Клиффорд Ирвинг Следствие защиты
Истинная справедливость, как и любовь на всю жизнь, редка, но не невозможна. Обе, в сущности, зависят лишь от мужества и упорства просвещенной личности.
Жан ле МальхансьеЗнать и любить другого человека в течение почти пятидесяти лет – это, пожалуй, самое большое удовольствие, какое только может предложить нам судьба. Эту книгу я посвящаю своему лучшему другу Берни Уолу, хорошо известному в нашем городе.
1
В Хьюстоне, административном центре штата Техас, в начале зимы 1985 года мелкий воришка по имени Верджил Фрир нашел способ, как нажиться за счет магазинов компании “Кмарт”. С помощью нелегально приобретенного электронного пистолета он, перебивая код, значительно понижал цены таких товаров, как дорогостоящее рыболовное снаряжение или газонокосилки, покупал эти вещи в одном из филиалов “Кмарта”, а затем сдавал их в другом, получая разницу. Как и большинство жуликов, которым случается выдумать что-то реально осуществимое, Верджил Фрир проделывал эту операцию слишком часто. В конце концов его, разумеется, поймали и посадили в тюрьму.
Верджил был маленьким, жилистым человечком с выцветшими глазами, пожелтевшими зубами и полупрозрачной, словно у медузы, кожей. Казалось, жизнь совершенно придавила его, превратив в существо смиренное и жалкое. Сосед по камере, деревенский детина, жующий табак, выслушав его, сказал: “А, это все фуфло!” – и ободренный Верджил отправился наводить справки среди знающих людей, обитателей Харрисской окружной тюрьмы.
– Мне нужен по-настоящему смыленный адвокат, – говорил он. – Толковый. Только вот денег у меня маловато, поэтому желательно, чтобы он был помоложе. И лучше, чтоб это был какой-нибудь местный парень.
Он нанял Уоррена Блакборна, двадцатидевятилетнего адвоката по уголовным делам, который был еще только в начале пути к вершинам своей профессии. Отец Уоррена, покойный судья Юджин Блакборн, в свое время считался протеже самого Линдона Джонсона и в юридических кругах получил широкую известность под прозвищем Джин-Максимум, чему обязан был тем приговорам, которые он выносил преступникам, имевшим глупость угодить под юрисдикцию техасского суда и быть осужденными по законам этого штата.
Верджил слышал, что Уоррен Блакборн был вылеплен совсем из другого теста – друг обездоленных, поборник милосердия, но вместе с тем человек настырный и дело свое знает.
Холодным январским утром молодой темноволосый адвокат в кожаной спортивной куртке и вельветовых брюках сидел напротив Верджила в одной из приемных комнатушек тюрьмы округа Харрис. В воздухе стоял запах вареных мясных голов и дезинфицирующих средств. В тюрьме содержалось более трех с половиной тысяч мужчин, облаченных в рыже-коричневые комбинезоны и тапочки без каблуков, и две сотни женщин, которых отнюдь не красили серые платья в полоску, – все эти люди либо ожидали начала судебного разбирательства, либо временно пребывали здесь до перевода на постоянное место в тюремный комплекс Хантсвилла. Стены тюрьмы были выкрашены желтой краской и во множестве хранили на себе отпечатки пальцев и целых ладоней.
Уоррен Блакборн сказал Верджилу:
– Если вы будете откровенны со мной, мистер Фрир, то я смогу вам помочь. Если же вы начнете лгать, – то я, черт побери, повидал на своем веку немало хитрецов, так что еще один вряд ли удивит меня чем-то новым. И в этом случае за решетку угодит именно ваша задница, а вовсе не моя.
Верджилу адвокат сразу же понравился. Самоуверенный, спокойный, красноречивый и проницательный, он не был похож на тех болтливых юристов, которые постоянно твердят “можете не беспокоиться” и сроду не потрудятся даже объяснить толком, какие острые шипы и ловушки поджидают тебя в дебрях закона. Отличный парень, решил Верджил, и с хорошим образованием. Честный мужик. Тот человек, что мне нужен.
– Клянусь Господом Богом, что буду говорить вам истинную правду обо всем, о чем бы вы меня ни спросили, – уверил Верджил. – Только, пожалуйста, вытащите меня отсюда, иначе я просто сойду с ума. У моей жены рак, она лежит в больнице. Если я не вырвусь домой, мои детишки подохнут с голоду.
Уоррен посочувствовал, расспросил обо всем подробнее, задал необходимые вопросы:
– Верджил, были у тебя раньше судимости?
Смутившись, Верджил стыдливо признался, что несколько лет назад в Оклахоме был осужден за вождение автомобиля в нетрезвом состоянии, получил шесть месяцев и был выпущен под залог, а позднее привлекался за подделку нескольких чеков и провел девяносто дней в окружной тюрьме.
– Это чепуха, всего лишь мелкие правонарушения, – заключил Уоррен, – так что давай посмотрим, что я смогу для тебя сделать.
Они договорились за небольшую плату.
Уоррен навел справки в госпитале Бен-Тауб и удостоверился, что Фрир не врал: жена его действительно ожидала операции по поводу рака кости.
Это опечалило молодого адвоката, но вместе с тем внушило ему доверие к своему клиенту. Уоррен облачился в темный костюм и отправился к помощнику окружного прокурора, в ведении которого находилось дело. Помощник прокурора швырнул на металлический стол выданную компьютером распечатку, где числились две прежние судимости Фрира. Он потребовал двадцать тысяч долларов залога.
Уоррен грустно покачал головой.
– Разве вам не хочется спокойно спать по ночам? У парня это первое уголовное преступление. Его жена лежит в Бен-Таубе, кроме того, у него на руках четверо малолетних детей. Неужели вы думаете, что при таких обстоятельствах он может сбежать? Дайте этому несчастному негодяю шанс.
Помощник прокурора с большой неохотой согласился на сумму в пять тысяч долларов. С помощью поручителя, который был ему кое-чем обязан, Уоррен вызволил Верджила Фрира из тюрьмы.
В один из ветреных зимних вечеров Уоррен навестил Фрира за городом, где этот маленький человек жил в ветхом передвижном автофургоне вместе с четырьмя своими светлоглазыми оборванцами-малышами и несколькими дворняжками. Верджил вышел навстречу в рабочем комбинезоне и в красной форменной фуражке с эмблемой “КАТ – дизель”. Он работал там автомехаником, а за его детьми днем присматривала полногрудая, с незакрывающимся ртом девица по имени Белинда. Пока собаки рычали, валяя в пыли какие-то кости, а беспризорные дети хныкали и тузили друг друга, Верджил обратился с мольбой к своему адвокату:
– Если я сяду в тюрьму, позаботиться о моих детишках будет некому. Государство упрячет их в какой-нибудь из этих ужасных сиротских домов. Мистер Блакборн, это наверняка убьет мою бедную жену. Вы сами женатый человек, неужели вы не понимаете, что я сейчас чувствую? Вы согласились мне помочь. Свой жестокий урок я уже получил сполна.
Мне встречались субъекты и похуже Верджила, подумал Уоррен. Использование электронного пистолета для хищений из “Кмарта” – это немногим серьезнее простого воровства из магазина и вряд ли может быть сопоставимо, например, с вооруженным ограблением.
Положась на Господа Бога, Уоррен решил, что Верджил никогда не смог бы ограбить или убить кого-то. Он заслужил свой шанс на исправление.
Дело Фрира попало в 299-й окружной суд, к судье Луиз Паркер. Лу Паркер, как она себя называла, была едва ли не самым суровым и непреклонным судьей во всем округе Харрис. Уоррен начал хлопотать о “согласованном признании вины”, затягивая время и надеясь на то, что подвернется какой-нибудь благоприятный случай. И он дождался: несговорчивый второй заместитель Лу Паркер, который требовал для Верджила Фрира семи лет тюремного заключения, неожиданно перешел из окружного суда в частную фирму. Его место заняла молодая чернокожая женщина по имени Нэнси Гудпастер, недавняя выпускница Бейтского юридического колледжа при Хьюстонском университете. Она была честна и честолюбива, но буквально завалена делами, назначенными к слушанью.
В ее маленьком офисе, доверху набитом грудами всевозможных документов и штабелями папок с делами, Нэнси Гудпастер и Уоррен начали новый раунд переговоров о “согласованном признании”.
– Фрир ведь у нас впервые привлекается к судебной ответственности, не так ли? – осведомилась помощник судьи. И сама же себе ответила: – Ну конечно, впервые. Я не обнаружила в его досье никаких материалов, касающихся его прежних судимостей.
Компьютерная распечатка, на которой значились два мелких оклахомских преступления Фрира, была засунута куда-то очень далеко, а может быть, даже и вовсе утеряна.
Слегка напуганный, Уоррен переменил тему разговора.
– Если бы вы могли ограничить наказание условным осуждением и денежным штрафом, – сказал он, – это было бы прекрасно. Жена этого человека вот-вот может умереть от рака. На иждивении его четверо малолетних детей. Я не просто поверил ему на слово. Я проверял это. Он ни разу мне не солгал. Позвольте заметить, что ныне это большая редкость.
Из разговоров в судейских кругах Нэнси Гудпастер знала, что Уоррен считается пунктуальным и заслуживающим доверия адвокатом. Она сдалась, предложив в качестве наказания Фриру тридцать дней условного осуждения плюс оплату судебных издержек и штраф в пятьсот долларов. Сделка получилась – лучше не придумаешь.
Уоррен еще какое-то время поволновался, а затем вернулся к Фриру, который, ожидая его на скамье, грыз свои и без того обкусанные ногти.
Уоррен сурово посмотрел на него.
– Верджил, ты хочешь сохранить за собой свою нынешнюю работу?
– Да, сэр.
– А ты не собираешься еще раз попадать в неприятную историю?
– Нет, с этим покончено!
Уоррен постарался поглубже заглянуть в то, что, как он надеялся, было душой Верджила Фрира. За три года работы молодой адвокат уже вдоволь налюбовался и на жуликов и на преступников. Их взгляды, как правило, бывали либо уклончивыми, либо, наоборот, удивительно холодными и открытыми. Но взгляд Фрира был особенным: это были глаза человека встревоженного, но простодушного и совершенно сбитого с толку. Жизнь сдала ему никудышные карты. Уродливый маленький человек, слабый, но живучий. И у него доброе сердце – ведь он, как мог, заботился обо всех этих шумливых редкозубых ребятишках с их бледными личиками и горящими глазами.
– Можешь ты поклясться на Библии, Верджил, и вообще – всем, что для тебя свято, включая головы твоих малолетних детей, что ты больше никогда не пойдешь на преступление?
– Да, сэр, я клянусь в этом.
– Ты должен исправиться, потому что ради тебя я подставил под удар свой собственный зад.
Уоррен рассказал Фриру о предложении государственного обвинителя и добавил:
– Советую тебе согласиться с приговором, Верджил. Воспитывай своих детей и молись о здоровье жены. Подписывай быстрее, покуда я не вспомнил о своем религиозном долге и не передумал.
Документ, который следовало подписать, был свидетельским показанием, данным под присягой обвиняемым Верджилом Фриром в поддержку своего условного осуждения. Уоррен тоже поставил там подпись – и, короче говоря, едва эта бумага попадала в руки закона, утверждение приговора было уже делом техники. Аффидевит[1] гласил, что Верджил Фрир никогда ранее к судебной ответственности не привлекался.
Уоррен продолжал быстро подниматься по служебной лестнице. Он и не вспоминал о Фрире, пока тот через восемь месяцев сам не напомнил о себе событием, случившимся ночью на автомагистрали к северу от города, где Верджил Фрир был арестован при попытке ограбления автофургона, перевозившего телевизоры. У Верджил при себе оказался пистолет 38-го калибра. Он успел обменяться шестью бешеными выстрелами с группой полицейских, прибывших на задержание, прежде чем был ранен в ногу и принужден к сдаче оружия.
Весьма дотошный молодой помощник окружного прокурора, изучая полное досье Фрира, обратил внимание на очевидную странность, касавшуюся последнего приговора. Он сказал Верджилу:
– А ну-ка взгляни сюда, на свое письменное заявление в связи с прошлогодним делом о хищениях в “Кмарте”, где ты клянешься, что не имеешь других судимостей. Значит, ты солгал, мешок с дерьмом?!
– Да, но так велел мне сделать мой адвокат.
Когда Уоррен узнал об аресте Фрира, он опустил голову и закрыл лицо ладонями. Конечно, он мог бы блефовать, утверждая, что Фрир никогда не говорил ему о своих судимостях. Однако еще одна ложь при подобных обстоятельствах – это было больше того, что он мог бы вынести.
В тот вечер, придя домой, он обо всем рассказал своей жене Чарм, молодой женщине, обладавшей изящной фигурой и твердыми убеждениями. Под своей девичьей фамилией Кимбал Чармиан работала репортером в местной независимой телекомпании. Домом четы Блакборн было красное кирпичное приземистое строение на Брейс-Байю, с маленьким, окруженным бананами прудиком во дворе. Стоя в тени над прудом, Уоррен созерцал безучастность Вселенной.
– Я чувствую себя абсолютным дураком, – сказал он. – Ради человека, которого я наверняка никогда бы больше не встретил, я поставил на карту всю свою карьеру.
– Ты думал, что он станет считать себя твоим вечным должником, – спокойно, с некоторой укоризной сказала жена Уоррена. – Ты попросту забыл о человеческой природе.
Несколькими днями позже в районной прокуратуре Уоррен узнал, что жена Верджила Фрира скончалась семь месяцев назад. В передвижной домик сразу же вселилась большегрудая, с незакрывающимся ртом Белинда, чтобы делить с хозяином его неопрятную постель. Двух своих старших детей Верджил отослал на жительство к их тетушке-алкоголичке в Форт-Уэрт, а обоих младших сдал в государственный приют для сирот, где ему пообещали организовать их усыновление.
О Господи! – подумал Уоррен. Где были мои глаза? Ведь я не новичок в своей профессии, не ребенок, ну как же я мог так ошибиться?
Он был формально как юрист защиты обвинен в лжесвидетельстве, повлекшем за собой тяжкие последствия, – в уголовном преступлении, поскольку разбирательство проводилось официально, в судебном порядке. Если бы Уоррена признали виновным по этой статье, он был бы навсегда исключен из юридической корпорации. Однако Джин-Максимум был известен в кругах и повыше, чем Фаннин, 201 – офис окружного суда. Униженный, противный самому себе в гораздо большей степени, чем кто-то в этом суде мог представить, Уоррен прибыл туда с мертвенно-бледным лицом раскаявшегося грешника и все-таки сумел обернуть дело в свою пользу: обвинение в лжесвидетельстве, повлекшем тяжкие последствия, было заменено на мелкое должностное преступление класса А – соучастие в ложном свидетельстве, данном под присягой. Стороны сошлись на условном осуждении сроком один год.
Надев свой самый скромный серый костюм, Уоррен предстал перед судьей Лу Паркер, поскольку правонарушение имело место именно в ее учреждении. Облаченная в судейскую мантию, судья Паркер сидела в большом кожаном кресле за судейским столом, прямая, как столб, и ласково перебирала своими короткими, словно обрубки, пальцами золотую цепочку, на которой болталось ее пенсне. Судья Паркер говорила мужским голосом с сильным южнотехасским акцентом. Она назвала Уоррена “позором всего юридического сословия, положившим черное пятно на светлую память отца, выдающегося юриста”.
В расположенном на восьмом этаже, лишенном окон и освещенном флюоресцентными лампами зале судебных заседаний, где присутствовал постоянный аммиачный запах, лишь слегка перебивавший запахи человеческого пота, юная Нэнси Гудпастер с заслуженным удовольствием начала зачитывать вслух строки обвинительного приговора.
Но судья Паркер нараспев произнесла:
– Мистер Блакборн, прежде чем я рассмотрю официальные рекомендации штата, мне хотелось бы от вас самого услышать, в чем вы видите свою вину и почему вы считаете, что мне не следует обрушивать на вашу склоненную голову такой приговор, который обрек бы вас на три года тюремного заключения. Мне бы не хотелось еще раз выслушивать ту сентиментальную чушь, какую вы, адвокаты, обыкновенно подбрасываете мне, когда хлопочете за какого-нибудь подлого пса, продающего кокаин детям. Попробуйте ответить, юрист. Ведь вы претендуете на звание служителя закона.
На протяжении всей судебной процедуры Уоррен имел мрачный вид, однако голова его вовсе не была склоненной. Он испытывал то же самое чувство, какое в подобных случаях испытывают многие преступники: скорее раздражение по поводу того, что они позволили себя поймать – из-за собственной глупости и детской доверчивости, – чем сожаление о нарушенном соглашении с обществом.
Любое подхалимство в такую минуту означало бы потерю всякого уважения к себе. Уоррен расправил плечи и сказал:
– Даже в том случае, когда клиентом адвоката является подлый пес, продающий детям кокаин, мы обязаны делать все, что в наших силах, чтобы ему помочь. Но я зашел слишком далеко. И я поверил в его печальную историю. И теперь я испытываю чувство стыда, но не только потому, что, являясь служителем закона, пошел на ложное свидетельство, но еще и потому, что ошибся в своей оценке человека, – и я сожалею об этом сильнее, чем ваш суд в состоянии себе представить.
– Вы закончили, адвокат? Это все, что вы хотели сказать?
– Да, ваша честь. И для меня это немало.
Нахмурив брови, судья Паркер скрепила своей подписью то соглашение, которое было достигнуто между Уорреном и окружной прокуратурой. Однако от себя лично Лу Паркер добавила, что поскольку теперь он несет условное наказание сроком один год, то чтобы в течение этого года его ноги не было в Харрисском окружном суде.
Несмотря на мрачные протесты Уоррена, жена его все же присутствовала в зале, когда Лу Паркер приговорила подсудимого к годичному изгнанию. Уже позднее дома, в спальне, Чарм, сбрасывая туфли, с горячностью заявила:
– Судя по тому, что я слышала, – а мои источники информации заслуживают доверия, – если каждого адвоката, подписавшего ложное свидетельство, будут приговаривать к годичному осуждению и если будет осужден каждый обвинитель, отказавшийся признать улику, способную повредить его системе обвинения, то в скором времени они могут превратить Харрисский окружной суд в некую автомобильную стоянку! И эта самодовольная сукина дочь прекрасно понимает это.
– Родная, я знал, что делаю, – сказал Уоррен, – и теперь поплатился за это.
– Ты объясняешь все слишком просто. Я думаю: не исключено, что причина, по которой ты помог Фриру, лежит немного глубже, чем тебе представляется.
Глубже? Ведь Уоррену хотелось спасти горсточку человеческих жизней. Он поинтересовался, что Чармиан имеет в виду.
Она ответила:
– Я полагаю, что все адвокаты иногда думают: “Итак, если бы не милость Божия…” Я хочу сказать, Уоррен, что ты оказался слабым. Ты считаешь, что ошибся в оценке другого человека, но ведь тебе и не следовало выдвигать свое суждение о нем на первое место. Адвокат не имеет права брать на себя роль судьи или суда присяжных. Ты сделал это, потому что тебя не устраивает сама система. Ты болезненно переживаешь то обстоятельство, что люди вообще попадают в тюрьму.
– Не все, – пробормотал Уоррен. – Самых больших негодяев следует отправлять куда-нибудь подальше, где они уже не смогли бы причинить зла людям. Может быть, на какую-нибудь станцию на Марсе, в какую-нибудь внеземную Австралию.
Он почувствовал, что старается уйти от затронутой женой темы. Чарм поступила точно так же.
– Я говорю вовсе не о злодеях, – сказала она. – Большая часть твоих клиентов – обычные проходимцы. В девяти случаях из десяти они совершают либо что-то ужасно ошибочное, либо на редкость глупое. Закон гласит, что если они виновны, то должны быть отправлены в тюрьму на определенное количество лет. Ну, а ты обязан действовать в соответствии с законом. Если же тебе не нравится это делать, если ты слишком за них переживаешь, то, может быть, тебе и впрямь не стоит работать адвокатом по уголовным делам?
Уоррен хотел быть адвокатом не потому, что адвокатом был его отец, а потому, что он верил в то, что может быть хорошим адвокатом. Даже учась в юридической школе, он уже понимал, что не хотел бы провести свою жизнь, подписывая деловые контракты или став советником-консультантом в баталиях между алчными людьми, хотя таким путем он мог бы разбогатеть. Уоррен мечтал бросить вызов всей процессуальной системе. Он сознавал, что человек не в силах противостоять ураганам или вступать в борьбу с непостижимой волей Господа, но он верил в то, что закон призван исправлять дисбаланс, возникающий из-за разгула грубых страстей, из-за попустительства и дурных людских деяний. Вот почему он избрал область уголовного права.
– Господи Иисусе! – проворчал он и обратился к жене: – Оставь меня в покое, если это тебя не затруднит. Я и так чувствую себя каким-то дерьмом. Я не нуждаюсь в советах бросить мою профессию.
– Этого я не говорила, – заметила Чарм, однако отступилась и оставила эту тему.
В течение всего года своего официального позора Уоррен каждый месяц обязан был отмечаться у должностного лица, осуществлявшего надзор за условно осужденным.
Грош мне цена, если я все это время буду прозябать, решил Уоррен. Я использую этот год на то, чтобы заняться тем, о чем всегда мечтал.
От случая к cлyчаю он проводил частные расследования для другого адвоката, своего старого приятеля по имени Рик Левин. Он начал посещать гимнастический зал и занялся тяжелой атлетикой. Увлекся изучением изысканной кухни.
Его офис на Монтроз был одноэтажным деревянным строением, выкрашенным белой краской, жилым коттеджем, перестроенным под юридическую контору. Уоррен начал свою карьеру в компании юных законоведов, деливших большую квартиру в современном здании, расположенном в деловой части города, однако бесцветность самого здания пересилила в Уоррене дух товарищества. Когда год назад, незадолго до случая с Верджилом Фриром, он отыскал этот коттедж, то сразу же туда переселился. В своем офисе, задрав ноги на стол, за время своего условного осуждения Уоррен прочитал “Сто лет одиночества”, почти всего Достоевского, несколько романов Фолкнера и книги Мерилин Френч и Бетти Фридн, чтобы попытаться понять, в каком направлении изменяется наш мир. Он изучил “Изысканную кухню” и Джулию Чайлд, сделав кучу пометок на полях. Летом Уоррен на месяц съездил в Мексику, где прошел интенсивный курс испанского языка в маленькой школе под названием “Интеридиомас”, расположенной в горном городке Сан-Мигель-де-Альенде.
Чарм удалось выкроить недельный отпуск из своей репортерской службы и прилететь, чтобы присоединиться к мужу. Они поселились в маленькой гостинице на узкой мощеной улочке, где пурпурные бугенвилии взбирались к их балкону, с которого открывался вид на собор, выстроенный в восемнадцатом веке каким-то индейским фантазером-архитектором по почтовым открыткам, изображавшим Шартр[2]. В городе аромат цветов мешался с запахом ослиного помета. Холодными дождливыми днями супруги Блакборн под перезвон церковных колоколов и лай бродячих собак занимались любовью. Уоррен впоследствии вспоминал эту неделю, как лучшее время своей супружеской жизни, даже лучше их медового месяца, проведенного в Мауи.
Чарм сказала:
– Ты отличный мужчина. Когда все это закончится, ты будешь просто великолепен.
Срок изгнания истек. Уоррен появился в здании суда, чтобы возвестить миру, что он вновь готов к адвокатской практике. Все, кроме судей и обвинителей, встретили его дружелюбно и по-приятельски. Но он нуждался в работе – в клиентах, а не в компаньонах на ленч. Иногда ему перепадали дела, связанные с незначительными правонарушениями или мелкими преступлениями против закона о наркотиках, однако большую часть времени он просиживал в своем офисе, аннотируя книги по кулинарии и просматривая очередные тома “Американской судебно-криминальной хроники”.
Чарм устраивала обеды для адвокатов и их жен и мужей. Уоррен готовил телятину по-монастырски и цыплят в вине. Обеды получались веселыми и оживленными. Рик Левин – коренастый, черноволосый, с распушенными усами, горбатым носом и уже наметившимся брюшком – мрачно пошутил:
– Может быть, вам следовало бы открыть ресторан?
– Если бы я не знал, что ты наверняка попытаешься растолстеть в кредит, то так бы и сделал, – ответил Уоррен.
Уоррен и Рик учились вместе сначала в средней школе Ламара, затем, в 1977 году, были выпускниками Остина, а впоследствии одновременно заканчивали южнотехасский юридический колледж в Хьюстоне. Рик стал адвокатом, специализирующимся на делах, связанных с наркобизнесом, и свои гонорары получал буквально на вес: по 500 долларов за марихуану, по 5000 – за кокаин. Он был владельцем четырех скаковых лошадей, которые содержались в конюшне близ Луизианы. Двух из них он назвал именами своих детей. Третья получила прозвище Золото Акапулько, а последняя – Белая Леди.
Однажды, после очередной вечеринки, Уоррен выманил Рика на открытую террасу.
– Положим, один раз я допустил промах, но ведь я все еще прекрасный адвокат. Неужели люди не помнят этого?
– Как мне представляется, – сказал Рик, – твои потенциальные клиенты, должно быть, думают, что некоторые судьи немного предубеждены против тебя. И, вполне возможно, что так оно и есть. Каждый мечтает получить какое-то преимущество, а не то, что может послужить помехой. Я понимаю, что это бред собачий, но людей не переделаешь.
Уоррен понял: Рик обо всем этом что-то слышал. Может быть, он, Уоррен, действительно стал бы помехой для клиента. Эта мысль неприятно поразила его.
Возможно, мне недостает твердости. Именно это, как он догадался, и пыталась тогда сказать Чарм. Вполне вероятно, что для моей профессии требуется обладать дубленой кожей и вовсе не иметь сердца. Уоррен вспомнил об одном полузащитнике из “Хьюстон ойлерс”, которого несколько лет назад он защищал в процессе по делу о хранении наркотиков. Футболист сказал ему:
– Видите вон тех новичков из тренировочного лагеря? Они появляются на поле в семь часов утра и бегают кругами до семи вечера. Что касается меня, то я прихожу сюда в десять и уже в три иду домой. И они все равно выдыхаются, а мне хоть бы что. Они просто не в состоянии сообразить, в чем дело. Понимаете, о чем я говорю? У них нет чего-то – не знаю, как назвать, – что есть во мне.
Уоррен вынужден был задуматься, а есть ли это самое, как бы оно ни называлось, в нем самом? Но вместе с тем он вспомнил нобелевскую речь Уильяма Фолкнера, в которой этот старый писатель сказал, что наша задача на земле не просто выжить, а победить.
– Я сумею победить, – поклялся Уоррен.
И, чтобы доказать и тем, кто равен ему, и тем, кто лучше, что одна-единственная ошибка в оценке другого человека не повлияла ни на его профессиональное мастерство, ни на его уважение к закону, он начал добиваться работы в суде.
Хьюстон – единственный из больших городов, где не существует института общественных адвокатов. Если обвиняемый заявляет, что он слишком беден, для того чтобы нанять себе защитника, судья сам назначает адвоката, услуги которого оплачиваются из общественных фондов. Каждый день в восемь часов утра голодные адвокаты оставляют под рукой у судьи свои визитные карточки, а затем толпятся вокруг координаторов суда, которые заведуют распределением уголовных дел между ними.
Некоторые из адвокатов, недавние выпускники юридического колледжа, работали прямо в кафетерии, расположенном в цокольном этаже здания, где самый высокий их гонорар не превышал стоимости пережаренного гамбургера и чашечки жидкого кофе, и, тем не менее, они все равно хватались за предложенную судом работу в надежде приобрести профессиональный опыт. Старые адвокаты брались за это, лишь когда воротнички их рубашек заметно поизнашивались и когда от них за версту начинало нести дешевым табаком. Когда Уоррен был помоложе и понахальнее, он сравнивал таких старых юристов с грифами, рыскающими в поисках падали. Теперь он стал намного снисходительнее. Он превратился в одного из них.
Такой работой Уоррен занимался в течение двух лет. Это была борьба за выживание. Ни разу ему не пришлось принять участие в каком-нибудь судебном процессе: все дела были связаны с досудебным улаживанием конфликтов. Однажды Уоррен нечаянно подслушал, как адвокат-поденщик говорил судье: – Заплатите мне триста долларов, и я заставлю этого парня признать себя виновным, – причем проделаю это так, что комар носу не подточит, – в противном случае за сто пятьдесят долларов вы получите уже совсем другого обвиняемого, который попросту пошлет к черту вашу книжку с приговорами. А заодно и вас, ваша честь!
Уоррен проводил свои дни, торгуясь, словно лавочник с североамериканского базара. Он вел дела пьяных водителей, бродяг, наркоманов и мелких перекупщиков краденого – всяческого отребья улиц и гетто. Суд был переполнен делами, назначенными к слушанию, – приговоры выносились моментально, нередко механически заученные наизусть. Большая часть речей каменнолицих судей порождалась памятью компьютеров. Обвинители были бесстрастны и амбициозны. Милосердие требовало времени. А как раз его-то ни у кого и не было.
Случались дни, когда Уоррену хотелось от отчаянья разбить кулаки о стены судебных залов. Я адвокат по уголовным делам, с горечью думал он. Только здесь я могу блистать и именно такую работу больше всего люблю. И ради такого сукина сына, как Верджил Фрир, я от всего этого отказался. Уоррен стал подавленным, угрюмым. Его лицо постепенно начало утрачивать свойственную ему свежесть молодости.
Однако по-прежнему в своих грезах наяву, подобно любовнику, чья равнодушная возлюбленная страшно далека от него, Уоррен продолжал лелеять тайную мысль, что, если он будет усердно и хорошо работать, то каким-нибудь образом все равно пробьет себе дорогу туда, где находился прежде, – до того, как солгал, чтобы спасти своего клиента, который ныне отбывал тридцатилетний срок в Хантсвилле за вооруженное ограбление и покушение на жизнь полицейского и чьи неряшливые, вздорные, узкоглазые дети, которых так жалел Уоррен, были выброшены на общую мусорную свалку жизни. Если я проживу достаточно долго, подумал Уоррен с вновь нахлынувшими на него чувствами оскорбленного достоинства и стыда, настанет день, когда я отправлюсь хлопотать и за них.
2
Дождь стучал по крыше, молнии прочерчивали линию горизонта. После каждой вспышки они оставляли струю разогретого воздуха, который следовал за ними мощным ударом грома. Чарм Блакборн негромко вскрикнула, и это разбудило Уоррена, который шепотом начал успокаивать ее, нежно поглаживая, пока она не затихла в беспокойном, тревожном сне. Циферблат часов показывал 3.30 утра, 19 мая 1989 года. Какое-то время Уоррен прислушивался к шуму дождя и диким завываниям ветра.
В шесть часов внезапно включились спринклеры на газонах, раскинув дуги водяных брызг над и без того промокшей травой. Уоррен снова проснулся, на этот раз с эрекцией, которую он отнес за счет присутствия жены на его половине кровати. Обычно Чарм обнималась с пуховой подушкой подальше от него, на своей половине, поскольку костистые формы, которыми отличалось тело мужа, мешали ей спать. Однако в то утро Чарм лежала рядом, плотно прижавшись грудью к его лопаткам и дыша прямо ему в ухо. Такую непривычную “близость” Уоррен приписал последствиям бури и всем тем не имеющим названия страхам, которые она порождает в людях, чьи жизненные основания недостаточно прочны.
Повернувшись к жене, он шепотом произнес ее имя. Чарм приоткрыла сонные глаза, похожие сейчас на маленькие щелочки, однако высунула руку из-под одеяла и выразительно покрутила пальцем перед носом Уоррена. Это был тот самый жест, которому она выучилась в Сан-Мигель-де-Альенде, чтобы отгонять уличных мальчишек, когда те начинали выпрашивать песо. Дети сразу же отступали. Затем Чарм, как правило, говорила: “О Господи, как же я могла так поступить?” – и бежала за ними, чтобы втиснуть монеты в их потные ладони.
– Сколько времени? – прошептала она.
– Четверть седьмого.
Чарм отвернулась и включила кондиционер над головой.
Облака умчались на запад, и на газоне зачирикали птицы. Выскользнув из постели, Уоррен обнял Уби, свою подагрическую бронзово-золотистую охотничью собаку, спавшую на коврике у кровати, после чего быстро натянул на себя серый спортивный костюм.
Вместе с Уби, радостно ковылявшей и пыхтевшей сбоку, Уоррен минут двадцать побегал трусцой по Брейс-Байю. Вернувшись домой, он принял душ, сварил кофе и запил им целую миску мюсли[3], а потом съел банан, который сорвал у пруда.
Тихо, стараясь не разбудить Чарм, Уоррен оделся. Взглянув на жену, точнее на то, что ему было видно, – несколько прядей темно-каштановых волос и хорошо знакомую фигурку, эмбрионом скорчившуюся под покрывалом, – он тихо проговорил: “Я люблю тебя”.
В начале восьмого он уже мчался в своем “БМВ” по юго-западной автомагистрали под синим небом, чисто вымытым ночным дождем. Под таким небом можно воображать себе одиноких гуртовщиков на берегах Бразос и старые колесные пароходы, пенящие воду на Баффало-Байю. И, разумеется, сидя за рулем машины, Уоррен тоже воображал себе все это. Но еще он воображал, что женат на женщине, которая по-прежнему обожает его, что телефон в его офисе надрывается от звонков и что он целиком контролирует всю свою жизнь.
Выдуманные картины начали терять свою четкость. Уоррен знал, что должен что-то предпринять, иначе самый их остов развалится на куски.
* * *
С телефона перед кафе в полуподвальчике Уоррен связался со своей приемной. Единственным сообщением, поступившим за время его отсутствия, была просьба перезвонить в офис Скута Шепарда. Опустив в прорезь автомата еще один двадцатипятицентовик, Уоррен позвонил туда. Секретарша сообщила, что мистер Шепард в настоящее время находится на слушании в 342-м окружном суде.
– И что же там происходит? – поинтересовался Уоррен.
– Устанавливают сумму залога по делу Отта, – ответила секретарша.
– Если я не застану его там, то еще раз перезвоню, – пообещал Уоррен.
Скут Шепард возглавлял коллегию хьюстонских адвокатов по уголовным делам. Он был старым другом отца Уоррена. Немногие люди становятся легендой еще при жизни – Скут был одним из них. В процессе по делу Джона Р. Бейкера, нефтяного магната-мультимиллионера, обвинявшегося в отравлении собственной жены, Скут два раза кряду не давал присяжным прийти к единому мнению, пока в конце концов не было прекращено само дело. Он защищал интересы Марты Сэчс, доктора-сексопатолога, обвинявшейся в убийстве на глазах у двух свидетелей ее подруги-возлюбленной, выиграл процесс и добился оправдательного приговора. Скут защищал крупных дельцов наркобизнеса, главарей мафиозных синдикатов и всегда их вытаскивал, если у него имелось хоть немногим больше туманной надежды, да бормотания сицилийских молитв. Его краткую биографию публиковали “Тайм” и даже “Вэнити фэа”[4], а добрая дюжина нью-йоркских издателей уговаривала его написать книгу о тех судебных процессах, в которых он участвовал. Отказываясь, Скут произнес фразу, ставшую крылатой: “Если я выдам свои секреты, то с чем же я останусь?” Но, по мнению Уоррена, в этих словах было больше кокетства. Никто не смог бы по книге выучиться тому, что умел Скут.
Уоррен поднялся в лифте на пятый этаж, в 342-й окружной суд. Здесь под высоким потолком над ореховыми панелями была развешена целая галерея живописных полотен – портреты судей минувших времен, облаченных в роскошные мантии. Нынешний председательствующий резидент 342-го окружного суда, судья Дуайт Бингем, был одним из четырех чернокожих судей округа Харрис. Ему принадлежал самый вместительный и величественный во всем здании зал судебных заседаний – Бингем владел им по праву старшинства. “Но все, что Дуайт Бингем знает о юриспруденции, – сказал Уоррену, тогда только начинавшему практику, его отец, – может поместиться в котомке мексиканского эмигранта-поденщика. Слишком поверхностный, слишком благодушный. Он не любит отправлять молодых негров в тюрьму – согласно его теории они там окончательно остервенеют и выйдут еще опаснее, чем были. Его слабость в том, как мне кажется, что ты и твои приятели-хиппи назвали бы… состраданием”.
Однако Уоррен любил судью Бингема и восхищался им. Закон мог быть и суровым. Но и хороший закон становится дурным, если его применяет плохой человек. Мир намного безжалостнее, чем это кажется большинству людей, считал Уоррен, и он нуждается в любом сострадании, какое только есть.
Десять дней назад по заведенному ритуалу один из служителей окружной прокуратуры раскрутил барабан, в который поместили цветные пинг-понговые шарики с номерами двадцати шести харрисских окружных судов. Выпал желтый шар с номером судьи Бингема – это значило, что именно ему достался “лакомый кусок” нынешнего сезона – дело об убийстве Отта. Подсудимая, хозяйка ночного стриптиз-клуба, убила своего любовника, доктора Клайда Отта, гинеколога-мультимиллионера, который владел рядом нарколечебниц, разбросанных по всему округу Харрис. Штат Техас выдвинул обвинение в предумышленном убийстве; Скут Шепард от имени ответчицы выступил с возражением в порядке самозащиты обвиняемой. В течение многих недель это убийство было главной темой вечерних новостей. Слушание дела назначили на конец июля, что гарантировало каждодневные заголовки в газетах – излюбленный адвокатами вид судебного разбирательства.
Лет семидесяти от роду, готовый вот-вот уйти в отставку, судья Бингем сидел на высокой, орехового дерева скамье напротив Большой государственной печати Техаса. Несмотря на то, что сегодняшнее событие являлось всего лишь обычной процедурой, связанной с ходатайством об уменьшении суммы залога, на адвокатских скамьях перед барьером свободных мест не было. Уоррен втиснулся на одно из зрительских мест, отметив, что среди публики, кроме него, уже находилось немало адвокатов и работников прокуратуры. Все они пришли, чтобы послушать маэстро Скута Шепарда. Начинающие юристы учились у него, ветераны – попросту любовались.
Широкоплечий, под метр восемьдесят ростом, Скут обращал на себя внимание бледным, выпуклым лбом и чуть воспаленными, глубоко посаженными глазами, которые напоминали маленькие черные буравчики. Нос у него был большим и мясистым. В этот день Скут появился перед судом в помятом костюме. Уоррену всегда казалось, что Скут Шепард походит на какого-нибудь нефтяного дельца, приехавшего в Вегас поразвлечься.
Тусклый желтый свет люстр поблескивал на лысине Бингема. Оторвавшись от каких-то бумаг, судья поднял глаза и вежливо произнес:
– Итак, мистер Шепард, я ознакомился с заявлением, поданным вами от имени вашей подзащитной, миз[5] Джонни Фей Баудро. Вы хотите, чтобы я снизил сумму залога с трехсот тысяч долларов до пятидесяти тысяч. Я не уверен, что могу удовлетворить вашу просьбу.
Скут Шепард неуклюже поднялся с места.
– Ваша честь, на то моя подзащитная имеет самое веское основание, какое только может быть у обвиняемой. Она разорена.
Судья Бингем взглянул через весь зал на мрачное лицо помощника окружного прокурора Боба Альтшулера, главного обвинителя в 342-м суде.
– Насколько я понимаю, – сказал судья, – ваше мнение, мистер Шепард, расходится с мнением представителя штата Техас.
– Да, ваша честь, и по самым веским основаниям, какие только могут быть у штата. – Альтшулер уже стоял, по-борцовски широко и крепко расставив ноги.
Большой, представительный мужчина сорока пяти лет, с колючим взглядом карих глаз и густой копной пепельно-серых волос, он подался вперед, сложив руки в воинственной позе.
– Это все-таки обвинение в убийстве, – сказал он. – Не говоря уже о том, что обвиняемая, миз Баудро, застрелила свою жертву, доктора Отта, который был безоружен. И вину свою признала.
– Нет, нет и нет, – почти вслух проворчал Скут Шепард.
Судья Бингем обратился к обвинителю:
– Да, но эти документы свидетельствуют о том, что миз Баудро добровольно сдалась полиции. Здесь сказано, что она проживает в городе, имеет постоянную работу, давние связи в обществе и никуда не собирается уезжать, даже если допустить, что ей есть куда поехать. К тому же сегодня она присутствует в этом зале.
С добродушным видом судья взглянул на Боба Альтшулера – они чуть ли не каждый день работали вместе.
– В чем суть вашего возражения, господин обвинитель? Сегодня она здесь, а завтра, глядишь, и след простыл?
– Возражение штата, – сказал Альтшулер, – заключается в том, что обвиняемая вполне в состоянии выплатить залог в триста тысяч долларов, то есть сумму, которая была установлена этим судом до появления мистера Скута Шепарда. Тем более что, как ни странно, пригласить мистера Шепарда в качестве адвоката обвиняемая все же себе позволила.
– Ох! Вот это аргумент! – воскликнул Скут, делая шаг к барьеру, отделявшему судейские места. – Я не собираюсь уменьшать стоимость своих услуг! Нынешняя сумма залога могла бы не позволить этой леди выплатить мне мой гонорар. А вдруг ей тогда пришлось бы выбирать между мной и залогом? Я знаю, что в городе немало других адвокатов, и я не самый ловкий, не самый молодой, а может быть, даже не самый умный из них.
Он простер руки в сторону старого судьи.
– Но она хочет, чтобы ее защищал я. Что же нам теперь делать, ваша честь?
– Да, это было бы прискорбно, – сказал судья. – Мы могли бы лишиться прекрасного процесса.
Сидя на скамье в задних рядах зала, Уоррен улыбнулся. Он знал, что судье Бингему нравилось подыгрывать Скуту или играть вместе с ним, тем более, когда в его суде находились репортеры.
Теперь Бингем пристально посмотрел на обвиняемую Джонни Фей Баудро, одиноко сидевшую за столом защиты.
– Мэм, вы заявляете, что не являетесь владелицей ночного клуба на Ричмонд, хотя все считают вас его хозяйкой. Постойте, как же он называется?
Нацепив на свой толстый нос бифокальные очки в роговой оправе, судья пошелестел лежавшими перед ним бумагами:
– “Экстаз”! Какое провоцирующее название. Я верно говорю? Так вы утверждаете?
Скут отступил назад и наклонился, что-то шепча своей подзащитной. Затем он заявил суду:
– Ваша честь. У миз Баудро слегка простужено горло, а этот зал чрезвычайно велик и гулок. Мне бы не хотелось, чтобы ей пришлось кричать, так как это может ухудшить ее самочувствие. Нельзя ли нам с мистером Альтшулером подойти поближе к судейской скамье, чтобы мы могли все вместе обсудить наш вопрос.
– Разумеется, можно, мистер Скут, – сказал судья.
Джонни Фей Баудро медленно поднялась. В это майское утро в проветриваемом кондиционерами зале суда на ней был белый льняной костюм и белые туфли на высоких каблуках; шею ее украшала нить культивированного жемчуга, а руку – изумрудное кольцо. Джонни Фей не скрывала, что ей уже сорок, хотя вполне могла бы сойти и за тридцатилетнюю. Два десятка лет назад она избиралась Невестой на Празднике Тела Христова и затем была второй на конкурсе “Мисс Техас”. Но и теперь на ее лице вряд ли можно было отыскать морщинку, а руки ее были глаже пергамента. У нее была высокая грудь, роскошные бедра и невероятно тонкая талия. Однако, как бы то ни было, но самым примечательным в ее внешности являлся цвет глаз. Левый ее глаз был карим, а правый – холодным, серовато-голубым. Мало кто замечал это сразу же. Попросту под ее взглядом все начинали чувствовать себя не совсем уютно.
Джонки Фей сделала несколько шагов по направлению к судейской скамье, затем развернулась и пошла назад за своей сумочкой. Зоологи сравнили бы ее походку с движениями тигрицы во время гона. Даже судья Бингем не мог отвести глаз от ее колыхавшегося при ходьбе зада.
Когда она снова возвращалась к скамье судьи, Уоррен тоже присмотрелся со своего места в последних рядах. Похоже на пару молоденьких поросят, извивающихся в джутовом мешке, подумал он.
В зале наступила тишина. Все вытянулись, прислушиваясь.
– Это верно, ваша честь, – сказала Джонни Фей хрипловатым, слабым голосом. – “Экстаз” не принадлежит мне. Я всего лишь там работаю.
Скут взял инициативу на себя.
– Она на постоянном окладе, ваша честь, – сорок тысяч долларов годовых с ежемесячной выплатой. Она заняла деньги у своих работодателей, чтобы внести такую громадную сумму залога. Заняла их под двенадцать процентов. Все, чем она в настоящий момент располагает, – это банковский счет в две тысячи долларов, немного драгоценностей и автомобиль.
– Ее автомобиль – это “Мерседес 450-SL”, которому всего два года, – заметил обвинитель.
– Просто у нее хороший вкус, – сказал Скут. – К тому же мы ведь не собираемся отбирать у нее эту машину, не правда ли? Иначе как же она будет добираться до места работы?
– Или в суд на слушание дела, – добавил Бингем.
Боб Альтшулер всей своей массой надвинулся на обвиняемую:
– Миз Баудро, вы готовы поклясться штату Техас и настоящему суду, что не имеете наличных капиталов, ценных бумаг, страховых полисов, доли в каких-либо совместных фондах, акций торговых предприятий или каких-то иных оборотных средств?
Широкий рот Джонни Фей Баудро изобразил улыбку:
– Да, сэр. Ничего, кроме личного счета в Американском банке да той одежды, что на мне.
– И, я уверен, тех немногих предметов туалета, что остались в вашем шкафу…
– Немногих, – согласилась Джонни Фей. – Уж не хотите ли вы, чтобы мне пришлось продать что-то из своего гардероба?
Устроившись на самых краешках сидений, репортеры из “Пост” и “Кроникл” заскрипели перьями. Сказанное стоило процитировать.
– Мистер Боб, – сказал судья Бингем, – эти бумаги говорят мне, что, если величина залога будет уменьшена, работодатели миз Баудро – та корпорация, которая принадлежит неким нефтепромышленникам из Луизианы, – готовы одолжить миз Баудро требуемую сумму. И тогда подсудимая сможет расплатиться с мистером Шепардом, а мы – продолжить данное судебное разбирательство. В противном же случае мистер Шепард не сможет принять участия в процессе, а вы лишитесь достойного оппонента. Что вы скажете по этому поводу?
Альтшулер снова сурово надвинулся на обвиняемую, словно намереваясь напугать ее своей массой.
– Миз Баудро, вы готовы подтвердить под присягой, что не имеете никаких финансовых интересов в той луизианской корпорации, которая владеет клубом “Экстаз”? И вовсе никакого отношения к ее капиталам?
– Да, сэр. Никакого. Все обстоит именно так, как сказано в бумагах.
Обвинитель еще раз мрачно посмотрел на судью.
– Конечно, если она не сможет оплатить услуги мистера Шепарда, это будет ужасно. Но у нас множество обвиняемых, которые тоже предпочли бы его, однако вынуждены довольствоваться чем-то меньшим и нанимать другого адвоката. Конституция штата Техас ни за кем не закрепляет права быть представленным в суде именно мистером Шепардом, ваша честь.
– Это верно, – вежливо отозвался судья Бингем. – Однако я считаю, что подсудимая должна иметь того адвоката, которого хочет. Это соответствует духу американской конституции. И вы не собираетесь уезжать куда-то до начала судебного разбирательства или во время него, так ведь, миз Баудро?
– Нет, не собираюсь, сэр, – твердо заявила Джонни Фей.
– И вы намерены являться всякий раз, когда это потребуется суду?
– Да, сэр. Даю вам в этом честное слово.
– Хорошо, в таком случае я убежден, что ваша просьба может быть принята во внимание. Она разумна и, естественно, искренна. Я пойду на компромиссное решение. Я намерен снизить сумму залога до ста тысяч долларов.
Судья Бингем стукнул по столу своим большим черным судейским молотком, подаренным ему Скутом Шепардом после оправдательного приговора по делу Марты Сэчс.
Уоррену Блакборну удалось перехватить Скута сразу же за широкими вертящимися дверями зала.
– Прекрасная работа, – сказал Уоррен.
– Сейчас не стоит ничего говорить, – остановил его Скут, драматически приложив палец к губам и указывая на группу обступавших его репортеров. – Вы можете принять мое приглашение на ленч на следующей неделе, мой юный друг?
– В любой день, – ответил Уоррен.
– Я позвоню вам после уик-энда, – по-королевски произнес Скут, – и скажу, где именно.
Ряду событий, которые последовали вслед за этим, суждено было отметить жизнь Уоррена Блакборна, изменив ее навсегда.
В ту же пятницу, ближе к вечеру, Джонни Фей Баудро сунула руку под диванный матрац в гостиной, затолкала 50000 долларов сотенными купюрами в свою сумку из страусиной кожи и отправилась развлекать себя покупками. Она уже по опыту знала, что это должно было поднять ей настроение. Несмотря на финансовую победу, одержанную ею, день, проведенный в суде, особого удовольствия ей не доставил. Она не привыкла умолять и льстить.
В “Саковице”, что напротив торговой “Галереи”, Джонни Фей приобрела рубиновую брошку. Перейдя по 85-градусной[6] майской жаре проспект, в приятной прохладе “Лорд энд Тейлор” она купила себе жакет из русских соболей, Т-образную майку с рисунком под леопарда, два ажурных бюстгальтера и косметику от “Ланком”. Затем в “Нейман-Маркус” к уже сделанным покупкам добавились чесучевый серый костюм и темно-синее шелковое платье, которое, по мнению Джонни Фей, должно было как нельзя лучше подойти для присутствия на судебном процессе по делу об убийстве Отта.
Примерно в то же самое время человек по имени Дан Хо Трунг ремонтировал поливной насос и устанавливал таймер на спринклере во дворе дома за Мемориал-паркуэй. Двадцатисемилетний вьетнамец, имевший зеленую карточку[7], Дан Хо Трунг проживал в Хьюстоне в течение пяти лет и в августе уже должен был получить право на приобретение американского гражданства. Он был электриком, работал по найму и задешево, а потому любил, когда ему платили наличными. Его юность, проведенная в Сайгоне, заставила его понять нечто такое, чему не могли научить ни брошюры, выпускаемые правительством Штатов, ни книги по истории, – это было неотъемлемое право любого человеческого существа везде, где только возможно, уклоняться от уплаты налогов.
Окончив работу и засунув в бумажник три двадцатидолларовые купюры, Дан Хо Трунг вклинился на своем старом фордовском фургончике “фэалайн” в густой поток машин на Луп-610, затем через милю, с трудом втиснувшись на Юго-западную автостраду, он направился к востоку. Взмывшие в небо стеклянные фасады офисов отражали лучи заходящего солнца. Неподалеку от съезда на Уэслайн Дан Хо вспомнил, что ему еще нужно забрать белье из прачечной и химчистки. Бросив быстрый взгляд в зеркало заднего обзора, он помигал правым подфарником, надавил на газ и вывернул из среднего ряда вправо, к наклонному съезду. Этот маневр не должен был составить особой сложности. Дан Хо давно убедился, что техасцы учтивые и снисходительные водители.
Однако автомобиль, ехавший правее его сзади, вместо того чтобы, притормозив, уступить ему дорогу, казалось, наоборот прибавил скорость. Дан Хо почувствовал слабый удар, словно его задний бампер слегка задел передок той самой машины.
Остановиться не было никакой возможности. Машины наплывали справа и слева. Дан Хо, сбросив скорость, съехал вниз по наклонному съезду. Минутой позже он свернул на стоянку посреди небольшой аллеи и остановился напротив бульвара Уэслайн, перед вывеской “Прачечная и химчистка”. Было больше восьми часов, и все магазины, кроме “Краун-букс”, уже закрылись до завтрашнего утра. За исключением какого-то пропойцы, который свободно развалился, прислонившись к стене магазина оптики, и улыбался чему-то такому, что известно одним пьяницам, – ни на стоянке, ни возле нее никого не было.
Сквозь витринное окно химчистки Дан Хо Трунг разглядел полуповернутую к нему спиной индианку в зелено-золотистом сари. Женщина складывала в стопку картонные коробки.
Затем Дан Хо увидел, как на стоянку въехал тот самый автомобиль и остановился параллельно его фургону. Женщина, сидевшая за рулем, была в ярости и что-то кричала. Она ругалась на Дан Хо. Он не мог понять почему. Опустил боковое стекло.
– Эй, ты! Твоя моя не понимает?!
– В чем дело? – спокойно сказал Дан Хо. Женщина прорычала:
– Не пытайся умничать со мной, ты, желтолиций недоносок, ты, косоглазый мешок с дерьмом!!!
Дан Хо покачал головой и сказал:
– Леди, вы не просто злая женщина, вы сумасшедшая.
– Да ты знаешь, с кем разговариваешь, ублюдок?
Вздохнув, Дан Хо Трунг отвернулся и полез в задний карман за бумажником, в котором лежала квитанция из прачечной. Он услышал, как из автомобиля, стоявшего в нескольких футах слева, раздался истерический вопль. Дан Хо устало поднял глаза и вдруг увидел маленький черный кружок – дуло направленного на него пистолета.
В следующий момент Дан Хо почувствовал страшную боль. Он начал сползать назад, на сиденье, заливая алой кровью приборный щиток.
* * *
Имя улыбчивого пропойцы, привалившегося к стене магазина оптики в маленькой аллее, было Джеймс Тургут Данди, – хотя в своем родном Бивилле, в Техасе, он был больше известен просто как Джим Данди. Едва только фордовский фургон, а затем второй автомобиль въехали на стоянку, Джим Данди с трудом поднялся на ноги, зевнул пару раз и почувствовал неприятную тяжесть в паху, которая дала ему понять, что его мочевой пузырь требует опорожнения. Джим завернул за угол здания и облегчился. Когда он уже потянулся к молнии, чтобы застегнуть ширинку, то услыхал женский крик, а за ним громкий треск, который не мог быть ни чем иным, кроме пистолетного выстрела.
Инстинктивно Джим Данди нагнулся, прижался к стене здания и съежился, так и не успев застегнуть молнию.
– Китти Мери, – проскулил он, повернув голову в сторону улицы, – не убивай меня. Если я и сделал что-то плохое, то не со зла. Умоляю тебя, Китти Мери!
Однако Китти Мери была далеко, в городе Бивилле, и никто не стал убивать Джима Данди.
В конце концов он застегнулся и медленно подошел к фургону. Переднее окно было широко раскрыто. Джим заглянул внутрь. Человек в машине, казалось, был мертв.
Вытянутая на сиденье рука мертвеца сжимала открытый кожаный бумажник. Оттуда торчал уголок квитанции, а в отделении для денег виднелась толстая пачка смятых “зелененьких”. Джим Данди просунул руку в окно и вырвал бумажник из стиснутых пальцев мужчины.
– Черт побери! – прошептал Джим.
Внезапно он услышал звук, похожий на сдавленный вздох. Откуда и кто издал его, было непонятно. Он мог исходить и от мужчины, которого Джим посчитал мертвым. Вцепившись в бумажник, Джим Данди развернулся и побежал.
* * *
Часом позже Гектор Куинтана, бездомный, прокатил свою тележку, позаимствованную в каком-то супермаркете, по бетонной пешеходной дорожке позади теннисных кортов, а затем между корпусами С и Д гостиничного комплекса “Рейвендейл”, расположенного в Брейсвуде.
Гостиница “Рейвендейл” на временной основе предоставляла свои меблированные апартаменты всяким приезжим яппи[8] и разведенным супругам, которые проживали здесь до тех пор, пока не возвращались домой или не находили себе в Хьюстоне постоянного жилища. Обитатели “Рейвендейла” потягивали прохладительное от “Балтса и Джеймса”, а жаркими летними вечерами играли у пруда в волейбол. На незнакомых здесь особого внимания не обращали. Почти все они были друг для друга незнакомцами.
Гектор Куинтана знал, что мусорные ящики “Дампстер” тут что надо. Гринго выбрасывали такие вещи, за обладание которыми в его родном Эль-Пальмито люди непременно учинили бы драку. Однажды Гектор нашел здесь тостер, а в другой раз кроссовки “Нью-Бэланс” с единственной дыркой на мыске. Они здорово ему подошли, стоило только подложить внутрь несколько газетных комков. Ореховое масло, коробка пшеничных хлопьев, нераскупоренная бутылка тоника. Нет, он никогда не сможет понять гринго.
В тот вечер ему повезло даже больше. Роясь в зловонном мусоре, он откопал пару грязных теннисных носков, полбанки соленого арахиса “Плантер”, а потом и бутылку “Старого ворона” – виски там было дюйма на четыре. Гектор открыл ее и понюхал, чтобы убедиться, что это не керосин. Ноздри его наполнил аромат бербона[9].
Распихав свои находки, Гектор стал копать дальше. Посреди лимонных корок и кофейной гущи его черная рука наткнулась на что-то холодное и металлическое. Пистолет!
Гектор взглянул на оружие и понял, что стал обладателем необыкновенной вещи, чего-то такого, что могло коренным образом изменить его жизнь, – сумей он только найти в себе мужество и правильно этим воспользоваться.
Но откуда этому мужеству было взяться? Задумавшись, Гектор присел на свежескошенную траву рядом с автомобильной стоянкой и стал грызть орехи из банки, запивая их большими глотками “Старого ворона”, пока бутылка окончательно не опустела.
Перед тем, как он оставил свою жену и маленьких детей в родной деревушке Эль-Пальмито, отец зазвал его в поле и сказал:
– Hijo mio[10], когда ты доберешься туда, куда едешь, не забывай Франциску и детей. Высылай им деньги по субботам, прежде чем напьешься пьяным. И еще помни, что причина, почему мы так часто упускаем свое счастье, в том, что это самое счастье обычно представляется нам как упорный и изнурительный труд. Ну, а теперь отправляйся с Богом!
Неожиданно к Гектору Куинтане пришла мысль, что он понял, что тогда имел в виду старик. Бросив свою тележку Гектор засунул маленький пистолет в задний карман.
Гектор Куинтана вышел в путь теплым майским вечером направившись к продуктовому магазину “Секл-К”, который, как он приметил, находился всего лишь в квартале отсюда на Биссонет.
3
Дождливым майским утром в понедельник, последовавший за днем того судебного заседания, на котором была понижена сумма залога для Джонни Фей Баудро, Уоррен Блакборн впервые за два года вернулся в 299-й окружной суд, где когда-то он совершил свое преступление. Капли пота у него на лбу постепенно остыли, пока он в течение десяти минут стоял в приемной перед кабинетом судьи Лу Паркер. До сих пор он старательно избегал ее офис, но теперь время пришло. Нельзя же скрываться от нее вечно, решил Уоррен, тем более что свои долги я уже заплатил.
Уоррен был в своем лучшем темно-синем костюме, а туфли его сияли, надраенные чистильщиком в полуподвальном этаже здания. Он стоял, глядя на Мелиссу Борн-Смит, нового координатора 299-го суда, которая склонилась над компьютером, установленным на ее металлическом, казенного образца, столе. Несколько недель назад в кафетерии Уоррена представили этой новой координаторше, и с тех пор они успели уже несколько раз раскланяться, встречаясь в лифте. Сегодня Уоррен старался выглядеть важным и вместе с тем добродушным, однако ни того, ни другого в себе не находил. В этом суде он чувствовал себя какой-то неудачной пародией на адвоката.
В конце концов, координаторша подняла свое темное лицо и улыбнулась Уоррену притворно-ослепительной улыбкой.
– Должно быть, для вас кое-что есть. Судья сказала, что хотела бы, чтобы этим занялся адвокат помоложе.
Мелисса взглянула на листок следственного материала.
– Имя обвиняемого Гектор Куинтана. Незаконно проживающий эмигрант. Преднамеренное убийство при отягчающих обстоятельствах, дело номер 388-6344. Не могли бы вы подойти сегодня в полдень?
Ошеломленный, не до конца поверивший в реальность того, что он услышал, Уоррен быстро записывал данные в свой желтый адвокатский блокнот.
Преднамеренное убийство было самым выгодным из уголовных дел; от обычных убийств оно отличалось тем, что совершалось при отягчающих обстоятельствах: когда обвиняемый уже находился под следствием в связи с другим уголовным преступлением или когда убитым бывал служащий полиции. В таких назначенных судом расследованиях обычно участвовали пожилые, опытные адвокаты, поскольку средний гонорар достигал приличной суммы – 750 долларов за каждое появление в суде, даже если это было часовое заседание по поводу первичной договоренности сторон, – независимо от того, кто из помощников окружного прокурора вел дело. Однако временами судьи давали такую возможность и перспективным молодым адвокатам. То, что подобную работу могла поручить ему сама Лу Паркер, казалось Уоррену маловероятным.
– Кто жертва? – спросил он у Борн-Смит.
– Какой-то вьетнамец. Застрелен на автостоянке на Уэслайн. Это пустяковое дело, оно должно быстро пойти. Только позвольте, я согласую вопрос с судьей.
– Я буду здесь к двенадцати часам, – сказал Уоррен. – Спасибо.
За дверями 299-го окружного суда Уоррен столкнулся с группой заключенных – скованные единой цепью, они выходили из лифта. Все были в одинаковых тонких хлопчатобумажных комбинезонах коричневого цвета, с одинаковыми надписями на спинах – “Харрисская окружная тюрьма”. Все молодые и, за исключением двоих, негры. Обычному человеку они показались бы людьми, для которых слова “надежда” и “свобода” давно стали пустым звуком. Конвоировавшая заключенных женщина-помощник шерифа, одетая в облегающую темно-серую униформу, вежливо сказала им:
– Джентльмены, скованные за правую руку, положите ваши ладони поверх цепи – вот таким образом. А теперь все следуйте за мной.
Заключенные, выстроившись колонной, направились к дверям судебной камеры судьи Лу Паркер. Уоррен подумал, не было ли среди них и Гектора Куинтаны?
Через боковую дверь приемной Уоррен прошел в главный коридор восьмого этажа, а затем по лестнице спустился на пятый, во владения судьи Бингема, – в 342-й окружной суд.
Три или четыре адвоката в плохо выглаженных костюмах и мятых галстуках сидели в красиво обставленной комнате присяжных, свободно развалившись, похохатывая, похлопывая друг друга по плечу и обсуждая последние местные сплетни. Все эти люди, как и Уоррен, ожидали какого-нибудь щедрого подарка от координатора.
– Доброе утро, ваша честь. Как ваши дела?
Судья Бингем, слегка испуганный, взглянул на Уоррена со своей высокой судейской скамьи. Затем потеплевшим голосом сказал:
– Уоррен… это ты, дьявол!
Иногда Уоррен задумывался, уж не всерьез ли судья Бингем принимает его за отца, или он просто так естественно притворяется, намекая на их портретное сходство?
– Как поживает твоя супруга, сынок? Несколько дней назад видел ее по телевизору. Выглядела замечательно.
– У нее все прекрасно, судья. А как ваш сад?
Вдовец-судья с чуть розоватыми белками на кофейного цвета лице, казалось, был озабочен.
– Могу я тебе чем-то помочь, Уоррен?
– Всем, что имеется в наличии, судья. Моя жена любит делать покупки у “Неймана”.
– С теми деньгами, которые, как мне представляется, твоя жена зарабатывает, она может себе это позволить. Но ты сходи навести Лу-Энн. Попроси ее дать тебе новую работенку.
Уоррен вернулся в приемную, чтобы переговорить с Лу-Энн, старой координаторшей в офисе судьи Бингема. Плакат на ее столе гласил: “Старость и опытность победят молодость и мастерство”. Повинуясь приказу судьи, Лу-Энн передала Уоррену папку с делом о побеге.
Обвиняемый, Дж. Дж. Джиллис содержался под арестом за вождение машины в нетрезвом состоянии на западной окраине округа Харрис. Оставленный в местной тюрьме без надзора, он преспокойно оттуда вышел. Минут через пятнадцать после этого его снова взяли из бара на той же улице.
Уоррен побеседовал с Джиллисом, чернокожим сорокалетним рабочим с шишковатыми руками, одна из которых была теперь прикована к стальному болту скамейки перед входом в судебную камеру. Затем он разыскал Боба Альтшулера, в чьи обязанности входило не только обвинение на шумных процессах, связанных с убийствами, но и ведение дел, подобных пьянке за рулем или побегу из тюрьмы. Альтшулер негромко разговаривал с высокой и кудрявой секретарем суда Мари Хан. Когда Уоррен кивнул, здороваясь, она отступила в сторону.
– Дело Джиллиса, Боб. Парень был сильно пьян, когда ушел из тюрьмы. Нельзя же это квалифицировать как побег. Какое предложение ты сделаешь?
Альтшулер мрачно произнес:
– Опьянение не освобождает от ответственности за преступление. Я предложу пару, – сказал он, имея в виду два года заключения в ТИК, Техасской исправительной колонии в тюремном комплексе Хантсвилла.
– Я смогу добиться лучшего в случае процесса, – заметил Уоррен.
Альтшулер поднял свою лохматую бровь:
– Может быть, ты и сможешь, но если ты отнимешь у Бингема несколько дней, в которые он собирался поухаживать за своими цинниями, ты больше уже никогда не получишь других назначений в этом суде, кроме как на его уборку.
– А как насчет тридцати дней тюремного заключения и пяти лет условно? – предложил Уоррен.
– Не пойдет. Шесть месяцев и десять лет.
Уоррен взял обвинителя за локоть и решительно подтащил к судейскому столу, где начал объяснять, на чем они остановились в деле Джиллиса.
Судья Бингем перебил его:
– Давайте закончим эту болтовню, я сегодня хочу освободиться к двум часам. Что вы скажете насчет шестидесяти дней тюрьмы и пяти лет условно?
Альтшулер нахмурился. Он не любил проигрывать даже в самых маленьких делах.
В приподнятом настроении Уоррен вернулся к своему клиенту. Достал документы, которые следовало подписать: отказ от иска по обвинению и прочих обеспеченных конституцией прав. Джиллис нацарапал свое имя, а затем, не сказав ни слова, отвернулся.
Было 9.35. У стола судебного координатора Уоррен заполнил квитанцию на причитавшийся ему гонорар в 150 долларов. То, что он совершил, вряд ли могло попасть на газетную полосу. Он мог делать это по десять раз в неделю, если бы был достаточно удачлив и почаще получал назначения, однако никогда не разбогател бы на этом. Но он помог человеку – и здесь было за что сказать спасибо. Он пожалел, что Джиллис не поблагодарил его.
Всякое чувство самоудовлетворения исчезло часом позже. У Уоррена оставалось дело по защите в другом суде, и на этот раз с судьей, который прежде был ревностным судебным обвинителем. Очередной клиент Уоррена, уже имевший две незначительные судимости за хранение марихуаны, на сей раз обвинялся в том, что приставал к несовершеннолетней. Это был чернокожий, девятнадцати лет от роду, изгнанный из школы, где он с трудом выучился читать и писать что-то, кроме собственного имени.
Уоррен вступил в процесс, не желая соперничать. Теперь он произносил свою заключительную речь:
– Ваша честь, этот молодой парень с восьмилетним образованием является умственно неполноценным человеком. Нам не следует делить яйцо на части. Какая польза будет обществу от того, что мы обречем подсудимого на тюремное заключение? У парня есть семья, которая готова позаботиться о нем, подыскав ему посильную работу. Я утверждаю, что помещение его в тюрьму было бы актом не только несправедливым, но и негуманным, к тому же это непродуктивно для государства.
Судья дал парню восемь лет.
По одному за каждый год, проведенный в школе, догадался Уоррен. Он покинул суд, чувствуя себя разбитым. Такова уж была его работа: выигрыш здесь, проигрыш там; тут маленький триумф, а там – небольшое поражение. Разрушенные мечты, поломанные жизни, с которыми он уже никогда больше не столкнется. Уоррен вел дела с маленькими людьми, которые бывали растерянными или развращенными, чрезвычайно невежественными или придавленными жизнью. Когда ты адвокат, человек может предстать перед тобой отвратительным существом. Во всем этом не было никакой славы.
* * *
Слава со всеми сопутствовавшими ей неприятными сторонами впервые пришла к Уоррену, когда ему было двенадцать лет. Семья Блакборнов жила тогда на улице Белефонтейн, которая одним своим концом упиралась в отель “Шамрок-хилтон”, тогдашний деловой центр города. Каждое лето, как и другие семьи юристов, Блакборны арендовали дачный домик на берегу огромного гостиничного пруда с его десяти- и двадцатиметровыми вышками для прыжков в воду. О чем больше всего мечтал каждый мальчишка, так это набраться смелости и силы, чтобы спрыгнуть с двадцатиметровой высоты, однако всем им до достижения шестнадцатилетия это строжайше воспрещалось.
В двенадцать лет Уоррен сказал своим товарищам:
– Смотрите, что сейчас будет…
Взобравшись на вышку по металлической лестнице и взглянув оттуда на зеленую поверхность воды, Уоррен подумал, что сверху все это кажется гораздо выше, чем снизу. Колени его тряслись, однако он соскользнул на животе с доски, накренился в полете, шлепнулся в воду и так здорово поранил щеку, что пришлось накладывать пять швов.
Джин-Максимум приговорил его к двухнедельному домашнему аресту.
После школы Уоррен и Рик Левин обычно садились на велосипеды и мчались на заупокойные службы в Шамрок. Однажды в похоронном бюро Уоррен попеременно ложился в четыре разных гроба. Он умолял одного из служителей забальзамировать его:
– Мне только хочется узнать, просто посмотреть, как это все будет…
На берегах шамрокского пруда французские стюардессы принимали солнечные ванны без бюстгальтеров. Француженкам нравились те техасские мальчишки, которые не боялись подойти и сказать по-французски:
– Как вы поживаете?
В этом тоже, по мнению Уоррена, присутствовал элемент славы.
Он был любопытной смесью утонченности и деревенской простоты. Его дед по отцовской линии, владелец обувной мастерской, всегда скручивал себе самодельные папиросы из пакетиков от “Микстуры Дьюка”. Когда наступали выходные, Джин-Максимум лично рулил по городу в старом фордовском пикапе, а с его бокового зеркала свисал страшный сапожный нож. Любимыми домашними блюдами судьи были сильно прожаренное черепашье мясо и пахтовое печенье. Всех женщин он по-деревенски именовал девчонками. Он с добродушием относился к чернокожим юристам, а дома мог сказать про человека, который косил газоны, “черномазый”. Уоррен при этом морщился. Но до сих пор он, как и отец, грыз зубочистки после ленча, свистел сквозь зубы, когда нужно было подозвать собаку, вставал до рассвета, говорил “мэ-эм” всякой незнакомой женщине за тридцать, а когда выезжал в горы на пикник, обувал свои старые ботинки из воловьей кожи, закатывал рукава рубашки и нахлобучивал на черноволосую голову мерлушковую шапку.
Однако, будучи студентом-старшекурсником, в колледже он выбрал для себя факультативные курсы по музыке и философии, мог цитировать наизусть Шекспира и Эмерсона и гораздо чаще прослушивал магнитофонные записи Верди, чем Мерла Хаггарда. Путешествуя по Европе летом, после окончания университета, он несколько раз слушал оперу в Ковент-Гарден, а в Париже подружился с молодым голландским художником, который водил его по Лувру до тех пор, пока у Уоррена всерьез не заныли ноги. Вернувшись в Хьюстон, в школу юристов, он приобрел абонемент в “Элли-Сиэтэ”, а в 1980, в первый год своей адвокатской практики, выписал ради общего образования журналы сельскохозяйственной ассоциации и Лиги защиты животных.
С Чармиан Элен Кимбал он познакомился на берегу пруда, у “Шамрок-хилтон”, в один из сентябрьских воскресных дней, ему было тогда двадцать шесть лет. Он был в авиаторских очках и подрезанных до колен “левайзах”[11], а минут через пять лихо зажег спичку о ноготь большого пальца. Чарм тогда только закончила Пенсильванский университет по специальности “журналистика” – стройная юная блондинка с серьезными голубыми глазами и сильным красивым голосом. Ее отчим, бостонский биржевой брокер, перевез семью в Хьюстон, когда на “Галерее” открылось отделение его фирмы. Чарм отстояла свое право вернуться на Восток для учебы в колледже, а затем провести свой предпоследний перед выпуском год в Париже. Ей даже и в голову не приходила такая нелепая идея, как выйти замуж за техасца.
В тот же вечер Уоррен пригласил ее на ужин в хороший французский ресторан, где вдруг заявил:
– Неплохо. Но если Господь не захотел, чтобы при каждой трапезе мы ели камни, то с какой стати он одарил нас подливкой?
– О, ради Бога! – воскликнула Чарм. – Как ты ухитряешься быть одновременно и адвокатом и деревенщиной?
– Послушай! Я езжу на учебу на “харлее”, и при этом я знаю, где Джонни Кэш отбывал свой срок, – но так же делает и мой отец, а он судья.
В Уоррене чувствовалась какая-то основательность, одаренность. Он умел рассмешить Чарм Кимбал, и он коснулся каких-то струн, запрятанных в глубине ее души. Она выросла в семье, где брак между родителями рано распался, а отец и мать Уоррена прожили вместе тридцать пять лет. Уоррен обитал в холостяцкой квартире-студии в конце Германн-парка; и именно там через несколько недель знакомства они с Чарм стали любовниками. Она тогда первый год работала телерепортером.
– Это может показаться потрясающе забавным, – объясняла она однажды декабрьским вечером, прижимаясь в постели к Уоррену, – но несколько дней назад я брала интервью у женщины, которая облила двух своих детей бензином и подожгла спичкой…
Чарм яростно потрясла головой, чтобы прогнать от себя возникший образ.
– Приходится выглядеть чертовски серьезной, пока ты, как сумасшедшая, стрекочешь в микрофон. Нет времени, чтобы постараться понять, что же чувствуют люди на самом деле.
– А ты попробуй, – убеждающе сказал Уоррен. – И когда я увижу тебя на экране, это будет заметно.
– Я хорошая или за моей внешностью скрывается пустота?
– Ты хорошая. В тебе чувствуется личность.
Пока он утешал ее, она всплакнула, поняв, что для Уоррена любовь – это прежде всего поддержка и восхищение. В его любви она почувствовала силу, на которую могла опереться.
К тому времени две замужние сестры Уоррена обосновались вместе со своими мужьями и детьми в Южной Калифорнии, Джин-Максимум умер от сердечного приступа, а мать снова вышла замуж и переехала в Даллас. Уоррен взял Чарм на каникулы в Эспен, где они катались на лыжах. Он ощущал внутреннюю потребность в друге, и через год после встречи они поженились, сыграв свадьбу в “Шамроке”.
В течение всего лета перед свадьбой они обсуждали вопрос о том, где им лучше поселиться.
– Я скучаю по востоку, – с грустью сказала Чарм, намекая на суетливость бостонцев и несносность жителей Нью-Йорка, – наблюдение, основанное вовсе не на народной метафоре. Хьюстон казался ей дружелюбным, неторопливым, тихим. Уоррен пожал плечами и заметил:
– Может быть, но первое, что бросилось мне в глаза по выходе из самолета, – кислое выражение на лицах жителей. Это должно сказаться и на тебе.
Они решили остановиться на Хьюстоне, где Уоррен начал делать себе имя, как молодой адвокат по уголовным делам и где она и он объединили свои капиталы для покупки дома на Брейс-Байю. Уоррен избавился от своей холостяцкой привычки оставлять в раковине грязную посуду. Он бросил курить, потому что Чарм не курила и ее беспокоило, что это делает он. Уоррен нежно любил свою юную жену за ее дотошный ум и стремление к женской независимости.
Чарм выросла до должности сорежиссера вечерних новостей. Уоррен выбрал место, куда они вложили свои небольшие капиталы, и позаботился об ипотеке с совместного счета. Он взял на себя все расходы, связанные с их каникулами на лыжном курорте, с их случайными поездками в Нью-Йорк и в Европу, с вечерами, проведенными в ресторанах. Однако после признания Верджила Фрира и после года условного осуждения, полученного Уорреном, ни о какой Европе не могло быть и речи, а при виде растущих цен на горнолыжные подъемники Уоррен попросту вздрагивал.
Он вынужден был прибегнуть к деньгам жены. Уже после окончания срока своей временной отставки Уоррен, проверяя состояние кредитной карточки за месяц, увидел счета на 1200 долларов от “Маршалл-Филд” и на 1600 – от “Лорд энд Тейлор”. Он обратился за разъяснениями к жене.
– Я купила два новых костюма, – ответила Чарм.
– Для пары костюмов это черт знает как дорого. Я лично уже два года не покупал себе костюма. А если бы я решил под настроение отправиться к “Братьям Брукс”, это тоже обошлось бы мне в пять сотен.
Уоррен тут же сообразил, что допустил промах. Женская одежда – это то, что вряд ли понять мужчине.
Глаза Чарм мгновенно превратились в узкие щелочки.
– Ты не можешь позволить себе покупать костюмы, – сказала она, – а я могу. Хорошая одежда необходима мне для работы, которая, кстати, сейчас и поддерживает нас. Ей Богу, ты просто бесишь меня, Уоррен!
– Не хочешь ли ты объяснить почему?
– Потому что ты наплевал на свою жизнь. Не думаю, что ты хотя бы представляешь себе, что именно с тобой случилось.
Они беседовали в кабинете. Здесь во встроенном ореховом шкафу стоял телевизор, вдоль одной из стен тянулись ряды книжных полок, а другая была увешана репродукциями с картин и фотографиями их семей. Уби лежала на своем коврике, влажными глазами внимательно наблюдая за хозяевами. Уоррен стоял в арочном дверном проеме, засунув руки в карманы джинсов.
Он терпеть не мог подобные пререкания. Ему хотелось, чтобы эта часть его жизни прошла мирно, даже если потом год от года будет все хуже и хуже. Уоррен вытащил руки из карманов и, передразнивая Чарм, сложил их на груди.
– Я не хочу, чтобы ты готовил, – сказала Чарм. – Мне нравится твоя стряпня, но мне кажется, что для тебя это просто способ избежать более важных дел. Ты все время занимаешься этой чепухой, назначенной судом. Ты понимаешь, насколько это унизительно, но ты продолжаешь это делать. Ты ненавидишь людей, с которыми тебе приходится работать. Ты борешься недостаточно упорно, Уоррен. Ты умен, возможно, даже намного умнее, чем даешь это понять людям. Ты обладаешь умом, который в состоянии мгновенно схватить суть проблемы. Но ты позволяешь этой способности хиреть в тебе. Тебе всего лишь тридцать три года, а ты уже утратил весь свой пыл.
Справедливость упрека была настолько очевидна, что внутри Уоррена все вскипело. Однако он постарался удержать себя в руках.
– Пыл к чему?
– Да абсолютно ко всему… в том числе и ко мне. Когда к тебе приходит желание заняться со мною любовью, то это бывает, как правило, утром, а ты знаешь, что по утрам я полуживая и толку от меня, как от курицы. Вечером, когда я в настроении, ты чувствуешь себя слишком уставшим. Как бы то ни было, мы умудряемся делать это два раза в неделю, а то и реже. У меня такое чувство, что ты ставишь отметки в календаре и говоришь себе: “Ну вот, я выполнил свой долг перед старушкой, теперь до следующего раза: уж лучше дать ей это, чтобы она не разволновалась и не отправилась куда-нибудь на сторону”. Я даже скажу тебе больше. Раньше у нас с тобой был грандиозный секс. Теперь этого больше нет. Мы делаем это механически.
Все сказанное, за исключением отметок в календаре, было так похоже на правду, что Уоррен пришел в ужас. И, возможно, мысленно он и впрямь делал в календаре отметки.
Чарм не закончила:
– Мы все говорили о том, чтобы завести детей, когда мне исполнилось тридцать и кукушка моих биологических часов начала куковать. Так позволь сказать тебе, что сейчас она попросту кричит. Кричит что есть мочи.
– Ты имеешь в виду, что ты готова иметь ребенка?
– Неужели ты не понимаешь, что я говорю как раз противоположное? Уоррен, я не хочу детей, если наш брак летит к черту. Я люблю тебя, но твоя теперешняя жизнь так искажена, что ты не в состоянии любить меня, как раньше. Я даже не знаю, хочу ли иметь от тебя детей. Ты делаешь не ту работу, какую тебе нравится делать. Ты беден, а ты не любишь быть бедным. Ты разговариваешь со своей собакой чаще, чем с кем бы то ни было. Ты угнетен, ты раздражен и кидаешься на людей. Какой отец из тебя может получиться? Соберись со своими силами. Сделай что-нибудь со всем этим.
Еще никто и никогда не ранил его столь глубоко. Он даже не находил в себе сил для ответа. Он вышел из кабинета на кухню и налил себе полный стакан виски, выпив его в пять глотков. И затем еще один.
О большинстве женщин Уоррен думал так: они не настолько рассудочны, как мужчины, а потому гораздо мудрее нас. Они приходят к умозаключениям интуитивно, как бы походя, что под силу лишь немногим мужчинам. Редко им самим удается объяснить это, потому что к умозаключению, которое они сделали, ведут очень немногие окольные пути, если таковые вообще есть, – но это те самые пути, которые мужчины так любят и которые порождают в нас чувство, что мы разумно отклонили все альтернативы. Женщины обладают такой способностью, потому что в силу своей биохимической природы они всегда точно знают, чего хотят. Редкий мужчина может сказать то же о себе – большинство попросту живут так, будто знают, – однако в сердце каждого мужчины неистребимо и упрямо обитает некая правда, отказ от которой губителен для мужского эго. Сложность мужских желаний делает невозможной чрезмерную искренность общения. Лес этот часто бывает непроходимым.
И поэтому Уоррен не стал отрицать предъявленных ему обвинений. Не стал спорить. Он спросил себя, что он сделал неправильно. Не обманывал ли он себя всю жизнь? Возможно, жестоко подумал он, я слишком хорошо за нею ухаживал, убедил ее в том, что я состоятельный человек, хотя на самом деле я ничто.
Они с Чарм обратились к психиатру, и по окончании недельного курса лечения Уоррен с волнением объяснил врачу:
– Если я способен овладеть кулинарным искусством и изучил в Мексике испанский язык, значит, я найду в себе силы и для того, чтобы сделать свой брак счастливым. Остаться без поддержки – это самое серьезное испытание для человека.
Сексуальная жизнь Уоррена и Чарм на время наладилась. По вечерам ему удавалось соблазнять жену. Однажды утром в выходной день, когда он с Уби вернулся с разминки, Чарм, свежеумытая, дожидалась его, облокотясь на подушки.
Но это продолжалось недолго. Вся остальная жизнь, его жизнь как адвоката, продолжала заботить и мучить Уоррена.
В несчастном браке есть нечто, сводящее все на нет: стремление определить, что идет не так, нежелание отказываться от того хорошего, что осталось, – и одной лишь потребности в трудную минуту склонить голову и поверить в любовные признания, которые столь прославлены людьми и столь дороги их воображению, по-видимому, для сохранения такого брака недостаточно.
Прошел еще год, и Хилтон продал “Шамрок” Техасскому медицинскому центру для перестройки в десятиэтажный автомобильный гараж. Уоррену казалось, и его брак с Чарм проделал тот же самый путь, что и “Шамрок”, – из чего-то изящного, пылкого и веселого превратился в скучное занятие, они просто смирились с жизненными обстоятельствами. Поблекшая слава, думал Уоррен, как и мой любовный роман с Законом.
Но затем в одну из майских пятниц Уоррен слушал Скута Шепарда, который ходатайствовал об уменьшении залога для Джонни Фей Баудро, а на следующей неделе координатор суда, с которой Уоррен был едва знаком, предложила ему принять дело по защите бездомного человека по имени Гектор Куинтана, обвинявшегося в преднамеренном убийстве.
* * *
Он позвонил секретарше Скута Шепарда, и та сообщила, что ленч назначен на вторник.
– Мистер Шепард будет присутствовать на слушании дела в 181-м суде. Если бы вы смогли заехать за ним туда в половине первого, он был бы вам весьма признателен.
– Я подъеду, – пообещал Уоррен.
Ему было необходимо время, чтобы выпить чашечку кофе перед назначенной в полдень встречей с судьей Лу Паркер. Обойдя группу ожидавших лифт присяжных, Уоррен вошел в кабину. Когда лифт остановился на четвертом этаже, туда вскочил Рик Левин с неизменно светящимся добрым юмором в карих глазах. В конце девятнадцатого века прадед Рика эмигрировал из Киева. Корабль с эмигрантами направлялся в Нью-Йорк, однако чиновники иммиграционной службы на Эллис-Айленде, заваленные бумажной волокитой, по ошибке переадресовали его в Мексиканский залив, на Галвестон-Айленд, посодействовав таким образом основанию первой еврейской колонии в Техасе. Рик обнял Уоррена за плечи.
– Как настроение, дружище?
– Только что поднялось благодаря слушанию в четыреста шестнадцатом, – ответил Уоррен. – Восемь лет пацану – за то, что он облапал четырнадцатилетнюю девчонку на школьном дворе.
– Вместо этого ему надо было ее оттрахать, – глядишь, ей бы это понравилось, и она не стала б жаловаться, – сказал Рик. – Надеюсь, ты дал ему такой совет на будущее?
В кабину вошел Боб Альтшулер. Хотя обычно он выглядел грубовато-торжественным и важным, словно волосатый мамонт, на сей раз судебный обвинитель, по-видимому, был чрезвычайно доволен собой. Кивком головы он приветствовал молодых адвокатов.
– Что это вы такой счастливый сегодня? – спросил Уоррен. – Не иначе, как упекли кого-нибудь на всю катушку.
Улыбка Альтшулера померкла, и он пробормотал что-то, чего оба адвоката не смогли разобрать. Он вышел из лифта на втором этаже.
– Терпеть не могу этого человека, – сказал Уоррен.
– У меня такое чувство, что он это знает.
– Вот негодяй, которому доставляет удовольствие отправлять людей за решетку, причем на такой срок, на какой только позволяет закон. Возможно, он даже кончает каждую ночь при мысли об этом.
– Ты в интересном настроении сегодня, – сказал Рик.
В кафетерии, под флюоресцентными лампами, свет которых смывал с человеческих лиц все тени, Уоррен и Рик пили кофе из пластиковых стаканчиков.
Рик рассказывал:
– Я сейчас работаю в двести пятьдесят втором с клиентом, перевозившим пять килограммов первоклассного героина. Короче, я уже приготовился подавать прошение, но штат не желает опускать планку ниже тридцати лет. Мой клиент заявил: “Да пошли вы все! Суд, так суд”. Я не сумел убедить его, что не стоит доверять свою судьбу двенадцати людям, которые слишком глупы, для того чтобы хоть на шаг отступить от своих представлений о долге присяжных.
Уоррен едва слушал.
– У Лу Паркер теперь новая судебная координаторша, – сказал он, – и эта женщина, похоже, не слышала о том, что произошло между мной и судьей три года назад. Паркер подыскивала молодого адвоката, как она говорит, чтобы назначить на дело о преднамеренном убийстве при отягчающих, – “мокрая спина”[12] застрелил какого-то вьетнамца. Я не знал, что все еще считаюсь молодым, но я подошел вовремя. Или, может быть, наоборот – не вовремя.
Оливковое лицо Рика нахмурилось.
– Паркер не могла отдать “преднамеренное” тебе.
– Вот и я так думаю. Но если я сумею получить его, то я за это возьмусь.
– Ты снова готов сыграть в поддавки с леди-гиеной?
– Я бы не сказал, что это мое сердечное желание, но я приму предложение.
Лицо Рика выражало растерянность и огорчение.
– Послушай своего старого друга, – сказал он. – У Паркер на табличке написано: “Господь – моя пастушка, у меня нет собственных желаний”. Сама она курит прямо на судейской скамье, но никому другому не позволит курить даже в зале. Она не разрешает женщинам-юристам носить туфли с открытыми мысами. Я однажды привел к ней старого чернокожего дворника, обвинявшегося в пустяковой краже. Она все время называла его “бой”, – человек так и сойдет в могилу, не забыв про это. Если идешь на слушание в двести девяносто девятый и присяжные присудят условное освобождение, то Лу Паркер автоматически добавляет твоему клиенту тридцать дней тюрьмы как свою непременную оговорку. Она как будто намекает тебе: “Ах, ты отважился отнимать у меня время, так я тебя проучу”. Это не суд, а какое-то бюро проката.
Оба адвоката немного посмеялись.
– Видишь, мы смеемся, – сказал Рик, – а между тем это бессердечно.
Уоррен взглянул на стенные часы. Допил последний глоток кофе.
– Я должен идти.
– Будь начеку, – посоветовал Рик. – Она злопамятна. Если существует путь, которым можно до тебя добраться, то эта старая сука пророет тоннель, лишь бы его найти.
4
Координаторша не без ехидства сказала:
– Судья дожидается вас уже десять минут, мистер Блакборн.
Уоррен постучался в дубовую дверь кабинета судьи Паркер, затем повернул медную ручку и вошел. Комната была чрезвычайно просторной, окна ее смотрели на запад: на фоне ослепительно синего неба четко вырисовывались контуры ротонды гражданского суда и высокое готическое здание республиканского банка. На стене, по обе стороны от своих дипломов, судья Паркер поместила увеличенные и оправленные в рамки фотографии Джорджа Буша и Джона Уэйна. На книжных полках стояли ряды “Судебных дел юго-западного Техаса” и “Классики Гарварда”. Уоррен не припомнил какого-нибудь особого намека на литературную грамотность хозяйки, однако, воскресив в памяти обстоятельства своего визита сюда три года назад, подумал, что тогда был слеп ко всему, кроме собственного унижения.
Лу Паркер сидела за столом, заваленным бумагами, скуластая и насупленная, покусывая резинку на конце карандаша и отставив в сторону руку с тонкой сигаретой. Судья жестом указала Уоррену на кожаное кресло.
Без всякого предисловия она спросила:
– Вы хотите получить это дело?
Какое-то мгновение Уоррен молчал. А почему бы ему не хотеть этого? Взять дело – значит начать выкарабкиваться из подвалов уголовного законодательства на его престижные этажи. Он подумал о том, что могло быть на уме у Паркер, и в голову ему пришел простой ответ. Вполне возможно, что ей нужен был адвокат, который делал бы то, что ему скажут, такой, которым можно управлять. Известно, что такие вещи уже нередко случались. Далеко не все судьи были беспристрастны.
Однако Уоррен вынужден был пойти на риск.
– Да, мне хотелось бы получить его.
– Что вы в действительности знаете обо мне? – спросила судья Паркер.
Уоррену вновь пришлось задуматься, что она имеет в виду. Ему было известно, что судья Паркер развелась, уже имея взрослых детей, что была она одной из первых женщин-адвокатов в округе, а теперь управляла 299-м судом, как немецкой железнодорожной станцией. И еще недолюбливала Уоррена.
Однако он быстро сообразил, что заданный ему вопрос был риторическим.
– В 1953 году, – сказала Лу Паркер, – я окончила колледж по специальности “бухгалтерское дело”. Вышла замуж, начала растить детей. Но однажды утром проснулась и сказала себе: “Послушай, это неквалифицированный труд, любая необразованная женщина из предместья может это делать”. Короче, я отправилась в центр города, в одну из нефтяных компаний, где, как я слышала, открылась вакансия бухгалтера. Хотите знать, что случилось дальше?
Уоррен понял, что все, что ему нужно было делать, – это с понимающим видом качать головой и притом неважно, в каком направлении.
– Они дали мне от ворот поворот, потому что я женщина. Их парень сказал мне это прямо в глаза. Он сказал, что очень сожалеет, но при этом явно гордился тем, что он такой честный. Поэтому я тоже сказала ему: “Да провались ты вместе со своим хозяином и тем конем, на котором ты сюда въехал!” Я вышла оттуда и подала документы в юридическую школу. Двадцать лет проработала адвокатом. Получила этот суд семь лет назад, после того, как скончался ваш отец.
Судья Паркер затушила окурок в пепельнице, которая уже была переполнена.
– Я не так популярна, как Дуайт Бингем, но мне наплевать на это. Я делаю то, что мне нравится, и говорю то, что хочу. Вы, адвокаты защиты, жалуетесь на меня, потому что я не позволяю вам проворачивать ваши делишки, к чему вы так привыкли. Я управляю судом, работа которого четко налажена. Я справляюсь со своими обязанностями и знаю, что делаю. Не то, что другие, чьих имен я не хочу называть.
Уоррен знал, что в ее словах была известная доля истины. Техасские судьи избираются, и единственное, что для этого требуется, – это партийная поддержка и пятилетнее членство в суде. Один судья, бывший чиновник страхового ведомства, в свой первый рабочий день пришел в кабинет и увидел, как его предшественник убирает книги по законодательству. С несколько встревоженным видом новый судья спросил у своего клерка: “А что, я тоже должен буду покупать все эти книги?”
– Коллегия адвокатов не особенно меня беспокоит, – резко сказала Паркер, – потому что я не позволяю им втирать мне очки. Это мой суд, и вам лучше усвоить это сразу же. Никаких речей для галерки. Один лишь намек на фокус вроде того, что вы выкинули несколько нет назад, – и вы пулей вылетите отсюда. И тогда можете зарабатывать себе на жизнь ловлей рыбы в канале.
Судья Паркер сделала паузу, но на этот раз Уоррен кивать не стал.
– Я даю вам это дело о предумышленном убийстве, – сказала она, – потому что, в конечном итоге, вы все-таки отважились прийти и попросить работу, а, по моему мнению, любой сукин сын на этой земле заслуживает второго шанса. Это не особенно громкое дело, поскольку оно является лишь китом в бочке для обвинения, но оно все же лучше, чем то, что вы имели за последнее время. От вас требуется всего лишь протолкнуть его вперед. Я не утверждаю, что обвиняемый виновен, – я не имею права так утверждать, – но я говорю вам, что все, что в данном случае предстоит сделать обвинителю, – это прицелиться и нажать на курок. Так что не отнимайте у меня времени попусту, вы поняли? Я говорю это, поскольку ожидаю, что вы уладите дело до суда, вне зависимости от того, что вы при этом выиграете.
Итак, все было ясно. Яснее уже некуда. Темные глаза Лу Паркер блеснули. Она выдохнула сигаретный дым чуть ли не в лицо Уоррену.
– А теперь ступайте знакомиться с вашим клиентом.
* * *
В парке, напротив уродливого монолита здания суда, Уоррен отыскал тихую скамейку в тени дуба. Он купил на улице хот-дог и теперь ел его, изучая досье Гектора Куинтаны. На страницы с дерева упали несколько мошек. Уоррен смахнул их носовым платком.
Часом позже Уоррен сидел в кресле с железной спинкой в приемной комнате Харрисской окружной тюрьмы, как это уже было однажды в связи с делом Верджила Фрира. Снабженное самым современным оборудованием – кондиционерами, компьютерами, внутренней телевизионной сетью, – массивное, квадратное двенадцатиэтажное здание тюрьмы ни на минуту не затихало. Вопили мужчины-заключенные, рыдали женщины, постоянно названивали телефоны и лязгали железные двери. Уоррен сидел за начищенным металлическим столом под флюоресцентными лампами, такими яркими, что от их света было больно глазам. Он беседовал с Гектором Куинтаной через железную решетку.
Куинтана имел гладкую кожу, черные волосы и простодушное лицо. Уоррен предположил, что они с его подзащитным были примерно одного возраста.
– Мистер Куинтана, вы говорите по-английски?
Куинтана кивнул, но Уоррен заметил некоторую неуверенность в его карих глазах.
Он постарался говорить как можно проще.
– Меня зовут Уоррен Блакборн, и я адвокат, назначенный судом представлять ваши интересы, потому что у вас нет денег, чтобы самому нанять себе защитника. Мой гонорар выплатят мне власти штата Техас, но я не хочу, чтобы вы хоть на минуту подумали, будто это означает, что я работаю на них. Теперь я работаю на вас, мистер Куинтана, если, конечно, у вас нет каких-то возражений против моей кандидатуры. Если таковые у вас имеются, то вы можете изложить их судье Паркер. Ничего из рассказанного вами по вашему делу не будет повторено мною ни одной живой душе, если я не получу на это вашего специального разрешения. Я связан торжественной клятвой – тем, что мы, адвокаты, называем конфиденциальностью и привилегией наших подзащитных. Вы понимаете, что я говорю?
– Сэр, – сказал Куинтана, – я не делал того, в чем они меня обвиняют.
Уоррен проигнорировал это замечание. Он сам никогда бы не спросил Куинтану о том, совершал тот преступление или нет. Это было основным правилом, отпечатавшимся в мозгу Уоррена с первого дня адвокатской практики.
– Вы доверяете мне? – спросил Уоррен.
– Да, сэр.
– Тогда давайте продолжим.
Уоррен формально изложил Гектору Куинтане, что тот обвиняется в совершенном вечером 19 мая 1989 года в округе Харрис убийстве человека по имени Дан Хо Трунг, электрика по профессии, двадцати семи лет, женатого, отца двоих детей.
– Я не знаю этого человека, – сказал Куинтана.
– Дайте мне закончить, пожалуйста.
Медленно, время от времени прибегая к испанскому языку, который он изучал в Сан-Мигель-де-Альенде, Уоррен объяснил, что суд присяжных вынес вердикт о предумышленном убийстве, поскольку предполагается, что нападение было совершено с целью ограбления, – бумажник Дан Хо Трунга не был обнаружен ни в карманах убитого, ни в его машине. Согласно законам Техаса, если бы дело Гектора Куинтаны было вынесено на суд и там его признали виновным в совершении преднамеренного убийства или, вместо этого, Куинтана сам бы признал свою виновность на суде, то для подсудимого существовали бы только два возможных наказания: либо пожизненное заключение в тюрьме, либо смертная казнь через отравление цианидом.
Куинтана, задыхаясь, проговорил:
– Но я не убивал этого человека. Я не знаю его. Я пытался ограбить магазин, nada mas[13].
Уоррен был готов к такому развитию событий. Мало кому из адвокатов случалось когда-либо, представляясь обвиняемому в убийстве, услышать: “Рад познакомиться с вами, адвокат. Безусловно, это я убил мерзавца, и если бы вы дали мне такую возможность, я сделал бы это еще раз”. Это придет позже, в самом конце долгой дороги со множеством каменистых обходных путей.
– Гектор, необходимо, чтобы вы изложили мне вашу версию случившегося вечером 19 мая.
– Я был borrachito[14], – сказал Куинтано. – Немножко выпимши.
– Где ты живешь?
Он жил с приятелями около конюшен в Германн-парке. По вечерам за сараем они жарили свиные шкварки в горшке с кипящим жиром. Иногда они готовили menudo, разновидность похлебки из потрохов, которая очень хороша с похмелья. Когда Гектор впервые приехал в город, он качал бензин на заправочной станции “Мобиль”. Он потерял эту работу из-за того, что однажды пришел borrachito, и больше уже там не появлялся, насколько ему помнилось, по той же самой причине. Позднее он работал подручным в продовольственном магазине “7-одиннадцать”. Работа в “7-одиннадцать” ему нравилась, но магазин был продан вьетнамцу, который, выплатив Гектору недельную зарплату, уволил его, потому что двоюродный брат этого вьетнамца тоже искал место.
– Это тебя расстроило? – спросил Уоррен.
– Я остался без работы. Это было несправедливо.
Плохо, подумал Уоррен. Если прокуратура и не знает этого, то они обязательно докопаются. Они скажут: “И вы были обижены на то, что с вами несправедливо поступили, не так ли мистер Куинтана? И разве не факт, что после этого вы затаили злобу на всех вьетнамцев?”
С февраля Куинтана жил случайной работой: колол дрова, стучался в двери домов и предлагал помыть машину за два доллара, – а в апреле он отказался от места в ночлежке, чтобы сэкономить на плате и выслать деньги Франциске. С этого момента он и стал ночевать со своими друзьями Педро и Армандо в парке у конюшен. Policia не беспокоила их, если они вели себя тихо. Несколько раз Гектора приглашали убирать навоз и платили по пять долларов за чистку конюшен по утрам.
Однажды он нашел продуктовую тележку из “Сейф-уэй”…
– Нашел? И где же ты ее нашел, Гектор?
– На улице… я не помню…
Однако Куинтана сразу же покраснел, казался смущенным.
Уоррена это не обеспокоило. Всегда следует немножко сбивать их с толку, заставлять поверить, что нет никакого смысла лгать по мелочам. Большая ложь, вроде “я не делал этого”, хороша лишь на время. Но ложь в малом сияет, как неон. Она может обойтись гораздо дороже, чем то, во что ее оцениваешь.
– Ты стащил тележку с автомобильной стоянки у “Сейф-уэй”, так что ли?
– Я ее нашел. Может быть, ее стащил кто-то другой. Yo no – не я.
Упрямый парень. Хотя, возможно, он сказал правду. Этого уже не проверишь. В теории, которая, по сути, никогда не реализуется на практике, пока твоя вина не доказана, ты – невиновен.
Куинтана рассказал Уоррену о различных сокровищах и нужных вещах, которые он унаследовал из “Дампстеров” у гостиницы, поделился своим изумлением по поводу того, что такие полезные и еще хорошие вещи были выброшены. Он часто ходил в “Рейвендейл”, и именно там, в тот самый вечер он нашел бутылку с остатками виски. И… la pistola[15].
Допив последний глоток “Старого ворона”, Куинтана, как он рассказал, решил изменить свою судьбу и ограбить магазин “Секл-К” на Биссонет. Он пожал плечами, будто хотел сказать Уоррену: “Это было не Бог весть какое большое дело. Сейчас трудные времена. Человек теряет терпение и ослабляет свои принципы”.
Пистолет не был заряжен, и Гектор даже обрадовался этому. Однако он был уверен, что стоит ему направить пистолет на кассира и приказать отдать все, что находится в кассе, тот будет достаточно напуган, чтобы сделать это без всякого шума.
– Я хочу, чтобы вы поняли одну вещь, – сказал Куинтана, по-видимому, меняя тактику и глядя на своего адвоката ясными глазами. – Если бы я не был малость пьян, то я бы никогда этого не сделал.
Или не был бы в состоянии сделать это, – подумал Уоррен. Он вспомнил, что однажды сказал Альтшулер: опьянение не освобождает от ответственности за преступление.
Кассир в “Секл-К” утверждал, что не может открыть ящик с деньгами. Этот ящик частенько застревал таким вот образом, так что не оставалось ничего, кроме как взламывать. Кассир, насколько мог припомнить Гектор, сказал:
– Пожалуйста, не убивайте меня, я делаю все, что могу.
В конце концов ящик был с треском выломан, после чего кассир медленным движением протянул Гектору чуть больше 120 долларов разными бумажками и целую кучу мелочи.
– Я был так счастлив, – рассказывал Гектор Уоррену, – что поблагодарил его. Вышел на улицу. Но к тому времени там уже была полиция. Они приехали так быстро! Я глазам своим не поверил…
Харрисские полицейские выпрыгнули из сине-белого патрульного автомобиля с револьверами в руках.
– Полиция! Замри, дырка от задницы! Брось оружие на землю! Оттолкни его ногой от себя!
Гектор так часто видел эту сцену по телевизору, что происходившее казалось ему нереальным, и в то же время он абсолютно точно знал, что требуется от него. Без всякого приказа он повернулся и прислонился к ближайшей машине, так чтобы полицейские могли его обыскать и надеть на него наручники.
– Они говорили тебе, что ты имеешь право не отвечать на вопросы, право пригласить адвоката и тому подобное?
– Да, все было так, как по телевизору.
Только в конце следующего дня здесь, в тюрьме, выплыло дело об убийстве. Гектор не мог поверить, что они говорят серьезно. Он сказал им, что они принимают его за другого человека. Но было ясно, что ему не верят.
Уоррен спросил, где Гектор был в тот вечер 19 мая, перед тем как пришел в “Рейвендейл”.
Просто гулял, думая о Франциске и своих детях. Он был из Эль-Пальмито, деревушки, расположенной недалеко от города Сан-Луис-Потоси, что на севере центральной Мексики. Гектор женился в двадцать лет. Ему дали тощую корову, как подарок от его родни, ослика с проваленной седловиной – от отца Франциски и клочок голой земли на берегу ручья, в котором текла теплая минеральная вода. Однако в конце концов, когда поднялись цены, этого уже не стало хватать для пропитания.
– А в те часы, до того, как ты нашел пистолет в мусорном ящике, ты с кем-нибудь разговаривал? Встречался ли тебе кто-нибудь из твоих знакомых?
Куинтана припомнил, что он стучался в несколько дверей, спрашивая, не нужно ли кому помыть автомобиль. Но никому не было нужно.
Уоррен на минуту всерьез задумался.
– Давай сосредоточим свое внимание на la pistola, Гектор. Это то самое оружие, из которого немного раньше был убит вьетнамец, и тот факт, что оно оказалось у тебя, очень неприятен. Ты ведь понимаешь это, не так ли?
– В нем не было патронов, – возразил Куинтана. – Я говорил вам.
– А ты никогда не показывал кому-нибудь этот пистолет? Кому-нибудь из своих друзей на конюшне?
– Как же это могло быть? – озадаченно спросил Куинтана.
– Было бы большой глупостью с твоей стороны лгать насчет этого пистолета. Если ты это делаешь, то я не смогу тебе помочь. Из меня тогда вытянут все жилы, но так же поступят и с тобой. И тебе придется намного хуже, чем мне.
Куинтана посмотрел в глаза Уоррену. Это был взгляд, которого Уоррен у него раньше не видел. Этот взгляд был слегка угрожающим.
– Если ты думаешь, – проговорил Куинтана по-испански, – что можешь заставить меня сказать, что я убил человека или вообще когда-нибудь стрелял из того пистолета, то ты поставил на хромого петуха. Тогда, как ты сам говорил, мне придется попросить у судьи другого адвоката.
– Опусти свои перья! – сурово сказал Уоррен. – Я еще зайду.
5
Джим-Максимум рассказывал Уоррену историю про старого горца, который говорил о своих блинах:
– Какими бы тонкими я их ни делал, все равно у них всегда получаются две стороны.
Уоррену необходимо было отыскать вторую сторону блинов, замешанных Гектором Куинтаной. К сожалению, самой подходящей персоной, к которой приходится обращаться при подобных обстоятельствах, является обвинитель. Им была помощник окружного прокурора Нэнси Гудпастер, та самая, которой четыре года назад Уоррен солгал насчет прежних судимостей Верджила Фрира.
Когда он поднялся на седьмой этаж и вошел в лишенный окон 299-й окружной суд, судья Лу Паркер объявляла официальный список защитников и заседателей.
– В суде запрещается разговаривать, – сказала она крайне раздраженным голосом, обращаясь к кучке женщин в последних рядах.
Уоррен поймал взгляд Нэнси Гудпастер и прошел вместе с нею в ее холодный маленький офис, располагавшийся рядом с кабинетом судьи Паркер. Все помещение было завалено папками с делами и распечатками последних компьютерных данных. На столе было чисто, и Уоррен заметил там фотографию седовласой пары – родителей Гудпастер, как он заключил. Улыбки стариков гордо сияли, обращенные к четырехтомному “Техасскому справочнику прокурора”.
– Похоже, судья сегодня не в настроении, – сказал Уоррен.
Усевшись за стол в вертящееся кресло с металлической спинкой, Гудпастер спокойно смотрела на адвоката:
– Судья в том настроении, в каком она бывает всегда. Все мы привыкли к этому.
В ее словах слышалась непроизнесенная кода: а если ты не дурак, то и ты к этому привыкнешь.
– Она отлично справляется со своим делом, – добавила Гудпастер с интонацией, которую Уоррен воспринял, как сдержанную нотку извинения. – Мы в нашем двести девяносто девятом идем в правильном направлении. – И снова она будто сказала: да и тебе лучше бы идти в ногу с нами.
Когда Нэнси Гудпастер только что окончила юридическую школу, когда пропустила в досье Верджила Фрира документ о его прежних судимостях, она выглядела добродушной и немножко суетливой. Когда бы Уоррен ни разговаривал с нею, она вечно теребила ноготь большого пальца, и серьезная атмосфера беседы, которую она обычно предлагала Уоррену, воспринималась им как знак ее тайной признательности за то, что ее, как юриста, воспринимают всерьез. Теперь она уже была тридцатилетним ветераном суда, старшим обвинителем в 299-м. Стройная и изящная молодая черноволосая женщина с короткой стрижкой. У нее уже не было пристрастия к строгим, мужского покроя костюмам и огромным галстукам-бабочкам, в которых ходят молоденькие девушки-юристы, чтобы казаться похожими на молодых адвокатов-мужчин. Теперь на ней была широкая юбка, черная блузка и непарадный светло-коричневый жакет. Ни галстука, ни колец, ни украшений. Ее тонкие руки уверенно покоились на стопке бумаг, лежавших перед нею. Ногтей она больше уже не теребила.
– Мистер Блакборн, – сказала она, – я заинтересована в скорейшем завершении дела. Так что давайте перейдем к нему.
Пять лет с Лу Паркер и прокуратурой штата Техас, подумал Уоррен, и вот она уже настоящий боец!
Кивком головы Уоррен указал на папку с документами, лежавшую на ее металлическом, казенного образца столе.
– Что у вас есть?
Категорическим голосом Гудпастер заявила, что то, чем она располагает, свидетельствует об абсолютной ясности дела. У нее имелся мотив преступления, возможность для его совершения и принадлежность орудия убийства обвиняемому.
– А какой-нибудь “Брэди”-материал? – спросил Уоррен.
“Брэди”-материалом называлась улика, способная либо помочь обвиняемому, либо поставить под сомнение достоверность показаний свидетелей обвинения, получившая свое название в честь дела “Брэди против Мэриленда”, где Верховный суд отменил приговор ввиду того, что обвинитель сознательно утаил информацию, которая могла послужить доказательством невиновности подсудимого. Но можно было выжать гораздо больше сока из пролежавшей неделю лимонной корки, чем “Брэди”-материала из Харрисской прокуратуры. Их позиция была такова: вам надо – вы и ищите. Там бывает и ложь, и сокрытия улик, и должностные упущения, подумал Уоррен. И власти штата покрывают своих любимчиков.
– Абсолютно ничего, – ответила Гудпастер. Мотивом убийства, по ее убеждению, являлись деньги.
Семья жертвы могла подтвердить, что, когда Дан Хо Трунг в то утро вышел из дома, в его бумажнике лежало свыше пятидесяти долларов, и еще было установлено, что в тот же день Дан Хо Трунг получил по меньшей мере девяносто долларов наличными за ремонт электрооборудования. Бумажник его найден не был.
Что касается возможности совершения убийства, то через час после этого Гектор Куинтана был арестован в миле от места преступления. Если у него и есть алиби, то пока оно не предъявлено.
Уоррен кашлянул, но ничего не сказал.
Баллисты подтвердили, что орудием убийства был тот самый кольт “Даймондбэк” 32-го калибра, который держал в руке Гектор Куинтана, когда выбежал из магазина “Секл-К” на Биссонет. Была прослежена история пистолета и обнаружено, что в последний раз его приобретение зарегистрировано пять лет назад в одном из ломбардов Далласа. Покупатель дал о себе ложную информацию.
– И когда Куинтана вошел в “Секл-К”, этот пистолет не был заряжен, правильно?
Гудпастер кивнула.
– Согласно полицейскому рапорту, обвиняемый был пьян. Возможно, слишком пьян, для того, чтобы подумать о перезарядке.
– Его подвергли тесту Брейсхалайзера?
– Полицейские и так чувствовали сильный запах спиртного.
Впервые с тех пор, как Уоррен вошел в этот офис, Гудпастер позволила себе иной взгляд, не похожий на прежний, официальный.
Она самодовольно заявила:
– Был Куинтана пьян или нет, честно говоря, меня мало беспокоит. Он судится не по статье закона, касающейся глухонемых или ограбления продовольственного магазина. Это статья о преднамеренном убийстве.
Уоррен облокотился на спинку деревянного стула, сложив пальцы рук вместе.
– Но у вас же нет свидетелей.
– Почему вы так думаете? У нас есть свидетельница, которая видела обвиняемого на месте преступления, а двумя днями позже указала на него на опознании. Так что извините, мистер Блакборн.
Уоррен не ответил, но все было понятно по его лицу. Гудпастер раскрыла досье и вытащила оттуда несколько подшитых вместе листов. Она через стол кинула их незадачливому адвокату.
По прошествии нескольких дней Гектор Куинтана вновь смотрел на Уоррена сквозь металлическую решетку. Ярко-карие индейские глаза его сверкали гневом и отчаянием, но темная кожа уже начала приобретать ту болезненную бледность, которая свойственна всем людям, смотрящим на небо через закрытые зарешеченные окна и дышащим днем и ночью искусственно охлажденным воздухом. Глаза тоже изменятся впоследствии: всякая живость в них постепенно померкнет. Отчаяние останется, а на место гнева придет скука.
Гектор рассказал, что ведет себя хорошо. Работает на кухне, моет посуду.
– Смотри, ни с кем не говори о своем деле, – предупредил его Уоррен. – Тюрьмы обычно полны доносчиков.
– Но никто не спрашивал у меня, почему я здесь.
Казалось, Куинтана был немного озадачен словами адвоката.
– Это тюремный этикет. Ты не рассказывал мне, – спокойно сказал Уоррен, – что тебя водили на опознание.
– А что такое опознание?
– Это когда полиция заставляет тебя и еще нескольких других парней встать, повернувшись лицом к зеркалу. Затем вам приказывают развернуться в профиль. Каждый из вас держит в руках номер.
– А! – скучающим, беззаботным тоном произнес Куинтана. – Это было. Я держал номер пять. Я понятия не имел, что это означает.
– Помнится, ты говорил, что часто смотрел телевизор.
Куинтана снова пристально взглянул на Уоррена.
– Вот что происходит на опознании, – решил объяснить Уоррен, принимая на веру слова своего подзащитного. – Дело в том, что по другую сторону зеркала стоят люди. Они вас видят, а вы их видеть не можете. В данном случае за зеркалом находилась индийская женщина по имени Шива Сингх, и она указала на тебя. Она сказала: “Это он”.
“Он” означало тот мужчина, которого Шива Сингх видела бегущим от торгового центра на Уэслайн. Сингх находилась в помещении “Прачечной и химчистки” в аллее Уэслайн. Она складывала в коробки костюмы и платья и услышала странный звук, который, как она узнала позднее, был звуком выстрела. Подойдя ко входу через минуту или две после этого, она заметила на автостоянке мужчину, находившегося рядом с фургоном. А в следующую минуту: “Мой Бог, этот мужчина вдруг побежал, очень-очень быстро”.
Она редко выходила на улицу в такую жару, да и то, когда это бывало просто необходимо. Сингх вернулась к своим занятиям, а через несколько минут в помещение вошла клиентка, чтобы сдать в химчистку некоторые вещи. В полицейском протоколе были указаны данные этой клиентки: “Рона Моррисон, возраст – сорок пять лет, белая, разведенная, мать двоих детей, служит клерком в “Бетэ-Бай-моторз” на улице Биссонет”.
Возвращаясь к своему автомобилю, Моррисон заглянула в окно фургона.
Шива Сингх услышала крик. Она поспешила на улицу и обнаружила Моррисон, стоявшую на коленях рядом с машиной и давившуюся от рвоты. Тогда Сингх тоже посмотрела в окно фургона и увидела мертвого мужчину. Она отвела Моррисон в помещение химчистки, усадила ее в кресло и позвонила по телефону 911.
Когда прибыла группа из полицейского департамента, Сингх была опрошена сержантами, расследовавшими убийство, – Холлисом Силом и Крейгом Дугласом. Именно тогда она дала описание убегавшего мужчины: “Около метра семидесяти пяти или метра восьмидесяти ростом, с длинными черными волосами, одет в брюки и рубашку. Пиджака на нем не было. Выглядел он, если можно так выразиться, словно бедный или бездомный. Он был белым, не цветным. Я подумала, что он, скорее всего, какой-нибудь испанец”. Никогда раньше она этого человека не встречала.
На следующее утро в центральном районе города, в Харрисской окружной тюрьме, Шива Сингх указала на Гектора Куинтану, выбрав его из шести мужчин.
– Это, скорее всего, был номер пятый, – сказала она.
Уоррен пересказал большую часть всего этого Гектору Куинтане, чьи волосы были черными и вполне могли быть названы длинными.
– В чем ты был одет, Гектор, в тот вечер, когда отправился грабить “Секл-К”?
– Я был в рубашке и штанах.
– Без пиджака?
– Это был теплый вечер. Мой пиджак остался в продуктовой тележке.
– А где была тележка?
– Я оставил ее под лестницей, недалеко от того места, где нашел пистолет. Я собирался потом вернуться туда и ее забрать.
– Это плохо, – мрачно покачал головой Уоррен. – Индианка утверждает, что бежавшим был ты. Можешь ты объяснить мне, как такое возможно? И, пожалуйста, подумай минуту, прежде чем ответить.
– Мне не нужно думать минуту, – проворчал Куинтана. – Она видела кого-то другого. Yo no.
– Это и есть твой ответ? Что ты никогда не был рядом с фургоном, рядом с той химчисткой? Что ты никогда не бежал со стороны торгового центра? Пойми: я не спрашиваю тебя, убивал ли ты того мужчину, – я лишь задаю вопрос: бежал ли ты оттуда или из какого-либо другого места? Нет никакого преступления в том, чтобы куда-то бежать.
Взгляд Куинтаны стал еще более грозным.
– Если вы не верите мне…
– Знаю. Знаю. Я поставил на хромого петуха.
Уоррен засмеялся, чтобы снова установить между ними дух своеобразного товарищества и дать исчезнуть этому выражению с лица Гектора Куинтаны. Теперь наступила самая трудная часть. Диалог между адвокатом и его подзащитным является процессом исследования, странствием по каменистому мелководью в штормовую погоду, нередко путешествием из мрака неизвестности к болезненно-яркому свету. Сам факт отрицания Куинтаной его вины оставался в стороне. Как известно, люди отрицают свою вину почти до того самого момента, когда они входят в зал суда и видят суровые лица его членов. Техасские судьи убивали. Это было частью их наследия.
– Гектор, я слушаю все, что ты мне рассказываешь. Я тебе верю. Но я адвокат, а вовсе не твоя матушка. Я обязан взглянуть на доказательство, потому что это именно то, на что желают посмотреть судьи. Поэтому… Я не говорю, правда это или неправда, но вот есть эта индийская женщина, которая готова выйти перед судом, указать пальцем тебе в лицо и заявить, что она видела тебя бежавшим с места преступления. И эксперты-баллисты тоже скажут, что пистолет, который ты держал в руке через час после убийства, это то самое оружие, из которого был застрелен вьетнамец. Все это плохо, очень-очень плохо. Ты понимаешь это, Гектор?
Куинтана печально кивнул.
– Ну а что могу я, как твой адвокат-защитник, рассказать членам суда? Я не могу сказать им, что в тот момент, когда совершалось убийство, ты находился где-то в другом месте, потому что у меня нет ни одной живой души, способной подтвердить это. Я не могу заявить им, что ты миролюбивый гражданин, потому что, во-первых, ты вовсе не гражданин – ты не числишься ни там, ни здесь, – к тому же, во-вторых, тебя схватили, когда ты с оружием в руках грабил продовольственный магазин. А это далеко не миролюбивый акт. Ты был пьян, но это не сможет помочь тебе. Гектор, вот что я пытаюсь объяснить: ты в глубоком дерьме. Mierda profunda[16], – добавил Уоррен, переведя свое заключение на литературный язык.
Обычно после этого наступал момент, когда обвиняемый опускал голову, вцепившись в металлическую решетку, и сжимал кулаки, пока они не побелеют, а затем горько и с огромным усилием говорил, – потому что мир давил на него и он сам в конце концов понимал, какую страшную цену ему придется платить за свои грехи и свою, без всякого сомнения, глупость: “Что вы можете сделать для меня, если я признаюсь?”
В том, что Гектор Куинтана был повинен в убийстве Дан Хо Трунга, Уоррен почти не сомневался. Стремление разобраться и помочь подсудимому возникало в нем не только потому, что Куинтана ему нравился, – теперь Уоррен был более чем осмотрителен, помня, к каким последствиям может привести симпатия к клиенту, – но еще и потому что, как ему казалось, на лице этого человека он видел то же самое выражение своеобразной добродушной серьезности, которое часто замечал на лицах многих бедных людей в Мексике. Тех людей, которые могут до бесчувствия напиться в субботний вечер, лечь прямо на мощеный тротуар и лаять на луну, но вовсе не тех, которые способны на убийство, если, конечно, они не будут жестоко оскорблены или не увидят, что какой-то дурак публично пристает к их женщинам. Вовсе не психически больной мексиканец взобрался с крупнокалиберной винтовкой на макушку университетской башни и наугад палил оттуда в прохожих. И не мексиканец жестоко убил свою жену и детей, а затем перерезал глотку себе самому. Множество убийств совершается теми из них, кто связан с наркобизнесом, но обычно, если эти люди грабят вас, то это происходит из-за их бедности, – они берут ваши деньги и на всех парах мчатся домой, к своим Розам и Карменситам, или попросту напиваются вместе со своими companeros[17]. Конкистадоры, а затем владельцы гасиенд загнали большинство из них в состояние раболепства. Machismo[18], которое они впитывают в себя с молоком матери, не имеет ничего общего с насилием.
Но тут должны быть и исключения, подумал Уоррен, и, возможно, Куинтана – одно из них. Доказательства, когда они будут найдены, конечно же, послужат подтверждением этому. Как адвокат, преследующий интересы своего клиента, Уоррен обязан был эти доказательства получить.
У него была и еще одна идея, рожденная его мыслями о людях, которых он иногда видел в ранние воскресные часы у винных магазинов Сан-Мигель-де-Альенде.
– Гектор, я знаю, что, когда люди напиваются пьяными, они делают такие вещи, которые иначе никогда бы не сделали. Они превращаются в настоящих безумцев. Я не говорю, что так оно и было, но, может быть, ты сцепился с тем вьетнамским парнем на автомобильной стоянке? Может быть, он был глупым сукиным сыном и оскорбил тебя – сказал что-нибудь гадкое насчет того, что ты мексиканец, “мокрая спина”? Такое возможно?
Уоррен почувствовал, как лицо его вспыхнуло.
– Если это так, тогда я могу пробиться туда и объяснить судье множество вещей. – В сознании Уоррена возник образ судьи Лу Паркер, сидящей за своим судейским столом, и он быстро внес поправку: – Или я объясню это членам судейской коллегии, потому что, если мы выступим с признанием, у нас будет право обратиться к суду присяжных за смягчением приговора. А если ты будешь искренен со мной и я буду искренен с ними, то присяжные заседатели поймут, почему то, что случилось, случилось…
Поняв, что подзащитный его не слушает, Уоррен пожал плечами:
– …Если это случилось.
Своим мягким голосом Куинтана сказал:
– Так значит, все-таки будет суд?
Уоррен скрипнул зубами. Это был просто какой-то упрямый негодяй.
– Будет суд присяжных. Двенадцать мужчин и женщин. Таких же, как и ты. Простых людей.
– А я смогу разговаривать с ними?
– Такое право у тебя есть. Это будут показания под присягой.
– Тогда я скажу судьям, что это все неправда, что та женщина ошибается и что я даже не знаю того парня и не убивал его.
Уоррен откашлялся, чтобы сдержать свое раздражение, наклонился ближе к решетке.
– Если будет суд, – сказал он спокойно, – и ты дашь показания, а они все равно признают тебя виновным, то тебя приговорят либо к смертной казни, либо к пожизненному заключению в тюрьме. Таков закон. Суд присяжных не имеет права отступать от него.
– Но я расскажу им, и они мне поверят, даже если вы не верите. Я расскажу им… – с отчаянием повторил Куинтана.
Уоррен брел по извилистому подземному тоннелю, соединявшему Харисскую окружную тюрьму со зданием суда, когда столкнулся с Майроном Муром, дородным пятидесятилетним юристом, который всегда напоминал ему Иди Амина. Среди юристов Мур был известен под прозвищем Доктор Обвинительный Приговор. Каждый год он вносил свою солидную лепту в деятельность чуть ли не всех судов округа, и если где-то рассматривалось дело об убийстве при отягчающих обстоятельствах, совершенном неимущим обвиняемым, то почти у каждого судьи Мур всегда фигурировал в списке первых претендентов на назначение, – он умел кого угодно заставить признаться в совершенном преступлении, а если возникала необходимость вынести дело на суд, Мур гарантировал его скорейшее начало. Адвокаты шутили, что Техасский департамент исправительных учреждений обсуждает вопрос об открытии новой тюрьмы, предназначенной специально для клиентов Майрона Мура.
Мур остановил Уоррена в тоннеле.
– Я слышал, что ты перехватил у меня дело о предумышленном убийстве в суде Лу Паркер. Нужна тебе там какая-нибудь помощь?
– Пока нет, Майрон.
– Кто обвинитель?
– Нэнси Гудпастер.
– Отделай ее хорошенько, – сказал Мур. – Не давай ей ничего. Она всего лишь обыкновенная и глупая черномазая техасская девка.
Уоррен нахмурился, но решил не связываться.
– А что Скут делает в сто восемьдесят первом, Майрон?
– Дело о вождении в нетрезвом состоянии. Былое могущество рухнуло.
– Я сомневаюсь в этом. Должно быть, хороший гонорар.
Продолжив свой путь к зданию суда и думая о Гекторе Куинтане, Уоррен чувствовал колющую боль под лопаткой. Да нечего тут ломать голову. Это безнадежный случай. Судья сказала предельно ясно: “Не отнимайте у меня времени попусту… Я ожидаю, что вы уладите дело до суда, вне зависимости от того, что вы при этом выиграете”. Этот несчастный мексиканец задал мне тяжелую работу, думал Уоррен. И все-таки парень мне нравится. Я не хочу, чтобы он умер.
Неожиданно ему пришло в голову, что, в сущности, Гектор Куинтана никогда и не спрашивал о том, что произошло бы, если бы он сам пожелал признать свою вину.
Уоррен тогда мог бы сказать:
“Я могу организовать предварительную договоренность сторон, Гектор. Предположение, что убийство совершено с целью ограбления, – это именно то, что превращает его в предумышленное убийство. Обвинитель – женщина вовсе не жестокая, поверь мне, есть и похуже. Если бы ты решился признать свою вину, я мог бы попытаться уговорить ее изменить обвинение в предумышленном убийстве на обвинение в простом, непреднамеренном убийстве. Она, скорее всего, пойдет на это, – она знает, что судья не любит, когда суд связывает себя длительным процессом. Тебе может повезти, и ты получишь всего пять лет условно вдобавок к сроку тюремного заключения. Обвинитель дает свою рекомендацию суду и судья соглашается с этим. Такова наша система, таковы принципы ее работы. Я буду добиваться тридцати лет. Исправительные колонии переполнены, мест не хватает. Ты мог бы оказаться на свободе уже через пятнадцать лет”.
Если бы Куинтана согласился, то это стало бы маленькой удачей для всех. Уоррен попал бы в милость к судье Лу Паркер. Слух об этом разойдется. Небольшой старт, но все-таки уже старт. И Куинтана мог бы остаться живым и однажды вновь встретиться со своей Франциской.
Но если Уоррен передаст дело на рассмотрение суда присяжных и они приговорят его подзащитного к смерти – что скорее всего и произойдет, – то Уоррен окажется в положении, которое будет еще хуже, чем то, с чего он начал. Люди будут говорить, что он пожертвовал жизнью обвиняемого ради возможности покрасоваться перед публикой. Нелегко будет жить с таким бременем. В делах о предумышленном убийстве с вескими доказательствами вины подсудимого адвокат отвечает за то, чтобы его клиент вышел живым.
И к тому же я не могу довести дело до суда, подумал он, дойдя до слабо освещенного конца тоннеля и помедлив перед входом в здание. Это условие моего договора с Лу Паркер.
6
Уоррен поднялся на лифте на третий этаж, в 181-й суд, миновал барьер, отделявший судей от публики, и втиснулся на переднюю скамью, предназначенную для юристов. Вновь, ввиду участия в процессе Скута Шепарда, зал заседаний был полон.
Подсудимый, тридцатипятилетний вице-президент банка с закрученными кверху усами, выглядевший веселым, но немного обеспокоенным, сидел рядом со Скутом за столом защиты. Уоррен оказался прав: ожидался хороший гонорар.
Скут был в середине перекрестного допроса молодого полицейского, стоявшего с встревоженным выражением лица. Вице-президента однажды ночью заставили съехать на обочину, потому что его автомобиль, мчавшийся по автостраде, то и дело меняя скорость, мотался на шоссе из стороны в сторону. Полицейский офицер попросил водителя прочитать наизусть алфавит, и банкир не сумел сделать этого достаточно уверенно.
Скут поинтересовался у полицейского, сможет ли тот сам прочитать алфавит наизусть.
– Да, смогу.
– Простите, а не могли бы вы сделать это для наших присяжных заседателей? Не возражаете, если я подойду поближе к свидетелю, ваша честь? Я с детства немного туговат на ухо, а мне хотелось бы быть уверенным, что я расслышал все буквы до единой.
В присутствии адвоката, стоявшего всего лишь в нескольких футах от него и пристально смотревшего ему в рот, молодой полицейский попытал судьбу:
– Эй-би-си-ди-и-эф-джи-эйч-ай-джей-кей-эль-эн … ах … эм-эн-оу-кью…
Естественно, он покраснел.
– Нет, подождите минутку, я начну сначала.
– Должно быть, вы пьяны, – сказал Скут.
Офицер неловко засмеялся.
– Нет, сэр, я не пьян, я просто немного растерялся.
– А почему же вам не пришло в голову тогда, ночью пятого марта, что мой клиент тоже мог быть немного растерян?
Офицер храбро заявил:
– Я не растерян, я нервничаю. Потому что вы стоите очень близко ко мне, сэр.
– А разве вы не стояли так же близко к моему клиенту ночью пятого марта? И не так ли вы нервничаете сейчас, как, может быть, нервничал кто-то другой, который в час ночи был остановлен двумя офицерами хьюстонской полиции, обвинившими его в том, что он пьян, хотя он точно знал, что это неправда?
Полицейский возразил:
– У вашего клиента не было оснований нервничать, а у меня есть.
– Какие же? Ведь вас-то никто не собирается отправлять в тюрьму.
– Но вы знаменитый адвокат, и я не хочу, чтобы люди думали, что вы можете сделать из меня обезьяну. А алфавит я знаю.
Судья засмеялся. Засмеялись и присяжные. Даже обвинитель ухмыльнулся.
– Я не сомневаюсь в том, что вы знаете алфавит. Вы умный человек. У меня больше нет вопросов к свидетелю, – сказал Скут.
Судья объявил двухчасовой обеденный перерыв. Скут сразу же подошел к Уоррену, крепко пожал ему руку и сказал:
– Давай забежим ко мне в офис. Я попрошу Бренду сходить за сэндвичами. Эти проклятые рестораны вокруг так охлаждают воздух кондиционерами, что у меня сосульки на мозгах вырастают.
Но через пять минут, когда они добрались до офиса Скута, располагавшегося на шестнадцатом этаже здания Республиканского банка, Уоррен сказал:
– Ей богу, Скут, да здесь градусов на пять холоднее, чем в моем морозильнике!
– Я одолжу тебе плед, у меня их целая куча.
Когда они проходили по длинному, покрытому ковровой дорожкой коридору, Скут весело поздоровался с одним из своих клерков. В кабинете он открыл маленький холодильник, стоявший позади письменного стола, и из уже начатой упаковки достал две баночки пива “Лоун стар”. На столе красного дерева не было ничего, кроме желтого адвокатского блокнота, коробки с карандашами да нескольких сложенных в стопку томов из серии “Ошибки в уголовных делах Техаса”. Бренда была отправлена в закусочную за еще одной упаковкой пива и сэндвичами с индюшатиной. Скут прикурил сигарету, открыл банку с пивом и, вздохнув, рухнул в свое кожаное кресло.
Скуту, как догадался Уоррен, просто хотелось выпить и не на публике. Старая история.
Шестой ребенок в семье старьевщика-отца и алкоголички-матери, Скут (урожденный Джозеф Говард Шепард) вырос в рабочем предместье Хьюстона. Дитя улицы, гуляка, он, учась в колледже, зарабатывал на жизнь сбором ставок в нелегальной лотерее – свое прозвище он как раз и получил за скорость передвижения[19], – а затем окончил школу юристов при Хьюстонском университете. За несколько лет до смерти Джина-Максимума Уоррен как-то спросил отца:
– В чем секрет Скута, тот секрет, которого он никогда не выдаст?
– А это вовсе и не секрет, – ответил судья Блакборн. – Просто он зарабатывает на этом лучше, чем большинство людей. Адвокатство – это спектакль, жульническая игра. Положим, его случай заслуживает определенного уважения: если адвокат умеет понравиться суду присяжных и затем заставляет заседателей поверить ему больше, чем тому сукину сыну, который против него выступает, он может спокойно вздохнуть после успешных трудов. Помимо этого, Скут отлично подготовлен. И он способен оценить свидетеля, послушав его всего пять минут. Он уже знает, чем того можно усыпить и как довести до такого бешенства, чтобы он стал плеваться кровью. Люди по большей части лгут, оказавшись на свидетельском месте, потому что величайшая из человеческих иллюзий – это наша уверенность, будто мы можем вспомнить все абсолютно точно. Но если Скут решит, что человек в сущности говорит правду, то он может найти способ заставить его усомниться в том, во что тот верит… иногда даже в том, что тот действительно видел. Однажды в моем суде при слушании дела об изнасиловании Скут в течение целой недели держал бедную женщину под допросом. Когда суд закончился, она была совершенно измотана. Это была самая мастерская работа из всех, какие я когда-либо видел, потому что эта женщина описывала преступление с точностью до минут. И по сей день я убежден, что она говорила правду.
Юный Уоррен нахмурился:
– Тогда зачем ты целую неделю позволял ему на нее нападать?
– Потому что я был зачарован тем, что он делал! Он принес в суд три портфеля – он знал абсолютно все, что только возможно, о законе, касавшемся сексуального насилия. И он знал все о жизни этой женщины, начиная со дня ее рождения и до того момента, когда она появилась перед судом. Я постоянно повторял: “Воздержитесь от этой темы, мистер Шепард, это не имеет отношения к делу”. – И уже через пять минут он возвращался к тому же. Я прервал его, а он вернулся другим хитрым манером. Обвинитель тоже какое-то время пытался его остановить, затем попросту сел и передал все culo[20]. Я не мог не дать старине Скуту хотя бы дохлого шанса в этом деле – и, ей-Богу, он честно выиграл оправдательный приговор!
Отцовское понимание сути судебного процесса вселяло в Уоррена тревогу. Битва, рыцарский поединок между противостоящими друг другу адвокатами, где каждая победа сладка, а каждое поражение лишь придает вкус следующему брошенному вызову. Уоррен понимал, что большинство судебных адвокатов стремятся победить – так же делал и он. Главным сражением был перекрестный допрос, бой, который оставлял либо адвоката, либо свидетеля в пыли, истекающим кровью. Знаменитый судебный адвокат Рейсхорс Хейнис однажды сказал: “Я продолжаю мечтать о таком дне, когда я, предположим, допрашиваю свидетеля, и мои вопросы настолько точны и блестящи, что парень не выдерживает и выпаливает, что это именно он, а не мой подзащитный, совершил то отвратительное убийство. Затем он падает прямо мне в руки, скончавшись от сердечного приступа”.
Но тут должно присутствовать нечто большее, думалось Уоррену. Юристы обязаны быть не столько бойцами и великими актерами, сколько знаменосцами того, что именуется порядочностью и честью, потому что перед тем, как превратиться в адвокатов, все они были рождены и воспитаны, как человеческие существа.
* * *
Белки больших черных глаз Скута казались более воспаленными, чем обычно, а под глазами были темные желтоватые круги, где кожа выглядела туго натянутой, как если бы у Скута Шепарда были проблемы с печенью или он подвергся косметической операции. Ему, по-видимому, было уже лет шестьдесят пять, однако волосы его все еще оставались густыми и черными. Их пересадили и покрасили, как сообразил Уоррен, но со вкусом, оставив маленькие серовато-серебряные крылышки над ушами.
Скут опустил банку с “Лоун стар”.
– Что тебе известно о деле доктора Отта? И о моей подзащитной, Джонни Фей Баудро?
Уоррен на мгновение задумался, почему Скут решил обсуждать это с ним. Однако ответил:
– Во всяком случае все, что я прочитал в “Кроникл”, потом я присутствовал на слушании, где она сделала заявление о своей бедности и ты добился снижения залога до сотни штук. Ну и, конечно же, я помню дело об убийстве Андерхил.
Прихлебывая пиво из банки и попыхивая сигаретой, Скут дал Уоррену краткий обзор предшествующих событий.
Жертва убийства, Клайд Отт, был процветающим хьюстонским гинекологом. В тридцать с небольшим лет он женился на одной из своих пациенток, Шерон Андерхил, сорокалетней вдове нефтяного короля и матери двоих детей-подростков. С деньгами Шерон доктор Отт выстроил Хьюстонскую женскую клинику, клинику “Отт” для алкоголиков, клинику “Андерхил” для наркоманов и затем серию дорогостоящих домов для престарелых с прикрепленным к ним небольшим штатом медицинских работников. Существовали очереди из желающих попасть в эти дома.
– Я был знаком с Клайдом Оттом, – сказал Скут. – Время от времени мы встречались с ним на всяких раутах, а один из моих племянников побывал в клинике Андерхил, чтобы избавиться от небольшой привычки к кокаину. Перед тем, как жениться на Шерон, Клайд переспал с кучей женщин в округе Харрис, их у него было столько, что они не уместились бы на хьюстонском стадионе. Женитьба не остепенила Клайда. Уже став состоятельным предпринимателем, он продолжал заниматься гинекологической практикой, – он любил своих кисок, а это был наиболее удобный способ встречаться с ними. Однако главной его страстью в последние годы была Джонни Фей Баудро. Ты видел ее в зале суда. Это женщина! Она управляет баром с полуголыми красотками на боковой улочке, за аллеей “Галерея”. Может быть, этот бар принадлежит ей, может быть, нет, – кто знает? Когда она была помоложе, то пару раз побеждала на конкурсах красоты, затем была манекенщицей, потом танцовщицей. Двое ее братьев погибли во Вьетнаме, – она все время вспоминает о них. Дважды была замужем, детей не имеет. С первым своим мужем, каким-то музыкантом, она развелась в связи с невыполнением им обязательств по ее содержанию. Второй ее муж был дельцом наркобизнеса, успел отсидеть. Развод произошел после того, как его приговорили к тридцати годам заключения в Остине.
Почти два года назад, октябрьским солнечным утром, жена Клайда, Шерон Андерхил Отт, была застрелена на автомобильной стоянке по пути на занятия аэробикой. Убийца стрелял из крупнокалиберной винтовки. Свидетелями был замечен мужчина, быстро уезжавший с места преступления на черном “линкольне”. Клайд Отт в это время находился в Сан-Диего на медицинском конгрессе. Джонни Фей Баудро была в гостях у матери в Корпус-Кристи. Железное алиби.
В те дни у Джонни Фей появился новый временный дружок, – продолжал Скут, – которого называли Динком, потому что его настоящее имя было Дейвид Инкман. Он работал помощником администратора в ее клубе. Бывший морской пехотинец. Некоторое время отсидел в Хантсвилле за изнасилование. Динк как раз ездил на черном “линкольне”. Естественно, учитывая близкие отношения между Клайдом и Джонни Фей, Динка взяли под подозрение. Однако у него тоже было алиби. Двое проституток поклялись, что Динк всю предыдущую ночь пропьянствовал с ними, спал в их доме и оставался у них до самого полудня. Они присягнули, что его “линкольн” все это время стоял в их гараже. Полиция так и не смогла отыскать на стоянке ни одного следа от покрышек, сходных с его “белобокими”; также не было найдено и орудие убийства. Дело закрыли.
Уоррен припомнил фотографии горюющего вдовца, печатавшиеся тогда во всех газетах. Унаследовав солидный, в 35 миллионов, кусок состояния Шерон, доктор Клайд Отт пять миллионов из них пожертвовал Техасскому медицинскому центру.
Скут откупорил еще одну баночку “Лоун стар”.
– У Динка (Инкмана) был жалкий сборный деревянный домишко в Монтрозе. Месяца через три после убийства Шерон Отт из проезжавшего мимо пикапа прямо на подъездной дороге к тому дому Динк был застрелен. Его тело пришлось соскабливать с бетона лопатой.
Уоррен перевел дыхание:
– Ты говоришь…
– Не я. Другие. Говорили, что за всем этим стоит Джонни Фей, что она хотела выйти замуж за Клайда Отта, и первым делом ей нужно было избавиться от собственного мужа, что оказалось совсем нетрудно, – здесь долго ходил слух о том, что она сама сообщила полиции, где именно он получает наркотики в Остине, – затем избавиться от жены Клайда, а это было уже посложнее. Ну а после того, как Динк по простоте душевной это для нее сделал, ей пришлось избавляться и от Динка. Говорят, что есть множество бывших заключенных, которым она оказала услугу. Предполагается, что она предоставляла этим парням приют, снабжала их наркотиками, а затем, когда как следует прибирала к рукам, просила их и ей оказать маленькую услугу. Обещала заплатить что-нибудь потом, если это потом для них наступало. Примерно в то время, когда был убит Инкман, Джонни Фей водила дружбу еще с одним парнем, по имени Бобби Ронзини, который также работал в ее клубе. Подозрение пало и на Ронзини, однако полиция не смогла ничего доказать. Затем парень исчез. Возможно, в могилу. Никто этого не знает. Я попросту обрисовываю тебе обстановку, – снисходительно добавил Скут.
– Я никогда не слышал об убийстве Инкмана, – признался Уоррен.
– А чему тут удивляться? После Вашингтона, округ Колумбия, и Детройта Хьюстон – преступная столица западного мира. Может быть, даже превосходящая Бейрут. Газеты имеют возможность выбирать и отбирать.
– И они это делают. Смерть Дан Хо Трунга заслужила лишь полабзаца на последней странице “Пост”, а “Кроникл” вообще ее проигнорировал.
– Ну вот мы и подошли к делу Отта, – резюмировал Скут. – Однако здесь мы знаем, что курок спустила Джонни Фей Баудро. Она призналась в этом. Позвонила в полицию и сообщила им. Правда, когда все случилось, дома находилась приемная дочь Клайда, так что для Джонни Фей было бы мудреным делом улизнуть благополучно. Она выстрелила в Клайда Отта два раза из пистолета 22-го калибра, из ее собственного оружия, которое она обычно носила в сумочке. У нее было разрешение: в своем клубе “Экстаз” ей случалось иметь дело с опасными людьми. Теперь я вижу по твоему лицу, что ты хочешь узнать, с какой стати я рассказываю все это тебе.
Скут Шепард откинулся в своем высоком кожаном кресле, и дым его сигареты, завиваясь спиралями, медленно уплывал в отдушины кондиционера.
По словам Скута, это было дело особого профиля. На первый взгляд, совсем простое, как большинство случаев, связанных с самообороной, но в нем существовали свои волчьи ямы. Боб Альтшулер, обвинитель, был первоклассным юристом и большим охотником до газетных передовиц. Он выиграл сорок девять процессов подряд и был сильно заинтересован в том, чтобы довести их число до пятидесяти: следующей осенью он намеревался выставить свою кандидатуру на пост судьи. Окружная прокуратура располагала личным аппаратом и всеми ресурсами бюрократической системы. Учитывая это, Скут не в состоянии был управиться с делом в одиночку. Предстояло досконально изучить определенные законы, опросить потенциальных свидетелей. Два молодых юриста из его офиса, которые обычно ему помогали, теперь были связаны серьезной многомесячной тяжбой – делом, касавшимся имущественных споров, процессами в государственных и федеральных судах с сотнями свидетелей.
– У тебя был нехороший перерыв, – сказал Скут Уоррену. – Лу Паркер скрутила тебя. С тех пор ты проделал кучу дерьмовой работы, но я многие годы наблюдал за тобой и считаю, что ты прекрасный адвокат. Если ты свободен, то я прошу тебя стать моей правой рукой, созащитником в деле “Баудро”.
Скут прикурил новую “Кемэл” от окурка только что выкуренной сигареты.
– Я знал твоего отца, но ты достаточно умен, чтобы понять, что это вовсе не милостыня. Я не могу позволить себе заниматься благотворительностью, когда нуждаюсь в реальной помощи. Джонни Фей предложила мне предварительный гонорар в семьдесят пять тысяч долларов и каждый месяц оплачивает мои счета по триста пятьдесят долларов за час. Я заплачу тебе двадцать тысяч сверх того, что ты заработаешь на условиях почасовой оплаты, какой бы она ни была. Слушание дела назначено на двадцать четвертое июля. Я дам тебе для работы одного-двух свидетелей. Тебе, вероятно, будет интересно. Ты мог бы кое-чему научиться. Ну, что скажешь? Сделка состоялась?
Уоррен не колебался.
Пресса будет шумно добиваться разговора со Скутом, а не с адвокатом, который сидит по правую руку от него. Но если Скут поверил ему, это сделают и другие, мир будет слушать, и если Скут выиграет, часть славы достанется и ему, Уоррену. Это был реальный шаг к возвращению, к работе с удовольствием и в хорошей компании. Значительно лучше, чем борьба за бездомного мексиканца, который отказывается понимать, что уже обречен.
– Согласен! – сказал Уоррен и протянул через стол руку. Скут крепко пожал ее.
Та женщина, вероятно, убила жену своего любовника, затем, по меньшей мере, одного из наемных убийц и теперь призналась, что застрелила в целях самообороны и самого возлюбленного. Это убийство не считалось предумышленным, поскольку оно не было совершено в момент, когда обвиняемая находилась под следствием в связи с другим преступлением и никакие особые обстоятельства ему не сопутствовали. По закону она имела право на адвоката, а далее закон требовал, чтобы адвокат сделал все возможное для ее оправдания. Если адвокату это не удавалось, он обязан был вступить в переговоры с судом присяжных по поводу смягчения наказания. Здесь не оставалось места для стеснений – не важно, виновна она или нет. Это была соревновательная система: прокурору следовало стараться упрятать подсудимую за решетку, а защитник должен был бороться за то, чтобы вывести ее на свободу из зала суда. Без компетентного и энергичного адвоката прокуратура довела бы свое дело до конца, независимо от того, виновна или невиновна подсудимая. Иначе система могла бы рухнуть.
Уоррен спросил:
– Какова линия защиты?
Скут сказал:
– Ты знаешь историю про выпускника Гарварда, который приезжает на каникулы в Техас и говорит своему дяде-фермеру: “Дядя, как это вы дожили до того, что у вас здесь существует более строгое наказание за воровство коровы, чем за убийство человека?” Фермер ответил: “Выгляни в окно. Видишь вон тех коров на пастбище? Подумай: заслуживает ли хоть одна из них того, чтобы ее не украли?”
Уоррен улыбнулся, хотя этот анекдот он слышал.
– Способ защиты – самый древний в Техасе, – сказал Скут. – “Этого сукина сына давно следовало прикончить!, “ Это стало труднее делать в наши дни, потому что уж слишком много янки перебралось сюда, однако с судом присяжных это еще проходит. Меня слушают.
Уоррен поставил свою баночку с “Лоун стар”.
– Многое зависит от того, что они думают о нашей клиентке, не правда ли?
Скут одобрительно кивнул.
– А ее ты видел, ведь так? Если ты хочешь, чтобы эта банка с пивом осталась действительно холодной, то тебе не найти для нее лучшего места, чем рядом с сердцем Джонни Фей Баудро. Здесь есть немножко работы, которую мы должны проделать. Возьми это домой и прочитай.
Скут протянул Уоррену толстую папку – копию досье с надписью: “Техас против Баудро”.
* * *
Серая накипь облаков плыла над городом. В своем коттедже-офисе Уоррен установил кондиционер на отметке “Полуденный зной”, затем уселся за письменный стол и открыл досье.
В воскресенье вечером, 7 мая (согласно стенограмме секретаря, который вел запись первой беседы Джонни Фей Баудро со Скутом Шепардом), обвиняемая была приглашена доктором Клайдом Оттом на ужин в “Гасиенду”, техасско-мексиканский ресторан, что в переулке прямо за 1-10. Это было одно из любимых местечек Джонни Фей, большое строение с несколькими обеденными залами и со стенами двухфутовой толщины. В нем выступали странствующие мариачес.
– Я обожаю слушать мексиканскую музыку при свечах, – сказала Джонни Фей Скуту. – И еще я люблю хорошо наперченный гуакамоле и говяжьи фахитас с луковицами, шипящими и золотисто-коричневыми. Если от меня потом пахнет, я обычно говорю: “Дорогой, я могу сделать это для тебя и каким-нибудь другим способом”.
Она подозвала музыкантов к столу и заставила их сыграть “Лас Маньянитас” и “No vale nada la vida”, ее любимые мексиканские песни. Дала им хорошие чаевые. Перед ужином Клайд пропустил пару стаканчиков, во время ужина – еще несколько; стоит ли говорить о том, сколько их было, прежде чем он пришел туда.
– Спиртное и наркотики обязательно приведут к ранней могиле, – объяснила Джонни Фей. – Одним путем, или другим… это уж как получится.
Клайд пил, как она сказала, и нюхал кокаин, который обычно приобретал в непомерных количествах. Он был из числа тех пьяниц, которые никогда не валятся с ног и не теряют дара речи: он попросту становился злым. В прошлое Рождество он ударил Джонни Фей кулаком прямо в лицо. Она сидела на кожаном диване в его телевизионной комнате, пытаясь поговорить с Клайдом, чтобы разобраться в путанице их жизней, но получилось так, что он обиделся на что-то из сказанного ею, пересек своей медвежьей походкой комнату и бросился на Джонни Фей, прежде чем та сообразила, что происходит. Бац! У нее вся кофточка была залита кровью.
– Он раскаивался?
– Вы, мистер Шепард, не знали Клайда, раз вы так спрашиваете.
Он продолжал вопить и грозился убить ее. Ей пришлось силой вырываться из его дома и ехать в отделение “скорой помощи” госпиталя Германн. Джонни Фей думала, что у нее сломан нос, но, как выяснилось, у нее был перелом в верхней части скулы. До сих пор на том месте, где раньше щека была совершенно гладкой и круглой, осталась небольшая впадинка.
Клайд также избивал свою жену Шерон и одну из своих подружек, официантку коктейль-бара из “Гранд-отеля”. Выбил последней три зуба, после чего ему пришлось заплатить ей 25000 долларов плюс счет дантисту, чтобы только заставить ее молчать. И он не один раз угрожал Джонни Фей. Однажды он поднял кулак и в присутствии двух мужчин, с которыми они обедали, и сказал:
– Ты – сука, я тебя убью!
Она хотела выйти за него замуж, это действительно так. Любовь – странная вещь: не всегда выбираешь самого достойного человека, чтобы одарить ею. То, что он был так богат, ничего для нее не значило, хотя Джонни Фей и не стала бы утверждать, что богатство Клайда стояло на пути ее привязанности.
– Но я работящая девчонка, – сказала она своему адвокату, – всегда была такой. У меня достаточно собственных денег. Я очень дорожу своей независимостью.
Ее любовный роман с Клайдом начался, когда он был еще женат, это ни для кого не секрет. Клайд и Шерон спали в разных спальнях их двадцатипятикомнатного дома на Ривер-Оукс. Если бы Клайд мог развестись, не теряя при этом своих клиник, то, конечно, он давно бы женился на Джонни Фей. Он был без ума от нее. Она потрясающе хороша в постели, она удовлетворяла все его фантазии так, как этого никто и никогда не делал, она была самой волнующей женщиной из всех, кого он когда-либо знал. Он часто говорил это, когда бывал трезвым.
А затем Шерон в ее новеньком розовом спортивном костюме была застрелена по пути в класс аэробики. Застрелена каким-то сумасшедшим убийцей, по-видимому, одним из тех, которые во множестве каждый сезон наезжают в Санбелт. Может быть, он ее с кем-то перепутал. Этого мы уже не узнаем.
Клайд не оплакивал жену. Он был гадким человеком, однако, не лицемерным. Он был потрясен, конечно, не появлялся в обществе в течение месяца или около того и пожертвовал значительную сумму Техасскому медицинскому центру на исследования по борьбе с раком. Затем он посетил лыжный курорт в Тахо, а по приезде оттуда снова вернулся в мир. Теперь он мог жениться на Джонни Фей.
Но он этого не сделал.
– Это сильно огорчило меня. Не хочу лгать, это черт знает как меня огорчило!
Она вовсе не имела в виду, что Клайд мог обойтись без некоторого траурного периода, предписанного общественными приличиями. Хотя, как она любила повторять, удовольствиями нужно пользоваться, пока ты на это способен. Она сказала ему:
– Так собираемся мы это делать или нет и когда?
– Хорошо.
– “Хорошо” – это не ответ, Клайд.
– Мне нужно некоторое время.
– Время для того, чтобы принять решение, или время до нашей свадьбы?
– Я полагаю, и то и другое, дорогая.
Это обозлило Джонни Фей. Она никогда не могла добиться от Клайда прямого ответа на вопрос, в чем проблема, потому что по природе своей Клайд был скрытен, как и следовало мужчине; он боялся открыть, что у него на душе (как будто бы она не смогла посочувствовать ему, приласкать его и вывести к свету), и еще потому, что большую часть времени мозг его работал не совсем нормально, так как его нервные клетки были разрушены чудовищными дозами шотландского виски и колумбийского кокаина.
– Давай устроим тихий ужин, – сказала Джонни Фей. – Без друзей. И поговорим о нашем будущем браке. Мы составим такое расписание, по которому сможем жить.
Это и было целью их ужина в “Гасиенде” вечером 7 мая. Они приехали туда около девяти часов. Но Клайд был пьян и зол. Обвинения летали через стол над фахитас и шипящими луковицами.
– Отвези меня домой, – сказала Джонни Фей, еще прежде, чем подали эспрессо.
Под домом она подразумевала свою квартиру, но у Клайда были иные соображения. Пьяный ли, одуревший ли от наркотиков или трезвый, он никогда не мог до конца ею насытиться, хотя в первых двух случаях его возможности редко соответствовали его желаниям. Джонни Фей села за руль, и они без инцидентов доехали до дома Клайда на Ривер-Оукс. Поставили “порше” в гараж. Поднялись в спальню.
Скут поинтересовался, зачем же она поехала, если видела, что Клайд так раздражен?
Да все дело в том, что порою секс бывал надежным способом решения проблем, сглаживания чувства ненависти. Или чего-то такого, что заставляло Клайда злиться. К тому же, она сама была немножко пьяна и рассуждала не совсем разумно.
Однако после того, как у Клайда ничего не вышло, хотя она испробовала все хитрости, какие ей только были известны, и он буквально взвыл от отчаяния и вновь начал ее оскорблять, Джонни Фей выбралась из постели и оделась.
– Я не могут больше это терпеть, Клайд. Я не для того появилась на свет, чтобы служить мишенью для твоих оскорблений. Я ухожу от тебя.
Обычно, когда она так говорила, Клайд начинал каяться, умолял дать ему еще один шанс. Но на этот раз все было по-иному.
Он завопил:
– Я уже устал от твоих угроз! – И дал ей сильную пощечину.
В своих черных шелковых пижамных брюках он последовал за нею вниз по лестнице, затем в гостиную. Клайд был крупным мужчиной: шести футов ростом и весом около сотни килограммов, широкоплечий и уже с заметным брюшком. В техасском христианском колледже он был борцом в полутяжелом весе. Ходил он враскачку, но двигался довольно быстро. В гостиной он успел обогнать Джонни Фей и встал между нею и коридором, ведущим к входной двери. Глаза Клайда налились кровью. Он задыхался, глотая воздух, и на какое-то мгновение Джонни Фей подумалось, что у него начинается припадок. Клайд поднял кулак, и Джонни Фей отступила по ковру к камину.
На одной из железных каминных полок лежала кочерга, и Джонни Фей схватила ее, чтобы защититься. Клайд вырвал кочергу из ее рук и скрутил так, словно это была простая хворостинка. Перебежав, спотыкаясь, через комнату, Джонни Фей встала на белую итальянскую софу перед книжным шкафом. Несколько раз она крикнула Клайду: “Во имя Господа, скажи, что я тебе сделала?” Джонни Фей надеялась, что этот крик разбудит его приемную дочь, Лорну, которая приехала из Далласа и занимала одну из гостевых комнат дома. Однако здание было огромным, а его кирпичные стены имели двойную изоляцию.
В сумочке у Джонни Фей лежал небольшой пистолет 22-го калибра, который она всегда носила с собой. Она стреляла из него только однажды много лет назад на учебном полигоне, что находится к северу от города. Джонни Фей покопалась среди ключей, рассыпанных бумажных салфеток и косметики, а затем показала пистолет Клайду. Не прицелилась, а всего лишь показала.
Клайд неторопливым шагом двинулся через комнату.
– Клайд, – отчетливо проговорила Джонни Фей, – если ты подойдешь ближе, я выстрелю.
Вместо ответа он поднял кочергу, словно бейсбольную биту. Джонни Фей закричала: “Нет!” – но пьяный глупец продолжал идти. И тогда она в панике нажала на курок.
“Двадцать второй”, когда его только что выпустили в 1928 году, был полуавтоматическим пистолетом: автоматически он лишь выбрасывал гильзу от использованного патрона и отправлял следующий из магазина в ствол. Но много лет назад предыдущий его владелец сточил спусковой рычаг – внутреннюю деталь механизма, которая держала взведенный боек, – сделав таким образом пистолет полностью автоматическим. Джонни Фей, по ее словам, забыла об этом. Она не смогла остановить пистолет, пока он не выстрелил три раза.
Поверив ли в то, что произошло, или нет, но Клайд продолжал идти. Когда Джонни Фей осторожно подняла голову, она увидела его рухнувшим на белую софу. Возможно, он был уже мертв, когда поворачивался, потому что, хотя одна пуля и пролетела мимо, вторая угодила ему между глаз, а третья попала в грудь.
В Техасе есть старая поговорка: “Господь создает людей, а “Смит и Вессон” делают их равными”. Скут спросил:
– А как же насчет предохранителя?
Она, должно быть, сняла его, не осознавая, что делает, когда выхватила пистолет из сумочки.
– А разве вам не известно, что стачивание рычага – это дело противозаконное?
– Я этого не делала, – объяснила Джонни Фей.
Она не кричала. Клайд полулежал на коленях, опустив голову на софу, а одна его рука свисала на ковер. Джонни Фей не дотрагивалась до тела. Она услышала, что в соседней комнате работает телевизор. Возможно, Лорна забыла его выключить. Джонни Фей вошла туда и выключила телевизор в середине монолога Джонни Карсон.
По телефону, стоявшему в телевизионной комнате, она набрала 911, назвала свое имя и адрес дома на Ривер-Оукс, затем сказала:
– Я только что убила человека. Он хотел напасть на меня, и я его застрелила. Пожалуйста, приезжайте и помогите…
Она пересказала краткую историю случившегося двум детективам, когда те прибыли. Копия ее показаний была приложена к досье. Джонни Фей, как всегда, была последовательной в изложении деталей. Если никто не опровергнет ее, подумал Уоррен, то мы выиграем этот процесс. Мы не можем потерпеть поражение, если, конечно, Скут не заснет в зале суда, чего с ним пока не случалось.
В тот вечер дома Уоррен разогрел себе в микроволновой печи вчерашний куриный гумбо, накормил Уби смесью из мясного собачьего корма и грубомолотых сухарей с кукурузным маслом, затем разложил все бумаги на кушетке в гостиной. Он перечитывал досье до самой полуночи, потом отправился спать. Чарм домой не вернулась: в последнее время она жила собственной жизнью, в компании друзей по телевизионной студии, по собственному распорядку.
Уоррен увидел ее под утро, спящую рядом с ним, ее каштановые волосы рассыпались по подушке. Он внимательно рассмотрел ее лицо. Он любил это лицо долгие годы и знал его все вплоть до крохотного шрама в уголке рта, оставленного веткой терновника, когда Чарм было тринадцать.
Уоррен понял, что вначале все мы любим иллюзию совершенства. Затем мы начинаем любить недостатки, потому что они являются знаками ранимости: а то, что мы любим, мы стремимся защищать.
Ему хотелось поговорить с нею. Присяга в конфиденциальности, считал он, не распространяется на мужа и жену. И к тому же Чарм всегда помогала ему увидеть вещи более ясно. Она выглядела бледной. Веки ее казались припухшими. Но Чарм очень дорожила своим утренним сном, и Уоррен не стал ее будить.
Пробежавшись вместе с Уби вдоль речного канала и стоически потопав пятками по бетону тротуара, Уоррен пришел к решению. Работа со Скутом над делом Отта означала переход в высшую лигу, и он получил такой шанс, даже не осознавая этого. Он утратил уважение к себе, трудился на полях Закона, как скромный крестьянин, и, в конце концов, это принесло свои плоды. Ему предстояло делать отличную работу. Ему предстояло победить.
Но Уоррен не мог жить двойной жизнью. Два дела, связанных с убийством, это было слишком много для одного. Уоррен пришел к выводу, что дело “Куинтана” ему необходимо закончить. Быть разумным адвокатом и взглянуть фактам в лицо. Перестать жалеть этого несчастного мерзавца. Он виновен. Следовало заставить его признаться в этом и как можно быстрее.
7
На следующий день в суде Дуайта Бингема Уоррен был зарегистрирован в качестве соадвоката защиты по делу “Штат Техас против Джонни Фей Баудро”. Он за руку поздоровался с одетым в строгий костюм Бобом Альтшулером, чье рукопожатие напоминало хватку борца-тяжеловеса, пошедшего на “стальный зажим”.
– Мои поздравления, – прогрохотал судебный обвинитель. – Давай присядем куда-нибудь и поговорим. Ты ведь знаешь, что эта психически ненормальная женщина – убийца целой кучи людей, ты знаешь это, не так ли? Она совершенно рехнувшаяся! Как я могу заключить, ты считаешь меня чем-то вроде креста между Понтием Пилатом и гунном Атиллой, но, мальчик мой, я знаю, что говорю. У нее моральные принципы крысы. Она людоедка, маньяк-убийца!
Альтшулер отказывался отпустить руку Уоррена – ему нужны были слушатели поневоле.
– Тот ночной клуб принадлежит ей: корпорация в Луизиане – это все шелуха с каким-то чертовым двоюродным братом Кэдженом, который служит для нее прикрытием. Это не выплывает на суде, но именно она убрала жену Отта и парня, который для нее это сделал, потом другого, который убрал самого парня; к тому же мы считаем, что в 1982 году она отправила на тот свет одного корейского мальчишку, работавшего в ее клубе помощником шеф-повара; он огрызнулся на нее за то, что она не давала ему повышения, говорят, обозвал ее сумасшедшей. Думаешь, я блефую? Я точно это знаю. И одному Богу известно, сколько еще убитых было до того. Для этой девки убийство – способ решения всех проблем и сведения личных счетов. Если ты намерен послужить обществу, то помоги мне ее упрятать хотя бы на такой срок, пока она не станет слишком старой, чтобы и дальше причинять вред. Передай своему напарнику, что я буду настаивать на пятидесяти годах.
Уоррен вздохнул:
– Ты закончил? Мне можно идти?
– Думаешь, я вру?
– Возможно, ты имеешь тенденцию к преувеличению.
– Так ты ничему этому не веришь?
– Это вообще не мое дело – верить или не верить, – сказал Уоррен. – А вот тебе предстоит все это еще доказать. Занимайся своей работой и не отнимай у меня времени попусту.
Ему удалось вырвать свою руку у Альтшулера, однако пальцы его стали ярко-красными и саднили.
Уоррен проворно поднялся по лестнице в суд Лу Паркер. Комната присяжных, как всегда, была полна адвокатов, ожидавших назначений. Три дня назад, подумал Уоррен, и я был среди них.
Он отозвал Нэнси Гудпастер в тихий уголок приемной. Сделки заключались где угодно, иногда даже в судебных туалетах.
– Карты на стол, Нэнси. Что ты предложишь, если Гектор Куинтана сделает признание?
– А он хочет?
– Он говорит, что ни за что этого не сделает. Правда это или нет, но мне тоже нужно что-то, чтобы ему предложить.
– А чего хочешь ты, Уоррен?
Ну, раз уж она решила, что может провести дело сходу, а судья Лу Паркер погладит ее за это по головке, то ко мне можно обратиться и по имени, подумал Уоррен. Он сделал вид, что задумался.
– Замени обвинение на обычное убийство. Двадцать лет. Сними обвинения в вооруженном ограблении и незаконном ношении оружия.
– Вы отнимаете у меня время, адвокат.
Нэнси Гудпастер взглянула на свои наручные золотые часики. Но Уоррен понимал, что более важного дела у него сейчас нет.
– Опознание, сделанное Шивой Сингх, ничего не стоит.
– Я придерживаюсь противоположного мнения.
– На той автомобильной стоянке, у химчистки, было темно. Я это проверял. Ни одного приличного уличного фонаря. В городе тысячи парней, которые имеют черные волосы и носят летними вечерами рубашки с брюками. Я не думаю, что Сингх действительно видела лицо того мужчины.
– Она утверждает, что видела.
– Нэнси, что делает это убийство предумышленным, так это предположение об ограблении. Но тогда ответь мне, куда же дел Куинтана те сто пятьдесят баксов, которые он взял из бумажника Дан Хо Трунга? У него их не было при себе, когда он грабил “Секл-К”. Даже если он и бросил бумажник в какую-нибудь урну, то не мог же он выбросить вместе с ним и деньги, как ты думаешь? Кто же в это поверит? Ты не сможешь доказать бесспорность предумышленного убийства.
Уоррен немного подождал.
– Ты ведь хочешь довести это дело, не правда ли?
– Естественно.
– Тогда уступи немного. Уступи от чистого сердца.
– Пятьдесят лет.
– Мой парень никогда не пойдет на это. У него нет судимостей. У него была работа, он не бродяга. Он обыкновенный мексиканский campesino[21]. Дома у него остались жена и дети. Отец подарил ему ослика на свадьбу. Он не убийца.
– Он убил человека, и это сделало его убийцей.
– Ты же понимаешь, о чем я говорю.
– А это ничего не означает. У убийц бывают и жены и дети. Я знала одного, который освобождал хромых собак из ловушек. А еще помню другого, который выкармливал белок. Короче, теперь, как я вижу, я познакомилась еще с одним – владельцем ослика. Господи, Уоррен… – Она вздохнула. – Просто тебе его жалко, вот и все. Очередной несчастненький мерзавец, вроде того, из дела “Кмарт”. Хотя, может быть, если бы он был моим клиентом, я бы тоже его жалела…
Отлично. Он немножко продвинулся. У Нэнси Гудпастер есть сердце. Этим она ему и нравилась.
– А когда Куинтана встанет перед присяжными, – сказал Уоррен, – они тоже почувствуют к нему жалость. Он не грубый, не злой, он вовсе не плохой человек. У него есть гордость и чувство собственного достоинства, и этого нельзя будет не заметить. Присяжные заседатели никогда не согласятся с “предумышленным”. И они дадут ему значительно меньший срок, чем пожизненное заключение.
– Сорок лет, – сказал Гудпастер. – Мое последнее слово.
– Вы жестокая женщина.
– Нет, просто я делаю свою работу, как вы делаете вашу.
Казалось, Нэнси всерьез была огорчена упреком.
– Ты снимешь обвинение в ограблении?
– Я подумаю над этим, Уоррен. Мне пора идти. Желаю приятно провести уик-энд.
Уоррен вздохнул. Он надеялся, что ему удалось скрыть чувство триумфа. Он спасал человеческую жизнь.
В понедельник в своем офисе под конец рабочего дня Скут Шепард спросил:
– Тебе известен статус закона о самообороне?
Уоррен, нахмурившись, кивнул:
– И я знаю также, что существует поправка, внесенная в уголовный кодекс в 1974 году, которая взывает к “обязанности отступить”.
– Ты попал в десятку.
В одной руке Скут держал сигарету, а в другой – стакан бурбона со льдом. Когда бы солнце ни угрожало поднырнуть под нок-рею, Скут сразу же переключался с “Лоун стар” на “Уайлд теки”[22].
– Сдается мне, – сказал Уоррен, – что один вопрос обвинителя обязательно привлечет к себе внимание присяжных. Если в тот вечер Клайд Отт был пьян и агрессивен, зачем Джонни Фей Баудро вообще согласилась войти в его дом? Зачем она поднялась наверх? И когда она сбежала по лестнице из спальни, почему она не попыталась выскочить за дверь, прежде чем он загородил ей дорогу? А если Клайд уже однажды ломал ей челюсть и Джонни Фей знала, каким жестоким он может быть, – почему она продолжала с ним встречаться? Если верить ее рассказу, то Клайд даже говорил в присутствии двух свидетелей, что готов убить ее. На первый взгляд, это хорошо для нас, но здесь есть и другая сторона. Обвинение заявит, что именно поэтому Джонни Фей и захватила с собою пистолет, идя на тот ужин. Они назовут это обдуманным намерением.
– Правильно, правильно, – сказал Скут, мягко улыбаясь. – Конечно, все зависит от того, как леди расскажет об этом, когда будет давать показания. Все сводится к вопросу о правдоподобии. Насчет “обязанности отступить” можешь особенно не волноваться. Все эти янки-юристы понаехали сюда, когда нефть шла по тридцать пять долларов за баррель, они буквально затолкали эту поправку в глотку законодательной власти. Они надеялись перенести Техас в двадцатый век, так сказать, юридически. Это было писаньем против ветра. Все равно Техас остался Техасом. Люди здесь носят при себе оружие, и каждый считает себя двоюродным братом Уайта Ярпа[23]. Мужество, верность, честь и долг – мы воспитаны на этих вещах. Мужчина не должен отступать перед угрозами. Вот основа самообороны, и неважно, что там говорит закон о дурацкой обязанности “отступить”.
Уоррен вспомнил, что Техас имеет самую долгую среди всех штатов историю пограничных войн. Его жители были приучены к пистолетам, крови и смерти, а также к тому, чтобы стоять с прижатыми к стене спинами. Он также вспомнил техасский статут о любовниках, который утверждал, что убийство любовника жены не явлется преступлением. Это положение было исключено из книг около двадцати лет назад, однако закон все еще гласил, что если ты из достоверных источников узнал, что кто-то намеревается тебя убить, то ты имеешь право вооружиться, зайти вперед и поискать объяснений.
– Позволь мне рассказать тебе одну историю, – продолжал Скут, – первое для меня дело об убийстве, около сорока лет тому назад. Мой клиент, парень по имени Уайти Гарсия, насмерть застрелил жену и ее дружка, когда те мирно сидели, потягивая пиво, в баре на Серд-Уорд. Застрелил совершенно преднамеренно. Он подошел к парочке и спросил у жены, что она тут делает. Другой парень, чье имя было Рамос, встрял в разговор и сказал: “А ни-фига а-на ни-делает”. Уайти выхватил девятимиллиметровый пистолет и выстрелил сопернику в живот. Жена тут же вскочила и с криком кинулась через весь бар. Ее он застрелил выстрелом в спину. Затем Уайти еще разок разрядил пистолет в голову мистера Рамоса. Засунул оружие за пояс и вышел из бара.
Штат потребовал для Уайти Гарсия шестьдесят лет тюрьмы, признав его виновным в убийстве жены. Они даже и не упомянули про Рамоса. Мы отвергли предложение, и я вынес дело на суд присяжных. Те признали Уайти виновным. Дали ему десять лет, потом подошли, пожали ему руку, сказав при этом, что они сделали все, что могли, и если бы он не заходил так чертовски далеко и жену не убивал, то они бы его вообще отпустили.
Скут долил свой стакан из литровой бутылки “Уайлд теки”.
– Я хочу сказать, что “отступать” вовсе не обязательно. К тому же, в последние годы мы достигли большого прогресса в вопросе о правах слабого пола. Равные возможности, равная зарплата, никакой дискриминации в офисе и так далее. Моя линия защиты заключается в следующем: почему это в наш просвещенный век женщина обязана отступать больше, чем мужчина? Особенно если “этого сукина сына давно следовало прикончить”. Я хочу продать эту теорию присяжным и вывести мою клиентку прямо из суда Дуайта Бингема точно так же, как когда-то вышел из бара Уайти Гарсия.
Дело о правах женщин. “Иисус, услышь мою молитву!” Уоррен даже языком прищелкнул от восхищения. Если кто и мог сделать такое, так это Скут.
Уоррен спросил у старшего адвоката:
– Вы считаете, что история Джонни Фей соответствует действительности?
– Трудно сказать. Во всяком случае, пока это все, с чем я вынужден работать. Я хочу, чтобы ты поговорил с нею, потом порыскал вокруг и побеседовал еще с кем-то, кто будет нам полезен. Потом ты снова поговоришь с нею, и так до тех пор, пока ей не станет дурно от звука твоего голоса. Выясни, откуда нам могут нанести удар. Когда я предстану перед судом присяжных, я бы не хотел иметь какие-то неприятные сюрпризы.
– Когда я должен с нею встретиться?
Скут взглянул на свои “Ролекс”.
– Где-то часа через два. Мы отправляемся в “Доум” на игру “Астро” – ты, я, Джонни Фей и ее новый дружок. Ее идея – ее и угощение. Бейсбол наскучил мне до потери сознания. Но между подачами ты сможешь поближе познакомиться с леди.
Уоррен потянулся к телефону.
– Я просто должен позвонить и отказаться от назначенного ужина.
Набирая номер, Уоррен сказал:
– Скут, если у нас среди присяжных заседателей будут люди, понимающие по-испански, то мне бы не хотелось, чтобы Джонни Фей рассказывала им про свою любимую мексиканскую песню.
– Почему? А какая это песня?
– В досье написано – “No vale nada la vida”.
Скут был явно озадачен.
Уоррен холодно рассмеялся:
– Ты не знаешь, что это означает?
– Сказать по правде, нет.
– Это значит: “Жизнь ничего не стоит”.
* * *
Отправившись домой, чтобы переодеться, Уоррен решил не ехать по оживленной автомагистрали, а взял курс на центральную улицу и Голкум, мимо того места, где раньше был “Шамрок”. Он рассчитывал добраться до Брейс-Байю к семи пятнадцати, а в восемь уже быть на стадионе. Когда Уоррен завернул за угол в маленький глухой переулок, где стоял его дом, он увидел на подъездной дороге машину Чарм – “Мазда RX-7”. Это означало, что Чарм приехала домой сразу же после работы. Она не ждала его: он сказал, что идет на ужин к Левиным. Чарм тоже была приглашена.
– Сомневаюсь, что мне удастся вырваться, – сказала она, – но если я смогу, то позвоню тебе в офис Шепарда.
В туманном вечернем зное Уоррен увидел, что Чарм и какой-то незнакомый ему мужчина стоят у автомобиля, припаркованного чуть дальше, но на той же стороне улицы, что и дом Блакборнов. Чарм стояла спиной к дороге, слегка расставив ноги, отчего юбка на ней была туго натянута. В этот вечер Чарм была в светло-синем костюме – за 1600 долларов, от “Лорда и Тейлора”, как вспомнилось Уоррену. Мужчина облокотился на открытую дверцу машины и что-то говорил, энергично жестикулируя. Уоррен коснулся тормозной педали своего “БМВ”.
Тем временем мужчина положил руку на плечо Чарм и, казалось, слегка сжал пальцы. Затем он приложил к ее щеке ладонь и какое-то время так подержал. Чарм при этом немного склонила голову.
Жесты обоих были настолько красноречивы, что Уоррен мгновенно все понял.
Он медленно затормозил рядом с другим автомобилем, стоявшим футах в пятидесяти от них. Проехать мимо Уоррену не позволял тупик: дом его находился недалеко от конца переулка. Уоррен мог бы круто развернуться и уехать или вернуться на авеню, но они наверняка заметили бы это. Тем более, Уоррен не мог решиться и привести их в замешательство, свернув на подъездную дорогу к дому. Он подождал, включив кондиционер и слегка подрагивая от волнения, пока, наконец, мужчина закончил разговор, наклонился, быстро поцеловал Чарм в губы и нырнул в машину.
Он проехал мимо Уоррена, даже не взглянув в его сторону. Крепко вцепившись в руль, Уоррен рассматривал соперника, пока машина проплывала вдоль окон. Он увидел загорелого мужчину лет сорока и с усами. Слово “любовник” вспыхнуло в мозгу Уоррена. Он почувствовал, как его губы, совершенно пересохшие, стягиваются в жалкую гримасу.
Чарм повернулась и быстро пошла к дому, постукивая каблуками по бетону дороги. Из своего автомобиля Уоррен увидел, но, конечно, не услышал, как закрылась входная дверь. Однако он так отчетливо представил себе этот звук, будто слышал его в действительности: звуки закрываемых дверей нашего дома всегда очень знакомы нам и неповторимы.
Где-то на улице перекликались между собой дети. Роликовые коньки скрежетали по бетоннным плитам тротуара. Уоррен поставил машину с внешней стороны подъездного пути.
Войти в дом? Улизнуть? Пойти и напиться в стельку?
Ему хотелось кричать от гнева. Он почувствовал внезапное желание закурить и понял, что в сущности никогда и не утрачивал этого желания. Уоррен испытывал отвращение к самому себе. И на виски ему давил зной умирающего вечера.
Но это был по-прежнему его дом. Там находилась его одежда, и она была ему нужна. Уоррен вытащил ключ зажигания, выбрался из машины, открыл входную дверь и прошел в прохладный коридор, ведущий в гостиную. Уби, ковыляя и отчаянно виляя хвостом, подбежала к нему.
– Жаль, что ты не умеешь говорить, Уби. Я задал бы тебе целую кучу вопросов.
Чарм сидела в кресле-качалке за сосновым кухонным столом и пила из стакана холодное белое вино. Скрип качалки был единственным звуком, который раздался, когда Чарм подняла на Уоррена свои затуманившиеся глаза. В них тоже была какая-то дикость и гнев, не уступавший по силе тому гневу, который испытывал Уоррен.
Гнев маскирует страх, подумалось Уоррену.
– Я видел тебя там, – сказал он. – Я был в своей машине.
Чарм молча и пристально смотрела на него.
Сердце Уоррена громко стучало, но все остальное в нем будто окаменело.
– Не возражаешь, если мы поговорим в спальне, Чарм? Мне необходимо переодеться.
С покорностью, которая показалась Уоррену притворной, Чарм последовала за ним, по-прежнему со стаканом вина в руке и с Уби, плетущейся позади них с обвисшим хвостом. Уби все понимает, подумал он.
Чарм сидела на краю огромной кровати, пока Уоррен снимал костюм и, сложив стрелки брюк, аккуратно вешал одежду на деревянную вешалку. Чувство окаменелости у него прошло, но вместо этого появился звон в ушах. Я не знаю, что сказать или что предпринять, думал Уоррен. Это должна сделать Чарм.
– О'кей, – наконец проговорила она, вздохнув.
– Что о'кей?
Уоррен стал разыскивать свою бейсбольную кепку, запрятанную где-то среди свитеров, теннисных туфель и старых футболок с разными эмблемами.
– Тот человек, с которым ты меня видел, – тихо сказала Чарм.
– Видел?
– С которым у меня роман.
Уоррен нашел черную бейсболку “Астро” и решил тут же надеть ее на голову. Каждая рука его, как ему казалось, была в двадцать пять фунтов весом, и он, не переставая, теребил козырек бейсболки, чувствуя, что дышит, как после тренировки в гимнастическом зале.
Когда он повернулся, Чарм сказала:
– Ты выглядишь очень глупо.
Уоррен стоял в белой рубашке, красных жокейских шортах и в “Астро”.
– Это потому, что я чувствую себя глупо, – объяснил он, ощущая, как гудит кровь в его венах.
– И что ты намерен предпринять? – спросила Чарм. – Какова традиционная реакция, принятая здесь, у вас, когда вы узнаете, что у жены любовный роман? Бросаетесь на нее с кулаками? Топчете ее своими ковбойскими ботинками? Кричите и хлопаете дверью, как здесь говорят, оскорбленные до самого нутра?
Ее глаза затуманились от слез.
– Иногда мы делаем это, – сказал Уоррен, – а иногда мы выходим, разыскиваем того сукина сына и всаживаем ему пулю промеж глаз.
– Великолепно, – пробормотала Чарм.
– Теперь расскажи мне обо всем этом.
Почувствовала ли она облегчение от того, что он не стал кричать? Что он, по всей видимости, держит себя в руках? Он не мог этого сказать. Казалось, Чарм думает совсем не о том.
– Ты хочешь знать его имя? Все неприличные подробности? Как долго, как часто? Ты хочешь знать, лучше ли он тебя в постели или хуже? Это, да?
– Пожалуйста, Чарм.
Помолчав некоторое время, она спросила:
– Так что же именно ты хочешь знать?
Это заставило его задуматься, внесло какую-то ясность в его мысли, и он мягко сказал:
– Что ты сейчас переживаешь? Что ты собираешься делать дальше?
Минут пять она плакала.
Уоррен привык к этому: Чарм была женщиной с глубокими эмоциями и, так сказать, со слабой плотиной на пути слезных потоков; порою, начиная плакать, она не могла остановиться – так было, когда вода из засорившейся в туалете канализации хлынула в гостиную, так было в тот раз, когда непосредственный начальник Чарм на телевидении пытался изъять какие-то эпизоды из взятого ею интервью. Ее отец был холоден, как рыба, и никогда по-настоящему ее не любил – это была периодическая тема ее рассказов. Чарм ненавидела хьюстонскую погоду – влажность здешнего пятимесячного лета казалась ей невыносимой. Она старела. Мужчины не понимают женщин и никогда не смогут понять. Ее старшей сестре требовалась мастектомия. Эти и другие душевные травмы переполняли берега слезных источников. Голос Чарм стал хриплым от рыданий.
Обычно в таких случаях Уоррен крепко обнимал ее, шептал ей ласковые слова, массировал ей спину так, как это делают матери грудным детям, когда те не могут срыгнуть. Чарм однажды дала всему этому определение:
– Я человек, не уверенный в себе. Это часто бывает с детьми, выросшими в разведенных семьях – я когда-нибудь сниму хороший документальный фильм на эту тему. Мой родной отец таскал нас туда-сюда по всему Восточному побережью, пока мне не исполнилось десять. К тому времени, когда мне было двенадцать, я уже успела поучиться в пяти разных школах. У меня никогда не было постоянной подруги. А затем меня приволокли сюда. У меня нет корней.
– Они у тебя есть, – обычно возражал Уоррен. – Ты имеешь их здесь. Теперь, со мною.
Но на этот раз в спальне, в этом меркнущем свете дня, Уоррен не стал успокаивать ее ни руками, ни с помощью слов. Он больше не знал, как это делается. Чарм ушла в ванную умыть лицо. За это время Уоррен надел свежевыстиранные джинсы, чистую белую рубашку и хлопчатобумажную ветровку. “Обещанья сдержу я и многие мили пройду, перед тем как ко сну отойду”, сказал поэт. Уоррен сел на пол и обулся в свои старые ботинки из воловьей кожи.
Когда Чарм вышла, он повторил:
– Расскажи мне об этом.
– Это не поможет.
Он понял: она имела в виду, что это не поможет ей. В такие минуты слова очень много значат.
– Может быть, это поможет мне, Чарм.
Она задумалась на мгновение, затем снова села на кровать, положив рядом пачку бумажных носовых платков.
Он был адвокатом – по гражданским делам, не по уголовным. Сотрудником большой фирмы. Какой именно? Не имело значения. Он был из Нью-Йорка. Его имя? Это тоже неважно. Несколько месяцев назад он прибыл по делам в их телекомпанию – насчет возможного иска о клевете, он приехал из отеля, чтобы задать Чарм несколько вопросов. У них было свидание, потом ужин.
– Мы понравились друг другу. Он был весел и остроумен. Словом, мы решили стать друзьями. Я никогда не рассказывала тебе об этом, потому что, откровенно говоря, в этот последний год мы с тобою жили совершенно разными жизнями.
– Это не я так решил, – заметил Уоррен.
– Ты намерен спорить и перебивать? Если так…
– Продолжай, Чарм.
Он вернулся в Нью-Йорк, но несколько раз звонил, а затем снова приехал на неделю по делам, связанным с судебным процессом. Он влюбился в нее, как заявила Чарм. Сама она не знала, какие именно чувства к нему испытывает. Должно быть, она тоже была в него влюблена.
– Была или влюблена?
– Я не знаю, что на это ответить.
Влюблена! Уоррену хотелось сказать ей, что это все было обыкновенным сочетанием химии и вожделения, тем, с помощью чего природа обеспечивает воспроизводство человечества. Это было отвратительным трюком природы. Элементы химической формулы нестабильны и заменяемы. Вожделение характеризуется приливами и отливами. Чарм любила его, Уоррена. Они были партнерами, компаньонами. Только это имело материальность, красоту и долговечность.
Но ничто из этих его рассуждений не укладывалось в приемлемые слова. Уоррен попытался сделать так, чтобы все эти мысли отразились в его глазах и передались Чарм, долетели до нее, сидящей сгорбившись на краю кровати.
Ее любовник продолжал названивать ей из Нью-Йорка. Он взял двухнедельный отпуск и в третий раз прилетел сюда. Он разошелся со своей женой в Манхэттене, ожидая окончательного постановления о разводе. У них было трое детей. Он не искал ничего подобного случившемуся с ним, по крайней мере, так скоро после развала его семьи, однако это произошло.
– Трое детей. Господи помилуй! – пробормотал Уоррен.
– Это что, язвительный комментарий?
– Нет, просто с языка сорвалось. И как ты себя чувствуешь в связи со всем этим?
– Я чувствую смущение.
– Могу себе представить. Ну, а как же наш брак?
В нем-то и было все дело, разве не так? Она никогда не завела бы этого романа, если бы ее собственный брак в какой-то своей основе не разочаровал ее. Она утратила веру в Уоррена – он представлялся ей человеком, идущим в никуда, человеком, как она когда-то выразилась, растерявшим свой пыл. Их сексуальная жизнь наладилась, затем снова поблекла. Уоррен не находил с нею контакта; не находил уже целый год, с того времени, как они вместе обращались к психиатру. Что творилось у него внутри, за всей этой внешней скорлупой? Она понятия не имела. Все их вечера проходили в компаниях юристов, и единственной темой бесед было происходящее в суде: бесконечные саркастические замечания по поводу судебных дел, судей, прокуроров, – отвратительные адвокатские сплетни. Вне работы ее жизнь была вялой и скучной. Какой-то незаполненной. Уоррен нагонял на нее скуку. Возможно, делая всю эту чепуху, назначенную судом, надевая белый поварский колпак и готовя свои изысканные блюда, погружаясь после ужина в кресло и рыская по всем сорока восьми телевизионным каналам, Уоррен скучал сам. Во всяком случае он производил именно такое впечатление. Может быть, Чарм больше уже не была влюблена в него.
– “Влюблена” – это иррациональное утверждение. Но ты любишь меня, – упрямо сказал Уоррен. – Это разные вещи.
– Не обращайся со мной, как с девчонкой-подростком. Я понимаю, в чем разница. Да, я действительно люблю тебя. Я за тебя переживаю. А последние несколько лет мне тебя жалко.
Не больше, чем мне самому, подумал Уоррен.
Но это было все не то. Он хотел объяснить это ей, но все слова казались ему претенциозными и глупыми, а нужные не приходили.
– Ты хочешь бросить меня и выйти замуж за этого парня?
– Он оказывает на меня большое давление.
– Это не ответ, Чарм.
– Я сама не знаю, что я хочу сделать.
Уоррен взглянул на свои часы. Было десять минут восьмого.
– Я прошу прощения, – сказал он. – Ты хочешь больше, чем знаешь. Я полагаю, что разочаровал тебя. Может быть, я тоже в тебе разочаровался. Мне бы хотелось поговорить с тобой обо всем этом. И еще я прошу прощения, но я должен идти. Мы поговорим, когда я вернусь. Или выберем для этого время завтра.
Затуманившиеся глаза Чарм вспыхнули.
– Ты уходишь? Теперь? Куда же?
Уоррен уже шел к двери спальни, доставая ключи из кармана джинсов.
– На бейсбол со Скутом Шепардом и клиенткой.
– Ты это серьезно? Смотреть бейсбол, когда наши жизни разлетаются в стороны?
– Я обязан идти. Это работа.
Он ненавидел эти слова, даже когда произносил их.
Чарм спрыгнула с кровати и бежала за ним босая через весь коридор и гостиную до самой прихожей. Когда рука Уоррена уже легла на дверную ручку, он обернулся и посмотрел в лицо жены.
– Ненавижу тебя! – крикнула она.
Он протянул руку и коснулся плеча Чарли, но она вырвалась и отступила назад. Уоррен мягко сказал:
– Чарм, слушай меня внимательно. Я по-прежнему люблю тебя, и я никуда тебя не пущу.
Он открыл дверь и ступил в вязкий зной летнего вечера. Уже почти стемнело. Уоррен обернулся и сказал более строго:
– Что касается того нью-йоркского адвоката с женой и тремя детьми, то его история так же грустна, как двухдолларовый фильм. Бьюсь об заклад, что он пьет мартини перед обедом и носит рубашки с аллигаторами на карманах. Если я еще раз увижу его ошивающимся возле моего дома, то он и будет тем, кого я растопчу своими ковбойскими ботинками.
Но, сказав все это, Уоррен не почувствовал себя сколько-нибудь лучше. Сидя в машине по пути в “Астродоум”, он ощущал себя дураком, рогоносцем, бездомным человеком. Таким же бездомным, как Гектор Куинтана. Сидя в машине, он плакал.
8
Команда “Астро” благодаря Глену Дейвису с двумя помощниками быстро перехватила инициативу, и толпа на проветриваемом кондиционерами крытом стадионе “Доум” разразилась неистовым гулом. Сидя в ложе позади третьей линии, Уоррен тоже свистел и улюлюкал. Обычно он не был большим поклонником хьюстонской команды, но в тот вечер у него имелись серьезные основания желать поражения нью-йоркской “Мет”.
– Дави их! – вопил он после хоум-рана. – Давай!
Питчером у “Астро” стоял Майк Скотт.
– Врежь им как следует, Майк! Не жалей их!
Джонни Фей Баудро, сидевшая рядом с Уорреном, фыркнула от смеха.
– Вы, безусловно, получаете удовольствие, мистер Блакборн. Я ценю такого рода энтузиазм.
Скут потягивал из серебряной фляжки “Уайлд теки”. Уоррен, Джонни Фей и парень по имени Фрэнк Сойер, сказавший, что он родом из Алабамы, пили пиво из пластиковых стаканчиков. Сойер был гладко выбритым лет тридцати мужчиной со светло-голубыми глазами и коротко подстриженными белокурыми волосами. Говорил он очень мало, и когда бы Уоррен на него ни взглянул, Сойер заставлял себя улыбаться принужденной полуулыбкой. Военный, решил Уоррен. Похоже, Сойер был одновременно и телохранителем, и платным любовником Джонни Фей. По ее словам, он работал в ее клубе вышибалой. Я с удовольствием нанял бы его, подумал Уоррен, чтобы он вышиб того проклятого нью-йоркского адвоката.
И вряд ли у кого могло возникнуть желание быть вышибленным Сойером. У него был угрюмый, недружелюбный взгляд, как у какого-нибудь невозмутимого помощника шерифа из южного штата; его черная Т-образная майка обтягивала мощные бицепсы и плечи, а на обеих его руках красовалась татуировка: на одной – красно-синий дракон, извергающий пламя, а на другой – якорь и слово “Рози”. Уоррен подумал, уж не сидел ли Сойер в тюрьме, как убитый Динк и исчезнувший Ронзини. Всякий раз, отправляясь в Хантсвилл для встречи со своими клиентами, Уоррен обращал внимание на то, как много жизненных историй носили на своей груди и руках тамошние обитатели. У Верджила Фрира на левой дельтовидной мышце была вытатуирована худенькая обнаженная танцовщица.
Уоррен лениво и непринужденно продолжал беседовать с Джонни Фей, но образы Чарм в разные времена настойчиво проникали в его мозг, словно москиты сквозь дырявый оконный экран. В конце четвертой полуподачи Джонни Фей спросила, будут ли они беседовать о деле.
– Время и место не совсем подходят для этого, – как можно радушнее ответил Уоррен. – Но почему бы вам не рассказать мне о себе самой?
Он заметил, как глаза ее признательно блеснули: он открыл дверь излюбленной для каждого человека теме.
– Скут говорил мне, что вы были победительницей на конкурсах красоты, – подсказал он.
– Одно из высших достижений моей жизни, – улыбнулась Джонни Фей. – Я пыталась увести за собой техасских женщин в двадцатое столетие.
Она рассказала, что выросла в Одэме, маленьком городишке к западу от Корпус-Кристи, вместе со своим любимым братом-близнецом Гаррэтом, старшим братом Клинтоном и младшей сестрой Джерини, которая вышла замуж за аптекаря и живет в Одэме до сих пор. Отец их, владелец бензоколонки, по совместительству работал баптистским проповедником. Вывеска на его конторе гласила: “Эд Экснос”.
Это был городок того сорта, где, набрав не тот телефонный номер, вы в любом случае беседовали минут пятнадцать. Когда Джонни Фей закончила школу, начался Вьетнам, с которым, как было записано в ее досье, “нам не стоило связываться”. Это было не столько политическое мнение, сколько точка зрения участницы трагедии: ее брат Клинтон подорвался на мине в Дананге и вернулся в Техас в похоронном мешке. И теперь эти проклятые ублюдки появились здесь, сетовала Джонни Фей, и скупают все вокруг, начиная с лодчонок для ловли креветок и кончая продовольственными магазинами, а их черноволосые детки с кислыми физиономиями заполнили все гуманитарные школы, так что дети настоящих техасцев уже не в состоянии туда попасть.
– Я хотела поступить в колледж, – сказала она Уоррену, – но не смогла себе этого позволить. Это величайшее из моих сожалений.
Она качала бензин до тех пор, пока не накопила достаточно денег, чтобы перебраться в Корпус-Кристи, где работала официанткой в “Интернэшнл хаус оф пэнкейкс”, болталась с парнями, перенесла сложный аборт, бессмысленно прожигала жизнь. К тому времени она уже поняла, что Корпус-Кристи был стоячим болотом, которое лучше всего можно охарактеризовать случаем с парнем, вошедшим в их кафе и потребовавшим кусок пирога, а на вопрос, какой именно пирог ему нужен, ответившим: “Картофельный пирог, девка! А из чего же, черт побери, по-твоему, делаются пироги?”
Она считала себя специалисткой по бренчанию на гитаре да по уничтожению гремучих змей, но это и все. В течение нескольких семестров она посещала вечерние курсы в колледже “Дель-Мар”. Ей хотелось что-то сделать из своей жизни. Затем она познакомилась с парой местных женщин, сжигавших свои бюстгальтеры на Оушен-драйв и организовавших митинги в защиту женских прав. Одна из них оказалась лесбиянкой. Джонни Фей испытала и это. Нельзя сказать, чтобы ей сильно не понравилось, но она предпочитала мужчин. Она сожгла свой бюстгальтер перед пэнкейк-хаусом (“Мне это было безразлично, – по секрету сообщила она Уоррену. – Титьки у меня были, как каменные”). Джонни Фей присоединилась к движению, штаб-квартира которого находилась в Далласе и которое называлось ТОБН – Техасское общество борьбы с несправедливостью. “Думаю, я попросту нуждалась в друзьях”, – сказала она.
На пятой подаче при счете 2:0 “Мет” с трудом собрались с силами для проходного рана, и наши допустили ошибку – проход один на один. Москиты вернулись к Уоррену, роясь и жаля: а вдруг Чарм сейчас со своим нью-йоркским адвокатом? Что она делает в эту самую минуту? Уоррен, нахмурившись, начал перебирать в памяти ее слова.
– Мы выиграем, – сказала Джонни Фей. – Вам не стоит беспокоиться об этом.
Она повернулась к Сойеру.
– Ты подслушиваешь мою автобиографию, Фрэнки, или смотришь игру?
– А вам как хочется: чтобы я делал первое или второе? – протянул Сойер.
– Делай то, что тебе приятнее, мой большой мальчик.
Джонни Фей погладила вытатуированного на его бицепсе дракона и продолжила свой рассказ.
Несколько женщин из далласского отделения ТОБН приехали в Корпус-Кристи для проведения организационного совещания. Джонни Фей тогда исполнился двадцать один год, и была она очень привлекательной, с вполне созревшим телом, а бури раннего опыта еще не успели приглушить сладости ее губ. В те дни в Остине должен был пройти ежегодный конкурс “Мисс Техасский Карнавал”, перед которым по всему штату проводились местные отборочные турниры. Женщины из ТОБН были особами энергичными, одаренными воображением. Они спросили:
– Ты умеешь петь, милая?
Джонни Фей красочно исполнила им одну из своих любимых песен: “Бобби Джо, твоя жена вновь там в Штатах не одна”.
Женщины купили ей в меру открытый черный купальный костюм, дорогой, роскошный белый халат и эластичный бюстгальтер от Фредерике из Голливуда. Одна из женщин, парикмахер, выкрасила волосы Джонни Фей в светло-золотистый цвет и поставила девушку под лампу солнечного света.
Джонни Фей победила на конкурсе “Мисс Корпус-Кристи” и вместе с титулом получила приз в 1500 долларов. Единственное, что вызвало у судей некоторые колебания, это, по их словам, что конкурсантка показалась им несколько излишне сексуальной и “может быть, слишком самоуверенной”.
Прислушавшись к этим замечаниям, женщины взялись за ее обучение. Перед началом конкурса “Мисс Техасский Карнавал” Джонни Фей соблюдала диету и каждый день по три часа занималась в гимнастическом зале. Она училась скромно себя вести, брала уроки пения и читала журнал “Семнадцать”.
Тут возникла одна проблема: в спортзале Джонни Фей познакомилась с юным кудрявым скрипачом из местного оркестра – его звали Бубба Резерфорд. Он очень сильно напоминал ей бедного братца Клинтона. Джонни Фей улеглась с Буббой в постель, решив, что любит его больше, чем любого из своих дружков. Бубба наобещал ей золотые горы, и через две недели они расписались в городской мэрии.
В Остине Джонни Фей жила вместе с женщинами из ТОБН, а ночи проводила с Буббой в его “РВ” около автопарка. Ее подруги по ТОБН, узнав об этом, велели ей помалкивать. Все конкурсантки “Мисс Техас” должны были быть незамужними.
После отборочных туров члены комиссии снова порекомендовали ей смягчить свою индивидуальность, стараться выглядеть более изящной и сбросить несколько фунтов. Большинство претенденток голодали, чтобы сохранить свой вес, те же, что были прожорливы, наедались до отвала, а затем засовывали в рот два пальца. “Они подтягивали свои груди эластичной лентой и обрызгивали соски фиксатором. Это была компания психопаток и истеричек. Мне было их попросту жалко”, – сказала о своих соперницах Фей.
Джонни Фей вышла в финал на восьмом круге, и в его заключительной – творческой – части, спев своим незатейливым голосом “Он ушел, не заслужив упрека”, она выиграла конкурс, получив серебро и второе место.
Если бы ей удалось взять золото, то в соответствии с планом, она должна была держать рот на замке до конкурса “Мисс Америка”. Но теперь такой случай исключался, поэтому Джонни Фей подошла к микрофону, сверкнула своей белозубой улыбкой в телекамеры и сказала: “Друзья мои, теперь я хочу рассказать вам, чем на самом деле является это соревнование…” Администрация конкурса попыталась остановить ее, но представителям телевидения это понравилось. Джонни Фей перешла к описанию дневного распорядка, по которому жили ее полуголодные, утратившие аппетит, перетянутые лентами и эмоционально угнетенные подруги-соперницы. Публика отозвалась на это с таким энтузиазмом, что Джонни Фей отступила от намеченного сценария и едва не открыла всему свету, что на самом деле она миссис Бубба Резерфорд, однако вынуждена была сдержаться, поскольку: “Девственная плоть – это единственное, что шовинистически настроенные свиньи-мужчины позволяют нам показывать на подобных представлениях”.
Женщины из ТОБН с триумфом вынесли ее из зала.
Ее лишили титула второй победительницы, к чему она заранее была готова, но зато она получила несколько предложений от хьюстонского рекламного агентства, чего никак не ожидала. Вскоре ей наскучили и ТОБН и Бубба. “Навсегда” продлилось совсем не так долго, как они предполагали.
– Словом, я получила развод и осталась здесь. Тем временем вернулся мой брат Гаррет и поселился со мной. Я поддерживала его материально. Он был наркоманом, и его часто посещали кошмары. Это сделала с ним война. Я постоянно говорила ему: “Гаррет, ты выполнял свой долг. Ты не должен переживать из-за того, что убивал этих желтых ублюдков – они заслуживали этого”. Но однажды он уехал на уик-энд с несколькими своими приятелями и умер там от большой дозы героина. Я любила мальчишку, и это было самое большое несчастье, которое когда-либо меня настигало, даже более тяжелое, чем когда из жизни ушел мой отец. Затем я работала танцовщицей и страшно устала. Нашла спонсора для клуба “Экстаз” с отсрочкой кредита на несколько лет, а все остальное – уже недавняя история. Эту часть вы тоже хотите послушать?
Скут Шепард извинился и откланялся на шестом ране. Теперь, на восьмом, “Мет” отобрал лидерство у “Астро” и сравнял счет.
Жужжащий рой отказывался покидать голову Уоррена; к нему по-прежнему являлись образы Чарм и ее нью-йоркского любовника. И, стараясь изгнать их, он еще ожесточеннее аплодировал “Астро”. Джонни Фей рассказывала ему, как она переоборудовала клуб и заменила его штат, потом вышла замуж за парня, который сплоховал в наркобизнесе: “попался с двадцатью килограммами, поэтому я развелась с ним”.
Игра подошла к десятому кругу. Стробери выбил для “Мет” хоум-ран, и на полуподаче “Астро” не смогла вынуть мяч из инфилда.
– Я по-прежнему три раза в год езжу в Одэм навещать свою матушку, и я лояльна ко всем, кто лоялен ко мне. Это мое кредо, – заключила Джонни Фей.
Они один за другим спустились вдоль трибуны к выходу. В буфете Джонни Фей топнула ногой и ткнула пальцем в грудь Уоррена.
– Послушайте, приятель. Это меня начинает бесить, а у меня есть еще одно кредо – говорить то, что у меня на уме. С той дурацкой седьмой подачи вы вряд ли слышали хоть одно мое слово. Я выложила вам всю свою биографию, о чем вы меня сами попросили, а вы сидели там, переживая, пропустит или не пропустит мяч кто-нибудь из этих пустоголовых!
– Дело не в этом, – сказал Уоррен.
– Тогда в чем? Предполагалось, что вы будете моим адвокатом вместе с мистером Шепардом. Он велел мне побеседовать с вами и рассказать вам всю правду, одну только правду и ничего кроме этого, – что, кстати, я и сделала. Но я не знаю, нужен ли мне адвокат, который не утруждает себя даже выслушать меня. Я больше не собираюсь поднимать из-за этого шум, но я требую объяснений.
Уоррен тяжело перевел дыхание и сказал:
– Моя жена сегодня призналась, что у нее есть любовник. Она, по всей видимости, уйдет от меня. Вот что было у меня на уме. А вовсе не игра.
Лицо Джонни Фей расцвело, как роза. Гнев исчез из ее двухцветных глаз.
– Тебе следовало сказать мне об этом раньше, Уоррен, – заявила она, в то время как толпа вокруг них постепенно редела.
Голос Джонни Фей стал мягче:
– В мире нет ничего, что может происходить между мужчиной и женщиной и чего бы я не знала. Я сталкивалась с этим столько раз, что могла бы написать справочник.
Она подтащила поближе к себе Фрэнка Сойера и поцеловала его в костистую щеку.
– Ты возвращайся в клуб, дорогой. Я заберу моего нового друга в бар и послушаю его историю. Этот мужчина-адвокат нуждается в помощи.
Она подтолкнула Сойера к выходу и взяла Уоррена под руку.
– Дай ей полшанса – есть такой сорт женщин, – и она вырвет у тебя сердце и растопчет его, как игрушку. Твоя жена не такая?
– Нет, – сказал Уоррен. – Она не такая.
– Тогда, может быть, я сумею тебе помочь.
Джонни Фей повела его к автомобильной стоянке.
В баре стадиона “Астродоум” после третьей порции бурбона со льдом Джонни Фей положила свою ладонь на руку Уоррена.
– Добрый мой старина-адвокат, ты готов слушать?
Этот трудный день уже приближался к полуночи, и Уоррен утомленно кивнул головой.
– Не имеет значения, что она наговорит тебе в качестве возражения, но главное, чего хочет женщина от мужчины, – это чтобы он взял командование на себя. Я лично ни разу не встретила ни одного, кто сумел бы командовать мною больше пяти минут, но я, разумеется, не теряю надежды. Может быть, как ты говоришь, твоя жена и любит тебя. Хочется думать, что это правда, – ты симпатичный парень, ты умный, и в тебе есть то, что я называю характером. Но твоя маленькая жена сконфужена. Жизнь сама по себе довольно конфузливая вещь, и люди не делают ее хоть сколько-нибудь яснее своими поступками. Если говорить вообще, то главная причина конфуза твоей жены – это ты, а не тот другой тип. Почему? Потому что ты не взял на себя командование! Все связано только с этим, поверь мне. Поэтому ты должен успокоиться и зарычать. Но не как маленький щенок. Ты когда-нибудь смотрел специальные выпуски “Национальной географии”? Я обожаю их. Видишь этих львов где-нибудь в Африке, и их самки выходят на охоту; они в состоянии съесть все, что убили, но тут появляется лев-самец и издает рычание – гррр!!! – мягкое, но, поверь мне, самки получили информацию, и они отступают, так чтобы он мог подойти и вгрызться и получить лучший кусок к обеду. Но перед этим лев должен зарычать, чтобы напомнить львицам, что он по-прежнему царь зверей. Ты становишься слезливым и печальным, твоя жена какое-то время жалеет тебя, но рано или поздно она скажет: “Не лей на меня слезы, Уоррен, мальчик мой, от этого могут заржаветь мои шпоры”. Ты должен дарить ей и немножко сладости тоже, но главным образом ты обязан давать ей почувствовать, что ты на страже, точно так, как ты делаешь это в джунглях или в зале суда. Понимаешь? Добрый Бог, словно судья, сидящий там, высоко, и добрый Бог терпеть не может растерянности, точно так же, как судья не любит нерешительных присяжных. Добрый Бог говорит: “Мистер Мужчина, Мистер Адвокат, вы можете ходить, вы можете бегать или лежать, но только никогда не дрожите”.
Уоррен, захмелевший, прислушивался к параду метафор. “Будь львом”. “Рычи”. “Будь адвокатом”. “Возьми на себя командование”. “Пожалуйста, добрый Бог, величайший судья над всеми”.
Можно ли прислушиваться к супружеским советам женщины, которая, вероятно, организовала убийство жены своего любовника, а потом человека, который для нее это убийство совершил, и которая впоследствии сама нажала на курок, застрелив своего возлюбленного?
Наверно, можно, если ты достаточно пьян. И достаточно угнетен. И испытываешь жалость к самому себе.
Этот последний укол совести потряс Уоррена. Там, в аллеях, спят бездомные мужчины и женщины; в госпиталях страдают люди с зараженной кровью; в Африке голодают дети, и прямо здесь, рядом, такие же дети умирают от передозировок и мучаются, отравленные сигаретами, в домах от одного побережья до другого. А его душа кровоточит из-за того, что его больше не любит женщина. Но я внутри этой шкуры, подумал он, и это все, что у меня есть, и это очень больно.
– Я должен идти, Джонни Фей, – сказал он, наконец, бросая на стойку деньги и поднимаясь с качающегося стула. – У меня завтра много работы.
9
Уоррен подъехал к дому покойного Дан Хо Трунга в девять часов утра, чувствуя похмелье после своей пьянки в баре стадиона “Астродоум”. Когда он вчера ночью вернулся домой, Чарм уже спала. В темноте он тихо скользнул в постель, придерживаясь своей половины кровати, и несколько минут прислушивался к ровному, спокойному дыханию жены. Она, казалось, была в полном порядке. Все ее слова снова вспомнились ему и посыпались, как удары. Уоррен смял углы подушки пальцами и с силой прижал их к своим векам. Ни одно из этих слов не было правдой. Я проснусь утром – и все это исчезнет, убеждал он себя.
Уоррен проснулся, разбуженный унылой поллюцией. Оделся, проделал свой утренний ритуал и уехал из дома, даже не взглянув на жену.
Семья Трунг жила к югу от Луп, в Блуридж, на улочке с маленькими и аккуратными кирпичными домиками. На подъездной дороге был припаркован “шевроле”, и Уоррен заглянул внутрь машины. Ни одной конфетной обертки на полу, ни единого пятнышка пыли на приборной доске.
Дом был так же безукоризненно опрятен: парчовые занавески на окнах, салфетки на кухонном столе, кружевные накидки на ручках кресел в гостиной, важные азиатские лица старых мужчин и женщин на фотографиях, висящих на стене над телевизором. Маленькая юная вдова Дан Хо Трунга и его мать были одеты в черные блузы и черные брюки, а в соседней комнате тихо играли дети. Уоррен предъявил свою адвокатскую карточку и объяснил, что назначен штатом Техас для судебной защиты человека, обвинявшегося в убийстве их мужа и сына.
Выговорить это было нелегко.
Казалось, они поняли. Младшая миссис Трунг, вдова, которой на вид можно было дать лет двадцать пять, предложила Уоррену бокал грейпфрутового сока или диетической кока-колы.
Ее темные глаза были мрачны, но она улыбалась Уоррену. Чем же они могли помочь ему?
– Рассказом обо всем, что случилось вечером накануне отъезда Дан Хо Трунга. И днем тоже.
Они не сказали ему ничего такого, чего бы он не знал, за исключением названия той телевизионной программы, которую смотрела семья.
Уоррен сосредоточил свое внимание на вдове, которая говорила по-английски лучше, чем ее свекровь.
– Вы заявили полиции, что у вашего мужа в тот день был с собой бумажник. Вы видели, как он клал его в карман перед уходом из дома, миссис Трунг?
– Нет, но он всегда носил его с собой. Там были его деньги и много разных карточек.
– Кредитных карточек?
Миссис Трунг покачала головой.
– Нет, не кредитных. Он платил наличными и чеками.
Уоррен сказал:
– Я прошу прощения за свою навязчивость. Я понимаю, что вы сейчас должны чувствовать.
Обе миссис Трунг кивнули, приняв извинения и прощая.
– Откуда вы знаете, что в то утро у него в бумажнике было больше пятидесяти долларов?
– У него всегда было больше, – сказала вдова.
– А у вашего мужа были какие-нибудь враги, миссис Трунг? Имел кто-то зуб на него?
Вдова ответила отрицательно.
Уоррен допил грейпфрутовый сок и задал вопросы о семье и друзьях Дан Хо. Семьдесят процентов убийств совершаются друзьями или родственниками жертвы.
Оказывается, все любили Дан Хо. Никто и никогда не угрожал ему.
Дело шло в никуда, но явно к худшему. Уоррен почесал затылок. Он спросил, по-прежнему ли находится в полиции автомобиль, на котором в тот вечер выехал Дан Хо Трунг.
– Нет, – ответила вдова. – Машину вернули. Она сейчас стоит в гараже за домом.
– Могу я на нее взглянуть?
Обе женщины в их одинаковых черных брюках провели Уоррена через кухню в автомобильный гараж, где на фанерных полках были аккуратно разложены инструменты и банки с краской. Старый синий фургон “фэалейн” выглядел так, будто совсем недавно его вымыли и отполировали: окраска, особенно благодаря необычному оттенку синего цвета, в сумраке гаража казалась ослепительно яркой. Уоррен открыл дверцу водителя. Наружу пахнуло скопившимся в салоне жаром. Кабина была герметизирована – в ней было так же чисто, как в стоявшем у дома “шевроле”. Если здесь когда-то и были пятна крови, то теперь их не осталось.
Мысли Уоррена блуждали. В духоте гаража он вспомнил, как в первый раз целовал Чарм на переднем сиденье их старенького “транс-Эм”. Вспомнил, как поцелуи продолжались и продолжались, пока Уоррена не унесло в какой-то иной мир, и как впоследствии, по меньшей мере раз в год, Чарм задумчиво спрашивала: “А ты еще когда-нибудь поцелуешь меня, как в тот раз?”
Уоррен открыл отделение для перчаток. Там было пусто, за исключением регистрационных и страховых документов, сложенных и подколотых вместе скрепкой. Когда Уоррен зашел за автомобиль, чтобы переписать себе в блокнот номера, женщины что-то забормотали на своем певучем языке. Уоррен поднял голову и постарался улыбнуться, успокаивая их.
– Адвокаты записывают тысячи разных вещей, ни одна из которых потом не используется. Пожалуйста, не волнуйтесь.
Он обратил внимание, что задний бампер фургона был на несколько дюймов сдвинут и вдоль его лицевой стороны по сверкающему синему металлу шла длинная, кремового цвета царапина. Пока он смотрел на нее, а мысли его витали совсем в иных местах, мать Дан Хо заговорила громче. Казалось, она сердилась.
– Она сердится не на вас, – сказала вдова. – Она ругает полицию, испортившую автомобиль.
Уоррен поинтересовался, что именно сделала полиция.
– Как раз то, на что вы сейчас смотрите. Бампер и большая царапина – ее не было в то утро, когда мой муж выезжал из дома. Это сделала полиция, прежде чем вернуть автомобиль нам.
– Ох! – произнес Уоррен.
Свекровь все еще что-то говорила по-вьетнамски, размахивая руками, чтобы подчеркнуть сказанное. Вдова заметила:
– Естественно, полицейские заявили: “Нет, мы этого не делали. Это там уже было”. И получается, что мы сами должны платить за ремонт. А такие вещи стоят очень дорого.
Человек, муж, сын и отец умер. Было удивительно, из-за чего горячились теперь люди.
– Да, такие вещи до смешного дороги, – сказал Уоррен, по привычке записывая про поломку в свой адвокатский блокнот.
От Трунгов Уоррен поехал в Германн-парк и к конюшням. Прежде чем вылезти из машины, он снял свой пиджак и закатал рукава рубашки.
Позади сарая, где когда-то жил Гектор Куинтана, Уоррен нашел почерневший котел, в котором кто-то жарил свиные шкварки, – под полуденным солнцем ощущался запах топленого сала. На земле лежало свернутое клетчатое одеяло. Но поблизости не было никого. Рядом с площадкой для выездки лошадей, где тройной засов ворот был опущен, оказалось так же безлюдно. Душный воздух волнами стлался над землей. В стойлах тихонько ржали лошади.
Внутри конюшен было сумрачно и стоял едкий запах. Уоррен заметил, что одна из лошадей выведена из стойла и привязана к луке английского седла, лежавшего на охапке соломы. В пустом стойле какой-то мужчина выгребал навоз и складывал его в ведро, а из другого ведра сбрызгивал грязь водой.
– Армандо?
Мужчина обернулся, вытирая со лба пот. Он был тощ и черен, в запачканных с пузырями на коленях брюках.
– Армандо здесь нет, – сказал он.
– Тогда, должно быть, вы Педро.
Мужчина кивнул. Он не казался подозрительным, но в то же время вид его не обнадеживал. Попросту он выглядел страшно усталым.
– Ну, как твои дела? – спросил Уоррен. – Тяжелая работа – mucho trabajo, si?[24]
– Да не особенно, – ответил Педро.
– Ты выглядишь измотанным. И я бьюсь об заклад, что ты голоден, как бродячий пес. Ты заканчивай, я куплю тебе кучу куриных тако и пиво. Я друг Гектора.
Остановившись у палатки торговца, Уоррен не стал выключать ни мотора, ни кондиционера и вскоре вернулся с пластиковыми тарелками в руках. К его изумлению – хотя, как только он подумал об этом, так это и возымело свое действие, – Педро не знал, что Гектор в тюрьме. Гектор попросту исчез. Педро и его друг Армандо только руками развели. То ли Гектор вернется, то ли нет.
– И никто из окружной прокуратуры не приходил побеседовать с тобой?
– Никто не приходил, – сказал Педро, густо намазывая тако перечным соусом.
Уоррен этого сделать не мог – от такого блюда у него сразу же слезла бы кожа с неба и одеревенел язык.
– Про Гектора думают, что он убил человека? – Педро не перестал жевать, но лицо его стало строже. – Я не верю в это.
– Вот и я не верю, Педро, однако говорят, что он это сделал. Из того pistola, который он возил с собой в продуктовой тележке.
– У него не было никакого пистолета, – сказал Педро, явно удивленный.
– Ты никогда не видел его?
– Чего не видел?
– Пистолета, который Гектор купил или одолжил где-то.
– Никогда я не видел никакого пистолета, клянусь вам. У кого же он мог его одолжить? Мы не знаем таких, у кого есть пистолет.
– Когда вы с Армандо в последний раз видели Гектора?
– В тот самый день, когда Гектор исчез, еще утром. – Педро был в этом уверен.
– А может быть, он купил пистолет уже после того, как виделся с вами, – сказал Уоррен.
– У него не было денег, чтобы купить пистолет.
– Почему ты так в этом уверен?
– Он занял у меня три доллара в тот день. Я доверяю ему – я давал ему взаймы и раньше, он всегда возвращал. Я тоже у него занимал, когда у меня ничего не было.
– А не мог бы ты повторить все это на суде?
Педро выглядел совсем несчастным.
– Я не могу заплатить тебе за то, что ты дашь свидетельские показания, – сказал Уоррен. – Это противозаконно. Но я могу дать тебе немного денег, и ты сможешь прожить на них несколько дней. Я могу купить тебе что-нибудь из одежды.
Уоррен вытащил из бумажника две двадцатидолларовые бумажки и сунул их в грязный карман Педро.
– Ты никак не пострадаешь, даже если появишься там и скажешь правду. Ты понимаешь, о чем я говорю? Гектор – твой амиго.
Педро сгреб пальцами кусочки курятины, выпавшие из тако.
– Если они признают его виновным, Педро, его скорее всего казнят.
– Расстреляют? У вас есть расстрельные команды?
– Нет, это не гуманно – те ребята могут промазать и чего доброго попадут в брюхо. Когда кого-нибудь вешают, может соскользнуть узел, и человек начнет задыхаться. На электрическом стуле его поджаривают, случалось и так, что они воспламенялись. В газовой камере людей тошнит, и они там вопят. У нас здесь сначала дают человеку наркотики, а потом вводят ему цианид в вену. Говорят, это не больно. Но никто еще не вернулся назад и не сказал, так это или нет.
Педро по-прежнему молчал. Уоррен догадался, что он ничего не понял.
– Смотри: ты идешь в суд, ты говоришь, ты уходишь. Я обещаю, что тебя не выставят из страны за то, что у тебя нет документов. Если я все организую, ты сделаешь это?
– О'кей, – сказал Педро, но в голосе его не было искренности.
Уоррен отвез мексиканца назад к конюшням, дал ему одну из своих визитных карточек, убедился, что она была засунута в карман к тем сорока долларам, и открыл дверцу машины.
– Смотри, не уезжай из города. Не покидай даже Германн-парка, не позвонив мне и не сообщив, где ты находишься. Можешь звонить, записывая плату на мой счет. Не разочаровывай меня, Педро. Не разочаровывай Гектора! Viva Mexico!
Педро кивнул, и когда, помахав рукой, Уоррен уехал, Педро тоже помахал ему в ответ, но тем странным романским способом, когда ладонь складывают чашечкой, словно приманивают птиц.
* * *
Ближе к вечеру Уоррен отправился навестить Шиву Сингх из химчистки. Индийская леди вежливо проинформировала его, что окружной прокурор не велела ей разговаривать с кем бы то ни было об этом деле. Весьма остроумно, подумал Уоррен.
– Нэнси Гудпастер сказала вам это? Женщина – судебный обвинитель?
– Ради всего святого, сэр, пожалуйста, не сердитесь. У меня с собой ее карточка.
Надев очки, индианка полезла в сумочку.
– Она не имела права говорить этого, миссис Сингх, – объяснил Уоррен. – Мне думается, вы неправильно ее поняли. Разумеется, вы имеете право говорить со мной. И если вы хотите поступать по закону, то вам следует это сделать.
Сингх все равно отказалась беседовать с ним. Уоррен попытался дозвониться Гудпастер, но не сумел.
* * *
Следующее утро, это была среда, Уоррен провел в гостинице “Рейвендейл”, стучась в двери жилых апартаментов, расположенных поблизости от западной автостоянки, которая – как он рассудил – была единственной, где мог в сумерках сидеть Гектор, принимая решение ограбить “Секл-К”.
Несколько человек, оказавшихся дома, посмотрели на него с изумлением:
– В мусорном ящике? Три недели назад? Не могу ли я вспомнить, случалось ли мне выбрасывать полупустую бутылку “Старого ворона” или пару теннисных носков? Да вы что, смеетесь надо мной?
Уоррен предъявлял свое удостоверение, поэтому никто не принимал его за совершенно помешанного. Но никто и не смог припомнить, чтобы видел мужчину, копавшегося в мусоре или сидевшего на автостоянке. Хотя не все проживающие были дома. Люди играли на улице в теннис, или купались, или портили себе кожу на солнце у пруда.
В главном корпусе гостиницы Уоррен дождался очереди к женщине за регистрационным столом и после двух человек показал свою адвокатскую карточку. На лацкане форменного жакета у женщины была бирка с надписью “Дженис”. Уоррен поинтересовался, нет ли у них доски объявлений, где он мог бы прикрепить свою записку.
– Нет, – сказала Дженис, – доска объявлений предназначена исключительно для удобства проживающих.
– Хорошо, тогда скажите, мэм, если бы у меня была маленькая информация, отпечатанная на листках, могли бы вы сделать мне одолжение и разложить по одному такому экземпляру в каждый почтовый ящик?
– Почта у нас доставляется к дверям.
– А для чего же тогда эти почтовые ящики?
– Для запасных ключей, счетов и записок от администрации. Раскладывать туда рекламные объявления запрещено.
Уоррен терпеливо объяснил, что это вовсе не реклама. Это просьба дать информацию, которая может помочь человеку, возможно, ошибочно обвиненному в преступлении.
– Извините меня, – сказала женщина, – но я очень занята. – Она отвернулась к своему столу.
– Одну минуту, Дженис.
Она неохотно обернулась, и Уоррен сказал:
– Я адвокат, и мой подзащитный может получить наказание за убийство, которого он, по его словам, не совершал. Я понимаю, что нынешний день мог быть чрезвычайно тяжелым для вас, однако я нуждаюсь в вашей помощи. Если вы не в состоянии помочь мне, то я уверен, что смогу найти в этом офисе кого-нибудь, кто сделает все как положено и причем достаточно вежливо.
Говоря это, Уоррен нисколько не повысил голоса.
– Я прошу прощения, – сказала Дженис. – У меня ужасная мигрень. Если бы вы знали, что здесь творится, вы бы меня поняли. Вам не стоит использовать доску объявлений – никто на нее не смотрит. Если вы принесете мне эти листки, я разложу их по ящичкам.
– Благодарю вас, мэм. Я пошлю вашей администрации письмо с выражением благодарности за вашу доброту.
* * *
В главном управлении департамента полиции на Рейснер-стрит Уоррен сначала отметил свою визитную карточку в приемной, а затем поднялся на лифте на третий этаж, в отдел расследования убийств. После сегодняшнего утреннего разговора с Нэнси Гудпастер Уоррен позвонил сержантам Холлису Силу и Крейку Дугласу, выяснив, когда они бывают на дежурстве. Оба они участвовали в выезде на место преступления, и Сил оформлял аффидевит по возбуждению уголовного дела, переданный полицейским департаментом суду присяжных для вынесения вердикта. Аффидевит в частности гласил: “…Гектор Куинтана де Луна 19 мая 1989 года умышленно и сознательно послужил причиной смерти Дан Хо Трунга, застрелив Истца из пистолета, и совершил настоящее убийство с целью ограбления. Преступление против спокойствия и достоинства государства”.
“Спокойствие и достоинство государства!” Да плевать на них обоих, решил Уоррен. – Они попросту не существуют.
Окна отдела расследования убийств выходили на автомобильную стоянку с бело-синими машинами патрульной службы и множеством бетонных пандусов, ведущих к городскому шоссе. Потолок помещения был выложен звукопоглощающей плиткой, а вся мебель была металлической, казенного образца. Уоррену всегда казалось, что в таких учреждениях неистребимо присутствует один и тот же запах – смеси застарелого пота с чьим-то недавним страхом. Если, конечно, ты сам не полицейский, то лица, глядящие на тебя из лабиринта застекленных кабинетов, обязательно покажутся тебе недружелюбными. Может быть, пока ты и не убил никого, но ты наверняка собираешься это сделать. Во всяком случае ты, безусловно, на это способен.
Дуглас оказался высоким тридцатилетним мужчиной и чем-то напоминал труп. Сил был похож на постаревшего Порки Пига[25]. На взгляд Уоррена, Сил скорее всего был жестоким, честным и трудолюбивым детективом, в то время как Дуглас – низким ублюдком, вполне способным солгать на суде, лишь бы получше выглядеть и обеспечить обвинительный приговор. Однако оба эти парня одинаково ненавидели судебных адвокатов.
– Гудпастер звонила вам? – спросил Уоррен. Сил кивнул.
– Она сказала, что мы можем рассказать вам кое-какие вещи.
– А она не говорила, чтобы вы показали мне протокол предварительного расследования?
– Мы не можем этого сделать, – сказал Дуглас. – Свидетели разговаривали с нами конфиденциально.
Сил добавил:
– Мы бы рады, но не можем.
Более чем удивленный, Уоррен рассмеялся:
– Ну, прямо Немой и Глухой. Вы, ребята, ломаете какую-то комедию.
– Вы, адвокаты, приходите сюда, – сказал Сил, – и ожидаете, что мы выкатим перед вами красный ковер. А потом, когда мы оказываемся на месте свидетелей, пытаетесь выставить нас брехунами.
Уоррен пожал плечами:
– Такова наша работа.
– А вы знаете нашу? – буркнул Дуглас.
– Ну, тогда просто, своими словами, расскажите мне про Куинтану.
Это они могли сделать. Сил повторил историю ареста, которая сильно напоминала рассказ Гектора. Кассир в “Секл-К” надавил ногой на кнопку. Тут же в ближайшем полицейском участке раздался сигнал тревоги.
На следующий день в отдел расследования убийств позвонили баллисты и сообщили, что калибр и нарезка ствола пистолета, принадлежавшего Гектору, совпадают с пулей, извлеченной из черепа Дан Хо Трунга. Поскольку Сил и Дуглас были полицейскими, обследовавшими место убийства Трунга, то и Гектора доставили именно в их отдел, где Куинтане вторично было сообщено обо всех его правах.
– Он сидел как раз на том месте, где сейчас сидите вы, адвокат, – сказал Дуглас, очевидно намекая на то, что они не стали бы возражать, если бы это оказался Уоррен.
– И что же, он посмотрел на ваше улыбающееся лицо и сказал: “Сознаюсь, это сделал я”?
Сил резко засмеялся.
– Он требовал адвоката? – спросил Уоррен.
– Для этого он слишком туп, – ответил Дуглас. – Просто сидел здесь да лепетал: “Я ни-пнимаю, а чем вы-грите”.
– Вы спрашивали, откуда у него пистолет?
Сил погладил свою челюсть:
– Какая-то история у него была, только не могу вспомнить, какая именно.
– Не говорил ли он, что нашел оружие в мусорном ящике?
– Да, как раз так.
– А были на пистолете какие-то другие отпечатки?
– Смазаны.
– Вы проверяли автомобиль, в котором было найдено тело убитого? – спросил Уоррен.
– В нем ничего не было. Нэнси велела показать вам пачку фотографий.
Сил выдвинул ящик с делами и вытащил оттуда папку из манильской бумаги.
– А как насчет всего остального, что положено делать при расследовании убийства?
Имелся в виду набор специальных тестов, принятых в случаях, связанных с убийством, – вакуумные контейнеры, пинцеты и заборы материала из-под ногтей жертвы.
– Все это чушь!
Сил бросил папку на стол.
– Жертва была застрелена в своем автомобиле через окно, открытое со стороны водителя. Баллисты говорят, что, вероятно, с расстояния в пять-шесть футов. Твой парень, должно быть, просто сунул руку в окно и вытащил бумажник после того, как убил вьетнамца.
Уоррен взглянул в свои записи.
– Кстати, кто отгонял автомобиль с места преступления? Это был фордовский фургон, так, по-моему?
– Я отгонял, – проворчал Дуглас.
– А вы не зацепили какой-нибудь фонарный столб по пути в полицейский гараж?
– Эй, я уже объяснялся по этому поводу со старой вьетнамской леди.
Дуглас открыл манильскую папку, вытащил оттуда пачку цветных фотографий размером 8х10 и разложил их на столе. Под льющимся с потолка молочно-белым светом флуоресцентных ламп Уоррен разглядел обвисшее на автомобильном сиденье тело с залитым кровью лицом.
– Вот эта, – сказал Дуглас, указывая на одну фотографию, отобранную из пачки. – Видите? Этот чертов бампер уже был ободран, когда мы туда приехали. Я же ей говорил. – Он хрипло рассмеялся. – А вы собрались заняться гражданским правом, адвокат? Будете представлять интересы жены жертвы и предъявлять паршивый иск по поводу грошовой царапины?
– Спасибо, парни.
Уоррен встал, расправив складки своего летнего полосатого пиджака. Но фотографию положил в портфель.
– Томми Руиз сейчас на работе? – спросил он.
Руиз был сержантом отдела расследования убийств, и именно он арестовывал Джонни Фей Баудро тем вечером, когда был убит Клайд Отт. С сержантом Уоррену тоже нужно было переговорить.
– Думаю, что да, – ответил Сил. – Давайте я ему позвоню.
10
От жары на тротуарах начала проступать смола. Уоррен поставил “БМВ” на дешевую автостоянку за зданием тюрьмы на Остин-стрит, опустив две однодолларовые бумажки и монету в двадцать пять центов в прорезь автомата, номер которого он надеялся запомнить, что, говоря по правде, не всегда ему удавалось. Но все-таки до сих пор его машину ни разу не отгоняли в полицейский участок. И это было маленькой любезностью со стороны судьбы, в общем-то неблагосклонной к Уоррену.
Мимо прошли двое молчаливых бродяг, они направились к благотворительному учреждению, которое находилось в нескольких кварталах от тюрьмы, позади комплекса современных зданий, где размещались офисы. Прибрежное солнце яростно припекало непокрытую голову Уоррена. Он развязал галстук.
В сознании Уоррена возник другой непрошеный образ, рожденный этим полуденным солнцем. Уоррен был в Мексике ту неделю, которую он провел с Чарм. Они шли пешком через горы, направляясь к горному озеру. Присев посреди поля, поросшего дикими лиловыми цветами, Чарм спустила трусики, чтобы пописать. Уоррен тут же начал настраивать объектив фотоаппарата, намереваясь сделать моментальный снимок. Чарм закрыла лицо рукой и возмущенно погрозила ему кулаком. Уоррен тогда долго смеялся.
Минут через десять он снова сидел напротив Гектора Куинтаны в одной из приемных комнат тюрьмы. Пот на лбу Уоррена постепенно высыхал, а спиной он даже чувствовал холодок под струей из кондиционера.
– Гектор, мы с тобой обязаны принять решение. И сегодня же должны быть сказаны определенные вещи.
– А что еще я могу вам рассказать? – помрачнев, спросил Куинтана.
– На этот раз у меня есть, что рассказать. Д.А. делает тебе предложение.
– А кто такой Д.А.?
– Это парень, с которым ты никогда не встретишься, – он всего лишь делает политику. Я же говорю тебе про помощника окружного прокурора Нэнси Гудпастер, с которой ты наверняка скоро познакомишься и которую, вероятно, потом возненавидишь. Она хочет засадить тебя в тюрьму на всю жизнь или добиться, чтобы власти Техаса сделали тебе инъекцию цианида. И она абсолютно уверена, что дело твое безнадежно. Проблема в том, что насчет последнего я с нею согласен.
Куинтана несколько раз глотнул воздух. Уоррен поднял руку, предупреждая то, что, по его мнению, должно было последовать.
– Я стараюсь быть объективным. Это часть моей работы. Но все обстоит совсем не так плохо, как я тебе обрисовал. Успокойся.
Куинтана задышал чуть спокойнее, однако ненамного.
– Суды завалены делами. Поэтому Нэнси Гудпастер согласна пойти на компромисс. Она заменит обвинение в предумышленном убийстве на обвинение в простом. Она предлагает тебе сорок лет заключения.
Куинтана тихо повторил цифру.
– Я понимаю, что сорок лет кажутся большим сроком, – сказал Уоррен, прочитав ужас в карих глазах Гектора и чувствуя, что какая-то частица этого начинает пробираться и в его собственное сердце. Что за отвратительная обязанность – разбазаривать грядущие годы человеческой жизни? Наверно, к такому и можно было привыкнуть, но полюбить это нельзя.
– И это действительно много, – продолжал он, – хотя по истечении какого-то времени и при условии хорошего поведения ты отсидишь только половину этого срока или того, сколько тебе дадут. Но я хочу обратить твое внимание вот на что. Ведь половину-то смерти тебе получить не удастся.
Куинтана застонал.
– Я знаю, Гектор. Знаю. Ты скажешь, что ты невиновен. Может быть, я сумею добиться, чтобы они присудили тебе меньше сорока. Может быть, тридцать пять, но я не стану давать тебе подобных обещаний. И, в конце концов, это тебе решать.
Куинтана сжал кулаки.
– Позволь я тебе скажу кое-что, – добавил Уоррен. – И подумай, прежде чем ответишь. Ты тут уже две недели. Тебе понравилась здешняя жизнь?
Подумав над этим, Куинтана ответил:
– У меня появились два друга. Тоже мексиканские ребята.
– Это хорошо. У тебя их появится еще больше. Кому-то ты сможешь доверять, кому-то нет. И все-таки попробуй ответить на мой вопрос. Тебе здесь нравится?
Уоррен знал, что и в тюрьме можно было существовать нормально. “Отсидка”, как это называют некоторые жулики. Трехразовое питание, постель, телевизор. За квартиру платить не нужно, о деньгах можно не беспокоиться. Ты имеешь возможность читать, получать корреспонденцию, а как только тебя переведут в тюремный комплекс Хантсвилла, можешь еще и нежиться на солнышке, играть в футбол, поднимать гири и бегать трусцой вокруг площадки для прогулок. Сумев наладить нужные связи, можно было доставать выпивку и наркотики. Женщину, конечно, взять было неоткуда, но множество мужчин тайно, а то и не очень тайно не возражали против этого: в своей жизни они имели от женщин гораздо больше огорчений, чем радостей. У тебя имелась работа, чтобы убить время, – изготовление мебели или автомобильных номеров, мытье посуды, наконец. Если с этой работы тебя прогоняли, то всегда находилась другая. Никто не кричал на тебя за то, что ты бездельничаешь, потому что ты действительно бездельничал, и это было предусмотрено, ведь и все вокруг тебя делали то же самое. Некоторые буквально процветали во время отсидки или, по крайней мере, принимали ее, как разрешение проблемы иного, неудовлетворительного существования. Другие строили планы на отдаленное будущее. Несколько лет назад один из клиентов Уоррена вышел из Хантсвилла, отсидев пять лет из десяти, присужденных ему за ограбление банка. Он доехал на автобусе до Брайана, что в тридцати милях от тюрьмы, вошел в первое же попавшееся отделение брайанского банка и ограбил его при помощи собственного кулака, завернутого в бумажный пакет, имитируя спрятанное там оружие. Этот парень и не собирался наживаться за счет банка. Через несколько недель он снова оказался в Хантсвилле. Уоррен поинтересовался, зачем он это сделал. Парень ответил:
– Я испугался. Мне хотелось домой.
Итак, Уоррен ждал от Куинтаны ответа на свой вопрос.
– Нет, – сказал Куинтана. – Мне здесь не нравится. Я хочу вернуться в Эль-Пальмито.
Куинтана неслышно заплакал.
Уоррен хладнокровно размышлял почему. Было несколько возможных ответов. Потому что Гектор скучал по своей Франциске, или потому что он убил человека и теперь приходилось за это расплачиваться, или, может быть, потому что он никого не убивал и происходящее с ним было выше человеческого понимания. Какой-то один из этих ответов или комбинация из них. Ах ты, несчастный сукин сын!
– Сорок лет… – пролепетал Куинтана. – Двадцать, как вы сказали, если я буду себя хорошо вести.
Простые числа для меня, подумал Уоррен, и годы для него. По триста шестьдесят пять дней и ночей в каждом.
– Что же мне делать, мистер Блакборн?
– Не сваливай это на меня, Гектор. Ты сам должен мне сказать.
– Мистер Блакборн, выслушайте меня. Я не спрашиваю вас о доказательствах. Вы мне все это объяснили, и мне кажется, что я понял. Я хочу спросить, а вы верите в то, что я убил человека, которого я даже не знал? В Эль-Пальмито я не решался убить даже поросенка. Люди смеялись надо мной и считали меня глупым. Неужели вы думаете, что я мог совершить такой поступок, как убийство человеческого существа, человека, который никогда не причинял мне вреда и даже словом со мной не обмолвился?
Уоррен взглянул в чистые, подернутые влагой глаза Куинтаны. В них не было испуга и, к удивлению Уоррена, не было отчаянья. Там остались лишь смертная тоска да простая мольба. Откуда-то из самых глубин души Уоррена поднялось странное чувство, и оно коснулось его сердца, склонив на сторону этого человека. Никогда раньше Уоррен ничего подобного не испытывал. Он ощущал жалость к Верджилу Фриру – но к Гектору Куинтане чувство его было иным. Уоррен не смог бы объяснить этого. Может быть, он сумел бы рассказать об этом Чарм, но больше уже никому. Это было чувство, в чем-то схожее с любовью. Когда любишь кого-то, то доверяешь ему. Каким бы иррациональным это чувство ни было, в тот момент оно казалось бесспорным. Педро сказал, что у Гектора не было пистолета и не было денег, чтобы его купить. В этих словах слышался отзвук правды. Педро не знал, что Гектор арестован, следовательно, до появления на конюшнях Уоррена не имел времени выдумать и рассчитать способ, каким он мог бы помочь своему амиго, если бы такая возможность представилась. Res gestae, как называет это закон, – слова, сказанные без подготовки и под влиянием момента. Адвокаты привыкли доверять таким словам. Во время судебного процесса подобные слова исключались из общего правила об информации, полученной из вторых рук: их можно было даже цитировать, находясь на свидетельском месте.
Что касается Шивы Сингх, то Уоррену она представлялась честной женщиной, верившей в закон и порядок и желавшей помочь полиции. Очевидцы всегда слишком уверены в том, что они видели. Однажды убедив себя в какой-то версии, они на законном основании были заинтересованы в том, чтобы и впредь ее придерживаться. Большинство свидетелей-очевидцев обычно не имели времени даже на то, чтобы отличить красное от зеленого или короткое от длинного. Они делают это уже позднее, не осознавая того.
Кажется, что об этом известно всем, кроме судей.
Рассказ Гектора был очень прост. Гектор никогда не отступал от него, никогда сам себе не противоречил, никогда не краснел, за исключением того момента, когда рассказывал о тележке из “Сейф-уэй”. Возможно, это тоже было правдой; он действительно мог ее где-то найти, уверенный, что потом вернет в супермаркет, но не сделал этого, а потому и устыдился. Я верю ему, подумал Уоррен. Этот человек не способен на убийство.
Уоррен сцепил пальцы за головой и откинулся назад, на спинку стула, хрустнув при этом позвоночником. Это было похоже на безумие. Он добился взаимопонимания с Лу Паркер. Впереди у него маячил процесс Баудро. Самый важный судебный процесс в его жизни. Если бы Уоррену удалось выиграть его со Скутом, если бы он смог произвести на Скута хорошее впечатление, он достиг бы даже большего, чем простое возвращение на прежний путь. Однако Уоррен не мог заставить себя отступиться от Куинтаны. Ему тогда стало бы очень стыдно.
Однажды Уоррен поставил на Верджила Фрира и проиграл. Может быть, жизнь предоставила ему всего лишь одного такого клиента. А может быть, и нет, и Уоррен снова повторял ту же самую ошибку. Мысль об этом казалась ужасающей.
Но с упрямой уверенностью он отогнал эту мысль прочь. Он уже не тот человек, каким был четыре года назад.
– Нет, Гектор, я не верю, что это сделал ты.
– Вы не верите?
В глазах Гектора снова засверкали слезы. Были ли это слезы боли или радости, Уоррен не знал.
– Нет, я действительно в это не верю. Я никогда не стал бы лгать тебе.
– Тогда почему я должен идти в тюрьму на двадцать лет?
– Мне нечего тебе на это ответить, – сказал Уоррен.
Гектор медленно покачал головой.
Щеки Уоррена вспыхнули.
– А теперь слушай меня. Я нарушаю правила, но я скажу, что бы сделал я, окажись на твоем месте, – я имею в виду, если бы я был невиновен, если бы не дурачил своего адвоката в надежде на чудо, которое никогда не произойдет, – так вот, тогда я бы как следует помолился и согласился пойти на суд. Если бы я действительно был невиновен. Но это твоя жизнь, а не моя. Твои шансы на проигрыш очень велики. Они просто огромны. Колоссальны. Твое дело выглядит безнадежным. Я не подталкиваю тебя ни на дюйм ни в том, ни в другом направлении. Я просто говорю тебе, что думаю.
– Хорошо, – тихо сказал Куинтана.
– Что хорошо?
– Я иду на суд.
– Ты хочешь сделать это? Испытать судьбу?
– Да.
– Ты понимаешь, что произойдет, если ты проиграешь?
– Да. Меня убьют, заставят уснуть навечно. Может быть, это не так страшно, как двадцать лет тюрьмы. Я не знаю. Для меня это неважно. Я невиновен.
“Пустяковое дело, оно должно быстро пойти”. Что же я-то делаю? Играю жизнью и смертью другого человека? Но нельзя же принуждать другого признаваться в преступлении и отнимать у него целых двадцать лет жизни, особенно если он утверждает, что невиновен, и ты веришь ему. Разве быть адвокатом – это значит делать такое? И со званием человека это вряд ли совместимо. Чувство уверенности в невиновности Куинтаны вновь поднялось со дна души Уоррена. Если я и верю в это, подумал Уоррен, то все-таки мой выбор несравним с тем выбором, что сделал Куинтана. И если его казнят, то мне предстоит прожить с этим больше, чем ему.
Не было никакой возможности пожать друг другу руку ни сквозь решетку, ни сквозь щель под нею, предназначенную для передачи документов. Уоррен прижал ладонь к холодному металлу. Куинтана прислонил свою с другой стороны.
Уоррен собрал со стола бумаги.
– Я сделаю все, что смогу, – пообещал он. – Мы, как говорится, доставим этим мерзавцам удовольствие за их деньги. Но только, ради Бога, если ты передумаешь, дай мне об этом знать.
* * *
Судья Паркер вызвала Уоррена в свой кабинет после разговора с Нэнси Гудпастер. Нэнси выглядела несчастной. Она сказала Уоррену:
– Я думаю, вы делаете ошибку. И вы, и Куинтана.
Уоррену снова вспомнились его юношеские представления о том, что закон призван защищать людей, а адвокаты – знаменосцы порядочности и чести. И еще он вспомнил, как Гектор сказал: “Я не знаю. Для меня это неважно. Я невиновен”.
Уоррен сидел на диванчике напротив книжного шкафа, полного “гарвардских классиков”, перед письменным столом судьи. В окно, расположенное за спиной Уоррена, изо всех сил светило полуденное солнце и жгло ему шею. На столе, за тибетской статуэткой, изображавшей коня, стояла бронзовая табличка, некогда упомянутая Риком Левиным, которая взывала к Божественному провидению и обещала здешней хозяйке Божью милость. До сих пор Уоррену не доводилось видеть эту табличку. Он даже подумал, уж не ставит ли ее судья лишь в исключительных случаях.
Лу Паркер ткнула в сторону Уоррена сигаретой, зажатой между ее большим и указательным пальцами так, словно это был дротик, который она вот-вот собиралась в него метнуть. Прямо в переносицу.
– Позвольте мне кое в чем разобраться, мистер Блакборн. Меньше недели назад вы обратились к обвинителю с просьбой о предварительной договоренности.
– Все верно, ваша честь.
– Нэнси согласилась на сорок лет. Это очень хорошее предложение.
– Но мой клиент отказался принять его, ваша честь.
– Если ко мне попадает парень, обвиняемый в предумышленном, я даю ему от пятидесяти до шестидесяти лет.
Когда ты в хорошем настроении, подумал Уоррен.
– Мой клиент – человек упрямый, – сказал он. – Он утверждает, что невиновен. И у меня есть основания ему верить.
Паркер проскрежетала:
– В таком случае, вы глупец. Мне помнится, как однажды, и не так давно, мы с вами сидели в этом самом кабинете и, казалось, неплохо понимали друг друга. Мне не обязательно знать факты, касающиеся дела, пока оно не вынесено на суд, однако я не глухая и не слепая. Я говорила вам, что для обвиняющей стороны это всего лишь кит в бочке. Я говорила, чтобы вы добились от этого парня признания и не отнимали у меня рабочего времени. Вы полагаете, я забыла? Теперь вы делаете обратное, и я обещаю, что впредь вы уже никогда не получите назначений в моем суде.
– Ну, так и пусть Нэнси сделает свой лучший выстрел, – сказал Уоррен, проигнорировав угрозу. – Какая разница, если мой клиент настаивает на суде?
Паркер повысила голос:
– Я объясню вам, какая разница. Предполагается, что вы действуете исключительно в интересах этого человека. Если он настаивает на своей невиновности, не имея при этом и малейших шансов на успех, а вы добиваетесь предложения, которое спасает его ничтожную жизнь, то на вас ложится ответственность за то, чтобы убедить его принять это предложение. Даже если вы считаете своего клиента невиновным! Это все слишком элементарно, однако у меня есть нехорошее чувство, что определенные элементарные вещи время от времени становятся для вас недоступны, как это уже было однажды.
Уоррен нахмурился, нервно застучав пальцами по ручке дивана. Острие дротика вонзилось до крови.
Судья наклонилась вперед, словно гончая, застывшая над добычей.
– Достаточно ли решительно вы говорили с этим Куинтаной?
– Я сделал все, что мог, – сказал Уоррен, не вполне уверенный, что это правда.
– Почему же я не очень вам верю? Почему в голову мне приходит мысль, что вы задумали отнять у суда две недели столь ценного времени, чтобы покрасоваться перед публикой? А заодно и отхватить солидный гонорар за каждый день, проведенный вами в суде?
– Я не знаю, ваша честь, – сказал Уоррен, не скрывая своего раздражения. Его затылок и шея буквально поджаривались в косых лучах солнца, светящего в окна. – Почему бы вам самой не рассказать, как это вам в голову приходят такие мысли?
– Не дерзите мне, адвокат!
– В таком случае, судья Паркер, не ставьте под сомнение действия, предпринятые мною в интересах клиента, которого вы никогда не видели и который, хочу вам напомнить, настаивает на своей невиновности.
– Как делают и все они, – сказала Паркер, – до тех пор, пока им не представишь неопровержимые факты. Мы обсуждаем здесь не освобождение на поруки и не девяностодневный курс тюремной терапии. Речь идет о смертельном уколе цианида. Buenas noches, Jose[26].
– Он все это понимает.
При виде настойчивости Уоррена судья окончательно озлобилась. Ее лицо покрылось красными пятнами.
– Да что вы рассчитываете на этом выиграть, адвокат? В моем суде вы работы уже не получите. Дело вряд ли попадет на первые полосы газет – какой-то тупоголовый и невежественный бродяга-мексиканец, обвиняемый в убийстве вьетнамского разнорабочего. Так что же у вас на вашем – с позволения сказать – уме? Как вы сами-то объясняете этот фарс?
В тембре ее голоса, как подумалось Уоррену, было нечто схожее со звуком, когда граблями проводят по бетонированной дорожке. Мускулы на спине Уоррена напряглись. Пальцы его все еще барабанили по ручке дивана, а одной ногой он с силой постукивал по ковру. Защита Куинтаны была бы сомнительным делом даже на честном процессе с беспристрастным судьей. А раз уж Уоррен довел Лу Паркер до такого состояния, сама мысль о возможности беспристрастного судебного решения казалась ему не более реальной, чем вероятность снегопада в день суда.
А ведь я могу и ошибиться, подумал Уоррен. Господи, я могу снова ошибиться. А мне никак нельзя этого делать. Это не только погубит мою карьеру, это уничтожит и всякое доверие, каким я когда-либо пользовался.
Уоррен почувствовал нараставшую в нем тревогу, но он знал, что не уступит, не имеет права уступить. Поняв, что он не собирается отвечать ей, судья Паркер стиснула зубы и схватила свой судебный календарь. Она быстро пролистала его, – затем обернулась к Нэнси Гудпастер.
– Мадам обвинитель, прокуратура готова к предъявлению обвинительного акта?
– Да, ваша честь.
Это были первые слова Гудпастер, произнесенные ею в кабинете.
– Суд примет иск в ближайший понедельник, двенадцатого июня, в девять часов утра. Ходатайство защиты – в следующую пятницу, шестнадцатого июня. Штат имеет неделю на ответ. Что вы скажете относительно даты суда? Штат готов к процессу?
– Обвинительная сторона будет готова через семь дней, – ответила Гудпастер.
– Это слишком рано. Но у меня есть один день, не занятый делами, назначенными к слушанию. Это среда, пятое июля, сразу после длинного уик-энда. Двадцать первое июля, это будет пятница, я уезжаю в отпуск на Гаваи. Итак, решено.
Уоррен вскочил с места.
Voir dire – процедура опроса и отбора присяжных – как правило, проводился в группах из сорока или шестидесяти жителей одновременно, в зависимости от размеров зала суда. Но в делах о предумышленном убийстве ввиду возможности вынесения смертного приговора каждый присяжный опрашивался индивидуально. Процесс этот мог занять несколько недель.
– Судья Паркер, – взмолился Уоррен, – это удар по мне. Вместе с voir dire вы даете меньше трех недель на все дело. И я имею всего лишь три недели на подготовку! В случае, связанном с предумышленным убийством, это, по сути, ничто!
– Вы говорите с китайским вьючным ослом, адвокат. Мое время расписано вплоть до Дня Благодарения. Взгляните сами.
Она швырнула свой открытый календарь на ту сторону стола, у которой сидел Уоррен.
– Вы хотите суда, значит, voir dire начнется пятого июля. Вот так.
Уоррен заставил себя успокоиться. Он попробовал поменять тактику.
– Мы со Скутом Шепардом начинаем процесс “Баудро” двадцать четвертого июля. При всем моем уважении, что мешает провести суд по делу “Куинтана”, когда вы вернетесь из отпуска?
Судья затушила сигарету и откинулась в кресле.
– А мне наплевать на ваше уважение. Вы не считаетесь со мной вовсе и можете быть уверены, что я не собираюсь делать этого по отношению к вам. Вы редкий глупец. Мне вас жаль.
Она махнула рукой в сторону двери.
В офисе Гудпастер – после того, как она уселась за свой стол и разобралась с настойчиво названивавшим телефоном, а Уоррен несколько минут поразмышлял над ожидавшими как его самого, так и его клиента, мрачными перспективами, – он спросил:
– У вас хорошая память, мадам обвинитель?
Глаза Нэнси сузились. Солнечный свет, просачивавшийся сквозь подъемные жалюзи, подчеркивал резкие очертания ее скул.
– Я не забываю дней своих судебных заседаний, если, конечно, вы это имеете в виду.
– Мне бы хотелось, чтобы вы запомнили все, что там сегодня произошло. Сделали соответствующие записи, если это необходимо.
– Зачем?
– Да просто так, Нэнси, – сказал Уоррен. – Просто на тот случай, если в пылу битвы я забуду об этом. Ты говорила миссис Сингх, что ей нельзя со мной разговаривать?
– Я не могла бы сделать ничего подобного. Я всего лишь сказала, что она вправе не разговаривать, если ей этого не хочется.
– А теперь я могу взглянуть на полицейский рапорт?
– Нет.
– Разве Паркер не сообщила тебе, что это кит в бочке? Чего ты боишься?
– Я попросту придерживаюсь правил. Я показала бы тебе документ, если бы ты пошел на предварительное соглашение. Но ты этого не делаешь, а значит, и я не могу. Ты это знаешь. Теперь это война, а не игра.
– Интересно, а почему я мог бы посчитать это игрой? Ну и сука же ты!
Гудпастер принудила себя улыбнуться. Она была обвинителем – ей частенько приходилось слышать подобные слова от адвокатов. После суда обвинитель и защитник, как правило, вместе выпивали и извинялись за те бранные слова, которые вырвались у них в пылу битвы. И всегда они потом пожимали друг другу руки.
Уоррен поднялся, собравшись уходить, затем остановился в дверях и снова посмотрел на Нэнси:
– Ты собираешься заниматься этим всю оставшуюся жизнь?
– Это, по-видимому, было бы несколько утомительно, – ответила Гудпастер.
– Ты хочешь сказать, что когда-нибудь предпочтешь стать адвокатом защиты и делать большие деньги? Стать вторым Скутом Шепардом?
Гудпастер пожала плечами:
– Я думаю, что да. Это все-таки свет в конце тоннеля. Хотя иногда, как ты, должно быть, знаешь, свет в конце тоннеля может оказаться поездом.
– Здорово. Это ты сама придумала?
– По-моему, я это где-то слышала, только не помню где.
– Тренируй свою память, Нэнси, – сказал Уоррен.
* * *
В тот же вечер, примерно за час до того, как Уоррен уехал домой, Скут Шепард покинул свой офис в здании Республиканского банка и направился в Хьюстонский клуб. В конечном итоге, он был в хорошем настроении – суд присяжных признал его клиента-банкира невиновным в том, что тот вел машину в нетрезвом состоянии. По своей всегдашней привычке Скут провел около десяти минут среди двенадцати мужчин и женщин в комнате присяжных, чтобы выяснить, что повлияло на их решение.
– Мы усомнились в заявлении полицейского офицера, – объяснил старшина присяжных, – после того, как он допустил ошибку, читая наизусть алфавит.
Скут ехал на встречу с несколькими своими закадычными друзьями, чтобы выпить с ними по стаканчику бурбона и сыграть в расписной покер. Позади зеркальные фасады домов отражали здания городских офисов. Впереди плыла пелена перистых облаков, обагренных лучами заходящего солнца. Скут потянулся к “бардачку” за пузырьком таблеток “Маалокс”. Он глотал эти таблетки весь день, но проклятая изжога никак не хотела его отпускать! Как, впрочем, и саднящая боль где-то в основании черепа.
Скут миновал Аллен-парк, Бафэло-Байю и ехал по Мемориал-драйв, направляясь в западную часть города. Внезапно, без всякого предупреждения, – если не считать частых в течение двух последних лет приступов головной боли, дурноты, да увещеваний жены и ворчания доктора, – зрение Скута помутилось. Дорога попросту исчезла из-под контроля. Единственное, что чувствовал Скут, – это резкую боль в левом виске, словно кто-то стукнул по нему костяшками пальцев. Скут перенес небольшой удар, причиной которого была закупорка кровеносного сосуда мозга.
Скут находился на извилистом участке шоссе, по обеим сторонам которого стояли дома в колониальном стиле с подстриженными лужайками, и все произошло именно в тот момент, когда после первого поворота дорога круто сворачивала влево. Он не увидел этого. Когда кадиллак уже перелетал через бордюр, инстинкты Скута заставили его надавить на тормозную педаль, иначе машина пропахала бы газон, сшибла чугунную статую черного мальчика в охотничьих регалиях и на скорости сорок миль в час врезалась бы в стену двухэтажного кирпичного дома.
Кадиллак сделал вираж, но на его пути все же оказался старый кеглеобразный дуб с развесистой кроной. В то мгновение, когда бампер машины со скрежетом стукнулся о дерево, передняя решетка стала изгибаться вокруг ствола, а рулевая колонка – проламывать грудь Скута Шепарда, он в отчаянии крикнул:
– О, проклятье! Они достали меня…
Кто были эти “они”? Какие фурии? Что за демоны мести из судебных залов прошлого? Этого никто и никогда не узнает. Никто даже не узнает, что Скут произнес эти слова.
Возвращаясь домой по автомагистрали, выискивая такие ряды, где, как казалось, поток машин двигался более плавно, с грустью размышляя над случившимся в офисе судьи Лу Паркер и над тем, как все это скажется на процессе его клиента, Уоррен почувствовал новый рефрен, застучавший в его мозгу: “Я хочу, чтобы моя жена вернулась; она нужна мне, мне нужен кто-то, с кем я могу поговорить; я, должно быть, просто погорячился”. В сердце Уоррена уже не было упрека, там осталась лишь тяжесть. Снова и снова Уоррен думал над тем, почему же Чарм плакала, когда он вошел в дом. Может быть, этот ее нью-йоркский адвокат поставил ей ультиматум? А может, она оплакивала свой неудачный брак? Или жалела его, Уоррена? Ему страстно хотелось спросить об этом, но он не отважился. Она ведь могла сказать и правду.
Я хочу, чтобы она вернулась. Я сельский парень. Мы женимся на всю жизнь.
Дома, в одиночестве, он приготовил в шейкере водку с тоником. Стенные часы показывали 6.32. Уоррен включил в гостиной телевизор.
На экране была Чарм, вся яркая, ее синие глаза смотрели на Уоррена, губы беззвучно шевелились, а худенькие красивые руки, сложенные вместе, лежали на столе, на переднем плане рамки. Уоррен прибавил звук на несколько делений.
– …когда мы вернемся, мы расскажем вам трагическую историю женщины из Сахарной страны, которая дала жизнь второму потомству уродливых тройняшек, расскажем о погоде и о спортивных новостях, включая последние – об “Астро”, переданные нашим неунывающим Доном Бенсоном. Пожалуйста, оставайтесь с нами, друзья.
Прелестные манеры общения. Казалось, Чарм всегда говорит то, что думает. Уоррен понял, что имела в виду Джонни Фей тогда, в баре. Но это был выбор Чарм, а не его. Ему обычно приходилось лишь слушать, понимать и облегчать бремя. Он не мог скрыть в себе то подавленное настроение, в котором пребывал все последние годы. И, в конечном счете, все, что он был в состоянии сделать, – это сказать Чарм, что он любит ее, прощает и постарается быть с нею ближе. Интересно, здесь ли еще тот нью-йоркский адвокат? Уоррен попытался не допустить до себя вульгарные образы, и, естественно, в тот момент, когда он с ними боролся, они и проникли к нему в мозг. Думай о чем угодно, только не о слоне… это была та игра, которой они с Чарм, словно дети, забавлялись у шамрокского пруда. И, разумеется, слоны мерещились им повсюду.
Уоррен развязал свою тоненькую папку с делом “Куинтана”. Voir dire за три недели. Лу Паркер действовала в соответствии с законом: по правилам, адвокат должен быть готов к процессу через тридцать дней после предъявления обвинения или через десять дней после того, как суд принял ходатайство защиты. Обычно суды бывали настолько загружены, что судьи предоставляли отсрочки даже более машинально, чем произносили свои обвинительные речи. Но как только устанавливалась дата, требовать ее переноса можно было лишь в том случае, если отсутствовал главный свидетель защиты. Но это нужно было доказать. А таких свидетелей у Уоррена не было.
Он изучил свои записи, сделанные во время визита к Трунгам. Гудпастер в качестве последнего аргумента обязательно укажет на то, что, если мотивом убийства было не ограбление, тогда какой же смысл был в самом убийстве? Никто не настаивал на том, что убийца знаком со своей жертвой. Мой лучший шанс, подумал Уоррен, это опрокинуть положение об особых обстоятельствах – краже бумажника. Если мне удастся это сделать, тогда, возможно, суд присяжных и задумается, зачем же Гектору могло понадобиться убивать незнакомого ему человека. Дело не в том, что тогда у присяжных заседателей возникнет необходимость принять во внимание мотив преступления, – они судили только на основании фактов: обдуманно ли Гектор Куинтана убил Дан Хо Трунга? Но ведь и присяжные не всегда бывали рациональными, не всегда следовали указаниям судьи. Может быть, если они поверят в то, что ограбления не было, один или двое из них задумаются над вопросом о мотиве? Нужен хотя бы один или двое, чтобы суд присяжных не пришел к единому мнению. Или, может быть, все же присяжные признают Гектора виновным, но потом, когда им придется определять наказание, проявят снисходительность.
Два “может быть”, и от них зависит человеческая жизнь.
Может быть, Гектор действительно это сделал. Пьяный, не способный ничего вспомнить, а теперь отгородивший свою память от минувшего ужаса, потому что не хотел верить, что такое возможно. Эта мысль, словно огромная ледяная глыба, неотступно давила на плечи Уоррена.
На телеэкране он увидел Скута Шепарда, окутанного ослепительно-белым светом галогенных ламп, разговаривающего с репортерами у дверей какого-то судебного зала. Великодушно, хотя и немного насмешливо улыбающегося, как всегда и улыбался Скут.
Удивленный, Уоррен привстал с кушетки. Уж не сняла ли прокуратура обвинение с Джонни Фей за недостатком улик? Но Уоррен быстро сообразил, что это была всего лишь старая запись из архивов теленовостей. Скут здесь был моложе. Выглядел здоровее.
Уоррен нажал кнопку, чтобы вернуть звук.
Низким, грудным голосом с самой мрачной из своих интонаций Чарм сказала:
– … итак, в возрасте шестидесяти четырех лет скончался известный техасский адвокат. Этот человек, который столь успешно защитил доктора-сексопатолога Марту Сэчс, нефтяного мультимиллионера Джона Р. Бейкера и владыку мафиозного мира Ника Хорсе-Феллино, не сумел защитить самого себя от крутых поворотов и закатного солнца на Мемориал-драйв. Предварительная медицинская экспертиза установила, что мистер Шепард находился за рулем в состоянии алкогольного опьянения, а незадолго до фатального происшествия перенес микроинсульт. Дополнительные подробности мы сообщим вам во время нашего следующего выпуска новостей в одиннадцать часов по двадцать шестому телеканалу. Дон???
– Сегодня вечером в “Астродоуме”, – сказал Дон Бенсон, – обескураженная хьюстонская команда “Астро” выйдет со своим незадачливым питчером Джимом Клэнси, чтобы попытаться вырвать победу в финальной игре с нью-йоркской “Мет”…
Трудно поверить, еще труднее переварить и принять. Уоррен пробежал по всем программам, но везде передавали либо сводку погоды, либо спортивные новости. Он выключил телевизор. Тишина одинокого дома громом звучала в его ушах.
Уоррен прошелся по комнате. Скут! – несчастный ты сукин сын! Неожиданно удивившись самому себе, он застонал вслух.
Уоррен не так много времени провел со Скутом, чтобы теперь его оплакивать. Но он знал Скута, уважал его и даже любил. Смерть была так иллюзорна: в суде обычно имеешь дело с деталями и последствиями смерти, но отнюдь не с самим ее фактом. Еще будучи мальчишкой, Уоррен думал: что я почувствую, когда умру? Но ведь и “я” уже больше не будет. Нечего будет чувствовать. Не на что смотреть. Повзрослев, Уоррен не перестал ломать над этим голову. Однако ответ не приходил. Уоррен почти что слышал теперь протяжный голос Скута. Но и его больше не будет, и он останется в памяти.
А вот теперь и дело Отта… самая большая удача моей жизни, она исчезла. Исчезла вместе со Скутом Шепардом.
Уоррен допил стакан и налил еще.
Джонни Фей Баудро, по-видимому, придется подыскивать себе нового адвоката. Одного из старых тузов, с огромным опытом и большой пробивной силой, хотя ни первое, ни второе не сможет сравниться с тем, что имел Скут. Шансы на то, что кто-нибудь из этих адвокатов предложит Уоррену ассистировать на процессе, были равны нулю. У всех у них есть свои люди, с которыми они работают. Если бы парни Скута не были заняты имущественной тяжбой, подумал Уоррен, то и Скут никогда не пригласил бы меня на место помощника.
Когда Уоррен еще только начинал адвокатскую практику, он прикрепил над своим письменным столом два написанных от руки плаката с девизами. Один из них гласил:
Никогда не будь излишне самонадеянным.
На другом было написано:
Если ты хорошо подготовлен, то, о чем ты беспокоился, может и не случиться, зато что-то другое случится обязательно.
Со временем эти девизы вылиняли под солнцем, и, в конце концов, Уоррену пришлось скомкать их и бросить в мусорную корзину. Мне следовало вытатуировать это на своих запястьях, подумал он.
Уоррен подождал возвращения Чарм. За всю свою жизнь, чуть ли не с того самого дня, когда мать впервые оставила его одного на школьном дворе, он не чувствовал себя таким одиноким. Он не стал есть, лишь выпил еще водки с тоником и закусил тем, что оставалось на дне банки с соленым арахисом. В полночь, немного захмелевший и со слегка замутненным сознанием, Уоррен отправился в постель. Он уже почти заснул, когда вдруг зазвонил телефон. Уоррен сорвал трубку и сказал: “Чарм, у тебя все нормально?”
Но это была Джонни Фей Баудро. По ее голосу чувствовалось, что она сильно напугана, даже плачет. Уоррен с трудом разбирал ее слова. В конце концов он понял, что она была в клубе и кто-то, слушавший по авторадио последние новости, только что сообщил ей о трагедии.
Уоррен расслышал смех, раздавшийся где-то рядом с Джонни Фей. Голос ее поднялся почти до крика:
– Что же мне теперь делать?!
– Теперь вам следует прежде всего успокоиться, – твердо проговорил он, – а в ближайшие несколько дней подыскать нового адвоката, который поведет ваше дело. Судья даст разрешение на перенос слушанья, и у нового защитника будет куча времени на то, чтобы подготовиться. Все закончится прекрасно. Обстоятельства дела на вашей стороне. Любой приличный адвокат сумеет его выиграть, я вам гарантирую.
– Я хочу мистера Шепарда! – воскликнула Джонни Фей.
– Это будет несколько проблематично, – сказал Уоррен.
– Могу я встретиться с вами? Могу я с вами поговорить? Мне нужен ваш совет.
– Да, конечно.
– Я имею в виду сейчас.
– Я буду в клубе через двадцать минут.
11
В садовом ресторанчике, неподалеку от здания суда, Уоррен сидел за ленчем с судьей Дуайтом Бингемом. Легкий бриз, блуждавший посреди летнего зноя, доносил до их ноздрей ароматы собачьего шиповника и звездного жасмина. Уоррен вернулся из клуба “Экстаз” в три часа утра и уже в половине седьмого снова был на ногах. Он поехал в свой офис, где пробежал глазами материалы папки “Баудро” и внимательно перелистал книги по законодательству, затем в восемь часов позвонил в суд, всего лишь за несколько минут до того, как судья начал слушанье очередного дела.
Бингем поднес ко рту вилку с нанизанным на нее кусочком поджаренной зубатки. Он родился на плантации близ города Тексарканы и десять лет проработал бейлифом[27], прежде чем сумел закончить школу юристов. Это был долгий путь, и судья немало на нем повидал.
– Я переживаю за тебя, юный Уоррен. Боб Альтшулер чертовски хороший обвинитель. В ноябре он баллотируется на пост судьи. Это большое дело, и, может быть, оно у него последнее. Он будет драться отчаянно, чтобы его выиграть.
– Я буду делать то же самое, – решительно заявил Уоррен.
– Если ты проиграешь, то будешь выглядеть плоховато. Особенно после той истории с аффидевитом, которая произошла между тобой и Лу Паркер.
– Это все быльем поросло, – сказал Уоррен.
Однако он понимал, что это не так. Он заказал рыбный салат “Креол”, но аппетита не было. Тем не менее, Уоррен сосредоточенно ковырялся в тарелке, притворяясь, что увлечен едой.
– Я сумею справиться с этим делом, – наконец сказал он. – Мы со Скутом встречались три или четыре раза по этому поводу, и у меня имеется полная копия дела. Я проведу защиту по тому самому пути, которым собирался идти Скут. Видите ли, судья, миз Баудро считает, что ей нужен я.
Вот ведь что важно. Уоррен не спрашивал ее. Не оказывал на нее давления. Прошлой ночью в клубе “Экстаз” она как минимум четыре раза сказала: “Не представляю, что теперь делать”. И Уоррен каждый раз неизменно повторял, что ей не стоит принимать поспешных решений. Она могла бы, например, поспрашивать в городе – какой-нибудь адвокат обязательно взялся бы за ее дело. Это дело выигрышное, как подчеркнул он. От нее требовалась лишь дача правдивых показаний. Только глупец мог бы проиграть такой процесс.
– Вы верите в меня? – спросила Джонни Фей.
Верил ли он в нее? Что за странная манера выражаться!
– В том случае, если вы рассказали Скуту правду, – осторожно ответил Уоррен, – и будете говорить правду тому, кого изберете в качестве вашего нового адвоката, я верю в возможность удачной защиты.
– А вы сами могли бы выиграть мое дело? – спросила она.
– Да, мог бы.
– И вы выиграете его?
– Да.
– Мистер Шепард был самым блестящим адвокатом в городе, – сказала Джонни Фей, – мир праху его. Он выбрал вас в помощники, а значит, вы тоже должны быть хорошим специалистом. Он в общих чертах рассказал мне о том, что случилось с вами несколько лет назад. Он говорил, что вы готовы сделать для клиента все, но в тот раз вы попросту слишком далеко зашли. Мистер Шепард считал, что вы один из лучших молодых адвокатов, кого он знал. По-настоящему толковый, по-настоящему ловкий и к тому же очень трудолюбивый. Я тоже думаю, что вы человек мудрый во всем, кроме, может быть, любви. Но я давно заметила, что очень многие талантливые люди становятся не особенно умными, когда дело касается всей этой чепухи, связанной с чувствами. Возможно, им попросту недостает времени, чтобы все как следует обдумать. Если я попрошу вас взять на себя мое дело, вы согласитесь?
– Да, – ответил Уоррен.
– Я хочу со всем этим разделаться. Мне не хочется, чтобы слушание дела откладывали – оно, словно меч, висит над моей несчастной головой. Я не могу спать ночами. Короче, дайте мне все это обдумать. Сейчас я слишком устала. Я не знаю, что делать.
– Вы сделаете то, что нужно, – сказал ей Уоррен.
Теперь в садовом ресторанчике судья Бингем нахмурился и приложил холодный стакан с налитым в него чаем со льдом к своей обвисшей щеке.
– Почему бы тебе не посоветовать ей взять кого-нибудь вроде Майрона Мура, а самому сесть к Майрону соадвокатом?
– Потому что Майрон ленив. Я его за пояс заткну. Договаривайте, судья. Вы знаете, что именно.
– Когда миз Баудро даст тебе ответ?
– Сегодня вечером я снова встречаюсь с нею в клубе “Экстаз”.
– Я хочу тебе кое-что сказать, Уоррен. Без протокола.
Старый судья издал тихий вздох. Казалось, все его лицо теперь состояло из блестящих коричневых шишек и бледно-желтых провисших складок.
– Если ты где-то меня процитируешь, я скажу, что ты лжец. Ты был в тот день в суде, а значит, слышал, как миз Баудро понизили сумму залога. Так вот, вся эта болтовня насчет луизианской корпорации, владеющей клубом, насчет того, что у Баудро нет денег, – чепуха на постном масле. Я знал это, но не мог бы доказать, да и связываться не хотел. Это умная женщина. Получает то, что хочет, и вовсю крутит людьми. Будь осторожен, сынок. Не делай ничего такого, чего не сделал бы я.
– Такого случая у меня больше не будет, – честно ответил Уоррен.
Несмотря на протесты судьи, он оплатил счет и вышел из ресторана. Защита Джонни Фей Баудро – это фактически тот шанс, который выпадает лишь раз в жизни, и для Уоррена это было то же самое, что для Роки Бальбоа выйти в финал за корону в тяжелом весе. Но Уоррен понимал, что если Джонни Фей скажет да, то ему придется почти одновременно участвовать в двух процессах об убийстве. Напряжение не ослабнет ни на минуту, и он вынужден будет так растянуть себя в обе стороны, что может и разорваться. Он мог выиграть оба дела… или остаться при своих… или проиграть все. Стоять там побитым и, хорохорясь, говорить своим еще более побитым клиентам:
– Я сделал все, что мог…
И хорошо, если бы это было правдой.
* * *
Вестибюль здания Харрисского окружного суда и даже коридоры перед судебными залами казались такими тихими, будто смерть Скута Шепарда тотчас же приостановила всю внешнюю суету и гам правосудия. Но внутри судебных залов, где флаги Техаса были приспущены, процесс шел своим ходом.
Уоррен позвонил в офис Рика Левина и выяснил, что Рик ведет предварительный допрос полицейского, участвовавшего в задержании по делу о наркотиках. Под обвинение попали сразу несколько человек, и Рик работал в паре с Эдит Бройер, адвокатом из смежного офиса.
В судебном зале, как только был объявлен перерыв, Уоррен поймал Рика за рукав пиджака:
– Есть у тебя минута?
Они вышли на лестничную площадку, где с ободранных стен на костюмы обоих тотчас же посыпалась сухая штукатурка. Пол здесь выглядел совершенно прогнившим, а на потолке торчали открытые трубы. Было слышно, как по всему зданию суда то и дело прокатывалось эхо хлопающих дверей.
– Бедный Скут, – сказал Рик, – он нашел свое последнее пристанище немного раньше времени, не правда ли? Но он, глупец, сам лез на рожон. Где он оставил тебя в деле “Баудро”?
Уоррен пересказал содержание своих бесед с Джонни Фей и судьей Бингемом.
– Если она скажет “да”, то мне в первую очередь понадобится хороший соадвокат. Не просто хороший – очень хороший юрист. Возьмешься ты вместе со мной за это дело?
Двери продолжали хлопать. Где-то очень далеко плакала женщина. Рик задумчиво погладил свои усы.
– Я сейчас и без того делаю кучу благотворительной работы. Пахнет ли тут какими-то деньгами? Мне необходимо поддерживать своих беговых лошадок.
– Что бы я ни получил, половина твоя.
– Этого, может быть, и на овес не хватит. Какова линия защиты?
– Самооборона. Клайд Отт грозился убить ее, – есть люди, которые слышали, как он говорил это. А перед тем, как Джонни Фей его пристрелила, Клайд схватил с камина кочергу.
– А подсудимая его не провоцировала? Если да, то она не сможет настаивать на самообороне.
– Она утверждает, что нет, – сказал Уоррен. – Нет и свидетелей, способных ее опровергнуть.
– Вообще-то я в июле по горло занят.
Рик нахмурился, почесал голову.
– Мне придется уговаривать Эдит заменить меня в этом деле о наркотиках.
Уоррен ждал, не произнося ни слова.
– А, черт побери, ну, конечно же, я возьмусь за это, – сказал Рик, хлопнув Уоррена по плечу. – Это отличное дело. Куча телевизионных репортажей. Дай только поставлю крест на паре свидетелей. Эти полицейские… меня уже в дрожь бросает от полицейских.
– Тебе понравится наша клиентка, – пообещал Уоррен. – Если, конечно, она станет нашей клиенткой.
Уоррен и Джонни Фей Баудро сидели за маленьким круглым столиком рядом с подковообразным баром в клубе “Экстаз”. Фрэнк Сойер стоял, прислонившись к стойке, пил “7-Ап” и внимательно наблюдал за толпой посетителей, собравшихся здесь в этот вечер пятницы. Среди гостей повсюду двигались молодые женщины, игравшие роль официанток, танцовщиц и девочек для увеселений. Все они были в туфлях на высоких каблуках, с ремнями на талиях и с желтыми лентами в волосах, а несколько пар обнаженных грудей вполне могли бы брать призы на конкурсах. Танцовщицы крутились возле некоторых мужчин, извивались вокруг них в ритме диско, но в действительности их не касались, ожидая десяти – или двадцатидолларовых бумажек, которые мужчины совали им за ремни в качестве награды. Музыка играла не переставая, и над головами присутствующих в лучах прожекторов вились клубы сигаретного дыма. Глаза Уоррена начало пощипывать.
Он наклонил голову в сторону одной из танцовщиц, которой на вид никак нельзя было дать больше восемнадцати.
– Откуда же вы их берете?
Джонни Фей, казалось, оправилась от потрясения вчерашней ночи – смех ее был веселым.
– Да со всего Техаса. Девчонки из провинциальных городов, как правило, сбежавшие от своих сердитых папочек. Есть также парочка из Англии, одна – из Швеции. Вы интересуетесь? Помочь вам отвлечься от ваших семейных проблем?
– Вряд ли это получится, – сказал Уоррен. – Ну, так работаем мы или нет? Если да, то мне нужно ехать домой и делать распечатку файла для Рика Левина.
– Я со вчерашнего дня навожу повсюду справки. Оказывается, есть множество людей, которые о вас очень высокого мнения. Может быть, вы этого даже и не знали. Все это, конечно, замечательно, но то, что мне нужно от адвоката, – так это услышать, что я просто не могу проиграть.
Уоррен возразил:
– Любой адвокат, который скажет вам, что вы ни за что не проиграете, – обыкновенный дурак.
– Но сам мистер Шепард обещал мне это.
– Я не верю. Вы, должно быть, его неправильно поняли. Это очень хорошее дело. По сути, оно выигрышное. Не совсем то, что называют китом в бочке, но близко к этому.
– Сделайте больше этого, адвокат.
Оба глаза Джонни Фей – и серо-голубой и карий – затуманились. Уоррен понимал: все подсудимые в подобных случаях хотят каких-то абсолютных гарантий, стопроцентной уверенности. Больше нигде в мире такого не существует – тогда почему же это должно быть между адвокатом и его подзащитным, которого обвиняют в самом серьезном из уголовных преступлений? Наверно, потому, что больше нигде человеческая жизнь не обнажается до такой степени.
– Судебные процессы – непростое дело, – сказал Уоррен. – Некоторые свидетели лгут. Другие – правдивые свидетели – могут показаться присяжным лжецами. Некоторые из лгунов, наоборот, принимаются ими за правдивых. Одни свидетели что-то забывают. Другие начинают смущаться. Бывают присяжные, которые засыпают на процессе или просто не слушают. Адвокаты иногда допускают ошибки. То же самое могут сделать и судьи. Суд присяжных всегда прав, независимо от того, прав он в действительности или нет. С учетом всех этих моментов мы сумеем защитить вас так же хорошо или даже лучше, чем кто бы то ни было в городе.
– Вот видите, – сказала Джонни Фей, – вы становитесь хорошим оратором, когда начинаете злиться. Это именно то, что мне и хотелось услышать. Вы выведете меня оттуда. Вы нравитесь мне, адвокат. Беритесь за мое дело – вы и мистер Левин. Он ведь еврей, правда?
Уоррен кивнул, ожидая, что последует дальше.
– Я не могу проиграть, имея в защитниках еврея и такого хорошего парня, как вы, правда?
Уоррен сдержанно улыбнулся.
Когда он обговаривал детали, касавшиеся суммы гонорара, одна из танцовщиц, девушка лет двадцати с небольшим, приблизилась к их столику. Она начала вращать бедрами в направлении Уоррена. Была она полногрудая, с припухшими нарумяненными сосками, которые показались Уоррену похожими на еще одни миниатюрные груди, помещенные в центре настоящих. Вот чего всегда с избытком хватало в мире, подумал Уоррен, так это плоти. Остановившись дюймах в шести от него, танцовщица завращала торсом в такт басовому ритму музыки. Уоррен холодно взглянул на девушку.
– Пошла прочь! – приказала Джонни Фей. Танцующая блондинка удалилась.
– Ты страдаешь, дорогой друг, – сказала Джонни Фей. – Я знаю хорошее лекарство от этого. Хочешь провести вечер со мной?
– Не сегодня. Этот уик-энд я провожу с книгами по законодательству.
– Вот это честно, – сказала она. – Мне это нравится.
В субботу на похоронах, где присутствовало несколько сотен адвокатов, судей и бывших клиентов Скута Шепарда, Уоррен стоял чуть в стороне, на самом солнцепеке, весь взмокший и едва прислушивался к словам надгробной речи. Уоррен слышал другие голоса. Он мысленно вел совсем иной разговор. Уоррен взял командование на себя: в глазах его и в тоне голоса ощущалась опытность. В этом есть смысл. Ведь это супружеский альянс. А то было простым увлечением… в лучшем случае. Нежно обняв жену, он прошептал ей на ухо: “Все будет хорошо. Ты верь в меня”. Он представлял себя юным Кэри Грантом[28], и Чарм становилась податливой в его руках. Она останется с ним, а того нью-йоркского адвоката бросит. Она видела свет впереди тоннеля, и это был не поезд. В своих фантазиях Уоррен представлял себя проницательным и мудрым. Наихудшим из выдуманных им моментов был тот, когда Чарм пробормотала: “Мне необходимо время”. Он сказал: “Делай все, что тебе нужно, моя дорогая”.
Джонни Фей тоже была на похоронах, в черном шелковом платье и с черным зонтиком, которым она защищалась от полуденного солнца.
– Ну, как ваши дела? – спросила она.
– Прекрасно. Мы с Риком встречаемся завтра.
– Я верю в вас, – сказала она.
Когда тем вечером Уоррен вернулся домой, автомобиль Чарм стоял на подъездной дороге. Уоррен почти не видел жену с того самого понедельника, когда застал ее у дома с любовником. С того дня все в жизни Уоррена изменилось. Вместе с Уби, вцепившейся в его брючину, он прошел через всю квартиру до спальни. Чарм была в ванной, мыла волосы.
Она вышла оттуда с толстым коричневым полотенцем, накрученным на голову; другое полотенце наподобие саронга закрывало ее тело.
Казалось, Чарм вовсе не удивилась, увидев мужа. Или ей это было попросту безразлично? Оказывается, Уоррен все-таки не настолько мудр, чтобы понять, в чем тут дело. Здесь уже была реальность, а не фантазия. Как те годы заключения, которые могли взгромоздиться перед Гектором Куинтаной.
– Ты сегодня опять едешь на бейсбол? – спросила Чарм, начав одеваться.
Она открыла широкую дверцу платяного шкафа и спряталась за нею.
Это чтобы Уоррен не увидел ее тела. Ну, так что же: ведь он-то мог представить его и в другом месте.
– В прошлый раз я был там с клиенткой по делу об убийстве.
– А разве ты еще занимаешься этим после смерти Скута?
– Я веду дело. Рик сидит у меня в соадвокатах.
Чарм вышла из-за дверцы в трусиках и черной блузке, которую она в этот момент застегивала над бюстгальтером. Светлые брови Чарм взлетели вверх.
– Как это тебе удалось?
Уоррен рассказал ей о своих встречах.
– И Рик соглашается? Для него-то тут никакой славы.
– Достаточно быть близко к ней, если мы выиграем. К тому же нам обоим заплатят.
– Это хорошо для тебя, Уоррен. Это очень нужная вещь. А дело стоящее? Ты выиграешь?
– Этого никогда нельзя знать заранее, ты согласна?
Обычно в подобных случаях он посвящал ее в детали.
– Чарм, мы можем поговорить?
– Я думаю, что это отличная мысль.
Но разговор их не был похож на тот, что пригрезился Уоррену утром в машине. Возможно, Чарм это слишком долго репетировала. Да, конечно, ей нужно было время… но не для того, чтобы Уоррен вновь завоевал ее, а чтобы решить, что ей делать с остальной своей жизнью. Она наняла агента в Чикаго, человека по фамилии Блустин. Он обещал постараться подыскать ей работу в высших кругах бизнеса: Чикаго, Лос-Анджелес, Бостон, Нью-Йорк.
– Но наша жизнь здесь.
– Твоя жизнь здесь, Уоррен. Не моя. Ты знаешь, что мне всегда хотелось чего-то лучшего.
– А как же ты и я?
Боль того вечера снова вспыхнула в глазах Чарм. Уоррен хотел обнять ее. Чарм подняла руку, удерживая его на месте. Он заметил, что пальцы ее дрожат.
– Уоррен, мне неловко произносить это. Я хочу развода.
Это было похоже на самый ужасный из его ночных кошмаров. Уоррен стремительно развернулся и прошелся по комнате, стараясь удержать себя в руках. Но он был просто не в состоянии это сделать. И, собственно говоря, какого черта он должен сдерживаться? “Зарычи, как лев”. Но он-то не был львом. Он был человеком.
– Чтобы ты могла выйти замуж за этого другого адвоката и переехать в Нью-Йорк?
– Я решу это, когда буду готова к решению. Я не хочу, чтобы меня торопили.
– Хорошо, – с горечью произнес Уоррен.
Нет, это было совсем не хорошо. Это было ужасно. “Хорошо” – единственное слово, которое он смог найти, чтобы описать те разрушения, что произошли в его сердце.
– Я думала о переезде, – сказала Чарм. – Но я эгоистична, и мне вовсе не хочется этого делать. Ты знаешь, как я ненавижу гостиницы. Мне казалось, что мы еще какое-то время могли бы делить этот дом. Разумеется, я не думаю, что при этом мы должны делить и постель. Это было бы немножко болезненно для нас обоих.
Почувствуй боль. Почувствуй так, как я ее чувствую, мысленно приказал он.
– Ну, так кто же выезжает? – Уоррен махнул рукой в сторону комнат.
– Это тебе решать, Уоррен. Выгонять тебя отсюда я не имею права. Но шкафы в гостевой комнате такие маленькие. А у меня намного больше вещей, чем у тебя. Ты очень возражаешь?
– Я черт знает как возражаю!
Чарм вздохнула и, размотав полотенце, встряхнула головой, распуская пряди каштановых волос. Уоррен последовал за нею в ванную, где Чарм включила сушку.
– Чарм, ты уходишь?
– Да.
Слово это было произнесено спокойно, но оказалось достаточно весомым, чтобы, подобно большому камню, ударить Уоррена в грудь.
– А какие планы у тебя?
Палец Чарм задержался на выключателе сушки.
– Мне необходимо поработать.
– Может быть, мы станем просто друзьями, Уоррен.
– Я сильно сомневаюсь в этом.
Он вышел, прежде чем слезы затуманили его глаза.
На кухне Уоррен погладил Уби, которая была не накормлена. Он слышал, как где-то далеко жужжит сушка. Это напомнило ему, что пора заняться стиркой – нижнее белье требовало замены. Уоррен вывалил в миску собачью еду, добавил туда несколько кусочков “Альпо” и залил горячей водой, чтобы получилась подливка.
Он смотрел, как Уби ела. Да, я очень возражаю, Чарм, повторил он про себя.
Потом Уоррен сел в гостиной и свесил голову на руки. Нет, он не мог оставаться с Чарм под одной крышей.
Она ушла минут через десять, негромко попрощавшись. Он слышал звук ее торопливых шагов на тротуаре.
Уоррен пообедал в ближайшей закусочной, затем вернулся и около часа перечитывал дело “Куинтана”. После этого он попытался сосредоточиться на деле “Баудро”, но почувствовал, что глаза начали уставать. Оба дела расплылись и превратились в одно. По-видимому, я сейчас не в состоянии мыслить ясно, догадался Уоррен. Не могу настроиться. В моих руках жизни двух людей, а проклятые руки дрожат.
Он досмотрел по ночному каналу последнюю часть “Касабланки” – сцену в аэропорту он знал почти слово в слово. Выключив телевизор, он отвернул покрывало на одной половине двуспальной кровати в гостевой комнате и около получаса читал новый роман Гарсиа Маркеса, затем в два часа ночи погасил лампу.
Уоррен проснулся на рассвете воскресного дня. Короткий сон нисколько не освежил его. По пути на кухню он заметил, что дверь спальной чуть приоткрыта. Он тихонько постучался, потом вошел: может быть, им удастся поговорить? Но этой ночью на кровати никто не спал. Чарм домой не возвращалась.
Ну и черт с ней, спокойно подумал Уоррен. А я все равно добьюсь успеха в жизни.
По телефону, стоявшему на кухне, он позвонил в “Рейвен-дейл” и заказал жилой номер. К десяти часам Уоррен уже перебрался туда, прихватив для компании свою собаку.
В понедельник, во второй половине дня, в суде Дуайта Бингема Уоррен М. Блакборн и Ричард С. Левин были зарегистрированы помощником окружного прокурора в качестве адвокатов защиты по делу “Техас против Джонни Фей Баудро”.
Уоррен передал Рику копию дела, когда-то принадлежавшую Скуту Шепарду.
– Я прочитаю это до субботы, – пообещал Рик.
Рокки[29] пришел из ниоткуда, вспомнил Уоррен, чтобы сделать Аполло Крила. Если уж косноязычный боксеришка из Филадельфии сумел сделать такое, то, значит, сумею и я.
12
Ближе к концу июля, дождливым днем, когда по небу плыли шоколадно-коричневые клочья облаков, которые нагнало с залива, судья Лу Паркер вызвала Уоррена и Нэнси Гудпастер к себе в кабинет. Она устремила свой пристальный и суровый взгляд на человека, стоявшего между Гектором Куинтаной и смертью.
– Как насчет одежды для вашего пижона? Я не хочу, чтобы этот нищеброд сидел здесь в разбитых ботинках и в тюремном комбинезоне, заставляя нас всех неловко себя чувствовать. Есть у него что-нибудь? Если нет, то купите ему. Округ возместит ваши расходы. Я не имею в виду, что вы должны покупать ему костюм за пятьсот долларов в “Харт Шафнер и Маркс”. Выясните его размеры и прогуляйте собственный зад всего один квартал до “Куппенгеймера”. У них там продают со скидкой.
Не дожидаясь, пока ей скажут спасибо, судья повернулась к Гудпастер и погрозила судебному обвинителю своим коротким указательным пальцем точно так, как это делает отец, когда журит свое грешное дитя.
– Я не признаю процессов со всякими засадами. Я уже говорила тебе, Нэнси, если у тебя есть хоть что-то, припахивающее Брэди-материалом, отдай. Если ты не можешь представить защите всю информацию, которой располагаешь, и в то же время требуешь смертного приговора, – значит, это не предумышленное убийство.
“Требуешь смертного приговора”! Это была абстракция, не имевшая ничего общего с самим фактом окончания человеческой жизни, с безутешным горем семьи. Закон утверждал, что смерть – это вполне естественное наказание – lex talionis, умерщвление, санкционированное судом. “Наказание”! Как будто ты допустил ошибку, и это цена, которую ты должен заплатить. Пятнадцать ярдов за излишнюю грубость: облей грязью рефери – и тебя вышибают из игры. Отлично зная преступную публику, Уоррен считал, что более суровые приговоры должны выноситься за убийства, совершенные ради материальной выгоды: любой человек, имевший в момент совершения преступления заряженное оружие, безусловно, готовился его использовать. Осуди убийцу по справедливости, а затем изолируй от нормального общества настолько, насколько позволяет закон. Смертный приговор, как бы то ни было, не является устрашающим или сдерживающим средством. Ограниченные люди на редкость упрямы.
Нэнси Гудпастер повторила судье, что у обвинения нет ничего припрятанного.
– Выборы присяжных начнутся через неделю после среды, – объявила Лу Паркер. – И я даю вам полную гарантию, что не стану тратить на подбор присяжных заседателей больше восьми дней. Я ограничиваю voir dire тридцатью минутами на каждого кандидата. У меня на столе стоят шахматные часы. Как только они звонят – ваш выбор сделан. Никаких исключений. Умейте себя организовывать.
Судья мрачно посмотрела на Уоррена.
– Вам стоит как следует поразмыслить над всем этим. Если вы решите завершить переговоры и заявите о признании подсудимого на одиннадцатом часу заседания, знайте: я не приду в восторг от вашей терпеливости. Но я более чем уверена, что все же сумею вас остановить. Это понятно?
– Понятно, – сказал Уоррен.
Взгляд Паркер помрачнел еще больше.
– Жду вас обоих на voir dire через неделю после среды, ровно в девять часов.
Все известные техасские выборы присяжных заседателей, связанные с делами о предумышленном убийстве, длились не менее месяца. Так было везде, но только не в суде Лу Паркер. У нее тикали шахматные часы.
– Откровенно противоречит конституции, – заявил Рик Левин, когда Уоррен пересказал ему свой разговор с судьей. – Не говоря уже о том, что это попросту отвратительно. Знаешь, ты мог бы заявить ей протест по этому поводу. Подавай ходатайство, ссылаясь на то, что Верховный Суд против каких бы то ни было ограничений. Если она отклонит твое заявление, это будет процессуальной ошибкой, дающей повод для кассации.
– Я охотно возьму твой совет на заметку, – сказал Уоррен, – тем более, что это может оказаться единственным, с чем придется идти на апелляцию.
* * *
Вечерами, сидя в своем номере в “Рейвендейле”, Уоррен смотрел фильмы по взятому напрокат видеомагнитофону. Он одолжил набор кухонной утвари и других кухонных принадлежностей, часы-радио, несколько цветных плакатов с изображением гоночных яхт и снежных горных вершин. Набил холодильник мясной вырезкой, замороженными обедами “Стауффер” и пиццами с острым перцем, а в морозильное отделение поставил кварту польской водки. Больше никакой кулинарии – все это осталось в прошлой жизни. Он дочитал книгу Маркеса и начал другую – о президентстве Рейгана. Иногда, сделав погромче звук, он проигрывал на своем “геттобластере” Баха, Верди и Гордона Лайтфута, пока соседи не начинали жаловаться. Уоррен теперь никогда не заправлял постель и мыл посуду раз в три дня. Мебель в жилом номере была обычной: бежевая, гостиничного типа; но Уоррен мог сколько угодно оставлять на ней кружку с горячим кофе, и при этом никто не говорил ему, чтобы он подложил под нее что-нибудь. Темные круги на столе с каждым днем прибавлялись и уже начали наезжать друг на друга.
Уоррен и Рик несколько раз встречались с Джонни Фей, чтобы послушать ее историю и сделать записи в своих адвокатских блокнотах. Уоррен познакомил Джонни Фей со следующим определением: “Самообороной считается такая ситуация, где вы используете смертельное оружие для воспрепятствования направленному против вас действию, которое содержит в себе непосредственную угрозу убийства или серьезного увечья, а возможностей к отступлению у вас нет”.
– Это то, что мы называем положительной защитой. Суд присяжных обязан рассмотреть все обстоятельства случившегося именно с вашей точки зрения.
Свидетельские показания Джонни Фей должны были сыграть ключевую роль: если присяжные поверят ей, она может быть оправдана, если они усомнятся – она будет признана виновной.
– Это состоит из трех этапов, – объяснил Уоррен. – Во-первых, вы предельно точно рассказываете нам обо всем, что случилось. Затем мы опрашиваем других потенциальных свидетелей. Потом мы натаскиваем вас: готовим к прямому допросу и к перекрестному – под присягой. В настоящий момент не упускайте ничего, неважно, каким бы банальным это вам ни казалось. То, что в этом ничего нет, – еще не факт. Расскажите нам всю правду, минута за минутой. Мы ваши адвокаты. Мы здесь для того, чтобы помочь вам, а не чтобы вас судить.
Однако ее повествование о событиях того дня никогда не варьировалось. Адвокаты сделали соответствующие записи. Затем Рик отнес эти записи своей секретарше, Бернадетте Лу, которая ввела их в память компьютера. Сухонькая, круглолицая, тяжеловекая Бернадетта, внешне чистокровная китаянка, принадлежала к третьему поколению техасцев, что находило отражение как в ее речи, так и в складе характера. Она обожала шелковые халаты и украшения из нефрита, состояла в разводе с хьюстонским пожарным и, по-видимому, имела нескончаемую вереницу поклонников. Она, например, частенько говаривала такие вещи:
– Глядеть там, конечно, не на что, но если посмотреть на него сквозь донышко стакана, то он выглядит совсем неплохо.
– Отличное дело, – сказал Рик в первый раз, как только Джонни Фей вышла из офиса. – До сих пор все и везде совпадает. Если она говорит правду, то даже твоя собака могла бы взяться за ее защиту и выиграть процесс. Не понимаю, зачем тебе понадобился я?
– Ты лаешь получше, – ответил Уоррен.
Офис окружного прокурора в лице Боба Альтшулера передал им копии выдержек из полицейского протокола. Отдел отпечатков собрал немалое количество следов, оставленных на каминной кочерге как правой, так и левой рукой Клайда Отта. Кочерга была найдена на ковре в гостиной, прямо перед софой, ставшей предпоследним местом отдыха для Клайда. На кочерге также были обнаружены и отпечатки пальцев Джонни Фей, но это совпадало с ее рассказом. Помимо всего прочего, Альтшулер снабдил Уоррена пачкой фотографий гостиной, планом нижнего этажа особняка на Ривер-Оукс-драйв, расшифровкой стенографической записи того, что сказала Джонни Фей дежурному по телефону 911, и копией отчета сержанта Руиза, прибывшего в дом Отта и первым выслушавшего признание обвиняемой. Весь Брэди-материал, или его страницы, скорее всего, остались в досье, хранившемся на Фаннин, 201.
Уоррен предпочел бы, чтобы его подзащитная попридержала рот на замке, пока не встретилась с адвокатом. Когда он поинтересовался, почему она этого не сделала, Джонни Фей ответила:
– Потому что тогда могло показаться, будто я что-то скрываю. Я хотела, чтобы эти дятлоголовые сразу же усвоили, что я, конечно, сожалею о случившемся, но уверена, что стыдиться мне абсолютно нечего.
Уоррен побывал в библиотеке “Кроникл” и снял ксерокопии с репортажей, связанных с убийством Шерон Андерхил Отт и Дейвида Инкмана. Любое упоминание об этом на суде, разумеется, исключалось, но команда защитников обязана была знать общий фон. Альтшулер, вероятно, сделал то же самое, и трудно было предположить заранее, в какой связи адвокатам могло понадобиться знать то, что известно обвинителю.
В тот же день, попозже, Уоррен ездил на 1-10 для встречи с персоналом ресторана “Гасиенда”.
И официант и метрдотель, оба, вспомнили, как доктор Отт и Джонни Фей обедали у них, а администрация представила копию счета, который свидетельствовал, что клиенты в тот вечер употребили десять “фроузн маргаритас”. Официант припомнил и спор за обеденным столом. Нет, он не мог вспомнить, о чем говорили леди с джентльменом. Очень многие люди ссорятся в ресторанах.
В зал вошли двое музыкантов. Флегматичные, мягкоголосые, они несли в руках гитары в поцарапанных черных футлярах. Да, они тогда пели для Джонни Фей, и она хорошо их отблагодарила. Спор? Кто знает? Ведь это было так давно. Не особенно хорошо, но, в общем-то, не так уж и плохо. Уоррен записал все имена в список свидетелей на случай возможного вызова.
В другой вечер он посетил пару, которая, по словам Джонни Фей, слышала, как Клайд грозился ее убить. Доктор и миссис Гордон Баттерфилд, хирург-косметолог и его супруга, жили на Мемориал-драйв, в доме, наполненном шведской мебелью от “Бидермейер и Арт Деко”. Они охарактеризовали Джонни Фей как женщину вульгарную и безнравственную. Они подчеркнули, что были друзьями не ее, а Клайда. Они, будто бы, говорили ему: “Она охотится за твоими деньгами. Бросай ее, пока не поздно”. Пророческие слова.
Однако Баттерфилды вспомнили тот самый вечер, имевший место год или около того назад, – это был благотворительный ужин в помощь бездомным, проводившийся в Хьюстонском Рэкит-клубе.
Доктор Гордон Баттерфилд сказал:
– Они, как всегда, спорили насчет денег, которые Клайд тратил на своих приемных детей. Мальчишка, что называется, дурного поведения, а дочь два раза была замужем, развелась и имеет нескольких ребятишек. Оба, конечно, получили наследство после смерти Шерон, но, по-видимому, недостаточное по их потребностям. Значительное состояние Клайда, как вы наверняка знаете, пришло к нему от Шерон. Клайд был благородным человеком – у него, как и у любого мужчины, имелись свои недостатки, но он был, безусловно, благороден. Он субсидировал своих приемных детей, а Баудро этого не одобряла. Короче, все случилось в разгар ссоры, которую мы пытались остановить, поскольку, откровенно говоря, нам это уже порядочно наскучило. Так вот: Баудро выплеснула рюмку в лицо Клайду. Вино залило его парадный костюм и галстук-бабочку. Этот ее поступок, по моему мнению, ничем не был оправдан. И Клайд сказал: “Ты – сука, я с удовольствием убил бы тебя за это”, – что, уверяю вас, лично я не воспринял как прямую угрозу. Это была всего лишь гадость, которая всегда может сорваться с языка, когда ты рассержен и унижен в присутствии друзей. Сказано совершенно без злого умысла.
Лайла Баттерфилд добавила:
– Она также оскорбляла и бедную Шерон. Я училась в одном колледже с бедняжкой.
Уоррен спросил:
– Миссис Баттерфилд, а вы не можете припомнить точные слова, сказанные миз Баудро?
– Если мой муж говорит, что она сказала то-то и то-то, значит, то, что говорит он, она действительно сказала. – Лайла Баттерфилд пояснила: – Следовательно, она сказала именно это. У него прекрасная память на мелочи.
– А вы не слышали ее реплик?
– Вполуха. Все это было так вульгарно. Так неуместно на благотворительном ужине. Я вовсе не обязана была слушать такое.
Уоррен допил виски и удалился. Позднее он рассказывал Рику:
– Пока я там был, эта женщина выпила полбутылки шерри. Нам, вероятно, следовало бы использовать ее мужа, но он бывший приятель Клайда и ненавидит нашу клиентку, к тому же, он просто надутый осел. Я спросил, бил ли когда-нибудь Клайд Шерон, – и он завизжал: “Ни в коем случае! Даже и не думайте об этом!” Я попытался выяснить, не нюхал ли когда-нибудь Клайд в их присутствии кокаин, и жена Баттерфилда задышала так, будто я спрашиваю, не совращал ли доктор Отт десятилетних. Гордон сидел прямой, как палка, в своем кресле с подголовником, он заявил: “Клайд был уважаемым человеком в медицине, мистер Блакборн. Вот мой ответ, и иного не будет”. Мне удалось выяснить имена других людей, бывших с ними на том благотворительном ужине. Давай разыщем их. Проверим все основательно.
Однако, когда Рик это сделал, выяснилось, что больше никто из присутствовавших за тем столом не помнил ничего, кроме того, что вино, по-видимому, действительно было пролито. Гораздо больше Уоррену повезло в госпитале Германна, где он получил копию регистрационной записи, сделанной в отделении “Скорой помощи” 22 декабря 1988 года:
Первоначальные жалобы пациентки: подозрение на перелом носовой кости. Наблюдается незначительная припухлость спинки носа. Диагноз: трещина в области скуловой впадины. Лечение: прочерк. Предписания: Tylenol-III.
Молодой доктор, лечивший Джонни Фей, согласился дать свидетельские показания. Да, она сообщила ему, что ее ударил приятель. Вовсе не стеснялась признаться в этом. Хотя обычно, по словам доктора, женщины в таких случаях испытывают неловкость.
Рик побывал в баре “Гранд-отеля”, но Кэти Льюис, официантка, которой Клайд, как предполагалось, заплатил 25 000 долларов за выбитые у нее три передних зуба, не работала там уже полтора года. Где она теперь, никто не знал. В телефонных справочниках округа Харрис числились шесть К. Льюис, однако единственной из них с именем Кэтрин было по меньшей мере лет семьдесят.
– Обзвони все бары в отелях, – сказал Уоррен компаньону, – расспрашивай людей от имени службы безопасности или розыска. Только найди ее. Она нужна нам. Если ты ее отыщешь, она будет нашим свидетелем.
Команда защиты решила, что подготовку к перекрестному допросу следует проводить Уоррену. Во время двух последних встреч все свои ответы Джонни Фей адресовала исключительно ему. Иногда, когда вмешивался в разговор Рик Левин, она бросала на него взгляд, полный раздражения, граничившего с гневом.
Рик, благодушно махнув рукой, заключил:
– Я ей не нравлюсь. Такое со мной случается редко, но я знаю, что это все же бывает. Ты для нее избранник Скута и ее одеяло для жевания. Я – всего лишь болтливый иудей. Я имею в виду, что она неглупа: она ценит мой исключителный ум и познания в области юриспруденции, но я чувствую, что она попросту не выносит либо моего юмора, либо моего носа. Так что подготовку проводи ты. Я заткну рот и приму вид библейского мудреца.
– Она права, – сказал Уоррен, – ты ее не любишь.
– У нее великолепное тело, но дай ей полчаса времени да ножницы поострее, и не успеешь опомниться, как все твое наследство окажется у нее в бумажном пакете.
– Может быть, твое чувство к ней попросту надумано.
– Ты считаешь, что я неправ?
– Прав ты или неправ – она наша клиентка.
* * *
Каждое утро Уоррен бегал вместе с Уби по Брейс-байю.
Уби жила в его номере нелегально: держать животных постояльцам запрещалось. Уоррен дал двоим служащим по десять долларов, сказав, что если они в течение дня услышат в его номере собачий лай, так это всего лишь магнитофонная запись, которую он включает, чтобы отпугивать воров. По субботам к Уоррену приходила горничная, чрезвычайно черная женщина с Барбадоса по имени Теодосия, что, как она объяснила, означало “данная Богом”. Когда Теодосия пылесосила пол и протирала мебель, она обычно пела калипсо, и однажды утром Уоррен присоединился к ее пению, после чего они дуэтом исполнили “Чернокожую девчонку” и “День-О”, единственные лирические песни, которые он знал. После этого Уоррен стал с нетерпением дожидаться визитов Теодосии. Он был одинок.
Когда требовалось, Уоррен ходил в суд, встречался с Гектором Куинтаной в тюремной комнате для свиданий, виделся с Риком и Джонни Фей Баудро либо в офисе Рика, либо в своем собственном, опрашивал потенциальных свидетелей. Он разработал план свидетельских выступлений и стратегию защиты для обоих судебных дел. В одном случае эта стратегия была простой. Другая же, предназначавшаяся для дела Куинтаны, заставляла Уоррена стискивать зубы и стонать. Такое метание между двумя делами развивало в нем раздражительность и награждало снами, которые по своей запутанности больше напоминали кошмары: “На вас лежит ответственность, вы должны любой ценой убедить его принять это предложение, – сказала Лу Паркер, – даже если считаете Куинтану невиновным”. Во сне Уоррен вложил эти слова в уста Дуайта Бингема и увидел, как сам медленно встает и заявляет о виновности Джонни Фей Баудро. После чего Джонни Фей прокричала ему: “Как вы могли это сделать? Ведь вы же знали, что я невиновна!” – и он униженно валялся у нее в ногах.
Когда Уоррен проснулся, подушка его была мокрой от пота. Ночью в здании вышла из строя система кондиционирования воздуха. Уоррен встал, ополоснулся под холодным душем и, чтобы успокоиться, включил проигрыватель и прослушал моцартовский квартет для флейты.
Если ему случалось вернуться в номер до шести часов, он старался избегать 26-го канала и смотрел обзоры местных новостей по другим программам. Он оставил телефонное письмо на автоответчике Чарм, в котором сообщил, где находится, и за последние две недели они с женой пару раз позвонили друг другу. Обычные мелочи: спорный счет из “Голубого Креста”, или не прихватил ли Уоррен случайно ее маникюрного набора? Нет, он не прихватывал. Уоррен поинтересовался, нельзя ли ему заехать в субботу утром, чтобы забрать пару своих запасных свитеров и еще кое-что из спортивной одежды “Рибок”, забытое в сушильной камере. Проблем с этим не возникло – Чарм уезжала на весь уик-энд.
Дважды она поинтересовалась, как у него идут дела, и каждый раз Уоррен отвечал: “Все прекрасно, Чарм, а как у тебя?” В первый раз она ответила: “У меня все хорошо”, а во второй – “У меня все отлично”.
Но он не обращал внимания на такие тонкости. Он дал ей время, для того чтобы она могла сделать свой выбор, и он не нуждался в деталях, извинениях или спорах. Разговоры у них получались короткими. Уоррену было очень тяжело сейчас, но ее это больше не касалось.
И к тому же, сердце его не всегда пребывало в горести: выпадали такие часы, когда он вовсе не думал о Чарм. Несколько июньских вечеров Уоррен посещал зал тяжелой атлетики в центральном здании гостиницы “Рейвендейл”, где поднимал штанги и растягивал эспандеры, тренировался до изнеможения, а затем шел в бассейн. Там обычно происходили матчи по водному поло, и Уоррен, плескаясь и вопя, раза три тоже принял в них участие. Молодая черноволосая женщина из его команды сообщила, что ее зовут Мери Бэс и она только недавно приехала сюда из Мичигана, где такие холодные зимы, что может отмерзнуть даже “сами-знаете-что” у медной обезьяны. А как его имя? А откуда он родом? А чем он занимается? Уоррен был с нею чрезвычайно вежлив, а потом сбежал.
Дженис, сидя за своей конторкой, всякий раз в очаровательной улыбке обнажала зубы, когда Уоррен подходил, чтобы спросить, нет ли каких ответов на его записки, которые были распечатаны и разложены по почтовым ящикам проживающих. В ее глазах Уоррен узнавал тот самый призывный, но замаскированный огонек, за которым он с таким усердием охотился в те далекие годы, когда в компании приятелей слонялся по городу, вечеринкам или берегам шамрокского пруда.
Это было вовсе не то, в чем он сейчас нуждался, – пока не то. Никаких серьезных увлечений, никаких интрижек на час. Сосредоточься на свидетельских показаниях Баудро и на деле страдающего Гектора Куинтаны, убеждал он себя. Пусть твое сердце ровно и сильно стучит лишь в гимнастическом зале. Будь позаботливей с Уби – она любит тебя и полностью от тебя зависит.
Однажды вечером Уоррен забыл покормить ее. На следующее утро, отправившись на встречу со свидетелем, он вспомнил об этом уже на автостраде. Уоррен развернулся в центре города и поехал назад в “Рейвендейл”, и Уби радостно встретила его, помахивая хвостом. Уоррен горячо обнял свою собаку. Это глупое и голодное животное было единственным существом, которое осталось у него в мире.
Как бы случайно, выбрав подходящий момент, он сказал и Мери Бэс и Дженис:
– Я разошелся со своей женой. Я скучаю по ней. До сих пор пытаюсь понять, что же во мне вышло из строя.
Оба раза одни и те же слова. И при этом с одинаковой отрешенной улыбкой.
Но женщины, казалось, нутром чувствовали его потенциальные возможности, если дело было действительно в этом.
Сплетни в суде – дело обычное, они имеют свойство переноситься со скоростью звука, если не света. Однажды утром, когда Уоррен сидел в офисе Бингема, проставляя даты на свидетельских повестках по делу “Баудро”, Мари Хан, секретарь суда, которая вела протоколы судебных заседаний, толкнула его под локоть.
Мари было чуть больше тридцати, она имела восьмилетнего внебрачного сына, что обычно и расхолаживало большую часть холостых юристов. Высокая и длинноногая, она носила коротко остриженную копну кудрявых каштановых волос, обладала ярко-синими глазами и такой шеей, какие можно встретить разве что на портретах Модильяни. Женатые адвокаты постоянно заигрывали с ней, но Мари отшучивалась ото всех, за исключением Боба Альтшулера. Поговаривали, что когда-то между ними был роман, ставший теперь историей. По слухам, она бросила Боба. Альтшулер, женатый, сорокапятилетний мужчина, страдал до сих пор. Это можно было видеть по его глазам, когда он наблюдал за тем, как взлетают над клавиатурой розовые пальчики Мари.
Мари неизменно сыпала неприличными шутками и хихикала с Дуайтом Бингемом, который всегда объявлял перерыв в заседании, стоило ему заметить, что она устала.
– Перерыв для прекрасной Мари, – обычно объявлял он, и чаще всего Мари, улыбнувшись в сторону судейской скамьи, записывала и это. Но Бингем не сердился.
Мари спросила Уоррена, как у него идут дела, и он ответил, что все прекрасно.
– Уоррен, вряд ли ты поверишь, но я принадлежу к тому самому клубу, который называется “Хьюстонские высокие техасцы”. В понедельник у нас выходной, а в воскресенье там будет большой праздничный вечер в честь Четвертого июля. Одной мне идти не хочется, а никто из этих громадных клоунов меня, ей-Богу, не интересует. Хочешь пойти со мной?
– Звучит заманчиво, – немного подумав, сказал Уоррен. Мари ему нравилась: она была веселой женщиной.
– А какой у тебя точный рост?
– Пять футов одиннадцать дюймов. А у тебя?
– Шесть и один. Ну, может быть, четверть дюйма не достает.
– Да, в клуб ты вступить не можешь. Мужчины там должны быть не ниже шести и двух. Но мне разрешили привести с собой короткого парня.
Мари стиснула руку Уоррена, и из ее роскошной груди вырвался прерывистый вздох.
– Хочешь услышать по-настоящему отвратительную шутку?
– А разве у меня есть выбор?
– Это загадка. Скажи, зачем женщине грудь?
– Понятия не имею.
– Это на случай, если с нею заговорит мужчина.
Мари расхохоталась, словно добродушная ведьма. Уоррен покачался на каблуках, обдумывая шутку. Смех Мари затих.
– Тут больше правды, чем поэзии, верно?
Уоррен подумал, стала бы Чарм смеяться над подобной шуткой или нет.
– Дай мне твой новый номер телефона, – сказала Мари, – я свистну тебе, где и когда.
Его новый номер! В этих словах слышались меланхолия и обещание. Уж не было ли за новым номером и новой жизни?
13
Рик прибыл в коттедж, где располагался офис Уоррена, в шортах и сафари, как из банановой республики. Был субботний день, один из выходных дней длинного праздника Четвертого июля. На этот раз Рик прихватил с собой Бернадетт Лу, которая переболела гриппом и потому отстала от них в своих записях. Сегодня она была в мрачном настроении. Только что она распрощалась с очередным своим дружком.
– И как это я дошла до того, что столько времени теряю со всякими ничтожествами? – вздохнула она.
– Ты постоянно отказываешь мне, – отозвался Рик, – вот твой китайский бог – я уж не говорю об Иегове – и наказал тебя.
В этих словах не было правды: среди знакомых Уоррена Рик был одним из немногих, кто, как и он, хранили верность своей жене. “У меня просто нет времени болтаться”, – говорил он.
Однако Уоррен сомневался и в этом. У Рика имелась своя семья, свои скаковые лошади, свои друзья и своя работа, – и всем этим он чрезвычайно дорожил. Его жена ворчала: “Когда он участвует в судебном процессе, то возвращается домой поздно и даже не слышит, что я ему говорю. Прямо доводит меня этим до бешенства”. Но Уоррен давно заметил: когда Рик и Лиз вместе, они много смеются, ласковы друг с другом и никогда попусту не пикируются. Он им искренне завидовал.
Адвокаты заканчивали опрос свидетелей. Джонни Фей сегодня должна была прибыть к четырем. Уоррен и Рик намеревались продолжить ее подготовку к перекрестному допросу. Бернадетт уселась за стол в нише, где Уоррен установил компьютер и принтер. Дело “Баудро” занимало уже пол-ящика в шкафу и не умещалось в двух портфелях.
– У меня есть один вопрос, прежде чем мы начнем, – сказал Рик. – Я над этим думал… и кое-что меня беспокоит.
– Выкладывай.
Рик развернул упрощенный план первого этажа особняка Клайда Отта на Ривер-Оукс-драйв (его передал Боб Альтшулер). Размеры здания были даны в крупном масштабе. Вы входили в большой итальянский мраморный вестибюль, и прямо перед вами открывалась широкая, выполненная в южном стиле мраморная лестница, ведущая на два верхних этажа. Направо находилась семейная комната, в центре которой стояла огромная аудио-видео система и карточный столик; налево, сквозь арочный вход, вы попадали в просторную гостиную, устланную восточными коврами, где мягкая итальянская белой кожи мебель изысканно сочеталась с темным, красного дерева “чиппендейлем”[30]. Напротив камина, на некотором расстоянии от него, находилась стенная ниша со встроенным книжным шкафом, а перед ним та самая кожаная софа, на которой умер Клайд Отт.
Палец Рика указал на контуры софы.
– Предположим, что, как уверяет нас наша клиентка, Клайд угрожающе взмахивает кочергой, занеся ее за голову, и Джонни Фей стреляет в него, как только он разворачивается для удара. В таком случае как могло получиться, что в момент падения рука его не перебросила по инерции кочергу через софу, к шкафу? Или, по крайней мере, не выронила ее на софу? Как же кочерга могла отскочить на два фута в сторону и оказаться вот тут, на ковре?
Позади них Бернадетт Лу отстукивала на клавиатуре компьютера, время от времени прикладываясь к длинношеей бутылочке с прохладительным, которую китаянка стащила из маленького холодильника, стоявшего в коридоре.
– А ты подумай, – предложил Уоррен. Сам он это уже сделал.
Рик пожал плечами.
– Я бы с удовольствием, но две мои лошадки участвуют завтра в Дерби-Дауне, и мы с Лиз вечером вылетаем в Новый Орлеан. Так что уж лучше ты сам просвети меня.
– Вполне возможно, – сказал Уоррен, – что Клайд взмахнул кочергой вот таким образом, – заведя ее назад, как для удара из третьей позиции, – следовательно, она вполне могла оказаться на ковре, за его телом. Как бы то ни было…
Уоррен растянул губы в напряженной улыбке. Рик кивнул:
– А также, возможно, кочерга ударилась о книжный шкаф и отскочила за софу, и сама Джонни Фей после убийства переложила ее, потому что так становилось понятнее, что здесь произошло. К тому же, в этом случае полиция не могла бы не заметить кочергу.
– Они заметили бы ее в любом случае.
– А полицейским это могло и не прийти в голову, – размышлял Рик.
Верно, подумал Уоррен, если принять начальную посылку всего сценария. Ему вспомнились случаи с другими убийствами: Шерон Отт, Динк, возможно, Бобби Ронзини и тот неизвестный помощник шеф-повара, о котором упоминал Альтшулер. Если она была организатором хотя бы одного из этих убийств и при этом осталась безнаказанной, она вполне могла решить, что все полицейские – идиоты.
– Конечно, здесь есть еще одна возможность, – сказал Уоррен. – Совершенно другой набор фактов.
– Да уж, версия с кочергой – это на редкость сказочная история. Предположим, Клайд никогда не брал кочергу и не замахивался ею. Джонни Фей застрелила его, затем вложила эту кочергу ему в руки, чтобы оставить отпечатки пальцев. А затем она бросила ее на ковер, на самое, как ей казалось, видное место, чтобы тупоголовые полицейские каким-нибудь образом этого не пропустили. И сочинила всю эту абсурдную историю.
– Ты, кстати, в нее поверил, – заметил Уоррен.
– Ты думаешь, что эта сладенькая киска из Одэма могла сделать такую отвратительную вещь?
– Все возможно, каким бы невероятным это ни казалось. Но я вовсе не собираюсь ее об этом спрашивать.
– А Боб Альтшулер собирается. Если такое пришло в голову нам, значит, пришло и ему. Он пригласит какого-нибудь эксперта по движущимся объектам, как бы эта наука ни называлась. Какого-нибудь физика. Или, может быт, самого Глена Дейвиса из “Астро” – если Боб до этого додумается, то это будет вполне в его стиле. Ты по-прежнему уверен, что еще хочешь поставить эту черную вдову на свидетельское место?
– А что мы имеем без нее? Если суд присяжных ей поверит, она получит оправдание. Да и почему присяжные должны ей не верить? Что есть у штата, чтобы опровергнуть ее? В этом деле не может быть неожиданных свидетелей обвинения. Альтшулер взялся за обвинение только потому, что ему не дает покоя то, с чем она, по его мнению, ушла в прошлом. Он надеется на чудо. Мы же здесь для того, чтобы доказать, что чудес не бывает. – Уоррен задумался. – Но я собираюсь подготовить ее и к “обязанности отступить”.
– Ты говорил, что Скут советовал тебе об этом не тревожиться.
– Ему не вести защиту в этом процессе, – возразил Уоррен.
Джонни Фей Баудро прибыла в офис Уоррена в пять часов вечера. Она оставила свой “мерседес” на бетонированной автостоянке перед зданием, рядом с “БМВ” Уоррена, “саабом” Рика и двухдверным “плимутом” Бернадетт. Когда Джонни Фей, в блузке из гватемальского шелка и обтягивающих белых брюках от Диора, торжественно ступила в комнату, покачивая бедрами и улыбаясь от уха до уха, она воскликнула:
– Ну, как успехи? Как настроение у моей команды? Мы намерены победить или мы собираемся получить пинок под зад?
Уоррен представил ей Бернадетт, которая печатала новый комплект записей, сделанных Риком. Минут через десять, когда Уоррен стал перепроверять историю битвы с Клайдом и кочергой, улыбка Джонни Фей поблекла. Она начала ерзать в кресле. Постоянно то скрещивала, то распрямляла ноги. Глаза ее стали тусклыми и холодными. Она принялась ковырять под ногтями, затем взглянула из-под темных, подкрашенных бровей откровенно суровым, театральным взглядом.
– Могу я минуту поговорить с вами с глазу на глаз, джентльмены?
– Берни, – сказал Рик, – сходи посмотри, не удастся ли где раздобыть упаковочку пива и немного картофельных чипсов.
В руках его появилась десятидолларовая бумажка. Бернадетт вышла.
Джонни Фей испустила бархатно-сопранный вздох.
– О'кей, парни, и что она здесь делает?
– Она секретарша Рика, – ответил Уоррен.
– Это мне известно. Я видела ее в офисе. Мне это не нравится. Вам я абсолютно доверяю. Но не ей.
Уоррен объяснил, что конфиденциальность клиента распространяется и на секретарей или клерков адвоката. За нарушение клятвы адвокат изгоняется из корпорации, секретарь же не только будет уволен без права работы в области законодательства, но может быть даже привлечен к уголовной ответственности. И по всем статьям отхлестан. А кроме того, им с Риком нужны записи, сделанные во время предыдущих бесед. Бернадетт все замечательно отпечатает.
– Послушайте, я живу на свете намного дольше, чем вы. И я им не доверяю.
– Секретаршам адвокатов? – спросил Рик.
– Нет, черт бы побрал вашу тупость! Вы что, не понимаете, о чем я говорю?
Рик вежливо откашлялся.
– Мадам Лу работает со мной три года. Ее прадедушка был кули, приехавшим сюда по контракту из Фучжоу – или из какого-то там еще китайского города – прокладывать железную дорогу, связывающую нас с южной частью Тихого океана. Бернадетт окончила Хьюстонский университет. Возможно, она и выглядит, как родная сестра Чарли Чэна[31], но при этом не умеет ни читать, ни писать, ни говорить по-китайски. Она пьет “Буд” и “Миллер лайт” и заслуживает доверия, как стопроцентная техаска.
Трудно сказать, поняла ли Джонни Фей, что Рик попросту над нею подшучивает. Глаза ее метали искры. Неожиданно она разразилась тирадой:
– Косоглазые не бывают хорошими. Япошки захватывают нашу банковскую индустрию, скупают все ценные бумаги на “Фочен 500” и уже владеют половиной самых дорогих поместий, а в это время их “Тойота” побивает “Форда” и “Чеви”. Все чинки – коммунисты, это разосланная пятая колонна. Вьетнамцы того хуже…
Тут она произнесла речь, уже слышанную Уорреном, – о техасских ловцах креветок, вытесненных из своего бизнеса, и о магазинах “7-одиннадцать”, которые выглядят так, будто в них поселились целые племена узкоглазых.
– У них здесь собственная мафия. Наркотики? Так именно они и изобрели их! Мы старались спасти их задницы во Вьетнаме, сотни тысяч наших ребят убиты, или неспособны к продолжению рода, или превратились в наркоманов, как Гаррет, – и после всего этого мы же еще обязаны выражать этим самоуверенным грязным ублюдкам какую-то признательность? Вы думаете, я преувеличиваю, – сказала Джонни Фей, – просто большинство людей не отваживаются высказать то, что они на самом деле чувствуют, за исключением, может быть, тех случаев, когда япошки прикупают очередную телевизионную станцию. Да, я уверена. Нужно отослать их всех туда, откуда они прибыли, пока еще не поздно. Да будь моя воля…
Ее лицо побагровело, грудь ее под гватемальским шелком ходила ходуном. Джонни Фей задыхалась. Уоррен с Риком переглянулись.
– Как бы то ни было, – закончила Джонни Фей уже более спокойно, – если даже вы и не принимаете такого моего “сдвига”, то подчеркиваю – я лично им не доверяю.
– Мы принимаем ваш “сдвиг”, – сказал Рик.
– Короче, когда ваша маленькая подруга вернется, я буду вам весьма признательна, если вы скажете, что мы не нуждаемся в ее помощи. Никаких личных оскорблений, разумеется.
Через несколько минут, когда хлопнула входная дверь и Бернадетт поставила на стол упаковку холодного “Буд”, Рик сказал:
– Мы закончили, моя дорогая. Ты можешь идти домой. Или, – добавил он, не меняя выражения лица, – сходи в “Бамбуковый сад”, а не то в “Фу” и как следует покушай. Я плачу за угощение.
– Черт побери! Ну ты же знаешь, что я терпеть не могу этой кухни, – возразила Бернадетт, собирая свои вещи.
– Я забыл, – сказал Рик.
* * *
Адвокаты вернулись к делу “Баудро”: плану гостиной в доме Клайда, каминной кочерге, к тому, знала ли Джонни Фей, как работает ее пистолет.
Примерно через час раздался телефонный звонок. Это звонила Чарм. Она извинилась за то, что побеспокоила Уоррена, но она находилась неподалеку и спрашивала, можно ли ей зайти на несколько минут. Могут ли они поговорить?
Голос ее испугал Уоррена, и какое-то время он не отвечал.
– Я позвонила в неудачное время, Уоррен?
– Подожди минутку…
Уоррен прикрыл трубку ладонью и переговорил с Риком, который тут же заявил:
– Я лично не возражаю, на сегодня мы все завершили. Я успею на ближайший самолет и расскажу колыбельную сказку своим лошадкам.
– А мне бы хотелось познакомиться с вашей женой, – вежливо сообщила Джонни Фей. – Не возражаете, если я останусь? Всего лишь чтобы поздороваться да посмотреть, в чем там фокус.
– Его жена больше не показывает фокусов, – заметил Рик.
– Вы, вероятно, воображаете себя сейчас этаким великим комиком? – сердито сказала Джонни Фей. – А у человека горе. И оно не заслуживает того, чтобы о нем говорили в подобном тоне.
– Я приношу свои извинения. – Рик поклонился Уоррену, отважившись подмигнуть при этом.
Но в каком-то смысле Уоррен был даже рад, что Джонни Фей будет здесь, когда приедет Чарм. Он не хотел гадать, что ей было нужно на этот раз, к тому же перспективы предстоящего визита уже начинали разрастаться в его уме. Развод… или возвращение к совместной жизни? Вне всякого сомнения, ни то, ни другое. Вероятно, что-нибудь в высшей степени тривиальное!
Рик захлопнул за собой дверь, а Джонни Фей, извинившись, удалилась в туалетную комнату, чтобы подкраситься и причесать волосы. Уоррен стал перематывать магнитофонную пленку, заняв себя наблюдением над тем, как крутились катушки – одна уменьшалась, а другая, наоборот, возрастала. Словно будущее и прошлое.
Джонни Фей вернулась с просветлевшими глазами. Уоррен сказал:
– У нас есть несколько минут. Давайте еще раз повторим все, что связано с пистолетом.
– Я это уже делала.
– Повторите для меня. Попробуйте на этот раз рассказать обо всем другими словами. На перекрестном допросе обвинитель будет клевать по одному и тому же месту, и если вы начнете твердить заученные фразы, это может произвести плохое впечатление на присяжных. Сосредоточьтесь на правде, но старайтесь видеть ее под разными углами зрения. Если буквально, то попробуйте посмотреть на себя из разных точек гостиной. Можете вы это сделать?
Одним из самых неприятных вопросов был следующий: застрелила ли она Клайда непроизвольно или она сделала это потому, что намеревалась его убить? И вводной частью вопроса было: сняла ли она предохранитель, отлично понимая, как сработает пистолет, или, не будучи хорошо знакомой с его действием, попросту нажала на курок и разрядила оружие? До сих пор Джонни Фей давала разные ответы. То она взводила курок, то вообще не помнила, когда это сделала: она намеревалась выстрелить в Клайда, но вовсе не хотела его убивать. Чаще всего Джонни Фей говорила: “Все произошло слишком быстро. Я на самом деле не очень хорошо это помню”.
Уоррен решил не спрашивать ни о чем подобном во время прямого опроса. Пусть это сделает Альтшулер. Пусть ему покажется, что он запугал подсудимую или вышел на то, что адвокаты называли рыбалкой.
Уоррен никогда не заставлял Джонни Фей выдумывать какие-то факты и сам никогда их для нее не выдумывал. Это не только вступило бы в противоречие с канонами адвокатской этики, но было бы против его собственных интересов. Никогда нельзя предусмотреть, что может сболтнуть обвиняемая, если такой опытный обвинитель, как Боб Альтшулер, заставит ее мчаться сквозь перекрестный допрос на бешеной скорости, а потом требовательно спросит: “Это мистер Блакборн велел вам так ответить, миз Баудро?” Или какого рода заявление она сделает, если суд присяжных признает ее виновной? Уоррен помнил о предательстве Верджила Фрира. До сих пор во время подготовки к перекрестному допросу Уоррен старался выражать свое отношение к ответам Джонни Фей либо ободряющей улыбкой, либо, когда она говорила не то, нахмуренными бровями. Пусть подзащитная привыкнет к этому. Пусть почувствует себя увереннее, воспринимая правду с наиболее выгодной стороны.
Джонни Фей ничего не ответила.
Уоррен снова спросил:
– Можете вы это сделать?
– Что произойдет, если я немного привираю?
– Простите, не понял?
– Видите ли, вы – мой адвокат. Это все конфиденциально, правда? Поэтому я вас спрашиваю: что случится, если я действительно чего-то не помню? Или вдруг я помню что-то такое, что может затянуть мои титьки под пресс, а потому я вместо правды рассказываю так, как лучше для меня?
Уоррен на мгновение задумался. Не то, чтобы он сомневался в ответе. Он думал, как объяснить это ей, чтобы она поняла и не смогла забыть.
– В случае, если бы вы солгали, Джонни Фей, исход мог бы быть двояким. Не исключено, что вы могли бы благополучно с этим проскочить. Либо, если бы обвинителю удалось сломать вас и заставить смутиться, либо, если появился бы свидетель, способный вас опровергнуть, или привести какое-то веское доказательство против вас, либо в том случае, если бы вы уже раньше сказали кому-то правду и этот человек засвидетельствовал бы то, что мы называем “предшествующим противоречивым заявлением”, – вот тогда вы могли бы серьезно пострадать. Попасть под пресс, по всей видимости.
Уоррен сделал паузу, такую значительную, какая только получилась.
– И тут есть еще один момент. Если я ставлю вас на свидетельское место, следовательно, я ручаюсь за истинность всего, что вы скажете. Если мне известно, что вы собираетесь лгать, я не могу допустить этого. Таковы правила.
– Забавная игра, адвокат, – сказала Джонни Фей.
В следующее мгновение Уоррен услышал знакомый гул “мазды”, въезжавшей на маленькую бетонированную автостоянку. Раздался громкий, характерный хлопок дверцы.
– Это моя жена, – сказал Уоррен. – Я отвлекусь всего на несколько минут. Мы закончим после ее отъезда. Подумайте над тем, что я вам сказал.
Он стряхнул с коленей крошки от чипсов, встал и отправился к холодильнику за пивом. Через минуту, в течение которой Уоррен представлял Чарм подкрашивающей губы, ее быстрые шаги приблизились к двери. Похоже, она была в “найксах”. Уоррен растерянно покачал головой. Господи, как много я о ней знаю.
Чарм, одетая в джинсы-”варенки” и майку с эмблемой “Гринпис”, замерла в дверях с вопросительным выражением лица, и глаза ее метнули несколько стрел в сторону особы, сидевшей за столом. Уоррен представил женщин друг другу.
– Я поистине польщена знакомством с вами, – сказала Джонни Фей. – Не могу сказать, чтобы я очень часто смотрела “Новости”, но когда я это делаю, всегда вижу там вас вместе с парнем, имя которого мне никак не удается запомнить.
Чарм ответила прохладной улыбкой, повернулась к Уоррену и сказала:
– Я думала…
– Ты говорила, что тебе нужно всего несколько минут. Я на этой неделе начинаю процесс. Если ты хочешь побеседовать наедине, то мы можем выйти на улицу.
Стало немного прохладнее – дело шло к вечеру. Проводив жену до автостоянки, Уоррен предложил:
– Мы можем сесть в мою машину. Я включу обогреватель.
– Я как-то не обращаю внимания на погоду, пока воздух сухой. Я могу даже забыть об этом, когда еду.
– Ты странная, – сказал Уоррен.
Он прислонился к капоту кремового “мерседеса” Джонни Фей, а Чарм остановилась напротив.
– Итак, чем я могу быть тебе полезен? – спросил он.
– Я полагаю, нам пора предпринять какие-то шаги в связи с нашим разводом. Я хотела поговорить об этом с глазу на глаз. Мне казалось, что было бы не совсем правильно писать письмо или говорить об этом по телефону.
И вовсе не тривиальный вопрос. Опять Уоррен ошибся.
– Я разговаривала с адвокатом. Здесь, в городе, – быстро добавила Чарм. – Его имя Артур Франклин. Он позвонит тебе.
Уоррен мрачно кивнул.
– Я с ним не знаком, – пробормотал он.
– Это все будет несложно, – сказала Чарм. – Никаких алиментов. Мы продаем дом и делим деньги поровну. Если, конечно, ты не захочешь оставить его за собой и вернуться туда. В этом случае мы выясняем его нынешнюю банковскую стоимость, и ты выплачиваешь мне половину. То же самое и со всеми нашими капиталовложениями, какими бы они ни были. Так будет по-честному?
– А как же насчет материальной поддержки детей?
– Что?
– Я просто шучу.
– Мне это не кажется особенно смешным.
– О, да улыбнись ты, Чарм. Это все твоя идея, не правда ли?
– Я полагаю, да.
– Полагаешь?
– Не придирайся. Все это не так легко для меня, как ты, должно быть, думаешь.
– Да и для меня тоже, – сказал Уоррен.
– Ты, я смотрю, шутишь. Похоже, у тебя довольно неплохое настроение.
Все, что происходило у них с Чарм, казалось Уоррену чем-то вроде неправдоподобного эпизода из фильма или из тех мыльных опер, которые он просмотрел в своем офисе за те минувшие годы, когда его телефоны молчали, а сам он томился от скуки. Неплохое настроение? Да стоило ему позволить себе вспомнить о том маленьком балкончике в Сан-Мигель-де-Альенде, и всякое настроение мгновенно исчезало, словно ночной воришка.
– Ты собираешься снова выйти замуж? Стать мачехой для троих детишек того парня?
Чарм вскинула голову, и грива ее каштановых волос метнулась в воздухе.
– Я не хочу обсуждать этот вопрос, Уоррен. Дай мне развод.
Значит, она тоже переживала. Но только о чем? О том, что покидает его, или о том, что происходило у нее с тем поклонником из Нью-Йорка?
– Я хочу предложить тебе одну игривую шутку, Чарм. Выскажи свое мнение. Ее мне рассказала женщина.
Он повторил загадку Мари Хан о том, для чего женщинам нужны груди.
– То есть, остроумно ли это, – спросил он, – или это очень метко, или попросту откровенно сексуально? Как ты думаешь, Чарм? Проанализируй это.
Губы Чарм едва заметно и неуверенно скривились, затем вдруг уже наметившаяся улыбка исчезла с ее лица, словно щелкнувший затвор фотокамеры.
– Это что, своего рода информация к размышлению? – спросила она.
Уоррен не представлял, что она имеет в виду. Может, она подумала, что он намекает на ее новую связь? Возможно, так оно и было. С другой стороны, Уоррен не понимал, почему он вообще должен об этом думать. Однако он сказал:
– Мне интересно узнать твое мнение. Ты женщина просвещенная.
– Ты понемногу сходишь с ума, Уоррен. Тебе известно об этом?
Вполне вероятно, что это было правдой.
– Ты еще что-то хочешь мне сказать? – спросил он.
– Не думаю. Во всяком случае не сегодня. Ты хорошо питаешься? Ты выглядишь похудевшим.
Старые привычки отмирают долго, подумал Уоррен.
– Я много работаю, – сказал он. – Я пока отказался от серьезной кухни, так что вполне мог потерять в весе.
– Как себя чувствует Уби?
– Ноги по-прежнему беспокоят старушку, но она достаточно резва.
– Насколько я понимаю, это твоя клиентка по делу Отта, – кивнула Чарм в сторону окна коттеджа. – Внушительного вида леди.
Упершись ладонями, Уоррен подтянулся и, болтая ногами, уселся на капот “мерседеса”. Металлическая поверхность слегка прогнулась под его тяжестью.
– Ты всегда сидишь на “мерседесах” своих клиентов? – спросила Чарм, скривив губы.
Она намекала на определенную близость его отношений с Джонни Фей. Уоррен ничего не ответил, лишь беззаботно пожал плечами.
– Впрочем, я уверена, что она не станет возражать, – сказала Чарм, – она, как я вижу, не очень аккуратный водитель.
Опять в ее словах был какой-то скрытый намек. Но на этот раз Уоррен клюнул.
– Почему ты так думаешь, Чарм?
– Бампер. И решетка.
Репортерский взгляд Чарм блеснул в сторону передка автомобиля.
Уоррен легко спрыгнул с капота и отправился по указанному направлению, где обнаружил, что бампер действительно немного отстает от решетки. В том месте была небольшая вмятина с ярко-синим, размером с пятицентовую монету пятном краски, въевшимся в бежевую облицовку крыла. Этого можно было и не заметить, если не приглядеться с близкого расстояния и при хорошем освещении.
Уоррен продолжал смотреть на пятно, сначала еще не понимая почему. А затем, не сразу – скорее подобно тому, как расплавленная порода просачивается сквозь разлом в земле, медленно обретая форму, – он вспомнил, где видел раньше это сочетание синего и кремового. Странное совпадение. Уоррен говорил Джонни Фей, что работает над другим делом, которое будет слушаться в суде раньше, чем ее, но она тогда попросту отмахнулась от этой темы, задав несколько ничего не значащих вопросов. Клиентам всегда хотелось сохранить в себе иллюзию, что мысли адвоката заняты исключительно ими.
Но сколько автомобилей в Хьюстоне могли быть выкрашены синей краской такого специфического оттенка? И как много столкновений могли иметь эти синие автомобили с другими машинами такого кремового цвета? У Уоррена почти перехватило дыхание.
* * *
После отъезда Чарм он вернулся в свой офис, где его дожидалась Джонни Фей. Я не могу сейчас заниматься этим, подумал Уоррен. Отложим это на потом, когда я останусь один. Будь осторожен и не делай никаких поспешных выводов.
Джонни Фей пила пиво и листала “Юридический журнал” трехмесячной давности. Уоррен извинился за задержку.
– Вы выглядите удрученным, – сказала она.
– Так оно и есть, – признался Уоррен. – Только мне не хотелось бы сейчас говорить об этом.
В голову ему пришла остроумная идея.
– Мне необходимо еще немного поработать с вами, – сказал он. – Вы не устали?
– Нет, – ответила она, – не устала.
Глаза Джонни Фей загорелись, как случалось всякий раз, когда он сосредоточивал внимание на ней. Она воспринимала это, как игру, в которой ей была отведена роль звезды.
– Давайте еще поработаем над перекрестным допросом, – сказал Уоррен. – Вы на свидетельском месте и отвечаете под присягой. Я – Боб Альтшулер. Я начну с орудия убийства, но могу перескакивать на разные темы, потому что именно так он и будет делать. Вы готовы?
Джонни Фей кивнула.
– Миз Баудро, вы застрелили доктора Отта из пистолета двадцать второго калибра, это верно?
– Да.
– А вы всегда носите этот пистолет в своей сумочке?
– Да, он необходим мне для самозащиты.
– Нет, – сказал Уоррен. – Не оправдывайтесь. Просто уверенно и ясно отвечайте на его вопрос. Если вы начнете объясняться, может создасться впечатление, что вы оправдываетесь. И он может попросить судью остановить вас. Поняли?
Джонни Фей снова кивнула.
– Миз Баудро, этот пистолет двадцать второго калибра единственный, который у вас имеется?
– Нет.
Уоррен взял это на заметку и осторожно попросил:
– Опишите другой ваш пистолет, пожалуйста.
– Он сорок пятого калибра. Я храню его в ящике своего письменного стола в клубе под надежным замком.
– Вы уверены, что это именно сорок пятый, а не какой-нибудь иной калибр?
Джонни Фей посмотрела на него с удивлением.
– Да.
Уйди от этой темы, мысленно подсказал себе Уоррен, иначе она может что-то заподозрить.
– А тот пистолет, который вы носили в сумочке, всегда был заряжен?
– Да.
– И его предохранитель стоял в позиции “On”?
– Да.
– Вы знали, что оружие находится в вашей сумочке в тот вечер, когда вы с доктором Оттом пошли в ресторан “Гасиенда”?
– Да, знала, но я вовсе не думала об этом.
– Только да и нет, – сделал предупреждение Уоррен.
Джонни Фей нахмурилась.
– Да.
– А доктору Отту в тот вечер было известно о том, что вы принесли с собою пистолет?
– Я не знаю.
– Отлично, – сказал Уоррен. – Это правильный ответ. Фактически Альтшулер, вероятнее всего, и не спросит об этом, а если спросит, то я заявлю протест. Вы понятия не имеете, что знал или чего не знал Клайд Отт, и внимательно следите за тем, чтобы не попасться в ловушку и не начать раздумывать. Хорошо. Говорили вы доктору Отту в тот вечер, что у вас имеется оружие?
– Нет.
– В ресторане “Гасиенда”, где вы ужинали с доктором, между вами произошел спор, не так ли?
– Это он спорил.
– Он вел себя оскорбительно по отношению к вам?
– Да.
– И вы тоже оскорбляли его?
– Нет, я сидела с закрытым ртом и слушала.
– Доктор Отт пил в тот вечер, когда вы после ужина вместе вернулись в его дом?
– Да.
– Вы тоже пили?
– Да, но я не была пьяна так, как он.
– Свой “мерседес” вы поставили рядом с его домом, не так ли?
– Да.
Уоррен подумал о том, что бы он мог спросить про “мерседес”: Это ваша единственная машина? Не ездил ли на ней еще кто-нибудь? Не было ли у вас каких-то аварий за последнее время?
Нет, не будь дураком! – сказал он себе. Держись подальше от этого. Она ждет. Уоррен почти слышал, как работает мозг Джонни Фей.
– Следовательно, когда вы вернулись из “Гасиенды” к его дому, у вас была возможность сразу же уехать на своем автомобиле, если бы вы захотели?
– Верно… да, я думаю.
– Но вы этого не сделали, не так ли?
– Нет. Подождите, – сказала Джонни Фей. – Разве я не могу объяснить, почему я сразу же не поехала домой?
– Нет, пока он вас об этом не попросит, – а он не станет этого делать. Он не задаст вам ни одного вопроса, начинающегося с “почему”. И он никогда не спросит вас, как вы объясните то-то и то-то, потому что это тоже своего рода “почему”. Но подобные вопросы вы во множестве услышите от меня во время первоначального опроса свидетеля. Вот тогда вы можете рассказывать, сколько захотите, – так что к тому времени вы успеете объяснить, почему не уехали домой сразу же. Хорошо, давайте продолжим. Мы немножко забежали вперед. Миз Баудро, позднее, после того, как вы с доктором Оттом спустились по лестнице, куда вы пошли?
– В коридор, который он называл вестибюлем.
– В коридор у входной двери?
– Да.
– Доктор Отт был пьян, говорил оскорбительные вещи и угрожал вам?
– Да, он делал все это.
– А вы тоже еще были пьяны?
– Да.
– Ведь вы могли сразу же покинуть дом через входную дверь, не правда ли?
– Нет, не могла.
– Он загородил вам дорогу?
– Да.
– Вы первой спустились по лестнице, он последовал за вами и все же сумел преградить вам путь к двери?
– Да, он догнал меня в вестибюле.
– Хорошо, – сказал Уоррен. – Я не спрашивал вас об этом, но все равно получилось замечательно. Это естественный ответ. А теперь, миз Баудро, расскажите, как вы из вестибюля попали в гостиную.
– Он втолкнул меня туда.
Уоррен остановился, чтобы сделать некоторые записи.
– Правильно, – сказал он. – Затем вы схватили кочергу, чтобы защитить себя, но он ее у вас отнял. Он ругался, угрожал вас убить. Где вы в тот момент стояли, миз Баудро?
– За софой.
– И вы уже стояли с направленным на него пистолетом?
– Нет.
– Когда вы достали пистолет из сумочки?
– Когда он поднял кочергу, явно собираясь ударить меня ею.
– И он начал наступать на вас с поднятой над головой кочергой?
– Да.
– И тогда вы выстрелили в него?
– Да.
– Он нападал на вас, когда вы его застрелили?
– Да.
– Он не проявлял каких-то колебаний? Не останавливался?
– Нет.
– Вы прицелились ему в голову и нажали на курок?
– Нет, я вообще не целилась. Я была ошеломлена.
– Вы нажали на курок три раза, не так ли?
– Нет, только один.
– Но ведь было сделано три выстрела, разве это не факт?
– Да.
– Вы взвели курок, когда вынули пистолет из сумочки, верно?
– Я не помню.
– А вы знали, что в этом пистолете был сточен спусковой рычаг?
– Я до сих пор не очень представляю себе, что это такое.
– Вы практиковались в стрельбе из пистолета, правда?
– Лишь однажды, пять лет назад, когда я его только купила. Я даже не думаю, что попала в цель больше двух-трех раз.
– Отлично, – сказал Уоррен, сделав еще несколько записей. – Достаточно на сегодня. Как вы себя чувствуете?
– Прекрасно, – сказала Джонни Фей, сверкнув глазами.
– Да, я доволен. Давайте повторим это где-нибудь на следующей неделе. В среду я начинаю другой свой процесс: буду участвовать в подборе присяжных заседателей. Я позвоню вам.
* * *
Чуть приоткрыв штору, Уоррен наблюдал за тем, как “мерседес” перескочил через обочину, выехал на Монтроз и исчез в длинных вечерних тенях по пути к университету Святого Томаса.
Уоррен опустился во вращающееся кресло, откинул его спинку назад и, задрав ноги на стол, сцепил пальцы рук за головой.
Совпадение. Это, скорее всего, просто совпадение, подумал он. Потом достал из стола дело “Куинтана” и бумажный конверт с пачкой фотографий, который дали ему два сержанта из отдела расследования убийств. Уоррен внимательно рассмотрел снимок синего автофургона, принадлежавшего Дан Хо Трунгу, пригляделся к кремового цвета царапине, отлично видимой справа, на внешней стороне заднего бампера. Этой царапины, как клялась миссис Трунг, не было там, когда утром в день своей смерти ее муж выезжал из дома.
Хорошо. Но ведь это могло случиться в любое время того самого дня. Трунг мог столкнуться с любым количеством автомобилей кремового цвета.
И вместе с тем был только один кремового цвета автомобиль с пятном синей краски, въевшимся в облицовку его левого переднего крыла. Синее пятно было ярким, отчетливым, словно нарисованным от руки. И характер владелицы кремового “мерседеса” тоже был очевиден. “Косоглазые не бывают хорошими… Да будь моя воля…”
Уоррен вспомнил ту недоказанную историю, о которой мимоходом упомянул Альтшулер: “Мы считаем, что она между делом отправила на тот свет одного корейского мальчишку, который работал в ее клубе и огрызнулся на нее, когда она отказалась дать ему повышение. Думаете, я блефую? Я это точно знаю”.
Такого не может быть, подумал Уоррен. В этом не было никакого смысла. Никакой видимой связи. Если Джонни Фей Баудро и была в прошлом убийцей, то убивала она по вполне очевидным мотивам. Шерон Отт – для того, чтобы сделать Клайда свободным. Динка – потому что тот слишком много знал и был опасен. Ронзини (если он действительно мертв) – по той же самой причине. Клайда Отта – в целях самообороны, если она говорит правду. Если же она лжет, следовательно, у нее и не существовало никакого иного мотива, кроме неконтролируемой ярости.
Но если в случаях с Клайдом и тем парнем, который работал на ее клубной кухне, произошло именно это, тогда почему то же самое не могло произойти и в случае с Дан Хо Трунгом?
Потому что между этим убийством и ею не существовало никакой связи. Никакой, кроме синего пятна на ее автомобиле.
* * *
Почти весь понедельник Уоррен провел у себя в офисе, готовя вступительное заявление по делу “Куинтана”, намечая в своем адвокатском блокноте порядок свидетельских выступлений и ломая голову над общей стратегией защиты. Критерии такого рода стратегий заключались не в юридической уместности, а в степени их убедительности. Этого-то как раз было маловато. После того, как обвинение представит суду суть дела, на свидетельское место выйдет Гектор и расскажет суду присяжных свою версию: “Я не делал этого”. Спорно с точки зрения уместности, к тому же и вряд ли убедительно.
После полудня Уоррен навестил Гектора, чтобы убедиться, что тот одет подобающим образом, и заодно напомнить ему, как нужно вести себя в зале суда. Гектор был мрачен и учтив. Несколько раз Уоррен пытался начать вежливую беседу насчет тюремной жизни, но мало преуспел в этом и ушел оттуда в подавленном состоянии. Этот человек не мог совершить такое, был убежден теперь он. Куинтана невиновен. А я не знаю, как доказать это, думал Уоррен.
Он вернулся в офис и снова уселся в кресло, задрав ноги на стол. Сосредоточенно глядя на голый участок белой стены, Уоррен заставлял свой мозг работать с таким напряжением, какое тот только был способен выдержать. Уоррен пытался установить простейшие связи между событиями. Он перебирал все возможные альтернативы, затем начинал по-новой, прорабатывая их в уме с максимальной осмотрительностью, беспристрастно и неторопливо. Сначала про себя, потом вслух, и голос Уоррена едва заглушал его собственный дрожащий шепот, прорывавшийся неизвестно откуда. Уоррен встал, чтобы взглянуть на себя в зеркало. Оттуда в тускнеющем свете дня на него спокойно смотрели его глаза. Это не были глаза безумца.
Он снова сел за стол, опустив локти на его успокаивающую деревянную поверхность. Наступили сумерки. Уоррен просматривал сделанные полицией фотографии. Секундная стрелка его часов делала круг за кругом, унося время человеческой жизни. Если он не допустил какой-то грубой ошибки при обследовании бамперов, если не погрешил против логики при отборе альтернатив, если взял на себя смелость предположить, что автомобиль Джонни Фей действительно столкнулся с фургоном Дан Хо Трунга и между этим событием и смертью вьетнамца существовала какая-то связь, – все равно оставались вопросы “почему?” и “как?”.
Да и не было никакой связи во всем этом, за исключением, может быть, той ярости, образчик которой Джонни Фей продемонстрировала в офисе, ее тяжелого характера и обвинения, высказанного Альтшулером. И за исключением ее братьев. Но все это было слишком натянуто.
Могу я напрямую спросить ее? Провести умное расследование? Выяснить, где она была в тот день, в тот вечер? – спрашивал он себя. У меня нет оснований для таких вопросов. Но ведь если она невиновна, то она и не поймет, чего я добиваюсь, скажет, где она была, – следовательно, я ничем не рискую. Если же убийцей является она, то Джонни Фей будет отвечать уклончиво, возможно, придет в ярость. И тогда я все увижу и узнаю правду. Но в этом случае и она поймет, что мне все известно. А это значит, что я рискую всем. Я уже не буду ее адвокатом и не получу даже грошового доказательства.
Уоррен взглянул на часы: было около восьми. Он собрал бумаги, закрыл офис и поехал в “Рейвендейл” переодеться для вечеринки с Мари Хан.
14
Бородатый мужчина по меньшей мере шести с половиной футов ростом похлопал Уоррена по плечу и прокричал, заглушая шум голосов:
– Итак, маленький приятель, почему вы явились на этот патриотический праздник несоответствующим образом одетым?
– Просто не знал, что это костюмированный вечер, – признался Уоррен.
– Что?
Уоррен что есть мочи крикнул:
– Я говорю: саронг мой подсел в сушилке!
Бородатый великан загоготал и направился к плавательному бассейну, который находился на лужайке за домом. Уоррен проследовал по тому же маршруту, прихватив в баре бокал “пина-колада”.
Это был уже четвертый его бокал с того момента, как они с Мари Хан прибыли на празднование Четвертое июля, вечер, проводившийся “Хьюстонскими высокими техасцами” в доме одной супружеской пары, чей совместный рост, по подсчетам Уоррена, должен был составить двенадцать футов и пять дюймов. Пятьдесят громадных гостей, казалось, никак не вписывались в пропорции дома. Большая их часть переместилась на лужайку, сводом которой служило необъятное июльское небо, усыпанное звездами. Вот где гости могли спокойно распрямить свои конечности и в ритме диско от души повилять бедрами, не рискуя при этом просверлить дыру в потолочном перекрытии.
Многие из высоких людей явились к бассейну с бокалами в руках. Уже не было необходимости переодеваться, поскольку объявленная тема фиесты, написанная компьютерным шрифтом на плакате, который протянулся через весь двор (хозяин работал программистом в фирме “Компак”, но вполне мог быть и не знаком с принятыми правилами орфографии), – была следующей: “Низависимость южных марей”.
– Черт побери! – воскликнула Мари, когда они с Уорреном подошли поближе и увидели, что все, кто собрались у бассейна, опоясаны ремнями, одеты в индейские юбочки, украшены перьями и гирляндами из ракушек. – Как я могла забыть обо всем этом?
– Возражаю, – сказал Уоррен. – Зато я знаю об этом черт знает сколько.
– Мы поболтаемся, – предложила Мари, – а затем можем раздеться донага, прыгнуть в бассейн, и никому до этого не будет дела, а нам с тобой и того меньше.
Уоррен напомнил, что одному из них еще предстоит вести автомобиль до дома, а это больше тридцати миль по автостраде и в праздничную ночь.
Мари рассмеялась:
– Расслабься, адвокат. Даю тебе слово, что ты вернешься целым и невредимым.
Было ли это занудством с его стороны? Подспудным желанием добраться до постели живым? Вряд ли. Просто Мари была чудачкой, тихой авантюрьеркой. Обдумывая это, Уоррен на какое-то мгновение оставил свой мозг открытым, незащищенным, и в ту же минуту им овладела неожиданная идея. Уоррен заколебался, но, будучи чуть более опьяневшим, чем это ему представлялось, он моментально проделал путь от колебаний к твердой решимости. Это было нечто такое, что ему просто необходимо было сделать. Не то, что он мог бы сделать нынешним вечером, а то, что он обязан был сделать: ощущение настоятельной необходимости этого жгло Уоррена, словно йод открытую рану. Завтра могло оказаться уже поздно. Как же Уоррен упустит такую прекрасную возможность? Как не ухватится за столь срочное дело?
Гул в его голове был на редкость необременительным, хотя Уоррен знал, что стоит ему проглотить еще порцию этого охлажденного рома, и он потеряет над собою контроль. Уоррен расшевелил затвердевшие было уголки своего мозга. “Сначала позвони, – сказал он себе, – потом отправляйся!” Он поставил свой бокал на столик, стоявший во дворе, и вернулся в дом. Часы показывали 11.25.
В ванной комнате нашелся настенный розовый телефон. Усевшись на закрытое сиденье унитаза, Уоррен набрал номер клуба “Экстаз”, того самого, хозяйкой которого не желала признавать себя Джонни Фей Баудро. Раздалось пять гудков, прежде чем Уоррен услышал какой-то резкий звук, а затем произнесенное кем-то название клуба.
– Оператор междугородней. Персональный разговор из Корпус-Кристи для Джонни Фей Баудро, мэм.
Пятисекундное ожидание оказалось короче, чем он предполагал. Она, по-видимому, находилась где-то совсем рядом.
– Алло? Мама, это ты? Что случилось?
Уоррен прервал связь, несколько раз потыкав кнопку “#”, а затем нажав рычаг настенного аппарата в надежде, что ему удалось сымитировать разъединение на телефонной станции.
* * *
Виляющие стройные ноги Мари с их изящными икрами покачивались в прозрачной воде бассейна. Мари разговаривала с двумя женщинами в индейских юбочках. Уоррен поймал ее взгляд, и она, извинившись перед собеседницами, подплыла к нему. Уоррен никогда по-настоящему не замечал, какой красивой она была. В ней больше бросалось в глаза другое: этот ведьминский смех и поток солдатских острот.
– Мне здесь очень нравится, – сказал Уоррен, – но я должен еще кое-куда съездить. Кое о чем позаботиться. Мне следовало сказать тебе об этом раньше. И, возможно, мне понадобится некоторая помощь.
– Мальчик, какой ты таинственный! – воскликнула Мари так, словно она давно уже об этом подозревала, а он вот только признался.
– Мне нужен человек, который мог бы постоять на шухере. И быть моим свидетелем. Но никаких вопросов.
– Только один, мой извращенный друг, если ты не возражаешь. Ты решил ограбить банк?
– Нет, сфотографировать автомобиль.
Мари не стала чинить допрос: она, казалось, предпочитала поэзию неизвестного грубой прозе реальности. Это как нельзя лучше подходило Уоррену. Мари была секретарем в суде Дуайта Бингема, что тоже было важно.
На темной улице, за полквартала от дома, где проходила вечеринка, Уоррен открыл дверцу своего “БМВ”.
– А камера у тебя с собой? – спросила Мари.
– Нет, мне придется… о проклятье! – простонал он. – Этот чертов фотоаппарат остался у Чарм.
Мари быстро дотронулась до его руки кончиками своих холодных пальцев.
– Не переживай! Камера есть у меня. И вспышка. И пленка. Просто заскочим ко мне, я все это прихвачу, а потом поедем туда, куда тебе нужно, и сделаем все, что надо.
* * *
Через полчаса Мари стояла переобутой в сандалии на ремешках и свободное хлопчатобумажное платье с поясом из многоцветного таиландского шелка. Она щелкнула задней крышечкой своего “Пентакса” и заправила свежий ролик “Кодак-200”. Было двадцать минут первого ночи. Уоррен направил машину в сторону Ричмонда.
Мари закрыла глаза и молчала почти до того момента, когда прибыли на место. Уоррен думал, что она спит.
– Хочешь шутку?
Прежде чем он успел ответить, Мари сказала:
– Как ты думаешь, почему у военных на одну мозговую клетку больше, чем у лошадей?
Загадки – это ее конек, догадался Уоррен и ответил, что не знает почему.
– Это для того, чтобы они не прудонили на улицах во время парадов.
Уоррен вежливо засмеялся, затем заметил впереди огни клуба “Экстаз”. Перед зданием клуба свет высоких уличных фонарей прорезал длинные ночные тени на автостоянке. Уоррен поставил “БМВ” в темный угол с наружной стороны стоянки, неподалеку от закусочной. В ярком свете подъездной площадки перед клубом, под красной неоновой надписью, появились несколько силуэтов: черных, словно вырезанных из жести, фигур. Взрыв громкого смеха последовал за раскатами музыки, вырвавшейся из двери в молчание ночи. Затем пневматическая дверь снова захлопнулась. Смех и музыка словно растворились в тишине.
– Этот автомобиль, который ты хочешь сфотографировать…
– Я вижу его.
Уоррен боялся, что “мерседес” окажется припаркованным слишком близко ко входу в клуб. Но машина стояла во втором ряду, где-то седьмой по счету от входной двери. Должно быть, Джонни Фей приехала поздно.
– Ты еще не хочешь объяснить мне, что все это значит? – спросила Мари.
– Откровенно говоря, нет.
Она рассмеялась.
– Что я могу на это сказать? О'кей! Я чем-то могу помочь?
– Покажи мне, как работает эта вспышка, затем сиди тихо и держи включенным мотор.
– Черт побери! Да это как в каком-нибудь старом фильме.
Уоррен машинально улыбнулся, однако сердце его сжалось и неожиданно изменило свой ритм. Он вспомнил те старые фильмы, о которых упомянула Мари, где в подобных сценах с героем обязательно случалось что-нибудь нехорошее.
Уоррен знал, где жила Джонни Фей, хотя никогда не был в ее аппартаментах. Он мог сделать свой снимок и на следующее утро, когда она наверняка еще спала бы. Ну, не наверняка – скорее всего. К тому же, во всех высотных домах имеются закрывающиеся подземные гаражи, так что ему, чтобы проникнуть туда, либо понадобилась бы электронная отмычка, либо пришлось бы каким-то образом найти доступ в гараж через здание. А там, должно быть, имелся служитель. Слишком рискованно. Хотя теперь, среди ночи, как осознал Уоррен, было еще рискованней. Ему ведь нужно было нечто большее, чем просто фотография; может быть, даже проба для химического анализа. Да будь ты поумнее: найми частного специалиста, который и сделает эту работу, посоветовал он себе и заколебался, пронзенный тонкой иглой разума.
– Вы мне нравитесь, мистер Блакборн, – сказала Мари.
– Чем же?
– Я сама пытаюсь это понять. Думаю, что это по большей части химия. Смотри …
Взяв из его рук камеру, Мари установила вспышку на корпусе аппарата.
– Ставишь ее на некотором расстоянии, вот здесь. Когда нажмешь на эту кнопку и появится красный огонек, это будет означать, что все системы включены.
Она проверила, как работает вспышка, и мгновенно блеснул яркий свет.
– Теперь можешь щелкать, только всякий раз следи за тем, чтобы красный огонек зажегся снова.
– Я все понял, – сказал Уоррен, однако решимости у него поубавилось.
Если я подожду еще день, пока найму кого-то другого, то за это время автомобиль обязательно перекрасят. Потому что так обычно и случается. Ты знаешь, что должен что-то сделать, но под благовидным предлогом откладываешь, а затем без всякого предупреждения эта возможность ускользает, появляются какие-то новые помехи – ну а потом – становится слишком поздно.
Так что начинай, Уоррен. Сделай это сейчас, приказал он себе.
– Мари, возможно, мне понадобится, чтобы ты засвидетельствовала то, что я сейчас буду делать. Внимательно следи за мной.
– Мой сын кричит это, когда прыгает с вышки в соседнем пруду.
По теплому ночному воздуху улицы Уоррен двинулся в направлении клуба “Экстаз”. Все тихо, решил он. Делай это быстро.
Мари действительно видела все. Видела, как Уоррен присел на корточки, добравшись до светлого “мерседеса” со стороны водительского сиденья, и поднял “Пентакс”. Видела тощего и низенького чернокожего мужчину, который повернул голову в сторону Уоррена. Видела, как этот мужчина пристально всматривался, затем исчез за дверью. Мари услышала басовый ритм рок-н-ролла, потом опять наступила тишина.
Уоррен стоял спиной к клубу. Он включил вспышку, и тут же появился красный огонек. Автомобили загораживали тусклый свет, лившийся из зарешеченного фонаря на автостоянке. Вглядываясь сквозь видоискатель, Уоррен обнаруживал, что, оказывается, сфокусировать объектив на маленькой синей царапине, украшавшей крыло “мерседеса”, будет гораздо сложнее, чем он предполагал. Уоррен даже вспотел.
Он сделал один снимок, с удовлетворением отметив, как быстро и ярко мелькнул поток белого света, затем отступил на шаг вправо и щелкнул еще раз.
Но как я докажу, что это тот самый автомобиль? Ее автомобиль, подумал он.
Отходим назад, берем в рамку всю машину. Теперь еще раз: передний номерной знак и крыло. Это будет неопровержимый набор фотокадров.
Мари услышала сумасшедший раскат музыки, когда открылась входная дверь и из клуба выскочили тот самый тощий чернокожий человечек и какой-то его бледнолиций компаньон, в спешке толкавшие друг друга плечами. Мари наклонилась и открыла водительскую дверцу. Дважды она громко выкрикнула имя Уоррена.
На расстояние в пятнадцать футов Уоррен настроил камеру вручную. Теперь в рамку попадал весь автомобиль, включая крыло и передние номера. Он снова прижался глазом к видоискателю. Неожиданно изображение потемнело и смазалось. Что-то с силой дернуло за камеру.
Что же это?
Фрэнк Сойер, в той же черной майке, тех же хлопчатобумажных брюках, в которых он был в “Астродоуме”, стоял, ухватившись одной рукой за объектив аппарата. Он был сухопар и дик, как койот. Дракон, вытатуированный на его плече, изогнулся.
– Что тебе здесь понадобилось, адвокат?
Маленький чернокожий человек тихонько улизнул. Беда заключалась в том, что Сойер был очень осторожен. Он отступил в кружок света, образованный фонарем. Взгляд его холодных голубых глаз был суровым, обвиняющим, он отвергал малейшее сомнение в виновности Уоррена.
– Я попросту выполняю свою работу, солдат, – сказал Уоррен и почувствовал, что ответ его прозвучал жалко.
Уоррен не заготовил извинений. Это была такая работа, где уж если проигрываешь, то проигрываешь с треском.
Буркнув что-то, Сойер попытался вырвать камеру, но этому помешал ремешок, перекинутый за шею Уоррена. Сам Уоррен почувствовал, что неуклюже летит вперед и вдруг останавливается, упершись ладонью в грудь Сойера.
Слегка пригнувшись, Сойер своей мощной боксерской рукой ударил Уоррена прямо в лицо, в пространство между щекою и ухом. Костяшки стиснутых пальцев глубоко вошли в нерв. От падения Уоррена удержали все тот же ремешок камеры да рука Сойера, вцепившаяся в объектив. Но мир в глазах Уоррена мгновенно померк, ему вдруг показалось, что он опускается в какие-то бездонные глубины, лежавшие на целую милю ниже, чем последний проблеск солнца, и медленно утопает в жуткой тине оцепенения.
Фрэнк Сойер клонил Уоррена вниз, пока тот не рухнул ничком, а затем сорвал с его шеи камеру и с силой стукнул о землю. Он повторил это несколько раз, пока камера не превратилась в бесформенную груду.
Но ничего этого Уоррен не знал: он слышал лишь отдаленный треск и призрачные голоса. Следующее пробуждение произошло, когда кто-то тащил его за локти. Его куда-то подняли. Откуда-то рядом исходил фруктовый аромат духов. Уоррен вполз на мягкое кресло. Оно оказалось сиденьем его “БМВ”. Откуда-то из туманной дали, за сотни ярдов от Уоррена, донесся голос Мари:
– … все нормально, все нормально. Ради Бога, не бери в голову.
Сознание и зрение Уоррена постепенно начинали проясняться. Щеки его остудило холодным воздухом. Мари Хан сидела за рулем. Они почему-то ехали по проспекту, а не по автостраде. В голове Уоррена пульсировало так, словно какой-то барабанщик только что отстучал на ней военную дробь. Уоррен сделал над собой страшное усилие и перестал стонать.
– Куда мы едем? – спросил он.
– В госпиталь.
– Мне не нужен госпиталь. Паковый лед прекрасно поможет.
– Я кричала, – сказала Мари. – Но ты не слышал меня.
Она сообщила, что камера пропала. Мари не знала, что сделал с ее фотоаппаратом Сойер. Он попросту ушел, вернулся в клуб.
– Он забрал камеру? Это погано. Я куплю тебе такую же.
* * *
Уоррен слегка приподнял голову над сиденьем, увидел пролетавшие мимо огни уличных фонарей и в то же мгновение почувствовал жуткую боль. Он хотел сказать Мари что-то такое, что казалось ему чрезвычайно важным. Удивительно, как прошлое иногда вмешивается в настоящее, хотя, как правило, слишком поздно, чтобы извлечь из этого какую-то пользу.
– Когда я был маленьким мальчиком, – сказал он, с трудом подбирая слова, – отец взял меня на ферму в Форт-Венд, где был мул. Я подбежал к животному, думая, что это лошадь, с намереньем покататься. Мой отец оттащил меня и предупредил: “Будь осторожнее, сынок, это опасно”. Но хозяин, старый фермер, сказал мне:
– Парень, мой мул никогда не причинит тебе вреда. Потому что ты никогда не сумеешь подойти для этого достаточно близко.
* * *
Уоррен лежал на кушетке в гостиной Мари, правую сторону его лица закрывал компресс со льдом. Возможно, правая скула была сломана, но еще по своему визиту в госпиталь Германна Уоррен помнил, что загипсовать ее все равно невозможно. Боль не давала ему заснуть, но благодаря бессоннице он не забывал каждый час ковылять на кухню, чтобы поменять лед. Он проглотил две таблетки эмпирина с кодеином и выпил несколько рюмок “Столичной”.
В 4 часа Уоррен прихватил холодную бутылку с водкой в качестве компаньона по постели, и прикладывал ее ко лбу всякий раз, когда не держал ее наклоненной у рта.
Короткие сны были малоприятны. Он, например, был водителем воровской машины во время налета на банк. Все это происходило в черно-белом изображении. На улицу с добычей выскочили его приятели. Уоррен повернул ключ зажигания, но мотор почему-то не завелся. В другом сне – этот был цветным – Уоррена пребольно лягнул мул. В следующем, где была сцена в аэропорту, Чарм, глядя на него, глупо ухмылялась. Затем она повернулась и сквозь сумеречный свет дня направилась к частному самолету, который увозил ее не только из Хьюстона, но и навсегда из жизни Уоррена.
* * *
Когда Уоррен открыл свой заплывший глаз, он увидел маленького мальчика, стоявшего рядом с его постелью. В гостиной царил полумрак, все шторы были опущены, но было ясно, что уже утро.
Мальчишка оказался конопатым, с курчавыми темно-русыми волосами и любопытством в глазах.
До Уоррена донесся голос Мари Хан:
– Ренди, не беспокой его. Пусть он поспит…
Мальчишеское лицо исчезло. Глаз Уоррена закрылся.
Во второй раз он проснулся в десять часов утра. В висевшее в ванной зеркало Уоррен разглядел, что вся правая сторона его лица опухла. При каждом шаге и при каждом движении головы он чувствовал невыносимую боль. Под его глазами расцвели тени, а белки глаз стали розовыми. Синяк на щеке Уоррена был ярко-зеленым с бордовым ободком по краям, – по расцветке он сильно смахивал на больших и злых техасских мух.
Уоррен медленно вышел из ванной.
Склоненная шея Мари грациозно выглядывала из темно-синего махрового халата. Она стояла босиком на кухонном полу.
– Как ты себя чувствуешь?
– Получше.
– Это заметно по виду. Ты голоден?
– Да, пожалуй.
Сообразуясь с тем, что говорило ему его тело, Уоррен решил отказаться от претензий на самоконтроль и присел в естественной, но беспомощной позе за стол.
Мари взбивала яйца и жарила бекон. От запаха пищи Уоррен почувствовал дурноту. Он спросил:
– А где твой сын?
– Пошел в гости к приятелю. Так ты расскажешь мне, что все это значило? Думается, мне все же следует это знать.
– Я не могу этого сделать.
– Не можешь или не хочешь?
– Не могу, поверь мне. И извини.
Мари прошлась по кухне, обдумывая ответ Уоррена и оставив шипеть и пузыриться бекон.
– О'кей! – сказала она. – Пока о'кей. Каковы твои планы?
Уоррен чувствовал себя запутавшимся, неуклюжим. У него не было плана. У него была куча дурных предчувствий и сожалений, но плана не было. Однако на одном он все же попробовал сосредоточиться.
Празднование Четвертого июля состоялось вчера, в понедельник. Сегодня все офисы и суды округа Харрис были закрыты. Отбор присяжных для процесса по делу “Куинтана” должен был начаться завтра. Упрямо, несмотря на головную боль, Уоррен припоминал, что на сегодняшний день у него были намечены две задачи. Поехать в Германн-парк и, скрутив руки старине Педро, обеспечить явку этого мексиканца в суд на следующей неделе для дачи свидетельских показаний в защиту Гектора. А еще Уоррен рассчитывал получить проявленные, отпечатанные и увеличенные снимки “мерседеса”.
Последний вопрос был снят с повестки. К настоящему моменту Фрэнк Сойер уже наверняка получил приказ прихватить пачку наждачной бумаги да ведро краски и сделать все, что нужно.
Извини, Гектор, я пытался.
Да, мало хорошего. Джонни Фей откажется от его адвокатских услуг. Завтра она предстанет перед судьей Бингемом и скажет, что утратила доверие к Уоррену, поняв его несостоятельность. Бингем даст разрешение на отсрочку, чтобы она подыскала себе нового защитника. Слух об этом разойдется. Великое возвращение Уоррена превратится в не менее великое крушение.
– Мой план, – сказал он Мари Хан, – выкопать нору поглубже и похолоднее да забраться в нее с головой.
– Ты можешь сделать кое-что и получше, – возразила Мари.
Похоже, он действительно мог. И был обязан. И он сделает это. Уоррен был благодарен Мари. Почему она так добра к нему? За последнее время он отвык от такого отношения.
– Как только я доем яичницу. Она восхитительна. Она просто великолепна. Это лучшая яичница из всех, какие я когда-либо ел.
Мари рассмеялась и дружелюбно посмотрела на него своими синими глазами.
* * *
В полдень, в разгар летнего зноя, Уоррен подъехал к конюшням Германн-парка. Сарай был пуст. Горшок с остатками жареных свиных шкварок исчез. Какой-то чернокожий мужчина был поглощен работой в стойлах.
– Здесь были двое парней, – сказал Уоррен. – Двое мексиканцев.
– Они ушли.
– Давно?
– За день до моего прихода.
– А когда это было?
– В четверг … в пятницу.
– Я в это не верю. Куда они ушли? Кто-нибудь знает?
Мужчина пожал плечами.
Ушли. Исчезли, как однажды отсюда исчез Гектор, как исчезнет царапина на крыле “мерседеса”. Как исчезнет и без того ничтожный материал для защиты Куинтаны, если Уоррен не отыщет Педро. Он отчаянно топнул ногой по утрамбованной беговой дорожке. Нужно было приехать сюда на прошлой неделе – приезжать по два раза в неделю, чтобы держать Педро в поле зрения. Следовало поселить этого мексиканца в гостиницу. Дать ему побольше денег. И поехать в гараж Джонни Фей, а не к клубу, или нанять для этой работы профессионала.
От внезапно нахлынувшей злобы кровь застучала в висках. Уоррен почувствовал, что голова его закружилась и, пошатываясь, добрел до тенистого места, на несколько минут прижавшись к стволу дерева, к его шершавой поверхности, покрытой рябью солнечных пятен.
Уоррен поехал назад, в свой офис на Монтроз, чтобы найти утешение в холодном пиве, темной комнате и покаянной тишине.
На телефонном автоответчике мерцал красный огонек. Первый спокойный мужской голос принадлежал Артуру Франклину, адвокату, занимавшемуся разводом Чарм, который попросил Уоррена перезвонить ему в любое удобное время.
О'кей, Артур Франклин. Это мы сделаем.
Вторым был голос Джонни Фей Баудро. “Позвоните мне завтра, – приказывала она. – Я хочу с вами встретиться. Нам есть о чем поговорить, дорогой мой адвокат.”
* * *
Ее апартаменты располагались на восемнадцатом этаже недавно выстроенного кирпичного здания, выходившего фасадом на Техасский медицинский центр, с видом на центральные районы Хьюстона. В зеркальных стеклах и стальных переплетах окон отражалось солнце. Уоррен ожидал увидеть современный интерьер, однако гостиная Джонни Фей скорее напоминала жилище старой леди – вся она была переполнена достопамятными вещицами и аляповатой мебелью. С каждой стены угрюмо глядели фотографии в золоченых рамках: ее мать, отец, братья, сама Джонни Фей, молодая и невинная. Все полки были уставлены безделушками, чашками, кувшинами, вазами и фарфоровыми статуэтками. В гостиной стояли старинные дедовские часы и висела одна написанная маслом картина, изображавшая закат на Западе. И сервант, и бюро красного дерева были на гнутых ножках. Ковер – выцветший Шираз, портьеры – из розовато-лилового дамаска, телевизор – огромный “RCA-консул”. В застекленном книжном шкафу громоздились горы всевозможной макулатуры.
– Как видите, – сказала Джонни Фей, – я коллекционер.
На ней были золотые чувяки с кисточками и блестящий, расшитый золотом брючный костюм, мягко подчеркивавший ее роскошные формы и тонкую талию. Усевшись в дорогое кресло времен королевы Анны, Джонни Фей поставила ноги на расшитую подушечку. Рядом с креслом, на кофейном столике, стоял кувшин с ледяным чаем и розетка с тонко нарезанными дольками лимона.
– В ту же минуту, как только я получила этот звонок, якобы, из Корпус-Кристи, я догадалась: здесь что-то не то. Вам следовало бы с большим уважением отнестись к моему шестому чувству, адвокат. И если это звонила не моя мама, что я довольно быстро выяснила, то кто же? Кто-то хотел убедиться, что я в клубе, и чертовски заторопился. Но почему? Вот о чем я спросила себя …
Джонни Фей подняла свой бокал с ледяным чаем, что следовало рассматривать как тост в честь ее проницательности.
– Поэтому я отослала одного парня охранять вход в мой дом, а Фрэнки приказала глаз не спускать с клуба на случай, если здесь произойдет что-то странное. Так оно и вышло. Вы сейчас выглядите, как раздавленное собачье дерьмо. Но вы получили по заслугам, и жаловаться вам не на что.
– Есть у вас что-нибудь болеутоляющее? – спросил Уоррен.
– У меня есть бауэр, тиленол, экседрин и мидол. К тому же имеется прекрасная сонорская травка и превосходный кокаин.
Она была не только коллекционером, но и запасливым покупателем.
Джонни Фей вышла из комнаты и вернулась с подносом, уставленным всевозможными медикаментами. Уоррен проглотил две таблетки аспирина и запил их холодным чаем. После этого Джонни Фей открыла красивую маленькую коробочку из кашмирского папье-маше; там лежали полдюжины аккуратно скрученных сигарет с марихуаной и небольшой целлофановый пакетик с белым порошком. Джонни Фей выбрала одну сигарету и прикурила ее от золотой зажигалки “Ронсон”. Когда Уоррену тоже было предложено угоститься, он подумал: а какая, к черту, разница? В любом случае все это похоже на сумасшествие!
Горячий дым буквально пронзил легкие. Кончики пальцев начало покалывать.
– Вы мой адвокат, – сказала Джонни Фей, – и предполагается, что я должна быть с вами откровенной. Но это улица с двусторонним движением. Поэтому я полагаю, что тоже имею право знать, что особенного в моем автомобиле, если вам даже захотелось иметь его фотографию в своем альбоме. Но, – добавила она лукаво, – спрашивать об этом вас я не собираюсь, потому что вы обязательно солжете. И это разозлит меня еще больше. Так что молчите, адвокат, и слушайте меня.
Все было так цивилизованно, культурно. Уоррен сидел рядом с женщиной, которая, по всей видимости, убила троих людей – троих, о коих ему было известно. Эта женщина поила его чаем, давала ему аспирин, и он за компанию с нею курил марихуану. Вот с чем приходится сталкиваться, если ты адвокат. Но где-то должен быть и предел…
– Вы все еще мой адвокат, – сказала Джонни Фей, словно прочитав его мысли. – И я нуждаюсь в вашем совете. Если я совершила другое преступление, может ли это выплыть на суде по поводу случившегося с Клайдом? Могут ли меня спросить об этом?
Уоррен насторожился, но он был обязан отвечать честно.
– Вас могут спросить об этом на перекрестном допросе, – сказал он, чувствуя себя человеком, стоящим на краю пропасти, – если у них есть веские основания считать вас виновной. Однако они будут связаны вашим ответом. Они не смогут повредить вам, не предъявив доказательств того, что вы совершили другое преступление.
– Даже убийство?
– Да, даже убийство.
– И даже если это убийство того вьетнамского парня, которого, по вашему мнению, убила именно я?
Уоррен почувствовал, что бледнеет. Значит, это была правда.
– Да, – сказал он.
– Хорошо. Это сделала я. В целях самообороны. Я вынуждена была это сделать.
Сердце Уоррена застучало в каком-то странном ритме. Но он осторожно проговорил:
– Вы застрелили его на Уэслайн-Террас, на автомобильной стоянке рядом с заведением “Прачечная и химчистка”. Вы использовали пистолет 32-го калибра, который впоследствии бросили в “Дампстер” одного гостиничного комплекса.
Ничего не сказав, Джонни Фей сделала глубокую затяжку, затем протянула сигарету Уоррену. Он отрицательно покачал головой.
– Но почему? – спросил он, совершенно ошеломленный. Джонни Фей рассказала…
* * *
Когда в тот день она со своими ценными приобретениями и целой кучей непотраченных денег возвращалась из “Лорд энд Тейлор” и “Нейман”, ей предстояло вступить в сражение со светофорами либо на Уэстеймер, либо на юго-западной автостраде. Джонни Фей выбрала автостраду.
Машины впереди нее – настолько, насколько было видно невооруженным глазом, – едва тащились. Авария, решила она, или в дрянном пикапе у какого-нибудь олуха прямо на скоростной линии кончилось масло. Пробираясь в своем “мерседесе” ползком со скоростью пятнадцать миль в час, Джонни Фей до отказа включила кондиционер, закурила “Мальборо” и поставила кассету с “Лед-зеппелин”.
Именно в этот момент фордовский фургон “фэалайн” попытался выскочить с автострады. Джонни Фей не осуждала его за это – “у меня на уме было то же самое”, сказала она. Но он не подал сигнала и стукнул ее бампер, нырнув в правый ряд перед притормозившей полуторкой и направившись к съезду на Уэслайн.
Джонни Фей обогнала две машины, чтобы добраться до фургона, но не сумела к нему приблизиться. У первого же светофора она встала в параллельный ряд и нажала на сигнал. Она крикнула:
– Эй ты, ублюдок, съезжай на обочину! Я хочу побеседовать с тобой.
Окно “мерседеса” было закрыто, и водитель фургона не услышал ее. Теперь впервые Джонни Фей отчетливо его разглядела, тут же сообразив, что если бы даже он и услышал, то, скорее всего, ничего не понял бы, потому что это был косоглазый: характерные для них черные волосы и растерянный, ничего не выражающий взгляд.
Свет поменялся на зеленый, и фургон снова умчался вперед. Джонни Фей прибавила скорость, припустив за ним, и вскоре, к ее радости, вьетнамец загнал машину на стоянку перед химчисткой. Даже опуская окно, Джонни Фей заметила индианку, складывавшую картонные коробки. Вообще-то, подумала Джонни Фей, это место всегда называлось Соединенные Штаты Америки. А теперь это какая-то вонючая азиатская земля.
Она начала ругаться, собираясь показать вьетнамцу, что почем. Дан Хо Трунг не отвечал, а только смотрел на нее, как на сумасшедшую. Лицо его немного скривилось, однако по-прежнему ничего не выражало. Но Джонни Фей видела и “Platoon” и “Full Metal Jacket”, она знала, на что способны эти люди. Оба ее брата умерли из-за этих иностранных мерзавцев.
В ответ вьетнамец, по словам Джонни Фей, тоже начал ругаться, шипя сквозь свои выпяченные зубы, а затем потянулся к заднему карману брюк. Женщину охватил внезапный страх: вот так могла окончиться ее жизнь – на какой-то незнакомой стоянке от руки неизвестного иностранца. Джонни Фей повернула ручку “бардачка” и выхватила лежавший там среди груды магнитофонных кассет кольт “Даймондбэк” 32-го калибра. Одним натренированным движением она сняла оружие с предохранителя.
Вьетнамец выпрямился, держа в правой руке какой-то черный предмет, направленный в сторону “мерседеса”.
– Я, кажется, закричала, – сказала она Уоррену, – но я успела сделать то, что нужно, быстрее его. Золотое правило.
Быстро и судорожно дыша, с колотящимся сердцем, благодаря Господа Бога за избавление и поздравляя себя с тем, что она оказалась наготове, когда понадобилось защитить собственную жизнь, Джонни Фей поскорее уехала.
Кольт “Даймондбэк” остался лежать рядом, на сиденье. Как я любила этот маленький пистолетик, с грустью подумала она. Но, видно, придется с ним расстаться.
Уоррен понимал, что она искренне верит в то, что рассказывает. Приходилось смотреть на случившееся с ее точки зрения, как согласно инструкции обязаны были делать присяжные. “Убийство для нее – это способ решения проблем и сведения счетов”, – сказал тогда Альтшулер. Ясное, мгновенное, примитивное решение. Только после того, как все было сделано, ее изощренный ум взялся выдумывать, как запутать следствие. Таких людей, как Джонни Фей, Уоррен никогда раньше не встречал, но он знал, что подобные мутанты существуют.
Уоррен спросил:
– Вы когда-нибудь слышали о человеке по имени Гектор Куинтана?
– Вы, должно быть, шутите, адвокат, – сказала Джонни Фей нахмурившись. – Неужели вы думаете, что я впервые прибыла на этот рынок с партией арбузов? Гектором Куинтаной зовут того парня, которого вы собираетесь защищать на другом своем процессе, не так ли? На том, куда назначила вас некая женщина-судья.
Уоррен кивнул, но ее осведомленность его озадачила. Очевидно, здесь-то и была та логическая связь, которую он пропустил. Пристально глядя на Джонни Фей, он спросил:
– Ну и как же насчет Гектора Куинтаны?
– Он не делал этого, как мы оба теперь знаем. Поэтому вы вытащите его из этой истории точно так же, как меня из истории с Клайдом.
Как все просто! Она была женщиной бесконечной убежденности.
Кровь застучала в висках Уоррена.
– И давайте кое-что до конца проясним между нами, – решительно заявила Джонни Фей.
Она оставила сигарету с марихуаной дотлевать в пепельнице. Сделала глоток чая со льдом, затем поставила чашку на подставку из пробкового дерева. Привстав, наклонилась через стол, глядя на Уоррена своими внимательными разноцветными глазами.
– Вы все еще мой адвокат. Я оставляю вас.
Уоррен недоверчиво посмотрел на нее. Он-то был убежден, что это отставка.
– Хотите знать почему? Потому что я знаю вас лучше, чем вы думаете, Может быть, даже в некотором смысле лучше, чем ваша жена. Это называется интуицией. Она приходит с жизненным опытом, и это у меня есть.
Она улыбнулась Уоррену, но лишь губами, – взгляд ее по-прежнему оставался изучающим и холодным.
– Вы не знаете меня, – сказал Уоррен.
– Знаю. Возможно, вам это и не нравится, но это правда. Вы честны, как я уже однажды сказала вам. Прямодушны. Настоящий бойскаут по убеждениям. Вы не покинете меня в беде. Если вы останетесь моим адвокатом, то сделаете для меня все, что возможно. Может быть, теперь даже больше, поскольку вы знаете то, что знаете. Потому что вы побоитесь этого не сделать.
– Что заставляет вас думать, – спросил Уоррен, – что я все еще хочу быть вашим адвокатом?
– А разве нет? – Она, казалось, была удивлена вопросом. – Я считала, что для вас это большая удача.
– Если бы в этом штате по-прежнему существовала смерть через повешенье, – хриплым голосом проговорил Уоррен, – я сам бы затянул петлю и не слишком туго. Я бы даже лично вогнал ту дьявольскую иглу в вашу руку.
– Разумеется, – сказала Джонни, – разумеется, но в своем воображении. Это вполне естественно. Но не в реальности. Понимаете? Я действительно знаю вас. Зачем вам выпускать из рук мое дело? Что вы выиграете, если бросите его? Пойти в прокуратуру вы не сможете. Теперь вы мой адвокат, и вы были им вчера и за неделю до этого. Все, что я рассказала вам, останется между нами, даже если вы меня бросите. Теперь и навсегда, без каких-либо исключений. Я интересовалась соответствующим законом. У меня есть друзья, которые разбираются в таких вещах. “Конфиденциальность” – так это называется, верно? Вы можете помочь мне, и вы вместе с тем насмешливым еврейчиком сделаете это. Но вы не можете никому пересказать того, что я вам сообщила. Разве это не так, адвокат?
Уоррен не сумел сдержать стона.
– И зачем только Скут выбрал меня?
– Зачем выбрал?.. – Глаза Джонни Фей расширились. – Вы думаете, что это совпадение, правда? Просто невезение или, так сказать, ирония судьбы – оказаться одновременно и адвокатом Гектора Куинтаны и моим?
Видя, как изменилось лицо Уоррена, Джонни Фей в притворном изумлении похлопала себя по щекам.
– Вы все еще ничего не поняли?
– Думаю, что нет, – тихо сказал Уоррен, страшась того, что сейчас будет произнесено.
Наклонившись почти через весь столик, Джонни Фей объяснила:
– Прочитав в “Кроникл” о том, что этот Куинтана арестован за убийство косоглазого, я немножко заинтересовалась, так сказать, чем же все это кончится. Затем мне позвонил мистер Шепард и сообщил, что для ведения моего дела ему необходим помощник. “У меня на примете есть несколько хороших адвокатов, из числа которых я могу выбрать, но это все-таки ваши деньги, поэтому я немножко расскажу вам о каждом из них, а вы дадите мне что-то вроде одобрения”, – сказал он. В том списке было и ваше имя. Мистер Шепард рассказал мне о том, что вы делали в былые дни, и добавил: “Но теперь этот парень получил дело, которое поможет ему вернуться, а он этого заслуживает. Его только что назначили для защиты одного незаконного иммигранта, застрелившего вьетнамца”.
Через несколько минут Джонни Фей заключила, что “Уоррен Блакборн, по-видимому, человек подходящий”.
Совершенно ошеломленный, Уоррен покачал головой. Взяв его в качестве своего адвоката, Джонни Фей тем самым обеспечила его молчание на тот случай, если он докопается, что она имеет какое-то отношение к убийству Дан Хо Трунга. Не означало ли это, что она уже с первой минуты представляла себе тот день, когда, торжествуя и без всякого опасения, признается ему в совершенном преступлении?
Не думаю, что мне хотелось бы знать ответ на этот вопрос, подумал Уоррен. Мускулы на его ногах напряглись, и он с силой надавил на пол. Сжал кулаки. Дыхание его стало быстрым и неровным.
– Почему вы так уверены, – спросил он, – что, если я буду защищать вас на процессе об убийстве Отта, я не брошу вас на съедение? Я мог бы вести защиту так плохо, что судьям не пришлось бы даже покидать судебный зал, чтобы вынести обвинительный приговор.
– Я думала об этом, – сказала Джонни Фей, – у меня из-за этого было много бессонных ночей. Вы не можете так поступить. Если вы начнете халтурить, присяжные это сразу увидят. И вы снова окажетесь на заднице. Мне назначат новый процесс, и я найду себе какого-нибудь другого адвоката. – Она похлопала Уорренна по рукаву. – К тому же ничего подобного вы не сделаете. Я вас знаю. Вы, наоборот, сделаете для меня все возможное. Выполните свою работу. Так уж вы устроены, адвокат. Именно этим вы мне и нравитесь. И еще мне нравится мысль держать вас под боком, чтобы можно было за вами приглядывать. – Джонни Фей зевнула и потянулась за новой сигаретой. – Смиритесь с этим. Привыкните к этой мысли. Вы увидите, что я права.
– А что, если Гектор Куинтана будет признан виновным? – спросил Уоррен, и на душе у него потускнело от сознания своей беспомощности. – Что, если я не смогу спасти его? Если он получит смертный приговор или пожизненное заключение?
– Печальная песнь не тревожит тех, чьи сердца она разбивает, – сказала Джонни Фей Баудро. – Вам, людям, следовало бы знать это.
15
– Встать! Суд идет! – прокричал бейлиф, когда в зал величаво вошла судья Лу Паркер, чтобы занять свое высокое дубовое кресло и открыть процесс по делу Гектора Куинтаны, обвинявшегося в преднамеренном убийстве.
Взгляд судьи, словно кнут погонщика, хлестнул по адвокатскому столу, местам присяжных заседателей и дальше, к дюжине вьетнамских зрителей. В своей ниспадающей складками мантии, с украшенными стальными прядями темно-русыми волосами, собранными в пучок на сильной шее, судья Лу Паркер пользовалась авторитетом женщины непреклонной, как грозовой ветер, и неумолимой, как скала. У большинства других судей на внешней стороне их судейских кресел были прибиты медные таблички, объявлявшие: “Достопочтенный такой-то и такой-то (следовало полное имя, включая его вторую часть), окружной судья 299-го суда”. Но на табличке Луизы Эн Паркер было сказано: “Лу Паркер, судья”. Оставалось только приписать “тупая” или “подающая надежды”.
В этот день, благодаря щедрости властей штата Техас, на Гекторе Куинтане был вполне приличный и подходящий ему по размеру синий костюм, белая рубашка с темно-синим галстуком, черные туфли и носки. Стоя рядом со своим клиентом у стола защиты, Уоррен быстро пожал руку Гектора, когда в зал входила судья.
Уоррен сделал это, чтобы подбодрить его. Гудпастер была точна и стремительна. В своем вступительном заявлении суду она несколько раз повторила: “Как это будет видно из доказательств”, – и все время поддерживала взглядом контакт с присяжными. Уоррен заметил, что они всякий раз кивали, когда встречались глазами с обвинительницей. Присяжные видели перед собой умную чернокожую женщину, не настолько красивую, чтобы это могло вызывать чувство зависти, и не слишком дидактичную, чтобы это могло приниматься ими за снисходительность. Гудпастер была в горчичного цвета блузке, надетой под дешевый саржевый костюм одного оттенка с синим костюмом Гектора. Не исключено, подумал Уоррен, – что она прогуляла-таки свою задницу до Куппенгеймера.
– Как будет видно из доказательств, – сделала заключение Гудпастер, – подсудимый, – она повернулась к Гектору и ткнула в него своим пальцем – точно так, как этому учат на прокурорских семинарах из соображений, что иначе, мол, присяжные не поверят, будто обвинитель вкладывает в речь всю свою душу, – сознательно намеревался не только ограбить Дан Хо Трунга, но и убить его. Леди и джентльмены, как это будет видно из доказательств, данное убийство не являлось результатом борьбы. На нападавшем нет никаких повреждений или чего бы то ни было, свидетельствующего о сопротивлении жертвы. Как это будет видно из доказательств, Гектор Куинтана с самого начала намеревался убить Дан Хо Трунга с целью похищения у него денежной суммы, не превышавшей ста пятидесяти долларов. В соответствии с доказательствами это было хладнокровное предумышленное убийство невинного и невооруженного человека.
Уже присевший к тому времени на стул Гектор Куинтана распростер перед собой вытянутые руки и вдруг громко застонал – и это был искренний стон измученной души.
Жалобный крик его эхом пронесся по судебному залу. Все глаза устремились в его сторону. Челюсть Нэнси Гудпастер отпала. На целых три секунды зал сковало такой противоестественной тишиной, что Уоррен услышал стук собственного сердца. Разве мог виновный человек издать такой отчаянный стон? Неужели присяжные не прислушаются к воплю правды?
Тишину разорвал голос судьи Паркер.
– Адвокат, следите за тем, чтобы подобное больше не повторилось! Никаких извержений! Я требую, чтобы его руки лежали на столе, в противном случае я прикажу надеть на подсудимого наручники!
Уоррен прошептал в ухо Гектору:
– Больше не делай этого. – И более мягко добавил: – Во всяком случае сегодня.
Когда Гудпастер села на место, судья махнула своей бледной, унизанной кольцами рукой в направлении адвоката зашиты.
Всю правую сторону лица у Уоррена саднило, но головная боль у него прошла. Мушиного цвета синяк из черно-зеленого превратился в бордовый. Легенда Уоррена была следующей: в два часа утра, возвращаясь с вечеринки, устроенной клубом хьюстонских высоких техасцев, он проколол на автостраде шину, стал менять ее, и домкрат, неожиданно соскочив, угодил ему в лицо. Уоррену и дела не было до того, поверил ли хоть кто-нибудь его рассказу.
Он приготовил небольшую вступительную речь, но выступать с нею теперь передумал. Уоррен откашлялся, встал лицом к присяжным и заговорил:
– Гектор Куинтана невиновен. Он невиновен во всем, в чем его обвиняют. Не просто “невиновен перед законом”, а на самом деле не совершал этого преступления. Защита докажет, что Куинтаны не было там, где совершилось убийство. Защита докажет, что он не убивал Дан Хо Трунга и что все это дело – ужасная судебная ошибка. И мы докажем вам это, вне всякого сомнения.
* * *
Пока это было все, на что отважился Уоррен.
Вечером, после встречи с Джонни Фей Баудро, он мерил шагами ковер своего гостиничного номера, невидящими глазами смотрел на кадры, мелькавшие на экране телевизора, перелистывал юридические справочники и тома по вопросам судебной этики. Очень много всего было написано об обязанности адвоката хранить тайны, доверенные ему клиентом, и о его долге не разглашать конфиденциальные сведения. Доносительство адвокатов было излюбленной темой симпозиумов Юридической ассоциации. Спор всегда получался горячий.
Уоррен вышел на балкон, где долго смотрел на звезды, слабо мерцавшие среди сгустившихся облаков. Духота подступавшей ночи давила на виски. Он выпил одну за одной несколько банок пива.
Одно было ясно. Внешне судебный процесс являл собой поиск правды, но критерием ее была уместность и соответствие статусу. Ни одному свидетелю, который клялся говорить “правду, только правду и ничего, кроме правды”, в действительности не позволялось сделать этого. Покров невиновности, наброшенный на подзащитного, распространялся до таких пределов, что он – или она – защищал себя при помощи правил о свидетельских показаниях, которые нередко препятствовали раскрытию подлинной правды. Подсудимый имел право на адвоката, суд присяжных, законность процессуального порядка и на отказ свидетельствовать против самого себя. Четвертый канон Кодекса профессиональной ответственности гласил: независимо от того, как бы ужасна ни была доверенная вам тайна, раскрывать ее запрещено.
Естественно, в этом случае, подумал Уоррен, не учитываются какие-то особые обстоятельства, более веские веления долга. Но как же тогда быть с его обязанностями перед Гектором Куинтаной?
Он начал бешено листать страницы федерального и техасского уголовного права, точно так, как это, должно быть, делала Джонни Фей Баудро. Но и там все было потрясающе ясно: признание клиента в еще не раскрытом преступлении не может быть разглашено. Закон гласил:
“Адвокат не имеет права сознательно использовать конфиденциальные сведения или секреты, доверенные ему клиентом, ни с целью личной выгоды, ни в интересах третьего лица, если только не получит на это согласие самого клиента после полного разоблачения последнего”.
Конфиденциальность была священна. И закон о неразглашении не терял своей силы даже с изменением характера отношений между адвокатом и обвиняемым. Откажись Уоррен защищать Джонни Фей в деле Отта, он все равно оставался связанным клятвой молчания. Он был священником, а она кающейся грешницей – на веки вечные.
Нет, подумал Уоррен, этого не может быть. Какое бы наказание мне ни грозило, я готов сделать это. Если закон глуп – что делать! Но я, прежде всего, человек!
Закон позволял Уоррену (поскольку не говорил об обратном) поделиться тем, что он знает, с соадвокатом. На следующий день к вечеру Уоррен поехал в офис Рика. Когда уже начали опускаться сумерки, оба адвоката шли через Транквилити-парк, расположенный на краю центральной части города.
– Эх, глупый ты сукин сын! – воскликнул Рик. – Если уж ты не сумел совладать с нею и позволил ей накинуть тебе петлю на шею, так надо было сразу же бежать к окружному прокурору.
– И сказать о том, что я ее подозреваю? Что я видел на ее автомобиле сомнительного происхождения синюю царапину? Ну и что бы это дало? Доказательств-то у меня нет!
– Должны же быть какие-то исключения из правил о неразглашении, – угрюмо проговорил Рик.
– Да, там их целых четыре. Если клиент дает на это свое согласие, если он сообщает о преступлении, запланированном на будущее, если это единственный способ, которым ты можешь получить свой гонорар, или если ты защищаешь себя против ложного обвинения в плохом ведении дела.
– Нет, она платит нам, значит это не сработает. А как ты думаешь, не будет ли плохим ведение дела, если ты допустишь, чтобы Куинтана сел в тюрьму за преступление, совершенное этой леди-драконом?
– Все так, но ведь обвинения против меня не было. Это может произойти лишь в том случае, если Куинтана будет осужден. И к тому же, что изменится, если я заговорю тогда? У меня по-прежнему нет доказательств. Я не смогу прижать Джонни Фей к стенке, а если я не сделаю этого, то не сумею спасти и Куинтану.
Они присели под магнолией рядом с маленьким прудиком и несколькими клумбами, заросшими цветами мака. Как красиво, – подумал Уоррен. Как прекрасен мир! И люди портят все это.
Рик пожал плечами:
– Тогда отправляйся к прокурору и скажи, что ты видел те царапины на обеих машинах. Скажи, что ты сам все это вычислил. Ты никогда не говорил с нею, она никогда не признавалась, – значит, не было и нарушения конфиденциальности. Вывали это все перед прокурором, а дальше пусть уж он сам действует.
Уоррен горько рассмеялся:
– Я думал и об этом варианте. Тогда они проведут против нее расследование, но тоже не смогут ничего доказать. А после этого она подаст на меня жалобу в юридическую коллегию. Она скажет: “Этот парень солгал четыре года назад в деле Верджила Фрира, не так ли? Теперь он снова лжет. Он меня ненавидит и делает это, чтобы спасти задницу другого своего подзащитного”. Районный прокурор, по всей видимости, станет настаивать, чтобы я прошел детектор лжи. А я не смогу выдержать испытания, потому что буду лгать, что она мне ни в чем не признавалась. Ну, а затем меня исключат из корпорации.
– Иди к Нэнси Гудпастер или к Лу Паркер. Твой долг постараться и спасти Гектора.
Уоррен с силой стукнул кулаком по траве.
– Неужели ты думаешь, что я не знаю, чем это кончится? Паркер испытает оргазм от одной мысли, что меня исключат из барристеров за нарушение клятвы. А Нэнси скажет: “Все это прекрасно, адвокат, но почему я должна верить, что вы говорите правду? Вы ждете, чтобы я сняла обвинения лишь потому, что утверждаете, будто это не ваш клиент, а кто-то другой совершил преступление? Факты говорят об обратном. Есть факт принадлежности подсудимому оружия убийства. Факт опознания обвиняемого очевидцем. Этот номер не пройдет, адвокат!”
Уоррен принюхался к запаху роз, принесенному ранним вечерним ветерком. Но удовольствия при этом не почувствовал.
– Наверно, я откажусь от дела Куинтаны, – сказал он, став побледневшим в последних лучах заходящего солнца.
– И ты думаешь, Гектор поймет то, что ты ему скажешь, и почему ты бросаешь его прямо в середине voir dire?
– Нет, не поймет, – сказал Уоррен.
– Паркер назначит кого-нибудь вроде Майрона Мура. Майрон оформит парня лет на сорок, раньше, чем ты успеешь сказать “черт побери!”. Сможешь ты потом жить с этим?
– Я не смогу жить ни с чем, – простонал Уоррен.
– Не знаю даже, что тебе посоветовать, кроме того, чтобы ты не говорил Джонни Фей о том, что все мне рассказал. Она взбесится. А это нам совсем ни к чему.
Уоррен покинул парк, не став мудрее, чем был когда входил в него.
В тот вечер, находясь у себя в номере, он долго не спал. Я обязан выполнить свой долг, думал он, не только перед своим клиентом Гектором Куинтаной, но и перед своей клиенткой Джонни Фей Баудро, и перед юридическими канонами, и перед законом, – но, прежде всего, перед собственной совестью. Не находя ответа на вопрос, в чем же заключается подлинная правда, Уоррен, тем не менее, чувствовал себя обязанным сделать так, чтобы судебный процесс не был запятнан ложным или неполным разоблачением. Снова он вспомнил о деле Фрира. До сих пор Уоррен считал, что навсегда получил урок. В случае с Верджилом Фриром он нарушил правила и, солгав, способствовал обману. Теперь же, подчинись Уоррен существующим правилам, он способствовал бы обману своим молчанием.
Это было похоже на тихое помешательство. Я могу нарушить правила конфиденциальности, решил он. Я могу обратиться к Чарм, а если и она ничем не сможет мне помочь, то все, что мне останется, – это раскрыть то, что я знаю. Я оставляю свою адвокатскую практику, но я не стал бы этого делать, если бы сейчас не говорил вам правды. Помогите этому человеку! И это, должно быть, вынесут в газетные заголовки, разрекламируют как последнюю сногсшибательную новость.
Но чем все это поможет Гектору? Присяжные поклялись честно решить, виновен или невиновен он, и их решение будет основываться только на фактах. Эта клятва не изменится.
Закон, с горечью подумал Уоррен, защищает нас от варварства, а взамен его дает нам варварство закона. Я могу нарушить правила о неразглашении, и я, безусловно, сделаю это… если у меня будет конкретная цель. Если цели нет, то и делать это не имеет смысла. Я не могу сейчас бросить Гектора Куинтану. Мне известно то, чего не узнает ни один из моих преемников. Здесь нет ответа, нет приемлемого решения. День за днем. Помни об этом. Веди оба дела. Жди, притаившись, как лев в кустарнике, когда жертва выдаст себя сама и допустит ошибку. Держись поближе к ней из тех же соображений, по которым она хотела быть поближе к тебе, и следи за тем, что произойдет дальше.
Во времена мрачного Средневековья вопрос о виновности подсудимого решался в зависимости от того, сумеет ли он с завязанными глазами пройти босиком сквозь ряд раскаленных докрасна и расставленных на разном расстоянии друг от друга плужных лемехов. Если человек сгорал, то его объявляли виновным.
Мало что изменилось с тех пор, подумал Уоррен.
Меньше чем через двадцать четыре часа после того, как он узнал, кто на самом деле убил Дан Хо Трунга, они с Нэнси Гудпастер приступили к отбору присяжных, которым предстояло решить, жить или умереть Гектору Куинтане. Уоррен мало верил в то, что можно заранее предсказать, как поведет себя тот или иной член суда присяжных. Можно было отклонить лишь кандидатуры явных палачей, набожных лютеран да тонкогубых пенсионеров, которые независимо от того, что говорил им судья, всегда заключали, что обвиняемый виновен, если его невиновность не была доказана. Обвинитель мог бы легко потрясти эти кровоточащие сердца. Помимо всего прочего, Уоррен действовал по простому принципу: если тебе не нравится лицо присяжного, то, скорее всего, и твое лицо не нравится ему, а потому от такого судьи лучше избавиться. Если люди тебе улыбаются – выбирай их. Уоррен часто спрашивал: “А если бы обвиняемым были вы, хотели бы вы иметь среди заседателей кого-то, похожего на вас?” Обычно это срабатывало: прежде, чем целые годы проработать над теми делами, которые назначал суд, Уоррен прошел солидную школу на всевозможных судебных процессах. Теперь этот опыт немного подзабылся, но все должно было вернуться к нему.
И защите и обвинению давалось право на определенное количество безапелляционных отводов – дисквалификации кандидатов без объявления причин. Гудпастер по большей части пользовалась этим правом при отводе кандидатур испанцев. Уоррен, со своей стороны, решил не пропускать в заседатели азиатов, но, правда, среди претендентов их и не было. Ему хотелось, чтобы присяжные были молоды. Уоррену представлялось, что молодые проявят большую симпатию к незаконно проживающему иностранцу, члену нового легиона бездомных. Если подобная симпатия что-то означала, если она могла оказаться весомее, чем доказательство, значит, это будет не то же самое, что уворачиваться с завязанными глазами от раскаленных лемехов.
В первое же утро процесса Уоррен отвел Гектора в глубь судебного зала Лу Паркер и сказал:
– Слушай меня внимательно. Обычно адвокатам наплевать на то, виновен или не виновен их подзащитный. Мы в любом случае делаем все, что только возможно. По сути, для нас даже лучше знать, что наш клиент действительно совершил преступление. Если суд присяжных признает его виновным, ты говоришь себе: “Ну что же теперь делать? Этот сукин сын получил по заслугам”.
Уоррен не стал добавлять, что, когда подзащитный невиновен, то просто сердце разрывается, если суд присяжных тебе не верит.
Гектор несколько раз мигнул, слушая Уоррена.
– Я знаю, что ты не делал этого, – сказал Уоррен.
Гектор, не сказав ни слова, кивнул. Это мало успокаивает, понял Уоррен, если ты на пути в тюрьму или в камеру смертников.
Но это было пока все, что он мог предложить Гектору.
В середине процесса отбора присяжных Уоррен пригласил Мари Хан на ужин в итальянский ресторан.
– Я еще ничего не предпринимал для возвращения камеры, но я это сделаю. Обещаю тебе. Я еще не совсем пришел в себя за эти дни. Чувствую себя немножко не в своей тарелке.
Мари беззаботно махнула рукой, и накрашенные ногти ее блеснули в свете канделябров. Позднее, выйдя из ресторана, Уоррен по-братски поцеловал Мари в щеку и пожелал ей доброй ночи.
Через два дня после этого, в обеденный перерыв, он случайно встретил ее в переполненном лифте суда. Мари пожала ему руку.
– Ты выглядишь ужасно, – прошептала она. – Я приглашаю тебя на ленч. Попробую тебя ободрить.
В милой Мари Хан не было ничего скрытного, не было отчаяния или уныния. При желании она могла выбирать себе любовников. Тогда что же ей нужно от Уоррена? Дружба? Приятная компания? То есть то, чего искал в ней и сам Уоррен. Подходящая пара для жуткого кануна его тридцатипятилетия. Когда Уоррен ощущал чрезмерное волнение в чреслах, он умел контролировать себя. Но он чувствовал всю наивность своих рассуждений. “Независимость, – сказала однажды Чарм, – это противоестественное состояние для любой мыслящей и здоровой женщины”.
И вот такой день разом настал. Не говори того, чего ты не думаешь. Если не знаешь, что имеешь в виду, то лучше закрой рот. Кажется, это вполне подходящий рецепт выживания, когда от тебя ушла жена и ты плывешь против течения, чтобы спасти жизнь клиента, в невиновности которого ты абсолютно убежден.
Уоррен попросил счет за ленч.
– Это я пригласила тебя, – напомнила ему Мари.
– Ты опоздала.
– Я хочу получить свой “Пентакс”.
– Дай мне время до пятницы.
– Это будет свидание – я приглашаю тебя на ужин. И оставь свои деньги дома.
К четвергу присяжные по делу “Куинтана” были отобраны и приведены к присяге. Судебными заседателями были семь мужчин и пять женщин: семеро были белыми, пятеро чернокожими, и половине из них оказалось меньше тридцати лет. Уоррен сдержанно ликовал, но он знал: с того момента, как присяжные присягнули, они стали совершенно новыми существами со своей собственной жизнью.
Судья Паркер проинструктировала присяжных, чтобы они не обсуждали судебное дело не только между собой, но даже с членами своих семей и были в суде в понедельник, в 8.30 утра.
На следующий день Уоррен остановил машину у магазина, торгующего со скидкой фототоварами, и купил “Пентакс”, а затем втащил свой потяжелевший портфель на тридцатый этаж здания Техасского коммерческого центра, в юридическую фирму Артура Франклина. Адвокат Чарм оказался шестидесятилетним мужчиной с гладким лицом и ясными глазами, одетым в серый костюм, синюю в белую полоску рубашку и ярко-красный галстук, – техасец, перебравшийся в Хьюстон. В офисе пахло полировкой для мебели, гаванским табаком и свободными от налогов долговыми расписками.
Может быть, подумал Уоррен, мне следовало заниматься гражданским законодательством. Я, конечно, скучал бы, но зато у меня не было бы стольких бессонных ночей. Мне не пришлось бы иметь дело с убийцами, негодяями и несправедливо обвиненными людьми.
– Вы сами юрист, мистер Блакборн. Вы знаете, что такие вещи никогда не доставляют удовольствия, но они не обязательно должны быть, так сказать, взаимно язвительными.
Артур Франклин продолжил свое выступление сокращенной адвокатской речью, произносящейся при разводах. В конечном итоге Уоррен согласился со всеми пунктами, предложенными Чарм. Спорить им было не о чем. Однако он снова почувствовал себя в отвратительном настроении. Часть его жизни заканчивалась. Уже закончилась. Спускаясь в лифте, Уоррен озадаченно покачал головой. Женщина, ехавшая вместе с ним в кабине, подняла глаза, затем опасливо отступила назад. Уоррен сообразил, что стоит, сжимая кулаки, и прикусил губу.
Удивляться нечему.
Он заехал домой, чтобы переодеться и покормить Уби, а в восемь часов встретился с Мари Хан во французском ресторанчике на Ривер-Оукс.
Уоррен заглянул в меню и сказал:
– Ты не возражаешь, если я закажу что-нибудь попроще? Можешь ли ты позволить себе такие траты?
– Безусловно, – ответила Мари, – Конечно, не всю дорогу, но ведь жизнь коротка.
Мари, как она объяснила, получала свою зарплату за каждый день работы в суде Дуайта Бингема, но за сверхурочные часы ей платили постранично. Она зарабатывала лучше, когда случались апелляции, требовавшие полной записи, или крупные дела с богатыми клиентами, вроде дельцов наркобизнеса, чьи адвокаты хотели иметь стенографии всех свидетельских показаний за каждый день. У Мари была еще одна стенографическая машинка, стоявшая у нее дома во второй спальне. Иногда Мари работала почти до полуночи.
– Мой ребенок однажды должен будет поступать в колледж. Он говорит, что хочет стать врачом, а ты знаешь, во что это обходится с тех пор, как Рейган испохабил школьную программу. Ренди – умный мальчик. Я подумываю о “Айви лиг”[32]. Пенсильванский университет или Корнеллский.
– А не рановато ли думать об этом?
– Приходится планировать заранее.
– Моя жена училась в Пенсильванском, – сказал Уоррен.
Мари добродушно улыбнулась:
– Ей повезло.
После эспрессо ресторан предложил посетителям “Реми Мартен” в честь 200-летия взятия Бастилии. Уоррен поднял свой бокал:
– За независимость!
Мари расплатилась с помощью кредитной карточки “Visa” и сказала:
– Давай вторую половину ужина закончим в моем доме. У меня есть целая бутылка “Корвуазье”[33]. Мы отпразднуем день революции так, как это делают французы.
Она жила неподалеку, в кооперативном доме, выстроенном в тюдоровском стиле и запрятанном позади Уэстгеймер, прямо внутри Луп. Следуя туда за машиной Мари на своем “БМВ”, Уоррен пришел к заключению, что отказаться было бы и невежливо и неблагородно. Только один бокал. Всю дорогу до дома Мари он думал о Гекторе Куинтане и Джонни Фей Баудро.
Сын Мари уехал на месяц погостить к бабушке и дедушке в Остин. Мари поставила кассету с какой-то испанской гитарной музыкой, сделала звук потише, сбросила туфли и уселась рядом с Уорреном на софу в гостиной. Комната была холодна и освещалась мерцающим светом двух настольных ламп. Спиртное согрело Уоррена, софа была мягкой; как и у всякого одинокого человека его реакция на подобный уют была незамедлительной. Мари взяла из его рук полувыпитый бокал и поставила на кофейный столик. Ее нижняя губа была немного тяжеловатой и слегка оттопыренной. Мари наклонилась к Уоррену и поцеловала его. Он удивился – но не очень. Он предчувствовал, что это приближается. Всего лишь один поцелуй.
Но поцелуй этот продолжался, и Уоррен, вопреки ожиданиям, наслаждался им. Мари была красивой женщиной, считал Уоррен. Он всегда восхищался ее необычно изогнутой модильяниевской шеей. Венки на этой грациозной шее пульсировали под его пальцами. Он начал целовать это, перебирая губами вверх и вниз по изящной и нежной дуге, касаясь каждого ее сектора, а Мари подрагивала, прижавшись к нему. Она была без бюстгальтера, и Уоррен чувствовал, какие круглые у нее груди, какие они мягкие и как они твердеют, прижимаясь к нему. Вопреки собственным ожиданиям, Уоррен утратил ощущение реальности. До сих пор…
– Мари…
– О, замолчи, – тихо сказала она. – Я обещаю, что больно не будет. Давай просто сделаем это.
Уоррен покинул дом Мари в шесть часов утра в субботу и поехал в “Рейвендейл”, где прихватил свой портфель с бумагами, Уби и мешок с собачьим кормом. Уже через несколько минут Уоррен мчался по полупустой автостраде. Вопреки здравому смыслу, он пришел в такое состояние, которое не поддавалось контролю разума. Постель Мари была просторной, с полудюжиной взбитых пуховых подушек в персикового цвета наволочках с оборками. Уоррен подумал, а почувствовал ли бы он что-нибудь, появись здесь вдруг Чарм? И еще ему было любопытно, думает ли об этом Мари.
– Давай заниматься любовью, пока не умрем, – сказала Мари.
Хватит раздумывать, сказал себе Уоррен. Эта женщина чрезвычайно уживчива, а тело у нее теплое. Она весела и беспечна. И сегодня, для разнообразия, я сам буду таким же.
Опустив шторы и включив кондиционер, они оставались в постели большую часть дня. Уоррен не помнил, когда он в последний раз занимался любовью с такой энергией и таким откровенным распутством. Он доверился Мари, но и был доволен собой. Какие капканы расставляет нам жизнь! И сколько удовольствий предлагает она, если мы не думаем слишком много, не отказываемся от этих удовольствий и не лжем.
Ближе к вечеру, когда Уоррен вывел Уби прогуляться, Мари сходила в видеосалон и взяла напрокат два фильма: “Jean de Florette” и “Manon of the Spring”. Ни один из этих фильмов Уоррен не смотрел. Мари глядела их по третьему разу. Тем не менее, на протяжении всех четырех часов слезы то и дело выступали у нее на глазах.
– Давай больше не будем выходить на улицу, – решила она. – Давай спрячем все наши часы и будильники.
Она позвонила в ближайшую закусочную и заказала упаковку пива и пиццу. Всю ночь Мари спала, прижавшись к Уоррену, и тело ее оставило на нем холодную мокрую полоску. Под подушками лежали крошки от вчерашней пиццы.
В воскресенье утром Мари подала в постель подносы с блюдами из яиц – бенедиктом и капуцином.
– Мой кулинарный конек, – сказала она.
– Мне известно, в чем твой конек на самом деле, Мари Хан.
– Нет, Блакборн, ты этого не знаешь.
Поздним утром, когда Уоррен, обложившись подушками, пытался в очередной раз перечитать дело Куинтаны, Мари доказала ему это.
Спустя какое-то время Уоррен спросил:
– Ты читаешь что-нибудь?
Мари призналась, что находится в середине романа Джекки Коллинз – книга эта лежала на ковре рядом с кроватью. Когда Мари, прижав роман к покрасневшему лицу, разрыдалась так, что даже Уби встревожилась и метеором примчалась с кухни, Уоррен вернул расстроенной женщине доставленное удовольствие.
Как только начало смеркаться, он выскользнул из-под одеяла и извлек из ящика бюро свои часы. Чувствуя себя приятно утомленным, опустошенным и бескостным, Уоррен одевался медленно. Мари заявила, что останется в кровати и будет спать до самого утра.
– Спасибо тебе, Мари.
– За что?
Уоррен объяснил, что, прежде всего, за воскрешение его пениса. Он удовлетворил все свои желания, испытал все возможные удовольствия, а теперь был мертв.
– Не хочешь ли ты сказать, – спросила Мари, – что пенис управляет мужчиной?
– Нет. Но так приятно иметь его, идя по жизненному пути.
– Уходи, адвокат.
Когда Уоррен направился к двери, Мари помахала ему на прощанье рукой.
Возвратившись в гостиницу, он изучил порядок выступлений свидетелей обвинения по делу “Куинтана”, затем собственный свидетельский список. Время, проведенное с Мари, тускнело в его памяти. Все это было сном. Он снова вернулся в свой реальный кошмар. И на следующее утро, в туманный день с отдаленными грозами, притаившимися где-то на горизонте, над Мексиканским заливом, при температуре воздуха 94 градуса, о чем свидетельствовал термометр, висевший на здании суда, Уоррен начал первый судебный процесс.
16
Бейлиф вывел Гектора Куинтану из судебной камеры. На одной из ее выкрашенных голубой краской стен кто-то из заключенных нацарапал: “Голубая комната Страшного суда”, а рядом другим почерком печатными буквами было приписано: “Суд Лу Паркер – правосудие на западный манер”. Судья Паркер не позволяла стирать эти надписи.
В своей строгой жуково-черной мантии, со своими скорее седыми в свете флюоресцентных ламп, чем темно-русыми волосами, судья Паркер с высокого кресла взирала на зал. Она кивнула Нэнси Гудпастер:
– Вы можете приглашать вашего первого свидетеля, мадам обвинитель.
– Суд вызывает Куонга Нгуэна.
Худощавого сложения пятидесятилетний мужчина сел в кресло свидетеля. Он был в светло-сером шелковом спортивном жакете, белой рубашке, черном в горошек галстуке от “Контессы Мары” и хорошо отглаженных темно-серых брюках. Куонг Нгуэн мог быть сайгонским банкиром или профессором восточной философии из Южно-Каролинского университета. Тем не менее, он отрекомендовался как владелец магазина “7-одиннадцать”, расположенного почти на углу Уэстгеймер и Керби на Ривер-Оукс. В ноябре прошлого года он приехал в Хьюстон по контракту. Когда он взял на себя управление “7-одиннадцать”, Гектор Куинтана, нанятый предыдущим владельцем, уже около трех месяцев проработал там в качестве складского служащего и старшего подручного.
Гудпастер спросила:
– Давал ли вам предыдущий владелец магазина какие-то рекомендации, касавшиеся мистера Куинтаны, сэр?
– Протест! – сказал Уоррен. – Это призыв к показаниям с чужих слов.
– Протест поддерживается. Попробуйте перефразировать ваш вопрос, мадам обвинитель.
– Благодарю вас, ваша честь. Мистер Нгуэн, какое мнение сформировалось у вас об обвиняемом после разговора с бывшим владельцем магазина?
– Я по-прежнему возражаю, – сказал Уоррен. – Ответ на этот вопрос основывается на показаниях с чужих слов, зависит от утверждения, сделанного за пределами настоящего судебного процесса. Предыдущий владелец магазина не присутствует здесь, чтобы подтвердить или опровергнуть сказанное.
– Не надо объяснять мне, что такое показание с чужих слов, мистер Блакборн! – сказала судья.
Она посмотрела вниз, затем перевела взгляд на Нэнси Гудпастер.
– Ну?
– Ваша честь, – сказала Нэнси Гудпастер, – этот вопрос относится к мнению мистера Нгуэна, которое было у него в то время. Обвинение вовсе не настаивает на истинности слов, приписываемых предыдущему владельцу. Мы ведем к тому, чтобы показать мотив преступления.
Уоррен упрямо повторил:
– Это не имеет отношения к делу, это создает предубеждение у господ присяжных заседателей, а потому недопустимо.
– Я разрешаю свидетелю продолжить свой ответ.
Паркер повернулась к скамьям присяжных:
– Вы не обязаны верить или не верить замечаниям, высказанным от имени прежнего владельца. Просто обратите внимание на тогдашнюю реакцию свидетеля.
Голосом образованного человека мистер Нгуэн с легким французским акцентом заявил:
– Мне было сказано, что Гектор Куинтана хороший работник, но, если можно так выразиться, не вполне достоен доверия. Возможно, это связано с тем, что несколько раз в рабочее время он находился в состоянии алкогольного опьянения.
Гудпастер спросила:
– И что же вы предприняли в результате сказанного вам, мистер Нгуэн?
– Мне пришлось его уволить.
Уоррен вскочил.
– Ваша честь, я протестую против подобной линии опроса. Что здесь имеет прямое отношение к преступлению? Это лишь ведет к созданию предвзятого мнения у членов суда. Я прошу, чтобы вся эта часть была изъята из судебных материалов, а присяжным дана рекомендация не принимать это во внимание.
– Протест отклоняется, – сказала судья Паркер. – И сядьте, мистер Блакборн. Ваши обвинения не становятся весомее от того, что вы высказываете их стоя. Я уже давным-давно предупреждала вас, чтобы вы не играли на галерку.
Так, значит, вот оно как! Уоррен предполагал самое худшее. И теперь это худшее происходило. Гудпастер продолжила:
– Скажите, вы выплатили мистеру Куинтане какое-то выходное пособие?
– Недельный заработок. Сто десять долларов, в соответствии с моими бухгалтерскими записями.
– А после этого у вас был разговор с обвиняемым?
– Он, казалось, был потрясен, и у меня создалось впечатление …
– Нет, – перебила Гудпастер, – не стоит сообщать нам о ваших впечатлениях. Просто расскажите, что сказали ему вы и что ответил вам он.
Уоррен заметил, что присяжные отреагировали на это благосклонно. Гудпастер была строга со своими свидетелями. Отличная работа. Она вела себя молодцом.
Мистер Нгуэн, человек интеллигентный, по всей видимости, был огорчен сделанным ему замечанием. Он-то явно предпочел бы поделиться своими впечатлениями. Он наморщил лоб и тонкими и длинными пальцами пригладил галстук.
– Я сказал ему: “Мне очень жаль, но я вынужден вас уволить”. – И отдал ему деньги. А он ответил: “Это нечестно!” Я помню, что повторил ему слова извинения.
– И что же сделал мистер Куинтана?
– Он рассердился и заговорил угрожающим тоном. Затем, перед своим уходом, он обругал меня.
– Вы поняли, что это были ругательства?
– Это было более чем понятно.
– Благодарю вас, мистер Нгуэн. У меня больше нет вопросов к свидетелю.
Прежде чем встать, Уоррен около минуты шепотом совещался с Гектором. Начиналась та часть процесса, которой многие адвокаты попросту упивались. “Провертеть свидетелю новую дырку в заднице” – так они это называли. Основная идея Уоррена была менее жестокой: он намеревался вставить тонкую иглу сомнения в достоверность сказанного свидетелем и продолжать делать это с каждым из них, пока суммарный эффект этих уколов не породит в присяжных болезненное подозрение, что что-то здесь происходит не так, что обвинитель чрезмерно увлекся обвинением ради обвинения. Со стороны Уоррена это не было простым альтруизмом – это было связано с его убеждением в том, что в самом начале процесса присяжные имеют тенденцию отождествлять себя с гражданскими свидетелями и у них может мгновенно сформироваться чувство неприязненного негодования по отношению к агрессивному защитнику.
Тем не менее, ради Гектора Уоррен решил выпустить свои когти хотя бы наполовину. Он вышел на площадку зала, предназначенную для адвокатских выступлений, – место, расположенное как раз посередине между столами адвокатов и судейской скамьей.
– Мистер Нгуэн, вы упомянули, что предыдущий владелец отозвался о Гекторе Куинтане, как о хорошем работнике, но как о человеке, время от времени выпивающем на службе. То есть нет – “несколько раз он, возможно, находился в состоянии алкогольного опьянения” – вот как вы сказали. Однако предыдущий владелец, очевидно, был о нем достаточно высокого мнения, поскольку он-то не увольнял его со службы, не правда ли?
– Выходит, что так, – осторожно ответил мистер Нгуэн.
– Сэр, прежде чем переехать сюда, где вы проживали?
– В Сингапуре. А еще раньше в Сайгоне.
– На скольких языках вы говорите?
– На пяти с разной степенью беглости. Разумеется, на вьетнамском, а еще на английском, французском и тайском. Ну и немного на китайском – на диалекте “мандарин”.
Он скромно улыбнулся.
– Но ведь вы не говорите по-испански, не так ли?
Мистер Нгуэн нахмурился.
– Я же сказал, что и так все было понятно.
– Сэр, вы меня, конечно, извините, но я не спрашивал, понятно вам было или нет, вы согласны?
– Да, но …
– Будьте добры, мистер Нгуэн. Я спросил, на испанском ли языке ругался на вас мистер Куинтана, ведь так?
– Да, предположим, вы спрашивали именно об этом.
– И вы можете ответить на данный вопрос?
– Да, на испанском.
Нгуэн развернулся на свидетельском кресле лицом к судье. Уоррен поспешил попросить его:
– Не могли бы вы оказать господам присяжным и мне любезность, повернувшись сюда и глядя на меня, а не на судью, чтобы ответить на заданный вам вопрос? Так на испанском языке ругался мистер Куинтана или нет?
– Мне кажется, я уже ответил вам.
Голос Уоррена стал сердитым:
– Вы поняли хоть что-нибудь из сказанного вам Куинтаной?
– Всего лишь несколько слов, – ответил Нгуэн, стараясь сохранить спокойное выражение лица.
– Неужели?! – рискнул Уоррен. – Повторите их господам присяжным, пожалуйста.
– Я их не помню, – сказал Нгуэн.
– У меня больше нет вопросов, ваша честь.
* * *
Следующей была приведена к присяге свидетельница Рона Моррисон – бледная, нервная женщина лет сорока с лишним. Казалось, она задавалась вопросом: “Почему я здесь? Ведь я не сделала ничего плохого”.
Ободряемая Нэнси Гудпастер, Моррисон рассказала, что вечером, около четверти девятого, 19 мая она привезла несколько юбок и хлопчатобумажных свитеров, чтобы сдать их в химчистку – предприятие, расположенное на Уэслайн, – а по пути назад, к машине, “ненароком заглянула в автофургон, стоявший рядом”. И там, на сиденье, лежал мужчина, который “выглядел как настоящий мертвец”.
– Что вы предприняли после этого?
– Закричала, по всей видимости. А потом из химчистки вышла та женщина.
У Гудпастер имелось несколько фотографий с места преступления, проштампованных судебным исполнителем и официально предъявленных в качестве вещественных доказательств, которые она и передала свидетельнице.
– Это вы увидели, миссис Моррисон?
Рона Моррисон кивнула, затем залилась слезами. Уоррен нахмурился. Плакса – это всегда находка для обвинения.
– Миссис Моррисон, – сказала судья Паркер, гася сигарету в большой зеленой стеклянной пепельнице. – У моей стенографистки нет соответствующей клавиши в аппарате, чтобы записывать ваши кивки. Так что соберитесь с силами и будьте добры отвечать да или нет.
Да, именно это и увидела Моррисон. Гудпастер передала фотографии присяжным. Посоветовала им попристальнее вглядеться в лицо, залитое кровью, и широко раскрытые глаза.
Уоррен перешел к перекрестному допросу Роны Моррисон. В ее показаниях для него не было ничего ценного, однако это была возможность показать членам суда, что он вовсе не собирается нападать на правдивых свидетелей.
– Миссис Моррисон, вам больно вспоминать об этом, не правда ли?
Она согласилась. Ее вообще с тех пор преследуют ночные кошмары.
– Я понимаю вас. Скажите, в тот вечер вы видели кого-нибудь еще на автостоянке?
Никого, насколько она могла вспомнить.
– И этого человека вы тоже не видели, не так ли? – Уоррен положил руку на плечо Гектора и легонько сжал пальцы.
– Нет. Я его не видела.
– Благодарю вас, миссис Моррисон. У меня больше нет вопросов.
Гудпастер пригласила фотографа-криминалиста, чтобы засвидетельствовать тот факт, что на показанных судом снимках действительно было сфотографировано тело Дан Хо Трунга. Медицинский служащий из “скорой помощи” полицейского департамента подтвердил, что прибыл на автостоянку Уэслайн-террас в 8 часов 27 минут вечера 19 мая и проверил у Дан Хо Трунга артериальный пульс, прежде чем констатировать смерть. Затем свидетельское место занял помощник главного медицинского эксперта округа, чтобы сообщить суду, что причиной смерти жертвы, говоря непрофессиональным языком, стала пуля, выпущенная из пистолета 32-го калибра и застрявшая в мозгу убитого.
Это было утомительное и кропотливое дело, однако теоретически суд в полном своем составе пребывал в невинности, абсолютно ничего не зная ни о преступлении, ни о жертве. Приходилось доказывать им, что и то, и другое действительно имело место.
От допроса трех этих свидетелей Уоррен воздержался. Краешком глаза он заметил, как кивнула судья Паркер. Молодец, как бы сказала она, этим путем можно и прийти к чему-то.
Суд вызывает сержанта Холлиса Сила.
Сержант Сил в своем обычном, маловатом ему коричневом костюме детектива из отдела по расследованию убийств занял кресло свидетеля. Краснолиций, с глазами, похожими на маленькие и твердые коричневые кнопки, он чувствовал себя уверенно. Сил уже не раз бывал здесь. Он был мастером полицейского протокола:
– Мы с сержантом Дугласом получили задание в двадцать часов двадцать пять минут 19 мая 1989 года. Мы прибыли в семитысячный квадрат Уэслайн приблизительно в двадцать пятьдесят. Истец находился в полулежачем положении на переднем сиденье фордовского фургона “фэалайн” 1983 года выпуска.
Гудпастер спросила, что ему удалось обнаружить во время осмотра того фургона.
– Регистрационные документы на автомобиль, которые и позволили нам без проволочек идентифицировать истца, как Дан Хо Трунга. Коробку с различным электротехническим инструментом. Несколько грязных рубашек и пару скомканных рабочих курток.
– Никакого оружия, – ответил Сил, когда его об этом спросили. – Ни бумажника, ни денег.
– Как специалист по расследованию убийств, не заметили ли вы каких-нибудь следов, указывающих на борьбу, которая могла предшествовать убийству мистера Трунга?
– Нет, мэм.
– У меня нет вопросов к свидетелю, – сказала Гудпастер.
Уоррен сделал шаг от стола защиты.
– Сержант Сил, не является ли фактом то обстоятельство, что в округе Харрис более чем в тридцати процентах случаев, связанных с убийством, сам убийца и его жертва были либо друзьями, либо кровными родственниками?
– Да, это несомненный факт, – сказал Сил, прежде чем Гудпастер успела встать и опротестовать вопрос, как не относящийся к делу.
Судья Паркер протест поддержала.
– Ваша честь …
– Не спорьте со мной, мистер Блакборн. Это я возглавляю процесс.
Уоррен попробовал зайти с другой стороны:
– Сержант Сил, ваша экспертиза в связи с расследованием убийства была подтверждена миссис Гудпастер. Так что давайте пропустим это. Когда вы прибыли на место преступления, окно водительской дверцы было открыто, верно?
– Да.
– А сама дверца оказалась на замке?
– Да.
– Вы не нашли бумажника ни на жертве, ни в автомобиле?
– Нет, не нашел.
– Если у мистера Трунга и был бумажник, то кто-то забрал его до вашего прибытия?
– Это верно.
– И здесь ни разу не прозвучало, кто же именно взял его? Ведь это не обязательно должен быть тот человек, который стрелял, вы со мной согласны?
– Протест! – громко выкрикнула Гудпастер. – Это призыв к обдумыванию ответа.
– Протест поддержан.
– Но, ваша честь …
– Поддержан. Опустите этот вопрос, мистер Блакборн.
Уоррен на какое-то время вскипел, затем успокоился.
– Позвольте мне продолжить в том же направлении, сержант. Все, что нужно было сделать кому-то – кому-то, проходившему мимо, – это открыть дверцу, точно так, как это сделали вы, и, увидев мертвого человека, забрать его бумажник. Разве это неправда?
– Возражаю!
– Не отвечайте, сержант! – закричала судья. – Мистер Блакборн, я думаю, уже довольно! Жду обоих адвокатов в своем кабинете.
Два замечания от судьи в первое же утро. Присяжные неизменно следовали за пристрастиями судьи, если у судьи были пристрастия. А у Лу Паркер они были, да еще какие! Меня начали громить, подумал Уоррен.
Усевшись за стол в своем кабинете, судья в течение минуты откашливалась, прикурила новую сигарету, затем ткнула в грудь Уоррена хорошо знакомым ему пальцем.
– А теперь слушайте! – Голос ее был тусклым от курения. – Когда я веду процесс, это значит, что его веду я. Хотите апеллировать в Верховный суд и настаивать на судебной ошибке – ради Бога! Но не пытайтесь пролезть через заднюю дверь, когда перед вашим носом захлопнули парадную, иначе я привлеку вас за оскорбление суда! Это мой суд. Вы поняли?
Уоррен взвесил свои возможности. Он мог успокоить ее, мог оспорить ее замечание по существу, мог закрыть рот и дать возможность себя опрокинуть, мог стоять на своем. Он чувствовал, что далеко ушел с тех пор, как солгал ради Верджила Фрира, и даже с того дня, когда выручил Дж. Дж. Джиллиса. Уоррену надоело, что эта женщина все время старается подавить его.
Он сказал:
– Нет, судья, это не ваш суд. Ваша единственная функция здесь заключается в том, чтобы помочь нам обоим – жест его захватил и Гудпастер – как можно лучше представить дело членам суда. Вы можете вести процесс, и вполне вероятно, что вы чаще бываете правы, чем ошибаетесь. Но вы обязаны вести его без того, чтобы настраивать присяжных против меня и моего клиента. Потому что до того, как суд вынесет свой вердикт, это суд Гектора Куинтаны. Это он смотрит в лицо смерти. Я не намерен гнать это дело вперед, чтобы вы получили возможность получше загореть на Гавайях.
Сидевшая рядом с Уорреном Нэнси Гудпастер опустила голову.
Лу Паркер смотрела на него, открыв рот от изумления. Она стиснула кулак, а челюсть ее несколько раз беззвучно дернулась вверх и вниз. Уоррен понял, что судья даже не осознавала этого.
– Больше ни слова, – запинаясь произнесла Лу Паркер. – Я никого никак не настраиваю, слышите? Вы подчинитесь моим требованиям! Права я или нет, но я здесь судья! Не забывайтесь! В следующий раз, если вы скажете мне еще какую-то дерзость, вы найдете себя спящим в тюремной камере!
Она немного опомнилась. Уоррен был не в тюрьме, и если бы она его даже туда и поместила, то удержать там все равно не смогла бы. Юрист, взятый под стражу за оскорбление суда, автоматически получал право на освобождение под залог без поручителя. Если бы не это, судьи всегда могли бы угрожать адвокатам: “Я отправлю тебя в тюрьму, если ты не сделаешь по-моему”.
И к тому же она замолчала. Может быть, она решила вообще отстать от него, а не просто опомнилась?
По пути в зал суда Уоррен остановился в коридоре у бака с питьевой водой. Когда он поднял глаза, рядом с ним стояла Нэнси Гудпастер и пристально на него смотрела. Она стояла с поджатыми губами и печальным взглядом, медленно качая головой. Уоррен снова осознал, что она, в сущности, не имела ничего личного против Гектора Куинтаны, – она попросту выполняла свою работу. “А ты убиваешь Гектора”, – говорили ее глаза.
Гудпастер вызвала в зал Поля Стимака, тощего, желтоволосого человека, который выглядел так, будто солнечный луч еще никогда не касался его лица.
– Где вы работаете, мистер Стимак?
– В “Секл-К” на углу Биссонет и Хардинг. Я ночной кассир. Вечером 19 мая, – рассказывал Стимак тонким, высоким голосом, – в магазин вошел мужчина и направил на меня пистолет.
Да, этот мужчина находится в зале суда. Стимак подтвердил, что это Гектор Куинтана.
– Вы испугались за свою жизнь, мистер Стимак?
Уоррен спокойным голосом заявил протест.
Судья метнула на него свирепый взгляд.
– На каких основаниях, мистер Блакборн?
– Это не относится к делу и рассчитано на то, чтобы настроить членов суда против моего подзащитного.
– Вопрос относится к его психологическому состоянию, а не к фактам, – парировала Гудпастер.
– И все равно к настоящему делу это не имеет отношения, – сказал Уоррен.
– Я так не думаю, – покачала головой судья. – Этот человек был там, и на него направили пистолет. Я полагаю, очень важно, что он при этом чувствовал. Протест отклоняется.
– Судья! – резко сказал Уоррен. – Состояние этого свидетеля, вполне возможно, имеет отношение к предполагаемой попытке ограбления, но не к тому преступлению, в котором мой клиент обвиняется.
– Отклоняется. Я сказала: “Отклоняется!”
– Да меня уже до этого грабили два раза, – ответил Стимак. – Я не особенно испугался. Я хорошо знал, что нужно делать.
Он нажал кнопку вызова полиции на полу, а затем начал тянуть канитель. Наконец отдал деньги. Но полиция уже приехала.
К допросу свидетеля перешел Уоррен.
– Мистер Куинтана не угрожал вам, не так ли?
Гудпастер возразила:
– Призыв к обдумыванию ответа свидетелем.
– Поддерживается, – сказала Паркер.
Уоррен безразлично пожал плечами.
– Я перефразирую вопрос. Было ли вам сказано что-нибудь вроде “Если сейчас же не отдашь деньги, я просверлю дырку в твоей башке”? Или что-то наподобие?
– Нет, – ответил Стимак. – Он просто попросил деньги. Мне даже показалось, что он был больше напуган, чем я.
– Вы бы очень удивились, сэр, если бы узнали, что в пистолете, направленном на вас мистером Куинтаной, не было патронов?
– Протестую! – вмешалась Гудпастер. – Вопрос не основан на фактах.
Она имела в виду, что адвокату нельзя задавать вопросы, связанные с фактами, которые еще не были признаны судом в качестве таковых. Пистолет не был заряжен, но никто из свидетелей пока не подтвердил этого. Уоррен прекрасно знал об этом. Но члены суда этого еще не знали и должны были удивиться.
– Протест поддержан! – прогрохотала Лу Паркер.
Она, казалось, говорила: “Как ты ни изворачивайся, адвокат, а я все еще уверена, что победа останется за мной. Я судья, и этот суд мой”.
Днем, после перерыва на ленч, место свидетеля занял Л.Е. Мэнли. Молодой, атлетического сложения чернокожий мужчина, он засвидетельствовал, что они вместе с партнером примчались из полицейского опорного пункта на Норс-Шеферд и арестовали подсудимого, когда тот с пистолетом в руке выбежал из “Секл-К”. Пистолет они, естественно, отобрали.
– Да, это то самое оружие, – сказал он после того, как Нэнси Гудпастер представила вещественное доказательство присяжным и передала его в руки полицейского. – “Даймондбэк”-кольт, 32-го калибра. Этот пистолет имеет отличительную особенность – инкрустацию из слоновой кости на ручке. Облегченный, с минимальной отдачей. И еще в нем проделана кое-какая работа над бойком и возвратной пружиной. Благодаря этому из пистолета очень легко стрелять. Надо всего лишь легонько надавить на курок – и готово дело!
Уоррен быстро сделал несколько записей. Новая информация. Спасибо тебе, офицер Мэнли. Гудпастер спросила свидетеля:
– Были ли в этом пистолете патроны, когда вы изъяли его у мистера Куинтаны?
Она хотела сгладить то впечатление, которое возникло после выступления Стимака, как бы говоря: “Видите, господа присяжные, мне нечего скрывать от вас. Я и не возражала против того, чтобы вы узнали, что пистолет не был заряжен”.
– Нет, мэм.
– У меня нет вопросов к свидетелю.
В любом уголовном деле адвокат всегда исходит из стратегии влияния на суд, стратегии, которая выстраивается и рассчитывается на утверждении обвинителя о том, что обвиняемый виновен. Стратегия защиты может быть правильной или ошибочной, эффективной или неэффективной: необходимо лишь, чтобы она была понятной, логически последовательной и способной вызвать в умах присяжных определенное сомнение в виновности подсудимого. В данном деле Уоррен имел редкое преимущество. Он знал, что его теория абсолютно верна. Гектора Куинтаны не было на той стоянке на Уэслайн. Еще до перекрестного допроса Холлиса Сила Уоррену было известно, что Гектор не брал бумажника Дай Хо Трунга. И теперь, благодаря свидетельским показаниям офицера Мэнли, Уоррен точно знал, почему над бойком и возвратной пружиной кольта “Даймондбэк” была проделана работа, после которой из пистолета стало “очень легко стрелять”.
С помощью Мэнли Уоррен довел до сведения присяжных, что в пистолете Гектора не было патронов, и ни одного патрона не было найдено ни в “Секл-К”, ни рядом с магазином.
– А часто ли вам попадаются грабители с незаряженными пистолетами?
– Если только дураки, – фыркнув сказал Мэнли, и члены суда фыркнули вслед за ним.
– Прошу изъять это из материалов суда, – сказала Гудпастер, – как не относящееся к делу.
– Ходатайство поддержано. – Судья Паркер проинструктировала присяжных не принимать данный ответ во внимание.
Уоррен продолжал:
– Скольких грабителей с незаряженным оружием задержали вы за годы работы в полиции? Ни одного – верно?
– Мистер Блакборн! – Судья Паркер застучала судейским молотком.
– Ваша честь, – спокойно сказал Уоррен, – это был совершенно иной вопрос.
Судья приказала:
– Не отвечайте, Мэнли! А вы, мистер Блакборн, – я делаю вам предупреждение – можете продолжать.
Уоррен сказал:
– Ответьте нам, офицер Мэнли. Этот особенный пистолет – вы сказали, что у него инкрустированная слоновой костью ручка, а боек и возвратная пружина усовершенствованы так, чтобы курок легче прожимался? Правильно я понял вас?
– Ну, примерно так.
– Исходя из вашего опыта, скажите: ведь это не такой пистолет, который мог бы принадлежать мужчине?
Мэнли бросил взгляд в сторону Гудпастер. Не мешкая, Уоррен воскликнул:
– Нет! Не обращайтесь к ней за помощью! Просто скажите правду.
– Нет, не такой.
– Вы сказали бы, что это, скорее, дамский пистолет, не так ли?
– Заявляю протест!
– Протест поддержан, – громко объявила судья. Однако намек присяжным уже был сделан, если кто-то из них слушал внимательно.
– Больше никаких вопросов, мистер адвокат!
При повторном допросе Гудпастер спросила:
– Есть ли в этом пистолете что-то такое, что препятствовало бы его использованию мужчиной?
– Нет, мэм.
– И в тот вечер данный пистолет находился в руках у обвиняемого, верно?
– Да, так оно и было.
Уоррен в свою очередь настойчиво долбил по одному и тому же месту.
– Пистолет находился у него, но не пришло ли вам уже тогда в голову, что это не его пистолет?
– Протест! Призыв к обдумыванию ответа.
– Поддержано.
– Можете ли вы, офицер Мэнли, придумать какую-то причину, по которой бездомный и нищий, нелегальный иммигрант из Мексики стал бы носить с собой оружие, которое не только не было заряжено, но и, по вашему собственному признанию, скорее всего, было дамским?
– Возражаю! Призыв к обдумыванию, и, кроме того, пока не установлено, что подсудимый был неимущим.
– Вы можете ответить, Мэнли, – сказала судья Паркер, немало удивив Уоррена. – Затем она добавила, обратившись к обвинителю: – Иначе адвокат просто перефразирует вопрос и вытянет это из него каким-нибудь другим способом.
Мэнли пожал плечами:
– Возможно, это было единственное оружие, которое ему удалось достать. Он мог одолжить его у кого-то. Мог где-нибудь найти. Здесь много возможностей.
– У меня нет вопросов к свидетелю.
На этом допрос Мэнли и закончился. Ему было предложено занять место в зале.
Эксперт-баллист из Хьюстонского департамента полиции после этого засвидетельствовал, что предъявленный ему “Даймондбэк”-кольт – то самое оружие, которое было передано ему вечером 19 мая офицером Мэнли и впоследствии проверено на соответствие различным пулям, использованным в нераскрытых преступлениях. Было выяснено, что это оружие ранее не использовалось, пока в лабораторию на следующий день не поступила пуля, извлеченная из мозга Дан Хо Трунга. Соответствие пули настоящему оружию было тут же установлено.
Было больше трех часов. Если не объявлять перерыва, то времени оставалось лишь для слушания еще одного свидетеля, что и намерена была сделать судья Паркер. К присяге был приведен сержант Крейг Дуглас, который объяснил суду, что утром 21 мая он, как офицер отдела по расследованию убийств, произвел повторный арест Гектора Куинтаны по обвинению в предумышленном убийстве. Он сообщил обвиняемому о его правах и спросил, желает ли тот сделать какое-нибудь заявление. Обвиняемый отклонил эту возможность. Прежде чем Уоррен успел возразить, Дуглас по собственной инициативе заявил:
– Он притворился, что вообще не понимает, о чем я говорю.
– Сержант Дуглас, – начал перекрестный допрос Уоррен, – вы сказали, что мистер Куинтана притворился, будто не понимает, о чем вы говорите. А что, у вас есть какой-нибудь специальный метод, с помощью которого вы проникли в его голову, чтобы делать подобные умозаключения?
– Нет, – ответил Дуглас.
– Опрос закончен.
Судья Паркер постучала своим черным дубовым молоточком, а затем распустила суд до девяти часов следующего дня.
Когда все вышли, бейлиф вместе с другим служащим снова надели наручники на запястья Гектора. Оба на минуту отступили назад, чтобы дать возможность адвокату защиты поговорить с клиентом. Гектор выглядел совершенно измученным и был бледен.
Уоррен сказал:
– Слушай, все прошло отлично. А завтра будет даже лучше.
Гектор с пугающей вежливостью кивнул, но его лицо выражало почти женственную тихую скорбь. Он знает, понял Уоррен, что я бьюсь о стальную стену.
– Придет и твоя очередь, – сказал Уоррен немного безнадежным тоном.
Гектор покачал головой:
– Они не поверят мне. Я умру.
Голос его прозвучал подобно падающему топору.
– Нет. Слушай! Ты должен верить в меня.
Но Гектор повернулся и кивнул уже бейлифу, который увел его.
17
Джонни Фей Баудро появилась в зале в начале десятого на второй день суда, сразу после того, как из комнаты присяжных гуськом прошествовали члены суда по делу “Куинтана” и заняли свои места на черных вертящихся креслах, установленных в судейской ложе. Появление Джонни Фей сразу же было замечено Уорреном.
В этом не было ничего удивительного. Джонни Фей являла собой рекламу ярко-красного и белого, подобно тем двум третям американского флага, который, как совсем недавно решил Верховный суд, может быть сожжен без всякого оскорбления законов страны. Она была в вишнево-красном двубортном льняном костюме и белой кофточке. На обеих руках ее красовались серебряные мексиканские браслеты, на плече висела красная кожаная сумочка; красные туфли на высоком каблуке хорошо подходили под цвет костюма, а голову ее венчала белая широкополая шляпа из соломки. Глаза Джонни Фей подвела серебристыми тенями и щедро накрасила губы помадой. Уоррен вспомнил старую поговорку, которую он слышал не то в какой-то песне, не то от одного из приятелей своего отца: “Дьявол – это женщина в коротком красном платье”.
Народу в зале было немного. Те же, что и вчера, друзья и родственники Дан Хо Трунга, да еще кучка престарелых пенсионерок-фанатичек, которых всегда можно увидеть на слушаниях дел о предумышленном убийстве.
Джонни Фей заняла место в заднем ряду и через весь зал улыбнулась Уоррену. Он холодно кивнул, и как раз в тот момент в зал вошла судья Паркер, бейлиф призвал присутствующих к порядку, обвинитель пригласила Мей Си Трунг в качестве первой свидетельницы в этот день.
Молодая вдова Дан Хо Трунга была во всем черном. Она оказалась свидетельницей, владеющей собой и говорившей медленно и просто; горе ее не выставлялось напоказ, но было очевидно. Уоррен был тронут. Когда убиваешь человека, то наносишь удар не столько по нему самому, сколько по тем, кто любит его. Уоррен подумал, приходит ли это в голову Джонни Фей. Да уж, как говорится: бывает, что и свиньи летают.
Уоррен почувствовал сильное и почти отчаянное желание схватить Гектора Куинтану за руку, развернуть его в кресле и сказать: “Вон та женщина в красном и есть убийца человека, в смерти которого тебя обвиняют. Иди к ней, Гектор. Спроси, как она может жить после всего случившегося”.
Но вместо этого Уоррен сделал несколько записей в своем адвокатском блокноте. Миссис Трунг была приглашена в суд с двумя целями: вызвать к себе сострадание и помочь доказать, что ее покойный муж в утро своего смертного дня имел при себе бумажник.
Благодаря настойчивому опросу, проведенному Нэнси Гудпастер, присяжные узнали очень многое о жизни семьи Трунгов до того дня, когда Дан Хо умер. Все это, разумеется, не имело отношения к делу, однако Уоррен не возражал. Когда со свидетельскими показаниями выступает человек, потерявший близкого, адвокату защиты приходится передавать это culo, как любил говаривать Уоррен. В большинстве случаев ты и твой клиент получаете по заслугам. Но не на этот раз. Однако Уоррен ничего не мог сделать.
Гудпастер произнесла милосердное: “У меня больше нет вопросов к свидетельнице”, – лишь за несколько минут до полудня. Присяжные были уведены бейлифом, который должен был сопроводить их в ближайший ресторан и накормить за счет штата. Гектора Куинтану помощник шерифа отвел в судебную камеру, расположенную в подвале здания, где подсудимого накормили едой, принесенной в судках по подземному туннелю из Харрисской окружной тюрьмы.
Уоррен, не спеша, прошел в конец зала, где Джонни Фей в своем вишнево-красном костюме и белой шляпе дожидалась его. Она только что закончила подкрашивать губы.
– Это было скучно, – сказала она.
– Думаю, да. Что вы здесь делаете?
– Вы мой адвокат, и я пришла посмотреть на вас в деле. Когда вы будете показывать, на что способны?
– После ленча. Боюсь, что разочарую вас.
– Поживем – увидим. Ну, пошли?
– Куда?
– На ленч.
– Нет, спасибо.
– Это, в конце концов, глупо, – сказала Джонни Фей. – Когда женщина и ваша клиентка приглашает на ленч, то надо идти. Я понимаю, что вы от меня вовсе не без ума, но нам предстоит встречаться еще не однажды. Ничего бы с вами не случилось, если бы вы проявили обычную вежливость. Кроме того, мне хочется узнать, как ваши дела с супругой. И я хочу поговорить насчет другого дела. Моего дела.
– Сейчас я занят этим процессом. Когда мне понадобится поговорить о вашем, я позвоню вам, и мы встретимся в моем офисе.
– Вы злой человек, – сказала она, дотрагиваясь до руки Уоррена.
Губы Джонни Фей немного надулись, и она сделала обиженное лицо. Уоррен понял, что она заигрывает с ним. Трудно было в это поверить. Желчь в нем закипела: он готов был ударить Джонни Фей.
– Вы сумасшедшая, – сказал Уоррен.
Прежде чем он повернулся и ушел, он заметил быстрый и властный взгляд, тот взгляд, который, должно быть, не раз видел Клайд Отт, взгляд, который она издалека бросала на Шерон Отт, а впоследствии – с более близкого расстояния – на своего полезного дружка, Динка.
Да, она могла запросто убить меня. Она вполне способна на это, осознал Уоррен. Как и они, я знаю слишком много.
Затем необычное выражение исчезло, и глаз Джонни Фей стал холоден, словно камень. Ее голубовато-серый глаз.
* * *
Джонни Фей вернулась на свое место в заднем ряду зала, оставшись посмотреть, как Уоррен будет допрашивать вдову Трунг.
Уоррен чувствовал давление времени, будто участвовал в шахматном матче и растратил на дебютные ходы большую часть отведенных ему минут. После voir dire они вместе с Нэнси Гудпастер обсудили программу процесса.
– Я закончу ко вторнику, – пообещала Гудпастер, – так что ты со своими свидетелями получишь перерыв до четверга. Судья усадит присяжных в ту же минуту, как ты завершишь свою часть, и они сразу же приступят к обсуждению. Вечером в четверг она продержит их столько, сколько будет необходимо, пока они не вынесут вердикт. В пятницу суд решит вопрос о приговоре: жизнь или смерть. Вечером того же дня судья Паркер должна вылететь на Гавайи.
Уоррен с неприязнью покачал головой.
– Ты, конечно, убеждена, что они вынесут обвинительный приговор?
– Да.
Держа все это – и даже больше – в уме, Уоррен поднялся и повернулся лицом к Мей Си Трунг.
Кража бумажника Дан Хо была тем, что превращало обычное убийство в предумышленное. В основе свидетельских показаний вдовы лежало утверждение, что утром в день своей смерти ее муж захватил бумажник с собой. Она не видела, как он брал его и клал в задний карман брюк. “Но он всегда это делал”, – сказала она во время прямого опроса, проведенного Гудпастер.
Косвенная улика, логический скачок, направленный к следующему: если бумажника нет дома, следовательно, в момент убийства Дан Хо Трунг имел его при себе. Но ведь вполне возможно, что в течение того дня бумажник мог быть украден у него вором-карманником, либо он сам мог обронить его на улице. Кто в состоянии доказать обратное? И, может быть, миссис Трунг ошибалась. Бумажник все еще лежал в ее доме под стопкой рубашек или в каком-нибудь потайном месте, о котором она не знала. Она не стала бы присягать, что такого тайника у них нет. Уоррен мог заставить вдову несколько раз повторить: “Я не знаю” или “Да, это возможно”. На перекрестном допросе разрешалось направлять свидетеля и перехватывать инициативу.
Но Уоррен чувствовал, что в тот день Дан Хо Трунг действительно взял бумажник с собой. Миссис Трунг не ошибалась.
– У защиты нет вопросов к свидетельнице, – сказал Уоррен.
– Вы можете идти, – сказала судья Паркер вдове. Она коротко улыбнулась в сторону Уоррена: “Хитрая защита, адвокат. А я все равно осуществлю свой план”.
Нэнси Гудпастер энергично поднялась с места.
– Обвинение вызывает своего последнего свидетеля – миссис Шиву Сингх.
Очки не скрывали взволнованности индийской женщины.
Все это не причинит ей особого вреда, подумал Уоррен. Присяжные обычно испытывали особую симпатию к нервным свидетелям, таким же приличным, как и они сами, людям, которые не по своей воле оказались вовлеченными в ситуацию, связанную с преступлением.
Гудпастер дала женщине время для установления контакта с присяжными, расспросив о ее жизни, ее семье и работе. Шива Сингх родилась в Джайпуре, ей был сорок один год, и она имела двоих детей. Вместе с мужем она эмигрировала в Соединенные Штаты двенадцать лет тому назад. Три года они провели в Берлингтоне, штат Вермонт, – “там было очень-очень холодно, честное слово”, – затем переехали в Техас. Они были владельцами химчистки на Уэс-лайн. Муж ее работал во внутреннем помещении дома. Он также занимался и портняжным ремеслом. “Очень хорошая работа, – сказала она, – и довольно хорошо оплачивается”.
Некоторые из присяжных засмеялись. Довольная, Гудпастер перешла к делу:
– Миссис Сингх, пожалуйста, расскажите нам, где вы находились вечером девятнадцатого мая.
– В прачечной и химчистке на Уэслайн. Муж ее тоже был там, выполняя срочную работу по чистке одежды.
– В тот вечер миссис Рона Моррисон заходила в ваше заведение?
Шива Сингх подробно описала, как Рона Моррисон – “наша благодарная клиентка в течение многих лет” – пришла, чтобы сдать в чистку свои вещи, вышла за дверь, а минутой позднее закричала на автостоянке. Сингх поспешила на улицу и нашла миссис Моррисон стоящей на коленях рядом с припаркованным там фургоном. Увидев в машине окровавленное тело мужчины, Шива Сингх увела Моррисон в дом и позвонила в полицию.
– Теперь давайте вернемся немного назад, – сказала Гудпастер. – Не произошло ли что-нибудь необычное, прежде чем вы услышали крик миссис Моррисон и обнаружили тело?
– Да, несомненно. Я работала во внутреннем помещении прачечной и химчистки на Уэслайн, когда услышала какой-то громкий звук, который, как я поняла впоследствии, был звуком выстрела. Я подошла ко входу в химчистку.
– Скажите, из-за прилавка вам было видно то, что происходило на автостоянке? – спросила Гудпастер.
– Все было видно достаточно хорошо.
– Пожалуйста, расскажите суду, что именно вы увидели.
– Мужчину, стоявшего рядом с автофургоном.
– Рядом с тем самым фургоном, в котором вы и миссис Моррисон позднее обнаружили тело?
– Да, с тем самым. Фургон был, вероятно, футах в тридцати или сорока от того места, откуда я наблюдала. Казалось, мужчина наклонился к окну, или, возможно, он уже раньше сделал это, а теперь, если можно так выразиться, стоял уже выпрямившись. Я не могу сказать с полной уверенностью. Затем он повернулся и побежал. Очень-очень стремительно, если позволите так выразиться.
– Вы можете говорить так, как вам удобнее, миссис Сингх, если это поможет вам вспомнить все с максимальной точностью.
Гудпастер рассудительно посмотрела на свидетельницу, затем спросила:
– Когда тот мужчина бросился бежать, он направился к вам или в противоположную сторону?
– Абсолютно точно ко мне, поэтому я и получила возможность разглядеть его лицо.
– Вы видели его отчетливо?
– Совершенно отчетливо.
– Не могли бы вы описать нам этого мужчину, миссис Сингх?
– Он был около пяти футов и девяти или десяти дюймов ростом, с длинными темными волосами и одет в брюки и рубашку. Пиджака на нем не было. Он был похож на бедного или бездомного. Он был белый, не чернокожий. Мне показалось, что это, скорее всего, гишпанец.
Гудпастер на какое-то мгновение запнулась, и Уоррен сделал запись в своем блокноте. Он снова задумался: кто же был тот мужчина на автостоянке? Несколько недель назад, ранним вечером, Уоррен объехал все магазины на улице, спрашивая, не видел ли кто в день убийства такого-то мужчину. Ни один человек не смог хоть кого-то припомнить. Да могла ли у кого-нибудь быть привычка шататься по вечерам именно по этой улице? Просто случайный пьяница-прохожий. Никто из продавцов или владельцев магазинов не смог выделить кого-то из них в особенности.
Шива Сингх одного из них видела, в этом Уоррен не сомневался, только не Гектора Куинтану. Джонни Фей оставалась в машине, и если бы она даже вышла на минуту, ее не могли бы принять за мужчину. Какой-нибудь прохожий, решил Уоррен, который увидел труп, испугался и удрал. Но это все еще не проясняло истории с пропавшим бумажником.
– Когда прибыла полиция, – спросила Гудпастер, – что вы им рассказали?
– Абсолютно то же самое, что и вам. Я рассказала о происшедшем. Описала им мужчину, которого видела, как он быстро бежал.
– А на следующий день, миссис Сингх, когда вас пригласили в Харисскую окружную тюрьму, пожалуйста, расскажите, что случилось там.
Шива Сингх описала очную ставку, организованную полицией. Перед нею поставили шестерых мужчин. Она в течение нескольких минут вглядывалась в их лица и профили и опознала в одном из них мужчину, которого прошлым вечером видела убегавшим.
– Вы были уверены, что это тот самый мужчина?
– Весьма уверена.
– У меня есть еще один вопрос. А сегодня вы видите этого мужчину в зале суда?
– Да, конечно.
– Укажите на него и опишите нам его, пожалуйста.
Шива Сингх указала в сторону стола защиты.
– Он одет в белую рубашку и синий однобортный костюм.
Гудпастер в некотором замешательстве улыбнулась и твердо произнесла:
– Миссис Сингх, за столом защиты двое мужчин, одетых в белые рубашки и однобортные синие костюмы. Не могли бы вы более конкретно указать нам, которого из них вы видели на автостоянке?
По присяжным прокатился смешок. Из задних рядов зала послышался резкий, неприятный смех Джонни Фей Баудро. Судья Паркер с комической миной завела глаза к потолку. Уоррен, второй мужчина в синем костюме, тоже едва не рассмеялся, но стиснул зубы, подавив улыбку. Шива Сингх и Гектор Куинтана оказались единственными в зале, кто не улыбнулся и не засмеялся.
Миссис Сингх подняла ладонь к своему открытому рту и слегка привстала с кресла свидетеля. Затем она отдернула руку и резко выдвинула ее в сторону Гектора.
– Я смущена! Это он! Мужчина в синем галстуке! Я не знаю того мужчину в желтом пейсли.
Смех присяжных снова на мгновение вспыхнул, затем постепенно стих. Судья постучала своим молоточком.
– Прошу занести в протокол, – мрачно сказала Гудпастер, – что свидетельница опознала обвиняемого Гектора Куинтану.
– Занесите это в протокол, – сказала судья Паркер, кивнув стенографистке.
Смех тоже может убивать, – подумал Уоррен.
Он поднялся для допроса Шивы Сингх. Во-первых, Уоррен постарался отойти подальше, встав с противоположной от присяжных стороны зала так, чтобы Сингх, глядя на допрашивающего, не могла видеть их лиц.
Ключом любого перекрестного допроса являлось умение перехватить инициативу. Во время прямого опроса чистосердечного свидетеля адвокат обычно предпочитает оставаться в тени и задает вопросы, требующие долгих, обстоятельных ответов. Он хочет, чтобы свидетель владел собой, был последователен, произвел хорошее впечатление на суд и заставил себе поверить. Перекрестный же допрос больше напоминал дуэль. Тот или другой – адвокат или свидетель – должен был властвовать. Для адвоката труднее всего контролировать искреннего свидетеля. Здесь запросто можно было оказаться в тупике из-за этой самой искренности и произвести впечатление нахала.
“Тихо, тихо: ловим обезьянку…”
Уоррен представился миссис Сингх, несмотря на то, что уже сделал это во время своего неудачного визита к ней в химчистку на Уэслайн.
– Пожалуйста, простите меня, – вежливо сказал он, – за то, что я сегодня ввел вас в заблуждение цветом моего костюма, таким же, как цвет костюма у моего подзащитного.
– Это я должна просить у вас прощения, – вспыхнув, ответила Шива Сингх.
– Я вовсе не обиделся, мэм.
Сингх благодарно улыбнулась. Уоррен видел, что она его боится. И до настоящего момента это было совершенно напрасно.
– Ведь мы с вами встречаемся не в первый раз, не так ли? – спросил Уоррен.
– Нет, не в первый.
– Несколько недель назад я приезжал к вам на работу, чтобы поговорить с вами, верно?
– Да, это правда, – смущенно ответила Сингх. Она сняла свои очки и почесала нос.
– Я тогда хотел поговорить с вами насчет сегодняшнего дела, вы это помните?
– В тот раз я об этом только догадывалась.
– И вы не захотели разговаривать со мной, находясь под ошибочным впечатлением, будто мадам Гудпастер, обвинитель, запретила вам делать это. Я правильно говорю?
– Да, это так. Извините меня, сэр.
– Нет, миссис Сингх, это я снова обязан извиниться перед вами. Мне следовало попросить мадам Гудпастер позвонить вам и объяснить, что вы имеете право говорить со мной. А затем я должен был приехать к вам сам для этого разговора. Но я был очень занят. Пожалуйста, простите меня.
Сингх обнажила свои белые безупречные зубы. Ее темно-карие глаза заблестели.
– Ваши очки предназначены для того, чтобы смотреть вдаль, не так ли? – спросил Уоррен, вспомнив, как она сняла их, когда искала в сумочке рабочую визитку Нэнси.
– О да! И в них, если можно так выразиться, я вижу отлично.
– А без этих очков вы видите отдаленные предметы?
– Довольно неплохо.
Уоррен нахмурился.
– Скажите, в тот вечер девятнадцатого мая, когда вы видели человека, склонившегося над окном фургона, а затем убежавшего в темноту, эти очки были на вас?
– Да, конечно, я была в них, – мрачно ответила Сингх, – иначе я не смогла бы так ясно разглядеть его.
Уоррен немного подумал, затем подошел на несколько футов ближе к свидетельнице.
– Мэм, какой ваш родной язык?
– Хинди, – ответила Сингх, немного удивленно, а затем внезапно насторожившись. – Но, разумеется, еще ребенком в Джайпуре я изучала английский.
– В школе?
– Да.
– И вы владеете им в совершенстве. “Английский английский – это не американский английский”. Верно?
Настороженность исчезла.
– Разумеется, да, – сказала Сингх улыбнувшись.
– Не окажете ли вы мне любезность, мэм; я хотел бы, чтобы вы на минуту закрыли глаза, а затем ответили на мой вопрос.
Шива Сингх послушно опустила веки. Уоррен сказал:
– Вспомните, как можно точнее, какого я роста.
– Протест! – закричала Гудпастер.
Прежде чем судья успела вмешаться, глаза Шивы Сингх распахнулись.
– Я снимаю вопрос, – сказал Уоррен.
Он начал расхаживать по площадке зала. Глаза присяжных следили за ним. Подойдя ближе к их ложе, он остановился.
– Миссис Сингх, тем вечером девятнадцатого мая, до того, как прибыла полиция и побеседовала с вами, вы рассказывали вашему мужу или миссис Моррисон о том, что видели человека, бежавшего от автофургона?
– Разумеется, я рассказала это моему мужу. Наша клиентка, миссис Моррисон, была слишком потрясена увиденным, чтобы с нею можно было говорить об этом. Я описала бы ее состояние, как истерическое.
– Я был бы вам весьма признателен, – тактично заметил Уоррен, – если бы вы отвечали на мои вопросы, не добавляя при этом ваших впечатлений. Если вопрос требует ответа да или нет, то так и отвечайте.
– Извините меня, – сказала индианка.
– Здесь не за что извиняться, мэм. Это общая ошибка. Итак, еще до прибытия полиции вы рассказали вашему мужу, что видели убегавшего мужчину. Скажите, тогда, разговаривая с мужем, вы описали ему этого человека?
– Нет, не тогда. Позднее я сказала ему, что …
Она остановилась, прикусив губу: она едва снова не заговорила о своих впечатлениях. Уоррен посмотрел на индианку ободряющим взглядом.
– Вы описали ему того мужчину позднее, после отъезда полиции?
– Да.
– Подробно?
– Да, думаю, что так.
– Вы хорошо помните, какими именно словами вы рассказывали мужу о том, как выглядел бежавший? Отвечайте просто да или нет.
– Да.
– Пожалуйста, повторите для суда то, что вы сказали мужу, миссис Сингх.
Благодарная ему за то, что больше не нужно отвечать да и нет, она подумала немного, затем посмотрела на ближайшего к ней присяжного и выпалила:
– Я сказала моему мужу, что тот мужчина был, по-видимому, пяти футов девяти дюймов ростом. Что у него были длинные темные волосы. Что он был в брюках и рубашке. Что пиджака на нем не было. Что он выглядел, как бедный и бездомный человек. Что он был белым, не чернокожим. Что он, скорее всего, гишпанец, и что раньше я его никогда не видела.
Уоррен выждал, чтобы позволить стенографистке записать это. Затем сказал:
– Миссис Сингх, а не те ли это приблизительно слова с построенными в том же порядке фразами, с помощью которых вы описали убегавшего мужчину, когда прибыла полиция?
– Возможно. Может быть, и так, – ответила миссис Сингх.
– Я могу попросить суд предъявить вам копию вашего заявления полиции. Это могло бы освежить вашу память. Вы хотите, чтобы я сделал это, миссис Сингх?
– В этом нет надобности, – сказала она.
– Так значит, это действительно те самые слова, с тем же порядком фраз?
– Вполне возможно, – выдавила из себя Сингх.
– И сегодня в зале суда, когда обвинитель попросила вас описать мужчину, убежавшего в темноту, не те ли же самые слова и фразы вы использовали, которые содержатся в вашем заявлении, сделанном полиции?
– Вполне возможно, – снова повторила Сингх.
– Нет ли у вас с собой или дома копии этого заявления?
– Есть.
– Вы выучили его наизусть? Слово в слово? Фразу за фразой и в том же порядке, чтобы не возникло каких-то расхождений?
– Я не понимаю, – беспомощно пробормотала Сингх.
– Вы хотите, чтобы секретарь суда перечитала мой вопрос?
– Нет.
– Тогда, пожалуйста, ответьте на него, мэм. Если можете.
– Я не могу, – сказала Сингх.
– Почему не можете?
– Я не выучила это наизусть, сэр. Но я учила.
Уоррен, как он сам почувствовал, немножко погорячился с последним вопросом, нарушив основное правило, – никогда не задавать враждебному тебе свидетелю вопросов, начинающихся с “почему?” Но неважно: как бы она ни ответила, она все же признала, что заучивала это наизусть. В том, что Сингх враждебная ему свидетельница, Уоррен нисколько не сомневался. Кредо судебного зала: если ты не за меня – значит ты против.
Уоррен перешел в другой конец площадки, ближе к Гектору Куинтане. Глаза присяжных внимательно следили за адвокатом.
– Миссис Сингх, когда вы разговаривали с полицейскими и описывали им мужчину, которого вы видели убегавшим, вы сказали: “Я подумала, что он, должно быть, гишпанец”. Не так ли? Только да или нет, пожалуйста.
– Да.
– А затем сегодня, чуть раньше, в этом зале, не говорили ли вы моей коллеге, мадам Гудпастер: “Мне показалось, что это, скорее всего, гишпанец”?
– Да.
– И несколько минут назад, когда вы пересказывали суду то, что было сообщено вами мужу, вы заявили: “Он, скорее всего, гишпанец”. Я верно передаю ваши слова, миссис Сингх?
– Должно быть, я так и сделала.
– Скажите, разве не факт, что с каждым последующим по времени описанием ваша уверенность все больше укрепляется?
– Заявляю протест! – резко и немного отчаянно выкрикнула Гудпастер, – Придирки к свидетелю!
– Отклоняется, – к удивлению Уоррена, сказала судья Паркер, – Можете отвечать, миссис Сингх.
– Я не знаю правильного ответа, – пробормотала Сингх.
– Разве не факт, – спокойно продолжал Уоррен, – что именно сегодня, разглядев обвиняемого, вы окончательно решили, что мужчина, которого вы видели рядом с фургоном, несомненно был гишпанцем?
– Нет, это совсем не факт, – сердито сказала она.
– А кто такой гишпанец, миссис Сингх?
– Персона из Латинской Америки, сэр.
– И как бы вы описали вид такой персоны?
– Обычно они темноволосые. Не очень высокие.
– Вы тоже темноволосы, миссис Сингх, и не особенно высоки, – едва слышно проговорил Уоррен. – Я подозреваю, что и ваш муж такой же темноволосый. И что же, кто-нибудь из вас гишпанец?
– Разумеется, нет, – возразила она.
– Вы имеете какое-то предубеждение против гишпанцев?
– Нет, в частности, ничего.
– Вы имеете что-то против них в целом, вы это хотите сказать?
– Я попросту давно уже обратила внимание на то, что многие безработные и бездомные люди в нашем городе латиноамериканского происхождения.
– Всего лишь еще один момент, миссис Сингх.
Уоррен заметил, как она облегченно вздохнула.
– В восемь часов вечера на автостоянке перед вашей химчисткой бывает довольно темно, не так ли?
– Там есть фонари.
– Они яркие?
– Да.
– И тот фургон стоял как раз под одним из них?
– Не совсем, но и не особенно далеко.
– Да или нет, миссис Сингх? Он стоял точно под одним из них?
– Нет.
– Вам известно, на каком расстоянии друг от друга расположены фонари на автостоянке?
– Господи, да конечно же, нет!
– Вы можете сказать, что это расстояние больше ста футов?
– Я не уверена.
– Разве не факт, миссис Сингх, что они установлены примерно в ста двадцати футах один от другого по внешнему периметру стоянки?
– Я не знаю.
– А знаете вы, как далеко находится ближайший из этих фонарей от вашего рабочего места в салоне?
– Не очень далеко.
– Не очень – это сколько, миссис Сингх?
– Не могу сказать точно.
– А разве не правда, что ближайший от вашего рабочего прилавка фонарь находится примерно в сорока пяти футах?
– Вполне возможно.
– Скажите, миссис Сингх, не правда ли и то, что фургон был припаркован по меньшей мере в двадцати футах от основания ближайшего фонарного столба?
– Это тоже могло быть.
– Вы вышли из прачечной через минуту или две после того, как услышали выстрел?
– Да.
– Ваш муж работал внутри дома с чистящими машинами?
– Да.
– А там было очень жарко и много пара?
– О да, так всегда бывает рядом с прессами.
– Вы протерли запотевшие стекла ваших очков, миссис Сингх, прежде чем взглянули на автостоянку и увидели бежавшего оттуда человека?
– Я не помню.
– А того, бежавшего, вы разглядели отчетливо?
– Довольно отчетливо.
– Миссис Сингх, в том чистом английском языке, который вы изучали в Джайпуре и на котором до сих пор говорите, слово “довольно” означает “очень” или “почти”?
– Прошу прощения, не поняла?
– Когда я спросил, видите ли вы отдаленные предметы без очков, вы ответили: “Довольно неплохо”. А ведь ваши очки предназначены для того, чтобы смотреть вдаль, верно?
– Да, именно так.
– Значит, когда вы ответили “довольно неплохо”, на самом деле вы имели в виду “почти хорошо”. Разве это не правда, мэм?
– Я разглядела его, – сказала Сингх. – Он был темноволосым и неряшливо одетым.
– Он был гишпанцем…
– Ну, в этом я теперь не очень уверена.
Уоррен перевел дыхание и подождал, давая возможность присяжным осмыслить ответ индианки.
– И затем, позднее, когда мадам Гудпастер спросила вас, уверены ли вы в том, что мужчина, указанный вами на опознании, является тем самым человеком, которого вы “довольно отчетливо” видели на автостоянке, вы ответили, что весьма в этом уверены. Вы имели в виду “почти уверены”, не так ли, миссис Сингх?
– Он был весьма похож, – мягко возразила Шива Сингх, – если не был тем самым человеком. А если все-таки нет, то я очень-очень извиняюсь. Я никогда не смогу простить себе этого.
– А как вы думаете, он сможет вас простить?
Миссис Сингх не ответила.
Уоррен разрывался между двумя возможностями: остановиться прямо здесь или идти дальше. Были еще и другие проблемы, требовавшие разрешения, но он теперь боялся, что это может привести к спаду напряжения. Он посмотрел на членов суда. Они были с ним. Они ничего не забудут.
Еще всего лишь чуть-чуть, сказал он себе. Уоррен хотел показать суду, что за Дан Хо Трунгом, ехавшим в прачечную и химчистку, вполне мог следить кто-то, знавший его привычки. Это, конечно, был ложный след, но Уоррену он был необходим. То обстоятельство, что оружие убийства все же находилось в руках у Гектора, было фактом, который нельзя было подвергнуть сомнению так, как Уоррен сделал это с положительным опознанием обвиняемого Шивой Сингх.
– Миссис Сингх, скажите, а Дан Хо Трунг тоже был вашим постоянным клиентом, как и миссис Моррисон?
Лицо свидетельницы просветлело. Похоже, “суд Божий” для нее закончился.
– Да, он приезжал раз в неделю. Он забирал и привозил свои вещи всегда в одно и то же время. Очень аккуратный человек, несомненно. Он был таким же благодарным клиентом, как и миссис Моррисон.
Никто из присяжных на этот раз не улыбнулся.
– Мистер Трунг приезжал всегда в один и тот же день? – переспросил Уоррен.
– Это верно. Каждую пятницу вечером.
– Скажем, между пятью и восьмью часами?
– Да, это так.
– А девятнадцатого мая была пятница?
– Я думаю, что да.
Сил говорил, что какие-то грязные рубашки были найдены в багажнике автофургона. Уоррен не совсем ясно представлял себе, куда двигаться дальше, поэтому он попросту решил потихоньку двигаться вперед, пока решение не придет само. Если оно вообще придет.
– Вам известно, какие именно вещи он намеревался сдать вам в тот вечер?
– Нет, сэр, – откуда же я могу это знать?
– А какие личные вещи, находившиеся у вас в химчистке или в прачечной, он собирался забрать? Если, конечно, вы помните.
– Ах, это-то я, разумеется, помню, – обрадовавшись, сказала Сингх. – Пять белых рубашек на пуговицах, серый костюм и мужской зеленый хлопчатобумажный свитер. Все это он оставил нам неделю назад. Вещи были оплачены и взяты в понедельник.
Уоррен сказал:
– Я в некотором смущении. Вы имеете в виду, в понедельник перед убийством?
– Нет, сэр. В следующий после того понедельник.
Уоррен нахмурился, все еще немного озадаченный.
– Вы имеете в виду, что их забрала миссис Трунг или кто-то из членов ее семьи?
– Нет, абсолютно точно это была не миссис Трунг и не кто-то из ее родственников, – возразила Сингх. – Но он предъявил соответствующую квитанцию.
Уоррен сказал:
– Я не собираюсь задерживать вас слишком долго. Давайте лишь вернемся к миссис Моррисон, когда вы увидели ее стоящей на коленях возле автомобиля…
Он остановился:
– Одну минуту. Кто предъявил соответствующую квитанцию, миссис Сингх? Кто забрал рубашки, костюм и свитер?
– Я никогда его раньше не видела, – ответила Сингх.
– Опишите его, – потребовал Уоррен. Шива Сингх явно была в замешательстве.
– Сделайте это, как сможете, – взмолился Уоррен.
– Я бы сказала, что он был среднего роста. Плохо одет. От него отвратительно пахло алкоголем.
– Он был гишпанец?
Она заколебалась.
– Я не могу сказать этого с уверенностью.
– Он был азиат?
– Точно нет.
– Чернокожий?
– Нет.
Шива Сингх взглянула в горящие глаза Уоррена. Немного напуганная тем, что в них увидела, она даже отодвинулась на несколько дюймов в свидетельском кресле.
– У него была наша квитанция, – осмелев, объяснила она. – Он расплатился.
Уоррену хотелось обнять и расцеловать эту женщину. Ему хотелось прямо в зале суда пуститься в пляс, высоко задирая ноги.
Однако он сдержал себя. Он сказал:
– Спасибо вам, миссис Сингх. В настоящий момент у меня больше нет вопросов. – Уоррен быстро повернулся и посмотрел на судью Паркер. – Но я прошу на сегодня задержать эту свидетельницу в суде. И мне бы хотелось, ваша честь, провести небольшое адвокатское совещание. В кабинете.
18
Чувствуя легкое головокружение и перебирая в уме разные возможности, Уоррен мерил шагами пол кабинета судьи Паркер, то попадая в пыльные столбы света, льющегося из высоких окон, то выходя из них в сумрак комнаты. Помещение наполнял запах свежего кофе, принесенного бейлифом.
Уоррен остановился и решительно произнес:
– Я бы хотел пригласить вдову Трунг на небольшую беседу без присутствия членов суда. Я задам ей всего лишь один вопрос. Находилась ли когда-нибудь у нее или у кого-то из ее родственников в руках та квитанция из химчистки? Если она ответит нет и мне ее ответ покажется убедительным, значит, мы имеем дело не с предумышленным убийством. Некий неизвестный белый человек украл бумажник Дан Хо Трунга, возможно, взяв его с уже мертвого тела, а тремя днями позже этот же неизвестный мужчина забрал и одежду. И он, вероятно, был и свидетелем убийства.
– Почему ты так думаешь? – спросила Гудпастер. Стоя прислонившись к книжному шкафу в углу комнаты, она нахмурилась. Внезапно Уоррен понял почему. Его невысказанное до конца предположение подразумевало, что ему известно что-то такое, о чем больше никто в этой комнате не знал.
– Потому что Шива Сингх слышала звук выстрела. Через минуту или две после этого она подошла к витринному стеклу и увидела мужчину, то ли склонившегося к окну фургона, то ли выпрямившегося вслед за тем, как он сделал это. Индианка – никудышний очевидец, но не совсем же она слепая. Словом, кто бы ни был этот парень и что бы он ни делал, но он был там. Я имею в виду, что он находился на автостоянке, когда застрелили Дан Хо Трунга.
Обвинитель осторожно заметила:
– Допустим на минуту, что это правда. Но почему бы нам тогда не предположить, что этот неизвестный мужчина и убил Трунга?
– Это мог сделать и он. Может быть, он это и сделал.
Уоррену совсем нелегко было смотреть в глаза Нэнси Гудпастер.
– И почему Куинтана не мог застрелить Трунга, а потом выбросить его бумажник, предварительно вынув оттуда деньги? Кто-то другой этот бумажник подобрал и сбежал с квитанцией.
– Существует множество возможностей, – сказал Уоррен, – но набор фактов только один.
Он повернулся к судье, которая по-прежнему в мантии сидела за своим столом и курила одну сигарету за другой.
– Как бы все это ни повернулось, если у вдовы никогда не было той квитанции из химчистки, я просто обязан разыскать того мужчину. Мне нужна отсрочка. Как минимум на неделю. – Уоррен хрустнул пальцами и расслабил мышцы на спине. – В этот понедельник я начинаю процесс по делу Отта. Мне нужно столько времени, сколько займет моя работа в 342-м суде.
Паркер ткнула своим тупым пальцем в книгу-календарь.
– Вы ожидаете, что я велю присяжным отправляться по домам и две недели валять дурака?
– Если на это потребуется столько времени, – ответил Уоррен. – Да, я думаю, что так.
– Вообще-то вы наглец! Я должна все это обдумать, – спокойно сказала судья. – А тем временем вы пригласите эту Трунг на беседу и задайте ей свой вопрос. Может быть, вы и не услышите того ответа, на который рассчитываете, и это положит конец всей нынешней канители. Женщина еще в зале?
– Я предпочел бы, чтобы она там еще была, – сказал Уоррен.
Бейлиф снабдил еще одним кофейником свежего кофе членов суда, которые теперь уединились в комнате присяжных, рядом с офисом судебного координатора.
Мей Си Трунг снова заняла место свидетеля в зале. Уоррен напомнил ей, что она по-прежнему отвечает под присягой, несмотря на то, что заседатели теперь не присутствуют.
– Нет, – тихо сказала она. – Я никогда не видела этой квитанции. – Эта женщина забыла о подобных вещах. Обычно такие вещи носил в своем бумажнике ее муж.
– Адвокатуре разрешается подойти к судейской скамье.
Уоррен отправился туда первым. Гудпастер вплотную за ним.
– Давайте не будем заносить этого в протокол, – отмахнулась Паркер от секретаря суда, которая, как всегда, вертелась поблизости вместе со своим стенографом, укрепленным на высокой треноге. Судья, обвинитель и адвокат защиты образовали тесный кружок.
Уоррен отчетливо проговорил:
– Ваша честь, ввиду наличия в деле ключевого свидетеля, я прошу об отсрочке на время, необходимое мне для завершения работы по делу “Баудро”.
– Нет, я не могу разрешить этого, – сказала судья Паркер.
– Прошу прощения. Что вы сказали?
– Вы не глухой, адвокат. Если вы хотите приостановить этот судебный процесс для предъявления нового свидетеля, то сначала вы обязаны доказать мне, что его показания имеют прямое отношение к делу, что они серьезны и необходимы. Этого вы сделать не в состоянии. Вы не знаете, что скажет этот человек, и даже существует ли он вообще. И вы должны предъявить мне веские аргументы в пользу того, что сумеете его найти. Как вы намереваетесь сделать это? Вам не известно ни его имя, ни место жительства, ни то, как он выглядит. К тому же он вполне мог и уехать из города.
Похолодев от ярости, Уоррен сказал:
– Я знаю, что он белый и похож на Гектора Куинтану. Вероятнее всего, это бродяга, поэтому он не мог уехать из города. Я знаю, что у него одежда жертвы и, может быть, он эту одежду носит. Я знаю, что от того, сумею ли я найти его, может зависеть человеческая жизнь. И я обязательно его отыщу.
– Может быть, вы его отыщете, а может быть, и нет. Я должна соотносить ваши шансы с проблемой роспуска этого состава суда на десять, а то и больше дней, за которые они могут до последнего слова забыть все то, что здесь слышали. Мне придется подбирать новый состав присяжных. И кроме того, когда я вернусь из отпуска, мое служебное расписание будет абсолютно занято.
Уоррен понимал, что с новым составом присяжных он потеряет все, чего добился. Гудпастер объяснит Шиве Сингх, сколь ошибочно заучивать описание примет наизусть, так что на свидетельском месте после этого он увидит уже совсем другую женщину.
Стараясь сдержать гнев, Уоррен вцепился в край скамьи:
– Присяжные ничего не забудут. Что же касается вашего расписания, ваша честь, то это ваша личная проблема. Вы должны перенести сроки слушания.
– На это даже и не рассчитывайте, – сказала Паркер. – Я веду процесс, и этим все сказано. Давайте продолжать нынешний суд.
Уоррен решительно и резко заявил:
– В таком случае я требую, чтобы все дальнейшее было занесено в протокол.
Он сделал знак в сторону секретаря суда, которая послушно выдвинулась вперед, положив пальцы на клавиатуру своей машинки.
– Ваша честь, я официально прошу вас взять самоотвод по этому делу. Откажитесь от участия в процессе. Я хочу, чтобы был назначен новый суд и с другим судьей.
Лу Паркер обнажила зубы. Она несколько раз быстро вздохнула, словно спринтер перед стартом.
– На каком же основании?
– На основании наличия предвзятого мнения со стороны судейской скамьи.
– Из-за того, что я отклонила большую часть ваших дурацких протестов? Из-за того, что не позволила вам охотиться за несуществующим свидетелем? Очнитесь и выпейте кофе, адвокат! Вы снова перешли всякие границы.
Они уже больше не шептались. Их спор теперь мог слышать весь зал.
– Из-за всего этого, – разъярился в ответ Уоррен, – и еще из-за многого другого. Из-за того, например, что во время нашей первой встречи, когда вы передавали мне это дело, вы приказали не отнимать у вас времени попусту. Велели поторопиться и решить его без суда, сказав, что это “кит в бочке” для обвинения, – это ваши собственные слова. Сказали, что не обязаны знать факты, касающиеся существа дела, но, что вы не слепы и не глухи. И все это вы повторили в присутствии обвинителя три недели назад. Вы предполагали, что мы держим ушки на макушке. Сорок лет тюремного заключения для человека, настаивающего на своей невиновности, – надо сказать, неплохое предложение! Вы угрожали, что, если я вынесу дело Куинтаны на суд, я уже никогда больше не получу от вас назначений. Это вы тогда перешли всякие границы. Налицо явное нарушение юридических законов. Это то, что изо дня в день безнаказанно сходит вам с рук, но только не со мной. Я отказываюсь продолжать работу в этом суде. Я покидаю зал.
Негромко и совершенно хладнокровно судья Паркер сказала:
– А вот теперь я привлеку вас за оскорбление суда. У вас паршивая репутация. Так что можете быть уверены, что я добьюсь обвинения.
– Попробуйте. У меня здесь есть свидетельница. – Он указал пальцем в сторону Нэнси Гудпастер. – Она все помнит.
Полная самоуверенности, судья Паркер обернулась к своему старшему судебному обвинителю.
– Вы ведь не помните ничего этого, не правда ли, Нэнси?
Гудпастер перевела нетвердое дыхание и сказала:
– Нет, я помню.
Лицо судьи покрылось розовыми пятнами.
– Я говорю о том, что я, по его словам, сказала. Вы утверждаете, что слышали это?
– Да, – ответила Гудпастер. – Вы все это говорили, ваша честь.
Судья резко развернулась к стенографистке.
– Выйдите вон отсюда! Это не нужно заносить в протокол. Ничего этого не нужно.
Секретарь суда поспешно удалилась.
Уоррен тихо проговорил:
– Если вы не откажетесь от ведения дела добровольно, я подам в другой суд ходатайство о вашем отводе. Прямо сейчас. Сегодня же. У нас будет открытое разбирательство. Я никогда не относился к судьям с неуважением, но на этот раз случай из ряда вон выходящий. Я прижму вашу задницу к стенке!
– Черт бы вас побрал, адвокат! – прошипела судья Паркер.
Глаза ее стали по цвету похожими на сигаретный пепел. Она поправила на себе мантию и снова забарабанила пальцами по судейскому календарю. Уоррен посмотрел на стенные часы, висевшие над скамьей. Они показывали без девяти минут три. Уверенными неслышными рывками секундная стрелка прокладывала свой путь по циферблату. Прошла минута.
Судья Паркер сказала:
– Ищите вашего свидетеля. Закон требует, чтобы вы приложили при этом должные усилия. Если вам до окончания другого вашего процесса не удастся разыскать этого человека, все останется, как есть. Мы завершим работу. Тем же составом.
– Благодарю вас, ваша честь, – искренне сказал Уоррен.
* * *
Когда в четверть четвертого Уоррен вышел из зала суда, Джонни Фей поджидала его в коридоре у фонтанчика с водой. Уоррену показалось, что она выглядела уставшей. Губная помада на ее губах была свежей, а вот косметика кое-где поблекла. Широкополая белая шляпа на голове Джонни Фей сидела косо.
Уоррен спросил:
– Вы там присутствовали?
– Я все слышала. Вы здорово себя вели с той индийской леди. И вы человек смелый – я также слышала и то, как вы разнесли судью. Похоже, я выбрала себе подходящего адвоката.
– Спасибо, – холодно сказал Уоррен.
– Не могли бы мы пойти выпить по чашечке кофе и поговорить?
– Не теперь. У меня много работы.
– Когда же мы поговорим о моем деле, адвокат?
– В понедельник, в восемь часов утра в суде Бингема. Мы будем выбирать присяжных, и нам понадобится ваша помощь.
– Вы прямо сейчас отправляетесь ловить того парня, который, как утверждает эта миссис Махатма Ганди, был на автостоянке?
– Да.
– Ну, желаю удачи, – сказала Джонни Фей. – Ах да, кстати, – спросила она невинно, – как мне лучше одеться в понедельник на суд?
Уоррен смерил ее взглядом. Если она придет в том же, в чем одета теперь, любой суд присудит ей шестьдесят лет без права на досрочное освобождение.
– Оденьтесь так, как вы оделись бы в церковь, – сказал он.
* * *
В тот вечер, натянув джинсы и налив себе выпить, Уоррен увидел в зеркале ванной образец адвоката, занятого на процессе, – человека с воспаленными глазами и затуманенным взором. Мне нужен таймаут, решил он, небольшая инъекция хорошей энергии, прежде чем я отправлюсь рыскать по всему городу в поисках человека, которого здесь может и не быть.
Оставалось целых пять дней до начала работы по выбору присяжных. Уоррен набрал телефонный номер Мари Хан. Через десять минут вместе с Уби, свернувшейся клубком на заднем сиденье и зажавшей в зубах теннисный мяч, он уже ехал к кооперативному дому Мари на Ривер-Оукс. По пути Уоррен остановился у магазина, чтобы купить бутылку хорошего вина.
Мари готовила ласагну. Она была в старых джинсах и голубой хлопчатой ковбойке, под которой не было ничего, кроме тела. Когда она встала из-за кухонного стола и нагнулась, возясь с духовкой, Уоррен неожиданно обнаружил, что, словно юноша, пристально смотрит на полушария ее ягодиц, обтянутые потертой джинсовой тканью. Там или по крайней мере по соседству, подумал он, находятся разом и нирвана и Лета. Может ли жизнь быть так проста?
– Ну, какие у тебя успехи сегодня? – спросила Мари, пока они ужинали.
– Все отлично.
Уоррен дал ей краткую сводку.
– Значит, теперь тебе необходимо разыскать этого парня.
Он помедлил, прожевывая ласагну:
– Но не сегодня вечером.
– У тебя есть план?
Уоррен знал, что Мари обожала всякие планы.
– Один-то из них я обязательно осуществлю, – пообещал он.
– Тебе нужна помощь? Опять подручный-водитель?
– Последний раз, когда ты была моим водителем, все вышло не особенно хорошо. В следующий раз меня, должно быть, вовсе убьют.
– Ну, теперь мы уже опытные. Мы учимся на ошибках. Вот в этом-то все и дело, не правда ли? Ренди уехал – и эта неделя будет ужасно тоскливой для меня.
– Позволь мне об этом позаботиться. А как прошел твой день? – спросил он.
Она в подробностях пересказала ему свой день: Уоррен никогда и не думал, что секретари суда обращают на все это такое внимание.
– Никогда нельзя предсказать, как поступит суд, – сегодня, например, парень с девчонкой получили десять лет условно за семьдесят фунтов марихуаны. Это просто сразило меня. Конечно, они выдержат полгода, а потом все равно отсидят свой срок. Они удерут в Огайо, откуда оба родом, затем их схватят где-нибудь на углу улицы, когда они будут прикуривать свой очередной “косячок”, – и компьютер отправит их обратно в Техас. Я сроду ничего не зарабатываю на этих делах с условным освобождением – никто не просит стенограммы. Я сказала Бингему, что мечтаю о случае с раскрытием кокаиновой мафии или о сексуальном нападении.
– И я держу пари, что он велел тебе занести это в протокол.
Она одобрительно улыбнулась.
– Он очень милый. Я буду по нему скучать.
Уоррен взглянул на часы. Было уже около десяти.
– Давай уберем еду в холодильник и пойдем спать.
– Я думала, ты никогда об этом не попросишь, – сказала Мари. – Бог с ней, с этой едой!
В постели она была потрясающим животным. Когда Уоррен снова взглянул на часы, была полночь.
– Ну уж нет, неуч, приносящий несчастья! – сказала Мари, сидя на Уоррене верхом и глядя на него сверху.
– Отстань от меня, Хан! Мне необходимо немного выспаться.
– Ты получишь то, в чем нуждаешься, Блакборн.
Улыбнувшись, она скатилась с Уоррена и выключила лампу. В наступившей темноте Мари лежала, прижавшись к его плечу кудрявой каштановой головой, и Уоррен провел вдоль ее длинной неповторимой шеи своим невидимым теперь пальцем. Он почувствовал, как где-то рядом с его животом бьется сердце Мари. Уоррен был совершенно вымотан, но он знал, что будет спать так, как спал только мальчишкой, до того, как навсегда обручился с законом. А ведь я мог бы привыкнуть к этому, подумал он, прежде чем его глаза закрылись.
19
В понедельник 24 июля, через пять дней после того, как судья Паркер дала разрешение на отсрочку слушания по делу “Куинтана”, двое адвокатов, защищавших Джонни Фей Баудро, встретились за завтраком в офисе Рика Левина в здании “Олд-Коттон-Эксчендч-билдинг” на Трэвис-стрит. Они пили черный кофе и ели датский чернослив. Часом позже под синевато-серыми тенями дубов они прошли мимо Старой торговой площади и здания Гражданского суда. Уголовный суд находился всего лишь на несколько кварталов дальше.
Уоррен тащился позади приятеля.
– Теперь, когда я вижу тебя при дневном свете, – сказал Рик оборачиваясь, – я обязан сказать тебе, что ты выглядишь, как одна из моих кляч, когда они пришли последними в заезде на шесть фарлонгов. Знаешь ли ты, что лошадям требуется четыре дня на восстановление сил после скачек? Дело не в ногах, у них выматываются сердца. Я думал, что у тебя было несколько выходных дней. Какого черта ты делал?
Он разыскивал человека, которого нигде не было.
В течение пяти дней и ночей – с Мари и без нее – Уоррен рыскал по центральным улицам и окрестностям Хьюстона, беседуя с каждым бродягой или бездомным, которые ему встречались. В тот день в суде Шива Сингх снабдила его чуть более подробным описанием. Белый мужчина среднего роста и обычного сложения, бедно одетый, неряшливо выглядевший, скорее, с темной или загорелой кожей, чем с бледной, – вот и все, чем располагал Уоррен, плюс к тому возможность, допустимая благодаря любезно предоставленной Мей Си Трунг информации, что этот мужчина может быть одет в серый костюм или зеленый хлопчатобумажный свитер. Вдова просмотрела одежду своего покойного супруга и подтвердила воспоминания Шивы Сингх: именно эти вещи, похоже, и отсутствовали. Все рубашки Дан Хо Трунга, отданные в стирку, были из оксфордской ткани, белые и на пуговицах. Других он не покупал.
Уоррен объездил все миссии и бесплатные кухни, все парки, дешевые бары на Монтроз и Хайт, ночлежные дома, посетил автобусную станцию “Грейхаунд” и станцию “Эмтрэк”, в которых на деревянных лавочках спали отверженные мужчины и женщины. Он проезжал вдоль торгового центра на Уэслайн-террас по три раза на дню. Проверял городские больницы и тюрьму. Все безуспешно.
Больше он не мог сделать ничего – разве что начать все сначала.
– Хорошо, – сказал Рик, – я понял. А теперь, если тебя это не очень затруднит, постарайся сосредоточиться на нашей встревожившейся клиентке.
– А почему она встревожилась? Мы натаскивали ее, покуда ей не стало дурно от этого. У нас будет великое дело.
– Потому что ты пренебрегаешь ею. Она вызывала меня в пятницу для беседы. Она, должно быть, действительно в отчаянии. Я сказал, что ты думаешь о ней день и ночь.
– Я так и делаю, – ответил Уоррен.
* * *
В роскошном, обшитом деревянными панелями зале судьи Бингема первый ряд зрительских мест предназначался для прессы и стоял отдельно. Перед залом в переполненном коридоре поверх телекамер ярко сияли галогенные лампы. Джонни Фей Баудро, экипированная в серый чесучевый костюм, купленный ею в день убийства Дан Хо Трунга, занимала скромную позицию в середине и немного позади своих адвокатов.
– Мы с мистером Левиным ожидаем короткого процесса и вердикта о невиновности нашей подзащитной в убийстве доктора Отта, – заявил Уоррен в микрофоны.
– Будет ли миз Баудро давать свидетельские показания в свою защиту?
– Когда придет время, мы с мистером Левиным посовещаемся с нашей клиенткой и примем соответствующее решение. А теперь будьте добры извинить нас…
Репортеры повернулись к Бобу Альтшулеру, одетому в безукоризненный черный двубортный костюм, скрывавший его раздавшуюся талию. Имея намерение принять участие в политической кампании за место судьи, Альтшулер всегда был только рад поговорить с репортерами.
– Я не столько представляю штат, сколько самих жертв и их горюющие семьи. Это концепция, о которой мы постепенно начали забывать в наши дни. Что касается теперешнего конкретного случая…
По пути в зал суда Джонни Фей потянула Уоррена за рукав.
– Знаете, вы могли бы сделать это и с большим энтузиазмом. Например, сказать, что убеждены в моей невиновности.
– Мы надеемся, что это скажет суд, – ответил Уоррен.
– Ну, так буду я давать показания или нет?
– Если это окажется необходимым.
– Тогда зачем вы заставляли меня просиживать зад и учили, что говорить, когда я окажусь там?
– Подождите.
Уоррен остановился, глядя на нее, и произнес так, чтобы Рик тоже мог слышать его слова:
– Я никогда не учил вас, что говорить, я лишь объяснял, как это нужно делать. Я советовал, если вам придется давать показания, говорить правду. Запомните это.
Voir dire началось. Дело не квалифицировалось как предумышленное убийство: будущие члены суда могли избираться и гуртом – из списка в 60 человек.
Джонни Фей помогала команде адвокатов делать их выбор.
– Мне не нравится та женщина в зеленовато-желтом, которая медсестра. Она смотрела на меня как-то нехорошо. – Или: – Этот мужчина в черной спортивной куртке – он симпатичный. Могу сказать с уверенностью. Возьмите его.
Рик в каждом случае спорил с ней. Медсестра была разведенной, и медсестры часто имеют дело с побитыми женщинами; она будет прекрасным присяжным, поддерживающим сторону защиты; мужчина же в куртке лютеранин, а они верят в “око за око…”. Уоррен возразил:
– Пусть будет, как хочет она. У нее развит инстинкт.
В помощь себе к этому процессу Боб Альтшулер подобрал двух молодых помощников прокурора – мужчину и женщину, которых готовил для других судов. Оба имели короткие стрижки, носили очки и никогда не улыбались никому, кроме друг друга.
– Они выглядят злыми, – прошептала Джонни Фей.
– Они на самом деле злые, – сказал Рик. – Это непременное условие их работы.
Запись судебной процедуры вела Мари Хан. Всякий раз, встречаясь глазами с Уорреном, она благопристойно улыбалась.
Присяжные были набраны к двум часам следующего дня, после чего судья Бингем пригласил старших адвокатов к своему столу. На одной из полок, находившейся как раз под рукой у судьи, Уоррен мельком заметил несколько стоп различных судебных документов, книгу о том, как расширить свой словарный запас, экземпляр “Современного английского языка” Фаулера и тоненькую брошюрку по выращиванию и уходу за циниями.
– Если хотите, – сказал судья, – мы можем начать прямо сейчас. Прослушаем вступительные заявления сторон. Или сделаем это завтра утром. Вам решать, джентльмены.
Альтшулер пожал плечами:
– Обвинение готово к процессу.
– Защита тоже готова, – заявил Уоррен.
* * *
В тот же вечер они с Мари на ее автомобиле ездили в Транквилити-парк. Там небольшим лагерем проживали бездомные: они спали под магнолиями или готовили свой ужин. Некоторые из этих людей были истощенными, некоторые казались довольно сытыми. Большинство носили бороды и походили на немытых дровосеков. Кое-где под деревьями кучками стояли продовольственные тележки, используемые в супермаркетах.
Ни на ком здесь не оказалось одежды Дан Хо Трунга. Уоррен побеседовал с каждым: и опять никто из них не был на Уэслайн-террас в конце мая, то есть в тот день, когда на автостоянке прогремел выстрел, – во всяком случае ни один в этом не признался. Когда эти люди отвечали, Уоррен внимательно смотрел им в глаза, держа при этом двумя пальцами сложенную десятидолларовую бумажку.
– Давай попробуем съездить в Германн-парк, – предложил Уоррен.
Уже в машине Мари сказала:
– Ты произнес сегодня отличную вступительную речь. Короткую и убедительную.
– Неужели? Но ведь я всего лишь изложил факты и сообщил, что, собственно, мы собираемся доказывать.
– Вступительная речь и должна быть такой. Боба, как всегда, занесло, и он едва не усыпил присяжных. Его речь больше была похожа на заключительное слово обвинения.
– Боб Альтшулер – это ответ округа Харрис на нейтронную бомбу. Все здания останутся стоять на месте, а все люди будут до смерти замучены его комментариями.
– Почему же ты не возражал?
– Наше дело будет говорить само за себя.
Уоррен сделал небольшую паузу.
– И все это, – добавил он, – постоянно напоминает мне об одном: что же случилось когда-то между тобой и Бобом?
– Мне бы не хотелось рассказывать об этом тебе.
– Тогда не нужно.
– Нет, я все же расскажу.
Боба Альтшулера назначили главным обвинителем в суд Дуайта Бингема три года назад, когда сыну Мари было пять лет. Отцом Ренди являлся детектив из Далласа, приезжавший сюда снимать показания в связи с каким-то делом.
– Я несколько раз переспала с ним – сказала Мари, – а проснулась беременной. Я просто места себе не находила от злости. Мне не хотелось, чтобы этот парень стал моим мужем, – он был сексуален, физически крепок, привлекателен на вид, но и только. И все же я решила завести ребенка. Мне тогда исполнился тридцать один год, и возраст для этого был подходящий. В девятнадцать лет я перенесла ужасный аборт. Короче, у меня появился Ренди. Никаких сожалений. Я люблю этого ребенка.
Любовный роман с Бобом Альтшулером был делом увлекательным, потому что опасным: Боб являл собой крупную фигуру в 342-м суде, к тому же был женат. Мари полюбила Боба за его ум, а он любил в ней ее тело.
Уоррен отлично понимал все это.
– Дело в том, что он хотел бросить свою жену и детей, чтобы жениться на мне. У него трое дочерей-подростков, очень трудных юных леди. Их дом походит на ад – вечные истерики, рок-н-ролл и запертые ванные комнаты. К тому же, жена Боба то и дело лежит в больнице. Я соблазнилась, потому что Боб с ума по мне сходил и по-настоящему любил Ренди. Я постоянно твердила ему, что Ренди тоже когда-то станет подростком, но Боб отвечал, что мальчики – это совсем другое дело. Как бы то ни было, в конечном итоге я на это не пошла. Любовный роман – это одно, и я, в сущности, не любила Боба, а наш брак означал, что рухнет другая семья. Я верю в такие вещи. Он перенес это довольно тяжело.
– Это видно.
– Да, я тоже так думаю. Он мне по-прежнему нравился. Боб превосходный юрист, с ним не так-то легко справиться на процессе. Ну, а теперь ты расскажи мне, что произошло у вас с женой.
Уоррен, как мог, пересказал ей свою историю. Мари заявила:
– Я не понимаю этого. Она, должно быть, сумасшедшая. Ты же отличный мужик.
– Спасибо. Честно говоря, я и сам по большей части этого не понимаю. Но, может быть, я не всегда был такой отличный.
– Да, всякое случается.
Но в этом ли было дело? – думал Уоррен. Последние дни Чарм лишь изредка занимала его мысли. Нельзя сказать, что он уже пережил ее уход, однако рана постепенно начала зарубцовываться. Безусловно, дружба с Мари помогла этому. После того вечера, когда она готовила ласагну, Уоррен почти каждую ночь проводил в ее доме. Вместе они разыскивали человека, которого нигде почему-то не было. Когда это занятие утомляло или обескураживало их, Уоррен разворачивался на 180 градусов и они ехали спать. Однажды они даже ходили в кино, где купили “попкорн” и держали друг друга за руки. Руки Мари были изящны и удивительно прохладны. Словом, всякое случается. Простое стечение обстоятельств. Мари казалась ему простой женщиной, вовсе не необычной, какою виделась Чарм. Но, может быть, с экстраординарными людьми труднее ладить и тем более жить. Слишком много драм и треволнений в сочетании с их сознательной стимуляцией. В себе самом Уоррен тоже не находил ничего необычного: он был простым трудягой-адвокатом. Однажды он обзавелся бы детьми, новыми стенами, на которых развесил бы свои фотографии, новой газонокосилкой. Возможно, ему и нужна была ординарная женщина, которая любила бы его и которую он без всяких эмоциональных закидонов любил бы сам. Ему хотелось гармонии и простоты. Что касается драм, тревог и самобичеваний, то он с лихвой получал их в своем суде. Может быть, простота и была ответом на его вопрос.
Уоррен поставил машину на стоянку около конюшен в Германн-парке, там, где он когда-то нашел и потерял Педро. Вечер был теплым, хотя и не настолько, чтобы выступил пот. Сквозь листву деревьев проглядывали мерцающие огни города, и Уоррену удалось разглядеть даже высотный дом, в котором жила Джонни Фей, – светящиеся и расположенные на одинаковом расстоянии друг от друга окна делали его похожим на приборную панель реактивного самолета.
– Ты кого-нибудь видишь? – спросила Мари.
– Пока нет, но давай немножко порыщем в темноте.
– Насчет твоего “порыщем”. Скажи, ты когда-нибудь занимался любовью ночью, на траве под деревом?
– Ты это серьезно?
– Это такое дело, о котором я никогда не шучу. Или, по крайней мере, очень редко.
– А тебе случалось?
– Нет, но мне всегда хотелось попробовать. У меня в багажнике есть пляжное одеяло.
– Ты не возражаешь, если мы сначала все же поищем того человека? Чтобы я уже ни о чем другом потом не стал думать.
Мари вздохнула:
– О'кей!
Сарайчик за конюшнями оказался пуст, но Уоррен, благодаря карманному фонарику, заметил несколько пустых бутылок из-под пива и узелок со скомканным грязным бельем. Дверь в конюшню была закрыта. Уоррен расслышал, как за нею шуршат соломой копыта лошадей. Следуя за лучом фонарика, он прошел по пружинящей под ногами темной траве к площадке для выездки животных.
Мари схватила его за руку.
– Там кто-то есть. Похоже, какие-то двое парней.
Уоррен водил фонарем до тех пор, пока яркий луч не выхватил из темноты фигуры двух мужчин, которые отдыхали, прислонившись к ограде, окружавшей площадку. Мужчины курили и о чем-то тихо беседовали. Курят марихуану, догадался Уоррен по чмокающим звукам. Когда они с Мари подобрались поближе, крохотный красный огонек исчез за спиной одного из сидевших.
Голос спросил:
– Que paso?[34]
Уоррен направил свет фонаря в лицо одного из курильщиков.
Мексиканец. То же самое можно было сказать и о другом.
– Педро?
– Quien es?[35]
– Я адвокат! Тот самый адвокат, от которого ты сбежал, негодяй! Я защитник Гектора. Я еще дал тебе сорок баксов, помнишь?
– Ах, да!
Педро повернулся к своему компаньону:
– Es el pinche adogado de Hector. Me queria ir al juez para ayudarle, recuerdes?[36] Чертов адвокат, который хотел, чтобы я пошел в суд и помог Гектору.
– Это твой друг Армандо? – спросил Уоррен, стараясь теперь быть чуть дружелюбней.
– Это Армандо. Он не говорит по-английски.
– Так что же с тобой случилось, Педро? Я приезжал, хотел тебя найти, но вы оба куда-то пропали.
– Я потерял работу, парень. Пришлось уйти. В миссии все-таки кормят. Но мне не понравилось в миссии. Я вернулся.
– Давайте уйдем отсюда, – сказал Уоррен. – Я куплю вам пива.
Уоррен отвез их в ближайший бар и купил кувшин разливного “Мичелоб”.
– Слушай меня, Педро, и ты тоже, Армандо. Вы нужны мне, ребята. И еще важнее то, что вы нужны Гектору. Суд над ним еще идет. На следующей неделе я должен представить своих свидетелей. Наступает моя очередь, понимаете? У меня есть шанс спасти жизнь вашего друга. Мне нужно, чтобы вы пришли туда и поклялись, что у Гектора не было пистолета. Сделаете вы это? И не дурачьте меня. Скажите да или нет.
Мексиканцы продолжали невозмутимо разглядывать грудь Мари, которая сидела и пила пиво, положив одну руку на плечо Уоррена. В баре было прохладно, и соски Мари выпирали из-под ее тонкой белой блузки.
– У нас будут неприятности, – наконец выговорил Педро.
– Неприятности, – сказал Уоррен, – у вас будут в том случае, если вы не перестанете пялить глаза на титьки моей подруги.
Они сразу же прекратили. Уоррен обдумал слова Педро.
– Ты имеешь в виду неприятности из-за того, что у вас нет документов?
– Вот именно.
– Я уже говорил тебе раньше, что вас об этом не спросят. Я сумею вас защитить. Вы поклянетесь, что у Гектора не было пистолета, и затем можете идти.
Некоторое время оба мужчины быстро бормотали по-испански, очевидно, споря. Уоррен с нетерпением ждал.
– О'кей, – сказал Педро. Потом кивнул в сторону Армандо. – Но мой друг не так хорошо говорит по-английски, как я.
– Если он будет давать свидетельские показания, суд обеспечит переводчика. Где вы, ребята, сейчас ночуете?
Педро пожал плечами:
– Да где придется.
– Если вы знаете какую-то недорогую гостиницу, то я помещу вас на неделю туда. Или подождите, кажется, у меня есть идея получше. Вы можете пока пожить у меня. Отличный номер-апартаменты. Еда, пиво – все это за мой счет. Сколько влезет. Все, что придется делать вам, – это присмотреть за моей собакой.
Снова они на целую минуту заговорили. Педро повернулся к Уоррену:
– А у вас есть телевизор?
– И еще кабельное телевидение. Фильмы день и ночь. Два испаноязычных канала.
– А видеомагнитофон?
– И это тоже. Вы сможете взять напрокат “Да здравствует Запата!” – видеосалон внизу, в том же здании, выдает любые фильмы. Все, что вам понравится. Я плачу.
– И нас не арестуют? Не вышибут оттуда?
– Я даю вам слово. Mi palabra de honor.[37]
Армандо снова заговорил. Педро сказал:
– Он спрашивает, не кусается ли ваша собака.
– Только если я попрошу ее об этом.
* * *
В своем номере в “Рейвендейле” Уоррен сказал:
– Только не звоните по телефону в Мексику. Это мне не по карману.
Он рассчитывал на то, что они в любом случае позвонят, но после такого предупреждения больше десяти минут говорить не станут. И к тому же им наверняка доставит удовольствие сделать что-нибудь такое, чего им не предлагали.
– Вы хорошо отнеслись к нам, – сказал Педро, – мы теперь не будем хитрить с вами.
Голос его прозвучал так искренне, что Уоррен передумал.
– Если вы будете звонить только один раз в день, то это я выдержу.
– Там, откуда мы приехали, нет телефонов, – объяснил Педро.
Мари оторвалась от своих ногтей:
– Почему ты не спросишь у них, не встречали ли они того парня, которого ты разыскиваешь?
Уоррен описал им внешность того мужчины.
– Многие парни так выглядят, – сказал Педро. Уоррен дал им описание одежды, взятой из химчистки.
Педро обернулся к Армандо и что-то проговорил ему на своем музыкальном испанском. Армандо ответил. Педро сказал:
– Мы знаем его. Мы его видели в миссии. Зеленый свитер, серый костюм. Точно. Он страшный пьяница. Его зовут Джим… какой-то. Все начинают смеяться, когда он говорит свое полное имя, но я не понял почему. Несколько дней назад он напился, и кто-то стащил всю его новую одежду.
– Когда вы в последний раз видели этого Джима? – взволнованно спросил Уоррен, наклонившись к мексиканцам через весь обеденный стол. – Он и сейчас там? Он в миссии?
– Нет, он приходит и уходит. Поспит там одну ночь, а потом надолго исчезает. Потом опять возвращается. Потом опять уходит. Он ночует по всему городу. Я его видел два вечера назад.
– Но ты знаком с ним? Ты можешь его узнать?
Педро кивнул.
– Слушайте, – сказал Уоррен, – у меня для вас есть работа, парни. Я целыми днями в суде, на другом процессе, по другому делу. Я заплачу вам, если вы отыщете мне этого Джима. Вы находите его и приводите ко мне – или вы его хватаете, звоните мне, а я за ним приезжаю.
Уоррен на минуту остановился, раздумывая: главное тут стимул.
– Вы находите его до праздников – и я даю вам по сто баксов каждому. Находите его в самые ближайшие дни – и я плачу вам еще больше.
Перекрывая грохот орудийной пальбы и визг автомобильных покрышек, доносившиеся из телевизора, Педро разговаривал с Армандо. Мари с весьма довольным видом отправилась на маленькую кухню готовить выпивку.
– О'кей, – сказал Педро.
Они пожали друг другу руки. Ладони мексиканцев были грубы, но руки они пожимали несильно и мирно – по обычаю своей страны.
Чуть позднее Педро спросил:
– А где мы будем спать? У вас только одна кровать.
– Это большая кровать. Вы можете поместиться на ней оба, или же один из вас может спать на кушетке.
– А где будете спать вы?
– Ну, обо мне не беспокойтесь, – сказал Уоррен.
– Cabron, – подмигнув заметил Педро.
Он постоянно называл Уоррена козлом. Уоррен хотел было заявить протест, но вряд ли в этом был смысл.
В автомобиле, по пути к своему дому, Мари крепко сжала руку Уоррена.
– Видишь? Всякое бывает. Но иногда все-таки случается и хорошее.
Он смеялся от счастья. Ему казалось, его смех, будто эхо, долго слышался в машине или, быть может, в его голове. Во всяком случае он даже потом слышал его.
На следующий день Уоррен начал свой второй процесс.
20
Репортеры и телеоператоры толпились в коридоре перед входом в суд Дуайта Бингема. Штат был готов представить дело об убийстве доктора Клайда Отта обвиняемой Джонни Фей Баудро.
– Вы удовлетворены составом суда, мистер Блакборн?.. Вы по-прежнему ожидаете оправдательного приговора?.. Будет миз Баудро давать свидетельские показания в свою защиту?
Вопросы сыпались отовсюду. Уоррен подумал, что год назад он жизни бы не пожалел за такого рода внимание.
– Ни я, ни моя клиентка ничего не можем сказать на этой стадии слушания дела. Но я уверен, что вам удастся выжать несколько слов из мистера обвинителя.
Боб Альтшулер в элегантном синем блейзере и строгом галстуке сделал шаг к микрофонам. Уоррен быстро провел Джонни Фей в зал суда.
* * *
Обвиняющая сторона начала свою часть, как обычно – с выступления главного судмедэксперта, установившего причину смерти: одна из пуль 22-го калибра прошла сквозь надбровную дугу и переднюю долю мозга и вышла через затылочную кость; вторая – засела в средней легочной доле правого легкого. Смерть была мгновенной. Выстрелы, по всей видимости, были произведены из положения прямо напротив истца с расстояния приблизительно от четырех до шести футов.
Альтшулер спросил у медицинского эксперта, может ли он определить, двигался ли, стоял или лежал доктор Отт в тот момент, когда эти пули настигли его. Последовали утомительные технические подробности относительно углов попадания и возможного порядка выстрелов.
– Не могли бы вы, сэр, сократить подробности и сделать вывод, который был бы понятен нам, непрофессионалам, никогда не посещавшим медицинских школ?
– По моему должным образом взвешенному и обоснованному мнению, в момент убийства доктор Отт спокойно стоял на месте.
– У меня нет вопросов к свидетелю.
Уоррен все отлично помнил. “Он нападал на вас, когда вы его застрелили?” “Да”. “Он нисколько не колебался? Не останавливался?” “Нет”. Это была версия Джонни Фей, которую ей предстояло изложить суду в своем свидетельском показании. Если Клайд спокойно стоял, это означало, что особых оснований для стрельбы в него не было, и в то же время, что подзащитная солгала своим адвокатам.
Уоррен перешел к перекрестному допросу эксперта, однако доктор, который был не только судебным патологоанатомом, но и юристом, не уступил ни на йоту.
– Сэр, ваше мнение относительно того, что доктор Отт спокойно стоял в тот момент, когда пули настигли его, нельзя назвать установленным фактом, не так ли?
– В данном случае это можно считать именно фактом. Истец почти наверняка спокойно стоял на месте.
– “Почти наверняка” – это не значит “абсолютно точно”, так ведь?
– Хорошо, я внесу поправку. Как эксперт, я нисколько не сомневаюсь в этом.
Чем больше Уоррен придирался к нему, тем тверже тот становился.
– А случалось ли когда-нибудь так, чтобы ваше мнение, сэр, оказывалось ошибочным?
– Нет, насколько мне помнится, хотя я и отдаю себе отчет в том, что оправдательный вердикт может считаться доказательством моей ошибки.
– То есть вы имеете в виду, сэр, что на другом процессе вы засвидетельствовали набор фактов или возможностей, а суд не поверил вам. Правильно я вас понял?
– Заявляю протест, – сказал вставая Альтшулер. – Он и не думал о том, во что поверил или не поверил другой cyд.
Уоррен повернулся к судье Бингему:
– Ваша честь, этот свидетель – эксперт, и ему разрешается отвечать так, как он сочтет нужным.
– Да, вроде того, – сказал судья. – Но не думаю, что я могу это разрешить. Протест поддержан.
– Больше нет вопросов, – сказал Уоррен, сев на место и начав покусывать кончик карандаша.
Джонни Фей бросила на своего адвоката мрачный вопросительный взгляд. Глаза Рика были спрятаны за поднятой ко лбу рукой.
В качестве вещественного доказательства суду были предъявлены фотографии тела жертвы, а затем Томми Руиз, сержант отдела по расследованию убийств, рассказал о своем прибытии на Ривер-Оукс. Он нашел обвиняемую ожидающей перед входом в дом. Прежде чем выйти ему навстречу, она стряхнула на газон пепел с сигареты. Сославшись на свои записи как на материал, послуживший основой для полицейского рапорта, Руиз процитировал слова, сказанные Джонни Фей: “Когда мы спустились по лестнице, я попыталась покинуть дом, но в коридоре, загородив мне дорогу, стоял Клайд… Я схватила кочергу, чтобы защитить себя, но он ее у меня отнял… Я не собиралась убивать его, но Клайд шел на меня, как старый медведь-гризли; шел, размахивая кочергою над головой”. Кочерга эта, как засвидетельствовал Руиз, действительно была обнаружена в восемнадцати дюймах перед белым кожаным диваном, стоявшим посреди гостиной. Тело доктора Отта находилось наполовину на диване, наполовину на полу.
С помощью учительской указки и большого трехцветного архитектурного плана, укрепленного на подставке, Руиз дал детальное описание особняка Отта. Альтшулер заставил свидетеля остановиться на громадных размерах гостиной (что-то фута тридцать два на сорок пять да плюс к этому одна ниша для рояля и другая – для книжного шкафа и дивана), на расположении мебели в комнате, на широкой мраморной лестнице, которая вела из вестибюля на второй этаж, и на просторном арочном проходе из гостиной в вестибюль и к входной двери.
Альтшулер спросил:
– Скажите, сержант Руиз, если бы в вестибюле или в коридоре стоял человек, то существовала бы для другой персоны какая-то сложность в том, чтобы пробежать мимо или – лучше скажем – обежать вокруг него? Я имею в виду, не слишком ли узко это пространство, чтобы один человек оказался там в состоянии увернуться от другого?
Рик Левин заявил протест: “Призыв к высказыванию предположения”.
Они с Уорреном договорились, что перекрестный допрос сержанта Руиза будет проводить Рик, а только адвокат, назначенный для этого, имел право заявлять протесты во время прямого опроса свидетеля.
– Поддерживается, – немного подумав, сказал судья Бингем. – Вы можете перефразировать свой вопрос, мистер Боб.
Альтшулер спросил:
– Сколько приблизительно людей среднего сложения, поставленных бок о бок, могло бы поместиться в этом арочном проходе, сержант Руиз?
– Десять или двенадцать, – ответил Руиз.
– Не стояло ли там какой-то мебели или других предметов, которые могли бы воспрепятствовать свободному выходу?
– Нет, сэр. Ничего.
– А какова общая площадь вестибюля?
– Восемнадцать футов на восемнадцать. Так что, полагаю, где-то свыше трехсот квадратных футов.
– То есть триста двадцать четыре квадратных фута там есть наверняка?
– Да, сэр.
– Что касается размеров спальни?
– О ней можно сказать то же самое.
– А в вестибюле была какая-то мебель, загораживавшая проход в том или ином направлении?
– Пара резных деревянных стульев, но они стояли у стены. Два маленьких резных столика с лампами под шелковыми абажурами, но и они также располагались вдоль стены, по обе стороны от двери. В сущности, там было большое свободное пространство.
– Когда вы прибыли в дом доктора Отта, сколько времени уже прошло после телефонного звонка миз Баудро в полицию?
– Около двадцати минут.
– Миз Баудро, на ваш взгляд, была пьяна или трезва?
– Протест! – прервал Рик. – Ее не подвергали никаким тестам. Призыв к высказыванию предположения свидетелем.
– Поддерживается! – провозгласил судья.
– Еще один вопрос. Тот белый кожаный диван в гостиной – как далеко он находился от мраморной лестницы?
Руиз внимательно вчитался в свои записи, затем сопоставил их с архитектурным планом особняка.
– Я бы сказал, около шестидесяти пяти футов.
Альтшулер отпустил свидетеля, и к перекрестному допросу перешел Рик. К несчастью для адвокатов защиты, Томми Руиз не принадлежал к числу лгущих или жульничающих полицейских. Рик оставил в стороне теоретический вопрос о возможности или невозможности для обвиняемой покинуть помещение, сосредоточившись на ее подавленном состоянии в момент прибытия полиции.
Альтшулер попросил разрешения на повторный опрос свидетеля.
– Сержант Руиз, вы только что засвидетельствовали, что вскоре после того, как миз Баудро встретила вас у входной двери с сигаретой в руке, на глазах у обвиняемой выступили слезы, и она показалась вам глубоко потрясенной. Скажите, в тот момент вы стояли близко к ней или на некотором расстоянии?
– Близко. Всего в нескольких футах.
– Почувствовали вы запах спиртного, исходящий от нее?
– Нет, сэр.
– Судя по ее виду, она понимала, что делает?
Рик снова выступил с протестом.
Своим раскатистым баритоном Альтшулер воскликнул:
– Ведь они сами открыли дверь ко всякого рода размышлениям на этот счет, ваша честь! Они спросили мнение сержанта о состоянии миз Баудро в момент прибытия полиции. Я не возражал. Теперь и я должен пройти этот путь.
Судья Бингем сказал:
– Очень сожалею, мистер Левин. Но мистер Альтшулер прав. Я вынужден отклонить ваш протест.
Он повернулся к Руизу:
– Вы можете отвечать.
– Мне показалось, что она точно знала, что делает, – заявил Руиз.
– Скажите, в самом начале или впоследствии не путала ли она слова, не делала ли каких-то странных движений и не говорила ли чего-то такого, что заставило бы вас предположить, что она сильно пьяна?
– Нет, – ответил Руиз, – она выглядела абсолютно трезвой и вполне владела собой.
* * *
Уже на улице, когда Джонни Фей шла, на несколько шагов опережая адвокатов, Рик задумчиво заглянул в спокойные глаза Уоррена:
– Похоже, это будет немножко круче, чем мы предполагали.
– Альтшулер готовится, – заметил Уоррен.
За ленчем вместе со своими адвокатами, в том же самом садовом ресторанчике, где Уоррен когда-то беседовал с судьей Бингемом, Джонни Фей сидела с мрачным видом.
– Я ничего не понимаю, – сказала она. – О чем была вся последняя часть? Что за грандиозная проблема с этим “пьяная или непьяная”?
Уоррен объяснил, что Боб Альтшулер совершил двойную атаку: на достоверность ее показаний и одновременно на ее “обязанность отступить”. Через несколько дней, несмотря на то, что было сказано перед телекамерами, Джонни Фей должна была выйти на место свидетеля.
– И на перекрестном допросе, – сказал Уоррен, – Альтшулер попытается доказать, что вы вполне могли покинуть дом, имея в виду, что у вас не было оснований для убийства Клайда. Если вы все еще были немного пьяны, как вы заявили вначале, тогда, значит, выбраться из дома вам было не так-то легко, и к тому же это могло бы объяснить, почему вы не сумели удержать контроль над курком. Состояние опьянения не отменяет состава преступления, но это не работает и против вас. Однако Руиз утверждает, что вы пьяны не были.
– Ну, может быть, когда он туда добрался, действительно не была. Но я чувствовала себя пьяной, когда мы с Клайдом вернулись домой. Я вам об этом рассказывала.
– Да, об этом вы нам рассказывали.
– Ну так что же мне теперь говорить? – Джонни Фей, казалось, встревожилась. – Была я пьяной или нет? И что там с этим коронером? Что это за чепуха со “стоял спокойно”?
Адвокаты промолчали. Рик закашлялся. Уоррен сделал глоток чая со льдом. Свидетельские показания судмедэксперта разрушали теперешнюю версию о самозащите.
Серебряные тени над глазами Джонни Фей блеснули, отражая солнечный свет.
– Вы, парни, говорили, что мне не о чем беспокоиться, что мы выиграем дело сходу. Так вы, сукины дети, солгали мне?
– Я сказал вам, что ваше дело можно считать верным, если вы будете говорить правду, – холодно возразил Уоррен. – Если бы вы всегда говорили правду – как любила повторять моя мама, когда я лгал, что не проливал сок на ковер, – то вы никогда не забыли бы, что сказали раньше. Словом, лучше бы вам именно так и поступать.
* * *
По окончании перерыва обвинение вызвало сержанта Джея Кьюлика, полицейского эксперта по отпечаткам пальцев. В свои неполные сорок лет Кьюлик был кудрявым мужчиной с подкрученными кверху усами и благопристойными манерами, свойственными людям его профессии. После того, как он прочел небольшую лекцию, изобилующую специальными терминами, связанными с техникой анализа отпечатков, и вслед за тем, как было установлено, что на кочерге длиной в тридцать два дюйма и весом в три фунта были обнаружены отпечатки пальцев и Клайда Отта и Джонни Фей, Альтшулер попросил Кьюлика рассказать в доступной для непрофессионалов форме, в каких именно местах эти отпечатки расположены.
– Ее отпечатки имеются на всей кочерге, – сказал Кьюлик, – как у основания, так и в верхней и средней части. Причем и пальцев и ладоней.
– А отпечатки доктора Отта?
– Лишь в одном месте – у основания, на ручке. Отпечатки ладоней не найдены. Только следы пальцев обеих рук.
Альтшулер предъявил суду кочергу с наклеенными на нее ярлычками и приобщил ее к делу в качестве вещественного доказательства. Затем он попросил у судьи разрешения подойти поближе к свидетелю.
– Пожалуйста, встаньте, сержант, – сказал он. – Возьмите эту кочергу таким образом, чтобы ваши ладони ее не касались. Иными словами, только с помощью пальцев.
Кьюлик сделал это. Он явно очень неуклюже держал кочергу в руке.
Альтшулер отступил на шаг назад. Повернувшись лицом к Джонни Фей, он смерил ее суровым взглядом, в котором был немой укор. Стоя спиной к свидетелю, он громко сказал:
– Сержант, не удастся ли вам поднять эту кочергу над головой, по-прежнему держа ее одними пальцами. Можете вы сделать это?
– Это непросто, – ответил Кьюлик.
– Вы не можете этого сделать?
– Я могу, но не стану. Это очень неестественно.
Альтшулер вновь повернулся к нему:
– А теперь, сержант, возьмите кочергу естественным образом и поднимите ее над головой. Можете немного помахать этим оружием, если хотите.
Кьюлик сделал движение назад и коротко взмахнул кочергой в воздухе, словно намереваясь кого-то ударить.
– Если бы эту кочергу у вас сейчас забрали, сержант, и отправили в ваш офис на экспертизу, что вы обнаружили бы на ней?
– Отпечатки моих пальцев и ладоней.
– А на ней не оказалось ни одного отпечатка ладони доктора Отта, когда вы на следующий после убийства день проверяли ее в своей лаборатории, так ведь?
– Да, сэр. Ни одного. Только отпечатки пальцев.
– Есть ли у вас основания, сержант Кьюлик, считать, что доктор Отт когда-либо поднимал эту кочергу выше уровня плеч?
– Нет, сэр, такого быть не могло.
– И что же в связи с этим можно предположить, сержант Кьюлик?
– Заявляю протест! – громко выкрикнул Уоррен. – Очевидный призыв к предположению.
– Поддерживается, – объявил судья.
Альтшулер внимательно посмотрел в сторону присяжных, прикидывая, понял ли кто-нибудь из них, в чем дело, или нет. Удовлетворенный, он сказал:
– У меня нет вопросов к свидетелю.
Уоррен попросил о десятиминутном перерыве. Проигнорировав Джонни Фей, он вытащил Рика в коридор, где они зашли за угол. Уоррен был бледен.
– История с кочергой, – сказал он, – это какая-то волшебная сказка. Джонни Фей все это подстроила. Она поставила отпечатки пальцев Клайда после того, как застрелила его.
– Ты полагаешь, что присяжные в состоянии додуматься до этого? – спросил Рик.
– Если кто-то из них не додумается сейчас, то Альтшулер откровенно выскажет все в своей заключительной речи.
– Я знаю этого парня, Кьюлика, – сказал Рик. – Он честный малый и основательный свидетель. Тебе не удастся сбить его.
– Но я же должен что-то сделать. Только ума не приложу, что именно.
– Прибереги это для заключительного слова защиты, – предложил Рик. – Подчеркни, что отпечатки ладоней вполне могли быть смазаны до неузнаваемости. Но только не делай этого прямо сейчас, потому что Кьюлик заявит, что подобное вряд ли могло случиться. Просто отпусти свидетеля, будто сказанное им вовсе и не важно.
Уоррен угрюмо покачал головой.
– Что еще новенького предстоит узнать нам?
– Может быть, правду, – ответил Рик.
* * *
Следующей свидетельницей была Лорна Джерард. Полная и загорелая, с нервно подергивающимся уголком рта, она была той самой много раз разводившейся дочерью Шарон Андерхилл. В ночь убийства Лорна Джерард ночевала в доме. Ничего не видела и ничего не слышала. Она в тот день приняла какое-то снотворное, к тому же дом был слишком велик.
Альтшулер спросил, знакома ли она с обвиняемой, Джонни Фей Баудро.
– Да, через моего отчима. Она была его любовницей. К стыду своему, должна признать, что несколько раз и я была в одной компании с ними.
– Расскажите нам об этих случаях, если вы ничего не имеете против, миссис Джерард.
За столом защиты Джонни Фей резко прошептала на ухо Уоррену:
– Заявите протест! Это не ее собачье дело!
Криво усмехнувшись, Уоррен негромко ответил:
– Тут нет оснований для протеста.
– Просто сделайте это!
Уоррен прошептал:
– Не могли бы вы сидеть тихо? Я хочу послушать.
Лорна Джерард рассказала, что через месяц после смерти Шарон Клайд взял миз Баудро в Даллас, где они все вместе ужинали в ресторане отеля “Анатоль”. Джонни Фей заявила: “Мы с Клайдом скоро поженимся”. Клайд добавил: “Может быть”. Эта женщина назвала его “последним дерьмом” и в гневе выбежала из зала. Клайд позднее сказал своей падчерице: “Я собираюсь избавиться от нее, как только смогу, обещаю тебе это. Дай только я по-своему управлюсь с этим делом”.
В другой раз, когда миз Баудро не было, он сказал: “Я ее боюсь”. Лорна Джерард поинтересовалась почему, но Клайд отказался объяснить это.
Судья Бингем отклонил протест Уоррена.
Джонни Фей нацарапала записку и протянула ее своему адвокату. Рик, сидевший по другую сторону от Джонни Фей, эту записку перехватил. Там было написано:
“Это все показания с чужих слов! Протестуйте снова! Боритесь за меня!”
Рик прошептал:
– Этот вопрос направлен на установление связи между участниками конфликта и на выяснение мотива.
– Да… вы этих участников! – прошептала в ответ Джонни Фей.
Рик спокойно возразил:
– Один из них мертв и к тому же мужчина, а другая не в моем вкусе.
За неделю до смерти Клайда, как продолжала рассказывать Лорна Джерард, она приехала в Хьюстон навестить старых друзей. Живя в доме на Ривер-Оукс, она один раз слышала, как Баудро ругалась с Клайдом в соседней комнате. Лорна не смогла разобрать, о чем они говорили. Однажды, когда женщины сидели в парке, наблюдая за Клайдом, игравшим с приятелем в теннис, Джонни Фей попыталась выяснить у Лорны, какое содержание дает ей Клайд. Лорна не захотела отвечать. “Я до смерти люблю твоего отчима, – сказала ей Джонни Фей, – но временами он бывает просто сумасшедшим. Иногда я теряю с ним всякое терпение”.
– А не говорила ли она еще что-нибудь по поводу вашего отчима? – закинул удочку Альтшулер.
– Да, разумеется, говорила. За несколько дней до того, как она застрелила Клайда, Джонни Фей без умолку бормотала что-то, сидя рядом со мной, пока я пыталась смотреть телевизор. И тогда она мне сказала: “Когда твой отчим напивается, становится злым и впадает в беспамятство, мне хочется, пока он спит, перерезать ему горло”. Она сказала именно эти слова. И, наверно, она наговорила бы еще больше, но я тогда закрыла уши руками.
Помимо воли, Уоррен быстро взглянул на Рика, который сидел, моргая глазами. Джонни Фей никогда не рассказывала им ни об этом инциденте, ни о ссоре в далласском ресторане. Когда адвокаты спрашивали, бывали ли у нее еще какие-то размолвки с Клайдом, она отвечала отрицательно.
Альтшулер задал Лорне Джерард вопрос:
– Скажите, вы всерьез восприняли слова миз Баудро?
– Мне не показалось, что это была шутка.
– Видели вы когда-нибудь, чтобы ваш отчим ударил миз Баудро, и не приходилось ли вам слышать, как он угрожал ей физической расправой?
– Нет, он хотел просто расстаться с нею. Но он не знал, как это сделать. Она имела своеобразную власть над ним. Мне кажется, я представляю, что это было.
– Предлагаю изъять это из материалов суда, – резко сказал Уоррен.
Судья официально проинструктировал присяжных не принимать во внимание сказанное Лорной Джерард и рассматривать это просто как отрицательный ответ.
– Ваша мать умерла в 1987 году, не так ли миссис Джерард?
– Да.
– При каких обстоятельствах? – спросил Альтшулер.
– Ее убили.
– Не говорил ли вам когда-нибудь доктор Клайд Отт, кто, по его мнению, сделал это?
– Протест! – вмешался Уоррен.
– Поддержан. Не отвечайте, мадам.
– У меня больше нет вопросов к свидетельнице, – сказал Альтшулер.
К перекрестному допросу приступил Уоррен.
– Какое содержание выплачивал вам ваш отчим, миссис Джерард?
– Сто тысяч долларов в год.
– И вы также имеете собственный источник дохода, не правда ли? – спросил Уоррен. – Из состояния вашей матери.
– Да.
– Вы любили вашего отчима?
– Собственно говоря, нет. Я недостаточно хорошо знала его.
– А миз Баудро вы знали так же хорошо, как вашего отчима?
– Разумеется, нет.
– Вы имеете в виду, что были едва с нею знакомы? Вы это хотите сказать?
– Думаю, что да.
– И фактически вы не знали ее настолько хорошо, чтобы судить о том, когда она шутит, а когда говорит серьезно, не так ли?
– А! Если вы намекаете на то, что она сказала насчет Клайда тем вечером у телевизора…
Уоррен перебил:
– Миссис Джерард, я ни на что не намекаю. Просто ответьте на тот вопрос, который я вам задал.
– Для этого я знала ее достаточно хорошо.
Кашлянув, Уоррен сказал:
– Миссис Джерард, вы, должно быть, не раз слышали подобные вещи от других людей. И что же, вы всегда воспринимали их всерьез?
– Ее слова я воспринимала всерьез. У нее было особое выражение в глазах.
Уоррен мог бы попросить судью, чтобы тот посоветовал свидетельнице быть более ответственной и воздержаться от комментариев, однако он чувствовал, что ее предубежденность против Джонни Фей шла на пользу защите.
– Когда миз Баудро сделала то замечание, которое вы ей приписываете, насчет того, что она-де перережет горло доктору Отту, когда тот будет спать, вы находились внизу и смотрели телевизор?
– Да.
– Не припомните ли вы, что за программа тогда шла?
– Какой-то фильм, мне кажется.
– Не помните, какой именно?
– Нет.
– Вы смотрели его с удовольствием?
– Да, во всяком случае, пыталась.
– А где в тот момент находилась миз Баудро?
– Позади меня. Рядом со мною. Точно я не помню.
– Значит, вы сидели, а она стояла, верно я говорю?
– Да, кажется, так.
– Никаких “кажется”. Скажите нам, действительно ли она стояла и действительно ли сидели вы.
– Хорошо. Да, так оно и было.
– Вы умеете смотреть одновременно в двух направлениях, миссис Джерард?
– Нет. Конечно, нет.
– Разве не факт, что, если вы смотрели телевизор, а миз Баудро стояла за вашей спиной, у вас не было возможности увидеть то, что вы описали, как “особое выражение в ее глазах”, в тот момент, когда она, как вы утверждаете, сделала свое замечание? Пожалуйста, ответьте нам просто: да или нет.
– Да, я видела это. Не спрашивайте меня, каким образом. Я видела и все.
– И затем, после ее предполагаемых слов, вы, как вы сами сказали, заткнули уши, чтобы ничего больше не слушать?
– Это не “предполагаемые слова”! Она сказала их.
– Я не спрашивал вас об этом, миссис Джерард. Я спросил о том, действительно ли вы заткнули уши, чтобы ничего больше не слушать?
– Да, я это сделала.
– И вы не слышали больше ничего из сказанного ею?
– Нет, я не хотела слушать.
– Следовательно, если миз Баудро потом прибавила еще что-то вроде “я просто шучу” или “да я это несерьезно”, услышать ее вы уже не могли, верно я говорю?
– Но она не говорила ничего подобного.
Уоррен улыбнулся.
– У меня нет вопросов.
– Отличная работа, – сказал Рик, когда Уоррен вернулся к столу защиты, а судья объявил перерыв, чтобы Мари могла оторваться от стенографа и расслабить руки.
Джонни Фей отозвала своих адвокатов в уединенное местечко в коридоре. На щеках ее горели малиновые пятна.
– Мне не нравится, какой оборот все это принимает!
– Вам следовало раньше рассказать нам о таких вещах, – сказал Уоррен.
– Да это же все ложь! – воскликнула Джонни Фей.
– И у вас не было никакой ссоры в далласском отеле “Анатоль”?
– Да нет же, черт побери!
– Вы ничего не говорили о Клайде, когда Лорна смотрела телевизор?
– Вы думаете, я сумасшедшая? Слушайте: эта Лорна – параноидная шизофреничка. Вы понимаете, в чем тут дело? Она меня терпеть не может. Все это она попросту сочинила!
Ни Уоррен, ни Рик не произнесли ни слова. Джонни Фей убежала в туалетную комнату, расположенную в конце коридора.
– Похоже, наша клиентка по уши в дерьме, – сказал Рик.
– Вполне заслуженно. Это ложь от начала до конца. Нам следовало ожидать этого.
– Что же заставляло нас думать, будто ее дело простое?
– Да. Даже моя Уби могла бы его выиграть, как ты говорил.
– Твоя собака действительно могла бы выиграть это дело, если бы все, что говорила нам наша клиентка, оказалось правдой.
– Правда, – сказал Уоррен, – это то, что меньше всего ей свойственно.
– Не паникуй! Возможно, ты имеешь не нее зуб из-за Куинтаны, но ты обязан ей помочь.
– Я сделаю все, что могу, – сердито буркнул Уоррен.
После короткого перерыва свидетельские показания давал Кеннет Андерхилл. Это был беспутный сын Шарон, мужчина лет сорока, нигде не работавший и ни к какой работе не способный, в чем он сам охотно признался. Он был наркоманом и находился на излечении. Кеннет заявил, что дважды оказывался свидетелем ссор между Клайдом Оттом и миз Баудро. Первая ссора случилась в ресторане “Анатоль”, где присутствовала и Лорна Джерард. Кеннет подробно пересказал все обстоятельства того ужина, причем рассказ его в основном совпал с рассказом сестры. Другая ссора произошла на Ривер-Оукс, он не смог вспомнить точно, что именно там говорилось, но миз Баудро явно вела себя оскорбительно по отношению к Клайду.
Когда Альтшулер отпустил свидетеля, Уоррен сказал:
– У защиты нет вопросов.
Джонни Фей тут же пнула его под столом в лодыжку, да так, что Уоррен начал ловить ртом воздух. Достаточно громко для того, чтобы это могли услышать присяжные и судья, Джонни Фей прошипела:
– Он лжет! Какого черта вы сидите?
Стиснув зубы и нагнувшись, чтобы потереть свою ушибленную ногу, Уоррен спокойно сказал:
– Больше никогда этого не делайте. Теперь слушайте меня. Нам, по-видимому, придется смириться с этим, но всякая ссора – это палка о двух концах. Клайд провоцировал вас. Вы провоцировали его. Поняли?
– А ты провоцируешь меня. Понял?
Уоррен улыбнулся так, чтобы среди присяжных это заметили.
– Теперь заткнитесь, к чертовой матери, – сказал он. – Если вы еще раз меня пнете, я вообще уйду из зала.
На закате дня на место свидетеля обвинения поднялся доктор Гордон Баттерфилд. В намерения Альтшулера входило приглушить спорный вопрос об угрозе, высказанной Клайдом в хьюстонском “Рэкит-клаб”.
– Итак, после того, как миз Баудро выплеснула вино, доктор Отт заявил: “Ты – сука, я с удовольствием убил бы тебя за это!” – что, по вашему твердому убеждению, не было сказано в буквальном смысле?
– Абсолютно нет, и у моей жены создалось точно такое же впечатление. Клайд сразу же после этого успокоился.
– Доктор Баттерфилд, как бы вы охарактеризовали доктора Отта?
– Трудолюбивый, жизнелюбивый, общительный человек. Лояльный, благородный и забавный. Вспыльчивый, но вместе с тем и отходчивый.
Альтшулер отпустил свидетеля.
– Всего один-два вопроса, – непринужденно сказал Уоррен. – Доктор Баттерфилд, “жизнелюбивый” – помимо всего прочего означает и любящий выпить?
– В каком-то смысле да.
– Компанейский?
– Да, думаю, что так.
– Сексуально неразборчивый?
– Можно сказать и это.
– “Вспыльчивый” – означает, что он легко выходил из себя, правильно?
– Да, но…
Уоррен перебил его:
– Вы уже ответили. А выйти из себя – это означает чрезмерно разгневаться и раскричаться, не так ли?
– Полагаю, так.
– Скажите, по вашим сведениям, имел доктор Отт стойкую привычку к кокаину?
Баттерфилд свирепо посмотрел на адвоката, и щеки его залились краской.
– Вы знаете мой ответ на это. Я уже говорил вам, когда вы приходили ко мне домой. Он был врач!
– То есть, вы хотите сказать нам, доктор Баттерфилд, что абсолютно невозможно, чтобы врач был кокаинистом?
– Такое случается весьма редко.
– У меня больше нет вопросов, – сказал Уоррен.
Судья Бингем постучал своим молоточком и объявил перерыв до девяти часов утра следующего дня. Когда все поднялись и присяжные начали покидать зал, Рик повернулся к Уоррену:
– Ты держался отлично.
Джонни Фей с горделивым любопытством разглядывала каждого из проходивших мимо присяжных. Когда она обернулась к своим адвокатам, надменная маска на ее лице сменилась выражением ярости.
– Ну что, счастливая парочка навозных лепешек? Вы же знаете, что Клайд нюхал кокаин, и у вас попросту не хватило ума, чтобы заставить его крепкозадого приятеля признать это. Вы позволили Кену – этому проклятому наркоману – болтать, что ему вздумается, – она презрительно усмехнулась – “У меня больше нет вопросов к чертову свидетелю”. На такое большое дело я могла бы пригласить любого адвоката в городе, а вместо этого я связалась с двумя такими ходячими клизмами, как вы! Две невинности! Одна при первой же возможности смывается на свой ипподром, а другая пускает слюни в пиво из-за того, что от него ушла жена, которую я теперь хорошо понимаю. Вы даже не задали этому тупице-отпечаточнику ни одного вопроса! Уж не заключили ли вы сделку с обвинителем? Это не суд, а какой-то фарс – дурацкое, беззаконное судилище! Думаю, мне все-таки придется побеседовать с судьей.
– Я не уверен, что он изъявит желание вас выслушать, – сказал Рик. – Теперь постарайтесь успокоиться.
– Успокоиться? А я спокойна! Я чуть не наложила от страха.
– Ну, этого вам делать не следовало, – сказал Уоррен. – Мы еще не рассказали свою часть этой истории. У нас есть еще ваше выступление. Как же мы можем проиграть?
* * *
После того, как Джонни Фей и Рик ушли, Уоррен устало побрел по туннелю к зданию тюрьмы, чтобы навестить Гектора Куинтану. Он прихватил с собой испаноязычную газету и дешевую книжку с рассказами Гарсиа Маркеса.
– Мне не хотелось, чтобы ты думал, будто я забыл о тебе, – сказал Уоррен Гектору.
Гектор, сидевший за стальной решеткой, выглядел вялым и уставшим. Он сообщил, что плохо спит по ночам. Кровать у него комковатая и провисла в середине. Все бока у него болят. Один из двух приятелей Гектора по тюрьме, парень из Матамороса, только что был приговорен к двадцати годам за контрабанду наркотиков и переведен в Хантсвилл отбывать свой срок. Другой приятель из Мехико, который ожидал приговора по делу о непредумышленном убийстве и который вместе с Гектором мыл на кухне посуду, постоянно носит ему подарки: то зубную пасту, то брусок мыла “Айвэри”, то сигареты. И он всегда расспрашивает Гектора о его деле.
– Ты думаешь, он доносчик? – спросил Уоррен.
– Я не знаю. Я считал его своим другом. Теперь не знаю.
Вид у Гектора был такой, словно он вот-вот расплачется.
– Не разговаривай с ним. Я понимаю, что это жестоко, но иначе нельзя. Есть у тебя какие-нибудь вести от жены?
– В последнее время нет. – Он не писал Франциске, что попал в беду. Не хотел, чтобы она волновалась.
– Могу я для тебя что-то сделать?
Гектор покачал головой.
– Я нашел твоих друзей, Педро и Армандо. Они не могут навестить тебя, потому что должны показать документы, и еще они боятся, что их схватит иммиграционная служба. Но они передают тебе привет, большое abrazo[38]. Они будут свидетельствовать в твою защиту. Скажут, что у тебя не было пистолета.
Уоррен промолчал о том, что Педро и Армандо также занимаются поисками человека по имени Джим. Если они действительно этим занимаются.
– Я все думаю, – сказал Гектор. – Я разговаривал со своим другом из Мехико и с некоторыми другими парнями. Они говорят, что это плохо – выйти на суд. Суд может вынести смертный приговор. Я думаю, что, скорее всего, так и случится. Они нехорошо смотрят на меня. Мой друг говорит, что исправительная колония так переполнена, что в ближайшие годы они сократят всем сроки на una tercera[39]. На треть. Так что, может быть, мне нужно было сделать то, о чем вы говорили раньше.
– Что сделать, Гектор?
– Сказать, что это я убил. Пойти на сорок лет в тюрьму. Выйти оттуда раньше на una tercera.
Уоррен знал: Гектор понял лишь немногое из того, что произошло в суде при допросе Шивы Сингх. Он смотрел на присяжных. И слушал тюремных адвокатов.
– Гектор, такой выбор есть у тебя всегда. Сделать это никогда не поздно, до тех пор, пока присяжные не удалятся из судебного зала для вынесения приговора. Но не бойся ты так! Мы можем выиграть процесс. Ты сможешь вернуться домой, в Эль-Пальмито.
– Я боюсь, – сказал Гектор.
Даже лучше, если он будет бояться, подумал Уоррен. Это его жизнь подвергается риску, его годы поставлены на карту. К тому же, оставалась проблема, связанная с тем, что все-таки именно в его руке находился тогда пистолет, оружие убийства. Ничто не сотрет этого из памяти присяжных. Уоррен почувствовал неожиданную слабость в сердце. Он призвал на помощь все свое мужество и сказал:
– Не волнуйся! Верь в меня!
Уоррен покинул тюрьму с противоречивым чувством. Для Гектора, сознавал он, я обязан сделать все, и я постоянно спрашиваю себя: достаточно ли я делаю? Но не для Джонни Фей. Покопавшись в собственной памяти, Уоррен увидел себя стоящим перед судьей Паркер после своего фиаско с Фриром. Предполагается, что мы должны делать все возможное, чтобы помочь нашим клиентам. Даже если они продавали кокаин детям.
“Я делаю все, что могу”, – сказал Уоррен Рику. Но так ли было в действительности? Он хотел исполнить свой долг, хотел триумфа, победы в судебном процессе. Поражение не разрушило бы его жизни, но оно отбросило бы его туда, откуда он начал. Однако какая-то, не поддающаяся контролю разума, часть Уоррена мечтала, чтобы Джонни Фей была признана виновной. Теперь он окончательно убедился, что ее утверждение о самообороне было ложью: либо она хладнокровно спланировала убийство Клайда Отта, либо застрелила его вгорячах, а затем со спокойным коварством рассчитала, как лучше всего принять на себя личину невиновности. По мнению Уоррена, Джонни Фей была виновна. И она обязана была заплатить за это. Сесть в тюрьму на всю жизнь. Да черт с тобой, проклятая барракуда! – думал он. Если ты выйдешь из суда свободной, а Гектор отправится на смерть, я сам с радостью прикончу тебя. Уоррен почувствовал себя моряком, выброшенным после кораблекрушения на остров Сомнения. Он сам хотел этого. Он сделал свой выбор. Безумие, снова подумал он, настоящее бузумие. Так потерпевший крушение моряк постепенно слепнет, глядя на медный диск солнца.
Если душа моя так раздвоена, если я до такой степени ненавижу Джонни Фей, то как же я могу ради нее делать все, на что только способен?
Но ведь это и значило быть адвокатом.
21
Утренние газеты пестрели заголовками по поводу событий минувшего судебного дня: “Свидетель по делу об убийстве доктора Отта подробно рассказывает о том, как обвиняемая угрожала своей будущей жертве”. Под репортажем была помещена фотография Джонни Фей, покидающей зал суда вместе со своими адвокатами. Изящная в своем сером чесучевом костюме, Джонни Фей улыбалась в камеру такой лучезарной улыбкой, словно суд только что вынес ей оправдательный приговор.
Прошлым вечером в своем номере в “Рейвендейле” Уоррен смотрел новости по каналу местного отделения Си-би-эс. Затем он переключил телевизор на 26-й канал, чтобы послушать мнение независимой телекомпании, и застал конец репортажа из зала суда. Джонни Фей снова улыбалась, немного склонив при этом голову, словно празднуя скромную победу. Выражение же лица самого Уоррена, пробиравшегося сквозь ряды микрофонов, говорило лишь о его равнодушном приятии всего происходящего. В лице Рика тоже не было обычной оживленности. Мы оба выглядим так, будто отдали все в руки culo, подумал Уоррен. Да мы, собственно говоря, так и сделали.
Голос Чарм за кадром бесстрастно произнес:
– Обвинение, представляемое помощником окружного прокурора Бобом Альтшулером, завтра продолжит свою работу, а затем придет день защиты или столько дней, сколько для этого потребуется. Главный адвокат Джонни Фей Баудро Уоррен Блакборн по-прежнему воздерживается от комментариев по вопросу о том, займет или нет подсудимая место свидетеля.
В хорошо знакомой Уоррену рамке-заставке появилось лицо Чарм. Выглядит отлично, подумал он.
– Однако в юридических кругах говорят, что Джонни Фей Баудро должна выступить с показаниями после заявления защиты, что убийство совершено в целях самообороны. Завтра в пять часов смотрите на нашем канале специальный выпуск “Независимых новостей”…
В одиннадцать часов в дверь ввалились Педро и Армандо (Уоррен отдал им запасной ключ от номера). Педро доложил, что они болтались вокруг миссии с раннего вечера. Человек, которого они знали под именем Джим, еще не появлялся.
– Что у нас есть покушать?
Уоррен сказал:
– Посмотрите в холодильнике, а нет – так закусочная за углом.
Он протянул Педро двадцатидолларовую бумажку.
– А завтра окажите мне любезность и отправляйтесь в миссию с утра. Оставайтесь там до полуночи. Даже позже, если это понадобится. Найдите того парня! Позвоните мне ближе к вечеру или оставьте информацию на автоответчике. Я хочу знать, как идут у вас дела.
– После полуночи автобусы уже не ходят, – объяснил Педро.
– Возьмите такси на обратный путь. Я заплачу.
В номере был страшный беспорядок. Пепельницы переполнены. В раковине громоздились грязные тарелки, на полу в ванной валялись скомканные полотенца, на кофейном столике были брошены две пустые упаковки от “Карта-Бланка”, и стопка видеокассет высилась на телевизоре.
– И поддерживайте чистоту в этом чертовом номере, – проворчал Уоррен.
Он уехал ночевать в дом Мари.
* * *
– Обвинение вызывает Хосе Хуртадо.
Уоррен сверился со своей копией списка свидетелей и с порядком очередности их выступлений, где напротив почтового адреса ресторана “Гасиенда” стояли три испанские фамилии. Хуртадо был метрдотелем, второй, Даниель Виллариэл, – официантом. Третий, Луис Санчес, без сомнения, – одним из музыкантов.
Хуртадо нарисовал суду общую картину: ужин при свечах, музыка мариачи, ссорящаяся парочка и “фроузн маргаритас”. Много “маргаритас”. Четыре “маргаритас” перед ужином, в баре. Еще шесть во время ужина. Свидетель предъявил счет из ресторана, и Альтшулер присоединил это к вещественным доказательствам.
– Это крепкий напиток, по вашему мнению? – спросил обвинитель.
– “Маргаритас” – очень крепкий. Никак не для детей.
– У меня нет больше вопросов.
– У меня тоже нет, – сказал Уоррен.
Луис Санчес принял присягу и устроился в деревянном кресле. Он не был одним из тех музыкантов, с которыми Уоррен беседовал во время своего визита в “Гасиенду”. Это был тощий, серьезный, рябой человек лет сорока.
А ведь я проворонил его, с досадой подумал Уоррен. Черт побери!
Санчес, как выяснилось, был барменом. Он вспомнил доктора Отта, который, по-видимому, был уже под хмельком, когда вошел в ресторан и выпил “три-по-четверти-маргаритас”, поданные ему Санчесом. Доктор и леди, которая была с ним, ссорились. Она ругалась на доктора.
– А вы не помните, какими именно словами она ругалась? – спросил Альтшулер.
– Я не могу повторить их здесь.
– Можете, мистер Санчес. Это разрешается. Все мы здесь взрослые. Это зал суда, и мы хотим знать правду.
– “Коксакер”, – сказал бармен. – И “глупый сукин сын”.
– Это все? – вежливо поинтересовался Альтшулер.
– Она еще постоянно повторяла: “Ты лгал мне”. Она была очень сердита.
– Лгал что именно? Она не сказала?
– Я не слышал.
“И вы тоже оскорбляли его?” – спросил когда-то Уоррен у Джонни Фей. – “Нет. Я сидела с закрытым ртом и слушала”.
Пришла очередь Уоррена. Он совершенно не был готов к опросу, но путь и без того был ясен.
– Мистер Санчес, – сказал Уоррен, – вы были единственным служащим в баре в тот вечер, когда там появились доктор Отт и миз Баудро?
– Да.
– Вы опытный бармен?
– Да.
Впервые за все это время Санчес улыбнулся.
– Вы знаете, как готовятся все эти напитки? Все эти фантастические “фроузн маргаритас”, “виски-саурз”, “пина-коладас” и тому подобное?
– Естественно, сэр. – Санчес немного задрал подбородок.
– Сколько посетителей было в вашем баре, скажем, между девятью и половиной десятого, когда там находились доктор Отт и миз Баудро?
– Много. Десять, двенадцать. Точнее я не могу сказать.
– Вы готовили разнообразные напитки и одновременно обслуживали всех этих десять или двенадцать посетителей?
– Конечно.
– Вы действительно способны делать это?
– Разумеется.
– И вам приходилось бегать взад-вперед между клиентами, чтобы принимать новые заказы, успевая при этом разносить старые, не так ли?
– Да.
– Словом, вы не все время смотрели на доктора Отта и миз Баудро, верно?
– Нет, конечно.
– Вы слушаете все частные разговоры, которые ведут между собой ваши клиенты?
– Конечно, нет.
– Вы очень заняты, не правда ли?
– Это правда.
– И, конечно, вы не могли слышать доктора Отта и миз Баудро все время, пока они разговаривали, так ведь?
– Да. Это так.
– И, тем не менее, вы слышали спор, происходивший между ними?
– Да.
– Но вы не станете утверждать, что слышали все до единого слова в этом споре, не так ли?
– Такого я не могу сказать. В баре всегда шумно.
– Следовательно, если доктор Отт обругал миз Баудро или как-то оскорбил ее, перед тем, как она его выругала, вы могли этого и не слышать, – разве это не факт?
– Это вполне возможно, – сказал Санчес.
– Скажите, много ли споров довелось вам услышать в баре за время вашей работы в качестве бармена?
– Много.
– А слышали вы когда-нибудь, чтобы какой-то человек ругался сам с собой?
– Я не понимаю.
– Снимаю вопрос. Сколько людей необходимо для того, чтобы спор состоялся?
– Два человека, – ответил Санчес.
– У меня больше нет вопросов.
Место свидетеля занял Даниель Виллариэл, официант. Он сказал Альтшулеру, что подал за тот стол шесть “маргаритас” – три для джентльмена и три для леди. Заказ делала леди. Но она, как заметил официант, выпила только один из своих бокалов. Другие она передала через стол джентльмену.
– И он выпил их?
– Я не видел, как он их пил, но все пустые бокалы стояли именно перед ним.
– А что же все это время пила леди?
– Много воды. Мне пришлось наполнять ее бокал дважды.
Уоррен взглянул на присяжных и только сейчас понял, как умно Альтшулер подобрал их. У всех женщин-присяжных был чопорный, официальный вид. Они, должно быть, заключили, что семь или восемь “маргаритас” отправили бы любого человека под стол или, по крайней мере, заставили бы его голову закружиться. Трудно, разумеется, было бы представить такого человека способным перегородить выход из восемнадцатифутового вестибюля женщине, которая была на десять лет моложе, на сотню фунтов легче и вполне контролировала себя.
Лицо Джонни Фей было таким же безжизненным, как и деревянная поверхность стола, на который она поставила свои локти. Рик прошептал на ухо Уоррену:
– Нас громят. Не делай никакого перекрестного допроса этому парню. Будет только хуже.
– Я обязан попытаться, – возразил Уоррен. Он попросил официанта:
– Пожалуйста, опишите нам доктора Отта.
– Крупный мужчина. Густые волосы, тронутые сединой. Красные щеки.
– Он давал хорошие чаевые?
– О да!
– Следовательно, вы обслуживали его и раньше?
– Да.
– Он всегда пил очень помногу, не так ли?
– Да.
– Скажите, а выпив, он никогда не падал, не спотыкался?
– Нет.
– Не становилась ли его речь бессвязной? Случалось ли ему говорить так, что вы не в состоянии были его понять?
– Нет.
– Не замечали ли вы, что крупные люди, регулярно потребляющие крепкие напитки, меньше подвержены опьянению, чем остальные?
– Заявляю протест, – перебил Альтшулер. – Призыв свидетеля к высказыванию предположения.
– Протест поддержан.
– У меня больше нет вопросов, – сказал Уоррен.
Альтшулер вызвал последнего свидетеля обвинения – Гарри Т. Морза. Средних лет мужчина с поредевшими волосами и крючковатым носом, Морз отрекомендовался как помощник управляющего учебного полигона “Американский Запад”, расположенного в семи милях к северу от города. Помимо обучения стрельбе, там торговали оружием и боеприпасами.
Морз принес с собою стопку бумаг, перетянутых резинкой, и Уоррен долго ломал голову, что бы там могло быть.
– Видите ли вы в этом зале кого-нибудь из тех, кто приезжал к вам в “Американский Запад”, мистер Морз? Кроме меня, разумеется, приезжавшего вас интервьюировать.
– Да, двоих людей. Ту женщину в сером костюме, которая сидит вон там. – Он указал на Джонни Фей Баудро. – И еще судью.
Судья Бингем похлопал себя ладонью по коричневому морщинистому лбу. Он носил на поясе “Сэтэди-Найт-Спешл” 38-го калибра. Несколько раз судье угрожали осужденные им уголовники, а однажды перед входом в церковь кто-то кинул в него нож.
– Ну, про судью мы говорить не будем, – улыбнулся Альтшулер. – Мы сосредоточим внимание на леди в сером костюме. Почему вы так уверены, что это именно та женщина, которую вы видели в “Американском Западе”?
– Протест в связи с тем, что данный вопрос не имеет отношения к слушаемому делу, – с отчаянием произнес Уоррен.
Он вспомнил, как спрашивал Джонни Фей, случалось ли ей практиковаться в стрельбе из пистолета. “Только однажды, пять лет назад, когда я купила его. Я даже не думаю, что мне удалось попасть в мишень больше двух-трех раз”. Уоррен как чувствовал, что это может быть опровергнуто.
– Протест отклоняется. Вы можете отвечать, сэр.
– Красивая леди, – сказал Морз. – Из тех, что надолго запоминаются.
Далее он сообщил, что, по меньшей мере, дважды видел ее практикующейся в стрельбе из пистолета.
– Вы не обратили внимания, пистолетами какой системы она пользовалась?
– У нее их было три. “Даймондбэк-кольт” 32-го калибра, еще кольт 45-го калибра с ручкой из слоновой кости и, похоже, полуавтоматический пистолет 22-го калибра.
Сердце в груди Уоррена забилось чуть быстрее. Он подался вперед, внимательно прислушиваясь и борясь с желанием взглянуть на Джонни Фей.
– Три?! – Альтшулер в притворном изумлении приоткрыл рот.
– Да, сэр.
– Как же вам удалось так хорошо запомнить эти три пистолета, мистер Морз?
– Она выкладывала их на стойку, когда регистрировалась для стрельбы. Вот я их и приметил. К нам ездят не так уж много леди, и раньше я не встречал ни одной с тремя пистолетами сразу.
– Когда все это происходило?
– В первый раз, может быть, год или около того назад. А в последний – совсем недавно.
– Не могли бы вы более точно указать время?
– К сожалению, нет. Мне кажется, в апреле или в мае.
– Без “кажется”. Подумайте. Когда вы видели ее в последний раз?
– В конце апреля. Может быть, в начале мая.
Джонни Фей сунула Уоррену записку: “Делайте же что-нибудь!”
Не отрывая глаз от присяжных, Уоррен подписал под ее словами: “Ничего сделать нельзя. Пока нельзя”. Альтшулер спросил:
– Мистер Морз, вы захватили с собою в суд ваши регистрационные листы за последние восемнадцать месяцев? Я имею в виду те имена и адреса, которые называют вам люди, приезжающие попрактиковаться в “Американский Запад”.
Морз передал ему толстый бумажный сверток, перетянутый резинкой, и это было приобщено к делу в качестве вещественного доказательства, представленного обвиняющей стороной.
– Скажите, мистер Морз, ведь мы с вами дважды просматривали эти регистрационные документы? И каждый раз отдельно друг от друга?
– Безусловно, это так, – ответил Морз.
– Фигурирует ли где-нибудь в этих списках имя Джонни Фей Баудро?
– Нет, сэр. И мы очень тщательно его искали.
– Можете вы дать какие-то объяснения этому, мистер Морз?
– Да. Я каждый раз видел, как она расписывалась. Так что она, по-видимому, использовала вымышленное имя.
Уоррен заявил протест по поводу неуместности задаваемых вопросов. Протест отклонили.
– Еще всего лишь несколько вопросов, мистер Морз, и затем вы можете возвращаться в “Американский Запад”.
Альтшулер подошел к ложе присяжных, положил одну руку на перила и немного выждал для большего драматического эффекта.
– Приходилось ли вам наблюдать за той леди в сером костюме, – за леди, которая сидит вот там и является нынче обвиняемой по делу об убийстве, – в момент ее тренировочной стрельбы из тех трех пистолетов на вашем полигоне?
– Я смотрел оба раза. Мне было интересно.
– Ну и что же вы увидели?
– Она поражала цель довольно часто. Почти всякий раз попадала в десятку.
– И каждым из этих пистолетов она владела с одинаковым мастерством?
– У нее были проблемы с 45-м. У этого пистолета сильная отдача. Это армейское оружие.
– Вы видели, как она стреляла из полуавтоматического двадцать второго?
– Да, но он не был полуавтоматическим. Вероятно, в нем был сточен спусковой рычаг. Достаточно было нажать на курок – и перезаряжать не было нужды: пистолет уже готов был к следующему выстрелу.
– По вашему мнению, основанному на вашей профессиональной наблюдательности, она уверенно обращалась с двадцать вторым? Было похоже на то, что она знала о его автоматическом действии?
– Она знала. Она казалась уверенной, словно хорошо представляла себе, что делает. Бац!-бац!-бац! Будто это была какая-нибудь забава.
Безнадежно, подумал Уоррен. У него была подзащитная, которая ни разу не сказала ему правды. И все же Уоррен вышел на адвокатскую площадку, остановившись на приличной дистанции от Гарри. Т. Морза.
– Сэр, вы только что заявили, что миз Баудро стреляла из пистолета так, будто для нее это была забава. Вы действительно заявили это, не так ли?
– Должно быть, я так и сказал.
– Так сказали или не сказали? Я могу попросить, чтобы вам еще раз прочитали это место в протоколе, если вы запутались.
– Я это сказал, – ответил Морз, немного рассердившись. – Я не запутался.
– Что вы подразумеваете под словом забава, сэр?
– Веселое занятие, я полагаю.
– Вы отождествляете веселое занятие с серьезным намерением?
– Обычно нет.
Уоррен бросил взгляд в сторону присяжных. Лица их были как каменнные.
– Вы ведь заботитесь о том, чтобы люди, приезжающие в “Американский Запад”, хорошо провели время, не так ли?
– Разумеется.
– Вы не стали бы характеризовать ваших клиентов как потенциальных убийц, верно?
– Черт побери! Да, конечно, не стал бы! – сказал Морз.
– Вы не станете характеризовать судью Дуайта Бингема как потенциального убийцу только потому, что он приезжает на ваш полигон потренироваться в стрельбе из пистолета?
– Конечно нет, – ответил Морз. – Люди имеют право носить оружие. Это записано в Конституции. Нельзя носить оружие только в том случае, если ты не знаешь, как им пользоваться.
– Спасибо, мистер Морз. – У меня больше нет вопросов.
Альтшулер поднялся и торжественно, не без ноток триумфа в голосе, произнес:
– Обвинение закончило представление дела.
* * *
Облака низко плыли над городом, а небо было цвета слоновьей кожи. Торнадо кружил по западным районам округа.
В пять часов Уоррен и Рик нырнули в маленький греческий ресторан, где Уоррен заказал салат по-гречески и кофе-эспрессо. Он пропустил ленч и потому был голоден. Рик пил двойное виски со льдом.
– Взгляни: вот ведь проблема, – сказал Рик. – Несмотря на все то дерьмо, которым нас сегодня забросали, наше дело по-прежнему зависит от того, поверят или не поверят присяжные леди-дракону, когда она предстанет перед ними для дачи свидетельских показаний. Она утверждает, что Клайд грозился ее убить, а теперь выходит, что это она угрожала ему. Она говорит, что была пьяной и не имела возможности выбраться из дома, – служащие ресторана заявляют, что она была трезва, как стеклышко и подсовывала спиртное через стол Клайду, а Томми Руиз божится, что мог бы промчаться на грузовике по тому коридору и с любой стороны от сильно набравшегося доктора. Она говорит, что Клайд шел на нее с кочергой – медицинский эксперт утверждает, что во время выстрела доктор спокойно стоял на месте. И хуже всего – свидетельство Кьюлика о том, что на кочерге должны быть отпечатки ладоней. Потом этот сукин сын выйдет и изобразит нашу невесту Христову, как нечто среднее между Анни Оукли[40] и девкой из корпорации убийц. И мы еще ничего не получили в связи с таким веселым делом, кроме кочерги не с той стороны от дивана. Вот что я скажу: эта черная вдова идет прямиком к пожизненному заключению. Если мы хотим выиграть это дело, ты должен поговорить с нею. Ты, разумеется, хочешь его выиграть, не так ли?
Уоррен не представлял, как ответить Рику со всей искренностью. Рик был энергичный мужчина, постоянно стремящийся к успеху. И к тому же он не был моралистом. Молодой адвокат из его офиса однажды спросил у Рика: “Ваши клиенты называют вас Риком или мистером Левиным?” Рик ответил: “Это зависит от размеров гонорара. Если он достаточно высокий, то они могут называть меня хоть дыркой в заднице”.
Здесь, в ресторане, Уоррен отставил в сторону эспрессо и спросил:
– Ты помнишь то время, когда мы только начинали? Когда мы прошли за барьер и дали клятву. Помнишь ты, что мы при этом чувствовали?
– Я боялся, – ответил Рик.
– И я тоже, но сейчас я говорю не об этом. Тогда мне казалось, что я где-то среди ангелов, настоящий маленький Дон Кихот. Мы собирались помогать людям и в то же время жить честно. Быть гордыми. Мы часто говорили о философии правосудия, помнишь? Я чувствовал, что мне предстоит сделать так много. То же самое переживал и ты.
– Да, – сказал Рик. – Я это помню.
– А теперь мы имеем дело с подлецами, мы помогаем этим подлецам уйти от тюрьмы. Потому что за это нам платят. Потому что это и есть наша работа.
– Твой клиент, Гектор Куинтана, не похож на подлеца…
– Он – нет. Конечно, он с незаряженным пистолетом пытался ограбить “Секл-К”, но все же он порядочный человек. Хотя, разумеется, когда-то я так же думал и о Верджиле Фрире. Но теперь я стал взрослее. Возможно, я научился лучше разбираться в людях.
– Вот это ответ, – глубокомысленно кивнул Рик. – Стал взрослее. Научился лучше разбираться в людях.
Уоррен продолжил:
– Я жалею, что не сделался владельцем обувной мастерской, как мой дед. Самое большое зло, которое я мог бы причинить людям, – это заставил бы их мучиться от мозолей.
– Нет, тебе не стоит жалеть об этом. Ты любишь свою работу, точно так же, как и я, даже когда начинаешь ее ненавидеть. Не превращайся в обывателя. Просто тебе хочется, чтобы все в жизни делилось на черное и белое. Но так не бывает. И никогда не будет. – Вздохнув, Рик тихо добавил: – Я понимаю, что ты имеешь в виду, но если ты будешь думать над этим слишком много, то можешь рехнуться. Делай свое дело и наслаждайся жизнью. Как говорится, наша жизнь – это не генеральная репетиция. Это все, что у нас есть. И не своди меня с ума, мальчик!
Уоррен согласно кивнул, мысленно попытавшись отделить представления о том, что считается этичным и практичным, от того, что нужно человеку, чтобы сохранить разум и самоуважение.
– Позволь мне кое-что тебе напомнить, – сказал Рик. – Клиент адвоката на процессе не может быть виновным до тех пор, пока этого не скажет суд. Виновность – это формальная, юридическая концепция. Адвокат говорит своему подзащитному: “Я советую вам рассказывать только правду. Но вы можете давать показания так, как считаете нужным”.
Уоррен ничего не ответил: ум его по-прежнему находился в смятении.
– Господи Иисусе! – встревожился Рик, прочитав на лице Уоррен отражение его мыслей. – Надеюсь, ты не собираешься сдать ее со всеми потрохами, не так ли?
– Нет. Я хочу выиграть дело. Я поговорю с ней.
– Тогда подготовь ее, как нужно. – Рик поднял бровь. – Такие пути есть, – сказал он тихо.
– Я знаю, что они есть.
– Ты хочешь, чтобы это сделал я?
Уоррен решительно покачал головой.
– Я же сказал, что сам сделаю это.
* * *
Когда Уоррен шел к зданию тюрьмы, чтобы еще раз встретиться с Гектором, целые столбы дождя немилосердно хлестали его по голове. Уоррен продолжал размышлять о словах Гарри Т. Морзе, который случайно упомянул, что видел, как Джонни Фей стреляла из пистолета, из которого впоследствии был убит Дан Хо Трунг. На какое-то время Уоррен впал в состояние нервной дрожи и ни о чем другом думать не мог. Но если бы он привел Морза в суд Лу Паркер, чтобы идентифицировать “Даймондбэк-кольт”, он тем самым признал бы, что ему все известно. Этого он сделать не мог.
– Такого не может случиться, – громко сказал он в шуме дождя. – Это настоящее безумие.
Позднее из спальной комнаты Мари Уоррен позвонил к себе в номер, проверяя, нет ли каких сообщений. Трубку взял Педро.
– Какого черта вы там делаете? – сердито спросил Уоррен. – Еще нет даже десяти часов!
– Не волнуйтесь, patron.
Миссия, как объяснил Педро, была закрыта с раннего утра. Полна policia. Прошлой ночью там в туалете был убит какой-то бродяга. Застрелен насмерть. Никто не знал почему. Двое, сидевшие в тот момент в открытых кабинках, видели все это, видели даже мужчину, который стрелял. Тоже какой-то бродяга, как решили мексиканцы, но они его не знали и, похоже, раньше никогда не встречали. Полицейские весь день опрашивают всех и каждого.
Уоррен глубоко вздохнул. Он прислушался к шуму дождя, все еще барабанившего по крыше и стекавшего по водосточным трубам. Различил отдаленный раскат грома. Спросил:
– Но это был не Джим?
– Нет, – ответил Педро, – я же говорю вам, что его никто раньше не видел.
– Я имею в виду того человека, которого застрелили.
И это тоже был не Джим. Педро такая мысль тоже приходила в голову. Множество людей знало Джима, но ни один не видел его в последние дни. Может быть, он уехал из города. Он иногда это делал, как сказал один парень. Ездил куда-то на юг, ближе к границе, там у него была сожительница. Никто не знал, где именно.
– А тот парень, с которым ты разговаривал, не называл фамилии Джима? – спросил Уоррен.
– Только его прозвище. Все зовут его Джим Денди. Наверно, это что-то означает, но я не знаю что.
Мексиканцы пообещали вернуться в миссию на следующий день, если уйдут полицейские.
– Да, совсем недавно вам звонила ваша жена, – сказал Педро, и в интонации его голоса прозвучал косвенный намек на понимание. – Просила передать, чтобы вы ей перезвонили.
– Моя жена? Ты в этом уверен? Она назвала свое имя?
– Нет, она просто сказала: “Попросите его перезвонить жене”.
Уоррен положил трубку. Еще одно убийство. Слишком много смертей, слишком много лжи. Человек не для того рождается на свет, чтобы всю жизнь копаться в этом дерьме. Он пришел в этот мир, чтобы сеять и стричь газон перед домом и делать что-то такое, что доставляло бы ему удовольствие. Размышляя над тем, сбудется ли когда-нибудь все это, Уоррен вышел в гостиную, где Мари смотрела телевизор. Подумал он и о том, что могло понадобиться от него Чарм, но поймал себя на мысли, что его это, собственно говоря, мало волнует.
22
Дождь кончился, циклон повернул на север, и утром в четверг весь город изнемогал под тяжестью девяностоградусной жары в пропитанном влагой воздухе. Зной словно наложил свою липкую руку на лоб Уоррена. По его щекам катились капельки пота.
Рик уже дожидался своего партнера в коридоре пятого этажа перед входом в отделанный ореховыми панелями зал 342-го окружного суда.
– Ты говорил с ней? – спросил Рик.
– Еще нет! – раздраженно ответил Уоррен. – Но я поговорю. Дай мне маленькую передышку, хорошо?
Из кондиционеров тянуло прохладой. Пот на Уоррене медленно подсыхал, оставляя на лице и пояснице тонкую клейкую пленку. Жокейские трусы облегали тело, будто доспехи.
Первым свидетелем защиты, вызванным Уорреном, был Джордж Свейз, молодой врач из госпиталя Хермана, который лечил Джонни Фей в декабре прошлого года. Четким и ясным голосом Свейз прочитал свой диагноз, некогда поставленный пострадавшей, и предписание, назначенное им в связи с переломом у пациентки скуловой кости, а затем, когда ему задали вопрос, заявил:
– Она сказала мне, что это сделал ее дружок.
– Она описала вам этого “дружка”? – спросил Уоррен.
– Она сказала, что это был большой и сильный человек. И что он был пьян.
На перекрестном допросе Альтшулер поинтересовался у доктора:
– Не говорила ли она, который именно из нескольких ее дружков так ее ударил?
Уоррен выступил с протестом против “нескольких дружков”.
– Пожалуйста, перефразируйте вопрос, мистер Боб, – сказал судья.
Когда Альтшулер сделал это, доктор ответил:
– Нет, имени она ни разу не называла.
Следующей свидетельницей была Кэти Льюис, бывшая официантка из “Гранд-отеля”. Рик в конце концов разыскал ее через Департамент автомобильного транспорта и выставил девушку на перекрестный допрос.
На фоне постоянных протестов Альтшулера, что они собрались здесь для слушания дела об убийстве, совершенном Джонни Фей, а не для того, чтобы разбирать прошлые неразумные поступки доктора Отта, Кэти Льюис рассказала историю своей любовной связи с доктором и о том, как тот ударил ее по лицу “своей большой волосатой лапой”, выбив ей три передних зуба, которые потом пришлось вставлять.
Кэти Льюис сообщила, что Клайд оплатил ее счет дантисту и дал ей впридачу 25 тысяч долларов наличными.
– За что? – спросил Рик.
– Я поняла, что это “прощальные” деньги, и еще для того, чтобы я держала рот на замке.
Боб Альтшулер сказал судье:
– Ваша честь, мне бы хотелось подойти к свидетельнице поближе. Я хочу вблизи посмотреть на ее зубы.
Заглянув в открытый рот свидетельницы, он сказал:
– Зубы ее выглядят ужасающе! Не окажете ли вы мне любезность? Подойдите к присяжным и покажите каждому из них, какую чудесную работу проделал тот дантист.
Покраснев, Кэти Льюис сделала так, как ей было сказано. Когда она снова уселась в свидетельское кресло, Альтшулер спросил:
– Есть ли у вас расписка в получении тех двадцати пяти тысяч долларов наличными, которые, как вы, мисс Льюис, утверждаете, дал вам доктор Отт?
– Нет, сэр.
– Значит, мы должны поверить вам на слово, правильно?
– Да, сэр.
– Вы были официанткой в коктейль-баре большую часть своей взрослой жизни, верно?
– Да, сэр.
– Вам когда-нибудь приходилось выполнять эту работу без бюстгальтера?
– Очень недолгое время.
– И случалось ложиться с мужчинами в постель за деньги?
– Собственно говоря, нет, – ответила она, прежде чем Рик успел вскочить и заявить протест.
Рокочущий смех Альтшулера эхом разнесся по залу.
– Вы никогда не стреляли в доктора Отта из пистолета, не так ли?
– Никогда.
– Вы носили с собой пистолет?
– Нет.
Альтшулер отпустил свидетельницу. На повторном опросе Рик заставил девушку сказать, что те несколько мужчин, с которыми она спала, включая Клайда, делали ей подарки, оплачивали некоторые ее счета. Иногда подарками служили крупные денежные купюры. Но никакой прямой связи между этими подарками и сексом не существовало.
Свидетель на перекрестном допросе, как уже давным-давно понял Уоррен, подобен мишени для метания ножей, с той лишь разницей, что один из тех, кто эти ножи бросает, ему незнаком.
– Этот Альтшулер – своего рода клоун, – сказал Рик за ленчем. – Он относится к судебному процессу, как к цирковому представлению.
– Да, так оно и есть, – согласился Уоррен.
После перерыва Уоррен представил суду человека, который являлся владельцем оружейного магазина на юго-западе Хьюстона. Как эксперту по стрелковому оружию, ему показали старый пистолет 22-го калибра, оборвавший жизнь Клайда Отта.
– Им нелегко управлять, – сказал эксперт. – Я имею в виду, что продолжительное нажатие на курок могло бы причинить очень много вреда. Да, можно стрелять из этого оружия, не перезаряжая его, хотя с перезарядкой пистолет стрелял бы намного быстрее. И, конечно же, из него можно стрелять и одиночными выстрелами, если после каждого выстрела сразу же отпускать курок.
Последние две свидетельницы, выступавшие в тот день, являлись бывшими пациентками доктора Клайда Отта. Прежде чем первая из них была приведена к присяге, Альтшулер вскочил с кресла и потребовал “предъявления доказательств” без присутствия присяжных.
– Единственно возможное основание для слушания здесь двух этих женщин, – обратился он к судье, – это бросить тень на память умершего человека. Но этого человека нет сегодня на данном процессе!
Судья пригласил обоих адвокатов к скамье для обмена мнениями. Уоррен хладнокровно возразил, что это является существенным моментом в решении присяжными вопроса о том, был или не был Клайд жестоким человеком.
– И что же, эти женщины собираются заявить, что он бил их? – требовательным тоном спросил Альтшулер.
– Мы выясним это, не так ли? – сказал судья. – Я разрешаю им давать показания, Уоррен, до тех пор, пока вы будете придерживаться вопросов, имеющих отношение к делу. Мы в любое время можем выступить с возражениями, Боб.
Патриция Гуриан – стройная сорокалетняя блондинка, замужняя, общественная служащая – заняла место свидетеля.
– Обычно, – сказала она, – я предпочитаю посещать гинеколога два раза в год для профилактического осмотра.
Во время второго ее визита к доктору Отту медсестра вышла из кабинета, чтобы позвонить. Доктор Отт начал поглаживать клитор миссис Гуриан, спрашивая, чувствует ли она что-нибудь при этом.
– Заявляю протест! – завопил Альтшулер. – Это не только не имеет отношения к делу, это настоящая похабщина.
Уоррен возразил:
– Ваша честь, эта линия опроса ведет к тому, чтобы показать характер доктора Отта в связи с его отношением к обвиняемой. Это также объясняет то, что случилось впоследствии. Данные показания совершенно необходимы для дела.
Судья вздохнул:
– Хорошо, только побыстрее переходите к дальнейшему.
– Не показалось ли миссис Гуриан, что доктор Отт вел себя неподобающим образом?
– Совершенно неподобающим, – ответила она.
– Случалось ли у вас что-то подобное с другими гинекологами?
– Никогда.
Уоррен подошел поближе к ложе присяжных и встал напротив одной из строгого вида женщин, сидевшей в первом ряду.
– Что вы предприняли, когда это произошло, миссис Гуриан?
– Я решила уйти.
– Доктор Отт пытался остановить вас?
– Да, пытался.
– Как?
– Он загородил мне дорогу. Схватил меня за руки.
– Вы испугались?
– Не особенно: я знала, что могу позвать медсестру. И к тому же в сумке у меня лежал баллончик с нервно-паралитическим газом.
– Доктор ударил вас?
– Нет.
– Угрожал он вам как-то физически?
– Нет.
– У меня больше нет вопросов к свидетельнице, – сказал Уоррен.
– Возражаю! – закричал Альтшулер и потащил Уоррена к судейскому месту для очередного приватного обсуждения.
– Судья, – задыхаясь, проговорил он. – Это было подлинное безумие. Женщина не настаивала на том, что к ней было применено насилие! Словом, где же тут связь с разбираемым делом?
– Вам следовало бы радоваться, что она на этом не настаивала, – сказал Уоррен.
Альтшулер неприязненно процедил:
– Он сделал это только для того, чтобы заставить нас выслушивать, как доктор заигрывал с сокровищем этой дамочки. Судья, это просто возмутительно! Вы не имеете права разрешать ему выставлять в качестве свидетельницы вторую пациентку! Я не могу это слушать!
Последняя фраза, казалось, разозлила судью Бингема.
– Боб, вы не можете это слушать, но я должен. – Он повернулся к Уоррену: – Это будет иметь отношение к делу, молодой человек?
– Я не ясновидящий, ваша честь, но то, что это относится к настоящему делу, я вам обещаю.
– Неплохо сказано, – заметил судья. – Почти так же хорошо, как и нахально. Значит, договорились – вызывайте ее.
Мари находилась поблизости, записывая все сказанное на стенографе. Краешком глаза Уоррен заметил, что она изо всех сил старается сдержать смех.
Джудит Тарр – рыжеволосая тридцатилетняя женщина, работа которой заключалась в обслуживании банкетов, – произнесла слова присяги. Свидетельница была хороша собой и прямодушна. Несколько лет назад она числилась среди клиенток доктора Отта. У них тогда была любовная интрижка.
– Как это началось? – спросил Уоррен.
– Я находилась на кресле, и он начал заигрывать со мною прямо там же.
– Протестую! – снова завопил Альтшулер, но протест его был отклонен.
– … а затем доктор Отт сказал мне: “Вы не возражаете? Вам это нравится? У вас одна из самых миленьких кисок, какие я когда-либо видел”. – Миссис Тар пожала плечами: – Я была одинока в то время. Я вообще люблю докторов. Поэтому я сказала: “Нет, я не возражаю, благодарю вас”. Вот так все и началось.
Уоррен пристально посмотрел на присяжных. Там раздалось несколько быстрых вздохов, а двое из женщин нахмурились. Смех донесся только со скамьи прессы.
– Доктор Отт был женат в то время? – спросил Уоррен.
– Да, это происходило примерно за полгода до того, как убили его жену.
– Как долго длилась ваша любовная связь?
– Месяца четыре или около того.
– Был ли он когда-нибудь груб с вами?
– Он был тяжелый человек. Много пил и не раз принимал кокаин в моем присутствии. Мне это не нравилось. Но нет, он никогда не обращался со мною жестоко. Я имею в виду – никогда не бил меня.
– Опрос свидетельницы закончен, – сказал Уоррен.
Альтшулер, буквально дымившийся от гнева, попросил десятиминутный перерыв. Он схватил Уоррена за локоть и потащил его к прихожей, которая вела в кабинет судьи Бингема. Альтшулер готов был выпрыгнуть из своего черного костюма.
– Что это за дерьмо! – набросился он на Уоррена. – Ты, конечно, не ясновидящий, но ты не имел права обещать, что это относится к делу. Что за школярскую чепуху ты здесь пытаешься протащить?
– Но ведь это сработало, не правда ли?
– Это чертовски близко к тому, чтобы называться неэтичным!
– Да пошел ты… – спокойно сказал Уоррен.
Он вернулся к столу защиты. Джонни Фей встала и крепко пожала ему руку.
– Адвокат, – сказала она. – Вы сегодня были в ударе. Я снова верю в вас!
* * *
Завершив работу на этот день, Уоррен сел вместе с Джонни Фей в ее автомобиль, припаркованный на Сан-Джакинто-стрит. Она приехала во взятом напрокат “шевроле”. Куда делся ее “мерседес”, Уоррен не имел представления. Очевидно, перекрашен и продан, – догадался он. Никаких замечаний на этот счет он делать не стал.
– Завтра утром я выставляю вас на свидетельское место, – сказал Уоррен, – так что слушайте меня внимательно. Оденьтесь поскромнее и не злоупотребляйте косметикой. Возможно, вы будете нервничать, но в первые пять минут я не стану задавать вам никаких серьезных вопросов, пока вы не освоитесь со своим положением. Вы можете говорить пространно, если у вас возникнет такое желание, обо всем, что кажется вам важным и служит вашей пользе. Время от времени поглядывайте на присяжных, но не улыбайтесь им так, будто пытаетесь завести среди них друзей. Можете повторить все, что говорил вам Клайд, – это не будет показанием с чужих слов. Если я спрошу вас о том, что сказал тот-то и тот-то, перескажите все слово в слово и так точно, как только сможете. Говорите: “он сказал…”, а затем начинайте цитировать его или ее. Это всегда производит впечатление на присяжных. И давайте побольше деталей. Не торопитесь. Если вы, скажем, упомянули про телевизор, то говорите не просто “телевизор”, а, положим, “сорокадюймовый “Мицубиси”” или какой он там ни на есть. Это для того, чтобы присяжные поверили в вашу память на детали. Вы меня поняли?
– Я вся внимание, адвокат.
– Когда дело дойдет до перекрестного допроса, Альтшулер попытается затянуть на вас цепь. Не попадитесь в ловушку и не начните спорить с ним. Держитесь уверенно. Смотрите ему в глаза, и если ответ будет важным, и вы почувствуете особое доверие к вам присяжных, обращайте свою речь непосредственно к ним. Не вздумайте смотреть на меня, ища поддержки, – присяжные это сразу же заметят и истолкуют не в вашу пользу. Положите ваши руки на колени. Держите вашу сумочку, если это вам необходимо. Если не знаете, как ответить на вопрос, не гадайте. Так прямо и скажите. Большинство вопросов Альтшулера будут требовать ответов “да” и “нет”, и вы обязаны делать это. Но если он спросит что-нибудь вроде: “Бьете ли вы по-прежнему свою собаку?” – вы имеете право сказать: “Я вообще никогда не била свою собаку”. Если вы не уверены, какой из ответов вам выбрать, скажите что-нибудь вроде: “Я не думаю, что могу честно ответить вам однозначно, пользуясь “да” и “нет”, сэр”. Если вы не поняли вопроса, попросите его повторить. Если вам вдруг покажется, что мне следует заявить протест, а я не делаю этого, значит, на то есть веские основания – доверьтесь мне. Когда же я действительно выступаю с возражением, не отвечайте на заданный вопрос, пока судья не прикажет вам сделать это. Вам все понятно?
– Яснее ясного.
– Есть у вас какие-то вопросы?
– У меня их около сотни, – сказала Джонни Фей. – Я слушаю всех этих свидетелей точно так же, как и вы. Как насчет отпечатков ладони – каким образом мне объяснить их отсутствие? Как опровергнуть ложь Лорны Джерард, сказавшей, что я угрожала Клайду? Что мне сказать о том, шел или не шел на меня Клайд через всю комнату и в каком состоянии он был? Как мне быть с тем эпизодом, когда я спустилась по лестнице, пытаясь пробежать мимо Клайда и выскочить из дома, если я и вправду не могла это сделать? И вся эта чепуха о том, что я мастерски владею моим крошечным “двадцать вторым”? Что я должна сказать?
– Я постоянно твержу вам это, но вы меня не слушаете, – сказал Уоррен. – Вы должны попросту говорить правду…
Он опустил вторую часть изречения Рика, обращенного им к свидетелям: “… но вы можете давать показания так, как считаете нужным”.
Уоррен понимал, в чем здесь различие. Ему предстояло жить со своей совестью после того, как это дело закончится, и он продолжит борьбу за жизнь Гектора Куинтаны и спасет его, если сможет.
* * *
Уоррен вернулся в “Рейвендейл” в семь часов. Кроме его собаки, лежавшей на софе с теннисным мячом в зубах, в номере никого не было. Он вывел Уби прогуляться вдоль канала, накормил ее, перемыл посуду в раковине, вычистил пепельницы, сложил мусор в ведро и навел порядок на телевизоре. На диване он обнаружил новую дыру, прожженную сигаретой. На телефонном автоответчике снова мерцал огонек.
Первый голос, записанный аппаратом, принадлежал Педро.
– Звоню, как вы велели. Мы разговаривали с парнем, который знает этого Джима. Он говорит, что Джим почти наверняка уехал из города. Поехал домой. В какое-то местечко под названием Бивэ. Позвоню вам попозже. Viva Mexico, patron!
Второй звонок был от Чарм. Спокойным тоном она сказала:
– Пожалуйста, перезвони мне домой или на студию, Уоррен. Мне необходимо поговорить с тобой. Я звонила тебе и вчера, оставила для тебя сообщение с одним из служителей. Спасибо.
На пленке зазвучал голос Мари. У нее не было возможности поговорить с Уорреном в суде.
– Ты сегодня был неподражаем. Боб потерпел настоящее фиаско, слышал бы ты, как он потом бесился, разговаривая с судьей! Ты сегодня приедешь на ужин? Не торопись, но дай мне знать. Жду тебя в скором времени, адвокат.
Уоррен откопал в коробке свой старый атлас автомобильных дорог “Рэнд-Макнелли” и пролистал его до страницы с названиями техасских городов и поселков. Там не было такого места, которое называлось бы Бивэ или звучало похоже. В списке значились два города: Бивилл и Белвилл. Уоррен раскрыл карту и разыскал координаты Белвилла. Такое местечко находилось близ границы с Луизианой. Бивилл Уоррен знал: это был город в двух сотнях километров к юго-западу от Хьюстона по 59-й автомагистрали, идущей к Ларедо и мексиканской границе.
Уоррен позвонил Мари, чтобы сообщить, что он будет у нее между восемью и половиной девятого. По пути он заедет в магазин, так что пусть она поджарит пару кусков меч-рыбы. Уоррен поставил телефон на место и забарабанил пальцами по столу. Последний раз он разговаривал с Чарм несколько недель назад, сидя на капоте “мерседеса” Джонни Фей. Он ожидал, что жена напомнит о себе после его визита к Артуру Франклину, но за этим последовало молчание. Ни слова, ни звонка от Франклина. А вот теперь Чарм позвонила уже дважды.
Что бы там ни было, мне это не нужно. Пусть Франклин сообщит сам.
Уоррен принял душ и переоделся, приготовив на завтра свежий костюм и другие вещи, которые он брал с собой к Мари. Каждое утро между семью и восемью часами он забирал Уби из дома Мари, отвозил в свой номер и запускал в дверь, не будя своих мексиканских гостей.
– Ты можешь оставлять собаку здесь, – сказала Мари. – Я накормлю ее, если ты вернешься поздно.
Уоррен объяснил, что Уби привыкла по вечерам гулять вдоль канала. Это был способ, которым Уоррен сохранял за собой определенную долю независимости. Ни к чему слишком много семейности, ни к чему это… пока. Это было то, что он думал, но не то, что он объяснил ей. Однако Уоррен знал, что Мари все понимала. Во всяком случае, она никогда не спорила и не делала критических замечаний.
– Что происходит у тебя с Высокой Мари? – спросил вчера Рик.
– Что ты имеешь в виду?
– У меня есть глаза. И не у меня одного. Некто живущий поблизости от Мари пару раз видел вас вместе, ребята. А слухи у нас расходятся быстро.
Уоррен не пытался найти определение тому, что происходило у него с Высокой Мари. Он сам не был в этом уверен. И не хотел об этом думать. Или даже знать.
Уоррен уже собирался уходить из номера и почти собрал вещи, аккуратно уложенные на спинке кресла рядом с дверью. Но его охватили сомнения. Чарм позвонила именно в эти два его успешных дня. Если я не отвечу на ее звонок, то буду над этим думать и волноваться. Буду чувствовать себя в чем-то виноватым. Она по-прежнему имеет надо мной какую-то странную власть. Смешно, конечно, но это правда.
Он набрал хорошо знакомый номер. Телефон был занят. В течение нескольких минут Уоррен швырял теннисный мяч, а Уби упорно гонялась за этим мячом по ковру, разыскивала и приносила, а затем, пыхтя и виляя хвостом, бросала его к ногам Уоррена. Он попробовал позвонить еще раз. Опять занято. Уоррен покинул апартаменты.
23
– Сколько вам лет, миз Баудро? – приятным голосом спросил Уоррен.
– Ровно сорок. Мне будет сорок один в следующем месяце, четырнадцатого августа.
Джонни Фей посмотрела прямо на женщину приблизительно ее возраста, сидевшую в первом ряду присяжных, и улыбнулась.
– А где вы родились и воспитывались?
– В городе Одэме, штат Техас, неподалеку от Корпус-Кристи. Совсем маленький городишко. Хлопок, земляной орех, карликовый дуб. Мой папа был владельцем заправочной станции “Эксксон”. Мама помогала ему управлять этим предприятием. Я тоже некоторое время проработала там, качая бензин. Я сама могу поменять масло в машине. Папа по совместительству был еще и проповедником – учил меня священному писанию. Он ушел из жизни около пяти лет назад.
– У вас есть братья или сестры?
– Два брата, но они убиты во Вьетнаме. Я думаю, что они были теми, кого можно назвать невоспетыми героями. Теперь у меня одна сестра, и она по-прежнему живет в Одэме вместе с мамой. Я навещаю их всякий раз, когда представляется такая возможность.
– Расскажите о том, что случилось с вами после отъезда из Одэма.
Альтшулер выступил с протестом.
– Ваша честь, мы здесь не для того, чтобы выслушивать душещипательные истории из дешевых романов. Подсудимая обвиняется в умышленном убийстве.
– Да, но, тем не менее, давайте ее выслушаем, – сказал судья Бингем.
Джонни Фей, одетая сегодня в простое темно-синее закрытое шелковое платье, рассказала историю своей жизни присяжным и переполненному судебному залу. Ранний неудачный брак. Борьба за самообразование, хотя она по натуре всегда была трудолюбивой девчонкой. Чудесный опыт, полученный в двадцать один год, когда ей посчастливилось победить на конкурсе красоты. Джонни Фей была горда тем, что ей впоследствии выпала честь представлять Корпус-Кристи и на конкурсе “Мисс Техасский Карнавал”.
Она рассказала о том, как перепуганной провинциальной девушкой впервые приехала в Хьюстон. Ей пришлось поддерживать себя, зарабатывая на жизнь танцами. Пришлось отсылать деньги и матери, которая жила в трудных условиях. Потом был второй неудачный брак. Джонни Фей устремила взгляд на присяжных.
– Это мое несчастье. Я не умела выбирать. Мне никогда не везло с мужчинами.
Детей не было. Это постоянная боль, жившая внутри нее. Она жалела, что не завела их, а потом стало уже слишком поздно. В конце концов ей выпал счастливый шанс: работа по управлению ночным клубом, что она до сих пор и делала. Это была тяжелая работа, служебные часы были не нормированы, и приходилось сталкиваться со странными людьми. Но жизнь полна подобных компромиссов – Бог не создал этот мир совершенным.
– Как вы познакомились с доктором Клайдом Оттом?
Он пришел в ее клуб года четыре назад. У него была подружка, которая работала там танцовщицей. Он представился Джонни Фей. Они стали друзьями.
– В первое время вы были просто друзьями?
– О да! Я уже не была наивным ребенком. Я не хотела торопиться с такими вещами. И к тому же я знала, что он женат.
– Но затем вы стали близки?
– Очень скоро. Да, чрезвычайно близки.
– Как вы относились к тому факту, что доктор Отт был женатым человеком?
– Мне было не по себе, но он сказал, что очень несчастлив со своей женой. Меня всегда трогали такие печальные истории. Я влюбилась в него. Я ничего не могла с собой поделать.
– Любовь – это очень сильное чувство, – сказал Уоррен. – Расскажите нам, если не возражаете, каковы были ваши отношения с доктором Оттом.
Шерон умерла такой трагической смертью. Джонни Фей помогла Клайду пережить это. Но он очень много пил, курил марихуану и нюхал кокаин, чего она терпеть не могла, потому что наркотики свели в могилу одного из ее братьев. Джонни Фей давала Клайду советы по поводу его капиталовложений, по поводу здоровья: посылала его к целителю-травнику для серии кишечных промываний, сажала его на “геркулес” и побеги люцерны, умоляла ограничить прием блюд из говядины и свинины. Она пыталась убедить Клайда отказаться от марихуаны и белого порошка. Все оказалось бесполезно.
Клайд хотел жениться на ней. Но она не знала, правильно ли будет, если она согласится на это. Она уже не раз испытывала на себе последствия его ярости. Однажды в присутствии их общих друзей Клайд пригрозил, что убьет ее. Несколько раз, будучи пьяным, он ее избивал. Она умоляла его бросить пить. Он пробовал сделать это дважды, но не смог выдержать. “Иди к врачу”, – сказала она. Клайд отказался, назвав это чепуховой затеей. А потом, в декабре прошлого года, он снова ударил ее, сломав ей скуловую кость. Клайд начал обвинять Джонни Фей в том, что она заглядывается на других мужчин и даже занимается с ними любовью, хотя ни то, ни другое не было правдой. Тем не менее, Клайд становился все ревнивее и все чаще угрожал ей. Вот тогда-то она и поняла, что их любовная связь обречена.
Однако Клайд очень рассчитывал на нее. Надо расстаться с ним легко, решила она. “Давай останемся просто друзьями”, – сказала Джонни Фей Клайду. Она хотела помочь ему смириться с их разрывом.
– И все же вы продолжали встречаться с ним?
– Время от времени, если он обещал быть трезвым.
– Он всегда держал свои обещания?
– Нет, но я переживала за него, поэтому мы встречались.
– Вы по-прежнему спали с ним?
– От случая к случаю. Я женщина слабохарактерная, как мне кажется. И к тому же, он был очень властным человеком.
– Каковы были его отношения с приемными детьми, насколько вы можете судить по вашим наблюдениям?
– Он имел власть и над ними. Он говорил: “Лорна – пьяница, еще хуже меня, а Кен – молодой наркоман”. В ресторане в Далласе у нас произошла та большая ссора. Клайд сказал им, что хочет жениться на мне, из-за этого-то Лорна все и устроила. Клайд опасался, что она поставит нас всех в неловкое положение прямо за обеденным столом, поэтому он отступил и сказал: “Хорошо, может быть, мы и не станем оформлять брак. Мы посмотрим”. Я рассердилась, обругала его и ушла из ресторана. Это было глупо. Я тогда пожалела об этом сразу же.
Итак, ей пришлось смириться с этим, подумал Уоррен, и она решила все признать, разумеется, солгав по-новому. Голос Джонни Фей звучал искренне. Уоррен деликатно улыбнулся. Но не ободряющей улыбкой, а улыбкой признания. Он мог бы и не рассказывать ей, что нужно делать.
Пришло время для опроса Джонни Фей.
– Миз Баудро, вы когда-нибудь говорили в присутствии Лорны Джерард что-нибудь вроде того: “Когда Клайд становится злым, напивается и впадает в беспамятство, мне хочется перерезать ему горло, пока он спит”?
Джонни Фей вспыхнула.
– Я действительно говорила это, – спокойно призналась она. – Однажды днем Лорна смотрела телевизор на первом этаже в доме Клайда, сидя напротив того большого сорокадюймового “Мицубиси” и доканчивая шестой бокал виски со льдом. Обычно она пила еще до полудня. “Шивас-ригл”, насколько мне помнится, в хрустальном бокале. Мне хотелось поговорить с кем-нибудь, поскольку прошлым вечером Клайд снова избил меня незадолго перед тем, как уснул. Лорна была совершенно поглощена шедшей по телевизору программой и не желала меня слушать. Поэтому мне нужно было как-то обратить на себя ее внимание, и та фраза – все, что я смогла придумать. Представляете, что значит заявить такое в присутствии приемной дочери того, о ком говоришь?! Я тут же попыталась убедить ее, что сказала это не всерьез, но Лорна закрыла уши руками и не стала меня слушать. Мне потом было так стыдно, что я даже заплакала. Я чувствовала себя просто ужасно. Позднее, в тот же самый день, я обо всем рассказала Клайду, когда он протрезвел, и он заметил: “Лорна ненавидит тебя, потому что у нее странная идея, будто ты пытаешься убедить меня больше не выплачивать ей денег. Сегодня ты дала ей еще один повод для ненависти”.
Чисто сработано, подумал Уоррен. Еще один ловкий обман. Она, должно быть, полночи потратила на то, чтобы это придумать.
– Вы когда-нибудь потом просили прощения у миссис Джерард?
– Конечно, просила. Но она все еще была потрясена и не захотела меня слушать. Но я не осуждала ее за это.
Ах ты, злобная сука, подумал Уоррен, да ты и ей перерезала бы горло во сне, если бы была уверена, что это сойдет тебе с рук.
Уоррен перешел к событиям 7 мая, к тому ужину в ресторане “Гасиенда”. Он спросил, имела ли та встреча какую-то особую цель.
Джонни Фей ответила:
– С моей точки зрения, это был наш прощальный ужин. Я просто не могла этого больше вынести. Я рассчитывала, что мы пойдем в такое место, где я смогу поговорить с ним открыто, – вокруг было слишком много людей, и я рассчитывала, что он не станет набрасываться на меня, как он обычно это делал. Но все вышло по-другому.
Уоррен вспомнил запись разговора Джонни Фей со Скутом Шепардом: “Я хотела выйти за него замуж, но он продолжал тянуть канитель, и это чертовски разозлило меня…”
Значит, либо она лгала тогда, либо лжет сейчас. А может быть, неправда и то и другое. Не имело значения, что он думает по этому поводу, сказал себе Уоррен, в самом этом факте не было оснований, чтобы заключить, что Джонни Фей дает ложные показания. Теперь она свидетельствует под присягой, и рядом нет ни одного из ее адвокатов. Со стороны Уоррена вовсе не было неэтичным позволять ей продолжать свой рассказ.
Он напомнил себе об этом, когда спросил:
– В “Гасиенде” вы тоже были пьяны?
– Совсем немного.
– А вы не устраивали спора в баре ресторана, перед тем как сесть за стол?
– Да. Я была раздражена, потому что Клайд признался, что снова нюхал кокаин. Поэтому я воскликнула: “Ты солгал мне!” – поскольку он обещал, что больше не будет этого делать. И еще я его обругала. Временами у меня гадкий язык. Это из-за моей работы в клубе – там порою приходится иметь дело с отвратительными людьми.
– В баре “Гасиенды” и потом, уже сидя за столом, не пытались ли вы напоить доктора Отта?
– Он без конца заставлял меня делать заказ за заказом. Я сказала: “Я больше не хочу пить”. Клайд ответил: “Делай, что тебе велят, женщина”. Поэтому я вынуждена была подчиниться: мне не хотелось, чтобы он стал еще злее, чем был. Когда ему приносили бокал, он выпивал его одним залпом. Затем он сказал: “Если ты это не пьешь, передай мне”. Он мог пить всю ночь напролет и не свалиться.
– Что случилось после того, как вы покинули ресторан?
– Я намеревалась взять себе такси до его дома, потому что мне нужно было забрать оттуда свой автомобиль. Я подумала: если Клайд поведет машину сам, то он может разбиться. Поэтому я отвезла его в “порше”. А когда мы вышли у дверей его особняка, Клайд сказал: “Входи же, давай еще немного поговорим”.
– Вы разговаривали с ним?
– Мы ненадолго поднялись наверх. Затем он исчез в ванной. Он находился там, должно быть, минут пять. Когда он вышел, я заметила, что он был словно сумасшедший. Что он там делал, я не знаю, но глаза его были красными, и он весь вспотел. Снова начал кричать. Ударил меня по лицу. Я побежала вниз, и он последовал за мной.
– Куда?
– В гостиную.
– Как он вел себя в гостиной?
Она описала, как Клайд кричал и ругался на нее, как она схватила кочергу с камина, чтобы не позволить Клайду подойти ближе, и как он вырвал у нее эту кочергу и поднял над головой.
– Пожалуйста, одну минутку, миз Баудро, – сказал Уоррен, сделав жест рукой. – Сержант Руиз сказал суду, что, когда он прибыл на Ривер-Оукс, вы заявили, будто пытались выйти из дома, но доктор Отт загородил вам дорогу.
Уоррен некоторое время подождал, пока Джонни Фей ни кивнула.
– Этот факт имел место?
– О да, – ответила она, – но это случилось раньше. Я имею в виду, когда мы только приехали. Я тогда сразу же хотела уйти, и Клайд загородил мне дорогу. Конечно, я могла бы пробежать мимо него – тогда. Сержант Руиз абсолютно прав: коридор там большой. Но ведь тогда и Клайд еще не был похож на безумного. Он умолял меня остаться и поговорить с ним. Мне было жалко его, поэтому я сдалась. Вот тогда-то мы и пошли наверх.
Уоррен твердо взглянул на нее.
– Вы хотите сказать, что доктор Отт не загораживал вам дорогу, после того как вы оба спустились вниз, где вы схватили кочергу, а он вырвал ее из ваших рук?
– Именно так. Все случилось задолго до этого. Думается, что я несколько запутала сержанта, когда позднее в тот вечер разговаривала с ним, потому что я, разумеется, была, мягко выражаясь, сильно потрясена.
– Тогда почему, спустившись по лестнице позднее и понимая, что доктор Отт был уже сердит и агрессивен и, как вы сказали, похож на сумасшедшего, почему тогда вы сразу же не побежали к двери и не попытались найти спасение в вашем автомобиле?
В глазах Джонни Фей блеснул злобный огонек. Но он исчез в ту же секунду, как появился маленький горящий уголек ярости. Уоррен подумал, что присяжные вряд ли даже заметили это.
– Потому что я оставила свою сумочку на диване в гостиной, – объяснила Джонни Фей. – Мой автомобиль стоял напротив двери, на подъездной дороге, а ключи от него, от моего “мерседеса”, лежали в моей сумочке. В моей коричневой сумочке, которую я положила на белый кожаный диван в гостиной, перед тем, как подняться наверх.
“Побольше деталей”, – советовал ей Уоррен. Телевизор “Мицубиси”, коричневая сумочка, белый кожаный диван. Она помнила все, даже если эти детали были частью новой выдумки.
– Я понимаю.
Уоррен помедлил минуту, чтобы перестроиться, затем подошел ближе к ложе присяжных. Он чувствовал, как напряжено их внимание.
– Миз Баудро, – сказал он, не представляя, что она на это ответит, – пожалуйста, расскажите нам, где были вы, после того как спустились по лестнице, где был доктор Отт, что произошло потом и в какой последовательности.
Джонни Фей помогла ему. Она сказала, что спустилась вниз и подхватила с дивана свою сумочку. Клайд кричал, что он поддаст ей, что он выбьет из нее дурь. Она схватила кочергу, чтобы как-то себя защитить. Клайд был большим и сильным человеком. Он вырвал кочергу и так толкнул Джонни Фей, что та летела через всю комнату, пока не упала опять на диван. Затем доктор Отт воскликнул: “Теперь я убью тебя, сука! Ты сама на это напросилась!”
Опять новая версия. Новый порядок событий. Изобретательный ум Джонни Фей не дремал.
– А что сделал доктор Отт потом?
– Он бросился на меня через комнату, и пока он бежал, я сунула руку в сумочку – можно сказать, инстинктивно, – и достала свой маленький пистолет. Это была попросту моя естественная реакция, потому что я вовсе не собиралась этот пистолет когда-нибудь использовать. Сердце мое билось быстро-быстро. Тем временем Клайд остановился, как бы застыв на месте. Он находился, вероятно, футах в шести от меня. Я сказала: “Не подходи ближе, Клайд, иначе я выстрелю”. Но тогда с моей стороны это был всего лишь блеф.
– Вы все еще сидели на диване?
– Да.
– А он спокойно стоял, не делая попытки напасть на вас?
– Совершенно верно. Но затем я решила встать. И он, подняв кочергу, замахнулся ею. Я поняла, что он убьет меня, или по меньшей мере изобьет до бесчувствия. Вы видели ту кочергу – она большая и тяжелая. Поэтому я и нажала на курок моего пистолета. Я не собиралась убивать Клайда, может быть, просто хотела напугать его или слегка ранить, чтобы он потерял способность передвигаться и я могла безопасно уйти. Но пистолет продолжал стрелять. Я не хотела того, что произошло, но не могла контролировать свою руку. Мне думается, что я была в панике или со мной случилось что-то вроде этого.
Клайд упал вперед, на диван. Джонни Фей едва удалось увернуться. Кочерга отлетела на ковер.
– И что же вы в тот момент почувствовали, миз Баудро?
– Ужас. Страх перед тем, что я сделала. Кошмар.
Джонни Фей закрыла лицо руками. Она немного пораскачивалась в свидетельском кресле, изображая скорбь. Судья Бингем спросил Уоррена:
– Не хотите ли вы пятиминутного перерыва, чтобы свидетельница могла собраться с силами?
– Нет, благодарю вас, ваша честь. Если суд окажет нам любезность, то мы продолжим, как только миз Буадро придет в себя.
Судья взглянул в сторону секретаря суда. Мари кивнула – у нее все было нормально.
Джонни Фей полезла в свою сумочку, но на этот раз не за “двадцать вторым”, а за носовым платком. Она высморкалась.
– Я готова продолжать, – негромко сказала она и обернулась к судье: – Благодарю вас за заботу, ваша честь.
– Миз Баудро … – Уоррен подался вперед. – После ваших выстрелов вы звонили доктору или в “скорую помощь”?
– Нет, сэр. Я начала звонить, но крови было так много, что я заподозрила худшее. Я потрогала запястье Клайда. Пульса не было вовсе. Я поняла, что Клайд мертв. Затем я сделала очень глупую вещь…
Она запнулась, опустив голову.
На этот раз Уоррен совершенно не представлял, что последует дальше. Однако он спросил:
– Что же вы сделали, миз Баудро?
– Я подняла кочергу с того места, где Клайд уронил ее. Сама не знаю, зачем я сделала это. Мне думается, что я была напугана и находилась в состоянии легкой истерики. Я долго крутила кочергу в руках, держа ее за ручку. Может быть, мне необходимо было просто держаться за что-то. Я уже почти положила ее назад, на камин, но вдруг поняла, что это даже еще глупее. Я постоянно твердила себе: “Ты сделала ужасную вещь, но твой поступок не был ошибкой, – ты вынуждена была сделать это”. Поэтому впоследствии я бросила кочергу на ковер, приблизительно там же, где Клайд уронил ее.
Уоррен едва не улыбнулся, по достоинству оценив степень самонадеянности Джонни Фей. Все основные пункты обвинения были покрыты, включая отсутствие отпечатков ладоней. Если, конечно, члены суда поверили ей. Он взглянул в глаза своей подзащитной. Голова ее теперь была поднята, а взгляд полон решимости.
– Пожалуйста, миз Баудро, расскажите суду: прежде чем доктор Отт поднял кочергу над головой, не было ли с вашей стороны каких-то угроз в его адрес или провоцирования?
– Нет, сэр.
– Когда доктор Отт замахнулся на вас, вы испугались за свою жизнь?
– Да, я была до безумия напугана.
– Где вы находились в тот момент?
– Я сидела на диване, куда он толкнул меня, затем я встала.
– Была ли у вас возможность отступить?
– Нет, сэр. Диван стоял очень близко к книжному шкафу. Отойти мне было некуда.
– Все случившееся, на ваш взгляд, произошло быстро или медленно?
– Очень быстро.
– Было ли у вас намерение убить доктора Отта?
– Эта мысль меньше всего приходила мне в голову.
– Вы были трезвы или пьяны, когда нажали на курок?
– Трезва к тому времени. Я пришла в себя по пути к дому.
– Миз Баудро, вы присутствовали в зале суда, когда мистер Гарри Морз из “Американского Запада” засвидетельствовал, что вы посещали его учебный полигон, используя при этом вымышленное имя. Почему вы это делали?
– Я очень дорожу своей частной жизнью, – сказала Джонни Фей. – И я не думала, что существует какой-то закон, запрещающий человеку использовать вымышленное имя, если только он не собирается кого-то обманывать. Я не обманывала мистера Морза. Я всегда платила и за время, проведенное там, и за патроны.
– У вас действительно было три пистолета одновременно?
– Да, это так. Один из них был впоследствии украден, а другой, сорок пятого калибра, я хранила в клубе, в своем кабинете, под надежным запором в ящике письменного стола. Ключ от замка имелся только у меня.
– Скажите, все эти три пистолета были законным порядком зарегистрированы?
– Что касается “сорок пятого” и “двадцать второго”, то да. Но один не был. Мой знакомый дал мне его в качестве подарка. Я просто забыла его зарегистрировать.
– Для чего вам нужны были все эти пистолеты?
– Для самозащиты. Около пяти или шести лет назад наш клуб ограбили. И там, как я уже говорила вам, нередко появляются весьма странные люди. Однажды кто-то преследовал меня до самого дома и пытался изнасиловать. После этого случая один из пистолетов я всегда держала в машине. Тот, который не был зарегистрирован и который у меня потом украли.
Никто его не крал, сказал себе Уоррен. Ты сама бросила его в “Дампстер”, после того, как из этого пистолета был убит человек.
– Еще один момент, миз Баудро. Мистер Морз также сообщил нам, что, когда вы тренировались на его полигоне, он внимательно наблюдал за вашей стрельбой. По его мнению, вы отличный стрелок. Это правда?
– Да, – сказала Джонни Фей. – Я очень хорошо стреляю.
– Тогда скажите нам, пожалуйста, как вы объясняете тот факт, что вы намеревались только ранить доктора Отта, а получилось так, что две из трех выпущенных вами пуль попали в смертельно опасные участки тела и убили его?
На этот раз в глазах ее горящего уголька не появилось. Она держала себя под контролем, готовая к такому вопросу.
– Мне думается, что Клайд, по-видимому, сделал небольшое движение. Я же была грубо брошена на диван. Я боялась за свою жизнь. Мои руки дрожали. И все случилось так быстро.
Уоррен решил, что этого достаточно. Он сказал:
– У меня больше нет вопросов к свидетельнице.
– На том мы и остановимся, – объявил судья Бингем. – После ленча, мистер Альтшулер, если это вам необходимо, вы сможете подвергнуть обвиняемую перекрестному допросу.
Твердыми, большими шагами направившись к столу защиты, Уоррен краешком глаза заметил стройную блондинку с высокими скулами, сидевшую в одном из последних рядов зала. Симпатичную блондинку. Она чем-то напоминала Чарм, только была потоньше и более сухопара. Попробую дозвониться Чарм сегодня вечером, подумал он.
– Отличная работа, – сказал Рик.
– Да о чем ты, черт побери, говоришь? – сердито покачал головой Уоррен. – Неужели ты думаешь, что это я посоветовал ей сказать всю эту чушь?
Он начал собирать свои бумаги и засовывать их в портфель, когда кто-то подошел к нему сзади и легонько коснулся его локтя. Уоррен обернулся – это оказалась та самая блондинка, похожая на Чарм. Только он немного ошибся, потому что это и была Чарм.
Уоррен испугался мысли, что не узнал ее. Его жена стала для него незнакомкой.
Вес, потерянный Чарм, послужил причиной того, что все черты ее лица стали более резкими. Благодаря этому она казалась старше, но это было только начало, так, словно потеря общей и в конце концов исчезнувшей девической полноты приоткрыла теперь особую прелесть ее женственности. Чарм пожала руку Уоррена с незнакомой ему мягкостью и степенностью.
– Я звонила дважды и оставляла тебе сообщения. Ты не перезвонил мне. А мне необходимо поговорить с тобой.
Уоррен не стал оправдываться, что он тоже звонил, но телефон был занят. Это казалось ему чересчур неубедительным.
– Ты выбрала неудачное время, Чарм.
– Я это знаю, – мягко сказала она. – Прости, но я подумала, что мы могли бы переговорить быстро, во время ленча. Мне самой необходимо через час быть в студии. Можешь ты уделить мне время?
Уоррена охватили сомнения. В общем-то, он сказал Джонни Фей все, что намеревался сказать. После полудня ей предстояло подвергнуться перекрестному допросу. Уоррену нужно было время, чтобы обдумать все пробелы в ее истории, вычислить, в каком месте мог прорваться Альтшулер, пытаясь разорвать всю сотканную ею ткань трагических событий. Это было явно неподходящее время для визита, для неприятного разговора. Какая-то его часть хотела сказать Чарм: “Поди прочь!” Другая же хотела совершенно обратного. И еще Уоррен должен был испытывать чувство благодарности к жене – именно она указала ему на ту синюю царапину на “мерседесе” Джонни Фей, хотя Уоррен и не знал, каким способом он мог бы отблагодарить Чарм.
Рик, сидевший по другую сторону стола защиты, откашлялся:
– Я пойду с нашей клиенткой. Нет проблем!
Джонни Фей улыбнулась Уоррену:
– Со мной все в порядке. Возьмите вашу жену на ленч.
Когда они вышли из зала суда, толпа репортеров набросилась на них, словно пехотный полк, занимающий отвоеванную деревню. Однако Уоррен почти грубо пробился сквозь них, бросив через плечо:
– В настоящий момент никаких комментариев. Когда процесс закончится, тогда я и буду разговаривать.
Ведя Чарм за локоть, он скрылся вместе с нею за спасительной дверью лифта. Локоть ее был достаточно твердым и вполне материальным, но в тусклом свете мчавшейся вниз кабины Уоррен чувствовал себя так, будто находился рядом с призраком.
24
Уоррен знал, что был человеком слабым. Ему следовало бы ответить “нет”. Он больше не хотел выслушивать никаких обвинений, никаких новых подробностей ее любовного романа или же вступать с нею в дебаты по поводу раздела имущества. Чарм могла бы написать ему письмо, могла послать Артура Франклина для переговоров.
Ощущение, что он не устоял перед нажимом, было странным и незнакомым. Хотя нет, осознал Уоррен, наоборот, очень старым. Это было чувство, с которым он жил все три последние года после истории с Верджилом Фриром. Но за это время он отказался от такого чувства, загнал его в самые глубины своего существа, где оно продолжало саднить. Он убеждал и себя и Чарм в том, что это не так. Снова он справился с этим чувством. Но все же, по-видимому, Чарм ему убедить не удалось, – в конечном итоге нет. Она умела видеть насквозь: через его отрицания, через его смущение и его скуку. Однако помочь Уоррену она не могла, да он и сам не был в состоянии себе помочь или же просто недостаточно хотел этого. Как странно было теперь увидеть все это так отчетливо. Под той же самой оболочкой скрывалось новое понимание, новое представление. Уоррен был уже не тем человеком, каким он являлся до встречи с Верджилом Фриром. Тот, прежний Уоррен, считал, что в людских судьбах есть определенная логика, что если ты сказал “а”, то за ним непременно последует “б”. Если ты усердно и творчески работаешь над чем-то, доставляющим тебе удовольствие, – ты обязательно добьешься успеха. Если ты женился по любви, будучи от природы человеком добрым, то впереди тебя ждет счастье. Если ты воспитал детей в строгости и постоянной заботе о них, – они вырастут хорошими людьми, и ты сможешь ими гордиться. К сожалению, жизнь вовсе не такова. Уоррен был наивным – ребенок в сером костюме адвоката. Жизнь – это непрерывная борьба с невидимыми и неопределенными врагами. Твоя собственная наивность – это тоже один из твоих врагов. Ты вынужден бороться с нею, импровизировать и следить за тем, чтобы тебе не нанесли удара в спину. Постарайся видеть вещи ясно, даже если от этого тебе хочется завыть.
Уоррен повел Чарм в маленький греческий ресторан. Поблизости от здания суда существовали другие места, где кухня была получше, но в тех ресторанах всегда было полно народу, там вечно стоял шум от гомона адвокатов и судебного персонала, и те места мало подходили для того, чтобы туда можно было прийти с женой, которая находилась с вами в разводе и теперь желала поговорить. По пути Уоррен вкратце рассказал, как идет дело, и Чарм, шедшая рядом с ним, слушала с явным интересом, хотя по большей части молчала. В греческом ресторане были пластиковые скатерти и тонкие, кривые вилки. Столик, за который они сели, покачивался из стороны в сторону, пока Уоррен не подложил под одну из ножек сложенную в несколько раз салфетку. Он заказал кока-колу и салат, а Чарм что-то такое, чего он не мог выговорить.
Уоррен откинулся на спинку стула:
– Ну и в чем проблема?
Чарм сказала:
– Я рассталась с Джеком. Это имя того мужчины, с которым я встречалась. Джек Гордон. Около двух недель назад.
Хорошо, подумал Уоррен. И в тот же момент другая его половина подумала, что это совсем не хорошо. Не хорошо для Чарм и, возможно, не хорошо для меня.
– Я рассказывала тебе, что он был женат, имел троих детей и находился в процессе развода. Все это правда. Но, по-видимому, это все же не было так четко определено, как он хотел представить. Я имею в виду, что он, конечно, разводился, но по-прежнему испытывал множество двойственных чувств по отношению к жене – ее зовут Эмили – и, естественно, по отношению к детям. Он еврей. В нем очень сильно сознание греха.
Уоррен поднял голову и спросил:
– А разве обязательно нужно быть евреем, чтобы почувствовать, как грешно разводиться с женой и бросать собственных детей?
– Нет, но это придает всему особую значимость.
Чарм сумела улыбнуться лишь страдальческой тенью улыбки.
Мне нравится, как она смотрит на жизнь, подумал Уоррен. И всегда нравилось. Внезапно всеми частями своего существа он ощутил непосильную тяжесть утраты.
– Как бы то ни было, – заключила Чарм, – я не подходила для такой двойственности. Мы поговорили с ним откровенно. Он плакал, мои глаза тоже были не совсем сухими, и в конце концов я сказала: “Ты взрослый человек, возвращайся в Нью-Йорк и повидайся с Эмили. Разберись в своих чувствах”. Он так и сделал, зато я с тех пор прошла долгий путь переоценки ценностей, в результате которого пришла к выводу, что все это несколько сложновато для меня и я, возможно, недостаточно хорошо все обдумываю. Может быть, мои чувства к нему тоже были двойственны. Я имею в виду, что переживала о нем, но не была способна ко всем этим “Sturm und Drang”[41]. И к тому же был ты. Джек всегда ревниво относился к моим чувствам к тебе. Я часто ему про тебя рассказывала.
– Да ну?
Уоррен почувствовал себя как-то неловко. И вместе с тем ему стало любопытно.
– Он, в конечном счете, решил, что ты замечательный парень, хотя ты и грозился затоптать его своими ковбойскими ботинками. Он просто никак не мог понять, почему я ушла от тебя.
Уоррен ничего не сказал.
– Короче, дней десять назад я позвонила ему в Нью-Йорк, – продолжала Чарм, – и сказала, что между нами все кончено. Я подозреваю, что в каком-то смысле он почувствовал облегчение. Все это случилось слишком скоро для него. Я имею в виду, после его развода с женой.
– Да уж, – согласился Уоррен, – жизнь не всегда работает по удобному для нас расписанию.
Сказав это, он почувствовал, что старается уйти от более серьезного вопроса. Он занялся своим салатом, выбирая из него последние кусочки сыра.
Уоррен поднял глаза и увидел, что Чарм переживала настоящее горе. Она опустила голову и пальцами сжимала виски. К тарелке Чарм, по-видимому, и не притрагивалась.
– Я чувствую себя такой оплеванной, – проговорила Чарм.
– Это потому, что ушел Джек?
– Отчасти. Но в основном потому, что я бросила тебя таким образом. Или даже выгнала тебя – смотря как это назвать. Я совершила ошибку. Теперь расплачиваюсь за нее.
Когда Чарм говорила это, Уоррен не мог видеть ее глаз. Когда же, в конце концов, она опустила руку, он заметил, что глаза ее были подернуты влажной пеленой слез. Уоррен даже скрипнул зубами, так, будто боль Чарм внезапно передалась и ему.
– Я прошу прощения, – сказала Чарм.
Она все еще не решалась смотреть прямо на Уоррена; веки ее были опущены, словно у кающейся грешницы. Она шмыгнула носом.
– Конечно, я все понимаю. Мне не следовало приходить к тебе вот так и хныкать здесь, как школьнице. Но я обязана была поговорить с тобой.
– Я не знаю, что сказать тебе, Чарм.
И это была правда.
– Тебе не нужно ничего говорить. Хотя одно ты, может быть, сказать должен. Ты ненавидишь меня, Уоррен?
– Нет.
– А раньше ты меня ненавидел?
– Ненависть – не то слово. Я был зол. Мне было больно. Ты ведь можешь понять это, не правда ли?
– Ты нашел другую женщину?
– Да, у меня есть другая.
– Проклятье! – сказала Чарм.
Она раскрыла сумочку и, достав платок, громко высморкалась.
– Да, так и должно было случиться, я думаю. У вас это серьезно?
– Пока это еще в стадии веселого развлечения.
Чарм начала засовывать платок обратно в сумочку.
– Я позволю тебе расплатиться за ленч. Я ухожу.
Она говорила взволнованно, тихо.
– Мне очень стыдно за то, как я с тобой поступила. Я никогда не переставала любить тебя, просто в какой-то момент я пресытилась нашей совместной жизнью. Я пришла сюда, чтобы сказать тебе это и еще многое другое и спросить тебя … – Она слегка закашлялась, и эхо ее голоса наполнило воздух меланхолией. – И спросить тебя, не вернешься ли ты домой? Не сегодня, но когда ты будешь готов к этому. Сейчас ничего не отвечай. Я знаю, что ты ответишь. Я могу прочесть это в твоих глазах. И не жалей меня. Со мною все будет нормально.
Уоррен хотел сказать ей что-нибудь, хотя понятия не имел, какие слова могут слететь с его губ. Ум его был перегружен, сознание переполнено противоречивыми мыслями и эмоциями: жалость, гнев и нежность, любовный порыв вслед за уколом неприязни, даже целый поток воспоминаний о том, что он когда-то называл любовью. Но ничего этого Уоррен произнести не мог. Он чувствовал, что легкие его вместо воздуха наполнены печалью. Чарм поспешила к выходу.
Поднявшись со своего кресла, Уоррен наблюдал за тем, как она подошла к двери, распахнула ее и исчезла в горячем потоке улицы. Какая красивая женщина, подумал Уоррен, какие великолепные ноги, какой прелестный зад. Какое сердце, какая душа! Какой красноречивый язык! И какой же дурой она оказалась! И я не хочу, чтобы она возвращалась.
Это было решено, и отменить это решение казалось невозможным. Уоррен взглянул на часы.
У него оставалось ровно десять минут на то, чтобы расплатиться по счету и успеть в суд на перекрестный допрос его клиентки.
* * *
Бросив взгляд в свои записи, Боб Альтшулер лениво развалился в кресле за столом обвинения. Он сказал:
– Миз Баудро, я напоминаю вам, что вы по-прежнему находитесь под присягой и обязаны говорить правду.
Руки Джонни Фей сжимали сумочку, лежавшую на ее коленях. Обвиняемая без колебаний встретила устремленный на нее издалека взгляд Альтшулера.
– Мы начнем с самого начала, постепенно пройдя путь до того вечера, когда произошло убийство, точно так, как это сделал ваш адвокат. Вас это устраивает?
– Вам решать, сэр, – ответила Джонни Фей.
Альтшулер поднял бровь, затем приступил к изучению своего судебного блокнота.
– Хорошо … Я напоминаю вам ваши слова о том, что наркотики убили одного из ваших братьев. Вы говорили это?
– Да, говорила.
– Но вы также сказали – чуть раньше, во время свидетельских показаний, – что оба ваши брата погибли во Вьетнаме. Так что же было на самом деле, миз Баудро? Наркотики или пули?
Я ошибся, подумал Уоррен, она вызовет только большую симпатию со стороны присяжных. Но он знал, куда направляется Альтшулер.
Спокойно и очень подробно Джонни Фей объяснила, что именно случилось с Клинтоном, а затем с Гарретом. Она обращала свой ответ непосредственно к присяжным. Потом повернулась к обвинителю.
– Итак, я имела в виду, что Гаррет был убит Вьетнамом, несмотря на то, что фактически он погиб вовсе не там.
– Иными словами, давая свидетельские показания, вы сказали одну вещь, а имели в виду совсем другую. Но разве подобное допустимо?
– В известном смысле вы правы. Но что касается моего брата Гаррета, то я не думала, что это так важно.
– Это важно постольку, поскольку позволяет суду увидеть, как работает ваш ум, миз Баудро, когда от вас требуется говорить правду под присягой.
Прежде чем Уоррен успел выступить с протестом, Джонни Фей проговорила:
– А я говорила правду. Позднее я уточнила, что мой брат умер в результате передозировки.
Две минуты на перекрестном допросе, подумал Уоррен, и она уже позволила вовлечь себя в спор с Альтшулером. Обвинитель прорвет линию ее обороны.
Уоррен встал, с грустью покачав головой.
– Ваша честь, обязанность обвинителя – задавать вопросы свидетельнице, а не дразнить ее или читать нотации присяжным. Не будет ли суд любезен напомнить ему об этом?
– Это ваше возражение, мистер Блакборн? – спросил судья Бингем.
– Да, ваша честь.
– Поддерживается. Больше не делайте этого, мистер Альтшулер.
Уоррен сурово взглянул на Джонни Фей, надеясь, что предупреждение дойдет до нее. Но она сидела, чуть наклонясь вперед и вцепившись в свою сумочку. Взгляд Джонни Фей был устремлен исключительно на Боба Альтшулера.
Альтшулер сказал:
– Миз Баудро, вы сообщили суду, что в 1970 году вам выпала честь представлять Корпус-Кристи на конкурсе “Мисс Техасский Карнавал”, не так ли?
– Да, сэр, я это сказала.
Справившись в своих записях, Альтшулер заявил:
– Разве не факт, что на этом конкурсе вы произнесли речь перед телекамерами, в которой назвали само это соревнование “глупой и унизительной шарадой”? Это ваши слова, миз Баудро?
– Возможно, так оно и было, но это не имеет никакого отношения к моим чувствам по поводу того, что я представляла на конкурсе свой родной город.
Альтшулер повернулся к судье Бингему:
– Ваша честь, не будете ли вы добры проинструктировать свидетельницу отвечать “да” или “нет”, если этого требует вопрос?
Судья Бингем кивнул.
– Пожалуйста, постарайтесь делать это, мадам.
Джонни Фей возразила:
– Ваша честь, я не смогу этого делать, если он будет искажать факты.
Глаза Уоррена полезли на лоб: теперь она уже спорит с судьей.
Бингем проигнорировал реплику Джонни Фей и сказал:
– Продолжайте, мистер Боб.
– Не говорили ли вы также представителям прессы на конкурсе “Мисс Техасский Карнавал”: “Девственное мясо – это единственное, что шовинистически настроенные свиньи-мужчины позволяют нам демонстрировать на подобных представлениях”? Разве это не ваши слова?
Пальцы Джонни Фей еще глубже вонзились в кожу ее сумочки.
– Да, сэр, я это сказала.
– И эти слова должны были продемонстрировать вашу гордость по поводу того, что вы представляли там свой родной город?
– Это неправда.
– Извините, вы отвечаете “да” или “нет”?
– Я хочу сказать, что одно не имеет никакого отношения к другому.
– Так это означает “да” или “нет”?
– Нет, – сказала она разозлившись, – или да. Я даже не запомнила вашего дурацкого вопроса.
Альтшулер кивнул так, словно только что узнал нечто чрезвычайно важное.
– Я снимаю “дурацкий вопрос”, – сказал он. – Далее, миз Баудро, жалуясь на трудности вашей работы в ночном клубе, вы сказали, что Бог не создал этот мир совершенным. Вы верите в Бога?
– Да, сэр.
– И вы регулярно посещаете церковь?
– Заявляю протест! – выкрикнул Уоррен. – Это не относится к делу.
– Но она сама затронула эту тему, – объяснил Альтшулер, – когда упомянула о Боге.
– Затронутая тема допускает вопрос о ее вере или неверии, – обратился Уоррен к судейской скамье. – Но она не связана с вопросом о религиозных привычках подзащитной.
– Он попросту придирается к мелочам! – рявкнул Альтшулер.
– Я так не думаю, – возразил Бингем. – И я не могу разрешить вам это. Протест поддерживается.
Альтшулер нахмурился:
– Если адвокат защиты не заинтересован в том, чтобы члены суда узнали о так называемых “религиозных привычках” его клиентки, я не стану спрашивать.
Он покачал головой с явным неодобрением.
Если Альтшулер решил играть роль громилы, то Уоррену поневоле пришлось взять на себя обязанности шерифа. В то же мгновение он был на ногах.
– Ваша честь, я вновь заявляю протест. И я уверен, что суд в состоянии разобраться и без всех этих мелодраматических жестов.
– Чепуха! – прорычал Альтшулер. – Мы стремимся установить истину. Думается, мы вправе знать, с кем имеем дело: с чистосердечной ответчицей или с лицемеркой!
С опасной горячностью, почти граничащей с мужеством, Уоррен повернулся к судье и сказал:
– Ваша честь, прошу вас! Все это попросту речи и инсинуации.
Уоррен понимал, что ему не пришлось бы прибегать к такого рода предосторожностям, не будь Альтшулер столь агрессивен. Адвокатство – это игра. Если адвокат заставит суд поверить ему больше, чем другому сукину сыну, подумал Уоррен, он может спокойно почить на лаврах.
Судья постучал своим молотком.
– Прекратите эту возню, вы, оба! Мистер Уоррен, ваш протест поддержан. Мистер Боб, продолжайте ваш перекрестный допрос.
Успокоившись, Альтшулер спросил:
– Ваш ночной клуб, насколько я могу судить, не является частью совершенного мира Божьего, поскольку это ведь стриптиз-клуб?
– Да, сэр.
– Молодые женщины танцуют там обнаженными до пояса? Иногда они приближаются на расстояние шести дюймов к посетителям и трясут грудями перед самыми их лицами?
– Иногда да.
– И они порой предоставляют посетителям и кое-какие сексуальные услуги?
– Нет, – насколько мне известно, – ответила Джонни Фей.
Она снова взяла себя в руки. Благодаря протестам Уоррена она выиграла время. Она все поняла.
– Говоря о жене доктора Отта, вы сказали: “Шерон умерла так трагически”. Расскажите суду, если вы не возражаете, как именно умерла мисс Отт.
– Я полагаю, что в 1987 году она была застрелена перед входом в городской Центр спортивной аэробики.
– Известны ли вам какие-то особые подробности этого происшествия, миз Баудро?
– Нет, не известны. Только то, что я прочитала в газетах, и то немногое, что рассказал мне Клайд.
– Скажите, не состояли ли вы в весьма близких отношениях с неким Дейвидом Инкманом, известным под прозвищем Динк, который подозревался полицией в этом убийстве?
– Протест! – воскликнул Уоррен. – Заявление, не основанное на фактах, не имеющее отношения к делу и содержащее в себе оскорбительные намеки!
– Поддерживается, – сказал судья Бингем. – Суд не станет принимать во внимание ни самого вопроса, ни какого бы то ни было намека, содержащегося в нем. Воздержитесь от этой темы, мистер Боб.
Суд не станет принимать этого во внимание, но суд задумается, отметил про себя Уоррен.
– Миз Баудро, вы являлись владелицей трех пистолетов одновременно, верно я говорю?
– Да.
– И один из них, кольт тридцать второго калибра, зарегистрирован не был?
– Да.
– Вы знали, что это противозаконно?
– Да.
– Этот пистолет был приподнесен вам в качестве подарка?
– Да.
– Кем?
– Дейвидом Инкманом.
– Подарок от мертвеца. – Альтшулер хихикнул. – Расскажите нам, – попросил он, снова меняя направление допроса и стремясь смутить свидетельницу, – после того раза, когда, как вы утверждаете, доктор Отт впервые вас ударил, вы начали беспокоиться о личной безопасности?
– Да, – ответила Джонни Фей.
– И не для того ли вы стали носить в сумочке тот пистолет двадцать второго калибра, чтобы в случае физических угроз со стороны доктора Отта суметь себя защитить?
– Нет, я всегда носила с собой тот пистолет. К Клайду это не имеет никакого отношения. Мне кажется, я уже упоминала, что однажды кто-то пытался меня изнасиловать.
– Вы сообщали в полицию об этой попытке изнасилования?
– Нет.
Уоррен пригляделся к Джонни Фей повнимательнее. Ей было явно не по себе, но она держалась. Руки ее уверенно и твердо лежали на сумочке.
– Сколько бокалов вы выпили в “Гасиенде” вечером седьмого мая, миз Баудро?
– Два или три.
– И, следовательно, доктор Отт выпил по меньшей мере семь, а возможно, даже и восемь?
– Да.
– Не было ли у вас намерения выпить ровно столько, чтобы остаться трезвой, и не поощряли ли вы доктора Отта к тому, чтобы он напился пьяным?
– Нет, ничего этого я не делала.
– Вы признали, что у вас гадкий язык, не так ли?
– Иногда.
– Но у вас отличная память?
– У меня хорошая память, да.
– Повторите суду те слова, которые вы употребляли в “Гасиенде”, когда ругались на доктора Отта.
– Мне бы не хотелось произносить эти слова при публике, сэр.
– Ваша честь, пожалуйста, проинструктируйте свидетельницу, как ей следует реагировать на требования обвинения.
– Вы можете отвечать, мадам, – сказал судья Бингем.
– Я назвала Клайда коксакером и лживым сукиным сыном, потому что он обещал, что больше не будет нюхать кокаин, и не сдержал обещания.
– А вы сами не принимаете кокаин или марихуану, миз Баудро?
– В давнем прошлом я немного курила марихуану. Моя работа требует большого нервного напряжения. Кокаином я никогда не пользовалась.
Глаза Альтшулера приобрели чернильный цвет, и взгляд их был жутким, как у глубоководной рыбы.
– А не раздаете – или даже не продаете – ли вы кокаин некоторым вашим личным знакомым в ночном клубе “Экстаз”?
– Нет, я не делаю этого.
– Назовите точное время вашего прибытия из “Гасиенды” в дом доктора Отта вечером седьмого мая.
– Дайте подумать … Мы уехали из ресторана где-то около одиннадцати часов. Так что это было, скажем, близко к одиннадцати тридцати.
– Вы поднялись наверх с доктором Оттом?
– Да.
– Вы занимались с ним сексом, не так ли?
– Да, он настаивал.
– Вы имеете в виду, что вам не хотелось этого?
– Нет. Я имею в виду, что… правильно – я этого не хотела.
– Он настаивал, а вы не хотели. Он был пьян и находился под действием кокаина, а вы были трезвы. Уж не пытаетесь ли вы убедить нас, что при подобных обстоятельствах он был способен принудить вас к сексу?
– Да, это так.
– Он угрожал вам физической расправой, если вы не пожелаете это делать?
– Нет. Он попросту толкнул меня на кровать.
– Но ведь вы знали, еще когда поднимались с ним по лестнице, что он намеревался заняться с вами сексом, не правда ли?
– Нет, не знала.
– Вы решили, что он желает, чтобы вы просто уложили его спать?
– Я думала, что он хочет поговорить.
– А внизу, в гостиной, вы поговорить не могли?
– Я уверена, что могли бы. Но он хотел подняться наверх. Я чувствовала жалость к нему.
Неожиданно – и к удивлению Уоррена – из глаз Джонни Фей хлынули слезы.
– Сэр, – сказала она, – мне, разумеется, не следовало подниматься с ним наверх и ложиться в постель, чтобы заняться сексом. – Голос ее дрогнул. – Мне стыдно, что я сделала это, но я не идеальный человек. Люди не всегда делают правильные вещи в любой час дня и ночи.
Альтшулер заколебался. Со свидетельницами, подобными Джонни Фей, он, как правило, действовал так: проникал в их характеры, вызывал у присутствующих сомнение в достоверности их рассказов и добивался решения задачи с тем же отвращением, с каким человеку порою приходится прочищать засорившуюся канализацию. Но в данном случае свидетельница сгибалась под каждым ударом, словно гибкий прут. Да, ее девушки-официантки тыкали грудями в лица мужчин; да, она курила марихуану; да, она назвала Клайда коксакером; да, она легла с ним в постель. А теперь вот появились слезы.
– Значит, в тот вечер вы занимались сексом вопреки вашему желанию? – спросил Альтшулер. – Доктор Отт вас изнасиловал?
– Нет, он не смог этого сделать. Потому-то он и разозлился.
– Он не сумел ничего сделать, и это заставило его рассердиться?
– Да, сэр.
– Он ударил вас по лицу?
– Да.
– Вы испугались, когда он вдруг рассердился и ударил вас?
– Немного.
– И поэтому вы бросились вниз по лестнице, чтобы взять свою сумочку, не так ли?
– Я оделась и быстро сошла вниз. Мне нужна была моя сумочка, потому что в ней лежали ключи. Я хотела уехать.
– Вы оставили свою сумочку на диване в гостиной? На этом вы настаиваете?
– Да.
– Вы знали, что ваш пистолет также находится в сумочке, не правда ли?
– В то время я об этом не думала.
– Вы всегда носили пистолет с собою, не так ли?
– Да.
– А разве вы не сказали нам, что вечером седьмого мая вы не знали о том, что пистолет находился в вашей сумочке?
Иисус! – подумал Уоррен, да Боб в отличной форме!
– Я не говорю, что …
– Стоп! Ваш ответ да или нет, миз Баудро?
Джонни Фей вытерла глаза и обернулась к судье Бингему:
– Ваша честь, это все равно, что спросить меня, бью ли я по-прежнему мою собаку. Я не могу сказать просто “да” или “нет”, чтобы при этом ответ получился искренним. Я хочу отвечать честно, но он не дает мне такой возможности.
– Отвечайте так, как сможете, – сказал судья.
– Тогда мой ответ будет таким: я знала, что мой пистолет находится в сумочке, но тогда я об этом не думала.
А держится она неплохо! – подумал Уоррен. Этот поединок стоило посмотреть. Однако Уоррен и сам толком не знал, за кого он болеет.
– Она ответила вам, – сказал судья. – Продолжайте, мистер Боб.
– Когда вы спустились вниз по лестнице в гостиную и взяли свою сумочку с лежавшим в ней пистолетом, за вами, как вы, миз Баудро, сказали, последовал доктор Отт. Но ведь вы могли бы прямо тогда же и покинуть дом, не так ли?
– Клайд спустился по лестнице раньше, чем я успела взять сумочку.
– Вы говорите нам, что были трезвы, и в то же время заявляете, будто не могли взять сумочку и выйти или выбежать за дверь, прежде чем пьяный мужчина выбрался из кровати и, спотыкаясь, спустился по многоступенчатой, длинной лестнице?
– Он был прямо за моей спиной.
– Как далеко от вас?
– Не знаю. Я не оборачивалась. Я слышала позади его шаги и крик.
– И он загородил вам дверь так, что вы не могли выйти?
– Нет, тогда он этого не делал. Это произошло намного раньше.
– Миз Баудро, в первые минуты после случившегося ваша память обо всем этом была достаточно свежа?
– Да.
– А разве – менее чем через сорок минут после убийства – вы не говорили сержанту Руизу, что доктор Отт загородил вам выход сразу же после того, как вы спустились по лестнице?
– Да.
В течение полутора часов Альтшулер обыгрывал тему ее прежнего противоречивого заявления Руизу. Джонни Фей признала, что она, по-видимому, действительно сказала эти слова Руизу, однако факты в них были отражены неточно. Она находилась в замешательстве. Она, вероятно, тогда была уверена в свежести своей памяти, но фактически находилась в состоянии шока.
– Итак, – сказал Альтшулер, – вы взяли с камина кочергу, чтобы ударить доктора?
– Нет, сэр.
– Вы не брали эту кочергу?
– Да, конечно. Но я взяла ее потому, что Клайд мне угрожал.
– Вы собирались защитить себя с ее помощью?
– Да.
– Вы имеете в виду, что хотели убить его той тяжелой железной кочергой или причинить ему серьезные телесные повреждения, не так ли?
– Нет, сэр. Я имела в виду не дать ему подойти ко мне.
– А затем он эту кочергу у вас отнял?
– Да.
– Он был пьян и безумен от наркотиков, а вы были трезвы, и, тем не менее, он оказался способен вырвать ее из ваших рук? Вы никак не могли от него увернуться?
– Да, он сумел это сделать. И нет, увернуться я не смогла.
– И тогда он загородил вам путь к двери?
– Нет, сэр, не тогда. Он толкнул меня на диван.
– И затем вы выхватили пистолет из сумочки?
– Нет, сэр. Нет, пока он не поднял кочергу и не сказал, что убьет меня ею.
– Это когда он бросился на вас через всю комнату, не так ли?
– Да, сэр.
– И вы выстрелили в него дважды, когда он наступал на вас, так было дело?
– Нет, сэр. Он ненадолго остановился. Он стоял спокойно на месте, и я сказала: “Не подходи ближе, Клайд, иначе я выстрелю в тебя”.
– К тому времени вы уже взвели пистолет?
– Нет, сэр, я его не взводила.
– Но когда вы достали пистолет из вашей сумочки, вы же сняли оружие с предохранителя, чтобы оно могло стрелять, не так ли?
– Я, должно быть, сделала это, не думая.
– Вы сказали, что вы очень хороший стрелок, верно?
– Да, в цель на учебном полигоне.
– В какую часть тела доктора Отта вы целились?
– В плечо.
– В левое плечо или в правое?
– В левое, как мне кажется.
– Покажите нам, как вы держали пистолет. Попросту воспользуйтесь для этого вашим пальцем, направив его на меня. Вы можете встать с кресла, если так вам будет удобнее.
После паузы – в течение которой никакого протеста не последовало – Джонни Фей встала и подняла руку, сжав кулак и выставив вперед указательный палец. Локоть ее при этом был согнут.
– Ваша рука не была выпрямлена?
– Нет, сэр.
– Но разве выстрел не получается более точным, если рука находится в выпрямленном положении?
– Да, конечно.
– А разве на учебном полигоне “Американский Запад” вы стреляли не с выпрямленной и вытянутой вперед рукой? Когда стремились поразить цель?
– Да.
– Словом, согнув руку в локте, не рисковали ли вы тем, что ваш выстрел, который, как вы сказали был направлен в левое плечо жертвы, мог сместиться на несколько дюймов в сторону, и вместо этого пуля пробила бы сердце доктора?
– Я не думала о риске. Я была очень испугана.
– Вы знали, что спусковой рычаг вашего пистолета противозаконно подпилен, отчего оружие превратилось в полностью автоматическое, – вы знали это, не правда ли?
– Я знала про рычаг. Но я не знала, что это противозаконно.
– Вы нажали на курок три раза, верно?
– Нет, только один. Но пистолет продолжал стрелять.
– Вы промазали с первого выстрела, не так ли?
– Я не знаю.
– Вы, очевидно, имеете в виду, что хотели промазать с последнего выстрела? Выстрелить два раза: в голову и грудь жертвы, – а затем промазать, так чтобы казалось, будто вы выпускали пули наугад?
– Нет, сэр. Этого я не имею в виду. Я говорю о том, что как не знала тогда, так не знаю и теперь, какие две из трех выпущенных мною пуль попали в него.
– Миз Баудро, разве не факт, что вы могли бы пробежать мимо доктора к входной двери и найти безопасность в своей машине?
– Нет, сэр, потому что я находилась на диване.
– Разве не факт, что вы вполне могли воспользоваться вашим оружием, чтобы удержать доктора на расстоянии, пока будете пробегать или проходить мимо него?
– Нет, сэр. Даже если бы я была в состоянии это сделать, он мог размозжить мне голову кочергой, пока я пробегала бы мимо.
– А вы не думаете, что человеческая жизнь заслуживала подобного риска?
– Я не могла тогда думать столь ясно.
– Вы решили, что лучше убить его – и дело с концом?
– Нет, сэр.
– Разве не факт, что он и не брал в руки той кочерги?
– Нет, сэр, он взял ее.
– Разве не факт, что отпечатков ладоней нет на кочерге потому, что, застрелив доктора Отта, вы сами подняли кочергу и прислонили к ней пальцы жертвы?
– Нет, сэр. Это абсолютно не факт.
– Признайтесь, миз Баудро, – не потому ли вы решили убить доктора Отта, что разозлились на него за отказ жениться на вас?
– Нет, и это неправда.
– А что правда, миз Баудро?
– Правда то, что я застрелила его в целях самообороны. Что, если бы я этого не сделала, он, вероятнее всего, убил бы меня. Даже наверняка убил бы.
– О! Что же из двух вариантов вы выбираете? “Вероятнее всего” или “наверняка”? Вы вовсе не уверены в этом, не так ли?
– Тогда я была уверена, – сказала Джонни Фей, – что он наверняка бы меня убил.
– Я понимаю это так, что теперь подобной уверенности у вас нет?
– По-прежнему есть. Он наверняка сделал бы это.
– Но мгновение назад вы употребили выражение “вероятнее всего”, не так ли?
– Да, я это сделала.
– Значит, в уме у вас существует сомнение?
Джонни Фей глубоко вздохнула:
– Сэр, с того самого дня седьмого мая, когда это случилось, я нахожусь в мучительном состоянии. Я не сплю ночами. У меня не было ненависти к Клайду. Отнять жизнь у другого человеческого существа – это самое страшное из всего, что может сделать человек, а если отнимаешь жизнь у того, кого ты когда-то любила, даже если ты и не собиралась его убивать, жизнь твоя навсегда превращается в ад. Так что, конечно, в уме моем существуют сомнения – и их великое множество. Ужасные мгновения. Иногда я плачу ночи напролет. Но всем своим сердцем я убеждена в одном – за исключением того шанса, где я сама могла быть убитой, – другого выбора у меня не было.
По темным, розоватого цвета пятнам, выступившим на лице Боба Альтшулера, Уоррен заключил: обвинитель понял, что присяжные купились на этот “охотничий рассказ”. Но теперь уже до самой своей заключительной речи Альтшулер мало что мог бы сделать. И он отпустил свидетельницу.
Почти целых два часа адвокаты обвинения и защиты гоняли Джонни Фей взад-вперд между собой: Уоррен заделывал трещины в сфабрикованной ею истории, а Альтшулер искал, где бы пробить новую дыру. Затем, после иронического “У меня больше нет вопросов к свидетельнице”, произнесенного Бобом, и вслед за самоуверенным выкриком Уоррена “Защите нечего добавить!” – все закончилось.
Сразу же, как только пробило пять тридцать, утомленный судья Бингем постучал своим судейским молоточком.
– В понедельник утром, – объявил он ради присяжных и прессы, – я выступлю с напутствием к членам суда. Затем мы выслушаем заключительные речи обоих адвокатов. Защита выступит первой. Обвинение потом, поскольку на нем лежит бремя доказательств.
Судья повернулся к двенадцати постоянным присяжным и двум чередующимся.
– В течение этого уик-энда не читайте никаких газет. Если вы почувствуете, что вам просто необходимо ознакомиться с международными новостями, со страницами, посвященными спортивным известиям, или, наконец, вы захотите почитать “Пинатс” и “Гарфилд”, то попросите кого-нибудь из членов ваших семей вырезать оттуда все, что там будет написано по поводу настоящего процесса. Пожалуйста, постарайтесь не смотреть телевизионных новостей. И не обсуждайте самого дела с вашими родственниками или друзьями. Вы начнете обсуждение в понедельник днем. Поскольку никто не в состоянии предсказать, сколько времени это займет, советую вам захватить с собой ваши спальные принадлежности на тот случай, если вам придется тут заночевать. Не здесь, – судья улыбнулся, – мы вовсе не так уж и бессердечны. Я имею в виду – в отеле. Ну а теперь: счастливого вам уик-энда!
Присяжные вышли цепочкой. В зале суда остался затхлый запах человеческого пота. Уоррен, еще прежде, чем они с Риком встали из-за стола защиты, заметил представителей прессы, кивающих в их сторону и вот-вот готовых устремиться к ним. Он поднял руку, не подпуская их близко.
– Никуда не уходите, – предупредил он Джонни Фей.
После этого Уоррен отвел Рика в опустевшую ложу присяжных. Еще раньше он дал приятелю задание внимательно проследить за их реакцией во время прямого и перекрестного допроса свидетельницы.
– Она держалась отлично, – сказал Рик. – Настоящая ракетница! Эта женщина сама по себе является аргументом в пользу закона о контроле над оружием.
– Мы впереди или отстаем?
Рик на время задумался, затем взгляд его просветлел:
– Я бы назвал это ничьей в последней четверти. Мяч в глубине их территории. Наше дело – их остановить. Защита значит “за щитом”, – нараспев произнес Рик.
– Спасибо. Только скажи мне – поверили они ей или нет?
– Некоторые поверили, некоторые нет. Женщины были настроены наиболее скептически. Когда будешь произносить заключительную речь, адресуй ее женщинам. Я сделал кучу заметок. Ты хочешь, чтобы мы встретились завтра и поработали над ними?
– Сделаем это в воскресенье, – ответил Уоррен. – Завтра я еду за город.
– Молодчина! – сказал Рик. – Отдохни. Езжай на пляж. Зарой свою голову в песок. Проветри мозги.
25
Над автострадой плыли волны летнего зноя. Во все стороны от дороги простиралась ровная буро-коричневая земля. Какой-то острослов сказал: “Техас – это такое место, где смотришь дальше, но видишь меньше, чем где бы то ни было на земле”.
Голова Уоррена побаливала. Суд по делу Джонни Фей Баудро, где Уоррену была известна виновность подзащитной, но где он обязан был бороться за свободу своей клиентки, близился к завершению. Дальше следовало продолжение процесса по делу Гектора Куинтаны, где, наоборот, Уоррен знал о том, что его клиент невиновен, но не мог этого доказать. Живущая собственной жизнью жена Уоррена, покинувшая его ради другого мужчины, внезапно передумала и теперь хотела вернуться. А сейчас, в это субботнее утро, рядом с Уорреном в его “БМВ” сидела Мари Хан и вертела в руках магнитофонную кассету. Что бы я сделал с удовольствием дальше – так это сел бы в самолет и улетел на Бали. Один, подумал он.
Уоррен постарался загнать мысль о Чарм в глубь своего мозга. Не думать о ней! Не думать о слоне!
Сегодня рано утром он навестил Гектора. Из-за постоянных переживаний лицо мексиканца сделалось совсем серым, а на щеках появились багровые пятна. Уоррену хотелось сказать: “Я работаю ради тебя, я делаю все, что могу. Не сдавайся!” – но слова, что рождались в его уме, казались какими-то рыхлыми, лишенными существа.
– Ну, как дела? – спросил он.
– Я плохо сплю, – ответил Гектор.
– Тебя кто-то постоянно будит?
– Нет. Это я. Я сам.
– Скоро все закончится, – пообещал Уоррен, – Может быть, на следующей неделе.
– Я хочу вам кое-что рассказать, – проговорил Гектор. – У меня это уже давно на уме. Ведь я вас обманываю.
– В чем же? – спросил Уоррен, и сердце его застучало значительно быстрее.
– Та продуктовая тележка… Тогда, давно, вы меня спросили, не украл ли я ее? Я сказал, что нашел. – Гектор грустно покачал головой. – Это единственное, что я соврал.
Мое сердце попросту разобьется, если этот человек сядет в тюрьму, подумал Уоррен.
Он пообещал заехать в воскресенье и прихватить с собой газету.
Мари поставила кассету, которую она взяла в это путешествие: какофония чернокожей души с тяжелым басовым ритмом.
– Окажи мне любезность, – попросил Уоррен, – посмотри в “бардачке”. Мне кажется, там есть что-то Вивальди.
Мимо промчался дорожный указатель: “Виктория 10, Бивилл 56”.
Вивальди немного утешил Уоррена частью из Le Quattro Stagioni, “Времена года”. Четыре времени года – четыре периода жизни. Детство, часто называемое юностью. Зрелость. Увядание. Смерть. Неужели и смерть – это один из периодов жизни? Иногда кажется, что так оно и есть.
Уоррен был великодушным, незлопамятным человеком. Его натура полностью подходила для его профессии. Адвокат больше, чем кто бы то ни было, должен научиться прощать. Забыть – намного труднее. Но и это нужно делать. Жизнь течет, словно река, и вода ее недолго помнит о том, как билась она о скалы в своем верхнем течении. Основной вопрос в том, чего ты хочешь в действительности.
Нет, не наказать Чарм, подумал Уоррен. Это было бы жестоко. Я все еще люблю ее. Что бы это ни значило.
Партнерство и сотрудничество. Материальность, красота, долговечность. Когда Чарм сказала ему, что любит другого мужчину и должна разорвать их брак, эти слова возникли в мозгу Уоррена. Он не произнес их: в уме его они были чем-то большим, чем просто словами. Ум его, боровшийся за сохранение непрерывности в эпицентре столь уродливой путаницы, подсказал ему, что они открывают путь к тому, чтобы заявить, что в глазах вечности наша жизнь, конечно, не более чем жалкое химическое явление, но она, тем не менее, может обладать непрерывностью. Непрерывность способна иметь форму, структуру. Форма же и структура – это все, что у нас есть для борьбы с демонами небытия, для того, чтобы прожить свои годы с чувством скромной, застенчивой гордости. Человек не может просто так выбросить из своей жизни целых восемь лет, если у него есть шанс вернуть их и сделать своим основанием. Но я молод, подумал Уоррен, я могу начать сначала. Я могу отыскать непрерывность, даже если моя жизнь расколота на части. В книге тоже есть части, и все же она представляет собой нечто целое. Просто существуют жизненные периоды, они очень разные, но они связаны друг с другом.
Ему нравилась Мари, она доставляла ему радость – любви между ними пока не было. Он еще не любил ее, но мог бы полюбить. И со временем, если он отдастся своему чувству, он ее непременно полюбит. Уоррен хорошо понимал это.
“Голнад 8, Бивилл 38”.
– Ты в порядке? – спросила Мари, приподнявшись на сиденье, чтобы достать термос, в который она налила “Gatorade”.
– Все нормально, – ответил Уоррен.
– Как твоя головная боль?
– Почти прошла.
Такие маленькие беседы, прерывающие наши мысли, помогают нам сохранить в себе разум и дают нам почувствовать себя любимыми. Жаль, что я не могу рассказать ей все, подумал он, впустив ее в свое сердце и ум. Но мы никогда не сможем сделать этого. Мы можем только намекнуть.
Можем поделиться друг с другом, но мы не в состоянии стать единым существом.
И не только с Мари. Уоррен не винил в этом ни ее, ни себя самого. Все мы, люди, чертовски одиноки.
“Милый” – называла его Мари. Она была нежна, нуждалась в нежности, но пока мало о ней просила. Мари не возражала против того, чтобы у него была своя жизнь. Чарм этого не допускала. Я мог бы быть счастлив с Мари, подумал Уоррен. Одинок и счастлив. Но слово “счастье” больше подходит для подростков, популярных песен и идиотов. Назовем это удовлетворением. Я мог бы дожить с нею до самой старости, и мы не узнали бы друг о друге ничего, кроме того, что каждый из нас пожелал бы сообщить другому. Будут только намеки, которые станут улавливаться органами наших чувств, но не знание. И, возможно, так даже лучше. Я мог бы делать свою работу, воспитывать сына Мари и завести с нею собственных детей. Меня ожидала бы спокойная, легкая старость. Река должна течь. На ней встретятся и пороги, и водовороты, но она будет судоходна. Мне придется выслушать множество загадок, а Мари привыкнуть к моему храпу. И мне больше не нужно будет покупать новую камеру.
Ум Уоррена постепенно спускался с горных высот. Бивилл был уже неподалеку.
– Ты переживаешь насчет своего суда? – спросила Мари.
Да, меня тревожит то, что моя подзащитная будет признана невиновной. Меня это не просто тревожит. Сводит с ума, мысленно сказал он себе.
– Все это очень сложно, – ответил он вслух.
Она больше не задавала вопросов. Уоррен был ей за это благодарен: спасибо тебе, милая.
Вчера вечером на выходе из зала суда Джонни Фей схватила Уоррена за руку.
– Ну, как идут мои дела?
– Посмотрим, – жестко сказал он. – Может быть, они вам и поверят.
Глаза Джонни Фей стали узкими.
– Вы постарайтесь произнести хорошую речь в мою защиту.
– Может быть, Рик выступит с заключительным словом?
– Нет. Я хочу, чтобы это сделали вы. Я вам верю.
Да. Это была его обязанность. Он согласно кивнул.
Теперь, в это субботнее утро, Уоррен ехал в Бивилл, чтобы найти человека по его прозвищу. Человека этого там могло и не быть. Он мог находиться там какое-то время, а потом уехать. Без него, как понимал Уоррен, суд мог вынести обвинительный вердикт по делу Куинтаны. Кучка косвенных доказательств, но именно их-то порою труднее всего опровергнуть. В центре этого стояла поколебленная очевидица, но оставалась еще улика с пистолетом, зажатым в руке Гектора. Пистолет никуда не денешь.
Они приехали в Бивилл в одиннадцать часов утра. Это был старый городок скотоводов на севере Кинг-Ранч. Совсем недалеко от Одэма и Корпус-Кристи, где из Джонни Фей воспитали нынешнего монстра. Уоррен подумал о ее “маме”, к которой Джонни Фей до сих пор была “лояльна”, и о “папе”, который управлял “Эксксоном”, а по воскресеньям заклинал адский огонь и серу. Каковы эти люди были в действительности? Что они сделали с ней? Или чего не сделали? Что покривилось в ее мозгу? Этого ему никогда не узнать.
Уоррен съехал с автострады на развязку и свернул на центральную улицу города. Они проехали мотель, супермаркет, кегельбан. Нигде никаких автостоянок, никаких высотных зданий. Кроны дубов и орехов-пеканов никли в пыли перед маленькими кирпичными домиками с частоколом и выжженными солнцем газонами. Уоррен заметил бильярдную и автостанцию.
– В бильярдной, пожалуй, больше шансов, – сказал он Мари, – поэтому первой я проверю автостанцию.
Он сделал то же самое, что делают мальчишки, съев сначала овощи и жареный картофель, а бифштекс из грудинки оставив на потом.
За стеклами машины стоял удушливый зной. Молодой чернокожий качал бензин, а белый, мужчина лет пятидесяти, сидел за кассовым аппаратом перед гудящим вентилятором и разбирал кредитные карточки.
Уоррен, в кроссовках, потертых джинсах и рубашке без рукавов, сунул в зубы зубочистку и сказал:
– Здрасьте.
– Здравствуйте.
– Жарко сегодня.
– Да уж точно.
– Парень из этого города: некоторые люди в Хьюстоне называют его Джим Денди. Он здесь?
Мужчина за кассой ухмыльнулся, обнажив желтые зубы.
– Ты из полиции?
Уоррен почувствовал себя кем-то вроде Гари Купера или Джимми Стюарта из старого вестерна. Обстановка была подходящей. И диалог древним, как мир.
– Да нет, черт возьми! – сказал он. – Я адвокат. Пытаюсь помочь Джиму выпутаться.
– Да, Джим Денди здесь. Был здесь, по крайней мере.
Уоррен достал двадцатидолларовую бумажку из нагрудного кармана и взял карту Мексики со стеллажа рядом с кассовым аппаратом.
– Я думаю, это мне пригодится. Оставь сдачу себе, приятель.
Владелец автостанции взял двадцать долларов, открыл кассовый ящик и отдал восемнадцать долларов сдачи Уоррену.
– Это не Хьюстон, – сказал он. – Джим Денди у Китти Мери. Китти Мери ты тоже знаешь?
– Нет, сэр, – ответил Уоррен.
– Маленький домик на Дикэбл-стрит. Возвращайся назад, проедешь несколько кварталов после Уолгрина и повернешь направо. Предпоследний дом на улице, перед которым стоит разбитый “чеви-пикап”. Рабочая смена Китти Мери в “Макдональдсе” начнется не раньше вечера, так что она, скорее всего, сейчас дома.
– Как его настоящее имя? – спросил Уоррен.
– Чье?
– Джима Денди.
– Это и есть его настоящее имя. Его зовут Джим Денди. Это имя, которое дано ему при рождении, поэтому мы его так и зовем.
Уоррен тихо рассмеялся.
– Как вы уже догадались, я его раньше никогда не видел. Есть что-нибудь такое, что мне следовало бы знать?
– Да, Джим Денди так беден, что ему приходится занимать на воду, чтобы расплакаться. А Китти Мери до такой степени уродлива, что при одном ее виде покойник сбежит из морга. Так что если ты человек верующий, то можешь считать, что Господь оказал им милость, соединив их вместе. Кроме этого, что ты еще хочешь узнать?
– Ничего, – ответил Уоррен. – Спасибо.
– Заезжай, сынок. Хороший у тебя автомобиль. Уже много пробежал?
Минуты три Уоррен побеседовал о своем “БМВ”, а затем снова вышел в зной улицы и нырнул в машину.
Еще через две минуты он уже стучался в дверь предпоследнего дома на Дикэбл-стрит. Задний бампер черного грузовика имел над стертой выхлопной трубой надпись, которая гласила: “Если любишь Иисуса, не забудь посигналить”. Сам дом выглядел так, будто в любое время мог развалиться, стоило лишь пнуть ногой одну из его прогнивших серых досок. Женщина лет сорока с резиновыми розовыми бигуди, выщербленными зубами и клочком черных волос, торчащих на кончике ее носа, открыла дверь с решетчатой сеткой. Дверь отчаянно простонала – шурупы давно вывалились из стены. Уоррен протянул профессиональную карточку, восемнадцать долларов сдачи, оставшиеся у него после покупки карты Мексики, и спросил насчет Джима Денди.
– Этот старый пьяный пес все еще валяется в кровати, – сказала она, – но, видно, у меня силенок маловато, чтобы вытащить его оттуда.
Джим Денди сидел за кухонным столом, допивая вторую бутылку холодного пива из упаковки, которую Мари прихватила в ближайшем супермаркете. Теперь Мари была на улице с Китти Мери, объяснявшей ей, как выращивать томаты и салат-латук. Задрав ноги на кухонный стул и тоже с бутылкой пива в руке, Уоррен сидел напротив Джима Денди за расшатанным столом.
* * *
Джим Денди соответствовал описанию, данному Шивой Сингх, но не больше, чем многие другие мужчины: около сорока лет, совершенно расхлябанный, длинноволосый и толстопузый. Он, по всей видимости, уже несколько дней не брился. Кожа его лица, просвечивавшая сквозь щетину, сильно напоминала линолеум. От Джима пахло вчерашним пивом и немытым телом. Он был в военной рабочей куртке со споротыми знаками отличия и в таких дырявых джинсах, что они наверняка показались бы супермодными где-нибудь в Беверли-Хилс. Уоррен понял, что на Джиме, скорее всего, была его собственная одежда, за исключением, может быть, лишь недельных белых носков, которых у него, возможно, было две пары.
– Я еще раз повторяю, приятель, – сказал Уоррен, опуская ноги на пол, – пока ты трезвый и в состоянии соображать. Ничего плохого с тобой не случится. Никому и дела нет до того, что ты взял бумажник. Но ты должен признаться в этом и рассказать обо всем, что ты видел. Вот и все.
– Это не пойдет, – ответил Джим Денди.
– В чем же проблема? Можешь смело говорить мне.
– Я потратил те деньги.
– А причина, по которой ты это сделал?! У тебя же нет лицевых счетов в банке – вот почему ты их и потратил. Да плевать им на такую ерунду! Если ты, конечно, приедешь в Хьюстон.
Джим Денди, не переставая, тер свои руки, словно пытался их согреть. Он то и дело бросал случайные взгляды то на Уоррена, то в окно на женщин во дворе.
– Я не могу этого сделать, – сказал он.
– В таком случае ты в глубоком дерьме, приятель. Тогда полиция обязательно захочет узнать, что ты сделал с теми деньгами.
– А откуда они узнают, что эти деньги у меня вообще были?
– Я им скажу, – ответил Уоррен.
– И ты, парень, сделаешь такую гадость?
– Мне некуда деваться. Моему подзащитному угрожает смертный приговор.
– А как же я доберусь до Хьюстона? – спросил Джим Денди.
– Со мной, – рассмеялся Уоррен, – и прямо сейчас. Я там содержу что-то вроде маленького отеля. У меня уже проживает парочка амиго. Ты будешь в числе приглашенных и задаром. Бесплатное пиво до самого дня суда и бесплатная еда в течение всего времени проживания.
Джим Денди смерил Уоррена взглядом с ног до головы и нахмурился.
– Я не стану есть ничего такого, что прыгает, ползает или лазает по деревьям. И я не положу в рот ни одного кусочка, которого не сумею опознать.
– Супермаркет находится прямо за углом. Можешь покупать продукты там. Я плачу.
– А как же Китти Мери?
– Она будет дожидаться тебя здесь. Она-то ведь никуда не собирается уезжать, правда?
– Хорошо … Я дал себе слово, что проживу здесь до самой смерти, да и ты похож на честного человека. О'кей!
– Давай так: хвост трубой, расцелуйся на прощание со своей женщиной, забирай остатки пива и присоединяйся к нашей компании.
По дороге на север, к Хьюстону, имея на заднем сиденье Джима Денди и приоткрыв окна, чтобы избавиться от ароматов его тела, Уоррен спросил:
– Почему ты вернулся в химчистку и забрал одежду?
– Был пьяный, – ответил Джим Денди, – в тот момент мне это показалось неплохой мыслью.
– Вещи подошли?
– Не совсем. Были немного маловаты.
– Я слышал: у тебя их украли?
– Да нет, черт побери! Я их продал за десять баксов, – сказал Джим Денди. – Они были слишком шикарные для меня и, как мне кажется, приносили несчастье. В том парне, который их у меня купил, понаделали кучу дырок. Его застрелили насмерть в той же самой миссии. За свою жизнь я натворил много такого, чего мне, пожалуй, делать не стоило, и при этом в большинстве случаев я был так пьян, что потом даже ничего не мог вспомнить. Я думаю, что старуха-судьба наконец-то задумала со мной расквитаться, – может быть, кто-то искал именно меня. Вот почему я и вернулся назад в Бивилл.
26
В понедельник 31 июля, в начале девятого утра, Уоррен предстал перед столом Мелицы Борн-Смит, координаторши 299-го окружного суда.
– У нас в триста сорок втором сегодня заключительные речи, – сказал он координаторше. – Не будете ли вы любезны сообщить Нэнси Гудпастер и судье Паркер, что, как только суд присяжных заседателей вынесет вердикт, я готов продолжить дело “Куинтана” с того места, где мы остановились. Может быть, судья захочет поговорить с присяжными. И с миссис Сингх.
– Судья у себя в кабинете, – ответила Борн-Смит, – вы можете сами сказать ей это.
– У меня сейчас нет времени. Попросите ее оставить для меня информацию на автоответчике. Ну как, их высочество хорошо отдохнули?
– Говорит, что да. – Борн-Смит не смогла удержаться от смеха.
Уоррен отыскал на седьмом этаже пустой зал и провел оставшиеся сорок пять минут за чтением записей, сделанных им за воскресенье. Затем он убрал бумаги в портфель – больше он не собирался в них заглядывать.
Ровно в девять часов Уоррен появился в триста сорок втором. Судья Бингем кивнул в знак признания его пунктуальности. Все в огромном зале поднялись, когда туда цепочкой вошли присяжные, чтобы занять свои места.
Судья Бингем прочитал обвинительные пункты дела. Джонни Фей Баудро предъявлялось обвинение в совершении убийства.
– Согласно нашим законам, человек признается виновным в совершении убийства в том случае, если он – или она, как в настоящем деле, – обдуманно и намеренно послужил причиной смерти другого человека. Миз Баудро признала факт убийства ею доктора Клайда Отта и подала ходатайство с просьбой о признании ее невиновной в преднамеренном убийстве, поскольку последнее было совершено ею в целях самообороны. Обвиняемая не может быть признана виновной в совершении какого бы то ни было преступления, если она оказалась вовлеченной в противоправные действия под угрозой насильственной смерти или серьезной телесной травмы, при условии, что сама обвиняемая не провоцировала жертву на подобные угрозы или нападение. В дополнение к сказанному наш закон требует, чтобы каждый оказавшийся перед лицом такого рода угрозы был обязан отступать, если таковое отступление возможно, прежде чем применить какие-то действия против персоны, угрожающей нападением. Если вы решите, что миз Баудро, без всякого сомнения, спровоцировала подобное нападение или что она имела возможность отступить и не сделала этого, преднамеренно послужив причиной смерти доктора Отта, вы вынесете вердикт о ее виновности. Если же вы найдете, что она использовала все возможные способы к отступлению или не имела таковых вовсе, неумышленно послужив причиной смерти нападавшего, вы признаете обвиняемую оправданной и вынесете вердикт о ее невиновности.
Судья закончил напутствие, сообщив присяжным заседателям, что после того, как они удалятся в совещательную комнату, они обязаны выбрать старшину и в течение всего времени обсуждения могут сообщаться с судом только письменно, передавая бумаги через бейлифа.
Бингем сказал:
– Мистер Блакборн, вы можете приступать к заключительному слову защиты.
* * *
Выйдя вперед, Уоррен поблагодарил членов суда за их терпение и внимание во время выступлений свидетелей.
– Я хочу напомнить вам, – сказал он, – то, что говорил судья Бингем на voir dire. По нашим законам, обвинение несет бремя доказательства. От Джонни Фей Баудро не требовалось, чтобы она доказывала вам свою невиновность в смерти доктора Клайда Отта. Она даже не обязана была доказывать, что нажала курок в целях самообороны, – и, тем не менее, она это сделала по своему добровольному согласию, дала клятву и во время сурового перекрестного допроса сообщила все необходимые подробности, фактически доказывающие, что она стала причиной гибели доктора. На обвинении лежала обязанность убедить вас в том, что подсудимая действительно виновна в совершении предумышленного убийства. И они должны были доказать это вам вне всякого сомнения. Вы забыли бы о своем долге присяжных, если бы не держали этого в уме в течение всего времени обсуждения.
Коротко Уоррен суммировал все факты с точки зрения защиты: бурные отношения между любовниками, историю, связанную с оскорблением Джонни Фей ее будущей жертвой, – человеком, чья смерть сама по себе заслуживает скорби, но чей образ жизни, конечно же, вряд ли достоин похвалы.
– Кэти Льюис, одна из его подруг, рассказала вам, как он выбил ей зубы и дал двадцать пять тысяч долларов за то, чтобы она молчала. Миссис Патриция Гуриан поведала о том, как он пытался овладеть ею сексуально в своем служебном кабинете, а затем, когда она хотела уйти, пытался ее задержать. Джудит Тарр, следующая пациентка доктора Отта, сказала, что и с ней он поступил таким же образом, и она была достаточно откровенна с вами, признав, что уступила его домогательствам. Джонни Фей Баудро сама сообщила о том, как была избита им и впоследствии лечилась в госпитале. Доктор Отт не был добрым человеком, каким мы хотим и надеемся видеть наших врачей и какими они обычно являются. Он был жесток.
И этого сукина сына давно следовало прикончить! – мысленно добавил Уоррен.
– Что же касается подсудимой, то она земная женщина – в этом нет никаких сомнений. Она управляет ночным стриптиз-клубом. Но я напоминаю вам, что судят ее не за это. По ее собственному признанию, она способна на то, что сама она назвала “гнусный, или гадкий, язык”, – но опять же, судят ее не за это. В ее собственности находились три пистолета. Это не является преступлением. Она практиковалась в стрельбе из них на тренировочном полигоне. И это не преступление. Все мы, даже те из нас, кто не сталкивался с этим лично, понимаем, что значит быть привлекательной одинокой женщиной в большом городе, где преступность угрожает всякому жителю. И даже мистер Морз, свидетель, представленный вам обвинением, сказал, что никому не запрещается носить оружие, если человек знает, как им пользоваться. Миссис Лорна Джеральд, приемная дочь доктора Отта, субсидировавшаяся им, процитировала слова миз Баудро, сказанные той после очередной стычки с доктором: “Когда он становится злым, напивается и впадает в беспамятство, мне хочется перерезать ему горло, пока он спит”. Надо ли вам воспринимать эту фразу всерьез? – Уоррен улыбнулся с тактичной фамильярностью и поводил полусогнутым пальцем, указывая на ряды присяжных. – Да кто же из нас не произносил слов типа “Я хотел убить его за это”? И что, разве в действительности мы собирались сделать подобное? Разве кого-нибудь из нас убили? – Он немного выждал, пока эта концепция утвердится в умах присяжных. – Доктор Баттерфилд признал, что его друг Клайд Отт сказал обвиняемой, после того, как она облила его вином: “Ты – сука, я с удовольствием убил бы тебя за это!” Свидетель также сообщил, что у Клайда Отта был вспыльчивый характер. Однако доктор Баттерфилд всячески старался подчеркнуть факт, что его друг говорил это не в буквальном смысле. Ну, так как же нам быть? Должны ли мы принимать такие грозные заявления за чистую монету или мы обязаны отнестись к ним, как к проявлениям обычной человеческой слабости? Я думаю: ответ вам известен.
Уоррен остановился в проходе, затем двинулся от центра площадки назад, к столу защиты, поближе к Джонни Фей Баудро, которая сидела там, одетая во все серое.
– Помимо этого, вы выслушали показания обвиняемой, данные ею под присягой. Вы слушали рассказ храброй, независимой и опечаленной женщины. Она любила Клайда Отта. Возможно, это было неразумно, но длилось в течение очень долгого времени. Она пыталась отучить его от алкоголя, неумеренное потребление которого свело доктора на грубый животный уровень. Она пыталась отучить его от привычки к наркотикам, которые, безусловно, разрушали его разум. Клайд Отт был богатым человеком, но Джонни Фей Баудро имела работу и получала собственное жалованье. Она никогда не пользовалась какими-то выгодами от столь солидных капиталов доктора. Хотела или не хотела она выйти за него замуж, а он колебался, или же это он мечтал жениться на ней, а она не могла на это решиться, – какая разница? Ваш жизненный опыт, бузусловно, подскажет вам, что в таких делах не все решается просто. Фактом же является то, что она жила, как независимая одинокая женщина. Мне думается, что это требует немалого мужества, особенно в наш век, когда женщины борются за свои права и статус, одинаковый с мужчинами.
Итак, мы подошли к трагическим событиям вечера седьмого мая. А они поистине трагические – миз Баудро их иначе и не воспринимает. Она скорбит о случившемся. И вы это видите. Она не собиралась убивать Клайда Отта. Миз Баудро всего лишь хотела защитить себя от убийства или серьезного телесного повреждения. Она поведала нам о том, что произошло. Это правда. Она не угрожала ему смертельным насилием. И другой правды нет. Обвинение не представило нам ни одного свидетеля, который утверждал бы обратное. Обвиняющая сторона предъявила нам эксперта по отпечаткам, который засвидетельствовал, что на кочерге, которой Клайд Отт угрожал подсудимой, не было обнаружено отпечатков ладоней доктора. Но ведь подсудимая сама признала, что подняла кочергу после смерти Клайда Отта и в состоянии, которое мы, вне всякого сомнения, признаем как полуистерическое, неумышленно уничтожила некоторые из отпечатков на этой кочерге. Уничтожила улику, которая могла бы полностью реабилитировать ее! Можно ли обвинять ее за это? Обвинять за неразумные действия, совершенные в такой момент, который обратил бы вас, или меня, или вообще кого бы то ни было в истинную жертву потрясения и ужаса? Я обращаю ваше внимание, леди и джентльмены, на то, что, будь она виновна в убийстве, она совсем не обязана была бы рассказывать нам все про эту кочергу! Будь она действительно виновна в преступлении, она могла бы вытереть кочергу начисто, поскольку там были и ее отпечатки. Однако подсудимая не сделала этого! Она рассказала нам всю правду.
Уоррен снова вернулся к ложе присяжных.
– Вы слышали от судьи Бингема о том, что наш закон называет “обязанностью отступить”. Я спрошу мужчин, находящихся между вами: если взбешенный человек, пьяный и в двести двадцать фунтов весом, подойдет к вам с тяжелой железной кочергой и недвусмысленно даст понять, что собирается убить вас ею, – что сделаете вы? Конечно, вы могли бы попробовать убежать. Но поступит ли так кто-нибудь из вас?.. Сомневаюсь! Вы могли бы попытаться поговорить с ним, хотя все мы прекрасно понимаем, каково разговаривать с пьяным и рассерженным человеком, – в этом случае вы попросту поставили бы под угрозу собственную жизнь с минимальными шансами на успех. Вы могли бы попробовать сразиться с тем мужчиной, ударить его кулаком или повалить его на землю. Некоторые из вас достаточно храбры, чтобы сделать это. Другие, возможно, нет. Или, будь у вас при себе пистолет, вы, вероятно, сделали бы то же самое, что сделала Джонни Фей Баудро.
Уоррен остановился рядом с присяжными, изучающе глядя на их напряженно-внимательные лица.
– А теперь я спрошу женщин, находящихся среди вас: стали бы вы в такой ситуации просить о пощаде лишь потому, что являетесь женщинами? Вы попытались бы убежать? Миз Баудро не смогла этого сделать. Конечно, и арочный проход, и вестибюль были широкими – Бог знает, сколько раз обвинитель называл нам их размеры, пока мы наконец этого не запомнили. Но главная причина, по которой моя подзащитная не смогла выбежать сквозь такое широкое пространство, заключалась в том, дорогие леди, что она в тот момент сидела на диване, стоящем вплотную к стене. За спиной Клайда Отта могло простираться футбольное поле, он мог стоять перед площадью Тяньаньмынь в Пекине, и это никак не повлияло бы на способность миз Баудро убежать. Поэтому, с учетом всех обстоятельств, я спрашиваю вас: вступили бы вы в борьбу с пьяным, сильным мужчиной, имея тело слабой женщины? Я не думаю, что кто-нибудь из вас всерьез полагает, что миз Баудро могла сделать это. Стали бы вы – лишь потому, что являетесь женщиной, – пытаться уговорить нападавшего и взывать к Господу, чтобы мужчина с кочергой в руках не разбрызгал ваш мозг по всему ковру или не сделал вас на всю жизнь идиоткой с бессмысленным взглядом?
Уоррен повысил голос:
– Потому что это был единственно возможный способ отступить! Получить удар или вступить в борьбу! Вот и все, что подсудимая могла сделать!
Отступать вовсе не обязательно! – решил Уоррен.
– Джонни Фей Баудро выбрала борьбу. Она выстрелила в нападавшего, и выстрел убил его. Она не собиралась этого делать, но это случилось. И поэтому я спрашиваю вас, мужчины и женщины, члены суда присяжных: взяв на себя соответствующее бремя доказательства, доказало ли обвинение, что здесь, вне всякого сомнения, имело место предумышленное убийство? Я спрашиваю вас, техасцы и техаски: будете ли вы унижаться, умолять о пощаде, согласитесь ли вы принять смерть или возможное увечье, когда вы совершенно перепуганы? И в качестве ответа на два эти вопроса я прошу вас признать миз Баудро невиновной в убийстве, совершенном в целях самообороны!
Уоррен сел на свое место.
Это лучшее, что я мог сделать, подумал он. И я сделал это. Потому что таков был мой долг.
Время от времени, в разных юридических школах Техаса Боб Альтшулер читал лекции по теории и практике судебного процесса. “К тому моменту, когда вы дойдете до заключительной речи, – учил он, – присяжные уже прослушают кучу всякой скукотищи. Теперь они захотят увидеть драму. Так дайте им то, о чем они так страстно мечтают”.
На практике в течение всей заключительной части процесса он как минимум один-два раза позволил себе зарычать с гневом, который ассоциировался у присутствующих с “ласковостью” сержантов, обучающих новобранцев строевой подготовке на плацу. Альтшулер был крупным мужчиной, и на присяжных заседателей это обычно действовало впечатляюще. Сорок девять раз подряд его драматическое мастерство оказывалось прелюдией к победе.
На этот раз Альтшулер начал рявкать и рычать с той самой минуты, как поднялся на ноги и повернулся лицом к присяжным.
– Сегодня, – проревел он, – в этом зале нет одного очень важного для настоящего процесса человека! Одного человека, которого нам очень бы нужно послушать, но мы не можем пригласить его, потому что он мертв! Застрелен двумя пулями – одна застряла у него меж глаз, а вторая прямо вот здесь! – Альтшулер прижал правую руку к сердцу. – Клайд Отт – доктор Клайд Отт, врач и целитель, неважно, какие нелепые росказни о нем мы здесь сегодня услышали, – это тот человек, который мог бы сообщить нам множество фактов. Люди, вы, должно быть, устали и занемогли от того, как здесь высмеивалась и осквернялась память об этом человеке! – Альтшулер устремил негнущийся палец на Джонни Фей Баудро. – Эта женщина, управляющая ночным стриптиз-клубом, хладнокровно застрелила доктора! Неужели вы не понимаете этого, люди? Неужели вы не чувствуете этого в глубине ваших сердец?
Альтшулер застыл. Он потряс головой, словно был совершенно ошеломлен происходящим.
– Давайте еще раз вместе посмотрим доказательства.
Он сразу же сфокусировал внимание на заявлении Джонни Фей Баудро, сделанном ею сержанту Руизу меньше чем через час после совершения убийства. Но здесь, в суде, Руиз засвидетельствовал и показал, что заявление это являлось неправдоподобным вымыслом.
– Поэтому-то обвиняемая под присягой и изменила свою версию! Сказала нам, что доктор Отт загородил выход из дома прежде, чем они поднялись наверх, прежде, чем доктор, якобы, угрожал ей и выхватил у нее кочергу. Хорошо, люди, так кому вы больше верите? Сержант Руиз – опытный полицейский. Он сообщил нам, что обвиняемая вовсе не была взволнована, когда он прибыл на место, – она дожидалась его перед входной дверью, спокойно куря сигарету. Почему она рассказала одну историю тогда и совсем другую сейчас? Вы не знаете почему? Да потому что вторая версия ей больше подходит! Она догадалась, что, если не изменит деталей своей истории, ее обвинят в нарушении пункта закона об обязанности отступить!
Вздохнув, Альтшулер снова тряхнул головой.
– Вечером седьмого мая она сказала сержанту Руизу, что доктор Отт шел на нее, как “старый медведь-гризли”, размахивая кочергой над головою. Это ее собственные слова. “Шел на нее”. Но затем, несколько дней назад, окружной судмедэксперт засвидетельствовал, что доктор Отт был застрелен в момент, когда он “спокойно стоял на месте”. И что же делает Джонни Фей после того, как она слышит это? Меняет свою версию! Теперь она утверждает, что доктор Отт нападал на нее с кочергой, а затем остановился, после чего Джонни Фей в него выстрелила. Разве вы не видите, люди, что именно эта женщина делает? Разве вы не поняли, что сделала она после того, как сержант Кьюлик засвидетельствовал, что на кочерге должны были остаться отпечатки ладоней доктора Отта, – однако их там не оказалось? До самого своего выступления здесь Джонни Фей и словом никому не обмолвилась, будто подняла кочергу после убийства доктора Отта, что, возможно, и привело впоследствии к уничтожению некоторых отпечатков. Да она это просто выдумала! Эта женщина способна сказать все, что угодно!
Уоррену пришлось напрячь мышцы шеи, потому что он сам едва не кивнул в знак согласия с обвинителем.
– Теперь, – продолжал Альтшулер, – давайте поразмышляем обо всех тех разного рода угрозах, о которых нам рассказали свидетели. Некоторые из этих угроз вовсе не были такими пустыми, как убеждает вас наивно поверить адвокат защиты. В “Хьюстон-Рэкит-клаб”, после того, как Джонни Фей Баудро выплеснула вино на доктора Отта, тот сказал ей: “Я убил бы тебя за это”. Но ведь он же не убил ее, не так ли? С другой стороны, Джонни Фей Баудро в присутствии миссис Джерард сказала насчет доктора Отта: “Я убила бы его”. И она это действительно сделала. Здесь существует большая разница, разве вы не согласны?
Альтшулер ткнул толстым прямым пальцем в сторону Уоррена.
– Адвокат защиты постарался приглушить тот яд, который вылился изо рта Джонни Фей в ресторане “Гасиенда” совсем незадолго до убийства. Я не приглушаю этого, я, наоборот, убежден, что это показывает нам ее предрасположенность к насилию. Пожалуйста, вспомните то, что сказал насчет обвиняемой доктор Отт своей падчерице. “Я боюсь ее”. В своем свидетельском показании Джонни Фей Баудро не упомянула про эти слова, да и адвокат ее об этом не спрашивал. Задумайтесь! Чего боялся доктор Отт? Почему Джонни Фей Баудро не побеспокоилась нам это объяснить? Защита также пренебрегла фактом, что всего за несколько недель до реального убийства Джонни Фей Баудро практиковалась на учебном полигоне в стрельбе из смертоносного оружия. “Все любящие развлечение люди делают это. Даже сам судья.” Конечно же, нетрудно увидеть, что скрывается за этими двусмысленными речами! Возможно, другие люди и практикуются в стрельбе из своих пистолетов, и даже наш судья делает это, однако ни судья, ни другие люди не убивают кого-то сразу же вслед за этим. Джонни Фей Баудро использовала фальшивое имя на случай, если будет проводиться какое-то расследование. И действительно, такое расследование было проведено, но, к несчастью для Джонни Фей Баудро, мистер Морз запомнил ее. Она, безусловно, запоминающаяся женщина!
Альтшулер снова поднял палец и с особой важностью подчеркнул:
– И она очень хороший стрелок!
Обвинитель снова помрачнел. Уоррен был очарован его работой. Давай-давай, Боб! Уделай ее!
– Леди и джентельмены, члены суда присяжных, верите вы в то, что она всадила пулю в доктора Отта, всего лишь в нескольких дюймах от его сердца и при этом не собиралась его убивать? Верите вы в то, что она попросту намеревалась ранить его, преподать ему своеобразный урок? “Непослушный Клайд! Я всажу крохотную пулю в твое легкое, чтобы ты впредь вел себя хорошо!” Так, что ли? И неужели вы можете поверить, что она все это время не помнила, что в ее сумочке лежит пистолет? После того, как она дважды поупражнялась в стрельбе из этого пистолета на учебном полигоне, могла ли она не знать, что нужно отпустить курок, если не хочешь, чтобы пистолет выстрелил еще раз? Верите вы в то, что доктор Отт “немного шевельнулся”, как утверждает Джонни Фей Баудро, отчего другая пуля попала ему между глаз? Да неужели все мы собрались здесь для того, чтобы быть одураченными убийцей?
Альтшулер обхватил голову руками так, словно она вот-вот могла взорваться, словно все сказанное им было настолько выше человеческого понимания, что могло привести его к умопомешательству.
Затем он вдруг стал на редкость спокойным.
– Обвинение не обязано доказывать мотив преступления. От обвинения требуется лишь доказательство того, что подсудимая сознательно и намеренно послужила причиной смерти доктора Отта. Но, тем не менее, давайте подумаем о мотиве. Защита пренебрегла вопросом о том, кто хотел выйти замуж, а кто уклонялся от женитьбы. Я этого делать не стану. Я считаю, основываясь на свидетельских показаниях приемных детей жертвы, миссис Лорны Джерард и мистера Кеннета Андерхила, что это Джонни Фей Баудро хотела выйти замуж за Клайда Отта и почти склонила его к этому. Но затем он в присутствии своих приемных детей заявил, что изменил свои намерения, и с течением времени его решение укрепилось. Все это привело Джонни Фей Баудро в бешенство. В тот вечер в ресторане “Гасиенда” она, по-видимому, предъявила ему ультиматум, и доктор снова сказал нет. Поэтому они вернулись в его дом. Обвиняемая убедила Клайда Отта подняться наверх и лечь с нею в постель, чтобы посмотреть, не поколеблет ли толика секса его решение. Клайд Отт был пьян. Что в действительности произошло затем – мы никогда не узнаем. Единственный человек, который мог бы рассказать нам правду, мертв. Что мы знаем точно, так это то, что они оба спустились вниз, где она всадила ему пулю промеж глаз, когда он спокойно стоял на месте.
И снова Уоррен едва не кивнул. Несмотря на свое пристрастие к театральности, Боб Альтшулер был думающим человеком. Он все это вычислил. Обвинитель сказал:
– Люди, вам следует руководствоваться лишь своим обычным чувством. Вы должны решить, учитывая множество говорящих сами за себя противоречий в показаниях Джонни Фей Баудро, можете ли вы поверить ей на слово. Угрожал ли доктор Отт убить ее той кочергой? Да конечно же, нет! – протрубил Альтшулер. – Вся эта история с кочергой полностью сфабрикована. Подсудимая поставила там отпечатки его пальцев, когда доктор был уже мертв! Вот только она не сообразила, что там должны были остаться и отпечатки его ладоней!
Лоб Альтшулера засверкал от выступившего пота.
– А теперь давайте поговорим об “обязанности отступить”.
Он некоторое время подождал, дав присяжным возможность собраться с мыслями и оценить исключительную важность проблемы.
– Джонни Фей Баудро утверждает, что еще до вечера седьмого мая доктор Отт несколько раз избивал ее. Когда он напивался, как говорит она, то становился предрасположенным к насилию. И, тем не менее, прибыв в его дом в тот вечер, она вошла в дверь. Она могла уехать, но она не сделала этого. Она могла не подниматься с ним наверх, однако она поднялась. Он ведь был пьян – неужели подсудимая не боялась?
Альтшулер простер перед собой руки.
– Нет. Конечно же, она не боялась! Чего же ей было бояться? У нее в сумочке лежал пистолет!
Он понимающе улыбнулся. Поднял палец.
– Но подождите! Вероятно, вы, как и я, помните, что Джонни Фей Баудро сказала, будто оставила сумочку на диване внизу, и это впоследствии привело к тому, что обвиняемая оказалась в положении, из которого, по ее утверждению, она не могла отступить. Люди, вы видели план дома доктора Отта. Вы знаете, в каком месте гостиной находится тот диван по отношению к пути от входной двери до подножия лестницы. Он стоит в шестидесяти пяти футах в стороне. Теперь я спрашиваю вас – особенно присутствующих здесь леди, – станет ли женщина, входя в дом и тем более в чужой, делать шестьдесят пять футов в сторону с единственной целью положить на диван гостиной свою сумочку? Подумайте еще и о том, что лежит в этой сумочке! Пистолет ее тут ни при чем – я говорю о косметических принадлежностях, о ключах, обо всех тех маленьких и ценных личных вещицах. Нет! Любая женщина возьмет сумочку с собой.
Альтшулер выждал целых пять секунд.
– И если она все-таки сделала это, леди и джентельмены, то, когда она вновь спустилась вниз, стараясь спастись от человека, который кричал на нее и угрожал ей, почему же она просто не выбежала за дверь и не уехала домой?
Голос Альтшулера зазвучал на полную мощь:
– Даже если вы поверите в выдуманную ею историю, ту историю с кочергой, все равно обвиняемая не выполнила обязанности отступить! Она провоцировала доктора!
Резким жестом руки обвинитель указал на Джонни Фей, которая сидела неподвижно, с каменным лицом.
– Там сидит настоящий монстр! Женщина без чести, не способная испытывать угрызения совести! Вероломная! Хитрая! Злобная! Изобретательная! Это хладнокровная убийца, и я прошу вас от имени штата Техас и во имя высшей справедливости признать ее виновной в убийстве! Не в простом убийстве, совершенном с целью самообороны, а в убийстве предумышленном.
Уоррену хотелось заапладировать. Аминь! – подумал он. Не говори больше ничего, Боб. Ты разделал ее со всех сторон. Теперь просто сядь.
Альтшулер так и поступил.
Судья Бингем кивнул бейлифу, и бейлиф подал знак присяжным заседателям. Те послушно поднялись и последовали за ним через боковую дверь зала, направившись в совещательную комнату суда.
Пожав плечами, обтянутыми синей тканью костюма, Рик посмотрел на Уоррена грустным взглядом. Уоррен же обернулся к Джонни Фей, чье лицо в эту минуту было словно ледяным. Она пристально смотрела на Боба Альтшулера, который рухнул в кресло в нескольких футах от них, рядом со столом обвинения, и теперь прихлебывал воду из бокала.
– Вот сукин сын! – буркнула Джонни Фей. – Я с удовольствием всадила бы пулю промеж его глаз.
В конце концов она обернулась к Уоррену.
– Ну так что, адвокат, мой добрый приятель, что же нам делать теперь?
– Ждать, – холодно сказал Уоррен.
* * *
Оживленный гул голосов придавал проветриваемому кондиционерами залу суда сходство с аэровокзалом. Представители средств массовой информации и простые зрители, юристы и свидетели – все они так или иначе заплатили за вход сюда. Все они предпочитали подождать. В час тридцать бейлиф покинул совещательную комнату, чтобы сходить за сэндвичами, прохладительными напитками и кофе для присяжных.
– А как же насчет ленча для нас? – спросила Джонни Фей у Уоррена.
– Я не голоден. Вы, если хотите, можете спуститься в кафетерий внизу. Только не покидайте здания суда.
– Что означает, когда присяжные так долго не возвращаются? – спросила Джонни Фей.
– Здесь нет каких-то установленных правил на этот счет.
– А после их возвращения, если они посмотрят мне в глаза, – это будет хороший знак, не так ли?
– И на это тоже нет правил. Они могут открыто посмотреть вам в глаза и отправить на пожизненное заключение. А могут войти с опущенными головами, стыдясь того, что вынесли вердикт о вашей невиновности.
– Да пошли вы к черту! – сказала Джонни Фей. – А если они и впрямь признают меня виновной? Мне позволят съездить домой и привести мои дела в порядок?
– Об этом вам следовало позаботиться заранее, – ответил Уоррен. – На вас наденут наручники и увезут.
Ее губа дрогнула.
– А что вы скажете насчет апелляции?
– Вы можете нанять адвоката, который это для вас сделает.
– А вы это сделаете? Ведь вам известны все обстоятельства и факты.
Странная вещь. Она знает, как я ее ненавижу, однако рассчитывает на меня. Где-то внутри этот монстр продолжает оставаться ребенком. Злым, кошмарным, но, тем не менее, ребенком.
– Да, мне известны факты. Вот потому-то я и не стану ничего делать. Но множество других адвокатов с радостью возьмутся за это. Всегда найдется кто-нибудь достаточно голодный или кто-то, кого вам удастся обмануть.
Уоррен поднялся с кресла и через боковую дверь зала прошел к телефону, зарезервированному за адвокатами и репортерами. Дверь комнаты присяжных находилась в десяти футах оттуда. Уоррен даже слышал голоса заседателей, распаленных спором, но слов разобрать не мог. К нему подошла Мари Хан и сжала его руку.
– Ну и что ты думаешь, милый? – тихо спросила она.
– Не могу сказать. А ты?
– А я уже говорила тебе, что предсказать этого нельзя.
– Боб был грандиозен, – заметил Уоррен.
– Он и всегда такой. Хочешь, пойдем в мой офис для короткой беседы? Моя дверь закрывается на два оборота.
– И получится так, что суд придет к единому мнению приблизительно в то же время, когда мы с тобой придем к чему-нибудь еще? Я прошу тебя перенести дату приглашения. До вечера.
– До вечера! – сказала Мари рассмеявшись.
Уоррен позвонил в свой офис, чтобы узнать, не поступило ли какой информации. Чарм говорила кратко, попросив Уоррена перезвонить ей. Потом он поинтересовался, нет ли для него новых назначений, и оказалось, что один мужчина звонил прямо из тюрьмы, умоляя встретиться с ним как можно быстрее по делу о наркотиках.
Итак, он снова будет работать. Мне следует чувствовать себя спокойнее в связи со всем этим, решил Уоррен.
Он прошел через зал суда и вышел в коридор, чтобы воспользоваться общественным телефоном, который гарантировал большую уединенность, и позвонил на “26-й канал” Чарм.
– Уоррен! – почти беззвучно, словно задохнувшись от волнения и неожиданности, сказала она. – Как идет судебный процесс? Ты уже выступил?
Он ответил, что суд удалился на совещание, а процесс идет так, как этого следовало ожидать.
– Мне придется говорить быстро, – сказала Чарм. – Ты просто послушай меня минутку. В тот день, за ленчем, я не сказала всего, что должна была сказать. Я так ужасно себя чувствовала: язык мой был будто связанным. Мы можем встретиться еще раз, чтобы поговорить?
Он постарался как следует обдумать ее предложение.
– Не вычеркивай меня из своей жизни, Уоррен. Пожалуйста.
Уоррен увидел, как несколько тележурналистов, стоявших в коридоре, быстро двинулись к дверям зала.
– Мне нужно идти. Возможно, это входят присяжные. Хорошо. Когда?
– Когда тебе это будет удобно. Сегодня вечером?
– Нет, не сегодня вечером. Встретимся за ленчем завтра, если это тебе подходит.
Чарм пообещала, что будет в суде Дуайта Бингема в полдень. Прежде чем Уоррен успел внести свои предложения относительно места встречи, Чарм положила трубку. Уоррен поспешил в зал и толкнул вертящуюся дверь входа. Оказалось, что тележурналисты интервьюировали Боба Альтшулера.
Когда они закончили, Альтшулер схватил Уоррена за локоть и решительно повел к пустой скамье в конце зала. Сверкающие темные глаза обвинителя теперь были испещрены розовыми пятнышками, а складки, идущие от его носа к углам рта, казалось, прорезались глубже. Находясь вблизи, Уоррен мог видеть, что костюм Боба влажен от пота.
– Твоя клиентка виновна, как и греховна, – сказал Альтшулер. – Она наняла Динка, чтобы тот убил Шерон Андерхилл. Она наняла парня по фамилии Ронзини для убийства Динка. Мы считаем, что труп, который в прошлом месяце всплыл на Галвестон-Айлэнд, является останками этого самого Ронзини. И она же подпоила Клайда Отта, хладнокровно застрелив его потом. Ты ведь знаешь это, ответь Христа ради, знаешь, правда?
Уоррен одну-две секунды подумал.
– Не для протокола?
– Как ты сам скажешь. Как тебе больше нравится.
– Я это знаю.
– Да, у тебя не было выбора, – вздохнув, сказал Альтшулер. – Просто я предпочел бы, чтобы ты не так здорово защищал ее, как ты это делал.
– Ты тоже сработал отлично. Мне кажется, что ты ее пригвоздил.
Альтшулер протянул ему свою большую руку. Уоррену внезапно пришла в голову мысль: и почему это я всегда считал себя лучше его? Боб убежден, что является справедливым человеком, потому что помогает поддерживать порядок в мире – он отсылает людей в тюрьмы на такие долгие сроки, какие только позволяет закон. Я считаю себя справедливым, потому что помогаю тем же самым людям не попасть в тюрьму и находиться на свободе так долго, как это положено по закону. Он обычно бывает прав, я чаще всего нет.
Уоррен принял руку Альтшулера и пожал ее.
В четыре часа вечера присяжные заседатели все еще не пришли к согласию по поводу вердикта. Судья Бингем послал им с бейлифом записку: если они решат продолжить обсуждение, то он останется в зале до восьми часов. После этого все присяжные будут сопровождены в отель, где поужинают и проведут ночь. Затем в девять часов следующего дня они продолжат работу. Или же, если таково будет их желание, они могут закончить и в шесть, чтобы сразу же пойти на ужин в отель.
От старшины присяжных поступил загадочный ответ: “Мы продолжим обсуждение, ваша честь”.
В половине пятого Уоррен шепотом посовещался с Риком, затем поднялся на лифте на 7-й этаж, в 299-й окружной суд.
Зал судьи Паркер был пуст, только сама судья и Нэнси Гудпастер, сидя рядом, работали над судебным календарем. Гудпастер быстро улыбнулась Уоррену и громко поздоровалась с ним.
Судья была загорелой и выглядела так, будто поправилась на несколько фунтов.
– О, да неужто это мой друг мистер Блакборн?
– Как ваши дела, судья?
– В полном порядке. А ваши, адвокат?
– Тоже в полном порядке.
– Заседатели все еще работают над вердиктом по “Баудро”?
Уоррен кивнул.
– Но умные люди говорят, что присяжные придут к решению до восьми вечера, – сказал он. – Самое позднее – завтра утром. Мой свидетель для дела “Куинтана” готов. Когда мы сможем начать?
– Завтрашний день и следующий за ним у меня достаточно свободны. В любом случае кое-кого я могу и разогнать. Начиная с четверга, все у меня переполнено. Поэтому вы начнете завтра после ленча, иначе я распущу присяжных, а в сентябре мы наберем новый состав. Вот так!
Новый состав присяжных в сентябре перечеркнет все, что Уоррену удалось достичь, к тому же ему придется поить Джима Денди по меньшей мере еще месяц. Уоррен мрачно посмотрел в непроницаемые глаза судьи. В тот же момент на столе бейлифа зазвонил телефон.
Нэнси Гудпастер подошла туда, подняла трубку и какое-то время слушала.
– Да, – сказала она. – Я сообщу ему.
Она положила трубку и повернулась к Уоррену.
– Ваш партнер зовет вас в “триста сорок второй”. Присяжные по делу “Баудро” входят в зал.
* * *
– Встать, суд идет! – провозгласил бейлиф, после чего в зал цепочкой вошли присяжные и заняли свои места. Джонни Фей Баудро стояла между Риком и Уорреном у стола защиты. Боб Альтшулер возвышался на месте обвинителя, слегка сгорбившись и легонько барабаня пальцами по крышке стола. Усевшись в свои кресла, присяжные через весь зал посмотрели на Джонни Фей, встретив ее вопрошающий взгляд. Но, казалось, в глазах их не отражалось никаких эмоций.
Судья Бингем спросил, вынес ли суд вердикт, и старшина присяжных, мужчина в черной спортивной куртке, тот самый, на выборе которого когда-то настаивала Джонни Фей, ответил утвердительно. Он протянул помощнику судьи листок бумаги.
– Можете зачитать вердикт, – сказал судья Бингем. Помощник громким и бесстрастным голосом прочитал:
– Мы, члены суда присяжных, пришли к мнению, что обвиняемая, Джонни Фей Баудро, невиновна в преступлении, совершенном в целях самообороны.
Кровь отхлынула от лица Уоррена. Джонни Фей издала вопль. Она обвила руки вокруг шеи Рика, обнимая его. Затем с распростертыми объятиями обернулась к Уоррену. Но Уоррена там уже не было.
Большими шагами, почти бегом, он выскочил из судебного зала. Репортеры погнались за ним, хватая его за рукава и выкрикивая на ходу свои вопросы. Мгновенно Уоррен был окружен, и вырваться он мог уже не иначе, как растолкав журналистов в стороны. Микрофоны маячили перед самыми его зубами. Волна какого-то нервного раздражения пробежала вдруг по всему телу Уоррена – от головы до пальцев ног.
– Суд сказал свое слово, – ответил он, – к лучшему это или к худшему. Миз Баудро теперь свободна. Это единственное, что имеет значение. Мне больше нечего добавить.
Но уйти Уоррен не мог. Репортеры окружили его, вцепившись ему в рукава.
– Мистер Блакборн, что вы имеете в виду, говоря “к лучшему это или к худшему”? Значит ли это, что вы выражаете сомнение в справедливости вердикта?
– Суд всегда прав, – сказал он, цитируя свои собственные слова, сказанные им когда-то его бывшей подзащитной. – Независимо от того, прав он или нет в действительности.
Посреди гула голосов и криков недоверия Уоррен решительно выбрался из толпы журналистов и телеоператоров. Никаких комментариев! Он направился в сторону лестничной клетки.
Дверь захлопнулась за ним. Уоррен прислонился лбом к холодной, облупившейся поверхности стены. Руки его были влажными, желудок вздымался и буквально выворачивался наизнанку. Альтшулер знал правду, но это оказалось неважно. “У тебя не было выбора”, – сказал он. Но я сделал свой выбор, подумал Уоррен, и добился того, что случилось. Если бы я был действительно храбрым человеком, я схватил бы сейчас эти микрофоны и сказал: “Она свободна. Свободна лгать, свободна снова убивать, свободна радоваться нашему соучастию”. Если справедливость еще существует, то происшедшее только случайность. Система в целом отвратительна. Спросите человека по имени Гектор Куинтана, который может получить смертный приговор за убийство, которого он не совершал: это она убила!
Уоррену хотелось завыть от отчаяния, но все, на что он решился, – это жалобный стон посреди четырех стен. Но что реально я мог сделать? – спросил он себя. Да ничего. А что я могу сделать сейчас? Тоже пока ничего. Так что, помоги мне Господи, но я найду свой путь!
27
Над массивным письменным столом Рика Левина в старом здании “Коттон-Иксчейнч-билдинг” горела синяя неоновая надпись – “Адвокат”. В одном из углов комнаты стояли деревянные копии средневековой дыбы и железной виселицы (“Это для того, чтобы помочь вам вспомнить все поточнее”, – обычно говорил Рик своим клиентам.) В другом углу на паркетном полу был установлен красный автомат, торгующий жевательной резинкой. Покопавшись в кувшине с мелочью, Рик опустил в прорезь машины два пятицентовика и предложил Уоррену один из выскочивших из автомата кубиков в розовой обертке.
Уоррен покачал головой. Напротив него на столе стоял кофейник с дымящимся ароматным черным кофе, который только что принесла Бернадет Лу.
После вынесения вердикта Рик побеседовал с несколькими членами суда по делу “Баудро”.
– Знаешь, – рассказывал он теперь Уоррену, – наверно, я никогда не перестану изумляться тому, как быстро люди обретают новое лицо. Вся остальная их жизнь может быть полной всевозможного дерьма, они могут мошенничать с налогами и обманывать своих супругов, могут быть настоящими лодырями и болванами, но, когда им приходится исполнять роль судей, тут, мой друг, они внезапно превращаются в честных американцев и профессоров логики. Они уважают Закон, они хотят поступать по справедливости. Заставляют меня самого поверить в систему.
– Частью которой, кстати, мы и являемся, – нетерпеливо перебил Уоррен. – Итак, расскажи мне, что же там произошло.
– Первое голосование они провели сразу же, как только вошли в совещательную комнату. Восемь человек сказали “невиновна”, двое “виновна”, и двое никак не могли определиться. Сразу после ленча дело начало выглядеть так, будто они решили застрять надолго. Старшина присяжных – парень в черной куртке, владелец магазина телерадиодеталей, один из тех, на выборе которого так настаивала наша клиентка, – держался до последнего. Он говорил: “Мне не понравилась ее самоуверенность, я попросту не поверил и половине того, что она рассказала”. Но тот, другой присяжный, высохший секретарь нефтяной компании, по-настоящему и решил исход дела. Он настойчиво втолковывал старшине: “Ты не можешь признать женщину виновной только потому, что она тебе не понравилась. Мне тоже хочется проголосовать за ее осуждение, поскольку у меня имеются сомнения в ее невиновности, однако все эти сомнения по большей части эмоционального характера. К тому же и судья говорил нам, что на обвинении лежит бремя доказательств”. Нет, ты только представь себе, какой парень, а!
– Как бы то ни было, они продолжали спорить. Вдруг тот брюзга, что сидел в первом ряду, и говорит: “Я очень сочувствую миз Баудро. Может быть, она и виновна, но мне кажется, что она искренне любила этого ужасного доктора, – он овладел ею, но не захотел на ней жениться. Она вела себя храбро, именно так, как рассказывал мистер Блакборн”. – Ну, ты счастлив, малыш! – А затем выступил администратор из магазина одежды, тот, что с бачками, ну он еще постоянно был в одном и том же красном галстуке, помнишь? – Рик заговорил с преувеличенно западным акцентом: – Он, значит, заявляет: “Если бы какой-нибудь псих с кочергой бросился на меня, уж будьте уверены, я всадил бы ему не одну, а целых шесть пуль промеж глаз!” Но тут завопил старшина в черной куртке: “А как же насчет того кругаля, который она сделала, чтобы положить свою сумочку?” Тот, который с красным галстуком, вылупил глаза: “Какого еще кругаля?” – Рик загоготал, словно гусь. – А одна женщина-присяжная и говорит тому, который в черной куртке: “Я, скорее всего, взяла бы сумочку с собою наверх, но, может быть, Джонни Фей растерялась. Мне кажется, что по той же причине она стерла и отпечатки ладоней с кочерги. Ведь так трудно вспомнить, что ты делала и чего не делала”. И тогда Черная Куртка поднял руки вверх и сказал: “Я сдаюсь. Невиновна”.
– И ты по-прежнему считаешь, что они справедливы? – спросил Уоррен.
– Разумеется, да, – ответил Рик. – Все зависит от дифиниции и перспективы. Нужно помнить, что люди, в основном, просто чокнутые.
Уоррен понял, что его бывший компаньон, сидящий сейчас за своим столом, озарен светом победного триумфа. Они выиграли крупное дело. Заголовки газет говорили исключительно о вердикте, а на газетных страницах были помещены фотографии Клайда Отта и Джонни Фей Баудро, с самоуверенным лицом входящей в зал суда между двумя своими адвокатами. В одной из заключенных в рамку колонок, в подзаголовке было написано:
“Адвокат защиты не проявляет особого энтузиазма в связи с победой. Он выражает сомнения в справедливости оправдательного приговора”.
Все вечерние телерепортажи начинались с Уоррена, уходящего из коридора, и эпизода с Бобом Апьтшулером, который, стоя в том же самом коридоре, утверждал: “Нет, мне неизвестно, что имел в виду мистер Блакборн. В основе существующей в нашей стране соревновательной системы лежит правило, в соответствии с которым адвокат защиты – независимо от своих личных взглядов – обязан предпринять все возможное для защиты обвиняемого клиента. И мистер Блакборн, безусловно, сделал это… Да, он подошел опасно близко к запретной черте, но пока еще у нас не предусмотрено никаких наказаний за подобного рода заявления…”
Даже после того, как в девять часов утра следующего дня Уоррен добрался до своего офиса, телефон его не переставал названивать. Красный огонек автоответчика ярко мерцал – лента записи была переполнена. Уоррен отключил все. В одиннадцать часов он отправился в центр города, в офис Рика, располагавшийся неподалеку от здания суда.
Едва Уоррен поставил на стол пустую чашку из-под кофе, в кабинет влетела Бренадет Лу.
– Она здесь.
– Кто?
– Та, которая так любит китайцев и прочих азиатов.
Рик повернулся к Уоррену:
– Вчера вечером она звонила мне домой. Она не на шутку рассержена. – Он снова обернулся к Бернадет: – Ну и что ты ей сказала?
– Сказала, что вы заняты с клиентом.
Рик посмотрел на Уоррена:
– Как ты хочешь, чтобы я поступил?
– Впусти ее. Только обыщи сначала.
Рик невесело рассмеялся.
Через несколько секунд в том же сочетании вишнево-красного и белого, в каком она была на процессе Куинтаны, уткнув руки в широкие бедра, с бледным лицом и совершенно бескровными губами в комнату ворвалась Джонни Фей Баудро.
Она ткнула пальцем в сторону Уоррена.
– Я хочу поговорить с ним. Наедине.
Уоррен кивнул. Рик с Бернадет вышли за дверь. Пожалуй, чересчур поспешно, подумал Уоррен.
– А теперь слушай, – сказала Джонни Фей, дрожа при этом всем телом, – ты слишком распустил свой язык, слишком уж ты разрезвился! “К лучшему это или к худшему… суд всегда прав, независимо от того, прав он или нет в действительности”. Ты просто утешил свою ничтожную гаденькую совесть. Но давай кое с чем разберемся. Это не ты выиграл для меня дело – это я сама спасла свою шкуру!
– Я бы сказал, что по большей части это действительно так, – спокойно заявил Уоррен.
– Да уж можешь не сомневаться! И ты прошел в дюйме от того, чтобы быть исключенным из корпорации за свои кокетливые замечания. Адвокат, я хочу напомнить тебе закон. Что бы я ни рассказала тебе, все это по-прежнему не подлежит разглашению, если ты, конечно, не решил закончить карьеру качанием бензина где-нибудь на автостанции, чем, кстати, ты бы сейчас и занимался, если бы на твое счастье тебе не подвернулось мое дело. Наплевать на то, что ты больше уже не мой адвокат. Закон есть закон! Это понятно?
– Это было понятно всегда, – сказал Уоррен.
– И если я еще раз увижу тебя по телевизору разговаривающим о моем деле или услышу о каком-нибудь подобном дерьме – смотри у меня!
Уоррен поднялся со своего кресла.
– Вы мне угрожаете?
– Умный поймет, – выпалила в ответ Джонни Фей.
Протянув руку через стопу бумаг, лежавших на столе Рика, Уоррен нажал клавишу магнитофона. Загорелся зеленый огонек.
– Позвольте мне указать вам на одну вещь, – сказал Уоррен, – поскольку я обязан предупредить об этом. Любое признание, которое вы мне сейчас сделаете, уже не попадает под действие закона о неразглашении. Все, что мне удастся установить, не вытекающее из тех сведений, которые были сообщены вами, когда я являлся вашим адвокатом, я имею право использовать против вас. И я это сделаю! А теперь ты, сумасшедшая сука, можешь говорить!
Джонни Фей Баудро подняла средний палец правой руки и дважды ткнула им в направлении потолка. Затем она повернулась к двери. Бедра ее сделали оборот, каблуки щелкнули по паркету, и она выскочила из офиса.
Уоррен выключил магнитофон и взял свой портфель. Через какое-то время вернулся Рик и плотно закрыл за собою дверь.
– Я кое-что услышал. Хочешь дам совет? Будь осторожен! Эта леди известна тем, что делает неприятные вещи всякому, кто встает на ее пути.
– Я упрячу ее на всю жизнь за решетку! – сказал Уоррен.
* * *
Как они и договорились, в полдень Чарм ждала Уоррена перед входом в зал 342-го окружного суда Дуайта Бингема. Сразу же вслед за тем, как Уоррен поздоровался, а Чарм поцеловала его в щеку, поздравив с вердиктом, дверь зала распахнулась и в коридор вышли Мари Хан и судья Бингем. Оба они смеялись. По их бурному веселью Уоррен догадался, что Мари только что рассказала судье новую шутку. Бингем, остановившись, протянул руку:
– Мистер Уоррен! Я вижу по газетам, что вы оказались нехорошим мальчиком.
Он повернул голову в сторону Чарм:
– Не могли бы вы присмотреть за вашим супругом, миссис Блакборн? Заставить его попридержать свой язычок?
Однако он шутил. Бингем был доволен процессом. Всегда приятно, когда дело оборачивается оправданием. Мари Хан не улыбалась. Уоррен обменялся еще парой фраз с судьей, затем сказал:
– До свидания, ваша честь. До свидания, Мари. До встречи!
– Присоединяйтесь к нашему ленчу, – предложил судья. – Я узнаю от вашей жены, что же происходит за стенами этого судебного зала.
– Благодарю вас. Сегодня я не смогу, – сказал Уоррен, испытывая при этом настоящую муку. – Как-нибудь в другой раз.
Он снова повел Чарм в греческий ресторан. Она выглядела бледной и даже более похудевшей, чем раньше. По пути она спросила:
– Это та женщина, с которой ты встречаешься, не так ли?
– Какая женщина?
– Не хитри, Уоррен. Та высокая, с большими грудями и великолепными ногами. Та, которая хихикала с судьей.
Уоррен был слегка озадачен.
– А почему ты так решила?
– По тому, как она смотрела на тебя. А ты на нее.
Чарм плотно сжала губы.
Сидя в ресторане с повлажневшими глазами и чуть дрожащими руками, Чарм сказала:
– Дай мне шанс, Уоррен. Не выбрасывай из жизни годы нашего брака ради кого-то, кого ты едва знаешь.
– Что бы плохого я ни сделал, однако я никого и никогда не бросал. Это ты выбросила из жизни наш брак, Чарм.
– Я почти сделала это, но это останется самой большой ошибкой моей жизни.
Уоррен понял, что мысли и чувства ее были совершенно запутаны, но решил никак это не комментировать. Он не ощущал в себе потребности спорить, ему хотелось лишь все прояснить.
– В любом случае, – сказал он, – Мари не имеет к этому никакого отношения.
– Да нет, разумеется, имеет, – Чарм говорила быстро, с увереннстью. – Я знаю, какой представляется такая связь на ранних стадиях. Она нова, возбуждающа, она обворожительна. Сначала делается все, чтобы показать себя с лучшей стороны, все, что положено. Ты ценное приобретение, Уоррен, – ты мужчина по-своему состоятельный. Она будет изо всех сил стараться поймать тебя, даже если не сознает, что делает. Позднее все станет реальностью. А реальность – это совсем другое. – Чарм сжала кулаки. – Реальными были наши отношения. И реальность – это единственное, что важно.
Было ли это правдой или все эти слова и представления послушно служили определенным намерениям? Уоррену нужно было подумать над тем, что она сказала. Он кивнул, восхищаясь ее умом, испытывая к ней симпатию, но пока еще с некоторым недоверием.
С языка Чарм слетали слова:
– Она, должно быть, понимает, что ты не можешь выбросить из жизни свой брак, как вырезают злокачественную опухоль. И она не захочет, чтобы ты отступил назад. Это никогда не срабатывает, или это срабатывает на время, а потом разваливается на части. Я побывала в подобной ситуации. Наше супружество не было совершенным, и оно никогда таким не будет. Браки вообще не бывают идеальными. Не думай обо всем плохом, что у нас случилось, это сумасшествие, это ловушка, в которую попалась я. Думай о том хорошем, что было между нами. Впусти меня снова в свою жизнь, Уоррен.
Уоррен понимал, что она была даже не просто искренна. Она знала, чего хотела, и боролась за это; и вместе с тем она пыталась пролить свет и на его жизнь. Чарм была взрослой женщиной со сложным характером, любящей, способной совершать ошибки. И где-то за всеми ее словами чувствовалась нежность, та нежность, которую Уоррен сразу же вспомнил, но которая была закрыта от него новым чувством, рожденным потерей.
– Почему же я, Чарм? Что во мне такого особенного? Неужели, в конце концов, не все мужчины такие же?
Уоррен не напрашивался на комплимент. Это его действительно интересовало.
– Я не особенно опытна в этом вопросе, – сказала Чарм. – Я знала не так и много мужчин. Но я знаю тебя, а ты всегда стараешься делать как можно лучше и для людей, и при решении каких-то проблем. К тому же у меня такое чувство, что твое лучшее тоже все время улучшается. Я люблю тебя за то, что ты этого достигаешь. А особенное – это мы. Здесь нет ничего уникального, но особенное есть. Потому что мы с тобой уже имеем свою историю. Мы кое-что создали. Я знаю, что мы снова сможем сложить все это вместе, если будем добры друг к другу. Мы с тобой были партнерами, и мы снова можем ими стать.
Такими же были и его мысли, те мысли, которые он не способен был выговорить. То, что она сейчас вторила ему, заставило Уоррена поколебаться. Ее слова и то, как Чарм на него смотрела – грустно, сдерживая слезы, словно ребенок, выпрашивающий запретные сладости, – царапнуло по его сердцу, а затем пробило туда дорогу. Уоррен почувствовал, что в нем произошла какая-то перемена. Его опечалили трудности Чарм, на душе у него стало горько. Это было окончание.
– Я хочу от тебя детей, Уоррен, – сказала она. – Я не хочу иметь ребенка ни от кого, кроме тебя.
– Это новый мотив, – заметил Уоррен. Он вспомнил о своей боли больше года назад.
– Я понимаю, – сказала Чарм покраснев. – Но ты тогда сбился с дороги, а я была идиоткой. Я не знала, как тебе помочь, и от этого тоже чувствовала себя неудачницей. Пожалуйста, прости меня за это.
– Я прощаю, – сказал Уоррен. – Чарм, мне нужно время. Я не хочу, чтобы меня торопили. И я не могу обещать тебе чертовски много.
– Чем больше времени ты проводишь с ней, – возразила Чарм, – тем меньше шансов остается у меня. Это уравнение. Я дам тебе время, ты знаешь, что дам. Но я не могу вечно оставаться поблизости. Думаю, что я соглашусь на работу в сфере частного бизнеса в Бостоне.
– Неужели? – Уоррен увидел, какую энергию придавала ей эта мысль. – Ты хочешь принять ту должность?
– Если мы снова не будем вместе, то да. Если мы сможем сойтись опять, то, по-видимому, нет. Ведь твоя жизнь здесь.
– Сейчас я должен идти, – сказал Уоррен, взглянув на свои часы. – Я на процессе в “двести девяносто девятом”, и мне необходимо кое с кем встретиться перед зданием суда. Мне нельзя опаздывать.
– Ты меня хоть сколько-нибудь любишь, Уоррен?
– Да. С этим я ничего не могу поделать.
К щекам Чарм, которые только что были бледны, прилила краска. Чарм с благодарностью и на какое-то мгновение даже счастливо посмотрела на Уоррена. Глаза ее заблестели.
– Позвони мне, – сказала она.
Он стоял перед зданием суда, вспотевший, несмотря на то, что находился в тени, засунув руки в карманы брюк. Он рассчитывал на то, что его свидетели все-таки появятся, хотя в глубине души понимал, что всякое возможно. Администрация гостиницы “Рейвендейл” уже выражала свои претензии: один из заместителей администратора постучался в его дверь и заявил, что это не ночлежка для бездомных бродяг. Уоррен сходил в отдел регистрации, к Дженис, и объяснил:
– Это свидетели по делу о предумышленном убийстве. Они находятся здесь “на хранении”. Пожалуйста, помогите мне, если можете.
Дженис сказала:
– Доверьте это дело мне.
Больше никаких жалоб он не слышал. Уоррен передал Джима Денди в руки Педро.
– Что бы ни случилось, не позволяй ему пить завтра утром. Даже пиво. Ты и Армандо можете сесть на него, если понадобится. Держите его под душем. Я предпочел бы, чтобы он надел рубашку и брюки, а не эту солдатскую куртку. И будьте на месте ровно в час – по американскому времени, а не по мексиканскому. Если вы не приедете, вы можете убить вашего друга Гектора.
– Верь мне, амиго, – сказал Педро.
За сегодняшнее утро Уоррен позвонил в “Рейвендейл” уже дважды: один раз из своего офиса, другой – от Рика.
– Все в порядке, – оба раза ответил Педро. – Мы приедем туда. В один час по времени гринго.
В час двадцать подъехало такси с сидящими в нем Педро и Джимом Денди. Улыбаясь, Педро поднял кулак с задранным вверх большим пальцем. Опоздали на двадцать минут, подумал Уоррен. Совсем неплохо. Он приглашал их с запасом в полчаса.
* * *
Уоррен отозвал Нэнси Гудпастер в ее офис и закрыл за собой дверь.
– Нэнси, то, что ты сделала в тот раз у судейского стола, когда поддержала меня насчет сказанного судьей в кабинете, – это было чертовски смело. Я думаю, ты не захочешь осудить невинного человека.
Гудпастер сказала:
– Обещаю тебе, это я хотела бы сделать меньше всего на свете.
– У меня есть человек, который засвидетельствует, что он взял бумажник Дан Хо Трунга. Это только одна часть из того, что он скажет, но он не захочет даже подняться на свидетельское место, если не получит неприкосновенности от обвинения в воровстве. Я собираюсь подать ходатайство насчет этой неприкосновенности. Не задерживай нас этим. Ты не пожалеешь.
Нэнси Гудпастер задумалась.
– Хорошо, – сказала она. – Я тебе верю.
Это были одни из самых приятных слов, когда-либо слышанных Уорреном. Он хотел поцеловать Нэнси в щеку, но решил, что это будет не по уставу, а женщины-юристы в последнее время имеют тенденцию обижаться на подобные жесты. Вместо этого Уоррен сказал:
– Спасибо тебе, Нэнси. Если ты когда-нибудь надумаешь бросить свою работу и заняться частной адвокатской практикой, позвони мне.
– Должно быть, я поймаю тебя на слове, – сказала Гудпастер, – в один из ближайших дней.
Когда суд присяжных занял свои места, а Куинтана сел в кресло за столом защиты, Уоррен поднялся.
– Защита готова, ваша честь, и вызывает Джеймса Тургута Денди.
Джим Денди сгорбился в кресле свидетеля. Он постоянно теребил свои темные волосы мозолистой, суховатой пятерней. Он волновался почти так же, как Уоррен.
– Ваша честь, – сказал Уоррен. – Перед началом показаний защита подает ходатайство in limine.
Он был уже на пути к судейской скамье, а вплотную за ним следовала Нэнси Гудпастер.
– In limine означает “на пороге”, – тихо сказал Уоррен.
– Судья, этот свидетель помимо всего прочего расскажет о том, как он приблизился к машине жертвы, мистера Дан Хо Трунга, и взял бумажник вместе со всем его содержимым из рук мертвого мужчины. Однако этот свидетель не станет говорить, если показания, данные им под присягой, нанесут ущерб его личной свободе. Я прошу суд о неприкосновенности для свидетеля от обвинения его в краже в связи с крайней необходимостью в приобретении фактов, предшествующих преступлению и способных внести ясность в дело о преднамеренном убийстве.
Судья Паркер сказала:
– Адвокат, соответствующее ходатайство in limine означает неприменение фактов в качестве доказательств для того, чтобы суд не был предубежден против свидетеля. Вы же, наоборот, хотите превратить эти факты в доказательства. Вы уверены, что хорошо представляете себе, что делаете?
– Да, ваша честь.
Судья Паркер взглянула на Нэнси Гудпастер.
– У обвинения нет возражений, – сказала та.
Для заколебавшейся было секретаря суда судья Паркер отчетливо объявила:
– Свидетелю Джеймсу Тургуту Денди даруется неприкосновенность от обвинения в краже.
Джим Денди был приведен к присяге чиновником суда.
Уоррен едва сумел дождаться; он чувствовал, как от его сердца к мозгу хлынул мощный поток крови. Он проделал привычный ритуал с вопросами об имени, адресе, возрасте и профессии.
– Джим Денди, как меня называют люди. – Улица Диолб, город Бивилл. Расположен к югу отсюда. – Профессии не имею.
– Сэр, чем же вы зарабатываете себе на жизнь?
Еще никто и никогда не называл Джима Денди сэром. Казалось, это ему польстило. Уоррен заметил, что нервозность Джима начала убывать.
– Я делаю то, на чем могу заработать один-два доллара. Всякую такую ерунду.
Уоррен запустил дело в ход и нырнул туда, словно пловец, прыгнувший с вышки.
– Не вспомните ли вы, где находились девятнадцатого мая сего года около восьми часов вечера?
– Я, конечно, точно не знаю, было ли это девятнадцатого мая, но происходило, пожалуй, в то самое время, и я понимаю, о чем вы говорите. Я сидел, прислонившись к стене дома, сильно пьяный.
– Где, сэр?
– Здесь в городе. Какой-то торговый центр, думаю, вы сами знаете, как он называется. Я купил там пинту “Сандербед”. Устроился, чтобы как следует выпить.
– Не произошло ли чего-нибудь необычного, пока вы сидели, прислонившись к стене магазина?
– Да, у меня возникла, так сказать, естественная потребность облегчиться. Так я и сделал прямо там же. Я не мог терпеть. И когда я это делал, то услышал вопль, а затем выстрел. Это всех чертей во мне распугало.
– Откуда вы знаете, что это был выстрел, мистер Денди?
– Я это сразу понял. Можно я скажу об этом по-своему, приятель?
– О'кей, – ответил Уоррен.
– Это был выстрел, потому что это был именно он. Это не могло быть чем-то другим. Я знаю, что такое выстрел. Может быть, я и пьяница, но я не дурак.
– Ну и что же вы сделали?
– Я высунул голову: я был еще напуган, потому что боялся, что кто-то надумал пристрелить меня, – и там были те две машины. Одна – фургон, а другая – большой красивый автомобиль. Не могу сказать, иностранный или нет. Но, похоже, он был совсем новый. Мотор не был выключен. Они стояли бок о бок. И как бы лицом в мою сторону.
– Далеко от вас?
– Не могу сказать. Не далеко, но и не рядом. Достаточно близко, чтобы все видеть.
– И что же вы увидели, сэр?
– В фургоне я не увидел никого, а в автомобиле заметил женщину.
Уоррен не смотрел на присяжных: не для них все это сейчас делалось. Он пристально взглянул на Нэнси Гудпастер. Она сидела, ссутулившись за столом обвинения, обхватив одной рукой подбородок и внимательно слушая. Точно так же, как слушал Уоррен по пути из Бивилла.
– Мистер Денди, в автомобиле, стоявшем рядом с фургоном, вы видели женщину? Именно женщину? Вы в этом уверены?
– Все так. Кроме того, разве я уже не сказал, что перед тем, как услышать выстрел, я услышал вопль? Это был женский вопль, или, как все вы, наверно, это зовете, – женский крик.
– Был ли еще кто-нибудь на автостоянке – находящийся в машине или стоящий в стороне?
– Я никого не заметил.
– Женщина была одна в автомобиле?
– Больше я там никого не видел. Да у меня и не было возможности разглядеть получше, – она сразу же сорвалась оттуда.
– Вы можете описать эту женщину?
– Нет, конечно. Я заметил длинные женские волосы да красную губную помаду – вот, пожалуй, и все. А потом она уехала.
– Она не дала вам как-то понять, что видела вас?
– Нет, сэр.
– Можете вы описать ее автомобиль? Его форму? Модель?
– Нет, я не помню ничего, кроме того, что он был большим и выглядел новым.
– Прежде чем та женщина уехала, мистер Денди, вы не обратили внимания, держала она что-нибудь в руках?
– Мне показалось, что это был пистолет.
– Можете вы дать описание этого пистолета?
– Этого я сделать не могу. Ну, просто пистолет и все.
– Большой или маленький?
– Он был не особо большой.
Превосходный свидетель, подумал Уоррен. Никогда не раздумывал, ничего не приукрашивал и сказал только правду.
Он снова взглянул на Нэнси Гудпастер. На лице ее он увидел предельную сосредоточенность, за которой скрывалось все возраставшее удивление. И еще – доверие к свидетелю.
– Что вы сделали после этого, мистер Денди?
– Подошел к фургону и заглянул внутрь. Там лежал мертвый мужчина. – Джим Денди вздохнул. – Я взял его бумажник. Ему он больше уже не был нужен.
Уоррен кивнул.
– Вы задержались, чтобы посмотреть, что было в бумажнике?
– Нет, я удрал. Я уже видел, что там были деньги. Сколько их, я посмотрел, когда забежал за угол.
– А кроме денег, что еще находилось в том бумажнике?
– Квитанция из прачечной.
– Вы взяли ее оттуда?
– Да, и переложил в свой карман.
– Что вы сделали с бумажником?
– Выбросил его в помойку.
– А как вы поступили с квитанцией?
– Ну, через несколько дней я прикинул, что, наверно, одежда тому мертвому парню нужна не больше, чем деньги. У меня еще оставалось несколько долларов, поэтому я вернулся в прачечную за вещами. Я расплатился и забрал одежду себе.
– Вы помните, кто обслужил вас в прачечной и отдал вам эти вещи?
– Индийская леди.
– Вы можете описать одежду, полученную вами в ее учреждении?
– Хороший серый костюм. Белые рубашки. Отличный зеленый свитер. Они не очень подошли мне – были немного маловаты. Поэтому я продал их в миссии.
Уоррен предпочел пока не продолжать темы: это должно было прийти позже и не в этом суде. Голос его зазвучал громче. Он сказал:
– Мистер Денди, скажите, вы хоть раз в жизни видели человека, сидящего рядом со мной?
Он положил руку – и рука его при этом почти дрожала – на плечо Гектора Куинтаны.
Джим Денди через весь зал пристально вгляделся в лицо Гектора.
– Нет, насколько мне помнится. Выглядит, как мексиканец. Я ничего против них не имею, но не всегда могу отличить их друг от друга.
– Не видели ли вы тогда этого человека на автостоянке перед химчисткой или, может быть, в той машине, за рулем которой сидела женщина с пистолетом, или вообще где-нибудь поблизости от торгового центра?
– Нет, не видел.
– Благодарю вас, сэр, – сказал Уоррен. – У меня больше нет вопросов к свидетелю.
Нэнси Гудпастер продержала Джима Денди на перекрестном допросе всего лишь пятнадцать минут. Она заставила его повторить большую часть уже рассказанной им истории, сосредоточившись главным образом на времени, чтобы наверняка убедиться, что это происходило 19 мая, и на уверенности Джима в том, что в автомобиле находилась именно женщина. Уоррен не заявил ни одного протеста. Но уверенность Джима Денди тоже была абсолютной. Та персона с длинными волосами и накрашенными губами никак не могла быть мужчиной.
– Я был пьян, – сказал свидетель, – и времена изменились, но, мэм, я никогда не напивался настолько, чтобы не суметь отличить мужчину от женщины.
Гудпастер задумалась, прикусив губу, затем сказала:
– У меня больше нет вопросов.
Чтобы забить последний гвоздь в доказательство невиновности своего подзащитного, Уоррен вызвал и Шиву Сингх в качестве свидетельницы защиты. Индианка сразу же опознала в Джиме Денди того мужчину, который забрал из ее прачечной вещи Дан Хо Трунга.
– А не мог ли мистер Денди быть тем самым человеком, которого вы видели бежавшим от автомобиля и с автостоянки? – спросил Уоррен.
– Это вполне возможно, – тихо сказала Шива Сингх. После того, как Гудпастер отказалась от перекрестного допроса свидетельницы, Уоррен заявил:
– Если у суда нет возражений …
И попросил о десятиминутном перерыве для адвокатского обсуждения.
Гудпастер снова пригласила Уоррена в свой офис. Она села за стол.
– Дай мне пару минут на то, чтобы обдумать всю эту чертовщину.
Уоррен ждал, пока она разглядывала в окно, как летний зной отражается от стены отдаленного белого здания. В конце концов Гудпастер обернулась лицом к Уоррену.
– Здесь есть одна проблема. Откуда мы знаем, что это не твой свидетель, этот самый Денди, убил Трунга? У него имелся мотив для убийства – деньги. У него была возможность для совершения преступления. Откуда мы знаем, что вся его история – это не прикрытие?
– Тогда неужто он настолько глуп, чтобы появиться в суде? – спросил Уоррен. – Зачем ему рисковать, что ты все это вычислишь и пригвоздишь его задницу к стенке?
– Я не знаю, что на это ответить, – призналась Гудпастер.
– Он не делал этого, Нэнси. У меня на этот счет нет никаких сомнений.
Гудпастер нахмурилась.
– Ты знаешь об этом деле что-то такое, чего не знаю я. И всегда знал. Кончай ходить вокруг да около. Что это?
– Я знаю, что Дан Хо Трунга убила та женщина из автомобиля. Она бросила пистолет в “Дампстер” гостиницы “Рейвендейл”. Куинтана копался там и нашел его.
– И кроме этого, здесь есть что-то еще. Я чувствую. Выкладывай!
Подумав, Уоррен сказал:
– Я знаю, кто эта женщина.
– Ты имеешь в виду, что догадываешься, кто она?
– Нет. – Уоррен снова заколебался. – Она сама призналась мне в этом.
– Господи Иисусе! Тогда прекращай играть в эти игры. Кто она?
– Я не могу сказать тебе – это попадает под действие закона о неразглашении. Придет время – и ты все узнаешь. Когда станешь моим компаньоном.
Он улыбнулся слабой, вымученной улыбкой.
– А пока давай завершим дело Куинтаны, – сказал он. – Ты главный обвинитель в этом суде. У тебя есть власть. Штат снимет свое обвинение?
Гудпастер вздохнула:
– Думаю, что у нас нет выбора.
Уоррен возразил:
– Выбор есть всегда, Нэнси. Не вздыхай. Просто радуйся, что один ты сумела сделать правильно.
– Поверь мне, я рада.
Гудпастер вытерла рукавом светлые, блестящие капельки пота со лба.
– Это поистине стало бы для меня самым страшным из кошмаров. Наш суд вполне мог приговорить твоего клиента к игле. Я лично была уверена, что он виновен.
– Не переживай так сильно об этом, – сказал Уоррен. – Я сам долгое время думал то же самое.
Гудпастер положила свою тонкую руку на его плечо.
– Я хочу кое-что сказать тебе, Уоррен. Ты все-таки потрясающий адвокат, а я здесь уже пять лет и за это время повидала немало. Но я никогда не видела, чтобы кто-нибудь так боролся за своего клиента. И я не встречала никого, кто отважился бы противостоять Ее Милости так, как это делал ты. Неделя с тобой была равна для меня целому году.
То, что Гудпастер сказала о его борьбе за клиента, заставило Уоррена почувствовать, что он достиг вершин своей профессии.
– Ты должен думать о себе сейчас очень хорошо, – добавила Гудпастер.
– Я так и делаю, – признался Уоррен. – Но я чертовски устал.
Внезапно он почувствовал, что может заплакать. Ему пришлось отвернуться.
* * *
Закон требовал определенной процедуры. Все факты должны были быть официально представлены в окружную прокуратуру, и обвинение снято. Вернувшись в судебный зал судьи Лу Паркер, Гудпастер выступила с заявлением об отсрочке решения по делу обвиняющей стороной.
– Обвинение, – сказала она, – также готово принять ходатайство адвоката защиты об освобождении обвиняемого под его подписку, если защита обратится с таким заявлением.
– Защита обращается с заявлением, – сказал Уоррен.
– Поддерживается, – объявила судья, почти недоверчиво покачав головой. Она стукнула молотком по столу. – И не желаете ли вы все теперь разойтись, чтобы я могла распустить присяжных и заняться своей работой?
Уоррен подошел к Гектору Куинтане, сидевшему за столом защиты.
– Ты можешь идти.
– Куда идти? – спросил Гектор.
– Куда захочешь. Ты свободен, Гектор. Все уже кончилось.
Уоррен объяснил своему бывшему подзащитному некоторые вещи, но он не был уверен, что Гектор все это понял. Куинтана пробормотал несколько фраз по-испански, а затем в глазах его блеснули слезы. Он горячо обнял своего адвоката.
– Спасибо вам, – сказал он. – Dios te pagara. Господь наградит тебя.
Уоррен не помнил, чтобы когда-нибудь прежде так радовался. Он и плакал, и смеялся, и обнимал, и одновременно тузил своего клиента Гектора Куинтану.
– У меня совсем нет денег, – сказал Гектор, когда оба они достаточно пришли в себя, чтобы заняться практическими делами. – Куда же мне идти?
– Я знаю одно подходящее местечко, – ответил Уоррен. – И не тревожься насчет денег. Завтра я дам тебе деньги, чтобы ты мог вернуться в Мексику или остаться здесь, как ты сам пожелаешь. Мне это будет только приятно. Но теперь не откажи мне в просьбе поехать вместе со мной. Мне еще нужно кое-что сделать. Нечто, не терпящее отлагательств.
28
– Я твой должник, – сказал Уоррен, – и я пришел, чтобы вернуть долг. Но сначала ты должен оказать мне любезность и ответить на несколько вопросов.
Просторный офис Боба Альтшулера на шестом этаже здания окружной прокуратуры на Фаннин был отделан под клен, с креслами в стиле провинциальной Франции. На письменном столе Альтшулера стояли фотографии его жены и трех дочерей, а он сам сидел, развалясь во вращающемся кресле, какие обычно бывают лишь у судей и председателей совета директоров. Гектор Куинтана дожидался Уоррена за дверью, в приемной.
Альтшулер холодно кивнул.
– Выкладывай.
– Около четырех-пяти дней назад в миссии произошло убийство, – сказал Уоррен. – В туалете был насмерть застрелен бродяга. Насколько мне известно, обвинение не было предъявлено никому – у полиции, возможно, не оказалось даже подозреваемых. Я вовсе не представляю интересы кого-то из участников преступления и не разговаривал ни с кем, имеющим отношение к этому делу. Но мне думается, что я знаю, кто это сделал. Прежде чем я тебе все расскажу, мне бы хотелось взглянуть на следственный протокол. Или же мне необходимо побеседовать с тем, кто вел это дело в отделе по расследованию убийств.
Альтшулер нахмурился.
– Один бродяга убил другого такого же бродягу. Что в этом особенно грандиозного? Это пустяковое дело!
– Я так не думаю, – сказал Уоррен. – Мне кажется, я могу тебя просто осчастливить.
Какое-то мгновение Альтшулер разглядывал его пристальным, проницательным взглядом своих темных глаз. Затем он потянулся к телефону. Через десять минут неподалеку от Уоррена, в одном из французских провинциальных кресел, сложив руки на толстом животе, запрятанном под коричневый пиджак, сидел сержант Холлис Сил.
– Расскажите мне, что там случилось, – попросил Уоррен.
Глазки на свиноподобном лице Сила недоверчиво сузились. Он взглянул на Альтшулера.
– Расскажи ему, – позволил тот.
– Четыре часа утра, – начал Сил. – В миссии настоящий зоопарк. Люди приходят и уходят всю ночь напролет, спят мало, пьянствуют, курят, раздают друг другу оплеухи. Там не существует дня и ночи. Короче, в четыре часа этот парень заходит в туалет. Его имя Джерри Мэхани. Ему около тридцати пяти или вроде того, родом он из Галвестона. Это в известном смысле классический бродяга. Немного приторговывал наркотиками, когда удавалось достать их, и множество парней имеют на него зуб. Он стоит у желоба, занимаясь своим делом, когда входит другой парень. Этот другой тут же встает рядом с Мэхани и оглядывает его с ног до головы. Мэхани начинает трясти пенисом, прежде чем застегнуться, а тот парень вдруг выхватывает ствол и всаживает две пули подряд в ничего не ожидавшего сукина сына, щупает у лежащего Мэхани пульс, затем сматывается. Одна пуля – в голову, другая – в грудь, обе насквозь и навылет. К тому времени, когда прибыла “скорая”, Мэхани был уже мертв. Не успел и слова сказать.
– Во что был одет Мэхани в момент убийства? – спросил Уоррен.
Сил справился в своих записях.
– Зеленый хлопчатобумажный свитер, белая рубашка на пуговицах, без галстука, серые брюки, коричневые ботинки с дырками на обеих подошвах. Вроде той обуви, какую носят студенты-подготовишки. Я уже говорил, что он был классическим бродягой.
– И там оказались свидетели, – сказал Уоррен.
– Да. Туалеты в миссии не имеют дверей в кабинках, чтобы помешать парням колоть друг друга, если у них есть к тому наклонность. Двое бродяг сидели на толчках, когда убили Мэхани.
Сил снова заглянул в свои бумаги.
– Один чернокожий парень по имени Фред Полсон, а другой нелегальный эмигрант, которого зовут Рауль Фернандес. Они все это видели. От страха у обоих приключился запор. – Сил хихикнул. – В буквальном смысле.
– Они дали вам описание убийцы? Не рассказывайте мне, что именно они сказали. Просто ответьте: да или нет.
– Да, но они не знают, кто он. Никогда раньше они его не видели.
– Дайте подумать, – сказал Уоррен. – Около тридцати лет. Светлые волосы. Одет в черную безрукавку и хлопчатобумажные штаны. На обеих руках татуировка. На одной – дракон, а на другой написано “Рози”. Бандитского вида парень с большими мускулами.
Это была уже отработанная схема. Новый дружок делал грязную работу. Джонни Фей присутствовала в суде в тот день, когда Шива Сингх рассказала о мужчине, который был возможным очевидцем убийства. Бродяга с квитанцией на зеленый свитер и серый костюм. Грязную работу должен был кто-то сделать.
Узкие глаза Сила превратились в щелочки. Зашелестев своими бумагами, он снова взглянул на Альтшулера, который опять одобрительно кивнул. Сил обернулся к Уоррену:
– Очень близко, адвокат. Одну татуировку на руке они действительно видели. Полсон сказал, что парню было года тридцать два. Фернандес в этом не уверен. Может быть, он и старше. На мускулы они обратили внимание оба. Черная безрукавка тоже соответствует их описанию. Парень был в шляпе, так что волос они не разглядели.
– Вы не знаете, кто это был, правильно? Никаких улик.
– Пока нет, но у меня такое чувство, что одна на подходе.
– И вы обнаружили пули в стене, – сказал Уоррен, – и гильзы на полу, – вероятнее всего, позади и немножко справа. “Сорок пятый” выбрасывает их назад и вправо.
– Я не говорил, что это был “сорок пятый”, – медленно произнес Сил.
– Но это был он?
– Да, – согласился Сил. – Это был он.
– Полсон и Фернандес еще в городе?
– Да, они здесь.
– А почему бы вам не прихватить их сегодня же утром, – сказал Уоррен, – так, чтобы они успели протрезветь и прийти в себя за оставшееся время? Затем, вечером, вы можете взять их с собой для визита в несколько ночных клубов.
Уоррен протянул Силу небольшую стопку желтых листочков, вырванных из адвокатского блокнота.
– Здесь список клубов. Разорвите эти листы, прежде чем я покину офис. Особенно внимательно приглядитесь к клубу, который стоит третьим в списке. Если вы возьмете парня, которого разыскиваете, у вас будет повод поискать другие доказательства. Боб посмотрит расшифровку стенограммы по делу “Баудро” – мой прямой опрос обвиняемой – и скажет вам, где посмотреть. “Сорок пятый” может быть там, а может и не быть. Но тот парень, которого вы возьмете, должен знать, где это оружие находится, и еще он должен знать, кто дал ему этот пистолет и велел убить человека в зеленом свитере и белой рубашке на пуговицах. Он отчаянный мерзавец – вам, пожалуй, придется с ним попотеть. Но если вы предложите ему хорошую сделку за то, чтобы он назвал соответствующее имя, – можете считать, что вы в дамках.
Уоррен обернулся к Бобу Альтшулеру.
– Я только что закончил процесс в двести девяносто девятом окружном. Интересное дельце. Тебе бы оно понравилось. Если прокуратура еще не совсем разорилась, тебе стоило бы заплатить судебному секретарю за расшифровку… Побеседуй с Нэнси. Обрати внимание на двух свидетельниц обвинения – Мей Си Трунг и Шиву Сингх – и на одного из свидетелей защиты – Джеймса Тургута Денди. Прочитай внимательно, и они расскажут тебе, почему на Мэхани был зеленый свитер и серые брюки.
Уоррен повторил имена по слогам, пока Альтшулер старательно записывал их под соответствующими буквами в своем желтом адвокатском блокноте.
– Раз уж ты знаешь так много, – сказал Альтшулер, закончив, – то почему бы тебе попросту не выложить все это на стол, вместо того, чтобы заставлять меня скакать через обручи и тратить свое драгоценное время?
– Потому что таким образом, – ответил Уоррен, – ты получишь большее удовлетворение. И потом, ты вообще можешь выбросить мое имя из этого дела. Ты никогда и не говорил со мной. Я всего лишь обычный противный адвокатишка защиты. Я не свидетель. Я не источник информации. Согласен ты примириться с этим?
– Ну ладно, хорошо, – вежливо улыбнувшись, сказал Альтшулер. – Если это нужно для дела, то почему нет?
* * *
В тот же вечер Уоррен заглянул в свой бумажник и распрощался с Педро, Армандо и Джимом Денди. Нового гостя, Гектора Куинтану, он устроил на кушетке в гостиной своего номера в “Рейвендейл”. Застелив свежими простынями громадную постель в спальне и пробежавшись с Уби вдоль канала, Уоррен принял душ, убедился в том, что у Гектора имеется все необходимое, и затем отправился к Мари Хан. Он еще раньше позвонил ей и условился о часе своего визита.
Сын Мари, Ренди, вернулся домой из Остина. Уоррен обрадовался этому. Мари накормила Ренди жареной телятиной, и пока мальчишка ел, Уоррен обсудил с ним тяжелое положение, в котором оказались занявшие второе место “Астрос”. После того, как Ренди вымыл и сложил свои тарелки, Мари отослала сына в его комнату смотреть бейсбольный матч по телевизору.
Она приготовила два бокала водки с тоником, затем, свернувшись клубком и спрятав под юбкой свои длинные ноги, поудобнее устроилась в кресле. Обычно веселые глаза Мари теперь были грустными. Уоррен стоял посреди гостиной, подняв свой бокал, и с наслаждением вдыхал аромат пшеничных зерен и лимона.
Он сказал:
– Хороший мальчик, твой Ренди.
– Да, хороший.
Запутанные жизни, подумал Уоррен, совсем не хитрые, но от того не менее запутанные.
– Ну, как твои дела? – без всякого выражения спросила Мари.
– Я выиграл два процесса за два дня. Я чувствую себя превосходно. Мне не понравилось, как мы тогда с тобою столкнулись. Вчера перед входом в судебный зал.
– Так что же случилось с твоей женой?
Уоррен рассказал Мари все. Он был хорошим адвокатом и обладал прекрасной памятью. Это заняло совсем немного времени.
– И что ты теперь намерен делать?
– Я не знаю, – ответил он. – Я сказал ей, что мне нужно время.
Мари прикусила губу.
– Не могу сказать, что я очень счастлива в связи со всем этим, и я не думаю, что ты поступаешь правильно, но мне кажется, что я тебя понимаю.
– Да я пока никак не поступаю.
Ему вспомнились слова Джонни Фей Буадро: “Добрый Бог терпеть не может растерянности, точно так же, как судья не любит нерешительных присяжных… Мистер Мужчина, мистер Адвокат, вы можете ходить, вы можете бегать или лежать, но только никогда не дрожите”. Ирония того, что он принял совет от подобной женщины, с тех пор не забывалась. Вот почему Уоррен и боролся с этим.
– Мы никогда не давали друг другу каких-то обещаний, – сказала Мари. – Не объяснялись в любви. И всякое дерьмо случается в жизни.
– Это не было дерьмом. И сейчас это другое.
– Разумеется, ты же знаешь мою манеру изъясняться. Просто существует такое выражение.
Уоррену хотелось обнять ее и утешить, но он понимал, что это не поможет. Он уже чувствовал грусть предстоящей потери. Не то что непреодолимую, но эта грусть была. Поэтому Мари, должно быть, тоже почувствовала это. В такой ситуации оставалось только одно.
– Послушай, я пришел сюда вовсе не для того, чтобы попрощаться. Я пришел сказать, что у меня проблема, – вот и все. Я хочу, чтобы между нами все было честно. Я не собираюсь от тебя что-то скрывать. Но я не хочу и изображать себя загнанным в такой угол, где я говорю не то, что думаю, и о чем мне впоследствии придется пожалеть. Ты следишь за моими мыслями? Очевидно, нет. Я ухожу, – грубо сказал Уоррен, злясь на самого себя и опуская свой бокал на стеклянный кофейный столик, рядом с которым он когда-то впервые поцеловал Мари.
На какое-то мгновение Мари опустила голову, обхватив свои стройные лодыжки изящными, тонкими пальцами. Затем она взглянула на Уоррена. Глаза ее были холодны.
– Ты снова сходишься со своей женой?
– Это как раз то, чего я не делаю. Дай мне время, Мари. Позволь мне заслуженно считать себя честным человеком. Может быть, честность в такой ситуации – это синоним глупости, но мне хочется думать, что это не так. Я позвоню тебе, я дам тебе знать, что происходит. И еще я обещаю, чего бы мне это ни стоило, что я не буду играть с тобою в хитрые игры. Если я когда-нибудь вернусь сюда, то я буду уже совершенно свободным человеком.
Он задержался у двери, обернувшись:
– Знаешь, что? Ты спасла мой рассудок. Ты мой верный друг.
– Мне приятно это слышать, – сказала Мари. – До встречи, адвокат.
Уоррен вышел из дома, подошел к своему автомобилю, сел за руль и на долгую минуту закрыл глаза. Он не хотел словно одним ударом тигриной лапы выбрасывать Мари из своей жизни. Но, похоже, все именно так и случилось. Уоррен чувствовал себя ошеломленным, израненным. И немного… предателем. Он поехал назад в “Рейндейл”.
Гектора Куинтану он нашел перед телевизором с банкой пива в руках. Приготовив два крепких напитка из водки с тоником, Уоррен подсел к мексиканцу. Они поговорили о жизни в Мексике и о жизни в Соединенных Штатах, все время подливая водку в бокалы.
– Ты решил вернуться в Эль-Пальмито? – спросил Уоррен.
– Я очень скучаю по своей жене и детям, – ответил Гектор, – но если я вернусь туда, то так и останусь бедным. – Он пожал плечами: – Кто знает?
Гектор уже рассказывал Уоррену, что у мексиканцев существует один ответ на многие трудные вопросы. Этот ответ: “Может быть, да, может быть, нет”. Но если они хотят сказать, что такое вполне вероятно, то они говорят: “Кто знает?”
В скором времени им почти не о чем было говорить, кроме дела Куинтаны, а от него Уоррен уже слишком устал. Это всегда происходило в отношениях адвоката с клиентом после окончания процесса: сначала вы были связаны друг с другом, как два потерпевших крушение мореплавателя на плоту, а затем, после спасения – или гибели, – все кончалось. Адвокат привыкает к потерям, даже когда выигрывает. Уоррен спас Гектору жизнь, но больше ничего общего у них не было.
В понедельник, когда Гектор принял окончательное решение, Уоррен посадил его в автобус, шедший в Мак-Аллен, до границы, дав ему достаточно денег на дорогу от Мак-Аллена до Сан-Луис-Потоси и оттуда до Эль-Пальмито. Он даже кое-что прибавил, чтобы Куинтана смог продержаться, пока не найдет работу. Гектор тихо поблагодарил Уоррена.
– Ты когда-нибудь навестишь меня? – спросил он.
– Может быть, – ответил Уоррен. – Кто знает?
Гектор улыбнулся на это.
– Не возвращайся сюда, – сказал Уоррен Гектору на автобусной станции. – Бедность – плохая вещь, но я не думаю, что это лучше.
В первые же дни недели Уоррен подписался на трех новых клиентов: дело о кокаиновой контрабанде, предполагаемое изнасилование шестнадцатилетней девушки сыном преуспевающего владельца магазина и назначенное судом дело о предумышленном убийстве, взять которое Уоррену предложил другой судья.
По-прежнему работа на всяких мерзавцев, подумал Уоррен. Но ведь никогда не знаешь, когда тебе может попасться другой Гектор Куинтана, а потому всегда следует быть наготове.
Во вторник к нему обратились с просьбой о принятии дела от одного адвоката, госпитализированного с камнями в почках. Обвиняемый, владелец компании, поставлявшей продукты для ресторанов, обвинялся в преступном нападении. Уоррен прочитал материалы дела. Клиент, ныне освобожденный под залог, подозревался в жестоком избиении собственной жены и в том, что он шесть раз пырнул ее маникюрными ножницами в руку и грудь. Обвиняемый прибыл в офис Уоррена.
– Какова ваша собственная версия случившегося? – спросил Уоррен клиента.
– Черт побери! Да я просто был пьян и вряд ли соображал, что делаю. Но я хочу вам кое-что сказать – она заслуживала этого.
– И я тоже хочу вам кое-что сказать…
Уоррен швырнул папку с бумагами через весь стол.
– Я очень надеюсь на то, что вас упрячут лет этак на двадцать! Поищите себе другого адвоката!
Все-таки существуют определенные границы, подумал Уоррен. Во всяком случае, для меня.
Дело об изнасиловании попало в суд Дуайта Бингема, отчего Уоррен почувствовал себя немного неловко: теперь ему предстояло каждый день встречаться с Мари Хан. Да нет, он, конечно, справится с этим. Он же цивилизованный человек. Ничто не получается так, как ты это планируешь. Уоррен уже начинал постигать формулу человеческого существования. Жить по-умному – означало ценить то, что у тебя есть, бороться за то, чего тебе хочется, и научиться не думать о том, чего ты не в состоянии иметь.
В пятницу утром Уоррен позвонил Чарм на телестудию и спросил:
– Что ты делаешь завтра вечером? Хочешь, поужинаем вместе?
Они ходили в итальянский ресторан, где ели “сальти-бокки” и выпили бутылку “Кьянти”. Он пригласил Чарм к себе в “Рейвендейл”, чтобы показать ей, как он живет, оба они сильно нервничали, но, тем не менее, легли в постель. Уоррен был удивлен тем, насколько все это оказалось знакомым и вместе с тем волнующим. Сначала Чарм стеснялась, но затем робость прошла. Ночью она прижалась к Уоррену.
В воскресенье Чарм пригласила его в дом. Уоррен разделся до пояса и выкосил газон, пока Уби кругами носилась по траве, разыскивая старый теннисный мяч, который ей бросала Чарм. Чарм напекла оладьев с черникой и приготовила по бокалу “Кровавой Мери”. После второго завтрака, снова лежа в постели, Чарм сообщила:
– Есть кое-что, о чем я тебе не сказала.
– Интересно, что бы это могло быть?
– Блустин… помнишь, агент, которого я наняла? Он нашел для меня работу в Бостоне. Я сказала да.
– Да, это здорово, Чарм, – спокойно ответил Уоррен, хотя и понимал, что это должно было вызвать у него раздражение. – Ведь это то, о чем ты мечтала. Когда же это случилось?
– На прошлой неделе.
– И когда ты приступаешь?
– Сразу же после Дня труда. Только…
– Да?
– Я не знаю, как ты к этому отнесешься.
– Я считаю, – сказал он, – что это чертовски тебе подходит. Если ты имеешь в виду, как я отношусь к тому, чтобы начать юридическую практику в Бостоне, или к тому, чтобы приезжать в Бостон по уик-эндам с целью поддерживать наши брачные отношения, то моим ответом будет нет.
– Ты сердишься?
– Нет. Все само встанет на свои места. Ты увидишь.
Уоррен почувствовал облегчение. Он удивился этому новому ощущению и удержал его при себе.
* * *
В понедельник утром, когда он зашел в офис Боба Альтшулера, чтобы обсудить дело об изнасиловании и услышать неизменное предложение обвинения об урегулировании вопроса между сторонами, Боб закрыл дверь, ухмыльнулся и сказал:
– Прежде чем мы перейдем к твоему делу, хочу сообщить, что у меня есть новости для тебя. Без протокола?
– Естественно.
– Я прочитал материал по делу “Куинтана”. Ты хорошо поработал. На прошлой неделе в клубе “Экстаз” мы взяли парня по имени Фрэнк Сойер. Абсолютная идентификация двумя свидетелями, видевшими, как он пристрелил этого бродягу Джерри Мэхани. Никак не могли найти какого-либо оружия, но Сил и Дуглас допросили парня с пристрастием. Дуглас особенно хорош в таких делах. Словом, в конце концов адвокат Сойера говорит: “Что вы нам можете предложить?” Короче, мы договорились, и Сойер заявляет: “Та женщина заставила меня это сделать, понимаете? Я связан с нею делами по контрабанде наркотиков, и она, зная обо мне некоторые вещи, угрожала рассказать обо всем полиции, если я не соглашусь плясать под ее дудку. У меня просто не было выбора, понимаете? Она послала меня в миссию, чтобы я разыскал там одного парня в зеленом свитере и сером костюме, парня, который мог опознать ее, потому что видел, как она отправила на тот свет проклятого узкоглазого. Вот я и сделал это. Я не хотел, но мне пришлось. Пистолет я бросил в Бафэло-Байя, но я могу показать место. И это ее пистолет”.
Альтшулер энергично потер свои большие руки.
– Словом, мы пригласили ребят-водолазов просеять дно канала, и они нашли этот пистолет. Кольт сорок пятого калибра с ручкой, отделанной слоновой костью. И он принадлежит ей, зарегистрирован и все такое прочее. Как она сказала под присягой: “Он лежит в моем столе, и я единственная, у кого есть ключ”. А это означает, что мы имеем необходимое подтверждение свидетельства, данного свидетелем-соучастником. Мы арестовали ее в субботу вечером прямо в клубе. Слушай, парень, она кричала, как свинья с шершнем на заднице, она проклинала меня так, будто я был самим Сатаной, явившимся за нею из Преисподней. Тебе бы это понравилось, Уоррен.
– Мне это уже нравится, Боб. О чем вы договорились с Сойером?
– Тридцать пять лет. Он будет на свободе через двенадцать, мерзавец.
– Ты доволен? – спросил Уоррен.
– Я доволен, – от всего сердца сказал Альтшулер. – Ты сделал хорошее дело.
– Может быть, – согласился Уоррен, – но из-за этого я не лишился сна. И я в любом случае сделал бы это, – добавил он без малейшего намека на сомнение. – Ну, а теперь скажи мне, кто тот счастливец-адвокат, который взялся защищать мою бывшую клиентку?
– Майрон Мур. – Обвинитель закатился злобным смехом. – Доктор Обвинительный Приговор. Не знаю, какой идиот рекомендовал его, но она за это ухватилась. Я встречаюсь с Майроном через полчаса. Он тоже захочет договориться со мной, но он может поцеловать румяный пальчик на моей ноге. Если я сумею привязать этот случай к делу Трунга, а я думаю, мне удастся это сделать, то получается множественное убийство – и обвинение меняется на предумышленное убийство при отягчающих обстоятельствах. Любым способом, поверь мне, я вытащу это дело на суд присяжных, и если она не получит иглу, то отправится в пожизненное без права на досрочное освобождение.
Альтшулер протянул руку, и Уоррен пожал ее с некоторой неуверенностью, ему было даже приятно, что на этот раз он успел высвободиться, прежде чем его пальцы посинели. Но этот неожиданно возникший дух товарищества встревожил Уоррена. Через шесть месяцев, как он знал, Альтшулер станет судьей, и у него появится друг на судейской скамье. Ну и плевать на это, подумал Уоррен, как я раньше не нуждался в этом, так и теперь мне этого не нужно.
Он взглянул на календарь, лежавший на столе обвинителя. Там было написано: “14 августа 1989 года”. Дата кое о чем ему напомнила.
– Боб, – сказал Уоррен, – ты не откажешь мне в просьбе?
– Все, что угодно, – сказал Альтшулер.
– Попроси Майрона кое-что передать от меня его новой клиентке.
– Ладно, – ответил Альтшулер, несколько озадаченный, – но ты лучше будь поосторожней. Что нужно передать?
– Да просто сказать ей: “С днем рождения!”
– Ты это серьезно? Великолепно! Ей Богу, парень, я тебя недооценивал. Оказывается, ты такой шельмец!
– Нет, – сказал Уоррен, – до тебя мне далеко. Но у меня тоже бывают свои звездные минуты.
Закончив переговоры по делу об изнасиловании, Уоррен поспешил сквозь летний зной к зданию суда и через несколько минут после полудня поднялся на пятый этаж, во владения 342-го окружного суда. В прохладе пустого судебного зала за столом секретаря, повернувшись спиною к двери, все еще сидела Мари Хан. Она была одна в комнате и собирала свои бумаги, готовая, как догадался Уоррен, вот-вот встать с кресла и уйти. Быстрыми, по-кошачьи неслышными шагами Уоррен подкрался к ней и, нагнувшись позади нее, прислонился щекой к щеке Мари над тем самым местом на ее белой шее, где бился пульс, потом быстро перевел дыхание, стараясь сдержать удары своего отчаянно и неровно застучавшего сердца, и сказал:
– У меня есть для тебя загадка.
Она, не повернув головы, спокойно напомнила ему:
– Ты сказал, что никаких игр не будет. Ты дал мне обещание.
– Я все это хорошо помню, – сказал Уоррен. – Так вот загадка: “Кто такой адвокат по уголовным делам?”
– Я это знаю. “Ненужная рабочая сила”. У меня есть загадка получше: “Почему адвокатов начали использовать в лабораторных экспериментах вместо белых крыс?”
– Скажи мне ответ сегодня вечером за ужином… если ты свободна. А я расскажу тебе все, что случилось со мной.
Мари вопросительно подняла бровь:
– Все?
– Да.
Уже позже, тем же вечером, излив свою душу, Уоррен спросил:
– Ну так какой же ответ?
Мари мягко вздохнула. Отведя его в спальню и нагнувшись над самым его ухом, словно сообщая какой-то необыкновенный секрет, она сказала:
– Потому что адвокатов больше, чем белых крыс. Адвокаты подчищают свои тарелки быстрее, чем это делают белые крысы. Если у тебя есть капля разума, то не стоит влюбляться в адвокатов. Но главным образом, – добавила она с улыбкой, которую он не мог не оценить, – потому что существуют некоторые вещи, которых белые крысы попросту не умеют делать.
Примечания
1
Аффидевит – письменное показание, подтвержденное присягой. – Здесь и далее примечания переводчика.
(обратно)2
Имеется в виду знаменитый готический Шартрский собор XII – XIII вв. в г. Шартр (Франция) с богатейшим скульптурным убранством.
(обратно)3
Мюсли – сбалансированная смесь кукурузных и овсяных хлопьев с орехами, семечками и сухофруктами, которую заливают водой или молоком.
(обратно)4
“Ярмарка тщеславия” (англ.).
(обратно)5
Миз – принятое в США обращение к женщине любого семейного положения.
(обратно)6
Здесь и далее температура дана по Фаренгейту.
(обратно)7
Временный вид на жительство в США.
(обратно)8
Яппи (йаппи) – состоятельный молодой человек, работающий по профессии и ведущий светский образ жизни.
(обратно)9
Бербон – кукурузное или пшеничное виски.
(обратно)10
Сынок мой (исп.).
(обратно)11
От “Levi's” – известной фирмы, выпускающей джинсы (англ.).
(обратно)12
“Мокрыми спинами” в США называют нелегальных иммигрантов из Мексики.
(обратно)13
Только и всего (исп.)
(обратно)14
Под градусом (исп.).
(обратно)15
Пистолет (исп.).
(обратно)16
Дерьмо-предерьмо (исп.).
(обратно)17
Приятели, друзья (исп.).
(обратно)18
Мужское превосходство (исп.).
(обратно)19
Scoot – удирать, смываться (англ. жарг.).
(обратно)20
Задница (исп. вулг.).
(обратно)21
Крестьянин (исп.).
(обратно)22
“Уайлд теки” (“Wild Turkey”) – “Дикий индюк” – сорт бербана (англ.).
(обратно)23
Уайт Ярп – легендарный шериф времен Дикого Запада, стрелявший одновременно из двух длинноствольных револьверов.
(обратно)24
Работы много, да? (исп.).
(обратно)25
Порки Пиг – жирный поросенок, герой популярных американских мультфильмов.
(обратно)26
Привет, Хосе (исп.).
(обратно)27
Бейлиф – судебный пристав, помощник шерифа.
(обратно)28
Кэри Грант (р. 1904) – известный американский киноактер, особенно популярный в комедийных и детективных фильмах 40-х годов.
(обратно)29
Рокки – сверхмужественный, всепобеждающий боксер – герой американских фильмов “Рокки”, “Рокки И” и “Рокки III” (1976 – 1985), снятых по сценариям и с участием Сильвестра Сталлоне (в последних двух он выступил и как режиссер).
(обратно)30
“Чиппендейл” – стиль мебели, созданный в XVIII в. английским мастером Томасом Чиппендейлем. Это главным образом разного рода столы, книжные шкафы и бюро из красного дерева на изогнутых ножках, часто заканчивающихся страусиной лапой, охватывающей шар.
(обратно)31
Чарли Чэн – сыщик-китаец, герой популярных детективных романов американского писателя Э. Д. Бриггерса.
(обратно)32
“Айви лиг” (досл. “Лига плюща” – англ. ) – старейшие престижные университеты Новой Англии.
(обратно)33
“Реми Мартен” (Remy Martin), “Корвуазье” (Courvoisier) – марки высокосортного, престижного французского коньяка.
(обратно)34
В чем дело! (исп.)
(обратно)35
Кто это? (исп.)
(обратно)36
Да это сам адвокат Гектора. Я собирался пойти к судье, помочь ему, ты помнишь? (исп.).
(обратно)37
Даю честное слово (исп.).
(обратно)38
Объятие, обнимаю (исп.).
(обратно)39
На одну треть (исп.).
(обратно)40
Анни Оукли (1860 – 1926) – американская цирковая артистка-снайпер, знаменитая тем, что простреливала на лету игральную карту в нескольких местах, точно выбивая изображение масти.
(обратно)41
Буря и натиск. (нем.).
(обратно)
Комментарии к книге «Следствие защиты», Клиффорд Ирвинг
Всего 0 комментариев