из полиции.

Женщина в черном разглядывала его пару секунд, потом полезла в сумочку, не отступая от загородившего дверной проем Питера.

— Не делайте этого!

Женщина покачала головой. Она нашла что-то в сумочке, однако не успела руку вытащить, как Питер крепко схватил ее за кисть. Женщина устремила на него взгляд, но не сопротивлялась. Между большим и указательным пальцами у нее был зажат белый прямоугольник визитной карточки.

Не отпуская ее, Питер левой рукой взял визитку. Оглядел. Почувствовал, как Эйхо из-за спины пытается разглядеть женщину. А та посмотрела на Эйхо, затем опять на Питера.

— Что здесь такое? — спросила Эйхо.

Питер отпустил незваную гостью и, обернувшись к Эйхо, подал ей карточку.

— Эйхо! Питер! — послышалось из комнаты.

— Мам, успокойся, все в порядке, — отозвалась Эйхо, разбирая, что же написано на карточке.

Питер обратился к женщине в черном:

— Извините, грубовато у меня получилось. Просто я слышал про нож, который вы с собой носите, вот и все.

На этот раз Эйхо отодвинула Питера в сторону и распахнула дверь.

— Питер, она не может…

— Говорить. Я понял. — Он не сводил глаз с женщины в черном. — У вас еще одна карточка найдется, где сказано, кто вы такая?

Женщина кивнула, взглядом указала на сумочку. Питер тут же произнес:

— Да-да, конечно.

На этот раз женщина подала узенькую картонку, которую взяла Эйхо.

— Вас зовут Тайя? Я правильно произношу?

Женщина холодно кивнула.

— Тайя… а дальше как?

Женщина слегка повела плечом, нетерпеливо, словно говоря, что это не важно.

— Значит, вам известно, кто я такая. Зачем я вам понадобилась? Не хотите ли войти?

— Эйхо…

Но женщина покачала головой и снова указала на сумочку. Раскрыв ладонь, она протянула руку к Эйхо, достаточно медленно, чтобы Питер не расценил ее жест как враждебный.

— Вы хотите передать мне что-то? — недоуменно спросила Эйхо.

Очередной кивок Тайи. Она вопросительно глянула на Питера, потом снова полезла в сумочку и вынула кремовый конверт размером с те, в каких рассылают приглашения на свадьбу.

— Эйхо говорит, вы за ней ходили повсюду. Зачем?

Тайя указала взглядом на конверт в своей руке. Питер продолжал пристально рассматривать женщину. Толстый слой театрального грима прятал все намеки на возраст. Плюс, наверное, диета. На голове шляпка с плоским верхом. Длинная юбка с обшитыми тканью пуговицами по одной стороне. Пунцовый язычок шарфика — единственная уступка Тайи в выборе цвета одежды. Шарфик и рдеющие щеки. Миндалевидный разрез глаз, во взгляде которых и отвага, и ум. Характерная черточка — она не очень часто моргает, отчего взгляд застывает, как у робота.

Эйхо взяла конверт. На нем ее имя — от руки написано. С неуверенной улыбкой обратилась она к Тайе, но та отвернулась. Есть какая-то отрешенность в бесстрастном выражении ее лица, подумал Питер.

— Минуточку. Хотел спросить вас…

Женщина в черном, уже направившаяся к лестнице, приостановилась.

Эйхо продолжила:

— Пит, все в порядке. Тайя?

Тайя обернулась.

— Я хотела сказать… спасибо вам. Помните, там, на станции, недавно?

Тайя, выдержав несколько секунд паузы, сделала вдруг нечто, совершенно не вязавшееся со всем ее прежним поведением, с ее суровой манерностью. Ответом Эйхо стали выразительно вздернутые вверх большие пальцы — и женщина тут же беззвучно пропала, сбежав по ступенькам.

Рада, подумал Питер, что страху нагнала на парня-индейца. Может, еще больше порадовалась бы, испытав на нем свой нож.

Эйхо почувствовала желание Питера пуститься вслед за незнакомкой.

— Давай-ка посмотрим, что тут у нас, — кивнула она на конверт.

— По-моему, на латиноамериканку похожа, как думаешь? — обратился Питер к Эйхо.

Когда они вернулись в комнату, Розмэй с Джулией заговорили разом, горя желанием узнать, что происходило у двери.

— Курьер, — успокоил их Питер и выглянул в окно, выходящее на улицу.

Эйхо, занятая своими мыслями, заметила:

— Ну ты и сыщик! — и принялась искать нож для бумаг на письменном столе Розмэй.

— Господи Иисусе, — заговорила Джулия. — Такой шум поднялся. Я уж себе таблетки от сердца приготовила.

Питер увидел, как женщина в черном села в ожидавший ее лимузин.

— Кто бы она ни была, а разъезжает первым классом. — Он глянул на номер отъезжавшей машины и записал его шариковой ручкой за левом запястье.

Розмэй с Джулией внимательно следили за тем, как Эйхо вскрывает конверт.

— Что там, дорогая, приглашение?

— Похоже на то.

— Так кто же на этот раз женится? — поинтересовалась Джулия. — Ты, кажется, в этом году уже на полудюжине свадеб погулять успела.

— Нет, это… — У Эйхо дыхание перехватило. Она медленно опустилась на половинку двойного кресла.

— Хорошие новости или плохие? — спросил Питер, поправляя шторы на окне.

— Боже… мой!

— Эйхо! — воскликнула Розмэй, встревоженная.

— Это так… совершенно… не может быть!

Питер пересек комнату и взял из рук Эйхо послание.

— Но почему именно я? — пробормотала Эйхо.

— Часть твоей работы, разве нет? Ходишь на всякие выставки? Что в этой такого особенного?

— А то, что это Джон Леланд Рэнсом. И это событие года. Тебя тоже пригласили.

— Заметил. «Гость». Очень по-светски. Я потрясен. Давайте играть. — Он вытащил мобильный телефон. — Я только один номер пробью.

Эйхо не обращала на него внимания. Она забрала приглашение и вперилась в него взглядом так, словно боялась, как бы не исчезла с бумаги краска.

Когда Эйхо показала приглашение Стефану Конину, предугадать его реакцию было нетрудно. Тот недовольно выпятил губы.

— Не мыслю бросить тень на вашу счастливую судьбу, однако почему вас? Не будь я осведомлен о ваших высоких моральных качествах…

Эйхо строго его одернула:

— Стефан, не говорите так.

Тот принялся разглядывать контракт, который его помощник молча положил на стол. Взялся за ручку.

— Признаюсь, мне потребовались недели, чтобы пробиться в список приглашенных. А я ведь не последний человек в этом городе.

— Мне казалось, Рэнсом вам не по вкусу. Что-то такое про живопись у матроса на…

Стефан вычеркнул в контракте целый абзац и взглянул на Эйхо:

— Я не преклоняюсь перед человеком, но почитаю событие. У вас что, работы нет?

— Я не сильна в прерафаэлитах, но вызовов хватает. Нынче на рынке явно недостает жизненности.

— Называйте вещи своими именами — мороз как в Арктике. Сообщите оценщику Свечного поместья, что ему лучше попытать счастья на одном из интернетовских сайтов, помешанных на аукционах. — Стефан недрогнувшей рукой хирурга прошелся по очередной странице контракта. — Вам ведь непременно захочется явиться на действо Рэнсома в чем-то неподражаемо восхитительном. Мы все в «Джильбардсе» только выиграем в лучах вашей славы.

— Могу я включить стоимость выходного платья в счет своих производственных расходов?

— Разумеется, нет.

Эйхо слегка вздрогнула.

— Однако, вероятно, — буркнул Стефан, поигрывая золотым пером, — мы сможем что-то предпринять по поводу прибавки, о которой вы уже столько недель канючите.

4

Личные покои Сайруса Мелличампа занимали четвертый этаж здания его галереи на Пятьдесят восьмой улице в восточной части города. И являли собой пример того, на что способны богатство и безупречный вкус. Как и сам Сай. Он выглядел не просто баловнем самых лучших портных, диетологов, терапевтов и косметологов, он выглядел так, словно был этого достоин.

Состояние Джона Рэнсома и десятой доли не дотягивало до могущества, какое удалось обрести Саю Мелличампу в качестве центральной фигуры нью-йоркского мира искусств, однако в торжественный вечер, посвященный Рэнсому и его новым картинам, посещать который не собирался, он был одет по-будничному. Теннисный свитер, брюки защитного цвета и легкие туфли. Никаких носков. Гости галереи пили внизу «Моэ-э-Шандон», а Рэнсом в кабинете Сая потягивал пиво и наблюдал за вечеринкой по нескольким телемониторам.

Звука не было, но благодаря дорогостоящей системе наблюдения, установленной в галерее ее хозяином, при желании он мог «подключиться» почти к любому разговору, которые велись на первых двух этажах, где роями металась пресса — от одной суперзвезды к другой. Назовите любую профессию, притягательную своим глянцевым блеском, — и вот она перед вами, почитаемая икона, живая легенда или просто суперзвезда. Сай Мелличамп уговорил своего близкого друга (из списка, в котором значились многие сотни фамилий) приготовить вечером ужин для Рэнсома и гостей, причем и он, и они все еще пребывали в неведении о том, что приглашены.

— Джон, — сообщил Сай, — мсье Рапу хотел бы знать, не пожелаете ли вы добавить к его меню особенное блюдо на сегодняшний вечер.

— А почему бы нам не наплевать на это самое меню и не закусить чизбургерами? — предложил Рэнсом.

— О Боже ты мой, — произнес Сай после того, как сумел прийти в себя от изумления. — Наплевать?.. Джон, мсье Рапу один из уважаемых шеф-поваров на четырех континентах.

— Ну тогда, полагаю, он способен приготовить чертовски вкусный чизбургер.

— Джо-о-он…

— Мы ужинаем с парой ребятишек. В основном. И я хочу, чтобы им было легко и просто, чтобы не терзались они тем, за какую вилку браться.

По дюжине за один раз гости галереи допускались в зал, где была выставлена коллекция Рэнсома. Дабы избежать ущемленных самолюбий, порядок, в каком гостям позволялось взглянуть на новых «рэнсомов», определялся наугад по жребию. Исключение было сделано для Эйхо, Питера и Стефана Конина, которых заранее приписали ко второй группе. Рэнсом, несмотря на ленивое равнодушие к собственному торжеству, с нетерпением ожидал встречи с той, к кому в этот вечер его влекло больше всего.

На всех новых картинах изображалась одна и та же натурщица — молодая негритянка с волосами почти до пояса, потрясающая в своей притягательности, которая отличает обычных милашек от классической красавицы.

Два холста без рам укрепили прямо на стене. Остальные три, на подрамниках, были невелики, всего по три квадратных фута. Непременной деталью всех работ Рэнсома служили первозданные, зловещие или грозные пейзажи дикой природы, на фоне которых отстраненно существовали его натурщицы.

Войдя в комнату, Питер уже через пару минут стал беспокойно поглядывать на Эйхо, которая словно погрузилась в созерцание.

— Я не врубаюсь.

Приглушенно, но твердо Эйхо произнесла:

— Питер!

— Это что, вроде мессы торжественной, мне и говорить нельзя?

— Просто… потише, пожалуйста.

— Пять картин? — Питер понизил голос. — Это из-за них сыр-бор? Все эти кинозвезды? Видела, тут малый, что играет Джеймса Бонда, ходит.

— Он пишет всего пять полотен. Каждые три года.

— Не спешит, а?

— Старается. — Питер слышал ее дыхание — верный признак восторга. — Как он свет использует!

— Ты уже от нее глаз оторвать не можешь…

— Отойди.

Питер пожал плечами и отошел к Стефану, не менее поглощенному в созерцание творчества Рэнсома.

— Рэнсому платят за квадратный ярд?

— Скорее, за квадратный дюйм. Нужно выставить семизначную сумму, чтобы просто попасть в число игроков, которые разыграют одну картину. А как мне сказали, уже набралось больше четырехсот возможных покупателей, готовых потягаться на кошельках.

— За пять картин? Эйхо, рисуй одни картины. Забудь про свою работу днем.

Эйхо бросила на него уничтожающий взгляд за то, что ее вывели из состояния сосредоточенности. Питер скорчил ей в ответ рожицу и обратился к Стефану:

— Кажется, я эту негритянку видел где-то еще. «Спортс иллюстрейтед»! Номер прошлого года про купальники.

— Сомнительно, — прищурился Стефан. — Никому не известно, что представляют собой те, кто позирует Рэнсому. Ни одна из натурщиц не появлялась на шоу, ни об одной не писали газеты. Как, впрочем, и о самом гении. Он, может быть, среди нас сегодня, но лично я его не узнаю. Никогда не видел его фотографии.

— Хотите сказать, он застенчив?

— Или исключительно прозорлив.

Питер сосредоточился на картине, где неведомая чернокожая девушка изображалась обнаженной. Для воображения не оставалось ничего. Один необузданный чувственный позыв. Он внимательно оглядел маленький зал, словно пробуя свои способности детектива в попытке определить, нет ли рядом самого художника. Вместо него увидел Тайю. Та стояла в дверях и смотрела на него.

— Эйхо?

Девушка обернулась на зов Питера, нахмурив брови, но тут же сама увидела Тайю. Когда женщина в черном убедилась, что завладела вниманием Эйхо, она поманила ее. Эйхо и Питер переглянулись.

— Может быть, еще одна спецдоставка, — буркнул Питер.

— Думаю, нам стоит это выяснить.

В центре крытого портика галереи небольшой лифт в стеклянной шахте поднимался к покоям Сая Мелличампа в пентхаусе. Немало людей, почитающих себя важными персонами, смотрели, как Питер и Эйхо, сопровождаемые Тайей, возносятся вверх. Стефан, сидя перед монитором, выслушал ряд соображений, в которых крайнее удивление смешивалось с нескрываемой завистью.

Например, один из тех, кто принадлежит к сливкам общества, жаловался:

— Я провернул с Саем дел на семнадцать миллионов, но меня он никогда не приглашал к себе в пентхаус. Эти-то кто такие?

— А у Рэнсома есть дети?

— Кто знает?

Ведущий популярного ток-шоу с угодливым плотоядным взглядом и неистребимой тягой к сплетням заявил:

— Эта темненькая, дорогой мой, — любовница Джона Рэнсома. Он издевается над ней ужасно. Так мне говорили.

— Или наоборот, — заметил Стефан, чувствуя тяжесть в желудке, которая не имела ничего общего с количеством съеденного. Назревало что-то явно затрагивающее Эйхо, а еще яснее было понимание, что его это не касается. И все же, когда он смотрел, как Эйхо вышла из лифта и исчезла в святая святых Сая, ему представлялась прекрасная молодая олениха, которую загонщики ловко отбили от стада.

Тайя представила Эйхо и Питера Саю Мелличампу и закрыла двери пышной гостиной, которая служила галереей. Ее стены украшали творения в основном французских импрессионистов. Очень просторная комната с купольным потолком. Стеклянные двери от пола до потолка вели на небольшую террасу, где стоял освещенный свечами стол, накрытый на троих, а возле застыли дворецкие при полном параде.

— Мисс Халлоран, мистер О'Нилл! Я Сайрус Мелличамп. Как чудесно, что сегодня вы здесь. Надеюсь, вам это доставит удовольствие.

Он протянул руку Эйхо, скромно запечатлел на ее щеке поцелуй. «Нечто среднее между деловым и покровительственным», — отметил про себя Питер, отвечая на рукопожатие хозяина роскошных апартаментов. Они встретились взглядами: в глазах Сая словно отражалась застывшая на губах вежливая улыбка, но не было никакого любопытства.

— Для нас это большая честь, мистер Мелличамп, — произнесла Эйхо.

— Можно, я буду звать вас Эйхо?

— Да, разумеется.

— Эйхо, как вы находите новых «рэнсомов»?

— По-моему, они… великолепны. Я всегда любила его творчество.

— Он будет польщен, когда услышит это.

— Почему? — подал голос Питер.

Эйхо и Мелличамп повернулись к нему. Питер же нарочно напустил на себя вид отъявленного копа. Эйхо это не понравилось.

— Для мистера Рэнсома сегодня большой день. Так ведь? Меня удивляет, что его здесь нет.

Сай учтиво возразил:

— Но, Питер, он здесь.

Пит развел руками и вопрошающе улыбнулся, отчего у Эйхо сделалось кислое выражение лица.

— Дело в том, что Джон никогда не стремится быть в центре внимания. Хочет, чтобы сосредоточивались только на его работах. Но пусть Джон сам за себя скажет. Он очень хотел познакомиться с вами обоими.

— Зачем? — выпалил Питер.

— Пи-и-тер, — сурово произнесла Эйхо.

— А что, вопрос простой. — Питер разглядывал золотые запонки в виде теннисных ракеток у Сая Мелличампа. — Вопрос-то открытый, но подача невысока. Прямо вдоль линии, ногами работать некогда, только успевай крутись.

Сай прищурился, улыбка стала шире.

— Разумеется, разумеется. Не откажетесь последовать за мной? Всего лишь в ту комнату, мой кабинет. Нам хочется, чтобы вы там кое на что посмотрели.

— Вам и мистеру Рэнсому, — уточнил Питер.

— Ну да.

Он предложил Эйхо руку. Та сверкнула на Питера убийственным взглядом и повернулась к нему спиной. Питер вскипел на пару секунд, потом, глубоко вздохнув, последовал за шедшей под руку парой.

В кабинете было почти темно. Питера сразу заинтересовали ряды мониторов службы безопасности, в том числе те три, что с разных сторон снимали происходящее в малом зале, где выставлены последние произведения Рэнсома. Где всего несколько минут назад были они с Эйхо. Мысль о том, что за ними следили из этой комнаты, может, даже и сам Рэнсом, заставила Питера прикусить нижнюю губу. Нет ничего предосудительного в том, что Сай Мелличамп пользуется самым совершенным оборудованием для наблюдения, чтобы уберечь собственность стоимостью в миллионы долларов. Однако до сих пор Питер не мог увязать воедино слежку Тайи за Эйхо по всему городу с особым приглашением на показ картин Рэнсома, и его так и тянуло броситься в погоню.

По одну сторону стола Мелличампа стоял подрамник, освещенный направленным лучом. Торговец подвел к нему Эйхо и, улыбаясь, предложил ей снять покрывало.

— Работа еще не завершена, разумеется. Джон первым бы признал, что она недостойна оригинала, с которого списана.

Эйхо помедлила, потом осторожно открыла холст, и глазам ее предстал незаконченный набросок… Эйхо Халлоран.

«Господи», — подумал Питер, ни с того ни с сего почувствовав давящую тяжесть. Даже невзирая на то что намеки на изображение Эйхо на холсте выглядели потрясающе.

— Питер! Ты только посмотри!

— Как раз смотрю, — произнес Питер и тут же обернулся, уловив, что кто-то вошел в кабинет.

— Да, вас она недостойна, — произнес Джон Рэнсом. — Это начало, только и всего. — Он протянул руку Питеру. — Поздравляю вас с повышением.

— Спасибо, — поблагодарил Питер, испытывая рукопожатие Рэнсома на крепость и не меняя при этом выражения лица.

Рэнсом слегка улыбнулся:

— Помнится, ваш дед по отцовской линии был третьим по числу наград офицером за всю историю нью-йоркской полицейской службы.

— Точно так.

Сай Мелличамп источал вельможное обаяние, светское изящество и внутреннюю холодность акулы, плавающей за стеклом океанариума. Джон Рэнсом вглядывался в Питера так, будто очень хотел запомнить на неведомое будущее каждую черточку лица полицейского. Руку ему он пожимал дольше, чем это делают большинство мужчин, но и не слишком долго. Джон был на дюйм выше Питера, на голове шапка аккуратно — волосок к волоску — выровненных бритвой волос, отливающих серебром по вискам, квадратный подбородок, очертания которого смягчил возраст, глубокие складки в углах чувственного рта. Говорил он в нос, с легким прононсом, что звучало даже приятно — будто ноздри у Рэнсома бархатом выложены. Художник не отрываясь смотрел на Питера. И глаза выдавали в нем человека, который не в одном сражении участвовал, а побеждал лишь в немногих из них. В его глазах читалось желание рассказать больше, чем позволяло его сердце. Как раз это почувствовал Питер за те несколько секунд, пока его рука крепко сжимала протянутую руку, и было главным источником притягательности художника.

Давая Питеру возможность почувствовать себя более непринужденно, Рэнсом вновь обратил его внимание на Эйхо.

— У меня было всего несколько фотографий. Столько упущено! До этого момента. Да, теперь, когда наконец-то знакомлюсь с вами, я вижу, как много упустил.

При свете свечей и звезд они сидели на террасе, уплетая чизбургеры и жаркое. Чизбургеры оказались невероятно вкусны. Пиво — не хуже. Питер налегал на пиво, поскольку кусок в горло не лез. Наверное, неприкрытое восхищение Эйхо от присутствия звезды было тому виной. Что же касается Джона Леланда Рэнсома… подумаешь, так себе, стареющий городской щеголь (не важно, какой он знаменитый художник-отшельник), да еще туфли носит на босу ногу, что идет вразрез с ирландским нравом Питера.

В остальном, может, и не так уж трудно к этому малому проникнуться симпатией. До тех пор пока не стало понятно, как сильно Рэнсом или еще кто-то постарался влезть в жизнь Эйхо и ее семейные отношения. Ну-ка погодите-ка минуточку, черт вас побери!

— В ваших свидетельствах о рождении и крещении значится Мэри Кэтрин. Откуда взялось «Эйхо»?

— А-а… ну… мне всего полтора годика было, а я уже говорила без умолку. Повторяла все, что слышала. Отец, бывало, смотрел на меня и приговаривал: «А где наше маленькое эхо?»

— Отец ваш был иезуит, как я понимаю.

— Да. Такая у него была… профессия, пока он мою мать не встретил.

— А она преподавала средневековую историю в Фордэме?

— Да.

— Теперь отошла от дел из-за болезни. Она все еще пишет биографию Бернара Клерво? Был бы не прочь прочитать ее как-нибудь. Я сам занимаюсь историей.

Питер позволил налить себе четвертый бокал пива. Эйхо бросила на него раздосадованный взгляд, словно спрашивая: «Ты еще здесь или тебя здесь нет?»

— Вижу, пиво вам нравится, — заметил Рэнсом. — Оно сварено на маленькой пивоварне в Дортмунде, о которой за пределами Германии мало кому известно.

— И что, — буркнул Питер не без вызова, — его вам сюда в бочонке на самолете доставили?

Рэнсом улыбнулся:

— Магазинчик на углу. Три бакса за пузырь.

Питер заерзал в кресле. Отделанный галуном воротник смокинга терзал ему шею.

— Мистер Рэнсом… позволите спросить…

— Если станете звать меня Джоном.

— Ладно… Джон… я вот что хочу узнать. Зачем понадобилась вся эта следовательская работа? То есть, по-моему, вы до ч… много вызнали всего про Эйхо. Просто вторжение в ее частную жизнь получается.

Взгляд Эйхо красноречиво говорил о том, с каким удовольствием она бы пнула Питера, не будь вечернее платье на ней таким длинным. С неловкой улыбкой обратилась она к Рэнсому, и все же Питер почувствовал: несмотря на обожание кумира, ей самой любопытно услышать ответ.

Рэнсом обвинение воспринял серьезно, в его потупленном взоре мелькнуло раскаяние.

— Я понимаю, как это выглядит в ваших глазах. Никуда не денешься, следователю, наверное, мой интерес к Эйхо не может не казаться подозрительным. Однако если Эйхо и мне суждено провести вместе год…

— Что? — воскликнул Питер, а почти следом за ним Эйхо, которая тут же прижала к губам салфетку и стала откашливаться.

Рэнсом подтвердил свои слова с уверенностью человека, привыкшего к победам.

«Такого, — с обидой подумал Питер, — и пот не прошибет, хоть на нем штаны гори».

— …Я нахожу полезным для себя как для художника, — продолжил Рэнсом, — отыскивать иные области сочетаемости с теми, кого пишу. Люблю хороший разговор. Среди моих моделей никогда не было людей, мало читающих и не умеющих хорошо излагать свои мысли. — Он любезно улыбнулся Эйхо. — Впрочем, я боюсь стать единственным, готовым проговорить весь вечер. — Он перевел взгляд на Питера. — А Эйхо ведь даровитый художник. Меня это тоже привлекает.

Эйхо, не скрывая недоверчивости, заметила:

— Прошу прощения…

Рэнсом загадочно улыбнулся.

Однако смотрел по-прежнему на Питера, сидевшего с видом человека, которого хитроумно провели в игре без правил.

Торжества завершились, галерея опустела, уборщики принялись за работу, когда Джон Рэнсом устроил личный просмотр своих последних работ, пока Сай Мелличамп развлекал Стефана Конина и издергавшегося Питера, который уже битый час маялся, страстно желая оказаться где-нибудь в другом месте. С Эйхо.

— Кто она? — спросила Эйхо Рэнсома о его последней натурщице. — Или эти сведения секретны?

— Я доверюсь вашему благоразумию. Зовут ее Силки. Довольно странно, но предыдущие мои натурщицы по собственной их просьбе оставались безымянными. Так легче держать любопытствующих на расстоянии. За год наших отношений, полагаю, каждая из них впитала в себя часть моей собственной страсти к тому, чтобы… позволить моему творчеству самому говорить за себя.

— Год ваших отношений? Вы с ними больше не видитесь?

— Нет.

— По вашему желанию?

— Мне не хочется, чтобы у вас сложилось представление, будто я вступал в любовные связи, которые плохо заканчивались. Это далеко от истины.

Эйхо, старательно сохраняя бесстрастность, держалась на хорошо выверенном, хотя и едва различимом эмоциональном расстоянии от него.

— Силки. Имя подходит ей как нельзя лучше.[57] Откуда она?

— Из Южной Африки. Тайя нашла ее, представьте, в поезде из Дурбана в Кейптаун.

— И Тайя нашла меня? Она все время вокруг увивалась.

— Она нашла всех, кого я рисовал в последнее время… «Последним временем» я называю минувшие двадцать лет. — Рэнсом улыбнулся с легкой долей горечи от сознания того, как быстро пролетели годы и как медленно он работал. — Я очень зависим от взгляда Тайи и ее интуиции. Полагаюсь на ее преданность. Она сама была художницей, но больше ничего не пишет. Несмотря на мои усилия… вдохновить ее.

— Почему она не говорит?

— Язык ей вырезали агенты одного репрессивного правительства времен «холодной войны». Она отказалась сообщить, где находятся члены ее семьи, диссиденты. Ей тогда было всего тринадцать лет.

— О Боже, какой ужас!

— Боюсь, это не самое худшее, что они сделали с Тайей. Только она всегда была для меня… жаль, точного слова подобрать не могу… скажем, талисманом.

— А где вы с ней встретились?

— Она была уличным художником в Будапеште. Жила в каком-то закоулке со шлюхами и ворами. Я ее впервые увидел во время одного шабаша, которые частенько устраивал в те времена, когда живописцем был еще неважным, да и вообще живописью почти не занимался. Она до сих пор дается мне с трудом, почти все время.

— Именно поэтому вы хотите, чтобы я позировала… целый год?

— С теми, кого пишу, я работаю год. Еще год требуется на осознание того, к чему мы совместно приступили. Потом… несколько месяцев я, кажется, просто пребываю в состоянии агонии, прежде чем наконец-то отправить свои картины Саю. И в конце концов наступает неизбежная ночь.

Он утомленно взмахнул рукой, обводя ею «Зал Рэнсома», потом приободрился.

— Я их отпускаю. Сегодня первый случай, когда еще до того, как мои последние картины ушли из моих рук, судьба осчастливила меня знакомством с той, кого я буду писать в следующий раз, с кем буду вместе работать.

— Я просто ошеломлена, правда-правда. Вы — и чтоб даже подумать обо мне! Тем больше сожалею о том, что вынуждена сказать: это неосуществимо. Я не могу пойти на такое.

Эйхо смотрела мимо Рэнсома на дверь, где в окружении двух джентльменов стоял Питер, изо всех сил стараясь не показать, как издерган и раздражен.

— Он замечательный молодой человек, — с улыбкой произнес Рэнсом.

— Дело не только в Питере, то есть не в том, чтобы так надолго держаться от него вдали. Это само собой тяжко. Но есть еще мама.

— Понимаю. Я и не рассчитывал уговорить вас на первой же нашей встрече. Уже поздно. Догадываюсь, как вы, должно быть, устали.

— Мы с вами еще увидимся? — спросила Эйхо.

— Это как вы решите. Только вы нужны мне, Мэри Кэтрин. Надеюсь, у меня появится случай убедить вас в этом.

Ни Эйхо, ни Питер не умели замыкаться в себе, когда требуется уладить размолвку или разногласие. Дети города, они привыкли к вольнице в отношениях и, когда нужно, не стеснялись отстаивать свое мнение в спорах.

Эйхо, не успев скинуть с ног новые туфли, которые немилосердно жали ей ноги чуть не весь вечер, уже пристально вглядывалась в лицо Питера. Они ехали к Парку. Чересчур быстро, как ей казалось. Попросила ехать помедленнее.

— Или уж тогда мигалку свою включи. А то еле от такси увернулся.

— Ничего, за это меня не оштрафуют.

— Ты с чего так злишься?

— Кто сказал, что я злюсь?

— Такой был чудесный вечер, а ты хочешь мне его испортить. Медленнее, пожалуйста!

— Когда к тебе липнет такой, как этот Рэнсом…

— О, я тебя умоляю! Липнет ко мне? Это такая… такая… даже говорить не хочу.

— Давай-давай, раз начала. Мы уже говорили, что это такое, помнишь?

— Незрелость.

— Спасибочки. Я незрелый, потому что этот… глазом не моргнув, вешает мне лапшу на уши, а я еще должен…

— Питер, я никогда не говорила, что собираюсь соглашаться! У меня и без того забот на работе хватает. И мама еще…

— С какого ж он тогда пел, что надеется скоро с тобой увидеться? А ты в ответ только улыбочку — мол, а как же! Жду не дождусь.

— Нельзя запросто отмахнуться от человека, который повел себя необычно, чтобы…

— Это почему?

— Питер, послушай. Сегодня вечером мне сделали невероятный комплимент. И сделал его художник, которого я считаю… мне что, по-твоему, и польстить нельзя? Дожили!

Питер решил не гнаться наперегонки с красным светом светофора и снова удобно устроился за рулем.

— Это ты дожила. Что, уже о чем-то договорилась с ним?

— Говорю в последний раз: нет! — Щеки у девушки пылали. Немного успокоившись, она произнесла мягче: — Ты же знаешь, такому не бывать, образумься. Бал окончен. Только дай Золушке насладиться его последними мгновениями, ладно?.. Пит, они все гудят, потому что светофор зеленый.

Когда позади осталось еще кварталов шесть, Питер произнес:

— Ладно. Я, наверное…

— Перегнул палку — как всегда, ничего нового. Милый, я же люблю тебя.

— И очень?

— Бесконечно.

— Я тебя тоже люблю. О Господи. Бесконечно.

Когда Эйхо добралась до дома, Розмэй с Джулией уже спали. Повесив в маленький шкафчик вечернее платье, она натянула ночнушку и отправилась чистить зубы. Непривычно много времени рассматривала в зеркале свое лицо. Не из тщеславия, скорее пыталась составить эмоциональный автопортрет. Потом усмехнулась, пожала плечами и вернулась в спальню.

Там отыскала на двух полках с обожаемыми художественными репродукциями тонкий, но здоровущих размеров альбом под названием «Женщины Рэнсома». Свернулась клубочком на постели и, включив бра, с полчаса увлеченно разглядывала десятка три цветных репродукций и страницы, где крупно приводились детали картин, позволявшие судить о манере художника.

Часа в три она уснула, потом внезапно проснулась. Альбом, соскользнув с колен, упал на пол. Оставив его там, Эйхо долго смотрела на мольберт с незаконченным пейзажем, над которым работала вот уже несколько недель, и гадала, что бы сказал о нем Джон Рэнсом. Потом выключила свет и улеглась, зажав в кулачок четки с невысказанными молитвами. И все думала: «А что, если бы… а что, если…»

Нет, такая решительная перемена в жизни только в воображении и возможна… или где-то в иной вселенной. А «Золушка» — всего лишь сказка.

5

Питер О'Нилл, находясь на суточном дежурстве со своим напарником Рэем Скаллой, расследовал жалобу о жестоком обращении с ребенком, когда вдруг его сорвали с работы и попросили явиться в комиссариат, в дом номер один на площади Полиции.

Стоял ветреный, необычно холодный для середины сентября день. Лейтенант, начальник Пита, даже не пытался объяснить, чем вызвана эта «просьба».

— Прямо в центр, говоришь? — заметил Скалла. — Решил с предком пообедать?

— Господи, не спрашивай ты меня, — взмолился Питер, чувствуя себя крайне неловко.

Представительство комиссара полиции Нью-Йорк-Сити находилось на четырнадцатом этаже. Войдя в приемную, Питер увидел отца, тоже ожидавшего вызова. На Корине О'Нилле был парадный мундир с двумя звездами коммандера, начальника участка. Попадись тут Питеру Элвис Пресли, он удивился бы меньше.

— Папа, ты что здесь делаешь?

Улыбка Корину О'Ниллу давалась с усилием.

— Сам голову ломаю. Может, у тебя, Пит, по службе неприятности?

— Я бы тебе первому сказал.

— Это точно.

Из кабинета вышла заместитель комиссара.

— Доброе утро, Питер. Рада, что вы смогли выбраться.

Будто у него выбор был. Питер старался сохранять спокойный и безразличный вид. Заговорил Корин:

— Слушай, Люсиль, может подскажешь, куда нынче ветер дует?

— Я ему только что звонила. Он вас ждет, коммандер.

Однако сам комиссар Фрэнк Маллеин уже открыл дверь кабинета, рассыпаясь в сердечных приветствиях.

— Привет, Корин! Рад, как всегда, рад. Как Кейт? Ты ведь знаешь, как сильно мы волновались.

— Спасибо, хорошо. Она обрадуется, когда узнает, что ты спрашивал.

Маллеин посмотрел на Питера и положил руку на плечо молодого следователя.

— Питер, когда же я тебя видел в последний раз? Расчищаешь завалы для кардинала Хайеса?

— Думаю, вы правы, сэр.

— Заходите, заходите. Так тебе, значит, нравится в семь-пять?

— Это то, чего я хотел, сэр.

Когда они вошли в кабинет и Люсиль закрыла за ними дверь, Питер увидел Джона Рэнсома, на этот раз в костюме и при галстуке. Со дня их встречи на выставке в галерее Мелличампа прошло больше месяца. Эйхо с тех пор и двух слов о Рэнсоме не сказала, а Питер и вовсе забыл о нем. Теперь же у него возникло ощущение, будто в желудок кирпич упал.

— Питер, — произнес Маллеин, — ты знаком с Джоном Рэнсомом. — Отец Питера бросил быстрый взгляд на сына. — Джон, а это Корин О'Нилл, отец Питера, один из самых замечательных людей у меня на службе.

Пожилые люди обменялись рукопожатиями. Питер не сводил с Рэнсома глаз.

— Джон художник, ты, наверное, знаешь, — объяснял Маллеин Корину. — У моего брата есть одна из его картин. А Джон много добра делал для полиции по части благотворительности еще задолго до того, как я в это кресло сел. Так вот, у него есть одна маленькая просьба, и мы будем счастливы его уважить. — Маллеин обернулся и подмигнул Питеру. — Особое задание для вас. Джон объяснит.

— Ну, в этом я не сомневаюсь, — пробормотал Питер.

Вертолет доставил Питера и Джона Рэнсома на аэродром Уайт-Плейнз, где их поджидал лимузин. Они отправились по шоссе номер 22 на север к Бедфорду через округ Уэстчестер. Страна поместий. В вертолете мужчины почти не разговаривали, а затем Рэнсом то и дело звонил по телефону. Всякий раз извиняясь. Питер кивал и смотрел в окно. Чувствовал — зря время теряет. Был уверен, рано или поздно Рэнсом заговорит про Эйхо. О ней он точно не забыл, этот тихий, но упорный малый.

Едва Рэнсом покончил с телефонными разговорами, Питер решил идти напролом.

— Вы тоже так живете? — Он кивнул на роскошные поместья за окном.

— Я вырос здесь. В Бедфорд-Виллидже.

— Вот, значит, куда мы едем, к вам домой?

— Нет. Дома, где я рос, уже нет. После смерти родителей я продал все, кроме нескольких акров.

— Немалую копейку, должно быть, стоило.

— Дело не в деньгах.

— Вы уже были богаты, хотите сказать?

— Да.

— А ваше особое задание, про которое комиссар говорил, оно в чем заключается? Вам нужен кто-то, чтобы утрясти… какую ситуацию? Кто-то затрудняет вам жизнь?

— В данное время единственное мое затруднение — вы, Питер.

— Ладно, что ж, я, может, об этом догадывался. Значит, дело касается Эйхо?

Рэнсом обезоруживающе улыбнулся:

— Питер, уж не считаете ли вы меня богатым хлыщом, собравшимся похитить вашу девушку?

— Это меня не беспокоит. Эйхо не станет вашей… как это у вас называется… «натурщицей»? И вам об этом известно.

— По-моему, личная дилемма серьезнее, нежели вам хочется признать. Она касается обоих — и вас, и Эйхо.

Питер пожал плечами, но почувствовал, как затылок наливается жаром.

— У меня нет личных дилемм, мистер Рэнсом. Они для богатеньких, у кого слишком много времени и денег. Понимаете? Вот они и забавляются, влезая в жизни людей, которые хотели бы одного — чтобы их оставили в покое.

— Поверьте мне. Я не намерен причинить ни вам, ни ей ни малейшего… — Он подался вперед и указал в окно: — Вам это, возможно, будет интересно. Одна из моих бывших натурщиц живет здесь.

Они проезжали мимо участка земли с домом, который окружала низкая стена из камня примерно в четверть мили по периметру. Питер разглядел мелькнувший среди деревьев особнячок и надпись на каменных воротах: «Ван Лайер».

— Как я понимаю, она совершенно счастлива. Правда, мы с ней не общались с тех пор, как Анна мне позировала. Это было много лет назад.

— Похоже, зажиточная особа, — буркнул Питер.

— Этот дом я ей купил.

Питер взглянул на художника, недоверчиво скривив губы.

— Все мои бывшие натурщицы стали хорошо обеспеченными — при том условии, что останутся безымянными.

— Почему?

— Считайте это причудой, — ответил Рэнсом с улыбкой. — Нас, богатеньких, хлебом не корми, дай только почудить. — Он вновь перевел взгляд на уходящую к горизонту дорогу. — Когда-то здесь вдоль дороги стояли прилавки с фруктами и овощами… Интересно… да вот и он.

Питер очень хотел пить, а сидр на прилавке был хорошо охлажден. Пока Рэнсом выбирал яблоки, Питер прошелся, присматриваясь. Среди дневных покупателей заметил сильно покалеченную молодую женщину в инвалидном кресле, стоившем, похоже, не меньше, чем спортивная машина.

Вернувшись к машине, Рэнсом спросил Питера:

— Ну как, нравится вам здесь?

— У меня от свежего воздуха голова болит. Не по себе как-то. — Питер допил сидр. — Мистер Рэнсом, а сколько их было? Ваших натурщиц, я имею в виду.

— Эйхо будет восьмой. Если удастся убедить…

— Никаких «если». Вы попусту теряете время. — Питер внимательно смотрел, как к креслу с беспомощной женщиной подвели подъемное устройство и стали устанавливать его в автофургон.

— Рассеянный склероз — болезнь разрушительная, Питер. Сколько еще времени остается, пока мать Эйхо сможет сама заботиться о себе?

— Еще два-три года у нее, наверное, есть.

— А что потом?

— Без понятия. Она проживет лет до восьмидесяти. Если, конечно, это можно назвать жизнью.

— Ужасное бремя, которое Эйхо придется взвалить на себя. Будем откровенны.

Питер пристально посмотрел на Рэнсома, круша в ладони стаканчик из-под сидра.

— В денежном смысле ни вам, ни ей не по силам справиться с тем, что потребуется при болезни Розмэй. Да чтобы еще оставалось на мало-мальски сносную жизнь для вас самих. Но я могу снять это бремя.

Питер швырнул смятый стаканчик, точно попав им с десятка шагов в мусорный бак, и повернулся к Рэнсому спиной.

— Вы их всех трахали?

— Вы же понимаете, Питер, я не намерен отвечать на подобные вопросы. Я вот что скажу: никогда в отношениях между моими натурщицами и мною не будет места для схватки, для какой бы то ни было… неловкости, которые пагубно скажутся на моей работе. Работа — вот все, что действительно имеет значение.

Питер оглянулся на Рэнсома, стараясь придать своему взгляду побольше вежливости, однако солнце било в глаза, и он поневоле прищурился.

— А для нас имеет значение вот что. Мы с Эйхо собираемся пожениться. Что трудности ждут — знаем. С этим мы уже разобрались. И ваша помощь нам не нужна. Ну что там у вас еще?

— Я рад, что у нас выдалось время для знакомства. Не станете возражать, если мы сделаем еще одну остановку, прежде чем отправимся обратно в город?

— Время ваше, вам решать. Мне, как отец говорит, по часам платят. До сих пор денежки были легкими.

Попетляв по идущей в гору дороге, по обеим сторонам которой высились выложенные из столетних валунов стены, лимузин добрался наконец до симпатичного домика, сложенного, на староанглийский лад, из камней и крытого черепицей. Здесь открывался изумительный вид на озеро и заповедник, населенный пернатыми всех видов.

Остановив лимузин на булыжной площадке неподалеку от домика, они вышли. Возле отдельного гаража стояли фургон для доставки провизии и голубой «лендровер».

— В миле с чем-то отсюда через озеро — Коннектикут. Еще месяц — и вид преобразится. Станет так же прекрасен, как только может быть прекрасна осень в Новой Англии. Зимой, разумеется, озеро замерзает — идеальное место для катания. Вы катаетесь на коньках, Питер?

— Уличный хоккей, — бросил Питер, глубоко вдыхая воздух и оглядывая окрестности. Солнце склонялось на запад, скрываясь за небольшим садом позади домика. На верху холма чувствовался свежий ветерок. — Значит, здесь вы росли?

— Нет. Здесь жила прислуга. Этот домик, с десяток акров леса и сад — все, что осталось от пятисот акров, которыми владела моя семья. Все это теперь в законном порядке передано государству. В радиусе трех четвертей мили никто не имеет права строить дом.

— Все для себя приберегли? Что ж, на вашем месте я именно такое местечко для работы и подыскал бы. Сколько угодно покоя и тишины.

— Когда я был намного моложе вас, еще только начинал работать красками, леса вокруг во всех видах и оттенках красок пробуждали во мне аппетит, перефразируя Вордсворта, художника иного свойства, определившего поэзию как экзотический пигмент языка. — Рэнсом медленно обвел взглядом окрестности. — Почти шесть лет прошло, как я был здесь. Теперь большую часть времени провожу в штате Мэн. Но недавно заново отделал домик, соорудил со стороны озера бездонный бассейн. Вам нравится, Питер?

— Впечатление производит.

— Почему бы вам не взглянуть на то, что внутри?

— Компанию, так и быть, составлю. В любом случае смысл-то какой?

— Смысл в том, что этот домик — ваш, Питер. Свадебный подарок вам и Эйхо.

Однажды Питер выиграл на скачках «в тройном», что принесло ему 2600 долларов. Тогда негаданная удача сильно взволновала. Теперь же его будто громом поразило. Когда сердцебиение удалось более или менее унять, он с трудом выговорил:

— Минуточку! Вы… не сделаете этого.

— Уже сделано, Питер. Эйхо во дворике, как я полагаю. Почему бы вам не присоединиться к ней? Я подойду через несколько минут.

— Боже мой, Питер, ты можешь в это поверить?

Она стояла на дорожке, отделявшей дворик от бассейна. Ветер ерошил ей волосы, бросая прядки на глаза. Во дворике, заметил Питер, росло много роз. Он видел, какой радостью светилось лицо Эйхо, но все равно в сердце словно впилась колючка. Даже дышать стоило неимоверного труда.

— Господи, Эйхо… что же ты наделала?

— Питер…

Он пошел через дворик к ней. Эйхо села на скамью из тикового дерева. Радость ее потерялась в оправдывающейся улыбке — девушка понимала, что сейчас произойдет. А он едва ли не наяву видел, как превращается ее непокорно взвившаяся прядка в акулий плавник, разрезающий окровавленную воду. Питер, пересилив себя, постарался говорить, не повышая голоса, рассудительно.

— Свадебный подарок? Это сервиз фарфоровый, тостеры и всякое такое. Как нам оценить подобное? Никто, находясь в здравом уме, не отдаст за просто так…

— Я ничего еще не натворила, — произнесла Эйхо. — И это не наше. Пока.

— Обычно я нахожусь в здравом рассудке, — вежливо заметил Джон Рэнсом.

Питер застыл, остановился на полпути между Эйхо и Рэнсомом, который стоял в дверях, выходивших во дворик. В свете заходящего солнца лицо его казалось рисунком, выполненным сангиной. В руке художник держал большой толстый конверт.

— Условное депонирование дома с прилегающими угодьями истечет через год, когда Мэри Кэтрин покончит со своими обязательствами в отношении меня. — Он улыбнулся. — Приглашения на свадьбу я не жду. Тем не менее желаю вам обоим счастья на всю жизнь. Это я оставлю в доме, почитаете на досуге. — Несколько секунд никто не сказал ни слова. Послышался шум вертолета. Рэнсом вздохнул. — Мне пора в путь, — сказал он. — Располагайтесь как дома столько, сколько вам понравится, и отдайте должное ужину, который я попросил приготовить для вас. Мой шофер отвезет вас в город, как только вы соберетесь отправиться туда.

Вечер выдался не по-сентябрьски промозглый, к девяти часам температура опустилась до десяти градусов. Прислужник развел огонь в очаге на веранде, выходившей во дворик, а Эйхо с Питером, отужинав, взялись за бренди. Пили маленькими глоточками и читали контракт, который Джон Рэнсом оставил Эйхо для подписания. Питер просматривал страницу и передавал ее Эйхо.

Заглянул прислужник, предупредил:

— Мы через несколько минут уходим, вот только на кухне уберемся.

— Спасибо вам, — поблагодарила Эйхо.

Питер молчал, пока не прочитал контракт до последней страницы. Ветер бился в оконные переплеты. Питер налил еще бренди, с полбокала, будто простую вишневую газировку. Выпил до дна и зашагал взад-вперед, пока Эйхо дочитывала контракт, то и дело поправляя указательным пальцем сползающие по переносице очки.

Когда она отложила последнюю, двенадцатую, страницу, Питер уселся в кресло напротив Эйхо. Они смотрели друг на друга. Дрова в камине потрескивали, взметая искры.

— Я не могу приходить туда, чтобы повидаться с тобой? Ты не можешь приезжать домой, если только не произойдет что-либо чрезвычайное? Он не писать тебя хочет, он владеть тобой хочет!

Донеслись звуки отъезжающего фургона с прислугой. Шофер лимузина расположился в комнатке над гаражом.

— Мне причины его требований понятны, — сказала Эйхо. — Не хочет, чтобы я отвлекалась.

— Вот кто я, выходит? Отвлечение?

— Питер, в тебе нет творческого начала, так что, честно говоря, я и не жду, что ты поймешь. — Эйхо покраснела. Знала, когда в речи ее появлялись снисходительные нотки. — Это всего на год. Я справлюсь. А после… у нас будет все. — Она обвела веранду хозяйским взглядом. — Владыка небесный, какое место! Я и мечтать о таком не смела… я хочу, чтобы мама увидела это место! Тогда, если она согласится…

— А как насчет моего согласия? — сердито буркнул Питер, налегая на бренди.

Эйхо встала и потянулась. Ее пробирала дрожь. Несмотря на огонь, на веранде было прохладно. Питер, сгорая от желания, как в тумане смотрел на соблазнительные груди девушки.

— Его я тоже хочу.

— И хочешь этот дом.

— Ты весь вечер собираешься дуться?

— Кто дуется?

Эйхо взяла бокал у него из рук, опустилась к Питеру на колени и, прильнув головой к широкому плечу, закрыла глаза.

— Если нам и светит приобрести недвижимость, рассчитывать можно в лучшем случае на домишко в Йонкерсе или Порт-Честере. А тут — Бедфорд!

Питер приобнял ее.

— Он заставил тебя желать, а не думать. Чертовски ловкий. Так вот и получает то, что ему нужно.

Рука Эйхо скользнула по его груди и остановилась в области сердца.

— Какое сердитое. — Девушка дрожала. — Питер, мне холодно. Согрей меня.

— Разве то, о чем мы всегда думали, больше не годится?

— Ну Питер! Я люблю тебя и собираюсь стать твоей женой — ничто никогда не изменит этого.

— Нам, наверное, лучше вернуться домой.

— А что, если это и есть дом, Питер? Наш дом… — Она соскользнула с его колен и беззаботно потянула за собой. — Пошли. Ты еще не видел всего.

— Что же я пропустил?

— Спальню. Там тоже есть камин.

Она лаской одолевала его нежелание, страхи, будто чувства его не готовы еще расплатиться за то, что предстояло и цены чему еще не существовало. Питер нетвердо держался на ногах. Выпитый бренди давал о себе знать.

— Ты только представь, — уговаривала Эйхо, увлекая Питера за собой. — Как это могло быть. Представь, год прошел… так быстро… — Эйхо поцеловала его и открыла дверь спальни. — И вот мы здесь. — Она любовно прижала к его щекам ладони. — Чего тебе хочется сейчас? — спросила, заглядывая, казалось, ему прямо в душу.

Питер проглотил слова, которые не в силах был выговорить, глядя на занимающую почти всю комнату кровать с пологом на четырех столбиках.

— Я знаю, чего от тебя хочу, — сказала она.

— Эйхо…

Она подтолкнула его в спальню и ногой закрыла дверь.

— Держись, — произнесла она, удерживая Питера. — Такое идеальное место для нашей первой ночи вместе!.. Я хочу, чтобы ты понял, как сильно я тебя люблю.

Оставив его, Эйхо отошла в уголок, к камину, и быстро, как мгновенно меняющий облик эстрадник, разделась донага, прямо под его возбужденным взглядом манящей тенью скользнула под одеяло.

— Питер?

Он взялся за пряжку на ремне и… безвольно опустил руки, готовый разрыдаться: пыл и страстное желание залило обильной выпивкой. Сердце бешено забилось от зарождающейся злости.

— Питер? Что же ты?

Он шагнул к ней, споткнулся и налетел на стул со спинкой в форме лиры. Стул был тяжелый, но Питер легко взметнул его над головой и что было сил хватил им об стену. Неожиданная ярость заставила девушку съежиться, его оскорбительное высокомерие нанесло страшную рану. Защищаясь от потрясения и боли, она обхватила себя руками.

Питер открыл дверь спальни.

— Жду тебя в этом чертовом лимузине. А ты… ты можешь оставаться здесь, если хочешь! На всю ночь оставайся. Делай все, что в голову взбредет, чтобы самой счастья набраться до чертиков, и не бери в голову, каким боком это нам выйдет.

6

Первый день осени выдался замечательный для поездки в открытой машине — безоблачное голубое небо, температура по всему восточному побережью под двадцать градусов. Джон Рэнсом прикатил в город на двухместном «мерседесе». Места для багажа немного, так и вещей Эйхо взяла мало — кое-что из теплой одежды, чтобы зиму пережить на островке у берегов штата Мэн. И еще коробку с красками.

Из машины Рэнсом вышел не сразу, ответил на звонок по мобильному телефону. Эйхо задержалась у окна спальни, надеясь увидеть машину Питера. Где-то около часа ночи они переговорили накоротке, и вроде голос у Питера был нормальный, даже несерьезный какой-то, словно речь и не шла о том, что ей предстоит вынужденно исчезнуть из его жизни. Даже на праздники. Питер немного перебарщивал, стараясь не показать, что не верит ей. Имени Джона Рэнсома ни она, ни он не упоминали. Будто его и не существовало, а Эйхо отправлялась на год учиться живописи в Париж.

Эйхо подхватила с кровати теплую одежду и вынесла ее в прихожую. Оставила дверь открытой и зашла в гостиную, где Джулия читала Розмэй заметку из «Нэшнл инкуайрер». Джулия обожала сплетни про знаменитостей.

Кивая на фотографию актрисы, которая старалась незаметно выйти из калифорнийской больницы после пластической операции, Джулия бормотала:

— Вот уж точно, в ее-то возрасте пора уже перестать подтяжки делать, надо договариваться с приличным мастером чучела набивать.

Розмэй улыбнулась, не сводя глаз с дочери. Губы у матери заметно дрожали, кожа сделалась фарфорово-белая. Эйхо ощутила сильный укол страха — всего за три месяца мама сделалась такой слабенькой…

— Мам, я тебе свой мобильник оставляю. Джон говорит, на острове он не работает. Зато тарелка для Интернета там есть, так что с электронной почтой никаких проблем.

— Это сущее блаженство.

— Питер приедет тебя проводить? — спросила Джулия.

Эйхо глянула на часики.

— Он сам не знает. Вчера ночью тройное убийство расследовал.

— У тебя есть время выпить чаю? — Розмэй медленно отвернулась от компьютера и посмотрела на дочь сквозь накрашенные зеленой тушью ресницы.

— Джон уже здесь, мама.

И тут Эйхо, к собственному удивлению и досаде, разразилась потоком слез. Опустилась на колени возле матери, положив голову ей на колени, как делала когда-то маленькой девочкой. Розмэй гладила ее дрожащей рукой по волосам и улыбалась.

В прихожей показался Джон Рэнсом. Розмэй заметила его отражение в оконном стекле и медленно повернулась в его сторону. Джулия в рассеянности переворачивала страницы еженедельного собрания сплетен.

Во взгляде Розмэй Рэнсому почудился скорее вызов, нежели приветствие. Руки ее сомкнулись, словно защищая Эйхо. Потом она молитвенно склонила голову.

Питер оставил машину на улице в неположенном месте и бегом помчался по ступеням в подъезде Эйхо, где столкнулся со спускающейся по лестнице Джулией, которая держала в руках продуктовую сумку с надписью «Сбереги деревья!».

— Они полчаса как уехали, Питер. Это я просто решила по магазинам пройтись.

Питер сердито замотал головой:

— Да я всего полчаса как освободился! Не могла разве подождать меня? К чему такая спешка?

— Питер, посидишь с Розмэй, пока меня нет? Ей сейчас так тяжело…

Розмэй он нашел на кухне. Женщина стояла, зажав в руках кружку с холодным чаем. Питер поставил чайник на огонь, достал себе кружку и устало плюхнулся на стул.

— Год. Год — и она опять дома. Питер, я позволила ей сделать это только потому, что боялась…

— Ладно, переживем. Я буду заходить два-три раза в неделю, смотреть, как у вас дела.

— …не за себя боялась, — продолжила Розмэй. — Боялась того, чем моя болезнь могла обернуться для вас с Эйхо.

Они сидели и молча смотрели друг на друга, пока не засвистел закипевший чайник.

— Знаете, мы это переживем. — Питер решительно сжал губы.

Розмэй поникла, словно не осталось больше сил держаться.

— Он пришел и забрал ее. Как в старые времена, при феодалах, понимаешь? Привилегия тех, кто правит.

В ночь, когда они прибыли на остров Кинкерн, Эйхо мало что успела разглядеть. Болтанка настолько вымотала ее, что девушка даже встать в полный рост не могла, когда они приткнулись к рыбацкому причалу. Редкие огни выдавали присутствие городка, словно прилепившегося к небольшой бухте. Непрерывный ветер жалил уши во время короткой поездки на «лендровере» через весь остров к дому, обращенному к двум тысячам миль открытого океана.

Таблетка снотворного уложила ее в постель на восемь часов.

При первых же проблесках рассвета крик чаек и грохот волн, бьющихся о скалы в сотне футов под окнами спальни, разбудили Эйхо. Она приняла горячий душ, воспользовалась глазными каплями и уже подумывала о чашечке черного кофе. За дверью комнаты обнаружила лестницу, которая вела на первый этаж задней части дома. Снизу доносились звуки, характерные для кухни. Джон Рэнсом вставал рано, Эйхо слышала, как он разговаривал с кем-то.

Кухню тоже недавно подремонтировали. Однако архитектор не тронул бросающиеся в глаза и в высшей степени привлекательные приметы старины — плиту для выпечки в одном углу и тесанные вручную дубовые стволы над головой.

— Доброе утро, — приветствовал Джон Рэнсом. — Судя по цвету вашего лица, жизнь к вам вернулась.

— Мне, наверное, надо просить у вас прощения, — пробормотала Эйхо.

— За то, что на пароме дурно себя чувствовали? Это со всяким случается, пока не привыкнет. Еще, конечно, и пары от древнего дизельного драндулета виноваты. Как насчет завтрака? Сайера только что напекла лепешек с корицей.

— Кофе! Кофе! Кофе! — взмолилась Эйхо.

Сайера, женщина лет за шестьдесят, с оливкового цвета кожей и трагическими темными глазами, принесла и поставила на стол кофейник.

— Доброе утро, — обратилась к ней девушка. — Меня зовут Эйхо.

Женщина склонила голову набок, словно не расслышала.

— Это… прозвище такое. А крестили меня как Мэри Кэтрин.

— Мне нравится Мэри Кэтрин. — Рэнсом улыбался. — Так что давайте-ка, пока вы здесь, мы будем звать вас по имени, данному вам при крещении.

— Ладно. — Эйхо взглянула на него.

Подумаешь, дело большое, прозвища вообще детская забава. Однако в душе ощутила легкое беспокойство. Будто, избавляясь от «Эйхо», он создавал другую личность. Именно ее он хотел написать и с ней намеревался завести отношения, которые находились бы под его полным контролем.

«Глупо, — подумала Эйхо, — я знаю, кто я такая…»

Каменистая тропа к Кинкернскому маяку, где у Рэнсома находилась мастерская, протянулась почти на четыре сотни шагов через неопрятные заросли низкорослого болиголова и голубичные пустоши, по поросшим лишайником скалам, по тонкому слою земли и оставшимся от промерзания кочкам. Временами тропа подходила к самому краю линии прилива. Слишком близко, с точки зрения Эйхо, которая чувствовала себя очень неуютно, хотя и старалась не подавать виду, что нервничает. Остров Кинкерн, вытянувшийся миль на восемь с половиной в длину и на три мили в ширину, с высоким, поросшим лесом хребтом, казался всего лишь гранитной галькой рядом с могучим океаном, голубым в это октябрьское утро, под слегка подернутым паутинками облаков небом.

— Свет фантастический, — заметила она.

— Вот поэтому-то я здесь, а не на Каско или Корфу. Лучше всего ясное зимнее утро. Город расположен в подветренной части острова и обращен к Пенобскоту. Там есть католическая церковь, которую, между прочим, епархия, вероятно, скоро закроет. Есть и унитарная — для тех, кто предпочитает религию попроще.

— А кто еще здесь живет? — Эйхо смахнула соленую пену, осевшую у нее на ресницах. Было время прилива, ветер дул с юго-востока.

— Сто сорок постоянных жителей, средний возраст пятьдесят пять лет. Экономика — лобстеры. Точка. В конце века Кинкерн летом превращался в премилое сообщество, но большая часть коттеджей, принадлежавших старым морским волкам, исчезла, а остальные населяют местные.

— И вы владеете этим островом?

— Первоначальная сделка зарегистрирована в 1794 году. Вы хорошо себя чувствуете, Мэри Кэтрин?

Уступ, по которому они проходили, находился всего в пятидесяти футах над волноломами и подобравшимися к самому берегу скалами.

— Немного не по себе… так близко.

— Плавать умеете?

— Только в бассейне. А океан… я в пять лет едва не утонула на пляже в Нью-Джерси. В то утро и волн-то не было, так — в пару футов высотой. Я повернулась спиной к воде и играла ведерком и совочком. И вдруг откуда ни возьмись высокая волна — никто такой и не ждал.

— Бродячая волна. У нас они тоже бывают. Мои родители шли под парусами возле маяка, вон там, чуть подальше навигационного буя, когда огромная волна хлынула на яхту. Шансов спастись у них не было.

— Боже праведный! Когда это случилось?

— Двадцать восемь лет назад. — Тропа повернула в гору, и перед ними выросла башня маяка. — Я сильный пловец. Даже очень холодная вода не действует на меня так быстро, как на других людей. Когда мне было девятнадцать лет — и под сильнейшим влиянием лорда Байрона, — я переплыл Геллеспонт. И с тех пор меня часто занимала мысль… — Он умолк и посмотрел на море. — Если бы в тот день я был с матерью и отцом, смог бы спасти их?

— Вы, должно быть, очень по ним скучаете.

— Нет.

Через несколько секунд Рэнсом обернулся к Эйхо, словно от ее взгляда ему делалось неловко.

— Что, ужасную вещь сказал, по-вашему?

— Мне кажется, я… я не понимаю этого. Вы любили своих родителей?

— Нет. Разве это необычно?

— Не думаю. Они были жестоки с вами?

— Физически? Нет. Чаще всего просто предоставляли меня самому себе. Будто я и не существовал вовсе. Не знаю, есть ли название для такого рода боли.

Его улыбка, немного унылая, лучше всяких слов подтверждала желание оставить эту тему. Они зашагали к ослепительно белому маяку, сияющему на самой высокой точке мыса. Рэнсом переделал его — к немалой ярости пуристов, как он выразился, — установив современное, как в аэропортах, навигационное оборудование поверх того, что стало теперь его мастерской.

— Я видел, чего вам стоило, — говорил Рэнсом, — оставить вашу маму — вашу жизнь. Хотелось бы думать, что это не только ради денег.

— Меньше всего. Я живописец. И приехала учиться у вас.

Он кивнул, удовлетворенный, и дотронулся до ее плеча:

— Хорошо. Не заглянуть ли нам туда, где мы оба будем работать, Мэри Кэтрин?

Питер, даром времени не теряя, успел порядком поднабраться на свадьбе, последовавшей за бракосочетанием его сестры Сиобан и торговца компьютерными программами из Долины ручьев. Слишком большое количество выпитого вгоняло его в хандру, отчего он упрямо воспринимал все слова, обращенные к нему, превратно.

— Что слышно про Эйхо? — спросил его первый кузен по имени Фитц.

Питер глянул на Фитца и глотнул ирландского виски, вместо того чтобы поддержать разговор. Фитц посмотрел на еще одного кузена Питера — Роба Флаерти, — и тот заговорил:

— Пит, есть шесть билетов на сегодня на «Рейнджеров». Хорошие места.

Фитц вставил:

— То есть два для Роба и его девушки, два для меня с Коллин и… я подумал… ты помнишь Мэри Махэн?

Ответ Питера к любезным причислить было трудно:

— У меня нет желания идти на «Рейнджеров», а тебе, Фитц, незачем клеить меня с кем ни попадя. — Галстук у него сполз, лоб и скулы пылали пьяным румянцем. Капелька пота незаметно упала с подбородка прямо в виски. Питер вновь поднес стакан к губам.

Роб Флаерти усмехнулся:

— Ты, Пит, напоминаешь мне занедужившего любовью верблюда. Опавшего горба только не хватает.

Питер неприязненно сморщился:

— Не хватает мне выпивки.

— Мэри-то сохла по тебе…

— Она же крестная моей матери, ты, засранец.

Фитц попытался унять накал страстей:

— Ну и что? Это впрямую за моральный грех и не считается.

— Фитц, замолкни!

— Все, понял. Молчу. Только ты от исключительной телки нос воротишь. Могу поклясться.

Роб бросил нетерпеливо:

— А, да пусть сидит тут и нюнится. Эйхо, видать, его напрочь присушила, перед тем как смыться из города со своим приятелем-художником.

Питер вскочил со стула так стремительно, что Фитц не успел встать между кузенами. Роб навалился на Питера и довольно сильно двинул ему кулаком по щеке. Тот отлетел в сторону и грохнулся об стол возле танцевальной площадки, мало, впрочем, обеспокоив сидящую за ним глухую пару, похожую на пучеглазых рыб, которым повезло под старость напиться. Мать Питера, заметив, что зреет драка, оставила партнера и вышла из танцевального круга. Мягко взяв Питера под локоток, она одарила улыбкой обоих кузенов и кивком повелела катиться подобру-поздорову. Потом вывалила лед из стакана на салфетку.

— Потанцуй-ка со старенькой мамочкой, Питер.

Со смущенным выражением лица сын дал ввести себя в круг танцующих, прикладывая к нижней губе свернутую в узел салфетку.

— Это уже второй раз за месяц, когда я вижу, что ты слишком перебрал с выпивкой.

— Ма, это же свадьба. — Он сунул салфетку в карман смокинга.

— Я так думаю, тебе пора взять себя в руки, — проговорила мать, пока они двигались в медленном танце. — От Эйхо ничего не получал?

— А как же. Каждый день.

— Ну и что? У нее все в порядке?

— Говорит, в порядке. — Питер дважды прерывисто вздохнул. — Только это электронная почта. Совсем не то, что… ну, понимаешь, слышать ее голос. Люди всегда произносят то, что не могут в слова вложить, надо только уметь это услышать.

— Так… может, есть то, о чем ей бы хотелось, чтобы ты знал, но о чем говорить нельзя?

— Не знаю. С тех самых пор как встретились, мы больше чем на пару дней и не расставались. Может быть, Эйхо уже убедилась, что на самом деле не такое уж это выгодное предложение. — Питер сильно сжал руку матери.

— Полегче, ты. Если веришь Эйхо — держись. Это, сынок, любой мужчина сделать способен ради женщины, которую любит.

— Любить ее я всегда буду, — сказал Питер с легкой дрожью в голосе. Он заглянул матери в глаза своими горевшими от избытка чувств глазами. — Только я не очень-то верю человеку, о ком никто ничего не знает. Ты не поверишь, какие стены он вокруг себя возвел.

— Человек, который ценит свое уединение. При таких-то деньгах чему удивляться! — Мать, помолчав, спросила: — Копаешь, поди, что-то? Неофициально, я имею в виду.

— Ага.

— Ничего весомого?

— Ничего весомого. Этот человек практически невидимка, когда дело доходит до официальных документов.

— Так и оставь это занятие.

— Эх, если бы Эйхо повидать, хоть ненадолго… Я все время как полоумный хожу.

— Храни тебя Господь, Питер. Как будет на воскресенье выходной, давай вместе съездим к Розмэй, вывезем ее куда-нибудь на свежий воздух. Уж порядком времени прошло, как я ее видела.

— Думаю, что не смогу, мам. Мне… кхм… надо в Уэстчестер съездить, поговорить кое с кем.

— Полицейские дела, да?

Питер покачал головой.

— Ее зовут Ван Лайер. Когда-то она позировала Джону Рэнсому.

7

Дом Ван Лайер был копией — точной копией, если верить информации на сайте, посвященном описаниям самых красивых зданий округа Уэстчестер, — жилого строения английского лендлорда XVI века. Все, что Питер успел разглядеть внутри дома через приоткрытую дверь, — черный пол и темная обшивка стен.

Питер обратился к прислужнику, который отозвался на его звонок:

— Мне хотелось бы поговорить с миссис Ван Лайер.

Прислужник, пожилой негр с покрытым старческими пятнами лицом, из-за чего он походил на леопарда, выдал:

— Никакой миссис Ван Лайер в этом доме нет.

Питер вручил ему свою карточку.

— Анна Ван Лайер. Я из полицейского управления Нью-Йорка.

Прислужник пристально посмотрел на гостя, возможно, надеясь, что если разглядывать подольше, то пришелец сам исчезнет с порога и можно будет снова пойти подремать.

— Что у вас за дело, мистер следователь? Мисс Анна вряд ли расположена принимать кого-либо.

— Хотелось бы задать ей несколько вопросов.

Они еще поиграли в детскую игру «кто кого переждет». Наконец прислужник нехотя вытащил из кармана фартука, надетого поверх воскресного костюма, портативную рацию и попробовал связаться с хозяйкой. Негр насупил брови.

— Видать, отложила свою рацию да и позабыла про нее, — заворчал он. — Ладно, скорее всего в это время дня вы отыщете мисс Анну в теплице. Только не думаю, что она станет говорить с вами, будь вы из полиции или не из полиции.

— Где теплица?

— Обойдите дом и ступайте к пруду — мимо не пройдете. Как увидите мисс Анну, скажите, что я изо всех сил оберегал ее покой, чтобы она потом на меня не злилась.

Питер пробирался к теплице сквозь шквал пожухлых коричневых листьев с пляжа, взметенных послеполуденным ветром. В наклонной длинной крыше теплицы отражались гонимые ветром облака. Внутри сквозь морось, сыпавшую из шедших поверху труб, была видна женщина. Анна Ван Лайер, решил Питер. На ней были перчатки едва не до локтей и садовая шляпа с загнутыми полями, которая вместе с моросью, окутывающей побеги диковинных растений, почти целиком скрывала ее лицо. Она работала возле скамейки с цветочными горшками в рассеянном солнечном свете.

— Мисс Ван Лайер?

Женщина сжалась при звуках незнакомого голоса, но не оглянулась. Одета она была в тесный непривлекательный рыжеватый комбинезон.

— Да? Кто это? — Судя по тону, ее не интересовало, кто пришел. — По какому праву вы врываетесь ко мне?

— Меня зовут Питер О'Нилл. Из полицейского управления Нью-Йорка.

Питер сделал несколько шагов навстречу ей по выложенной гравием дорожке. Быстрым движением головы она остановила его:

— Стойте где стоите. Из полиции?

— Я хотел удостоверение показать.

— Что все это значит?

Питер показал ей жетон.

— Джон Леланд Рэнсом.

Она выронила из правой руки трезубую вилку на скамью и оперлась о нее, словно дыхание перехватило. К Питеру она стояла спиной. От сухих листьев, скользивших по стеклянной крыше теплицы, внутри крутился калейдоскоп теней. Питер отер пот со лба и вновь пошел к ней.

— Вы позировали Рэнсому.

— И что? Кто вам сказал?

— Он и сказал.

Она все еще вела себя скованно, хотя после его слов Анна Ван Лайер, похоже, взволновалась.

— Так вы знаете Джона? Видели его?

— Да.

— Когда?

— Пару месяцев назад. — Питер одолел разделяющее их пространство. Анна, стрельнув в него еще раз глазами, словно застенчивая девочка, прикрыла рукой в перчатке половину лица, хотя, пожалуй, вид гостя ее больше не тревожил.

— Как поживает Джон? — Голос ее неожиданно сделался сочным от наполнивших его чувств. — Он… вспоминал меня?

— Что было, то было, — успокаивающе произнес Питер и решился спросить: — Вы все еще любите Рэнсома?

Анна вздрогнула всем телом, закрылась перчаткой, съежилась, будто он бросил в нее камнем.

— Что Джон сказал обо мне? Прошу вас!

Понимая, что задел за живое, Питер взялся утешать:

— Сказал, что год, который провел с вами, был одним из счастливейших в его жизни.

И все же, когда через несколько мгновений Анна принялась тихонько всхлипывать, Питер почувствовал жалость к ней. Подойдя еще ближе, он тронул ее за руку.

— Не надо, — попросила она. — Просто уйдите.

— Анна, сколько прошло с тех пор, как вы видели его в последний раз?

— Полтора года, — ответила та печально.

— Еще он сказал… так ему казалось… что вы были очень счастливы.

Анна Ван Лайер от удивления открыла рот. Потом ее затрясло от смеха, будто она более жестокой шутки в жизни не слышала. Внезапно женщина повернулась к Питеру и, стащив с головы садовую шляпу, уставилась на него немигающим взглядом.

Питеру вдруг показалось, будто кто-то резко и сильно вмазал ему прямо в солнечное сплетение.

Обращенное к нему когда-то прекрасное лицо было ужасно. Анну кто-то варварски исполосовал ножом. Видно было, что делались попытки подправить причиненный ущерб, но пластические хирурги смогли только то, что в их силах. Восстановить перерезанные нервы не под силу никакому хирургу, даже самому талантливому. Вот и скособочило у женщины рот в одну сторону. Левый глаз у нее не видел, затянулся светлой пленкой муки.

— Кто это вас так? Рэнсом?

Потрясенная Анна отшатнулась от Питера:

— Что? Джон?! Да как вы подумать могли такое! Я так и не увидела, кто напал на меня. Это произошло прямо на улице, в Ист-Виллидже. Может, грабитель. Но я ведь не сопротивлялась, тогда зачем же он… зачем?!

— Полиция.

— Так его и не нашла. — Она в упор смотрела на Питера, а сквозь него — в прошлое. — Или вы пришли сообщить мне что-то?

— Нет. Я об этом ничего не знаю. Простите.

— А-а… Пустое. Столько лет прошло…

Анна опять надела садовую шляпу, поправила поля, не глядя на Питера. Она вновь пребывала в прошлом.

— Можете передать Джону, я не всегда буду такой. Еще одна операция — мне обещали. До сих пор я десять перенесла. Тогда я… наконец-то буду готова для Джона. — Она ожидала вопроса, задавать который Питер в общем-то не собирался. — Чтобы снова позировать! — Игривая улыбка мелькнула и угасла. — Иначе я бы, знаете ли, попросту взаперти сидела. Я зарядку делаю, упражнения. Скажите Джону… я счастлива, что он так терпелив, но терпеть осталось недолго.

Несмотря на жуткую влажность в теплице, на морось, летевшую из труб, у Питера пересохло в горле. Он попытался улыбнуться, но лицо будто пластырем стянуло. Понял, что только мельком заглянул в глубины ее умопомрачения. Самое достойное для него в тот момент было уйти, оставив бедняжке уверенность в том, что ее грезы исполнятся.

— Я передам ему, мисс Ван Лайер. Именно этих слов он и ждал.

В следующую субботу вечером Питер с отцом катали шары в бильярдной «Рыцари Колумба», и сын давал старику выигрывать. Так уж давно повелось, еще в «Лошади», когда у Корина хватало силенок даже для баскетбола. Питер всегда, притворяясь огорченным, приговаривал: «Что-то я сегодня не в форме». Потом отец взял пиво, и они уютно устроились за столиком в любимом спортивном баре.

— Я слышал, ты копался в старых нераскрытых делах в Девятом, — произнес Корин, смахивая пену с усов. Он взглянул на один из больших экранов, расставленных по всему бару. Там бесновались очередные поп-знаменитости.

— Папа, — восхищенно воскликнул Питер, — и все-то ты слышишь!

— У себя в округе. Что стряслось?

— Да так, заинтересовался кое-чем в свободное время. — И он рассказал о нападении на Ван Лайер.

— Сколько раз ее полоснули?

— Десять ударов, по всему лицу. Гад резал ее даже когда бедняжка упала. Разве это похоже на то, что ему нужен был всего лишь кошелек?

— Нет. Остаются три версии. Псих, женоненавистник. Или старый приятель. Она ему отставку дала, а парню такое не по нутру пришлось. Но ты сказал, жертва его не опознала.

— Точно.

— Тогда бандита кто-то нанял. А скажи, что у тебя за интерес к этой жертве?

— Восемнадцать-девятнадцать лет назад она позировала Джону Рэнсому.

Корин потер виски и постарался унять неодобрение.

— Святая Дева, Пит!

— Папа, сейчас там, в Мэне, с ним моя девушка!

— И ты дал волю воображению… слышно даже, как у тебя мозги поскрипывают. Только это за уши притянуто, парень. Очень притянуто.

— Может, и так, — пробормотал Питер, отпивая пива.

— Как по-твоему, сколько всего молодых женщин позировали ему?

— Семь, о которых известно. Не считая Эйхо.

Корин развел руками.

— Только никто не знает, кто они и куда подевались. Почти никто — это прямо какой-то секретный список. Говорю тебе, пап, слишком в художнике много такого, что вместе не складывается.

— В тебе не полицейское чутье, в тебе чувства говорят.

— Почти два проклятых месяца прошло, как я не вижу ее.

— Дело это — его. Его и ее. И хватало веских причин, почему Эйхо пошла на такое.

— Я тебе раньше не говорил. Та женщина, подруга его, сучка или кто она там… При себе нож носит. Эйхо видела, как она чуть его в ход не пустила против одного парня в подземке.

— Святая Дева, и когда же это кончится у тебя? — Корин откинулся на спинку диванчика и стукнул кулаком по столу. — Я скажу тебе когда. Прямо сейчас, вот здесь. И знаешь почему? Слишком много денег, Пит. Вот из-за чего всегда все наперекосяк.

— Да-а, я знаю. Видел, как комиссар Рэнсому задницу лизал.

— Помни об этом. — Отец пристально смотрел на сына, пока недовольство в его взгляде не сменилось прощением. — Эйхо тебе писала, что с ней там случилось что-нибудь?

— Нет, — признался Питер. — Рэнсом просто делает с нее много набросков, а у нее есть время заниматься живописью. Полагаю, все в порядке.

— Будь тогда признателен ей за хорошее чутье. И неси свой крест.

— Да, я знаю. Погоди. — Лицо сына выражало неприкрытые страсть и раскаяние. — Два месяца. И знаешь, пап? Такое ощущение, будто один из нас умер. Только я пока не знаю, кто именно.

Как почти каждый день со времени прибытия на Кинкерн, Эйхо в одиночестве позавтракала в уголке просторной кухни, потом пошла на маяк. Часто из-за тумана тропинку под ногами было видно всего на несколько шагов. Но иногда туман исчезал, воздух, не движимый ветром, делался прозрачным, а восходящее солнце катило по медной глади моря жемчуг великолепного утра.

Скоро она узнала, что Джон Рэнсом по ночам не спит, а предается чтению у себя в кабинете на втором этаже или один, прихватив лишь фонарик, совершает длительные прогулки по тропинкам острова, знакомым ему еще с детских лет.

Спать станет легче, уверял ее, словно извиняясь, Рэнсом, как только он всерьез возьмется за живопись. Однако неоконченный портрет, начатый в Нью-Йорке на большом прямоугольнике картона, так и стоял нетронутым на подрамнике почти шесть недель. Рэнсом же занимался тем, что сотнями делал небольшие, размером с открытку, наброски Эйхо или молча наблюдал за тем, как идет ее работа. Поздно ночью оставлял на ее мольберте записочки с похвальными или критическими замечаниями.

Если они оказывались вместе, он всегда был сердечен, однако предпочитал, чтобы разговор вела Эйхо. Казалось, его любопытство к ее жизни не знает предела. К ее отцу, который оставался иезуитом до тех пор, пока в возрасте пятидесяти одного года не встретил Розмэй, сестру милосердия. О Питере Джон не спрашивал никогда.

Выпадали дни, когда Эйхо вообще его не видела. Чувствовала, что Рэнсома нет на острове, но представления не имела, куда он уехал и зачем. Да и какое ей дело? Но не такими представляла она себе их рабочие отношения. От неспособности художника вернуться к живописи ей делалось не по себе. И не в ее характере было подолгу мириться с тем, что на нее не обращают внимания или даже пренебрегают ею.

— Это из-за меня? — спросила она за ужином.

Вопрос и настроение девушки удивили Рэнсома.

— Нет. Разумеется, нет, Мэри Кэтрин. — Вид у него был подавленный. Неуверенными жестами он старался заменить слова, каких не мог отыскать, чтобы утешить ее. — Нервы шалят, только и всего. Так всегда бывает. Страх берет, вот начну, и… выяснится, что черпать силу не из чего, колодец пуст. — Он помолчал, долил себе вина. Пил до и после ужина больше обычного, но вино не помогало, и Рэнсом недовольно морщился. — Берет страх, что все мое творчество окажется банальным и ужасным.

Эйхо почувствовала его уязвимость — характерную черту всех художников. Вот только не могла сообразить, чем ответить на признание.

— Вы великий художник.

Рэнсом тряхнул головой.

— Если я когда-нибудь в это поверю, мне тут же придет конец.

Эйхо встала, набрала щепотку соли из серебряной солонки и посыпала винное пятно на тонкой льняной скатерти.

— Чем могу помочь?

Он не сводил глаз с посыпанного солью пятна:

— Это помогает?

— Обычно да, если сразу сделать.

— Если бы так же легко было выводить людские пятна, — забормотал он с внезапным пылом.

— Бог все видит. — Эйхо тут же подумала, что прозвучало это чересчур беззаботно, покровительственно и не к месту. Она Бога чувствовала, но понимала бессмысленность объяснять это.

Молчание сбило внезапно одолевший его пыл.

— Я верю не с той легкостью, как вы, Мэри Кэтрин. — Он устало улыбнулся. — Но если в самом деле существует ваш Бог, видящий нас, тогда, думаю, отмщение его скорее всего в том, чтобы ничего не делать.

Рэнсом отодвинул стул и встал, глядя на Эйхо. Вытянув руку и коснувшись большим и указательным пальцами ее подбородка, приподнял ей голову. Сказал, разглядывая ее, словно в первый раз видел:

— Свет в ваших глазах — это свет из вашего сердца.

— Мило, — выдохнула Эйхо, понимая, что за этим последует. Неделями думала о том, как тогда себя вести.

Он поцеловал ее в лоб, не в губы. Словно благословение дал. И это тоже было мило. Однако накатившая эротическая волна, которой хватило, чтобы губы ее, затрепетав, раскрылись, а сердце замерло, застала девушку врасплох.

— Мне придется покинуть остров на несколько дней, — сказал он затем.

Мастерскую Рэнсом устроил в похожем на склад помещении, где когда-то стоял кинкернский маяк с отражающим зеркалом. Располагалась она на оси пронизывающего все здание маяка вала и очень походила на летающую тарелку — кругом стекло, метров десять в диаметре. Внутри имелся лифт, еще одно нововведение, но Эйхо все время поднималась и спускалась по винтовой лестнице. Сайера готовила очень хорошо, и ежедневные подъемы-спуски избавляли Эйхо от лишних фунтов, которые так и норовили налипнуть ей на бедра.

Убедившись, что день не настолько ветреный, чтобы ее сдуло с мотороллера, и холод не пронизывает до костей, она решила взять краски с мольбертом и отправиться через весь остров на этюды к бухте возле пристани.

Подъезжая к деревне, Эйхо увидела Джона Рэнсома, который отдавал швартовы крытого катера, стоявшего в конце городского причала бок о бок с сухогрузом и катерком почтового парома. Она остановила свой трещавший вхолостую мотороллер перед домиком, где жил, по сути, в ссылке при такой немногочисленной пастве одинокий священник, старик, с такой же старой экономкой. Причин держаться подальше от Рэнсома у Эйхо вроде не было, пока она не увидела за штурвалом катера Тайю. Хотя и это не бог весть какая причина. Женщину в черном она не видела, да, признаться, и не думала о ней с того самого вечера на выставке у Сая Мелличампа. Рэнсом никогда о ней не заговаривал. Очевидно, на острове Тайя бывала нечасто.

Подруга, деловой партнер, наперсница? Любовница, само собой. Но если теперь держится от них в стороне, значит, отношения в прошлом. Даже если они больше и не любовники, рассуждала Эйхо, все равно женщина может быть для него эмоциональной опорой, редкой приятной гостьей при столь уединенном существовании. Его нетрепетный рок, подумала Эйхо, не без мучительного волнения вспоминая фразу Шарлотты Бронте из «Джен Эйр».

Глядя, как Рэнсом прыгает на нос катера, Эйхо очень расстраивалась за него. Скоро за живопись он явно не возьмется. А еще росло смутное ощущение измены, не имеющее на первый взгляд смысла. И все же оно терзало ее, как призрачный отпечаток поцелуя, не дававший ей покоя всю ночь, полную путаных, загадочных снов. Снов о Рэнсоме, о том, как свернулась она, обнаженная, в мастерской, словно змейка на острой колючке.

Эйхо смотрела, как Тайя вывела катер из пристани и развернула его в сторону материка. И помчала вперед на полной скорости. Эйхо решила, улучив минутку, зайти в пустую церковь. Не пришло ли ей время позвонить в колокольчик для собственной исповеди? Умом она в этом разобраться не могла, а сердце тоже ничего не подсказало.

Сай Мелличамп, сидя за столом партнера по галерее, разговаривал по телефону, когда секретарь ввела в кабинет Питера. Во взгляде, брошенном на него Мелличампом, не было и намека на приветливость. Еще два партнера (так Мелличамп называл продавцов картин) сидели за телефонами и компьютерами. В большой комнате позади кабинета распаковывали картины.

Мелличамп вымученно улыбался тому, что слышал в трубке, и нетерпеливо дожидался, когда можно будет вставить слово.

— В самом деле, Аллен, твои восторги, я полагаю, неуместны. Нет ничего выдающегося и показательного в той случайности, которую ты именуешь успехом Рукемы. И потом, шесть миллионов… нет, даже говорить об этом не хочу. Не-е-т. Ему бы фрески в гробницах писать. Ты хотел знать мое мнение — я тебе его открыто выложил. Хорошо, будь добр, вникни во все еще раз и образумься.

Сай повесил трубку и вновь взглянул на Питера с улыбкой человека, которому хочется, чтобы посетитель уяснил — временем своим он мог бы распорядиться и получше.

— Ну скажите, — обратился он к Питеру, — с чего это вполне сообразительные молодые люди обходятся с унаследованными сокровищами как неотесанные деревенщины с автомобильным хламом? — Он пожал плечами. — Мистер О'Нилл! Счастлив видеть вас. Чем могу служить?

— Вы о Рэнсоме слышали что-нибудь в последнее время?

— Два дня назад мы ужинали с ним во «Временах года».

— А, так он был в городе? С продажей его новых картин все в порядке?

— У нас с этим все очень, очень хорошо. А как Эйхо поживает?

— Не знаю. Мне не позволяется видеться с ней — наверное, отвлечь могу. Я-то думал, что Рэнсом там, в Мэне, вкалывает как каторжный.

Сай бросил взгляд на часы, еще раз взглянул на Питера, словно не понимая, о чем речь.

— Я надеялся получить от вас кое-какие сведения, мистер Мелличамп.

— Относительно чего?

— О других женщинах, которых изображал Рэнсом. Я знаю, где живет одна из них. Анна Ван Лайер. — Мимоходом брошенное признание было расчетливым ходом вызвать у собеседника отклик, и Питер отметил, как слегка прищурились, напрягаясь, по-детски голубые глаза Сая Мелличампа. — Не знаете, как связаться с остальными?

После небольшой паузы Сай произнес:

— Почему у вас появилось такое желание?

— Вы знаете, кто эти женщины и где они сейчас?

Партнер уведомил Сая:

— Принцесса Стеф на третьей линии.

Сай обернулся и бросил через плечо:

— Выясните, что она решила со святым Бартсем. Я ей тотчас перезвоню.

Оказавшись вне поля зрения Сая, Питер глянул на его компьютер, за которым никто не работал, однако беззаботный хозяин стола оставил на экране все реквизиты пользователя для доступа к информации.

Сай вновь повернулся к Питеру.

— Даже если бы я знал, то не смог бы вам помочь, — отрывисто сказал он. — Их местонахождение меня не касается.

— А почему Рэнсом окружает их такой тайной?

— Это, разумеется, исключительное право Джона. А теперь, если не возражаете… сегодня выдался как раз один из тех деньков… — Он набрался сил на былое обаяние. — Прошу простить.

— Спасибо, что уделили мне время, мистер Мелличамп.

— Когда вам случится заглянуть еще раз, то, если визит не будет вызван официальной надобностью, поимейте благоразумие держать этот ваш золотой щит у себя в кармане.

8

С дежурства Питер вернулся уже за полночь. Нашел в холодильнике сардины, кусочек пахучего сыра, остатки острого соуса и соорудил из этого большой бутерброд. Прихватив еще и бутылочку пива, поднялся по скрипучей лестнице на третий этаж, где размещалась их с братом Кейси комната. Дом был погружен в тишину, если не считать отдаленного храпа с присвистом, доносившегося из отцовской спальни. Зато Кейс, у которого выпали два дня выходных в школе, еще не спал, сидел перед своим «макинтошем». Компьютерная графика была страстью Кейси. Он мечтал проектировать автомобили будущего.

Питер переоделся, натянул свитер. Третий этаж продувался насквозь, и порывистый ветер, прихватив с собой снежинки, свободно разгуливал по нему.

На экране компьютера-лэптопа высвечивалось пришедшее по электронной почте послание: «скучаюскучаюскучаю». Питер улыбнулся, достал из бумажника пару двадцаток и прошел через ванную, задержавшись для того, чтобы пинком отправить валявшееся на полу полотенце в корзину для белья.

— Привет, Кейс.

Кейси, слегка недовольный вторжением, не оглянулся.

— Смахивает на бэтмобиль, — заметил Питер, кивая на обтекаемую гоночную машину, которую Кейси доводил до совершенства с помощью программного обеспечения «макинтоша».

— Это и есть бэтмобиль.

Питер положил на стол двадцатку, так чтобы Кейси краем глаза заметил ее.

— Это за что?

— За то, что поможешь мне разобраться.

— Что надо делать?

— Понимаешь, у меня есть реквизиты пользователя, но там, наверное, должен быть кодовый символ…

— Взломать систему?

— Я ничего не собираюсь красть. Просто хочу посмотреть некоторые имена, адреса.

— Это против закона.

Питер поверх первой положил вторую двадцатку.

— Думаю, это ничейная зона. Творится что-то такое, к чему, возможно, и Эйхо причастна, о чем мне нужно знать. И прямо сейчас.

Кейси левой рукой сложил купюры и сунул их под коврик для мыши.

— Если меня заметут, — произнес он, — я твою задницу спасать не стану. Выдам враз.

Рэнсом отсутствовал почти неделю, и Эйхо сердилась на него. Она была по горло сыта одиночеством на острове, мимо которого, казалось, не проходил ни один шторм, ни одна буря в Атлантике, причем едва ли не каждый день. Какое ей дело до того, что ее банковский счет дважды в месяц автоматически делался все более пухлым: это выглядело платой за эмоциональное рабство, а вовсе не за сотрудничество, о каком ей мечталось. В долгие-долгие ночи ее поддерживали и спасали от уныния электронные послания от подруг, от Розмэй и Стефана и даже от Кейт О'Нилл, ну и еще ежедневные сообщения от Питера, сводившие с ума своей уклончивостью (ему безнадежно не давалось умение словами выразить свои чувства). Они напоминали, что средоточие мира находится очень далеко от острова Кинкерн.

Ей почти не с кем было поговорить, кроме деревенского священника, который при каждой новой встрече, казалось, с трудом вспоминал, как ее зовут, да еще экономки Рэнсома. Увы, в представлениях Сайеры, оживленным считался разговор при двух предложениях в час. Большую часть времени — возможно, из-за гнетущей погоды, волн, сотрясавших скалу, или просто под давлением минувшего — лицо Сайеры хранило выражение, будто сама Смерть начертала на нем: «Заждалась».

У Эйхо были книги; диски с записями музыки и последних фильмов приходили регулярно. В свободное от работы время ей не составляло труда найти себе занятие, но в последнее время живопись сделалась ей ненавистна. Она тосковала по проникновенным суждениям-невидимкам своего работодателя и наставника. День за днем корпела над пейзажами, которые теперь считала затхлыми, неодухотворенными, и сразу же набрасывалась на них с мастихином, соскабливая начинающие терять свет краски. Она не знала, отчего это происходит: то ли от наползающей скуки, то ли от утраты уверенности в своем таланте.

В ноябре выпало меньше часов того прозрачного сияния, которое Эйхо открыла для себя в первые дни на острове. Мастерская Рэнсома была оборудована под любое искусственное освещение, но девушка предпочитала работать на свежем воздухе, когда было тихо, а глумливый ветер не грозил подхватить мольберт и зашвырнуть его далеко в море.

Дом Джона Рэнсома, выстроенный на века, не был местом, где она почувствовала себя уютно, несмотря на библиотеку и коллекцию картин, где были полотна самого Рэнсома — наполненные юношеским задором холсты, которые никто ни на одной выставке не увидит. Их она изучала алчным взглядом археолога, увидевшего только что отрытую пирамиду. Сложенный из камня дом был вполне прочен, но по ночам, когда налетала сильная буря, в нем что-то пугающе ползало, шуршало… Два, а то и три раза в неделю приходилось зажигать штормовые лампы, примерно в то самое время, когда ее лэптоп терял сигнал спутника и пустой экран отражал ее теряющее живость лицо. От чтения при свете ламп резало глаза. Даже закрыв уши, она не могла уснуть, если завывавший ветер безумолчно выводил одну и ту же ноту или когда от его порывов дрожали ставни и рождались под карнизами мяукающие звуки, похожие на утробный вой призрака.

Ничего не оставалось, как лежать в постели, перебирать четки да плакать понемножку, когда настроение совсем падало. И надеяться, что Джон Рэнсом вскоре вернется. Его затянувшееся отсутствие было загадкой. Оно раздражало, но все же магическим образом воздействовало на сердце девушки. Когда ей удавалось уснуть, именно образ Рэнсома заполонял ее сны. Отрешаясь ото сна или в полудреме, она в мельчайших деталях вспоминала собственный портрет и лица его женщин. Чувствовал ли кто-нибудь из тех, кого он рисовал, то же, что чувствует она? Эйхо тянуло постичь глубину отношений, которые складывались у него с каждой из неведомых красавиц. Один мужчина, семь молодых женщин… спал ли Рэнсом с кем-нибудь из них? Само собой, спал. Только, наверное, не со всеми.

Его тайна. Их тайна. И что станут думать другие женщины, лежа без сна в этой самой комнате в такую же бушующую ночь, как эта, охваченные одиночеством и собственными ощущениями, про близость Эйхо с Джоном Леландом Рэнсомом?

Эйхо отбросила пуховую накидку и села на край кровати, взволнованная, с тяжко бьющимся сердцем. Спала она в полном облачении, при свете керосиновой лампы для компании и молотка на полу для защиты — кто знает, вдруг кому-то из местных придет в голову вломиться в дом… Сайера по вечерам уходила к себе домой, к мучившемуся от жестокого артрита мужу, и Эйхо оставалась одна.

Она потерла руки, чувствуя себя повинной перед Богом за мысли, будоражившие разум. За плотские вожделения, горячившие кровь. Она прикоснулась к Библии, лежавшей возле кровати, но так ее и не раскрыла. «Боже милостивый, я всего лишь человек». Она чувствовала и верила тому, что не соблазн плоти, не могущество таланта, а именно тайна муки Рэнсома неотвратимо притягивает ее к нему.

Ставня, которую она как-то пробовала укрепить, опять разболталась под непрестанными порывами ветра. За окном полыхали молнии, освещая разгул бушующей стихии. Девушка подобрала с пола молоток, который отыскала в ящике с инструментами вместе с мотком проволоки для развешивания картин.

Надо было распахнуть узенькую створку оконной рамы, а потом высунуться, подставив лицо ветру и клочьям пены. Дотянувшись до раскрывшейся ставни, Эйхо в свете вырвавшейся из-под клубящихся туч молнии внезапно заметила фигуру — чуть поодаль от дома, на валунах. Человек смотрел на волны, взбиравшиеся в вышину и чуть не достававшие до места, где он так рискованно стоял. Волны обрушивались вниз с силой, которой, казалось, хватило бы, чтобы затопить остров и побольше Кинкерна.

Джон Рэнсом вернулся! Эйхо уже собралась окликнуть его, но ставня захлопнулась.

Когда Эйхо толчком вновь раскрыла ее и подалась вперед, вглядываясь во тьму, ресницы ее покрылись соленой пылью, а волосы облепили лицо. Рэнсом исчез.

Эйхо захлопнула окно и отпрянула назад, ощущая покалывание в руках и затылке. Она несколько раз глубоко вздохнула, вытерла глаза, потом повернулась, подхватила фонарик, поспешила по коридору к лестнице и стала спускаться, выкрикивая на ходу его имя. Луч фонаря высвечивал идущие вниз ступеньки, потом путь через вестибюль к входной двери, которая оказалась закрытой… На полу не было следов воды.

— Джон, ответь мне! Ты здесь?

Кругом стояла тишина, если не считать ветра.

Стремглав сбежав по ступенькам, Эйхо схватила с вешалки дождевик с капюшоном и выскочила из дома.

Электрический фонарик бросал яркий луч света на добрую сотню ярдов. Она дрожала от холода, едва держась на ногах от порывов ветра, налетавшего со скоростью более пятидесяти узлов. За завываниями ветра девушка слышала раскаты грома. Страх пробирал до костей. Все потому, что она понимала — придется оставить за спиной дом, дававший какую-никакую, а защиту, и обратиться лицом к морю, туда, где видела Рэнсома в последний раз.

Низко опустив голову, защищая лицо рукой, добралась Эйхо до стены из валунов. В свете фонарика бьющиеся о них волны наводили ужас. Эйхо стиснула зубы. В памяти всплыло, как ясным тихим днем на джерсийском пляже ее схватило и потащило невесть куда, как рвануло назад и перевернуло вверх тормашками, едва не утопив в напичканном песком подстилающем течении.

Однако она продолжала шагать. Взобралась на стену и свесилась вниз, глядя на чудовищные волны. Холод стоял лютый. Несмотря на капюшон и плащ, Эйхо вымокла до нитки и дрожала так сильно, что, перебираясь по валунам, боялась выронить из рук фонарик. Она высматривала внизу расщелины, куда он мог упасть, как только волна медленно откатывала назад.

Вот что-то… что-то живое, вроде зверька, попавшего в брошенный пластиковый пакет. Но… нет! Эйхо вдруг поняла, что луч фонарика осветил… лицо. А пластик вовсе не пластик, а белая сорочка Рэнсома. Тот лежал, раскинувшись, на спине в нескольких шагах от нее, оцепеневший, но в сознании. Ресницы его задрожали, когда свет упал на лицо.

Эйхо сползла с валуна, отыскала опору, просунула руки ему под мышки и потащила.

Одна нога Рэнсома, подвернувшись, застряла между камней. Эйхо не знала, сломана нога или нет — все силы уходили на то, чтобы как-то эту ногу высвободить. Она торопилась, силы убывали быстро. Приходилось сражаться и с ним, и с бурей. Да еще не отпускало чувство, будто за спиной пока еще далеко в море, но постепенно подбирается все ближе нечто такое громадное по своей темной силе, что способно обоих затянуть в чудовищный провал, как опрокинувшийся дом.

— Ну же!

Эйхо наконец высвободила его и яростно подтолкнула к верхушке каменной стены. Фонарик выпал-таки из руки, но это уже не имело значения. Кругом полыхали молнии, а темная масса моря шла прямо на них. Эйхо не осмеливалась смотреть назад.

Что бы ни случилось с ногой, Рэнсом мог двигаться. Они брели к дому, подхлестываемые ветром, когда грозная волна обрушилась на стену, перемахнула через валуны, протащила обессиленных людей шагов на тридцать и только тогда угомонилась.

Когда Эйхо вновь разглядела лицо Рэнсома под озаряемым сполохами небом, оно было синим, но глаза — открытыми. Он силился что-то сказать ей непослушными губами.

— Что?

В паузах между содроганиями и всхлипываниями Рэнсом сумел произнести:

— Я н-н-не с-стою эт-того, п-поймите.

Горячий душ, сухая одежда. Суп и кофе, когда они вновь увиделись на кухне. Усадив Рэнсома на табуретку, Эйхо заглянула ему в глаза, отыскивая следы сотрясения, потом обследовала порез на лбу размером с большой палец и достаточно глубокий, чтобы остался шрам. Она квалифицированно обработала рану. Рэнсом прихлебывал кофе, держа кружку в твердых руках, и достаточно резво следил за каждым движением, чтобы избавить Эйхо от всяческих волнений по поводу возможного сотрясения мозга.

— Где вы научились этому? — спросил он, касаясь жгута на ране.

— Я росла сорванцом и часто дралась. Родители не всегда оказывались рядом, вот и приходилось себя латать.

Он вопрошающе коснулся указательным пальцем шрамика у нее под подбородком.

— Уличный хоккей, — пояснила Эйхо. — А этот… — Она подняла мешковатый рыбацкий свитер так, чтобы виден был шрам побольше прямо под грудью. — В палочки играли. Я через пожарный кран кувыркнулась.

— К счастью… с вашим чудесным лицом ничего не случилось.

— Благодарить нужно Бога. — Эйхо сложила аптечку и, разлив по большим тарелкам креветочный суп, уселась, широко расставив ноги, на соседнюю табуретку. — Мне надо бы коленки осмотреть, — произнесла она будто в раздумье. И прежде чем опустить ложку в свою тарелку, сказала: — Вам обязательно надо поесть.

— Может быть, немного погодя. — Рэнсом откупорил бутылку бренди и налил себе немного в кофе.

Эйхо, склонив голову, беззвучно прочла молитву, перекрестилась. И жадно принялась за суп.

— И Бога нужно благодарить за то, что спас нам жизнь.

— Я там, на камнях, больше никого не видел. Только вас.

Эйхо потянулась за коробочкой, где лежали щипцы для устриц.

— Вам неудобно со мной?

— Что вы имеете в виду, Мэри Кэтрин?

— Когда я о Боге говорю.

— Я нахожу это… подкупающим.

— Но вы в него не верите. Или верите?

Рэнсом помял болевшее плечо.

— Я верю в двух божеств. В божество творящее и в божество разрушающее. У вас хороший аппетит, Мэри Кэтрин.

— Почти не ела ничего. Я не люблю есть одна по ночам.

— Простите меня за… столь долгое отсутствие.

Эйхо задумчиво посмотрела на него.

— Теперь у вас все будет хорошо?

Он выпрямился, соскользнул с табуретки, встал у нее за спиной и легко накрыл ладонью затылок.

— Думаю, вопрос в том… после вашего сегодняшнего приключения… будет ли у вас все хорошо… со мной.

— Джон, вы пытались убить себя?

— Не уверен. Только не помню, о чем думал, находясь там. И еще я не уверен, что способен объяснить, каким образом оказался голым на полу душевой, растертый до того, что порозовел как вареный рак.

Эйхо опустила ложку.

— Послушайте, я разрезала одежду ножницами и затолкала вас под душ. Ну и слегка растерла, чтоб восстановить кровообращение. Ничего личного. Мне показалось, лучше это проделать, чем нет. Одежду я вам оставила, а потом поднялась наверх и сама душ приняла.

— Вы, наверное, окоченели почти как я. Но сначала помогли мне… И в самом деле твердый орешек.

— Вы были на холоде больше меня. Насколько, я не знала. Зато понимала, что переохлаждение способно убить вас в считанные минуты. А все симптомы были налицо.

Эйхо снова принялась есть, взяв ложку в левую руку, поскольку чувствовала, что правая вот-вот онемеет — та уже около часа отказывалась повиноваться.

Одежду с Рэнсома девушка срезала потому, что хотела увидеть его нагим. Не из-за похотливости. Она была напугана и сердита, желала отдалить себя от его чреватого смертью недомыслия и жесткой реальности той силы, что толкнула Рэнсома в одной сорочке и босым замерзнуть или утонуть среди скал. Голый и полубезумный — такой Рэнсом в ее сознании сильно утратил свою значимость. Сидевший на полу душевой и вздрагивавший от льющейся на него горячей воды, он был для нее подобием безымянного субъекта в классе жизни, который можно рассматривать объективно, без надлежащих эмоциональных затрат. Это дало ей время на осмысление ситуации. И на решение. Если то было всего лишь творческое бессилие, она готова помочь. В противном же случае вполне может оказаться на борту парома, отходящего от острова с восходом солнца.

— Мэри Кэтрин?

— Да?

— Мне не доводилось любить женщину. Ни одну. Никогда. Но, может быть, я влюблен в вас.

Ну, это чересчур банально, подумалось ей, чтобы отнестись к его словам серьезно. Комплимент, который, как ему казалось, он задолжал. Но и не сказать, чтобы мягкий нажим его ладони на затылок был ей неприятен. Он успокаивал, а у нее болела голова.

Эйхо оглянулась на Рэнсома:

— У вас, наверное, биполярное расстройство, так ведь?

Диагноз не удивил его.

— Это термин медицинский. Наверное, все художники в той или иной форме этому подвержены. Взлетающий под облака или задыхающийся в глубинах, слишком подавленный и жалеющий себя, чтобы задышать полной грудью.

Эйхо позволила удерживать ее взглядом. Он медленно скользил пальцами по линии лица к подбородку. Она чувствовала это, хорошо чувствовала. Может, это позволит найти выход. Его манера не моргать очень часто будто гипнотизировала. Она отступила, освобождаясь от его руки.

— Мой отец страдал маниакально-депрессивным психозом, — сказала она. — Я научилась управляться с этим.

— Как я понимаю, он не убивал себя.

— Нет. Курил беспрерывно — вот и уготовил себе могилу.

— Вам было двенадцать?

— Как раз исполнилось. Он умер в тот самый день, когда у меня начались… когда я…

Почувствовала — допустила промах. «Слишком уж это личное, Эйхо, — лучше прикуси язык».

— Стали женщиной. Одной из прекраснейших женщин, с которой мне повезло познакомиться. Знаете, у меня такое чувство, что я могу оказать честь вашему отцу тем, что сохраню эту красоту для… кто знает? многих и многих будущих поколений.

— Спасибо.

Эйхо все еще упивалась его прикосновением и оттого не сразу поняла, о чем он говорит. А поняв, взглянула на Рэнсома с удивлением и радостью. Он кивнул.

— Я чувствую, как это начинает вызревать, — признался Джон. — Мне нужно несколько часов поспать. Потом я намерен вернуться к вашему портрету, который начал в Нью-Йорке. У меня появилось несколько мыслей. — Он застенчиво улыбнулся. — Да и пора бы, как полагаете?

9

Несколько дней Сай Мелличамп провел в нерешительности, но затем последовало непрошеное вторжение в сеть, и его сознание связало воедино два события, на первый взгляд не имевшие отношения друг к другу. Он позвонил по телефону, а потом и сам заехал в апартаменты под самой крышей гостиницы «Пьерри», которые снимал Джон Рэнсом. На Манхэттене шел снег. День благодарения миновал, сейчас светский календарь Сая вызванивал рождественскими колокольчиками. Бизнес в галерее шел оживленно.

Женщина в черном открыла Саю дверь, впустила в большую мрачную прихожую, где и оставила стоять прямо в пальто, теплом шарфе и меховой шапке пирожком. Сай проглотил неприязнь и недоверие к Тайе и притворился, будто не заметил пренебрежительного взгляда этой цыганской шлюхи Джона Рэнсома. Кто знает, кем еще она была для Рэнсома в их, по мнению Мелличампа, отношениях folie a deux.[58]

— Вчера в нашем компьютере побывал хакер, — сообщил он. — Кто бы то ни был, но теперь у него полный список женщин Рэнсома. В том числе и адреса, разумеется.

Тайя слегка склонила голову, выжидая, в темных ее зрачках отражались тусклые огоньки ближнего канделябра.

— Еще одно… э-э… посещение… возможно, заслуживает внимания, хотя уверенности у меня нет. Несколько дней назад в галерею приходил Питер О'Нилл. Вел себя воинственно, но это меня мало трогало. Как бы то ни было, но он заявил, что знает, где живет Анна Ван Лайер. Был он у нее или нет — не сказал. Хотел узнать, кто остальные женщины. Просто клещами из меня тащил сведения. Я сказал, ничем не могу помочь. Вчера ночью, как я уже говорил, кто-то весьма изобретательный скачал именно эти сведения из файлов нашего компьютера. — Он неловко развел руками. — Я подумал, Джону следует об этом знать.

Глаза Тайи на несколько мгновений дольше оставались неподвижными на ее пугающе застывшем лице. Потом она стремительно вышла из прихожей, бесшумно ступая обутыми в тапочки ногами, оставляя позади себя резкий запах духов, которые не просто привлекали — одурманивали. Она пропала в коридоре, на стенах которого висела дюжина баснословно дорогих портретов и рисунков старых мастеров.

Мелличамп облизнул губы и ждал, держа шапку в руке, чувствуя себя грубо униженным. В апартаментах он не слышал ни звука, если не считать собственного присвистывающего дыхания.

— Я… мне в самом деле пора уходить, — произнес он, обращаясь к бюсту Адриана и своему отражению в громадном зеркале, некогда украшавшем королевский дворец в Баварии. Однако выждал еще с минуту, прежде чем открыть одну из бронзовых дверей и выйти на площадку лифта.

Шлюха цыганская, подумал он снова, получая хоть какое-то удовлетворение. По счастью, ему редко приходилось иметь с ней дело. Стоило только посмотреть на женщину в черном, готовую взорваться в любую секунду и, казалось, вполне способную на насилие, как он начинал чувствовать себя незащищенным в мире общественного уважения, который создал для себя, использовав как фундамент деньги Рэнсома. Волшебное, одурманивающее, неподражаемое местечко Нью-Йорк, где воздух словно пропитан деньгами, которые, будто пыльца волшебной феи, еще больше околдовывали посвященных.

Впрочем, что деньги, что престиж — все это материал очень горючий. Стоит разразиться омерзительному скандалу, как пагубные события обращают репутацию в пепел.

Подошел лифт.

«Нет, с точки зрения закона меня не взять», — уверял себя Сай, пока кабина спускалась. И слова эти твердил про себя безостановочно, как молитву. По заснеженной улице пошел он к поджидающему у тротуара лимузину, полной грудью вдыхая опьяняющий воздух зимы. Он чувствовал себя в душе оправданным в собственных глазах и не причастным к трагедии, которая, он теперь сознавал, должна обрушиться в равной мере на невинных и на виновных.

В Лас-Вегас Питер О'Нилл прибыл утренним рейсом и отправился оформлять бумаги на прокат машины в багажное отделение аэропорта Маккарана.

— Не подскажете, как добраться до местечка «Королевский петух»?

Встречающая его девушка замялась, хитровато усмехнулась и тихо произнесла:

— А я подумала, вы не из таких.

— Что вы хотите сказать?

— Впервые в Вегасе?

— Ага.

Девушка пожала плечами:

— И не знали, что «Королевский петух» — это… уф… бордель?

— Кроме шуток?

— В Лас-Вегасе они запрещены. Разрешено только на остальной территории округа Кларк. — Девушка задумчиво взглянула на Питера. — Если позволите, я так скажу: наверное, вам стоит подыскать себе что-то получше. Хотя это не мое дело, так? — И на левой щеке у нее появились две ехидные ямочки.

Сейчас, подумал Питер, она сообщит, когда работать заканчивает. Он улыбнулся и показал золотой полицейский жетон.

— Я не на отдыхе.

— Уф-ф-ф… Спецназ полицейского управления Нью-Йорка, ни фига себе! Я извелась вся, когда умер Джимми Смитс. — Перевернув блок карт, которые раздавала автомобильная компания, она ручкой сверху стала обозначать маршрут: — От аэропорта, езжайте по шоссе на юг до съезда номер тридцать три, вот это дорога номер сто шестьдесят на запад, видите? Трасса на Блу-Даймонд. Вам надо проехать миль десять после Блу-Даймонда в сторону ранчо «Горный ручей». Не доезжая до ранчо, слева увидите огромный почтовый ящик, на котором важнючий такой… уф… красный петух… такой кукарекающий. Только и всего, никаких надписей. Вы туда по важному делу?

— Пока рано говорить, — заметил Питер.

В деревянном публичном доме смотреть было не на что. Стиль — из старых ковбойских боевиков: два квадратных этажа с длинным глубоким балконом по трем стенам. Во дворике с раскидистым тополем посередине всюду валялось старье, какое непременно встретишь на барахолке — старые колеса от телеги, ванночка для птиц из цветного стекла, пропыленная коляска под навесом, пристроенным к кузне…

Возле выложенной плиткой дорожки, ведущей к дому, Питер заметил крытый колодец. Владение окружала ограда из металлической сетки, которая никак не вязалась с деревенским укладом. Ворота были заперты, и Питеру пришлось звонить, чтобы его впустили.

Внутри было прохладно и сумрачно, царил стиль новоорлеанского рококо, по стенам — картины возлежащих обнаженных красавиц, отвечающие нормам благовоспитанности Fin de Siecle.[59] Ничего вызывающего, что могло бы спугнуть застенчивого мужчину, лона красавиц строгостью линий напоминали сложенные молитвенники. Прислуга-латиноамериканка провела Питера в отдельный кабинет. Шторы были опущены. Служанка удалилась, прикрыв за собой двери. Питер листал страницы дорогой на вид книги в кожаном переплете, служившей собранием порнографических гравюр времен дерби и турнюров. Вернулась служанка, неся на серебряном подносе изящные чашечки и кофейник.

— Вы Айлин спрашивали, но она утром приболела. Есть другая девушка, которая уверена, что понравится вам. Она придет всего через…

Питер сверкнул полицейским жетоном и строго произнес:

— Айлин сюда. И немедленно.

Прошло десять минут. Питер раздвинул шторы и смотрел на каменистый пейзаж за окном. Поодаль паслась пара диких осликов. Когда кофе был выпит, двери вновь открылись. Он обернулся.

Она была высокого роста, а на высоких каблуках даже чуть выше Питера. Одета в бледно-зеленый шелковый наряд почти без застежек и бледно-зеленую маску, как у женщин гарема, которые скрывали лица, оставляя открытыми лишь глаза — темные, яркие, трепещущие в обрамлении густо накрашенных ресниц. Из-под зрачков проглядывали серпики белков.

— Я Айлин.

— Питер О'Нилл.

— Случилось что?

— Что за история с маской, Айлин?

— За этим ты меня звал, да? Все, что тебе нужно от представления.

— Нет. Я не знал про… Можешь снять маску?

— Так то для верхнего этажа, — возразила она рассудительным тоном.

Принялась водить руками по груди, обтягивая прозрачной тканью темные соски. Потом, подхватив груди ладонями, обратила их к Питеру, словно лакомство предлагала.

— Послушай, я не трахать тебя пришел. Просто возьми и сними маску. Я должен увидеть… что этот мерзавец сделал с тобой, Айлин.

Руки девушки опустились словно плети, когда маску вздуло от судорожного выдоха, правую руку била дрожь. В остальном Айлин оставалась недвижимой.

— Так вы знаете? После стольких лет я наконец узнаю, кто со мной сотворил такое?

— Одна хорошая догадка у меня есть.

Айлин издала звук боли и скорби, но не сделала попытки снять маску. Когда же Питер потянулся нетерпеливой рукой к ее лицу, она отпрянула.

— Все в порядке. Можешь довериться мне, Айлин. — Стоя рядом, ощущая жар ее тела, улавливая легкий аромат духов и возбуждающий запах мускуса, Питер потихоньку дотянулся до покрытого светлыми волосами затылка и осторожно, словно бабочку ловил, тронул узел, стягивающий тесемку маски.

— Я всего одному человеку в жизни доверилась, — подавленно проговорила Айлин. Потом решительно прижалась всем телом и покорно положила голову на плечо Питера, чтобы тому легче было развязать тесемку.

Он ожидал увидеть шрамы, как у Анны Ван Лайер. Но у Айлин дела были хуже. Большая часть лица оказалась сожжена, вытравлена едва не до кости. Бугристое место ожога блестело, будто крытое лаком красное дерево с вкраплениями фиолетовых пятен. С левой стороны, пострадавшей больше всего, на месте щеки даже проглядывали зубы.

Айлин передернуло от его бесцеремонного разглядывания, она опустила голову, толкнула его бедром.

— Хватит. Нагляделся? Или только-только разохотился?

— Я уже сказал, что не собираюсь…

— Вранье. Ты уже вот-вот в штанах лопнешь. — Однако она смягчилась, отступила с усмешкой, казавшейся почти злобной на ее изувеченном лице. — В чем дело? Мамочка велела подальше держаться от таких женщин, как я? Я чистая. Почище, чем любая из мелюзги, которую ты наверняка клеишь по пятницам в каком-нибудь баре. А-а? В Неваде за нами пригляд будь здоров, чтоб ты знал. Пижоны из здравотдела сюда каждую неделю наведываются.

— Я просто хочу поговорить. Как у тебя с лицом получилось, Айлин?

Дыхание девушки сделалось тяжелым, воздух со свистом вырывался меж зубов.

— Фигня эта, хотите сказать? Так про все в деле указано.

— Но мне нужно от тебя услышать.

Лицо ее мало что могло выразить, однако прекрасные глаза не утратили способности насмехаться.

— Ого! Полицейские еще и извращенцы! Всем только дай в помойке покопаться. Отдайте мою маску.

Девушка вновь отшатнулась, когда Питер попытался завязать ей маску, потом вздохнула, касаясь пальцами кисти его руки — примирительный знак расположения.

— Мое лицо — моя судьба, — заговорила Айлин. — Вы не поверите, сколько мужчин не в силах возбудиться без того, чтобы не взглянуть на уродца. Черт их всех побери. О присутствующих не говорю. Вы себя крутым выставляете, а лицо — доброе. — Приладив маску, она смело взглянула Питеру прямо в глаза. — А кофе, наверное, уже остыл совсем, — захлопотала она, став вдруг заботливой хозяйкой. — Хотите еще чашечку?

Питер кивнул. Айлин присела на краешек позолоченной, обитой материей в красно-коричневую полоску кушетку, чтобы налить гостю и себе кофе.

— Значит, снова хотите про это услышать? Почему бы нет? — Она дважды лизнула кусочек сахару, прежде чем положить его в чашку. — Я была одна в лаборатории, опыт проводила. Работала над диссертацией по органической химии…

Питер потягивал кофе из чашки, которую ему вручила Айлин, и всячески выказывал расположение, в каком она, похоже, очень нуждалась. Это не было обычной полицейской уловкой, чтобы заставить кого-то всю душу вывернуть. Он действительно переживал за Айлин.

— Я… знаете, я очень тогда устала. Тридцать шесть часов не спала, что-то вроде того. И не слышала, как кто-то вошел. И даже не догадывалась, что он в лаборатории, пока этот гад мне в затылок не задышал. — Девушка вздрогнула. — Ну как, это тебя заводит? — Она словно позабыла, кто с ней рядом.

Подхватив свободную руку Питера, она поднесла ее к своему лицу, прихватила безымянный палец губами, касаясь кончиком языка. Такого Питер еще никогда не испытывал, зато и результат оказался до неловкости плотским.

— Я стала оборачиваться на своем сиденье, — зашептала Айлин, не сводя глаз с Питера и лаская губами его захваченный палец, — и получила чашку H2SO4 прямо в лицо.

— Но вы не видели…

— Видела только пальцы в перчатке, руку до локтя — все. А потом… я горела будто в аду. — Айлин куснула ему палец у основания ногтя и довольно рассмеялась, когда Питер отдернул руку.

— Могу сказать, кто это был, — сердито выпалил Питер. — Потому как вы не первая женщина, которая позировала Джону Рэнсому, а потом получила себе лицо вроде вашего.

Ярости, с какой она набросилась на него, Питер не ожидал. Шипя словно дикая кошка, Айлин готова была вырвать ему глаза скрюченными, как когти, пальцами. Крепко сжав ей запястья, Питер силой заставил девушку опустить руки.

— Джон Рэнсом? С ума сошли! Джон любил меня, и я любила его!

— Айлин, успокойтесь! Он приходил проведать вас после того, что случилось?

— Нет! Ну и что? Думаете, мне хотелось, чтобы он меня такой увидел? Думаете, мне хочется, чтоб на меня вообще кто-то смотрел? Разве что те, кто платит за просмотр. Ну уж этих-то я заставляла раскошеливаться!

— Айлин, простите меня. — Питеру пришлось пустить в ход едва ли не всю свою силу: ярость делала девушку неудержимой, и та, сама того не желая, могла сломать себе руку, борясь с ним. Но вот она потеряла равновесие, и Питер с силой оттолкнул ее. — Прошу меня простить, но я вовсе не ошибаюсь. — Он буквально отскочил от нее, не желая, чтобы лицо попало под ее ногти. Но гнев душил Айлин, она никак не могла справиться с дыханием.

— С-с-сволочи! Что вы, копы поганые, надумали сделать с Джоном? Неужели какая-то неблагодарная наплела про него что-нибудь? Только скажи, я ей сердце ее поганое вырву!

— Так сильно любили его?

— Я с тобой больше не разговариваю! Есть и сейчас вещи, которые для меня святы!

Айлин отступила на несколько шагов и тяжело села. Все тело ее было сжато, будто в жесткий корсет втиснуто, из горла рвались душераздирающие всхлипы.

— А что с диссертацией случилось? — нарочито спокойно поинтересовался Питер.

— Это в другой жизни осталось. Убирайся отсюда, пока я не попросила вышвырнуть тебя. Мы с шерифом старинные друзья. Ногти на ногах друг другу раскрашиваем. Ограда из сетки? Пустыня чертова? И думать забудь. Что б ты ни думал, это мой дом. «Петух» мне принадлежит, Джон за него заплатил.

Произнося его имя, Айлин всхлипнула, словно давняя мука готова была вырваться наружу. Подавшись вперед, она, словно куколка-марионетка на ниточках, принялась молотить вверх-вниз сжатой в локте рукой, расшибая кулаком чашки на подносе. Осколки брызнули во все стороны. Когда остановилась, вся рука у нее была в крови.

— Вали своей дорогой, приятель. Не откажи в любезности попросить Лурдес прийти сюда. Кажется, мне пора прибегнуть к медицине.

Дожидаясь в аэропорту Лас-Вегаса вылета на Хьюстон, который задерживался на полтора часа из-за шторма в Мексиканском заливе, Питер составил длинное электронное послание для Эйхо, которое заканчивалось так:

«Доказать я пока ничего не могу. Нужно повидаться хотя бы еще с двумя, так что направляюсь в Техас. Только хочу, чтобы ты уехала с острова — прямо сейчас. Никаких прощаний, забудь о вещах. Поезжай к моему дядюшке Чарли в Бруклин. Ист-Матер, дом 3074. Жди меня там, я приеду всего через пару дней».

К тому времени, когда он отправился на посадку в самолет на Хьюстон, ответа от Эйхо не пришло. На востоке было 6.36 вечера.

Джон Рэнсом еще работал у себя в мастерской на маяке, а Эйхо полоскалась в душе, когда в ее спальню без стука вошла женщина в черном и принялась за осмотр. Художественные альбомы, грудой сваленные на письменном столе. Блузка с юбкой и жемчуг, которые Эйхо отложила для неспешного ужина с Рэнсомом. Ее четки из серебра, ее Библия, ее лэптоп. На экране застыло сообщение от Розмэй, явно прочтенное только наполовину. Тайя открыла другое послание — от девушки, с которой, Тайя знала, Эйхо жила в одной комнате в студенческом общежитии. Пропустив и это, Тайя перешла к самому последнему сообщению в почте — от Питера О'Нилла.

Его Тайя прочла внимательно. Эйхо явно письма не видела, иначе не мурлыкала бы так довольно в душе под струйками воды. Голову моет.

Тайя стерла сообщение. Только, конечно, если Питер в ближайшее время не получит от Эйхо ответа, то отправит по электронной почте другое, еще более требовательное послание. Погода сейчас вполне приличная, связь устойчивая.

У нее, сообразила Тайя, в запасе по меньшей мере четыре-пять минут на то, чтобы вывести лэптоп из строя. Эйхо не догадается, что компьютер нарочно испорчен.

Однако Питер О'Нилл — это действительно проблема, как она и предчувствовала и о чем с самого начала предупреждала Джона Рэнсома, когда тот приглядывался к Эйхо как к следующей натурщице.

Каким бы толковым детективом он ни был, в Техасе ничего путного ему не узнать. В этом Тайя была уверена.

И у нее появилась здравая мысль о том, где Питер объявится в последующие сорок восемь часов.

10

— Лицо ей в конце концов восстановили, — сообщила Питеру тетя покойной Нэн Макларен, Элиза. — В Хьюстоне самые лучшие пластические хирурги. Во всем мире известны в общем-то.

Питер сидел с пожилой светской дамой, все еще сохранившей шарм, который придают тем, кому за семьдесят, диета и упражнения, в оранжерее огромного усадебного дома в Шервуд-Форесте. Дождевые капли медленно стекали с двух больших магнолий, перевитых гирляндами крохотных мигающих огоньков. Тетя Элиза выпила бокал бренди с содовой и, пожелав еще, подала сигнал юноше-негру, следившему в доме за баром. Питер отказался от добавки имбирного эля.

— Разумеется, Нэн никогда бы не выглядела так, как прежде. То, что было неповторимым в ее юной красоте, пропало навсегда. Нос у нее был весь разбит, кости лица не просто сломаны, а раздроблены. Подобная жестокость, такая убийственная для души, лишила ее оптимизма, невинной восторженности и радости жизни. Если вам знакомы портреты, написанные Джоном Рэнсомом, то представляете ту Нэн, о какой я сейчас толкую.

— Я их видел в Интернете.

— Жаль, что у нашей семьи нет ни одного. Как я понимаю, за последние годы все его работы ужасно выросли в цене. — Элиза вздохнула и погладила маленького песика на коленях. Взгляд ее был устремлен на убавленный огонь в газовом камине, устроенном в углу шестигранной оранжереи. — Кто бы подумал, что один-единственный неожиданный удар мужского кулака способен нанести столько вреда?

— В Нью-Йорке таких называют «ловчилами», — пояснил Питер. — Иногда они кирпичом действуют или носят медные кастеты. Заходят к выбранной жертве со спины, обычно в оживленных переулках, и трогают за плечо. А когда человек поворачивается, совершенно беззащитный, чтобы взглянуть, кто его зовет…

— Всегда на женщин нападают?

— Насколько я знаю. На молодых и красивых, какой Нэн была.

— Ужасно.

— Как я понимаю, хьюстонской полиции так и не удалось отыскать злыдня.

— Злыдня? Да, помнится, так его и называли. Но все произошло молниеносно. Всего пара свидетелей была, а сам он исчез, пока Нэн кровью истекала на тротуаре. — Пожилая дама взялась за бокал с бренди, поданный ей негром-барменом. — При падении она проломила череп. Больше недели в сознание прийти не могла. — Элиза взглянула на Питера, а песик тем временем принялся лакать бренди из опущенного на колени бокала. — Вы, однако, так и не объяснили, почему нью-йоркская полиция заинтересовалась делом Нэн.

— В данный момент я этого открыть не могу. И еще один деликатный вопрос, вы уж извините… Когда Нэн подсела на героин?

— По-моему, между третьей и четвертой операциями. На самом деле она очень нуждалась в терапевтическом лечении, однако перестала посещать своего психиатра, когда связалась с этим довольно сомнительным молодым человеком. Он-то, я уверена, и был тем, кто… как это говорится? Посадил ее на наркотик.

— Кальвин Котрона. Несколько грабежей, мелочевка. Да, он был наркоманом.

Элиза убрала бокал бренди с содовой от белого песика с заросшей шерстью головой, который сердито и резко гавкнул на хозяйку.

— Больше ему нельзя, — пояснила дама Питеру. — Начинает буянить и мочиться на цветы. Совсем как мой третий муж, который тоже страдал недержанием. Успокойся, Ричели, или мамочка очень рассердится. — Она вновь пристально посмотрела на Питера. — Такое впечатление, что вам очень многое известно о трагедии с Нэн и о том, как она умерла. Что вы надеялись узнать от меня, следователь?

Питер потер глаза.

— Хотелось бы узнать, виделась ли Нэн или, может, как-то общалась с Джоном Рэнсомом после того, как закончила позировать ему.

— Насколько мне известно, нет. После того как Нэн вернулась в Хьюстон, она много месяцев грустила, ни с кем не общалась. Подозреваю, что в то время она с ума сходила по этому человеку. Только я никогда не спрашивала. Это важно? — Элиза подняла бокал, но пить не стала. У нее заметно дрожала рука. Лицо обрело недоуменное выражение. — Однако не хотите же вы сказать… не может быть, что вы полагаете…

— Миссис Макларен, за последние две недели я беседовал с двумя другими натурщицами Рэнсома. Обе обезображенные. Нож в одном случае, серная кислота в другом. Через день-другой, если повезет, буду говорить с еще одной из женщин Рэнсома, Валери Ангелас. И я Бога молю, чтобы с ее лицом ничего не случилось. Потому что в такие совпадения не верю. Я и без того уже до чертиков напуган.

Из своего номера в мотеле рядом с главным аэропортом Хьюстона, которому присвоили имя президента США, катавшегося как сыр в масле в то время, когда вся страна погрязла в коррупции, Питер позвонил дяде Чарли в Бруклин. С тех пор как он послал Эйхо электронное сообщение из Вегаса, прошло тридцать шесть часов, однако в Бруклине она не объявилась. Связался с Розмэй в Нью-Йорке — та тоже ничего об Эйхо не слышала. Питер отправил новое послание, но оно к адресату не пробилось. В отчаянии он попытался оставить сообщение на ее пейджере, но тот оказался отключен.

Расстроенный, Питер растянулся на постели, положив на глаза холодную влажную салфетку. Путешествия всегда отзывались болью в желудке и головной болью. Питер жевал таблетки и старался убедить себя, что всерьез беспокоиться не о чем. Другие женщины Рэнсома, о которых он узнал или с кем уже побеседовал, подверглись нападениям через несколько месяцев после того, как их работе и предположительно любовной связи с художником приходил конец.

У необузданных психопатов довольно стойкие признаки. Питер не мог себе представить горожанина мистера Рэнсома по совместительству охотником за женщинами и бандитом, что бы там полная луна ни вытворяла с психически неустойчивыми организмами. Однако есть и другая порода, не такая уж редкая, судя по примерам, о которых он узнал из прикладной психопатологии. Они, испорченные богатством, положением в обществе и запредельными извращениями, готовы щедро платить другим за удовлетворение их нездоровых тайных позывов.

Пока он не знал, какой ярлык повесить на Джона Рэнсома. Одна лишь мысль о том, что Рэнсом уже несколько недель осторожно и неспешно охмуряет Эйхо, чтобы сначала соблазнить, а потом в конце концов уничтожить, служила детонатором для забегаловочной еды, что залегла непереваренной в его желудке словно бомба. Он добрел до туалета, где его вырвало, и уселся на пол, изводя себя безнадежной яростью. Ощущал Эйхо всей кожей, пленялся гибким телом, его изгибами, бутонами маленьких грудей, ее влекущими полунастороженными глазами. Раздумывал о готовности девушки предаться с ним любви в бедфордском домике и о своем надменном отказе от нее. Решительный миг ложной гордости, который, не исключено, направит устремления всей его жизни туда, куда он и представить не мог.

Он хотел Эйхо, и хотел отчаянно. Только пока отделывался от дикого наваждения, в памяти чувств всплывала шелковистая ласка проститутки, а в памяти видений — злоба в темных глазах Айлин.

Джон Рэнсом заявился в дом уже без четверти десять, все еще в рабочем наряде, сохранявшем острый запах мастерской, масляных красок. Для Эйхо — самый дурманящий из запахов. Она уловила, как повеяло ими, еще до того как увидела отражение художника в стекле книжного шкафа в библиотеке на первом этаже, где коротала время за блокнотом для набросков, копируя цветными карандашами ранний морской пейзаж Рэнсома. Ей никак не удавалось передать изображение моря, которое менялось с быстротой сновидения.

— Прошу меня извинить, Мэри Кэтрин. — У него был вид усталого, но довольного человека, чей день удался.

— Не стоит беспокоиться, Джон. Только не знаю, как с ужином.

— Сайера привыкла к тому, что я прихожу поздно. Мне потребуется двадцать минут. Вы можете выбрать вино. «Шато Петрус».

— Джон?

— Да?

— Я опять смотрела на ваш автопортрет…

— А-а, этот. Упражнение в мономании. Но я был сыт по горло собственным видом еще до того, как закончил. Понять не могу, как у Курбе хватило терпения сделать, вы только представьте, восемь автопортретов. Нет нужды говорить, что внешность у него была получше моей. Мне следовало бы снести эту мазню вниз и упрятать ее в чулан под лестницей.

— Только посмейте! Джон, в самом деле, он же великолепен.

— Тогда что ж. Если вам так нравится, Мэри Кэтрин, он ваш.

— Что? Нет, — смеясь запротестовала она. — Я всего лишь хотела спросить вас про девушку… ту, что в зеркале отражается за вашим креслом. Так таинственно. Кто она?

Он вошел в библиотеку и встал рядом с ней, потирая скулы, отчего кожа на них, чувствительная к растворителю красок, горела огнем.

— Моя кузина Бриджид. Она была первой девушкой Рэнсома.

— Правда?

— За много лет до того, как посвятил себя портретам, я сделал эскиз обнаженной Бриджид. После того как работа удовлетворила нас обоих, мы вместе сожгли ее. И даже поджаривали в пламени зефирины.

Эйхо улыбнулась — терпеливо, неверяще.

— Если картина была так хороша…

— О, полагаю, да. Увы, Бриджид не была совершеннолетней, когда позировала.

— А вы?..

— Девятнадцать лет. — Он пожал плечами и поднял руки ладонями вперед, словно сдавался. — Она была очень развита для своих лет. Но это вызвало бы скандал. Слишком большая неприятность для Бриджид, хотя я ни в грош не ставил чужое мнение.

— Вы когда-нибудь еще писали ее?

— Нет. Она умерла вскоре после нашего маленького сожжения на костре. В своем интернате в Давосе от заражения крови. — Джон сделал шаг к портрету, будто решив поближе рассмотреть отражение в зеркале. — Она была уже два года как мертва, когда я взялся за эту картину. Я скучал по Бриджид. И я вписал ее сюда как… полагаю, вы назвали бы это ангелом-хранителем. В то время я действительно чувствовал ее дух рядом с собой, ее чудесный свободный дух. Я измучился. Полагаю, даже ангелы способны терять надежду в тех, кого они стараются охранить.

— Измучились? Почему?

— Как я сказал, умерла она от заражения крови. Результат того, что какая-то безрассудная одноклассница попыталась избавить Бриджид от четырехмесячного плода. И — да, ребенок был мой. У вас это вызывает отвращение?

Моргнув пару раз, Эйхо произнесла:

— Ничто человеческое не вызывает во мне отвращения.

— Мы предались любви после того, как съели зефирины, а раздевая друг друга, стряхивали пепел сгоревшего холста. — Глаза у Рэнсома были закрыты, но тревожны. — Теплая ночь. Яркая звезда. Помню, какими липкими были у нас губы после зефира. И какой прекрасной виделась мне композиция — Бриджид коленопреклоненная. В ту первую ночь единственной краткой идиллии в наших с ней жизнях.

— Вы знали о ребенке?

— Бриджид написала мне. О беременности упомянула вскользь. Писала, чтобы я не беспокоился, она об этом позаботится. — На какой-то миг показалось, что глаза у него подернулись пеплом от омерзения к себе. — Женщины, получается, всегда наделяли меня благом сомнения.

— Вам никак не удается убедить ни одну из нас в том, что вы заслуживаете сострадания. Вы были неопытны, вот и все. Простите, но порой вляпываешься в дерьмо. И все равно для всех нас жива надежда — по обе стороны небес.

Отыскивая бутылку «Шато Петрус», которую Рэнсом предложил распить за ужином, Эйхо услышала, как Сайера с кем-то разговаривает. Она приоткрыла еще одну дверь между винным погребом с его выложенными из камня стенами и кухней и увидела Тайю, сидевшую за стойкой с кружкой кофе в руках. Эйхо улыбнулась, но Тайя лишь посмотрела пристально, а потом нарочно отвела взгляд.

— А-а, она приходит и уходит, — сказал о Тайе Рэнсом после того, как Сайера, подав им суп, скрылась на кухне.

— Почему не ужинает с нами?

— Уже поздно. Думаю, она уже поела.

— Тайя сегодня здесь ночует?

— Она предпочитает оставаться на катере, если шторма не предвидится.

Эйхо попробовала суп.

— Это она выбрала меня для вас? Только мне кажется, что я ей совсем не нравлюсь.

— Вы ведь не так думаете.

— Я не знаю, что думать. Иногда на меня такое находит.

— Я велю ей держаться подальше от этого дома, пока вы…

— Нет, прошу вас! Вообще-то я и правда в чем-то виновата. — Эйхо откинулась на спинку стула, водя пальцем по рисунку на скатерти. — Ее вы знаете дольше, чем всех женщин Рэнсома. Вы когда-нибудь писали Тайю? Или вы и над этим пеплом поджаривали зефирины?

— Это было бы сродни попытке написать маску внутри маски, — с сожалением произнес Рэнсом. — Я такие глубины одиночества выписать не в силах. Иногда… она для меня как темный призрак, замкнутый в мире ночи, представить себе который я не могу. Тайя всегда знала, что я не могу ее написать. — Художник поник головой, словно скрывая игру чувств в своих глазах. — Она понимает.

11

Клиника Ноуль-Рембара, престижное лечебное учреждение для хорошо обеспеченных пациентов с различными дурными пристрастиями или эмоциональными травмами, располагалась в пригороде Бостона неподалеку от Уэлсли-колледжа. Территорию Ноуль-Рембара украшали манящие взгляд лужайки, выложенные кирпичом тропинки, могучие дубы, падубы и кедры, а также роскошные рододендроны, в конце весны вспыхивающие пламенем изумительных цветов. В середине же декабря голые ветви деревьев и кустарников покрывали лед со снегом. Днем, двадцать минут второго, солнце еле-еле проглядывало — легкий намек на светлое пятно среди многих слоев серых облаков, обещающих еще больше снега.

Штатного психиатра Марка Госдена, с которым Питер договорился о встрече, судьба обделила ростом и статью. Он походил на киноактера Барни Раббла в толстенных очках. Когда погода позволяла, Марк обедал на свежем воздухе. Питер составил ему компанию. Он пил кофе из автомата и ел предложенное Госденом печенье из овсяной муки, испеченное матушкой Марка. Питер не спросил, живет ли психиатр все еще вместе с ней.

— У нас учреждение добровольное, — объяснял Госден. — Последний раз Валери пробыла здесь пять месяцев. Три недели назад ушла отсюда, хотя я считал, что это не пойдет ей на пользу.

— Кто оплачивал лечение?

— Знаю только, что счета отправлялись на какой-то адрес в Нью-Йорк и оплачивались без задержек.

— Сколько раз Валери находилась здесь?

— Последний ее курс был четвертым.

Питер заметил, как сзади к ним осторожно подходит молодая женщина. Поймав взгляд Питера, она приложила палец к губам, потом указала на Госдена и озорно улыбнулась. Варежки, пришитые к манжетам ее пуховой куртки, свободно болтались. У женщины было невероятно маленькое личико, по сторонам которого уши топорщились, как ручки у кувшина. Несмотря на улыбку, Питер увидел в ее глазах пустоту безгрешного расстройства.

— И вы полагаете, что ее шансы выжить вне клиники невелики?

Психиатр поморщился:

— Мне не подобает обсуждать это с вами, следователь.

— Где я могу отыскать Валери?

Госден стряхнул крошки хлеба с колен, отпил бульона из обеденного термоса.

— Ну вот опять. Это конфиденциальные сведения, если, разумеется, у вас нет постановления суда.

Когда врач опустил термос, молодая женщина, по-видимому, подумал Питер, еще подросток, закрыла промерзшими ладонями ему глаза. Госден недовольно передернулся, потом выдавил улыбку.

— Кто бы это мог быть? Знаю! Бритни Спирс!

Девушка убрала руки.

— Да-да! — Она сделала перед ними пируэт, отчего варежки замелькали в воздухе, и изучающе посмотрела на Питера.

— Вот те раз! — воскликнул Госден. — Это же Сидни Нова! — Он бросил взгляд на часы и произнес с притворным волнением: — Сидни, разве вы не знаете, что я опаздываю? Боюсь, сегодня у меня нет времени на песенку. — Закрыв коробочку, где хранился обед, он встал со скамейки, глядя на Питера. — Прошу извинить, но у меня действительно сейчас семинар для врачей, обучающихся у нас технике психиатрии. Не обессудьте, но больше я вам ничем не смогу помочь.

— Спасибо, что уделили мне время, доктор.

Когда Госден ушел, Сидни налегла на спинку скамейки, пару раз тряхнув волосами, словно шаловливый жеребенок.

— А тебе бежать незачем, правда? — заявила она Питеру. — Я слышала, о чем… то есть о ком вы с Госденом говорили.

— Вы знали Валери Ангелас?

Сидни подняла вверх два тесно прижатых пальчика, показывая, насколько близкими были у них отношения.

— То есть когда она тут была. У тебя сигаретки не найдется?

— Не курю.

— А имя есть?

— Питер.

— Коп, а? Ты такой миленький для копа, Пит.

— Спасибо. Возражать не стану.

Сидни тихонько насвистывала и при этом продолжала разглядывать Питера.

— Да-а, когда Вал тут была, мы с ней о многом болтали. Она верила мне. Мы друг дружке свои самые жуткие маленькие тайны рассказали. Ты знаешь, что она была знаменитой моделью до того, как первый раз на колеса подлетела?

— Ага. Про это я знаю.

— Слушай, пижон. А ты отца своего любишь?

— Само собой. Я его здорово люблю.

Сидни опять засвистела, немного печально. Она склоняла головку то вправо, то влево, будто следила, как разлетаются, кружа по черепу, шарики да ролики.

— Ей шестнадцать — а уже на обложках журналов. В восемнадцать крыша совсем поехала. По мне, так не только слава ломает. — Сидни опять склонила голову набок, перекосив рот. — Только ничто другое не приносит таких денег. — Посвистела. — Я свои пятнадцать минут еще не использовала. Но обязательно использую. Меня все время с мысли сбивает… — Крепко сжав губы, она обвела взглядом территорию Ноуль-Рембара.

— Расскажи мне еще про Валери.

— Еще? Ну, тот малый, художник, он ее как бы воскресил. Она с ним целый год провела на каком-то острове. Говорила о любви по уши.

— Ты Джона Рэнсома имеешь в виду?

— Угадал, сладенький пижон.

— И что он сделал с Валери?

— Есть тайны, про какие не болтают! Я скорее крысиный яд слопаю. Ой, я забыла. Побывать там, сделать то. Эй, слушай, тебе нравится «Звуки музыки»? Я оттуда все песни знаю.

И, будто ее пригласили на прослушивание, Сидни встала на скамейку, широко расставив маленькие ручонки, и спела кусочек песни «На каждую горку взойдем». Питер восхищенно заулыбался. У Сидни и впрямь был чудесный голос. Она, упиваясь вниманием, запуталась в словах и перестала петь.

— Спорим, я знаю, где Вал. Она там почти всегда.

— Знаешь?

— Поможешь мне спуститься, Пит?

Он обхватил ее за талию, а она прямо бросилась в его объятия. Несмотря на внушительную куртку и тяжелые сапоги, весу в девушке не было, казалось, никакого. Ее трепетные губы оказались в дюйме от губ Питера.

— У Вал слабость к кладбищам, — прошептала Сидни. — Она там целый день могла пробыть… ну, понимаешь, будто это Диснейленд для мертвецов.

Питер поставил ее на кирпичную дорожку.

— Кладбища. Например?

— Ой, вроде большого такого в Уотертауне. Маунт-Оберн, мне кажется. Ладно, теперь твоя очередь.

— На что, Сидни?

— Все, что там Госден молол про «добровольное», — сплошная фигня. Я тут навсегда. Но с тобой бы я могла уйти. В багажнике твоей машины… Вытащи меня отсюда, и я тебя по-настоящему натешу.

— Сидни, прости.

Она задержала на нем взгляд, покусывая нижнюю губу мелкими, будто лисьими, зубками. Потом уставилась на землю. Принялась жалобно насвистывать.

— Спасибо тебе, Сидни. Ты здорово помогла.

Она так и не подняла глаз, когда он пошагал по тропинке прочь.

— Своему отцу я бы глаза вырвала, — услышал ее Питер, — чтобы он в темноте меня больше не нашел.

Примерно с полчаса объезжал Питер кладбище Маунт-Оберн, медленно направляя взятую напрокат машину мимо сгрудившихся очень старых гробниц, похожих на печальные деревеньки, пока не добрался до стоящего сбоку дороги «универсала» с откинутым задним бортом. Женщина в темной вуали вынимала из кузова охапку цветов. В зимнем слабом свете разглядеть ее хорошенько он не мог, но вуаль служила безрадостным указателем. Остановив машину в десятке шагов, Питер вышел. Женщина посмотрела в его сторону. Он к ней не приближался.

— Валери? Валери Ангелас?

— Что такое? Мне еще столько мест объехать надо, я сегодня припозднилась.

В кузове «универсала» были видны оставшиеся цветы и венки. Но даже с того места, где стоял Питер, было видно, что цветы несвежие, а некоторые и вовсе завяли.

— Меня зовут Питер О'Нилл. Не против, если я поговорю с вами, Валери?

— Не могли бы вы избавить меня от этого, я очень занята.

— Могу помочь вам, пока разговаривать будем.

Женщина уже шла сквозь рой больших снежинок к усыпальнице из ржаво-красного мрамора, с греческим портиком. Она остановилась, поправила латунное ведерко с поникшими стебельками цветов, которое держала обеими руками, и оглянулась.

— О! Очень мило с вашей стороны. Вы чем вообще занимаетесь?

— Я следователь из Нью-Йорка. — Питер миновал «универсал». Валери поджидала его. — А вы, Валери, цветами промышляете?

— Нет. — Она опять повернулась к усыпальнице на пригорке. Питер нагнал ее, когда она выкладывала поминальные цветы у входа в гробницу.

— Это вашей семьи…

— Нет. — Она опустилась на колени и, отставив латунное ведерко под запертые двери, принялась раскладывать цветы. Потом встала, критически осмотрела свою работу, бросила взгляд на табличку с надписью над дверями. Буквы с цифрами стерлись, почти не разобрать. — Я не знаю, кто они. Это очень старая усыпальница, как видите. Мне кажется, не так много у них потомков осталось, кто помнит или кого это заботит. — Валери сильно выдохнула, и траурная вуаль на ней затрепетала. Вуаль сносно скрывала от посторонних глаз, что лицо женщины изуродовано. Будь она еще темнее, наверное, Валери вообще не смогла бы увидеть, куда идет. — Только мы ведь все хотим, чтобы нас помнили, верно?

— Потому вы этим и занимаетесь?

— Да. — Она повернулась и пошла мимо него с пригорка, хрустя сапогами по свежему снегу. — Вы следователь? Я подумала, очередной страховой инспектор. — Холодный ветер играл с ее вуалью. — Что ж, пошли. Нам туда. — Она указала на другую гробницу напротив места, где оставила «универсал».

Питер помог ей вытянуть из кузова белую решетку, похожую на вентилятор и уставленную оранжерейными цветами. Было слишком студено, чтобы работать без перчаток, но время от времени он видел ее запястья. Многочисленные шрамы на них напоминали не об одной попытке самоубийства.

Они отнесли решетку к следующей усыпальнице, такой большой, что в ней хватило бы места для семейства с генеалогией от библейских времен. С фронтона цокающе скалилась на них белка.

— Они, знаете ли, не хотят платить, — бормотала Валери. — Говорят, из-за моей… истории я сама свою машину сломала. Вот уж глупость-то! Я в машинах ничего не понимаю. Как тормоза должны действовать.

— У вас тормоза не сработали?

— Поставим это сюда. — Валери смела забившиеся в нишу листья. Когда, по ее мнению, цветы были установлены как следует, она неловко оглянулась. — Следующий на очереди вон тот, неприятный, с фонтанчиком. Только надо поторопиться. Меня заставляют уходить отсюда, с этим здесь очень строго. Я уже не смогу сюда вернуться до половины восьмого утра. Так что я… должна провести ночь наедине с собой. Это самое тяжкое, верно? Пережить ночь…

Пока они разгружали цветы и раскладывали их возле неухоженных могил, Валери говорила мало. Один раз, когда она выглядела довольной и умиротворенной, Питер спросил так, словно они до того вели с ней долгий разговор о Рэнсоме:

— Джон приезжал навестить вас после несчастного случая?

Валери помолчала, водя перчаткой по поврежденной мраморной плите:

— Тысяча семьсот шестьдесят второй. Вот уж воистину давным-давно.

— Валери…

— Я не понимаю, зачем вы задаете мне все эти вопросы, — резко оборвала она его. — Я замерзла. И хочу к себе в машину. — Она пошла прочь, потом приостановилась. — С Джоном… все в порядке, верно?

— Было в порядке, когда я его в последний раз видел. Кстати, он шлет вам пожелания всего наилучшего.

— О-о-х… Что ж, это добрая весть. То, что с ним все в порядке, я хочу сказать. И все еще занимается живописью? — Питер кивнул. — Он ведь, знаете ли, гений.

— Мне трудно судить.

Они пошли рядом, тон ее изменился.

— Давайте оставим это. Разговор о Джоне. Я не в силах Силки рот заткнуть, когда она говорит о нем. Он был так щедр со мной. Не понимаю, с чего Силки так боится его. Джон пальцем бы не тронул.

— Кто это Силки?

— Моя подруга. То есть она наезжает сюда. Говорит, что моя подруга.

— А про Джона что говорит?

Валери закрыла задний борт кузова. Потом скрестила руки, дрожа даже в теплом, подбитом мехом пальто.

— Что Джон вознамерился… уничтожить всех нас. Так, чтобы жили одни только его картины. До чего глупо. Единственное, в чем я всегда была уверена, так это в любви Джона ко мне. И я любила его. Теперь я в силах выговорить это. Любила его. Собиралась ребенка от него родить.

Питеру потребовалось пережить несколько грустных мгновений, прежде чем он уяснил смысл сказанного.

— Он знал?

— Не-а. Я сама узнала, когда уже уехала с острова. Столько раз безуспешно пыталась связаться с Джоном, но… они не дали. Вот я и… — Валери повернулась к Питеру. В сумерках он видел, как пристально смотрит она на него сквозь сетку на лице. Пальцем провела горизонтальную черту в том месте, где под пальто находился живот. — …Сделала это. А потом я, — она вскинула руку, выставляя напоказ порезанное запястье, — сделала это. Я была так… зла… Не понимаю, зачем я вам это рассказываю. Но ведь доктор Госден говорит: «Не таите ничего плохого, Валери». А вы и правда друг Джона. Я бы никогда не пожелала, чтобы он пренебрежительно думал обо мне, как когда-то моя мама утверждала. Оставим мою мать. Я никогда не говорю о ней. Расскажите, пожалуйста, Джону, что теперь со мной все в порядке, хорошо? Злость ушла. Все у меня будет чудесно, что бы там Госден ни думал. — Она посмотрела на темнеющее небо, и снежинки сверкающими блестками усыпали ее вуаль. У Валери нервно дернулась шея. — Сколько сейчас времени, Питер?

— Без десяти пять. — Он притопнул ногами: пальцы окоченели.

— Зимой ворота закрывают в пять. Нам лучше поспешить.

— Валери, когда Силки позировала Рэнсому?

— А-а, это было больше года назад. Я никогда не испытывала ревности к ней.

— С Силки никаких неприятностей не случалось?

— Нет, — недоуменно протянула Валери. — Но должна вам сказать, она все время как одержимая твердит: «Джон, Джон, Джон», — а оттого немного не в себе. Я считаю, что ей слишком тяжело привыкать жить без него, вот она и выдумывает всякую чепуху про то, как он собирается навредить ей. На самом деле все наоборот. Как сказал бы Гос, у нее происходят невротические смещения. Во всяком случае, она пользуется разными именами и своего дома у нее нет. Подбирает кого-нибудь и остается с ним на пару ночей, самое большее — на неделю, потом дальше катит.

— Значит, вы не знаете, как с ней связаться?

— Ну… Силки оставила мне номер телефона. Если вдруг мне понадобится, как она сказала. — Валери повернула ключ в замке зажигания, и мотор заурчал. Она оглянулась на Питера. — Могу попробовать отыскать номер для вас, попозже. — Ее обычно сумрачный голос зазвучал бодрее. — Почему бы вам не навестить меня, скажем, часиков в девять?

— Где?

— Уэст-Черчилль, дом четыреста пятнадцать. Квартира шесть «а». Понимаю, Питер, что кажусь вам старушкой. Иногда я и сама чувствую себя древней. Словно живу многими жизнями сразу. Оставим это. Правда в том, что мне всего двадцать семь! Вы, наверное, и представить не могли. Я вас не завлекаю, зато приготовлю ужин. Идет?

— С большим удовольствием. Спасибо, Валери.

— Зовите меня Вал, что вы в самом деле? — усмехнулась она и укатила.

Эйхо, свежая и розовая после долгого мытья под горячим душем, сидела в ногах кровати с завернутыми в полотенце волосами и сердито смотрела на компьютер, который упрямо не желал работать. Она оглянулась на стук в дверь и, покашливая, прочистила горло, чтобы отозваться, когда дверь открылась и в нее заглянул Джон Рэнсом.

— О, Мэри Кэтрин. Простите…

— Ничего страшного. Я как раз собиралась одеваться. Джон, что-то случилось с моим лэптопом, он не работает.

Рэнсом покачал головой:

— Жаль, но тут я не помощник. Я едва постиг азы компьютерной грамоты, а внутрь этих штук вообще никогда не заглядывал. У меня в кабинете стоит компьютер, можете пользоваться им.

— Благодарю.

Он уже закрывал дверь, когда Эйхо окликнула:

— Джон!

— Да?

— У вас все идет хорошо, так? Ваша живопись. Знаете, у вас сегодня целый день радостный вид… ну, большую часть времени.

— В самом деле? — Он улыбнулся, почти не желая признаваться в этом. — Я только знаю, что в доброй компании часы летят удивительно быстро. А работа… да, я доволен. Сегодня вечером не чувствую усталости. А вы как? Такое впечатление, что позировать вам неутомительно и нескучно.

— Это потому, что у меня всегда есть что-то интересное, о чем можно подумать или вам рассказать. Я стараюсь не говорить слишком много. Я тоже не устала, зато умираю от голода.

— Значит, увидимся внизу. — Только он не уходил и не отводил от нее взгляд. Он тоже принял ванну. На нем были вельветовые брюки и толстый свитер с высоким горлом. В левой руке — бокал с вином. — Мэри Кэтрин, я думал… впрочем, сейчас действительно не время, я и так вломился…

— Вы о чем, Джон? Можете войти, ничего страшного.

Он улыбнулся и открыл дверь пошире. Но остался в дверях. Отпил вина и нежно посмотрел на Эйхо.

— Я думал о том, чтобы испробовать кое-что новое — для меня. Написать вас в контрастном повороте частей тела — и ничего больше на холсте, никакого фона.

Эйхо задумчиво кивнула.

— Старый пес, а трюки новые, — проговорил он, пожимая плечами и по-прежнему улыбаясь.

— Вы хотите, чтобы я позировала обнаженной…

— Да. Если, разумеется, у вас нет предубеждений. Я пойму. Это просто мысль мелькнула.

— Но я считаю, что это хорошая мысль, — быстро произнесла Эйхо. — Вы же знаете, я за все, что облегчает работу, за все, что дает вам вдохновение. Поэтому я здесь.

— Вам незачем принимать решение скоропалительно, — предостерег он. — Времени более чем достаточно…

Эйхо вновь кивнула.

— Меня это более чем устраивает, Джон. Поверьте.

Выждав немного, она медленно поднялась с кровати, слегка поджав губы, несколько замкнутая, словно отдаляя себя от Рэнсома. Потом неспешно и с удовольствием высвободила волосы, высоко подняв руки и сияя в свете лампы. Сильно тряхнула роскошной шевелюрой, потом еще несколько секунд простояла, потупив взор, прежде чем отвернуться от него.

Лицо у Рэнсома оставалось бесстрастным, пока он разглядывал Эйхо, но глаза художника впитывали движение, свет, тени, колорит, контур. В той части своего сознания, которая не была подвержена ее изысканной чувственности, все подмял под себя великий холод океана, гремящего волнами.

Свернув полотенце и положив его на покрывало, Эйхо замерла, не в силах дышать. Вытянула руку, словно нимфа, тянущаяся к своему отражению на поверхности пруда.

Когда же наконец она посмотрела на него, то была беспечна в своей красоте, сильна в доверии к себе, к своей цели, своим ценностям. Горда тем, что они вместе создавали.

— А теперь, Джон, простите, но не оставите ли вы меня одну? — произнесла девушка.

12

Закончив одеваться к ожидаемому свиданию за ужином с Питером О'Ниллом — Валери выбрала прилегающее розовое вечернее платье, о котором и думать забыла, и подходящую по цвету вуаль из ящика, битком набитого вуалями, — она вернулась на кухню взглянуть, как готовится ужин. А готовилась приправленная имбирем тушеная свинина с яблоками и зимняя баранина на шампурах. Свинину и прочее она еще два часа назад поставила мариновать. Шампуры лежали наготове. Как только Питер придет, они отправятся в духовку. В холодильнике миска салата. На десерт… Так, что она готовила на десерт? Ах да. Лимонный хворост с мятой.

Но, войдя в маленькую опрятную кухню, Валери увидела, что стеклянная миска на столе пуста. Никаких кусочков свинины, маринующихся с чесноком, апельсиновым соком, корицей и оливковым маслом. Слева от миски лежали нетронутые шампуры. Поваренная книга была раскрыта.

Она невидяще уставилась на чистую стеклянную посудину. Посеченные шрамами губы дрогнули под вуалью. Она чувствовала, как что-то тронулось с места в ее мозгу и покатило, стремительно набирая скорость, как вагончик, мчащийся по рельсам аттракциона под уклон, за которым следовала петля на все 360 градусов. Она услышала собственный детский вскрик в каком-то далеком дне радости и предвкушения.

«Но ведь я…»

«В холодильнике тоже ничего нет, — услышала она голос матери. — Одна только пачка старого прокисшего молока».

Вагончик влетел в преисподнюю мрака. Валери обернулась. Мать стояла, опершись о дверной косяк кухни. Знакомая ухмылка. Айда измотала многих мужчин (в их числе и отца Валери), методично перемалывая их на мельнице своего презрения. Тело ее, когда-то привлекательное, обвисло, былая красота сделалась отталкивающей, как блестящая чешуя дохлой рыбины.

«Безнадежна. Ты просто безнадежна, Валери».

Валери проглотила огорчение, зная, что бессмысленно пытаться защитить себя. Она зажмурилась. Грохот вагончика добрался до ее сердца. Когда Валери осмелилась открыть глаза, мать по-прежнему была здесь. Губы злобно поджаты, указывает и издевается. Отыгрывается на маленькой Вал за то, что она сохранила красоту, которую Айда потеряла. Валери, когда очень нужно, умела быть глухой. Так, может, стоит заглянуть в холодильник? Только она знала — мать права. Добрые намерения добрыми намерениями, а Вал сознавала, что ее унесло куда-то, когда ей полагалось пир готовить.

Ладно, стыдно. Оставим это.

Валери вернулась в закуток, где был накрыт стол, вино перелито в графин, свечи зажжены. Прекрасно. По крайней мере здесь она все правильно сделала. Захотелось пить. Подумала: ничего плохого, если до прихода Джона она выпьет бокал вина.

Нет, погоди… разве может он прийти к ней, если столько времени прошло? Она опасливо глянула на свое скрытое вуалью отражение в темном окне позади стола. Потом схватила обеими руками графин и сумела налить почти полный бокал, не пролив ни капли. Пока пила, вагончик остановил свои веселые метания, падая из мозга в сердце и возносясь обратно.

«Притворяйся сколько хочешь! Хоть обмочись. Но обмануть ты больше никого не обманешь. Мы все сыты по горло, по горло сыты тобой, Вал, ты омерзительна», — твердила мать.

Валери виновато смотрела на ковер между ног, куда капала моча. Вагончик дернулся, отправляясь в путь, и ее шатнуло. А на этот раз она не была надежно закреплена. Ее охватила паника.

Мать произнесла:

— Хотя бы раз попробуй сообразить, что тебя ждет.

Валери ответила:

— Ты злая сука, я всегда ненавидела тебя.

Мать хмыкнула:

— Херня это все. Ты себя ненавидишь.

С Айдой бесполезно спорить, когда она сильно раздражена да еще и в подпитии. Тогда родная мамаша смертью становится от тысячи мелких порезов.

Валери чувствовала, как вагончик медленно, тяжело подбирается к верхней точке, которая больше не казалась ей недостижимой. Горло заполнили непролитые слезы.

Она поставила бокал и вновь наполнила его. Пошла, слегка пошатываясь в такт движениям вагончика внутри себя, через квартиру, причудливо украшенную старыми прогнившими цветами, которые набирала за медяки на оптовом рынке. Отперла дверь и вышла, оставив дверь распахнутой настежь.

Когда подошел лифт, она не удивилась, увидев в кабине Джона Рэнсома.

— Тебе куда? — спросил он. — Наверх на этот раз?

— Разумеется.

Он нажал на кнопку двадцатого этажа. Валери потягивала вино и не сводила с него глаз. Выглядит все так же. Улыбка, которую глотаешь как крем, и глазом не успеешь моргнуть, как уже мурлычешь. Только это было давно…

— Ты ведь правда любил меня, да? — с трудом выговорила Вал, едва слыша себя из-за грохота вагончика и визга пассажиров.

— Не заставляй меня разбираться с этим сейчас, — произнес он, и тень досады омрачила его лицо.

Валери вскинула вуаль наверх, и та запуталась у нее в волосах.

— Ты всегда был бесчувственным самолюбивым сукиным сыном.

— Молодец, Валери, — произнесла мать. В устах Айды это звучало как благословение.

Джон Рэнсом внял ее человеческим чувствам и призрачным кивком простил ее.

— По-моему, твой этаж.

Валери вышла из лифта, скинула туфли (в них по стенам ходить неудобно) и направилась к стальной двери, ведущей на крышу здания. И вдруг струсила.

— Со мной что, никто больше не идет? — жалобно спросила она.

Обернувшись, увидела, что кабина лифта пуста, а двери беззвучно закрываются.

Ну и пусть, подумала Валери, оставим это.

К дому номер 415 на Уэст-Черчилль Питер прибыл на тридцать секунд позже пожарной команды и одновременно с полицией. Две пожилые пары с собаками на поводках стояли, задрав головы, всматриваясь в крышу высокого здания. Привратник вышел из кустов, где его явно только-только вывернуло наизнанку.

Вечер стоял тихий, безветренный. Снег падал отвесно, пухлый, как белый холст на театральной сцене. Собаки нервничали — чуяли рядом смерть. Тело лежало на дорожке шагах в десяти от навеса над входом в здание. Красное платье выделялось на обледенелой ветке туи. Питер, еще не выходя из машины, понял, кто это. Кто это должен быть.

Машинально взглянул на часы. Без восьми минут девять. Желудок сжался от потрясения и бешенства, пока он спешил, перешагивая через сугробики и держа полицейский жетон в вытянутой руке.

Один из полицейских вынимал из багажника машины брезент и мешок для тела. Другой беседовал с потрясенным привратником.

— Она едва на меня не свалилась. — Он осматривал свое пальто, словно боялся отыскать на нем следы от брызг крови. — Вон об то дерево ударилась сначала и отскочила. — Он оглядывался по сторонам, лицо — белее мела. — О Господи…

— Знаете, кто она?

— Как же, вуаль. Всегда вуали носила. В аварию попала, головой ветровое стекло пробила и вылетела из машины. Валери Ангелас. Моделью когда-то была. Из шикарных то есть.

Питер присел на корточки у тела Валери, переломанного, а потому лежавшего странной неподобающей грудой. Двадцать один этаж да еще крыша — минимум 220 футов. Кровь ее темнела на недавно расчищенной дорожке, вбирая в себя снежинки. Полицейский направил луч света на голову Валери — на несколько секунд всего, так что лицо, по счастью, разглядывать не пришлось. Питер попросил его выключить фонарик и, перекрестившись, поднялся.

— Хотите, чтобы я крышу осмотрел? — спросил его полицейский. — Пока особисты прокурорские не пожаловали?

Питер кивнул. Его компетенция заканчивалась в паре штатов отсюда, но он действовал как на автопилоте, пытаясь развязать еще один мертвый узел на сильно растянувшейся трагической цепочке.

Появилась «скорая». Питеру не хотелось объяснять следователям, что он тут делал и почему его интересовала Валери. Пора уходить.

Когда Питер повернулся, то сквозь снегопад разглядел знакомое лицо. Обладательница его находилась шагах в тридцати. Она выбиралась с водительского места роскошного внедорожника «кадиллак», стоявшего на перекрестке с работающим вхолостую двигателем. Питер узнал ее, но никак не мог вспомнить, кто такая.

Высокая негритянка, хорошо одета. Даже на расстоянии заметно выражение ужаса на лице. Интересно, подумал Питер, давно ли она здесь. Он пристально рассматривал женщину, но не находил зацепок в памяти. И все же резко пошел ей навстречу.

Негритянку его заинтересованность насторожила. Она тут же скользнула обратно в «кадиллак».

Увидев ее в другом ракурсе, Питер сразу вспомнил. Она позировала Джону Рэнсому до Эйхо. И насколько он успел разглядеть сквозь пелену снега, с ее лицом ничего не случилось.

Значит, это Силки, подруга Валери. Которая, как уверяла Вал, боялась, и очень, Джона Рэнсома.

Он пустился к машине трусцой, держа в руке свой жетон. Но Силки, окинув его торопливым взглядом сквозь ветровое стекло, отвернулась и, глядя через плечо, пустила внедорожник задним ходом, явно собираясь удрать. Как будто потрясение от смерти Валери сменилось у нее страхом попасть копам в лапы.

Из всех женщин Рэнсома она была скорее всего единственной, кто мог бы помочь прищучить Джона Рэнсома. Питер побежал. Не могла же она вечно ехать назад, хотя от него отрывалась все больше и больше. На следующем перекрестке «кадиллак» обогнул какую-то машину, которая, визжа тормозами, протащилась немного по дороге и ткнулась в бордюр. Внедорожник, разумеется, четырехприводной, — игрушка в управлении. Выправив автомобиль, Силки пулей рванула вперед. И все же Питеру повезло: фары машины, едва не вылетевшей на тротуар, высветили номерной знак «кадиллака». Питер остановился, провожая взглядом уносившийся вдаль внедорожник. Вынул ручку и записал номер «кадиллака». Может, и упустил какую цифру, но это значения не имело.

Силки у него в руках. Если, конечно, автомобиль не в угоне.

Эйхо одолевали тяжкие сны. Она голая в бедфордском домике. Ходит из комнаты в комнату, сгорая от желания поговорить с Питером. А его нигде нет. Сколько телефонов перепробовала — ни один не работает. Об электронной почте говорить нечего — лэптоп так и лежит испорченный.

Ее зовет Джон Рэнсом. Сердится, что она бросила его, не закончив позировать. А ей просто надоело быть с ним. В мастерской полно всяких отвратительных птиц. Птицы ей всегда не нравились, с тех самых пор как ее, совсем малышку, пребольно клюнул голубь-сизарь, когда она сидела на лавочке в зооуголке Центрального парка. Птицы в мастерской были все черные, как наряд Тайи. Они пронзительно кричали на нее, сидящую в клетке, куда ее поместил Джон. Стоя снаружи, он раскрашивал Эйхо, просовывая сквозь прутья длинную-предлинную кисть с наконечником из соболиного волоса, который неслышными волнами ходил по ее телу. Этих волн она не боялась, но испытывала жуткое чувство вины оттого, что они ей нравились, вызывали дрожь предвкушения громадной бродячей волны, готовой вот-вот сотрясти страстью всю ее плоть. Она крутилась, стараясь увернуться от коварных ударов его кисти.

— Нет! Ты что хочешь нам устроить? Никуда ты не пойдешь!

Эйхо рывком села на постели, вырванная из самой гущи эротического сна. Потом повалилась на бок, ослабленная головокружением. Почти без сил. В горле пересохло. С минуту вылежалась, пока утихло сердцебиение и руки вновь налились силой. Сон сморил Эйхо за чтением «Вильетт».[60]

Ветер снаружи стонал, а ставня опять разболталась. Шевельнувшись под одеялом, Эйхо обнаружила, что в самый пик сна животворная влага исходила из нее. Вздохнула, зевнула и, все еще ощущая нервное колотье, потянулась за стоящей на тумбочке бутылкой воды. И вдруг увидела в дверях спальни Джона Рэнсома.

Тот с трудом держался на ногах, голова слегка покачивалась, глаза будто стеклянные.

Пьян в стельку, подумала девушка, и страх закрался ей в душу.

— Джон…

Губы у него двигались, но он не в силах был ни звука произнести.

— Вам тут нечего делать, — пробормотала Эйхо. — Пожалуйста, уходите.

Он на миг оперся о косяк, потом шагнул так, словно у него ноги в кандалы закованы.

— Нет, Джон!

Он слабо махнул рукой, словно отметая возражение. И забормотал:

— Не сумел ее остановить. Ударила меня. Убежала. Это…

В полутора шагах от Эйхо он рухнул на кровать и какое-то время держался, ухватившись за одеяло. Потом глаза у него закрылись, и он медленно сполз на пол.

Эйхо вскочив с постели, опустилась рядом с ним на колени. Заметила, как на голове с левой стороны у Рэнсома вздулась шишка размером с кулак. Крови было мало — на волосах, капельками по вороту рубашки. Никаких потоков. Вид крови на нее не действовал, просто Эйхо знала — если рана серьезная, потеря крови грозит бедой. Внешне вроде ничего опасного, но от удара мог пострадать мозг. Это и беспокоило девушку. На острове не было врача. Трое мужчин и женщина имели свидетельства фельдшеров, только Эйхо не знала, кто они и где живут.

Ей удалось поднять Рэнсома и уложить на кровать. Все как тогда, только на этот раз без угрозы переохлаждения. Рэнсом был в сознании. Эйхо перевернула его на живот, повернув голову набок, чтоб поменьше было шансов ему захлебнуться собственной рвотой, если станет тошнить. Сайера, Эйхо знала, держала наготове таблетки от тошноты, которая порой накатывала на нее от жара плиты. Эйхо стремглав спустилась в кухню, схватила нюхательную соль, замотала лед в полотенце и бегом вернулась в спальню.

Услышала его легкое похрапывание. Должно быть, добрый знак. Эйхо осторожно обложила шишку льдом.

Надо же так по голове ударить. Дать ему поспать или будить все время? Эйхо вытерла слезы. Выбраться в деревню и стучать во все двери, пока не отыщется фельдшер? Но выходить под леденящий ветер во тьму было страшно. Страшно столкнуться с Тайей.

Тайя… Ставня стукнула, и страх кусачим морозцем пополз по спине, добираясь до корней волос. Джон сказал, что не сумел остановить ее. Убежала. Только почему она такое учинила, из-за чего они сражение устроили?

Эйхо вытащила из-под кровати молоток. Дошла до двери. Та оказалась не заперта. Эйхо подперла ее стулом, уперев спинку под ручку, потом опять поднялась к себе и забралась на кровать рядом с Джоном.

Надо считать у него пульс, записывать, помечать время. Каждые пятнадцать минут. И так всю ночь. Все время не спускать с него глаз. До тех пор пока не проснется или… но о том, что «или», Эйхо отказывалась думать.

На рассвете он заворочался и открыл глаза. Взглянул на Эйхо, явно не соображая, где он и почему.

— Бриджид?

— Я… Мэри Кэтрин, Джон.

— А-а… — Глаза у Рэнсома слегка просветлели. — Что со мной?

— Кажется, Тайя вас чем-то ударила. Нет-нет, не трогайте эту опухоль. — Она перехватила его руку.

— Надо же… Никогда раньше такого не делала. — По лицу его скользнуло выражение, близкое к ужасу. — Где она?

— Джон, я не знаю.

— В туалет.

— Вас тошнит?

— Нет. Не думаю.

Она помогла ему добраться до туалета и ждала у двери, опасаясь, как бы он снова не потерял сознание и не упал. Расслышала, как Рэнсом плеснул водой себе на лицо, тихонько постанывая. Когда вышел, держался на ногах тверже. Взглянул на нее.

— Я назвал вас Бриджид?

— Да.

— Она, будь жива, такой, как вы, не была бы.

— Ложитесь в постель, Джон.

— Должен…

— Что сделать?

Он покачал головой и пожалел об этом. Эйхо подхватила его и довела до кровати. Рэнсом улегся, прикрыл глаза.

— Побудете со мной?

— Непременно, Джон.

Она коснулась губами его сухих губ. Еще не поцелуй в общем-то. И легла рядом, глядя, как пробиваются в окно первые проблески солнца через сломанную ставню. Слегка обеспокоенная, немного растерянная, Эйхо несказанно радовалась тому, что у него, судя по всему, все обошлось.

А что до Тайи, то, когда он соберется с духом, они поговорят серьезно. Теперь она поняла, насколько глубок у Джона Рэнсома страх перед женщиной в черном.

И его страх уже стал ее страхом.

13

Внедорожник, которым правила Силки, принадлежал тридцатидвухлетнему архитектору Милгрену, проживающему в нескольких кварталах от Массачусетсского технологического университета в Кембридже. Питер позвонил Милгрену в офис и узнал, что тот отправился на свадьбу друга на Багамы и будет отсутствовать несколько дней. И на вопрос, есть ли у мистера Милгрена жена, получил отрицательный ответ.

За ночь снегу навалило выше щиколоток. Улицу, на которой жил Милгрен, расчищала снегоуборочная техника. Питер, убивая время, позавтракал, потом вернулся. По имеющемуся у него адресу располагался обновленный старинный дом с воротами для въезда по одну сторону, за которыми находилась стоянка для жильцов. Взятую внаем машину Питер оставил на улице, позади фургона какого-то маляра. Небо сияло голубизной, на ветках лишенных листвы деревьев искрились ледяные кристаллики. Снегопад ушел на запад.

Ворота на стоянку раскрылись, пропуская «вольво-универсал». Питер прошел следом и, свернув на парковку, нашел внедорожник «кадиллак» на предназначенном ему месте. Квартира четыре «в».

Четыре квартиры на четвертом этаже: по две с каждой стороны просторной, хорошо освещенной и выложенной мрамором лестничной площадки. С потолка по центру лились потоки дневного света. С одной стороны находился лифт, с другой — лестница.

Маляры, видимо, работали на полу, но на лесах, сооруженных для того, чтобы легче было добраться до почти пятиметрового потолка, никого не было. На лесах стояла перевернутая пятигаллоновая банка из-под краски. Под ней на мраморном полу расползалось пятно, напоминавшее растаявшее фисташковое мороженое. Из банки до сих пор капало.

Питер перевел взгляд с красочного пятна на дверь квартиры четыре «в», которая была приоткрыта. За дверью кричал телевизор — шел повторный показ шоу «По меркам Голливуда».

Питер подошел к двери и заглянул. В конце длинной комнаты стоял телевизор, на экране в вычурной декорации виднелись списанные в резерв знаменитости. Питер протиснулся в дверь. Шагах в трех-четырех от телевизора стояло кресло, в нем сидел мужчина в шапке маляра. Собственно, Питер и видел одну шапку да еще руку, вцепившуюся в подлокотник кресла, будто человек дожидался запуска в космос.

Питер тихонько постучал и заговорил с мужчиной, но тот и не думал оглядываться. Веселье на экране стихло, пошла реклама. Питер слышал, как дышит человек в кресле. Отрывистые, частые вздохи охваченного болью. Питер миновал короткий коридор и попал в гостиную. Старинного вида ставни закрыты. Лишь две маломощные лампочки горели в бра, по одной на каждой из стен. Вся квартира была погружена во мрак, особенно в сравнении с превосходным ярким днем снаружи.

— Я ищу Силки, — сказал Питер сидевшему в кресле. — Она ведь здесь живет, так?

Никакого ответа. Питер выждал, стоя в паре шагов от кожаного кресла. Человек сидел в нем, согнув ноги в коленях. Его заляпанный краской комбинезон был похож на импрессионистский шедевр. В голубоватом свете от телеэкрана казалось, что его широкое, с двойным подбородком, лицо покрыто потом. Человек жадно ловил воздух, стараясь наполнить им легкие.

— Вы в порядке?

Человек повел глазами в сторону Питера. Пальцами левой руки он расцарапал всю красную кожу на подлокотнике. Другая его рука почти вся ушла в какую-то мясистую массу над поясом. Питер учуял запах крови.

— Она… меня заставила… поговори, говорит, с хозяйкой… попроси ее дверь открыть. Помогите мне. Не могу двинуться. Все кишки… вываливаются. У меня дочери домой приезжают… на праздники. А меня не будет.

Маляр не успел и десятка слов произнести, а Питер уже держал в руках пистолет.

— Где они?

Маляр не подавал признаков жизни. Он слегка обмяк, будто жизнь из него выходила. Глаза оставались открытыми. Из телевизора донесся взрыв хохота.

— Господи и Мать Богородица, — прошептал Питер, потом возвысил голос до крика: — Силки, вы живы? Это полиция!

Свободной рукой он достал мобильный телефон и не глядя набрал номер.

— Вам нужна полиция, пожарные или «скорая помощь»?

— Копы. Врачи «скорой». У меня тут умирающий.

Все еще разговаривая по телефону, он пошел в обход квартиры.

— Следователь, оставайтесь на связи, — требовал дежурный. — Помощь уже в пути.

— Мне обе руки могут понадобиться, — произнес Питер и сунул мобильник в карман.

Пинком распахнул дверь, которая вела, по всей видимости, в кабинет и рабочую комнату архитектора. В нее проникало достаточно света, чтобы с первого взгляда понять — комната пуста.

— Силки!

Спальня хозяина и еще одна гостиная в конце коридора… Двойные двери. Одна половинка распахнута. Пробираясь вдоль стены с «глоком» в высоко поднятых руках, Питер стал различать предметы обстановки — льющийся из ванной свет разгонял темноту вокруг кровати о четырех столбиках с пологом из похожей на газ ткани.

Мебель в гостиной была перевернута. На полу — разбитый аквариум.

Питер обошел угол кровати и увидел полуобнаженное тело на выложенном плиткой полу лицом вниз. Негритянка. Стекла от разбитого зеркала, полоска крови.

— Силки, ответьте мне. Что произошло?

Он уже почти дошел до двери в ванную, когда Силки пошевелилась, невидяще огляделась, потом, переполненная страхом, попыталась подняться, упершись в пол обеими руками. Кровь капала из длинного пореза, начинающегося пониже правого глаза и тянущегося через всю щеку.

— Она ушла? — выдохнула Силки.

Питер уловил ужас в ее внезапно расширившихся глазах, но на долю секунды опоздал повернуться к Тайе. Эта бестия соскочила с кровати, где лежала в груде подушек, на которую он не обратил внимания, и полоснула его стилетом. Питер успел вывернуть кисть, чтобы уберечь вены от пореза, зато выронил пистолет. Тут же нанес ответный удар другой рукой — прямо в лицо. Тайя неуклюже рухнула спиной, но мгновенно, с кошачьим проворством, вскочила и метнулась к нему, держа сбоку, у бедра, готовый к удару кинжал. Словно одеревеневшее лицо ее походило на ритуальную маску. Дело свое она знала. Тайя попыталась нанести удар снизу возле паха, прямо в бедренную артерию. Тайя знала, где у него самое уязвимое место, и даже не пыталась бить в грудь, где лезвие могло уткнуться в молнию на кожаной куртке или в горло, частично защищенное шарфом. И она не спешила, выбрав позицию, которая отрезала противнику единственный путь к бегству. Двигаясь с ловкостью акробата, негодяйка заставляла Питера отступать в ею же выбранном направлении — спиной к кровати, пока он не запутается в складках свисающей со всех сторон прозрачной ткани.

Питер слышал, как взвизгнула Силки, но ему было некогда отвлекаться на нее. Полог кровати облепил словно паутина, и Питер изо всех сил вырывался из нее, чтобы увернуться от ударов. А Тайя наносила их сплеча и непрерывно. Вскоре ткань стала красной от крови Питера.

Его пистолет выстрелил. Оглушительно.

Тайя моментально отступила, потом согнулась, почти припав к полу, и, отвернувшись от Питера, обратила внимание на Силки. А та стояла на пороге ванной, сжимая обеими руками «глок-9» Питера.

— Сука. — Силки снова выстрелила с расстояния всего в восемь футов.

Тайя судорожно дернулась в сторону, секунду помедлила, бросила взгляд на Питера, которому удалось выпутаться из занавесок. Потом метнулась к дверям спальни и пропала.

Питер просунул руку под куртку туда, где весь бок у него был исполосован стилетом. Когда вытащил, вся рука оказалась в крови. Господи… Питер глянул на Силки, которая так и не переступила порога ванной и не опускала пистолет. Когда Питер направился к ней, девушка бросила на него полный недоверия взгляд. Обнаженная куда ниже пупка, с подбородка капает кровь… Девушка была прекрасно сложена, даже Эйхо могла позавидовать. Питер откашлялся, выждал с беспокойством, потом облегченно вздохнул — кровь горлом не шла. Заметил, что и порез на лице Силки мог быть куда хуже — располосовала до мяса. Но часть его — лишь царапина на коже возле челюсти. В мякоти щеки возле рта — немного поглубже.

С трудом удалось ему высвободить пистолет из сжатых пальцев негритянки. Его руки были скользкими от крови, и он едва не выронил «глок». Питер не собирался преследовать Тайю. Затылок ломило от болевого шока. Он расслышал завывание сирен еще до того, как шипящий свист, будто от кипящего чайника, наглухо заложил ему уши. По лицу катились крупные капли пота, однако кожа в некоторых местах холодела. Пришлось прислониться к косяку, так что лицо оказалось в нескольких дюймах от высокой девичьей груди. «Бог мой, вот это, скажу вам, грудь!»

— Как ваша фамилия? — спросил он у Силки.

— Ма… Мак…кензи.

— Меня зовут Питер. Питер О'Нилл. Мы с вами, Силки, старые приятели. В Нью-Йорке встречались. Сюда я в гости приехал. Сможете запомнить это?

— Д-да. П-П-Питер О'Нилл. Из Нью-Йорка.

— И вы не знаете, кто на вас напал. Раньше никогда ее не видели. Уяснили?

Он посмотрел ей прямо в глаза, гадая, есть ли у них хоть какой-то шанс убедить копов в этом. Она вернула ему взгляд, едва заметно дернув головой.

— Зачем?

— Затем, что Валери Ангелас мертва, а вы едва не отправились за ней следом, и от этого ему точно не отвертеться, будь у него хоть сколько денег. Мне нужен Джон Рэнсом. Задница его нужна в полное мое распоряжение, пока я не решу, что пора его отдать в руки закона.

— Но ведь Тайя…

— Тайя только делает дьявольскую работу. Вот в чем я теперь убежден. Силки, прошу, помогите мне.

Силки тронула пальцем подбородок, стерла капельку крови. Рана почти перестала кровоточить.

— Хорошо, — буркнула она и разрыдалась. — Я теперь очень уродлива?

— Порез неглубокий. Вы всегда будете прекрасны. Слушайте. Слышите? Врачи. Уже поднимаются. Теперь мне бы… — Питер стал медленно сползать на пол у ее ног. Его трясло. Язык так разбух, что едва во рту умещался. — Присядьте, пока я… ух… не отключился. Силки, накиньте что-нибудь на себя. Теперь послушайте. Будете с копами говорить, держитесь проще. Повторяйте всякий раз одно и то же. «Познакомились на вечеринке. Он всего лишь приятель». Никаких подробностей. Когда обманываешь, всегда подробности выдают.

— Вы просто… приятель, — выговорила она, присаживаясь и на несколько мгновений обняв его. Потом встала и сняла висевший на двери ванной халат.

— Силки, мы до него доберемся. Вам больше никто никогда не причинит боль. Слово даю. — Питеру становилось все труднее дышать. Заставил себя улыбнуться девушке. — Мы доберемся до этого гада.

Когда Эйхо проснулась, полдня как не бывало. И Джона Рэнсома на ее кровати — тоже.

Она сразу отправилась на поиски в его комнату. Он был там, когда переодевался. Увидела, как Сайера наводит порядок в кабинете Рэнсома. Там царил полный разгром. Лампа разбита. Металлический абажур погнут — это им Тайя ударила? Сайера смотрела на Эйхо и озабоченно качала головой.

— Вы не знаете, где Джон?

— Нет, — ответила как всегда разговорчивая Сайера.

В начале дня было ясно, но очень холодно, теперь же набежали густые тучи, море скалилось грозно, когда Эйхо, с трудом удерживая равновесие, шла длинной тропою к мастерской на маяке. Окна мастерской были закрыты изнутри. Подойдя ближе, Эйхо во все глаза смотрела вверх, но не могла понять, там Рэнсом или нет.

Решив не пользоваться винтовой лестницей, она забралась в крохотную клетку лифта, который по шахте из матового стекла поднял ее на самый верх.

В помещении некоторые светильники были включены. Джон Рэнсом стоял, склонившись над рабочим столом, и завязывал бечевку на свернутом холсте. Эйхо бросила взгляд на свой портрет на большом подрамнике, так и оставшийся неоконченным. Какой безмятежной она была… Как это не похоже на бурю в ее душе сейчас.

Он слышал, как поднялся лифт. Знал, что она здесь.

— Джон.

Оглянувшись, он поморщился от боли, причиненной даже таким медленным движением головы. Шишка, насколько Эйхо успела заметить, сделалась отвратительно лилового цвета. Она распознала дикий гнев, вызванный болью, хотя, судя по всему, гнев не был направлен против нее.

— Как вы себя чувствуете? Почему не разбудили меня?

— Вам надо было выспаться, Мэри Кэтрин.

— Чем занимаетесь? — Чайник принялся пшикать на горячей плите. Эйхо сняла его, глянула на Джона и приготовила чай ему и себе.

— Связываю кое-какие концы, — отозвался он.

Обрезал бечевку ножницами. Потом сплеча рубанул рукой, словно давно сдерживаемый гнев наконец-то нашел выход, и высокий металлический стакан для кистей слетел с рабочего стола. У Эйхо не было уверенности, что художник нарочно это сделал. Движения его были порывистыми, как у пьяного, хотя никаких признаков того, что он пил, Эйхо не замечала.

— Джон, почему вы не… я чай приготовила…

— Нет, я должен отвезти это на пристань, чтобы успеть на последний паром.

— Хорошо. Но время еще есть, и я могу сделать это для вас.

Он, попятившись, нащупал табуретку, тяжело сел. Эйхо поставила перед ним чай, потом нагнулась подобрать разбросанные кисти.

— Не делайте этого! — вскинулся Рэнсом. — Не убирайте за мной!

Эйхо выпрямилась, держа в руках несколько кистей, и взглянула на него, прикусив нижнюю губу.

— Боюсь, — натянуто выговорил он, — что я уже дошел до точки, когда отдача слабее замысла. Больше ни за что не стану писать.

— Мы же не закончили!

— Еще я хочу, чтобы вы уехали с острова. Постарайтесь попасть на тот же паром, Мэри Кэтрин.

— Почему? Что я такого… Джон, вы это несерьезно!

Рэнсом уставился на нее, шумно вобрав воздух сквозь зубы, чем испугал Эйхо. Глаза его лихорадочно блестели.

— Абсолютно серьезно. Уезжайте. Ради вашей же безопасности.

— Моей?.. Что Тайя натворила? Из-за чего вчера ночью вы сражались с ней? Почему боитесь ее?

— Натворила? А то, что последние несколько лет она охотилась на семерых красавиц после того, как я закончил их писать.

— Охотилась?..

— Потом резала, жгла кислотой, уродовала… убивала, насколько мне известно! И всякий раз, завершив охоту, возвращалась ко мне, молчаливо злорадствуя. Теперь она снова на воле, разыскивает Силки Маккензи.

— Боже праведный! Зачем?

— Вы что, не понимаете? Заставить их всех расплатиться за то, что они для меня значили.

Эйхо овладело странное чувство. Будто она не проснулась. Захотелось улечься прямо на полу, свернуться калачиком и провалиться в спасительное забытье. Никак не могла заставить себя взглянуть ему в лицо. Пошатываясь, подошла к округлому окну, отдернула шторы и припала щекой к закаленному стеклу, способному выдержать ураганные ветры. Смотрела на бушующее внизу море, ощущая силу волн в дрожании стекла, отзывающегося на всплески собственного сердцебиения.

— Давно вы об этом узнали?

— Больше двух лет назад я заподозрил, чем она занималась во время своих долгих отлучек. Я нанял частных сыщиков, попросил выяснить. То, что они сообщили, повергало в ужас, и все же свидетельства были косвенными.

— Неужели вам действительно требовались доказательства?!

— Разумеется, требовались! И вчера ночью я наконец получил их — электронной почтой из Австралии. Там одна из моих бывших натурщиц…

— Очередная жертва?

— Да. — Рэнсом горестно вздохнул. — Ее имя Аврора Ли. Она жила в уединении. Но у Авроры хватило присутствия духа узнать в напавшей на нее Тайю по тем рисункам, что я переслал.

— Хватило присутствия духа, — оцепенело повторила Эйхо. — Почему Тайя ударила вас?

— Я выложил ей все, что узнал.

— Она пыталась вас убить?

— Нет. Не думаю. Просто поставить меня в известность, что дело свое не завершила.

— О Господи и Святая Богородица! Полиция… вы сообщили?..

— Сегодня утром я известил своих адвокатов. Они разберутся. Тайю остановят.

— А если она все еще тут? Вам нужно…

— Ее катер ушел. Тайи нет на острове.

— Она может укрыться на десятках островов!

— Я сумею постоять за себя.

— Ну как же! — воскликнула Эйхо.

— Не пугайтесь. Просто возвращайтесь в Нью-Йорк. Даже если есть мизерная возможность того, что Тайя останется на свободе достаточно долго, чтобы успеть вернуться на Кинкерн… что ж, за Тайю и теперь, как и прежде, ответственность нести мне.

Эйхо замерла, завороженно глядя перед собой, с трудом перевела дыхание. Ее встревожило что-то зловещее, что таилось за его словами.

— Почему вы так говорите? Не вы сделали ее такой, какая она сейчас. Это случилось, должно быть, задолго до того, как вы повстречали ее… где?

— В Будапеште.

— И чем она занималась? Туристов охмуряла?

— Когда я впервые увидел Тайю, — заговорил он словно через силу, — она рисовала мелом на каменной мостовой у ворот старого города. За гроши, которые бросали ей сердобольные прохожие. — Рэнсом медленно поднял голову. — Тогда я не знал, сколько ей лет, — я и сейчас понятия не имею о ее возрасте. Я уже говорил вам, какие ужасы ей пришлось пережить. Тогда она ходила босая, волосы всклокочены, одета в рванье. — Он едва заметно улыбнулся Эйхо. — Мне бы мимо пройти. Только я был поражен ее талантом. Она рисовала замечательные, страдающие, религиозные лики. Они жаром горели, страстотерпцы мученичества. Все лики всякий раз смывало дождем или они стирались под равнодушными подошвами. Только каждый день она рисовала их снова. Колени и локти у нее были сбиты. Часами, почти не отрываясь, корпела она над своей работой. И все же знала — я рядом. И через некоторое время уже высматривала меня, ждала одобрения. Однажды ближе к вечеру, когда не было дождя, я… пошел за ней. Уже тогда чувствовал в ней опасность. Только я никогда не искал податливых связей. Кажется, я все время стремился к жертвенности.

Улыбка Рэнсома приоткрывала кривоватые зубы, которые несовершенством своим восхищали Эйхо.

— Насколько опасна она была в то время, стало делом несущественным. Понимаете, Мэри Кэтрин, мы все можем быть опасны, в зависимости от того, как поведут себя с нами.

— Неужто секс был так приятен?

— Порой секс вовсе не необходимость, все зависит от одержимости человека.

Эйхо, рассвирепев, разразилась слезами и отвернулась к окну, вглядываясь в горизонт за темнеющим морем.

Прошло минуты две, прежде чем Рэнсом заговорил:

— Мэри Кэтрин…

— Вы же знаете, что я не еду! Я не дам вам бросить живопись из-за того, что натворила Тайя! Вам не услать меня отсюда, Джон, я нужна вам!

— Вернуть меня к живописи не в вашей власти.

— Да неужели? — Эйхо утерла нос рукавом рыбацкого свитера. Уже немало лет, как она не позволяла себе такого. Потом стянула с себя свитер, тряхнула головой, рассыпая свои пышные волосы. Рэнсом осторожно улыбался, когда она опять посмотрела на него.

— Мы еще не завершили начатое, — напомнила Эйхо. Она подвинулась ближе к нему, так чтобы он смог лучше разглядеть свирепость ее глаз, яркое пламя одержимости. Махнула рукой в сторону своего портрета. — Взгляни, Джон. И еще раз взгляни! Я не просто какое-то там лицо в толпе на тротуаре. Я фигура, я тема, я значу!

Схватив, она поцеловала его, зная, что боль в ушибленной голове не доставит ему особой радости. Только, целуя, не о радости она думала.

— Поладили? — спокойно произнесла Эйхо, отступила на шаг и обхватила руками талию.

Ученик. Учитель. Кто был кем — еще предстояло выяснить. Наверное, смятение и отчаяние, вызванные обретенной связью, теперь насыщали воздух, которым они дышали, могуществом клятвы на крови.

— Ах, Мэри Кэтрин…

— Я спросила вас, мы поладили? Это наша отправная точка? Куда? Когда? Что нам теперь делать, Джон?

Он вздохнул, слегка кивнув. Даже от этого стало больно. Рэнсом слегка тронул шишку на голове.

— Вы непокорный чудный ребенок. Ваше сердце… оно так отличается от моего… Вот что делает вас такой ценной для меня, Мэри Кэтрин. — Рэнсом рассудительно коснулся ее плеча, дважды похлопал по нему.

Прикосновение ей понравилось, слова же она пропустила мимо ушей.

— Давайте я соберу остальные кисти…

Когда молчание грозило превратиться в вечность, Рэнсом заговорил:

— Работа всегда была для меня спасением. Хотел бы я знать, не потому ли ваш Бог и послал мне вас?

— Мы это выясним, — отозвалась Эйхо.

Питер слышал, как один из следователей спросил:

— Насколько близко она добралась до печени?

Женщина, по-видимому, врач приемного отделения, которая накладывала швы, ответила:

— Достаточно близко, чтобы измерить.

Другой следователь, говоривший в нос, как южанин, заметил:

— Ирландцу повезло. Можно с ним теперь переговорить?

— Он не спит.

Полицейские вошли к Питеру в палату. У того, что постарше, видно, уже на пороге пенсии, выпирало брюшко, а нос торчал крючком, как у мраморной статуи древнего римлянина. У молодого, но не такого уж и молодого (лет сорока, прикинул Питер) рыжие волосы весело торчали в беспорядке. Был он симпатичен в своей суровости, что, наверное, притягивало к нему женщин, находивших в этом какое-то виноватое удовольствие. Цинизм прописался у него на лице вроде рубцов от застарелых прыщей.

Он улыбнулся Питеру:

— Как дела, счастливчик?

— В порядке, думаю.

— Фрэнк Тиллери, полиция Кембриджа. А это мой отец-командир Сал Транка.

— Привет.

— Привет.

Показное дружелюбие на Питера впечатления не произвело. Полицейским не понравилось то, что они увидели в квартире архитектора, не понравилось и то, что успели выслушать от Силки. Питер им тоже не понравился.

— Злодейку еще не нашли? — перехватил он инициативу.

Ответил Сал:

— Пока не объявилась. Нож нашли в банке с краской. Семь дюймов, тонкий, такие в старину стилетами называли.

Тиллери оперся о стену и ухмыльнулся, словно лимон жевал:

— Пит, ты не мог бы рассказать нам, чего ради гонялся по нашему городу за маньячкой-убийцей, не уведомив о том нас хотя бы из вежливости?

— Я не при делах. Я… Силки Маккензи разыскивал. Пришел как раз, когда каша заварилась.

— А что тебе от Маккензи надо было? Я повторяю: что-то тут меня не очень убеждает.

— Познакомились с ней… в Нью-Йорке. — Ребра у Питера были перетянуты, дышалось трудно. — Как я вам еще там говорил, выдалось немного свободного времени — дай, думаю, повидаю.

— Она явно с другим парнем сошлась, хозяином квартиры, — заметил Сал. — Билет у тебя в кармане пальто поведал нам, что прилетел ты из Хьюстона вчера утром.

Питер отбивался:

— Так друзья же повсюду. Я в отпуске, вот и слоняюсь.

— Чертовски занятно, — гнул свое Тиллери. — Собираешься отдохнуть, с кошечкой симпатичной оттянуться, и вдруг бац — и ты в городской больнице при восьмидесяти четырех швах.

— Она этой штукой… как вы ее обозвали… стилет?.. и вправду мастерски работала.

— Вот что, Пит, — встрял Сал. — Хочешь сейчас заявление сделать или мы попозже зайдем, когда выспишься? Из вежливости к собрату по щиту. У которого, похоже, чертовски хорошие связи там, откуда он прибыл. — Сал огляделся, словно место искал, куда сплюнуть.

— Я к вам приду. Как Силки?

— Пластический хирург уже хлопочет над ней. Останется небольшой шрам, с которым они легко разделаются.

— Она говорит, что знала злодейку?

Тиллери с Транкой обменялись желчными взглядами.

— Примерно как и ты, — наконец ответил Сал.

— Ладно, темни сколько влезет, — хмыкнул Тиллери. Он уже выходил из палаты, но вдруг остановился, будто решился на что-то. Обернулся к Питеру, цинично ухмыляясь: — Пит, ты давно золотой получил?

— Девять месяцев.

— Ну, поздравляем! Вот Сал, так он на службе уже двадцать один год. А я — одиннадцать.

— И что? — Питер прикрыл глаза.

— Фрэнк к тому клонит, — строго выговорил Сал, — что мы горшок дерьма нюхом чуем, когда он у нас под носом.

14

Эйхо одевалась в изолированной комнатке в мастерской Джона Рэнсома, когда услышала, как дверь закрылась и как художник запер ее на ключ.

— Джон!

Дверь была из толстого закаленного стекла. Рэнсом утомленно оглянулся на нее, прижимающую свитер к обнаженной груди, а Эйхо дергала ручку двери, не веря тому, что оказалась взаперти.

— Я прошу прощения, — сказал он. Толщина двери скрадывала звук его голоса. — Когда с этим будет покончено… если сегодня вечером будет покончено… я вернусь за вами.

— Нет! Сейчас же выпустите меня!

Он покачал головой, потом зашагал по грохочущим ступенькам железной лестницы, как человек на грани нервного срыва. А Эйхо сражалась с дверью, упрямо не желая верить, что ей сидеть под замком, пока Рэнсом не передумает.

Она бросила взгляд на начатый им эскиз обнаженной натуры, пока еще свободный набросок, но несомненно — Эйхо. А потом, вопя что было сил, показала, сколько ругательств подобрала на улице за все эти годы.

Только суровый ветер с неспокойного моря, от которого дрожала ее стеклянная темница, завывал куда громче, чем Эйхо того хотелось.

Питер проснулся будто от толчка, когда Силки Маккензи тронула его рукой за плечо. Острая боль пронзила его, потом подступила тошнота, прежде чем он смог рассмотреть пришедшую.

— Здравствуйте, Питер. Это Силки.

Подавив недомогание, Питер попробовал улыбнуться. Правая сторона лица девушки была аккуратно перевязана.

— Как вы, Силки?

— У меня все будет хорошо.

— Который час?

Силки взглянула на золотые часики:

— Двадцать минут четвертого.

— Господи! — Питер облизнул сухие губы. В левой руке у него торчала игла, соединенная с капельницей. Все равно во рту у него пересохло. Забинтованной правой рукой (сколько же раз Тайя полоснула его?) Питер дал знак Силки склониться к нему поближе. — Поговорить надо. Не тут. Могли прослушку поставить. Они вместе не все время ходят, как я успел заметить.

— Разве это не нарушение закона?

— В суде за доказательство не примут. Но они ни вам, ни мне не верят, вот и забрасывают удочки. Хотят выловить зацепку, за какую на допросе можно будет ухватиться. Проводите меня до туалета.

Силки помогла ему встать с кровати, подставила плечо, свободной рукой подтаскивала за собой стойку с капельницей. Питер увлек девушку прямо в туалет. Его так накачали всякими жидкостями, что мочевой пузырь едва не лопался. Силки, подпирая его, продолжала поддерживать под локоть, старательно глядя на стену.

— Сегодня Тайя не в первый раз привязалась к вам, — выдал Питер.

— Да. Месяцев пять назад я была в Лос-Анджелесе. В рекламе снималась. Первая работа, которую смог устроить мой агент после того, как я сделала все, что полагалось по контракту с Джоном. Только, понимаете, Джон не хотел, чтобы я работала. Чтобы лицо мое на телеэкране красовалось. Это разрушило бы… как его… очарование, прелесть, тайну его работ, которые с таким трудом создавались и пестовались.

— Значит, чтобы сохранить картины, кончай натурщицу. Я видел Анну Ван Лайер и Айлин Вендкос.

Силки оглянулась на него. Они стояли так близко… Питер почувствовал, как дрожь прошла по телу девушки.

— Я увидела Тайю в ресторане напротив Сансет-Плаза. Она притворилась, будто не замечает меня. А я… меня всю жизнь предчувствия одолевают. Неожиданно я увидела, как на Сансет-бульвар опускается туча. Темнее и зловещей я в жизни не видела. И я во весь дух пустилась бежать. Позже наняла частных детективов. Любопытство разбирало узнать, что стряслось с моими… с моими предшественницами. Выяснила, как и вы. И однажды, беседуя с Валери, поняла, что мне шестое чувство говорило про Джона. По-моему, он безумец.

— Нам надо выбраться отсюда. Прямо сейчас. Нет. У меня машина, напрокат взял, если только полиция Кембриджа ее не забрала. Вот только не уверен, смогу ли за рулем высидеть. — Поворачиваясь, он ткнулся в Силки. Слабость насторожила его. — Силки, помогите избавиться от этих иголок, а потом принесите мне остальную одежду.

— И куда мы направляемся?

— В ближайший аэропорт, откуда можно долететь до острова Кинкерн, в Бангоре, штат Мэн.

— Не думаю, что погода там очень летная.

— Значит, чем скорее мы отправимся, тем лучше. Возьмите в камере хранения мой бумажник и часы. Забронируйте по моей кредитке два места на ближайший рейс из Бостона в Бангор.

— Не уверена, что мне этого хочется. То есть снова возвращаться туда. Питер, я боюсь.

— Силки, я прошу! Вы должны помочь мне. Моя девушка сейчас на острове с этим сукиным сыном Рэнсомом!

Владелец и шеф-пилот службы полетных услуг «Лола» в бангорском аэропорту просматривала счета у себя в конторке, когда туда вошли Питер и Силки. По часам — без десяти восемь. Снежные хлопья кружили снаружи ангара, и силы морозной в них хватало, чтобы разрисовывать стекла.

Лола была женщиной крупной, немного косившей, смахивала на видавший виды воздушный драндулет. В речи ее соленых словечек хватило бы на двух жен Лота. Питер объяснил, что им нужно.

— Вертушку, чтобы высадить вас обоих на Кинкерн в такую ядреную погоду? Не пляшет, коль скоро я собираюсь протянуть до средней продолжительности жизни.

Питер предъявил свой жетон. Знак властных полномочий Лола встретила кривой усмешкой.

— Миленький ты мой, я получила звание «Заново Рожденной» и, гром меня убей, сильно не хочу пропустить Вознесение. Иначе какой толк быть Заново Рожденной?

Вмешалась Силки:

— Выслушайте меня, пожалуйста. Мы должны туда попасть. Сегодня на острове может случиться ужасное и непоправимое. У меня предчувствие.

Лола, даже не пытаясь скрыть, как сильно поражена, выпалила:

— Дресня.

— Ее предчувствия очень верные, — подал голос Питер.

Лола еще раз оглядела обоих. Бинты и кровоподтеки.

— Мне как-то гадали на чайной заварке. Выпало, что не след связываться с людьми, от которых за версту несет тем, что их крепко побили в местечковой разборке. — Шеф-пилот взяла с полетного расписания остатки бутерброда с ветчиной, на который целый батон ушел, и в два приема умяла его.

Силки терпеливо раскрыла сумочку и достала из нее очень толстый рулон ассигнаций, половину которых, как дали убедиться Лоле, составляли сотенные.

— С другой стороны, — заговорила Лола, — у вас есть предчувствие, во что обойдется маленькая экскурсия?

— Назовите цену, — спокойно ответила Силки и принялась отсчитывать купюры, бросая их на расписание поверх увядшего листа салата.

Для удовлетворения естественных нужд в распоряжении Эйхо находились биотуалет, небольшой холодильник, где она нашла молоко, кусок сыру, воду в бутылках и белое вино. Был еще электронагреватель, не дававший закоченеть после захода солнца. Нашлась даже большая овечья шкура, в которую Эйхо завернулась, забравшись в кресло-качалку.

Физически она себя чувствовала превосходно. Выпила все оставшееся в бутылке белое вино, чего в обычное время ей бы с лихвой хватило, чтобы провалиться в беспробудный сон. Но, судя по указателю за окном, ветер метался со скоростью сорок узлов, да и обстоятельства не давали уснуть. Сердце томилось от боли и предчувствия надвигающейся трагедии.

«Если сегодня вечером будет покончено», — сказал Рэнсом. Что ему известно про Тайю и что он собирался делать?

Через каждые несколько минут, устав перебирать четки, с которыми не расставалась, Эйхо вскакивала и беспокойно обегала мастерскую. Потом замирала, чтобы разглядеть между штор каменный дом в четырех сотнях шагов. Увидеть удавалось лишь неясные огоньки, свет которых перечеркивал взметенный ветром снег. Рэнсом больше не появлялся в мастерской. Сайеру она заметила, когда та ушла из дома, наверное, отпущенная Рэнсомом. В сумерках пробираясь по острову, Сайера прошла всего в какой-нибудь сотне шагов от маяка. Эйхо дубасила по стеклу, кричала, но Сайера даже головы не подняла ни разу.

Эйхо погасила свет в мастерской. После вина начала болеть голова, больше от пережитого, чем от выпитого. Свет резал ей глаза, мешал рассмотреть что-либо за окнами. В полной темноте утешением были свечение нагревателя да красный отблеск предупредительных огней, установленных на крыше.

Устав ходить кругами по мастерской и высматривать что-либо сквозь бушующий шторм, она с ногами забралась в кресло-качалку. Ей было уже не до обид, раздумий и молитв. Пришла пора строго спросить себя: «Что, Мэри К., маленькая проблемка одолела? Так реши ее».

И в эту минуту пульсирующий свет, идущий откуда-то сверху, напомнил ей, как все началось.

По пути от Бангора в трехместном «евролете», вертушке, оставшейся не у дел после того, как Мануэль Норьега лишился фавора ЦРУ, у Питера было достаточно времени, чтобы разобраться, почему его не тянуло попарить в воздухе в свободное от работы время.

Странная то была ночь — с прояснениями кое-где по побережью, зато и с перемещением воздушных масс с силой всех семи, а может, и восьми ветров. Море с высоты тысячи двухсот футов просматривалось до самого горизонта. Внизу, куда ни глянь, оно было сплошь затянуто белыми барашками. Лунный свет окрашивал небо в цвет потемневшего серебра. Лола, поглощенная сложностями полета среди воздушных завихрений, от которых вертолет дрожал и бряцал всеми частями, хранила вид невозмутимый, уверенная в своем мастерстве, хотя порой и стискивала зубы, перекатывая меж ними виноградную жвачку, обычно упрятанную за правой щекой.

— Пора бы уж и угомониться немного, — ворчала она. — Из-за этого мы и выжидали.

Силки сделалось плохо через две минуты после того, как в половине первого они оторвались от земли, и весь остаток пути она стонала, обхватывая руками то живот, то голову. Даже для Питера, опытного моряка, привычного к непогоде, нынешняя болтанка была чем-то из ряда вон. Нанесенные ножом Тайи раны горели, при каждом толчке он молился, как бы швы не разошлись.

Лола с Питером были в наушниках. Силки свои сняла, они мешали ей покрепче охватывать руками голову.

— Где мы сейчас? — спросил Питер у Лолы.

— Над заливом Блу-Хилл. Видите там, слева, свет?

— У-гу, — выговорил он, щелкнув зубами.

— Это начало гавани. Ой-ой! Внизу катер береговой охраны, шпарит на всех парах на юго-запад. Кто-то в беду попал. Нынче в эту воду бултыхнешься — больше двенадцати минут не продержишься. Ладно, мы тоже сейчас на юго-запад пилим: точно двести сорок градусов и поближе к палубе. Ребятки, держитесь, будет малость похуже.

Питер проверил старый карманный «кольт», который позаимствовал у дяди Чарли в Бруклине, перед тем как отправиться в штат Мэн. Потом посмотрел на видневшиеся внизу острова. Куча островов, некоторые просто точечками на радаре мелькали.

— Как вы надеетесь отыскать…

— Кинкерн я узнаю по свету. Беда в том, что, помнится, никто никогда не сажал на него вертолет. Ровной площадки на острове нет. Ветер вокруг такой кучи камней, как Кинкерн, дыбом встает — самое оно для похорон по разряду НЯМ.

— НЯМ? — вскинулась Силки. Она снова успела надеть наушники.

— Невезуха, язви ее мать, — пояснила Лола и оглушительно захохотала.

Из окна своего кабинета Джон Рэнсом смотрел в бинокль на то, как мигает свет в мастерской. Знакомое чередование. Сигнал бедствия по азбуке Морзе. Изобретательность Мэри Кэтрин вызвала у него улыбку. Разумеется, меньшего от нее он и не ожидал. Она последняя и самая лучшая из женщин Рэнсома.

Взглянув на основание кинкернского маяка, затем на дорогу к городу, увидел, как от бухты двигается «лендровер». Когда автомобиль остановился возле маяка, Рэнсом не удивился, увидев, что из него вышла Тайя.

За замутненным от соли стеклом появилось лицо Мэри Кэтрин и тут же пропало, как будто она увидела Тайю.

Женщина в черном вышагивала медленно и скованно, склонив голову под порывами ветра. Правый бок придерживала рукой. Такое впечатление, что ее швыряло и било на волнах, пока она пробиралась на катере сквозь бурное море. Глядя на нее, Рэнсом не испытывал ни сочувствия, ни сожаления. Она была наростом, сыпью на его душе, как он и попытался объяснить Мэри Кэтрин. Пришло время отделаться от этого.

Рэнсом положил бинокль на стол, отпер ящик. В нем он хранил полицейский «смит-вессон» 38-го калибра. Много лет уже не стрелял из этого револьвера, однако, осмотрев, убедился, что оружие в порядке.

После этого пара телефонных звонков — и об остальном за него побеспокоятся. Как всегда. Никакой возни, никакого шума, никакой прессы.

Мэри Кэтрин он сочувствовал. Какая жалость, что и ей придется стать частью искупления. Но позже он о ней позаботится, как заботился обо всех женщинах Рэнсома. Он никогда не прятался за свой талант для оправдания дурного поведения. Когда Бог кинет ее — а нынче ночью он ее кинет, — Джон Рэнсом станет для нее Богом.

Уже надевая пальто, Рэнсом сквозь завывания ветра расслышал стрекот вертолета, пролетевшего над домом на низкой высоте.

— Питер, это Тайя! — взвизгнула Силки.

Он увидел внизу, в сотне метров, женщину в черном, которая, подняв голову, смотрела на вертолет. Потом она открыла дверь у основания маяка.

Огни мастерской вновь замигали. Затем Эйхо бросилась к окнам, неистово сигнализируя вертолету.

— Кто там? — спросила Силки.

— Это Эйхо, — радостно ответил Питер. И тут же недолгая радость испарилась, когда он увидел, как Тайя вошла в здание маяка. — Высадите нас! — обратился он к Лоле.

— Только не здесь! Может, у бухты, на пристани!

— Отсюда далеко?

— Мили три к югу, по-моему.

— Нет! Можете сбросить меня здесь? Рядом с маяком?

— Вы что задумали? — встревожилась Силки.

— Мне машину больше трех-четырех секунд на месте не удержать, — предупредила Лола. — И не ближе, чем метра три от земли!

— Нормально! — кивнул Питер. — Силки! Возвращайтесь с Лолой. На Тайю розыск объявлен. Позвоните в полицию штата, скажите им, что она на Кинкерне!

Он открыл дверцу со своей стороны и глянул на скалы внизу, высвеченные прожектором вертолета. Озноб опасности терзал его сильнее, чем ветер лицо. Ошибись он при приземлении, и трехметровый прыжок на вымерзшую каменистую землю станет для него не лучше, чем падение метров с пятнадцати.

Из мастерской Джона Рэнсома Эйхо увидела через дверь, как Тайя вышла из маленького лифта. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, потом Эйхо отвернулась к окнам, провожая взглядом улетевший вертолет.

Когда она вновь повернула голову, Тайя успела отпереть стеклянную дверь и войти в мастерскую. Увидев дверь открытой, Эйхо думала только об одном — как бы поскорее убраться отсюда. Но мимо Тайи, быстрой и сильной, ей не пройти. Память услужливо явила образ парня в индейской рубахе, в подземке, когда она почувствовала, как ее хватают за руку и тащат назад. До самого подрамника, на котором стоял начатый Рэнсомом этюд, где она изображена без одежды. Картина вроде отвлекла внимание Тайи, и Эйхо попыталась освободиться, ругаясь и изо всех сил молотя левой рукой по женщине в черном.

Эйхо, словно в замедленном кино, увидела, как Тайя поднимает прижатую к боку свободную руку. Перчатка на ней была липкой от крови. Вот негодяйка нащупала стол за спиной. Пальцы обхватили рукоятку ножа, который Рэнсом ежедневно оттачивал, прежде чем подровнять кисти.

И тут Эйхо завопила в голос.

Питер уже до половины забрался по винтовой железной лестнице, припадая на ушибленное колено, когда услышал ее вопль. Понял, что это означает. Черт, он двигался слишком медленно и был слишком далеко от Эйхо, чтобы хоть чем-то ей помочь.

Тайя нанесла удар, распоров Эйхо основание ладони, которую та взметнула, защищая лицо.

Затем, вместо того чтобы нанести второй, смертельный удар, женщина в черном направила нож на холст, стоявший на подрамнике, и яростным движением располосовала его.

На какой-то миг тело Тайи оказалось склоненным перед Эйхо и уязвимым. Эйхо ухватилась за рабочий стол и сильно ударила Тайю коленом под ребра, как раз в то место, куда угодила пуля, выпущенная Силки в кембриджской квартире.

Тайя, хрипло всхлипнув, упала, выронив нож. Она потянулась за ним, когда в мастерскую влетел Питер и бросился к ней.

— Брось, черт тебя побери, брось!

Он перехватил ее руку с зажатым ножом, пока Тайя силилась встать с пола и напасть на него. Свободной рукой полицейский ударил ее по лицу, как это делают в уличных драках. По глазам не попал, зато попытался взять на захват, когда у нее голова качнулась.

Показалось, что на руку часть ее кожи намоталась. Но то оказалась маска.

Ее настоящее лицо было покрыто беспорядочными округлыми оспинами от сигаретных ожогов.

Боль изводила обоих, но удержать Тайю Питер не смог. Он знал — сейчас она ударит ножом. Но помогла Эйхо, захватив шею Тайи согнутой в локте рукой и рванув назад. Питер тут же коротким хуком врезал женщине в черном по челюсти и разом сбил ее с ног. Вырвал нож, рывком поднял Тайю на ноги. Сознания та не утратила, но глаза сходились к переносице — сил сражаться у нее не осталось.

— Отпустите ее, Питер, — раздался сзади голос Джона Рэнсома. — Все кончено.

Питер резко оглянулся:

— Еще нет! — Он опять заглянул Тайе в глаза. — Ты мне только одно скажи. Это Рэнсом? Это он подсылал тебя ко всем своим женщинам? Говори!

— Питер, она не может говорить! — воскликнула Эйхо.

Тайя все еще не пришла в себя. В уголке рта появилась струйка крови.

— Делай что хочешь, только скажи! Мне нужно знать!

— Питер, — произнес Джон Рэнсом, — прошу вас, отпустите ее. — Голос звучал устало. — Разбираться с Тайей мое дело. Она моя…

— Это Рэнсом?! — заорал Питер прямо в лицо Тайе, когда та, сощурившись, уставилась на него.

Женщина кивнула. Глаза ее закрылись. Секундой позже Рэнсом в нее выстрелил. Кровь и осколки кости из дырки у нее во лбу брызнули в лицо Питеру. Тайя повисла на руках Питера, уже не слыша воплей Эйхо. Все еще удерживая Тайю, Питер обернулся к Рэнсому, не в силах от ярости выговорить ни слова.

Рэнсом опустил «смит-вессон», глубоко вздохнул.

— Я несу за это ответ. Простите. А теперь опустите ее, пожалуйста.

Питер выпустил Тайю из рук, достал пистолет и, держа его обеими руками, наставил его на Рэнсома в нескольких дюймах от лица.

— Бросай ствол! Не то я тебя с Божьей помощью прямо тут прищучу!

— Питер, нет!..

Рэнсом еще раз вздохнул, медленно снял палец с курка.

— Все в порядке, — произнес он до жути спокойно. — Я кладу револьвер. Не позволяйте чувствам взять верх. Никаких случайностей, Питер. — «Смит-вессон» 38-го калибра лег на стол. Рэнсом медленно отвел от него руку, посмотрел на лежащее между ними тело Тайи. Питер стволом пистолета показал, чтобы отошли от стола.

— Вы арестованы за убийство! У вас есть право хранить молчание. У вас есть право воспользоваться услугами адвоката. Все сказанное вами может и непременно будет обращено против вас во время суда. Вам все понятно?

Рэнсом кивнул.

— Питер, это была самооборона.

— Заткнись, черт тебя возьми! Эта штука у тебя не пройдет!

— Это вне пределов вашей юрисдикции. И еще одно. Я владею этим островом.

— На колени, руки за голову.

— Полагаю, нам стоит поговорить, когда вы будете в более разумном…

Питер снял палец со спускового крючка своего «кольта» и ударил рукояткой Рэнсому по макушке. Тот обмяк и упал на одно колено. Потом медленно поднял руки.

Питер взглянул на Эйхо, которая натянула рукав свитера на раненную Тайей руку. Она сжимала ее в кулак, пытаясь остановить кровь. От страха ее трясло.

— Ой, Питер, о Боже! Ты что собираешься делать?

— Владеете этим островом, говорите? — обратился Питер к Рэнсому. — Да плевать! С тем и отправимся.

15

Судно, которым пользовалась Тайя для поездок на материк и обратно, представляло собой быстроходный и крепкий катер, метров восьми с половиной длиной. Питер усадил Джона Рэнсома в рулевой рубке, связав ему руки и привязав страховочным концом к ограждению. У Эйхо все силы уходили на то, чтобы удержать в руках «кольт», наведенный на художника, пока полицейский боролся с порывами шквального ветра, которые вздымали волны стеной, едва они вышли за спасительные пределы Кинкернской бухты. В дополнение к страховочным концам, закрепленным на ограждении, все они надели спасательные жилеты. Те валялись по всему катеру. Питер убедился, что из дизеля ему больше восемнадцати узлов не выжать, что почти невозможно держаться кормой по ветру, если только он не собирается плыть в Португалию. Ветер морозил до температуры ниже нуля. В катер набралось изрядно воды, которая только что в лед не обращалась. Брызги с волн летели непрестанно. В более или менее нормальных условиях путь до материка занимал минут тридцать. Питер не был уверен, что за полчаса он не окоченеет так, что и рукой шевельнуть не сможет.

Джон Рэнсом это понимал. Наблюдая за тем, как Питер пытается управлять штурвалом одной здоровой рукой, видя, как трясется Эйхо, на груди жилета у которой были следы рвоты, он не удержался:

— Нам не выбраться. Дышите, пожалуйста, носом, Мэри Кэтрин, или вы себе легкие отморозите. Знаете, я не хочу, чтобы вы умерли вот так! Образумьте Питера! Лучше пробираться меж всех этих мелких островков. Ударом волн в открытом море нас просто выбросит на скалы, и мы потеряем катер.

— Питер в-всю свою ж-жизнь по морю ходил!

Рэнсом покачал головой:

— Только не при таких обстоятельствах.

Злой порыв ветра толкал их обратно к порту, нос катера зарылся в свернувшуюся волну. Вода потоком хлынула с задней части потолка, пока катер неторопливо выравнивался.

— Питер!

— Выплывем! — кричал тот во весь голос, налегая на штурвал.

Рэнсом улыбался, сочувствуя испугу Эйхо.

— Мы не выплывем. — Художник обратился к Питеру: — Из этой дилеммы есть выход, Питер! Дайте мне возможность выправить положение для всех нас! Только вы должны повернуть обратно — сию же минуту!

— Я же говорил вам, у меня нет дилемм. Эйхо, держи его на мушке!

Рэнсом заговорил, устремив взгляд на дрожащую девушку:

— Думаю, Питер не знает вас так хорошо, как успел узнать я, Мэри Кэтрин! Вы не сможете выстрелить в меня. Невзирая на то, что, по вашему мнению, я натворил.

Эйхо, глаза которой покраснели от разъедающей их соли, неловко подняла дуло «кольта», изо всех сил стараясь не соскользнуть с сиденья напротив Рэнсома.

— Какой из них… вы сейчас? — с горечью выговорила она. — Б-бог, что создает, или Бог, что разрушает?

Катер наполнялся водой быстрее, чем насос успевал ее откачивать. Суденышко болталось на волнах, едва-едва продвигаясь.

— Помните бродячую волну, Мэри Кэтрин? Тогда вы спасли меня. Сто́ю ли я спасения теперь?

— Не слушай его! — Питер тер глаза, силясь разглядеть что-нибудь сквозь пену, залепившую смотровое окно рулевой рубки. На мгновение разглядел в некотором отдалении огни крупной яхты, а то и сторожевика береговой охраны. Из-за холода он не мог как следует действовать левой рукой. Кисть снова стала кровоточить во время схватки с Тайей на маяке. И все же онемевшими пальцами он сумел открыть рундук под штурвалом. — Эйхо, этот гад угробил всех, кого встречал на своем пути!

— В ваших словах нет правды. Это все Тайя, невзирая на то, в чем ей хотелось вас уверить. Ее месть мне. А я был единственным, кто хоть когда-то заботился о ней! Мэри Кэтрин, прошлой ночью я попытался удержать ее от преследования Силки Маккензи! Сами знаете, что произошло. Только историю Тайи и мою собственную объяснить не так-то просто. Вы, впрочем, понимаете, правда?

— Тебе бы, Эйхо, посмотреть, на что я за эти сорок восемь часов нагляделся! На лица женщин Рэнсома. Порезанные, выжженные, переломанные! Две, как я знаю, мертвы! Нэн Макларен умерла от наркотиков. Рэнсом… вы слышали про это?

— Да. Бедняжка Нэн… только я…

— Вчера вечером Валери Ангелас бросилась с крыши своего дома! Это ты ее подтолкнул, сукин сын! А мог ведь удержать ее. Год, два года назад еще не было слишком поздно для Валери! Тебе она была не нужна. Не смей талдычить о заботе, меня от этого тошнит!

Неожиданно Рэнсом рванулся со своего сиденья в сторону Эйхо и легко выхватил из ее окоченевших рук пистолет. Вскинув его, повернулся к Питеру, но упал, потеряв равновесие. Питер бросил штурвал, ударом ноги отправил «кольт» к корме катера, а потом нацелил Рэнсому в голову ракетницу, заряженную парашютной ракетой мощностью двадцать тысяч свечей.

— Полагаю, по правому борту от нас береговая охрана, — сказал Питер. — Если устроить хороший костер, они его увидят.

— Ракета всего лишь сожжет мне лицо, — спокойно проговорил Рэнсом. — Вы, полагаю, сочтете это справедливым. — Стоя на коленях, Рэнсом умоляюще воздел связанные руки. — Могли бы уладить это. Теперь слишком поздно. — Он взглянул на Эйхо. — Ведь уже слишком поздно, правда, Мэри Кэтрин?

Эйхо сидела на палубе чуть не по пояс в воде, измученная, из последних сил стараясь удержаться в бешено качающемся катере. Взглянув на него, она отвела взгляд:

— О Боже, Джон…

Рэнсом с усилием встал на ноги.

— Питер, держите штурвал, не то катер перевернется! А у вас двоих впереди, возможно, еще целая совместная жизнь.

— Да заткнитесь вы, Рэнсом!

Тот улыбнулся:

— Оба вы еще очень молоды. Надеюсь, придет день, когда вы постигнете, что величайшая составляющая мудрости есть… умение прощать.

Он сорвал с пояса страховочный конец, когда нос катера взмыл над волной, дал движению увлечь себя к кормовому ограждению и бросился за борт, тут же исчезнув в непроглядной темени моря.

Эйхо вскрикнула, дав волю безысходности, потом зарыдала. Питер не ощущал ничего, кроме холодного безразличия к той участи, какую избрал для себя художник. Он поднял ракетницу и выстрелил, потом вернулся к штурвалу, разглядев в разлившемся по воде свете ракеты спасительную изрезанную береговую кромку соседних островков. Спустя некоторое время сквозь вой ветра он расслышал звук сирены сторожевика. Луч прожектора, распоров тьму, в конце концов уткнулся в них. Питер закрыл глаза от яркого света и навалился на штурвал. Эйхо привалилась к спине Питера, крепко обхватив его руками.

На нижней палубе сторожевика, возвращавшегося на базу на острове Маунт-Дезерт с подобранным в море катером на буксире, было слышно, как изменился звук работающего двигателя. Последовавший затем удар, от которого весь корабль содрогнулся, разбудил Эйхо, спавшую, завернувшись в несколько одеял как в кокон. Девушка испуганно вздрогнула.

— Спокойно, — произнес Питер. Он сидел рядом на ящике судового лазарета, держа Эйхо за руку.

— Где мы?

— Причаливаем, полагаю. Ты в порядке?

Эйхо облизнула потрескавшиеся губы.

— Похоже на то. Питер, мы влипли?

— Нет. То есть расспросов и выяснений до фига будет. Примем то, чего не миновать, говорить будем как есть. Хочешь кофе?

— Нет. Просто хочу спать.

— Эйхо, я должен знать…

— Мне не до разговоров сейчас, — изнуренно возразила она.

— Может, все же стоит поговорить. Чтобы разделаться с этим раз и навсегда, понимаешь? Просто скажи как есть. В любом случае обещаю: я справлюсь.

Эйхо сощурилась, глянула на него потусторонним взглядом, подняла свободную руку и нежно коснулась его лица.

— Я позировала ему… ну ты видел картину, которую Тайя ножом порезала.

— Ага.

Эйхо глубоко вздохнула. Питер словно окаменел.

— Питер, я не спала с ним.

Несколько мгновений миновало, после чего он дернул плечами.

— Понял.

— Только… нет… мне нужно рассказать тебе все. Питер, я становилась все больше и больше готовой к этому. Еще пара дней, неделя… и это произошло бы.

— О Господи.

— Я просто не могла уже обходиться без него. Но я не любила его. Это что-то такое, чего я… чего я, наверное, никогда в себе не пойму. Ты прости.

Питер тряхнул головой, ошеломленный, сбитый с толку. Эйхо, сжавшись, ждала вспышки гнева. А он вместо этого обнял ее.

— Тебе не за что просить прощения. Я знаю, что́ он был за человек. И знаю, что́ я видел в глазах тех других женщин. В твоих глазах я этого не вижу. — Питер поцеловал ее. — Его больше нет. И это все, что меня занимает.

Второй поцелуй, и с мрачного лица Эйхо исчез страх, она почувствовала себя увереннее и спокойнее.

— Я тебя на самом деле люблю. Бесконечно.

— Бесконечно, — повторил он с важным видом. — Эйхо?

— Да?

— На днях, до того как из города уехать, я по объявлениям прошелся. Комната на верхнем этаже со всей мебелью в Вильямсбурге. Наверное, еще не сдана. Полторы тысячи в месяц. К Рождеству можем вселяться.

— Э-ге. Полторы? Это мы потянем. — Она улыбнулась легко, дразняще. — Пожить немного во грехе — ты это хотел сказать?

— Просто пожить, — прозвучало в ответ.

Однажды в воскресенье в середине апреля, за четыре недели до свадьбы, Питер и Эйхо, радуясь тому, что они вместе, и предаваясь одному из малых чудес, которые дарует жизнь, а именно: лености бытия, когда некуда и незачем спешить, — услышали, как у них в доме заработал мотор лифта.

— Гости? — воскликнул Питер. Он телевизор смотрел.

— Мама с Джулией раньше четырех не придут, — отозвалась Эйхо. Она упражнялась в тай-цзы на разостланном по полу коврике, босоногая, одетая в одни только короткие спортивные трусы. Погода в Бруклине стояла не по сезону теплая.

— Тогда это никто, — сказал Питер. — Только на всякий случай накинь что-нибудь сверху.

Он прошелся по крашеному полу верхнего этажа, часть которого они снимали, и стал смотреть на поднимающийся к ним лифт. Шахта освещалась слабо, и ему трудно было разобрать, есть кто в кабине или нет.

Когда кабина остановилась, Питер открыл дверь лифта и заглянул внутрь. К стенке был прислонен какой-то сверток. Примерно три фута на пять. Коричневая обертка, клейкая лента, бечевка.

— Эй, Эйхо!

Натянув маечку, Эйхо вышла взглянуть. У нее даже рот приоткрылся от удивления.

— Это картина. О Боже мой!

— Что?

— Возьми ее! Открой!

Питер дотащил упакованную картину, судя по всему, помещенную в раму, до стола на кухне. Эйхо подошла за ним следом, прихватив ножницы, разрезала бечевку.

— Но ведь этого не может быть! Никак же невозможно!.. Нет, осторожней, дай я сделаю!

Она развернула плотную бумагу и положила картину плашмя на стол.

— О-о нет! — простонал Питер. — Глазам своим не верю. Он вернулся.

Перед ними лежал автопортрет Джона Рэнсома, висевший когда-то в библиотеке художника на Кинкерне, где Эйхо и видела его в последний раз.

Она перевернула картину. На обороте холста рукой Рэнсома было написано: «Передано Мэри Кэтрин Халлоран в память о нашей дружбе». Ниже стояли подпись и дата: за два дня до исчезновения Рэнсома.

Вдруг Эйхо резко повернулась, оттеснив Питера, и бросилась к окнам, выходившим на кое-как сложенные из булыжника конюшни, за которыми виднелась часть Бруклинского моста Нижнего Манхэттена.

— Питерррр!

Он подлетел к ней, глянул через ее плечо на конюшни. Там ребятишки играли, парочка женщин прогуливались с колясками. И какой-то мужчина в черном длинном пальто усаживался в такси на углу возле лотка, где шла оживленная торговля фруктами и овощами. Седые волосы до плеч, темные очки… Вот и все, что они успели разглядеть.

Когда такси отъехало, Питер повернулся к Эйхо. Обнял ее за плечи и ждал, пока она придет в себя.

— Эйхо, он утонул.

Она махнула рукой, указывая на портрет:

— Но…

— Возможно, тело его так и не найдут, так ведь вода… мы же сами чуть не померзли на катере. Руки у него были связаны. Говорю тебе, он не мог спастись.

— Джон рассказывал, как однажды переплыл Геллеспонт. Пролив такой, Дарданеллы. Ширина его мили две, не меньше. А переохлаждение… все по-разному холод переносят. Моряки, случалось, часами выдерживали в морской воде, где тебя или меня минут в пятнадцать бы скрутило. — Возбужденная, она снова указала на картину: — Питер, кто же еще?..

— Может, кто-то из работающих на Сая Мелличампа. Тот еще слизняк, сукин сын! Позволил себе маленькую шутку. Послушай, я не хочу, чтобы этот чертов портрет висел у нас дома. Мне ни к чему это напоминание, Эйхо. Как тебя обманули с твоим контрактом. На фиг не нужно. — Он выждал. — А тебе?

— Ну что ж… — Эйхо обвела взглядом их жилище. Пожала плечами. — Полагаю, это было бы… э-э… неуместно. Хотя ясно, что это предназначалось как свадебный подарок. — Странная улыбка коснулась ее губ. — И всего-то я сказала, как понравился мне его автопортрет. Джон все рассказал мне про него. С портретом целая история связана, которая сделает это живописное творение особенно ценным для любого коллекционера. Он написан в уникальной для Рэнсома манере.

— Да ну? И насколько ценным?

— Трудно сказать. Я знаю, недавно на аукционе «Кристи» один Рэнсом пошел за чуть-чуть меньше, чем пять миллионов долларов.

Питер промолчал.

— То, что тело не найдено, осложняет все дела, касающиеся его владений. Но, — рассудительно продолжала Эйхо, — как выразился Стефан, «это, разумеется, не нанесло ущерба ценности его искусства».

— Пива хочешь?

— Просто жажду.

Эйхо осталась у окна, высматривая что-то за стеклом, а Питер пошел к холодильнику. Откупоривая пиво, заметил:

— Значит… насколько я понял, мы просто прячем этот портрет в чулан подальше на пару лет, пока за него не станут давать жуткую кучу бабок?

— Вот дитя! — вздохнула в ответ Эйхо.

— Тогда, тоже через пару лет, — продолжил Питер, вернувшись к ней и осторожно вложив ей в руку банку пива, — когда с владениями Рэнсома все утрясется, тот домик в Бедфорде, который кажется миленьким вложением денег, тоже пойдет с молотка?

— Возможно. — Эйхо сделала долгий глоток и принялась тихонечко посмеиваться — про себя.

— Все это, знаешь ли, будет зависеть от того, объявится он или нет. — Питер глянул в окно. — Опять.

Последняя женщина Рэнсома промолчала. Гадала о чем-то, погрузившись в собственные, ей одной ведомые восторги.

— Не хочешь заказать на вечер чего-нибудь китайского для Розмэй и Джулии? У меня на карточке осталось немного баксов.

— Ага, — отозвалась Эйхо и припала головой к его плечу. — Китайского. Звучит отлично.

Джеффри Дивер НАВСЕГДА © Пер. с англ. В. Вебера

Джеффри Дивер

Джеффри Дивер быстро и заслуженно вошел в число самых популярных авторов бестселлеров. Его романы всегда интересно читать, особенно если он пишет о Руне, женщине, которая живет и работает в Нью-Йорке. Город, увиденный ее глазами, — удивительное, пусть иногда и пугающее место. Почитатели его таланта знают, чего ждать от его произведений. Дивер, например, может построить удивительный сюжет, являющийся фирменным знаком этого автора, поместив в его центр профессию героя, скажем, журналистику или некое событие в его жизни — например, свадьбу.

Его последняя серия включает бестселлеры «Молясь о сне», «Могила девственницы», «Плохие новости» и «Собиратель костей», объединенные главными героями — Линкольном Раймом, блестящим детективом, прикованным к инвалидному креслу, и его помощницей Амандой Сакс. Один из этих романов, «Собиратель костей», успешно экранизирован. В главных ролях — Дензел Вашингтон и Анджелина Джоли.

Читательская аудитория Дивера расширяется с каждым новым романом и с каждым новым рассказом. Последний из его опубликованных романов — «Сад зверей».

Математика — это не поездка по пустынной автостраде, но путешествие по неведомым диким местам, где исследователи часто пропадают без вести.

У. С. Энглин. Математика и история

Вроде бы пожилые люди, думал мужчина, а ведут себя как дети. Он понятия не имел, на какие безумства они способны. Подстригая зеленую изгородь, садовник время от времени поглядывал на Сай и Дональда Бенсон. Они сидели на качающемся диване, расположенном на просторном заднем крыльце дома, и пили шампанское. Пили и пили. Шампанского у них было много, это точно.

Хихикали, смеялись, громко.

Как дети, пренебрежительно думал он.

Но с завистью. Нет, не завидовал их богатству, оно как раз не вызывало праведного гнева. Он очень даже неплохо зарабатывал на здешних участках, владельцы которых богатством не уступали Бенсонам.

Нет, завидовал он другому — даже в таком возрасте они любили друг друга и были счастливы.

Садовник попытался вспомнить, когда в последний раз он так весело смеялся с женой. Десять лет назад? А когда держался с ней за руки, как Бенсоны? Разве что в первый год их совместной жизни.

Электрические ножницы словно призывали к труду, но мужчина закурил сигарету, продолжая наблюдать за парочкой. Они разлили остатки шампанского по бокалам, выпили. Потом Дональд наклонился к женщине, зашептал на ушко, и она звонко рассмеялась. Что-то сказала, поцеловала мужа в щеку.

Круто. А ведь глубокие старики. Обоим далеко за шестьдесят. Все равно что смотреть, как милуются твои родители. Господи…

Супруги поднялись, подошли к металлическому столику и поставили на поднос грязные тарелки, все так же смеясь и переговариваясь. Когда старик поднял поднос и они двинулись в кухню, садовник даже подумал, что поднос вот-вот окажется на полу, — так шатало старика. Но нет, Бенсоны добрались до цели и закрыли за собой дверь.

Мужчина отшвырнул окурок в траву и повернулся к зеленой изгороди.

Где-то неподалеку весело зачирикала птичка. Садовник знал все о садово-парковой растительности, но совсем не разбирался в птичках, поэтому не мог сказать, кто именно порадовал его своим пением.

Но звук, который долетел до его ушей несколько секунд спустя, садовник узнал сразу. И звук этот заставил его застыть между алой и пурпурной азалиями. Выстрел, донесшийся из дома Бенсонов, прозвучал громко и отчетливо. А мгновением позже раздался второй.

С минуту садовник неотрывно смотрел на громадный тюдоровский особняк, а потом, когда вновь защебетала птичка, уронил электрические ножницы и бросился к своему грузовику, в кабине которого оставил мобильник.

Округ Уэстбрук, штат Нью-Йорк, по существу, элегантный пригород Нью-Йорка, то есть там много парков, штаб-квартир больших корпораций и минимум промышленности. А большая часть жителей зарабатывает на хлеб насущный на Манхэттене, расположенном в нескольких милях к югу, уезжая туда утром, а вечером возвращаясь обратно.

В прошлом году в этом довольно-таки спокойном округе органами охраны правопорядка зафиксированы 31 убийство, 107 изнасилований, 1423 ограбления, 1575 агрессивных нападений, 16 955 мелких краж, 4130 угонов автомобилей. То есть на 100 000 жителей пришлось 3223,3 преступления, или 3,22 процента так называемого «индекса преступности», показателя, который используется статистиками в национальном масштабе для сравнения различных территориальных образований и для выявления динамики в каждом таком образовании. В этом году в округе Уэстбрук наметился явный рост преступности. Индекс уже приблизился к отметке 4,5 процента, а летние месяцы, на которые обычно приходится пик преступлений, еще не начались.

С этими фактами и многими другими, касающимися повседневной жизни округа, мог ознакомиться любой желающий, и заслуга в том принадлежала худощавому молодому человеку, черноглазому и черноволосому. В эту минуту он сидел в своем маленьком кабинете на третьем этаже здания, которое занимало управление шерифа округа Уэстбрук. На двери кабинета крепились две таблички, с надписями «Детектив Толбот Симмс» и «Финансовые преступления. Статистическая информация».

Детективный отдел представлял собой большой, формой напоминающий подкову холл, по периметру которого располагались кабинеты. С одной стороны — вспомогательных служб, в том числе кабинет Тола. Эта часть отдела называлась «Отдел нереальных преступлений» теми сотрудниками, кабинеты которых занимали другую сторону подковы (да, они-то работали в «Отделе реальных преступлений», хотя официально он назывался «Служба расследования тяжелых преступлений»).

В то апрельское утро Тол Симмс сидел в своем безупречно чистом кабинете, где все бумажки лежали на отведенных им местах. Он изучал один из немногих предметов, портивших чистоту его стола: распечатку, свидетельствующую о махинациях с акциями на Манхэттене. Делом этим занимались министерство юстиции и Комиссия по ценным бумагам, но какой-то аспект, относящийся к компетенции управления шерифа, потребовал участия Тола.

Рассеянно поправил полосатый черно-бордовый галстук, аккуратным почерком сделал пометку на распечатке, заметив несоответствие чисел. Гм… подумал он, вместо 0,588 должно быть 0,743. Мелочь, конечно, но очень важная. По этому поводу следует…

Его рука дернулась от громогласного басовитого голоса за дверью:

— Конечно же, это самоубийство. И незачем тратить время.

Стирая появившуюся на полях распечатки лишнюю карандашную черточку, Тол увидел главу отдела расследования убийств, детектива Грега Ла Тура. Тот шел мимо столиков секретарей и переговорных кабинок к своему кабинету, который находился аккурат напротив кабинета Тола. С громкий стуком детектив бросил папку на свой стол.

— Что? — спросил кто-то. — Бенсоны?

— Да, они самые, — отозвался Ла Тур. — На Мидоуридж в Грили.

— Зарегистрировано как убийство.

— Черта с два.

«И все-таки это убийство. Все неслучайные смерти, даже самоубийства, попадают в эту категорию», — отметил Тол Симмс, который во всем любил точность. Но чтобы поправить вспыльчивого Грега, нужно быть его близким другом или иметь на то очень вескую причину. В близких друзьях Грега Тол не числился, причина была пустяковой, вот он и предпочел промолчать.

— Садовник, работавший рядом, услышал пару выстрелов, позвонил, — пробурчал Ла Тур. — По вызову первым приехал какой-то слепой новичок из полицейского участка Грили.

— Слепой?

— Не иначе. Осмотрел место преступления и подумал, что их убили. Ну почему местные ребята не могли застрять в пробке?

Как и всех в отделе что реальных, что нереальных преступлений, Тола интересовало это двойное убийство. В Грили, практически закрытом для посторонних анклаве округа Уэстбрук, никогда не совершалось двойных убийств (Тол уже заглянул в архивные материалы). И теперь он задавался вопросом, а не позволит ли это убийство выровнять статистику по анклаву, не приведет ли показатели в норму.

Тол оторвался от распечатки и блокнота, вернул карандаш в стоящий на столе стаканчик, пересек холл, держа курс на отдел реальных преступлений. Переступил через порог кабинета Ла Тура.

— Значит, самоубийство? — спросил он.

Здоровяк детектив с небольшой бородкой, весивший в два раза больше Симмса, кивнул:

— Да. Мне это очевидно… Но мы послали экспертов, чтобы убедиться наверняка. Они нашли частицы пороха на их руках. Сначала умерла она, потом он.

— Как вы узнали?

Ла Тур долго смотрел на Симмса, прежде чем разлепить губы.

— Он лежал на ней.

— Да, конечно.

— Осталась записка, — продолжил Ла Тур. — И садовник говорит, что они вели себя как подростки. Пили шампанское, обнимались, целовались.

— Целовались?

— Старики. Со странностями, по его мнению. Вели себя как подростки.

Тол кивнул.

— Кстати, хочу тебя спросить. Ты заполнил вопросник?

— Вопросник? — уставился на него Ла Тур. — А, твой вопросник. Понятно. Слушай, Тол, это всего лишь самоубийство.

Тол вновь кивнул.

— И тем не менее я бы хотел получить эту информацию.

— Для статистики, — ухмыльнулся Ла Тур.

— Да, — устало ответил Тол. — Как тебе хорошо известно…

На столе Ла Тура зазвонил телефон, и детектив схватил трубку:

— Что?.. Я не знаю. Через пару дней, думаю, выясним, где его искать… Нет, поеду туда с подразделением спецназа. Я хочу взять его лично…

Тол оглядел кабинет. Постер с «харлеем». Еще один — с гризли, поднявшимся на задние лапы. Ла Тура давно уже прозвали Медведем. Пара сертификатов об окончании курсов повышения квалификации. Никаких украшений. Стол, стулья, бюро, заваленные бумагами, грязными чашками из-под кофе, журналами, коробками патронов, мишенями, заключениями экспертов. Здоровяк продолжал говорить по телефону.

— Когда?.. Ладно, дам тебе знать. — Он бросил трубку на рычаг. Посмотрел на Тола: — И потом, я думал, тебе это не нужно, по самоубийствам ты статистику не собираешь. Я про твой вопросник. Его же нужно заполнять при убийствах.

— И все равно он будет полезен.

Ла Тур был, как всегда, в кожаном пиджаке спортивного покроя и синих джинсах. Начал хлопать себя по многочисленным карманам.

— Черт, Тол, я, похоже, его потерял. Вопросник. Извини. У тебя найдется еще один экземпляр? — Он схватил телефонный аппарат, набрал номер.

— Сейчас принесу. — Тол вернулся в свой кабинет, взял вопросник из аккуратной папки, которая лежала на бюро, вернулся в кабинет Ла Тура. Коп все еще говорил по телефону. Он кивнул Толу, который положил листок на стол, одними губами поблагодарил: «Спасибо».

Тол, однако, не ушел из кабинета. А спросил:

— Кто еще там был?

— Что? — Ла Тур нахмурился. Не любил, когда его прерывают, закрыл рукой микрофон.

— Кто еще был на месте преступления?

— Где застрелились Бенсоны? Черт, я не знаю. Пожарные и спасатели. Этот мальчишка из полицейского участка Грили. — Ла Тур насупился, будто вспоминая, но Тол ему не поверил. — Еще несколько парней. Не могу вспомнить. — И детектив сосредоточился на телефонном разговоре.

Тол вернулся к себе, не сомневаясь, что вопросник уже превращен в комок смятой бумаги и брошен в мусорную корзинку под столом Ла Тура.

Он позвонил в Службу спасения и борьбы с пожарами, но не смог выяснить, кто же приезжал к Бенсонам. На какое-то время сдался, вновь занялся распечаткой котировок акций.

Через полчаса отложил распечатку. Потянулся. Взглянул на пачку пустых вопросников — к каждому аккуратно подколота ксерокопия служебной записки, адресованная детективу, который руководил расследованием, с просьбой заполнить вопросник и объяснением важности деяния. Он потратил очень много времени, формулируя эти несколько предложений (с числами Толбот Симмс разбирался легко, со словами — не очень). И, однако, он знал, что копы не воспринимают вопросник серьезно. Впрочем, таким же было и отношение к самому Симмсу. За спиной Тола называли не иначе, как Эйнштейн.

1. Пожалуйста, охарактеризуйте случившееся.

Он вдруг оживился, потом его охватила злость. Карандашом он принялся отбивать дробь по распечатке, словно барабанной палочкой. Все, что заполнялось неправильно, раздражало Толбота Симмса. А незаполненный вопросник просто выводил из себя. Потому что из этих вопросников черпалась действительно важная информация. Ведь статистика не только сбор и обработка сведений. Статистика помогала принимать решения, определять тенденции. Может, вопросник, заполненный по делу Бенсонов, обнаружил бы факты и данные, с помощью которых в округе лучше уяснили бы причины самоубийств пожилых людей и спасли бы жизнь другим.

4. Пожалуйста, укажите пол, приблизительный возраст и, ориентировочно, национальность и (или) расу каждой из жертв.

Пустые строчки ответов вызывали зуд… который только усиливался пренебрежительным отношением Ла Тура.

— Эй, босс. — В кабинет вошла Шелли, бойкая на язык секретарша Тола. — Наконец-то получила досье Темплтона. Похоже, из Алабамы его везли на волах. — Маленькая, пять футов роста, сто фунтов веса, энергичная, она пыталась имитировать алабамский выговор, но больше напоминала жительницу Бостона.

— Спасибо. — Он взял дюжину папок, просмотрел номера на корочках каждой, положил аккуратной стопкой (номер двенадцать — в самый низ, номер один — сверху) на бюро за своим столом.

— Я вновь позвонила в Комиссию по ценным бумагам, и они обещали, обещали, обещали, что пришлют нам… Эй, ты уходишь раньше? — Хмурясь, она посмотрела на часы, а Тол тем временем уже поднялся из-за стола, поправил узел галстука, надел тонкий темно-синий плащ, в котором приходил в офис и уходил из него.

— Есть одно дело.

На ее круглом лице, обрамленном светлыми локонами, отразилось любопытство, отчего Шелли сразу помолодела, став чуть ли не девочкой. (Тол знал, что ее дочери двадцать один год, а муж только что вышел на пенсию, проработав долгие годы в телефонной компании.)

— Правда? Ты уверен? Вроде бы никуда не собирался…

Шелли имела полное право удивляться. Вне офиса Тол встречался с кем-либо один-два раза в месяц. А в рабочее время постоянно сидел за своим столом, исключая перерыв на ленч. Каждый рабочий день он поднимался из-за стола ровно в половине первого и присоединялся к двум или трем друзьям из местного университета в кафетерии «На углу».

— Только что появилось.

— Вернешься? — спросила Шелли.

Он ответил не сразу.

— Честно говоря, не уверен.

Особняк с белыми колоннами на Мидоуридж стоил шесть, может, семь миллионов долларов. Тол поставил свою «хонду-аккорд» позади черного седана, надеясь, что на нем приехал кто-нибудь из копов участка Грили, то есть человек, у которого он мог получить нужную информацию. Достал из брифкейса вопросник и две шариковые ручки, убедился, что стержни не выдвинуты, прежде чем сунуть ручки в нагрудный карман. По дорожке, выложенной каменными плитами, направился к крыльцу, поднялся по ступеням, обнаружил, что дверь не заперта. Вошел в дом, показал удостоверение мужчине в джинсах и свитере. На подъездной дорожке стоял его автомобиль, он ждал адвоката Бенсонов, чтобы поговорить о продаже принадлежащей им собственности, и ничего не знал ни о Бенсонах, ни об их смерти, разве что слышал о самоубийстве.

Он вышел на крыльцо, оставив Тола одного.

Когда Тол миновал холл и оказался в просторных комнатах первого этажа, его вдруг охватило беспокойство. И ощущение это создавала не недавняя смерть хозяев, а сам дом, который, казалось, привыкал к тому, что осиротел. Тол оглядывал желто-розовую обивку мягкой мебели, яркие абстрактные полотна на стенах, расписанный золотом фарфор, бокалы и стаканы, коллекцию хрустальных зверюшек, керамику из Марокко, уставленные книгами полки, фотографии в рамках на стенах и каминной доске. Две пары стоптанных шлепанцев, судя по размеру, мужские и женские, стояли у кухонной двери. Тол представил себе, что по утрам первым поднимался один из супругов (скорее всего они чередовались), чтобы поставить кофе, открыть входную дверь и, невзирая на утреннюю прохладу, взять с крыльца «Нью-Йорк таймс» или «Уэстбрук леджер».

Шагая по комнатам, он чувствовал, что это не просто дом, а что-то родное, уютное, близкое. И сам факт, что хозяева такого дома застрелились, не укладывался в сознании.

Тол заметил листок бумаги, придавленный хрустальной вазой, а когда прочитал, понятное дело, удивился:

«Нашим друзьям!

Мы принимаем это решение, ощущая сердцем глубокую удовлетворенность, радуясь осознанию того, что мы навсегда останемся друг с другом».

Записку подписали и Сай, и Дон Бенсон. Еще пару мгновений он смотрел на послание, потом направился к кабинету, огороженному желтой лентой. Остановился как вкопанный. Чуть слышно ахнул.

Кровь. На диване, на ковре, на стене.

Он будто наяву увидел, где находились супруги в момент смерти, — кровь ему все объяснила. Бурая, не отражающая свет, тусклая. Он вдруг ощутил, что дыхание стало частым, поверхностным. Он не набирал воздух полной грудью, словно боялся ядовитых паров, поднимающихся от пятен крови.

Тол вернулся в гостиную и решил насколько возможно заполнить вопросник. Усевшись на диван, нажал на кнопку шариковой ручки, дабы стержень выдвинулся из корпуса, взял с кофейного столика книгу, чтобы подложить под вопросник. Прочитал название: «Последнее путешествие: полный справочник по самоубийству и эвтаназии».

Он вернул книгу на место, решив соорудить стол на коленях из пары журналов. Начал заполнять вопросник, прервался, потому что открылась входная дверь. Послышались приближающиеся шаги, мгновением позже в гостиную вошел дородный мужчина в дорогом костюме. Нахмурившись, посмотрел на Тола.

— Управление шерифа. — Тол протянул мужчине удостоверение, которое тот внимательно прочитал, не пропуская ни слова.

— Я их адвокат. Джордж Метцер. — Говорил он медленно, определенно потрясенный случившимся. — Это ужасно. Мне кто-то позвонил из вашего управления. То есть трубку взяла моя секретарша… Хотите взглянуть на мое удостоверение?

Тол сообразил, что «реальный коп» первым делом попросил бы адвоката показать документы, удостоверяющие его личность.

— Пожалуйста.

Взглянул на водительское удостоверение, кивнул, потом посмотрел на дверь кабинета. Кровяные пятна напоминали коричневый ламинат.

— Они оставили предсмертную записку? — спросил адвокат, убирая бумажник в карман.

Тол прошел в столовую, указал на послание.

Адвокат прочитал, покачал головой. Заглянул в кабинет, моргнул, увидев кровь. Отвернулся.

Тол показал Метцеру вопросник.

— Могу я задать вам несколько вопросов? Для нашей статистической службы. Вопросы анонимные. Никаких фамилий.

— Конечно.

Тол начал спрашивать адвоката о супругах. Удивился, узнав, что им еще не было семидесяти.

— Дети?

— Нет. Вообще никаких близких родственников. Несколько кузенов, которых они никогда не видели. Я хочу сказать, не встречались с ними много лет. Зато друзей хоть отбавляй. Они все будут в шоке.

Тол задал еще несколько вопросов, недовольный тем, что приходилось оставлять пустые графы: их он мог заполнить только со слов копа, проводившего осмотр места происшествия. Тол чувствовал, что на данном этапе процесс сбора информации близится к концу, поскольку остался только один вопрос, требующий ответа.

9. Вероятные мотивы случившегося.

— Вы можете предположить, чем вызвано принятое ими решение? — спросил Тол.

— Я точно знаю, — ответил Метцер. — Болезнь Дона.

Тол посмотрел на записку, обратил внимание, что рука у того, кто ее писал, дрожала, а некоторые слова написаны с ошибками. Ла Тур говорил о том, что они выпивали, но Тол помнил о плетеной корзинке с лекарствами, которую заметил на кухне.

— Частичный паралич? Неврологическое заболевание?

— Нет, — покачал головой адвокат, — проблемы с сердцем. Очень серьезные.

В пустую строчку под девятым вопросом Тол вписал: «Болезнь». Потом спросил:

— А его жена?

— Нет, Сай на здоровье не жаловалась. Но они так любили друг друга… До самозабвения. Вот она, должно быть, и решила, что не хочет жить без него.

— У него была смертельная болезнь?

— Если исходить из того, что он мне рассказывал, — нет. Но возможно, до конца жизни он остался бы прикованным к постели. Я сомневаюсь, чтобы Дон смог так жить. Он был таким активным, знаете ли.

Тол подписал вопросник, убрал в карман.

Дородный мужчина тяжело вздохнул:

— Мне следовало догадаться об их намерениях. Они приходили ко мне пару недель назад, внесли кое-какие изменения в завещание, оставили инструкции касательно мемориальной службы. Я думал, все потому, что Дону предстояла операция. Сами знаете, под ножом хирурга всякое может случиться… Но надо было читать между строк. Готов спорить, к тому моменту они уже все спланировали. — Снова вздохнул. — Знаете, какую они задумали мемориальную службу? Верующими они не были, поэтому хотели, чтобы их кремировали, с тем чтобы потом в клубе на большую вечеринку собрались друзья и, как следует выпив, закусив и повеселившись, отправились бы на поле для гольфа и рассеяли их прах на зеленой травке вокруг восемнадцатой лунки. — Адвокат вновь помрачнел. — Я и представить не мог, что они такое задумали. Понимаете, они выглядели счастливыми, пьяными от жизни, что ли… Извините, мне нужно поговорить с тем парнем, что ждет за дверью. Вот моя визитка. Позвоните мне, если возникнут вопросы, детектив.

Тол вновь прошелся по дому. Посмотрел на календарь, прикрепленный к передней панели холодильника двумя магнитами в форме лобстеров. На хвосте каждого красовалась ярко-белая надпись «Ньюпорт, Род-Айленд». В календарной клетке на прошедший день осталась пометка: «Сменить масло в автомобиле». Двумя днями раньше Сай ходила в парикмахерскую.

Сегодняшняя клетка пустовала. И на остальные апрельские дни Бенсоны ничего не запланировали. Тол просмотрел листы с остальными месяцами. Девственная пустота. Ни в одной из комнат первого этажа также не обнаружилось ничего необычного. За исключением мятущихся душ, которые остались от двух человек, живых еще утром, но теперь, увы, покинувших этот мир.

Тола Симмса, математика, ученого-практика, статистика, не отпускала тревога. Тусклые пятна крови лишали дом привычного уюта, справляясь с этим не хуже любого призрака.

Десятью годами раньше, изучая математику в Корнеле, Толбот Симмс мечтал о том, чтобы стать вторым Джоном Нэшем, Пьером Ферма, Эйлером, Бернулли. Но к тому времени, когда пришла пора защищать диплом, он огляделся вокруг, посмотрел на других студентов, которые хотели стать теми же великими математиками, и сделал для себя два вывода: во-первых, его любовь к красоте математики осталась прежней, но, во-вторых, его тошнило от академической жизни.

Какой в ней смысл? Именно так он поставил вопрос. Писать статьи, которые прочитает горстка людей? Стать профессором? Он мог бы выбрать любой из этих путей, потому что учился на «отлично», но такая жизнь напоминала ему кольцо Мебиуса, с единственной поверхностью, которая никогда не заканчивается. Учить новых учителей, чтобы те учили…

Нет, ему хотелось применять свои знания на практике. Вот он и ушел с последнего курса университета. В то время Уолл-стрит испытывала огромную потребность в статистиках и аналитиках, туда Тол и направился. Теоретически работа подходила ему идеально — числа, числа и снова числа, которые приносили практическую пользу. Но скоро выяснилось кое-что еще: математики Уолл-стрит подгоняли результаты. Когда Тол проводил статистический анализ некоторых компаний, чтобы помочь своему банку продать клиентам финансовые инструменты, от него требовали не правильного, а нужного результата. Для Тола число 3 означало 3, и ничего больше. Однако его боссы хотели, чтобы 3 превращалось и в 2,9999, и в 3,12111. В этом не было ничего противозаконного — все расчеты показывались клиентам. Но статистика, по мнению Тола, предназначалась для того, чтобы лучше понимать жизнь. И не подходила на роль дымовой завесы, под прикрытием которой кто-то мог куда-то проскочить или чего-то добиться. Числа были чистыми и непорочными. А внушительная компенсация, которую он получал в виде жалованья и премий, не могла заглушить чувства стыда, которое он испытывал.

В тот самый день, когда Тол хотел уволиться, в его офис пришли агенты ФБР. Нет, банк не совершил ничего предосудительного, ФБР, действовавшее на основе ордера, намеревалось проверить счета одного из клиентов, обвиненного в мошенничестве с акциями. Как выяснилось, один из агентов, который разбирался с цифрами, был математиком и бухгалтером. Он и Тол беседовали на самые разные математические темы, а агент параллельно просматривал документы, вооруженный наручниками, большим автоматическим пистолетом и калькулятором производства компании «Техас инструментс».

Вот тогда Тол понял, как применить на практике его любовь к цифрам. Его всегда интересовала работа полиции. Застенчивый, не выносивший шумных компаний ребенок, он читал не только книги о логарифмах, по тригонометрии и теории вероятностей, но и детективы — Агаты Кристи и Конан Дойля, например. Его аналитический ум зачастую позволял определить убийцу задолго до последней страницы. Он, конечно, огорчился, узнав, что шансы попасть на службу в федеральное ведомство практически равны нулю. Тем не менее не опустил руки и обзвонил полицейские управления как Нью-Йорка, так и примыкающих территорий, в том числе округа Уэстбрук, где прожил несколько лет, до того как его отца, ранее овдовевшего, пригласили преподавать в Калифорнийский университет Лос-Анджелеса.

Округу Уэстбрук, как выяснилось, требовался человек, который занимался бы расследованием финансовых преступлений. Единственная проблема, как объяснил Толу начальник отдела кадров, этому специалисту нужно было также заниматься сбором и обработкой статистических данных. Но для Тола Симмса числа оставались числами, и он не видел трудности в том, что ему придется работать на два фронта.

Месяцем позже он распрощался с Уолл-стрит и перебрался в Бедфорд-Плейнс, административный центр округа.

Тут его ждал сюрприз, о котором не удосужились упомянуть в отделе кадров; возможно, потому, что считали сие очевидным: чтобы работать в подразделении управления шерифа, которое занималось расследованием финансовых преступлений, он должен был стать копом.

Четырехмесячный курс переподготовки дался ему тяжело. Разумеется, с теорией — уголовное право, процессуальные вопросы и т. д. — он справился легко. Проблемы возникли с физической подготовкой, не отличающейся от курса молодого бойца. Тол Симмс при росте пять футов и девять дюймов весил сто пятьдесят три фунта и после средней школы всячески избегал занятий спортом, за исключением разве что волейбола, тенниса и стендовой стрельбы, а эти дисциплины, понятное дело, имели мало общего с техникой рукопашного боя. Однако он сдал все нормативы и закончил учебу в первых 1,4 процента своей группы. На церемонию присяги пришли его друзья из местных колледжей и отец, который прилетел со Среднего Запада, где преподавал высшую математику в Чикагском университете. Отец не мог понять, почему его сын выбрал такую профессию, но, с давних пор оставив мальчика в мире чисел, Симмс-старший потерял право влиять на карьерные решения Тола.

Едва ли не в первый рабочий день Тол понял, что финансовые преступления в округе Уэстбрук — большая редкость. Точнее, их расследованием обычно занимались федеральные ведомства; местных копов привлекали лишь изредка, да и то для решения незначительных вопросов. Зато со статистикой дел хватало.

Сбор и анализ статистических данных имеет более важное значение, чем полагает широкая общественность. Именно на основе статистики преступлений формируется бюджет и определяется численность и структура полицейского аппарата. Более того, статистика позволяет диагностировать социальные болезни того или иного территориального образования. Если по всей стране средний коэффициент убийств подростков подростками для поселков со среднедушевым годовым доходом в 26 000 долларов равен 0,3, а для Кендолл-Хайтс в южной части Уэстбрука — 1,1, в чем причина? И что нужно сделать, чтобы исправить это несоответствие?

Отсюда — знаменитый вопросник.

В половине седьмого вечера с заполненным вопросником Тол вернулся в свой кабинет. Ввел собранную информацию в базу данных, сам вопросник положил в папку с документами, подготовленными на подшивку. Какое-то время смотрел на экран, хотел уже закрыть файл, но передумал. Вышел в Интернет, просмотрел кое-какие базы данных. Потом прочитал короткий официальный рапорт по самоубийству Бенсонов.

Подпрыгнул, когда кто-то вошел в его кабинет.

— Эй, босс. — В голосе Шелли слышалось удивление. — Я думала, ты ушел.

— Захотел кое-что доделать.

— Я получила то, что тебе требовалось.

Он посмотрел на наклейку на папке:

«Приложение к отчету по делу 04-5432 Комиссии по ценным бумагам».

— Благодарю, — рассеянно ответил он, глядя на распечатки.

— Пустяки. — Она пристально смотрела на него. — Тебе нужно что-нибудь еще?

— Нет, иди домой… Доброй ночи. — Она уже поворачивалась, когда он вновь посмотрел на дисплей и добавил: — Подожди, Шелл. Ты когда-нибудь имела дело с группой осмотра места преступления?

— Нет. Билл любит смотреть полицейские сериалы. Эти ребята там на первом плане.

— Ты знаешь, что нужно сделать, чтобы они обследовали дом?

— Дом?

— Где произошло самоубийство. Дом Бенсонов в Грили.

— Са…

— Самоубийства. Я хочу, чтобы группа осмотра места преступления провела полное обследование дома. Пока они установили только наличие порохового осадка. А дом не трогали. Но я не знаю, как это делается.

— Что-то не так?

— Я тут кое-что посмотрел… — объяснил он, — концы с концами не сходятся.

— Я позвоню. Ингрид вроде бы еще не ушла.

Она вернулась за свой стол, а Тол откинулся на спинку стула.

Красные лучи низкого апрельского солнца врывались в кабинет, расчерчивая стену, словно следы крови в доме Бенсонов. Перед мысленным взором возникла записка, буквы, написанные трясущейся рукой: «…навсегда останемся…»

Шелли появилась в дверях.

— Извини, босс. Они говорят, для двадцать один двадцать четыре слишком поздно.

— Для?..

— Так они сказали. Нужно прислать форму двадцать один двадцать четыре для того, чтобы группа осмотра приступила к работе. Но ты этого сделать не можешь.

— Почему?

— Там уже все затоптали. Тебе нужно было вызвать их сразу, а теперь требуется личное распоряжение шерифа. Так, во всяком случае, они мне сказали, босс.

Хотя Шелли работала еще с тремя детективами, этого титула удостоился он один… и в голосе женщины слышались искреннее уважение и привязанность. А вот с другими копами она держалась холодно и официально, хотя они частенько приглашали ее выпить чашечку кофе и заглядывались на высокую грудь.

Со стороны отдела реальных преступлений донесся голос:

— Эй, Медведь, ты уже заполнил вопросник?

Послышался смех.

— Нет, — ответил Ла Тур, — беру свой домой. Мне тут предложили билеты на очередную игру «Никс»,[61] между прочим, в первый ряд, но я отказался. Решил, что получу больше удовольствия, посвятив вечер заполнению бумаг.

Опять смех.

Лицо Шелли превратилось в маску ярости. Она начала поворачиваться к двери, но Тол ее остановил.

— Эй, парни, потише. — Голос капитана Демпси. — Он нас услышит.

— Нет, — отозвался Ла Тур. — Эйнштейн уже ушел. Должно быть, сидит дома, обнимается с калькулятором. Кто за то, чтобы заглянуть в «Солс»?

— Я только за, Медведь.

— Тогда пошли.

Смех и удаляющиеся шаги.

— Я просто выхожу из себя, когда они так говорят, — пробормотала Шелли. — Как мальчишки на школьном дворе.

Это точно, подумал Тол, ботаники многое знают о поведении таких вот задир на игровых площадках.

Но сказал другое:

— Все нормально.

— Нет, босс, не нормально.

— Они живут в другом мире. Я понимаю.

— Понимаешь, как люди могут быть такими жестокими? Я вот — нет.

— Ты знаешь, что тридцать четыре процента детективов, занимающихся расследованием убийств, страдают от депрессии? Шестьдесят четыре разводятся. Двадцать восемь распускают руки.

— Ты приводишь эти проценты, чтобы оправдать их, босс. Не делай этого. Они не имеют права так себя вести. — Она перекинула лямку сумочки через плечо и направилась к двери. — Хорошего уик-энда, босс. Увидимся в понедельник.

— А шесть и три десятых процента сводят счеты с жизнью до выхода на пенсию, — продолжил Тол, хотя сомневался, что она его слышит.

В Гамильтоне, штат Нью-Йорк, проживали образованные, воспитанные, сдержанные люди, активно работавшие в сфере политики и искусства. И бизнеса тоже. Гамильтон они выбрали для проживания потому, что из всех практически закрытых для посторонних поселков Уэстбрука этот располагался ближе всех к Манхэттену. Так что трудолюбивые банкиры и адвокаты могли сидеть за рабочим столом уже в восемь утра.

Тупик Монтгомери-уэй, одна из самых красивых улочек Гамильтона, стал домом для двух банкиров, одного адвоката и одной пожилой семейной пары. Эта пара прожила в своем доме под номером 205 более двадцати пяти лет. Огромный тюдоровский особняк площадью в тысячу квадратных футов высился на ухоженном пятиакровом участке.

Сэмюэл Элликот Уитли в свое время учился в юридической школе, а его жена работала в отделе рекламы «Гимбелса», одного из старейших универмагов Нью-Йорка, расположенного на Шестой авеню. Он закончил школу в 1957 году и поступил на работу в юридическую фирму «Браун, Латроп и Сомс» на Броуд-стрит. Через неделю после того, как он стал партнером фирмы, Элизабет родила дочь, а после короткого послеродового отпуска продолжила обучение в школе бизнеса Колумбийского университета. Затем поступила на работу в одну из крупнейших косметических компаний страны и поднялась по служебной лестнице до должности старшего вице-президента.

Но рабочие будни для четы Уитли остались в прошлом, и теперь они наслаждались комфортабельной жизнью обеспеченных до конца своих дней пенсионеров.

Вот и в этот вечер ясного, но прохладного апрельского воскресенья Элизабет положила трубку телефона на рычаг, закончив разговор с дочерью Сандрой, перенесла оставшиеся после обеда тарелки в раковину. Налила стакан водки с тоником. Вышла во внутренний дворик, посмотрела на сгущающиеся лазурные сумерки. Потянулась, пригубила стакан, чуть навеселе, всем довольная.

Задалась вопросом, а куда поехал Сэм. После обеда он сказал, что нужно забрать какую-то вещь. Обычно она ездила с ним. Беспокоилась из-за его болезни. Боялась, внезапно откажет сердце или под действием лекарств он может потерять сознание за рулем. Но он настоял, чтобы она осталась дома. Собирался отъехать всего на несколько миль.

Вновь глотнув водки с тоником, Элизабет услышала урчание автомобильного двигателя и шорох шин. Повернулась к подъездной дороге. Но ничего не увидела. Вернулся Сэм? Но автомобиль не подъехал к парадному входу, а свернул на дорогу, что вела к двери черного хода, и, миновав боковой двор, скрылся из виду. Листва и сумерки не позволили хорошенько его разглядеть.

Логика подсказывала Элизабет, что есть повод для волнений. Но ей было так хорошо под бездонно-синим вечерним небом, в теплом кашемире… Она чувствовала себя такой счастливой, такой умиротворенной. Да и о чем?..

Три вечера в неделю, или, как иногда говорил Тол, 42,8751 процента своих вечеров, он проводил вне дома. Встречался с девушкой, выпивал и обедал с друзьями, играл в покер (другим членам квинтета нравилась его компания, но они быстро выяснили, чем чревата игра с человеком, обладающим фотографической памятью и умеющим не хуже компьютера рассчитать вероятность того, что у кого-то на руках стрит-масть[62]).

Оставшиеся 57,1249 процента своих вечеров он проводил дома, с головой погружаясь в мир математики.

В это воскресенье, около семи вечера, Тол сидел в своей маленькой библиотеке, забитой книгами. В ней царили такие же порядок и чистота, как и в его кабинете на работе. За этот уик-энд он переделал много мелких дел, прибрался в доме, помыл автомобиль, позвонил отцу в Чикаго, пообедал с семейной парой, которая жила по соседству и реализовала свою угрозу познакомить его с кузиной (над пустыми тарелками произошел обмен адресами электронной почты). Теперь же, под классическую музыку, звучащую из радиоприемника, Тол отгородился от мира и работал над доказательством.

Это доказательство постоянно искали лучшие математики. На человека могло снизойти озарение по части чисел, но без доказательства, цепочки вытекающих одно из другого уравнений, которые подтверждают высказанный тезис, это озарение останется всего лишь теоремой, чистой догадкой.

Доказательство, которое в последние месяцы превратилось для него в навязчивую идею, имело непосредственное отношение к совершенным числам. То есть положительным числам, делители которых (за исключением самого числа) в сумме давали то самое число. Число 6, например, совершенное, потому что делится на 1, 2 и 3 (не считая 6), а 1, 2 и 3 в сумме равны 6.

Тол пытался ответить на следующие вопросы: как много существует совершенных чисел? И, что более интересно, есть ли вероятные совершенные числа? За всю историю математики никто не смог представить доказательства того, что вероятное совершенное число существует (или не может существовать).

Совершенные числа всегда занимали математиков… и теологов тоже. Святой Августин предполагал, что Бог намеренно выбрал совершенное число дней, шесть, чтобы сотворить мир. Раввины придают мистическое значение числу 28 — количеству дней в лунном цикле. Тол не рассматривал совершенные числа в духовном или философском аспектах. Для него они представляли собой лишь любопытные математические конструкции. Но от этого их важность не уменьшалась: доказательство теоремы о совершенных числах (или решение любых других математических загадок) могло привести к открытиям как в математике, так и в других науках и, возможно, позволило бы узнать что-то новое о жизни в целом.

Он склонился над аккуратными строчками расчетов, гадая, что же такое вероятные совершенные числа — миф или все-таки реальность? Может, они только и ждут, когда же их откроют. Прячутся где-то в численном ряду, уходящем в бесконечность.

Мысль эта взволновала его. Тол откинулся на спинку стула. Потребовалось несколько секунд, чтобы он понял, в чем дело. Мысли о бесконечности напомнили ему о предсмертной записке, которую оставили Сай и Дон Бенсон.

«Останемся навсегда…»

Он словно наяву увидел опять комнату, где они умерли, кровь, справочник, купленный ими, от одного вида которого по коже пробегал холодок. «Последнее путешествие…»

Тол поднялся, прошелся по кабинету. Что-то не так. Впервые за несколько лет он решил вернуться в офис воскресным вечером. Хотелось посмотреть, какая информация есть по таким самоубийствам.

Через полчаса он проходил мимо удивленного охранника, который поначалу его и не признал.

— Офицер…

— Детектив Симмс.

— Точно. Извините, сэр.

Еще через десять минут он сидел в кабинете за компьютером, выводил на экран информацию о самоубийствах в округе Уэстбрук. Поначалу раздражался, что пришлось прервать математические занятия, но скоро с головой ушел в мир других чисел, показывающих, сколько жителей округа Уэстбрук решили свести счеты с жизнью.

Сэм Уитли появился из кухни с бутылкой старого «Арманьяка», присоединился к Элизабет в гостиной.

То есть пятнадцать минут назад к дому подъехал именно он, только по каким-то причинам решил войти через черный ход.

Элизабет, по-прежнему в кашемировом свитере, наклонилась вперед, зажгла ароматизированную ванилью свечу, которая стояла на столе перед ней. Заметила бутылку в руках мужа, рассмеялась.

— Что такое? — спросил Сэм.

— Я читала рекомендации, оставленные тебе врачом.

Он кивнул.

— Там сказано, что вино в умеренных количествах тебе не повредит.

— Я тоже это читал.

Он стер пыль с бутылки, присмотрелся к наклейке.

— Тебе следует выпивать по стакану или два каждый день. Но коньяка в списке не было. Я не знаю, полезен ли он для твоего здоровья.

Рассмеялся и Сэм.

— Я чувствую, что жить нужно как хочется.

Он ловко открыл бутылку — пробка едва не рассыпалась от времени.

— Это у тебя всегда хорошо получалось, — заметила Элизабет.

— У меня никогда не было особых талантов… только важные навыки. — Он протянул ей стаканчик с жидкостью цвета меда, наполнил свой. Они выпили. Он вновь разлил коньяк.

— Так что ты привез? — Ей стало еще теплее. Она запьянела чуть больше, всем довольная, счастливая. И указала на выпирающий наружный карман пиджака спортивного покроя из верблюжьей шерсти, который в холодную погоду он всегда надевал по воскресеньям.

— Сюрприз.

— Правда? Какой же?

Он поднял свой стаканчик, они чокнулись. Выпили.

— Закрой глаза, — потребовал он.

Она закрыла.

— Ну сколько можно меня дразнить?! — Она почувствовала, как он пододвинулся ближе, звякнул металл.

— Ты знаешь, как я тебя люблю. — Голос у Сэма дрогнул. Иногда он становился таким сентиментальным…

— И я люблю тебя, дорогой.

— Готова?

— Да, я готова.

— Хорошо. Опля!

Вновь звякнул металл.

И Элизабет почувствовала что-то в своей руке. Открыла глаза, рассмеялась.

— Что… Господи, неужели это… — Он держала в руке кольцо с двумя ключами, каждый с логотипом «MG».[63] — Ты… ты его нашел? — промямлила она. — Где?

— Не поверишь, но у дилера, торгующего импортными автомобилями, салон в двух милях от нашего дома. Модель 1954 года. Он позвонил месяц назад, но ему потребовалось время, чтобы довести автомобиль до кондиции.

— Так вот что означали эти загадочные телефонные разговоры. Я уже начала подозревать, что ты завел любовницу.

— Цвет, правда, не такой. Темно-красный, как бургундское.

— Будто это имеет значение, сладенький.

Первым автомобилем, который они купили, поженившись, был красный «MG». Они проездили на нем десять лет, пока автомобиль не развалился. И если подруги Лиз покупали «лексусы» и «мерседесы», она отказывалась последовать их примеру, оставаясь верной «кадиллаку» и мечтая о старом «MG», таком же, как и их первый автомобиль.

Она обняла его за плечи, наклонилась, чтобы поцеловать.

Фары приближающегося автомобиля осветили их через окно.

— Попались, — прошептала она. — Совсем как на нашем первом свидании, когда отец вернулся домой. Помнишь? — Она весело рассмеялась, почувствовав себя независимой второкурсницей колледжа Сары Лоренс,[64] в клетчатой юбке и блузке с отложным воротничком, какой была сорок два года тому назад, когда встретила мужчину, с которым прожила всю жизнь.

Тол Симмс сидел, наклонившись вперед, внимательно изучая подробности самоубийства, делая пометки в блокноте, когда ожил динамик, связанный с линией 911.

— Всем патрульным экипажам в окрестностях Гамильтона. Сообщение о возможном самоубийстве.

Тол окаменел. Потом отодвинул стул, поднялся из-за стола, глядя на динамик. Голос не умолкал.

— Сосед сообщает, что в закрытом гараже дома двести пять по Монтгомери-уэй работает двигатель автомобиля. Патрульные экипажи, находящиеся в этом районе, проверьте, что там такое.

Тол Симмс еще с мгновение смотрел на динамик, а потом выбежал из кабинета. Только выехав со стоянки и разогнав «тойоту» до семидесяти миль в час, он понял, что не пристегнул ремень безопасности. Потянулся к нему, но автомобиль повело в сторону. Тол сдался, вновь обеими руками схватился за руль и помчался к Гамильтону-на-Гудзоне, в пяти милях от здания полицейского управления округа Уэстбрук.

Трудно назвать какую-то часть округа Уэстбрук пустынной, но Гамильтон окружен парками и поместьями очень богатых мужчин и женщин, которые любят тишину и покой. Площадь большинства участков, на которых построено по одному особняку, составляет пять-десять акров, а некоторые гораздо больше. Так что Тол мчался мимо старых деревьев, вьюнов, кустов, торчащих из земли скал. Не так уж далеко от этих мест, подумал он, Вашингтон Ирвинг написал мрачную историю о Всаднике без головы.

Обычно очень осторожный и аккуратный водитель, в этот вечер Тол метался с полосы на полосу, то и дело сигналя. Но он не находил ничего алогичного в своем поведении. Перед глазами мелькали бурые пятна крови в кабинете дома Бенсонов, неровный почерк их предсмертной записки.

«Мы навсегда останемся друг с другом».

Он проскочил через центр Гамильтона, чуть ли не в три раза превысив разрешенную скорость. Будто следом галопом несся Всадник без головы.

Его серый седан не вписался в последний поворот длинной подъездной дороги к дому Уитли, скатился с асфальта, снес клумбу с цветущими азалиями.

По инерции автомобиль вынесло к парадной двери. Тол поморщился, подумав о нанесенном уроне, выскочил из автомобиля. На площадке уже стояла патрульная машина полицейского участка Гамильтон-Виллидж и «скорая помощь». Два полицейских и два фельдшера подскочили к нему, а потом все вместе побежали к воротам гаража. Пахло выхлопными газами, он слышал, что внутри работает двигатель.

Пока коп барабанил в ворота, Тол заметил записку, липкой лентой прикрепленную к стене.

«ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ. Гараж заполнен опасными для жизьни выхлопными газами. Мы оставили пульт дистансионного управления на земле перед цветочным горшком. Пожалуйста, откройте им ворота и проветрите гараж, прежде чем заходить».

— Нет! — Тол выронил записку и поспешил к воротам, запертым изнутри. В темноте они не смогли быстро найти пульт, так что пожарный с топором подбежал к боковой двери и вышиб ее одним ударом.

Но они опоздали. Не успели спасти ни его, ни ее. Вновь двойное самоубийство. Муж и жена.

Сэмюэл и Элизабет Уитли находились в гараже — сидели в кабриолете, старинном спортивном автомобиле марки «MG». Пока один полицейский выключал двигатель, а пожарные пытались проветрить гараж, фельдшеры вытащили мужа и жену из автомобиля и положили на асфальт подъездной дороги. Попытки оживить стариков оказались тщетными. Супруги провели основательную подготовку. Закупорили и заклеили изоляционной лентой все щели, опустили жалюзи. Снаружи никто не мог увидеть, что творится в гараже, и попытаться помешать им свести счеты с жизнью. И только шум работающего двигателя насторожил соседа, прогуливавшего собаку, вот он и поднял тревогу.

Толбот Симмс, окаменев, смотрел на покойников. На этот раз обошлось без крови, но смерть супругов произвела на него ужасное впечатление. Он смотрел на тела и думал о записке, о легкости тона, стремлении не причинить вред другим людям, усилиях по герметизации гаража. Не укрылись от него и орфографические ошибки, как и в предсмертной записке Бенсонов: «жизьни», «дистансионного».

Опрос соседей ничего не дал. Никто ничего не видел.

Полицейские осмотрели дом, чтобы убедиться, что внутри никого нет и больше никто не отравился окисью углерода. Тол тоже зашел, остановился, почувствовав сильный запах. Потом понял, что пахнет не выхлопными газами, а дымом из камина. Заметил два стаканчика для бренди, пыльную бутылку на столике перед диваном. Они выпили, сидя перед камином, а потом умерли.

— Есть кто-нибудь в доме? — спросил он копов, когда те вернулись к парадной двери.

— Нет, пусто. Никогда не видел такого чистого дома. Нигде ни пылинки. Непонятно, зачем прибираться перед тем, как покончить с собой.

На кухне они нашли еще одну записку, написанную тем же почерком, что и предупреждение об опасности выхлопных газов.

«Нашим друзьям и родственникам.

Мы делаем это с радостью в наших сердцах и с любовью ко всем членам нашей семьи и к тем, кого мы знаем. Не печальтесь, мы никогда не чуствовали себя более счастливыми».

Заканчивалась записка именем, адресом и телефонным номером их адвоката. Тол достал из кармана мобильник, позвонил по указанному номеру.

— Алло?

— Мистера Уэллса, пожалуйста. Говорит детектив Симмс из окружного полицейского управления.

Пауза.

— Да, сэр?

Теперь помолчал Тол.

— Мистер Уэллс?

— Совершенно верно.

— Вы адвокат Уитли?

— Совершенно верно. А в чем дело?

Тол набрал полную грудь воздуха.

— К сожалению, должен сообщить вам, что они… ушли из жизни. Самоубийство. Мы нашли ваше имя в их предсмертной записке.

— Господи, нет… Что случилось?

— Вы хотели спросить, как и где? В гараже. В их автомобиле.

— Когда?

— Этим вечером. Чуть раньше.

— Нет!.. Они вместе? Не может быть!

— К сожалению, это так.

Последовала долгая пауза. Наконец адвокат, несомненно, потрясенный, прошептал:

— Мне следовало догадаться.

— Почему? Они об этом говорили?

— Нет-нет. Но Сэм болел.

— Болел?

— Сердце. Грозило вот-вот отказать.

Как у Дона Бенсона. Еще одна сходная черта.

— А его жена? Она тоже болела?

— Элизабет? Нет. Она на здоровье не жаловалась… Дочь знает?

— У них дочь?

— Она живет в этом же районе. Я ей позвоню. — Адвокат вздохнул. — За это мне и платят… Благодарю вас, детектив… Повторите, пожалуйста, вашу фамилию.

— Симмс.

— Благодарю вас.

Тол убрал мобильник и медленно двинулся из комнаты в комнату. Дом как у Бенсонов — богатство в сочетании со вкусом. Только чувствовалось, что у Уитли денег побольше.

Он долго смотрел на фотографии на стене. Многие запечатлели симпатичную маленькую девочку, которая превращалась в красивую молодую женщину.

Тол порадовался, что звонок дочери адвокат взял на себя. Прошел на кухню. Никаких календарей. Никаких намеков на то, что они намеревались покончить с собой. Вновь посмотрел на записку.

«…с радостью… более счастливыми».

Рядом лежала другая бумажка. Он взглянул на нее, нахмурился. Любопытно. Чек на покупку отреставрированного автомобиля «MG». Задаток Уитли внес заранее, но только сегодня оплатил полную стоимость.

Тол вернулся к гаражу, но не смог сразу заставить себя войти. Однако собрал волю в кулак и вошел, стараясь не смотреть на тела, накрытые брезентом. Посмотрел на номерной знак. Тот самый, что и на чеке.

Уитли купил дорогой отреставрированный автомобиль, приехал на нем домой и тут же покончил с собой. Почему?

Тол вернулся в дом.

С подъездной дороги послышался шум мотора. К дому подкатил длинный темно-серый фургон с надписью «Похоронное бюро Лайфи» на борту. Уже? Кто вызвал, полицейские или адвокат? Двое мужчин вылезли из кабины и направились к копу. Похоже, знали друг друга.

Тол замер, заметив кое-что знакомое. Взял со стола в кабинете книгу. «Последнее путешествие…»

Та же книга, что и у Бенсонов.

Слишком много общего. Справочник для самоубийц, опасная, но не обязательно смертельная болезнь сердца у мужа, одновременная смерть супруги.

Тол прошел в гостиную и увидел, что старший из копов заполняет какой-то бланк, не его вопросник, хотя каждому из сотрудников управления шерифа полагалось иметь вопросник с собой.

— Что вы собираетесь делать с телами? — спросил Тол у сотрудника похоронного бюро.

— Мы получили указание кремировать их как можно быстрее.

— Можете задержать кремацию?

— Задержать? — переспросил мужчина и посмотрел на гамильтонского копа.

— Ради чего, детектив? — спросил тот.

— Провести вскрытие.

— Зачем?

— А почему нет?

— Вы из управления, поэтому вы босс, — ответил коп. — Но этого недостаточно. Если нужно вскрытие, вы должны дать команду на двадцать один двадцать четыре.

Оставалось только понять, что же это значило.

Тол взглянул на спортивный автомобиль.

— Хорошо. Даю команду на двадцать один двадцать четыре.

— Двадцать один двадцать четыре, — многозначительно повторил коп. — Вы уверены? — И в недоумении посмотрел на сотрудника похоронного бюро, который, похоже, знал об этом чертовом 2124 больше Тола.

Статистик выглянул в окно и увидел, что второй мужчина из похоронного бюро выкатил из катафалка тележку и направляется к телам.

— Да, — твердо ответил он и постучал в стекло, чтобы привлечь внимание мужчины с тележкой и остановить его.

Наутро в понедельник Тол увидел, как руководитель группы осмотра места преступления вошел в детективный отдел и направился к кабинету Ла Тура. В руках он держал полдюжины папок.

У Тола возникло предчувствие, что все это связано с произошедшим в доме Уитли, и он выскочил из кабинета, чтобы перехватить главного эксперта.

— Доброе утро. Вы по делу Уитли?

— Да. Это всего лишь предварительные результаты, но их просили принести побыстрее. Грег на месте? Ла Тур?

— Думаю, это для меня.

— Вы…

— Симмс.

— Ах да. — Мужчина взглянул на сопроводиловку. — Я не заметил. Думал, это для Ла Тура. Все-таки он руководит расследованием убийств.

Как выяснилось, команда 2124 отдавалась, когда возникали подозрения, что смерть насильственная. Словно кнопка пожарной тревоги, эта команда запускала механизм экспертизы. Группа осмотра выезжала на место преступления, собирала улики, проводила поиск отпечатков пальцев, фото- и видеосъемку места преступления, определялась с местом и временем проведения вскрытия, ставила в известность прокуратуру о проведении расследования убийства. За пять лет работы в управлении шерифа до десяти утра Толу никогда так часто не звонили, как в этот понедельник.

Он посмотрел на дверь кабинета капитана, потом на дверь кабинета Ла Тура. Никто вроде бы не заметил, что статистик, который раньше не выписывал даже штрафа за неправильную парковку, хватается за папки с результатами осмотра места преступления.

За исключением Шелли, которая подмигнула ему, довольная тем, что видит.

— Вы говорите, это предварительные результаты? — спросил Тол руководителя группы осмотра. — А чего еще вы ждете?

— Фотографии, экспертизу почерка, результаты вскрытия. Послушайте, меня раздирает любопытство. Что вы нашли там подозрительного? По мне, это классическое самоубийство.

— Есть зацепки.

— Зацепки. — Умудренный опытом коп задумчиво кивнул. — Зацепки. Ага. Определились с подозреваемым?

— Пока нет.

— Понятно. Ладно, тогда удачи вам. Она не помешает.

Вернувшись в кабинет, Тол аккуратно сложил распечатки, с которыми работал, и убрал. Открыл папки ГОМП. Разложил бумаги по столу.

Мы начинаем с озарения, теоремы, неподтвержденной идеи: существует вероятное совершенное число; есть точка, в которой повторяется «пи»; Вселенная бесконечна.

Потом математик пытается найти доказательство, которое однозначно устанавливает правильность или неправильность высказанной идеи.

Тол Симмс знал, как создавать такие доказательства, если речь шла о числах. Но как доказать теорему, что в смерти Бенсонов и Уитли есть что-то подозрительное? В этом навыка у него не было, вот он с нарастающей неуверенностью в своих силах и смотрел на иероглифы экспертных заключений. Конечно, азы детективной работы преподавали в академии, но на практике он ни разу не участвовал в расследовании убийства.

Но Тол вдруг четко осознал, что его талант логически мыслить, без которого в математике делать нечего, очень поможет в этом.

Тол принялся тщательно анализировать предварительные результаты, полученные группой осмотра места преступления. Начал с фотографий тел супругов Уитли. Четких, цветных, вызывавших неприятные ощущения в желудке. Но заставлял себя не отводить взгляд. Поразмыслив, он решил: нет доказательств того, что Уитли заставили сесть в автомобиль или они с кем-то боролись.

Тол отложил фотографии в сторону и взялся за документы. Признаков взлома не обнаружилось, хотя передняя дверь не была заперта, поэтому в дом могли просто войти. Но раз уж следов насилия обнаружить не удалось, такое казалось маловероятным. Опять же драгоценности, наличные деньги, ценные вещи остались на месте.

Впрочем, одна из находок указывала, что не все так просто. На обеих записках, помимо отпечатков пальцев Сэма Уитли, Тола и полицейских, обнаружились пятна, оставленные руками в перчатках или пальцами, прикрытыми материей или бумагой. Перчаточные отпечатки эксперты нашли также и в кабинете, где супруги в последний раз в жизни выпили коньяку, в комнате, где осталась записка, в гараже. Однако не представлялось возможным определить, когда появились эти отпечатки: до или после смерти.

«Перчатки? — повторил про себя Тол. — Любопытно».

Эксперты обнаружили также свежие следы шин на подъездной дороге. Рисунок протектора отличался от «MG» и других машин, принадлежащих Уитли, а также автомобилей полиции, медиков, похоронного бюро. В заключении указывалось, что автомобиль подъезжал к дому менее чем за три часа до смерти. Следы были слишком нечеткие, чтобы установить марку шин, но по колесной базе определили, что автомобиль был маленький.

Принес результаты и поиск вещественных улик: на теле Элизабет Уитли и на диване в гостиной обнаружились белые хлопковые нити, которые не подходили к одежде покойных: ни к той, что была на них, ни к той, что висела в шкафах. Инвентаризация лекарств в аптечных шкафчиках и на кухне выявила отсутствие антидепрессантов, которые могли, хотя бы косвенно, указать на то, что в последнее время супругов посещали мысли о самоубийстве.

Тол поднялся, открыл дверь, позвал Шелли.

— Привет, босс. Утро выдалось бурным, не так ли?

Он закрыл глаза.

— У меня к тебе просьба.

— Ты не заболел? У тебя усталый вид.

— Нет-нет, все отлично. Просто много работы по этому делу.

— Какому делу?

— Самоубийству.

— Ага. А какое…

— Мне нужно выяснить, покупал ли кто-нибудь книгу, которая называется «Последнее путешествие». Там еще есть подзаголовок… что-то насчет самоубийства и эвтаназии.

— Книга. Конечно.

— Название я точно не помню. Но начиналось оно то ли с «Путешествия», то ли с «Последнего путешествия».

— Хорошо. И мне нужно проверить…

— Покупал ли кто-то эту книгу.

— Везде? Мне представляется, это…

— Для начала только в округе Уэстбрук. За последние две надели. В книжных магазинах. И через Интернет, в самом большом магазине — Буксос точка ком.

— Послушай, а когда я буду звонить, мне косить под полицию?

Он замялся с ответом.

— Черт, конечно. Если хочешь, представляйся детективом.

— Точно! — воскликнула она. — Детектив Шелли Бингэм.

— А если они ни одной такой книги не продали, оставь им мои координаты, чтобы они позвонили, как только продадут.

— Нам нужен ордер или что-то в этом роде? — спросила детектив Бингэм.

«Нужен ордер?» — задался он вопросом.

— Гм-м… Не знаю. Давай попробуем обойтись без ордера и посмотрим, как они отреагируют.

Пять минут спустя Тол почувствовал упавшую на него тень. Едва ли не весь дверной проем заняла могучая (рост шесть футов три дюйма) фигура капитана Рональда Демпси, в неизменной полосатой рубашке с неизменно закатанными рукавами.

На круглом лице капитана играла улыбка. Но Тол вдруг подумал: «Я уволен».

— Доброе утро, капитан.

— Привет, Тол. — Демпси привалился к дверному косяку, оглядел заваленный бумагами стол. — Есть минутка?

— Конечно.

Тол понимал, что начальство обязательно узнает про 2124, и собирался в скором времени поговорить об этом с Демпси. Но хотел подождать, пока появятся улики, подтверждающие, что с самоубийством не все чисто.

— Мне тут сказали насчет двадцать один двадцать четыре в доме Уитли.

— Да, конечно.

— А в чем дело?

Тол рассказал об одинаковых особенностях двух групповых самоубийств.

Демпси кивнул.

— Возможно, это совпадения. Но ты знаешь, Тол, у нас не так много ресурсов для полноразмерных расследований. Скажем, в нашем распоряжении только одна группа осмотра места преступления.

— Я этого не знал.

— Прошлой ночью была перестрелка в «Роллинг-Хиллс эстейтс». Двое тяжело ранены, один убит. И группа задержалась с выездом, потому что ты вызвал их в Гамильтон.

— Сожалею, капитан.

— И это дорогое удовольствие. Выезд ГОМП.

— Дорогое? Я об этом не подумал.

— Речь идет о тысячах долларов. Группа выставляет счет за каждый чих. И посылает нам. Всякий раз, когда выезжает по нашему вызову. Потом лабораторные исследования и вскрытия. Оплата работы медицинских экспертов. Ты знаешь, сколько стоит вскрытие?

— Они присылают счета нам? — Тол не верил своим ушам.

— Чем больше денег мы экономим для округа, тем лучше, знаешь ли, выглядим в глазах законодателей и администрации.

— Ясно. Я понимаю, это дорогое удовольствие.

— Будь уверен. — Улыбка исчезла, капитан поправлял рукава. — И еще. Вот как я об этом узнал — мне позвонила их дочь. Сандра Уитли. Она уже занималась похоронами и тут услышала о вскрытии. Она просто вне себя от ярости. Угрожает подать на нас в суд… Мне придется отвечать на вопросы. Поэтому объясни, Тол, что именно заставило тебя вызвать группу осмотра?

Тол оглядел бумаги на столе, не зная, с чего начать.

— Ну, основания для этого есть. Они только что принесли…

— Подожди. — Капитан высунулся в коридор, крикнул: — Ла Тур! Эй, Ла Тур!

— Что? — послышался знакомый рокочущий бас.

— Зайди сюда. Я у Симмса.

Тол услышал, как здоровяк приближается к отделу нереальных преступлений. Красное, с бородкой, лицо возникло в дверном проеме. Не обращая внимания на Тола, Ла Тур выслушал рассказ капитана о самоубийстве Уитли.

— Еще одно, значит?

— Тол отдал команду двадцать один двадцать четыре.

Детектив, ведающий расследованиями убийств, кивнул:

— Понятно. Почему?

Вопрос адресовался Демпси, а тот повернулся к Толу.

— Я прочитал отчет о самоубийстве Бенсонов, а потом поднял статистику самоубийств по округу Уэстбрук. И если вы посмотрите на все показатели…

— Показатели? — переспросил Ла Тур с таким видом, будто в рот попал песок.

— Да. Показатели смерти Бенсонов… то увидите, что они выпадают из стандартного диапазона. Их смерти — выброс.

— Выброс? Это еще что?

Тол принялся объяснять:

— В статистике выброс — событие, существенно отличающееся от группы аналогичных событий в той же категории. Вот конкретный пример. Скажем, вы анализируете пятерых убийц. Трое преступников убили по одной жертве, один — двоих, а последний — серийный убийца, убивший двадцать человек. Чтобы прийти к значимым выводам, необходимо отнести серийного убийцу к выбросам и анализировать его отдельно. В противном случае ваш анализ будет математически правильным, но уведет вас в сторону от истины. Если брать всех пятерых, то получится, что в среднем число жертв на каждого равняется пяти. То есть у первых четверых будет значительно повышено стремление убивать, а у серийного убийцы — занижено. Вы понимаете, о чем я?

Мрачное лицо Ла Тура говорило о том, что ничего-то он не понимает. Но вопрос он задал по делу:

— Хочешь сказать, эти два самоубийства отличаются от большинства самоубийств в Уэстбруке?

— Существенно отличаются. Менее шести процентов жителей сводят счеты с жизнью, узнав, что у них смертельная болезнь. Это число падает до двух и шести десятых процента, если у человека есть медицинская страховка, и до нуля девяти десятых, если состояние человека превышает миллион долларов. Эти цифры еще больше уменьшаются, если жертвы состоят в браке и находятся в относительно молодом возрасте — от шестидесяти пяти до семидесяти пяти лет. А двойная смерть составляет только два процента от самоубийств в масштабах всей страны и девяносто один процент из тех, кто уходит из жизни в паре, моложе двадцати одного года… Отсюда какова, по-вашему, вероятность того, что двое мужчин с больным сердцем покончат жизнь самоубийством вместе с женами в течение двух дней?

— Скажу честно, не знаю, Тол, — пробубнил Ла Тур. — Что еще у тебя есть? В смысле подозрительного.

— Уитли в тот день купил и привез новый автомобиль. Редкую, антикварную модель «MG». Зачем это делать, если они собрались покончить с собой?

Ла Тур не замедлил с ответом:

— Им требовалось орудие убийства. Они не захотели воспользоваться пистолетом. Возможно, этот «MG» что-то для них значил. Привет из далекого прошлого, когда они были молодыми. Они хотели умереть в этом автомобиле.

— Логично. — Демпси дернул рукав своей рубашки.

— Далее… — Тол рассказал про перчатки, волокна, шины, пятна на записках.

— Я думаю, кто-то еще был в доме в то время, когда они наложили на себя руки. Или вскоре после этого.

— Дай посмотреть. — Ла Тур потянулся к бумагам.

Тол передал ему заключения экспертов. Здоровяк детектив все внимательно прочел. Покачал головой.

— Ничего не вижу. — Он посмотрел на капитана. — Нет доказательств взлома или борьбы… Записка? — Он пожал плечами. — Выглядит как настоящая. Разумеется, надо дождаться почерковедческой экспертизы. — Он сдвинул предсмертную записку и корешок чековой книжки Уитли. Почерки не отличались. — Пятна от перчаток на бумаге? Мы это видим на каждом листке, который находим на месте преступления. Да половина пятен выглядит как размазанные отпечатки пальцев. Пятна могли появиться еще на фабрике, где эту бумагу изготавливали. Или горничная при уборке могла перекладывать листки с полки на полку. Волокна? — Ла Тур наклонился и снял крохотную белую ворсинку с пиджака Тола. — Такие же нашла и группа осмотра. Хлопковый ворс. Постоянно вижу на одежде. Волокна в доме Уитли могли взяться откуда угодно. Даже с твоего костюма. — Он взял еще один документ. — Перчатки и следы протектора. Обычные кухонные перчатки «Плейтекс». Эти пятна мне знакомы. Преступники такими не пользуются, потому что на них можно выйти по рисунку ткани… — Он указал на чековую книжку. — Посмотри на чек, который вчера выписала жена Эсмеральде Констанцо за услуги по уборке. Горничная побывала в доме, прибралась. Работала в перчатках, может, даже поправила или переложила стопку писчей бумаги, лист которой они использовали для предсмертной записки, оставила пятна. Следы протектора? Судя по колесной базе — импортная малолитражка. На таких обычно и ездят приходящие горничные. Это следы автомобиля Констанцо. Готов поспорить на любые деньги.

И хотя Толу не нравился вывод, к которому его подводили, анализ Ла Тура произвел на него впечатление. Детективу хватило трех минут на знакомство с документами, чтобы прийти ко всем этим умозаключениям. Абсолютно логичным умозаключениям.

— Я должен заняться другим расследованием, — пробурчал Ла Тур и бросил бумаги на стол Тола.

Ла Тур вышел из кабинета в полной тишине. Наконец молчание нарушил Демпси:

— Слушай, я знаю, тебе не удалось заняться оперативной работой. Должно быть, это раздражает — сидеть с утра до вечера в кабинете, не занимаясь… ты понимаешь…

«Настоящей полицейской работой»? Это хотел сказать капитан?

— Наверное, тебе иногда кажется, что ты не на своем месте.

«Он, должно быть, сидит дома, обнимается с калькулятором».

— У нас у всех порой возникает такое чувство. Честное слово. Но далеко не всегда убийцу находят оперативники. Такое бывает только в телевизоре, ты знаешь. У тебя лучше всего получается то, чем ты занимаешься, Тол. Ты прирожденный статистик. И это тяжелая работа. Важная работа. Давай смотреть правде в лицо… — Тут он понизил голос. — Такие парни, как Грег, не узнают цифру, даже если она прыгнет на них и даст пинка под зад. У тебя особый талант.

Тол выдавил слабую улыбку, призванную скрыть охватившую его злость. Эту речь капитан почерпнул из руководства по подготовке менеджеров. Только подставил слово «статистик» вместо «секретарь» или «регистратор».

— Ладно, полагаю, тебе пора браться за твои числа. Скоро полугодовое совещание по подведению итогов, и никто не может свести их в единый отчет лучше тебя.

В понедельник вечером поездка к дому Уитли заняла у него гораздо больше времени, чем в воскресенье, прежде всего потому, что на этот раз он вел автомобиль, как и всегда — выдерживая скоростной режим, держась середины полосы (и, само собой, пристегнувшись ремнем безопасности).

Тяжело вздохнув при виде полностью раздавленного куста азалии, Тол припарковался перед домом, поднырнул под желтую ограждающую место преступления ленту. Вошел в дом, вдохнув сладковатый запах древесного дыма. Перед тем как умереть, супруги выпили коньяку возле зажженного камина.

Уже в доме он надел тонкие резиновые перчатки, которые купил по дороге в аптечном магазине, и только подныривая под желтую ленту, подумал: «Черт, их, наверное, сотни в кладовке детективного отдела». Потом двинулся по дому в надежде найти что-то упущенное группой осмотра. Улику, которая могла пролить свет на убийство супругов Уитли.

Тупость Ла Тура и ласковые слова капитана Демпси не произвели на него впечатления. Для любого настоящего математика доказательство неверности теоремы столь же важно, как и доказательство ее правильности. Но чем больше Ла Тур старался доказать, что команда 2124 отдана неправильно, тем упорнее Тол пытался докопаться до истины.

Возможно, существовало вероятное совершенное число, и возможно, было что-то необычное в смертях Бенсонов и Уитли. Тол твердо решил написать доказательство.

Записные книжки, ежедневники, квитанции, письма, стопки писчей бумаги, визитные карточки адвокатов, ремонтников, ресторанов, финансовых консультантов, бухгалтеров… По спине Тола пробежал холодок, когда он прочитал название одной из организаций: «Фонд альтернативного лечения „Лотос“».

Свидетельство отчаяния здравомыслящих людей, испуганных перспективой надвигающейся смерти.

Скрипнула половица, что-то стукнуло, звякнуло. Тол вздрогнул. Он припарковался перед домом, поэтому вновь прибывший знал, что Тол здесь. Желтая лента с соответствующими надписями предупреждала о том, что посторонним вход воспрещен, однако Тол сомневался, что в дом пожаловал еще один коп.

В тревоге он осознал, что в случае правильности его версии об убийстве четы Уитли у теоремы неизбежно появится следствие — наличие убийцы.

Он цапнул себя за бедро, но лишь для того, чтобы обнаружить отсутствие пистолета, оставленного в кабинете. Конечно, Тол и раньше встречался с подозреваемыми, но только со смирными бухгалтерами и менеджерами инвестиционных банков, да и то по большей части в зале суда. Поэтому никогда не носил оружия. Ладони у него вспотели. Тол огляделся в поисках чего-нибудь увесистого, чем бы мог защитить себя. Но находился он в спальне, в окружении книг, одежды, мебели. Так что вооружиться было нечем.

Он посмотрел в окно. Двадцать футов до внутреннего дворика.

Гордость не позволила бы ему залезть под кровать.

Звук шагов приближался. Незваный гость уже поднимался по лестнице. Ковер глушил звук шагов, но пришедшего выдавало поскрипывание старых половиц.

«Нет, — решил Тол, — гордость позволит мне спрятаться под кроватью. Но похоже, это не лучший выход. Побег, оно надежнее».

Через окно. Тол распахнул обе створки. Внизу травы не было. Только каменные плиты да легкая мебель.

Он услышал, как передернули затвор пистолета. Шаги приближались, злодей направлялся к спальне.

Ладно, пора прыгать. Лучше на диван. Растянутая лодыжка лучше пули в голову. Он оперся рукой на подоконник и уже приготовился забраться на него, когда сзади раздался женский голос:

— Вы, черт побери, кто?

Тол быстро обернулся и увидел стройную светловолосую женщину лет тридцати пяти-сорока, которая, прищурившись, смотрела на него. Она только что закурила и убирала в сумочку золотую зажигалку. Щелчок крышки он принял за передергивание затвора. В лице было что-то знакомое (и тревожащее), и через секунду он понял, что видел это лицо на многочисленных фотографиях.

— Вы их дочь.

— Кто вы? — повторила женщина.

— Вы не имеете права заходить сюда. Это место преступления.

— Вы коп. Покажите удостоверение. — Она уставилась на его руки в перчатках из тонкой резины.

Он показал ей жетон и удостоверение детектива. Она их внимательно рассмотрела.

— Так это сделали вы!

— Что?

— Приказали отвезти их в морг? Разрубить на куски?

— Их смерть вызвала у меня подозрения. Я следовал процедуре.

Более или менее.

— Значит, это были вы. Детектив Тол Симмс. — Она запомнила его фамилию. — Я прослежу, чтобы вас персонально упомянули в судебном иске.

— Вы не имеете права заходить сюда. Это место преступления, на котором еще не закончены следственные мероприятия.

Он помнил, что так говорили в полицейских телесериалах.

— Не пойти ли вам на хрен со своим местом?

А вот так в телесериалах не отвечали.

— Позвольте взглянуть на ваше удостоверение личности. — Тол шагнул к женщине, уверенности у него прибавилось.

Начался поединок взглядов.

— Я с радостью вызову копов, чтобы они отвезли вас в управление, в центр города. — Эта фраза была уже из другого сериала и не очень-то подходила к ситуации. Управление шерифа Уэстбрука располагалось не в центре города, а скорее ближе к окраине.

Женщина с неохотой достала из сумочки водительское удостоверение. Сандра Кей Уитли, тридцать шесть лет. Он узнал и адрес, в очень дорогом районе округа.

— Так что загадочного в их смерти? Они покончили с собой.

Ее реакция заинтересовала Тола. Женщина злилась. Но определенно не скорбела.

— Мы не можем говорить о расследовании, которое еще не закончено.

— Каком расследовании? — фыркнула Сандра. — Что тут расследовать?

— Речь идет об убийстве, знаете ли.

Ее рука на мгновение замерла, потом женщина все же донесла сигарету до рта.

— Убийстве? — холодно спросила она.

— Ваш отец повернул ключ зажигания, включив двигатель. То есть он убил вашу мать.

— Чушь собачья.

Наверное, так оно и было. Но он продолжил:

— У ваших родителей случалась депрессия?

Она задумалась, прежде чем ответить.

— У моего отца обнаружили серьезную болезнь сердца. Моя мать не хотела без него жить.

— Но болезнь не была смертельной?

— Он не собирался умереть на следующей неделе, все так. Но он знал, что скоро умрет. И хотел уйти с достоинством.

Тол чувствовал, что проигрывает поединок. Она все время заставляла его защищаться. Поэтому он решил взять пример с Ла Тура.

— Что вы здесь делаете?

— Это дом моей семьи, — отрезала она. — Мой дом. Я здесь выросла. Захотела увидеть все своими глазами. Они были моими родителями, знаете ли.

Он кивнул:

— Разумеется… Сожалею о вашей утрате. Я просто хочу убедиться, что вы пришли только за этим. Такая уж у меня работа.

Она пожала плечами и затушила сигарету в тяжелой хрустальной пепельнице, стоявшей на туалетном столике. Заметила фотографию в серебряной рамке — она с родителями. Несколько мгновений смотрела на фото, потом отвернулась, чтобы скрыть слезы. Вытерла лицо, прежде чем вновь повернуться к Толу.

— Я адвокат, знаете ли. И собираюсь попросить одного из моих партнеров досконально изучить ситуацию, детектив.

— Как вам будет угодно, мисс Уитли. Могу я спросить, что вы положили в сумочку чуть раньше?

— В сумочку?

— Когда были на первом этаже.

Она замялась.

— Ничего существенного.

— Это место преступления. Отсюда ничего нельзя забирать. Это правонарушение. Думаю, вам известно. Вы же адвокат.

«Это правонарушение?» — задался он вопросом.

Во всяком случае, адвокат Сандра не возразила. То есть, судя по всему, он попал в десятку.

— Вы можете отдать мне то, что взяли, а я закрою глаза на этот инцидент. Или вы можете оставить то, что взяли, в сумочке, но тогда нам придется проехать в полицейское управление.

Взглядом она покрошила его на мелкие кусочки, определяясь с предложенными вариантами. Потом открыла сумочку. Протянула ему стопку писем.

— Они лежали в ящике на отправку. Но из-за желтой ленты почтальон не решился подойти к дому. Я собиралась их отправить.

— Я их заберу.

Ее рука чуть дрожала. Он взял письма, не снимая перчаток.

Честно говоря, Тол понятия не имел, клала она что-то в сумочку или нет. То была интуитивная догадка. Толбот Симмс внезапно почувствовал, как его охватывает радостное волнение. Статистики тоже парни не промах.

Сандра оглядела спальню, ее глаза вновь стали печальными. Но он решил, что в них по-прежнему больше злости, чем скорби. И тут же раздался ее ледяной голос.

— Мой партнер в скором времени даст о себе знать, детектив Симмс. Погасите свет, когда будете уходить, если не хотите, чтобы округу пришлось платить за электричество.

— Я иду за кофе, босс. Тебе принести?

— Да, конечно, — отозвался Тол.

Наступило утро, и Тол продолжал размышлять над собранными материалами. Только что поступили новые: распечатка звонков Уитли за последний месяц, результаты вскрытия и анализ почерка предсмертной записки.

В распечатке звонков он поначалу не увидел ничего интересного для себя и отложил в сторону, поморщившись, потому что не нашел на столе свободного места. Бумаг стало столько, что приходилось класть одну на другую. Он терпеть не мог такого беспорядка, но ничего другого не оставалось, разве что поставить в кабинет второй стол. И он мог представить себе, какие шуточки будут отпускать по этому поводу в детективном отделе.

«…обнимается с калькулятором…»

Первым делом Тол просмотрел заключение почерковеда. С вероятностью девяносто восемь процентов женщина ручалась за то, что автор записки — Сэм Уитли, хотя рука у него дрожала и в тексте имелась грамматическая ошибка, необычная для человека с его уровнем образования.

«Гараж заполнен опасными жизьни газами».

Наконец Тол взял результаты вскрытия. Смерть наступила, по мнению патологоанатомов, от отравления окисью углерода. Не было ни гематом, ни повреждений кожи, тканей или внутренних органов, свидетельствовавших о том, что их запихивали в автомобиль. Алкоголь в крови присутствовал. У Сэма 0,010 процента, у Элизабет — 0,019 процента, то есть не так чтобы много. Оба принимали и лекарства. Одно особенно заинтриговало Тола.

«В крови обоих жертв обнаружено необычно большое содержание 9-флуоро, 7-хлоро-1,3-дегидро-1-метил-5-финил-2Н-1,4-бензодиазепин, 5-гидроклидтриптамин и 1Ч-(1-фенелтил-4-пиперидил) пропионанилид цитрат».

Далее в заключении указывалось, что это препарат, одновременно обезболивающий и снимающий тревогу, который продавался под названием люминакс. Количественное содержание препарата в крови указывало на то, что супруги приняли дозу, в три раза превышающую предписанную, хотя препарат никоим образом не усиливал действие окиси азота и ни в малейшей степени не повлиял на их смерть.

Тол предположил, что сочетание спиртного и люминакса могло вызвать дрожь в руках.

Оглядев стол (чертовски много бумаг!), он в конце концов нашел нужный документ и прочитал перечень всего найденного в доме, составленный группой осмотра. Лекарств у Уитли хватало, болезнь сердца у Сэма, артрит и некоторые другие заболевания у Элизабет, но люминакс они не принимали.

Шелли принесла кофе. Осторожно глянула на заваленный бумагами стол.

— Спасибо, — пробормотал он.

— Ты по-прежнему выглядишь усталым, босс.

— Плохо спал. — Тол автоматически потянулся к узлу полосатого галстука, дабы проверить, затянут ли он как должно.

— Все в порядке, босс, — прошептала Шелл, переведя взгляд на его рубашку. Что означало: перестань суетиться.

Он ей подмигнул. Думая о сходстве этих двух убийств.

Тол вспомнил, что и Бенсон написал предсмертную записку дрожащей рукой и с ошибками. Порылся в бумагах на столе, нашел визитную карточку адвоката Бенсонов, позвонил ему в офис, подождал, пока их соединят.

— Мистер Метцер, это детектив Симмс. Несколько дней назад мы встретились в доме Бенсонов.

— Да, я помню.

— Это необычно, но я бы хотел получить разрешение на взятие анализа крови.

— У меня? — В голосе слышалось удивление.

— Нет, у Бенсонов.

— Зачем?

— Я хочу подкорректировать нашу базу данных по лекарственным препаратам и болезням самоубийц. Это анонимная база данных, там нет никаких фамилий.

— Понятно. Но к сожалению, их кремировали этим утром.

— Правда? Как быстро.

— Я не знаю, быстро это или медленно. Но они так хотели. И оставили мне соответствующие инструкции. Они хотели, чтобы их кремировали как можно быстрее, а все находящиеся в доме вещи продали…

— Подождите. Вы говорите…

— Все находящиеся в доме вещи должны быть проданы незамедлительно.

— И когда это должно произойти?

— Скорее всего уже произошло. Распродажа началась в воскресенье утром. Думаю, там уже мало что осталось.

Тол вспомнил мужчину в доме Уитли. Тот приехал организовать продажу вещей. И пожалел, что ничего не знал о 2124, когда находился в доме Бенсонов.

«Сходные характеристики…»

— Предсмертная записка еще у вас?

— Я ее не брал. Полагаю, бумагу выбросили, когда проводилась уборка дома.

Очень уж быстро все завертелось, подумал Тол. Оглядел бумаги на столе.

— Вы не знаете, принимал ли кто-то из них препарат люминакс?

— Понятия не имею.

— Вы можете назвать мне фамилию кардиолога мистера Бенсона?

Короткая пауза.

— Пожалуй, смогу. Да. Доктор Питер Броуди. В Глинстеде.

Тол уже собирался положить трубку, когда его осенило.

— Мистер Метцер, при нашей встрече в пятницу вы сказали, что Бенсоны не были религиозными людьми.

— Совершенно верно. Они были атеистами… А в чем дело, детектив?

— Как я уже сказал… набираю статистику. Это все. Позвольте поблагодарить вас за то, что уделили мне несколько минут.

Он нашел телефон доктора Броуди и позвонил в его офис. Доктор уехал в отпуск, а старшая медсестра не очень-то хотела говорить о пациентах, даже умерших. Однако признала, что люминакс Броуди Бенсонам не прописывал.

Потом Тол позвонил руководителю группы осмотра и выяснил, что пистолет, из которого застрелились Бенсоны, находится в сейфе для хранения вещественных улик. Он попросил снять с пистолета отпечатки пальцев.

— Можете это сделать побыстрее?

— С удовольствием. Все оплачивается из вашего бюджета, детектив, — послышался радостный ответ. — Результаты вы получите через десять-пятнадцать минут.

— Благодарю.

Ожидая результатов проверки пистолета, Тол открыл брифкейс и заметил три письма, которые Сандра хотела вынести из дома родителей. Вновь надев перчатки из тонкой резины, он вскрыл все три конверта…

В первом лежал счет от адвоката за четыре часа работы, затраченные, как указывалось в документе, на «услуги по решению имущественных вопросов».

Имелась в виду переделка завещания? Еще один сходный момент. Метцер говорил, что Бенсоны накануне смерти что-то изменили в своем завещании.

Во втором конверте Тол обнаружил страховой полис, который Бенсоны хотели отправить в Центр поддержки кардиологических больных Уэстбрукской больницы, где Сэм состоял на учете.

Ничего необычного.

А потом он достал лист бумаги из третьего конверта.

Откинулся на спинку стула, взглянул на потолок. Потом вновь прочитал письмо. Решая, что делать дальше.

Понял, что выбора нет. Когда пишешь доказательство, приходится идти туда, и только туда, куда ведут тебя числа. Тол поднялся, вышел из кабинета и направился в отдел реальных преступлений. Привалился к открытой двери, постучал по дверному косяку. Грег Ла Тур сидел, положив ноги на край стола. Читал какой-то документ.

— Гребаный лжец, — пробормотал он, поставил жирный крест на полях. Увидел Тола, прищурился.

«Обнимается с калькулятором…»

Тол изобразил улыбку.

— Грег, есть у тебя минутка?

— Только одна.

— Я хочу поговорить об этом расследовании.

— Расследовании? — Ла Тур нахмурился. — Каком расследовании?

— Уитли.

— Кто?

— Самоубийцы.

— Воскресные? Да, хорошо. Вылетело из головы. Не привык к расследованию самоубийств. — Мощной рукой Ла Тур взял со стола другой документ, начал его читать.

— Ты говорил, что там, возможно, была горничная. Оставила перчаточные следы. И следы от колес.

Ла Тур не сразу понял, о чем речь. Потом кивнул.

— И что?

— Посмотри. — Он протянул Ла Туру третье из найденных у Уитли письмо. Адресовалось оно Эсмеральде Констанцо, приходящей горничной Уитли. Ее благодарили за службу и указывали, что в ее услугах более не нуждаются. В письме лежал и чек, на корешок которого вчера обратил внимание Ла Тур.

— Она хотели отправить чек почтой, — указал Тол. — То есть горничная не приходила в тот день, когда они умерли. Кто-то еще носил перчатки. И знаешь, что я думаю? С чего горничной надевать матерчатые кухонные перчатки, если ей нужно прибираться во всем доме? Нелогично.

Ла Тур пожал плечами. Он хотел вернуться к чтению документа на столе, но непроизвольно смотрел на письмо, которое дал ему Тол.

— Отсюда следует, что приезжавшая микролитражка принадлежала не ей, — продолжил статистик. — Кто-то еще находился в доме или рядом с ним в момент их смерти.

— Ну, Тол…

— Есть еще кое-что, — быстро вставил Тол. — У обоих Уитли в крови высокое содержание препарата, который продается только по рецептам. Препарат наркотический. Люминакс. Но пузырьков с этим препаратом в доме не обнаружено. И их адвокат только что выполнял для них какую-то работу, связанную с имущественными вопросами. Возможно, они что-то изменили в завещании.

— Если собираешься покончить с собой, вносишь изменения в завещание. Здесь нет ничего подозрительного.

— А потом я встретил их дочь.

— Их дочь?

— Она вломилась в дом, что-то искала. Забрала неотправленные письма, но, возможно, искала что-то еще. Может, забрала пузырьки люминакса. Не хотела, чтобы кто-то их нашел. Я ее не обыскал. В тот момент об этом не подумал.

— Так ты говоришь о наркотиках?

— Возможно, она накачала их люминаксом, заставила изменить завещание, а потом уговорила покончить с собой.

— Да, возможно, — пробормотал Ла Тур. — Как в плохом кино.

Тол пожал плечами.

— А когда я упомянул про убийство, она дернулась.

— Убийство? Почему ты упомянул про убийство? — Он почесал огромный живот, в эту минуту очень напоминая настоящего медведя.

— Я имел в виду убийство-самоубийство. Муж повернул ключ зажигания и включил двигатель.

Ла Тур пренебрежительно хмыкнул, но Тол, не смутившись, продолжил:

— Плюс ее отношение.

— Знаешь, Тол, ты отправил ее родителей в морг. Знаешь, что с ними там сделали? Располосовали ножами, изрезали пилами. Тут любой разозлится, можешь мне поверить.

— Да, она злилась, — признал Тол. — Но в основном из-за того, что я оказался в доме, разбирался с тем, что произошло. И знаешь, она не расстроилась.

— Из-за чего?

— Из-за родителей. Из-за их смерти. Она вроде бы заплакала. Но точно сказать не могу. Возможно, она лишь притворилась, что плачет.

— Она была в шоке. С женщинами такое случается.

— Потом я проверил первую пару, — продолжил Тол. — Бенсонов. Их кремировали сразу после смерти. А вещи распродали в один или два дня.

— Распродали? — В голосе Ла Тура впервые не прозвучало ни пренебрежения, ни сарказма. — И кремировали так быстро? Да, это странно. Не могу с тобой не согласиться.

— И адвокат Бенсона сказал мне кое-что еще. Они оба были атеистами, но в их предсмертной записке говорилось, что они навсегда будут вместе на небесах или что-то в этом роде. Я думаю, может, им тоже подсыпали этого наркотика. Люминакса.

— А их врач…

— Нет, он им люминакс не прописывал. Но возможно, кто-то скормил им эти таблетки. Предсмертная записка тоже написана трясущейся рукой, с ошибками, как и предсмертная записка Уитли.

— Так, может, поработать с их врачом?

— Я до него еще не добрался.

— Возможно, возможно, возможно… — Ла Тур сощурился. — Но садовник, с которым мы говорили в доме Бенсонов? Он сказал, что они сильно набрались. Ты чертовски здорово поработал с Уитли. Они тоже пили?

— Не очень много… И вот что еще. Я позвонил их оператору сотовой связи и проверил списки телефонных звонков… Уитли. Им позвонили с телефона-автомата за сорок минут до их смерти. Разговор продолжался две минуты. Этого времени вполне хватило бы, если кто-то хотел убедиться, дома ли они, и предупредить о приезде. И кто сейчас звонит с телефона-автомата? У всех нынче мобильники, так?

Ла Тур неохотно согласился и с этим.

— Смотри сам, Грег. Две супружеские четы, обе богатые, живут в пяти милях друг от друга. Оба мужчины страдают болезнью сердца. Два убийства-самоубийства с разрывом в считанные дни. И что ты об этом думаешь?

— Выбросы, так? — устало отозвался Ла Тур.

— Именно!

— Ты думаешь, эта сука…

— Кто? — опешил Тол.

— Дочь.

— Я этого не говорил.

— Я не собираюсь цитировать твои изречения прессе, Тол.

— Ладно, — признал статистик. — Она сука.

— Ты думаешь, она решила отправить на тот свет своих стариков, чтобы получить их деньги. И обставила все как самоубийство.

— Это теорема.

— Что? — вырвалось у Ла Тура.

— Я хотел сказать, интуитивная догадка.

— Интуитивная догадка. Пусть так. Но ты привязал сюда Бенсонов. Дочь Уитли не стала бы отправлять их в мир иной, так? Я хочу сказать, зачем ей это?

Тол пожал плечами:

— Не знаю. Может, она крестная дочь Бенсонов или упомянута в их завещании. А может, ее отец участвовал в какой-то сделке с Бенсоном, связанной с принадлежавшими Уитли деньгами, поэтому после смерти родителей дочь ничего бы не получала. Вот ей и пришлось убрать обе пары.

— Возможно, возможно, возможно… — повторил Ла Тур.

В кабинет всунулась Шелли. Проигнорировав Ла Тура, обратилась к Толу:

— Звонили насчет пистолета. На нем отпечатки пальцев мистера Бенсона и несколько пятен от материи или бумаги.

— Какого гребаного пистолета? — взъярился Ла Тур.

— Я не поблагодарю вас за то, что вы так выражаетесь в моем присутствии, — фыркнула Шелли.

— Я разговариваю с ним! — рявкнул Ла Тур, не отрывая глаз от Тола.

— Пистолета, из которого застрелились Бенсоны, — ответил Тол. — Пятна… как на предсмертной записке Уитли.

Шелли смотрела на постер на стене за спиной здоровяка детектива. Тол не мог сказать, кого она осуждала, самого Ла Тура или блондинку в красно-бело-синем бикини, сексуально развалившуюся на сиденье и топливном баке «харлея». Шелли развернулась и быстро прошла за свой стол, словно задерживала дыхание, пока находилась в кабинете.

— Ладно… это становится чертовски интересно. — Ла Тур бросил взгляд на огромные золотые часы на левом запястье. — Я должен идти. Тренировка в тире. Поедем со мной. Постреляем, потом поговорим о расследовании.

— Думаю, я останусь здесь.

Ла Тур нахмурился. Должно быть, не мог понять, как кто-то может отказаться от возможности целый час буравить дырки в бумаге.

— Ты не стреляешь?

— Просто хочу поработать с этим делом.

Ла Тур вспомнил, что кабинет Тола, в конце концов, находится на стороне нереальных преступлений. То есть хозяина этого кабинета не интересовали игрушки копов.

«У тебя лучше всего получается то, чем ты занимаешься, Тол. Ты прирожденный статистик. И это тяжелая работа…»

— Хорошо, — кивнул Ла Тур. — Я проверю завещания и страховки. Скажи, как звали ледняков?

— Ле…

— Усопших, покойников… неудачников, которые покончили с собой, Тол. И их адвокатов.

Тол все аккуратно написал на листке бумаги и протянул Ла Туру, который небрежно сунул листок в нагрудный карман клетчатой рубашки, между двух сигар. Выдвинул ящик стола, достал большой хромированный автоматический пистолет.

— Что мне делать? — спросил Тол.

— Вызови группу СИНМП и…

— Какую группу?

— Разве ты не учился в той же академии, что и я, Тол? Группу сбора информации на месте преступления. — Таким тоном говорят с трехлетним ребенком. — Сошлись на меня, и Догерти все устроит. Пусть опросят всех соседей возле домов Бенсонов и Уитли. Может, найдут свидетеля, который кого-то видел поблизости до или после ВС. Это аббревиатура…

— Времени смерти.

Ла Тур выставил перед собой оба гигантских кулака с поднятыми большими пальцами.

— Поговорим во второй половине дня, когда я вернусь. Найду тебя здесь, скажем, в четыре часа?

— Конечно. Может, нам стоит выяснить, на каком автомобиле ездит дочь Уитли? Посмотреть, не совпадет ли колесная база.

— Дельная мысль, Тол. — Выражение лица Ла Тура говорило о том, что предложение Тола произвело на него впечатление. Здоровяк схватил несколько коробок с патронами калибра девять миллиметров и, тяжело ступая, покинул детективный отдел.

Тол вернулся за свой стол и договорился о подключении группы СИНМП. Потом позвонил в департамент транспортных средств, затребовал сведения об автомобиле Сандры Уитли. Взглянул на часы. Час дня. Понял, что проголодался. Еще бы, пропустил ленч с университетскими друзьями. Он спустился в маленькую столовую на втором этаже, взял сандвич с сыром и диет-колу, вернулся в кабинет. Ел и продолжал просматривать отчет группы осмотра места преступления, документы и другие улики, которые сам собрал в доме. Шелли прошла мимо его кабинета, резко остановилась, вернулась. Посмотрела на Тола, рассмеялась.

— Что такое? — спросил он.

— Это так странно, ты ешь за столом.

«Неужели раньше такого не бывало?» — удивился он.

Спросил Шелли. И получил ответ:

— Нет. Ни разу. Никогда… И ты ездишь на место преступления, заваливаешь стол бумагами… Послушай, босс, по пути домой…

— Что?

— Остерегайся летающих свиней. Сегодня их будет полным-полно.

— Привет, — поздоровался Тол с секретаршей.

Широко ей улыбнулся. Почему нет? Большие страстные глаза, рыжеватые волосы, лицо сердечком, стройная спортивная фигура.

Маргарет Ладлем, согласно надписи на табличке, посмотрела на него, кокетливо изогнула бровь.

— Да?

— Магги, не так ли?

— Чем я могу вам помочь? — Тон вежливый, но холодный.

Тол вновь улыбнулся, а потом показал жетон и удостоверение детектива, отчего на ее веснушчатом лице появилась легкая тревога.

— Я пришел поговорить с доктором Шелдоном. — Визитную карточку кардиолога Сэма Уитли Тол нашел в спальне супругов накануне вечером.

— Так вы… — Она всмотрелась в удостоверение.

— Детектив Симмс.

— Конечно. Одну секунду. Вы…

— Нет. О встрече я не договаривался. Но мне нужно поговорить с ним. Это важно. О пациенте. Бывшем пациенте. Сэме Уитли.

Она кивнула, понимая, о чем речь, лицо у нее чуть дернулось. Известия о смерти распространяются быстро.

— Пожалуйста, подождите.

Она позвонила, и несколько минут спустя в приемную вошел лысеющий мужчина лет пятидесяти с небольшим. Поздоровался. Доктор Энтони Шелдон провел Тола в большой кабинет, стены которого украшали десятки дипломов и наградных листов. Роскошная обстановка указывала на то, что хозяин кабинета зарабатывает порядка десяти тысяч долларов в час.

Жестом предложив Толу сесть в удобное кресло перед столом, доктор Шелдон опустился на свой стул с высокой спинкой.

— Я потрясен случившимся. Просто потрясен.

— Мы расследуем причины их смерти. Если позволите, я хотел бы задать вам несколько вопросов.

— Да, конечно. Всем, чем могу. Но… мы слышали, что они покончили с собой. Это так?

— Похоже на то. Но на некоторые вопросы у нас пока нет ответов. Как давно вы их лечили?

— Ну, во-первых, не их. Только Сэма Уитли. Его направил ко мне семейный врач.

— Рональд Уайнстайн, — кивнул Тол. И эту информацию он почерпнул из коробок с уликами, которые не дали ему заснуть до трех часов утра. — Я только что говорил с ним. — Кое-что Тол от Уайнстайна узнал. Из важного — два факта: Уайнстайн не прописывал никому из Уитли люминакс и никогда не встречался с Бенсонами.

Тол продолжил:

— Насколько серьезным было заболевание Сэма?

— Очень серьезным. Подождите… я не хочу что-нибудь упустить.

Шелдон нажал на кнопку аппарата внутренней связи.

— Да, доктор?

— Маргарет, пожалуйста, принесите медицинскую карту Уитли.

Мгновением позже женщина вошла в кабинет, полностью игнорируя Тола.

Он решил, что ему нравится такая вот внешняя холодность. И имя Маргарет, пожалуй, подходит ей больше, чем Магги.

— Благодарю.

Шелдон пролистнул карту.

— Его сердце работало лишь на пятьдесят процентов своих возможностей. Ему требовалась операция по пересадке сердца, но мы не могли найти подходящий трансплантат. Поэтому собирались заменить клапаны и несколько главных сосудов.

— Он бы выжил?

— Вы про операцию? Или потом?

— И про первое, и про второе.

— Прогноз был не слишком благоприятный. Больший риск приходился на операцию. Сэм был немолод, с сильно поврежденными сосудами. Если бы пережил операцию, на следующие шесть месяцев шансы у него были бы пятьдесят на пятьдесят. А вот потом это соотношение начало бы изменяться в более благоприятную для него сторону.

— Значит, положение не было безнадежным.

— Нет, конечно. Но, как я ему и сказал, могло случиться так, что после операции он остался бы на всю жизнь прикованным к постели.

— То есть вы не удивились, узнав о самоубийстве?

— Видите ли, я врач. Самоубийство для нас лишено здравого смысла. Но ему предстояла очень рискованная операция с трудным продолжительным периодом выздоровления, исход которого оставался неясным. Услышав о его смерти, я, конечно, огорчился, даже почувствовал собственную вину… может, не стоило мне ему все объяснять. Но, должен сказать, полной неожиданностью его самоубийство для меня не стало.

— Вы знали его жену?

— На прием она приезжала вместе с ним.

— На здоровье не жаловалась?

— Я не знаю. Выглядела здоровой.

— Они были близки?

— Да, жить друг без друга не могли.

— Доктор, что такое люминакс?

— Люминакс? Это комбинированный антидепрессант, одновременно снимает боль и тревогу. Я практически не знаком с принципом его действия.

— То есть вы не прописывали люминакс Сэму или его жене?

— Нет… и я никогда ничего не стал бы прописывать супруге моего пациента, если только она сама не лечилась бы у меня. А что?

— При вскрытии у обоих в крови выявлено необычайно высокое содержание этого препарата.

— У обоих?

— Вот именно.

Доктор Шелдон покачал головой:

— Это странно… Это и была причина смерти?

— Нет, их убила окись азота.

— Ага. Их автомобиль?

— Да, в гараже.

Доктор покачал головой:

— Полагаю, не самый худший способ ухода из жизни. И все же…

Тол взглянул на листок с пометками, сделанными по ходу расследования.

— В доме я нашел страховой полис из Центра поддержки кардиологических больных вашей больницы. Что это?

— Я предложил, чтобы он и Лиз обратились туда. Они работают со смертельно больными и теми, кому предстоит серьезная операция, с кандидатами на трансплантацию. В основном занимаются консультированием и психотерапией.

— Могли они прописать этот препарат?

— Возможно. У них в штате есть и врачи.

— Я бы хотел с ними поговорить. К кому мне обратиться?

— Директор центра — доктор Питер Дехоивен. Они находятся в корпусе «Джей». Вернитесь в главный вестибюль, на лифте поднимитесь на третий этаж, поверните налево и прямиком попадете к ним.

Тол поблагодарил доктора, вышел в приемную. Использование сотовых телефонов в больнице запрещалось, и он попросил Маргарет разрешить ему позвонить по одному из телефонных аппаратов, что стояли на ее столе. Она небрежно кивнула и вновь уткнулась в компьютер. Часы показывали 3.45. Через пятнадцать минут Тол должен был встретиться с Грегом Ла Туром.

Трубку взяла одна из секретарш отделения расследования убийств, и он попросил передать Ла Туру, что немного задержится.

— Но он уже ушел, — удивленно ответила секретарша.

— Ушел? Мы же договорились о встрече.

— Он ничего такого не говорил.

Разозленный, Тол положил трубку. Неужто Ла Тур просто посмеивался над ним, соглашаясь помочь в расследовании лишь для того, чтобы Тол от него отвязался?

Он позвонил в Центр поддержки кардиологических больных. Доктора Дехоивена на месте не оказалось, но Тол договорился о встрече с ним на следующий день, в половине девятого утра. Положил трубку и уже собрался спросить Маргарет, как добраться до Центра поддержки. Инструкции доктора Шелдона четко отпечатались в памяти, и вопрос он мог задать только, чтобы попытаться еще раз подкатиться к этой красотке. Но стоило ли? Он знал, какова статистическая вероятность того, что в этот вечер они отправятся куда-то потанцевать, а ночь проведут в одной постели, обсуждая особенности совершенных чисел.

— Все клапаны? — переспросил семидесятидвухлетний Роберт Коуви кардиолога, которая сидела напротив.

Надпись на нагрудном кармане белого халата гласила «Доктор Ленсдаун», но с ее светлыми волосами, забранными в пучок на затылке, и ярко-красной помадой на губах он воспринимал ее исключительно как «доктора Дженни».

— Совершенно верно. — Она наклонилась вперед. — И это еще не все.

Десять минут она объясняла, какие еще медицинские пытки придется ему выдержать, чтобы получить шанс встретить свой семьдесят третий день рождения.

Несправедливо, подумал Коуви. Чертовски несправедливо все складывается.

Действительно, при росте шесть футов весил он, насколько себя помнил, порядка ста восьмидесяти фунтов. Курить бросил сорок лет назад. Каждые несколько месяцев один уик-энд проводил с Вероникой в пешем походе. После того как потерял ее, присоединился к клубу туристов, в походах без труда обгоняя вдов, которые не переставали с ним флиртовать.

— Вы женаты? — спросила доктор Дженни.

— Вдовец.

— Дети?

— У меня сын.

— Живет неподалеку?

— Нет, но мы часто видимся.

— Рядом с вами живет кто-нибудь из родственников, близких друзей?

— Нет. Пожалуй, что нет.

Доктор Дженни пристально смотрела на него.

— Это тяжело, услышать все, что я сказала вам сегодня. А дальше будет еще тяжелее. Я бы хотела, чтобы вы кое с кем поговорили в больнице Уэстбрука. У них есть специальная служба для сердечников. Центр поддержки кардиологических больных.

— Психиатрическая служба?

— Скорее психотерапевтическая.

— Они ходят в коротких юбках? — спросил Коуви.

— Мужчины — нет, — сухо ответила доктор Дженни.

— Туше. Спасибо, но это не для меня.

— Все равно возьмите телефон. Вдруг захочется просто поговорить.

Она достала карточку центра, положила на стол. Коуви заметил, какие у нее аккуратные ногти: молочно-розовые, коротко остриженные, как и положено человеку, который регулярно вскрывает грудные клетки.

Коуви задал несколько вопросов о предстоящих операциях, спросил о своих шансах. Поначалу ей отвечать не хотелось, но она поняла, что он умеет держать удар.

— Шестьдесят на сорок не в вашу пользу.

— Это оптимистический прогноз или пессимистический?

— Ни тот и ни другой. Реалистический.

Ему это понравилось.

Перед тем как назначать время операции, требовалось сдать дополнительные анализы, объяснила врач.

— Пожалуйста, договоритесь с Джейнис.

— Лучше раньше, чем позже?

Доктор ответила без тени улыбки:

— Это было бы мудрым решением.

Он поднялся, выдержал паузу.

— Это означает, что я должен полностью отказаться от энергичного секса?

Доктор Дженни моргнула, а потом оба рассмеялись.

— Хорошо быть стариком, а? Что ни скажи, все сходит с рук.

— Договоритесь с Джейнис об анализах.

Он направился к двери. Она последовала за ним. Он решил, что она хочет проводить его, но оказалось, он забыл карточку Центра поддержки кардиологических больных в Уэстбрукской больнице с номером телефона.

— Мне винить свою память?

— Она у вас лучше, чем у меня. — Доктор подмигнула ему и вернулась за стол.

Коуви согласовал с регистратором время сдачи анализов и вышел из здания, все еще держа в руке карточку Центра поддержки. Заметил урну. Направился к ней, поднял руку, чтобы бросить карточку в кучу пустых банок из-под газировки и мятых газет, но в последний момент передумал.

Чуть дальше по улице нашел телефон-автомат. С состоянием, превышающим пятьдесят миллионов долларов, Роберт Коуви считал сотовые телефоны ненужной роскошью. Положив карточку на полку у телефона, он надел очки для чтения и полез в кожаный кошелек за монетами.

Доктор Питер Дехоивен, высокий светловолосый мужчина, говорил с акцентом, который Тол никак не мог определить.

Пожалуй, европейский… может, скандинавский или немецкий. Иногда акцент проявлялся сильно и в сочетании с практически пустым кабинетом, пожалуй, указывал на то, что доктор прибыл в Соединенные Штаты недавно. В отличие от кабинета доктора Энтони Шелдона. Не говоря о бедности обстановки, на стенах не было ни одного забранного в рамку доказательства учености и заслуг мистера Дехоивена.

Они встретились ранним утром, как и договаривались, и теперь Дехоивен рассказывал Толу о миссии Центра помощи кардиологическим больным. Как выяснилось, сотрудники ЦПКБ помогали тяжело больным пациентам менять диету, подбирать комплекс физических упражнений, объясняли природу заболеваний сердца, боролись с депрессией и тревогой, находили сиделок, консультировали членов семьи. Помогали и с подготовкой похорон, заключением страховых договоров, завещаниями.

— В наши дни продолжительность жизни увеличивается. — Акцент Дехоивена то усиливался, то пропадал. — Поэтому нам приходится дольше жить со своими болезнями, более продолжительный период времени осознавать, что смерть рядом, на расстоянии вытянутой руки. Это трудно. Вот мы и помогаем нашим пациентам лучше подготовиться к последнему этапу их жизни.

Когда доктор закончил свой рассказ о ЦПКБ, Тол объяснил, что приехал по поводу Уитли.

— Вы удивились, узнав об их самоубийстве? — спросил он, поправляя узел галстука.

У доктора узел находился двумя дюймами ниже застегнутого на пуговичку воротника, что раздражало.

— Удивился… — Дехоивен помялся с ответом. Может, вопрос поставил его в тупик. — Я как-то не думал, следует удивляться или нет. Лично я Сэма не знал. Поэтому…

— Вы никогда с ним не встречались? — Тол определенно удивился.

— У нас очень большая организация. С пациентами работают наши консультанты. Я? — Он невесело рассмеялся. — Моя жизнь — бюджет, планирование и строительство нового здания на этой же улице. Вот на что уходит практически все мое время. Мы расширяемся, знаете ли. Но я выясню, кто работал с Сэмом и его женой. — Чтобы получить эти сведения, он позвонил секретарю.

Как выяснилось, Уитли консультировала Клер Маккаффри, как объяснил Дихоивен, дипломированная медсестра и социальный работник (консультант). В ЦПКБ она работала уже больше года.

— Она молодец. Представитель нового поколения консультантов, экспертов по старению, да. По этой теме защитила диплом.

— Я бы хотел поговорить с ней.

Вновь пауза, наконец Дехоивен произнес:

— Полагаю, это нормально. Могу я спросить почему?

Тол достал из брифкейса вопросник и показал доктору.

— Я статистик полицейского управления. Слежу за всеми смертями в округе и собираю о них информацию. Рутина, знаете ли.

— Ага, рутина. Но мы удостоены персонального визита. — В его глазах отражалось любопытство.

— Детали зачастую — самое важное.

— Да, конечно. — По голосу чувствовалось, что искренность Тола не показалась ему убедительной.

Он позвонил медсестре. Как выяснилось, Клер Маккаффри собиралась на встречу с новым пациентом, но могла уделить Толу пятнадцать-двадцать минут.

Дехоивен пояснил, как пройти к ее кабинету. Но Тол ушел не сразу.

— Еще несколько вопросов.

— Да, сэр?

— Вы здесь прописываете люминакс?

— Да, очень часто.

— Этот препарат выписывали Сэму? Мы не нашли в доме пузырька.

Дехоивен пробежался пальцами по клавиатуре компьютера.

— Да. Наши врачи несколько раз выписывали ему этот препарат. Он начал принимать люминакс месяц назад.

Тол рассказал Дехоивену о высоком содержании люминакса, обнаруженного в крови обоих Уитли.

— Как такое могло быть?

— В три раза больше нормы? — Он покачал головой. — Не знаю, что и сказать.

— Они также немного выпили. Но мне сообщили, что препарат не мог как-то повлиять на их смерть. Вы с этим согласны?

— Да-да, — быстро ответил Дехоивен. — Препарат не опасен. Может разве что вызвать сонливость и легкомысленность.

— Сонливость и легкомысленность одновременно? — переспросил Тол. — Странное сочетание. — Он в последнее время принимал только аспирин да таблетки против укачивания, которые на него совершенно не подействовали, что доказала недавняя экскурсия на небольшой яхте.

— Ничего странного. Люминакс снимает тревогу и позволяет человеку расслабиться, вот почему мы широко его применяем. Он одобрен Администрацией по контролю за продуктами питания и лекарствами. А нас это очень радует. Кардиологические больные могут принимать его без опаски усугубить проблемы с сердцем.

— Какая компания производит препарат?

Дехоивен взял с полки толстый том, пролистнул его.

— «Монтроз фармацевтик» в Парамасе, штат Нью-Джерси.

Тол записал название и адрес компании.

— Доктор, а был ли среди пациентов вашего центра… Дон Бенсон?

— Фамилия мне незнакома, но, как я вам и говорил, я знаю мало кого из пациентов. — Он мотнул головой в сторону окна, из-за которого доносился шум строительства нового здания ЦПКБ. Дехоивен вновь пробежался пальцами по клавиатуре. — Нет, у нас нет пациента по фамилии Бенсон.

— А в прошлом?

— В этом году не было. — Он кивнул на экран. — А почему вы спрашиваете?

Тол постучал пальцем по вопроснику.

— Статистика. — Убрал листок в брифкейс, пожал доктору руку и направился в кабинет медсестры, который находился в том же коридоре, через четыре двери от кабинета Дехоивена.

Клер Маккаффри оказалась стройной брюнеткой его возраста. Забранные в конский хвост волнистые волосы, открытое, симпатичное, в веснушках, но усталое лицо.

— Доктор Дехоивен звонил насчет вас. Детектив…

— Симмс. Зовите меня Тол.

— А я отзываюсь на Мак.

Они обменялись рукопожатиями, на запястье Клер зазвенели колечки браслета-амулета. Заметил он и золотое колечко на правой руке. А вот на левой драгоценностей не было.

Она предложила ему сесть. Места в просторном кабинете хватало для письменного стола, двух кресел, дивана и кофейного столика. Здесь было уютнее, чем в кабинете Дехоивена. Стены украшали фотографии и постеры с растениями, букетами цветов, морскими берегами, пустынями, лесами.

— Вас интересует Сэм Уитли, так? — В голосе слышалась тревога.

— Совершенно верно. И его жена.

Она кивнула, на лице отразилась печаль.

— Из-за этого я всю ночь не могла уснуть. Ужасно. Не могу поверить…

— У меня лишь несколько вопросов. Надеюсь, вас не затруднит ответить на них.

— Да, конечно.

— Вы виделись с ними в день, когда они умерли? — спросил Тол.

— Да. У нас была плановая встреча.

— И что вы делали?

— То же, что и с остальными пациентами. Следила, чтобы они соблюдали диету, помогала заполнять страховые формы, убеждалась в действенности препаратов, которые они принимали, помогала с тяжелой работой по дому… Возникли проблемы? Полиции что-то неясно?

Глядя в ее встревоженные глаза, Тол решил не прикрываться вопросником.

— Это необычная смерть. Она не укладывается в статистический профиль большинства самоубийств. По их разговорам у вас не возникло ощущения, что они намерены покончить с собой?

— Разумеется, нет, — быстро ответила она. — Я бы постаралась помешать этому. Естественно.

— Но?.. — Он почувствовал, что Клер выговорилась не до конца.

Клер смотрела на стол. Переложила какие-то бумаги, закрыла папку.

— Просто… понимаете, есть один нюанс. Последние два дня я только и думала о том, что они мне говорили, искала какие-то намеки. И вспомнила, как они сказали, что им очень нравилось работать со мной.

— А что тут странного?

— Сказали об этом в прошедшем времени. Не «нравится», а «нравилось» работать со мной. Тогда я тоже не распознала в этих словах ничего странного. А теперь… Мне следовало вслушаться в то, что они говорили.

Чувство вины. Похоже, у Клер Маккаффри, как у адвокатов двух покончивших с собой супружеских пар, как у их врачей, чувство это могло задержаться надолго.

Может, навсегда…

— Вы знали, что они приобрели книгу о самоубийствах? «Последнее путешествие»?

— Нет… — Клер нахмурилась.

За спиной Клер Маккаффри, Мак, висели фотографии обнявшейся пожилой пары, двух больших черных лабрадоров, ее самой с собаками.

А вот фотографий бойфренда, мужа или подруги не было. В округе Уэстбрук женатые или сожительствующие пары составляли семьдесят четыре процента взрослого населения, вдовы — семь процентов, вдовцы — два, остальные семнадцать процентов приходились на неженатых — незамужних — разведенных — несожительствующих. Из последней категории только четыре процента вписывались в возрастной диапазон между двадцатью восемью и тридцатью пятью годами.

В этом он и Мак были похожи: оба являлись членами клуба «Четыре процента».

Она взглянула на часы, поэтому Тол вновь сосредоточился на главном:

— Они принимали люминакс, так?

Клер кивнула.

— Это хороший препарат, снимающий тревогу. Мы следим за тем, чтобы он был у пациентов под рукой и они могли принять его, если их вдруг охватит паника или начнется депрессия.

— После смерти Сэма и его жены в их крови обнаружено необычно высокое содержание люминакса.

— Правда?

— Мы пытаемся выяснить, куда подевался рецепт, пузырек. В доме их найти не удалось.

— Они у них были, я знаю.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Я не знаю, сколько еще таблеток они могли получить по рецепту. А пузырек… Может, они как раз выпили все таблетки и выбросили его?

«Разрозненные, неопределенные сведения, — подумал Тол. — И как их истолковывать? Может, я задаю не те вопросы? Грег Ла Тур мог бы помочь».

Но Ла Тура в Центре поддержки не было. Математик мог рассчитывать только на себя.

— Уитли никогда не упоминали Дона и Сай Бенсон? — спросил он.

— Бенсонов?

— Из Грили.

— Нет. И я никогда о них не слышала.

— В тот день был в доме кто-нибудь еще?

— Не знаю. Пока я находилась там, мы были одни.

— А когда вы уехали?

— В четыре часа. Чуть раньше.

— Вы так уверены во времени?

— Да. Я знаю, потому что по дороге домой слушала свою любимую радиопередачу. «Час оперы» на Эн-пи-эр. — Грустный смех. — Они транслировали отрывки из «Мадам Баттерфляй».

— Это не о японке, которая… — Он не договорил.

— Покончила с собой. — Мак посмотрела на постер национального парка Гранд-Титон, потом на другой, с приливом на Гавайях. — Моя жизнь посвящена увеличению продолжительности жизни тяжело больных людей. Это известие, о Сэме и Лиз, потрясло меня. — Она еще сдерживала слезы, но не без труда. — Я говорила с доктором Дехоивеном. Он приехал из Голландии. Там на смерть смотрят иначе. К эвтаназии и самоубийству относятся благожелательнее… Узнав о смерти Сэма и Лиз, он лишь пожал плечами. Будто это пустяк. Но я не могу выбросить их из головы. — Она моргнула, вновь посмотрела на часы. — У меня встреча с новым пациентом. Но если я смогу чем-нибудь помочь, дайте мне знать. — Клер поднялась, посмотрела на Тола. — Кто вы… на самом деле? Детектив из отдела расследования убийств?

Он рассмеялся:

— На самом деле я математик.

— Мм…

Но прежде чем он смог объяснить ситуацию, запищал его пейджер. Звук этот стал для Тола настолько неожиданным, что он уронил бриф-кейс и сшиб со стола медсестры несколько папок, когда наклонился, чтобы поднять его. Подумав при этом: «Хорошая работа, Симмс, изящный способ произвести впечатление на коллегу по клубу „Четыре процента“ округа Уэстбрук».

— Он там, и я не могу его выгнать. Не знаю, что делать, босс.

В панике Тол подумал, что разъяренная Шелли, указывая на его кабинет, говорит о самом шерифе, который спустился с последнего этажа, чтобы лично уволить Тола за команду 2124.

Но нет, она имела в виду совсем другого человека.

Тол вошел в кабинет и от изумления застыл на пороге, увидев Грега Ла Тура.

— Я думал, мы договаривались встретиться вчера…

— Так где ты был? — пробурчал Ла Тур. — Проспал? — Здоровяк доедал вчерашний сырный сандвич Тола, засыпая все вокруг крошками.

И сидел, положив ноги на стол Тола. Именно сообщение от Ла Тура пришло на пейджер Тола в кабинете Маккаффри: «Через двадцать минут в офисе. Ла Тур».

Худощавый коп с тоской посмотрел на следы, оставленные на поверхности стола ботинками Ла Тура. Здоровяк этот взгляд заметил, но проигнорировал.

— Значит, так. Я получил информацию по завещаниям. Оба изменены…

— Что ж, это подозрительно.

— Дай мне закончить. Нет, не подозрительно. Они не оставили все свои деньги какому-то гуру, который взял под контроль их разум. У Бенсонов детей не было. Поэтому они добавили в завещание несколько благотворительных фондов и создали фонды для нескольких своих племянников и племянниц, на обучение в колледже. По сотне тысяч долларов каждый. Ерунда. Дочь Уитли ничего от них не получила. Далее, сами Уитли по прежнему завещанию оставляли дочери, сука она или нет, треть своего состояния. Она получает столько же и по новому завещанию, но может получить больше, если займется созданием семейной библиотеки Уитли. — Ла Тур зыркнул на Тола. — В гребаном месте, где семейные пары смогут проводить время по воскресеньям, во второй половине дня… Они тоже добавили несколько благотворительных фондов, а некоторые вычеркнули… И если ты собираешься спросить, это были другие фонды, не те, что упомянуты в завещании Бенсонов.

— Я не собирался.

— А следовало. Всегда ищи связи, Тол. Это ключевой момент в расследовании убийств. Связи между фактами.

— Совсем как…

— Только не говори — в гребаной статистике.

— В математике. Общие характеристики.

— Как скажешь, — пробурчал Ла Тур. — Короче, завещания отпадают. Та же история со…

— …страховками.

— Именно это я собирался сказать. Страховка Бенсонов идет на уплату некоторых долгов и на вознаграждение ушедших на пенсию сотрудников его компаний. Двадцать-тридцать тысяч. Нет там ничего подозрительного… Что нашел ты?

Тол рассказал о докторе Шелдоне, кардиологе, потом о Дехоивене, Мак и Центре поддержки кардиологических больных.

— И Бенсон, и Уитли — пациенты Шелдона? — тут же спросил Ла Тур.

— Нет, только Уитли. То же и с Центром поддержки.

— Твою мать… Мы… в чем дело?

— Ты вроде бы хочешь убрать ноги с моего стола.

В раздражении Ла Тур опустил ноги на пол.

— Нам нужна связь, как я и говорил. Что-нибудь…

— Похоже, одна есть, — быстро вставил Тол. — Наркотики.

— Что, старики толкали наркоту? — В голос Ла Тура вернулся сарказм.

Тол рассказал о люминаксе.

— От него человек одновременно становится сонным и счастливым. Может принять неправильное решение. Согласиться на самое дикое предложение.

— К примеру, вышибить себе мозги? Чертовски хорошее предложение.

— Если принять тройную дозу…

— Ты думаешь, кто-то накормил их люминаксом?

— Возможно, — кивнул Тол. — Консультант из Центра поддержки кардиологических больных уехала из дома Уитли в четыре часа. Они умерли около восьми. Достаточно времени для того, чтобы кто-то заехал к ним в гости и попотчевал люминаксом — скажем, растворенным в спиртном.

— Ладно, Уитли его принимали. А Бенсоны?

— Их кремировали на следующий день после смерти, помнишь? Мы никогда не узнаем.

Ла Тур доел сандвич.

— Ты не возражаешь? Проголодался, пока здесь сидел.

Тол оглядел поверхность стола.

— Ты везде накрошил.

Коп наклонился и сдул крошки на пол. Отхлебнул кофе из кружки, которая оставила липкое пятно на одной из папок, полученных от группы осмотра места преступления.

— Ладно, твоя… как ты там ее называешь? Теория?

— Теорема.

— Состоит в том, что кто-то подсыпал им это дерьмо? Но кто? И почему?

— Эта часть мне еще не известна.

— Эти части, — поправил его Ла Тур. — Кто и почему. Две части.

Тол вздохнул.

— Ты действительно думаешь, можно дать кому-то наркотик, сказать, что они должны покончить с собой, и они это сделают?

— Давай это выясним.

— Как?

Статистик просмотрел свои записи.

— В компании, которая производит этот препарат. Она находится в Парамасе. Съездим и поговорим.

— Черт. В Нью-Джерси.

— У тебя есть идея получше?

— Мне не нужны никакие гребаные идеи. Это твое расследование.

— Может, я и отдал команду двадцать один двадцать четыре. Но теперь это общее расследование. Поехали.

Она выглядела бы прекрасно в короткой юбке, решил Роберт Коуви, но, к сожалению, пришла в брюках.

— Мистер Коуви, я из Центра поддержки кардиологических больных.

— Зовите меня Боб. А не то я чувствую себя таким же старым, как ваш старший брат.

На его вкус, она чуть не вышла ростом, но тут же он напомнил себе, что она здесь с одной целью: помочь пережить тяжелые моменты жизни, когда ему в грудь будут вставлять свинячьи органы да латать прохудившиеся вены и артерии. А кроме того, он всегда говорил, что не в его правилах встречаться с женщинами, которые прожили на свете в три раза меньше, чем он (возможно, он шутил, возможно, флиртовал, но после смерти Вероники ему больше не хотелось встречаться с женщинами).

Он распахнул дверь и с легким поклоном пригласил ее войти. Провел в гостиную, усадил на диван.

— Добро пожаловать, мисс Маккаффри…

— Может, лучше Мак? Так звала меня мама, когда я хорошо себя вела.

— А как она звала вас, когда вы вели себя плохо?

— Тоже Мак. Только с другими интонациями. Так что начинайте.

— Начинать что?

— То, что собирались мне высказать. Что я вам тут совершенно не нужна. Что вы не нуждаетесь в чьей-либо помощи и пригласили меня лишь для того, чтобы ублажить вашего кардиолога. Что вас не нужно водить за ручку и гладить по головке, вы не собираетесь менять диету, не хотите заниматься физическими упражнениями, не собираетесь бросать курить и не желаете отказываться от… — она посмотрела, какие бутылки стоят в баре, — от вашего портвейна. Правила у нас следующие. Я не собираюсь водить вас за ручку или гладить по головке. Это моя часть сделки. Но да, вам придется бросить курить…

— Бросил еще до того, как вы появились на свет, спасибо вам большое.

— Хорошо. И вы будете заниматься физическими упражнениями и перейдете на кардиологическую диету, продукты, полезные для вашего сердца. Что же касается портвейна…

— Подождите…

— Думаю, мы ограничимся тремя стопками на вечер.

— Четырьмя, — быстро вставил он.

— Тремя. И я подозреваю, что на самом-то деле обычно вам хватает двух.

— Я готов согласиться на три, — пробурчал он. Насчет двух она не ошиблась, пусть иной раз он, помимо портвейна, выпивал и немного бурбона.

Черт, она ему понравилась. Он всегда любил женщин с сильным характером. Как Вероника.

А она перешла к другим темам. Объяснила, чем занимается Центр поддержки кардиологических больных, рассказала о помощи на дому, страховке.

— Как я понимаю, вы вдовец. Сколько лет вы прожили с женой?

— Сорок девять.

— Так это же прекрасно.

— Мы с Вер жили душа в душу. Я страшно разозлился из-за того, что нам не удалось отметить пятидесятую годовщину. Я планировал большой прием. С арфистом, буфетом и баром. Хотел заказать марочный портвейн.

— У вас есть сын?

— Совершенно верно. Рэндолл. Живет в Калифорнии. Руководит компьютерной компанией. Той, что действительно зарабатывает деньги. Только представьте себе! Носит длинные волосы, живет с женщиной… а ведь следовало бы жениться… но он хороший мальчик.

— Вы с ним часто видитесь?

— Постоянно.

— Когда говорили в последний раз?

— Вчера.

— Вы сказали ему о вашем состоянии?

— Будьте уверены.

— Хорошо. Он собирается приехать сюда?

— Через неделю. У него много дел. Готовит крупную сделку.

Она что-то достала из сумочки.

— Наш доктор в клинике прописал вам это. — Она протянула ему пузырек. — Люминакс. Препарат, снимающий тревогу.

— Я говорю «нет» наркотикам.

— Это препарат нового поколения. Вам предстоит многое пережить. Таблетки вам помогут. У них практически нет побочных эффектов.

— Хотите сказать, после их приема я не превращусь в битника, каким был много лет назад, когда жил в Виллидже? — Она рассмеялась, а он добавил: — Пожалуй, я откажусь.

— Он пойдет вам на пользу. — Она вытрясла две таблетки в крышку и протянула ему. Прошла в бар, налила стакан воды.

Наблюдая, как она ведет себя, будто хозяйка, Коуви недовольно пробурчал:

— На переговоры не идете?

— Нет, если знаю, что я права.

— Суровая женщина. — Он вновь посмотрел на таблетки. — Если я их приму, мне придется отказаться от вечернего портвейна, так?

— Ничего подобного. Вы же знаете, умеренность — ключ ко всему.

— Вы не кажетесь мне умеренной женщиной.

— Черт, да нет же, никакая я не умеренная. Но я сдерживаю себя, когда читаю проповедь. — И она протянула ему стакан с водой.

В Нью-Джерси они поехали уже во второй половине дня, ближе к вечеру. Тол включил радио. Попытался найти программу «Час оперы», о которой упоминала медсестра Мак.

Ла Тур удивленно глянул на приборный щиток, словно и не подозревал, что в автомобиле установлен радиоприемник.

Пройдясь по всем диапазонам, Тол нашел несколько программ «Нэшнл паблик рейдио», но только не «Час оперы». В какое время она слушала «Мадам Баттерфляй»? Он не мог вспомнить. И чего он зацепился за эту программу? Не такой уж он любитель оперы. Сдавшись, Тол остановился на новостном канале. Ла Тур послушал новости пять минут, а потом переключил радиоприемник на средние волны, на спортивный канал.

Автомобиль он вел отвратительно. Постоянно менял полосы движения, то значительно превышая разрешенную скорость, то резко тормозя. Иногда показывал водителям средний палец.

Ему бы лучше ездить на мотоцикле, подумал Тол.

Какое-то время они следили за ходом матча. Молча.

— А где ты живешь? — спросил Тол.

— Около здания управления.

Ничего больше.

— Давно служишь?

— Не первый год.

«Семь лет в Нью-Йорке, три в Бостоне…»

— Женат? — Тол обратил внимание на отсутствие обручального кольца.

Молчание.

Тол убрал звук и повторил вопрос.

После долгой паузы Ла Тур пробурчал:

— Тут другое.

— Ага, — только и ответил Тол, понятия не имея, о чем говорил здоровяк.

«Тут другое…»

Он предположил, что догадывается, в чем дело: трудный развод, потеря детей…

«А шесть и три десятых процента сводят счеты с жизнью до выхода на пенсию…»

Но какой бы грустной ни была история Ла Тура, ее знали только друзья Медведя, те, кто работал на стороне реальных преступлений. А не Эйнштейн, обнимающийся дома с калькулятором.

Они молчали. Кабину заполняли только голоса радиокомментаторов, пробивающиеся сквозь атмосферные помехи. Десятью минутами позже Ла Тур свернул с автомагистрали на извилистую боковую дорогу.

Компания «Монтроз фармацевтик» занимала несколько зданий из стекла и хрома на территории технопарка, размерами сильно уступая что «Пфайзеру», что другим крупным фармацевтическим концернам, обосновавшимся в штате садов.[65] Тем не менее дела у компании, судя по количеству «мерседесов», «ягуаров» и «порше» на стоянке для автомобилей сотрудников, шли очень даже неплохо. В элегантной приемной жетоны управления шерифа округа Уэстбрук вызвали удивление. Но, как заключил Тол, именно внушительные габариты Ла Тура и его злобные взгляды помогли им миновать все секретарские баррикады.

Пять минут спустя они сидели в кабинете президента компании Даниэля Монтроза, энергичного лысеющего мужчины, вплотную приблизившемуся к пятидесятилетнему рубежу. По умным глазам и мятой одежде Тол догадался, что видит родственную душу — скорее ученого, чем бизнесмена. Монтроз качался на стуле, вглядываясь в посетителей сквозь очки в тонкой стальной оправе. Он определенно не знал, какова цель неожиданного визита.

Какое-то время все молчали, и Тол чувствовал, как нарастает напряжение. Он искоса глянул на Ла Тура, который сидел, откинувшись на спинку кожано-хромированного стула и неспешно оглядывал кабинет. Может, такая пауза использовалась «реальными» копами для того, чтобы люди заговорили сами.

— Мы готовились к конференции наших оптовиков, — внезапно подал голос Монтроз. — У нас хорошие результаты.

— Правда? — отозвался Ла Тур.

— Совершенно верно. Продажи растут. В этом году мы проводим конференцию в Лас-Вегасе…

Толу почему-то захотелось переспросить: «В Вегасе?» Но он промолчал.

Наконец Ла Тур перешел к цели их приезда.

— Расскажите нам о люминаксе.

— Люминакс. Точно, люминакс… я бы хотел узнать, если, разумеется, не нарушу этим ваши правила, для чего вам это нужно. И почему вы приехали сюда? Вы ведь ничего не объяснили.

— Мы расследуем несколько самоубийств.

— Самоубийств? — Он нахмурился. — И люминакс как-то в этом замешан?

— Да, конечно.

— Но… его основа — легкая производная диазепама. И трудно даже представить, какой должна быть смертельная доза.

— Нет, люди умерли по другой причине. Но мы обнаружили…

Открылась дверь, в кабинет вошла ослепительно красивая женщина. Вздрогнула, увидев посетителей.

— Извините. — В голосе извинительные нотки отсутствовали напрочь. — Я думала, ты один. — Она положила несколько папок на стол Монтроза.

— Это полицейские от округа Уэстбрук, — пояснил президент компании.

Она присмотрелась к ним внимательнее.

— Полиция. Что-то не так?

Тол дал ей сорок лет. Удлиненное лицо, холодные глаза, красота европейской модели. Стройные ноги с накачанными бедрами любительницы бега. Чем-то похожа на регистратора доктора Шелдона, еще одна хищница, полная противоположность Мак Маккаффри.

Ни Тол, ни Ла Тур на вопрос не ответили. Монтроз представил им женщину — Карен Биллингс. Должность у нее была очень длинная, что-то связанное с продвижением продукции компании на рынок и связями с пациентами, то есть конечными потребителями.

— Они спрашивают насчет люминакса. Говорят, возникли проблемы.

— Проблемы?

— Они только что сказали… — Монтроз передвинул очки выше по переносице. — Так что вы сказали?

Ответил Тол:

— Два человека покончили с собой. Содержание люминакса в их крови в три раза превысило норму.

— Но от этого они не могут умереть. Не могли. И я не понимаю, почему… — Она посмотрела на Монтроза. Потом холодно спросила Ла Тура: — Что вы хотите знать?

— Прежде всего, как препарат мог попасть к ним в кровь. — Ла Тур откинулся на спинку стула, который протестующе заскрипел. Тол задался вопросом, положит детектив ноги за стол Монтроза или нет.

— Вас интересует, как он мог попасть в организм?

— Да.

— Только через рот. В виде инъекций препарат не выпускается.

— Но его можно смешать с едой или напитками?

— Вы думаете, это сделал кто-то третий? — спросил Монтроз.

Биллингс молчала, переводя взгляд с Тола на Ла Тура.

— Можно это сделать? — спросил Тол.

— Разумеется, — ответил президент. — Препарат растворим в воде. Горькая добавка…

— Горь…

— Сам препарат не имеет вкуса, но мы вводим горькую добавку, чтобы дети выплевывали таблетку, если случайно вдруг сунут ее в рот. Но горечь можно замаскировать сахаром или…

— Алкоголем?

— При приеме препарата рекомендовано воздерживаться от… — встряла Биллингс.

— Я говорю не об инструкции, — прорычал Ла Тур. — Я спрашиваю, можно ли убрать горечь, растворив таблетку в спиртном?

Она помялась. Потом ответила:

— Можно, — и раздраженно забарабанила ногтями по столу.

— А как он действует на человека?

— Снимает тревогу и поднимает настроение, не как таблетка снотворного. Человек расслабляется. Чувствует себя более счастливым.

— Действует на способность соображать?

— Есть некоторая когнитивная димунация.

— Нельзя ли попроще? — буркнул Ла Тур.

— Человек испытывает легкую дезориентацию… как бывает, когда он счастлив.

Тол вспомнил ошибки в предсмертных записках.

— Может препарат влиять на почерк и правописание?

«…жизьни…»

— Да, может.

— Может воздействовать на оценку ситуации?

— Оценку ситуации? — переспросила Биллингс. — Это субъективно.

— Что вы хотите сказать?

— Нет четких критериев, позволяющих определить способность человека что-либо оценивать.

— Нет? Как насчет человека, который сует ствол пистолета в рот и нажимает на курок? — рыкнул Ла Тур. — Я называю это неадекватной оценкой ситуации. Есть шанс, что вы со мной согласитесь?

— К чему, вашу мать, вы клоните? — взвизгнула Биллингс.

— Карен… — Монтроз снял очки и потер глаза.

Она проигнорировала босса.

— Вы думаете, они приняли наш препарат и решили покончить с собой? Вы думаете, мы в этом виноваты? Этот препарат…

— Этот препарат приняли двое людей; может, четверо, а потом покончили с собой. Что мы можем сказать по этому поводу с точки зрения статистики? — Ла Тур повернулся к Толу.

— Существуют серьезные предпосылки для установления связи между двумя этими событиями.

— Вот видите. Наука сказала свое слово.

Тол задумался, не разыгрывают ли они вариант добрый коп — злой коп, как в кино. Предпринял еще одну попытку докопаться до истины.

— Может передозировка люминакса ухудшить способность человека правильно оценивать ситуацию?

— Не настолько, чтобы они решили покончить с собой, — твердо ответила Биллингс. Монтроз промолчал.

— Это и ваше мнение? — спросил его Ла Тур.

— Да, — после паузы ответил президент.

Тол гнул свое:

— Но этот препарат делает человека более восприимчивым к предложениям других людей?

— Я не понимаю, о чем вы! — воскликнула Биллингс. — Это… безумие.

Тол словно и не услышал ее, обратился непосредственно к Монтрозу.

— Мог кто-нибудь убедить человека, принявшего слишком много люминакса, покончить с собой?

В кабинете воцарилась тишина.

— Я в этом очень сомневаюсь, — наконец отозвалась Биллингс.

— Но и не отрицаете, — пробурчал Ла Тур.

Биллингс и Монтроз переглянулись. Наконец он надел очки и ответил, отведя взгляд:

— Мы этого не отрицаем.

Наутро Тол и Ла Тур прибыли в полицейское управление одновременно и вместе направились в кабинет Тола. Снова прошлись по полученным результатам и не обнаружили зацепок.

— По-прежнему не знаем кто, — пробурчал Ла Тур. — По-прежнему не знаем почему.

— Но уже знаем как, — заметил Тол.

— На хрен «как». Я хочу знать кто.

И в этот самый момент они, возможно, получили ответ.

Шелли вошла в кабинет Тола. Ла Тура словно и не увидела.

— Ты вернулся. Хорошо. Звонили из группы СИНМП в Грили. Они говорят, что сосед видел женщину в маленьком темном автомобиле, подъехавшем к дому Бенсонов примерно за час до их смерти. Женщина была в солнцезащитных очках и светло-коричневой или бежевой бейсболке. Сосед ее раньше не видел.

— Автомобиль? — рявкнул Ла Тур.

Трудно было игнорировать вооруженного, весом двести пятьдесят фунтов, бородатого мужчину, которого прозвали Медведь, но Шелли с этим справилась. Продолжила разговор с боссом.

— Они не уверены, в какое именно время приезжала женщина, но точно знают, что до ленча. Она оставалась в доме минут сорок, потом уехала. А через час или около того они покончили с собой. — Пауза. — Автомобиль — маленький седан. Цвет свидетель не помнит.

— Ты спросила… — начал Ла Тур.

— Номерного знака тоже. — Шелли продолжила доклад, обращаясь к Толу. — И вот что еще. Наконец-то позвонили из департамента транспортных средств. Сандра Уитли ездит на синем «БМВ-325».

— Маленькая колесная база, — кивнул Тол.

— И это еще не все, босс. Догадайся, кто покидает город до проведения мемориальной службы ее родителей.

— Сандра?

— Как ты, черт побери, все это выяснила? — взревел Ла Тур.

Шелли повернулась к нему, одарила холодным взглядом.

— Детектив Симмс попросил меня рассортировать все вещественные улики с места гибели супругов Уитли. Кроме того, он говорит, что беспорядок в фактах и файлах равносилен их отсутствию. Среди бумаг, собранных в доме Уитли, я нашла квитанцию из билетной кассы. Речь шла о сегодняшнем рейсе из Ньюарка на Гавайи через Сан-Франциско. Я позвонила, и мне сказали, что билет выкуплен Сандрой Уитли. С открытой датой обратного вылета.

— То есть эта сука может и не вернуться, — кивнул Ла Тур. — Отправляется в отпуск, не попрощавшись с родителями. Это уже перебор.

— Хорошая работа, — похвалил Тол Шелли.

Потупив взор, она благодарно улыбнулась.

Ла Тур, развалившийся как мог на стуле, негромко рыгнул.

— Ты хорошо поработала, Шерри, а теперь нарой все, что сможешь, по этому дерьму. — И он протянул ей листки с их записями по люминаксу.

— Меня зовут Шелли, — фыркнула она и посмотрела на Тола.

Тот произнес:

— Пожалуйста.

Она вырвала листки из руки Ла Тура и, стуча высоченными каблуками, ретировалась в коридор.

Ла Тур просмотрел листки, полученные от Шелли.

— И что все это значит? Мотив?

Тол разложил все имеющиеся материалы по столу — сведения, собранные группой осмотра, фотографии, свои записи.

Так каковы же общие характеристики? Смерть двух супружеских пар. Очень богатых. В обоих случаях мужья болели, но врачи не поставили на них крест. И наркотики, которые делали человека более внушаемым.

Ленч с выпивкой перед самоубийством, стаканчик-другой коньяку у горящего камина перед самоубийством…

Романтично…

— Гм-м… — Тол вновь подумал об Уитли.

— Что — гм-м?

— Давай снова подумаем о завещаниях.

— Мы уже думали.

— О том, что именно в них изменилось?

— В каком смысле?

— Попробуем исходить из предположения, что на прошлой неделе Уитли и дочь разругались вдрызг. И они собирались вновь изменить завещание, полностью ее вычеркнуть.

— Но тогда об этом знал бы их адвокат.

— Нет, если она убила их до того, как они успели с ним переговорить. Я помню, что унюхал запах дыма, когда вошел в дом Уитли. Подумал, что они разожгли камин перед тем, как покончить с собой. Но возможно, это не так. Может, Сандра сожгла какие-то улики. Записи насчет изменения завещания, указания адвокату. Помнишь, она пыталась выкрасть почту? Одно письмо было адресовано адвокату. Может, потому она и вернулась… убедиться, что улик не осталось. Черт, жаль, не проверил, что у нее в сумочке. Тогда просто не подумал об этом.

— Да, но замочить своих родителей? — В голосе Ла Тура слышался скептицизм.

— Семнадцать и две десятых процента убийц — родственники своих жертв, — вздохнул Тол. — Между прочим, я знаю это благодаря моим вопросникам.

Ла Тур демонстративно уставился в потолок.

— А что насчет Бенсонов?

— Может, они встречались в какой-то группе поддержки кардиологических больных, может, бывали в одном загородном клубе. Уитли мог что-нибудь сказать ему насчет завещания. Сандра это выяснила и убрала Бенсонов.

— Такое ощущение, что притянуто за уши.

— Я продолжаю повторять: это теорема. Давай докажем ее правильность или неправильность. Посмотрим, есть ли у Сандры алиби. И пусть эксперты заглянут в камин.

— Если зола нетронута, они там многое накопают. Эти парни в своем деле гребаные гении.

Тол вновь позвонил в группу осмотра и договорился о еще одном выезде в дом Уитли. Потом сказал:

— Ладно, давай навестим нашу подозреваемую.

— Стойте на месте.

Когда такой приказ отдает стремительно приближающийся к тебе Ла Тур, не остается ничего другого, как подчиниться. Даже если ты Сандра Уитли.

Она как раз собиралась усесться за руль «БМВ», стоявшего рядом с ее роскошным домом. Чемоданы уже лежали в машине.

— Отойдите от автомобиля, — приказал Ла Тур, показывая свое удостоверение.

— У нас к вам несколько вопросов, мэм, — добавил Тол.

— Опять вы! Что вам еще нужно?! — сердито воскликнула женщина, но подчинилась.

— Собрались уехать из города? — Ла Тур снял сумочку у нее с плеча. — Руки не поднимайте.

— У меня встреча, которую я не могу пропустить.

— На Гавайях?

Сандра попыталась перехватить инициативу.

— Я адвокат, если помните. Я выясню, как вы добыли эту информацию, и дай-то Бог, чтобы у вас был ордер на обыск.

«Нам требовался ордер?» — про себя задался вопросом Тол.

— Встреча на Гавайях? — повторил Ла Тур. — С открытой датой обратного вылета?

— На что вы намекаете?

— Вам не кажется, что все выглядит довольно странно. Вы улетаете к южным морям через несколько дней после смерти родителей. Не идете на похороны.

— Похороны — для зевак. Я уже попрощалась с родителями. Смирилась с их смертью. Они бы не хотели, чтобы из-за похорон я пропустила важную встречу. Мой отец был еще и бизнесменом. Вот и я не только дочь, но и бизнесвумен. — Она взглянула на Тола. — Ладно, вы загнали меня в угол, Симмс. — Сандра сделала ударение на его фамилии, которую обязательно собиралась вписать в судебный иск. Кивнула на сумочку. — Все там. Улики, доказывающие, что я убегаю из округа после того, как… что?.. украла деньги моих родителей? Что именно я, по-вашему, сделала?

— Пока мы вас ни в чем не обвиняем. Просто хотим…

— …задать вам несколько вопросов.

— Так задавайте, черт бы вас побрал.

Ла Тур читал какой-то многостраничный документ, который достал из сумочки. Хмурясь, передал Толу, спросил:

— Можете сказать, где вы были в тот вечер, когда умерли ваши родители?

— Зачем?

— Послушайте, вы можете содействовать нам, а можете и упираться, но тогда…

— Мы поедем в центр города. Да, да, да. Я это уже слышала.

Ла Тур недоуменно посмотрел на Тола.

— Какой центр города?

Тол пожал плечами, продолжая читать. Это был бизнес-план создания компании, совместного венчурного энергетического предприятия на Гавайях. Юридическая фирма Сандры представляла интересы одной из сторон. До совещания на Гавайях оставалось два дня. К документу была приколота служебная записка с предупреждением, что переговоры могут затянуться, а потому обратный билет лучше брать с открытой датой вылета.

Прокол.

— Поскольку я спешу в аэропорт и у меня нет времени на поездки в центр города, я скажу, где была в тот вечер. В самолете. Возвращалась из Сан-Франциско рейсом «Юнайтед эйрлайнз». Самолет приземлился около одиннадцати. Мой посадочный талон скорее всего там. — Она пренебрежительно указала на сумочку, которую держал в руках Ла Тур. — А если его там нет, я уверена, что авиакомпания по вашему запросу предоставит список пассажиров того рейса. Учитывая нынешний уровень безопасности авиаперелетов, необходимость предъявлять удостоверение личности с фотографией и все такое — достаточно надежное алиби, не так ли?

Достаточно надежное, мысленно согласился Тол. И оно стало еще надежнее после того, как Ла Тур нашел в сумочке посадочный талон и авиабилет. Зазвонил мобильник Тола, дав ему возможность отвернуться от мечущих молнии глаз Сандры. Он услышал голос Шелли:

— Эй, босс, это я.

— Что такое?

— Звонили из группы осмотра. Они обследовали золу в камине Уитли, искали письмо или что-то еще насчет изменения завещания. Ничего такого не нашли. Только какую-то информацию о компьютерных и биотехнических компаниях. Эксперт думает, что мистер Уитли разжигал огонь старыми бумагами.

Опять прокол. Черт побери!

— Спасибо.

Он отвел Ла Тура в сторону и доложил о результатах, полученных группой осмотра.

— Мы в полном дерьме, — прошептал тот. — Поторопились приехать сюда… Ладно, придется целовать чей-то зад.

Долго извиняться не пришлось: Сандра твердо решила успеть на самолет. Вылетела с подъездной дорожки, оставив детективов в синем облаке выхлопных газов.

— Ладно, она обо всем забудет, — махнул рукой Ла Тур.

— Думаешь?

Пауза.

— Нет. Но нам все еще надо найти загадочную крошку в солнцезащитных очках и бейсболке, — добавил Ла Тур, когда они шли к автомобилю.

Тол подумал о том, что Мак Маккаффри могла заметить кого-нибудь около дома Уитли. А кроме того, это был хороший предлог для встречи.

— Я с этим разберусь.

— Ты? — рассмеялся Ла Тур.

— Да, я. А что смешного?

— Не знаю. Просто ты никогда не расследовал убийство.

— И что? Думаешь, не знаю, как допросить свидетеля? Думаешь, я способен только на то, чтобы идти домой и обниматься с калькулятором?

Молчание. Тол пожалел, что эти слова сорвались с языка.

— Так ты слышал? — наконец спросил Ла Тур, уже не смеясь.

— Слышал.

— Ты понимаешь, я не это имел в виду.

— Не это имел в виду? — Тол сощурился. — Не думал, что я тебя слышу? Или не думал, что я действительно занимаюсь сексом с этим самым калькулятором?

— Извини, ладно?.. Я иногда проезжаюсь на чужой счет. Такой уж я человек. Черт, и надо мной тоже подшучивают. Называют вот Медведем из-за толстого брюха. А тебя зовут Эйнштейном, потому что ты шибко умный.

— Но не в глаза.

Ла Тур замялся.

— Ты прав. Не в глаза… Знаешь, слишком уж ты вежливый, Тол. Ты мог бы многое мне высказать. Я не возражаю. Валяй. Расслабься.

— Значит, если я злюсь, потому что ты обливаешь меня дерьмом, то это моя вина?

— Знаешь… — вскинулся он, но замолчал. — Ладно, извини. Я… Слушай, я не привык извиняться. Так что получается у меня не очень.

— Это извинение?

— Я стараюсь изо всех сил… Чего ты хочешь?

— Хорошо, — смилостивился Тол после не очень длительного молчания.

Ла Тур обогнул угол и на слишком уж большой скорости вписался в транспортный поток.

— Это нормально, знаешь ли.

— Что нормально? — переспросил Тол.

— Если тебе хочется…

— Хочется чего?

— Ну, понимаешь, ты со своим калькулятором… Куда безопаснее, учитывая то дерьмо, с которым нам нынче приходится сталкиваться.

— Ла Тур… — начал Тол.

— Тебя это, похоже, очень задело. Наверное, я попал в яблочко. Ты понимаешь, о чем я?

— А не пойти ли тебе на…

Здоровяк коп загоготал.

— Черт, разве ты не чувствуешь, что мы наконец-то взломали лед? Думаю, что взломали. Я подброшу тебя к твоему автомобилю, Эйнштейн, а потом ты можешь продолжить свою секретную миссию в гордом одиночестве.

Он собирался встретиться с ней, чтобы узнать, не видела ли она возле дома Уитли загадочную женщину в бейсболке и солнцезащитных очках, которая ездит на маленьком автомобиле. Потом решил, что предлог, мягко говоря, не соответствует действительности. И очень уж прозрачный, поскольку этот вопрос он мог задать и по телефону. На самом деле ему хотелось другого: понять, что он почувствует, если бы пришлось пригласить Мак Маккаффри пообедать. Нет, пригласить он ее не мог, во всяком случае, сейчас, потому что она была потенциальной свидетельницей. Но ему хотелось проверить свои чувства.

Тол припарковался на Элси-стрит, вышел из авто, наслаждаясь свежим, благоухающим ароматами цветов апрельским воздухом.

Шагая к парку, где они договорились встретиться, Тол размышлял о своей личной жизни. И пришел к выводу, что все у него отлично, просто отлично.

Каждый месяц он встречался с двумя-тремя женщинами. Средний возраст дам, с которыми он виделся в последние двенадцать месяцев, составлял тридцать один год, их ай-кью не опускался ниже ста сорока. Толбот Симмс ставил интеллект превыше всего. Именно этот критерий позволял ему утверждать, что с любовной жизнью у него все в лучшем виде.

Да, он очень хорошо проводил время, ежемесячно встречаясь с двумя (плюс две трети) женщинами. Обсуждал с ними Декартовы гипотезисы. Спорил об обоснованности анализа объектов по их первичным характеристикам («Ни в коем разе! Необходимо учитывать и их вторичные характеристики… Я хочу сказать, как насчет этого? Видишь, у нас много общего»). Они покрывали математическими формулами бумажные скатерти в «Краб-Хаус». Рассматривали различные подходы к теореме Ферма до двух-трех часов утра (не следовало, конечно, полагать такие дискуссии академическими, Тол Симмс держал в спальне полноразмерную грифельную доску и коробку с мелками).

Интеллектуально большинство этих женщин возбуждали его. Он многое от них узнавал. Но вот посмеяться, поразвлечься не мог. А с Мак Маккаффри смог бы, была такая уверенность.

Когда он позвонил, в ее голосе послышалось удивление. И поначалу говорила она очень сухо. Но через минуту-другую расслабилась и, похоже, даже обрадовалась предложению встретиться.

Теперь он видел, что Мак уже сидит на скамейке в парке.

— Привет, — поздоровался он.

— Привет. Ничего, что мы встретились на свежем воздухе? Мне так надоело сидеть под крышей.

Он вспомнил постеры с красотами природы в ее кабинете.

— Нет, здесь прекрасно.

Проницательными зелеными глазами, окруженными россыпью веснушек, Мак оглядывала парк. Тол присел рядом, и минут пять они говорили о пустяках. Наконец она спросила:

— Я правильно запомнила, вы математик?

— Совершенно верно.

Она улыбнулась. Рот у нее был немного асимметричный, что только придавало обаяния улыбке.

— Это круто. Они могли бы снять с вами в главной роли полицейский телесериал. Вроде «Закона и порядка». Назвали бы его «Математический коп».

Они рассмеялись. Он посмотрел на ее обувь, старые истертые черные кроссовки «Рибок». Заметил заштопанную дырку на джинсах. Подумал о дорогом, изысканном, сшитом по фигуре костюме Энтони Шелдона, его роскошном кабинете. Решил, что Мак работает совершенно в другой части сферы здравоохранения.

— Никак не могу понять, почему вас заинтересовала смерть Уитни? — спросила она.

— Я же вам говорил. Это выбивается из общего ряда.

— Наверное, я не так сформулировала вопрос. Почему вы заинтересовались этими смертями? Вы кого-нибудь потеряли? Я хочу сказать, кто-то в вашей семье покончил с собой?

— О нет. Мой отец жив. Мать умерла. От инсульта.

— Извините. Должно быть, совсем молодой.

— Да, к сожалению.

Она отмахнулась от мухи.

— Ваш отец живет где-то неподалеку?

— Нет. Он профессор в Чикаго.

— Математики?

— Естественно. Это семейное. — Он рассказал ей об Уолл-стрит, о финансовых преступлениях, статистике.

— Все эти сложения и вычитания. Вам… ну, я не знаю… не скучно?

— Наоборот. С числами не соскучишься. Бесконечные вопросы, проблемы. И помните, математика гораздо больше, чем просто расчеты. Числа позволяют нам познавать мир. А контролировать мы можем только то, что познали.

— Контролировать? — Она вдруг стала серьезной. — Числам не под силу уберечь от травмы. От смерти.

— Напротив, они-то и могут уберечь, — возразил Тол. — Числа заставляют тормоза работать, а самолеты летать, позволяют позвонить по номеру девятьсот одиннадцать. Медицина, наука — все держится на числах.

— Пожалуй. Никогда об этом не задумывалась. — Еще одна кривая улыбка. — Вы очень увлечены этой дисциплиной.

— Что вы знаете о Паскале? — спросил Тол.

— Слышала о нем.

— Философ. Он был талантливым математиком, но свой талант зарыл в землю. Математика, по его словам, доставляла столько наслаждения, что наверняка имела что-то общее с сексом. Вот Паскаль и решил, что заниматься математикой грешно.

— Не поняла. — Она рассмеялась. — У вас есть математическое порно, которое вы хотите мне показать?

Тол решил, что начальный период свидания проходит очень даже хорошо, то есть о нем поговорили достаточно, можно двигаться дальше.

— А почему вы избрали эту сферу деятельности? — спросил он.

— Я всегда хотела заботиться о людях… или животных, — объяснила Мак. — Если у кого-то из знакомых что-то случалось с собакой, кошкой, птичкой, я всегда старалась помочь. Не могла видеть, как кто-либо страдает от боли. Собиралась пойти в медицинскую школу, но мама заболела, отца не было, так что пришлось отказаться от намеченного… ну, на несколько лет.

Об отце она больше не сказала ни слова. И Тол чувствовал, что говорить о нем ей не хочется. Еще одна общая характеристика для этих двух членов клуба «Четыре процента».

— Почему я занимаюсь психологической поддержкой тяжело больных людей? Наверное, из-за матери. Ей выпала тяжелая смерть. И никто особо не помогал. За исключением меня, но я тогда мало что знала и умела. Больница, в которой она лежала, никакой поддержки ей не оказывала. Поэтому по прошествии какого-то времени я решила поработать в этой области. Заботиться о том, чтобы пациенты до самого конца чувствовали уход и заботу.

— Их смерть не давит на вас?

— Конечно, я грущу, тоскую. Но мне повезло. Я не то чтобы религиозна, но все-таки думаю, что после смерти мы не исчезаем, а переходим в иной мир.

Тол кивнул, но ничего не сказал. Ему всегда хотелось верить, что смерть не конец, но религию в доме Симмсов не пускали на порог, за исключением бесстрастного божества чисел, которому поклонялся отец, а Тол считал, что взрослому трудно стать религиозным человеком. Хотя люди могли меняться. Вот Бенсоны были атеистами, а перед самой смертью заговорили по-другому.

«Мы навсегда останемся друг с другом».

Мак тем временем продолжала рассказывать о своей работе в Центре поддержки кардиологических больных.

— Мне нравится работать с пациентами. И у меня получается. Я стараюсь убедить их не жалеть себя, бодриться. Иногда могу выпить с ними шотландского виски или вина. Смотрю кино, ем чипсы или попкорн с уменьшенным содержанием жира, рассказываю им анекдоты о смерти.

— Анекдоты о смерти? — переспросил Тол.

— Именно. Вот один из них. Я хочу умереть, как мой дедушка, во сне… Не кричать, как пассажиры в его автомобиле.

Тол моргнул, потом расхохотался. А она широко улыбнулась, довольная результатом.

— Слушайте, а есть статистический анекдот. Хотите услышать?

— Конечно.

— По данным статистики, человека грабят каждые четыре минуты. И ему это уже стало надоедать.

Она рассмеялась:

— Действительно, статистический анекдот.

— Стараемся, — улыбнулся Тол и тут же добавил: — Но доктор Дехоивен говорит, что ваш Центр поддержки не только смерть и умирание. Там многое делают для того, чтобы помочь пациенту перед операцией и после нее.

— Да, конечно, — кивнула Мак. — Это очень важная часть нашей работы. Физические упражнения, диета, сиделки, привлечение родственников, психотерапия.

Она замолчала. В наступившей тишине неслышно звучал вопрос: а зачем, собственно, он сюда пожаловал?

— Я хочу спросить… это связано с самоубийствами. Некоторые свидетели говорят, что видели женщину в солнцезащитных очках и бежевой бейсболке, которая отъезжала на маленьком автомобиле от дома Бенсонов буквально перед тем, как они покончили с собой. Я вот и подумал: может, вы знаете, кто это мог быть?

— Я? — Она нахмурилась. — Но я никогда не встречалась с Бенсонами.

— Нет, я говорю про Уитли.

— А-а-а. — Она задумалась. — Их дочь приезжала несколько раз.

— Речь не о ней.

— У них была приходящая горничная. Но она ездит на мини-вэне. И я никогда не видела ее в бейсболке.

Голос как-то разом ослаб, и Тол понял, что настроение у нее быстро переменилось. Возможно, потому, что он упомянул Уитли. Она могла корить себя за то, что чего-то не сделала, не уберегла их от самоубийства.

Тишина окружила их, густая и плотная. Он уже начал думать, что допустил ошибку, смешав личное и профессиональное, учитывая, что речь шла о пациентах Мак, которые только-только умерли. Разговор возобновился, но уже другой, без заинтересованности. Так что очень скоро они как по команде посмотрели на часы, попрощались, поднялись со скамейки и зашагали по одной дорожке, но в разные стороны.

Шелли возникла на пороге кабинета Тола, где обосновались статистик и Ла Тур.

— Кое-что нашла.

— Да, и что? — Ла Тур поглядывал на пачку документов, которые Шелли протягивала своему боссу.

Она наклонилась к самому уху Тола и прошептала:

— Он собрался переселиться сюда?

Тол улыбнулся и ответил:

— Спасибо, детектив.

В ответ Шелли тяжело вздохнула.

— Где ты все это раздобыла? — спросил Ла Тур, указывая пальцем на бумаги, но смотрел на ее грудь.

— В Интернете, — фыркнула Шелли, выходя из кабинета. — Где же еще?

— Она так много там нарыла? — Здоровяк коп схватил бумаги, начал их пролистывать.

Тол уже хотел сострить насчет того, что в Интернете много чего есть, особенно если глубокой ночью забрести на сайт типа «Шлюхи точка ком», но вспомнил, что на вопрос о семейной жизни копа ему ответили молчанием.

«Тут другое».

И решил, что лучше не упоминать про ночное одиночество. Оставил совет при себе.

Ла Тур протянул бумаги Толу:

— Не могу читать это дерьмо. Сплошные цифры. Объясни, что к чему.

Тол просмотрел бумаги. Цифр и чисел хватало, но многое он тоже не понял. Однако ближе к концу нашел резюме. Нахмурился, прочитал вновь.

— Господи.

— Что еще?

— Возможно, мы нашли преступников.

— Не шутишь?

Эти документы Шелли взяла из медицинского раздела сайта защиты прав потребителей. В них сообщалось, что в Администрации по контролю за продуктами питания и лекарствами возникли сомнения относительно люминакса: клинические испытания показали, что препарат может вызывать галлюцинации. Во всяком случае, несколько участников испытаний сообщили о галлюцинациях, которые, по их разумению, были вызваны люминаксом. Другие участники жаловались на резкую смену настроения. Впрочем, такие симптомы наблюдались лишь у очень малой доли людей, принимавших препарат, — менее чем у десятой доли процента. Но побочные действия оказались настолько сильными, что одобрение препарата администрацией было под большим вопросом.

Но Шелли также выяснила, что это федеральное ведомство год назад разрешило использовать люминакс на территории США, несмотря на выявленные особенности препарата.

— Все понял, — кивнул Ла Тур. — Монтроз дал денег, чтобы получить необходимое разрешение, а потом приглядывал за теми, кто принимал люминакс, чтобы выявлять тех, у кого проявлялись побочные эффекты.

Копы поразмышляли над тем, а мог ли Монтроз организовывать убийство таких пациентов, чтобы проблемы, связанные с приемом люминакса, не всплывали на поверхность. Ла Тур поначалу в этом засомневался, но потом Тол нашел распечатку, в которой указывалось, что деньги Монтроз зарабатывал только на этом препарате и годовая выручка составляла тридцать восемь миллионов долларов.

Их второй постулат гласил: Карен Биллингс, директор по связям с пациентами, могла быть женщиной в бейсболке и солнцезащитных очках, которая заезжала к Бенсонам и оставила следы от шин и волокна от перчаток у Уитли. Она могла провести с ними какое-то время, подсыпать им лошадиную дозу люминакса, уговорить на покупку справочника для самоубийц и помочь им уйти.

— Гребаные отношения с пациентами, — пробурчал Ла Тур. — Они могут быть и такими. Поехали к ним.

Не обращая внимания, хотя и с трудом, на беспорядок на столе, Тол выдвинул верхний ящик и достал пистолет. Начал цеплять за ремень, но скоба кобуры соскользнула и пистолет упал на пол. С грохотом. Поморщившись, Тол наклонился, поднял его, на этот раз прикрепил на ремень.

Справившись с оружием, он вдруг увидел, что Ла Тур наблюдает за ним с улыбкой.

— Сделай мне одолжение. До этого, думаю, дело не дойдет, но если уж так сложится, стрелять буду только я, договорились?

До прибытия медсестры Маккаффри оставалось совсем ничего.

Нет, ее зовут Мак, напомнил себе Роберт Коуви.

Он стоял перед баром и наконец-то выбрал отличный марочный портвейн урожая 1977 года. Подумал, что это вино идеально подойдет к синему сыру «Сага», креветкам, которые он поставил на стол для нее, и крекерам и обезжиренному творогу, которые собирался есть сам. Утром съездил в универсам и купил все эти вкусности.

Тарелки с едой, бутылку и стаканы Коуви поставил на серебряный поднос. Ой, салфетки! Он забыл про салфетки. Нашел их и положил на поднос, который отнес в гостиную, поставил на стол. Рядом со старыми альбомами, которые притащил из подвала. Хотел показать ей фотографии своего брата, давно умершего, племянниц, жены и, разумеется, сына. Рэндолла.

Да, Мак ему очень понравилась. Пуга́ло, что через несколько минут она увидит его и все поймет. И от этой мысли по телу разливалось тепло. Об одном, правда, она догадаться не сможет: о том, что он ей солгал.

«Вы с ним часто видитесь?» — «Постоянно». — «Когда говорили в последний раз?» — «Вчера». — «Вы сказали ему о вашем состоянии?» — «Будьте уверены».

Коуви регулярно звонил сыну, оставлял сообщения на его автоответчике на работе и дома. Иногда сын снимал трубку, но лишь когда Коуви звонил с другого телефона и сын не мог узнать номер (Коуви даже приходила в голову ужасная мысль: вдруг сын поставил определитель номера именно для того, чтобы избегать разговоров с отцом).

За последнюю неделю он дважды оставил сообщения на домашнем автоответчике сына. Он никогда не был у него гостях, но его воображение рисовало себе прекрасный дом в Лос-Анджелесе с видом на океан.

В любом случае, где бы ни стоял дом, высоко на склоне, откуда открывался вид на океан, или в низине, сын ни разу ему не перезвонил.

«Почему? — частенько в отчаянии думал Коуви. — Почему?»

Он оглянулся на те годы, когда был молодым отцом. Проводил много времени в офисе, часто уезжал по делам, все так, но ведь отдал немало часов и мальчику, ходил с ним на бейсбольные матчи и в кино, на спектакли в школу и соревнования, в которых участвовал сын.

А потом что-то случилось, и сын, когда ему пошел третий десяток, начал отделяться от него. Может, по той причине, что стал геем, поскольку он так и не женился, но на похороны Вероники Рэнди приехал с очаровательной женщиной. Держался вежливо, но отстраненно, а через несколько дней улетел в Калифорнию. Прошли месяцы, прежде чем они поговорили вновь.

Почему?

Коуви сел, налил себе стакан портвейна, медленно выпил, чтобы не впасть в тоску. Взял альбом, начал пролистывать его.

Вдруг навалились грусть и тревога. Он медленно поднялся, прошел на кухню, принял две таблетки люминакса. Скоро они подействовали. Он почувствовал себя заметно лучше, настроение поднялось. Тревоги и заботы как рукой сняло.

Да, чертовски хорошие таблетки.

Альбом тянул руки к полу. Коуви обдумывал важный вопрос: нужно ли сказать Рэнди о его болезни и предстоящей операции? Он знал, медсестра Мак хотела, чтобы он сказал. Но Коуви этого делать не собирался. Не желал выглядеть слабаком. Или молодой человек вернется к нему сам, или не вернется совсем. Он не хотел использовать такое оружие, как жалость.

Коуви посмотрел на часы. Мак должна прийти через пятнадцать минут. Он решил использовать это время продуктивно: позвонить по телефону. Первым набрал номер доктора Дженни, подтвердил, что приедет на следующий прием. Потом оставил сообщение на автоответчике Чарли Ханлона, вдовца, который жил на той же улице, насчет похода в кино на следующий уик-энд. И наконец, договорился о завтрашней встрече насчет какого-то особого альтернативного лечения, которое ему порекомендовали в больнице. «Если оно не включает колоноскопию,[66] я подумаю», — ответил Коуви сладкоголосому руководителю программы, который рассмеялся и заверил его, что не включает.

Он положил трубку. Несмотря на спокойствие, гарантированное препаратом, вдруг испытал всплеск тревоги, не имевшей отношения ни к его сердцу, ни к грядущим операциям, ни к связанной с ними опасностью для жизни, ни к забывшему его сыну, ни к завтрашнему знакомству с новым видом лечения. Нет, заволновался он по другому поводу: а вдруг Мак не нравится синий сыр?

Коуви поднялся, поспешил на кухню, открыл холодильник, начал искать другую закуску.

— Туда нельзя.

Но Ла Тур и Тол молча прошли мимо секретарши в кабинет Даниэля Монтроза.

За круглым, со стеклянной поверхностью столом сидели президент компании и вторая подозреваемая, Карен Биллингс.

Монтроз наклонился вперед, глаза его широко раскрылись. Он поднялся. Женщина отодвинулась от стола. Костюм главы компании был таким же мятым. Она в этот день пришла на работу в ярко-малиновом платье.

— Вы, не двигайтесь! — рявкнул Ла Тур.

Женщина в малиновом платье моргнула, на лице отразилась злость. Тол услышал мысленно высказанный ответ: «Никто не смеет говорить со мной в таком тоне!»

— Почему вы не рассказали нам о проблемах с люминаксом?

Президент переглянулся с Биллингс. Откашлялся.

— Проблемах?

Тол бросил на стол материалы, почерпнутые с сайта потребителей насчет претензий к препарату, из-за которых его едва не завернули. Монтроз наклонился, начал читать.

Потом взглянул на незваных гостей. Ла Тур посоветовал Толу следить за глазами президента. Глаза всегда говорят, лжет человек или нет, учил статистика уму-разуму здоровяк коп. Но Тол не смог понять, что говорят глаза, спрятавшиеся за дорогими линзами.

Ла Тур обратился к Биллингс:

— Можете сказать мне, где были вечером седьмого и девятого апреля?

— Что вы такое говорите?

— Это очень простой вопрос. Где вы были?

— Я не будут отвечать ни на один гребаный вопрос без моего адвоката. — Она скрестила руки на груди, откинулась на спинку стула, уставилась на Ла Тура с твердым намерением заставить детектива первым отвести взгляд.

— Почему вы не сказали нам об этом? — Тол указал на документы.

— Диметиламин, — произнес Монтроз Биллингс.

— Они это выяснили? — спросила она.

— Да, мы это выяснили, — буркнул Ла Тур.

Монтроз повернулся к Толу:

— Что именно вы нашли в крови жертв?

Неготовый к такому вопросу, статистик нахмурился.

— Ну… люминакс.

— У вас есть заключение коронера?

Тол достал заключение из брифкейса, положил на стол.

— Вот.

Монтроз внимательно прочитал документ.

— Слова «люминакс» тут нет.

— Что вы такое говорите? Это…

Монтроз его перебил:

— Цитирую: «9-флуоро, 7-хлоро-1,3-дегидро-1-метил-5-финил-2Н-1,4-бензодиазепин, 5-гидроклидтриптамин и N-(1-фенелтил-4-пиперидил) пропионанилид цитрат».

— Не важно, — рявкнул Ла Тур. — Это люминакс. Так сказал медицинский эксперт.

— Совершенно верно, — выкрикнула Карен. — Это одобренная формула препарата.

Ла Тур хотел что-то сказать, но промолчал.

— Одобренная? — неуверенно переспросил Тол.

— Посмотрите на первоначальную формулу, — предложил Монтроз.

— Первоначальную?

— Ту, которую отвергла Администрация по контролю. Она есть в вашей распечатке.

Тол начал понимать, куда все ведет, и конечный пункт ему определенно не нравился. Он нашел нужный листок и сравнил приведенную там формулу с указанной в заключении коронера. Первоначальная содержала дополнительную субстанцию, сложный эфир диметиламин-этил-фосфат.

— Что…

— Легкий антипсихотик, известный как ДЭФ. Он вызывал проблемы с первой версией препарата. Комбинация этих двух веществ обладала психоделическим эффектом, который проявлялся у некоторых больных. Как только мы убрали ДЭФ, Администрация по контролю сразу одобрила препарат. Это произошло год назад. Вы не обнаружили в крови ДЭФ. Жертвы принимали одобренную версию препарата. Ни одна таблетка люминакса, в состав которого входил ДЭФ, не продавалась.

— И у нас не было ни единого случая самоубийств среди шести миллионов человек, которые принимают люминакс в десятках стран мира, — пробормотала Биллингс. — И многие, возможно, живы только потому, что начали принимать люминакс и не покончили с собой.

Монтроз взял со стола толстенную папку и положил перед детективами.

— Здесь результаты исследований и разрешение Администрации по контролю. «Никаких вредных побочных эффектов. Безопасен даже в сочетании с умеренным количеством алкоголя».

— Хотя мы не рекомендуем принимать препарат и при этом выпивать, — ледяным тоном отчеканила Биллингс.

— Почему вы не рассказали нам все это раньше? — пробурчал Ла Тур.

— Вы не спрашивали. Все лекарства проходят длительный период клинических испытаний, пока мы пытаемся сделать их безопасными, исключая вредные побочные эффекты. — Он написал телефонный номер на вырванном из блокнота листке. — Если вы все еще не верите нам, вот телефон соответствующего отдела Администрации по контролю. Позвоните им.

— Дорогу сюда вы нашли сами, — на прощание выдала Биллингс. — Полагаю, и выберетесь отсюда без нашей помощи.

Тол, поникнув, сидел за столом в своем кабинете. Ла Тур устроился напротив, положив ноги на край стола статистика.

— У меня вопрос, — подал голос Тол. — Ты когда-нибудь носил шпоры?

— Шпоры? Как у кавалеристов? А зачем мне шпоры? Или это шутка математика, намекающая на то, что не следует мне класть ноги на твой гребаный стол?

— Ты все понял, — пробормотал Тол, когда коп уже убирал ноги со стола. — И куда же нам теперь идти? Ни тебе жадной дочери, ни торговца лекарствами, думающего только о прибыли. И мы предстали полными идиотами в глазах двух крутых женщин. — Статистик вздохнул. — Куда же нам теперь идти? Может, они действительно покончили с собой? Черт, иногда некоторые люди не справляются с жизненными трудностями.

— Но ты так не думаешь.

— Я чувствую, что это не так, но чувства не факты. Когда я начинаю чувствовать, обязательно попадаю впросак.

— А мир вертится и вертится. — Ла Тур потянулся. — Дерьмо. Не пора ли по пиву?

Но Толу было не до пива. Он смотрел на груду бумаг на своем столе, распечатки, графики, листки, фотографии, надеясь найти хоть что-то, какую-то зацепку, которая им поможет.

Зазвонил телефон Тола. Тот схватил трубку.

— Слушаю.

— Это детектив Симмс?

— Совершенно верно.

— Я — Билл Фендлер, из книжного магазина «Ок-Крик букс» в Барлоу-Хайтс. Кто-то позвонил мне из вашего офиса и попросил дать вам знать, если мы продадим книгу «Последнее путешествие: полный справочник по самоубийству и эвтаназии».

Тол аж подпрыгнул.

— Совершенно верно. Вы продали?

— Я только что проводил инвентаризацию и выяснил, что в последние два дня мы продали одну такую книгу.

— Вы можете сказать мне, кто ее купил?

— Вот это мне и хотелось бы обсудить… Я не уверен, этично ли это. Подумал, будет лучше, если вы получите ордер в суде.

— У нас есть основание подозревать, что кто-то использует эту книгу для прикрытия серии убийств. Вот почему мы обратились к вам с такой просьбой. Возможно, насчет этики вы правы. Но я прошу назвать имя человека, купившего эту книгу. Возможно, вы сумеете предотвратить еще одно убийство.

Пауза.

— Ладно. Ручка у вас есть?

Пол нашел авторучку.

— Говорите.

Математик начал записывать имя. Остановился.

— Вы уверены?

— Абсолютно, детектив, чек лежит передо мной.

Трубка в руке Тола словно налилась свинцом. Он дописал имя и фамилию, показал листок Ла Туру.

— Что будем делать?

Ла Тур изумленно вытаращился.

— Получать ордер на обыск. Вот что мы будем делать.

Ордер они получили в два счета, поскольку у Ла Тура сложились прекрасные отношения практически со всеми судьями округа Уэстбрук, и вскоре уже подъезжали к скромному бунгало, расположенному в маленьком городке Гаррисон-Виллидж. Тол и Ла Тур поднялись в спальню, трое полицейских обследовали комнаты на первом этаже.

Ящики, полки, дверные шкафы…

Тол не знал, что именно они ищут. Полагался на мнение Ла Тура. У здоровяка копа был нюх на потайные места, но именно Тол обнаружил жакет с белыми ворсинками, похожими на те, что нашли в доме Уитли.

Это была ниточка, но очень уж тоненькая.

— Сэр, я нашел кое-что вне дома! — послышался голос снизу.

Они прошли в гараж, где один из полицейских стоял над маленьким чемоданчиком, который достал из-под груды коробок. Внутри находились две большие бутыли с люминаксом, в каждой из которых оставалось лишь по несколько таблеток. На наклейках не было логотипа аптеки, номера рецепта и фамилии пациента, которому прописали это лекарство. В такой расфасовке препарат, похоже, продавался больницам. Эти бутыли приобрел Центр поддержки кардиологических больных. В чемоданчике лежали также статьи, вырезанные из журналов и газет. В одной, датированной несколькими годами раньше, речь шла о медицинской сестре, которая убивала пациентов в интернате для престарелых. В заметке цитировались ее слова: «Я поступала правильно, помогая этим людям умереть с достоинством. За их смерть я не получала ни цента. Я только хотела избавить их от лишних страданий. Мое худшее преступление в том, что я — ангел милосердия». В других статьях говорилось о благе эвтаназии. В некоторых содержались практические советы, поясняющие, как помочь людям «уйти» из жизни.

Тол отступил на шаг, скрестив руки на груди, тупо глядя на находку.

В гараж вошел другой полицейский.

— Нашел вот это за письменным столом на первом этаже.

Руками, затянутыми в перчатки из тонкой резины, Тол взял документ. Медицинскую карту Бенсона из Центра поддержки кардиологических больных. Раскрыл, просмотрел несколько страниц.

Ла Тур что-то сказал, но статистик его не расслышал. До этого момента он еще надеялся, что факты говорят о другом, просто они неправильно их истолковывают. Но настоящий математик всегда признает истину, пусть от этого и разрывается сердце.

В том, что Маккаффри — убийца, сомнений не было.

Поначалу она прокололась только в одном — купила справочник для самоубийц. Потом, уже здесь, в доме, они нашли бутыли с люминаксом и статьи по эвтаназии. И наконец, в медицинской карте Бенсона, в графе «медсестра (консультант)» стояла ее фамилия. Она солгала, сказав, что никогда с ним не работала.

Здоровяк коп снова что-то сказал.

— Что ты спрашиваешь? — пробормотал Тол.

— Как, по-твоему, где она?

— Наверное, в больнице. В Центре поддержки кардиологических больных.

— Ты готов? — спросил Ла Тур.

— К чему?

— К своему первому аресту.

С синим сыром он действительно погорячился. Но остальная еда медсестре Мак (по-другому Роберт Коуви ее уже не воспринимал) понравилась.

— Никто никогда не угощал меня закусками. — Ее определенно тронула забота Коуви.

— Просто таких джентльменов, как я, больше не осталось.

И, благослови ее, Господи, перед ним сидела женщина, которая не тревожилась из-за своего веса. Намазала толстый слой гусиной печени на крекер, съела, тут же потянулась за креветкой.

Коуви сидел на диване в недоумении. Он помнил ее строгость по первой встрече и ожидал, даже рассчитывал на то, что они опять поспорят насчет диеты и физических упражнений. Но про физические упражнения она упомянула только один раз, после того как открыла дверь черного хода.

— Прекрасный двор.

— Спасибо. Ландшафтным дизайнером была Вер.

— И какой хороший бассейн. Вам нравится плавать?

Он сказал, что раньше нравилось, но после того как у него диагностировали болезнь сердца, он не решается плавать в одиночестве. Боится, что прямо в бассейне потеряет сознание или у него случится сердечный приступ и он утонет.

Медсестра Мак кивнула. Но думала о своем. Наконец отвернулась от бассейна…

— Вам, наверное, интересно, о чем я сегодня собираюсь с вами поговорить?

— Да, мэм, разумеется.

— Что ж, с этого и начнем. Я здесь для того, чтобы уговорить вас сделать то, чего делать вам, возможно, не хочется.

— Ага, будем вести переговоры, так? Речь пойдет и о четвертом стаканчике портвейна?

Она улыбнулась:

— Нет, мы поговорим о более серьезном. Но раз уж вы об этом упомянули… — Она поднялась и прошла к бару. — Не возражаете, не так ли? — Она взяла бутылку выдержанного «Тейлор-Флэдгейт», подняла на уровень глаз, чтобы посмотреть на просвет.

— Я бы возражал, если бы вы собирались вылить вино в раковину. А если мы немного выпьем, какие могут быть возражения?

— Почему бы вам не принести еще еды? А я останусь за бармена.

Когда Коуви вернулся с кухни, медсестра Мак уже налила большой стакан портвейна. Протянула ему, наполнила свой. Подняла. Он тоже. Зазвенел хрусталь.

Они пригубили портвейна.

— Так о чем речь, почему вы такая загадочная?

— О чем речь? — промурлыкала она. — Об избавлении от боли, обретении покоя. Иногда человек не может дойти до этого сам. Иногда ему нужно помочь.

— С этим не поспоришь. Но что вы имеете в виду? В данном, конкретном случае?

Мак наклонилась вперед, вновь чокнулась с ним.

— Выпьем.

— Скорей, скорей, скорей!

— Хочешь сесть за руль? — прокричал Ла Тур, перекрывая рев двигателя.

Сворачивая с шоссе, их автомобиль задел колесом бордюр и едва не перевернулся.

— Во всяком случае, я знаю, как вести машину, — ответил Тол. — Дави на газ!

— Заткнись на хрен. Мешаешь сосредоточиться.

Они задели другой бордюр, и Тол решил, что от криков толку не будет, а потому замолчал.

За ними ехала еще одна патрульная машина.

— Здесь налево, — пробормотал Тол.

Ла Тур свернул, не снижая скорости, каким-то образом удержал автомобиль на всех четырех колесах и не выехал на встречную полосу.

Спустя еще триста ярдов, следуя указаниям Тола, здоровяк коп свернул на извилистую дорогу, потом на длинную подъездную дорожку, в конце которой стоял маленький темно-синий седан. Эту машину свидетели видели около дома Бенсонов, эта машина оставила следы возле дома супругов Уитли в тот день, когда они умерли.

Заглушив сирену, Ла Тур остановился перед седаном. Патрульная машина припарковалась сзади, взяв седан в клеши.

Четверо полицейских выскочили из автомобилей и побежали к дому. Поравнявшись с седаном, Тол заглянул на заднее сиденье и увидел светло-коричневую бейсболку. Такую же носила женщина, приезжавшая к Бенсонам.

На удивление ловко для мужчины таких габаритов Ла Тур открыл дверь и влетел в дом, не сбавляя шагу. Достал из кобуры револьвер.

Он и двое полицейских в форме ворвались в гостиную. Остановились, глядя на двух изумленных людей. Роберт Коуви сидел на диване живой и невредимый. Женщина, которая собиралась его убить, Мак Маккаффри, стояла рядом с ним, с широко раскрытыми глазами. В руке держала стакан вина, несомненно, щедро сдобренного люминаксом. Хотела, чтобы старик выпил его, а потом, мало что соображая, согласился на самоубийство. Тол заметил открытую дверь во двор, большой бассейн. Похоже, на этот раз она решала обойтись без огнестрельного оружия и выхлопных газов. Коуви предстояло утонуть в бассейне.

— Тол! — ахнула женщина.

Он ничего не ответил. Ла Тур выступил вперед, чтобы надеть на нее наручники. Детектив, занимающийся расследованием убийств, четко знал, что нужно делать в таких ситуациях.

Ла Тур заглянул в ее сумочку и нашел справочник для самоубийств.

Роберт Коуви находился в машине «скорой помощи», подъехавшей к дому, его осматривали врачи. Вроде бы он вел себя адекватно, но медики хотели подождать, поскольку большая часть люминакса еще не всосалась в кровь.

Найдя в доме Мак неопровержимые улики, Тол и Ла Тур поспешили в больницу. Маккаффри на месте не оказалось, но доктор Дехоивен, возглавляющий ЦПКБ, поднял список ее клиентов и график встреч с ними. Так они узнали, что в ту минуту она встречается с Коуви. И помчались к дому старика.

Ла Тур хотел просто доставить Мак в полицейское управление, чтобы там оформили все бумаги и отправили ее за решетку, но Тол слишком разнервничался, чтобы лично не прижать ее к стенке.

— Вы знали Дона и Сай Бенсон. Дон был вашим пациентом. Вы мне солгали.

Мак хотела что-то сказать, но промолчала и уставилась в пол.

— Мы нашли медицинскую карту Бенсона в вашем доме. И компьютер в ЦПКБ показал, что вы стерли все сведения о Бенсонах. Вы находились в их доме в тот день, когда они покончили с собой. Это вас видел свидетель в бейсболке и солнцезащитных очках. И вы были у Уитли. Их вы тоже убили.

— Я никого не убивала!

— Хорошо, прекрасно… вы помогли им наложить на себя руки. Накачали их люминаксом, а потом уговорили на самоубийство. После чего замели следы. — Он повернулся к патрульным. — Увезите ее!

— Я не сделала ничего плохого! — крикнула Мак Маккаффри, когда ее уводили.

— Чушь собачья, — пробурчал Ла Тур.

Потом, глядя вслед отъезжающей патрульной машине, где находилась Мак, Тол подумал: «А ведь она действительно верила, что не делала ничего плохого».

Но для народа штата Нью-Йорк[67] улики были неопровержимыми. Медсестра Клер Маккаффри убила четырех людей и, несомненно, намеревалась убить десятки других. В пятницу она накачала Бенсонов люминаксом и помогла им уйти из жизни. В воскресенье позвонила Уитли по телефону-автомату, убедилась, что они дома, приехала и устроила их самоубийство. Потом прибралась, унесла пузырьки с люминаксом и не уезжала, пока они не умерли. (Тол выяснил, что программа «Час оперы» транслировалась не в четыре часа дня, как она ему сказала, а в семь вечера. Вот почему он не смог найти эту программу, когда ехал с Ла Туром.)

Она решила посвятить жизнь облегчению страданий больных людей, потому что ее мать настрадалась перед смертью. Но под облегчением страданий подразумевала быстрый уход из жизни.

Роберт Коуви вернулся в дом. Потрясенный морально, но физически в полном здравии. Люминакс в крови присутствовал, но еще не в опасной концентрации.

— Она казалась такой милой, такой нормальной, — бормотал он.

Именно так, с горечью подумал Тол. Идеальный член клуба «Четыре процента».

Они с Ла Туром заполнили какие-то бумаги (Тол так расстроился, что забыл про свой вопросник), потом пошли к автомобилю Ла Тура. Тол тяжело плюхнулся на переднее сиденье, уставился прямо перед собой. Ла Тур не завел двигатель.

— Иногда закрыть дело труднее, чем не закрывать его. Этому в академии не учат. Но ты сделал то, что должен был сделать. Благодаря тебе многие останутся в живых.

— Наверное, — выдохнул он. Вспомнил кабинет Мак. Ее улыбку. Смех.

— Давай покончим с бумагами, а потом выпьем пива. Эй, ты пьешь пиво, не так ли?

— Да, я пью пиво.

— Мы еще сделаем из тебя копа, Эйнштейн.

Тол защелкнул ремень безопасности, подумав, что меньше всего на свете ему хочется стать «реальным копом».

Загудел аппарат внутренней связи.

— Мистер Коуви, сэр.

— Уже иду.

Доктор Уильям Фарли поднялся из-за антикварного письменного стола, который его деловой партнер купил ему в Новой Англии. Фарли с тем же успехом мог работать и за самым простым столом, что металлическим, что из ДСП.

Но в медицинском бизнесе, не в медицинской практике, антураж имел значение. Поэтому в помещениях фонда «Лотос», расположенного возле торгового центра, в котором, помимо прочих, находились дорогие магазины торговых сетей «Ниман-Маркус» и «Сакс» с Пятой авеню, антиквариата хватало. Когда они арендовали это помещение три года назад, Фарли забавляла вычурная мебель, картины, произведения искусства. Теперь они стали для него практически невидимыми. И он отдавал предпочтение громадной медицинской лаборатории, примыкающей к офису. Врач и исследователь, только там он чувствовал себя как дома.

Сорока восьми лет, худой как жердь, с вечно растрепанными волосами, Фарли тем не менее прилагал немало усилий для того, чтобы выглядеть респектабельно, не ученым-бессребреником, а бизнесменом от медицины. Вот и теперь надел сшитый по фигуре пиджак, костюм обошелся ему в тысячу долларов, и пустил в ход расческу. Остановился у двери, глубоко вдохнул и вышел в коридор, ведущий в главный вестибюль фонда. Там он нашел регистратора и пожилого мужчину, который сидел на большом мягком диване.

— Мистер Коуви? — обратился к нему доктор.

Мужчина поставил на столик чашку кофе, полученную от регистратора, и они обменялись рукопожатиями.

— Доктор Фарли?

— Пройдемте в мой кабинет.

Они поговорили о погоде, пока шли по узкому коридору. Иногда пациенты заводили разговор о спорте, родственниках, картинах, что висели на стенах.

Случалось, так нервничали, что не произносили ни слова.

В кабинете Фарли указал на кресло, а сам сел за массивный стол. На Коуви этот стол впечатления не произвел, поэтому Фарли удивился. Богачом Коуви не выглядел: костюм из обычного магазина, полоски галстука не гармонировали с полосками рубашки. Однако директор фонда «Лотос» достаточно общался с богатыми людьми, чтобы знать, что самые богатые зачастую ездят на «тойотах» с гибридным, газово-бензиновым, двигателем, чтобы экономить на стоимости горючего, и носят пыльники, пока они не протрутся до дыр.

Фарли налил кофе в две чашки, одну предложил Коуви.

— Как я и говорил вам вчера по телефону, я мало что знаю о состоянии вашего сердца. Ваш кардиолог — Дженнифер Ленсдаун, так?

— Совершенно верно.

— И вас консультируют в Центре поддержки кардиологических больных?

Коуви нахмурился.

— Консультировали.

— Теперь нет?

— Возникла проблема с медсестрой, которую они мне прислали. Я еще не решил, вернусь ли к ним. Но это совсем другая история.

— Что ж, мы думаем, вы могли бы стать достойным кандидатом для нашего фонда. В некоторых случаях мы предлагаем нашим пациентам специальную программу.

— В каких случаях?

— Если состояние тяжелое.

— «Лотос» — фонд альтернативного лечения, — процитировал Коуви. — Поправьте меня, если я не прав, но я не думаю, что женьшень и акупунктура помогут, если болезнь сердца зашла слишком далеко.

— Это не по нашей части. — Фарли пристально смотрел на него. — Вы бизнесмен, сэр?

— Был им. Полвека.

— В какой области?

— Производство. Потом венчурный капитал.

— Тогда, как я понимаю, вы бы хотели сразу перейти к делу.

— Вы понимаете правильно.

— Что ж, позвольте задать вам вопрос, мистер Коуви. Хотели бы вы жить вечно?

— Как это?

Фарли научился не только чистить ботинки, произносить слова, содержащие более четырех слогов, но и играть со своими пациентами как кошка с мышкой. Знал, как разжечь их любопытство.

— Я бы хотел рассказать вам о фонде. Но сначала попрошу вас подписать вот этот документ. — Он открыл ящик стола и передал бумагу Коуви.

Тот быстро просмотрел текст.

— Договор о неразглашении.

— Это стандартная процедура.

— Знаю, — кивнул старик. — Я их наподписывался. Почему вы хотите, чтобы я его подписал?

— Чтобы вы не сделали достоянием публики то, что я собираюсь вам рассказать.

Его слова заинтриговали старика, Фарли это видел, пусть тот и пытался это скрыть.

— Если вы не хотите ставить свою подпись, я вас пойму. Но тогда, боюсь, мы не сможем продолжить разговор.

Коуви еще раз прочитал текст.

— Ручка есть?

Фарли протянул ему «Монблан». Тяжелую ручку Коуви взял со смешком, показывая, что не нравятся ему такие нагрузки. Расписался, вернул ручку и документ.

Бумагу Фарли тут же убрал в стол.

— Доктор Ленсдаун — хорошая добрая женщина. И она сделает все, на что способна наука, чтобы подлатать ваше сердце и дать вам еще несколько лет жизни. Но медицинская наука не всесильна. В конце концов, мистер Коуви, мы все умрем. Вы, я, дети, которые рождаются в эту самую минуту. Святые и грешники… нам всем суждено умереть.

— У вас интересный подход, доктор. Вы так подбадриваете всех ваших пациентов?

Доктор Фарли улыбнулся:

— В наши дни мы много чего слышим о старении.

— Нельзя включить телевизор, чтобы не услышать об этом.

— И о людях, которые пытаются навсегда остаться молодыми.

— Навсегда — это интересно. Продолжайте.

— Мистер Коуви, вы слышали о правиле Хейфлика?

— Нет. Никогда.

— Названо в честь человека, который открыл, что человеческие клетки могут репродуцироваться ограниченное число раз. Сначала репродукция идеальная. Но через какое-то время они не могут поддерживать прежний уровень контроля качества. Поэтому вновь вырабатываемые клетки становятся менее эффективными.

— Почему?

А Коуви, отметил Фарли, парень ушлый. Большинство людей, которым он читал эту лекцию, лишь кивали с глупой улыбкой на лице. На этот раз пришлось продолжить.

— Есть важная цепочка в ДНК, которая уменьшается с каждым воспроизводством клетки. Когда она становится слишком короткой, клетка сходит с ума и не может репродуцироваться должным образом. Иногда этот процесс полностью прекращается.

— В принципе я понимаю, о чем вы говорите. Но попрошу не налегать на биологию. В этом я не силен.

— Разумеется, мистер Коуви. Есть несколько способов обойти правило Хейфлика. В будущем станет возможно увеличить продолжительность жизни на десятки, может, даже сотни лет.

— Но не навсегда.

— Совершенно верно.

— Так давайте ближе к делу.

— Мы никогда не сможем создать человеческое тело, которое сможет прожить несколько сотен лет. Законы физики и природа этого не разрешают. А если бы и смогли, не следует забывать, что случаются болезни и несчастные случаи, которые укорачивают жизнь.

— Ваше повествование все веселее и веселее.

— Доктор Ленсдаун сделает для вас все возможное, чем располагает современная медицина, и Центр поддержки кардиологических больных окажет вам всестороннюю помощь.

— Тут все зависит от медсестры, — пробормотал Коуви. — Продолжайте.

— И вы сможете прожить еще пять, может, и пятнадцать лет… Или вы можете рассмотреть нашу программу. — Фарли протянул Коуви визитную карточку и указал на логотип фонда «Лотос» — золотой цветок. — Вы знаете, что означает лотос в мифологии?

— Понятия не имею.

— Бессмертие.

— Такое возможно?

— Первобытные люди видели, как лотос вырастает из воды в руслах рек, которые до этого пересыхали на многие годы. Вот они и думали, что эти цветы бессмертны.

— Вы говорили, что не в ваших силах уберечь человека от смерти.

— Не в наших. Вы умрете. А то, что мы вам предлагаем, можно назвать реинкарнацией.

Коуви пренебрежительно фыркнул.

— Я уже тридцать лет как перестал ходить в церковь.

— Видите ли, мистер Коуви, я никогда не ходил в церковь. И говорю не о духовной реинкарнации, а о научно доказанной.

Старик хмыкнул.

— Это тот самый момент, когда вы начинаете терять клиентов, так?

Фарли расхохотался.

— Совершенно верно. Именно на этом предложении.

— Что ж, меня вы пока не потеряли. Продолжайте.

— Все это очень сложно, но я постараюсь вычленить самую суть и с минимумом биологии.

Старик отпил кофе и махнул рукой доктору, чтобы тот не останавливался.

— Фонду принадлежит патент на процесс, известный как регенеративное воспроизводство нервных стволовых клеток… Я знаю, это название вязнет на зубах. Между собой мы называем его клонированием сознания.

— Объясните.

— Что такое сознание? — вопросил Фарли. — Вы оглядываете комнату, видите вещи, ощущаете запахи, реагируете. Думаете. Я сижу в той же комнате, но смотрю на другое, или на то же, а реагирую иначе. Почему? Потому что мозг каждого человека уникален.

Медленный кивок. Рыбка все ближе подплывала к крючку с наживкой.

— Фонд разработал способ получить полную генетическую карту вашего мозга, а потом запрограммировать рост клеток эмбриона таким образом, чтобы на выходе получился абсолютный дубликат. После того как вы умрете, ваше сознание полностью возродится в младенце. Вы, — легкая улыбка, — вновь обретете жизнь. По существу, ваш мозг пересадят в другое тело.

Фарли вновь налил кофе, протянул чашку Коуви, но тот замотал головой.

— И как же вы это делаете? — прошептал старик.

— Процесс трехэтапный. — Доктор всегда радовался возможности поговорить о своей работе. — Во-первых, мы «вычерчиваем» точную карту структуры вашего мозга, какая она сейчас… тех его участков, где находится сознание. Для этого используем суперкомпьютеры и МР-томографы.

— MP-томографы… это какой-то новомодный рентген, так?

— Магнитно-резонансная томография. Так мы получаем точную карту структуры вашего сознания. Потом этап два. Вы знаете, что такое гены, не так ли? Они — чертежи наших тел, их содержит каждая клетка. Так вот, гены не только определяют цвет волос, рост и предрасположенность к некоторым болезням, но также и формирование мозга. По достижении определенного возраста ген, отвечающий за формирование мозга, отключается. Формирование вашего мозга закончилось, и далее он остается неизменным. Вот почему ткань мозга не восстанавливается. Второй этап заключается в извлечении и возобновлении деятельности гена формирования мозга. Потом мы имплантируем этот ген в зародыш.

— Вы клонируете меня?

— Нет, не ваше тело. Мы используем донорские сперму, яйцеклетку и суррогатную мать. Все это проделывается в клинике, которая примыкает к зданию фонда. Вас «помещают», так мы это называем, в хорошую семью из того же социально-экономического слоя, к которому вы сейчас принадлежите.

Коуви хотелось сомневаться в реальности предложения Фарли, но пока он слушал с интересом.

— Последний этап — химическое и электромагнитное воздействие, обеспечивающее развитие мозга в точном соответствии с ранее сделанной картой структуры вашего мозга. Стимулируем развитие одних клеток, подавляем другие. И когда вы рождаетесь вновь, ваше восприятие мира будет точно таким, как сейчас. Ваши чувства, интересы, желания…

Коуви моргнул.

— Вы не будете похожи на себя. Тело будет другим. Хотя вы останетесь мужчиной. Мы на этом настаиваем. Изменять пол не наша работа.

— Меня это устраивает, — кивнул Коуви. — А вы можете разобраться с болезнями? У меня рак кожи. И, само собой, больное сердце.

— Мы этого не делаем. Не создаем супермужчин или суперженщин. Мы просто переносим ваше сознание в следующее поколение, в том виде, какое оно сейчас.

Коуви задумался.

— Я буду помнить встречу с вами? У меня останутся воспоминания об этой жизни?

— Ах, воспоминания… Поначалу мы об этом ничего не знали. Но похоже, да, воспоминания у вас останутся, что-то вы будете помнить, потому что воспоминания впечатываются в некоторые части мозга. Мы не можем сказать, какой объем памяти у вас останется, потому что нашим первым клиентам сейчас три-четыре года их второй жизни. Разумеется, у нас еще нет возможности получить от них полную информацию.

— Вы действительно это делаете? — прошептал Коуви.

Фарли кивнул.

— Да, мистер Коуви. И во все большем масштабе.

— А если я тронусь умом? Овечка, которую клонировали, умерла. У нее отказали все жизненно важные органы.

— У нас такого случиться не может, потому что, как я и объяснил, мы контролируем развитие. На каждом этапе.

— Господи, — прошептал Коуви. — Так это не шутка?

— Нет.

— Давайте предположим, что ваш метод работает… Процедуру придется повторять каждые семьдесят лет?

— Мы даем пожизненную гарантию, даже если жизнь будет длиться десять тысяч лет. Фонд «Лотос» остается на связи со всеми своими клиентами. Мы сможем переселять ваше сознание в новый зародыш снова и снова, сколько вы захотите.

— А как я узнаю, что вы по-прежнему функционируете?

Добродушный смешок.

— Мы предлагаем товар, на который всегда будет неограниченный спрос. Такие компании не сворачивают дела, не уходят из бизнеса.

Коуви пристально смотрел на Фарли.

— То есть мы подошли к оплате ваших услуг.

— Как вы понимаете…

— Вечная жизнь стоит недешево. Назовите сумму.

— Половина вашего состояния, минимум — десять миллионов.

— Половина? Это примерно двадцать восемь миллионов. Но не наличными. Недвижимость, акции, облигации. Я не могу просто выписать чек.

— Чек нам и не нужен. Мы стараемся не привлекать к себе внимания. В будущем рассчитываем предложить наши услуги большему числу людей, но пока расходы столь велики, что мы можем работать только с очень богатыми клиентами… И, будем реалистичны, в этой программе мы предпочитаем таких, как вы.

— Как я?

— Скажем так, тех, у кого генофонд лучше, чем у большинства.

Коуви хмыкнул.

— И как производится оплата?

— По завещанию вы оставляете деньги одной из наших благотворительных организаций.

— Благотворительной организации?

— Фонд основал их несколько десятков. В конце концов деньги придут к нам.

— Значит, вы не получите деньги, пока я не умру.

— Совершенно верно. Некоторые клиенты ждут, пока не умрут от болезни. Но большинство изменяют завещание, а потом уходят.

— Уходят?

— Сводят счеты с жизнью. Тем самым избегая мучительного конца. И разумеется, чем быстрее они уйдут, тем быстрее вернутся.

— И сколько человек так сделали?

— Шесть.

Коуви посмотрел в окна, на деревья в Центральном парке, ветви которых трепал сильный ветер.

— Это какое-то безумие. Сумасшествие.

Фарли рассмеялся:

— Я бы принял вас за психа, если бы вы так не подумали… Пойдемте, покажу нашу лабораторию.

Поставив чашку с недопитым кофе, Коуви последовал за доктором из кабинета. По коридору прошли к массивной двери, за которой находился научно-исследовательский комплекс фонда. Фарли показал суперкомпьютеры, генетическую лабораторию, криогенный участок. В лабораторию, где поддерживалась идеальная стерильность, они, само собой, войти не смогли. Через окна в коридоре посмотрели на полдюжины мужчин и женщин в масках и белых халатах, которые вставляли пипетки в трубки, выращивали культуры в чашках Петри, склонялись над микроскопами.

Фарли отметил, что Коуви заинтригован, но стена сомнений еще не сломана.

— Давайте вернемся в кабинет, — предложил он.

Когда они вновь сели, Фарли — за стол, Коуви — в кресло, старик наконец выдавил:

— Я подумаю…

Фарли, улыбнувшись, кивнул:

— Еще бы. Такое решение… Некоторые люди просто не могут заставить себя поставить под всем этим свою подпись. Спешить незачем. — Он протянул Коуви большущую папку. — Здесь вы найдете полученные нами результаты, сравнение генетических данных для наших клиентов, ушедших из своей первой жизни и начавших вторую, интервью с ними. Идентифицировать их невозможно, но вы прочитаете о детях и самом процессе. — Фарли выдержал паузу, давая Коуви возможность просмотреть несколько листков. Похоже, тот настроился прочесть все от корки до корки. А доктор продолжил: — Что особенно приятно, вам нет необходимости прощаться с вашими близкими. Скажем, у вас есть сын или дочь… мы можем связаться с ними, когда они станут старше, и предложить им свои услуги. А вы все через сотню лет вновь увидитесь.

При словах «сын или дочь» Коуви вздрогнул. Потом отвел взгляд.

— Ну, не знаю…

— Мистер Коуви, вот что я вам скажу. Мне совершенно понятен ваш скептицизм. Но вы же бизнесмен… Вот я и буду говорить с вами как с бизнесменом. Конечно, у вас есть сомнения. У кого их нет? Но даже если вы уверены не на сто процентов, если думаете, будто я пытаюсь продать вам мыльный пузырь, что вы потеряете? Все равно вам умирать. Так почему не бросить кости, не пойти на риск?

Он выдержал паузу и увидел, что его слова дают требуемый эффект.

— А теперь, если вы меня извините, мне нужно сделать несколько важных телефонных звонков. Вот комната отдыха. Посидите там, почитайте, чего нам удалось добиться.

Коуви с папкой в руках прошел в указанную Фарли комнату. Дверь за ним закрылась.

Фарли уже понял, что старик дотошный и обстоятельный. И дал ему сорок пять минут на знакомство с материалами. Наконец поднялся из-за стола, подошел к двери в комнату отдыха, открыл. Прежде чем успел раскрыть рот, Коуви поднялся с кожаного дивана со словами:

— Я на это пойду. Хочу пойти.

— Очень рад за вас. — Искренность в голосе Фарли не вызывала сомнений.

— И что мне теперь делать?

— Вам нужно пройти MP-томографию и сдать кровь на анализ.

— Вам не понадобится часть моего мозга?

— Этим-то и замечательны гены. Каждого из нас можно полностью воссоздать по одной клетке крови.

Коуви кивнул.

— Потом вы измените ваше завещание, а благотворительные организации мы возьмем из этого списка. — Он раскрыл одну из папок, лежащих на столе, и достал список благотворительных организаций, созданных фондом в последнее время.

— Какие вам нравятся? Вам нужно выбрать три или четыре. Они должны соответствовать вашим интересам в этой жизни.

— Вот. — Коуви обвел кружком три названия. — Самую большую сумму я оставлю «Метрополитенской ассоциации содействия искусству». Вероника, моя жена, была художницей. Так можно?

— Конечно. — Фарли переписал названия выбранных организаций и их реквизиты на отдельную карточку, протянул Коуви: — Отдайте вашему адвокату.

Старик кивнул.

— Его офис в нескольких километрах отсюда. Я смогу увидеться с ним прямо сейчас.

— А потом принесите нам копию завещания. — Фарли не стал говорить о том, что Коуви, опытный бизнесмен, и так знал. Если завещание не будет изменено или если позже он изменит завещание еще раз, фонд не станет клонировать его мозг. Последнее слово оставалось за ними.

— А как насчет… ухода?

— Это ваш выбор, — ответил Фарли. — Исключительно ваш. Завтра или годом позже. Когда сочтете нужным.

У двери Коуви остановился, повернулся, пожал Фарли руку. Рассмеялся:

— Кто бы мог подумать? Навсегда остаться среди живых…

В греческой мифологии Эос, богиня зари, жить не могла без людей-любовников. Она по уши влюбилась в смертного, Тифона, сына царя Трои, и долго убеждала Зевса позволить ему навсегда остаться среди живых.

Бог богов согласился. Но упустил одну мелочь: даровать Тифону не только бессмертие, но и вечную молодость. И если Эос ни на йоту не менялась, то Тифон с каждым годом становился старше и дряхлее, пока так не состарился, что более не мог ни двигаться, ни говорить. В ужасе Эос превратила его в насекомое и раскрыла объятия другим возлюбленным.

И вот теперь, сидя за столом в своем кабинете фонда «Лотос», Уильям Фарли думал об этом мифе. «Поиск бессмертия для нас, смертных, всегда сопровождался трудностями, — размышлял он, — но как же упрямо мы игнорировали предупреждение в мифе о Тифоне (и логику, и науку) и продолжали искать способы обмануть смерть».

Фарли посмотрел на фотографию обнимающейся молодой пары. Фотография тех же людей, только постарше, стояла на бюро позади стола. Его родители. Они погибли в автокатастрофе, когда он учился в медицинской школе.

Их единственному сыну, который очень любил родителей, потребовались месяцы, чтобы оправиться от шока. А когда Фарли смог продолжить учебу, то решил специализироваться на медицине экстренной помощи, посвятить свою жизнь спасению людей, получивших тяжелые травмы.

Но молодого человека отличал блестящий ум, и он не мог полностью реализовать себя в отделении экстренной хирургии. Лежа без сна долгими ночами, думая о погибших отце и матери, он находил, хотя и малое, утешение в том, что биохимически они продолжали жить в нем. Так у него развился интерес к генетике, и он с головой ушел в эту науку.

Месяцы, потом годы маниакальных, по двенадцать часов в день, исследований привели ко многим открытиям, не выходящим за рамки закона. Но при этом у него возникали менее традиционные, если не сказать странные, идеи. К примеру, клонирование сознания.

Неудивительно, что известные в генетике люди или игнорировали, или высмеивали его. Профессиональные журналы отклоняли его статьи, заявки на гранты возвращались. Постоянные отказы не обескураживали Фарли, но не снимали главного вопроса — где взять миллионы и миллионы, необходимые на практическую проверку его гипотез. И однажды, несколько лет назад, когда он, без цента в кармане, жил в однокомнатной квартире, которую снимал в доме у железной дороги, ему позвонил давний знакомый. Он прослышал о незавидном положении Фарли, и у него возникла интересная идея.

— Ты хочешь добыть деньги на свои исследования? — спросил он обедневшего коллегу. — Это просто. Найди действительно больных, действительно богатых пациентов и продай им бессмертие.

— Что?

— Нет-нет, ты послушай, — продолжил давний знакомый. — Найди пациентов, которые все равно скоро умрут. Они же будут в отчаянии. Если правильно преподнести твой товар, они его купят.

— Мне пока нечего продавать, — ответил Фарли. — Я верю, что смогу этого добиться. Но на достижение практического результата могут уйти годы.

— Что ж, иногда приходится поступаться принципами. Ты можешь зарабатывать десять, двадцать миллионов долларов в день. На такие деньги можно оснастить отличную лабораторию.

Фарли молчал, обдумывая эти слова. Потом сказал:

— Я могу сохранить образцы тканей, и когда клонирование станет возможным, оживлю их первыми.

— Мудрое решение, — кивнул давний знакомый.

Фарли почувствовал, что тот не верит в возможность практической реализации этих идей. Неверие, однако, не имело значения, раз он брался помочь Фарли добыть необходимые для исследований деньги.

— Тогда по рукам, — улыбнулся Фарли своему коллеге, Энтони Шелдону, из кардиологического отделения Уэстбрукской больницы, не только блестящему кардиохирургу, но и ловкому предпринимателю.

Вот так, пятью годами раньше, они основали фонд «Лотос», клинику и россыпь псевдоблаготворительных организаций. Доктор Шелдон, кабинет которого располагался рядом с Центром поддержки кардиологических больных, сумел изыскать возможность заглядывать в файлы пациентов, которые обращались в центр, и выбирал самых богатых и больных. Потом разными способами направлял их в фонд «Лотос», где Фарли продавал им возможность навсегда остаться среди живых.

Фарли сомневался, что кто-нибудь купится на эту уловку, но Шелдон как следует натаскал его. Продумал все до мелочей. Нашел индивидуальный подход к каждому из потенциальных клиентов и снабдил Фарли необходимой информацией. В случае Бенсонов, к примеру, Шелдон узнал о том, что они очень любили друг друга. Вот Фарли и взял их тем, что они смогут навсегда остаться рядом. Так они и написали в предсмертной записке. Из медицинской карты Роберта Коуви в ЦПКБ Шелдон выяснил, что у того есть сын, отношения с которым не складываются, вот Фарли и ввернул, что у клиента может появиться еще одна возможность встретиться со своими детьми.

Шелдон позаботился и еще об одном важном моменте. Настоятельно требовал, чтобы потенциальные клиенты получали значительную дозу люминакса (им сдабривался кофе, чай, другие напитки, которые подавали в фонде). Оба доктора полагали, что без легкого наркотического опьянения человеку трудно подписаться под такой заумной идеей, как клонирование сознания.

Но решающим фактором, конечно, было другое — отчаянное желание людей, стоящих на пороге смерти, поверить в то, что обещал им Фарли.

И один за другим люди ловились на этот крючок. За пять лет фонд «Лотос» заработал почти девяносто три миллиона долларов.

И все шло хорошо до последнего времени, когда они потеряли чувство меры. Вернее, его потерял Шелдон. Ранее они договорились, что кардиолог никогда не будет направлять в фонд своих пациентов, а после того, как кто-то согласится обрести бессмертие, будут выдерживать паузу в полгода, а то и год. Но у Тони Шелдона то ли появилась любовница с очень большими запросами, то ли он крупно проигрался на бирже. И так уж вышло, что сразу после Бенсонов появились Уитли, куда как более богатая чета, и Фарли с неохотой уступил уговорам Шелдона познакомить с достижениями фонда и их.

Но они узнали, что Уитли, пусть ему и не терпелось стать участником программы, хотел убедиться, что его не надуют, а потому заказал специальную литературу по компьютерам, использующимся в генетических исследованиях, и по самой генетике. После смерти пациентов Фарли и Шелдону пришлось собрать все находившиеся в доме материалы, сжечь в камине и обыскать весь дом в поисках улик, которые могли вывести на фонд.

Их вторжение в дом, возможно, насторожило полицию, которая и начала расследование обоих самоубийств. Копы допросили Шелдона, нагнав страху на Фарли. Но потом ситуацию разрядило появление козла, точнее, козы, отпущения — Мак Маккаффри, молоденькой медсестры (консультанта) Центра поддержки кардиологических больных. Она курировала их последнего потенциального кандидата на участие в программе, Роберта Коуви, а ранее консультировала как Бенсонов, так и Уитли. И благодаря этому попала в список подозреваемых. Ее положение усугубило и нежелание признаваться в том, что она консультировала Бенсонов. После самоубийства последних медсестра солгала насчет того, что виделась с ними, и выкрала из ЦПКБ медицинскую карту Бенсона. То есть сама подставила себя под удар. А потом Шелдон воспользовался своими связями и через фармацевта ЦПКБ получил пару бутылей, в которых центр покупал люминакс, бросил в них несколько таблеток. Бутыли он спрятал в доме Маккаффри, дабы все выглядело так, словно она накачивала пациентов люминаксом, а потом уговаривала покончить с собой. Фарли, для которого смерть и старение стали навязчивой идеей, собрал целую библиотеку статей по самоубийствам и эвтаназии. С десяток ксерокопий таких статей они оставили в гараже Маккаффри, вместе с бутылями из-под люминакса, на случай если им понадобится человек, на которого они могли вы взвалить всю вину.

В этом их план удался. Маккаффри арестовали и посадили за решетку.

Конечно, арест медсестры сильно огорчил Фарли. Он даже размышлял вслух о том, что нужно сообщить полиции о ее невиновности. Но Шелдон доходчиво объяснил, что́ за этим последует, и Фарли отказался от первоначального намерения…

— Слушай, — сказал ему Шелдон, — мы сделаем это еще раз, с этим Коуви, а потом возьмем паузу. На год. На два.

— Нет. Давай подождем.

— Я его проверил, — упорствовал Шелдон. — Он стоит больше пятидесяти миллионов.

— Я считаю, слишком рискованно.

— Я уже думал об этом. Поскольку полиция расследует самоубийства Бентонов и Уитли, — объяснил Шелдон, — будет лучше, если старика убьют при ограблении или он попадет под машину.

— Но, — Фарли перешел на шепот, — ты предлагаешь убийство.

— Третье самоубийство вызовет очень уж сильные подозрения.

— Мы не можем…

— Слишком поздно говорить о морали! — рявкнул Шелдон. — Ты заключил свою сделку с дьяволом. Так что теперь говорить не о чем. — И он бросил трубку.

Фарли какое-то время злился, а потом понял, что Шелдон прав — пути назад уже нет. Он представил себе, с какой пользой удастся использовать в лаборатории дополнительные двадцать восемь миллионов…

Секретарша связалась с ним по аппарату внутренней связи.

— Мистер Коуви вернулся, сэр.

— Пригласи его ко мне.

Коуви вошел в кабинет. Они вновь обменялись рукопожатиями, Коуви сел. Веселый и радостный, как и большинство пациентов после принятия семидесяти пяти миллиграммов люминакса. С удовольствием взял еще одну чашку щедро сдобренного препаратом кофе, сунул руку в карман пиджака, достал копию дополнения к завещанию.

— Это вам.

И не будучи юристом, Фарли знал, куда нужно смотреть. И сомнений в том, что документ оформлен правильно, у него не возникло.

Они опять пожали друг другу руки.

Коуви допил кофе, и Фарли провел его в лабораторию, чтобы ему сделали МРТ и взяли анализ крови. По пути Коуви нервно болтал о пустяках, как и большинство клиентов на этом этапе процесса.

Генетик еще раз пожал ему руку и сказал, что он принял правильное решение. Коуви искренне поблагодарил Фарли. С его лица не сходила улыбка, но Фарли понимал, что причина по большей части в люминаксе. Вернувшись в кабинет, он позвонил Энтони Шелдону:

— Коуви изменил завещание. Он уйдет где-то через пятнадцать минут.

— Я о нем позабочусь, — ответил Шелдон, и в трубке раздались гудки отбоя.

Фарли вздохнул и положил трубку на рычаг. Сменив пиджак на белый лабораторный халат, он вышел из кабинета и направился в исследовательскую лабораторию, где мог забыть о чувстве вины и грехах, оставшись наедине с чистой и честной наукой.

Роберт Коуви в превосходном настроении шел по улице. Странные мысли словно галопом мчались у него в голове.

Он думал о своей жизни… как прожил ее. О людях, которые были ему небезразличны, которым не был безразличен он. Бригадир на заводе «Бедфорд», проработавший в компании сорок лет… Друзья по четверке гольфистов… столько раз они проходили все восемнадцать лунок… Вероника… брат… Сын, разумеется.

Рэнди так и не позвонил. И возможно, впервые Коуви понял, по какой причине мальчик, точнее, молодой человек, игнорирует его. Он-то всегда полагал, что был хорошим отцом. А может, это лишь его мнение. Надо бы хорошенько об этом подумать.

Да, стоит кому-то предложить тебе бессмертие, как ты сразу начинаешь разглядывать свою жизнь через увеличительное стекло.

Шагая к автостоянке, Коуви заметил, что улица практически пустынна. Несколько мальчишек катались на скейтбордах. Мостовую пересекла симпатичная женщина с рыжеватыми волосами, двое мужчин вылезали из белого мини-вэна, припарковавшегося у переулка.

Он обратил внимание на мужчин, потому что они (оба крепкого сложения, в дешевых костюмах) зашагали к нему.

Но Коуви тут же позабыл о них, потому что его мысли вновь занял сын. Может, напрасно он решил не говорить мальчику о своей болезни? Может, он всегда что-то недоговаривал в общении с сыном? Вот мальчик и чувствовал, что между ними стена. Да, нужно подумать и об этом.

Он рассмеялся. Может, рассказать ему о разговоре с Фарли? Господи, ему очень хотелось увидеть реакцию Рэнди! Он мог бы…

Коуви замедлил шаг, нахмурился… Что это? Двое мужчин из мини-вэна уже бежали к нему. Он остановился, попятился. Мужчины разделились. Один остановился и повернулся спиной к Коуви, оглядывая тротуар, второй стремглав помчался к нему. Одновременно оба выхватили из-под пиджаков пистолеты.

Нет! Он повернулся, хотел побежать, успев подумать, что бег может убить его быстрее, чем пули. Но это уже не имело значения. Прежде чем Коуви успел сделать хоть шаг, мужчина схватил его и потащил в проулок между домами.

— Что вы делаете? Кто вы?

— Тихо!

Мужчина прижал Коуви к стене.

Второй присоединился к ним, продолжая оглядывать улицу, одновременно говоря по рации:

— Мы его взяли. Плохишей не видать. Всем патрульным экипажам, начинайте!

Тут же с обеих сторон улицы донесся рев двигателей и вой сирен.

— Извините, мистер Коуви. План пришлось изменить, — говорил мужчина, который затащил его в проулок.

Оба показали ему жетоны и удостоверения сотрудников управления шерифа округа Уэстбрук.

— Мы работаем у Грега Ла Тура.

Ах, Ла Тур… Здоровяк детектив, который этим утром приходил в его дом с худощавым молодым полицейским, Толботом Симмсом, чтобы рассказать занимательную историю. Некая организация, фонд «Лотос», занималась противоправной деятельностью, выуживая деньги у больных людей. Но полиция не знала, как именно они это делают. С ним никто не связывался из этой организации? Когда Коуви подтвердил, что да, связывались и на сегодня у него назначена встреча с директором, они задали другой вопрос: не возьмет ли он с собой «жучок», чтобы они могли узнать, как все происходит?

Что ж, вся эта сказочка про бессмертие… они классно все обставили.

Первоначальный план предполагал следующее: заглянув второй раз в кабинет Фарли и оставив ему копию дополнения к завещанию (Коуви одновременно написал и второе дополнение, аннулирующее то, что получил Фарли), Коуви идет в расположенную неподалеку кофейню «Старбакс», где и встречается с Ла Туром и Симмсом.

Но, видать, у копов что-то изменилось.

— Кто вы? — спросил Коуви. — Где Худой и Крупный? — Он имел в виду Симмса и Ла Тура.

Детектив, который затолкал Коуви в проулок, моргнул, не понимая, о ком речь. Потом объяснил ситуацию:

— Видите ли, мы прослушивали телефон Фарли. Он сообщил Шелдону, что вы скоро уходите, и у нас возникло ощущение, что они не собираются ждать, пока вы покончите с собой. Мы опасались, что Шелдон сразу убьет вас, обставив все как ограбление или наезд автомобиля.

— Вы могли сразу подумать о такой возможности, — пробормотал Коуви.

Затрещала рация одного из копов. Несмотря на помехи, Коуви расслышал сообщение о том, что доктор Энтони Шелдон арестован в своем кабинете. Они вышли из проулка. Коуви увидел, как копы выводят из здания фонда «Лотос» Уильяма Фарли и еще троих мужчин — в наручниках. Будучи прирожденным бизнесменом, Роберт Коуви не мог не отдать должное человеку, нашедшему товар, на который всегда будет спрос. Даже если товар этот обернулся пустышкой.

В кабинете Тола царил такой же беспорядок, как и у Ла Тура. Куча бумаг сводила его с ума, пусть Шелли и думала, что он шагнул на следующую ступень эволюционной лестницы — стал таким, как все.

Капитан Демпси сидел в кабинете, играя то с одним закатанным рукавом, то с другим. Тут же был и Ла Тур, правда, его ноги оставались на полу. Прежде всего по той причине, что на столе Тола от бумаг не осталось ни одного свободного участка, где могли бы разместиться хотя бы каблуки.

— Как вы вышли на их аферу? — спросил капитан. — Фонда «Лотос»?

— Кое-что не складывалось.

— Ха, — вырвалось у Ла Тура.

Капитан и Тол повернулись к нему. Ла Тур перестал улыбаться.

— Он же математик. Говорит, что-то не складывается. Я подумал, это шутка. Продолжай.

Тол объяснил, что не мог выкинуть из головы Мак Маккаффри, после того как они вернулись в управление.

— Умеют женщины вот так действовать на мужчин, — вставил Ла Тур.

— Нет, мне не давали покоя странности этого дела. Неувязки. Я позвонил в группу осмотра. В портвейне, который Мак давала Коуви, люминакса не было. Потом я пошел к ней в камеру. Они признала, что солгала насчет Бенсонов. Сказала, что стерла файл Бенсона в компьютере Центра поддержки кардиологических больных, забрала оттуда медицинскую карту и именно ее видели свидетели около дома Бенсонов в тот день, когда они покончили с собой. Но лгала она только потому, что боялась потерять работу; ведь двое ее подопечных покончили с собой. Тогда как ей казалось, что они в полном порядке. Случившееся потрясло девушку до глубины души. Вот почему она купила книгу про самоубийства. Купила после того, как я рассказал ей о существовании такой книги. Она хотела знать, по каким признакам можно узнать о суицидальных наклонностях человека, чтобы вовремя остановить его.

— И ты ей поверил? — спросил капитан.

— Да, поверил. Спросил Коуви, заводила ли она разговор о самоубийстве. Создалось ли у него впечатление, будто она пытается убедить его покончить с собой. Он ответил, что нет. На той встрече, когда мы арестовали Мак, она говорила лишь о том, как это сложно — пройти через тяжелую болезнь в одиночестве. Она узнала, что Коули не позвонил своему сыну, Рэндоллу, и ничего не сказал о предстоящей операции. Мак дала ему портвейн, чтобы он расслабился, и пыталась уговорить позвонить сыну.

— Ты что-то говорил насчет оперного шоу. — Демпси поочередно посмотрел на рукава, потом подвернул их на четверть дюйма. Тол дал себе слово никогда больше не касаться узла галстука. — Вроде бы она назвала не то время.

— Да. Верно. Ой!

— Что «ой»?

— Уитли умерли в воскресенье. В этот день «Час оперы» начинается в четыре часа. Но в рабочие дни — в семь вечера, после выпуска «Деловых новостей». Я сверился с программой передач Эн-пи-эр.

— А статьи об эвтаназии? — продолжал расспросы капитан. — Которые вы нашли в ее доме?

— Подброшены. Ее отпечатков пальцев на них нет. Только пятна от перчаток. И на украденных бутылях люминакса. Никаких отпечатков. И согласно проверке эти бутыли исчезли из ЦПКБ, когда Мак не было в городе. Нет, она не имеет к этой истории никакого отношения. Тут замешаны только Фарли и Шелдон.

— Хороший план, — встрял Ла Тур. — Подсыпать пациентам наркотик, заставить их изменить завещание, дать покончить с собой, а потом замести следы.

— Они все делали сами? Фарли и Шелдон?

Ла Тур покачал головой.

— Они должны были нанять бандитов для выполнения грязной работы. Четверых мы арестовали. Но они пока молчат. — Ла Тур вздохнул. — И у них лучшие адвокаты в городе. Неудивительно, с такими-то гребаными деньгами.

— В общем, я знал, что Мак подставили, — продолжил Тол. — Но мы еще не понимали, что происходит. Знаете, когда решаешь задачу по алгебре, обычно ищешь общий знаменатель и…

— Опять эта гребаная математика, — пробурчал Ла Тур.

— Так вот, какой знаменатель здесь? У нас две супружеские пары, которые покончили с собой и оставили крупные суммы благотворительным организациям, более половины своего состояния. Я посмотрел статистику НАПСЗ.

— ?..

— Национальной ассоциации профессиональных составителей завещаний. Когда у людей есть дети, благотворительным организациям оставляется только два процента состояния. И даже если детей нет, эти организации получают только двенадцать процентов крупных, более десяти миллионов, состояний. Поэтому у меня и возникло желание узнать, а что же это за благотворительные организации, которым Бенсоны и Уитли оставили по половине своего капитала. Я позвонил одному парню из Комиссии по ценным бумагам, с которым работал, и он соединил меня с регистраторами благотворительных организаций в Нью-Йорке, Нью-Джерси, Массачусетсе и Делавэре. Вот так и выяснилось, что все благотворительные организации, которые появились в новых завещаниях Бенсонов и Уитли, принадлежат фонду «Лотос». А фонд контролируют Фарли и Шелдон. Я их проверил. На Шелдона, богатого кардиолога, пару раз подавали в суд за недобросовестную практику. Расследовались и его действия на бирже на предмет использования инсайдерской информации. Фарли? Очень интересный тип. Псих. Старался получить деньги под какую-то безумную теорию клонирования. Я нашел его фамилию на визитной карточке в доме Уитли. Что-то связанное с альтернативным лечением, но без конкретики.

Ла Тур рассказал, что они проверили других пациентов Центра поддержки кардиологических больных, чтобы узнать, кто еще слышал о фонде. Так они вышли на Коуви.

— Бессмертие, — медленно произнес Демпси. — И люди на это западали.

«Навсегда остаться друг с другом…»

— Ну, не забудьте, что их опаивали люминаксом, — напомнил Тол.

Но Ла Тур предложил более реалистичный ответ:

— На что людям хочется запасть, на то они и западают.

— Эту Маккаффри уже освободили? — поинтересовался Демпси.

Неправомерный арест человека приносил не меньше осложнений, чем не вызванная необходимостью отдача команды 2124 (и дорогое это удовольствие — адвокат Сандры Уитли, не менее крутая женщина, уже звонила в управление шерифа, угрожая судебным иском).

— Да, конечно. Все обвинения с нее сняты, — ответил Тол. Оглядел свой стол. — Я собираюсь покончить с бумажной работой и передать все прокурору. А потом вновь займусь статистикой.

Он успел перехватить короткие взгляды, которыми обменялись капитан и Ла Тур. Интересно, что бы это значило?..

Наивность. Вот о чем говорили эти взгляды. Более опытные копы так прокомментировали наивность Тола. Напрасно он надеялся быстро покончить с бумажной работой. В ближайшие дни ее могло стать только больше.

А рабочий день Тола уже увеличился со средних восьми и трех десятых часа до двенадцати с хвостиком.

Ла Тур радостно сказал ему:

— Ты отдал команду двадцать один двадцать четыре, значит, ты и ведешь расследование. И так будет до самого конца. Разве жизнь не прекрасна?

А конца всему этому не видно. Анализируя улики, сотни коробок, доставленных из фонда «Лотос», Тол выяснил, что Бенсоны не первая жертва. Фарли и Шелдон за несколько лет организовали еще четыре самоубийства и украли десятки миллионов долларов. Жертвы первых самоубийств ничем не отличались он Бенсонов и Уитли — богатые люди с тяжелой, но не обязательно смертельной болезнью. К своему изумлению, Тол выяснил, что одну из ранних жертв он знал лично — Мэри Стемпл, физик, преподавательница Принстонского университета, где в свое время он работал. Тол читал несколько ее статей. Блестящий математик, она в основном занималась физикой и астрономией. Сделала несколько важных открытий касательно размеров и природы Вселенной. И вот купилась на такую дешевку, ушла из жизни, хотя могла еще послужить науке.

Самоубийства огорчили его, но куда больше встревожило другое: он выяснил, что фонд произвел оплодотворение «в пробирке» четырех яйцеклеток, которые поместили в матку суррогатных матерей. И три из них уже родили детей. После чего малюток тут же отдали в бездетные семьи.

Тол, Ла Тур и окружной прокурор пришли к выводу, что это делалось с одной целью — чтобы Фарли и Шелдон могли наглядно доказать потенциальным клиентам, что Фонд действительно проводит клонирование (хотя была и другая причина: бездетные пары платили за приемного ребенка).

Здоровье детей стало их главной заботой, и округ оплатил консультации нескольких известных генетиков и детских врачей, чтобы убедиться, что трое детей и один младенец в утробе суррогатной матери полностью здоровы. Генетики и врачи сошлись на том, что дети в полном здравии, несмотря на всю суету с бессмертием, а рождение от суррогатной матери с последующим усыновлением (удочерением), как заявил генеральный прокурор, совершенно законно.

Один из генетиков, с которым консультировались Тол и Ла Тур спросил:

— Так за всем этим стоял Билл Фарли? Мы уже много лет знакомы с его безумными идеями. Псих.

— А есть шанс, что кто-то когда-то сможет сделать то, о чем он говорил? — полюбопытствовал Тол.

— Клонировать сознание? — Генетик рассмеялся. — Вы, как я понял, статистик, так?

— Совершенно верно.

— Вы знаете, какова вероятность того, что удастся создать точный дубликат структуры любого человеческого мозга?

— Маленькая, как жопа микроба? — предположил Ла Тур.

Генетик задумался и кивнул:

— Пожалуй, это достаточно точный ответ.

День выдался слишком хорошим, чтобы сидеть под крышей, вот Мак Маккаффри и Роберт Коуви отправились в парк. Тол заметил их на скамье, у пруда с утками. Помахал рукой и пошел к ним.

Она наслаждалась солнечным светом, легким ветерком. Тол вспомнил, как этому члену клуба «Четыре процента» нравилось находиться вне дома.

У Коуви, как призналась Мак Толу, дела шли очень даже неплохо. Давление снизилось, и он в ожидании операции пребывал в хорошем настроении. Рассказывая об этом Толу, она нарушала инструкции Центра поддержки, но оправдывала себя тем, что Тол не только сотрудник полиции, но и расследует преступление, касающееся ее пациента. Вторая причина состояла в том, что Толу Коуви нравился и он тревожился из-за самочувствия старика.

Мак также сказала ему, что Коуви наконец-то позвонил сыну и оставил сообщение о своем состоянии и грядущей операции. Ответа не было, но однажды Коуви позвонили по межгороду. Определитель номера выдал такую надпись. Но ничего не наговорили на автоответчик. Мак придерживалась оптимистичного мнения, что звонил сын, а сообщение не оставил, потому что хотел лично поговорить с отцом. Но точно разрешить эту загадку могло только время.

Час назад, сидя в своем кабинете, Тол не слишком внимательно слушал щебетание Мак о самочувствии ее пациента. Чего он ждал, так это подходящего момента, чтобы ввернуть в разговор приглашение на обед. Но такой момент все не наступал, а потом Мак сказала, что пора ставить точку — она опаздывает к Коуви. Тол едва успел договориться о встрече в парке.

Он присоединился к ним, и она одарила его чуть кривоватой улыбкой, которая ему нравилась и которую он находил очень даже сексуальной.

— Привет, — поздоровался Тол.

— Детектив. — Роберт Коуви пожал ему руку.

Тол на мгновение замялся, потом подумал: будь что будет — наклонился и поцеловал Мак в щечку. Вроде бы их отношения еще не достигли такого уровня, но возмущения не последовало, и Тол понял, что не вышел за пределы допустимого.

Тол принялся объяснять Коуви, что полиции нужны его показания, подписанные и заверенные нотариально, поскольку он единственный, кто ознакомился со специальной программой фонда «Лотос» и остался в живых.

— Тогда у вас останется достаточно улик, чтобы надолго засадить за решетку этих мерзавцев, даже если я отдам концы под ножом хирурга?

Причина была именно в этом. Тол пожал плечами:

— Ну…

— Не волнуйтесь. Я с радостью все подпишу.

Тол передал ему документ.

— Прочитайте внимательно, поправьте там, где сочтете нужным. Я распечатаю окончательный вариант, и мы заверим его у нотариуса.

— Хорошо. — Коуви убрал бумаги в карман, встал. — Как насчет того, чтобы выпить? Тут есть бар…

— Кофе, чай или минералка, — решительно заявила Мак. — Еще и полдень не наступил.

— Она заявляет, что готова к переговорам, — поделился Коуви с Толом. — Но это не так.

Старик указал на маленькое кафе на вершине невысокого пологого холма.

— Кофе там неплохой.

— Не откажусь, — кивнул Тол.

— Я выпью большую чашку со сливками.

— Он выпьет обычную чашку и с обезжиренным молоком, — поправила старика Мак. — А я — чай. С сахаром. — И она улыбнулась Толу.

В сотне ярдов от скамьи, на которой старик беседовал с мужчиной, по парковой дорожке шла молодая женщина с рыжеватыми, коротко подстриженными волосами, высокой грудью, симпатичная, с прекрасным браслетом на правом запястье и кольцом с бриллиантами и изумрудами, ярко сверкающими на солнце.

Она шла, не поднимая головы, чтобы никто не мог видеть слез в ее глазах. Маргарет Ладлем плакала уже несколько дней, с той минуты, как арестовали доктора Энтони Шелдона, ее любовника и босса.

Новость о его аресте (и Фарли тоже) Маргарет встретила с ужасом, понимая, что она скорее всего будет следующей. В конце концов, именно ее Шелдон и Фарли посылали в качестве представителя фонда «Лотос» к тем семейным парам, которые намеревались покончить с собой. Именно она несколько последних недель их пребывания в этом мире сначала опаивала супругов люминаксом, потом предлагала купить книги с полезными советами самоубийцам, а когда они сводили счеты с жизнью, увозила из дома все улики, так или иначе связывающие покойников с фондом.

В полиции у нее взяли показания и, поскольку она все отрицала, отпустили. Понятное дело, они понимали, что у Шелдона и Фарли был сообщник, но, похоже, предполагали, что это кто-то из исследовательской группы, которая работала в лаборатории. Возможно, думали, что беззащитных людей может убить только мужчина.

И ошибались. Маргарет не терзалась угрызениями совести, способствуя самоубийствам. На днях она едва не убила Роберта Коуви, когда тот шел по улице, покинув здание фонда «Лотос». Уже направлялась к нему, когда рядом остановился мини-вэн и выскочившие из него мужчины затащили старика в проулок. И тут же другие копы ворвались в фонд. Она сразу нырнула в переулок и по мобильнику позвонила Шелдону, чтобы предупредить. Но опоздала. Они поджидали его у дверей кабинета в больнице и схватили, едва он перешагнул порог.

И да, тогда она хотела убить Коуви.

Точно так же, как хотела убить и сейчас.

Она наблюдала, как детектив, который приходил в больницу, чтобы побеседовать с Тони Шелдоном, по тропинке направляется к кафе на холме. Ее это не волновало. Его она убивать не собиралась.

Только Коуви. Шелдон объяснил, что без показаний старика прокурору будет куда сложнее доказать вину подсудимых. Он мог сразу выйти на свободу или получить небольшой, несколько лет, срок. Именно столько обычно давали за содействие самоубийцам. Кардиолог обещал, что тогда он точно разведется и с Маргарет переберется в Европу… Они уже несколько раз ездили на юг Франции. Какие прекрасные это были недели! Ох, как же ей недоставало его!

Разумеется, недоставало и денег. И по этой причине она хотела вытащить любовника из тюрьмы. Она давно собиралась убедить Тони открыть ей счет и положить на него кругленькую сумму, но все тянула и тянула, вот и осталась ни с чем.

В сумочке, которую она прижимала к бедру, лежал тяжелый автоматический пистолет, из которого Маргарет собиралась убить Коуви несколько дней назад. Стрелять из пистолета она умела — помогла застрелиться нескольким клиентам фонда «Лотос». И хотя сама ни разу не нажимала на спусковой крючок и никого не убивала, знала, что сможет это сделать.

Слезы высохли. Она уже обдумывала, как и откуда будет стрелять. Ее целью был Коуви, но умереть предстояло и женщине — нельзя оставлять в живых свидетелей. Впрочем, двойное убийство только сбило бы полицию с толку. Выглядело бы как ограбление. Маргарет решила, что потребует у женщины сумочку, а у Коуви — бумажник, а когда ей все отдадут, пустит им по пуле в голову.

Остановившись у дерева, Маргарет оглядела парк. Несколько человек прогуливались по дорожкам, достаточно далеко от скамьи, на которой сидели Коуви и женщина. Детектив (Симмс, она вспомнила) поднимался на холм. От скамьи его отделяли двести ярдов. Она могла убить их обоих и уже усесться за руль своего спортивного автомобиля до того, как он вернулся бы к скамье.

Она подождала, пока Симмс исчезнет меж деревьев, в тени которых находилось кафе, и, открыв сумочку, сняла пистолет с предохранителя.

После чего вышла из-за дерева и быстрым шагом направилась к скамье. Посмотрела направо, налево, оглянулась. Рядом никого.

Асфальтовая дорожка, влажная от утреннего дождика, вела ее к цели.

Двадцать футов… десять.

Она подошла к скамье. Встала позади. Они повернулись, посмотрели на нее. На лице женщины появилась улыбка, но быстро исчезла под ледяным взглядом Маргарет.

— Кто вы? — В голосе женщины слышалась тревога.

Маргарет Ладлем не ответила. Зато вытащила из сумочки пистолет.

— Бумажник! — Она нацелила оружие старику в лицо.

— Что?

— Давай мне свой бумажник. — Повернулась к женщине: — А ты — сумочку! Быстро!

— Вы хотите…

Они пребывали в явном замешательстве. Еще бы, грабитель, точнее, грабительница одевалась в «Ниман-Маркус».

— Быстро! — крикнула Маргарет.

Женщина сунула ей сумочку, встала, вытянув руки перед собой.

— Послушайте, давайте успокоимся.

Старик достал бумажник из внутреннего кармана пиджака и протягивал ей трясущейся рукой.

Маргарет схватила и то и другое, сунула в сумку, которая висела на плече. Потом посмотрела в глаза старику и ощутила… не сочувствие, нет, холодную расчетливость, какую чувствовала всегда перед тем, как показать опоенным люминаксом жертвам, как держать в руке пистолет или как загерметизировать гараж, дабы окись азота подействовала максимально эффективно.

И тут Роберт Коуви прищурился. И во взгляде его появилось понимание. Он знал, что происходит.

— Не трогай ее. В меня стреляй, пожалуйста. Я не возражаю. Только ее отпусти.

Она нацелила пистолет на Коуви, и в это мгновение женщина, которая была с ним, закричала и упала на землю. Указательный палец Маргарет напрягся на спусковом крючке, она зашептала фразу, с которой всегда помогала уйти из этой жизни клиентам фонда «Лотос»:

— Да пребудет с вами Госп… — Увидела далекую вспышку, и тут же кулак или камень ударил ей в грудь. — Но… что…

То были ее последние слова.

От скамьи его отделяла тысяча ярдов. Если не миль. Он видел, как Роберт Коуви и Мак пятятся от женщины, которую он только что убил. Мак вытащила мобильник, уронила, подняла, панически оглядываясь по сторонам.

Тол опустил пистолет.

Мгновением раньше он расплатился за напитки и отходил от прилавка с подносом в руках. Нахмурившись, увидел женщину, которая стояла позади скамьи, наставив что-то на Мак и Коуви. Мак отшатнулась, потом отдала свою сумочку. Старик тоже что-то протянул женщине — похоже, бумажник.

И вдруг Тол заметил, что в руке женщины пистолет.

Сразу понял, что она как-то связана с Шелдоном, Фарли или фондом «Лотос». Рыжеватые волосы… Да! Секретарша Шелдона, неулыбчивая Маргарет. Понял и другое: она пришла убить единственного живого свидетеля, который мог рассказать об афере фонда, а заодно и о ней самой.

Бросив поднос с чаем и кофе, он выхватил пистолет. Хотел побежать к ним, крича на ходу, чтобы испугать преступницу, но увидел, что Мак упала на землю, обреченно закрыв голову руками, а Маргарет подалась вперед, выставив перед собой пистолет. Сомнений не осталось — сейчас она выстрелит.

Тол снял пистолет с предохранителя, принял боевую стойку: левая рука поддерживает запястье правой, вес равномерно распределяется на обе ноги, — прицелился чуть выше и левее, компенсируя силу тяжести и легкий ветерок.

Выстрелил, почувствовал отдачу, услышал грохот, потом крики людей, бросившихся врассыпную. Не сдвинувшись с места, он изготовился ко второму выстрелу, ловя Маргарет в прорезь прицела. Но тут же увидел, что второго выстрела не потребуется.

Тол Симмс сунул пистолет в кобуру и побежал вниз по тропе.

— Извини, ты стоял… там?..

Тол проигнорировал Грега Ла Тура и в какой уже раз спросил сам:

— Вы в порядке? Точно?

Но бородатый коп не отставал.

— Ты был на том холме? Так далеко?

Мак твердила, что она в порядке. Тол тем не менее обнял ее за плечи. И Коуви сказал, что он в порядке, добавив, мол, ему, как сердечнику, такие стрессы противопоказаны.

Маргарет Ладлем успела выстрелить, но рефлекторно, после того как Тол прострелил ей грудь, поэтому никого не убила, не ранила. Пуля благополучно вонзилась в землю.

Тол посмотрел на ее тело, теперь прикрытое зеленым брезентом службы судебно-медицинского эксперта. Не ощутил ни печали, ни шока, ни чувства вины. Зато порадовался, что Мак и Коуви живы. Опять же последний фрагмент картинки-головоломки встал на место — именно Маргарет была связующим звеном между фондом и пациентами.

Должно быть, она, а не какие-то бандиты, выполняла всю грязную работу фонда.

Пока эксперты группы осмотра собирали вещественные доказательства и просматривали содержимое сумочки жертвы, Ла Тур вновь принялся за свое:

— Ты стрелял с того холма? Быть такого не может.

Тол наконец соизволил обратить на него внимание:

— Да. Стоял возле кафе. А что?

Бородатый коп повернулся к Мак:

— Он шутит. Хочет меня провести, так?

— Нет, он был там.

— Чертовски дальний выстрел. Подожди… Ствол у тебя длинный?

— Что?

— У твоего служебного пистолета.

— Не знаю. Какой дали. — Тол похлопал рукой по кобуре.

— Три дюйма. — Грег Ла Тур отлично знал, какова длина ствола у служебного пистолета. — Ты сделал такой выстрел из пистолета с трехдюймовым стволом?

— Мы это уже выяснили, Грег. Давай двигаться дальше. — И он повернулся к Мак, улыбнулся, страшно довольный, что она в полном здравии.

— Ты же говорил, что не стреляешь, — не унимался Ла Тур.

— Я ничего такого тебе не говорил. Ты это предположил, потому что на днях я не захотел поехать с тобой в тир. Я стрелял всю свою жизнь. В школе был капитаном стрелковой команды.

Ла Тур посмотрел на кафе на вершине холма. Покачал головой.

— Не верю.

Тол взглянул на него:

— Ясно. Ты хочешь знать, как я это сделал. Есть такой способ.

— Какой? — тут же переспросил коп.

— Очень простой. Просто рассчитываешь соотношение между гравитационной постоянной и средней скоростью ветра за то время, которое требуется пуле на преодоление расстояния от точки А до точки Б, то есть от свободного торца ствола до цели. Понимаешь? Потом умножаешь расстояние на этот корреляционный коэффициент и делишь на массу пули, помноженную на ее скорость в квадрате.

— Ты… — Здоровяк коп прищурился. — Подожди, ты…

— Это шутка, Грег.

— Сукин сын. Ты меня купил.

— Разве ты не заметил, что для этого не нужно и стараться?

Коп беззвучно произнес какие-то слова. Мак его губ не видела, а вот Тол без труда эти слова расшифровал.

Ла Тур в последний раз посмотрел на холм, и с его губ сорвался смешок.

— Давайте возьмем показания у свидетелей. — Он кивнул Роберту Коуви и повел его к своему автомобилю, на ходу крикнув Толу: — Ты возьмешь показания у нее. Не возражаешь, Эйнштейн?

— Разумеется, нет.

Тол отвел Мак к другой скамье, с которой они не могли видеть тело Маргарет, и выслушал рассказ о происшествии, делая пометки в блокноте своим каллиграфическим почерком. Потом Коуви на патрульной машине увезли домой, и Тол остался с Мак один. Они помолчали. Затем Тол произнес:

— Послушайте, не могли бы вы помочь мне заполнить вопросник?

— С удовольствием.

Он достал бланк из брифкейса, посмотрел на вопросник, потом на нее.

— Как насчет того, чтобы пообедать сегодня?

— Это один из вопросов?

— Один из моих вопросов. Не полицейский.

— Сегодня у меня встреча. Извините.

Он кивнул:

— Да, конечно.

Не зная, как продолжить, Тол разгладил вопросник, думая: «Конечно, у нее встреча. Такие женщины, как она, высокопоставленные члены клуба „Четыре процента“, не коротают вечера в одиночестве». Отметил для себя, что очень уж быстро перешел на личное.

А Мак, словно почувствовав его замешательство, добавила:

— Да, сегодня я собираюсь помочь мистеру Коуви найти спортивный клуб с бассейном. Ему нравится плавать, но он боится оставаться один. Вот мы и собираемся найти клуб со спасателем.

— Правда? Спасатель — это хорошо.

— Но в субботу я свободна.

— В субботу? Я тоже.

Они опять помолчали.

— Тогда до субботы? — робко поинтересовалась Мак.

— Да, конечно… А теперь как насчет того, чтобы ответить на эти вопросы?

Неделей позже дело фонда «Лотос» приблизилось к завершению. Во всяком случае, в части расследования, которым занимался Тол. И он начал думать о других дожидающихся его делах — расследовании Комиссии по ценным бумагам, статистическом анализе количества необходимого персонала и распределении по должностям и, разумеется, вопросниках.

Прокурору, однако, хотелось получить письменные показания еще нескольких свидетелей, и он попросил Тола съездить к приемным родителям троих детей, зачатых «в пробирке» в клинике фонда.

Две из трех пар жили неподалеку, и он управился с ними за вторую половину одного дня. Третья пара проживала в Ваврике, маленьком городке по другую сторону Олбани, в часе езды. Тол поехал туда в воскресенье, по живописной дороге вдоль реки Гудзон.

Ваврик и бунгало, где жила семейная пара, нашел без труда. Муж и жена, лет двадцати восьми-тридцати, пухленькие, с розовой кожей, скорее напоминали брата и сестру. Поначалу в них чувствовалась настороженность, но Тол объяснил, что никто не собирается ставить под сомнение правомерность усыновления ребенка, а их показания требуются для расследования уголовного дела.

Как и другие пары, они рассказали много интересного. Полчаса Пол записывал в блокнот каждое их слово, а потом поблагодарил за то, что они смогли уделить ему время. По пути к двери прошел мимо веселенькой, в ярких цветах, комнаты.

На пороге стояла трехлетняя девочка. Та самая, что попала в эту семью через фонд. Очаровательная, светловолосая, с серыми глазами, личиком-сердечком.

— Это Эми, — улыбнулась ее мать.

— Привет, Эми, — поздоровался Тол.

Девочка застенчиво кивнула.

В одной руке она держала лист бумаги с рисунком, в другой несколько карандашей.

— Это ты нарисовала? — спросил Тол.

— Да. Я люблю рисовать.

— Я вижу. У тебя много рисунков, — окинул он взглядом стены комнаты.

— Вот. — Она протянула ему лист бумаги. — Можешь взять. Я только что нарисовала.

— Ты хочешь подарить его мне? — Тол взглянул на мать, которая согласно кивнула. Несколько мгновений он смотрел на рисунок. — Спасибо, Эми. Мне он очень нравится. Я повешу его на стену в своем кабинете на работе.

Девочка просияла.

Тол попрощался с родителями Эми и десять минут спустя уже ехал по шоссе. А когда добрался до поворота к своему дому, где его ждал воскресный вечер в мире чисел, проехал мимо, на работу.

Полчаса спустя он снова был в пути. На этот раз ехал в Честертон. Остановился перед двухэтажным домом, окруженным великолепно ухоженным участком. На подъездной дорожке, в окружении игрушек, лежали два велосипеда. В раздражении подумал, что попал не туда. Неправильно записал адрес. Решил, что нужный ему дом неподалеку, поэтому подошел к двери, позвонил.

Открыла симпатичная блондинка лет тридцати семи.

— Добрый день, — улыбнулась. — Могу я вам чем-нибудь помочь?

— Я ищу дом Грега Ла Тура.

— Вы его нашли. Привет, я его жена, Джоан.

— Он живет здесь? — Дом словно сошел со страниц глянцевого журнала.

Она рассмеялась:

— Подождите. Я его позову.

Мгновением позже к двери подошел Грег Ла Тур, в шортах, сандалиях и гавайской рубашке. Переступил порог, закрыл за собой дверь, спросил:

— Что ты здесь делаешь?

— Мне нужно кое-что тебе рассказать… — И замолчал, потому что из-за угла появились две очаровательные светловолосые девочки-близняшки лет восьми и с любопытством уставились на Тола.

— Папа, мяч закатился в кусты. Мы не можем его достать.

— Сладенькие, мне нужно поговорить с моим другом. — И куда только подевался медвежий рык. — Через минуту вам помогу.

Девчушки исчезли.

— У тебя двое детей?

— Четверо.

— И давно ты женат?

— Восемнадцать лет.

— Но я думал, ты холостяк. Ты же никогда не упоминал о семье. Не носишь кольцо. Твой кабинет, оружие, байкерские постеры…

— Таким я должен быть на работе, — оборвал его Ла Тур. — Ту жизнь… — он махнул рукой в сторону здания, где размещалось управление шерифа, — и эту я не соединяю. Между ними глухая стена.

«Тут другое…»

Теперь Тол понял, что означала та фраза. Она не имела отношения к житейской трагедии, разрушению семьи, разлуке с детьми. И не было ничего такого, о чем Ла Тур не рассказывал только Толу. Свою личную жизнь он отгородил от всего управления шерифа.

— Так я тебя разозлил, приехав сюда? — только и сказал Тол.

В ответ Ла Тур пожал плечами:

— Лучше бы ты предварительно позвонил.

— Извини.

— Ты был в церкви?

— Я не хожу в церковь. А что?

— Так почему ты в воскресенье при галстуке?

— Не знаю. Так уж вышло. Это нехорошо?

— Понятия не имею, — ответил здоровяк коп. — Ладно. Что ты тут делаешь?

— Одну минуту.

Тол достал брифкейс из машины и вернулся на крыльцо.

— Я заглянул на работу и проверил даты первых самоубийств, устроенных Шелдоном и Фарли.

— Несколько лет назад?

— Точно. Одной из первых была Мэри Стемпл. Я о ней слышал, физик из Принстона. Читал некоторые ее статьи. Блестящий ум. Три последних года она изучала излучение далеких звезд и радиацию «черных дыр»…

— Слушай, у меня бургеры на гриле, — пробурчал Ла Тур.

— Ладно. Понял. Вот это она опубликовала перед самоубийством. — И он показал Ла Туру распечатку статьи с сайта «Журнал современной астрономии»:

«БЕСКОНЕЧНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ СВЕТА:

Новый подход к измерению

РАДИАЦИЯ ДАЛЕКИХ ЗВЕЗД

Проф. Мэри Стемпл, доктор наук».

Ла Тур быстренько добрался до конца статьи, нескольких страниц, густо исписанных формулами, с множеством греческих и английских букв и математических символов. Наиболее часто встречался символ бесконечности: ∞

Ла Тур посмотрел на Тола:

— И что из этого следует?

— А ты послушай. — И он рассказал о поездке в Варвик.

А потом показал Ла Туру рисунок, который получил в подарок от Эми. Девочка изобразила Землю, Луну, космический корабль. Вокруг них небо усеивали символы бесконечности, уменьшаясь по мере удаления от Земли, Луны, космического корабля.

«Навсегда…»

— Что ты хочешь этим сказать? — нахмурился Ла Тур.

— Мэри Стемпл покончила с собой четыре года назад. Девочку зачали «в пробирке» в клинике фонда через месяц после ее смерти.

— Господи… — Коп уставился на рисунок. — Ты же не думаешь… Черт! Это же невозможно, клонирование сознания. Доктор, с которым мы говорили, так и сказал.

Тол молчал, тоже не сводя глаз с картинки.

Ла Тур покачал головой:

— Нет-нет. Ты знаешь, что они сделали, Шелдон и эта его девушка? Или Фарли? Они показали ребенку этот символ. Ты понимаешь, этим они хотели доказать потенциальным клиентам, что метод работает. Вот и все.

— Конечно, — не стал спорить Тол. — Так и было… Вероятно.

Какое-то время они постояли, дипломированный математик и закаленный жизнью коп, глядя на рисунок трехлетней девочки.

— Этого не может быть, — пробормотал Ла Тур. — Ж… микроба, помнишь?

— Да, это невозможно. — Тол смотрел на символ бесконечности. Потом повторил: — Вероятно.

— Папа! — крикнули со двора.

— Уже иду, сладенькая, — ответил Ла Тур и посмотрел на Тола: — Черт, раз уж ты здесь, заходи. Пообедай с нами. Я жарю отличные бургеры.

Тол обдумывал предложение, но взгляд его притягивал рисунок с Землей, Луной, символами бесконечности.

— Спасибо, но я пас. Поеду в офис, хочу немного поработать. Все эти материалы, которые мы забрали из фонда… надо бы просмотреть их еще разок.

— Как скажешь, Эйнштейн. — Он уже открыл дверь, потом повернулся: — Еще разок, говоришь?

— Еще разок, — согласился Тол.

Ла Тур переступил порог, дверь захлопнулась.

Лоренс Блок ПРИСПОСАБЛИВАЯСЬ К РЕАЛЬНОСТИ © Пер. с англ. В. Вебера

Лоренс Блок

Есть два типа стилистов: снобы, которые хотят, чтобы их хвалили за каждую удачную фразу, и те, кто, написав красивую фразу, спокойно продолжают рассказывать историю. Лоренс Блок — из последних. Даже в начале своей литературной карьеры, когда он с невероятной скоростью выдавал одну книгу за другой, ему удавалось привносить элегантность и тонкий вкус во все свои произведения, живо, с иронией описывая своих персонажей и их взаимоотношения. Его трудолюбие принесло плоды, и он по праву считается одним из лучших мастеров детективного жанра нашего времени.

Блок создал две серии романов-бестселлеров — «мрачную», о Мэтте Скаддере («Восемь миллионов способов умереть», «Дьявол знает, что ты мертв» и «Танец на бойне», получивший премию Эдгара По) и «юмористическую», о Берни Роденбарре («Взломщик, который думал, что он — Богарт» и «Взломщик, который продавал Теда Уильямса»). Блок, кроме того, признанный автор рассказов. Неудивительно, что Гильдия писателей-детективщиков провозгласила его одним из Великих мастеров. В последнее время он занимается составлением антологий и уже опубликовал семь блестящих сборников: «Выбор мастера» (тт. 1 и 2), «Первый рассказ» (тт. 1 и 2), «Поговорим о похоти» и «Поговорим о жадности», «Кровь на твоих руках». Его последние романы — «Маленький город», своеобразная ода Нью-Йорку после одиннадцатого сентября и «Взломщик на охоте» — продолжение серии о Берни Роденбарре.

Келлер, дожидаясь, пока красный свет сменится зеленым, размышлял о том, что случилось с миром. Проблема не в светофорах. Светофоры появились в стародавние времена, задолго до его рождения. Светофоры, предположил Келлер, существовали примерно столько же времени, сколько и автомобили, хотя автомобили, конечно же, появились раньше. Именно их появление привело к изобретению светофоров. Поначалу автомобили обходились без них, но потом машин стало так много… они начали сталкиваться друг с другом, и кто-то решил, что необходима некая форма контроля, некое устройство, которое будет останавливать автомобили, движущиеся с востока на запад, и наоборот, чтобы пропустить те, что ехали на север и на юг, а потом остановить вторых, чтобы первые могли проследовать дальше.

Он словно наяву представил, как возмущались первые автомобилисты, когда на дорогах появились светофоры.

«Весь мир катится в ад. У нас постоянно отнимают наши права. Красный свет включается, потому что какой-то чертов таймер говорит этой штуковине, что нужно включить красный свет, а человек должен бросать все свои дела и жать на педаль тормоза. И пусть даже в радиусе пятидесяти миль нет ни одного автомобиля, он должен остановиться и стоять как чертов дурак, пока красный свет не сменится зеленым, указывающим, что можно ехать дальше. Да кому захочется жить в такой стране? Кто захочет, чтобы его дети жили в мире, где творятся такие безобразия?»

Автомобильный гудок быстро вернул Келлера из первых лет двадцатого столетия в начало нового века. Красный свет, как он заметил, сменился зеленым, и водитель внедорожника, который стоял сзади, счел необходимым обратить внимание Келлера на сей факт. Келлер, не чувствуя раздражения или злости, на мгновение позволил дать волю воображению. Вот он переводит ручку автоматической коробки передач в положение «парковка», выходит из автомобиля, идет к внедорожнику, водитель которого уже сожалеет о том, что нажал на клаксон. И хотя мужчина (в фантазии Келлера — краснолицый, с тяжелой челюстью) тянется к блокирующей кнопке, Келлер успевает открыть дверцу, хватает гада (разом вспотевшего, негодующего, одновременно извиняющегося и угрожающего) за грудки, вытаскивает из автомобиля, швыряет на асфальт. А потом, пока ребенок мужчины (нет, пусть это будет жена, толстуха с крашеными волосами и слезящимися глазами) в ужасе наблюдает за происходящим, Келлер наклоняется, не сгибая ног, и отправляет мужчину в мир иной ударом, которому научил его бирманский мастер У Мин У. При этом ударе руки нападающего будто и не касаются жертвы, но смерть, невероятно болезненная, наступает практически мгновенно.

Келлер, получив глубокое удовлетворение от фантазии, тронул автомобиль с места. Внедорожник, теперь Келлер заметил, что за рулем женщина, одна, мужчины в салоне нет, на пассажирском сиденье большой пакет с продуктами, следовал за ним полквартала, потом свернул направо. Женщина, само собой, и не подозревала, как близко от нее прошла смерть.

Нет, с этим надо завязывать, подумал он.

Причина, конечно, в необходимости подолгу сидеть за рулем. До того как все полетело в тартарары, ему бы не пришлось пересекать страну на автомобиле. Он бы доехал на такси до аэропорта Кеннеди, купил билет до Финикса, взял напрокат автомобиль, поездил на нем день-два, то есть время, необходимое для выполнения работы, сдал его и на самолете вернулся в Нью-Йорк. Туда и обратно, дело закрыто, можно жить дальше.

И при этом не оставил бы никаких следов. При посадке в самолет требовалось показывать удостоверение личности (уже несколько лет, как требовалось), но никто же не говорил, что оно должно быть настоящим. Теперь же, прежде чем пассажира пускали на борт, у него снимали отпечатки пальцев, проверяли сумки и чемоданы, сданные в багаж, а ручной клади вкатывали смертельную дозу радиации. И оставалось только рассчитывать на милость Божью, если на кольце для ключей висели щипчики для ногтей.

Он не летал с тех пор, как были введены новые и очень жесткие меры безопасности, и не знал, поднимется ли когда-либо на борт самолета. Он где-то читал, что число деловых поездок значительно сократилось, и понимал почему. Человеку, которому нужно попасть по делам в другой город, проще сесть в автомобиль и проехать пятьсот миль, чем прибыть в аэропорт за два часа до вылета и преодолеть полосу препятствий, устанавливаемых новой системой. Это не радовало даже тех, кто ехал на совещание или конференцию. А вот Келлеру и его коллегам новая система просто закрывала дорогу в небо.

Келлер всегда путешествовал только по делу, редкие исключения составляли поездки на марочные аукционы или в южные края, чтобы погреться в разгаре нью-йоркской зимы. Он полагал, что в этих случаях сможет воспользоваться услугами авиакомпаний, показать настоящее удостоверение личности, а ногти подстричь дома, но сомневался, возникнет ли у него такое желание. Доставит ли путешествие удовольствие после всех этих аэропортовских процедур?

Он чувствовал себя тем самым воображаемым автомобилистом, возмущенным появлением светофоров.

Черт, да если они собираются заставлять меня подчиняться этой перемигивающейся разными цветами железяке, я лучше буду ходить пешком. Или останусь дома. Будут знать, как издеваться над людьми!

Все изменилось, разумеется, сентябрьским утром, когда два самолета врезались в башни-близнецы Всемирного торгового центра. Келлера, который жил на Первой авеню неподалеку от здания ООН, в этот день дома не оказалось. Он был в Майами, где провел уже неделю, готовясь убить некоего Рубена Оливареса. Этот кубинец играл важную роль в эмигрантских кубинских кругах, но Келлер не знал наверняка, почему кто-то захотел потратить приличную сумму денег на его устранение. Возможно, тот здорово насолил государству Кастро и на острове Свободы решили, что нанять местного киллера дешевле, чем посылать агентурную группу из Гаваны. А может, Оливарес оказался шпионом Кастро и эмигранты решили отомстить ему за предательство.

При этом он мог спать с чужой женой, и законному мужу такой расклад совершенно не нравился, или перейти дорогу одному из торговцев наркотиками. Келлеру не составило бы труда выяснить, кто хотел убрать Оливареса и почему, но он давно решил, что такие нюансы не имеют отношения к его бизнесу. И действительно, что бы изменила полученная информация? Ему дали работу, которую следовало выполнить.

С вечера воскресенья он хвостом ходил за Оливаресом, наблюдал, как тот пообедал в закусочной в Корал-Гейблс, после чего в компании двоих мужчин, с которыми обедал, посетил два титти-бара[68] в Майами-Бич. Ушел Оливарес с танцовщицей, и Келлер, проследовав за ним до квартиры женщины, остался дожидаться у дома. Через полтора часа решил, что Оливарес останется у танцовщицы на ночь. Келлер, который наблюдал за тем, как зажигаются и гаснут окна многоквартирного дома, не сомневался, что знает, где найти сладкую парочку. И в дом он мог попасть без проблем. Подумал о том, чтобы прямо сейчас и покончить с Оливаресом. Конечно, на рейс в Нью-Йорк он уже не успевал, все-таки глубокая ночь, но мог бы, выполнив задание, заскочить в мотель, чтобы принять душ и забрать вещи. Потом поехать в аэропорт и улететь самым ранним рейсом.

Или мог хорошенько выспаться и улететь после полудня. Из Нью-Йорка во Флориду летали самолеты нескольких авиакомпаний, так что рейсы, с небольшими промежутками, отправлялись весь день. Международный аэропорт Майами не относился к числу его любимых, но Келлер мог сдать арендованный автомобиль в Лодердейле или Уэст-Палм-Бич и улететь оттуда.

Вариантов — хоть отбавляй, после того как работа сделана.

Но ему пришлось бы убить и танцовщицу.

Он бы ее убил, если бы пришлось, но не нравилось ему убивать людей только потому, что они путались под ногами. Конечно, чем больше трупов, тем пристальнее внимание полиции и прессы, но причина была не в этом. Не тревожился он и из-за того, что придется убить невиновного. Откуда он мог знать, что танцовщица невиновна? Если уж на то пошло, кто сказал, что виновен Оливарес?

Позже, думая об этом, Келлер пришел к выводу, что решающим оказался физический фактор. Прошлую ночь он спал плохо, поднялся рано, целый день кружил на автомобиле по незнакомым улицам. Устал, не хотелось вскрывать дверь черного хода, подниматься по лестнице, убивать одного человека, не говоря уже о двоих. И допустим, она снимала квартиру на пару с подругой, допустим, у подруги был бойфренд, и…

Он вернулся в мотель, долго стоял под душем, улегся спать. Проснувшись, не включил телевизор, вышел из мотеля, пересек улицу, направляясь в ресторанчик, где всегда завтракал. Открыв дверь, сразу понял — что-то изменилось. На столе в глубине зала стоял телевизор, и все смотрели на экран. Он тоже посмотрел несколько минут, купил кофе и отнес в свой номер. Сел перед телевизором и не мог оторвать глаз от кадров, которые показывали снова и снова.

Если бы он закончил работу ночью, осознал Келлер, то находился бы в воздухе, когда это произошло. А может, и нет, потому что, разобравшись с Оливаресом, скорее всего немного бы поспал, поэтому остался бы здесь, в номере мотеля, наблюдать, как самолет врезается в здание. И существенная разница заключалась бы лишь в том, что Рубен Оливарес, который сейчас скорее всего смотрел те же кадры, что и вся Америка (разве что по их испаноязычному телевизионному каналу), не пялился бы в телевизор. И вообще закончил бы свой путь в этом мире. И это убийство в такой день не попало бы в эфир, пусть даже покойный пользовался заметным влиянием в среде кубинских эмигрантов, а закончил жизнь в квартире женщины, которая танцевала в баре с голой грудью и разделила судьбу Оливареса. В любой другой день на такую историю выделили бы место и на газетных полосах, и в эфире. Но не в этот. В этот день новость была только одна, одна тема на все телеканалы, и Келлер целый день не отрывался от телевизора.

Только в среду у него возникла мысль позвонить Дот. Лишь в четверг он дозвонился до нее, нашел дома, в Уайт-Плейнс.

— Я как раз думала о тебе, Келлер, — сказала она. — Все самолеты посадили в Ньюфаундленде, все, что находились в тот момент в воздухе. Их направили в Ньюфаундленд, и одному Богу известно, когда они вернутся домой. Я чувствовала, что и ты можешь оказаться там.

— В Ньюфаундленде?

— Местные жители разбирают застрявших в аэропорту пассажиров, развозят по своим домам, принимают как дорогих гостей, потчуют мясным бульоном и сандвичами со страусиным мясом…

— Со страусиным мясом?

— Скорее да, чем нет. Я так живо представила тебя там, Келлер, а ты, оказывается, в Майами. И только Богу известно, когда они позволят тебе прилететь домой. У тебя есть автомобиль?

— Взял напрокат.

— Тогда держись за него, — посоветовала Дот. — Не сдавай, потому что в агентствах по прокату машин не осталось. Слишком много людей застряли в разных городах и теперь пытаются добраться домой на автомобиле. Может, и тебе стоит поступить так же?

— Я об этом думаю, — ответил Келлер. — Но думаю и о другом, ты знаешь. О том парне.

— Ах, о нем.

— Я не хочу называть его имя, но…

— И не называй…

— Дело в том, что он все еще… э…

— Занимается тем же, что и всегда.

— Совершенно верно.

— Вместо того чтобы последовать примеру Джона Брауна.

— Кого?

— Или тела Джона Брауна. Насколько я помню, оно превращается в прах в могиле.[69]

— Тебе виднее.

— Наверное, мы сможем догадаться, если подумаем вместе, Келлер. Ты задаешься вопросом, а остаются ли в силе наши договоренности, так?

— С одной стороны, нелепо даже думать об этом, — ответил он. — Но с другой…

— С другой стороны половина денег заплачена. И мне бы не хотелось их возвращать.

— Я понимаю.

— Знаешь, я бы предпочла получить и вторую половину. Но если они дадут задний ход, мы оставим то, что они прислали. А если скажут, что ничего не меняется… что ж, ты уже в Майами, не так ли? Сиди на месте, Келлер, мне нужно позвонить.

Того, кто хотел отправить Оливареса в мир иной, смерть нескольких тысяч людей в тысяче пятистах милях от Майами не заставила отказаться от намеченного. И Келлер, думая об этом, не мог понять: а почему, собственно, он решил, что заставит? По телевизору много рассуждали о возможных последствиях трагедии. Ньюйоркцев, предположил кто-то, она сплотит, люди проникнутся друг к другу более теплыми чувствами, поняв, что все они — одна большая семья.

Ощутил ли Келлер связь с Рубеном Оливаресом, которой ранее не осознавал? Он подумал об этом и решил, что нет, не почувствовал. Более того, где-то даже обиделся на него. Если бы Оливарес провел меньше времени за обедом и поспешил с прелюдией в титти-баре, если бы сразу поехал на квартиру танцовщицы, а потом отбыл в посткоитусном блаженстве, Келлер прикончил бы его и успел на последний рейс в Нью-Йорк. И в этом случае находился бы у себя в квартире, когда самолеты врезались в башни-близнецы.

Но что бы от этого изменилось? Ему пришлось признать, что ничего. Он бы наблюдал, как разворачивается жуткая драма, на экране собственного телевизора, а не того, что стоял в номере мотеля. Повлиять же на происходящее он не мог.

Оливарес, с его стейками на обед и танцовщицами с голой грудью, не шел ни в какое сравнение с героическими копами и пожарными, с обреченными сотрудниками корпораций, которые арендовали помещения во Всемирном торговом центре. Келлер, конечно, признавал, что Оливарес — представитель человечества. И если все люди братья — а Келлер, единственный ребенок в семье, эту идею под сомнение не ставил, — то братья начали убивать другу друга довольно давно, Келлера тогда и в проекте не было. Если Оливарес был Авелем, то Келлер с готовностью соглашался стать Каином.

Его даже радовало, что он мог хоть чем-то занять себя.

И Оливарес облегчил ему задачу. По всей Америке люди выписывали чеки и выстраивались в очереди на станциях переливания крови. Копы, пожарные, обычные граждане садились в автомобили и ехали на северо-восток, чтобы принять участие в спасательных работах. Оливарес, с другой стороны, по-прежнему потворствовал своим желаниям. Утром шел в офис, днем и ранним вечером совершал обход баров и ресторанов, а завершал день ромом в зале, полном голых сисек.

Келлер ходил за ним три дня и три вечера и к третьему вечеру решил, что не стоит мучиться угрызениями совести из-за какой-то танцовщицы с голой грудью. Он ждал около титти-бара, пока зов природы не позвал его в бар. Прошел мимо столика, за которым Оливарес болтал с тремя молодыми женщинами, у всех груди чуть не лопались от закачанного в них силикона, и двинул в мужской туалет. Стоя у писсуара, подумал, а что будет делать, если кубинец возьмет с собой всех троих?

Он вымыл руки, вышел из туалета и увидел, что Оливарес отсчитывает деньги. Все три женщины по-прежнему сидели за столиком и, похоже, не собирались расставаться с Оливаресом. Одна елозила грудями по его руке, другие вели себя не менее кокетливо. Келлер уже смирился с тем, что придется отправить к праотцам одну постороннюю женщину, но теперь получалось, что речь шла о троих.

Но подождите… Оливарес поднялся и, судя по жестам и выражению лица, говорил женщинам, что ему нужно на минутку отлучиться. И точно, взял курс на мужской туалет, прекрасно понимая, что полный мочевой пузырь в ночь любви только помеха.

Келлер вернулся в туалет раньше Оливареса, нырнул в пустую кабинку. Около писсуара стоял пожилой джентльмен, тихонько разговаривал на испанском то ли сам с собой, то ли со своей простатой. Оливарес вошел, встал у соседнего писсуара, затараторил на испанском, обращаясь к пожилому джентльмену, который отвечал медленными, грустными предложениями.

Вскоре после прибытия в Майами Келлер раздобыл оружие, револьвер 22-го калибра — маленький, короткоствольный, легко умещавшийся в кармане. Келлер достал револьвер, гадая, сколь далеко разнесется грохот выстрела.

Если бы пожилой господин первым покинул туалет, револьвер бы не понадобился. Но если бы Оливарес обогнал старика, Келлер не собирался выпускать его за дверь, из чего следовало, что пришлось бы стрелять, и как минимум дважды. Он наблюдал за ними поверх стенки кабинки, надеясь, что все закончится до того, как в туалет зайдет кто-нибудь еще. Наконец пожилой джентльмен застегнул брюки и направился к двери.

Остановился на пороге, вернулся, чтобы вымыть руки, что-то сказал Оливаресу. Наверное, пошутил, потому что тот громко рассмеялся. Келлер, который уже убрал револьвер, достал его снова, чтобы убрать в тот самый момент, когда за пожилым джентльменом закрылась дверь. Этого же момента дожидался и Оливарес. Достав маленькую бутылочку синего стекла и крохотную ложечку, он вдохнул каждой ноздрей по ложечке порошка — Келлер предположил, что в бутылочке кокаин.

Келлер выскочил из кабинки. Оливарес, который мыл руки, должно быть, не услышал его за шумом льющейся воды. В любом случае не отреагировал. Келлер подлетел к нему, одной рукой ухватился за подбородок, второй — за жирно блестящие волосы. Он никогда не изучал приемы рукопашного боя, не учился даже у бирманца с непроизносимым именем, но своим делом занимался достаточно долго и освоил пару-тройку своих фирменных приемов. Сломал Оливаресу шею и по полу потащил труп к кабинке, которую только что освободил, когда какой-то недомерок, черт бы его побрал, в рубашке с короткими рукавами распахнул дверь и преодолел половину пути к писсуару, прежде чем понял, что происходит. Глаза округлились, челюсть отвисла, и Келлер убил его, прежде чем недомерок успел издать хоть один звук.

Мочевой пузырь недомерка, который не опорожнился при жизни, проделал это после смерти. Оливарес, успевший отлить в последние моменты жизни, умирая, справил в штаны большую нужду. Так что мужской туалет, который и с самого начала не благоухал, как райский сад, теперь просто смердел. Келлер запихнул оба тела в одну кабинку и торопливо покинул туалет, до того как еще какой-нибудь сукин сын успеет войти и присоединиться к их компании.

Полчаса спустя он уже ехал на север по автостраде 95. К северу от Стюарта остановился на заправочной станции, залил полный бак бензина, зашел в туалет, чистенький, пустой, пахнущий сосновой отдушкой дезинфицирующего средства, уперся обеими руками в белые кафельные плитки, и его вырвало. Несколько часов спустя, в туалете площадки отдыха, расположенной сразу после границы штата Джорджия, его вырвало снова.

Он не мог винить в этом убийство. Идея спрятаться в туалете была не из лучших. Слишком часто туда заходили люди, что выпивохи, что кокаинисты. Вонь от трупов, не говоря уже запахе мочи, который и до того стоял в туалете, мог бы вывернуть наизнанку желудок, но первый раз в дороге он блеванул, когда от титти-бара его отделяло более сотни миль и произошедшее там жило лишь в памяти.

Некоторых коллег, он это знал, обязательно рвало после выполнения заказа, а среди ветеранов-актеров хватало таких, кто всегда блевал перед выходом на сцену. Келлер знавал одного мужчину, веселого хладнокровного киллера с тонюсенькими запястьями девочки-подростка и привычкой держать сигарету большим и указательным пальцами. Так вот этот мужчина мог радостно щебетать о своей работе, потом встать, извиниться, блевануть в раковину и продолжить разговор с того самого места, где он оборвался.

Психоаналитик, наверное, сказал бы, что таким образом тело выражало отвращение, которое не желал признать рассудок, и Келлер, пожалуй, согласился бы с таким выводом, но к нему это не имело отношения, потому что раньше он никогда не блевал. Даже когда только делал первые шаги в новой «профессии», желудок ни разу не давал о себе знать.

С этим конкретным заданием он справился не очень, можно сказать, топорно, но, подумав, успокоил себя тем, что при желании мог припомнить случаи, когда бывало и хуже.

Но был и еще один, самый убедительный аргумент. Да, его вырвало на окраине Стюарта, потом в Джорджии. По пути к Нью-Йорку такое могло повториться еще несколько раз. Но началось все это не после убийств.

Его рвало каждые два часа с тех самых пор, как он, усевшись перед телевизором, увидел рушащиеся башни.

Через неделю после возвращения он нашел сообщение на автоответчике. Дот просила его позвонить. Келлер посмотрел на часы, решил, что еще слишком рано. Налил себе чашку кофе, а когда выпил, набрал номер в Уайт-Плейнс.

— Келлер, — ответила она, — поскольку ты не перезвонил, я решила, что ты вернулся поздно. А теперь ты поднялся рано.

— И что?

— Почему бы тебе не сесть на поезд, Келлер? У меня болят глаза, а ты для них как бальзам.

— Что с твоими глазами?

— Ничего. Я просто старалась оригинально выразить свою мысль и такой ошибки больше не повторю. Есть у тебя желание приехать, чтобы повидаться со мной?

— Сейчас?

— Почему нет?

— Я без сил. Всю ночь не сомкнул глаз, мне нужно выспаться.

— А где ты… не важно, мне это знать не обязательно. Хорошо, вот что я тебе скажу. Отоспись и приезжай на обед. Я что-нибудь закажу в китайском ресторане. Келлер? Ты мне не отвечаешь.

— Я приеду во второй половине дня.

Он поспал и вскоре после полудня уже сидел в электричке. На станции в Уайт-Плейнс взял такси.

Она встретила его на крыльце большого дома, построенного в викторианском стиле. На столике стояли большой графин чая со льдом и два стакана.

— Посмотри. — Она взмахнула рукой. — Могу поклясться, в этом году деревья раньше сбрасывают листву. В Нью-Йорке такая же история?

— Честно говоря, не обращал внимания.

— Раньше сюда приходил один юноша, сгребал листья, но в этом году, должно быть, уехал в колледж. Что будет, если не сгребать листья, Келлер? Не знаешь? И тебе это совершенно неинтересно, я вижу. У тебя в голове что-то другое, и, мне кажется, я знаю, что именно. Ты не влюбился, а?

— Влюбился?

— Так я не ошиблась? Ночью тебя нет дома, а по возвращении ты можешь только спать. Кто эта счастливица, Келлер?

Он покачал головой:

— Счастливицы нет. Я работаю по ночам.

Он позволил ей все из него вытянуть. Через день или два после того, как вернулся из Майами и сдал взятый напрокат автомобиль, он что-то услышал в «Новостях» и пришел на причал на Гудзоне, где набирали добровольцев для работы в столовой, обслуживавшей спасателей, которые круглосуточно разбирали завалы на месте обрушения башен. И с тех пор они собирались на причале в десять вечера, плыли вниз по реке, поднимались на борт другого корабля, который стоял на якоре рядом с ВТЦ. Еду готовили шеф-повара лучших нью-йоркских ресторанов, а Келлер и другие раздавали ее рабочим, которые после смены в дымящихся развалинах демонстрировали отменный аппетит.

— Господи, Келлер, я пытаюсь это представить. — В голосе Дот слышалось изумление. — Ты стоишь с большим половником и наполняешь их тарелки? В фартуке?

— Там все в фартуках.

— Готова спорить, ты в своем смотришься клево. Только не думай, что я над тобой насмехаюсь, Келлер. Ты делаешь нужное дело и, конечно, должен быть в фартуке. Ты же не хочешь залить рубашку соусом. Но мне это кажется странным, вот и все.

— Нормальная работа.

— Это героизм.

Он покачал головой:

— Ничего героического здесь нет. Все равно что в столовой раскладываешь по тарелкам еду. Люди, которых мы кормим, долгие часы выполняют тяжелую физическую работу и дышат дымом. Вот это героизм. Хотя я не уверен, что в этом есть смысл.

— Что ты хочешь сказать?

— Видишь ли, они называют себя спасателями, но они никого не спасают, потому что спасать-то некого. Все мертвы.

Она что-то сказала, но он не услышал.

— Та же история с кровью. В первый день все бросились в больницы, сдавали кровь для раненых. Но, как выяснилось, раненых не было. Люди или покинули здание, или остались там. Если вышли — им повезло. Если нет, то погибли. А кровь, которую пожертвовали люди? Ее выбросили.

— То есть она пропала зря.

— Все зря. — Он нахмурился. — В общем, этим я и занимаюсь по ночам. Раскладываю по тарелкам еду, а они стараются спасти мертвых. Этим мы и занимаемся.

— Чем дольше я тебя знаю, тем больше убеждаюсь, что не знаю совсем. Ты не перестаешь удивлять меня, Келлер. Как-то не могу представить тебя Флоренс Найтингейл.

— Я никого не спасаю на поле боя, не перевязываю. Только их кормлю.

— Тогда Бетти Крокер.[70] В любом случае странная роль для социопата.

— Ты считаешь, я социопат?

— А разве не так, Келлер? Ты киллер, наемный убийца, работаешь по контракту. Приезжаешь в чужой город, убиваешь незнакомцев, получаешь за это деньги. Как такое можно делать, не будучи социопатом? Послушай, я не собиралась затрагивать эту тему. Это всего лишь слово… Давай поговорим о чем-то другом, скажем, по какому поводу я позвонила и попросила тебя приехать.

— Хорошо.

— На самом деле поводов два. Во-первых, пришли деньги. Майами, помнишь?

— Само собой.

Она протянула ему конверт.

— Я думала, они тебе нужны, хотя, похоже, не так сильно, раз ты ни разу про них не спросил.

— Я о них и не думал.

— Естественно, кто будет думать о деньгах, работая добровольцем? Но ты, несомненно, найдешь им применение.

— Безусловно.

— Ты всегда сможешь купить на них марки. Для своей коллекции.

— Конечно.

— У тебя, должно быть, уже большая коллекция.

— Она пополняется.

— Не сомневаюсь. Теперь второй повод, Келлер. Мне позвонили.

— И что?

Она добавила в стакан чаю, отпила.

— Есть работа. Если ты хочешь. В Портленде, что-то связанное с профсоюзами.

— В каком Портленде?

— Ты знаешь. Я забываю, что есть еще один, в штате Мэн. Там наверняка свои проблемы с профсоюзами, но я говорю про тот Портленд, что в Орегоне. Речь даже не о самом Портленде, а о Бивертоне, это пригород. Но почтовый индекс такой же, как и в Портленде.

— На другом конце страны, — заметил он.

— Несколько часов на самолете.

Они переглянулись.

— Я помню времена, — первым заговорил Келлер, — когда можно было лишь подойти к стойке и сказать, куда хочешь лететь. Потом отсчитать купюры. И они радовались, получая наличные. Называешь имя и фамилию, какие придумал прямо у стойки. Документы, удостоверяющие личность, требовались, только когда ты пытался расплатиться чеком.

— С тех пор мир изменился, Келлер.

— Тогда даже не было металлоискателей, — вспомнил он, — или сканеров. Потом они приобрели металлоискатели, но самые первые зону у пола не сканировали. Я знал человека, который засовывал пистолет в носок и спокойно проходил в самолет. А если его все же поймали, я об этом не слышал.

— Ты можешь поехать на поезде.

— Или на клипере. Вокруг мыса Горн.

— А чем тебя не устраивает Панамский канал? Там тоже поставили металлоискатели? — Она допила чай, вздохнула: — Думаю, ты ответил на мой вопрос. Я передам в Портленд, чтобы на нас не рассчитывали.

После обеда она отвезла его на станцию и поднялась на платформу, чтобы вместе с ним дождаться поезда. Келлер нарушил паузу:

— Ты действительно думаешь, что я социопат?

— Келлер, это всего лишь слово. Не ищи в нем глубокого смысла. И потом, я же не психолог и не психиатр. Даже не уверена, что оно в точности означает.

— Человек, которому недостает осознания, что правильно, а что неправильно, — ответил Келлер. — Он понимает разницу, но не знает, как соотнести эту разницу с ним лично. Ему недостает сочувствия, другие люди ему совершенно безразличны.

Она задумалась.

— На тебя это не похоже. Разве что когда ты работаешь. Можно быть периодическим социопатом?

— Думаю, что нет. Я изучал этот вопрос. Читал материалы судебных процессов и все такое. Социопатов, о которых писали, практически всех, в детстве объединяло следующее: они постоянно что-то поджигали, мучили животных и мочились в постель.

— Знаешь, я это где-то слышала. В какой-то телепередаче о психологических профилях, составляемых ФБР, и серийных убийцах. Ты помнишь свое детство, Келлер?

— Большую часть, — кивнул он. — Я знал одну женщину, которая заявляла, будто помнит собственное рождение. Я такого утверждать не могу, да и что-то забылось… Но детство свое помню хорошо. И ничего из вышеперечисленного не делал. Мучить животных? Господи, я любил животных. Я рассказывал тебе о моей собаке?

— Нельсоне? Нет, извини, так звали ту, что жила у тебя пару лет назад. Ты называл мне кличку и другой, но я ее забыла.

— Солдат.

— Точно, Солдат.

— Я любил ту собаку. И у меня время от времени были другие домашние любимцы. Золотые рыбки, черепашки. Они все умерли.

— Они всегда умирают, не так ли?

— Пожалуй. Я плакал.

— Когда они умирали?

— Когда я был маленьким. Став постарше, я уже мог сдерживать слезы, но их смерть всегда меня печалила. Но мучить их…

— А насчет поджогов?

— Знаешь, когда ты заговорила об опавших листьях и о том, что будет, если их так и оставить, я вспомнил, что подростком сгребал листья. Этим, среди прочего, зарабатывал деньги.

— Если хочешь заработать двадцать баксов, грабли в гараже.

— Мы обычно сгребали их в кучи на тротуаре, — вспоминал он, — а потом поджигали. Теперь это запрещено законом, правила противопожарной безопасности, загрязнение воздуха и все такое, но прежде только так от них и избавлялись.

— Это так приятно, запах горящих листьев в осеннем воздухе…

— И это радовало, знаешь ли. Сгребаешь листья, поджигаешь их, и они исчезают. Больше я в детстве ничего не поджигал.

— С поджогами и животными все ясно. А в постель ты мочился?

— Никогда, насколько себя помню.

— Тогда все понятно. Келлер, ты такой же социопат, как Альберт Швейцер. Но если уж об этом зашла речь, как вышло, что ты занимаешься тем, чем занимаешься? Не важно, твой поезд. Удачи тебе в раздаче лазаньи этой ночью. И не мучай никаких животных, слышишь меня?

Через две недели он сам позвонил и велел не отказываться от всех заказов подряд.

— Ты сейчас дома? — спросила она. — Никуда не уходи. Я позвоню в одно место. А потом свяжусь с тобой.

Он сидел у телефона, так что снял трубку после первого же звонка.

— Я боялась, что они уже нашли кого-то, но нам повезло, если можно так сказать. Они что-то посылают нам «Эйрборн экспресс».[71] Мне это название напоминает десантников, готовых ринуться в бой. Клянутся, что пакет будет у меня в девять утра, но ты в это время только приходишь с работы, так? Как думаешь, успеешь на электричку, которая отправляется с центрального вокзала в два ноль четыре? Я встречу тебя на станции.

— Есть электричка в десять ноль восемь, — ответил он. — Прибывает в Уайт-Плейнс около одиннадцати. Если тебя не будет, я пойму, что ты еще ждешь парашютистов, и возьму такси.

День выдался холодный, ненастный. Шел дождь, ей пришлось включить «дворники». Щетки противно скрипели…

Она усадила Келлера за кухонный стол, налила в чашку кофе, дала прочитать свои записи и внимательно рассмотреть полароидные фотографии, присланные вместе с деньгами, авансом за работу, в пакете, доставленном «Эйрборн экспресс». Он долго смотрел на ту, где был запечатлен мужчина лет за семьдесят, с круглым лицом и седыми усиками. Он поднимал клюшку для гольфа с таким видом, словно надеялся, что кто-то освободит его от непосильной ноши.

Келлер отметил, что этот мужчина не похож на профсоюзного лидера, и Дот покачала головой:

— То был Портленд. А это Финикс. Точнее, Скотсдейл, и я готова спорить: сегодня там лучше, чем здесь. И точно лучше, чем в Портленде, потому что там, как я понимаю, всегда идет дождь. В Скотсдейле никогда дождей не бывает. Не знаю, что это со мной, но я превращаюсь в диктора с канала погоды. Ты можешь и полететь, знаешь ли. Не до Финикса, но по крайней мере до Денвера.

— Я подумаю.

Она постучала ногтем по фотографии.

— Они говорят, что мужчина ничего не ожидает, не предпринимает никаких мер безопасности. С другой стороны, его жизнь — мера безопасности. Он живет на охраняемой территории.

— Тут написано «Сандаунер эстейтс».

— Там поле для гольфа на восемнадцать лунок, а вокруг частные дома. В каждом индивидуальная система охраны. Но пока сигнализация срабатывала только по одной причине — мяч после удара какого-нибудь клоуна влетал в гостиную, по пути разбивая окно. Потому что войти на территорию можно, лишь миновав охранника. Никаких металлоискателей, у тебя не конфискуют даже пилку для ногтей, но если ты там не живешь или не приглашен в гости, он тебя не пустит.

— Мистер Эгмонт когда-нибудь покидает территорию поселка?

— Он каждый день играет в гольф, если не идет дождь, а дождь, как мы уже выяснили, не идет там никогда. Обедает в гольф-клубе, у них там свой ресторан. Дважды в неделю к нему приезжает уборщица, возможно, и кухарка. Охранники, как я понимаю, ее знают. В остальное время он находится в доме один. Вероятно, его часто приглашают на обед. Он не женат, а в таких закрытых поселках, насколько мне известно, на одного мужчину не меньше шести женщин. Ты так пристально смотришь на его фотографию, и, готова спорить, я знаю почему. Знакомое лицо, не так ли?

— Да, но не пойму почему.

— Ты когда-нибудь играл в «Монополию»?[72]

— Ну конечно! Он выглядит как банкир в «Монополии».

— Ты прав, — кивнула Дот. — Те же усы и круглое лицо.

Она отвезла его на станцию, но из-за дождя они дожидались прибытия поезда не на платформе, а в машине. Келлер сообщил, что перестал работать на корабле-столовой. Она, по ее словам, и не сомневалась, что он не будет заниматься этим до конца своих дней.

— Там все поменялось, — объяснил Келлер. — За дело взялся Красный Крест. Это их работа — ликвидация последствий катастроф. Они профессионалы, но их появление привело к тому, что порыв простых ньюйоркцев превратился во что-то безликое. Я хочу сказать, когда мы начинали, знаменитые повара лезли из кожи вон, чтобы повкуснее накормить этих парней, а с появлением Красного Креста мы наполняем их тарелки макаронами с сыром и тушенкой. Будто из ресторана попали в забегаловку.

— И радости уже никакой, да?

— А тебе хотелось бы проработать десять часов, просеивая кусочки железа и собирая части тел, а потом оказаться в армейской столовке? Знаешь, я просто не мог смотреть им в глаза, накладывая в тарелки это дерьмо. Пропустил ночь, и меня заела совесть. Вышел в следующую ночь — и почувствовал себя еще хуже. Так что больше там не появлялся.

— Наверное, ты и так хотел с этим завязать, Келлер.

— Не знаю. У меня было так хорошо на душе, пока не появился Красный Крест.

— Так вот почему ты ходил туда. Чтобы было хорошо на душе.

— Чтобы помогать.

Она покачала головой.

— У тебя было хорошо на душе, потому что ты помогал, но ты продолжал ходить туда и стоять на раздаче, потому что от этого у тебя становилось хорошо на душе.

— Пожалуй, да.

— Я не оспариваю твои мотивы, Келлер. Для меня ты все равно герой. Я лишь говорю, что добровольческий порыв имеет свои пределы. Сдувается, когда перестает греть душу. И вот тогда требуются профессионалы. Они делают свою работу, потому что это их работа и не имеет значения, хорошо у них на душе или нет. Они просто работают. Это могут быть макароны с сыром, и сыр может быть далеко не высшего качества, но никто не уйдет с пустой тарелкой. Ты понимаешь, о чем я?

— Думаю, да.

Вернувшись в город, Келлер позвонил в одну из авиакомпаний, решив, что воспользуется предложением Дот и полетит в Денвер. Какое-то время он продирался сквозь систему автоответчиков компании, нажимая соответствующие кнопки, потом ждал соединения с оператором. Мало того что музыку они крутили отвратительную, так еще каждые пятнадцать секунд она прерывалась напоминанием о том, как легко и просто заказывать билеты через сайт компании в Интернете. Через несколько минут этого безобразия он позвонил в «Хертц», и ему сразу ответил человеческий голос.

Утром Келлер первым делом забрал «форд-таурус», миновал туннель и выехал на автостраду в Нью-Джерси. Машину он взял на свое имя, по своему водительскому удостоверению и своей кредитной карточке «Американ экспресс», но у него еще была клонированная кредитка, на другое имя, которую дала ему Дот. Он пользовался ею, когда останавливался в мотелях.

До Тусона добирался четыре дня. Ехал, пока не возникало желание поесть, или необходимость заправить автомобиль бензином, или посетить туалет. Потом снова садился за руль и ехал дальше. Когда уставал, находил мотель и регистрировался под указанным в поддельной кредитной карточке именем, принимал душ, немного смотрел телевизор и ложился спать. Хорошенько выспавшись, опять принимал душ, одевался, искал место, где позавтракать. И ехал дальше.

Слушал радио, пока мог его терпеть, потом выключал и включал снова, когда тишина становилась невыносимой. К третьему дню одиночество начало его доставать, и он не мог понять почему. Келлер привык к одиночеству, и, уж конечно, ему не требовалась компания на работе. А вот теперь вдруг понадобилась… Он случайно настроил приемник на ток-шоу какой-то станции в Омахе. Люди звонили в студию и не соглашались с ведущим, предыдущим слушателем или со школьным учителем, который в пятом классе ставил им плохие оценки. Темой дня объявили контроль над распространением оружия, но, по мнению Келлера, говорили в основном о том, что этого оружия на руках у населения слишком много.

Келлер слушал поначалу с интересом, но потом наступил момент, когда он больше не мог выдержать. Будь у него под рукой оружие, он бы пустил пулю в радиоприемник. Но пришлось только выключить его.

Меньше всего ему хотелось, чтобы кто-то говорил с ним. Келлер только подумал об этом, но через мгновение понял, что на самом-то деле произнес эти слова вслух. Он разговаривал сам с собой. И задал себе вопрос — на этот раз, слава Богу, только мысленный, — а новость ли это для него? Все равно что храп, решил он. Если спишь один, как узнать, храпишь ты или нет? Можно считать, что не храпишь, если только не храпишь так громко, что будишь себя.

Он потянулся к радиоприемнику, но замер. Посмотрел на спидометр, увидел, что блок круиз-контроля держит скорость на три мили выше разрешенного предела. Без блока круиз-контроля он бы ехал быстрее или медленнее, чем ему хотелось, теряя время или рискуя нарваться на штраф. А вот с блоком мог не думать о том, с какой скоростью едет. За него думал автомобиль.

Следующим этапом, решил он, станет управление автомобилем. Ты садишься за руль, поворачиваешь ключ зажигания, откидываешься на спинку сиденья и закрываешь глаза. Автомобиль следует всем поворотам, система датчиков дает команду на торможение, если впереди оказывается другая машина, или дает команду на обгон, если в программу заложена такая функция. Компьютер также сам направляет автомобиль к ближайшему съезду с автострады, когда стрелка уровнемера бензобака занимает определенное положение.

Это звучало как научная фантастика, но в те годы, когда Келлер был мальчишкой, точно так воспринимались круиз-контроль, телефонные автоответчики, да и добрых девяносто пять процентов технических устройств, которые теперь стали обыденностью, как само собой разумеющееся. Келлер не сомневался, что в эту минуту какой-нибудь очень умный молодой человек в Детройте, Осаке или Бремене работает над системой контроля управления. Прототипы таких систем уже создали, но из-за ошибок в программном обеспечении случались лобовые столкновения. Недостатки оперативно устранялись, так что приближался час, когда такие системы появились бы на каждом автомобиле, после чего количество дорожных происшествий сошло бы на нет, а дорожная полиция уже никого не смогла бы оштрафовать. И все были бы без ума от нового научного прорыва, за исключением нескольких психов англичан, уверенных, что по-старому и автомобиль управляется лучше, и ездить можно быстрее.

Но пока Келлер держался за руль обеими руками.

Гольф-клуб «Сандаунер эстейтс» с расположенными на его территории частными жилыми домами, в одном из которых жил Уильям Уоллис Эгмонт, находился в Скотсдейле, богатом пригороде Финикса. Тусон отделяли от Финикса двести миль, и ближе подъезжать на «таурусе» Келлер не собирался. Следуя указателям, добрался до аэропорта и оставил автомобиль на стоянке длительного пребывания. За долгие годы он частенько оставлял автомобиль на таких стоянках, но обычно эти автомобили принадлежали другому человеку, чей труп в тот самый момент лежал в багажнике. Келлер эти автомобили забирать не планировал, поэтому при первой возможности отделывался от квитанции. На этот раз ситуация была другая, поэтому полученную от дежурного квитанцию он аккуратно убрал в бумажник и запомнил как секцию стоянки, так и место, где поставил автомобиль.

Потом прошел в здание аэропорта, отыскал выстроившиеся в ряд стойки агентств проката автомобилей. На этот раз обратился в «Авис», конкурент «Хертца», и остановил свой выбор на «тойоте-камри», предъявив поддельную кредитную карточку и водительское удостоверение. Может, ему следовало сохранить верность «Хертцу» и взять другой «таурус»? Может, надо было всю операцию проводить на автомобилях одной марки? А может, наоборот, не стоило, и интуитивное осознание этого и привело его в «Авис»?

— Ты слишком много думаешь, — сказал он и сразу понял, что слова произнесены вслух.

Покачал головой, не столь раздраженный, как удивленный, а проехав несколько миль, вдруг понял, чего он хотел, чего желал всю дорогу: рядом не хватало человека, который бы не говорил с ним, а слушал.

У выезда на автостраду стоял юноша с дорожной сумкой — ловил попутку. И впервые за бог знает сколько лет у Келлера возникло желание остановиться. Конечно, мысль была мимолетной. Если бы нога стояла на педали газа, он бы лишь чуть ослабил нажим, прежде чем отогнал бы эту мысль и прибавил скорости. Но поскольку и «тойоту-камри» снабдили блоком круиз-контроля, его нога даже не шевельнулась, и юноша скоро исчез из зеркала заднего вида, не подозревая о том, что чудом остался жив.

Ведь Келлер посадил бы его в машину с одной только целью — выговориться, рассказать обо всем. А после того как рассказал бы, что ему оставалось?

Келлер мог представить себе юношу, который с широко раскрытыми глазами слушает все, что ему рассказывают. Он словно наяву видел и себя, облегчившего душу, благодарного молодому человеку за то, что тот его выслушал, но в силу обстоятельств вынужденного заметать следы. Он представил, как автомобиль останавливается… затем короткая борьба, после которой в придорожном кювете остается безжизненное тело, а «камри» продолжает катиться на запад со скоростью, ровно на три мили превышающей установленный законом максимум.

Мотель Келлер выбрал семейный. Располагался он в Темпе, другом пригороде Финикса. Келлер расплатился наличными, за неделю, и внес депозит в двадцать долларов на телефонные звонки. Звонить не собирался, но, если бы такая необходимость возникла, хотел, чтобы телефон работал.

Зарегистрировался он как Дейвид Миллер из Сан-Франциско, написать адрес и почтовый индекс труда не составило. На регистрационной карточке полагалось указывать и номер водительского удостоверения. Он изменил пару цифр в номере своего удостоверения, а вместо букв «A3» поставил «КА». Мог бы и не стараться, ни у кого и мысли не возникло бы заглядывать в регистрационную карточку, но у него вошло в привычку без необходимости не светиться.

Он всегда путешествовал налегке, брал с собой только маленький чемоданчик с чистой рубашкой, двумя или тремя сменами носков и белья. Тем самым создавалось впечатление, что ты летишь, а не едешь в автомобиле, где в твоем распоряжении целый багажник и заднее сиденье. По пути к Финиксу он израсходовал свой запас носков и нижнего белья, поэтому в торговом центре купил две упаковки трусов, по три штуки в каждой, и упаковку с шестью парами носков и уже искал урну, чтобы бросить туда грязное, когда увидел ящик для пожертвований «Гудуилл индастриз». На душе стало хорошо, когда он сунул в него грязные носки и трусы. То же чувство он испытывал, когда раздавал еду, приготовленную лучшими поварами Нью-Йорка пропахшим дымом рабочим-спасателям.

Вернувшись в мотель, он позвонил Дот по мобильнику, приобретенному на Двадцать третьей улице. За мобильник заплатил наличными.

При покупке у него даже не спросили фамилию, так что выйти на Келлера через этот сотовый телефон не представлялось возможным. В крайнем случае удалось бы установить, что некий разговор велся по аппарату, произведенному в Финляндии и проданному в одном из магазинов сети «Радио-шэк». Даже если бы вышли на конкретный магазин, что с того? Ничто не связывало мобильник ни с Келлером, ни с Финиксом.

С другой стороны, сотовая связь не обеспечивала никакой секретности. Твой разговор могли перехватить множество подслушивающих устройств, и все, что ты говоришь, слышали бы как минимум полдесятка водителей по своим радиоприемникам. Келлера это не волновало, поскольку он всегда исходил из того, что телефон прослушивается, и действовал соответственно.

Он позвонил Дот и оборвал связь через семь-восемь гудков. Решил, что она или отъехала, или в душе. А может, набрал неправильный номер? Такое всегда возможно, подумал он, и нажал кнопку повторного вызова, но сразу сообразил, что опять попадет не туда, если в первый раз набрал неправильно. Он набрал номер заново, на этот раз услышал короткие гудки: занято.

Следующая попытка тоже закончилась короткими гудками. Он выждал какое-то время, предпринял еще одну. Трубку сняли.

Едва раздался первый гудок, она рявкнула:

— Да? — В этом коротком слове в полной мере передала переполняющее ее раздражение.

— Это я.

— Какой сюрприз.

— Что-то не так?

— Кто-то позвонил в дверь, и свистел чайник, а когда я наконец добралась до телефона и сняла трубку, то услышала длинный гудок.

— Я звонил долго.

— Как мило с твоей стороны. Я положила трубку и только отвернулась, как раздался новый звонок. На этот раз я схватила трубку еще до того, как телефон замолчал, чтобы услышать короткие гудки.

Келлер объяснил, что нажал кнопку повторного вызова, а потом понял, что из этого ничего не выйдет.

— Да все бы вышло, потому что номер ты сразу набрал правильно. Я догадалась, что это ты, нажала звездочку, шесть, девять. Но уж не знаю, каким телефоном ты пользовался, но звездочка-шесть-девять не сработала. Механический голос сообщил мне, что обратные вызовы на твой телефон блокированы.

— Это мобильник.

— Больше ничего не говори. Привет. Где ты?

— Здесь. Ты говоришь «больше ничего не говори», и…

— Это я про связь. Скажи мне, что все в порядке и ты едешь домой.

— Я только что приехал сюда.

— Этого я и боялась. Как погода?

— Жарко.

— Не здесь. У нас обещают снег, но предупреждают, что его может и не быть. Ты звонишь, чтобы сообщить о приезде?

— Точно.

— Очень приятно слышать твой голос, и я люблю поболтать, но ты же говоришь по мобильнику.

— Совершенно верно.

— Звони в любое время. Твой звонок мне всегда в радость.

Келлер не знал, какова плотность населения в «Сандаунер эстейтс» в пересчете на один акр, хотя предполагал, что получить достаточно точный ответ труда не составит. Территория была достаточно большой, раз на ней разместилось поле для гольфа на восемнадцать лунок и количество частных домов, достаточное для того, чтобы оплачивать поддержание инфраструктуры на должном уровне.

Территорию огораживала стена из саманного кирпича высотой в десять футов. Келлер предположил, что продавать дома в поселке, или гольф-клубе, который называется «Сандаунер эстейтс», конечно же, проще, но смотрелось местечко как укрепленная крепость, которой, естественно, куда в большей степени подходило название «Форт-Апачи».

Он объехал гольф-клуб пару раз, убедился в наличии двух ворот, одних — на востоке, других — на юго-западе. Припарковался так, чтобы держать под наблюдением юго-западные ворота, но выяснил лишь одно: каждый автомобиль, въезжающий или выезжающий, останавливался, и водитель общался с одетым в униформу охранником. Может, ему показывали пропуск, может, он звонил, чтобы убедиться, ждут ли гостя, или у всех, кто сидел в автомобиле, снимали отпечатки пальцев, а у мужчин брали образцы спермы. Точно сказать Келлер не мог. Во всяком случае, точка, где он устроил наблюдательный пункт, такой возможности не предоставляла. Но в одном сомнений у него не осталось: просто так подъехать и убедить охранника пропустить его на территорию под надуманным предлогом не удастся. Люди, сознательно поселившиеся за толстой стеной, которая высотой чуть не вдвое превосходит их рост, рассчитывали на высокий уровень безопасности, и охранник, если не обеспечивал такой уровень, давно искал бы себе новую работу.

Келлер вернулся в мотель, посидел перед телевизором, включив канал «Дискавери». Показывали аквалангистов, исследовавших Большой коралловый риф у берегов Австралии. Келлер решил, что этим он никогда не стал бы заниматься. Однажды пытался плавать с маской и трубкой во время отпуска в Арубе, но вода постоянно попадала и в трубку, и в маску. Да и все равно он не увидел особой живности.

Аквалангистам на канале «Дискавери» повезло больше. Количество окрашенных в яркие цвета рыб поражало воображение — что аквалангистов, что Келлера. Однако через пятнадцать минут он решил, что насмотрелся, и приготовился переключить канал. Подумал, очень уж много с этим хлопот — лететь в Австралию, потом лезть в воду в маске, ластах, с аквалангом. Чтобы получить те же впечатления, достаточно постоять у аквариума в зоомагазине или в китайском ресторане.

— Вот что я вам скажу. — Голос женщины звучал очень убедительно. — Если вы решите купить дом в «Сандаунере», сожалеть об этом не придется. Еще никто не жаловался.

— Это весомая рекомендация, — кивнул Келлер.

— Это потрясающее место, мистер Миллер. Полагаю, мне не нужно спрашивать, играете ли вы в гольф.

— Люблю это дело, — признался Келлер.

— Надеюсь, вы привезли с собой клюшки. В «Сандаунере» первоклассное поле, знаете ли. На нем можно проводить соревнования любого уровня, вплоть до чемпионатов страны и мира. Его проектировал Роберт Уокер Вильсон, а консультантом был Клей Бунис. Мы находимся в пустыне, но, оказавшись за стенами «Сандаунера», вы этого не почувствуете. Поле зеленое, как пастбища в Ирландии.

Ее звали, как выяснил Келлер, Мишель Прентис, но все называли Мици. А как насчет него? Он предпочитал, чтобы к нему обращались «Дейв» или «Дейвид»?

Это был вопрос на засыпку, и Келлер понял, что слишком затянул с ответом.

— В зависимости от ситуации. Я откликаюсь на оба варианта.

— Держу пари, ваши деловые партнеры называют вас Дейв, — предположила она, — а действительно близкие друзья — Дейвид.

— Откуда вы знаете?

Она широко улыбнулась, довольная тем, что попала в десятку.

— Просто догадка. Просто удачная догадка, Дейвид.

Значит, им предстояло стать близкими друзьями, подумал он. Ради этого она не преминула рассказать кое-что о себе, и к тому времени, когда они добрались до будки охранника у восточных ворот «Сандаунер эстейтс», он уже знал, что ей тридцать девять лет, три года назад она развелась с законченным мерзавцем мужем и переехала сюда из Франкфорта, штат Кенкукки. Кстати, город этот — административный центр штата, хотя большинство принимает за таковой Луисвилл.[73] Она продавала дома во Франкфорте, при первой возможности получила в Аризоне лицензию риелтора, и оказалось, что здесь продавать дома гораздо проще, чем в Кентукки, потому что они, можно сказать, продавались сами. Финикс с пригородами разрастался, как дрожжевое тесто, заверила она его, и участие в процессе доставляло ей огромное удовольствие.

У восточных ворот она сдвинула солнцезащитные очки на лоб и лучезарно улыбнулась охраннику:

— Привет, Гарри. Мици Прентис. А это мистер Миллер. Приехал взглянуть на дом Латтимора на Сангаро-серкл.

— Мисс Прентис. — Он улыбнулся Мици и кивнул Келлеру. Сверился с какой-то бумажкой, вернулся в будку, позвонил по телефону. Мгновением позже появился и предложил Мици проезжать. — Полагаю, вы знаете, как туда добраться.

— Полагаю, должна знать. — Она улыбнулась Келлеру, когда они миновали ворота. — Я показывала этот дом два дня назад, и он как раз дежурил у ворот. Но это его работа, а к ней они относятся очень серьезно. Знаю, что шутить с ним бесполезно, с любым из них, на шутки они не отвечают. Не могут, потому что не хотят, чтобы это зафиксировала камера. Им может за это влететь.

— Здесь есть камеры наблюдения?

— Работают двадцать четыре часа в сутки. Попасть на территорию невозможно, если твоей фамилии нет в списке. Камера фиксирует время приезда и отъезда, автомобиль, на котором ты приехал, номерные знаки и все такое.

— Однако…

— В «Сандаунере» живут очень влиятельные люди, и кое-кто из них уже в годах. Не могу сказать, что вы не найдете здесь много ваших ровесников, особенно на поле для гольфа и около бассейна, но стариков тоже хватает, а для них, знаете ли, безопасность — вопрос номер один. Вы только посмотрите, Дейвид. Прекрасный вид, правда?

Через окно Мици указывала на поле для гольфа, и для Келлера выглядело оно обычным полем для гольфа. Он согласился, что поле великолепно.

В гостиной дома Латтимора его удивили сводчатый, как в кафедральном соборе, потолок, и камин, куда без труда мог войти человек. Келлер подумал, что камин смотрится неплохо, но зачем такой нужен? Одно дело большой стенной шкаф, в который можно войти, чтобы взять какую-то вещь, но ради чего у кого-то могло возникнуть желание войти в камин?

Или, если на то пошло, кому бы захотелось служить мессу в гостиной?

Надо обсудить это с Мици. Но она могла найти любой из вопросов провокационным, а будет ли такое к лицу серьезному покупателю, образ которого он старался создать? Поэтому принялся задавать более уместные вопросы: о системах кондиционирования, тепло- и водоснабжения — словом, о том, что безумно интересно человеку, желающему купить дом.

В гостиной, само собой, было огромное панорамное окно, и выходило оно, понятное дело, на поле для гольфа. Мици объяснила, что перед ними пятая лунка и точка, с которой игроки начинают продвижение к шестой лунке. На поле какой-то мужчина — возможно, сам У. У. Эгмонт — отрабатывал удар. Но расстояние было слишком велико, чтобы Келлер смог разглядеть лицо, да и стоял мужчина к ним боком. Если бы, конечно, повернулся, а Келлер смог бы посмотреть на него в бинокль…

Или, подумал он, в оптический прицел. Легко и просто… Всего-то нужно купить дом, установить в гостиной дальнобойную винтовку, и первоклассная охранная система, установленная в доме Эгмонта, ничем ему не поможет. Келлер затаится здесь как стервятник. Рано или поздно Эгмонт доберется до пятой лунки, и Келлер снимет его прямо рядом с ней, сэкономив бедолаге один удар, которым тот мог бы положить мяч в лунку; а может, подождет, подпустит ближе, к точке, откуда игроки начинали продвижение к шестой лунке (пятьсот двадцать пять ярдов, норма — пять ударов). Келлер редко пользовался винтовкой, но не требовалось большого мастерства, чтобы поймать голову жертвы в перекрестие прицела и плавно нажать на курок.

— Держу пари, мысленно вы уже перенеслись на поле для гольфа, — прервала его размышления Мици. Он улыбнулся и заверил ее, что она абсолютно права.

Окно в спальне выходило в сад, где на песке росли кактусы и другие растения пустыни. За садом, как и за зеленой лужайкой перед домом, ухаживали сотрудники «Сандаунер эстейтс». Мици заверила его, что за лужайкой и садом обеспечивается круглогодичный уход, так что ему не придется ударить палец о палец.

— Многие думают, что хотят заняться садоводством после выхода на пенсию, — объяснила она, — но потом понимают, какая тяжелая это работа и как ее много. А что будет, если вы решите пару недель побыть в Майами? «Сандаунер» гарантирует, что к вашему приезду все будет в лучшем виде.

Келлер ответил, мол, прекрасно понимает, насколько это удобно.

— Отсюда не видно забора, — заметил он. — Я вот задумался: а какие чувства испытывает человек, зная, что со всех сторон окружен стеной? Нет, конечно, забор красивый, саманный кирпич под цвет земли и все такое, но очень уж высокий.

— Почти двенадцать футов, — ответила она.

Даже выше, чем он думал. И каково это, жить рядом со стеной, спросил он, на что она ответила, что около стены нет ни одного дома, а потом его волнения напрасны.

— Тут все очень хорошо продумано, — продолжила она. — Да, высота стены двенадцать футов, но около нее охранная полоса шириной от десяти до двадцати ярдов, а потом вторая стена, тоже из саманного кирпича, высотой только в пять футов, перед которой высажены кактусы и вьющиеся растения, так что выглядит она декоративным элементом ландшафта.

— Отличная идея, — изрек он. И ему действительно понравилось такое устройство ограждений. От него требовалось лишь перемахнуть через первую стену, пройтись по полосе ничейной территории, найти удобное место, чтобы перелезть через вторую стену, куда как более низкую. — Хотя высокая стена… не внушает она доверия, знаете ли.

— А почему вы так решили?

— Ну не знаю. Наверное, привык к северо-востоку, где принятые меры безопасности бросаются в глаза, а здесь всего лишь глиняная стена. Ни колючей проволоки поверху, ни тока высокого напряжения. Вроде бы не так трудно приставить лестницу к стене и за пару секунд перемахнуть через нее.

Она положила руку ему на плечо.

— Дейвид, вы спрашиваете как бы между прочим, но я чувствую, что вопросы безопасности вас очень волнуют.

— У меня есть коллекция марок, — ответил он. — Она не стоит целого состояния, и коллекцию трудно продать, но дело в том, что я собираю ее с детства и мне бы не хотелось расстаться с ней не по своей воле.

— Я понимаю.

— Поэтому при оценке достоинств или недостатков дома я учитываю и безопасность. Хорошо, конечно, что в ворота никто не может войти без ведома охранника, но если какой-нибудь подонок приставит лестницу к стене и перемахнет через нее…

Она объяснила, что все не так просто. Да, колючей проволоки поверху не было, как и проволочной изгороди под высоким напряжением, иначе гольф-клуб напоминал бы концентрационный лагерь. Зато имелись датчики, которые фиксировали движение, а потому любая попытка перелезть через стену приводила к включению сигнализации. Да и перемахнув через стену, незваный гость не смог бы посчитать, что все трудности позади, потому что полосу земли между стенами патрулировали собаки, очень быстрые и молчаливые, приученные сначала нападать, а уж потом лаять доберманы.

— Кроме того, по периметру круглые сутки курсирует автомобиль с охранниками, с виду — обычная легковушка. Если они заметят, что вы идете к стене с лестницей под мышкой…

— Это буду не я, — заверил ее Келлер. — Собак я люблю, все так, но у меня нет желания встретиться с упомянутыми вами доберманами.

«Хорошо, что я задал эти вопросы», — подумал он.

Ранее Келлер нашел место, где продавались раздвижные алюминиевые лестницы. Он мог бы перемахнуть через стену аккурат для того, чтобы встретиться с мистером Быстрым и мистером Молчуном.

На кухне в доме Латтимора они сидели за столом друг против друга, и Мици выкладывала аргументы «за». Дом продавался с обстановкой, в идеальном состоянии. Конечно, он мог внести кое-какие изменения, но в принципе ремонт не требовался. Он мог купить дом сегодня, а уже завтра въехать в него.

— Это, конечно, только слова. — Она вновь коснулась его руки. — Финансовые вопросы требуют времени. Даже если вы хотите заплатить наличными, на оформление бумаг уйдет несколько дней. Вы ведь думаете о том, чтобы заплатить наличными?

— Так всегда проще.

— Да, но я уверена, у вас не будет проблем с закладной. Банкам нравится оформлять закладные на дома в «Сандаунер эстейтс», потому что цены только растут. Я не знаю, стоит ли мне говорить вам, Дейвид, но сейчас особенно удачное время для покупки.

— Мистеру Латтимору не терпится продать дом?

— Мистера Латтимора это уже не интересует. Ни продажа дома, ни что-либо еще. Продать дом хочет его дочь. Она получила предложение на десять процентов ниже объявленной цены, но только что выставила дом на продажу и не пожелала снижать цену, думая, что покупатель поупирается и согласится, а покупатель купил другой дом, и теперь женщина кусает себе локти. Я бы предложила на пятнадцать процентов меньше суммы, которую она запрашивает. Возможно, договориться не удастся, но скидку в десять процентов мы обеспечим, а это неплохой результат.

Он задумчиво кивнул.

— А что случилось с Латтимором?

— С одной стороны, грустная история, — ответила Мици, с другой — нет, потому что он умер, занимаясь любимым делом.

— Играя в гольф, — догадался Келлер.

— На тринадцатой лунке у него получился отменный первый удар, и появились отличные шансы добраться до нее за три удара вместо положенных пяти. «Классный удар», — прокомментировал его успех партнер. «Да, я еще кое-что могу», — ответил Латтимор, упал и умер.

— Если уж приходится ум…

— Так все и говорят, Дейвид. Тело кремировали, в гольф-клубе провели погребальную службу. Потом дочь и ее муж на электрических тележках подъехали к шестнадцатой лунке и опустили урну с пеплом в водяную ловушку. — Она непроизвольно рассмеялась и отпустила его руку, чтобы прикрыть рот ладошкой. — Извините за смех. Просто вспомнила, как кто-то сказал: «Там немало его мячей, и теперь он сможет их отыскать».

Ее рука вернулась на его запястье. Он посмотрел на нее, их взгляды встретились.

Келлер заговорил первым:

— Моя машина возле вашего офиса. Вы не против подвезти меня? Потом я хочу вернуться в мотель, где остановился, и переодеться, после чего буду счастлив пригласить вас на обед.

— С удовольствием, но…

— Вечер у вас занят?

— Я живу с дочерью, и мне нравится быть с ней в те дни, когда она ходит в школу, особенно сегодня, потому что по телевизору показывают программу, которую мы никогда не пропускаем.

— Я понимаю.

— Так что обедать вам придется одному. Но разве дело в обеде, Дейвид? Почему бы вам просто не отнести меня в спальню мистера Латтимора и не затрахать до потери сознания?

У нее было хорошее тело, и она умела его использовать. Келлер думал только о работе, о сексе даже не помышлял, и, прямо сказать, удивился, услышав, что приглашает Мици на обед. В спальне мистера Латтимора удивился себе еще больше.

— Хорошо, что вечер у меня сегодня занят, не так ли? — потом сказала она. — Иначе мы бы два часа добирались только до ресторана, а потом целую вечность до постели. Я хочу сказать, чего тратить время попусту?

Он попытался придумать остроумный ответ, но ей, похоже, комментарии и не требовались.

— Все эти годы я была самой верной женой, после Пенелопы. И не то чтобы я ни у кого не вызывала интереса. Мужчины постоянно западали на меня. Дейвид, на меня западали даже женщины.

— Что ты говоришь…

— Но я никогда не отвечала взаимностью. А если во мне просыпалось легкое желание, выбрасывала его из головы. Из-за такого пустяка, как семейные узы. Я дала клятву хранить верность мужу и относилась к этому очень серьезно.

А потом выяснилось, что этот сукин сын изменял мне. И не просто изменял, а со дня нашей свадьбы. Прошли годы, прежде чем я узнала, но этот сукин сын трахнул одну из моих подруг прямо на свадьбе. И продолжал заниматься тем же. Не только с моими подругами, но и с сестрой.

— Твоей сестрой?

— Точнее, сводной сестрой. Мой отец умер, когда я была еще маленькой. Мама второй раз вышла замуж, и у меня родилась сестренка. — Она продолжала говорить, говорить и говорить, а он лежал с закрытыми глазами. Надеялся, что потом не будет экзамена, потому что слушал, мягко говоря, невнимательно…

— Вот я и решила наверстывать упущенное, — подвела итог Мици.

Келлер задремал, а после того как Мици разбудила его, они помылись в разных ванных комнатах. Затем оделись, и он последовал за ней на кухню, где Мици открыла холодильник и, похоже, искренне удивилась, обнаружив, что там пусто.

Закрыла холодильник, повернулась к Келлеру:

— Когда я встречаю мужчину, с которым мне хочется переспать, я сразу это делаю. А чего тянуть резину?

— Полностью с тобой согласен.

— Единственное, чего я не люблю, так это мешать бизнес с удовольствием. Вот я и сдерживалась, пока не поняла, что этот дом ты покупать не собираешься. Ты же не собираешься, так?

— Откуда ты знаешь?

— Почувствовала, когда объясняла, какую тебе нужно назвать цену. Вместо того чтобы подумать об этом, твоя голова была занята другим — как бы отвертеться. По крайней мере возникло такое ощущение. И меня это вполне устроило. Куда больше хотелось, чтобы меня трахнули, чем продать этот дом. Я не стала рассказывать тебе о налоговых скидках и о том, как легко сдать этот дом в аренду на то время, которое ты захочешь провести где-то еще. Я могу рассказать об этом сейчас, но тебе это неинтересно, так?

— Я могу какое-то время продолжить поиски, но ты права, в настоящее время я ничего покупать не собираюсь. Наверное, я поступил неправильно, вытащив тебя сюда, транжиря твое время, но…

— Ты слышал, чтобы я жаловалась, Дейвид?

— Я просто хотел приглядеться к этому месту. Вот и преувеличил проявляемый мной интерес. А насчет того, чтобы поселиться здесь… все зависит от исхода двух важных для меня сделок. Должно пройти какое-то время, прежде чем они завершатся.

— Любопытно.

— Я бы с удовольствием тебе все рассказал, но ты знаешь, что к чему.

— Ты можешь мне рассказать, но потом тебе придется меня убить. В таком случае не говори ни слова.

Он пообедал один в мексиканском ресторане, который напоминал ему любое другое заведение подобного рода. Пил вторую чашку кофе с молоком, когда его вдруг осенило. Многие годы тому назад работа привела его в Роузбург, штат Орегон, и, прежде чем уехать оттуда, он заглянул к одному местному риелтору, тоже даме, и провел вторую половину дня в поездках по городу и пригородам: риелторша показывала ему выставленные на продажу дома.[74]

Он не переспал с орегонской риелторшей — такая мысль даже не приходила ему в голову, — не использовал ее для получения нужной информации. Найти мужчину, которого программа защиты свидетелей защищала очень уж неуклюже, оказалось проще простого, но Келлер, который всегда знал, что личную и деловую жизнь всегда нужно разделять, почему-то позволил себе подружиться с бедолагой. И не успел он и глазом моргнуть, как появились мысли о том, чтобы самому переехать в Роузбург, купить дом, завести собаку, осесть.

Келлер осматривал дома, но это было все, на что он оказался способен. Пришел вечер, когда он взял себя в руки, заставил разобраться с мужчиной, из-за которого и приехал в тот город. Воспользовался гарротой, задушил мужчину, после чего пришла пора возвращаться в Нью-Йорк.

Теперь он вспомнил «Мексиканское кафе» в Роузбурге. Еду подавали вкусную, хотя большее впечатление на него произвела не еда, а официантка, в которую он чуть не влюбился. Но любовь эта, конечно же, была такой же фантазией, как идея о переезде в Роузбург. Он думал о мужчине, которого убил, бухгалтере, который стал владельцем маленькой типографии.

«Этому делу можно научиться за пару часов», — сказал бухгалтер о своем новом занятии.

«Вы можете купить этот дом сегодня, а уже завтра въехать в него», — сказала Мици о доме Латтимора.

Аналогии…

«Ты можешь сказать мне… — Произнося эти слова, она думала, что шутит. — Но потом тебе придется меня убить». Странно, но, расслабившись после секса, он хотел довериться ей, рассказать, что привело его в Скотсдейл. Да, хотел…

Какое-то время Келлер покружил по городу, вернулся в мотель, включил телевизор, пощелкал кнопками переключателя каналов. Не найдя ничего интересного, выключил телевизор, посидел в темноте.

Подумал: может, позвонить Дот? Что-то он мог с ней обсудить, но что-то — нет. Да и не хотелось вести разговор по мобильнику, пусть через этот телефон никто и никогда не смог бы на него выйти.

Мысли его вернулись к тому парню в Роузбурге. Келлер попытался «нарисовать» его и не смог. Давным-давно он разработал способ не позволять людям из прошлого населять его настоящее своими лицами. Ты воспроизводишь их образы перед мысленным взором, потом обесцвечиваешь их, заставляешь черты расплываться, уменьшаешь «картинку», словно смотришь в телескоп не с того конца. Их изображения становятся все меньше, темнее, туманнее… и, если все сделано правильно, ты забываешь их полностью, за исключением каких-то отрывочных сведений. Они становятся безликими и бестелесными, и вспомнить их все труднее и труднее.

Но теперь он перекинул мостик через пропасть и замкнул цепь, так что лицо мужчины возникло перед его мысленным взором, лицо состарившегося бурундука.

«Слушай, — подумал Келлер, — уйди из моей памяти, а? Ты умер много лет назад. Оставь меня в покое».

«Будь ты здесь, я бы с тобой поговорил, — сказал он лицу. — И ты бы слушал, потому что ничего другого тебе не оставалось. Ты не можешь отвечать, не можешь судить меня, не можешь предложить мне заткнуться. Ты мертв, а потому не можешь произнести ни слова».

Он вышел из мотеля, немного погулял, вернулся в номер, сел на край кровати. Принялся избавляться от лица мужчины, отмывая от цвета, отталкивая все дальше и дальше. Заставляя исчезнуть. Процесс оказался более трудным и длительным, но в конце концов прием сработал, лицо мужчины исчезло, ушло в то место, куда уходили все лица мертвецов. Келлер не знал, что это за место, но надеялся, что образ этого человека останется там навсегда.

Он долго стоял под душем, а потом лег спать.

Утром Келлер позавтракал в ресторане, на этот раз не мексиканском. Почитал газету, выпил вторую чашку кофе, потом объехал «Сандаунер эстейтс» по периметру. Вернувшись в мотель, позвонил Дот по мобильнику.

— Вот какая у меня возникла мысль. Я припаркуюсь так, чтобы видеть ворота. Потом, когда кто-то выедет, я последую за ними.

— За ними?

— За ним или за ней, в зависимости от того, кто за рулем. Или за ними, если в машине будет еще и пассажир. Рано или поздно они остановятся и выйдут из автомобиля.

— И ты с ними разберешься. А если будешь продолжать в том же духе, рано или поздно придет черед нужного парня.

— Они выйдут из машины, я покручусь рядом, а когда никто не будет смотреть, залезу в багажник.

— Багажник их автомобиля?

— Если бы я хотел залезть в багажник своего автомобиля, то мог бы это сделать прямо сейчас. Да, в багажник их автомобиля.

— Я поняла. Их автомобиль станет троянским «крайслером». Они привезут тебя в огороженный стеной город, ты окажешься во вражеской крепости и станешь ждать, когда они откроют багажник и выпустят тебя.

— В наши дни в замок багажника встроен специальный механизм, позволяющий открывать его изнутри. Чтобы жертва похищения могла удрать.

— Ты шутишь! — воскликнула она. — Чтобы автостроители что-то изменили ради восьми человек, которых за год запихивают в багажник?!

— Думаю, запихивают больше восьми, — ответил он, — и потом, многие люди, в основном дети, запираются в багажнике случайно. Короче, вылезти не проблема.

— А как влезть? Ты умеешь открывать автомобильные замки?

— Тут могут возникнуть трудности, — признал Келлер. — Нынче все запирают свои автомобили?

— Могу поспорить, что те, кто живет в поселке, окруженном стеной, запирают наверняка. Не дома, разумеется, где они чувствуют себя в полной безопасности, а когда выезжают за свою территорию и попадают в столь опасное место, как пригород Финикса. Ты в восторге от своего плана, Келлер?

— Скорее нет, чем да.

— Потому что ты даже не можешь знать, собираются ли они вернуться? Может, решили провести три недели в Лас-Вегасе.

— Я об этом не подумал.

— Разумеется, ты это сразу поймешь, как только откроешь багажник. Потому что он будет набит чемоданами и книгами типа «Как утереть нос крупье».

— План не очень хороший, — признал он, — но ты не поверишь, узнав, какая тут охрана. Другой вариант — купить дом.

— Ты хочешь сказать, купить там дом? Не думаю, что бюджет операции покроет такие расходы.

— Я могу сохранить дом как инвестиции в недвижимость и сдавать в аренду на то время, когда буду в отъезде.

— То есть на пятьдесят две недели в году?

— Но если бы я смог позволить себе такую покупку, то мог бы позволить и другое — сказать клиенту, чтобы он решал свои проблемы самостоятельно. Возможно, мне все равно придется так поступить.

— Потому что задание выглядит сложным?

— Потому что оно выглядит невыполнимым. А кроме того…

— Эй, Келлер? Куда ты пошел? Але?

— Не важно. Я только что понял, как это можно сделать.

— Как видишь, вид не идет ни в какое сравнение с тем, что открывался из окна гостиной дома Латтимора, — говорила Мици Прентис. — И спален здесь две, а не три, и обстановка не первой молодости. Но в сравнении с двумя неделями в мотеле…

— Здесь более комфортабельно, — признал Келлер.

— И безопаснее. На случай если ты привез коллекцию марок.

— Не привез. Но безопасность еще никому не вредила. Я бы хотел его снять.

— Не могу тебя за это винить, это хорошая сделка и неплохой доход для мистера и миссис Сундстрем, которые сейчас на Галапагосских островах любуются местной флорой и фауной. Все это дерьмо на стенах оттуда. Не с Галапагосских островов, но из тех мест, где они побывали, путешествуя по всему миру.

— Интересно.

— Они могли бы рассказать тебе целую историю о каждом из сувениров. Но их здесь нет, а когда есть, их дом не сдается в аренду, так? Мы поедем в офис, подпишем все бумаги, потом я дам тебе ключи, удостоверение, с которым тебя будет пропускать охранник, пропуск в гольф-клуб, сведения о величине чаевых. Надеюсь, у тебя найдется время для гольфа?

— Думаю, я не упаду без сил на третьей лунке.

— Уверена. И раз уж разговор зашел о физической форме, давай заглянем в дом Латтимора перед тем, как начнем заполнять бумаги на аренду. Нет, глупый, я не собираюсь уговаривать тебя купить его. Просто хочу вновь показать тебе спальню. Ты же понимаешь, я не смогу заниматься этим в спальне Синтии Сундстрем, не так ли? С этими жуткими масками на стенах. У меня от них мурашки по коже. Ощущение, будто за мной наблюдают все первобытные племена мира.

Дом Сундстремов комфортом значительно превосходил мотель, и, как выяснилось, сувениры, привезенные хозяевами из странствий, Келлеру абсолютно не мешали. Во второй спальне, которая служила и кабинетом Гарви Сундстрему, стены занимала коллекция холодного оружия: ножи, кинжалы, топоры, похожие на боевые. Масок и гобеленов хватало и в других комнатах. Некоторые маски действительно были страшными, но до мурашек по коже не доходило, а с одной он даже сдружился — из Восточной Африки, с зубами, напоминающими могильные камни, и множеством веревок вместо волос. Кивал ей, проходя мимо, даже приветственно поднимал руку.

«Еще немного, — подумал Келлер, — и я начну с ней разговаривать».

Ему становилось все яснее, что есть, есть у него потребность выговориться. Собственно, потребность эта была всегда, но долгие годы он занимался таким делом, что никому не мог открыться, излить душу. Ведь он наемный убийца, а человек, который выбирает такую «профессию», обычно не откровенничает о своих успехах с незнакомцами… да и с друзьями тоже. Тебе платят за то, что ты делаешь, а ты держишь рот на замке, и по-другому не бывает. Ты можешь пойти в спортивный бар и поговорить об игре с парнем, который сидит на соседнем стуле у стойки, ты можешь заговорить о погоде с женщиной на автобусной обстановке, ты можешь пожаловаться на мэра официантке в кафетерии на углу, но разговор о чем-то более существенном, увы, не для тебя.

Однажды, несколько лет назад, кто-то посоветовал ему обратиться к психоаналитику. Келлер постарался позаботиться о том, чтобы не засветиться — расплачивался наличными, называл ложные фамилию и адрес, по минимуму распространялся о своем детстве. Сеансы с психоаналитиком оказались продуктивными. Он многое о себе понял. Но закончилось все печально — психоаналитик решил использовать Келлера в своих интересах, принялся следить за ним и узнал то, что знать ему не положено. Он захотел стать заказчиком, Келлер, разумеется, допустить этого не мог. А потому разобрался с ним как с заказом. На том и закончилась для него психотерапия. И он уже больше ни с кем не делился сокровенным.

Через несколько месяцев после смерти психоаналитика он завел собаку. Не Солдата, собаку из детства, а Нельсона, отличную австралийскую овчарку. Нельсон оказался не только прекрасным компаньоном, но и идеальным доверенным лицом. Ему Келлер мог рассказывать все, в полной уверенности, что тот никому ничего не передаст. И это не разговор с самим собой или со стеной, собака настоящая, живая и слушает тебя очень внимательно. Случалось, он мог в этом поклясться, что Нельсон понимал каждое слово. И не осуждал. Что бы Келлер ни говорил, пес по-прежнему любил его всем сердцем.

«Если бы все так и оставалось», — подумал Келлер.

Но не осталось, и во многом по его вине. Он нашел человека приглядывать на Нельсоном, когда по работе приходилось уезжать из города — все лучше, чем сдавать собаку в питомник. И влюбился в эту девушку, которая выгуливала Нельсона. Она переехала к нему, после чего он мог откровенничать с Нельсоном лишь когда Андрия куда-нибудь уходила. Это тоже его устраивало, компания Андрии ему нравилась, но ей пришла пора двигаться дальше, и она двинулась. Пока они жили вместе, Келлер подарил ей множество сережек. Она забрала их, и он ничего не имел против. Но она забрала и Нельсона, вновь оставив Келлера в одиночестве.

Другой человек тут же купил бы нового пса, а потом скорее всего нашел женщину, чтобы она этого пса выгуливала. Келлер решил не наступать дважды на одни грабли. Он не пытался найти замену психотерапевту, не заменил и собаку. И хотя женщины продолжали появляться и исчезать в его жизни, не обзавелся новой подружкой. Он, в конце концов, долгие годы жил один, и его это устраивало.

По большей части.

— Это здорово, — вздохнул Келлер. — Какое-то время вдоль дороги тянутся пригороды, но как только они остаются позади и ты выезжаешь в пустыню, она вся твоя, стоит чуть отойти от автострады. Приятно, не правда ли?

Никто не ответил на его вопрос.

— Я заплатил наличными за аренду дома Сундстремов. Две недели, по тысяче долларов за каждую. Это дороже, чем мотель, но я смогу готовить сам и экономить на ресторанах. Правда, дома я есть не люблю. Но я потащил тебя в такую даль не для того, чтобы ты слушала, как я говорю о такой ерунде.

Вновь на пассажирском сиденье промолчали. Впрочем, ответа он и не ждал.

— Мне нужно со многим определиться. Для начала решить, как жить дальше. Не знаю, как смогу продолжать делать то, что делал все эти годы. Убивать людей… как может человек проделывать это день за днем из года в год?

Но… ты не должен размышлять над этим аспектом работы. Я хочу сказать, надо принимать его как должное. Эти люди ходят по земле, занимаются делами… А потом появляюсь я, и они больше не делают того, что делали прежде. Потому что мертвы, потому что я их убил.

Он посмотрел на пассажирское сиденье, ожидая реакции. Да, все правильно.

— Мало-помалу перестаешь думать о том, кого тебе заказывают, как о человеке, а видишь перед собой проблему, которую нужно уладить. Вот конкретная работа, а ее нужно сделать. Как ты собираешься с ней справиться? Как выполнишь заказ с максимальной эффективностью и без лишнего шума?

Некоторые делают ту же работу, но позволяют эмоциям порой брать верх над собой. Находят причины ненавидеть парня, которого должны убить. Злятся, возлагают на него вину за то, что им приходится делать дурное дело. Если бы не он, им бы не пришлось грешить. Благодаря ему, сукину сыну, они отправятся в ад. Они вне себя от ярости, видят в нем злейшего врага, и оттого им легче убить его. А именно такую цель они и ставят перед собой с самого начала.

Но мне всегда казалось, что это глупо. Я не могу точно сказать, что есть грех, а что — нет. Не могу определить, какой человек заслуживает жить дальше, а какой должен умереть. Иногда я думаю об этом, но когда такие мысли приходят мне в голову, то это не приводит ни к чему путному.

Я могу продолжать в том же духе, с моральным аспектом у меня полный порядок. Просто думаю, что становлюсь староват для этой профессии, — это один момент. А второй заключается в том, что этот бизнес изменился. Нет, кое-что осталось прежним. Есть люди, готовые платить деньги за смерть других людей. Нет нужды беспокоиться о том, что заказчики исчезнут. Иногда, конечно, возникает застой, но потом следует всплеск. Заказать могут такого, как кубинец из Майами, у которого добрая сотня врагов, и такого, как этот Эгмонт, с толстым животиком и клюшками для гольфа, который вроде бы никому не мог насолить. Заказчики бывают разные, заказывают они разных людей, и ни в первых, ни во вторых недостатка нет.

Автомобиль вошел в поворот на слишком большой скорости, поэтому пришлось протянуть руку, чтобы вернуть молчаливого спутника в прежнее положение.

— Тебе следовало пристегнуться ремнем безопасности, — заметил Келлер. — Так на чем я остановился? А, говорил, что бизнес меняется. Точнее, меняется мир. Усиливаются меры безопасности в аэропорту, везде требуют удостоверение личности. Жилые поселки окружают стенами, и так далее. Поневоле на ум приходит Даниэль Бун,[75] который понял, что пора идти на запад, раз уж больше нельзя срубить дерево, не задумываясь, куда оно упадет.

Кажется, я просто разболтался, несу чушь. Но, с другой стороны, что тут такого? Тебе-то все равно, правда? Пока я плавно вхожу в повороты и ты не сваливаешься на пол, ты готова сидеть и слушать все, что сочту нужным сказать. Я прав?

Он помолчал, словно ожидая возражений. Не дождался. Вздохнул и продолжил:

— Если бы я играл в гольф, то выходил бы на поле каждый день, и мне не пришлось бы сжигать бензин полными баками, носясь по пустыне. Я бы проводил время за стенами «Сандаунер эстейтс» и не бродил бы по торговому центру. Не увидел бы тебя на стенде рядом с кассовым аппаратом. Там продавались разные породы, и я не уверен, к какой относишься ты. Наверное, терьер. Они хорошие собаки, терьеры. Самостоятельные, с характером.

У меня была австралийская овчарка. Я назвал ее Нельсон. Точнее, так ее звали до того, как она попала ко мне, а я не видел смысла менять кличку. Не думаю, что я дам тебе кличку. Хочу сказать, это уже сдвиг по фазе — купить мягкую игрушку, взять с собой в поездку, разговаривать с ней. Дело не в том, что ты вдруг станешь откликаться на кличку или у нас получится более тесная связь, если я как-то назову тебя. Я, возможно, псих, но не глупец. Понимаю, что говорю с полиэстером и губчатой резиной, или из чего тебя там сделали. На бирке написано: «Сделано в Китае». Еще один признак того, что мир изменился. Нынче все сделано в Китае, в Индонезии или на Филиппинах, в Америке больше ничего не делается. Скажу, что бешусь из-за этого. Меня не волнует, что рабочие места уплывают за моря и океаны. С чего мне волноваться? К моей работе это отношения не имеет. Ведь никто не привозит киллеров из Таиланда или Кореи, чтобы те отнимали кусок хлеба у доморощенных американских наемных убийц.

Просто начинаешь размышлять: а что делают люди в этой стране? Если они ничего не производят, если все импортируется из других, что тогда делают американцы, приходя на работу?

Он говорил еще какое-то время. Потом ехал молча, затем возобновил монолог. В конце концов вернулся к «Сандаунер эстейтс», объехал поселок, направил автомобиль к юго-западным воротам.

«Здравствуйте, мистер Миллер». — «Привет, Гарри». — «Эй, что это у вас?» — «Милая крошка, не так ли? Подарок для дочери моей сестры. Маленькой девочки. Завтра отправлю ей игрушку».

Только этого не хватало. Прежде чем подъехать к будке охранника, он взял с заднего сиденья газету и накрыл игрушку на пассажирском месте.

В баре гольф-клуба Келлер сочувственно слушал, как мужчина по имени Эл рассказывал о том, как сегодня проходил все поле, от первой до восемнадцатой лунки.

— Что меня убивает, так это моя неспособность сохранить концентрацию от начала и до конца. Скажем, сегодня на седьмой лунке я первым же ударом преодолел половину расстояния до нее. А вторым забросил мяч за лунку. Он упал над ней в десяти, может, в пятнадцати футах от границы зеленого круга.

— Здорово. — Келлер постарался, чтобы в голосе не прозвучало иронии.

— Очень здорово, — просиял Эл. — И мне осталось только забросить мяч поближе к лунке и следующим ударом закатить его, то есть пройти лунку с результатом минус один. Я могу использовать клиновидную клюшку, но зачем напрягать мозги? Поэтому я беру маленькую закругленную и бью по мячу ею.

— Понятно.

— Мяч падает от лунки в каких-то двух ярдах. Но ударил-то я слишком сильно! Он набирает скорость и катится, катится, катится… Скатывается с зеленого круга и оказывается дальше, чем был в момент моего удара.

— Чертовское невезение.

— Я бью еще раз, опять мимо лунки, хотя и не так уж и далеко. Короче, мне потребовалось пять ударов, чтобы положить мяч в лунку. А всего семь, на два больше, чем положено. Двумя ударами я прошел четыреста пятьдесят ярдов, а на последние пятьдесят затратил целых пять!

— Что ж, это гольф, — глубокомысленно заметил Келлер.

— Клянусь Богом, вашими устами глаголет истина, — кивнул Эл. — Как насчет того, чтобы еще по стаканчику, Дейв, а потом пойти пообедать? Есть ребята, с которыми вы просто обязаны познакомиться.

В итоге он оказался за одним столом с четырьмя мужчинами. Двое, Эл и Феликс, жили в «Сандаунер эстейтс», еще двое были гостями Феликса, жителями Скотсдейла. Феликс рассказал длинный анекдот о несчастном гольфисте, который покончил собой, крайне неудачно пройдя все лунки. Подняв руки и скрестив запястья, прижимая их друг к другу, он произнес ключевую фразу: «В котором часу?» — и все покатились со смеху. Они заказали стейки, пили пиво, говорили о гольфе, политике, падении акций на бирже, и Келлеру удавалось успешно поддерживать разговор. Во всяком случае, никто, похоже, и не заметил, что он понятия не имеет, о чем говорит.

И когда кто-то спросил его: «Как идет жизнь на той стороне?» — ответ у него был уже наготове.

— Знаете, интересная получается история. — В голосе сквозила задумчивость. — Ты можешь пахать и пахать, как человек, пытающийся клюшкой до смерти забить мяч, а потом тебе удается один удар, но такой классный, что на душе тихая радость — день прожит не зря.

Он не мог вспомнить, где слышал последнюю фразу, но она определенно понравилась его соседям по столу. Они все согласно кивнули, потом кто-то сменил тему — проехался по демократам, и теперь уже согласно закивал Келлер.

Почему нет?

— Так завтра утром встречаемся на поле, — обратился Эл к Феликсу. — Дейв, если хочешь присоединиться к нам…

Келлер перекрестил запястья, ответил:

— В котором часу? — А когда смех утих, добавил: — Я бы с удовольствием, Эл. Но завтра исключается. Как-нибудь в другой раз.

— Ты можешь взять урок, — предложила Дот. — Разве в клубе нет инструктора? Разве он не дает уроков?

— Есть. И наверняка дает. Но с чего у меня может возникнуть желание учиться играть в гольф?

— Чтобы получить возможность появиться на поле. Вести себя как все. Мимикрия, знаешь ли.

— Если кто-то увидит, как я размахиваю клюшкой для гольфа, с уроком или без, у него сразу возникнет вопрос: а что я здесь делаю? А так они могут подумать, будто я поиграл рано утром. В любом случае я не собираюсь проводить много времени в гольф-клубе. Стараюсь как можно быстрее убраться оттуда и езжу по пустыне.

— По пустыне? — переспросила она.

— Да, смотрю на кактусы.

— На кактусы?

— Ну да. Но тут проблемы с браконьерами.

— Ты шутишь.

— Отнюдь. Кактусы в пустыне охраняют, потому что браконьеры выкапывают их и продают в цветочные магазины.

— Похитители кактусов. — В голосе Дот слышалось изумление. — Представить такого не могла. Полагаю, им нужно остерегаться колючек.

— Это точно.

— А если уколются, так им и надо. Так ты просто ездишь по пустыне?

— Езжу и думаю.

— Что ж, это хорошо. Только не забывай, ради чего ты там поселился.

Он держался подальше от гольф-клуба весь следующий день, потом еще один. Наконец во вторник, во второй половине дня, сел в автомобиль и покружил по поселку. Проехал мимо дома Латтимора, подумав: а показывала ли его кому-нибудь в последние дни Мици Прентис? Миновал дом Уильяма Эгмонта, который ничем не отличался от дома Сундстремов. «Кадиллак» Эгмонта стоял под навесом, но личная тележка для гольфа отсутствовала. Скорее всего он поехал на тележке к первой лунке. То ли тренирует удары, то ли отправился в дальний путь к восемнадцатой лунке.

Келлер вернулся домой, поставил «тойоту» под навес у дома Сундстремов. Арендовав дом на две недели, он тревожился, что Мици будет постоянно звонить ему или, того хуже, являться без приглашения. Но она ни разу не дала о себе знать, за что он был ей очень признателен, и теперь сам подумывал, не позвонить ли ей домой или на работу и найти место для встречи. Дом Сундстремов не подходил из-за масок, ее дом тоже — из-за дочери, и…

Это и решило дело. Если он начал так думать, значит, пора приниматься за работу. Иначе не успеешь оглянуться, как начнешь брать уроки гольфа, купишь дом Латтимора и поменяешь игрушечную собаку на настоящую.

Келлер вышел на улицу. Вторая половина дня перетекала в вечер, и Келлеру показалось, что темнеет здесь быстрее, чем в Нью-Йорке. Оно и понятно: Финикс ведь гораздо ближе к экватору. Кто-то в свое время ему это подробно объяснял, и он вроде бы все понял, но теперь в памяти остались только голые факты — чем дальше ты от экватора, тем позднее наступают сумерки.

В любом случае гольфисты день уже закончили. Пешком он прошелся вдоль кромки поля для гольфа, миновал дом Эгмонта. Автомобиль по-прежнему стоял под навесом, тележка — нет. Он прошел чуть дальше, повернул, вновь взяв курс на дом Эгмонта, и увидел, как кто-то приближается к тому же дому на электрической тележке для гольфа. Возвращается Эгмонт? Нет. Когда расстояние до тележки сократилось, он увидел, что водитель более худой, волос у него куда как больше и они еще не поседели. И тележка повернула, не доехав до дома Эгмонта. То есть на ней находился совсем другой человек.

А кроме того, как он скоро выяснил, Эгмонт уже успел вернуться домой. Тележка стояла под навесом, рядом с «кадиллаком», а из багажной секции торчали клюшки для гольфа. Вид этих клюшек напомнил Келлеру песню, но он не мог вспомнить ни слова, ни отношения песни к тележке для гольфа. Песня была печальная, музыкальное сопровождение обеспечивалось волынками, но большего память выдавать не желала.

В доме Эгмонта горел свет. Он один? Или привел кого-нибудь?

Это легко выяснить. По дорожке Келлер подошел к двери, нажал на кнопку звонка. Услышал, как он звенит в глубине дома, после чего воцарилась тишина. Келлер уже собрался позвонить второй раз, но сначала попробовал открыть дверь. Обнаружил, что она заперта, и не удивился. А тут послышались шаги, очень тихие, словно кто-то шел по толстому ковру. Дверь приоткрылась на несколько дюймов, дальше ее не пускала цепочка. Уильям Уоллис Эгмонт уставился на него с недоумением.

— Мистер Эгмонт?

— Да?

— Я Миллер. Дейвид Миллер. С другого склона холма. Арендовал дом Сундстремов на две недели.

— Да, конечно. — Эгмонт явно расслабился. — Разумеется, мистер Миллер. Кто-то говорил мне о вас на днях. И вроде бы я видел вас в клубе. И, если не ошибаюсь, на поле.

В этом Эгмонт ошибся, но поправлять его Келлер не стал.

— Скорее всего. Я играю в гольф при малейшей возможности.

— Как и я, сэр. Я играл сегодня и собираюсь поиграть завтра.

Келлер поднял руки, перекрестил запястья и, прижимая их друг к другу, спросил:

— В котором часу?

— Очень хорошо, — заулыбался Эгмонт. — «В котором часу?» В вас говорит бывалый гольфист. Чем я могу вам помочь?

— Дело деликатное. Вы не будете возражать, если я на минутку зайду к вам?

— Конечно, конечно, заходите. — Эгмонт отщелкнул цепочку, распахнул дверь.

Пульт управления системы сигнализации крепился на стене, справа от двери. Рядом с пультом висел лист бумаги с надписью поверху: «Как устанавливать охранную сигнализацию».

Ниже шла инструкция, напечатанная большими буквами, дабы старику не приходилось напрягать глаза. Келлер прочитал инструкцию, нажал положенные кнопки в нужной последовательности, вышел из дома Эгмонта. Несколько минут спустя вернулся в свой дом… дом Сундстремов. Сварил себе кофе на кухне Сундстремов, сел в кресло в гостиной Сундстремов и, пока кофе остывал, инициировал процесс прощания с Уильямом Уоллисом Эгмонтом.

Сам процесс он давно уже довел до автоматизма. Образ, появившийся перед его мысленным взором, из цветного стал черно-белым, потом серым, уходил все дальше и дальше, становился меньше и меньше, превратился в точку и, наконец, исчез, проглоченный прошлым.

Когда чашка с кофе опустела, он прошел в спальню Сундстремов и разделся, принял душ в ванной Сундстремов, вытерся полотенцем Сундстремов. Направился в кабинет, кабинет Гарви Сундстрема, снял со стены боевой топор с острова Фиджи, изготовленный из черного дерева, более тяжелый, чем казался; судя по всему, скорее настенное украшение, чем настоящее оружие. Но Келлер взялся за рукоятку, несколько раз махнул топором и понял, как островитяне могли его использовать и для защиты, и для нападения.

Келлер мог взять топор с собой в дом Эгмонта и уже видел, как он, держа топор обеими руками, описывает им широкую дугу и обрушивает лезвие на череп Эгмонта. Келлер покачал головой, вернул топор на место. Действительно, он прекрасно управился и без топора.

Утром он уехал позавтракать. Возвращаясь, увидел, как машина «скорой помощи» выезжает из восточных ворот «Сандаунер эстейтс». Охранник узнал Келлера и махнул рукой, показывая, что тот может проезжать, но Келлер нажал на педаль тормоза, опустил стекло и спросил насчет «скорой помощи». Охранник покачал головой и поделился печальной новостью.

Он поехал домой и позвонил Дот.

— Ничего не говори. Ты решил, что не сможешь этого сделать.

— Все сделано.

— Просто удивительно, как я могу это чувствовать. Как думаешь, это шестое чувство или известная всем женская интуиция? Можешь не отвечать. Я бы хотела сказать: увидимся завтра, — но не получится, так?

— Мне потребуется время, чтобы добраться до дому.

— Слушай, никакой спешки нет. Не торопись, осмотри достопримечательности. Клюшки у тебя с собой, не так ли?

— Клюшки?

— Остановись где-нибудь по пути, поиграй в гольф. Наслаждайся жизнью, Келлер. Ты это заслужил.

За день до окончания двухнедельной аренды он заглянул в здание гольф-клуба, расплатился по счету, отдал ключи и пропуск. Пешком прошелся до дома Сундстремов, положил чемодан в багажник автомобиля, маленькую набивную собаку — на переднее сиденье. Потом сел за руль, медленно объехал поле для гольфа и покинул «Сандаунер эстейтс» через восточные ворота.

— Милое местечко, — сказал он собаке. — Я понимаю, почему здесь нравится людям. Не просто из-за гольфа, погоды и безопасности. Человек ощущает, что тут с ним не может случиться ничего плохого. Даже твоя смерть здесь всего лишь часть естественного круговорота вещей в природе.

Он подключил блок круиз-контроля и направил автомобиль к Тусону, опустил щиток, защищая глаза от утреннего солнца. Хорошая погода для круиз-контроля. Однажды по радио он услышал, как мужской профессионально-сладкий голос предупреждал, что использовать круиз-контроль при дожде опасно. Если на мокрой мостовой сцепление колес и асфальта ослабнет, процессор блока круиз-контроля может решить, что колеса вращаются слишком медленно, и увеличит число оборотов двигателя, чтобы добавить автомобилю скорости. И вот тут автомобиль может занести со всеми вытекающими из этого трагическими последствиями.

Келлер не мог вспомнить, сколько людей гибло за год из-за ошибки, которую в такой ситуации допускал процессор блока круиз-контроля, но их оказалось куда больше, чем он мог себе представить, а потому для себя Келлер уже принял решение выключать круиз-контроль одновременно с включением дворников. Но теперь, пересекая пустыню Аризоны с запада на восток, он задумался, какова практическая применимость полученной им информации. Смерть в результате несчастного случая — штука полезная, именно такая причина появилась в свидетельстве о смерти Уильяма Уоллиса Эгмонта, но Келлер пока не мог представить себе, как использовать круиз-контроль в качестве рабочего инструмента для тех регионов Соединенных Штатов, которые славились дождливым климатом. Однако никогда не знаешь, чем обернется дело, поэтому он позволил себе поразмышлять на эту тему.

В Тусоне он убрал собаку в чемодан, прежде чем вернуть автомобиль, потом вышел в жару и нашел свой «форд-таурус» на стоянке длительного пребывания. Бросил чемодан на заднее сиденье, вставил ключ в замок зажигания… Интересно, а заведется двигатель? Если б не завелся, проблем не возникло бы, просто прогулялся бы к стойке агентства «Хертц». Но допустим, они заметили, что он сдавал в «Авис» другой автомобиль… Они такое подмечают? Он так не думал, но аэропорты за последнее время изменились. Там появились люди, которые подмечали все.

Он повернул ключ зажигания, и двигатель сразу завелся. Женщина у ворот подсчитала, сколько он должен заплатить, и в ее голосе слышались виноватые нотки, когда она назвала сумму. Он не мог не задуматься, сколько заплатил бы за другие автомобили, которые оставлял на таких же стоянках, автомобили с телами в багажниках. Наверное, очень большие деньги. Да только никто их платить не собирался. И он решил, что для разнообразия может хоть раз расплатиться по счету. Отсчитал купюры, взял квитанцию, выехал на автостраду.

По пути думал о том, как бы поступил, если бы двигатель не завелся. «Ради Бога, посмотри на себя, а? — сказал он. — Что-то могло случиться, но не случилось. С этим покончено, а ты гадаешь, как бы ты поступил, какую избрал стратегию. Переливаешь из пустого в порожнее. Что, черт побери, с тобой происходит?»

Он задумался над ответом. И озвучил его: «Ты хочешь знать, что с тобой происходит? Ты говоришь сам с собой, вот что с тобой происходит».

Он прекратил это безобразие. А двадцать минут спустя свернул на площадку отдыха, перегнулся через спинку, открыл чемодан, вернул собаку на переднее сиденье.

— Поехали, — сказал он.

В Нью-Мексико он свернул с автострады и, следуя указателям, поехал к индейскому пуэбло. Полная женщина с заплетенными в косички волосами и бесстрастным лицом сидела в комнате в окружении горшков, которые сама и слепила. Келлер выбрал маленький черный горшок с зубчатой кромкой. Женщина осторожно завернула горшок в несколько газетных страниц, затем положила в бумажный пакет, который сунула в пластиковый. Келлер запихнул покупку в чемодан и поехал дальше.

— Не спрашивай, — предупредил он собаку.

На границе штата Колорадо пошел дождь, и он ехал десять минут, прежде чем вспомнил предупреждение парня со сладким голосом. Нажал на педаль тормоза, что автоматически вызывало отключение блока круиз-контроля, но на всякий случай воспользовался и выключателем.

— А ведь мог забыть и попал бы в аварию, — сообщил собаке.

В Канзасе он свернул на шоссе местного значения и посетил придорожную достопримечательность, дом, где однажды прятались братья Долтон.[76] Они были преступниками, он это знал, современниками Джесси Джеймса[77] и Янгеров.[78] Дом превратили в мини-музей, с подлинными вещами братьев и газетными вывесками, и там был подземный ход из дома в сарай, по которому братья могли уйти при внезапном визите полиции. Келлеру хотелось пройти подземным ходом, но он оказался закрыт.

— Однако приятно знать, что он существует, — улыбнулся он служительнице музея.

— Если вас интересует банда Долтонов, — ответила женщина, — то в Канзасе, правда, у противоположной границы штата, в городе Коффивилле, есть еще один музей.

Именно там, как ему, должно быть, известно, и погибла большая часть банды, в том числе и двое братьев Долтон, при попытке одновременно ограбить два банка. Он это знал, но только потому, что прочел в газетной вырезке на стендах музея.

Он остановился на автозаправочной станции, купил карту штата, наметил маршрут до Коффивилла. На полпути заночевал в «Ред руф инн», заказал пиццу в номер и поел перед телевизором. Переключал кабельные каналы, пока не нашел вестерн, который вроде бы стоило смотреть. Это же надо — фильм оказался про братьев Долтон! А кроме них, среди героев были и Джесси Джеймс с его младшим братом Френком, а также Коул Янгер и его братья.

И все выглядели классными парнями, общаться с которыми одно удовольствие. Насколько он мог судить по фильму, не было в этой компании ни поджигателей, ни садистов. Оставалось только гадать, мочился ли в постель Джесси Джеймс, когда был маленьким. Черта с два.

Утром он приехал в Коффивилл, купил билет, осмотрел музейные экспонаты. Это было смелое решение — одновременно грабить два банка, но, пожалуй, не самое умное в истории американской преступности. Местные жители их ждали и изрешетили пулями. Большинство членов банды погибли на месте или вскоре умерли от ран.

Эмметт Долтон получил двенадцать пуль, но выжил и попал в тюрьму. На этом история не закончилась. Он не только оправился от ран, но и вышел из тюрьмы и оказался в Лос-Анджелесе, где писал сценарии для зарождающейся киноиндустрии и сколотил небольшое состояние, торгуя недвижимостью.

Келлер провел в музее много времени, как губка впитывая информацию, которая потом стала пищей для размышлений.

В основном он молчал, но время от времени заговаривал с собакой.

— Возьмем солдат. — Они ехали по автостраде 40 к востоку от Де-Мойна. — Их забирают в армию, они проходят базовую подготовку и, не успев опомниться, уже целятся в других солдат и нажимают на спусковой крючок. Может, первые пару раз им приходится заставлять себя, может, поначалу им снятся кошмары, но потом они к этому привыкают и даже начинают получать удовольствие. Но от солдата требуется только нажимать на спусковой крючок — и ничего больше. Ему не нужно разыскивать по госпиталям раненых солдат, чтобы убедиться, что они не страдают. Ему не нужно одевать убитых и отправлять в лагерь. Ему нужно только нажимать на спусковой крючок и продолжать жить.

— И это же обыкновенные парни, — продолжал он. — Восемнадцатилетние ребята, призванные из средней школы. Или нет, теперь они добровольцы, теперь никого не призывают, но в принципе разницы нет. Они — обыкновенные американские парни. В детстве не мучили животных и не устраивали поджоги. И не мочились в постель. Знаешь, что я тебе скажу? Я по-прежнему не понимаю, какое отношение имеет к этому ночное недержание мочи.

Возвращаясь в Нью-Йорк по мосту Джорджа Вашингтона, он не преминул заметить: «Что ж, их нет».

Говорил, понятное дело, о башнях-близнецах. И разумеется, их не было. Они рухнули, и Келлер это знал. Побывал на месте Всемирного торгового центра не один раз, чтобы убедиться: это не фотографический фокус, башен действительно нет. Но всякий раз надеялся их увидеть, в глубине души полагал, что 11 сентября — всего лишь сон. Нельзя же заставить исчезнуть часть горизонта, не так ли?

Он приехал в агентство «Хертц», вернул автомобиль. Выходил из офиса с чемоданом в руке, когда его догнал кто-то из служащих. В руках тот держал набивную собаку.

— Вы кое-что забыли. — Мужчина широко улыбался.

— Да, конечно, — кивнул Келлер. — У вас есть дети?

— У меня?

— Отдайте игрушку своему ребенку. Или любому другому ребенку.

— Вам она не нужна?

Он покачал головой, не сбавляя шага. Приехав домой, принял душ и побрился. Окно выходило на восток, не на юг, башен из окна он видеть не мог, поэтому все было как прежде. Вот почему он и смотрел в окно — убедить себя в том, что ничего не изменилось, все на месте, ничего не ушло.

Отсутствие перемен ему нравилось. Келлер снял трубку с телефонного аппарата и позвонил Дот.

Она ждала его на крыльце. На столе, как обычно, красовался графин ледяного чая.

— Ты заставил меня беспокоиться. Не звонил, не звонил и не звонил. Добирался до дома чуть ли не месяц. Ты что, шел пешком?

— Я не мог уехать сразу. Заплатил за две недели.

— И не хотел, чтобы деньги пропали даром.

— Я подумал, что более ранний отъезд вызовет подозрения. Я помню парня, он уехал на четыре дня раньше, сразу после смерти мистера Эгмонта.

— И ты подумал, что лучше болтаться рядом с местом убийства.

— Не было никакого убийства, — возразил Келлер. — Человек пришел домой, проведя вторую половину дня на поле для гольфа, запер дверь, включил охранную сигнализацию, разделся, набрал в ванну горячей воды. Потом лег в ванну, потерял сознание и утонул.

— Большинство несчастных случаев происходит дома, — кивнула Дот. — Такова статистика, не так ли? Что он сделал, ударился головой?

— Скорее всего о кафельную стену, после того как потерял равновесие. А может, у него был легкий инсульт. Трудно сказать.

— Ты его раздел и все такое?

Келлер кивнул.

— Положил в ванну. В воде он пришел в себя, но я ухватил его за ноги и высоко поднял, так что голова ушла под воду, и на том все закончилось.

— Вода в легких?

— Точно.

— Утонул.

Он кивнул.

— Ты в порядке, Келлер?

— Я? Конечно. Безусловно. В общем, я решил, что побуду там еще четыре дня и уеду. Когда мое время истечет.

— Как у Эгмонта.

— Не понял?

— Он ушел, когда его время истекло, — пояснила Дот. — И однако, за сколько дней можно добраться сюда из Финикса? За четыре, пять?

— Я сделал небольшой крюк. — И он рассказал ей о банде Долтонов.

— Два музея, — кивнула она. — Большинство людей не были ни в одном из музеев банды Долтонов, а ты побывал в обоих.

— Ну, они пытались одновременно ограбить два банка.

— А это тут при чем?

— Не знаю. Наверное, ни при чем. Ты слышала о Нашвилле,[79] штат Индиана?

— Я слышала о Нашвилле, слышала об Индиане, но, полагаю, ответ на твой вопрос — нет. И чем знаменит Нашвилл, штат Индиана? Тоже чем-то музыкальным?

— Там музей Джона Диллинджера.[80]

— Господи, Келлер, ты совершал паломничество по местам преступной славы Среднего Запада?

— В музее в Коффивилле лежали рекламные буклеты этого места, и я решил туда заехать. Это практически по дороге. Интересная экспозиция. У них есть деревянный револьвер, с помощью которого ему удалось бежать из тюрьмы. А может, его копия. В любом случае интересная экспозиция.

— Я тебе верю.

— Они были народными героями. Диллинджер, и Красавчик Флойд,[81] и Малыш Нельсон.[82]

— И Бонни и Клайд. У этой парочки тоже есть музей?

— Наверное. Они были героями, такими же, как Долтоны, и Янгеры, и Джеймсы, но не родственниками. В девятнадцатом веке отбор в банду шел по семейному принципу, но потом эта традиция умерла.

— Да, сегодня в банды сбиваются соседи по дому или кварталу, — согласилась Дот. — Слушай, а как же Ма Баркер.[83] Она же современница Диллинджера, не так ли? И у нее был целый дом грабителей банков. Или так было только в кино?

— Нет, ты права. Я забыл про Ма Баркер.

— Ладно, давай забудем ее снова, чтобы ты мог добраться до главного.

Он покачал головой:

— Не уверен, что есть до чего добираться. Я просто не спешил домой. Вот и все. Мне надо было подумать.

— Не могу сказать, что меня это удивляет.

— Я давно собирался отойти от дел. Помнишь?

— Очень даже хорошо.

— В тот момент я решил, что могу себе это позволить. Отложил деньги на жизнь. Не так много, но хватило бы на небольшое бунгало где-нибудь во Флориде.

— И ездил бы с утра пораньше в ближайшее кафе «У Денни»,[84] чтобы получать скидку. Маленькая, но экономия.

— Ты тогда сказала, что мне нужно хобби, и вновь заинтересовала меня коллекционированием марок. Я и оглянуться не успел, как истратил на марки большие деньги.

— Вот так и пришел конец пенсионному фонду.

— Он уменьшился, — признал Келлер. — И мне больше не удавалось копить деньги, потому что все свободные уходили на марки.

Она нахмурилась:

— Думаю, я понимаю, что происходит. Ты не можешь заниматься тем, чем занимаешься, и не можешь уйти на пенсию.

— Вот я и пытался придумать, чем еще я смогу заняться. Эмметт Долтон переселился в Голливуд, писал сценарии и торговал недвижимостью.

— Ты работаешь над сценарием, Келлер? Готовишься сдать экзамен на риелтора?

— Я так и не смог придумать, чем заняться. Нет, конечно, я могу найти работу с минимальной зарплатой. Но я привык к определенному образу жизни, и многочасовые рабочие смены не по мне. Можешь представить меня за прилавком «Севн-илевн»?

— Я не могу представить тебя даже грабящим «Севн-илевн».

— Все было бы по-другому, будь я моложе.

— Действительно, вооруженный грабеж — удел молодых.

— Если бы моя жизнь только начиналась, я бы поступил на работу в какую-нибудь фирму и поднимался по служебной лестнице. Но для этого я слишком стар. Во-первых, никто меня не возьмет, а во-вторых, мне не хочется делать то, что я умею.

— Хочешь к чаю картофель фри? Нет, Келлер, что-то с тобой не так. Ты на себя не похож.

— Однажды я уже начинал с нуля. Приходил к старику,[85] и он говорил, что делать. «Ритчи должен повидаться с одним человеком. Почему бы тебе не составить ему компанию?» Или: «Сходи к тому парню, скажи ему, что я недоволен его поведением». Или просто посылал меня за шоколадными батончиками. Помнишь, какие он предпочитал батончики?

— «Марс».

— Нет, это потом он перешел на них, а сначала ему нравились другие. Их было трудно найти, они продавались лишь в нескольких магазинах. Думаю, из всех моих знакомых он единственный, кому они нравились. Как же они назывались?

— Самое место для шоколадного батончика.

— «Окажи мне услугу, малыш, посмотри, продают ли в центре мои любимые батончики». А потом пришел день, когда за «окажи мне услугу» последовало: «Вот тебе пистолет, поезжай к тому парню и всади ему пару пуль в голову». Совершенно неожиданно для меня, но он, судя по всему, знал — я это сделаю. И вот что я тебе скажу. У меня не возникло и мысли, что я могу этого не сделать. «Вот тебе пистолет, окажи мне услугу». Я взял пистолет и оказал ему услугу.

— Так просто?

— Вот именно. Я привык делать то, что он мне говорил, сделал и в тот раз. Тем самым дал ему знать, что я из тех, кто на такое способен. Потому что не каждый может.

— Но тебя это не тревожило.

— Я об этом думал. Размышлял. И не позволил этому тревожить меня.

— А твой метод убирать из образа цвет и отталкивать образ все дальше от себя…

— Этому я научил себя позже. Поначалу было только отрицание. Я говорил себе: меня это не тревожит — и заставлял себя в это верить. И потом начал собой гордиться: «Посмотрите, что я сделал, какой я молодец». Ба-бах, он мертв, а ты — нет, и тут есть чему радоваться.

— Даже теперь?

Он покачал головой.

— Есть только ощущение, что работа закончена, вот и все. Если она была сложной, что ж, ты взял новый рубеж. Если есть другие дела, которыми ты предпочел бы заниматься, то сейчас ты можешь пойти домой и заняться ими.

— Покупать марки, ходить в кино.

— Совершенно верно.

— Ты просто притворялся, что тебя это не тревожит, и пришел день, тревога ушла.

— Притворяться было легко, потому что тревожило не так уж сильно. Но да, я продолжал это делать, и мне больше не приходилось притворяться. В Скотсдейле я жил в доме, где стены в комнатах украшали маски. Как я понимаю, различных первобытных племен. Вот я и подумал, что сначала я начал носить маску, но вскоре из маски она превратилась в мое лицо.

— Пожалуй, я тебя понимаю.

— Надеюсь. И потом, как я добрался сюда — не важно. Куда я отсюда пойду — вот в чем вопрос.

— У тебя было много времени для того, чтобы обдумать ответ.

— Не так уж и много.

— Со всеми этими заездами в Нашвилл и Коффи-Пот.

— Коффивилл.

— Как скажешь. Ты нашел ответ, Келлер?

— Ну… — Он глубоко вдохнул. — Первый: я готов завязать. Бизнес стал другим. Еще эта безопасность в аэропортах и люди, живущие за крепостными стенами… Я тоже изменился. Постарел, занимаюсь этим слишком долго.

— Хорошо.

— Второй: я не могу уйти на пенсию. Мне нужны деньги, а другого способа заработать на жизнь я не знаю.

— Я надеюсь, есть и третий, Келлер, потому что первый и второй не оставляют места для маневра.

— Что я сумел сделать, так это подсчитать, сколько мне нужно денег.

— Чтобы уйти на пенсию.

Он кивнул.

— И по моим подсчетам, получился миллион долларов.

— Милая кругленькая сумма.

— Она гораздо больше той, на которой я остановился, когда задумался о пенсии в прошлый раз. Думаю, эта более реалистичная. При правильном инвестировании я смогу прожить на проценты, которые составят примерно пятьдесят тысяч в год.

— И ты сможешь на них прожить?

— Мне же многого не нужно. Обойдусь без кругосветных круизов и дорогих ресторанов. И на одежду много денег не трачу. Если что-то покупаю, то ношу до тех пор, пока вещь не изотрется.

— Или даже дольше.

— Если бы у меня был миллион наличными плюс то, что я выручу за квартиру, то есть еще полмиллиона…

— И куда бы ты переехал?

— Даже не знаю. Наверное, туда, где теплее.

— В «Сандаунер эстейтс»?

— Слишком дорого. И потом, мне нет нужды жить за крепостной стеной. Да и в гольф я не играю.

— Можешь и начать, чтобы чем-то занять себя.

Он покачал головой.

— Некоторым из этих парней гольф нравился, но другие… меня не покидало ощущение, что они просто убедили себя, будто любят гольф. Самогипноз, знаешь ли. «В котором часу?»

— Ты о чем?

— Есть у них такой анекдот. Не важно… Нет, там я жить не хочу. Но в Нью-Мексико есть маленькие городки к северу от Альбукерке, в пустыне, и ты можешь купить коттедж или присмотреть себе дом на колесах и где-нибудь там его припарковать.

— Думаешь, сможешь это выдержать? Жизнь на природе?

— Не знаю. Я получу полмиллиона за квартиру плюс накоплю миллион. Если инвестировать их хотя бы под пять процентов годовых, то получится семьдесят пять тысяч в год. На такие деньги я прекрасно проживу.

— И твоя квартира стоит полмиллиона?

— Около того.

— Значит, тебе нужен миллион. Я бы с удовольствием одолжила его тебе, но в этом месяце у меня проблемы с деньгами. Так что ты собираешься делать — продать марки?

— Они таких денег не стоят. Я не знаю, сколько денег потратил на коллекцию, но гораздо меньше миллиона. Да и потом, нельзя выручить за них столько же, сколько заплатил.

— Я думала, марки — хорошие инвестиции.

— Лучше вкладывать деньги в них, чем тратить на черную икру и шампанское. Ведь при продаже ты хоть что-то выручишь. Но дилеры тоже должны получать прибыль, поэтому, если на каждый вложенный доллар получаешь пятьдесят центов, — это хорошо. И потом, продавать марки я все равно не собираюсь.

— Ты хочешь оставить их у себя. И пополнять коллекцию.

— Если буду получать семьдесят пять тысяч долларов в год, — ответил он, — и жить в маленьком городке в пустыне, то смогу позволить себе тратить на марки от десяти до пятнадцати тысяч в год.

— Готова спорить, в Нью-Мексико многие так и поступают.

— Может, и нет, но это не значит, что я не смогу.

— Ты просто будешь первым, Келлер. Но для этого тебе нужен миллион долларов.

— Именно об этом я и думал.

— Понятно. И как же ты собираешься его добыть?

— Ну, вопрос подразумевает ответ, не так ли? Я хочу сказать, умею-то я только одно.

— Думаю, твою мысль я уловила. Ты больше не можешь это делать, а потому должен заняться этим с удвоенным рвением. Ты должен уменьшить население страны наполовину, чтобы прекратить убивать людей.

— Когда ты так ставишь вопрос…

— Да, есть некая ирония, не так ли? Но и логика тоже. Ты хочешь браться за все высокооплачиваемые заказы, чтобы побыстрее накопить нужную сумму и выйти из дела. Знаешь, кого ты мне напоминаешь?

— Кого?

— Копов. Их пенсия определяется заработком в последний год службы, вот они и работают внеурочно, чтобы получить по максимуму и на пенсии жить в свое удовольствие. Обычно мы сидим и долго выбираем, а кроме того, между заказами ты всегда выдерживаешь паузу. Но теперь ситуация меняется, так? Ты хочешь сделать работу, вернуться домой, перевести дух и тут же браться за другую.

— Точно.

— Пока не накопишь миллион.

— Совершенно верно.

— Или даже чуть больше, чтобы учесть инфляцию.

— Возможно.

— Еще холодного чая, Келлер?

— Нет, благодарю.

— Может, кофе? Я смогу сварить кофе.

— Нет-нет.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

— Ты провел много времени в Скотсдейле. Он действительно похож на банкира из «Монополии»?

— На фотографии. В реальной жизни — нет.

— Он не доставил тебе хлопот?

Келлер покачал головой.

— Он понял, что происходит, лишь когда для него все практически закончилось.

— То есть он ничего не опасался.

— Нет. Я вообще не понимаю, кто его мог заказать.

— Моя версия — нетерпеливый наследник. Тебя ничто не волновало, Келлер? До того, во время, после?

Он подумал, покачал головой.

— И ты не сразу уехал оттуда.

— Подумал, есть смысл побыть там несколько дней. Если бы задержался еще на один, попал бы на похороны.

— То есть ты уехал в тот день, когда его похоронили?

— Только его не хоронили. С ним поступили так же, как и с мистером Латтимором.

— Я должна знать, кто это?

— Я мог бы купить его дом. Тело мистера Латтимора кремировали, а после погребальной службы урну с его прахом опустили в водяную ловушку.

— Которая находилась на расстоянии одного хорошего удара от его парадной двери.

— Пожалуй, — кивнул Келлер. — И потом, я все равно предпочел потратить тот день на дорогу домой.

— И тот, и многие другие. Со всеми музеями.

— Мне требовалось время многое обдумать. Решить, как жить дальше.

— И сегодня, если я правильно тебя поняла, первый день твоей жизни по-новому. Позволь расставить все точки над i. Ты покончил с кормежкой рабочих, которые разбирали завалы во Всемирном торговом центре. Ты насмотрелся на музеи известных преступников не столь уж далекого прошлого. И теперь ты готов выйти на охоту и убивать ради денег. Так?

— Похоже на то.

— Пока тебя не было, я только и делала, что отказывалась от заказов, Келлер, а теперь хочу взять в руки рог и протрубить, что мы готовы заняться делом. Заняться активно. Я выразилась достаточно ясно? — Дот поднялась. — Кстати, о деле. Не уходи.

Она вернулась с конвертом, положила на стол перед Келлером.

— Они заплатили сразу, а ты добирался до дому так долго, что я уже начала полагать эти деньги своими. Что это?

— По пути домой кое-что прикупил.

Она развернула бумагу, достала маленький черный горшок.

— Красиво. Что-то индейское?

— Из пуэбло в Нью-Мексико.

— Для меня?

— Вдруг захотелось купить этот горшочек. А потом я подумал: что с ним делать? Решил, что тебе понравится.

— Он будет прекрасно смотреться на каминной доске. И подойдет для того, чтобы держать в нем скрепки. Но мне придется выбирать, для чего его использовать, потому что скрепки на каминной доске не держат. Так ты говоришь, купил горшок в Нью-Мексико? В том городке, где решил осесть?

Он покачал головой.

— Я купил его в пуэбло. Чтобы там жить, нужно быть индейцем.

— Что ж, они делают красивые вещицы. Эта украсит мой дом.

— Рад, что тебе понравилось.

— А ты не потеряй это. — Она указала на конверт. — Первый взнос в твой пенсионный фонд. Хотя часть ты все равно потратишь на марки.

Двумя днями позже, он как раз занимался марками, зазвонил телефон.

— Я в городе, — сообщила Дот. — Если на то пошло, рядом с твоим домом.

Она назвала ресторан, Келлер спустился и нашел ее в кабинке у стены. Дот ела мягкое мороженое.

— Когда я была маленькой, такое продавали в аптечном магазине Уохлера за тридцать пять центов. Если сверху посыпали молотым грецким орехом, цена повышалась на пять центов. Мне не хочется говорить тебе, сколько стоит мороженое здесь, причем без грецкого ореха.

— Теперь все не так, как раньше.

— Ты прав, и долгая поездка не пропадает зря, если результатом становятся такие вот философские наблюдения. Но я приехала по другому поводу. А вот и официантка, Келлер. Хочешь заказать такое же мороженое?

Он покачал головой, попросил принести кофе. Официантка принесла ароматный горячий напиток и удалилась. Дот вздохнула:

— Утром мне позвонили.

— И что?

— Собиралась позвонить тебе, но это не телефонный разговор, а мне не хотелось просить тебя приехать в Уайт-Плейнс, поскольку я уверена, что ты бы напрасно потратил время. Вот и решила приехать сама и поесть мороженого, раз уж я здесь. Мороженое вкусное, пусть и цена заоблачная. Ты уверен, что не хочешь?

— Абсолютно.

— Мне позвонил парень, с которым мы уже имели дело. Брокер, солидный человек. Есть работа, очень дорогая, которая внесет приличную лепту в твой пенсионный фонд, да и в мой тоже.

— Где?

— В Санта-Барбаре, это в Калифорнии. Временные сроки очень жесткие. Ты должен все сделать в среду или в четверг, а это невозможно, даже если гнать автомобиль день и ночь, останавливаясь только для того, чтобы залить в бак бензин. Но даже если ты доедешь туда за три дня, пользы от этого не будет, потому что дорога тебя вымотает. Да и в любом случае ты попадешь туда не раньше второй половины четверга. А значит, опоздаешь.

— Это точно.

— Я так и ответила, мол, не беремся. Просто хотела сначала справиться у тебя.

— Скажи, что беремся.

— Правда?

— Я вылечу завтра утром. Или сегодня вечером, если смогу купить билет.

— Ты же больше не собирался летать.

— Знаю.

— Но когда светит денежная работа…

— Теперь мое решение больше не летать утратило актуальность. Не спрашивай почему.

— У меня есть версия.

— Правда?

— Обрушение башен стало для тебя психологической травмой. Так же как и для остальных. Тебе потребовалось приспосабливаться к новой реальности, а процесс этот не из легких. Рухнули не только башни. Рухнул привычный для тебя мир. Какое-то время ты избегал самолетов, ездил в Нижний Манхэттен, кормил голодных, но при этом много думал, пытаясь понять, как жить дальше, не делая того, что обычно делаешь.

— И?..

— Время шло, суета улеглась, и ты приспособился к новому миру. В частности, наметил, что́ будешь делать, когда появится возможность уйти на пенсию. Все обдумал, составил план действий.

— Ну, что-то похожее на план.

— И многое из того, что чуть раньше казалось тебе очень важным, к примеру, отказ от полетов из-за жестких мер безопасности в аэропортах и проверок удостоверений личности, превратилось в сущие пустяки, недостойные того, чтобы менять твою жизнь. Ты сможешь воспользоваться поддельными документами или предъявишь настоящие, а потом найдешь способ замести следы. Так или иначе, ты выкрутишься.

— Пожалуй, — кивнул он. — Санта-Барбара. Это городок между Лос-Анджелесом и Сан-Франциско?

— Ближе к Лос-Анджелесу. У них есть свой аэропорт.

Он покачал головой:

— Пусть они сами им пользуются. Я полечу через международный аэропорт Лос-Анджелеса. Или через Бербанк, так даже лучше. А там возьму автомобиль и поеду в Санта-Барбару. Ты сказала, в среду или четверг? — Он перекрестил запястья, прижав их друг к другу. — В котором часу?

— В котором часу? Что значит, в котором часу? И что вообще тут забавного?

— О, это из анекдота, который рассказал один гольфист в Скотсдейле. Понимаешь, человек выходит на поле для гольфа, и в этот день у него ничего не получается. Он теряет мячи в «бурьяне»,[86] не может выбраться из песчаных ловушек, посылает мяч за мячом в водяную ловушку. Все у него идет наперекосяк. К тому времени как он добирается до восемнадцатой лунки, у него остается только паттер, короткая клюшка, потому что все остальные он переломил о колено. И после того как четырьмя ударами загоняет-таки мяч в лунку, гольфист ломает паттер и отшвыривает от себя обломки. Он приходит в раздевалку вне себя от ярости, открывает свой шкафчик, достает бритву и перерезает вены на обоих запястьях. Стоит и смотрит, как течет кровь. И тут кто-то кричит ему из другого прохода между шкафчиками: «Эй, Джо, мы собираем „четверку“[87] на завтрашнее утро. Не хочешь присоединиться?»

— И этот парень говорит… — Келлер поднял кисти на уровень плеча, перекрестил запястья, прижав их друг к другу. — «В котором часу?»

— В котором часу?

— Совершенно верно.

— В котором часу? — Дот покачала головой. — Мне это нравится, Келлер. Час выберешь сам, заказчика устроит любой.

Примечания

1

Мидтаун — часть Манхэттена между Четырнадцатой улицей на юге и Пятьдесят девятой улицей и Центральным парком на севере. Деловой и торговый район Нью-Йорка.

(обратно)

2

Кэдди — мальчик, таскающий амуницию за игроком в гольф.

(обратно)

3

Синг-Синг — известная тюрьма штата Нью-Йорк. Построена в 1830 г., расположена на реке Гудзон, севернее г. Нью-Йорка.

(обратно)

4

Американские телефоны-автоматы обеспечивают двустороннюю связь.

(обратно)

5

«Шестьдесят минут» — еженедельная информационно-публицистическая передача; выходит в эфир с 1968 г. Лесли Стохл был одним из ее ведущих.

(обратно)

6

MD — Doctor of Medicine, доктор медицины (англ.).

(обратно)

7

«Сэйфуэй» — сеть кафе быстрого обслуживания.

(обратно)

8

Крик — от англ. creek.

(обратно)

9

Бауэри — улица на Манхэттене, часть нью-йоркского «дна», место расположения многочисленных ночлежек.

(обратно)

10

Маленькая Италия — район Нью-Йорка, большинство населения которого составляют итальянцы.

(обратно)

11

Большое Яблоко — прозвище г. Нью-Йорка.

(обратно)

12

Тимстеры — члены профсоюза водителей грузового транспорта.

(обратно)

13

Эйре — старинное название Ирландии.

(обратно)

14

Обряд жертвоприношения Кукурузной Девы восходит своими корнями к традиционным ритуалам жертвоприношений у ряда индейских племен: ирокезов, пауни и «черноногих». — Примеч. авт.

(обратно)

15

Имеется в виду Колумбийский университет, один из самых престижных вузов США.

(обратно)

16

Легендарный американский профессиональный боксер 1930–1950-х гг., 27 раз отстаивал звание абсолютного чемпиона мира по боксу.

(обратно)

17

Крупные фирмы, противоправная деятельность которых привела к громким скандалам в США.

(обратно)

18

Крупнейшие информационные агентства США Юнайтед Пресс интернэшнл и Ассошиэйтед Пресс.

(обратно)

19

Одно из значений слова butt — задница.

(обратно)

20

Ван Бюрен, Мартин (1782–1862) — восьмой президент США (1837–1841).

(обратно)

21

Текумсе (ок. 1768–1813) — вождь племени шони, объединитель племен долины р. Огайо и Великих озер. Выступал против передачи земель белым поселенцам. После поражения его войск в битве на р. Типпекану в 1811 г. ушел в Канаду. В войне 1812 г. воевал на стороне англичан в чине бригадного генерала, погиб в битве при Чатаме на р. Темс.

(обратно)

22

Норе (хоуп) — надежда (англ.).

(обратно)

23

Форт Самтер расположен на искусственном острове Моррис у входа в Чарлстонскую гавань. Для южан-конфедератов это название стало символом сопротивления и мужества.

(обратно)

24

Дуглас, Фредерик (1817–1895) — беглый раб-мулат (настоящее имя Фредерик Август Вашингтон Бейли), ставший лидером левого крыла аболиционистов, один из создателей первых негритянских полков в период Гражданской войны.

(обратно)

25

Маркиз Мари Жозеф Поль Лафайет — активный участник Войны за независимость. Скончался в Париже в 1834 г., задолго до описываемых событий. То есть обедать с ним Дюга мог лишь во время учебы.

(обратно)

26

Уилсон (трад. Вильсон), Томас Вудро (1856–1924) — 28-й президент Соединенных Штатов (1913–1921).

(обратно)

27

«Гэп» — сеть магазинов, продающих недорогую модную молодежную одежду, часть которой производится фирмой «Гэп» в Сан-Франциско.

(обратно)

28

Чиканос — американцы мексиканского происхождения.

(обратно)

29

«Веселое кофейное зернышко».

(обратно)

30

Роббинс, Том (р. 1937) — современный американский писатель.

(обратно)

31

Фильм «Марафонец» (1976).

(обратно)

32

Ремаркес — в данном контексте кто-то еще, имярек.

(обратно)

33

Торо, Генри Дейвид (1817–1862) — американский писатель, мыслитель.

(обратно)

34

«Болванка» — компакт-диск с возможностью одноразовой записи информации.

(обратно)

35

«Дикси Чикс» — американская музыкальная группа (три девушки), созданная в начале 1990-х гг. и добившаяся наибольшего успеха в 2002 г. (несколько премий «Эмми»).

(обратно)

36

«Федерал экспресс» — крупнейшая частная почтовая служба.

(обратно)

37

Фильм «Лолита» (реж. Стэнли Кубрик) вышел на экраны в 1962 г.

(обратно)

38

Атта, Мохаммед — главарь террористов-самоубийц, захвативших четыре самолета 11 сентября 2001 г.

(обратно)

39

Мейсон, Джеймс Невилл (1909–1984) — английский актер. Среди его лучших ролей — капитан Немо в фильме «20 тысяч лье под водой» и Гумберт Гумберт в «Лолите» Стэнли Кубрика.

(обратно)

40

Сеферис, Джордж (Гиоргиос Сеферидис, 1900–1971) — греческий поэт, лауреат Нобелевской премии в области литературы.

(обратно)

41

Город развлечений — рекламно-шуточное название Нью-Йорка.

(обратно)

42

Бродерик, Мэттью (р. 1962) — американский актер, режиссер, продюсер.

(обратно)

43

Чак Скарборо — ведущий вечерних выпусков новостей телекомпании Эн-би-си.

(обратно)

44

Джон Сайгенталер — ведущий вечерних выпусков новостей телекомпании Эн-би-си по уик-эндам.

(обратно)

45

Том Броко (р. 1940) — киноактер и до недавнего времени харизматический ведущий вечерних выпусков новостей телекомпании Эн-би-си.

(обратно)

46

Дики Джеймс Лафайетт (1923–1997) — американский поэт и писатель.

(обратно)

47

Лу Бега — современный певец, родился в Германии, сын уроженки Сицилии и угандийца. Его песня «Мамбо номер пять» стала глобальным хитом в 1999 г.

(обратно)

48

ААПЛ — Американская ассоциация пожилых людей — общественная организация, объединяющая тех, кому за пятьдесят.

(обратно)

49

Панч и Джуди — горбун Панч с крючковатым носом, воплощение оптимизма, и его жена Джуди, неряшливая и нескладная, — герои традиционного уличного представления, которое появилось в Англии во второй половине XVII в.

(обратно)

50

День благодарения — национальный праздник США, отмечаемый в четвертый четверг ноября.

(обратно)

51

Джеймс Браун (р. 1928) — известный американский певец, которого в 1970-е называли «голосом черной Америки». В его песнях поднимались проблемы, которых большинство опасалось касаться. Так что иногда его называли «мистер Положи-на-всех».

(обратно)

52

Нейл Даймонд — известный американский музыкант, певец и композитор.

(обратно)

53

«Нью-Йорк джетс» — профессиональная футбольная команда, входящая в восточное отделение Американской конфедерации.

(обратно)

54

Коттедж «Кейп-Код» — одноэтажное деревянное строение под двухскатной крышей, с массивной каминной трубой и полуподвалом.

(обратно)

55

ВНС — Внутренняя налоговая служба США.

(обратно)

56

Орденом «Пурпурного сердца» награждаются американские военнослужащие, получившие ранения в бою.

(обратно)

57

Имя Silkie созвучно прилагательному silky — шелковистый, нежный.

(обратно)

58

Сумасбродство на двоих (фр.).

(обратно)

59

Конец века (фр.).

(обратно)

60

Роман Шарлотты Бронте.

(обратно)

61

«Никс» — «Нью-йоркские никербокеры» — профессиональная баскетбольная команда, входящая в Атлантическое отделение Восточной конференции, старейшая команда страны (образована в 1845 г.).

(обратно)

62

Стрит-масть — пять последовательных карт одной масти.

(обратно)

63

«MG» — марка английского спортивного автомобиля компании «Ровер».

(обратно)

64

Колледж Сары Лоренс — престижное частное учебное заведение в Бронксвиле, пригороде Нью-Йорка. Основан в 1926 г.

(обратно)

65

Штат садов — официальное название штата Нью-Джерси.

(обратно)

66

Колоноскопия — исследования толстого кишечника через прямую кишку.

(обратно)

67

В США в уголовном процессе обвинение ведется от лица народа территориального образования.

(обратно)

68

Титти-бар — заведение, где клиентов обслуживают голые по пояс официантки и танцовщицы выступают с обнаженной грудью.

(обратно)

69

Дот напоминает о популярной песне времен Гражданской войны «Тело Джона Брауна», посвященной подвигу аболициониста Дж. Брауна.

(обратно)

70

Бетти Крокер — автор множества популярных кулинарных книг. В 1940-х гг., согласно опросам, самая знаменитая, после Элеоноры Рузвельт, женщина Америки. На самом деле не реальная женщина, а рекламный образ, созданный в 1921 г. компанией «Уошбурн Кросби».

(обратно)

71

«Эйрборн экспресс» — частная служба доставки почтовой корреспонденции.

(обратно)

72

«Монополия» — изобретенная в 1930-х гг. настольная игра, до сих пор очень популярна.

(обратно)

73

Во многих штатах административным центром является далеко не самый крупный город (Луисвилл — самый крупный город штата Кентукки) — к примеру, в штате Нью-Йорк это Олбани, в Калифорнии — Сакраменто.

(обратно)

74

Келлер для Лоренса Блока — герой цикла рассказов, повестей, романов. Эпизод в Роузбурге подробно описан в рассказе «Отзывается на кличку Солдат» — первом из произведений цикла. На русском языке черновой вариант перевода можно прочитать в Интернете, к примеру на сайте lib.ru.

(обратно)

75

Бун, Даниэль (1734–1820) — участник борьбы за освоение Дикого Запада, охотник, строитель дорог, шериф округа.

(обратно)

76

Банда Долтонов — известная на Среднем Западе преступная организация, в которую входили трое братьев Долтон. Грабили банки и поезда в штатах Канзас и Оклахома. Двух братьев убили в 1892 г., третий отсидел 15 лет.

(обратно)

77

Джеймс, Джесси (1847–1882) — знаменитый бандит Дикого Запада, герой многочисленных вестернов, баллад и преданий. Местными жителями почитался за Робин Гуда. Застрелен бывшим сообщником, который стал полицейским осведомителем.

(обратно)

78

Янгеры — четыре брата, легендарные бандиты Дикого Запада. Одного убили в 1874 г., остальных в 1876 г. арестовали и осудили на длительные сроки.

(обратно)

79

Дот говорит о Нашвилле, административном центре штата Теннесси, известном, как столица музыки кантри. Само название города часто служит обозначением этого музыкального стиля.

(обратно)

80

Диллинджер, Джон (1902–1934) — известный преступник, был объявлен ФБР «врагом общества номер один». Застрелен агентом ФБР 22 июля 1934 г. в Чикаго.

(обратно)

81

Флойд, Чарлз, Красавчик (1904–1934) — известный преступник Среднего Запада.

(обратно)

82

Малыш Нельсон (1908–1934) — настоящее имя Лестер Джиллис; родился и вырос в Чикаго, один из самых жестоких гангстеров периода Депрессии.

(обратно)

83

Баркер, Кейт, Ма (1871–1935) — возглавляла банду, в которую входили четыре ее сына.

(обратно)

84

«У Денни» — сеть кафе быстрого обслуживания.

(обратно)

85

В том далеком прошлом боссом Келлера был мужчина в возрасте (его все и звали стариком), у которого Дот работала секретаршей.

(обратно)

86

«Бурьян» — неровная, часто заросшая высокой травой часть поля возле ровной лужайки.

(обратно)

87

«Четверка» — игра между двумя парами игроков.

(обратно)

Оглавление

.

Предисловие

Дональд Уэстлейк . ПРОГУЛКА ВОКРУГ ДЕНЕГ . © Пер. с англ. В. Вебера

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

Энн Перри . ЗАЛОЖНИКИ . © Пер. с англ. В. Мисюченко

Джойс Кэрол Оутс . КУКУРУЗНАЯ ДЕВА[14] . © Пер. с англ. Н. Рейн

  АПРЕЛЬ . ВЫ, ЗАДНИЦЫ!

  УЧЕНИКИ

  МАТЬ-ОДИНОЧКА, БЕГЛЯНКА ДОЧКА

  ОДИНОКИЕ ВОЛКИ

  «101 ДАЛМАТИНЕЦ»

  НОВОСТЬ ДНЯ

  ВЫ МЕНЯ ВИДЕЛИ?

  ПОДКАРМЛИВАТЬ СВОЮ КРЫСУ

  АРЕСТ

  ТАБУ

  ТОТ МИР, КОТОРЫЙ МЫ ЗНАЛИ

  ТАМ, НАВЕРХУ

  ОТЧАЯНИЕ

  ЭМИССАРЫ

  ГОЛЛАНДКА

  ОШИБКИ

  ПОД НАДЗОРОМ

  ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

  ВАМ, ЗАДНИЦЫ! . ЗАПИСКА САМОУБИЙЦЫ

  СЕНТЯБРЬ . МАЛЕНЬКОЕ СЕМЕЙСТВО

Уолтер Мосли . АРЧИБАЛЬД БЕЗЗАКОНЕЦ, ВОЛЬНЫЙ АНАРХИСТ . © Пер. с англ. В. Мисюченко

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

Шэрин Маккрамб . ВОСКРЕСИТЕЛЬ . © Пер. с англ. В. Вебера

Эд Макбейн . ПРОСТО НЕНАВИСТЬ . © Пер. с англ. Н. Рейн

Стивен Кинг . ВЕЩИ, КОТОРЫЕ ОСТАЛИСЬ ПОСЛЕ НИХ . © Пер. с англ. В. Вебера

Джон Фаррис . ЖЕНЩИНЫ РЭНСОМА . © Пер. с англ. В. Мисюченко

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

Джеффри Дивер . НАВСЕГДА . © Пер. с англ. В. Вебера

Лоренс Блок . ПРИСПОСАБЛИВАЯСЬ К РЕАЛЬНОСТИ . © Пер. с англ. В. Вебера . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте