«Праздник подсолнухов»

Иори Фудзивара Праздник подсолнухов

1

Я жевал сладкую булочку, запивая ее молоком, когда зазвонил телефон.

Стрелки часов шагнули за полночь. Кому я мог понадобиться в такое время? Последний раз мой телефон подавал голос месяц тому назад — кто-то, звонивший в доставку пиццы, перепутал номер. В тот раз, после того как собеседник потребовал положить ему побольше анчоусов и салями, я молча повесил трубку. Вот и сегодня наверняка снова ошиблись номером. Решив не замечать надрывающийся аппарат, я взял со стола третью булочку и уставился в телевизор. В спортивных новостях показывали отрывки из матча между «Сэйбу» и «Ориксом».[1] После первого же хоумрана Итиро[2] мяч исчез в районе правой трибуны. Сегодняшний удар вознес его команду на вторую строчку турнирной таблицы.

Телефон не умолкал.

Трубка валялась здесь же, на татами. Странное место, если учесть полную бесполезность данного предмета в моем нынешнем быту. Телефон, словно стрекочущий жук, пронизывал татами электрическим зуммером. Постепенно стало казаться, будто все мое тело вибрирует с ним в унисон. Рассеянно вслушиваясь в это дрожание, я наблюдал за резво носившимися в броуновской трубке спортсменами. Я доел булочку, и одновременно закончились новости. Четвертая победа «Ниппон-Хам»[3] подряд. В этом сезоне они в хорошей форме. «Орикс» переместился на второе место турнирной таблицы, но сохранялась еще разница в две игры. Пошла реклама, а телефон все звонил. Отчаявшись, я выключил телевизор и протянул руку к трубке. В ту же секунду телефон умолк.

Вместе с тишиной пришла внезапная боль. Зуб. Давно ныл, а теперь разболелся по-настоящему. Видно, придется набраться смелости и пойти к врачу.

Кажется, будет дождь. Воздух в комнате налился свинцом. Неужели наконец-то ливень? Предчувствия редко меня подводят. Может, это оттого, что я целыми днями ни с кем не общаюсь? Вокруг меня пустота. Только тихо течет время. Бесплодная жизнь. Хотя, возможно, именно она пробуждает некую бесплодную чувствительность?

Я смахнул крошки с чайного столика. Вытащил из пачки «Хайлайт»[4] и, закурив, вытянулся на татами. Широко зевнул и, утирая внезапно выступившие слезы, бросил случайный взгляд на настенный календарь. Самый обычный, из тех, что банки пачками раздают клиентам под Новый год. Бесконечно скучный календарь. И все же я не мог отвести взгляд от унылой страницы. Конец мая. С этим связано что-то важное. Что-то, о чем я забыл. Приподнявшись на локте, я допил остывшее молоко. Ну конечно! Сколько же лет прошло? Не знаю, много ли в мире найдется мужчин, которые потеряли жену, едва справив тридцатилетие. Не знаю, многие ли из них по прошествии нескольких лет почти не помнят, как это произошло, но, кажется, я один из таких. Очередная годовщина смерти Эйко. Она умерла в мае, несколько лет назад. Не помню, какого числа. Наверное, уже пропустил.

Внезапно навалилась усталость. Вроде бы спал весь день, но усталость, словно стоячая вода, притаилась на донышке моего организма. Обычный праздный день и… неимоверная усталость. Почему бездействие неминуемо вызывает изнеможение? Не знаю. По опыту этих нескольких лет я понял, что удивляться здесь нечему.

Жизнь без всякого труда. Жизнь гладкая, словно кусок пластмассы. Или правильнее будет назвать ее самой обычной жизнью? Не знаю. Могу лишь сказать, что такие будни — не самый плохой способ проводить время, во всяком случае не хуже, чем любой другой. Я взял с полки видеокассету. У меня целая полка пластинок и видеофильмов. Старый джаз и черно-белое кино. На этот раз я выбрал фильм Уильяма Уайлера. Вставил кассету в магнитофон, пленка оказалась на середине. На экране в классическом темпе разворачивался сюжет, который я помнил наизусть.

Снова звонок. На этот раз не телефонный. Кто-то звонил в дверь. Я терялся в догадках, кого могло принести в такое время. Несколько лет назад это было обычным делом. Посетители тогда выглядели по-разному, но кое-что их объединяло — род занятий. Все они были профессионалами по взвинчиванию цен на землю. Однако и они куда-то исчезли. В один прекрасный день просто растаяли без следа.

Звонок раздался снова и на этот раз уже не умолкал. Кто-то настойчиво жал на кнопку. А вдруг это тот же тип, что недавно названивал по телефону? Так или иначе, у кого-то, видимо, есть ко мне дело.

Я нехотя поплелся к двери:

— Кто там?

В ответ раздался глухой голос:

— Полиция Цукидзи.[5]

Некоторое время я раздумывал и наконец со вздохом взялся за ручку раздвижной двери. Старая деревянная створка с грохотом поехала в сторону. Открыть ее не так-то просто. Нужно знать секрет. Никому, кроме меня, не сладить с этой развалиной.

В проеме двери, открывшейся наполовину, раздался знакомый до тошноты бас:

— Значит, все-таки дома.

Дверь отъехала до конца, и я увидел, что на улице действительно дождь. Мелкий, как роса. Бесшумный. В пелене дождя в мокрой куртке стоял Мурабаяси. Как я и думал, никакой это был не полицейский. Передо мной стоял мой бывший начальник, еще с тех времен, когда у меня был начальник. Насколько я помню, раньше ему здесь бывать не приходилось. Странно, что он вообще знает этот адрес.

Он взглянул на меня:

— Почему не брал трубку?

— Ел. Стараюсь не подходить к телефону с набитым ртом.

Он усмехнулся:

— Не знал, что ты такой деликатный.

— Вы, между прочим, поставили меня в неловкое положение, выдавая себя за полицейского. Устроили настоящее потрясение для маленького человека и его скромной жизни. Если это шутка, то неудачная.

— Это кто тут маленький человек?! — воскликнул Мурабаяси. — Ты, похоже, совсем оторвался от реальности? По слухам, живешь тут независимо, эстетствуешь. Я уж думал, ты переехал.

— Эстетствую?! Уж не эту ли развалюху вы называете эстетством?

Он усмехнулся. Затем, не обращая внимания на ручейки, стекающие с промокшей насквозь куртки, осмотрелся по сторонам. Его детское любопытство выглядело особенно комично в сочетании с богатырским телосложением.

— Ну так на то они и слухи. И все же не ожидал, что на Гиндзе[6] сохранились такие дома.

Да уж… Все удивляются, когда видят эти домишки, настоящие трущобы. Мало кто знает, что здесь, на Гиндзе, прямо на Иттёмэ, сохранилось несколько таких домов. Стоит среди них и мой, построенный сразу после войны. Вообще-то, это дом моих родителей, где они и прожили до конца своих дней. Наш крохотный двухэтажный домик, к югу от Сёва-дори, в пяти минутах ходьбы от отеля «Сэйё Гиндза», резко выделяется на фоне современного квартала своей ветхостью. Здесь я родился, вырос, затем на некоторое время уехал, чтобы пожить отдельно, но несколько лет назад вернулся. Это было в конце эпохи «мыльного пузыря». В те годы наш квартал отчаянно выживал, он и сейчас выживает. И Мурабаяси выживает, причем куда более целеустремленно, чем я. Слышал, он создал собственный бизнес и преуспел на ниве промышленного дизайна. Да еще как преуспел!

Мурабаяси покашлял и произнес:

— Кстати, несмотря на поздний час, рад увидеться после стольких лет. И незачем делать такое лицо.

— Какое «такое»?

— Ну, такое… будто я доставил тебе ужасные неудобства.

— Так и есть. Взгляните на часы. Да еще зуб разболелся.

— Вот как? Зуб, говоришь? Зуб — это плохо, — сказал он и добавил: — И все же я гость. К тому же я старше тебя. Да еще в некотором роде твой благодетель. Ну и как, красиво такого гостя держать под дождем?

Странная речь для человека, нагрянувшего с визитом в столь поздний час, и все же в его словах была доля истины. Он действительно был для меня благодетелем. На моей прежней работе, в дизайнерском бюро средней руки, где первое время я был мальчиком на побегушках, именно Мурабаяси, со свойственной ему ловкостью, выхлопотал мне место штатного сотрудника. Вероятно, сыграло роль то, что мы с ним окончили один художественный университет. В те годы, несмотря на разницу в возрасте, мы были довольно близки. Трудно сказать, в чем именно, но мы подходили друг другу. С тех пор минуло десять лет.

Я подвинулся, освобождая проход.

С самым естественным видом Мурабаяси проскользнул мимо, что было непросто с его комплекцией, и снова с любопытством огляделся. Наконец с болью в голосе он пробормотал:

— Да, обветшал домишко… А ведь это важное культурное достояние.

— Пятьдесят лет, как-никак. Практически ваш ровесник. Немудрено обветшать в таком возрасте.

Не замечая моего хамства, Мурабаяси шагнул в комнату, словно к себе домой. Старше меня на двенадцать лет и все такой же наглый.

На пороге он замер — видимо, опешил от царившего в комнате беспорядка, — затем перевел взгляд на меня:

— Куда можно сесть?

Я собрал раскиданные вокруг стола газеты.

— Извините, у меня нет напольных подушек.

Он хмыкнул и, скинув куртку, без тени смущения уселся на свободное пространство. Фирменный портфель и дорогой костюм разительно контрастировали с линялой и заворсившейся от времени поверхностью татами.

Некоторое время Мурабаяси крутил головой по сторонам, пока взгляд его не уперся в экран телевизора, который я опрометчиво забыл выключить.

— Хм, любишь видео? — Затем в его голосе засквозило удивление. — О-о, да ведь это же «Римские каникулы»! Смотришь такие фильмы?

На экране Одри Хепберн безрассудно мчалась на мопеде, уцепившись за Грегори Пека.

— Регулярно смотрю. А что, нельзя?

— Да нет, можно. Просто странно. Странно, что мужчина с таким характером так до сих пор и не вырос.

— С каким «таким» характером?

Он покачал головой:

— Тебе недоставало многих качеств. Сговорчивости. Умения приспосабливаться. Общительности. Да что там недоставало! Всего этого ты был лишен начисто. В тебе не было и крупицы любезности. Но главное, отсутствовало куда более важное качество — зрелость. Короче, ты был мальчишкой.

О, как же часто в прошлом мне приходилось выслушивать от него подобные речи. Однажды он даже назвал меня машиной без мотора. Что ж, не будь во мне столько таких вот врожденных изъянов, я не вел бы сейчас пустую жизнь в самом сердце большого города.

Глядя на экран, Мурабаяси тихо проговорил:

— Значит, по-прежнему бежишь от реальности? Вот они, пережитки детства, — затем, словно очнувшись, добавил: — А ведь неплох. Совсем неплох.

— О ком это вы?

— Да так, о фильме. Ведь чистой воды фантазия. Ты не находишь? Пусть немногословная, но богатая фантазия. И ведь были такие времена. Да… Это совершенное, словно мечта, кино могло родиться только в старые добрые времена.

Может, и так. Старые мечты. Мир ушедших грез. Не знаю, что заставляет меня ежедневно смотреть такие фильмы. Возможно, Мурабаяси прав и я застрял в детстве. Не знаю. Я молча переводил взгляд с лица Мурабаяси на экран. Кажется, во время сцены, где героиню тащит полиция, его губы едва заметно дрогнули. Мне ни разу не случалось видеть у него этого выражения, когда мы работали вместе.

Наконец его взгляд переместился с Одри Хепберн на меня.

— Кстати, не хочешь вернуться к прежней работе?

Я помотал головой.

— Вот как? Популярный дизайнер, лауреат премии JADA, заперся в своей скорлупе, чтобы скоротать остаток дней. И это при том, что ему нет еще и сорока.

Когда-то я наслушался подобных речей до оскомины. Премия JADA… Десять лет назад я получил Гран-при от Японской ассоциации арт-директоров, высшую награду в области промышленного дизайна. Не знаю, как сейчас, но на тот момент я был самым молодым лауреатом.

— Вы меня поучаете? Или критикуете?

— Да нет, просто размышляю вслух.

— Вот оно что? Мне-то, конечно, все равно, но неужели вы пожаловали в столь поздний час, просто чтобы поразмышлять вслух?

Казалось, он не обратил на мои слова никакого внимания.

— Послушай, Акияма, сколько мы не виделись?

— Не помню. Вы не ответили на мой вопрос.

В эту минуту я понял, что Мурабаяси колеблется.

— Я вот что… по правде говоря… я хотел с тобой посоветоваться.

— Хм, редкое явление. Наконец-то тоже стали жертвой экономической депрессии?

— Да нет, с работой полный порядок. Даже в эти тяжкие времена. Однако «полный порядок» и «монотонность» — несколько разные вещи, я прав?

Он ничуть не изменился.

— Если речь пойдет о деньгах, то вы не по адресу.

— Не такой уж я дурак, чтобы обращаться к тебе с этим. — Он с улыбкой склонил голову. — Все верно, речь пойдет именно о деньгах. Только не в том смысле, в каком ты подумал, а наоборот.

— Наоборот?!

— Да, наоборот. Собственно, речь пойдет о том, чтобы избавиться от денег. И вот тут мне понадобится твоя помощь.

— Избавиться от денег?!

— Да.

— И какова сумма?

— Пять миллионов.

— Хм, пять миллионов иен. Вы попались с липовыми банкнотами? Говорят, сейчас полно фальшивых стодолларовых купюр.

Мурабаяси усмехнулся:

— Криминал тут ни при чем. Напротив, деньги достались мне по решению властей, окружного суда. Ну… что-то вроде компенсации. Никак не пойму, как вершится правосудие в этой стране.

С этими словами он запустил руку в портфель и стал выкладывать из него деньги. Пять толстеньких пачек рядком улеглись на чайном столике.

Это больше, чем все, что осталось от моих сбережений. В наши дни банковский процент близок к нулю. Остаток на моем счете неуклонно сокращается. В лучшем случае его хватит года на три, а то и меньше. Короче, сумму, лежавшую сейчас передо мной, никак нельзя было назвать скромной.

Мурабаяси холодно произнес:

— Я хочу от них избавиться.

Я взглянул на него. У него был такой вид, будто он раздумывал, куда бы лучше выбросить крупногабаритный мусор.

— Вообще-то, я не привык к такого рода беседам.

— А если бы привык, то, наверно, не стал бы отнекиваться.

— Возможно. Но почему с таким странным предложением вы пришли именно ко мне?

— Ну… предложение и правда довольно странное. Поди найди недоумка, который станет всерьез выслушивать такое. У меня есть лишь один знакомый чудак — ты. Вот я и пришел к тебе.

— Вот оно что? Значит, нашли мальчишку-недоумка? Может, я и правда такой, как вы говорите. И все же мне кажется, что, если приходишь к кому-то с просьбой, разговаривать следует несколько в ином тоне.

— Могу лишь повторить то, что уже сказал о твоем характере.

Послышался шорох, я оглянулся. Сквозь проем в раздвижной стенке в кухне я увидел вторую «хозяйку» этого дома. Выбралась из тени рукомойника и замерла, пристально глядя на меня. Кажется, опять поправилась. Не удивлюсь, если она питается куда калорийнее меня.

Попросив подождать, я поднялся. Смел крошки с чайного столика и бросил ей. Некоторое время она выжидающе смотрела на меня. Затем выскочила, схватила еду и с писком скрылась в тени.

Мурабаяси забеспокоился:

— Что случилось? Что там?

— «Соседку» покормил.

— Соседку?!

— Мышь. Последнее время частенько наведывается. Имени я ей пока не дал, но…

В ответ он лишь вздохнул.

Раз уж пришлось встать, я заодно приоткрыл окно. Слишком душно для этого времени года. Рубашка липнет к телу. В комнату ворвались автомобильный гул с Сёва-дори и напоенный дождем тяжелый майский воздух.

— Послушай, Акияма, хочу вернуться к нашему разговору.

Продолжая стоять, я ответил:

— Да. Кажется, мы говорили о деньгах, от которых нужно избавиться. Но почему вы сразу не спросили?

— Не спросил о чем?

— Не спросили, почему меня не интересует причина, по которой вы решили избавиться от этих денег?

— Потому что хорошо тебя знаю. Тебе ведь и правда нет дела до причины. Ты всегда отличался полным отсутствием интереса к такого рода вещам. Удивительная черта! Я ведь уже говорил. Любой другой на твоем месте, глядя на эти деньги, предложил бы выбросить их ему в карман, раз уж все равно выбрасывать. Уверен, сто человек из ста сказали бы именно так. Но ты не из их числа.

В задумчивости я снова уселся на пол.

— Раз уж все равно выбрасывать, то почему бы не сделать анонимное пожертвование Красному Кресту? Что-то не припомню, чтобы вы хоть раз послужили на благо общества. Может, это ваш единственный шанс?

— Я думал о таком варианте. Но это неэтично по отношению к Красному Кресту. Такие уж это деньги.

— Деньги не пахнут.

— Еще как пахнут.

Я снова задумался. Его слова не лишены смысла.

— Тогда, может, просто сложить их в мешок для мусора? Тут главное не ошибиться — выбрать день, когда забирают тот мусор, что будут жечь.

— Неэтично по отношению к сборщикам мусора.

— Хм, не знал, что вы такой деликатный. Ну, тогда как насчет шредера? Машинке-то все равно.

— У нас сейчас как раз шредер сломался. А у тебя его и не было, верно?

— На кой он мне? У меня из бумажек — только газеты да туалетная бумага.

— Да уж… — Он снова усмехнулся. — Я долго думал. Действительно, существует множество способов избавиться от денег. Например, сжечь. Это, пожалуй, было бы неэтично только по отношению к министерству финансов. Но мне хотелось выбрать какой-нибудь более дикий способ. Такие уж это деньги. Тебе не кажется, что в вопросе выбрасывания денег должны существовать определенные стандарты и методы?

Методология выбрасывания денег. Об этом мне как-то не приходилось задумываться, и я промолчал. Между тем он с серьезным видом продолжал:

— Эти деньги были переведены на мой счет сегодня. С того самого момента, как я снял их перед закрытием отделения, я непрерывно размышлял, — Мурабаяси взглянул мне в глаза, — и решил, что теперь дело за тобой.

— В каком смысле?

— При всем обилии недостатков у тебя есть два великих таланта. Один — это… в общем, его мы сейчас касаться не будем. А второй просто уникальный.

— Уникальный?

— Я имею в виду азартные игры, — промолвил Мурабаяси.

Меня охватила тревога. Когда мы еще работали вместе, я пару раз перекидывался с коллегами в покер и в кости — в те времена я еще хоть как-то старался поддерживать контакт с окружающим миром. Так вот, тогда я почти не проигрывал. Если быть до конца честным, то не проиграл ни разу. Казалось, я насквозь видел цифры на игральных картах и значки на костях. Видел со всей отчетливостью. Или чувствовал. Что это было? Стоило мне несколько раз опрометчиво выиграть, как тут же пошла молва о моих феноменальных способностях. Моментально появились желающие испытать мой дар на скачках и в других азартных играх. Трудно предположить, каков мог бы быть результат, прими я тогда их предложения. Не думаю, что я обладал нужными качествами. В игре мне всего лишь удавалось заглянуть на шаг вперед. Сила моя была крошечной, но и ее наверняка хватило бы, чтобы натворить дел. Эти способности доставляли мне немало хлопот. Несколько раз я даже специально проиграл, а в один прекрасный день бросил игры совсем. В какой-то момент я просто проникся к ним отвращением. Какой смысл играть, если заранее знаешь результат и запросто контролируешь процесс?

Позднее, после присуждения мне премии JADA, я открыл свое дело. Женился на Эйко, переехал в небоскреб «Митака» и начал строить собственную жизнь. Обзавелся офисом в районе Иидабаси, пусть крошечным, зато своим. Вскоре после моего ухода из бюро ушел и Мурабаяси. Ассистента у меня не было. В принципе, порог моего офиса обивали множество молодых людей, готовых работать даже задаром, но я всем отказал и пахал в одиночку словно проклятый. Мне удалось свести общение с миром к минимуму: я контактировал лишь с несколькими копирайтерами и планнерами. То были дико напряженные дни. Теперь они в далеком прошлом.

— Если человеку с таким даром, как у меня, дать денег, то он от них не то что не избавится, но еще и вернет сторицей. Конечно, при условии, что я действительно обладаю такими способностями.

— Риск, что деньги вернутся сторицей, действительно существует. Однако если человек стопроцентно выигрывает в азартных играх, значит, ему ничего не стоит и специально проиграть. У тебя был необычайный дар. Дар предвидения. И я знаю, что несколько раз ты проигрывал намеренно.

Я изумленно взглянул на него. В его глазах мелькнуло знакомое лукавство. Выходит, Мурабаяси знал правду, но ни словом не обмолвился об этом. До сих пор он ни разу не заводил со мной таких разговоров.

— Азартные игры такая штука, что, если долго ставить, обязательно появится шанс выиграть. Вероятность проигрыша и выигрыша одинакова. Надо просто ждать.

— Так-то оно так. Только мне нужно быстро и наверняка избавиться от этих денег. Выбросить как можно скорее. Не позднее завтрашнего утра. Утренним рейсом я лечу по делам в Италию. Вот специально пришел к тебе сегодня.

— Роскошное предложение, просто нет слов. Только что-то я о таком ни разу не слышал.

Он рассмеялся:

— Я и сам не слышал. Да и никто, наверно, не слышал.

— И какую же игру вы выбрали, чтобы избавиться от денег?

— Баккара, — ответил он, — в ней самые крупные ставки. Пошли на Акасаку.[7] Там есть подпольное казино. И даже не одно, у них там большая конкуренция.

— Я отказываюсь.

— Но почему? Из-за того, что это нелегально?

— Нет. Во-первых, я не знаю правил игры в баккара. Во-вторых, неохота в такое время никуда идти. В-третьих, даже если допустить, что у меня есть нужные способности, мне совсем не хочется становиться орудием в чужих руках.

Мурабаяси повертел в руках пульт от телевизора.

— Ах вот оно что! Тогда слушай. Во-первых, правила игры в баккара элементарны. Представь, что играешь в «Угадайку». Я объясню. Во-вторых, разве по ночам ты иногда не прогуливаешься по Гиндзе? Тебя видели. Какая разница, Гиндза или Акасака, — и тот и другой одинаково оживленные районы, не так ли?

Наконец-то я понял, откуда Мурабаяси так хорошо осведомлен о моей нынешней жизни. Меня видел Иноуэ, директор нашего бюро «Кёби Кикаку», где мы оба раньше работали. Несколько месяцев назад мы случайно столкнулись с Иноуэ ночью на улице. Перекинулись парой фраз, я упомянул о последних событиях своей жизни. Рассказал, что вернулся на Гиндзу, в родительский дом. Если мое личное дело до сих пор лежит в конторе, то этот адрес Мурабаяси мог узнать только от Иноуэ.

Между тем Мурабаяси продолжал:

— Ну а насчет в-третьих… — Тут он выдержал небольшую паузу и произнес всего два слова: — Прошу тебя… — и склонился в легком поклоне.

Я в изумлении уставился на него. Кто бы мог подумать, что когда-нибудь я услышу от Мурабаяси нечто подобное? Или увижу, как он склоняет передо мной голову? Это никак не вязалось с его надменным, заносчивым нравом. А он постарел. Подумать только, этот мужчина, чей чуть дребезжащий, словно надтреснутый колокол, сердитый голос когда-то разносился над огромным офисом, постарел.

Я взглянул на часы. Половина третьего ночи. Еще один день моей бесполезной жизни внезапно обернулся бесполезной и странной историей. Я снова взглянул на Мурабаяси. Написанное сейчас на его лице недовольство подходило ему куда больше.

Зуб заныл с удвоенной силой. Где-то нарушилось зыбкое равновесие. В виске что-то потрескивало. Словно лопалась яичная скорлупа в кипящей воде. Наверное, это все зуб.

Словно со стороны я услышал собственный голос:

— До которого часа работают казино на Акасаке?

— Везде открыто до утра.

— Я не могу гарантировать, что точно проиграю. Но компанию составлю. Мне безразлично, каков будет результат — исчезнут деньги или приумножатся. Меня не интересует их путь.

— По рукам, — ответил он.

В такси Мурабаяси объяснил правила игры в баккара. Они действительно показались мне несложными. Ставить можно на одну из двух позиций: на «игрока» или на «банкира». Услышав эти названия, я заметил, что игра напоминает гольф.

— Точно, — согласился он, — только денежные потоки движутся быстрее, чем в гольфе. Играешь в гольф?

Я покачал головой:

— Вы упомянули суд. Азартные игры не самый подходящий способ исполнить судебное решение, не так ли?

Он красноречиво кивнул на водителя:

— Потом расскажу. Это запутанная история.

Некоторое время мы оба молчали. Боковое стекло было мутным от дождя. Мелкие капли тонкими хвостатыми струйками убегали назад. Лениво наблюдая за их нескончаемым бегом, Мурабаяси пробормотал себе под нос:

— Вот и вчера лило как из ведра. Неужели начался сезон дождей?

— Трудно сказать. Вроде рановато.

Когда мы подъехали к перекрестку Санносита и остановились на красный сигнал светофора, он неожиданно произнес:

— Надо же, только что вспомнил.

— Что?

— Твоя жена умерла как раз перед началом сезона дождей. Выходит, именно в это время?

Я и забыл, что он тоже присутствовал на тех унылых похоронах. Кажется, это была наша с ним последняя встреча. Воспоминания были мутными, как боковое стекло рядом с Мурабаяси. Впереди засияли неоновые огни.

— Не знаю. Уже не помню.

2

Казино на пятом этаже многофункционального здания произвело на меня неожиданно приятное впечатление. Светлое просторное помещение выглядело гораздо опрятнее тех немногих заведений, где мне когда-то случалось бывать с коллегами. В зале царило оживление. Вокруг нескольких столиков толпились десятки людей, непонятно откуда заглянувших сюда и непонятно куда направляющихся после. Посетители также выглядели куда приличнее, чем мне представлялось. Я заметил несколько мужчин в костюмах, по-видимому клерков. Немало было и женщин.

Мурабаяси, похоже, был здесь частым гостем. Завидев его, стоявший на входе мужчина в бабочке — вероятно, менеджер — расплылся в радушной улыбке и с элегантным поклоном пригласил нас пройти внутрь. На вид слегка за тридцать, помоложе меня, однако его осанке и манере держаться мог позавидовать управляющий первоклассного отеля.

Мурабаяси бесстрастно обратился к нему:

— Сегодня я играю за дальним столом.

Менеджер с улыбкой кивнул.

К столу нас сопровождала девушка в красном мини. Под гул катающегося в рулетке шарика Мурабаяси пояснил, что за дальним столом будет играть впервые. Ставки там высоки. За столом, где он обычно играл, фишки стоят по десять тысяч, а за дальним доходят до ста тысяч за штуку. Нас проводили к большому овальному столу, покрытому зеленым сукном. Кроме нас, здесь было еще восемь игроков. Оставалось несколько свободных мест.

— Что будете пить? — спросила девушка.

— Виски с содовой, — ответил Мурабаяси.

Похоже, напитки у них бесплатно.

Она перевела взгляд на меня, и я сказал, что буду теплое молоко.

— Коктейль «Хот-милк»? — переспросила она.

— Теплое молоко.

Девушка с улыбкой исчезла. Интересно, что помимо улыбок припасено для нас у здешнего персонала?

В следующее мгновение перед нами возник хрупкий юноша. Мурабаяси с легкостью достал купюры и передал ему. Юноша с той же легкостью начал их пересчитывать, и хотя в ловкости пальцев ему было далеко до банковских служащих, в скорости счета он им ничуть не уступал.

Закончив, он объявил:

— Здесь ровно пять миллионов.

Мурабаяси кивнул. Я успел только достать из кармана пачку «Хайлайта», а юноша уже выкладывал перед Мурабаяси круглые пластмассовые жетоны. Увидев, что я хочу закурить, юноша протянул мне фирменную зажигалку с названием заведения. «Blue Heaven». «Голубой рай». Затянувшись, я рассматривал фишки с пятнистым, под мрамор, узором. Сорок пять золотистых и пятьдесят белых жетонов выстроились перед нами столбиками. Я взвесил один из них на ладони. Тяжелый. Может, внутри металл?

— Золотистые фишки — по сто тысяч каждая. Белые — по десять. Что ж, избавь-ка меня от них, да поскорее.

— Вы серьезно?

Он молча кивнул.

— Мне нужно немного осмотреться. Попробуйте какое-то время ставить наугад.

— Пожалуйста, делайте ставки.

Моментально задвигались руки игроков, ставивших за белую линию, прочерченную перед каждым из них. В рамках были выведены слова «игрок» и «банкир». Я вспомнил инструкции Мурабаяси. Многие ставили по нескольку сотен тысяч, а один из игроков поставил на «банкира» двадцать стотысячных фишек.

Мурабаяси поставил пять десятитысячных фишек на «игрока».

Крупье вытянул две карты и раскрыл на середине стола. Ближняя к нему карта «игрока» оказалась шестеркой, а «банкира» — валетом.

Меня удивило необычайно большое количество карт. Неторопливо прихлебывая молоко, я спросил об этом Мурабаяси. Он пояснил, что в казино в этой игре используют восемь колод, четыреста шестнадцать карт, специально, чтобы нельзя было запомнить порядок их выхода.

Крупье сдал крапом вверх еще по одной карте двоим игрокам, ставившим соответственно на «банкира» и «игрока». Вкупе с картами, сданными вначале, они определят победившего и проигравшего. Максимальное значение — девять. Все старшие карты, от десятки до короля, считаются за ноль. Действительно, ничего сложного. Помнится, Мурабаяси говорил, что вторую карту открывает только один игрок по выбору крупье. Карту «игрока» сдали ярко накрашенной даме лет сорока. Она сняла ее за уголок, плотно прижав к столу, и, склонив голову, швырнула обратно крупье. Четверка. Карта «банкира» отправилась к игроку, поставившему два миллиона, похожему на клерка мужчине в галстуке. Он вернул восьмерку.

— Натуральное восемь. «Банкир», — произнес крупье, и игрокам, ставившим на внутреннее поле у дальней белой черты, выдали фишки.

Перед мужчиной, поставившим два миллиона, легло восемнадцать жетонов. Я вспомнил, что комиссия берется только с «банкира» и составляет пять процентов. Мужчина с улыбкой что-то рассказывал своему соседу. Я прислушался — они говорили на иностранном языке.

По-прежнему неторопливо прихлебывая молоко, я продолжал наблюдать. Кажется, Мурабаяси говорил, что иногда после второго круга тянут еще одну карту. Кроме того, в каждом казино есть свои внутренние правила. Я наблюдал, стараясь не упустить ни одной мелочи. Некоторые игроки записывали значения карт в блокноты. После двадцатого круга Мурабаяси вопросительно взглянул на меня: «Ну что, еще не время?» Он пока не прикасался к стотысячным фишкам, но даже горка десятитысячных выросла штук на двадцать или тридцать. Я покачал головой. Один из игроков обменивал фишки на деньги, собираясь покинуть стол. Появилось несколько новых персонажей.

В это мгновение я ощутил приближение того самого чувства. Кровь с тихим шипением заструилась по сосудам. Казалось, вены лижет темное прохладное пламя. Я явственно слышал его шепот. Одновременно сердце словно сковало льдом, температура тела упала. В этой разнице жара и холода рождался и бежал куда-то некий ритм. Глубокий вдох. Выдох. Этот ритм и мое дыхание постепенно сливались в единое целое. Мир простых правил открылся мне как на ладони.

Миг настал после того, как «игрок» выпал четвертый раз подряд. Я указал на одну из рамок. Повинуясь, Мурабаяси молча поставил два столбика по десять штук стотысячных фишек на «банкира». Увидев, что на «банкира» ставят многие, служащий казино срезал и вернул нам половину столбика, оставив полтора миллиона. Вероятно, баланс между игроками, ставящими на то или иное поле, нарушился с риском для заведения.

Мурабаяси тихо спросил:

— Задачу помнишь?

— Помню. Проиграть. Сейчас снова выпадет «игрок». Пять миллионов растают за десять минут.

Крупье безмолвно передал мне карту «банкира». Я заглянул в нее и вернул. Двойка к уже открытой картинке. Через мгновение крупье объявил:

— Натуральное девять. «Игрок».

В следующий раз я снова поставил миллион на «банкира», и на сей раз меня не срезали. Снова выпал «игрок». Мурабаяси молча наблюдал. Потом был «банкир», потом «игрок». Я продолжал ставить наоборот. После каких-то четырех кругов передо мной остались лишь двести с небольшим тысяч.

Заказав официанту бренди, Мурабаяси повернулся ко мне:

— И все же у тебя незаурядные способности.

Мужчина напротив рассмеялся, по всей видимости приняв его слова за иронию.

Все произошло, когда я собирался поставить последние двести с небольшим тысяч. Внезапно Мурабаяси вцепился в мою руку и сгреб фишки с сукна.

Я непонимающе уставился на него:

— В чем дело?

Он смотрел мимо меня и, казалось, что-то сосредоточенно прикидывал в уме. Я проследил за его взглядом. На противоположном конце стола появились два новых посетителя. Седовласый старик и молодая женщина. Старик, несмотря на почтенный возраст, в ярком голубом пиджаке, очень идущем ему. На девушке темно-зеленый свитер, чуть темнее сукна на игровом столе. Лицо скрыто козырьком бейсболки, но и так видно, что ей нет тридцати. Слишком молода для посетительницы казино. И на проститутку не похожа. Более всего эта пара походила на богатенького дедушку с внучкой.

Внезапно я услышал шепот Мурабаяси:

— Меняем стратегию.

— О чем это вы?

— Будем выигрывать. — Его голос зазвучал увереннее: — Это все деньги, что у нас остались. Но выиграй. Прошу тебя.

Трудно сказать, почему я согласился в тот момент. И дело явно было не в этом его «прошу тебя», втором за сегодняшний вечер. Я лишь молча кивнул. Ко мне снова вернулось то ощущение. Ощущение, которое однажды я пытался забыть. Словно сорвавшаяся с крючка и ожившая рыбка, оно возвращалось в привычный поток и стремилось куда-то. Меняется ли что-то со временем? Пусть я утратил самообладание, присущее мне в молодости. Мне теперь все равно. Где-то внутри меня разгоралось темное пламя, кровь тихонько бурлила. Температура еще упала.

— Я буду ставить, как сочту нужным.

— Даю тебе полную свободу действий, — ответил он.

Я поставил все фишки на «ничью». Я чувствовал на себе взгляд Мурабаяси. Я следил только за руками крупье.

Мурабаяси не произносил ни слова. Ставка на «ничью» возвращается в восьмикратном размере, но лишь в том случае, когда и у «банкира», и у «игрока» выпадает по девять. Поскольку вероятность такого совпадения ничтожно мала, владельцы заведения уверены, что всегда будут в состоянии покрыть оба выигрыша.

Крупье с бесстрастным видом открыл карту. У «игрока» туз, у «банкира» король. Разница в единицу. Мурабаяси тихонько застонал.

Новый игрок поставил сразу миллион. Я поднял глаза. На нас глядел седовласый старик. Внезапно он улыбнулся. Словно узнал Мурабаяси и посылал ему этой улыбкой некий знак. Мурабаяси жестко поглядел на старика. Их взгляды скрестились над столом.

Карта «игрока» выпала старику, и он опустил глаза. Через мгновение крупье перевернул обе вернувшиеся к нему карты. Восемь у «игрока». Девять у «банкира».

— Ничья. — С этим возгласом крупье к нам вернулось без малого два миллиона.

Мурабаяси порывисто выдохнул.

Я все ставил и ставил по нескольку сотен тысяч. Количество фишек росло.

«Банкир», «банкир», «игрок», «банкир»…

Ни одной ошибки. Наконец наш выигрыш превысил первоначальный капитал.

В этот момент над ухом раздался голос Мурабаяси:

— Стоп! Хватит! Я все тебе объясню.

Я покачал головой:

— Нет уж. Поздно. Вы сами дали мне карт-бланш.

Он на мгновение заколебался, но тут же умолк.

Я продолжал делать ставки. Фишки все прибавлялись. Через двадцать минут сумма выигрыша превысила десять миллионов. Взгляды всех присутствующих были прикованы к моим рукам. Пара напротив отчаянно проигрывала. Их фишки примерно на пять миллионов незаметно растаяли. Девушку, судя по равнодушному выражению на ее лице, это ничуть не заботило. Старик подозвал служащего и отдал ему новенькие купюры, на этот раз еще больше, чем в прошлый. Перед ним тут же выросли десять золотистых столбиков. Десять миллионов. Ни одной десятитысячной фишки.

Снова послышалось бормотание Мурабаяси:

— Может, заодно приберешь и их фишки? — Взгляд его недвусмысленно указывал на сидящую напротив пару.

— Мы здесь не один на один играем.

— Знаю. Только деньги мне перевел вот этот самый дедушка. При весьма досадных обстоятельствах. Отсюда и мое желание вернуть капитал фишками.

Я не ответил. Просто тупо смотрел на игровое сукно. Интересно, что на этом зеленом бейсбольном поле забыла толпа?

— Пожалуйста, делайте ставки, — произнес крупье. Я поставил все свои фишки, десять миллионов, на «игрока». Все взгляды сосредоточились в одной точке, по залу пронесся легкий шелест. Затем наступила тишина. Удивительное безмолвие. Мгновение назад здесь звучали тихие голоса и царило оживленное возбуждение, а сейчас словно кто-то сковал все вокруг ледяным дыханием. Мурабаяси тоже, казалось, онемел и лишь изумленно таращился на происходящее.

Крупье вновь призвал делать ставки. Никто не шелохнулся. Ни одна рука не протянулась к столу. На лице крупье читалось замешательство. По моим наблюдениям, сама по себе такая сумма ставки не являлась редкостью. Тогда почему никто не ставит? Картина вокруг стола напоминала застывший пейзаж. Крупье вновь воззвал к присутствующим. Наконец за столом произошло какое-то движение. Оно исходило от девушки в бейсболке. Тонкая рука медленно подвинула все их фишки, десять миллионов, на «банкира». Ее пожилой спутник молча наблюдал и, кажется, едва заметно улыбался.

Крупье с видимым облегчением кивнул и открыл две карты. У «игрока» восемь. У «банкира», на которого ставила она, два. Сдали карту «игрока». Следующая карта скользнула к девушке.

Я слегка отогнул краешек карты. Пятерка. Подвинул карту крупье. Она проделала тот же маневр — не переворачивая карты, взглянула на нее. Ловко.

Придвинутая ею карта тоже оказалась пятеркой. У «банкира» в общей сложности семь. У «игрока» три. Тот случай, когда только «игрок» может вытянуть дополнительную карту. Мурабаяси шумно сглотнул. Крупье сдал еще одну карту. Я заглянул в нее и вернул. Шестерка.

— Девять. «Игрок», — объявил крупье.

Вокруг одновременно раздалось несколько судорожных выдохов. Я перевел взгляд со своей подросшей вдвое горки фишек на сидящую напротив пару. В этот момент девушка подняла глаза и посмотрела прямо на меня.

Я обмер.

Эйко. Нет, не может быть. Она умерла много лет назад. Мурабаяси что-то говорил, но я все смотрел на девушку, не в силах оторваться. Послав мне ответный взгляд, она чему-то улыбнулась. Странно было видеть улыбку на лице человека, только что потерявшего десять миллионов. Слегка приподнятые уголки губ. Даже улыбка та самая. Девушке было лет двадцать пять, столько же было Эйко, когда мы поженились. Казалось, передо мной сидит ожившая Эйко, которой не коснулось время.

Я поднялся.

— Ты куда? — раздался над ухом голос Мурабаяси.

Обогнув стол, я замер перед девушкой. Взглянул на ее черную бейсболку. Вышитый золотом козырек отбрасывал тень на ее лицо. Словно почувствовав что-то, она подняла глаза. Наши взгляды встретились.

— Не могли бы вы снять головной убор?

Гордо вскинув подбородок, она смерила меня взглядом. Снова улыбнулась и, ни слова не говоря, сдернула бейсболку. Тряхнула головой, волосы рассыпались по плечам. Когда она снова посмотрела на меня, взгляд ее словно светился изнутри.

Наконец я смог выдохнуть. Вблизи она выглядела гораздо моложе. Наверное, все дело в макияже. Сейчас я не дал бы ей больше двадцати. Она и вправду очень напоминала Эйко в том же возрасте. И все же была другой. Неуловимо другой. Как если бы одну и ту же модель в разное время и в разной манере написали два художника: один — маслом, а другой — акварелью. Настолько они были похожи и настолько же отличались. В глазах Эйко плескался тот же диковатый свет, но более спокойный и старомодный.

— Простите, — выдавил я.

Я повернулся, чтобы уйти, но услышал за спиной:

— Эй, ты, кажется, попросил меня снять бейсболку и даже не объяснил зачем. А теперь надеешься отделаться каким-то «простите»?

Прозрачный голос. Очень родной.

Даже голос был похож. Интересно, черты лица влияют на тембр голоса? Между ними, пожалуй, было лишь одно большое различие. В Эйко не было той силы, что была в этой девушке. Обернувшись, я не смог удержаться от смеха.

— Что смешного?

— Ничего, — ответил я, — уж очень вы похожи на одну мою знакомую. Очень похожи. Вот мне и захотелось убедиться. А смеюсь я оттого, что обознаться было просто нелепо. Искренне прошу прощения. Извините!

Некоторое время она молча смотрела на меня, потом произнесла:

— Вы Акияма. Арт-директор Акияма.

Я взглянул на нее:

— Бывший арт-директор. Мы где-то встречались?

Она покачала головой:

— Нет. Просто меня несколько раз принимали за Эйко Акияму. Или Хатаму.

— Так звали мою покойную жену. Хатама — ее девичья фамилия.

— Неужели так похожа?

Я кивнул.

— Вот как? — сказала она. — Кажется, ваша жена несколько лет назад покончила с собой?

Я не отрываясь смотрел на нее. Не знаю, как долго это длилось. Вновь послышался треск лопающейся скорлупы.

Наконец я тихо спросил:

— Кто вам сказал?

— Те же, кто говорил, что мы похожи как две капли воды.

— Те? Во множественном числе? Выходит, у вас широкий круг общения?

Она опять улыбнулась:

— Вероятно, как и у вашей жены.

— Эй, ты, — подал голос молчавший до сих пор старик, — может, хватит приставать к людям?

Я повернулся к нему. Надо же, я сразу и не заметил, какие не по возрасту яркие у него глаза. Сверкают, словно начищенная сталь.

В этот момент раздался голос Мурабаяси:

— Прошу простить грубость моего спутника и в знак извинения принять от нас все эти фишки. — Он указал на стол, за которым мы недавно играли. — Жетонов там в общей сложности больше чем на двадцать миллионов. Таким образом, ваша комиссия за полдня составила триста процентов. Грех жаловаться.

— Комиссия… — Старик посмотрел на другой конец стола, затем снова перевел взгляд на стоявшего рядом Мурабаяси. — Ту сумму я тебе заплатил официально. Слово «комиссия» здесь неуместно. Однако я, пожалуй, мог бы счесть это компенсацией за испорченный отдых. С деньгами сегодня туго.

Взгляды всех присутствующих за столом были устремлены в нашу сторону. Даже крупье вытаращился на нас.

Мурабаяси подозвал молодого служащего:

— Передайте дедуле все наши фишки.

Девушка, не обращая на происходящее никакого внимания, продолжала смотреть на меня, а я на нее. Наконец она промолвила:

— Я наблюдала — ты угадал тринадцать раз подряд. Знаешь какой-нибудь секрет?

— Не знаю я никакого секрета. Просто это моя работа.

— Работа?

Я кивнул:

— Да. Играть в азартные игры, заранее зная результат, — моя работа.

— Ты заранее знаешь результат?

— Иногда.

— Надо же, какие практичные способности.

— Я не думал о практической стороне.

— Вот как? Тогда, может, их лучше назвать феноменальными способностями?

— Не стоит преувеличивать.

Мурабаяси и старик все еще пристально смотрели друг на друга.

Ни к кому конкретно не обращаясь, я произнес:

— Я ухожу.

Поворачиваясь спиной, я боковым зрением поймал ее улыбку. Как же я устал!.. Ее улыбка, готовая вот-вот рассыпаться смехом… Даже в таких мелочах она напоминала Эйко.

Уже в дверях меня нагнал Мурабаяси.

Под почтительным взглядом менеджера мы покинули казино.

3

Мы вышли на улицу. Дождь перестал. Обычно оживленный квартал был сейчас тихим и пустынным, воздух напоен свежестью. На горизонте брезжило утро. Мы молча миновали узкий проулок.

На проспекте перед старым зданием телекомпании TBS даже в это время было полно свободных такси. Я поднял руку, но Мурабаяси тут же схватил меня за локоть:

— Давай поговорим.

— Не хочу ничего слышать.

— По дороге сюда тебя, кажется, интересовали подробности. Ты хотел узнать про суд.

— Неужели? Значит, перехотел. Сейчас я хочу только одного — поскорее выкинуть из головы события этой странной ночи.

Ночь и вправду была странной. Ни с того ни с сего вдруг приходит старый знакомый и заявляет, что хочет избавиться от пяти миллионов. Потом старик, за считанные минуты просадивший пятнадцать миллионов. Причем эти двое как-то связаны между собой. И наконец, девушка, с улыбкой спустившая десять миллионов. Похоже, жителям этой страны наплевать на стагнацию. Сорить деньгами — вот их единственное искреннее желание. Ах да, совсем забыл, девица как две капли воды похожа на мою покойную жену. Ночь, до отказа наполненная событиями, пробуждающими давние воспоминания. Ночь, лицом к лицу столкнувшая меня с прошлым. Что-то здесь было не так. Чувствовалась в происходящем некая ненатуральность.

Ничего, сейчас я вернусь к привычной жизни. Воспоминания об этой ночи постепенно потускнеют. Время, как и раньше, потечет медленно-медленно. Не важно, что это было, мне не нужны никакие странности и потрясения. Это моя жизнь. Тихие и ровные будни. Мне теперешнему только такие и подходят.

Я снова попытался остановить такси, но Мурабаяси с неожиданной силой удержал меня:

— Подожди.

Таксист проехал мимо, видимо не желая становиться невольным участником ссоры двух приятелей.

— Вы пытаетесь извиниться за то, что внесли в мою жизнь хаос?

— Та девушка… — пробормотал он. — Я не раз видел твою жену… Просто поразительно, до чего они похожи.

Я обернулся к нему. В свете фонаря его лицо выглядело удивительно беззаботным.

— Да, похожи. Только меня это не интересует. Подумаешь, случайное сходство двух людей, — ответил я. — Я устал. Во всяком случае, вашу проблему мы решили. Мне изначально не стоило соглашаться на ваше дикое предложение.

Он снова пробормотал:

— Знаешь, я все пытался вспомнить. Кажется, я ее где-то видел. Помнится, я тогда еще подумал, как она похожа на твою жену. Но где?

— Ах, значит, вам это только кажется?

Мурабаяси взглянул на меня:

— Что ты этим хочешь сказать?

— Я жалею, что оказался здесь. Я явно стал пешкой в чьей-то странной игре.

Его глаза сверкнули.

— Хочешь сказать, я затеял игру?

— Не знаю, вы ее затеяли или нет. Возможно, вас просто использовали и вы лишь помогли осуществиться чьему-то замыслу.

— Почему ты так считаешь?

— По двум причинам.

Он долго испытующе смотрел на меня и наконец произнес:

— Объясни.

— Во-первых, ее бейсболка.

— Бейсболка?!

— Начнем с того, что ни один человек в здравом уме не наденет такой странный головной убор. По крайней мере, в этой стране. Ведь это своего рода символ американского позора.

На его лице отразилось еще большее изумление.

— Символ… чего?!

— На ее бейсболке вышивка золотом: орел с ружьем, а вокруг надпись по-английски: «Американский стрелковый клуб. С тысяча восемьсот семьдесят первого года». Несмотря на то, что эта бейсболка стоит дешево, она есть только у членов клуба. Сами знаете, для нашей прессы любое вооруженное преступление как красная тряпка, а копы землю рыть готовы, только бы его раскрыть. К тому же в Японии у этого клуба отвратительная репутация из-за лоббирования американского парламента. А теперь подумайте: много ли у нас найдется безумцев, рискнувших прогуляться в такой кепчонке, да еще в эти времена? Значит, кто-то знал, что я в этом разбираюсь. Возможно, этот кто-то даже пытался подать мне знак.

Помолчав, Мурабаяси внимательно взглянул на меня:

— Ну и откуда у тебя эти необыкновенные познания?

Я не ответил. После небольшой паузы он снова спросил:

— А вторая причина?

— До сих пор мне ни разу не приходилось слышать, чтобы вы о чем-то просили, а сегодня это случилось дважды. Не знаю, что за обстоятельства вынудили вас сделать это, но вы, несомненно, сыграли в сегодняшних событиях определенную роль. Или же вас заставили ее сыграть. В этом я практически уверен.

Мурабаяси долго не мог оторвать от меня взгляд. Казалось, его внушительная фигура даже уменьшилась в размерах. Наконец он отвел глаза и устремил взгляд вдаль. Раньше я часто видел у него это задумчивое выражение. Когда он заговорил, голос его был еле слышен:

— Половина из того, что ты сказал, вполне может оказаться правдой. Вероятно, меня ловко провели. Не предполагал, что окажусь в центре таких удивительных событий. И уж тем более не ожидал встретить здесь Нисину.

— Нисину?

— Того старика. Подумать только, столкнуться с ним в казино! Ведь он не игрок. Напротив, его ни за что не заманишь туда, где есть хоть малейший риск потерять деньги.

— Что вы говорите? А мне, представьте, все равно. Мне нет дела до каких-то безвестных стариков. Равно как и до траченных молью граждан средних лет.

Я был уверен, что на этот раз точно вывел Мурабаяси из себя, как бывало десять лет назад, но ошибся. Он лишь тяжело вздохнул:

— Вообще-то сегодняшние события возникли не на пустом месте. Хотя кое-что остается неясным. Одно могу сказать наверняка: я втянул тебя в историю. Неужели даже это не заставит тебя выслушать меня? Через несколько часов я буду в аэропорту Нарита.

— Не стоит. Я хочу домой.

— Странный ты парень. — Он склонил голову набок. — Неужели тебя ничуть не волнует природа вещей? Ты совершенно не изменился. В свое оправдание скажу лишь, что не лгал, говоря, что хочу избавиться от денег. И ту девушку я видел сегодня впервые.

— А вот вы здорово изменились.

— В чем именно?

— Раньше вы ни за что не стали бы оправдываться. Ведь вы были безупречны. И могли за себя постоять.

— Значит, вот я каким, оказывается, был? — Он едва заметно улыбнулся, словно насмехаясь над собой. — Что ж, человеку свойственно меняться. Ну да ладно. Мою проблему, как ты правильно заметил, мы решили. И все же рискну предположить, что сегодняшние события получат развитие и могут повлечь за собой некоторые сложности. Нет, не то. Просто помни, что я никоим образом не желал тебе неприятностей.

— Правда? Мне это в любом случае уже неинтересно.

— Все может измениться. Через мгновение я уйду. Ладно, если будет настроение, звони в любое время.

Он протянул мне визитную карточку. Я, не глядя, сунул ее в карман. Едва я поднял руку, как передо мной тут же притормозило пустое такси. Устраиваясь на сиденье, я кинул прощальный взгляд на Мурабаяси. Теперь на его лице была откровенная усталость. Казалось, минуло не несколько часов, а несколько лет. Он постарел.

Захлопывая дверцу, я услышал:

— Ты и вправду удивительный парень.

— Просто никак не вырасту, — бросил я в ответ.

Небо светлело, было приятно наблюдать, как воздух постепенно наполняется светом. В этот ранний час на улице не было ни машин, ни пешеходов.

Водитель попался молчаливый. Безмолвно выслушал адрес — Гиндза, Иттёмэ, — и за всю дорогу так и не проронил ни слова. Я задумчиво поглядывал по сторонам. Мы уже подъезжали к Синбаси, когда у меня вновь разболелся зуб. Опять этот треск в виске. На этот раз звук такой, будто яйцо упало с небольшой высоты и скорлупа с треском развалилась на части. Скорлупа, скрывающая воспоминания. Скорлупа, лопающаяся неровными трещинами. Из трещин в этой лопнувшей скорлупе мутноватой лужицей вытекает мое размытое прошлое.

Частичный туман или провалы в памяти могут свидетельствовать о болезни Корсакова,[8] — так объяснил мне один врач, психиатр из захолустного иностранного городка (кстати, в его стране психиатров больше, чем простых жителей). Мы сдружились, и я смог вот так запросто спросить его об этом. Оказалось, что в дальнем крошечном чулане мозга подсознание прячет отдельные детали, некогда вызвавшие шок, о котором человек предпочел бы забыть. Надпись на двери этого чулана гласит: «Забвение». Поворот ключа, щелчок замка, и вот уже воспоминания погребены на веки вечные. Своего рода защитная функция мозга. В результате туман может окутать все относящиеся к тому периоду воспоминания. Насколько я понял из его объяснений, в моем случае заболевание присутствует в легкой форме и протекает без ущерба для повседневной жизни. В будущем он также не видел в связи с этим никаких проблем.

Именно так все и было. Никакого ущерба, никаких проблем. Но почему теперь воспоминания начали внезапно оживать?

Я вспомнил. Это было семь лет назад. Неужели минуло целых семь лет и прошлое отодвинулось так далеко? Был май. Месяцем раньше ввели подоходный налог, а месяцем позже произошли тяньаньмэньские события.[9] Почему-то помнятся такие детали. Теперь я отчетливо могу вспомнить и день. Двадцать первое мая. Воскресенье. День гибели Эйко.

На следующий день, в понедельник, похолодало. Я сидел на диване у кабинета судмедэксперта в Оцуке. Только что закончил писать заявление на вскрытие и присел на светло-зеленый диван в зале для родственников. Не знаю, как долго я там находился, — в этом месте снова провал. Помню лишь, как сидел на диване. Кажется, сопровождавший меня следователь время от времени пытался завести разговор. Объяснял, что от досадных формальностей никуда не деться, что тела умерших не в больнице, например от внезапной болезни или в результате несчастного случая, тоже вскрывают здесь. Это называется «административное вскрытие» и ничего общего не имеет с судебным вскрытием, производимым в случае явного убийства.

Вероятно, таким вот образом он пытался меня отвлечь. Говорил, что по выходным судебные медики отдыхают, не делают вскрытий. Накануне он тщательно все расследовал. Причина смерти Эйко не оставляла никаких сомнений — самоубийство. Заключение патологоанатома являлось простой формальностью. На мой взгляд, его слова были мало уместны в беседе с супругом покойной, выбросившейся днем ранее с восьмого этажа из собственной квартиры. Дело в том, что ее супруг, в отличие от судебных медиков, работал даже в выходные. Мне позвонили, я примчался. Какие слова подошли бы в той ситуации? Я не знал. А если бы знал, то, возможно, просто врезал бы следователю.

Наконец к нам вышел врач. Повернувшись ко мне, он сдержанно выразил соболезнование. Следователь вздохнул. Вздох облегчения оттого, что сделанный им вывод оказался верным, — вот какой это был вздох. Затем они с патологоанатомом отошли в сторону и некоторое время беседовали. С такого расстояния я их не слышал, а если бы и слышал, вряд ли я в тот момент был способен что-либо воспринимать. Заметив приближение врача, я поднял голову. Тут-то он и сказал. О том, что моя жена, между прочим, была беременна. Три месяца. Знал ли я об этом?

Мои воспоминания, до недавнего времени мутные, как вода в грязной луже, постепенно приобретали четкость, выползая наружу, словно трясущаяся плоть скинувшего шкурку зверька.

— Где вас высадить? — послышался голос водителя.

Не сразу поняв, где нахожусь, я растерянно закрутил головой по сторонам. Мы миновали перекресток Сангэнбаси на Сёва-дори. Почти рассвело, но улица все еще была пуста. Ни души. Половина пятого. Только какая-то машина маячит позади ярким пятном.

Перед Сантёмэ я сказал:

— На этом перекрестке, пожалуйста.

Такси остановилось.

Свернув за угол кофейни, я пешком направился в сторону Тюо-дори по переулку с односторонним движением. Оказавшись на открытом пространстве перед офисным зданием, неторопливо закурил «Хайлайт». Просто стоял себе и курил. Мацуя-дори сейчас выглядела совершенно иначе, нежели днем. Ни души.

Яркая машина, которую я приметил раньше, медленно приблизилась с противоположной стороны. Видимо, пересекла Сёва-дори и сделала крюк по одностороннему переулку. Ярко-желтое авто, следовавшее за моим такси. Марка этого автомобиля была известна даже мне.

«Порше» тихо притормозил прямо передо мной.

Дверца широко раскрылась, и из «порше» выпорхнула девушка. В той же черной бейсболке, с вместительной торбой через плечо. С той же улыбкой на губах. Тем же прозрачным голосом она сказала:

— Заметил все-таки.

— В этот час трудно не заметить машину, следующую тем же маршрутом. Да и сама машина, на мой взгляд, слишком приметная. Для слежки.

— Будь это слежка, неужели я бы вот так показалась тебе на глаза?

И то верно. Пока я размышлял об этой странности, она заговорила снова:

— Думаешь, охота было тащиться за тобой следом?

— Тогда нужно было спросить у меня адрес.

— Можно подумать, ты дал бы.

Я помотал головой. Теперь я был уверен. Это из-за нее с треском лопнула скорлупа, которая скрывала воспоминания. Всему виной улыбка, напомнившая мне юную Эйко. Стоило увидеть ее, и муть начала оседать, обнажая прозрачную поверхность. И вот уже события семилетней давности приобрели в моей памяти былую ясность и четкость.

— Тогда зачем ты за мной ехала?

— Естественно, потому, что заинтересовалась.

— Заинтересовалась — чем? И почему?

Ее ответ ничего не прояснил:

— Да много чем. Рассказ, боюсь, получится долгим.

— Ты уж прости, но вот я тобой не сильно заинтересовался. А если совсем откровенно, ты мне мешаешь. Мы поболтали, все было просто отлично, а теперь не хотелось бы терять время.

— Сколько тебе?

— Тридцать восемь. Тебя это интересовало?

— И несмотря на возраст, ты со всеми знакомыми девушками так чертовски любезен?

— Мы не так чтобы близко знакомы.

Я бросил окурок на тротуар, раздавил ботинком и развернулся спиной, но не успел сделать и двух шагов, как вновь услышал ее голос:

— Похоже, ты не в ладах с общественной моралью.

Обернувшись, я увидел, как она возмущенно размахивает только что брошенным мною окурком.

Я усмехнулся:

— Те, кто в ладах с общественной моралью, не ходят по казино.

— Причина самоубийства твоей жены тебе тоже неинтересна?

Я пристально взглянул на нее. Сейчас лицо ее было неподвижным, словно у статуи. В этот момент она еще больше напоминала Эйко.

— О чем это ты?

— Возможно, я могу шепнуть тебе, почему твоя жена покончила с собой. Что ты на это скажешь?

Внезапно вся округа озарилась ярким светом. Я поднял глаза. Облако отступило от угла дома, обнажив солнце, низко висящее над горизонтом. Пространство между домами наполнилось синевой. Вдоль улиц пробирался мягкий утренний свет. Майское утро не оставило и следа от прошедшей ночи.

Я вновь услышал ее голос:

— Что с тобой? О чем ты задумался?

Я и правда задумался. Я думал о приоритетах. Существует ли в мире что-либо важнее моей теперешней жизни, похожей на это тихое утро? Гладкой, словно кусок пластмассы? Есть ли сейчас что-то более важное? Снова эта зубная боль. Она словно подавала мне знак. Стоп! Как же я сразу не понял?! Несколько часов назад именно с нее, с этой боли, все и началось.

— Как странно! — произнесла девушка.

— Что именно?

— Сейчас ты кажешься совсем другим.

А ведь, пожалуй, она права. Тихая жизнь с ее медленно текущими буднями превратилась в цепочку следов за спиной. Разбитую скорлупу не склеить. Я вижу, как поезд, несущий меня из прошлого, пересекает границу. И вот уже черта, за которой раскинулась территория спокойной жизни, уплывает назад, теряясь вдали.

— Ясно, — ответил я. — Тут неподалеку, в гостинице, кажется, был круглосуточный ресторан.

Она двинулась к машине, но я преградил ей путь:

— Нет нужды садиться за руль. Это в Готёмэ, в пяти минутах ходьбы. Бросай машину здесь, вряд ли нарвешься на патруль в такой час.

Мы двинулись обратно в сторону Сангэнбаси. После ее реплики о том, что теперь я кажусь другим, мы не проронили ни слова. Только раз она продемонстрировала характер, сунув окурок, который несла в руке, мне в карман пиджака. В ответ на мой вздох она лишь улыбнулась — ни дать ни взять мамаша журит сынишку-сорванца. В этот момент она совсем не была похожа на Эйко.

Перед входом в гостиницу я сказал:

— Позволь дать тебе совет.

— Ну что еще?

— Учитывая твою щепетильность, бейсболку лучше снять. Здесь много иностранцев.

Неожиданно она громко расхохоталась:

— Да уж… Уверена, что среди них найдется парочка интеллигентов из коалиции справедливости, сдвинутых на ПК.

Для нее явно не было секретом, что собой представляет эта бейсболка. Более того, ей даже был известен термин «ПК». Политкорректность. Одно из необходимых условий политкорректности — следовать правилам, установленным в отношении оружия, чему найдется немало поборников среди пресловутой американской интеллигенции. Девушка покорно убрала бейсболку в свою необъятную сумку и весело воскликнула:

— Ну а теперь — завтракать!

4

Мы уселись за столик и заказали котлету из телятины и пиво для нее и тост с клубничным джемом и теплое молоко для меня. Когда официантка удалилась выполнять наш заказ, девушка улыбнулась:

— А ты малоежка.

— Зуб болит. Не могу есть твердую пищу.

— И при этом заказываешь клубничный джем?

— Люблю сладкое, потому, наверно, и зубы ноют.

— Хм, странный ты человек.

— Не более странный, чем ты, — ответил я. — Кстати, хочу тебя кое о чем спросить.

— О чем?

— Пару часов назад ты с самым безразличным видом потеряла десять миллионов за несколько секунд. Для тебя это обычное дело?

— Сначала позволь мне кое-что пояснить. — Она резко выпрямилась и, глядя на меня в упор, жестко произнесла: — Мне хотелось бы четко обозначить свою позицию.

Я кивнул.

— Во-первых, давай договоримся сразу: я не какая-нибудь там имитация твоей жены.

— Конечно, — снова кивнул я.

— И мне не нравится, когда меня используют.

— Не сомневаюсь.

— А еще я тебе соврала.

— Соврала?

— Я понятия не имею, почему твоя жена покончила с собой.

— Вот как? — вздохнул я.

— С тобой непросто было войти в контакт. Вот и пришлось врать.

— И зачем было входить со мной в контакт?

— Чтобы понять, в какой ситуации оказалась я, только и всего. Просто знать правду. Понять, какую роль мне отвели, — вот над чем я ломаю голову. Ясно одно: я попала в странное положение. Чувствую себя словно посреди грозовой тучи. Неопределенность угнетает, ты не находишь?

— Возможно, — ответил я, — но вряд ли я смогу развеять твои сомнения. Меня мало волнует, что там произошло, и я действительно ничего не знаю.

Девушка хотела что-то возразить, но тут подошла официантка с подносом, и ей пришлось замолчать. Она жадно припала к бокалу с пивом и одним глотком осушила его почти наполовину. Интересно, как она собирается сесть за руль? Хотя это уже не моя забота.

Мы одновременно поставили на стол: она — бокал с пивом, я — кружку молока.

— Однако теперь я думаю иначе. Честно говоря, я и сам несколько обескуражен. Возможно, мною движет простое любопытство. Хотя раньше мне казалось, что любопытство — не моя стихия.

— Ты честный человек?

— Не знаю. До сих пор как-то не приходилось об этом задумываться. Не могу сказать.

— Похоже, честный.

— Спасибо, — сказал я, намазывая тост джемом. — Кстати, ты так и не ответила на мой вопрос.

— Подожди, сначала ты. Скажи, какое я произвожу впечатление? Легкомысленная дурочка, сорящая деньгами, так?

— Можно, скажу, в чем твой недостаток?

— Ну-ка, ну-ка.

— Ну во-первых, их у тебя множество. А что касается твоего вопроса, могу лишь сказать, что там, в казино, такое впечатление производили все посетители.

— Возможно. — Выражение ее лица ничуть не изменилось. — Но мой вопрос напрямую связан с теми десятью миллионами. Дело в том, что в той конкретной ситуации никто, так или иначе, не остался бы внакладе. По крайней мере, не мы с Нисиной.

— Нисина — это тот старик, верно?

— Да, Тадамити Нисина. Это тебе рассказал господин, что пришел с тобой?

Я кивнул. На самом деле его полное имя я слышал впервые. Ну что мне стоило выслушать Мурабаяси? Я даже ощутил легкое раскаяние. Нет, не из-за того, что не стал слушать его рассказ. «Мне нет дела до траченных молью граждан средних лет», — ляпнул я, не подумав. Не нужно было так говорить. Собственная незрелость порой способна сыграть с нами злую шутку. Как вообще может человек вроде меня обвинять кого бы то ни было?

Отхлебнув молока, я спросил:

— Ты когда-нибудь слышала фамилию Мурабаяси?

— Нет. Это твой спутник?

— Да.

— Он твой друг?

— Когда-то, возможно, был им.

— А теперь нет?

— Трудно сказать. Не знаю.

Она промолчала.

— И все же, почему вы с Нисиной не остались бы внакладе?

— Он владелец казино.

— Владелец?!

— Ну да. Никто из клиентов, конечно, не знает. Вообще-то все деньги, которые он обменял на фишки, — это выручка заведения. Казино берет комиссию пять процентов с «банкира», так? То есть, по теории вероятности, если несколько клиентов сделали ставки в общей сложности на десять миллионов, то «банкир» выиграет примерно в половине случаев. Так что даже в случае проигрыша через сорок кругов сумма вернется. Мой проигрыш — сущая ерунда. Инвестиции в казино окупаются за месяц. Мне разрешили свободно проиграть десять миллионов. Вообще-то сегодня я единственный раз этим воспользовалась.

После небольшого раздумья я спросил:

— Выходит, ты там постоянно?

Она покачала головой:

— Обычно я в другом заведении, попроще. А в этом бывала всего пару раз. У Нисины два казино.

Это многое объясняет. Например, почему Мурабаяси, завсегдатай заведения, никогда ее раньше не видел. Похоже, он не врал.

— А почему сегодня ты была там?

— Сегодня вообще все было не как всегда. Мне позвонили и велели явиться в это казино. Обычно такого не бывает. Ну а дальше ты и сам знаешь.

— Во сколько тебе позвонили?

— В полночь. Хотя нет, позже.

Тогда же звонил и мой телефон. В тот момент я дома жевал сладкую булочку. А теперь жую тост с джемом в компании чокнутой девицы.

— Что-то я ничего не понимаю.

— Чего ты не понимаешь?

— Как устроен мир? Просто или сложно?

— Все зависит от того, каким ты его видишь, не так ли?

— Вот оно что, — произнес я со вздохом.

А что бы вы ответили на моем месте? Я молчал, задумавшись, с надкушенным тостом в руках, когда снова раздался ее голос:

— О чем задумался?

— Вопросы.

— Что за вопросы?

— Много-много вопросов.

— Ну давай свои «много-много вопросов».

Я поднял на нее глаза:

— Ну что ж, попробую разложить их по полочкам. Во-первых, я не знаю, что ты за человек. Во-вторых, не знаю, что за человек Нисина, кроме того, что он владелец двух казино. Этот момент, наверное, проще всего было уточнить у моего знакомого, но теперь это невозможно. В-третьих, какие отношения связывают тебя и Нисину? Это тоже неясно. В-четвертых, что за люди сказали тебе, что ты похожа на Эйко? В-пятых, где ты взяла такую бейсболку? В Японии это большая редкость. В-шестых, и это самый важный вопрос, ты заговорила о причине самоубийства Эйко. То есть о том, из-за чего, собственно, моя жена покончила с собой. О ее смерти одно время болтали всякое. Но мало кто знает, что причина ее самоубийства так и осталась загадкой.

— Да уж, мало не покажется…

— Я могу еще долго перечислять. Это лишь самое основное.

— Послушай, — сказала она, — а если мы найдем ответы на все твои вопросы, сможем ли мы ответить и на мой вопрос: в какой ситуации я оказалась?

— Трудно сказать. Не знаю. Мне неизвестно, как ты расцениваешь свое нынешнее положение. Я не спрашивал тебя об этом. А значит, не могу с ответственностью заявлять что-либо.

— По крайней мере, одно я готова признать, — сказала она, — похоже, ты честный человек.

— Спасибо, — поблагодарил я.

— Может, тогда сделаем вот что, — предложила она, — будем считать, что ты честный человек. Я честно рассказываю тебе все, что знаю. Потом задаю свои вопросы, а ты честно отвечаешь.

— Честный обмен информацией?

— Да. Разве не справедливо?

— Действительно, — согласился я.

— Правда, я вряд ли смогу ответить на твои вопросы в том порядке, в каком ты их задал. Все слишком сложно переплетено.

— Делай как знаешь.

— Хм, не очень-то ты любезен.

— Привычка.

— Привычка?

— В этом мире надежды, как правило, не оправдываются. Но это так, из личного опыта.

— Привычка тут ни при чем, это все твой характер. Мальчишка, — буркнула она и добавила: — Сначала отвечу на самый важный вопрос. О причине самоубийства твоей жены. Я блефовала.

— Блефовала?

Она кивнула:

— Да. Сам посуди, чаще всего, если кто-то покончил с собой, причина остается неизвестной. Но это так, из личного опыта. Поэтому там, в казино, увидев, какое впечатление произвел на тебя разговор о самоубийстве жены, я просто прислушалась к интуиции. Мое случайное предположение попало в точку. Может, в картах ты и силен, но в реальной жизни, судя по всему, не очень.

В ответ я только вздохнул.

— Теперь следующий момент, — продолжила она. — Среди всего, что случилось сегодня, одно не вызывает сомнений: целью Нисины был именно ты. Он хотел посмотреть, как ты выглядишь. Возможно, даже узнать, что ты за человек. И самое главное, хотел показать тебе меня. Думаю, как минимум одно из этих предположений, а скорее всего все три — верны.

Я и сам предполагал нечто подобное, но спросил:

— Почему ты так считаешь?

— Такое ощущение возникло у меня в казино. Сначала, видя, как ты делаешь ставки в баккара, я решила, что ты прощупываешь нового крупье. Я еще подумала, какие ловкие у тебя пальцы. Но когда ты заговорил со мной, поняла, что все не так просто. Кроме того, не забывай: существуют ведь еще отношения, связывающие Нисину и того господина, что был с тобой.

— Но как он узнал, что я отправлюсь именно в его заведение?

— Я-то откуда знаю?

Я задумался, а она уверенно продолжила:

— К тому же явиться туда сегодня мне велел Нисина. Раньше такого не случалось. Вот тебе и еще одна причина, почему я считаю, что его целью был именно ты. Вы раньше совсем не были знакомы?

— Нет. Сегодня впервые встретились.

Я снова задумался. Почему незнакомый человек интересуется мной? Ее рассказ лишь подтверждает верность выводов, которые я сделал на обратном пути из казино. Велика вероятность того, что все события минувшей ночи закручены вокруг меня, вокруг нашей встречи с этой девушкой. Но если так, то получается, что Мурабаяси единственный, кто мог сообщить, что я направляюсь именно в то казино. Ведь это он пригласил меня туда. Тогда непонятен дальнейший путь движения информации. «Возможно, меня ловко провели», — кажется, этим словам Мурабаяси можно доверять. Но даже если старик Нисина намеренно свел нас с ней за одним столом, цель этого поступка остается неясной. Не сосватать же он нас решил, в самом-то деле! Короче, ничего не понятно.

Я задал другой вопрос:

— Ты сказала, что слышала от разных людей о сходстве с моей покойной женой. Знала, как меня зовут. Кто и при каких обстоятельствах сообщил тебе эту информацию?

Словно припомнив что-то, она улыбнулась:

— Я немного преувеличила. Вообще-то это был всего один человек. Посетитель в том, другом заведении, где я работала раньше. Он же сказал мне и девичью фамилию твоей жены. Самый обыкновенный мужчина средних лет, без особых примет.

Значит, всего один. Черт его знает, кто это мог быть. Эйко тоже имела немало знакомых. Если всего один человек, то тогда это могло быть простой случайностью.

— Зачем же ты преувеличила?

— Слишком уж ты был невежлив. Сам посуди: подходит какой-то парень, ни с того ни с сего заводит разговор. Вот мне и захотелось тебя поддеть.

Я снова вздохнул:

— Н-да. Возможно, на твоем месте я чувствовал бы то же самое. Кстати, ты упомянула второе заведение, где работала раньше. Это и есть то, второе казино?

Девушка кивнула:

— Да. Кстати, извини, что не представилась раньше.

Она покопалась в сумке и выложила на стол визитную карточку. «Мари Кано, — значилось на ней, — секретарь. Офис Тадамити Нисины. Адрес: Отэмати».

Тадамити Нисина. Когда пару минут назад она произнесла это имя, оно ничем не зацепило моего внимания. Но сейчас, написанное на бумаге, оно производило совсем иное впечатление. Было в нем что-то знакомое. Что-то закопанное глубоко в памяти. Что-то очень зыбкое, но откуда тогда ощущение, что я знаю это имя? Некоторое время я напряженно вспоминал, но в конце концов махнул рукой. Видно, что-то совсем давнее. Я поднял глаза.

Глядя на меня, она пробурчала себе под нос:

— Сейчас я и правда ощущаю себя тем, кто указан на этой визитке.

— Странная карточка. Из нее совершенно неясно, чем вы там занимаетесь.

— Я и сама толком не знаю, хоть и называюсь секретарем. В офисе почти не бываю. Похоже, у них самый разный бизнес, причем довольно крупный. Точно могу сказать, что помимо казино у них полно каких-то финансовых дел. Думаю, они из тех сомнительных типов, что любят называть себя предпринимателями.

— Те, кого ты имеешь в виду, как правило, любят прикрываться должностями вроде финансовых консультантов.

— Кстати, — припомнила она, — думаю, они торгуют картинами. Я слышала, как они обсуждали по телефону продажу или покупку какого-то произведения искусства.

— Торгуют картинами? И в какой же галерее они торгуют?

Она покачала головой:

— Кажется, у них нет галереи.

— Понятно. Бегунки.

— Это еще кто такие?

— Есть такая форма торговли картинами. Посредники торгуют предметами искусства, не имея при этом собственной галереи. Не смотри, что звучит презрительно. У такого бизнеса, как правило, доходы и размах гораздо больше, чем у обычной галереи.

— Ты и в этом разбираешься?

— Не то чтобы очень… Для непосвященных мир торговли искусством — это настоящая черная дыра. Но не кажется ли тебе, что такими рассказами ты компрометируешь собственного босса? По-моему, стоит задуматься.

— Может, и так, только во мне нет ни капли лояльности, я имею в виду преданность или верность. Во-первых, мне только месяц назад выдали эти визитки, да и секретарь я чисто номинальный. Моя работа — ходить по казино, играть и развлекаться. Они несли какую-то чушь о том, что таким способом пытаются улучшить сервис, но я-то вижу, что это полный бред. Посетителям в таких заведениях плевать на девушек. И сегодня я лишний раз в этом убедилась.

— А что собой представляет второе казино?

Она задумчиво произнесла:

— Придется начать издалека. Вообще-то еще месяц назад я работала совершенно в другом месте и выполняла другую работу. Короче говоря, занималась физическим трудом. Понимаешь, о чем я?

— Не понимаю, — ответил я.

— Работала в фудзоку.[10]

— В фудзоку?

— Да, в фудзоку. Ты что, ни разу там не был?

Я покачал головой.

— Но ты хотя бы представляешь, что это такое?

— В общих чертах.

Я снова окунул ложку в джем. Кинул взгляд на молоко в большой дорогой кружке, от которого шел пар.

Покончив с пивом и принявшись за котлету, девушка спросила:

— Кстати, что ты думаешь о девушках, работающих в фудзоку?

— Толком не знаю, но думаю, это всего лишь одна из многих профессий, которую может выбрать современная девушка.

— В общем-то, так оно и есть. Ничем не отличается от офисной служащей, — кивнула она. — У меня есть небольшой опыт работы в компании: только антураж другой, а люди те же самые. Есть противные девчонки, есть хорошие. Есть умные, есть дурочки. Есть профессионалки, а есть любительницы. Как в любой работе. А известно ли тебе, почему эти девочки выбирают работу в фудзоку?

— Нет.

— Разумеется, из-за денег. Это очень приличный заработок. Даже те, кто работал раньше в банке, говорят, что теперь получают втрое больше. Да и работа отличная, простая, при желании можно купаться в роскоши. Иногда даже девчонки из офисов, перебравшие лимит по кредитным картам, подрабатывают у нас, чтобы погасить долги.

— Ты, выходит, тоже из-за денег?

— Да, из-за денег, — сказала она и примолкла. Когда она заговорила вновь, голос ее звучал спокойно и равнодушно: — Я из бедной семьи. Бедной настолько, что трудно даже поверить, будто в наше время встречается такая нищета. А все потому, что отец не мог работать из-за почечной недостаточности. Каждые три дня ему надо было делать гемодиализ.[11] Мы с ним жили вдвоем на соцобеспечении, государство снимало нам квартиру в шесть дзё.[12] Сколько себя помню, мы всегда там жили. По нашим городским нормам малообеспеченным даже четыре года назад нельзя было жить в квартире дороже тридцати восьми тысяч иен. А если исхитришься и накопишь на кондиционер или старый, ржавый автомобиль, это попадает в категорию «предметы роскоши», и тебя лишают пособия. Так мы и жили. Иногда целый день сидели на одной воде. Можешь вообразить?

— Нет, не могу, — ответил я. — Мою семью нельзя было назвать богатой, но мы не нуждались. Мне трудно это представить.

Она кивнула:

— Вот-вот. Думаю, мне просто не повезло. Чтобы получить пособие, надо было пройти через целый ряд унижений. Кучу всего разузнать. Смириться с массой ограничений. Вот простой пример. Я хотела учиться в университете. Но если ты на соцобеспечении, то не имеешь права учиться на дневном. Иди на вечернее отделение или забудь про пособие. Ну разве это не дискриминация? Но что-то я отвлеклась. Короче, такая у нас в семье была ситуация. И вот однажды зимой, я тогда училась в девятом классе, мне в кои-то веки улыбнулась удача. Хотя теперь я уж и не знаю, удача это была или наоборот. В общем, я случайно купила лотерейный билет и выиграла миллион иен. Это стало известно соцработникам, и нас лишили пособия. И как меня угораздило купить этот злосчастный билет?! Нет, ты только подумай, какой бред! Выходит, я не имею права даже выиграть в лотерею. Когда от наших сбережений осталось несколько десятков тысяч иен, мне разрешили снова подать заявку на пособие. Меня это просто взбесило, и я раз и навсегда решила, что не желаю больше зависеть от службы опеки. А потом началась моя работа в фудзоку, часть заработка я потратила на вступительный взнос в университет, подала на стипендию и поступила.

— Хм, а разве на эту работу берут тех, кому нет восемнадцати?

— Естественно, вначале мне пришлось скрывать свой возраст.

— Вот оно что. Выходит, таким образом ты поддерживала семью.

— Да, отца, — кивнула она и задумчиво уставилась вдаль. Наконец снова посмотрела на меня. — Думаешь, я жалуюсь?

— Нет, — сказал я.

Она улыбнулась. Давненько она не улыбалась.

— Вот только университет я все-таки бросила. Так хотела учиться — и на тебе. Решила полностью уйти в работу. Трудилась с душой.

Прикурив очередной «Хайлайт», я спросил:

— Сколько тебе?

— Двадцать один.

— Хм, можно поделиться с тобой своим мнением?

— Каким?

— Я уже сказал, что мне тридцать восемь. Я намного старше тебя. Но в чем-то ты гораздо взрослее.

Она едва заметно улыбнулась:

— Просто это ты мальчишка.

— Может быть, — согласился я, — мне это часто говорят, — затем сменил тему: — Значит, с Нисиной ты тоже познакомилась на своей работе?

— И да и нет.

— Как это?

— Он меня нашел.

— Что значит «нашел»?

— Мою фотографию напечатали в еженедельнике, — начальник очень просил попозировать. А Нисина вроде ее увидел и нашел меня.

— Постой, но почему твою фотографию поместили в еженедельнике?

— Фотоподборка еженедельника «Сан». «Мега-звезды фудзоку». Ты только вслушайся — «мега-звезды»! Это что-то, правда?

— Да, это что-то, — подтвердил я.

В памяти всплыли слова Мурабаяси: «Кажется, я ее где-то видел». Может, ему на глаза попался тот номер еженедельника? У «Сан» огромные тиражи.

— Сначала к нам пришел его представитель. Молодой парень-секретарь. Да ты его видел.

— Видел? Я?!

— Он менеджер того казино.

«Добро пожаловать». Я вспомнил его приветствие. Это все, что я от него слышал, но даже по одной этой фразе было ясно, что меньше всего он похож на менеджера казино. Скорее управляющий пятизвездочным отелем. Хотя, если вдуматься, еще больше он подходил на роль секретаря крупного предпринимателя.

— По правде говоря, когда он пришел к нам в заведение и сказал, что не нуждается в моих обычных услугах, мне это совсем не понравилось. Он ведь явно нетрадиционной ориентации. Уж это точно. Такие девушками не интересуются. Потом он сказал, что хочет предложить мне непыльную работу, где я гарантированно буду получать в день столько же, сколько сейчас. Вот такой у нас вышел разговор. Работать нужно только по ночам, можно свободно пользоваться «порше»; он его потом мне показал — смотрю, и правда «порше». Да еще дают комнату на Акасаке. Для девчонки вроде меня это просто мечта. Казалось, мир наконец засиял всеми красками. Мне неудержимо захотелось поддаться на его уговоры, и я решилась. Переселилась на новое место. Отец, если не считать гемодиализа, требует забот не больше, чем любой другой человек. Достаточно просто регулярно переводить деньги. Конечно, мне приходило в голову, что где-то должен быть подвох. Но мне было плевать. Подумала, что если запахнет жареным, сбегу, в конце концов. Помимо всего прочего, в его исполнении предложение звучало очень убедительно, он же такой интеллигентный, с хорошими манерами. Во всяком случае, по его речи сразу было видно, что он точно не якудза.

— На моих глазах в казино открыто меняли деньги, огромные суммы, прямо за столом, ничуть не таясь от полиции. Где ты еще такое увидишь? Не думаю, что в таких заведениях обходится без якудза…

— Вообще-то мне это тоже показалось странным. И все же ни Нисина, ни этот менеджер не принадлежат к якудза, это факт. У девушек моей профессии чутье на такие вещи — без этого никуда. Возможно, они как-то связаны с якудза, но как, не знаю.

— И что, работа действительно была непыльной?

— Была, — сказала она, — но то положение, в котором я оказалась сейчас, кажется мне не очень уютным. Знакомое ощущение?

— Думаю, да.

Тут она снова будто что-то припомнила:

— Кстати, отвечаю на твой вопрос. Бейсболку мне дал наш менеджер.

— Тот самый парень?

Она кивнула:

— Когда я сегодня вошла в казино, он как ни в чем не бывало протянул ее мне. Я сразу просекла, что это за вещь, но он, видно, думал, что я не знаю английского. Сам-то явно в курсе. Ты не смотри, что он работает в таком месте, интеллекта ему не занимать. Эта кепка — редкая вещица, к тому же интересно было посмотреть на реакцию окружающих, вот я сразу ее и напялила. Но японцам и дела нет до какой-то там надписи на английском. Думаю, ты один ее и заметил.

Я задумался. Попробовал в точности припомнить свои ощущения в тот момент. «Возможно, кто-то пытался подать мне знак» — вот что я тогда подумал. Я так и сказал Мурабаяси. Однако отбросим эмоции, неужто такое возможно? Тогда я еще подумал, что во всем этом чувствуется некая ненатуральность. Может, всему виной моя «недозрелость» и я просто сорвался на Мурабаяси? Кажется, я дал маху. Возможно, во всем этом и не было глубокого смысла и я просто раздул из мухи слона.

— Кстати, — произнес я, — вернемся к нашему разговору: тот человек, который пришел к вам в заведение и сказал, что был знаком с моей женой, как он выглядел? Если речь всего об одном человеке, то я догадываюсь, кто это может быть, и все же интересно. Тем более что Нисина, увидев твою фотографию в еженедельнике, совершенно сознательно направил его к тебе. Ты не могла бы вспомнить, что это был за человек?

Она уже открыла рот, чтобы ответить, и в этот момент раздался один из самых отвратительных в мире звуков. Звук несся из ее сумки.

Игнорируя табличку, призывавшую воздерживаться от использования в ресторане мобильных телефонов, она откопала в сумке крошечную трубку. На лице Мари промелькнуло беспокойство. Однако стоило ей поднести трубку к уху, как тревожное выражение тут же исчезло, сменившись облегчением, затем удивлением, а еще через секунду она плотно сжала губы. Я молча наблюдал за этими мгновенными превращениями.

Наконец она убрала телефон обратно в сумку. Пожалуй, воздержусь сейчас от нотаций на тему общественной морали.

— Я еще не ответила на многие твои вопросы, но на этом придется закончить.

— Почему?

— В Нисину стреляли.

— Стреляли?!

— Говорят, кто-то выстрелил в него прямо в казино. Он ранен, но я не поняла, насколько серьезно. Может, даже умрет. Преступник скрылся. Подробностей не знаю. Звонил тот самый менеджер. Мне пора. Полиция наверняка захочет побеседовать со мной, ведь я была с ним, к тому же… Короче, ты видел мою визитку.

— Хм, даже в такой момент ты не теряешь самообладания.

— Я же говорила. Во мне нет ни капли лояльности. Я смотрю на все это глазами постороннего человека. Я ведь не имею к этому отношения. Да ты и сам производишь такое же впечатление. Вроде и не удивлен совсем.

— Такой уж у меня характер.

Она едва заметно улыбнулась:

— Мы не договорили, но мне пора. Думаю, чем быстрее я туда отправлюсь, тем меньше возникнет проблем. Копы в последнее время не любят перестрелки, говорят, они даже создают отдел по борьбе с оружием. О тебе я промолчу. Не знаю, удастся ли, но сделаю все возможное.

— Не стоит об этом беспокоиться.

— Глава двадцать третья, статья сто восемьдесят пятая Уголовного кодекса.

— Что?!

— Азартные игры. Одно только присутствие в казино преследуется статьей за участие в играх. Кстати, рецидив или содержание игорного дома считается уже более тяжким преступлением и подпадает под статью сто восемьдесят шесть. Я же говорила, что хотела учиться. Мечтала стать юристом, да не вышло.

— Вот как?

— Учитывая мою должность, я попадаю под вторую статью, так что полиция может под этим предлогом меня арестовать. Так им будет проще вести расследование.

— Возможно, сам полицейский босс подпадает под вторую статью. Санкция на организацию азартных игр. Трехмиллиардная индустрия игровых автоматов. Поговаривают, что это своего рода плацдарм для устройства бывших госслужащих в частные структуры.

— Н-да… — протянула она, — не только госслужащих, в любой сфере отыщется кто-то, кто не связан общественной моралью. В такой уж стране мы живем.

— Да… — ответил я, — кто бы мог подумать, что ты такая реалистка. Может, и я буду тебе полезен. Например, могу подтвердить твое алиби, если ты окажешься под подозрением.

Она покачала головой:

— Я не окажусь под подозрением. И я не хочу причинять тебе беспокойство. А если станет известно, что ты там был, хлопот не оберешься, верно?

— С чего вдруг такая забота?

Она рассмеялась:

— С чего вдруг? Возможно, из-за того, что ты мальчишка. Может, это просыпается мой материнский инстинкт? Не удивляйся. — Она поднялась с места. — Наш разговор не закончен. За тобой должок — я еще не слышала твоего рассказа. Хотелось бы в ближайшее время продолжить беседу. Как я могу это сделать?

Я написал на бумажной салфетке адрес и телефон.

— Еще напиши свое имя и фамилию.

Заглянув через плечо, она пробормотала:

— Дзюндзи Акияма. Твое имя означает «две осени». Да еще в фамилии иероглиф «осень». Вот это имечко!

— С детства слышу одно и то же.

— Твой адрес я запомню, а салфетку выброшу. — Она мельком взглянула на меня, убирая записку в сумку. — Можно напоследок один вопрос?

— Какой?

— Я правда похожа на твою жену? Очень похожа?

— Нет, — покачал я головой, — ты совсем другая. Сначала мне показалось, что похожа. Я ошибся. Сейчас мне совсем так не кажется.

Она улыбнулась. Все верно. Сходство с Эйко действительно есть. Однако сейчас мне улыбалась совершенно другая девушка, весьма далекая от Эйко. С улыбкой она обратилась ко мне:

— Кое в чем ты никогда не повзрослеешь.

— В чем?

— Ты не страдаешь самокритикой. Взрослым свойственно извиняться. Эх ты, мальчишка!

С этими словами она круто развернулась на месте и через мгновение исчезла. Я долго наблюдал в окно, как она, выпорхнув из двери, бежала по улице. Пряди волос подпрыгивали в золотистых утренних лучах и делали ее похожей на дикого зверька.

Она давно скрылась из виду, а я все смотрел в окно. Только сейчас меня осенило. Как я не додумался раньше? Нужно было предупредить ее. Совершено вооруженное преступление. Причина неизвестна. Ей нужно уничтожить не мою записку, а ту черную бейсболку. Бейсболку стрелкового клуба.

Я опустил взгляд и увидел на столе ее визитку. Мари Кано. Убирая визитку в карман, я нащупал еще один картонный прямоугольник, тот, что дал мне Мурабаяси, и еще кое-что. Я выложил на стол окурок. Грязный, мятый, раздавленный.

Я нажал на него ногтем, и окурок укатился к ногам сидящей за соседним столиком женщины в кимоно. Женщина, хоть и совсем старуха, но очень похожая на крепенькую цаплю, с негодованием уставилась на меня. Взгляд ее при этом был крайне убедительным и красноречивым. А старики еще, пожалуй, о-го-го…

5

Я медленно брел в сторону Иттёмэ. Обычно эта дорога занимала не более десяти минут, но сегодня я никуда не спешил, неторопливо размышляя на ходу. Пешеходов еще не было видно. Поток машин, постепенно набирая силу, несся по Гиндзе со скоростью, возможной лишь в этот ранний час.

На ходу я стал рассматривать визитку Мурабаяси: «Акира Мурабаяси, президент компании „Shot Brain“, адрес: Хироо…». «Shot Brain». «Простреленный мозг». Смелое название для фирмы, корпящей на ниве промышленного дизайна. И это при том, что большинство его клиентов, кажется, серьезные производители. В принципе, название вполне в духе Мурабаяси, но в свете последних событий оно не может не наводить на мысль о странном совпадении. Кто-то же все-таки выстрелил.

Еще немного поразмышляв над этим, я убрал визитку в карман. На этот раз пальцы нащупали какой-то продолговатый предмет. Фирменная зажигалка из казино. «Blue Heaven». По ошибке я перевел это название как «Голубой рай». Но ведь слово «blue» имеет и другое значение — «тоска». Меня не волнует, что там у них стряслось, в их тоскливых небесах. Я не знаю подробностей. Не знаю, насколько серьезно ранен старик Нисина. Мне это безразлично. Как если бы я прочел заметку в газете. И все же, коль скоро речь идет о покушении, остаться в стороне не удастся.

Я двигался вперед. С неба уже вовсю лился яркий свет, как и положено майским утром. Казалось, весь квартал подсвечен изнутри. Интересно, как повернулись бы события, если бы я, поддавшись на уговоры Мурабаяси, задержался на Акасаке, чтобы выслушать, что за история произошла между ним и Нисиной и какие финансовые отношения их связывают? Возможно, сейчас это все объяснило бы. Но поздно.

Я вспомнил, как с треском лопалась скорлупа памяти там, в такси. Тот момент стал переломным. Всего за каких-то два часа я решился. Вряд ли это может служить оправданием, но было здесь определенное мальчишество. Так ребенок переключается на новую игрушку, пресытившись старой. Никакой последовательности. Если я ему сейчас позвоню, Мурабаяси наверняка посмеется надо мной.

В памяти вновь всплыло лицо Мурабаяси в тот момент, когда я подумал, как сильно он постарел. Все-таки не хотелось бы к нему обращаться. Да и вряд ли удастся его застать. Если сегодня утром он успеет сесть в самолет, держащий курс за границу, связи с ним не будет. А если не успеет, возможно, ему придется отложить поездку и отправиться на допрос. Он и старик Нисина как-то связаны между собой. Даже до суда дошло. Теперь, когда на Нисину совершено покушение, власти не преминут обратить на это внимание. К тому же Мурабаяси и Нисина встречались непосредственно перед выстрелом. Полиция быстро раскопает, что Нисина хозяин казино. Вот тут-то присутствие Мурабаяси в заведении станет в глазах полицейских подозрительным обстоятельством.

Я припомнил рассказ одного из бывших коллег. Он был до того помешан на азартных играх, что не гнушался ходить даже в игорные дома, контролируемые откровенно бандитскими группировками. Как-то раз он оказался в казино во время полицейского рейда, и его замели в каталажку. Однако уже через сутки он как ни в чем не бывало вернулся на работу и объяснил, что, хотя игорный бизнес и является нелегальным, за это не сажают, если только тебя не поймали на месте преступления с поличным. К тому же, как заметила Мари Кано, пока ты всего лишь участник игры, да еще несудимый, максимум, что тебе грозит, — это ночь в «обезьяннике» и отсрочка обвинения, после того как протокол направят в прокуратуру. Но сегодня все было иначе. Девушка права — полиция сейчас остро реагирует на оружие. А если учесть сумму ставки, копы могут занять крайне жесткую позицию. Хотя в этом я не силен.

Но ведь и ко мне рано или поздно явится полиция. «Я не хочу причинять тебе беспокойство», — кажется, так сказала Мари Кано? Но вряд ли это возможно. В казино ко мне было приковано всеобщее внимание. За игрой наблюдала масса народа. Кого-нибудь из посетителей наверняка допросят, и те расскажут обо мне. Самому идти в полицию не хотелось. Не люблю организации, построенные на иерархии, и тот запах власти, что исходит от полиции и других подобных ей структур. Вероятно, это мое очередное детское заблуждение.

Похоже, тихой жизни настал конец. При мысли об этом я хмыкнул, а затем расхохотался в голос. Прощайте, пластмассовые будни. Вы правы, господин Мурабаяси. Проблемы у меня появились, причем на удивление быстро.

Вздыхая, я добрался до залитого утренним светом квартала Иттёмэ.

Свернул на дорожку перед домом. Ну вот. Кажется, одной проблемой стало больше. Мой дом преобразился, входная дверь напоминала дыру, зияющую на месте вырванного зуба. Прямо напротив стоял новый пятиэтажный жилой дом. Парковка по обе стороны пустовала, и на этом фоне происшедшие с моим домом изменения еще больше бросались в глаза. Входная решетчатая дверь была вырвана. Та самая раздвижная дверь, с которой никто, кроме меня, не мог сладить. Рельс проржавел, а дверь была такой ветхой, что сдвинуть ее с места было непросто. Я и на замок-то ее не запирал.

Каким бы старым и ветхим ни был дом, вид его неотъемлемой части, разломанной надвое и валяющейся в осколках матового стекла, вызвал во мне тоску. Думаю, тот, кто сломал дверь, немало попотел над ветхой рамой. Его, вероятно, даже не мучила совесть за то, что расправился с таким старьем. И все же я не был солидарен с ним в этом вопросе.

Я прошел в комнату. Внутри, как ни странно, все было по-прежнему. Газеты валялись на татами так же, как во время визита Мурабаяси. Не было ни следов обыска, ни признаков недавнего вторжения. Может, тот, кто сломал дверь, удовлетворился этим единственным разрушением? Если он и побывал в доме, мне незачем опасаться. Вору просто нечего здесь взять. Говорят, современные грабители интересуются исключительно наличностью и кредитными картами, у меня же нет ни того ни другого. На всякий случай я проверил комод, где хранилась банковская книжка. Она оказалась на месте. На счете оставалось чуть больше трех миллионов. Но красть книжку бессмысленно без личной печати. А печать я давным-давно потерял, да и зачем она мне? Наличные я снимаю только по карте, которая всегда при мне.

Я поднялся на второй этаж, где стояла обшарпанная родительская мебель да пара полок с книгами. Книги принадлежали Эйко. После ее смерти я выбросил все ее вещи, и только на книги почему-то не поднялась рука. Между тем почти все они были на французском, и я при всем желании не смог бы их прочесть. Полки тоже казались нетронутыми. Я выдвинул и проверил ящики в шкафах — непохоже, чтобы их кто-то трогал. На втором этаже вору тоже нечем было поживиться.

Я спустился вниз и задумался. Стоит ли заявлять в полицию о взломе? До отделения Цукидзи рукой подать. Но ведь ничего не украдено, следов вторжения нет. Нелогично. В полиции придется рассказать, где я был и что делал в свое отсутствие дома. Помогал избавиться от денег? И кто мне поверит? А вдруг мне придется объяснять, какое отношение я имею к покушению? Единственное, что меня смущало, — это время. Я редко отлучался надолго. Знал ли тот, кто сломал дверь, что меня не будет дома? Или это случайность? Может, это подвыпивший прохожий решил отыграться на моей развалюхе? А что? Например, какой-нибудь приверженец модерновых дверей.

Продолжая размышлять, я прилег на татами. Стоп! Как же я сразу не заметил?! Я вскочил и снова вытащил банковскую книжку. В последнее время я ее не открывал, однако на сгибе каждой странички сохранился четкий след, будто кто-то перегибал книжку пополам. Показалось? Если кто-то и влез в мою книжку, думаю, его удивила сумма, датированная несколькими годами ранее. Это сейчас остаток на моем счете вызывает лишь зевоту, а тогда сумма была больше на целый ноль. Теперь деньги почти растаяли. В основном ушли на уплату налога на наследство. Такова привилегия желающих получить крохотный участок земли на Гиндзе. Наследство потянуло за собой множество других трат. Но сейчас в графе «Списания» значились лишь снятые через банкомат мелкие суммы на питание, коммунальные услуги и подписку. Куда эффектнее смотрелась графа «Поступления», где столбиком выстроились ежемесячные поступления на мой счет от частного лица по имени Хироси Хатама. Так звали младшего брата Эйко, с которым мы не виделись несколько лет. В этом месяце полученные от него двадцать тысяч были моим единственным доходом.

Не знаю, что тут произошло, но это было за гранью моего понимания. Ущерба, кроме сломанной двери, нет — уже хорошо. Я снова прилег. В разрушенный дверной проем веял слабый утренний ветерок. Вернуть дверь на место вряд ли удастся. Любой столяр, будь он хоть ровесник эпохи Тайсё,[13] попытается втюхать мне алюминиевую дверь. Пока неплохо бы прикрыть вход фанерой. Мысль об этом внезапно навеяла воспоминание из давнего прошлого. Фанера… Лежа на спине и уставившись в потолок, я вспоминал ее запах. Едва уловимый запах дерева, не исчезающий даже после обработки. Шершавая фактура под пальцами. Как давно это было! В те далекие годы шероховатая поверхность и запах древесины сопровождали меня постоянно. Почти ежедневно я имел с нею дело.

Новый порыв ветра принес аромат прошлого.

Старшие классы. Апрель. В разгаре весенние каникулы, но я ежедневно прихожу в школу, в студию. В свободные от уроков рисования часы студия служит местом для занятий художественного кружка.

В тот день я, как обычно, готовил основу. Полуденное солнце стояло высоко в небе. Студия располагалась в отдельном корпусе, по соседству с библиотекой. Никого из ребят не было, только из глубины школьного двора доносились громкие возгласы — там тренировалась бейсбольная команда. Я работал в одиночестве. Разложил фанеру на ароматной траве газона. Четыре листа сотого размера. На каждом листе горкой выложил белые холмики — порошковые цинковые белила. Залил их лаком. Клейкая коричневая субстанция медленно стекала по белилам, словно патока по сахарному песку, переливаясь и играя в весеннем солнце. Аккуратно разровнял полученную массу шпателем.

В те годы материалом для основы всегда служила фанера. Главное удобство заключалось в размере ее листов: нужен шестидесятый размер — берешь примерно две трети листа, сотый — соединяешь лист и еще треть пятисантиметровой деревянной планкой. Место стыка листов и текстуру древесины загрунтовываешь пастой. Белой пастой из смеси цинковых белил и лака. Это был мой собственный метод. Такая основа нравилась мне гораздо больше холста. Во-первых, использовать холст было непозволительной роскошью. В те годы я рисовал по картине в неделю, причем всегда не меньше шестидесятого размера. Даже для взрослого художника использование холста при таких объемах было бы транжирством, что уж говорить о школьнике.

После полудня четыре листа были готовы. Прислонив к стене корпуса новенькие основы, на подготовку которых ушло три дня, я залюбовался. Прозрачный свет лился сбоку и ослеплял, отражаясь от белой поверхности. Мне нравилась сладковатая смесь запахов свежеокрашенной фанеры и лака. Долгожданный запах красок. Аромат льняного масла. Момент предвкушения.

Наконец я уложил один из листов горизонтально и залил его поверхность маслом. Принес из студии паяльную лампу. Зажег огонь, прибавил мощности и направил пламя на плохо горящее масло. Когда оно выгорело, вздувшиеся от температуры пузыри полопались, оставив похожие на лунные кратеры следы. Я сровнял неровности шпателем, нанес новый слой пасты, и так раз за разом. Меня частенько можно было застать за этим занятием. Вероятно, увлеченность этим процессом также была одной из причин моего пристрастия к фанере.

Я работал, сидя на корточках, когда над головой раздался голос. Такой же прозрачный, как струившийся с неба свет.

— Вы из художественного кружка?

Не поднимая головы, я кивнул.

— А что вы делаете?

На этот раз я поднял глаза. На фоне солнца темнел тоненький девичий силуэт. Я снова опустил взгляд, не выдержав слишком яркого света.

— Готовлю основу.

— Довольно необычный способ. С поджиганием!

— Да и материал тоже.

— Я думала, обычно используют краску или готовую основу.

Я снова поднял взгляд. Ни один нормальный человек, если только он сам не увлекается масляной живописью, не знает, как делается основа. Я заслонился ладонью от яркого света, силуэт шевельнулся. Затем опустился рядом со мной с какой-то отчаянной решимостью. Вытянул джинсовые ноги на газоне и превратился в незнакомую девочку. Она сидела и рассматривала мои руки. Снова берясь за шпатель, я сказал:

— Иногда таким образом удается добиться более интересного эффекта. Опять же, экономия. Денег-то нет. — Тут я снова взглянул на нее. — А ты, кстати, кто такая?

— Новенькая. Хочу записаться в художественный кружок.

— Хм, и откуда такое смелое желание?

— Смелое? Чтобы записаться в ваш кружок, надо пройти конкурс?

— Не в этом дело. Просто здесь главное — выносливость. Мы тут вкалываем — будь здоров.

— Но ваша студия знаменита на всю округу. Ваши ученики постоянно занимают первые места на конкурсах живописи среди школьников.

Я снова взглянул на нее. Удивительная осведомленность. Гуманитарные кружки, как правило, гораздо менее популярны, чем, скажем, бейсбольные или футбольные секции. Однако наша студия возвышалась над ними подобно Гулливеру. Многие из наших ребят готовились поступать на худграф или в институт искусств. При этом по другим предметам их успеваемость оставляла желать лучшего. А все потому, что физическая подготовка здесь требовалась посерьезнее, чем в спортивных секциях. Перед выставками мы часто засиживались допоздна. Проходившие с вечерним обходом дежурные учителя устали с нами ругаться и давно махнули рукой. Единственным достоинством студии, наверное, была царящая здесь демократичная атмосфера.

— Может, отказаться, пока не поздно? — Я посчитал своим долгом предупредить ее. — Со стороны мы, возможно, и выглядим активистами, но на деле все по-другому. Вообще-то в школе нас называют разгильдяями. У нас дурная слава: «студия дураков», «кружок отстающих»… Если тебя и это не смущает, то милости просим.

Выражение ее лица изменилось. Еще бы! Первым, кого она встретила, оказался странный старшеклассник. Все разочарование мгновенно отразилось на ее лице. Наконец она нерешительно спросила:

— А…

— Что?

— А Дзюндзи Акияма тоже здесь учится?

— Похоже на то. — Я вытащил пачку «Хайлайта» и закурил. Протянул ей сигарету. — Будешь?

Она поглядела на меня, словно ребенок на мумию в музее, и тут же, набравшись решимости, с улыбкой взяла сигарету. Я немного удивился, когда она протянула руку за моей дешевой зажигалкой и, вставив в рот сигарету, подожгла ее. В первый раз, что ли? Вид у нее был чудной. Она не затягивалась. Мы стояли рядом, но в дышащем солнцем апрельском воздухе плыл дымок только одной сигареты — моей. Некоторое время я молча наблюдал. Все это время она не отрываясь смотрела на фанерные листы и вдруг, словно опомнившись, спросила:

— Вы, наверно, и есть Акияма… Или нет? Вы ведь Акияма, правда?

— Да, но откуда ты знаешь мое имя? — Я взглянул на нее. Внезапно мне показалось, что у меня на глазах распустился бутон, — именно такое ощущение оставила ее неожиданно засиявшая улыбка.

— Бьеннале «Новый век», — сказала она, — там прошлой осенью я увидела ваши работы. Это было в Уэно.

— Хм, вид у тебя сейчас такой, словно перед тобой привидение.

— Но подумайте сами, разве это не удивительно?! Передо мной стоит человек, создавший те самые шедевры! — словно протестуя, воскликнула она. Только сейчас я заметил в ее речи легкий кансайский говорок. — Ваши картины мне так понравились, что я решила записаться в эту школу и в ваш кружок.

— Извини, конечно, но ты будто с луны свалилась. Двадцать-тридцать процентов работ на конкурсе занимают призовые места.

— Да, но премия за лучший дебют всего одна. Я читала о вас в газете.

Вот это да! Вот так новенькая! Она имела в виду диптих сотого размера, получивший премию за лучший дебют на осеннем бьеннале «Новый век» — одном из крупнейших конкурсов, проводимых раз в два года. Осенний бьеннале «Новый век» включал независимую выставку и выставку новых произведений. Премию получили мои натюрморты «Рояль-1» и «Рояль-2». В посвященной этому событию статье действительно много говорилось и обо мне. Автор решил взглянуть на творчество через призму внутреннего мира пятнадцатилетнего подростка.

Словно оправдываясь, она добавила:

— Те картины были сделаны так же. Вот я и вспомнила.

Точно. Готовя основу для тех работ, я залил ноты фортепьянного концерта Моцарта белилами и паяльной лампой выжег дырочки на месте нотных знаков. Поверх этого грунта я изобразил комнату с заброшенным роялем. В результате часть нот, просвечивая сквозь краски, смутно угадывалась, создавая причудливый эффект.

— Ты когда-нибудь пробовала писать маслом?

Она покачала головой:

— Нет. Мне всегда больше нравилось оценивать чужие работы. Думаю, у меня и таланта-то нет. Наверное, такая ученица никому не нужна?

— Наверное, не нужна.

— Ну да…

— Но только по другой причине, — продолжил я. Она слушала раскрыв рот. — Не место девушке, желающей казаться лучше, чем она есть, в «студии дураков». Ты вот вставила в рот сигарету, а на самом деле не куришь, так? Выходит, целая сигарета пропала даром. У вас в Кансае что, так принято?

— Как вы догадались, что я из Кансая?

— По выговору.

Она некоторое время смотрела на меня, затем перевела взгляд на сигарету в моих пальцах, улыбнулась и мягко произнесла:

— У вас еще остались сигареты? Можно мне?

В ответ на странную просьбу я молча протянул ей пачку. Она вытащила все оставшиеся сигареты. Пять штук. Сломала фильтры у основания. Снова беззаботно улыбнулась и внезапно засунула все пять штук разом в рот. Ее челюсть задвигалась, — похоже, она жевала. Я в изумлении уставился на нее, но тут же опомнился и воскликнул:

— Не будь дурой!

Все с той же улыбкой она достала из кармана белоснежный носовой платок и поймала в него вывалившийся изо рта слюнявый ком табака. Мокрая коричневая масса ярко темнела на фоне белой ткани. Спокойным движением она положила платок на газон, затем взяла паяльную лампу и направила на него огонь. В мгновение ока тонкую ткань охватило пламя. Несколько секунд она горела. Серый дым поднимался, бледнел и таял в весенних облаках. Выжженный след на газоне все еще дымился, когда она взглянула на меня и снова улыбнулась:

— Мне нравится казаться лучше, чем я есть. Всего лишь пустить в глаза побольше дыма от нескольких сигарет. Я ведь тоже изрядная дура?

— Это точно. — Некоторое время я, разинув рот, глядел на нее и наконец только и смог вымолвить: — Ну ты даешь!..

Это была Эйко.

Она стала координатором нашего кружка. Координатора традиционно назначали из новичков. Председатель, парень на год старше меня, и я, его зам, единодушно остановили выбор на ее кандидатуре. Среди двадцати новых членов кружка ее выделяло особое рвение. Думаю, мы не ошиблись. Работа у координатора не сахар. Закупка принадлежностей для рисования, обсуждение бюджета с органами школьного самоуправления, выезды в лагерь и участие в Дне культуры, школьные выставки, расписание конкурсов. Все это мы свалили на Эйко, и для новичка она справлялась очень неплохо.

Мы стали по многу времени проводить вместе. Она часто звала меня в кафе посоветоваться по рабочим вопросам. В те годы в кофейнях часто звучали «Овации» Наоми Тиаки[14] и «Подсолнуховая тропка» Cherish.[15] Темы наших разговоров нередко выходили далеко за пределы деятельности студии. О чем мы говорили? Беседы наши были нескончаемы, словно морская вода. Раньше со мной такого не бывало. До того момента у меня не было близких друзей. Масляная живопись — это очень личное занятие. Я любил рисовать и не думал, что какое-то другое времяпрепровождение может приносить такое же удовольствие. Я вовсе не был общительным и даже заместителем председателя кружка стал только из-за той премии на бьеннале «Новый век». И тут вдруг у меня появилось другое занятие. Словно со стороны я смотрел на себя и не узнавал: неужели это я принимаю такие отношения, пусть и с некоторым смущением, но как нечто совершенно естественное?

Конечно, мы много говорили об искусстве. Помню, однажды она спросила меня, кто мой любимый художник. Дело было осенью, шел второй год обучения. Я только что получил очередной приз на выставке. Особый приз жюри. На картине сотого размера маслом была изображена дверь. При помощи паяльной лампы я состарил лист жести размером во весь холст, обработал его, покрыл краской, закрепил при помощи петель на фанере. В результате получилась двухслойная композиция. Картина, по сути представлявшая собой дверь, называлась «Выход». Сейчас использованием металла в живописи никого не удивишь, но тогда мою технику посчитали в высшей степени оригинальной и поставили высокую оценку. Вероятно, вопрос Эйко был вызван именно той странной работой.

Мы, как обычно, сидели в кафе. На кабельном канале Фэй-Фэй исполняла «Мидосудзи в дожде».[16]

— Кунинг,[17] Джексон Поллок,[18] Аршил Горки.[19] Ну и пожалуй, Куниёси Ясуо,[20] — ответил я.

Она рассмеялась:

— Странная компания. Троица абстрактных экспрессионистов, и лишь у Куниёси мы видим самостоятельный стиль, хотя и в его творчестве позднего периода проявляются абстракционистские нотки. Только ведь все они американские художники. Горки родом из Армении, Куниёси — японец, но и они занялись живописью в Америке.

Она частенько вот так меня удивляла. Ну ладно, допустим, Кунинга и Поллока знает всякий, кто так или иначе связан с живописью. Но Горки известен немногим, да еще такие глубокие познания о Куниёси. Японский эмигрант Куниёси — один из двух японских художников, в первой половине двадцатого века получивших признание за рубежом раньше, чем у себя на родине. Второй — Цугухару Фудзита.[21] Даже Юдзо Саэки[22] сначала не был признан в Японии.

— Хм, хоть ты и плохо рисуешь, — сказал я, — зато отлично разбираешься в истории искусств. А какие художники нравятся тебе?

— Постимпрессионисты, — ответила она мягко, похоже ничуть не обидевшись, — Сезанн, Ван Гог, Гоген. Больше всего Ван Гог. Любовь к импрессионистам, как правило, вызывает усмешку: какой примитив, уровень среднего японца с самыми заурядными познаниями в искусстве. И все же… тебе не нравится Ван Гог?

— Я этого не говорил. По-моему, он гений. Только как увязать его личные чудачества с творчеством? В любом случае живопись — всего лишь вопрос личных пристрастий. Это как если бы ты заказала в китайском ресторане жареную лапшу, а я рис. Кстати, в абстрактном экспрессионизме мне нравится только ранний период — переход от предметного изобразительного искусства к абстрактному.

— Забавное сравнение с рестораном, — прыснула она, — но в целом я, кажется, поняла. Кстати, в твоих работах много общего с ранним периодом абстрактного экспрессионизма.

— Что, например?

— Боюсь показаться самоуверенной, но, несмотря на откровенную предметность твоих картин, в них много абстракционизма. Взять хотя бы «Выход». Мы видим конкретную идею, безумно оригинальную и в то же время словно находящуюся на грани предметности и абстракции. Я часто задумываюсь о том, где лежит эта черта, за которой предметная живопись переходит в абстрактную… — Она склонила голову набок.

— Нигде, — ответил я и пояснил: — Вот, например, — я поднял кофейную чашку, — если изобразить чашку как она есть, это будет предметная живопись. Попробуем поднести чашку ближе. Теперь мы видим только две окружности — ободок чашки и кофе. Если их нарисовать, то будет лишь две линии и цвет. Такое изображение можно истолковать и как предметное, и как абстрактное. А теперь посмотрим на кофе с максимально близкого расстояния: перед нами однотонное поле коричневого цвета. Если мы изобразим эту монотонность так, как видим, нас назовут абстракционистами. Хотя на самом деле есть художники, пишущие одним цветом, — тот же Рейнхардт,[23] например. Я вовсе не любитель такой манеры и все же могу допустить, что любая из его работ — это всего лишь взгляд на кофе с определенного ракурса. Целое и часть. Мотив, цвет и форма. На мой взгляд, вся разница лишь в степени их выраженности. Не удивлюсь, если критики раскопают корни фовизма[24] или кубизма в истории искусств и истолкуют все более сложными терминами. Я же могу объяснить это только таким образом.

— Своеобразно, — промолвила она, — но гораздо понятнее, чем суждения критиков.

— Обывательский взгляд. Я ведь простой обыватель.

Она снова засмеялась:

— В последнее время тебя чаще называют молодым дарованием.

В те годы меня действительно зачастую награждали этим «званием» самые разные представители художественных кругов. После выставки, где «Выход» получил премию за оригинальную технику, обо мне снова написали многие художественные журналы и газеты. Но я-то знал, что обязан пристальным интересом всего лишь своему возрасту, генерировавшему такие причудливые картины.

— Неловко говорить об этом, но твои произведения очень самобытны. Смелая композиция, дерзкая техника, а в результате — удивительная тонкость и изящество. И еще — наверно, это прозвучит странно — в них сквозит какая-то ностальгическая улыбка. Они будто ночная тишина, наступившая в комнате после того, как подросток пробормотал во сне какое-то странное слово.

Немного подумав, я произнес:

— Послушай, Хатама, а знаешь ли ты, в чем разница между гением и обывателем?

— Нет.

— Простой пример. Плотник стругает доску рубанком. Срежет он миллиметр или сантиметр, поверхность доски при этом может оставаться одинаково гладкой. Однако, несмотря на одинаковый внешний вид, доски будут разными. В той, с которой снят сантиметр, говоря высокопарно, обнажится суть предмета, а значит, и сущность мастера. Она останется в вечности. Короче, мне дано снять лишь миллиметр. Недавно я наконец это понял.

После небольшой паузы она спросила:

— Только талант способен безошибочно постигнуть границы таланта. Ты это имеешь в виду?

— Ну, может, не так глобально…

— Знаешь, Акияма, я решила.

— Что ты решила?

— Решила выйти за тебя замуж. И защитить от этого безжалостного мира. Защитить, окружив тишиной и спокойствием, — и затем добавила: — А если я что-то решила, значит, обязательно выполню.

В это мгновение перед моим внутренним взором вновь встал весенний полдень, когда я впервые встретил ее. Я будто снова увидел, как она жжет табачные листья вместе с платком. И с моих губ сорвались те же слова:

— Ну ты даешь!..

Вот такая история. Те дни ушли безвозвратно. Воспоминания обо всем, что происходило до и после смерти Эйко, потускнели, но сейчас мне слово в слово удалось вспомнить весь наш тогдашний диалог. Когда это случилось? Воспоминания юности не могли сопровождать меня вечно, постепенно они отдалились. Текло время и медленно прикрывало за ними дверь. Словно выход, через который нельзя вернуться.

Вскоре я сменил направление деятельности. После школы пошел в художественный университет, но не на живопись, а на отделение дизайна. Эйко никак не прокомментировала мой выбор. В университете она выбрала курс эстетики. Она давно решила, что хочет работать в музее.

В конечном счете ее обещание сбылось наполовину. Через десять лет после первой встречи мы поженились. Сбылась ли вторая половина обещания — защитить меня от этого безжалостного мира? Не знаю. И уже не узнаю.

6

Кажется, я уснул. А может, просто выпал из реальности, заплутав в лабиринтах собственной памяти. Приоткрыв глаза, я понял, что лежу в полумраке, свернувшись, словно креветка. На часах было около полудня.

Не меняя позы, я обернулся к двери, но увидел на ее месте лишь яркое световое пятно. В открытый дверной проем падал длинный сноп света. Все еще плохо соображая, я поднялся и, тяжело ступая, поплелся к выходу.

Я постоял в проеме, привыкая к яркому солнцу. В голове постепенно прояснилось. Пусть мой дом — настоящая развалина, но так оставлять нельзя. Вместе с ясностью рассудка ко мне вернулся здравый смысл. Открытый проем может привлечь ненужное внимание или вызвать недовольство и навлечь на мою голову неприятности. Надо что-нибудь придумать. Фанера — это не выход. К тому же я что-то не припомню поблизости ни одного магазина, где ее можно было бы купить. Немного поразмыслив, я отыскал в шкафу старое одеяло и закрепил его край над дверным проемом. Теперь в комнату не проникал свет. Я вышел на улицу и оглядел дом снаружи. Новая «дверь» являла собой изящное зрелище и напоминала вход в палатку кочевников. Я вздохнул. Если так пойдет и дальше, скоро мое жилище утратит последние признаки цивилизации.

Я вернулся в комнату. Чем бы заняться? В такие моменты мой выбор по части убогости мог конкурировать с меню фаст-фуда. Окинув взглядом полку с видеокассетами и пластинками, я выбрал джаз. «Bird Symbols»[25] Чарли Паркера. Мой проигрыватель давно перешел в разряд антиквариата, как и другие вещи, оставшиеся после смерти отца. Я установил иглу на пластинку и снова лег. Помехи, сопровождавшие знакомые аккорды, со временем превратились в их неотъемлемую часть. Как всегда, первые же ноты альт-саксофона Паркера навеяли видение далекого пейзажа. Затем звуки «A Night In Tunisia»[26] раздвинули пространство до самого горизонта, открывая горные цепи и усыпанный звездами небосклон. Казалось, я чувствую дуновение ветра, слышу далекие голоса диких животных. Наконец от музыки Майлза Дэвиса меня потянуло в сон. Сознание вновь замутилось.

Откуда-то издалека доносился голос. Голос звал меня по имени. Я поднял голову. Оказывается, игла проигрывателя давно вернулась в исходное положение.

Обернувшись на голос, я увидел парня, который заглядывал в комнату из-под края одеяла. Это был мальчишка-курьер, доставлявший газеты. Один из немногих людей, которые составляли мой круг общения. Выходит, сейчас больше трех часов. Долго же я спал.

Сонно мотая головой, я дошел до дверного проема. Парень с обесцвеченными волосами и серьгой в ухе протянул мне газеты. Придерживая одеяло, он весело спросил:

— Что с дверью?

Все еще не до конца проснувшись, я ответил:

— Да так, захотелось перемен.

— А что, клево.

— Неужели правда клево?

— Ага, правда. Как будто на пикнике. Жесть. Мне нравится.

— Неужели жесть? — Тут я вспомнил, что хотел спросить: — Кстати, а утреннюю почту тоже ты доставляешь?

— Ага. А что, сегодня ее не было?

— Была. Во сколько ты разносишь утренний выпуск?

— Часов в пять. Что-то не так?

— Сегодня утром, когда ты приходил сюда, моя дверь выглядела как обычно?

— Ага-а. Совершенно обычно. Я, как всегда, положил утренние газеты в ваш почтовый ящик. Что-то случилось?

— Да нет, ничего. Спасибо.

Я взял вечерний выпуск, и парень, блеснув на прощание серьгой и заметив, что у меня и правда отличный вкус, вскочил на велосипед и умчался.

Вернувшись в комнату, я снова крепко задумался. Похоже, дверь сломали, пока мы с Мари Кано беседовали в ресторане. Я долго пытался сообразить, что из этого следует, но так и не понял.

Вздохнув, я поставил новую пластинку, на этот раз Лестера Янга, и открыл вечернюю газету, раздел новостей. О покушении в Акасаке не было ни слова. Прочитав газету от начала до конца, я не нашел ни одной заметки, хотя бы косвенно намекающей на это событие. Центральной новостью выпуска был рассказ о жертвах мошенников, якобы вызывающих дух умерших. Тут же приводилась история трех жертв, общий ущерб которых составил два с половиной миллиона иен. Были еще заметки о входящих в моду турах по уходу за престарелыми, о проблеме этики в Интернете, о скандале в английском королевском семействе… Словом, день прошел без единого серьезного происшествия. Ни одного упоминания о какой-либо перестрелке. Ни строчки. А между тем где-то в этом городе лежит раненый, а может, уже и убитый старик. Мари Кано позвонили рано утром. Даже если полицейский рапорт сильно запоздал, газетчики сто раз могли успеть к сдаче вечернего выпуска. Значит, существуют особые обстоятельства. Но какие? Еще немного поломав голову, я махнул рукой и выбросил газету.

В тот вечер я смотрел по видео «Как зелена была моя долина»[27] и «Огни рампы».[28] Затем спортивные новости по телевизору. Итиро возглавил турнирную таблицу. Телефон не звонил, посетителей не было.

На следующий день слушал Диззи Гиллеспи и Каунта Бейси. Вечером смотрел «Убить пересмешника»[29] и «Гордость янки».[30] Затем снова спортивные новости. Телефон по-прежнему не звонил, посетителей тоже не было.

Никакого интереса со стороны полиции. Ни единой весточки от Мари Кано (зачем-то же она записала мои адрес и телефон!). Ни слова в газетах, хотя это как раз можно объяснить запретом со стороны полиции. Словом, ко мне вернулся желанный покой. Тихие и ровные пластмассовые будни. Вероятно, их и дальше ничто не нарушит. Воспоминания о той ночи, когда ко мне нагрянул Мурабаяси, постепенно тускнели, отдалялись и отчасти уже казались миражем.

Час ночи. Сна еще нет. Взгляд снова упал на заветную полку. «Монпарнас, 19»[31] Фильм о Модильяни. Я поставил кассету. Ни одна из моих кассет не была перемотана, фильмы начинались откуда придется. Сейчас экран отразил парижскую улицу и двух молодых людей под проливным дождем. Модильяни (Жерар Филип), очень любивший дождь, с улыбкой отбирал зонт у Анук Эме: «Ненавижу зонты. Они закрывают небо».

Не лучший, на мой взгляд, фильм, но эту сцену с дождем я очень любил. Интересно, что сказала бы Эйко, увидев, что я смотрю фильм о персонаже Парижской школы?[32] Коллекцию черно-белых фильмов я собрал уже после ее смерти. Трудно сказать, с чего вдруг я начал их собирать. Уверен, Эйко не высмеяла бы меня, даже застав за просмотром такого кино. Во всяком случае, так мне казалось. И уж точно она не стала бы смеяться над этой репликой в сцене с дождем. Пожалуй, она сказала бы, что нет никакой разницы в том, что льется на нас с небес, будь то дождь или солнечный свет, поскольку это явления природы. Когда я говорил об отсутствии грани между предметной и абстрактной живописью, она лишь согласно кивала. Думаю, теперь она сказала бы, что грани нет и между представителями Парижской школы и абстрактными экспрессионистами. Да, пожалуй, именно так она и сказала бы.

Я продолжал тупо глядеть на экран. Торговец картинами (Лино Вентура) после смерти Жерара Филипа старался вывезти все написанные им картины. Видео остановилось на этой сцене.

В ту же секунду снова заныл зуб. Два дня не беспокоил, и тут опять. Только на сей раз это была уже не скучная и тупая, а яростная, лютая боль, какой мне не приходилось испытывать ни разу в жизни. Десять тысяч пчел гудели в глубине черепа. Их гудение накатывало волнами — боль то отливала, то приливала с новой силой. Паузы делались все короче. И вот это уже не просто ноющий зуб, а бесконечная изматывающая боль. Боль была такой неистовой, что, наверное, могла бы запросто сломать меня. Боль у каждого своя. Моя была особенной. Казалось, это не нерв ноет, это боль проникает в глубины моего организма, пробуя свои пределы. Боль, больше похожая на злость.

Я закрыл глаза и сжал зубы. Снова этот хруст в виске. Но уже не какой-то жалкий треск яичной скорлупы, а кое-что посерьезнее. Хруст стремительно нарастал и наконец взорвался хлопком, словно что-то рвануло и разлетелось на куски. Наступила тишина. В то же мгновение боль ушла. По телу разлилась тихая пустота. Так бывает, когда в одиночестве наблюдаешь водную гладь в сгущающихся сумерках. Некоторое время я неподвижно валялся на татами. Тело отчего-то не слушалось. Я не мог ни шевельнуться, ни подать голос, только лежал скрючившись, не двигаясь и не меняя позы.

Вскоре, словно соскользнув с пологого склона, я погрузился в сон.

На следующее утро тишина не исчезла. Осталась, словно налипшая на ботинки грязь. Вот и еще одно тихое утро. И все же меня не оставляло смутное беспокойство. Так бывает, когда идешь по улице после шумного праздника: еще ночью здесь было тесно от народа, повсюду плясали разноцветные огни и тени, а теперь вокруг ни души. И ты внезапно испытываешь растерянность, словно заблудившийся ребенок, крутишь головой по сторонам, но вчерашняя суматоха бесследно исчезла, оставив после себя лишь желтоватый воздух и это ощущение неясной тревоги. Туманные очертания улицы расплываются, и ты отчетливо понимаешь, что не стоит тут находиться. Почему я здесь? Что привело меня сюда? Непонятно. Может, это какой-то странный эффект памяти? Воспоминания об Эйко, навеянные ее призраком? А может, всему виной моя незрелость?

Я приподнялся и устроился за чайным столиком. Взял пончик, запил его теплым молоком. За спиной раздался шорох. Я оглянулся. Из-под раковины выглядывала «соседка». Мышь безмолвно и пристально изучала меня. Я швырнул ей кусочек пончика. Она подскочила, ухватила долгожданный завтрак и тут же скрылась. Отвернувшись к столу, я начал разворачивать обертку следующего пончика, но на полпути замер. Мне в голову пришла неожиданная мысль: может, я трус? Держа наполовину развернутый пончик в руке, я задумался об этом. Трус, вне всякого сомнения. Трус, который в силу своей незрелости бежит от прошлого. И все же такую трусость, наверно, нельзя приравнять к подлости.

Хотя какая, в общем-то, разница? Есть расхотелось. Я взглянул на молоко, от которого все еще поднимался пар. Не так давно ночью я так же пил молоко со сладкими булочками. У меня разболелся зуб. Я вспомнил ночь, когда меня посетил первый настоящий приступ боли. Ко мне явился Мурабаяси. Кажется, с тех пор утекло целое море времени. Я старался восстановить в памяти всю цепь событий. Только сейчас в моей голове начала формироваться неясная мысль, не приходившая ко мне раньше.

Я глянул на календарь. Последний день мая. Пятница. Десять часов. Нашел в кармане пиджака визитную карточку Мурабаяси. Затем взялся за телефонную трубку, чего не делал уже целую вечность. Сверяясь с карточкой, набрал номер.

Почти мгновенно, после одного гудка, четкий девичий голосок на том конце ответил:

— Алло. «Shot Brain» слушает.

— Господин Мурабаяси на месте?

— Он в заграничной командировке. Будет через несколько дней. Если у вас что-то срочное, я передам, что вы звонили, как только он выйдет на связь. Представьтесь, пожалуйста.

Вежливо и по существу. Замешкавшись на мгновение, я ответил:

— Нет, дело не срочное. Я перезвоню. Большое спасибо, — и положил трубку.

Должно быть, дела у Мурабаяси идут неплохо, если он может позволить себе такого квалифицированного секретаря. Этот голос, казалось, перенес меня в реальность, о которой я на время забыл. Где-то текла совершенно иная жизнь, заставляя время бежать по-другому.

Словно во сне, я натянул пиджак, направился к выходу и нырнул под одеяло.

В глаза ударил яркий свет. Конец мая. Только в начале лета бывает такое солнце, его не спутать ни с каким другим.

Не считая коротких вылазок в круглосуточный магазин, это был мой первый выход в свет за последние несколько дней. Даже ночами я избегал гулять по Гиндзе. Нежный ветерок лизнул щеки. Яркий солнечный свет и ветер — два явления, не укладывающиеся в мой привычный образ жизни. Я казался себе вырытым из-под земли кротом. Уже и не вспомнить, когда я в последний раз выбирался куда-нибудь по делу. Некоторое время я постоял, привыкая к свету, затем двинулся вперед.

Перешел дорогу и зашагал по Сёва-дори.

В утреннем свете мне навстречу шли самые разные люди. Наверное, это их обычный будний день. Интересно, когда я последний раз выходил на улицу утром? Не помню. Давно. К моему удивлению, вылазка оказалась не такой утомительной, как я предполагал. Мимо шли мужчины и женщины, двигались в четко заданном направлении за своими черными тенями, нарисованными на асфальте утренним солнцем. «Мир движется!» — кричало все вокруг. Я шагал уже достаточно долго, а окружающая действительность пока еще не утомила меня. И хотя обычно я не испытывал никакой потребности в созерцании городского пейзажа, сейчас он приятно возбуждал. Пожалуй, прятаться от солнца — уж слишком. Может, это какой-то особый вид психического расстройства? Может, любой из нас время от времени нуждается в переменах? Постепенно я начал привыкать к потоку света и городу вокруг.

Через десять минут я был на Кёбаси.

Свернул с Сёва-дори и увидел, что нужный мне дом ничуть не изменился: такой же, как и тогда, когда я здесь работал. Небольшое старое многофункциональное здание. А вот и китайский ресторанчик, и карри-хаус на первом этаже, куда я любил захаживать. Тот же холл. Как когда-то, я не поехал на лифте, а пошел пешком. «Кёби Кикаку» по-прежнему занимало весь второй этаж. Во всяком случае, так гласила табличка у главного входа. На лестнице тот же запах соуса карри, что и десять лет назад.

Офисная дверь распахнута настежь. И это тоже было как раньше. Однако внутри офис сильно изменился. Теперь он напоминал какую-то научную лабораторию. Другие стены. На каждом столе по компьютеру. В мое время об этом и мечтать нельзя было. Сидящие за столами сотрудники не отрываясь глядели в мониторы. На моем лице, видимо, отразилась растерянность, потому что пробегавшая мимо девушка спросила:

— Вы к кому?

— Э-э… — начал я и закашлялся, — ваш директор, господин Иноуэ, на месте? Меня зовут Акияма.

Девушка недоверчиво меня оглядела. Она была в джинсах — особая привилегия тех, кто трудится на ниве дизайна. Конечно, она не знала меня. Область графического дизайна отличается завидным метаболизмом — старое здесь быстро сменяется новым. Интересно, кем я выгляжу в ее глазах?

Тем не менее она приветливо улыбнулась:

— Он еще не подъехал. Будет с минуты на минуту.

— Можно его подождать?

— Конечно, сюда, пожалуйста.

Она с любезной улыбкой проводила меня к дивану у стены. Директор у нас всегда был демократичным. Я снова окинул взглядом офис. Человек пятьдесят, как и раньше. Уже одно то, что штат не сократился, в наше время говорит о многом.

Внезапно раздался громкий возглас:

— Ба! Акияма!

Из глубины офиса ко мне направлялся мужчина.

Через мгновение я вспомнил его имя. Китадзима. Один из немногих в нашем офисе, кто умудрялся с легкостью находить общий язык даже с таким откровенно асоциальным типом, как я. Кажется, мы с ним устроились сюда примерно в одно время.

Широким шагом он пересек комнату и приблизился ко мне. Ухватил обеими руками за плечи и заговорил с былой теплотой:

— Сколько лет, сколько зим… Чем занимаешься?

Я непроизвольно улыбнулся в ответ:

— Все бродяжничаю. Удивительно, что ты на том же месте.

Он раскатисто расхохотался:

— А ты злой. Я не на том же месте. Я теперь начальник. Руковожу.

— Хм, сделал карьеру?

— Ну да. Годы идут. Странно было бы в моем возрасте не сделать карьеры в такой крошечной компании.

Затем, выпятив подбородок, он внимательно оглядел меня:

— А ты изменился.

— Годы берут свое.

— Нет. Тут что-то другое. Не скажу, что именно, но что-то изменилось. А ты, кстати, с чем пожаловал? Неужели решил обратно податься?

— Возможно.

— Да что ты?! И это говорит легендарный патрон Акияма!

Тут в разговор вмешался юноша:

— Господин Китадзима, буклет «Айбы» я скинул на магнитный диск. Как мне с ним поступить?

— Отдай в центр. Я потом посмотрю.

Когда юноша исчез, я спросил:

— Вы все еще работаете с «Айбой»?

— Работаем. Это наш основной клиент. Около семидесяти процентов заказов. Из прямых заказчиков, пожалуй, остались только они.

«Айбой» мы сокращенно называли компанию «Айба Дэнки Когё», которая входила в пятерку крупнейших производителей промышленного электрооборудования и бытовой электроники.

— Н-да… — протянул я, — здесь многое изменилось. Компьютеры на каждом столе.

Китадзима обвел взглядом офис, словно желая убедиться, и со вздохом промолвил:

— Сейчас реже встретишь дизайнерскую компанию, где нет «Макинтошей». Наша отрасль сильно изменилась за последние годы. Лично мне хватило бы и цифровых часов. А вроде привыкаешь, и уже удобно.

— А что такое магнитный диск?

— Магнитооптический диск. Та же дискета. Только объем шестьсот сорок мегабайтов — в сотни раз больше. Дискеты уже недостаточно, чтобы скачивать сложные изображения. Разве могли мы мечтать о том, что графический дизайн окажется в авангарде высоких технологий?

— М-да, время движется вперед.

— Это точно. Движется вперед все стремительнее… Хорошо это или плохо, но мы живем в реактивный век.

Кто-то позвал Китадзиму к телефону. Поднимаясь, он спросил:

— И все же, что тебя привело к нам сегодня?

— Разговор есть к шефу.

— Что ж, если будет время, давай потом перекусим вместе. В нашем возрасте разговоров все больше. Как мусора.

Не дожидаясь ответа, он вернулся к своему столу. Заговорив с невидимым собеседником, Китадзима совершенно преобразился: развязный тон исчез, теперь он был сама учтивость. Видимо, на том конце провода заказчик. Говорить с заказчиками — особое искусство. Над офисом поплыл его жизнерадостный зычный голос. Таким некрупным компаниям, как «Кёби Кикаку», никуда без крепкого отдела продаж. Иноуэ из той же породы. Его деловая хватка в сочетании с творческим потенциалом Мурабаяси рождала прекрасный тандем, уверенно двигавший «Кёби» вперед. И то, что после ухода Мурабаяси компании удалось сохранить штат, несомненно, заслуга Иноуэ.

Кто-то хлопнул меня по плечу:

— Что, ностальгия замучила, а, приятель?

На меня с улыбкой глядел седеющий мужчина. Иноуэ. Они с Мурабаяси были ровесниками, когда-то вдвоем основали эту фирму. Только у Мурабаяси волосы все еще были черными, а у Иноуэ в ярком солнечном свете четко проглядывала седина. В прошлый раз мы столкнулись поздно вечером, и это не так бросилось в глаза. Да… Много воды утекло с тех времен, когда я здесь работал.

Я поднялся:

— Да нет, какая ностальгия? Все иначе. Путешествие во времени.

— Понимаю твои чувства. — Он засмеялся. — Ну, пошли в мой кабинет.

Он все так же подволакивал ногу — был у него такой физический недостаток. Его левая рука тоже двигалась неестественно. Причины никто не знал. Существенный изъян для дизайнера совершенно не мешал ему виртуозно управлять компанией. А это само по себе великое искусство. С одной стороны, Иноуэ был крайне строг к опечаткам и ошибкам в цветопробах. С другой — это было хорошей школой для всех нас. За требовательность его еще больше любили и уважали сотрудники.

Я последовал за ним, стараясь попадать в такт с его неторопливой походкой.

Директорский кабинет ничуть не изменился. Компьютер на столе, хоть и выглядел уместным, был совсем простеньким и старым. Присев в мягкое кресло, я перенесся в своих воспоминаниях на несколько лет назад. Именно из этого кресла я заявил о своем желании уйти. Иноуэ не удерживал. Более того, он сильно удивил меня, сказав, что к выходному пособию добавит еще одну месячную зарплату — в счет того, что мы не успели отметить присуждение мне премии JADA. Все это он произнес с улыбкой. Вот какой это был руководитель.

Девушка принесла чай, и он заговорил:

— В прошлый раз мы столкнулись на мосту Сукиябаси, верно? Когда же это было?

— В середине марта.

Он кивнул:

— Точно. Вспомнил, тогда еще снег лежал не по сезону. Ну а сегодня, значит, к нам пожаловал редкий гость, человек с незаурядными способностями. Каким же ветром тебя занесло?

— Хотел кое-что спросить. Это касается нашей работы. Бывшей работы. В общем, речь пойдет о Мурабаяси.

— Мурабаяси? — пробормотал Иноуэ.

Когда они создавали компанию, Мурабаяси был его другом и правой рукой. Постепенно Мурабаяси увлекся дизайном в промышленной сфере. Я слышал, что, когда он сообщил о своем уходе, Иноуэ полностью одобрил его решение и проводил с почетом. Как когда-то меня. Однако сейчас в его словах мне послышалась горечь.

— У меня есть вопрос. Три дня назад Мурабаяси явился ко мне среди ночи со странным заявлением. Якобы он желает избавиться от пяти миллионов иен, обладать которыми ему противно из-за их происхождения. Сказал, что предпочитает сделать это посредством азартных игр, подчистую проиграв деньги в подпольном казино на Акасаке. Просил ему помочь. Вот такая странная просьба. Вы что-нибудь слышали об этом?

— Слышал, — ответил Иноуэ, — дурацкая история. Я узнал о его намерениях еще до того, как эта история произошла. Значит, это все-таки случилось.

— Случилось, — подтвердил я. — Мурабаяси звонил вам накануне?

Он кивнул:

— Он спросил, где ты живешь. Мы часто общаемся по разным делам, и по рабочим, и по личным. Иногда пропускаем по стаканчику.

— Это все?

Он склонил голову:

— Что ты имеешь в виду?

— Думаю, вам известна причина его странного желания избавиться от денег.

Иноуэ отвел взгляд и кивнул:

— Известна. Он ведь тоже дурак. Гордый слишком.

— Вы не могли бы рассказать?

— Даже не знаю. Думаю, тебе лучше спросить об этом у него самого.

— На следующее утро он собирался лететь в Европу и улетел. Я звонил ему, но он за границей. Вы не знали?

— Вот как? Вот оно как? — пробормотал Иноуэ, прихлебывая чай. — Но почему тебя это так волнует? Вообще, удивительно, что ты помог Мурабаяси в таком диковинном предприятии. Помнится, раньше тебе не было ни до кого дела. Будем откровенны, ты был парень со странностями.

— Самодовольный инфантил, — кажется, таким меня считали?

Он засмеялся:

— Я всегда ценил в тебе это: ты четко отдавал себе отчет в том, что думают о тебе окружающие.

— За это спасибо. Благодарю. Честно говоря, я уже позабыл эту историю с Мурабаяси, но сегодня утром она вновь вызвала у меня беспокойство. Что-то тут не так.

— Твои слова… — Тут Иноуэ замолк и снова улыбнулся. Приятная улыбка. Наверно, еще один атрибут хорошего руководителя. — Твои слова наводят меня на мысль, что ты прячешь свои карты в рукаве и банально допрашиваешь меня. Игра в одни ворота?

— Ну а ваши слова о картах в рукаве, — промолвил я, — наводят меня на мысль, что за всем этим стоит что-то очень, очень серьезное.

Он некоторое время молча смотрел на меня и наконец произнес:

— А ты повзрослел. Поднаторел в искусстве выражать эмоции без слов и жестов.

— Вы можете говорить прямо. Например, сказать, что я стал еще более манерным и самодовольным. Я ведь и правда таким стал.

На этот раз он громко расхохотался:

— Ясно. Уговорил. Поговорим откровенно. Ты посвятил молодость дизайну. Но известны ли тебе особенности разработки промышленного дизайна? В вопросе защиты авторских прав в нашей области до сих пор полно белых пятен.

— Знаю. Дизайн находится в ведении министерства внешней торговли и промышленности, а министерство образования, курирующее вопросы авторских прав, до сих пор не ввело понятие «дизайн» в официальную терминологию. Кажется, они называют его прикладным искусством. Но мои познания еще с тех времен, когда я работал в этой отрасли. Не знаю, как сейчас.

— Все то же самое. А еще говорят, что время стремительно движется вперед. — Иноуэ тяжело вздохнул. — Даже среди дизайнеров мало кто разбирается в этой проблеме, в отличие от тебя. В вопросах интеллектуальной собственности наша область отчаянно отстает. Но не будем об этом. В промышленном дизайне практическое применение имеет не столько закон об авторском праве, сколько закон об оригинальной идее. Это ты, наверное, знаешь? — Я кивнул, и он продолжил: — Мурабаяси — один из лучших специалистов в области промышленного дизайна. У него масса заказов, от кухонных гарнитуров до колпаков для автомобильных покрышек. Честно признаться, я и сам не ожидал, что он добьется такого успеха в столь короткий срок. Недавно он вышел на одного производителя с предложением. Вышел по собственной инициативе. И вот тут, представь себе, выяснилась странная вещь. Оказалось, что незадолго до него некто уже подал заявку на регистрацию похожего дизайна на основании закона об оригинальной идее. Да еще вышел на того же производителя с похожим предложением. Вот такая удивительная история. Узнав об этом, Мурабаяси возбудил иск против опередившего его выскочки, обвинив того в плагиате.

— Мы, кажется, условились говорить откровенно, а вы все «некто» да «кое-кто».

— Попробуй встать на мое место.

— Простите. Значит, суд обязал ответчика выплатить Мурабаяси пять миллионов иен. Вроде бы Мурабаяси должен быть доволен таким решением, но тут взыграла его гордость, так?

— Именно так. Восхищен твоей проницательностью. Я уже говорил тебе во время нашей встречи на Гиндзе, но тогда ты отказался, и я повторюсь: я буду рад, если ты вернешься. Другим вот здесь, — он указал на голову, — далеко до тебя. Хотя тот, кто однажды создал бутик, вряд ли захочет снова стать рядовым дизайнером. Каким был твой годовой доход в последние годы работы?

Бутик… В те годы так называли независимые дизайнерские бюро, принадлежавшие одному хозяину. Словно дорогие ателье по пошиву одежды на заказ. Директор бутика назывался не дизайнером, а арт-директором. Сейчас так зачастую величают себя едва оперившиеся юнцы. Эпоха меняется. Жаль, что всегда в одном и том же направлении.

— Миллионов двадцать, наверно. Но это только в течение трех лет, — ответил я, существенно занизив цифру. В последний год мне удалось заработать больше тридцати миллионов. И вкалывал я за эти деньги как проклятый. Если бы не трагедия, вошедшая в меня словно шип, вероятно, продолжал бы и сейчас. Тот период моей жизни закончился потерей Эйко.

Я услышал голос Иноуэ:

— Сейчас мы не можем столько платить, но я готов прикинуть, и с учетом руководящей должности… Спрашиваю еще раз: хочешь у нас поработать?

Я помотал головой:

— Давайте вернемся к нашему разговору.

— Да, мы отвлеклись, не закончили. — Он кивнул и после небольшой паузы продолжил: — По словам Мурабаяси, он обнаружил следы копирования магнитного диска в своем офисе. В общем, там остались улики. Собственно, благодаря этому он и выиграл суд. Ответчик собирался выплатить ему пять миллионов иен наличными. Лучше сказать, его обязали выплатить. «Дерьмовые деньги» — так Мурабаяси их называл. Но подробностей процесса я не знаю. Об этом лучше спросить у его адвоката. Думаю, в офисе тебе подскажут имя и телефон.

— Кстати, я только что говорил с Китадзимой. От него я узнал, что магнитный диск, который вы сейчас упомянули, — это носитель информации. Мурабаяси тоже пользовался им в своем офисе? Зачем?

— Эх, приятель. В промышленности дизайн трехмерный. Им необходим в несколько раз больший объем памяти, чем при плоской графике.

— Ну надо же…

Я вытащил сигареты, а заодно и ту фирменную зажигалку, что мне дали в казино. Я искал глазами пепельницу, когда услышал голос Иноуэ:

— Ты уж прости, но здесь не курят. Кажется, это правило существовало еще в те времена, когда ты у нас работал.

— И правда. Совсем забыл. Прошу прощения.

Я положил на стол синюю зажигалку. Он мельком взглянул на нее, в лице его ничего не изменилось.

— Кстати — это простое предположение, заранее прошу простить, если окажусь не прав, — когда Мурабаяси сказал, что хотел бы избавиться от тех денег, это вы посоветовали ему пойти в казино?

Иноуэ улыбнулся:

— А я-то думал: что ты сейчас скажешь? Почему ты так считаешь? Я весьма законопослушный гражданин.

— Но разве не вы посоветовали ему обратиться ко мне?

— Что за бред! У тебя есть основания так думать?

— Если честно, довольно шаткие. Только вот какая штука: по непонятной причине в последнее время со мной желает встретиться куча народу. Не представляю, чем может быть вызван такой интерес. Между тем, если проанализировать недавние события, первым в этой цепочке были вы.

— Разве мы не случайно столкнулись на Гиндзе?

— Думаю, нет.

Он продолжал спокойно улыбаться:

— Почему ты так считаешь?

— Очень просто. Мы встретились на Сукиябаси в воскресенье в двенадцать ночи. Никуда, кроме как на гольф, клиентов в воскресенье не поведешь, почти все заведения в этот день закрыты. Почему же в такое время вы оказались на Гиндзе?

Немного подумав, он заговорил:

— Я действительно оказался там не по работе. Однако у каждого человека существует частная жизнь, в которой я не считаю нужным отчитываться перед тобой.

— Конечно. Простите. Но меня удивило, что вы стояли у здания «Сони» с таким видом, будто ждете кого-то. Между тем, поговорив со мной, вы быстро направились через дорогу и исчезли. Словно у вас и не было никаких дел. Возможно, я ошибаюсь. Прошу прощения, если обидел вас.

В тот день было холодно. Его больная нога наверняка ныла, как обычно в стылую погоду. Говорил он тогда на удивление тихо. А затем, подволакивая ногу, направился через дорогу и исчез из виду. Хорошо помню его удаляющийся силуэт.

Положив зажигалку в карман, я поднялся. Иноуэ посмотрел на меня с удивлением:

— Как, это все? Уже уходишь?

Я кивнул:

— Совершенно верно. И простите.

Иноуэ не произнес больше ни слова.

Дойдя до двери, я обернулся:

— Да, кстати, только что вспомнил: Мурабаяси сказал, что, возможно, его ловко провели. Не знаете, о чем это он?

Иноуэ тихо ответил:

— Не знаю.

— И еще. Когда я был в Америке, я отправил вам письмо. Оно у вас сохранилось?

Он некоторое время глядел на меня. Затем улыбнулся. Это была несколько другая улыбка, чем раньше, — улыбка человека, старающегося оставаться серьезным.

— Думаю, да. Я аккуратно храню всю корреспонденцию. А ты нет?

— А я нет. Читаю письма и сразу выбрасываю.

— Это не совсем этично. Но почему ты спрашиваешь?

— Потому что вы единственный, кому я написал, как провожу там время. Даже Мурабаяси не писал. Наверное, потому, что уважал вас.

На комнату опустилась тишина. Тишина, похожая на пыль, оседающую с медленным кружением. В этой тишине Иноуэ молча смотрел на меня.

Я улыбнулся ему:

— Я и сейчас вас уважаю. Вам знаком человек по имени Тадамити Нисина?

Он по-прежнему молчал. На лице его была написана грусть. Это выражение грусти и молчание словно были мне ответом.

Я повернулся и, не прощаясь, вышел из комнаты. Он тоже не проронил ни слова.

В офисе я снова увидел Китадзиму. Он все так же громко говорил по телефону. Меня он, кажется, не заметил. Предполуденные часы. Час пик у дизайнеров. Помню, когда я работал здесь, в эти часы офис превращался в поле битвы. Похоже, это единственное, что осталось неизменным с тех пор. Сидящие за столами люди, все без исключения, уставились в свои мониторы.

Обернувшись напоследок, я вышел за дверь. Никогда не смогу работать в офисе. Мой реактивный самолет улетел без меня.

7

На улице я сразу направился к телефону-автомату и снова достал визитную карточку Мурабаяси. Мне ответил тот же четкий голос. Сославшись на рекомендации Иноуэ, директора «Кёби Кикаку», я попросил координаты их адвоката. Через пару секунд у меня была вся необходимая информация. Поблагодарив секретаря, я набрал номер юридической конторы. Адвоката в городе не оказалось — он уехал по делам в Фукуоку. Поразительная закономерность: как только мне хочется с кем-нибудь поболтать, он тут же отбывает в командировку.

Мне ничего другого не оставалось, как вернуться к себе на Иттёмэ. Погруженный в собственные мысли, я никого вокруг не замечал. Как обычно, свернул на дорожку, добрался до дома и не заметил бы, что меня поджидают, если бы не окрик:

— Привет, приятель!

Я поднял глаза. Мари Кано собственной персоной. Черный пиджак, темные брюки, на плече знакомая безразмерная сумка. И длинная черная тень на асфальте — солнце взбиралось все выше.

— Знаешь что, — сказал я, — я тебе не ровесник, и не зови меня приятелем.

— Тебе это не нравится?

Пожалуй, все дело было в том, что так меня называл Иноуэ.

— Меня это напрягает.

— Никогда бы не подумала. Посмотри на себя — ну как тебя еще можно назвать? А все твой характер.

Я вздохнул:

— Характер, говоришь?

— Это и есть твой дом?

— Да.

Она окинула взглядом окрестности:

— Я здесь впервые. Настоящее ретро в самом сердце Токио, посреди Гиндзы, и всего один жилой дом напротив. А у тебя необычное жилище. Первый раз вижу дверь из одеяла.

— Чрезвычайное положение, — буркнул я, — кто-то сломал мою дверь.

— Кто?

— Не знаю. Лучше скажи: тебя что, выпустили из полиции?

— Долгая история. Можно войти?

— Пожалуйста, — ответил я.

В комнате она с любопытством огляделась, невнятно бормоча себе под нос:

— И внутри необычно. И как просторно! Везет же некоторым, столько места.

Слышал бы ее Мурабаяси. Вот что значит — все познается в сравнении. Любая оценка относительна.

Я указал ей на то самое место, где недавно сидел Мурабаяси. Она кивнула, переложила газеты, тихо присела и тут же, казалось, потеряла всякий интерес к окружающему интерьеру. Скрестив ноги и подперев одной рукой щеку, другой она облокотилась на чайный столик. Тонкая белая кисть четко вырисовывалась на черной полированной столешнице.

Не спеша усаживаться рядом, я предложил:

— Выпьешь чего-нибудь?

— Пива.

— К сожалению, у меня только молоко.

— Так я и думала. Ну и зачем спрашивать, если у тебя все равно только детское меню?

Она явно была не в духе. Я не решился спросить о причине. Молча достал из холодильника молоко в бумажном пакете, налил в кастрюлю и поставил на огонь. Сняв молоко за секунду до кипения, разлил в чашки. Поставил перед ней чашку, от молока шел пар. Я заметил: она что-то вертит в руках. Мой пончик. Она с интересом разглядывала надпись на упаковке.

— Слушай, а что значит «пончик со взбитыми сливками»?

— То и значит: пончик со взбитыми сливками.

— Но ведь если это пончик, то в нем должна быть дырка.

— Ясное дело. Но будь в пончике дырка, в него невозможно было бы положить взбитые сливки.

— Кошмар, — возмутилась она, — пончик без дырки — не пончик. А стоит целых сто иен!

— Бывают еще пончики с говядиной в соусе карри.

— Сумасшедший дом, — ответила она.

— Сразу видно, что ты не фанат круглосуточных магазинов.

— Не фанат. Там цены выше, чем в супермаркете. К тому же в последнее время там продают одну чепуху вроде этих пончиков.

— Это называется «гибридные товары» — когда вроде бы несовместимые продукты соединяют и превращают в один новый. Их в последнее время и правда стало много.

— Гибридные товары? Что только не придумают, чтобы оправдать отсутствие у товара его привычного «я». Вот куда, скажи на милость, подевалось «я» этого пончика? В чем ценность подобного барахла?

— Тебе его, в общем-то, насильно никто не предлагает.

Я взял из ее рук упаковку, мельком взглянул на этикетку и вытащил пончик. Глядя, с каким аппетитом я его поглощаю, она проговорила:

— Знаешь, что я думаю? Ты ведь ни разу не пытался заглянуть в свое будущее, оценить перспективу.

— Трудно сказать, может, и не пытался.

— А я тебе расскажу.

— О моем будущем?

— Да.

— Ну и какие у меня перспективы?

— Элементарные. Заболеть ужасным диабетом и закончить дни в агонии.

— Вот как? Не думал об этом.

— Кстати, — она поднесла ко рту чашку и глянула на меня исподлобья, — что уж тут говорить о будущем, если ты не замечаешь того, что творится у тебя под носом.

— Чего, например?

— Ну например, того, что за тобой следят.

— Хм… Кто?

— Не знаю.

— Тогда с чего ты это взяла? Откуда следят?

— Помнишь жилой дом напротив? «Мезон Дол Гиндза». Так вот оттуда, из квартиры на третьем этаже. А ты, выходит, совсем ничего не замечал?

— Совсем. А он что, называется «Мезон Дол Гиндза»?

— Слушай, когда построили этот дом?

— Ну… с полгода тому назад. Точно, год назад приходили из строительной компании, извинялись за неудобства.

— И ты даже не помнишь его названия?

— Меня оно как-то не интересует.

Она внимательно посмотрела на меня:

— Я думала, ты просто мальчишка, но у тебя, похоже, проблемы посерьезнее. Неужели тебе нравится жить словно студень?

— Студень?!

— Да, студень. Рыхлый, как эти взбитые сливки. Кстати, у тебя весь рот в креме.

Отправив в рот последний кусочек пончика, я вытер губы салфеткой.

— Повторяю свой вопрос: с чего ты это взяла?

— Я полчаса ждала тебя перед домом. Дверь не заперта, и я могла подождать внутри, но я-то человек воспитанный.

Я никак не прокомментировал это утверждение.

Она заглянула мне в лицо:

— Ты слушаешь? Так вот, пока я тебя ждала, я рассматривала тот дом и думала, как здорово было бы здесь жить. Представляла, какую квартиру я бы выбрала. Там пять этажей, так? На одном этаже трехкомнатные, выходят сюда, — я сначала выбрала такую, но потом прикинула цены на землю и остановилась на маленькой квартирке. Вот стою я, думаю обо всем этом, рассматриваю окна и вдруг замечаю любопытную вещь. Сегодня отличная ясная погода, а в квартире на третьем этаже плотно задернуты шторы. Сначала я подумала, что, возможно, там живет девушка, которая трудится по ночам и в это время суток как раз отдыхает. Но тут мне показалось, что шторы едва заметно колыхнулись. Шпион? Я сделала вид, что маюсь от скуки, и забрела на соседнюю автостоянку якобы полюбоваться припаркованным там «фиатом», а сама стала наблюдать в лобовое стекло. Там как в зеркале все видно. И что ты думаешь? Щель в шторах стала немного шире, и кто-то пристально начал меня рассматривать. Думаю, мужчина. Как только я обернулась, шторы моментально сомкнулись опять. Ну и что ты на это скажешь, приятель?

— Ты же мегазвезда, почему бы мужчине на тебя не полюбоваться?

— Такой вариант возможен, — деловито ответила она, — но ты не задумывался о том, что наблюдать могут за тобой?

— Может, и задумывался.

Я допил молоко и заговорил, опередив открывшую было рот Мари:

— Кстати, а что там с полицией по поводу покушения? Свой рассказ я оставлю на потом. И должок верну, и мыслями своими поделюсь. Буду признателен, если ты первой ответишь на мои вопросы.

Глядя на меня с жалостью, она медленно покачала головой:

— Какой же ты все-таки мальчишка. Только и умеешь, что требовать.

— Может, это все же лучше, чем в твоем мире, где только и надо уметь, что изворачиваться и хитрить.

— Твоя наглость не знает границ. И что, твой характер уже никак не исправить? — Не дождавшись ответа, она с отчаянием вздохнула: — Тут вот какая штука: формально никакого покушения не было.

— Формально?

— Да. И это при том, что японская полиция считается одной из лучших в мире.

— То есть наши доблестные копы еще не знают об инциденте. Так?

Она кивнула:

— Похоже на то.

— Выходит, Нисина не пострадал?

— Его ранили. Но пуля, кажется, только оцарапала руку. Врач сказал, что через две недели будет как новенький. Насколько я знаю, ранение не доставляет ему никаких неудобств, он даже не скован в движениях. Пиджак, правда, наверняка пришлось выкинуть.

— Но если его осматривал врач, он не мог не догадаться о причине ранения. Он что же, не посчитал нужным сообщить в полицию?

— Ну, врачи всякие бывают.

— Хм, выходит, у этих парней куплены даже такие эксклюзивные медицинские услуги? — промолвил я.

— Выходит, что так, — сказала она.

— Но ведь во время покушения там наверняка было полно посетителей?

— Ты же знаешь, казино — вещь нелегальная. Кому захочется добровольно светиться? Стрелявший скрылся. Все шито-крыто. Вот такие дела.

— А этот человек, который стрелял, как он выглядел?

— Говорят, самый обычный мужчина, по виду типичный клерк. Вроде бы совсем не похож на якудзу.

— Выходит, они поделились с тобой всеми этими подробностями?

— Ну… думаю, только малой их частью, но поделились, да. А может, это тоже послание тебе?

— Послание?

— Сегодня, когда я вернулась к себе в комнату, мне позвонил тот менеджер, его зовут Харада, и вызвал для разговора. Кстати, я только что от него, мы с ним сидели в кафе на Гиндзе. Он дал мне вот это. — Она вынула из сумки конверт и положила на стол. Банковский конверт. Довольно плотный.

— Что это?

— Выходное пособие.

— Выходное пособие?!

— Похоже, моя миссия закончилась. Мне сказали, что здесь миллион иен.

— Миллион иен?!

— Да что ты заладил как попугай! Хватит за мной повторять. Пожалуй, после месяца работы сумма действительно немалая.

— Немалая?! Я бы сказал, она вообще несопоставима со сроком твоей работы. Скажи спасибо, что тебя не слышат те, кого уволили по сокращению, — они разорвали бы тебя в клочья. Что же это за люди, не имеющие ни малейшего представления о кадровой политике?

— Я и сейчас не знаю, что это за люди. Не знаю, что у них на уме.

— Ты говорила о каком-то послании.

Она кивнула:

— Он сказал мне следующее: «Если вдруг случайно встретишь Дзюндзи Акияму, передай ему вот это». Слово в слово. Что ж, теперь хотя бы окончательно ясно, что они тебя знают и интересуются тобой.

Тонкая белая кисть прочертила дугу на поверхности стола. Передо мной легла визитная карточка. Те же иероглифы, что на визитке Мари, тот же дизайн. Офис Тадамити Нисины, секретарь Кунихико Харада. Только имя другое. Хотя есть и еще отличие — приписка сверху от руки:

«Приносим свои извинения за наш интерес к Вашим воспоминаниям».

Я так и эдак вертел карточку в руках, разглядывая эти строки, когда она спросила:

— Что это за воспоминания, о которых здесь написано? — Я не ответил, и она продолжила: — Знаешь, он совершенно не настаивал на моей встрече с тобой. Так что не спрашивай у меня, что он затевает. Не представляю, с какой целью он дал мне эту визитку. Я спросила, но он ответил, что раз я уволилась, то нас теперь ничто не связывает. Так ничего и не рассказал. Только еще раз напомнил насчет случайной встречи с тобой. Но… как бы получше выразиться? Это трудно объяснить, но у меня возникло ощущение, будто он поручил мне эту работу. Поручил поработать посыльной, понимаешь? Думаю, что-то такое он имел в виду. Пожалуй, из него вышел бы отличный психолог.

Слушая ее рассказ, я продолжал разглядывать карточку. Потом взглянул на Мари:

— Казино временно закрылось, я угадал? Где же ты была эти несколько дней?

Она почему-то смутилась. Затем, похоже, справилась с собой, и голос ее снова зазвучал непринужденно:

— Расскажу, но при одном условии.

— Каком еще условии?

— Мне теперь некуда податься. Хочу попросить у тебя разрешения остаться здесь на некоторое время.

— Если это твое условие, то можешь не рассказывать.

— А если я отдам тебе весь свой миллион?

— Не стоит.

Она посмотрела на меня и холодно улыбнулась:

— Я знала, что ты это скажешь. Что ж, поищу дешевую гостиницу.

Она убрала конверт в сумку и, уперев руки в столешницу, поглядела на меня. Я тоже взглянул на нее. Неожиданно ее лицо приняло бесстрастное выражение, напоминающее маску. Наконец она проговорила, словно выплюнула, одно-единственное слово:

— Подлец.

Она решительно поднялась на ноги.

— Постой.

— Ну что еще? Не хочу больше иметь с тобой ничего общего.

— Я не о том. За мной остался должок. Это, кажется, твои слова. Ты еще не выслушала мой рассказ. Я не смогу жить спокойно, зная, что должен кому-то.

— Какое мне дело, может жить спокойно подлец и недоумок или не может? С меня довольно. Долг можешь не возвращать. Надо же быть такой дурой, чтобы связаться с мужчиной-мальчишкой! Прощай.

Она направилась к выходу. Спина прямая, как у оскорбленной королевы. Походка яростная. Я ошеломленно смотрел ей вслед. Внезапно она замерла. Руки резко взметнулись к лицу. Она застыла и, казалось, даже перестала дышать. Словно статуя, которую неведомый скульптор запечатлел в момент движения. Стояла не шелохнувшись. Глаза широко распахнуты.

Я окликнул ее:

— Что случилось?

— Мышь… — (Мне показалось, что она задыхается.) — Огромная мышь.

Я проследил за ее взглядом. Из-под раковины на нас смотрела «соседка».

— Эй, — обратился я к мышке, — исчезни.

Та склонила голову набок. Может, показалось? Однако через мгновение мышь исчезла, словно вняв моей просьбе.

Девушка рухнула на татами как подкошенная. Я поднялся, обошел ее и обнял за плечи. Хрупкие плечики мелко вздрагивали — вверх-вниз. По лицу градом струился пот.

— Что с тобой? Ты в порядке?

Из груди Мари с шумом вырывались хрипы, будто кто-то выворачивал наизнанку ее легкие. Наконец она сдавленно прошелестела, что все в порядке.

— Не любишь мышей?

В ответ снова шелест:

— Мерзость.

— У тебя с ними связано что-то неприятное?

— Однажды они меня чуть не загрызли.

— Чуть не загрызли?!

Судорожно выдохнув, она кивнула, показывая, что все в порядке, и поднялась на ноги.

— Я тогда была совсем маленькой, — ответила она, потягиваясь; кажется, к ней понемногу возвращалось самообладание.

Сжав в руках чашку с молоком и поминутно озираясь по сторонам, она начала рассказ.

Ей тогда было года три. Как-то ночью, во сне, она почувствовала дикую боль в щеке. Боль была такой сильной, что ей даже показалось, будто лицо сейчас рассыплется на кусочки. Девочка проснулась в слезах. Совсем близко, буквально в сантиметре от подушки, она увидела крупную мышь. Затаив дыхание, ребенок с ужасом наблюдал, как грызун надвигается на нее. Мышь тоже смотрела на девочку. Отвратительная мышиная морда была вымазана кровью. Притаившись, девочка с ужасом взирала на происходящее. Внезапно мышь улыбнулась. Растянула окровавленную пасть и страшно осклабилась. Девочка не могла издать ни звука. И тут мышь напугал громкий возглас отца. Грызун дернулся и отвернулся. Девочка с облегчением вздохнула, но не тут-то было. Мышь снова обернулась к ней и, не обращая внимания на угрозы отца, еще раз оскалилась в улыбке. Казалось, она насмехается. В это мгновение девочка четко расслышала мышиный голос: «В следующий раз я непременно тебя загрызу».

— Хоть я и была совсем малышкой, — Мари подняла на меня глаза, — до сих пор в мельчайших подробностях помню ту картину. И мышиный голос помню. Позже, когда я выросла, отец рассказал, что мое лицо было перепачкано в крови. Значит, мышь едва не загрызла меня. И непременно загрызла бы, если бы не отец.

Что я мог на это ответить? Добавив, что на лице с тех пор остался шрам, она повернулась ко мне щекой:

— Вот, смотри.

Вблизи ее кожа казалась еще более гладкой, и даже при ярком свете я не смог разглядеть ни одной отметинки.

— Похоже, нет у тебя никакого шрама.

— Есть!

Внезапно она схватила мою ладонь и провела ею по щеке, желая, чтобы я непременно нащупал невидимый шрам. Кожа ее была чуть влажной и горячей. Но никакого шрама я так и не заметил, под пальцами я чувствовал лишь упругую гладкую девичью кожу.

— Вероятно, шрам остался с внутренней стороны, — сказал я примирительно, — мышиная травма.

— Да, мышиная травма, — подтвердила она.

— Та или иная травма есть у каждого из нас, но о мышиной травме я слышу впервые.

Она тихонько спросила:

— Мышь больше не выйдет?

— Не выйдет, — соврал я, — у нее такая традиция: выходит строго раз в три дня.

Приложив руку к груди, она призналась, что все еще боится. Затем тихонько спросила:

— Можно мне еще молока?

Я встал. Подогрел молоко в кастрюльке. Когда я вернулся с горячей чашкой, Мари выглядела странно. Что-то в ней неуловимо изменилось. Сейчас она казалась рассеянной. Взор ее блуждал где-то далеко. Я устроился на татами напротив, и ее взгляд медленно переместился на меня. Обхватив чашку двумя руками, она хрипловато пробормотала:

— Если честно, до сегодняшнего утра я была у отца. Все эти дни. В том самом доме, где однажды увидела мышь.

— А где твой дом?

— Полтора часа на поезде от Центрального вокзала, в другом большом городе. Не хочу говорить название.

— Почему ты вернулась домой?

— Папа умер. Покончил с собой. Повесился прямо в комнате.

Я молча взглянул на нее.

— Несложно догадаться, почему он это сделал, — пробормотала Мари. Она попыталась рассмеяться, но ей не удалось. — Выслушаешь?

Я не ответил. Это было бессмысленно. До меня ей сейчас нет никакого дела. Она говорит сама с собой.

— Я расскажу тебе одну вымышленную историю. Выслушаешь?

Я кивнул, но она вряд ли заметила.

— Возможно, такое случается и в жизни, — она уставилась в стол, — но моя история просто фантазия. — Она подняла голову. Теперь на меня был направлен прямой и решительный взгляд. Приняв мое молчание за согласие, Мари начала повествование. В голосе ее зазвучала ирония. — Представим себе мужчину средних лет, чуть за пятьдесят, тяжелобольного. Каждые три дня ему следует делать гемодиализ, но во всем остальном он не отличается от обычного человека. Просто малообеспеченный гражданин старше пятидесяти. Казалось бы, этот мужчина средних лет испытал на себе все несовершенства мира. И все же этому несчастному не чужды кое-какие человеческие слабости. Например, похоть. Хотя кто его осудит? И вот представим, как однажды ближе к вечеру он решает посетить какой-нибудь фудзоку. Один из нескольких унылых фудзоку своего города, где посетителям предлагают выбрать девочек по фотографиям в альбоме. Он не желает смотреть фотографии. Ему все равно. Он впервые оказался в таком месте и даже представить себе не может, что здесь можно диктовать свои условия. В потной ладони зажата мятая купюра, десять тысяч иен, заработанные дочерью-студенткой в супермаркете. И вот он ждет в комнате, к нему выходит девушка. Мужчина в шоке. Девушка тоже. Они не знают, что сказать. Молчание затягивается. Одна надежда — скоро их время выйдет. Вскоре мужчина так же молча выходит из заведения. Ему ничего не остается, кроме как понуро вернуться домой. А девушке ничего не остается, кроме как выбежать на улицу и провожать его долгим взглядом. Ничего другого не остается… В закатном солнце фигура мужчины отбрасывает длинную тень. Думаю, его силуэт всегда будет стоять у нее перед глазами. Может быть, где-то в мире даже можно увидеть такую картину.

Ее пальцы, вцепившиеся в чашку, дрожали. Молоко пошло волнами, на черную столешницу упало несколько белых капель.

— У него не было денег на журналы. Он ни с кем не общался. Я была уверена, что фотографии в еженедельнике никогда не дойдут до него. И тут какой-то нелепый случай, и вот мы уже стоим лицом к лицу.

Мы помолчали.

Она снова порывисто пробормотала:

— Трухлявый пень. Старый дурак…

Я заговорил:

— Очень неправдоподобный рассказ. Даже для вымышленной истории в нем слишком много совпадений. Если любишь рассказывать сказки, советую выбирать более достоверные сюжеты.

Тихий голос, больше похожий на шелест, едва слышно прозвучал в тишине комнаты:

— Спасибо.

И снова тишина.

Думаю, она откликнулась на предложение менеджера не только потому, что ее манил сияющий красками мир. И она не просто хотела получить непыльную работу. Главное, ей не надо было больше жить в одной комнате с отцом. Вероятно, это решило дело. Я вспомнил ту гамму чувств, которая отразилась на ее лице, когда раздался звонок мобильного телефона там, в ресторане. Сначала на ее лице появилось беспокойство. Только теперь я понял причину. «Трухлявый пень» — так она, кажется, его назвала? Вероятно, уже тогда она боялась чего-то подобного. Она не уточнила, но это дикое совпадение скорее всего произошло накануне ее увольнения из фудзоку.

— Все-таки мы живем в отвратительном мире, — хрипловато промолвила она. — После похорон отца я говорила с хозяином квартиры. И что ты думаешь? Он возмутился: мало того, что отец часто задерживал квартплату, так еще посмел удавиться прямо в комнате. И это хозяин квартиры, где мы прожили больше двадцати лет! Я ему врезала.

У меня вырвался смешок.

— Думаю, это был мудрый поступок. Я двумя руками за.

— Спасибо, — снова поблагодарила она, и в ее взгляде наконец-то появилась прежняя мягкость.

Ей некуда было возвращаться — вот что она имела в виду. С работы она уволилась и в свою комнату при казино вернуться не может. Такая вот ситуация.

Некоторое время мы молча пили молоко.

Наконец она подняла голову и взглянула мне в глаза:

— А теперь мне хотелось бы послушать о твоей травме.

— У меня ничего такого не было.

— «Та или иная травма есть у каждого из нас» — это твои слова, и ты не исключение.

— Почему это я не исключение?

— Потому что у тебя умерла жена.

Я посмотрел на нее. Травма? Может быть. А может, и нет. Хотя дело не в том, как это называть. На меня действительно время от времени накатывали одни и те же воспоминания. Я же сказал, что за мной должок. В конце концов, часть рассказа можно опустить. Какая разница? Да и вообще, кого хоть раз спасла тишина? Остается только уповать на время. Вероятно, ей тоже.

— Что ж, похоже, настал черед невымышленных историй.

Она улыбнулась.

Воспоминания об Эйко. Старшие классы. Наше знакомство весной. Развитие отношений. Кульминация. Свадьба. Смерть… Я честно изложил ей всю цепь событий. Мари внимательно слушала, не произнося ни слова. Перебила, только когда я дошел до рассказа о патологоанатоме.

— Твоя жена в момент самоубийства была беременна?

Я кивнул:

— Да. Но я еще в университете заболел паротитом.

— Паротит? Это что такое?

— Ну вот, хотел, как доктор, блеснуть умным термином. В простонародье — свинка. В зрелом возрасте она чревата некоторыми осложнениями.

— Какими осложнениями?

— Орхитом.

— Хм… Это когда отрезают яички?

— Типун тебе на язык, — ответил я. — Орхит полностью излечивается при помощи противовоспалительных средств и уколов стероидов. Никакой половой дисфункции, и только один из сотни больных орхитом может получить неизлечимые последствия. Я попал в этот ничтожный процент. И Эйко знала об этом.

— И каковы же эти неизлечимые последствия?

— Бесплодие, — ответил я, — так что Эйко была беременна не от меня.

8

У входной двери кто-то завозился.

Я повернулся в направлении звука и увидел мальчишку-курьера, заглядывающего в комнату из-под одеяла.

— Вечерний выпуск.

— Спасибо. Положи там, пожалуйста.

Он смущенно извинился за вторжение — вероятно, заметил Мари — и поспешил исчезнуть.

В комнате стало душно, и я открыл окно. За окном находилась автостоянка. Говоря о слежке, Мари, по-видимому, имела в виду другую, более цивилизованную парковку — бетонированную площадку с противоположной стороны здания. Я плохо разбирался в марках машин, но мне казалось, что «фиат» должен стоять именно на той, ухоженной площадке. Сонное пустое пространство все еще было залито ярким дневным солнцем. В мае темнеет поздно. За болтовней мы не заметили, как пролетело время. Я даже устал немного. В моей ровной пластмассовой жизни не случалось таких длинных бесед.

Я обернулся. В комнате царил полумрак. Мы не зажигали лампу. После яркого уличного света все расплывалось перед глазами. Темные одежды Мари тонули во тьме, только лицо белело неясным бледным пятном.

Из сумрака раздался ее голос. Она осторожно подбирала слова, стараясь избегать темы смерти Эйко:

— И после этого ты бросил работу…

— Да. Закрыл офис.

— Почему?

— Хотел уехать из этой страны. Понял, что все это время слишком много работал. Вскоре я получил студенческую визу и уехал в Америку. Меня совершенно не тянуло назад, но через год от сердечной недостаточности умер отец — он жил здесь один.

Она снова замолкла. Пожалуй, мы слишком много говорили о смерти. Через некоторое время Мари, по-прежнему старательно обходя эту тему, спросила, почему я выбрал Америку.

— Как-то раз я отправился в Америку на съемки и оказался в удивительно уединенном местечке на Среднем Западе. В те годы рекламу часто снимали за границей. Каждый профессионал считал своим долгом отыскать новый, «незасвеченный» пейзаж. Вряд ли на земном шаре осталось хоть одно место, куда не ступала нога японского видеооператора. Даже истуканы на острове Пасхи и те побывали в кадре. И вот я попадаю в американскую глушь, где ровным счетом ничего нет, и нахожу тот самый пейзаж, неожиданно свежий и неизбитый. Настоящая терра инкогнита, не чета Гавайям или Лос-Анджелесу.

— Но ведь ты был арт-директором, создавал рекламу для газет и журналов. Разве тебе нужно было искать места для съемки телевизионной рекламы?

— Как правило, сюжет печатной рекламы тесно переплетается с телевизионным роликом. Поэтому давать указания моделям и операторам тоже работа арт-директора. Я успел много где побывать, но то американское захолустье показалось самым тихим из всех известных мне мест.

— Хм-м-м… — протянула она, — мне Америка всегда представлялась шумной.

— Это большая страна. Там, где я жил, сохранилась настоящая старая Америка. В тот раз, на съемках, в свободное время я много гулял вокруг местного университета и общежития, и эти прогулки надолго запомнились, оставили в моей памяти глубокий след. Место называлось Салина. Небольшой университетский городок в штате Канзас. Туда я и решил снова отправиться, снял комнату, записался на практический курс изобразительного искусства.

Салина. Перед глазами встал пейзаж, оставшийся в далеком прошлом. Вот я мчусь на подержанной «королле» по шоссе № 70. Мимо пролетают пшеничные поля, беспорядочно разбросанные до самой линии горизонта. Вечернее солнце тонет с обратной стороны плоской земли. В мае деревья окутаны прозрачной белой вуалью, словно гигантские одуванчики. По ночам в городе слышно, как воют вдалеке койоты. О смене времен года узнаешь по летящему сквозь прерии ветру. Если он особенно неистовствует на протяжении нескольких дней, значит, настал новый сезон. Казалось, времена года не меняются, а просто переключаются с одного на другое. Летом сорокаградусная жара, зимой мороз доходит до минус тридцати. Плевок на таком холоде превращался в ледяной комок, едва успевая долететь до земли. Типичный континентальный климат. Из промышленности на всю округу один завод по упаковке мяса да один производитель поздравительных открыток. Посреди этой глуши торчал мой университетский городок.

— Значит, в этом укромном уголке ты целый год вел тихую жизнь?

— Можно сказать, так оно и было. За исключением стрельбы, без которой не обходился ни один мой день.

— Стрельбы?!

— Ну да. Дело в том, что там я по-настоящему увлекся стрельбой. — Я поднялся и включил верхний свет. Затем вернулся на место и бросил взгляд на лежавшую на столе визитную карточку. — Возможно, это послание связано с моим хобби.

Как я и предполагал, практический курс живописи преподавался на чудовищно низком уровне. Но поскольку я не питал на этот счет особых иллюзий, меня это не слишком и расстроило. Несмотря на то, что школьная одержимость живописью осталась в далеком прошлом, осенью, с началом первого семестра, ко мне вернулась привычка рисовать. Вернулась в несколько иной форме, чем прежде. Теперь я уходил на равнину вдали от города и помногу рисовал с натуры. Ставил на мольберт небольшой холст и писал пейзажи. Честно говоря, я не столько рисовал, сколько просто убивал время. Иногда подолгу глядел в поля, ощущая себя дряхлым стариком.

В один из таких дней меня окликнул мужчина. Возможно, его заинтересовала моя экзотическая для тех мест наружность. Даже в университете азиатов почти не было. Японцев же не было вовсе.

Так вот. Однажды меня окликнул незнакомый голос — кто-то спрашивал, как я оцениваю их городок с точки зрения художника. Я обернулся и увидел какого-то мужчину. Вероятно, он заметил меня с шоссе и специально остановился. Я сдержанно ответил, что городок неплох, особенно мне нравится в нем тишина, и тогда мужчина заглянул в холст. Я решил, что он увидел лишь нечто абстрактное, и здорово удивился, когда он пробормотал что-то насчет сходства с Эндрю Уайетом.[33] Стоит оказаться в другой стране, и вот пожалуйста — в почете совершенно другие художники. Даже в этой дыре кто-то слышал об Уайете. Я добавил, что тишина ничуть не лишает это место экспрессии. В ответ он лишь улыбнулся:

— Эндрю Харш — Эндрю, как Уайет. Зови меня Энди. — Он протянул руку, и я пожал ее.

Сквозь его светлые волосы заметно просвечивали залысины. Сперва я думал, что ему за сорок, но после нескольких бесед выяснилось, что мы ровесники. Энди занимался психиатрией. Как-то раз он утомленно пожаловался на обилие работы: ну откуда в этой глуши столько психов?! Множатся, как тараканы. Может, мир потихоньку сходит с ума? В ответ я сказал, что, на мой взгляд, между тишиной и психическими расстройствами существует глубинная связь, на что он изумленно поднял брови. Я продолжил свою мысль, заметив, что люди с самыми большими нарушениями пребывают в самом тихом месте на земле. Он непонимающе уставился на меня, и я пояснил, что имею в виду кладбище. В ответ Энди расхохотался.

Как-то раз он пригласил меня к себе домой на ужин. У него была толстая жена Марта (я испытал облегчение, узнав, что у них нет детей и мне хотя бы не придется терпеть шум). Приготовленный ею мясной рулет был ужасен. Будь моя воля, я скормил бы его свиньям. Тем не менее я молча съел свою порцию, а все потому, что Марта была по-настоящему добрым человеком. Я понял это, когда, услышав мой неуверенный английский, она незаметно сбавила темп своей речи. Зато поданный на десерт тыквенный пирог превзошел все мои ожидания. Мне достался кусок размером с целую упаковку тофу. Любая японка упала бы в обморок от одного только вида такой внушительной порции. Сначала пирог показался нестерпимо приторным. Но потом я откусил еще и еще — блюдо оказалось удивительно вкусным. Когда я в третий раз потянулся за добавкой, глядя на Марту, я понял, что означает выражение «засиять от удовольствия».

В ответ на шутку Энди о том, что я умею найти подход к сердцу замужней дамы, я возразил, что пирог действительно отменный. После ужина Энди предложил сыграть в карты на символический интерес. Какие ставки? Ну… Если проигрывает он, то Марта десять дней печет мне пироги. А если я, то с меня ее портрет. Я согласился и поинтересовался, во что мы будем играть. Оказалось, что в стад-покер.

Через два часа Энди виновато взглянул на Марту — ей предстояло печь мне пироги ближайшие десять дней. Когда Марта смеялась, ее рыхлые крупные плечи колыхались.

Между тем Энди, взглянув на меня, предложил пострелять. На мой недоуменный взгляд он ответил:

— А что тут такого? Это то же, что игра в покер. Ритм и умение концентрироваться. Уверен, к стрельбе у тебя тоже талант.

Дорога к стрелковому клубу «Калвер клик» шла мимо того самого места, где я любил рисовать. Энди пояснил, что в тот день заметил меня как раз по пути в клуб.

Просторная площадка на открытом воздухе размером примерно с два бейсбольных поля была специально оборудована для стрельбы. Народу здесь тоже хватило бы на две бейсбольные команды. Извиняющимся тоном Энди сказал, что так людно здесь бывает только в выходные. Меня поразило, что люди приезжали сюда целыми семьями. Повсюду можно было видеть отцов, обучающих стрельбе сыновей-подростков. Была даже девчонка-старшеклассница, с привычным видом сжимавшая здоровенное ружье.

Мы отыскали свободное пространство, и Энди спросил, хорошо ли я помню все, о чем он предупреждал меня в машине. Я кивнул. Поскольку на этом стрельбище нет дежурного, прежде чем войти внутрь, чтобы поправить мишени или проверить попадание, надо выждать удобный момент и нажать звонок на столбе. Даже если ты не входишь внутрь стрельбища, пока звенит звонок, ни в коем случае нельзя прикасаться к оружию. Я повторил ему эти правила, и он с одобрением похвалил меня.

Стрелки, больше десяти групп, как раз закончили очередной этап, и на столбе рядом с нами зажглась красная лампа. Одновременно раздался пронзительный звонок. Все потянулись к своим мишеням. На ближних стоярдовых мишенях один на другом висели несколько листов со следами пуль. Энди повесил поверх них новый лист, пояснив, что это официальная мишень NRA.[34] На мой вопрос о том, что такое NRA, он ответил, что это американский стрелковый клуб, в котором он состоит, как и все эти люди в черных бейсболках, — он обвел вокруг широким неопределенным жестом. Теперь и я заметил несколько человек в таких же головных уборах, как у Энди.

— И что, среди членов клуба много обычных граждан вроде тебя?

— Насколько я знаю, больше трех миллионов. Слышал, сейчас ежедневно прибывает по тысяче.

Мы вернулись на исходную позицию. Он произнес команду «к оружию» и вскинул винтовку. Из положения стоя сделал три быстрых выстрела подряд. Снайперской винтовке с ручной перезарядкой для выстрела требуется две-три секунды. Тем не менее выстрелы показались мне мгновенными, я и глазом не успел моргнуть. В бинокль Энди изучил мишень, затем передал бинокль мне. И хотя в центре мишени — яблочке размером три дюйма, или семь-восемь сантиметров, — зияло два отверстия, он недовольно проворчал:

— Вот дерьмо! Промазал один выстрел с каких-то ста ярдов.

Заметив восхищение в моем взгляде, он гордо выпятил грудь и сказал, что вообще-то выигрывает каждый второй из ежемесячных турниров среди членов клуба.

— Ну, теперь твоя очередь. Вот тебе люгер, модель семьдесят семь / двадцать два эр-эм-пи. Калибр двадцать два миллиметра — для новичка то, что надо. Это оружие Марты. Стволу из нержавеющей стали не страшны перепады температур, его можно использовать в любое время года.

Я взял в руки оружие.

Энди предложил начать с простого положения с колена. Следуя его указаниям, я уперся правым коленом в землю, на левое поставил локоть и вскинул пистолет.

— Ритм и умение концентрироваться, — громко напомнил он.

Я наметил цель. Стоярдовая мишень в прицеле выглядела далекой и размытой, мелкой, словно мушиное яйцо.

В машине по дороге домой Энди сказал, что берет свои слова обратно:

— Все-таки карты и стрельба — это не одно и то же… Как ты? Совсем отчаялся?

Я покачал головой:

— Не ожидал, что стрельба — это так увлекательно. Думаю, она войдет у меня в привычку.

В «Калвер клик» пускали только в сопровождении членов клуба. Я забросил живопись. Теперь я составлял Энди компанию в каждом его походе в клуб. В остальные дни я отправлялся в стрелковый клуб самостоятельно. В Салине таких заведений не было, и я ехал до ближайшего клуба в Канзас-Сити. Три часа в один конец по шоссе № 70. Вечером заходил в один из многочисленных джаз-клубов. Именно тогда я узнал, что бибоп,[35] оказывается, родом из Канзас-Сити.

Через полгода с расстояния двести ярдов я впервые выбил больше очков, чем Энди. В тот вечер Марта испекла особый праздничный пирог и расцеловала меня в обе щеки.

— Теперь понятно, почему ты моментально среагировал на бейсболку, — сказала Мари. — Тебе нравилось стрелять?

— Да, нравилось.

— И все?

— В смысле «и все»?

— Хм… Да так, ничего, — сказала она. — Значит, воспоминания, о которых говорится в этом послании, относятся к твоему американскому периоду?

— Возможно. Но им-то какое до этого дело? Запутанная история.

— Бейсболка наводит на мысль, что им известно о твоем увлечении стрельбой в Америке. Такой вывод напрашивается сам собой.

Глядя на нее, я невольно улыбнулся. В ее голосе снова зазвучали командные нотки.

— Что улыбаешься? Не согласен?

— В общем-то согласен, — ответил я.

— Но откуда они узнали об этом крошечном городке?

— Скорее всего название города им неизвестно, но я догадываюсь, откуда они могли узнать, что я жил на американском Среднем Западе.

В ответ на ее вопросительный взгляд я рассказал об утреннем визите в свой бывший офис, о беседе с Иноуэ, о своем единственном письме к нему, в котором я описал, как провожу время: мол, желание углубиться в искусство обернулось совсем другим увлечением, я попал под влияние аборигенов, и моей новой страстью стала стрельба. Я писал ему, что каждый день палю из пистолета под бдительным оком члена стрелкового клуба. Что-то в этом духе. И хотя на конверте я не указал свой адрес, все письма, отправляемые авиапочтой, гасились печатью Канзас-Сити. Могу лишь предположить, что они видели адресованное Иноуэ письмо. Ведь только в нем я упоминал о своем увлечении стрельбой.

— Ты уверен?

— Уверен, — ответил я и указал на визитную карточку. — Этот ваш Харада, похоже, большой интеллектуал. Американцы в тех краях, в отличие от жителей Восточного и Западного побережья, воспринимают оружие как некое орудие, инструмент. Такие люди, как Энди, по-настоящему увлеченные стрельбой и состоящие в стрелковом клубе, отнюдь не редкость. Самые обычные граждане. Им ничуть не претит носить клубный головной убор. Харада, который, похоже, разбирается даже в таких тонкостях, кинул мне мяч. Во всяком случае, я представляю себе это именно так.

Она взглянула на визитную карточку:

Приносим свои извинения за наш интерес к Вашим воспоминаниям.

— Но для чего… что они хотели этим сказать? Что хорошо знают тебя? А если и так, то зачем?

— Не знаю. Могу лишь предположить, что воспоминания — это своего рода дорога в будущее, так что, возможно, их указание на мое прошлое стоит рассматривать шире.

Она склонила голову набок:

— Отвлечемся пока от их цели, — так или иначе, они явно не пожалели сил на серьезное расследование. С этим ты, надеюсь, не будешь спорить?

— Пожалуй.

— И у тебя нет ни единого предположения, что могло сделать тебя столь важной птицей?

— Нет, — сказал я, — для меня это настоящая загадка. Я впервые стал объектом столь пристального внимания.

— К тому же за тобой, кажется, следят, — отметила она. — Ты сказал, что случайная встреча с бывшим боссом на Гиндзе могла быть вовсе не случайной. Если так, то в тот период за тобой также могли следить и сообщать ему о твоих передвижениях. Логично?

— Наверно, — ответил я, — однако вряд ли за мной следили круглыми сутками. Я бы заметил. В принципе, достаточно с неделю понаблюдать за входом в мой дом, чтобы досконально изучить мой образ жизни. Вылазки в круглосуточный магазин да ночные прогулки по Гиндзе раз в два-три дня — вот и все мои перемещения. Достаточно знать основные точки маршрута, и наблюдение не потребует особых усилий.

— Но что ими движет? Какова цель?

— Именно это я и хочу узнать.

Она озадаченно склонила голову и снова повертела в руках карточку.

— Ты сказал, что твои воспоминания о событиях до и после самоубийства жены утратили ясность. И что психиатр Харш попытался их проанализировать.

— Ну, сказал.

— Из предпринятых ими действий и этого послания можно сделать вывод, что они знали об этих симптомах, если их можно назвать симптомами, знали о твоей болезни.

— Ну да, — сказал я.

— Также остается открытым вопрос, зачем они наняли меня.

— Да, остается и такой вопрос.

— Думаю, дело было так: они находят меня, очень похожую на твою жену, и устраивают нашу встречу. Может быть, события развивались несколько иначе, но результат получился именно таким. Тем самым они попытались вызвать у тебя шок.

Я молчал. Некоторое время она глядела на меня, но, так и не дождавшись ответа, недовольно спросила:

— О чем ты думаешь?

— О том, какая ты умная.

— Пытаешься сделать комплимент?

— Нет. Просто ты озвучила именно то, о чем я подсознательно догадывался, размышляя над этим с самого утра, но никак не мог сформулировать. Вероятно, все дело в моей тупости. Кстати, если их цель заключалась именно в том, чтобы вызвать шок, то они добились успеха. Но что дальше? Я много думал об их мотивах, о том, ради чего они все это затеяли.

— И что? Ты что-нибудь понял?

— Нет. Даже не представляю, что это может быть. Желай они о чем-то спросить, могли бы просто прийти ко мне, верно? Если их интересует какая-то личная информация, они тоже могли бы поинтересоваться об этом у меня. Слишком много усилий и времени ради создания неких декораций. Слишком масштабный спектакль.

— Слушай, а из врачей ты, помимо твоего повернутого на стрельбе дружка, ни к кому не обращался?

Я покачал головой:

— Нельзя сказать, что я в прямом смысле обратился к нему. Просто, когда мы сблизились, поведал ему свою историю. А он поставил диагноз. Даже карточку завел. В Японии меня ни разу не обследовал психиатр.

Снова нахлынули воспоминания. Что это было? Почему тогда у меня возникло желание поделиться с Энди? Может, это казалось проще сделать на иностранном языке? Или все дело в том, что я находился далеко от того места, где умерла Эйко? А может, время вылечило меня? Пожалуй, ни то, ни другое, ни третье. Просто эта пара американцев впервые показала мне, никогда не имевшему друзей в родной стране, что значит настоящая человеческая близость. Энди сказал, что не выставит мне счет. В Японии врач мог запросто поплатиться лицензией за бесплатное обслуживание, но Энди лишь рассмеялся. В знак благодарности я написал портрет Марты, за что она снова меня расцеловала. Громко чмокнула в щеку. Сейчас я скучаю даже по ее жуткому мясному рулету.

Мари спросила:

— Но откуда такие подробности известны нашему менеджеру? Вряд ли он специально мотался в американскую глубинку, чтобы разузнать их у твоего приятеля. Да и как бы он его нашел?

— Пожалуй, это было бы сложновато.

— Откуда такая беспечность, в самом-то деле?! Ты все время отвечаешь невпопад. Как насчет того, чтобы серьезно задуматься?

Я снова усмехнулся. Теперь я видел, что она полностью овладела собой.

Она сердито надула губы:

— Чего смеешься? Что тут смешного?

— Да, — сказал я, — я и правда был невнимателен. Совсем позабыл еще о двоих, кому отправил письма.

— Кто они?

— Первый — отец. Но письмо к нему я уничтожил сразу по приезде домой.

— А второй?

— Младший брат Эйко. Его зовут Хироси. Хироси Хатама.

Точно. Ему я тоже написал. И все же я не солгал Иноуэ. В письме к Хироси не было ни слова о моей жизни. Это было очень лаконичное письмо. Поскольку после смерти Эйко оставался открытым вопрос наследства, Хироси был единственным, кроме отца, человеком, кому мне пришлось дать свой американский адрес. Кажется, в том же письме я упомянул о поставленном Энди диагнозе, который скрыл даже от отца. Трудно сказать, почему я это сделал. Почему написал об этом ему, с которым и разговаривал-то от случая к случаю? Может, все дело в том, что Энди поделился со мной своими выводами как раз в тот момент, когда я писал письмо Хироси?

Пока я был в Америке, мне звонили из Японии лишь однажды. Звонил Хироси. Позже я узнал, что есть такая услуга: говоришь адрес за границей, и тебя соединяют по телефону с нужным абонентом. Именно этим сервисом он и воспользовался. От него я узнал о смерти отца.

— Тогда можно ему позвонить.

Подумав, я ответил:

— Нет, не буду. Может быть, позже я так и сделаю, но не сейчас. Мы давно не общались. Такой странный вопрос после долгого перерыва поставит его в тупик.

— Ну а менеджер? Ведь именно он дал мне это послание. После такого ты запросто можешь связаться с ним, возможно, он даже рассчитывает на это.

Я протянул руку, и она молча подала мне карточку. Я снова пробежал глазами строчки: «Офис Тадамити Нисины. Секретарь Кунихико Харада».

Я поднял глаза:

— Думаю, это лишнее. Подождем. Все равно они объявятся.

— Почему?

— Потому что это игра.

— Как это?

— Ты доставляешь послание, но они сами при этом не показываются. Это всего лишь первый ход, верно? В игре это обычная тактика. Как в стад-покере, где открывают с третьей карты. Пока они показали только одну карту. Когда я открою следующую, он сам появится. Игра вслепую, когда не видишь лица противника.

— Завидная самоуверенность.

— Помнится, однажды ты сказала, что в жизни я слабак, но не в картах.

Она изумленно покачала головой:

— Но что это за еще одна карта, о которой ты говоришь?

— Я узнаю, какова ставка. Это и станет следующей картой.

— Ставка?

— Да. Похоже, речь идет о какой-то крупной ставке. Игра может оказаться крайне запутанной из-за присутствия других игроков.

— Каких еще других игроков?

— Раз в Нисину стреляли, значит, у него тоже есть противник, некая третья сторона. Думаю, его или их не следует сбрасывать со счетов.

— Учитывая род его занятий, врагов у Нисины должно быть предостаточно… Но ведь там, в казино, кто-то просто выстрелил в хозяина в отместку за крупный проигрыш, разве не так? Обычное дело.

— Никто не знает, что Нисина владелец казино. Это твои слова.

Она прикусила губу:

— Значит, ты полагаешь, что стрелявший или те, кто за ним стоит, как-то связаны с этой историей?

— Не знаю.

Я встал и подошел к окну. Столичный гул накатывал с Сёва-дори подобно шуму прибоя. С улицы проникал тусклый свет. Это было уже не естественное освещение, а привычный для ночного мегаполиса неон. Целых полдня моей жизни прошло в беседе с девушкой по имени Мари. Поразительно. Я обратился к ней:

— Подождешь здесь минутку?

Она удивленно взглянула на меня:

— Ты куда?

— Ты сказала, что за мной следят. Хочу наведаться в дом напротив, познакомиться.

Ее глаза округлились.

— Что ты несешь?! Прекрати! Если я права, то вряд ли тебя встретят там с распростертыми объятиями. А если не права, то стыда не оберешься. Я ведь могла и ошибиться.

— Лучше, чтобы ты оказалась права. По крайней мере, так будет логичнее. Так или иначе, это несложно проверить.

— Неужели правда пойдешь?

— Да. Во всяком случае, мне доподлинно известно, что в доме напротив нет кодового замка. Что может быть проще? Постучусь и скажу: «Добрый день, господа хорошие, не вы ли за мной наблюдаете?» Или уже «добрый вечер»? Ты как считаешь?

Глядя на меня, она медленно покачала головой:

— Твоя незрелость поражает. Нет, ты не мальчишка. Ты гораздо хуже. Тебе даже в голову не приходит, что там может поджидать вооруженный бандит.

— Не думаю, что он вооружился до зубов ради наблюдения за жизнью простого обывателя. Уверен, это безопасно.

Я ободряюще улыбнулся.

— Тогда почему бы тебе не отправиться туда самостоятельно, приятель? — с гневом произнесла она и отвернулась.

9

Я нырнул под одеяло и оказался на улице. Вокруг не было ни души. До аллеи, ведущей к Сёва-дори, рукой подать. Однако не успел я дойти до светофора, как услышал, что за спиной хлопнула автомобильная дверца. Звук шел со стороны парковки. Я невесело усмехнулся: похоже, Мари была права, и ее подозрения в отношении слежки подтверждаются. Но тогда получается, что наблюдатель притаился не только в доме напротив? Шпионы множатся в арифметической прогрессии?!

Загорелся зеленый, и я медленно двинулся вперед. Неспешно вышел на Сёва-дори, за углом стремительно ускорил шаг и мгновенно нырнул в бизнес-центр.

Был конец рабочего дня, и лифт выплескивал в холл толпы клерков. Я зашел за автомат с колой и, закурив, оглядел улицу. Среди потока высвобожденного человеческого мусора, вытекающего из дверей здания, в глаза бросался один мужчина. В своей спортивной ветровке и с сотовым телефоном в руке, он резко выделялся на фоне офисной толпы — ни дать ни взять орангутанг, затесавшийся на модное дефиле. Мужчина внимательно смотрел по сторонам и заметно спешил. В наступивших сумерках лица его почти не было видно, но даже при таком освещении род его занятий не оставлял сомнений. Наискосок от здания протянулся пешеходный мост. Похоже, мой соглядатай никак не мог решить, что лучше — дойти до светофора или кинуться через мост. Выждав минут пять, я покинул здание.

Обогнув квартал, я вернулся на ту же аллею с противоположной стороны и прошел вдоль невидимой из окон части дома.

В доме не было лифта, и я поднялся по лестнице. Через пару минут я стоял перед дверью в центре третьего этажа. На табличке значилась фамилия Сато. Те же кривоватые иероглифы фломастером, что и на почтовом ящике на первом этаже. Эх, жаль, не получится постучать в дверь, как обещал Мари. У косяка торчала кнопка звонка. Кто бы сомневался. Если даже в моем доме, выстроенном полвека назад, есть звонок, что уж говорить о новостройке? Когда не ходишь по гостям, даже такие само собой разумеющиеся вещи начинают забываться. Я позвонил и прикрыл глазок ладонью. Вскоре из-за двери послышался голос:

— Кто там?

«Добрый день» или «добрый вечер»? Черт с ним. Я постарался, чтобы мой голос звучал официально:

— Сбор денег на подписку.

После короткой паузы дверная ручка повернулась и дверь приоткрылась.

— Мы газеты не выпи… — Парень подавился на полуслове. Он попытался захлопнуть дверь, но я быстро вставил в щель ногу.

— Жесть, правда? Ну что, юная надежда газетных магнатов? Или у тебя есть другая работенка?

Сверкнула серьга, светлая голова метнулась в сторону. Словно пойманный за шалостью ребенок, он показал мне язык:

— Я такой фигней не страдаю.

— И все же какая профессиональная сознательность! При слове «подписка» мгновенно распахнул дверь. Войти можно?

Втянув голову в плечи, он кивнул.

Квартира состояла из одной большой комнаты. Ощущение простора создавало полное отсутствие мебели — здесь не было ничего, кроме футона на полу и телефонного аппарата. Ни дать ни взять жилище настоящего стоика. Я уверенно направился к окну, отдернул штору и увидел как на ладони свое жилище. Лучшего места для слежки не найти. Я чувствовал себя зрителем, с комфортом расположившимся в VIP-ложе перед боксерским рингом.

На втором этаже моего дома горел свет. Я редко туда поднимался, но сейчас штора была отдернута, окно распахнуто настежь. Из него по пояс высунулся темный силуэт. Мари. С такого расстояния мы могли бы болтать, не напрягая голосовых связок. Словно в доказательство, она произнесла обычным голосом:

— Значит, знакомство состоялось?

— Знакомство только начинается.

Она тоже показала мне язык. Я со вздохом задернул штору.

Опустив взгляд, наткнулся на книгу, валявшуюся рядом с несвежей подушкой. «Чжуан-цзы»,[36] второе издание Иванами. Хозяин квартиры не только стоик, не чета мне, но и, кажется, большой интеллектуал.

Сейчас он устроился напротив меня на татами, скрестив ноги и расслабленно подперев ладонью подбородок. Подхватив книгу, я уселся перед ним:

— Интересная книга?

— Интересная. Прикольная. Не согласен?

— Хм… Не читал, не знаю. Любишь такую литературу?

— Послушай, не стоит относиться к людям с предубеждением. Внешность обманчива. Если снаружи человек выглядит пустышкой, это не значит, что он таков и внутри.

— Никак я к тебе не относился. Мы ведь с тобой всего лишь изредка перекидывались парой ничего не значащих фраз. Будем считать, что нам представился случай потолковать по душам.

— Можно и потолковать, — проворчал он, — только как-то обломно.

— Нормально. Твой работодатель вряд ли запрещал тебе вести светские разговоры. Ты ведь здесь подрабатываешь, верно? Или это твоя квартира?

— Ага, как же. Выпьешь чего-нибудь?

Похоже, у нас с ним были сходные понятия о гостеприимстве. Вспомнив слова Мари, я спросил:

— А что у тебя есть?

— Почти все. Молока вот только нет.

— Тогда не надо. Откуда тебе известно, что я пью только молоко?

— Так ты ведь ничего больше не покупаешь. Мы несколько раз сталкивались в круглосуточном магазинчике, неужели не помнишь? Ты молоко почему пьешь? О здоровье заботишься?

— Если бы заботился о здоровье, наверно, не стал бы покупать столько сладкого.

— Это точно. Питаешься ты ужасно. Катастрофически ужасно. Может, стоит задуматься? Есть проторенный путь человечества, его нужно придерживаться. Знаешь, чего недостает современным людям?

— Не знаю.

— Баланса.

— Баланса?

— Ага. Почитай Чжуан-цзы — у него очень доступно написано. Мозги моментально встают на место. У тебя отличный вкус, но при этом никакого чувства баланса.

Я вздохнул. И почему это каждый второй норовит учить меня жизни?

— Допустим, ты прав. Тогда, будь добр, расскажи мне, как все это укладывается в твою теорию баланса.

— Что именно?

— Твоя дополнительная работа.

Он поднялся и взял из холодильника банку пива. Пожалуй, зря я не взял с собой Мари. Облокотившись на раковину и со звонким щелчком открыв банку, он пробормотал:

— Мне ведь и вправду никто не запрещал с тобой разговаривать.

Влив в глотку изрядное количество пива, он уселся передо мной на пол и просто сказал:

— Ты же примерно представляешь, как это происходит? В свободное от доставки газет время я нахожусь здесь, и если у тебя в доме что-то происходит, сообщаю об этом по телефону. Вот и все. Смысл слов «что-то происходит» тебе понятен? Например, ты куда-то уходишь, или что-то еще в таком духе.

— Ага. Понятно. И куда ты звонишь?

Он молча вытащил из кармана мятый листок. На листке был записан десятизначный номер, начинающийся на 030. Мобильный телефон. Я оторвал от листка полоску и огляделся в поисках ручки. Извинившись, переписал себе номер. Он предвосхитил мой вопрос:

— Хочешь знать, чей это телефон?

Он снова полез в карман, на этот раз за визитной карточкой, уже изрядно намозолившей мне глаза за сегодняшний день. «Офис Тадамити Нисины. Секретарь Кунихико Харада». Я кивнул, и он понятливо убрал карточку в карман.

— Мне велели звонить по мобильному, а не по номеру, указанному на визитке.

— И когда же ты начал заниматься этой работой?

— В марте.

— Ровно три месяца назад…

Незадолго до того, как я столкнулся с Иноуэ на Гиндзе. Я собрался задать следующий вопрос, но он снова меня опередил:

— Кажется, я снова догадываюсь, что ты хочешь спросить.

— И что же я, по-твоему, хочу спросить?

— Как я оказался на этой работе? Угадал?

— Точно. Мне уже надоело задавать вопросы. Может, сам расскажешь?

Он начал с того, что представился:

— Ты ведь наверняка думал, что Сато — это вымышленная фамилия? К сожалению, настоящая. Меня зовут Кадзуя Сато. Так вот, однажды подкатил ко мне парень по имени Харада. Во всяком случае, так он представился. Рано утром, как раз после доставки утреннего выпуска, подошел ко мне на улице. Достал визитку и представился Кунихико Харадой. Только вообще-то он логубой. Что такое «логубой»? Голубой. Честно говоря, мне нет дела до чужих сексуальных пристрастий.

Из его рассказа выходило, что мужчина с ходу вежливо предложил ему сотрудничество. Сказал, что надо только наблюдать за моей жизнью и докладывать ему. Сато хотел было отказаться, так как ситуация показалась ему нечестной по отношению к его клиенту, но, как и следовало ожидать, ему были предложены некие условия. «Катастрофически прекрасные условия для бедного студента» — именно так он и сказал. На вопрос, где он учится, Сато, не углубляясь в детали, ответил лишь, что это известный в столице частный университет. Вот так он поддался соблазну, хотя правильнее будет сказать, принял разумное и верное решение. Судя по хватке того мужчины, кто-нибудь все равно рано или поздно взялся бы за эту работу. Так уж лучше он, Сато, чем абы кто. Тем более что такое решение является справедливым и с точки зрения перераспределения экономических благ в этом мире, которому сильно недостает баланса. Когда он ответил, что готов взяться за эту работу, но не сможет заниматься ею двадцать четыре часа в сутки, Харада заявил, что его это вполне устраивает. Ему достаточно, чтобы Сато уделял работе свободное от сна и доставки газет время. Прекрасные и гибкие условия труда. Кроме Харады, он ни с кем в контакт не вступал. Ключи от этой квартиры ему передал Харада, и больше сюда никто не приходил. Если Харада не подходит к телефону, Сато оставляет ему голосовое сообщение, и тот в течение часа обязательно перезванивает. Все это парень изложил спокойным и деловым тоном.

— Постой-ка, — сказал я, — значит, сейчас, когда я вышел из дому, ты тоже позвонил Хараде?

Он кивнул:

— Врубаешься! Точно. Я хотел сообщить о появлении Номера Третьего. Когда он вылез из припаркованного автомобиля, я набрал номер Харады, но он не взял трубку, и я оставил сообщение с просьбой перезвонить. К нам с Харадой этот тип не имеет никакого отношения. Думаю, Харада вот-вот позвонит.

Я лишь негромко хмыкнул.

— Этот мужик из машины — соверлютный анахронизм. Это же надо, шпионить из машины, да еще так неудачно припаркованной! А причесончик его ты видел?!

— Видел. А что такое «соверлютный»?

— «Совершенный» плюс «абсолютный». Урод, правда? Якудзе не мешало бы следить за модой.

— Думаю, они очень трепетно относятся к признакам самоидентификации.

— Ты о кодексе чести? Об этих дурацких устаревших понятиях?

Я покачал головой. Здесь явно не обошлось без влияния Чжуан-цзы. Как много еще в мире непознанного!

— Поговорим лучше о твоем кодексе чести. Ты честен в работе?

— Кан-нечно. Я и с тобой сейчас болтаю лишь потому, что моя работа включает только доклады о твоих передвижениях. О разговорах с тобой, как ты правильно заметил, речи не было. Тем не менее твой визит сюда, вероятно, относится к событиям, о которых следует сообщить. Так что не надейся, что я промолчу.

— Мне-то все равно, а вот тебя могут уволить.

— Ну тогда эта проблема того, кто уволит. Мы ведь говорим о честности.

— Готов подписаться под каждым твоим словом. Твои доводы куда более искренние, чем передовицы твоих газет. Значит, то, что меня навестила девушка, ему уже известно?

— Естес-сно. Если уж это для тебя не событие, тогда что же?! Красивая девчонка. Она… — Его прервал на полуслове телефонный звонок.

Подмигнув мне, парень снял трубку.

— Интересующий вас господин сейчас находится передо мной, — сказал он, даже не поприветствовав собеседника, и потом уже начал обстоятельный рассказ.

Это было четкое воспроизведение событий. Безукоризненное описание объективных фактов. Мужчину с парковки он тоже описал подробно, без субъективных комментариев и оценок. Говоря о нашей с ним беседе, он также кратко и четко выделил самую суть. Стиль изложения, выражаясь его языком, был «прикольным» и в то же время являл собой точный и меткий доклад. Не придерешься. Я слушал с восхищением. Он поинтересовался, не передать ли мне трубку, но собеседник, похоже, отказался. Они еще немного поговорили, после чего он попрощался и повесил трубку.

С лукавой улыбкой Сато взглянул на меня:

— Кажется, не уволили.

— Думаю, выслушав твой доклад, я и сам принял бы такое решение. Давно не видел столь квалифицированных молодых людей. Этот Харада, похоже, неплохо разбирается в людях.

— Он попросил меня позднее пересказать ему продолжение нашей беседы. А заодно следить повнимательнее, так как в ближайшие пару дней вероятны большие события.

— Хм… Что ж, у меня практически не осталось вопросов. Пожалуй, всего два.

— Какие?

— Вернемся к событиям трехдневной давности. Помнишь ту дождливую ночь? Ты видел, как около трех утра я вышел из дома с неким мужчиной, и доложил об этом?

Он кивнул:

— Видел. Я как раз собирался на работу, в смысле, основную. Конечно, я тут же позвонил Хараде.

— Только ему?

— Кан-нечно.

— Ясно. И еще одно. Мою входную дверь сломали. Я уже спрашивал тебя об этом, но теперь прошу рассказать обо всем, что ты заметил в тот день.

— Что заметил, что заметил! Я все тебе уже рассказал. Я же не подонок какой-нибудь — врать о таких вещах. Когда я разносил утренний выпуск, часов в пять, с твоей дверью был полный порядок. Я закончил доставку и вернулся сюда — думаю, часов около восьми. Дверь была уже сломана. А когда раскладывал вечерние газеты, она была красиво декорирована… Ах да, в тот момент здесь уже присутствовал Номер Третий. Харада сделал бы все гораздо тоньше, да и время для него неподходящее.

— Согласен, — ответил я.

Парень прав. Если бы Харада выбирал момент в мое отсутствие, у него был вагон времени сразу после моего ухода. Дверь сломали с умыслом, да еще под утро, значит, это сделал человек, точно знавший, где я нахожусь.

Я поднялся, чтобы уйти.

— Прости, что побеспокоил.

— Слушай, у меня к тебе одна просьба.

— Какая?

— Насчет твоей двери. Если будешь ставить новую, умоляю, только не алюминиевую!

— Если удастся, — ответил я. — Кажется, вкусы у нас совпадают. Но это будет непросто.

— Ты о катастрофичности нашей эпохи?

— Наверное.

Он проводил меня до двери. Пока я обувался, он произнес:

— Я пока буду продолжать эту работу. Но это не значит, что мы с тобой враги или союзники. Понимаешь? Существует же, в конце концов, логика бизнеса.

— Понимаю, — ответил я, — было бы здорово, если бы ты продолжал эту работу катастрофически долго.

— Ага. Сам молюсь об этом. Ну, пока.

Я спустился в безмолвный двор.

Мы действительно живем в эпоху реактивных самолетов. Только, видимо, каждое поколение летит со своей скоростью.

10

— Ну ты даешь! Кто-то нагло вторгается в твою частную жизнь, ты ловишь его за руку и спокойно возвращаешься восвояси.

Я рассказывал Мари о своей вылазке, а она распекала меня, словно строгая начальница недотепу-подчиненного. Я предполагал нечто подобное. Мне едва ли удалось воспроизвести во всех подробностях наше общение с юным шпионом. Будь он на моем месте, думаю, из его описания получилась бы настоящая жесть. Может, стоило набраться наглости и захватить баночку пива из его холодильника?

— Это трудно объяснить, но, кажется, я его понимаю.

Она вздохнула:

— Ребенок и тот бы лучше справился.

— Позволь напомнить, что совсем недавно ты вообще не хотела меня туда отпускать. Теперь мы хотя бы убедились в том, что слежка действительно ведется.

— Но ведь каждый твой шаг и вздох и впредь будут известны нашему менеджеру.

— Этот парень, курьер, был со мной предельно откровенен. Если уж слежки все равно не избежать, то лучше наладить с ним отношения. Харада, кажется, тоже не против.

Она склонила голову:

— То-то и подозрительно. С чего бы ему так себя вести?

— Думаю, он пытается меня направить.

— Направить?!

— Если рассматривать все события последних дней именно с этой точки зрения, многое объясняется. Возможно, он в чем-то не до конца уверен или готовит плацдарм для неких действий.

— Тогда при чем здесь Нисина? Харада всего лишь его глаза и уши. Это только кажется, что он действует самостоятельно, — на самом деле он и шагу не ступит без старика. Предлагая мне работу, он сразу заявил, что выполняет волю босса.

— Пожалуй, ты права. К тому же Нисина немолод. — Я тут же вспомнил его сверкающие сталью глаза. — Кстати, сколько ему лет?

Она покачала головой:

— Точно не знаю, но не меньше семидесяти.

Я задумался. Мари, похоже, тоже погрузилась в собственные мысли, но вскоре вскинула на меня взгляд:

— Кстати, а кто такой Номер Третий и где он сейчас?

— Не знаю, но он явно не в приятельских отношениях с Нисиной. Может, он заодно с тем, кто на Нисину покушался. Не удивлюсь, если это так, с такой-то внешностью. Но стрелял явно не он. Ты говорила, стрелявший напоминал клерка, а у этого совсем другой типаж. Думаю, он вернулся в машину.

— Как считаешь, он действует по чьему-то приказу?

— Скорее всего. Хоть я и плохо его рассмотрел, он явно не похож на человека, способного мыслить самостоятельно. Небось сидит сейчас злой и голодный, — сказал я и тут же опомнился: — А ты сама-то, кстати, обедала?

Она помотала головой:

— Я тоже голодная. Кстати, в кухне у тебя хоть шаром покати. В холодильнике одно молоко. Как ты вообще живешь?

— А полуфабрикаты на что? Всегда в продаже в круглосуточном магазине. Думаю, они запросто могли бы стать одним из символов нашей эпохи. Полуфабрикаты, готовые поддерживать жизнь на земле двадцать четыре часа в сутки.

— Ага, вот только жизнью это не назовешь.

— Наш друг курьер тоже прочел мне проповедь о том, что неправильное питание уводит меня с пути истинного.

— Тут я готова с ним согласиться. Так что с едой? Даже не думай предлагать мне полуфабрикаты из круглосуточного магазина. Лучше уж самим приготовить — дешевле выйдет. Скажем, потушить овощи и сварить рис.

Поблизости не было ни одного супермаркета. Только несколько старинных продуктовых магазинов, но и те уже закрыты. К тому же у меня отсутствовала кухонная утварь, и заводить ее я не собирался.

— Иногда приятно перекусить в каком-нибудь ресторанчике. Роскошный пир в отеле на сей раз не обещаю, но…

— Но это будут не пончики?

— Это будут не пончики.

Словно делая огромное одолжение, она спросила:

— Куда пойдем?

— В квартале отсюда, на той стороне Гиндзы, в Синтомитё полно ресторанчиков и забегаловок, где питаются клерки.

— А что будем делать с твоими преследователями?

— Если они увяжутся за нами, тем лучше — будет случай повнимательнее их рассмотреть.

Выйдя на улицу, мы увидели, что окно квартиры напротив заметно преобразилось. Шторы были отдернуты, в комнате горел свет. Курьер, облокотившись на подоконник и подперев щеку, беззастенчиво нас разглядывал. Вероятно, этап закулисных игр закончился. Что ж, разумное решение. Внезапно он расплылся в белозубой улыбке. Я украдкой взглянул на Мари — та показывала ему язык. О-хо-хо. Может, я участвую в пьесе абсурда? За что мне это все? Тихие, спокойные дни, гладкая пластмассовая жизнь, вернетесь ли вы когда-нибудь? Или потеряны безвозвратно?

Мы обогнули парковку. Делая вид, что увлечена разговором со мной, Мари искоса наблюдала. Когда мы дошли до светофора, позади раздался уже знакомый глухой стук закрывающейся дверцы. На этот раз Сёва-дори осталась у нас за спиной. Мари тихонько сообщила мне, что сейчас на парковке стоит на три машины больше, чем днем. По ее мнению, наблюдение велось из неброского серого универсала.

— Это потрясающе.

— Что именно?

— Твоя наблюдательность.

— Просто ты невнимательный.

Так мы и шли. Вдоль тротуара тянулась металлическая сетка. С внутренней стороны к ней почти вплотную прилегала стена. Выбеленное ветром и снегом и впитавшее городскую пыль бетонное здание выглядело необитаемым. В узком промежутке между стеной и металлической сеткой торчало несколько чахлых деревьев. Оживление многолюдного квартала, казалось, совершенно не затронуло огромного заброшенного строения. Настоящая черная дыра в самом сердце столицы.

Мари с подозрением спросила:

— Что это за место?

— Начальная школа, — ответил я, — вернее, бывшая школа. Из-за малого количества учеников три года назад ее объединили с другой школой, неподалеку. Дети ушли туда. Что ж, обычное дело для столицы. Когда-то я здесь учился.

Мари остановилась перед большим белым щитом, оповещавшим о начале строительных работ. Похоже, она совершенно перестала замечать нашего соглядатая.

— Застройщик — одна из столичных корпораций — будет строить корпоративное жилье. Здесь написано, что работы начнутся в декабре.

— Ясно.

Мы продолжили путь.

— Ты, кстати, что хочешь на ужин?

— Мне все равно.

Мы забрели в китайский ресторанчик. Я был здесь впервые. Аккуратные столики, небольшое помещение. Место выбирала Мари.

— Видишь кафе напротив? Думаю, наблюдатель направится туда. Вряд ли он рискнет зайти в один ресторан с нами — слишком мало места. Значит, мы сможем спокойно поговорить и заодно прекрасно его рассмотрим.

Так и вышло. Мужчина занял столик у окна в кафе напротив и был виден через стекло как на ладони. Его пышная шевелюра, именно такая, как ее описал Сато, подрагивала, когда он поворачивал голову и смотрел в нашу сторону.

Мари тоже взглянула на него, отметив, что его внешность и манеры действительно мгновенно выдают род его занятий. После этого она, похоже, окончательно потеряла к нему интерес. Не глядя на меня, она долго изучала меню и наконец заказала бокал пива и жареную лапшу. Я выбрал свинину в кисло-сладком соусе.

Пока мы ждали наш заказ, она спросила:

— Послушай, а ты хорошо дерешься?

— Почему ты спрашиваешь?

— Парни вроде него, с одной извилиной в голове, чуть что, лезут в драку. На обратном пути он может к нам привязаться.

— Вряд ли. Думаешь, может?

— Думаю, что нет. Но мы должны предусмотреть все варианты, в том числе и вероятность конфликта.

Если дойдет до драки, я потерплю позорное поражение. Всегда был слабаком. В школе самый низкий балл у меня был по физкультуре. Когда устраивались кроссы, я обычно прибегал последним. Да и сейчас я совершенно не занимаюсь спортом.

Мари молча окинула меня странным взглядом. Трудно сказать, что она при этом думала, но я вряд ли получил в ее глазах положительную оценку.

Осушив первый бокал практически залпом и тут же заказав второй, она неожиданно сказала:

— Ты говорил, что твоя жена работала в художественном музее.

Я кивнул.

— В каком?

— В музее Китаути. Он не совсем частный, им управляет финансовое юридическое лицо, Фонд искусств Китаути. Почти три тысячи квадратных метров, довольно много для негосударственного музея. Жена говорила, у них в штате тридцать сотрудников.

— Она была очень увлечена работой?

— Почему ты спрашиваешь?

— На втором этаже много книг. В основном по искусству, в том числе и на иностранных языках. Можно потом почитать?

— Можно, только там, кажется, в основном на французском.

— Ну уж по-французски-то я читать умею. А ты разве нет?

Я покачал головой, и снова у нее появилось это странное выражение. Похоже, я в ее глазах пал еще ниже.

— Кстати, а когда ты бросила университет?

Она тихо пробормотала:

— После того, как один дурак средних лет приперся ко мне на работу… Совсем недавно.

Я не нашелся что ответить. К счастью, в этот момент принесли мою свинину в кисло-сладком соусе.

На обратном пути преследователь шел за нами буквально по пятам до самого дома. Обошлось без эксцессов. Кажется, он вернулся в машину. Наверное, станет дожидаться сменщика.

Сато по-прежнему стоял у окна, на этот раз что-то держа в руках. Я присмотрелся — это была книга. Вероятно, Чжуан-цзы. Да уж, трудно представить более подходящее чтиво в подобных условиях. Заметив нас, он с улыбкой помахал рукой. Я помахал в ответ, но тут же услышал исполненный упрека голос:

— О чем ты только думаешь, дурень?

Когда мы вошли в дом, на часах было уже девять.

— Так… — пробормотал я и огляделся по сторонам. Мари стояла поодаль, скрестив на груди руки, ждала моего решения. — Можешь занять второй этаж. В стенном шкафу есть матрас. Женской пижамы у меня нет, можешь взять мою футболку. Она там же, в шкафу. Второй этаж на это время будет твоей личной территорией. Только…

— Только — что?

— Я хочу, чтобы за пару дней ты нашла квартиру или сняла комнату. Готов выступить твоим поручителем.

— Понятно. Так и сделаю, — сказала она. — Кстати, ты используешь только первый этаж, а второй что же, хочешь превратить в мертвую зону?

— Тому, кто ведет одинокую жизнь, не обойтись без мертвой зоны. Помнится, еще в начальной школе нам рассказывали, что даже шестерне для движения нужен зазор.

Она смотрела на меня, видимо подбирая слова. Наконец промолвила:

— Еще только девять часов. Мы могли бы обсудить сложившуюся ситуацию.

— Сегодня у меня день Бергман. Каждый день я смотрю по два фильма, а в конце месяца устраиваю день Бергман, — такова традиция. Сегодня очередь «Касабланки»[37] и «Газового света».[38]

Она едва заметно улыбнулась:

— Что ж, не буду мешать. Традиции надо уважать. Я пока почитаю на втором этаже. Как закончишь, зови, если будет настроение.

Я кивнул. Лестница заскрипела под ее шагами. Такая уж это лестница — как ни осторожничай, обязательно будет скрипеть на всю квартиру.

Я давно не смотрел «Газовый свет». Обычно этот дурацкий и неудачный фильм вызывал во мне невыразимую жалость к Бергман. Взять хотя бы ее жениха, Шарля Буайе, — малоподходящая роль напрочь лишила его очарования. После фильма я, как обычно, посмотрел спортивные новости. Итиро выиграл всухую. Четвертая победа «Орикса» подряд. Затем я поднялся и поставил кастрюлю на огонь. Ожидая, пока закипит молоко, вновь заметил у ног «соседку».

— Послушай, — обратился я к ней, — не вздумай взобраться на второй этаж, иначе наш обман откроется. Учти, еще раз попадешься ей на глаза — еды тебе больше не видать.

Мышь некоторое время неподвижно смотрела на меня, а затем, быстро прошмыгнув под ногами, скрылась из глаз. Трудно сказать, дошел ли до нее смысл моей просьбы.

Держа в одной руке чашку, я поставил кассету с «Касабланкой». Я видел этот фильм раз двадцать. На экране был ночной бар. Тот самый эпизод, где Хамфри Богарт стоит за спиной молодого мужчины, отчаянно проигрывающего в рулетку. Там, где его молодая жена просит посодействовать в получении виз на выезд из Касабланки. «Двадцать два», — шепчет Богарт и подмигивает крупье. Шарик моментально ложится на двадцать два. «Поставьте еще раз», — шепчет Богарт. Снова двадцать два. Именно после этой сцены весь мир узнал, что профессионалам под силу контролировать ход азартных игр. Начальник полицейского управления, положивший глаз на жену неудачливого игрока, упрекает Богарта, а тот отвечает ему, что то была его «ода любви».

Игра. Мысль об этом моментально отвлекла меня от происходящего на экране. Ситуация, в которой я оказался, подразумевает какую-то ставку. Похоже, мне не удастся больше сосредоточиться на фильме. В этот момент снова раздался скрип ступеней.

Я оглянулся. Передо мной стояла Мари в одной футболке, моей между прочим, из-под которой нагло торчали длинные голые ноги. Она уселась передо мной, скрестив их. Смелая поза. Футболка едва прикрывала белье.

Мельком взглянув на нее, я попросил:

— Будь добра, прими менее соблазнительную позу.

Она тут же надулась:

— Футболку велел надеть ты. Насчет штанов указаний не было. К тому же на работе мне приходится принимать куда более соблазнительные позы. Хочешь, покажу?

— Здесь тебе не на работе. Платить никто не будет.

Я тут же раскаялся в своих словах, но было поздно. Ее явно задел мой тон, она обиженно отвернулась.

Я высоко поднял чашку с молоком:

— За твои глаза…

Кажется, эта банальная реплика возымела эффект. Она повернулась ко мне и удивленно спросила:

— Это что?

— Самая распространенная фраза в кино. Ты что, не смотрела «Касабланку»?

— К чему мне смотреть какое-то черно-белое старье? Это в наше-то время. Ты случайно эпохой не ошибся?

— Вот, значит, как? Молодому поколению не нравится Бергман?

— А тебе, значит, Бергман ближе, чем твои соблазнительные современницы?

— Ближе. Значительно ближе.

— Неужели она так хороша?

Я кивнул:

— Ты могла бы с ней потягаться. Но есть еще одна. Ты после нее.

— Кто такая?

— Одри Хепберн.

— Но они ведь все давно умерли, — надменно заметила она. — Что же ты, давай вспомни еще одну покойницу.

Я промолчал, и она добавила:

— К тому же в ее книге есть кое-какие пометки, которые меня очень обеспокоили. Поэтому я и спустилась.

— Пометки?

— Ты что, не открывал книг своей жены?

— Почти не открывал.

С тех самых пор, как занялся дизайном, я почти перестал читать книги по искусству. Мне хватало рассказов Эйко. Она была не просто увлечена работой, а обладала настоящим профессиональным чутьем. Мне нравилось слушать ее рассказы, обретавшие все большую глубину по мере расширения ее познаний. Нравилось слушать ее суждения о каком-нибудь художнике, чью выставку они планировали провести в музее. Часто, держа в одной руке книгу, она читала мне импровизированные лекции. После ее смерти я утратил к этой теме всякий интерес. История искусств и теория живописи стали для меня чем-то невыразимо далеким. С тех пор я ни разу не открывал ее книг. В том числе и потому, что многие из них были на иностранных языках, и я при всем желании не смог бы их прочесть. Вот только избавиться от них не поднималась рука.

Мари вырвала меня из воспоминаний, протянув толстую книгу:

— Ван Гог.

Ван Гог. При этом имени меня захлестнула новая волна воспоминаний.

Именно так его имя произносила Эйко. Японцы, и я не исключение, обычно называют этого художника Гогом, без приставки «ван». Каждый раз она поправляла меня:

— Отрывать приставку «ван» от фамилии Гог — непростительная ошибка. Раньше я и сама не знала, но оба эти слова — Ван Гог — образуют фамилию. Так же как «да» у Леонардо да Винчи, приставка «ван» указывает на принадлежность к роду, и ты никогда не увидишь, чтобы в иностранных источниках его называли Гогом. Несмотря на то что в Японии о нем издана уйма книг, многие до сих пор ошибочно сокращают его имя. Думаю, всему виной «Письма Гога» Хидэо Кобаяси.[39] Интересно, сознательно он его так назвал или по незнанию?

Снова поток моих воспоминаний был прерван голосом Мари:

— Твоей жене нравился этот художник, верно? Там наверху много книг о нем.

Я поднял глаза:

— Нравился. Еще в школе она только и говорила что о Ван Гоге. Это, кажется, его биография. — Я указал на книгу у нее в руках.

— Сборник писем, — поправила Мари, — третий том полного собрания писем Ван Гога французского издания Галлимара и Грассэ. Довольно старое издание. Именно в этом томе я обнаружила пометки.

— И что там написано?

Она отыскала нужную страницу и протянула мне книгу.

Несколько строк шариковой ручкой латинскими буквами, но не по-английски. Я вопросительно взглянул на нее:

— Французский?

Она кивнула.

— Переведешь? Заодно расскажи, о чем идет речь на странице, где ты их обнаружила.

Она медленно, сбиваясь и делая длинные паузы, перевела содержание пометок. Получилась одна короткая фраза. Затем перешла к письму Ван Гога. Я хорошо помнил это письмо. Письма в переводе — единственное, что я прочитал из всех принадлежавших Эйко книг.

Я почувствовал, как зуб снова пронзила злая боль. Боль была другой, не такой, как вчера вечером. Я даже не успел ее толком почувствовать, как она уже ушла. Мелькнула и исчезла, словно тень вспугнутой птицы. Одновременно я будто услышал тихий шорох. Так бывает, когда одинокий лист срывается с ветки и бесшумно планирует на землю. Одну за другой я вспоминал истории о Ван Гоге, которые рассказывала мне Эйко. Сизая дымка, окутывавшая воспоминания, понемногу таяла.

Я тихо пробормотал:

— Возможно, это то самое.

— Что?

— То, что они ищут. Ты открыла еще одну карту.

— Это как-то связано с игрой, о которой ты говорил?

— Да. И если я прав, то твой миллион иен — это просто смешная сумма.

— Что это значит?

— Да ничего не значит. Мы привыкли, что ставка в игре — это деньги, но так бывает далеко не всегда. Вспомни хотя бы нелепые дуэли за поруганную честь или оскорбленную гордость, когда ставкой выступала сама жизнь. Время таких игр прошло, и наш случай не исключение, однако если эту ставку перевести на деньги, получится несколько миллиардов. Вот какая игра нас ждет.

Она снова взглянула на меня:

— Несколько миллиардов?

— Может быть, более десяти миллиардов иен. Прочти еще раз, пожалуйста.

На этот раз она перевела складно:

— «Нашла. Наконец-то я добралась. Подсолнухи. Восьмые арльские „Подсолнухи“».

Я отхлебнул молока.

— Если мое предположение окажется верным, это станет настоящей сенсацией в мировых художественных кругах. История будет переписана заново, а в мире родится еще одна легенда.

11

Мари тихо попросила:

— Объясни, пожалуйста.

— Насколько хорошо ты знакома с творчеством Ван Гога?

— Очень поверхностно. Знаю только, что он собственноручно отрезал себе ухо, когда жил с Гогеном. Его картины я тоже видела лишь в учебниках и альбомах. Помню какой-то пейзаж с кипарисами, кажется «Звездная ночь». Потом еще автопортрет. Да, и еще, по-моему, несколько лет назад был какой-то шум вокруг «Подсолнухов», что-то по поводу их высокой цены.

Я кивнул и решительно поднялся. Она проводила меня удивленным взглядом:

— Что с тобой?

— Я на минутку на второй этаж. Ты же хочешь, чтобы я тебе все объяснил.

Я поднялся по лестнице. В углу комнаты заметил аккуратно сложенную одежду и сумку Мари.

Я оглядел книжные полки. Где-то тут должна быть биография на японском языке и перевод сборника писем. Из всей библиотеки Эйко я прочел только их полное собрание в шести томах.

Чтение писем заняло у меня полгода. В то время я почти не брал в руки книг, и эта была одна из немногих рекомендованных Эйко. Казалось, я снова слышу ее голос: «Хоть ты, Дзюндзи, и не читатель, эта книга тебе понравится».

Я прекрасно помнил ее прозрачный голос.

Отыскав на полке биографию и пятый том собрания писем, я спустился по лестнице.

Увидев книги в моих руках, Мари воскликнула:

— Это перевод с английского издания. Во вступлении написано, что французский источник, который я держу в руках, также использовался. Я заметила это, когда сравнивала.

— Ты знаешь французский лучше, чем японский?

Она покачала головой:

— Нет, просто меня интересовал первоисточник. У меня теперь вряд ли будет шанс выучить французский.

Я раскрыл параллельно биографию и письма. В конце биографии приводилась хронологическая справка о Ван Гоге. Я поднял глаза на Мари:

— Ну что, попробуем?

Полное имя — Винсент Биллем Ван Гог. Родился в марте 1853 года в Нидерландах. Умер в июле 1890 года в Овере, пригороде Парижа, в возрасте тридцати семи лет. Ван Гог смертельно ранил себя из пистолета и спустя двое суток умер.

Несмотря на то, что при жизни он не пользовался вниманием представителей художественных кругов, до нас дошли довольно подробные сведения о его жизни. Не в последнюю очередь это стало возможным благодаря колоссальному количеству оставленных им писем. Большая их часть адресована брату Тео, моложе Винсента на четыре года, торговцу картинами. Только писем к брату насчитывается 668, причем все они довольно подробны. Объединивший их сборник получил высокую литературную оценку. Даже не будучи хорошо знакомым с обстоятельствами жизни Ван Гога и почти не читая книг, я зачитывался его письмами на протяжении полугода. По словам Эйко, в этих письмах нашла отражение вся его жизнь. Трудно однозначно оценить судьбу Тео, адресата этих писем, великодушно поддерживавшего старшего брата как психологически, так и материально. Примечательно, что после смерти брата он прожил всего полгода. Уже из посвящения к сборнику писем становится ясно, какие отношения связывали двух братьев:

Посвящается воспоминаниям о Винсенте и Тео

«Неразлучны в жизни и в смерти»

Пик его творчества приходится на последние два с половиной года жизни, проведенные в Арле, на юге Франции. Ван Гог посетил Арль в феврале восемьдесят восьмого года, в возрасте тридцати четырех лет, на закате молодости.

Известно, что особой любовью художника Арль был обязан его увлечению японской гравюрой укиё-э.[40] Сохранились записи о том, что Арль напоминает Ван Гогу Японию. Он мечтал создать в этом небольшом городке колонию художников-импрессионистов и даже приготовил для этой цели жилище, знаменитый «желтый дом», куда в октябре того же года прибыл с нетерпением ожидаемый им Гоген. Однако не зря говорят, что двум ярким личностям не место под одной крышей. Уже через два месяца происходит знаменитый «инцидент с отрезанным ухом». Сохранились заметки Гогена, в которых он оправдывает себя в связи с этой трагедией. Из них следует, что декабрьским вечером между ним и Ван Гогом произошла ссора и Гоген вышел из «желтого дома». Двигаясь по городской площади, он услышал за спиной торопливые шаги. Гоген обернулся. Перед ним стоял Ван Гог с опасной бритвой в руке. Однако под магнетическим взглядом Гогена он на мгновение замер, затем развернулся и помчался в направлении дома. Гоген вернулся домой только на следующее утро. Трагедия же разыгралась накануне вечером. Вскоре после расставания с Гогеном Ван Гог посетил городской дом терпимости. Вызвал женщину, с которой был особенно близок, передал ей сверток и ушел. Когда женщина развернула сверток, в нем оказалось отрезанное окровавленное человеческое ухо. Событие взбудоражило весь город.

Гоген покинул Арль. В мае следующего, восемьдесят девятого года Ван Гог по собственному желанию был помещен в психиатрическую больницу в Сан-Реми, пригороде Арля. А еще через год, в мае девяностого, переехал в Овер. Здесь он познакомился со знаменитым доктором Гаше. В июле того же года художник умер. После нескольких неудачных попыток он все же покончил с собой.

— Краткое описание жизни Ван Гога? — спросила Мари.

— Ну, если жизнь вообще можно кратко описать…

— Кстати, я слышала, что при жизни ему удалось продать лишь одну картину. Это правда?

— Таково общепринятое мнение. Причем купила ее старшая сестра его друга. Тем не менее есть гипотеза, что это не так и при жизни он продал две картины. Что касается даты знаменитого инцидента с ухом, здесь тоже нет единого мнения: большинство источников утверждают, что это случилось двадцать третьего декабря, но есть и те, кто говорит, что трагедия разыгралась двадцать четвертого, в сочельник. То есть все вроде бы известно — и в то же время остается много неясностей.

— Ну а когда Ван Гога «открыли»?

— Уже в двадцатом веке. Его картины начали выставлять на разных художественных выставках, постепенно его имя становилось популярным. Сборник писем, который ты держишь в руках, собрала и систематизировала Иоханна, жена младшего брата, включив в него даже недатированные письма; в Голландии этот сборник впервые увидел свет только в тысяча девятьсот четырнадцатом году. Это свидетельство того, что в те годы Ван Гог уже был признанным художником.

— Хм… А ты много знаешь.

— Я лишь повторяю то, что слышал от Эйко.

Мари внимательно посмотрела на меня. Ее взор лучился безмятежным светом. Я отвел взгляд, словно пытаясь увернуться от этих глаз. Я прекрасно помню все, о чем рассказывала мне Эйко. Каждую деталь. Прочитанное в книгах и озвученное ее голосом прочно застревало в моей памяти. Да, было время…

Я снова взглянул на Мари:

— А вот тебе еще одна история. Доктора, лечившего ухо Ван Гога в Арле, звали Феликс Рей, и он получил в подарок от пациента собственный портрет. Доктору Рею картина понравилась. Во всяком случае, так следует из писем Ван Гога. Между тем, говорят, сам доктор долгие годы использовал портрет как заслонку пролома в своем курятнике.

Девушка с легкой улыбкой кивнула на дверь:

— Вроде этого одеяла?

— Да, вроде этого одеяла. Кстати, говорят, в Японии о Ван Гоге узнали довольно рано. Еще до тысяча девятьсот десятого года, когда был издан этот сборник писем. Первое упоминание о художнике мы встречаем у Огая Мори.[41] В девятнадцатом году на выставке, организованной группой «Сиракаба»,[42] были показаны «Подсолнухи».

— «Подсолнухи»? Они имеют отношение к «Подсолнухам», упомянутым в пометках на полях этой книги?

— Можно сказать, имеют, а можно сказать, и нет. Ван Гог написал двенадцать «Подсолнухов». Во всяком случае, так принято считать. Пять из них были созданы в течение двух лет, проведенных с младшим братом Тео, еще до поездки в Арль. Почти все они меньше арльских по размеру. Таким образом, в Арле было написано семь «Подсолнухов». Та картина, о которой я упомянул в связи с выставкой в Японии в девятнадцатом году, была из их числа и принадлежала предпринимателю Кояте Ямамото.[43] Во Вторую мировую войну она сгорела при бомбежке вместе с особняком.

Мари задумчиво кивала.

— Судьба другой картины тебе, наверное, известна.

— Те «Подсолнухи» купила какая-то наша страховая компания, кажется «Ясуда Касаи».

Я кивнул:

— Картина была куплена на аукционе в Лондоне за рекордную на тот момент сумму. С учетом комиссии по тогдашнему курсу она обошлась почти в шесть миллиардов иен.

Я хорошо помнил эту историю. Шел восемьдесят седьмой год, до смерти Эйко оставалось два года. Был апрель. Как-то вечером, просматривая газету, Эйко пришла в необычайное возбуждение. Накануне лондонского аукциона «Кристи» прошли предаукционные показы для коллекционеров и арт-дилеров в Токио, Нью-Йорке и Цюрихе. В Токио показ состоялся в феврале на Гиндзе, там-то Эйко и видела те самые «Подсолнухи». Несмотря на то, что, по ее мнению, серия «Подсолнухов» была не лучшей у Ван Гога, их покупка являла собой воистину замечательный поступок. Эйко искренне возмутили последовавшие за этим претензии со стороны министерства финансов в отношении «Ясуда Касаи» и многочисленные обличительные статьи. Помню, как она восклицала: «Министерству финансов есть дело только до международных финансовых трений. А для японских СМИ, судя по тому, как они муссируют тему траты национальной валюты на знаменитые полотна, искусство сродни земельным участкам или брендовым товарам. Им даже в голову не приходит мысль о безусловной ценности картины. Что ж, вовлеченность искусства в экономику — это знак нашей эпохи. И все же искусство ни в коей мере не должно становиться рабом материи. Ведь у картины всего одна жизнь. Заменить ее другой невозможно!»

Послышался голос Мари:

— Ну а где другие «Подсолнухи»?

— Все пять картин, написанных в Париже, находятся в собственности западных музеев. Если из семи работ арльского периода исключить ту, что сгорела, и ту, что принадлежит «Ясуда Касаи», останется пять, четыре из которых также хранятся в западных музеях, где и останутся навечно. Почти все они тридцатого размера. Есть лишь одна картина двадцатого размера, она находится в частной европейской коллекции. Кажется, владелец говорил, что ни за что с ней не расстанется.

Мари указала на пометки шариковой ручкой на полях книги:

— Что же тогда означают эти «восьмые арльские „Подсолнухи“»?

— Эйко носилась с идеей, что Ван Гог мог написать еще одни «Подсолнухи».

Шла осень восемьдесят седьмого года. Именно в тот год «Подсолнухи» после многолетнего перерыва повторно прибыли в Японию.

Помню ледяной ветер, рвавшийся в окно. И еще помню, как Эйко подробно излагала все детали обуревавшей ее фантазии. В тот вечер она впервые по-настоящему поделилась со мной своей идеей. Было примерно одиннадцать вечера, мы только что закончили поздний ужин. После шести лет, которые она прослужила научным сотрудником, ее наконец собирались сделать штатным работником музея. Я в тот год начал самостоятельный бизнес. Оба были завалены работой. В тот период нас редко можно было застать в квартире на восьмом этаже небоскреба «Митака» раньше полуночи. Дни пролетали, словно минуты.

В тот вечер я, невидящим взглядом уткнувшись в экран, смотрел новости. Бросив на Эйко мимолетный взгляд, я заметил, что она сосредоточенно рассматривает разложенные на кухонном столе толстые книги. Наверно, на вечер принесла с работы какие-то художественные альбомы. Понаблюдав за ней некоторое время, я спросил:

— Почему ты их сравниваешь?

Она с улыбкой обернулась ко мне:

— Знаешь, как это здорово — мечтать о том, что Ван Гог мог написать еще одни «Подсолнухи»…

— Опять ты за свое? — ответил я. — Ну помечтай, помечтай. Ты хоть взгляни, в какую эпоху мы живем. Мечта о социализме и та отмирает. Посмотри лучше новости.

С экрана телевизора Горбачев провозглашал победу перестройки. Мельком взглянув на экран, она закрыла альбомы.

— Не надо сравнивать социализм и искусство. Моя мечта, кстати, хотя бы имеет под собой основание.

— Мечта называется мечтой как раз из-за отсутствия каких-либо оснований. Ну какое, скажи на милость, может быть основание для восьмых «Подсолнухов», о которых ты все время твердишь?

— Пожалуй, ты прав. Основание — это громко сказано. — Она засмеялась. — Ну что, поделиться с тобой своими соображениями?

— Ну, если тебе так хочется…

— Готов выслушать серьезно? Не поднимешь на смех?

— Обещаю не смеяться, — уверил ее я.

Она взяла с книжной полки сборник писем Ван Гога. Пятый том переводного издания.

— Посмотри сюда.

Я взглянул, куда она указывала. Это было письмо Ван Гога к младшему брату Тео, относящееся к арльскому периоду и написанное еще до инцидента с отрезанным ухом, в сентябре. Дата не значилась.

«Хотелось писать еще подсолнухи, но сезон закончился. Кстати, за осень думаю написать двенадцать холстов тридцатого размера».

Она открыла другую страницу. После инцидента с отрезанным ухом, двадцать восьмое января:

«Я мысленно располагаю такие холсты между „Подсолнухами“, которые тогда образуют нечто вроде люстр или канделябров, приблизительно одинаковой величины, и все это в целом состоит из семи или девяти холстов».

— Из этой фразы как минимум не следует, что Ван Гог написал в Арле только семь картин, так ведь? Потому что изначально хотел написать двенадцать.

Я расхохотался:

— Хотеть и сделать — разные вещи. Будь это одно и то же, Советский Союз избежал бы агонии.

Она гневно взглянула на меня:

— А еще обещал не смеяться. Значит, ты реалист, да?

— В коммерческом искусстве без реализма никуда.

— Но ведь ты, Дзюндзи, читал этот сборник писем?

— Читал, но таких мелочей, естественно, не запомнил.

— Тогда, может, ты вспомнишь вот это?

Она перевернула страницу. Все тот же январь. Тридцатое число.

«Когда пришел Рулен, я как раз закончил писать повторение „Подсолнухов“, поставил две „Колыбельные“ между этими четырьмя букетами и показал ему. Рулен передает тебе привет».

Она вопросительно взглянула на меня, и я ответил:

— Если не ошибаюсь, Рулен — это почтальон, с которым Гог…

— Ван Гог.

— Рулен — это почтальон, с которым Ван Гог сдружился. Ван Гог написал шесть его портретов. Для «Колыбельных» — их он написал пять — позировала его жена.

— Молодец!

— Но что особенного в этом письме?

— Ван Гог писал исключительно с натуры. Тебе наверняка известно, что именно по этой причине у него так много авторских повторений.

— Ну, этого стыдно было бы не знать. Он также копировал многие произведения других импрессионистов. Знамениты его подражания Милле[44] и укиё-э.

Эйко кивнула:

— Да. Кроме того, в качестве натуры он часто использовал собственные произведения. Под теми двенадцатью картинами, о которых говорится в письме, также подразумеваются авторские повторения. Есть и еще кое-что. Ван Гог работал очень быстро, только маслом он написал в Арле около двухсот картин. И это не считая эскизов и набросков. Кстати, ты, Дзюндзи, в школе тоже быстро рисовал.

— Слушай, может, уже скажешь, какой из всего этого следует вывод?

Она улыбнулась:

— Летом тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года, в течение одного месяца, августа, Ван Гог написал четыре варианта «Подсолнухов». Остальные три были написаны уже после инцидента с отрезанным ухом, в январе восемьдесят девятого. Естественно, поскольку дело было зимой, эти три работы были авторскими повторениями «Подсолнухов», написанных предыдущим летом. Они и есть то самое «повторение „Подсолнухов“», о котором говорится в письме. Такое повторение можно назвать вариацией, оригинал и повторение считаются одинаково ценными. Кстати, картина, приобретенная «Ясуда Касаи», тоже является высокохудожественным авторским повторением. Но сам посуди, разве это не выглядит странным? Из письма выходит, что на каждый из двух портретов госпожи Рулен приходилось по две картины «Подсолнухов», так? Значит, если бы за месяц было написано только три повторения, он не мог бы выставить те самые «четыре букета».

— Наверно, он добавил к ним картину, написанную прошлым летом.

— Может, и так. И все же взгляни сюда.

На этот раз она раскрыла передо мной несколько альбомов. Бесчисленные желтые лепестки заиграли перед глазами. Какие яркие краски! Казалось, я слышу жужжание осенних насекомых. Под аккомпанемент звуков я со странным чувством разглядывал это солнечное море.

Эйко пустилась в объяснения:

— Картин, с которых автор писал повторения, всего две, и обе они были написаны в августе. Судя по оригиналам и их январским повторениям, «Подсолнухи» арльского периода можно четко разделить на две группы.

Чем дальше я слушал ее выводы, тем убедительнее они мне казались.

— Картина, в верхней части которой мы видим раскрывшиеся цветки, имеет бледно-голубой фон, а та, где вверху бутоны, — желтый. По композиции натюрморты очень похожи, практически одинаковы. Назовем их для удобства «Цветки» и «Бутоны». Получается, что повторение «Цветков», написанных в августе и принадлежащих Новой пинакотеке Мюнхена, сделано в январе и находится в Художественном музее Филадельфии. А по августовским «Бутонам», находящимся в лондонской Национальной галерее, в январе следующего года было написано два повторения — то, что купила «Ясуда Касаи», и то, что в Национальном музее Ван Гога в Амстердаме. Таким образом, — продолжила она, — у нас есть одно повторение «Цветков» и два повторения «Бутонов». Где же баланс? Если допустить, что существует еще одно повторение «Цветков», это легко объясняет то, что портреты госпожи Рулен были выставлены в окружении четырех январских повторений. К тому же, учитывая то, с какой скоростью работал Ван Гог, думаю, ему не составило труда написать еще одно повторение.

— Кто-то уже выдвигал эту версию?

Она покачала головой:

— Никто. Этого нет ни в одном источнике. Моя личная теория. Интересно, почему ни одного из исследователей Ван Гога, а их развелось как звезд на небе, не насторожил этот момент?

— Возможно, кто-то уже разгадал эту загадку, просто ты не в курсе.

— Может быть. Хотя я довольно много читала.

— Теперь твоя мысль кажется мне не столько фантастической, сколько дикой. Это же просто наваждение какое-то.

— Что ж, живопись — это отчасти и наслаждение дикими мыслями.

— А у тебя язык здорово подвешен, раньше я за тобой такого не замечал.

— Если таким образом ты пытаешься сказать, что я повзрослела, то это приятно слышать.

С этими словами она отодвинулась, давая понять, что спор закончен. Осенний ветерок доносил слабый аромат. Аромат ее шампуня.

Я встряхнулся и заметил, что Мари пристально смотрит на меня.

— О чем задумался?

— Да так, ни о чем.

— Не замерз?

Я не ответил, и она закрыла окно. Автомобильный гул отодвинулся, уступив место тишине.

— Кстати, — она показала оригинал сборника писем, — страница с пометками на французском — это не та страница, о которой ты упомянул, рассказывая о визите Рулена.

Я по-прежнему молчал, и она заговорила снова:

— Я поняла, что ты имел в виду, говоря о переписывании истории и сенсации в мировых художественных кругах. Страшно даже представить, что произойдет, если окажется, что восьмые «Подсолнухи» действительно существуют. Цена на них будет ужасающей.

— Наверное. Если они действительно существуют.

— О какой сумме примерно может идти речь?

— Все зависит от произведения, но, думаю, не ниже, чем у тех, что купила «Ясуда Касаи». В принципе, та цена считается сейчас вполне адекватной. «Ясуда Касаи» широко выставляет свои «Подсолнухи», ежегодные выставки Ван Гога посещает множество народа. Судьбе этой картины можно только позавидовать. Даже сейчас по стоимости это третье произведение Ван Гога. Через полгода после «Подсолнухов» более чем за семь миллиардов ушли «Ирисы». Кроме того, ты наверняка слышала, что один из двух портретов доктора Гаше также купил наш соотечественник, частный коллекционер. Это случилось в разгар «мыльного пузыря», в девяностом году, и цена составила двенадцать с половиной миллиардов.

Она задумалась и вдруг, словно осененная внезапной мыслью, воскликнула:

— Значит, наш менеджер тоже разыскивает эти «Подсолнухи»?! Каким-то образом он разузнал о вероятности существования восьмых «Подсолнухов». Может такое быть?

— Может. Но если это так, значит, он тоже поддался дикому наваждению.

— Но существуют же пометки твоей жены.

Ответить я не успел — зазвенел телефон.

Сняв трубку, я услышал мужской голос. Голос из далекого прошлого. Хотя, честно признаться, особой ностальгии я не испытал.

— Дзюндзи, ты?

Как обычно, он не стал утруждать себя приветствием. Так же как и в тот раз, когда он звонил мне в американскую глухомань. На том конце провода был Хироси, младший брат Эйко.

— Что случилось? — спросил я.

— Дело есть.

— Без дела ты не позвонил бы.

Я услышал в трубке хихиканье и одновременно какой-то неясный звук. Очень знакомый звук, но мне никак не удавалось его вспомнить.

— Ну вот, не слышал тебя сто лет, а ты не очень-то любезен. Не хочешь поинтересоваться, что за дело?

— Сначала позволь мне поинтересоваться другим: ты что, вернулся к нормальной жизни? Занялся карьерой?

— Это как посмотреть, — ответил он, — спроси лучше, почему я звоню.

— Почему ты звонишь?

— Хочу, чтобы ты приехал.

— Ты предлагаешь мне сесть на синкансэн[45] и приехать к тебе?!

— Да.

— Зачем?

— Тут у меня целая куча папиков. Все с жуткими рожами, и в руках у них такие жуткие штуки. Ну, ты понял, о чем я.

— Вор у вора дубинку украл? Неужели якудза решили другого якудза попугать?

— Слушай, Дзюндзи. Вряд ли твои слова послужат мне защитой, верно? Пойми, моя жизнь в опасности.

— Мне нет дела до жизни якудза. Скажи лучше, почему я должен ехать?

— Папики просят.

— Странная просьба.

— Поверь, я совсем не хотел причинять тебе неудобства. Правда! Я им о тебе не говорил. Но они откуда-то знают твое имя и требуют, чтобы ты приехал.

— Тогда передай трубку этим своим папикам.

После короткой паузы — похоже, он прикрыл трубку рукой — на том конце вновь раздался его голос:

— Они говорят, что по телефону не будут ничего обсуждать. Так и сказали.

— Тогда передай, чтобы сами ехали в столицу. В конце концов, есть простая вежливость. Думаю, я вправе требовать таких элементарных вещей.

— Существуют определенные обстоятельства. К тому же они специально приехали из Токио. Грозятся, если ты их не послушаешь, учинить надо мной телесную расправу крайней степени. Так и сказали.

— Что-то по голосу непохоже, чтобы над тобой там сильно издевались.

Снова неясный звук. Наконец-то я вспомнил. Так щелкают фаланги пальцев. Была у Хироси такая привычка. Во время какого-нибудь конфликта с виду он бывал совершенно спокоен, но эта привычка щелкать пальцами выдавала его внутреннее состояние. Я вспомнил звонок, когда он сообщил мне о смерти отца, в тот момент наш разговор тоже сопровождался этим звуком. Вспомнил сумму двадцать тысяч, ежемесячно поступавшую на мой банковский счет. После смерти отца Эйко стала наследницей семейного особняка, выплатив брату надлежащую сумму. Когда Эйко умерла, экономика «мыльного пузыря» еще надувалась. Заплатив все налоги на наследство — три четверти особняка полагались мне как супругу, — я передал Хироси права на его собственность. Именно в счет этого подарка Хироси регулярно переводил мне деньги. Даже если отбросить проценты, при выплате по двадцать тысяч в месяц полное погашение заняло бы сто лет. Тем не менее каждый месяц деньги аккуратно поступали на мой счет. Формально мы уже даже не были родственниками. Покидая Токио лет пять назад, на прощание он сказал, что хотел бы поступить с деньгами именно таким образом, особенно учитывая все неприятности, которые он доставил нам с Эйко. После этого связь полностью оборвалась. И только переводы исправно шли каждый месяц.

Я вздохнул:

— Спроси у папиков, когда они хотят, чтобы я приехал.

— Уже спросил. Просят приехать как можно скорее. Говорят, что сегодня уже не успеть, а завтра крайний срок до полудня. А иначе, Дзюндзи, с тобой тоже случится нечто ужасное. Так и сказали.

— Ясно. Передай, что завтра выезжаю первым же поездом. К полудню должен успеть.

— Благодарю. — Он перешел на осакское наречие. — Да, и еще…

— Знаю. В полицию звонить не буду.

Не дожидаясь ответа, я положил трубку.

Мари удивленно спросила:

— Кто это был?

— Младший брат Эйко. Завтра придется отправиться в небольшое путешествие.

— Путешествие? Куда?

— В Киото. Знаешь расписание синкансэна?

Она покачала головой:

— Я на нем ни разу не ездила. Школьную экскурсию в Киото я пропустила.

Взгляд мой почему-то блуждал по комнате, натыкаясь то на одно, то на другое. На глаза попались пометки Эйко на полях сборника писем Ван Гога. Некоторое время я смотрел на них. Затем достал из кармана клочок бумаги, взятый у курьера. Под пристальным взглядом Мари, сверяясь с цифрами на листке, я набрал номер.

— Кому ты звонишь?

— Твоему бывшему боссу.

Она попыталась было что-то сказать, но на том конце провода уже ответили:

— Харада слушает.

— Извини, что так поздно, — сказал я, — хочу узнать у тебя кое-что.

Мой собеседник, похоже, улыбнулся:

— Еще только двенадцать часов, господин Акияма. Я ждал вашего звонка. Чем могу помочь?

Вежливый голос, изящная речь, совсем как тогда в казино.

— Может, я не совсем по адресу. Наверно, я мог бы разузнать об этом в другом месте, но, боюсь, сейчас уже поздно.

— Пожалуйста, не волнуйтесь. Спрашивайте все, что вам будет угодно.

— Знаешь расписание синкансэна Токайдо?[46] Во сколько первый поезд на южное направление?

Последовал незамедлительный ответ:

— В шесть часов отходит поезд «Нодзоми» до станции Синосака.

— Спасибо. Это все. Спокойной ночи.

— Но следует учесть, — предупредительно вставил он, — что этот поезд не останавливается в Киото. В Киото останавливается следующий «Нодзоми», который отходит в шесть ноль семь на Хакату.

Я сжал в руке телефонную трубку:

— Отличное чутье, парень. Откуда знаешь про Киото?

— Ну, мы ведь тоже раскинули кое-какие информационные сети. — Голос был абсолютно безмятежным.

Я промолчал, и он продолжил:

— Господин Акияма, у меня в этой связи есть одно предложение.

— Какое?

— Как вы посмотрите, если я к вам завтра присоединюсь?

— Зачем?

— Думаю, пришло время для обстоятельной беседы. Кроме того, не беспокойтесь, в Киото я оставлю вас и займусь своими делами.

— Сейчас у меня не то настроение, чтобы о чем-то беседовать. Извини, но мой ответ — нет. Тем не менее я не вправе стеснять твою свободу передвижения. Вот все, что могу сказать. Дальше действуй на свое усмотрение.

В ответ он воскликнул с такой радостью, словно именно этого ответа ждал всю жизнь:

— Благодарю вас! Всего доброго, — и положил трубку.

Девушка удивленно спросила:

— Зачем ты ему звонил?

— Ты же слышала. Хотел узнать расписание поезда.

Она пристально посмотрела на меня. Изумление в ее взгляде сменилось озабоченностью. По лицу пробежала тень. Брови сдвинулись на переносице. Внезапно она заговорила с патетикой в голосе:

— Я поняла. Поняла, что ты задумал.

— Что ты поняла?

— Этот звонок все объяснил. Ты считаешь, что я до сих пор работаю на него. Думаешь, это он направил меня к тебе и велел сообщать ему о каждом твоем шаге, так?

Я покачал головой:

— Ничего подобного.

— Нет, я знаю, что права. Ты подозревал меня. Подозревал, что я по мобильному сообщаю ему, шаг за шагом, обо всем, что здесь происходит. Именно поэтому ты попытался перехватить инициативу.

— Кстати, если уж речь зашла о мобильном, это твой телефон?

— Мой. Не хотела, чтобы отец слышал мои рабочие разговоры, вот и купила. Теперь я все поняла. Ты подозревал меня. Я и не думала, что ты такой недоверчивый. Да ты просто трус!

— Может, я и трус, но ты не права. А в качестве доказательства — обрати внимание, я ни слова не сказал о Киото. Тем не менее, он знал, куда я направляюсь. Как минимум, он явно не ждал твоего сообщения.

— Но разве ты не попытался это проверить?

Я молчал.

Она тоже молча смотрела на меня. В глазах тот же диковатый блеск, который я заметил еще во время нашей первой встречи. Я понимал, что только подолью масла в огонь, и все же было кое-что, о чем я не мог не сказать:

— Я хотел бы внести поправку в мое предыдущее заявление.

— Что?

— Я сказал, что дам тебе пару дней, но теперь прошу тебя покинуть мой дом завтра же. Я передумал. Будь добра срочно найти квартиру.

Как я и ожидал, ее взгляд обжег меня пламенем. Она медленно, пугающе медленно покачала головой:

— У меня есть миллион иен. Пока он не кончится, я могу преспокойно жить в гостинице. Кроме того, в любой момент я могу вернуться к работе в фудзоку.

— Тоже вариант.

Не дожидаясь, пока я закончу свою мысль, она встала и направилась вверх по лестнице. Ступени взвизгнули под ее шагами и смолкли. Я закурил «Хайлайт». Дым поплыл по комнате, поднимаясь к потолку.

Через пять минут лестница опять заскрипела. Я оглянулся — Мари успела переодеться. Сумка через плечо, темный пиджак. Словно статуя, она застыла в углу комнаты со скрещенными на груди руками и смотрела на меня. Пламя, сверкающее в ее глазах, наверное, запросто могло бы расплавить свинец.

Она тихо сказала:

— Прощай.

— Куда пойдешь?

— Не твое дело.

Она повернулась спиной. Неторопливо дошла до выхода. Обулась и, медленно обернувшись, снова смерила меня взглядом. Казалось, еще чуть-чуть, и ее глаза меня испепелят. Еле слышно она с яростью выдохнула, словно выплюнула, единственную фразу:

— Бессердечный мерзавец, — и скрылась за одеялом.

Некоторое время после ее ухода ткань продолжала колыхаться. Я опустил взгляд на пол — на татами остались лежать несколько книг Эйко. Некоторое время я тупо смотрел на них, затем лег на спину. В глаза бил электрический свет с потолка. Перед моим внутренним взором встала узкая спина, исчезающая в ночи. Глядя на колеблющийся люминесцентный свет, я чувствовал себя самым настоящим бессердечным мерзавцем.

12

Собрав с пола книги, я поднялся наверх. Второй этаж выглядел еще более заброшенным, чем обычно. Вероятно, из-за пустого пространства, зиявшего посреди книжной полки. Я вернул книги на место. Комната тут же обрела привычный вид, снова превратившись в абсолютно бесполезную территорию. Я огляделся и раздвинул шторы.

Мальчишка-курьер все еще сидел у окна напротив. Наши взгляды встретились, и он спросил:

— Что это с ней? Выскочила как ошпаренная, на ней лица не было.

— Похоже, я ей не понравился. Я вот что хотел спросить: тот мужик со стоянки, где он? Пошел за ней?

— Пошел, но, кажется, сразу передумал. Вернулся в машину. Видно, его только ты интересуешь. Да уж, до соверлютности ему далеко. Лучшее место для слежки — круглосуточный магазин. Это же как дважды два. Мой наблюдательный пункт — исключение.

— Видать, у них народу на всех не хватает. Ты сообщил об этом Хараде?

— Сообщил, это же моя работа. Ты не очень-то зазнавайся. Принц, без объяснений выводящий принцессу из-под угрозы, — старо как мир.

— Все не так, но, насколько я понял из твоих слов, ты считаешь, что угроза существует?

— Есть такое чувство. Такой, знаешь ли, нехороший запашок.

— Хм… А чувства, что тебя ожидает приятная новость, у тебя нет?

— Ну не знаю… А что за новость?

— Завтра у тебя, можно сказать, выходной.

— О-о! Чем займешься? Запрешься дома? Или отправишься куда-нибудь?

— Второе. Уйду, пока ты будешь разносить утренние газеты. Вернусь вечером.

— Сентиментальное путешествие?

— Ах, как романтично.

— Вот и правильно. Чем еще заняться парню, только что расставшемуся с девушкой? Ты читал Генри Миллера?

— Нет. Любишь американскую литературу?

— Ага. Это же супержесть. Похоже на Чжуан-цзы, хотя я, пожалуй, единственный, кто так считает. Так вот, в его книге «Черная весна» есть такие строки: «Сны, что мы видим, сделаны из боли расставания». Каково?!

— Ну, если тебя интересует мое мнение, то мне есть что сказать.

— И что же?

— Как быть с теми, кто не видит снов?

Он расхохотался. Я собирался задернуть шторы, когда он сказал:

— Слушай, можно я передам наш разговор Хараде?

— Тебе решать. Спокойной ночи.

Я задернул шторы.

Спустился вниз. Снова улегся на спину и уставился в потолок. Вряд ли до утра удастся уснуть. А значит, обойдется без боли расставания. Мои расставания закончились семь лет назад. Вместе с болью. Неспящие снов не видят.

Я приехал на Токийский вокзал, когда еще не было шести. Утренний свет пронизывал здание вокзала. Народу почти не было. Ах да, сегодня же суббота — в командировки почти никто не ездит.

За ночь мой преследователь сменился. Хотя идущий за мной мужчина был одет в такой же джемпер и источал тот же запах, все же это был другой человек. Вчерашний крепыш исчез. Субботним утром такси на улицах почти не было, и я изрядно попотел, ловя машину. За это время шпион успел вернуться в свой серый универсал и уже на нем продолжил слежку.

Возле кассы меня окликнули:

— Доброе утро, господин Акияма.

Голос, не лишенный изящества даже ранним утром, принадлежал Хараде. Лицо его освещала та же мягкая улыбка, что в казино, но сейчас он выглядел совершенно иначе. Передо мной стоял не менеджер игорного заведения, не управляющий отелем и даже не секретарь процветающего предпринимателя. Галстук скромной расцветки вместо галстука-бабочки и неброский костюм делали его похожим на клерка, каких полно на каждом шагу. И все же было в нем какое-то неуловимое отличие. Ощущение некой нереальности. От былого облика осталась лишь утонченность, во всем же остальном он, казалось, превратился в совершенно другого человека. Сейчас, при естественном освещении, я с большой долей вероятности мог угадать его возраст — года тридцать два или тридцать три.

— Доброе утро, — ответил я. — Прости, что вчера побеспокоил тебя насчет расписания.

Он пожал плечами:

— Не стоит.

Кивнув, я было направился к кассе, но он достал из кармана запечатанный конверт:

— Я приготовил для вас билет до Киото на поезд, отходящий в шесть ноль семь. Место для курящих в вагоне первого класса.

— Тогда тебе придется его сдать. Первый класс мне не по карману, а билет на свободные места я и сам в состоянии оплатить.

— Я ожидал такой реакции. Тогда, с вашего позволения, я улажу одно пустяковое дельце. Увидимся позже.

— Если судьба сведет.

Он с улыбкой развернулся и быстро зашагал к выходу. Провожая его взглядом, я заметил у колонны стриженного под ежик мужчину. Я узнал в нем своего преследователя. При виде Харады он разинул рот. Харада прошел мимо с совершенно естественным видом, однако мужчина тут же начал медленно сползать по колонне. Осев на землю, он неподвижно застыл у основания колонны, являя собой весьма странное зрелище. Я не услышал даже вскрика. Только заметил, как едва уловимо дернулась рука Харады. Не заметно было и чтобы он использовал оружие. Мимо прошли две девушки, не обратив никакого внимания на валившегося у их ног мужчину. Видимо, приняли его за пьяного.

Все это действительно отдавало сюрреализмом. И сам Харада, и его поведение. Тряхнув головой, я направился к билетной кассе.

Вагон был заполнен примерно на треть. Рядом со мной оставалось свободное место. Когда поезд тронулся, в проходе показался Харада. Быстрый зоркий взгляд и мягкий вкрадчивый голос:

— Не помешаю?

— Отказывать, вероятно, бессмысленно? Я ведь не выкупил соседнее кресло. Могу лишь дать небольшой совет.

— Что за совет?

— Железная дорога не вернет тебе разницу с первым классом.

С самым любезным выражением он опустился в соседнее кресло.

В проходе показалась тележка с закусками.

Харада обратился ко мне:

— Желаете что-нибудь на завтрак?

— Не стоит, я купил еду в круглосуточном магазине. — Разложив столик, я водрузил на него белый пакет. — С твоего позволения, позавтракаю.

— Пожалуйста.

Пока он покупал у торговца кофе, я выложил на столик свой завтрак — молоко в бумажном пакете и шоколадные палочки. Бросив мимолетный взгляд на мои яства, он заметил:

— Довольно оригинальный завтрак.

— Думаешь? Ты вроде хотел со мной о чем-то поговорить?

— Хотел. Мне необходимо ваше содействие и совет.

— Почему я должен оказывать тебе содействие?

— Потому что это связано с вашей бывшей женой.

Вместо ответа я взглянул на него. По его лицу невозможно было что-либо понять. Он щурился, вероятно, от бьющего из окна яркого света. Еще больше отодвинув занавеску, я промолвил:

— Говори.

— Сначала, — сказал он, — вам следует разобраться в сложившихся обстоятельствах.

— Каких еще обстоятельствах?

— Ситуация крайне сложная.

— Чем обусловлена ее сложность и в чем конкретно эта ситуация заключается? Буду признателен, если ты вкратце обрисуешь мне общую картину.

— В настоящий момент действуют две силы.

— Где действуют?

— Вокруг вас.

— Хм… — Я откусил очередную шоколадную палочку. — Одна сила — это вы. Это первое, что приходит на ум.

— Да. Но есть еще наши оппоненты — полагаю, я могу называть их врагами, — так вот, в их структуре имеется некоторый криминальный элемент. Думаю, вы уже догадались об этом по облику и поведению того мужчины, что следил за вами.

— Пока я видел криминальные действия только с твоей стороны в его адрес.

Он улыбнулся:

— Всего лишь небольшое шоу.

— Хм… — пробормотал я. — На мой взгляд, прежде чем рассказывать о своих оппонентах, стоит начать с себя.

— Вы совершенно правы. И все же, господин Акияма, я вынужден пуститься в довольно пространные объяснения. Поверьте, так будет лучше.

— Вот как? Это указание твоего босса Нисины?

— Возможно.

— Художники любят дешевые эффекты. Вернее, бывшие художники.

В его глазах промелькнуло изумление.

— Как вы догадались?

— Вспомнил вчера, глядя на карточку, которую ты поручил передать Мари Кано. Сейчас, наверное, все по-другому, но лет двадцать назад было именно так. Я тогда еще учился. Иногда меня приглашали в состав художественного совета. Однажды я даже был членом жюри бьеннале «Новый век». Помню имя твоего старика в каталоге. Если бы речь не зашла о торговле живописью, наверное, так и не вспомнил бы. Он никогда не был заметной фигурой. Я не припомню ни одного его произведения. Уверен, он был полной бездарностью.

Лицо Харады было ярко освещено утренним светом. Некоторое время он пристально глядел на меня, наконец на его лице мелькнула улыбка, изяществу которой могла позавидовать любая красавица.

— Боюсь показаться невежливым, но вы оказались гораздо более интересным человеком, чем я предполагал, господин Акияма. Великолепная память и глубокая проницательность — сочетание, достойное самого искреннего восхищения. Ваша догадка удивительно точна. И все же я хотел бы внести небольшую поправку.

— Какую?

— Нисина очень заметная персона. Как вы справедливо отметили, его художественные способности весьма ограниченны. Хотя нет, это звучит слишком невежливо по отношению к моему нынешнему боссу. Скажу иначе: он не был гением и прекрасно осознавал это. Нисина посчитал, что отсутствие таланта лишает человека права быть художником, и выбрал иную стезю. Кажется, вы не слишком хорошо ориентируетесь в деловых кругах, но в настоящий момент он является в мире бизнеса довольно влиятельной фигурой, прочно вплетенной в экономическую систему. Япония — страна крупных производителей, так вот Нисина обладает определенным влиянием в одном из секторов экономики.

В юности я рассуждал похожим образом, только наши с ним отправные точки, как и пункты конечного назначения, наверняка неизмеримо далеки друг от друга.

— Ну надо же… Выходит, он тоже стремился сделать мир лучше? Да, видно, слишком поздно вывел свою теорию об отсутствии таланта.

— Вы весьма ироничны. Действительно, к этому решению Нисина пришел в немолодом возрасте. Он оставил живопись, когда ему было далеко за пятьдесят. И все же нельзя не отметить, что он преуспел.

— Успех бывает разным. Ты сказал, он имеет влияние в одном из секторов экономики. Значит ли это, что вы занимаетесь теневым бизнесом? Во всяком случае, после твоих слов у меня сложилось именно такое впечатление. То есть ваш статус позволяет вам вертеть даже властями? Вы можете открыто содержать казино без поддержки якудза или полиции? Можете скрыть от огласки даже покушение?

Он смотрел на меня, слегка наклонив голову. Интерес в его взгляде постепенно сменился усмешкой. Казалось, он разрешил некие внутренние сомнения.

— Похоже, вы привыкли высказываться прямо. Действительно, Нисина, а значит, и я существуем в теневом секторе экономики. Есть некий мазохизм в понимании того, что находишься на изнанке системы, в ее дальнем, темном уголке. Тем не менее без нас вся экономическая система страны была бы неполной.

— И откуда же в этом «темном уголке» интерес к моей скромной персоне?

— А вы разве еще не знаете?

— О'кей, — сказал я и удобнее устроился в кресле, — поговорим начистоту. Каким боком в этой истории замешана «Айба»? Я имею в виду «Айба Дэнки Когё».

— О-о, — пробормотал он, — вам и это известно?

— Просто я хорошо знаю Иноуэ, директора «Кёби Кикаку». Он порядочный человек. Конечно, абсолютно честных людей не бывает, а значит, можно манипулировать человеком, стремящимся к честности, в обмен на еще большую честность. Будучи директором дизайнерской компании, он, говоря твоим языком, прочно вплетен в экономическую систему. Он в ответе за подчиненных, и ему ничего не остается, кроме как потакать капризам крупного клиента. А таковым для «Кёби Кикаку» является только «Айба».

— Я восхищен, господин Акияма. Пожалуй, я вас недооценивал. И все же не просите меня посвятить вас в эту часть истории. Поверьте, я тоже хочу быть с вами честным, насколько это возможно. Иными словами, я готов попытаться максимально честно развеять ваши сомнения, если они у вас есть, но учтите, что часть информации мне, возможно, придется скрыть. После я расскажу вам о деле. Такой вариант вас устроит?

Я взглянул на Хараду. Он совершенно не выглядел напряженным. Не удивлюсь, если наш разговор протекал именно в том русле, в каком он и ожидал.

— Ясно, — ответил я, — тогда расскажи мне о роли Иноуэ. Моя догадка верна?

— Верна. Он хороший человек. Подробностей я рассказать не могу, но не стану отрицать — то, о чем вы говорили, правда.

— В начале весны ты сообщил ему время моих прогулок, о которых узнал от Сато, и свел нас на Гиндзе. В то время за мной уже следили и по мобильнику сообщали о каждом моем шаге. Это так?

— Именно так.

— Вот как? Похоже, ваш статус действительно дает вам некоторую власть. И все же непонятно, каким образом через Иноуэ вы манипулировали Мурабаяси. Иноуэ не ответил мне на этот вопрос. Я хочу понять, что это за история с плагиатом. Какую идею и кому предложил Мурабаяси? Как получилось, что он обвинил во всем Нисину? И наконец, зачем вы украли его дизайн?

— Справедливые вопросы, — ответил Харада, — я вас понял и постараюсь ответить по порядку. Сначала о замысле Мурабаяси: его идея была полной ерундой — он придумал пакет дизайна для компьютеров и сопутствующих товаров.

— Что это значит?

— Даже сейчас, при общем упадке экономики, рынок персональных компьютеров стремительно развивается. В прошлом году было продано более пяти с половиной миллионов компьютеров — процентов на семьдесят больше, чем в предыдущем. У Мурабаяси, занимающегося промышленным дизайном, родилась такая идея: дисковод, монитор, клавиатура, принтер — дизайн этих разрозненных компонентов, как правило, оставляет желать лучшего; что, если объединить их в комплекс, сделав общий вид более привлекательным и модным? Это могло бы привлечь начинающих пользователей. Такой подход был опробован в прошлом на музыкальных центрах: замена больших установок более компактными привела к росту спроса. В стесненных жилищных условиях Японии это особенно актуально.

— А ты умный парень. У тебя хорошая память на цифры и термины.

— У меня ай-кью сто семьдесят, — просто ответил Харада, и это не выглядело хвастовством, простая констатация факта. — Так вот, — продолжил он, — Мурабаяси решил применить тот же подход к компьютерам. Однако он не учел, что эта идея имеет серьезный, я бы даже сказал — роковой изъян. В отличие от музыкальных центров, которые являются, если можно так выразиться, «зрелым» товаром, компьютеры постоянно обновляются. Смысл этой отрасли в быстром прогрессе. Главная ее задача — создавать постоянный спрос на новое. В некотором смысле корпус компьютера можно даже назвать скоропортящимся продуктом. В этой отрасли дизайн, включая дизайн сопутствующих товаров, имеет невысокую добавленную стоимость. А если одна из частей комплекта морально устарела, то при ее замене мгновенно нарушится общий баланс дизайна, что неблагоприятно скажется на конъюнктуре. Естественно, производители прекрасно это знают. Таким образом, становится ясно, что дизайн каждого товара должен соответствовать длительности его жизненного цикла. В итоге идея Мурабаяси не встретила большого интереса. «Айба Дэнки», куда он с ней обратился, вынесла такой же вердикт, как и я. Одним словом, его идею отклонили.

— Кто отклонил? «Айба»?

— Не стану вводить вас в заблуждение: это было решение не «Айба Дэнки» в широком смысле. Заключение сделал отдел «Айбы» по работе с компьютерами.

— Однако из истории с судебным иском следует, что вы предложили «Айбе» тот же дизайн раньше, чем это успел сделать Мурабаяси. Ты же сам говорил, что его идея обречена. Почему же вы так поступили? И как вам удалось украсть его дизайн?

— Мы давно обратили внимание на таланты Мурабаяси и его огромный успех в области промышленного дизайна. Как я уже сказал, у нас есть связи на самых разных предприятиях. Мы собирались, мягко говоря, «позаимствовать» его талант, иными словами, использовать его наработки. Заключение контракта о лояльности с рядом предприятий означало бы движение крупной денежной массы.

— Вот ты наконец и представился. Значит, вы промышляете воровством софта?

Его губы тронула улыбка, такая же изящная, как и весь его облик. Я вспомнил, как Мари Кано и юный курьер упоминали о его нетрадиционных сексуальных пристрастиях. Сомнений быть не могло. В прошлом я не раз сталкивался с парнями этой породы. Там, в другой стране, они получили полные гражданские права. И хотя дальше разговоров у меня с ними не заходило, мне всегда казалось, что нас разделяют всего-навсего разные привычки, как если бы у нас было разное хобби. По-человечески я им даже симпатизировал.

Он ответил совершенно спокойно:

— Не слишком лестное определение, однако, не скрою, мы работаем и в этой области. Но это лишь одна из сторон нашей деятельности. Предлагаю на время абстрагироваться от таких понятий, как «хорошо» и «плохо».

— Согласен. Продолжай.

— Отвечая на ваш следующий вопрос, скажу, что в офисе Мурабаяси у нас был свой человек, дизайнер. Я говорю «был», поскольку он уже уволился. От него мы узнали, что Мурабаяси чрезвычайно воодушевлен неким проектом. Мы тут же велели своему человеку скопировать материалы, но не учли, что при копировании автоматически запускается программа записи «ай-ди» пользователя. Несомненно, это была наша ошибка. А после мы обнаружили и несовершенство самой идеи Мурабаяси.

— Почему же, зная о недостатках его идеи, вы предложили ее «Айбе»?

— Вернемся к первому вопросу. Мы посчитали эту ситуацию прекрасным поводом войти с Мурабаяси в близкий контакт. Он вступил с нами в определенные отношения — не важно, что это был судебный иск, — ну а мы, в свою очередь, реагировали, защищались. Благодаря этой ситуации мы в некотором смысле сблизились с ним.

— И зачем вам нужно было с ним сближаться?

— Все вышло совершенно неожиданно. В тот момент как раз возникло ваше дело. Мы выяснили, что у вас нет ни одного близкого друга и только с Мурабаяси вас когда-то связывали отношения, которые можно назвать дружескими. Во всяком случае, мы располагали именно такой информацией.

Эту информацию они наверняка тоже получили у Иноуэ. Мягкий и честный, он выложил им все обо мне. Упомянул даже о моей жизни в американской глуши. Похоже, этим ребятам действительно ничего не стоило стереть с лица земли какое-то там дизайнерское бюро.

— «Возникло мое дело» — ты так, кажется, выразился?

— Оно связано с тем, о чем я хотел посоветоваться с вами, господин Акияма. Предлагаю обсудить это позже.

— Хорошо, только одно уточнение: когда это было?

— В конце прошлого года.

— Мурабаяси знал о ваших планах?

Он покачал головой:

— Думаю, нет. Узнав о вас и ваших отношениях с Мурабаяси, мы выстроили схему установления контакта с ним. Жаль, что это вызвало у него неприятные эмоции.

— Вы даже предусмотрели вариант выплаты компенсации?

— Те пять миллионов, вероятно, и вызвали негативную реакцию Мурабаяси, однако, на наш взгляд, это более чем достойная плата за его избитую идею. — Тут он снова улыбнулся, словно припомнив забавный эпизод. — В конечном итоге те деньги к нам вернулись. В нашем сценарии Мурабаяси была уготована определенная роль. Естественно, мы предусмотрели различные варианты развития ситуации. Тем не менее могу сказать, что результат даже превзошел наши ожидания.

— Не думаю, что в данном случае уместно говорить об ожиданиях, — заметил я. — Хоть ты и говоришь о сценарии, ты вряд ли мог предположить, что ему в голову придет дикая мысль избавиться от денег.

Харада усмехнулся:

— Такого поворота не мог ожидать, наверное, никто, но спрогнозировать его действия было достаточно просто: учитывая, что на следующее утро он улетал в Италию, логично было предположить, что тем же вечером он отправится в наше казино. Мурабаяси часто при помощи азартных игр избавлялся от «шальных», по его мнению, денег. Вам вряд ли известно, что несколько лет назад он серьезно играл. Мы провели предварительное расследование, и такого рода информация должна была рано или поздно пригодиться. Думаю, вы уже догадались, что это с подачи Иноуэ Мурабаяси стал завсегдатаем нашего казино.

— Наверняка против воли Иноуэ.

— Да, но куда было деваться? В результате все устроилось как нельзя лучше: у Мурабаяси вошло в привычку бывать у нас два-три раза в неделю. В ту ночь, когда Иноуэ предложил вашу кандидатуру, Мурабаяси несказанно обрадовался. Стал бормотать что-то насчет вашего таланта. Думаю, он имел в виду не азартные игры, а ваш дизайнерский потенциал. Иноуэ заверил нас, что даже назови он ваше имя в другом контексте, Мурабаяси непременно пожелал бы встретиться с вами, учитывая характер дела.

— Позволь мне небольшой комментарий.

— Да?

— Ты мог бы стать неплохим психологом.

— Всего лишь немного воображения. Кстати, у нас я вношу предложения, а решения принимает Нисина.

— Мне все-таки не до конца ясна эта история с казино, — сказал я, — но пока давай отталкиваться от твоего рассказа. Теперь главный вопрос: зачем надо было затаскивать меня в казино? Почему вы не пришли прямо ко мне? Не будем сейчас говорить о результате, просто ответь мне, почему ты отверг такой вариант.

— Хотел взглянуть на вас в экстремальной обстановке.

Я только хмыкнул в ответ.

— В экстремальных условиях, каковыми, несомненно, является и игра, характер человека виден как на ладони. Думаю, вы и сами знаете об этом по опыту. Мы эксперты в этой области. Вы упомянули психологию, так вот, игра является наиболее благодатной почвой для психологического анализа. Конечно, это всего лишь теория, общее место. На самом деле нам хотелось понять, как вы поведете себя в экстремальных условиях. И мы решили смоделировать такую ситуацию.

— Ах, смоделировать?! И что же вы поняли?

— Что вы совершенно не испытываете привязанности к деньгам. Редкое качество в наше время. Кроме того, вам недостает бойцовских качеств. Если вы отдаетесь чему-либо в полную силу, то готовы даже идти на резкие перемены, только бы довести дело до конца. Вот таким мы вас увидели.

— Не думал, что в этом возрасте стану объектом тестирования да еще получу такую нелицеприятную оценку.

— Вероятно, в ваших глазах наш поступок выглядит интригой. Приношу свои искренние извинения.

— Думаю, если учесть усилия, затраченные вами на создание декораций, овчинка не стоила выделки.

Он покачал головой:

— Вы не правы. Кое в чем мы добились определенных успехов. Взять хотя бы ваш визит к Иноуэ. Некоторые моменты оказались очень эффективными для ваших воспоминаний.

— Ты имеешь в виду Мари Кано?

Он кивнул:

— Именно ее. Девушка добилась даже лучших результатов, чем мы ожидали. Думаю, она заслужила высокой оценки.

— После того, как я покинул казино, она направилась за мной. Это было твое указание?

— Нет, ее личная инициатива. Тем не менее, ее незапланированный поступок принес в итоге положительный эффект. Хотя во всей этой ситуации она лицо постороннее.

— Где ты откопал бейсболку стрелкового клуба? Откуда узнал, что я разбираюсь в этой теме?

— Думаю, вы уже догадались. Сведения о вашем пребывании на американском Среднем Западе и приобретенном там хобби мы почерпнули у Иноуэ. Нам стало известно содержание вашего письма к нему. Признаюсь, я был глубоко тронут совпадением в наших судьбах. Я ведь и сам член этого клуба. Как и вы, стажировался за границей, и там у меня появилось то же самое хобби. Эта бейсболка — моя память о той эпохе. Вам это кажется сентиментальным?

— Сентиментальным… Ты читал Генри Миллера?

Он вскинул на меня удивленный взгляд:

— Это тот, что писал об отношениях между полами?

Похоже, юный курьер все же умолчал о событиях прошлой ночи.

— Не бери в голову, — ответил я. — Ты поручил девушке передать визитную карточку, в ней было послание. Только что ты сказал, что вашей целью было пробудить во мне воспоминания. Примерно то же самое говорилось и в твоем послании. В этой связи на ум приходит один человек. Он каким-то образом связан с вами?

— Ваш шурин? — спросил Харада. — Да, у нас с ним определенные отношения. Вы, конечно же, знаете о его небезупречном прошлом. Одно время он был связан и с нами.

— Тогда я задам тебе вопрос: для чего вы провели всю эту огромную и тщательную подготовку? Что это за экстремальные условия, о которых ты говорил? Почему ты вообще сидишь здесь со мной?

— Естественно, из-за Ван Гога. Он и есть те самые экстремальные условия. Восьмые «Подсолнухи» существуют.

13

Внезапно меня начал душить смех. Ситуация вдруг показалась мне страшно забавной. Привидение из прошлого века. Призрак «Подсолнухов». Спустя мгновение я хохотал в голос.

Повернувшись ко мне, Харада терпеливо ждал, когда я успокоюсь.

— Я сказал что-то смешное?

— Тебя удивляет, что я смеюсь над бредовой идеей?

— Мы вовсе не считаем эту идею бредовой.

В ответ я взглянул ему в глаза. Улыбка в них погасла, уступив место холодному блеску. Пожалуй, даже слишком холодному.

— Раз ты такой образованный, то не мог не слышать о Яне Хульскере.[47]

Я всего лишь повторил имя, однажды услышанное от Эйко, но он со знающим видом кивнул:

— Исследователь, пронумеровавший все работы Ван Гога. Тем не менее, полнота составленного им каталога вызывает сомнения, в нем есть пропуски. Во всяком случае, ему далеко до каталога Кёхеля[48] с полной нумерацией произведений Моцарта.

Только сейчас я заметил, что все это время он называл его Ван Гогом, а не Гогом. Совсем как Эйко.

— Ты долго изучал Ван Гога?

— В университете я специализировался на истории искусств. Тема дипломной работы была скучной — постимпрессионисты. Вообще-то у меня есть корочки музейного работника. Правда, хвастаться тут особенно нечем — получить их еще проще, чем диплом педагога. Одно время я мечтал работать в музее, но не смог устроиться. Слишком узкий рынок.

— Наслышан, — произнес я.

Несмотря на появление в последние годы множества художественных музеев, в том числе региональных, поговаривали, что пробиться туда можно по-прежнему только через связи в среде политиков или местной администрации. Эйко тоже изрядно помыкалась, прежде чем нашла работу. Помню, какой подавленной она выглядела, но ни в какую не хотела обсуждать эту тему. Такой уж у нее был характер.

— Даже если, — я внимательно наблюдал за выражением его лица, — я подчеркиваю, если восьмые «Подсолнухи» действительно существуют, тебе не приходило в голову, что они могут оказаться подделкой? История знает случай, когда фальшивки, написанные бывшим танцовщиком кабаре, признал подлинными лучший искусствовед того времени.[49]

— Скандал Вакера, — пробормотал он. — Отто Вакер в двадцатые годы действительно подделал более тридцати работ Ван Гога. Несколько крупных деятелей, среди них де ла Фай,[50] разыграли целый фарс то ли с целью сохранить собственный авторитет, то ли вследствие профессиональной несостоятельности. И все же это лишь красочный эпизод, вносящий дополнительный колорит в историю искусств.

— А еще поговаривают, что знаменитая картина в одном французском музее также является подделкой.

— Поговаривают. Я видел ее в Париже, но затрудняюсь сказать что-либо определенное. Тема гения и подделки стара как мир. И все же, господин Акияма, вам наверняка известно, что основная масса подделок Ван Гога приходится на его двухлетний парижский период.

— Да, я слышал нечто подобное. Поскольку в те годы он жил вместе с братом Тео, писем практически не осталось и упоминаний о произведениях крайне мало. Наверное, в этом и кроется основная причина.

Харада кивнул с видом учителя, вызвавшего к доске ученика:

— Вы абсолютно правы. Сам собой напрашивается вывод: неужели кто-то отважится на такой эксцентричный ход — подделать известнейшую серию «Подсолнухов» арльского периода?

— Именно благодаря тесной связи Ван Гога с братом, которому он отправлял почти все свои работы, они не растерялись по миру. И «Подсолнухи» не исключение.

Он снова кивнул:

— Да, произведениям Ван Гога выпала счастливая судьба — куда более счастливая, чем другим гениальным полотнам, — чего не скажешь об их авторе. И все же мы знаем немало примеров, когда он дарил портреты своим моделям.

Я снова почувствовал, как меня начинает душить смех. Да что со мной такое?! Может, всему виной ощущение нереальности, исходящее от Харады? Или меня околдовал призрак «Подсолнухов»?

— Я забыл задать главный вопрос.

— Какой же?

— Сам-то ты видел эти восьмые «Подсолнухи»?

Он медленно покачал головой и внимательно посмотрел на меня:

— Господин Акияма, вам ведь знакомо имя Натали Ришле, вдовы Фредерика Ришле?

— Да, я слышал о ней, — ответил я. — Кажется, ей принадлежит знаменитая коллекция фовистов.

Было и еще кое-что, о чем рассказала мне Эйко осенью восемьдесят восьмого года, за год до смерти.

В тот год их музей готовился к выставке, которая открывалась через два года. Подготовка — выбор центральных произведений, переговоры с музеями и частными коллекционерами об условиях предоставления картин, страховка, схема доставки туда и обратно — как правило, начинается за два-три года и полностью ложится на плечи музейных работников. В октябре, после общения с Ришле по телефону, Эйко отправилась к ней в гости для окончательных переговоров. По возвращении она сообщила, что, хотя Ришле и проживает в Пенсильвании, по происхождению она француженка, что видно уже из ее имени. Да что там может быть видно из ее имени?! Помнится, я ответил, что для меня все иностранные фамилии звучат примерно одинаково — как язык суахили. Я не задавал вопросов, а Эйко лишь загадочно улыбнулась:

— Когда ты будешь посвободнее, я расскажу тебе потрясающую историю. Но это долгий разговор.

Времени для этого разговора в итоге у нас так и не нашлось. Виной тому была не только моя занятость — почти сразу после ее возвращения нам позвонили из полиции и сообщили, что у Хироси, брата Эйко, неприятности.

Харада вопросительно взглянул на меня.

— Так что там с этой Ришле? — опомнился я.

— В конце прошлого года она скончалась в возрасте семидесяти шести лет. Они с Нисиной были ровесниками.

— Вот как? Никогда не интересовался возрастом стариков и детей, но на сей раз, признаюсь, удивлен.

— Все удивляются. Кстати, Ришле оставила завещание, что, в общем-то, естественно. Поскольку у нее не осталось родственников, по завещанию вся ее коллекция переходит к Художественному музею Филадельфии. В японской прессе эта новость не нашла отражения, но местные газеты много писали об этом, ведь в ее знаменитой, как вы справедливо заметили, коллекции есть работы таких редких авторов, как Вламинк[51] и Дерен.[52]

— Какое отношение это имеет к твоей истории?

— В соответствии с волей покойной содержание завещания не разглашается, однако в нем указано два японских имени. Одно из них женское — Эйко Акияма.

Я молча уставился на него. Падающий из окна свет опустился на уровень его галстука, на лицо теперь падала тень, но даже при таком освещении в его взгляде угадывался прежний металлический холод. Эйко говорила, что они очень подружились с Ришле, — но чтобы та упомянула ее в завещании?! После паузы я заговорил:

— Откуда тебе известно содержание завещания, не подлежащего огласке?

— Я его прочитал.

— Прочитал?!

Он кивнул:

— По чистой случайности поверенный Ришле, Джордж Престон, оказался давним приятелем Нисины. Кажется, они познакомились в Нью-Йорке, когда оба были молоды и пытались служить искусству — Престон мечтал стать художником, как и Нисина. Ах, эти времена, когда за доллар давали триста шестьдесят иен… Учитывая увлеченность Ришле живописью, лучшего поверенного, чем Престон, ей было не найти. Он позвонил Нисине и сказал: «Есть новости, мне важно знать твое мнение». Новости касались завещания. На Рождество мы с Нисиной отправились в Пенсильванию.

— Между тем нарушение воли клиента о неразглашении содержания завещания противоречит адвокатской этике, тем более в Америке, не так ли?

— Адвокат рассудил, что знакомство узкого круга лиц с содержанием завещания не является его разглашением.

— Ясно, рука руку моет.

— Возможно, вы правы, и все же содержание завещания было просто ошеломляющим. Оно потрясло бы любого, кто имеет хоть какое-то представление об искусстве. Вам интересно узнать, что в нем было написано?

— Даже если я скажу, что неинтересно, ты ведь все равно расскажешь.

— Да, мне очень хотелось бы сообщить вам о нем. Этот документ можно назвать посланием к вам. Это даже не завещание, а некое посвящение. Адвокат проявил профессиональную порядочность и не позволил нам снять копию, но я постарался запомнить текст. Думаю, что сумею воспроизвести его достаточно точно, без серьезных ошибок и пропусков.

— Если решил рассказать, так рассказывай.

Харада кивнул. С бесстрастным выражением он подчеркнул, что озвучивает содержание завещания как нейтральное лицо, призванное всего лишь донести до меня ряд объективных фактов. После этого краткого вступления Харада начал рассказ.

Натали Рибо родилась в Пенсильвании в 1919 году, где и прожила до 1995 года свою по большей части счастливую жизнь. Фамилию она сменила после Второй мировой войны, выйдя замуж за Фредерика Ришле, также француза по происхождению. Их супружеская жизнь сложилась на удивление счастливо, не в последнюю очередь благодаря тому, что металлургический концерн Ришле за годы войны принес огромную прибыль и в дальнейшем также получил значительное развитие. Однако главная удача заключалась в духовной близости супругов — оба были чрезвычайно увлечены искусством. Результатом их совместных усилий стала знаменитая коллекция Ришле.

Американский период в истории семьи Рибо начался в первой половине двадцатого века, когда в Штаты приехал молодой отец Натали, Робер. В Америку его привела нужда. Дед Натали, бродячий артист Гастон, наотрез отказался переезжать. Он умер в Марселе в нищете в 1934 году, в возрасте семидесяти пяти лет, в то самое время, когда Робер, благополучно избежавший экономической депрессии, понемногу вставал на ноги и шаг за шагом приближался к зажиточному классу. За год до смерти Гастона он отправился на родину, во Францию, взяв с собой Натали, которая тогда была еще подростком. Роберу хотелось повидать отца, но их отношения так и не наладились. Натали же, напротив, на протяжении всего визита не отходила от постели больного деда.

В один из дней дед поделился с ней своими воспоминаниями, относящимися к концу девятнадцатого века, когда он еще был бродячим артистом.

Как-то труппа Гастона оказалась в Арле, что на юге Франции. Дома, в Бургундии, его ждала беременная жена, но это не помешало Гастону посетить дом терпимости, где ему доводилось бывать в одну из прошлых поездок. Его партнершей стала та же женщина, что и когда-то, проститутка по имени Габи. Наутро она обратилась к нему с просьбой:

— Ты много ездишь, и я хочу попросить тебя увезти кое-что отсюда. Это картина. Я мечтаю от нее избавиться, но не могу выбросить здесь, в нашем городе, иначе снова поползут слухи. Прошу тебя, забери ее. Дело в том, что картину мне тайно вручил один мужчина. Он сумасшедший, даже ухо себе отхватил. Да еще отдал его мне. В знак раскаяния он принес эту картину, оправдывался, говорил, мол, сам не знает, что на него нашло. Я не хочу находиться с этой вещью под одной крышей, к тому же она только и годится что в качестве какой-нибудь заслонки.

Гастон спросил, как звали того мужчину.

— Винсент, — ответила она.

Действительно, накануне он слышал это имя. Прошло уже три месяца, а город все еще гудел, как потревоженный улей.

Габи достала из-под кровати картину. На большом холсте были намалеваны цветы в вазе. Такую мазню и впрямь можно использовать разве что в качестве заслонки, но вот холст может сгодиться. Если смыть с него краску, он пойдет на заплаты для откидного верха повозки.

— Хм, я где-то читал об этой Габи, — вставил я.

— Ее имя встречается в переводном издании сборника писем Ван Гога, в краткой редакторской справке об Арле, — ответил Харада и тут же спросил: — Что вы думаете об этой истории?

— Пока ничего не могу сказать, надо дослушать до конца.

— Конечно.

Гастон разъезжал с труппой примерно до 1915 года. Его стареющему организму стало тяжело выносить дальние поездки. Проводив сына в Америку, они с женой перебрались в Париж, где он снял дешевую комнатенку и устроился чернорабочим в пекарню. Его соседом стал японский студент-художник. Странное имя парня прочно засело в памяти Гастона.

Они с японцем подружились и стали заходить друг к другу в гости. Однажды студент заметил в углу комнаты картину. После генеральной уборки ее приготовили на выброс вместе с остальной найденной на чердаке рухлядью. Парень попросил отдать ему картину за бутылку вина. Гастон с радостью согласился.

Через несколько месяцев японец покинул Париж. Истинная ценность картины дошла до Гастона лишь спустя десять лет, когда он случайно увидел на одной из галерей плакат с похожим букетом. Да ведь это же та самая мазня, которую он собирался выбросить! Желтые летние цветы. Подсолнухи.

Вот и все воспоминания, которыми Гастон поделился с внучкой.

Через несколько дней пароход увез девочку в Америку.

Натали выросла и стала проявлять интерес к искусству, который с годами становился только глубже. Однако никому, даже мужу, она не рассказывала услышанную от деда историю. Несмотря на увлеченность фовизмом, она была глубоко религиозной женщиной и мучительно стеснялась поступка деда. Подумать только, отправиться в бордель, когда дома ждет беременная жена. Какая безнравственность! Она не представляла, что заставило деда поделиться с ней, несовершеннолетней, такими воспоминаниями. Натали страшно переживала, что окружающие могут узнать о том, какая порочная в ней течет кровь. Шли годы, супруг умер, наступила новая эпоха, на дворе были семидесятые. Ее отношение к старинной истории постепенно менялось. При случае она расспрашивала японцев, не знают ли они одного художника, учившегося в Париже в 1910-е годы. При этом она называла услышанное от деда имя, по-прежнему утаивая его рассказ о событиях в Арле. Однако в ответ на ее расспросы все лишь недоуменно пожимали плечами, уверяя, что у японцев не бывает таких странных имен.

Натали почти отчаялась, но, как оказалось, преждевременно. Все изменилось после визита молодой японки из музея, желавшего взять картины из ее коллекции для выставки.

Японку звали Эйко Акияма. Почти не надеясь, Натали задала ей привычный вопрос, и каково же было ее удивление, когда девушка с улыбкой ответила, что этот японец — ее дед. Ошибки быть не может.

«Дело в том, — объяснила она, — что имя, которое вы назвали, Исаико Атама, действительно звучит странно для японского уха. Моего деда звали Хисахико Хатама. Просто французы не произносят звука „х“. Насколько мне известно, в юности дед изучал живопись в Париже, и как раз в тот период, о котором вы говорите. Думаю, среди японских художников наберется не больше сотни таких, кто в те годы мог позволить себе обучение за границей».

Правда, дед Эйко, несмотря на стажировку, отказался от живописи и закончил свои дни в безвестности, не оставив после себя произведений.

Еще большее удивление ожидало Натали, когда они перешли к разговору о любимых художниках. Мало того, что японка назвала Ван Гога, она сама заговорила о вероятности существования восьмых «Подсолнухов». Пусть ее предположение было основано не на реальных фактах, а являлось лишь плодом воображения и анализа книг, альбомов и оригиналов, увиденных в мировых музеях, на Натали оно произвело огромное впечатление. И вот они уже позабыли о первоначальной цели визита и всецело увлеклись темой Ван Гога. И все же Натали не рассказала ей о Гастоне. Она была слишком очарована личностью японки, чтобы вытаскивать на свет неприглядную историю своего безнравственного родственника.

Харада продолжал:

— В конце своего завещания Ришле оставила такую запись:

Целью моего описания являются воспоминания, и ничто другое.

Ох уж эти «порочные» «Подсолнухи», стоящие сейчас десятки миллионов долларов. Лежат себе где-то тихонечко. Думаю, они где-то в Японии. Если бы выяснилось, что они действительно существуют, уверена, эта новость дошла бы и до меня. Все права на эти цветы принадлежат Эйко Хатаме, в чьих жилах течет кровь японского студента-художника, некогда снимавшего комнату по соседству с моим дедом. Он честно обменял картину на бутылку вина. Теперь я слегла, как когда-то мой дед, и единственное, о чем жалею, так это о том, что не поведала Эйко арльскую историю. Подумать только, какая удивительная случайность! Она поделилась со мною своей сокровенной мечтой о том, что, возможно, где-то существуют еще одни «Подсолнухи». Мне грех роптать на судьбу. Я была счастлива. Я завидую сочетанию ума и отваги в этой девушке. Думаю, что Господь, направивший ее ко мне, укажет ей иной, отличный от моего и более счастливый путь к «Подсолнухам».

Прикурив «Хайлайт», я повернулся к Хараде:

— Ну и?..

— Ну и?!. Вы, кажется, не слишком удивлены?

— Можно ли доверять этому завещанию?

— Можно. Все рассказанное мною, от начала до самого конца, реальные факты. Вы же знаете, сколько усилий мы затратили. Неужто в ваших глазах эта история не стоит таких стараний?

— Трудно сказать. Я не могу вам доверять.

— У вас нет другого выхода, кроме как довериться нам.

— Ван Гог довольно подробно описывает свои отношения с женщинами в письмах к брату. Однако об этой истории не сказано ни в одном из его писем. Допустим, рассказ Ришле правдив, но ведь ее дед мог все выдумать.

— Что касается отношений Ван Гога с женщинами, — холодно произнес Харада, — он действительно довольно откровенно описывает их в письмах к Тео. Однако далеко не все, как вам наверняка известно. К тому же после инцидента с отрезанным ухом письма стали приходить с перерывами. Ну а что до Гастона, то он был простым бродячим артистом, абсолютно несведущим в искусстве. Не думаю, что он смог бы сочинить такую историю.

— Ты сказал, что хочешь со мной посоветоваться. Это как-то связано с твоим рассказом?

— Конечно, — ответил он с силой, — с вашей помощью мы отыщем восьмые «Подсолнухи» Ван Гога. Вот так.

— Зачем?

— Зачем?! Произведение, о котором Гастон Рибо поведал внучке, является ценнейшим культурным достоянием нашей эпохи. Если оно будет найдено, это, несомненно, станет величайшей сенсацией в живописи нашего века. Добавлю также, что картина имеет и огромную материальную ценность. Все, конечно, зависит от того, в каком картина состоянии, но, учитывая ажиотаж, который поднимется вокруг нее, можно говорить как минимум о шести или семи миллиардах иен. А возможно, и о сумме свыше десяти миллиардов.

— Можно высказать мнение?

— Какое?

— Похоже, последний довод интересует вас больше всего.

— Нисина был художником. Он понимает ценность художественного произведения и в полной мере осознает ту степень уважения, которой оно достойно.

— Понимание и уважение к художественному произведению могут идти вразрез с какой-либо другой целью. Ты ведь сам сказал, что он давно ушел из искусства в коммерцию.

Какое-то время Харада молча глядел на меня, затем улыбнулся:

— Если быть до конца откровенным, нас действительно интересует то, о чем вы говорите.

— Только прав у вас на это никаких нет.

— Тем не менее, если бы не мой рассказ, вы не узнали бы о завещании Ришле. Даже ваша жена, будучи вписанной в него, не узнала бы ничего об этом факте.

— Что вы ему пообещали?

— Пообещали?!

— Сомневаюсь, что поверенный показал вам завещание, ничего не требуя взамен.

Он снова внимательно посмотрел на меня и покачал головой. Казалось, он в чем-то пытается убедить самого себя.

— Хорошо. Пожалуй, я расскажу вам. Мы стали его представителями в Японии. Прибыль мы поделим с ним в определенной пропорции.

— Прибыль? Откуда взяться прибыли? Я же сказал: у вас нет никаких прав.

— Господин Акияма, вероятно, вы чего-то не понимаете. Вы не находите, что ваши суждения несколько однобоки, учитывая тот факт, что я предоставил вам ценную информацию?

— Не нахожу.

— Отчего же?

— Я чувствую себя участником азартной игры.

— Что это значит?

— Ты показал еще одну карту. Уж не знаю, по ошибке или специально.

— Простите, но я не совсем понимаю, что вы имеете в виду.

— Допустим, ты говоришь правду. Значит, до того, как эта история стала известна мне, у вас было время для поиска. В вашем распоряжении были любые средства. Представляю, как вы рыли носом землю. Вы могли заниматься поиском с конца прошлого года, когда, по твоим словам, увидели это завещание, до марта этого года, когда произошла наша встреча с Иноуэ. Учитывая колоссальную прибыль, которую может принести находка, в ваших интересах было сохранить поиски в секрете. Я так и вижу, как вы с гордостью объявляете общественности: «Найдено ранее неизвестное произведение Ван Гога! Правообладатель неведом», сочиняете какую-нибудь правдоподобную легенду. Между тем этот вариант не удался, и вам пришлось рассказать историю мне. Обратившись ко мне за помощью, вы расписались в собственной слабости. Я прав?

Склонив голову, он смерил меня взглядом и усмехнулся:

— Я уже говорил, что вы крайне интересная личность. События развивались именно так, как вы сказали. Мы не нашли «Подсолнухи». В том числе и в Киото.

— Позволю заметить, что рассказывать мне об этой истории было совершенно бессмысленно.

— Но ваши воспоминания…

— Какие воспоминания?

— Например, о разговорах, что велись между вами и вашей женой. Особенно о тех, что имеют отношение к нашей истории. Нужен толчок.

Я не ответил. Сигарета потухла. Я достал еще одну и закурил. Только сейчас я заметил, что держу в руках зажигалку из казино. Тоскливый рай.

Харада промолвил:

— Содействие окажется для вас крайне выгодным. Если мы найдем картину, вы получите миллиарды. Кстати, унаследуй вы ее, вам пришлось бы выплатить гигантский налог на наследство. Как вы решите эту проблему? Расплатитесь с государством натурой? Мы же готовы помочь вам выплатить нужную сумму.

Я выдохнул табачный дым прямо ему в лицо. Харада поморщился. Наверняка недавно бросил курить.

— Значит, вы не только воры, но и мошенники?

— О чем вы?

— Думаешь, раз я в этом деле дилетант, так мне и лапшу вешать можно? В чем, в чем, а в вопросах наследства у меня большой опыт. В свое время внимательно слушал адвоката. По прошествии трех лет, если только факт получения наследства не был специально скрыт, нужды платить налог уже нет, срок давности истекает.

Усмехнувшись, он просто кивнул:

— Прошу простить мне этот глупый довод. Тогда я спрошу вас: вы собираетесь вести поиски в одиночку?

— Если это все, что вас волнует, можете быть спокойны. Я не собираюсь ничего искать. Меня не интересует Ван Гог.

— Что это значит?

— Что слышал. Он меня не интересует. Только и всего. Твой рассказ я сотру из памяти. Так мне будет спокойнее.

Некоторое время Харада глядел на меня со странным выражением на лице, словно человек, признавшийся в любви и ожидающий реакции. Затем со вздохом покачал головой:

— Похоже, вы говорите искренне. Во всяком случае, у меня именно такое ощущение. Пожалуй, мы допустили просчет.

— Что за просчет?

— Неправильно смоделировали ситуацию. Мы не ожидали от вас такого поведения в экстремальных условиях. Позвольте и мне высказать свое мнение.

— Ну что там у тебя?

— В вас еще больше мальчишества, чем я предполагал.

Я взглянул на него. Губы изогнуты в той же изящной улыбке. Я взялся за его галстук — белые горошины, рассыпанные по зеленому полю.

— Хороший галстук.

— Ну что вы, ничего особенного.

Я с силой вдавил тлеющую сигарету прямо в зеленый фон. В воздухе запахло паленой тканью. Несколько секунд я удерживал сигарету в таком положении, а когда оторвал ее, к тонущим в зеленом поле горошинам добавился новый акцент.

Его улыбка не погасла.

— Почему вы это сделали?

— Надоел ты мне со своими мнениями.

В этот момент в кармане у Харады запел телефон.

— Если собираешься трепаться по мобильному, иди в тамбур. Слышал объявление?

— Так я и сделаю.

Он встал и исчез в проходе.

Состав постепенно снижал скорость. Мы подъезжали к Нагое. Харада вернулся и, не садясь в кресло, сообщил:

— Господин Акияма, похоже, кое-что произошло.

— Что еще?

— В это время как раз заканчивают разносить утреннюю почту. Мне позвонил молодой человек по имени Сато и сообщил, что в ваш дом проникли посторонние.

— Посторонние?

— Несколько мужчин. Кажется, они обыскивают дом. По словам Сато, рыщут так, что слышно у него в квартире.

— Хм-м-м… — протянул я, — это не ваши люди, верно?

Он кивнул:

— Не наши. Это те самые идиоты.

— Кто знает о завещании?

— Сейчас только Нисина, я, вы и еще один человек. Вероятно, обыск в вашем доме начат по его указке.

— Кто он?

— Вы отказали нам в содействии. Обязан ли я делиться с вами дальнейшей информацией?

— Наверное, нет.

— А вы простой.

— Это все потому, что теперь мне стало легче.

Глядя на меня, он долго качал головой:

— Не знал, что вы атеист. Да вы просто уникум.

— Атеист?!

— Да. Что в наше время является божеством? Вам это должно быть хорошо известно.

— Нет, не известно.

— Деньги — вот единственный бог, не имеющий конкурентов. Только вы в него, похоже, не верите.

— Прости меня за это.

За окном показалась станция Нагоя. Глядя на перрон, Харада неожиданно улыбнулся:

— Пожалуй, я должен был рассказать вам об этом человеке. Времени у нас мало, поэтому скажу только, что он ожидает вас в Киото. Я говорю вам это в знак извинения за доставленные неудобства. Кажется, у нас возникли непредвиденные обстоятельства.

Я проследил за его взглядом. Трое мужчин стояли на платформе, явно собираясь сесть в наш поезд. Их внешний вид не оставлял сомнений в роде их деятельности.

Харада вздохнул:

— Это я виноват. Надо было пожестче обойтись с тем парнем на Токийском вокзале.

Я взглянул на наручные часы. Семь сорок.

— Видимо, он пришел в себя и позвонил в Киото. Могли они успеть?

Он кивнул:

— Запросто. Думаю, они выехали из Киото в шесть сорок семь на поезде, идущем с юга. На этом я с вами прощаюсь. Займусь парнями на перроне.

Я вопросительно взглянул на него, и он ответил:

— Поезжайте в Киото. Им нужен только я — лишняя фигура в этой истории. Я сам разберусь.

— Неужели пойдешь против них? Ты уверен?

— У меня есть некоторый опыт в этой области.

С этими словами он двинулся назад по проходу и, на некоторое время исчезнув из виду, снова появился уже на перроне. Теперь я мог видеть его спину. Мужчин почти не было видно. Харада прошел вглубь платформы и, видимо, обратился к ним. Мужчины не стали садиться в поезд. Все трое, расправив квадратные плечи, медленно двинулись на него. В этот момент состав дернулся, и платформа осталась позади.

Я снова закурил. А этот Харада не просто ходячее расписание поездов. Пожалуй, его даже можно назвать джентльменом.

14

Выйдя из здания вокзала со стороны Хатидзё, я взял такси.

— К храму Симогамо, — бросил я водителю и уставился в окно.

Низкие кварталы заливал утренний свет.

Давно я не бывал в Киото. Поженившись, мы с Эйко часто сюда наведывались — она была родом из этого старинного города. Каждый раз, когда нам удавалось выбраться в отпуск, мы отправлялись сюда. Сначала это было желание Эйко, но вскоре я и сам привык к этим поездкам, мне даже понравилось. Как правило, мы приезжали в Киото два раза в год. В последний раз это было… точно, в сентябре, восемь лет назад. Как раз во время подготовки к выставке фовизма, перед самой поездкой Эйко к Ришле. На мгновение мне показалось, будто я попал в воздушную яму.

Все три дня, пока мы гостили здесь, стояла жуткая жара, хотя на календаре давно была осень. В один из вечеров, мы, как обычно, избегая туристических маршрутов, прогуливались узкими окольными улочками. От леса Тадасуно-мори, через Каварамати и Имадэгаву, затем на Хякуманбэн, по Окадзаки до Каварамати-Сандзё. Эйко любила эти длинные прогулки по извилистым переулкам. Устав гулять, мы заглянули в ресторанчик на Сандзё, неподалеку от Каварамати, специализировавшийся на приготовлении моти[53] с фасолью. Это был наш традиционный маршрут, и в тот жаркий вечер мы не стали от него отклоняться. Предзакатная прогулка. Помню, как мы уплетали в нашем ресторанчике красную фасоль со льдом и наблюдали в окно, как на город опускается вечер.

Тем же вечером после захода солнца мы медленно брели по берегу реки Имадэгава. Берег от Сандзё до верховья реки был сплошь усеян влюбленными парочками, съехавшимися сюда со всего города. Судя по тому, как расселись пары, здесь существовали негласные правила. Каждая пара занимала пространство строго в пять метров. То и дело поглядывая на берег, Эйко повернулась ко мне, в сумраке смутно угадывалась ее улыбка.

— Смотри-ка, выстроились как по линейке.

— Наверняка существует специальный указ для влюбленных, регулирующий, где кому сидеть.

Одна из парочек встала, чтобы уйти.

— Это наш шанс, — шепнула Эйко, — слушай, давай тоже посидим, а?

— И не стыдно тебе отбирать место у молодежи?

— А мы и есть молодежь. Нам еще тридцати нет.

— Это тебе двадцать девять, а мне уже, вообще-то, четвертый десяток.

— Это несущественно. — Она взяла меня за руку.

Сидеть на каменистом берегу было не слишком удобно, но мы не замечали этого, как, вероятно, и все остальные, кто здесь находился. Отовсюду доносились тихие голоса. Я огляделся: по обе стороны от нас сидели пары явно студенческого вида.

— Похоже, у нас тут единственная VIP-ложа — для тех, кому за тридцать.

— Прекрати озираться, а то и впрямь выглядишь как строгий дядя.

Мы замолчали, глядя на воду. Вечерний ветер стал прохладнее. Слышны были только тихие голоса и журчание реки в темноте.

Эйко прошептала:

— Давно не слышала такой тишины.

— Угу, — кивнул я, — давно.

— Послушайте-ка, господин Акияма, а не слишком ли вы заняты в последнее время?

— Пожалуй, — ответил я.

Она была права. Даже в этот отпуск я выбрался с трудом. Не представляю, когда такая возможность появится в следующий раз.

— Когда мне исполнилось тридцать…

— Когда это тебе исполнилось тридцать?!

— Да нет, я просто хотела сказать, что, когда мне исполнится тридцать, я наверняка превращусь в тетку. А знаешь, я сейчас подумала о том, что в старости было бы здорово перебраться сюда, в Киото, и вести тихую, размеренную жизнь. Как тебе идея? По-моему, неплохо.

— В старости? — пробормотал я. — Да, наверное, неплохо.

Мы снова молча уставились на реку. На воде дрожали огни противоположного берега. Даже голоса исчезли, только тихо журчала река на быстрине. Звук такой, словно воду засасывает в воронку.

Наши прогулки всегда начинались там, где Камогава в верхнем течении распадается на восточный рукав, Таканокава, и западный, Камогава. Приезжим казалось странным, что река и ее западный рукав называются одинаково, пусть и пишутся разными иероглифами, но жителям Киото в этом, вероятно, виделся особый смысл. Дом родителей Эйко, где мы всегда останавливались, стоял на берегу Камогавы. Эйко уехала из Киото в начальных классах.

Самая обычная семейная история. Мать Эйко умерла вскоре после рождения Хироси. Эйко тогда училась в младшей школе. Через пару лет отца перевели на работу в Токио. Дети отправились с ним. Дед Эйко, тот самый, о котором упоминал в рассказе Харада, умер в год, когда Эйко устроилась на работу. Он умер спокойно, в своей постели, в возрасте девяноста двух лет. Я не был лично с ним знаком, но, говорят, до конца своих дней старик отличался ослиным упрямством. Выйдя на пенсию, отец Эйко вернулся в Киото. Сейчас его тоже уже нет в живых.

Вот к их-то дому в районе Сакё я сейчас и направлялся. В субботнее утро поток машин на Каварамати-дори был редким.

Когда позади осталось Сидзё, я начал понемногу узнавать окружающий пейзаж. В моих воспоминаниях этот квартал был более людным, но жмущиеся друг к другу дома и магазинчики почти не изменились. Я взглянул на часы. Почти девять. Извинившись, я попросил водителя высадить меня здесь.

Перешел дорогу и неторопливо направился в сторону Сандзё. Свернул в знакомый проулок. А вот и наш «фасолевый» ресторанчик, где я любил бывать с Эйко. Случалось, я дважды посылал официанта за добавкой моти с фасолью. Немного постояв перед вывеской «Закрыто», я пошел прочь.

Вернувшись на Каварамати-дори, я направился к Оикэ-дори. Оттуда до храма Симогамо на такси минут двадцать. Я неторопливо шагал вперед. Интересно, а смог бы я пройти сейчас то расстояние, что проходили мы с Эйко во время наших прогулок? Вряд ли. В те годы я был молод, и мне казалось, что пешком я дойду куда угодно. Нам обоим так казалось.

Незаметно я оказался перед огромным зданием отеля. Сквозь застекленный фасад был виден просторный холл с пустующим кафетерием. Я бесцельно скользнул по нему взглядом, и внезапно мое внимание привлекла одна персона. Я решительно вошел в отель.

Одинокий посетитель читал газету и пил кофе. Я придвинул стул и уселся напротив.

Наверное, следовало вежливо его поприветствовать, как и подобает в разговоре со старшим по возрасту, но сейчас у меня было не то настроение.

— Послушайте-ка, Мурабаяси, разве вы не должны сейчас лопать пасту и слушать канцоны?

Подняв на меня глаза, он едва не поперхнулся кофе.

— Что?! Ты как здесь?

— Хочу задать вам тот же вопрос.

— Обстоятельства так сложились.

— Что за обстоятельства?

— У меня изменились планы.

Выдав мне этот ничего не проясняющий ответ, Мурабаяси отставил в сторону чашку и свернул газету. Выставив вперед подбородок, он выжидающе смотрел на меня. Прикуривая «Хайлайт», я вспомнил вежливый голос его секретарши.

— Кажется, ваши сотрудники не подозревают об изменениях в ваших планах?

— Я не сообщал им. Для этого тоже есть определенные обстоятельства.

— Хм, куда ни кинь, сплошные обстоятельства.

Он вздохнул:

— Да. Сплошные запутанные обстоятельства. Голова идет кругом. И все-таки удивительное совпадение. Я как раз раздумывал, не позвонить ли тебе.

— Зачем?

— Тут странная история. Не знаю, стоит ли о ней рассказывать. Лучше скажи, что привело тебя в Киото.

— Решил взглянуть на достопримечательности.

— Врун. Рассказывай, что произошло.

— Только после вас. Вы рассказываете первым. Со мной случилось в точности то, о чем вы предупреждали. Я в эпицентре неприятностей.

Мурабаяси испытующе взглянул на меня. Затем уставился куда-то вдаль.

— Вот, значит, как, — пробормотал он. Казалось, в воспоминаниях он перенесся на несколько дней назад, на предрассветную Акасаку. — Вообще-то за мной должок.

— Так что там за история? Вы сказали, что сомневаетесь, стоит ли мне рассказывать.

— Я следил за одним странным человеком и оказался здесь.

— Послушайте, Мурабаяси, не могли бы вы рассказывать по порядку?

Он тяжело вздохнул, одним глотком допил кофе и, пробормотав что-то насчет превратностей судьбы, уселся поудобнее и начал рассказ:

— Вот как развивались события. Той ночью или, вернее сказать, утром мы с тобой расстались на Акасаке. Я тут же поймал такси, но наш разговор никак не шел у меня из головы. В результате с полпути я развернул машину. Несмотря на сильнейшее отвращение, я решил еще раз твердо поговорить с Нисиной и выяснить все до конца. Однако не успел я подойти к казино, как увидел бегущего навстречу человека. Самый обычный мужчина средних лет в офисном костюме, но я сразу его узнал. Это был Сонэ. С виду тихоня, но я-то знаю, что в жестокости ему нет равных. Его я узнал бы из тысячи. За ним гнались трое служащих казино. Сонэ запрыгнул в припаркованный на Ицуноки-дори «мерседес».

— Этот Сонэ — кто он?

— Когда-то давно нас с ним ненадолго свела судьба. Сейчас он якудза. Якудза до мозга костей.

— Вы общаетесь с якудза? Хотя, стоит заметить, вам это к лицу.

— Не юродствуй, — надулся он. — Когда я заметил Сонэ на Акасаке, я еще не знал, что он якудза. У этой истории есть продолжение. За рулем «мерседеса», на котором скрылся Сонэ, его с заведенным двигателем ожидал другой мужчина. Я приметил его еще по дороге к казино и удивился. Он тоже оказался старым знакомым. Кстати, ты его знаешь.

— И кто же это?

— Осаму Сагимура из «Айбы».

Я присвистнул. Действительно старый знакомый. Я часто вел проекты «Айба Дэнки». С самого начала моей службы в компании эта работа всегда была приоритетной. Сагимура трудился в рекламном отделе «Айбы», был на несколько лет старше меня и отвечал за печатную рекламу. Несмотря на молодость, любой новаторский дизайн он встречал неизменным «нет». Все доводы Мурабаяси оказывались напрасными. Именно из-за Сагимуры к работе всегда принимались лишь самые консервативные и тривиальные макеты. Позже его перевели в бухгалтерию, что там было дальше — не знаю, но слышал, что вскоре он ушел по собственному желанию. После его ухода — я тогда все еще работал в «Кёби» — атмосфера в отделе рекламы и пиара «Айбы» заметно изменилась, его преемники не препятствовали творческому самовыражению. Получением премии JADA я во многом был обязан серии рекламных плакатов для «Айбы».

Я заказал подошедшему официанту теплое молоко и спросил Мурабаяси:

— Что у Сагимуры и Сонэ общего с якудза?

— Я узнал, что, уволившись из «Айбы», Сагимура устроился на работу к Сонэ. Ты ведь наверняка слышал о клане Койки—Борёку? В его составе есть группировка Якумо-кай, где Сонэ теперь довольно крупный авторитет. Я не очень в этом разбираюсь, но, похоже, их главарь сейчас болен, и Сонэ там за старшего. Сагимура ходит под ним, вроде отвечает за экономические вопросы, применяет на практике свои бухгалтерские знания. Видимо, у них тоже без экономической подготовки никуда. Хороший вариант трудоустройства для бездарности вроде Сагимуры.

— А вы собрали неплохое досье.

— Да уж… На протяжении этих нескольких дней я не выпускал их из виду ни на минуту. Не думал, что в моем возрасте мне придется играть в детектива.

— Значит, вы не поехали в Италию и все эти дни вели за ними слежку?

Он кивнул.

— А что за история свела вас в прошлом с этим якудза?

— Об этом позже.

На лице Мурабаяси появилось задумчивое выражение. Да, не самая подходящая беседа для субботнего утра. Вскоре он снова обратился ко мне:

— Лучше послушай продолжение истории, случившейся на Акасаке. Когда Сонэ распахнул дверцу машины, я заметил на сиденье забавную штуковину. Как ты думаешь, что это было?

— Пистолет.

Наклонив голову, Мурабаяси внимательно посмотрел на меня:

— Откуда ты знаешь?

— Акасака. Нелегальное казино. Предрассветная погоня за мафиозо. Ни дать ни взять сцена из кинофильма, не хватает только подходящего реквизита — пистолета.

— Ты все тот же. Мальчишка со стереотипным мышлением.

— Если стереотипное мышление оказывается верным, значит, мальчишке не откажешь в реализме. И что было потом?

— Конечно же, я последовал за ними. Пообещал водителю хорошие чаевые. Мы ехали целую вечность, пока не оказались на Сироганэ. Я проследил, как их автомобиль пересек Сакурада-дори, и отпустил такси. Немного выждав, направился в ту же сторону. Я запомнил номер «мерседеса» и надеялся отыскать его среди домов. Автомобиль я нашел у огромного особняка. Посмотрев на табличку с именем у ворот, я окончательно понял, что пасты мне поесть не удастся. Тут же позвонил своему партнеру в Италию и сообщил, что визит откладывается.

— Для ваших подчиненных вы находитесь в заграничной командировке?

— Да, мне необходимо было спрятаться, а заставлять своих сотрудников врать не хотелось. В любом случае, если хозяин особняка повязан с Сонэ, мне никак нельзя было обнаружить свое истинное местонахождение. Я во что бы то ни стало хотел узнать, что их связывает. Адрес я позднее пробил по автомобильному номеру в управлении сухопутного транспорта. Машина была зарегистрирована на «Якумо-кай». Узнав адрес их офиса, я разыскал председателя районного комитета по борьбе с преступностью, и он поведал мне много интересного. Комитет по борьбе с преступностью работает в тесном контакте с полицией. Председатель сделал один звонок и вскоре выложил мне кучу полезной информации о похождениях этой группировки.

Н-да… Странное поведение для известного специалиста в области промышленного дизайна. Пожалуй, нет ничего удивительного в том, что судьба столкнула его с Сонэ.

— И чей это был особняк?

— Сэйсукэ Тасиро.

Еще один старый знакомый. Сын легендарного Синтаро Тасиро, который долгие годы был бессменным генеральным директором и председателем совета директоров «Айбы». Когда я пришел в «Кёби», Сэйсукэ было лет тридцать пять, он возглавлял отдел рекламы и пиара и имел сорок человек в подчинении. Я несколько раз видел его, но ни разу не общался. Немудрено — для меня, начинающего дизайнера, он был настоящим небожителем. Когда я уходил из «Кёби», он, кажется, вошел в совет директоров. Его отец Синтаро умер уже после.

Мурабаяси пробормотал:

— Старший Тасиро был великим человеком. Его единственной ошибкой было то, что он пристроил в компанию своего никчемного отпрыска.

— Но вы же с ним вроде были в приятельских отношениях?

— Ну а как же… Взрослые люди имеют дела с регалиями, а не с личностями.

— Вот как? Выходит, даже вы не лишены взрослости и коммерческой жилки. Одному мне не нашлось места в этом мире.

— Просто ты все никак не вырастешь. Но вернемся к нашему разговору. Не забывай, что речь идет об «Айба Дэнки Когё», компании со штатом более пятидесяти тысяч человек. Как только папаша умер, сынок моментально оказался на улице. На мой взгляд, это было мудрое решение.

— Его что, выбросили из компании?

— Ах да, — вспомнил Мурабаяси, — это же было после твоего ухода. Его поставили директором дочерней фирмы «Тамаи файненс». Мало кто знает о ее связи с «Айбой», но эта кредитная компания начала свой бизнес именно с обслуживания потребителей электроники «Айбы». Компании-изготовители редко имеют кредитный бизнес. Свое название фирма получила в честь Ёдзо Тамаи, третьего президента материнской компании, прочившего кредитованию большое будущее. Кстати, директор «Тамаи файненс» до недавнего времени имел постоянное кресло в совете директоров в штаб-квартире «Айбы», но теперь он его лишился. Так ему и надо — выбракованный материал. Тем не менее, он по-прежнему остается директором компании. Вернее сказать, его вынуждают им оставаться.

— Что это значит?

— Я следил за ним несколько дней. Оба якудза — и тот, что с пистолетом, и тот, что раньше был его подчиненным, — частые гости в его доме. За этим явно что-то стоит. Я отыскал несколько человек, которые смогли пролить свет на данный вопрос. В мире промышленного дизайна многое строится на связях. Меня познакомили с группой программистов, бывшими сотрудниками «Айбы». Поскольку эти парни работают в тесном контакте с дизайнерской компанией, мне сравнительно легко удалось на них выйти.

Я слушал его с интересом.

— Действительно, настоящая игра в детектива. Вы, я смотрю, тоже не брезгуете детскими забавами. Пожалуй, это лишает вас права критиковать других.

— Не скрою, — он пропустил мои слова мимо ушей, — я услышал и немало вранья, но в целом вырисовывается следующая картина: пока Тасиро не стал директором, «Тамаи файненс» имела мелкий, но надежный бизнес по изготовлению кредитных карт для физических лиц. Стабильное развитие обеспечивалось не в последнюю очередь спектром предоставляемых услуг. Как только этот тип стал директором, он тут же начал подражать большим мальчикам. Понимаешь, о чем я?

— Спекуляции недвижимостью?

— Точно. Болезненные последствия экономики «мыльного пузыря». Компаниям, занимавшимся жилищным финансированием, удалось кое-как выкрутиться, но повисло множество небанковских сомнительных и безнадежных долгов — да ты и сам наверняка помнишь.

Я кивнул:

— Но «Айба» вряд ли допустила бы банкротство дочерней компании. Она наверняка поддержала «Тамаи файненс».

— Да, но в разумных пределах. Согласись, гарантия долга со стороны материнской компании накладывает неприятный отпечаток. Многие банки давали кредиты под залог недвижимости и слишком поздно заметили, что залоги изрядно превышают лимит. Первоначально опубликованный сомнительный и безнадежный долг составил пятьдесят миллиардов. Между тем поговаривают, что его реальная сумма в десять раз выше. В наше время позиции банков сильно пошатнулись, лучшие финансовые умы ломают головы над этой проблемой. «Айба» не исключение. Для них это вопрос не столько гарантии долга банку «Нидзё», сколько репутации. Тасиро лихорадочно пытается набрать нужную сумму.

У меня тоже есть счет в «Нидзё», капля в финансовом море. Внезапно я вспомнил, что насторожило меня в тот день, когда сломали мою дверь. Загнутые странички банковской книжки…

— Тасиро ведь наверняка хотя бы шапочно знаком с президентом или директорами «Нидзё»?

— Думаю, да. А что?

— Так, ничего, — ответил я. — Вы сказали, что сомневаетесь, стоит ли сообщать мне об этой странной истории. Что же заставило вас сомневаться?

— Не хотелось втягивать тебя в еще большие неприятности. Все-таки в дело вмешалась якудза.

— Я уже и так втянут по самое горло. Это и есть ваша странная история?

Он покачал головой:

— Это еще не все. Итак, мне приходилось действовать в одиночку. Порой я разрывался, за кем из них следить. Собрав информацию о Тасиро, я решил сосредоточиться на Сагимуре. С ним было проще всего. Офис «Якумо-кай» расположен в Уэно,[54] напротив крошечного бизнес-отеля. Из любого номера вход в офис виден как на ладони. А живет он в Угуисудани.[55] Те еще замашки. Позавчера в полдень вместе с Сонэ и несколькими шестерками они сели в поезд и тем же вечером уже ужинали в баре на Киямати.[56] Я тоже зашел вроде как перекусить. Не рискнув устроиться поблизости — они ведь могли меня помнить, — я решил сесть поодаль и понаблюдать. Вскоре в заведении появился сам Сэйсукэ Тасиро, я только диву дался. С моего места нельзя было расслышать ни слова, и я решился прогуляться до туалета и обратно. Проходя мимо них, я услышал имя Дзюндзи Акияма и от удивления едва не свалился прямо им под ноги. Тасиро как раз спрашивал, что означает твое имя, а Сагимура ответил, что «две осени». А ты становишься знаменитостью! Я сомневался, стоит ли рассказывать тебе об этом. Ну как история? Есть какие-нибудь предположения?

Некоторое время я размышлял, а затем промолвил:

— Хочу спросить у вас кое-что.

— Что же?

— Я упомянул, что в годы работы Сэйсукэ Тасиро начальником отдела в «Айбе» вы с ним довольно близко общались, но только сейчас вспомнил, как однажды вы говорили, что окончили один университет.

— Как, ты разве не знал? В «Кёби» это было всем известно.

— Я держался довольно замкнуто.

— Ну да, ну да. Сэйсукэ Тасиро окончил когда-то тот же художественный университет, что и мы с тобой. Он старше меня на год, и в студенчестве я знал его только в лицо. Если бы не этот факт, разве стал бы он знаться с парнем из какого-то мелкого дизайнерского бюро? Особенно учитывая мою должность на тот момент. Начальник отдела рекламы и пиара «Айбы» не стал бы без особой причины общаться с кем-либо рангом ниже начальника отдела. Думаю, ты не сыщешь второго такого дурака, который, окончив художественный университет, был бы директором финансовой компании.

— Теперь я все понял.

— Что ты понял?

— «Тамаи файненс», вероятно, спекулировала не только недвижимостью, но и движимыми ценностями.

— Точно, этим они тоже занимались. Значит, уже догадался?

— Вы о живописи?

— Именно. В эпоху «мыльного пузыря» даже торговцы недвижимостью как одержимые скупали картины по всему миру. Наш герой от них не отставал. А я и не знал, что ты в этом разбираешься.

— Совсем немного. Слышал, что директор «Тамаи файненс» любит посещать аукционы «Сотби» и «Кристи». Если задуматься, я не раз слышал и имя Тасиро, но, поскольку оно не такое уж редкое, я ни разу не связал его с Сэйсукэ. Не знал я и того, что «Тамаи файненс» — дочерняя компания «Айбы». В то время, как вы правильно заметили, все были словно одержимые. Не только агентства по торговле недвижимостью, но и крупнейшие торговые дома создавали отделы по работе с искусством и с головой окунались в спекуляцию. Дилетанты-финансисты, не зная подлинной стоимости картин, принимали их в залог огромных сумм лишь потому, что они принадлежали кисти известного художника. В первую очередь это, конечно, касалось импрессионистов. Кое-кто даже обанкротился, продав залоговое право на картину. А компания, занимавшаяся строительством курортов, победившая на торгах, получила «Свадьбу Пьеро» Пикассо за семь с половиной миллиардов. Она тоже обанкротилась. Похоже, все картины того периода сейчас заложены и законсервированы. Общая сумма налога составляет миллиард иен. Особенно велика в ней доля «Тамаи файненс».

Мурабаяси слушал раскрыв рот.

— А ты неплохо знаешь предмет…

— Так, слышал кое-что.

Так и есть. Слышал от Эйко. Она часто говорила: «У картины всего одна жизнь. Нельзя допускать, чтобы она становилась заложницей экономических интересов».

В те годы на рынке живописи начали проявляться новые тенденции. Наступала эпоха миллионного инвестиционного менеджмента. Каждый раз при новости о том, что японские спекулянты приобрели на западном аукционе картину известного художника, особенно когда картина принадлежала кисти импрессиониста, по лицу Эйко пробегала тень. Эта тень стала еще заметнее, когда на страницах газет все чаще стало мелькать название «Тамаи файненс». После смерти Эйко я по привычке продолжал отыскивать статьи на эту тему. Что же случилось с моей памятью? Я плохо помню события, происходившие до и после смерти Эйко, но хоть сейчас могу сказать, где и за сколько была продана та или иная картина.

— Говорят, одна из причин того, что японский «мыльный пузырь» лопнул, кроется в мировом рынке предметов искусства. Конечно, влияние искусства на экономику не сравнится с ролью недвижимости, однако земля хотя бы замкнута в пределах одного государства, тогда как живопись стремится вслед за мировым рынком.

Я давно замолчал, а Мурабаяси все еще заинтересованно смотрел на меня. Наконец он произнес:

— Я-то думал, ты живешь отшельником. Теперь вижу, что ошибался. Мир искусства забыть невозможно.

Я не ответил, и он снова пробормотал:

— Сэйсукэ Тасиро, вероятно, также не смог расстаться с миром искусства. Хотя его целью могла оказаться лишь нажива, а интерес к живописи проснулся, когда он почуял запах больших денег. Ну, этого нам знать не дано. — Мурабаяси снова глубоко вздохнул. — Однако чем больше я думаю об этом деле, тем больше в нем неясного.

— В любом случае, — промолвил я, — Сэйсукэ Тасиро произнес мое имя. Суть ведь в этом, верно?

— Да. У тебя правда нет никаких предположений?

Не ответив на его вопрос, я спросил:

— Где он сейчас?

— Остановился в отеле через дорогу. Сонэ и Сагимура тоже с ним. Шестерки поселились в дешевой гостинице неподалеку. Я не рискнул разместиться у них под боком, вот и устроился здесь. Сделал пару вылазок в их отель, но в основном наблюдал издалека, из этого холла. Следил за ними, прикидывал, что они задумали.

— Однако я застал вас за чтением газеты. Перерыв?

— Вчера после обеда я их упустил. Следовал за ними на такси и упустил. Не люблю Киото. Шаг в сторону от туристических мест, и вокруг ни души — никаких условий для слежки. Их со вчерашнего вечера нет в отеле. Вчера ночью я звонил им в номер, назвавшись первым попавшимся именем, но портье сказал, что трубку никто не снимает. Так что сейчас мне совершенно нечем заняться.

— Вы упустили их в районе Симогамо?

— Да, именно там. Откуда ты знаешь?

Я взглянул на часы. Одиннадцать. Наверное, не стоит опаздывать к полудню. Я поднялся.

— Ты куда?

— У меня встреча.

— С кем?

— Думаю, с Сэйсукэ Тасиро.

Глаза у Мурабаяси округлились.

— Я потом вам все расскажу. Можете вернуться в номер и спокойно выспаться. Возможно, мне еще придется перед вами извиниться.

Он что-то кричал мне вслед, но я, не оглядываясь, быстрым шагом вышел из отеля.

На Каварамати-дори стало оживленнее. Было субботнее утро. И небо ясное-ясное.

15

Такси домчало меня до моста даже быстрее, чем я предполагал. На часах было только одиннадцать десять, когда впереди замаячил указатель на Аойбаси-Нисидзумэ. Я попросил водителя остановиться. Отсюда до цели моего пути было уже рукой подать.

Я не стал переходить мост, а решил прогуляться вдоль противоположного берега. Минут через пять вдалеке показался знакомый забор. С противоположного берега Камогавы я смотрел на дом, где родилась Эйко. Похоже, со времени нашего последнего визита здесь ничего не изменилось. Просторный особняк, скрытый за живой изгородью, увитой каким-то растением. Жаль, я не знаю, как оно называется. Эйко наверняка ответила бы, если бы я спросил. Надо было спросить. Некоторое время я просто стоял и смотрел. Мысленно прикинул расстояние до противоположного берега — ярдов сто двадцать или сто тридцать — и, поймав себя на этом, усмехнулся. Привычка на глаз мерить любое расстояние в ярдах появилась у меня во время учебы в американской глуши. Странно, что она не оставляла меня даже в этом старинном городе.

Я присел. Вспомнился вечер на берегу в Сандзё. Так же журчала вода. Было только два отличия: сейчас за спиной шумел поток машин, почти заглушая журчание воды, а над головой стояло полуденное солнце. Начало июня. Прозрачные лучи сливались с водной гладью. Поблескивая на солнце, река текла сквозь запруду.

Зажмурившись от яркого света, я постоял с прикрытыми глазами. Внезапно я ощутил чье-то присутствие и, открыв глаза, увидел перед собой щенка. Я протянул к нему руку, но он презрительно отвернулся и поковылял прочь.

Я поднялся и вернулся к мосту.

Стоя перед дверью особняка, я снова отметил, что внешне здесь ничего не изменилось. Дом и двор выглядели по-прежнему. Я не мог решить, стоит ли нажимать кнопку звонка. Мне показалось, что за спиной кто-то есть, и я обернулся. Никого. Я оглянулся по сторонам и, решив не звонить, взялся за створку раздвижных ворот.

Створка подалась. Дверь была незаперта, как и в моем жилище, но на этом сходство заканчивалось. Сама дверь выглядела совершенно иначе. И как Хироси удается содержать дом в порядке? Вроде бы холостяк. Или все дело в качестве постройки? Из раздумий меня вырвал отрывистый звук. Щелканье пальцев.

Я поднял глаза. Прямо перед собой, в коридоре, я увидел крупную фигуру Хироси. Раз он самостоятельно смог выйти мне навстречу, значит, ему как минимум позволяют свободно перемещаться по особняку.

— А ты припозднился. Ты разве не первым поездом приехал?

Я взглянул на часы. Без пятнадцати двенадцать. Похоже, в Кавабаре я провел больше времени, чем казалось.

— Это же Киото. Разве мог я не взглянуть на достопримечательности? Вот и отклонился немного от маршрута.

— Все такой же беспечный. И такой же безразличный к чувствам других.

— Ты тоже выглядишь не слишком озабоченным. К тому же я как-то не спешил встретиться с твоими папиками.

— Зато они просто озверели, пока тебя ждали, и сейчас пребывают в отвратительном настроении.

— Не знал.

Мы двинулись вглубь просторного, вымощенного досками коридора. В Хироси было метр восемьдесят пять росту, на целых десять сантиметров выше меня. Ему исполнилось двадцать восемь, но шея, торчащая из удивительно чистого воротничка рубашки, до сих пор покрыта юношескими угрями. Кто бы мог подумать, глядя на этого молодого человека, что за плечами у него обвинение в убийстве.

Я окликнул его:

— Все еще обретаешься в какой-нибудь банде?

Не поворачиваясь, он мотнул головой:

— Соскочил. Уж с год, наверное. Тяжко было, но обошлось. Соскочил.

— Чем теперь занимаешься?

— Зазывалой работаю.

— Зазывалой?!

— Ага. Неподалеку от Сидзё-Охаси, зазываю народ в фудзоку.

На мгновение в памяти возникло лицо Мари.

— Неужели и там нужны зазывалы? И как успехи?

Он с улыбкой обернулся:

— Стоит мне встать возле заведения, как клиентов тут же становится на треть больше. Мне-то без разницы — у меня фиксированная зарплата, — зато у девчонок аншлаг. Жадная баба обещает скоро сделать меня управляющим в одном из фудзоку.

— Жадная баба?

— Хозяйка нашей сети. Жутко деловая бабенка за семьдесят.

— Хм, не знал, что фудзоку тоже бывают сетевыми.

— А куда деваться? Мы живем в век сетевого бизнеса.

— Ну надо же… А я думал, это касается только круглосуточных мини-маркетов.

Хироси остановился:

— Перед встречей с папиками ничего не хочешь спросить?

— Да нет вроде. Хотя постой. Утром часть из них уехали?

Он кивнул:

— Около шести утра раздался телефонный звонок, и троих из них как ветром сдуло. До сих пор не вернулись. Еще что-нибудь?

— Еще одно. Прости, что вчера назвал тебя якудза.

Он загадочно улыбнулся и, взглянув на меня, сказал:

— Слушай, Акияма, есть разговор. Если потом у нас будет время, мне надо с тобой побеседовать.

— Давай, — согласился я.

— И еще хочу дать совет. Среди папиков есть один, по виду тихоня, но, думаю, он из них самый опасный. Да и странный он какой-то.

— Буду осторожен, — пообещал я.

Коридор казался нескончаемым. Я хорошо помнил этот особенный аромат, какой бывает только в старинных особняках старинных кварталов. Однако сейчас к нему примешался какой-то другой запах.

Мы вошли в боковую гостиную. Несмотря на название, сегодня я впервые видел в этой комнате гостей. Они восседали на диване, их было трое. Три пары глаз уставились на меня.

Описание Мурабаяси было неполным. Я сразу узнал Сэйсукэ Тасиро и Сагимуру, хотя они сильно изменились. Тасиро был в очках, в волосах седина. У Сагимуры не было седины, поскольку волос у него почти не осталось. А вот третьего человека в этой компании Мурабаяси описал точно. Мужчина справа от Тасиро, расположившегося в центре, производил впечатление тихого и бесконечно заурядного человека. Взгляд его был сонным. Если бы меня попросили подыскать самого обыкновенного мужчину средних лет, я вряд ли нашел бы кого-либо более заурядного. Вся его внешность излучала обыденность и скуку. Между тем при нем находился совершенно необычный предмет, который редко увидишь в нашей стране. У него на коленях небрежно, словно какой-нибудь веер, лежал пистолет.

Взглянув на часы, Тасиро смерил меня взглядом:

— Ты задержался. Не очень-то вежливо с твоей стороны.

— Двенадцати еще нет. Я обещал приехать до полудня.

— Ты говорил, что приедешь первым поездом. Я не привык ждать.

Я уселся напротив:

— Меня не волнует, к чему ты привык. И я не вижу причин выслушивать твои претензии. Равно как и причин тащиться сюда. Может, представишься? Если у тебя неважно с этикетом, готов научить. У нас, японцев, принято протягивать визитную карточку со словами «прошу любить и жаловать». Вот что такое вежливость.

Тасиро взглянул на сидящего рядом Сагимуру и усмехнулся. Видно было, что он не привык к такому обращению.

— Ты — Акияма, кажется? — понимаешь, с кем разговариваешь? Не слишком ли много спеси в разговоре со старшим? Или ты все забыл? Первым делом ты должен благодарить меня за все, что я для тебя сделал.

— На дворе новые времена. Я уже и не помню, что было раньше. И как на грех, не умею разговаривать с властями предержащими.

Немного помолчав, он коротко бросил:

— Понял.

Похоже, он мгновенно принял решение. Какие-никакие, а навыки руководства у него, видимо, остались.

— Начнем разговор, — сказал Тасиро.

— Вы не представились.

Тут вмешался Сагимура:

— У тебя что, память отшибло? Не помнишь человека, которому стольким обязан?

— Я не привык к панибратству. Ты забыл, как разговаривают люди в обществе? К тому же с одним из вас я не знаком.

Сагимуру буквально передернуло. Видно, кое к чему не привык и он. Не обращая внимания на его реакцию, я выжидающе уставился на типа с заурядной внешностью. Тот односложно буркнул с сонным видом:

— Сонэ.

— Хорошее у вас оружие.

Сонэ молча поднял глаза.

— Браунинг тридцать восьмого калибра. Никелированный. Долларов шестьсот?

— О-о… — протянул он, — откуда знаешь?

— Дизайн хороший, вот и запомнил.

Я видел такой в оружейном клубе Канзас-Сити. В стеклянных витринах клуба было выставлено около сотни разных пистолетов. Если бы я выбирал ствол с самым красивым дизайном, этот, несомненно, вошел бы в пятерку лучших.

— Хватит бесед на профессиональные темы, — вмешался Тасиро, — у меня есть другая тема, и тоже профессиональная.

Я повернулся к нему:

— Что за тема?

— Живопись. Я слышал, в поезде с тобой кое-кто ехал. Значит, не придется вдаваться в детали. Я его характер знаю. Рассказывай все, что тебе известно. — Его глаза лихорадочно блестели.

Я спросил:

— О чем?

— О картине.

Я покачал головой. Помнится, Харада назвал подосланных им бандитов идиотами, но, похоже, этот эпитет относился не только к подчиненным. Главарь у них, судя по всему, тот еще фрукт. Или эта картина имеет для него такое большое значение? Мурабаяси говорил, что Тасиро спешит.

— Тогда позвольте спросить: мой дом сейчас обыскивают именно с этой целью? Судя по всему, там ничего не нашли.

Сагимура спросил:

— Откуда ты знаешь?

— О'кей. Ваш ответ говорит сам за себя. Все-таки в общении с идиотами есть свои плюсы. Следующий вопрос. Трое ваших сели в поезд. Я видел их на станции Нагоя около восьми утра. Здесь их нет. От Нагой до Киото меньше часа пути. Они уже должны были вернуться. Что с ними случилось?

Ответа не последовало, и я продолжил:

— Тогда я вам расскажу. О них позаботился Харада.

Тасиро произнес:

— Хватит болтать чепуху, вернемся к главному вопросу.

— Ах, к главному? Ну хорошо. Что вы будете делать, отыскав картину?

— Конечно же, завладеем ею.

— Но кажется, у вас нет на это прав. — Здесь я сделал паузу. — Хотя больше всего удивляет даже не это. Можете ответить на мой вопрос?

— Какой вопрос?

— Несмотря на заметный спад на японском рынке живописи после того, как лопнул «мыльный пузырь», картина имеет огромную экономическую ценность. И все же, по моим сведениям, сумма сомнительных и безнадежных долгов некоего предприятия составляет несколько сотен миллиардов. Стоимость картины покроет в лучшем случае десятую долю этой суммы. Так зачем же этому предприятию нужна одна-единственная картина? Вот чего я никак не возьму в толк.

— Сильный ход, — ответил Тасиро. — Я понял, что ты тоже располагаешь информацией. И все же я не считаю нужным отвечать на твой вопрос.

— Вот как? — вздохнул я. — Что ж, тогда я отвечу за вас. Если вы отыщете картину, это вызовет огромный общественный резонанс, который в конечном счете прольется на вас золотым дождем. К вашей компании будет приковано всеобщее внимание. А там, глядишь, и доверие вернется. Массы узнают о вашем огромном вкладе в искусство. Это поможет существенно затормозить процесс разорения вашей компании, которую банки готовы бросить на произвол судьбы. Как вам подобная точка зрения?

Тасиро с Сагимурой переглянулись. Никто не нарушал молчания. Сонэ так же сонно смотрел перед собой. Наконец Тасиро заговорил:

— Интересная точка зрения. Не стану отрицать наличия некоторых задолженностей. И все же наша компания действительно вносит громадный вклад в культуру, и этот шаг станет новой важной вехой на этом пути.

— Тогда объясните мне, почему я должен оказывать содействие никчемной, погрязшей в долгах компании?

— Потому что у нас оружие. — Он кивнул на Сонэ.

Я засмеялся. А что мне оставалось делать?

— Я сказал что-то смешное?

— Ага. Вы, похоже, не просто бездарный руководитель, но еще и с людьми общаться не умеете. Разве это не смешно?

Его глаза налились кровью.

— Я не позволю хамить.

— Где вы увидели хамство? Ваши речи о культурном вкладе — нонсенс. Как вы думаете, что будет, если я сообщу в полицию о ваших угрозах? Хотя я, если честно, предпочел бы прессу. Ведь речь не о каком-то там мелком куше. Все-таки представитель известной финансовой компании сидит бок о бок с якудза. Мало того, что тот держит в руках пистолет, он еще и палит из него в подпольном казино. Отличная шапка для колонки новостей, вы не находите? А если из этого пистолета кого-то ранят, то это уже статья для первой полосы. Как же вы не учли этого? Ведь вы же пусть давно, но занимались связями с общественностью.

Тасиро побагровел, но уже через мгновение овладел собой. Похоже, ему свойственны резкие перепады настроения. Голос его звучал спокойно:

— Я смотрю, ты большой выдумщик? Учти: воплотишь на деле свой глупый треп — попадешь в неприятную историю.

Я хмыкнул.

Его взгляд стал увереннее, он кивнул Сагимуре:

— Объясни ему.

Сагимура заговорил:

— Мы тоже подготовились к встрече с тобой. Если выполнишь наши требования и сохранишь молчание, твой шурин не загремит за решетку.

Я взглянул на Хироси. В ответ он лишь виновато пожал плечами:

— Извини, что не сказал тебе раньше.

— О чем?

В разговор снова вступил Сагимура:

— У него уже есть условная судимость за убийство. Если, я подчеркиваю, если вскроются его новые преступления и дело дойдет до суда, ему несдобровать. Его накажут по полной программе. На сей раз ему грозит от пяти до семи лет без отсрочки исполнения приговора.

Снова стало слышно, как защелкал пальцами Хироси. Я возразил:

— Не за убийство, а за телесные повреждения, повлекшие за собой смерть.

— Так или иначе, он убил человека.

Что правда, то правда. Это случилось почти сразу по возвращении Эйко из Пенсильвании. Когда примерно за месяц до этих событий мы последний раз были в Киото, ничто не предвещало беды.

Незадолго до этого Хироси бросил университет и жил в Токио, подрабатывая где придется. Конечно, мы знали, какой образ жизни он ведет, но считали, что все образуется. Наивно полагали, что рано или поздно он возьмется за ум. Как мы узнали потом, в тот период Хироси пусть и не на постоянной основе, но уже состоял в преступной группировке на Синдзюку. Однажды, случайно оказавшись в баре на Акасаке, он стал участником перепалки. Тип, который к нему прицепился, тоже был якудза. Слово за слово, завязалась драка, противник Хироси — он терпел явное поражение — вытащил нож и ранил Хироси в руку. Тот рассвирепел и ударил соперника в лицо. Дальнейшие события привели к трагическим последствиям для обоих участников. Парень упал и ударился затылком о лестницу. Через несколько дней он умер в больнице от ушиба головного мозга. Хироси предъявили обвинение в нанесении телесных повреждений, повлекших смерть. Районный суд дал ему два года исправительных работ с отсрочкой приговора на три года. Наличие у пострадавшего оружия было признано превышением необходимой самообороны и послужило для Хироси смягчающим обстоятельством. Апелляции не последовало.

Я хорошо помню тот период. Суд состоялся примерно за три месяца до смерти Эйко. Поначалу Хироси вел себя тихо, после смерти сестры вернулся в Киото. Перед отъездом в Америку я передал ему все права на владение этим особняком. Когда я вернулся в Японию, он уже вновь был связан с бандитами. На этот раз по-настоящему. По телефону он признался, что так ему легче.

Мои воспоминания прервал голос Тасиро:

— Ты понял, что сказал Сагимура? Старая вина усугубилась новыми обстоятельствами. Так что это не угроза, а сделка. Раз уж ты заговорил о правах собственности, думаю, нашу беседу можно назвать переговорами об условиях их передачи. Я поясню. Твой родственник нанес нам ущерб. Сумма ущерба составляет более двух миллиардов. Мы хотим, чтобы ты взял на себя обязательства по возмещению этого ущерба.

Хироси хотел что-то сказать, но я его остановил:

— Никогда не поверю, что он столь изобретателен. Каким же образом вам был нанесен ущерб?

Лицо Тасиро было совершенно неподвижным, лишь губы едва заметно шевелились.

— Путем подделки ценных бумаг и мошенничества.

— Хм, и что это значит?

— Предприятие, где наша компания печатает кредитные карты, находится в пригороде Киото, в Ямасине. Недавно мы узнали, что в обороте появились поддельные карты, предположительно изготавливаемые на том же предприятии. Заметив это, мы незамедлительно начали внутреннее расследование. В результате выяснилось следующее: несколько работников предприятия, вступив в сговор с неким лицом, занимались изготовлением поддельных карт. В общей сложности было подделано и реимпортировано в Японию через Гонконг десять тысяч карт. Твой шурин и есть тот самый человек, вступивший с рабочими в сговор. Таким образом, он причастен к подделке карт и к их оптовой продаже. В течение короткого срока карты оказались в обороте как путем обналичивания, так и через использование в точках продаж. В результате мы имеем ущерб в два с лишним миллиарда. Если твой шурин и ты, как его представитель, не хотите огласки, вы обязаны возместить ущерб. И у вас есть прекрасный способ компенсировать его хотя бы частично. Вот так-то.

Я взглянул на Хироси:

— Это правда?

Он опустил голову:

— Ну да. Только это было три года назад. Мне приказали. По ходу я понял, что все это слишком глупо, и соскочил. На меня пытались наехать, но все закончилось нормально. Я и не думал, что эти папики приплетут сюда ту историю.

Сагимура прикрикнул:

— Я велел тебе нас так не называть! Еще раз услышу слово «папики» — пеняй на себя.

Не обращая на него внимания, я спросил Хироси:

— Ты пользовался этими картами?

Он помотал головой.

— Ясно. — Я снова повернулся к Тасиро. — Я в шоке. Ты и правда тупой. Катастрофически тупой. Последнее время я часто слышу кое от кого слово «катастрофически», но, кажется, только сейчас понял его истинный смысл.

Тасиро снова побагровел:

— Но почему? Твой шурин подтверждает все факты. В чем причина?!

— Да это же и младенцу ясно! Даже не вникая в детали, могу сказать следующее: во-первых, Хироси не использовал карты, а значит, его действия нельзя квалифицировать как мошенничество, о котором говорил ты. Улик наверняка нет. Во-вторых, если вы считаете, что вам был нанесен ущерб третьей стороной, вы без колебаний можете взыскать его с того предприятия. В-третьих, есть кое-что, о чем вам следовало подумать в первую очередь: если наличные можно снять через банкомат, значит, фальшивые карты зарегистрированы на вашем сервере. Следовательно, внутри вашей компании есть «кроты». Счет лучше предъявить им. В-четвертых, Хироси не врет, и я никогда не поверю, что он самостоятельно разработал схему с поставкой через Гонконг. Вам предстоит выяснять отношения на уровне группировок. В этом случае счет будет предъявлен Хироси как члену банды, в которой он состоял. В-пятых, регистрацию фальшивых карт с сервера наверняка удалили, но если это дойдет до прессы, обо всем узнают и простые пользователи, и на точках продаж, и тогда нынешний ущерб покажется вам смешным. То, что служба безопасности не смогла предотвратить утечку в два с лишним миллиарда, говорит в первую очередь о «кротах» внутри компании. Уверен, вы и сами опасались, как бы эта история не выплыла наружу и не подорвала кредит доверия. И наконец, в-шестых, ты упомянул внутреннее расследование. Почему вы не обратились в полицию? Уж не потому ли, что у самих рыльце в пушку? Если речь идет о реимпортированных через Гонконг картах, то вряд ли они распространялись среди серьезных клиентов. Первое, что приходит в голову, — нелегальные иностранцы и якудза. А может, вы и сами связаны с изготовлением и оптовой продажей этих карт? Тогда это квалифицируется как нанесение умышленного ущерба собственной компании в особо крупных размерах. Боюсь, подделкой и мошенничеством тут не обойдется.

Ответом мне была тишина. На этот раз длительная и такая пронзительная, что казалось, улитка проползет — и то будет слышно.

Не желая видеть кислую мину Тасиро, я отвернулся к окну. Створка была приоткрыта, и мягкий ветерок шевелил тюлевую занавеску. Сквозь кружево в комнату лился полуденный свет. Еще один ясный день. Возможно, в этом году за весь сезон дождей так и не прольется ни капли. За окном мелькнула птичка. Тасиро заговорил:

— Закончил свое выступление?

— Нет пока. Мне противно иметь дело с людьми, вызвавшими меня в Киото ради столь примитивной беседы.

Кажется, Тасиро подал знак. В ту же секунду раздался сухой хлопок, и руку обожгло резкой болью. Запахло гарью. Я увидел, что рукав моего пиджака порван, из прорехи торчит подкладка. Оглянувшись, я заметил в стене черное отверстие. Его форма была мне хорошо знакома — след от пули.

— Хорошо стреляешь, — похвалил я Сонэ.

Он ничего не ответил, только положил пистолет обратно на колени, и лицо его снова приняло выражение сонной обыденности.

— Ты понял, — сказал Тасиро, — что, разговаривая невежливо, ты только привлекаешь к себе излишнее внимание?

— Вот оно что? Значит, в прошлый раз ваше внимание привлек Нисина?

Тасиро внимательно на меня взглянул.

— Что за отношения связывают вас с Нисиной, а, Тасиро? Этот выстрел мне многое объяснил. Там, на Акасаке, вы и не пытались его застрелить. Промах не был случайным. Отменный стрелок сознательно нанес сопернику легкое ранение, отметину на теле. Ведь именно это было вашей истинной целью?

Снова никакого ответа. Надо сказать, их молчание мне изрядно надоело. Мне опять ничего не оставалось, кроме как заговорить первым:

— Есть у меня одно предложение.

— Предложение? — одновременно встрепенулись Тасиро и Сагимура.

— Могу вам намекнуть, где находится картина.

— Акияма, — тихо позвал Хироси, но я не обратил на него внимания.

— Каковы твои условия? — спросил Тасиро.

— Ответь на вопрос — этого достаточно. Что за отношения связывают тебя с Нисиной? Но только ответ должен показаться мне правдивым.

— И как ты узнаешь, правдив он или нет?

— Уж с этим я как-нибудь разберусь. Ставлю одно условие. Ты, Тасиро, выйдешь из комнаты. Рассказывать будут Сагимура и Сонэ. Можешь пока пойти погулять по особняку. Правда, вряд ли ты найдешь что-то новое — наверняка вчера все углы обнюхал.

— Кажется, ты что-то путаешь. Неужели думаешь, в твоем нынешнем положении ты вправе выдвигать нам требования?

— Если это все, что ты можешь сказать, то разговор окончен. Я возвращаюсь в Токио.

— У нас оружие. Не стоит сбрасывать это со счетов.

— Как считаешь, что произойдет, если пусть и бездарный, но все-таки директор финансовой компании ранит или убьет человека? Почему, ты думаешь, я задержался с приездом? У меня была на то причина. По дороге я заскочил в одну гостиницу, чтобы оставить у портье несколько конвертов. Попросил, если не вернусь до шести вечера, опустить их в почтовый ящик. Все они адресованы редакторам отделов новостей главных общенациональных газет и информационных агентств. Ты не ошибся, когда сказал, что я располагаю информацией. Думаю, тебе не составит труда в общих чертах представить содержание этих писем.

В глазах Тасиро впервые мелькнула тревога.

— Ты блефуешь.

— Верить или нет, тебе решать.

— Господин директор, — послышался голос Сонэ, и, хотя он обращался к Тасиро, взгляд его был направлен на меня. Выражение лица изменилось. Сонные веки приподнялись, приоткрыв тусклые желтоватые белки. Заглянув ему в глаза, я понял, что его сонный облик не более чем маскировка. Тоже своего рода искусство. — В нем, конечно, есть мальчишество, но он довольно осторожен. Думаю, вам стоит прислушаться к его словам. Что вы теряете, говоря ему правду? А вдруг отыщем то, что вы ищете? Я бы выслушал, что он скажет.

При этом его слова звучали не как предложение, а как приказ, ради приличия высказанный в вежливой форме. Хороший пример того, как стоит обращаться с якудза.

Тасиро колебался:

— А что, если ничего не выйдет? Да еще эти письма…

— Не послушаем — не узнаем. А что до писем, то я знаю, как проверить, правда это или нет. Пошинкую его — запоет как миленький.

Я решил вмешаться:

— Вы не могли бы говорить так, чтобы было понятно всем? Что вы собрались шинковать?

— Какую-нибудь часть твоего тела. Обязательно учту твои пожелания, малыш. Как бы ты хотел?

Я повернулся к Тасиро:

— Вы слышали? Хотите посмотреть, как меня будут шинковать, а я буду орать?

Он все еще не мог решиться. Что-то его удерживало. Видимо, не был до конца уверен в этих двоих — мало ли что они могут рассказать в его отсутствие. Сагимура уже давно не его подчиненный. Он ходит под Сонэ.

Как я и предполагал, Сагимура произнес:

— Если уж так получилось, думаю, нам лучше не тратить попусту время, господин директор.

Лицо Тасиро по-прежнему выражало нерешительность, однако, встретившись взглядом со своими компаньонами, он лишь покачал головой и молча покинул комнату. Плечи его были опущены. Возможно, он наконец понял, что отсутствие способностей требует определенных жертв. Однако в его положении был и очевидный плюс — не придется присутствовать при моей пытке. Хотя меня, если честно, эта мысль не особенно тешила.

16

— Ну вот что, — проводив взглядом Тасиро, Сонэ повернулся ко мне и направил на меня дуло пистолета, — пора бы и поговорить. В одном я с тобой согласен: он болван. Но теперь он ушел. Так что ты хотел у нас спросить? Что нас связывает с этим типом?

— Нет, это мне неинтересно. Думаю, ты связался с Тасиро, потому что его порекомендовал Сагимура. Болваны притягивают себе подобных.

Сонэ жестом остановил меня. Не отводя дула, он молча сунул левую руку в карман. При этом пистолет даже не дрогнул. Впечатляет, нечего сказать. Его рука вынырнула из кармана. Теперь в ней был зажат какой-то предмет. Нож. Привычным движением, как если бы это была зубная щетка, он ловко раскрыл зубами лезвие. На солнце сверкнула тонкая сталь. Сантиметров двадцать. Наверняка отлично режет, только думать об этом почему-то не хотелось.

— Зачем ты достал эту штуку?

— Для тебя. Будешь говорить гадости — в момент пошинкую. Предупреждаю, я люблю честность. А иначе… короче, ты понял. Запомни: вранья и ошибок я не прощаю. Еще раз спрашиваю: зачем ты его отослал?

Нож непринужденно зажат в левой руке. Лезвие бликует на солнце — рад бы не смотреть, но оно так и притягивает взгляд.

— Ты сказал Тасиро, что он ничего не теряет.

— И что?

— Уж не его ли репутацию ты имел в виду?

— Какую еще репутацию?

— Тасиро ведь влюблен в парня? В парня по имени Харада, не так ли?

— Ого, — почти прорычал Сонэ, в его голосе слышалось восхищение. — Откуда узнал?

— Интуиция подсказала.

Точнее, опыт. В джаз-клубах Канзас-Сити ко мне частенько приставали геи — их там было полно. Белые и черные, музыканты и посетители — «голубые» на любой вкус. Процент хороших людей среди них был ровно таким же, что и среди парней с обычной ориентацией. Именно тогда я научился моментально вычислять их по походке, взгляду, манерам. В разговоре с Харадой ко мне вернулось то былое ощущение.

— Интуиция тебя не подвела. — Губы Сонэ дернулись, обнажив желтые резцы. Очевидно, это была улыбка. — Тасиро не просто болван, он еще и грязный пидор. Не будь он денежным мешком, я бы и близко к нему не подошел. Хотя, может, и подошел бы. Пошинковать. Мне и воздухом-то одним с ним противно дышать.

То же самое я мог бы сказать и о себе в отношении Сонэ, однако бывают ситуации, когда следует проявлять сдержанность. Вот как сейчас, например.

— Я не считаю геев грязными. У людей могут быть специфические наклонности.

— Вот как у тебя, например, — выгнал Тасиро, чтобы толкнуть речь в поддержку пидоров.

— Я просто решил, что в его присутствии вам будет сложнее говорить.

В ответ раздался утробный звук, словно кто-то потер друг о друга сухие листья. Мне показалось или этот тип смеется?

— Ты удивительно заботлив.

— Тебе вряд ли было бы удобно говорить такие вещи в присутствии денежного мешка. Почему он поручил тебе припугнуть Нисину?

— В мире немало удивительного. А все из-за того, что связался с этим болваном. Мыслимое ли дело, меня, в мои-то годы, вздумали учить! Короче, голубки поссорились. Веришь? Нет? Харада бросил Тасиро и вернулся к Нисине. Этот сопляк крутит двумя старперами как хочет, причем один из них настоящий старый боров, которому за семьдесят. Мне, простому смертному, этого не понять.

Куда уж тогда мне до этого простого смертного, вовсе не являющегося простым? Однако я вновь оставил свое мнение при себе и заметил:

— Я слышал, Нисине стукнуло семьдесят шесть.

Снова утробный смех.

— Пора в отставку. Много я повидал извращенцев, но этот, пожалуй, любому сто очков вперед даст. Долгожитель чертов. Чем дольше живу, тем более странным мне кажется мир.

Я кивнул. С этим я готов был согласиться. К теме о старых извращенцах мне вспомнилась еще одна удивительная история. Ее рассказал мне в Канзасе Энди, в свою очередь услышавший о ней на конгрессе психиатров. Раньше мне приходилось слышать о «мужчине-унитазе», но в тот раз я впервые услышал о «мужчине-пепельнице». Один семидесятидвухлетний белый мужчина впадал в экстаз, когда молодой любовник тушил сигареты о его голый живот. Это вызывало у него небывалую для его возраста эрекцию. Причем эта привычка появилась у него уже после шестидесяти, и теперь его живот напоминал кратер действующего вулкана. Я корчился от смеха, слушая эту историю. Реальность порой сильно превосходит наше воображение.

Между тем Сонэ продолжал:

— Но самое любопытное, что, несмотря на то, что Нисина уже давно живет с Харадой, раньше он, говорят, и женщинами не брезговал.

— Бисексуал?

— Навыдумывали умных словечек. Пидор, он и есть пидор. На случку тараканов и то приятнее смотреть.

— Из вашего рассказа я понял следующее: на протяжении длительного времени Харада встречается с Нисиной, но тут появляется Тасиро. Харада некоторое время изменяет с ним Нисине, но в итоге возвращается к Нисине. В припадке ревности Тасиро поручил тебе того припугнуть, легко ранив из пистолета.

— Ага. С души воротит от этой истории. Терплю только из-за этой картины, точнее, из-за сотен миллионов, которые она принесет. Но противно так, что сил нет.

— И все же этих троих должны связывать какие-то отношения, я не имею в виду интимные. Должна же была появиться какая-то почва для их сближения.

— Нисина сошелся с Харадой на почве черного нала, обычное дело в их среде. Потихоньку они стали вместе заниматься картинами. Это насколько я знаю. Вроде в те годы картины считались лучшим подарком для политиков. Потом пресса подняла хай: мол, налоги, то да се, и от этого бизнеса, кажется, пришлось отказаться. Но пока этого не случилось, парочка отлично зарабатывала на так называемой пасовке.

Мне и раньше приходилось слышать этот термин. Всем известно, что предметы искусства растут в цене. А теперь представим, что некий чиновник приобрел у некоего антиквара картину за миллион. Через некоторое время другой антиквар покупает ее же, но уже за десять миллионов, так как полотно за это время успело вырасти в цене. Со стороны не придерешься: рядовая честная сделка, однако на самом деле существует договоренность — это и называется «пасовка».

— То есть Нисина и Харада, двое мужчин с одинаковой сексуальной ориентацией, знакомятся друг с другом, но между ними ничего нет, так?

Сонэ оскалился, еще больше обнажив желтые зубы.

— А ты, я смотрю, любишь потрепаться. Между ними изначально и не могло ничего быть. Во всем виноват Харада. Старик Нисина, до того момента интересовавшийся только бабами, после встречи с Харадой сменил ориентацию. Это под старость-то, ты представляешь?! Вот как бывает: перед тем как сдохнуть, подался в извращенцы.

— И как начались их отношения с Нисиной?

— Нисине тогда было около семидесяти.

Около семидесяти. Значит, шесть или семь лет назад. Действительно поздновато для смены ориентации. Хотя, насколько я понял из рассказа Харады, Нисине подобные лихие виражи не впервой: когда он забросил живопись и занялся коммерцией, ему уже было за пятьдесят.

— Возможно, чувствуя дыхание смерти, начинаешь испытывать интерес к неизведанным сторонам мира, в котором прожил столько лет.

— Возможно. Если взглянуть на это с оптимизмом, то возможно, но мне это не кажется познанием мира. Никогда не смогу понять извращенца.

— И как они познакомились?

— Нисина его нашел. Говорят, он частенько подбирал ребят в галереях или еще где-нибудь.

— Хм, а ты неплохо осведомлен, — сказал я, — похоже, Тасиро тебе доверяет.

— Не неси чепухи. Болван, он и есть болван. Руку давай.

— Руку? А что ты с ней будешь делать?

— Шинковать, что же еще?

— Я еще не все спросил.

— Я же сказал, что люблю честность. Я выполнил свой долг, рассказал честно все, что знаю. Теперь самое время развлечься.

— Готов согласиться с тем, что ты честный человек. В каком-то очень узком смысле слова. Но какой смысл шинковать меня до того, как ты услышишь мой рассказ?

— Очень большой смысл. Резану разок, а потом буду слушать. Самый эффективный способ. Человек на редкость лживая скотина. Вроде и сам не хочет, а соврет, так уж он устроен. Так что пошинкую для профилактики. Самый хороший способ заставить говорить правду. Это даже к лучшему, что ты выгнал Тасиро, а то наш голубок при виде крови в обморок падает.

Он улыбнулся и медленно передал Сагимуре пистолет. Я взглянул на кисть Сагимуры, сжимавшую ствол. Похоже, он не очень привычно себя чувствует. А впрочем, чему тут удивляться? Вряд ли бывший клерк быстро привыкнет к оружию. Пожалуй, даже неплохо, что Япония в этом смысле находится в определенной изоляции.

Я снова перевел взгляд на Сонэ. Рукоятка ножа с самым естественным видом сжата в руке. Он зачем-то закатал рукав и, казалось, совсем перестал меня замечать. Его кожа выше локтя была белой и нежной. Внезапно он провел кончиком лезвия по внутренней стороне руки. Я молча наблюдал. Позади снова защелкал фалангами Хироси. Поглядывая на меня с едва заметной улыбкой, Сонэ вел ровную линию от локтя до запястья. Казалось, лезвие оставляет за собой ровную карандашную линию. В течение секунды ничего не происходило. Затем линия вдруг начала набухать красным, расширяться, и наконец с белой кожи Сонэ закапала кровь.

— Здорово режет, — восхищенно пробормотал Сонэ и высунул кончик языка.

Двигаясь словно самостоятельное существо, моллюскоподобный язык медленно слизывал сочащуюся кровь.

Снова щелканье пальцев. Я обернулся:

— Не давай ему руку, Хироси.

Сонэ улыбнулся:

— Достаточно будет твоей руки.

— Что я должен делать?

— Положи руку на стол, растопырь пальцы.

Я сделал, как он велел. Стеклянная столешница мгновенно запотела по форме ладони. Ко мне медленно приближалось острие лезвия. На мгновение вспыхнув на солнце, оно встало между указательным и средним пальцами, звякнув о стекло. Лезвие легко коснулось указательного пальца. Я увидел, как выступила кровь, но боли не почувствовал. Палец дрогнул, и лезвие еще глубже вошло в кожу.

Сонэ спросил:

— Ну как, страшно? — Язык у него заплетался словно у пьяного.

— Страшно. Тут кто хочешь испугается.

— Ты сам хотел этого.

— Не припомню, чтобы высказывал такое пожелание.

— Ну же, не упирайся. Я только пошинкую тебя один разок для начала.

В это мгновение я рассеянно подумал о том, что, возможно, упустил свой единственный шанс. Если он и был у меня, то только в те секунды, когда Сонэ передавал пистолет Сагимуре. Может, ничего и не вышло бы, однако попробовать стоило. Это конец. Достаточно одного взгляда на Сонэ, чтобы понять: его поведение абсолютно непредсказуемо. Внезапно мне вспомнились слова Мари. Ты ведь ни разу не пытался заглянуть в свое будущее, оценить перспективу.

Она права. Возможно, это расплата за мое легкомыслие. Я ведь могу и проиграть в этой игре. Слишком поздно я это понял.

— Постойте, — раздался из-за спины голос Хироси, — разве не я должен рассказывать?

Сонэ скользнул по нему взглядом:

— Тебя я потом пошинкую. Всему свое время. Подожди пока.

— Но я кое-что знаю.

Обернувшись от неожиданности, я переспросил:

— Кое-что знаешь?

— Да что ты там знаешь? — вмешался Сагимура. — Ты же вчера весь вечер молчал.

— Просто я забыл, а теперь вспомнил. Он ничего не знает. Я все расскажу. Да послушайте же!

— Ладно, — проворчал Сонэ, — понял. Расскажешь все по порядку после того, как я пошинкую этого парня, а мы послушаем.

— Но зачем вам его шинковать?

— Поверь, малыш, это самый правильный путь. Посмотришь раз, как шинкуют другого, не будешь врать, когда до самого дойдет очередь. Правильно я говорю? Не переживай так сильно. Ну отрежу я ему один палец, и что с того?

Он говорил серьезно. Весь ужас состоял в том, что этот псих говорил вполне серьезно! Хироси примолк. Я смотрел на свою лежащую на столе левую кисть. Видимо, из-за того, что я дернулся, обернувшись, рана на пальце открылась, и из нее потекла кровь.

Стараясь не шевелиться, я поднял глаза:

— Но почему рука?

Сонэ усмехнулся:

— Традиция. Легко резать. Или ты хочешь, чтобы я тебе какое другое место пошинковал?

— Может, ухо?

— Ухо?

— Случается, гений отрезает себе ухо. Я не гений, но хотел бы подражать ему.

— Ах, ухо? Это как Ван Гог, что ли? Вот нос мне приходилось резать, помню, а ухо — нет.

Внезапно лезвие отодвинулось от моего пальца. Сонэ отстранился и пристально взглянул на меня, что-то бормоча под нос. Я перевел взгляд на Сагимуру. Без опоры пистолет немного подрагивал, но дуло по-прежнему было направлено в мою сторону. Его эта ситуация, кажется, тоже изрядно забавляла. Их с Сонэ явно объединяют общие интересы. Я посмотрел на простреленный рукав пиджака и снова взглянул на Сонэ. Его губы кривились в ухмылке. Раньше мне ни у кого не доводилось видеть такой улыбки. Он даже губы облизывал от удовольствия. В одном я готов был с ним согласиться: чем дольше живешь, тем более странным кажется этот мир. Я не знал, что в таком времяпрепровождении тоже можно находить удовольствие. Улыбка Сонэ была какой-то потусторонней, вовсе не из тех улыбок, что хочется видеть снова и снова. Сонэ опять что-то пробормотал под нос и поднялся.

Все так же с высунутым языком сделал шаг…

В этот момент окно распахнулось, и черная тень бесшумно скользнула в комнату. Сонэ обернулся и, тут же получив удар в область сонной артерии, стал медленно оседать на пол. Тонкий силуэт изящно скользнул дальше. Словно в замедленном кино, его ноги взмывали в воздух как в танце. Рука Сагимуры дернулась вверх, и пистолет со стуком упал на пол. Сагимура подался было вперед, но его опередил Хироси. Не успел я опомниться, как он уже сжимал пистолет в руке. На этот раз дуло было направлено на Сагимуру. Я успел только подняться на ноги, а вокруг уже все было кончено. Думаю, все действо заняло не более десяти секунд.

Харада даже не запыхался.

— Это был неправильный шаг с вашей стороны, господин Акияма. Вы ведь задумали отнять у него нож, верно? Такие безрассудные попытки со стороны дилетанта, как правило, заканчиваются печально.

— А вдруг у меня получилось бы?

Он улыбнулся:

— Не уверен. Дело могло окончиться трагедией. Понаблюдав за работой ваших двигательных нервов, могу сказать, что такой исход был наиболее вероятен.

— Тебе достаточно взглянуть на человека, чтобы сделать вывод о работе его двигательных нервов?!

— Но вам же достаточно взглянуть на мужчину, чтобы сделать вывод о его сексуальной ориентации?

— Вот как? Возможно, ты прав, — признал я, — и конец действительно мог бы оказаться трагичным.

Я бросил взгляд на распластавшегося на полу Сонэ. Кажется, он все еще был в отключке. Сагимура застыл с ошеломленным видом. Я снова взглянул на Хараду. Галстук с его шеи куда-то исчез.

— Значит, это твой прожженный галстук я принял за птичку за окном?

— Да. Вернее, то, что от него осталось благодаря вашим стараниям. Это окно просматривалось только с вашего места.

— Я должен тебя благодарить. Спасибо.

— Право, не стоит.

— Но почему ты влетел сюда? Почему захотел меня спасти?

— Эти люди обсуждали мою личную жизнь, мне это было крайне неприятно. К тому же мне надоели их шовинистские высказывания. Есть и еще кое-что: вы заступились за людей нетрадиционной ориентации. Редкий поступок для японца. Вот мне и захотелось защитить столь редкий, не страдающий предрассудками экземпляр.

— Чувствую себя прямо как красноногий ибис. Но ты тоже редкая пташка. Как я погляжу, ты имеешь не только нетрадиционную ориентацию, но и массу специфических талантов. Владеешь всеми боевыми искусствами.

— Это мое собственное изобретение. Смешал боевые искусства монастыря Шаолинь, тхеквондо, каратэ и другие направления, переиначив их на свой лад.

— Любишь разнообразие?

— Не привык зацикливаться на чем-то одном.

Я лишь усмехнулся. Похоже, я ничего не знаю об этом парне. Удивительно многогранная личность, не говоря уже о его ай-кью и других талантах. Я снова обвел взглядом комнату. Сагимура по-прежнему потрясенно молчал. Увидев, что в руках Хироси помимо пистолета теперь оказался еще и нож, я обратился к нему:

— Пистолет лучше отдай мне.

Он посмотрел на ствол:

— Тяжелый. На Гавайях я стрелял на экскурсии, но там был совсем другой пистолет.

— Когда я впервые взял в руки ствол тридцать восемь миллиметров, у меня было такое же ощущение.

Оставив у себя нож, он аккуратно вложил пистолет в мою ладонь. Раньше мне не приходилось держать в руках браунинг, ощущение мне понравилось. Я направил дуло на Сагимуру:

— Отвечай. Ты же слышал, что у меня двигательные нервы ни к черту. Буду целиться в какой-нибудь второстепенный орган, но промажу и попаду прямо в сердце.

Он громко сглотнул:

— Что отвечать?

— Откуда вы узнали об этом доме в Киото? И не надо заливать про фальшивые карточки. Откуда вы узнали о том, что Хироси мой родственник?

— С этого адреса на твой счет каждый месяц поступают деньги.

— Значит, это ваши люди заглянули в мою банковскую книжку?

— Да. У них с собой был портативный копир.

— А Тасиро пробил адрес через своих приятелей в дирекции банка, так?

— Так.

— Раз уж взялись делать обыск, надо было смотреть повнимательнее.

— У нас не было времени.

Так я и думал. На полу застонал Сонэ, и Хироси воскликнул:

— Скоро этот садист очухается! Надо что-то предпринять.

Харада спросил:

— У вас найдется скотч?

Хироси кивнул и вышел из комнаты. Я критически оглядел Сагимуру. Обычный мужчина средних лет, большую часть своей жизни гнувший спину за зарплату, — вряд ли он станет сопротивляться. Я поставил оружие на предохранитель и убрал в карман. На его лице отразилось облегчение. Что уж тогда говорить о Тасиро. Он явно не из тех, кто способен что-либо предпринять в одиночку.

Я перевел взгляд на Хараду:

— Ты говорил, что раньше сталкивался с Хироси. Теперь я вижу, что и он хорошо тебя помнит. Где вы познакомились?

— Семь с половиной лет назад на Акасаке он стал участником драки, повлекшей за собой смерть человека. Как вы знаете, это произошло в баре. Вы там тоже бывали.

Я недоуменно посмотрел на него:

— «Blue Heaven»? Неужели то самое казино?

Он кивнул:

— Тогда оно, конечно, называлось по-другому и представляло собой самый обычный бар. Я был там менеджером зала. Ваш шурин пришел к нам в заведение и от души «повеселился». Так мы и познакомились. Наши отношения нельзя было назвать дружескими.

Хироси тогда только что бросил университет и пустился во все тяжкие.

— То есть вы тогда находились во враждующих группировках?

— Не без этого. Уверен, что у вас еще остались вопросы, но, может быть, мы обсудим их без него? — Он кивнул на Сагимуру.

Тот выглядел напуганным. Похоже, несмотря на весь свой бандитский опыт, в душе он остался тем же чахлым клерком.

Вернулся Хироси с прочным скотчем на тканевой основе, и Харада, одобрительно кивнув, тут же начал обматывать им Сонэ. Тот, похоже, все еще был без сознания. Я молча наблюдал за ловкими движениями Харады. Он стянул с Сонэ носки и обмотал скотчем лодыжки. Запястья связал сзади, не пощадив даже руки, порезанной самим же Сонэ. Своими действиями он напоминал упаковочную машину с программным управлением. Сагимура даже не пытался сопротивляться, с обреченным видом вверив свое тело заботам Харады. Тот вытащил из их карманов все вещи — телефоны, бумажники и даже табачные принадлежности — и выложил их на столик, стоявший на безопасном расстоянии.

Через пару минут у стены лежали две спеленатые мумии.

К Сонэ понемногу начало возвращаться сознание. Приоткрыв веки, он заговорил, но голос был все еще хриплым:

— Знаете, что вам за это будет? Что вы собираетесь с нами делать?

Я взглянул на него:

— Шинковать, конечно.

Харада бесстрастно добавил:

— И вы даже не представляете, какое место, учитывая то, как вы себя вели.

Губы Сонэ по-прежнему странно кривились. Он улыбался. Смелый мужик, с принципами. Однако вряд ли он мог бы возглавить клан якудза или любой другой коллектив. Если бы он надумал устроиться на работу, в графе «хобби» в резюме ему, вероятно, стоило бы написать «нанесение увечий».

Молча протянув Хироси руку, я почувствовал на ладони тяжесть металла. С ножом в руке я приблизился к Сонэ. Поднес к его лицу сверкающую на солнце сталь:

— Похоже, и правда неплохо режет.

Он снова ухмыльнулся:

— Не попробуешь — не узнаешь.

— Что ж, воспользуюсь твоим предложением.

Взяв в руки скотч, я отхватил несколько сантиметров. Сонэ с изумлением взирал на меня. Хорошенько заклеив ему рот, я сказал:

— Надоела твоя улыбка.

Услышать его ответ я уже не мог. Я обратился к Хироси:

— Тасиро, вероятно, все еще гуляет по особняку. Не знаешь, где он может быть?

— Найду.

В ответ на его вопросительный взгляд Харада промолвил:

— Его тоже лучше нейтрализовать. Меня немного беспокоят те парни в Нагое. Я сделал звонок в полицию Айти[57] и сообщил, что прямо на дороге за вокзалом валяются несколько тел, — вероятно, очередная разборка между токийской группировкой и местными бандитами. Полиция наверняка направит запрос в токийское полицейское управление, но эти ротозеи-копы могут не найти достаточных причин, чтобы задержать тех парней.

— Зато тебя ротозеем никак не назовешь. Тебе не откажешь ни в интеллекте, ни в физической подготовке.

Мы все вместе вышли из комнаты, и Харада заговорил с улыбкой в голосе:

— Господин Акияма, я был не прав, когда просил вас предоставить информацию.

— О чем это ты?

— Вы потрясающе блефовали.

Я остановился и взглянул на него. На губах его играла изящная улыбка.

— Ваш рассказ о письмах, оставленных в отеле, и это предложение намекнуть, где находится картина, — вы ведь блефовали. Я восхищен. Вам удалось полностью переломить ситуацию, заставив их делиться информацией с вами. Они абсолютно не разбираются в людях. Теперь мне ясно, что вы совершенно не представляете, где находится картина. Признаюсь, для меня это полная неожиданность.

Тут он был прав. Я понятия не имел, где картина, и откровенно блефовал в той сделке. Наверное, мой блеф был чистым безумием. Из-за него я едва не лишился пальца.

— Значит, ты догадался? — Я покачал головой. — Ты, пожалуй, мог бы обыграть меня в покер. Кстати, за мной должок.

Мы увидели, как Хироси направляется вверх по лестнице.

— Думаешь, Тасиро на втором этаже?

— Папик еще вчера облюбовал там одно местечко. Если интуиция меня не подводит, он должен был торчать там все это время.

— Что за местечко?

— Большая гостиная на втором этаже.

— Но почему именно там?

— Потому что там его любимые игрушки.

— Любимые игрушки? Это еще что такое?

— Неужели не догадываешься?

Харада улыбнулся, я взглянул на него и спросил:

— Ты, кажется, тоже в курсе? Кстати, в поезде ты упоминал свою поездку в Киото. Когда ты был здесь последний раз?

— В январе. Именно тогда мы начали действовать, или, выражаясь вашим языком, рыть носом землю. У нас состоялся откровенный разговор с вашим шурином. Однако в тот раз он, естественно, ничего не рассказал нам о фактах, которые припомнил, когда вас собрались «пошинковать».

Хироси отодвинул раздвижную перегородку.

Сидевший посреди комнаты Тасиро обернулся и даже, кажется, попытался что-то сказать, но я не слышал его, ошеломленно застыв на пороге.

Я был потрясен. Во время своих визитов мы с Эйко всегда останавливались в этой гостиной. Просторная комната в японском стиле имела площадь не меньше двадцати дзё. Никакой мебели, только татами на полу. Хорошо помню, как неуютно я чувствовал себя здесь вначале. Однако сейчас гостиная выглядела иначе. Все-таки живопись очень преображает стены. Мы искали картину голландского художника девятнадцатого века, но сейчас перед нами предстали совсем другие полотна, до боли знакомые. Их было шесть, все сотого размера. То были картины, написанные мной во время учебы.

17

Словно издалека я услышал, как Харада обращается к Тасиро:

— Обстоятельства изменились. Ваши люди в плену. Прошу вас спуститься со мной вниз.

Тасиро глубоко вздохнул:

— Ты снова предал меня?

— Давайте сразу расставим точки над «i»: я с самого начала не питал к вам никаких чувств.

— Тогда зачем было сближаться со мной?

— Я не сближался с вами. Мы всего лишь вели деловые переговоры. Мое предательство не более чем ваша фантазия.

Тасиро поднялся, подгоняемый Харадой, и они вдвоем покинули комнату. Все это время мой взгляд был прикован к стенам, где внезапно ожило мое давно забытое прошлое. «Рояль-1» и «Рояль-2», удостоенные награды на бьеннале «Новый век». «Выход», отмеченный на выставке. Другие произведения, получившие призы на школьных конкурсах живописи. Всего я написал двадцать или тридцать работ такого размера. Те из них, которыми я был сравнительно доволен, сейчас висели передо мной.

С трудом оторвав взгляд от стен, я взглянул на Хироси:

— Это и есть то, о чем ты хотел со мной побеседовать после?

Он кивнул:

— Я слышал, ты все это нарисовал в школе?

— Да, это единственное, что у меня неплохо получалось.

— Хм, а ты молодец, — тихо пробормотал он и продолжил уже громче: — Чего нельзя сказать обо мне. Я ничего не смыслю в картинах. Вот сказать, будет на девушку спрос в фудзоку или нет, — это пожалуйста.

— А вот тут я не силен. Каждый дока в чем-то своем.

— Но ведь мне почти тридцать. Бестолково живу, правда?

Мне вспомнились последние несколько лет моей собственной жизни, лишенной какого бы то ни было труда и похожей на гладкий кусок пластмассы. Кто-кто, а я точно не могу служить образцом для подражания.

— Это как посмотреть, — ответил я. — Вот мне в мои почти сорок тоже кажется, что я живу бестолково. Мне вообще не очень понятно, что значит «бестолково».

— Но ведь в твоей жизни был период сильной увлеченности.

— Это было давно. Теперь ничего не осталось. Эти картины собрала Эйко?

— Ага. Ты ведь даже не догадывался, верно? Она просила держать это в секрете.

— Интересно — почему?

— Хотела удивить. Мечтала о том, как ты увидишь их однажды и удивишься. Она так радостно об этом говорила. И ты действительно удивился!

— Еще бы, — ответил я, — ведь я все их оставил в школе. Большая часть картин тогда хранилась в студии, особенно такого размера, — разве в обычном доме найдется для них место? Они так долго валялись на школьном складе, что я думал, их давно уничтожили.

— Кажется, с ними так и собирались поступить, но Эйко решила во что бы то ни стало собрать твои лучшие работы. Это было уже после смерти отца, дом пустовал — идеальное место для картин такого размера. Потихоньку от тебя она съездила в вашу школу и договорилась с руководителем художественного кружка. На складе скопилась масса картин, и он не помнил, сохранились ли среди них твои работы, но сказал, что через полгода склад собираются сносить — на его месте построят новый корпус, а старые картины уничтожат. Эйко ответила, что с удовольствием заберет твои картины, если они найдутся. В итоге картины нашлись, и она буквально скакала от радости.

Разглядывая стены, я вспоминал нашу студию и склад поблизости, где хранились, заботливо переложенные картоном, все работы, когда-либо отмеченные на выставках и конкурсах живописи. Более двухсот картин, от маленьких до огромных, и количество их постоянно росло, поэтому я был уверен, что мои работы давно уничтожены. Кстати, именно там, на газоне между студией и складом, я впервые увидел Эйко. Перед моим внутренним взором пронесся зеленый весенний газон, залитый прозрачным светом, и рыжая патока лака, сверкающая на солнце и стекающая по белым холмикам цинковых белил.

Я вновь взглянул на Хироси:

— Когда Эйко ездила в школу?

— Примерно за год до смерти. Как раз перед тем, как я совершил преступление. Помнишь, вы с ней приезжали в Киото? По-моему, это было уже после ее поездки в школу.

— А когда собирались сносить склад и строить новый корпус?

— В марте следующего года. То есть через месяц после того, как мне вынесли приговор. Короче, все это происходило одновременно с судом надо мной.

— В марте восемьдесят девятого?

— Ну да. Мне тогда дали условный срок, и я начал жизнь праведника. Эйко велела взять в прокате грузовик и перевезти на нем все эти картины по скоростной дороге Томэй в Киото. Она была умной и жесткой, умела командовать людьми.

Я улыбнулся. Учитывая мою тогдашнюю загруженность, от меня несложно было скрыть любой секрет. Узнав, что Хироси вынесли условный приговор, и вздохнув с облегчением, я буквально на следующий день улетел в Париж на поиски места для очередной съемки. Мне снова вспомнилось, как мы сидели в сумерках на берегу реки Имадэгава и она сказала: «Когда мне исполнилось тридцать…» — и тут же поправилась. Что она имела в виду? Может быть, боялась, что картины уже уничтожены. Это было в сентябре. Тридцать ей должно было исполниться только через полгода, в марте.

— Но почему ты мне до сих пор ничего не говорил об этих картинах?

— Эйко собрала их, чтобы сделать тебе сюрприз, долго готовилась. При чем же тут я? Вот и решил ничего тебе не говорить. Да еще мое обещание начать новую жизнь…

Возможно, он прав. Мы помолчали. Тишину нарушало лишь щелканье его пальцев.

— Послушай, Акияма, ты, наверно, меня ненавидишь?

— За что? За то, что ты не рассказал о картинах?

Он покачал головой:

— Эйко так переживала из-за моих делишек, что покончила с собой. Не скрывай, я знаю, ты ненавидишь меня за это.

Я в упор взглянул на Хироси. Было видно, что ему с трудом удается не отводить глаз.

— Послушай и запомни навсегда: чтобы я этого больше никогда не слышал. Эйко погибла не из-за тебя. Когда тебе дали условный срок, она искренне обрадовалась и успокоилась. Иначе она ни за что не попросила бы тебя перевезти эти картины. Ты тут совершенно ни при чем, и больше не заводи при мне таких разговоров.

Некоторое время он молча смотрел на меня, затем коротко ответил:

— Понял.

— Вот и молодец. — Я снова взглянул на свои картины.

Да… Было время. Время моей одержимости живописью и наших невинных бесед с Эйко… С тех пор прошло много лет. Страшно много.

— Значит, когда исполнилось тридцать… — задумчиво пробормотал я.

— Откуда ты знаешь?! — воскликнул Хироси. — Это она тебе рассказала?

Я повернулся к нему:

— Ты о чем?

— Я же говорил! Когда он начал тебя пытать, я вдруг подумал об одной вещи, которая может быть как-то связана с их поисками.

— Ты знаешь, что они ищут?

— Ну конечно! Ван Гога.

— Они что, рассказали тебе?!

— Да они весь вечер только об этом и говорили. Сложно было не догадаться. А когда этот псих едва не отхватил тебе палец и я увидел кровь, тут же вспомнил тот давнишний случай. Они…

Я жестом остановил Хироси и крикнул в сторону раздвижной створки:

— Может, все-таки войдешь? А то сил нет смотреть, как ты там из кожи вон лезешь, чтобы что-то расслышать. Поверь мне, это жалкое зрелище.

Створка отъехала в сторону, и в проеме появился Харада. Ничуть не смущаясь, он вошел и уселся на полу, скрестив ноги и с улыбкой глядя на нас с Хироси.

— Я вижу, разговор как раз подошел к самому интересному моменту.

— И я как раз хотел кое о чем тебя спросить.

— О чем?

— Вы с Хироси находились во враждующих группировках, но, глядя на вас, этого не скажешь. В чем причина?

Тут вмешался Хироси:

— Причина в том, что на суде этот папик не стал меня топить.

— Что значит «не стал топить»?

Харада улыбнулся:

— Похоже, ваш шурин имеет привычку награждать этим эпитетом всех лиц мужского пола старше его по возрасту, но не будем об этом. Я не припоминаю, чтобы поступил каким-то особенным образом.

Хироси покачал головой:

— Если учесть отношения между нашими группировками, это был настоящий подарок. Помню, я тогда совершенно другими глазами взглянул на этого папика.

— Так это был ты?! — наконец-то я начал припоминать. — Я должен был догадаться, еще когда ты сказал, что был менеджером по залу в том баре, где произошла трагедия.

— Все-таки семь лет прошло, — ответил он с улыбкой.

Теперь я окончательно вспомнил ту давнюю историю, как нельзя лучше характеризующую личность Харады.

Пока длился суд, Эйко с ног сбилась, чтобы спасти брата. Она взяла отпуск и не пропускала ни одного заседания, без конца ходила к родственникам пострадавшего, договаривалась с ними о компенсации. Я со своей занятостью ничем не мог ей помочь. Все-таки я был не простым наемным дизайнером. Срыв сроков уже забронированных рекламных площадей означал бы банкротство для многих производителей. В суд я смог приехать только на вынесение приговора. В то время все наши беседы об искусстве уступили место обсуждению судебного процесса. Именно поэтому мы не заводили больше речи о Ришле. Что было бы, откажись я тогда от работы? Кажется, я пытался думать об этом сразу после ее смерти. Вероятно, это не имело бы никакого смысла, но, может, мне удалось бы взять на себя хотя бы толику ее груза.

Помню, однажды Эйко рассказала мне об одном свидетеле, работнике бара, где все произошло. Прокурор напирал на то, что ссора произошла из-за противостояния двух преступных группировок, но свидетель категорически отрицал такой вариант. Естественно, никто добровольно не признается, что замешан в бандитских разборках, тем более что пострадавший не имел к бару никакого отношения. Тем не менее выступление свидетеля произвело на Эйко сильнейшее впечатление. Будучи работником бара, из-за противостояния группировок не раз пострадавшего от банды Хироси, свидетель беспристрастно изложил события. В его рассказе присутствовали как невыгодные, так и благоприятные для Хироси факты, но одно было совершенно очевидно: он объективно рассказал обо всех действиях обвиняемого, не примешивая личную неприязнь. Тем свидетелем был менеджер по залу.

По словам адвоката, это было невероятно чистоплотное поведение для человека из противоположного лагеря, в дальнейшем повлиявшее на строгость приговора.

Я повернулся к Хараде:

— Слышал, на суде ты повел себя исключительно благородно.

— Но ведь это совершенно естественно. Свидетель на суде должен говорить правду.

Я внимательно посмотрел на него:

— В поезде ты не упомянул о том случае. Между тем ты просил меня о содействии, и та история могла послужить тебе хорошим козырем.

— Просто не успел.

— Зато успел наплести чушь о налоге на наследство.

— Всего лишь немного позабавился.

— Вот оно что? Любишь забавы? Но ты скрыл, что был знаком с Эйко.

— Не скрыл, а просто не стал усложнять повествование. К тому же между предметом сегодняшнего разговора и тем инцидентом нет прямой связи. Мы пару раз встречались в зале суда, обменивались приветствиями. Ваша жена была эффектной женщиной. Естественно, тогда я ничего не знал о Ришле. Можете представить наше потрясение, когда через несколько лет мы увидели завещание. Мы с Нисиной просто дар речи потеряли. И все же к нашему сегодняшнему разговору это не имеет отношения.

— Прости за прямоту, — ответил я, — я вижу, ты честный парень, к тому же спас меня в безвыходной ситуации, и все-таки не могу отделаться от ощущения, что ты чего-то недоговариваешь.

Он улыбнулся:

— Интуиция? Как в азартных играх?

— Возможно.

— Я, к сожалению, лишен этого дара.

— И все же отношения между тобой и Хироси кажутся мне более дружескими, чем между просто свидетелем и обвиняемым по давнишнему делу. Настолько дружескими, что тебе удалось выпытать у него историю о моем друге-психиатре.

В разговор вмешался Хироси:

— Я пытался устроиться к этому папику на работу.

— Устроиться на работу?!

— Еще тогда, на суде, я подумал, что его ждет большое будущее. Я и раньше, в баре, глядя на то, как он обслуживает, думал, как здорово у него все получается, а на суде еще больше его зауважал. Поэтому, когда я решил уйти из банды, первым делом позвонил ему. Рассказал о ситуации в Киото, но он мне отказал.

— Это было три года назад. Тогда мне казалось, что это вряд ли окажется полезным для его будущего. Если бы вы знали, как я потом жалел. Ведь стоило мне тогда согласиться, сейчас все было бы проще.

Я вздохнул:

— Эх, Хироси… Купил бы ты газету с объявлениями о работе. В круглосуточных магазинах вакансий полно.

— Так там же головой работать надо.

— Обратился бы к старику Нисине. Вот кто имеет право решать, кого взять на работу, а кому отказать.

— Вы не правы, — покачал головой Харада, — Нисина предпочитает оставаться в тени. Он и в те времена не показывался в баре, а во всем, что касалось суда, полностью доверился мне.

— И вдруг он, — Хироси кивнул на Хараду, — объявился здесь этой зимой. Представляешь мое удивление? Я-то уже передумал идти на эту опасную работу, меня вполне устраивает должность зазывалы в фудзоку.

— Он специально приехал в Киото, чтобы расспросить обо мне.

— Точно. Я виноват перед тобой, но стоило мне заговорить о прошлом, как меня словно прорвало, и я уже не мог остановиться. Много чего ему тогда рассказал.

Харада снова вмешался:

— Кроме одной вещи.

Зная умение Харады расположить к себе собеседника, я не мог осуждать Хироси.

— В целом я понял, какие отношения связывают группировки Нисины и Тасиро, — я повернулся к Хараде, — но пока не до конца разобрался в нюансах вашего бизнеса. Могу представить в общих чертах, но хотел бы услышать об этом от тебя.

— Учитывая информацию, которой вы уже располагаете, я не вижу необходимости что-либо скрывать. Схема довольно сложная, но попробую обрисовать вам ее вкратце. До некоторых пор совместная деятельность Нисины и Тасиро имела успех. Однако со временем промахи Тасиро стали все заметнее. Думаю, нет нужды объяснять, что я имею в виду. Тогда Нисина стал постепенно увеличивать дистанцию. И тут эта история. Я вам уже говорил, что нам ничего не оставалось, кроме как надавить на «Кёби Кикаку», в частности на ее директора, господина Иноуэ. Это произошло в начале марта, когда мы отчаялись продолжить поиски самостоятельно. В сложившейся ситуации Тасиро стал нашей козырной картой, ведь он работает в дочерней компании «Айбы», а раньше был там начальником отдела рекламы и пиара и одним из директоров. Следовательно, до сих пор имеет в этом отделе определенное влияние и при желании может заставить «Кёби Кикаку» плясать под свою дудку. Мы были вынуждены вновь с ним объединиться. Роль связующего звена играл я. Откровенно изложив ему содержание завещания Ришле, попросил его о содействии. Мою просьбу он воспринял как нечто личное, построил иллюзии, но к делу это не относится, так что я опущу детали. Или они вас интересуют?

Я покачал головой:

— Не стоит. Это касается только вас двоих.

— Благодарю вас. — Харада церемонно поклонился. — Далее мы выстроили довольно простую схему. Я устроил встречу Нисины с Тасиро и Иноуэ и разработал, как мне казалось, тщательный план, но тут в дело вмешались бандиты из «Якумо-кай» и увели Тасиро совсем не в том направлении. Это все из-за Сагимуры. Примитивная схема легла на благодатную почву, и в результате Тасиро на скорую руку слепил самостоятельную стратегию, основанную на известных вам насильственных мерах воздействия, и заявил о своих монопольных правах на искомый предмет. Охлаждение между нами вылилось в итоге в настоящую вражду. Это произошло практически одновременно с началом наших с вами контактов. Естественно, мы допускали возможность такого поведения с его стороны и скрыли от него тот факт, что именно здесь, в Киото, Хисахико Хатама жил после возвращения на родину. Однако со временем им удалось раскопать и эту информацию. Они рассуждали так: поскольку ваша жена не жила в вашем доме на Гиндзе, куда вы перебрались после ее смерти, и вы отказались от аренды квартиры в высотке «Митака», значит, где-то должно быть ее родовое гнездо. Они стали следить за всеми, кто так или иначе связан с вами, и через номер банковского счета вышли на этот адрес. Отсюда и эти наивные угрозы в адрес вашего шурина, и вызов вас сюда. Они сломали вашу дверь, проникли в дом, вели примитивную слежку из машины — и все для того, чтобы собрать информацию доступными им методами. Обыск дома на Гиндзе был сделан скорее с целью привлечь внимание. На редкость бессмысленное и неуклюжее поведение. Мне удалось обрисовать вам ситуацию?

— Удалось, — пробормотал я и глубоко задумался.

Между тем Харада продолжал:

— Кстати, Тасиро просил передать вам кое-что, и я с удовольствием это делаю, поскольку полностью с ним согласен.

— Что?

Харада обвел рукой стены комнаты:

— Он чрезвычайно заинтересовался этими картинами. Ваш шурин сказал, что автор ему неизвестен. Узнав от меня, что это вы, Тасиро был весьма удивлен и сказал буквально следующее: «Как он мог, имея подобный талант, не продолжить занятия живописью?!» Вот такая критическая и вместе с тем высокая оценка.

— Передашь ему мой ответ?

— Какой?

— Скажи, что это напрасные хлопоты.

Он улыбнулся:

— Передам. Однако я с ним согласен. Вы ведь написали эти картины еще в школе? Кстати, Нисина тоже прекрасно помнит все ваши работы. Он не раз говорил, что вы очень талантливы. По правде говоря, я думал, что он преувеличивает, но, побывав здесь зимой, прекрасно понял, что он имел в виду. Почему вы не стали развивать свой талант?

— Не люблю, когда лезут в мои дела.

— Я понимаю вас. И все же, пока картина не выставлена на всеобщее обозрение, она не завершена как произведение. Такова особенность живописи. Так что не стоит однозначно отторгать подобную оценку со стороны любителя искусства, в прошлом являвшегося художником или пытавшегося им стать. К чести Тасиро, если в его случае вообще уместно говорить о чести, в прошлом он и сам был одним из таких людей. Из тех, для кого любовь к искусству — это не просто интерес к его экономической ценности.

— А по виду и не скажешь. К тому же нынче его интересуют куда более масштабные проекты.

— Это так. Однако остается множество картин, пока еще не заложенных в финансовые органы. Несмотря на то, что сейчас они представляют собой сомнительное и безнадежное имущество, он создал им превосходные условия хранения. Что это, если не любовь?

— Чего только не сделаешь, чтобы сохранить экономическую ценность.

— Возможно, вы правы, но однажды мне довелось побывать в его хранилище. Идеальные условия. Целый склад отдан под хранение картин, а их, поверьте, немало. Высококвалифицированные сотрудники поддерживают в помещении постоянную температуру, пятнадцать градусов, и влажность шестьдесят процентов. Далеко не в каждом музее картинам обеспечивают такие условия. Тасиро специально перестроил под эти нужды один из старых складов «Айба Дэнки».

— И где этот склад?

— В конце Харуми-дори, на Синномэ в районе Кото, недалеко от вашего дома на Гиндзе. Он резко выделяется на фоне старых складских помещений на берегу Токийского залива. Поверьте, этот склад стоит того, чтобы на него взглянуть.

— В разгар экономики «мыльного пузыря» построить такой склад ничего не стоило, а теперь Тасиро потерпел фиаско.

— Да. И это настоящая трагедия для него, — кивнул Харада и пристально взглянул мне в глаза. — Но мы отвлеклись. Я вовсе не собирался защищать Тасиро.

— Похоже, верность, о которой ты говорил, предполагает такую защиту. Мне этого не понять.

— Да, это тонкие материи, из которых я не волен выбраться, да и не хочу этого. Однако предлагаю вернуться к нашему разговору.

— К какому именно?

— К тому его моменту, на котором вы остановились, когда я вошел. Вы говорили о тридцатилетии.

— Это пусть Хироси решает.

Хироси удивленно уставился на меня:

— Что это значит?

— Я говорю, тебе решать, рассказывать ему об этом или нет. Меня эта тема мало волнует, но учти: если отыщется нечто принадлежавшее твоему деду, то по закону о наследстве половина прав достанется тебе. Так что решай сам.

— Что все это значит? — снова произнес он, протестуя. — Тебя что, не волнует картина Ван Гога?!

— Совершенно верно.

Он с сомнением, словно на невиданную зверюшку, посмотрел на меня, и я пояснил:

— Если картина отыщется, это вызовет большой резонанс. Возникнет ажиотаж. Да что там ажиотаж! Думаю, находка вызовет настоящую бурю. Мне не хотелось бы оказаться в ее эпицентре. Предпочитаю, насколько возможно, оказаться подальше от этих событий.

Некоторое время он с изучающим видом глядел на меня, а потом произнес:

— Я тоже.

— Удивительная семейка, — горестно усмехнулся Харада. — Позвольте тогда мне обратиться к вам с предложением. Господин Акияма, вы, должно быть, заметили, что между позицией Тасиро и тем предложением, что я сделал вам в поезде, существует значительная разница. Тасиро требует отдать ему картину безвозмездно, мы же готовы действовать на паритетных началах. Мои слова остаются в силе. Я гарантирую, что мы примем на себя весь огонь, то есть тот ажиотаж, о котором вы говорите. С другой стороны, вся связанная с этим известность также, вероятно, достанется нам. Однако вы получите деньги и полную неприкосновенность вашей частной жизни. Я твердо обещаю вам это. Как вам такой вариант?

— А что мы можем сделать? — спросил у меня Хироси. — Если якудза в курсе дела, то они этого так не оставят.

— Думаю, самое позднее сегодня вечером нам придется звонить в полицию. Но эта история с фальшивыми карточками… Если все это правда, то отвертеться тебе не удастся. Здесь потребуется определенная решимость.

— Ерунда.

Харада вмешался:

— Думаю, мы сможем немного нажать на полицейское управление.

Мы одновременно обернулись к нему.

— Не хочу вводить тебя в заблуждение: это не сделка, а всего лишь проблема, которую рано или поздно придется решить, иначе такие, как вы с Тасиро, будут шантажировать нас до конца дней. Сейчас я говорю только с Хироси. Считай, что ты просто случайно оказался рядом.

— Простите. — Харада примолк.

Хироси в задумчивости склонил голову и произнес:

— Послушай, Акияма, я вот что думаю. Это трусость с твоей стороны — взвалить всю ответственность за решение на меня одного. Побег от ответственности. Просто мальчишество какое-то.

— А я и есть мальчишка, на протяжении долгих лет бегущий от ответственности и избегающий проблем. Говоришь, я трус? Пусть так. Я готов это признать. Не думаю, что меня можно изменить.

— Открыл Америку! — Почему-то моя речь его ужасно развеселила. Громко прыснув, он быстро обрел серьезность и с решительным видом произнес: — Понял. Значит, ставим точку. — Обернувшись к Хараде, он продолжил: — Это произошло со мной в раннем детстве. Однажды я ковырялся лопаткой в земле и, наткнувшись на закопанный в землю осколок стекла, сильно порезал палец. Помню, Эйко — она тогда уже ходила в школу — быстро слизнула кровь и сказала: «Пока не исполнилось тридцать, здесь копать нельзя. Под землей бомбоубежище».

— Бомбоубежище?! — одновременно воскликнули мы с Харадой.

— Да, бомбоубежище. Но это не все. Дальше она сказала: «Дедушка так говорит. Таланту нельзя предъявить счет, пока не исполнится тридцать. А до этого времени копать нельзя». Конечно, я тогда был совсем ребенком и мог неточно запомнить ее слова, но та странная фраза о предъявлении счета таланту плотно засела у меня в памяти. Думаю, она и сама не понимала смысла тех слов. Когда я увидел кровь на твоем пальце, у меня в голове словно что-то щелкнуло, и я вспомнил тот эпизод. После я ни разу не слышал об этом. Возможно, Эйко позабыла о той истории.

— Вскоре вы переехали в столицу?

— Да, поэтому деда я почти не помню. Он остался в Киото, за ним ухаживала сиделка. Иногда мы ездили к нему на каникулах. Он умер, когда я учился в старших классах. Дед совсем не общался с отцом. Кажется, не мог простить ему, что тот стал клерком. Мне он запомнился как крайне замкнутый и упрямый старикашка. Для него я всегда был несмышленым ребенком. Наибольшим его расположением пользовалась Эйко. Немудрено, ведь она была такая правильная. Думаю, он вполне мог доверить ей тайну.

— Где вы копали землю? — спросил Харада.

— Совсем рядом. Здесь, во дворе.

— В этом дворе?

— Ты же видел наш двор. Неужели тебе ничего не показалось странным? На такой большой территории не растет ни деревца. Довольно необычно для Киото. Логично предположить, что под землей что-то скрывается. Бомбоубежище или что-то другое. Не знаю, вспоминала ли потом Эйко рассказ деда и возникала ли у нее мысль раскопать это бомбоубежище.

Харада пристально смотрел на Хироси:

— Но что означают эти слова о предъявлении счета в тридцать лет?

— Не знаю.

— Тридцать лет. Талант. Предъявление счета, — забормотал Харада, вопросительно глядя на меня.

Я отвел взгляд.

Наконец он тихо спросил Хироси:

— У вас есть лопата или еще что-нибудь, чем можно копать?

— Всё во дворе.

— Не составите компанию?

Хироси покачал головой. Харада перевел вопросительный взгляд на меня, и я поспешно ответил:

— Присоединяюсь к предыдущему оратору. Староват я для физических упражнений.

— О-хо-хо, — тяжело вздохнул он, — значит, трудиться снова предстоит мне? Мне казалось, я неплохо поработал, когда господина Акияму собирались «пошинковать». К тому же мы собираемся выкапывать ваше имущество. Неужели даже это не заставит вас помочь?

Нервно щелкая пальцами, Хироси смотрел на меня:

— Что думаешь?

— Логично и убедительно, — ответил я, — придется помочь.

— Благодарю вас. — Харада встал и взглянул на Хироси. — Двор у вас большой. В каком месте это было?

— С краю, у забора. Там и сейчас есть небольшой холмик, вы сразу заметите. Раньше там была клумба, но потом в землю закопали осколок стекла. Странно, конечно… Наверно, чтобы никто не влез.

— Раньше там был цветник?

Хироси кивнул:

— Ага. Целая клумба цветов. Подсолнухов.

18

В комнате воцарилось долгое молчание. Первым его нарушил Харада:

— Предлагаю прекратить прения и перейти к физическому труду.

Хироси с улыбкой встал. Я нехотя поднялся следом. На пороге еще раз окинул взглядом просторную комнату в японском стиле. Шесть полотен, собранных Эйко, словно вернули меня в юность. В углах комнаты скопились клубы пыли. Неудивительно — откуда взяться стерильной чистоте в жилище молодого холостяка? Мне вдруг пришло в голову, что прожитые мной годы больше всего напоминают эту пыль. Мне нечего, да и некому рассказать о той, забытой эпохе. Задвинув перегородку, я словно прикрыл дверь в свое прошлое, и оно тут же исчезло из поля моего зрения.

Ни к кому конкретно не обращаясь, Харада произнес:

— Пойду проверю, как там наши друзья. Хотя вряд ли они ведут себя шумно.

Я проводил его взглядом и, направляясь к задней двери, спросил Хироси:

— О чем он расспрашивал тебя в январе?

Как я и предполагал, Харада задавал вопросы об истории семьи, генеалогии рода, о нас с Эйко, спрашивал, в каком году был построен дом, — вежливый собеседник, не более. Ни слова о Ван Гоге. В распоряжении Харады наверняка оказалось полное досье, включая информацию о том периоде, когда Хироси еще не было на свете. Не удивлюсь, если он также обошел соседей и расспросил о семье Хатама. Хироси не поддерживал отношений с соседями.

Мы вышли во двор. Сорняки разрослись и кое-где доходили до колен. Воздух наполнял аромат трав, слышалось журчание воды. Через изгородь я взглянул на противоположный берег реки. Сейчас там было гораздо оживленнее, чем утром. Суббота. Канун лета. Скоро летнее солнцестояние. Июньское солнце повисло почти над самой макушкой, едва заметно клонясь к западу. Большую часть двора заливало такое яркое солнце, что было больно глазам. Глядя на небо и щурясь от яркого света, Хироси спросил у меня:

— Я только не понял, кто такая эта Ришле?

Я вкратце изложил ему услышанную в поезде историю. Глаза Хироси округлились, и он с удвоенной силой защелкал пальцами.

— Из разговоров якудза я догадался, о чем примерно речь, но в свете этой истории все выглядит куда реальнее! Возможно, мы на пороге находки века.

— Возможно. Но думаю, это потянет за собой кучу проблем.

Тут во двор вышел Харада и тоже сощурился на солнце с непривычки. В остальном он имел все тот же невозмутимый и элегантный вид. Он окинул взглядом двор и, заметив старую деревянную постройку, одобрительно кивнул.

Спросив разрешения у Хироси, он отворил тугую дверь, вошел внутрь и вскоре возник на пороге, снова щурясь от яркого света. В руках он держал три старые лопаты с крепкими дубовыми черенками, от которых веяло другой эпохой.

Его лицо расплылось в довольной улыбке.

— Посмотрите на этот двор и на эти лопаты — неужели уже одно это не кажется вам необычным? Осталось только спуститься под землю.

Я обернулся к Хироси:

— Кстати, ты говорил о бомбоубежище. Никак не возьму в толк, откуда Эйко вообще могла знать, что это такое. Ваш отец вам ничего такого не рассказывал?

Он покачал головой.

В разговор вмешался Харада:

— Возможно, речь идет не совсем о бомбоубежище.

— А о чем тогда?

— Например, о подземелье, — предположил я, — бомбоубежище могло быть построено только во Вторую мировую. Киото лишь по счастливой случайности был исключен из числа объектов воздушной бомбардировки, но горожане узнали об этом уже после войны. Если бы у вас в доме было бомбоубежище, твой отец хоть раз упомянул бы об этом.

Хироси склонил голову набок:

— Но я точно слышал слово «бомбоубежище». Зачем же было так его называть?

— Думаю, для маскировки — слишком уж подозрительно выглядит подземелье во дворе. И стеклом его прикрыли явно для того, чтобы никто не раскопал ненароком. Наверное, старику, который был ровесником эпохи Мэйдзи,[58] слово «бомбоубежище» показалось наиболее подходящим, вот и все.

— Получается, что Хисахико Хатама задолго до Второй мировой войны зачем-то вырыл под землей некое пространство?

— Если только подземелье действительно существует.

Харада кивнул:

— В этом мы сможем убедиться только эмпирическим путем. Придется копать — другого пути нет.

Я окинул взглядом сад:

— Боюсь, это надолго.

До самого забора простирались высокие сорняки. Их корни, причудливо переплетенные под землей, наверняка усложнят задачу. Клумба, некогда возвышавшаяся здесь, теперь была незаметна под ними. Ногой я нащупал пологую поверхность. В ответ на мой вопросительный взгляд Хироси кивнул:

— Цветник был здесь.

— Нам повезло, что лето еще не в разгаре. — С этими словами Харада скинул пиджак и, оставшись в одной рубашке, взялся за лопату.

Словно громадной ложкой, он легко вычерпывал землю вместе с сорняками и откидывал назад. Его мышцы играли под рубашкой, кожа блестела от пота. Даже за этим занятием он выглядел удивительно элегантным. Казалось, мы наблюдаем некий перформанс. Хироси, пожав плечами, тоже взялся за лопату. Я взглянул на свою левую кисть. Рана только-только начала затягиваться. Вряд ли под этим предлогом мне удастся просто наблюдать за процессом со стороны. Решив скинуть пиджак, я ощутил непривычную тяжесть в кармане. Надо же, я и забыл, что браунинг все еще находится у меня. Сбросив пиджак прямо на сорняки, я воткнул лопату в землю. Рубашка моментально промокла от пота, и ее тут же облепили вырванные из земли стебельки.

Борьба с корнями заняла много времени, но дальше земля стала мягкой, и работа пошла легче. Мы выкопали несколько небольших осколков стекла.

— Странно, — пробормотал Хироси, — в детстве мне казалось, что стеклом заложен практически весь двор.

— Детские воспоминания зачастую сильно отличаются от взрослых впечатлений.

— Возможно, — согласился он. — Кстати, у вас появились какие-нибудь соображения насчет «предъявления счета таланту»? Что это может означать?

Остановившись для небольшой передышки, я предположил:

— Возможно, лишь то, что талант может обернуться трагедией.

— Что?

Не останавливаясь, Харада кивнул:

— У меня возникло такое же впечатление.

— О чем это вы?

— Например, о Юдзо Саэки. — Харада послал мне едва заметную улыбку.

— Юдзо Саэки? — переспросил Хироси. — Это тот, который рисовал картины в стиле Утрилло?[59]

— Не в стиле Утрилло, а нечто гораздо большее. Саэки умер в Париже в тысяча девятьсот двадцать восьмом году, как раз в возрасте тридцати лет. Он встречался с доктором Гаше, близким другом Ван Гога, видел его коллекцию Ван Гога.

— Все равно непонятно. Не могли бы вы объяснять попроще? Я-то не такой умный, как вы, да и в живописи ничего не понимаю.

— Тут вот какая история, — подхватил Харада, ни на минуту не выпуская из рук лопаты. — Когда западная живопись стала проникать в Японию, наши художники зачастили во Францию. Первой ласточкой стал Сэйки Курода[60] в середине восьмидесятых годов девятнадцатого века. Во время таких поездок они словно заново открывали для себя живопись. Безусловно, в те времена путешествие за границу имело и определенное статусное значение. Прошу простить меня, но рискну предположить, что и вашим дедом, Хироси, мог двигать именно такой мотив. Между тем для художника понимание того, насколько колоссальна разница между его и чужими произведениями, могло стать настоящим потрясением, своего рода познанием границ собственного таланта.

— Иными словами, дед увидел картины Юдзо Саэки, написанные тем до тридцати, и, решив, что ему никогда не превзойти Саэки, забросил живопись, так?

— Возможно, — ответил я. — Однако Саэки — это лишь один из примеров. Он был лет на десять моложе твоего деда и стажировался за границей в двадцатые годы. Маловероятно, что они встречались в Париже, но твой дед наверняка видел его произведения, и, возможно, именно они натолкнули его на мысль о «предъявлении счета». Вероятно, под этой фразой он понимал все оставленные художником произведения и степень их успеха. Для художника слова «предъявление счета» могут означать лишь оценку достигнутого или осуществленного. Возможно, это ощущение в нем пробудили именно работы Юдзо Саэки, хотя, конечно, это мог быть и другой художник.

Харада добавил:

— Например, Сигэру Аоки,[61] автор знаменитой картины «Дары моря», умерший в возрасте двадцати девяти лет.

— Твой дед забросил живопись еще до войны, вероятно, ему тогда было где-то около сорока, почти как Ван Гогу перед смертью — тот умер в возрасте тридцати семи лет. Хотя, возможно, ему просто претило заниматься батальной живописью в поддержку военщины. Ну а теперь вспомни, в каком возрасте начал раскрываться талант Ван Гога. Когда ему было около тридцати, он попал в Нюэнен, вдохновивший его на создание первого шедевра — «Едоки картофеля». А может, все дело в другом: опыт многих художников показывает, что до тридцати человек не в силах оценить свой талант. Возможно, твой дед рассуждал именно таким образом. Возможно, тридцатилетие лишь послужило предлогом. На мой взгляд, любая из этих причин или даже все сразу могут оказаться верными.

— Ну-у, — протянул Хироси, — все равно непонятно.

— Как ты справедливо заметил, порой художник, столкнувшись с чужим талантом, становится одержим страстью его превзойти и добивается этой цели с исключительным упорством. Зачастую это заканчивается ничем. Лучший пример тому — соотношение безвестных художников и тех, чьи произведения переживут века. Но есть и те, пусть их и немного, кто при одной лишь мысли о том, что ему никогда не превзойти гений, смиренно отказываются от живописи. Чем ярче талант, с которым они столкнулись, тем выше вероятность такого исхода. Знакомство с живописью Ван Гога, безусловно, могло послужить подобным толчком. Я бы назвал их проигравшими.

— Но ты ведь и сам из «проигравших»?

— Совершенно верно, — ответил я.

— Выходит, вы с дедом из одного теста?

— Не знаю. Не могу утверждать. Он — человек из другого столетия, к тому же чужая душа — не уравнение, которое можно решить при помощи той или иной формулы. В каждом из нас есть загадка.

Делая первую передышку с начала нашей работы, Харада заговорил:

— В познании границ собственного таланта есть серьезная опасность: познание может наступить задолго до созревания таланта, и тогда это оборачивается настоящей драмой. Возможно, именно это имел в виду господин Акияма, говоря о том, что талант может обернуться трагедией.

Харада наверняка думал и о возрасте несостоявшегося художника Нисины. Как бы то ни было, он с бесстрастным видом вернулся к работе. Я невольно залюбовался его движениями. Вот что значит профессионал! Четко поставленная цель позволяет ему сконцентрироваться даже на таких монотонных действиях. Мы с Хироси тоже взялись за лопаты. По лицу снова заструился пот, поблескивая на солнце. Я даже не пытался его вытирать.

Мы продолжали работать молча, пока не услышали скрежет лопаты о металл.

Одновременно раздался возглас Харады:

— Здесь явно какой-то посторонний предмет.

Под слоем земли показалась ржавая металлическая плита.

— Ого! Значит, подземелье все-таки существует! — воскликнул Хироси.

Перед нами действительно возникло подобие дверцы. Харада с Хироси резвее замахали лопатами. Вокруг них моментально выросли земляные холмики, а из-под земли постепенно выступала металлическая плита. Я же, наоборот, сбавил темп. С усилием сжимая в руках лопату, я лениво наблюдал, как дверь приобретает все более отчетливые очертания. Внезапно руку пронзила боль. Опустив взгляд, я увидел, что рана на левой руке опять открылась. На черенке лопаты расплылось бурое пятно.

Работа продолжалась, и наконец ровная металлическая поверхность показалась полностью. Рыжая от ржавчины полутораметровая металлическая плита ярко выделялась на фоне сорняков. Казалось, вокруг не осталось ничего — только запах травы и тишина далекой эпохи. Клонящееся к западу солнце освещало неровную ржавую поверхность.

Харада поддел плиту лопатой. Та неожиданно легко подалась, оказавшись довольно тонкой. В земле открылось черное отверстие. В солнечном свете были видны пара ступеней, дальше лаз терялся во тьме.

— Картина шестидесятого размера запросто здесь пройдет, — пробормотал Харада и вопросительно взглянул на меня. — Как вам кажется?

— Это уж вы сами разбирайтесь.

На лице его появилось искреннее изумление.

— А вы что же, господин Акияма, не спуститесь туда?

— Не имею морального права. Я ведь почти не копал.

Я действительно не имею на то морального права, но совсем по другой причине, — вот что сразу пришло мне в голову при виде черного квадратного лаза. Из рассказа Хироси было очевидно, что именно мы можем там обнаружить. Находку, которая отныне станет принадлежать нам с Хироси. Между тем мне совершенно этого не хотелось. Еще бы, ведь нам предстояло заглянуть в тайник, скрывающий предмет, ставший причиной познания границ чьего-то таланта. Тайник разрушенных надежд и увядающей страсти. Кладбище чьей-то мечты.

— Понимаю, — сказал Харада, словно действительно понял мои чувства. — Нам понадобится фонарик.

— Я принесу.

— Я схожу, — остановил я Хироси. — Рана на руке открылась, заодно забинтую. Где у тебя бинт?

— В кухне, — ответил Хироси. — И фонарик, и бинт лежат в кухонном шкафу.

— Я сейчас вернусь.

Раздвигая сорняки, я направился к дому.

Фонарик и бинт я нашел быстро. Перевязав руку, прошел в конец коридора и заглянул в гостиную. Трое мужчин по-прежнему сидели привалившись к стене, словно декорации к диковинной пьесе. Двое из них были спеленаты словно настоящие мумии, у Тасиро же скотчем были обмотаны только руки от локтей до запястий и ноги. Несмотря на такую видимую поблажку, в качестве сделанной Харадой перевязки можно было не сомневаться. Сонэ не мог говорить и только апатично глядел на меня своими мутноватыми глазами из-под полуопущенных век. Сагимура тоже бросил на меня молчаливый взгляд.

Тасиро подал голос:

— Чем занимаетесь?

— Погода уж больно хорошая, решили поработать на воздухе.

— Поработать кем?

Вряд ли он отдает себе отчет в том, как высокомерно звучит его речь. Учитывая его статус, он едва ли всерьез задумывается о таких мелочах.

— Физическая работа, настолько однообразная, что вы и представить себе не можете. Но именно благодаря ей, вполне вероятно, мы вскоре отыщем то, что так вас интересует.

На этот раз голос его прозвучал глуше:

— Как вы ее нашли?

— Благодаря подсказке Сонэ.

— Подсказке?! Какой подсказке?

— Он собирался шинковать мой палец.

— И где тут подсказка?

— Остальное — коммерческая тайна, даже для прессы.

— Кстати, те твои слова — правда?

Я не сразу понял, что он имеет в виду. Ах да, мой блеф с письмами, адресованными крупнейшим газетам. Я рассмеялся:

— Конечно же, вранье. Но на результате это не скажется. В перерыве я решил позвонить в полицию. Мое предложение было принято единогласно.

Он взглянул на фонарик в моей руке и, помедлив, сказал:

— Мне нужно с тобой поговорить.

— А мне недосуг тебя слушать, к тому же я спешу.

Я повернулся, чтобы уйти, и услышал за спиной вкрадчивый голос:

— Патологоанатом не все тебе рассказал. Ну что, по-прежнему недосуг меня слушать?

Я обернулся:

— Что он не рассказал?

— Ты действительно думаешь, что твоя жена покончила с собой?

Быстро оценив ситуацию, я огляделся вокруг. Где-то здесь должен быть нож Сонэ. Да где же он? Куда мы его подевали? Я вернулся в кухню за большим кухонным ножом. При виде его в глазах Тасиро отразился испуг, по мере моего приближения превратившийся в настоящий ужас. Когда я разрезал скотч у него на ногах, он вздохнул с явным облегчением.

— Я выслушаю тебя в другой комнате.

Подняв Тасиро на ноги, я выволок его в коридор. Мне не хотелось, чтобы остальные слышали наш разговор. Я прихватил с собой скотч. Где бы нам уединиться? Пока мне удалось побывать только в двух комнатах. В итоге я потащил его в большую гостиную на втором этаже.

Здесь ничего не изменилось. На стенах по-прежнему висели мои работы. Я оглянулся на Тасиро. Руки его, от локтей до запястий обмотанные коричневым скотчем, были зафиксированы в полусогнутом положении. Я поднес нож к его груди:

— Продолжай.

Он поморщился:

— Это все действительно твои работы?

— Мои. Но у меня нет времени на болтовню с тобой. И меня совершенно не волнует твое мнение. Скажешь еще хоть слово о моих картинах, и я пущу тебе кровь. У твоего дружка Сонэ довольно заразное хобби. Два раза повторять не буду. Ты сказал, что нам нужно поговорить. О чем?

— Хорошо… — Тасиро громко сглотнул. — Мне стало известно, что в графе «причина смерти» в протоколе вскрытия тела твоей жены значилось самоубийство. Она была беременна. Мотив ее самоубийства остался для тебя загадкой.

— Ну и?..

— Так вот, это было убийство. Вернее, трагическая случайность, граничащая с убийством.

— Почему я должен тебе верить?

— Я узнал об этом из первых рук. То есть от самого убийцы.

— Кто он?

— Харада.

— Мотив?

— Естественно, Ван Гог. Он думал, твоей жене известно, где спрятаны «Подсолнухи», запугивал ее, и она сорвалась с балкона. Твой ребенок погиб вместе с ней. Вот так-то.

— Не думаю, что семь лет тому назад Харада знал о Ван Гоге.

На его лице отразилось замешательство.

Я перехватил нож левой рукой. Фонарик упал на татами. Прежде чем я успел о чем-либо подумать, правый кулак непроизвольно дернулся вперед, словно движимый неведомой силой, и опустился на скулу Тасиро. Казалось, я наблюдаю за происходящим со стороны. Тасиро, словно тряпичная кукла, отлетел и, ударившись о стену, рухнул на пол. Строго говоря, он ударился о висевшую на стене картину. С ее поверхности посыпались осколки краски, но мне было все равно. Тасиро со стоном скорчился на полу. Из губы его сочилась кровь, на лицо налипла пыль.

Нагнувшись, я шепнул ему на ухо:

— Запомни, впервые в жизни я ударил человека. К тому же беззащитного. Но я ничуть не жалею. Ты самое настоящее ничтожество. Пытался настроить меня против Харады без каких бы то ни было причин. Похоже, тебе мало быть просто ничтожеством. Ты во что бы то ни стало желаешь прослыть еще и тупицей. Бездарные наговоры — это все, на что ты способен. В мире не сыскать более никчемного типа. Я повидал немало болванов, корчивших из себя знатоков искусства, но обезьяну вроде тебя вижу впервые.

Я стал с остервенением обматывать его ноги скотчем, слой за слоем, пока лента не кончилась. Произнеси он еще хоть слово, меня бы просто стошнило. Подхватив фонарик, я вышел из комнаты.

На улице я глубоко вздохнул, мне удалось немного успокоиться. Впервые за долгие годы я был по-настоящему благодарен солнечному свету.

Харада и Хироси развалились на травке у входа в подземелье. Они одновременно подняли на меня глаза, первым заговорил Хироси:

— Что-то ты долго.

Я со вздохом ответил:

— Общался с нашим никудышным приятелем. Воистину мир огромен, и какие только твари в нем не встречаются.

— Что-то не так с Тасиро? — догадался Харада.

— Он сказал, что ты убил Эйко.

Не произнося ни слова, Харада медленно покачал головой.

— Вы с ним, кажется, близко общались. И как только ты его выносил?

— Это работа, — его голос звучал спокойно и рассудительно, — нам часто приходится иметь дело не только с приятными людьми. Таков закон бизнеса.

Хироси предложил:

— Ну что, обыщем подземелье?

— Вы действительно не хотите туда спуститься? По правде говоря, там наверняка очень тесно. К тому же результат будет ясен сразу.

Я помотал головой, и Харада, подхватив фонарик, ступил на ведущую вниз лестницу. Хироси двинулся следом, и вскоре оба растаяли в непроглядной тьме подземелья.

Я взглянул на солнце. За то время, что мы находились во дворе, оно успело проделать значительный путь на небосклоне. Я бросил взгляд на циферблат наручных часов. Пять пополудни. Во сколько же темнеет в это время года? Когда редко бываешь на улице в светлое время суток, такие вещи как-то забываются.

Камогава с тихим журчанием несла свои воды. Я глянул на противоположный берег. Пара бегунов совершала вечернюю пробежку. Мимо них проехал велосипедист. С шумом носились дети. Несколько стариков со скучающим видом сидели на лавочках. Понаблюдав за ними некоторое время, я подхватил с земли пиджак и оглядел изуродованный выстрелом рукав. Вряд ли удастся привести его в порядок. Сунув руку в карман, я убедился, что браунинг на месте. Я снова вспомнил, что пару минут назад впервые ударил человека. Окажись у меня в тот момент пистолет, я вполне мог бы его убить. Выстрел вряд ли услышали бы на улице. Как и выстрел Сонэ. А если бы и услышали, то немногие японцы способны определить, что это за звук. Обо всем этом я неторопливо рассуждал, расположившись на летнем солнышке.

Шло время. Краски вокруг понемногу тускнели.

Наконец из квадратного лаза показалась голова Харады. Встретившись со мной взглядом, он произнес:

— «Подсолнухов» там нет.

— Вот как?

— Мне кажется или вы действительно рады?

— Меньше проблем.

— Да нет, боюсь, проблем у нас теперь куда больше.

— Почему?

— «Подсолнухов» там нет, потому что они оттуда исчезли.

Следом показался и Хироси со свертком в руках. С первого взгляда я определил, что это старая промасленная бумага.

Он огорченно вздохнул:

— Там так тесно, каменная комнатушка примерно в три дзё. Думал, с ума сойду от клаустрофобии.

Я взглянул на часы. Шесть. Их не было почти час.

— А вы долго там проторчали.

— Мы искали следы.

— Следы?

Харада принял у Хироси бумагу и разложил на металлической плите. Перед нами было пять плотных и почти не выцветших листов промасленной бумаги. Все они сохранили следы сгибов через одинаковые интервалы.

В ответ на мой невысказанный вопрос Харада пояснил:

— В прежние времена промасленная бумага была единственным средством защиты от влаги. Все листы имеют сгибы одинакового размера.

— Тридцатого, — произнес я.

Он кивнул:

— Практически все авторские повторения «Подсолнухов», написанные Ван Гогом в тысяча восемьсот восемьдесят девятом году в Арле, были тридцатого размера.

— Да, но это вообще был наиболее распространенный размер.

— Для Японии тех лет он считался довольно крупным и вовсе не был распространен во времена старшего Хатамы. К тому же мы нашли еще кое-что. Именно на эти поиски в углах подземелья мы и потратили столько времени. Вот бы лупу сюда.

Харада вытащил из кармана белоснежный отутюженный носовой платок и аккуратно его развернул. В центре платка лежали два осколка размером два или три миллиметра. Несмотря на то, что они немного выцвели, их происхождение не оставляло сомнений. Перед нами была краска. Глядя на осколки, я невольно пробормотал:

— Смесь желтого крона и цинковых белил.

— Совершенно верно, — подтвердил Харада. — В письмах к младшему брату Тео Ван Гог нередко просит прислать ему денег и побольше красок. Особенно часто он упоминает желтый крон, лимонный крон и цинковые белила. Кстати, эти письма датированы арльским периодом.

— Выходит, — промолвил Хироси, — «Подсолнухи» были здесь?

— Это единственная возможная версия. «Подсолнухи» были здесь, но кто-то их перепрятал. Стоит признать, что вероятность существования «Подсолнухов» в свете этих событий становится чрезвычайно высокой.

Харада поднялся.

В этот момент грянул выстрел.

Боковым зрением я успел заметить, как Харада словно подкошенный рухнул на землю.

19

Пригнувшись, я прокричал:

— Хироси, быстро в подземелье!

Дважды повторять не пришлось. Краем глаза отметив, что он метнулся в подземелье, я всмотрелся в пространство перед домом. Пусто. Я перевел взгляд выше. Окно на втором этаже было открыто. Одно из двух: стрелок либо стрелял оттуда, либо притаился в разросшихся сорняках. Если учесть направление выстрела, то вероятнее первое. Я поискал глазами свой пиджак. До него было не меньше метра. Распластавшись на земле и раздвигая траву, я дополз до пиджака и осторожно вытащил из кармана браунинг. Сняв его с предохранителя, я тихо позвал:

— Эй, Харада, ты как?

— Нормально. Ранило в руку навылет, кость не задета. Калибр двадцать два миллиметра.

Голос его звучал совершенно спокойно, разве что чуть глуховато. Если он способен на такие умозаключения, то беспокоиться не о чем.

— Ты тоже иди в подземелье.

— Хорошо. А как же вы?

Я громко прокричал:

— У меня есть оружие! Пистолет Сонэ, калибр тридцать восемь миллиметров. — Надеюсь, это возымеет некоторый эффект, если меня, конечно, услышат.

Со стороны дома не последовало никакой реакции, зато я услышал голос Харады, медленно скользившего к подземелью:

— Перестрелка в жилом районе — опасное занятие. Можно, конечно, попытаться выдать ее за спортивный праздник, но, боюсь, вместо состязаний зрители рискуют увидеть кровавую бойню, а вместо участников — настоящих головорезов. Кто-нибудь из соседей наверняка позвонит по номеру сто десять. Не хотелось бы на данном этапе привлекать внимание полиции. Прежде всего из-за Ван Гога.

Я бросил задумчивый взгляд на два соседних особняка, отделенных от нашего участка высоким каменным забором. Заглянуть из них в наш двор можно было только из окон второго этажа. Вряд ли… Харада прав: стреляли из оружия калибра двадцать два миллиметра. Сухой отрывистый хлопок. Непривычное к стрельбе ухо запросто примет его за небольшой фейерверк или лопнувшую автомобильную покрышку. На противоположном берегу тоже не разберутся, что случилось, если только не найдется любителей подглядывать в бинокль. К тому же темнеет. Хотя, конечно же, если завяжется настоящая перестрелка, обмануть никого не удастся.

Прошло еще секунд десять, но ничего не происходило. Оглядевшись, я заметил пиджак Харады. Отлично. Я снова прополз по земле, схватил пиджак и резко метнулся в подземелье. Привстав на лестнице, выглянул наружу. Тесновато, конечно, зато для перестрелки очень выгодная позиция. За холмиками разрытой земли мы словно в окопе.

Я глянул вниз на Хараду:

— Как твоя рана?

— Остановлю кровотечение, и все будет в порядке.

— Для этого можно использовать твой носовой платок.

В полумраке я видел, как Харада бережно убирает в карман рубашки осколки краски, а Хироси платком перевязывает ему левую руку. Похоже, беспокоиться не о чем. И все-таки молодец парень. Рассуждает деловито, словно его комар укусил. Я не раз видел, как ранение навылет заставляло людей корчиться от боли.

Не сводя глаз с окон второго этажа, я протянул ему пиджак:

— У меня вопрос. Ты ведь обыскал тех парней на станции Нагоя?

— Обыскал. Оружия при них не было. Не в камере же хранения они его прятали?!

— У меня есть версия получше. У тебя в пиджаке, кажется, был мобильный. Поинтересуйся у нашего юного курьера, нет ли для тебя новостей с Гиндзы.

— Да, вот уж ситуация… — произнес Харада со смешком в голосе, — я и забыл о телефоне. Как отключил его тогда, под окнами гостиной, так и не проверял с тех пор. Вы ведь постоянно были со мной, вот я и не интересовался его докладами. Неужели токийская банда?

Он поднялся на пару ступенек, стараясь поймать сигнал. Понажимав кнопки здоровой рукой, поднес трубку к уху:

— Так и есть. Три сообщения. Сато говорит, что банда, проникшая в ваш дом, ушла часа в два. Ему удалось подслушать обрывок их разговора: «Телефон у них не отвечает, надо ехать в Киото».

— Можешь дать на минутку?

Харада взглянул удивленно, но передал мне мобильный телефон.

— Хироси, скажи свой домашний номер.

Под диктовку я набрал цифры. Трубку сняли мгновенно. Мне ответил низкий мужской голос.

— Позови вашего главного, этого болвана-директора.

На том конце ничего не ответили, но вскоре в трубке раздался другой голос:

— Неужто ты, приятель? — Голос принадлежал Тасиро.

Надо же, стоило пригласить к телефону болвана, как на том конце сразу поняли, кого я имею в виду.

— Подмога из Токио? — спросил я. — Наверное, во времена экономической депрессии ты единственный, кому недостает рабочих рук.

— Кто бы говорил. Поздно ты заметил.

— Твоя тупость, а вернее сказать, безрассудство не знает границ. И как тебе только пришло в голову стрелять в тихом жилом районе?

— Я рад буду обойтись без стрельбы. Но если высунетесь, мы вас запросто покалечим. И на этот раз по-настоящему.

Уверенность в его голосе меня здорово обеспокоила. Я вспомнил, как ударил Тасиро и даже повалил его на пол. Думаю, такое с ним случилось впервые, и, учитывая его характер, немудрено, что сейчас он готов рвать и метать.

— Мы тут раздумываем, не позвонить ли нам по номеру сто десять.

— Вам решать, однако, думаю, этим ты поставишь себя в крайне неприятное положение. Прежде всего, приговоришь своего родственничка к тюремному заключению без отсрочки исполнения приговора.

— Кто бы говорил. Тебе-то грозит наказание за нарушение закона о специальной таможенной пошлине, закона об оружии да еще за покушение на жизнь людей.

— На твоем месте я бы озаботился другой проблемой.

— Какой же?

— В доме обнаружено несколько пакетов с наркотическими веществами в количестве, достаточном для продажи. Ума не приложу, откуда им было взяться.

— Классика. Не слишком ли ты увлекся второразрядными голливудскими боевиками? Анализ мочи Хироси ничего не покажет.

— Думаю, предыдущая судимость произведет на полицию должное впечатление.

— Каковы твои условия?

— У меня нет никаких условий. Вы ничего не нашли — я наблюдал за вами из окон второго этажа. Похоже, здесь нет того, что мы ищем. Придется искать дальше. Мы уходим. Глядишь, еще встретимся.

— Надеюсь, судьба будет ко мне более благосклонна.

В ответ он рассмеялся:

— Ты отвратителен, но я снимаю шляпу перед твоим былым талантом. Я-то знаю, что люди искусства по большей части весьма неприятные существа. Прощай.

Послышался сигнал отбоя. Продолжая смотреть на телефон, я размышлял. Кажется, дело приняло непредвиденный оборот.

— Ну, как поговорили? — спросил Хироси.

Услышав содержание нашего разговора с Тасиро, он с негодованием воскликнул:

— Вот урод! Хочет выставить меня продавцом дури.

— Неужели они правда уберутся отсюда? — произнес Харада. — Маловероятно, что перед ними замаячила какая-то реальная перспектива.

Немного подумав, я сказал:

— Скорее всего, по тебе стреляли из окна на втором этаже.

— Согласен.

— Здесь около двадцати пяти ярдов — двадцать два или двадцать три метра. Внушительное расстояние для стрельбы из пистолета. Стрелял явно Сонэ.

— Наверняка он, — подтвердил Харада. — С такого расстояния он запросто мог убить меня, а вот попасть так, чтобы только оцарапать, довольно непросто. Поэтому он и целился в руку. Это было своего рода предупреждение.

— Пожалуй, ты прав. Других вариантов я не вижу. Сейчас Тасиро ни в коем случае не нужен труп. К тому же с двадцати двух метров трудно ранить смертельно, если только не попасть в жизненно важный орган. Но почему он целился именно в тебя? О чем хотел предупредить?

— Думаю, таким образом он хотел лишить нас способности сопротивляться.

Хироси не согласился:

— Просто ты первым поднялся.

— Может, и так, — кивнул Харада, — не исключено, что им и правда было все равно, в кого из нас троих попасть.

— Если так, то нетрудно догадаться, почему они это сделали. Им важно было задержать нас здесь, отдалить от особняка. Это единственное, что приходит в голову.

— Как вариант, возможно. Но зачем?

Я жестом попросил его замолчать. К журчанию воды добавился неясный посторонний звук. Похоже, он шел с обратной стороны дома, со стороны шоссе, обычно довольно пустынного. Шум автомобильного мотора, вернее, нескольких моторов.

Прислушиваясь, Харада проворчал:

— Три машины. Выходит, они действительно решили убраться отсюда. Отчаялись? Все-таки странно. Кажется, среди машин есть грузовик.

— Грузовик? — словно эхо повторил я и переглянулся с Харадой. В сумраке подземелья платок на его руке казался особенно белым. Я пробормотал: — Значит, все-таки…

Хироси воскликнул:

— Что?!

— Сейчас проверю.

Набрав 104 — номер справочной — и услышав вежливый женский голос с едва уловимым акцентом, я попросил:

— Будьте любезны, телефон филиала «Тамаи файненс» в Киото. Адреса я не знаю.

Через некоторое время женщина уточнила:

— Офис продаж в Киото вас устроит?

— Вполне.

Я тут же набрал номер. На том конце снова отозвался женский голос:

— «Тамаи файненс». Я вас слушаю.

Придав своему голосу официальный тон, я быстро заговорил:

— Это Танака из головного офиса, отдел финансового контроля. Пригласите директора.

— Отдел финансового контроля? Вы имеете в виду группу финансового контроля?

— У нас поменялась структура. Быстрее пригласите директора.

Офис, видимо, был небольшой, потому что в трубке тут же стало слышно, как девушка кричит кому-то:

— Господин Мацумото, вас срочно просят из головного офиса!

В трубке раздался мужской голос, но прежде, чем мужчина успел что-либо спросить, я скороговоркой произнес:

— Танака, головной офис. У меня к вам срочное дело. Надеюсь, к вам уже поступило распоряжение от президента, господина Тасиро? Я звоню узнать, как продвигается выполнение. Что у вас?

— Знаете, я чуть в обморок не грохнулся, — заговорил мужчина действительно полуобморочным голосом, — когда сам президент мне позвонил и велел срочно раздобыть две легковушки и грузовик. А где я их возьму? Грузовик удалось найти только четырехтонник, с тентом. Подойдет?

— Грузовик наш фирменный? Для перевозки заложенного имущества?

— Да.

— Хорошо. Во сколько вам звонил президент?

— Минут пятьдесят назад. От нашего офиса в Карасума-Сандзё до Ками-дори не более получаса езды, но ведь он велел привезти еще и пенопласт. Так что по дороге водитель заедет в магазин электроники к нашим партнерам, а это еще минут десять-двадцать.

— Понял. Не волнуйтесь. Я еще перезвоню. Спасибо за все. — Я отключился.

— Ты что, — спросил Хироси, — решил заняться мошенничеством?

— Ш-ш-ш, — остановил я его.

Было слышно, как на холостых оборотах работают несколько моторов, затем их гул стал на тон выше — машины удалялись. Наконец наступила тишина. Прислушиваться дальше не было смысла, и я произнес:

— Порядок. Похоже, никого из них не осталось. Мы можем вернуться в дом. На всякий случай я пойду первым и подам знак.

Не дожидаясь ответа, я выскочил из подземелья, зигзагами пересек двор и прижался к стене дома. Не решаясь войти через дверь, я заглянул в окно и, подтянувшись на подоконнике, влез в гостиную. С осторожностью поглядывая по сторонам, медленно прошел по коридору. Никого. Распахнул дверь во двор. На старинный квартал опускался вечер. Солнце неторопливо тонуло за рядом домов на противоположном берегу реки.

Я крикнул вглубь двора:

— Можете возвращаться! Они ушли.

Я увидел, как вдалеке из травы поднялись две тени и стали медленно приближаться, подсвеченные со спины яркими закатными лучами. Когда они подошли ближе, Хироси спросил:

— Что же все-таки произошло?

— Поднимись на второй этаж, и сам все поймешь.

— На второй этаж?

Я пошел вперед и поднялся по лестнице. Отодвинув перегородку просторной гостиной, я услышал, как Харада громко сглотнул за моей спиной. Если не считать сцену в поезде, мне не приходилось видеть его таким удивленным. Открывшаяся перед нами гостиная была пуста. Лишь квадратный след, едва заметно отличающийся по цвету от остальной поверхности, напоминал, что здесь когда-то висело крупное полотно. Первым дар речи обрел Харада:

— Господин Акияма, одна из ваших картин исчезла.

— Что это значит? — спросил Хироси. — Неужели она так понравилась этому уроду Тасиро?

— Нет. Ему удалось обнаружить тайник, где скрывалось то, что мы ищем. Они увезли «Подсолнухи» Ван Гога с собой.

Оба безмолвно вытаращились на меня.

Наконец Харада медленно приблизился к стене. Пощупал цепи, ранее удерживавшие массивную раму.

— Кажется, здесь висело новаторское полотно с рельефной жестяной дверью. Смелая работа, интересное цветовое решение.

— Точно.

— Неловко в этом признаваться, но я исследовал каждую картину с обеих сторон и ничего не нашел.

— Тайник был внутри картины.

— Внутри?!

Я кивнул:

— Я нарисовал ее в школе и представил на выставку. Картина под названием «Выход» получила специальный приз жюри за оригинальность идеи. Как ты заметил, на ней была изображена дверь. Я изготовил рельефную дверь и петлями закрепил ее на фанере — картина получилась двухслойной. Ни жюри, ни посетители выставки так и не догадались, что, если немного подергать дверь вверх-вниз, она распахнется, открыв пустое пространство около сантиметра глубиной. Внутри была изображена комната. О моей шалости так никто и не узнал. Никто, кроме одного человека, единственного, кто наблюдал весь процесс создания картины от начала до конца. Это была Эйко.

Харада растерянно смотрел на меня:

— Деревянная рама не могла поместиться в пространство глубиной один сантиметр. Значит, она сняла холст с подрамника? Отделила «Подсолнухи» от рамы и вложила холст внутрь картины. Так?

— Получается, что так. Размер тайника позволяет разместить в нем картину тридцатого размера вместе с выступающей под подрамник канвой. Сантиметрового пространства вполне хватило бы даже для картины Ван Гога, который, как известно, накладывал краску довольно толстыми мазками. Чтобы развеять сомнения, достаточно покопаться в этой пыли. Там должны были остаться осколки краски. Они наверняка совпадут с теми, что вы обнаружили в подземелье.

Харада наклонился. В пыли и правда было множество осколков краски. Большинство из них отлетели от моей картины, когда я толкнул Тасиро, но среди них должны были быть и другие.

Чтобы облегчить поиски, Харада решил воспользоваться ножом Сонэ. Вот, оказывается, у кого он находился все это время. Острием лезвия Харада аккуратно выуживал из пыли кусочки краски. Каждый раз, когда он ловким движением вытягивал нож из пыли, на поблескивающем лезвии лежал крохотный цветной осколок. С огромной тщательностью Харада выкладывал их рядком на татами. Набрав несколько десятков таких осколков, достал те, что были спрятаны у него в кармане, и выложил рядом. Некоторое время он пристально вглядывался в них.

Наконец поднял на нас глаза:

— Три из них полностью совпадают с обнаруженными осколками.

— В моей картине присутствует в основном один тон. Краска плохо ложится на жесть. Помню, что брал в основном коричневый — жженую умбру — и виридоновую зеленую. Ни желтую краску, ни цинковые белила я не использовал.

— Значит, все это время, — пробормотал Харада, — «Подсолнухи» находились у нас под носом, а мы их не заметили. Но как их смог обнаружить Тасиро?!

— Несмотря на всю его тупость, у него богатый опыт в живописи. Увидев эти осколки вблизи, он запросто мог обо всем догадаться.

— Вблизи?!

Я рассказал, как ударил Тасиро, пока ходил за фонариком, и оставил его лежать уткнувшимся лицом в пыль.

Харада вытер взмокший лоб:

— Значит, вот оно как.

— Всему виной моя невнимательность. Когда ты показал платок с осколками краски, я должен был догадаться.

— Но почему, — вмешался Хироси, — почему они забрали твою картину? Можно ведь было просто вытащить Ван Гога. Им что, нужна была упаковка?

— Послушай, Хироси, я ведь могу и обидеться. Называть чужое творение упаковкой — это уж слишком. Думаю, дело в том, что Эйко — кроме нее, просто некому — наверняка тщательно закрепила край канвы «Подсолнухов» клеем. Не стоит забывать, что картине больше века, и она требует бережного обращения. Холст легко повредить, если его неправильно снять или скрутить. Вот Тасиро и забрал картину вместе с тайником, чтобы потом снять со всеми предосторожностями.

— И куда они направляются?

— Думаю, на склад «Тамаи файненс», — ответил Харада, — идеальное место для хранения картины, тем более такой ценной.

— Кажется, ты говорил, что он находится в Синномэ в Кото, в конце Харуми-дори.

Он кивнул:

— Там есть причал, который так и называется — «Складской». В полном соответствии с названием там сплошь стоят старые склады. Склад «Тамаи файненс» — желтое угловое здание. Ночью он почти не охраняется.

Я взглянул на часы. Шесть сорок.

— Когда они прибудут на склад?

— До южной развязки на выезде из Киото придется добираться довольно долго. Даже если повезет и дорога будет свободной, им потребуется не меньше сорока минут, может примерно час. Но дальше, на скоростном шоссе Хансин,[62] если не будет пробок, дело пойдет быстрее. Потом, при въезде с Томэй на столичную трассу Сютоко, им придется постоять.

— Итого — во сколько они прибудут на место?

— Так… если они выехали минут двадцать назад… В лучшем случае — к полуночи.

— Они идут в колонне с четырехтонным грузовиком, судя по тенту, это старая модель. Наверняка не самая мощная, к тому же с ценным грузом на борту. Это тоже стоит учитывать.

Он кивнул:

— Да, ехать они наверняка будут очень аккуратно. Пожалуй, наиболее вероятное время прибытия — два или три часа ночи.

— Расписание поезда?

Он улыбнулся:

— Я же не железнодорожный маньяк, чтобы помнить расписание всех поездов. В районе семи часов вечера со станции Киото в сторону столицы поезда отходят каждые пятнадцать минут. Если отправиться отсюда в половине восьмого, мы будем в Токио в десять с небольшим. Надо собираться.

— Собирайся. Но поеду я один.

Харада склонил голову:

— Я не настолько серьезно ранен. Смотрите, кровотечение почти прекратилось.

Я взглянул на его рану, затем перевел взгляд на свои руки. В левой был мобильный телефон, а правая до сих пор сжимала браунинг. Вскинув правую руку, я направил пистолет на Хараду.

Он нахмурился:

— Что это значит?

— У меня к тебе просьба. Насколько серьезная — можешь судить по игрушке в моих руках. — Я бросил ему мобильник, он поймал его здоровой рукой. — Назначь мне встречу с Нисиной. Ты ведь его секретарь.

— Встречу? Когда?

— Сегодня в одиннадцать вечера у него в офисе.

Харада покачал головой:

— Я должен знать, по какому вопросу вы желаете с ним встретиться, иначе ничего не выйдет.

— Не хотелось бы обсуждать это с тобой.

— Тогда как секретарь я вынужден вам отказать.

Я крепче сжал рукоятку. В последний раз я делал это шесть лет назад и с тех пор ни разу не брал в руки оружия. И все же я знал, что у меня получится. Получится сделать выстрел-предупреждение, как у Сонэ. Получится лишь слегка оцарапать руку пулей. Однако так же хорошо я знал, что это не возымеет никакого эффекта. Я достаточно изучил Хараду, чтобы быть в этом абсолютно уверенным.

Хироси воскликнул:

— Акияма, что ты творишь?! Папик спас тебя, вытащил буквально из-под ножа.

Я не ответил.

Харада повернулся к Хироси:

— Вы не могли бы оставить нас наедине?

— Но почему? Я же… — начал было он и в изумлении взглянул на меня.

Я кивнул, и тогда он, пожав плечами и пощелкивая пальцами, вышел из комнаты. На лестнице послышались его удаляющиеся шаги.

Харада тихо спросил:

— Вы объясните мне цель встречи?

Я молчал.

— Вряд ли вас интересует Ван Гог. Уверен, вас занимает совершенно другая проблема.

Я нехотя ответил:

— И что же это за проблема, которая так меня занимает?

— Расследование, — сказал он, — расследование причины гибели вашей жены.

— Это было самоубийство. Причину в таких случаях покойник обычно уносит с собой в могилу.

— Но вы хотя бы не будете спорить с тем, что ребенок был не от вас?

Я вскинул на него удивленный взгляд:

— Откуда тебе это известно? Тасиро не знал об этом. — Я вспомнил, как он произнес слова «твой ребенок». Возможно, именно они вывели меня из себя.

— Я уже говорил, что наша организация пользуется определенным влиянием в самых разных сферах. У меня была возможность ознакомиться с протоколом вскрытия, затем оставалось просто связать очевидные вещи: по группе крови этот ребенок никак не мог быть вашим. Кажется, даже судмедэксперт упустил это из виду. Возможно, ситуация показалась ему слишком очевидной. У вашей жены была вторая группа крови. Услышав от врача, что у эмбриона первая группа крови, вы соврали, что и у вас тоже первая, тогда как в действительности имеете четвертую группу. Конечно, тут не может быть речи об ошибке патологоанатома, поскольку причиной смерти действительно стало самоубийство, а психологические аспекты трагедии — это уже не его епархия.

Я ухмыльнулся:

— А ты проделал большую работу.

— Дотошность — моя отличительная черта. Конечно, я скрыл вышеназванный факт от Тасиро. Думаю, ваш шурин тоже не в курсе. Насколько мне известно, об этом знаем только вы, я и Нисина. Кстати, Нисине по данному вопросу известно не больше моего. Не думаю, что имеет смысл о чем-либо его спрашивать.

— А мне кажется, он знает куда больше, чем ты.

— Почему?

— Потому что семь лет назад Эйко познакомилась с Нисиной, а ты и не знал.

Он покачал головой:

— Это исключено. Он ни разу не появлялся в суде. Я вам уже говорил.

— Что ж, если он скрыл сей факт даже от тебя, то я просто сгораю от любопытства. Тогда мне тем более следует побеседовать со стариком.

— Скрыл от меня? На каком основании вы делаете такие выводы?

— В том, что у тебя феноменальная память, я убедился, слушая твой рассказ о Ришле. Уверен, что ты не допустил бы никаких неточностей, если только сознательно не задумал ввести меня в заблуждение. Рассказывая о том, как вы увидели завещание, ты произнес такую фразу: «Мы с Нисиной просто дар речи потеряли». Я могу понять твое изумление, ведь ты видел Эйко в зале суда. Но что вызвало такую реакцию у Нисины, который даже не был с нею знаком?

На его лице сначала отразилось удивление, а затем работа мысли. Казалось, он мысленно листает странички далекого прошлого. На мгновение он отвел глаза и тут же взглянул на меня в упор:

— Готов признать наличие некоторых неведомых мне обстоятельств. Но почему вы не сказали раньше?

— Хотел еще немного за тобой понаблюдать.

— И что вы увидели?

— Несмотря на весь твой профессионализм, тебе не чужды человеческие слабости.

— Например?

— Например, тебе понятна трагедия безвестного таланта.

Он улыбнулся:

— Не думаю, что это имеет отношение к человеческим слабостям, но одно я понял наверняка: вы во что бы то ни стало желаете побеседовать с Нисиной лично, так?

Я кивнул.

— Что ж, попробую с ним связаться. Вы готовы к тому, что можете услышать отказ?

— Готов.

— Но есть одно условие. Вы должны отдать мне пистолет.

— Это еще почему?

— Потому что в беседе он совершенно не нужен.

Я взглянул на зажатый в руке пистолет. Идиот. Только сейчас я оценил расстояние, отделявшее меня от Харады, и вспомнил его отточенные движения там, в гостиной. Да он уже сотню раз мог выбить оружие у меня из рук. Выходит, он просто не собирался этого делать. Я не должен был так поступать. Я взглянул на его перевязанную платком левую руку. Едва заметно поморщившись, он начал набирать номер.

На том конце сняли трубку. Он сообщил, что Тасиро, судя по всему, отыскал в особняке «Подсолнухи» и направляется в Токио.

— Нет, ошибки быть не может, — уверил он собеседника.

После своего лаконичного доклада Харада самым будничным тоном добавил:

— Кроме того, господин Дзюндзи Акияма желает с вами встретиться. Сегодня в одиннадцать вечера в вашем офисе. Я не смогу присутствовать при встрече.

Уже через секунду он нажал отбой.

Придав своему голосу официальный тон, Харада сообщил:

— Господин Нисина произнес лишь одно слово: «Хорошо».

— Спасибо. Почему ты не сможешь присутствовать при встрече?

— Естественно, потому, что попытаюсь перехватить у них Ван Гога. Я тоже еду в Токио. С этого момента наши пути расходятся. Учитывая время вашей встречи с Нисиной, вы можете не успеть к прибытию «Подсолнухов». Если они попадут на склад, оттуда забрать их будет невозможно. Вы и к этому готовы?

Я не ответил. Опустив взгляд, я увидел на татами свой пиджак. Вероятно, его принес Харада. Подхватив пиджак, я вышел из комнаты. Харада остался стоять в центре гостиной. Спиной я чувствовал на себе его взгляд.

Когда я спустился вниз, Хироси спросил:

— Ну что? Чем все закончилось?

— Я тебе потом позвоню. Сейчас нет времени. Тороплюсь в Токио.

Я вышел на улицу и глянул на часы. Семь. Солнце только что закатилось за горизонт, и небо было того редкого оттенка, какой можно увидеть лишь на стыке дня и ночи. Ночь началась с этой самой секунды. Что она мне принесет? Единственное, что не вызывает сомнений, — это то, что ночь действительно началась. Я побежал ночи навстречу.

20

— Сколько ехать до вокзала? — Шумно дыша, я запрыгнул в такси.

— Если без пробок, то минут тридцать.

Я умолял водителя поторопиться.

В такси оказался телефон, я снова набрал 104 и узнал номер отеля. Уж не знаю, к счастью или нет, но Мурабаяси оказался в номере.

Трубка мгновенно раскалилась от его воплей:

— Да ты знаешь, сколько времени заставил меня ждать?! Я и обед заказал в номер — боялся отойти. Что там у тебя?

Мне даже пришлось немного отвести трубку от уха, чтобы не оглохнуть от его криков. Воспользовавшись паузой, я ответил:

— Спасибо, что напомнили. Не успел сегодня пообедать.

— Чем же ты занимался?

— Да так, были кое-какие дела.

— Видел Тасиро?

— И его, и Сонэ с Сагимурой. Все звезды были в сборе.

— Что же все-таки произошло?

— Они убрались из Киото. Если хотите подробностей, немедленно рассчитайтесь за гостиницу и поезжайте на вокзал. Думаю, вы доберетесь быстрее меня.

Он раздумывал всего мгновение — видно, решил оставить выяснение отношений на потом.

— Во сколько поезд?

Я взглянул на часы:

— Первый после девятнадцати сорока. Встретимся у пятнадцатого вагона.

Все-таки он не сдержался и начал выкрикивать ругательства, но я без зазрения совести нажал отбой.

Мы с ветерком пронеслись по Каварамати-дори, пересекли мост Аоибаси. Вот уже и Камогава скрылась из виду. Там, на другом берегу, сейчас, наверное, потихоньку собираются влюбленные со всего Киото, совсем как в тот давний вечер.

На вокзал я прибыл в полвосьмого с небольшим. Подхватив продырявленный пиджак и наспех купив какую-то снедь в киоске, я бросился бежать по перрону. Ближайший поезд отправлялся в семь сорок одну, следующий будет только в восемь четырнадцать. В Токио он прибудет как раз к одиннадцати. Похоже, в вопросах железнодорожного расписания на Хараду нельзя положиться полностью. Едва я успел запрыгнуть в вагон, как двери захлопнулись прямо у меня за спиной.

Подождав, пока восстановится дыхание, я двинулся к пятнадцатому вагону. В вагонах с фиксированными местами почти не было свободных мест. Мурабаяси я нашел в тамбуре между четырнадцатым и пятнадцатым вагонами, взгляд его метал молнии. Завидев меня, он прошипел:

— Ошибочка вышла. В этом вагоне места занимают согласно билетам.

— В субботу, так или иначе, не будет свободных мест.

— Точно, — кивнул он, — даже фиксированные места почти все заняты. Пойдем поищем места в первом классе. Разницу я беру на себя.

— Не стоит, я специально выбрал этот вагон. Предлагаю постоять здесь до Токио. Или вам в вашем возрасте это тяжеловато?

На лице Мурабаяси отразилось изумление.

— Постой-ка, ты боишься посторонних ушей?

Я кивнул, разворачивая купленный в киоске сверток.

— Что это?

— Говорю же, не успел пообедать.

— И что у тебя здесь?

— Киотоский деликатес. Яцухаси[63] с клубникой. Будете?

— Не надо, — сухо ответил Мурабаяси, брезгливо глядя на то, как я поглощаю клубничный десерт.

— Так ты расскажешь мне свою историю?

— История слишком длинная, так что излагать буду в сокращении.

Я начал свое повествование с момента нашей встречи с Харадой на Токийском вокзале.

— Так этого парня зовут Харада? — после первой же фразы перебил меня Мурабаяси.

Похоже, ему известно куда меньше моего, однако эту мысль я решил оставить при себе. Когда я дошел до описания истории с плагиатом, он побагровел от возмущения:

— Что?! Значит, меня обчистили по его указке?!

— Да. Кстати, ваш дизайн оказался совершенно бесполезен, он не представляет никакой ценности. Это слова Харады, а не мои.

Мурабаяси набрал было воздух в легкие, чтобы заорать погромче, но взял себя в руки.

— Продолжай, — выдавил он.

И я продолжил. Я все говорил и говорил, сделав паузу лишь на несколько секунд, пока контролер проверял наши билеты. Даже в сокращенном варианте изложение получилось чудовищно длинным. Поначалу Мурабаяси прерывал меня какими-то вопросами, но в конце концов замолчал и лишь безмолвно внимал. Подумать только, он молча меня слушал! За время моего рассказа на его лице успела отразиться целая гамма чувств — от изумления до сомнения, но и сомнение наконец исчезло. Несколько раз на его лоб набегала тень, но я не взялся бы угадать, о чем он думал в тот момент. Я мог рассказывать бесконечно, однако пора было ставить точку, и я завершил свое повествование описанием отъезда грузовика с Тасиро. Об Эйко я умолчал.

— Да уж… — вздохнул Мурабаяси, задумчиво скрестив на груди руки, — потрясающая история.

— Это точно, — ответил я.

— Значит, сейчас картина Ван Гога направляется в Токио в сопровождении Тасиро и Сонэ?

— Скорее всего, — кивнул я.

— И что ты думаешь предпринять?

— Мне хотелось бы отойти от этого дела.

На его лице отразилось недоверие.

— То есть как? Махнешь рукой на Ван Гога? Закроешь глаза на несколько миллиардов, и это при том, что ты и твой шурин имеете на картину все права?

Я кивнул:

— Тасиро на грани разорения. Даже если «Подсолнухи» спасут его от банкротства, ему наверняка вломят по полной за аферу с фальшивыми карточками. Доказать, что он присвоил картину, практически невозможно. Полиция не в курсе этой истории. Заведут уголовное дело, начнут допрашивать свидетелей. Даже если завещание Ришле признают действительным, дело получит статус международного. Расследование затянется на многие годы. А что, если ее адвокат вообще станет отрицать факт завещания? То же самое и с гражданским делом. Потом обо всей этой истории пронюхает пресса, и вот газетчики по всему миру уже строчат экстренные выпуски. Внимание всей планеты приковано к развитию событий. Нет, мне никак нельзя оказаться в центре этой истории.

— Что ж, удивительное бескорыстие.

— Как в игре. Каждая новая ставка — это всегда дополнительный шанс.

— Что ты называешь шансом применительно к этой ситуации?

Мне вспомнился разговор с Харадой.

— Перехватить Ван Гога раньше, чем его поместят на склад «Тамаи файненс». Ничего другого не остается.

— Насколько я понял из твоего рассказа, у Харады имеются соображения на этот счет.

— Не удивлюсь, если он справится в одиночку. Этот парень творит что-то невообразимое.

— Да уж, фантастика — я о той сцене: хороший парень одной левой разбрасывает банду злодеев. И все же то, что задумал он, осуществить будет непросто. Насколько я понял со слов председателя комитета по борьбе с преступностью, «Якумо-кай» отличает крайняя воинственность. К тому же у них численное превосходство.

— Вспомнил. Я хотел спросить вас кое о чем.

— Спрашивай.

— Кажется, вас связывают давние отношения с этим якудза, Сонэ. Что это за история?

Лицо Мурабаяси мучительно дернулось, и он произнес с видимым усилием:

— Это касается нас с Иноуэ, давнее дело.

— Вы имеете в виду нашего директора Иноуэ?

— Ты же знаешь, что он частично парализован. Это из-за Сонэ. Хотя нет, изначальная причина во мне, эта история лежит грузом и на моей совести.

— Никогда о ней не слышал. Скрываете неблаговидные проделки?

— А как же. Об этой истории никто не знает. Не люблю откровенничать на личные темы.

— Но я-то ведь был с вами откровенен.

На лице его отразилась еще большая мука. Работая в «Кёби Кикаку», я почти ничего не знал о частной жизни ее директоров, Иноуэ и Мурабаяси. Помнится, их упорное нежелание касаться любых тем, так или иначе связанных с прошлым, удивляло даже такого малообщительного типа, как я.

После долгой паузы Мурабаяси наконец решился:

— Ладно. Расскажу тебе одну давнюю историю. Она имеет прямое отношение к развитию «Кёби Кикаку». Это сейчас «Кёби» — компания средней руки, твердо стоящая на ногах, но когда-то она проходила мучительный этап становления, неизбежный в любом бизнесе. Вам, молодым, этого не понять.

— Я уже немолод.

— И то правда, — усмехнулся он, — я и забыл. До сих пор считаю тебя юношей.

— Кажется, совсем недавно вы назвали меня мальчишкой. И вот теперь — юноша. Расту! Так что там с мучительным становлением «Кёби Кикаку»?

— Тебе, конечно же, известно, что компанию создали мы с Иноуэ. Два выпускника института искусств без опыта работы решили начать с дизайна листовок. В те времена наш офис располагался в районе Огикубо. Сонэ был одним из наших заказчиков.

— Сонэ — заказчик?!

— Не забывай, речь идет о событиях тридцатилетней давности. Он тогда торговал подержанными автомобилями. Старше нас на два года. Несколько ржавых колымаг на жалком куске земли — вот и весь его бизнес. По сути, он был таким же начинающим дельцом, как и мы. Он заказал нам рекламные листовки. Я допустил ошибку, и он показал себя во всей красе, задал нам жару.

— Думал, вы признаёте свои ошибки только в азартных играх.

Мурабаяси проигнорировал мое замечание:

— Я допустил самую распространенную в то время ошибку. И самую опасную. Догадался, о чем речь?

— Вы сделали опечатку? Самая опасная ошибка в рекламной листовке — это опечатка в цене.

Он кивнул:

— Точно. Ты ведь еще застал времена, когда использовали фотонабор. Уже тогда Сонэ, несмотря на молодость, имел крайне амбициозные планы и мечтал превратить свою убогую автостоянку в крупный сетевой дилерский центр. В те годы в стране как раз пошла мода на легковые автомобили, а сетевых предприятий почти не было. Он неплохо чувствовал конъюнктуру. Занял денег и построил второй магазин в Накано, неподалеку от Оумэ-Гайто. Придумал маркетинговый ход — привлечь публику за счет гигантской распродажи в день открытия магазина. Мы разложили листовки в почтовые ящики двадцати трех районов столицы. Главным козырем должны были стать пять импортных автомобилей по смехотворной цене — пятьдесят тысяч иен. Металлолом, конечно, но все равно он продавал их себе в убыток. За листовки отвечал я, Иноуэ полностью мне доверился. Вдвоем с Сонэ мы подготовили двухцветные макеты.

— Вы допустили ошибку в этих пятидесяти тысячах?

Он кивнул.

— И что же вы написали?

— Пятьсот иен.

Я лишь покачал головой:

— Но как можно было перепутать такое количество нулей?

— Сразу видно, что ты из другого поколения. В наше время цифры писали иероглифами. Вот у меня и получилось пятьсот иен вместо пятидесяти тысяч. Надпись была сделана большими красными иероглифами. Ты же знаешь, что чем крупнее буквы, тем выше вероятность ошибки.

Я кивнул. Так и есть. Как правило, дизайнер проверяет текст объявления, вчитываясь в детали и не предполагая, что ошибка может закрасться в строки, набранные крупным шрифтом, например в заголовок. Дизайнер сосредоточен на дизайне. А копирайтеров в те времена еще не было.

— И что в итоге?

— Собралась огромная толпа. Мы объяснили, что произошла ошибка, извинились и отправили всех по домам. И все бы ничего, но среди посетителей оказались парни из якудза. Пришлось отдать им все пять машин по пятьсот иен. Даже тогда это было все равно что даром.

Я молча смотрел на него, и он продолжил:

— Ущерб составил около двухсот пятидесяти тысяч иен. У нас, естественно, не было таких денег, но мы пообещали Сонэ их вернуть. Тем не менее, он не собирался нас прощать. Кричал, что это вопрос доверия. В общем-то он был прав. Короче, он требовал, чтобы мы пять часов подряд стояли перед ним на коленях. Я не выдержал и взбесился. В конце концов, он сам сто раз проверял макеты, и перед отправкой в печать, и после, и остался доволен. «Пошли», — сказал я Иноуэ и вышел из магазина. Но он остался и на коленях вымаливал прощение за мое поведение. Однако Сонэ как с цепи сорвался, достал биту и начал лупить Иноуэ. Чем дольше он его избивал, тем больше входил в раж. А тот и не пытался сопротивляться. Обеспокоенный его долгим отсутствием, я вернулся в магазин и нашел его практически без сознания. Врачи спасли ему жизнь, но он навсегда остался калекой.

— Н-да, — промолвил я, — вот почему Иноуэ так строго относится к ошибкам сотрудников.

Я вспомнил ухмылку Сонэ и его слова: «Не прощаю вранья и ошибок».

Мурабаяси пробормотал:

— Заказом Сонэ занимался я один. Иноуэ доверился мне, но, когда возникли разборки, он остался вместо меня, а я убежал.

— Неужели Сонэ стал якудза только потому, что его магазин разорился из-за одной-единственной листовки?

Мурабаяси покачал головой:

— Нет. Все дело в его характере — торговля не была его стихией. Магазин в конце концов разорился, но вовсе не из-за той опечатки. Думаю, компенсация, которую выплатил ему Иноуэ, послужила для Сонэ своеобразным спусковым крючком.

— Компенсация?! Он что, заплатил ему деньги, несмотря на полученные увечья?

— То-то и оно. Сонэ потребовал с него огромную сумму, и Иноуэ серьезно отнесся к этому требованию. Что до меня, то, во-первых, у меня все равно не было ни гроша, а во-вторых, я был того же мнения, что и ты: Иноуэ должен был его засудить. Однако через некоторое время я узнал, что Иноуэ самостоятельно выплачивает ему компенсацию. В результате он выплатил всю сумму, которую тот запросил, все пять миллионов.

— Пять миллионов?!

— Да, представь себе, пять миллионов в те годы. Его изуродовали, а он выплатил такие деньги. Аргументировал это тем, что мы допустили ошибку, нанесли урон репутации заказчика. Такой уж он человек.

— Интересно, где он раздобыл такие деньги?

— Занял у своих богатых родителей. И это при том, что ранее он разорвал все отношения с семьей, так как они противились его поступлению в институт искусств. Ну, в те годы это было обычным делом. Так вот, он пошел к ним на поклон и занял пять миллионов иен. Остается только догадываться, какое унижение ему пришлось пережить. А Сонэ тут же спустил всю сумму в казино. Видно, посчитал их шальными деньгами. Сонэ играл в казино, а магазин дышал на ладан. Я потом еще много чего о нем слышал. Вот такая история. Так что я перед Иноуэ в вечном долгу.

— Но это не помешало вам отделиться от «Кёби Кикаку».

— Понимаешь, мне тяжело было находиться рядом с ним, вот я и решил уйти в другую, но близкую область. После того, как «Кёби» стала работать с «Айбой», дела пошли в гору. Иноуэ не возражал против моего ухода. Так-то вот.

— Не знал, что вы такой чудак.

— Ты о том, что я отделился?

— Нет, я о том, что случилось пару дней тому назад. Той ночью, прежде чем отправиться со мной в казино, вы звонили Иноуэ. Выходит, вы заявили ему, что собираетесь проиграть ровно ту же сумму, которую в прошлом он добыл и выплатил с таким унижением?! Какая глупость! Удивляюсь, как он вообще это вытерпел!

Он в изумлении уставился на меня:

— Откуда ты знаешь?

Неужели мой визит в «Кёби» был только вчера утром? Кажется, минула целая вечность. Бегущие за окном вокзальные огни рисовали на лице Мурабаяси причудливые цветные узоры. Он все еще выжидающе смотрел на меня.

— Я встречался с Иноуэ.

— Ого! Когда я созванивался с ним сегодня утром, он ничего такого не рассказывал.

— Вы созванивались с ним сегодня?!

— Да. Чувствовал себя виноватым. Никак не мог выбросить из головы свой поступок. Буду откровенным: я сделал это нарочно. По случайному совпадению у меня в руках оказалась та же сумма — пять миллионов иен. И она также была связана с неприятной ситуацией. Мне вдруг показалось, что если я смогу спокойно спустить эти деньги в казино, то навсегда избавлюсь от чувства вины перед Иноуэ. В душе я чувствую себя осужденным за проступок почти тридцатилетней давности. Можешь считать меня бессердечным негодяем, но, думаю, сумей я это сделать безболезненно, мне наконец удалось бы закрыть эту страницу своей жизни.

Только сейчас мозаика сложилась полностью. В ту ночь Мурабаяси дважды произнес «прошу тебя». Таким я его раньше не видел. Пять миллионов иен. История, о которой рассказал мне Харада, не была единственной причиной, почему он хотел поскорее от них избавиться. Им двигало желание рассчитаться за болезненные отметины прошлого, нанесенные Сонэ.

Я вздохнул:

— Что ж, тогда и я позволю себе быть откровенным: вы просто несусветный дурак. Вы рассуждали как ребенок.

Он тоже вздохнул в ответ:

— От дурака и слышу. Хотя, возможно, ты прав. Если бы не эта поездка в Киото, я бы и не вспомнил об Иноуэ.

— При чем тут поездка в Киото?

Мурабаяси решительно покачал головой:

— Нет, довольно. Я и так слишком много о нем рассказал. В общем, я позвонил ему, вкратце изложил ситуацию — естественно, упомянув и о тебе. Я был очень краток, так как боялся пропустить твой звонок. Сегодня у нас назначена встреча. Он сказал, что жаждет услышать подробности. Вероятно, ему небезразлично все, что происходит с Сонэ. Он ждет меня в «Кёби». А что до того случая с пятью миллионами иен, проигранными в казино, возможно, я извинюсь перед ним, а возможно, и нет. Этого я пока не знаю.

В тамбур стал стягиваться народ. Я и не заметил, как поезд сбавил скорость. Машинист объявил, что мы подъезжаем к Токийскому вокзалу. Я выглянул в окно — мы уже проезжали Синагаву. Мурабаяси невидящим взглядом уставился на дрожащие за стеклом столичные огни. Казалось, он не замечал никого вокруг.

— Знаешь, в ту ночь у меня тоже возникло странное ощущение. По телефону Иноуэ словно вынуждал меня пойти в казино. Мне и раньше приходило в голову, что в этой истории что-то нечисто. Именно это я имел в виду, говоря, что, возможно, меня ловко провели, помнишь? Твой рассказ лишь убедил меня в том, что предчувствие меня не обмануло. И все же у меня не было ощущения, что ему искренне хочется, чтобы я это сделал. Может быть, он понял, что я пытаюсь свести старые счеты, а может, еще что-то… Не могу объяснить, но что-то такое определенно было.

Я только хмыкнул.

Двери вагона разъехались, и нас вместе с людским потоком вынесло на перрон. Народ торопливо двигался к выходу, и лишь мы вдвоем неспешно шли вдоль вагонов.

Я чувствовал неимоверную усталость. Поездка туда и обратно, поиск подземелья, перестрелка. Неудивительно, что я устал. В памяти возник образ Харады. Почему даже с лопатой в руках он выглядел таким изящным? Вряд ли только потому, что он гей. Внезапно я понял, в чем причина. Привычная композиция была нарушена. На черенке лопаты лежала его правая рука. Он левша! Я окончательно утвердился в своей догадке, вспомнив, как он обвязывал платок вокруг раненой руки. Выходит, он был ранен в основную рабочую руку, но ничем этого не выдал, даже во время нашей беседы в гостиной на втором этаже. Я попытался представить молодого Иноуэ, оставшегося отдуваться вместо Мурабаяси, однако картинка никак не хотела вырисовываться, фокус расплывался.

Остановившись, я еле слышно пробормотал:

— Пожалуй, я передумал.

Мурабаяси взглянул на меня с удивлением:

— Насчет чего?

— Насчет «Подсолнухов» Ван Гога. Я поеду за ними на склад «Тамаи файненс».

— Эй, погоди! Безусловно, речь идет о нескольких миллиардах, но подумай о собственной безопасности!

— Я буду играть. Просто моей ставкой будут не деньги.

— Что же будет твоей ставкой?

Не ответив, я повернулся спиной и бросился бежать вдоль платформы. Мурабаяси, кажется, что-то кричал мне вслед, но я не обернулся. Сейчас от силы двадцать минут одиннадцатого. Я запросто успею заглянуть в одно местечко, прежде чем отправлюсь на Отэмати. Запросто успею.

Я вышел из такси на Сёва-дори. Дорога от Яэсу[64] заняла не более пяти минут. Я ступил на узкую аллейку. Не сворачивая к дому, прошел прямо. Миновав слабо освещенный двумя фонарями сквер, прильнул к металлической ограде и осмотрелся. Кажется, никого. В темноте за оградой тонула небольшая бетонная площадка. Черная дыра посреди оживленного квартала. Я вспомнил, как мы с Мари шли с другой стороны этого школьного здания. Кажется, жилищный кооператив планирует начать снос в декабре? Хотя какая мне разница? Главное, я открыл карту. Поставил — и не прогадал. Все могло сложиться иначе, не приди я сюда до начала зимы. Но я пришел. И открыл первую карту — карту, срок годности которой истекал в декабре.

Я взобрался на ограду. Три ряда протянутой по ее верху колючей проволоки я миновал без труда. Спрыгнув на бетонную площадку, метнулся к школьному зданию. Где-то тут должен быть вход в актовый зал со сломанным замком. Так и есть. Замок на двери был все так же сломан.

Войдя внутрь, я осторожно прикрыл за собой дверь. Сюда практически не проникали звуки. Только свет ночного города сочился в крошечное окошко под потолком. Я достал из кармана зажигалку. Пламя вырвало из темноты небольшую часть пространства передо мной. Похоже, актовый зал одновременно служил спортивной площадкой — пол был расчерчен белыми линиями. Обойдя сцену, я сдвинул в сторону несколько деревянных панелей и, пригнувшись, нырнул, как в прошлый раз. Через несколько метров я нащупал то, что искал. Пламя высветило черную сумку для гольфа.

Я сунул в нее руку. Сквозь несколько слоев полиэтилена пальцы нащупали знакомый предмет. Подарок Марты на память о Канзасе.

«Люгер 77/22 RMP».

За эти три года до него не добрались ни бомжи, ни работники районной администрации. Значит, мне все-таки удалось открыть еще одну карту. Все-таки удалось…

21

«Это тебе в благодарность за мой портрет». Марта с улыбкой протянула мне пистолет. Я мог отказаться, но почему-то не сделал этого. Любовь к ее пирогам вылилась в глубокую и искреннюю взаимную привязанность. Японцам никогда не понять отношения к оружию американцев, особенно жителей Среднего Запада. Не стоит даже пытаться объяснять. Я поблагодарил ее и взял люгер. До моего отъезда в Японию оставалось несколько дней. Может, уже тогда я предчувствовал, что оружие мне понадобится?

На следующий день я в кои-то веки явился в университет. В одной из аудиторий увидел бородатого студента, сражавшегося с огромной, в человеческий рост, бесформенной грудой металла. Похоже, парень пытался соорудить авангардистскую композицию из металлолома. На фоне нашего курса это было вполне достойное произведение, если закрыть глаза на один несущественный недостаток: груда металла оставалась просто грудой металла — обычным железным ломом. Понаблюдав за его потугами некоторое время, я похвалил «шедевр». Бородач обернулся и степенно кивнул. Тогда я добавил в свои дифирамбы восторженных ноток, сравнив железного уродца с монументальными работами Генри Мура:[65]

— Прошу, продай мне эту композицию. Я заплачу сто долларов.

Парень задумчиво склонил голову:

— Она еще не закончена. К тому же материалы дорогие.

Наглец явно подобрал их на свалке, но я лишь согласно кивнул и воскликнул:

— Ну что ты! В этом произведении мы видим именно то, что принято считать завершенностью. Пожалуй, я готов дать за него двести баксов, — пробормотал я, и мы с самым серьезным видом ударили по рукам.

Кое-как мне удалось запихнуть «шедевр» в «короллу». Вернувшись домой, я приступил к работе: первым делом разобрал тостер и, искромсав его поверхность, изготовил несколько металлических полос. При помощи суперклея закрепил пистолет на ремнях с внутренней стороны металлической конструкции. Накануне в магазине я приобрел оптический прицел «никон», обошедшийся мне куда дороже самого пистолета. Здесь же я закрепил двадцать обыкновенных патронов, которые можно купить на распродаже в самом обычном магазине по девять долларов девяносто девять центов за пять сотен. Оставшиеся патроны я выбросил. Через три дня объект авангардизма с пистолетом и двадцатью патронами во чреве был готов отправиться в путь.

На следующее утро на своей видавшей виды «королле» я выехал из Салины и, по пути переночевав в мотеле, на следующее утро оказался в Чикаго, за семьсот с лишним миль. Отправившись в филиал японской транспортной компании, я оплатил доставку груза в специальной упаковке для предметов искусства на свой домашний адрес. Затем продал «короллу» торговцу подержанными автомобилями и вечерним рейсом улетел из аэропорта О'Хара в Нариту.

Не прошло и недели после моего возвращения, как груз был доставлен на Гиндзу. Авантюра прошла до обидного буднично. Я был готов к скандалу на таможне, однако все прошло как по маслу, даже скучно. Это тоже была своего рода ставка, ставка на экономику «мыльного пузыря», когда в Японию потоком текли предметы искусства и народного промысла. Если бы таможенник хоть немного разбирался в искусстве, он, несомненно, повздыхал бы о том, как расточительно расходуется национальная валюта.

Большая часть композиции отправилась в мусорный бак, а пистолет три года провалялся у меня в комоде. Однажды, увидев пустующее здание школы, я решил перенести его туда. В объявлении у входа значилось, что жилищный кооператив планирует начать снос через три с половиной года, в декабре. Чем я жил в тот период? Не помню. Воспоминания расплываются, набегая друг на друга: поставленный Энди диагноз, учеба в Салине. В один прекрасный день, вернее, ночь я украдкой пробрался в школу и соорудил тайник. Вряд ли это было осознанное решение. Скорее беспорядочный поток мыслей и действий, подробности я не помню. Одно могу сказать точно: в глубине души я понимал, что играю с огнем и могу лишиться оружия, но мне безумно хотелось сделать эту ставку.

Я осветил зажигалкой циферблат часов. Десять тридцать пять. Сегодня суббота, на такси до Отэмати я доберусь минут за десять. Пожалуй, у меня еще есть время заглянуть домой переодеться, а то мой простреленный пиджак будет странно смотреться в атмосфере делового квартала.

Войдя в дом, я зажег верхний свет. Ого, да здесь кое-что изменилось. Мой обычный беспорядок превратился в настоящий хаос, а кое-где и в руины. Татами было сорвано, а доски отодраны от пола. Чайный столик, телевизор, стереосистема, телефон — все разбито вдребезги. Разломанные и исцарапанные видеокассеты и пластинки ровным слоем валялись на полу. Жаль, не удастся сейчас посмотреть Одри Хепберн или Ингрид Бергман. Качая головой, я поднялся на второй этаж. Включил свет — все то же самое. Немногочисленная мебель и книжный шкаф Эйко разломаны, книги выворочены, каждый том разодран на страницы. Где-то здесь, должно быть, и сборник писем Ван Гога. Меня захлестнула запоздалая волна злости. Излишнее усердие в такого рода делах — верный признак якудза.

Заглянув в разоренный шифоньер, я раздумал переодеваться, — кажется, тут не осталось ни одной целой вещи. Я вынул люгер из сумки для гольфа и слой за слоем размотал полиэтилен, перехваченный скотчем. К скотчу тут же прилипла какая-то бумажка. Я рассеянно взглянул на нее. Буклет художественного музея Китаути, того самого, где работала Эйко. Некоторое время я тупо смотрел на приставшую к скотчу яркую страницу. Затем снова убрал пистолет в сумку.

Поднявшись, я приоткрыл окно. Юный курьер сидел на подоконнике. Видимо, заметил свет в окне второго этажа. Или наблюдал за мной с того самого момента, как я вошел в дом?

— С возвращением, — с улыбкой сказал он. — Ну как прошло сентиментальное путешествие?

— Ужасно, — ответил я, — настоящая жесть.

— Что ж, иногда встряски бывают даже полезны. Особенно в такой жизни, как твоя.

— Хорошо тебе рассуждать. А что, если твоя жизнь внезапно превращается в одну сплошную встряску?! Харада звонил?

— Один раз. Извинился, что забыл выйти на связь. Ага. Этот парень знает толк в извинениях.

— Похоже на то, — кивнул я. — Кстати, у меня к тебе просьба. Ты, естественно, можешь отказаться. Готов выслушать?

— Какая? Что-то раньше я не замечал за тобой такой деликатности.

— Мне нужна машина напрокат. В Америке я получил международные права, но они просрочены. К тому же у меня нет времени. Можешь взять в круглосуточном прокате машину на свое имя?

У него округлились глаза.

— Ты предлагаешь мне взять напрокат машину для человека, не имеющего водительских прав? Это же не совсем законно.

— Не совсем законно? Ха! Да нет, я прошу тебя пойти на самое настоящее преступление. Какая это статья? Нарушение правил дорожного движения, мошенничество? Хотя какая разница. Другого пути нет. Я готов заплатить в десятикратном размере.

— Хм… Тут есть некоторая сложность, но отнюдь не этического характера. И даже не материального.

— Что за сложность?

— У меня тоже нет водительских прав.

Я ошарашенно посмотрел на него:

— Неужели в наши дни встречаются молодые люди без водительских прав?

— Конечно. В мире хватает придурков, но первенство среди них, безусловно, держат всевозможные административные органы. По-моему, не существует большего унижения, чем получить какую-нибудь бумажку у придурка-чиновника.

— Может, ты и прав. — Я немного подумал и уже с уверенностью добавил: — Да нет, точно прав. Я сморозил глупость. Забудь о моей просьбе.

В этот момент кто-то прошмыгнул у моих ног. «Соседка». Раньше мне не приходилось встречаться с ней на втором этаже. Может, она, так же как и я, пытается отыскать свое жилище среди руин? Приближалось время прилива. Я прикрыл окно, взял пиджак, закинул на плечо сумку. Выйдя на улицу, я услышал голос из окна:

— Опять уходишь? Куда на этот раз?

Я кивнул на сумку:

— Урок ночного гольфа.

Парень медленно покачал головой:

— Думаешь, я поверю в эту чушь?

— Почему же «чушь»?

— Неужто в наш век житейской суеты мир докатился до такой степени морального упадка, что ни искренности, ни грезам не осталось в нем места?

— Не знал, что в наш век еще встречаются такие люди, как ты, — сказал я и, вспомнив, добавил: — Кстати, ты, кажется, не стал докладывать Хараде о Генри Миллере?

— Ты ведь сказал, что мне самому решать, докладывать ему об этом или нет. Забыл?

— Помню. Я, наверно, безнадежно стар, поскольку даже приблизительно не догадываюсь, что собой представляет твой уровень ценностей.

— Молодежные ценности, версия конца века.

Я покачал головой:

— Ну, я пошел. Учти, мы можем не увидеться некоторое время.

Вслед мне донесся голос:

— С машиной я что-нибудь придумаю. Загляни сюда на обратном пути.

Я обернулся:

— Ты что-то задумал?

— Жизненная мудрость, версия конца века.

— Понял, загляну.

Я тряхнул головой и вышел на Сёва-дори. Сверившись с визитной карточкой Харады, продиктовал таксисту адрес. Мы мгновенно добрались до нужного мне здания. На часах было ровно одиннадцать.

Ночная охрана не стала проверять мои вещи. Услышав, что мне нужен офис Тадамити Нисины, охранник направил меня на пятый этаж.

Здание оказалось старым и не слишком пафосным. Остановившись перед дверью с нужной табличкой, я постучал.

— Входи, — раздался крепкий, совсем не старческий голос.

Я оказался в просторном кабинете. У стены напротив входа стоял массивный письменный стол, совершенно пустой, если не считать телефонного аппарата. Перед столом — единственный стул для посетителя, не такой массивный, как у хозяина. Больше в комнате ничего не было. То есть вообще ничего — ни мягкой мебели, ни книжных шкафов. На стенах не было даже картин, которые могли бы рассказать о былом увлечении хозяина кабинета. Обстановка крайне простая, если не сказать аскетичная. Видимо, Нисине для ведения дел не требовалось вести долгие разговоры.

Сам он восседал за письменным столом, уставившись на меня своим холодным, словно начищенная сталь, взглядом.

— Садись. — Он кивком указал на стул.

Вероятно, такой прием ожидает всех посетителей этого кабинета.

Я сел, и он негромко заговорил:

— Слышал, ты хочешь со мной побеседовать. Объясни, в чем дело, только коротко. Самая большая ценность для меня — это время.

— Минуту, пожалуйста. Я должен приготовиться.

— Приготовиться?

Вместо ответа я открыл сумку для гольфа и вытащил люгер. Не трогая затвора, направил ствол в потолок и взглянул на Нисину:

— Ну вот и все. Говорите, время для вас самая большая ценность? Моя подготовка отняла не более двадцати секунд.

На его лице не дрогнул ни один мускул. Думаю, достань я из сумки клюшку для гольфа, эффект был бы тем же.

Абсолютно ровным голосом он спросил:

— Понимаешь, почему я согласился встретиться с тобой?

— Не понимаю, — ответил я.

— Я помню твои школьные работы, помню картину, что получила приз на бьеннале «Новый век». Отлично помню. Мне захотелось увидеть собственными глазами, что стало с тем мальчиком, который демонстрировал столь незаурядный талант. В казино я еще раз убедился в твоих способностях. Но ты, похоже, связался с дураками, и чем более никчемные люди тебя окружали, тем больше ты ломал дров. А теперь вот докатился до того, что ведешь беседу при помощи таких глупых игрушек.

— Наверно, все именно так, как вы говорите. Я дурак. И я понимаю, насколько ценно для вас время. Но честность в беседе с дураком может сэкономить время. Кое-кто полагает, что заставить человека быть честным способен только нож. Может быть, для кого-то это и подходящее средство, однако сегодня один человек преподал мне урок. Да так, что мне захотелось быть на него похожим. И нож ему при этом не понадобился.

— Один дурак, к тому же безнравственный, подражает другому дураку. Порочный круг. Дурные привычки довели до ручки. Мир становится невыносим. Вряд ли нас ждет светлое будущее.

— А вы, значит, жаждете светлого будущего? Будущего, удобного только вам, наделенным властью старикам? Но и в этом вашем мире сейчас правит насилие. Если бы вы взглянули на мой дом, то прекрасно поняли бы, что я имею в виду. Может, перейдем от идиллий к реальности?

Выражение его лица ничуть не изменилось.

— Слушаю тебя.

— Я буду спрашивать о простых фактах. Когда вы познакомились с Эйко Акиямой? Думаю, вам известно, что она была моей женой.

— Слышал, что, когда твоя жена покончила с собой, она была беременна.

Я не ответил. Ждал продолжения. Он заговорил снова:

— Харада мне подробно обо всем доложил. Я знаю, что ты уже в курсе моих сексуальных пристрастий и располагаешь общей информацией о моей персоне. На момент смерти твоей жены я еще имел другую ориентацию и действительно мог попасть под твои подозрения. Надеюсь, ты не заблуждаешься и не считаешь, что отцом ребенка мог быть я?

— Заблуждаюсь или нет, это мы сейчас выясним. Но почему вам вообще пришла в голову эта мысль?

— Потому что ты держишь в руках эту нелепую машинку для убийства.

— Я уже объяснил причину. Я дурак, а вы цените время. Вы помните, о чем я вас спросил?

— Да. О том, когда я познакомился с твоей женой. Это было сразу после того, как ее брат совершил убийство.

— Действия, повлекшие смерть.

— Не вижу большой разницы, — сказал он глухо, словно окончательно ушел в свои мысли, — человек слаб. Ничтожного насилия достаточно, чтобы убить его. Крайне слаб. Это все равно что ткнуть иголкой в воздушный шарик. Стать жертвой насилия и не умереть — всего лишь случайность, часто называемая везением. Тот, кто бывал на войне, насквозь пропитан этой истиной и прекрасно понял бы, что я имею в виду.

— Вы говорите о том, как ценно для вас время, а сами уходите в дебри.

— Ты говорил, что речь пойдет о простых фактах, но, пожив с мое, ты поймешь, что простые факты порой нелегко изложить в простой форме. Такая уж это штука — факты. Всевозможные запутанные детали, подобно раковым клеткам, со временем раздувают простоту, заставляя ее увеличиваться в объеме и усложняться. И вот уже извлечение простоты требует чудовищных усилий. Таков путь простого факта.

Вероятно, прошлое этого старика, являвшее собой нагромождение простых фактов, наделило его умением не видеть в этом простом прошлом простоты. А может, он сам заменил свое простое прошлое на сложное. Я выжидал. Внезапно он заговорил так, словно ему удалось наконец вытащить простоту на свет божий:

— Твоя жена была красивой. Фантастически красивой. До сих пор помню, как она сидела тут, словно это было вчера.

Я не мог справиться с изумлением:

— Сидела тут?!

— Всего каких-то десять минут. Да, сидела на этом самом стуле.

— Но зачем? Что привело ее сюда?

— Это было перед началом суда над ее братом. Она искала моего менеджера Хараду. Видно, каким-то образом ей стало известно, что я, управляющий тем самым заведением, нахожусь по этому адресу. Харады не оказалось на месте, и ее вопросом занимался я. На правах хозяина.

— Зачем она искала Хараду?

— Чтобы обратиться к нему с просьбой.

— С просьбой?

— Нет, — он укоризненно покачал головой, — слово «просьба» совершенно неуместно, оно не сочетается с ее поведением. Она сказала: «Я пришла не для того, чтобы просить вашего человека свидетельствовать на суде в пользу брата. Я лишь прошу свидетеля объективно изложить факты. Мне приходится обращаться к вам с такой просьбой. Прошу вас передать ему мои слова. Это все». И ни слова больше. Села на этот стул, тихо произнесла свою речь и ушла. Я бы сказал, что это была не просьба и не мольба, в ее речи скорее чувствовалась красивая и твердая решимость. Честно говоря, я не считаю такое поведение полностью правильным. Это огромная редкость в наш век, когда сама идея взаимного доверия утратила смысл. Огромная редкость. Я хорошо помню то ощущение ностальгии, которое навеяло на меня ее старомодное поведение.

Я задумался. В те дни все мысли Эйко были только о судьбе Хироси. Она рассказывала мне, как ходила к родным потерпевшего договариваться о сумме компенсации, но я не знал, что она дошла и до этого старика. Однако только я сам виноват в том, что не знал этого. Из-за моей занятости наши былые длинные разговоры если и не сошли на нет, то как минимум стали реже и короче.

— Но вы, — продолжил я, — не сообщили Хараде о ее визите.

— Думаешь, в этом была необходимость? Ему нет нужды напоминать о таких вещах. Он не глупец. Разве на деле вышло иначе?

— Вроде нет, — ответил я. — Но вы, кажется, кое-что скрываете.

Его глаза сверкнули.

— Не люблю грубиянов.

Я молча смотрел на него. Надо же, точно знаю, что ему за семьдесят, но сейчас в это трудно поверить — так много силы и остроты в его осанке и голосе. Хотя и у него наверняка есть слабые места. Старик говорит, что Харада обо всем ему доложил, но, кажется, тот умолчал о моих сомнениях. Или он решил оставить это мне? Любовь между мужчинами — загадочная штука. И все же он реагировал как-то слишком эмоционально. Я повторил ему то, о чем говорил Хараде:

— Читая завещание Ришле, вы, кажется, испытали изумление при виде имени Эйко Акиямы. Ваша память поразительна! Я бы сказал, она выходит за пределы человеческих возможностей. Иначе как объяснить изумление при имени человека, с которым семь лет назад беседовал в течение десяти минут? Если только, конечно, все эти годы вы не общались с Эйко.

Он молча пристально смотрел на меня.

Я продолжил:

— Вообще-то сомнения у меня возникли гораздо раньше, и этот факт лишь косвенно их подтверждает.

— О чем ты?

— Мне известно, что начало художественному музею Китаути положила частная коллекция финансиста Сатаро Китаути, собранная им из любви к искусству. Музей был учрежден художественным фондом Китаути. Но лишь совсем недавно я случайно узнал, что музею выпала редкая удача: со временем он начал получать дотации от крупного финансового юридического лица под названием «фонд Киссё». Его название я увидел в буклете музея. Там же значилось ваше имя и должность — председатель фонда. В музее Китаути не более тридцати сотрудников. Учитывая их малое количество, вы наверняка лично знакомы с каждым. По чистой случайности моя бывшая жена была одной из них.

Старик громко шмыгнул носом:

— Видно, ты плохо представляешь себе структуру финансового юридического лица. Должность председателя — это всего лишь почетное звание. Вся работа лежит на председателе-распорядителе. Естественно, я не помню, как зовут каждого сотрудника, но, признаюсь честно, имя твоей жены я действительно знал раньше. Но только имя.

— Откуда?

— Тому было две причины. Во-первых, я узнал, что она вышла замуж за человека, чей талант глубоко поразил меня. А во-вторых, это я выхлопотал для нее место в музее. Хотя при этом мы ни разу не встречались.

— Выхлопотали место?! — (Похоже, он говорил искренне.) — Но я об этом ничего не знал. На каком основании она обратилась к вам с просьбой помочь ей устроиться на работу?

— Я получил просьбу не напрямую. За нее попросили.

— В музей действительно сложно пробиться, слишком узкий рынок, но она была не из тех, кто станет устраиваться благодаря связям.

— Тем не менее получилось именно так.

— Что значит «получилось»? Кто за нее просил?

— Этого я не могу сказать. Не имею возможности. Тебе не понять, но моя работа держится на сборе информации и ее огласке в соответствии со строгими правилами, одним из которых является конфиденциальность. Это основной принцип. Я и так, чтобы снять твои сомнения, ответил на твои вопросы, не утаив того факта, что знаю имя твоей жены. Возможно, для тебя это пустой звук, но вся моя деятельность строится на доверии.

Я положил палец на спусковой крючок и посмотрел на Нисину. Выражение его лица не изменилось. Я выжидал. Наконец отпустил палец и со вздохом положил пистолет на колени. Пугать этого старика оружием — пустая трата времени. Выстрел мог прозвучать в любую секунду, а он и не думал говорить. Пожалуй, в этом мало здравого смысла, но таковы уж его жизненные принципы. Вероятно, он ни разу от них не отступал. Может, он прав и я по сравнению с ним действительно дурак? Однако вслух я произнес совершенно иное:

— По мере старения и познания границ собственного таланта человеку свойственно отказываться от некоторых своих мечтаний. А теперь представим, что эти люди определяют для себя некий уровень. Даже самые тривиальные бытовые разговоры возносятся ими в степень крайне важных, неизбежно нагромождая вокруг стену несвободы. Иными словами, может статься, вы живете в вами же выстроенной клетке.

Он долго смотрел на меня. Наконец его губы изогнулись в странной улыбке.

— Ты удивительный человек, Акияма.

— В чем же?

— Да много в чем. Например, ты ни разу не заговорил о Ван Гоге. Похоже, твое сознание всецело поглощено одной-единственной идеей.

— Какой?

— Местью, — ответил он, — у тебя в голове одна только месть. За что ты хочешь мстить, мне неясно. Да и неинтересно. Одно я знаю точно: смертоносным оружием, как правило, запасаются именно ради этой, пусть и полинявшей от времени цели. Я не прав?

Я молчал. Харада говорил о расследовании. Теперь этот старик твердит о мести. Что же все-таки — расследование или месть? А может, вообще что-то третье? Пока неясно.

Между тем он продолжил:

— Хочу спросить тебя кое о чем. В прошлом твоей жены наверняка было немало представителей противоположного пола. Почему бы тебе не поискать среди ее бывших коллег или людей из мира искусства? Зачем ты явился сюда и ворошишь прошлое? Вот чего я никак не возьму в толк.

— Простите, господин Нисина, но я знаю свою жену лучше, чем вы. У меня к вам было еще много вопросов, но теперь мне надоело. Какой смысл общаться со зверем в клетке. И все же один вопрос я задам. Это не имеет отношения к информации, которую вы обязаны сохранять в тайне. Я мог бы узнать это и завтра, сделав всего один звонок. Поверьте, доверие к вам не пострадает, если вы расскажете мне об этом сейчас.

— О чем ты?

— Даже я знаю, что фонд, как правило, имеет головную организацию. Что является такой организацией для фонда Киссё?

Нисина ненадолго задумался. Я не понимал, почему он медлит. Наконец он заговорил:

— Ты, вероятно, слышал о кондитерском производстве «Киссё». Сначала это был старинный магазинчик японских сластей с многолетней репутацией, который постепенно вырос в известную всей стране кондитерскую фабрику средних размеров. Это и есть головная организация.

Кажется, я где-то слышал это название. Но рекламного ролика точно не видел, я бы запомнил. И тут я все понял. Я не смог сдержать смех. Как же мне было смешно! Скоро я хохотал уже в голос.

Старик гневно произнес:

— Что тут смешного? Ну да, возможно, имидж кондитерской фабрики мало соответствует миру искусства. Но разве это так уж необычно?

Наконец мне удалось справиться с собой.

— Не в этом дело, просто я частенько потребляю продукты этой марки. Их пончики со взбитыми сливками из круглосуточного магазина весьма недурны. Мое любимое лакомство.

Я взглянул на часы. Начался новый день. Ноль пять. Удалось ли мне открыть новую карту? Не зная ответа на этот вопрос наверняка, я убрал пистолет в сумку для гольфа и поднялся.

Старик взглянул на меня:

— Уже уходишь?

— Времени мало. Меня ждут еще дела.

— Это имеет отношение к Хараде? Решил предпринять что-то в связи с Ван Гогом?

— Может, да, а может, и нет. Пока неясно.

Старик пытливо взглянул на меня:

— Ну что, встреча со мной оказалась полезной?

— Не знаю. Но оба моих предположения оказались неверными. Во-первых, то, что мне может пригодиться оружие. Это была ошибка. Сквозь прутья вашей клетки, похоже, и пуле не пролететь.

— А во-вторых?

— Я думал, что вы были давно и близко знакомы с Эйко. Кажется, я даже Хараде сказал нечто подобное. Но, похоже, вы не соврали. Я только сейчас понял, что вы имели в виду, говоря о сложности простых фактов.

— Да. Именно простые факты, как правило, имеют наиболее сложную структуру. Хотя в последнее время мне стало казаться, что истина, возможно, стремится в более простом направлении.

— Например?

— Например, известно ли тебе, какие материи движут человеком?

— Нет, неизвестно.

— Насколько я знаю, их три. Деньги, власть и красота.

— Вот как? Наконец-то наша беседа приобретает конкретику.

— Где ты увидел конкретику?

— Я о вашей страсти к «Подсолнухам» Ван Гога. Точнее, о причине этой страсти. «Подсолнухи» полностью соответствуют двум из трех названных вами материй. Что до третьей, то почетное звание первооткрывателя дает определенную власть. Повергнутый в одной сфере может укрепиться за счет другой.

У самой двери я обернулся:

— Кстати, думаю, есть и еще одна.

— «Еще одна» — что?

— Еще одна материя, движущая человеком. Еще одна материя.

— И что же это за материя?

— Нет нужды рассказывать вам о ней. Бессмысленно. Вам этого не понять. Эта материя распространяется лишь на отдельных людей. В нашу эпоху их осталось мало.

Когда я уже взялся за ручку двери, то услышал вдогонку:

— Ты спросил все, что хотел. Позволь и мне напоследок задать тебе один вопрос.

— Какой?

— У тебя был талант. Почему ты оставил живопись в таком молодом возрасте?

— Наверно, потому, что был талантливее вас. Во всяком случае, я раньше вас понял, что не являюсь гением. Я имел талант понять это.

Ответа не последовало. Когда я прикрывал за собой дверь, мне показалось, что я оставляю за столом дряхлого старика.

22

Перед моим домом стояла машина. Малолитражка с номером, начинающимся на «ВА». Автомобиль из проката. Я бросил взгляд на окошко напротив. Юный курьер с видом скучающего аристократа лениво взирал на окружающий мир, опершись на подоконник.

Наши взгляды встретились, и, прежде чем я успел открыть рот, он с улыбкой произнес:

— Если ты об этом, то благодарить надо не меня. Обо всем позаботилась принцесса.

— Принцесса?

Дверца автомобиля открылась, выпустив стройный силуэт в черном, который тут же заговорил колючим голосом:

— И зачем, скажи, пожалуйста, тебе в это время суток потребовался автомобиль?

— Минуточку. Ты здесь откуда?

Тут вмешался курьер:

— Дело в том, что принцесса находилась в моей комнате и слышала весь наш разговор. Когда ты ушел, она связалась с прокатом и уладила вопрос за три минуты. Машину доставили почти мгновенно. Мне оставалось только наблюдать со стороны. Похоже, в вопросах житейской мудрости мне до нее далеко. Конец века — на сцену выходят принцессы новой формации.

— Вот оно как? — проворчал я и повернулся к Мари. — Что же привело тебя сюда снова?

— Любопытство. — Она уперла руки в боки. — Захотелось взглянуть, как поживает бессердечный мерзавец и трус. Приезжаю вечером, а тут такое. Что тут происходит, в конце-то концов? Сато мне уже много чего сообщил. А как прошла твоя поездка в Киото? Хотя бы в благодарность за автомобиль ты можешь рассказать? Что ты обо всем этом думаешь, приятель?

— Я же просил не называть меня приятелем, — вздохнул я. — Прости, но сейчас нет времени. Позже я обо всем тебе доложу. Напишу сотню отчетов. Может, наконец дашь мне ключи?

— Ключи?! Ты все-таки собираешься сесть за руль? И куда, интересно знать, ты собрался без прав?

— Туда, куда пешком не дойти.

В ответ она тоном, не терпящим возражений, скомандовала:

— Тогда марш на пассажирское сиденье!

— Сожалею, но вынужден отказаться. Дело в том, что путь мой лежит в слишком скучное место. Отнюдь не для влюбленной парочки.

— Это я и сама поняла. Такси не берешь, да еще содержимое твоей сумки…

— Откуда тебе известно, что у меня в сумке?

Она укоризненно покачала головой:

— Какой же ты все-таки растяпа! Вот и выдал себя с головой, признался, что не состоишь в гольфклубе. У тебя там явно что-то не то. Ты забыл, как рассказывал, что не занимаешься спортом?

До меня дошла вся бессмысленность нашего спора. Даже если я возьму такси и отпущу его, немного не доезжая до цели пути, водитель может что-то заподозрить. Слишком уж неподходящий район для ночной прогулки с сумкой для гольфа — я помню те места, не раз ездил туда в детстве на велосипеде. А если поеду за рулем без прав, то это до первого патруля.

— Хорошо, — решился я, — только пообещай мне одну вещь. Когда я попрошу остановить и выйду из машины, ты тут же вернешься сюда и забудешь ночную поездку. Только при этом условии я доверю тебе сесть за руль.

Она с удивлением на меня посмотрела:

— Ты еще смеешь выставлять условия, получив машину с водителем?! Не ожидала от тебя такой наглости. — Затем, немного подумав, она чему-то улыбнулась. — Ну ладно, разок можно и потерпеть приказы жалкого мальчишки. Только сначала ответь на один вопрос.

— Какой?

— Что у тебя в сумке?

— Бита, — ответил я, — мне предстоят краткие переговоры. Мой партнер настоящий джентльмен, но в округе могут оказаться байкеры, вот и прихватил ее на всякий пожарный. Говорю же тебе: я трус, драться не умею.

— Ясно, — последовал лаконичный ответ, — времени мало, верно? Садись скорее. Но в машине расскажешь мне все в подробностях!

— Непременно, — ответил я, понимая, что вряд ли у нас будет время для подробного разговора. Ночь с субботы на воскресенье. Минут за пятнадцать точно доберемся.

Я открыл пассажирскую дверцу. Вслед донесся голос курьера:

— Отлично смотритесь, ребята.

Я задумался было, как бы поостроумнее ответить, но тут же махнул рукой и нырнул в машину.

Пристегнув ремень, она спросила, куда ехать. Услышав, что маршрут лежит через мост Цукудабаси на Харуми-дори, а там до конца, к причалу, она заметила:

— Там ведь одни склады. С кем и о чем ты собираешься вести переговоры в таком месте?

К счастью, пока я раздумывал над ответом, мы остановились на красный свет на перекрестке у круглосуточного магазина. Очень кстати. Мне как раз нужно было сюда заскочить.

— Подождешь минутку? Хочу кое-что купить.

— Купить?!

— Возможно, мне потребуется перекусить.

— Опять пончики?

— Меня давно восхищало в тебе одно качество. Хочешь узнать какое?

— Какое?

— Ты страшно догадлива.

В ярком свете торгового зала я долго разглядывал пончики. Выбрал те, что со взбитыми сливками, и отнес на кассу две штуки. По дороге к машине я надорвал упаковку и засунул в рот первый пончик. Устраиваясь на сиденье, предложил второй пончик Мари:

— Будешь?

Она зло буркнула, что, конечно же, не собирается есть эту гадость. Тогда я сунул пакет с оставшимся пончиком в карман пиджака. Затем снова мысленно вернулся к разговору с Нисиной. Только сейчас мне удалось сформулировать мысль, все это время подспудно не дававшую мне покоя. Мари, жаждавшая услышать подробности, отчего-то молча гнала машину. Мы уже подъезжали к мосту Цукудабаси, когда она пробормотала:

— Что ты собираешься делать с оружием?

Я резко повернулся к ней. Взгляд ее был направлен на дорогу. Фары грузовика на мгновение выхватили из темноты ее жесткий профиль, и он тут же снова потонул во тьме. Ну конечно же! Она обыскала мою сумку, пока я был в магазине. Я только вздохнул:

— Нарушение неприкосновенности частной жизни граждан?

— А ты что же, думал, кто-то поверит в твое жалкое вранье про биту? Ты не расслышал вопрос? Что ты собираешься делать?

— Честно говоря, и сам толком не знаю.

Снова красный. Притормозив, она резко взглянула на меня. Просто сидела и молча рассматривала. В тусклом свете приборной панели я вновь разглядел в ее глазах знакомый свет и залюбовался их диковатым блеском.

— Я не обманываю тебя. Я действительно не знаю. Сам пока не представляю, что там произойдет.

Она сунула руку в свою сумку и, вытащив какой-то предмет, уставилась на него. На ее ладони лежал мобильный телефон.

— Куда ты собираешься звонить?

— Сто десять.

Она уже собралась нажать кнопку вызова, но я выдернул у нее телефон. Я схватил ее за тоненькое запястье, она попыталась сопротивляться, выкрикнув:

— Что ты делаешь?

— Зеленый. За рулем опасно говорить по мобильному телефону.

Сзади посигналили, и ей пришлось жать на газ. Она разочарованно проворчала:

— В полицию можно позвонить и из автомата.

— Полагаться на высшие силы — не в моих правилах. Может, как крайняя мера это приемлемо, но в данном случае хотелось бы этого избежать. Спроси потом у нашего юного друга-курьера. Думаю, он того же мнения.

— Ты собираешься совершить убийство. Или сам можешь быть убит. И все из-за чего?

— Ну, не знаю.

В ответ она прошипела:

— Из-за бывшей жены.

— Честно говоря, этого я тоже толком не знаю. Есть же еще Ван Гог.

— Ван Гог?

— У меня нет времени для подробного рассказа, но речь идет о тех самых «Подсолнухах». Возможно, мне удастся их забрать. Может, причина в этом, а может, и нет. Я действительно сам толком не знаю, но сейчас мне кажется, что я участвую в игре, в которой на кон поставлено кое-что еще. Какое-то неясное ощущение, расплывчатый образ. Если приедет полиция, этот образ исчезнет. Можешь отпустить меня без шума?

— То есть ты предлагаешь мне притвориться водителем, который знать ничего не знает, только баранку крутит?

— Именно.

Она молчала. Я искоса взглянул на нее. Она закусила губу.

С обеих сторон улицы мимо нас пролетали полуночные кварталы. Даже в этот час попадались редкие машины, по большей части такси. Наконец оживленная улица с множеством огней осталась позади. Мы проехали станцию метро «Тоёсу». С тех пор, когда я приезжал сюда на велосипеде, вокруг многое изменилось. В моем детстве здесь были сплошные поля. Мы подъехали к светофору, над головой тянулся громадный виадук. В обе стороны раскинулся широкий проспект. Здесь поток машин распадался направо и налево, одни мы проехали прямо и оказались на причале. Впереди тянулась такая же освещенная широкая улица. Интересно, это все еще Харуми-дори или уже нет? Не поймешь. Вокруг почти не было машин. Наверное, в будний полдень здесь все по-другому. Сейчас навстречу нам попался лишь один грузовик. Когда он исчез из виду, мы оказались посреди совершенно безлюдной улицы.

Завидев впереди большой склад, я сказал:

— Здесь.

В ответ я услышал спокойный голос:

— Не хочешь осмотреться? В таком уединенном месте произвести разведку можно только на машине.

— Произвести разведку?

— Я имею в виду разведку местности. Разве прежде, чем делать первую ставку, не следует изучить правила игры и разведать окружающую обстановку?

Я молчал. Она была права. Пока я размышлял, Мари на медленной скорости двигалась вперед. В конце улицы, на Т-образном перекрестке, она повернула направо. Дорога здесь, хоть и оставалась по-прежнему широкой, была совсем темной. Свет фонарей стал более тусклым, расстояние между фонарями увеличилось. Вокруг все было в точности как описывал Харада. Одни только старые склады. Ни одной живой души. Снова тупик. Наверно, здесь заканчивается причал. Поворот есть только направо, в сторону центра. Она вопросительно взглянула на меня.

— Не здесь, — проворчал я, и она развернулась, чтобы вернуться по той же дороге. Как только мы миновали недавний Т-образный перекресток, я увидел нужное здание. Через дорогу, на самом краю причала, стоял склад, выкрашенный в радостный желтый цвет. Ярким пятном выделяясь на фоне темного ряда складских зданий, он тем не менее мало чем от них отличался. Над небольшой пристройкой, похожей на административное здание, горел фонарь. Я взглянул на часы. Ноль сорок. Похоже, ни «Подсолнухи», ни Тасиро пока не прибыли. Мы проехали желтый склад, дорога закончилась. Я попросил повернуть налево, Мари молча подчинилась.

Когда мы оказались в начале причала, почти на Харуми-дори, я коротко сказал:

— Я выйду здесь.

Она аккуратно затормозила у тротуара.

— Спасибо, — сказал я, — теперь поезжай обратно.

Не двигаясь с места, она сосредоточенно смотрела перед собой. Кажется, о чем-то размышляла. Затем медленно повернулась ко мне:

— Не знаю, что тут произойдет, но кое в чем я раскаиваюсь. Я должна признаться тебе в одной вещи. Вообще-то следовало рассказать раньше…

— Ты о тех пометках, которые ты по-французски написала в сборнике писем Ван Гога?

Она опешила. Приоткрыв рот, Мари ошарашенно смотрела на меня и наконец спросила резко осипшим голосом:

— Так ты знал?

Я кивнул:

— Почерк действительно был очень похож на почерк Эйко. Но те, кто связан с миром живописи, знают одну важную вещь. Когда я был старшеклассником, во многих музеях еще висели таблички с предупреждением: «Запрещается использовать фотоаппараты и перьевые ручки». Дело в том, что в те годы посетители, делая пометки, могли нечаянно тряхнуть такой ручкой и забрызгать чернилами экспонаты. Теперь это в прошлом. Именно поэтому Эйко на работе всегда пользовалась шариковой ручкой или карандашом, но дома она неизменно использовала перьевую ручку и никогда не изменяла этой привычке. Старомодной привычке. А твои пометки были сделаны шариковой ручкой.

В ответ она едва слышно прошелестела:

— Вот как?

Я взялся за ручку дверцы:

— Ты обещала. Уезжай. Ты ведь обещала вернуться на Гиндзу.

Однако она по-прежнему смотрела на меня:

— Не хочешь спросить, кто мне приказал?

— Я догадываюсь. Тебя напрямую попросил об этом Нисина?

Снова тихий голос в ответ:

— Откуда ты знаешь?

— Не так много найдется людей, которые знали, как писала Эйко латинскими буквами. Харада не сталкивался с Эйко по работе. Значит, больше некому. Ты ведь бывала у Нисины в офисе. Ты сама говорила, что слышала, как они говорили о торговле картинами. Не думаю, что многие вхожи в его кабинет. Я только что оттуда, и его офис произвел на меня именно такое впечатление. Думаю, это он велел тебе потренироваться в подделке почерка Эйко, пообещав, что Харада заплатит миллион в качестве выходного пособия. Ведь так тебе сказал Нисина?

— Да, все так, — тихим прозрачным голосом ответила она, — менеджер сказал, что это выходное пособие. Думаю, он искренне в это верил.

Мне вспомнилась наша встреча с Нисиной. Держа палец на спусковом крючке и глядя ему в глаза, я решил опустить этот вопрос, хотя он напрашивался в первую очередь. Ответ наверняка остался бы с внешней стороны клетки, которую старик для себя построил.

Мои мысли прервал ее голос:

— Тебе не кажется, что вознаграждение в миллион иен — это заманчиво?

— Кажется. Но ты, помнится, однажды запросто проиграла фишки на десять миллионов.

— Это не деньги, — возразила она, — я уже говорила. Помнишь, я рассказывала тебе, как школьницей выиграла в лотерею миллион иен. К фишкам на десять миллионов можно относиться только как к игрушке. А вот миллион иен — это нечто вполне осязаемое. Только руку протяни — и вот она, самая крупная сумма, которую мне доводилось держать в руках. И всего-то нужно вписать в книгу слова на французском. Ради этого можно и постараться. Такую малость можно простить, тебе не кажется? — Она улыбнулась. — Ну, я поехала. — Ее голосу вернулась обычная уверенность, пожалуй даже решимость. — У тебя ко мне больше нет вопросов?

— Вообще-то есть один. Я его уже задал однажды, но так и не получил ответа. О том посетителе, что пришел к тебе на работу и сказал, что ты похожа на Эйко. По твоим словам, это был ничем не примечательный мужчина средних лет. Можешь его вспомнить?

Судя по выражению на ее лице, она силилась припомнить что-то очень далекое. Глядя на ее профиль, я почему-то подумал о том, что лица всех без исключения людей, листающих в памяти прошлые события, всегда выглядят одинаково.

Она в задумчивости покачала головой:

— И все же это был ничем не примечательный мужчина средних лет. Разве что очень веселый и громогласный. Думаю, твой ровесник. Или почти ровесник. Хотя вряд ли это поможет.

Подумав, я сказал:

— Может и помочь. В любом случае спасибо. А теперь уезжай.

— Спасибо?! Ты сказал «спасибо»?!

— Ну сказал… А что тут такого?

— Я соврала тебе, обманула, а ты говоришь «спасибо»?!

— Да, за то, что стала моим проводником.

— Привезла тебя сюда?

Я искренне рассмеялся:

— Да нет же. В течение последних семи лет мои воспоминания окутывал плотный туман. Моим проводником в этой дымке забытья стала ты. Не знаю, чем это кончится. И все же никто, кроме тебя, не справился бы с этой задачей. Спасибо.

Она долго молчала и потом сказала тихо:

— Знаешь что? Я тебе скажу одну вещь, а ты верь: кроме этих пометок, я ни в чем тебе не соврала. Ни в едином слове тебе не соврала.

— Верю.

— Спасибо, — ответила она.

Подхватив пиджак и закинув на плечо сумку для гольфа, я вышел из машины. Мари молчала. Повернувшись спиной, я зашагал по дороге. Вскоре я услышал, как сзади взревела, срываясь с места, машина.

Я вернулся к морю. Еще по дороге сюда из машины я приметил одно местечко. Прямо напротив склада стояли два торговых автомата, но они были слишком ярко освещены. Чуть поодаль раскинулся пустырь с невысокой полуразрушенной каменной оградой, обращенной к дороге. Склад находился как раз по диагонали от ограждения и хорошо просматривался. Я спокойно добрался до цели, никого не встретив по дороге.

Я внимательно оглядел желтое здание склада. Цвет его стен навевал ассоциации с «желтым домом» — колонией для художников, которую мечтал создать в Арле Ван Гог. Тем более что, если верить Хараде, эти стены скрывают самые разные шедевры. Однако изысканный логотип «Тамаи файненс» не оставлял никаких иллюзий.

Неизвестно, что задумал Харада, каков его план. Из оружия у него наверняка только пистолет Сонэ и нож. И еще одно не оставляет сомнений: на место он прибыл раньше меня и дожидается где-то здесь, на причале. Попасть сюда можно только с Харуми-дори. Не знаю, где он прячется, да и он наверняка не знает, где я. А может, он и не догадывается, что я тоже здесь. От моего укрытия до склада приличное расстояние по диагонали. Ярдов шестьдесят. Пятьдесят с лишним метров. При стрельбе из люгера с такого расстояния можно даже не учитывать ветер, но для обычного пистолета слишком далеко. К тому же есть опасность быть замеченным, пока перебегаешь дорогу.

Было зябко. В холодном ветре чувствовался едва уловимый запах соли. Натягивая свой продырявленный пиджак, я ощутил в кармане что-то тяжелое. Я и забыл. У меня оставался изъятый у Мари мобильный телефон и пончик. Я надорвал упаковку и откусил тесто. При взгляде на телефон меня посетила неожиданная мысль. Надежды, конечно, мало, но попробовать стоит. Я понажимал кнопки, прислушался, но мои ожидания не оправдались. Да я и не думал, что услышу ответ. Все дело заняло буквально пару секунд. Есть пончик расхотелось. Я сунул его обратно в пакет и взглянул на часы. Час десять. Думаю, они появятся здесь между двумя и тремя часами ночи. Остается лишь надеяться, что расчет Харады окажется верным. Пожалуй, у меня есть немного времени.

Присев в тени каменной ограды, я достал из сумки люгер. Положил ствол на ограду — получился упор для стрельбы сидя. Вероятность точного попадания из такого положения намного выше, чем из положения стоя. К тому же у меня есть оптический прицел. Я прицелился в него в направлении Т-образного перекрестка. По моей прикидке, до центра перекрестка было ярдов сто пятьдесят. Шесть лет назад я бы с уверенностью попал с такого расстояния даже в визитную карточку, но за прошедшие годы, вероятно, подрастерял мастерство.

Я сосредоточенно ждал. Время шло. Внезапно тишину разорвал резкий звук. Я понял, где его источник, только после того, как сердце пропустило один удар и забилось снова. Это звонил в кармане мобильный телефон.

Поднеся его к уху, я услышал голос Харады:

— Слышал, вы отняли у девушки телефон, господин Акияма.

— Мало ли кто что болтает, а ты повторяешь. Просто позаимствовал на время. О моих перемещениях тебе сообщил юный курьер?

— Да. К тому же ему, кажется, известно и мое местонахождение. Вернувшись на Гиндзу, девушка попросила его передать мне послание. Именно за этим я и звоню.

— Что за послание?

— «Прошу вас по возможности защитить жалкого мальчишку» — такова ее просьба, и я решил передать вам ее слова.

— Думаю, послание адресовано тебе.

В его голосе засквозила усмешка:

— Несмотря на мою нетрадиционную ориентацию, я, похоже, куда лучше вас разбираюсь в женской психологии. Кроме того, у меня есть вопрос.

— Какой?

— Вы планируете совместную со мной операцию? Или будете действовать самостоятельно?

— Пока не знаю, но мешать тебе я точно не собираюсь. Тогда и у меня к тебе вопрос.

— Какой?

— Что ты нашел в этом старике Нисине?

— Объект любви не обязан быть безупречным. Например, сейчас я испытываю к вам определенное чувство близости, но без намека на сексуальность. Думаю, в человеческих взаимоотношениях существуют непостижимые оттенки.

— Ты рассуждаешь так, словно анализируешь постороннего человека. У Нисины могут быть от тебя секреты?

— Естественно, — ответил он и тут же другим тоном добавил: — Только что через мост проехало такси. Кто бы это мог быть?

Я оглядел темный квартал. Затем прошептал в трубку:

— Кажется, я догадываюсь, чем закончится игра. На этом прощаюсь. Больше перезваниваться не будем.

— Игра?!

— Да.

Я выключил мобильный телефон. Из нашего разговора я понял, где находится Харада. Он притаился в припаркованном автомобиле на въезде с Харуми-дори на причал. С той точки все въезды и выезды на причал и с причала видны как на ладони. Видимо, вернувшись в город на поезде, он тоже взял напрокат машину.

Я снова взглянул в оптический прицел. Не прибор ночного видения, конечно, но качество отличное. Картинка светлая и яркость хорошая. Я ощутил давно забытое чувство. Казалось, кровь на мгновение застыла в жилах, а затем с шипением потекла дальше. Холодное черное пламя лизнуло кровеносные сосуды и медленно побежало по ним. «Ритм и умение концентрироваться», — услышал голос из далекого американского захолустья.

Не знаю, как долго я ждал в таком положении.

В прицеле мелькнула тень.

Я поднял голову. На перекрестке затормозило такси, из него вышел человек. Когда машина уехала, мужчина остался стоять, оглядываясь по сторонам.

Я распрямился над каменной оградой, по-прежнему сжимая в руках пистолет. Человек, похоже, узнал меня. Пересек темную дорогу и стал приближаться. Вот и еще одна карта открыта. Подволакивая ногу, ко мне направлялся Иноуэ.

23

Я сделал несколько шагов навстречу и остановился на размытом островке падающего от уличного фонаря света. Сжимая в руке пистолет, замер в ожидании медленно приближавшегося Иноуэ.

Его хромота казалась мне совершенно естественной, ведь я не знал его другим. Поминутно поглядывая на меня, словно желая убедиться, что я никуда не делся, он подходил все ближе, пока наконец не остановился, тоже оказавшись в круге света. Теперь нас разделяло всего несколько метров.

Я положил руку на рукоятку и направил дуло в землю.

— Наши встречи в самых неожиданных местах становятся традицией, господин директор.

Он кивнул:

— Мурабаяси только что рассказал мне твою историю. Я, не раздумывая, схватил такси и примчался. Оказывается, даже в субботнюю ночь в Токио можно отыскать безлюдное местечко.

— Меня это тоже удивило. Зачем вы приехали?

— Это мой долг.

— Долг?!

— Да ты ведь уже и сам все знаешь. Уверен, ты предполагал, что я приеду сюда.

— Не предполагал. Делал ставку.

— Ставку на что?

— Сегодня один человек поведал мне свою теорию. По его мнению, человечеством движут три мотива: деньги, власть и красота. Все эти материи так или иначе связаны с вожделением. Но мне казалось, что людьми может управлять и противоположный мотив. Тот человек, похоже, не принял его в расчет.

— Противоположный? Что есть противоположность вожделения? Я и сам что-то не могу догадаться.

— Совесть, — ответил я. — Возможно, даже в нашу эпоху человечеством все еще движет совесть. На нее-то я и делал ставку.

Он улыбнулся:

— Значит, ставка оказалась выигрышной? Раз я сюда приехал?

— Трудно сказать. Пока не знаю.

— Даже если пока забыть о твоей ставке, — он скользнул взглядом по пистолету в моей руке, — я упомянул о долге. Мой долг состоит и в том, чтобы не дать тебе сделаться преступником. К счастью, море совсем близко. Выброси оружие в Токийский залив.

— Даже если мой долг — выстрелить из этого оружия в вас?

— Хорошо, пусть так. Но до центра города рукой подать. Зачем же делать это в таком людном месте? Давай уйдем вдвоем куда-нибудь далеко-далеко. Раз уж ты исполняешь свой долг, разве не лучше проделать все так, чтобы никто не узнал? Здесь же случайный прохожий в любую секунду может заметить у тебя оружие.

— Мне это сейчас все равно. Лучше ответьте на вопрос.

— Какой вопрос?

— Как вышло, что совестливый человек, неустанно пекущийся об интересах других, разрушил чужую семью, довел человека до самоубийства? Вот чего я никак не пойму.

Он долго безмолвно смотрел на меня и наконец выдавил из себя:

— Отрицать этого я, конечно, не буду. Затем и пришел сюда. Но позволь и мне сначала задать вопрос. Откуда ты узнал?

Я вытащил из кармана упаковку от пончиков.

— Сегодня я купил в магазине пончики. Узнаёте?

Он наклонил голову:

— Я не интересуюсь товарами, рекламой которых мы не занимаемся. Это какой-то особенный пончик?

— Простой покупатель, приобретая товар в круглосуточном магазине, в первую очередь смотрит на цену и производителя, реже — на срок годности. До остальной информации никому нет дела. Ну а если товар продается в фирменной упаковке, то и информацию о производителе можно не читать. И уж тем более потребителю до лампочки, что этот товар является эксклюзивной продукцией круглосуточных магазинов. На этикетку никто и не взглянет. Пожалуй, единственные, кто внимательно изучит не только ценник, но всю этикетку вдоль и поперек, — это конкуренты и профессиональные дизайнеры. Я давно отошел от дел и практически перестал обращать внимание на такие вещи. И все же кое-какую информацию мне удалось почерпнуть. Производителем данного товара является кондитерская компания «Киссё».

— Вот как? — пробормотал он. — Значит, тебе известно и то, что стоит за этим названием.

— Совсем немного. Но я уверен, что вы, господин директор, плохо ориентируетесь в продукции, которую производит ваша семья.

Я блефовал. Пусть небезосновательно, но все же блефовал. Меня натолкнули на мысль слова Мурабаяси: «Если бы не эта поездка в Киото, я бы и не вспомнил об Иноуэ».

Иноуэ согласно кивнул:

— Ты прав, кондитерской фирмой «Киссё» управляет моя семья. Эта компания средней руки поставляет товары в сеть круглосуточных магазинов по всей стране. Ну да, ею руководят мои родственники, и что с того?

— А вот что. Кондитерская компания «Киссё» начиналась со старинной лавки японских сластей одного купеческого рода, к которому принадлежите и вы. К тому же роду принадлежит жена потерпевшего, убитого братом Эйко в результате превышения границ необходимой самообороны.

В его лице не дрогнул ни один мускул, и я продолжил:

— Она ваша родственница, скорее всего младшая сестра.

Его взгляд оставался таким же безмятежным, он лишь промолвил:

— Догадливый. — В голосе ни намека на беспокойство или волнение.

— Мне достаточно было сделать всего один телефонный звонок.

— Звонок?

— На этикетке указан адрес и телефон головной компании, номер колл-центра для потребителей. Я позвонил, и мне ответили. Честно говоря, не надеялся застать кого-то на месте в этот час. Под предлогом того, что у меня есть претензии к качеству товара, я попросил пригласить директора, господина Иноуэ. Мне ответили, что звать директора к телефону в такой час неприлично. Кстати, с этим я полностью согласен. На их месте я ответил бы то же самое. Но заметьте, мне не сказали, что директора зовут иначе.

Он слабо улыбнулся:

— «Киссё» возглавляет мой старший брат. Я в этом мало разбираюсь, но, кажется, пекарни начинают работу очень рано. Думаю, в офисе есть ночная смена. Не думал, что тебе известно о моей младшей сестре.

— Эйко рассказывала мне, как навещала семью потерпевшего, чтобы договориться о размере компенсации. Адвокат сообщил нам, что в судебной практике немало примеров, когда от суммы компенсации зависела строгость приговора. Эйко считала это логичным, хотя, думаю, главным для нее было принести семье погибшего извинения за поступок Хироси. Кстати, потерпевшего якудза звали Кэйсукэ Мацуда, и из родственников у него осталась лишь жена, Томоэ Мацуда. Если не ошибаюсь, на тот момент ей было сорок лет. На три года моложе вас. У нас сложилось впечатление, что ей совершенно наплевать на компенсацию. И дело было даже не в нежелании простить Хироси. Кажется, ей претила сама мысль о том, что деньгами можно искупить смерть. Эйко разделяла ее чувства и вовсе не считала, что жене якудза не к лицу проявлять гордость. Она навещала ее раз за разом, и между ними, кажется, возникло даже некое подобие дружбы. Она рассказала Эйко, что с самого начала жизни с мужем ее не покидало ощущение, что рано или поздно произойдет нечто подобное. Эйко была не из тех, кто проявляет чрезмерное любопытство к чужой частной жизни, но в одной из бесед ваша сестра сама сообщила ей, что вынуждена вернуться в отчий дом, покинутый ею много лет назад, еще в юности. Сказала, что у нее нет иного выбора, хотя душа к этому совсем не лежит. Она также упомянула, что ее семья держит магазин японских сластей в Сингёгоку в Киото. Вот такой между ними состоялся разговор.

Зачем я все это говорю? Ради чего пускаюсь в бессмысленные объяснения? Казалось, прошлое, словно невнятная тень, на мгновение мелькнуло и тут же растаяло. Наше, принадлежавшее только нам с Эйко время… Я рассказал Иноуэ почти все, о чем тогда узнал от нее. Какая чепуха! Будь у меня тогда больше времени, стали бы наши разговоры более содержательными? Не знаю. Пожалуй, это никак не отразилось бы на сути моего разговора с Иноуэ. Я ощутил, как при мысли об этом, словно облачко, налетело раскаяние. Соленый ветерок лизнул мои щеки. Вслед за ним легкой волной накатило сожаление.

Иноуэ произнес:

— Значит, сестра сообщила твоей жене свою девичью фамилию.

— Да. Ее девичья фамилия была Иноуэ, — ответил я, — конечно, в тот момент я не связал ее с вами.

— Неудивительно. В любом городе у меня полно однофамильцев. Но почему ты в конечном счете связал ее со мной? Меня никак не коснулся суд, я не посещал заседаний. По правде говоря, отец выгнал сестру из дома за связь с якудза. Поступил примерно как со мной, — думаю, ты слышал эту историю от Мурабаяси.

— Именно из-за доброй традиции купеческого рода чуть что отлучать отпрысков от дома, выяснение простого факта так усложнилось.

— Ирония здесь неуместна. Ты не ответил на мой вопрос. Почему ты связал меня с сестрой?

Кажется, он забыл, что и сам не ответил на мой вопрос. Ладно, вежливость и еще раз вежливость.

— На этикетке указан адрес головного офиса кондитерской компании «Киссё»: город Киото, район Накагё, Сингёгоку. И хотя это один из самых оживленных торговых районов, вряд ли там найдется много магазинов японских сластей под вывеской с фамилией Иноуэ. К тому же у директора кондитерской компании «Киссё» та же фамилия. На этом основании как минимум можно предположить, что кондитерская компания «Киссё» принадлежит роду Иноуэ. Ну и наконец, засевшее где-то в подсознании упоминание вашей сестры о ее семье. Странно, что ваш контакт с Эйко состоялся именно в тот момент. Не будем пока говорить о том, почему она скрыла это от меня, но вот почему вы, господин директор, не сообщили мне о факте, который так легко выяснить?

Склонив голову набок и внимательно глядя на меня, он спокойно ответил:

— Что до трагедии с моим зятем, то я совершенно не таю злобы. Этим должно было кончиться. И все же, Акияма, помнишь, что я однажды тебе сказал?

— Что?

— Восхищен твоей проницательностью. Я согласен с Мурабаяси — у тебя исключительный талант к азартным играм. Наверно, это прозвучит неуместно, но мне хотелось бы, чтобы ты меня простил. Я вынужден просить тебя об этом.

— Об этом пока рано. Мы еще не все выяснили. К примеру, неясно, что вас связывает с Нисиной. Раньше я уже спрашивал об этом, но вы не ответили.

— Он мой дядя, — неожиданно легко ответил Иноуэ, — по материнской линии. Думаю, Мурабаяси тебе рассказал о причине моего недуга. По правде говоря, во многом именно из-за дядиного негативного опыта родители так противились моему поступлению в художественный институт. В те годы его считали недостаточно приспособленным к жизни. В общем-то, так оно и было. В результате я не послушал отца и оказался… короче, оказался в ситуации, о которой ты уже знаешь от Мурабаяси. Когда это случилось, отец, он тогда еще был жив, решил создать фонд. Конечно, финансовое юридическое лицо — не самая типичная форма для производителя сластей, пусть и из старинного рода. Но отец, похоже, считал, что помимо той суммы, которую я занял для компенсации Сонэ, мне необходимо еще каким-нибудь образом искупить грех, и всячески продвигал этот проект. Вероятно, таким образом он хотел восполнить ущерб, которым обернулся для меня вклад в мир искусства. Кондитерское производство «Киссё» росло. По-настоящему большую прибыль оно стало приносить лет десять назад. Отец посоветовался с дядей. Так возник скромный фонд Киссё, поддерживающий искусство. Можешь себе представить, что значит для такой небольшой компании, как наша, получить разрешение, но нам удалось получить его почти мгновенно благодаря дяде — он тогда уже пользовался определенным влиянием.

Я вспомнил, как во время нашего разговора на лице Нисины единственный раз отразилось колебание — когда речь зашла о фонде Киссё. Вот, оказывается, в чем было дело. Иноуэ сегодня держался совершенно иначе, чем во время нашей предыдущей встречи. Совершенно спокойно рассказал, что связывает его с Нисиной. Новый порыв ветра опять принес аромат соли. И снова меня посетила та же мысль: зачем здесь и сейчас я веду этот разговор? Я ведь сделал ставку. Как бессмысленно проходит время! Как неплодотворно! Почему? Тем не менее я продолжал:

— Но вы с Эйко познакомились еще до истории с ее братом.

Он кивнул:

— Да. Вы тогда были студентами. Ты, наверно, не знаешь, но в те годы мы с ней встретились единственный раз.

— Когда мы были студентами?

Он улыбнулся:

— Ты тогда работал у нас на подхвате. Она несколько раз заходила за тобой в «Кёби». Тебе это, кажется, ужасно не нравилось. Да… юная красавица в унылом офисе, — естественно, ты чувствовал себя не в своей тарелке.

Так оно и было. Я мучительно не хотел становиться объектом сплетен. Помнится, я сказал ей об этом. Эйко со смехом извинилась и обещала больше не приходить. С тех пор я ни разу не видел ее в нашем офисе.

— Думаю, это было во время ее последнего визита в «Кёби», — сказал Иноуэ, — тебя, кажется, не было на месте. Лил дождь. Мы столкнулись у входа в здание. Она налетела на меня, и рисунок для клише из моих рук свалился прямо в грязную лужу. Все, включая позитив, конечно же, было испорчено. А я к тому же еще и калека. В общем, она была так расстроена, так искренне извинялась, что мне стало неловко. Кажется, она знала, что я директор «Кёби», но дело было не в этом. Она была по-настоящему доброй девочкой. Казалось, она так и светится искренностью и чистотой. Ты знаешь, я всегда привечаю родственников своих сотрудников. Я пригласил ее в кофейню напротив, угостил чаем. В основном мы говорили о тебе, но из разговора я немного узнал и о ней самой. Она рассказала, что мечтает устроиться в музей, но это так сложно. Упомянула и название музея — Китаути. Позднее я передал этот разговор своему дяде, Нисине. Можно сказать, настойчиво попросил его похлопотать. Оговорюсь сразу: это была моя личная инициатива. Она даже не догадывалась ни о чем. После того случая наши отношения с дядей практически прекратились. Мы и сейчас почти не общаемся. Что еще? Да, в тот дождливый день она попросила меня не говорить тебе о нашей встрече. Сказала, что ты будешь недоволен ее визитом в «Кёби». И вот сегодня я впервые нарушил данное обещание. Естественно, в тот момент между нами больше ничего не было. Вы были очень симпатичной парой.

Я молча глядел на его лицо, по-прежнему спокойное и уверенное. Он всегда был таким. Хотелось курить. Я покопался в карманах и выудил мятую пачку «Хайлайта». «Хайлайт». На сленге это означает «место ближе к солнцу». Я закурил. Зажигалка была та самая, из казино. Соленый ветер уносил дым по диагонали.

— А теперь вернемся немного назад, — сказал я.

— Куда?

— К тому моменту, когда Эйко от вас забеременела.

Он молча смотрел на меня. Тянулись секунды. Огонек сигареты мерцал у кончиков моих пальцев в унисон с моим неторопливым дыханием. В свете фонаря я плохо различал лицо Иноуэ.

— Хорошо, — ответил он, — я расскажу о том, что предшествовало этому моменту. Вторая наша встреча произошла семь лет назад. Мы случайно столкнулись у дома моей сестры. Была ранняя весна. Приговор уже вынесли, значит, было примерно начало марта. Сестра просила меня договориться с родителями. Я пришел к ней, но ее, к сожалению, не оказалось дома. Смеркалось. Я был немного выпивши. Возможно, это придало мне смелости. Я знал, что сестра хранит ключ от входной двери в цветочном горшке у входа. Я пригласил Эйко в гостиную и втянул в разговор. Слово за слово, мы разговорились. Мы беседовали о живописи и дизайне, о тебе, о буднях музейных работников… Говорили и говорили целую вечность. И тут возникла та особая атмосфера… Это не было ее или моей инициативой. Мы словно исполняли ритуал.

Я молча слушал. Иноуэ наклонил голову и, кажется, полностью ушел в воспоминания. Мне почему-то вспомнилось лицо Мари, когда в машине она призналась, что сама вписала в книгу пометки.

— Да, ритуал, — повторил он, — возможно, это слово звучит слишком высокопарно, но мне оно кажется наиболее подходящим. Именно ритуал. Помнится, она сказала, что в наш век люди вроде меня большая редкость. Ты говорил о совести. Так вот она употребила то же самое слово. Не прими это за бахвальство с моей стороны — я всего лишь излагаю факты. Я ответил, что она меня переоценивает. И потом… Это не было совращением одного из нас другим. Это было… как дуновение ветра. Ты вряд ли простишь мне эти слова, но, думаю, это была любовь. Любовь, мгновенно возникшая и так же мгновенно растаявшая. После она сказала одну лишь фразу: «Забудьте все, что сегодня было». Более мы не встречались. Да, это был ритуал. Видение. Ты веришь мне?

— Трудно сказать. Совестливый человек способен приукрасить прошлое.

Он кивнул:

— У нее был только ты. А у тебя наверняка — лишь она. Я был готов к этому.

Совесть? Только раз Эйко назвала меня бессовестным. Я писал картину, ставшую сегодня тайником для «Подсолнухов», тех самых, что в эту минуту скорее всего мчатся сюда. За жестяной дверью скрывалась еще одна картина, на ней была изображена комната. Тогда в ее голосе впервые прозвучал упрек: разве справедливо потратить столько сил на произведение, которое никто не увидит? Оно же само по себе шедевр. Бессовестно прятать шедевр от людских глаз.

«Выход». Возможно, в том, что именно в нем она спрятала Ван Гога, была особая ирония. Она покинула реальность через выход с табличкой «Самоубийство».

Первым заговорил Иноуэ:

— Это я послужил причиной, подтолкнувшей ее к смерти. Я убийца. Ты вправе так думать. Возможно, ты был прав, говоря дяде, что человечеством движет не одно только вожделение. Думаю, она ошиблась, назвав меня совестливым человеком.

Я молчал, и он снова заговорил:

— Я струсил. Когда она покончила с собой, я должен был тебе обо всем рассказать. Конечно, мы перестали с тобой общаться семь лет назад. Но я мог позвонить, если бы захотел. На днях ты пришел ко мне. Возможно, это тоже был шанс. Почему я не воспользовался им? Я и сейчас жалею. Это был мой долг. Мне просто не хватило смелости. Вот и ответ на твой вопрос о том, почему я не рассказал все, когда погиб мой зять. Вот тебе и ответ.

— Тем не менее вы приехали сюда.

— Да. Не прими ты меры, возможно, и не приехал бы.

Я глубоко затянулся и выпустил дым. Ярко-красный огонек догорел в темноте, и снова наступил мрак.

— Похоже, я проиграл свою ставку.

— Что это значит?

— Я ставил на совесть.

— Да, я не считаю себя совестливым человеком.

— Я не о том. Совесть предполагает ваш честный рассказ обо всем. Не думал, что меня так легко провести. Похоже, я поставил на бессовестного человека, всего лишь притворяющегося совестливым.

Он склонил голову:

— Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду.

— Я не принимал никаких мер для того, чтобы вы пришли. Почему вы об этом заговорили?

— Мурабаяси пришел в «Кёби». Все это время я слушал его рассказ, который он, в свою очередь, услышал от тебя в поезде.

— Но в разговоре с ним я не касался Эйко.

После секундной паузы Иноуэ заговорил:

— То есть я говорю неправду? Ты это хочешь сказать?

— Именно это. Пусть немногие, но и в наш век есть те, кто руководствуется совестью. Или вынуждены руководствоваться. Хотя сейчас мне впервые пришла в голову мысль о том, что совесть устарела как понятие. Возможно, совестливость одного оборачивается проблемой для других. Возможно, она лишь вызывает раздражение. Совесть бывает плохой, просто негодной. Мрачной, от которой портится настроение. Кажется, теперь я понимаю, почему Мурабаяси так хотел отделиться.

После небольшого раздумья Иноуэ глубоко вздохнул:

— Жестокие вещи ты говоришь.

— Жестокие? Предать чье-то доверие куда более жестоко, вы не находите? Ну а самая жестокая реальность состоит в том, что время меняет человека.

— Что это значит?

— Когда-то вы были совестливы. Но это в прошлом. Вот что это значит.

— Не совсем понимаю тебя.

— У меня есть несколько причин рассуждать именно таким образом. Вряд ли они вам понравятся. Вам знакома девушка по имени Мари Кано?

— Это та, что работала в фудзоку?

— Откуда вам известно про фудзоку? А главное, откуда вы знаете ее имя?

Впервые в его взгляде промелькнуло некоторое беспокойство. Не обращая внимания, я продолжал:

— Вы заметили, как вы построили фразу? «Возможно, ты был прав, говоря дяде, что человечеством движет не одно только вожделение». Я ни разу не упомянул имя Нисины в связи с этой теорией. Я сказал «один человек». Я даже не говорил, что встречался с ним. Дальше вы говорите: «После того случая наши отношения с дядей практически прекратились. Мы и сейчас почти не общаемся». Это никак не может быть правдой. После моего визита Нисина немедленно позвонил вам. Вероятно, вас и сейчас связывают близкие отношения.

Он закашлялся:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Есть и еще кое-что. Что прикажете делать с этим? Мари Кано — эта девушка появилась на горизонте усилиями Нисины. Но ведь он едва знал Эйко. Существует лишь один человек, знавший Эйко и одновременно прочно связанный с Нисиной. И этот человек вы, господин Иноуэ.

— Ее фотография была в журнале. Я, кажется, что-то слышал об этом.

— Безвестная девушка из фудзоку. Кто станет рассказывать вам о фотографии какой-то девушки в журнале? Я бы еще поверил, если бы вы сказали, что увидели ее фотографию сами и заметили ее сходство с Эйко. Но вы-то сказали, что слышали об этом. Я знаю, что ее заметил Нисина, а указания ей давал Харада. Существует еще посетитель, который рассказал Мари о ее сходстве с Эйко.

Он внимательно смотрел на меня, потом возмущенно воскликнул враз осипшим голосом:

— Намекаешь, что я из тех, кто ходит по таким заведениям?!

— Не знаю. Время меняет людей. Хотя, насколько мне известно, это действительно были не вы. У вас слишком приметная внешность. Посетителя же описали как веселого и громогласного мужчину примерно моих лет. Хороший, наверное, парень. По возрасту больше всего подходит Китадзима. Когда я студентом работал в «Кёби» и Эйко навещала меня, он частенько над нами потешался. В ту пору Эйко было столько же, сколько сейчас Мари. К тому же посетитель упомянул девичью фамилию Эйко. Возможно, именно он рассказал вам о девушке из фудзоку, очень похожей на мою жену. Дизайнерское бюро выписывает все основные издания. Вы отыскали нужный еженедельник, убедились в сходстве и рассказали о нем Нисине. Это единственное, что приходит в голову. Вряд ли кто-либо другой стал бы рассказывать ему об этом, ведь ни Нисина, ни Харада не интересуются женщинами.

— Твои подозрения беспочвенны.

— Завтра я могу проверить их у Китадзимы.

Он не ответил, молча глядя на меня.

— Какова была ваша цель? Услышали от Нисины историю Ришле и вспомнили об Эйко? По стечению обстоятельств знали причину ее смерти и посчитали это неожиданной удачей? Именно поэтому вы положили глаз на мои воспоминания? Из разговора с вами и беседы с Нисиной мне все стало ясно. Даже Харада был не в курсе. За все ниточки от начала и до конца дергали вы вдвоем с Нисиной. Я и не знал, что вас так интересует Ван Гог. Вернее сказать, стоимость произведения Ван Гога. Теперь я все понял. Нисина ошибся, говоря, что эти три мотива движут людьми. Эти три мотива сводят людей с ума.

Снова молчание.

— Можно взглянуть на ситуацию иначе, — продолжил я. — Харада многого не знал и потому заблуждался. Он полагал, что мне известно о существовании «Подсолнухов», и в поезде на пути в Киото строил разговор именно в этом ключе. Не знал он и о том, что Мари собственноручно сделала в книге пометки. Вероятно, Нисина, или нет, скорее вы намекнули ему, что девушка может найти записи Эйко или выудить из меня воспоминания о беседах с ней. Не подозревая о заговоре, Харада искусно подстроил нашу встречу. Более того, «Айба» превратилась в крупного клиента «Кёби Кикаку» также стараниями Нисины. Не могу утверждать с точностью, но как иначе объяснить то, что такой крупный заказчик напрямую работал с рядовым дизайнерским бюро? Это всегда казалось мне удивительным, но теперь, в свете открывшихся фактов, ответ очевиден. Долгие годы вы, господин директор, постигали притягательность власти. Однако вам приходилось скрывать свои связи с теневой экономикой. Вам даже пришлось притвориться, будто вы покорились давлению со стороны «Айбы». В случае чего это могло послужить прекрасной отговоркой для Мурабаяси, ваших подчиненных или просто коллег по цеху. Нетрудно догадаться о причине вашей непримиримой вражды с Тасиро в этом неведомом мне мире силы и власти. Всему виной его сближение с Сонэ.

Повисло долгое молчание. Где-то вдали раздался гудок. Воздух постепенно наливался свинцом. Будет ливень. Я бросил на землю окурок. Иноуэ заговорил:

— А теперь, как ты говоришь, вернемся немного назад. Ты забыл главное — причину, которая привела меня сюда. Зачем я, по-твоему, пришел? Я пришел признаться, что повинен в смерти твоей жены. Ты не считаешь это совестливым поступком?

— Этим признанием вы в некоторой степени стремились снять с себя ответственность. Разве я не прав? Небольшая подтасовка фактов, и простая истина превращается в запутанный узор. Приукрашивание, свойственное речам Нисины. Подсовывая мне приукрашенную версию событий, вы надеетесь наладить отношения с остатками совести. К тому же мой визит в «Кёби» и звонок Нисины позволили вам проследить все мои действия. На случай, если бы вдруг открылась правда о том, от кого была беременна Эйко, вы подстраховались, прикрывшись оборотной стороной правды.

— Я не понимаю…

— Ритуал. Видение. Сиюминутная любовь… Красивая сказка. Хотя в ваших устах она звучит скорее как пошлая пастораль. Я не для того проделал этот путь, чтобы верить в подобную чушь.

Он тяжело вздохнул:

— Похоже, я был о тебе слишком хорошего мнения. Ты настоящий хитрец.

— Не так давно вы называли это проницательностью, — кажется, так вы выразились? Это ставка. Возможно, тому, кто ошибочно считает себя бесхитростным, трудно понять, что игра — это не просто анализ сочетания карт. Игра — это своего рода психологическая война. Война против человеческих слабостей, их еще называют пороками. Не думал, что снова возьмусь за азартные игры, но благодаря вам это случилось.

Иноуэ возвел глаза к небу. Я проследил за его взглядом. Звезд не было видно. Он поднял ворот пиджака:

— Холодно не по сезону. А может, место такое.

Я смотрел на него. Передо мной стоял мужчина, четверть века назад в одиночку принявший на себя ответственность за ошибку друга. Мужчина, поплатившийся за это свободой движения, а это настоящая трагедия для дизайнера. Мужчина, несмотря на увечье, обеспечивший работой полсотни сотрудников. Вероятно, в прошлом это был Мужчина с большой буквы. Но как он изменился! Вероятно… вероятно, совесть, перевернутая вверх дном, — это и есть пресловутая зрелость.

— Я слишком долго говорил с тобой, Акияма. Бессмысленно долго. Я старался быть с тобой честным, но из этого ничего не вышло. Теперь я ухожу.

Он повернулся спиной. Передернув затвор, я дослал патрон в ствол. Он обернулся на звук. Взгляд его потемнел и устремился на оружие. Я тут же нажал на спусковой крючок. Грохнул выстрел, и рукав его пиджака превратился в лохмотья. Он в замешательстве смотрел на свою руку.

— Не волнуйтесь. Вы не ранены. Это метод Сонэ, того самого, что издевался над вами. Но из люгера это сделать гораздо сложнее, чем из обычного пистолета.

Он изумленно уставился на меня. Меня позабавило его наивное выражение.

— Зачем ты это делаешь?

— Затем, чтобы услышать правду, которую вы утаили. Конечно, Эйко была самостоятельной взрослой женщиной. И все же я знаю ее, как никто другой. Во всяком случае, знаю ее достаточно, чтобы понять, что ваш рассказ неполон. Кое-кто назвал это расследованием. Но нет, все не настолько серьезно. Мне не нужны подробности. Так что можете быть кратким. Меня интересует один-единственный факт. Один-единственный. Вы изнасиловали ее? Или нет? Вот все, что я хочу знать.

Казалось, после короткого колебания он принял решение.

— Она, — севшим голосом сказал он, — она и вправду была красива удивительно чистой красотой. Возможно, при виде такой красоты меня бес попутал. Там, в доме у сестры, я действительно приложил некоторую силу. Но чтобы самоубийство?! Возможно ли такое? Подумаешь, беременность, это же не повод…

— Достаточно, — оборвал я его, — я все понял. У меня к вам есть предложение. Хотите поиграть?

— Поиграть?!

— Да. В начале нашего разговора вы были полны уверенности. Теперь она сыграла с вами злую шутку, обернувшись против вас же.

— Что обернулось против меня? На что ты намекаешь? Я вообще не помню, чтобы речь шла об игре.

— Я сказал, что, возможно, мой долг вас пристрелить. Вы невозмутимо ответили: «Хорошо. Пусть так». Верно? Теперь я желаю проверить искренность вашего ответа. Я писал вам, что увлекся стрельбой, но с тех пор минуло больше шести лет. Думаю, моя рука утратила твердость. Вон на том перекрестке есть торговый автомат с сигаретами. Видите, вон там, где вы отпустили такси? Ярдов сто пятьдесят. Сто тридцать или сто сорок метров. Довольно приличное расстояние. Вы идете туда, а я делаю один выстрел. И мы навсегда забываем друг о друге. Вот такая игра.

С его лица слетела невозмутимость. Я впервые видел у него такое выражение. Робость, даже испуг. Наверное, даже принимая на себя в одиночку ответственность за ошибку Мурабаяси, он не чувствовал такого страха. Но теперь все иначе. Он стал другим. Время жестоко. Все, что я видел сейчас перед собой, — это чужой страх.

— Не знаю, станет ли вам от этого легче, но я сообщу правила. Я не двинусь с этого места. Когда вы дойдете до середины перекрестка, я сделаю один выстрел из положения стоя, без опоры. Стрелять из этой позиции сложнее всего. Честность я гарантирую. Как только вы повернули за угол перекрестка или услышали, что пуля прошла мимо, — все, считайте, что вы в безопасности. К тому же у этого пистолета калибр двадцать два миллиметра. Не бойтесь. Если я не задену жизненно важный орган, вы отделаетесь простым ранением. А может, и вовсе промахнусь. Из опыта, приобретенного на американском Среднем Западе, могу сказать, что по движущейся мишени из положения стоя с такого расстояния в жизненно важный орган способен попасть только профессионал экстра-класса, а таких наберется не более одного процента. Остальные промахнутся. Начинающий стрелок не попадет даже в тело.

— Ты сумасшедший.

— Наверное, вы правы. Вероятность вашей безопасности очень велика, однако я в любом случае иду на преступление. Убийство или покушение на убийство. Думаю, вам хорошо известно, что в чем-то я остался мальчишкой.

— Ну а если я откажусь от этой идиотской ставки, что ты тогда будешь делать?

— С такого расстояния даже новичок запросто попадет в голову или в сердце. Если через пять секунд вы не начнете шевелиться, я пристрелю вас на месте. Уж поверьте, я, в отличие от вас, слов на ветер не бросаю.

Он словно вгрызся в меня взглядом. Направив ствол в землю, я передернул затвор и выбросил гильзу. В ночной тишине щелчок досылаемого в казенник нового патрона показался чудовищно громким. Его лицо окаменело. Робость уступила место настоящему страху. Я смотрел в его глаза. Раньше он никогда не выставлял своих чувств напоказ. Наконец, все еще обращенный лицом ко мне, он начал медленно пятиться, переводя взгляд с меня на оружие.

Потекло время. Медленно потекло время.

Отойдя ярдов на тридцать, он повернулся спиной. Он шел подволакивая ногу и время от времени оглядываясь на меня. Постепенно он прибавил шагу. Сжав рукоятку и направив дуло в землю, я лениво выжидал. Пятьдесят ярдов, шестьдесят. Иноуэ шел все быстрее. Провожая взглядом его спину, я наконец-то все понял. Да, Эйко была самостоятельным взрослым человеком. И она покончила с собой. Без колебаний взяла и покончила с собой. И я один знал причину. Мне все равно, чей это был ребенок. Все, что я хотел знать, — был ли это ее добровольный поступок или нет. Нет. Не был. Этот ее поступок не был добровольным.

Когда Иноуэ отошел на сто ярдов, я вскинул пистолет. Передо мной встало лицо Эйко и тут же исчезло. Ритм и умение концентрироваться. Вокруг была тишина. Одна только тишина. С шипением бежала по жилам кровь. Клокотало черное пламя. Сейчас я слышал только его. Иноуэ уже почти бежал. Сто тридцать ярдов. Я заглянул в оптический прицел. Перед глазами возник его затылок, подсвеченный сиянием торгового автомата. Седые пряди подпрыгивали в такт шагам. Мужчина, которого я когда-то уважал. Один из немногих, кто не имел привычки кичиться. Его седые пряди и плечи подпрыгивали вверх-вниз на границе света и тьмы.

Автомат был уже совсем близко. Иноуэ собирался зайти за него. Ему оставалась какая-нибудь пара секунд. Я направил ствол горизонтально. В ярко подсвеченном окошке автомата были выставлены сигаретные пачки.

— «Хоуп» в маленькой пачке, — еле слышно пробормотал я и нажал спусковой крючок.

Грохнул выстрел. Тут же в прозрачной пластмассовой крышке появилось отверстие. Вокруг него моментально разбежались трещинки. В маленькой пачке «Хоуп» зияла аккуратная черная дырочка. Я ощутил чудовищную пустоту. Никакого удовлетворения. Что я наделал? Пистолет безвольно повис в моих руках.

Иноуэ остановился и глядел на меня. Отсюда я не мог видеть выражения его лица. Слишком далеко. Этот единственный выстрел, вероятно, успокоил его. Пошатываясь, он побрел по середине дороги. Внезапно раздался рев мотора, визг тормозов. На перекресток выскочила машина.

Иноуэ подбросило в воздух.

24

Черный седан, выскочивший на Т-образный перекресток, двигался с выключенными фарами. Одновременно я заметил слева еще один автомобиль — судя по всему, полноприводный. Я едва успел увидеть водителя — он показался мне удивительно похожим на Хараду, — в следующее мгновение автомобиль уже промчался мимо. Только теперь я разгадал его план. Харада явно задумал захватить грузовик вместе с картиной. С другой стороны, что еще остается? Учитывая численное превосходство противника, вытащить «Подсолнухи» из грузовика не представляется возможным. Значит, он собирался провернуть всю операцию на этом перекрестке. Рассчитывает на то, что в непосредственной близости склада машины будут двигаться медленно, чувство опасности притупится.

Иноуэ так и лежал посреди дороги без движения. Учитывая скорость, с которой двигался сбивший его автомобиль, он вряд ли серьезно пострадал. Или ему не повезло? Пока я раздумывал об этом, он с трудом приподнялся и стал озираться по сторонам, видимо пытаясь понять, что же произошло. Из седана выбрались трое пассажиров. Похоже, им было наплевать на необычность ситуации, — в голосах их звучала злоба. Иноуэ, пошатываясь, побрел в направлении Харуми-дори. В мою сторону он даже не взглянул. Его не впечатлила даже вероятность присутствия человека, когда-то сделавшего его калекой. Пусть так. Для меня он сейчас всего лишь скорлупа, оставшаяся после того, как из нее вылупилась правда. Не испытывая никаких эмоций, я равнодушно смотрел ему вслед.

Затем вновь перевел взгляд на столпившихся на дороге парней. Все они были мне незнакомы. Ясно. Видимо, по дороге сюда грузовик сопровождали два седана, по одному сзади и спереди. Вероятно, Тасиро с компанией едут в другой машине следом за грузовиком.

Через мгновение моя догадка подтвердилась. На перекрестке показался старенький грузовик и остановился на углу позади седана. Только сейчас мужчины на дороге заметили мчавшийся на них полноприводный автомобиль. Их мгновенно разметало в разные стороны. Казалось, удара не миновать, но, не доехав буквально несколько сантиметров до борта грузовика, водитель резко ударил по тормозам. Машины разделяло крошечное расстояние. Чудом не случилось аварии. Дверца автомобиля распахнулась, выпустив изящный силуэт. Естественно, это был Харада. Стройная тень грациозно скользнула к кабине. Неизвестные оказались в замешательстве: судя по их бессмысленным выкрикам и хаотичным движениям, ими явно никто не руководил. Только после того, как Харада наставил на водителя грузовика браунинг, они, кажется, наконец-то осознали, в какой ситуации оказались. В руках их тут же появились пистолеты. Ого! Япония тоже постепенно превращается в вооруженное государство. Может, хоть в этом удается реализовать идею идеального общества.

Да… А ведь я мало чем могу помочь в этих обстоятельствах. Приближаться к ним смысла нет, хотя, кажется, кое-что я могу для него сделать. Значит, пора переходить к действиям. Тем более что за мной должок за спасение в Киото. Я могу пособить Хараде самую малость. Кажется, это называется «поддержка с фланга». В диспозиции «все против одного» ему на руку темнота. Вот в этом-то я ему и помогу.

Перекресток с трех сторон освещался уличными фонарями. Я вскинул пистолет. В этот момент на запястье упала крупная капля. Начинался дождь. Капли со стуком падали одна за другой. Не знаю, как на ситуацию повлияет дождь, но пока на него можно не обращать внимания. Я посмотрел в прицел. Прицелился на фонарь, передернул затвор и нажал на спусковой крючок. Снова мгновенно прицелился, передернул, нажал… И в третий раз то же самое. Трижды хлопнуло, лопаясь, стекло. Меньше чем за десять секунд из люгера вылетели три пули. Опуская ствол вниз, я заметил, что перекресток все еще немного освещен слабым сиянием табачного автомата. Это ведь тоже источник света. Два ряда сигаретных пачек. Две галогеновые лампы под пластмассовой крышкой. Я прицелился по верхнему ряду. Пять секунд. Два выстрела погрузили автомат во тьму. Удивительно, но рука моя была тверда, как прежде.

Теперь все освещение близ перекрестка было потушено. Только с Харуми-дори едва проникал свет городских огней. В сумраке, переплетаясь, двигались тени. Казалось, я смотрю кино. Среди теней резко выделялся Харада. Его плавные изящные движения напоминали танец. Два других героя этого странного фильма рухнули наземь. Харада метнулся к кабине и выстрелил в водительскую дверь. Вся сцена заняла считаные секунды. Дверь открылась, он нырнул внутрь. Двое мужчин вскочили на ноги, раздался выстрел. Стреляли по двери. Несколько выстрелов не смогли пробить железную дверь, и тогда они принялись палить по окну. Я прицелился по кистям их рук, ориентируясь на вспышки и звуки выстрелов, и дважды нажал на спусковой крючок. Раздался вопль, в воздух взлетел пистолет. Через мгновение асфальт передо мной взорвался фонтаном, по нему пробежала цепочка искр, — кажется, они тоже наконец обратили на меня внимание. Я-то знал, что на этом расстоянии нахожусь в полной безопасности.

Теперь все зависит от Харады. А я пока займусь другим важным делом. Странно, что полиции еще нет. Повернувшись спиной, я рванул в противоположную сторону. Моей целью был административный корпус желтого склада. На пороге здания застыл в одиночестве пожилой мужчина. Разинув рот, он ошалело взирал на развернувшиеся на перекрестке события. Затем, кажется, опомнился. Я преградил ему путь как раз в тот момент, когда он торопливо направлялся в свой кабинет. Вежливо извинившись, я наставил на него пистолет. Он уставился на меня круглыми от ужаса глазами. Кажется, у него проблемы со слухом. На всякий случай я еще раз извинился.

— На улице дождь. Предлагаю вернуться в помещение, а то еще простынете.

Вместе мы вошли в кабинет. Он покорно держал обе руки вверх и, кажется, не собирался сопротивляться. Стараясь говорить громче, я обратился к нему:

— Можете еще немного подождать, не звонить в полицию? Так будет безопаснее для вас.

— Ты… — начал он, но покосился на мое оружие и, похоже, согласился.

Теперь я понял, как охраняется этот склад. Сигнализация срабатывает только при попытке проникнуть внутрь. Я перекусил провод, тянущийся от стоящего на столе телефонного аппарата. Обыскал карманы мужчины. Он все еще стоял с поднятыми вверх руками, видимо приняв наиболее мудрое в этих условиях решение — молча наблюдать за моими действиями, не пытаясь сопротивляться. Мобильного телефона при нем не оказалось.

— Сидите здесь тихо, на улице опасно. Считайте, что сейчас там нелегальная территория. Когда уедет грузовик, вызовите полицию из телефона-автомата. — С этими словами я выбежал на улицу.

Между тем грузовик сорвался с места. Быстро набирая скорость, он мчался в мою сторону. В кабине виднелся только один силуэт. Кажется, Хараде все-таки удалось угнать у них машину. На дороге остались четверо, включая выброшенного из грузовика водителя. Все они были вооружены. Среди них должны быть двое, которым я прострелил кисти рук. Мужчины целились в стремительно удаляющийся грузовик. Раздались сухие щелчки, но, похоже, по машине они не попали. Вероятно, целились но колесам. Видимо, получили приказ ни в коем случае не испортить груз. Все их патроны были потрачены впустую.

Грузовик набирал скорость. Он был уже совсем близко, когда появился второй седан, также несущийся на большой скорости. Вероятно, это машина Тасиро и его прихвостней. Мгновенно настигнув грузовик, седан пошел параллельно с ним. Из окна высунулась рука с оружием. Грянул выстрел. Грузовик резко вильнул. Кажется, на этот раз попали в колесо. Теперь рука с пистолетом была направлена на кабину. Я оказался на пути этих двух машин. Выстрелив по автомобилю, приблизившемуся почти вплотную, я отпрыгнул с дороги. В десяти сантиметрах увидел колесо седана. Не знаю, удалось ли мне попасть в руку, державшую пистолет. Грянул новый выстрел. Неужели я промахнулся? Или это отстреливается Харада? Через секунду все стало понятно. Сзади я видел, как грузовик пошел юзом по широкой дороге. Он двигался все медленнее, пока не взлетел на бордюр и не врезался в фонарный столб. Тут он остановился, замерев в тусклом свете погнутого столба. Дождь усилился. В стуке капель было слышно, как затихает двигатель.

Из-под бампера грузовика валил дым. Седан остановился, из него вышли трое мужчин — Тасиро, Сонэ и Сагимура. Несмотря на то, что Сонэ и Сагимура были вооружены, они тут же укрылись за своим автомобилем. Значит, засекли мой пистолет. Будут следить одновременно за кабиной грузовика и за мной. Седан находился совсем близко. Ярдов тридцать, не больше. Опытному стрелку ничего не стоит попасть с такого расстояния даже из пистолета. Харада ранен, возможно смертельно, может, даже убит. Проверить в этих условиях не удастся. Сейчас лучше всего сохранять дистанцию. Но тут возникла новая проблема: к нам приближались мужчины из первого седана. Мне удалось ранить лишь двоих из них. Четверо остались невредимыми. При таком раскладе они запросто могут взять меня в тиски.

Снова выстрел. Стреляли с той стороны, где притаились Сонэ и вся компания. Из стены возле моей головы вывалился кусок штукатурки. Я передернул затвор и прицелился в заднюю часть седана. Выждал, когда рука с пистолетом покажется снова, и наугад выстрелил. Сверкнув под дождем, пистолет взлетел в воздух и шлепнулся на мокрый асфальт. Кажется, я угодил по самому пистолету. Я побежал, стараясь вилять зигзагами. Позади меня со стороны седана снова раздались выстрелы. Я ощутил, как в бок что-то ударило. Почему я не падаю? Странно. Почему все еще могу бежать? Я видел, как от перекрестка ко мне бегут четверо мужчин. Я не мог больше целиться только по рукам. На бегу передернул затвор. Выстрелил, целясь по ногам. Один из мужчин упал. Остальные тут же рухнули на дорогу. Пользуясь паузой, я буквально влетел под защиту каменной ограды. Между двумя группами преследователей все еще сохранялось расстояние. Поднявшись, я сделал два выстрела. Один мужчина, пытавшийся было встать на ноги, рухнул как подкошенный. Кажется, я снова попал в ногу. Убедившись, что они опять улеглись на дорогу, я упал на землю за каменной оградой и шумно выдохнул. Кажется, на какое-то время я их парализовал. Может быть, ненадолго, но некоторое время они точно не будут двигаться.

Сквозь пелену дождя я взглянул на грузовик. Там не наблюдалось никакого движения. Тасиро со своей бандой, вероятно, притаились за седаном. Среди них есть Сонэ, опытный стрелок. Их отделяет от грузовика метров двадцать или тридцать. Если кто-то из них решит приблизиться к грузовику, можно попытаться подстрелить. Если нет, остается только ждать, пока кто-нибудь из них покажется. Но и я не имею возможности передвигаться, так как на перекрестке остаются еще двое. Мертвый час.

Похоже, у меня оставался единственный вариант, раз уж Хараде не удалось угнать грузовик. Идею мне невольно подсказал пожилой сторож. Не скажу, что я был от нее в восторге, однако, как добропорядочный налогоплательщик, я имел на этот вариант полное право — на ту крайнюю меру, о которой говорила Мари. Меня все равно посадят, — кстати, это меня как раз заботило меньше всего, — но среди нас есть человек, нуждающийся в срочной помощи. Я полез за мобильным телефоном, но он оказался разбит вдребезги. Все ясно. Видимо, на бегу полы моего пиджака распахнулись и пуля, выпущенная Сонэ, угодила в мобильник. Если бы не он, сейчас в моей спине или в боку была бы дыра. Я вздохнул.

Поменяв позу, положил ствол пистолета на каменную ограду — упор для стрельбы сидя. Из этого положения я от кого угодно отобьюсь. Снова послышались выстрелы. На этот раз они доносились со стороны перекрестка, но вот в каком направлении? Внезапно я все понял. Пересчитал оставшиеся патроны. Так… значит, два ушло на игру с Иноуэ, пять — на фонари, пять в общей сложности на парней с перекрестка и два на Тасиро. Получается, я расстрелял почти три четверти патронов. Провозя в Японию пистолет, я и не думал, что попаду в такую перестрелку. Пожалуй, стоило подстраховаться и прихватить дополнительный магазин. Вот что значит недостаток воображения. Теперь я даже отстреливаться толком не могу.

Дождь усилился. Холодный ночной июньский дождь. Вслушиваясь в стук капель, я вспомнил, какой была моя жизнь еще несколько дней назад. Ровная, словно кусок пластмассы. Тихая и гладкая. Теперь она осталась в далеком прошлом, возврата к которому нет. Сейчас я готов был скучать даже по своей зубной боли, такой родной и удобной. Возможно, сегодня закончится вся моя жизнь. В этом случае я проживу на год дольше Ван Гога. Слабое утешение. Смешно. Нас невозможно сравнить. После меня ничего не осталось. Мне вспомнилось лицо Эйко. Вспомнились ее слова. А еще слова Иноуэ. Он сказал «в начале марта». Выходит, она перевезла мои картины в Киото уже после всего. Понятно, что Ван Гога она тоже отыскала во время той же поездки домой. Тридцатый день рождения. Подумаешь, беременность… Только сейчас я понял одну вещь. Пожалуй… пожалуй, она выполнила данное мне обещание. «Я решила выйти за тебя замуж. И защитить от этого безжалостного мира. Защитить, обеспечив тебе спокойную жизнь». Теперь все стало ясно. Она ушла, оставив меня в спокойной жизни. Оградила от проблем. Вспомнить хотя бы, как она в одиночку расхлебывала ситуацию с Хироси. Или то, как не посвящала меня в различные детали. Своими силами старалась защитить обещанную мне спокойную жизнь. Честно выполняла данное обещание. В наш век мало кто верит в сказки. Их еще называют иллюзиями. Кто-то посмеется, но не я. Слово «ответственность» не было для нее пустым звуком, только и всего. Вот и вся причина. И по одной только этой причине она выбрала для себя смерть и постаралась меня защитить. А я не был таким. Я не смог защитить Эйко от этого жестокого мира. Я не понимал. Я был незрелым и не знал, что значит ответственность. Я единственный, кто не пытался понять, что не знает этого.

Нам обоим пришла в голову одна и та же идея — спрятать нечто внутри художественного произведения. Только это нечто было слишком разным. Я даже громко рассмеялся при мысли об этом. Я спрятал оружие, способное ранить людей, а она — гениальное творение, «Подсолнухи». Сомнений быть не может, это восьмые арльские «Подсолнухи». Сейчас я понимаю и то, почему она не рассказала мне, что нашла их. Обещание спокойной жизни. Она хотела оградить меня от того шума, который неизменно вызвала бы эта находка. Вот в чем секрет. Понятно. И все же она не уничтожила их. Если бы только она могла, она бы наверняка сожгла их. Но видно, это было выше ее сил. Она не смогла сопротивляться могуществу этой картины. Уверен, все было именно так. Это подтверждают и мои школьные произведения, которые она собирала полгода, а потом два месяца держала все в секрете. Оно и понятно — ведь внутри моей картины прятался летний букет. Нерешительность у выхода.

Со стороны грузовика раздались выстрелы. Затем грохнул ответный выстрел. Между кабиной грузовика и седаном сверкали огненные вспышки. Значит, Харада был жив. Я хотел подняться и в этот момент почувствовал на своей шее что-то холодное. И это явно не дождь.

— Вот и все, малыш, — услышал я голос Сонэ.

Он велел мне встать, и я подчинился. С гадкой ухмылкой Сонэ осторожно, одной рукой, подхватил мой люгер. Я взглянул в его мокрое от дождя лицо:

— Вот оно что — обошел по пустырю сзади, верно?

— Верно, — захихикал он, — ты растяпа. Стреляешь хорошо, а в остальном растяпа.

Это дождь заглушил его шаги. Видимо, после того, как он выстрелил по мне и пуля попала в мобильный телефон, пока я бежал спиной к ним, Сонэ обогнул пустырь. Что-что, а это его решение было правильным.

— Растяпа, говоришь? — вздохнул я. — Похоже, так и есть. Спорить не буду.

Ствол его пистолета тут же ткнулся мне в шею. Чувствуя его холод, я шагал по мокрой дороге. Когда мы подошли к грузовику, Сонэ крикнул:

— Бросай оружие! Выходи, Харада! Мы взяли твоего дружка.

Несколько секунд стояла тишина. Кажется, чье-то отражение мелькнуло в зеркале заднего вида. Затем водительская дверь приоткрылась, из нее выпал пистолет. Тасиро с Сагимурой медленно высунулись из-за седана.

Харада появился из кабины и спрыгнул на землю. Из его правого плеча сочилась кровь. В свете фонаря было отчетливо видно, что там целое море крови. От такой раны другой на его месте давно валялся бы без чувств. А Харада мне улыбался.

— Прости, — сказал я, — что взять с любителя?

Его улыбка не погасла.

— Ну что вы, вы отлично стреляете. Такое даже среди профессионалов не часто увидишь.

— Ну, — произнес Тасиро, — что же нам с вами делать?

— Отправим их на склад, никто и не узнает, — вмешался Сагимура. — Обстряпаем так, что не придерешься.

— А как же добропорядочный сторож? — возразил я.

— Существует масса способов заставить человека молчать, — ответил Тасиро. — А ну стройтесь. Покажу вам свой музей. У вас больше не будет шанса увидеть в одном месте столько чудесных полотен.

Мы с Харадой переглянулись. Он усмехнулся. Все-таки Харада отличный мужик. И зачем он связался с этим Нисиной? Видно, мне никогда не понять однополой любви.

Гуськом мы направились в сторону склада. Несмотря на то, что Харада был серьезно ранен, нас вели со всеми предосторожностями, держась на приличном расстоянии позади.

Внезапно совсем близко раздался рев мотора. Я взглянул в направлении звука. Прямо на нас на большой скорости с ревом несся малолитражный автомобиль. Фары выключены. Видно только, как работают дворники. На мгновение за лобовым стеклом мелькнуло бледное лицо Мари. Она быстро приближалась. Кажется, я ей кричал, но мой голос потонул в грохоте двух выстрелов, сделанных Сонэ. Лобовое стекло разлетелось вдребезги. Не сбавляя скорости, малолитражка скосила Сонэ с Сагимурой и, опрокинув Тасиро, промчалась мимо. Затем машина остановилась как вкопанная. У той самой каменной ограды. Налетела на нее с размаху и затихла.

Боковым зрением я заметил, как Харада подбирает пистолет.

Я медленно сделал шаг в сторону малолитражки и в следующее мгновение рванул к ней со всех ног. Передняя часть машины была полностью смята, крышка капота задрана кверху. Мотор с шипением дымился под дождем. Я распахнул дверцу. Прямо мне на руки вывалилась Мари, я обеими руками подхватил хрупкое тело. Какая она легкая! Я уложил Мари прямо на мокрую мягкую землю, в ее груди зияла рана. Из раны темным фонтанчиком хлестала кровь. Из уголка рта тоже вытекала струйка крови.

— Эй, — произнесла она слабым голосом.

— Не разговаривай, — сказал я и замолчал.

Какой толк от моей заботы человеку, вымокшему на холодном июньском дожде, истекающему кровью на грязной земле, стоящему на пороге смерти?

— Почему ты приехала? — Я обнял ее за дрожащую шею. — Почему не выполнила обещание?

В темноте я различил ее улыбку.

— Я помешала? — Голос был тихий, угасающий. — Я тебе помешала?

— Нет, — ответил я, — ты меня спасла. Но почему ты приехала?

— Потому что хотела спросить.

— Что ты хотела спросить?

— Ты понял, почему твоя жена покончила с собой?

Голос стал еще тише. Однако даже в шуме дождя этот прозрачный голос был отчетливо слышен.

— Наверное, — ответил я.

— Эту причину знаешь только ты?

— Наверное, — повторил я.

Она улыбнулась:

— Значит, надо устроить праздник.

— И как будем праздновать?

— Не знаю. Для меня ни разу никто не устраивал праздников. Поэтому я не знаю.

Последовала долгая пауза. Тишину нарушал только шум дождя.

— У меня еще один вопрос.

— Какой?

— Ты раньше когда-нибудь плакал?

Я ответил ей не сразу. И ответил честно:

— Я не плачу. И никогда не плакал.

— Вот как? — пробормотала она. Голос ее стал прерывистым. — А я все это время плакала.

— Почему ты плакала?

— Мне было до слез грустно.

Снова пауза. Я смотрел на ее лицо. Струйка крови, стекавшая из уголка губ, перемешиваясь с дождем, окрасила подбородок в бледно-розовый цвет.

— Ты… — снова пробормотала она, — ты не сказал мне…

— Что?

— Что ты никогда не плакал. Значит, ты не совсем мальчишка. Ты ни разу мне этого не сказал…

Ее шея опала. Я прикрыл ей веки.

25

Я вернулся к грузовику. При каждом шаге было слышно, как чавкает под ногами мокрая от дождя земля. Я шел и слушал этот звук.

Харада сам со всем справился. В пелене дождя на земле рядом друг с другом сидели Тасиро и вся его компания. Кое-кто был ранен. Харада сидел напротив, наставив на них мой пистолет. Завидев меня, он спросил:

— Как она?

— Умерла, — ответил я.

Он помолчал, а затем произнес:

— Возможно, это из-за меня.

— Нет, это я убил ее.

Он вопросительно взглянул на меня.

Я молча опустился на землю.

Харада снова сказал:

— За этими ребятами нужен глаз да глаз, а я хочу взглянуть на «Подсолнухи». Или лучше вы?

Я покачал головой:

— Нет, сходи ты.

Он кивнул. Передав мне оружие, взял из кабины грузовика карманный фонарик и взобрался в кузов. Не меняя позы, я вытащил из кармана пачку «Хайлайта». Последняя сигарета, мятая. Прикрываясь от дождя ладонью, я закурил. Сигарета была безвкусной.

Через некоторое время из кузова показался Харада. Когда он спрыгнул на землю и подошел ближе, я увидел, что лицо его заметно повеселело.

— Это оригинал! Конечно, следует дождаться результатов экспертизы, но сомнений быть не может. Это оригинал, причем даже в лучшем состоянии, чем я предполагал. «Подсолнухи» Ван Гога! Теперь ваша очередь идти смотреть.

Я помотал головой:

— Я хочу спросить у тебя кое-что.

— Что?

— Они ведь были спрятаны внутри моей картины. Где именно они были закреплены: на внутренней картине с изображением комнаты или на обратной стороне жестяной двери?

Он улыбнулся:

— На двери. Ваша жена явно сделала все, чтобы не повредить ваше произведение. «Подсолнухи» были закреплены клеем на жестяной двери за четыре уголка края канвы.

Вот как? Я передернул затвор. Направил дуло пистолета в бок грузовика. Харада пытался что-то сказать, но я уже нажал на спусковой крючок. Снова передернул затвор и снова выстрелил. И еще два раза. Пули пробили в бензобаке четыре аккуратные дырочки. Из них побежал и потек в нашу сторону бензин. Радужной змейкой он расползался по темной земле под нещадно хлещущим ливнем.

— О боже, — пробормотал Харада.

Тасиро и все остальные затаили дыхание.

В этот момент я бросил окурок. Игра? Может, да, а может, и нет. Трудно сказать. Куда он упадет? В лужу? Или в бензин? Погасит вода окурок? Или нет? Трудно сказать. Дождь не загасил огонек моей сигареты. Очертив дугу, окурок упал на переливающуюся радугой землю. Мгновенно занялось пламя и тут же перекинулось на бензобак.

Последовал взрыв. Темнота окрасилась алым. Отлетевший кусок металла оцарапал мне щеку.

Харада попытался подняться, но тут же рухнул как подкошенный.

— О боже, — повторил он, и в этот момент весь грузовик охватило пламя.

Раздался грохот. Тент загорелся. Темноту нарушало только фантастическое алое пламя. В его отблесках я видел ошеломленное лицо Харады.

— Вы… вы… но почему…

— Просто огонь перекинулся, — проворчал я. — Кстати, погиб человек. Два человека погибли из-за этих «Подсолнухов».

В ответ он глубоко вздохнул:

— Не то время года, чтобы огонь перекинулся.

— Так и для подсолнухов не то время года. Они еще не цветут. Только бутоны наливаются. Вот будет бон,[66] тогда и зацветут.

— Но когда огонь перекидывается, он обычно не так ярко горит.

— Может быть… — Проворчав это, я еще долго смотрел на догорающий грузовик.

Огонь и вправду был ярким. Казалось, он опаляет сами небеса. Он горел торжественно, с помпой. Горел с громкими всполохами. С ночного неба мощными струями хлестал дождь. С земли, словно вылизывая темное небо, вздымалось пламя. Огонь отодвигал холодный мрак, создавая иллюзию жаркого летнего полдня. Пламя было пышным и каким-то выпуклым. Такое бывает по праздникам. Так ведь это же праздничный огонь! Праздничный огонь в честь одного человека.

Это горят подсолнухи.

Наконец Харада сухо произнес:

— Что вы собираетесь делать дальше?

— Ждать, — ответил я, — терпеливо ждать. Спокойная пустая жизнь обязательно придет.

Вдали завыла сирена.

Примечания

1

«Сэйбу Лайонс», «Орикс Баффалос» — японские бейсбольные команды.

(обратно)

2

Итиро Судзуки — звезда японского бейсбола.

(обратно)

3

«Hokkaido Nippon-Ham Fighters» — японская бейсбольная команда.

(обратно)

4

«Hi-lite» — марка японских сигарет.

(обратно)

5

Цукидзи — район Токио; так же называется расположенный там крупнейший рыбный и овощной рынок столицы.

(обратно)

6

Гиндза — фешенебельный торговый район Токио.

(обратно)

7

Акасака — один из центральных районов Токио.

(обратно)

8

Болезнь Корсакова, или корсаковский психоз, — полиневритический психоз с характерным расстройством памяти.

(обратно)

9

События на площади Тяньаньмэнь, также известные как «события 4 июня» и «бойня на площади Тяньаньмэнь», — серия студенческих демонстраций в КНР с 15 апреля по 4 июня 1989 г.

(обратно)

10

Фудзоку — заведения, оказывающие сексуальные и эротические услуги, не связанные с половым актом (стриптиз, эротический массаж и пр.).

(обратно)

11

Гемодиализ — метод внепочечного очищения крови при острой и хронической почечной недостаточности.

(обратно)

12

1 дзё = 1,62 кв. м.

(обратно)

13

Эпоха Тайсё — 1912–1926 гг.

(обратно)

14

Наоми Тиаки (наст. имя Миэко Сэгава) — японская певица.

(обратно)

15

Cherish — японский дуэт супругов Йоситаки и Эцуко Мацудзаки, создан в 1971 г.

(обратно)

16

«Мидосудзи в дожде» — песня 1971 г. японской певицы Фэй-Фэй; бульвар Мидосудзи — центральная магистраль г. Осаки.

(обратно)

17

Биллем де Кунинг (1904–1997) — американский художник, один из лидеров абстрактного экспрессионизма.

(обратно)

18

Джексон Поллок (1912–1956) — американский художник, один из наиболее известных представителей абстрактного экспрессионизма 1950-х годов.

(обратно)

19

Аршил Горки (наст. имя Возданик Адоян, 1904–1948) — американский художник, один из лидеров абстрактного экспрессионизма.

(обратно)

20

Куниёси Ясуо (1893–1953) — американский художник японского происхождения.

(обратно)

21

Цугухару Фудзита (также Леонард Фудзита, 1886–1968) — французский живописец и график Парижской школы, выходец из Японии.

(обратно)

22

Юдзо Саэки (1898–1928) — японский художник, с 1924 г. учился, а затем активно работал во Франции.

(обратно)

23

Адольф Фредерик Рейнхардт (1913–1967) — американский художник-минималист.

(обратно)

24

Фовизм (от фр. fauve — дикий, хищный) — авангардистское течение во французской живописи начала XX в.

(обратно)

25

«Bird Symbols» — альбом 1946 г. Чарли Паркера.

(обратно)

26

«A Night In Tunisia» — музыкальная композиция Диззи Гиллеспи, 1942 г.

(обратно)

27

«Как зелена была моя долина» — американская драма Джона Форда, 1941 г.

(обратно)

28

«Огни рампы» — фильм Чарли Чаплина, 1952 г.

(обратно)

29

«Убить пересмешника» — фильм Роберта Маллигана, 1962 г.

(обратно)

30

«Гордость янки» — фильм Вуда Сэма, 1942 г.

(обратно)

31

«Монпарнас, 19» (др. название — «Любовники Монпарнаса») — фильм Жака Беккера, 1958 г., экранизация романа Мишеля Жорж-Мишеля «Монпарнасцы».

(обратно)

32

Парижская школа (фр. «Ecole de Paris») — условное название интернационального круга художников, сложившегося в основном в 1910–1920-е гг. в Париже.

(обратно)

33

Эндрю Уайет (или Уайес, р. 1917) — американский художник, представитель магического реализма.

(обратно)

34

National Rifle Association (англ.) — Национальная ружейная ассоциация.

(обратно)

35

Бибоп — джазовый стиль, сложившийся в начале 1940-х годов и открывший собой эпоху модерн-джаза.

(обратно)

36

«Чжуан-цзы» — древнекитайский классический даосский трактат (около 300 г. до н. э.) одноименного автора (около 369–286 гг. до н. э.).

(обратно)

37

«Касабланка» — фильм Майкла Кёртиса, 1942 г.

(обратно)

38

«Газовый свет» — фильм Джорджа Кьюкора, 1944 г.

(обратно)

39

Хидэо Кобаяси (1902–1983) — известный японский литературный критик, автор книг «Моцарт», «Письма Ван Гога» и др.

(обратно)

40

Укиё-э — направление в изобразительном искусстве Японии, получившее развитие с периода Эдо (1600–1868).

(обратно)

41

Огай Мори (наст. имя Ринтаро Мори, 1862–1922) — японский писатель, критик, переводчик.

(обратно)

42

«Сиракаба» («Белая береза») — группа гуманистов, к которой примыкали такие художники, как Сига Наоя, братья Икума и Такео Арисима, Бернард Лич и др.

(обратно)

43

Каятпа Ямамото (1886–1963) — владелец хлопкового производства, основатель корпорации Ямамото.

(обратно)

44

Жан Франсуа Милле (1814–1875) — французский художник и график.

(обратно)

45

Синкансэн — высокоскоростной железнодорожный экспресс.

(обратно)

46

Токайдо — железнодорожная линия, соединяющая Токио и Осаку.

(обратно)

47

Ян Хульскер — автор систематического каталога «Новый полный Ван Гог: живопись, рисунки, наброски».

(обратно)

48

Людвиг фон Кёхель — в 1862 г. издал каталог сочинений Моцарта в хронологическом порядке.

(обратно)

49

Юлиус Мейер-Грефе (1867–1935) — немецкий искусствовед, критик.

(обратно)

50

Жан-Батист де ла Фай — автор известного каталога работ Ван Гога, 1928 г.

(обратно)

51

Морис де Вламинк (1876–1958) — французский живописец-постимпрессионист.

(обратно)

52

Андре Дерен (1880–1954) — французский художник, график, театральный декоратор, скульптор, керамист.

(обратно)

53

Моти — толстые лепешки из толченого вареного риса.

(обратно)

54

Уэно — район в центре Токио, где находится один из самых известных и посещаемых парков и Токийский городской художественный музей.

(обратно)

55

Угуисудани — станция японской железной дороги, в двух минутах езды от станции Уэно, район скопления «Отелей на час».

(обратно)

56

Киямати — оживленная улица в Киото.

(обратно)

57

Айти — префектура, столицей которой является город Нагоя.

(обратно)

58

Мэйдзи — исторический период с 1868 по 1912 г.

(обратно)

59

Морис Утрилло (1883–1955) — французский живописец-постимпрессионист.

(обратно)

60

Сэйки Курода (1866–1924) — японский художник, мастер масляной живописи.

(обратно)

61

Сигэру Аоки (1882–1911) — японский художник, представитель японского романтизма.

(обратно)

62

Хансин — скоростная автомагистраль между Осакой и Кобе.

(обратно)

63

Яцухаси — киотоская традиционная сласть, в классическом варианте готовится из рисовой муки, сахара и корицы, но может также иметь начинку из бобов или другие наполнители.

(обратно)

64

Яэсу — один из выходов из Токийского вокзала, ведущий в сторону Гиндзы.

(обратно)

65

Генри Спенсер Мур (1898–1986) — британский скульптор и художник.

(обратно)

66

Бон Мацури — день поминовения усопших, отмечается в августе.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте