«Аптекарша»

Аптекарша

1

Никакого иного добра, кроме необъяснимого гонора да еще высокомерного семейного девиза — «О деньгах не говорят, их имеют», — моя мать от своего клана не унаследовала. По отношению к моему отцу она, как правило, неизменно проявляла почтительность, но в его отсутствие, случалось, входила во вкус поистине первобытной свирепости, достойной ископаемых тиранозавров. Мы, дети, осознали хищность ее натуры не сразу, а лишь когда отец без всякой видимой причины вдруг наотрез отказался есть мясо и стал фанатичным — в пределах семьи, разумеется, — поборником вегетарианства. Впрочем, нам, учитывая потребности наших растущих детских организмов, он иногда великодушно дозволял полакомиться парой ломтиков копченой колбасы, яйцом или крохотной порцией гуляша по воскресеньям.

Зато в четыре часа пополудни, когда другие домохозяйки наконец-то позволяют себе расслабиться за чашечкой кофе, наша толстая, приземистая мама устраивала настоящую мясную оргию — себе, мне и моему брату. Это были долгожданные минуты молчаливого утробного единения, полные запретного, сладостного и постыдного восторга.

Покончив с обильной трапезой, мы, словно шайка убийц за устранение трупа, принимались за тщательную ликвидацию бренных останков всего съеденного, торопясь управиться с этим делом до отцовского возвращения. Ни единой улики не должно было остаться от нашего жуткого и упоительного пиршества — ни костей, ни хрящей, ни пятнышек застывшего жира, ни грязных тарелок, ни даже самого мясного духа. Исступленно чистились зубы, опорожнялось и досконально проверялось мусорное ведро, а всей кухне посредством аэрозольного освежителя воздуха возвращалось прежнее состояние невинности.

Но поскольку я все-таки была папиной дочкой, я очень страдала от своего преступного мясоедения. Так что не случись со мной примерно год спустя главная травма моего детства, я бы, наверно, заимела комплекс вины от мясных прегрешений.

Мой отец любил пословицы и присказки, когда речь заходила о деньгах. Это от него мы сызмальства узнали, что деньги не пахнут, что они на улице не валяются, что они правят миром, хотя и не в них счастье. Но чаще всего он приговаривал: «Деньги — это не вопрос». Тратил он их как заблагорассудится; когда моему брату в одиннадцать лет вздумалось учиться музыке, ему купили неприлично роскошный концертный рояль, который и по сей день загромождает гостиную моих родителей, хотя тренькал на нем братец от силы месяцев восемь. В то же время отец настаивал на том, чтобы линейки, треугольники, фломастеры, заколки и кеды я приобретала на свои карманные деньги. Даже мать не знала, сколько отец получает, но неизменно исходила из того, что зарабатывает он «по максимуму». Однако, поскольку прямо говорить о деньгах у нас было не принято, матери приходилось иной раз выражать свои пожелания в виде тонко завуалированных намеков. Мне к окончанию школы отец подарил малолитражку, хотя именно о таком подарке всегда мечтал мой братец.

Я довольно рано усвоила, что родительскую любовь можно купить усердием и старанием. Родители гордились моими отметками, прилежанием и первыми успехами в роли будущей домохозяйки.

Сохранились детские фотографии, на которых я запечатлена в роли маленькой садовницы — с лейкой в руке и в соломенной шляпке. Отец увековечил меня и в облачении кухарки — в большом клетчатом фартуке я в песочнице затейливо украшаю зубной пастой вылепленные из песка куличи, и еще — last but not least[1] — в роли медсестры: на моей детской постели все куклы и медвежата уложены ничком, а на их якобы поврежденных конечностях — гигантские повязки из туалетной бумаги. У иных из кукол корь, о чем свидетельствует сыпь, щедро нанесенная красным мелком на их мордашки. Я могу припомнить лишь один-единственный случай, когда мой медсестринский пыл вызвал суровое родительское недовольство, — это когда я попыталась путем искусственного дыхания методом «рот в рот» оживить крота, безнадежно и, должно быть, уже не первый день дохлого.

В те годы я еще воображала себя любимицей семьи: милый прилежный ребенок, славная девчушка, безропотно выходившая гулять с косынкой на голове. Когда настало время идти в школу, я и там старалась не обмануть ничьих ожиданий; я была прилежная, любознательная ученица, все больше проявлявшая склонность к естественным наукам. Уже в десять лет я засушивала растения, закладывая их между страниц книг, тем самым положив начало гербарию, который хранится у меня до сих пор. Все во мне и на мне было чистеньким и аккуратным, комната моя всегда была образцово прибрана, и подружек для игр я подбирала таких же, себе под стать, и даже моя колония дождевых червей, которых я разводила в подвале, была с безупречной стерильностью отделена от заложенных на зиму яблок.

Однако в старших классах мое чрезмерное прилежание почему-то перестало вызывать дружеское уважение однокашников. Даже такой, казалось бы, пустяк, как моя привычка подчеркивать важные предложения в учебниках ярко-желтым фломастером, да еще и по линейке, стала вызывать раздражение и ехидные шуточки: дескать, у этой зубрилы от усердия даже книги желтеют. Сколько ни старалась я завести себе подружек — у меня их больше не было. А от дежурных похвал учителей мне становилось совсем невмоготу.

И вот, когда мне стукнуло двенадцать, тут-то все и случилось. Была короткая перемена, учительница вышла из класса, а я, как всегда, помчалась в туалет, — я даже туда бегала чаще других, должно быть, от нервного напряжения. Когда, вернувшись, я попыталась войти в класс, дверь почему-то не открылась. Мои одноклассники, человек десять, не меньше, приперли ее изнутри и не пускали меня в класс, через дверь я слышала их приглушенный шепоток и гнусное хихиканье. Вообще-то меня не так просто вывести из себя, но в тот сумрачный зимний день мне с самого утра было тошно, и я не смогла сдержать слезы. Разозлившись, я изо всех сил стала биться в серую обшарпанную дверь, неодолимой преградой отделявшую меня от остальных. До начала урока оставались минуты, надо было мне, дуре, просто дождаться звонка, а уж при появлении учительницы все эти шутники мигом и, конечно же, с самыми невинными физиономиями расселись бы по местам. Но мне было уже не до шуток — я отошла, чтобы как следует разбежаться, и…

Дверь предательски поддалась, словно изнутри ее никто никогда не держал, и я пушечным ядром влетела в класс. Я успела почувствовать сильный глухой удар латунной ручки, за которую ухватилась, обо что-то твердое, и в тот же миг всем на радость растянулась на гладком зеленом линолеуме. Почти тут же в класс вошла учительница. Мои недруги кинулись врассыпную и уже сидели за партами.

Разумеется, первый и главный спрос был с меня. Я ничего не рассказала: ябед в школе не прощают. Когда в классе снова воцарилось спокойствие, вдруг выяснилось, что одного из учеников почему-то нет.

— Аксель закачался и в коридор вышел, — объяснила моя соседка по парте.

Учительница послала одного из мальчиков узнать, в чем дело, но тот вернулся ни с чем. Тогда она сама пошла взглянуть, куда он запропастился, звала его, даже зашла в мальчишечий туалет. Кто-то предположил, что Аксель, наверно, убежал домой — испугался, что во всем обвинят его. Поскольку он и так прогуливал уроки по малейшему поводу и без всякого повода, объяснение всем показалось убедительным.

А через четыре часа Акселя нашли. Как установило вскрытие, он умер от черепно-мозговой травмы — это я нанесла ему смертельный удар дверной латунной ручкой. Он, бедняга, как раз подглядывал за мной в замочную скважину, когда остальные вдруг как по команде отпустили дверь. А потом, то ли от испуга, то ли от боли, убежал в кладовку, где у нас хранились географические карты, и там спрятался. Он скончался от сильного кровоизлияния в мозг.

Потом было самое настоящее полицейское расследование, о котором я, правда, мало что помню. Когда на своей парте я стала находить первые полуанонимные записки, мне, по настоянию родителей, пришлось сменить школу. На вырванных из тетрадки листочках писали всегда одно и то же: «УБИЙЦА».

Дома я иногда ловила на себе пристальный отцовский взгляд — в его бесконечно усталых глазах стояли слезы.

Так что из этой школы меня забрали и упекли в женскую католическую гимназию, под присмотр монашек-урсулинок, где я и вела себя соответственно — тише воды, ниже травы. Главное — не выделяться, вот что стало теперь моим девизом. Впрочем, никакой враждебности никто здесь ко мне не выказывал; моя старая школа находилась в другом районе, слухи о гибели Акселя сюда не дошли. Я и здесь числилась примерной ученицей, малость занудливой, но безвредной тихоней, и меня это вполне устраивало. И только когда мне стукнуло шестнадцать и во мне пробудилась смутная тоска по противоположному полу, роль тихони перестала меня устраивать.

Воспоминания о моей невольной вине преследуют меня постоянно, а здесь, в больнице, от них и подавно никуда не деться ни днем ни ночью.

В больнице этой, даже в отделении первого класса, максимум, на что можно рассчитывать, это палата на двоих, так что особого покоя тут ждать не приходится. Даже почитать толком не дадут. Беспрестанные набеги медсестер и нянечек, то с градусником, то с очередной порцией таблеток, унылое, но сосредоточенное ввиду отсутствия иных чувственных радостей ожидание пресной больничной кормежки, более или менее безмолвное соучастие в беседах твоей соседки с ее посетителями — все это сообщает больничным будням довольно прочный каркас. Свет мы гасим рано. После чего я, словно Шехерезада, живописую моей соседке по палате госпоже Хирте все более пикантные подробности своей интимной жизни, а вот той, судя по всему, в ответ поделиться нечем. Да и что со старой девы взять — у нее в прошлом ни скандалов, ни любовных похождений. В женскую больницу города Хайдельберга она угодила в связи со срочной операцией по удалению матки. Всего лишь миома, уверяет она, доброкачественная опухоль, в сущности безвредная, но причиняет кое-какие неудобства. Я-то лично считаю, что у нее рак.

Ей, конечно, уже все известно о клейме убийцы, которым я была отмечена в двенадцать лет. Кстати, эту историю она выслушала с жадным и нескрываемым любопытством.

Возможно, я потому и рассказываю про свою жизнь, по сути, первому встречному, что для меня это своего рода терапия, которая к тому же — в отличие от пресловутой кушетки в кабинете психоаналитика — ничего не стоит.

Мне было бы еще легче, перейди мы с ней на «ты», но предложить ей это мне неудобно, я ведь моложе. Чтобы сделать первый шаг в этом направлении, я для начала попросила называть меня просто Эллой. Не тут-то было, она вежливо, но твердо поставила меня на место. Да и чего ждать от человека, который даже к своей так называемой подруге обращается не иначе как «госпожа Рёмер»?

— Будь вам лет этак семнадцать, госпожа Морман, тогда еще куда ни шло…

— Да вы же мне в матери годитесь, — ляпнула я в сердцах.

И, видно, задела-таки ее за живое: она только молча сверкнула на меня очками. Но в целом мы с ней ладим. Просто трогательно, до чего эта женщина скорбит об утрате своей матки, хотя боли переносит стойко, как солдат. В конце концов, ну что в ее возрасте этот изъятый орган? Такое же излишество, как, например, зоб.

Иной раз, когда она сидит в туалете, я тайком заглядываю в ящик ее ночного столика и в шкаф. Из направления больничной кассы я уже знаю дату ее рождения, семейное положение (незамужняя, конечно) и, наконец-то, не только фамилию, но и имя (Розмари); однако никаких личных писем, никаких фотографий. Если верить ее словам, деньги и украшения она сдала на хранение в сейф. Держать ценные вещи в палате — это легкомыслие, так она заявила. На вид она не сказать чтобы бедная, да и какая беднячка станет доплачивать за палату первого класса. Ее вещи — духи, ночное белье, халат — тоже не из дешевых и подобраны со вкусом.

Недавно я поведала ей, как еще с юных лет пустилась во все тяжкие и, что называется, вела двойную жизнь. В темноте лица соседки не было видно, но я уверена, что она скорчила презрительную гримасу.

Мужчин я любила таких, которым жилось еще хуже, чем мне. И хотя более чем сомнительные мои похождения оставались в тайне от моих учительниц и соучениц, от домашних они, понятно, не укрылись, всякий раз повергая их в ужас. Должно быть, именно в ту пору отец из-за меня подорвал себе здоровье. Еще бы — его невинное белокурое дитя якшается с подозрительными типами, отбросами общества, бомжами, от одного вида которых его трясет. Добро бы это был кризис полового созревания! Но, к несчастью, и когда он миновал, пристрастия мои ничуть не изменились. Подобно тому как прежде я откручивала ручки-ножки моим куклам, чтобы было кого штопать и лечить, точно так же теперь я повсюду отыскивала больные мужские души, чтобы подвергнуть их спасительному врачеванию. Как выяснилось, мне легче справляться со своими трудностями, когда я нахожу в себе силы преодолевать чужие.

С моих детских фотографий на меня глядит очень живое, даже чуть плутоватое личико. Карие, с искринкой глаза схватывают все на лету. Я всматриваюсь в них сквозь годы, пытаясь уже там, в детстве, разглядеть в них эту жажду во что бы то ни стало добиться любви в обмен на свою опеку, заботу и ласку. Эта сугубо женская потребность, которая обычно обращена на маленьких детей, но находит себе выход и в хлопотах по дому и саду, в кухонных трудах и даже в уходе за больными, в моем случае почему-то искала себе жертв главным образом среди мужской половины человечества. Нет бы моим родителям подыскать мне тогда работу приходящей няни или, на худой конец, купить мне лошадь. Они же вместо этого окантовывали и вешали на стенку свидетельство об успешном окончании мною очередного класса.

Поначалу я даже не отдавала себе отчет, что меня столь неодолимо влекут к себе всякие изгои, больные и невротики. Между тем еще в школе у меня появился друг, употреблявший героин и жаждавший спасения именно и только от меня. Я тоннами поглощала шоколад, ночи напролет наставляя на путь истинный своего плаксивого избранника, и воровала для него у родителей деньги, сигареты и спиртное. Не угоди он за решетку, я, быть может, и по сей день занималась бы его воспитанием. Я ведь в ту пору была золото, а не подруга.

Следующим у меня был безработный моряк. Ну а затем кого только не было в моей коллекции: и депрессивный субъект, и хронический больной, и спасенный мною самоубийца, и даже свежевыпущенный на волю уголовник с наколотым свирепым орлом на груди.

Пополнению коллекции немало способствовала и моя профессия аптекарши. Вопреки строжайшим запретам я не раз открывала в ночи иному замученному ломкой бедолаге, явившемуся ко мне с мольбой о «колесах», не только окошечко в аптечной двери, но и саму дверь.

Чтобы раз и навсегда уяснить для себя свою роль в чужих неустроенных судьбах, я не однажды начинала курс психотерапии, но ни разу не успевала довести его до конца — слишком много времени отнимало у меня врачевание моих собственных подопечных. К тому же мало-помалу мне и без всякого психотерапевта стало ясно, что меня — внешне такую образцово-показательную, такую благовоспитанную пай-девочку — как магнитом притягивает все, что лежит за пределами буржуазной добропорядочности.

Я сама пугалась этой таящейся во мне бездны; иногда мне снилось, что я, убитая очередным из моих любовников, отправляюсь на тот свет, так и не родив ребенка. Я просыпалась в ужасе, с каким-то щемящим чувством собственного ничтожества, ибо жизнь женщины, не изведавшей материнства, казалась мне зряшной, пропащей. Я знаю цену своему уму и своей образованности, своему трудолюбию, однако мое биологическое предназначение значит для меня ничуть не меньше. Мне так хотелось хотя бы раз приобщиться к таинствам сотворения мира и породить другую жизнь. Время утекало, как песчинки в песочных часах. Все мои помыслы были сосредоточены на будущем ребенке, на этом крохотном существе, которое можно будет лепить по своему усмотрению, воспитывать по велению сердца — холить и лелеять, опекать и защищать. Мне хотелось, чтобы мой ребенок был причастен ко всему, что казалось мне важным в жизни. Он ничем не будет обделен — ни материнской лаской, ни игрушками. И конечно же, у него будет образцовый папа, достаточно интеллигентный мужчина из хорошей семьи, у которого достойная работа и стабильный доход. Правда, мои тогдашние поклонники этим стандартам никак не соответствовали.

Госпожа Хирте мирно похрапывает.

2

Однажды в воскресенье меня пришла навестить Дорит, моя подруга детства. Она может ко мне вырваться, только когда ее Геро соглашается присмотреть за детьми. Не успели мы войти во вкус нашего традиционного трепа, как в палату ввалилась куча врачей — обход. Дорит из деликатности удалилась в коридор. А нам пришлось отвечать на стандартные, избитые вопросы:

— Ну-с, как мы себя чувствуем? Вены не беспокоят? Шов не болит?

— Когда меня выпишут? — спрашивает госпожа Хирте.

Заведующий отделением, уж пора бы ей знать, не большой охотник брать на себя ответственные решения. Скосив взгляд на мешочек мочеприемника, он отделывается шуткой:

— Что, так с катетером вас и выписывать?

Когда Дорит снова уселась возле моей кровати, я принялась рассказывать ей, до чего мы этого завотделением, доктора Кайзера, терпеть не можем, — тут госпожа Хирте даже соизволила обнаружить свое участие в нашей беседе кивком головы, — в отличие от господина доктора Йоханзена, главного врача.

— Понимаешь, он смотрит тебе в глаза секунды на две дольше, чем нужно, — рассказываю я Дорит, — этак и влюбиться недолго.

Усмехнувшись, моя подруга с любезной бесцеремонностью пытается вовлечь в разговор госпожу Хирте.

— Элла не преувеличивает, как вам кажется?

В ответ эта мымра, буркнув нечто нечленораздельное, разворачивает «Вельт ам зонтаг» и углубляется в самый скучный экономический раздел газеты.

Конечно, о семье можно рассказывать днем и ночью, но большинство женщин явно предпочитают истории про мужчин. Для себя я давно решила, что жить госпоже Хирте осталось недолго, значит, она ничего и не разболтает, а коли так, можно подарить ей еще парочку волнительных часов без сна. Истории мои она обычно выслушивает без всякого комментария, но однажды даже у нее вырвалось:

— Да вы просто сумасшедшая!

Меня это крайне позабавило, и теперь меня почему-то так и подмывает чем-нибудь еще эту старую перечницу поразить. Обстоятельно, во всех подробностях, я рассказываю ей про Левина.

Когда он показался на моем горизонте, у меня поначалу возникло ощущение, что душеспасительная полоса в моей биографии теперь-то уж позади. Наконец-то у меня появился совершенно нормальный парень, пусть на несколько лет моложе меня и еще студент, но в остальном, что называется, вполне «правильный». Втайне я, конечно же, подумывала о замужестве, о детях, но заговорить об этом первая никогда не отважусь. До таких решений мужчина должен дозревать самостоятельно.

Жизнь у Левина тоже была не сахар, но при этом он не стал преступником, не сел на иглу, не припал к бутылке и не пустился во все тяжкие. Главной причиной его страданий была мать, сразу же после внезапной смерти отца сошедшаяся с другим мужчиной и уехавшая с ним в Вену. Неподалеку, в каком-нибудь получасе езды от Хайдельберга, обитал его удивительно живучий, хоть и тяжелый характером дед, которому, похоже, единственный внук требовался главным образом в качестве посыльного, газонокосильщика и персонального шофера. Кстати, я и познакомилась-то с Левином, когда надумала купить себе подержанный автомобиль.

В моей шкале жизненных ценностей автомобили располагаются где-то по соседству со стиральными машинами. Помимо цены и пробега на спидометре меня интересует в них разве что цвет — и то лишь в той мере, в какой он не бросается в глаза.

В тот день, слоняясь по двору автомобильной комиссионки, я вскоре заметила неподалеку от себя высоченного парня, что расхаживал между рядами машин, изучая картонные таблички с ценой и прочими данными, приклеенные изнутри к ветровым стеклам. Скользнув по нему взглядом, я в поисках дельного совета продолжала высматривать продавца.

— А вот это уже кое-что, — задумчиво проговорил молодой человек, указывая на кабриолет.

Я только помотала головой.

— Да вы хоть раз ездили в открытом автомобиле? — поинтересовался он. — Неужели не тянет подставить упругому встречному ветру ваш хорошенький носик?

Я испуганно подняла на него глаза.

— Сколько он предложил вам за вашу тачку? — спросил он.

— Две тысячи, — призналась я не без досады.

В магазин мы вошли вместе, а там я доверила все переговоры незнакомцу. Если честно, я вообще стесняюсь торговаться. А вот Левин — тот торговался цепко и напористо, как настоящий барышник. Результат переговоров превзошел все мои ожидания, хотя, по правде сказать, приобретать этот легкомысленный автомобиль вообще-то не входило в мои намерения.

Но не успела я оглянуться, как мы уже совершали пробную поездку, Левин за рулем, я рядом с ним, а пристроившийся на заднем сиденье продавец то и дело что-то орал мне прямо в ухо, расхваливая достоинства своего стального мустанга.

— Зачем же так коротко стричь такие белокурые волосы? — как бы между прочим спросил вдруг Левин. — Они бы так живописно развевались сейчас на ветру…

— Вот и купите себе этот кабриолет, раз уж он вам так нравится. И пусть в нем развеваются на ветру ваши белокурые волосы…

— Наш брат студент о такой тачке может только мечтать…

Так вот, значит, почему на нем такая потертая лётная куртка из секонд-хэнда. Бедный мальчик.

Два часа спустя заносчивый кабриолет нестерпимо алого цвета красовался у подъезда моего дома, а я держала в руках свежеподписанный договор купли-продажи автомобиля в рассрочку.

Еще несколько дней меня мучили подозрения, уж не работает ли Левин у того продавца тайным агентом, — барышники и не на такие уловки горазды. Но я ошибалась.

А потом как-то воскресным утром этот верзила заявился ко мне домой.

— В такую прекрасную погоду… — начал он.

Пришлось объяснить ему, что я работаю над диссертацией, в аптеке из-за этого перешла на полставки, а значит, и в выходные должна трудиться, чтобы наконец эту проклятую диссертацию добить.

Как-то само собой получилось, что Левин оказался за рулем. Он принес мне раскосые солнечные очки, типичный подарок с блошиного рынка, я в них сразу стала похожа на кинозвезду шестидесятых годов. Обо мне можно говорить все что угодно, называть меня «доброй душой» и даже «своим парнем», но вот к комплиментам по части моей внешности я отношусь настороженно.

Впрочем, льстя мне, Левин, как выяснилось, вовсе не кривил душой. У него было привлекательное свойство — способность по-детски искренне, пламенно воодушевляться.

— Да это же просто сад, я такой красоты в жизни не видел! — воскликнул он, осматривая уже после нашей автомобильной прогулки мою скромную двухкомнатную квартирку и имея в виду балкон.

Балкон как балкон, ничем не лучше тысячи других, столь же неряшливо поналепленных по стенам новостроек. Правда, я действительно большая любительница цветов: в ящиках вдоль перил у меня весело перемигиваются желтые, красные и оранжевые настурции, в горшках цветут розы, герани и даже лилии, стальные прутья балконной решетки прихотливо обвивает розовый и белый горошек.

Желая задержать его еще на несколько минут, я предложила пришить оторвавшуюся пуговицу.

Нет, с этим он вполне справится и сам.

— Если руки плохо приделаны, в зубные врачи лучше не соваться.

Я удивилась: с какой это стати он решил податься в стоматологию, по-моему, это совсем не для него.

— А с той же самой, с какой вы решили стать аптекаршей, — парировал он. — Чтобы денег побольше загребать.

Я бросила на него внимательный взгляд, — вот, значит, какого он обо мне мнения.

Во время нашей второй автомобильной прогулки мы уже были на «ты», хотя до нежностей дело так и не дошло. А в третий раз он объявился на пороге квартиры с котенком в руках, коего с сияющим видом мне и вручил. Вынуждена признаться: котят я просто обожаю. Но хотя мне не однажды предлагали котенка, я неизменно отказывалась — как раз из любви к ним и из чувства ответственности. Ведь меня целыми днями не бывает дома, и по ночам часто в аптеке приходится дежурить, да и если уехать захочу — на кого тогда бедного котенка оставить? Все эти мои возражения Левин просто пропустил мимо ушей.

— Это кот, — сообщил он. — Как мы его назовем?

— Тогда кот Мурр, — сказала и с нежностью вспомнила про кота моего деда, которого в детстве очень любила.

— Нет, мне не нравится, — не согласился Левин. — Назовем его Тамерланом.

Так к моему кабриолету добавился еще и кот, хотя ни того, ни другого я себе не выбирала. Стоит ли удивляться, что некоторое время спустя почти помимо моей воли в моей постели оказался молодой мужчина?

Снова и снова я спрашиваю себя: может, Левин все это затеял только ради прогулок на кабриолете? Потому что автомобиль, этого нельзя отрицать, играл в наших отношениях эротизирующую роль, по крайней мере для Левина. Для меня же Левин стал первым любовником, с которым я могла беззаботно смеяться и снова почувствовала себя молодой. Понятное дело, я не расспрашивала его, много ли у него было женщин до меня, но почему-то мне казалось, что не слишком много. Мы достаточно регулярно спали друг с другом, но куда больше времени он уделял нашим беседам. Так что нередко инициатором очередного часа любви выступала я, хотя, если уж совсем начистоту, никакой это был не час и даже не четверть часа.

Иногда мы ездили даже во Франкфурт — просто чтобы сходить в кино. Я-то считала это напрасной тратой времени и денег, ведь тот же самый фильм и в Хайдельберге посмотреть можно. Хотя, не спорю, это было упоительно — мчаться в автомашине рядом с человеком, который от бешеной скорости просто приходит в состояние эйфории.

Да и вообще, это было прекрасное время. Я поклялась себе не поить и не кормить Левина, не баюкать его на ночь, не гладить ему рубашки и уж тем более ничего не печатать ему на компьютере. Но в конце концов, он ведь возится с моим автомобилем, установил в нем два динамика и почти новое авторадио, а отправляясь домой, даже прихватывает с собой кое-какой мусор на выброс, да и коту приносит рыбные остатки из дешевой закусочной «Дары моря». К тому же какой бессердечной стервой надо быть, чтобы не поджарить тощему оголодавшему парню нормальный бифштекс с луком? А в студенческой столовке разве хорошего мяса поешь? Решив не быть мелочной, я сама драила для нас ванну и покупала ему трусы и носки, чтобы после ванны с травяным экстрактом ему было во что переодеться.

Диссертацию свою я почти совсем забросила. Да и Левин меня отговаривал, он считал, что кандидатская степень для аптекарши — просто блажь. Я объяснила ему, что в аптеке я всего лишь продавец лекарств, пусть и со знанием компьютера, а вот с кандидатским дипломом я могу рассчитывать получить место на крупном предприятии или в научно-исследовательском институте.

— А где заработок больше? — оживился он.

— На предприятии, наверно, ну или если самой аптеку открыть. Но меня-то больше интересовала бы научная работа, особенно в области токсикологии.

Из тактических соображений о своих самых заветных желаниях я предпочла умолчать.

Раз в три недели у меня ночные дежурства; и вот Левин повадился навещать меня во время дежурства на работе, развлекал беседой, между делом интересовался, в чем заключаются мои обязанности.

— Да ничего особенного, — отвечала я. — Вот в аптеке моего деда по ночам еще бывали заказы по индивидуальным рецептам врачей, я такие, к сожалению, делаю сейчас только для двоих-троих кожников старой школы.

Из богатейшего дедова хозяйства мне, увы, кроме нескольких флакончиков и ступок, ничего не досталось: аптеку его распродали. Левину тем не менее очень хотелось взглянуть, что же перепало мне в наследство.

Из шляпного отделения моего платяного шкафа я извлекла изящные, коричневого стекла аптечные флаконы с написанными от руки этикетками.

— Ну подари хоть один, — стал клянчить Левин, — я буду держать в нем лосьон после бритья.

И разумеется, выбрал мой любимый флакон — самый маленький и изящный. На выцветшей этикетке фиолетовыми чернилами было выведено: «POISON».[2] Левин заинтересовался еще больше. Он с усилием вынул притертую стеклянную пробку и высыпал содержимое на шелковую диванную подушку. Из пузырька высыпались маленькие стеклянные колбочки диаметром с ноготь и длиной от двух до четырех сантиметров. Левин прочел вслух: «Apomorphine Hydrochlor., Special Formula No. 5557, Physostigmine Salicyl., gr. 1/600, Poisons List Great Britain, Schedule I»[3] и так далее. Он с любопытством на меня глянул.

— Яд?

— Ну конечно, — ответила я. — А что тут такого? Я же аптекарь.

Левин осторожно открыл одну из колбочек, извлек оттуда вату и вытряс таблетку. Даже я удивилась, до чего она крошечная — с бисеринку, не больше.

Вот что любопытно, продолжал Левин, он слыхал, что в некоторых странах с тоталитарным режимом руководители государства, а также иные лица, имеющие допуск к высшим государственным тайнам, постоянно имеют при себе капсулу с ядом, чтобы при угрозе пыток тут же покончить с собой, эта капсула у них в зубе запломбирована.

— Вот уж не думал, что яд может так симпатично выглядеть.

Я молча забрала у него все колбочки, прокипятила флакон в мыльной воде и только после этого отдала.

В тот же вечер я ужаснулась и стала осыпать себя упреками: как можно было годами хранить столь опасные препараты просто так, в платяном шкафу? Ведь сколько потенциальных самоубийц оставались в этой спальне на ночь! Хорошо, что времена эти миновали. Решив во что бы то ни стало припрятать яд в более укромном месте, я взяла один из мешочков с сушеной лавандой, высыпала его содержимое в мусорное ведро, сложила туда колбочки и английской булавкой подколола мешочек к подкладке моей длинной шерстяной юбки, которую все равно почти не ношу.

Жизнь Дорит, моей школьной подруги, почти полностью посвящена двоим ее маленьким детям. Так что видимся мы, к сожалению, редко, главным образом когда ей в очередной раз требуется валиум. Но уж тогда мы стараемся отвести душу и поболтать всласть. На сей раз мы сидели в кафе «Овечка», и она опять завела свою старую песню, дескать, нельзя всю себя отдавать работе, этак у меня никогда не будет ни мужа, ни детей.

— Да что ты, Дорит, какая там работа, у меня новый любовник.

— Честно? Что ж, будем надеяться, тебе хоть с этим наконец-то повезет…

Я пообещала их познакомить.

Хотя Левину было двадцать семь, выглядел он, к сожалению, намного моложе. У него все еще была угловатая фигура абитуриента, аппетит четырнадцатилетнего юнца и восторженность первоклашки. И все же, на мой вкус, внешне он выглядел совсем неплохо, хотя и не настолько хорошо, чтобы все женщины на него бросались: непомерно большой нос странно выделялся на его по-детски розовом личике, отчего вся физиономия казалась слегка асимметричной, как бы чуть скособоченной. С его почти мальчишеской внешностью плохо вязалось то тщеславное упорство в занятиях, с которым он стремился как можно скорее закончить университет.

Как и следовало ожидать, Дорит осталась им недовольна.

— Кое-какой прогресс, конечно, есть, не спорю, — заметила она без энтузиазма. — Но он на тебе никогда не женится, уж с твоим-то жизненным опытом пора тебе это видеть.

— Это почему же?

— Господи, да что тут непонятного? Ему мамочка нужна, которая будет носить ему из аптеки анисовые леденцы от кашля, нос утирать и давать машину покататься. А в один прекрасный день, когда ты, еле живая от усталости, будешь ехать домой с работы, ты увидишь его на набережной Неккара с какой-нибудь двадцатилетней мочалкой, которую он будет нежно за ручку держать.

Конечно, Дорит вразумляла меня из лучших побуждений, и, наверно, в чем-то она даже права, ведь, к немалому моему ужасу, похожие сценки, увы, рисовались иногда и в моем воображении. Но кто же способен, руководствуясь одними только доводами разума, выставить за дверь любимого мужчину? Да и не такая уж неимоверная у нас разница в возрасте, — что такое восемь лет в наше время, когда иные старухи выскакивают замуж за юнцов лет на двадцать себя моложе. К тому же и выгляжу я гораздо моложе своих лет. Дорит даже утверждает, что я, дескать, из тех вечных блондинок, которые и в пятьдесят пять выглядят на двадцать с хвостиком, — теперь осталось только проверить, как сбудется это ее пророчество. (Как удачно, что вот уже два года я хожу с контактными линзами и Левин не видел меня в моих огромных очках.) Кроме возраста было, конечно, и еще кое-что, что нас разделяло, но я в то время еще не вполне отдавала себе в этом отчет. Его страсть к автомобилям я не принимала всерьез, но вот некоторая его поверхностность, что ли, бывало, меня все-таки коробила. Да и восторженность его была какая-то неглубокая и относилась, как правило, к вещам сугубо материальным.

И все же, все же, когда солнечным воскресным днем мы с Левином катили в Эльзас, чтобы со вкусом там пообедать, жизнь и вправду казалась мне прекрасной.

Однажды часа в четыре, когда, сидя на диване, мы лакомились вишневым тортом собственного приготовления, к нам в гости пожаловала Дорит с детьми, — вероятно, чтобы самой удостовериться, вправду ли уж так хороша наша совместная идиллия. Дети тут же устроили кучу-малу — каждому хотелось первым погладить кота.

— В жизни не видел таких милых детей, — сказал Левин, хотя не заметить, как Франц выдернул у сестрицы клок волос, а Тамерлан, шипя, в ужасе метнулся на шкаф, было невозможно.

А Дорит, надо сказать, никогда особой застенчивостью не отличалась. И сейчас каким-то ржавым, ядовитым голосом она задала моему юному бойфренду вопрос, что называется, в лоб:

— Ну а сам-то ты сколько детей заводить собрался?

Я покраснела как рак и уставилась на кота — в сторону Левина я даже взглянуть боялась.

А он совершенно спокойно ответил:

— Двоих, наверное.

Я чуть не бросилась ему на шею и не расцеловала, только вот кто сказал, что в качестве матери этих двоих детей он видит именно меня?

Когда Левин понес на кухню кофейник, Дорит заговорщически мне подмигнула, в ответ на что я жестом показала ей, что при первой же возможности ее удавлю.

Тем не менее я не утаила от нее — рано или поздно все равно пришлось бы об этом рассказать, — что в ближайшее время я снова перехожу в аптеке на полный рабочий день, для начала подменять молодую сотрудницу, которая уходит в декрет, так что диссертацию пока что придется отложить. Но вот о том, что я начала печатать дипломную работу Левина, я, конечно, ни словом не обмолвилась. Это как раз то, чего я не хотела допустить ни при каких обстоятельствах; но когда он пришел ко мне и попросил объяснить, как печатать на компьютере, вид у него был, мягко говоря, довольно жалкий. Как выяснилось, этот на все руки мастер умеет на компьютере только играть в детские игры, больше ничего.

Стыдно признаться, но я и тут была счастлива. Тематика, правда, незнакомая, но довольно скоро я убедилась, что работа у него нетрудная, во всяком случае много проще моей. Я переворошила гору специальной литературы и справочников, узнав необычайно много нового о человеческой челюсти. Даже сейчас, когда столько времени прошло, я без труда могла бы сделать небольшой доклад на тему «Силиконовые пластические материалы для снятия объемных оттисков и особенности их применения в стоматологии». Видимо, именно в пику отцовскому вегетарианству я стала страстной мясоедкой, хоть и знаю теперь, что для здоровья это не слишком полезно. Поэтому, как правило, больше ста граммов на нос я не покупаю. Но для здорового голодного парня как не сделать исключение? Зато какой это был восторг — вместе наброситься на гигантский бифштекс!

Однажды Левин принес мне разделочный нож для мяса и большую вилку, чтобы раскладывать порции по тарелкам, — семейное серебро с монограммой. Я растроганно изучала изысканный греческий ленточный орнамент, затейливый фамильный вензель и мелкие царапинки, оставленные на лезвии ножа тремя поколениями хозяев.

— Красота какая, — восхитилась я. — Даже не верится, как это твой дед решился с ними расстаться.

— Не то чтобы он так прямо решился, — пробормотал Левин, подправляя нож стальной точилкой. — Просто деду такие вещи уже ни к чему, у него, по причине самой банальной скупости, плохо подогнаны зубные протезы, так что мясо он может есть только в совершенно разваренном виде.

— Нет, это не по мне, — заявила я решительно. — Краденые вещи мне ни к чему, все равно мне от них никакой радости, отнеси все назад.

В ответ Левин только высмеял меня. Он же все равно наследник, рано или поздно оно все равно ему достанется, какой же смысл оставлять прекрасное серебро попусту тускнеть в буфете?

Я сдалась, сочтя похищение серебра шалостью, великовозрастной мальчишеской проказой, и понемногу стала привыкать к фамильным столовым приборам, число которых со временем увеличивалось.

Подруга Дорит только посмеивалась, слушая мои рассуждения о никчемности материальных ценностей; сама она без малейшего стеснения признается, что обожает дорогие вещи и шикарные магазины. Меня при этом она уличала в ханжестве. Дескать, мою позицию следует скорее квалифицировать как Understatement.[4] Я, мол, ненавижу богатство, хвастливо выставляемое напоказ. Зато ухлопать тысячу марок на какую-нибудь мелочь, скажем на японскую фигурку нэцкэ, на изящное колечко в стиле модерн с жемчужинами и эмалью, на дамскую сумочку экстра-класса, — это я всегда пожалуйста. Наверно, поэтому у меня не повернулся язык всерьез отчитать Левина, когда он принес мне драгоценности своей бабушки. Вещицы были скорее скромные, правда очень тонкой работы и золотые. Но в конце концов я тоже много всего для него делаю, трачу на него деньги, пекусь об его интересах. Столовое серебро и бабушкины золотые украшения — это знаки его любви, так надо на это смотреть. Теперь бы еще решить вопрос с ребенком…

Среди ночи госпожа Хирте иногда вдруг просыпается, хватает флакончик «Мисс Диор» и торопливо себя опрыскивает. Однажды в ночном полумраке — полной темноты в палате не бывает никогда — я видела, как она надевает на голову наушники своего плейера. Наверно, решила еще раз послушать свои любимые песни Брамса, которые иногда, как, кстати, и свои духи, радушно протягивает мне, будто это коробка конфет…

3

О себе она рассказывает мало. Когда меня пришла навестить моя бывшая аптечная шефиня, госпожа Хирте вдруг как-то погрустнела и скисла. Сама-то она никаких сил не жалела, стараясь разгрузить своего шефа, и вот она, благодарность. Стоило ей утратить трудоспособность, как о ней тут же забыли.

Я не большая любительница подобных откровенностей, особенно между женщинами; своей подруге Дорит, например, я только тихо завидую, а она, похоже, не без удовольствия поощряет во мне это чувство. Но тут, к этой незнакомой, в сущности, совершенно чужой мне женщине я впервые в жизни испытала сострадание — чувство, которое прежде во мне пробуждали исключительно мужчины.

Однажды в неурочный час Левин заглянул ко мне в аптеку, хотя прекрасно знает, что я не люблю на глазах у шефини уходить из-за прилавка в задние комнаты.

— Ну, в чем дело? — нетерпеливо спросила я, строго глядя в его сияющие глаза.

— Как насчет того, чтобы поменять собственную квартиру на общую? — поинтересовался он.

Все что угодно, только не это, пронеслось у меня в голове. Только-только я обжилась в своей маленькой уютной квартирке, очистила ее от всех дармоедов и захребетников, и теперь отказаться от всех этих завоеваний? Если я и соглашусь на такое, то только ради создания своей собственной семьи. Я энергично помотала головой.

— Да ты послушай сперва, — уламывал меня Левин, — у меня в руках, можно сказать, королевские апартаменты для нас двоих, это сказка, а не квартира!

Уверенными, точными движениями своих красивых рук Левин, будто заправский архитектор, принялся набрасывать план.

— Без балкона? — разочарованно протянула я.

— Не совсем, — возразил Левин. — Видишь ли, дом-то в Шветцингене,[5] в трех минутах ходьбы от замкового парка. Ты будешь, как княгиня, прохлаждаться в парке на белых скамейках, любоваться фонтанами, кормить уток, да еще и в барочный театр на все премьеры ходить!

В конце концов мы сняли эту большую квартиру в старом доме. Сквозь высокие решетчатые окна свет падал на деревянные полы. По сплетениям дикого винограда Тамерлан мог из окна спускаться прямо в сад и вкушать там все радости привольного кошачьего житья. Однако вскоре помимо балкона мне стало недоставать и еще кое-чего более существенного: покоя. Прежде Левин приходил ко мне всего на несколько часов и на ночь обычно не оставался. Теперь же, возвращаясь с работы, я неизменно заставала его дома, из чего, однако, вовсе не вытекало, что в ожидании меня уже зазывно посвистывает чайник. Зато радио орало вовсю, его пытался перекричать телевизор, а сам Левин в это время громко разговаривал с кем-то по телефону.

— Что сегодня на ужин? — деловито вопрошал он вместо приветствия.

Что ж, я получила, что хотела. Разумеется, я его обстирывала, я готовила, я ходила по магазинам, и за квартиру платила тоже я. Само собой, машину мою он брал когда вздумается.

Однажды после особенно тяжелого дня я, словно мать нерадивого сына, отругала его за беспорядок в квартире. При этом Левин даже не был неряхой, просто он ухитрялся занимать собой все пространство в квартире. Обе мои комнаты теперь неизменно были завалены вещами, не имеющими ко мне ровно никакого отношения, тогда как его комната выглядела почти необитаемой.

— Ты иногда у меня прямо как ребенок, — сказала я и поцеловала его.

— Разве ты не хочешь детей? — спросил он.

Я чуть не поперхнулась.

— Конечно, хочу, всякая нормальная женщина хочет иметь детей.

Казалось, Левин о чем-то раздумывает.

— Хочешь, заведем? — спросил он. Прозвучало это так, будто в дополнение к кошечке он не прочь завести и собачку.

— Потом, — сказала я. Мне хотелось иметь не внебрачного ребенка, а полноценную семью.

Не реже раза в неделю мы ездили к деду Левина в Фирнхайм.[6] Я ожидала увидеть нечто вроде богадельни и была немало изумлена при виде дома, скорее заслуживающего называться виллой. Старик жил здесь один, под присмотром экономок, которые, правда, то и дело менялись. Последнее обстоятельство Левин объяснял допотопными представлениями старика об их жалованье.

Видимо, дед и вправду несколько оторвался от жизни и реальных цен на рынке труда, пребывая в безумном убеждении, что весь белый свет только и норовит его облапошить. Левин отзывался о старике без особого почтения, но долг свой исполнял честно: следил за домом и садом, возил деда по врачам и в банк, даже ногти ему на ногах стриг. Со временем и я стала выполнять работу, на которую не были способны экономки: печатала письма, заполняла бланки счетов, сортировала белье, пополняла продуктами морозилку. Думаю, кто другой на его месте отблагодарил бы меня не только скупым словом, но и каким-нибудь маленьким презентом. Тем больше я ставила Левину в заслугу, что он — пусть не без ворчания — все равно продолжает бескорыстно заботиться о деде.

Однажды, когда я оказалась со стариком наедине — Левин повез отдавать в ремонт газонокосилку, — я попыталась обрисовать ему плачевное материальное положение его внука.

Герман Грабер, так его звали, посмотрел на меня раздосадованно.

— Значит, и вы тоже считаете меня старым скрягой, — проговорил он и, как ему казалось, незаметно прополоскал свои «третьи» зубы глотком кофе. — Допустим, вы знаете, что я богат. Чего вы, полагаю, не знаете, так это того, что мой бедный обездоленный внук превратил в груду металлолома мой новенький «мерседес». За что ему и приходится безвозмездно делать для меня кое-какую мелкую работу, но если он при этом еще и жалуется, то лучше уж мне сразу завещать все свои деньги первому попавшемуся сироте.

«Да это же шантаж!» — подумала я с возмущением, подкладывая кусок яблочного пирога на его тарелку, украшенную альпийским пейзажем.

— К тому же еще большой вопрос, — продолжал он, — действительно ли одна из двух последних экономок увела у меня фамильное золото и серебро или это внук постарался.

Я покраснела и промолчала.

Но Герман Грабер, похоже, моего смущения не заметил, поскольку как раз в этот момент углядел в саду на бельевой веревке чей-то черный бюстгальтер.

На обратном пути я принялась расспрашивать Левина об аварии. Он отвечал неохотно, почти сквозь зубы.

— Устал, наверно. Ну и провалился на секунду. Из Испании возвращался, всю ночь гнал.

Я сочла, что это ужасная безответственность.

— Кто-нибудь пострадал?

— Не совсем… На меня по встречной вылетел грузовик, начал резко выворачивать, и у него прицеп опрокинулся. Угадай, чем он был нагружен? Конфитюром в стеклянных банках. Представляешь, как шоссе выглядело?

— Я спросила, пострадал ли кто-нибудь?

— Вернее, это был даже не конфитюр, а сливовый мусс.

Несколько минут мы молчали.

На новом «мерседесе» Левину разрешалось лишь время от времени вывозить старика, да и то на черепашьей скорости, брать же машину для своих нужд ему было категорически запрещено.

— И на чем же твой дед такое состояние сколотил?

— Он был электриком на маленькой фабрике и изобрел там какой-то невероятно выгодный промежуточный продукт, который взялся производить уже на своей собственной фабрике. Разбогател он еще в молодости, потом предприятие стало хиреть. Когда умер мой отец, дед вообще фабрику продал.

Я уже знала, что отец Левина был органистом и к профессии фабриканта, очевидно, серьезного интереса не проявлял.

— Похоже, твой дед решил тебя повоспитывать, — заметила я не без злорадства.

Но Левин так не считал.

— Да он просто садюга, вот и гоняет меня на велосипеде! Другой бы на его месте давно подкинул внуку тысчонку-другую.

Мы ехали по автостраде, хотя я лично предпочла бы красивую горную дорогу через Вайнхайм. Мне и прежде приходилось замечать, что Левин лихач, но сейчас я просто запаниковала.

— Нельзя ли чуть помедленнее, — попросила я. — Куда нам торопиться? Кстати, я нахожу очень благородным с твоей стороны, что ты навещаешь деда бескорыстно, а не из-за какой-то там тысячи.

Левин и не подумал сбросить скорость.

— Конечно, я его навещаю, но уж никак не из благородных побуждений, — сказал он. — По мне, пусть хоть завтра коньки отбросит, но он же, чуть что, завещание грозится изменить.

Я не удержалась от язвительного замечания:

— В последнее время тебе не так уж часто приходится на велосипеде ездить. Так что можешь спокойно дожидаться наследства.

— Ага, пока сам не поседею. Старого хрыча ничто не берет, живучий, этот и до ста лет протянет.

Я рассмеялась.

— Ну и пускай себе живет. Может, и у тебя его гены, тогда и ты доживешь до глубокой старости. А что, кстати, ты бы стал делать с таким наследством?

Левин еще наддал газу.

— Гоночный автомобиль купил бы, по свету поездил, в ралли Париж — Дакар поучаствовал, и уж во всяком случае не гробил бы жизнь на удаление чьих-то гнилых зубов.

Я прикусила язык. Ни будущей работы врача, ни меня в его жизненных планах не предусматривалось.

Вечером следующего дня я демонстративно не притронулась к его дипломной работе, оставив ее лежать на кухонном столе, а сама впервые за несколько недель занялась собственной диссертацией. Я просто идиотка, дура набитая; если так дальше пойдет, я и диссертации не напишу, и ни в какой институт не устроюсь, и замуж не выйду, и детьми не обзаведусь.

Потом я позвонила Дорит и, сгорая от стыда, поведала ей о своих трудовых подвигах ради карьеры Левина.

— Меня это ничуть не удивляет, — холодно заявила та. — Не надо было тебе с ним съезжаться. Да ты вообще хоть любишь его?

— Люблю, наверно, — проронила я.

В том-то и беда. Вопреки всем резонам и предостережениям разума, вопреки сигналам тревоги, которые я ощущала в себе почти физически, — я его любила. Любила, когда он спал возле меня, свернувшись калачиком подобно эмбриону, а мне хотелось плакать от нежности. Когда, оголодавший, радостно ел и нахваливал мою стряпню, когда, как игрушками, восхищался аптечными склянками, когда ему было весело рядом со мной, — тогда все, все было хорошо. Порою счастье длилось часами, когда мы с ним, устроившись на диване, на пару гладили Тамерлана, увлеченно глазея на автомобильные погони Джеймса Бонда по телевизору. Но бывали и вечера в одиночестве, когда я не знала, где он пропадает. Разумеется, каждый из нас волен приходить и уходить когда заблагорассудится. Гордость не позволяла мне его расспрашивать — а может, я уже просто боялась его потерять.

В один из таких вечеров, когда я в тоскливом ожидании уже почти заснула перед телевизором, меня вырвал из дремы телефонный звонок. «Левин! — обрадовалась я. — Наконец-то приучился звонить, когда задерживается!»

Я сняла трубку.

— Элла Морман.

— Извиняюсь, э-э, я, видать, ошиблась номером, — пробормотал взволнованный женский голос.

Я разочарованно положила трубку. Через минуту снова звонок. Тот же молодой голос.

— Извиняюсь, а Левина нет? Вы, видать, его подруга?

— Простите, а с кем я говорю? — крайне сухо осведомилась я, хотя голос и показался мне знакомым.

— Так это ж я, Марго, — представился голос.

Марго была очередная и еще совсем неопытная экономка, которую Левин приискал для деда. Она сообщила, что у Германа Грабера сердечный приступ, он в больнице, а ей велели оповестить ближайших родственников, дело серьезное.

Теперь я и подавно не могла уснуть. Когда Левин вскоре после полуночи, даже и не подумав не шуметь, заявился домой, он по моему лицу сразу понял, что что-то случилось.

— Что, врач звонил?

— Да нет, экономка, госпожа… я не знаю ее фамилии. Словом, она назвалась Марго.

— А мы и не зовем ее иначе, — проронил Левин.

Разумеется, я не ждала от него слез горя, но и столь откровенной радости тоже не ожидала. Перезванивать Марго было уже поздно, Левин решил, что прямо с утра поедет в больницу.

— Университет подождет, это важней, — сказал он.

В ту ночь мы оба плохо спали. Левин лежал на соседней кровати почти без сна, сквозь дрему я слышала, как он встает, ходит то на кухню, то в ванную, включает то телевизор, то радио. Да и мне в мечтах рисовалось совсем иное, причем скорое, будущее на прекрасной вилле. Там и детям будет просторно.

— Все как нельзя лучше, — заявил Левин на следующий день, вернувшись из больницы, — дед тронут, что я так быстро приехал, но дела у него не ахти. Главный врач сказал, все может кончиться очень скоро, мотор больше не тянет. По идее надо бы шунтирование делать, но в восемьдесят лет это исключено.

А потом Левину зачем-то понадобилось, чтобы я вместе с ним вышла на улицу; перед домом стоял «порше».

— Почти новый, и отдают почти даром, — сказал он, не в силах оторвать от машины глаз.

— А он тебе очень нужен? — спросила я.

Левин посмотрел на меня как на ненормальную.

Пришлось сесть с ним в машину для пробной поездки, во время которой я чуть не умерла от страха и едва не оглохла, а кроме того почему-то согласилась взять в банке еще один кредит. Простому студенту банки, как известно, в долг не дают.

А ведь я старалась быть с ним строгой.

Он же скоро будет купаться в деньгах, убеждал меня Левин, и упустить такое сокровище было бы полнейшим идиотизмом.

Столь явно рассчитывать на смерть ближайшего родственника просто неприлично, возражала я.

Тогда этот большой ребенок, которому не терпелось заполучить несусветно дорогую игрушку, попробовал взять меня лестью, взывая к моей, уже не однажды проявленной, щедрости, и даже намекнул на некий ожидающий меня сюрприз.

«Свадьба?» — чуть не выкрикнула я, но вовремя осеклась. Было бы слишком больно встретить вместо ответа его изумленный, ошарашенный взгляд. Оставалось только прикинуться дурочкой.

— Путешествие? — спросила я.

Левин покачал головой.

— Ни за что не угадаешь. Назначаю тебя главным архитектором, дизайнером и руководителем всех работ по перестройке фирнхаймской виллы.

Холодно, без тени признательности в голосе, я поинтересовалась:

— А ты уверен, что у меня есть к этому призвание?

Левин рассмеялся.

— Вить семейное гнездо — призвание всякой женщины.

Обалдев от радости, я кинулась ему в объятия. А потом пошла в банк и запросила кредит, каковой и был мне предоставлен на самых невыгодных условиях.

Левин был на верху блаженства и целыми днями где-то пропадал на своем «порше», благо что и летние каникулы как раз подоспели.

Едва я заканчивала работу, Левин подкатывал к аптеке на машине, и мы мчались то во Франкфурт, то в Штутгарт, а по выходным, бывало, и к морю — хочешь на Средиземное, хочешь на Северное. Но в глубине души меня терзали сомнения: во благо ли ему моя щедрость? Еще, чего доброго, угодит в аварию, как Джеймс Дин,[7] а мне на память о моем единственном кандидате в мужья, которого не стыдно было показать людям, останется только куча долгов?

Однако, когда две недели спустя я пришла в больницу навестить Германа Грабера, он отнюдь не произвел на меня впечатление смертельно больного человека. Старик был бодр и полон планов на будущее.

— Если все будет хорошо, — радовался он, — то меня уже на следующей неделе выпишут. Доктора, правда, пытаются мне внушить, что надо нанять сиделку, но я вовсе не намерен зря тратить деньги. Марго, конечно, далеко не светоч разума, но чуть больше покрутиться сумеет и она.

После больницы мы поехали на виллу. Левин занялся стрижкой газона, а я взяла на себя беседу с Марго.

— Господин Грабер, видимо, скоро вернется домой, — сказала я, — вы сумеете при необходимости справиться с работой сиделки, я имею в виду, вдобавок к вашим прежним обязанностям?

— Ничего себе, — протянула Марго и потребовала прибавки.

На обратном пути Левин был, мягко говоря, не в духе.

— Только не говори мне ничего! — накинулся он на меня. — Не волнуйся, получишь ты свои деньги! Кто бы мог подумать, что старый хрыч так легко выкарабкается?!

— Не беспокойся, деньги подождут. Но если он будет жить дома, нам придется чаще к нему ездить. Не знаю, можно ли вообще оставлять его на Марго, по-моему, она с этим не справится.

— Это почему? — возразил Левин. — Марго в порядке. И потом, чего ты ждешь при такой оплате? А я однажды уже застукал нашего дедулю с биноклем — Марго любит загорать в саду без лифчика. Так что пусть спасибо скажет, ведь это я ему ее сосватал, те, что прежде-то были, вообще ни на что не годились.

Выяснилось, что Левин знает Марго еще по начальной школе. Потом он в гимназию перешел, а она доучиваться осталась. После школы на курсы кройки и шитья ходила, потом устроилась простой работницей на фабрику, а потом даже это место потеряла.

Тощая как жердь, Марго смолила сигареты одну за другой. Во мне шевельнулась смутная догадка.

— А наркотиками она часом не баловалась?

— С чего ты взяла?

Я предпочла Левину не рассказывать о своем богатом жизненном опыте, но уж больно хорошо вписывалась эта Марго в галерею неприкаянных душ, с которыми мне доводилось иметь дело прежде. Правда, то все были мужчины. Во всяком случае, одно вдруг стало совершенно ясно: мне эта Марго не нравится.

4

Недавно за очередной вечерней сказкой нас застукала и отчитала ночная сестра. Дескать, госпоже Хирте нужен полный покой. Но моя соседка дала ей неожиданный отпор. Заявила, что ей как раз особенно хорошо спится, когда рядом тихо журчит мой монотонный голос. Так пусть же он не умолкает! На сей раз речь о Марго.

У нас в квартире побывала посторонняя женщина! Я чуяла это нюхом, всем нутром. Крючки моих вешалок всегда направлены в одну сторону, так легче даже в самой пожарной спешке одним движением выхватить из шкафа нужную одежку. Когда-то меня приучила к этому мать, и я соблюдаю этот порядок неукоснительно. А теперь платье в голубую полоску и бирюзовое летнее висят неправильно. Я придирчиво осматриваю туалет и ванную. Разумеется, знакомые Левина, придя в дом, имеют право помыть руки. (Однако в моем шкафу им делать абсолютно нечего.) В унитазе плавает окурок, я этого свинства на дух не переношу: разбухшие сигаретные фильтры не тонут, сколько ни спускай воду, от них потом не избавишься. Левин не имеет этой скверной привычки, он исправно опорожняет свою пепельницу в мусорное ведро. Зато на вилле я то и дело замечаю плавающие в унитазе окурки.

В комнате Левина, которую я тоже подвергла тщательному осмотру, повсюду были разбросаны комиксы, а на подоконнике обнаружились две банки из-под пива. Я попыталась утешить себя мыслью, что они еще совсем дети. Но то, что я, педагогически покачивая головой, ласково спускаю Левину, я вовсе не обязана терпеть со стороны этой Марго. Ей предстоит взять на себя ответственность по уходу за больным, она всего лишь работает у нас по найму, с какой стати Левин водит ее к нам в дом? К тому же я просто не выношу ее духи — этот дешевый яблочный аромат.

— Здесь была Марго? — поинтересовалась я, как только он вернулся. Он бросил на меня короткий, с прищуром, взгляд и предпочел не отпираться. Поскольку она в отличие от меня любит быструю езду, он покатал ее на «порше», надо же поддерживать ее в тонусе. Я не вполне поняла, почему и кому именно это надо. О платяных вешалках я вообще не заикнулась — кому охота выглядеть занудливой матроной, которая мало того что не выносит быстрой езды, так еще и ревнива? По ночам меня донимал один и тот же кошмар: на крутом повороте Левина выбрасывает из машины. Днем я старалась об этом не вспоминать. Пора наконец понять, что моя страсть окружать всех моих мужчин материнской опекой ничего, кроме горьких любовных неудач, мне не принесла.

И все-таки у этой Марго ну совсем никакого стиля! Я вообще хоть убей не пойму, что он в ней такого мог найти. Правда, Левин родом из здешних краев, тесно связан с землей и людьми, тогда как я, уроженка Вестфалии, никогда не чувствовала себя здесь своей. Он болтает с Марго на диалекте, может, это тоже дает ему чувство защищенности и уюта. В свое время он проучился полсеместра на Рейне, в Рурской области, но затосковал по родным пирогам с луком, соленым кренделям и вскоре вернулся восвояси.

Когда мы доставили Германа Грабера домой из больницы, Марго к нашему приезду на свой неказистый манер даже сервировала кофейный столик: перед тарелкой выздоравливающего красовалась лиловая вазочка с воткнутыми в нее тремя цикламенами, его ожидали покупной сливочный торт и крепчайший кофе — ни того, ни другого старику категорически нельзя. Боясь обидеть Марго, мы с Левиным воздали должное и торту, и кофе, а дед потребовал водки. И Левин ничтоже сумняшеся принес ему бутылку. Мы с Марго пообещали Левину не говорить старику о покупке «порше», но она тут же чуть не проболталась.

Герман Грабер явно был рад снова оказаться дома.

— Все, в больницу больше ни ногой, — заявил он, — там с тоски одни глупости в голову лезут.

— Это какие же? — осведомилась я, лишь бы поддержать разговор.

Он хмыкнул.

— А такие, что не стоит ли, к примеру, изменить завещание.

Левин побледнел. Потом вскинулся:

— Ладно, Элла, нам пора.

— Эй, а как же насчет моего жалованья? — вякнула Марго совсем некстати.

Дед потрогал самую крупную бородавку у себя на носу.

— А чтобы тебе всякие глупости в голову не лезли, имей в виду: свою долю наследства ты получишь не раньше, чем закончишь университет. Это чтоб ты не думал, что, ежели я завтра помру, тебе больше и пальцем шевельнуть не придется.

Мне эта мысль показалась не такой уж сумасбродной.

— Так как насчет моего жалованья? — не унималась Марго.

И хотя момент был самый неподходящий, Левин пустился в объяснения с дедом.

— Дедуль, Марго нужна прибавка. Пойми, кругом все дорожает.

— Всем нужны от меня только деньги, — с досадой крякнул господин Грабер.

Пришлось мне робко Левина поддержать.

— Что вы конкретно предлагаете? — спросил старик, глядя на меня в упор.

Чувство справедливости все же возобладало во мне над неприязнью; и что интересно, старик без звука принял все мои доводы. Марго не соизволила сказать мне спасибо, но все же буркнула что-то вроде: «Ну и дела!»

На прощание старик галантно поцеловал мне ручку, от волнения, правда, слегка облившись остатками кофе. Меня он почти растрогал. Левин наблюдал за нами, кипя от злости.

С тех пор как я обнаружила, что Марго побывала у нас в доме, я постоянно с брезгливой подозрительностью искала следы постороннего присутствия в моих комнатах. Я ставила ловушки — укладывала длинный волос на коробку с драгоценностями, обдувала пудрой стеклянные полочки в ванной, где я храню косметику, помечала уровень духов во флаконе, а в платяной шкаф поставила самую неустойчивую вазу, которая при неосторожном открывании дверок непременно свалилась бы на пол.

Долгое время, однако, я ничего не могла обнаружить, и ловушки мои тоже не срабатывали. Что ж, наверно, это все плод моего воспаленного воображения, а злосчастные вешалки в шкафу я, должно быть, сама неправильно повесила. Слишком много сомнительных мужчин было в моей жизни, вот теперь от любой ерунды крыша и едет. Следы и лишние волоски оставались только от моего кота. Но как-то вечером, осторожно открыв дверцы шкафа, я обнаружила на полу разбитую вазу; и коричневые флаконы на полке тоже были переставлены. У меня и здесь свой секрет — начальные буквы этикеток на флаконах образуют слово «анемон», и тут две буквы были перепутаны — я с отвращением и негодованием прочла: «аномен». Левин искал яд, это первое, что пришло мне в голову, и я вся похолодела. Я запустила руку внутрь шерстяной юбки — нет, все на месте. Укрытие обещало быть надежным. Уж этой-то старой юбкой Марго вряд ли прельстится.

Разумеется, я взвешивала, не припереть ли Левина к стенке. Но не по душе мне это. Придется упрекать его, высказывать подозрения, он начнет отпираться, а я буду стоять перед ним как ненавистная училка, распекающая провинившегося ученика. Надо просто получше за ним приглядывать.

Поскольку Левин любит болтать по телефону, мой аппарат нередко оказывался у него в комнате. Так что когда мне однажды вечером понадобилось позвонить Дорит, пришлось идти за телефоном к нему. Уже возле самой двери я услышала, что он с кем-то говорит, а разобрав слово «Марго», остановилась как вкопанная и притихла.

— Адвокат? Когда? — взволнованно спрашивал Левин.

В следующий наш визит в Фирнхайм я даже удивилась здоровенькому и бодрому виду господина Грабера. Ему подобрали какое-то новое сердечное лекарство, и старик уверял, что после этого просто как будто заново родился. Левин деловито бегал по дому и заглядывал во все углы, словно замышляя грандиозный ремонт.

Тем временем Герман Грабер отвел меня в сторонку.

— Он намерен на вас жениться? — спросил он.

Я покраснела.

— Вы лучше его об этом спросите.

— Мне было бы куда спокойнее, знай я, что он под присмотром благоразумной жены. Он у меня без царя в голове.

С проникновенным видом влюбленной дуры я кивала.

Герман Грабер продолжил:

— А вы немного напоминаете мне мою покойную жену. Считайте, что это комплимент. Возможно, я изменю завещание таким образом, чтобы Левин мог вступить в права наследства только в том случае, если женится на вас.

— Лучше не стоит, господин Грабер. Неужели вы думаете, что я хочу женить его на себе насильно?

Тут он рассмеялся.

— Чуть-чуть подтолкнуть человека к счастью никогда не повредит. Я вам ничего не обещаю, но я старый человек, и мне нравится немного поиграть в судьбу. Правда, мой адвокат считает, что я совсем спятил, ведь я чуть ли не каждую неделю меняю текст завещания, но что делать, если у меня столько идей. Когда мой внук расколошматил мой «мерседес», я на время вообще лишил его наследства, за исключением обязательной доли, положенной ему по закону.

Его слабая, в старческих крапинках, но все еще красивая рука ухватилась за мою почти с мольбой.

— Надеюсь, вы еще долго сможете играть с судьбой и вашим завещанием, — рискованно пошутила я. Но он ничуть не обиделся.

— Я вижу, мы понимаем друг друга. А как вам такой вариант: я сделаю наследником моего первого правнука? Тут уж Левин непременно на вас женится, причем опрометью!

Это был хитрый ход, к тому же отвечавший моим самым заветным желаниям, но я и тут застенчиво отнекивалась.

Левину я о нашем разговоре ничего не сказала как раз из-за правнука, неловко было. С другой стороны, желание умудренного опытом старца чуть-чуть повернуть судьбу в благосклонное для меня русло вовсе не казалось мне такой уж нелепицей.

Как со свойственной ей прямотой говорит моя подруга Дорит: «Если хоть чуток сомневаешься — в шею его!» Но меня-то сомнения мучили всю жизнь! Стараясь опекать, холить и лелеять своих мужчин, я невольно попадала к ним в кабалу. Я не могла жить без их благодарности, ответной нежности, чувства, что я им нужна. И все равно — пусть Дорит не думает, что мне всю дорогу попадались одни только непутевые мужики!

Я сидела у нее на кухне и рассказывала о Левине, о том, как прилежен он в учебе, как заботливо ухаживает за дедом, а главное, о том, как я счастлива. Дорит слушала молча, мыла салат, потом ополоснула сито и разделочную доску, после чего стала разгружать посудомоечную машину. Тут в комнату с ревом влетела ее младшенькая, и Дорит пришлось сесть, чтобы утешить дочурку. Глядя на эту трогательную картину — прильнувшее к матери дитя, нежные ручки, обхватившие материнскую шею, — я снова остро ощутила, чего мне в жизни недостает.

— Мужики — они все эгоисты, — заявила Дорит, — а мы им только потакаем, все подчиняться норовим. Ты же норовишь подчиняться еще до замужества, это вообще никуда. Он ведь за дедом потому только ухаживает, что на наследство рассчитывает, хоть ты об этом не рассказываешь, но у меня и свои источники есть, а с тобой он ласков, пока может получать от тебя все что душе угодно.

— Откуда ты знаешь про наследство? — изумилась я.

— Тоже мне великая тайна! Геро мой родом из Фирнхайма и все про них знает — и про старого скупердяя Грабера, и про фабрику его, которая была, да сплыла, и о неладах с единственным сыном, который вбил себе в голову, что органистом станет…

Муж Дорит и вправду все про всех знал, особенно сплетни и слухи про местных богачей.

— Интересненько, — сказала я, — а что еще Геро тебе рассказывал?

— Сам-то старик был большой ходок по дамской части и раз в неделю укатывал на такси в Висбаден, в тамошний бордель. Его жену это просто убивало. Теперь-то он о ней чуть не плачет, хотя сам же до срока ее в гроб вогнал.

— А о матери Левина что известно?

— Несчастная женщина; может, хоть во втором браке ей больше повезет. Герман Грабер мечтал, что сын у него будет красавец, настоящий мужчина, а вырос хилый музыкантишка; и от невестки он ждал кучу внуков, а она подарила ему только твоего Левина, на котором потом, видать, у них в семье весь свет клином сошелся. С другой стороны, старик Грабер никогда и не хотел сделать из него фабриканта, предприятие-то свое он давно продал.

— Дорит, а вот ты вышла бы замуж за Левина?

— Ну уж нет, у меня уже Геро есть.

Мы рассмеялись. Но она тут же снова заладила:

— Если ты хоть чуточку не уверена, значит, это не то.

— Брось, Дорит, сама-то ты замуж рано выскочила, вот у тебя и запросы. А в жизни все совсем не так просто. Но когда я вижу, как ты с детьми тетешкаешься, я точно знаю, что и мне того же хочется.

— Да ради бога, — сказала Дорит, сдернула с шеи заплаканную дочурку и усадила мне на колени. Та хоть и не сбежала от меня, но и не прильнула всем тельцем, как к маме.

— Ладно, Дорит, пока, — сказала я наконец, сунув ей на прощанье упаковку валиума. — Геро привет, и если он еще что услышит, пусть поделится.

Еще на лестнице я услышала, как в доме надрывается телефон. Марго, опять чем-то взволнованная, потребовала Левина.

— Я понятия не имею, когда он соблаговолит прийти. А что, господину Граберу опять плохо?

— Хозяюшка дорогая, — сказала она, отчего меня всю так и передернуло, — вы уж будьте добры, передайте ему, что мой старик возвращается.

Когда Левин вернулся, я ему эту весть полушутя доложила:

— Ее отец возвращается.

Левин потряс головой.

— Совсем, видно, спятила. Не иначе ужастиков насмотрелась. Ее отец давно в могиле и, надеюсь, уже не восстанет. — Но тут же осекся и переспросил: — Она в самом деле сказала «отец»?

— Она сказала: «Мой старик возвращается».

Левин побледнел и схватился за голову.

— Ты все напутала! Никакой это не отец, это ее муж!

— Муж? Так она замужем?

— Как видишь.

— Тогда где он был раньше? — Впрочем, я уже смутно догадывалась где: не иначе как в тюрьме. Разумеется, я поинтересовалась, за что его посадили.

— Не знаю, меня это не касается, — явно соврал Левин. И убежал в свою комнату звонить. Выждав минуту-другую, я подкралась к его двери, но, кроме невнятных возгласов типа «ах вот оно что» и «ну конечно», ничего не услышала.

Марго живет у Германа Грабера в квартирке для гостей с отдельным входом, неужто теперь она поселит там мужа-уголовника? Этого никак нельзя допустить, иначе одному Богу известно, какая шпана заполонит нашу виллу. У меня даже мурашки по коже забегали. Нет уж, страницы моей биографии, посвященные уголовникам, психам и наркоманам, перевернуты и закрыты раз и навсегда. С другой стороны, нельзя же эту Марго просто выкинуть на улицу, она пока что ничем не проштрафилась, а услуги ее даже после прибавки все равно стоят очень недорого.

Левин вернулся после разговора с Марго какой-то взъерошенный.

— Она напугана. А я не знаю, как ей помочь. Может, ты знаешь?

— А развестись она что, не может?

— По-моему, она боится, что тогда он ее вообще убьет. Не лучше ли ей дать ему немного денег, и пусть катится.

— А твой дед знает, что она замужем?

— Да нет, он не спрашивал никогда.

Левин нервно расхаживал взад-вперед по моей комнате. Ему явно не давало покоя еще что-то.

— Послушай, а тот яд — ты его выбросила? — спросил он наконец.

Я посмотрела ему прямо в глаза.

— Как я понимаю, ты его не нашел?

Он взвился.

— Думаешь, мне приятно вечно зависеть от твоих денег? А старик только небо коптит, ему все равно помирать, не сегодня, так завтра.

— Выражайся, пожалуйста, яснее: какое все это имеет отношение к яду?

— Элла, ты очень хорошо знаешь, что я имею в виду. Я придумал совершенно безопасный способ. Мы бы враз избавились от всех наших забот. Зажили бы в роскошном доме, я открыл бы в Фирнхайме практику, особо утруждаться нам бы тоже не пришлось, денег на путешествия и увлечения сколько угодно — ну скажи, разве тебя это не прельщает?

Я была в ужасе. С трудом выговорила:

— Замечательная мечта, она может осуществиться и без убийства.

— Да какое убийство! Острая сердечная недостаточность, домашний врач прекрасно знает, что старик в любую секунду перекинуться может.

— Вот и подожди, пока он сам умрет.

— Да не могу я ждать. У меня долги.

Как выяснилось, «долги» — это не мои деньги за его «порше». Оказывается, муж Марго его шантажирует.

— Он меня просто укокошит, если своего не получит.

Я почувствовала, как почва уходит у меня из-под ног. Левин, этот студентик из добропорядочной семьи, первый мой возлюбленный, с которым я даже связывала брачные планы, — и замешан в каких-то темных делах, о которых я и расспрашивать-то боюсь. Я разревелась.

Левин обнял меня, стал целовать, успокаивать. Когда наконец я перестала прятать лицо в его промокшей от моих слез рубашке, я обнаружила, что вид у него тоже совсем невеселый.

— Послушай, — всхлипнула я, — давай начнем все сначала, с нуля. Я просто забуду все, что ты мне только что сказал, а ты вернешь деду столовое серебро и украшения.

— Чтобы он точно знал, что я их стибрил, он-то думает, что это сделала предшественница Марго.

— Просто сознайся и попроси прощения.

— Ага, и он лишит меня наследства.

— Нет, если честно покаешься, он простит.

— Ни в жизнь. Но раз уж ты так настаиваешь… Где эта дребедень?

Я встала, вынула из шкатулки золотую цепочку с кулоном в стиле модерн, браслет с зеленой эмалью, брошь в виде змеи, потом принесла из кухни большую салатную вилку, разделочный нож, прибор для рыбных блюд и изящные чайные ложки. Несколько вещиц я, возможно, забыла, но остальное лежало перед Левином на столе.

— Так это вообще приданое моей бабушки, — изумился он, будто видя все эти вещи впервые, — это ей принадлежало, а вовсе не деду.

Я задумчиво перебирала цепочку, которая шла мне ну просто идеально, так, будто именно для меня ее изготовил какой-то влюбленный ювелир. На что она старику? И зачем ему тяжелое столовое серебро, ежели он давно привык обходиться обкусанной ложкой и гнутой вилкой? Я подумала немного — и положила все на прежнее место.

5

Из своих частых деловых поездок отец любил привозить мелкие сувениры: брикетики гостиничного мыла, подушечки шампуня, конверты и бумагу с эмблемой приютившей его гостиницы, игрушечные пачки сливочного масла. Родительские привычки заразительны, вот и я храню дома солидные запасы маленьких подарков — шариковых ручек, лакричных леденцов, шоколадок, — которыми мы балуем покупателей нашей аптеки. И здесь, в больнице, я собираю урожай от обильных завтраков и ужинов — мелкие расфасовки плавленого сыра и копченой колбасы, кругляшки меда и джема, не считая бананов и яблок. И госпожа Хирте вносит лепту в мои припасы, без лишних слов оставляя свои дары на моем ночном столике. Недавно Павел привел ко мне всех троих детей, причем уже совсем к вечеру, но когда лежишь в первом классе, часы посещений соблюдаются не слишком строго, — и я вручила им внушительный пакет гостинцев.

Мы как раз пили чай. Лене тоже захотелось попробовать, ей пришлось очень широко раскрывать свой маленький ротик, чтобы управиться с толстой фарфоровой чашкой. Госпожа Хирте, по обыкновению, не проявила к детям ни малейшего интереса и сразу же уткнулась в книгу. Обе старшие дочки, к сожалению, очень похожи на свою мать, причем это мое «к сожалению» относится не к их внешности — они все трое прехорошенькие, — а к моей зависти. Зато про младшего, моего любимца, этого, к счастью, не скажешь, он ни на кого не похож.

Когда гости мои откланялись, было еще не очень поздно. Но госпожа Хирте с плохо скрываемым нетерпением в голосе сказала:

— Ляжем сегодня пораньше. Вчера я, наверно, задремала — как-то я не вполне поняла, в связи с чем муж Марго шантажировал вашего Левина…

Несколько лет назад Левин и Дитер — муж Марго — были задержаны на греческо-турецкой границе. В печке их автомобиля обнаружили героин, машину конфисковали. У них был уговор: в случае прокола Дитер всю вину берет на себя, Левину конфликтовать с законом никак нельзя, дед тут же лишит его наследства, причем раз и навсегда. Но зато Левин по их уговору должен был раздобыть деньги, нанять именитого адвоката и, при возможности, добиться освобождения товарища под залог. Он ничего не смог. Герман Грабер не дал ему ни гроша и не поверил ни единому слову из наспех сочиненной им небылицы: дескать, некий незнакомец спас ему жизнь, защитив от банды уличных грабителей, но сам при этом оказался в тюрьме за нанесение тяжких телесных повреждений, хотя и действовал в пределах необходимой самообороны.

— Ты в эту туфту и сам-то не веришь, — только и проронил Грабер-дед.

А теперь Дитер передал, что за два года его отсидки, да еще в турецкой тюрьме, с Левина должок. И что дожидаться годами, пока старина Грабер помрет, он не намерен.

— Ты употреблял наркотики? — спросила я упавшим голосом. Но Левин ответил отрицательно; он, правда, приторговывал помаленьку, еще в школе, это да, но после той истории начисто завязал. Дитер — другое дело, тот постарше, почти профессионал, но и он, кроме порции коки по воскресеньям, ничего не употребляет.

— А Марго?

— Раньше, конечно, да, но сейчас, думаю, нет. Я и на работу к деду ее пристроил, чтобы хоть как-то Дитера отблагодарить. Но боюсь, он будет не в восторге от ее нищенского жалованья.

Жалованье у нее, положим, вовсе не нищенское, в конце концов, Марго никакая не домработница, а обыкновенная лентяйка и неряха. Но все-таки я вздохнула с облегчением, поняв, что Левина связывают с ней не амурные шашни.

— Твой дед намерен позволить тебе вступить в права наследства лишь после получения диплома, — сказала я. — Сейчас тебе его смерть все равно ничего не даст.

— Он еще не был у нотариуса, — возразил Левин, — так что, наоборот, надо поторопиться.

Я лихорадочно подыскивала новые доводы.

— Пойми, от бандита и шантажиста невозможно откупиться…

— Дитер не из таких, — отмахнулся Левин. — В этом мире тоже свой кодекс чести. Закладывать он меня не станет, но избить изобьет, а то, глядишь, и изувечит.

— Продай «порше», — предложила я. — Может, он и впрямь отстанет.

— О'кей, — процедил он, — похоже, тебе подавай мужа, которого по стенке можно размазывать.

Видно, я была уже сама не своя, потому что пробормотала:

— Тогда лучше подсунь яд этому подонку Дитеру!

Левин только присвистнул. Потом принялся мне втолковывать, почему его безупречный способ только для стариков хорош, а для молодых не годится.

Левин посвятил меня наконец в свой гениальный план, главным элементом которого были как раз мои ядовитые таблетки. Пришлось признать, что риск действительно невелик. Я даже почти перестала бояться угодить на скамью подсудимых в качестве сообщницы. Куда труднее оказалось преодолеть угрызения совести и отвращение к самой затее. Хотя умом я прекрасно понимала, что старик, к тому же сердечник, долго не протянет, но понимала я и другое: никому не дано право «немного поиграть в судьбу», как называл это сам дед, а теперь и его внук Левин.

Левин между тем развивал передо мною свой план:

— Мучиться он не будет, это один миг, домашний врач ничего не заподозрит, сам говорил, что старик в любую секунду умереть может, выпишет свидетельство о смерти, и дело с концом. Я, кстати, хорошо его знаю, он тоже далеко уже не юноша… Но конечно, в воскресенье этого делать нельзя, на «скорой помощи» приедет незнакомый врач, и как он себя поведет — неизвестно.

Я подумала о том, сколько моих друзей и знакомых не однажды и во всеуслышанье мечтали о внезапной смерти: просто упасть замертво, и никаких тебе больниц, никаких кислородных шлангов и капельниц. Мгновенная безболезненная смерть — разве это не благо для старика, которому, возможно, предстояли бы месяцы мучительного умирания?

— А Марго? Вдруг она что-то заметит?

— Это она-то? Не беспокойся, сообразительность — это не по ее части, у нее совсем другие таланты. Она знает, что у деда больное сердце, и когда обнаружит труп, поднимет крик и вызовет врача, а нам больше ничего и не требуется.

— А ее муж? Сообразить, что твой дедушка, может быть, неспроста так удачно для тебя умер, — это же как дважды два. И почему, собственно, Марго так его боится?

— Да уж есть причины. Пока он сидел, она тут гуляла направо и налево — и с его лучшим другом, и с его братом. Ясно, что Дитер обо всем этом теперь прознает. И начхать ему, от чего дед помрет, лишь бы бабки получить, и тогда мы квиты.

Потом, когда мы с Левином перебирали колбочки с ядом, для меня это было вроде отвлеченной интеллектуальной игры. Когда я чего-то не знала, Левин справлялся в медицинском справочнике, пока наконец не сделал свой выбор.

— А он часом не выдохся? — спросил он вдруг. — Может, стоит его сначала испытать. — И задумчиво посмотрел на Тамерлана.

Я, должно быть, изменилась в лице, ибо он поспешно добавил:

— Да я пошутил, пошутил. — Потом, изображая профессора, изрек: — Тщательно обработав лунку, мы поставим временную пломбу.

Мне нравилось, когда Левин строил из себя ученого, поэтому я прикинулась дурочкой и спросила:

— А что такое лунка?

— Дефект в эмалевом покрытии зуба, — наставительно произнес он, упиваясь тем, что нудные семестры на факультете стоматологии наконец-то хоть на что-то пригодились.

Взгляд мой упал на дивное фото дедовской виллы, которое Левин повесил у нас на кухне. Снимок убеждал безмолвно и куда лучше самых лукавых Левиновых рассуждений. Там мое место, а не в чужой съемной квартире без балкона и сада. Даже новому дому Дорит (обошедшемуся намного дороже, чем планировалось) с моей виллой не тягаться.

— Просто репетиция, — сказал Левин, когда мы в четверг вечером отправились в Фирнхайм на кабриолете — «порше» уж больно всем бросается в глаза.

Герман Грабер ложился рано, а вставать любил поздно. Вечером, уже в постели, он, нацепив наушники, потому что был глуховат, смотрел телевизор. Это означало, что никаких других звуков в доме он не слышит, ну разве что если бы бомба взорвалась. Взломщиков он не боялся, акции и деньги хранил в банковском сейфе.

Обстановка в доме поражала тяжеловесной безвкусицей. Замшелые плюшевые портьеры, дубовые резные шкафы, потемневшие от времени панели. Старик, похоже, был глубоко равнодушен ко всей этой рухляди, включая многочисленные серебряные шкатулки и фарфоровые статуэтки покойной жены.

Разумеется, ключ у Левина был с собой.

— Я в подвал, подпаять кое-что надо, — объяснил он Марго, направляясь вниз, где у Германа Грабера была оборудована хоть и допотопная, но солидно оснащенная мастерская. Марго с любопытством уставилась на авторадио, зажатое у Левина под мышкой.

Пока я вместе с Марго составляла на кухне для деда диетическое меню на завтра, Левин успел незаметно притащить из машины портативную ручную дрель и прошмыгнуть с ней вверх по лестнице. Он знал, что вставная челюсть деда хранится в ванной комнате в обыкновенной чашке; по субботам, в свой банный день, Герман Грабер заливал ее дезинфицирующим раствором, а в обычные дни оставлял просто так.

Миниатюрным сверлом Левин просверлил в двух пластмассовых зубах два отверстия, заложив в каждое по таблетке. После чего слегка замазал отверстия тонким слоем, поставив скорее символические временные пломбы, способные быстро раствориться под воздействием слюны.

Проделав все это, Левин положил челюсть обратно в чашку, а дрель и авторадио отнес назад в машину. Когда он вернулся к нам на кухню, на лице его читалось неподдельное облегчение.

— Ну вот, радио в порядке, — объявил он, а затем обратился к Марго: — О Дитере ничего не слышно?

— Не-а.

— Значит, может объявиться в любой момент?

— Ага, и тогда общий привет.

Сказав ей, что хотим еще успеть в кино, мы уехали.

В Хайдельберге, желая попасться на глаза кому-то из прохожих — что удалось нам без всякого труда, — мы прошвырнулись по главной улице, выпили на Театральной площади по чашечке кофе и с некоторым опозданием, которое не осталось незамеченным в зрительном зале, явились на вечерний сеанс.

А после фильма, о котором я вообще ничего не могу вспомнить, Левин вдруг сообщил мне, что наш визит на виллу отнюдь не был репетицией.

Прямо посреди улицы я чуть не взвыла от ужаса.

Этой ночью, лежа друг подле друга, мы не могли уснуть — каждый ворочался и мешал другому. Вдруг я встала и начала одеваться.

— Поднимайся, Левин, поедем обратно, еще не поздно все исправить! — скомандовала я.

Даже не пойму, что в итоге помешало мне осуществить задуманное — то ли его нежности, то ли моя усталость?

В восемь утра начиналась моя смена в аптеке. Левин обещал мне позвонить, как только получит какое-нибудь известие из Фирнхайма. Сам он поднялся позже обычного, поиграл в саду с котом и сходил к почтовому ящику за газетой, не забыв вежливо поздороваться с соседями.

— Уж не собрались ли вы заболеть, Элла? — сказала мне шефиня. — На вас прямо лица нет.

Пришлось сказать ей, что у меня как раз начинаются критические дни и я, мол, от этого всегда просто труп. При последних словах я вдруг поперхнулась, побледнела и стала хватать ртом воздух не хуже астматика.

Шефиня недовольно покачала головой.

— Отправляйтесь-ка лучше домой, милочка, — посоветовала она. — Больной аптекарь способен только покупателей отпугивать.

— Да со мной правда ничего особенного, — уверяла я ее. — Если не возражаете, я просто прилягу минут на десять в задней комнате.

Это время я потратила на то, чтобы как следует подкраситься. На часах было уже около одиннадцати. Может, после стольких лет хранения яд и вправду утратил силу? Как я этого желала!

Не успела я, с косметическим румянцем на щеках, снова встать за прилавок, как зазвонил телефон. В трубке раздался каменный голос Левина:

— Вынужден сообщить тебе печальное известие: дедушка умер. Видимо, я еще позвоню тебе попозже, а сейчас срочно еду в Фирнхайм.

Поскольку начальница была рядом, я таким же неестественным голосом отвечала:

— Боже мой, какой ужас! Когда это произошло? Это экономка тебе позвонила?

— Нет, сам врач. Ладно, пока!

— Случилось что-то? — спросила любопытная шефиня.

Я кивнула.

— У моего друга умер дедушка. Правда, он был уже очень старенький и больной, так что этого следовало ожидать.

— Может, вам все-таки уйти пораньше? — спросила она.

— Нет, спасибо, правда не нужно.

Левин, однако, больше не звонил; работала я просто ужасно, то и дело совала лекарства не на свое место и даже забыла послать на дом одной старушке срочный заказ. Но из аптеки я вышла, только когда закончился рабочий день, и ни минутой раньше.

Дома не было ни души. В восемь наконец зазвонил телефон. Я кинулась к нему, но это была Дорит.

— Ты уже в курсе, что у тебя теперь жутко богатый ухажер? — спросила она с непочтительной игривостью. — У него сегодня дед помер.

— А ты-то откуда знаешь? — протянула я почти в тон ей.

— Геро на хвосте принес. Мужчины — они же сплетницы похлеще баб. Сосед старого Грабера видел катафалк… А он вместе с Геро работает… Ну что, переезжаете в фирнхаймский дом и начинаете строительный бум?

— Рано пока об этом говорить, — ответила я как можно суше. Не хотела долго занимать телефон.

— А я сегодня купила себе шелковый блейзер, — похвасталась Дорит. — Угадай, какого цвета. Розового!

Но мне было не до этой болтовни, я извинилась, закончила разговор и положила трубку. Больше всего на свете мне хотелось сейчас под душ, я просто взмокла от пота. Но я знала: только я подставлю лицо вожделенным теплым струйкам, зазвонит телефон. Правда, теперь я ждала звонка уже не от Левина, а из полиции — вот сейчас позвонят и скажут, что он арестован.

Наконец в половине девятого послышался знакомый рокот подкатившего к дому «порше». Я кинулась к дверям. Левин взял с переднего сиденья множество целлофановых пакетов, протянул мне один и буркнул:

— Рот закрой, и дверцу заодно! Все путем!

Едва мы закрыли за собой дверь квартиры, нервы у меня окончательно сдали. Но Левин только рассмеялся.

— Сейчас увидишь, ты ждала не напрасно! — И стал извлекать из пакетов шампанское, мой любимый салат, креветки, экзотические фрукты, дорогие паштеты. — Или ты не голодна?

Вообще-то я весь день о еде и думать не могла, но вид деликатесов неожиданно пробудил во мне аппетит. Тем не менее я не забыла поинтересоваться, где он пропадал все это время.

— Вовсе я не пропадал, — лениво оправдывался Левин. — Все это время я работал.

Пока я расставляла тарелки и раскладывала еду, он рассказывал… Марго сегодня в десять утра подала завтрак; старик не спеша и с удовольствием его съел, как всегда почитывая за кофе свою газету. Когда он покончил с завтраком, Марго ушла за покупками. А вернувшись через полчаса, застала его бездыханным за письменным столом с выпавшими из рук пасьянсными картами. Он был еще теплый, уверяла Марго, но все равно она так перепугалась, что чуть сама концы не отдала. Она тотчас же кинулась звонить доктору Шнайдеру. Тот приехал, увидел, что помочь ничем уже нельзя, сразу же выписал свидетельство о смерти и позвонил Левину. Когда Левин туда приехал, Марго уже на пороге встретила его рыданиями. Это она во всем виновата, не надо было давать дедушке такой крепкий кофе. Он сразу же отправил ее к себе.

— И что ты потом делал?

— Я же уже сказал: работал. И потрудился на славу.

Я не вполне понимала, о чем он, но Левин с сияющим видом уже поднес к моему рту полную вилку креветок. Потом подлил себе шампанского.

— За нас, Элла, и за лучшие времена!

Он сунул руку во второй пакет и достал оттуда коробочку, явно из ювелирного.

— По-моему, золотистый топаз очень подойдет к твоим карим глазам.

Потом, как фокусник, стал извлекать из пакетов шелковые рубашки для себя, шелковые блузки для меня, туфли, духи, а под конец зачем-то еще и маленький глобус.

Пришлось попотеть, прежде чем он открыл сейф Германа Грабера; должен же был старик держать дома хоть какую-то наличность! Сейф прост по конструкции, без ключа, только с цифровым замком. Но там ничего особенного не оказалось — так, бумаги всякие, альбом для гостей, сводки из банка о процентах по срочным вкладам, кстати, не такие уж большие суммы.

Тогда он тщательно, пядь за пядью, осмотрел спальню, он был уверен, где-то у старика есть тайник. Но только после многочасовых поисков ему улыбнулась удача.

— Нет, старик был не дурак, — протянул Левин уважительно, — кроме меня такую заначку никто бы не отыскал.

Невысоко над полом возле каминного поддувала из-под обоев торчал кончик шнура. Левин поддел плинтус и потянул за шнурок, как за леску, выудив из-под обоев целлофановый пакетик с несколькими тысячными купюрами. Это, разумеется, не само наследство, о котором столько разговоров, но все же как бы аванс. Только после этого Левин вызвал агента из похоронного бюро, обсудил с ним все детали, а потом безуспешно пытался дозвониться до адвоката. И уж совсем перед закрытием магазинов все-таки успел вот кое-что купить.

Только теперь самообладание окончательно меня покинуло. Я завыла и стала жаться к Левину, как потерявший хозяина пес.

Он гладил, утешал, успокаивал меня:

— Ну ладно, ладно, все уже позади. Ляг поспи, тебе сейчас это просто необходимо. А мне надо еще кое-что обмозговать.

После блаженной ванны с травяным экстрактом и нескольких таблеток валерианы я погружалась в сладкую полудрему. «С завтрашнего дня перестаю принимать пилюли, — думала я. — Кольцо с топазом тут совершенно ни при чем, хотя хорошо, что Левин не унаследовал у деда его скупости, лишь бы, правда, это транжирством не обернулось… Придется еще немного его повоспитывать…»

Наутро я отправилась на работу, а Левин поехал в Фирнхайм. Деньги из тайника были на исходе.

Может, уволить Марго? Пожалуй, пока не стоит, и Левин против, — ему спокойнее, если на вилле будет кто-то жить. Все равно мы въедем туда только после капитального ремонта. Кстати, места в доме достаточно, на первом этаже вполне можно будет разместить зубоврачебный кабинет, это еще до начала ремонта спроектировать надо. Я радовалась, что Левин строит столь разумные планы, а не спешит покупать себе второй автомобиль.

В лихорадочном нетерпении Левин ожидал дня приема у нотариуса. Пока что ему не суждено знать, на какую сумму денег он может рассчитывать и нет ли в завещании очередной злокозненной закавыки. Вилла, впрочем, стоит с десяток «порше», уверял он меня; «порше» у Левина — это как валютная единица.

Мрачного вида нотариус томил нас нарочитой медлительностью. Завещание, изрек он наконец, и в самом деле подвергалось переделке двенадцать раз. Последней его версии всего две недели сроку, и ее содержание неизвестно даже ему. Левин побледнел. Однако об университетском дипломе в завещании не было ни слова. Левину отходила часть ценных бумаг — на сумму, в точности соответствующую обязательной наследственной доле. Виллу же и львиную долю своих акций старик Грабер отказывал мне — Элле Морман, буде я в течение ближайшего полугода стану законной супругой его внука. Разумеется, я вправе отказаться от супружества с Левином, и в этом случае моя доля наследства должна быть передана в собственность Красного Креста.

Понадобилось время, прежде чем Левин сумел осознать смысл всего услышанного. Когда этот смысл до него наконец дошел, он вскочил и заорал:

— Это ж любому ясно, что старик не в своем уме был! Это же полный бред — все свои деньги совершенно чужому человеку отдавать! А нельзя посмертно объявить его невменяемым и назначить над ним опеку?

Мои радостные, хотя и робкие надежды как в воду канули. Я-то мечтала совсем не о деньгах.

— Объявить невменяемым… — задумчиво прогнусавил нотариус. — Это путь, который снова и снова пытаются избрать родственники умершего, дабы оспорить завещание, причем иногда даже небезуспешно. Но в вашем случае я не вижу ни малейших шансов, ваш дед до последнего дня пребывал, как у нас принято говорить, в здравом уме и твердой памяти, и засвидетельствовать сие смогут очень многие.

Но Левин уже приходил в себя.

— Да это не столь уж существенно, — проговорил он, с трудом сдерживаясь, — мы с моей невестой все равно скоро поженимся.

— Что ж, в таком случае ничто не должно помешать вашему счастью, — изрек нотариус с почти нескрываемой завистью, лапая меня сальным взглядом. Я не ответила на его улыбку и ничем не подтвердила заявление Левина. Я была уязвлена до глубины души.

6

— Хорошо спали? — спрашиваю я наутро госпожу Хирте, замечая выражение усталости и одновременно некоего лукавства на ее лице.

— Кошмарный сон, — отвечает она, — наверно, все от полнолуния.

— Что же вам такое приснилось? — интересуюсь я с тайным испугом.

— Я застрелила полицейского.

Вообразив себе, как эта мымра очкастая берет на мушку полицейского, я не могу сдержать улыбку.

— Надо справиться у Фрейда, что бы это значило, — замечаю я.

В отличие от меня госпожа Хирте в клинике лежит не в первый раз. Несколько лет назад у нее была операция на кишечнике; она, впрочем, неколебимо убеждена, что именно тогда рак был окончательно и бесповоротно изгнан из ее организма. Ее анализ на гистологию пока не пришел, но не думаю, что врачи станут скрывать от нее правду. Глядя на ее жуткую худобу и желтоватую бледность, не нужно быть специалистом, чтобы поставить диагноз.

— Так на чем я вчера остановилась? — спрашиваю я как бы невзначай.

Она смущена.

— Кажется, там, где речь зашла о диете для дедушки, — бормочет она.

— Ну и чудненько, — говорю я. — Итак, дед умер.

Более чем откровенная реакция Левина на дедовское завещание заметно охладила мои чувства к нему. По дороге от нотариуса он, видимо, это понял.

— Что случилось? — спросил он. — Почему ты так немногословна? Радуйся: пришла, можно сказать, с улицы и вон какой куш сорвала.

Я отнюдь не считала все проделанное нами игрой и тем более не чувствовала себя счастливой победительницей. «Ну погоди, принц мой ненаглядный, — подумала я, — так просто я тебе не дамся».

Разумеется, он уже минуты через две поинтересовался, когда у нас свадьба.

— Не знаю, — холодно ответила я.

— Теоретически у нас полгода времени, — сказал Левин, — только вот Дитер не сегодня-завтра объявится, так что стоит поторопиться.

— К чему такая спешка? — возразила я. — Продай свои акции или «порше», и ты вполне можешь с ним рассчитаться.

У Левина отвисла челюсть.

— Вот оно что, — проговорил он, — я, значит, выкладывай бабки, а ты будешь прохлаждаться на моем наследстве?

— До свадьбы мне не принадлежит ни гроша, — заявила я, — и ты прекрасно это знаешь. Как и то, что за деньгами этими я не гонюсь.

Левин уставился на меня как на совсем чокнутую.

— Ты хочешь сказать, что я тебе больше не нужен, а наследство пусть горит синим пламенем? Послушай, можно ведь сразу же развестись, глупо, если все это Красный Крест заграбастает…

— Ничего не имею против Красного Креста, — холодно заметила я.

Левин рассмеялся.

— Шутить изволите, — сказал он и потянулся меня обнять.

Я оставалась бесчувственной, как статуя.

— Мой совет: до обрученья не целуй ее… — процитировала я.

Этот намек он понял сразу.

— Свадьба через неделю! — воскликнул он бодряческим тоном, но я все равно продолжала дуться.

Несколько дней мы испытывали терпение друг друга. Каждый ждал уступки от другого.

Между прочим, пресловутый Дитер все никак не объявлялся. Я даже начала сомневаться в его существовании, хотя и Марго время от времени со страхом заговаривала о его возвращении. «Может, это фантом, плод коллективной фантазии Левина и Марго?» — подумывала я. Но потом отбросила эту мысль: Левин вряд ли станет пускаться на аферу вместе с такой дурехой. К тому же он человек хотя и легкомысленный, но не интриган.

В конце концов, на попятную пошел Левин. Однажды заехал за мной на «порше», хотя мой кабриолет стоял перед входом в аптеку, и пригласил в очень дорогой ресторан.

— Решил за один вечер спустить все свои денежки? — ехидно поинтересовалась я.

— Мы еще не отпраздновали нашу помолвку, — только и сказал он.

Что ж, тогда мне надо было еще заехать домой, принять душ и переодеться.

И только в ресторане, блаженно откинувшись после трудного, тоскливого дня на уютную спинку диванчика и выпив холодного вина, я сменила гнев на милость.

Левин все очень хитро рассчитал. После нескольких бокалов, когда голова у меня уже слегка пошла кругом, он вдруг огорошил меня вопросом:

— Ну скажи, чего тебе больше всего на свете хочется?

— Ребенка!

На следующий день мы заказали свадебные объявления в газетах. Была суббота, у меня был выходной, но по магазинам с Левином я не поехала, осталась убирать квартиру. Неужели и вправду мы уже скоро сможем позволить себе уборщицу?

Тут позвонили в дверь. Дорит, подумала я, вот уж некстати. Опять многочасовой разговор о мужиках и детях.

Но на пороге я узрела вовсе не Дорит, а статного мужчину.

— Левин Грабер здесь живет? — нерешительно спросил он, хотя табличка на двери делала его вопрос явно излишним.

Хотя я не знала, когда Левин вернется, незнакомец изъявил желание его подождать.

— Я Дитер Кросмански, — добавил он.

Я перепугалась.

От Дитера, похоже, это не укрылось.

— Если вам это неудобно, я зайду сегодня вечером.

«Он понял, — подумала я, — что я про него знаю, и теперь, чего доброго, решит, что я бывших арестантов за людей не считаю».

Пришлось любезно пригласить его в дом, проводить в комнату Левина, принести ему газету и бутылку пива. Дверь я на всякий случай оставила открытой: вдруг он в вещах Левина копаться начнет?

С тряпкой в руках я решительно вошла в комнату, извинилась за вторжение и принялась прилежно стирать повсюду пыль. Краем глаза мы следили друг за другом.

Наконец я с притворным дружелюбием поинтересовалась, не из Хайдельберга ли он.

— Нет, но я жил здесь раньше. А вообще-то родители мои с востока.

Дитер говорил на хорошем литературном языке в отличие от Марго, чье происхождение при всем желании скрыть невозможно, настолько выдает его диалект. Неужто Дитер и вправду ее муж? Как можно более беззаботно я спросила:

— Вы с Левином учились вместе?

— Да нет, — столь же любезно отвечал Дитер, — путешествовали.

Вот это уже ближе к делу. Дитер, похоже, тем временем пытался прикинуть, постоянная ли я подружка у Левина или так, случайная гостья, и до какой степени я в курсе дела.

Что ж, я пошла ему навстречу.

— Мы с Левином хотим в скором времени пожениться, — сообщила я.

— Вытекает ли из этого, что Левин уже окончил университет?

— Пока нет, но скоро окончит.

— А что его дед — жив еще?

Это был вопрос, что называется, на засыпку, но изображать неведение было бы совсем уж глупо.

— Недавно умер.

— Тогда Левин должен быть богачом, непонятно, с какой стати он ютится в одной комнате?

Ишь, как все хочет выведать, с досадой подумала я. Ничего не поделаешь, сама нарвалась.

— Завещание вступит в силу лишь по истечении определенного срока, — сказала я, — такие дела за один день не делаются.

К моему удивлению, он не стал вдаваться в подробности, а вместо этого неожиданно сказал:

— Что-то я себя неважно чувствую, нельзя ли мне прилечь? Я уверен, Левин возражать не станет, он бы наверняка мне позволил чуток вздремнуть на его кровати.

Без всякого восторга я наблюдала, как он снимает ботинки (и на том спасибо) и укладывается. Подавив тяжелый вздох, я вышла из комнаты, оставив дверь приоткрытой.

Я давно уже навела блеск во всей квартире и даже успела немного отдохнуть, а Левина все не было. Не просыпался и Дитер. Я проскользнула в комнату, чтобы получше его рассмотреть. Нет, на торговца наркотиками он решительно не похож, и вообще злодеи в моем представлении выглядят иначе. Этот же в своей ковбойке и вельветовых штанах смахивает на студента-англичанина, если не на сельского землемера откуда-нибудь из моей Вестфалии. На лице безмерная усталость; пожалуй, лицо даже интеллигентное, и, если начистоту, не могу сказать, чтобы оно мне так уж не нравилось. И как это его Марго окрутила? Вон, ноготь большого пальца у него изувечен. Почему-то мне стало почти жаль этого чужого спящего мужика, я принесла из соседней комнаты шерстяной плед и укрыла его.

Левин накупил много вкусной еды и поэтому вернулся домой не слишком поздно. Заслышав рокот мотора, я на цыпочках поспешила к двери, открыла ее еще до того, как он успел вставить ключ, и, приложив палец к губам, шепнула:

— Он здесь!

— Кто? — гаркнул ничего не понимающий Левин.

Еще раз знаком велев ему не шуметь, я отвела Левина к двери его комнаты. Не веря себе, он уставился на своего дружка, потом оторопело проследовал за мной на кухню. Куда только подевалась его удаль! Судорожно шаря по карманам в поисках сигарет, он осведомился, о чем мы тут с гостем беседовали.

— Не волнуйся, он был кроток как ягненок, — успокоила я Левина. — Правда, пришлось сказать ему о смерти твоего деда, но он бы и так об этом узнал.

Левин явно был раздражен.

— Ну и что прикажешь с ним делать?

— Дать ему выспаться, потом вместе пообедать и прогуляться по парку, — как ни в чем не бывало предложила я.

Левин удивленно на меня глянул.

— Кто бы мог подумать, что ты такая невозмутимая, тебе впору прямо гангстерской невестой быть.

Я не стала уточнять, что я ею уже стала, и принялась за стряпню, чему Левин изрядно мешал своим нервным хождением взад-вперед по кухне.

Чтобы чем-то его занять, я попросила его почистить яблоки. Он схватился за самый острый нож и, разумеется, тут же порезал палец. Пока я накладывала повязку, на пороге объявился наш гость, все еще в носках. Заметив на столе несколько капель крови, он побледнел и поспешно отвел глаза. Я протерла стол. Только тогда он отважился к нам подойти.

— Ну что, старина, — сказал он, — крепко — не слишком ли крепко? — похлопывая Левина по спине. — Марго все еще в Хайдельберге, на Грабенгассе у Лоры?

Левин от ответа уклонился.

— Знаешь, Элла — прекрасная повариха, но ей нельзя мешать. Пойдем, ударим по аперитиву.

Они удалились, предоставив мне запекать в духовке медальоны из заячьей спинки, начиненные виноградинами без косточек, с гарниром из яблок в кальвадосе. Из гостиной сюда не доносилось ни звука.

Когда полчаса спустя я позвала Левина и Дитера к столу, оба были в наилучшем расположении духа, никаких следов схватки — ни словесной, ни рукопашной — заметно не было.

Заяц удался на славу, они были в восторге. Мы болтали о политике, о том о сем, о кулинарных рецептах. Потом Дитер вдруг встал.

— Дашь мне свою машину? — спросил он, обращаясь к Левину. — Завтра утром я тебе ее верну.

Я чуть не потеряла дар речи от такой бесцеремонности, да и представить себе, что Левин кому-либо отдаст ключи от своего «порше», было просто невозможно. У него и впрямь чуть дрогнули уголки губ, когда он изрек:

— Я отвезу тебя куда прикажешь.

— Очень мило с твоей стороны, но это ни к чему, — твердо сказал Дитер, — да ты и выпил больше моего.

Что верно, то верно. И Левин в самом деле отдал ему ключи.

— Ты ведь знаешь, где она стоит.

Едва он исчез, я набросилась на Левина с вопросами:

— Он поедет к Марго? А если он ее изобьет? И что ему от тебя надо?

Левин зевнул.

— Дорогая, как ты верно заметила, он стал кротким агнцем. Мы вполне поладили, а Марго он и пальцем не тронет.

— А что насчет денег, которые ты ему должен?

— Теперь это не к спеху, — сказал Левин. — Кстати, он будет нашим свидетелем на свадьбе.

Эта новость пришлась мне совсем не по вкусу — значит, придется звать и Марго. Я ведь пригласила родителей, которых вижу очень редко, брата, нескольких друзей и мою шефиню. Свидетелями мне хотелось видеть Дорит и Геро, а теперь, значит, это будут Дорит и Дитер. Мои родители столько лет переживали из-за странностей моего вкуса в выборе любовников, что теперь я хотела порадовать их видом благопристойного жениха, с высшим образованием, да к тому же еще и богатого наследника. Но одно только появление Марго все безнадежно испортит.

Левина мои огорчения только повеселили.

— Вот уж не думал, что в тебе столько спеси. Надеюсь, хотя бы Дитер тебя не смущает?

Я промолчала. Но про себя вынуждена была признать, что со стороны Дитер выглядит, пожалуй, даже получше, чем Левин.

— А сколько лет Дитеру и чем он вообще занимается? — поинтересовалась я.

— Тридцать пять, по-моему, а по специальности он страховой менеджер, кажется. Толковый парень, и языки знает.

— Если он такой толковый, с какой стати он заделался наркодельцом?

— Вопрос, конечно, интересный… Но на что не пойдешь ради денег?

Я решила перепрятать колбочки с ядом в новое место; такой, мягко говоря, импульсивный человек, как Левин, не должен знать, где они находятся. Раздумывая над этой задачей, я вдруг задалась вопросом, а зачем столь сильные и опасные яды, да еще и раздобытые, видимо, где-то в Англии, понадобились деду? Ведь подобные препараты вовсе не входят в обязательный провизорский набор любого аптекаря, как я внушала Левину. Может, это как-то связано с тем, что во времена Гитлера мой дед был вовлечен в дела, о которых в семье предпочитали помалкивать? Я припрятала колбочки в старый цветочный горшок, присыпала их землей, а горшок поставила в погреб к прочим остаткам моего балконного хозяйства.

День свадьбы приближался. Я волновалась в предвкушении все новых и новых хлопот. Что мне надеть? Дорит отправилась со мной покупать льняной костюм кремового цвета. Для свадебного букета она предложила мне чайные розы, лилии и незабудки. Я не могла решиться, мне казалось, что на фоне такого букета я буду выглядеть бледной.

А у Левина, как оказалось, были совсем другие заботы.

— Поехали, — сказал он мне дня за три до свадьбы, — я знаю в Фирнхайме одного архитектора. Пора подумать, что мы сделаем с домом.

Так впервые после смерти Германа Грабера я вновь оказалась на вилле. Огромные комнаты в первом этаже, при жизни старика завешенные и пустовавшие, теперь совершенно преобразились: Дитер и Марго уже успели вынести отсюда громоздкие, черного дерева мебель и со вкусом расположились здесь сами. Марго явно вознамерилась окончательно перебраться из своей полуподвальной квартирки в господские покои. Не скажу, чтобы подобная перспектива привела меня в восторг.

Архитектор предлагал различные варианты — что и как отремонтировать, где и что модернизировать, как перестроить и при этом не изуродовать. Я непременно хотела, чтобы у нас был зимний сад. Нельзя начинать работы, нудил архитектор, не приняв окончательного решения — будем мы оборудовать на первом этаже зубоврачебный кабинет или нет. Потому что тогда надо второй вход пристраивать. Левин сонным голосом ему отвечал, что на этот счет он пока ничего не решил.

Когда архитектор наконец уехал, Дитер принес из дедовских погребов несколько бутылок вина. Дескать, раз уж он будет у нас свидетелем, надо нам с ним наконец перейти на «ты». Он поднял бокал:

— За тебя, Элла!

Меня это предложение застигло врасплох; выходит, что и с Марго, которая прежде называла меня только «госпожа Морман», теперь тоже придется быть на «ты». Я была раздосадована, хоть и пыталась винить во всем себя — в конце концов ведь это именно я всегда ругала своих родителей за их высокомерие.

— Мне совсем не нравится, — заявила я Левину на обратном пути, — что твои друзья-приятели заполонили весь фирнхаймский дом; на свадьбу там можно было бы устроить на ночь моих родителей и твою маму.

— До мамы я вообще пока не смог дозвониться, — уклончиво сказал Левин.

Я еще больше расстроилась: на свадьбе должны быть родители жениха и невесты, так положено! Чтобы сменить тему, спросила:

— Слушай, можешь ты мне объяснить, как Дитера угораздило жениться на такой дурехе?

— Не стоит так уж презирать эту дуреху. Она однажды очень даже его выручила.

— Но это же не повод, чтобы сразу жениться! Они совсем друг другу не пара.

— Тебе-то откуда знать? — усмехнулся Левин.

7

— Неужто у вас и вправду хватило глупости выйти замуж за этого афериста? — спрашивает госпожа Хирте. — Если да, то избавьте меня от описания свадьбы, расскажите-ка лучше сразу о счастливом разводе.

Видно, вчера она слушала внимательно. Но свадьба — это важно, не могу я ее пропустить.

В дни перед свадьбой Дорит показала себя настоящей подругой. Она помогала мне во всем: заказывала номера в гостинице, ломала голову над убранством стола, консультировала наших общих друзей насчет подарков… Левин всеми этими вещами интересовался мало, но, навестив шеф-повара шветцингенского замкового ресторана, заказал там поистине царское меню свадебного обеда.

Накануне торжества, едва живая от усталости, я сидела у Дорит на кухне, окунув опухшие от беготни ноги в ведро с холодной водой и какими-то еще эссенциями, стимулирующими кровообращение. Я испытывала к Дорит такую любовь и признательность, что сама не знаю как проговорилась об условиях завещания. Дорит мгновенно сделала стойку. Я должна пообещать ей не давать Левину доверенности на распоряжение имуществом, этот и за год все промотает.

Я пыталась протестовать.

— Дорит, но он же наверняка этого потребует. А меня материальные ценности никогда особо не волновали…

— Знаю, знаю, ты у нас живешь внутренним миром, — съязвила Дорит. — Но старик-то хотел, чтобы за его ненаглядным внуком кто-то присматривал. И доверил это тебе, иначе не отказал бы именно тебе все свое добро.

Пришлось с ней согласиться и пообещать быть осмотрительной.

С юга приехал мой брат с женой и ребенком, с севера прикатили родители. Когда они прибыли, Левина дома не оказалось — он хотел дать мне возможность побыть с моей семьей. На лицах родителей, хоть они его еще не видели, заранее читалась стойкая неприязнь к будущему зятю.

Мать задала свой фирменный вопрос:

— А кем был его отец?

— Органистом.

— Но ты же что-то намекала насчет наследства, откуда у церковной мыши?..

— Наследство — от деда.

В глазах у предков аршинными буквами запечатлелся вопрос «сколько?», но задавать его вслух они считали ниже своего достоинства.

Отец прошелся по квартире с инспекцией. С той же бесцеремонностью он и комнату Левина подверг осмотру. Потом наконец соизволил раскрыть рот:

— И сколько ему лет?

— Двадцать семь.

Он вздохнул. Тридцать семь были бы ему куда больше по душе. Он без конца помешивал чай, хотя уже двадцать лет живет без сахара.

Брат, к счастью, несколько разрядил атмосферу. Его зануда-жена осталась с ребенком в гостинице, я всегда знала, что она меня не выносит. Обняв меня и родителей, Боб поздравил меня с предстоящей свадьбой.

Вскоре появился Левин, и в поисках общих тем разговор, к моему облегчению, в конечном счете сосредоточился на автомобилях.

Впрочем, мои предки продолжали угрюмо дырявить глазами своего будущего зятя, однако вопиющих недостатков в нем, похоже, с ходу не обнаружили. Вечер прошел мирно, мои родичи загодя ретировалась в свои гостиничные номера.

День свадьбы был ознаменован дивной солнечной погодой, и даже мои родители были в сносном настроении. Мать с заговорщической миной затащила меня на кухню и торжественно подарила дюжину белоснежных банных гостиничных полотенец — трофеи от дюжины отцовских командировок, в которых ей было дозволено сопровождать супруга.

После обильного завтрака, приготовленного моей тучной матерью и моей тощей невесткой, за нами явились наши свидетели. Дорит и Дитер были в меру торжественны и серьезны, уж за них-то мне перед предками стыдиться не пришлось. С Дорит они, кстати, были знакомы и раньше и считали, что та хорошо на меня влияет. После официальной церемонии в магистрате мы все отправились в ресторанчик при замке. Я решила, что выгляжу очень неплохо, кремовый костюмчик мне к лицу, а отец собственноручно повесил мне на шею тяжелое, в шесть ниток, гранатовое ожерелье своей бабушки, на которое я давно уже зарилась.

Но тут-то и случился полный облом. Я увидела Марго и просто остолбенела. Неужели это та самая драная кошка, которая худо-бедно, впрочем, скорее худо, чем бедно, управлялась с хозяйством Германа Грабера? Передо мной игриво прохаживалась наглая девица в черном платье, сверху прозрачном, а сзади с глубоким, до самой ложбинки в заднице, вырезом, то есть в наряде, уместном скорее на панели, чем на чужой свадьбе, и купленном к тому же явно на мои деньги. Надо ли пояснять, что при виде столь похабно и напористо выставляемой напоказ низкопробной сексуальности многие мужчины буквально прирастали к полу, ошалело вопрошая: «А это кто такая?»

По счастью, во время обеда Марго сидела далеко от меня. Однако мой брат, не теряя времени даром, поспешил к ней подсесть и явно наслаждался ее обществом.

Рядом с моей шефиней (она пришла в платье сафари цвета киви) мы посадили доктора Шнайдера, домашнего врача Германа Грабера. Его пригласил сам Левин: дескать, надо налаживать добрые отношения с будущим коллегой. Я, собственно, и не возражала. Были среди гостей и другие столпы фирнхаймского общества. Да и как иначе, ежели мы хотим тут обосноваться, а Левин рано или поздно намерен открыть здесь свою зубоврачебную практику.

После кофе явились музыканты. До этого Левин никогда со мной не танцевал, говорил, что совсем не умеет. Оркестрик, как выяснилось, был свадебным подарком от Дитера, и я поначалу очень даже обрадовалась — танцевать я люблю, а свадьбу без вальса вообще не представляю.

Поскольку Левин и не думал отрываться от стула, меня на первый танец пригласил отец, благо обычаям свадебного торжества это не противоречит. Следом за нами вышли танцевать Дорит и Дитер, а потом и остальные. Отец оказался хорошим танцором, о чем я прежде не подозревала, и мне было приятно хотя бы таким нехитрым образом ощутить свою общность с ним.

— Ты даже не представляешь себе, какое это для меня облегчение — знать, что ты хорошо устроена в жизни, — сказал он мне. — Ведь мне через два года на пенсию, и тогда я уже не смогу тебе помочь.

— Папа, да я уже шесть лет сама себя обеспечиваю!

Он рассеянно кивнул. Мы уже танцевали танго, как вдруг я увидела рядом с собой Левина. Для никудышного танцора он управлялся со своими конечностями даже слишком хорошо, а повисшая на нем вульгарной девкой Марго и вовсе исполняла настоящий эротический перформанс. С этой минуты моя свадьба была больше мне не в радость.

Когда танго кончилось, я поспешила к шефине. Та давно уже красноречивым взглядом молила о помощи. Старикан Шнайдер явно перебрал. Невзирая на присутствие жены, сидевшей неподалеку, — она, похоже, была даже старше его, — он осаждал мою шефиню двусмысленными комплиментами. Разумеется, та и сама была в силах за себя постоять. Но я посчитала нужным прийти ей на выручку.

— Мои родители очень бы хотели с вами познакомиться, — позвала я ее, и она с готовностью встала.

Завидев меня, господин Шнайдер немедленно сменил направление главного удара.

— А у Левина, как я погляжу, губа не дура, — прошамкал он и принялся обстоятельно рассказывать о своей дружбе со старым Грабером и о том, как он верой и правдой вот уже сколько десятилетий пользует всю его семью. — Вот переберетесь к нам в Фирнхайм, а там, глядишь, я скоро и четвертое поколение Граберов лечить буду…

«Ну уж нет, — решила я про себя, — если у меня будет ребенок, я и не подумаю доверить его этому ископаемому». Но виду не подала и продолжала любезно улыбаться.

— Он был крепким малым, наш дружище Герман, — продолжал врач, — своего никогда не упускал. Иначе и не достиг бы ничего, ведь вышел-то из бедноты. Сын его — тот совсем другое дело, зато вот Левин, сразу видать, тоже не промах. М-да, был человек и умер, наш дружище Герман, а ведь мог бы еще пожить на старости лет. И скажу я вам, такой жуткой смерти и врагу не пожелаешь.

У меня даже дыхание перехватило. Ведь Левин говорил, что все прошло мгновенно и «как нельзя лучше».

— То есть как? — спросила я почти неслышно. — Я думала, он тихо-мирно скончался за завтраком, без всяких болей.

— Меня, как вы понимаете, при этом не было. Но что у него ужасные, мучительные судороги были — это сразу видно по лицу, по рукам. Он пытался звать на помощь: телефон валялся на полу, скатерть со стола сдернута. Нет, смерть от сердечного приступа отнюдь не всегда скоротечна и безболезненна.

Доктор Шнайдер заметил, что мне не по себе. Но, видимо, списал это на обычное волнение невесты.

— Пойдите лучше подышите свежим воздухом, — посоветовал он.

С тех пор как я стала жить в двух шагах от шветцингенского замка, я полюбила замковый парк как свою вотчину. Я часто сиживала на скамейках тамошнего летнего театра и читала, устраивала себе пикники возле искусственных руин, наслаждалась одиночеством в «мечети» или, устроившись на скамейке у самого берега, кормила в пруду уток. В день свадьбы мне так хотелось рука об руку прогуляться с Левином по парку, и вот вместо этого я торчу тут одна перед знаменитым каменным сфинксом, который, подобно всем сфинксам на свете, с безмолвной улыбкой таращится на меня взглядом большой хищной кошки. Если кто и вернет мне присутствие духа, то только не он, а вот эти древние деревья, птицы и, возможно, даже дурацкие золотые рыбки в воде. Минут десять спустя я вполне овладела собой. Итак, отныне я официально, по документам, Элла Морман-Грабер, все будут звать меня, конечно же, по мужу «госпожой Грабер» и, значит, то и дело напоминать мне о покойном. Значит, придется к этому привыкнуть.

Хотелось вернуться к гостям по возможности незаметно, просто смешаться с беззаботной толпой танцующих и самой пуститься в пляс. Стараясь избегать широких, как по линейке разбитых аллей, я побрела обратно к замку глухими тропками в тени густых деревьев и шарообразных кустов самшита. Парк в этот час отнюдь не был безлюден — помимо запоздалых туристов бродили здесь и наши гости, пожелавшие размять ноги после возлияний, еды и танцев. Проходя мимо скамейки, на которой часто сиживала в одиночестве, я в который раз отметила, что укромное это место просто создано для влюбленных. Скамейка оказалась занята. Я заслышала голоса и замерла за кустами, не поверив собственным ушам. Да, на скамейке сидела Марго. И совсем не с Дитером; с ней был Левин.

Мне опять чуть дурно не сделалось. Эти двое сидели на скамейке, тесно прижавшись друг к другу, и что-то горячо обсуждали.

— Ну хорошо, хорошо, — сказал Левин. — Будь по-твоему, она и впрямь похожа на жесткошерстного фокстерьера, но зато она исполняет все мои прихоти, этого не от всякого фокстерьера дождешься.

Эта шелудивая кошка смеет называть меня фокстерьером?! Да я чуть из-за кустов не выскочила, готовая облаять и покусать обоих!

— Ладно, Левин, пошли, а то мне зябко, — протянула Марго, и оба встали. Никем не замеченная, я последовала за ними.

В зале продолжались танцы. Не успела я смешаться с толпой, как меня подхватил под руку Дитер.

— Мне тебя очень недоставало, — проникновенно сказал он, — если позволишь, этот танец мой.

Какое счастье, что эти слова произнес не Левин, — я бы точно не сдержалась! К немалому изумлению Дитера, я прильнула к нему так, будто это он мой жених. Поначалу он не знал, как ему реагировать, и не отстранялся, по-моему, только из вежливости. Но после двух танцев (ибо я и не думала его отпускать) мы лучше почувствовали друг друга и уже оба начали находить удовольствие в этом бездумном и слитном подчинении единому ритму.

Марго тем временем кружилась в объятиях моего брата (чья жена с кислой миной за ними наблюдала), а Левин танцевал с Дорит. С наигранной беззаботностью он помахал мне рукой. Снова обретя лицо, я ответила ему очаровательной улыбкой. Только тут до Левина, видимо, дошло, что потанцевать с молодой женой его прямая обязанность, и на следующем вальсе очередь наконец-то дошла и до меня.

Левин на две головы выше меня, на идеальную пару мы точно не тянем. Но я, со своей стороны, честно пыталась изображать таковую и сияла что есть мочи. Все, пуще всех мои папочка с мамочкой, глядя на нас, таяли от умиления. Передо мной же, пока мы кружились в этом шарманочном ритме на три четверти, проходили жуткие сцены из страшных сказок, особенно история Синей Бороды, чьей седьмой жене посчастливилось обнаружить расчлененные тела своих предшественниц. Мне казалось, я теряю рассудок, распадаюсь на два разных существа — белокурую невесту, что всем на зависть празднует счастливейший день своей жизни, и взъерошенного фокстерьера, для которого разодрать кошку самое милое дело, не говоря уж о преследовании иной блудливо-петляющей дичи.

Поцеловала меня в мой свадебный вечер только Дорит. Когда мы с Левином, не чуя ног от усталости, наконец-то рухнули в постель, то оба мгновенно погрузились в сон. Он явно перепил, а я стерла себе в кровь ноги.

— Новую обувь надо разнашивать постепенно, — изрекает госпожа Хирте.

На следующий день мои родители непременно хотели перед отъездом осмотреть наше будущее жилище. Хотя Марго и знала, что нас следует ждать к полудню, это ни в коей мере не подвигло ее к нашему приходу подняться с постели. За истекшее время она исхитрилась заполонить собою весь дом, так и не приучившись при этом проветривать помещения. Во всяком случае, сказать, что она занимает в доме только один этаж, было теперь очевидным преуменьшением. Строители по-настоящему за работу еще не взялись, но дом уже стоял в лесах, а весь двор был загроможден упаковками черепицы, кафельной плитки, сантехники. Словом, являл собой не самое привлекательное зрелище; когда же — в потертом розовом халате, снова похожая на облезлую плюшевую цацку, — перед нами явилась заспанная Марго, я, с одной стороны, даже немного успокоилась — ну не может она в таком виде Левину понравиться! — с другой же, чувствовала себя в глазах родственников чуть ли не опозоренной.

Однако тех потрясла отнюдь не Марго, а буржуазный размах и солидность виллы; они наперебой восторгались садом с разлапистыми елями, которые мне-то из-за их мрачной тевтонской аляповатости нравились меньше всего. Я уже подумывала их спилить и посадить вместо этого вишни и яблони. Мешала мне и кортадерия, разросшаяся у самого крыльца, но в ней души не чаял Левин, он еще в детстве любил играть с ее длинными и острыми, как копья, стеблями.

Когда наконец родители и Боб с семьей разъехались по домам, я при первой возможности заговорила с Левином о смерти Германа Грабера. Тот прикинулся дурачком.

— Старый хрыч пыль тебе в глаза пускает, — возмутился он. — Я же видел деда, говорю тебе, лицо у него было просто блаженное. Или ты этому болтуну веришь больше, чем мне?

Я чуть было не сказала «да». Но стоит ли семейную жизнь начинать со скандала? Конечно, мне не давала покоя и сцена с Марго, невольной свидетельницей которой я стала, но я ни в коем случае не хотела, чтобы он заметил мою ревность, быть может к тому же и беспричинную.

Словом, настроение было отвратное, и я уже жалела, что взяла отпуск на всю неделю. Тогда уж лучше было бы на несколько дней съездить в Венецию, но Левин при мысли об организованном пробеге от достопримечательности к достопримечательности в толпе янки и япошек приходил в ужас. Сам он хотел в Гонконг. Сошлись на том, что в следующий отпуск махнем недельки на три в Юго-Восточную Азию, а пока что никуда не поедем.

Словом, выйдя снова на работу, я была почти счастлива. Левин, правда, был со мной мил, подарил мне кучу дорогих на вид и совершенно ненужных мне вещей, но в глубине души я понимала, что все это не что иное, как попытка подкупа. Ведь женился он на мне отнюдь не ради моих прекрасных глаз.

8

Ничуть не удивлюсь, если госпожа Хирте точно так же роется в моей тумбочке, как и я — в ее; правда, мне будет неприятно, если она уже обнаружила там открытку Левина и письмо Павла. Мне-то недавно все же достался кое-какой улов: в одном из ее детективов я нашла фотографию. На ней госпожа Хирте, облаченная в спортивную куртку, прогуливает какого-то мужчину в инвалидной коляске, — должно быть, отводит душу на ниве благотворительности. А паралитик, судя по всему, выглядел когда-то очень недурственно, интеллигент образца шестьдесят восьмого, жаль, сейчас от его личности мало что осталось.

Левин прямо об этом не говорил, но явно ждал, что полученное наследство я перепишу на него; когда намеками, когда изъявлениями любви он давал мне это понять. Используя преимущества своего положения, я в один из дней все-таки решила докопаться, почему Дитер женился на Марго.

— Она в свое время обеспечила ему алиби, — неохотно выдавил Левин.

— То есть ложное алиби?

— Ну ясное дело.

В результате моих долгих и назойливых расспросов выяснилось только, что Марго была тогда беременна.

— От Дитера?

— Наверно.

— А где же ее ребенок?

— Марго принимала наркотики, и во время беременности тоже. Роды оказались преждевременными, и ребенок умер.

Тут я настолько разбушевалась от возмущения, что Левин долго не мог меня успокоить.

— Нет худа без добра, — сказал он наконец. — Ее это до того потрясло, что она даже бросила колоться.

Мне, конечно, было Марго немного жаль, но, с другой стороны, одобрить такую непростительную безответственность я никак не могла. Так что это за история с ложным алиби? Этого мне Левин так и не сказал.

На выходные мы теперь ездили в Фирнхайм инспектировать ход работ. Я уже успела полюбить свой будущий дом. Зимний сад всегда был моей тайной мечтой. Его пристраивали с задней стены здания, откуда открывался дивный вид на весь наш участок. В мыслях я уже видела цветы и растения, пышно произрастающие там в любое время года, манящие к отдыху плетеные кресла, мирно покачивающегося в лианах попугая. У меня тут будет сущий рай.

Однако мне совсем не нравилось, что Дитер и Марго, судя по всему, даже и не собирались съезжать. Левина это ничуть не огорчало: пока мы сюда не въезжаем, можно спокойно оставить им их две комнаты, раз уж они ничего себе не подыскали.

— Но они и не ищут! — кипятилась я.

— Разумеется, они ищут, — возражал Левин, — но ты же знаешь ситуацию на рынке жилья, за один день это не делается.

Видимо, Дитер все же получил от Левина какие-то отступные, иначе на что он живет? Похоже, и Марго по-прежнему получает жалованье, но в этом хоть какой-то резон есть: все-таки она по утрам встречает строителей, убирает за ними мусор, обеспечивает их питьем.

На две ванные комнаты в доме (прежде-то была только одна) я легко согласилась — пусть наши дети поплещутся в собственной ванне, но две кухни нам зачем?

— Если вдруг окажемся на бобах, — объяснял Левин, — один этаж можно будет сдать, вместе с кухней это полноценная квартира.

— Вот когда до этого дойдет, тогда и перестроим, — отрезала я и все дальнейшие переговоры посчитала излишними.

Но когда наконец — после трех месяцев стройки — мы въехали в дом, Дитер и Марго все еще жили там, и оказалось, что мы должны пользоваться общей кухней. Драма была неизбежна.

Я человек аккуратный, почти педантичный, и чистюля — иначе, наверно, не стала бы аптекаршей. Еще в детстве я обожала печь пирожные и песочное печенье, развешивая все с точностью до грамма на домашних почтовых весах. На кухне у меня все сверкает и такой порядок, что я любую вещь с закрытыми глазами нахожу. Конечно, неряшливость Левина меня раздражала, но ему я, как ребенку, все спускала с рук.

По наследству от бабушки мне достался старинный кукольный магазинчик — игрушечный прилавок с тридцатью деревянными ящичками, а на каждом ящичке своя фарфоровая табличка, в них-то я и храню свои пряности. Тут и ждал меня первый удар: пакетики ванили, корицы, гвоздики и кардамона, извлеченные из своих ящичков, без всякого разбора были свалены в омерзительно розовую пластмассовую банку из-под дешевого кофе. В ящички же Марго чего только не напихала: пластыри, резиновые прокладки из набора для консервирования, этикетки для морозильника, канцелярские скрепки, ластики и всякую прочую несъедобную ерунду. Я сперва чуть в обморок не грохнулась, потом собрала весь этот омерзительный хлам, отнесла его в неприбранную спальню Марго и шваркнула ей на кровать. Та поняла меня совершенно правильно: это было объявление войны.

А жизнь моя с переездом в фирнхаймский дом и без того заметно осложнилась. Это от моей старой квартиры до аптеки было рукой подать, из Шветцингена я добиралась уже существенно дольше, а теперь и на машине не всегда за полчаса успевала. Но ни от работы, ни от своей самостоятельности я пока что отказываться не собиралась. Так что вставала я утром раньше всех.

Вскоре после меня, по идее, должен был уходить из дома и Левин, но, по-моему, он теперь не слишком-то рвался в университет, предпочитая всласть отоспаться. Так что я уже успевала отработать несколько часов за прилавком, когда на моей вилле, должно быть, только-только садились завтракать. От одной мысли об этих их совместных трапезах у меня мгновенно портилось настроение.

Дитер, надо отдать ему должное, не сидел сложа руки; он сразу же начал искать работу, но по его специальности страхового менеджера мест нигде не было. В транспортном агентстве ему предложили нерегулярные заработки — подменять других водителей. И хотя работа водителя грузовика — он освоил ее в армии — была явно ниже уровня его квалификации, он все же согласился.

С тех пор Дитер часто бывал в разъездах; работа, конечно, непостоянная и нерегулярная, но мне очень импонировало, что он ею не побрезговал. К тому же в свободные дни он много работал в саду, а в комнатах, которые они занимали с Марго, поклеил обои, покрасил окна и двери и вообще делал много полезной работы по дому. Левин предоставил в его распоряжение «мерседес» Германа Грабера.

Когда Дитер и Марго бывали вместе, я, не скрою, не спускала с них глаз. В каких они отношениях? Трудно сказать — какая-то общность, скорее товарищеская или просто по жизни, безусловно, есть, но ни намека на сексуальность, никаких нежностей и ласк я, во всяком случае, заметить не смогла. Да спят ли они вообще друг с другом? Поскольку оба молоды и ложатся в одну просторную постель Германа Грабера, надо полагать, что да.

Левин и я разместились в четырех комнатах на первом этаже. В так называемом «рабочем кабинете» Левина не умолкал второй телевизор. В будущем я планировала перенести наверх нашу спальню и, разумеется, оборудовать там же детские комнаты. В полуподвале находилась бывшая комната Марго, а под крышей — две мансардных комнаты, изначально задуманные как помещение для прислуги. Там была свалена сейчас та часть мебели старого Грабера, которой ни мы, ни Марго с Дитером не нашли применения. Левин, конечно, прав: для двоих этот дом слишком велик.

Именно поэтому мне особенно трудно было объявить Дитеру и Марго, что они должны освободить помещение. Они, кстати, даже не сразу меня поняли.

— Разве мы тебе мешаем? — ошарашенно спросил Дитер.

С наибольшим удовольствием я бы ответила начистоту, что лично он не мешает мне нисколько в отличие от его беспутной лахудры-жены. Мне и самой было до смерти неловко — какие тут могут быть доводы? Видимо, Левин, вопреки уверениям, так и не сказал им, что они должны подыскать себе новое пристанище.

Она работает не покладая рук, твердила Марго с видом заносчивым и униженным одновременно. Она и вправду что-то делает, но все, к чему бы она ни прикоснулась, вызывает у меня одно отвращение. Деревянные лестницы в доме она не столько моет, сколько грязную воду по ступенькам размазывает, о мастике для натирки полов слыхом не слыхивала. В комнатах наверху все провоняло, эта неистребимая вонь расползается по дому во все углы. Похоже, она ни разу не проветривала даже у себя в спальне, не говоря уж о кухне. К войлочным губкам, которыми она стирает пыль, невозможно прикоснуться — я завела себе свои и старательно их прятала. Однако она очень скоро их обнаруживала и еще скорей испоганивала, так что я теперь почти ежедневно возвращалась домой с целым набором новых, свежекупленных. И потом, я просто не могу слышать, как она игриво называет Левина «хитрюгой Хрюшей».

Короче, она внушала мне какую-то почти физически ощутимую ненависть — даже ее стряпню я в рот взять не могла. По вечерам я сама становилась к плите, отнюдь не безупречно чистой, и готовила для нас с Левином что-нибудь вкусненькое, но мне стоило все большего труда заглядывать в холодильник, где с приветом от Марго меня встречали дешевый маргарин, вонючий плавленый сыр, конечно же без обертки, и отнюдь не первой свежести колбаса.

Левин однажды даже спросил:

— Ты часом не беременна? Что-то уж больно в еде привередлива?

К сожалению, забеременеть мне пока не удавалось, но я знала, что зацикливаться на этом не стоит. Не означает ли вопрос Левина, что и он мечтает о том же? Я для себя истолковала это именно так.

Когда зимний сад был готов, во мне снова пробудился вкус к жизни. Я накупила растений, сколько и каких душе угодно, — их доставили в огромном, битком набитом фургоне. Теперь можно было круглый год среди зелени обедать, качаться в гамаке и читать, просто мечтать, напрочь позабыв о мерзких затхлых запахах внутри дома, ибо здесь-то всегда царил густой освежающий аромат влажной травы. Мне доставляло радость, придя домой, поливать свои цветы, а потом улечься в гамаке, ласковым шлепком согнав с него Тамерлана, и устроить себе ужин именно здесь, а не в моей испоганенной кухне.

— Когда окончательно разделаемся с ремонтом, — предложила я как-то раз в минуту хорошего настроения, — надо устроить новоселье. Дорит и Геро тут вообще еще не были, да и шефине моей не терпится посмотреть…

Левин не возражал. Я, правда, не знала, как быть с Марго. По дому она почти всегда бегает распустехой (в тигровой мини-юбке и зеленых плюшевых тапках), но в предвкушении гостей наверняка вырядится этакой шлюхастой королевой бала, и видеть это мне будет во сто крат тяжелей, чем выносить вонь по всему дому.

Но, видно, от нее и впрямь никак не избавиться. Вон и Левин уже заявил, что с уборкой и мытьем посуды лишние руки не помешают. Я-то лично с превеликой радостью управилась бы с этим сама.

Настала осень, темнело рано. За две недели до новоселья у меня было ночное дежурство. Я по привычке слегка задремала, как вдруг услышала звон разбитого стекла — не иначе очередной торчок ломился в аптеку за кайфом. Полусонная, я кинулась в заднюю комнату, услышала, как сработала сигнализация, и в тот же миг ощутила удар по голове и рухнула на пол. Полиция прибыла через считанные минуты, схватила взломщика на соседней улице и принялась устанавливать масштабы ущерба.

Позвонили шефине, она тут же примчалась и первым делом отправила меня домой. Рваная рана на голове, которую она собственноручно обработала, особых опасений не внушала, так что я отделалась легким испугом. Полицейские вызвались было доставить меня домой, но, узнав, что я живу в Фирнхайме, со вздохом облегчения встретили мой вежливый отказ.

Вечером, возвращаясь домой, я всегда ставлю машину в гараж. Но этой ночью у меня даже на это не было сил. Оставив машину на улице, я прямиком по темной садовой дорожке поспешила к дому. Похоже, все спали, что и неудивительно — было уже три часа утра. Как вдруг я заметила за домом, как раз там, где у меня зимний сад, полоску света на газоне. Почуяв неладное и умирая от страха, я крадучись двинулась туда. Неужто и к нам пожаловали воры?

Ни взлома, ни взломщиков я в зимнем саду не обнаружила. Зато обнаружила, что в гамаке с каким-то странным выражением лица возлежит Левин. К немалому моему изумлению, он лежал в чем мать родила, только на причинном месте подобием фигового листка распластался кот. Интересно, на что это он так пялится?

Чтобы проследить за направлением его взгляда, мне пришлось переместиться к другому углу зимнего сада. Только оттуда я смогла увидеть Марго: кроме черных подвязок и высоких красных сапог на ней ничего не было — если не считать, конечно, фиолетовых трусиков, зачем-то кокетливо наброшенных на голову. Так вот оно что: пока я корячусь на работе, в моем зимнем саду разыгрывается стриптиз-шоу! Но Дитер-то где?

Я смотрела во все глаза. Теперь ясно, о каких талантах Марго говорил Левин. На мой взгляд, она подавала, она предлагала себя самым порочным и даже извращенным образом, выделывая вещи, до которых я бы ни в жизнь не смогла опуститься. Лишь после того как Левин, протянув ей небольшой конверт, в полном изнеможении упал в мой гамак, я неслышно удалилась — мерзкое спаривание кончилось.

Через сад я вернулась к входной двери, отперла ее и проскользнула к себе в спальню. Автоматически разделась, почистила зубы, намазалась ночным кремом и легла. Зубы у меня лязгали, все тело сотрясал озноб. Кровать рядом с моей пустовала.

Спать я не могла, плакать тоже. Ярость и горечь не находили себе выхода, и даже бороться с бессонницей, подсчитывая воображаемых овечек, не было сил. Снова и снова вставала перед глазами только что виденная сцена. По правде сказать, я никогда не страдала комплексом сексуальной неполноценности, плотская любовь всегда доставляла мне радость, да и моим партнерам тоже. С Левином все обстояло не совсем так: для молодого здорового мужчины он был, мягко говоря, не слишком пылок. Похоже, моих нежностей и ласк ему явно недостаточно, он нуждается в куда более сильных стимуляторах.

В том, что вытворяла с ним Марго, совсем не было чувства, только сноровка, правда недюжинная. Во всех ее ухватках сквозило что-то профессиональное, приобретенное то ли натужным трудом на панели, то ли приработками в стриптиз-барах и на пип-шоу. С другой стороны, она казалась при этом почти роботом, существом безвольным и как бы запрограммированным. Может, колоться она и перестала, но услуги ее Левин, похоже, все-таки оплачивал какими-то наркотиками.

Как ни странно, размышления эти меня даже немного успокоили; поведение Левина можно было расценить примерно так же, как привычку его деда Германа Грабера посещать бордель. Но мой зимний сад не бордель! Я только-только вышла замуж за Левина, Марго — жена его друга! Этим грехопадением она испохабила мой зеленый рай точно так же, как прежде изгадила мою кухню. Придется дезинфицировать весь дом, в ярости думала я, а Левин пусть убирается и при разводе не получит ни гроша!

Ближе к утру мне понадобилось в туалет. Я не удержалась, чтобы не зайти в гостиную, а оттуда заглянула в зимний сад. Левин спал в гамаке как убитый под моим же ирландским шерстяным пледом. Мне вспомнилась старая пословица: кто не грешит — спит хорошо, кто согрешил — еще лучше.

Госпожа Хирте исторгла злобный смешок.

Левин ждал меня лишь к вечеру следующего дня, после ночного дежурства я обычно отрабатывала еще и полный день за прилавком. Неужели Марго после всего этого как ни в чем не бывало залезла к Дитеру в постель? И вообще — здесь ли Дитер? Может, в мое отсутствие здесь всегда устраиваются подобные оргии? И не объясняется ли недавний синяк под глазом у Марго тем, что Дитер кое-что об этих развлечениях проведал?

А мертвый ребенок Марго — уж не от Левина ли он был? Меня всю передернуло от озноба и отвращения. Вся дрожа, я отправилась на кухню приготовить себе ромашковый чай. Прислонясь к кухонной колонке, я дожидалась, когда закипит вода. Медленно раскрылась притворенная дверь, и на кухню бесшумно проскользнул мой кот Тамерлан. Подняв хвост трубой, он терся об мои ноги, требуя участия и ласки. Сколько же всего, наверно, он бы мог мне поведать, умей он говорить!

Сосредоточенно прихлебывая чай, я решила сделать вид, будто ничего не знаю. Но на кухню вслед за Тамерланом пожаловал вовсе не Левин, а Дитер.

9

Павел совсем не всегда может оставлять детей у Дорит, так что вскоре он снова появляется в нашей палате в сопровождении всей троицы. Значит, пробудет недолго.

— Где мой кукольный сыр? — интересуется Лена.

Коля — тот большой охотник до джема.

— А огненную колбасу мы все равно не едим, можешь оставить себе, Элла, — великодушно разрешает он.

Но Павел кладет в сумку и упаковки острой салями с бисеринками перца.

— Колбасу мы Альме отнесем.

Когда мы снова остаемся одни, госпожа Хирте вдруг решает полюбопытствовать:

— А кто такая Альма?

— Жена Павла.

— Тогда я вообще ничего не понимаю.

— Со временем поймете, госпожа Хирте.

— Хорошо, тогда только один вопрос: где эта Альма сейчас?

— В психушке.

Госпожа Хирте выкатывает на меня шары, мне приятно насладиться ее изумлением.

— Все-таки интересно, как там дальше с этой Марго, — замечает она. — Завидую вашему терпению, я бы так не смогла.

— Продолжение в двадцать ноль-ноль, — обещаю я.

Дитер удивился, застав меня на кухне.

— У тебя разве не ночное дежурство? — неуверенно спросил он.

Запинаясь, я поведала о ночном нападении, и он даже пожалел меня.

— Да, досталось тебе, — приговаривал он, подливая мне чая.

В конце концов я как бы невзначай все-таки поинтересовалась, не знает ли он, куда запропастился Левин.

Дитер удивился. Он видел Левина за ужином, тот не говорил, что собирается уходить.

— Может, в гамаке дрыхнет? — предположил он шутливо. — Это же его любимое место, пойду взгляну.

— Только не буди, — попросила я.

Кот помчался следом за ним. Дитер вскоре вернулся, на лице его было написано неподдельное изумление.

— Этот чудик и вправду дрыхнет в зимнем саду, — доложил он мне, посоветовав на прощанье и самой как следует выспаться.

До самого обеда в доме царила мертвая тишина, потом я услышала звук спускаемой воды в туалете. Еще через минуту Левин возник на пороге спальни, он явно не верил своим глазам. Мне пришлось снова рассказывать про наркомана и демонстрировать рану на голове.

— Когда ты вернулась? — Это было единственное, что его интересовало.

— Не помню точно.

В лице его читалась легкая тревога, он пристально в меня всматривался.

— А я в зимнем саду лежал и заснул, — сообщил он, — ты меня не искала?

— Я приняла обезболивающее и сразу рухнула в постель.

Вид моей повязки отчасти его успокоил, и все же ему казалось странным, что я не известила его о перенесенном потрясении.

— Почему ты не позвонила из Хайдельберга? — спросил он. — Я бы за тобой приехал.

— Да что ты, это заняло бы вдвое больше времени. К тому же не хотелось там бросать машину. А теперь дай мне немного поспать.

Левин оставил меня в покое, и я продолжала размышлять, как быть дальше. Припереть его к стенке? Мстить? Разводиться? Я не могла ни на что решиться. Да и стоит ли необдуманно разрушать то, что потом уже не восстановишь?

Когда я, уже во второй половине дня, наконец поднялась, Левин поспешил сделать мне тосты.

«Хоть совесть заговорила», — отметила я про себя. Но, видимо, заговорила не так уж громко: узнав, что мне уже лучше, он тут же куда-то умчался на своем «порше».

Я все еще сидела на кухне в халате, когда ко мне пожаловала Марго. Не иначе она сделала это по чьему-то наущению, потому что сразу спросила, не нужно ли чего сделать.

— Нужно, и даже очень, — ответила я.

Отныне я решила ею помыкать. Прежде я избегала отдавать ей прямые приказания. Лишь изредка, да и то пряча глаза, отваживалась пробормотать, что неплохо бы, мол, почистить столовые приборы или еще что-нибудь в том же роде. А она иногда даже соизволяла принять мое робкое пожелание к сведению. Теперь же я коротко и ясно объяснила, что холодильник надо тщательно промыть водой с уксусом, что духовка давно нуждается в основательной чистке, что ванну и унитаз, даже если они новые, тем не менее следует мыть, ибо на них уже появился налет, что дорожку к дому надо вымести, а палую листву у ворот собрать и отнести на помойку.

— Ни за что ни про что никто тебе платить не будет, — отчеканила я.

Красная как рак, Марго пробормотала, что она и так без конца убирает и моет.

— Да, но как, — холодно бросила я и напомнила, что она и за жилье ничего не платит.

— Левин всегда был доволен, — оправдывалась она.

— Как будто мужчина хоть что-то понимает в таких вещах, — фыркнула я, — к тому же это мой дом, а не его.

Марго вытаращила на меня глаза.

— Элла, этот дом Левинового дедушки, — наставительно изрекла она.

Ни слова не говоря, я достала из ящика стола завещание и сунула ей под нос.

Она и в самом деле взялась его изучать, а потом, прочитав, только головой покачала.

— Неправильно это все, — буркнула она.

Несколько дней спустя, направляясь утром к гаражу, я в сердцах пнула ногой большую плетеную корзину, — та опрокинулась, и из нее посыпались увядшие лепестки и листья магнолии. «Вот и цветочки для Марго!» — не без злорадства подумала я. И тут же обнаружила у себя за спиной Дитера, который, должно быть, шел следом.

— Правильно, лишь бы злость выместить, — шутливо прокомментировал он. — Ничего страшного, я после все подмету.

Немало смутившись, я пробормотала, что сделаю это сама. Однако, садясь в машину, увидела в зеркальце, что он не пошел к «мерседесу», а берет в руки грабли и метлу.

Вообще-то видела я Дитера скорее редко. Когда это случалось, мы улыбались друг другу. Пока я вдруг не поймала себя на том, что невольно ищу поводов для таких случайных встреч. Интересно, я ему нравлюсь? Однажды он оставил мне в зимнем саду книгу, вложив в нее записку: «Для Эллы». То ли в подарок, то ли просто дал почитать? Научно-фантастический роман о химических чудесах и утопиях. Я была тронута: Левин-то делал мне подарки скорее для своего же собственного удовольствия.

Разумеется, после того знаменательного ночного сеанса спать я с Левином не могла. Но он, похоже, вообще этого не замечал, прежде-то инициатива всегда исходила только от меня, так что от неприятной необходимости ему отказывать он меня избавил. «Должен же он когда-нибудь заметить, что пауза затянулась?» — думала я. Но пока что он, похоже, ни в чем не испытывал лишений.

Неужели Дитер не в курсе? А что если он всего-навсего сутенер при Марго? Но мне не хотелось думать о нем плохо. Ну да, оступился один раз, но это еще не значит, что он совсем никчемный человек. Наоборот, в нем чувствовалась какая-то рыцарская сдержанность, которая очень мне нравилась.

Приглашения на новоселье были разосланы еще до всех этих событий, так что отменить намеченное я уже не могла. В пятницу накануне званого вечера я взяла отгул и первым делом отправилась по самым дорогим продовольственным магазинам и овощным лавкам. Вскоре моя машина благоухала деликатесами и волшебным ароматом базилика.

Потом всю вторую половину дня я священнодействовала на кухне. Левин уехал в Пфальц за вином, точнее, это я его туда отправила. Марго оставалась у меня на подхвате, и я нещадно использовала ее на самых немудрящих и тяжелых работах.

Внезапно раздался резкий звонок, и в дом, как всегда ураганом, ворвалась Дорит. Было приятно посидеть вместе с ней на кухне за чисткой овощей и просто поболтать.

— Для новобрачной у тебя вид не слишком-то счастливый, — с ходу подметила она.

Я попыталась все свалить на Марго.

— Не могу жить под одной крышей с этой девкой, — призналась я. — Кстати, что ты о ней думаешь, ты же видела ее на свадьбе?

— Отвратительная, вульгарная, глупая и помешана на мужиках, — отчеканила Дорит. — А вот муж у нее, по-моему, очень даже ничего.

Она читала мои мысли.

— Послушай, ну объясни ты мне, почему такой мужчина женится на такой лахудре? — спросила я.

Дорит рассмеялась своим громким, с легкой хрипотцой смехом.

— Элла, это ж сплошь и рядом бывает. Среди моих знакомых почти нет такой пары, чтобы мне нравились оба. И каждый раз я себя спрашиваю: ну что такого они друг в друге нашли? Но одно я знаю точно: иногда подобные браки куда прочнее многих других, а почему — никто объяснить не может.

Так ли уж прочен брак Дитера и Марго? А может, это вообще только фиктивное соглашение?

— Дорит, посоветуй, как мне избавиться от этой твари?

Подруга призадумалась.

— Трудно сказать. Без поддержки Левина это, наверно, вообще невозможно. В этом деле он обязан на все сто быть на твоей стороне. Но так уж устроены мужики — не успеешь оглянуться, а они уже заодно. Слушай, а ничего более отрадного ты не хочешь мне сообщить?

— Ты прекрасно знаешь, тебе я первой скажу, но пока что я не беременна, — проронила я удрученно.

Дорит меня обняла.

— Всему свое время, потерпи немного. Выходит, ты из-за этого так переживаешь?

Я покачала головой, и некоторое время мы молча лущили фасоль. При нынешнем-то нашем образе жизни я наверняка не забеременею, хотя, может, оно и лучше, чем связываться до конца дней с таким прохвостом.

Дорит и на сей раз отчасти угадала мои мысли.

— Тебя уже на свадьбе от этой Марго тошнило, когда она на всех мужиков вешалась, а на твоего Левина в особенности, верно?

Я промолчала. Мое молчание она расценила как знак своей правоты. Похоже, она и вправду догадывается, в чем дело.

— Знаешь, Элла, — снова начала она, — я тут недавно вычитала фразу: «Сексуальность — это власть, а власть по самой природе своей агрессивна». Неглупо сказано, правда?

— И что же из этого следует? — криво усмехнулась я.

— А дальше там вот что говорится, — продолжала Дорит. — «Добрая воля, надежность, верность, мораль и тому подобные вещи ничего не стоят, как только на арену выходит секс, ибо наша природа намного сильнее всех наших гуманистических и христианских заповедей».

— Я что, радоваться должна этой твоей философии?

— Совсем нет, — сказала Дорит. — Но ты должна проанализировать эту Марго. У нее есть власть над Левином, да и над тобой, похоже, иначе не переживала бы ты так из-за этой безмозглой шлюхи. Так вот, если она не начнет вести себя прилично, просто вышвырни ее на улицу.

На новоселье к нам народу заявилось не так много, как на свадьбу, — не было на сей раз ни родственников, ни особо почетных гостей. Но шефиня моя пришла, и мне это было очень приятно. Она привела с собой застенчивого соломенного вдовца, постоянного клиента нашей аптеки, звали его Павел Зиберт.

До самой последней минуты я была в хлопотах: стряпала, убирала, протирала бокалы. Когда звонок в дверь возвестил о приходе первого гостя, я бросилась переодеваться. Я купила себе новое платье — как-никак я теперь женщина обеспеченная, чтобы не сказать богатая. Вот и вышла к гостям в кашемире и шелке, с прабабушкиным, в шесть ниток, гранатовым ожерельем и в итальянских туфельках на высоченных каблуках, чтобы казаться повыше ростом. Поначалу мне было ужасно неудобно на них цокать, прежде-то я, хоть и коротышка, убежденно носила только практичные туфли на плоской подошве.

Вообще-то мой супруг мог бы обратить внимание на мой новый прикид — но он ничего не заметил. Вместо этого он приветствовал гостей, наливал шампанское и болтал со всеми подряд, покуда мы с Дорит расставляли по вазам цветы.

Выход Марго последовал лишь после того, как все собрались. Я была готова увидеть ее в том же неподражаемом черном ансамбле, в котором она отравила мне свадьбу. Однако на сей раз на ней оказался золотой бюстгальтер, собачий ошейник вокруг шеи и обтягивающие кожаные брюки. На тыльной их стороне, на уровне ягодиц, из специально прорезанных дыр проглядывала нагота. Она безусловно добилась желаемого: вокруг все мигом притихли, не сводя глаз с этих художественных прорех — кто с отвращением, кто с вожделением. Я поискала глазами Дитера и нашла его наконец в самом дальнем углу зала. Прислонясь к стене, он с непроницаемой миной наблюдал за реакцией присутствовавших. В другой дальний угол ретировался Павел Зиберт, с головой уйдя в старую рецептурную тетрадь моего деда.

Ко мне уже спешила Дорит.

— Геро мне заявил, что она ужасна, но ты погляди, как он при этом на нее глазеет!

Я и сама заметила, что спутники моих подруг, украдкой обмениваясь друг с другом непристойными шуточками насчет Марго, тем не менее таращатся на нее точно так же, как Геро, дружно запуская глаза, а некоторые, особо рисковые, так даже и пальцы — в художественные прорехи на ее заднице. Лицо Левина сияло гордостью собственника. Хотелось прямо здесь, при всех, залепить ему пощечину.

Моя шефиня тоже оценила драматизм ситуации. С бокалом в руке она подошла к нам с Дорит.

— Похоже, кое-кто решил нас затмить, верно? — заметила она. — Элла, мне ужасно хочется осмотреть весь дом. Зимний сад у вас просто очарователен…

Показать весь дом я не могла, ограничилась собственными апартаментами. Но, улучив момент, когда Марго была поблизости, громко сказала:

— А через месяц начнем ремонт на втором этаже, там будут спальни, комнаты для гостей и детские.

— Очень похвально, Элла, что вы заблаговременно подумали о детских, — сказала шефиня. — Я вот в свое время это упустила.

Шефиня была разведена, детей у нее не было, но она всегда — быть может, из-за своего увлечения верховой ездой — производила впечатление человека, довольного жизнью.

С глубочайшим удовлетворением я отметила, что Марго меня услышала. Оскорбленная гримаска исказила ее лицо. «Вот и отлично, — подумала я, — тем скорее ты сама отсюда уберешься».

Однако Марго совсем не такая дурочка, как нам с Дорит того бы хотелось. Это в домашнем кругу она несла что в голову взбредет, зато сейчас, окруженная гурьбой незнакомых мужчин, она, хоть и не без труда, старательно поддерживала светскую беседу. Рассуждала о местных властях и политике («Все одним миром мазаны»), о школе и автомобилях («Общество получило по заслугам»), о телевидении («Опять лажа одна»). Мужчины, впрочем, ее и не слушали, только пялились во все ее вырезы.

Я бесцеремонно прервала этот светский раут, хозяйским тоном приказав Марго немедленно помыть рюмки и бокалы.

— А как же мой костюм? — запротестовала Марго.

— Вряд ли можно это назвать костюмом, дорогая, — холодно заметила я, вызвав одобрительные смешки в женской части публики. — Кроме того, займись пирогом с сыром, его надо сунуть на четверть часа в духовку, потом можешь подавать. Но сперва принеси из подвала десяток бутылок красного.

Марго немедленно перепоручила доставку вина Левину, Дитера послала на кухню заниматься пирогом, а лощеного Геро определила протирать посуду.

Завидя это, Дорит не выдержала и расхохоталась.

— Вот это я понимаю! — восхитилась она. — У меня Геро ни разу в жизни…

После пирога, который был съеден еще стоя, часам к девяти появился мясник, торжественно внесший заказанного жареного молочного поросенка, которого он при всех элегантно разделал на кухонном столе и разложил по тарелкам. На гарнир у меня было приготовлено множество разных салатов, овощи, картофель, по всему дому — на кухне, в гостиной, в зимнем саду — я оборудовала уголки, где можно присесть, посуду и еду гости брали сами. Угощение удалось на славу, я гордилась собой.

Надо сказать, что в самые ответственные минуты, когда надо было помочь гостям получить и наполнить тарелки и всех рассадить, Марго палец о палец не ударила. Вместо того чтобы помочь мне, она затеяла флирт с мясником, молодым парнем, и ежеминутно отвлекала его от дела. А тот, нанизав на большую разделочную вилку «самый смак» — солидную порцию поджаристой поросячьей кожи, — вложил ей сие подношение прямо в рот. Я вошла на кухню как раз в ту секунду, когда Марго, не оценившую, видимо, прелести такого угощения, фонтаном вырвало прямо на пол, а устроившиеся в кухне гости в панике повскакали с мест и, чертыхаясь, бросились вон.

— Мне плохо, — простонала Марго, и ее стошнило еще раз.

Кто, спрашивается, должен теперь за ней убирать? Левин и Дитер, когда я попыталась призвать их на помощь, дружески помахали мне издали — мол, сейчас, сейчас. И вот я в шелковом платье корячусь на кафельном полу, подтирая чужую блевотину, и сама едва не теряю сознание от мерзкой вони. Моя ненависть к Марго приобретала патологические формы.

Когда пол был вымыт, вытерт и блестел, на кухню заявился Дитер.

— В чем дело, Элла, — спросил он, — чем я могу помочь?

И хотя к случившемуся он не имел ни малейшего отношения, вся сила моего гнева обрушилась именно на него.

— Избавь мой дом от присутствия этой бабы! — заорала я. — Она заблевала мне всю кухню, а я должна за ней подтирать!

Дитер, святая простота, только поинтересовался, почему же Марго сама за собой не уберет. Тут на кухне появился мясник, которому Марго обделала брюки, а за ним, желая вновь наполнить тарелки, робко потянулись и другие изгнанные. Я не стала закатывать Дитеру сцену при всех, но при виде жареного поросенка с хрустящей корочкой меня и по сей день подташнивает.

10

— В молодости у меня был парень, который потом довольно подло меня бросил, — ни с того ни с сего изрекает госпожа Хирте.

Интересненько.

— Вообще-то я сама виновата, слишком доверчивая была, — продолжает она.

— Но вы же сами только что сказали, что были молоды…

— Молодость не оправдание. Кстати, известно ли вам, что вы тоже постоянно совершаете одну и ту же ошибку?

— Это какую же?

— У вас искаженное представление о действительности.

— Разве у одной? По-моему, у всех.

Госпожа Хирте качает головой. Однако она больше не порывается меня критиковать и учить, любопытство берет в ней верх.

— Ну и что там дальше было с Марго?

Что ж, в эту ночь я попотчую ее хорошеньким ужастиком.

Наутро после новоселья я чувствовала себя прескверно. На неделю раньше срока и с жуткими болями у меня начались месячные. К счастью, было воскресенье, и я решила остаться в постели. Гости разошлись уже за полночь, и уборку и мытье решено было отложить. Вот и пускай этим займутся другие.

Ближе к полудню меня — почти нежно — растолкал Левин.

— Не помешало бы выпить кофейку, — заметил он.

Я ответила страдальческой гримаской. Вздохнув, он отправился варить кофе сам, потом принес в постель чашку и мне — явно чтобы задобрить.

— Дел невпроворот, — посетовал он. — Схожу за Марго и Дитером.

Вот и правильно.

Весь день я провела в кровати, обдумывая свое положение. Все было неладно. Правда, у меня теперь много денег и свой дом, но самое заветное мое желание по-прежнему ни на йоту не приблизилось к своему воплощению, и надеяться на это при нынешнем уровне нашей супружеской активности не приходилось. Муж у меня, правда, имеется, но лентяй, шалопут и бабник. Единственное, что остается предпринять, это бросить его и начать искать нового — в конце концов, я ведь не молодею. Но как отнесутся к такому финту мои родители? «Я так и знала», — скажет мать. У отца начнется хандра. Может, все-таки попробовать еще раз с Левином? Он ведь еще так молод, наверно, можно внушить ему побольше серьезности и ответственности. В конце концов, Герман Грабер доверил его мне, разве я не обязана уважить последнюю волю покойного? Кроме того, для радикальных решений я сегодня слишком слаба и разбита.

Я пролежала в полудреме часа два, как вдруг в дверь спальни постучали. Это был Дитер. Хотел узнать, как я себя чувствую и не нужно ли чего.

— Мы скоро заканчиваем, все уже снова в лучшем виде, — доложил он. — Вот только голова немного гудит. Пройтись не хочешь?

Часок прогуляться в бодрящем ноябрьском тумане, разумеется, куда полезнее, чем трутнем валяться в постели. И все же я отказалась; сама мысль о том, что Марго с Левином останутся в доме наедине, была мне непереносима, хотя не далее как в понедельник это все равно неминуемо произойдет.

— Марго здесь не место! — вдруг громко заявила я самой себе. Письменное уведомление о выселении — это будет мой первый шаг. Завтра же, решила я.

Слава богу, у Марго хватало ума не появляться у моего одра, зато пришел Левин, спросил, не нужно ли еще чаю или, может, сварить суп из пакета.

— Марго тоже неважно себя чувствует, — заметил он более чем некстати.

Я продолжала смотреть в окно.

— Ты в отпуске в этом году еще не была? — начал он снова.

Даже в самом скверном настроении я все равно любопытна.

Левин извлек из кармана свадебное приглашение. Изабель Бётхер, стоматолог и доктор медицины, объявляла о предстоящей свадьбе с коллегой-медиком, чьи бесконечные испанские имена вкупе с фамилией и титулом едва уместились на карточке. Это его однокурсница, пояснил Левин, она была в Гранаде и там влюбилась в молодого человека из семьи испанских грандов. Свадьба в Андалусии — ради этого стоит прошвырнуться.

Даже в самом мерзком настроении кто же станет против такого возражать? Свадьба, правда, уже в субботу.

— А билеты на самолет еще есть? — спросила я.

Левин рассмеялся. В самолете с тоски сдохнешь, нет уж, он, разумеется, поедет на «порше».

Я недовольно промолчала. Больше чем на пять дней меня с работы не отпустят, на машине это слишком утомительно.

— Езжай один, — едва слышно выдохнула я.

Левин покачал головой.

— На такие расстояния хорошо ездить с напарником, сменяя друг дружку за рулем. Ну почему ты не хочешь? Ты еще совсем не такая старая.

Разумеется, он хотел пошутить, но меня его шутка задела.

— Ты хоть представляешь себе, что значит иметь постоянную работу? Подобные эскапады только для бездельников-студентов хороши, да и то в каникулы.

— Да ладно тебе, я же не настаиваю, — легко уступил он. — Спрошу Дитера и Марго.

— Если ты поедешь с Марго, я завтра же подаю на развод.

Левин уставился на меня.

— Да ты никак ревнуешь?

— К этой? Я просто не выношу ее, и ты это знаешь. Но ревновать к ней — слишком много чести.

Видимо, Левин почуял неладное. Он ретировался.

Вечером я узнала, что он выезжает завтра спозаранку и один, Дитер с ним поехать не может.

— Не волнуйся, я время от времени буду делать привал, — сказал он мне.

Я приняла пять таблеток валерианки, чтобы утром по привычке не встать и не сварить ему кофе. Левин упаковал вещи в дорогу, потом, должно быть, поспал около меня часа два-три, хотя я этого уже не заметила. Когда я проснулась, и Левина, и его «порше» уже и след простыл.

На выходные мы с Марго оставались в доме одни, и я вознамерилась нагрузить ее работой, как последнюю батрачку. Несколько раз она с тоской спрашивала меня, на что мне сдались эти мансарды. Допустим, для гостей, неумолимо отвечала я, или под библиотеку, а может, мастерскую оборудую.

Эти комнаты под крышей все еще были не отремонтированы. Я надумала постелить там ковровые дорожки, а стены оклеить светлыми обоями. Марго стонала. Какой толк все убирать и чистить, коли все равно делать ремонт? В каком-то смысле она была даже права, но вековую грязь и паутину я в принципе в доме не терплю, это рассадник паразитов и всяческой нечисти.

Мы драили и мыли все сообща.

— Вот уж не думала, — заметила Марго заискивающе-свойским тоном, — что в такой малявке такая сила.

Надо понимать, это был комплимент. Я промолчала, но ее это ничуть не смутило.

— Левин наверняка уже едет домой, наверно, в Барселоне уже, потому как спать-то он любит дома, — рассуждала она.

Меня аж всю передернуло.

Было как-то неловко именно сейчас, когда мы так дружно вместе трудились, снова напоминать Марго о том, что ей придется съехать. Однако, когда она в очередной раз что-то вякнула про «нашего» Левина, я не сдержалась.

— Тебя вообще не должно волновать, когда возвращается мой муж, — отчеканила я. — Побеспокойся лучше о том, чтобы срочно подыскать себе квартиру. Если не съедешь сама, мне придется подключить адвоката. Договором об аренде, если помнишь, мы не связаны.

Марго принялась униженно меня умолять. Они могут освободить квартиру на втором этаже и перебраться с Дитером сюда, в мансарду, тогда наверху, на втором этаже, у меня появятся целых четыре свободных комнаты.

— Как ты это себе представляешь? — не соглашалась я. — Здесь наверху ни ванной, ни кухни, водопровод только до второго этажа доходит.

— Так ведь можно, наверно, провести, — пролепетала она, глядя на меня глазами загнанного кролика.

— Вот как? А платить кто будет? Может, ты?

В моей мансарде мне особенно нравились большие окна, врезанные в скаты крыши. Да, здесь будет мой приют, мое укромное царство, куда всем домочадцам будет заказан доступ. Но пока что окна просто черны от грязи.

Тем временем Марго в приступе внезапного трудолюбия принесла свежей воды и свои вонючие тряпки. Видимо, хочет таким образом меня задобрить. Вообще-то эти окна только покрасить, добротная старая работа, ничего им не делается. Сидя на подоконнике, я пыталась дотянуться до ставен — попробовать закрыть и понять, во что они превратились. Ставни тоже сработаны на славу, но, конечно, краска и тут пооблупилась. Марго с ведром направилась к другому окну.

— Ставни надо снять, пусть Дитер обожжет их и покрасит, — сказала я.

— Он обязательно это сделает, — поторопилась заверить меня Марго.

Я тем временем влезла на подоконник и попыталась сама снять ставни с петель, но мне это не удалось.

— Разве это про нас работа, это только для мужиков, — неодобрительно бурчала Марго. Но я уже вошла в раж.

— Ну-ка, Марго, подержи меня, — распорядилась я.

Марго обхватила мои ноги железной хваткой. Запах ее пота ударил мне в нос. Увы, моих рук не хватало — я не дотягивалась до конца створки, ставня не поддавалась.

— По капле масла в петли, и пойдет как миленькая, — пропыхтела я и помчалась вниз за машинным маслом.

Вернувшись наверх, я застала Марго на подоконнике. Она сидела на корточках с красным от натуги лицом.

— Элла, подержи-ка меня, — прокряхтела она, — у меня руки подлиннее.

Я подошла и, преодолевая брезгливость, крепко ухватила ее за лодыжки. Прямо у меня перед глазами оказались ее икры в сеточке красновато-голубых прожилок, с мелкой черной щетинкой плохо подбритых волос. Истрепанные легинсы задрались до самых колен. Из зеленых шлепанцев глядели неухоженные, мертвенно-белесые, ороговевшие пятки. Меня стало подташнивать. И уж совсем доконала меня струйка пота из-под легинсов, медленно подбиравшаяся прямо к моей руке.

Вдруг она выпрямилась, одним рывком сняла ставню с петель и от внезапной тяжести покачнулась.

В ту же секунду липкая струйка ее пота лизнула мою кожу, и в приступе гадливости я непроизвольно разжала руки. Вместе со ставней Марго рухнула вниз. Я в ужасе посмотрела ей вслед. Двумя этажами ниже она распласталась на земле совершенно неподвижная, возможно, даже и неживая. Споткнувшись о швабру и опрокинув ведро с грязной водой, упав и тут же вскочив, я кубарем помчалась вниз.

Через считанные секунды я уже была подле Марго, распластавшейся на каменных плитах террасы. Она дышала, но была без сознания. Я проверила пульс, он почти не прощупывался. Что делать? Кроме меня, в доме никого.

Разумеется, я вызвала «скорую помощь». Двое санитаров и врач увезли Марго в больницу. Почти ничего уже не соображая, я все же попыталась дозвониться до транспортного агентства, где работал Дитер, и выяснить, могут ли ему сообщить о случившемся. Однако в воскресенье там никого не было, работал только автоответчик. Может, Левина в Испании разыскать через службу авторадио?

Я позвонила Дорит и голосом автомата сообщила, что Марго разбилась, выпав из окна мансарды.

— Насмерть? — ужаснулась Дорит.

— Нет, но мне не сказали, выживет она или нет.

— Господи, да ты сама там едва жива, — волновалась Дорит. — Ты что, видела, как все произошло?

— Не совсем, но я была с ней в одной комнате. А потом вдруг увидела, что она уже внизу, это было просто ужасно.

— Как можно ни с того ни с сего выпасть из окна? — удивилась сообразительная Дорит. — Такое только с детьми бывает…

— Она хотела снять ставни, их надо покрасить.

Дорит присвистнула.

— Конечно, нехорошо ругать пострадавших, но ведь это сущее безумие — браться за такую работу в одиночку!

Я не стала Дорит поправлять.

— Ну ничего, как-нибудь образуется, — утешила она меня, — а ей будет урок. Ты сама-то успокойся. А хочешь — приезжай ко мне.

Я бы с удовольствием поехала в Хайдельберг, дабы вверить себя материнским заботам Дорит. Но в таком состоянии я не могу вести машину, да и Дитера надо дождаться.

Чтобы как-то прийти в себя, я сварила крепкий кофе, но меня тут же вырвало. Потом поднялась наверх и изучила место происшествия. Вооружившись биноклем, осмотрела дома, примыкающие к нашему участку. Там, кстати, живут и знакомые Геро. Можно ли было что-то оттуда видеть? Нет, ненавистные мне ели стоят стеной. Даже с биноклем я не взялась бы определить, моет ли кто-нибудь в тех домах окна или нет. Меня это немного успокоило. К тому же сбежались бы соседи, просто прохожие, а тут даже приезд «скорой помощи» никого не всполошил.

Оставалась сама Марго. Она-то знает, что я расцепила руки. Что мне сказать в свое оправдание? Брезгливость не оправдание. А если меня оса ужалила? Чушь, громко сказала я самой себе, какие в ноябре осы? Может, паук, какой-нибудь особенно страшный? Даже это куда убедительнее, чем обыкновенная капля пота.

Час спустя я позвонила в больницу. «Вы родственница?» — спросили у меня. Нет, просто знакомая. Знакомым они справок не дают, но нужно немедленно оповестить ближайших родственников и попросить их срочно приехать в больницу. Я пообещала, что сейчас же этим займусь. Только есть ли у Марго родители? Я даже девичьей фамилии ее не знаю. Кого спросить? Я позвонила одному из друзей Левина, но тот ничем не мог мне помочь.

Когда наконец приехал Дитер, я просто кинулась к воротам. По моему лицу он сразу понял, что что-то стряслось.

— Я провожу тебя к Марго в больницу, — пробормотала я без всяких объяснений и, сообразив, что забыла пальто, побежала обратно. В прихожей я увидела в зеркало, что на мне все еще та же косынка, в которой я мыла окна.

По дороге я рассказала Дитеру то же самое, что уже рассказывала Дорит.

Нас провели в реанимационное отделение. Подключенная к аппаратам, опутанная шлангами, Марго лежала в глубокой коме. Один из врачей вывел нас из палаты, подозвал к себе Дитера и рассказал ему о состоянии пациентки. Как я потом узнала, он сообщил, что надежды никакой. Дитеру разрешили посидеть у ее постели, я осталась ждать в коридоре. Два часа спустя Марго умерла.

Дитер безмолвно позволил мне сесть за руль. Дома я сразу повела его на кухню, заварила ему чай, поставила на стол бутылку коньяка. Он пил только чай.

Я не знала, чем и как мне его утешить.

— Она наверняка совсем не мучилась, — сказала я наконец, — она сразу потеряла сознание.

— Господи, она такая неудачница! — почти простонал Дитер. — Ей всю жизнь не везло. Только здесь, в этом доме, она зажила по-человечески, и вот на тебе. Она так наслаждалась, что благодаря вашей щедрости наконец-то живет, в настоящей квартире, с ванной, отоплением…

Это было уже слишком. Я разрыдалась и рыдала без удержу. Дитер только гладил меня по голове. О своих чувствах он ничего не говорил.

Наутро в понедельник мне надо было снова выходить на работу. Это оказалось для меня наилучшим лекарством. После обеда в аптеку позвонил Дитер, чего он прежде никогда не делал. Нет, Левин еще не приехал, сообщил он, зато в доме побывала полиция. Обычное расследование при несчастных случаях с тяжелыми ранениями или со смертельным исходом. И поскольку я единственная свидетельница, просили сразу после работы заехать к ним в отделение.

Я перепугалась.

— А что они хотели узнать? — спросила я.

— Первым делом мансарду осмотрели, особенно окна, и замерили высоту падения. Сфотографировали разбитую ставню и ее шлепанцы.

Ну конечно же, я совершила глупость, сказав, что находилась в той же комнате. Но когда я рассказывала о несчастье Дорит и Дитеру, мне еще следовало считаться с возможностью, что Марго останется в живых и изложит свою версию случившегося. На худой конец я и сейчас еще могу приплести паука. А так обнаружились бы расхождения в показаниях.

В фирнхаймской полиции меня заставили ждать, чем нагнали еще большего страха. Однако когда мои показания были наконец запротоколированы, все предстало уже не в таком мрачном свете.

— Госпожа Кросмански — ваша приятельница? — спросили меня.

Я отвечала сдержанно.

— Мы жили в одном доме.

Откуда и с каких пор я ее знаю, не было ли в доме еще кого-нибудь, кроме нас двоих. Эти вопросы мне не понравились.

Затем я выслушала от следователя мягкий упрек: известно ведь, что большинство несчастных случаев происходит как раз в домашней обстановке. Как же можно в такую пасмурную, влажную погоду лезть в шлепанцах на подоконник и пытаться самой снимать ставни?

— Все случилось так быстро, — бормотала я, — нам вздумалось навести порядок в мансардах, решили все сделать в эти выходные своими силами, без мужчин. Я мыла правое окно и даже не смотрела, что там госпожа Кросмански делает. И вдруг этот жуткий крик, гляжу, а она уже внизу лежит.

Я все продумала заранее: наши с Марго отпечатки пальцев наверняка можно найти повсюду, на обоих окнах, так что показания мои ни в одном пункте опровергнуть нельзя. Я подписала протокол и собралась уходить.

— Еще только один вопрос, — сказал полицейский, когда я была уже в дверях. — Как получилось, что супруги Кросмански въехали в дом Германа Грабера — я имею в виду, в ваш дом?

— Так они же знакомые моего мужа, — ответила я как можно непринужденнее.

Оба полицейских обменялись взглядами.

— Опять наш дружок Левин, — многозначительно изрек тот, что постарше.

Дитер ждал меня за накрытым столом, чайник уютно посвистывал, из духовки тянуло чем-то вкусным.

Выпить чаю — какое блаженство!

— Вероятно, они тебе сказали, что у нас обоих есть судимость? — осторожно начал Дитер.

— У вас обоих — это у кого? — поинтересовалась я. Оказалось, у него и у Марго. Нет, у полиции, по-видимому, свой кодекс неразглашения, о прошлом супругов Кросмански они ни словом не обмолвились.

— Они наверняка удивляются, как это ты живешь с нами в одном доме, — заметил Дитер.

Об этом я как-то еще не успела подумать.

Дитер тем временем уже извлекал из духовки ароматную овощную запеканку, предоставив мне приятную возможность побыть наедине с моими мыслями.

11

Краем глаза я поглядываю на госпожу Хирте. Интересно, этой ночью она слушала или спала? И как отнеслась к смерти Марго?

Кажется, положительно. Когда наши взгляды встречаются, она удивительно приветливо произносит «Доброе утро!», а потом, чуть смущаясь, к полному моему изумлению, предлагает перейти на ты.

— Меня зовут Розмари, — сообщает она, будто выдавая страшный секрет. Потом спрашивает: — А Левин как, еще жив?

Она, видимо, ждет, что теперь в моей истории трупы пойдут сыпаться один за другим, как десять негритят.

Левин не вернулся и на следующий день. Дитер был настолько любезен, что даже дозвонился в Гранаду — он немного говорит по-испански. Молодожены отправились в свадебное путешествие, гости разъехались — вот и все, что он сумел узнать.

Сама-то я, вопреки заботам Дитера, о Левине ничуть не беспокоилась. Если с моим драгоценным супругом что-то случится — что совсем неудивительно при его манере езды, — я узнаю об этом достаточно быстро. Покой, воцарившийся в доме в отсутствие Левина и Марго, был мне словно бальзам на душу. Хотелось насладиться этой передышкой, подаренной судьбой. Удивительная манера Дитера оставаться незаметным даже рядом со мной на кухне была мне приятна и почти не мешала.

На следующий день пришла телеграмма. Я МАРОККО ВСЕ ПОРЯДКЕ ЦЕЛУЮ ЛЕВИН. Дитер тоже прочел телеграмму и покачал головой.

— На уход по-английски это, пожалуй, не похоже.

Мне было все равно. Без этих баламутов мне жилось тут как в раю. Даже возникло желание себя побаловать. Я теперь каждый день привозила из Хайдельберга какое-нибудь украшение для дома — роскошный букет цветов, ароматизированные свечи, шелковые подушки и даже дорогой ковер.

Каждый вечер мы с Дитером ужинали вместе, по очереди мыли посуду и убирали на кухне. Я поймала себя на том, что теперь перед каждым ужином прихорашиваюсь и бываю слегка огорчена, когда Дитера не оказывается дома.

Временами мне очень хотелось купить новые обои для мансарды, но я не решалась — даже зайти в эти комнаты мне было трудно и страшно. Дитер теперь жил на верхнем этаже один, и, если честно, мысль о его отъезде была мне уже неприятна.

Потом меня навестила Дорит с детьми. День был по-осеннему ласковый, дети носились в саду, пытаясь ловить дроздов. А мы спокойно наблюдали за ними из зимнего сада.

— Ну как, оправилась от потрясения? — спросила меня подруга.

— С грехом пополам, — отвечала я. — Зато теперь Левин пропал.

— То есть как? Не успели свадьбу сыграть, а он уже смылся?

Похоже, Дорит не верила своим ушам.

— Да нет, не совсем так. Поехал навестить друзей в Андалусии, оттуда зачем-то в Марокко, и с тех пор не дает о себе знать. Думаешь, мне надо беспокоиться?

— Ну, если бы это был Геро, я бы страшно волновалась, — сказала Дорит. — А Левин, наверно, еще не отвык от своей привольной студенческой жизни. Но в любом случае это, конечно, свинство.

— Дорит, а как ты думаешь, из Левина выйдет хороший отец?

— Заранее этого никогда знать нельзя. Но кто сказал «а», тот должен сказать и «б» — ты же сама этого хотела.

— Дорит, у меня еще нет детей, и все можно раскрутить обратно.

— Да ты просто брачная аферистка! Прикарманила состояние и шикарную виллу, а мужа теперь на улицу? Как это прикажешь понимать?

Она, конечно, права. Если я подам на развод, то придется отказаться и от унаследованного имущества, иначе нельзя, это против моих моральных принципов. Или все-таки?

— Мне дорог этот дом, — сказала я.

— Очень тебя понимаю, — согласилась Дорит. — Я бы тоже ни за что такой дом не отдала. Вообще-то многие мужчины сильно меняются, когда у них появляются дети. Часто они только тогда и взрослеют.

Когда стало смеркаться, мы зазвали Франца и Сару к себе в зимний сад; я выставила им какао и печенье. «Как бы я мечтала угощать своих детей, — думала я, — вытирать их красные носики, вязать им шерстяные пуловеры, а теперь, в канун праздников, печь вместе с ними песочное рождественское печенье».

Вскоре после этого Дорит с детьми заторопилась домой. Она забыла у меня свой шелковый платок с морским узором. Сама не знаю зачем, я приложила его к лицу, вдыхая аромат дорогих духов.

Подойдя к окну, я еще увидела красные огоньки ее автомобиля и взглянула на часы. Куда это Дитер запропастился?

И тут вдруг осознала, сколько времени на моем веку потрачено зазря в ожидании мужчин. В этой изматывающей нервотрепке, когда ничем толковым и полезным заняться все равно нельзя. Не счесть, сколько раз за свою жизнь я подогревала еду, снова снимала с плиты и снова ставила, пока любовно приготовленное блюдо не разваривалось вконец. И моя мать точно так же.

Раз так, я решила покамест за готовку не браться, но ждать совсем без дела оказалось еще хуже. Тогда я принялась отчищать свой голубой свитер от кошачьих волос. Но при этом то и дело поглядывала в окно, не покажется ли там свет фар Дитерова «мерседеса». Он приехал, когда я была уже на грани истерики, и первым делом извинился.

— Как, ты разве опоздал? — спросила я с деланным удивлением. — А я и не заметила.

Но я плохо умею прикидываться, а у Дитера хватило такта и проницательности, чтобы сразу все понять. Он нежно обнял меня и поцеловал. Мы вместе приготовили себе сырную запеканку, а потом и ложе на диване. Супружеские постели наверху и внизу так и остались нетронутыми.

Если бы каждую ночь мне не являлась во сне Марго, эти дни были бы самыми счастливыми в моей жизни. О Левине я и думать забыла. К сожалению, у него наверняка скоро кончатся деньги…

Это чудесное парение в невесомости, когда не хочется ни о чем думать, разумеется, не могло продолжаться бесконечно. Уже через неделю стали сгущаться тучи. Однажды после работы, когда я на крыльях любви примчалась домой, по лицу Дитера я уже с порога поняла: что-то не так.

Левин звонил, из Марокко. Он арестован, сидит в предварительном заключении за наезд на старушку. По его словам, она сама чуть ли не бросилась ему под колеса. Выпустить его могут только под залог, а еще, конечно, ему нужны деньги на адвоката.

— Ради бога, — вскричала я, — скажи мне, что со старушкой?

— По счастью, все не так страшно, только перелом руки, заживет, — сказал Дитер. — Но Левин просил срочно доставить ему деньги. По правде сказать, это деньги на взятку, и вручить их кому надо я могу только лично.

Я кивнула: сколько?

Он назвал чудовищную сумму. Я, конечно, тут же согласилась и на следующий же день собралась идти в банк, но на душе у меня все равно кошки скребли. Почему нельзя перевести деньги хотя бы на адрес немецкого посольства?

Впрочем, по грустному лицу Дитера я видела, что он сам предпочел бы остаться со мной. Ехать черт знает в какую даль ему совсем не хотелось. Так что я безропотно сняла со счета деньги, обменяла их на доллары и проводила Дитера в дорогу.

Марго похоронили уже без него.

Поскольку я осталась совсем одна, Дорит и Геро пригласили меня на ужин. Дети спали, Геро курил сигару, распространяя вокруг себя табачное благоухание. На окне уже висело рождественское украшение, на десерт подали печеные яблоки. Пока мы с Дорит болтали, Геро краем уха слушал последние известия. Когда передали сообщение о розыске преступника, он вдруг что-то вспомнил.

— Элла, ты, конечно, можешь считать меня старым сплетником, — сказал он, — но, по-моему, тебе не худо будет узнать, что принесли мне на хвосте фирнхаймские сороки.

Меня всегда интересовало, что под большим секретом сообщают Геро его друзья-приятели и собутыльники по фирнхаймской пивнушке.

— Про семейку Граберов в Фирнхайме всю жизнь судачили, так что теперь вот и про внука не забывают. Но не думай, ничего плохого я про Левина не узнал, правда, вот дружки у него могли бы быть и получше.

Я навострила уши. Речь о Дитере.

— Я знаю, что у него судимость, — сказала я.

— А за что, знаешь?

— Наркотики?

— И это тоже, — сказал Геро, явно наслаждаясь производимым эффектом. — Но главное, за что твой постоялец сидел, это нанесение тяжких телесных повреждений.

Значит, какая-то доля правды в словах Левина была. Хотя со мной лично Дитер всегда был сама кротость и любезность.

— Это, наверно, давно было, — вступилась я за своего любовника. — Человек меняется, но дражайшие сограждане ничего не забывают и не желают прощать.

Геро этот упрек не принял.

— Элла, я только повторяю то, что слышал. Может, он и вправду стал вполне достойным членом общества, но немного осторожности тебе не помешает.

Дорит буквально буравила меня глазами. Своим женским чутьем она мгновенно уловила, что при одном упоминании имени Дитера я начинаю нервничать и краснеть. Меня же слова Геро больно задели.

— Как славно, что ты снова с нами, как в былые времена, — добавил Гера. А на прощание сказал: — Замужество тебе на пользу. Ты прекрасно выглядишь.

Да, подумала я, несколько дней я была счастлива, но не с мужем, а с другом дома. Теперь уже Дитера не прогонишь ко всем чертям; я влюбилась в него по уши, гораздо сильнее, чем это было с Левином.

Но какие у меня аргументы для развода с Левином? В сущности, только его связь с Марго. Но могу ли я публично объявить о своем унижении и о своей ненависти? Полиция в таком случае, чего доброго, снова заинтересуется обстоятельствами гибели Марго. Я ведь даже не знаю, закрыто это дело или нет. Да и Левину лучше не знать, что я воочию наблюдал за его с Марго шалостями. Надеюсь, кстати, и у Дитера хватит ума не рассказывать ему, что он стал моим любовником. Иначе само собой напрашивается предположение, что наша связь более продолжительна, и тогда у меня появляется еще один мотив сбросить Марго с подоконника. Да нет, не такой Дитер дурак, чтобы нас выдать.

И все же — недоверие закралось в мою душу. Дитер вот уже четыре дня в пути. И позвонил только раз, но слышно было отвратительно, я почти ничего не разобрала.

Однажды вечером я поднялась в квартиру на верхнем этаже, куда я — из-за Марго — почти не заглядывала. Вот тут, значит, они вместе жили. В комнатах еще частично сохранилась уродливая обстановка времен Германа Грабера, остальная мебель была явно подобрана на улице — из тех вещей, что выставляют у подъезда, перед тем как отнести на свалку.

Все, что связано с Марго, вызывало во мне только отвращение. В ванной все еще стоял ее замусоленный флакон шампуня, ее помада и краски, ее лак для ногтей. Дитер все оставил так, будто она просто уехала и скоро должна вернуться. А его вещи? Я нерешительно открыла громоздкий шкаф в спальне. Изрядно поношенные болотного цвета твидовые брюки Дитера и маленькое черное платье Марго висели рядышком, как два голубка.

В пыльной гостиной красовалось два старых кресла, допотопный торшер с рюшечками, дряхлый комод с раззявленными дверками, телевизором и радиоприемником на стойке, а также огромный дубовый письменный стол Германа Грабера. Я осторожно стала тянуть за ручки ящиков. Только один оказался заперт. В остальных — ничего особенного: сигареты, старые каталоги и квитанции, фотографии, ножницы, папки, конверты и бумага — все еще от Левинова деда — и коробка конфет, из тех, какие мне иногда приносил Левин.

Меня, конечно, интересовал запертый ящик. Как и на свадьбе, мне вспомнилась последняя жена Синей Бороды, которой тоже приспичило проникнуть в запретную комнату, хотя она, как и я сейчас, ничего хорошего там увидеть не ждала. Именно здесь, в этом ящике, кроется разгадка характера Дитера! А у меня всего лишь нет какого-то жалкого ключа!

Не взламывать же, в самом деле, замок ножом? Неужели Дитер забрал ключ с собой? Вообще-то логичнее было бы припрятать его где-нибудь в комнате. Я опустилась в одно из продавленных кресел и стала размышлять, куда можно спрятать ключ. Может, вот за этой отвратительной картиной?

Как же я возликовала, когда, отодвинув от стены уже почти почерневший степной пейзаж, обнаружила за ним ключ. Вот так, ничего не обыскивая и не переворачивая вверх дном, я, словно заправский детектив, раскрыла чужую тайну одной только силой своего воображения.

Не без страха отпирала я этот ящик. Вообще-то мне уже почти не хотелось его открывать, весь азарт разоблачения вражеского агента давно прошел. Но я открыла.

Первым, на что упал мой взгляд, оказалась открытая коробка из-под сигар. А в ней деньги. Доллары. Ровно половина той суммы, которую я обменяла в банке.

12

Бывают в больнице дни, когда вся изведешься от одиночества, ни посетителей тебе, ни почты. Но бывают и такие, когда от посетителей отбоя нет и к вечеру ты уже не человек.

Госпожа Рёмер, Павел, Коля, Дорит и Геро в тот день набились в нашу палату просто битком. Плюс к тому мою соседку впервые за все время навестил мужчина. Оказалось, тоже аптекарь, по фамилии Шредер.

Кончилось тем, что весь этот табор безжалостно выпроводил доктор Кайзер. А я так устала, что даже не знаю, смогу ли рассказывать.

Эти деньги в ящике письменного стола напрочь выбили меня из колеи. Снова и снова я подыскивала объяснения своему открытию. Самым невероятным казалось предположение, что это его, Дитера, личные деньги. Куда больше похоже на то, что он меня попросту облапошил. С Левином говорил только он, жуткая криминальная история, которую он мне поведал, может оказаться просто туфтой. С другой стороны, если мой дражайший возлюбленный надумал смыться с денежками, то почему не прикарманил всю сумму? И какой тогда смысл мне врать, если Левин вернется и ложь откроется?

Отгадка тут возможна, пожалуй, только одна: видимо, оба действуют заодно. История со старушкой, кстати, вполне похожа на правду, вернее, на то, как Левин ездит, и тогда даже в то, что Дитер повез ему в Марокко залог, тоже еще как-то можно поверить. Но доллары-то в письменном столе уж никуда не вписываются, это чистой воды обман!

Ну что за судьба! Я кляла себя на чем свет стоит. Почему мне так везет на распоследних мошенников? Хорошо еще, что я не дала Левину доверенность на распоряжение моим банковским счетом, — легальным путем ему до моих денежек не добраться.

«Ну нет! Так просто вам меня не взять! — думала я. — Мы тоже не лыком шиты!» Однако мысль, что кто-то, возможно, уже замышляет лишить меня жизни, была, не скрою, не слишком приятна. Бороться с ними в открытую мне слабо, это ясно, так что лучше прикинуться миленькой наивной дурочкой. Или уж сделать благородный жест и отдать Левину дом и состояние?

Деньги меняют человека, размышляла я. Прежде материальная сторона жизни мало меня волновала и я была очень скромна в своих запросах. Но стоило мне почувствовать вкус больших денег, и я сразу поняла, как сильно я заблуждалась на свой счет.

На следующий день позвонил Дитер. Все прошло замечательно, они уже в Сеуте, это самый север Африки, и завтра на пароме переправляются в Испанию, в городок Альхесирас.

Трубку перехватил Левин и голосом беззаветно любящего мужа засюсюкал:

— Послушай, радость моя, я понимаю, ты сердишься. Но если б ты знала, что мне пришлось пережить… Дорогая, ты не очень обидишься, если мы с Дитером отдохнем здесь на юге еще пару деньков?

Я сделала вид, что ужасно взволнована, что, конечно, обижусь, но не очень, и буквально услышала, с каким облегчением Левин вздохнул и закурил сигарету.

Итак, у меня есть еще несколько дней, чтобы выработать план действий. Я снова поднялась наверх. Может, есть еще какие-нибудь улики, а я их проглядела? Тамерлан помчался за мной и немедленно по-царски расположился в одном из кресел, зеленая обивка которого давно уже превратилась под его когтями в этакий мшистый лужок.

Я еще раз внимательно просмотрела бумаги в столе. Ни метрик, ни аттестатов, ни страхового полиса. Не иначе у Дитера еще где-то есть тайник. Да и прочий его скарб столь скромен, что легко уместится в двух чемоданах. Правда, нашлась тут и фотография, на которой он запечатлен с родителями, братьями и сестрами, короче, со всем своим большим семейством, принаряженным и напряженно уставившимся в объектив. Не похоже, что у его родителей имелся свой фотоаппарат, чтобы щелкать детей когда ни попадя, как это было у меня дома. Люди бедные, сразу видно.

Трудное детство, трудная юность… Да какое у меня право осуждать Дитера? Я вдруг почувствовала, что мне плевать на мои доллары. Я люблю этого человека, и он, что бы он там ни замышлял, тоже меня любит. Не может мое чутье настолько меня обманывать!

Снова и снова я раздумывала над тем, не сходить ли к адвокату. Если Левину ничего не обломится, он, конечно же, ни за что не согласится на развод, но сможет ли он мне в этом воспрепятствовать?

Еще как сможет, тем паче что я его сообщница. Значит, надо применить тактику Германа Грабера: составить завещание, по которому в случае моей смерти все мое состояние отходит в пользу Красного Креста. Я решила завтра же оформить этот документ и, заплатив пошлину, оставить его на хранении в магистрате. А копию вручить Левину.

Когда, покончив с этой тягостной формальностью, я вечером следующего дня подъехала к дому, за воротами бок о бок стояли «порше» и «мерседес». Стало быть, они оба вернулись. Чувствуя легкую дрожь в коленках, я некоторое время оставалась в машине. Кого мне теперь обнимать — Дитера, Левина, вообще никого?

Впрочем, какой прок рассиживаться — рано или поздно войти в дом все равно придется. Дверь отворилась прежде, чем я достала ключ, и Левин с неожиданной пылкостью заключил меня в объятия.

Стол был накрыт празднично, горели свечи, пахло чем-то вкусным. Он должен многое загладить, сказал Левин, наливая мне рюмку шерри.

После трудного рабочего дня и утомительной езды сквозь серую пелену ноябрьского тумана так приятно очутиться в жилом тепле, за накрытым столом. Часто принимая гостей, я так редко удостаиваюсь приема сама. На голодный желудок шерри подействовал мгновенно, теплой волной он разливался по всему телу, и я уже смотрела на Левина совсем иными глазами. Его бронзовый загар возбуждал во мне не меньший голод, чем головокружительные ароматы из духовки.

— Дитер еще в ванной, впрочем, вообще-то он не собирался ужинать с нами, но я пригласил, думаю, ты не будешь возражать? — осведомился Левин.

Пряча глаза, я покачала головой и позволила налить себе вторую рюмку шерри. На моем стуле горкой лежали красиво упакованные подарки. «Сейчас я окажусь за одним столом с любовником и мужем, — подумала я. — Левин, похоже, ни о чем не догадывается».

Не успела я толком вообразить себе эту сцену, как вошел Дитер, почти столь же загорелый и соблазнительный, как и Левин. Оба были в отличном настроении. Дитер поцеловал меня в щечку и помчался к духовке, смотреть, как там запекается свинина.

— Скоро будет готова, — объявил он, — надеюсь, ты хоть немного проголодалась.

Интересно, что они замышляют?

Мы ели и пили, шутили и смеялись, — короче, вечер получился просто упоительный. Было огромное удовольствие сидеть между двумя мужчинами, которые наперебой делают тебе комплименты и вдобавок рассказывают всякие жуткие истории. Я распаковала подарки. Восточные сладости, розовое масло, испанские сапожки, которые, к сожалению, мне явно узковаты, и даже старинный серебряный подсвечник. Левин любит сорить деньгами.

От Дитера я получила марокканскую ковровую подушку, как нельзя лучше подошедшую к кожаному креслу моего деда. Ну просто как на Рождество! У меня чуть не начались угрызения совести.

Столько замечательных подарков, и все на мои деньги! Уже слегка под хмельком, я готова была растрогаться. Пожалуй, самое время идти спать, пока никто не успел испортить прекрасный вечер.

Ух, как все кружится! Уж не подмешали ли галантные кавалеры какого-нибудь зелья мне в шампанское? Да вроде бы нет, ибо уже очень скоро в спальне появился Левин и поистине с небывалой страстью привлек меня к своей загорелой груди. Признаюсь: мое твердое намерение спать отныне только с Дитером в ту же секунду было забыто.

Наутро у меня было похмелье, но это, к сожалению, еще не основание для того, чтобы не ходить на работу. Мужчины спали. С чугунной головой я сидела на кухне и отпаивала себя крепким кофе. Опять я совсем запуталась. Передо мной призраком в похмельном дурмане сидела Марго, объясняя мне, что вот раньше-то дружки ее промежду собой делили, а теперь и мой черед настал.

В полном душевном раздрызге я села в машину. Сейчас, зимой, в семь утра еще темно, и повсюду в палисадниках переливаются разноцветными огоньками елки. В детстве радостным напоминанием о скором Рождестве они так скрашивали мне унылую дорогу в школу. С тех пор много воды утекло, я теперь на праздники домой почти не езжу, передоверив исполнение этой повинности брату, — тот хоть может предъявить родителям внука. Вот и в этом году мне не суждено было создать семью, и Рождество я буду праздновать в обществе двух уголовников. Опять мне в личной жизни не удалось продвинуться ни на шаг.

И на следующий вечер Левин был со мною мил и предупредителен; на сей раз мы были одни. Я невзначай поинтересовалась, хватило ли ему денег.

Он глянул на меня почти испытующе.

— К счастью, нам не все пришлось отдать на выкуп, иначе не хватило бы ни на обратную дорогу, ни на пару дней отдыха.

Как ни в чем не бывало я поинтересовалась, каково ему было в следственной тюрьме, ибо мне все меньше верилось, что из-за дорожно-транспортного происшествия он попал в предварительное заключение.

Левин на это стал мне рассказывать, что родственники пострадавшей чуть его не линчевали, полиция едва-едва успела вырвать его из лап разъяренной толпы.

— Сколько же ей лет? — поинтересовалась я.

— Лет тридцать, наверно.

Дитер рассказывал мне о старушке, вот и первая неувязочка. А вторая у них на коже: загар у Левина гораздо темнее, чем у Дитера. Но вслух я ничего не сказала. И вообще, быть может, все это только пустые страхи. Ведь ведут себя оба просто очаровательно. А с тех пор как с нами нет Марго, о которой мы, кстати, почему-то никогда не заговаривали, и сексуальные запросы Левина существенно возросли. Значит, прежде он весь свой пыл на Марго расходовал. Дитер всячески избегал оставаться со мной наедине. Так что не было больше между нами ни объяснений, ни нежностей.

Раз уж я работаю в аптеке, у меня еще задолго до замужества вошло в привычку скорее на всякий случай делать себе тест на беременность. Незадолго до Рождества настало время для очередного. Впервые в жизни он оказался положительным.

Конечно, я знаю, что на ранней стадии вероятность ошибки достаточно велика, так что полную определенность может дать только ультразвуковое исследование. Но и по самочувствию я понимала, что на сей раз и вправду беременна. По утрам меня тошнило, я даже смотреть не могла на еду; зато к полудню меня одолевало столь непреодолимое желание немедленно съесть свежую булочку с заварным кремом и тремя вишенками сверху, что я прямо без пальто, в одном белом халате, мчалась в булочную напротив и покупала аж четыре штуки.

Если прежде я была всего лишь растеряна, то теперь просто сходила с ума. От кого ребенок? Однако даже эта абсолютно аморальная беременность, достойная какой-нибудь потаскушки вроде Марго, но никак не благопристойной госпожи Эллы Морман-Грабер, наполняла ликованием все мое существо. Я то хихикала без причины, то ревела за рулем, хотела кричать об этом всему свету и в то же время никому ничего не хотела рассказывать.

Первым делом надо было решить вопрос, намерена ли я сохранить этого ребенка от двух во всех смыслах столь сомнительных отцов. У меня и раньше была возможность забеременеть без всякого брака, но я старалась до этого не доводить (впрочем, не столь уж педантично, иначе и тесты делать не пришлось бы) из чувства ответственности перед ребенком, чтобы тот не рос без отца. А теперь вот у него на одного отца больше, чем следует, опять не слава богу.

Как бы мне хотелось рассказать о своей беременности хотя бы Дорит, но я решила, что пока еще рано. Один только Тамерлан исправно предлагал себя в качестве психиатра, и я часто прибегала к его услугам. Разумеется, я теперь не брала в рот ни капли спиртного, давила себе сок из апельсинов (меня, случалось, тут же рвало), подолгу гуляла на свежем воздухе.

13

Собственно, Розмари совсем не такая уж плохая соседка; стоит вспомнить плаксивых баб, с которыми я ежедневно встречаюсь в коридоре, чтобы понять, насколько мне с ней повезло. Даже неловко, что поначалу я относилась к ней чуточку свысока.

Наутро при виде неприбранной кухни мне опять стало дурно. Может, Левин подсыпал мне какой-нибудь порошок в еду? На всякий случай я достала копию моего завещания и демонстративно положила на заляпанный кухонный стол.

На работе времени на размышление не остается. Помимо торопливых клиентов, которым лишь бы лекарство схватить и убежать, есть и словоохотливые завсегдатаи. Это, как правило, пожилые и одинокие люди, для которых выход к врачу или в аптеку — единственное развлечение в жизни. И я прекрасно знаю, что в моей профессии есть четко выраженный компонент социальной помощи: покупатель ждет от аптекаря не только дельного совета, но и умения слушать. Я и не избегаю таких клиентов, а вот шефиня, едва завидев в дверях очередного говоруна или нытика, мгновенно исчезает. Да и Ортруд, наша спортсменка, спасается бегством, не без злорадства шепнув мне:

— Элла, это твой кадр.

Регулярно ходят в аптеку матери, эти берут лекарства на всю семью — для больных детей, бабушек, мужей, а уж заодно и противозачаточные пилюли для себя. На их фоне исключением смотрелся Павел Зиберт, понурый мужчина средних лет, он живет неподалеку и все покупки для семьи делает сам. Именно его привела тогда к нам на новоселье моя шефиня — хотела поднять ему настроение.

Это тихий, симпатичный человек, никогда не пристававший с разговорами. Однако со временем и по характеру его рецептов мы догадались, что жена у него, видимо, находится в психиатрической лечебнице. Любопытная шефиня разузнала от Дорит, что у несчастной психоз, она страдает параноидальными галлюцинациями.

Я была в аптеке одна, когда уже перед самым закрытием зашел этот милый, такой несчастный человек. На сей раз он, похоже, был не столь замкнут, как обычно.

— Как дела у вашей жены? — отважилась спросить я.

Он стрельнул в меня глазами.

— В данный момент она в больнице.

«Есть люди, которым еще хуже, чем мне», — подумала я. Как же это он успевает и на работу ходить, и за детьми присматривать, спросила я, не отрывая глаз от рецепта, на котором рядом с его фамилией была указана докторская степень.

Он работает редактором в научном журнале, часть работы может брать домой.

— С хозяйством-то я вполне справляюсь, — сказал он не без гордости, — тут трудностей почти нет.

Кстати, он должен извиниться, но он напрочь запамятовал мою фамилию, хотя однажды даже побывал у меня в гостях.

Что ж, это я вполне понимаю.

— Морман, Элла Морман, — представилась я, — вернее, теперь уже Элла Морман-Грабер.

Он тут же припомнил мое свадебное объявление в газете.

— Да-да, моя жена еще пошутила: «Ничего себе парочка — грабарь и мормон!»

Я даже пожалела, что он прочел мое свадебное объявление. А на жену его просто рассердилась: сидит в психушке, бросила мужа на произвол судьбы и на домашнее хозяйство, да еще и отпускает идиотские шуточки…

Я стала закрывать аптеку.

— А то грабарь-муж ждет не дождется свою женушку-мормонку, — сказала я все еще сердито.

Павел Зиберт понял, что его шутка не пришлась мне по вкусу. И взглянул на меня с таким огорчением, что я сразу поняла: мы друг другу нравимся.

Но по пути домой меня обуял такой дикий страх, что хоть разворачивайся и езжай обратно, под спасительный кров моей родной аптеки. Что скажет Левин, увидев мое завещание?

Мой супруг ждал меня на кухне с каменным и оскорбленным лицом. Завещание лежало перед ним на столе.

— Это что — шутка? Если шутка, то очень неудачная.

— У деда твоего научилась, — парировала я. — Теперь нет смысла меня убивать, останешься ни с чем.

Левин уставился на меня раскрыв рот. Только теперь он все понял и был просто потрясен.

— Ты совсем сбрендила? Я тут пляшу вокруг тебя, окружаю любовью, заботой и лаской, а ты на полном серьезе полагаешь, что у меня на уме одна мысль — тебя укокошить? Нет, так мы не сможем жить вместе.

Мне даже стало его жалко, и я уже начала раскаиваться. После своей поездки он и вправду стал со мной куда милей, чем прежде. Но я не сдавалась.

— Вы провернули на мои деньги какую-то грязную сделку, — распалялась я. — Губите молодые жизни, наживаетесь на чужом горе!

Тут уже Левин рассвирепел.

— То есть как это на твои деньги? — заорал он. — Да там ни гроша твоего нет, это деньги моей семьи! Будь я и вправду такой злодей, я бы тебя сейчас истязал до потери сознания, пока ты сама у меня на глазах это завещание не перепишешь! А значит, и подпишешь себе смертный приговор.

— Я пока что не старуха, ничем не болею, и зубы у меня еще свои. Так что придется тебе придумать что-нибудь пооригинальнее, чтобы за убийство не сесть.

На лице Левина отразилась напряженная работа мысли.

— Ты можешь выброситься из окна мансарды: самоубийство вследствие тяжелой депрессии.

— Так тебе и поверили, — съязвила я. — У меня в жизни не было депрессий, все мои друзья это подтвердят.

— Я бы заставил тебя написать прощальное письмо, — сказал Левин, — оно бы твоих друзей убедило.

Лютыми врагами смотрели мы друг на друга. Я была на пределе. Не зная, чем бы еще его уязвить, я вдруг разревелась.

— У меня будет ребенок, — всхлипывая, пролепетала я.

— Что-что у тебя будет? Менструация у тебя будет, это уж точно, у тебя перед этим делом всегда истерика.

Я убежала в спальню, чтобы выплакаться в подушку. Вскоре я услышала грохот захлопнувшейся входной двери, а минутой позже — рев удаляющегося «порше».

Домой этой ночью Левин так и не вернулся.

И наутро ни коня, ни всадника не было видно. В ночном халатике я отправилась на кухню ставить чайник. За неимением публики желание плакать прошло. Как раз в тот миг, когда я с омерзением выплевывала ромашковый чай в раковину, вошел Дитер. Отерев рот салфеткой и тяжело дыша, я присела к столу. Дитер бросил на меня пытливый взгляд. Нам обоим было слегка неловко.

— Я заметил, что тебя каждое утро мутит, — озабоченно и почти с нажимом сказал Дитер.

Он молча выдавил лимон и дал мне понюхать. Потом пошел к холодильнику, достал банку с колой и налил мне в стакан.

— Секрет фирмы, — проговорил он, подавая мне напиток.

Я выпила, и, к моему удивлению, это ледяное и довольно противное на вкус пойло действительно мне помогло. Непередаваемо ласковым жестом Дитер погладил меня по голове и удалился.

Мой муж, как-никак все-таки проводивший рядом со мной все ночи (сегодняшняя не в счет), так и не удосужился заметить, как я давлюсь по утрам. А Дитер расслышал даже с другого этажа. Однако если у Дитера появились мысли насчет моей беременности, значит, он должен принять в расчет и вероятность своего отцовства. Или мужчины вообще не умеют считать?

В этот день я была записана на прием к гинекологу. С лихорадочным нетерпением я ожидала результата.

Потом помчалась к Дорит.

— А что говорит будущий отец? — выслушав меня, поинтересовалась она.

— Он еще не подозревает о своем счастье, я же обещала тебе первой сказать.

— Я польщена такой честью, но ему ты все-таки скажи, что первый — он.

В тот день мы вдоволь наговорились о самочувствии и странных прихотях организма во время беременности — тема, которую Дорит любила и раньше, но из чувства такта обсуждала со мной лишь изредка.

В конце концов я все-таки отправилась восвояси. Ждет ли меня дома Левин? И если да, то с каким лицом?

Они оба ждали меня как миленькие: сидели на кухне и дружно готовили.

— Сегодня я купил нам на Рождество мороженого польского гуся, — отрапортовал Дитер.

— А я была у врача, — объявила я бодрым тоном. — Я на втором месяце.

Левин посмотрел на меня без всякого восторга.

Дитер немедленно принес бутылку противопоказанного мне шампанского. Вопреки всем моим новым принципам я все же выпила глоток, наслаждаясь тем, что снова оказалась в центре всеобщего внимания.

Второй отъезд Левина оказался не добровольным и был вызван печальной необходимостью. Ему позвонили из Вены — его мать попала в автомобильную катастрофу. По убитому виду Левина я сразу поняла, что это не выдумки. Он и не заикнулся о деньгах, но я, разумеется, сама тут же купила ему билет на самолет и поменяла марки на шиллинги. Лететь ли мне с ним? Мысль о перелете меня, по правде сказать, не слишком-то привлекала. О матери Левина я знала только одно: она пламенная поклонница Аннетты Дросте-Хюльсхофф,[8] именем которой мечтала назвать дочь. Когда же, к немалому ее разочарованию, у нее родился сын, ему досталось имя Левина Шюккинга,[9] друга юности Аннетты.

До Сочельника оставалось всего пять дней, и я взяла две недели отпуска. Не без смущения думала я о том, что остаюсь с Дитером в доме одна. Не иначе он захочет со мной объясниться.

Уже за ужином, который, как и положено перед Рождеством, мы вкушали при трех свечах, Дитер глубоко и так многозначительно вздохнул, что мне поневоле пришлось спросить:

— В чем дело?

— Думаешь, мне легко смотреть, — начал Дитер своим приятным, но сейчас чуть сдавленным от боли и волнения голосом, — как ты счастлива с Левином, а все, что было со мной, напрочь забыла.

Я уверила его, что это совсем не так.

Однако дело уже не столько в его личных чувствах, сказал Дитер, теперь главное — счастье будущего ребенка. И посмотрел на меня с такой мукой в глазах, что я тут же бросилась к нему на шею.

— Эти несколько дней мы одни, — сказала я, — у меня отпуск…

Надо сказать, что даже в собственных глазах я выглядела в эту минуту довольно блудливой особой.

— Ты беременна, — напомнил Дитер.

А меня как будто черт за язык тянул.

— Это твой ребенок, — шепнула я.

Дитер повел себя безупречно: он обнимал меня, целовал и буквально лучился от неподдельной радости.

— А когда ты скажешь об этом Левину? — не столько спросил, сколько потребовал он.

— Ну сейчас-то никак нельзя, — возразила я. — Некрасиво как-то, у него мама, наверно, при смерти.

В этот вечер я отправилась в постель с Дитером и ревнивцем Тамерланом. Я сама себе удивлялась, но это было просто восхитительно.

14

Все-таки Розмари кое-чего не понимает. Что это за дети, которые время от времени вваливаются в нашу тихую палату и устраивают гвалт, кто из них чей?

У Дорит двое детей, объясняю я, Франц и Сара, они почти ровесники детям Павла — Коле и Лене.

— Ничего себе имена, — бормочет Розмари, — ну да ладно, не в этом дело. Значит, Коля и Лена — дети Павла и этой сумасшедшей Альмы, так?

Я киваю.

— А самый младший, этот буян?

— Его зовут Никлас.

Она ворчит:

— Просто абракадабра какая-то. Хочешь побрызгаться моими духами? Ну давай же, рассказывай дальше.

Левин позвонил из Вены, он всхлипывал. Мать без сознания, прогноз неутешительный. К ней в реанимацию его пустили лишь на несколько минут. Я как могла пыталась утешить его и подбодрить, но понимала, что смысл моих слов вряд ли вообще до него доходит.

На заре наших с Левином отношений, когда мне надо было что-то из него выудить, мне удавалось это без труда: в сущности, он еще ребенок и любит делиться своими секретами. Только о мужских своих подвигах он никогда ничего не рассказывал. Дитер не такой, он — законченный молчун. О его семье, к примеру, мне так почти ничего и не удалось выведать.

— Так сколько у тебя братьев и сестер? — допытывалась я.

— Слишком много.

— А родители твои еще живы?

— Если еще не умерли…

Но я не оставляла своих попыток, особенно когда мы, нежно прильнув друг к другу, лежали с ним на диване.

— Я слышала, ты сидел за рукоприкладство, — осторожно заметила я, прижимаясь к нему еще нежней.

— Гм, — отозвался Дитер. Потом все-таки добавил: — Два раза всего рукам волю дал.

С деланным ужасом я содрогнулась.

В первый раз, как выяснилось, его надул торговец наркотиками. Тем самым Дитер признавался, что и сам промышлял этим бизнесом. Судя по всему, его жертва не отделалась одним только расквашенным носом. Рассказ о втором случае давался ему мучительно. Хотя про то, что они с Марго поженились и что та была беременна, я и без него уже знала. Он, оказывается, этому будущему ребенку был совсем не рад, потому что пришлось запереть Марго в комнате и следить, чтобы никто не притащил ей героин. Но однажды ночью она сбежала — по веревке с третьего этажа — и как в воду канула. Он несколько дней ее искал, пока не нашел во Франкфурте, в Вест-энде, на панели. Дитер подобрал ее, доставил домой и избил чуть не до смерти.

— Но по животу ни разу не ударил, — оправдывался он, — я следил.

Этого я никак не понимала.

— Если ты был до такой степени вне себя, что бил беременную женщину, как ты мог помнить о ее животе?

— Сам не знаю, — кротко отвечал Дитер.

Она, как я постепенно выяснила, после этого колоться бросила, а вот он торговать не перестал.

Когда в это дело с головой влезешь, потом так просто не вылезешь.

— А что вы купили в Марокко?

— Только гашиша чуть-чуть, нет, честно. Ни грамма героина, его там и не достать.

Мне все-таки удалось разузнать, что в самой отчаянной его афере Марго действительно обеспечила ему алиби, а в виде платы за лжесвидетельство потребовала не денег, а женитьбы.

А еще мне очень хотелось спросить про вторую половину моих долларов, но я не осмелилась.

Минуло два совершенно упоительных дня. Мы с Дитером слушали рождественскую ораторию в вайнхаймской церкви Святого Марка, а потом, уже почти на ночь, пекли нюрнбергские пряники. Наконец-то у меня появился верный спутник для пеших прогулок по Оденвальду и Пфальцу. Красивей всего в этой гористой местности извилистые тропы, вьющиеся через густые виноградники; к северу они ведут в Хеппенхайм, к югу — в Шрисхайм. Из зарослей ежевики тут и там вспархивали вспугнутые фазаны, айва, буйно произрастающая в палисадниках, наполняла воздух дурманным ароматом своей падалицы, стволы фруктовых деревьев обвивал хмель, — мглистые, пасмурные осенние дни здесь настолько сказочно волшебны, что никакое летнее великолепие не может с ними тягаться. Разок мы прошлись в Хайдельберге по рождественской ярмарке, потом жарили дома каштаны и играли в шахматы.

В какой-то момент я вдруг поняла, что больше так не выдержу.

— Вы же потратили только половину денег, — выпалила я. — Почему ты мне лгал?

Дитер побледнел.

— Это Левин тебе сказал? — неуверенно спросил он.

— Да, — соврала я.

— Половину долларов я приберег для тебя, — сказал Дитер.

— Зачем ты их вообще у меня брал?

— Левин так хотел, он же мне должен.

— У Левина своя доля наследства!

Дитер был в крайнем замешательстве.

— Обещаю тебе, Элла, больше я никогда в жизни его не послушаю, я с самого начала был против того, чтобы брать с тебя эти деньги.

Он стремительно вышел и минуту спустя почти подобострастно принес мне мои доллары.

— Деньги — это не вопрос, — сказала я, для порядка пересчитав всю сумму, — но я ненавижу, когда меня надувают.

Дитер кивнул.

— Все, начинаю новую жизнь, — сказал он. — Я тоже за деньгами не гонюсь, по мне, так можешь при разводе все до гроша отдать Левину.

— И не подумаю, — возразила я. — Но как бы там ни было, сейчас, когда он явится сюда прямо от смертного одра своей матери, я не могу с порога огорошить его сообщением, дескать, вот мой новый муж, да еще и отец ребенка. Этак он, не дай бог, еще сотворит над собой что-нибудь.

Левин, легок на помине, тут же позвонил сам. Его отчаянье могло бы размягчить и камень.

— Но самое страшное, — выдавил он под конец сквозь всхлипы, — я уже не смогу сказать маме, что я счастлив в браке и что мы ждем ребенка!

Через два дня наступало Рождество. Дитер купил небольшую елку и очень радовался приближению праздника. Никогда еще ему не было так хорошо, сказал он мне, — уютный домашний очаг, милая жена, ожидание ребенка. С прежними дружками и с торговлей наркотиками покончено навсегда. Благодаря мне он стал другим человеком.

24 декабря, возвратясь домой после утомительного пробега по магазинам, я нашла на столе записку. Левин просил встретить его во франкфуртском аэропорту, мать его прошлой ночью умерла. Дитер поехал его встречать. В тот день я в супермаркете отбила себе щиколотку тележкой для покупок, крышкой багажника прищемила палец и вот, еле живая, с тяжеленными сумками стояла перед холодильником. Оба красавца, видимо, рассчитывают, что к приезду их будет ждать накрытый стол и готовый обед.

Исхудавший, совершенно подавленный Левин вернулся домой и, как ребенок, хотел, чтобы его утешили, приласкали, взяли на ручки. Выпив немного чаю и шмыгая носом, он улегся в гамак, покуда Дитер устанавливал на крестовине елку, а я пылесосом собирала осыпавшиеся иголки. Потом, наконец, я принесла мои заветные елочные игрушки и начала украшать елку. Пахло хвоей. Левин принес проигрыватель, не забыл и свою любимую пластинку — «Орфей и Эвридика».

«Как горька моя утрата! Было счастье — нет его!» — ревели динамики на полную громкость. Прежде, слушая вместе с Левином эти слова, я мысленно относила их к себе, мне казалось, это меня, возлюбленную, он утратил и меня оплакивает. А теперь получается, это все о мамочке, уж не попахивает ли тут инцестом?

Дитер, казалось, ни о чем таком не думал: он сосредоточенно укреплял звезду на макушке елки.

В этот час я бы с куда большим удовольствием включила радио и послушала американские рождественские песенки, вместо этого меня глушили таким вот текстом: «Все напрасно! Нет надежды! Сладкой неги и покоя мне вовеки не вернуть!»

Левин, слушая пластинку, громко подвывал, так что я и слов-то уже почти не разбирала. Ну как в такую минуту заговорить о разводе?

Затем последовало мелодраматическое кофе-питие.

— Если и дано человеку утешение, — рассуждал Левин, — то только в детях. Любимый человек уходит из жизни, но появляется на свет новый. Если у нас будет девочка, мы назовем ее именем мамы.

Сколько я знаю, маму звали Августой.

— А второго имени у нее не было? — осторожно поинтересовалась я, вдруг впервые отчетливо осознав, что хочу сына.

— Разумеется, — откликнулся Левин, — Августа Фридерика. Дома ее, кстати, Густель звали — мило, правда?

— На Фридерику я согласна, — ответила я уклончиво, краем глаза успев заметить, что теперь передернуло уже Дитера.

После кофе мы зажгли свечи и в некотором смущении уселись вокруг елки. Дитер принес вина, и Левин после каких-нибудь пяти бокалов впал в эйфорию.

— Через год нас будет уже не двое, — мечтал он, не замечая, что рядом со мной уже сидит Дитер, — наша малышка будет в восторге, когда увидит все эти свечи и пестрые шары.

Дитер сглотнул, потом сказал:

— А через два года наш ребенок будет уже вовсю бегать.

Однако Левину было не до притяжательных местоимений. Он продолжал пить, лез ко мне обниматься, то уверяя, что это Рождество — самое прекрасное в его жизни, то, минут через пять, — что такого грустного Рождества у него отродясь не бывало.

Дитер не произнес больше ни слова, только пил. Я начала тревожиться не на шутку, они оба переставали мне нравиться. На улице пошел дождь, а не снег, о котором в рождественскую ночь все так мечтают. По радио пение детского хора перемежалось звоном колоколов.

— Наш ребенок будет обучаться музыке, — распинался Левин. — Фортепьяно. Элла, как ты думаешь, получится у нас музыкант? В конце концов, папа был органистом.

Я отшатнулась от Дитера, который цапнул с елки первый попавшийся шар и запустил его в стеклянную стену моего зимнего сада.

Левин замер, у меня выпал пряник изо рта.

А Дитер и не думал останавливаться. Один за другим он срывал с елки шары и запускал в стену: осколки с радостным звоном разлетались тысячью сверкающих брызг.

Я хотела было его остановить, но Левин схватил меня за руку.

— Сейчас нам лучше всего уйти, — шепнул он мне. — Он бывает невменяемым.

Мне тем более не захотелось оставлять Дитера в таком состоянии одного возле зажженной елки, но Левин силой затащил меня в спальню и замкнул дверь. Мало того, для надежности он еще и припер дверь шкафом, соорудив настоящую баррикаду. Я аж похолодела от страха.

— Он не посмеет, не посмеет, — шептала я.

Похоже, однако, Левин даже не задумывается, с какой это стати Дитер так разбушевался, зато я-то прекрасно все понимала. До нас доносились чудовищные проклятья, потом тяжелый удар, треск разбитого стекла и бесконечно долгий минорный звон осыпающихся осколков. Видимо, он расколошматил одно из стекол зимнего сада. Когда наконец на некоторое время установилась тишина, мы крадучись выбрались из своего укрытия. Дитера не было. Но зимний сад воистину был как после побоища.

— Надо немедленно перенести растения в тепло, — распорядилась я, — они погибнут при такой температуре.

Остаток рождественской ночи мы провели за перетаскиванием цветочных кадок и горшков, при этом Левин ни разу даже не задумался, полезно ли мне в моем состоянии таскать такие тяжести. Потом мы сгребли и вымели осколки, а Левин кое-как заделал дыру кусками картона и пластиковыми пакетами. От ветра и дождя мы худо-бедно отгородились, однако любому взломщику дорога была открыта. Но где найдешь стекольщика в ночь на 25 декабря? Мы плюнули на все и отправились спать. Левин уснул как убитый, а я от гнева и изнеможения даже плакать не могла, только всхлипывала без слез.

Забрезжило утро, а вместе с ним и в моем сознании забрезжила мысль, что я не так уж неповинна в случившемся. Никуда не денешься — пора выбирать ребенку отца. После буйства, которое учинил Дитер, я всерьез сомневалась, стоит ли оставлять его в числе соискателей, практически он сам себя вычеркнул. Но как он воспримет отказ? Даже вообразить страшно.

В это первое праздничное утро Тамерлан встретил меня укоризненным взглядом: в доме полный разгром, повсюду на дороге пальмы и фикусы, кадки и горшки. Поскольку поговорить больше было не с кем, я обратилась с речью к коту:

— Вот если бы ты был собакой, — так я ему сказала, — я бы взяла тебя сейчас на большую прогулку, а ты по ночам караулил бы дом, чтобы к нам не забрались воры. На наших мужчин все равно надежды никакой.

Они оба еще спали. Я выпила чаю, съела пару бутербродов, даже не испытав, вопреки ожиданиям, приступов тошноты. Потом оделась потеплее и села в машину. Отъехала несколько километров в сторону Оденвальда и в полном одиночестве пустилась в зимний пеший поход — проветрить мозги. Но даже и на свежую голову никаких судьбоносных решений я принять не смогла, только ругала на чем свет стоит Дитера, а Левина обзывала маменькиным сынком. «Важен лишь ты», — говорила я, обращаясь к своему ребенку.

Когда наконец, с румянцем на щеках, но не успев отморозить ноги, я вернулась домой, на столе меня ждала записка от Дитера: «В три часа придет стекольщик сделать замеры». Кроме того, он — не Левин же — успел вынуть из оконной рамы торчавшие в ней стеклянные клинки, а также убрать все осколки шаров в мусорный контейнер.

Только теперь соизволил подняться Левин.

— Извини, дорогая, — сказал он мне, — был большой недосып, пришлось добирать.

— Да ничего страшного.

— Ты не помнишь, из-за чего, собственно, Дитер так разъярился? — спросил он.

Я покачала головой.

Левин попросил кофе. Ставя кипятить воду, я заметила, что Дитер вынул из морозилки гуся и определил поближе к плите, но поскольку размораживаться этой птице минимум полсуток, то сегодня на праздничный обед, видимо, рассчитывать не приходилось.

— А куда вообще Дитер подевался?

Этого я тоже не знала.

Пришел стекольщик, неодобрительно качал головой, набивал цену.

— Чтобы в первый день праздников, это ж надо, — ворчал он. — Как такое вообще могло случиться, это ж какую силищу надо иметь!

15

Наконец-то удалось найти парня для работы в саду, сообщает Павел, пришедший навестить меня уже под вечер. Правда, с грамотой у него неважно, зато смышленый и работящий.

— Он не виноват, что безграмотный, имей он побольше времени…

— Как он выглядит? — интересуюсь я.

— Красивый парень, — отвечает Павел.

Со сладостным замиранием сердца я тут же начинаю соображать, в какой школе можно раздобыть для него учебники и подходящую программу.

— Опомнись! — предостерегает меня Розмари, когда мы остаемся с ней наедине. — Опять за старое!

Праздничными рождественскими голосами позвонили мои родители.

— Ты давно не звонила! — уверяли они.

Я не стала спорить и пожелала им веселого Рождества. «Знали б вы только…» — подумала я.

Позвонила шефиня, долго мялась, потом все-таки выложила: не смогу ли я на пару дней заменить заболевшую сотрудницу.

— А то я совсем одна за прилавком, а вы же сами знаете, Элла, что у нас после праздников начнется.

Как не знать. Народ обожрется, перепьет, накурится до одури, а потом, понятное дело, болеет. Другие сограждане, как вот Дорит, не выдержав непомерных праздничных запросов своих чад и домочадцев, бегут за валиумом. К величайшему изумлению шефини, я безропотно соглашаюсь. В надежном мирке родной аптеки мне будет куда уютнее, чем в четырех стенах собственного дома.

Но на второй день Рождества я была еще дома. Снова появился Дитер, почти не разговаривал, строго по рецепту, с красной капустой и клецками, приготовил гуся. Настроение было паршивое. Если уж Левин не думает спрашивать своего дружка, с чего это тот так разбушевался, с какой стати мне лезть с расспросами? С 27 по 30 декабря мне предстояло дежурить в аптеке, зато в новогоднюю ночь я снова оставалась дома — как на беду.

На аптеку и впрямь обрушилось форменное нашествие, будто у нас ликвидационная распродажа. В конце дня объявился и Павел Зиберт.

— Ну, что на сей раз подхватили ваши детки? — спросила я, подбирая по рецепту жаропонижающие свечи.

— У обоих корь, и как раз на Рождество!

Я посочувствовала. Это еще полбеды, пожаловался он, тронутый моим участием. Главная же беда — торт ко дню рождения его дочурки.

— Рецепт-то у меня есть, — кисло сказал он, — только вот печь я совсем не умею.

Тут-то и пробил мой час. Меня охватил порыв великодушия. Тем же вечером — то есть в канун дня рождения его веснушчатой дочурки — я стояла на чужой кухне и вдохновенно пекла шоколадный торт, коронным украшением которого должны были стать марципановые Микки-Маусы.

Обычно печальный и задумчивый Павел выказал себя замечательным и милым помощником, непременно пожелавшим по завершении трудов со мной чокнуться, что мы и сделали, он — бокалом красного вина, я — яблочным соком. Дети в ночных рубашонках и шлепанцах время от времени пытались взять кухню штурмом, но отец решительно вставал у них на пути.

— Это сюрприз, — пробасил он и как ни в чем не бывало схарчил мышонка с черными шоколадными ушами. Не загляну ли я завтра к ним на огонек отведать своего изумительного торта, спросил он.

— Вы же понимаете, корь, друзей они пригласить не могут. А у вас прививки…

— Посмотрим, — сказала я.

В доме стояла гробовая тишина. Меня встретил только Тамерлан. Правда, стекольщики тем временем успели все застеклить, а кто-то из моих мужчин уже перенес растения на прежние места, прибрал в комнатах и даже поставил на стол букет желтых роз. Поскольку отопление в зимнем саду работало в экономном режиме (Левин обычно врубает его на полную мощность), я решила, что это дело рук Дитера.

«Кому вообще я здесь нужна?» — в унынии спрашивала я себя. Потом позвонила Дорит.

— Испекла сегодня шоколадный торт на ребячий день рождения, — поведала я.

Дорит тут же навострила уши.

— Ах, это тот Зиберт, — протянула она, выслушав мой ответ. — Эта его Лена с нашей Сарой в детский сад ходит. Очень милая девочка и совершенно нормальная, несмотря на полоумную мать.

— А почему его Павлом зовут? — поинтересовалась я.

Выяснилось, что вся его семья родом из Праги. А дочку из детского сада он всегда забирает сам.

— И вообще он мне нравится, — сказала Дорит, — у меня слабость к ученым, особенно с окладистой бородой, как у Карла Маркса.

Я поневоле расхохоталась, мне борода Павла тоже очень нравилась.

— Жалко, что мы обе уже пристроены, да и Павел тоже. К тому же скоро у меня округлится животик, и никакой чужой бородач уже не захочет печь со мной шоколадные торты.

— Знаешь что, — загорелась вдруг Дорит, — давайте вместе Новый год встречать, мои родители наверняка не откажутся посидеть с детьми.

Я сидела на кухне и без всякого удовольствия хлебала только что сваренный диетический супчик, когда явился Дитер.

— Мне очень жаль, — заявил он с порога, — но дальше так продолжаться не может. Ты должна сказать Левину, что я — отец ребенка.

Я молчала.

— Нет никакого смысла дальше его щадить, — продолжал Дитер, — сейчас он так и так в трауре, пусть уж одно к одному.

Я пялилась на него тупо, он на меня — злобно.

Тогда он решил прибегнуть к испытанной тактике — устранить соперника, очернив его.

— Вообще-то не хотелось тебя огорчать, но у тебя в корне неверное представление о Левине. Я только что побывал у своего брата в Пфальце. Так я там такое услышал…

Я покраснела. Ничего хорошего это не предвещало.

— Не тяни, — сказала я.

— Левин путался с Марго, — сказал он бесцветным голосом и выжидательно на меня уставился.

Я чуть было не кивнула со знанием дела.

— И не только когда я сидел, — продолжал Дитер, — но, видимо, и здесь, в этом доме, пока я баранку крутил, а ты на работе была.

Откуда брату Дитера известны все эти интимные подробности?

— Так у нее и с Клаусом было…

Тут я стала слабо припоминать, что Левин давным-давно мне тоже что-то в этом роде рассказывал: дескать, Марго обманывала мужа с лучшим его другом и даже с его родным братом.

— Ребенок у Марго был от тебя? — спросила я.

— Ребенок? Откуда мне знать? Хорошо, что про шашни с Левином я только сейчас узнал, я бы эту тварь своими руками из окна выкинул.

Тут я во второй раз пунцово покраснела, и Дитер это заметил.

— Элла, что с тобой?.. — спросил он, заподозрив неладное.

Я тут же разревелась, демонстративно прижимая руки к животу: мол, беременных полагается щадить…

Дитер нервно забегал по кухне.

— Неужели ты?.. — спросил он, обняв меня за плечи.

Я неуверенно покачала головой.

Он взял мое лицо в ладони и посмотрел мне прямо в заплаканные глаза.

— Левин твоего сочувствия не заслуживает, — сказал он, — он о тебе не слишком-то беспокоится.

Сущая правда. Но я продолжала гнуть свое:

— Нехорошо за зло отплачивать злом. Я поговорю с ним, но тогда, когда сама посчитаю нужным.

— Если зуб надо рвать, тянуть незачем! — возражал Дитер.

— Не всегда! — решительно заявила я. — Если у пациента инфекция и высокая температура, приходится ждать.

На следующий день я навестила больную именинницу. Лена, все еще с сыпью на мордашке, вместо того чтобы лежать в постели, отчаянно сражалась с братом из-за новых качелей, подвешенных в дверном проеме. Павел был рад моему приходу, Лена — большой упаковке «Лего». Поскольку дети сразу же перешли со мной на «ты», мы с Павлом последовали их примеру.

Торт удался мне на славу, я хотела остаться только на четверть часика — посмотреть, как его распробуют. Потом Павел убирал со стола, а я читала детям книжку. Время летело стремглав. Когда, закончив читать, я подняла глаза и встретилась с открытым, таким близким взглядом Павла, мне захотелось оказаться в его объятиях и потереться щекой о его густую, с проседью бороду. «Мы проморгали друг друга, — подумала я, — но еще не поздно стать друзьями…»

Дети включили телевизор. Мы же с Павлом тихо беседовали. После рождения Лены, рассказывал он, жена заболела, стала слышать голоса и сама себе наносить увечья. Пришлось ее изолировать, отлучить от детей, он думал, у него у самого сердце не выдержит. Бывает, что она возвращается домой на побывку, но нужно давать ей очень много лекарств.

— Как жестоко это ни звучит, — сказал он, — но я почти рад, когда ее снова забирают в больницу. Слишком большое напряжение для меня, да и за детей боюсь.

Он взял меня за руку. Недолго думая я пригласила его к нам на новогодний вечер.

— Лучше не надо, — сказал Павел. — Когда кругом все взрывают петарды, я не рискую оставлять детей одних. Не говоря уж о том, что они еще не вполне здоровы.

Я не настаивала. Но, видимо, не смогла скрыть и своего огорчения. Ну, если дети к полуночи крепко уснут, уступил он, пожалуй, он заглянет. Если, конечно, не стрясется чего-то совсем невероятного. Только вот удобно ли будет, если он, так сказать, к шапочному разбору заявится?

— Приходи, когда получится, — сказала я. — Ничего особенного у меня не будет, только несколько друзей, музыка, вкусный ужин, посидим среди своих.

— Как раз то, что я люблю, — обрадовался Павел. На том мы и распрощались.

Утром 31 декабря позвонила Дорит и дала отбой. Теперь корью заболели ее дети.

— О господи, — огорчилась я, — а я уже пригласила Павла Зиберта! Хотя он, наверно, все равно не придет. Ты, кстати, его больную жену когда-нибудь видела?

— А как же. Настоящая красавица была, но теперь! Вялая, пришибленная какая-то, живет на транквилизаторах, опухла вся, бедняжка. Однажды она за Леной в детский сад пришла, картина была, скажу я тебе! Девчушка живая как ртуть, а ее за руку ведет этакая кулема!

Со студенческих времен мы с Дорит называли этим словцом людей медлительных, неповоротливых, сонных, а поскольку сами были совсем не из таких, то и посматривали на них чуть свысока. Наверное, в глазах Павла я выгляжу привлекательнее, чем его больная кулема, думала я, но красавицей я никогда не была.

Левин тем временем понемногу приходил в себя. С грустным видом он слонялся вокруг меня, как брошенный котенок, но по крайней мере плакал уже не так часто. Скоро придется сказать ему что-то не слишком утешительное. Только вот что? «Каждый из вас для меня совсем не идеальная пара, — думала я. — Но мой ребенок не будет расти безотцовщиной!»

Поскольку Дорит и Геро не придут, получалось, что я закупила слишком много продуктов. На Павла я тем более не рассчитывала — кому охота тащиться среди ночи из Хайдельберга в Фирнхайм?

На кухне появился Дитер.

— Что будет вкусненького? — спросил он.

— Ростбиф, совсем розовый.

— Значит, с кровью, — огорчился Дитер. — Пожалуйста, только не это, я сырого мяса не ем.

Жаль мяса — дорогой кусок, вырезка. Оно куда вкуснее, если не прожаривать его до конца.

— Но Левин больше любит, когда оно розовое, — сказала я наобум, хотя вовсе не была в этом уверена.

Дитер помрачнел.

— Ну конечно, как же обидеть бедного сиротку! Что ж, коли так, я могу и в городе поужинать.

Ну уж нет, тогда еще больше еды останется!

— Тоже мне проблема! — успокоила я его. — Просто твою порцию мы подержим в гриле на десять минут дольше.

Дитер был доволен. Тихий и кроткий, как ягненок, он чистил картошку на гарнир к мясу и резал ее на тонкие ломтики.

Потом на кухне появился Левин со свежими персиками.

— Из дальних стран. Всех угощаю десертом: фруктовый салат из дыни, персиков и черного винограда.

Левин хотя и признавал, что готовить совсем не умеет, но продукты для своих любимых блюд закупал азартно и всегда невпопад. Я потрогала персики. Они были как камень, о том, чтобы снять с них кожицу, нечего было и думать.

16

— Не понимаю, как можно все время нарываться на таких прохвостов? — удивляется Розмари Хирте. — Хотя если кому и бросать в тебя камень, то только не мне.

— Да ты не стесняйся, — подбадриваю я ее, — просто скажи свое мнение: кого бы ты выбрала — Левина или Дитера?

Она морщит нос. Потом бормочет:

— Я бы обоих сделала хорошими индейцами. — А поскольку смысл ее туманного изречения до меня не доходит, некоторое время спустя добавляет: — Хороший индеец — это мертвый индеец.

Из растолченного чеснока, горчицы, оливкового масла, соли, свежемолотого перца и томатной пасты я сделала густой соус. Говяжью вырезку разрезала на две части и обе нанизала на вертел гриля. Густо обмазала оба куска соусом, тонкими кольцами порезала лук и положила в соусное корытце, после чего включила гриль. Ростбиф вращался не вполне симметрично, но я по опыту знала, что в конце концов он пропечется как миленький. Дитер уложил тонко нарезанный картофель на противень. Он посыпал его солью и розмарином, а сверху смазал сметаной. Левин тем временем маялся с персиковым салатом.

Спорая совместная работа в уютном кухонном тепле понемногу восстановила между нами прежнюю доверительность. Левин поставил пластинку с популярными мелодиями тридцатых годов и даже стал изображать что-то похожее на степ. Но когда очередь дошла до песенки «Именно бананы», он поскользнулся на обрезке сала из тех, которыми Дитер натирал противень.

— Извини, — сказал Дитер с искренним сожалением в голосе, — случайно уронил.

Но Левин и не думал обижаться. А я дивилась его добродушию.

Спустя сорок пять минут я вынула половину ростбифа из печи, плотно завернула его в алюминиевую фольгу и поставила в теплое место. Порция Дитера пусть еще с четверть часа повертится.

Наконец мы уселись за красиво накрытый стол в зимнем саду и только тут заметили, что на часах уже одиннадцать.

— Вот и прекрасно, — сказал Левин, — встретим Новый год с набитым ртом, говорят, это лучший способ задобрить злых духов.

Главное блюдо смотрелось превосходно, Дитер и Левин были довольны каждый своим куском — у кого с кровью, у кого без. Даже у меня прорезался аппетит, хотя резкие запахи стряпни я все еще переносила неважно и после кухонного смрада с наслаждением вдыхала сейчас живительную прохладу зимнего сада.

Левин забрал у меня из рук нож и вилку.

— Священный долг хозяина, — пояснил он. — Даже мой дедушка, уж на что старенький был, а жаркое всегда резал собственноручно.

Едва взяв нож в руки, он неодобрительно покачал головой — слишком тупой. Даже неоконченное образование стоматолога приучило его к любым инструментам относиться с уважением. Он достал точильный брусок, и я убедилась, что орудует он им мастерски.

— Ростбиф следует нарезать тонкими ломтиками, — учил он.

Я была рада, что он нашел себе занятие.

Левин начал с нашей, розовой части, искусно отрезал первый ломтик и положил мне его на тарелку.

Дитер брезгливо отвернулся: красноватый мясной сок растекался по блюду, норовя подтопить и его прожаренную долю.

— Вот каннибалы, — буркнул он.

Потом мы приступили к еде, восхваляя кулинарное искусство друг друга, любезно чокаясь и стараясь не дать выход подступающему раздражению.

— Вы посмотрите! — воскликнула я, указывая за окно. — Снег!

Все, что недодало нам Рождество, теперь с лихвой восполнял Новый год. Из зеленых джунглей зимнего сада мы смотрели на деревья и кусты за окнами, где все застилала белая пелена мерно и неостановимо падающих на землю снежинок.

Левин, этот большой ребенок, ликовал.

— Это знак, — объявил он. — Новый год приходит в белизне невинности, как новорожденное дитя в белоснежных пеленах. Теперь вся грязь на земле исчезнет под белым покрывалом.

— Идиотская трепотня, — рявкнул Дитер.

Мы испуганно замерли.

— Но уж коли Новому году суждено стать новым началом, — процедил он, — то сейчас, без четверти двенадцать, самое время обеспечить табула раза, то бишь чистый стол.

О чем это он? Неужели обо мне?

Левин предпочел обратить все в шутку.

— Ладно, со стола я уберу, но не раньше, чем мы отведаем моего фруктового салата. А уж потом будет и табула раза.

Никто не улыбнулся.

Я попыталась под столом схватить Дитера за руку, но он резким движением ее отдернул.

— Ты прекрасно знаешь, о чем я, — сказал он.

— Не знаю я, — неуверенно ответил Левин.

Тут я перетрусила и начала убирать тарелки.

— Погоди, — сказал мне Левин, — я хотел съесть еще кусочек ростбифа.

Он взял в руки нож.

Дитера, однако, это не остановило.

— Ты спал с Марго.

Ответа не последовало. Левин с сосредоточенным видом отрезал себе почти прозрачный ломтик мяса, но его тонкие руки дрожали.

— Будь любезен ответить! — гаркнул Дитер.

Левин отрезал наконец кусочек мяса и большой вилкой направил его себе прямо в рот. Я поневоле вспомнила Марго и того повара, который с этой же вилки скармливал ей кусок поросячьей кожи.

— Чего ты от меня хочешь? — спросил он.

— Ты должен сознаться, — наседал Дитер.

— В чем? — все еще увиливал Левин.

— Брат все мне сказал.

Левин передернул плечами.

— Мы же все знаем Марго, — сказал он, — это она захотела, не я.

Возможно, это даже была правда, но Дитера это нисколько не успокоило.

— Пункт два. Ты должен развестись.

Вот теперь я ударилась в панику; прежде-то я еще могла делать вид, что мое дело сторона.

Тут уже Левин начал возмущаться: в конце концов, его жена ждет ребенка, Дитер должен спасибо сказать, что все эти его идиотские обвинения я пока что выслушала без истерики.

— Это мой ребенок, — отрезал Дитер. — Вот тот, выкидыш, тот наверняка был твой. Уступи мне Эллу, и мы будем квиты.

Нож выпал у Левина из рук. Он ждал от меня немедленного опровержения. Но я только заикалась от страха. Меньше всего мне улыбалось доставаться этому необузданному Дитеру, так сказать, в замену Марго. Чтобы избежать допроса, я взвыла что было мочи.

— Ты совсем спятил, — мужественно заявил Левин, — ребенок мой на все сто процентов. Элла, скажи ему!

— Если Элла скажет тебе правду, тебе останется только поджать хвост и заткнуться! — орал Дитер. — Она пожалела тебя, и если бы не смерть твоей матери, она бы давно тебе все выложила.

Левин схватил меня за плечи и начал трясти, как куль.

— Ты будешь говорить или нет! Скажи же ему, что он спятил!

Но он не вытряс из меня ни единого путного слова.

— Пошел вон, гнида! — крикнул Левин с ненавистью. — От тебя одни несчастья! Вылез из дерьма, туда и катись, тебе там самое место!

Дитер размахнулся. Он уложил моего высокого, но хлипкого супруга одним ударом. Кровь хлынула у Левина изо рта, отчего Дитеру тут же стало дурно.

Я кинулась к телефону вызывать полицию, но после того как Левин, выплевывая вместе с кровью зубы, успел прошамкать «только врача», я вызвала «скорую помощь».

Дитера тем временем вырвало прямо в мою сияющую чистотой мойку из нержавеющей стали. Больше из кухни он не выходил.

Я принесла из ванной теплую воду и полотенца. Левин громко стонал. В этот момент колокола возвестили приход Нового года.

Сидя на полу, я держала голову Левина на коленях, чтобы он не захлебнулся кровью, и мокрыми полотенцами пыталась остановить кровотечение. К счастью, вскоре вдалеке уже завыла сирена «скорой помощи».

Весь зеленый, к нам вошел Дитер.

— Они уже едут, — сказал он. — Я исчезаю. Не вздумай рассказывать, что тут произошло.

Я попыталась протестовать.

— Я должна сказать правду…

— Раньше надо было правду говорить, — отрезал Дитер. — Скажешь им, что он поскользнулся на куске сала и ударился о плиту.

Как был, без пальто, он выскользнул в дверь зимнего сада и исчез в снежной круговерти. Мне пришлось бросить Левина, чтобы открыть врачам. Но я успела схватить со стола прибор Дитера и, забежав по пути на кухню, сунуть его в кладовку.

Дюжие санитары недолго думая сделали Левину временную повязку и уложили его на носилки. Невзирая на спешку, они все же поинтересовались, что произошло.

— Несчастный случай, — покорно повторила я. — Поскользнулся на кухне и ударился головой о плиту.

Один из санитаров глянул на меня пристально.

— Почему в таком случае он лежит здесь, а не на кухне?

— Да он вскочил, зачем-то сюда добежал, а уж тут опять на колени рухнул, — объяснила я. — А кровь я всю подтерла.

— Ох уж эти мне домохозяйки, — пробурчал санитар. — Муж кровью будет истекать, а ей лишь бы пол блестел!

Бледное как мел, перепачканное кровью лицо Левина все еще стояло у меня перед глазами. Какое оно было маленькое, и какой огромный у Дитера кулачище! Чтобы как-то отвлечься, я и вправду принялась мыть пол, убирать со стола, приводить кухню в порядок. Поставила в холодильник фруктовый салат, убрала и другие остатки нашей трапезы.

Когда кухня и зимний сад кое-как были прибраны, я набрала полную ванну, брызнула туда несколько капель успокоительного экстракта и с наслаждением опустилась в теплую воду.

Наконец-то можно собраться с мыслями. «Главное, с ребенком все в порядке», — думала я, стараясь ободрить себя вопреки всему.

В конце концов, надев ночную сорочку и купальный халат, я снова отправилась в зимний сад. Тамерлан исчез; ясное дело, животные пугаются, когда хозяева так дерутся.

Я высунулась из окошка.

— Тамерлан! Тамерлан! — ласково позвала я.

И смотри-ка — из мельтешения снежинок и вправду возник кот и нерешительно ко мне приблизился. «До-ре-ми-фа-соль-ля-си — кошка едет на такси» — вспомнила я детскую считалочку, и мне вдруг показалось, что все это происходит не со мной, а в каком-то несуразном фильме.

Потом с котом на руках я лежала в гамаке и мерзла, несмотря на принятую горячую ванну. Мысли в голове путались, спать я тоже не могла, а до утра было еще не скоро.

В половине второго зазвонил телефон. Конечно, это Дорит, хочет пожелать мне счастливого Нового года, подумала я, мне сейчас только этого недоставало. Но звонки не умолкали, пришлось плестись. А вдруг это из больницы и мне сейчас скажут, что Левин умер?

Звонили действительно из клиники, но Левину было уже лучше. Кровотечение из носа остановлено, верхнюю губу зашили. Правда, четыре верхних зуба выбиты. Но если привезти их сейчас, их еще не поздно законсервировать, и тогда в университетской стоматологической клинике в Хайдельберге можно будет произвести имплантацию.

Один зуб я уже подобрала и успела выбросить в мусорное ведро. Остальные, как я подозревала, валяются где-то в снегу, Левин, уже на носилках в саду, что-то сплевывал.

— Они, должно быть, под снегом, — промямлила я, — завтра, когда будет светло, попробую поискать.

Это может быть слишком поздно, сказали мне. Пошатываясь от усталости, я побрела обратно к гамаку, и тут моему взору предстало нечто вроде огромной живой сосульки. Из темноты сада, совсем как недавно Тамерлан, возник Дитер и проскользнул ко мне в зимний сад.

— Это все твоя вина, Элла! — накинулся он на меня с порога.

От такой наглости я пришла в ярость.

— Это я, что ли, избила Левина до полусмерти?

— Ничего бы этого не случилось, если бы ты прямо и честно сказала ему, кто отец ребенка. А ты струсила.

Тамерлан, эта мохнатая грелка, спрыгнул с моих колен. И принялся азартно гонять по гладким плиткам пола какой-то мелкий предмет: лучшего времени для игры и забавы придумать, конечно, нельзя.

— С чем это он? — спросила я, чтобы как-то отвлечь Дитера.

Дитер посмотрел — это был зуб.

— Что с Левином? — спросил он.

— Ты выбил ему четыре верхних зуба.

Не похоже, чтобы Дитер сильно раскаивался.

— Так ему и надо. Слишком все с ним носятся.

— Ах, Дитер, — вздохнула я, от усталости потеряв на миг всякую бдительность. — А вдруг отец все-таки он? Откуда мне знать?

Дитер окаменел.

— А ну-ка повтори еще раз!

— Да оставьте вы меня наконец в покое! — взревела я, точно раненая львица. — Не знаю я! Может, это вообще ни один из вас, придурков несчастных!

Все дальнейшее произошло столь молниеносно, что я просто не помню, каким образом я из гамака переместилась на пол, а Дитер оказался на мне — он меня душил.

— Шлюха! — снова и снова кричал он мне в лицо.

Я отбивалась, брыкалась — все бесполезно, силища у него как у медведя. Никогда мне не забыть этот смертный страх. Но потом в голове у меня помутилось, и страх прошел. Я вдруг совершенно успокоилась. Сквозь мглу облаков передо мной, как лик Господень, вдруг проступило лицо Павла с широкой окладистой бородой. И — о чудо! — я снова смогла дышать. Железная хватка на моем горле вдруг ослабла, тело Дитера больше не давило на меня своей медвежьей тушей. Плохо соображая, я с трудом села. Подле меня, сцепившись в неистовой схватке, катались по полу Павел и Дитер.

Да где же полиция! Я попыталась подняться на ноги. Павел уже весь посинел и тщетно хватал ртом воздух. Дитер орал:

— Значит, этот козел шастает к тебе по ночам, это он тебя обрюхатил!

Надо срочно что-то делать. Недолго думая я расколошматила о голову Дитера свой любимый цветочный горшок с петушиными гребешками, — никакого эффекта! Но что это там блеснуло под кадкой с филодендроном? Разделочный нож. Левин, наверно, уронил.

Я неплохая аптекарша, и домохозяйка ничего, да и сил у меня побольше, чем кажется, но в метании ножей я полный ноль. Нож полетел без всякого свиста и не вонзился Дитеру в спину, а скорее скользнул по плечу. Однако даже этого оказалось достаточно: Дитер что-то почувствовал, он оглянулся и на секунду отпустил Павла. Тут он увидел кровавую царапину у себя на плече, и ему снова стало дурно.

Освободившейся рукой Павел схватился за нож. Он не успел ничего больше сделать — теряя сознание, Дитер всей своей тяжестью сам навалился на выставленное лезвие.

С трудом поднявшись на ноги, Павел тут же пропыхтел:

— Полицию!

Я помчалась к телефону.

Потом, вся дрожа, вернулась в зимний сад, и Павел обнял меня. Так мы и стояли, словно Гензель и Гретель, обнявшись и стараясь успокоить друг друга. И оба боялись взглянуть на тяжело раненного Дитера.

Когда прибыла полиция и «скорая помощь», мы все еще не в состоянии были давать показания. Мне сделали успокаивающий укол, Павел отказался.

Санитары, совсем недавно забиравшие Левина, оказались важными свидетелями — они-то знали, что в доме в этот вечер уже имело место какое-то скандальное выяснение отношений; к сожалению, это обстоятельство скорее работало против нас, ведь о происшедшем я рассказала неправду.

После того как в зимнем саду был произведен осмотр места происшествия, сделаны фотографии, собраны вещественные доказательства, нас с Павлом доставили в отделение и дали подписать протокол. Следы удушения на наших шеях были освидетельствованы и задокументированы врачом.

Наконец мы могли идти. Я просила Павла побыть со мной до утра, ибо ни за что на свете не хотела оставаться одна. Но Павел не смог — у него и так уже было неспокойно на душе из-за детей.

— Завтра утром я тебе позвоню, — пообещал он, — тогда и посмотрим, как нам быть дальше.

Чтобы хоть чем-то занять голову и руки, я провела остаток ночи, поливая цветы в зимнем саду.

17

— Сыплет снег в Сочельник густо, знать, в карманах будет пусто, — со злорадным смешком каркает моя соседка по палате.

Терпеть не могу всякие дурацкие поговорки, а эта и вообще невпопад: при чем тут Сочельник, когда дело под Новый год было?

— Нам года не беда, жаль, головушка худа, — парирую я.

Розмари не обижается.

— Сбрызнешься? — спрашивает она, протягивая мне духи.

— У нас что, сегодня главный врач на обходе? — любопытствую я, вспомнив, как обильно она поливала себя сегодня духами.

Но ее кумир так и не появляется. Вместо него нас удостаивает визитом господин доктор Кайзер. Мы встречаем его не слишком милостиво, ведь это он недавно вычеркнул из нашего рациона кофе. Нас заложила ночная сестра — дескать, они столько болтают, что не успевают спать. Доктор Кайзер и на сей раз, даже не выслушав, заранее отметает все мои доводы и возражения: ему лучше знать, что мне полезно, а что нет.

— От вашего внимания, вероятно, ускользнуло, что по профессии я аптекарь, — надменно замечаю я.

Господин Герхард Кайзер из тех смельчаков, которые, когда их ставишь на место, тушуются мгновенно.

Розмари, как мне кажется, не без удовольствия наблюдает за его посрамлением.

Немного погодя она припоминает еще одну народную мудрость:

— Снег и лед на Новый год — значит, горе у ворот!

— Это, в порядке исключения, даже правда, — вздыхаю я. — Кому охота после бессонной ночи еще и снег расчищать. А мне пришлось — мужиков-то под рукой не осталось.

Выполнив с метлой и лопатой в руках малоприятную гражданскую повинность, я твердо решила снова забраться с Тамерланом под одеяло. Телефон я отставила как можно дальше, дабы оградить себя от непременных новогодних поздравлений со стороны моего семейства. О самочувствии Дитера и Левина я тоже ничего не желала знать.

Говорят, сон сродни смерти. Если так, то и мое пристрастие к постели отнюдь не свидетельство моей жизнестойкости, а скорее терапия для души. Как бы там ни было, но после такого врачевания у меня появляется новый вкус к жизни.

Мне многое еще предстоит осилить. При разводе Левин непременно выдвинет финансовые требования. По мне, так пусть прибирает к рукам часть акций и других ценных бумаг; дома и половины денег мне хватит за глаза. Не открыть ли мне свое дело? Поселиться с ребенком в двух верхних этажах, а внизу оборудовать аптеку. По карману ли мне будет нанять для ребенка няню? А родители мои, конечно же, опять страшно всполошатся из-за очередных перемен в моей жизни.

Как всегда, планы на будущее меня взбодрили. Конечно, не стоит мучить Левина требованиями немедленного развода. Ругаться с ним из-за этого сейчас, когда он лишился передних зубов, как-то нехорошо. И все же я не удержалась от злорадной улыбки: есть все-таки высшая справедливость, пусть теперь его искусственные зубы напоминают ему кое о каких колбочках.

О Дитере теперь, после того как он меня чуть не удавил, я нисколько не печалилась. Конечно, он не ничтожество и в иных условиях мог бы… Хотя, признаюсь, притягивало меня в нем именно его бурное и сомнительное прошлое.

И вот теперь на моем горизонте внезапно появился третий мужчина — Павел. Ужасно милый — такому так и хочется протереть очки или выщипать из бороды пятнышко желтка, оставшееся там еще от завтрака. Но каковы мои шансы? Пока что у меня складывалось впечатление, что хотя я Павлу и нравлюсь, но он по-прежнему предан матери своих детей.

Когда уже ближе к вечеру меня выгнал из постели голод, я по-прежнему решила к телефону не подходить. Вскипятила чайник и принялась жадно уписывать холодный ростбиф. Однако голод не утихал, и даже Тамерлан, поглядывая на меня, не удовлетворился обычной своей порцией кошачьих консервов. На пару с ним мы играючи прикончили банку тунца. Свою половину я сдобрила каперсами, кетчупом, репчатым луком и лимонным соком.

Вечером позвонили в дверь. Я крадучись подошла к окну и выглянула на улицу. На меня испуганно смотрел Павел — наверно, вид у меня был тот еще.

— Ты не больна? — спросил он, заметив, что я еще в халате.

— Слегка, все никак в себя не приду.

— Как там наш душитель? — спросил он.

Я пожала плечами.

— Может, уже умер.

Павел удивленно вскинул брови. Потом позвонил в больницу. Справки о состоянии здоровья больница дает только родственникам, услышал он ответ. Я-то знала об этом еще по Марго.

— Из этого, однако, следует заключить, что он жив, — заявил Павел. — А как дела у твоего мужа?

Пришлось мне заявить (Павел и тут меня не понял), что Левином в качестве мужа я сыта по горло и совсем не горю желанием таскаться к нему в больницу.

— Ехать-то туда уже поздно, — сказал Павел. — В больнице известно какая жизнь: в пять ужин, в восемь отбой, зато в шесть утра подъем. Но можно ведь позвонить в отделение.

Я не хотела.

Мы вместе выпили кофе.

— А на кого ты оставил детей?

— Соседка с ними сидит, читает им «Хайди», — ответил он, и я ощутила легкий укол тревоги.

— И что, симпатичная соседка? — спросила я, попытавшись изобразить иронию.

Павел только усмехнулся.

И все-таки он обо мне беспокоится, правда, у него, многодетного отца-одиночки, времени совсем нет, так что скоро ему опять бежать. Но он мне очень помог, от него исходит какая-то положительная энергия, которой так недоставало всем прежним моим мужчинам.

На следующий день я поняла, что в силах навестить Левина. Его поместили в палату на двоих. Первым делом мне бросился в глаза его очень странный профиль, поразительно напоминающий муравьеда. Нос и рот, практически сшитые вместе, были перевязаны, все это донельзя распухло и цвет имело фиолетово-синюшный. Говорить он не мог, пил только через трубочку.

— Ну, как ты? — задала я вполне бессмысленный вопрос.

Он только в отчаянии закатил глаза к небу.

— Что ж, надо стиснуть зубы и терпеть, — сказала я, прекрасно осознавая, что, с учетом нанесенных увечий, совет этот звучит довольно подло.

Рассказать ему, что потом натворил Дитер? Левин дал понять, что и так знает. На клочке бумаги он написал, что к нему в больницу приходил полицейский, хотел его допросить, но понял, что Левин пока не способен давать показания. Но все-таки рассказал Левину, что Дитер с тяжелым ранением лежит в реанимации, в этой же больнице.

— Он выкарабкается? — спросила я.

Левин пожал плечами.

Я показала ему синяки на шее, Левин кивнул: он в курсе. Мы с ним товарищи по несчастью. Ни о разводе, ни об отцовстве речи не было.

— Что тебе принести? Книги, сок, детское питание? — спросила я.

Левин написал: «Путеводители, комиксы, питье, только не кислое, можно банановый сок».

Я пообещала в следующий раз принести.

Потом подалась к реанимации. Дежурная медсестра о прогнозах предпочла не распространяться, а лишь уведомила меня, что посещение больных сразу после операции у них запрещено.

Только я пришла домой, позвонил Павел.

— Что лучше — нам к тебе зайти или ты к нам забежишь? — спросил он.

Вообще-то детям у меня нравится, дома всегда есть в запасе молоко и какао, а в это время года еще и горы рождественского печенья.

Леночка и ее братец Коля не без отцовской помощи соорудили у меня в саду снеговика, вокруг которого теперь опасливо расхаживал Тамерлан.

— А у тебя санки есть? — поинтересовался Коля.

Санки у меня нашлись, но вот горки не было.

Это навело Павла на мысль выехать с детьми на пару дней в горы.

— Поедешь с нами? — спросил он вдруг.

Я бы с удовольствием, но изнурительные автопробеги к альпийским красотам, в Австрию или Швейцарию, нет, это не для меня.

— От тебя никто этого и не требует, — сказал Павел. — Я не горнолыжный ас, меня вполне устроит катание на санках с гор, а это доступно и у нас в Оденвальде. И ребятам после кори хорошо побыть на воздухе.

Раз так, мы решили не тянуть, ведь школьные каникулы скоро заканчивались.

Павел повез нас на местный курорт. На автостоянке снег отнюдь не сиял белизной, выхлопные газы множества машин оставили на нем свои следы, крупинками гари черневшие на сахаристом насте, из-под которого островками пористого шоколада кое-где проглядывала перепаханная под зиму земля. Сгорая от нетерпения и спортивного азарта, мы выскочили из машины, но тут же замерли, пораженные красотой открывшихся далей. Ближе к горизонту горы как бы светлели, их холмистые цепи, укрытые снежной пеленой, убегали вдаль нежной зыбью. На белом фоне пологих склонов контрастно темнели серые яблоневые стволы, а зеленые заросли ежевики и красновато-коричневые кроны буков оживляли зимний пейзаж пятнами осенне-летней раскраски. Угрюмые ели, черные вороны, стена погоста.

Потом мы пустились в путь по отлогим полям, перелезая через изгороди загонов, позволяя детям взбираться на охотничьи вышки и качаться на покосившихся стволах, по-братски разделив в замшелой охотничьей хижине запас мармеладных мишек. Павел объяснял сыну (зевавшему от этих объяснений), как по мху и лишайникам на коре деревьев определять север и юг, показывал прихваченный из дома иллюстрированный каталог местных видов певчих птиц, с тем же, что и дети, азартом крушил каблуками хрупкий лед на замерзших лужах. Довольно долго нас преследовала любопытная сойка.

Оглядываясь, я не без удовольствия созерцала наши прихотливо переплетающиеся следы: любой следопыт определил бы их как следы небольшой семьи, дружной и веселой.

В конце нашего довольно длинного пешего перехода ленивцы-дети потребовали, чтобы мы везли их на санках. Потом мы все сидели в теплом ресторанчике и играли в игру под названием «Я вижу, а ты не видишь».

— Теперь решайте, — сказал Павел детям, — кто ночует в моей комнате, а кто с Эллой?

Ну конечно, так я и думала.

Дети посматривали в мою сторону и застенчиво молчали. Потом Лена заявила:

— Я хочу к папе.

Коля в свои шесть лет был уже слишком вежлив, чтобы просто так отклонить мое общество. Поэтому он сказал:

— Пусть лучше взрослые спят в одной комнате, а дети — в другой.

Мы с Павлом переглянулись. И я кивнула — боюсь, что слишком поспешно.

В ту ночь мы хотя и спали в одной комнате, но не спали друг с другом. Сперва, как любящая супружеская чета, мы долго беседовали, потом Павел погасил свет. Среди ночи я вдруг почувствовала, что кто-то лезет ко мне в постель. Это была Лена. Я включила ночник и увидела, что Коля притулился рядом с отцом.

Левину я попросила передать, что на несколько дней уеду. Пусть он на меня обидится, но я предпочла заботиться о своем еще не рожденном ребенке. И правда, эти три дня на свежем зимнем воздухе, длинные пешие прогулки и послеобеденный сон пошли мне на пользу.

Зато вечером после первого же рабочего дня, когда я снова сидела у койки Левина, он уже смог кое-как прогнусавить мне свои упреки. Он даже не спросил, где я была, только жаловался на свое горькое беззубое существование. Через два дня он уже будет дома, но потом ему предстоят мучения у протезистов.

— А как Дитер? — осторожно поинтересовалась я.

Как ни удивительно, Левин даже сподобился его навестить. Дитер уже переведен из реанимации и явно идет на поправку, но ужасно подавлен. Короче, выяснять отношения ни с одним из моих мужчин пока что невозможно.

Когда Левин приехал домой из больницы, у меня язык не повернулся гнать его на все четыре стороны; однако постель его я перенесла в его рабочий кабинет. Несколько дней спустя, как я и предполагала, зашел разговор об отце ребенка.

Никакого соломонова решения мне в голову не пришло. Я просто не стала отрицать, что спала с Дитером. Но поскольку сам Левин с Марго…

— Думаю, нам лучше сразу подать на развод.

Он не ответил и несколько дней на эту тему не заговаривал — наверно, обдумывал, как ему быть.

Теперь каждый день после работы я ехала к своему новому другу. Мы сердечно обнимались, но не более того. Дети начинали меня любить.

Развитием своих музыкальных вкусов я во многом обязана своим мужчинам. Один приобщил меня к Моцарту, другой к джазу. Левин обожал старые шлягеры и битлов. У Павла было фортепьяно, и он часто на пару с Леной пел детские песенки. У него оказался красивый баритон. Иногда он и для меня давал маленький концерт, пел что-нибудь из Малера или Брамса, немного стесняясь и громко, радостно смеясь, когда ему случалось сбиться или сфальшивить.

Я была в полном восторге.

Однажды он показал мне старые фотографии жены. Писаная красавица, или как там Дорит говорила. Но сейчас, уже зная о ее душевной болезни, я без труда разглядела приметы недуга и на этих снимках. У меня мурашки побежали по спине, словно я вижу существо из другого мира, всплывшее из неведомых и жутких глубин.

— Очень красивая, — осторожно заметила я.

— Красивая, но скрытная, — проронил Павел. — Болезнь впервые проявилась у нее еще в юности, но она мне об этом не сказала. Впрочем, кто про такое расскажет…

Мы доверяли друг другу. Павел был первым и единственным сторонним человеком, которого я посвятила в ужасную тайну двойного отцовства. Он совсем не смеялся, и я очень благодарна ему за это.

Но однажды я и его застала в мрачном настроении. Он показал мне заказное письмо: владелица дома предлагала освободить занимаемую площадь.

— Опять искать жилье, — вздохнул Павел. — Ненавижу переезды! Если услышишь, что где-нибудь квартира освобождается, дай мне знать.

Когда работаешь в аптеке, и правда много чего слышишь, впрочем, как-то все больше о смертях. Но ходить по родственникам умерших и расспрашивать насчет их освободившихся квартир Павел ни за что не соглашался.

Несколько дней я провела в раздумьях. Конечно, мне очень хотелось жить с Павлом под одной крышей. Места в доме достаточно, но как распределить комнаты? Я уж совсем было собралась сделать Павлу соответствующее предложение, когда из больницы выписали Дитера. Он еще нуждался в постельном режиме, но уже мог находиться дома.

Вероятно, сама я сумела бы сразу дать Дитеру от ворот поворот, но его принял Левин и даже оплатил такси. Теперь выздоравливающий, но все еще слабый Дитер лежал в своей спальне, а Левин с кислой миной носил ему туда еду. Все возвращалось на круги своя.

Терпение мое лопнуло, я решительно направилась наверх. Дитера я не видела почти месяц, с того злополучного новогоднего вечера, и хотя синюшные следы его пальцев на моей шее исчезли, душевные раны продолжали болеть.

Бледный исхудавший Дитер смотрел на меня глубоко несчастными глазами. У него был взгляд умирающего. У меня язык не повернулся ни упрекать его в чем-либо, ни выставить на улицу. Пришлось скрепя сердце смириться с его присутствием.

На следующий день я обрисовала Павлу создавшееся положение: оба гипотетических отца моего ребенка снова дома, оба больны, обижены и пребывают в хандре.

— А как они друг с другом-то уживаются? — поинтересовался Павел. — Они же друг друга ненавидеть должны.

— Может, и должны, но пока что вместо этого трогательно помогают друг другу переносить недуги и страдания.

— И который же из них считает себя настоящим отцом? — изумлялся Павел.

— Оба. Но я выбираю отцом тебя, а тех двоих лишаю отцовства — за недостойное поведение.

Павел рассмеялся.

18

— Между прочим, Павел вполне мог бы контрабандой протащить сюда банку растворимого кофе, — замечает Розмари. — Как-никак мы в изобилии снабжаем его маслом.

— А кипяток?

— Добуду у нас на кухне, нужен только термос.

Я кивнула, все это только вопрос организации.

Тут вдруг объявился главный врач, да еще без свиты. Розмари просияла, хотя сегодня она еще не успела полить себя духами и надеть свежую ночную рубашку.

У главного для нее хорошие новости: в последнем анализе никаких раковых клеток.

— Я так и знала, — торжествует она.

— Завтра вынимаем катетер, а в субботу можете отправляться домой, — улыбается главный.

Ну и дела.

— Да и у вас срок приближается, — говорит он мне. — Будем переводить вас во второе отделение.

Значит, скоро нам расставаться.

После травматических событий новогоднего вечера Дорит уже несколько раз мне звонила, и мне под разными предлогами приходилось от нее отделываться. То у меня убегал суп, то я устала до смерти, то в дверь позвонили, то я от шефини жду звонка. Заподозрив неладное, Дорит решительно вызвала меня к себе.

— И брось мне эти отговорки, — заявила она.

Оказалось, ей и так уже известно слишком много. Лена играла с дочкой Дорит и рассказала ей, что я прихожу в гости к Зибертам каждый день. Словно строгая гувернантка, Дорит потребовала объяснений.

— Просто мы нравимся друг другу, — сказала я как можно непринужденнее. — Но если ты что-то подозреваешь, то это не так.

— Да какие подозрения, ведь ты же беременна, — деланно отмахнулась Дорит. — Известное дело, дети в этом возрасте любят пофантазировать. Эта Лена рассказывает, что ты будто бы спала с Павлом в одной комнате — в гостинице — и они, дети, при этом присутствовали. Сразу видно: самовнушение ребенка, растущего без матери…

И мы пристально посмотрели друг другу в глаза.

— А как Левин к этой вашей дружбе относится? — продолжала она свой допрос.

— Так он в больнице лежал, — брякнула я не подумав.

Но именно этот отвлекающий маневр неожиданно сработал.

— А что с ним такое? — всполошилась Дорит.

— Дитер выбил ему четыре передних зуба.

Дорит вытаращила на меня глазищи.

— А за что?

— По пьянке, — объяснила я.

— Хотелось бы надеяться, что ты в тот же день вышвырнула этого Дитера из дома, хотя с тебя станется…

Она говорила со мной как с тяжело больной. Послушать ее, так я если не совсем святая, то уж не от мира сего, это точно. Она поговорит с Левином, чтобы тот выставил Дитера, причем сегодня же…

Впервые за нашу многолетнюю дружбу мы всерьез разругались. Она обозвала меня дурехой и обвинила в том, что у меня сдвиг на почве благотворительности.

Тогда, собравшись с духом, я выпалила:

— Да может, ребенок у меня от Дитера!

Но Дорит мне просто не поверила. Безнадежный случай, сказала она.

Когда Дитеру стало лучше, я призвала Левина к постели болящего для решающей беседы. У Левина уже были искусственные зубы, он их люто ненавидел, но свою ярость по этому поводу почему-то вымещал не на обидчике, а на мне.

— Она хочет, чтобы мы бросили жребий, кому быть отцом, — сказал Левин.

Дитер вперил в меня скорбный взгляд.

«Сейчас оба начнут реветь», — подумала я.

— Нет, — сказала я, — я совсем не этого хочу, я хочу, чтобы вы оба подыскали себе новое пристанище. Не желаю больше жить с вами под одной крышей.

— Что мы тебе сделали? — плаксиво заныл Левин.

— Дитер меня чуть не убил, а ты с самого начала обманывал меня с Марго.

— Допустим, но теперь-то мы квиты.

Дитер, который теперь вообще почти все время молчал, на этот раз тоже решил высказаться.

— Если вы меня выкинете на улицу, я покончу с собой, — сказал он таким загробным голосом, что не поверить ему было нельзя.

— Что значит «вы», — взвился Левин, — меня она тоже хочет…

— Ладно, — сказала я, — не такая уж я бессердечная, чтобы сегодня же отправлять вас в ночлежку. Но отныне я буду жить на первом этаже одна, а вы можете располагаться на втором, пока не найдете себе что-нибудь подходящее.

Они оба не проронили ни слова.

Уже к следующему вечеру нижняя квартира была освобождена. Пока я была на работе, Левин перетащил наверх свои пожитки, чтобы разделить с Дитером скорбную юдоль отверженных.

Я предложила Павлу переехать ко мне, но он отказался.

— Не могу же я поселить детей рядом с этим сумасшедшим… — Тут он осекся, видимо вспомнив о своей жене. — Ну, я имею в виду — с этим дебоширом, — поправился он.

Мало-помалу дело шло к весне. В наших местах, в распадке между гор, ее приближение чувствуется раньше, чем в остальной округе. В марте дети устроили праздник солнцеворота и сожгли на рыночной площади огромного ватного снеговика. В начале апреля распустила бутоны моя магнолия, но ее красивые розоватые лепестки из-за частых дождей приобрели буроватый оттенок и уже вскоре легли на землю. Когда огромными бело-кипящими шарами зацвели вишни, мне показалось, что я почувствовала первые движения ребенка. Беременность моя протекала безукоризненно, врач был доволен.

Дитер, несмотря на благоприятные показания Левина, был приговорен к тюремному заключению, которое было отложено до его полного выздоровления. Изредка мы сталкивались в дверях. Ему было ужасно стыдно, и меня это даже слегка трогало. Иногда, сидя в саду, я чувствовала на себе его взгляд, устремленный на меня сверху. По-моему, он главным образом изучал мой живот, проверяя, насколько он еще успел округлиться.

Левин тоже меня избегал. Вначале я опасалась, что оба в мое отсутствие будут пользоваться зимним садом и хуже того — кухней. Но поскольку руки у обоих приделаны неплохо, они уже вскоре соорудили себе наверху нечто вроде кухонного уголка. Спали они в разных комнатах, образовав нечто вроде коммуны двух одиноких мужчин.

Левин хоть и осведомился пару раз о моем самочувствии, но не просил ни денег, ни каких-либо иных одолжений с моей стороны.

Не будь я твердо уверена, что в лице Павла у меня есть по меньшей мере надежный друг, я бы, наверно, чувствовала себя немного одинокой. С другой стороны, я постоянно уставала, рано ложилась спать и радовалась, что после работы и визита к Павлу мне больше ни о ком не надо заботиться.

Но в какой-то из дней я, видно, так истосковалась по крепкому мужскому плечу, что, придя к Павлу и обняв его, просто не захотела, не смогла выпустить.

— Что с тобой? — испугался он.

В этом мужчине мне нравилось почти все. (От привычки иногда надевать бриджи и ежедневно слушать «Прекрасную мельничиху» его, наверно, все-таки можно будет отучить.) Страстное желание спать с ним переполняло меня всю, я не знала, как избавиться от этого наваждения. Но он, казалось, совсем этого не замечает; придется мне отважиться на лобовую атаку.

Только я с сожалением выпустила Павла из своих объятий, ко мне с очень важным видом подошел Коля и сообщил:

— А в субботу мама приезжает.

Я понимала, что рано или поздно это должно будет случиться, но как-то незаметно вытеснила эту мысль из своего сознания.

— Ты рад? — спросила я малыша.

Он посмотрел на меня очень серьезно и ответил:

— Нет.

Тут вмешалась и Лена:

— Мама у нас больна.

Павел объяснил мне, что это часть программы экспериментальной терапии: его жена будет проводить выходные дни дома и постепенно привыкать к нормальной жизни.

— Дети расскажут ей обо мне, — сказала я, когда Леночка и Коля выбежали на улицу.

— Давно рассказали, — хмыкнул Павел.

Я ощутила укол совести. Эта женщина, наверно, меня ненавидит. Все-таки я отчасти занимаю в семье ее место.

— И как она к этому относится? — спросила я.

— Господи, да она слишком больна, чтобы задумываться о последствиях нашей с тобой дружбы. Она благодарна тебе, что ты занимаешься нашими детьми.

Я не совсем ему поверила, но все же мне стало чуть-чуть легче. В конце концов, Павел ведь не изменяет со мной своей жене, как мне этого ни хочется. Наверно, рассказал ей что-нибудь о замужней беременной даме, которая слегка подружилась с детьми.

— Мне заглянуть к вам в субботу-воскресенье? — спросила я.

Павел покачал головой.

— Для нее это и так большая нагрузка. — Голос его звучал невесело. — Еще предстоит объяснить ей, почему мы переезжаем, — удрученно сказал он. — Придется прямо сейчас сказать, что нас выселяют.

Горе было написано на его лице.

Столь неожиданно оставшись в одиночестве в эти выходные, я пошла в гости к Дорит. Та все еще сердилась на меня, решительно не понимая, почему я до сих пор не выселила Дитера.

— Ты только представь себе на минуточку — с ним опять случится припадок и он сбросит тебя с лестницы, — кипятилась она.

— Да нет же, Дорит, в глубине души он…

Дорит решительно отказывалась меня понимать.

— Я постепенно прихожу к мысли, что тебе надо раз и навсегда с мужчинами завязать. У тебя рука несчастливая. А коли так, расти ребенка сама, ничего лучшего ты не заслуживаешь.

— Я могла бы быть счастлива с Павлом…

— Павел женат, и ты, между прочим, замужем.

На этот счет у Дорит очень старомодные взгляды: о других браках она судит только по своему собственному…

Навестив Дорит, я решила немного побродить в одиночестве. Был теплый весенний день, и я неспешно прогуливалась вдоль Неккара. Сюда в былые времена заманивала я почти всех своих любовников, здесь целовалась с ними под луной и здесь же намерена прогуливать в детской коляске свое будущее чадо. Утки тоже вывели на прогулку свои беспокойные семейства, а сердитые лебеди угрожающе вытягивали шеи, оберегая свои гнезда в прибрежных кустах.

Навстречу мне, впрочем, шла и человеческая семья — это был Павел с женой и двумя детьми, которые, завидев меня издали, уже неслись ко мне со всех ног. Я занервничала: чего доброго в этой случайной встрече Павел еще усмотрит умысел.

Альма протянула мне свою тонкую руку — ее ладонь на ощупь напоминала дохлую мышь.

— Дети много о вас рассказывали, — произнесла она безупречно вежливым тоном.

Павел смотрел на меня как-то странно. В глазах его застыл страх.

Как описать внешность Альмы? Первое, что приходит на ум, это полотна романтиков и прерафаэлитов. Она как будто пришла из сказки. Свободно ниспадающее шелковое платье ностальгического покроя оттеняло почти бескровное лицо; соломенная шляпка с розовыми лентами защищала ее глаза от солнца (хотя об эту пору люди обычно радуются каждому солнечному лучику), а светло-серые туфли на высоких каблуках были, надо прямо сказать, отнюдь не самой пригодной обувью для прогулок по болотистым прибрежным лугам вдоль Неккара. Цвета пастельные, голос тихий, глаза красивые, но ненормальные. «Не хватает только, чтобы она тут в обморок брякнулась», — подумала я угрюмо. Ясно, что это эфемерное создание с одутловатым лицом унитаз дома мыть не станет.

— Пойдем с нами, Элла, будет веселее, — требовала Лена. — Сейчас будем бегать наперегонки.

Я вежливо и с достоинством отказалась. Не с моим животом наперегонки бегать.

Отныне Альма, словно призрак, стала навещать меня в снах. Нескольких минут встречи ей хватило, чтобы произвести на меня поистине неизгладимое впечатление. Кстати, она совсем не выглядела больной — ни физически, ни душевно, — скорее походила на утонченного и хитрого ребенка, переодевшегося взрослой женщиной. Да, встреть я Павла лет на десять пораньше, мы оба от многого оказались бы избавлены, но что проку теперь причитать?

А Павел все никак не мог подыскать себе квартиру. Поскольку Дитеру в ближайшее время предстояло переместиться в тюрьму, Павел все же не исключал возможности переехать в мой дом. Я чувствовала, ему этот вариант не слишком по душе, но в конце концов он согласился — как на временное решение. Большую часть мебели и домашнего скарба ему пришлось сдать на хранение на склад.

Несмотря на шарообразный живот, я, презрев хроническую усталость, помогала упаковывать вещи и убирать квартиру. К выходным, когда приедет Альма, вся грубая хозяйственная работа должна быть закончена — ее эта возня с переездом может вывести из равновесия. Я уже начинала завидовать этой женщине, она неплохо умеет устраиваться.

В день переезда Павел препоручил детей заботам Дорит, а я взяла отгул и руководила грузчиками — что брать и в какую комнату ставить. Павел все это время доблестно стоял у меня на пути и мешался под ногами. Детям досталось по комнате в мансарде, Павел поселился в бывшем «кабинетике» Левина.

Только поздним вечером я поняла, что просто падаю от усталости. Я уснула прямо на диване и спала как убитая. А на следующий день мне надо было спозаранку идти на работу, так что об уютном завтраке, да еще без детей, заночевавших у Дорит, нечего было и думать.

19

— У меня есть на примете очень красивое имя, — интригует меня Розмари Хирте.

А ведь я строго-настрого запретила ей любые разговоры, касающиеся моего живота. Видно, догадывается, что своими россказнями я только силюсь заглушить в себе собственные страхи.

— Но ведь последнее УЗИ показало, что все в порядке, — успокаивает она меня.

Она все равно будет нарушать мой запрет — не мытьем, так катаньем. Она, конечно, уже знает, — спасибо горластому доктору Кайзеру, — что из-за аномалии в плаценте плод у меня испытывает недостаток кровоснабжения, для своих недель он слишком мал. Придется стимулировать преждевременные роды, дабы наладить нормальное кормление ребенка уже вне моего тела.

— Так какое там имя ты придумала?

Розмари улыбается.

— Как тебе нравится Витольд?

— Да у меня наверняка будет девочка! И вообще, пусть сначала…

— Хорошо-хорошо. Тогда продолжай свою семейную сагу.

Павел навестил Альму в клинике; она настаивала на своем праве снова провести выходные в семье, с детьми.

— Но я не могу подвергнуть тебя еще и этому, — вздохнул Павел.

Хотя я действительно отнюдь не жаждала принимать у себя дома еще и полоумную Альму, но в порыве великодушия, как водится, сказала:

— Да почему нет, если ей так хочется…

Тем временем стало совсем тепло, в саду все цвело. Дети предпочитали играть на улице. Может, и Павел будет подольше гулять с Альмой в саду, а я побуду одна, отдохну немного, полежу — так я думала. Мне ведь нужен отдых. Но вышло все совсем иначе.

Я сидела с детьми в зимнем саду и читала им «Гадкого утенка». Павел уехал за Альмой. Но уже минут через пять Лена воскликнула:

— Машина! Папа приехал!

Подойдя к окну, мы увидели во дворе «порше»: Левин и некий незнакомец выгружали из авто свои чемоданы. Оба — загорелые, оба в пижонских белых костюмах, словно два хлыща из рекламных проспектов фешенебельного курорта. Оба — в раскосых темных очках и залихватских шляпах. Левину шляпа совсем уж не шла. По его лицу блуждала какая-то скользкая, сутенерская ухмылочка, какой я прежде никогда за ним не замечала. Я со вздохом увела детей от окна, чтобы мой супруг не возомнил, будто его здесь ждут не дождутся.

Немного погодя приехал и Павел с Альмой. К счастью, наши путешественники не показывались, но на верхнем этаже шла своя жизнь, там слышались шаги и шум воды — видимо, они распаковывались и принимали душ.

Едва увидев «порше», Павел все понял, но вопросов не задавал — только вопросительным кивком из-за спины Альмы указал наверх. Я кивнула.

Альму поездка на машине явно утомила. Она незамедлительно улеглась в гамак, дети послушно стали ее раскачивать, Тамерлан тут же на нее взобрался.

Я с отвращением наблюдала за этой идиллией. Мне было милостиво дозволено подать Альме слабительный чай. Павел попросил меня предложить Альме перейти на «ты».

Когда мы сидели за обеденным столом, раздался стук в дверь, которая тут же и распахнулась. Левин вместе с незнакомцем ввалились в комнату. Бросив всем фамильярное «Привет!», они жадно уставились на горячие котлеты и гуляш. Обращаясь ко мне, Левин спросил:

— У тебя не найдется немного хлеба?

Наготовлено у меня, как всегда, было с запасом. Без особого восторга я уже собралась изобразить гостеприимство, но Павел бросил на меня предостерегающий взгляд. Тогда я встала, намереваясь сходить в кладовку за хлебом.

В эту секунду Альма светским тоном любезной хозяйки произнесла:

— Да вы присаживайтесь, еды хватит на всех. Павел, будь добр, принеси еще два прибора и тарелки.

Не успела я снова сесть, как Левин уже придвинул к столу два стула и достал из шкафа тарелки, поскольку Павел ни малейшего желания исполнять просьбу жены не проявил.

Левин и его спутник были голодны и в превосходном расположении духа. Вялая, сонная Альма расцветала на глазах, дети стали дурачиться и свинячить на мою белую скатерть.

Со смесью любопытства и тоски во взгляде Левин то и дело обводил глазами зимний сад. Мой живот он, казалось, не замечает вовсе, присутствию новых квартирантов не удивлен, а демонстративную немногословность Павла воспринимает как должное.

Не успели мы проглотить последний кусок, как Павел вскочил и почти тоном приказа отправил меня и Альму спать — дескать, нам нужен послеобеденный отдых, а со стола он с детьми уберет сам. Гости поняли, что их вежливо выпроваживают.

Ни слова не говоря, я отправилась к себе, препирательства — не важно, между кем и кем — меня нисколько не привлекали.

— «Сияют очи и луга», — пропел Павел, когда мы позже уселись пить кофе в саду.

Альма взглянула на мой живот и спросила:

— Который же из двух кавалеров отец ребенка?

Мы с Павлом весело переглянулись.

— Тот, что повыше, его зовут Левин, — ответил за меня Павел.

Интерес Альмы к окружающему миру, по счастью, тем и ограничился; то, что мой муж живет от меня отдельно, ее, похоже, нисколько не удивляло. Утомленными глазами она обводила цветущую лужайку (в которую превратился некогда столь ухоженный газон Германа Грабера) и, казалось, тихо наслаждалась кофе, солнцем и свободой. Ее белая рука обессиленно лежала на руке Павла, я старалась в их сторону не смотреть. Вдобавок ко всему и мой коварный кот, похоже, души в ней не чаял, он уютно устроился у нее на коленях, но не мурлыкал, а бдительно посматривал на окружающих.

Внезапно вся в слезах прибежала Лена.

— Коля! — только и смогла выговорить она.

Мы с Павлом вскочили и кинулись туда, куда она указывала своей ручонкой. Невозмутимая Альма даже не шелохнулась.

Коля свалился с дерева. Ушиб на голове хотя и кровоточил, но выглядел не слишком опасным.

— Надо наложить пластырь, — деловито твердил мужественный ребенок.

Павел отнес его в дом, я выстригла волосы вокруг раны и прижала к ней чистое посудное полотенце.

Но Павел считал, что рану надо обязательно зашить. Я наложила временную повязку, и он повез сына в больницу.

Лена с громким плачем наблюдала за перевязкой, так что теперь, чтобы как-то утешить ее и успокоить, я взяла ее на руки и отправилась к нашему столику в саду. Меня несколько озадачило, что Альму происшествие с Колей ничуть не взволновало. Однако, когда мы с Леной вернулись, она, вопреки моим ожиданиям, уже не сидела с невозмутимым видом в плетеном кресле — ее вообще не было, исчезла, и все. Я тотчас же отправилась на поиски, но не нашла ее ни в саду, ни в доме.

Может, она успела юркнуть к Павлу в машину?

В раздумье я присела на ступеньки лестницы. Лена только-только успокоилась, мне не хотелось вновь ее нервировать — теперь уже паническими поисками. Но она сама спросила:

— А мама уехала с ними?

— Да, — решила ответить я.

Интересно, скоро ли вернется Павел? В выходные у хирурга «скорой помощи» на приеме, известное дело, народу полно: горе-футболисты, садоводы-любители, незадачливые отцы семейств, исхитрявшиеся вывихнуть конечности своим чадам на домашнем уроке физкультуры…

Все-таки исчезновение Альмы не давало мне покоя. Держа Лену за ручку, я снова обошла все кусты на участке, выглянула и на улицу, обследовала подвал и комнаты в доме. Мы ищем кота, объясняла я Лене. Наконец скрепя сердце решилась обратиться за помощью к Левину и постучала в его дверь. Едва он мне открыл, как до меня, к невероятному моему облегчению, донесся женский голос. В обществе двух кавалеров Альма сидела перед телевизором.

— Я просто хотела узнать… — начала было я.

— Да садись с нами, — пригласил Левин. — Мы теннис смотрим.

Я покачала головой и вышла. Но, уже спустившись вниз, стала укорять себя. Левин с приятелем даже не подозревают о том, что Альма душевнобольная, хоть бы они не вздумали предлагать ей спиртное. Не держал ли Левин стакан виски? Альме алкоголь категорически нельзя — она же принимает психотропные препараты.

Часа через полтора вернулся Павел. Коля добровольно облачился в пижаму и жаждал похвал за проявленное геройство. О матери он даже не спросил.

— Альма наверху смотрит телевизор, — сообщила я Павлу.

Он подарил меня не слишком любезным взглядом и тут же отправился наверх.

Когда он привел Альму, я сразу поняла, что та изрядно навеселе. Лена — хотя ее никто об этом не просил — стала рассказывать, как Коля свалился с дерева. Как ни странно, маму этот рассказ весьма позабавил, и она от души смеялась. Мы с Павлом тревожно переглянулись.

— Когда будем ужинать? — спросила Альма. В больнице она привыкла рано ужинать и рано ложиться.

Павел отправился на кухню, я стала накрывать на стол.

— Непорядок, — сказала Альма. — Двух приборов не хватает.

— Левин с приятелем ужинают у себя, — твердо сказала я, отчего на глазах у нее тут же навернулись слезы.

Павел, как зверька, гладил ее по головке, потом дал ей три разных таблетки, которые она послушно проглотила. После ужина она паинькой отправилась спать, а мы вместе с детьми остались еще немного посидеть, уже в пятый раз выслушав героическую историю Колиного падения.

Когда пришло время ложиться, снова началось перераспределение спальных мест. Я отправилась в «кабинетик», поскольку мою двойную супружескую постель заняла Альма. Теперь к ней присоединились и дети. Они вообще не особенно жаловали далекую мансарду, которая в эту ночь досталась Павлу.

Среди ночи я проснулась как от толчка. В комнате горел свет, и передо мной стояла она. Это было как продолжение сна. Она явилась мне, как сильфида из восточной сказки, — принцесса, которую холят, лелеют и укладывают спать под необъятный паланкин чернокожие рабыни, неземное, флегматичное, белолицее создание с пышной гривой ниспадающих волос, тщательно расчесанных все теми же рабынями.

— Где Павел? — спросила она, не сводя глаз с моей постели, будто он прячется у меня под одеялом. Впервые я заметила выражение хитроватой подозрительности в ее полубезумном лице.

— Он в Колиной комнате спит, в мансарде.

Она села ко мне на кровать.

— А где спит твой муж?

Сонным движением я указала наверх, остальное ее не касается.

— Гомик? — плутовато осведомилась она.

Я помотала головой и демонстративно закрыла глаза.

Она поняла, встала и направилась к двери.

— А оба кавалера, кстати, очень даже милы, — произнесла она на пороге с каким-то задорным упрямством.

Засыпая, я подумала, что ей бы очень подошло имя Дезире или какая-нибудь Лавиния.

Спали мы все довольно долго. Первыми встали дети и начали во дворе играть в футбол. А ведь врач строго-настрого предписал Коле щадящий режим и спокойное поведение. Я с трудом поднялась, свистнула детей в дом, потом пошла под душ и, стоя под струями теплой воды, раздумывала, прилично ли ограничиться на завтрак вареными яйцами.

Ничего, завтра утром в это же время я от нее уже отделаюсь, утешала я себя. Обслуживать мужчину и двух детей — это еще куда ни шло, но чтобы и сумасшедшую бабу в придачу? К тому же, как мне почему-то кажется, насквозь порочную и патологически ленивую. Похоже, она наловчилась замечательно пользоваться своей болезнью — никакой ответственности, никакой работы, живи себе избалованным ребенком и радуйся.

Наконец встал и Павел, он тут же принялся мне помогать.

— Надеюсь, эти выходные — первые и последние, когда она здесь, — сказал он. — Надо будет найти какое-то другое решение.

Вместе с детьми Альма попила какао. Потом ни с того ни с сего взялась изводить еле оправившегося от вчерашнего шока сына задачами на устный счет; тот поначалу неохотно их решал, а потом наотрез отказался.

— Оставь его, воскресенье как-никак, — вступился за мальчика Павел.

Тогда она вместе с Тамерланом снова улеглась в гамак, спокойно наблюдая, как мы убираем со стола. Потом уснула. Мне очень хотелось прогуляться в одиночку, но за мной увязалась Лена.

Вернувшись домой, мы застали Павла и Колю перед телевизором, они смотрели мультфильм. Лена расстроилась, она половину пропустила.

— А где Альма?

— Спит.

Я с недоверием покосилась на гамак, потом осмотрела все кровати в комнатах. Альмы нигде не было. Наверно, опять наверху. Я сказала об этом Павлу.

Тот нахмурился.

— Пожалуйста, сходи за ней сама, мне неприятно…

Мне тоже, но я повиновалась. Мне не пришлось ни стучать, ни звонить, все двери наверху были настежь. Веселая троица меня вообще не заметила — силясь перекричать радио, они болтали.

— Так что ребенок не от меня, — услышала я слова Левина.

Все трое покатились от хохота, потом Альма что-то пропищала.

— Точно, он от меня, — радостно подтвердил незнакомец.

Никем не замеченная, я спустилась вниз, прошла к себе в комнату, заперлась на ключ и разревелась, не в силах вытерпеть столько человеческой подлости. Какое мне дело до того, что Альма сидит наверху и преспокойно попивает пиво? По своей воле я больше никогда не зайду к Левину.

Вскоре Павел энергично постучал ко мне в дверь. Я открыла. На лестнице мне стало нехорошо, солгала я. Павел всполошился, расстроился, стал ругать себя и свое семейство, потом ушел наверх за Альмой.

Когда мы собрались к обеду, на лице Альмы читались скрытое возбуждение и обида, от обычной вялости не осталось и следа.

— Может, отвезти тебя уже сегодня? — мягко спросил ее Павел, явно с трудом себя сдерживая. — По-моему, для тебя это все слишком утомительно.

— Избавиться от меня хотите? Нет уж, что обещано — то обещано, — ответила Альма с неожиданной твердостью в голосе.

По отношению ко мне она стала выказывать капризное раздражение — вполне объяснимая реакция на мою роль в ее семье, мне, по крайней мере, она казалась куда более естественной, чем прежнее равнодушие.

Когда Альма под предлогом посещения туалета надолго исчезла, очевидно снова прошмыгнув наверх, Павел махнул рукой.

— Пусть, раз уж ей там так нравится, — сказал он. — У меня уже сил нет все время за нею бегать. Не станут же ее там…

Я ничего не сказала. Беда в том, что Левин ведь не знает, с кем он имеет дело. Поэтому без раздумий предложит ей коктейль или виски. Но почему я должна отвечать за здоровье Альмы?

В больнице, в женском отделении, она, за исключением врачей и санитаров, мужчин почти не видит. Я, кстати, понимала, что она вряд ли хочет таким образом вызвать у Павла ревность или отплатить ему за предполагаемую измену. Скорее она вела себя как пятилетняя девочка, которая без всякой задней мысли инстинктивно тянется к компании веселых мужчин. Для Левина и его приятеля эти визиты были, конечно, чистейшей забавой, тем более веселой, что Павел их явно не одобрял. Интересно, что она им там порассказала?

— Не думаю, что план ее врачей удачен, — сказал Павел. — Они хотят облегчить Альме возвращение к нормальной жизни путем медленного привыкания. Последний приступ у нее действительно был довольно давно, и интервалы между приступами постоянно увеличивались, так что по идее обострения может вообще больше не быть. Но когда я за ней вот так наблюдаю, мне опять делается не по себе.

Он прав. Мне тоже казалось, что ее нельзя оставлять одну, а уж тем более с детьми. Хотя ничего плохого она вроде не делает и говорит как будто связно. А внешне, не считая, конечно, этого тяжелого, неподвижного взгляда, она вообще еще очень даже ничего.

— Бог ты мой, — вздохнул Павел, — ты бы посмотрела на нее, когда мы женились! Да мне все кругом завидовали — какая красивая, умная, обаятельная, интересная мне досталась жена! Иной раз хочется к чертовой матери выбросить все эти пилюли, которые подавляют в ней личность и превращают ее в марионетку фармакологии.

Вторая половина дня прошла без эксцессов. Альма отправилась с семьей на прогулку, я осталась дома, чтобы немного отдохнуть. «Порше» тоже исчез. Провалявшись на диване добрых два часа, я уже почти с интересом ожидала возвращения своих гостей.

Хотя Альма после прогулки выглядела физически измотанной, но одновременно бросалось в глаза ее нарастающее душевное беспокойство. Нетрудно было догадаться, что она предпримет при первом же удобном случае. И действительно, она вскоре выскользнула из гостиной, но уже через минуту вернулась, явно разочарованная.

Временами я чувствовала, что она пристально за мной наблюдает.

В этом — допускаю, не самом интересном — месте моего повествования меня вдруг самым пошлым образом прервал и даже несколько напугал громкий храп Розмари, после чего я обиженно заткнулась.

20

За завтраком вид у Розмари слегка виноватый.

— Дело совсем не в тебе, — оправдывается она, — это от гормонального укола я вчера уснула.

Может, и вправду от укола. Я несколько смягчаюсь, когда она в знак покаяния аккуратно перебрасывает на мою кровать свою упаковку земляничного джема и брикетик сахара.

— Знаешь что, — говорю я, — наверно, я назову дочурку твоим именем, но только не вторым, Тирья, это, по-моему, как-то уж слишком, а половиной первого имени — Розмари.

— А которой из половин? — воодушевляется она.

— Пусть у нас будет маленькая Мари.

— Вообще-то за это надо бы выпить! — И мы чокаемся толстыми кофейными чашками. Солидная порция горячего больничного молока, изрядно сдобренного нашим растворимым кофе, выплескивается при этом на рукав ее палевого халатика.

— Но сегодня нам надо обязательно закруглиться, — напоминает она. — Ох, чувствую я, будут еще покойнички.

— Потерпи.

На ужин я подала копченую лососину под укропным соусом.

— Мой последний ужин перед казнью, — пошутила Альма, имея в виду; вероятно, свои будущие больничные трапезы.

Она снова первой отправилась в постель, дети последовали ее примеру. Около полуночи я пробудилась от жуткого сна. Всех подробностей я не помнила, а начинался он вполне безобидно: Альма и Тамерлан (правда, как бы в человеческом обличье) стояли передо мной рука об руку и говорили мне: «Мы хотим пожениться!» На Тамерлане, как и положено коту, были высокие сапоги, а к ним — костюм Робин Гуда в духе Уолта Диснея. Альма являла собой Белоснежку с мертвенно-бледным лицом. «Отдай мне в мужья Тамерлана, и тогда Павел — твой!» — заявила она, и я ужасно обрадовалась такому выгодному, такому счастливому обмену.

«Но чтобы все было по справедливости, — добавила она, — я и ребенка твоего возьму в придачу».

В полном ужасе я хватилась своего ребенка и кинулась искать его в мерзлом лесу среди мертвых деревьев.

«Как в страшной сказке!» — простонала я, изо всех сил пытаясь прогнать жуткое наваждение. Потом даже встала, пошла на кухню, выпила молока, глянула, как там дети — они мирно спали в постели с Альмой, — и выглянула в темное окно.

Во двор нашего дома как раз сворачивал «порше». «Поздновато, господа», — подумала я. Потом прошла в зимний сад. Павел лежал в гамаке и читал. Я села рядом, мы прильнули друг к другу и так замерли. Пока перед нами вдруг не оказался Тамерлан, издав слабое «мяу», — смышленый кот давно наловчился сам открывать двери. Я подняла глаза и увидела Альму: в кружевной сорочке она неподвижно стояла в коридоре и смотрела на нас.

Павел тотчас же выпустил меня и спрыгнул с гамака.

— Что случилось, тебе не спится? — спросил он испуганным и виноватым голосом.

Смертельная обида сверкнула в глазах Альмы — и в ту же секунду она исчезла. Я, впрочем, тоже. Но и в постели, уже с закрытыми глазами, я видела перед собой ее силуэт, оскорбленный и горестный.

Несколько часов спустя — часа в три ночи — я снова проснулась. На сей раз меня разбудил кот, всей своей тушей нагло вспрыгнувший мне на грудь, чего он раньше никогда себе не позволял. Я погладила его по шерстке. Вообще-то Тамерлан гостей не любит, к тому же ему всегда передается моя нервозность. Вот и теперь он не успокаивался, а требовательно тыкался в меня носом. Я включила лампу и взглянула на часы. И только тут почуяла слабый запах гари и окончательно проснулась.

В коридоре дыма было гораздо больше. Я кинулась в спальню. Альмы не было. Я растолкала детей.

— Одевайтесь, живо! — скомандовала я и через секунду была у Павла, который так и уснул в гамаке.

Он тотчас проснулся, укутал детей в одеяла, отнес их в машину, а машину отвел подальше от дома. Я тем временем вызывала пожарных.

Еще через минуту я уже барабанила в дверь к Левину, слыша, как бушует в мансарде огонь, уже начавший сверху вниз пожирать деревянную лестницу. Павел громко звал Альму.

Мне показалось, что прошла вечность, прежде чем в дверях показались сонные мужчины в подштанниках. Альмы с ними не было. По счастью, они все поняли сразу и без объяснений.

К моему изумлению, Левин проявил редкостное самообладание.

— Тебе вреден дым, — сказал он, — немедленно на свежий воздух! Мы сами обо всем позаботимся.

Первым делом он отвел свой «порше» и Дитеров «мерседес» подальше от ворот, чтобы не мешать въезду пожарных машин, потом принялся сбрасывать из окон вещи, одежду и обувь.

Спасением же фотоальбомов, драгоценностей и даже кое-чего из книг я обязана попутчику Левина. Это он, с невероятной быстротой и еще большей удачливостью покидав все, что счел нужным и ценным, в большой пластмассовый таз и два чемодана, успел вынести все это еще до прибытия пожарных.

Пожарники первым делом поинтересовались, все ли вышли из дома, после чего, тяжело ступая в своих защитных костюмах, вошли в охваченное пламенем здание. Стенные и потолочные панели, паркет, встроенные шкафы, гардины, ковры и кровати весело и с треском горели на всех этажах, лестничный проем превратился в огненную бездну. На улице собрались соседи и вместе со мной наблюдали, как вырываются из-под крыши всполохи огня и огромными горящими мыльными пузырями снова опадают в пекло.

— Ой, как красиво! — восторгалась Лена.

Если Альма действительно в мансарде, говорили пожарные, пытавшиеся проникнуть туда по длинной раздвижной лестнице, то ее уже вряд ли можно спасти.

Павел стоял ни жив ни мертв.

И тут где-то под лапами огромной ели Левин углядел мерцающие во тьме кошачьи глаза. Он кинулся спасать перепуганного кота — и вывел из темноты Альму. Она угорела, у нее были ожоги по всему телу, но она была в сознании. Павел только молча взял ее за руку. Пожарные по рации вызвали «скорую помощь».

— Я хотела себя убить, — повторяла Альма.

Ее отвезли в клинику в Оггерсхайм, мы с Леной отправилась к Дорит, Павел с сыном поехали ночевать к его приятелю. Где провел остаток ночи Левин, понятия не имею. Дом выгорел дотла, его было не спасти. Кто-то разлил бензин в мансарде.

Со временем, возможно, я переживу потерю этого дома, как, возможно, потускнеют и воспоминания о роковых событиях, имевших место под его крышей.

Позднее мы узнали от самой Альмы, что после ее ночного визита в зимний сад она отправилась наверх к мужчинам — попрощаться. Они выпили на троих сливовицы. При этом Левин внушил ей, что ребенок у меня, конечно же, от Павла.

Оставшихся по наследству денег и страховой суммы мне вполне хватило, чтобы купить себе дом в Вайнхайме, это милый небольшой городок, где мы и живем сейчас с Павлом, Колей, Леной, Никласом и Тамерланом согласно всем бюргерским установлениям. Как и тысячи других матерей, при кормлении ребенка я сама разеваю рот и делаю глотательные движения, сама стригу кудри на Колиной голове, которые, как и у его отца, норовят превратиться в неухоженные лохмы, и слизываю остатки варенья с пальчиков Лены. На диссертацию у меня, наверно, уже никогда времени не найдется. Иногда я получаю открытки из Северной Германии, где Левин с Дитером занимаются торговлей подержанными автомобилями. Стартовый капитал на это предприятие кредитовала им я.

— Так кто же отец маленького Никласа? — спрашивает Розмари.

— Я не знаю и знать не хочу. Знаю только точно, что Павел — отец малышки Мари.

— Значит, это все? — спрашивает Розмари. — Счастливый конец — делу венец?

— Это как посмотреть. Для моих родителей опять все неладно, они никак не могут пережить, что Павел и я хоть и состоим в браке, но брак по-прежнему у каждого свой.

Розмари молчит. Наверно, думает уже совсем о другом. Через час придет такси и отвезет ее домой. Хотя, зная ее страсть экономить, я думаю, что она еще рассчитывает здесь пообедать — в последний раз.

Приносят обед, она в нетерпении заглядывает под крышку судков: кенигсбергские тефтели под соусом из каперсов — уже третий раз подряд. Я уныло ковыряюсь в тарелке. Сюда бы чуток соли, лаврового листа и несколько капель лимонного сока — тогда бы еще куда ни шло.

Розмари, которая в отличие от меня дома почти не готовит, не склонна критиковать больничную кормежку, правда, каперсы она не любит. Поэтому тщательнейшим образом выбирает темные шарики из соуса и тефтелей, отодвигая их вилкой к краю тарелки.

— А наследство твоего деда, конечно, тоже вместе с домом сгорело? — спрашивает она как бы невзначай.

Похоже, она все-таки слушала меня даже внимательнее, чем мне бы хотелось.

— Несущие стены дома остались целы. После того как Никлас — кстати, совершенно здоровеньким и без малейших осложнений — появился на свет, я при первой же возможности совершила набег на свои бывшие владения и забрала из подвала кое-какие нужные вещи, в том числе и упомянутый выше цветочный горшок.

— Замечательно, Элла, тогда я позабочусь о том, чтобы у моей крестницы был законный отец…

Вообще-то о крестинах у нас пока что речи не было. К чему она клонит?

— Ты с Левином можешь развестись?

— Конечно, могу, какая ему радость от второго кукушонка, но что толку? Павел ни за что не решится бросить свою больную Альму.

— Так и я про Альму. Кстати, она ведь обожает нашу копченую салями с перцем. — Погрузившись в размышления, Розмари рассеянно водит вилкой, размазывая по тарелке остатки соуса вперемешку с каперсами. — Предлагаю кулинарный рецепт: выдавливаем колбасу из оболочки, два зернышка перца, те, что с дальнего конца, начиняем ядом, потом заталкиваем фарш обратно в оболочку…

У меня кусок застревает в горле.

Увлеченная Розмари как ни в чем не бывало продолжает:

— А сами уезжаем. Поскольку у нас уже четверо детей, лучше всего просто снять где-нибудь летний домик… Колбасу Альма доест лишь через несколько дней после того, как мы уедем…

Notes

1

Последнее, но далеко не самое ничтожное (англ.)

(обратно)

2

Яд (англ.)

(обратно)

3

Апоморфин гидрохлор, специальный заказ № 5557, физостигмин салицил., гр. 1/600, реестр ядов Великобритании, каталог № 1 (лат., англ.)

(обратно)

4

Недосказанность, недоговоренность (англ.)

(обратно)

5

Городок в 10 км от Хайдельберга

(обратно)

6

Городок в 20 км от Хайдельберга

(обратно)

7

Джеймс Дин (1931–1955) — известный американский киноактер, сыграл главные роли в фильмах «Берегись, моряк» (1951), «К востоку от рая» (1955) и «Гигант» (1956). Погиб в автомобильной катастрофе

(обратно)

8

Аннетта Дросте-Хюльсхофф (1797–1848) — немецкая поэтесса

(обратно)

9

Левин Шюккинг (1814–1883) — немецкий писатель и публицист

(обратно)

10

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

Реклама на сайте