«Кровь тамплиеров»

Вольфганг Хольбайн Кровь тамплиеров

Все вокруг представлялось совершенной идиллией. Авиньон нежился в ясный утренний час под безоблачным голубым небом и тянулся к нему среди зеленого ландшафта своими живописными башнями и башенками исторических строений, а также красными черепичными крышами столь же простых, сколь и прекрасных жилых домов. Теплый прозрачный свет заполнял обширную площадь перед стенами церкви, благополучно пережившей и сохранившей свой величественный вид не одно столетие. Тут уже сновали многочисленные туристы, обуреваемые жаждой открытий; и как обычно, без спешки и ажиотажа они подолгу задерживались у киосков, в которых продавались открытки; пристально изучали планы города, рыскали между сувенирными лавчонками и передвижными стендами, входили и выходили через арки ворот, открывавших доступ на огороженную каменной стеной меньшую площадь — непосредственно перед церковным порталом.

Лишь четыре человеческие фигуры, казалось, не совсем вписывались в эту картину сравнительно недавно пробудившегося места паломничества. Все четверо были в строгих черных костюмах и белоснежных рубашках, (с одним-единственным исключением), их глаза были прикрыты элегантными солнечными очками. Двое из них заняли позицию перед величественными мощными створками церковных ворот, бросая зоркие, испытующие взгляды на проходящих мимо людей, в то время как третий внимательно наблюдал за отражениями в хромированных ободах антрацитно-черного «Ситроена», а также украдкой вел слежку через полуоткрытое боковое тонированное окно со стороны водителя. Последний из этой примечательной четверки лежал на капоте уже упомянутой роскошной машины — на спине, в расслабленной позе, с раскинутыми в стороны руками и вздернутым кверху подбородком, и единственное, что доказывало, что он жив, было ритмичное постукивание среднего пальца его правой руки по ветровому стеклу. Серебристо-серая рубашка на нем была расстегнута чуть ли не до пояса и позволяла увидеть обнаженную верхнюю часть его стройного и достаточно мускулистого корпуса. Правая часть его груди была украшена какой-то замысловатой татуировкой, доходившей до самой шеи.

Но даже эти странные часовые не могли омрачить идиллическую картину перед церковью, похожую на книжную иллюстрацию. Люди в черном лишь на короткий миг привлекали внимание отдельных туристов, после чего те быстро о них забывали, вновь обращая глаза к шедеврам старинной архитектуры, подходя к витринам с открытками или к торговцам сувенирами, прежде чем их мозг оказывался в состоянии вырваться из инерции покоя и лени и задать вопрос, задумавшись над увиденным.

В то время как Божий дом снаружи уже проснулся и пробуждал все большие ожидания, его внутреннее убранство находилось в тени, или, лучше сказать, в световом пространстве, почти лишенном теней. Сквозь многочисленные окна свет проникал в центральный неф[1] и погружал его, а также узкие скамьи для молящихся, украшенные великолепной резьбой, и колонны, отделявшие боковые нефы и находящиеся там высеченные из светлого камня фигуры святых, в мягкую белизну. Эта церковь, без сомнения, могла затмить не один с великой роскошью построенный храм; в наше время в очень немногих кафедральных соборах царила столь спокойная и уютная атмосфера.

Скамьи были пусты. Перед крестильной купелью в правом боковом нефе стоял священник, который приветливо улыбался находящейся напротив него женщине:

— Итак, ты хочешь, дочь моя, чтобы твой сын Давид был окрещен в нашей церкви?

Маленькие пальчики младенца, лежавшего на руках у женщины, касались четок, которые она держала, перебирали их и играли с деревянными бусинами. Малыш улыбнулся, словно понял слова святого отца и теперь хотел укрепить свою мать в убеждении, что она приняла правильное решение и пора сделать последний шаг, который необходим, чтобы с благоволения Господа ее сын принял таинство крещения в этой церкви.

— Да, — ответила молодая женщина тихим нежным голосом. — Я этого хочу.

Она была красива — более того, она была совершенством красоты. Мягкий белый бархат облегал ее безупречно стройную фигуру и ласкал не менее бархатистую, гладкую и удивительно светлую кожу. Большой капюшон, переходивший спереди в глубокое декольте ее платья, не мог полностью скрыть светлые с золотистым отливом локоны. Ее облик опроверг бы каждого, утверждавшего, что симметрию и совершенство невозможно найти в земном лице. Полные, красиво изогнутые губы, тонкий, безупречной формы нос и будто нарисованные краской брови под высоким гладким лбом… Лицо этой женщины осеняли отдаленно напоминающие кукольные, но огромные, бездонные карие глаза. На коже ее самый придирчивый глаз не обнаружил бы ни единой морщинки, веснушки или родинки и уж тем более никакого шрама или другого дефекта. Женщина, стоявшая перед священником, отличалась поистине безупречной, неестественно безупречной красотой — то была вершина, недосягаемое совершенство в образе женщины.

От этого совершенства священник сильно робел, и ему становилось неуютно.

Неуютно? Возможно, это был всего лишь недостаток знаний для сравнения, сопоставления этой неизвестной ему красавицы с другими женщинами, для представления ее в обычных жизненных ситуациях; возможно, это только создавало между ней и каждым человеком, который ей противостоял, определенную дистанцию. А может быть, это была конфронтация, негативная реакция священника на ее почти неестественную красоту, отчего он становился немного нервозным и чувствовал себя не в своей тарелке. Однако он ей улыбнулся, ибо непредвзятость, открытость и если это не помогало, то дисциплина были столь же неотъемлемыми от его профессии, как утренняя молитва. Он окунул руку в святую воду и нарисовал этой водой знак креста на лбу ребенка, которого мать держала над крестильной купелью.

— Крещу тебя во имя Отца, Сына и Святого Духа, — сказал он и встревоженно оглянулся вокруг, когда его слуха достиг шум, доносившийся из-за церковных стен.

Собственно, шум был едва слышен. Однако уже одно то, что священник вообще его уловил, вселило в него некоторое беспокойство, так как каменные стены церкви были достаточно толстыми, а массивные деревянные двери были созданы специально для того, чтобы не пропускать внутрь никаких могущих явиться помехой звуков. До сих пор двери служили исправно. Тем не менее священник продолжил церемонию и не пошел выяснять, что происходит на площади.

— Всемогущий Господь, — говорил священник, улыбаясь мальчику, после того как вместе с его матерью покинул главный неф и поднялся на возвышение, где красовался роскошный алтарь, — Отец нашего Господа Иисуса Христа освободил тебя от наследного греха и даровал тебе посредством воды и Святого Духа новую жизнь. — Затем он взял серебряный сосуд с елеем, умастил им кожу младенца и произнес: — Помазаю тебя целительным елеем, дабы ты всегда принадлежал к своему народу и оставался частицей Христа, который есть наш духовный пастырь, пророк и царь на вечные времена.

Он указал матери младенца на белую крестильную свечу и передал ей длинную горящую спичку.

— Возожги свет Христов! — велел он, и женщина в белом бархатном одеянии подожгла фитиль.

После этого тихим голосом заговорила мать младенца.

— Не бойся, — сказала она сыну, подражая интонации священника, — ибо я тебя освободила. Я дала тебе имя, ты — мой!

Продолжая назидания, священник на миг приподнял голову, когда сквозь закрытую дверь в Божий храм снова проникли посторонние звуки, но затем сразу же поторопился вернуться к своим обязанностям.

— Теперь нам следует перейти к молитве, — призвал он молодую женщину.

Вместе они прочитали «Отче наш».

Они еще не дочитали молитву до конца, когда одна из дверных створок неожиданно резко подалась вперед и на пороге показался темно-русый мужчина атлетического сложения, с пронизанной сединой трехдневной бородой, в распахнутом, доходящем до щиколоток плаще, под которым была видна кожаная куртка. Плохо залеченная резаная рана обезображивала его лицо. В правой руке он держал великолепный меч, клинок которого был обрызган кровью, и поэтому лишь те места, где крови не было, ярко поблескивали в колеблющемся свете свечей. Левой рукой мужчина закрыл за собой дверь и ловкими пальцами запер ее на засов, после чего поспешил к священнику и молодой женщине, которые изумленно к нему обернулись. Изумление, однако, сразу же исчезло из глаз святого отца, когда он узнал вошедшего, и сменилось выражением, которое можно было истолковать двояким образом: он хорошо знал этого человека либо потому, что состоял с ним в близком родстве, либо потому, что они долгие годы находились в дружеских отношениях. На лице служителя церкви попеременно отразились печаль, облегчение, страх и усталое равнодушие; он встал со своего места и проворно устремился к боковому выходу справа от алтаря.

Молодая женщина, напротив, была явно испугана, если не сказать пребывала в ужасе и смятении, когда ее взгляд упал на ворвавшегося в церковь мужчину. Она тоже поднялась и, крепко прижимая к груди ребенка, поспешила вслед за священником. Тот, однако, захлопнул за собой дверь, и, прежде чем женщина успела ее открыть, послышался звук поворачиваемого снаружи засова. Итак, он оставил ее наедине с преследователем, который приближался к ней, угрожающе воздев клинок и оттесняя ее обратно к алтарю.

В отчаянии она попыталась изгнать страх из своих глаз, поняв, что рассчитывать может только на саму себя. Женщина повернулась лицом к вооруженному мужчине и улыбнулась.

— Я счастлива, что ты пришел на крещение нашего сына, — заявила она; в ее голосе слышалось соблазнительное придыхание, словно мягкий бриз пронесся сквозь святые покои. — Я назвала его Давидом.

— Отдай его мне! — Странный рыцарь, который, судя по ее словам, был отцом ребенка, требовательно протянул руки к младенцу.

По ней было видно, что ей больше всего хотелось от него убежать, но женщина осталась стоять на месте и продолжала как ни в чем не бывало улыбаться. Лишь едва заметное нервное подергивание уголков рта выдавало объявший ее страх.

— Мы одна семья, Роберт, — сказала она просительно и настойчиво.

Тихое позвякивание возвестило, что ключ в боковой двери повернули снова. Второй мужчина со скомканным платком в руках и мечом, висевшим в ножнах на поясе, тихо подошел к женщине сзади, но та, казалось, этого не заметила.

— Давай жить вместе, одной семьей, — прошептала она молящим тоном, — Пожалуйста, давай…

Конец фразы потонул в удушающем кашле, когда второй вооруженный мужчина одной рукой крепко обхватил ее сзади, а другой прижал к ее красивому лицу платок, пропитанный хлороформом или другим одурманивающим средством. Лишь один момент она извивалась в крепких тисках незнакомца, отчаянно прижимая к себе малыша, но ее силы быстро убывали.

Ее тело обмякло, она уже не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, и человек, которого она назвала Робертом, выхватил у нее ребенка прежде, чем она упала без чувств.

Странный рыцарь положил младенца на алтарь и наставил острие меча на его грудь.

Проходили секунды, казавшиеся годами, в течение которых мужчина просто стоял, готовый проткнуть маленькое тельце смертельным оружием, и разглядывал младенца. Его взгляд искал взгляд малыша, который смотрел на него большими карими глазами с любопытством и без всякого страха. Рука мужчины дрожала все сильнее, углы его рта едва заметно подергивались. Не узнавал ли он в этом младенце самого себя? Не отражалась ли в глазах мальчика, который был ему сыном, его собственная душа?

Роберт сунул меч обратно в ножны, крепко прижал ребенка к своей груди и поспешил за вторым таинственным рыцарем, покинувшим Божий дом через тот же боковой выход, через который в него вошел. Младенец громко заплакал.

Давид проснулся весь в поту, с бешено бьющимся сердцем. Нет, не впервые его пробуждал ночью этот странный сон… далеко не впервые! С тех пор как он себя помнил, время от времени он видел во сне эти непонятные картины: церковь, молодую женщину дивной красоты в белом бархатном платье, двух странных, непонятно откуда появившихся рыцарей и младенца, к груди которого приставлено острие окровавленного клинка. Этот сон разительно отличался от всех прочих снов, которые Давид считал обычными. Он никогда не менялся. И если обычные сны он после пробуждения сразу же забывал, то этот, уже проснувшись, он обычно пытался в течение нескольких мгновений восстановить в памяти или даже продолжить, силился узреть каким-то внутренним оком дополнительные детали, прежде чем рыцарь вынесет ребенка из церкви и исчезнет вместе с ним внутри микроавтобуса.

Так было и в эти секунды, в течение которых Давид, задыхаясь от частых ударов сердца, продолжал лежать на узкой кровати. Он злился на самого себя. Несмотря на уверенность, что это всего лишь сон, хотя и навязчивый и в последнее время все чаще повторяющийся, он не сразу смог освободиться от навеянного сном ужаса после своего пробуждения.

«Это, должно быть, как-то связано со старым монастырем», — втайне надеялся он, пытаясь себя успокоить. Уединенная жизнь внутри монастырских стен, неуютное монастырское общежитие, ставшее ему домом с восемнадцати лет, старый монах, заменивший ему семью, которой у Давида не было, и полная неизвестность относительно всего, что касалось его происхождения, — все это должно было плохо влиять на живого и пытливого молодого человека. Просто он слишком много времени проводил за чтением греческих и латинских стихов на старых, пожелтевших листах, вместо того чтобы, как большинство его сверстников, увлекаться машинами, кинофильмами, громкой музыкой и некоторыми другими занятиями, за которыми лучше не быть пойманным, а в области литературы и самообразования ограничиваться тонкими журнальчиками, в которых сообщались все подробности относительно жизни «top-tip» — первой десятки звезд поп-музыки. Его образ жизни был, безусловно, нездоровым. Но он не знал никакой другой жизни, а нет ничего труднее, чем отказываться от многолетних ежедневных привычек.

По крайней мере он убеждал себя в этом, чтобы не признаваться, что прежде всего он ни за что не хотел бы разочаровать Квентина и вообще был слишком труслив, чтобы вступить в конфликт с человеком, который в течение столь долгого времени бескорыстно о нем заботится, — с самоотверженным монахом, всегда желавшим ему добра.

Он не мог себе представить реакцию монаха, заменившего ему отца, если он, Давид, сообщит ему, что отказывается провести остаток своей жизни за пестрыми витражами пыльной монастырской библиотеки. И что хотя он всей душой верит в Бога, он никогда в своем сердце не был склонен идти той стезей, для которой его пытался воспитать Квентин.

Давид провел обеими руками по лицу и по волосам, не для того чтобы стереть пот, но, по крайней мере, чтобы скатывающиеся со лба капельки перестали щекотать ему ноздри. Светлые солнечные лучи проникали в большое окно просторной комнаты интерната, чему он также был обязан Квентину. Его воспитатель заранее позаботился о том, чтобы Давиду досталась самая большая из всех имеющихся спален и чтобы он жил в ней совсем один. Теплые лучи позднего июльского солнца ласкали его затылок, гладили его щеки и пробуждали в нем ужасное подозрение, что он, возможно, спал слишком долго.

Рывок — и сонливости как не бывало. Давид поискал глазами маленький электронный будильник на тумбочке возле кровати. Тот, судя по всему, был поставлен на время более получаса тому назад и своим монотонным, неприятным писком давно и безуспешно пытался выманить соню из мягкой постели. Следующий, еще более мощный прилив адреналина буквально катапультировал юношу из кровати, так что у него на миг даже закружилась голова, пока ноги искали пол, и одновременно, не прерывая движения, он схватил и напялил на себя джинсы и тенниску, которые, аккуратно сложенные, дожидались его на стоящей рядом табуретке. В виде исключения он не стал искать чистых носков, а надел вчерашние.

«Статистика, которая утверждает, что мужчины меняют белье вдвое реже, чем женщины, — подумал он с досадой, — явно права. Но все это происходит только потому, что мужчины крепче спят, постоянно просыпают и не слышат будильника».

Через три минуты он покинул школьное общежитие и большими шагами, прямо по траве, бежал по обширной монастырской территории, среди поросших деревьями холмов и лужаек, минуя красивую старую церковь, к величественному главному зданию. Там его соученики уже ломали головы над параболами, метафорами, философиями государственных устройств, химическими соединениями и прочими вопросами, о которых школьное начальство думало, что жить, не усвоив их, невозможно.

Квентин, который, как и все его собратья, постоянно носил простую коричневую рясу с грубым плетеным поясом вокруг живота (концы пояса чуть ли не на каждом шагу заставляли его спотыкаться), давно был занят тем, что заботливо подметал соломенной метлой ступеньки маленькой церкви, вероятно принадлежавшей к столь же давней эпохе, что и его одеяние. Его пес — золотистый ретривер — воспользовался краткой толикой свободного времени, столь редкой в не очень веселой собачьей жизни при монастырском интернате, и, следуя за хозяином, который с трудом сметал в кучу листву со ступенек, с видимым удовольствием снова ее разбрасывал за его спиной в разные стороны. Квентин состроил явно неодобрительную мину, когда Давид с покрасневшим лицом, задыхаясь, промчался мимо, помедлив лишь на одно сердечное биение, чтобы одарить своего наставника столь же беспомощным, сколь и извиняющимся жестом. Затем он бросился бежать дальше, не проронив ни слова. Монах редко порицал его вслух, но он обладал подлинным талантом выражать взглядом больше, чем тысячью слов. Давид знал, что Квентин не питает ни малейшего сочувствия к соням и к тем, кто опаздывает на занятия, и в этом не было ничего удивительного. Ведь если человек, которому под пятьдесят, встал в то время, которое он считает утром, прочел утренние молитвы, успел посидеть за книгами, даже не позавтракав, как он может относиться к «нормальным» людям, к которым привык причислять себя Давид, которые с удовольствием нежатся в кроватях и досматривают сладкие сны, если только у них нет серьезного недомогания, заставившего их пробудиться, например поноса. Со смешанным чувством упрека и озабоченности святой отец взглянул на свои ручные часы, производившие впечатление редкого анахронизма, в то время как Давид быстрым шагом вошел в главное здание.

Можно было подумать, что эта ситуация — быть приемным сыном монаха и посещать школу при том же монастыре — таила в себе некое преимущество. В конце концов, значительная часть учительского состава состояла из монахов, которые не только знали Квентина уже не одно десятилетие, но и относились к нему с величайшим уважением. Теоретически по этой причине естественно было бы простить иной раз некоторые прегрешения: не писать о Давиде в классном журнале, не оставлять его лишний раз после уроков и не поручать ему уборку за не вполне подобающее поведение или опоздание — ведь все они были в некотором роде одной большой семьей. Но на практике все выглядело совершенно иначе. Опасение большинства учителей в чем-то предпочесть Давида и выделить его перед другими учениками часто приводило к прямо противоположным результатам. Дабы не допустить ни малейшего сомнения, что в школе, стоящей не один век за монастырскими стенами, каждый имеет одинаковые права и к каждому относятся одинаково, Давиду приходилось чаще, чем всем остальным вместе взятым ученикам, оттирать классную доску и парты или удалять из туалета сигаретные окурки тайных курильщиков — несмотря на то, что он не давал учителям и половины тех поводов для недовольства, за которые его наказывали. Таким образом, он был настроен на самое худшее и внутренне готовился, как он это делал уже не раз, просить у заведующего хозяйством большой мешок и палку с острой насадкой для сбора мусора, когда нерешительно постучал в дверь класса и, слегка ее приоткрыв, проскользнул внутрь.

Алари, учитель латыни, облокотился на скамью у окна в противоположном конце класса и с раздраженной миной наблюдал, как мучился у доски красный как рак, растерянный Франк, пытаясь перевести не такой уж длинный и не такой уж сложный текст. Когда скрипнула дверь, он тут же направил глаза на вошедшего Давида и одарил его улыбкой, столь же фальшивой, как и те немногие слова, которые девятнадцатилетний учитель в кожаной куртке небрежно написал на доске под латинским текстом.

— Прекрасно, что ты оказываешь нам честь своим приходом, Давид, — сказал Алари голосом, полным иронии.

— Очень сожалею. — Давид беспомощно пожал плечами и стыдливо опустил взгляд. — Я проспал…

— Надеюсь, ты уже не слишком сонный и переведешь этот текст.

Алари смерил презрительным взглядом высокого ученика, стоявшего перед зеленой классной доской, который явно не знал, что ему делать с куском мела, и беспокойно крутил его между пальцами, надеясь, что учитель когда-нибудь проявит сострадание и пошлет его на место.

Несколько учеников злорадно захихикали. Давид не был уверен, относятся ли смешки к Франку, который в этот момент искоса метнул на него злобный взгляд, будто он, а не Алари произнес эти слова, или к нему самому, который в наказание за то, что проспал, теперь должен выполнить задание. Тем более что с этим заданием не справился одноклассник, которого он, Давид, недолюбливал. Вероятно, злорадство относилось к ним обоим.

Давид послушно кивнул, подошел к доске и взял мел, который Франк с мрачной миной сунул ему в руку, чтобы затем, гордо откинув голову и проворно перебирая кривыми ногами, занять свое место в самом последнем ряду. Мимоходом, почти незаметно, он дал тумака тихо ухмылявшемуся себе под нос Чичу, не заметившему, что в классе перестали смеяться. Все это вышло потому, что Чич обычно выкуривал свою первую дозу вскоре после семи, где-нибудь между туалетом и комнатой для завтрака. Удар Франка Алари заметил, но проигнорировал, не желая новых разборок.

Хорошенькая Стелла одарила Давида улыбкой, когда, повернувшись к доске, он стер неверное начало перевода, сделанное Франком, чтобы написать правильный текст.

Франк с самого начала учебы невзлюбил Давида. Правда, он не мог терпеть большинство других людей, даже если они были вроде бы в его вкусе — белокурые и широкогрудые — и не предъявляли к неотесанному, примитивному юноше слишком высоких требований. Природа не одарила Франка склонностью к гимнастике ума. Честно говоря, Давид порой удивлялся, как это Франк вообще сумел дойти в школе до таких высоких ступеней и при этом оставался на второй год только один-единственный раз. Франк был завзятым драчуном и задирой, перед которым другие ученики предпочитали сразу же опускать взгляд, если их глаза в течение последующих сорока восьми часов были им нужны для ориентации. Между Франком и Давидом дело никогда не доходило до серьезных столкновений лишь потому, что Давид, как и большая часть остальных ребят, всячески избегал контактов с ним и намеренно игнорировал его колкости, оскорбления, угрозы и приступы ярости. Давид рано понял, что лучше не попадаться на пути этому юноше с его накачанными, сверхтренированными мускулами.

Но с недавнего времени Давиду часто нелегко было не обращать внимания на оскорбления враждебно настроенного одноклассника, который, как подозревал Давид, не случайно начал каждое утро смазывать свои каштановые волосы смесью геля и еще какого-то двухкомпонентного препарата — так, во всяком случае, казалось. Ибо уже довольно давно речь шла не только об отношениях: его и Франка, но и, хотя никто об этом не говорил вслух, о благосклонности Стеллы.

Давид завершил перевод, к удовольствию Алари, и отвернулся от доски, чтобы направиться к своему месту рядом с Чичем. Стелла была не единственная хорошенькая девочка в классе, которая улыбнулась ему в этот момент, но она была единственной, о которой он со стопроцентной уверенностью мог сказать, что она сделала это не исподтишка и не случайно.

Сто семьдесят сантиметров роста, коротко подстриженные темно-русые волосы, карие глаза, спортивная, но не слишком мускулистая фигура — юношу с такими данными сам Давид не считал особо привлекательным: в лучшем случае серединка на половинку. К тому же существенную роль играл тот факт, что стиль его жизни был крайне необычен, но при этом смертельно скучен, и большинство молодых людей вряд ли смогли бы что-нибудь с этим поделать. Поэтому ему было скорее непонятно, что именно в нем могло привлекать девочек из класса. Большей частью он не доверял их подчеркнутой любезности, их дружелюбию, их тактичному заигрыванию. Со Стеллой все было иначе. Он не смог бы выразить словами, чем она отличалась от других, чем ее улыбка выделялась среди других улыбок. Но ее глаза сияли немного ярче, голос звучал теплее, а ее смех… этот смех снимал у него напряжение и дарил радость… Этот смех был честнее.

Между ними словно пробежала однажды электрическая искра, и все в классе об этом знали. Франка это бесило. Возможно, потому, что он так же мало, как и сам Давид, понимал, что именно могла найти такая привлекательная, живая и жизнерадостная девчонка, как Стелла, в этом сухаре и зануде. Кроме того, казалось, что Франк инстинктивно ощущает стремление и даже долг защитить свою территорию от приемного сына Квентина. Так было и в эту секунду, когда глаза Стеллы и Давида на виду у всех присутствующих открыто улыбнулись друг другу, и это еще более накалило атмосферу в маленьком пыльном классе, где по рядам девочек прокатилась волна немых вздохов, а из глаз тупоумного забияки на последней скамье сверкнули молнии, которые были бы смертельными, если бы метафоры вдруг обрели материальную субстанцию.

Давид смущенно отвернулся и опустился на свое место, чтобы целиком и полностью посвятить себя пятому уроку со всеми его «супер-лативами», «конъюнктивами», «императивами» и даже — как он их ненавидел! — «аблативами»[2]. Это далось ему не без труда.

«Стелла, — думал он про себя и все снова и снова повторял: — Стелла…»

Была ли это любовь? Он спросил бы у своей матери, если бы у него была мать. Но у него был лишь Квентин — с ним он мог говорить о многом, но только не об этом — странном, беспокойном ощущении, которое каждый раз пронизывало его тело, когда он вечером ложился в кровать с мыслями о Стелле.

Этот монастырь, конечно, не был местом, которому он хотел бы посвятить всю свою жизнь. Он должен поговорить начистоту с Квентином, сказать, что собирается его покинуть после окончания школы, хотя пока он не имел ни малейшего представления, куда ему направиться и куда может привести его дальнейший путь. Ведь он еще никогда и нигде не был и не знал никого вне монастырских стен. Но как объяснить все это Квентину? И как открыться Стелле и сказать ей, что он ее любит?

«Для приемного сына монаха в монастыре, — размышлял он про себя, — все это действительно не так-то просто. Особенно для такого безнадежного труса».

Звонок на перемену прозвучал прежде, чем он смог определить первый «аблативус абсолютус» в своем переводе. Это тем более раздосадовало его, что Квентин достаточно рано начал заботиться, чтобы его приемный сын был на короткой ноге с латынью. И то, что он особенно ненавидел «аблативус», вовсе не означало, что он не умеет его определять и безошибочно ставить на место в нужной форме. Но Стелла, сама того не желая, мгновенно изменила некоторые привычные правила. Например, то, что после звонка и воцарявшегося вслед за ним в классе хаоса всегда первым, кто распахивал дверь и выскакивал в коридор, был Франк, хоть он и сидел на последней скамье. Он и на сей раз первым добежал до двери, но сегодня этот неотесанный верзила застыл у выхода, чтобы следить за Стеллой, которая обстоятельно и не торопясь складывала в сумку книжки и тетрадки. Он наблюдал за ней взглядом лягушки, подстерегающей муху. Давид также без особой спешки сложил свои вещи и поднялся со скамьи. Когда он поднял взгляд, Стелла стояла прямо против него.

— Эй, Давид! — Несмотря на фамильярно-лаконичное обращение, она вновь одарила его улыбкой своих бездонных синих глаз. Он старался думать при этом о чем угодно, только не об этом свербящем ощущении в груди. — Тебе известно, что мы сегодня вечером устраиваем праздник? Или нет?

Ее вопрос был чисто риторическим, ибо нужно было быть таким же слепым и глухим, как учителя, чтобы не догадаться по шепоту и перемигиваниям последних дней, что предстоит один из пользующихся дурной славой праздников, устраиваемых на большой поляне. Несмотря на это, она сунула ему в руку маленькую карточку с приглашением. Давид робко ответил на ее улыбку, и две другие девочки, которые еще оставались в классе вместе со Стеллой, весело захихикали.

Он почувствовал, как кровь прилила к его щекам (он застыдился этого) и, как следствие, затем порозовели уши.

— Да… Я знаю… — ответил он, запинаясь. Его колени слегка подкашивались. Внутренне он проклинал себя за смущение. В конце концов, она пригласила его на вечеринку, а не на их предсвадебную помолвку. Он должен наконец взять себя в руки.

— Ну так как? Придешь? — Стелла чуть склонила голову набок, и к ее улыбке примешалось нечто, воспринятое им как легкая мольба. Возможно, в ней проглядывало также некоторое предвиденное ею заранее разочарование и легкий упрек, так как это было не первое приглашение, на которое он отвечал отказом.

Почему, собственно? Если не принимать во внимание страх осрамиться перед соучениками, когда он в своей беспомощности скажет или сделает что-нибудь неподходящее к случаю и всех насмешит, а также уверенность, что Квентин хотя и не запретит ему, но даст почувствовать свое неодобрение, других серьезных причин для отказа у него не было.

— Я обещал Квентину помочь в переводе, — ответил он и почувствовал, что лучше бы ему тут же провалиться на месте, хотя сделать это было не в его власти.

Стелла в самом деле казалась не только разочарованной, но и уязвленной. Она вздохнула и смерила его настойчивым взглядом.

— Мы совсем скоро заканчиваем школу, Давид, — сказала она, тряхнув красивой головкой. — Нам осталось не так много праздников, учти это.

Давид медленно и обстоятельно закрыл свою сумку, чтобы не глядеть в глаза Стелле. Она права. Пройдет совсем немного времени, и их пути разойдутся. И он был достаточно взрослым, чтобы дать понять Квентину, что пора перерезать пуповину, если уж его приемный сын настолько труслив, что не может сказать ему об этом сам прямо в глаза. Давид явно собирался с духом.

— Ну… да, — ответил он наконец и криво улыбнулся. — Возможно, я смогу все же на часок вырваться.

— Сделай это! — Стелла просияла и повернулась, чтобы уйти, словно боялась, что его «возможно» превратится в «нет», если она даст ему время что-нибудь добавить. — Буду очень рада! До вечера!

Ее подруги, продолжая хихикать, исчезли из классной комнаты. Стелла хотела последовать за ними, но Франк, все еще стоявший у выхода, прислонясь к дверному косяку, в позе, которую он считал крутой и эффектной, схватил ее за запястье, не давая пройти.

— Только не говори, что ты втрескалась в это ничтожество, Стелла, — процедил он, задыхаясь от гнева, и, сморщив нос, указал на Давида.

Стелла смерила его пренебрежительным взглядом и вырвала руку:

— Тебе-то какое до этого дело, тупица?

Давид улыбнулся и смотрел ей вслед, пока она не исчезла среди учеников, толпящихся в коридоре, но его улыбка застыла на губах, когда он заметил полный ненависти взгляд Франка.

Фон Метц помнил о дне, когда крестили Давида, как будто это было вчера. В тот день было пролито немало крови, и поэтому Роберт все еще чувствовал себя в какой-то степени виноватым. Порой он спрашивал себя, не лучше ли было бы сделать это сразу же — убить маленького Давида непосредственно после его рождения. Но Лукреция запретила ему тогда всякое общение с сыном и надежно спрятала от него малыша. Само собой разумеется, она должна была это сделать. На ее месте он поступил бы так же. Она знала, что он намерен отнять у нее ребенка. В этом не было сомнений. Но он все же не хотел, чтобы ребенок умер, не получив Божьего благословения, и потому было правильнее дождаться того дня, когда священник окрестит мальчика.

В те часы, когда все в нем начинало глухо роптать, Роберт приспособился успокаивать свою совесть привычными рассуждениями. Ведь те, кого они убили, тоже не были невинными овечками; они были бездушными палачами, убийцами, нанятыми Лукрецией. Кто знает, сколько загубленных человеческих жизней лежало на их совести, но они, видимо, привыкли к такому существованию — каждое утро вылезать из постели с мыслью, что вполне могут не дожить до вечера.

Когда до Роберта дошло телефонное сообщение священника, он немедленно направился в Авиньон. Лукреция настаивала на том, чтобы крещение свершилось как можно скорее, так что священник после разговора с ней был вынужден уступить и назначил обряд на следующее же утро. Он был неплохим человеком, этот священник, и знал, что в жизни правильно и что ложно, но судьба не наделила его силой придерживаться этих правил. В результате у Роберта оказалось не слишком много времени для сборов и приготовлений, но в конце концов все прошло гладко.

Почти гладко.

Он сидел в маленьком уличном кафе в центре Авиньона и терпеливо ждал, в то время как его люди заняли позиции в непосредственной близости от церкви. Ему было нелегко скрыть нервозность и столь естественную для человека слабость при мысли о том, что от него потребуется, — вернее, что он сам от себя потребует! Именно поэтому, а также чтобы не быть случайно обнаруженным в последнюю минуту какой-нибудь комнатной собачонкой Лукреции, он прикрывал лицо газетой «Ле Монд» и лишь время от времени опускал ее, чтобы отхлебнуть глоток крепкого черного кофе, принесенного кельнером. Когда пробило одиннадцать часов, он отложил газету, так и не прочитав ни одной статьи, положил плату за кофе под сахарницу, чтобы веющий с утра бриз не подхватил легкую купюру, и направился к церковной площади. Если все пойдет по плану — а в этом он не сомневался, так как священник был человек надежный, — решающий момент близок.

Как только он вышел из тени, отбрасываемой аркой ворот, и остановился на площади перед входом в церковь, его взгляд стал внимательно обшаривать все вокруг, и то, что он увидел, ему не очень понравилось. Было еще довольно рано. Несмотря на сверкающие солнечные лучи, воздух для второго июля был достаточно свежим. Однако на площади уже собралось много народу. Туристы любовались историческими постройками, прилежно фотографировали или, болтая, бродили парами вдоль сувенирных лавок. Наряду со взрослыми здесь было очень много детей: одни послушно шагали рядом с родителями или прочими спутниками, держа их за руки, другие с радостным визгом беспорядочно носились по всей площади, что немало мешало спокойному передвижению остальных. Фон Метц тихо вознес к небу молитву, чтобы, когда они начнут делать то, что задумали, им под руку не попался невинный ребенок.

Черт подери! Все в нем противилось тому, что он считал своим непременным долгом. Давид был плодом его греха — но все же он был и оставался его родным сыном, его плотью и кровью!

Взгляд Роберта обратился к роскошному порталу в верхнем конце площади. Хотя он ничего другого и не ожидал, он невольно вздрогнул, увидев темные фигуры наемников рыцарского ордена Приоров, или, как их еще называли, Настоятелей Сиона. Они заняли позицию, позволявшую надежно просматривать примыкающее к церкви пространство. Их черные пиджаки были расстегнуты — и не без причины. Наметанный взгляд Роберта угадал сразу: под пиджаками заметно проступали ремни автоматов. Прямо перед ними был припаркован иссиня-черный «Ситроен», за рулем которого сидел еще один рыцарь ордена Приоров, также бросавший внимательные взгляды на передвигавшихся по площади людей.

В человеке, нарочито спокойно лежавшем на капоте автомобиля, — раскинувшись на спине и небрежно разбросав руки в стороны, — Роберт далее на таком большом расстоянии сразу узнал Ареса Сен-Клера. Сен-Клер… Темноволосый, добрых сто девяносто сантиметров роста. Типичный Гунн, как его часто называли. Этот человек сразу же пробудил в нем неприятные воспоминания, которые он охотно выбросил бы из памяти. Арес был самым худшим из них. В некотором роде он был даже хуже и опаснее своей сестры, какой бы бесчеловечной, умно-изворотливой и безбожной ни была приоресса Лукреция. Арес был ее правой рукой, инструментом ее больных фантазий. Без своего братца она была бы никем.

Сен-Клер считался превосходным бойцом. Это фон Метц уже не раз изведал на собственной шкуре. Он не стремился к новой конфронтации с этим «мастером меча», слепым орудием женщины, которую называл своим «тяжким грехом». Фон Метц не порывался сразиться с ним даже для того, чтобы отомстить за все то зло, что его сестра причинила ему и многим другим людям: любовь к поединкам и оружию не была свойственна его характеру. При этом нельзя сказать, что Роберт был слабым борцом — скорее наоборот: когда они пробивались в Западную Европу, он считался лучшим из лучших. С тех пор ничего не изменилось. Но он питал какое-то непобедимое отвращение к бряцанию мечей и нанесению ран, тем более — к убийствам и захвату кого-либо или чего-либо грубой силой, и отступал от этого своего принципа лишь тогда, когда обойтись без него было абсолютно невозможно.

Как, например, сегодня, в этот июльский день. Его взгляд был устремлен сейчас через всю площадь перед церковным порталом на длинноволосого бородатого мужчину, который стоял у тележки с мороженым и в данную секунду был занят тем, что, улыбаясь, протягивал вафельный рожок с шоколадным мороженым маленькой девочке, в нетерпении переступавшей с ноги на ногу.

«Итак, Папаль Менаш занял свой пост», — с облегчением констатировал фон Метц.

Бородатый тоже его заметил и ответил на его взгляд. Фон Метц изобразил слабое подобие кивка и стал искать Уильяма Бланшфора — его он также ожидал здесь встретить. Этот третий тамплиер стоял спиной к церкви перед высокой, выше роста мужчины, витриной с почтовыми открытками — по виду беззаботный турист, разглядывающий виды Авиньона. Роберта он увидел еще раньше, чем тот его заметил, потому что, как только фон Метц его обнаружил, их взгляды мгновенно встретились. Теперь почти все были в сборе. Пока все шло по плану.

— Цедрик? — прошептал Роберт в крошечный микрофон, который был спрятан у него под воротником.

«Нет, — обычно считал он, — не так уж много достоинств у этого нового безумного столетия». Но одним из немногих ценных преимуществ, которыми наделила их эта эпоха, была удивительная техника. Роберту не нужно было долго высматривать Цедрика Чернэ, чтобы вычислить его местонахождение. Он тут же услышал, что Чернэ давно занял свою позицию в башне, стоящей против церкви, — на другой, деловой, стороне площади. Роберт смог увидеть краем глаза, как в этот момент большое круглое окно наполовину приоткрылось.

— Готовы? — тихо спросил он всех.

Дуло высокоточной многозарядной винтовки большого калибра, которое в темноте за окном воспринималось как неясная тень, легко качнулось из стороны в сторону и замерло, когда Чернэ с помощью оптического прицела определял для ствола оптимальную позицию.

— Только прикажи, Роберт! — донесся возбужденный и слегка потрескивающий голос Цедрика из миниатюрного беспроволочного приемного устройства прямо в ухо фон Метца.

Его взгляд еще раз скользнул к Папалю, стоявшему за тележкой с мороженым, и к Уильяму, который прогуливался около витрин с открытками. Их лица сигнализировали об их готовности без слов. Фон Метц отбросил последние сомнения в правильности своего намерения. Путь, который они выбрали, был ужасным. Но он был единственно возможным.

— Пора! — прошептал он в микрофон.

Секунда — и два наемника приоров, стоявшие перед церковным порталом, как подкошенные упали на землю.

Выстрелов слышно не было. Цедрик снабдил многозарядное оружие глушителем. Только две круглые дырки диаметром в сантиметр, появившиеся на лбу у мужчин, неожиданно, без всякого внешнего повода рухнувших перед входом в церковь, выдавали причину их внезапной смерти.

Чернэ был превосходным стрелком — лучшим из всех, кого Роберт знал. Однако ни глушитель, ни удивительная быстрота и меткость долговязого снайпера, который в течение кратчайшего времени дважды нажал на спусковой крючок, не помогли избежать паники. В тот момент, когда беззвучные выстрелы достигли цели, какая-то туристка находилась в непосредственной близости от церковного портала. Увидев мужчин, внезапно залившихся кровью и упавших на землю без всяких признаков жизни, она пронзительно закричала. А когда третья пуля Цедрика секунду спустя раздробила наполовину опущенное боковое стекло «Ситроена» и уверенно пробуравила лоб человека, сидевшего на водительском месте, церковная площадь в мгновение ока превратилась в кромешный ад.

Такой поворот событий не был предусмотрен Робертом. Истерика никогда не приносит пользы и слишком часто и бессмысленно подвергает опасности совсем посторонних людей. Продавец воздушных шаров растерянно отпустил веревку, и все его надутые гелием разноцветные воздушные шарики беспорядочно устремились в летнее небо Авиньона. Маленькая девочка с испуганным писком выронила шоколадное мороженое и побежала вслед за родителями, которые в панике уже покинули площадь через дугообразные ворота слева от церкви.

Папаль и Уильям вновь попались на глаза фон Метцу, когда мимо них с воплями бежали к выходу последние туристы, гиды и продавцы. Арес, который с проклятиями скатился с капота своего лимузина, увидев, что два первых приора упали на землю, удостоил их снисходительной улыбкой, когда они перед падением одновременно вытащили мечи из-под своих коротких плащей.

— Тамплиеры… — презрительно произнес темноволосый Гунн, сделав небольшой шажок в сторону, и тысячекратно отработанным движением вытащил свой собственный клинок.

Затем ход событий круто переменился. Несколькими размашистыми, шагами Арес приблизился к трем тамплиерам. Клинки Уильяма и фон Метца звонко ударились о клинок его богато украшенного меча, которым лучший боец приорессы Лукреции размахивал с такой завидной ловкостью и силой, которую трудно было предположить даже в столь мускулистом и крепком человеке. В результате блестящих маневров Арес энергично отбросил в сторону Роберта, так что тот едва смог удержаться на ногах. С поразительной легкостью, с почти веселым, заносчивым блеском в глазах богатырь успешно парировал удары Папаля; одновременно схватив свободной левой рукой Уильяма за воротник куртки, он нанес ему собственной головой такой удар в лицо, что тому пришлось заплетающейся походкой отступить назад. Фон Метц тем временем обрел равновесие и вновь со свистом обрушил свое стальное оружие на клинок Ареса, который и в этот раз с невероятной быстротой и твердостью отразил удар.

Та доля секунды, когда их клинки с лязгом скрестились, вдруг представилась Роберту бесконечностью, в течение которой он совершил целое путешествие во времени. Их движения и все вокруг внезапно начало замирать, как бывает при замедленной съемке. Роберт неожиданно почувствовал, что его перенесло далеко-далеко назад, что он снова находится в катакомбах под храмом царя Соломона в тот самый момент, когда примерно тысячу лет тому назад они впервые вступили между собой в поединок. Более того, Роберт мысленно увидел вокруг себя других крестоносцев в кольчугах и высоких кожаных сапогах, и все они отчаянно сражались друг с другом. Арес уже тогда освоил эту свою снисходительную, непреклонную улыбку, для чего он во время борьбы растягивал концы губ. Блеск его глаз Роберт ненавидел больше всего остального.

А между тем сейчас, в настоящем, Арес ударил его клинком по лицу и нанес ему довольно болезненную рану.

Фон Метц проклял себя за то, что некоторое время не следил за ходом боя и за своим противником.

Раздосадованный неудачей, он быстро отступил назад и замахнулся для нового удара. Но тут уж Папаль сумел не упустить тот краткий момент, когда Арес предавался гордым мыслям о своем триумфе, и поторопился вонзить острый как бритва клинок в плечо врага. С воплем, в котором звучало больше ярости, чем боли, Арес метнулся в сторону, когда Папаль, чей клинок так же легко проходил сквозь кости, сухожилия и мускулы, как нож проходит через масло, снова ухитрился его ударить и нанес ему глубокую, сильно кровоточащую рану. Фон Метц использовал это мгновение, чтобы прорваться мимо Ареса и распахнуть дверь в церковь.

Лукреция и священник, стоя на коленях перед каменным алтарем, погрузились в молитву. Когда мощная створка с грохотом уперлась в стену, они одновременно обернулись и увидели Роберта. Тамплиер не мог истолковать мимики священника в тот момент, когда святой отец увидел его, перепачканного кровью, с мечом магистра тамплиеров в правой руке; в глазах же Лукреции он прочитал беспредельный ужас.

Быстрыми, ловкими движениями фон Метц захлопнул за собой дверь и запер ее изнутри. Священник торопливо поднялся и поспешил к боковому выходу, Лукреция с маленьким Давидом на руках последовала за ним. Священник, однако, приоткрыл дверь настолько, чтобы протиснуться самому, а затем, к ужасу и растерянности невольно остановившейся женщины, закрыл дверь прямо перед ее носом. Через минуту стало слышно, как поворачивается большой ключ в старом латунном замке.

Роберт не смог подавить вздоха невероятного облегчения. То, чего он ожидал от священника, было больше, чем способен вынести человек, каким бы богобоязненным и убежденным в правильности своего дела он ни был. Фон Метц не смог бы упрекнуть его, далее если бы тот в последнюю секунду встал перед ним, заслонив собой беззащитную мать и невинного ребенка, но священник принял правильное, с его точки зрения, решение. Он повернул ключ в замке и предоставил мать и ребенка их судьбе в образе фон Метца.

Лукреция быстро все поняла. Она сделала единственное, что ей оставалось в ее положении: постаралась разрядить обстановку и перетянуть его на свою сторону, как она часто — слишком часто — поступала. Уже целый год прошел с тех пор, как он встречался с ней в последний раз. Год, в течение которого он имел достаточно времени, чтобы понять, что он допустил страшную, непростительную ошибку, которая должна теперь стоить жизни невинному младенцу, потому что фон Метц обязан сделать все, чтобы ограничить последствия того непоправимого вреда, который он уже причинил.

Женщина не изменилась. Естественно, нет. Они оба и не могли измениться, так как ни один из них не был подвержен процессу старения. Лукреция была все так же немыслимо хороша. С кроткими карими глазами лани, мягкими золотистыми волосами, в белоснежном бархатном платье, которое она, видимо, решила надеть в честь праздника крещения сына, она казалась воплощенной невинностью.

К несчастью, она слишком хорошо знала о том впечатлении, которое производит на людей, и изо всех сил стремилась использовать это ради своей выгоды. И на этот раз ей удалось не выдать страха, охватившего ее, когда перед ней появился Роберт. Она выдержала его взгляд и улыбнулась:

— Я счастлива, что ты пришел на крещение нашего сына.

Ее голос был таким же благозвучным, каким он сохранил его в своей памяти. Он бы ей поверил, если бы не знал, как лицемерны обычно бывают ее слова и уверения.

— Я назвала его Давидом, — сказала она, кивнув на мальчика, лежавшего у нее на руках.

— Отдай его мне! — Роберту стоило невероятных усилий произнести эти простые слова. Ему всегда было тяжело говорить с ней, тем более не соглашаться или даже восставать против нее. Ребенок на ее руках еще больше все осложнял: он мешал сохранять самообладание и придерживаться своего решения. Давид… Сегодня он в первый раз увидел сына, и он знал, что этот первый раз станет последним.

— Мы одна семья, Роберт. — Лукреция пыталась демонстрировать спокойствие и невозмутимость. Она упорно старалась не показать ни своего страха, ни своей слабости, но в ее огромных карих глазах стояло что-то, что фон Метц воспринял как скрытую мольбу.

Ему пришлось отвести взгляд, потому что он не мог этого вынести. Какой бы холодной и фанатичной она ни бывала в иные времена, в эти секунды она только мать, которой грозят отнять ее ребенка. Никогда прежде он не чувствовал себя таким подлым и отвратительным.

— Давай жить вместе счастливой семьей, — прошептала Лукреция умоляюще. — Пожалуйста…

Конец фразы был прерван удушающим кашлем, когда Цедрик, внезапно возникший словно из небытия, прижал к ее лицу платок, пропитанный хлороформом. Фон Метц был слишком поглощен созерцанием ее ангельской красоты и противоречивыми чувствами, чтобы заметить, как мягко к ним подкрался Цедрик Чернэ. В который уже раз в своей бесконечно долгой жизни Роберт проклинал себя, что слишком легко позволял себе отвлечься. Только сейчас он заметил, что боковая дверь, через которую исчез священник, распахнута настежь.

Лукреция была не в силах сопротивляться поджарому, но при этом достаточно мускулистому тамплиеру, который напал на нее сзади. Она даже не могла больше кричать и звать на помощь. Ее глаза расширились от ужаса, она уже успела осознать, что сейчас произойдет то страшное, чему она до самого конца не верила и изо всех сил надеялась помешать: сейчас он, Роберт, отнимет у нее ребенка — ее сына! И затем, как видно, убьет его! В течение нескольких мучительных мгновений, пока она отчаянно пыталась сопротивляться, ее руки удерживали малыша. Затем ее тело обмякло. Фон Метц бросил меч и подхватил младенца, чтобы тот не упал на каменный пол вместе со своей потерявшей сознание матерью.

Ему так хотелось прижать его к груди, ласкать и гладить маленького Давида, своего сына. Никогда и ни за что на свете он по своей воле не пожелал бы с ним расстаться. Но вместо этого он быстро, хотя и осторожно положил младенца между двумя серебряными подсвечниками на каменную плиту алтаря. Чем дольше он будет держать ребенка на руках — он осознал это самое позднее в ту секунду, когда вдохнул сладкий, нежный запах гладкой младенческой кожи, — тем труднее ему будет осуществить принятое решение.

Он хотел насмотреться на него до того, как приставил клинок к маленькой груди, в которой равномерно и спокойно билось сердечко размером едва ли больше грецкого ореха. Давид встретил его взгляд с невинным любопытством ребенка, который видел в этом мире едва ли больше, чем материнскую грудь и круглые четки, которые он без устали крутил пальчиками. Его крошечные ручки схватили острый клинок и…

О, проклятие! Роберт невольно отвел назад оружие — он не хотел, чтобы ребенок порезался. Нет, видимо, он не способен выполнить то, что задумал. Это же его родной сын, его кровь и плоть! Да простит его Святая Троица, но он не может этого сделать. Если бы отточенным клинком тамплиерского меча он пронзил сейчас грудную клетку малыша, его вовеки не простила бы его собственная душа и собственное сердце, которое бы разорвалось от горя.

Он взял ребенка с алтаря, прижал к груди и поспешил за Цедриком, оставившим бесчувственную Лукрецию на церковной скамье и удалившимся тем же путем, которым так неожиданно появился.

Битва перед церковью тем временем продолжалась. На помощь Аресу подоспели два новых бойца. Когда фон Метц достиг микроавтобуса, который Цедрик припарковал за открытыми воротами, в стороне от церковной площади, он увидел Бальдера, лежащего в луже крови. Арес был занят тем, что, как впавший в неистовство берсеркер[3], яростно молотил сопротивляющегося из последних сил Уильяма. Фон Метц заметил также, как Менаш Папаль изготовился и поднял клинок, чтобы одним мощным ударом перерезать шею Романа. Клокочущий звук, который вырвался из горла противника, убедил фон Метца, что его боевому товарищу удалось одержать верх в поединке. Затем он отдал приказ к отступлению.

Хорошо сыгранный тамплиерский дуэт поспешно отступил назад, при этом им приходилось непрерывно отражать атаки Ареса. После того как они один за другим проскользнули через щель между створками ворот, Папаль захлопнул их прямо перед носом разъяренного противника. Арес отошел, разбежался и с дикой яростью бросился на ворота, видимо желая использовать собственное тело в качестве тарана, однако Уильяму удалось вовремя заблокировать ворота своим клинком. Тамплиеры поспешили сесть в микроавтобус, в то время как Арес колотил мечом по воротам и выкрикивал им вслед зловещие проклятия.

Из церкви в это время раздался душераздирающий крик — это Лукреция очнулась и обнаружила отсутствие ребенка. В то время как она все еще продолжала кричать, Роберт наблюдал растущую растерянность на лицах своих друзей, когда они заметили, что он держит на руках мальчика. Взгляд Цедрика наряду с изумлением выражал сочувствие, но более всего — разочарование и упрек.

— Что случилось, Роберт? — вырвалось у него. — Ты должен был убить малыша!

Фон Метц не произнес ни слова. Своего рода ответ дал им сам малыш. После того как, выражая недовольство не всегда деликатным обращением с ним Роберта во время бегства, он дал волю слезам и разразился оглушительным плачем (причем продолжалось это довольно долго), он вдруг внезапно затих. Неловкими пальчиками он потянулся к рукоятке меча своего похитителя и начал ощупывать врезанный в золото клинчатый восьмиугольный крест тамплиеров.

Оглушительный лай ретривера на маленькой замощенной площади перед монастырской церковью вырвал Роберта из мира прошлого. Он снова вспомнил причину, по которой пришел сюда и стоял в этот момент рядом с Квентином за пестрыми окнами библиотеки, разглядывая молодого человека, каким стал его сын.

— Он чувствует, кто он, — прошептал Роберт, не глядя на монаха. — И он будет задавать тебе каждый день все больше вопросов.

— Но я не думаю, что сейчас подходящий момент, — взволнованно возразил Квентин. — Дай ему, по крайней мере, закончить школу и сдать экзамены на аттестат зрелости.

— Подходящий момент, Квентин, не наступит никогда, — ответил фон Метц и посмотрел на монаха с грустной улыбкой.

Роберт сочувствовал монаху, самоотверженно и беззаветно заботившемуся о ребенке, о котором сам он заботиться до поры до времени не имел возможности. Квентин же целиком посвятил себя мальчику и сделал из него воспитанного молодого человека. Роберт представлял себе, что монах должен чувствовать при мысли, что у него заберут Давида, заменившего ему родного сына, которого он не мог иметь из-за своего монашеского призвания. Но все равно, не может же Квентин привязать к себе Давида навечно. Фон Метц понемногу наблюдал за сыном все эти годы, и от него не ускользнуло, как изменился Давид в последнее время. Заберет ли Роберт его к себе или нет, мальчик в любом случае покинет монастырь, в этом тамплиер был более чем уверен.

— Другие даже не знают, что ты его не убил. — Квентин старался говорить спокойным голосом, но Роберт чувствовал отчаянное сопротивление в словах старика.

— Да, — согласился тамплиер, — и я не могу и не хочу больше это утаивать.

Квентин глубоко вздохнул. Фон Метц с облегчением заметил, что непреклонное упрямство в глазах монаха начало уступать мысли, что тамплиер имеет все права на Давида. Роберт подавил в себе желание заключить в объятия старого друга, утешить его; он снова посмотрел через окно на своего сына, который в данное время подметал ступеньки, ведущие к церковному порталу. И тут произошло нечто странное: Давид совершенно неожиданно для себя схватил обеими руками старую соломенную метлу и вскинул ее, словно мощный меч, направив воображаемый клинок на заливавшуюся истерическим лаем собаку. Он остановил метлу всего за миллиметр от головы пса. Вслед за тем смущенно пожал плечами и с удивлением посмотрел на метлу, словно сам не мог понять, что он только что сделал. Собака сообразила, что разумнее будет прекратить лай, и, повизгивая, отбежала на несколько шагов от юноши и от его, быть может, недооцененного ею раньше оружия, которое он обычно использовал для подметания ступенек. Давид продолжал недоверчиво разглядывать метлу, точно в нее вселилась какая-то самостоятельная магическая сила и это она несет ответственность за подлое покушение на собаку. После этого он отложил ее и, словно извиняясь, стал почесывать онемевшего от испуга ретривера за ушами.

На губах фон Метца играла гордая улыбка.

— Когда я вернусь из Лондона, — решительно сказал он, — Давид узнает, кто он.

Лучшей погоды для ночного праздника трудно было пожелать. Воздух в лесу был теплым, небо — ясным, в звездах; высоко над макушками мощных дубов висел месяц в форме серебряного серпа. Давид давно уже не чувствовал себя так хорошо, как теперь, когда отправился наконец на поляну. Получить разрешение Квентина, принять приглашение Стеллы и пойти на лесную вечеринку оказалось гораздо проще, чем он предполагал. Самым тяжелым было время перед их коротким разговором, когда он, как и каждый вечер, сидел в просторной, пыльной, доверху набитой знаниями и старыми историями библиотеке и, глядя одновременно в книгу и на монитор компьютера, мучительно размышлял, как получше сформулировать просьбу. Он старался как можно меньше думать о Стелле, но, погруженный в свои мысли, все время что-то чиркал в блокнотике, вместо того чтобы переводить лежащий перед ним латинский текст, как он твердо обещал Квентину. Проходя мимо, монах наклонился к нему, чтобы посмотреть, как далеко он продвинулся в своей работе. Квентин не был, как опасался Давид, сильно разочарован или даже разозлен, увидев, что его ученик практически ничего за сегодняшний вечер не сделал, скорее он показался Давиду обеспокоенным, и юноше это было почти так же неприятно, как выговор. Он чувствовал, что постоянная озабоченность Квентина начинает его стеснять.

Монах рассматривал рисунок в черновом блокноте — клинчатый восьмиугольный крест тамплиеров, — который Давид нарисовал, сам толком не зная почему. Квентин наморщил лоб, но ничего не сказал. Тогда Давид собрался с духом и просто, в нескольких словах, сообщил ему о приглашении Стеллы. Он счел это наиболее дипломатичным, так как это освобождало его от необходимости о чем-либо просить Квентина. К его изумлению, монах отреагировал понимающей улыбкой и даже ободрил Давида в его намерении пойти, если тот сам этого хочет. Все оказалось так просто… Давид решил в будущем чаще высказывать то или иное свое желание в такой непрямой форме. Он не очень привык обращаться с какими-либо личными просьбами, так как монах с самого начала старался приучать его к бескорыстию и скромности. Но сегодня он явно вошел во вкус, и теперь у него наверняка будут чаще возникать те или иные просьбы, для чего он — вне зависимости от того, достиг он уже совершеннолетия или нет, — хотя бы из вежливости и из чувства такта нуждался в благословении Квентина.

Он приближался к большой поляне, где — это слышалось издалека — праздник был в полном разгаре. Давид намеренно медлил и пришел немного позднее, чтобы не оказаться в числе первых. Ему больше всего хотелось быстро и незаметно затеряться в толпе. Он рассчитывал, что никто не будет готов к тому, что он примет приглашение Стеллы и на этот раз взаправду придет, — ведь после того, как три или четыре последних раза он не появлялся на этих шумных, пользующихся не слишком доброй репутацией сборищах, многие сочли его неприступным, скучным анахоретом. Наверняка кое-кто посмотрит на него косо. Другие станут шушукаться и подсмеиваться над ним, и он не вправе их за это упрекнуть. Таким образом, его превосходное настроение несколько увяло к тому времени, когда он прошел последние метры и вышел из лесной чащи на ярко освещенную поляну. Неприятное, муторное чувство вдруг заполнило его желудок, и когда его в самом деле встретили первые раздраженные взгляды, он был на шаг от того, чтобы повернуть назад, и сделал бы это, если бы не Стелла. Немедленно прервав разговор с одноклассницами, она, обрадованная, поспешила к нему навстречу.

— Давид! — Ее высокий, ясный тенорок заглушил и музыку, и гул голосов.

Если бы Стелла не была Стеллой, он, возможно, на нее бы за это обиделся, так как следствием ее выкрика было то, что теперь действительно каждый, кто раньше его не заметил, обратил свой взгляд в его сторону. Давид покраснел.

— Ты пришел! Вот здорово!

В ее прозрачных глазах замелькали радостные искорки.

От смущения Давид глубоко засунул руки в карманы джинсов, дружески ей кивнул и неуверенно огляделся. Он чувствовал себя среди этого многолюдья совершенно потерянным. Посреди поляны мерцало пламя большого костра, генератор обеспечивал работу стереоустановки и относящихся к ней двух мощных звуковых электроусилителей. Охотничья площадка у лесной опушки была без долгих размышлений превращена в танцпол для группки легко одетых школьниц, которые с величайшей радостью отплясывали как заправские тусовщицы, завсегдатаи дискотек и других увеселительных заведений. Давид разглядел среди танцующих и одноклассников, прежде всех, конечно же, Чича, который в своих ярких манатках и шерстяной шапочке на длинных непричесанных волосах выделялся в этой пестрой толпе, как крапчатый конь в стаде баранов. Казалось, каждый, кто имел возможность сегодня сюда выбраться, пришел.

— Вот! Сначала немного выпей! — Стелла сунула ему в руку свой наполовину опустошенный пивной бокал. Она тоже казалась смущенной, но, в противоположность Давиду, имела преимущество — всего в несколько промилле, — и это давало ей возможность успешнее справляться с ситуацией.

Благодарный за то, что она помогла ему занять чем-то руки, он взял у нее бокал и осторожно его пригубил. Собственно говоря, он вообще не любил пиво, но сейчас это не играло роли. Еще меньше ему нравилось стоять с беспомощно засунутыми в карманы руками и уклоняться от изумленных взглядов соучеников.

Элла и Мадлен прошли мимо него и Стеллы, пьяно покачиваясь и болтая несусветную чушь, и весело его приветствовали. Наконец и Чич его заметил и поспешил к нему с большим, сладковато пахнущим бумажным кульком в руках.

— Давид, братан! — крикнул он ему в самом превосходном настроении и одарил его улыбкой человека, под завязку хватанувшего запретного кайфа. Затем он приобнял его рукой за плечи, чтобы подсунуть ему свою дурь из кулька под самый нос, так что глаза Давида начали слезиться. — Ты мужчина, Давид! — сказал он под конец. — Ты не трус, ты парень что надо!

В то время как Давид все еще размышлял, что, собственно, хотел сказать ему этими словами его развязный, но тем не менее симпатичный и добродушный длинноволосый сосед по парте, Стелла весело ему подмигнула:

— Я же говорила, что тебе следовало прийти пораньше.

Давид улыбнулся. Стелла права, как она большей частью всегда оказывалась права. Теперь, когда первое смущение было преодолено, все вокруг показалось ему не так уж плохо, как он боялся. После того как он научился в этот день выражать свои корыстные желания, он усвоил и еще один урок — осуществлять эти желания на практике.

Стелла схватила его за руку и потащила на площадку для танцев в четыре квадратных метра.

— Пойдем! — протянула она сладким голосом. — Потанцуем!

Лукреция вела себя как ребенок. Хуже всего было то, что сама она этого не сознавала. Тем не менее Арес старался входить в пустую колыбельную комнату как можно тише, чтобы не потревожить сестру в минуты ее благоговейных молитвенных бдений и отчаянных попыток с помощью сосредоточения и магии предугадать будущее. И это происходило почти ежедневно в течение уже более восемнадцати лет.

Колыбельная комната! Арес не вполне понимал сестру и с каждым днем, наступавшим после ее молитвенных бдений, понимал ее все хуже и хуже. Огромное помещение, выкрашенное радостной белой краской, такая же белая лакированная колыбель — символ невинности, — и все это для ребенка, которому была бы абсолютно не нужна такая комната, далее если бы он в самом деле вернулся к своей матери. Ведь ему исполнилось бы сейчас уже восемнадцать лет и он был бы уже молодым мужчиной… Но о чем говорить! Давид мертв! Почему Лукреция никак не хочет этого понять и с этим смириться?

Арес сдержанно откашлялся:

— Лукреция! Министр уже здесь!

Лукреция стояла на коленях перед свежезастеленной детской кроваткой и изящными пальцами левой руки привычным ласковым жестом гладила подушку, в то время как в другой руке у нее были зажаты четки. Затем она с явной неохотой оторвалась от колыбели и воспоминаний, легко приложилась губами к деревянным бусинам и повесила их на сетку кроватки, после чего повернулась к своему темноволосому брату.

Араб Шариф, который неслышно вошел в комнату вместе с ее братом, прислонился к стене возле двери, небрежно скрестив руки на груди. Он походил на черную пантеру, которая терпеливо кого-то подстерегает.

— Я иду, — ответила златоволосая красавица в серебристо-сером, доходящем до лодыжек бархатном платье.

Затем она еще немного помедлила и оглянулась на маленькую колыбель, которая в течение восемнадцати лет служила приютом разве что для нескольких умных клещей, которым с помощью хитрости и коварства удавалось ускользнуть от гигиенических порывов Лукреции.

— Когда-нибудь ты должна от этого освободиться, сестра! — Арес старался сохранять в разговоре с ней братский тон, однако от природы он был лишен мягкости и сочувствия. Вероятно, по этой причине ему не удавалось в течение прошедших восемнадцати лет убедить Лукрецию, как бессмысленно подобными ритуалами пробуждать в себе вновь и вновь скорбь о потерянном сыне. Но может быть, он поступил разумно и сделал доброе дело, высказав ей наконец со всей прямотой, что он думает о ее дурацком театре.

Лукреция лишь печально покачала головой.

— Давид жив, Арес, — упорствовала она. — И я найду его. Я чувствую. Я знаю.

Все было бесполезно. Арес прикусил язык, чтобы не сболтнуть ничего лишнего, о чем он будет сожалеть на следующий день, и недоуменно смотрел сестре вслед, пока она не вышла из комнаты. Только когда она была достаточно далеко и не могла его услышать, он повернулся к Шарифу, чтобы объяснить ему, что он имеет в виду:

— Ей срочно нужен мужчина. Ее обожаемый баловник давно мертв. Фон Метц собственноручно прикончил его.

Шариф не ответил, а только смерил своего визави выразительным взглядом и вышел из комнаты, чтобы последовать за Лукрецией.

Арес презрительно сморщил нос. Иногда ему представлялось, что он единственный человек в этом доме, который заставляет работать свои серые клетки. Кажется, все другие ничего не желали, кроме как слепо ему повиноваться и втайне мечтать, что такое послушание однажды будет вознаграждено ночью, проведенной с его ангелоподобной сестрой.

— Да-да, беги за ней и продолжай лизать ей задницу! — крикнул Арес арабу голосом, полным гнева и разочарования. — Ты всегда останешься для нее только рабом.

Это мог бы быть превосходный вечер, более волнующий, интересный и радостный, чем все другие, которые Давид пережил до сих пор в своей печальной монастырской жизни. После того как ему удалось преодолеть первоначальное смущение и Стелла, несмотря на его довольно посредственное чувство ритма, при звуках музыки из «Вlаск Eyed Peas»[4] придвинулась к нему совсем близко и была невероятно соблазнительной, он мог бы протанцевать с ней всю ночь. Даже злобно-ненавидящие взгляды Франка, которые тот бросал на него со своего места вблизи танцевальной площадки, взгляды, исходившие из его разрывавшегося от зависти сердца, не могли нарушить эйфорию, которая неожиданно охватила Давида. Возможно, из-за праздничного настроения — чувства, которое было совершенно новым и непривычным в его жизни, — он даже дал уговорить себя выпить несколько явно лишних стаканчиков пива. После танцев они со Стеллой, крепко держась за руки, удалились в уединенный уголок, где звуки отдаленной ласкающей музыки в сочетании с мерцающими отсветами костра и по-летнему теплым ночным воздухом создавали такую романтическую атмосферу, которой никто не мог противостоять. Это стоило Давиду немалого мужества, но сейчас он был уверен, что в таком настроении ему удалось бы собрать свою волю и поцеловать Стеллу.

Но все получилось иначе. Прошло совсем немного времени, прежде чем Давид увидел спешащего к нему Франка в безвкусной распахнутой гавайской рубахе с множеством отпечатков полногрудых женщин, в кожаной куртке, казалось сросшейся с ним (вероятно, только мать видела его без этой куртки, да и то лишь в день рождения), а также в шикарных солнечных очках, хотя было почти совсем темно. Широкоплечий балбес выбил у Давида бокал из рук со словами, что так дело не пойдет: Давид-де не смеет запросто сюда являться и забирать «их девчонок» (при этом, разумеется, он имел в виду Стеллу). Несмотря на это, последующее нападение Франка стало для Давида полной неожиданностью. Давид вновь прочел сумасшедшую ревность в глазах ненавистного соученика, когда открытая ладонь Франка с беспощадной силой нанесла ему удар прямо по грудной клетке, так что, отшатнувшись, он испуганно отступил на несколько шагов назад и попытался отдышаться. Тройка или четверка подхалимов, которых Франк вопреки голосу рассудка называл друзьями, — несколько несчастных созданий, страдавших, как и он, от комплекса неполноценности и запоздалого полового созревания, — ухмыляясь, встали за спиной долговязого задиры и наблюдали происходящее с садистским удовольствием.

— Не сдерживай себя, Франк, задай ему перца! Только не давай ему спуску!

Почти каждый из присутствующих был в подпитии, если не сказать больше, и только Чич, единственный, кто успел накуриться до достаточного мужества, рискнул вмешаться в ситуацию и попытался ее по-своему урегулировать: он подсунул мерзкому грубияну Франку свое курево и дружески ему ухмыльнулся. Миролюбивый Чич не мог бы ни с кем поступить иначе, даже если бы ему была дана для наслаждения половина плантации индийской конопли.

Франк с силой отбил в сторону руку желавшего всем добра парня, о котором мало кто чего знал, даже как его по-настоящему зовут, так что предложенная Чичем сигарета описала высокую дугу и приземлилась в огонь костра. Затем с угрожающей миной он вновь сделал шаг по направлению к Давиду, чей испуг и очевидная нервозность доставляли ему явное удовольствие.

Давиду было важно только одно: каким-либо образом остаться в живых и при этом по возможности сохранить хоть чуточку чести, так что для себя он решил защищаться от Франка.

— Почему ты не драпаешь к своим попам, несчастный монастырский приемыш? — усмехнулся Франк и тут же нанес второй удар прямо в грудину, так что Давид едва не шлепнулся на землю и не растянулся во весь рост. — Выбивай пыль из библий или делай что-нибудь подобное — в этом твое призвание. Здесь, во всяком случае, ты никому не нужен.

«Возможно, то, что касается чести, не так уж и важно», — подумал нерешительно Давид. Он уже собрался повернуться и улизнуть, когда в происходящее вмешалась Стелла.

— Что это значит, Франк? — напустилась она на противника Давида, который был по крайней мере на две с половиной головы выше ее. — Оставь его в покое!

— Проваливай отсюда, ты, идиотка! — Франк оттолкнул ее в сторону не менее грубо, чем Давида.

Какая неожиданная ярость и какая неожиданная сила, оказывается, дремали в нем, до сих пор не давая о себе знать! Давид заметил это лишь тогда, когда одним мощным прыжком наскочил на ненавистного грубияна и ударил кулаком прямо в лицо. Франк упал на спину, стукнулся головой о землю и не пострадал более серьезно лишь потому, что, к его счастью, приземлился в точности между толстой веткой и пивной бутылкой, а не на то или другое.

Несколько девочек взвизгнули от ужаса. Даже у некоторых приятелей Франка от неожиданности перехватило дыхание.

— Ах ты, маленький засранец! — вновь выругался долговязый балбес с прилипшими ко лбу волосами и вскочил на ноги. — Теперь я действительно намылю тебе рожу!

«Как будто ты и так не собирался этого сделать», — усмехнулся про себя Давид.

Внезапный приступ агрессии, чего он никогда раньше в себе не предполагал, всерьез испугал его самого, потому что теперь он едва ли мог контролировать охвативший его воинственный пыл. Однако, защищаясь, он поднял вверх руки, мобилизуя силу присущего ему самообладания, чтобы направить ее против неизвестного, чуждого ему доселе свойства его личности.

— Франк, ну пожалуйста! Я не хочу неприятностей, — с трудом выдавил он из себя, однако адский пес, который неожиданно пробудился в нем, едва этот мерзкий тупица осмелился коснуться Стеллы, уличил его во лжи и стал рваться с поводка, который, видимо, был не прочнее ангорской нити.

— Неприятности ты уже имеешь, дерьмо! франк крепко схватил его за плечо. Черной ненавистью пылали его глаза в тот момент, когда он замахнулся и со всей мощью вновь всадил стиснутый кулак в лицо Давида. Давид удерживал разъяренного пса, сидевшего внутри него, еще в течение двух болезненных ударов, полученных от соперника, но затем зверь сорвался с поводка, и Давид снова ударил.

Сила этого удара не только сбила долговязого с ног — она протащила его три-четыре метра по земле и бросила на накрытый стол, стоявший около костра, — на нем были расставлены салаты, закуски и бочонки с пивом. Стол не выдержал тяжести, покачнулся, подался вперед, и яичная лапша, сардельки, длинные батоны, пивные бочонки погребли Франка под собой в один момент, а он только беспомощно размахивал руками. Чич, известный тем, что обычно всегда находился на стороне проигравшего до тех пор, пока жизни этого проигравшего и его собственной ничто не угрожало, подошел к поверженному колоссу и опустился рядом с ним на колени, чтобы помочь ему в его борьбе с завалившими его съестными припасами.

Стелла смерила Давида взглядом, который в основном выражал все то, что он и сам чувствовал в эти секунды: ужас, смятение, беспомощность, удивление и, прежде всего, уверенность, что сейчас им лучше всего исчезнуть, отправиться в какое-нибудь отдаленное местечко, прежде чем ноги франка снова начнут прочно подпирать его тело. Она схватила Давида за руку и хотела потащить его за собой, когда рядом раздался испуганный возглас Чича:

— Дело дрянь, старина! Думаю, ты сломал ему челюсть. — И Чич выругался, глядя на белое как мел лицо Франка.

На физиономиях стоявших поблизости одноклассников отразился ужас, а также — что было гораздо хуже — упрек.

«Черт его побери!» — в который уже раз подумал Давид. Что он, собственно говоря, такого сделал? Он ведь только оборонялся. Никто не мог предположить, что единственный удар его нетренированных, слабых от природы рук достаточен для того, чтобы…

Что-то твердое и холодное коснулось его лба. Зеленые осколки стекла разлетелись во все стороны, опасно поблескивая в мерцающем свете костра. Давид почувствовал, как теплая густая кровь обильно течет из раны над его левой бровью, еще прежде, чем понял, что это один из сообщников Франка разбил пустую бутылку из-под шампанского о его голову. Он ожидал от себя, что продержится на шатающихся ногах самое большее несколько секунд, прежде чем головокружение и боль одолеют его и на время перенесут в блаженный, как он надеялся, мир грез. Но ничего подобного с ним не случилось. Лишь очень недолго он ощущал неприятное жжение над левым глазом и короткое стягивание, похожее на судорогу, которая, однако, за полсекунды словно распознала неправильность появления раны не на той части тела и не у того человека, признала ошибку и так же внезапно, как и появилась, исчезла. И больше ничего? Или он находится в шоке и потому ничего не чувствует?

Сообщник Франка некоторое время переводил недоверчивый взгляд с горлышка бутылки, которое он все еще держал в руке, на Давида, потом заметно побледнел, бросил бутылку в канаву и попятился.

Стелла буквально остолбенела, она растерянно смотрела на Давида широко распахнутыми глазами, недоверчиво приоткрыв рот.

Был ли в самом деле только шок причиной того, что он смог устоять на ногах после столь сильного удара? И кто наделил его такими непривычными для него силами, что он смог без труда сломать челюсть Франку? Боже милостивый, неужто он способен серьезно ранить человека? Или он и вправду одержим каким-то злым демоном, который блокировал его боль, чтобы Давид отдал ему за это свою душу?

По крайней мере, в этот момент все действительно смотрели на него как на одержимого демонами, а иные воображали, что сейчас у него из ушей полезут безобразные, гадкие щупальца чертенят.

Он крутанулся на каблуке-и внезапно бросился бежать. Только когда лесная тьма прочно окутала его своим защитным покрывалом, Давид замедлил шаги. Примерно на полпути между поляной и зданием интерната он остановился, опустился на колени и дал волю слезам, стыду и ужасу.

Ему казалось, что он довольно долго просидел на корточках в лесных дебрях, непрерывно всхлипывая, однако после того, как он, собравшись с силами, снова встал на ноги, Давид обнаружил, что это не так. Когда он дошел до площадки парка, расположенной на самом краю монастырской территории, всего через несколько мгновений после него, тяжело дыша, из подлеска выбежала Стелла.

— Давид! Подожди! — задыхаясь, крикнула она, но он не остановился, а, наоборот, ускорил шаги.

Достаточно того, что ему стыдно перед самим собой. Было бы непереносимо совестно посмотреть ей сейчас в глаза. Однако она все же его догнала.

— Да погоди же наконец! — Она схватила его за запястье, так что ему ничего не оставалось, как остановиться: он не хотел вырывать у нее руку силой. Он вообще никогда в жизни не хотел бы применять силу против кого бы то ни было, даже для того, чтобы защищаться.

— Уходи! — вместо этого вдруг закричал он на нее. — Оставь меня в покое!

Стелла посмотрела на него озабоченно, однако руку его все же выпустила. Давид отвернулся от нее и поспешил вперед, но Стелла упорно продолжала следовать за ним.

— Я очень сожалею, Давид… — прошептала она.

Услышав эти слова, он остановился.

О чем это она, интересно, сожалеет? Что пригласила его на танцы, чтобы спровоцировать Франка? Чтобы продемонстрировать этому трижды проклятому идиоту, что она ему не принадлежит? Ну да! Давид заметил короткий, презрительный и торжествующий взгляд, который она искоса бросила на Франка с танцплощадки, но в своем тогдашнем блаженном настроении он сразу же о нем позабыл. Если именно это она имела в виду, говоря, что сожалеет, то может продолжать сожалеть сколько душе угодно.

— О'кей, ты был прав, а я дала маху, — продолжала Стелла, стоя рядом и беспомощно пожимая плечами. — Мне следовало заранее знать, что такой идиот, как Франк, может из-за этого взбеситься. — Она посмотрела на него сбоку, полная ожидания и надежды на примирение. — Я правда очень-очень сожалею, Давид, — тихо повторила она и, поскольку он никак не реагировал на ее слова, притянула его к себе, ласково погладила по щеке и встала на цыпочки, чтобы критическим взглядом осмотреть рану над его глазом. — Ну-ка, дай взглянуть на твою несчастную черепушку!

Вопреки воле он позволил ей осмотреть рану. Все в нем противилось ее прикосновениям. «Я допустил ошибку», — мысленно бранил он себя. Никогда больше ни во что такое он не ввяжется, никогда не допустит, чтобы какая-нибудь девушка так затронула его сердце. Он должен придерживаться того, чего молча, без слов, ожидает от него Квентин. Ему не следует покидать монастырь, обеспечивающий надежную защиту в жизни, он. должен еще больше сконцентрироваться на занятиях, не представляющих опасности: на чтении пожелтевших, пыльных документов — свидетельств прошедших лучших времен. Проклятие! Ведь именно сегодня он начал всерьез подумывать о том, чтобы покинуть монастырь и Квентина. Именно сегодня утром он вдруг почувствовал себя достаточно сильным и зрелым для познания большого, бескрайнего мира, лежащего за монастырскими стенами. И как же далеко он от них ушел? Он не прошел и тысячи метров — и сразу же потерпел позорный провал.

— Знаешь, кровь совсем не идет, почти все подсохло, — удивленно сказала Стелла, в то время как ее пальцы продолжали осторожно ощупывать рану. В ее голосе слышалось легкое замешательство.

Давид, сбитый с толку, тоже схватился за лоб.

Шок избавил его от боли, которую он должен был бы ощущать, но он знал, что удар был достаточно тяжелый и причинил ему серьезную рану. Он же чувствовал вначале, как кровь потоком течет со лба, — даже воротник рубашки весь пропитался кровью. Но теперь, ощупав лоб, Давид не увидел на пальцах следов свежей крови.

— Все же нужно сходить к врачу, — решила Стелла. — Тебя необходимо осмотреть.

— Не знаю… — Давид скорчил недовольную гримасу. Он еще ни разу в жизни не был у врача, и любовь к приключениям, если она вообще в той или иной мере была в нем заложена, почти не давала о себе знать, забившись в самый темный угол его подсознания.

— Но я… — Стелла вытащила ключ от машины из кармана облегающих джинсов и нажала на кнопку дистанционного управления. Тотчас вблизи заблистал ее новенький ярко-желтый «Фольксваген-Битл»[5], в который она и усадила Давида.

Он больше не сопротивлялся. Только еще раз ощупал почти зажившую рану над левым глазом. Как она могла затянуться так быстро? Что за чудеса с ним творятся?

Стелла включила мотор, и автомобиль помчался во тьме, шурша по асфальту шинами, в то время как машина «скорой помощи» с полицейским рожком и сиреной катилась по направлению к парковой площадке.

До ближайшего пункта «Скорой помощи» пришлось бы добираться около двадцати минут, поэтому Стелла без долгих размышлений припарковалась перед городской больницей и, взяв Давида за руку, потащила его в небольшую, слабо освещенную приемную. Там они молча сидели около получаса, прежде чем ночная сестра с недовольным лицом препроводила их в такой же небольшой кабинет, где им велено было ждать врача.

В то время как Давид, выполняя грубую команду сестры, улегся на узкую, покрытую простыней смотровую кушетку, Стелла отошла к противоположной стене, скрестила руки на груди и постаралась выдавить из себя ободряющую улыбку. Давид рассказал ей между тем, что еще никогда в жизни не был у врача, потому что до сих пор никогда не был болен так, чтобы Квентин не смог вылечить его в течение кратчайшего срока с помощью трав из обширных запасов монастырской аптеки или различных настоек причудливых цветов, которые, однако, оказывались очень действенными. Стелла даже не потрудилась скрыть, что она ему не верит, но тем не менее не переставала улыбаться.

Теперь, когда прошел первый ужас от того, что случилось, все вокруг уже не казалось Давиду столь безысходным. Он лишь старался не смотреть подолгу в бездонные синие глаза девушки, чтобы преодолеть в себе знакомое беспокойное чувство.

Давид приготовился увидеть почтенного пожилого господина с шевелюрой, отливавшей сединой, типичную фигуру из телепередач — доброго доктора, который одинаково искренне сочувствует каждому больному, страдает ли тот от чешуйчатого лишая или из-за оттопыренных ушей, врача, который, наряду со знанием медицинских ноу-хау, является еще и высококвалифицированным психологом и социальным работником. Он допускал и другой вариант — угрюмый, трясущийся старикашка, с виду типичный мясник, затянувший рот марлевой повязкой, с большим шприцем в руках, в котором непрерывно бурлит ядовито-зеленая жидкость; сейчас он схватит его и начнет трогать немытыми толстыми пальцами его рану. Но доктор не был похож ни на того, ни на другого.

Прошло совсем немного времени, и в кабинете появился длинноволосый молодой человек, явно пребывающий в отличном настроении и насвистывающий какую-то мелодию. Своей трехдневной бородкой, шельмовской ухмылкой и модной тенниской он ничем не напоминал тех типов, которых ожидал увидеть Давид. Исключение составлял наброшенный на плечи белый халат.

— Сожалею, что вам пришлось ждать, — улыбнулся врач, показавшийся посетителям не намного старше их самих, — но я занимался сломанной челюстью.

Желудок Давида болезненно сжался при воспоминании о том, что он натворил и что за последние три четверти часа постарался вытеснить из своего сознания, но при этом его мучили не одни только угрызения совести. Он обменялся многозначительным взглядом со Стеллой.

— Этот больной еще здесь? — спросил он.

— Лежит в соседнем кабинете. Накачан болеутоляющими.

Хотя это и уменьшило страх Давида, так как возможность в ближайшее время встретиться лицом к лицу с жаждущим мести Франком явно отпадала, однако это не успокоило его совесть.

— По крайней мере, не будет некоторое время нести всякий бред, — вздохнув, отмахнулась Стелла.

Доктор бросил на нее вопросительный взгляд:

— В чем, собственно, дело?

— Да ни в чем. — Стелла покачала головой.

Длинноволосый врач недоуменно пожал плечами и принялся осматривать Давида. Некоторое время он казался сбитым с толку, затем в его лице появилось нечто, что Давид счел смесью раздражения и разочарования.

— Рана почти зажила, — вынес вердикт врач, проводя по рубцу ватным тампоном. — Почему вы обращаетесь ко мне с этим только теперь?

— Быстрее было просто невозможно, — сказала Стелла извиняющимся тоном, и это была чистая правда.

Тот, кто утверждает, что женщины не способны водить машину, как видно, никогда не сидел с хорошенькой одноклассницей Давида в ее ярко-желтой малолитражке. Стелла ездила так, словно ее погонял сам дьявол.

Доктор ухмыльнулся, как будто юная посетительница отпустила хорошую шутку, затем снова стал серьезным.

— Скажи честно, — он по-приятельски хлопнул Давида по плечу. Его бы не удивило, если бы тот в ответ шутки ради ущипнул его за бок, как будто они дружили уже много лет. — Это, должно быть, случилось вчера? Или еще раньше?

— Рану мне нанесли совсем недавно.

«За кого этот парень меня принимает? За лжеца? — подумал Давид. — Он что, полагает, что я готов целыми днями демонстрировать кровавую корку на лице, чтобы всем показать, какой я крутой?»

— Это произошло около часа назад на вечеринке, — подтвердила Стелла. — Один человек разбил бутылку о его голову.

— Но это не могло случиться час назад, — возразил врач, покачивая головой и снова осматривая рубец.

Давид беспокойно завертелся на кушетке.

— Это ненормально? — прямо спросил он у врача.

Доктор не ответил, взглянул на промытую рану и, улыбнувшись, заклеил ее пластырем. Затем ободряюще похлопал юношу по плечу. Иногда отсутствие ответа — тоже ответ.

— Можешь быть свободен, — объявил он под конец.

— Спасибо, господин доктор. — Давид слез с лежанки и пошел мимо Стеллы к двери.

Еще вчера он был заурядным занудой, вел обычную жизнь, лишенную невероятных событий; возможно, его жизнь была несколько иной, чем у других, но в ней не было ничего ненормального. Сегодня он вдруг превратился в одержимого демонами монстра, который легко сломал челюсть силачу ростом метр девяносто, яростному берсеркеру, внушающему страх всему интернату.

— Окажи любезность, зайди завтра утром! — крикнул ему вслед врач. — Я охотно осмотрел бы тебя еще раз.

— Гм-м… — пробормотал Давид без всякого выражения и поспешил поскорее покинуть больницу.

— Доктор не проявил к нам особой теплоты, — констатировала Стелла, после того как ее машина, взвизгнув тормозами, лихо влетела на площадку перед интернатом и девушка скорее придушила, чем выключила мотор.

Давид начал сомневаться, что по дороге в больницу она развила сумасшедшую скорость исключительно из-за заботы о нем. Впрочем, Стелла, кажется, всегда ездила словно одержимая дьяволом.

— Думаю, он убежден, что мы его дурачим, — продолжила Стелла слегка подавленно, когда они вылезли из машины. — Я имею в виду срок появления твоей раны.

Давид невольно прикоснулся к тому месту, где тяжелая бутылка не так давно разбила ему лоб, но, кроме узкого пластыря, ничего не нащупал.

— Кажется, у меня будут неприятности из-за Франка, — перевел он разговор на другую тему и глубоко засунул руки в карманы, чтобы отделаться от искушения снова и снова ощупывать рану. Он не понимал, как все это получилось, но чувствовал, что если будет и дальше непрерывно об этом думать, то окажется на грани безумия.

— Я знаю Франка, — заверила его Стелла, пока они брели к жилому комплексу. — Он слишком горд, чтобы заявить о происшедшем. Скверно, что все на вечеринке видели, как ты его сделал.

Они дошли до интернатских корпусов. Здесь их пути расходились, так как юноши и девушки жили в разных корпусах.

В течение нескольких вздохов, когда ни один из них не знал, что сказать, они молча стояли друг против друга и смущенно отводили взгляды в сторону или опускали их вниз, на носки своих туфель. Первой, как обычно, заговорила Стелла.

— Я правда очень сожалею, — повторила она уже сказанное раньше. Давид знал, что она говорит искренне. — Я не хотела…

Давид улыбнулся и распрямил плечи:

— Это не твоя вина, что у Франка в башке винтиков не хватает.

Они снова замолчали. В конце концов он собрал все свое мужество и сделал шаг вперед по направлению к девушке.

— Спасибо за прекрасный вечер, Стелла, — прошептал он.

— Прекрасный вечер? — засмеялась Стелла.

— Да, — подтвердил Давид.

В некотором отношении это утверждение не было ложью. Если, конечно, отвлечься от того, что он нечаянно ударил одноклассника с такой силой, что тому пришлось лечь в больницу со сломанной челюстью, и что его самого ударили и нанесли отвратительную рану над левым глазом, которая непонятным, сверхъестественным образом зарубцевалась, и что в ближайшие месяцы ему, вероятно, лучше нигде не появляться, чтобы не отвечать на дурацкие вопросы и избегать косых взглядов — естественно, при условии, что Франк оставит его в живых. Но когда он взглянул на Стеллу, когда вспомнил, как засияли ее прекрасные глаза, как только он появился на поляне, как она заботилась и пеклась о нем после того, как его ранили, — все остальное показалось ему неважным.

— Прекрасный, потому что я провел его с тобой, — прошептал он.

Стелла улыбнулась. Давид не мог точно сказать, он ли к ней приблизился или она к нему. Но их лица вдруг оказались совсем рядом. Он почувствовал, что тонет в бесконечной глубине ее глаз. Ее губы приоткрылись, образовав узкую щелочку. Он ощущал ее; горячее дыхание на своей коже и в радостном ожидании закрыл глаза, рассчитывая, что один из них так же незаметно пройдет последнюю дистанцию, как незаметно они приблизились друг к другу.

— Ну, тогда пока… — Стелла смущенно откашлялась и отвернулась от него, затем снова повернулась, когда они дошли до ступенек. — Спокойной ночи, Давид!

— Спокойной ночи! — выдохнул Давид, в то время как она кивнула ему в последний раз и исчезла в корпусе для девочек.

Одержимый демонами или нет, во всяком случае он был и остался проклятым маленьким трусишкой. Подумав об этом, Давид вздохнул и поспешил в общежитие для мальчиков.

Лукреция оказалась права: Давид был жив. Вновь и вновь глядел Арес на странный генетический код, который вспыхивал на экране прямо перед ним. Он обменялся красноречивым взглядом с Шарифом, молча стоявшим рядом и без всякого выражения смотревшим на монитор. Арес поджал губы. Он недооценил сестру. Она всегда знала, что ее сын жив. Данные, которые дошли до него из университетской клиники, говорили своим, точным языком. Они превращали иррациональную веру Лукреции в научно доказуемый факт. Обширные связи Шарифа полностью себя оправдали.

Арес немедленно приказал послать за сестрой, которая была неподалеку, хотя и за пределами их старинной резиденции с загадочным именем «Девина»[6], занимаясь делегацией черных африканцев, которые прибыли, чтобы в присутствии прессы торжественно принять от нее чек на благотворительные нужды.

«Иногда, — думал Арес, — она слишком хороша для этого мира».

Однако, получив известие от брата, Лукреция не стала медлить ни секунды; она бросила гостей вместе с фотографами и поспешила в кабинет, оснащенный факсами, вычислительными машинами и прочей техникой. Не прошло и пяти минут, как она вихрем ворвалась в комнату, чтобы прижаться своим раскрасневшимся от волнения лицом к его плечу и сияющими глазами посмотреть на дисплей монитора. Такое поведение было для нее совершенно нетипично. Человек строгих правил, Лукреция привыкла всегда и все держать под контролем, не проявлять своих чувств на людях. Она была воплощенным самообладанием. Всего лишь раз брату довелось стать свидетелем сцены, когда она не смогла сдержаться. Это было в тот страшный день, когда ее настиг беспощадный рок, и тогда она безудержно рыдала и кричала, давая выход непереносимой боли от потери сына.

— Анализ крови прислан врачом из городка Мариенфельд, — пояснил Арес.

Он сознательно не стал извиняться за оскорбления по поводу предполагаемого безумия, которые сестра выслушивала от него на протяжении восемнадцати лет. Никто не рассчитывал, что фон Метц оставит мальчика в живых. То, что это произошло по какой-то неизвестной причине, вовсе не означало, что Арес рассуждал неправильно, положившись, в противоположность сестре, на свой острый ум.

— Это должен быть он, — добавил Арес, но в его словах не было необходимости.

Лукреция давно поняла, что она видит на экране. Улыбка заиграла на ее губах, она вдохнула побольше воздуха, чтобы обрести обычное равновесие, и требовательно кивнула Шарифу и своему брату:

— Привезите мне мальчика.

Затем повернулась и исчезла тем же путем, которым пришла. Арес наблюдал, как, прежде чем пропасть из поля их видимости, она поднесла к губам четки, которые держала в руках, и нежно их поцеловала.

— Драка? — Квентин задвинул последнюю из книг на высокий массивный стеллаж, полки которого со временем заметно изогнулись под тяжестью огромных томов, когда Давид вошел в школьную библиотеку.

Юноша смущенно глядел на свои кроссовки. Монах обернулся к нему и смерил скорее испуганным, чем упрекающим взглядом. Давид предпочел бы открытый выговор. Для него не было ничего хуже, когда Квентин из-за какого-нибудь его проступка казался растерянным или даже подавленным. Вероятно, он воспринимал все промахи своего приемного сына как прямое подтверждение собственных ошибок в воспитании ребенка. То, что это не так, Давид охотно объяснил бы ему уже много лет назад, но, поскольку Квентин никогда не говорил о своих чувствах и по вопросам, связанным с эмоциями, общался с Давидом преимущественно посредством взглядов, у юноши не было возможности просить его отказаться от своего неверного убеждения.

— Да, — сказал Давид покаянным тоном, не глядя на Квентина. — Я довольно сильно отделал Франка. Но он первый начал… И я вовсе этого не хотел…

— А что случилось с тобой? — резко перебил его Квентин.

Давид вздрогнул.

Он был ребенком, не требовавшим особого ухода, а позже стал надежным, сознающим долг молодым человеком. Но время от времени бывали моменты, когда он навлекал на своего воспитателя позор. Например, Давид вспоминал об одном дне примерно шесть лет назад, когда он хотел обрадовать Квентина и его собратьев, сделав новое покрытие для статуи Марии в маленькой церкви и придав ей совершенно иной вид. Он взял водостойкий лак, приспособленный для разбрызгивания на поверхности, и покрыл им статую. Он не знал, что этому произведению искусства четыреста лет и что антикварные ценности требуют специального обращения и опытных реставраторов. Во всяком случае, старый монах не один раз повышал голос по поводу этого кощунства. Но даже тогда он не был так взволнован, как сейчас, и плутовская улыбка появилась на его лице, после того как он объяснил Давиду его проступок.

Теперь его голос звучал потрясенно и почти панически:

— Тебе от него тоже досталось? Квентин, сделав два быстрых шага, подошел к нему и поднял пальцами его подбородок, так чтобы Давид больше не смог избегнуть его взгляда.

— Один из дружков Франка разбил о мою голову бутылку. — Давид постарался придать голосу как можно более спокойную интонацию.

— Что?! Значит, ты ранен? — Квентин мгновенно сорвал пластырь со лба Давида.

Давид знал, что от раны ничего, совершенно ничего не осталось. Он установил это утром, поглядев в зеркало. Но он наклеил на это место новый пластырь, чтобы Стелла и другие свидетели, которые присутствовали, когда бутылка с шампанским опустилась на его голову и разлетелась на тысячу осколков, не сразу поняли, что с ним что-то не так.

— Собственно, рана уже почти зажила, когда мы приехали к врачу, — объяснил Давид. — Тот был, однако, здорово ошарашен…

— К врачу?! — Квентин почти кричал, и Давид отодвинулся от него на один шаг.

— Як нему вовсе не хотел ехать. — Давид защищался от того, что, по его мнению, совсем не требовало оправдания. Но он решил проникнуться смирением, что бы Квентин ни предпринимал и ни говорил, какое бы наказание он на него ни наложил, чтобы не делать положение вещей еще хуже, чем оно уже есть. — Но Стелла очень беспокоилась, — объяснил он и попытался улыбнуться вымученной улыбкой. — Я думаю, я ей нравлюсь.

— Врач брал у тебя кровь на анализ? — Монах не захотел отклониться от темы.

Давид ответил отрицательно.

Но Квентин взглядом, полным ужаса, снова внимательно осмотрел его лоб, а затем без слов взглянул из окна на большую поляну.

Давид собрался покинуть библиотеку и вернуться в свою комнату, чтобы сделать новую попытку упорядочить тот хаос в мыслях, который накануне вечером воцарился в его голове.

Но он медлил. С Квентином что-то не так. Давид был уверен, что монах о чем-то умалчивает. Видимо, Квентин знает что-то, что, возможно, имеет огромное значение для дальнейшей жизни Давида.

— Квентин, серьезная кровоточащая рана заживает в течение одного часа. Что это?.. — неуверенно начал Давид, но монах не реагировал на слова, он по-прежнему молча смотрел из витражного окна на лужайку. Давид подошел к нему вплотную: — Что с тобой, Квентин?

— Ну, ты всегда имел крепкую комплекцию, ты ведь знаешь… — Монах постарался принять спокойное выражение лица, но от Давида не ускользнуло, что, прежде чем ответить, Квентин несколько раз прикусил нижнюю губу. Квентин не был искусным лжецом, и, так как сам знал это лучше всех, быстро добавил: — Слушай, я должен сходить в свой кабинет. Я кое-что там забыл.

— Квентин… — вздохнул Давид, но монах не позволил себя удержать.

Он быстрым шагом вышел из библиотеки и оставил своего приемного сына наедине с мучительным сознанием, что тот упустил шанс узнать нечто очень важное.

Все эти годы Роберт фон Метц ни на минуту не терял из виду своего сына. Он втайне наблюдал за ним и полагал, что хорошо его знает. Он заранее предугадывал, что в обозримом будущем с юношей неизбежно возникнут проблемы. Давиду было уже восемнадцать, и лишь благодаря его замкнутости и редкой деликатности по отношению к окружающим это не началось гораздо раньше — прямые вопросы об определенных вещах, раздумья о том, откуда он и как представляет свою будущую жизнь. Это естественно, что молодому человеку с такой ясной головой однажды захочется уехать и посмотреть мир, что юноша не будет слишком долго довольствоваться жизнью в уединенном монастырском интернате под наблюдением стареющего монаха с орлиным взглядом. Первая любовь, первое путешествие, развеселые праздники, волнующий новый опыт и неизбежные разочарования, тесно связанные с взрослением, — все это назрело уже давно. Фон Метц принял твердое решение как можно быстрее просветить Давида относительно его истинного «я», прежде чем тот начнет доискиваться до всего сам и, возможно, без особой нужды навлечет на себя серьезную опасность.

Несмотря на это, фон Метц не ожидал, что все это случится так скоро и неожиданно. Скорее, он рассчитывал на осторожно растущее недовольство мальчика своей жизнью, на тихий ропот, а не на то, что его сын на первой же вечеринке, которую посетит, ввяжется в драку с другим юношей. Тем не менее фон Метц получил доказательство того, что раньше мог только предполагать: в Давиде, хотя тот сам не имел об этом никакого понятия, под внешностью не слишком тренированного робкого книжника скрывался выдающийся боец и подлинный рыцарь.

Единственная проблема состояла в том, что Давида уговорили обратиться к врачу. Фон Метц не мог теперь сделать ничего другого, как ограничить вред от этого действия и как можно быстрее перевезти сына в безопасное место.

Не простое предприятие, если принять во внимание следующие обстоятельства: сам он во время телефонного звонка Квентина находился в небольшом красивом отеле в центре Лондона, где как раз в тот момент, когда зазвонил его мобильный, был занят тем, что торговался с потенциальным покупателем богато украшенного меча, которым в свое время дрался сам Уильям Уоллес[7] в битве при Стирлинге. Покупатель, должно быть, счел его обманщиком, так как после разговора с Квентином его о драке Давида и, главное, о посещении им врача Роберт немедленно прервал переговоры, не объясняя причин, и попросил клиента удалиться. Затем он быстро запихал немногие необходимые вещи в дорожную сумку, одновременно связываясь по телефону сначала с Цедриком, затем с Уильямом, и известил их о том, чтобы они тотчас же были готовы отправиться в Мариенфельд.

Невозможно даже представить, что случится, если врач действительно взял у его сына анализ крови, чтобы обстоятельно ее исследовать, — а именно так поступит любой врач, если только он не купил докторский диплом через Интернет. Как и все представители их рода, Давид оказался бы для каждого медика настоящей научной золотой жилой. Если странности его ДНК хотя бы однажды будут занесены в банк данных, то это уже вопрос времени, коль скоро палачи Лукреции выяснят, что Давид жив, и прежде всего постараются разведать, где он в настоящее время находится. Влияние, состояние и связи этой женщины, которая была его «тяжким грехом», весьма обширны, и их нельзя недооценивать. Как только она нападет на след юноши, ей будет несложно проследить весь его жизненный путь, с тех пор как они расстались, и тогда выйдет на свет тайна, хранить которую он обязался много веков назад.

Роберт запер за собой дверь, бросил сотню на стойку администратора и кинулся в подземный гараж, где припарковал взятую напрокат машину. Ему нельзя было терять времени. Лукреция не должна заполучить Давида. Это означало бы гибель его собственной души и неисчислимые несчастья огромного количества людей.

Если речь идет о том, чтобы признать красоту и преимущество собственного места проживания, то многие люди ведут себя поистине странно: они проявляют невероятную зоркость по отношению к мельчайшим деталям и прилагают много стараний, чтобы обнаружить и разглядеть какую-нибудь одну-единственную листовую тлю на пространстве в несколько сотен метров, в то время как на том же растении сидит майский жук и вокруг растет роскошное маковое поле, в центре которого они находятся, но почему-то это таинственным образом ускользает от их внимания.

С Давидом происходило что-то похожее. Он никогда не воспринимал луга и леса, окружавшие интернат, как нечто особенно привлекательное. Собственно, почему? Дело в том, что он не знал ничего другого. Квентин очень редко брал его с собой в город, да и в Мариенфельде также было очень много красивых зданий и выглядел городок не менее идиллическим, чем монастырь, так что, когда Давид возвращался за монастырские стены после своих походов в город, ни здания, ни ландшафт не казались ему чем-то особенно прекрасным. Естественно, он знал, что бывают места куда более безобразные, шумные и грязные, чем то, в котором он провел большую часть своей жизни до настоящего времени. Но в конце концов, он не был чужестранцем и никогда не жил в глиняной хижине где-нибудь в африканской саванне. Он много читал, и, кроме того, каждый ученик в интернате имел в своей комнате собственный маленький телевизор. Однако Давид никогда не видел все эти большие шумные города не на экране, а наяву, никогда их не чувствовал, а это была большая разница.

Но в этот день после обеда все представлялось ему совершенно иным: более сияющим, более живым, чем обычно. Вместе со Стеллой он бродил по заросшему лесом участку интерната позади главного корпуса. Он вдыхал теплый лесной воздух, в то время как легкий бриз, подобно нежному бархату, щекотал его кожу, он слушал радостное щебетание птиц и журчание маленького быстрого ручья. Здесь и там сквозь плотную крышу листвы пробивались солнечные лучи и радостно танцевали над мягкой лесной почвой. Один раз из-под куста выскочил кролик, любопытно вытянул к ним навстречу свой вздернутый носик и исчез в чаще леса.

Последние восемнадцать лет Давид жил посреди этого ландшафта, но сегодня он стал его частью. И все это благодаря ей, Стелле, которая, одетая в джинсы и тенниску, легко шагала рядом с ним и, улыбаясь, распевала чрезвычайно прилипчивый, как вирус, стишок: «А что мне за дело, что было вчера? Сегодня чудесно! Та-ра-ра-ра-ра!»

— Каким образом, собственно говоря, ты живешь с Квентином? — вырвала она Давида из его дневных грез, в которых он давно уже сжимал ее в своих объятиях и крепко целовал, полный непреодолимой страсти. — Я спрашиваю это потому, что монах не может быть твоим настоящим отцом. Или я не права?

Давид, смущенно улыбаясь, покачал головой.

— Нет, — ответил он и затем энергично кивнул, чтобы после этого вновь отрицательно покачать головой. — Я имею в виду да — так считается, и нет — он им не является.

О боже, почему он ведет себя как нервный шестиклассник перед своим первым рефератом, выбранил он себя. Как все это было только что в его грезах? Он стоял напротив нее, без слов обвив ее руками и закрыв глаза, чтобы ее губам было удобно прикасаться к его губам. И все было так просто…

— Я был найден младенцем перед монастырем Квентина, — продолжил он уже сдержаннее, постепенно взяв себя в руки и возвратившись к своей обычной спокойной манере, во всяком случае, он надеялся, что это прозвучало именно так, — и Квентин растил меня и воспитывал. Моих настоящих родителей я не знаю.

— У меня, кажется, все довольно похоже, — заметила Стелла.

Давид бросил на нее испуганный взгляд.

— Нет, нет, мои предки живы, и с ними ничего не случилось, — с улыбкой успокоила она его. — Они работают в русском Министерстве иностранных дел. Ездят по всему миру, а меня послали учиться сюда, в интернат. Ничего себе! Но на Рождество мы разыгрываем счастливую семью.

Для него одно такое Рождество было бы исполнением самой заветной мечты: по крайней мере хоть раз в году побыть вместе с родителями, которых ему даже не дано было знать. Тем не менее сочувствие Стелле в его глазах было искренним. Его положение гораздо хуже, чем ее, но, по сути, это ничего не меняет: пусть Стелла старается улыбаться как прежде, пусть стремится подавить горечь в голосе, все равно Давиду заметно, как сильно она страдает от ситуации с родителями.

— Но они могут меня увидеть, — отмахнулась Стелла, заметив его растерянный взгляд. Она явно решила не позволить никому и ничему, даже себе самой, испортить хорошее настроение этого дня и быстро переменила тему. — Ты ведь не хочешь стать монахом, как Квентин. Или все же?..

Ее рука скользнула вглубь куста, росшего на краю протоптанной дорожки, ведущей вверх к главному зданию.

— Нет, не хочу. — Давид решительно, возможно даже чересчур решительно, покачал головой. — Религия — это не моя стихия.

— Знаешь, ты меня очень успокоил… — начала Стелла, но вдруг замолкла, оборвав себя на полуслове.

Взгляд ее синих, цвета морской воды глаз встретился с его взглядом. Он почувствовал, как к его щекам быстро приливает кровь, как слабеют колени и вновь возникает уже знакомое беспокойное чувство, которое в последнее время слишком часто лишало его заслуженного сна.

— Ты — в роли монаха?! — продолжала девушка. Она подняла правую руку, в которой были зажаты сорванные с куста черные ягоды, и поднесла ее к губам. — Ты — в роли монаха, это было бы настоящим расточительством!

Беспокойное чувство внезапно исчезло, и пальцы Давида быстро сомкнулись вокруг запястья Стеллы. Девушка встревоженно взглянула на него.

— Я бы этого не делал, — сказал Давид, указывая на гроздь ягод. — Это красавка, или белладонна. Ягоды ядовиты.

Стелла ничего не ответила, только, наморщив лоб, быстро взглянула на ягоды в своей руке, прежде чем ее взгляд снова встретился со взглядом Давида. Она улыбнулась ему, и Давид почувствовал, что его сердце ускорило темп и стало биться как сумасшедшее. Затем он заметил с чувством стыда, что все еще сжимает ее запястье. Он как раз хотел его отпустить, когда Стелла вдруг его поцеловала.

— Я люблю тебя, Давид, — прошептала она. Он был так поражен, что сначала ничего не почувствовал, кроме своего сердца, которое так высоко скакнуло вверх, что, казалось, добралось до самой шеи. Затем ее губы снова коснулись его губ — они были такие шелковисто-мягкие, такие бесконечно нежные. Давид закрыл глаза, ответил на ее поцелуй и наконец рискнул положить обе руки на ее плечи, чтобы прижать ее к себе как можно крепче. Они целовали и ласкали друг друга, сперва робко и осторожно, затем все более страстно, почти так, как в их сумасшедших дневных грезах. Внезапно в непосредственной близости от них раздалось чье-то тихое покашливание. Они вздрогнули, почувствовав себя застигнутыми врасплох, и одновременно подняли взгляд, чтобы узнать, откуда раздался нарушивший их уединение кашель. Тут они увидели Квентина, стоявшего несколько в стороне от дорожки между двумя мощными ольховыми стволами на половине подъема к зданию интерната.

— Искренне сожалею, что помешал, — сдержанно начал монах. Давид не верил ни одному его слову. — Но… Добрый день, Стелла! Видишь ли, Давид, ты мне нужен в библиотеке. Немедленно. Срочно.

Давид состроил недовольную гримасу.

— Это точно нужно именно сейчас, Квентин? — спросил он. Он не смог полностью подавить досаду в своем голосе и не был уверен, что вообще этого хотел. — Я…

— Это должно быть сейчас, — перебил его священник с непривычной твердостью в голосе, так что Давид даже вздрогнул. — Ты немедленно пойдешь со мной! — продолжал Квентин тоном, не терпящим возражений.

Во взгляде, которым Давид посмотрел на приемного отца, смешались беспокойство и раздражение. Какой бес вселился в Квентина? Вероятно, Давид своим покладистым и уживчивым характером здорово избаловал Квентина за все эти годы. Монах не привык, чтобы Давид упрямился и противился его указаниям. Если Давид действительно совершал что-либо предосудительное, то это обычно бывало только из-за глупости или из-за наивности и непременно с самыми добрыми намерениями. И Квентин не сердился — еще не было случая, чтобы что-то могло изгнать из взгляда монаха свойственную ему кротость. Давид понял бы, если б Квентин впервые в жизни задал ему жару за драку с Франком, но монах этого не сделал. А теперь, когда он увидел, как его приемный сын обнимает и целует девочку, Квентин… казался разозленным, глубоко задетым, разочарованным и испуганным. Давид не знал, какое из этих определений наиболее подходит, но затем ему вдруг показалось, что он понял: Квентин просто ревнует. Видимо, он не может перенести, что у Давида появился человек более близкий, чем он.

Ярость и упрямство засверкали в глазах Давида, когда он до этого додумался:

— А что будет, если я не захочу с тобой пойти?

— У меня нет времени для дискуссий, Давид. — Монах явно пытался всеми силами сохранить самообладание. — Ты должен пойти сейчас же, не теряя ни минуты!

Давид был так ошеломлен совершенно новыми интонациями Квентина, что только стоял и смотрел на своего приемного отца недоверчивыми, широко открытыми глазами.

— Мы можем с тобой встретиться попозже, — предложила Стелла. Присутствовать при этом столкновении ей было неприятно. Она сказала это прежде, чем Давид преодолел удивление и смог вернуться к той упрямой позиции неповиновения, которой решил придерживаться. — До свидания, отец Квентин! — уже на ходу сказала Стелла.

Давид поспешно вдохнул побольше воздуха, чтобы успеть возразить ей, но Стелла уже пробежала мимо Квентина и скрылась за главным корпусом интерната. Давид беспомощно посмотрел ей вслед. Затем гневно взглянул на Квентина, но тот только вздохнул и жестом сделал знак следовать за собой.

С бурей в душе Давид обогнал Квентина и проделал путь к библиотеке бегом только для того, чтобы захлопнуть за собой дверь с такой силой, чтобы она еще несколько секунд вибрировала бы в своей раме и ее удар, как отзвук грома, пронесся бы по всему зданию. Его нисколько не беспокоило, что таким поведением он мешает другим. А кто, скажите на милость, в этом сумасшедшем доме принимает в расчет его, кто считается с тем, что хочет он?

В своем непроходящем гневе Давид спрашивал себя, действительно ли Квентин нашел его восемнадцать лет назад перед монастырем или, возможно, он где-нибудь его украл, потому что проклятый целибат[8] не давал ему возможности осуществить мечту о собственном ребенке, вернее сказать, о существе, которое он мог бы сформировать по своему желанию и вырастить из него преемника. Его разочарование было безграничным. Он сознавал, насколько абсурдны и нечестны его мысли о Квентине, но сейчас это не имело значения. А разве поведение Квентина по отношению к нему было честным?

Дверь открылась, и Квентин подошел к нему непривычно быстрым шагом.

— Давид… — сказал он просящим голосом. Он взял его за запястье, но Давид рассерженно вырвал руку и отошел на несколько шагов назад.

— Почему ты против того, чтобы меня полюбила девочка? — гневно спросил он. — Я же не монах, как ты! Когда ты наконец это поймешь?!

Квентин смерил его взглядом, в котором юноша смог бы прочесть искреннее сожаление, если бы он не был в таком раже.

— Пожалуйста, сядь, Давид. — Квентин указал на один из двух деревянных стульев возле столика у большого окна.

Против воли Давид покорился и сел на указанное ему место, не отводя от монаха рассерженного взгляда.

— Что с тобой, Квентин? — повторил Давид вопрос, который его приемный отец сегодня уже оставил без ответа, но в этот раз в голосе юноши были слышны истерические нотки.

Старик о чем-то умалчивает, Давид ясно это чувствует. Он не допустит, чтобы Квентин снова отмолчался. Это должно быть как-то связано с обстоятельствами, которые привели его в монастырь. И с чудесным заживлением раны, о котором ему удалось на время забыть благодаря присутствию Стеллы и о котором не желал больше ничего говорить. Но что-то с Квентином сегодня не так и что-то не так с ним самим. Черт его знает, что именно не так…

Квентин недолго выдерживал его взгляд. Он начал нервно теребить плетеный шнур от модной несколько веков назад и давно устарелой рясы и наконец рывком повернулся, чтобы снять с полки толстый, запыленный, пожелтевший том истории, который затем положил на стол перед Давидом: С уверенностью, которая заставляла предполагать, что он знает эту книгу вдоль и поперек, монах открыл одну из тончайших, почти просвечивающихся страниц, на которой был изображен клинчатый восьмиконечный крест.

— Восьмиконечный крест, Давид, — беспомощно начал он, показывая на рисунок, подозрительно похожий на тот, который Давид днем раньше небрежно набросал у себя в блокноте.

На один момент перед внутренним взором Давида ожили и замерцали картины из его сна. Квентин знал о навязчивых сновидениях своего подопечного, но всегда считал их следствием того, что Давид слишком поздно ложится спать.

— Знак, который ты постоянно видишь во сне… — объяснил старик с явным затруднением, — это символ тамплиеров.

— С чего это ты вдруг о них заговорил? — Давид недоуменно посмотрел на священника.

Двадцать четыре часа назад, как и во многие другие дни, когда он ломал голову над постоянно повторявшимся странным сном, это бы его страстно заинтересовало. Но сейчас это не имело никакого значения. Он хотел знать лишь одно: почему Квентин увел его от Стеллы и, возможно также, почему лицо священника стало бледнее мела, когда он узнал о поездке Давида в клинику.

Квентин приподнял том чуточку выше и стал листать его с такой лунатической целеустремленностью, которая окончательно убедила Давида в том, что монах действительно знает эту охватывающую более тысячи страниц книжищу, переплетенную в красную кожу, знает наизусть, включая номера страниц и знаки препинания. «Это, должно быть, из-за целибата, — с горечью подумал Давид, — у старика было слишком много свободного времени». Однако юноша все же не мог полностью подавить в себе любопытство и жажду знаний, которая всегда была неизменной чертой его характера, и поэтому он с интересом рассматривал фрески и гравюры, изображенные на страницах, которые открывал Квентин. Это были картины из крестовых походов, представлявшие крестоносцев в борьбе против так называемых неверных.

— Орден тамплиеров был основан вскоре после начала первого крестового похода, — говорил Квентин, при этом стараясь не смотреть в лицо приемному сыну. — Тамплиеры быстро завоевывают себе репутацию бесстрашных воинов Господа…

А затем случилось странное: хотя Давид все еще был вне себя от обиды и разочарования, слова монаха захватили его настолько, будто он всю свою жизнь только того и ждал, чтобы это узнать. Он почему-то услышал гремящий стук копыт могучих боевых коней, на которых крестоносцы мчались по впечатляющей первозданной местности. Он видел огромное облако пыли, которое почти поглотило их маленькую армию, так что различить теперь можно было одни только неясные очертания фигур. Он вдруг оказался в гуще кровавой битвы, где воины в распахнутых белых плащах с сияющими алыми крестами боролись с другими воинами, которые ожесточенно защищались от упорно наседавших на них тамплиеров, размахивая покрытыми кровью клинками, тяжелыми палицами с шипами и боевыми топорами. От борющихся пахло кровью и потом. Давид заглядывал в глаза тех, у кого уже не было времени понять, что они проиграли, потому что они были мертвы еще прежде, чем смогли это осознать.

Картина пропала, рассеялась, сменившись другой. Давид увидел великолепного белого боевого коня, чью красоту не портили ни пыль, ни грязь, ни пот на шкуре. Но еще более сильное впечатление, чем благородное животное, на него произвел восседавший на нем всадник: широкоплечий человек довольно высокого роста, после долгой скачки и многих боев такой же грязный и потный, как его конь, тем не менее поражал гордостью и грацией, с которой сидел в седле своей галопирующей лошади. На нем также был белый плащ тамплиера. В ножнах на его поясе болтался роскошный, украшенный орнаментом и драгоценными каменьями меч, в рукоятку которого был вделан клинчатый восьмиугольный крест — его Давид знал из своих снов. С бешеной скоростью жеребец со всадником помчался по узкой улице, которую окаймляли плоские постройки. Люди, находившиеся на этой улице, поспешно убирались с дороги и укрывались в безопасном пространстве между невзрачными домами.

— После завоевания Иерусалима девять рыцарей девять лет ведут раскопки под Храмовой горой, — прорвался откуда-то из далекой дали голос Квентина, словно сопровождая пояснениями то, что Давид видел своим внутренним оком, — и они полагают, что нашли…

Рыцарь исчез, как до него исчезла картина борющегося против сарацин отряда тамплиеров, и картина изменилась: вместо светлого дневного Иерусалима юноша увидел темные катакомбы, освещенные призрачным светом факелов.

— …самую драгоценную реликвию христианства — Гроб Иисуса Христа…

Девять тамплиеров, среди них воин на прекрасном белом коне из предыдущей картины, нерешительными шагами, озираясь, вошли в катакомбы и почтительно приблизились к простому деревянному гробу, стоявшему на небольшом возвышении. И вместе с гробом они нашли…

— …другие реликвии, — прошептал Квентин. — Тонкую плащаницу из льняной ткани, которой было окутано тело Господа, и копье римского солдата Лонгинуса, которым тот проткнул Иисуса на кресте, чтобы прекратить его муки и убедиться в его кончине.

Давид увидел, как тамплиеры опустились перед Гробом на колени и перекрестились, затем смиренно склонили головы и погрузились в немую молитву. Только один из них исподтишка поглядывал на деревянный гроб. В свете факелов сквозь щели обветшалого гробового ящика поблескивало что-то металлическое.

— Они предчувствуют, что он должен быть в этом Гробу, — продолжал Квентин исполненным благоговения голосом. — Я говорю о Святом Граале! Считается, что тот, кто хлебнет из чаши Святого Грааля, получит неограниченную власть. Эта власть не предназначена для людей. Поэтому задачей тамплиеров становится охрана и защита Гроба.

Для одного из рыцарей искушение, исходящее от Грааля, было слишком сильным. За страхом и почтением к святыне Давид различил вспышки едва сдерживаемой жадности и стремление к власти. На один момент неизвестный напомнил ему Боромира[9], который с вожделением смотрит на золотое кольцо.

— Но для некоторых искус становится слишком большим и непреодолимым, — сказал Квентин как бы в подтверждение того, что видел сам Давид, и указал на следующую цветную иллюстрацию.

Его жест на короткое время вернул Давида в реальность, но затем картинка, которую открыл Квентин, снова ожила. Давид вновь находился в эпицентре действия, которое разыгрывалось почти тысячу лет назад под Храмовой горой в Иерусалиме.

Внезапно рыцарь, похожий на Боромира, выпрямился и твердым шагом, с решительным лицом, направился к Гробу и протянул руку к крышке, но воин, который ранее скакал на прекрасном белом коне, молниеносно ринулся вперед, схватил дерзновенного за плечо и рванул на себя.

— Вы не имеете права! — крикнул он по-французски. В его голосе звучал неподдельный ужас.

Благодаря столь стремительным действиям дерзновенный потерял равновесие и скатился с возвышения, на котором стоял Гроб. Теперь уже все тамплиеры вскочили на ноги и разделились — одни, колеблясь, другие твердо, непреклонно — на две группы. Четверо встали за статным рыцарем, в то время как трое остальных поддержали нарушителя спокойствия, который буквально обезумел от ярости.

Рука высокого рыцаря сомкнулась вокруг рукоятки меча его противника.

— Грааль предназначен не для нас, — напомнил он.

На протяжении двух-трех вздохов обе партии в замешательстве стояли друг против друга. Рыцарь с кровоточащей раной на лбу, полученной им во время падения, обратился к статному рыцарю:

— Вы дурак, Анжу!

Всякое уважение к святой реликвии исчезло с его лица. Он решительно вытащил из ножен меч, чтобы броситься с ним на задержавшего его рыцаря.

— Дело доходит до битвы, — пояснил Квентин, и вот Давид уже посреди этой битвы, которая разыгралась между девятью первооткрывателями. — В этот день, как утверждают, и произошло разделение линии крови.

Монах замолчал. Снова и снова сменялись картины перед внутренним взором Давида под оглушительные звуки, под металлическое бряцание сшибающихся мечей, в дыму небрежно брошенных на землю факелов.

— Какая линия крови? — еле слышно спросил Давид, безуспешно пытаясь оживить в своей душе гнев и упрямство, которые он ощущал всего несколько минут назад. Но что-то с ним за это время… произошло.

Квентин медлил и нервно шарил взглядом по книжным полкам, как будто ожидая от них помощи. Затем собрался с духом и ответил на вопрос.

— Существует легенда, — неуверенно начал он. — В ней говорится, что… в жилах тамплиеров течет святая кровь. Это означает, что они являются прямыми потомками Христа. Детьми тех детей… которые родились у Иисуса и Марии Магдалины. И только тот, у кого в жилах течет святая кровь, якобы в состоянии открыть Гроб.

Квентин взмахнул левой рукой. Произнося имя Марии Магдалины, он не смог удержаться и презрительно сморщил нос. Он говорил так, словно произносит какую-то особенно несусветную ложь.

— Но ведь все это чистейший вздор! — добавил он вдруг громко, и уже без колебаний. — То, что они сильнее и умеют лучше сражаться, чем другие люди, вовсе не делает из тамплиеров святых.

Давид склонил голову набок. Он старался понять, действительно ли Квентин верит всему тому, что сейчас наговорил, или его призвание связано с тем, что он должен верить во всякие небылицы.

— Неоспоримым фактом, однако, является то, — продолжал рассказывать монах, — что Рене Анжуйский тогда в Иерусалиме спас Гроб и другие реликвии от предателей. Но орден тамплиеров раскололся навсегда. И предатели, которые присвоили себе имя «Приоры, или Настоятели Сиона», пытаются с тех пор завладеть и реликвиями, и Гробом.

Что-то в рассказе приемного отца раздражало Давида. Да, именно так. На его взгляд, Квентин слишком часто использовал в своих формулировках настоящее время вместо прошедшего. Даже если Давид в монастыре порой чувствовал себя плетущимся в хвосте времени провинциалом, все же не было сомнения, что здесь писали в тетрадях двадцать первого столетия.

— Когда в тысяча триста четырнадцатом году последний Великий магистр ордена Жак Бернар Моле вместе со всеми находившимися во Франции тамплиерами был сожжен по приказанию короля Филиппа Красивого, орден тамплиеров официально перестал существовать, а приорами был достигнут наконец их первый и до сей поры последний успех. Они смогли завладеть одной из реликвий, то была тонкая и нежная плащаница из гроба Распятого. По сей день приоресса — глава ордена приоров — пытается отыскать место, где спрятан Гроб. И еще сегодня живы тамплиеры, которые этот Гроб от нее защищают, потому что на самом деле орден никогда не был уничтожен, он продолжает существовать.

«Выбор временной формы не был случайностью, — подумал Давид. — По-видимому, действительно есть люди, которые считают себя рыцарями Креста и Храма и видят свою задачу в том, чтобы охранять святыни».

Господи, этот огромный внешний мир за монастырскими стенами еще более безумен, чем он опасался. Но, черт побери, какое, собственно, отношение имеет всё это к нему, Давиду?

— Почему ты рассказываешь мне это, Квентин? — недоуменно спросил он.

Монах начал нервно прикусывать нижнюю губу.

— Несмотря на то что я монах, Давид, и верен целибату, — сказал он наконец голосом, исполненным боли, — я люблю тебя, как если бы ты был моим собственным сыном.

К ярости и неуверенности в душе Давида, чтобы придать последний штрих ужасной путанице его эмоций, прибавилось еще и изумление. Даже если бы монах ничего не сказал, разве Давид раньше этого не знал? Квентин давал почувствовать ему свою любовь в течение всей его жизни, но он никогда еще не говорил об этом открыто.

Квентин казался измученным от выражения собственных чувств, он смущенно отвернулся от Давида и поспешил к выходу. Это было так на него не похоже — показывать свою слабость.

— Сейчас вернусь, — извинился он.

Еще прежде чем Давид смог что-то возразить, мощная дубовая дверь за монахом захлопнулась на замок.

Проклятье! Он пришел в библиотеку со столькими вопросами, но не получил ни одного ответа, а только воспламеняющий воображение материал для целого ряда дальнейших жгучих вопросов. Взгляд Давида упал на раскрытую книгу. Квентин, судя по всему, еще не был готов к подробному разговору. Но, возможно, он нарочно оставил книгу, чтобы Давид сам нашел в ней то, что монах не осмеливался произнести вслух. Давид наклонился над столом и медленно начал читать: о тамплиерах, о реликвиях и вечной борьбе двух глубоко враждебных рыцарских орденов.

Л рее рано научился извлекать преимущества из странных особенностей своего организма. Натренированным щелчком большого пальца он ловко открыл незаметный клапан, вделанный в роскошное серебряное кольцо, которое носил на среднем пальце. Затем поднес украшение почти вплотную к ноздрям своего узкого носа, жадно вдохнул кокаин из маленького тайника и выждал, чтобы его возбуждающее действие достигло максимума. Вредных последствий от этого, в отличие от других людей, он мог не опасаться. Он не знал в точности, чему обязан своими сверхчеловеческими возможностями: быстрой регенерацией[10] организма, а также продолжающейся уже много веков жизнью, — неужели и впрямь тому или иному любовному свиданию святого Иисуса с Марией Магдалиной. Но если это было так, то он благодарен своему столь добродетельному предку за его редкие, гормонально обусловленные отклонения от целомудрия и приличий. В продолжение всей своей жизни, длящейся огромное количество веков, он узнал великое множество упоительных, одурманивающих субстанций, которые облегчали и скрашивали его существование, без того чтобы он когда-либо корчился и дрожал в промокших от пота одеждах и чувствовал себя глубоко несчастным, постепенно приходя в себя.

Шариф, который вел машину Ареса, наконец свернул с дороги и направил иссиня-черный элегантный «Порш» к площади перед интернатом. Почти вплотную за ними следовал лимузин, в котором находились Лукреция, Тирос и еще один наемник, имя которого Арес не счел нужным запоминать, так как считал его настолько безмозглым, что на долгий остаток жизни ему рассчитывать не приходилось. Машина имела достаточно места, чтобы затолкать в нее трепыхающегося, лягающегося и размахивающего кулаками парнишку, если его племянник не захочет принять их приглашение.

Арес потер руки с явным предвкушением радости.

— Пора привести к нам нашего засранца, — решительно заявил он.

— Только не снеси при этом половину школы, — кивнул араб.

В противоположность Аресу, он вовсе не казался обрадованным и смотрел мимо него с лицом, лишенным всякого выражения, на здание мужского общежития, где они надеялись найти Давида. Второй этаж, вторая комната слева. Выяснить это оказалось до смешного просто.

— Для человека из семьи киллеров и похитителей людей, ты слишком мягкосердечен, погонщик верблюдов, — насмешливо сказал Арес, но лицо Шарифа осталось холодным и бесстрастным.

— Я убиваю потому, что это мое предназначение. Чувства тут ни при чем, — проговорил араб лишенным эмоций голосом и услышал в ответ презрительное фырканье сотоварища.

— Впредь не веди себя так со мной, раб! Это тебе не к лицу.

Шариф имел одно положительное качество: его можно было как угодно ругать и оскорблять. Слова, казалось, просто отскакивают от его темной кожи. Но если они однажды прорвались до самой души, думал Арес про себя, тогда их легче вырубить оттуда саблей, чем пытаться его переубедить. Арес был «мастером меча» — так его издавна называли, непревзойденным виртуозом в обращении с холодным оружием.

С презрительной усмешкой Арес выбрался из машины. Шариф последовал за ним, когда тот без спешки направился к общежитию.

«Фон Метц немало потрудился с выбором убежища для Давида», — подумал Арес.

Мариенфельд… Надо же… Согласно пословице: «Если большей задницы не ведает мир, то, конечно, имеется здесь и сортир», — и нечто в этом роде здесь действительно имеется, но город еще столетия назад повернулся спиной, чтобы просто о нем позабыть. Тем не менее они отыщут здесь маленького Давида в кратчайший срок. Затем (речь может идти о неделях, а может быть, и о днях) они найдут Роберта фон Метца, а вместе с ним и трижды проклятых тамплиеров, и укрытие, в котором те прячут священные реликвии.

Перед комнатой Давида Арес споткнулся. Своего племянника он представлял себе немного другим. Конечно, в его организме имеется пятьдесят процентов ДНК его сестры, независимо от того, с кем она слюбилась в ту свою продуктивную ночь. Арес ожидал увидеть интеллигентного, погруженного в себя молодого человека тем более что тот восемнадцать лет находился под присмотром чопорного монаха в смертельно скучном монастырском интернате на самом краю цивилизации. Кроме того, члены их семьи на протяжении многих поколений обладали известной физической привлекательностью, которая должна была хотя бы частично, даже если отцовская наследственность доминирует, перейти к Давиду.

Грубый, неотесанный парень, которого он застал в комнате, ни в малейшей степени не соответствовал его представлению о племяннике. Парень был, без сомнения, силен. Но с его безобразно слипшимися прядями темно-русых волос, беспокойным взглядом зеленых глаз, искаженными ненавистью чертами скорее невзрачного, чем миловидного лица парень не имел ни малейшего сходства с Лукрецией. Вокруг шеи он носил пластиковый воротник. В руках у него была бейсбольная бита, которой он по какой-то неизвестной причине яростными, резкими ударами колотил все подряд, разбивая вдребезги любой предмет, какой можно было разбить в этой большой и уютной комнате.

Арес покачал головой со смешанным выражением озабоченности и упрека. «Если бы Лукреция смогла увидеть мальчика таким, — подумал он, — возможно, она мгновенно позабыла бы о своем постоянном и непоколебимом спокойствии и, наплевав на очевидное совершеннолетие парня, сама бы хорошенько его отлупила». Но его сестра ждала внизу, в лимузине, и, таким образом, самая мерзкая работа вновь досталась ему.

— Так много ярости, — вздохнул Арес и состроил неодобрительную гримасу, которой попытался выразить свое разочарование явно неудачным племянником.

Юноша, в пылу гнева вообще его не заметив, наконец повернулся. Кулак Ареса, да еще в плотной перчатке, целеустремленно и жестко ударил его прямо в лицо. Молодой человек закатил на миг раскрывшиеся от ужаса глаза, потерял сознание и грохнулся на пол.

Арес присел на корточки. Теперь, когда юноша лежал без движения, он смог внимательнее его рассмотреть. Это было действительно мало привлекательное зрелище. Несколько безобразных проволочек, торчавших из его широкой нижней челюсти, придавали ему сходство с монстром, созданным Франкенштейном[11]. Густая кровь текла из его носа, который Арес сломал своим кулаком. Арес наморщил лоб. Недавно зашитые раны? Или кровотечение из-за такого незначительного удара, которое должно в течение кратчайшего времени пройти само собой?

Юноша со стоном пришел в себя и начал мелко дрожать всем телом. Он смотрел на Ареса полными страха глазами, как отслуживший автомобиль смотрит на пресс, готовый его расплющить и выбросить на свалку. Кровь из носа испачкала руку Ареса, когда тот приподнял голову юноши, чтобы получше его рассмотреть.

— Да из него кровища хлещет, как из свиньи! — выругался Арес, когда понял свою ошибку. — Нет, это не он!

Гневаясь на самого себя, Арес подтянул широкоплечего парня за косицу и с трудом поставил его в вертикальное положение.

— Где Давид? — угрожающе спросил он. При этом он тряс юношу, нисколько не беспокоясь о недавно зашитых ранах, которые немедленно открылись снова. — Раскрой наконец рот! — закричал.

— Я-я… н-не… ж-на-ю, — заикаясь, произнес молодой человек, которому проволочки, торчавшие между зубами, почти не давали возможности говорить. Кроме того, казалось, он испытывает сильные боли. Правда, Аресу это было в высшей степени безразлично. У него есть более важные заботы, чем проблемы людей, которых он не знал, никогда более не увидит и жизнь которых будет ограничена ничтожным сроком — много менее одного столетия. — Т… точно… н-не… ж-жнаю, — добавил парень в полном отчаянии, и его глаза наполнились слезами. Если прежде он казался просто безобразным, то теперь, как находил Арес, его вид стал жалким и отвратительным.

— Проклятие! Чего ты ждешь? Ищи его! — крикнул он Шарифу, который остался стоять в дверях, в то время как Арес снова выпрямился и с отвращением швырнул парня обратно на пол.

Тот, вероятно, громко бы завопил, если бы проволочки, болты и все прочее, что врачи понапихали в его нижнюю челюсть и между зубами, не помешали ему это сделать, так что он должен был ограничиться тем, что время от времени всхлипывал, как маленький мальчик, который описался в штанишки перед всем классом и еще получил за это болезненные удары тростью.

— Мне бы помогло, если бы я знал, как он выглядит, — холодно ответил Шариф.

На один короткий момент Аресу показалось, будто он уловил в обычно бесстрастном лице Шарифа упрек.

«Мастер меча» молчал, подыскивая ответ, которым он дал бы Шарифу понять, какого он о нем мнения. Но, учитывая тот факт, что темнокожий был прав, найти подходящий ответ было не так-то просто, и в конце концов Арес только покачал головой и дал арабу знак следовать за ним. Им действительно нужен был портрет или точное описание, чтобы найти племянника.

Быстрыми шагами они направились в бюро священника, которое находилось в соседнем здании. Прибыв туда, Шариф вытащил из своего рюкзака необычный аппарат, чтобы подключить его к совершенно устаревшему местному телефону, в то время как Арес, скорее со скукой, чем с надеждой, листал личное дело Давида, которое отыскал почти мгновенно.

Этот комичный священник, которому Роберт доверил мальчика, был, должно быть, большим любителем порядка. В деле было несколько сведений личного характера, причем все данные о происхождении Давида и его родителях, как и ожидалось, отсутствовали. Кроме того, аккуратно разложенные по годам — от начального до первой половины выпускного класса, — там имелись свидетельства о его успеваемости с оценками по всем предметам, причем каждое свидетельство было вложено в отдельный прозрачный файл. Завидные оценки, как заметил Арес уже при первом беглом просмотре, и ни одного замечания или выговора. Несомненно, они имели дело с настоящим маленьким карьеристом, однако это все же лучше, чем безмозглый, хотя и сильный верзила, которому он сломал нос в комнате Давида. Фотографии в личном деле, однако, не оказалось.

— Мысль, что она провернула этот номер с Метцем, мучает меня… — сказал Арес с отвращением. — Думаю, она большая стерва, но я просто не могу представить себе свою сестру во время секса. Ты можешь?

Лицо Шарифа, как всегда, не имело никакого выражения. Лишь едва заметное подергивание под глазом выдавало, что он вполне может себе это представить.

Арес насмешливо улыбнулся:

— Ну что ж, раб, продолжай мечтать. Возможно, она переспит с врагом, но со слугой никогда.

«Итак, у араба есть чувства», — установил для себя Арес с каким-то садистским удовлетворением. Он узнал предвестие гримасы на его лице, прежде чем Шариф демонстративно повернулся к нему спиной и стал укладывать обратно в рюкзак аппарат, в котором за секунду до этого прогудел электронный зуммер и откуда выползла записка с колонками цифр. Даже не взглянув на нее, Шариф протянул записку Аресу.

— Этот монах, однако, вел несколько длинных телефонных разговоров с определенным сотовым номером, — коротко констатировал он.

Они покинули бюро и через минуту вышли во двор. Когда они уже почти подошли к машине, Арес вычленил из неразберихи цифр телефонные номера и даты, которые имел в виду араб.

— Это, должно быть, фон Метц, — подтвердил он свое предположение. — Хорошо, когда мы исчезнем отсюда, ты определишь мне его проклятый сотовый номер. — Арес протянул руку, чтобы открыть переднюю дверцу машины справа от шофера, но затем его взгляд упал на пальцы спутника и он замер на месте. — Скажи, Шариф, ты что, не надевал сегодня перчатки? — спросил он араба.

— Что-о? — Шариф растерянно смотрел на него.

— Тогда твои проклятые отпечатки сейчас повсюду, — простонал Арес.

Араб открыл рот, чтобы что-то сказать, но не успел. Арес без дальнейших комментариев сунул руку в карман плаща, вытащил ручную гранату и швырнул ее в открытую дверь дома священника.

«В моем лице приоры имеют по крайней мере одного члена, у которого есть мозги», — подумал он и залез в машину, в то время как позади них раздался оглушительный взрыв и ручная граната сровняла с землей домик Квентина.

Затем одним только взглядом Арес дал понять арабу, что надо завести мотор и нажать на газ.

Ничего из того, что он читал или видел на картинках, которые попадались от случая к случаю на страницах пухлого тома, толщиной, как быстро установил Давид, более полутора тысяч страниц, не продвигало его вперед и не давало никаких сведений, имеющих отношение лично к нему. Возможно, ему было бы проще, если бы он мог поверить в то, что рассказывал ему вчера Квентин и что подтверждалось чтением этой книги. Вместе с выводами, сделанными им из происшествий вчерашнего вечера, это даже имело некоторый смысл, если только располагать достаточным объемом фантазии. Однако в результате это приводило его на грань между безумием и манией величия, и любое новое даже совсем незначительное событие могло нарушить то шаткое равновесие в его мыслях, которое еще сохранилось.

Так прошло пятнадцать-двадцать минут, в течение которых он беспомощно и с возрастающим смятением листал страницы старой книги, пока дверь позади него снова не открылась и в библиотеку не вернулся Квентин. Давид не был убежден, что должен воспринять это возвращение как луч надежды; он знал монаха достаточно хорошо, чтобы быть уверенным, что если Квентин не хочет говорить о каких-то вещах, он не скажет ни слова, даже если Давид встанет на голову, будет шевелить ушами или сыграет ему на гребешке Пятую симфонию Бетховена. В Давиде все еще горел огонь любопытства, и таким же огнем горели его глаза. Но недостаток сна предыдущей ночью, волнение и досада (он даже не знал до этого, какой мучительно напряженной может быть ярость) постепенно исчерпали в нем запасы энергии. После того как приемный отец оставил его одного, Давида все больше охватывали равнодушие и усталость.

— Квентин? — спросил он слабым голосом, не оборачиваясь и не отрываясь от чтения, но ему никто не ответил.

Усталым жестом Давид потер обеими руками глаза. Его удивляло, что он не слышит шагов на деревянных половицах. И когда он наконец услышал шаги, в них было что-то чужое и незнакомое. Это не была походка Квентина. Квентин никогда так не подкрадывался.

Давид испуганно поднял голову и обернулся к вошедшему, но когда он понял свою ошибку, было слишком поздно. Незнакомец успел подойти к нему, встал за спинкой стула и с невероятной силой обхватил его голову, не давая возможности увидеть себя. Только медвежья сила дала понять Давиду, что он имеет дело с мужчиной. Задолго до того, как ему пришла в голову идея закричать и позвать на помощь, так как это была самая нормальная реакция на нападение чужаков, которые подкрадываются сзади, мужчина прижал к его лицу тряпку, пропитанную какой-то жидкостью. «Хлороформ!» — распознал Давид это дьявольское вещество. Только на прошлой неделе на химии они…

Он почувствовал, что его сознание начинает ослабевать, и отчаянно постарался собрать свою волю, чтобы уцепиться за все более жалкие остатки разума. Но ни единого шанса у него не было. Благотворная, бархатная чернота опустилась над ним и погрузила в глубокий сон без сновидений.

— Пповторяю вам еще раз! — раздраженно простонал фон Метц и нервно посмотрел на огромный циферблат часов, красовавшихся на стене за спиной таможенника в затхлой канцелярии аэропорта. — Я — торговец предметами искусства, и у меня есть официальное разрешение на провоз этого меча.

Роберт бросил пронзительный взгляд на упитанного служащего, сидевшего за стойкой, на которой лежал чемодан с мечом Великого магистра — с его мечом; но это, казалось, сделало таможенника еще недоверчивее. В отчаянии переступая с ноги на ногу, Роберт старался скрыть волнение и досаду, чтобы дурак за стойкой не укрепился в своем ошибочном предположении, что поймал контрабандиста с поличным.

С внешне безразличным лицом невежда разглядывал оружие, но прозрачный блеск в его глазах свидетельствовал о том, что ему нравится меч и он горд своей находкой якобы нелегального груза. Чиновник вертел в руках разрешение на ввоз, о котором говорил Роберт, уже довольно продолжительное время, но в глубине души не знал, что делать.

— И я вам охотно повторю еще раз, — возразил таможенник, сохраняя при этом равнодушное выражение лица, — я обязан все точно перепроверить, а для этого вам придется набраться терпения. Почему бы вам не присесть?

Он показал на один из дешевых пластиковых стульев, стоявших вдоль стены за спиной Роберта, затем повернулся и, даже не извинившись, поспешно выскочил из конторы. Фон Метц горячо надеялся, что парень встретит по пути какого-нибудь более опытного коллегу, который сможет убедить его в законности существующего разрешения.

Вместо того чтобы воспользоваться предложением несимпатичного толстяка отойти и сесть, Роберт вытащил из кармана плаща сотовый и начал беспокойно ходить взад-вперед, попутно набирая номер телефона Уильяма.

— Роберт, — немедленно отозвался голос тамплиера, — мы в аэропорту. Юноша у нас.

— Слава богу!

Словно каменная лавина свалилась с его сердца. Он закрыл глаза, чтобы собраться с мыслями. Первый шаг — противостоять планам одержимой манией величия Лукреции — сделан. Но за первым шагом должен последовать второй, и в этом пункте отцовское начало в нем пришло к решению предварительно все учесть и не торопиться.

— У меня здесь возникли кое-какие проблемы. На их решение уйдет некоторое время, — сказал он.

— О'кей. Встретимся в подземном гараже, — откликнулся Уильям.

Фон Метц попрощался, положил трубку и уселся наконец на неудобный стул, возблагодарив Господа за то, что у него есть такие помощники, как Цедрик и Уильям. Они оба всегда были на его стороне, и не только из-за сознания долга перед Великим магистром тамплиеров, но прежде всего потому, что их связывала многолетняя сердечная дружба.

Роберт знал, что они оба были в восторге от его идеи отдать ребенка на воспитание монаху и поместить его в отдаленный интернат, тогда как другие считали, что для всех было бы лучше и фон Метц сполна выполнил бы долг, если бы убил мальчика. Давид, естественно, ничего подобного не мог подозревать, и, видит Бог, это была не его вина, но он действительно представлял большую опасность для ордена и прежде всего для святых реликвий, беречь и охранять которые от человеческих рук было предназначением Роберта и его помощников. Они никогда не позволяли себе высказывать Роберту неудовольствие, ибо все же сохранили за долгие века свою человечность. Роберт был убежден, что в конце концов они его понимают и что это было не одно лишь уважение, но и сочувствие, которое побуждало их хранить молчание об осечке Великого магистра и поддерживать его в том, чтобы по возможности ограничить причиненный им вред.

«Они много сделали для меня, — думал он с благодарным чувством к своим товарищам, — но они не могли освободить меня от всего». Он сам допустил ошибку, проявил роковую слабость, его разум проиграл в борьбе против сердца, и он упустил момент, когда должен был устранить последствия своей ошибки.

Миг, когда он должен был убить мальчика.

Фон Метц покачал головой. Он гнал от себя мысль о том, что наступит время, когда решать будет неминуемая судьба, и ждал.

Прошло несколько секунд, Давид сделал два-три вдоха, прежде чем понял, что очнулся и сознание вернулось к нему, а глухие голоса, доходившие до его ушей, не были голосами из кошмарного сна, в котором он был ослеплен, это были голоса из реальности. Испуганный и на мгновение действительно поверивший, что больше никогда не сможет видеть, он протер глаза. Темнота, окружавшая его, не была сплошной, как он установил с большим облегчением. Узость помещения, в котором он находился, и специфическая смесь запахов резины, металлического листа и твердого пластика подсказали, что он, должно быть, находится в каком-то транспортном средстве, совсем новом. Его сердце сделало испуганный скачок и начало биться с сумасшедшей скоростью, отчего в несколько раз участилось и дыхание, чтобы также быстро снабжать его кровь достаточным количеством кислорода. При этом в горле он чувствовал непривычную сухость и неприятный осадок.

«Меня похитили!» — молнией пронеслось у него в голове. Человек в библиотеке, который обхватил его голову так крепко, что он ничего не мог поделать, тряпка, пропитанная одурманивающим средством… Давид почувствовал ворсинки на языке. Его похитили и запихнули в багажник какого-то небольшого автофургона или другого транспортного средства. И теперь его похитители стоят, судя по всему, у захлопнутой двери багажника и…

— Кофе? — задал вопрос какой-то голос.

Хотя и приглушенно, сквозь закрытую дверь багажника, но Давид услышал звук наподобие эха.

«Возможно, мы находимся в многоярусном гараже», — предположил он.

— Черный! — ответил другой, также мужской голос, выражая согласие.

Их двое или трое? Возможно, присутствовал еще кто-то, кто молчал и только отрицательно покачал головой.

Со все еще усиленно бьющимся сердцем он осмотрелся внутри своего узилища внимательнее, чем прежде. Это был багажник, и он оказался довольно-таки просторным. Прежде здесь имелась скамейка, но ее почему-то сняли. Вероятно, впереди было только два места. Если эти бандиты работали на себя (а он так этого хотел) и никакая другая машина их не сопровождала, тогда незнакомцев было всего двое. И один из них как раз ушел за кофе.

О, проклятие! Если бы здесь, по крайней мере, было окно… Возможно, это не облегчило бы его ситуацию, но сделало бы ее в буквальном смысле слова более обозримой. Давид осторожно подтянулся к задней дверце, уселся возле нее на корточках, прижал ухо к металлу и прислушался. Снаружи кто-то кашлянул.

Дальше он уже не думал о том, что делает. Он знал только, что немедленно должен действовать, если хочет, чтобы эта отчаянная попытка бегства имела хоть малейший шанс на успех. В надежде, что багажное отделение не заперто, он одновременно дернул за ручку и распахнул дверь таким внезапным и сильным движением, что стоящий позади машины человек от мощи удара, нанесенного ему дверью по спине, был сбит с ног.

Еще сидя взаперти, Давид убедился, что они действительно находятся в гараже. Он не раздумывал, в каком направлении бежать, но помчался так быстро, как только мог.

«Быстрее! — молниеносно пронеслось в его голове. — Просто быстрее удрать прочь!»

Он слышал, как похититель, проклиная все и всех, с трудом встал и-бросился за ним, но Давид даже не обернулся. Он проскользнул в узкое отверстие между двумя стоящими рядом малолитражками, перелез через капот перегородившего путь шикарного спортивного автомобиля и добрался до нижней площадки лестницы, которая, как он искренне надеялся, ведет наружу, — но она туда не вела.

Вместо этого он попал в огромный светлый зал, в котором кипела деловая жизнь. Тяжело дыша, юноша остановился на секунду, чтобы сориентироваться. Он заметил открытое кафе, оформленное в современном стиле: сводчатый потолок там образовывали огромные, похожие на гигантские ребра и в то же время кажущиеся филигранными металлические дуги, а на многочисленных электронных табло периодически появлялись буквы и цифры, так что ему на какой-то момент показалось, что он очутился внутри просторного космического корабля. Давид давно уже понял, что в этом мире нет ничего невозможного. Но огромный магазин беспошлинных товаров справа, куда люди входили с толстыми бумажниками и откуда выходили с набитыми пластиковыми пакетами, подсказал ему, что речь, скорее всего, идет об аэропорте. Он находился на площади, обозначенной как «сектор Б», с огромной дырой посередине, через которую можно было смотреть насквозь через все здание — от самого нижнего этажа до стеклянного купола крыши.

Ему было все равно, где он находится. Он должен исчезнуть отсюда прежде, чем преследователь его догонит, а шаги этого человека уже долетали до его уха, несмотря на шум вокруг и множество снующих мимо людей. Он снова побежал, чтобы через несколько шагов внезапно остановиться…

…когда впереди него в ярком свете вдруг блеснуло что-то металлическое, спрятанное в нише, и мгновенным движением отсекло голову пассажира в коротком, до щиколоток, кожаном плаще.

Давид в ужасе широко раскрыл глаза, попытался закричать, но вместо крика раздался лишь сдавленный хрип. Две-три бесконечно долгие секунды голова оставалась на прежнем месте, то есть на плечах человека, прежде чем с глухим стуком упала на облицованный плитками пол, а из обезглавленного тела фонтаном хлынула кровь. После того как разжались руки, в которых пассажир нес две чашки кофе, наконец упало на пол его тело.

Со всех сторон раздались пронзительные вопли. Люди заметались, целые и невредимые, но в каком-то смысле также потерявшие голову, как жертва темнокожего человека, который с равнодушным лицом и окровавленной кривой саблей вышел из ниши, где до этого прятался.

Затем всего в нескольких шагах от мертвеца и образовавшейся рядом — с ним лужи крови вдруг раздался душераздирающий металлический скрежет: это стальные клинки скрестились друг с другом.

Давид закашлялся, на миг у него перехватило дыхание. Не веря глазам, он следил за молниеносными движениями без сомнения острых как бритва мечей, которыми два человека в длинных плащах, находившиеся менее чем в пяти шагах от него, рубили друг друга, словно кто-то вырезал жестокую боевую сцену из приключенческого исторического фильма и перенес ее в действительность. Клинки со свистом рассекали кондиционированный воздух аэропорта, сталкивались, переходили от парирования к наступлению и наоборот…

…Клинчатый восьмиугольный крест! Давид разглядел его на мече старшего из сражающихся. И тотчас вновь перед ним замелькали картинки из знакомого сна, которые заслонили действительность. Незнакомец держал меч из его сновидений! Ему представилось, что он ощущает холодную сталь клинка кончиками своих пальцев, как младенец, который беспомощными движениями трогает все, до чего может дотянуться.

— Мальчик!

Голос борца с мечом из сна внезапно возвратил его в реальность, или, по крайней мере, в тот сумасшедший дом, в который превратилась реальность. Уголками глаз Давид заметил, что преследователь из подземного гаража подобрался к нему — их разделяло теперь не более двух шагов. Давид повернулся на каблуках и метнулся влево, однако, как оказалось, только для того, чтобы неожиданно остановиться и, согнувшись, броситься мимо изумленного преследователя обратно на лестничную клетку.

Это вообще не аэропорт, решил Давид, полный беспредельного ужаса, спускаясь по лестнице так быстро, как только мог, перешагивая через несколько ступеней сразу. Все это не принадлежит миру, в котором он живет. Он знал, что Нобелевская премия финансировалась из состояния, которое заработал Альфред Нобель своим изобретением динамита, но чтобы его мир мог быть таким сумасшедшим, таким страшным, таким жестоким, юноша просто не мог поверить.

Когда Давид достиг первого этажа, он не услышал ничего, кроме собственных шагов, — никаких других шагов, пересекающих лестничную площадку, слышно не было. Несмотря на это, он не сбавил скорость, но, открыв левой ногой дверь с сулящей свободу надписью «выход», выбрался, тяжело дыша и весь в поту, на улицу. Только здесь он позволил себе ненадолго остановиться и убедиться, что среди прохожих перед зданием аэропорта нет невесть откуда появившихся в наше время кровожадных рыцарей, размахивающих мечами, и по асфальту не катятся отсеченные головы.

Иссиня-черный лимузин с затененными стеклами медленно ехал по улице и остановился прямо перед ним. Давид не раздумывая поспешил к машине, чтобы рассмотреть в открытое окно сидящих там пассажиров.

«Мне нужна помощь, — думал он в отчаянии, — черт возьми, мне срочно нужна помощь! Где полиция? Полиция, голубые шлемы, но прежде всего врачи и санитары, из чьих заведений, должно быть, удалось улизнуть всем этим сумасшедшим».

Вновь уголком глаза он увидел рыцаря с мечом, который как раз в эту секунду выскочил на улицу из зала ожидания и спешным, ищущим взглядом осматривал пространство перед аэропортом.

— Пожалуйста! — бросил Давид умоляюще в окно роскошной машины, из которой ему улыбалась красивая белокурая женщина. — Вы должны мне помочь! Мне необходимо немедленно отсюда уехать!

Красавица не ответила, но Давид истолковал ее улыбку как приглашение, быстро влез в машину, сел на свободное сиденье и захлопнул за собой дверь.

— Здравствуй, Давид!

Он испуганно вздрогнул и смущенно посмотрел на молодую женщину. Откуда, черт возьми, она знает его имя? Всего лишь доли секунды потребовались его мозгу, чтобы сделать логические выводы: не важно, откуда она его знает, важно лишь то, что в данной ситуации это в любом случае не сулит ничего хорошего. Он в ужасе протянул руку к двери и подергал ручку, но дверь оказалась заперта на предохранительный замок и изнутри не открывалась. Зато в этот момент открылась дверь рядом с сиденьем водителя. Еще прежде, чем вновь прибывший успел ее закрыть, водитель нажал на газ, и лимузин, громко шурша шинами по асфальту, с сумасшедшей скоростью помчался вперед.

Человек, который элегантным, почти кошачьим движением уселся рядом с шофером, оглянулся и с небрежной улыбкой наклонился немного вперед. Это был один из тех двоих мужчин, которые пытались измолотить друг друга мечами в «секторе Б».

Давид с трудом подавил испуганный крик. Мысли скручивались в крутую пеструю спираль, чтобы в конце концов прийти к единственно возможному результату: он проиграл!

Кто бы ни были эти люди, которые превращали аэропорты в арены смертельных боев, которые, как гладиаторы, боролись не на жизнь, а на смерть, — они за ним охотились и они его заполучили.

Он закрыл глаза, постарался загнать слезы бессильного отчаяния обратно в слезные железы, откуда они вытекли, и начал читать про себя молитву. Он чувствовал себя беззащитным, как барашек, которого погрузили в машину и везут на бойню. Если Бог его, безвинного, вверг в такие ужасные испытания, то он должен ему как-то помочь. Например, прислать летающую тарелку с армией тяжело вооруженных марсиан, которые освободят его и перенесут на другую планету, где он будет в полной безопасности от этого сумасшедшего мира.

Кулак темноволосого ударил его неожиданно и сильно, крепко вжав в спинку сиденья. Во второй раз в течение нескольких часов Давиду навязывают короткий и безнадежный бой за собственное сознание.

Эти бездушные псы убили Уильяма и использовали ничего не подозревающую случайную прохожую как живой щит! Роберт все еще не понимал, что, собственно, произошло. Он не мог ничего поделать, кроме как ждать, пока братец Лукреции не пропустит к выходу рыдающую беззащитную заложницу и не исчезнет за стеклянной дверью. В это время Цедрик сражался с арабом, который исподтишка, из засады, снес голову Уильяму. Роберт быстро принял решение прыгнуть через перила и пролететь два этажа вниз. Он жестко приземлился в одном из киосков, где продавали духи, парфюмерные изделия и мыло. Роберт слышал, как вместе с прилавком, задрапированным бархатным покрывалом, на котором был разложен товар, ломаются его голени и малые берцовые кости. К сожалению, тот факт, что его переломы невероятно быстро излечиваются, не означал, что он не чувствовал боли при ранениях. Но он умел терпеть и не обращать внимания на собственную боль.

Роберт сжал зубы и выскочил из аэропорта, но было уже поздно. Он мог только потрясенно наблюдать, как юноша сел в лимузин Лукреции, куда успел вскочить и Арес. Водитель дал газ, и машина помчалась вниз по дороге, исчезнув за ближайшим поворотом. Сзади с обнаженным мечом к нему подошел Цедрик. Он тяжело дышал.

Желудок Роберта болезненно сжался, когда против собственной воли он вынужден был признать, что в прошлом допустил даже большую осечку, чем думал, и действовать дальше одному ему не под силу. Он должен рассказать остальным тамплиерам, что сделал восемнадцать лет назад, и надеяться на то, что они помогут ему освободить Давида из властолюбивых, цепких пальцев Лукреции. Как только они похоронят Уильяма… Горький комок образовался у него в горле и засел там крепко, как отвратительный клещ. Роберт повидал в своей жизни слишком много смертей; он потерял много друзей. Уильям был одним из лучших.

С кислым привкусом рвоты на языке и тихим гудением в ушах Давид проснулся на жестком гладком паркетном полу и сощурился, одурманенный, разглядывая фигуру, которая возвышалась над ним. Антрацитно-серый бархат красиво облегал стройное тело. Большие карие глаза смотрели на него с озабоченной улыбкой.

— Как ты себя чувствуешь, мой мальчик? — услышал он вопрос, но голос звучал как-то искаженно, сопровождаясь отвратительным гулом, который все еще шумел в его ушах, отступая необыкновенно медленно.

Давид осторожно выпрямился, опершись на локти и стараясь подавить в себе остатки тяжести и дурмана; одновременно он дрожал от страха и холода и все же продолжал внимательно разглядывать женщину из лимузина. Но к его страху быстро примешалось еще что-то, чего он сам не смог бы верно описать.

Это что-то граничило даже с некоторым очарованием. Нет вопроса: женщина принадлежала к тем людям, которые его похитили, но это ничего не меняло в том, что она была невозможно, немыслимо хороша. Ее фигура, ее лицо, ее глаза, ее светло-золотистые, ниспадающие волнами волосы — все это было настолько безупречно, что производило несколько странное и искусственное впечатление. Однако действительно ли была она Давиду каким-то образом… знакома и даже близка, как ему на мгновение показалось?

— Кто… вы? — пробормотал он.

— Ты не знаешь? — спросила красавица, вместо того чтобы ответить, и улыбнулась еще любезнее.

— Нет, не знаю, — отозвался Давид и решил, что достаточно страдал и, кроме того, следовало бы встать и принять более достойную позу, прежде чем общаться с потенциальным врагом. Он с усилием поднялся на ноги. — И если хорошо подумать, — повысил он голос на незнакомку, — то я вовсе не хочу этого знать!

С уверенностью и решительностью, удивившей его самого, он поспешил к одной из двух дверей, которая выводила из совершенно пустого, за исключением нескольких стульев, зала, пронизанного солнечным светом. В этот момент в помещение вошли двое: в первом он испуганно узнал того, чей кулак лишил его сознания, а во втором — мясника арабского происхождения, который снес голову ничего не подозревающему человеку в «секторе Б».

— Это Арес и Шариф, — представила их красавица неизменной улыбкой, в то время как Давид в ужасе попятился от обоих. — Они спасли тебя в аэропорту.

— Не стоит благодарности, — отмахнулся темноволосый, своего рода воплощение грубой эротики, тот, кого она — назвала Аресом и кто улыбнулся юноше насквозь фальшивой улыбкой.

— Салям алейкум, — сказал араб. Безучастие в его взгляде было несомненно искренним.

— Мой дорогой мальчик, — сказала белокурая красавица, к которой Давид повернулся спиной, пока знакомился с обоими мужчинами, которым убийство, видимо, доставляло радость; он смотрел на них широко раскрытыми, полными страха глазами и чувствовал, что адреналин в его крови достигает своих высот. — Вопрос, который сейчас стоит, — продолжала женщина, — вопрос, который ты должен был давно задать самому себе, гораздо важнее: «Кто ты сам, Давид?» Разве не это ты всегда хотел узнать?

Давид отвернулся от мужчин, они все равно убьют его — глаза в глаза или из засады, когда им это понадобится, — и снова повернулся к незнакомке.

«Это невозможно! — подумал он. — Откуда ей известны мои тайные мысли?» Он ведь ни с кем об этом не говорил никогда! Даже со Стеллой, которая, в конце концов, достаточно занята самой собой и своими обстоятельствами. Даже с Квентином, так как знал, что спрашивать монаха о личных делах, если тот не рассказал ему о них по собственной инициативе, не имеет смысла. Итак, откуда эта женщина могла знать о том, что творится в его голове, еще прежде, чем мир вокруг него затрещал по всем швам?

— Ты ведь догадываешься, что отличаешься от окружающих, что ты — другой. — Красавица сделала шаг к нему, и ее улыбка немного изменилась. — Ты ведь чувствуешь это каждый день все больше и больше. Разве я не права?

Голова Давида медленно опускалась, в то время как воля в его мозгу твердила ему энергичное: «Нет!» И все же! Какое ей до этого дело? Она его соблазняет! Эта ведьма удерживает его против воли! Она не достойна того, чтобы он обменялся с ней хоть единым словом, чтобы он ее просто выслушал! Ничто не дает ей права задавать ему такие вопросы, и никто не позволял ей прикладывать свою ладонь к его щеке и гладить его…

Но это было так удивительно приятно. Что-то в прикосновении мягких, как бархат, рук, в манере двигаться, в запахе делало ее ласки такими неповторимыми, такими единственными в своем роде.

— Лови! — Голос Ареса перебил течение его мыслей и заставил испуганно повернуться кругом.

В следующую долю секунды он держал в ладони рукоятку стального меча, который был длиннее его руки и который бросил ему человек богатырского сложения, довольно приятный с виду, с пронзительными голубыми глазами. Давид схватил меч инстинктивно. Быстрота собственной реакции испугала его больше, чем то обстоятельство, что темноволосый этим рискованным броском подверг опасности жизнь своей союзницы и подруги, которая стояла почти вплотную к Давиду и теперь, одарив его довольной улыбкой, неторопливо отошла, чтобы со стороны посмотреть, что произойдет дальше. Посмотреть со следующей, уже несколько иной улыбкой — из ее волшебной палитры улыбок, которые она меняла в зависимости от определенной ситуации.

— Что это значит? — вырвалось у Давида, близкого к состоянию паники, в то время как его взгляд метался между клинком, который он держал в руке и мечом темноволосого, метался, как взгляд детеныша косули, загнанного в теснину между двумя волками, уже включившими его в свое меню и готовыми разорвать его на подходящие по размеру кусочки.

Снова все решил рефлекс, не раз уже спасавший ему жизнь. Прежде чем он выговорил последнее слово, Арес очутился возле него одним прыжком, достойным антилопы, и уверенно, целеустремленно опустил на него свой меч. Давид успел остановить чужой клинок своим оружием, как ему показалось, всего в миллиметре от собственной головы, но его визави ударил с новой силой, причинившей ему ужасную вибрирующую боль, распространившуюся от отчаянно сжимавших рукоять меча рук по всему телу.

— Проклятие! Что все это значит? — повторил Давид в отчаянии. Эти слова вырвались из его горла истерическим визгом.

Прежде чем снова с улыбкой повернуться к своей жертве, Арес обменялся с красавицей скупым взглядом, значения которого Давид не понял.

— Ты скис, малыш? Давай, бери меч и атакуй меня!

Если до этого момента Давид был в отчаянии и в сплошном тумане, то наглый тон противника действительно пробудил в нем гнев, который до сих пор прятался за безграничным страхом. В его душе снова ожил маленький цербер[12] — тот, что раздробил нижнюю челюсть Франку. Конечно, он скис. Но даже если ему суждено умереть, он, по крайней мере, не умрет без боя, подумал Давид, одержимый внезапным приступом самоубийственной мании величия. Он решительно ринулся на темноволосого, поднял меч кверху и… почувствовал, как клинок противника по самую рукоять вонзился в нижнюю часть его живота, чтобы, проткнув насквозь, выйти из спины.

С визгом отбежал назад адский пес, скрывшись в недоступных глубинах подсознания. Давид замер посреди движения и без волнения смотрел вниз на рукоятку меча, которую Арес все еще с улыбкой сжимал в руке. Тенниска юноши пропиталась темной кровью и подтверждала то, что фактически с ним случилось и что он ощущал: в его живот был воткнут более длинный, чем рука, стальной клинок. Давид опустил оружие и поднял голову, чтобы в полной растерянности взглянуть на темноволосого.

— У него действительно особая, наша кровь, — услышал он слова, с которыми Арес обратился к молодой женщине, одновременно вытаскивая свой меч из живота Давида. — Но он должен еще многому научиться.

Юноша вскрикнул. Эту ужасную, зарывшуюся в кишки боль не смог бы прервать самый сильный шок на свете. Давид не знал, что Гунн подразумевал под своими словами, но он не верил, что это играет какую-то роль. Арес его убил, вот что он понял, падая на колени, когда зал закружился вокруг него и начал расплываться перед глазами. Чему он должен научиться? Что имел в виду Арес? В этой жизни у него больше такой возможности не будет.

Даже в уединенном монастырском интернате, в котором Давид вырос, от него не укрылось, с какой сумасшедшей скоростью развивается в наше время технический прогресс. Монастырь тоже оказался не совсем в стороне: в старой библиотеке стоял персональный компьютер с дисководом для компакт-дисков и доступом в Интернет. Многие из монахов имели сотовые телефоны, посредством которых они более или менее открыто связывались с цивилизацией, расположенной за лесистыми холмами. Но того, что даже царствие небесное не свободно от гудения кондиционера, от экономящих энергию электролампочек и от современной хромированной мебели, кажущейся хрупкой, Давид, по правде говоря, не ожидал.

После того как он с трудом поднял дрожащие веки, его глаза стали осматривать помещение. Теплый солнечный свет проникал сквозь широкое окно в просторную, современную, но по-спартански обставленную и выкрашенную только в белый цвет комнату. Давид установил, что некие ангелы выстирали и выгладили его одежду и сложили ее на табурете возле кровати. По крайней мере, спальное место не обмануло его представлений о потустороннем мире: подушки, на которых покоилась его душа, были необыкновенно мягкими, а матрас таким удобным, что казалось, он сливается с телом, и только мысль, что когда-нибудь придется вставать, его мучила.

Его тело?..

Давид в недоумении осматривал себя и узнавал свои руки, расслабленно покоившиеся на белом одеяле. Он не был мертв, юноша определил это с противоречивым чувством разочарования и облегчения. Когда он посылал своим рукам сигнал двигаться, чтобы убедиться, что они на это способны, руки поднимались и опускались усталым жестом над его телом, заботливо укрытым одеялом.

— Как ты себя чувствуешь, Давид?

Он испуганно поднял взгляд и заметил женщину, которая, улыбаясь, смотрела, как он отчаянно борется за жизнь, а затем, продолжая улыбаться, встала у изголовья кровати, где он лежал.

— Ничего не бойся, — сказала она таким теплым и чутким тоном, что при других обстоятельствах Давид воспринял бы ее слова с величайшей благодарностью. — Ты в полной безопасности.

— В безопасности? — повторил Давид в состоянии снова зарождающейся истерии и рывком вскочил на ноги, так что у него закружилась голова. Он смерил молодую женщину недоверчивым взглядом, давшим бы фору креветке, которой вилка пообещала бросить ее обратно, в море.

— Мне очень жаль, что мы были вынуждены поступить с тобой вчера так грубо, — сказала красавица, на которой сегодня было серебристо-белое переливающееся платье с большим капюшоном, и продемонстрировала ему очередную улыбку из своей коллекции, означающую нечто вроде просьбы о прощении. — Но ты должен наконец узнать, кто ты. Как ты себя чувствуешь? — повторила она вопрос.

— Хорошо, — ответил он, к своему собственному изумлению, и в порыве возбуждения откинул в сторону одеяло, чтобы самому убедиться, что автоматически вырвавшееся слово соответствует действительности. Его верхняя часть тела была обнажена, и на своем животе он увидел только маленькую засохшую корочку крови. Это было все, что напоминало о смертельном клинке, который проткнул его накануне, как шампур для шашлыка протыкает кусок паприки.

Осторожно и с недоверчивым удивлением он выпрямился и кончиками пальцев ощупал почти зажившую рану, которая должна была стоить ему жизни.

«Как долго я спал?» — испуганно спросил он сам себя. Но воспоминание о таинственном исчезновении раны над левым глазом успокоило его; возможно, он совсем не так уж долго был погружен в царство снов, в чем его также могло убедить удивительно хорошее физическое состояние.

Его взгляд снова упал на сложенную на табуретке одежду. Он искоса окинул женщину тайным взглядом, но, несмотря на его старания, красавица это заметила.

— Ты не пленник, — подтвердила она. — Ты волен идти куда захочешь.

Инстинктивное недоверие побудило Давида помедлить и не пытаться проверить это утверждение немедленно, он лишь схватил свою одежду и попытался выскочить из комнаты. Возможно, его задержала уверенность, что за ее словами последуют другие, которые он непременно должен выслушать. Например, такие: «…когда будешь идти мимо пятнадцати питбультерьеров, сидящих перед дверью…» или «…сначала тебе следует потушить огонь, на котором Арес и араб поджаривают парочку маленьких детей».

Вместо этого незнакомка поднесла к его лицу цветное фото, целенаправленно вытащив его из папки, которую держала наготове, и сказала:

— Ты должен быть в курсе: этот человек там, снаружи, подстерегает тебя. Его зовут Роберт фон Метц. Он похитил тебя ребенком и сегодня хотел убить. Он будет пытаться сделать это снова и снова.

Давид смущенно рассматривал белокурого человека около сорока лет, с трехдневной бородкой и пронзительным взглядом, который, как показалось юноше, словно стремился с фотографии проникнуть в его голову. Давид узнал этого человека: он принадлежал к тем бойцам с мечами в «секторе Б». Теперь, когда Давид немного успокоился, он вспомнил кое-что еще: однажды он уже встречался с этим мужчиной. Это было довольно давно, но сейчас он был совершенно уверен, что очень короткое время видел его и это было в кабинете Квентина. Кроме того, там было что-то… Это имело какое-то отношение к мечу с клинчатым восьмиугольным крестом, вделанным в позолоченную рукоятку, и к глазам этого человека — фон Метц был человек из его сна, тот самый рыцарь, который хотел убить младенца на алтаре.

— Ты помнишь его, не так ли? — мягко спросила молодая женщина и подошла немного ближе. — Хотя это невозможно, ты был тогда слишком мал.

Давид бросил на нее беспомощный взгляд и стал снова трогать засохший шрам, оставшийся от нанесенной мечом раны. Итак, он был слишком мал? Но что же тогда произошло? Что все это должно означать? Чего хочет от него теперь эта женщина, которая… В этот момент поток его мыслей прервался. Он знал и ее тоже! Она ведь была той женщиной из сна, у кого мужчина вырвал ребенка; она была матерью ребенка, и ее ужасный крик прорвался сквозь стены старой церкви до самой машины, к которой мужчина понес его. Его?!

— Кто я? — прошептал Давид почти беззвучно.

— Ты тот, в ком обе линии крови соединяются вновь, Давид, — туманно объяснила красавица. — Твое рождение должно было закончить столетний спор.

«Ты моя мать?» — вопрос всплыл в его сознании еще прежде, чем он подумал об этом, но вслух Давид произнес:

— Имеется в виду спор о Гробе Иисуса?

— Ты знаешь историю?

— Да… — ответил Давид с отсутствующим видом. — Возможно…

— Ты — сын магистра ордена тамплиеров и приорессы, главы другого ордена — «Приоров, или Настоятелей Сиона», — сказала красавица в бархатном платье, которое обтягивало ее полную грудь как вторая кожа. Она подала Давиду знак одеться и шагнула к двери. — А теперь идем!

Он натянул джинсы и тенниску и поспешил за ней.

Она повела его запутанной сетью ходов через мощные здания комплекса «Девина» — он уже слышал от нее это название, — и наконец по узкой крутой лестнице они спустились в подвал, не менее мощный, как быстро определил Давид, чем весь комплекс, под которым он находился. Хотя подвал был ярко освещен и в нем было светло, почти как днем, здесь царила довольно зловещая атмосфера. Давид чувствовал себя в высшей степени неуютно, минуя следом за красавицей целый ряд маленьких комнат и узких коридоров, пока они молча не подошли к конструкции не менее двух метров высотой, которая находилась в огромном, слабо освещенном сводчатом зале.

С первого взгляда Давид не разглядел ничего, кроме белой плиты, укрепленной на двух тонких, но прочных цепях прямо под потолком; казалось, что она не висит, а парит в воздухе. Затем он поправил себя: нет, это не белая плита, это две почти невидимые, прозрачные стеклянные плиты, соединенные стеклянными же поперечинами. Внутрь конструкции была помещена старая, пожелтевшая от времени ткань, на которой слабо, но достаточно ясно отпечатались контуры человеческой фигуры. Виден был даже нос, узкие губы между пятнами густой бороды, и, если попристальнее вглядеться, можно было рассмотреть два глаза, производящих впечатление удивительно больших.

— Это… — прошептал Давид, но не смог закончить вопроса, который и без того был чисто риторическим. Он чувствовал: то, что парит там, в стеклянной витрине под самым потолком высокого сводчатого подвала, — и вправду одна из подлинных святых реликвий, оставленных Иисусом Христом на Земле. Почтение и благоговение ясно ощущались в холодном воздухе обширного и совершенно пустого помещения. В какой-то момент Давид от удивления чуть не перестал дышать.

— Да, это погребальные пелены, или плащаница Господа, — подтвердила женщина; она опустилась на колени перед витриной и перекрестилась, не оглядываясь на Давида.

В помещении было холодно. Давид ощущал, как тонкие волоски на его затылке и на руках приподнялись и оледенели.

— Тогда, значит, вы и есть… приоресса ордена «Приоров, или Настоятелей Сиона», — почти беззвучно сказал он.

Женщина медленно кивнула.

— И вы ищете Святой Грааль, — добавил Давид.

— Совершенно верно.

— А что представляет собой этот Грааль? Красавица на мгновение задумалась. Она все еще не повернулась к нему, но ему не требовалось смотреть на ее прекрасное лицо, чтобы знать, что она улыбается, отвечая на его вопрос:

— Грааль — это бессмертие! — Снова прошло несколько минут в молчании, прежде чем она продолжила: — «Подвизайся добрым подвигом веры, держись вечной жизни, к которой ты и призван…» — так сказано в Библии, в первом послании апостола Павла к Тимофею.

Она поднялась, еще раз перекрестилась и наконец повернулась к нему лицом.

— Грааль может сделать этот мир лучше, — сказала она, и он увидел в ее карих глазах легкую тень сожаления, граничащего с болью. — Мы были сильной семьей — мы и тамплиеры. Грааль — наше общее наследство, — рассказывала женщина с серьезным лицом, при этом тяжкий упрек появился в ее чертах. — Но тамплиеры захотели сохранить Грааль только для себя. А нас они убивают.

Затем на ее лицо вновь вернулась улыбка. Она подошла на шаг ближе к нему и протянула руку к его лицу. Давид опять ощутил это несравнимое, трудно поддающееся толкованию чувство. Но на этот раз оно было связано с его упорным ожиданием получить наконец то, что ему причитается и относительно чего его обманывали и чего лишали целых восемнадцать лет.

— Ты первый ребенок почти за тысячу лет, в котором соединились обе линии крови, — сказала Лукреция тихо и нежно. — Когда Роберт фон Метц, предводитель тамплиеров, об этом узнал, он убил твоего отца, а тебя выкрал у матери.

Тут что-то не сходилось. В ее глазах мелькнуло выражение, сделавшее его недоверчивым, едва заметное ненатуральное мерцание, которое, однако, слишком быстро исчезло из ее взгляда, так что Давид даже не мог утверждать с уверенностью, видел ли он его.

— А почему он не убил и меня тоже? — прошептал Давид.

— Потому что хотел тебя использовать. — Ее взгляд, сопровождавший это утверждение, был твердым. — Ты для них как залог. Метц знал, что, пока он держит тебя в плену, приоры не осмелятся искать Гроб Господень. Он знал также, что я не сделаю ничего, что поставило бы под угрозу жизнь моего сына.

Давид смотрел на нее, когда она произнесла наконец эти слова, которые он давно предугадывал и еще раньше предчувствовал. Это мерцание, решил он, не было ненатуральным и лживым, оно было лишь знаком с трудом подавляемого ликования матери, которая после бесконечно долгой разлуки может снова видеть своего ребенка. В ее глазах блеснула влага. Давид тоже чувствовал, что слезы подступают к его глазам.

— Все эти годы я искала тебя, — прошептала красавица, — иногда я впадала в полное отчаяние и уже ни на что не надеялась. Я думала, что никогда тебя больше не увижу…

Он больше не мог удерживать слез. Когда она заключила его в объятия и нежно прижала к своей мягкой, теплой груди, он уже этого не стыдился. Восемнадцать лет его дурачили, ему лгали, его держали в монастыре, как в плену, а он этого даже не замечал. У него были все причины рыдать и выть, и он даже не знал, какая из причин скорее всего заставляет его проливать слезы: то обстоятельство, что, будучи таким отчаянным дураком, сам того не замечая, он был не более чем мяч в руках религиозных фанатиков, или тот факт, что он безоговорочно верил Квентину, который, судя по всему узнанному сейчас, явно был на стороне этого фон Метца и его людей или, по крайней мере, на стороне тамплиеров. И именно Квентин лишил его отцовской любви, которую монах сам якобы проявлял по отношению к Давиду в течение всей его жизни. А пугающее открытие, что он, Давид, загадочным образом отличается от всех остальных людей… Или впервые узнанное чувство безграничной материнской любви, которое было ему так чуждо и незнакомо и только теперь охватило его с такой силой.

Давид плакал, плакал безудержно в объятиях своей матери, тесно прижимавшей его к себе и гладившей по волосам и по спине тем успокаивающим жестом, который ему не приходилось чувствовать со дня его крещения и который он лишь сейчас вновь узнал и понял, как ему этого недоставало.

Они похоронили Уильяма в усыпальнице под замком и помолились за его душу. Боль о потере друга и справедливое чувство, что в этой смерти есть доля и его вины, терзали сердце Роберта с неослабевающей силой, так что ему было нелегко сохранять самообладание во время церемонии, когда все они по очереди прощались с усопшим, тем более что Цедрик не упустил случая и бросил ему один-другой укоряющий взгляд. Однако голова Роберта не была полностью поглощена умершим, его постоянно отвлекали мысли о Давиде, попавшем, как он знал, в руки Лукреции.

Мысль, что эта ненасытная женщина самым вероломным и отвратным образом использует травму, которую его мальчик неизбежно носит в душе, и обведет его вокруг пальца, чтобы сделать послушным орудием в своих бесчеловечных, исполненных мании величия целях, была едва ли менее переносима, чем боль от того, что он никогда больше не увидит своего друга Уильяма, как только они закроют крышку гроба. Ему требовалась помощь.

Однако для этого он должен был во всем признаться товарищам.

Фон Метц попросил всех членов ордена, присутствующих на церемонии прощания с Уильямом, среди которых были Цедрик Чернэ, Монтгомери Брюс, Филипп Море, Виконт Монтвий, Жакоб де Луайолла, Папаль Менаш, Арман Де Бюре и Раймон фон Ансен, собраться после последних прочитанных молитв в так называемом Большом зале Тамплиербурга — крепости тамплиеров, где они заняли свои места за длинным античным столом в середине роскошного, украшенного коврами, штандартами, оружием и знаменами помещения. Здесь Роберт, все еще в отчаянии, с трудом подбирая слова, рассказал, что действительно произошло восемнадцать лет назад в Авиньоне. После того как фон Метц закончил, они смотрели на него с возмущением, разочарованием, негодованием или смесью всех этих чувств. Только Цедрик и Папаль как посвященные, чувствуя себя в какой-то мере разделяющими его вину, сидели, низко опустив головы, и нервно крутили оцинкованные кубки.

— Я злоупотребил вашим доверием, — закончил Роберт. Стыд и сожаление в его голосе были искренними. — Простите меня!

Несколько секунд царило неловкое молчание. Фон Метцу было нелегко стоять за своим стулом под справедливо осуждающими взглядами боевых товарищей, вместо того чтобы повернуться на каблуках и выбежать из зала.

Первым слово взял фон Ансен.

— Тебе, по крайней мере, ясно, что этот мальчик твой преемник? — вырвалось у него со свирепой растерянностью, но он не стал дожидаться ответа на свой вопрос. Естественно, Роберт знал это, что и делало его проступок столь непростительным. — Он — следующий Великий магистр! — метал громы и молнии фон Ансен. — Так установлено правилами!

— И мы должны следовать за ним и во всем ему повиноваться, — добавил Луайолла и посмотрел, углубленный в свои наверняка малоприятные мысли, сквозь Великого магистра.

— Он же не знал, кто эта женщина, — постарался внести успокоительную ноту Цедрик, но фон Метц с печальным взглядом опустил руку на плечо друга и попросил его не выступать против остальных.

Это была только его ошибка, его проступок. Он не хотел, чтобы Цедрик страдал от позора, ответственность за который он целиком брал на себя.

— Я исправлю ошибку, — пообещал он, не пытаясь уклоняться от пылающего гневом взгляда фон Ансена. Когда он продолжил, то постарался придать своему голосу убедительность и непреклонность, которые он надеялся вскоре почувствовать и сам — хотя бы на один короткий, все решающий момент. — Я убью мальчика. Но вы должны мне помочь.

Давид уселся в кресло в бюро Лукреции и с возрастающим нетерпением ждал подходящего момента, чтобы встать и выйти. Шариф, об угрюмом характере которого он составил себе представление уже в аэропорту, стоял на почтительном расстоянии от современного письменного стола, за которым в огромном, обтянутом белой кожей кресле восседала его мать, и делал ей доклад о его, Давида, прошлом.

Давид слушал этого человека, втайне давно уже окрестив его мясником, и ему было ясно, что речь действительно идет о нем. Несмотря на это, у него не было чувства, что все это имеет к нему непосредственное отношение.

— Деньги за обучение Давида выплачивались якобы из фонда для сирот, на самом деле не существующего, — объяснял Шариф в эти секунды, не удостаивая Давида взглядом. — Своего рода фирма — почтовый ящик. Но наши люди уверены, что смогут установить, куда ведет этот след.

Кончиками пальцев Давид потрогал деревянный крест под тенниской, висевший на старых деревянных четках; Лукреция дала ему их в комнате, которую все здесь называли колыбельной. Он начал задумчиво их перебирать.

Он находится в доме своей матери, думал Давид, но почему-то нисколько не ощущает себя дома. Прежде, в светлой детской комнате, которую она ему показала как доказательство того, что все эти годы непрерывно о нем думала, он не выдержал и прикрикнул на нее. Это не очень его огорчило. Чувство, что мать его любит, он испытывал лишь тогда, когда Лукреция каким-либо образом к нему прикасалась; но едва она его отпускала, это чувство в тот же момент исчезало. Когда она от него отстранялась, колесики у него в мозгу начинали отчаянно крутиться. Он вспоминал детали, и его одолевали непонятные сомнения. Что сделала его мать, когда вновь обрела сына после стольких лет разлуки? Она, не вмешиваясь, с улыбкой наблюдала за тем, как ее сумасшедший братец его заколол. Он ведь мог умереть. Да, верно, он действительно был другим, особенным — теперь он это окончательно понял и принял. Его раны проходили быстрее и не оставляли рубцов: там, где Арес проткнул его своим клинком, не видно было даже малой царапины от нападения этого Гунна, которое любому нормальному человеку стоило бы жизни. Но то, что он по какой-то причине не был обычным смертным, еще не означало, что он был бессмертным. Ибо сколько бы тамплиеры ни мечтали о легендарном Граале, бессмертие не было присуще человеку, и вопреки всем своим особенностям Давид всегда чувствовал себя человеком и никем иным.

Так что его разочарование в поведении Лукреции из-за той холодности, с которой она наблюдала, как ее сыну причиняют ужасную боль и вселяют в него дикий страх, было вполне понятно. Если бы святой мир монастыря, где он вырос, не был бы так беспричинно обрушен, он тосковал бы о нем в эти минуты и жаждал бы вновь там очутиться. Ему не хватало покоя и защищенности внутри привычных каменных стен, не хватало близости Стеллы. И Квентина! Без сомнения, Давид в нем сильно разочаровался. Он чувствовал себя обманутым в том, что касалось значительной части его бытия, он ненавидел монаха за ложь, которую тот по отношению к нему допустил. И несмотря на это, он ощущал потребность вернуться к этому доброму и милому человеку. Правда, Квентин, которого он хотел бы увидеть и под чьим присмотром хотел бы снова жить и учиться, был вчерашний Квентин, а не тот, каким он вдруг сейчас оказался.

Во всяком случае, Давид ясно понимал, что «Девина» не была тем местом, где ему ничто не угрожает. Он хотел бы поскорее отсюда выбраться. Хотел бы увидеть Стеллу, забрать ее с собой, чтобы где-нибудь вдали от монастыря, и от матери, и от всех сумасшедших этого мира рискнуть начать со Стеллой новую жизнь. Выполнить все это будет не так-то просто, в этом он был убежден. Кроме того, пройдет немало времени, прежде чем он сможет на новой родине, где бы она ни была, почувствовать себя как дома и в полной безопасности. Здесь это чувство определенно никогда у него не возникнет.

— Мы сможем найти Гроб лишь тогда, когда уберем с дороги Метца и тамплиеров и отыщем все реликвии, так как именно они приведут нас к цели, — сказала Лукреция не терпящим возражений тоном.

Уверенность, с которой его мать произнесла эти слова, словно все это само собой разумелось, напугала Давида.

Мать встала и подошла поближе к нему, бросила на него взгляд, который он не смог истолковать и потому на него не ответил ни взглядом, ни как-то иначе.

— В чем дело, Давид? — спросила она. — Что у тебя на сердце?

Давид встал с кресла. О, как много всего было у него на сердце! Он был разъярен и разочарован и не собирался оставаться здесь ни секунды дольше, чем этого требовало от него хорошее воспитание, даже если она его мать, его бабушка и его сестра одновременно. Он узнал все, что считал важным, и даже немного больше, от чего он охотно бы отказался. Он познакомился со своей матерью, услышал, что его отца уже нет в живых и что Квентин лгал ему, уверяя, что младенцем его нашли близ монастыря. Давиду придется учиться жить с этим багажом знаний, чтобы затем оставить его в прошлом, порвать со своими детством и юностью и начать новую жизнь, как подобает взрослому, отвечающему за себя человеку. Все равно, будет ли это в Шанхае, Берлине или в глиняной хижине на побережье Северной Африки, он сможет найти место на этом свете, где вновь обретет душевный покой и где фон Метц никогда его не отыщет.

— Я не знаю, — нарочито медленно ответил он и беспомощно пожал плечами. Нет, не только хорошее воспитание мешало ему посмотреть Лукреции прямо в глаза. Черт, почему материнская любовь непременно должна быть такой надо всем преобладающей и такой всевластной? — Знаешь, определенным образом все это меня никак не касается, — смело выдавил он из себя.

— Никак тебя не касается?! — возмутилась Лукреция. Материнская забота, которая до этого звучала в каждом произнесенном ею слове, внезапно исчезла из ее голоса. Давид боролся внутри себя с противоречивыми чувствами и искал подходящие слова, чтобы смягчить ситуацию. Но прежде чем он смог найти нужные слова, черты Лукреции вновь смягчились и она подошла к нему еще ближе, чтобы пристально посмотреть ему в глаза. — Твоя кровь течет в моих жилах, Давид, — прошептала она умоляющим тоном. — Ты — Сен-Клер! Член ордена приоров.

Он ничего не сказал, ответив ей лишь неуверенным взглядом. Мать все больше его пугала… Является ли это нормальным в отношениях между матерью и сыном? Становится ли это причиной того, что дети порой без возражений слушают своих родителей?

— Гроб — это наша судьба! — продолжала Лукреция, повысив голос. — Твоя судьба! На тебе лежит большая ответственность, Давид, и ты не можешь так просто от нее освободиться.

Она отвернулась от него и приблизилась на несколько шагов к Шарифу, прежде чем посмотрела на юношу снова.

— Фон Метц убил твоего отца! Он хочет убить и тебя тоже! — взволнованно добавила она, в то время как Давид все еще беспомощно молчал. — А что, ты думаешь, он сделал с твоим другом Квентином, когда тот перестал быть ему нужным?

Давид, сбитый с толку, встревоженно сморщил лоб. Сделал с Квентином? Какой вред этот сумасшедший мог причинить Квентину? И что значит «когда тот перестал быть ему нужным»? Он полагал, что монах и фон Метц, похитивший мальчика, были друзьями и вместе, в добром согласии, решили поместить его в отдаленный и безопасный монастырь под присмотр монаха. Это было именно так — то, что они сделали. Но слова матери, кажется, полностью это опровергают. Что-то нашептывало Давиду, что он вообще не хочет знать ответа на этот вопрос — по крайней мере, не сейчас. Свалившейся на него за последнее время информации было слишком много. У него появилось чувство, что его голова обязательно лопнет, если он узнает еще что-нибудь подобное. Он прикусил нижнюю губу и сосредоточился на боли, с которой его зубы погружались в плоть; ему хотелось, чтобы физическая боль, которую он сам себе причинял, заглушила муку в его истерзанной душе.

— Гроб тебя очень даже касается, сын мой, — сказала Лукреция еще более прочувствованным тоном.

В то время как его разум напрасно против этого протестовал, внутри него вновь пробудился кровожадный пес, который с недавнего времени угнездился в его личности. К счастью, большую часть времени пес дремал, положив лапы на уши, чтобы ничего не слышать и ни во что не вмешиваться. Но сейчас он проснулся и поспешил возвестить отрывистым рыком, что этому фон Метцу надо жестоко отомстить за все, что он сделал с отцом Давида, а также за Лукрецию и за Квентина. Давид медленно кивнул.

— Я знаю, за последние дни вся твоя жизнь невероятным образом переменилась. — Лукреция подошла к нему вплотную и с любовью погладила его по щеке.

«О, это прикосновение», — думал он в отчаянии. Сможет ли он быть счастлив без него где-нибудь на краю Австралии?

— Но скоро ты будешь видеть вещи в их полной взаимосвязи, — добавила мать и, крепко обняв, прижала его к себе. — И тогда ты сам все поймешь.

«Возможно», — думал Давид, в то время как она передавала ему успокаивающую теплоту и наполняла его чувством полного, хотя и не вполне обоснованного облегчения. Быть может, оно не было таким уж необоснованным? По крайней мере, Давид считал, что понял: он уже не сможет расстаться со своей матерью. Нигде в целом мире он не будет счастлив без нее.

Вопреки опасениям, Давид спал глубоким сном без сновидений после того, как поздним вечером этого долгого и богатого событиями дня улегся в кровать и, разминая тяжелые от усталости члены, беспокойно ворочался в своих подушках. Внутренне он все время был готов к тому, что Арес или Шариф незаметно прокрадутся в гостевую комнату и перережут ему глотку или воткнут кол в грудь, чтобы только продемонстрировать, как невероятно быстро заживают его раны, или понаслаждаться его мучениями, или по какой-либо иной, неизвестной ему причине, которая могла быть у темноволосого Гунна несколько часов назад в фехтовальном зале.

Хотя никто его не будил и взгляд на наручные часы убедил его, что он спал больше восьми часов, юноша чувствовал себя разбитым, проснувшись на второй день и неохотно вытащив ноги из-под одеяла.

В абсурдной надежде, что можно передвинуть время назад и чудесным образом оказаться в своей интернатской комнате, Давид охотнее всего снова уткнулся бы в подушки, закрыл глаза и спал дальше, но механизм в его черепной коробке сначала осторожно, потом все быстрее начал приходить в движение, которое, как прежде, так и теперь, было необозримым и хаотичным. События прошедшего дня отбрасывали тени на этот еще, в сущности, не начавшийся день и грозили погубить Давида прежде, чем он что-либо съест или хотя бы умоется.

Запах свежих булочек, аппетитной колбасы и ароматного чая с жжёным сахаром прогнал оставшуюся усталость в кратчайший срок. На табуретке рядом с кроватью Давид обнаружил поднос с завтраком — в этом он увидел очередное проявление любви со стороны матери. Хотя ему все еще было нелегко видеть в Лукреции нежную, заботливую мать, когда она не стояла непосредственно перед ним, он принял этот жест заботы как материнский поцелуй в щеку. В течение всей его жизни никто никогда не подавал ему завтрак в постель. До сих пор за завтраком он стоял каждое утро в очереди среди более или менее раздраженно-привередливых, заспанных детей и подростков, держа в руках оранжевый пластиковый поднос, на котором иногда — когда он, стоя и снова почти засыпая, затем все же просыпался, — лежала булочка, ломтик пресного, безвкусного сыра и… если повезет и ему достанется (потому что не так уж мало людей в своей бесцеремонной жадности припрятывали под куртку парочку лишних яичек), если на его долю хватит, то он получит еще и сваренное до невероятной твердости крутое-прекрутое яйцо.

Растроганный приятным жестом — завтрак в постели! — и вдруг ощутив волчий голод, Давид присел в кровати, и его настроение поднялось на целый пегель[13], отчего он внутренне объявил себя готовым встретить этот день непредубежденно и дать ему шанс оказаться лучше вчерашнего. Также и о своей матери, о которой сейчас думал, он наверняка сумеет составить более объективное и, как он надеялся, более положительное впечатление. Он вовсе не забыл, как плохо чувствовал себя здесь накануне. Его разум все еще настаивал на уходе из «Девины», но теперь он не считал это таким спешным. Если в предстоящий день он не будет ощущать себя значительно лучше, решил юноша, то непременно сразу же покинет «Девину».

Давид проглотил по всем правилам завтрак и как раз закончил в соседней гостевой ванной утренний туалет, когда Лукреция зашла к нему без стука, по-дружески, осведомилась о его самочувствии и дала ему понять, что он должен последовать за ней в фехтовальный зал. По дороге он тайно наблюдал за матерью. Она действительно необыкновенно красива, признал он с восхищением. В этом признании присутствовала и нота зависти. Видимо, внешне он скорее походил на отца, которого никогда не видел, так как, кроме карих глаз, Лукреция, как он считал, ничего не передала ему в наследство. Вообще материнской стороне его семьи была явно дана некая странная физическая привлекательность, ибо даже у Ареса, как бы заносчиво и самонадеянно тот себя ни вел, Давид не смог бы оспорить наличие своеобразной красоты, связанной с противоречивой аурой брутальной эротики. Он чувствовал себя рядом со своей матерью как гадкий утенок. Когда они подошли к охраняемому Шарифом фехтовальному залу и вошли внутрь и он увидел перед собой своего дядю, ему представилось, что гадкий утенок внезапно скинул скучное платье из перьев и стоит голый перед двумя элегантными лебедями.

Но это чувство исчезло почти мгновенно, когда его взгляд встретился с совсем непривлекательным, скорее наглым взглядом Ареса. Если это была цена за красоту, решил юноша, тогда он чувствует себя в своей собственной скучной коже хорошо и удобно.

— Когда ты в следующий раз встретишь Роберта фон Метца, ты должен быть подготовлен, — сказала Лукреция.

В то время как Давид размышлял над этой фразой, не зная, что его мать, собственно, имеет в виду, она указала ему на Ареса, клинком своего меча с небрежной элегантностью рисовавшего в воздухе пару мандал[14]. Во всяком случае, Давид предполагал, что рисунки, в которых вместо карандаша двигается оружие, скорее всего напоминают мандалы.

— В нем ты имеешь лучшего учителя, — добавила, улыбаясь, Лукреция и отвернулась от Давида, чтобы оставить их с Аресом одних на арене и занять наблюдательную позицию в конце зала. Шариф последовал за ней, словно вторая тень.

Как и накануне, но на сей раз без предварительного оповещения, Арес бросил Давиду меч. Давид поймал его и был, вероятно, удивлен этим больше, чем все остальные в зале. Строго говоря, никто, кроме него самого, особенно не удивился. Лукреция довольно улыбалась, Арес смотрел на него, презрительно сморщив нос, в то время как в его глазах блеснул вызов, а Шариф реагировал так, как он реагировал на все, что вокруг него происходило, а именно — никак.

— Добро пожаловать в школу, племянник, — тихо сказал Арес.

Взгляд Давида метался, сбивая с толку его самого, между оружием в его руке и Аресом, в то время как свободная левая рука Давида непрерывно трогала живот, то есть то место, куда Арес во время их первого боя всадил меч.

— Я не повредил никаких жизненно важных органов, — заметил Арес, угадав мысли Давида, которые ясно отражались в его жестах и мимике.

Он ухмыльнулся, явно развлекаясь, за что Давид стал ненавидеть его чуть больше, чем ненавидел до сих пор. Поигрывая тяжелым мечом, словно тот весил не более чем веточка бамбука, дядя начал кружить вокруг племянника, как подстерегающий наживу хищный зверь.

— Мы с тобой нечто особенное, мальчик, — сказал он беззаботным тоном, но не смог спрятать промелькнувшую в глазах взволнованно предвкушаемую радость от уверенности в своей победе. — Лукреция верит в историю о священной крови. Ну, ты, конечно, знаешь, о чем я говорю: друг Иисус и добрейшая Мария Магдалина…

Давид медленно поворачивался в середине зала и следил за каждым, пока еще незначительным движением Гунна боязливым взглядом. Его мускулы были напряжены так, что, казалось, могли порваться. Рука сжимала рукоять меча настолько сильно, что это причиняло боль.

— Что касается меня… — продолжил брат Лукреции и безразлично пожал плечами, постоянно сужая круг вокруг Давида, доводя его напряжение до предела, так что юноша охотнее всего бросил бы меч и с плачем убежал прочь, чтобы никогда больше не возвращаться в этот сумасшедший дом. — Что касается меня, — повторил Гунн, — то мне плевать, почему мы такие, какие мы есть. Главное — у нас имеется отличная забава!

Вместе с последним словом его клинок с невероятной силой и резким свистом опустился и ударил Давида по плечу. Юноша беспомощно парировал удар и отпрыгнул на шаг назад. Проклятие, почему все это началось снова?! Был ли это первый урок того, что его мать косвенно определила как «курс самозащиты», да еще с таким превосходным учителем? Нет, Арес не был настоящим учителем, он был кровожадным сумасшедшим, что Давид уже болезненно испытал на себе. Давид ничего так не хотел сейчас, как уйти отсюда, и внутренне называл себя неисправимым идиотом за то, что не покинул «Девину» сразу, как проснулся. Строго говоря, это завтрак в постели побудил его остаться в этом сумасшедшем доме (без медицинского обслуживания больных и несчастных, сбитых с толку), чтобы в следующий раз — он должен был бы это уже понять! — снова иметь все основания опасаться за собственную жизнь.

— Болезни, пули… — презрительно изрек Арес, кружа вокруг Давида и приближаясь к нему, как голодный тигр, который ищет подходящего момента, чтобы вонзиться в свою жертву зубами. — Им требуется выставить более мощное оружие, чтобы пописать нам на ногу!

Молниеносный, ловкий удар, которого Давид даже не предвидел, нанес ему глубокую резаную рану. Давид испуганно закашлялся и, нетвердо держась на ногах, отошел на несколько шагов назад. Его взгляд лихорадочно блуждал между кровавой раной на груди и довольным ухмыляющимся дядюшкой. Разрез горел, как огонь.

— Только не воображай, что ты бессмертен.

Меч Ареса со свистом опускался на него второй раз. Теперь Давид успел вовремя заметить движение и отклонить меч на расстоянии половины руки от своего сердца.

— Аорта — наше самое слабое место, — пояснил Арес любезным учительским тоном, который Давид до этого слышал лишь у любимого учителя Алари.

Дядюшка повернулся вокруг собственной оси, и его меч устремился на голову Давида. Тот снова довольно беспомощно парировал удар, но все же ему удалось остаться стоять.

— Или отсекай противнику его проклятую голову. Ты понял?

Давид послушно кивнул. Хотя у этого мерзавца «чердак» был явно не в порядке, он решил, что будет умнее не раздражать его и положиться на случай, который поможет ему незаметно улизнуть.

— Я понял, — громко и отчетливо произнес Давид.

Во время последующих атак Арес немного уменьшил силу своих ударов. Юноша расслабился, но отражал удары один за другим со все возраставшей уверенностью, что больше всего удивляло его самого..

В то время как их клинки звонко соприкасались на все более коротком расстоянии, с Давидом внезапно произошло что-то странное: он стал говорить со своим мечом, или, вернее сказать, его клинок сам заговорил с ним, так как у Давида вдруг создалось впечатление, что это не он манипулирует оружием, но сам меч водит его рукой, не тратя времени на обходные пути и сигнализируя напрямик через мозг его мускулам и нервам, куда поворачиваться и куда отклоняться и где они наконец смогут, в свою очередь, нанести удар. Давид, все более удивляясь, наблюдал битву, которую вел, не чувствуя при этом, что фактически в ней участвует. Его меч со свистом опускался на отступающего шаг за шагом Ареса, которому снова и снова в последний момент удавалось уклониться от оружия противника.

Но Арес был сильнее. Внезапным молниеносным выпадом он прорезал кровавую борозду на правой руке Давида. Юноша вскрикнул, когда отвратительная боль, добравшись до плеча, безжалостно вернула его на почву реальности. Он почти забыл, что в прошедшие восемнадцать лет не занимался никаким спортом, не говоря уже о том, чтобы держать в руке меч, и что, кроме того, в последние секунды пошел в атаку на опытного бойца, который был выше его на полторы головы. Меч выскользнул из его вдруг потерявшей чувствительность руки. Но Арес безжалостно продолжал его преследовать и одним ударом свободной левой ладони сбил Давида с ног, так что тот упал прямо лицом в пол.

Ухмыляясь, он смотрел на распростертого на полу и жалобно скулящего племянника, из двух опасных ран которого, а теперь еще и из носа, обильно текла кровь.

— Тебе предстоит многому научиться у меня, — усмехнулся Гунн. — Пора привыкать к боли.

У меня такое чувство, что мы еще на некоторое время задержимся здесь, — вздохнул Цедрик. Он поставил автомобиль «Туарег» в самую удобную позицию, которая только была возможна: отсюда он мог постоянно видеть сквозь ветровое стекло все здание «Девины», в то время как его самого оттуда увидеть не могли.

Роберт вымученно улыбнулся.

— Тогда нам определенно потребуется более качественный кофе, — добавил он и многозначительно взглянул на пластиковый стаканчик в своей руке, откуда пахло водой для мытья посуды с легким кофейным привкусом.

Цедрик понимающе кивнул и состроил гримасу, объяснившую фон Метцу, почему он опустошил собственный стаканчик в несколько глотков: не потому, что кофе показался ему вкусным, но исключительно из-за повышенной нужды в любых возбуждающих средствах. Дело было в том, что они добрались до «Девины» примерно за час до начала нового дня, когда предыдущий день медленно, но верно близился к концу.

Перед белоснежным комплексом «Девины» несли дозор охранники, вооруженные автоматами Калашникова и с доберманами на цепочках. К тому времени, как прибыла команда фон Метца, охрана сменилась уже в третий или в четвертый раз. Свет заходящего солнца окрасил часть толстой каменной стены, окружавшей «Девину», в нежно-розовый цвет, возможно с некоторым безвкусно-сентиментальным оттенком. Роберт обязательно обратил бы на это внимание, если бы мысли о Лукреции, которая должна была находиться в одном из бесчисленных помещений этой громады, не подавили в нем все другие мысли и чувства.

Лукреция. Властительница и распорядительница приоров. Его грех! Его тяжкий проступок! У нее его сын. Она виновна в том, что Роберт должен его убить.

Нет, поправил он себя в мыслях. Почему только она? Это его собственная вина, это даже исключительно его вина. Он позволил ей ослепить себя своей красотой. Ей даже ни разу не пришлось самой его добиваться. Он отдался своему желанию, как похотливый кот, буквально набросившись на нее и не дав себе времени узнать ее и задуматься об этой ее постоянной улыбке, которую он никогда не мог правильно истолковать.

А ведь именно эта улыбка таила интригу и скрывала заговор, до такой степени примитивный, что Роберт до сегодняшнего дня не понимал, как он мог позволить так запросто себя провести и попасться на удочку Лукреции. Она хладнокровно его использовала, чтобы завладеть его преемником, а вместе с ним властью над тамплиерами, над реликвиями и над Святым Граалем, который сулит вечную жизнь и безграничную власть. Лукреция сумасшедшая: знание о величайших тайнах человечества лишило ее разума. А он оказался глупцом, ослепленным ее красотой настолько, чтобы этого не заметить.

— Я это сделаю, — неожиданно сказал Цедрик, не глядя в глаза Роберту.

Фон Метц взглянул на него сбоку, не понимая, о чем речь.

— Я имею в виду… я пойму, если ты этого сам сделать не сможешь, — объяснил Цедрик, теперь уже стараясь поймать его взгляд. — Я выполню это вместо тебя.

Роберт благодарно кивнул, но ответил так:

— Все о'кей, Цедрик. Я допустил ошибку, и я сам ее исправлю.

«Исправлю тем, что убью моего мальчика! — добавил он про себя, и в его пересохшем горле образовался удушливый — комок. — Убью славного Давида, мою собственную плоть и кровь!»

Но — увы! — в Давиде течет также и кровь приоров, и таким образом он всегда будет представлять опасность для тамплиеров и их тайны. В конечном счете — фон Метц хорошо знал это — дети в затруднительных случаях всегда решают вопрос в пользу матерей. Особенно тогда, когда матери умеют ловко ими манипулировать, а уж в этом деле другой такой мастерицы, как Лукреция, сыскать нелегко.

Роберт и Цедрик вновь посмотрели на «Девину».

— Они не спустят с него глаз ни на секунду, — сказал Цедрик после небольшой паузы, что подтвердил кивком и его друг. Во всяком случае, на месте Лукреции Роберт действовал бы точно так же.

— Мы получим свой шанс, — несмотря на это, твердым голосом сказал магистр тамплиеров.

Последующие дни Давид большей частью проводил в фехтовальном зале. Вместе с Тиросом, Шарифом и другими рыцарями ордена приоров они строились в три шеренги, а напротив, лицом к ним, стоял их учитель — Арес. Они должны были синхронно повторять каждый своим мечом все те замысловатые движения, которые им демонстрировал «мастер меча». При этом у Давида частенько ничего не получалось, и он делал много неловких ошибок, как это свойственно новичкам, в результате чего на него бросали насмешливые взгляды, но он не обращал на них ни малейшего внимания и они не лишали его бодрости духа. Его переживания во время борьбы с Аресом в послеобеденные часы второго дня доказали ему, что он, видимо, обладает врожденным талантом в обращении со стальным клинком, хотя возвращение из эйфории, в которую он на короткое время погрузился, было отрезвляющим и болезненным.

Признаться, Давид был разъярен, когда понял, что его дядя сначала попросту играл с ним, как кошка с мышью, чтобы потом действительно начать отражать атаки своего племянника и в конце концов насладиться его унижением, когда тот, истекая кровью и издавая жалобные стоны, лежал на полу. Кроме того, брат Лукреции вынудил его пережить неописуемый ужас, заставив дважды опасаться за жизнь. Но при этом Арес своим довольно специфическим методом кое-чему его научил. Никогда нельзя заранее недооценивать противника. И клинок в руке Ареса двигался вовсе не с помощью магической силы, или сам собой, или же благодаря интуиции; для работы с клинком требовался навык молниеносных, но при этом одновременно и продуманных реакций, а также огромное количество проделанных упражнений, которые, однако, — и Давид это тоже постепенно осознал — никогда не должны превращаться в рутину. После того как разгоряченная душа Давида в очередной раз остыла, он почувствовал непреодолимое желание всерьез научиться фехтованию и потому добровольно присоединился к рыцарям из числа приоров, которые по несколько раз в день приходили в фехтовальный зал и проделывали там свои упражнения.

В течение кратчайшего времени Давид так преуспел в занятиях, что удивился не только он сам, но и Арес, хотя «мастер меча» никогда вслух в этом не признавался. В один из дней сумасшедший дядюшка в фехтовальном зале натравил на Давида одновременно четырех рыцарей, и случилось то, на что никто не рассчитывал — меньше всего сам Давид, — бой длился не более пяти минут, и он его выиграл! То, что Давид все еще наивно воспринимал как собственную своенравную волю меча, а также все эти трюки и уловки, которые ему показал Арес за прошедшие дни, научили его многому: вихрем летать по залу и разоружать одного бойца за другим, причем он ухитрился не получить при этом даже царапины. Давид и сам поражался своей ловкости, выносливости и силе.

Лукреция следила за боем с довольной улыбкой. Давид слышал, как она говорила о нем с братом. Что он вскоре будет лучшим, так она сказала, и что им с его помощью удастся убить фон Метца.

Однако сам Давид не предполагал оставаться здесь долго, дожидаясь, пока действительно не станет лучшим. Он по-прежнему не верил в то, что когда-нибудь почувствует себя в «Девине» как в родном доме. И он вовсе не намеревался убивать Роберта фон Метца, чтобы добраться до каких-то святынь или ради других фанатических целей. Если он действительно должен убить его, то только по одной причине — отомстить за все те ужасные вещи, за которые был ответственен этот человек: за его, Давида, похищение вскоре после рождения, за ужасные события в аэропорту, за убийство Квентина…

Он, между прочим, поверил в то, на что ему всего лишь намекнула его мать. Позже Арес подтвердил, что этот сумасшедший магистр тамплиеров, считающий себя лучшим человеком на Земле и Спасителем мира, не колеблясь отправил на небеса дом Квентина вместе с монахом, чтобы таким образом уничтожить последние доказательства реального существования Давида. Хотя Давид, как и прежде, был зол на Квентина за чудовищную ложь о своем происхождении, в которой монах его взрастил, потеря Квентина причинила ему тем не менее непроходящую боль. Она словно проделала дыру в его сердце, которую никто другой уже никогда не сможет заполнить.

Но он молчал об этом. Его мать и ее брат могут думать что хотят… Он покинет «Девину» самое позднее тогда, когда все открытые счета будут проплачены, так как он так же мало хотел стать рыцарем ордена приоров, как и ордена тамплиеров. После того как он выполнит взятые на себя обязательства, он исчезнет и проведет остаток жизни, спрятавшись от этого мира в каком-нибудь буддистском монастыре. Или они вместе со Стеллой поедут куда глаза глядят и создадут собственную нормальную семью, в которой борьба поведется исключительно за приоритет той или иной телепрограммы или за то, кто первый займет ванную комнату, и борьба эта будет свободна от применения всякого рода физической силы.

Стелла…

Давид так сильно по ней тосковал. Прошло всего несколько дней с тех пор, как он видел ее в последний раз, но, несмотря на это, ему казалось, что он ничего не слышал о ней уже целые годы. Чувствовала ли она все это так же, как он? Был ли их поцелуй ее первым поцелуем, или перед ним были и другие? Играло ли это для нее существенную роль? Показался ли ей их поцелуй таким же незабываемо прекрасным, как ему? Любит ли она его так же сильно, как он ее? Снова это неожиданное чувство в его чреслах, но одновременно он неосознанным жестом хватается за четки, висящие на его голой груди. Он мог бы ей позвонить и задать все эти вопросы и сказать еще многое другое, потому что к этому времени Лукреция уже поставила ему телефон в гостевой комнате. Сделать это ему никто не запрещал.

Но хотел ли он этого?

Возможно, Стелла в ярости, что он исчез внезапно, не попрощавшись, и поэтому сразу же бросит трубку. В конце концов, она ведь ничего не могла знать о его похищении. Или она беспокоилась о нем, что в конечном счете означало, что она хотела бы его увидеть и убедиться в его хорошем самочувствии? Если правда то, что утверждают Лукреция и Арес, и фон Метц действительно посягает на его жизнь, тогда Стелла окажется в большой опасности, как только очутится рядом с ним. И что вообще он должен ей рассказать? Что он начал обучаться владению мечом? В доме своей матери, с которой познакомился всего несколько дней тому назад, а раньше даже не подозревал о ее существовании? Что он хочет еще некоторое время побыть здесь, чтобы довести до совершенства свою боевую технику, а затем отомстить магистру ордена тамплиеров, у которого на совести не только смерть его родного, но и его приемного отца — Квентина?

Все это звучало совершенно абсурдно. Ничего этого он не мог ей рассказать. Но он ей все же позвонит.

Давид встал, чтобы набрать ее номер — хотя бы для того, чтобы несколько мгновений слышать ее голос, если она ответит.

— Алло? — прозвучал заспанный голос из телефонной трубки.

— Стелла? — с трудом выдавил из себя Давид. Его горло было как будто сдавлено. Напряжение, в котором он находился из-за неизвестности ее реакции, было перенести труднее, чем то, что возникало в нем, когда Арес вызывал его на бой якобы для упражнений. — Стелла, это я… Давид!

По громкому шороху, послышавшемуся из трубки, он сообразил, что она мгновенно приподнялась и села в кровати.

— Давид?! — взволнованно вырвалось у нее. — Где ты?

— У меня все в порядке, не беспокойся, — ответил Давид, уклоняясь от прямого ответа и вздыхая с облегчением. Голос Стеллы естественно звучал изумленно, но нисколько не раздосадованно. — Я живу сейчас со своей семьей.

— Что?! — Стелла почти кричала. Лучше всего было бы в этот момент испуганно прикрыть ей рот ладонью. — Но ведь у тебя нет семьи! — убежденно заявила она. — Здесь была полиция…

— Поверь, все действительно в порядке, — успокаивая, перебил ее Давид. — Я не знаю, как тебе объяснить, но…

— А почему ты сообщаешь о себе только сейчас? Я так беспокоилась! — На этот раз она перебивала его и не давала ему высказаться, и теперь в ее голосе звучал упрек.

— Мне очень жаль, — ответил он честно. — Но в результате все вышло наилучшим образом.

— Наилучшим образом? — чуть не задохнулась от возмущения Стелла на другом конце провода, так что Давид испуганно отодвинул трубку от уха на несколько сантиметров. — Ты внезапно исчез, и мне отнюдь не казалось, что все складывается наилучшим образом.

Давид смущенно замолчал, подыскивая слова для подходящего извинения, которое не будет стоить ему головы.

Но прежде чем он смог что-либо сказать, все решила Стелла. Тоном, не терпящим возражений, тем, которым она командовала в прошлую пятницу, когда настояла на посещении больницы, она заявила:

— Я хочу тебя видеть!

Он рассчитывал, что она выскажет желание встретиться с ним и заботиться о нем, но стремительность и резкость, прозвучавшие в его словах, его и ошеломили, и в то же время тронули.

— В самом деле? — уточнил он.

— Да! В самом деле! Где ты находишься?

— Почему ты хочешь меня видеть? — спросил он, вместо того чтобы самому ответить.

«Потому, что я тебя люблю. Потому, что я без тебя скучаю. Потому, что ты мне нужен. Потому, что я не могу без тебя жить». Он хотел, чтобы она выбрала какой-нибудь из этих ответов.

Вместо этого она сказала:

— Потому, что я о тебе беспокоюсь. Потому, что ты мне нравишься.

Это было не то, о чем он думал, но все же это было начало. Давид улыбнулся:

— Я буду рад тебя видеть.

— Тогда объясни, где ты и когда мы сможем встретиться, — потребовала Стелла.

Он медлил. «Она ведь подвергает себя опасности, — предостерегал его голос разума. — И этой опасностью являешься для нее ты, пока жив фон Метц». Но желание Давида увидеть ее оказалось сильнее.

— Может быть, завтра, — ответил он. — Ты сможешь за мной заехать?

Теперь, начиная с пяти часов утра, вход в «Девину» охраняли стражники. Роберт считал себя терпеливым и выдержанным человеком, но просидеть почти целую неделю в пыльном автомобиле — это было испытание, и оно не могло не подействовать ему на нервы. Цедрик всегда был не слишком разговорчив и в продолжение почти тринадцати часов после того их разговора, если Метц не ошибся во времени, вообще ничего не сказал. По радио передавали одни и те же песни, а в ежечасных последних новостях он тоже не услышал ничего действительно нового, что помогло бы ему отвлечься. Пол «Туарега» под его ногами, затекшими от полной неподвижности, был к тому же усеян пустыми стаканчиками из-под кофе и прочим мусором. Он чувствовал себя грязным, от него воняло, потому что простая питьевая вода в смеси с минералкой в пластиковых флягах не могла заменить ванны или душа.

Короче говоря, его терпение давно лопнуло и лучше было бы ему уехать, но, после того как они потерпели поражение два или три дня тому назад, в нем оставалось еще его неодолимое упорство, помогавшее ему и дальше сидеть рядом с шофером на своем сиденье, с которым он давно уже малоприятным образом сросся, и хранить молчание, пристально глядя через стекло на «Девину».

Сначала он условился с Цедриком, что один из них пять часов спит, в то время как другой бодрствует и наблюдает. Постепенно они отказались от такой смены караула, поскольку, с одной стороны, мало кто способен просидеть пять часов с открытыми глазами и непрерывно наблюдать, а с другой — ни один из них не мог спать так долго в тесном пыльном автомобиле, не просыпаясь время от времени хотя бы от боли в спине, от внутреннего беспокойства и других потребностей и недугов. Они по очереди выходили из машины размять ноги и по очереди ходили за кофе. Самым крупным событием в течение дня был голубь, который, пролетая на бреющем полете, нагадил на ветровое стекло машины.

Чем же занималась в это время Лукреция со своим сыном? Признаться, Роберт не смог бы себе это представить и живо описать. Нескольких часов хватило тогда, в прошлом, чтобы он поддался ее дьявольскому очарованию и исчез вместе с ней в комнате отеля. Он, Великий магистр ордена тамплиеров, для которого самообладание, дисциплина и определенное холодное достоинство были не только долгом, но и привитой с детских лет непоколебимой чертой характера.

Роберт не знал, когда Давид покинет «Девину», но он был совершенно уверен, что Давид уже не тот, каким был, когда туда пришел.

Лукреция, вероятно, постарается использовать его для своих целей, будет манипулировать им и настраивать против отца, причем так основательно, что Роберту вряд ли когда-нибудь удастся сблизиться с сыном и привлечь его на свою сторону. Давид вошел в «Девину» как раненая наивная душа. Он покинет ее как убежденный член ордена приоров.

Его собственный сын, возможно, стал теперь злейшим врагом…

Что-то произошло перед белоснежным комплексом. Роберт, вероятно, вообще бы этого не заметил, если бы не провел так много дней на посту и если бы образы патрулирующих стражников так прочно не врезались в его мозг, что он видел этих одетых в черное людей, ходящих взад и вперед всегда по одной и той же схеме, даже если засыпал. Двое из стражей вдруг уделили особое внимание одному из боковых входов, через который в настоящий момент на волю вышел человек. Давид?!

Роберт схватил Цедрика за плечо, энергично потряс его, пробуждая ото сна, и молча указал на главное здание, из которого в ту же секунду выскочил Арес, чтобы вместе с Давидом исчезнуть в гараже. Несколько секунд спустя открылись управляемые электроникой гаражные ворота и антрацитно-черный «Порш» вырвался на волю.

— За ними! — скомандовал магистр, но Цедрик, едва открыв глаза, уже запустил мотор.

Лучшая возможность вернуть Давида им едва ли представится.

По крайней мере, так думал Роберт, прежде чем брат Лукреции продемонстрировал им, миновав поворот, на что способен мотор «Порта», особенно если водитель считает себя бессмертным.

Влюбленность всегда представляла собой достаточно сложное явление. Все поэты и мыслители, философы и романтики, утверждавшие, что разум отступает, когда человек добровольно отдает свое сердце другому, были неправы. Влюбленный человек вовсе не утрачивает разум, он лишь не в состоянии согласовать его с тем, что говорит его язык, и это представлялось Давиду еще трагичнее, поскольку таким образом человек сам видит, как безумно он себя ведет.

Он начал с того, что, вопреки велению разума, уступил настоянию Стеллы и попросил ее по телефону заехать за ним на машине, хотя понятия не имел, где он, собственно говоря, находится. Поэтому в конечном итоге ему пришлось будить Ареса посреди ночи и просить его помощи, чтобы согласовать с ней место встречи. Утром, неспособный ни секунды усидеть на месте от предвкушения радости, Давид опрокинул себе на шорты полный стакан только что заваренного землянично-ванильного чая. И теперь он плавно двигался — можно сказать, парил — в нескольких сантиметрах над травяным покровом одного из заросших холмов, между которыми они сговорились встретиться, по направлению к Стелле, которую увидел с расстояния примерно в добрых сотню метров. Все это время он напрасно старался прогнать со своего лица глупую ухмылку, которая прокралась в его черты, едва «мастер меча» высадил его из «Ведьминого котла» — так Арес называл свой автомобиль — близ Парковой площади. Хотя Давиду с некоторым трудом, но все же удавалось диктовать свою волю ногам, чтобы не побежать к Стелле, подскакивая и подпрыгивая, как первоклассник, он был убежден в том, что выглядит довольно дурашливо. Блаженная улыбка не только не исчезала, но, казалось, с каждым шагом, который он делает навстречу Стелле, становилась все шире, так что он опасался, как бы концы его губ не сомкнулись на его затылке, если он будет так быстро бежать.

Наконец Стелла тоже его заметила. Хотя между ними было все еще не менее восьмидесяти метров сочного, зеленого, незасеянного поля, Давид уже мог различить радостную улыбку и сияние ее бездонных синих глаз. Ветер свободно играл ее распущенными волосами. В жизни она была прекраснее, чем Давид представлял ее в своих воспоминаниях. В то время как она ускорила шаг, чтобы быстрее одолеть оставшуюся часть пути, ускорился и ритм биения Давидова сердца.

Стелла пришла не с пустыми руками. Она принесла с собой маленький кусочек их дома, часть его старой, надежно охраняемой жизни. Он никогда не думал, что ему когда-нибудь будет недоставать пыльной библиотеки, затхлой классной комнаты и переваренных крутых яиц. И несмотря на вновь обретенное знание о том, что он восемнадцать лет был пленником Квентина, Давид чувствовал все усиливающуюся тоску по своему прежнему дому. Но он не хотел и не мог возвратиться в интернат; самое большее, на что он мог рассчитывать, — это приехать попрощаться с учителями и товарищами, прежде чем начать новую жизнь. Но не у Лукреции в «Девине» — это была лишь промежуточная остановка на его долгом пути. Он надеялся, что Стелла будет его сопровождать, хотя до этого еще было достаточно времени. Он не хотел сейчас думать о практических вещах, о которых думал все последние дни почти непрерывно, даже если был настолько измучен, ложась в кровать, что мозг, казалось, отказывался ему служить. Сейчас Давид хотел только одного: скорее заключить Стеллу в объятия и продолжать безудержно ухмыляться и дальше, но только после того, как он спрячет свое лицо в ее мягких шелковистых волосах, так чтобы она не могла его видеть.

Какое-то движение отвлекло его от Стеллы. Давид внутренне насторожился и приставил ладонь к левому глазу, чтобы лучше разглядеть две неизвестно откуда появившиеся фигуры, которые, как темные призраки, отчетливо вырисовывались на фоне яркого солнечного света. Это были двое мужчин, только что достигшие вершины маленького холма, куда непринужденно взбиралась Стелла. Оба несли в руках какие-то предметы, от которых исходил металлический блеск, еще больше ослепивший Давида.

Его тревожный, предостерегающий возглас достиг уха девушки в ту самую секунду, когда стальной дротик со слышным далее издалека пронзительным шипением прорезал воздушную преграду и с такой силой вонзился в правое плечо Стеллы, что отбросил ее назад. Стелла с криком упала и сильно ударилась о жесткую гравийную дорожку. Давид громко закричал, его сердце замерло на несколько мгновений, и паника сковала его руки и ноги.

— Стелла! — Непереносимая боль пронзила голову. Этот бездушный бастард отдал приказ стрелять в его подругу! Он отнял у него отца, похитил его младенцем у матери, убил Квентина. Только дьявол мог знать, какие еще ужасные преступления были на счету этого безумного псевдопреобразователя мира. И теперь он захотел отнять у него Стеллу. — Но это ему не удастся, — сказал себе Давид с самоубийственной решимостью, в то время как мчался к Стелле, которая лежала на земле, и жалобно стонала, бросая испуганные, просящие о помощи взгляды то на него, то на двух незнакомцев.

Ее левая рука, сведенная судорогой, отчаянно сжималась и разжималась вокруг стального дротика, который глубоко засел в ее залитом кровью предплечье. Нет, он не допустит, чтобы этот негодяй еще больше навредил ей, думал Давид, отбросив колебания, он готов отдать жизнь, чтобы она могла спастись от них бегством! Фон Метц и без того хотел его убить. Если этим Давид сможет спасти Стеллу, его смерть, по крайней мере, будет иметь смысл.

Фон Метц и второй мужчина, ускорив шаг, спешили к лежащей на земле девушке. Давид хотел крикнуть ей, что она должна подняться и бежать, но неожиданно чья-то рука с такой силой обхватила сзади его грудную клетку, что, казалось, выдавила весь воздух из легких. Крик превратился в подавленный кашель, в то время как его грубо потянули назад.

— Линяем отсюда! — услышал он резкий голос Ареса у своего уха. — Мы должны как можно быстрее исчезнуть!

Давид отчаянно вырывался из цепких рук Гунна.

— Вы свиньи! — истерически закричал он. — Нет!

Он никогда не оставит в беде Стеллу, никогда не отдаст ее этим безбожным, кровожадным бестиям. И если он — другого выбора у него сейчас не было — набросится на них с голыми руками, и они вытащат из ножен клинки и его прирежут, и невидимый стрелок проткнет его голову смертельным дротиком, — пусть так и будет!

Но Арес был потрясающе силен. Правой рукой он тащил упиравшегося что есть мочи племянника с вершины холма вниз, в то время как в левой руке держал обнаженный и готовый к бою меч.

Слезы отчаяния текли по пылающим щекам Давида. Он кричал и наносил удары вокруг себя, когда они давно уже были на Парковой площади. Он все еще кричал, когда Арес решительно запихивал его в машину с воющим мотором, на которой они помчались прочь.

— За ними! — Фон Метц схватил меч, брошенный им на траву рядом с раненой девушкой, и вскочил на ноги, когда услышал отчаянные крики своего сына и увидел, как брат Лукреции пытается увести Давида к машине.

В ту же секунду в теплом летнем воздухе послышалось жужжание второго дротика, едва не проткнувшего шею Роберта и вонзившегося в его правую лопатку с такой силой, которая могла раздробить кости, как если бы они были из стекла.

Третий прошипел на расстоянии менее ширины ладони мимо лба его товарища и вонзился в нескольких метрах позади него в поросший травой холм, да так глубоко, что его почти не было видно.

— Давайте сюда! — в ужасе заорал Цедрик, лихорадочно указывая на маленькую лощину, которая, если фортуна неожиданно переменится и им улыбнется удача, хотя бы временно обеспечит им защиту от стрелка, трусливо стрелявшего в них из засады. — Проклятый араб тоже должен быть где-то поблизости, — размышлял вслух белокурый Цедрик, в то время как они перебирались сами и несли девушку в лощину.

Роберт кивнул с искаженным от боли лицом, когда они осторожно положили Стеллу на траву. Цедрик, согнувшись, скользнул ближе к Роберту и обхватил правой рукой дротик, который глубоко вонзился в его плечо.

— На счет «три»? — спросил он.

Роберт крепко сжал зубы. Цедрик сказал: «Раз!» — и сильным рывком вытащил дротик.

Магистр тамплиеров почувствовал, как рвется в его теле пара сухожилий, и не смог сдержать крика боли. Раздосадованный и разозленный, он посмотрел на друга полными слез глазами. Цедрик равнодушно бросил окровавленное копье на траву, прижал ладонь к ране, чтобы приостановить кровотечение, пока рана сама не закроется. После этого он пожал плечами и, выждав несколько мгновений, осторожно выглянул из укрытия. В это время где-то недалеко взвыл мотор.

— Проклятье! Он может прятаться везде! — с ненавистью сказал Цедрик.

Фон Метц ничего не ответил. Его озабоченный взгляд упал на девушку, лежавшую без движения на поляне. Ее глаза были закрыты, дыхание стало прерывистым и неглубоким. Это не было его намерением, вовсе нет, и тем не менее он чувствовал, что виноват. Цедрик предупреждал его, что Давид не единственный, кто ищущим взглядом блуждал по холмам. Он, Роберт, решил, что они могут не обращать внимания на то, что за ними кто-то наблюдает. Но это не означало, что ему все равно, когда ранят невинных людей. Проклятье! Он — жалкий неудачник, он — самый худший Великий магистр из всех, которые когда-либо были в истории тамплиеров! Но проклинать себя он сможет сколько душе угодно позднее, в более подходящий момент. Теперь он прежде всего должен помочь девушке, так как она, без сомнения, потеряет много крови, если он немедленно ничего не предпримет.

А после он будет, как пить дать, еще дней пять отсиживать зад в корпусе «Туарега», пить кофе, разбавленный водой для мытья посуды, жевать безвкусные гамбургеры и липкие шоколадки, терпеть гадящих на ветровое стекло голубей и по очереди с товарищем наблюдать за «Девиной».

Ненависть! Это все, что осталось, когда истерика наконец его отпустила, — через несколько часов после того, как Арес втолкнул его в гостевую комнату Лукреции и без слов повернул снаружи ключ в замке. Беспредельная кровожадная ненависть! На совести этого безмозглого, помешанного на религиозной почве, теперь еще и его Стелла. Скалящее зубы чудовище в душе Давида вновь пробудилось и с бешеной яростью рвалось с цепи, отчаянно удерживаемое его разумом.

Он сидел на корточках в углу кровати, прижав колени к груди и обхватив ноги руками, чтобы унять дрожь, которой было охвачено все его тело, и раскачивался в такт своему дыханию — вперед и назад, вперед и снова назад… Он убьет его… убьет из мести… Давид снова качнулся назад. Кровная месть…

На обратном пути в «Девину» он запер глубоко в себе боль от потери Стеллы. Он превратил боль в непреодолимое желание мести, так как его истерзанная душа отказывалась предаваться этой муке, наделявшей его лишь чувством ужасающей беспомощности, тогда как яростный порыв к мести имел конкретную цель, над осуществлением которой надо было работать. В то время как горе и уверенность, что он потерял Стеллу, остались бы в его душе навсегда, чтобы жечь и мучить его каждый день и каждый час заново, ненависть сумеет найти выход с помощью грубой силы, и таким образом его душа однажды вновь обретет покой.

Кто-то тихонько постучал в дверь. Давид не ответил. Он хотел быть один с самим собой и со своей ненавистью, он ничего не хотел слушать и тем более никого не хотел видеть. Не в последнюю очередь потому, что не был уверен, что сможет сдержаться и первому же попавшемуся, возможно случайно посмотревшему на него косо, он так же случайно не свернет шею. Но Лукреция не ставила себя в зависимость от его прихотей, она вошла в комнату без приглашения и после недолгого колебания, также не дождавшись приглашения, села рядом с ним на край кровати.

— Ты должен был прежде поговорить со мной, — сказала она, после того как продолжительное время молча за ним наблюдала, а Давид прилагал усилия, чтобы не замечать ее. — Если бы Арес тебя вовремя не нашел…

Тут, однако, он поднял голову и посмотрел на мать. Слезы боли, демонстрировать которую он так решительно отказался, невольно выступили у него на глазах. «Что теперь?» — с горечью думал он. Если бы ему не помешали, он набросился бы с голыми руками на обоих вооруженных тамплиеров. Это, вероятно, стоило бы ему жизни. Быстро и безболезненно клинок тамплиера отделил бы ему голову от плеч, и все было бы кончено. Стелла умерла бы после него, и он ничего бы не знал о ее смерти. Его душа обрела бы мир в шести футах под землей, а он сам — свободу от этого сумасшедшего мира, в котором религиозные фанатики не только забивают друг друга как скот, но и убивают стальными дротиками совершенно непричастных к их делам людей.

— Я очень обо всем сожалею, Давид, — тихо сказала Лукреция и придвинулась к нему поближе, чтобы прижать свою руку к его щеке и тихонько его погладить. — Но возможно, теперь ты поймешь, что убийства прекратятся только тогда, когда мы найдем Гроб.

Давид все еще молчал. Он смотрел мимо матери и старался сдержать слезы, чувствуя ком в горле, сдавленном так, словно его обмотали проволокой. Лукреция нежно провела рукой по его волосам, но ее сочувствие делало для него все окружающее только хуже. Он тешил себя напрасной надеждой, что не сумел превратить скорбь в ненависть, а его желание совершить убийство из мести лишь омрачало его скорбь. Теперь он чувствовал в себе чрезвычайно взрывоопасную смесь того и другого. Никакие пытки мира не могли беспощаднее унизить и разрушить, чем эта смесь. Из кроткого, предупредительного молодого человека он в течение кратчайшего времени превратился в вулкан, из которого в любой момент могла извергнуться лава. Однако остаток его разума все же надеялся на то, что пылающая лава погребет под собой действительно виновного. Вернее, виновных: Роберта фон Метца и его приверженцев. Он убьет их всех. За Стеллу, за Квентина, за отца, которого у него отняли, прежде чем он хотя бы один-единственный раз в жизни его увидел, за его мать, которая обречена жить в вечном страхе перед этими сумасшедшими. И, не в последнюю очередь, за самого себя. За лучший мир.

Горячие соленые слезы текли по щекам Давида. Лукреция материнским жестом заключила его в объятия и, утешая, прижимала к груди. Долго, бесконечно долго, как ему казалось, плакал он на ее шелковых одеждах. Слезы смывали путы, которыми было перемотано его горло, но они не смывали ненависть. Тем не менее он знал, что одержал верх над своей ненавистью, когда наконец освободился из материнских рук.

— Хочу, чтобы все было кончено, — прошептал он приглушенным голосом, однако исполненным непоколебимой уверенности. — Хочу найти фон Метца и наказать его за все, что он нам причинил.

Лукреция снова протянула руку к лицу Давида и любовно вытерла слезы с его щек.

— Мой отважный мальчик, — прошептала она, и в ее голосе прозвучала искренняя гордость.

Красно-оранжевый свет, лившийся с небес, погрузил озеро в живые краски. Легкие волны рябили водную поверхность, на которой, как миролюбивые языки пламени, танцевали последние лучи заходящего солнца. Даже грубо обтесанные темные каменные плиты, из которых много веков назад была сложена небольшая крепость посреди озера, выигрывали от этой всепоглощающей природной феерии, одевшей все вокруг в теплые желтые и красные тона. Казалось, Господь хотел таким образом выказать крепости благодарность за то, что она с несчетных времен надежно скрывала его тайну от глаз и, что еще важнее, от рук всех тех, кто не был предназначен для ее защиты.

В тяжело переносимом смешении меланхолии, печали, сомнения в себе, стыда и беспомощности Роберт наблюдал с крепостной стены закат, который погружал и без того одурманивающий ландшафт вокруг жилища тамплиеров в мягкий, мирный и, однако, необыкновенно живой свет. Итак, он снова не справился! Ему не удалась вторая попытка убить Давида! Он спрашивал себя, было ли правильным поставить спасение девушки выше, чем более важную часть предназначения, заповеданного ему Богом. Он спрашивал себя также: не может ли быть, что Бог потребовал от него в этот раз слишком многого, так как Роберт должен был честно признаться себе самому, что отцовская часть его сердца не потому так стремится приблизиться к Давиду, чтобы лишить его жизни как следующего Великого магистра и одновременно будущего главу приоров. Нет, в первую очередь он стремится к Давиду потому, что убежден: мальчик мог бы стать частью его, Роберта, жизни. Как можно более длинной и как можно более счастливой; возможно, вместе с девушкой, которую он, Роберт, несмотря на строгие запреты, принес в крепость.

Фон Метц видел, как сияли глаза Давида, и это было всего за мгновение до того, как мальчиком овладел ужас, когда он узнал его, Роберта. Роберт мог себе представить, что Лукреция рассказала сыну о нем и о тамплиерах: может быть, лживые сказки, от которых волосы становятся дыбом, а может быть, и чистую правду. Что должен чувствовать ребенок, который знает, что отец намерен его убить, пусть даже для того, чтобы предотвратить огромное несчастье?! Что он должен чувствовать к отцу, кроме страха, отвращения и ненависти? Мальчик прав. Но ведь он, Роберт, тоже… Все так сложно! Если бы только он никогда в жизни не повстречал Лукрецию — его самый «тяжкий грех»!

— Девушка проснулась.

Голос Цедрика прозвучал всего в нескольких шагах от него. Роберт так сильно вздрогнул, что чуть не свалился с каменного уступа, на который взобрался, чтобы полюбоваться прекрасным видом. Он не слышал, как подошел его друг.

— Ей чертовски повезло. Чуть-чуть левее — и дротик пробил бы ей сердце, — добавил белокурый долговязый рыцарь, который либо не заметил, как сильно напугал магистра, либо (и из этого втайне исходил сам Роберт) придерживался той точки зрения, что пара сломанных костей после падения Роберта с крепостной стены была бы им вполне заслужена, и поэтому Цедрик не видел причины перед ним извиняться.

Роберт вновь обрел состояние равновесия. Избегая смотреть в лицо Цедрику, он лишь молча ему кивнул и снова залюбовался сверкающей поверхностью озера. Фон Метц достаточно ясно слышал заслуженный упрек в голосе друга, но не хотел видеть то же самое в его глазах. Он и так чувствовал себя прескверно.

— Мы должны отослать ее назад, — сказал Цедрик после нескольких минут неловкого молчания.

В ответ Роберт коротко и решительно посмотрел на него через плечо.

— Нет, — сказал он. — Лукреция снова попытается ее убить. «Чтобы свалить вину на нас, — горько добавил он про себя. — Как будто это так уж необходимо! Давид ненавидел его и без этого, не было никакой причины ранить девушку».

— Ни один посторонний еще никогда не ступал в крепость, — вспылил Цедрик. — Мы вообще не должны были приносить ее сюда, мы не можем постоянно нарушать правила.

— Она останется здесь, — отрезал фон Метц. Ничем больше он не мог помочь своему сыну. Если даже он имел когда-нибудь шанс завоевать его сердце, то теперь Лукреция, как видно, намертво привязала его к себе. По крайней мере, Роберт позаботится о Стелле. Давид ее любит.

Роберт услышал, как Цедрик за его спиной пробормотал еще что-то, продолжая возражать, и было ясно, что он уже давно хотел все это высказать фон Метцу.

— Ты — Великий магистр, — сказал белокурый с нескрываемой досадой, — и я буду с тобой до самой смерти. Потому, что это мой долг. Но не потому, что я считаю правильным то, что ты делаешь. — Сказав это, он отвернулся от Роберта и зашагал прочь.

Магистр тамплиеров тяжело вздохнул и с печальным лицом посмотрел ему вслед.

«Потому, что ты мой друг». — Вот какое должно было быть обоснование, вот на что он надеялся и в чем нуждался. «Потому, что я тебя понимаю».

Но, видимо, Роберт требовал слишком многого. Он и сам едва ли понимал себя. Он даже не знал, почему направился именно сюда, в эту крепость, где приказал оставить подругу Давида и позаботиться о ней. Может быть, он хотел получше узнать Давида, расспросив девушку?

В этот день больше ничего из задуманного сделать не удалось. Цедрик и он сговорились, что после мытарств и лишений прошедшей недели они вновь отправятся к «Девине» только в утренние сумерки следующей среды, тем более что оба были убеждены в том, что в ближайшее время Давид, скорее всего, не рискнет покинуть добровольно дом Лукреции.

Папаль Менаш дежурил возле девушки. Он завязал полотенце на ее спине так, что оно сложилось треугольником и в качестве перевязи могло поддерживать раненое плечо. Когда фон Метц вошел в маленькую комнату в башне, Менаш поднялся с подлокотника кресла, в котором расположилась Стелла, и в безмолвии покинул помещение.

Вероятно, он злился на Роберта, как и остальные тамплиеры, включая его самого. Но что он мог и что он должен был сделать?

Тамплиер энергично отогнал эту мысль. Он знал единственный ответ на все свои вопросы. Но — увы! — не мог его принять. Конечно, обязанности магистра тамплиеров выше его индивидуальных интересов, но у него была еще проклятая совесть, с которой он не мог не считаться даже несмотря на существование определенных правил, на которых он приносил клятву!

— Как ты себя чувствуешь? — Роберт дружески кивнул и попытался не дать незнакомке заметить свои мучительные переживания.

Она не улыбнулась ему в ответ. Ответить она тоже не ответила, лишь посмотрела на него, и в ее взгляде смешались неуверенность и вызов, что делало ее лицо еще красивее и интереснее, чем прежде. Наконец она спросила:

— Кто вы? И что все это означает?

— Я Роберт фон Метц, — спокойно ответил магистр тамплиеров. — Не скажешь ли ты мне свое имя?

— Я… Стелла… Проклятье, почему я нахожусь здесь? И кто в меня стрелял? И прежде всего почему?!

У нее приятный голос, даже тогда, когда она волнуется, признал Роберт. Интеллигентная девочка, простая и естественная.

— Стелла, — дружески повторил фон Метц. — Красивое имя. Как ты себя чувствуешь, Стелла?

Стелла рывком поднялась из кожаного кресла. Она бросила на Роберта раздосадованный взгляд, затем одумалась и решила, что лучше сохранять спокойствие, особенно когда увидела роскошный меч, который Роберт носил на поясе. Стелла даже постаралась вежливо улыбнуться:

— Знаете, я вам действительно благодарна, что вы мне помогли… и все прочее, но что… но что здесь, собственно говоря, происходит? Вы должны мне объяснить, что случилось с Давидом! Пожалуйста, — добавила она сдержанно, и с каждым сказанным словом она все больше нравилась Роберту.

— Я не могу, — тем не менее ответил он. Даже если бы он мог посвятить ее во все тайны тамплиеров, что было абсолютно невозможно, он не хотел бы удерживать девушку в плену в этой крепости на весь остаток ее жизни, а он был бы принужден это сделать, если не найдет правильных слов.

Дружелюбие исчезло из ее черт. Остался только страх.

— Тогда я хочу домой, — решила она, в то время как ее взгляд неуверенно сверху донизу скользил по мечу.

— Очень сожалею, — фон Метц мягко покачал головой и посмотрел на нее с сочувствием, — но я не могу тебя отпустить.

— Это означает, что я заложница или что? — Глаза Стеллы широко раскрылись от ужаса.

Роберт, казалось, мог услышать, как мысли в голове девушки лихорадочно мечутся в разных направлениях.

— Это только для твоей пользы, — вздохнул он. Затем посмотрел на нее пытливым взглядом. — Ты как будто очень любишь Давида, — сказал он наконец решительным тоном. — Меня радует, что мой сын нашел такую девушку, как ты.

Давид провел весь следующий день, полночи и первую половину нового дня, упражняясь в боевом искусстве, которое преподавал ему дядя, отдаваясь этому до полного изнеможения. Тренировка продолжалась до тех пор, пока любое, далее незначительное движение клинка в его руке не становилось гибким и упругим. Здесь все имело значение, ведь речь шла о жизни и смерти. Здесь все будет иметь значение, когда он сойдется с Робертом фон Метцем лицом к лицу и его меч схлестнется с мечом Великого магистра, чтобы кровью отомстить за жестокие преступления, которые тот совершил.

Лукреция проводила большую часть времени в тренировочном зале. Она сидела наверху, на стороне Давида, и с явной гордостью и удовлетворением наблюдала удивительные успехи своего сына. Во время трапез в эти тяжелые дни, когда Лукреция подавала сыну еду сама, она рассказывала, сначала несколько нерешительно, о своем прошлом и о горе, причиненном ей тамплиерами. Затем, когда Давид начал задавать вопросы все более жадно, желая узнать новые ужасные подробности о человеке, которого давно был готов убить, она всегда охотнее переводила разговор на себя, а также много говорила о мужественных приорах, стремившихся исключительно к тому, чтобы реликвии, способные указать дорогу к Святому Гробу, вырвать из рук бездушных варваров, которые утверждали, что действуют во имя Господне, так же как, например, во имя Господне несколько столетий назад пытали и сжигали на костре невинных женщин. Роберт фон Метц, так понял Давид, был христианским Осамой Бен Ладеном: жил скрываясь и убивал невинных и беззащитных жертв без предупреждения, трусливо и из засады. Религиозный экстремист, который ради своей извращенной веры готов шагать по трупам. Человек с огромным влиянием, он был опасен. И имел доступ к Святому Граалю.

Когда Роберт фон Метц отнял у него Стеллу, тогда у Давида впервые возникла мысль о мести, и он поклялся, что вытащит из черепа и раскромсает больной мозг тамплиера. Иногда он считал, что и этого мало, и полагал, что окажет миру услугу, может быть даже спасет его, если сделает свое дело. Давид был наивным юношей, когда пришел в «Девину». Он стал жаждущей мести, непредсказуемой боевой машиной, когда потерял свою подругу. Теперь через несколько дней он тоже станет рыцарем ордена приоров. Он был этим очень горд.

— В чем дело, Арес? — Он бросил своему дяде, который в этот момент вошел в фехтовальный зал, где Давид интенсивно упражнялся во время обеденного перерыва, вызывающий взгляд и один из двух мечей, которые использовал для тренировки. — Начнем, наконец?

Давид провокационно размахивал стальным клинком во все стороны и радостно признавал, что научился делать это вполне профессионально.

«Мастер меча» ловко подхватил оружие и снисходительно улыбнулся, что еще больше подстрекнуло самолюбие и боевой дух Давида. Юноша знал, что Аресу скоро будет не до смеха. Он хорошо изучил своего родственника, наблюдая за ним и запомнил также некоторые вещи, о которых Арес думал, что никто их не замечает. Даже лучший боец имеет слабое место. «Парад слева!»[15] — напоминал себе Давид. Это и было слабое место дядюшки.

— Тебя послушать, — Арес поднял одну из безупречных бровей и посмотрел через плечо на сестру, которая вошла в зал вслед за ним, — так тебе все еще мало того, что ты получил от меня, малыш.

«Думай об этом всегда: очень многое зависит от роста», — процитировал в мыслях Давид то, что высказал Арес с язвительной ухмылкой, когда выпустил племянника из «Порша» на Парковой площади незадолго перед тем, как он должен был встретиться со Стеллой. Естественно, он имел в виду другое, но это можно было истолковать и так, что у Давида недостаточно роста и силы, чтобы справиться с дядюшкой и двумя проклятыми тамплиерами. Теперь он чувствовал себя готовым сразиться со всеми тамплиерами и всеми наемниками приоров одновременно. Тем более с одним Аресом! «Мастер меча» воображает себя Голиафом, но он, Давид, имеет более многообещающего тезку-патрона[16]. Он докажет Аресу, что может оправдать имя, данное ему матерью, при крещении. Итак, «парад слева сверху»…

Лукреция села на табурет рядом с дверью и ободряюще ему улыбалась. Но на этот раз он не нуждался в подбадривающем взгляде матери, чтобы с боевым криком и поднятым оружием наброситься на противника, как разъяренный бык набрасывается на красный платок. Когда Арес принуждал его первые два раза к борьбе, он, Давид, был ничего не подозревающим кроликом перед подстерегающей его змеей. Теперь роли поменялись. Только Арес пока об этом не знает.

«Мастер меча» парировал первый и второй удары с игрушечной легкостью и непоколебимой улыбкой. Также и при следующих ударах Давид оставил дядю в убеждении, что тот играет с наивным новичком, который страдает периодическими приступами мании величия. Но Давид между тем отслеживал каждый порыв своего визави с величайшей внимательностью. Он не упускал из виду глаза «мастера меча» даже на крошечную долю секунды. Выражение лица Ареса и его ложные выпады вполне могут надуть племянника, но глаза — нет.

Давид сделал вид, что изумлен, когда Арес, якобы устав от своих вечных парадов, загонял его по площадке целым залпом жестоких ударов, от которых начала болеть рука, державшая меч. Но Давид не обращал внимания на боль. Он знал теперь, что боль проходит, в отличие от решительности и честолюбия, которые охватили его в прошедшие дни наравне с ненавистью к Роберту фон Метцу. Он методично провоцировал противника на парад сверху и слева. Когда желанный маневр наконец совершился, Давид дал понять, что в ответ последует удар справа. «Мастер меча» молниеносно отреагировал и перекинул меч в другую руку в твердом убеждении, что Давид будет атаковать его справа — якобы с незащищенной стороны. Давид же совершенно неожиданно нацелил клинок в открытое мускулистое левое предплечье Гунна.

В этот момент дверь в фехтовальный зал отворилась, и в нее торопливым шагом вошел Шариф. Давид в последнюю секунду попридержал удар. Арес тоже прервал. движение и одарил Давида взглядом, который колебался между изумлением и глубоко раненной гордостью, подтверждая уверенность Давида, что он выиграл бы эту битву, если бы трижды проклятый «мясник» не ворвался в зал в самый неподходящий момент, причем таким образом, что все сразу почувствовали, что что-то случилось, еще прежде, чем бросили взгляд на лицо Шарифа.

По выражению лица Ареса можно было легко догадаться, как он расстроен полупобедой Давида. Его глаза требовали реванша, что доставляло юноше дополнительное удовлетворение. Но это было неподходящее время для внутрисемейного сведения счетов, так как Шариф передал им новость, которая была столь значительной, что даже в обычно бесстрастных чертах араба выразилось нечто вроде редкой для него эмоции.

— Мы проследили в обратном направлении след от почтового ящика до адвокатской конторы. Наши люди уже были там, — взволнованно сообщил араб, едва ступив на тренировочную площадку. — Мы нашли крепость тамплиеров.

После сообщения Шарифа перед Давидом предстала живая картина, которую можно было бы назвать организованным хаосом. В «Девине» разразился кромешный ад. Рыцари и наемники приоров спешили поодиночке или небольшими группами через коридоры и различные помещения, с грохотом открывались и закрывались двери, а на переднем дворе начинали выть моторы и шуршать шины. Наконец Давид услышал шум вертолетов: сначала одного и сразу же вслед за ним другого. В это время сам он мчался с черным боевым костюмом в руках, который мать велела ему взять у одного из наемников. Теперь он понял смысл приказа: после переодевания немедленно подняться на крышу бюро Лукреции. Естественно, «Девина» имела собственные посадочные площадки для вертолетов или их быстро оборудовали на подходящих для этого плоскостях.

Давид наконец сообразил, как правильно надеть комбинезон, задернул последнюю молнию, но в спешке запутался в лямках боевого снаряжения. Не переставая браниться, он трудился до тех пор, пока каждая пряжка и каждый карабин[17] не оказались на своем месте — по крайней мере, он на это надеялся. В течение кратчайшего времени его напряжение выросло до такого предела, что стало вызывать почти болезненные ощущения. Зашнуровав высокие ботинки, он засунул в них метательный нож и автоматический пистолет, что тоже входило в комплект его вооружения, затем схватил меч, лежавший на кровати, и в буквальном смысле слова выскочил из комнаты. Он хотел как можно быстрее очутиться рядом с человеком, который лишил его всего, что он любил и чем дорожил.

Несмотря на спешку, он оказался последним. Другие бойцы просто гораздо дольше упражнялись в своей экипировке и не путались в длинных шнурах высоких, со стальными носами ботинок. Когда Давид взбирался по перекладинам к люку, он услышал, как наверху над ним насмехается дядюшка:

— Мы готовы, сестра. Где же твое солнышко?

Давид не сомневался в том, кого Арес имеет в виду.

«Солнышко! — презрительно думал Арес, протискиваясь в полном боевом снаряжении через широко открытый люк в крыше. — Если уж сравнивать мальчишку с каким-нибудь явлением природы, скорее подошло бы лунное затмение или метеоритный дождь».

Заносчивое поведение дядюшки — юноша понимал это — было только способом скрыть позорное поражение, которое ему готовился нанести Давид.

На двух плоских крышах «Девины» действительно стояли два вертолета с включенными двигателями — современные боевые машины, какие Давид видел до этого только в теленовостях или кино.

Почти два десятка одетых в черное и до зубов вооруженных мужчин разделились на две группы и с нетерпением готовились к взлету. Первая группа состояла исключительно из наемников, которые были заняты тем, что проверяли автоматы с лазерным управлением, набивали ранцы оружием более мелкого калибра и заполняли карманы и пояса боеприпасами. Другая группа, окружившая Ареса, состояла из рыцарей: Тироса, Пагана, Камаля и не слишком приметного, но тем не менее необыкновенно ловкого Симона. За исключением левши Пагана, который носил меч справа, мечи остальных, готовые к бою, висели спрятанные за спинами, как и меч Давида, который внутренне похвалил себя за то, что среди путаницы поясов и ремней ему все же попалась на глаза соответствующая подвеска для меча.

Пораженный видом этой маленькой, но все же производящей впечатление армии, собравшейся в течение такого короткого времени на посадочных площадках, Давид обнаружил свою мать лишь со второго взгляда. Она беседовала в стороне от лихорадочной сутолоки и оглушающего шума включенных двигателей с арабом. Лукреция гордо улыбнулась, когда к ней подошел Давид. Ее взгляд сказал: «Ты настоящий мужчина. Ты воин. Ты сын, которого я всегда желала».

Давид и сам гордился собой. Он чувствовал себя таким эффектным в своей великолепной форме, что на мгновение почти забыл о своей горькой потере и ненависти к тамплиерам. Но когда он подошел к матери и встал перед нею, он убежденно обещал ей твердым как сталь голосом:

— Я принесу тебе его голову, мать!

Он в первый раз так говорил с Лукрецией. В ответ он ожидал увидеть дрожащие от умиления губы и наполненные слезами глаза, но в этот раз Лукреция разочаровала его — она лишь кивнула.

— Принеси мне его меч, Давид, — попросила она с таким пронзительным взглядом, что, казалось, ее глаза прожигают его душу насквозь. — Я не хочу, чтобы люди умирали понапрасну. Если мы найдем Гроб Господень, окажется, что их смерть, по крайней мере, имела значение.

Давид сильно сжал губы, так, чтобы больно прикусить себе язык. Лукреция права, она думает обо всех людях, ее устами словно говорят ангелы. Он хотел сказать нечто чрезвычайно героическое, но здесь речь идет не о чести, не о жажде мести или расплате, но о гораздо большем. Речь идет о Святом Граале, который способен определять судьбу человечества.

Он кивнул, глубоко взволнованный, и обнял Лукрецию. Он ее не разочарует. В мечтах Давида меч фон Метца уже лежал в его руке, а голова Великого магистра — мелкий, исключительно личный трофей — болталась на его поясе.

— Я рад, что ты меня нашла, — сказал он искренне.

Лукреция одарила его полной надежд и одновременно гордой улыбкой. Затем она отвернулась от Давида и поднялась в вертолет к нетерпеливо ожидавшему ее Аресу и другим рыцарям.

Они достигли цели с наступлением сумерек. Единственной причиной, по которой Давид почти сразу потерял ориентацию, было то, что он с самого начала не имел ни малейшего представления, где находится. До этого он не прилагал никаких усилий, чтобы узнать, к какому городу принадлежит находящийся на отшибе участок земли, на котором стоит «Девина», ставшая — кто бы мог подумать! — его домом. Он не интересовался, где они находятся, потому что его голова чуть не лопалась от более существенных вопросов. Например, как это — убить человека?

Никогда раньше никто бы не поверил, что он, Давид, сдержанный, приличный школьник, воспитанный под крылышком монаха в духе прилежания и абсолютной скромности, в жизни которого менее двух недель тому назад все вращалось исключительно вокруг склонений, парабол и строения клеточного ядра, поставит перед собой такой вопрос. Не говоря уже о его уверенности вскоре узнать на него ответ. Нет, он не думает, что это будет так трудно. Напротив, он чувствует, хотя и стыдится своего чувства, некое предвкушение радости после исполнения своей миссии. А что касается прежнего Давида, который время от времени осторожно кивал ему из прошлой жизни за монастырскими стенами, то тот был крайне напуган — настолько, что сразу же отдергивал приветствующую его руку, как будто обжег себе пальцы, — напуган тем, что его совесть обещала ему, что он будет спать по ночам спокойно, даже если в этот день убьет человека.

Давид не сожалел, что его прежнее «я» резко от него отвернулось и, казалось, готовится окончательно с ним распроститься. Кто он был? Наивный простофиля, далекий от реального мира чистюля и неженка, чей горизонт на вершине его «я» простирался между грамматическими правилами и классным журналом. Его мир был мал, прост и обозрим. Теперь с этим окончательно покончено. Теперь он мужчина, и мир нуждается в его помощи.

Помимо всего прочего, три души по крайней мере жаждали кровавого отмщения, а Роберт фон Метц, в свою очередь, посягал на его, Давида, жизнь. Этот тамплиер, видимо, не успокоится, пока не вырвет сердце из груди юноши, но и самому Давиду уже давно не все равно, живет или нет фон Метц на свете. Давид впервые изведал боль невозвратимой утраты любимого человека. Ему будет трудно жить без Стеллы, но он с этим справится — ради Лукреции. Он выполнит свою задачу и вернется к матери. После стольких лет горя, боязни и отчаянной надежды она это заслужила. Она заслужила его, и она заслужила жизнь без вечного страха перед этим бешеным псом — магистром тамплиеров.

Глядя мимо Шарифа в наступающую ночь, Давид невольно коснулся деревянного креста, висевшего на четках под комбинезоном. Арес отодвинул дверь, из чего Давид заключил, что они скоро будут на месте. Его волосы растрепались, глаза слезились от ветра, но даже при лучшей видимости, даже с места, защищенного от ветра, вокруг не было видно абсолютно ничего, за что мог бы зацепиться взгляд и на чем он мог бы сконцентрироваться. Не ниже чем в ста метрах под ними тянулся лес, и далее — все тот же нескончаемый лес.

Арес сидел, широко раскинувшись слева от Давида, на прикрепленной к полу жесткой скамейке и впитывал в себя глубоко, до самых легких, свежий воздух, несущийся навстречу; напротив на такой же скамье теснились Симон, Камаль и Паган.

— А-а-х-х-х… — страстно вздохнул «мастер меча», словно смакуя аромат каких-то особенно благородных духов. — Великолепная ночь для смерти. — Он сделал минутную паузу, удостоверившись, что все, кроме Шарифа, отреагировали на его высказывание недоуменными взглядами, и добавил с широкой ухмылкой: — Для тамплиеров!

Камаля и Пагана это слегка позабавило, и они улыбнулись, в то. время как Симон из вежливости лишь слегка скривил рот.

Лицо Давида осталось каменным, как и лицо араба. Возвышенное чувство, которое он испытывал, когда взбирался в вертолет, давно и бесследно улетучилось. Остались целенаправленность, ненависть и твердость. Эта ночь не для глупых шуток.

Его взгляд вновь скользнул мимо Шарифа в сгущающиеся сумерки. Теперь там появилось нечто, что притягивало его слезящиеся от прохладного ветра глаза: из середины озера, мрачная, как грозовое облако, торчала мощная скала, которую расцвечивали последние лучи заходящего солнца, и на этой скале гордо высилась исполненная величия, невольно внушающая почтение к себе, несмотря на примитивность и грубость, крепость тамплиеров.

Давид мог бы поклясться, что мочки его ушей не обладают мускулатурой. Тем не менее при виде старинного строения он ощутил в них незнакомое доселе напряжение.

— Мы на месте, — объявил в Арес и нагнулся, чтобы достать что-то, что он в самом начале положил под скамью. — Все готовы?

Камаль, Паган и Симон кивнули. Шариф, вероятно, не реагировал потому, что его готовность всегда разумелась сама собой. Давид от непонятного напряжения в мочках ушей временно не мог повернуть шею, но через несколько секунд он это преодолел и с небольшим опозданием, зато с повышенным чувством самодисциплины тоже заставил себя кивнуть.

«Проклятье! — неслышно бранил он себя. — К чему это приведет?» Они еще не были в крепости, но, казалось, давление, которому он сам себя подверг, уже стало непереносимым.

«Ты почти победил «мастера меча», — неслышно для остальных успокаивал он себя. — Тебе нечего бояться. Ты — лучший…» Это действовало. Его мускулы расслабились, и сердце стало биться гораздо спокойнее.

Арес нащупал тяжелое оружие под скамьей, но не вытащил его. Он встал, чтобы открыть защелку на шикарном перстне с печаткой, который носил на среднем пальце, поднес руку к лицу и втянул в узкие ноздри некий порошок, находившийся внутри. Давид решил не интересоваться, что это за вещество, а «мастеру меча» при случае сказать, что самым важным жизненным органом является мозг. Когда-нибудь потом, когда все кончится. Когда он положит к ногам матери на бархатной подушечке меч и голову тамплиера…

Давид покрепче затянул свой пояс и заметил с некоторой долей радости, как Арес взглянул на него краешком глаза и в этом взгляде была смесь гордости и злорадства, в то время как он вытаскивал из-под скамейки мощный гранатомет и укреплял его на карабине. Наконец он вытянул оттуда же и второй гранатомет, бросил его между ногами Давида, а сам полез в узкую внутреннюю часть вертолета, перелезая через ноги других рыцарей: нужно было отрегулировать раздвижную дверь так, чтобы через нее удобно было целиться и стрелять прямо по крепостной стене. При этом Арес улегся торсом на колени Шарифа, на что тот реагировал недовольным фырканьем. Давид с удивлением заметил, что арабу при этом не требовалось даже пошевелить ноздрей. После этого эпизода Давид снова обратил внимание на «мастера меча». Злорадная ухмылка скоро исчезнет с его лица, Давид был в этом уверен. Сегодня Давид докажет, что он полноправный рыцарь ордена «Приоров, или Настоятелей Сиона». А с завтрашнего дня больше не будет тамплиеров, которые терроризируют мир.

Симон в последний раз проверил канаты и предохранительное снаряжение для подъема в вертолет. Затем все завертелось с бешеной скоростью. «Мастер меча» сделал единственный выстрел, который оружейник предусмотрел для данного оружия; выстрел сразил патрулирующего на стене охранника и сбросил его — или то, что от него осталось, — со стены, во двор крепости. Давид не услышал даже крика. Зато в тот же момент сквозь наступившую ночь взвыли сирены.

Вертолет быстро перелетел над метровой крепостной стеной, и воздушная прослойка между ним и крепким камнем была едва ли шире, чем половина ладони. Как только машина зависла в воздухе, Шариф, Паган и Камаль спустились по канатам с такой завидной ловкостью, что Давид, который никогда прежде не наряжался в экипировку, почувствовал себя неуверенно. Арес оказался почему-то не впереди него, а позади и, прежде чем Давид немного помедлил, приготовляясь к спуску, выпихнул его через открытую дверь вниз.

В окрасившемся в кроваво-красный цвет небе гремели выстрелы. Пока Давид, держась руками в перчатках за нейлоновый канат, с помощью которого Симон его подстраховывал, скользил в бездну, он испуганно обнаружил, что раздавались не только выстрелы приоров и их «Калашниковых», которыми те палили из вертолета по тамплиерам прямо за спиной тех, кто уже спустился. Хотя атака «Настоятелей Сиона» была внезапной, рыцари из вражеского лагеря реагировали почти мгновенно. Им было необходимо торопиться.

Арес догнал Давида в то время, как Шариф и двое других уже освободились от канатов и упали во двор. Сейчас же прозвучали два выстрела стражей тамплиеров, которые, казалось, появились одновременно повсюду, как докучливые мухи. Они прострелили тело Гунна, но тот даже не перестал ухмыляться. Он только коротко вздрагивал и ловкими пальцами освобождал второй гранатомет от ремней и веревок, чтобы направить его в точности на проход по стене, где вражеский боец как раз вытащил меч и устремился по узкой лесенке вниз, во двор. Граната не разорвала тамплиера на куски, но взорвалась с оглушающим шумом, как адский фейерверк, возле острого выступа рядом с ним. Воин упал во внутренний двор с пронзительным криком и мгновенно превратился в пылающий факел.

В ту же секунду Давид почувствовал твердую землю под ногами и высвободился из предохранительной экипировки, в то время как Арес и Симон рядом с ним вскочили на крепостную стену.

— Эй, беби, посвети мне! — ухмыльнулся «мастер меча» с довольным взглядом, направленным во внутренний двор, и сделал знак следовать за ним.

Приоры продолжали непрерывную стрельбу из автоматов по стражникам, которые вели огонь против захватчиков со стены и из башенных бойниц — скорее отчаянно, чем целенаправленно, — всеми возможными видами ядер, пуль и дротиков. Но из тамплиеров на крепостной стене не осталось в живых никого прежде, чем Давид поставил ногу на двор крепости.

На каменном балконе над ними была узкая дверь, так широко распахнутая, что старое дерево на внешней стене главного здания не выдержало удара и с треском расщепилось. Давид запрокинул голову и увидел широкоплечего, выглядевшего скорее разгневанным, чем изумленным, человека средних лет, который с обнаженным мечом перелезал через каменные перила. Он погиб еще до того, как его ноги ударились о брусчатку: Шариф одним движением, слишком быстрым, чтобы человеческий глаз мог его проследить, бросил метательное копье, которое перерезало мужчине шею более чем наполовину. Араб подошел к мертвецу и, выразительно пожав плечами, вытащил копье из его плоти.

Давид наблюдал все это без эмоционального участия, скорее с определенным интересом. Если, не желая признаться в этом себе самому, он испытывал вначале нечто вроде страха перед предстоящей битвой, то теперь страх исчез, осознав всю свою бессмысленность, и это случилось самое позднее в ту секунду, когда упал первый вражеский воин., и Давид освободился от всякой связи с вертолетом в форме карабина, тем самым лишив себя шанса на возвращение. Он был здесь, и ему предстояло бороться.

И он сам этого хотел.

Приоры с обнаженными мечами разбрелись между башнями и крепостными постройками. Внутри Давида вдруг вспыхнуло пламя, которое его чуть не доконало: он подумал, что сам он еще ничего не сделал в качестве бойца и пока что ограничивался тем, что, как глупый ученик, таскался за «мастером меча». Но все изменится. Фон Метц должен быть где-то здесь.

Роберт скорее спотыкался, чем бежал в Большой зал; в правой руке он держал обнаженный меч, а левой застегивал последнюю пряжку на кожаной куртке. Он не знал, что происходит, но впервые с тех пор, как Монтгомери пять лет назад добился модернизании крепости, выли сирены, подавая сигнал тревоги. Даже через стены метровой толщины до него доносился шум вертолетов, слышались крики, выстрелы и знакомое, даже слишком знакомое, металлическое дребезжание скрещивающихся клинков.

Почти все тамплиеры собрались в Большом зале, где в спешке помогали друг другу облачиться в доспехи. Стелла тоже бросилась в зал, преследуемая по пятам Жакобом, и испуганно озиралась, очутившись среди стольких мужчин. Ее взгляд беспомощно искал взгляд Роберта, но магистр тамплиеров передал невысказанный вопрос Цедрику, который стоял уже в полной боевой готовности и отдавал указания и команды.

— Приоры. Давид с ними, — коротко сообщил белокурый.

Его взгляд был не единственным в этом помещении, направленным на фон Метца с упреком. Роберт кивнул. Он не знал, на что он надеется, когда взвыли сирены. Возможно, это ошибочная тревога, непорядок в войсках: солдаты из-за непростительной ошибки в коммуникации провели сирены к маленькой крепости, а не к вражеской территории. Но его рассудок не ждал ничего хорошего. Правда, он, как и все остальные, не рассчитывал, что это произойдет так скоро. И надеялся, что потеряет сына не таким образом, не в ожесточенной схватке между рыцарями ордена тамплиеров и рыцарями ордена приоров.

Он постарался, чтобы его шок никто не заметил, и направился к главному выходу, но девушка двумя-тремя решительными шагами подошла к нему и перегородила дорогу, с выражением лица, требующим ответов, относительно которых фон Метц искренне надеялся, что это не будет стоить ей в общем-то умной головки.

— Давид?! — вырвалось у нее. — С кем сейчас Давид?!

— Отведи ее в безопасное место, Жакоб! — Роберт с требовательным жестом обратился к де Луайолле.

Стелла права, считая, что он должен ответить на все ее вопросы, и он загладит свою вину перед ней, когда этот переполох закончится. Но сейчас неподходящее время для объяснений, к тому же требующих значительного времени.

Де Луайолла кивнул и послушно направился к Стелле, но еще прежде, чем он к ней подошел, она снова и гораздо настойчивее напустилась на магистра тамплиеров со своими вопросами.

— Что здесь происходит? — взволнованно и раздраженно спросила она.

— Мы подверглись нападению, — ответил Роберт, в то время как Жакоб подошел к девушке сзади и крепко взял ее за плечи.

— Со стороны Давида?! — Она недоверчиво вытаращила свои глазищи и попыталась вырваться из цепких рук Жакоба.

Де Луайолла старался ее удержать, не переходя меру того, что называется применением мягкой силы, но для такой спортивной молодой девушки, как Стелла, которая к тому же была крайне возбуждена, дополняя каждый вопрос еще и восклицательным знаком, его силы было недостаточно.

— Я хочу, черт вас побери, знать, что здесь происходит! — крикнула она пронзительным голосом и резким толчком освободилась из рук де Луайоллы.

— Я должен исполнить то, что обязан был сделать восемнадцать лет назад, — ответил Роберт, и его рука крепче сжала рукоятку меча.

Взгляд Стеллы тревожно метался между обнаженным клинком и решительными чертами магистра тамплиеров — туда и обратно, туда и обратно, — пока выражение неуверенного понимания, а затем ужасающей уверенности не вспыхнуло в ее возмущенных синих глазах.

— Этого… этого вы не можете сделать… — растерянно пробормотала она, пытаясь не задохнуться и в то же время подобрать правильные слова.

Фон Метц уклонился от ее взгляда. Проклятье! Конечно, не может! В конце концов, он отец Давида! Но тем не менее он должен, он обязан был это сделать, потому что в первую очередь он — магистр тамплиеров и ответственен за реликвии и за Святой Грааль, путь к которому могли указать лишь они одни. Если Грааль попадет в руки приоров, бесчисленное количество людей лишится жизни. Давид не может стать его преемником — Роберт вынужден пожертвовать им. Для блага человечества!

— Черт побери, Жакоб, — раздраженно прикрикнул он на Луайоллу. Роберту было скверно, но он не мог противоборствовать само собой разумеющейся человечности такого масштаба. Он был вовлечен в битву не как отец, а как богоизбранный защитник Святого Грааля. — Уведи ее отсюда!

Рыцарь вновь схватил Стеллу, в этот раз значительно крепче, и потащил в соседнее помещение. Стелла сопротивлялась, как львица, но у нее не было ни единого шанса против широкоплечего тамплиера. Ее крики перекрывали вой сирен и эхом отдавались от стен зала.

— Этого вы не должны делать! — взывала она к его и без того кровоточащему сердцу. — Нет! Нет!!!

Роберт, ни разу не оглянувшись на нее, устремился к выходу навстречу битве.

Внезапно показалось, что все двери, ведущие из главных и боковых зданий на крепостную стену и внизу вдоль нее, распахнулись одновременно. Тамплиеры и стражники с шумом вырывались наружу, как разъяренные пчелы из улья. Большинство стражников, едва они сделали первые шаги, были мгновенно застрелены наемниками из второго вертолета, который все еще кружил над крепостью.

Роберт фон Метц возглавлял самую многочисленную группу, которая состояла исключительно из тамплиеров, о чем легко можно было догадаться по роскошному вооружению и по тому, как они держались. Несмотря на осыпающий их град пуль, который достаточно часто усеивал их кожу кровавыми и, несомненно, болезненными отверстиями, они, хоть и медленно, но упорно, с гордо поднятой головой, наступали и теснили приоров, поднимая против них свое оружие.

Давиду удалось бросить один короткий взгляд на бородатого магистра тамплиеров. Но если бы он вообще нуждался в последнем толчке, чтобы ринуться на тамплиеров с безумной отвагой, с прерывающимся от ярости боевым кличем и с поднятым мечом, ему достаточно было бы этого краткого момента, во время которого он увидел лицо дьявола. Он парировал атаку одного из тамплиеров, который решительно на него накинулся. Еще прежде, чем он почти случайно разоружил своего первого противника и сильным ударом, раздробившим ему колено, повалил на землю, его взгляд искал только этого человека, безбожного бастарда, на совести которого была Стелла.

Рядом с ним Арес умелым ударом клинка рассек одному из тамплиеров мускулы бедра вместе с находящейся под ними костью. Человек опустился на колени с искаженным от боли лицом, но без единого крика и выронил оружие. Он даже не попытался протянуть руку и схватить бесполезно лежащий на земле меч, но смело и гордо смотрел в глаза смерти, в то время как «мастер меча», шутливо изображая старуху-смерть, размахнулся клинком, как косой, и с насмешливым блеском в глазах отсек ему голову. Кровь брызнула фонтаном из обезглавленного тела и залила не только продолжающее улыбаться лицо Ареса, но и Давида, который в этот момент пинком отбросил от себя следующего атакующего. Однако ни этот эпизод, ни почти невыносимый шум, в котором сливались крики ярости и боли, предсмертные вопли, рев вертолета, вой сирен, выстрелы и звон мечей, — ничто не могло отвлечь Давида от беспрерывных поисков убийцы своего отца, Квентина, подруги, а также мучителя своей матери.

Шариф метнул одно из кривых копий и сразил им еще одного тамплиера, которому смертоносный металл попал прямо в сердце. В тот самый момент, когда этот человек понял, что сражался в своей последней битве, и бессильно завалился на бок, Давид снова увидел Великого магистра.

Их взгляды встретились посреди кровавого поля битвы. Слепая, изрезанная до глубоких корней ненависть — это было все, что взгляд Давида мог послать убийце своей любимой и палачу своей души, в то время как взгляд фон Метца был лишен всякого выражения. Если бы Давид мог прочесть злобу в глазах тамплиера, гнев или садистскую радость… Но в них не было ничего, что хотя бы издали могло сойти за человеческое волнение, — лишь бездонная, ничего не выражающая пустота. Этот человек был чудовищем, возможно еще более сумасшедшим, чем предполагал Давид, еще более жестоким и непредсказуемым, чем он мог себе представить, пустив в ход всю свою фантазию. Смерть такого человека была бы счастьем для человечества!

Следующий атакующий встал на пути, когда Давид сделал решительный шаг по направлению к фон Метцу и с гневным криком поднял свой клинок на магистра. Давид нанес противнику удар широкой стороной меча, который заставил того отшатнуться в сторону, но не свалил с ног. Из его глаз вылетели сверкающие молнии ярости. Враг был из проклятых тамплиеров и, следовательно, заслуживал смерти, но Давид оставил его в живых. Сердце Давида жаждало крови только одного человека, того, кто в эти секунды шаг за шагом отступал перед Камалем, набросившимся на него как безумный; затем фон Метц внезапно исчез в боковом отсеке крепости и одновременно пропал из поля зрения Давида.

Давид бросился вслед за ним, в то время как Тирос, Паган и Симон вступили в схватку с его врагом, человеком скорее среднего сложения, который быстро оправился от сделанного не в полную силу бокового удара и приготовился к новой атаке. Втроем они швырнули его на землю и, развеселившись, стали по очереди рубить жертву своими мечами.

Краешком глаза Давид заметил, что один из последних тамплиеров, которые были еще в состоянии обороняться против внезапной атаки приоров, начал его преследовать. Но внезапно из его груди вылезло окровавленное острие Аресова меча, и Гунн насмешливо потребовал от племянника, чтобы тот ненадолго остался с ним, где все вокруг так красиво и интересно.

Его дядя, казалось, в полной мере наслаждался бурными схватками, в то время как Давид по возможности старался не приближаться к павшим и не вглядываться в подробности окружающего кошмара. Это была его первая битва, и часть его личности, уже сочтенная им почти навсегда потерянной, вернулась при виде ужасов кровавого сражения, но это была лишь та часть, которая не имела никакого представления о действительной жизни и ничего не желала о ней знать. Другая, более мощная его часть приняла силу как средство для достижения цели: сила должна была служить орудием возмездия и справедливости. Давид последовал за Робертом фон Метцем и Камалем в замковую капеллу[18], которая, казалось, ожидала его за узким коридором, куда можно было войти через боковой вход. Здесь и сейчас Давид хотел увидеть, как прольется кровь, много крови. Кровь магистра тамплиеров.

Глазам Давида потребовалось несколько секунд, чтобы привыкнуть к неяркому, желтоватому мерцанию свечей, — секунд, в течение которых враг легко мог подобраться к нему сзади и обезглавить его, так как перед ним, кроме алтаря и нескольких литых подсвечников, было абсолютно пустое пространство, а справа и слева тянулись отделенные мощными колоннадами продольные нефы. В их густой черноте можно было скрыть всех и каждого. Но счастье — в данном случае то обстоятельство, что тамплиеры оказались достаточно глупы, выбежав во двор на свою погибель, — было на стороне Давида: ничего не случилось, пока он растерянно стоял посреди капеллы и в отчаянии пытался обнаружить в темноте боковых интерьеров источник отражающихся от стен криков и шагов.

Наконец раздался безобразный хриплый звук. Звон и дребезжание оружия стихли. Тихие шаги придали внезапно наступившей, пугающей тишине угрожающий ритм. Давид с бешено бьющимся сердцем привстал на каблуках и повернулся кругом, твердо рассчитывая, что фон Метц, ввиду своей проклятой трусости, нападет на него сзади. И тут он его увидел.

С притворно печальным взглядом тамплиер появился из тени позади каменного алтаря и оглядел его, растянув губы в улыбке, причем эта улыбка оскорбительным образом производила впечатление дружеской и знакомой. В правой руке тамплиер держал меч, на котором запеклась кровь Камаля; меч, который прямо или косвенно лишил жизни его отца, Квентина и Стеллу; стальной клинок, которым фон Метц хотел также прервать жизнь Давида.

Но Давид этого не допустит. Он принесет матери меч магистра тамплиеров. И если рука мертвого фон Метца будет по-прежнему крепко сжимать оружие, он отсечет эту руку от тела, в то время как душа бастарда будет уже коптиться в аду!

— Здравствуй, Давид!

Этот негодяй дошел до такой дерзости, что осмеливается называть его по имени и приветствовать, как будто это само собой разумеется, в то время когда оба они знают, что сейчас станут друг против друга с обнаженными мечами и только один из них покинет капеллу живым. Проклятье, он еще смеет лицемерить, изображая притворную радость встречи! Да это не человек, это изверг рода человеческого!

Давид все еще не понимал, как чувствует себя человек, убивая другого человека, но он был уверен, что скоро узнает, каково это — убить чудовище!

Он издал боевой клич и набросился на убийцу своей подруги. Их мечи с треском ударялись один о другой. Эхо понесло звук начавшейся борьбы, которая должна была все решить, по лабиринтам, залам и покоям крепости, и заставило каждого, кто еще был жив, не остаться в стороне, но принять мысленное участие в жестокой решительности, в безграничной ненависти, с которой молодой боец набросился на магистра тамплиеров. Подобно берсеркеру, Давид снова и снова обрушивал свое оружие на фон Метца, и снова и снова прекрасный клинок противника останавливал его за несколько сантиметров или миллиметров до того, как он разрубит его на две половины.

Возможно, фон Метцу действительно не удалось произвести благоприятное впечатление во время первой волны атак, когда он вполне мог перейти в наступление. Возможно также, что он применил ту же тактику, посредством которой Арес однажды одолел Давида, внушив ему обманное чувство, что юноша сильнее противника, чтобы затем совершенно неожиданно выйти из оборонительной позиции, когда неопытный молодой человек был уже уверен в своей победе. Давид не попадет в ловушку. Он чувствовал, что не сможет долго выдерживать напряженность и темп атаки. Поэтому он прибег к тому, что представил охватившее его изнеможение прежде, чем его силы взаправду иссякли.

Магистр тамплиеров использовал момент мнимой слабости и перешел в наступление. Давид был к этому готов, он это даже запланировал, однако удар неожиданной силы обрушился на его клинок и вибрирующая боль пронизала его — начиная от рук, крепко сомкнувшихся вокруг рукоятки меча, до самых плеч. Он не думал, что бывают более сильные и ловкие бойцы, чем его дядя, но теперь ему пришлось отказаться от своего мнения. Фон Метц мог не выглядеть богатырем и гунном, но как боец он превосходил Ареса.

Давид с трудом парировал и. второй удар, но третий, который его противник нанес сверху, чтобы раздробить ему пополам череп, — это было уже чересчур. Ему удалось затормозить меч тамплиера за несколько ладоней от головы, но он не стал повторять прежнюю уловку с мнимой усталостью и отбрасывать меч. К тому же фон Метц ловко и незаметно загнал юношу в тупик, так плотно притиснув его спиной к алтарю, что он почувствовал холодную каменную плиту стола на высоте поясницы.

«Я проиграл», — с отчаянием пронеслось у него в голове, в то время как фон Метц безжалостно усиливал нажим своего клинка и таким образом сантиметр за сантиметром, склоняясь над ним верхней частью корпуса, опускал его на алтарь. Давид сделал все, что мог, но он проиграл. Где, черт побери, Арес, Шариф, Симон и остальные? Шум битвы снаружи давно стих. Если, кроме этого чудовища, еще были оставшиеся в живых тамплиеры, куда они исчезли? Неужели блуждают поодиночке по коридорам и залам крепости? Проклятье! Почему ему никто не помог?!

Давид почувствовал, как холодный камень коснулся его лопаток. Справа и слева мерцали белые свечи в серебряных подсвечниках. Язычки их пламени нервно танцевали на кровавом клинке и на восьмиклинном кресте в золотой рукояти тамплиерского меча. В одно мгновение Давид снова стал новорожденным в белом крестильном платьице, которого вырвали из рук матери, чтобы заколоть на алтаре. Большими глазами он смотрел в лицо мужчины, пришедшего его убить. Но отсутствовали некоторые детали. Что-то не согласовывалось с его воспоминанием об этом сне, о котором Лукреция говорила, что оно представляет собой путешествие в прошлое. Что-то было неправильно…

Скалящий зубы боевой пес, который сломал Франку челюсть, выл и рвался с цепи. У Давида не было времени для деталей и длинного раздумья. Ярость раздувала огонь ненависти к убийце, лишившему его любимой подруги, и дала силы одним-единственным, хорошо направленным толчком оттолкнуть от себя магистра так, что тот, тяжело дыша, сделал несколько вынужденных неверных шагов по капелле в обратном направлении, прежде чем вновь обрел равновесие и выровнял дыхание. Этого оказалось достаточно, чтобы Давид снова выпрямился и бросился на тамплиера. Ему удалось полоснуть противника по лицу, но в этот раз тамплиер не потратил ни одной лишней секунды на оборону, сразу же атаковал целым залпом ударов, защита от которых привела к тому, что у юноши теперь болели не только руки, но также спина и далее зубы. Однако все эти мучения лишь подстрекали его к еще более ожесточенной обороне и к еще более энергичным ответным ударам.

Давид услышал шаги. Кто-то приближался к капелле, но юноша миновал ту точку, когда внутренне вопил о помощи. Ему никто не нужен. Он хочет, он должен, он сможет справиться сам — это его долг перед родителями, Квентином и Стеллой!

Стелла… Проклятье! Она вообще не имела к этому никакого отношения, а этот сумасшедший взял и запросто ее убил! Ярость и отчаяние заглушали боль. Снова и снова его меч опускался на магистра тамплиеров. Наверное, он подавил ее, чтобы больнее ранить его, чтобы продемонстрировать ему, кто из них сильнее…

А затем Стелла вдруг вышла из тени бокового нефа. Давид увидел ее. Но он не понял, что означает ее появление. Возможно, он принял ее за видение; возможно, раж, в котором он находился, дикая ярость, с которой он колотил магистра тамплиеров, были такими всеохватывающими, что он вообще больше не был способен ясно думать. Фон Метц, напротив, отвлекся на короткий момент, глядя на Стеллу. Давид использовал шанс и нанес удар, который разрезал кожаную куртку на груди магистра и на сантиметр вонзился в его плоть. Тамплиер споткнулся о выступающий камень грубо мощенного пола. Меч выскользнул из его пальцев и откатился немного в сторону еще прежде, чем он сильно ударился об этот темный камень. Давид бросился за ним, занес обеими руками меч для смертельного удара, который фон Метц более восемнадцати лет назад хотел нанести ему, Давиду. Детали… Они не имели никакого значения.

— Ты, проклятый бастард! — услышал он собственный пронзительный голос, но чувствовал в этот момент свои губы так же мало, как и остальное тело.

Казалось, он вообще уже не принимает никакого участия в происходящем и никак не влияет на свои действия и мысли. Как будто та, другая, совершенно неуправляемая часть его души, тот бешеный пес, о котором он даже не подозревал несколько дней тому назад, полностью захватил контроль над его телом, и только кровь, вместе с которой жизнь из тела этого чудовища падет к его ногам, способна удовлетворить власть, держащую его в своем подчинении.

— Давид! Нет! — панический крик Стеллы пронесся по капелле.

Давид начал снова чувствовать, думать, ощущать запахи и вкусы. Как будто его чувства после долгого обморока вновь возвратились в тело. Он увидел Стеллу, услышал ее голос, и он понял, что это не видение, а реальность. Но, черт возьми, ведь Стелла мертва! Она не могла быть здесь, в крепости… Даже если…

Его взгляд вновь обратился вниз, к поверженному фон Метцу, и его руки лихорадочно сжали рукоятку меча. Этот негодяй похитил его подругу! Он затащил ее в проклятую крепость, вдали от человеческого жилья, и только дьявол знает, что он с ней делал!

Давид с шумом опустил меч.

— Он твой отец! — в отчаянии закричала Стелла.

Смертоносная сталь промчалась в миллиметре от головы магистра и, высекая искры, воткнулась в стык между двумя плотно прижатыми друг к другу камнями. Клинок застрял настолько глубоко, что одному человеку было не под силу его оттуда вытащить.

Давид напрасно трудился некоторое время, раскачивая рукоятку клинка. Он делал это не для того, чтобы снова завладеть оружием, но чтобы что-то делать. В его голове мысли не только путались, прерывались и перекатывались друг через друга, но между ними возникали ожесточенные схватки, в которых не было победителей. Он не смог найти начало, которое бы продолжил и которое могло бы стать его опорой. Давид думал о Квентине и о Стелле, о деталях снов, которые, собственно, были не снами, а воспоминаниями, об ужасах битвы во дворе крепости, о Святом Граале и о человеке, который убил его отца, нет, который был его отцом…

Давид находился на пороге безумия, если уже его не перешагнул. Его пальцы бессильно соскользнули с рукоятки, в то время как к нему спешила Стелла и, подхватив его руку, положила ее на свое плечо.

— Стелла?.. — Его растерянный взгляд блуждал между девушкой и лежащим на полу Великим магистром. Две мысли выкристаллизовались в необозримом хаосе: Стелла жива и Роберт фон Метц — его отец. Но это же невозможно! И то и другое!

Снова шаги, на этот раз более громкие, нервные и тяжелые. Прежде чем Давид смог определить их направление, в дверях капеллы появился незнакомый боец. Так же, как и Давиду при своем первом появлении, глазам незнакомца пришлось потрудиться, прежде чем он начал ориентироваться в изменившемся освещении. Он торопливо сделал несколько шагов в направлении Давида, заговорил с ним взволнованно и задыхаясь, именуя его Великим магистром, и лишь потом заметил, перед кем он фактически стоит, две-три секунды смущенно и испуганно переводя взгляд с Давида на распростертого на земле тамплиера с двумя, все еще кровоточащими ранами. Но. этот человек мгновенно пришел в себя и отреагировал на случившееся быстрее, когда, вопреки собственным многочисленным ушибам, чавкающим пулевым отверстиям и резаным ранам, принял позу защитника и встал с угрожающе поднятым мечом между фон Метцем и Давидом.

Давид ни на что не реагировал. Он даже не подался назад, когда в капеллу вошел белокурый рыцарь. Его меч застрял между каменными плитами пола. Вероятно, он не поднял бы оружие даже против незнакомца, если бы, конечно, все не произошло иначе и этот человек сам не сунул бы меч в руку Давида, чтобы затем вежливо пригласить его на небольшой дружеский поединок. Давид уже не понимал, что правда и что ложь, кто союзник и кто враг. Он даже не знал, кто жив, и кого уже нет на свете, и кто, собственно говоря, он сам…

За спиной вновь пришедшего бойца с заметным усилием поднялся на ноги фон Метц. Стелла схватила Давида за руку и оттащила его на пару шагов подальше от мужчин, в то время как магистр тамплиеров с трудом нагнулся за своим мечом и, вновь вооруженный, прошел мимо своего друга, чтобы нагнать Стеллу и Давида.

— Нет! — Стелла встала, защищая Давида, между ним и фон Метцем, дрожа от страха, но тем не менее бросая на обоих решительные взгляды.

Несколько мгновений, которые каждому, кроме Давида, подхваченного волной освобождающей от всего пассивности, показались мучительными, вообще ничего не происходило. Фон Метц пристально глядел на Давида, Стелла упрямо смотрела в глаза фон Метцу, незнакомый рыцарь наблюдал за всеми, а Давид смотрел сквозь всех и каждого в благодетельную пустоту.

Наконец к магистру тамплиеров приблизился белокурый и потянул его за рукоятку меча к себе, несмотря на тот факт, что сам Роберт все еще стоял перед Давидом, явно полный решимости немедленно отсечь своему невооруженному противнику голову.

— Битва проиграна, Роберт, — тихо сказал белокурый. — Ты должен остаться в живых.

Во взгляде фон Метца на мгновение вспыхнула нерешительность. Затем его черты смягчились, он медленно опустил меч и движением, кажущимся беспомощным, повернулся к соратникам.

— Sangreal[19], старый друг! — В ответ белокурый страдальчески улыбнулся и заключил магистра тамплиеров в короткое объятие. Затем он быстрым шагом, ни разу не оглянувшись, исчез во тьме, из которой пришел.

Внезапно к ним прорвался яростный боевой крик. Снова в крепости зазвучал оглушительный стук и звяканье мечей.

Фон Метц повернулся к Давиду и Стелле, избегая, впрочем, смотреть в лицо своему сыну.

— Следуйте за мной! — властно сказал он и поспешно прошел мимо них, мимо алтаря к расположенной за ним каменной стене. Раздался неприятный скрежет, и тени, отбрасываемые мерцающими свечами, пришли в движение. — Если хотите жить, тогда за мной! — повторил магистр, не оборачиваясь, и вошел в расселину, которая непонятно как вдруг открылась в стене.

Давид все еще не был способен ни на что реагировать, но Стелла быстро стряхнула с себя нерешительную пассивность, с которой, исполненная сомнения, втайне наблюдала за фон Метцем, и потащила Давида в тайный ход. Он покорно позволил себя увести. Хорошо, когда другие знают, что нужно делать. Он сам, во всяком случае, этого больше не знал.

Крик боли донесся с той стороны, где исчез белокурый, затем — безжалостное кряхтение, перешедшее в хрип.

Давид наблюдал без всякого участия, как фон Метц впереди испуганно вздрогнул, в то время как дверь тайного хода медленно, с протяжным стоном, за ними закрывалась. И в это время в капеллу ворвался Шариф.

Араб был значительно более зорким, чем большинство других людей, поэтому он сразу же метнулся за ними, но не успел: теперь в стене уже не было расселины, это могла быть лишь тень среди теней. Однако до этого взгляд араба все же успел зацепить вдали фигуры трех беглецов. Он не попытался протиснуться в слишком узкую для него щель, но, пока мог, преследовал Давида взглядами, которые тот почти физически ощущал спиной, хотя они его интересовали не больше, чем все остальное, что происходило вокруг него и с ним самим.

Фон Метц возился с чем-то в темноте. Наконец свет факела залил узкий коридор, в который вел тайный ход.

— Следуйте за мной! — повторил тамплиер и заторопился по коридору, приведшему их через полдюжину метров к узкой лестнице, по которой они поспешно спустились вниз.

Оранжево-желтый беспокойный свет очищал контуры от тьмы глубоко под крепостью, когда фон Метц повел их дальше. Внезапное осознание Давидом того, что магистр тамплиеров ведет их через огромный склеп, частично прогнало его безразличие и отупение, заменив их ощущением жуткого, но благоговейного трепета и напряженного внимания. «Здесь же мертвецы», — медленно осознавал он. Фон Метц привел их от умирающих и трупов в надземной части крепости к мертвым, которые обрели последнее место успокоения в каменных саркофагах, расположенных вдоль боковых стен склепа. Для чего ведет их сюда и что намерен делать с ними этот человек?

Давиду следовало бы бояться, как и Стелле, чьи дрожащие пальчики крепко обхватили его левую руку. Или сопротивляться… Но так далеко было сейчас его настоящее «я», которое в отчаянии от него отвернулось и все никак не могло пробиться обратно, превратив его в нечто вроде манекена в человеческой оболочке, автоматически шагающего рядом с подругой.

Магистр тамплиеров на короткое время остановился в полном молчании посреди темного, зловещего помещения перед неким возвышением, на котором стоял большой каменный гроб. Стелла и Давид тоже замедлили шаги, но фон Метц остановился совсем ненадолго. Он с видимым усилием оторвал взгляд от гроба и энергичным жестом подал знак следовать за ним:

— Вперед! Дальше!

Разум, который медленно, но теперь с возрастающей быстротой начал возвращаться к Давиду, нашептывал, что у них нет выбора, что им остается только слушаться магистра и надеяться, что дорога, которой он их ведет, не станет последней.

Когда Арес вслед за Шарифом вошел в крепостную капеллу, он ожидал, что сможет забрать отсюда своего племянника вместе с мечом магистра тамплиеров. Это был эксперимент, который вызывал у него чувство стыда, однако немного позже он ощутил гордость, что смог хорошо подготовить Давида: племянник едва не одолел его самого, «мастера меча». Но в дальнем конце капеллы за алтарем араб стоял в одиночестве и, как обалделый павиан, лихорадочно расшатывал камень за камнем крепко выложенной, простоявшей много веков стены.

Давида и этого проклятого пса фон Метца нигде не было видно, но Арес обнаружил с легкой досадой, что меч племянника крепко застрял между двумя камнями, плотно забитыми в мощеный пол. Или «солнышко» Лукреции поджало хвост и отправилось куда-нибудь подальше? Скорее всего, нет. Возможно, Давиду слишком быстро довелось узнать, что между упражнениями в фехтовальном зале и настоящей битвой простираются целые миры, но причин для бегства тем не менее у него не было: битва прошла исключительно успешно, они захватили крепость прежде, чем тамплиеры поняли, с каким превосходством сил и с какой гениальной стратегией столкнулись. Уже через несколько минут в крепости осталось лишь несколько человек, бесцельно кравшихся по коридорам и столь же отчаянно, сколь и напрасно пытавшихся сопротивляться превосходящей силе приоров, которые, в свою очередь, небольшими группами рыскали по крепости.

Вероятно, Давид сменил свое оружие на меч магистра тамплиеров, который теперь станет их собственностью, как и руины этой славной крепости посреди идиллического озерного ландшафта. Но где он сам?

— Фон Метц с Давидом исчезли за стеной, — сообщил ему Шариф. — Вместе с девушкой.

Он через плечо оглянулся на Ареса и выглядел бы, вероятно, взволнованным и разозленным, если бы, за исключением особо экстремальных ситуаций, что-либо могло воздействовать на его мимику.

— Кстати, она жива, — добавил араб, как будто считал фантазию Ареса настолько ненормальной, что тот без этого пояснения мог вообразить, что фон Метц и юноша исчезли из капеллы с уже разлагающимся трупом девушки.

— Тогда твое искусство в стрельбе уже не то, каким было когда-то, — внешне спокойно сказал Арес, в то время как внутри него закипала ярость, которая не касалась араба. Проклятье! Давид действительно дрянной маленький Сен-Клер! Если имеешь дело с ним, можно рассчитывать на что угодно.

Его сестра оказалась наивной дурой, вообразившей, что за столь короткое время можно сделать из него преданного, простодушно-глуповатого, образцового рыцаря. В конце концов, в Давиде текла и ее кровь. Более того, убежденность, что она должна стать бессмертной, нужно было растить медленно и холить в глубине сердца, а не выпускать наружу из-за ненависти и отчаяния. Было большой ошибкой взять юношу к себе в дом, как бы хорошо он ни сражался и какой горячей любовью ни проникся к боевому искусству. Но ведь его, Ареса, никто не слушал уже потому, что сестра еще в детстве отучила его вообще открывать рот.

Арес решил это изменить, как только они вернутся в «Девину»; в конце концов, они давно не дети. При всей своей коварной хитрости Лукреция проявляла во многих вещах опасную наивность, и это станет очевидно для каждого уже сегодня. Возможно, всё обернулось не так уж плохо. Это сделало достоверным его давнишнее, скрываемое ото всех убеждение — возможно, Лукреция теперь сама поймет и осознает: лучшее, что она может сделать в отношении маленького Давида, — это предоставить ему, Аресу, полную ответственность и свободу действий. Он будет неусыпно следить за мальчишкой и воспитает из него настоящего рыцаря ордена приоров, как только заполучит его обратно. Давид ведь не смог уйти далеко. По крайней мере, Арес должен отдать должное Лукреции: несколько маленьких превентивных мер она все же приняла.

«Гораздо досаднее, что ускользнул также и фон Метц, а с ним его проклятый меч, но он, Арес, будет действовать наверняка. Естественно, он сможет забрать меч вместе со своим племянником. Папочка и сын теперь, когда они, очевидно, нашли друг друга и заключили союз, наверняка не так-то быстро снова потеряются из виду», — снисходительно думал он, но насмешка не могла полностью скрыть его разочарования.

Вместе с Шарифом он мгновенно повернулся к двери, когда раздались шаги. Цедрик, многочисленные глубокие раны которого сильно кровоточили, сильно хромая, вошел в капеллу в сопровождении Тироса, Пагана и Симона, которые без спешки, с обнаженными мечами толкали его перед собой.

«Мастер меча» застонал от внутреннего возбуждения, когда увидел белокурого рыцаря. То, что они не прикончили его сами, рассуждал он, означает, что они не сделали ничего или, как в этом случае, действовали малодушно. Цедрик имел жалкий вид, но он пережил атаку Шарифа, что понижало престиж темнокожего в глазах Ареса и сводило его к незначительной, едва достойной определения величине. Очевидно, не убивать людей стало новой королевской дисциплиной араба, после того как он, видимо, разучился стрелять.

Взгляд Цедрика метался между приорами, как взгляд затравленного зверя, окруженного стаей голодных гиен. Он отчаянно высматривал дорогу для бегства. Но тамплиер попал в ловушку, и Арес наслаждался. По крайней мере, он имел жертву, на которой сможет отыграться за разочарование, принесенное Давидом.

— Ты выглядишь… сильно потрепанным, Чернэ, — заметил он улыбаясь и со всем притворным сочувствием, которое был способен изобразить, повернулся к Цедрику. Затем ловко перекинул меч из левой руки в правую.

— А ты выглядишь так, словно от тебя ускользнули фон Метц и Давид, — в пику ему откликнулся тамплиер, презрительно сморщив нос, в то время как он едва мог держаться на ногах. — Ты, верно, получишь нагоняй от своей сестрицы, не так ли?

Чернэ давно был мертв, и он знал это лучше прочих. Только поэтому он мог позволить себе так говорить с Аресом, однако «мастер меча» воспринял его оскорбительное замечание как удар в лицо и был не в силах даже подавить раздраженную дрожь в углах рта. Тамплиер заметил это с довольной улыбкой, прежде чем его окончательно оставили силы, которые уже давно покидали его тело вместе с кровью из безобразных колотых и резаных ран, коими он был покрыт весь с ног до головы. Он опустился на колени и тяжело оперся на свой меч, но все же выдержал взгляд Ареса.

«Мастер меча» медленно подошел к нему и без труда выбил меч у него из рук. Симон и Паган схватили Цедрика за плечи, чтобы он не опрокинулся вперед и не смог лишить Ареса небольшого удовлетворения от реванша, раньше времени упав и умерев без его содействия.

— Однако тамплиер был живучий, — сказал с невольным восхищением Арес. — Это просто невозможно, чтобы сердце билось в почти обескровленном теле, а кожа окрасилась уже в сероватые тона.

Цедрик держал голову прямо. В то время как Арес взял его клинок и с сухо произнесенным Sangreal в бешенстве вонзил его в бледную, перемазанную кровью шею, белокурый продолжал смотреть в глаза своего палача без малейшего страха.

«С Цедриком умер последний тамплиер, — рассуждал про себя Арес. — Кто остался?

Проклятый магистр с Давидом и его подругой обратились в бегство, которое может привести только к их гибели».

Наряду со всеми другими, временно утраченными чувствами Давид потерял также и чувство времени. Когда он вместе со Стеллой через тайный ход выбрался на свежий воздух у подножья скалы, на которой возвышалась крепость тамплиеров, он обнаружил, что вечерние сумерки давно рассеялись. Фон Метц оставил факел внутри скалы, чтобы тот не привлек внимания вертолетов, все еще круживших над крепостью. Он указал левой рукой направление к берегу озера, на котором в бледном свете месяца можно было разглядеть помост причала.

Деревянный помост был не только непомерно узким, как установил Давид с нехорошим чувством в области желудка, следуя за магистром к маленькой моторной лодке, привязанной в конце причала, но и чрезвычайно прогнившим и ветхим. Однако они достигли места целыми и невредимыми и — если не считать пота, из-за которого их комбинезоны неприятно липли к колее, — абсолютно сухими.

— На другой стороне озера ждет автомобиль, — тихо сказал Роберт.

Хотя моторы вертолетов все еще гудели над крепостью и, вероятно, поглотили бы без остатка их голоса, даже если бы они перекрикивались во все горло, фон Метц говорил так тихо, что его голос едва перекрывал шепот.

— Ключ в замке зажигания. В навигационном приборе обозначена цель прибытия. Вам нужно точно следовать описанию маршрута. Я встречу вас там.

Произнося последние слова, магистр стал говорить еще тише, так что Давиду было непросто его расслышать. Затем произошло следующее: фон Метц сделал то, что во все время их бегства по возможности избегал, — он посмотрел Давиду прямо в глаза. И Давид ему поверил. Он узнал во взгляде фон Метца нечто, что в последние недели в его окружении стало желанной редкостью, — честность. Откровенную, уже начавшую казаться странной честность. Это было то самое выражение, которое Давид не смог истолковать, когда их взгляды встретились на поле битвы. Это должно было быть самым естественным в мире — а он считал это чем-то угрожающим и достойным презрения! Боже милостивый, что это с ним случилось?

— Ты мой отец? — почти беззвучно спросил он.

— Да, — кивнул Роберт фон Метц.

— Лукреция — моя мать? — Это было невообразимо, но магистр тамплиеров подтвердил и это.

— И… ты хотел меня убить, — закончил Давид, ничего не понимая.

— Да, — подтвердил тамплиер и перенес молчаливо и терпеливо полный укоризны взгляд, вызванный его беспощадно честным ответом. — Почему ты пошел в крепость, Давид? — спросил он наконец мягким голосом, углубившим обоснованный стыд, который испытывал юноша.

— Потому что я хотел убить тебя, — еле слышно ответил Давид и отвернулся от бездн собственного характера, в которые он бросился с открытыми глазами. — Я же не знал, кто ты, но я готов был тебя убить…

Он не был уверен, сможет ли когда-нибудь себя за это простить.

— Пора! — потребовал фон Метц, торопя их сесть в лодку. Потом он повернулся и исчез на темной тропинке, ведущей в крепость.

Давид беспомощно смотрел ему вслед, пока Стелла развязала канат, прыгнула в лодку и лихо завела мотор, как будто всю жизнь ездила исключительно по водным дорогам.

— Иди же, Давид! — позвала она его нетерпеливо, в то время как юноша все еще не делал никаких попыток сдвинуться с места и присоединиться к ней.

Он медлил. Итак, фон Метц — его отец, а Лукреция — его мать. А кто, черт побери, он сам, Давид?

«Возможно, лучше подумать об этом потом, когда они окажутся в безопасности», — решил он с самодисциплиной, которая была ему свойственна и проявить которую он еще мог себя заставить. Прыгнув в лодку, он уселся на скамейку позади Стеллы.

Он еще не успел расположиться прочно по всей ширине скамьи лодки, когда Стелла нажала на газ и маленькое суденышко помчалось в головоломном темпе напрямик через озеро. «Если дать ей мотор, — подумал Давид, охваченный смесью удивления, уважения и буквально панического страха, — и она решит, что должна выиграть эти проклятые гонки, — вероятнее всего, она их выиграет, даже в том случае, если на лодке будет мотор от обычного инвалидного кресла».

Чудесным образом их не заметили ни с вертолетов, ни с крепостной стены. Во всяком случае, они достигли противоположного берега беспрепятственно: их не преследовали, в них не стреляли. Несмотря на это, Давида сильно затошнило, когда всего, в нескольких метрах от цели Стелла так резко затормозила, что их обдало дождем крошечных холодных капель и мотор мучительно захрипел, так как в него попала вода.

Давид прыгнул на берег одним махом. Он не мог сказать, было ли это частью бегства или выражением страха, который ему внушала Стеллина манера ездить.

Девушка прыгнула вслед за ним, и вместе они поплелись в темноте лесистого берега по ведущему круто вверх склону, который выводил на узкую дорогу. Строго говоря, это была всего лишь лесная тропа. Следуя своему инстинкту, они повернули налево. По крайней мере, на этот раз инстинкт указал Давиду верное направление, ибо уже через несколько минут тропа вывела их на песчаную просеку, где стоял «Фольксваген».

«Это была действительно машина Роберта фон Метца», — установил Давид с противоречивой, но облегченной дрожью. Она была ему знакома, особенно ее багажник.

Стелла, у которой «Туарег» не вызвал плохих воспоминаний, поспешила к месту водителя. При мысли о том, что он снова доверит свою жизнь хвастливой гонщице, которой, к сожалению, оказалась его подруга, Давид вновь запаниковал. Он поспешно перегнал ее, открыл дверцу и скользнул на водительское сиденье. Давид не сразу схватился за ключ зажигания, который действительно торчал внутри, но с притворным техническим интересом осмотрел навигационный прибор на щитке водителя и использовал момент для того, чтобы несколько раз свободно вздохнуть.

Только после этого он заметил трудный для истолкования взгляд, каким за ним наблюдала Стелла.

— Кто эти сумасшедшие с мечами, Давид? — тихо спросила она, когда он повернулся к ней лицом.

Давид неловко молчал. Он в отчаянии искал правильные определения для вещей, о которых только теперь понял, что сам далеко еще не разобрался в них.

— Если правда, что фон Метц мой отец, тогда эти сумасшедшие мои родители, — наконец ответил он с колебанием в голосе.

Стелла смотрела через ветровое стекло на лес.

— Я хочу назад в интернат, — прошептала она и бросила на Давида— умаляющий взгляд. — И сейчас мы поедем туда. Ведь так?

Само собой разумеется. Слова просились из сердца прямо на язык, но крепко сжатые губы в последнюю секунду преграждали им дорогу.

«Я отвезу тебя домой и останусь с тобой навсегда. Мы забудем все, что случилось, и дальше будем жить вместе, как жили всегда, потому что нет ничего на свете, чего я желал бы больше, чем это. Потому что я наконец понял, что нет ничего более прекрасного, чем нормальная, лишенная сенсаций, битв и кровопролития будничная жизнь в спокойном мире, с прежними привычками, идущая своим чередом».

— Это слишком опасно, — едва слышно прозвучал голос разума из его уст. — Нам нельзя туда возвращаться.

Стелла отвернулась. Давид услышал, как она всхлипнула. Знать, что она несчастна, было невыносимее, чем собственная боль.

— Давай сначала уедем отсюда, о'кей? — выдавил он из себя и, борясь с собственными слезами, запустил мотор.

Стелла вяло кивнула. В ее заплаканных глазах вновь вспыхнула надежда.

«Я отвезу ее домой», — мысленно поклялся Давид ей и себе самому. Он только не знает, когда это произойдет.

Не было никакой разумной причины возвращаться в крепость. Тем не менее Роберт сделал это, хотя ему самому было неясно, зачем это нужно. Битва проиграна. Ему не обязательно видеть собственными глазами каждого павшего тамплиера.

Но он верил, что чувствует, как души его друзей и соратников призраками бродят по катакомбам под крепостью, в то время как он темными коридорами поспешно возвращался в капеллу. Они обвиняли его. Они показывали на него пальцами, отделенными от тел. Их вездесущие глаза были прикованы к нему, полные упрека, разочарования и глубочайшего отчаяния. Все они посвятили свои жизни задаче, от которой зависела судьба человечества, и не справились.

«Чернэ!» — кричал голос отчаяния в его сердце. По крайней мере, Цедрик должен был справиться! Он видел, как падали на землю во дворе крепости в своем последнем бою Жакоб де Луайолла, Арман де Бюре и Филипп Море. Он закричал от гнева и отчаяния, когда оказался свидетелем того, как «мастер меча», безбожный брат Лукреции, поставил безоружного Монтгомери на колени у своих ног и отсек ему голову. Когда он в борьбе с приорами пробрался внутрь крепости, он наблюдал с некоторого расстояния, как Арес и его палачи со зверским удовольствием расчленяют мечами безжизненное тело Папаля Менаша.

«Хотя бы Цедрик!» — молил фон Метц про себя. Его лучший, его последний друг должен выжить! Роберт старался отбросить от себя воспоминание о криках Цедрика, которые он слышал, когда уводил в безопасное место Давида и Стеллу.

Он достиг наделено запертого входа в капеллу и прижал ухо к холодному камню. Он услышал шаги и голоса; голоса, которые он знал, и, когда он их услышал из благословенного помещения, он воспринял это как дополнительное унизительное доказательство своего поражения.

— Где Давид? — Лукреция, должно быть, стояла у главного входа, на противоположной стороне, так как он с трудом разбирал ее слова.

— Твой сын перебежал на другую сторону. Он удрал с фон Метцем.

Арес! Дрожь пробежала по телу Роберта, когда он узнал насмешливый голос темноволосого Гунна. Некоторые из самых ужасных картин прошедших боев замелькали перед его внутренним взором. Лукреция считалась главой ордена, но Арес был ее орудием, с помощью которого она губила свои жертвы. Фон Метц знал, каково это — убить человека, и он ненавидел убивать — независимо от того, насколько его противник заслуживал смерти или насколько он сам был убежден, что поступает правильно и делает единственно возможное. Брат Лукреции, напротив, питал извращенную страсть к убийству.

— Что?! — проник к нему во тьме с трудом сдерживаемый голос его «ошибки», «его тяжкого греха».

Ее по-кошачьи крадущиеся шаги приблизились к алтарю.

— И девчонка жива, — добавил араб. Он мог быть едва ли дальше от Роберта, чем на расстоянии вытянутой руки. — Она тоже была с ними. Они исчезли через подземный ход.

Звук ее шагов замер.

— Ты опять все провалил, — прошипела она. Фон Метц был не совсем уверен, к кому относился этот упрек.

— Я? Почему я? — огрызнулся Гунн. — В девчонку стрелял он.

— Впредь Шариф будет отдавать приказы, — распорядилась Лукреция. — И ты будешь их выполнять.

— Что?! — Арес негодовал. — Он ведь раб!

— А ты неудачник. Уходите оба с глаз долой!

Напряженная тишина наполнила капеллу. Фон Метц услышал, как мужчины покинули помещение. Один из двоих, чью личность было нетрудно угадать, очень торопился. Сама Лукреция осталась. Роберт уловил, что она тихо подошла к алтарю.

«Что она делает? — спросил он себя после того, как довольно продолжительное время ничего не было слышно. — Может быть, она пытается совладать со своей яростью из-за провала миссии? Или тут что-то другое, человечное?»

Она потеряла сына, который ушел к нему, своему отцу. По крайней мере, она должна была в это поверить, хотя Роберт далеко не был убежден, действительно ли случилось то, что он считал невозможным, и действительно ли Давид отвернулся от матери и пришел к нему. Он вообще не знал, как быть и что теперь делать. Он знал только, что нужно найти Цедрика и посоветоваться с ним.

Плакала ли Лукреция? Магистр тамплиеров не был в этом уверен. Но он чувствовал собственные горячие слезы — слезы беспомощности, — которые катились по его щекам. Прислонившись к стене, он сполз на землю и дал волю слезам.

Проходили минуты, а фон Метц все сидел без движения. Наконец он вскочил и привел в действие секретный механизм. Он открыл проход в стене всего лишь на узкую щелочку, через которую смог заглянуть в капеллу.

Лукреция опустилась на колени перед алтарем и сложила руки для молитвы. Ее глаза были закрыты. Даже короткий предательский скрежет, с которым крепкая на вид стена сдвинулась на несколько сантиметров, не прервал ее молчаливой молитвы. Иногда Роберт удивлялся, как это возможно, чтобы два таких разных по сути существа, как он и Лукреция, могут молиться одному и тому же Богу. Как удавалось ей совмещать веру с извращенными убеждениями, с эгоцентрическими, исполненными мании величия целями?

Его пальцы крепко сжали меч, в то время как он расширил проход в стене настолько, чтобы быстро проскользнуть в него и еще быстрее закрыть за собой.

Самая истовая молитва не заглушила бы скрежещущий до боли в зубах звук, с которым открылась и закрылась скрытая в стене дверь. Лукреция испуганно огляделась, чтобы установить, откуда исходит шум. Когда она заметила фон Метца, который вышел из тени за алтарем, ее глаза в изумлении раскрылись, но затем всякое выражение быстро исчезло из ее черт, уступив место непринужденной и самоуверенной улыбке.

— Ну, теперь ты довольна, Лукреция?

Магистр тамплиеров медленно обошел каменный алтарь и остановился лишь тогда, когда встал к ней так близко, что без большого труда мог воткнуть клинок своего меча между ее ребрами, которые вырисовывались под платьем. Возможно, он это сделает. Определенно сделает.

— Довольна? Я женщина с большими претензиями, Роберт, — ответила она, отведя от него взгляд и направившего на простой деревянный крест, который висел на цепочке над алтарем. — Я буду довольна только тогда, когда получу то, что мне причитается.

— Ничего тебе не причитается, — горестно прошептал фон Метц и сделал маленький шаг по направлению к ней. — Ничего.

Рука, державшая меч, мелко дрожала. Ему было тяжело не броситься на нее сейчас же и немедленно положить конец жизни, которая принесла ему и остальным столько страданий и муки.

— Кто это решает? — Она снисходительно взглянула на него. Он еще раз подумал, что даже презрение может быть привлекательно, когда написано на таком безупречном лице. — Твой благородный орден? — усмехнулась она. — Они мертвы. Все кончено.

— Они мертвы, потому что верили, что тайна не должна быть в руках человека, — возразил Роберт, хотя теперь его голос не звучал так убежденно, как ему бы хотелось. — Так же, как в это верю я.

Лукреция устало улыбнулась и повернулась, чтобы посмотреть ему прямо в лицо. Она была прекрасна — от ее красоты захватывало дух. Роберт вдыхал запах ее мягких золотисто-белокурых волос. Хотя он ее не касался, он чувствовал тепло, которое исходило от ее нежной кожи. Как тогда… Он не хотел вспоминать. Он подарил ей свое сердце в тот момент, когда исходивший от ее тела аромат, по сути дела, простой запах, набор химических элементов, одурманивал его мозг.

— Море, — прошептала Лукреция, чей взгляд словно проникал сквозь него и, казалось, достигал его мыслей. — Теплый вечерний воздух. На холмах запах жасмина. Ты можешь вспомнить наш первый поцелуй?

«О да», — горько подумал Роберт. Мог ли он? Один раз в жизни он отдался голосу своего сердца, и этот дьявол в человеческом обличье злоупотребил его слабостью и проткнул его душу пылающими иглами.

— Ты знала, кто я, — ответил он, пытаясь выдыхать как можно меньше воздуха, потому что ее обвораживающий аромат, как яд, перемешивался с молекулами кислорода.

— Разве это что-нибудь изменило бы? Наш сын — дитя любви, — спокойно сказала Лукреция. — Мы одна семья.

«Эта любовь была однобокой», — мысленно поправил ее Роберт. Он ненавидел ее за то, что она ему причинила, и чувствовал потребность наказать ее, избить за бесцеремонную ложь, если бы не проклятый запах ее волос, ее кожи, ее физическая близость, красота ее фальшивых глаз. В результате он выдавил из себя:

— Что ж, если так, давай заключим мир. Он не заметил, что она подошла к нему еще ближе, но, когда она понизила голос при следующих словах, доведя его до обвораживающего шепота, он почувствовал ее горячее дыхание на своих губах.

— Отведи меня к Граалю, Роберт, — заклинала она его. — Сделай нашу семью бессмертной.

— Ни один человек не может жить вечно. Лукреция сохраняла на лице неизменную улыбку. Она все еще надеялась, что Роберт поддастся порыву чувств и они придут к согласию. Она надеялась, как прежде, так и теперь, получить все: его любовь, Давида, но прежде всего Святой Грааль.

— Ты огорчаешь меня, Лукреция, — тихо продолжил он, и это было сказано искренне.

Возможно, это было как раз то, что мгновенно прогнало теплоту из ее глаз и лишило всякой мягкости ее голос.

— Давид решит в пользу матери, — заявила она, отодвинувшись от Роберта. Тон ее голоса и ее движения, казалось, колебались между упрямством и убежденностью.

«Она заботилась о сыне, — вспомнил фон Метц с долей сочувствия, — не только о преемнике». Но она не должна его больше заполучить. Давида он не смог убить. Но ее он убить сможет.

Движением, которое было достаточно быстрым, чтобы не оставить времени для новых сомнений, он поднял меч и решительно приставил клинок к ее тонкой бледной шее. Если нет больше тамплиеров, которые могли бы подчиняться магистру Давиду, находящемуся под ее влиянием, и которые могли бы послать на гибель бесчисленное количество людей — возможно, весь мир, — он не должен допустить, чтобы она еще раз протянула к его сыну свои мерзкие пальцы. Давид будет на его стороне. Пока Роберт жив, он будет защищать — его и Грааль. Это его долг перед сыном, соратниками, собственной совестью и Богом. Он устыдился недавнего сострадания и малодушия, которые почти довели его до того, что он счел свою миссию проигранной и безнадежной.

— Нет, если у него не будет матери, — ответил он.

Лукреция даже не вздрогнула, когда ее кожи коснулась холодная сталь. Она опять улыбнулась, и ее взгляд поймал и удержал его взгляд. Она была так уверена в своей силе, что Роберт действительно чуть не ранил ее в беспомощной ярости. Ведь она имеет право. Конечно, он ей ничего не сделает. Хотя бы потому, что она женщина. Но прежде всего, у него есть совесть и сознание своей неправоты. В противоположность ей, чья жизнь определена жадным стремлением к власти и обладанию.

— Знаешь, какая разница между нами? — спокойно сказала она и двумя пальцами отодвинула меч тамплиера от своей шеи. — Любовь. Она делает тебя слабым, mon cher.[20]

Фон Метц не ответил. «Не любовь должна быть основой жизни, — уточнил он для себя, — а лишь некоторые принципы человечности». Но не имело смысла убеждать Лукрецию такими или подобными словами.

Лукреция, приоресса ордена «Приоров, или Настоятелей Сиона», без спешки подошла к выходу из капеллы и позвала своего брата и араба. Когда она вновь повернулась к фон Метцу и когда из темноты в нежно-желтый свет капеллы ворвались оба ее грозных стража с обнаженными мечами, магистр тамплиеров уже давно обошел алтарь и через закрывающуюся щель бросил назад последний грустный взгляд. Когда он торопливо шагал по направлению к склепу, он слышал, как яростно бранился Гунн. Ему не надо было различать слов Лукреции, чтобы понять, что она приказывает своим защитникам снести каменную стену. Однако прежде чем им удастся это осуществить, фон Метц давно переберется на какой-либо из маленьких весельных лодочек, которые ждали его на одном из причалов, на берег. Возможно, он довольно быстро окажется рядом с Давидом и Стеллой.

Роберт фон Метц имел явное пристрастие к необычным постройкам в отдаленных местах, особенно если оба эти свойства были также единственными в своем роде. Это, например, объединяло Тамплиербург — крепость тамплиеров — с отслужившим свое многоярусным гаражом в заброшенной промышленной зоне, куда навигационный прибор серебристо-серого «Туарега» вежливым женским голосом привел Давида и Стеллу в ранних утренних сумерках.

— Вы достигли цели, — монотонно похвалил их этот голос, единственный, кто говорил во время поездки.

Давид отключил навигационный прибор и поставил машину перед одним из двух спиралевидных въездов, которые вели вверх и внутрь неосвещенного здания цилиндрической формы высотой в семь-восемь этажей; въехать даже на первый ярус он не рискнул.

Дело было в том, что в течение многих лет эта забытая промзона не использовалась, внутри и вокруг гаража скопилось изрядное количество отслуживших свои век легковых автомобилей, старых аккумуляторных батарей и прочих, едва ли подлежащих идентификации деталей и конструкций из металла, резины и пластика, покрытых слоем пыли толщиной примерно в сантиметр, так что почти новый «Туарег» производил впечатление гостя, прибывшего на похороны на автомобильное кладбище.

Давид сомневался, что на одном из более высоких ярусов их ожидает другая картина. Кроме того, он не собирался ни одну лишнюю секунду сидеть за рулем автомобиля, в котором его однажды перевозили как бесчувственный чурбан из интерната на аэродром. Он вышел из машины и, возможно, с облегчением вздохнул бы, если бы в этот момент впервые не почувствовал, до какой степени долгая езда, стресс, битва и переживания подорвали его силы, которые он в. своей деструктивной эйфории ошибочно считал чуть ли не неисчерпаемыми. Плечи и спина болели, а в левом ухе от гула вертолетов и грома битвы остался неприятный, докучливый шум, который он заметил только сейчас, когда его окружала ничем не нарушаемая тишина. В прошедшие дни Давид усвоил, что он — другой, что он отличается от остальных людей. Думая о том, с какой быстротой до сих пор заживали все, даже очень тяжелые раны, он решил, что теперешняя боль, которая мучит его кости и мускулы, может иметь всего лишь психосоматический[21] характер. Но это сомнительное объяснение не изменило того факта, что он эту боль чувствовал и сильно от нее страдал.

Стелла тоже вылезла из автомобиля и остановилась рядом. С ощущением неуверенности и дискомфорта они пытались хоть что-нибудь разглядеть в темноте.

— Знаешь… здесь я себя тоже не чувствую лучше, — призналась она после небольшой паузы и прижалась к нему.

Давид нашел ее взгляд. Впервые с тех пор, как он узнал, что она жива, они были действительно одни — без шума моторов и без голоса женщины из навигационного прибора.

— Я считал, что фон Метц тебя убил, — прошептал он через несколько секунд.

Стелла энергично встряхнула головой, как бы в доказательство того, что голова у нее крепко сидит на плечах.

Давид наблюдал за каждым ее движением, как за чудесным подарком.

— Что с тобой? — заботливо спросила Стелла еще через несколько секунд, на протяжении которых он просто молчал, смотрел на нее и гладил ладонью ее плечо. — Все о'кей?

— Да, — ответил Давид слишком быстро, чтобы это выглядело правдоподобно. — Я просто думаю, — добавил он немного спокойнее.

Мать послала его на битву, чтобы он убил собственного отца. Десятки мужчин лишились жизни самым жестоким образом. И он во второй раз в течение короткого времени остался без дома, хотя, собственно говоря, «Девину» нельзя было назвать настоящим домом, а всего лишь местом, где его дядя и мать укрывали его с определенной целью. Но Стелла осталась жива.

Давид улыбнулся. Все было о'кей. По крайней мере, в этот момент.

Стелла ответила на его улыбку, и он обнял ее, плотнее прижал к себе. Никогда больше он не оставит ее одну, никогда больше не допустит, чтобы она оказалась в опасности — даже если для этого ему придется остановить все нефтяные насосы планеты, чтобы не заработал ни один мотор, в котором повернули ключ зажигания. Он будет ее охранять, не спустит с нее глаз. Так и будет.

Некоторое время они стояли, крепко обняв друг друга. Наконец Стелла первая мягко высвободилась из его рук и устроилась на подножке машины. Первые минуты, после того, как он присел рядом с ней, Давид сконцентрировался исключительно на том, чтобы не дать заметить свое непроходящее отвращение к кровопролитным событиям этого дня. Но в конце концов Стелла направила его мысли в другую колею, которая, однако, не уменьшила его напряжение и подозрительность.

— Утверждение этих людей, что они твои родители, еще не доказательство, что это правда. Разве не так, Давид? — пробормотала она задумчиво.

Давид кивнул.

— Я знаю. Но я чувствую, что это так.

— И какая проблема у твоих родителей, если она решается с помощью мечей?

Давид отвел взгляд, в то время как с трудом искал подходящие слова для объяснения всех этих абсурдных и пугающих событий, которые новый, хладнокровный Давид, обучавшийся в «Девине» у Ареса искусству борьбы на мечах, наверняка смог бы растолковать без долгих размышлений; однако обычному, разочарованному во всем мире ученику интерната, которым Давид в этот момент снова являлся, все эти объяснения представлялись заразной душевной болезнью с острым синдромом неуязвимости.

— Если я расскажу, ты сочтешь меня сумасшедшим, — ответил он, уклоняясь от прямого ответа.

— Все же попробуй, — настаивала Стелла.

— Моя мать занимается поисками Святого Грааля, потому что он даст ей бесконечно много власти. Мой отец, Великий магистр рыцарского ордена тамплиеров, хочет помешать ей добраться до Святого Грааля, — произнес он нарочито безучастным тоном, чтобы четко дистанцироваться от всего этого религиозного бреда, с которым он впредь никогда больше не хотел иметь никакого дела. Он уже понял, что ему едва ли удастся уйти от ответа. Кроме того, он сможет узнать по ее реакции на его открытое и честное признание, действительно ли она его так безоговорочно любит."

Сначала Стелла не реагировала, а только смотрела на него испытующим взглядом, вероятно, чтобы установить, не причинили ли события прошедших дней какой-нибудь вред его уму, или что он, несмотря на серьезность положения, позволил себе дурацкую шутку, или что (это была последняя возможность, которую она приняла в расчет) он просто говорит правду. Затем она вскочила внезапным движением и вытянулась, как солдат.

— О'кей. Мы уходим, — решительно сказала она и оставила открытым вопрос, к какому решению склоняется относительно его вменяемости.

Давид не тронулся с места. Хотя то, что она сказала, было ему по душе, но куда им идти?

— Давид, ну, пожалуйста! — Она смотрела на него молящими глазами. — Это же сумасшествие! Давай уйдем! Немедленно!

Она не сказала: «Давид, ты сошел с ума. Давай вернемся в интернат и найдем специалиста по таким случаям, потому что я о тебе беспокоюсь». Но он чувствовал, что именно это она имеет в виду, причем для защиты собственного здоровья она воздвигла стену между собой и всеми этими ужасными вещами, которые видела своими глазами.

Давид медленно встал и решительно посмотрел ей в глаза, которые она пыталась закрыть перед реальностью. Было многое, чего он сам не понимал, был целый ряд событий и фактов, которые он также охотнее всего вытеснил бы из своего сознания в надежде, что полное неведение достаточно для того, чтобы сделать все бывшее небывшим. Но невежество может быть губительным. Он уже подверг однажды жизнь Стеллы смертельному риску.

— Драка с Франком… — начал он осторожно, — когда мы были у врача… Ты же видела, как быстро зажила моя рана…

— Да. — Стелла казалась странным образом упрямой и смущенной одновременно. — Как это между собой связано?

«Она просто не хочет меня понимать, — догадался Давид. — Отчаянно пытается убежать назад, в нормальную жизнь, а все, что нельзя или невозможно рассматривать трезво, старается отрицать, превращать в шутку, считать несуществующим или не имеющим значения, ошибочно надеясь, что будни изгонят безумие, которое вдруг напало на монастырь из внешнего мира».

Давиду требовалось доказательство, которое вернуло бы Стеллу на жестокую почву фактов, если он хочет, чтобы они оба все это пережили. Он сел на корточки и достал из ящика для инструментов сапожный нож. Стелла испуганно вздрогнула и остолбенела, наблюдая с открытым ртом и широко раскрытыми глазами, как Давид несколько раз глубоко воткнул небольшое лезвие себе в левую ладонь. Из безобразных порезов обильно потекла темная кровь.

— Ты сошел с ума?! — крикнула Стелла, когда осознала, что ничего не делает, а просто наблюдает, как он себя калечит. Она подбежала к нему и схватила его за запястье. — Что ты делаешь?!

Давид ответил не сразу, но сжал порезанную руку в кулак. Кровь капала на землю к ногам Стеллы.

— Они — другие, — прошептал он наконец и вновь открыл ладонь. — И я как они.

Стелла растерянно смотрела на его раны, уже подсохшие и покрывшиеся сухой коркой. Если бы ее лицо после всех предшествующих мытарств имело хотя бы легкий налет краски, то она бы наверняка побледнела. Но она начала дрожать всем телом.

— Стелла, — прошептал Давид успокаивающим тоном, но девушка быстро выпустила его запястье, как будто трогала раскаленное железо, и отошла на несколько шагов назад.

— Я хочу отсюда уйти. — Она стала тяжело дышать и почти истерически закашлялась.

«Она меня боится», — сообразил Давид, и это его больно задело. Он хотел ей открыть глаза, а она испытывает к нему страх. Это несправедливо! Он же не виноват в том, что он такой, какой есть.

— Не оставляй меня одного, — взмолился он в отчаянии. — Пожалуйста! — Он подошел к ней и потянулся к ее руке, но Стелла отскочила от него, как от двухголового мутанта из космоса. Давид неумолимо последовал за ней и схватил ее за плечи. — Пожалуйста, не бросай меня на произвол судьбы, — повторил он. Слезы полились из его глаз. — Я не справлюсь без тебя.

Стелла не реагировала, а только смотрела на него и дрожала как осиновый лист. Затем страх в ее чертах уступил место выражению беспомощности и, наконец, неприкрытому отчаянию.

Давид привлек ее к себе. Горячие соленые слезы насквозь пропитали его куртку, в то время как она прислонилась к его груди и ее стройное тело сотрясалось от приступов плача.

Лукреция не отменила решения, лишив Ареса в припадке ярости власти заместителя главнокомандующего. «Мастер меча» (он был и оставался «мастером меча», черт их всех побери!) еще никогда не видел сестру в столь диком гневе. Единственное, что удержало его тогда от того, чтобы повернуться и немедленно уйти, — это то, что он истолковал ее ярость как спроецированную на него ненависть к самой себе, которая скоро рассеется, и ей же впоследствии будет за нее стыдно. В конце концов, провал ее миссии действительно не его вина, а результат ее собственной наивности. Вместо того чтобы спорить, он сжал зубы и вместе с Симоном, и Тиросом принялся ломать проклятую стену.

В благодарность, едва появилась дыра, через которую можно было протиснуться, от Лукреции поступило следующее задание, а именно: вернуть его неверного племянника, что уже было достаточно неприятно, далее если указание пришло не от Шарифа.

В то время как Тирос и Арес с пеленгатором[22], который Давид носил на своем теле, ничего об этом не подозревая, сели в вертолет и отправились в «Девину», чтобы продолжить преследование на автомобиле, Лукреция развлекалась с арабом и некоторыми другими рыцарями из числа приоров под скалой в катакомбах.

Шариф держал его в курсе дела, но у Ареса было обоснованное подозрение, что араб делал это исключительно для того, чтобы по крайней мере издалека над ним насмехаться, если уж он не располагал достаточной мимикой, чтобы злорадно, во весь рот ухмыляться в присутствии Ареса.

Под крепостью они нашли гроб девятого рыцаря. Тамплиеры похоронили Рене фон Анжу[23] в могиле, словно он был один из многих. Но забытая легенда тем не менее говорила иное. Лукреция с присущей ей наглостью не колебалась и приказала взломать саркофаг, и, как оказалось, не зря. Коварный вор не забрал ни одну из реликвий с собой в могилу, но взял единственное, что могло указать путь к укрытию, где находились Гроб Господень и Святой Грааль. Она стянула с мумифицированного пальца рыцаря кольцо с печаткой. Бедность, целомудрие и смирение — таковы были правила ордена тамплиеров. Никто из них не должен носить драгоценные украшения. И если один из них это сделал и даже унес кольцо с собой в могилу, тогда это что-то значит. Сомневаться в этом не приходилось.

После этого рыцари, которые остались с Лукрецией, начали вскрывать в катакомбах все саркофаги подряд и искать сокровища или указания на реликвии.

Как охотно Арес своими глазами поглядел бы на то, что творится в катакомбах. Но Лукреция непременно должна была выместить на нем плохое настроение. Она же не думает всерьез, что раб — лучший предводитель, чем он! В конце концов, он ее брат! Ну хорошо она еще увидит, что получится. Уже очень скоро она пожалеет о своем приказе и отзовет его назад. До этого ему не остается ничего другого, как делать то, что приказано, если он, со своей стороны, не захочет вести себя по-детски и капризничать, как его сестра.

— Сейчас мы их поймаем, — прервал его мысли Тирос. Он бросил довольный взгляд на маленький монитор, на котором долгое время нервно дрожащая над виртуальными улицами красная точка наконец остановилась и оставалась довольно продолжительное время на верху экрана, слева.

Арес подумал о том, что в общем-то причины для плохого настроения нет. Обычный внутрисемейный раздор. Даже если Лукреция спутается с рабом… Возможно, компенсация сексуального дефицита поможет ей восстановить здравый смысл и опустит с облаков на землю. Накануне был великий день для приоров, и Арес не сомневался, что сегодняшний не уступит вчерашнему. Он постарается ничем его не испортить.

— В пятницу, тринадцатого, все тамплиеры во Франции были арестованы, помещены в подвальные застенки, подвергнуты пыткам и казнены, — усмехнулся он. — С тех пор этот день считается несчастливым. Ты это знал? — Тирос равнодушно пожал плечами, не сводя глаз с красной точки, которая обозначала местонахождение Давида. — Невежда, — без особой охоты выругал его Арес и под завывание мотора свернул за ближайший угол.

Это была действительно Богом покинутая местность, куда магистр тамплиеров послал или куда сам сопровождал своего сына. Арес горячо надеялся, что тамплиер находится с мальчиком, потому что чувствовал огромное желание разрезать фон Метца на куски и наконец отобрать у него меч, который слишком долго принадлежал этому негодяю — и, Господу ведомо, не только для того, чтобы угодить сестре и настроить ее помягче.

Стекла без окон черными дырами зияли в опустевших фабричных зданиях, сквозь открытые окна машины до них доносился запах сажи из мертвых дымовых труб, а в заброшенных цехах не осталось даже крыс.

Фон Метц и вправду имел укрытие, которое не так-то легко обнаружить, потому что ни одна человеческая душа, кроме тех, что испытывают проблемы с мусором, к тому же решаемых здесь только нелегально, или тех, кому требуется дешево избавиться от старого автомобиля, давно уже не помнила, что этот город призраков еще существует. Но пеленгатор указывал, что Давид тут — а если быть совсем точным, то в заброшенном гараже.

Это было восьмиэтажное здание цилиндрической формы, которое, вероятно, сыграло решающую роль в гибели промышленного района, потому что это «чудо архитектоники», это самое большое, какое можно себе представить, «супер-недоразумение», должно быть, стоило целое состояние. И люди, которые здесь работали, должны были каждое утро тратить свое время, огибая мощный цилиндр, пока им наконец не выпадет счастье припарковаться на одном из весьма тесно отмеренных мест на внешней стене этого искусно построенного, но бессмысленного сооружения.

Арес не притормозил, когда направил машину через въездные ворота. «Возможно, — думал он, — придется несколько раз переехать автомобиль фон Метца, прежде чем он разрубит его на куски и предложит рабу под видом гуляша на следующий вечер».

Фон Метц предоставил молодым людям достаточно времени перед своим появлением. Ему ни в коем случае не хотелось смутить Давида и Стеллу, если они предстанут перед ним дрожа, плача, словно испуганные дети, или крепко ухватив друг друга за руки.

К тому времени, когда магистр влетел на территорию в красной ржавой малолитражке, с двумя дверями, они более или менее успокоились. Он сильно их напугал, пока они не увидели, кто сидит в этой машинке. Роберт быстро вышел из нее, обошел вокруг молча, открыл багажник и вытащил пропахший плесенью коврик. Из углубления под ковриком тамплиер достал половину своего оружейного арсенала. Тут были и мечи, и дротики, и защитные костюмы, и многое другое, в том числе и более мелкие предметы вооружения. Давид разглядел пару приборов ночного видения, которые Роберт засунул в парусиновую сумку и отдал сыну, чтобы тот держал их под рукой.

В то время как Стелла вновь забралась в «Фольксваген», Давид наблюдал за своим отцом с чувствами настолько противоречивыми, что он сам не смог бы их ни с чем отождествить. Лишь одно оставалось постоянным — сомнение.

— Все это не представляет большой ценности, — заметил он через некоторое время с определенной неловкостью.

Фон Метц вытащил какой-то металлический предмет, который Давид не мог назвать, но которым наверняка можно было причинить боль, если не промахнуться. Роберт сунул его в сумку и посмотрел на сына.

— Ты действительно думаешь, что мы стали бы бороться на протяжении столетий за что-то, если бы это не было достаточно ценным? У тамплиеров только одна задача — охранять Святой Грааль. Все остальное неважно.

— Все неважно из-за чаши? — спросил Давид и состроил гримасу.

— Грааль — нечто большее. — Фон Метц покачал головой и завязал сумку. — Он означает власть. Непомерную власть. Твоя мать жаждет завладеть властью и готова всем ради этого пожертвовать.

И снова Давид увидел в глазах отца беспощадную честность, при этом он не знал, должен ли он восхищаться ею или бояться ее. Иногда не хочется знать правды, потому что она слишком болезненна. Так, во всяком случае, было сейчас с ним.

— Даже собственным сыном, — прибавил тамплиер. — Ты должен принять решение и сделать выбор между мной и нею.

По крайней мере в этот момент у Давида не было сомнения, каким будет решение. Не потому, что он боялся этого человека, а потому, что Лукреция его разочаровала. Она ему лгала и использовала, чтобы добраться до реликвий, которые значили для нее гораздо больше, чем сын. Слепая ярость, отчаяние и любовь к матери погнали Давида в битву. Но вместо того чтобы делать то, что должна была бы делать каждая мать — утешать его, успокаивать, поддерживать, — она его подстрекала, разжигала его самолюбие и гнев. Она без колебания послала его в бой, в котором он едва-едва выжил.

Отец хотел его убить, но, по крайней мере, он был достаточно честен, чтобы этого не отрицать. О проклятие! Что за семейка, в которой его угораздило родиться? Давид не понимал, как все это могло зайти так далеко. Лукреция и фон Метц ненавидели один другого и, даже не скрывая этого, посягали на жизнь друг друга, но ведь около двадцати лет назад они должны были… — трудно подобрать подходящие слова — каким-то образом произвести его на свет…

— Я… вы… — начал он беспомощно.

Фон Метц улыбнулся и освободил сына от мучившей его неловкости, ответив на вопрос, который был ясно написан на лице юноши, быстрее, чем Давид, заикаясь, задал его, потому что речь шла о его жизни и репутации.

— Я любил ее… Лукрецию… твою мать, — заверил он Давида и сделал шаг к «Фольксвагену», в котором измученная Стелла ждала на сиденье рядом с водительским.

Давид не тронулся с места. Он чувствовал, что отец не так твердо убежден в собственных словах, как ему самому хотелось бы.

Тамплиер остановился. Его затрясло, как будто таким образом он мог стряхнуть с себя воспоминание о причине существования Давида, прежде чем он опять к нему повернется.

— Все, что она хотела, — это заполучить моего преемника и проникнуть к Гробу Господню, — горестно добавил он.

Этими словами он подтвердил то, что думал Давид относительно намерений его матери. Это было удручающее подтверждение его мыслей. Он был для нее не сын, которого она желала, а лишь существо, которое ей было нужно для осуществления цели.

— Когда я узнал, что собой представляет Лукреция на самом деле, я должен был убить тебя, — продолжил свое малоприятное объяснение фон Метц, пока они рядом шагали к «Туарегу».

При этих словах магистр тамплиеров мгновенно обнажил меч. Усталость Стеллы как ветром сдуло, и девушка издала пронзительный крик. Давид, у которого от испуга перехватило дыхание, попятился назад.

— Что это?.. — Он растерянно глотал воздух, в то время как его сердце подскакивало аж до самой шеи.

— Не тогда, так сейчас, — спокойно сказал фон Метц и кивнул на стальной клинок, крепко зажатый в руке.

Давид вышел из сковывавшего его оцепенения.

— Это меч магистра тамплиеров. Если меня не будет, он перейдет к тебе.

В этот момент послышался громкий шум мотора. Давид и Роберт услышали его почти одновременно и встревоженно оглянулись. Ни один человек не мог забыть ничего на этом заброшенном клочке земли — однако к ним приближался автомобиль с шуршащими покрышками и на сумасшедшей скорости.

Взгляд фон Метца скользнул мимо Давида. Затем тамплиер посмотрел на грудь сына, где из-под планки с пуговицами виднелись четки, которые ему подарила мать. Роберт схватил и вытянул деревянный крест наружу.

— Откуда это у тебя? — задыхаясь, спросил он.

— От… Лукреции, — пробормотал Давид. — Какое это имеет значение?

Одним махом фон Метц сорвал с него четки, которые сразу же разорвались на две половинки, и в гневе бросил их на землю. Маленькие деревянные бусины покатились во все стороны, покрываясь густой пылью, крест лопнул. Крошечная пластиковая деталька, типичное изделие современной электроники, показалась среди деревянных обломков.

Давид испуганно прикрыл ладонью рот, когда на основании знаний, почерпнутых из современных боевиков и детективных сериалов, сообразил, о чем здесь может идти речь: в черной детальке пульсировала, периодически выключаясь, красная лампочка — передатчик.

— В машину! — прошипел тамплиер и бросился к «Фольксвагену». — Они нас нашли! Быстрее!

Давид бросил сумку в багажник, захлопнул его и втиснулся рядом со Стеллой на переднее сиденье, в то время как фон Метц резко тронулся с места даже прежде, чем Давид захлопнул за собой дверцу. Он гнал машину так быстро, что оставлял за собой узкий одноколейный след на кажущейся бесконечной левой дуге парковки — в наступающих сумерках они въезжали по ней наверх.

Давид вцепился правой рукой в поручень над окном, а левой — обхватил плечи Стеллы.

Они еще не достигли второго этажа, когда через оборудованный въезд в гараж ворвался «Порш» Ареса. Четвертый этаж был еще довольно далеко, в то время как «мастер меча» уже гнал свою машину через порог к подъему. Если Стелла в глазах Давида ездила как черт в юбке, то в водительском мастерстве фон Метца объединились все легендарные персонажи греческого подземного мира вместе с душами всех погибших пилотов реактивных истребителей. Несмотря на это, преследователь продвинулся вверх довольно значительно. У него был скромный с виду автомобиль, однако способный развивать очень большую скорость.

На предпоследнем этаже тамплиер так резко повернул руль вправо, что «Фольксваген» на девяносто градусов крутанулся вокруг собственной оси, промчался несколько десятков метров через ограждение стоянки и перескочил на бетонную спираль, ведущую вниз. Давид потерял равновесие и ударился головой о плечо Стеллы, но она даже не обратила на это внимание, а только смотрела через лобовое стекло широко раскрытыми от ужаса глазами. Давид счел ее поведение соответствующим обстановке и достойным подражания и стал, как и она, молча смотреть вперед.

Заметив «Туарег» на высоте шестого этажа на другой, параллельной, линии мчащимся вниз, «мастер меча» резко нажал на тормоз. Их головоломный поворотный маневр произошел так быстро, что Арес его попросту не заметил. И когда «Порш» с жалобно пищавшими шинами наконец остановился, они уже почти полностью преодолели гигантскую спираль в обратном направлении.

Давид вздохнул с чувством некоторого облегчения. Гунн остановил машину, и теперь ему нужно было каким-то образом развернуться. Все это давало им определенное преимущество. Возможно, они действительно смогут оторваться.

Тут раздался глухой выстрел и что-то тяжелое ударило в упругий борт машины. Давид испуганно обернулся и посмотрел назад: Арес вылез из «Порша» и без долгих размышлений укоротил дорогу, перескочив через парапет восьмого этажа, чтобы без оглядки на ломкость своих членов спрыгнуть вниз.

«Привыкай к боли», — вновь прозвучали в голове Давида слова дяди, в то время как его сердце замерло и у него захватило дух. Арес, несомненно, привык к тому, что ни разу не падал на колени, и, несмотря на ранения, которые принесет его акробатический номер, он был уверен, что сразу почувствует прочную почву под ногами в виде капота от какой-нибудь заброшенной машины.

— Жми на газ! Гони! — послышался истерический визг Стеллы.

Фон Метц перевалил «Фольксваген» через порог парковки на первый этаж, в то время как Давид робко осмеливался поглядывать назад и вверх едва ли далее, чем на расстояние вытянутой руки. Тамплиер увеличил скорость, и через долю секунды машина миновала выезд и вылетела на улицу.

Они успели! Давид притянул Стеллу к себе и крепко прижал ее к груди, в то время как его отец в безумном темпе гнал автомобиль по заброшенным промышленным районам в направлении, которое для Давида было дорогой в абсолютную неизвестность.

Л рее с гордо поднятой головой шагал в кабинет сестры по коридору, освещенному так, что в нем не было тени. Хорошо, пусть на этот раз он не справился. Но во всем виновата сама Лукреция, а также то обстоятельство, что фон Метц заполучил мальчишку первым.

Она не рассчитала свои силы с этим «ребенком», о котором, в сущности, ничего не знала. И зачем она отняла у брата все права и полномочия, ведь это не давало возможности ограничить тот вред, который она сама же по своей глупости ему причинила? Зачем навязала ему проклятого араба, который муштровал и гонял и его, и всех рыцарей ордена по своему усмотрению, как это было угодно перепутанным извилинам в его безобразной черепушке?

Факт, что Аресу не удалось вернуть Давида, не особенно задел его самолюбие. Эта миссия ниже его уровня. Не каждый биолог умеет жарить яичницу. Арес — одаренный гладиатор, а не гувернантка.

Лукреция сидела за письменным столом и лишь на мгновение оторвалась от бумаг, которые раскладывала перед собой; она недовольно подняла глаза, когда ее брат вошел в кабинет.

— Что ты хочешь? — прошипела она.

Ее интонация ясно указывала на то, что ответ на любой вопрос или требование брата будет один: «Нет».

Арес решился на формулировку, которая требовала более полного ответа. Он не собирался довольствоваться кивком головы или жестом, который прогонял бы его, как собаку, из кабинета.

— Когда исчезнет раб, которого ты повесила мне на шею? — с досадой спросил он.

Лукреция, второй раз оторвавшись от бумаг, презрительно подняла одну из своих изящных бровей, поспешно нацарапала что-то на клочке бумаги и ответила:

— Когда я буду уверена, что снова могу на тебя положиться.

— Я — Сен-Клер!

«Мастер меча» гневно сделал шаг к письменному столу, со всеми разбросанными на нем бумагами, документами, черновиками, меж которыми блестел позолоченный нож для разрезания писем, такой острый, что для него, вероятно, требуется разрешение на право ношения оружия; стол представлялся Аресу баррикадой, который отделял его от сестры.

— Я не позволю командовать этому нелепому рабу, — сказал он громовым голосом, не скрывая обиды.

Лукреция отложила в сторону паркеровскую ручку и поднялась, всем своим видом показывая, что она хочет побыстрее избавиться от брата, чтобы снова посвятить себя более увлекательным и, прежде всего, более важным делам.

— Тогда докажи, что ты заслуживаешь моего доверия, — ответила она. Ее вызов звучал чистейшей насмешкой, и было совершенно ясно, что таково и было ее намерение. Она вышла из-за стола и смерила Ареса пренебрежительным взглядом. — Встань на колени, — вдруг приказала она. — Перед своей госпожой, приорессой Настоятелей Сиона!

В течение трех-четырех вздохов — возможно, дальше счет пошел бы уже на минуты — Арес никак не реагировал на ее слова. Этот промежуток времени, в течение которого он стоял перед сестрой, растерянный, не в силах перевести дух, с бессильно отвисшей нижней челюстью, показался ему бесконечным. Напрасно надеялся он на неожиданную, остроумную концовку реплики, которая дала бы ему понять, что Лукреция шутит. Но в ее взгляде не было юмора. Ничего, кроме презрения и высокомерия, не отражалось в ее карих глазах.

«Да она спятила, — подумал он со смесью ужаса, сострадания и раненой гордости. — У Лукреции, как бы это попроще выразиться, явно не все дома. Недавняя потеря сына, должно быть, лишила ее разума. Но это ни в коей мере не оправдывает ее в том, что она обращалась с ним как с одним из тех слюнявых бастардов, которые патрулируют перед «Девиной». При этом он был не уверен, кого имеет в виду — двуногих или четвероногих охранников. С яростным возмущением он отвернулся от нее и направился к двери.

— Знаешь, в чем твоя проблема? — спросила Лукреция насмешливо.

«Ты, — гневно думал Арес, — только ты и есть моя проблема».

Но его сестра ответила на свой риторический вопрос сама:

— Ты ни во что не веришь. Даже в собственную сестру.

Арес остановился в дверном проеме, обернулся и смерил ее презрительным взглядом.

— Ничто так неотвратимо, как смерть, — холодно ответил он и, успокоившись, потому что вновь обрел полный контроль над своим лицом, продолжил: — Это относится в полной мере и к нам.

— Посмотрим. — Лукреция покачала головой.

У него было чувство, что она своими словами ни в коей мере не признала, что он может быть прав, но, как всегда, хотела оставить за собой последнее слово.

— Посмотрим, — еще раз повторила она. Арес бросил на нее взгляд, в котором ярость наслаивалась на сочувствие, и вышел, закрыв за собой дверь. Лукреция совершенно помешалась! В данный момент он мог надеяться только на то, что они вернут ей Давида достаточно быстро, и помешают тому, что ее распоряжения окончательно перейдут границу между бессмыслицей и безумием.

Не прошло и тридцати шести часов, как Давид приобрел новое имя, стал на несколько месяцев старше, получил законные водительские права, а также счета в банках различных государств. Незнакомец, который передавал ему соответствующие бумаги, не произнес ни слова, ограничившись тем, что одним махом опустошил Давидов стакан крепкого черного кофе и исчез из ресторанчика при заправочной станции, где Давиду велено было дожидаться фон Метца.

Давид снова заказал кофе, но уже с молоком, и начал изучать кредитные карточки, паспорта, выписки из счетов и другие личные бумаги, сложенные в коричневой папке, извлекая их оттуда кончиками пальцев, словно они были ядовитыми или, по меньшей мере, внушающими отвращение, а затем разворачивая и раскладывая их перед собой на столе. Он снова и снова читал свои новые данные, стараясь их запомнить, хотя заранее знал, что никогда не сможет к ним привыкнуть или даже практически себя с ними отождествить.

«Доминик Шарло», — прочел он в удостоверении личности с сургучной печатью, где на фото робко улыбался некий заурядный тип. Он выглядел как Давид. Но он им не был, хотя фотограф сделал фотокопию — в конце концов, Давид сам при этом присутствовал. Юноша на удостоверении был на два месяца и три дня старше, и у него было совершенно дурацкое имя.

Давид знал о Доминике больше, чем еще несколько недель назад знал о самом себе. Счастливец, тот имел мать, которая проживала в Бельгии и руководила предприятием по уборке зданий. Его отец служил в американской армии и погиб, когда самолет, на котором он летал, разбился. Доминик недавно закончил школу и сдал экзамены на аттестат зрелости — было приложено свидетельство со всеми оценками, и его оценки в выпускном аттестате были достаточны для того, чтобы Давиду открылись двери любого университета.

Дела у Доминика, судя по всему, шли в общем и целом хорошо; к тому же его отец, который в свое время, еще при жизни, получил богатое наследство и исключительно из патриотических побуждений пошел служить в армию, оставил ему уйму денег, которых с избытком хватило бы и на обучение в университете, и на последующий шаг в самостоятельную жизнь. Давид, напротив, чувствовал себя не в своей тарелке.

Его отец привел в движение небо и ад (в основном, вероятно, ад), чтобы как можно скорее создать своему сыну наилучшие предпосылки для новой жизни, которую тот отныне будет вести. Давид не мог понять и смириться с тем, что нет никакой другой возможности оставить прошлое позади и позабыть об ужасе и безумии, с которыми ему пришлось столкнуться. Естественно, он все еще желал от всего сердца начать жить по-новому где-нибудь в другом уголке света, но только… не так! Так — это было бы… слишком просто. При мысли, что он станет Домиником Шарло и уедет подальше от этих мест, как ожидал от него магистр тамплиеров, он казался себе невероятным трусом. К тому же на протяжении всей прошлой жизни он постоянно стремился узнать, кто же он на самом деле. Как же можно запросто оставить самого себя в этой неуютной закусочной, пышно именуемой рестораном, именно сейчас, когда наконец он узнал, кто он?

Давид поднял взгляд и выглянул из большого грязного окна на Парковую площадь, где в машине остались Стелла и отец. Они должны были видеть, что таинственный незнакомец, который передал ему конверт, давным-давно исчез. Давид удивлялся тому, что им обоим есть что рассказать друг другу и что они так надолго оставили его одного. Насколько он узнал Роберта фон Метца, того трудно было отнести к разряду любителей поговорить. Это был скорее замкнутый, погруженный в себя человек. Собственно говоря, за прошедшие полтора дня он вообще не сказал ничего, что не было бы крайне необходимо и срочно, и то лишь в том случае, если его спрашивали.

Теперь, когда Давид знал и Лукрецию, и Роберта, он спрашивал себя, возможно ли, что проявляющийся у него в последнее время бурный, вспыльчивый нрав вовсе не был заложен в его генах, а является временным, преходящим явлением, может быть связанным с периодом позднего полового созревания. Во всяком случае, он искренне на это надеялся. Если бы он держал себя в руках, то сумел бы не впасть в раж и не сломал бы Франку нижнюю челюсть, ничего такого никогда бы не случилось — или, по крайней мере, случилось бы намного позже, когда он действительно стал бы взрослым мужчиной и аттестат зрелости был бы его собственным.

Что фон Метц вышел из машины в темноте Парковой площади, Давид заметил только тогда, когда отец вдруг предстал перед ним в тусклом свете пустого, не считая официантки, ресторанного зала. Он остановился не рядом, а в нескольких шагах. И выглядел при этом так, будто стоял и смотрел на сына своими бездонными глазами уже в течение довольно долгого времени.

— Ты можешь одолжить мне денег? — В голосе Давида вновь прозвучало детское упрямство, от которого он, наряду с некоторыми другими чертами своего характера, давно решил избавиться. Отец, в конце концов, ничего плохого ему не сделал. Напротив, его план превратить Давида в Доминика был хорошим, а если взглянуть объективно, самым разумным из всего, что можно было предпринять. Несмотря на это, Давид чувствовал себя отвергнутым. Если он больше не он, то и фон Метц не его отец… — Мне нечем заплатить за кофе.

Тамплиер кивнул на бумаги, лежавшие рядом со стаканом чуть теплого водянистого кофе, на поверхности которого плавали неаппетитные глазки жира.

— Они принимают кредитные карточки. Давид состроил гримасу.

— Я не… — Он прищурил глаза, чтобы еще раз прочитать при слабом свете навязанную ему фамилию. — Доминик Шарло, — закончил он, сморщив нос.

Роберт вздохнул, придвинул стул и сел напротив сына.

— Сколько, между прочим, имен у тебя? — спросил Давид.

Он, естественно, ожидал, что фон Метц имеет одно-единственное имя. Тогда он смог бы объяснить ему свои переживания, в которые тот его загнал, используя оборот: «…Представь себе, ты был бы…».

Но магистр тамплиеров пожал плечами.

— Я их никогда не считал, — ответил он спокойно.

Давид беспомощно сжал губы и бросил полный неприязни взгляд на бумаги. Он хотел новой жизни. Но это не должен был быть Доминик Шарло, к тому же наполовину американский патриот.

— Восемнадцать лет я не знал, кто я, — прошептал он после небольшой паузы. Упрямство в его голосе уступило место молящей ноте, когда он вновь взглянул на фон Метца. — И теперь, когда знаю, я должен стать кем-то другим?

— Это же только на бумаге, Давид, — улыбнулся Роберт с полным пониманием, — так мать объясняет малышу, — что ветрянка — это только ветрянка — неприятная, надоедливая, но она скоро пройдет. — Это ничего не меняет в том, кто ты в действительности есть.

Эта «ветрянка», однако, пройдет не так уж скоро.

— Я не хочу всю жизнь прятаться! — в отчаянии вспылил Давид.

— У тебя нет другого выбора, — печально покачал головой фон Метц.

— Неправда, — ответил Давид, снова оказавшись во власти своего упрямства. — Есть.

У него есть идея. Собственно, она пришла ему в голову только сейчас, в тот самый момент, когда он упрямо утверждал, что у него есть выбор. Идея есть, какой бы сумасшедшей на первый взгляд не казалась, но что могло быть безумнее, чем стать Домиником Шарло…

— Ты хочешь защитить Грааль, — объяснил он, когда отец вопросительно на него посмотрел. — Лукреция хочет им завладеть. Поэтому вы убиваете людей. Существует только одна возможность закончить эту бессмысленную борьбу.

— Ты же не… — в ужасе вырвалось у тамплиера, который предчувствовал, куда клонит сын, но Давид перебил его, прямо-таки захлестываемый своей идеей:

— Если Гроб уничтожить, не будет причин для убийств.

Фон Метц покачал головой. Смешение решительности и раненой чести проступило в его чертах.

— Я — Великий магистр тамплиеров, и я буду защищать Гроб ценою жизни.

Энергичное, хотя и непроизнесенное вслух «Баста!» словно ударило Давида по лицу, но реакция отца была предвидима и нисколько не сбила его с толку. Напротив, она лишь сильнее подстегнула его восторженное стремление к деятельности. Он довел своего родителя до предела самообладания — ребенок никогда не должен этого делать. Но убежденность, что он стал наконец взрослым и его воспринимают всерьез, сотворила настоящее чудо с его эго. Кроме того, что касается быстроты ума, то тут, возможно, он действительно «лучший» и мог потягаться и даже превзойти тамплиера как в его прошлом, так и в настоящем.

Давиду вдруг стало нетрудно казаться спокойным и самоуверенным, более того, производить впечатление зрелого человека; он откинулся на спинку стула и маленькими глотками начал пить кофе. Его взгляд поймал взгляд отца. — Отберем у Лукреции плащаницу, — сказал Давид. — Я знаю, как это сделать.

Упрямство, которое Давид мнил преходящим явлением позднеподросткового периода, видимо, имело корни в его родословной, так как Роберт, для которого предложение сына сперва прозвучало как еретическая насмешка, не преминул довольно долго критиковать в духе упрямой религиозной твердолобости. Давид невозмутимо, но последовательно настаивал на своем, и в один прекрасный момент магистр уступил. Он был человек долга, и его сердце было целиком посвящено возложенной на него задаче. Фон Метц не был глупцом, напротив, он был интеллигентным и мудрым человеком. Давид убеждал его, что уничтожить Святой Грааль было определенно самым правильным из всего, что они вообще могли сделать. В конце концов, Великий магистр поклялся в том, что позаботится, чтобы Гроб Христов не попал в руки человеческие, а не в том, что должен охранять его от разрушения. По меньшей мере, это вполне можно истолковать и так, особенно если человек немного знаком с основами казуистики.

Если чаша перестанет существовать — а это отец в конце концов признал, хотя и выразил совершенно иначе, — исчезнет причина вести ради нее столь же примитивные, сколь и кровопролитные битвы, внезапно нападать из засады и безжалостно отрубать людям головы по самые плечи. Но прежде всего — и это было самым важным для Давида — больше никто не будет за ним охотиться и принуждать его жить под чужим дурацким именем.

Магистр тамплиеров той же ночью взял напрокат другую, менее заметную машину, которую припарковал в пустынном нежилом переулке под двумя узловатыми старыми каштанами. В тени между деревьями спрятали также автофургон. Затем тамплиер снова исчез, чтобы выполнить какое-то дело. Его никто не спрашивал, с какой целью он уходит, а он, само собой разумеется, никому ничего не объяснял.

Давид и не нуждался в помощи. План был целиком его заслугой — он первым его придумал. Это была его миссия как сына тамплиера, который ускользнул из-под опеки главной командирши приоров, и предстоящая операция, не будучи компромиссом, должна быть осуществлена совершенно иначе, чем мечтали или чего боялись обе партии. Не компромисс был намерением Давида, но конец ссор и разборок, даже если это будет тяжким ударом для матери. Ей придется смириться и жить дальше, точно так же, как и отцу, которому, в конце концов, тоже нелегко было отказаться от чрезмерных религиозных претензий на земле и поднять их до такого уровня, который человеческий разум постичь не может. Давид, их отпрыск, после многих сотен лет вновь соединит орден тамплиеров и орден приоров. Он доведет дело до конца. И думая об этом, он чувствовал себя хорошо.

Первым делом — в «Девину». Он похитит плащаницу Иисуса, прежде чем мать потеряет последнюю искорку доверчивой надежды на него и на его возвращение и на всякий случай переправит сокровище в другое укрытие. Это одна из реликвий, которые, будучи собраны вместе, приведут его к Гробу Господню и которые, если верить сказаниям и легендам, почти тысячу лет гарантировали обилие горя и кровопролития на земле. Фон Метц обладает мечом. Плащаницу из владений Лукреции они добудут классическим путем — как обычные взломщики и воры. А остальное…

Он справится. Давид решил сосредоточить мысли на начальной, самой близкой по времени части плана. Им нужна святая реликвия, которая находится во владении ордена приоров.

Давид зашнуровал ботинки и вместе со Стеллой пошел за черным комбинезоном, которые для них раздобыл фон Метц. Вскоре они оба вскочили в автофургон, стоявший под каштанами, и Давид помог подруге надеть пуленепробиваемую куртку, идентичную верхней части его комбинезона. Затем он протянул ей один из двух приборов ночного видения — наряду со множеством других предметов снаряжения и вооружения, большей частью вложенных в парусиновые сумки, они лежали в беспорядке на дне машины. Давид еще раз убедился, что пряжки и молнии на защитном костюме Стеллы застегнуты надежно. Затем выбрал для себя один из мечей, взятых из полицейского хранилища, вместе с пристяжным ремнем, в котором меч был спрятан, и защелкнул ремень вокруг бедер.

Стелла наблюдала за происходящим, скрестив на груди руки. Она выглядела обиженной.

— А где мое оружие? — спросила она с упреком, когда ее спутник был экипирован и собирался открыть дверь водителя.

Давид застыл на месте, немного подумал и "наконец сунул ей в руки пустой черный армейский рюкзак… У него и так на душе кошки скребли, оттого что он не смог отговорить ее его сопровождать. Говорили, что Давид склонен к упрямству, но никакие эпитеты даже приблизительно не могли описать поведения Стеллы, когда что-нибудь втемяшивалось в ее хорошенькую головку. Во всяком случае, достаточно того, что она идет вместе с ним. Он не собирался давать ей холодное оружие, которым она все равно не сможет защититься. Только подвергнется опасности поранить саму себя.

Стелла осмотрела рюкзак нарочито почтительным взглядом.

— Ужасно! Рюкзак? — удивилась она, и в каждом ее слове сквозила ирония.

Давид дождался от нее сдержанной улыбки. Он любил ее юмор.

— А если меня кто-нибудь будет преследовать?

Давид пожал плечами:

— Тогда тебе придется удирать.

Стелла со вздохом прошла мимо него, взяла первый попавшийся меч и пристегнула его себе на спину, причем каждое ее движение выражало молчаливый протест.

— Одна команда, одинаковые мечи, — заявила она.

Давид закатил глаза, запер заднюю дверь фургона и отвернулся от Стеллы. В это трудно поверить: он сумел уговорить зрелого мужчину отказаться от убеждения, которое жило в его сердце сотни лет или, по крайней мере, потребовать от него известной терпимости. Стелла оказалась ему не по зубам.

Легче запретить лягушке квакать в брачный период, чем отговорить подругу от того, с чем она соглашаться не намерена. Конечно, шансы на успех в том, что касается лягушки, намного выше, так как Давид, в некоторой степени преодолевая себя, действовал бы с этим скользким созданием без всяких церемоний — посадил бы в стеклянную банку или сразу же закопал изнурительного крикуна в слякотный ил. Но Стелле он не хотел и не мог причинить боль. Собственно, это и удерживало его от того, чтобы ради ее же безопасности связать ее или с кляпом во рту запереть в багажнике, прежде чем Святой Грааль не перестанет существовать и всякая опасность для нее исчезнет. Но ему не оставалось ничего другого, кроме как покориться ее воле, по возможности проявлять осторожность и молиться, чтобы с ней ничего не случилось.

Все, что магистр тамплиеров должен был сделать, мало-помалу было выполнено. Когда Давид собрался занять сиденье водителя, он заметил (и вовремя, чтобы не сесть нечаянно на колени отца), что Роберт вернулся и место занято.

— Мы готовы, — сказал Давид, как будто он торопился к двери водителя, чтобы произнести именно эти слова. — Можем отправляться?

Фон Метц взглянул на него пронзительным взглядом, в котором не угасла последняя искра надежды, что Давид, возможно, все же изменил свое решение. В конце концов тамплиер только слабо кивнул головой.

— Садитесь, — вздохнул он и включил зажигание. — Возможно, ты Прав и так будет лучше для всех. А если нет… — Он распрямил плечи и растянул губы в грустной улыбке. — К сожалению, не осталось никого, кто мог бы меня переубедить.

Иногда люди кажутся себе тем незаметнее, чем больше бросаются в глаза. По этой теории фон Метц остановил автофургон с тыльной стороны «Девины» и взял у Стеллы прибор ночного видения. Давид через правое боковое стекло тоже с помощью прибора осматривал территорию позади обширного сада.

Арес, весьма неудачно для них, поставил свою машину не в гараж, но припарковал ее непосредственно перед задним входом в «Девину», однако Давид с облегчением установил, что путь к белоснежной внешней стене был свободен настолько, насколько было необходимо, чтобы их план удался. Его оптимизм еще больше усилился, когда он обнаружил, что ночная стража, которая во время его пребывания в гостевой комнате Лукреции, насчитывала по меньшей мере десять человек, сократилась до небольшой группы из трех или четырех наемников. Его мать, должно быть, теперь, когда он не был с ней и когда орден тамплиеров практически полностью уничтожен, чувствовала себя достаточно свободно. Возможно, даже слишком свободно.

Давид беззвучно напомнил себе о необходимости не повторять той же ошибки. Он научился от Ареса и мясника-араба наносить удары неожиданно, из засады, но люди, которые так изобретательны в интригах, коварстве и организации ловушек, как материнская ветвь его семьи, всегда готовы к нападению, даже если находятся посреди африканской пустыни и в полнолуние массируют себе ноги у столетнего массажиста. Карты, на которые Давид поставил, были вполне надежны. Но это ничего не меняло — Лукреция могла припрятать в рукаве бархатного платья целую колоду отлично вооруженных и хорошо подготовленных тузов, которые рыскают по участку, если не сидят перед мониторами систем слежения.

Сначала надо было выждать. Малое количество наемников означало, что их план — незаметно пробраться к заднему входу — оказался проще, чем они думали, но, к сожалению, это также означало, что в дом входило меньше мужчин для смены караула. По крайней мере один из них должен был в дверях передать остальным действующий код для цифрового замка, но в течение первых пятнадцати минут, когда Давид и Стелла передавали друг другу прибор ночного видения, не произошло ничего подобного.

Одетые в черное, вооруженные автоматами стражники описывали круги вместе с четвероногими спутниками. Давид использовал время, чтобы подсчитать короткие, постоянно повторяющиеся секунды, во время которых сад оставался без охраны. Это длилось иногда семь секунд, иногда — девять, так как один из охранников ходил медленнее остальных. Этот проходил мимо «Порша» после долговязого брюнета и перед блондином с дурацкой стрижкой, который Давиду с самого начала напоминал Халка Хогана[24]. Блондина он не переносил. Если другие наемники, с которыми Давид познакомился в «Девине», послушно и не без удовольствия ждали приказа кого-нибудь побить, то похожий на шкаф «Халк» жаждал убить человека, чтобы впоследствии получить распоряжение об устранении трупа.

Давид послал срочную мольбу небесам, чтобы смена блондинистого борца оказалась первой и подошла бы к концу. Восемнадцать лет смертельно скучной, благочестивой жизни были вознаграждены, ибо едва он сформулировал про себя свою немую молитву, как она была услышана: «Халк Хоган» завернул за угол, старательно пропихнул свои мощные, накачанные мускулы и свою собаку между оградой и спортивной машиной Ареса, не оставляя заметных повреждений на «Порше», и протянул руку к кнопкам замка.

Давид невольно задержал дыхание и включил оптический прибор. Он постарался ни разу не моргнуть, следя за толстыми пальцами колосса. Но рука неотесанного стражника была слишком велика, чтобы Давид с уверенностью мог сказать, какие четыре кнопки тот нажал, прежде чем дверь открылась. Однако тепло, которое вспотевшие пальцы стражника перенесли на кнопки, можно было наблюдать через прибор ночного видения еще некоторое время в виде зеленоватой вуали, в то время как сам он давно исчез внутри здания. Давид подметил, с каких кнопок зеленая вуаль сошла вперед и мысленно изменил последовательность цифр так, чтобы последние оказались первыми. Код менялся ежедневно, но сегодняшний свидетельствовал о недостатке творческого начала или о большой лености.

— Ноль, шесть, двенадцать, — прошептал Давид и опустил прибор ночного видения. — Есть!

— Да, — подтвердил тамплиер и закрыл дверцу машины.

— Тогда вперед! — кивнул Давид и выпрыгнул из фургона. За ним немедленно последовала Стелла.

Они перебежали на другую сторону улицы и спрятались за густым кустарником, где некоторое время — мускулы Давида от напряжения грозили порваться — ждали, пока очередной караульный не выйдет из дома и не присоединится к монотонному ритму своих товарищей. Появился долговязый, прошел мимо и исчез из поля зрения. Если Давид не ошибся, у них есть девять секунд.

— Пора, — прошептал он, перепрыгнув в два прыжка живую изгородь и невысокий каменный парапет, окружавший территорию, и помчался так быстро, как только способны были бегать его ноги.

Ухоженный мягкий газон заглушал шаги, так что ниоткуда не раздался громкий собачий лай. Однако дорога до цели заняла целых четыре секунды. Две следующие секунды Давид потратил, чтобы нажать три кнопки, полсекунды упустил, бросив неуверенный взгляд на отца, прежде чем дрожащими пальцами нажал последнюю цифру — День святого Николая[25]. Когда юноша мысленно достиг девятой секунды, фон Метц тихо запер дверь за собой и за Стеллой.

Гигантский камень свалился с сердца Давида. Начальный барьер преодолен. Но перед ними была еще масса других барьеров.

Камеры слежения, едва ли с кулак величиной, зорко наблюдали через круглые линзы за коридором, куда выходили двери скромных комнат наемников. Слава богу, все двери были в данный момент заперты. Это не были подвижные камеры, которые методом ускоренной съемки обшаривали все помещение, но их количество делало проход по коридору практически полностью обозримым. Необходимо было определить и использовать так называемые мертвые зоны, но их, без сомнения, было меньше, чем камер. Сначала Давид использовал один такой угол: вместе с фон Метцем и Стеллой, тесно прижавшись друг к другу, они стояли на половине квадратного метра пола, облицованного белыми плитками.

— Все время оставайся около меня! — шепнул Давид, крепко слов руку девушки. — У них повсюду камеры.

— Слушаюсь, босс, — ответила Стелла, лукаво подмигнув и сделав задорную гримасу, которая, однако, не могла полностью скрыть ее нервозность.

Давид ее понимал. Ему и самому было не легче. Авантюристический дух преобразователя мира, с которым он начинал акцию, исчез в одну секунду, как только он переступил порог этого дома. Теперь им овладевало то, что определенно превосходило нервозность Стеллы, — страх. Не только — это в наименьшей степени — за свою собственную жизнь, но прежде всего за Стеллу, а также за фон Метца и мать.

Они его родители, даже если у каждого из них на свой специфический лад не хватает винтиков в голове. Давид восемнадцать лет тайно мечтал о том, чтобы их найти. Как ни велико было разочарование и как ни трагична реальность, он не хотел потерять их снова. Ни одного!

Его отец вытащил меч и приготовился к броску, но Давид удержал его за плечо.

— Мы только возьмем плащаницу, — сказал он тихо. Взгляд, которым он искал глаза Роберта, выражал в равной мере молящую просьбу, заклинающее предостережение и испуг. — Я не хочу, чтобы с ней что-нибудь случилось. — При этом он имел в виду не Стеллу, но ему не хотелось вдаваться в детали.

Фон Метц бросил на него ответный взгляд лишь через полсекунды, после того как, соглашаясь, кивнул головой, и в его глазах отразилась честность, которую так ценил Давид и в которой в этот момент сильно нуждался, чтобы сделать один-единственный шаг дальше.

Лукреция была и остается его матерью. Он не переживет, если с ней случится беда…

Было бы неплохо, чтобы в виде исключения, не за дела, но — как в этом случае — за упущения, были ответственны наемники и рыцари ордена приоров. Так, араб, на котором лежит главная вина за недавние события, быстрым шагом и со смиренно опущенной головой исчез в бюро сестры, тогда как он, Арес, ждет в коридоре и прислушивается.

Он мог бы войти туда вместе с Шарифом. Одна часть его души по-настоящему сгорала от нетерпения: он мечтал стать свидетелем наказания, которое, без сомнения, получит от Лукреции этот «Кебабный мозг». (Аресу пришлось по душе это комичное прозвище, и он намеревался из принципа всегда так называть араба, когда тот снова будет танцевать под его дудку.) Арес был также одержим желанием с садистской радостью наслаждаться мукой, которая непроизвольно выступит на лице Шарифа, обычно неподвижном, как у трупа. Но другая часть души Ареса со времени атаки на Тамплиербург стала равнодушной к тому, чтобы хоть секундой дольше, чем необходимо, находиться в непосредственной близости к Лукреции, и явно доминировала.

Фон Метц, племянник и его сладкая подружка сумели пробраться в «Девину». «Мастер меча» не удивлялся, что им это удалось. С тех пор как араб Шариф командует приорами, любому взломщику со способностями ниже средних и со свободно продающимися инструментами и оборудованием не составит особого труда получить сюда доступ. Гораздо больше он восхищался манией величий и дерзостью этой троицы. Они всерьез решили, что сумеют пробраться мимо нескольких десятков камер слежения по ярко освещенному коридору. Давид, в конце концов, достаточно долго у них гостил, чтобы понять, что это невозможно. И все же они пришли, чтобы силой завладеть плащаницей. Можно заключить, что кое-что они подсмотрели, прочли по губам, что у них был выработан план, который они целеустремленно осуществляли. Два юнца и один немолодой, психически неуравновешенный— тамплиер… Сплошное безумие!

Но безумие, видимо, носилось в здешней атмосфере, как заразная болезнь, — так это представлялось Аресу. Это было заметно по всему: как поступала его сестра и как вел себя Шариф, нагруженный ответственными заданиями, которые должны были быть поручены ему, Аресу. Араб столь небрежно организовал охрану, что тамплиер, лишившийся всего состава своего ордена, смог проникнуть в «Девину» без особых хлопот. Вместо того чтобы тотчас же бросить всех имеющихся в наличии стражников на этого свиноподобного пса-рыцаря, от которого она забеременела, его сестра попросит Шарифа позаботиться о том, чтобы непрошеные гости не смогли так же беспрепятственно скрыться, как они попали внутрь. Затем он должен приползти к своей магистерше, чтобы она освободила его от дальнейших решений.

«Мастер меча» сразу же, после первых шагов, перекрыл бы им дорогу и переработал одного за другим на корм собакам, но он ничего такого не сделал, потому что Шариф недвусмысленно потребовал от него не делать этого. Все упущения и ошибочные решения «Кебабных мозгов» он молча и благосклонно принял к сведению. Пусть золотой сыночек фон Метца и Лукреции разорвет или сломает еще пару ценных вещей, пока кто-нибудь не положит конец его проделкам. Все, что шло наперекосяк, дискредитирует только одного человека, и этот человек пускает в этот момент слюни в свои неподвижные защечные мешки, смиренно и раболепно докладывая о происходящем.

Шариф на самом деле вовсе не был смиренным и раболепным. Араба в действительности не интересовала нынешняя почетная позиция заместителя верховного главнокомандующего. Он хотел Лукрецию, только Лукрецию — это все, что засело в его темных мозгах. А сестра Ареса, казалось, ничего не замечала.

«Возможно, — думал Арес с насмешкой, — арабу удастся ее уговорить. Кто додумался родить ребенка от Роберта фон Метца, вероятно, был уже тогда не совсем в порядке, ну а в эти дни Лукрецию и вовсе нельзя было считать вменяемой».

— У нас гости, — услышал он голос араба из глубины помещения.

— Разве я кого-нибудь приглашала? — встревоженно спросила Лукреция.

— Этого мы пока не знаем…

Арес прикусил себе язык, чтобы громко не расхохотаться, когда до него дошла жалкая ложь Шарифа. Арабу передали два удачных снимка — непрошеные гости крупным планом, — и он их внимательно рассмотрел.

— Но задняя дверь дважды открывалась, — добавил Шариф, напрасно старавшийся, чтобы это прозвучало не раболепно, а преданно.

— Нет, — прошептала Лукреция после минуты молчания, — на это они не осмелятся. Или?..

Последнее слово прозвучало как просьба.

«Конечно, нет, — усмехался Арес про себя. — Давид зашел со своим папочкой, чтобы поболтать про отметки. Не так ли, сестричка? Никогда твой сын не попытается сделать для своего отца то, что он пару дней назад готов был сделать для тебя. Давид наполовину Сен-Клер. Возможно, это внушает ему ответственность, граничащую с манией величия смелость, а также бесспорную ловкость, с которой он владеет мечом. Но он также наполовину фон Метц, и это делает его глупым и поддающимся влиянию».

Арес презрительно покачал головой и не спеша побрел по коридору. Он убьет фон Метца, принесет Лукреции меч тамплиера и приведет ее сына, так как это единственное лекарство, которое сулило выздоровление. Но он не будет этого делать, пока Шариф его к этому не призовет.

Он надеется, что до этого пройдет совсем немного времени. Каждый дополнительный цент, которого будет стоить Лукреции этот инцидент, докажет ей, что Арес гораздо лучший советчик.

Давид не знал, считать ли зигзаги от одной мертвой зоны к другой постыдными или подозрительно простыми — во всяком случае, теперь он был свободен от инцидентов любого рода. Ни один стражник — ни похожий на шкаф «Хоган», ни кто-либо другой из многочисленных воинов, которые должны были находиться внутри здания, — не преградили им дорогу, ни один голодный ротвейлер с громким лаем не бросился за ними в погоню. Когда они приблизились к сводчатому подвалу, Давид на секунду замер и прислушался, приставив указательный палец к губам. Он был готов к тому, что услышит кашель, пыхтение, бульканье или какой-то другой предательский шум, проникающий к ним через дверь, — это подтвердило бы его тайное опасение, что дядя и другие приоры уже полны злорадством и нетерпеливо их поджидают. Но все было тихо. И когда Давид наконец в нерешительности открыл эту дверь, их не ожидало ничего иного, кроме очень скудно (из почтения к реликвии) освещенного помещения, где под самым потолком, подвешенная на двух цепях, парила стеклянная витрина с помещенным внутрь, пронизанным духом истории холщовым полотном.

Дежурные за мониторами слежения, должно быть, заснули или объявили забастовку, иначе нельзя было объяснить, каким образом их троице беспрепятственно удалось добраться сюда. При всей осторожности не попасть под глазки фотокамер они несколько раз не смогли. Но Давида бы не удивило, если бы в помещении было скрыто множество других приборов слежения, незаметных глазу, спрятанных где-нибудь между перекрытиями потолка.

«Ловушка», — раздавался упорный шепот в его голове, но этот шепот убедительным образом пыталось заглушить исполненное надежды ликование, в которое впало его сердце при виде погребальных пелен, вопреки сомнениям и опасениям, которые внушал ему разум. Сердце Давида начало биться еще чаще, хотя оно и так было уже почти на пределе в течение довольно значительного времени; правая рука сжала рукоятку меча так сильно, что под влажной бледной кожей отчетливо проступили кости. Все было неправдоподобно просто. Конечно, подвальный комплекс не похож на помещение для вечеринок, но все же здесь, внизу, было уж очень тихо, прямо-таки гробовая тишина. Казалось, даже крысы почему-то сбежали отсюда в поисках спасения, а вентиляционные шахты от напряжения приостановили дыхание. Возможно, к ним все же кто-то подбирался, и единственные, кто этого еще не заметил, они сами. Это, должно быть, и стало причиной жуткой тишины.

Стелла видела, как нервничает Давид. Он почувствовал ее неуверенный вопрошающий взгляд, но не посмотрел на нее, а только беспомощно прикусил нижнюю губу и последовал за отцом, который крадучись прошел мимо и неуверенно вошел в подвал.

— La Sacra Sindone[26], Святая ткань, — благоговейно прошептал магистр тамплиеров.

Он медленно продвинулся вперед до того места, откуда мог наилучшим образом созерцать древнюю материю, затем перекрестился и встал на колени.

Взгляд Давида также все больше сосредоточивался на овеянной легендами реликвии давно прошедших времен. От очертаний Христа на подсвеченной сзади материи исходило что-то глубоко впечатляющее и возвышенное. По спине Давида снова пробежал странный, не неприятный, но вселяющий неуверенность трепет.

Тонкие волоски на руках, ногах и затылке выпрямились и встали вертикально. Это было так, словно часть ауры Мессии сохранилась на погребальном покрывале, — доказательство его существования две тысячи лет назад куда более веское, чем все переданные слова.

Иисус Христос должен был быть нагим, когда его труп накрыли этой тонкой тканью. Темные пятна говорили о тяжелых телесных истязаниях, которым его подвергли, прежде чем жестоко распяли на кресте, но это сохранившееся отражение свидетельствовало, что ни одно из зверств и унижений не достигло цели: Христа не смогли лишить достоинства. Скромность, приветливость и гордость, без какой-либо заносчивости, сопровождали этого бородатого мужчину с волосами до плеч до самой смерти, когда он умер ради людей, и, казалось, сохранились до сегодняшнего дня. Нигде на свете нельзя было почувствовать Иисуса ближе, чем здесь, глядя на его погребальные пелены, или плащаницу.

Прошло несколько секунд, во время которых Давид просто смотрел на реликвию. Только после этого он смог снова сконцентрироваться на их положении и на плане. Чувство, что их подстерегают, стало сильнее. Давид вспомнил о мече, который держал в правой руке. Он взял его с собой не для того, чтобы занять свои нервные пальцы, но для того, чтобы защищаться против стражников или рыцарей. Оружие могло сослужить и другую полезную службу.

Без предварительного предупреждения, одним решительным ударом Давид разбил стеклянный шкаф. Он услышал, как магистр тамплиеров, оскорбленный столь неуважительным обращением со святой реликвией, испустил подавленный крик. Клинок с отвратительным шипением резал воздух вверх и вниз, и исполненный ужаса возглас его отца заглушался далеко разносящимся неприятным звяканьем и шипеньем. Еще прежде, чем маленькие, опасно поблескивающие осколки плотно усыпали каменный пол, прозвучал оглушительный вой сигнальной сирены.

Теперь уже Давид не мог подавить испуганный кашель, хотя давно ждал, что их обнаружат. Чудом было уже то, что они добрались сюда. Если бы они так же просто выбрались на волю, он, наверное, перед тем, как сесть в фургон, ненадолго по доброй воле повернул бы с добычей назад, чтобы спросить Лукрецию, все ли с ней в порядке или день Страшного суда, возможно, так близок, что все, что он делает, — напрасный труд.

— Что случилось? Вставай! — призвал он через плечо отца, так как, взглянув на него краешком глаза, увидел, что тот все еще стоит на коленях на холодном полу и не делает никаких попыток сдвинуться с места. Но даже после того как Давид заговорил с ним, ни малейшее дрожание мускула не подтвердило, что тамплиер собирается последовать словам сына.

Давид затравленным движением повернулся к фон Метцу… и окаменел, увидев выражение его лица. Тамплиер улыбался!

Это была не та счастливая улыбка, которая так часто показывалась на его лице, а глубоко горестная и безнадежная. В соединении с твердым, решительным взглядом его ясных голубых глаз в ней было что-то трагичное, что-то… окончательное! Давид смотрел на него, полный ужаса, когда понял значение этого выражения лица еще прежде, чем фон Метц неспешно поднялся, поправил свой короткий до щиколоток плащ, под которым был старинный кожаный нагрудный панцирь, а его правая рука с непоколебимой твердостью сомкнулась вокруг рукоятки великолепного меча. Он не собирался бежать вместе с ними. Он никогда и ни от кого не прятался. Отец сопровождал их, чтобы сражаться: за Стеллу, за сына и за то единственное, ради чего он так долго жил на земле, — за Святой Грааль. Он пошел, чтобы пожертвовать собой ради них и ради того задания, которое возложил на него Господь. Но эта жертва была такой бессмысленной.

Давид чувствовал, как его руки и колени непроизвольно начинают дрожать. Тамплиер не может, не имеет права так поступить! Давид уже потерял свою мать из-за ее болезненных иллюзий и самообмана. Черт побери, ему так нужен отец! Человек, которого ему недоставало каждый день восемнадцать лет подряд, которого он искал бы день и ночь, если бы у него был хоть малейший отправной пункт, чтобы он мог начать эти поиски. Человек, который наряду со Стеллой был всем, что у него осталось, единственный, кто мог ему помочь.

— Отправляйся к Квентину, — тихо сказал фон Метц и ободряюще кивнул. — Он живет со своими братьями.

Давид не понял.

— Квентин… — взволнованно прошептал он и недоверчиво посмотрел на отца. — Ты… он… Что?

«Это не может быть правдой! — снова и снова кричал истерический голос в его сердце. — Это не имеет смысла! Они могут убежать все вместе, и они это сделают, совершенно определенно, сколько бы людей и собак их ни преследовало. А Квентин? Что это должно означать: «Он живет со своими братьями?» Все они там, куда, видимо, стремится также и его отец? Они все мертвы?!»

— Да, — спокойно ответил фон Метц. — Но он жив. — Однако затем мягкость и спокойствие исчезли из его взгляда и голоса. Его следующие слова не были предложением и уж точно не были просьбой. Это был приказ. — А теперь уходи, черт тебя побери!

Над главным входом в сводчатый подвал бесшумно пришла в движение железная решетка, вделанная в стену полуметровой толщины. До сих пор она была скрыта от их взглядов. Откуда-то прозвучали громкие шаги.

Стеллин взгляд нервно блуждал между Давидом и двумя выходами.

— Мы должны выбраться! — вырвалось у нее плаксивым тоном.

Давид медлил. Последнюю, бесконечно долгую секунду он отчаянными глазами умолял тамплиера уйти вместе. Отец не должен требовать от него оставить его здесь, а он, Давид, не может оставить Стеллу одну.

Резким поворотом, который стоил ему большего насилия над самим собой, чем все, что он до этого делал в жизни, Давид отвернулся от отца, вытащил плащаницу из кучи осколков и бросил ее Стелле. Она ее поймала и таким же стремительным движением запихнула в рюкзак, затем повернулась на месте, чтобы выполнить то, что он поручил ей при обсуждении плана, — бежать. Давид собрался следовать за ней в направлении заднего входа, через который они вошли, но в эту секунду топот тяжелых боевых сапог вдруг стал значительно громче. Несмотря на плохую акустику сводчатого помещения, Давид правильно истолковал этот топот. Он схватил Стеллу за запястье и потащил ее назад так стремительно, что она испуганно вскрикнула, споткнулась от внезапного рывка и резко взмахнула в воздухе свободной рукой.

Если бы Давид ее не удержал, она, скорее всего, наткнулась бы на обнаженный боевой нож Ареса, приблизительно сто десять сантиметров длиной, который имел позолоченную, украшенную элегантной резьбой рукоять и такой острый клинок, что им можно было расщепить волос.

Арес загородил беглецам проход своим массивным телом. Оружие он, улыбаясь, держал обеими руками перед собой.

Стелла попятилась, завидев дядю Давида и других рыцарей ордена приоров, которые в следующий момент протиснулись в помещение мимо «мастера меча». Изящные пальчики Стеллы решительно впились в ремень черного рюкзака, в который она запихнула плащаницу.

Ужас исчез из ее черт так же быстро, как появился. Она упрямо выставила вперед красивый подбородок, набросила рюкзак на плечи и повернулась, чтобы бежать к главному входу, решетка над которым постепенно опускалась и снизилась уже наполовину. Давид также отпрянул назад с готовым к бою, поднятым мечом, чтобы никому из противников не дать возможности напасть на него со спины, не выпуская из виду Ареса и прочих даже на мгновение одного взмаха ресниц.

С внутренним отчаянием он отметил, что отец не изменил своего решения и, вторично перекрестившись, поднял меч еще выше и сделал маленький, но решительный шаг навстречу врагам. Его взгляд встретился с во взглядом Ареса.

С пронзительным боевым криком, который скорее звучал как завывание жаждущего крови зверя, чем как голос человека, Арес бросился на тамплиера.

Фон Метц парировал первую атаку Гунна, пошатываясь, отступил и толкнул Давида, отбросив его на два-три шага назад, дальше, к Стелле, которая уже достигла решетки. Девушка, нервно пританцовывая, стояла перед ней, раздумывая, сможет ли протиснуться в щель не более метра высотой и должна ли попытаться спасти свою шкуру или может еще несколько секунд, во время которых решетка продолжает опускаться, подождать Давида. В это время тамплиер отразил второе нападение «мастера меча», а Тирос, Симон и Паган одновременно сделали первые угрожающие шаги в их направлении. Стелла прыгнула вперед, схватила Давида за руку и потащила его к решетке.

Он не сопротивлялся, но он не мог также решиться бросить отца. Полный ужаса, он следил за началом битвы, которая, возможно, станет битвой гигантов.

— Идите же, наконец! — крикнул фон Метц задыхаясь, в то время как несколько раз блистательно и с разных сторон атаковал «мастера меча». — Сматывайтесь!

«Парад слева и сверху», — отчаянно пронеслось в голове у Давида. У него было почти два дня, чтобы выдать отцу слабое место своего гунноподобного дяди, но он про это забыл. Теперь его забывчивость будет стоить тамплиеру жизни.

Паган трусливо атаковал фон Метца сбоку, но тот, обороняясь, убил его небрежным движением. Однако этого крошечного отклонения хватило Аресу, чтобы нанести противнику режущий удар в правое плечо, который наверняка дошел до самой кости или еще глубже и вынудил фон Метца закричать от боли. Тамплиер переложил меч в другую руку.

«Он борется левой рукой против трех мужчин, — с ужасом наблюдал Давид, за тем, как на фон Метца напали также Симон и Тирос. — У него нет шансов, и он, Давид, должен помочь ему».

Но внезапно под сводами раздался новый крик боли. Его источник находился непосредственно за спиной Давида. Стелла!

Он вихрем крутанулся и увидел Шарифа, который, должно быть, незаметно пролез под решеткой или просто материализовался из каких-нибудь частиц пыли, летающих в воздухе. Он схватил девушку за ремень рюкзака и как раз в эту секунду замахнулся на нее острой как бритва саблей, которой явно собирался перерезать ей шею.

Давид не раздумывал, что делать. Его мускулы реагировали, не дожидаясь соответствующих решений и команд из центрального пункта управления головного мозга. Прежде чем понял, что в действительности делает, он уже напал на «мясника» и одной только силой своего наскока швырнул его на землю. Но араб успел ухватить его за воротник, и Давид грохнулся рядом. Стелла упала на них обоих, так как коварный агрессор либо из-за внезапности нападения запутался в ремнях ее рюкзака, либо просто не подумал о том, чтобы выпустить их из рук. Следствием было то, что Шариф, который, несмотря на свою отвратительную трусость и коварную жестокость, с точки зрения грубо анатомической все-таки был человеком и, как большинство представителей этого вида, располагал только двумя руками, очутился в положении, когда свободна у него была лишь одна рука, а одна рука в такой ситуации — это очень мало. Шариф не мог вытащить лежащую на земле саблю, так как все трое сцепились и образовали единый дергающийся клубок из рук, ног и голов, который прокатился на другую сторону решетки.

Давид тоже потерял в этой потасовке оружие. Как сумасшедший, он ударил несколько раз араба кулаком, но его кулак словно натыкался не на человеческую плоть, а на эбонит[27]. Шариф не издал ни стона, но за решеткой сразу вскочил на ноги. Так как Давид все еще лежал на земле, араб сильным рывком потянул его вверх. Он освободил эфес своей сабли от ремня рюкзака, и Стелла тут же отползла от них на некоторое расстояние, после чего так же лихорадочно, хотя и с трудом, встала. «Мясник» замахнулся, чтобы ударить кулаком в лицо Давиду, которого держал за плечо. Но юноша инстинктивно пригнулся, и тыльная сторона ладони араба лишь слегка коснулась его виска.

«С ним что-то неладно, словно он думает не о том», — отметил про себя Давид. Действительно, его противник сконцентрировался вовсе не на нем. Араб далее не взглянул на него, когда замахнулся вторично, в его глазах было только одно — Стелла и рюкзак.

Давид вырвался из рук араба, издал крик ярости, схватил темнокожего «мясника» обеими руками и стукнул головой о стену сбоку от железной решетки, которая тем временем спустилась так низко, что едва ли еще можно было проползти под ней на четвереньках. В каком-нибудь плохом кинофильме Шариф, ошарашенный силой и своеобразным методом атаки, вероятно, закатил бы глаза и с глубоким вздохом упал бы на землю, и задние кости его черепа шумно треснули бы. Но здесь было не кино, а жестокая действительность, и она была более суровой и беспощадной, чем продукция Голливуда.

Давид изо всех сил стукнул араба головой о стену еще раз, прежде чем тот сумеет замахнуться на него или отбросит, его назад; затем он повторил то же самое третий, четвертый и пятый раз. Снова и снова череп ударялся о твердый камень, кровь ручьями текла по шее «мясника». Давид был захвачен стаккато[28] своих движений, превращая араба в отбивную котлету. Шариф больше не сопротивлялся.

«Ты или я?» — кричал внутри Давида инстинкт выживания. Если бы он его выпустил, араб убил бы сначала его, потом Стеллу. Он его не отпустит, чтобы араб не причинил Стелле зла — никогда!

Только когда Шариф действительно закатил глаза и из его мускулов ушли последние силы, Давид его отпустил. «Мясник» упал и остался лежать — мертвый или в глубоком обмороке, причем одна из его вялых рук схватилась за решетку и затормозила ее на расстоянии двух ладоней от земли. Давиду не надо было делать никаких попыток, чтобы понять, что поднять ворота они не смогут. Он услышал сквозь шум битвы, как ломались локтевые и лучевые кости араба, прежде чем решетка остановилась. Они оказались перед запертыми воротами.

Фон Метц сопротивлялся, как раненый тигр, в борьбе против Ареса, Симона и Тироса, но Давид заметил, что сила его ударов уже давно не была такой мощной, как в начале боя. Нет, ему их не одолеть — и Давид не мог больше ничего для него сделать.

— Остановитесь! — голос Лукреции перекрыл звон мечей и крики ярости и боли сражающихся.

Давид увидел у заднего входа мать. Арес, Симон и Тирос послушно оставили свою жертву и повернулись к ней, впрочем не оставляя магистра тамплиеров совсем без присмотра. Фон Метц замер посреди движения и, тяжело дыша, также глядел на Лукрецию.

Она, не удостоив его взглядом и убедившись, что борьба прекратилась, прошла, шурша платьем, мимо брата и двух других рыцарей. Немного не дойдя до решетки, она остановилась и одарила Давида одной из своих многочисленных улыбок. Он прочел ужас в ее карих глазах, облегчение от того, что она видит его живым и здоровым, и уверенность.

— Ты моя надежда, моя любовь, моя вера, — прошептала она и придвинулась к нему настолько близко, насколько позволял металлический каркас ее юбки. — Я все отдала тебе, Давид. Он не ответил. Он не видел своей матери два дня. Когда он о ней думал, он чувствовал три вещи, едва ли совместимые друг с другом: разочарование, ярость и желание обнять ее, прижаться к ее груди и в течение нескольких вдохов и выдохов возместить себе все, чего он был незаконно лишен в течение прошедших восемнадцати лет. Ничего из этого не улетучилось, когда он взглянул ей в глаза. Но теперь на первое место пробилась его тоска по ней. Только ярость и разочарование мешали ему подойти поближе к решетке и протянуть руки навстречу ей. Но эти чувства не могли заставить его отшатнуться от нее или совсем отвернуться. Он стоял как парализованный и смотрел на нее.

— Я прощаю тебе все. Иди ко мне, мой смелый сын!

Что-то от теплоты ее дыхания донеслось до другой стороны решетки и перенесло ее призыв в благоухании ее кожи. Но одновременно с тоской ее слова разожгли в нем досаду. Она прощает его? Неужели Лукреция полагает, что после всего, что она сделала, он захотел бы просить у нее прощения?!

— Я люблю тебя, — добавила Лукреция. Это прозвучало как мольба. Ее пальцы нежно гладили кончики ногтей его правой руки, которая помимо его воли (он даже не заметил этого), зацепилась за один из толстых железных прутьев. Он воспринял все это как обещание нерушимой любви, на которую способна только мать. Для матери ничего не могло быть важнее ее ребенка.

— Давид!

Голос отца вывел его из странного оцепенения, в которое он погрузился. В ту же секунду магистр тамплиеров метнул свой драгоценный меч в щель под решетку, так что он непременно должен был остановиться у ног сына.

Давид взглянул на меч. Он мог схватить его и убежать. Но он медлил. Его взгляд неуверенно блуждал между родителями.

— Ты не представляешь, как высока его цена!

Нечто совершенно ему чуждое опасно сверкнуло в глазах Лукреции. Улыбка исчезла с ее лица. Голос звучал уже не мягко и нежно, но твердо и расчетливо.

«Она пытается угрожать, — понял Давид. — Лукреция, его мать!»

В нем вспыхнуло упрямство, которое заставило его медленно поднять меч. Никто не перетянет его на свою сторону ради фанатических целей — он сын им обоим, но он не будет их орудием. Своего отца он принял. Лукреция должна с этим смириться.

— Ты никогда не найдешь Гроб, — сказал он ей тихо, но решительно. Его пальцы крепко обхватили эфес меча. — Я его уничтожу.

— Ты не осмелишься, — дрогнул ее голос. Поскольку лицо Давида осталось твердым, она резко отвернулась и дала знак Аресу и Симону.

— Приведите его сюда, — приказала она и отрывисто кивнула в сторону фон Метца.

Те направились к тамплиеру, схватили за руки и подтащили к решетке. Арес встал позади фон Метца, который, Давид только сейчас это заметил, был изрезан многочисленными глубокими ранами, из которых обильно текла кровь, и принудил его встать перед приорессой на колени. В ту же секунду в руке Лукреции появился опасно острый, позолоченный кинжал. Сердце Давида на мгновение перестало биться, когда мать целенаправленно направила его острие прямо в сонную артерию фон Метца. Его сердце остановилось еще раз, когда он увидел смертельную решимость в глазах приорессы.

— Иди, Давид! — Отец бросил на него умоляющий взгляд.

Лукреция прижимала клинок все сильнее к шее тамплиера и с вызовом смотрела на Давида. Ничто в ее позе или в ее взгляде не оставляло ни малейшего сомнения в том, что она готова убить отца на глазах сына. Ради Грааля — этого проклятого сосуда! Они одна семья, но никогда прежде не были так близки друг к другу, как в этот момент. И именно сейчас стало жесточайшим образом ясно, как велика разделяющая их пропасть.

Маленькая капля крови брызнула из кожи тамплиера и наконец-то заставила Давида принять решение. У него был выбор: он мог взять меч и бежать, после чего неизбежно последует смерть фон Метца, или он мог оставить оружие, возвратиться к матери и таким образом продлить жизнь отцу…

Но будет ли все действительно так? Лукреция ни словечком не обмолвилась, что в этом случае сохранит Роберту жизнь. Но, даже если бы все было иначе, разве можно положиться на ее слово? Она лгала Давиду, она им манипулировала, желая, чтобы он убил собственного отца. Возможно, она бы сохранила фон Метцу жизнь только для того, чтобы пару часов спустя он умер как бы от несчастного случая. Она была одержима, психически больна из-за своей жажды власти. Давид больше ничего не мог сделать для отца. Но возможно, он мог придать смысл его смерти. Возможно, он мог помешать тому, чтобы его мать принесла огромное несчастье людям. Этого хотел отец. Пусть он умрет, не лишенный надежды.

— Твой путь верный, Давид, — улыбнулся ему фон Метц, как будто прочел его мысли.

Давид задержал на нем все еще колеблющийся взгляд. Вероятно, у "них все же есть шанс, если они отдадут ей то, что она хочет.

Не может же она быть такой скверной, такой жестокосердной, какой изображает себя в эти секунды. В конце концов, она его мать, а он…

Отец освободил его от принятия решения. Совершенно неожиданно и невероятно быстро его левая рука поднялась вверх и крепко сжала кисть Лукреции, движением правой руки он вырвал у нее кинжал. Прежде чем Арес или Лукреция опомнились, он сам проткнул себе сонную артерию.

— Нет! — вырвался у Давида растерянный, безудержный крик, в то время как он, нетвердо стоя на ногах, сделал шаг назад.

Округлившимися от ужаса глазами он смотрел, как черты лица его отца полностью расслабились, прежде чем он упал на землю, умирая, по другую сторону решетки.

Даже его мать не могла не поддаться напряженности момента. Но очень быстро смятение сменилось в ее чертах выражением ярости. Арес несколько секунд недоверчиво смотрел на бездыханного тамплиера, распростертого у его ног. Первой на случившееся отреагировала Стелла: она схватила Давида за руку и грубо рванула за собой.

— Идем! — задыхаясь, бросила она и потащила его к выходу.

Давид послушался. Чем дальше, тем быстрее в голове и в сердце толчками нарастала пустота, делавшая его необыкновенно пассивным. Через плечо он увидел, как Лукреция снова приблизилась к решетке. Ее руки цеплялись за прутья. Она выкрикивала его имя, и в ее голосе больше не звучала угроза, а только беспомощная мольба и отчаянная боль. Она была приорессой ордена «Приоров, или Настоятелей Сиона», когда пыталась обменять жизнь его отца на реликвию. Но в тот момент, когда она потеряла Давида, она была только его матерью. Он слышал и видел, что она страдает, но это больше не трогало его. Ничто больше не трогало его.

Стелла тащила его все дальше. Ноги юноши двигались автоматически. Он не знал, куда они его приведут, но это было совсем неважно.

Его отец мертв. Его мать потеряла душу из-за легенды. Давид снова оказался один.

Шариф потратил долгие часы на залечивание ран и ушибов, чтобы вновь собственными силами держаться на ногах. Арес от души радовался позору, которому подверг араба зеленый юнец.

Итак, теперь Давид владел погребальным покрывалом и мечом. Но радость его по этому поводу была недолгой, потому что дальше это его никуда не вело. У его маленькой подруги был достаточно заметный стиль езды — не прошло и часа, как Арес, просматривая данные полицейского компьютера, в который он легко проникал, наткнулся на номерной знак машины беглецов, который зафиксировала камера дорожного наблюдения. Шариф пока что полностью вышел из игры, и даже сердце его сестры не могло смириться с метафорической пощечиной, когда этот проклятый тамплиер самолично свел счеты с жизнью и, умирая, выдохнул на прощанье:

— Теперь у него есть все, что ему нужно, — sangreal, ma chere.[29]

По крайней мере на этот раз последнее слово осталось не за Лукрецией.

Трупы убрали, когда «мастер меча» вновь вошел в сводчатый подвал, но осколки стекла все еще покрывали пол. Очевидно, араб до сих пор не удосужился вызвать уборщиков. Лукреция, погруженная в безмолвную молитву, стояла посреди осколков и смотрела, все еще шокированная, туда, где всего несколько часов назад находилась погребальная плащаница Христа — самое ценное, что было у приоров. Теперь ее больше нет — она украдена двумя наивными сопляками, у которых молоко на губах не обсохло, запихнута в рюкзак, словно вонючая тенниска.

Виноват Шариф, думал Арес, но он, Арес, извлечет из этого пользу. Он принесет покрывало обратно и меч магистра тамплиеров тоже.

После этого он выгонит араба к чертовой бабушке — и все будет в порядке, даже лучше, чем раньше.

Лукреция его не замечала или нарочито игнорировала. Во всяком случае, она никак не отреагировала на его приход. Арес не стал глупо откашливаться, чтобы привлечь к себе ее внимание. Он сделал шаг вперед и начал с того, что доложил обстановку:

— Их машину вычислила видеокамера. У нас теперь есть их номерной знак.

Сестра словно не обратила внимания на его реплику и продолжала демонстративно стоять к нему спиной.

Арес незаметно для нее улыбнулся. Она нуждается в нем — он это знал совершенно точно. Возможно, ей не хочется самой себе в этом признаться, но в конце концов этого не избежать.

— Я проверил также по полицейскому компьютеру. После полуночи они проехали по проселочной дороге, — продолжал он как ни в чем не бывало. — Я знаю, где они.

Лукреция немного помедлила, затем, как он и ожидал, обернулась.

— Где? — сдержанно спросила она.

— Дорога, на которой они засветились, ведет к монастырю, к Святому Витусу.

Он с радостью наблюдал вспышку понимания и признательности в глазах сестры. Она изучила документы Давида так же хорошо, как и он.

Вероятно, она выучила наизусть каждое упомянутое в них имя, каждую дату, каждое примечание. Сан-Витус был синонимом первых шести лет жизни Давида. И к этому, в подлинном смысле слова, нечего было прибавить.

Лукреция отвернулась снова и посмотрела туда, где еще сегодня висела стеклянная конструкция, — возможно для того, чтобы подумать, но и, быть может, для того, чтобы у нее не вылетело случайно слово одобрения Аресу, которое она не могла и не хотела произнести. Затем она опять взглянула на брата. В ее глазах не было ничего, кроме заносчивости и решительности.

— Ты убьешь их! Всех! Давида тоже! — приказала она. — И принесешь мне реликвии.

«В ней не осталось ничего, что напоминало бы об отчаявшейся матери, которая горюет о потерянном сыночке», — отметил для себя Арес. Он почти сожалел об этом. После всего, что произошло, в ней появились какие-то больные, опасные черты. В конце концов, она нравилась ему в своей теперешней холодной надменности больше, чем управляемая одними эмоциями дурочка, которая в прошедшие дни поставила под угрозу всех приоров. Вероятно, действительно будет лучше для всех, если Давид умрет. Никто не смог превратить сына магистра тамплиеров в отважного приора, Настоятеля Сиона. Даже он, Арес.

— С величайшим удовольствием, — ухмыльнулся он и повернулся, чтобы уйти, когда Лукреция резко его остановила.

Арес замер с вопросительной миной. Один раз сказать последнее слово — показательно для его сестры, но два раза…

— Это твой последний шанс, — предупредила Лукреция, подняла угрожающе указательный палец и повторила: — Самый последний.

Он убьет Давида, а за ним и араба.

Давид много плакал. Только после того как Стелла — со своим «глаза закрыть, шагом марш!» — вытащила его из подвала, провела через сад, усадила в машину, где сама заняла место водителя, он действительно осознал, что произошло. Стражники перед домом, хотя и увидели беглецов, когда те выскочили из главного входа, явно были к этому не готовы и отреагировали слишком поздно. Когда они додумались спустить собак, Стелла уже включила мотор, и автомобиль помчался, шурша шинами, с невероятной скоростью, причем по неосторожности они переехали одной из собак лапу. И прежде чем охранники уселись в машины и повернули ключи зажигания, Стелла и Давид исчезли за ближайшим углом. Стелле было нетрудно оторваться от преследователей, и лишь когда в зеркале заднего обзора нельзя было разглядеть ничего, кроме лесов, лугов и проселочной дороги, по которой они неслись, она впервые сняла ногу с педали газа.

Давид при случае давал указания, в каком направлении ехать, но старался не смотреть ей в лицо, а только поворачивал голову направо, делая вид, что смотрит в окно. Единственное, в чем он был убежден, так это в том, что их сразу и неоднократно засекли. Он не хотел, чтобы Стелла видела его слезы, но она тем не менее их заметила и плавно замедлила ход.

— Думаю, нас больше не преследуют, — тихо сказала она.

Давид кивнул, не поворачивая головы. Стелла вывела автофургон на обочину и заглушила мотор.

— Он тебя любил, — прошептала она.

Давид опять кивнул, и по его щекам покатился новый обильный поток слез. Да, отец его любил. И отдал жизнь за него и за дело, за которое теперь должен отвечать Давид. От беспомощной ярости Давид ударил кулаками по сиденью, но от этого ему не стало легче. Стелла обняла его, притянула к себе. Его слезы капали ей на комбинезон, но он больше их не стыдился. Пусть она видит, как он страдает, пусть весь мир слышит, что он плачет, словно беспомощный младенец, — он имеет на это право, будь оно проклято! Вряд ли другой человек имеет большее право на страдание, чем он.

Пролетали минуты, в течение которых он лежал, страдающий и отчаявшийся, в объятиях Стеллы. Но в конце концов слезы должны были когда-нибудь иссякнуть, и вместе с самообладанием к нему вернулось чувство стыда.

Давид осторожно высвободился из рук Стеллы, вытер тыльной стороной ладони влажные щеки и бросил на подругу смущенный взгляд.

— Спасибо, — прошептал он.

Стелла улыбнулась, он улыбнулся в ответ, но затем вновь стал серьезным.

— Я должен завершить дело, — решил он и понял, что сказал, только тогда, когда его подсознание уже сорвало с губ слова. Но это ничего не изменило. Слова сохранили силу. Его отец ждал этого. Он умер за это!

Стелла кивала головой.

— Я не хочу подвергать тебя еще большей опасности, — добавил Давид, когда осознал значение ее жеста, но его голос прозвучал не так решительно, как ему хотелось бы.

— Что может быть опасней, чем кучка сумасшедших с мечами, — саркастически откликнулась Стелла. После этого она посмотрела на него одним из своих сердечных, теплых взглядов, за которые он ее так любил. — Я не оставлю тебя, даже не думай! — улыбнулась она, причем в ее обещании наряду с сочувствием прозвучала и значительная доля решительности.

Давид подивился и позавидовал ее смелости. Она была совсем еще девочка, и тем не менее она не дала себя запугать всем этим безумием, в которое попал он и которое ему самому беспощадно предъявляло чрезмерные требования. «Должно быть, она действительно меня любит», — подумал Давид. Он тоже сильно любит ее. Он хотел, чтобы они были вместе, чтобы вместе прошли этот тяжкий путь до конца. Слишком долгим он быть не может. Они уже сделали достаточно много.

— Тогда вперед! — воскликнул он со смелой улыбкой.

Стелла схватилась за ключ зажигания, но Давид мягко взял ее за руку и покачал головой:

— Теперь поведу я.

Стелла обиженно поджала губы и неохотно поменялась местами.

— Куда мы поедем? — спросила она, пристегнувшись ремнями.

— К Квентину. — Давид вновь приглушил мотор.

Мягкий свет надежды появился в глазах Стеллы.

Он потерял отца, и это причиняет боль. Но он не один, и от этого ему легче.

Так сойдет? Давид обмотал тряпкой, найденной в фургоне, который он припарковал перед маленьким монастырем, драгоценный меч магистра тамплиеров, чтобы защитить его от любопытных взглядов и себя от неприятных вопросов. Затем он посмотрел на Стеллу. На ней была куртка на три номера больше, чем требовалось, полностью скрывавшая изящную фигуру девушки; белокурые волосы были зачесаны наверх, заколоты и спрятаны под старой рыбацкой шапкой.

Он смерил ее критическим взглядом, скрывавшим, однако же, его удивление тем, что и в этом странном наряде она по-прежнему казалась необыкновенно привлекательной.

«Вполне может сойти за мальчика, — решил он, — разве что для этого она слишком красива».

— Небольшая бородка была бы кстати, — тем не менее сказал он. — Но думаю, мы ее не достанем.

Стелла, вздохнув, кивнула и задумчиво поглядела через открытые задние дверцы фургона на здание монастыря, за которым уже всходило солнце.

— Ни женщин, ни отопления, ни радио, ни душа… Что они, собственно говоря, делают каждый день?

— Молчат. — Давид пожал плечами. — Это монастырь молчальников.

— И ты здесь вырос? — Стелла недоверчиво подняла брови.

Давид вновь пожал плечами. «Вырос» — это неверное слово. Его поместили сюда, пока он не достиг школьного возраста, и тогда Квентин вместе с ним переехал в Мариенфельд. В его воспоминаниях почти ничего не сохранилось от тех первых лет, а потом он решил вычеркнуть тот период из своей биографии. Он действительно немногое мог рассказать о Сан-Витусе. Это был монастырь молчальников, следствием чего было то, что свои первые слова он не говорил, а шептал, в то время как его ровесники из других мест криком и" визгом доводили родителей и воспитателей чуть ли не до нервного срыва. Давид ничего не ответил, только кивнул.

— Это объясняет, почему ты в школе все больше молчал, — не без едкости заметила Стелла.

Давид принудил себя улыбнуться, соскочил с подножки фургона и сделал ей знак не отставать. Он запер машину и направился к входу в монастырь, где воспользовался железной колотушкой, которая, по всей видимости, чувствовала себя в тесном родстве с добродетелями монахов за деревянной дверью, к которой она была прочно привинчена. Она была слишком скромна даже для того, чтобы за прошедшие двадцать лет покрыться ржавчиной.

Кроме того, у Давида появилось чувство, что эта колотушка производит меньше шума, чем обычный дверной молоток.

Шаркающие шаги медленно приближались к двери. Затем была приоткрыта и мгновенно захлопнута маленькая откидная заслонка, вырезанная в двери, так что Давид смог увидеть лишь контуры того, кто посмотрел сквозь них на вольный божий мир.

Наконец стало слышно, что кто-то канительно возится с запором, потом дверь беззвучно отворилась. Стелла и Давид увидели перед собой согбенного монаха, который, судя по всему, был очень стар; он был закутан в длинную, по щиколотки, холщовую рясу с огромным капюшоном.

Лицо Давида просветлело, когда он узнал монаха.

— Отец Таддеус! — обрадовался он.

Хотя его визави, как можно было ожидать, не подарил ему в знак приветствия и тени улыбки, Давид был действительно рад увидеть его вновь. Он сохранил очень мало воспоминаний о Сан-Витусе, и одно из них относилось к ночи, когда он никак не мог заснуть. Отец Таддеус утешил его тогда детской колыбельной песенкой: он пел ее шепотом и тайно, за окном на огороде, но все же… Кто знал Таддеуса, тот мог правильно оценить этот его жест. И Давид до сих пор не забыл слов той песенки, как не забыл и самого монаха. В то время отец Таддеус уже выглядел таким же старым.

Таддеус нелюбезно оглядел Давида и Стеллу, не проявляя к ним особого интереса, подождал, пока они войдут, тщательно запер дверь изнутри, затем повернулся к ним спиной и, все так же шаркая, стал удаляться от них по коридору, начинающемуся сразу за дверью, в свой, иной мир.

Давид улыбнулся Стелле:

— Это отец Таддеус, аббат.

— Ух ты! — Стелла состроила мину преувеличенного почтения. — Он, должно быть, сильно переутомился от радости свидания с тобой, твой аббат.

Давид усмехнулся. Таков уж был Таддеус — он и в самом деле проявил радость и доверие. Это можно было понять хотя бы по тому, что он открыл дверь и впустил их, но Стелла этого, конечно, не знала. Это означало приглашение ей и ему следовать внутрь монастыря.

Отец Таддеус повел их не прямо к Квентину; сначала они спустились в подвал, где он сунул в руки Стелле и Давиду — само собой разумеется молча — по коричневой рясе и терпеливо ждал их на своем посту перед ванной комнатой, пока они их наденут. Наконец он снова повел их вперед — по ступеням лестницы на первый этаж.

— Что это за старое барахло? — прошептала Стелла, когда они проходили через одно из помещений большого здания, в которое сквозь высокие окна струился яркий свет, и она впервые разглядела, какого цвета надетые на них рясы. — Я даже представить себе не могла, что такое еще существует.

Она очень старалась говорить тихо, но тем не менее некий идущий им навстречу брат по вере возмущенно приложил указательный палец к губам и проводил ее свирепым взглядом, прежде чем неслышной походкой исчез в соседнем помещении.

Давид ухмыльнулся. Теперь, когда он только гость и никто не может заставить его здесь жить, он невольно припомнил нечто трогательное и забавное.

Стелла закатила глаза и ускорила шаги, чтобы не отстать от Таддеуса, который, хотя и выглядел таким дряхлым и говорил так медленно, словно мог двигаться только в темпе замедленной съемки, фактически кружил по коридорам со скоростью хорошего бегуна.

«В умении «выглядеть» аббат всегда был непобедим, — думал Давид, догоняя Стеллу. — Например, всегда выглядел так, как будто никогда тайно не играл в капелле в футбол с пятилетним малышом…»

Они подошли к библиотеке. Хотя Давид провел в Сан-Витусе шесть лет, сегодня он впервые переступил порог гигантского полутемного зала. Ему строго запрещалось ходить сюда, но это предписание вовсе не было необходимым. Давид никогда не чувствовал желания оказаться в этом помещении без окон, в котором на полках, доходивших до потолка и защищенных от обесцвечивающего солнечного света каменными стенами метровой толщины, громоздилось несметное количество книг, частично переживших века, масса пожелтевших свитков и рукописных текстов. Это было царство знания и тишины, в котором бледные ученые монахи при слабом свете настольных ламп для чтения склонялись над многочисленными мудрыми сочинениями. Но для Давида-ребенка это было царство тьмы и ужаса, где скрежещущие зубами, окутанные тенями монстры поглощали маленьких детей. Даже пауки и моль избегали это мрачное помещение — главную составную часть многих кошмарных снов, которые Квентин пытался побороть пестрыми леденцами, а Таддеус — детскими песенками, под которые можно было тайком в туалете хлопать в ладоши. Полдюжины монахов находились у полок, другие — их было не меньше — сидели сгорбившись за маленькими столиками, когда он в первый раз в жизни вошел в библиотеку и инстинктивно пожелал получить раскрашенный красными и белыми колечками леденец из своего детства. Его взгляд нигде не мог обнаружить Квентина, но когда он решился спросить о нем аббата, что явно было бы напрасным трудом, он услышал тихую музыку. Во всяком случае, Давид посчитал музыкой шум, который раздавался из серебристого плейера, прикрепленного к рясе одного из монахов, чтобы можно было, не вставая, его включить. Хотя мелодия звучала так, словно сквозь сточную трубу слушаешь звуки, раздающиеся в кабинете зубного врача, Давид с некоторым напряжением идентифицировал «Царицу ночи»[30]. Монаху, который, повернувшись к ним спиной, рылся в книгах на самой большой полке, это явно не мешало, так как он покачивал ногой в такт музыке.

— Где же Квентин? — испуганно прошептала Стелла.

Головы монахов молниеносно повернулись к ним или поднялись вверх. Ядовитые взгляды пронизывали их со всех сторон.

Почти со всех сторон. Монах с плейером на слова Стеллы никак не среагировал. Давид сделал два-три неуверенных шага по направлению к нему.

— Я не знаю… — ответил монах, намеренно игнорируя возмущенные «т-с-с!» и «ч-ш-ш!», градом посыпавшиеся на него.

Взгляд Давида во второй раз упал на раскачивающуюся ногу, и в этот момент он узнал сандалию приемного отца.

— Квентин!

Два-три прыжка — и он был рядом с ним, в то время как некоторые языки своим слегка истерическим щелканьем грозили завязаться узлом. Монах с плейером резко обернулся и наморщил лоб. Костлявый указательный палец его правой руки нажал клавишу на музыкальном приборе, после чего отвратительно звучащий голос царицы ночи издал последний сдавленный писк и умолк.

С Старик недоуменно наморщил лоб. Когда он узнал Давида, его глаза недоверчиво расширились, как будто он оказался перед Святым Духом.

— Квентин! — повторил Давид и вплотную подошел к своему приемному отцу.

Монах тоже не мог подавить радостного изумления и громко воскликнул: «Давид!», что побудило одного из его собратьев, с оскорбленным видом топая башмаками, выйти из библиотеки. Сияющий Квентин заключил Давида в объятия — это было в первый раз после нагоняя, полученного Давидом в детстве, когда он обрызгал водостойким лаком статую Святой Девы. Несколько мгновений Квентин крепко прижимал голову юноши к себе, после чего, отодвинув его на расстояние примерно в половину руки, стал внимательно оглядывать с головы до ног, будто желая окончательно убедиться, что это действительно Давид — целый и невредимый.

— Я боялся, что никогда тебя больше не увижу, — жалобно сказал монах. В его добрых глазах блестели слезы.

Единственная причина, почему не плакал сам Давид, была та, что в прошлую ночь он без остатка исчерпал свои слезные запасы.

Возмущенные шумом и беспокойством, растерявшиеся от обилия эмоций, остальные собратья захлопнули книги, отложили рукописи и чуть ли не бегом покинули зал.

Стелла, которая все это время оставалась у входа, улыбалась им извиняющейся улыбкой, но это делало ситуацию для членов ордена молчальников еще затруднительнее, так как ее улыбка выдавала в ней женщину.

Давид показал на провода и наушники, которые болтались на рясе:

— Что говорят по этому поводу остальные?

— Что они могут говорить? Это же монастырь молчальников, — улыбаясь, ответил Квентин. Затем его взгляд упал на Стеллу, и по его лицу скользнуло выражение испуга. — Стелла? — спросил он. В его вопросе не прозвучало особой радости.

Но Давид понял, что некоторое беспокойство, с которым Квентин встречал его подругу, вовсе не было неприязнью или тайной ревностью, просто, будучи в курсе семейной истории Давида, монах не мог за них не тревожиться. Давиду стало стыдно за ложные обвинения и злые мысли, которые он в прошлом втайне обращал к Квентину, но ведь, в конце концов, он ничего толком не знал. Он никогда бы не думал плохо о Квентине, если бы тот своевременно, или, по крайней мере, частично, рассказал ему правду.

— Добрый день, отец Квентин, — сердечно приветствовала его Стелла.

— Это долгая история, — отмахнулся Давид, когда монах вопросительно и с некоторым упреком посмотрел на него.

— Что привело тебя сюда? — Старик сжал плечи юноши. По нему было видно, что он сдерживает себя, чтобы не разволноваться.

В эту секунду Квентин заметил кончик эфеса меча тамплиера, замотанного в тряпку, так что Давиду не пришлось долго думать, как все объяснить. Монах быстро понял то, что это должно означать.

— Боже милостивый… — прошептал он.

— Тамплиеры больше не существуют, — выдавил из себя Давид. — Я последний.

Действительно ли он был им? Иногда он говорил быстрее, чем думал. Квентин медленно кивнул:

— Да, теперь ты — магистр тамплиеров. Так ли это в самом деле? Давид внутренне корчился от неприятного чувства. Он никогда не стремился иметь что-то общее со всем этим религиозным бредом, и в этом отношении ничего не изменилось. Он хотел, чтобы все поскорее закончилось и он смог бы начать нормальную жизнь — без боев, без святынь, с заботами, с подлежащими оплате квитанциями за электричество и с неплотно закрывающимися окнами. Все, что он сказал Стелле, было правдой — он должен покончить с этим делом. Навсегда!

— Может быть, — тихо ответил он, — но я не хочу вступать в права наследства.

Неподобающий «контейнер» и условия перевозки оставили на плащанице несколько не вполне подобающих ей складок. Но если отвлечься от вышесказанного, путешествие в рюкзаке Стеллы реликвия перенесла подозрительно хорошо. Давид позволил себе сделать несколько замечаний относительно складок, так как манера обращения его приятельницы с реликвией, которой было более двух тысяч лет, его немного шокировала: то, как Стелла наклонялась над пожелтевшей от времени тканью и проводила по ней пальцами, как расстелила плащаницу на хорошо освещенном столе, — все вызывало у него опасение, что она, упаси Господи, раздобудет где-нибудь утюг с подачей пара. Мысли Квентина явно блуждали теми же путями, так как он подошел к столу, где лежала плащаница на очень близкое расстояние и, нервно переступая с ноги на ногу, пытался определить отдельные поблекшие буквы.

Как выглядит реликвия, они давно изучили. Но Стелла не желала принять как данность, что материя не содержит никаких других указаний, кроме большого количества точек, крестов и штрихов в нескольких, едва различимых невооруженным глазом прямоугольниках в левом нижнем углу, то есть вблизи ног Господа. В греческих, латинских и древнееврейских надписях она разбиралась гораздо хуже, чем монах или Давид. PEZU, OPSKIA, IHSOY, NAZARENUS… Указаний на местонахождение Грааля не было. Описания пути к нему тем более.

Стелла не могла с этим смириться. Без устали ее пальчики бегали по отпечатавшемуся на материи образу Христа, щупали без страха перед святостью каждую отдельную ворсинку ткани; она наклонялась над плащаницей так низко, что кончик ее носа почти касался реликвии.

Время от времени Квентин оборачивался и выглядывал в раздумье из большого окна, которое выходило в сад. Но его сомнения касались не только, чем грубоватого обращения Стеллы с двухтысячелетней реликвией. Монах отреагировал на решение Давида примерно так же, как и его отец, и теперь смотрел из окна примерно с тем же выражением, которое Давид замечал в чертах магистра тамплиеров.

— Квентин, — вздохнул Давид и встал рядом с монахом, — если я не разрушу Гроб, эта бессмысленная борьба никогда не кончится.

— И это не может не быть в духе Господа, или я ошибаюсь? — поддержала его Стелла, не отводя взгляда от стола.

Монах повернулся к ним обоим, покачивая головой.

— Я этого не понимаю, — возразил он. — Вы же хотите не просто разрушить Гроб. — «Вы почитаете плащаницу Христа, как будто это грязная простыня», — без слов дополнил его взгляд. Но вслух он произнес: — Должна быть причина, почему он спрятан: «И отверзся храм Божий на небе… и произошли молнии и голоса, и громы и землетрясение, и великий град».[31]

Квентин помолчал некоторое время, возможно, в напрасной надежде, что приведенной цитаты достаточно, чтобы убедить Давида и Стеллу в незаконности их намерения, но они лишь обменялись многозначительными, явно показывающими, что молодые люди плохо осознают христианский долг взглядами.

Монах изменил стратегию.

— Сила, которая исходит от Грааля, слишком опасна, — подошел он с другой стороны. — Она вводит в искушение!

— Квентин, — возразил Давид, — я не хочу жить как отец. Я хочу быть свободным!

В следующие секунды они вели безмолвную борьбу исключительно при помощи взглядов. Оружием Квентина были доминирующая роль, вера, а также опыт и мудрость старшего, в то время как Давид делал ставку на свое упрямство и на призыв к человечности и пониманию. Эту немую дуэль Давид выиграл.

Монах покорно кивнул и снова подошел к столу, чтобы взять увеличительное стекло и пинцет, которые Стелла оставила на ткани, когда перестала ими пользоваться.

Он прошелся с лупой над последовательностью странных знаков, при первом просмотре которых был совершенно беспомощен. Однако поскольку мозг, как известно, продолжает мудрствовать над неразрешимыми задачами даже и тогда, когда сознательно перестает об этом думать, монах нашел некоторые исходные данные.

— Это не древнееврейский и не латынь. Арамейским это тоже быть не может, — рассуждал он вслух. — Это не иероглифы. Возможно, это код… — Он, чуть ли не извиняясь, покачал головой. — Чтобы его расшифровать, нужна другая реликвия — копье, которое убило Иисуса Христа.

— А где оно?

Квентин поднял взгляд и посмотрел на Давида так, как будто тот спрашивал его, где живет Санта-Клаус.

— Во владении магистра тамплиеров. Твой отец должен был тебе его отдать.

Давид отрицательно покачал головой, и монах, растерянно сморщив лоб, уселся на стул.

— Мне это непонятно, — сказал он. — Роберт должен был передать тебе реликвию как своему преемнику. Или, по крайней мере, сообщить, где она находится. Таковы правила тамплиеров. — Он пожал плечами. — Без копья мы дальше не продвинемся.

Давид посмотрел сначала на него, а затем смущенно на Стеллу.

Критическая морщинка образовалась над переносицей девушки. Она схватила лупу и поднесла ее к правому глазу, одновременно свободной рукой скрупулезно прощупывая реликвию, пока ее упорство не принесло плоды.

«Мастер меча» организовал бы погоню за Давидом гораздо раньше, если бы не должен был принять во внимание, что Тирос, Симон и Крулл в своем миниавтобусе полностью лишились связи с его «Поршем». А у него была веская причина взять этих трех рыцарей в качестве сопровождения, потому что во втором автомобиле он собирался перевозить труп Давида. Тогда его сестра смогла бы закопать своего сына в саду, и этой истории на все времена пришел бы конец. Помимо всего прочего, он не хотел запачкать дорогую обивку своей машины кровью племянника. В «Девине» никакого серьезного дела для этой троицы в настоящее время не было, так что рыцари могли отправиться с ним и быть у него под рукой, дабы оттеснить в сторону толпу старых монахов, если те надумают бить его своими костылями и швыряться костями.

Лукреция между тем попусту тратила время в лаборатории ученого, доктора Франка, о котором была очень высокого мнения. «Добрый» доктор собирался погрузить в формалин некоего рыцаря Анжу, вернее, то, что сохранили столетия, и ломал голову над украшением, которое было надето на его пальце. Арес и сам между делом бросил беглый взгляд на производящее сильное впечатление кольцо и установил, что речь идет об удачной копии украшения, которое в свое время приказал изготовить для себя император Константин, после того как в 312 году одержал победу над Максенцием в битве у Мильвиева моста близ Рима. Этот благочестивый человек якобы видел перед битвой в небе светящийся крест и слышал слова, которые позже велел выгравировать на кольце: «in hoc signo vinces» — «под этим знаком победишь…».[32]

Арес был хорошим рыцарем в ордене приоров. Он усердно учил домашние задания. Ему было известно, что император велел положить это кольцо с собой в гроб. Но, возможно, рыцарь Анжу вел двойную жизнь и параллельно зарабатывал кое-какие деньжишки грабежом, так что речь может действительно идти об оригинале из все еще в значительной степени неисследованных катакомб в районе Ватикана, где, должно быть, и похоронен император. Возможно, кольцо и впрямь имеет историческое значение, но, скорее всего, рыцарю было просто жаль отдавать хорошую вещь за бесценок. Однако зачем ломать над этим голову? Это так же глупо, как исследовать кольцо на наличие спор или других микроорганизмов, а в мумифицированном трупе пытаться обнаружить следы плохо залеченных детских болезней или зубного кариеса. Через несколько минут все регалии полностью перейдут в собственность приорессы и поведают, где рыцарь Анжу спрятал Святой Грааль.

Взглянув в зеркало заднего вида, он удостоверился, что микроавтобус следует за ним на расстоянии нескольких сотен метров, направил свою спортивную машину к монастырским воротам и остался доволен, увидев перед монастырем автофургон Давида. Арес припарковал «Порш» рядом и злорадно потер руки, прежде чем вылез и неторопливо подошел к главному входу. Теперь, когда он снова командир над приорами, он очень хорошо чувствовал себя в роли преследователя, так как взялся за выполнение задания добровольно и не должен больше танцевать под дудку примитивного «Кебабного мозга». Арес надеялся, что Шарифу не удастся сделать Лукреции ребенка прежде, чем он, Арес, найдет время и место разделить араба на отдельные составные части. С другой стороны, маленький племянник в качестве замены, возможно, был бы совсем неплох, так как круг родственников Ареса ограничивался старшей сестрой. Если он сумеет ей помешать кушать во время беременности лепешки и бараньи котлетки, при удачном исходе дела можно будет и вовсе не вспоминать о родителе ребенка.

Крадущиеся шаги приближались к деревянному порталу, после того как Арес постучал в него колотушкой. Дверца смотрового окошка поднялась, и в нем появилось бледное лицо, на котором под большим капюшоном сверкнули недоверчивые старческие глаза. Без каких-либо предостережений Арес просунул в приоткрывшийся люк руку, обхватил старика за глотку и ударил его с такой силой об массивную деревянную дверь, что со стены посыпалась штукатурка на мгновенно потерявшего сознание и упавшего на землю старца.

Позади прошуршали шины. Симон, Тирос и Крулл, заменивший Пагана, которого они недавно похоронили, выскочили из машины, в то время как правая рука Ареса дотянулась до засова и легко его отодвинула.

— Добро пожаловать, — радостно прошептал Арес, вежливо открывая дверь своим спутникам. Затем, переступив через монаха, он вошел на территорию монастыря и прислушался.

Таддеус, стоявший во главе длинного деревянного стола, вокруг которого собрались все монахи — среди них Давид и Стелла, — закончил немую молитву, перекрестился и сел на свое место. Застучали стулья, когда остальные члены ордена последовали его примеру. Потом наступила мертвая тишина. Монахи опустили головы и заглянули в миски, в которых бобы, вареный картофель и кубики шпика плавали в жидкости, выглядевшей как вода для мытья рук, пахнувшей как студень и считающейся супом. Уголками глаз монахи улавливали любое, даже незаметное движение аббата.

Давид улыбался. Ничего не изменилось с тех пор, как он был здесь в последний раз. Вероятно, ничего не изменилось и за последние пару сотен лет. Раньше он был лучшим в этой странной игре, но за прошедшее время у него пропала охота в ней участвовать. Не только потому, что за время пребывания в Мариенфельде он избаловался картофельным пюре с рыбными палочками и лапшой с томатным соусом, что по сравнению с едой, подававшейся ежевечерне голодным в Сан-Витусе, тянуло на добрые три звездочки. Гораздо больше он был переполнен беспокойством, из-за которого ему было трудно оставаться на месте. Плащаница пока не выдала им свои тайны, поэтому о том, чтобы все закончить, думать рано. Он должен сначала выяснить, где его отец спрятал копье. Возможно, придется вернуться в Тамплиербург… Во всяком случае, нужно что-то предпринять. Не может он без дела сидеть сложа руки и надеяться, что добрый Боженька все уладит в награду за то, что Давид всегда хорошо себя вел.

Квентин призывал его сохранять спокойствие и не бросаться сломя голову в бессмысленные авантюры. Давид дал себя уговорить, по крайней мере до следующего дня, чтобы запастись новыми силами и идеями, но тем временем добровольное согласие уже начало его тяготить. Он хотел покончить с предстоящим делом как можно быстрее. Каждая минута, которая отделяла его от нормальной жизни без страха и священного наследства, казалась ему чересчур долгой.

Аббат взял в руки деревянную ложку, и в ту же секунду, когда он окунул ее в своеобразный бульон, то же самое проделали остальные монахи, начав быстро вычерпывать скромную трапезу, отхлебывать ее большими глотками и громко причмокивать. Давид не знал, откуда взялся этот ритуал: возможно, чем менее вкусно, тем быстрее ешь. Но далее если хотя бы один из монахов знал причину спешки во время еды, из-за обета молчания он ничего не смог бы рассказать Давиду. Давид оставил свою ложку в миске и легонько толкнул локтем Квентина, в то время как Стелла смело принялась за еду.

— Черт возьми, Квентин, — прошептал он, — что мы… делаем?!

Вновь из-под больших холщовых капюшонов в их сторону полетели неодобрительные взгляды.

Давиду было жаль монахов — ведь он доставил им неприятности: явился в монастырь с девушкой, постоянно разговаривал, а сейчас еще и черта помянул. Впрочем, он не собирался долго обременять их своим присутствием, а еще немножечко пускай потерпят.

— Я не могу сидеть здесь и есть, — добавил он, продолжая глотать бульон — эту «полоскательную» воду с бобами.

Теперь даже Таддеус, который в прошедшие часы определенно старался проявлять терпимость, послал юноше взгляд, полный упрека. Квентин состроил извиняющуюся гримасу и обратился к Давиду.

— Я должен спокойно подумать, — сказал он серьезно. — Ешь. Пожалуйста.

Давид вздохнул и разочарованно закатил глаза. Стелла взяла его руку под столом и прижала к своему бедру, погладила ее и ободряюще улыбнулась. Давид сдался, взял ложку и смело бросился в борьбу против рвотного, которое мгновенно его одолело.

Отец Христофор, коренастый маленький монах, о полноте которого наверняка ходили всякие возбуждающие любопытство слухи, считался среди жителей монастыря человеком с телепатическими способностями; сегодня он с большим преимуществом выиграл пари на быстроту поедания супа, как вдруг передняя дверь в трапезную с грохотом распахнулась. Все взгляды испуганно устремились на дверь. Сердце Давида, когда он узнал, в вошедших Симона, Крулла и Тироса, сделало такой мощный скачок вверх, что у него возникло чувство, что оно может переломать ему изнутри ребра. Возглавлял троицу его дядя, и все они с шумным топотом ворвались в зал. Квентин коснулся Давида и опустил голову, так что его лицо стало всего лишь тенью под огромным капюшоном. Давид, Стелла и другие монахи поступили так же, как он, причем Стелла под столом испуганно схватила руку Давида. Тот, сдержав дыхание, ощупал меч тамплиеров, который, завернутый в тряпку, был принесен из машины и лежал у его ног. Только Таддеус взглянул на вооруженного незнакомца, вторгшегося в монастырь, скорее раздраженно, чем неуверенно.

— Добрый вечер, — приветствовал собравшихся Арес. Он пребывал в хорошем настроении и подошел к нижнему концу стола, чтобы одарить сидящих за трапезой безобразной гримасой.

Давид под столом развернул меч, в то время как «мастер меча» пытался кого-либо узнать под низко опущенными капюшонами. Как, черт побери, приоры его выследили?! И как он оказался глуп, поверив, что сможет чувствовать себя в безопасности от них хотя бы на короткое время! Рука Давида твердо обхватила рукоять грозного оружия.

Его дядя схватил одну из деревянных мисок.

— Честное слово, выглядит превосходно. Жаль, что мы не можем остаться и отобедать с вами, — усмехнулся он и вылил содержимое миски на монаха, из-под носа которого ее вытащил.

Монах заметно вздрогнул и, не поднимая глаз на своего мучителя, сложил руки для немой молитвы. Арес перестал ухмыляться и смерил Таддеуса и остальных братьев угрожающим взглядом.

— Где люди из автофургона, который стоит перед воротами? — спросил он грубо.

Никто ему не ответил. Само собой разумеется, никто. Кроме Таддеуса, никто не смотрел на «мастера меча». Большая часть монахов, казалось, сконцентрировалась на невразумительном кусочке чего-то, что плавало в бульоне, и, возможно, они впервые задумались над тем, кого или что, собственно говоря, регулярно поедают.

Давида занимало нечто иное. Он должен переправить Стеллу в безопасное место. С каждым вздохом он боролся с желанием вскочить, схватить ее за руку и бежать отсюда как можно быстрее. Тут имелся второй выход, который вел через кухню и кладовую. Всего два-три шага отделяли его от узкой двери, однако это расстояние в данной ситуации казалось непреодолимым. Их преследователи в тот же миг бросились бы за ними, сделай они первое предательское движение. Кроме него здесь никто не вооружен. Давид считал, что мог бы справиться с Симоном, Круллом и Тиросом одновременно. Он не отступил бы и перед Аресом. Но обезоружить сразу четверых? Впрочем, ему ничего другого не остается. Холодные капельки пота выступили на его горячем лбу, в то время как рука крепко, до боли, стискивала меч.

Таддеус медленно поднялся со своего места и смерил Ареса строгим взглядом Мафусаила[33]. Он выставил вперед правую руку жестом, который не мог бы быть строже и авторитетнее. Его указательный палец без слов указывал на дверь.

В чертах Ареса выступило недоумение. Затем он презрительно ухмыльнулся.

— Ты веселый старый засранец, — насмешливо сказал он и медленно пошел вдоль стола, похлопывая по лезвию своего меча левой ладонью.

Давид нервно переглянулся со Стеллой и едва заметно кивнул в направлении кухонной двери. Стелла, казалось, все поняла. Она подняла рюкзак и стала ждать сигнала.

— Итак, мои молчаливые друзья, знаю, вы дали обет или что-то вроде этого, но мне нужен ответ на вопрос и у меня не очень много времени, — заявил «мастер меча», пристально вглядываясь в тени под неподвижными капюшонами. — Поэтому будем играть в игру, и она называется… — С режущим звуком его меч пролетел по воздуху в половине ладони от затылка отца Тимотеуса. — Сколько голов покатится, прежде чем я услышу то, что хочу услышать?

Тимотеус закрыл глаза и сжал губы, когда Арес без церемоний снова замахнулся, чтобы отрезать ему голову. В ту же секунду Таддеус, позабыв про свой артрит, метнул в Гунна стул. Он попал в цель, как будто в течение всей своей жизни монах ничего другого не делал, как бросался мебелью, — меч выпал из рук Ареса. В то же мгновение трапезная превратилась в ад. Стулья, миски и кружки летали по воздуху, в то время как монахи, презирая смерть, набросились на «мастера меча» и других рыцарей-приоров. Арес нагнулся за мечом, его толкнули, он упал, но сразу же снова встал на ноги. В тот момент, когда Давид вскочил и метнулся к задней двери, их взгляды на кратчайший миг встретились.

То, что Давид увидел, глубоко его потрясло. Речь шла уже не только о реликвиях, которые его дядя хотел отобрать. Речь шла о жизни. В глазах Ареса сверкнула яростная жажда убийства.

— Вперед! — заревел Давид и толкнул Квентина, отчего тот, спотыкаясь, пролетел два шага по направлению к кухне.

Позади, задыхаясь от ярости, рычал Арес. С уст монахов слетали отдельные крики боли, но Давид ни разу не обернулся, он крепко держал Стеллу за запястье и бежал так быстро, как могли нести его ноги.

Арес освободился мощным рывком, скинув с себя сразу трех стариков. Те неожиданно быстро встали на ноги, но не бросились на него снова, так как видели, как он отгонял мечом двух стоящих поблизости монахов. Другой клубок святых братьев был разогнан Тиросом, который, разъярившись, бил всех вокруг себя, в то время как Симон и Крулл оттесняли стариков, которые бросались на них с голыми руками, к стене и держали их там, размахивая для острастки мечами. Тирос ударил по ребрам упавшего отца Таддеуса, который несколько мгновений назад пытался выставить нежданных гостей из трапезной. Искаженное болью лицо старика не могло смягчить приоров. Ярость Ареса была безгранична: Давид снова ускользнул, а на них неожиданно, как снег на голову, навалилась орда одичавших старцев, чьи лучшие дни и физические силы остались далеко в прошлом… Но его страдающий манией величия недозрелый племянник и его сладкая невеста далеко не уйдут. Он лично их поймает. Тем более теперь, после такого позора. Для этого ему не понадобятся даже трое перемазанных супом неудачников, которые его сюда сопровождали.

Арес, проходя мимо, дал аббату еще один пинок, а затем, громко топая, с грозным рычанием вышел в ту же дверь, через которую вошел в трапезную, в то время как трое вооруженных, ничтожных, по мнению Ареса, людишек — Давид, Стелла и поп — пробежали через узкий задний ход. Какими бы окольными путями беглецы не воспользовались, думал Арес, все равно им придется выйти наружу. И здесь им предстоит наконец узнать, почем фунт лиха, и много чего изведать на собственной шкуре…

Он увидел эту троицу через ветровое стекло своего «Порша» с шоссе: они свернули на узкую тропку, проходившую между маленьким озерцом и опушкой леса. В нескольких десятках шагов за ними поспешали задыхающиеся Тирос, Симон и Крулл. Но даже учитывая то обстоятельство, что Давид и его подруга потащили с собой дряхлого священника и что все они были в длинных рясах, темп горе-рыцарей был недостаточно быстрым. «Мастер меча» поддал газу и обогнал сотоварищей.

В раздражении Арес нажал на кнопку телефона, закрепленного на щитке водителя, который с тех пор, как он сел в машину, постоянно звонил, включенный на полную громкость.

— Что?! — рявкнул он.

В то время как, сняв ногу с газа, он выворачивал на тропу, в салоне раздался взволнованный голос «Кебабного мозга»:

— Арес! Почему ты не отвечаешь?!

— Потому что я должен прихлопнуть парочку надоедливых мух! — заорал в ответ «мастер меча» и с досадой установил, что священник и его овечки направились к небольшому косогору, после того как заметили его автомобиль.

— В том-то и дело! Арес, ты не должен… — начал Шариф.

Но Арес в ярости его перебил.

— Ты сообщил все, что хотел, выбивальщик ковров! — отчеканил он и закончил разговор, ударив кулаком по кнопкам телефона.

Затем его пальцы цепко обхватили руль, в то время как нога ударила по педали газа, выжав ее до максимума. Давид еще не взобрался на косогор. Арес сможет его схватить. Едва ли двадцать метров разделяют дядю и строптивого племянника. Пятнадцать, десять…

Давид остановился на обочине дороги, повернулся лицом к Аресу и… поднял вверх меч магистра тамплиеров!

Арес своевременно заметил это. Он мог уклониться от безумного нападения мальчишки, но упорно пер прямо на него и лишь немного наклонился над рулем, когда увидел летящий навстречу клинок. Давид сможет самое большее разбить ветровое стекло, но после этого колеса «Порша» раздробят его кости.

Однако Арес основательно ошибся в расчетах, и теперь эта ошибка могла стоить ему жизни. Его поле зрения охватывало уже только тахометр[34] и бензосчетчик, так что он не мог увидеть, что, в сущности, произошло. Ясно было только, что Давид с помощью меча каким-то образом ухитрился превратить его спортивную машину в нечто вроде кабриолета[35]. Под оглушительный грохот на Ареса посыпался дождь искр и осколков стекла и металла. От удара «Порш» начал раскачиваться, а затем, без крыши и оконных стекол, неуправляемый, покатился вниз по склону к озеру.

Арес не успел даже крикнуть — его машина с оглушительным плеском прорвала водную поверхность и в мгновение ока опустилась на дно.

Триумф Давида на данном этапе был бы не столь впечатляющим, если бы Стелла и Квентин с редким присутствием духа не держали его каждый со своей стороны под руки и не тащили бы вверх по склону. Тирос, Крулл и Симон тоже взбирались вверх и были от них на расстоянии двадцати метров. После того как клинок меча разрезал металл и стекло, словно Арес ехал в машине из черного шоколада, Давид, на время застывший и превратившийся в соляной столп, хотя и с широко открытыми глазами, сумел все же высмотреть и поднять свой меч. По собственному желанию в ближайшие минуты Давид не двинул бы ни рукой, ни ногой, так что сделался бы легкой жертвой трех мракобесов из ордена приоров. Он еще немного помедлил, пока голос Стеллы, призывавшей его поспешить, не прорвался к нему, словно из другого мира, в то время как они взбирались на косогор, а затем целую вечность продирались сквозь заросли леса, где колючие кусты и низко свисающие ветви безжалостно рвали их рясы.

Еще долго после того, как они, едва дыша, с багровыми от напряжения лицами, укрылись за разросшимся кустом дикой малины и двое из них нашли в себе силы постоянно прислушиваться, спустились ли наконец вниз их преследователи, Давид не вполне способен был осмыслить, что произошло и что он, собственно, сделал. Вероятность, что он никогда этого не поймет, была достаточно велика. Он не знал, какой черт надоумил его ударить мечом по «Поршу», который приближался к нему со скоростью добрых пятьдесят километров в час. Он понятия не имел, как все это получилось и как ему удалось самому не попасть под колеса. Прежде всего, он не имел ни малейшего представления, откуда вдруг появилась столь мощная сила, которая была необходима, чтобы, так сказать, «обезглавить» машину Ареса. Уж точно, не от него самого. Он только почувствовал короткий толчок в плечах, когда сталь клинка и металлический кузов, высекая искры, столкнулись друг с другом, и ему даже не пришлось прикладывать никаких усилий, чтобы сохранить равновесие. Когда все закончилось и его дядя в «Порше» быстро понесся вниз, а затем погрузился в воду, Давид не ощутил даже мускульной боли в запястьях, хотя разум, как тогда, так и теперь, убеждал его, что все кости должны быть сломаны.

После того как беглецы довольно долго просидели за кустами, они решили, что их преследователи временно приостановили охоту, и тогда Квентин повел их в маленькую рыбачью хижину на другой стороне озера, где они переночевали. Вернее сказать, Стелла и Квентин вздремнули на двух небрежно сколоченных нарах, которые со своими завшивевшими матрацами и изъеденными молью одеялами походили не на кровати, а на жалкие бутафории, в то время как Давид сначала сидел на посту у двери внутри хижины, потом перед хижиной, затем снова сидел внутри, где все пропахло рыбой и плесенью, или же беспокойно ходил туда и обратно.

Тем временем выглянули первые солнечные лучи, пробившись сквозь клубы тумана над озером, в котором утонул дядя Давида. Юноша не чувствовал себя усталым — напротив, он был бодр и чрезвычайно возбужден, несмотря на то что ночью не сомкнул глаз. Поскольку Давид как раз только что перестал размышлять, не ответственен ли, в конце концов, за этот могучий удар сам Господь Бог, и тогда вовсе не его сила, но сила Господня срезала крышу с «Порша», его совесть использовала эту возможность, чтобы задать вопрос: можно ли сказать, что он убил собственного дядю? И в результате он запретил своей совести так думать и предложил другое решение: вполне возможно, что Арес жив и что он пережил вынужденное купание. После этого его подсознание использовало момент, чтобы вспомнить о плащанице в Стеллином рюкзаке, и о мече магистра тамплиеров, и о неизвестном местонахождении копья Лонгинуса. А также о возможности проникнуть к Граалю без последней реликвии, чтобы положить конец безумию.

Не раз в течение ночи Давид садился на шаткую табуретку перед не менее обветшалым столом и задумчиво вертел в руках меч магистра тамплиеров. Меч перенес нападение на «Порш» не совсем без ущерба, как с сожалением заметил Давид: рукоятка немного шаталась. Это не было непоправимым изъяном, но тем не менее вызвало досаду, так как это оружие было все, что осталось у Давида от отца. Он даже не знал, где Лукреция похоронила магистра тамплиеров и есть ли такое место, где бы он мог уединиться и спокойно о нем тосковать… Если разум отца был светлым и бодрым, то душа его устала. У Роберта уже не было более сил страдать.

Давид взял жестяную кружку с дымящейся бурдой, которую он сварил, использовав извлеченный из покрытой паутиной жестяной коробки кофе и прокрутив его в древней кофейной мельнице, когда его внимание привлек скрип. Давид встревоженно вскочил и повернул голову, но это была всего лишь Стелла, которая поднялась со своего скромного ночного ложа и тихонько подошла к нему. Он расслабился и снова сел:

— Хочешь кофе?

Стелла улыбнулась ему заспанной, но от этого не менее очаровательной улыбкой. Ее волосы растрепались, комбинезон — вечером она сняла рясу так же, как и Давид, — совершенно измялся, оттого что она всю ночь беспокойно вертелась на неудобных нарах. Но Давид в который уже раз убедился, что все равно, во что одета Стелла, — в бальное ли платье или в мешок из-под картошки, — Стелла всегда выглядела сногсшибательно.

Он ответил на ее улыбку и кивнул в сторону древнего очага, вокруг которого на стене висели верши и рыбацкие сети. На железной перекладине вовсю кипел старый чайник с большой вмятиной. Стелла сняла с полки вторую жестяную кружку, насыпала в нее молотого кофе и залила его кипятком, в то время как пальцы Давида вновь и вновь ощупывали поврежденную рукоятку меча.

— Сломался? — спросила она тихим шепотом, чтобы не разбудить Квентина.

— Нет. — Давид провел пальцами по широкой стороне клинка. — Он не сломался, только рукоять немного расшаталась. Или нет?

В этот момент он заметил совершенно случайно то, чего до сих пор не замечал. Если он двигал эфес, двигался также и врезанный в рукоятку восьмиугольный крест — всего на несколько миллиметров, но теперь, когда он внимательно за этим следил, этого нельзя было не заметить. Значит, крест не был единым целым с рукояткой. Давид попытался покрутить крест, но у него не получилось. Тогда он нажал на крест большим пальцем, и тот ушел вниз примерно на полсантиметра, но больше ничего не произошло. Тем не менее здесь явно должен быть какой-то механизм — в этом Давид был убежден. Кончик эфеса и рукоятка, несомненно, находятся в хитрой связи друг с другом.

Сбитый с толку, Давид показал Стелле эфес и то, как он связан с крестом тамплиеров.

— Потяни-ка! — попросил он, наморщив лоб, и нажал на крест двумя большими пальцами, в то время как Стелла молчаливо выполнила его просьбу.

Раздался тихий щелчок, и в следующую секунду Давид держал в руке полую рукоятку, в то время как между пальцами Стеллы при свете свечи блеснуло что-то треугольное и серебристое, выскользнувшее из дупла. Копье?

Давид разыскивал оружие примерно двухметровой длины, поэтому он недоверчиво смотрел на небольшую продырявленную металлическую штуковину, которую Стелла держала перед собой, взирая на нее так же удивленно, как и Давид. У него, однако, не было ни малейшего сомнения в том, что находка, обнаруженная ими благодаря стечению несчастливых случайностей, и есть недостающая реликвия, которую они искали. Нечто особенное, повелевающее и внушающее почтение исходило от холодной стали. В заброшенной, одинокой рыбацкой хижине они нашли его — то самое копье, которое положило конец страданиям Христа. Оказывается, Давид все время носил его при себе.

— Господь мой…

Стелла и Давид оглянулись, услышав приглушенный шепот Квентина. Поглощенные и очарованные последней реликвией, они не заметили, что священник перестал храпеть; не заметили даже, что он встал со своего ложа и зашел за спину Давида.

Давид схватил дрожащими руками острие копья и молча передал его Квентину, взявшему его с осторожностью музейного смотрителя, который хочет сдуть единственную пылинку с «Моны Лизы».[36]

— Копье Лонгинуса, — почтительно прошептал Квентин, растерянно покачав головой, и перекрестился. — Святое копье. Оно пролило кровь Спасителя. В нем сокрыта магия.

Стелла первой освободилась от сковавшего ее почтения и дрожи. Она встала и вынула плащаницу из рюкзака, чтобы со свойственным всем женщинам мира природным талантом мгновенно разгладить ее и постелить на маленький стол. Задумчиво прижав к нижней губе указательный палец и прищурившись, она рассматривала место вблизи отпечатков ног Мессии, в то время как Давид и Квентин все еще безмолвно созерцали треугольное острие копья.

Когда монах очарованно поднес металлический клинок ближе к свету разгорающегося дня, который все сильнее проникал через открытую дверь хижины, Давид понял свою ошибку: копье вовсе не было дырявым, как ему показалось вначале. Святость реликвии не давала ржавчине ни единого шанса обезобразить ее пометами времени. Копье сияло чистейшим серебром, словно его отлили вчера. Отверстия, которые он заметил, были безупречно круглыми, специально вырезанными; всего их было десять.

— Я бы скорее сказала, что в нем сокрыта не магия, а логика, — возразила старику Стелла, в то время как ее взгляд переходил от копья к плащанице и обратно.

Она взяла у Квентина копье и прицельно положила его на то таинственное место на плащанице, которое в монастыре так долго и безуспешно разглядывала.

— Десять отверстий, — сказала она задумчиво, — и десять знаков. Спорю, что это имеет какой-то смысл.

Как прикованный, взгляд Давида следовал за ее изящными пальчиками, которые осторожно двигали копье в тех прямоугольниках, где и так-то едва различимые, а в недостаточно освещенной хижине едва заметные были сосредоточены различные знаки: кресты, штрихи и точки. Еще раньше они втроем так долго смотрели на эти непонятные символы, которые произвели на них неизгладимое впечатление, что те чуть ли не отпечатались в их мозгу.

Квентин подошел к девушке, положил свою руку на ее и начал медленно двигать ею вдоль контуров тела — сначала вверх, а потом вправо, — пока не достиг темного пятна — места, в которое Лонгинус воткнул копье приблизительно две тысячи лет назад. Монах подвинул копье на то самое место, на котором некто написал слова PEZU, OPSKIA, IHSOY, NAZARENUS и некоторые другие, которые Давиду ничего не говорили, сосредоточился и крепко сжал губы. В круглых отверстиях появлялись и исчезали отдельные буквы, но постоянно одно или несколько из них оставались пустыми. Они нашли только одну позицию, при которой в каждой из дырочек появились буквы. Глаза Квентина расширились от изумления.

— Более милостивый, да! Тут должен быть смысл! — вырвалось у старика.

Давид еще ниже наклонился над столом, чтобы разглядеть маленькие буковки, но в отличие от Стеллы отказался опираться рукой на святую ткань.

— «Saxsum Petri», — прочел Квентин слегка дрожащим голосом. Его морщинистый лоб покраснел от волнения.

— А что это значит? — спросила Стелла, в то время как Давид с превосходством понимания смотрел на реликвию.

— «Скала Петра», — коротко перевел Давид.

— Ватикан.

Голос Квентина звучал немного обиженно, потому что Давид поторопился и одной лаконичной фразой лишил его удовольствия дать длинное, с цитатами из Священного Писания, объяснение, однако дулся он недолго и ограничился немногими, связанными со «Скалой, или Камнем, Петра» историческими фактами. Давид совсем его не слушал, так как ему все это было более или менее известно. Он был хорошим учеником, и даже в свободное время Квентин не щадил его и не освобождал от занятий по истории христианства.

— Во всяком случае, Ватикан, несомненно, построен на скале Петра, — заключил Квентин после небольшой паузы.

— Значит, Гроб должен быть там, — сделал вывод Давид и обругал себя дураком, что не додумался до этого гораздо раньше и без всякой реликвии. Что могло быть естественнее, чем спрятать величайшую тайну христианства под центром христианского сообщества?

— А что находится под Ватиканом? — Стелла выпрямилась, повернулась к очагу, разлила кофе по кружкам и подала им.

Квентин ответил на ее вопрос страдальческой гримасой, только затем зашевелились его губы.

— Город мертвых, — сказал он. — Катакомбы. Бесконечный лабиринт.

Он встал, и вдруг они увидели, как он разочарован, когда с горячей чашкой, которую ему протянула Стелла, снова вселяла убогое подобие кровати. Монах выглядел так, словно только сейчас, дав последнее пояснение, понял, какой логический вывод из него следует.

— Тогда мы оказались там же, где и прежде, — застонал он. — Внизу, в лабиринте, невозможно найти что-то определенное.

Стелла снова подошла к реликвиям, отхлебывая горячий кофе, и решительно покачала головой.

— Насколько я понимаю, все, что делают тамплиеры, имеет смысл, — заявила она и смерила Квентина и Давида вызывающим взглядом. — Известно, что реликвии приведут нас к Гробу. Верно? Тогда копье и плащаница должны сказать больше, чем только в каком месте находится Гроб, — заключила она, на что Давид и монах подтверждающе кивнули.

— Да, — сказал Давид и беспомощно повел плечами. Иногда он хотел иметь возможность читать ее мысли, чтобы лучше ее понимать. — Точный путь…

— Карта!

Его подруга машинально поставила свою кружку на плащаницу и снова схватила копье, чтобы подвигать его на ткани, внизу слева.

Квентин испуганно втянул воздух полузакрытым ртом и не удержался, чтобы не сделать Стелле замечание о неуважительном отношении к реликвии Господа: плащаница Христа — это все же не скатерть! С величайшей осторожностью он переставил кружку и заглянул Стелле через плечо.

— Если эти прямоугольники имеют отношение к катакомбам… — размышлял он.

— То это и есть карта, — обрадованно кивнула Стелла и начала медленно двигать острием копья то вверх, то вниз. — Эти точки… иногда в каждом отверстии можно увидеть маленькую точку и всегда — крест… А здесь, сверху, более крупный крест… Это должно быть картой! — Она взволнованно посмотрела на Давида. — Послушай! Дай мне уголек из очага! Мы должны соединить кресты друг с другом!

Лукреция покинула «Девину», не сказав Аресу, куда направляется. Судя по всему, она не хотела, чтобы он это знал, так как ему потребовалось добрых три четверти часа злобных оскорблений и угроз, пока упрямый как осел наемник на другом конце телефонного провода наконец-то сдался и сообщил, в какое тайное путешествие отправилась госпожа. После этого наемник обратился к нему с мольбой не выдавать его; в надежде сохранить свою работу и жизнь несколько дольше он шепнул Аресу еще несколько дополнительных деталей. Тем не менее этот человек непременно потеряет работу, как только Арес вернется в «Девину» и вновь станет командовать: когда это будет, он пока не знал. Сначала «мастер меча-» — совершил небольшую поездку по Риму. Он чуть-чуть не успел на самолет, в котором должна была лететь Лукреция, а следующий вылетал только через четыре часа. Но самое маленькое государство мира было едва ли достаточно велико, чтобы случайно не столкнуться с тем, кого ищешь. Уж он-то ее найдет очень быстро, сколько бы голов ради этого не покатилось с плеч. Всю жизнь он посвятил тому, что искал для своей сестры и для ордена приоров Святой Грааль и мужественно за это сражался. Теперь, когда Лукреция, возможно, уже близка к цели, которая была для их ордена наиважнейшей почти тысячу лет, он не допустит, чтобы она одна, без него, зацапала чашу, дарующую бесконечную власть и вечную жизнь. Он непременно ее найдет. И он предчувствовал уже где, так как единственное указание на местонахождение Гроба, которое они до сих пор обнаружили, было кольцо императора.

«Константинов дар»[37]… Добрый Константин передал в свое время папе город Рим и господство над всей Западной Римской империей, за что в благодарность был похоронен папой в катакомбах под Ватиканом.

«Император этот, судя по всему, был действительно мощным дарителем», — усмехался Арес про себя, тащась пешком по старому городу, где бары и кафе тесно соседствовали друг с другом, соревнуясь за благосклонность туристов. Отдать Рим — за погребение! Константин был бы отличным торговым партнером. Папа наверняка мог бы за такую цену щедро похоронить и весь остаток императорской семьи.

Во всяком случае, затерявшийся в катакомбах гроб императора должен иметь отношение к Граалю, иначе Лукреция наверняка не удостоила бы столицу Италии личным посещением. Однако в противоположность сестре Аресу, как бы невероятно это ни звучало, в первую очередь было не до проклятого Грааля, не до власти и не до бессмертия, хотя недавно он болезненно испытал на собственной шкуре, что бессмертие могло бы оказаться в высшей степени благоприятным свойством. Особенно когда находишься на глубине несколько метров такого мирного и кажущегося таким безобидным озера, берега которого, как выясняется позже, дьявольски круты, к тому же если ты еще зажат между рулевым колесом и сиденьем водителя. И лишь тогда, продырявленный стальными и стеклянными осколками, ты сознаешь, что самая большая анатомическая слабость человека заключается в отсутствии у него жаберного дыхания.

Он был на волосок от смерти. После того как ему в конце концов чудом удалось освободиться из стального капкана и выбраться на берег, он свирепым ударом повалил на землю Тироса, поскольку даже без глупых поговорок, которыми рыцарь его приветствовал, он воспринял как невыносимую наглость то, что, едва оказавшись вновь на суше, вынужден беседовать с безобразной рыбьей физиономией. Следующее горестное открытие не заставило себя долго ждать: стальные осколки и куски пластика с острыми краями настолько глубоко в него проникли, что затронули даже кости, так что он часами должен был затем подвергать себя крайне болезненной процедуре, удаляя щипцами и пинцетами из своего тела все лишнее. Отвратительные рубцы все еще искажали его прежде безупречное лицо. И это при том, что процесс заживления проходил у него, как обычно, невероятно быстро. В ином случае при таком количестве опасных для жизни ранений его шансы отойти в мир иной были бы едва ли меньше, чем утонуть.

Давид поплатится. Следы Грааля ведут в катакомбы, и его племянник, который пытается найти и разрушить Гроб Господень, тоже может отправиться туда. Но прежде Арес его убьет, в первую очередь — из мести за свою смертельно раненную гордость, во вторую — чтобы помешать его безумному намерению и, кроме того, чтобы доказать Лукреции, что он, Арес, совершенно точно не даст сесть себе на голову восемнадцатилетнему молокососу. Он не кто-нибудь, а «мастер меча». Он был и остается непобедимым. У нее нет никого, на кого она могла бы положиться больше, чем на своего брата.

Бог, судьба (или кто там еще направлял его в эти минуты?) явно оценили его благородные мотивы. Хотя, проходя мимо, он не узнал ее с первого взгляда, но, обернувшись и взглянув еще раз, все же обнаружил Лукрецию — в старом городе неподалеку от Ватикана. Она сидела за маленьким круглым столом на просторной террасе, на ней был костюм кремового цвета, волосы покрывал светлый шелковый платок, и не менее трети лица пряталось за большими темными солнцезащитными очками, что и побудило Ареса не подходить к ней сразу, а некоторое время издали понаблюдать. Со времени отрочества она не ходила ни в чем другом, кроме как в очень длинных бархатных платьях различных цветов и покроев, из тех, что были ей к лицу. Возможно, она даже спала в рубашках того же фасона. Но, взглянув на нее в этот раз, Арес должен был признать, что немного более светский и модный стиль ей тоже очень подходит. В таком виде она отдаленно напоминала ему Грейс Келли.[38]

Арес старался поэтому двигаться с небрежностью Кери Гранта[39], если уж судьба выкинула такой трюк и наградила его таким ростом, что он, скорее, выглядел как монстр Франкенштейна. Без приветствия, но с улыбкой, более сердечной, чем Лукреция заслуживала, он в конце концов придвинул стул к ее столику, уселся на него и бросил взгляд на эспрессо, который его сестра непрерывно помешивала ложечкой, делая вид, будто не замечает брата.

— Чашечку эспрессо я бы сейчас тоже охотно выпил, — вздохнул Арес, внимательно следя за каждым ее движением, ожидая предательского вздрагивания или чего-нибудь подобного, что могло бы подтвердить его убеждение, что все ее высокомерие только фасад, за которым скрывается другая Лукреция — чувствительная и, несмотря ни на что, любящая старшая сестра. Но она играла роль ледяной властительницы, которая уверена, что в обозримом времени весь мир будет лежать у ее ног, играла подозрительно хорошо, достойно премии Оскара.

— Ты помнишь мои слова? — спросила Лукреция, после того как несколько длинных секунд совершенно не обращала на него внимания и даже позвала проходящего мимо кельнера, словно не слышала косвенно выраженной просьбы брата. Ее черты оставались бесстрастными, когда она сказала: — Это был твой последний шанс!

— Ах, сестренка, не действуй мне на нервы, — отмахнулся от нее разозлившийся Арес.

Не она, а он имел вескую причину дать волю своей оправданной ярости. Ведь это она запросто, не потрудившись предупредить, отправилась без него в Рим. Что касается Давида, то уж с ним Арес разберется, как только представится возможность сразиться в честном бою. В конце концов, то, что случилось, не было просчетом Ареса, а лишь исключительным везением Давида, из-за которого ему, Аресу, судьба подстраивала один провал за другим. И потом, кто, собственно, произвел на свет этого докучливого засранца? Она или он?

Лукреция ничего не сказала. Но зато она на него взглянула и смотрела долго, не отрывая глаз. Презрительная дрожь исказила уголки ее рта. Она не улыбалась.

Внезапно он понял, что сказанное ею следует воспринимать всерьез.

— Ты не можешь так поступить! — вспылил он. — Я твой родной брат. Ты во мне нуждаешься!

— Никогда в тебе не нуждалась, — спокойно ответила Лукреция. Ее голос был по-настоящему холоден, это не было фасадом Снежной королевы, признаки которой он тщетно разыскивал все более отчаявшимся взглядом. — Я тебя жалела.

Последние слова были для него слишком болезненны. Они поразили его, словно удар кулаком в лицо. Но судьба, которая несколько минут назад еще, казалось, благоприятствует ему, продолжала ставить одну подножку за другой, так как в эту секунду со своего места поднялся и покинул кафе другой посетитель, человек, которого он охотнее всего никогда бы в жизни не видел, — то был Шариф.

Араб сидел на два столика дальше Лукреции, с левой стороны, и, вероятно, слышал каждый произнесенный ими слог.

Но даже это было не самым худшим. Собственно, он должен был догадаться, что Лукреция потащит с собой свою болтающую и це —

…

Он позволял ей делать с собой все за малую толику признания, за крупицу симпатии и за благодарную улыбку.

Ничего подобного больше не будет, и это уже становилось не так важно. Он понял, что нуждается в ней теперь так же мало, как и она в нем, отвернулся от сестры и затерялся в толпе прохожих и туристов.

— В катакомбы ведут шесть входов, — расслышал он слова араба, прежде чем отошел достаточно далеко. — Наши люди следят за каждым. Как только Давид появится, мы немедленно об этом узнаем.

— Спасибо, что ты всегда в меня верил. — Лукреция произнесла это нарочито громко, чтобы Арес на всякий случай ее услышал.

Доминик Шарло мог позволить себе три авиабилета в первом классе. Давид, напротив, не имел в кармане ни цента, но был рад из-за проблем идентификации найти второй, убедительный аргумент против полета в Рим. Даже если мать еще не проведала о его ненавистном втором существовании, все равно они оставят заметные следы, как только имена Квентина и Стеллы будут внесены в списки пассажиров на Рим. Опыт прошедших дней показал, как подозрительны и оперативны шпионы Лукреции и как безжалостны ее палачи. Поэтому Стелла и Квентин сложили свои наличные, и этого как раз хватило на анонимную поездку в Рим по железной дороге. Хотя это было утомительнее и дольше, зато надежнее. Кроме того, на узкой мягкой полке в вагоне рядом со Стеллой сидел не Доминик, а Давид.

Между тем наступила следующая ночь. Давид чувствовал себя с каждым оставленным позади километром немножко лучше. Его уверенность, что они доберутся до Рима без проблем, после последней, прошедшей без осложнений пересадки превратилась чуть ли не в эйфорию, которая в течение последующих часов уступила место усталости, так долго его щадившей. Если не принимать во внимание легкого похрапывания Квентина, растянувшегося на противоположной полке и прикрывшего лицо капюшоном, а также равномерного постукивания колес, то в этом простом купе было тихо и спокойно. Поезд несся вперед. Они приближались к цели и к концу всего этого безумия.

За окном мимо них давно уже не проносились огни. Там была сплошная темнота, так что их лица отражались на слабо освещенных изнутри оконных стеклах. Отражение Стеллы послало отражению Давида теплую улыбку. Давид взглянул на нее и одарил ее ответной улыбкой — от всего сердца. Он любил ее, он гордился ею и он был бесконечно благодарен ей за то, что она была с ним, несмотря на все, что произошло. Он вряд ли являлся для нее хорошей партией: болтун, пустомеля, слюнявый зомби — только еще опаснее. Нигде он не мог появиться без того, чтобы не возникла паника и не случилось большого несчастья. Но Стелла оставалась с ним. Она была оправданием его существования, проводком, ведущим его в далекую нормальную жизнь.

— Спасибо, что ты со мной и помогаешь справиться с этим безумием, — подытожил он свои мысли шепотом.

Стелла улыбнулась и повела плечами:

— Ты — единственный человек, который у меня есть.

— У тебя есть родители, — возразил Давид и застыдился, что не смог подавить нотку зависти в своем голосе.

— Да. — Стелла взяла его за руку и посмотрела на него со смешанным выражением сочувствия по отношению к нему и жалости к себе. — Но им я безразлична. А тебе нет.

Естественно, она знала, что далеко не безразлична своим родителям. Давид прочел это в ее глазах. Но в них было написано также нечто иное: она хотела быть с ним, хотела вместе с ним жить, любить и страдать. И воля Стеллы была сильнее всего остального.

Их губы встретились. Только теперь ему стало ясно, что, хотя в прошедшие дни они постоянно находились вместе, дело ни разу не дошло до того, чтобы, оказываясь рядом, на момент закрыть глаза, погладить друг друга, поцеловать и забыть все заботы. Со времени их первого и пока единственного поцелуя в интернате Давид никогда не чувствовал себя так хорошо и так свободно. Он удивлялся теперь, как даже один-единственный день он мог прожить раньше без знаков нежности со стороны Стеллы. Они оба так много упустили и теперь наверстывали упущенное. Ее поцелуи и прикосновения стали более бурными, безудержными. Его руки забирались под ее комбинезон, узнавали бархатную горячую кожу ее рук, спины, живота.

Возможно, если бы Давид не пережил свой первый раз в купе мчащегося поезда, они в своей страсти не потеряли бы так внезапно равновесия. Они свалились с глухим стуком на грязный пол между— полками. Тотчас их взгляды повернулись в направлении Квентина. Равномерный храп монаха перешел в отрывистое бурчание, но он спал или из чувства приличия делал вид, что спит.

Давид смущенно ухмыльнулся, в то время как они расцепили сплетенные руки и ноги и с трудом встали. Квентин повернулся на другой бок, теперь он снова храпел. Они немного подождали, не будет ли он вертеться. Затем вновь втиснулись на узкую полку и улеглись рядом, и целовались, и гладили друг друга во сне.

Давид понимал, что приятное путешествие в поезде — короткое затишье перед бурей, но в надежде на то, что буря пронесется в рамках безобидного приключения и в дальнейшем не превратится в сметающий все на своем пути ураган, он с относительным спокойствием смог использовать поездку, чтобы немного отоспаться и восстановить силы. Если уж мать не выследила его перед итальянской границей, то теперь, поскольку они приехали в Рим в ранний полдень, он надеялся, что никто больше не встанет на их последнем пути, раз и навсегда заканчивающем это безумие. Лукреция влиятельна и богата и, естественно, располагает разнообразными методами получения информации, но она все же не волшебница, которая может проследить в магическом стеклянном шаре каждый его шаг. Он обладает реликвиями, никто, кроме него, не знает, где искать Гроб, и потому единственный, кто, возможно, захочет помешать и сорвать его планы, это сам Господь. Но Давид не думал, что добрый Боженька не одобрит его деяние. Стелла была права в своем убеждении, что горе и пролитие крови ради завладения Граалем вовсе не в духе Господа. Если же великому Творцу так уж важен этот глупый сосуд и Давид, уничтожив его, навлечет на себя высочайший гнев, такой Творец не достоин ни одной молитвы и должен быть свергнут. Так, во всяком случае, все это воспринимал Давид, будучи в хорошем настроении, в то время как рядом с Квентином и держащейся за его руку Стеллой, согреваемый лучами предобеденного солнца, как самый обычный турист с завернутым в газетную бумагу продолговатым сувениром, держал путь в самое маленькое государство мира.

— Сейчас мы будем на месте.

Квентин замер на миг среди уже собравшегося к этому часу значительного скопления людей, которые сновали туда-сюда между кафе и достопримечательностями, и развернул небольшой план города, который он так часто рассматривал, что уже заучил наизусть.

Было заметно, что монаху не по себе при мысли, что самую значительную святыню, которая существует на свете, предполагается уничтожить. Он использовал каждое обстоятельство, чтобы оттянуть время, возможно, в надежде, что Давид подумает и изберет другой путь. Но никакой альтернативы не было. Лукреция не успокоится, пока не получит то, что хочет. Убийства и кровопролития никогда не кончатся, пока существует Святой Грааль.

— Туда! — сказал Квентин после небольшой заминки и кивнул в сторону давно уже видимого с их стороны входа в катакомбы, где надо было присоединиться к очереди туристов, ожидающих возле кассы.

Давид и Стелла последовали за ним и стали слушать гида, который возглавил одну из групп и остановился на площади перед Ватиканом, чтобы произнести вступительную речь.

— В Риме более шестидесяти катакомб, — разъяснял экскурсовод тем, кто ему доверился, и тем, кто еще решал про себя, стоит ли идти в катакомбы или присмотреть что-нибудь на память на подвижных торговых стендах на площади. — Только пять из них доступны для осмотра. Папская комиссия сакральной[40] археологии выработала для посещения катакомб строгие правила.

Ну, какое-нибудь сдерживающее начало было необходимо для Давидовой эйфории, чтобы он в своем высокомерии не сделал глупой ошибки, но в общем и целом слова гида не поколебали его уверенности. Стелла, напротив, немного забеспокоилась, о чем он узнал по посланной ему нарочито бодрой улыбке. Давид пожал ее руку и слегка коснулся губами ее щеки.

Квентин, наконец, пробрался к кассе и, купив три входных билета на свои последние монеты, повернулся к Давиду и Стелле, и тут его чуть не сбил с ног какой-то нетерпеливый турист.

— Scusi[41], — бросил суетливый незнакомец.

И Квентин, к изумлению Давида, ответил ему по-итальянски, который для ушей юноши звучал без всякого акцента:

— Non fa niente.[42]

Затем Квентин подошел к Стелле и Давиду и протянул им билеты.

— Если мы будем исходить из того, что линии на плащанице, как на каждой карте, направлены на север, то это нужный нам вход, — уверенно сказал он. — Имеется также вход в старую часть катакомб. Его мы и должны найти…

«… Для того, чтобы ты совершил самое скверное и непростительное деяние из тех, что может совершить человек», — добавил его взгляд. Однако вслух он не произнес ничего подобного, лишь беспокойно переминался с ноги на ногу, как если бы у него были проблемы с мочевым пузырем.

«Возможно, он действительно пытается выиграть пару минут в поисках туалета», — подумал Давид про себя. Но в конце концов он решил, что никто и ничто его теперь не удержит. Когда все произойдет, этот человек увидит, что путь Давида единственно правильный.

Молодой экскурсовод, который только что вывел из катакомб туристов, собрал новую группу вокруг себя, коротко представился и без перехода забубнил заученный текст:

— Запомните две вещи: ничего не трогать и не отставать от группы!

В то время как билетерша, скучая, отрывала корешки билетов, гид привычно поприветствовал туристов:

— Добро пожаловать в Город мертвых!

Давид, Стелла и Квентин обменялись многозначительными взглядами. Давид почувствовал легкое напряжение в мускулах. Строгие правила… Наверняка и в них имеются пробелы. Первый обнаружился сразу же: Давиду удалось пронести с собой опасное оружие и ни один косой взгляд не задержался на странном свертке у него под мышкой. Теперь надо найти второй пробел и проникнуть в закрытую для посещения старую часть лабиринта.

Но с гидом, с которым им явно не повезло, дело грозило затянуться. Когда он остановил группу в третий раз, возможно, чтобы восполнить то, что не рассказал им по пути (вокруг ничего особенно захватывающего не было), касса еще была в пределах видимости. Стелла повисла на руке Давида и прогоняла скуку, гримасничая и передразнивая экскурсовода, как только тот отворачивался. Взгляды Давида внимательно обшаривали темные углы в этом похожем на пещеры подземном помещении.

Казалось, прошли часы, прежде чем группа достигла расположенного в неосвещенном углу некоего прохода, перед которым их проводник задержался, чтобы сказать несколько слов и пойти дальше, но лишь для того, чтобы через десять метров снова остановиться, когда ему в глаза бросилось нечто достойное упоминания.

— Конечно, невозможно забыть трагическую историю детей из Анцио… — рассказывал гид. Комическим образом в этот момент над его головой загорелась лампочка.

Давид внутренне застонал от нетерпения, в то время как Квентин незаметно отделился от группы и в своей темной рясе, казалось, растаял в нише перед воротами, ведущими в коридор.

— … и когда их фонарики погасли, они оказались в абсолютной темноте…

Давид рискнул бросить нервный взгляд в черноту, поглотившую Квентина.

Раздался металлический лязгающий звук.

Стелла со свойственным ей присутствием духа заглушила его звонким кашлем.

Гид кивнул ей с профессиональной озабоченностью и продолжил:

— Беспомощные дети, одни, в царстве мертвых… Итак, еще раз напоминаю: держитесь вместе, не отходите от группы!

Открыть ворота стоило Квентину немало труда, так как раздалось еще более громкое дребезжание, которое Стелла заглушила новым приступом тяжелого надсадного кашля, создававшим опасение, что она близка к тому, чтобы умереть мучительной смертью от удушья, но она достигла своей цели. Со всех сторон к ней обращались сочувственные взгляды.

— Уже лучше, — благодарно кивнула Стелла. — Сейчас пройдет.

Группа во главе с гидом, все так же, наподобие фонтана, изливавшим потоки красноречия, снова пришла в движение. Стелла и Давид сделали несколько шагов вместе со всеми, но как только замыкающие процессию туристы, те, что стояли перед ними, скрылись за ближайшим поворотом, они, неслышно ступая, повернули назад и шмыгнули в темную нишу, где их ждал Квентин.

— Всегда лучше оставаться с группой, — пошутил старик. — Вспомните о детях из Анцио.

Стелла тихо закрыла за собой решетчатую створку и вытащила из рюкзака карманный фонарик, который купила по дороге на остатки скудного бюджета, своего и Квентина. Но кнопку нажала только тогда, когда они отошли на некоторое расстояние от ворот. При неярком свете они медленно пробирались по жуткому, бесконечному некрополю, в котором только их шаги и ритмический тихий стук, похожий на капель, нарушали покой бесчисленных мертвецов, чьи бренные останки подчас можно было видеть гораздо отчетливее, чем хотелось Давиду.

— Куда? — прошептал Давид, чья любовь к приключениям в значительной степени осталась в доступной для экскурсантов части лабиринта.

Квентин выудил из обшлага записку, на которую Стелла перенесла описание пути с плащаницы, где она, к ужасу священника, нарисовала его (на святой ткани!) куском угля. Он осветил записку лучом фонарика, но сначала взглянул не на нее, а с неприятным чувством осмотрел кости, черепа, мумифицированные части трупов в расположенных вокруг нишах.

— Если мы заблудимся, то кончим, как эти, — изрек Квентин.

Взгляд Стеллы последовал за взглядом монаха. Давид заметил, "как ее отвращение усиливается и постепенно переходит в страх. Ее пальцы крепко обхватили руку Давида.

— Все ясно? — деловито осведомился Давид, хотя ему самому было не лучше в этом мрачном и жутком месте.

Походы в склеп под Тамплиербургом были по сравнению с теперешним путешествием через темные коридоры просто пикником с кофе и мороженым. Та часть катакомб, которую они осматривали с туристической группой, была похожа на эту, но при свете и в компании действующего на нервы проводника, от которого души мертвых, вероятно, уже давным-давно сбежали в эту уединенную часть лабиринта, атмосфера там была совершенно иная.

— Я представила себе, что это аттракцион и что я еду по «Дороге ужасов».

Сказав это, Стелла храбро улыбнулась, в то время как Квентин после короткого взгляда на записку вытянул руку вперед и показал направо.

— Сюда, — вздохнул он, после того как его последняя надежда, что Давид передумает, полностью испарилась.

Он медленно шел впереди. Давид и Стелла — за ним.

Довольно продолжительное время они тихо крались при желтом свете фонаря через запутанный лабиринт, и вокруг них ничего не менялось: ни извилистый путь, на котором они без их маленького плана, вероятно, безнадежно заблудились бы уже через несколько минут, ни чувство, колеблющееся между отвращением и страхом, которое испытывал каждый из них. Существуют вещи, к которым невозможно привыкнуть. Близость сложенных штабелями человеческих останков в давно или никогда не исследованном полностью подземном лабиринте относилась именно к таким вещам. Хотя при этом отсутствовали клубы тумана, без которого нельзя представить себе «Дорогу ужасов» в городке аттракционов, и не раздавались жалобные крики не нашедших успокоения душ, которые жаловались бы на жестокую смерть своей физической оболочки и на недостойное погребение в бесконечной общей могиле. Скелеты, которые при неоновом свете кажутся сделанными из папье-маше, те, что выставлены для осмотра, чтобы пугать и тем самым развлекать туристов, производят совершенно иное впечатление: они, за редким исключением, ни у кого не вызывают дрожи. А здесь все время кажется, что какой-то костлявый палец указывает на них с упреком, что голый череп глядит своими пустыми глазницами явно неодобрительно, в то время как другие скелеты выказывают неприязнь к незваным гостям, поворачиваясь к ним совершенно гладкими, отполированными позвоночниками или блестящими кожаным блеском ребрами.

Давиду стоило всей его выдержки не развернуться и не броситься опрометью назад, на свежий воздух, на свободу, но он сумел преодолеть страх. Он должен пройти последний путь. Где-то среди этих бедных душ скрывается его единственная надежда на нормальную жизнь.

Квентин внезапно остановился. Еще прежде чем указательный палец его приемного отца предостерегающе коснулся губ, Давид услышал то, что первым уловил Квентин, и испугался.

Откуда-то раздавались шаги, приближавшиеся к ним угрожающе быстро.

— Откуда они идут? — прошептал монах, в то время как Давид лихорадочно высматривал щель или нечто подобное, где они могли бы спрятаться.

— Спереди? — предположила Стелла, чья кожа при слабом свете казалась бледной, как воск.

— Нет, — усомнился Квентин.

Давид покачал головой. Звуки в катакомбах разносились очень четко и во всех возможных направлениях, но, несмотря на это, юноша был уверен, что те, которым принадлежат шаги, приближаются к ним с другой стороны. Он обернулся.

— Сзади, — сказал он и инстинктивно схватился за меч, который в присутствии столь многих, возможно, мстительных духов на всякий случай вытащил из газетной обертки и закрепил под плащом.

Словно в подтверждение его слов, из ближайшего коридора, который они оставили позади, в ту же секунду вышли две стройные человеческие фигуры и широкими шагами направились к ним. У Давида от испуга пресеклось дыхание, в то время как он, под ярким светом двух ручных прожекторов, за которыми контуры мужчин воспринимались как смутные тени, ослепленный, смотрел в направлении идущих. Стелла тоже первоначально впала в панику, но быстро взяла себя в руки и перешла в контратаку, направив навстречу прожекторам свой фонарь. Давид увидел с чувством облегчения, что это совсем не те люди, которых он больше всего опасался, — не рыцари или наемные палачи приоров, а два солдата в старинной форме с трехцветными нашивками синего, желтого и красного цветов и в весьма странных головных уборах. Солдаты тоже остановились, увидев Давида, Квентина и Стеллу.

Стелла рассматривала людей в форме, красноречиво вздернув бровь.

— Карнавал? — спросила она скорее весело, чем почтительно.

— Швейцарская гвардия, — шепотом объяснил ей Квентин.

В следующий момент один из двух гвардейцев, чей внешний вид Давид тоже счел бы забавным, если бы только не приметил висевшие на поясах шпаги, закричал по-итальянски какие-то слова, что, как предполагал Давид, означало: «Что вы здесь делаете?» или «Вам следует вернуться и выйти отсюда, да поживее!»

— Ты говоришь по-итальянски? — спросил Давид у Квентина, вспомнив фразу, которую тот произнес у кассы. Давид не понял тогда ни единого слова, но слушал очень внимательно.

— Немножко, — скромно ответил старик.

— Тогда скажи им «немножко», что я не хотел бы с ними драться, — попросил Давид вздыхая и вытащил из-под плаща меч магистра тамплиеров. — Они должны просто оставить нас в покое.

После этого перевод стал ненужным. Швейцарские гвардейцы схватились за шпаги. Один из них сделал угрожающий выпад в сторону Давида и произнес что-то непонятное, что побудило его товарища повернуть обратно. Вероятно, он побежал за подкреплением. Медленно и с угрожающе поднятым вверх оружием гвардеец приблизился к Давиду, остановился от него в двух шагах и заговорил.

— Положи меч на землю, — перевел Квентин и перекрестился.

Солдат не выглядел больше несерьезным и вел себя соответствующим образом. Ему было лет шестьдесят, и он был вооружен шпагой, которая, в лучшем случае, могла пригодиться как бутафория. Но, как рыцарь без страха и упрека, он мужественно приблизился к противнику моложе его лет на сорок, у которого в руках был опасный меч, хотя не мог быть так глуп, чтобы рассчитывать даже на маленький шанс победить в поединке. Но Давид говорил правду, когда заявил, что никому не желает зла. Он постарался сделать серьезную мину, опустил руку с мечом, медленно присел на корточки и послушно положил оружие к ногам гвардейца.

Клинок коснулся земли всего лишь на мгновение. Затем Давид снова схватил его и поднял вверх. Шпага перепуганного, но слишком поздно и неуверенно отшатнувшегося гвардейца сломалась пополам, как сгнившая палка, от силы удара боковой стороны меча. В следующую секунду Давид шагнул к растерянному и задыхающемуся солдату и сбил его с ног ударом кулака, надеясь, что не сильно его травмировал, а только вывел из поединка. По крайней мере, его второе желание исполнилось, так как гвардеец упал навзничь без сознания.

— Вперед, — бросил Давид своим спутникам.

Они быстро свернули в предпоследний из коридоров, которые, если доверять эскизу, усовершенствованному Стеллой наложением копья на плащаницу, вели к Святому Граалю.

Разочарование Давида было велико, когда они достигли места в лабиринте, помеченного на плащанице большим крестом. Он и сам не знал, чего именно ожидал: установленного на возвышении каменного саркофага или, возможно, выложенную из костей стрелку, которая, когда они приготовятся сделать последние шаги, указала бы им правильное направление; а может быть, даже небесные врата, которые немедленно открылись бы перед ними, поскольку они принесли к Гробу Господню священные реликвии. Во всяком случае, он ожидал чего-то.

В высоком помещении, куда их привел план, скопированный с плащаницы, не было ничего, что отличало бы его от многих других, которые они миновали, направляясь сюда, — кроме, может быть, того, что между грубо обтесанными, сбегающимися к куполу камнями было меньше останков, а также того, что здесь не было выхода или смежного помещения. Череп на стене слева от Давида насмешливо ухмылялся дырявой челюстью. «Тупик!» — казалось, злорадствовал он. Давид представил себе «гвоздь программы» этой «Дороги ужасов»: со всех сторон взлетают вверх древние камни и кости, в то время как сзади приближается орда живых людей в униформе, включается свет, всем-всем велено покинуть помещение… Представлению конец.

Квентин смущенно и беспомощно смотрел на план, в то время как Стелла обшаривала лучом фонарика стены. Давид заметил кое-что, что отличало этот зал от других: возле стены стоял каменный Константинов крест.

— Конечная станция, — разочарованно прошептала Стелла.

Вероятно, ее мысли двигались в том же направлении, что и мысли Давида: или гроб был давно открыт и разграблен, или они ложно истолковали знаки на плащанице. Или — и это было вполне возможно как следствие плохой освещенности рыбачьей хижины — при переносе рисунка на бумагу вкралась ошибка.

— И что теперь? — спросили они, обращаясь к Квентину.

— Карта приводит нас в точности сюда, — констатировал Квентин после внимательного взгляда на рисунок.

Давид спрятал меч и потянулся за картой.

— Дайте посмотреть, — сказал он и начал изучать рисунок вместе со священником в который уже раз, но делал это не в надежде обнаружить ошибку, а больше для того, чтобы скрыть собственную беспомощность.

В это время Стелла подошла к стене, расположенной справа от входа, и начала, словно осененная внезапной гениальной идеей, пересчитывать грубые камни.

— Девятый рыцарь попадает в седьмой камень мастера… — шептала она себе под нос.

Квентин и Давид обернулись к ней.

— Седьмой камень? — удивился монах.

— Маленькая шутка, — широко ухмыльнулась Стелла, и в ее глазах что-то весело блеснуло.

Давид тоже не удержался от улыбки. Он снова оценил, как бесконечно счастлив, потому что она находится рядом с ним. Они бродят в подземном лабиринте среди останков когда-то живших людей, они попали в тупик, а на обратном пути их давно уже поджидает дюжина гвардейцев, и тем не менее ей удается сохранять юмор и вызывать на его лице улыбку.

За это и за все остальное, что она умела и чем она была, он так ее любил.

Квентин со вздохом покачал головой, в то время как Давид вернул ему план, подошел к Стелле и обнял ее за плечи. Скорее случайно его взгляд скользнул при этом по камням, которые она пересчитывала. И тут он открыл нечто, что заставило его насторожиться.

— Это должно быть здесь, — снова сказал старик, напрасно стараясь говорить убежденным тоном. — Мы шли верной дорогой.

Давид взял у Стеллы фонарик и направил его на каменную глыбу, которая казалась более гладкой, чем остальные. Потом он различил рядом стыки, или швы, абсолютно параллельные друг другу. Все вместе эти линии немного напоминали код — генный код или штрихкод, считываемый при сканировании. Среди линий Давид обнаружил отверстие, или углубление, которое…

— Стелла, дай копье! — взволнованно прошептал он.

Стелла наморщила лоб, но не задала вопроса, только сняла со спины рюкзак, порылась и вытащила оттуда реликвию.

Давид не ошибся. Копье с точностью до миллиметра подходило к треугольному углублению, но он немного помедлил, бросив неуверенный взгляд через плечо Квентину и Стелле, прежде чем вставить реликвию в паз.

Несколько секунд ничего не происходило. Давид уже готов был с сожалением пожать плечами и вытащить копье, когда раздался тихий щелчок. Затем часть стены с неприятным, скрежещущим звуком выдвинулась вперед и влево, и из расположенного за стеной помещения, вероятно замурованного много сотен лет тому назад, в ноздри ударил теплый затхлый воздух.

У Стеллы сдавило горло, и она отпрянула, молча остановившись возле Квентина и недоверчиво глядя на раскрывшийся перед ними проход в стене. Рука Давида вдруг сильно задрожала, в то время как луч фонарика осветил две огромные колонны, стоящие по ту стороны стены и уходящие вверх чуть ли не до небес. Его сердце забилось быстро и оглушительно, в ушах словно рокотал гром. Неужели это то самое? И за огромными колоннами его действительно ожидает Гроб Иисуса? И Святой Грааль?

— Надгробный памятник Константину.

Давид не знал, что привело Квентина к этому выводу, произнесенному почтительным шепотом. Но это было не так уж важно. Все равно, какой император покоился в этой крипте[43], которая была столь длинной, что другой ее конец даже не угадывался в темноте, потому что тени, которые бесконечно долгое время оставались без движения, не дали себя прогнать слабому лучу карманного фонаря, — но Давид чувствовал: Святой Грааль здесь.

— Гроб Господень! — подтвердил эту мысль голос за его спиной.

Это был голос его матери!

Давид повернулся к ней одновременно с Квентином и Стеллой. Лукреция, улыбаясь, держа в правой руке факел, только что перешагнула порог крипты, за ней следовал мясник-убийца. Свободная рука Давида инстинктивно схватилась за меч, но прежде чем он успел вытащить оружие, Шариф подскочил к Стелле. Он грубо схватил ее за волосы и приставил лезвие кривой сабли к ее шее. Давид отдернул руку от рукоятки меча, словно она его обожгла. За одну секунду его страх и ужас сменились отчаянием и одновременно смешанным чувством стыда и ненависти к себе. Разве можно быть настолько наивным? Он поверил, что приоресса потеряла след, после того как он ночевал на озере, где произошла последняя битва и откуда он с быстротою улитки в общественном транспорте добрался до центра мировой истории? Как он мог не подумать, что Лукреция рано или поздно придет к самой простой идее — незаметно следовать за ним, после того как он, как последний идиот, возвестил о своих планах?

Он на ее месте, вероятно, действовал бы так же. Он сам сделал это для нее таким дьявольски простым. Если со Стеллой что-нибудь случится, то это будет не вина Шарифа, слепо исполнявшего все приказы Лукреции, — это будет вина Давида, его собственная вина.

— Я счастлива тебя видеть, Давид! — сказала Лукреция, нежно улыбаясь сыну, но на сей раз ему было все равно: была ли это материнская любовь или ложь.

Он ни разу не взглянул на мать, он не сводил глаз с сабли у горла Стеллы.

— Отпусти Стеллу, — с трудом выдавил он из себя. В горле у него пересохло, как после марша через пустыню, и голос приобрел хриплый оттенок. — Это должно решаться между нами.

— Если ты отдашь меч, — вмешалась его мать.

Это могло быть пустым обещанием. Лукреция не была надежной партнершей, вовсе нет. Но это был шанс для Стеллы, и Давид не мог не воспользоваться им. Он был за нее ответственен, и он любил ее! Она была всем, что он имел, кроме сумасшедшей матери и чопорного монаха, который не мог проявлять открыто свою любовь к нему. Давид расстегнул пряжку ремня и швырнул его вместе с болтающимся на нем мечом подальше от себя. Меч выскользнул из ножен и со звоном покатился по полу.

Лукреция довольно улыбнулась и подала знак Шарифу отпустить Стеллу. Араб грубо оттолкнул от себя девушку и занял позицию, откуда мог следить одновременно за нею и за священником, а также перегородить им единственно возможный путь к бегству.

Лукреция протянула руку к Давиду:

— Сын мой, ты проводишь меня к Гробу Господа?

— Вы получили наконец то, что всегда желали! — Квентин указал пальцем на вход в крипту, после чего продолжил скорее яростно, чем мужественно: — Почему бы вам не оставить Давида в покое?!

Улыбка Лукреции погасла. Ее лицо приняло выражение оскорбленной гордости, когда она повернулась к священнику.

— Кто дал тебе право обращаться ко мне, монах?! — напустилась она на Квентина. — Никогда больше не смей этого делать! — Затем она снова обратилась к Давиду и взяла его за руку. — Идем!

Давид с трудом проглотил сухой, жесткий ком, застрявший в горле, и слабо кивнул. Он достиг той точки, единственный путь от которой, казалось, вел к безропотному смирению. Он боролся, он потерял отца, он сделал все, что мог сделать, но он не пожертвует Стеллой — ни за что на свете, даже за Святой Грааль.

Вместе с матерью он вошел в крипту. Глаза Лукреции сверкали безумием, когда она передала сыну факел и кивком распорядилась, чтобы он зажег еще несколько факелов, укрепленных на колоннах. Это казалось невозможным, но Давиду с легкостью удалось исполнить ее требование. Помещение было сырое и затхлое, однако факелы горели ровно, будто только и ждали момента, когда зальют сокровища ярким мерцающим светом. Давиду все было безразлично — так же безразлично, как сокровища, как проклятый Грааль и как убеждение, что теперь он пропал, что Лукреция сейчас заберет все, к чему, будучи главой приоров, одержимая жаждой власти, она стремилась много столетий и что столь долго и успешно до этого дня защищали тамплиеры.

По крайней мере, он верил в это, прежде чем оглянулся, и его глаза увидели то, что совсем не хотели видеть.

Он предполагал, что крипта огромна, но его фантазии не хватило для того, чтобы представить себе ее действительные размеры. Для одной только украшенной золотом мозаики у его ног потребовалась бы площадь большой квартиры. Это было произведение искусства, на котором крупным планом был изображен римский император Флавий Валерий Константин[44]; здесь же были выложены прославлявшие его деяния латинские стихи. Обширная мозаика поистине терялась меж мощных колонн, которые обрамляли среднюю часть крипты. В верхний конец зала, куда не доходил мерцающий факельный свет, вела широкая лестница с каменными, богато украшенными перилами, а там наверху, под самыми сводами, были сооружены хоры одновременно в честь всех императоров на свете, над которыми вновь возвышался мраморный Константин. Опустив голову, с достоинством во взгляде, он смотрел вниз. Все в этой крипте было необыкновенно мощным и массивным. Давид никогда прежде не чувствовал себя таким ничтожным.

Строго говоря, он таким и был. Почему Лукреция им командует? Почему она мучит его, заставляя себя сопровождать? Празднует ли она так, на свой манер, победу? Он ведь ее сын, черт побери! Несмотря на одержимость властью, это ведь она произвела его на свет… Как она может быть такой жестокой? Его равнодушие и смирение понемногу исчезали, все в нем ощетинилось и теперь противилось тому, чтобы находиться рядом с Лукрецией на мраморных ступенях, ведущих к хорам.

И все же он продолжал стоять около матери. Пока Стелла во власти Шарифа, ему не остается ничего иного, кроме как слепо покоряться приорессе, чего бы она от него ни потребовала.

Лукреция не удостоила взглядом роскошный саркофаг императора, который располагался на хорах у подножья мраморной статуи, но целеустремленно направилась, к ветхому деревянному гробу, наполовину спрятанному под белым покрывалом с клинчатым восьмиугольным крестом. Это был плащ тамплиера — Давид узнал его, — это был плащ Рене де Анжу.

Приоресса схватила плащ и без всякого почтения отбросила в сторону.

— Это же… — прошептала Лукреция. В каждом произносимом ею слоге звучало абсолютное сумасшествие. — Это же Гроб Господа! Это же Святой Грааль!

Но Давид сомневался, хотя чувствовал, что она права: ведь он сам ощущал нечто подобное, хотя и более слабо, находясь рядом с плащаницей или копьем, — почтение, от которого его бросало то в холод, то в жар, нечто, настолько его притягивающее, что он пытался встать на колени. Сейчас это было совсем близко и становилось все ближе, чем чаще он поглядывал на деревянный ящик, в щелях и трещинах которого опасно и соблазнительно взблескивало что-то металлическое; он подошел ближе…

Он искал Гроб. Но этот ларь не тянул даже на детский гробик!

Он давно уже не хотел ничего знать: ни что находится в этом ящике, ни что произойдет после того, как Лукреция его откроет. Если все, что уже случилось, вдруг оказалось бы неслучившимся, и он, неподготовленный и ни о чем не догадывающийся, с секунды на секунду вдруг оказался бы на этом месте, пламя жадности, которое безудержно пылало в глазах его матери, а также неконтролируемая дрожь ее рук и губ были бы ему недвусмысленным предостережением. Что бы ни находилось внутри, это может лишить его разума. Лукреции, например, хватило одной, ничем не подтвержденной легенды, чтобы стать безумной.

— Открой! — скомандовала она внезапно и неистово.

Давид обеспокоенно посмотрел на мать. Ее грудь поднималась и опускалась в бешеном ритме. По лбу текли большие капли пота. Волнение заставило лопнуть пару небольших кровяных сосудиков в ее глазах, под которыми появились черные круги. Жадность поглотила ее красоту. Она вдруг стала казаться старше, чем несколько минут назад.

— Нет! — вырвалось у Давида, хотя ужас перед тем, что содержимое ящика может подстерегать его слабую человеческую душу, беспокойство за Стеллу, которая по-прежнему находилась во власти араба, и страх перед тем, что происходит с Лукрецией, ослабили его решительность.

— Давид!

Что-то умоляющее, более не пугающее присоединилось к безумному выражению ее глаз. Она действительно любит его, понял Давид. Она была совершенно сумасшедшая, она потеряла душу, мечтая о вечной жизни, но она хотела разделить эту мечту с ним.

— Грааль принадлежит нам, — едва слышно прошептала она. — Тебе и мне…

— Как мило! Вся благородная семейка в сборе.

Лукрецию словно сразило громом. Она обернулась. Давид также поспешил направить свой взгляд в ту сторону, из которой через весь зал раздавался хорошо знакомый голос. Он-то думал, что Арес погиб, но тот жив и невредим; он незаметно прокрался к хорам и сейчас стоял на широкой лестнице. В руке он небрежно держал меч, со стального клинка которого капала кровь. Но какую бы кровавую расправу он уже ни учинил, ему, как всегда, было мало.

Давид, охваченный ужасным подозрением, посмотрел мимо Гунна в надежде увидеть контуры изящной фигурки, но ее там не было. В его сердце словно что-то взорвалось. Неужели это кровь Стеллы? Неужели это ее жизнь оставила след на клинке Ареса, а кровь запачкала его лицо?

Он думал, что более нечеловеческого лица и выражения глаз не может быть, чем абсолютная, все определяющая жадность в чертах его матери. Но он ошибся. Во взгляде Ареса все это объединялось и усиливалось бешеной жаждой крови. Он убил Стеллу, пронеслось в голове Давида, и следующими в его списке, в котором, вероятно, уже помечена остальная часть мира, значатся Давид и Лукреция. Имеет ли смысл бороться?

— Ты всегда хочешь то, что задумал я, — прошипел Арес, обернувшись к сестре и медленно к ней приближаясь. — Сегодня решаю я. Святой Грааль принадлежит мне!

Приоресса и верховная настоятельница отступила назад, смерила брата взглядом, полным ненависти и презрения, а также упрямого вызова.

— Если ты что-нибудь сделал Стелле или Квентину, Арес… — начал Давид, борясь со слезами отчаяния, которые горели в его глазах, но «мастер меча» раздраженно прервал его речь.

— Заткнись, племянничек! Просто заткни глотку… — протянул он, прежде чем снова повернулся к Лукреции.

— Как у нас с тобой бывало до сих пор? Становись на колени? — Он вызывающе выставил вперед подбородок. — А что, если сейчас ты встанешь передо мной на колени, а?!

Лукреция без труда выдержала его презрительный взгляд. Она ему не верит, испуганно подумал Давид. Или не верит, или ей все равно, что он ее убьет. Проклятый Грааль определял ее существование. Если Арес отберет у нее святыню, он ее этим убьет. Ее взгляд оставался холодным, а глаза казались не карими, а черными, как ночь. Как только брат подошел к ней, она плюнула ему в лицо. В следующую же секунду Арес взмахнул оружием, чтобы отсечь ей голову. Лукреция не пошевелилась.

Она, конечно, безумна. И опасна. Она, без сомнения, готова променять собственного сына на Грааль. Но она его мать — это факт, и он обязан за нее сражаться. Странно, что он нигде не видит бездыханного тела Стеллы.

С отчаянным и пронзительным криком, лишь на сантиметр увернувшись от направленного на него клинка, Давид рванулся вперед и ударил Гунна в грудь с силой, которая заставила того пошатнуться на верхней ступени лестницы и потерять равновесие. Клинок упустил свою цель, но Давид от собственного порыва тоже покатился вниз по ступеням и упал рядом с дядей. От жесткого удара в глазах Давида заплясали пестрые точки. Одурманенный, задыхающийся, хватающий ртом воздух, он сделал несколько судорожных движений кулаками, но, вероятно, спасло ему жизнь только то обстоятельство, что он свалился на Ареса. Впрочем, возможно, его смерть задержалась всего на несколько секунд, так как Гунн вскочил на ноги с каким-то звериным рыком, причем, вставая, с силой отшвырнул от себя племянника, покатившегося по крутой дуге. Давид со стоном встал сначала на колени, потом ему удалось снова принять вертикальное положение и сделать два-три нетвердых шага, отступая от жаждущего крови родственника, но у него не было шанса. В противоположность своему широкоплечему дядюшке, который, злорадно ухмыляясь, неотступно, хотя и неторопливо шел на него, Давид был безоружен.

Арес плюнул на благословенную землю и с садистским удовольствием поиграл мечом в своей руке.

— Ах ты, Боже мой, — усмехнулся он. — Я долго ждал…

— Давид!!

Конец фразы потерялся в громком выкрике, который донесся из передней части крипты.

Он сразу узнал ее голос, еще прежде чем увидел Стеллу в свете факелов перед тайным проходом. Пальцы ее протянутой руки твердо сжимали рукоять меча тамплиера, хотя он не сразу понял, что она принесла ему оружие.

— Время для последнего урока. — Прежде чем он договорил последнее слово, он уже инстинктивно парировал удар.

Они сражались более чем ожесточенно. Атаки и парады — маневры с целью отвести удары противника — сменяли друг друга с головокружительной быстротой. Наибольшей угрозой для Давида был короткий бой с вполне предугадываемым исходом: он давно не тренировался и многое позабыл из того, чему научился у «мастера меча». Противник молотил его сейчас с беспредельной злобой, он проткнул его левое плечо, оставив на нем глубокий кровоточащий шрам, но в свою очередь получил за это не менее серьезный порез в области поясницы. Давид изменил тактику: теперь ни одну из его атак невозможно было предугадать, ни одно движение не поддавалось расчету. Он отбросил все трюки и подставы, которым научил его Арес, и стал парировать инстинктивно, так же, как инстинктивно атаковал сам. Приемы и трюки, которым его обучили, предполагали, что противник в бою использует прежде всего голову, ум. Но Арес на этот раз боролся в припадке бешеной ярости и сумасшедшей решимости; с тем же успехом он мог посылать оружие вслепую.

Это была неверная стратегия!

Когда Давид в течение доли секунды прочел неуверенность и беспокойство, чуть ли не страх в глазах своего визави, он понял, что силы неравны: его, Давида, атаки перевешивали! Гунн отступал под его натиском шаг за шагом. Неужели он смог этого добиться?

Давид почувствовал невообразимую боль на тыльной стороне руки, держащей меч. Он громко закричал, выронил оружие и со страхом уставился на кинжал, который оказался вдруг в левой руке противника. Горячая кровь капала на лежащий у его ног меч магистра.

Арес ухмыльнулся, уверенный в победе, и изготовился с заметным удовольствием к финальному удару, как вдруг Квентин, вооруженный саблей араба, набросился на него!

Давид так же мало видел приближающегося к ним монаха, как и Гунна, который ошеломленно повернулся к Давиду спиной и занес свой клинок, но юноша тотчас отреагировал. Его кровоточащая рука схватилась за рукоять, подняла меч, валявшийся у ног, и рванула его вверх. Арес заметил это движение краем глаза, отложил удар, которым собирался разрубить монаха на две половинки, и снова развернулся к Давиду.

Но было поздно. Меч магистра тамплиеров, со свистом разрезав воздух, опустился на череп Гунна и расколол его до самой шеи.

Все было кончено. Давид отступил, измученный, смертельно уставший, обливаясь потом, задыхаясь от боли и напряжения, в то время как еще один бесконечно долгий момент Гунн стоял неподвижно и смотрел на него глазами, расстояние между которыми все сильнее увеличивалось, потом он замертво рухнул на землю.

Стелла вскрикнула и, едва не споткнувшись, попятилась назад. Квентин закрыл глаза и тяжело дыша прислонился к одной из мощных колонн. Кровь пропитала его рясу на высоте бедренной кости — должно быть, Арес успел ранить его кинжалом, но старик храбро поднял руку и покачал головой. Рана явно не угрожала его жизни.

Взгляд Давида обратился к Лукреции, поднявшейся тем временем на хоры.

«Нет, — поправил он себя мысленно, — все еще далеко не кончено».

Его мать удовлетворенно взирала на изуродованный труп брата. Затем послала одну из своих улыбок сыну. Ей не нужно было даже раскрывать рот, чтобы сообщить, что она от него ожидает.

С трудом передвигая ноги, он двинулся вперед.

— Давид… — растерянно прошептала Стелла, но он даже не оглянулся.

Он должен довести все до конца. Теперь!

— Я знала, что ты выиграешь бой, — сказала Лукреция, когда он безо всякого выражения на лице подошел и встал с ней рядом. — Ведь ты мой сын.

— Да, — беззвучно ответил Давид и стиснул рукоятку меча, оружия, которое передал ему отец, чтобы он с его помощью защищал Святой Грааль. От главы «Приоров, или Настоятелей Сиона». От Лукреции. От матери. — И поэтому я должен защитить тебя от тебя самой, — добавил он тихо.

Давид размахнулся и опустил клинок на трухлявое дерево, прежде чем Лукреция поняла, что он задумал. Ее пронзительный крик заставил содрогнуться колонны, подпиравшие свод. В воздух взметнулась пыль, когда мощный удар раздробил ветхий ящик, насчитывавший тысячу лет. Но среди обломков не было блестящей, овеянной легендами чаши Грааля.

Взгляд Давида недоверчиво блуждал среди достойных сожаления остатков его наследства и внезапно остановился на странном прямоугольном предмете, блестевшем серебряным блеском, вокруг которого пыль отступала, словно почтительно стремилась улететь подальше. В то же время он что-то понял, и это еще больше его смутило: сам Гроб был Граалем. Блестящий, переливающийся, как ртуть, он состоял не из серебра, не из стали и не из какого-либо другого материала, который был бы знаком Давиду, — в мире не существовало такого материала. Грааль состоял из власти. Из чистой, непреодолимой власти веры, которую Иисус Христос в годы своей земной жизни и после нее принес человечеству.

Странный штрихкод, послуживший ключом в крипту, который юноша видел на камнях, повторялся и здесь, на поверхности Грааля, на которую не рискнула сесть ни одна пылинка. На Граале также было небольшое углубление, которое, однако, скорее напоминало нарисованное детской рукой солнце или звезду.

Лукреция медленно протянула свои дрожащие пальцы к Граалю. Давид не пытался ее удержать. Он хотел уничтожить Грааль, но он не должен был этого делать, и ему не надо было приходить сюда снова для второй попытки, чтобы увериться, что ему это никогда не удастся. И он не мог убить свою собственную мать, хотя был убежден: только смерть помешает ей попытаться забрать себе то, что определяло ее жизнь в течение стольких столетий.

Но она не коснулась Грааля и отдернула руку всего в миллиметре от величайшей и важнейшей святыни этого мира. Ее тонкие, но невероятно сильные пальцы сомкнулись вокруг запястья Давида и изо всех сил прижали его окровавленную ладонь к серебристой поверхности.

Ладонь Давида соприкоснулась с Граалем и окропила его несколькими каплями крови, прежде чем Лукреция отпустила руку сына и он смог испуганно ее отдернуть. Он ничего не почувствовал. Как будто Лукреция окунула его пальцы в сосуд с водой, и вода в точности соответствовала температуре его тела. Он не почувствовал ни холода, ни тепла, ни электрического разряда, ни даже какого-либо малейшего сопротивления поверхности. Ничего.

Его кровь, однако, скользила по поверхности Грааля и искала себе дорогу. Как завороженный, смотрел Давид на маленькие капельки, которые скатывались в прекрасно обработанные насечки странного кода, как будто у них появилась собственная жизнь. Одна за другой линии на поверхности Грааля, разные по ширине, но расположенные параллельно друг другу, окрашивались в красный цвет крови, хотя упавших капель никогда бы не хватило, чтобы заполнить без пробелов их все.

— В тебе течет священная кровь! — прошептала Лукреция, не поднимая глаз. — Ты — ключ к Святому Граалю!!

Молния, которая, казалось, обожгла роговую оболочку глаз Давида, вылетела из Грааля и залила крипту ярким белым светом. Стелла вскрикнула. Когда свет вернулся в источник, его породивший, сверкающая поверхность Грааля стала казаться нематериальной, словно жидкость из светящегося газа.

Власть. Энергия. Бессмертие. Все это было объединено в одну материю, которая, собственно, материей не была, потому что в ней не было никаких земных преходящих составных частей, ни единой молекулы, она существовала только в себе самой.

— Ты открыл мне ворота к бессмертию.

Слова Лукреции прозвучали глухо и нереально, словно пробились к нему из другого мира. Затем она с улыбкой наклонилась и жадно зачерпнула ладонями свет.

Она достигла цели. Она пила из Святого Грааля.

Ее глаза сияли безграничным счастьем, когда она снова выпрямилась и улыбнулась Давиду. После бесконечно долгих столетий ожесточенной борьбы тайна власти проникла в ее жилы.

Но ее душа кровоточила.

— Спасибо, Давид!

Никогда еще ни один слог, слетавший с ее губ, не звучал так искренне.

Давид с возрастающим ужасом наблюдал, что происходит с ее лицом, но Лукреция, казалось, ничего не замечала.

— Как долго я ждала этого момента, — продолжала она, ни на что не обращая внимания. Впервые в жизни она была совершенно, безгранично счастлива. Кровавые слезы радости текли из ее глаз. Из пор ее светлой кожи также сочилась кровь.

Дыхание Давида замерло от ужаса, но его мать отвернулась от него и стала медленно спускаться по мраморным ступеням. Сначала ее походка казалась величественной и легкой. Затем шаги становились все тяжелее.

— Абсолютная власть непреходя…

Лукреция замолчала на полуслове и прижала пальцы к вискам. Давид сверху не видел, что происходит на ступенях, да и не хотел видеть. Заметив кровь на своих руках, приоресса остановилась и обернулась к сыну. Все быстрее, все чаще и все обильнее крупные капли выступали из пор ее кожи, текли вниз по ее лбу и шее и на своем пути открывали все новые поры, через которые госпожа приоресса — его мать — медленно и мучительно истекала кровью. Белоснежное бархатное платье окрасилось в красный цвет.

Давиду тяжело было на это смотреть, но он был не способен даже закрыть глаза, чтобы освободить свою душу от вида умирающей матери, от ее лица, наконец-то прозревшего и исказившегося в болезненном понимании до кровавой гримасы. Только когда она уже с трудом держалась на ногах и каждую минуту могла упасть, ему удалось выйти из оцепенения, поспешить к ней и подхватить ее бессильное тело, прежде чем оно ударится о мраморные ступени.

Но он не мог ей помочь. У него никогда не было возможности ей помочь.

— Он… предназначался… не мне, — прошептала Лукреция слабым голосом. Кровавые слезы страха текли по ее щекам и капали на руку, которой Давид поддерживал ее голову. Ее веки дрожали, когда она, в отчаянии собрав последние силы, попыталась бороться с неизбежным.

Борьба продолжалась несколько секунд, во время которых слезы Давида смешивались с потоками крови на ее холодной коже. Затем все кончилось.

Лукреция Сен-Клер была мертва.

Давид поддерживал ее еще один момент, в который он наконец мог искренне погоревать о матери, которой у него никогда, в сущности, не было; он крепко прижал ее к своей груди, затем осторожно опустил безжизненное тело на ступени и снова взошел на хоры.

«В тебе течет священная кровь, — отдавались эхом слова Лукреции в его голове, когда он подошел к Святому Граалю. — Он предназначался не мне…»

— Нет, не тебе… — тихо подтвердил он ее позднее прозрение.

Потому что Грааль принадлежал ему. Ему одному.

Он посмотрел вниз — на Стеллу и Квентина. Затем подошел вплотную к Граалю, медленно присел на корточки и накрыл его плащом Анжу.

Пока Давид закрывал проход в крипту, вытащив копье Лонгинуса из паза, Стелла вынула плащаницу из рюкзака и чуть не довела Квентина до инфаркта, оторвав от ткани несколько полосок.

— Но… она же святая!

Монах сидел на полу, глотал ртом воздух, как рыба, вытащенная на берег, и растерянно смотрел на девушку, которая задрала его рясу и перевязала глубокий разрез на бедре полосками, оторванными от старинной реликвии, которой было две тысячи лет.

— Тем лучше для раны, — деловито сказала Стелла и пошла к Давиду, перед которым медленно закрывался проход.

Она взяла его за руку и молча смотрела, как наступавшая тьма постепенно окутывает безжизненные тела его дяди и его матери, чтобы у подножья реликвии, которой они жаждали завладеть, они наконец обрели покой.

Через узкую щель в стене Давид швырнул копье внутрь крипты, прежде чем дорога к Святому Граалю окончательно закрылась, чтобы защитить людей от самих себя.

Затем они помогли Квентину встать и, поддерживая его, выбрались из катакомб на свободу.

В новую жизнь!

СПРАВКА ПЕРЕВОДЧИКА

Орден тамплиеров. Тамплиеры — члены католического духовно-рыцарского ордена, основанного в Иерусалиме в начале XII века, в период первого крестового похода, для защиты взятого крестоносцами Иерусалима, Святого Гроба и прибывающих туда христианских паломников. Официально орден назывался «Тайное рыцарство Христово и Храма Соломона», но в Европе был более известен как «Орден рыцарей Храма». Самих же рыцарей называли тамплиерами — точное соответствие их русскому названию «храмовники» (франц. templiers, от temple — храм). Название связано с тем, что резиденция ордена в Иерусалиме находилась на месте, где, по преданиям, был расположен разрушенный римлянами храм царя Соломона.

Создание ордена было провозглашено в 1118–1119 годах девятью французскими рыцарями во главе с Хуго де Пейнсом из Шампани (Франция). Орден всегда оставался сравнительно немногочисленным. Девять лет девять рыцарей хранили молчание о создании ордена, о них не упоминает ни один хронист того времени. Но в 1127 году тамплиеры вернулись во Францию и заявили о себе, а в 1128 году церковный собор в Труа признал орден. Как защитники церкви, тамплиеры были наделены рядом привилегий и обширными земельными владениями. Во главе ордена стоял Великий магистр. В 1291 году, во время второго и третьего крестовых походов, после потери Иерусалима и завоевания Палестины мусульманами, по решению папы Гонория II тамплиеры переселились сначала на Кипр, а уже оттуда впоследствии в разные европейские страны, преимущественно во Францию. Там они занимались торговлей, ростовщичеством, банковским делом и накопили значительные денежные средства. В первые годы XIV века, при французском короле Филиппе IV, орден был обвинен в ереси и велением короля упразднен, а богатства ордена, естественно, были большей частью конфискованы и переданы в королевскую казну. В 1312 году упразднение ордена тамплиеров было признано также папой Климентом V.

Вымышленные элементы сюжета. Ссора тамплиеров из-за святых реликвий с отделившимся от них и соперничавшим с ними в течение веков враждебным рыцарским орденом «Приоры, или Настоятели Сиона» (от лат. prior — первый, важнейший), а также невероятно долгая жизнь и борьба тамплиеров и приоров, продолжающих жить уже в XXI веке, — это, безусловно, фантазия автора. В книге их долгожительство связывается с представлением о них как о наследниках Иисуса, и этим же автор объясняет необычные особенности их крови. Все это и многое другое в этом фантастическом приключенческом повествовании является, разумеется, плодом вымысла автора.

Святой Грааль. Центральный символ романа — Святой Грааль, происхождение которого, с одной стороны, кельтское (первоначально — неистощимый котел, вроде славянской скатерти-самобранки), с другой — христианское. Позже, в древнескандинавском эпосе, фигурирует уже как «Чаша Святого Грааля», или таинственный «сосуд», ради приближения к которому и приобщению к его благим воздействиям рыцари совершали странствия и бессмертные подвиги. Эти благие воздействия, как утверждают легенды и позднейшие рыцарские романы, состоят в том, что Святой Грааль дарует прощение всех грехов и вечную жизнь. Подобные легенды были распространены у целого ряда европейских народов.

Святой Грааль — самое призрачное и самое изменчивое сокровище в преданиях человечества. Он фигурирует во многих произведениях ранней и более поздней средневековой литературы, и представление о нем постоянно меняется. Легенда о Святом Граале сложилась через тысячу лет после смерти Христа, но постепенно она оказывается все более связанной с фигурой Спасителя. Так, в некоторых вариантах легенды появляются версии, что в сосуде Святого Грааля находилось не что иное, как кровь распятого Христа или же что чаша Грааля служила Христу и его апостолам во время Тайной вечери и т. п. В романе немецкого писателя Вольфрама фон Эшенбаха «Парцифаль» (ок. 1170–1220) Святой Грааль начинает олицетворять идею единого мирового рыцарства и его идеалов, а его поиски принимают поистине всемирный масштаб, включая и мусульманские страны. Грааль устанавливает непосредственную связь между Богом и орденским рыцарским братством без посредничества церкви.

В более поздних легендах Святой Грааль превращается из чаши в лучезарный куб. В некоторых источниках утверждается, что в каждую Страстную пятницу голубь, посланный Богом, приносит гостию (облатка из пресного пшеничного хлеба, употребляемая у католиков и лютеран при причастии) и оставляет ее на Граале, который поглощает ее своей оболочкой.

Кресты тамплиеров. Первоначально кресты тамплиеров имели простую форму, как у всех крестоносцев, отправлявшихся в поход на завоевание Гроба Господня. Со временем варианты — крестов усложнялись и варьировались, становясь более изысканными и являясь специфическим знаком определенного рыцаря или рыцарского отряда. Через несколько лет после создания ордена тамплиеров появился наиболее распространенный вариант креста тамплиеров. Он был алого цвета — в честь пролитой крови Спасителя, — и его называли клинчатым восьмиугольным, а иногда «расширенным», так как чаще всего это были четыре скрещенных клина расширениями наружу и остриями внутрь. Клинья с торчащими остриями были немного похожи на звериные лапы с когтями, поэтому крест тамплиеров по-немецки называется «Tatzenkreuz» (от устаревшего немецкого слова Tatze — «лапа»). Изначально крест носили на плече. Тамплиеры были бесстрашными воинами, и за их подвиги в 1147 году папа римский Евгений III в присутствии короля Франции Людовика VII Капета и 130 тамплиеров (это было во время Великого Капитула ордена в новом Доме тамплиеров в Париже) даровал им право носить крест на левой стороне плаща, под сердцем, чтобы этот победоносный знак служил им защитой. Однако в последний период существования ордена сержанты и каноники носили крест и на груди, и на спине. Следует еще добавить, что в центре такого креста часто находился перламутровый или жемчужный овал с изображением черной головы, пронзенной мечом (чтобы напоминать рыцарям о данной ими клятве не отступать перед ужасами смерти), или каким-нибудь гербом или девизом.

Примечания

1

Неф — продольная часть христианского храма, обычно разделенного колоннадой или аркадой на главный, более высокий и широкий, неф и боковые нефы.

(обратно)

2

Латинские грамматические термины, употребляющиеся также в грамматике ряда других европейских языков. Аблатив (лат. Ablativ) — в некоторых языках так называемый «отложительный» падеж; в русском языке ему может соответствовать существительное в родительном падеже с предлогами «от», «из», «с» или творительный падеж. — Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

3

В исландских и некоторых других северных сагах берсеркеры — могучие свирепые воины, обладающие силой по крайней мере двенадцати мужчин, впадающие во время сражений в неистовство и издающие дикие боевые крики.

(обратно)

4

Название популярной в 2003–2004 годах американской рок-группы, выпустившей большое количество альбомов под этим названием.

(обратно)

5

Битл — Жук (англ.).

(обратно)

6

Вероятнее всего, «Девина» образована автором от слова deviner (франц.), что означает «придумывать, раздумывать, отгадывать». Не исключено также, что название происходит от индийского «Деви» («богиня»). В индуизме Деви — жена бога Шивы.

(обратно)

7

Уоллес Уильям (1276–1298) — борец за свободу коренных жителей Шотландии (пиктов, галов, позже — скоттов) против захватчиков-англичан. В битве при Стирлинге (столица графства в Зап. Шотландии) под его командованием было разгромлено английское войско. Продолжает жить в народных шотландских песнях.

(обратно)

8

Целибат — обязательное правило безбрачия для католического духовенства.

(обратно)

9

Боромир — отрицательный персонаж из эпической трилогии английского писателя Дж. Р.Р. Толкина «Властелин колец» (1954–1966).

(обратно)

10

Регенерация — способность восстановления организмом утраченных или поврежденных органов и тканей.

(обратно)

11

Герой одноименного романа английской писательницы М. Шелли (1818) Франкенштейн создает искусственного монстра, обладающего огромной физической силой, крайним уродством и являющегося олицетворением зла. Творец не в состоянии справиться со своим созданием и сам становится его жертвой.

(обратно)

12

Цербер — в древнегреческой мифологии трехголовый злой пес, охранявший вход в подземное царство. В современном языке — бдительный и свирепый страж.

(обратно)

13

Пегель — единица на градштоке (шест для измерения уровня воды).

(обратно)

14

Мандала — в буддизме живописное или графическое изображение схемы Вселенной, на которой представлена иерархическая расстановка в мироздании всех буддийских святых.

(обратно)

15

Парад — маневр в фехтовании, имеющий целью отвести удар противника.

(обратно)

16

Давид — царь Израильско-Иудейского государства (10 в. до н. э.), одержавший победу в поединке с Голиафом. Эпический герой, царь-воитель.

(обратно)

17

Карабин — застежка, зажим особой конструкции.

(обратно)

18

Капелла — католическая и англиканская часовня, церковный придел.

(обратно)

19

Sangreal (читается: «сангрель») образовано от испанского слова sangre — «кровь, род». По смыслу перевод может означать «человек с горячей кровью» или «человек с благородной кровью».

(обратно)

20

Мой дорогой (фр.).

(обратно)

21

Психосоматический подход к заболеваниям состоит в том, что соматические (телесные) боли и недуги объясняются лишь психическими факторами.

(обратно)

22

Во флоте и авиации пеленгация — определение направления на какой-либо объект с помощью различных приборов.

(обратно)

23

Анжу — историческая область во Франции. Одновременно это старинный графский французский род, отдельные члены которого являлись зачинателями некоторых европейских королевских династий. Представитель рода Анжу был одним из первых девяти тамплиеров, основавших орден.

(обратно)

24

Халк Хоган — звезда профессионального армрестлинга — современный вид спорта (борьба руками).

(обратно)

25

В День святого Николая — 6 декабря — в западноевропейских странах по традиции дети получают подарки.

(обратно)

26

Sacra — «святая» (лат.). Sindone — в древности так называлась особо нежная, тонкая материя, сотканная из хлопка (греч.).

(обратно)

27

Эбонит — твердый черный материал, получаемый в результате вулканизации резиновых смесей.

(обратно)

28

Стаккато — музыкальный термин: отрывисто (staccato — «отрывать», ит.).

(обратно)

29

Ma chere — «моя дорогая» (фр.).

(обратно)

30

«Царица ночи» — мелодия из оперы Моцарта «Волшебная флейта» (1791).

(обратно)

31

Библ. Отк. 11,19.

(обратно)

32

Поворот Константина к христианству произошел, видимо, в период борьбы против его соперника Максенция.

(обратно)

33

Мафусаил — упоминается в Библии как долгожитель.

(обратно)

34

Тахометр — прибор для измерения скорости.

(обратно)

35

Кабриолет — название кузова легкого автомобиля с откидывающимся верхом.

(обратно)

36

«Портрет Моны Лизы» (так наз. «Джоконда», ок. 1503) — одна из знаменитейших картин Леонардо да Винчи — гениального итальянского живописца, скульптора, архитектора, ученого, инженера (1452–1519).

(обратно)

37

«Константинов дар» — документ, приписываемый императору Константину I Великому (римский император с 306 г.), согласно которому Константин, перенося столицу Римской империи на Восток, якобы передал в дар папе Сильвестру I «Рим, а также все провинции, местности, города Италии и западных областей…». Один из документов, на которые ссылались папы, отстаивая свое право на государственность. Подложность «Константинова дара» была доказана уже в XV веке.

(обратно)

38

Грейс Келли — американская кинозвезда (1929–1982).

(обратно)

39

Кери Грант — Известный британский киноактер (род. в 1904 г.), с 1942 г. переехал на жительство в США и снимался во многих известных голливудских фильмах.

(обратно)

40

Сакральный — обрядовый, ритуальный.

(обратно)

41

Извините (ит.).

(обратно)

42

Ничего, пожалуйста (ит.).

(обратно)

43

Крипта — помещение в катакомбах, где первые христиане совершали богослужения и погребали умерших.

(обратно)

44

Имеется в виду император Флавий Валерий Константин I Великий (ок. 280–337), который покровительствовал христианству и перенес свою столицу в Константинополь (ранее: Византия). Прах его погребен в Апостольской церкви в Константинополе. См. о нем также сноски на с. 365 и на с. 392.

(обратно)

Оглавление

СПРАВКА ПЕРЕВОДЧИКА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте