«Ячейка 21»

Андерс Рослунд, Берге Хелльстрем Ячейка 21

Из журнала приемного отделения Южной больницы, г. Стокгольм

«…женщина, без сознания, личность не установлена. Поступила в приемное отделение в 9 ч 05 мин. Обнаружена в квартире по адресу ул. Вёлунда, 3. «Скорую» вызвали соседи.

Внешн. осмотр. На внешние раздражители не реагирует, реакция на боль отсутствует. Кожные покровы бледные, холодные. На спине свежие глубокие рваные раны дл. ок. 10 см, на лице множественные гематомы и царапины. Значительная опухоль верхней правой части плеча.

Пульмология. Дыхание: самостоятельное, поверхностное, учащенное. Хрипов нет.

Сердцебиение. Отклонений нет, пульс слабый, поверхностный, 110 уд./мин.

АД. 95/60.

Живот. Напряженный, твердый.

Предварит. заключение: женщина, ок. 20 лет, видимо, подверглась физическому насилию (избита хлыстом?). Признаки первичного травматич. шока. Возможно внутреннее кровотеч., повреждение селезенки и перелом плеча. Переведена для лечения в отд. интенсивной терапии».

За одиннадцать лет до описываемых событий

Она крепко держала маму за руку.

Она вообще часто это делала в последний год: хватала мамину нежную руку, сжимала и чувствовала ответное крепкое пожатие.

Не хотелось ей туда.

Ее звали Лидия Граяускас, и живот у нее заболел сразу, как только они вышли из дома, еще в Клайпеде, и отправились к страшенной этой автобусной остановке, и чем дальше, тем хуже ей становилось.

Никогда раньше она в Вильнюсе не бывала. Представляла себе, конечно, да и фотки видела, слыхала, как другие рассказывали… но сейчас вот совершенно туда не хотелось, не ее это место, и делать там ей ну нечего.

Да и с ним больше года она не виделась.

Ей было почти девять тогда, и она считала, что ручная граната – самый что ни на есть правильный подарок.

Папа ее, конечно, не увидел, он сидел к ним спиной в загаженной комнатушке с теми, другими, которые пили, орали и ненавидели русских.

Они с Владисом улеглись валетом на здоровенном коричневом диване, на вытертом вонючем плюше. Они вообще часто так там лежали, когда в школу не ходили или когда папа работал. То, что происходило поблизости, – эти пистолеты, ящики с порохом, громкие мужские голоса – все это просто зачаровывало, так что они оказывались на диване гораздо чаще, чем полагалось. У папы щеки так краснели, как ну никогда раньше, разве только когда дома он однажды глотнул прям из горлышка и, подкравшись незаметно, прижался к маме сзади. Они, конечно, и не думали, что она их увидела, а она и виду не подала тогда. Он еще немножко выпил, да и мама пригубила из бутылки, а потом они отправились в маленькую спальню, выставили всех оттуда и дверь закрыли.

Лиде нравилось, когда у него щеки краснели. И дома. И там, когда они с другими мужиками оружие чистили. Он тогда казался таким молодым, будто жить только-только начал, совсем по-другому выглядел, потрясающе просто. Да и ведь было ему всего-то двадцать девять лет.

Она осторожно выглянула в автобусное окно.

Живот еще больше заболел, как только автобус рванул по разбитой дороге. Каждый раз, когда переднее колесо задевало тротуар, сиденье под ней подскакивало и тут же отдавало острой болью где-то прямо под ребрами.

Короче, вот как это выглядело по правде-то. Незнакомый пока еще мир – как длиннющий перегон от Клайпеды до Вильнюса. Она же еще ни разу так далеко не уезжала. Нечего ей было кататься, да и жуть как дорого к тому же. Тут главное было, чтоб мама ездила, а она и ездила – скоро год как. Каждое божье воскресенье, со жратвой да с деньгами, где доставала только. Лиде вообще-то сложно было сказать насчет папы, как он там и что, потому что он же в основном по маме скучал, не по ней.

В тот день, когда гранаты-то ручные… он вообще ее даже и не увидел вовсе.

…она полежала на диване, а потом, свесившись оттуда, поковырялась в ящиках с пластитом и гранатами, сделала «тс-с» Владьке, чтоб молчал. Они ж не хотели, чтоб им мешали, папы-то. Она отлично уже разбиралась во всех этих штуках – и в пластите, и в гранатах, и в маленьких пистолетах. Она ж все время приглядывалась, когда мужики с оружием возились, и не хуже их понимала что к чему.

Она по-прежнему глядела в заляпанное автобусное окно.

Дождь лил как из ведра, стекла должны бы попрозрачнеть, но вместо этого тяжелые капли выхлестывали бурую грязь, и трудно было следить за дорогой. Зато шоссе стало получше, ни колдобин, ни ям, ни колотья под ребрами.

…она все еще держала в ручонке гранату, когда спецназовцы высадили дверь и ворвались в большую комнату.

Папа и остальные мужики стали друг другу что-то кричать, но они были какие-то тормознутые, и через пару минут всех их выстроили лицом к стене, надели наручники, да еще и ребра пересчитали. Она не помнила, сколько их было, ворвавшихся-то, – может, десять, а может, двадцать. Помнила только, что они все время кричали «заткнись!», в руках держали такие же пистолеты, как те, что папа продавал, и мигом всех повязали, те и охнуть не успели.

Их крики смешались с выстрелами и звоном разбивающихся бутылок.

Все эти звуки хлынули ей в уши, и потом разом наступила странная такая тишина, а папа с остальными мужиками лежали ничком на полу.

Вот ее-то она лучше всего и запомнила. Тишину.

Опять она ее схватила, руку мамину. Притянула к себе, уложила на автобусное сиденье, держала, пока не вспотела ладошка, и никак не решалась сжать покрепче. Вот так же точно схватила она ее, когда они сидели перед зданием клайпедского суда. Мама тогда свидетелем проходила по делу против папы и остальных мужиков. Они сидели там, держась за руки, и мама все плакала, плакала, пока из зала суда не вышел охранник в серой форме и не сказал, что осудили их на двадцать один год. Каждого.

В общем, не видела она его год. Он ее больше даже и не любил.

Лида зацепилась взглядом за хозяйственную сумку, которая была у мамы с собой. Там было полно еды. По самые ручки набита была едой. Мама рассказывала, как их там кормили, кашей какой-то. Перловка вроде. Каждый день. Мама говорила про витамины, что без них человек начинает болеть и что все, кто ездил на свидание, всегда еду им возили.

Автобус теперь ехал довольно быстро. Дорога сделалась шире, машин больше, а сквозь грязные стекла виднелись многоэтажные дома – подъезжали к Вильнюсу. Здания, что Лида видела вначале, когда дорога была еще вся в колдобинах, – оказывается, просто развалюхи. Теперь-то она смотрела на большие жилые дома, и хотя они наверняка точно так же просто-напросто служили разным людям крышей над головой, зато выглядели куда как шикарно. Потом пошли дома еще даже лучше, а вскоре показалась заправочная станция. Лида заулыбалась и радостно ткнула пальцем – никогда еще она не видала столько колонок зараз.

Дождь почти перестал, ну, это вообще было счастье. Вовсе не хотелось ходить мокрой курицей, вот уж нет. Только не сегодня.

Тюрьма Лукишкес стоит в паре сотен метров от площади, где автобусная станция. Огроменный такой комплекс, целый квартал, и высокая стена вокруг. Сначала это русский монастырь был, потом его перестроили, да еще наприсоединяли других зданий. Теперь больше тысячи зэков там сидят.

Снаружи, перёд бетонной стеной с тяжелой железной серой дверью, была уже очередь. Другие мамы и другие дети. За один раз пускали одну только семью, а внутри в темноватой комнате ждал охранник в форме и с оружием. Надо было ответить на вопросы. Протянуть паспорта. Показать, что у них с собой. Один из охранников улыбнулся ей, но улыбнуться в ответ она что-то не осмелилась.

– Услышишь кашель – сразу уходи оттуда, прямо выходи – и все, понятно?

Это мама сказала, повернувшись к ней. Выглядела она строго, как всегда, когда речь шла о чем-то важном. Лида хотела спросить, зачем выходить, но промолчала, уж больно хорошо видела, что мама не хочет больше об этом разговаривать.

Из главного здания их провели через специальный проход, и она видела колючую проволоку по верху высокой стены и белых собак, которые лаяли и рвались с поводка. А в решетчатом окне видела два лица, которые, подмигивая, провожали их взглядом и кричали ей:

– Симпатяшка, а ну-ка посмотри сюда! Эй, симпатяшка!

Но она шла прямо и смотрела только прямо перед собой, а до следующего здания было совсем недалеко.

Мама взяла свою большущую сумку в охапку, поэтому Лида все никак не могла схватить ее за руку. Опять кольнуло в животе. Вот точно как в автобусе было, когда колеса налетали на тротуар. Они поднимались по лестнице вдоль вылизанных зеленых стен, и цвет был ужасно яркий, но она уставилась в мамину спину и только руку протянула вперед, чтоб не споткнуться.

На третьем этаже охранник ткнул пальцем в длинный темный коридор, откуда попахивало сразу и хлоркой и затхлостью. Здесь около каждой двери стояли бочки с буквами «tbc», она в одну, где крышка была приоткрыта, заглянула – а там бумажки со сгустками крови.

Все они какие-то поникшие были, бледные и с виду жутко уставшие.

Кто-то лежал, кто-то сидел, завернувшись в простыню, некоторые разговаривали, стоя у окна. Вдоль стены – восемь кроватей в ряд, это и есть медицинский изолятор. Папа сидел на самой дальней койке.

Посмотрела на него украдкой Лида – и показалось ей, что он как будто бы стал ростом меньше.

А он ее не увидел. Пока.

А она ждала довольно долго.

Мама первой к нему подошла, они о чем-то принялись разговаривать, но она ни слова не расслышала. Лида его все рассматривала, а потом поняла, что вовсе больше его не стыдится. Она припомнила весь этот год прошедший, издевательства одноклассников, что не имели вообще никакого значения вот теперь, когда она тут стоит совсем близко к нему. Да к тому же и в животе больше ни капельки не кололо.

И когда она обняла его, он стал кашлять, но она не подумала выходить из комнаты, как маме пообещала. Крепко-накрепко вцепилась и не собиралась отпускать.

Ненавидела она его, домой бы его забрать.

Наши дни Первая часть

Понедельник, третье июня

В квартире было тихо.

Давненько она о нем не вспоминала, да и вообще обо всем об этом. А вот теперь сидела и думала. Как они обнялись тогда, как сидел он тогда в Лукишкесе, а ей и было-то десять лет, а он казался таким маленьким и кашлял, сотрясаясь всем телом, а мама протянула ему бумажку, чтоб завернуть кровавую мокроту, и бросила комок в большую бочку в коридоре.

Она и не поняла, что это было в последний раз. Она и сейчас этого еще не понимала.

Лидия глубоко вздохнула.

Она стряхнула с себя оцепенение, улыбнулась большому зеркалу в прихожей. Стояло раннее утро.

В дверь постучали. Она все еще держала в руке расческу. Сколько она тут просидела? Она снова взглянула в зеркало. Так, голову набок. Опять улыбнулась, желая выглядеть получше. На ней было черное платье – темная ткань на светлой коже. Тело – она оглядела себя – как и было, молодое. Не слишком-то она и изменилась с тех пор, как приехала сюда. По крайней мере, внешне.

Она подождала.

Постучали снова, посильнее. Надо открывать. Она положила расческу на полку под зеркалом и пошла к двери. Ее звали Лидия Граяускас, и у нее была привычка напевать свое имя. Так и сейчас – она напевала детскую мелодию, которую помнила со школьных клайпедских времен. Припев из трех строчек, а вместо слов – Лидия Граяускас. Она всегда так делала, когда нервничала:

Лидия Граяускас. Лидия Граяускас. Лидия Граяускас.

Она подошла к двери и перестала петь. Он стоял с другой стороны. И если приложить ухо, то можно услышать его дыхание, она его узнала по этому ритму. Они уж встречались несколько раз. Восемь. Или девять? Он по-особенному пах. Она помнила его, этот запах, – как у мужиков, с которыми папа работал, она еще маленькая была. В той загаженной комнате, где диван. Вот почти такой же запах – сигареты, какой-то мужской одеколон и пот из-под толстой ткани пиджака.

Он постучал. В третий раз.

Дверь открылась. Он стоял в проеме. Темный костюм, светло-голубая рубашка, золотой зажим для галстука. Короткие светлые волосы. Загорелый. Дожди лили всю вторую половину мая, а у него загар, как будто конец лета. Вот он всегда такой. Она улыбнулась, как тогда перед зеркалом, – знала, что ему это нравится.

Они не обнялись.

Пока.

Он переступил через порог, зашел в квартиру. Она глянула на вешалку: давай-ка я повешу твой пиджак. Он покачал головой. Он был лет на десять старше ее, около тридцатника. Так она догадывалась – точно не знала.

Ей захотелось снова запеть.

Лидия Граяускас. Лидия Граяускас. Лидия Граяускас.

Он протянул руку, как обычно, скользнул осторожно пальцами по ее черному платью, медленно, от бантиков на плечах к груди.

Она замерла.

Его рука описала широкий круг вокруг одной ее груди, потом двинулась к другой. Она стояла не дыша, чтобы даже грудная клетка не шевельнулась, надо улыбаться, надо тихо стоять и улыбаться.

И когда он плюнул – она тоже улыбалась.

Они все еще стояли рядом. Он скорее уронил плевок, чем плюнул. Ведь черта с два метил ей в лицо, нет. Плевок приземлился прямо у ее ног, у черных туфель на высоких каблуках.

Ему нравилось, когда она мешкала с этим.

Он ткнул пальцем.

Прямой такой палец – прямо вниз.

Лидия наклонилась, по-прежнему улыбаясь ему. Она знала, что ему это нравится, – он и сам улыбался. Иногда. Чуть слышно хрустнуло в коленках, когда она согнула ноги и встала на четвереньки, лицом вниз. Она молила о пощаде. Он так хотел. Он выучил, как это будет по-русски, и проверял, действительно ли она говорит то, что нужно. Она медленно поджала руки, почти свернулась в комок, носом дотронулась до пола. На языке что-то холодное – это она слизнула плевок. Проглотила.

Потом поднялась. Он так хотел. Она закрыла глаза, как обычно, попыталась угадать, по какой щеке.

Левая. В этот раз будет левая.

Правая.

Он отвесил ей оплеуху всей ладонью, чтоб по всей щеке. На самом деле не слишком-то и больно. Розовое пятно расплывалось – он здорово размахнулся, но просто обожгло. Обожгло, как всегда, когда хотят только лишь обжечь.

Он опять ткнул пальцем.

Лидия знала, что она должна делать, так что можно было и не тыкать, но он тыкал. Каждый раз. Слегка шевелил пальцем в ее сторону, чтоб она шла в комнату, чтоб встала там перед кроватью под красным покрывалом. Она пошла впереди него, надо было идти медленно и как бы невзначай гладить себя по ягодицам. Он еще хотел, чтобы она часто дышала, а она чувствовала, как он смотрел на ее спину, впивался в нее глазами, как будто одним взглядом хотел сделать ей больно.

Она остановилась у постели.

Расстегнула сзади на платье три верхние пуговицы и стянула его сверху вниз, с бедер прямо на пол.

Бюстгальтер и трусики – черные кружева, о которых он говорил, что сам их ей купил, и она пообещала не надевать их для других. Только для него.

Он лег на нее, и у нее не стало тела.

Вот так она поступала. Так поступала всегда.

Она думала о доме, о том, что было когда-то, о том, по чему она так скучала, скучала каждый день, с тех пор как приехала сюда.

Раз, еще – и ее больше не было. Было только лицо ее, без тела. Не было у нее ни шеи, ни груди, ни промежности, ни ног.

Так что когда он впивался во что-то там, втискивался куда-то чем-то, когда у нее из задницы шла кровь, – все это происходило не с ней. Она была где-то в другом месте, а тут лежало только лицо, которое пело Лидия Граяускас на мотивчик, который она выучила сто лет назад.

Когда он подъехал к пустой парковке, пошел дождь.

Стояло такое лето, когда народ просыпался, медленно подкрадывался к окну в спальне и, затаив дыхание, надеялся, что уж сегодня-то, сегодня солнце засверкает по ту сторону жалюзи. Такое стояло лето, когда дождь творил что хотел и каждое утро слипающиеся глаза побежденных людей утыкались в дождь – серый, барабанящий по стеклу.

Эверт Гренс вздохнул. Он припарковал машину, выключил двигатель и потом еще долго сидел на водительском месте, пока в окно ничего не стало видно. Капли воды превратились в поток, который все-все затуманил. Гренс не решался пошевелиться. Не хотел. Апатия охватила в нем все, что еще оставалось ей охватить.

Вот и еще одна неделя прошла, и он почти забыл о ней.

Он тяжело вздохнул.

Он не должен забывать. Никогда.

Он по-прежнему жил с ней, каждый день и даже каждый час, двадцать пять лет, и ничего, черт возьми, с этим не поделаешь.

Дождь припустил еще сильней, впереди сквозь него виднелся дом. Большая вилла из красного кирпича, выстроенная в стиле семидесятых. Красивый сад, правда, еще немного – и слишком ухоженный. Больше всего ему нравились яблони. Шесть штук, с которых только что облетели белые цветы.

Он ненавидел этот дом.

Он разжал руки, вцепившиеся в руль, открыл дверь и выбрался наружу. Как он ни лавировал между большими лужами, что растеклись на неровном асфальте, ботинки все равно промокли еще на середине пути. Он подходил все ближе, стараясь отделаться от чувства, что жизнь также приближается к концу, делается чуть короче с каждым его шагом в сторону подъезда.

Пахло стариками. Он приезжает сюда каждое утро по понедельникам, но до сих пор не привык к этому запаху. Те, кто здесь находился – в креслах-каталках и ходунках, – не такие уж древние, так что откуда брался запах, было непонятно.

– Она там, у себя. В своей комнате.

– Спасибо.

– Она знает, что вы приехали.

Да понятия она не имеет о том, что он приехал.

Но он поклонился молодой санитарке, которая уже научилась его узнавать. Собственно, она просто хотела быть любезной и даже не подозревала, как ранила его этими словами.

Он прошел мимо улыбающегося человека – его ровесника, – который обычно сидел в холле в кресле и радостно подмигивал всем входящим. Потом мимо той, Маргареты, которая громко кричала, если ее не замечали и не спрашивали, как она поживает. Каждый понедельник с утра они сидели там, как будто позировали для снимка. Который никогда не сделают. Он спрашивал себя: а будет ли он скучать по ним, если в одно прекрасное утро кого-нибудь из них тут не окажется? Или наоборот, ему станет легче, оттого что не надо будет окунаться в это неизбежное?

Он секунду выждал у ее двери.

Иногда он просыпался среди ночи в поту и совершенно явственно слышал, как она говорит ему: «Добро пожаловать!» Он чувствовал, как она берет его за руку, как радуется, что встретила кого-то, кто любит ее. Он подумал об этом. О снах, которые повторяются снова и снова. И это придало ему сил, чтоб распахнуть дверь и войти в ее мир – четырнадцать квадратных метров с видом на парковку.

– Привет.

Она сидела посреди комнаты. Кресло-каталка повернуто к двери. Она взглянула на него. Но в ее глазах не было ничего – не узнала, не вспомнила, даже не услышала, как он с ней поздоровался. Он подошел к ней, погладил по прохладной щеке и заговорил снова:

– Привет, Анни. Это я, Эверт.

Она рассмеялась. Неуместный, слишком громкий смех, детский смех, как и всегда.

– Ты узнала меня?

Она снова рассмеялась, внезапно и совсем уж громко. Он придвинул к себе стул, стоявший у письменного стола, за которым она никогда не сидела, и присел. Взял ее руку и сжал в своей.

Ее привели в порядок.

Причесали ее светлые волосы, подкололи кверху заколками, по одной с каждой стороны. Синее платье – давненько он его не видел – пахло свежестью, его недавно постирали.

Он удивился про себя, как все же мало изменился ее облик. Двадцать пять лет в инвалидном кресле, по ту сторону сознания, и она выглядела не намного старше, чем тогда. Сам-то он прибавил двадцать килограммов, полысел, лицо все в морщинах. Она была так недоступна пониманию. Словно платой за неспособность жить в этом, настоящем мире была беспечность, дававшая вечную молодость.

Она попыталась что-то произнести. Этот лепет… Она повернулась к нему, и у него, как всегда, появилось чувство, что она действительно что-то хочет сказать. Он сжал ее руку и проглотил то, что болезненным комом встало в горле.

– Он выходит завтра.

Она лепетала и пускала пузыри. Он достал из кармана платок и вытер слюни, стекавшие у нее с подбородка.

– Понимаешь, Анни? Он выходит завтра. Его освободили. Он снова загадит наши улицы.

Ее комната выглядела точь-в-точь так же, как и когда ее сюда определили. Он сам выбрал, какую мебель привезти ей из дома, и сам все расставил. Ведь только он знал, что для нее было важно спать головой к окну.

Она выглядела очень спокойной уже после первой ночи, проведенной здесь.

Тогда он отнес ее в постель и уложил, укрыв ее слабое тельце покрывалом. Он сидел возле нее, пока не стало темно, она крепко спала, а он ушел только утром, после того как она проснулась. Он оставил машину на парковке и шел пешком весь долгий путь до полицейского управления на Кюнгсхольме,[1] так что был уже почти обед, когда он туда добрался.

– В этот раз я его возьму.

Она взглянула на него, словно и впрямь слушала, что он говорит. Он знал, что это, конечно, не так, но иногда, когда получалось, он притворялся, что они действительно беседуют, как тогда. Как до того, как…

Ее глаза – то ли ожидающие, то ли просто пустые.

Если бы я только успел.

Если бы этот мерзавец тебя не вытащил. Если бы твоя голова…

Эверт Гренс наклонился к ней, прижался лбом к ее лбу, поцеловал в щеку.

– Я скучаю по тебе.

Тот, что носил темный костюм и золотой зажим для галстука, тот, что плевал на пол ей под ноги, только что ушел. Сегодня что-то не помогло думать о Клайпеде. Не получилось так, чтоб тело исчезло, а осталось только лицо. Она чувствовала его там, иногда такое случалось, и она чувствовала боль, когда в нее входили да еще кричали, чтоб она шевелилась.

«Может, это из-за его запаха?» – спросила себя Лидия.

Этот запах она узнавала – точно такой же, как у мужиков, что толпились вокруг папы в той загаженной комнате с оружием. Ей было интересно, хорошо это или плохо, что она его узнавала, этот запах. Означало ли это, что она все еще связана с тем, что было тогда, с тем, по чему она теперь так тосковала? Или же это умирало в ней то, что могло бы ей принадлежать и принадлежало когда-то, да осталось далеко отсюда? И только в ней шевелилось, терлось где-то внутри. Совсем глубоко.

После он много не говорил. Он посмотрел на нее и ткнул пальцем в последний раз. Пара коротких слов, не больше. Ждать своего ухода он долго не заставил.

Лидия рассмеялась.

Если бы у нее было влагалище, она бы пожалела, что его выделения попали туда. Тогда она бы заметила его член и остальное. Но все же было не так! Было только лицо, ее лицо.

Она смеялась и терла себя белым мылом – одну часть тела за другой. Кожа уже горела, а она все сильней терла мылом шею, плечи, грудь, промежность, бедра, ноги.

Удушающий стыд.

Она смыла его. Его руки, его дыхание, его запах. Вода была такая горячая, что обжигала почти до боли. Стыд – безобразная вторая кожа, которая не смывалась.

А потом она села на пол душевой кабинки и запела. Детский клайпедский мотивчик.

Лидия Граяускас. Лидия Граяускас. Лидия Граяускас.

Она обожала эту песенку. Это была их песня – ее и Владиса, они горланили ее каждое утро, когда направлялись в школу и гуляли по окрестностям. Слог – шаг, слог – шаг, свои имена – громче и громче.

– Хорош петь!

Дмитрий кричал из прихожей, как она поняла, приникнув к двери ванной. Он стукнул в стену, крикнул снова, мол, лети сюда мухой! А она все сидела на влажном полу кабинки с прерванной песней во рту. Ее голос еле пробивался за дверь:

– Кто теперь?

– Давай иди работай, мать твою!

– Я хочу знать, кто сейчас придет.

– Дырку помой! У тебя новый клиент.

Лидия поняла по голосу, что он разозлился не на шутку, и поднялась. Она вытерлась, встала перед зеркалом, висевшим над раковиной, и накрасила губы красной помадой. Слой за слоем. Она надела почти сливочно-белое белье из какой-то похожей на бархат ткани, которое тот, что должен был вот-вот войти, прислал заранее. Дмитрий выдал ей его сегодня утром.

Четыре таблетки рогипнола и одна валиума. Проглотила, улыбнулась зеркалу и запила капсулы полстаканом водки.

Она открыла дверь ванной и вышла в прихожую. Следующий клиент, второй за день, но зато его она ни разу еще не видела, ждал на лестничной клетке. Дмитрий сидел в кухне. Она заметила, как он зло проводил ее взглядом, когда она проходила мимо. Последний шаг к входной двери.

Подождав, когда он постучит во второй раз, она открыла.

Хильдинг Ольдеус яростно чесал нос.

Хроническая инфекция в левой ноздре, после героина. Нюхнул дури да почесался неудачно. С тех пор не припомнит, когда в носу у него не было здоровущей язвы. Прям горело внутри, он должен тереть, тереть, копать указательным пальцем, сдирать шкуру.

Он огляделся вокруг.

Собес этот хренов, терпеть его не мог, но всегда сюда возвращался. Он уже не успевал бодаться с ними, так что сидел тут, готовый лыбиться, лишь бы дали на пригоршню монет больше. Неделя уже прошла. Он раскланялся с этими работничками из Аспсоса, отстучал по-быстрому Йохуму, Йохуму Лангу, у которого кантовался в последние месяцы. Ему надо было спрятаться за чьей-то спиной, ну а Йохум был здоровенный, так что подходил будьте-нате. Ни одной сволочи и в голову не стукнет вымести его из йохумовой берлоги. Йохум, правда, отстучал в ответ, что ему осталась одна гребаная неделя (Хильдинг внезапно осознал, что это, стало быть, завтра. Ну да, неделя-то прошла. Значит, блин, завтра). И они, вероятно, никогда больше не увидятся, кроме как в тюряге. Йохума же прикрыли на какое-то время, а он и не бултыхался. Ну а те, которые не бултыхаются, испаряются, вроде как и не было их никогда.

Народу нынче немного.

Несколько цыганок, один чухонец и два пенька-пенсионера. Какого хрена им всем тут надо?

Хильдинг снова покопался в язве у себя в носу. Ладно, погодите. Расселись тут вдоль стены. Гады.

Это был такой уж день. Такой день, когда он чуял. Он не хотел чуять, не надо было ему чуять, но наступал такой вот адский денек – и он чуял-чуял-чуял.

– Так, следующий?

Снова дверь открыла. Здоровенная жирная собесовская тетка.

Он рванулся к ее двери всем своим худющим телом, его занесло, и все тут увидали, что это был еще молодой парень, явно не больше тридцати, с прыщавым мальчишеским лицом.

Он вновь почесал нос, почувствовал, что вспотел. Стоял июнь, но дождь хреначил вовсю, так что пришлось натянуть длинный дождевик Недышащая ткань, так что в собесе Хильдинг его снял. Надо бы повесить на вешалку, но он не решился. Он сел на стул для посетителей. Блин, ни бумажки на столе, полки тоже пустые. Он нервно огляделся вокруг. И никого больше, черт, обычно две тетки тут сидят.

Клара Стенунг отлипла от дверной ручки и села с другой стороны стола. Ей было двадцать восемь лет, столько же, сколько и наркоману, который сидел сейчас напротив нее. Она видела его там, в коридоре, и отлично знала, кто это и что ему нужно. Такие приходили часто. Она отработала в провинциальных собесах пару лет да плюс три года здесь, в городе. Худые, дерганые, крикливые, только что соскочившие с иглы – они приходили и уходили, внезапно исчезали аж месяцев на десять, но всегда, всегда возвращались.

Она поднялась, протянула через стол руку. Он посмотрел на ее ладонь, пересилил желание плюнуть в нее, наконец вяло пожал.

– Мне нужны бабки.

Она молча посмотрела ему в глаза, выдержала паузу. У нее была папка, архив. Она знала о нем все. Хильдинг Ольдеус был такой же, как и остальные. Отец отсутствовал. Мать практически тоже. Были две старших сестры, которые делали что могли. Неглупый, запутавшийся, преданный этим миром. Алкоголь в тринадцать лет, травка в пятнадцать. Потом пошел дальше: курил героин, кололся, первый раз сел в семнадцать. Сегодня, к своим двадцати восьми, отсидел три раза, в общей сложности одиннадцать лет. Большей частью за кражи да еще за сбыт краденого. Мелкий воришка. Однажды ворвался в 7-11[2] с хлебным ножом в руке и схватил дневную выручку, а потом стоял себе с барыгой на улице прямо напротив лавочки, взял дозу и шмыгнул в первую подворотню. Он тогда вообще ничего не понял, когда люди из лавочки показали пальцем в его сторону, тут же приехала полиция, и вот он уже сидел на заднем сиденье машины, везущей его в КПЗ.

– Ты знаешь ответ. Денег не будет.

Он нервно заерзал на стуле, покачался на нем, чуть не упал.

– Блин, почему? Я ж только что соскочил!

Она взглянула на него. Он кричал, драл нос, рана опять стала кровить.

– Мне очень жаль. Ты не проходишь в списках. Ни как безработный. Ни как соискатель на бирже труда.

Он поднялся.

– Слышь ты, жирная тварь! Я вообще без бабла, ты понимаешь? Я, блин, жрать хочу!

– Я понимаю, что тебе нужны деньги на еду. Однако в списках тебя нет. Поэтому я не могу выдать тебе ни гроша.

Кровь из язвы в носу капала на пол, текла уже прилично, пластырь из желтого стал красным. Он кричал как мог, дошел даже до угроз, но все без толку. А на большее его не хватало. Кровью капал, но драться не полез. Он не из таких был, и она об этом знала, ей даже в голову не пришло звать охрану.

Он с силой ударил рукой по полке:

– Да срать я хотел на ваши правила!

– Делай что хочешь. Денег не получишь все равно. Но я могу дать тебе талоны на питание. На ближайшие два дня.

За окном прогромыхал грузовик, шум от него распирал дома на этой узкой улочке. Хильдинг его не слышал. Он вообще ничего не слышал. Эта баба напротив него говорила что-то о талонах на питание? Да и когда из этих сволочей можно было выжать что-то еще! Он уставился на толстуху, которая сидела по ту сторону стола и протягивала ему купоны, на ее громадную лапищу и на ее чертовы красные деревянные бусы. Он заржал, потом заорал, схватил стул, на который было снова уселся, и швырнул его об стену.

– Да срать я хотел на твои сучьи талоны! Да я сам баблосы достану! Сука собесовская!

Он почти выбежал из двери, увидел чухонцев, цыган и пенсионеров – все они так и продолжали сидеть в этом уродском коридоре. Они посмотрели на него, но ничего не сказали. Твари – приползли клянчить. Он выкрикнул: «Пациенты хреновы», пока проносился мимо, а потом еще что-то, чего уже невозможно было разобрать. Его пронзительный голос оборвался, забулькал кровью, которая по-прежнему хлестала из носа, так что он наследил и на лестнице, и в подъезде, и по всей дороге вдоль Остергатан и аж до Сканстюля.

Совсем не похоже на лето.

Ветрено, редко когда переваливает за двадцать градусов, лишь иногда в первой половине дня проглянет солнце, а все остальное время по крыше и садовой изгороди барабанит дождь.

Эверт Гренс держал ее руку, пока она ее не отняла. Потом она вдруг впала в беспокойство. Обычно после этого она начинала яростно хохотать, лепет прекращался, а слюна уже не текла по подбородку. Поэтому он обнял ее, поцеловал в лоб и сказал, что вернется через неделю. Как всегда – через неделю.

Если бы ты могла продержаться еще чуть-чуть.

Он сел в автомобиль и поехал обратно через мост Лидингё. Ехал он к Бенгту Нордваллю, который жил теперь на Эриковой горе, всего в нескольких милях к югу от города. Он ехал все быстрее и быстрее и увидел внезапно, как это обычно с ним случалось, – увидел себя самого. За рулем другой машины.

Двадцать лет назад он был водителем машины оперативников.

На улице он увидел Ланга, а Эверт Гренс знал, что он в розыске, и потому сделал то, что они делали столько раз: он притормозил прямо рядом с бегущим, а Бенгт открыл заднюю дверцу. Анни, которая сидела с краю, схватила Ланга и крикнула «Держу!», как и должна была…

Она сидела с краю.

Поэтому он смог выдернуть ее из машины.

Эверт Гренс свернул с дороги, оставив позади трассу с вечной утренней пробкой. Он выключил двигатель и сидел не шевелясь, пока картинки прошлого, мелькающие перед глазами, не исчезли. Каждый раз одно и то же. После того как он навещал ее, воспоминания пульсировали в голове, и от этого становилось тяжело дышать. Все эти последние годы. Так он сидел без движения, не обращая внимания на идиотов, которые глядели на него, ждали, пока его машина снова тронется.

Через пятнадцать минут он был на месте.

Они встретились на улочке возле невысоких домишек и некоторое время стояли под дождем, пялясь на небо.

Оба были неулыбчивы: то ли от природы, то ли возраст сказывался. Но все же улыбнулись друг другу – что еще делать, когда дождь так и хлещет, да еще ветер, да серые тучи обложили все вокруг.

– Ну что скажешь?

– Что скажу? Да то, что меня это больше не волнует.

Они пожали плечами и присели на мокрую скамейку.

Они знакомы тридцать два года. Когда-то были молоды, но жизнь проходила, и теперь уж обоим оставалось меньше половины. Намного меньше.

Эверт Гренс молча смотрел на друга.

Собственно говоря, это единственный человек, с кем он общался не по работе. Которого мог терпеть.

Все еще подтянутый, да и шевелюра цела – Бенгт выглядел намного моложе, хоть они ровесники. Ну да, вот что значит детишки. Они возвращают молодость.

У Эверта ни детей, ни волос на голове. Да и стройным он давно уже не был. Он прихрамывал при ходьбе, а Бенгт пружинил, но у них было общее прошлое, да и теперь они оба служили в Стокгольмском полицейском управлении. Вот только с молодостью каждый обошелся по-своему – как будто Эверт растратил ее быстрее. Видно, так ему было нужно.

Бенгт грустно вздохнул:

– Вот сырость. Детей больше не выпущу.

Иногда Бенгт приглашал его в гости. И Эверт не был уверен, что это не из жалости – уж больно одиноким и несчастным был он вне коридоров управления. И все же каждый раз приходил. Правда, злился на себя, потому что и в гостях не мог не думать об этом.

– Ей сегодня лучше. Она даже узнала меня. Я уверен – узнала и поздоровалась.

– А тебе, Эверт? Тебе лучше?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну не знаю… Но выглядишь ты… особенно, когда про Анни говоришь.

Эверт не ответил. Он рассеянно оглянулся вокруг. Пригород. Никогда он не понимал этой «жизни на воздухе». У них был славный домик. Обычный такой – кирпич, газон, аккуратные кустики, пластмассовые игрушки валяются. Выгоревшие на солнце. Если б не дождь, пара малышей скакала бы тут, играла бы, как и положено в их возрасте. Поздновато их Бенгт завел – ему уж пятьдесят тогда было, а Лене на двадцать лет меньше. Вроде второго шанса. Эверт все поражался: что молодая, красивая, толковая женщина могла найти в пожилом полицейском? Он-то Бенгта знал вдоль и поперек, так что поражался еще больше.

Одежда промокла, потяжелела, прилипла к телу, но они не чувствовали. Позабыли про дождь. Эверт подался вперед:

– Слыхал?

– Что?

– Йохум Ланг выходит сегодня.

Бенгт покачал головой:

– Брось. Сколько времени прошло.

– Тебе легко говорить. Не ты ж был за рулем.

– И не я был влюблен. Но это не играет никакой роли. Пора тебе бросить все это. Двадцать пять лет прошло, Эверт.

Он обернулся.

Он увидел, как она пытается сделать захват.

Эверту Гренсу стало тяжело дышать. Он прижал руку к мокрой голове и почувствовал, как на него накатывает ярость. Оттуда, из прошлого.

Йохум Ланг почувствовал ее руку и быстро повернулся.

Он вцепился в нее и так резко дернул, что Бенгт, который сидел рядом, не смог ничего сделать, его пальцы только скользнули по портупее Анни.

Эверт вздохнул, все еще прижимая руку к мокрой макушке.

Вот тогда-то все и произошло. Она выпала из машины. Головой прямо под заднее колесо. И вся их жизнь пошла прахом.

А Ланг рассмеялся и убежал. Он и потом смеялся, когда через несколько месяцев его осудили за нанесение тяжких телесных повреждений.

Эверт Гренс ненавидел его.

Бенгт расстегнул пуговицу своей мокрой рубашки и заглянул другу в глаза:

– Эверт.

– Да?

– У тебя отсутствующий вид.

Эверт Гренс снова увидел мокрый газон и нарядную клумбу с тюльпанами. Он почувствовал, что страшно устал.

– Я разберусь с этой тварью.

Бенгт взял его за плечо. Гренс вздрогнул – он к такому не привык.

– Оставь его, Эверт.

Он снова держал ее за руку. Она смеялась громко, как ребенок, но смех был холодным, тусклым, как будто потусторонним. А ведь он помнил другой – теплый, настоящий, звонкий…

– С сегодняшнего дня он расхаживает по улицам, можешь ты это понять? Ланг прогуливается, и плевать ему на нас!

– Эверт, ты уверен, что в том, что произошло, только Ланг виноват? Может, это моя вина? Ведь это я не успел. Может, ты меня должен ненавидеть? Может, со мной надо разобраться, а не с ним?

Ветер задул с новой силой, принес новую порцию дождя и швырнул им в лицо. У них за спиной открылась дверь, и оттуда вышла женщина с зонтиком в руках. Она была молодая, едва за тридцать, длинные волосы заколоты сзади.

– Вы ненормальные, – улыбнулась она.

Они обернулись. Бенгт улыбнулся в ответ:

– Да ладно, не сахарные.

– Давайте-ка заходите, завтракать пора.

– Уже?

– Уже, Бенгт. Малыши голодные.

Они встали.

Одежда снова прилипла к телу.

Эверт Гренс опять посмотрел на небо. Оно было таким же серым.

Утро все не кончалось. С улицы до нее доносились голоса птиц. Они что-то пели друг другу, как обычно в такие дни. Лидия сидела на краешке кровати и слушала. Как красиво. Они тут поют так же, как и те, что летают между клайпедских безобразных бетонных домов. Сама не зная почему, она этой ночью несколько раз просыпалась – ей снилась та давняя поездка с мамой в Вильнюс, в тюрьму Лукишкес. Приснилось, что папа стоял и ей подмигивал, а она пошла прочь от него по темному коридору, который уводил ее от туберкулезного отделения, успела пройти мимо пятнадцати других заключенных, медленно гнивших в комнате под названием «изолятор», а потом вдруг увидела издалека, как он рухнул навзничь. Она тут же остановилась и на миг застыла совсем без движения. Но он все не поднимался, и тогда она бросилась назад, по каменному полу, как можно быстрее, а потом она рывками тянула его, пока он не встал снова на ноги и не принялся выкашливать сгустки крови и желтой мокроты. Во сне все это было точь-в-точь как тогда – мама вскочила, зарыдала и стала кричать санитарам, чтоб они пришли, чтоб они увели его отсюда.

И стоило ей заснуть, как этот сон повторялся снова и снова. А ведь прежде он ей не снился. Ни разу.

Лидия глубоко вздохнула, передвинулась на другой край кровати и раздвинула ноги. Медленно, как и хотел мужчина, что был напротив.

Он сидел в нескольких метрах от нее.

Немолодой. Ей показалось, что ему около сорока. Папе было бы столько же сейчас.

Она принимала его раз в неделю уже почти год… Каждый понедельник по утрам. Обычно он пунктуальный. Этот был третьим клиентом за день и всегда стучал в дверь точно тогда, когда церковные часы отбивали девять. Она слышала их даже сквозь закрытые окна.

Он не плевал на пол. Он в нее не входил. Она вообще не прикасалась к его члену. Даже запаха его не слышала.

Он такой был… Обнимал ее, как только она открывала дверь, зато потом уже ее и не трогал вовсе. Только вцеплялся в свой член одной рукой, а другой показывал, чтоб она раздевалась.

Он хотел, чтоб она двигала бедрами туда-сюда, а он только сжимал свой член покрепче. Он хотел, чтоб она повизгивала, как собака, которая у него когда-то была, и тогда уж вцеплялся в член такой хваткой, что тот бледнел. Он откидывался в черном кресле, и сперма стекала по гладкому дерматину.

Он заканчивал в десять минут десятого и выходил из квартиры ровно в тот момент, когда церковные часы отбивали половину. Лидия оставалась сидеть на краю кровати и снова прислушивалась к щебету птиц.

Кровь из язвы в правой ноздре капала не переставая. Прямо на тротуар Остгётской улицы. Хильдинг почти бежал – пусть он только что вышел оттуда, но он не из тех, кто копит ненависть или, наоборот, взращивает в себе уважение к Аспсосской «качалке». И он почти бежал, объятый яростью и паникой, от этой гребаной собесовской тетки. Аж чуть не задохнулся, пока добрался до Кольцевой, до станции Сканстюль.

Насрать мне на твои гребаные талоны. Сам бабла достану. Как-нибудь.

– Эй, ты.

Хильдинг ткнул пальцем в плечо одной из девчушек, что стояли на перроне. Лет двенадцать-тринадцать, догадался он. Она не ответила, и он ткнул пальцем снова. Она демонстративно отвернулась к туннелю, из которого вот-вот должен был показаться поезд.

– Эй, ты. К тебе обращаюсь.

Он видел у нее мобилу. Он протянул руку, сделал еще шаг, вырвал телефон у нее из рук и, не обращая никакого внимания на ее вопли, повернулся спиной и быстро набрал номер.

Хильдинг откашлялся:

– Сеструха? Это я.

Она помедлила с ответом, так что он быстренько продолжал:

– Сеструха, блин, дай денег.

Он услышал, как она вздохнула, прежде чем сказать:

– Ты ничего от меня не получишь.

– Сеструха, жратва. И одежа. Только на это.

– Сходи в собес.

Он зло уставился на мобилу, набрал побольше воздуха и заорал туда, где, по его мнению, находился микрофон:

– Бля, сеструха! Мне ж придется самому надыбать! Так и знай!

Она ответила точно так же, как и в прошлый раз:

– Это твой выбор. Твоя проблема. Не навязывай ее мне.

Хильдинг Ольдеус крикнул еще раз в электронную пустоту, которая образовалась в телефоне, когда на том конце повесили трубку, а потом хряснул запачканную кровью мобилу о бетонный перрон. Когда он зашел в вагон подошедшего поезда, хозяйка мобилы стояла и размазывала слезы.

Он встал напротив вагонных дверей и глубже зарылся в кровоточащую язву. Капли крови, пот и грязь на безжизненном лице. Выражение – точно он принюхивался.

Он вышел на Т-Сентрален и поехал на эскалаторе прочь из подземки. Слегка дождило, но он вообще не был уверен, шел дождь сегодня утром или нет. Он огляделся вокруг. Как же он вспотел в этом плаще! Реально – спина вся мокрая. Он перешел на другую сторону улицы Кларовой горы, быстро прошмыгнул между домами и вошел в ворота кладбища Святой Клары.

Пусто. Совсем пусто, как он и надеялся.

Заначка, припрятанная тут, наполовину пустая. Ну да другой нет.

Он прошел мимо большущего Камня Бельмапа[3] и вышел к скамейке, что стояла за ним, под ветвями дерева, которое он определил для себя как вяз.

Он выставил ногу, что-то напевая. Одна рука в правом кармане плаща – там даже стиральный порошок остался, он медленно мылил его пальцами. Другая, в левом, открывала упаковку с почтовыми марками. Двадцать пять маленьких пакетиков, восемь раз по шесть сантиметров. На дне каждого – малость амфетаминчику, который он принялся смешивать с порошком.

Наступил вечер. Рабочий день окончен, больше никто не придет.

Лидия медленно прошла через всю по-уютному темную квартиру. Включено всего лишь несколько ламп. Квартира была довольно большая, пожалуй, самая большая из всех, в которых ей пришлось побывать с тех пор, как она приехала сюда.

Она остановилась в холле.

Сама не зная почему, она уставилась на ковер с рисунком из мелких черточек. Они наполняли пустую комнату от пола до потолка. Она часто так стояла, глядя на ковер, позабыв обо всем на свете. Она понимала – это оттого, что он был похож на другой, который она видела давным-давно в другой комнате, на другой стене.

Лидия так четко помнила эту стену, эту комнату.

И омоновцев, что ворвались тогда, и папу с другими мужиками, стоявших у стены, и голоса, кричавшие: «Заткнись! Заткнись!» И потрясающую тишину в конце.

Она и тогда знала, что папа уже один раз отсидел в тюрьме. Что он вывесил на стене их дома литовский флаг, и за это его осудили на пять лет в Каунасском СИЗО. Она тогда была совсем маленькая – всего несколько лет. Но вот флаг – она покачала головой, – нет, она по-прежнему не могла этого понять. Работу он, естественно, сразу же потерял. И однажды – она ясно помнила это, – когда водка закончилась, щеки покраснели, а они все сидели в комнате с ковром в черточках (а вокруг лежало краденое оружие, которое вот-вот собирались продать), он громко спросил: «Ну а что ж мне еще делать?» Дети есть хотели, государство отказывалось платить, так что же, черт побери, ему оставалось делать?

Лидия стояла в холле. Ей нравилась и тишина, и вечерние сумерки, которые медленно успокаивали, убаюкивали.

Мелкие черточки на стене ползли вверх; чтобы за ними проследить, ей пришлось запрокинуть голову. Высокие потолки. Старинная постройка. Она подумала, что она несколько раз работала в одиночку в значительно меньшей квартире, а вот другие всегда были в паре, так что мужчины, которые стояли сначала на лестничной клетке и стучали в дверь, могли выбирать.

К ней должно было приходить двенадцать. Каждый день.

Можно и больше, но не дай бог меньше. Тогда Дмитрий бил ее или сам трахал столько раз, сколько она «недоработала». Только в задницу.

У нее, разумеется, был свой ритуал. Каждый вечер.

Она принимала душ, всегда очень горячий, чтобы смыть их прикосновения. Она принимала свои таблетки – четыре рогипнола и валиум, запивала небольшим количеством водки. Она одевалась в огромное безразмерное платье. Оно висело на ней как на вешалке, скрывая очертания – ни увидеть, ни дотронуться.

Но несмотря на это, иногда нижняя часть ее живота заметно округлялась.

Она знала, как так случалось, что она залетала. Знала почему. Обычно появлялась пара новых клиентов, с ними тяжело было справиться. Да она и сама редко о чем их просила – она же понимала, что важнее всего, чтобы они захотели прийти еще раз.

Лидия устала от мелких черточек и вместо них смотрела теперь на входную дверь. Как долго она уже не выходила за нее? Она точно не помнила, но что-то около четырех месяцев. Так ей самой по крайней мере казалось. Она думала пару раз разбить окно на кухне – оно не открывалось, точно так же как и остальные. Она хотела пролезть между осколками и прыгнуть вниз, но испугалась. Квартира была на седьмом этаже, так что неизвестно, что было бы, если б она все же прыгнула и упала на землю. Она подошла к серой плоской двери, потрогала ее – холодную, твердую. Она стояла, закрыв глаза, протянув руку к красной лампочке. Медленно вздохнула и молча прокляла оба электронных замка. Как их открыть, она не знала. Она пыталась подсмотреть, что там нажимал Дмитрий, но безуспешно. Он знал, что она стоит у него за спиной и смотрит во все глаза.

Она вышла из холла, прошла через пустую комнату, которую они почему-то называли гостиной, потом мимо своей комнаты. Посмотрела на большую кровать, которую так ненавидела, но в которой приходилось еще и спать.

Дошла до крайней комнаты. Алениной.

Дверь закрыта, но Лидия знала, что клиента за ней нет, что Алена приняла душ и сидит теперь там одна.

Она постучала.

– Да?

– Это я.

– Я пытаюсь заснуть.

– Я знаю. Но можно все-таки я зайду?

Прошло несколько секунд. Лидия ждала. Пока Алена наконец не определилась:

– Конечно. Заходи.

Алена голышом валялась на неубранной кровати. Ее тело было темнее Лидиного. Длинные волосы еще мокрые – завтра с трудом расчешет. Она часто так лежала, когда все уходили, тупо глядела в потолок, думала, что ведь никогда ему не рассказывала о том, куда едет, а уже несколько лет прошло, но она все еще любит, тоскует и вспоминает тот последний раз, когда они были вместе, ну да, осталась всего лишь пара месяцев, она вернется к нему, к Яношу, и они поженятся. Потом.

Лидия стояла молча. Она смотрела на Аленину наготу и думала о своем теле, которое приходилось прятать под безразмерным платьем. Она смотрела, сравнивала себя с Аленой и никак не могла понять, как та может лежать в той же постели, без одежды. Она поняла, что видит свою противоположность.

Алена показала пальцем на пустую половину кровати:

– Садись.

Лидия прошла в комнату, точно такую же, как и ее, с такой же кроватью, с такими же полками, а больше ничего и не было. Она села на смятые простыни. Только что тут кто-то лежал. Стоял на красном ковре. Маленькие бархатные цветочки колыхались от его движений. Она нащупала Аленину руку, взяла в свою и сказала почти шепотом:

– Ну как ты?

– А, сама знаешь.

– Все как обычно?

– Как обычно.

Они знали друг друга больше трех лет. Они встретились на пароходе. Смеялись еще тогда. Путешественницы. Вода, которая распадалась на две части и пенилась где-то там внизу… Обе были в море в первый раз.

Лидия притянула к себе руку подруги, по-прежнему крепко ее сжимая, накрыла второй рукой, растерла между ладонями.

– Я знаю. Знаю.

Алена лежала и дремала.

На ее теле синяков не было, не то что на Лидином.

Лидия легла рядом с ней, они помолчали – Алена снова о Яноше, от которого уехала, не посвятив в свои планы, а Лидия о тюрьме Лукишкес, о кашляющих людях в больничном отделении.

Вдруг Алена резко села на кровати, подложила между спиной и стенкой подушку.

Она ткнула пальцем на пол, где лежала вечерняя газета.

– Возьми-ка.

Лидия отпустила Аленину руку, наклонилась и подняла газету.

Она не спросила Алену, откуда та ее достала, она сразу поняла, что ее принес один из тех, что был тут сегодня. Кто-то из тех, кто приносил всякие вещички и хотел за это добавки. Ну и получал, разумеется. К Лидии с вещами особо не ходили: она хотела только денег. Она хотела нагреть Дмитрия на то, что его действительно интересовало, – на деньги. Те, кто приходил к ней и хотел добавки, платил лишнюю сотню.

– Открывай. Седьмая страница.

Она рассказывала Алене.

Посетители платили по пятьсот крон. Она посчитала, сколько будет по пятьсот крон двенадцать раз каждый день. Но Дмитрий почти все забирал себе. Им оставалось двести пятьдесят крон за каждый полный день. Остальное уходило на еду, за квартиру и в уплату их долга. Она вначале попросила больше. В ответ Дмитрий трахал ее в задницу, пока она не пообещала никогда об этом не заговаривать. Тогда она решила прихватывать время от времени по сотне. Своим тайным способом. Больше ради того, чтобы наколоть Диму Шмаровоза, чем ради денег.

Ее били.

Она терпела.

Она позволяла себя бить, и это стоило дополнительные сто крон. Большинство не били всерьез – так только, чтоб распалить себя перед тем, как ее трахать. Она брала шестьсот, Дмитрий получал свою пятихатку и понятия не имел о том, что она припрятывала сотню. Она этим занималась довольно давно и накопила изрядную сумму, а Дима Шмаровоз ни о чем не догадывался.

Лидия не говорила по-шведски. И не читала. Она не понимала ни названия статьи, ни начала, напечатанного жирным шрифтом, ни самого текста. Но она увидела фотографию. Алена держала газету так, что первым делом взгляд Лидии упал на фотографию, и она резко вскрикнула, заплакала, выбежала из комнаты, потом сразу же вернулась и кинулась к газете:

– Негодяй!

Она бросилась на кровать, вновь вытянулась вдоль голого тела Алены и теперь больше плакала, чем кричала:

– Ах он, чертов гад!

Алена выждала минутку, пока говорить было бесполезно. Лидия должна выплакаться, так же как и она сама незадолго до этого.

Она обняла подругу:

– Хочешь, я прочту?

Алена говорила по-шведски. Лидия не понимала, как она могла его выучить.

Она ведь находилась тут столько же времени, что и сама Лидия, к ней приходило столько же людей… Но тут дело было в другом. Лидия сразу решила «закрыться», уйти в себя. Никогда ничего не слышать. Никогда не учить язык тех, кто ее трахал и бил.

– Ну что, хочешь – прочту?

Лидия не хотела. Она не хотела. Она не хотела.

– Да.

Она прижалась покрепче к голому телу Алены, почувствовала ее тепло. Алена всегда была теплой, а сама она чаще всего мерзла.

Фотография, совершенно притом неинтересная. Среднего возраста человек стоял, прислонившись к стене дома. Довольный такой вид, как у всех, кто получил свою пайку известности. Стройный, с усами, только что расчесанные волосы. Алена ткнула пальцем в него, а потом в статью над фотографией. Она прочитала ее сперва по-шведски, а потом перевела на русский. Лидия лежала тихо, слушала и даже не шевелилась. Статья была довольно неуклюжая, видно, написанная в спешке. Говорилось в ней о драме, которая произошла утром, буквально за несколько часов до выпуска. Человек у стены, полицейский, арестовал мелкого воришку. Тот, будучи в состоянии аффекта, ни с того ни с сего захватил пятерых заложников и заперся с ними в отделении банка. Полицейский сперва вступил с ним в переговоры, затем убедил выпустить заложников и в конце концов сдаться. В общем, ничего примечательного. Обычное дело для полиции, они каждый день этими делами занимаются, и газета каждый день об этом рассказывает. На седьмой странице.

Но человек на фотографии улыбался.

Он улыбался, и Лидия снова разрыдалась от ненависти.

На плешке их было полно. Торчки. Стояли и мечтали о дозе.

Хильдинг сделал пару шагов и поднялся по лестнице, ведущей к улице Королевы. Он обычно именно тут и стоял, чтоб эти его видели. И ему абсолютно по барабану, что вокруг шныряют легавые со своими биноклями.

Она стояла немного в стороне. Стояла и ждала. У выхода из метро. Он знал тут всех таракашек.[4] Всех до самой распоследней. Их тут не больше пятидесяти. Эта еще не старая, чуть за двадцать, но страшнее ядерной войны: волосищи растрепаны, засаленная фуфайка. Небось уж дня три-четыре как торчит, сука похотливая, только об одном думает – ширнуться и трахнуться, ширнуться и трахнуться. Он знал, что ее зовут Мирья и говорит она с жутким акцентом – сам черт не разберет, что она там лопочет.

– Ченить есть?

Он осклабился:

– Че ченить?

– Есть у тебя ченить?

– А если и есть? Тебе-то че надо?

– Дозу.

Вот тварь. Ширнуться и трахнуться. Хильдинг вытянул шею и огляделся вокруг, легавые были заняты другими.

– Амфетаминчика или как обычно?

– Как обычно. На три сотни.

Она нагнулась, пошуровала рукой за шнуровкой ботинка и достала несколько скомканных бумажек. Три из них протянула ему.

– Как обычно, ага.

Мирья торчала вот уж скоро неделю.

Все это время она не ела. Ей надо было все догонять и догонять, чтобы унять разряды высокого напряжения, которое провели ей прям через голову. Там визжало и шуршало, добивало аж до мозгов, и больно было адски.

Она стеганула прочь от Хильдинга, от лестницы, от улицы Королевы – мимо статуи, церкви, в сторону кладбища.

До нее четко доносились голоса прохожих, все они говорили о ней. Громко, гады. Всё про нее знали, все секреты. И говорили, говорили… Но ничего – скоро заткнутся, исчезнут. По крайней мере, на несколько минут.

Мирья села на ближайшую к входу скамейку. Быстро сняла с плеча сумку, достала бутылку из-под кока-колы, наполовину наполненную водой. Второй рукой достала шприц и набрала немного воды. Бутылку швырнула в пакет.

Как же она торопилась, так хотела побыстрее словить кайф – даже не заметила, что в пакете откуда-то взялась пена.

Она улыбнулась и поставила иглу, замерла на мгновение.

Она столько раз это проделывала раньше. Засучила рукав, нашла вену и нажала на поршень.

Боль была немедленной.

Она вскочила, голос куда-то пропал, она попыталась обратно набрать в шприц то, что уже всадила себе.

Вена раздулась, от ладони до локтевого сгиба стала сантиметровой толщины.

Боль пропала только тогда, когда кожа вдруг почернела. Когда стиральный порошок разорвал вену в клочья.

Вторник, четвертое июня

Йохум Ланг не мог заснуть. Последняя ночь была еще хуже предыдущих.

Из-за запаха. Последний поворот ключа – и он тотчас же узнал его. Все камеры всегда так пахли, неважно, в какой ты тюрьме, запах везде один и тот же. В любой каталажке стены, койка, шкаф, стол и даже свежевыбеленный потолок – все пахло одинаково.

Он сел на край кровати. Зажег сигарету. Воздух и тот такой же. Тюремный. Глупость, конечно, причем такая, что никому и не скажешь, но точняк – любая камера в любой тюряге и на любой зоне пахнет одинаково, как ни одна комната нигде в мире.

Он напомнил о себе – он и всю прошлую ночь этим занимался. Подошел к металлической пластинке на стене. Там была красная кнопка, он нажал на нее и долго держал.

Вертухай ответил не сразу:

– Чего тебе, Ланг?

У него на центральной вахте зажглась красная лампочка, так что ничего не попишешь – пришлось отреагировать на сигнал. Йохум подался вперед и прижал губы к микрофону:

– Я хочу смыть с себя эту вонь.

– Забудь. Ты все еще такой же заключенный, как и остальные.

Ланг ненавидел их. Он отсидел свой срок, но эти твари будут издеваться до последнего.

Он посидел на кровати, огляделся вокруг. Надо подождать минут десять. А потом снова напомнить о себе. Обычно они сдавались. Три-четыре раза, и они отступали от правил, делали шажок в сторону, впрочем, достаточно большой, чтоб он мог протиснуться туда, где посвободнее, и глотнуть воздуху. Они понимали, что он не настолько глуп, чтоб устраивать бузу в последнюю ночь, но понимали также, что с завтрашнего дня запросто могут – совершенно случайно, конечно, – столкнуться нос к носу там, в городе. Так что благоразумнее дать ему небольшое послабление.

Он встал. Пара шагов до окна. Пара шагов обратно, до обшитой железом двери. Он положил в целлофановый пакет две книги, четыре пачки сигарет, мыло, зубную щетку, радио, ворох писем и нераскрытую упаковку табака – он бросил курить два года и четыре месяца назад. Поставил пакет на стол. Двигался как можно медленнее, чтобы протянуть время.

Он снова напомнил о себе. Раздраженно приник губами к микрофону – металлическая пластинка, в которую он вмонтирован, запотела от его дыхания. Эта сволочь опять медлила с ответом.

– Отдай мою одежду.

– В семь часов.

– Я сейчас все отделение поставлю на уши!

– Делай что хочешь.

Йохум стал колотить по двери. Кто-то на другом конце коридора ответил. Потом еще один. Потом – он услышал – еще. На этот раз вертухай отреагировал попроворней:

– Ты всех разбудил!

– Я ж предупреждал.

Вахтенный вздохнул:

– М-да. Значит, так. Мы идем с тобой к мешкам. Ты там примеришь одежду. И сразу назад. И до семи часов ни звука.

Коридор был пуст.

Никто не бузил. За каждой дверью дышал человек, которому еще сидеть и сидеть, так что на этот рассвет им всем наплевать. Но не ему. Он шел по отделению. Шестнадцать камер – по восемь с каждой стороны. Кухня, бильярдный стол, телевизор. Он шел след в след за вертухаем, уставившись тому в спину. Здоровый, черт. Такой, пожалуй, вырубит одним ударом. Через десять минут после освобождения. Он наверняка это и раньше делал.

Они шли мимо закрытых дверей, за которыми располагались другие отделения, по одному из бесконечных подземных коридоров, по которым он проходил бессчетное количество раз. Они шли к центральной вахте. Главный выход был совсем рядом, по ту сторону стены, на которой мерцали мониторы. Вот оно – то, ради чего он ругался и барабанил в дверь. Пройти вдоль джутовых мешков, пахнущих подвальной сыростью, найти среди сотен других свой мешок, открыть и надеть одежду, которая в нем лежала. Мала. Она всегда была ему мала – а в эту ходку он вообще прибавил аж семь кило: качался как ненормальный. Он огляделся вокруг. Ни одного зеркала. Коробки с бирками, на которых написаны имена, бродяги бездомные – все, что у них было, лежало в этих картонных коробках здесь, в исправительном учреждении Аспсос.

Флакон с одеколоном «Карл Лагерфельд» перекочевал из мешка в его карман. Охранник ничего не заметил, а может быть, просто не стал связываться. Йохум Ланг не нюхал парфюма с тех самых пор, как у него в первый же день изъяли все, что запрещено инструкцией. В том числе и одеколон, поскольку в нем содержится алкоголь. Теперь он разделся догола, отвернул крышку флакона, наклонил голову и стал лить пахучую жидкость себе на макушку. Он встряхивал и встряхивал пузырек, пока не опустошил его совсем. Струйки одеколона стекали с головы на плечи и ниже, вдоль тела, до самых ступней, прямо на пол. Он смыл, содрал с себя тюремную оболочку. Осталась только вонь. Это вонял одеколон.

Без десяти семь. Вертухай-то оказался пунктуальным.

Дверь распахнулась настежь, Йохум схватил свой целлофановый пакет, харкнул на пол камеры и вышел вон.

Теперь ему оставалось только пройти по коридору, переодеться в тесную одежду, которую он уже примерял сегодня, расписаться за треханые три сотни и билет на поезд, послать всех вертухаев к чертям собачьим, пока решетка медленно отъезжает в сторону, выйти на улицу мимо последнего вахтенного, показав ему безымянный палец, дойти до ближайшей стены, дернуть вниз ширинку и помочиться на штукатурку.

Было ветрено.

Глубоко в недрах полицейского управления рассвет пел дуэтом с Сив Мальмквист. И так было всегда. Эверт Гренс работал полицейским уже тридцать три года, и тридцать из них ему полагался личный кабинет. У него был магнитофон, которому примерно столько же лет, – с монодинамиком, однодорожечный. Он получил его на свое тридцатилетие и с тех пор с ним не расставался; куда бы его ни переводили, он перетаскивал его из кабинета в кабинет. Магнитофон играл только Сив Мальмквист. У Гренса целое собрание ее кассет, но везде одно и то же – весь ее репертуар, просто иногда записанный в разном порядке.

Сегодня утром он поставил альбом шестидесятого года «Тонкие ломтики», песню «Everybody's somebody's fool». Он всегда приходил в контору первым, поэтому включал так громко, как ему самому хотелось. Иногда кто-нибудь жаловался на шум, но, нарвавшись пару раз на его кислую мину, оставлял в покое – за закрытой дверью, из-за которой доносился голос Сив. Там он зарывался в многочисленные папки «Дело №…» и ждал, когда же закончится его жизнь.

Он погрузился в воспоминания о вчерашнем дне. Сначала Анни, такая красивая, аккуратно причесанная, в свежевыглаженном платье. Она смотрела на него с большим вниманием, чем обычно. Между ними как будто даже что-то произошло, наладилась какая-то связь. Словно на мгновение он стал для нее кем-то большим, чем просто незнакомец, что сидит напротив и держит ее за руку. Потом Бенгт в своем славном домике, где кипела жизнь. Завтрак: перепачканные вареньем дети и многозначительные взгляды. Он, как обычно, был очень благодарен и старался радостно кивать и вообще вести себя как член этой счастливой семьи, лишь бы никто не догадался, что именно в эти минуты он чувствовал себя как никогда одиноким. И никак ему не отделаться от этого чувства, только вот если сделать музыку погромче – чтобы затолкать его внутрь.

Он встал, медленно прошелся по старому линолеуму. Надо подумать о чем-нибудь другом. О чем угодно, только не об этом. Перестать сомневаться. Хотя бы сегодня, А лучше навсегда. Он всем пожертвовал ради работы, ради будней полицейского. Ради этого. Жизнь проходит как в тумане: вчера был день, сегодня еще один, завтра еще… И так тридцать лет – ни жены, ни детей, ни настоящих друзей. Только длинная и честная служба, которая меньше чем через десять лет должна закончиться. Его отправят на пенсию.

Эверт Гренс оглядел свой кабинет. Кабинет был его, только пока он тут работал. А потом за этот стол сядет кто-то другой. Он продолжал шагать, прихрамывая, неся большое тяжелое тело, неловко поворачивая у окна, чтобы не задеть полки. Он некрасив и знает это, но он полон силы – настоящей, опасной, проклятой силы. Он пригладил то, что когда-то было волосами, а теперь больше походило на серый, клочковатый, коротко стриженный мех. Он слушал:

Ты мне прислал прекрасные тюльпаны И попросил забыть о том, что было прежде.

И он забыл. Ему удалось – буквально на мгновение: и о том, что было утро, и о грудах папок на столе, и о том, что в каждой из них – уголовное дело, которое надо прочесть, разобрать и дать свое заключение. И пусть это будет последнее, что он сделает.

В дверь постучали. Слишком поздно. Он уже все решил.

Дверь открылась, и в кабинет заглянул человек. Свен.

– Эверт!

Эверт Гренс ничего не ответил. Он лишь показал на стул для посетителей. Свен Сундквист. Младшее поколение. Светлые короткие волосы, стройный, всегда прямая спина. Он был умен, этот Свен, единственный в конторе, к кому, кроме Бенгта Нордвалля, Эверт не испытывал омерзения.

Свен сел. Он ничего не говорил, потому что знал – давно понял, – что Сив означала для Эверта другое, счастливое время, воспоминания, в которые Свен никогда не будет посвящен.

Так они сидели: ни слова, только музыка.

Затем раздалось шипение, означавшее, что пленка подходит к концу, а потом – короткий хлопок, с которым пожилой магнитофон выщелкивал кнопку «плей».

Две с половиной минуты.

Эверт все еще стоял. Он откашлялся и выговорил первое за сегодняшний день слово:

– Да?

– Доброе утро.

– Что?

– Доброе утро.

– Доброе утро.

Эверт подошел к своему столу, сел на стул и взглянул на Свена:

– Ты что хотел-то? Просто доброго утра мне пожелать или еще что?

– Ты знаешь, что Ланг вышел сегодня?

Эверт раздраженно махнул рукой:

– Знаю.

– Ну тогда я пошел. У меня сейчас допрос. Героинщик продавал стиральный порошок.

Несколько секунд молчания. А потом Эверт Гренс со всей силы обрушил обе ладони на груды папок, что лежали перед ним. Они свалились со стола и разлетелись по полу.

– Двадцать пять лет.

Он хлопнул снова. Только что здесь лежали бумаги, но теперь руки ухнули по деревянной столешнице, и громкий стук разнесся по пустому кабинету.

– Двадцать пять лет, Свен.

Она лежала под автомобилем.

Он остановил машину и бросился к ее неподвижному телу. Ее голова была в крови.

Бумаги разлетелись по всему полу. Свен Сундквист видел, что Эверт думает о чем-то своем, о чем сам Свен никогда не узнает. Он наклонился и поднял первые попавшиеся папки.

– Студент педагогического факультета. Найден без одежды в парке Роламбсхов. Повреждена голень. Два ребра сломаны. Преступление не раскрыто, – прочел он вслух.

Он скользнул указательным пальцем по второму документу:

– Служащий страхового учреждения. Найден в Эриксдальслунде. Четыре ножевых ранения в область грудной клетки. Девять свидетелей. Никто ничего не видел. Преступление не раскрыто.

Эверт почувствовал ярость. Она подступала снизу, из живота, растекалась по телу и вырывалась наружу. Он рукой показал Свену, чтоб тот отодвинулся на пару шагов. Свен немедленно отскочил, Эверт схватил корзину для бумаг и со всей силы метнул ее в противоположную стену. Она врезалась в нее, растеряв по дороге все содержимое. Свен молча и практически на автомате наклонился, собрал разлетевшиеся пачки из-под нюхательного табака и картонные стаканчики из-под кофе. Поднявшись, он продолжил читать:

– Подозрение в покушении на убийство. Преступление не раскрыто. Подозрение в рукоприкладстве. Преступление не раскрыто. Подозрение в убийстве. Преступление не раскрыто.

Свен, насколько он сам помнил, допрашивал Йохума Ланга много раз. Он использовал обычную технику допроса, описанную в учебнике, но безуспешно. Однажды он подобрался совсем близко к тому, чтобы завоевать его доверие, потому что удачно дал ему понять, что какое бы дерьмо тот ни выливал из себя, Свен Сундквист будет слушать и слушать. Ланг вроде сначала повелся, но потом, в самый решительный момент, пошел на попятный: только продолжал стрелять сигареты да глядеть в окно, а после и вовсе ушел в отказ. Так ни в чем и не признался.

Свен повернулся к шефу:

– Эверт. Всю эту груду бумаг, что ты тут раскидал… я ведь могу продолжить чтение. Сколько угодно.

– Все, хватит.

– Злоупотребление служебным положением… Двадцать раз подозревался в том же самом…

– Хватит, я сказал!

– Попался только три раза. Ничего особенного. Первый… во, как раз нанесение легких телесных повреждений…

– Заткнись!

Свен Сундквист наклонился вперед, он не узнавал лицо кричащего на него человека. Так уж вышло, что раньше Эверт кричал на кого угодно, но не на него.

Эверт повернулся к Свену спиной, подошел к магнитофону и засунул ту же кассету в его дряхлое чрево. Выкрутил звук на максимум, чтобы заглушить чтение.

Сохранятся лишь тонкие ломтики этих снимков, И твои молитвы ничем тебе не помогут. Никогда уж я не встречу тебя улыбкой, Тонкие ломтики – вот все, что у нас осталось.

Гренс слушал, этот голос приглушал его ярость. «Я больше не решусь на такое», – подумал он. Наверное, вот сейчас, в эту самую минуту, все должно наконец закончиться. Йохум Ланг – вот оно, его ремесло. Тридцать три года! Из-за таких, как он, Гренсу пришлось послать к черту все, чем он мог бы дорожить, пришлось затаив дыхание ждать каждого заседания суда… И раз уж не привелось справиться с подонком тогда, то теперь пришло время положить этому конец. Вернуться домой. Попробовать жить. Мысли встали на привычные рельсы, за последний год он к ним привык – как ни прогонял их, они возвращались все быстрее. И чаще.

Свен сел напротив него, подпер лоб рукой, пропустив пальцы сквозь светлую челку.

– Слушай…

Эверт прервал его жестом:

– Ш-ш…

Еще несколько минут.

И ты не поверишь, что я тоскую, А мне бы лишь тонкие ломтики твоих снимков…

Свен ждал. Сив замолкла. Эверт посмотрел на него.

– Что?

– Да вот не знаю… Просто мыслишка одна. Тюрьма Аспсос. Я тут вспомнил про этого Хильдинга Ольдеуса. Барыга-героинщик, которого я сейчас иду допрашивать.

Он посмотрел на Эверта. Тот согласно кивнул – он знал, кто такой Хильдинг Ольдеус. Свен продолжил:

– Мы же знаем, что они с Лангом сидели вместе. И даже закорешились, если только с такими, как Йохум Ланг, можно вообще закорешиться. Хильдинг угостил его суслом,[5] ну и подольстился таким образом.

– Хильдинг ему – сусло, а Ланг его крышует?

– Точно так.

– Ну и что у тебя за мыслишка?

– А вот это я тебе расскажу после допроса насчет стирального порошка. Тогда и поговорим про Ланга. Хильдинг же наверняка захочет, чтобы мы ему помогли.

Музыка смолкла. Эверт позабыл о Сив. Он снова посмотрел вокруг. Кабинет был небольшой и ни разу не личный. Кроме магнитофона, ничто не указывало не только на то, чей это кабинет, но и на то, к какому ведомству он относится. Так – обычный кабинет, светлая мебель из березы. Такой мог с одинаковым успехом находиться и в Налоговом управлении на Готской улице, и в страховой кассе на улице Густавовой горы. А ведь он здесь проводил куда больше времени, чем даже у себя дома. Он приходил на рассвете, уходил позже всех, часто спал у окна, на этом вот диванчике, который был гораздо меньше, чем требовалось его гигантскому телу. И между прочим, спалось ему здесь не в пример лучше, чем в собственной квартире на кровати. Он проводил тут долгие бессонные ночи – невыносимые часы, когда он метался по темному кабинету, не находя покоя. Он сам не знал почему. Просто в какой-то момент одна проведенная здесь ночь могла растянуться на недели, когда он вообще не появлялся дома.

– Ольдеус и Ланг. Вряд ли. Уж больно разные: два мира – два детства. Ольдеус – мелочь, обычный торчок, ему больше ничего и не надо. Ланг – уголовник, не какой-то там мелкий нарушитель, в Аспсосе все углы пометил. Ничего у них общего нет. По крайней мере, на первый взгляд.

Свен поменял позу, откинулся на стуле для посетителей. Вздохнул. Внезапно как-то осунулся.

Эверт задержал на нем взгляд.

Он узнал это выражение лица. С таким идут сдаваться.

Он подумал про Ольдеуса, про то, как устаешь, возясь с мелким торчком, вечно ковыряющим язву в носу. «Идиотов так много, – сказал он про себя, – а жизнь так коротка».

– Пошло оно все. Будь по-твоему. Одним психом больше, одним меньше – какая разница? Возьмем его в разработку по Лангу.

Автомобиль, который медленно подруливал к воротам, сиял новизной. Такие, стоит открыть дверцу, исторгают запах кожи и новеньких приборов.

Йохум Ланг увидел его сквозь решетку, еще когда проходил мимо главной вахты в тюремный двор. Он ни с кем не разговаривал, никого ни о чем не просил, но сразу же понял, что автомобиль приехал за ним. Это как бы само собой разумелось.

Он коротко кивнул человеку за рулем, и тот так же коротко кивнул в ответ.

Мотор работал на холостом ходу, пока Ланг, выставив средний палец в сторону камеры слежения, мочился на серый бетон. Нет ничего преступного в том, чтобы исполнить ритуал освобождения. Машина ждала, пока он закончит отливать. Ему было в лом снова показывать средний палец, поэтому он просто приспустил штаны и выставил в медленно закрывающиеся ворота свой голый зад. Он знал, что это бессмысленно и выглядит по-детски, но он на свободе и ему срочно надо убедиться, что ни одна сволочь больше его не унизит. Что теперь он будет унижать, а он ждал этого два года и четыре месяца, ждал, чтобы кончилась вся эта байда. И он хотел, чтоб она закончилась вот так – моча на стене и задница, повернутая к главной вахте.

Он подошел к машине, открыл дверцу, влез в салон и уселся на пассажирское сиденье.

Они оценивающе рассматривали друг друга. Присматривались, сами не зная почему.

Слободан постарел. Ему было не больше тридцати пяти, но длинные волосы на висках уже успели поседеть, а вокруг глаз появились новые морщинки. Он отпустил тонкие усики, и они тоже были тронуты сединой.

После минутного молчания Йохум постучал рукой по ветровому стеклу:

– А ты, я смотрю, приподнялся.

Слободан довольно кивнул:

– Как тебе?

– Понтов много.

– Да это не моя тачка. Это Мио.

– В прошлый раз у тебя была тачила что надо. Отвертка вместо ключа… Она тебе больше шла, ага.

Машина медленно тронулась, Слободан осторожно нажал на педаль газа. Йохум Ланг вытащил из единственного – заднего – кармана брюк билет на поезд, который получил в тюрьме при освобождении, разорвал его на мелкие кусочки и вышвырнул в окно. Он громко выкрикивал на певучем упсальском диалекте все, что думал о властях и их подарках освободившимся зэкам, пока сильный ветер за стеклом автомобиля играл бумажными обрывками. У Слободана зазвонил мобильный, он ответил и поехал быстрее. Позади осталась решетка ворот и высокая серая стена. Метров через двести их накрыл дождь, дворники заработали сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее…

– Я за тобой не сам поехал. Мио попросил.

– Приказал.

– Он хочет с тобой встретиться как можно быстрее.

Йохум Ланг был здоровяком. Широкие плечи, прямая шея, шрам от левого уха до рта – памятка от одного бедняги, который пытался защититься опасной бритвой. Йохум занимал собой треть автомобиля. Он много жестикулировал, разрубая воздух перед собой резкими движениями. Так что теперь, когда он возбужден, места ему надо еще больше.

– Так! Хрен я на себя еще чего возьму! Мне новая ходка без надобности.

Они проехали по однополосной дорожке, которая вела от учреждения, и выехали на широкую трассу. Там они угодили в пробку – народ двигался на работу.

– Ты сел. Но мы же позаботились о твоей семье, разве не так?

Слободан Драгович обернулся к Йохуму и улыбнулся ему, показав испорченные зубы. У него снова зазвонил мобильный. Йохум ничего не сказал. Он уставился на дворники, которые слизывали капли дождя от центра к краям ветрового стекла. Он знал, что Слободан прав. Ходка была с конфискацией, да еще этот чертов свидетель, вместо того чтоб защелкнуть пасть, все гнал и гнал, и операм, и на суде… Йохум проводил взглядом капли, которые падали на стекло, он подумал, что все знал заранее, что shit happens, что Мио поэтому всегда где-то поблизости, как будто следит за ним – чужими ушами и глазами. И он чувствовал это каждое утро, когда, еще не совсем проснувшись, сидел и осматривал свою камеру. Позаботились, это уж точно.

Новый сверкающий автомобиль ехал все быстрее, просачивался сквозь пригород. А тот начинал уже скучать по своим жителям, которые отправлялись сегодня утром на работу в большой город, в Стокгольм.

Комната для допросов находилась на первом этаже, как раз под камерами предварительного заключения.

И совсем не походила на комнату.

Загаженные стены, которые когда-то были, видимо, белыми. Где-то вдалеке – зарешеченное окно. В центре – сосновый стол, похожий на кухонный и сильно обшарпанный. Вокруг него четыре примитивных стула из какого-то другого дерева, какие стоят в любой школьной столовой.

Допрос ведет Свен Сундквист (далее «Доп.»): Я хочу, чтоб ты больше не вскакивал, а сидел смирно.

Допрашиваемый Ольдеус Хильдинг (далее О.Х.): Да хрена ль вы невиновных-то хватаете?

Доп.: Амфетамин, смешанный со стиральным порошком, – это ты называешь «невиновный»?

О. Х.: Знать ничего не знаю.

Доп.: Ты продал дозы. И пока у нас три человека с разорванными венами. Пока. Они все назвали твое имя.

О. Х.: Да хрен ли ты болтаешь?

Доп.: У тебя нашли дозы.

О. Х.: Да это не мои!

Доп.: Мы отправили в Государственную экспертно-криминалистическую лабораторию пакетики с белым порошком, которые обнаружили у тебя при аресте. Шесть штук.

О. Х.: Да не мое это, елки зеленые!

Доп.: Двадцать процентов амфетамина. Двадцать два процента кофеина. Пятьдесят восемь процентов стирального порошка. Признайся, Ольдеус.

Эверт Гренс открыл дверь и зашел внутрь. Он не торопясь прошел от своего кабинета мимо восьми закрытых комнат, чтобы прийти сюда, и сделал это неосознанно. Свен читал ему вслух, и в его голове смешались все эти «обвинения в нанесении телесных повреждений» с тем, как патрульный автомобиль резко остановился, как он держал ее в своих объятиях, пока санитар «скорой помощи» не погрузил ее на носилки и не увез прочь.

Он прислушался к голосу Свена, попытался, щурясь на жесткий свет, льющийся с потолка, сосредоточиться на том, что он говорит, потом – на худом лице человека, сидевшего напротив Свена. Тот беспокойно ковырялся в ране в носу, и капли крови стекали у него с подбородка.

Доп.: Девять двадцать две, к допросу присоединяется комиссар Эверт Гренс.

О. Х.: (неразборчиво).

Доп.: Что ты сказал, Хильдинг?

О. Х.: Я говорю, что не моя это хрень.

Доп.: Хильдинг, послушай. Мы знаем, что ты толкал дозы на плешке.

О. Х.: Ни хрена вы не знаете.

Доп.: Мы там тебя взяли. С пакетиками. Стиральный порошок.

О. Х.: Да блин, не мое это! Мне чувак дал, когда я там терся. Сволочь. Сунул дурь и пошел. Я его щипану, когда выйду отсюда.

Эверт Гренс (Э. Г.): А ты никогда отсюда не выйдешь.

О. Х.: Да ты гонишь, легаш!

Доп.: Слишком много на тебе висит, приятель. И ведь еще один пострадавший с разорванными венами – и ты потянешь на попытку убийства. Преднамеренного. Это от полугода до восьми лет.

Ломка была близко. Он еще ел, но мало что задерживалось в его исхудавшем теле. Его рвало на части. Они смотрели. Он вскочил, сделал круг по комнате, выбросил руку вперед, потом так же резко прижал ее к груди, пробежал еще несколько шагов, остановился, пробормотал что-то с отсутствующим видом, помотал головой. Его зашатало. Эверт взглянул на Свена. Они такое видали и раньше. Теперь он мог сесть напротив них и выложить все, что они хотели услышать. А мог и наоборот – упасть на грязный пол без сознания.

Э. Г.: От полугода до восьми. М-да. Но мы сегодня черт знает какие добрые. Так что эти конфискованные у тебя пакетики с дозами могут внезапно и совершенно бесследно исчезнуть, а?

О. Х.: Исчезнуть? Какого хрена?

Э. Г.: Да нас тут кое-кто интересует. Парень, которого зовут Ланг. Йохум Ланг. Ты с ним знаком.

О. Х.: Никогда про такого не слышал.

Лицо Хильдинга говорило само за себя. Он корчил гримасы, закатывал глаза, вертел головой. Он ковырялся в своей язве. Он был испуган. Имя Йохума как будто прилипло к нему, и он хотел его с себя сбросить. Но только он начал протестовать, как в дверь постучали. В комнату вошла их коллега, женщина, Гренс забыл ее имя, но помнил, что летом она была заместителем кого-то из полицейского начальства по Стокгольму. Говорила на сконском диалекте.

– Извините. Комиссар Гренс, я думаю, что это важно.

Эверт жестом пригласил ее войти.

– Да пустяки. Все равно мы этого парня сейчас пошлем ко всем чертям. Он что-то уж больно торопится выйти отсюда и склеить ласты.

Короткий взгляд на Свена, тот кивнул, она зашла в комнату и встала за спиной у Хильдинга. Помещение от этого стало еще теснее. Хильдинг совсем уж занервничал, вскочил, ткнул в нее пальцем и неубедительно дернул бедрами:

– Смотри-ка, Гренс, новая легавая сучка пришла!

Она быстро и сильно ударила Ольдеуса всей ладонью по щеке.

Он потерял равновесие, повалился на пол, прижав обе ладони к лицу, на котором уже полыхало огромное красное пятно.

– Ах ты, чертова девка!

Она взглянула на него:

– Для тебя младший уполномоченный Херманссон. Теперь свободен.

Хильдинг, по-прежнему прижимая ладонь к щеке, проковылял через комнату к выходу, а Свен, немедленно оказавшийся рядом, крепко держал его за плечо.

Эверт недоуменно поискал глазами взгляд Свена, потом повернулся к младшей уполномоченной:

– Так значит, Херманссон?

– Херманссон.

Она была молода, где-то около двадцати пяти. А в глазах – ни тени сомнения. На лице не было написано ничего – ни удивления, ни гнева. Ни по поводу Хильдингова выпада про сучку, ни по поводу хорошей затрещины, которую она ему отвесила.

– Так вы сказали, случилось что-то важное?

– Да. Звонили из центральной диспетчерской. Они хотят, чтобы вы немедленно отправились на улицу Вёлунда, дом три. Это в районе Атласа.

Эверт слушал ее и копался в памяти: он определенно там уже был, причем не так давно.

– Это недалеко от железной дороги, что ли? Около площади Святого Эрика?

– Точно. Я проверила по карте.

– И что там?

Она держала в руке бумагу, обычный листок, вырванный из блокнота, она быстро посмотрела в него – хотела, чтоб было все точно, без ошибки. Лишь бы не опростоволоситься перед Эвертом.

– Там наши вошли в квартиру на седьмом этаже. По подозрению в жестоком обращении.

– Так, и что?

– Вам надо торопиться.

– Ну?

– У них проблемы.

Это было самое старое здание в очень красивом районе.

Каждый фасад тщательно отремонтирован, каждый крошечный газончик перед каждой входной дверью недавно пострижен, а бордюры выкрашены в желтый и красный. Даже несколько деревьев, хотя для них, честно говоря, места совсем не было.

Эверт Гренс открыл дверцу автомобиля, не спеша осмотрел весь дом, ряды окон. Постройка рубежа веков, в таком слышен каждый шаг соседа: кто топает по кухне, кто семичасовые новости погромче сделал, кто спускается на полпролета со своего этажа и с лязгом открывает мусоропровод. Его взгляд скользнул по окнам с дорогими шторами. Этаж за этажом, и везде живут люди, рождаются, умирают, все эти миры на расстоянии вздоха друг от друга, и при этом никогда друг друга не видят, не замечают и знать ничего не знают о своем ближайшем соседе.

Свен Сундквист припарковал автомобиль, вышел и встал рядом с Гренсом, бормоча:

– Улица Вёлунда, три. Красиво живут. Кто вот только, интересно.

Седьмой этаж. Восемь окон. Какое-то из них. Эверт Гренс сравнивал их, но все выглядели примерно одинаково, везде чертовски похожие шторы, везде чертовски похожие горшки с цветами. Краски разные, узоры тоже, но все равно похожи как две капли воды.

Он глубоко вздохнул, потом фыркнул в сторону аккуратного фасада:

– Не верю я что-то в жестокое обращение. Только не в таком месте, а?

Он огляделся вокруг. «Скорая помощь», два полицейских автомобиля, оба с синими проблесковыми маячками. Любопытные соседи, всего человек десять, стояли на почтительном расстоянии – у автомобилей, а ведь почтение в подобной ситуации – редкость. Эверт и Свен прошли к каменному подъезду. Вокруг двери был натянут канат, один конец которого привязан к стойке для велосипедов. Они вошли, и Эверт мысленно кивнул себе головой – и впрямь рубеж веков: над дверью виднелись кованые цифры «1901». Он повернулся к табличкам с именами жильцов. Этаж за этажом. Седьмой: Пальм, Нюгрен, Йоханссон, Лефгрен.

Все шведы, и ни боже мой.

Такой уж дом.

– Есть что-нибудь знакомое, Свен?

– Нет.

– Вот-вот. До чего скромные люди.

– А ты что-нибудь заметил?

– Без понятия.

Лифт тут и на лифт не похож: тяжелый, медленный, с черной решеткой, которую надо задвигать, максимальная грузоподъемность – три человека, или двести двадцать пять килограммов. У двери стоял пожилой полицейский. Эверт его раньше никогда не видел.

«Я и забыл, какие дураки работают в конторе, – подумал он, – вот этого, например, я напрочь забыл. Вот не видишь идиотов – и вроде как и нет их вовсе».

Эверт Гренс, улыбаясь, изучал человека напротив.

Из тех, что стоят широко расставив ноги, точь-в-точь полицейские в теледетективах, когда охраняют что-то очень важное, а музыка в это время тревожно пиликает. Такой, прежде чем ответить на вопрос, прищелкнет каблуками, а рапорт пишет под собственную громкую диктовку – буква за буквой. Такой никому не уступит честь охранять лифт. Вот он какой.

Полицейский с широко расставленными ногами не улыбнулся в ответ. С презрением демонстративно отвернулся от Гренса, и поэтому рапорт пришлось принять Сундквисту:

– Мы получили сигнал тревоги около часа тому назад. Здорово пьяный сутенер. И до полусмерти избитая проститутка.

– Так. И дальше что?

– Звонили соседи. Он успел здорово ее поколотить. Она без сознания. Нуждается в медицинской помощи. И там еще одна. Тоже проститутка, тоже там работает.

– Избита?

– Да вроде нет. Он, видать, не успел.

Эверт Гренс молча стоял рядом, пока Свен разговаривал с этим идиотом на страже лифта. Но теперь он не сдержался:

– Час! Так что вы тут стоите? Ждете продолжения?

– Нам туда нельзя. В квартиру. Ждем представителей Литвы.

– Да что ты тут несешь? Там человека избивают – заходить надо, к чертовой матери, и все тут!

Эверту Гренсу было трудно дышать. Ступеньки высокие, да семь этажей… По-хорошему, надо было бы, конечно, поехать на лифте, но тот кретин внизу так его разозлил, что не до лифта стало. Чем выше он поднимался, тем слышнее становились голоса. О чем-то спорили. На шестом этаже стоял врач со «скорой» и два санитара. Он коротко кивнул им, получил в ответ такие же короткие кивки и, не останавливаясь, достиг наконец седьмого этажа.

Он тяжело дышал, но, заметив уголком глаза, как легко его догоняет Свен, понял, что не сможет сейчас сдаться, и с трудом продолжал двигать онемевшими ногами.

На верхнем этаже дома было четыре двери. В одной зияла здоровенная дыра – вероятно, проломленная чем-то тяжелым. Снаружи ждали три полицейских в форме, с которыми он раньше вроде не встречался, а за ними мелькнуло знакомое лицо – Бенгт Нордвалль. Он был в гражданском, так же как и сам Эверт Гренс и Свен Сундквист. И суток не прошло с тех пор, как они виделись в последний раз – тем чертовски дождливым утром в садике, в гостях у счастливого семейства. Эверт завтракал там, окруженный вниманием и заботой. По службе теперь они встречались редко, поэтому он взглянул на друга с неприятным удивлением:

– А ты что здесь делаешь?

Они, как всегда, поприветствовали друг друга коротким рукопожатием.

– Из-за русского. Парень там внутри ни по-каковски больше не разговаривает.

Бенгт Нордвалль был один из немногих стокгольмских полицейских, владевших русским языком. Он сухо изложил суть дела:

– Сутенер вытряхнул дерьмо из девки, которая на него работала. Когда приехал наряд, она так орала, что пришлось выломать дверь. А тут этот, – и он указал на мужчину, который стоял с той стороны двери и вроде как охранял дырищу. Маленького роста, полноватый, лет сорока с небольшим, одетый в блестящий костюм, на вид дорогой, но совершенно ему не шедший: он скорее висел, чем сидел на его фигуре.

– Ну, этот начал размахивать дипломатическим паспортом, – продолжил Бенгт, – сказал, что это территория литовского посольства и шведская полиция не имеет права сюда входить. Девку выдать отказывается. Нашего врача впустить отказывается. Если кто и войдет, мол, так только врач из литовского посольства. Избитая не отвечает, но там есть еще одна – так эта крикнула что-то пару раз. Назвала его «Дима Шмаровоз». По-русски, естественно. Он вроде разозлился, что-то ей проорал, но и только. Опасается, видать, пока мы здесь.

Свен Сундквист остановился несколькими ступеньками ниже, около мусоропровода на лестничном пролете между шестым и седьмым этажами. Он только что поговорил по телефону и теперь пытался привлечь к себе внимание Гренса, яростно размахивая рукой с зажатым мобильным. В то же мгновение он бросился наверх и, пока преодолевал отделявшие его от седьмого этажа ступеньки, выпалил:

– Я только что звонил в управление. Квартира принадлежит Хансу Йоханссону, и его же имя на табличке внизу. Она никому не сдавалась!

Какое-то мгновение Эверт Гренс молча разглядывал дверь и красавчика в блестящем сером костюмчике, который думал, что дипломатический паспорт дает ему право пороть женщин. Потом перевел взгляд на полицейского, стоявшего позади Бенгта, и протянул руку за его дубинкой.

– Ах вот оно что. Ну так пусть Дима Шмаровоз подавится своим паспортом.

Он двинулся к двери. Человек в сером блестящем костюме тут же встал у него на пути, попятился и протестующе вскинул руки, заслоняя проход. Гренс, продолжая идти на него, сильно двинул ему концом дубинки в то место, где распахивался незастегнутый пиджак. И тот резко согнулся пополам, тут же забыв про литовскую территорию, что-то зашипел по-русски, прижимая обе руки к животу. Эверт Гренс прошел мимо него, громко подзывая врача, который ждал этажом ниже, жестом приказал полицейским следовать за ним и, проскочив длинную прихожую, миновал пустую гостиную.

Сперва он не понял, что перед ним.

Кровать была накрыта красным покрывалом, на нем голой спиной вверх лежала женщина. Он не сразу смог различить, где заканчивается ткань и начинается исполосованное тело, – все было красным, и одно сливалось с другим.

Давно он не видел, чтобы так изуродовали человека.

Освещение в неотложке Южной больницы всегда одно и то же.

Утром, днем, после обеда, вечером, ночью – льющийся свет был одинаковым в любое время суток.

Долговязый, худой молодой врач с усталыми глазами глядел на одну из обычных ламп на потолке в коридоре больницы. Он пытался собраться, идя рядом с каталкой, слушая медсестру и думая, что вот еще один пациент – и можно будет отправляться домой, под другой свет, который хоть иногда меняется.

– Женщина, без сознания, очевидно, подверглась избиению, множественные раны, перелом руки, подозревается внутреннее кровотечение. Самостоятельно дышит с трудом. Я уже позвонила в травматологию.

Молодой врач молча посмотрел на медсестру, ему так не хотелось ничего больше слышать! Не хотелось думать о людях и о том, как они истребляют друг друга.

– Надо интубировать.

Он кивнул, собираясь с силами, постоял мгновение рядом с носилками, на которых лежала женщина. Эти несколько секунд – они принадлежали только ему. У него был длинный день. Он видел множество молодых людей, больше, чем обычно, – своих ровесников и младше, – и он латал и лечил их истерзанные тела, делал все, что мог, но знал, что ни один из них не будет жить так же, как раньше. Он знал, что они всегда будут носить этот день с собой и это будет заметно, хотя многие из них спрячут его глубоко в себе и никогда не выпустят это воспоминание наружу.

Он изучал ее лицо. Она была не шведка. Не здешняя, хотя и не издалека. Светловолосая и, вероятно, красивая. Она была на кого-то похожа – он никак не мог вспомнить, на кого именно. Он вытащил бумагу из пластиковой папки, которую получил от санитара «скорой помощи». Прочитал краткую запись. Узнал, что ее зовут Лидия Граяускас, – это сообщила другая женщина, та, что находилась в той же квартире, где обнаружили эту.

Он рассматривал ее.

Все эти женщины.

Как она выглядела, когда он ее бил?

Что она говорила?

По коридору сновали люди в белых и зеленых халатах. Все ждали врача с черными усталыми глазами, искали его взгляда, всем своим видом показывали, что они готовы. Они подхватили каталку и покатили в травматологию, аккуратно подняли ее и положили на операционный стол. Они измерили пульс, давление, сделали ЭКГ. Открыли ей рот и откачали содержимое желудка. И она стала не столько человеческим телом, сколько цифрами и синусоидами приборов. Так им было легче.

Сказала ли она вообще хоть что-нибудь?

Может быть, она вскрикнула, как кричат люди, когда кто-то присваивает себе право их бить?

Человек с усталыми глазами никак не мог отделаться от этой мысли.

Он хотел видеть… правда, он не знал, что именно.

Один из коллег, стоявший в нескольких шагах от молодого врача, наконец решился действовать: он осторожно поднял женщину, которую, как они теперь знали, звали Лидия Граяускас, перевернул ее легонькое тело на бок и посмотрел на ее растерзанную в клочья, окровавленную спину и крикнул возмущенно и зло:

– Мне нужна помощь!

Врач с усталыми глазами рванулся к нему. И увидел то, что тот увидел первым.

Он стал считать.

Он остановился на тридцати.

Раны были красные, набухшие.

Он знал, как не дать им вырваться наружу. Слезам. Это случалось иногда, но он знал, как надо напрячь нервы, чтобы держаться как подобает профессионалу. Она станет для него только цифрами и синусоидами на мониторах. Он попробовал думать о ней именно так: «Я ее не знаю, я ее не знаю», – но на этот раз хитрость не сработала. Сегодня не получилось. Много всего накопилось за этот день – такого вот бессмысленного, чего он не в силах был понять.

И тогда он громко сказал об этих красных рваных ранах – то ли для того, чтобы услышать, как это будет звучать, то ли обращаясь к другим:

– Да ее вроде высекли!

И повторил это. Медленно и тихо:

– Ее высекли. От затылка до копчика. До мяса…

Квартира была и впрямь красивая, ему очень понравилось. Гладкий паркет, цветы в горшках в каждой комнате, высокие потолки – в таком доме должен царить мир и покой. Эверт Гренс сидел за столом в кухне на одном из легких пластиковых стульев. Вместе со Свеном Сундквистом и двумя криминалистами они обыскали всю квартиру в поисках ответов на вопросы: кем была женщина, которую подруга называла Лидией Граяускас, и кем была сама эта подруга, которая представилась как Алена Слюсарева, и кем был Дима Шмаровоз, что размахивал тут своим диппаспортом?

Обе, и избитая Граяускас, и ее подруга Слюсарева, как он понял, были проститутками с того берега Балтийского моря. Он и раньше встречал таких. Всегда одна история: молодые нищие девчонки, которым запудрили мозги. В один прекрасный день в их родной деревне появлялись люди, сулившие им золотые горы: работу, благосостояние. Их снабжали фальшивыми паспортами. И в тот самый миг, когда они брали этот паспорт в руки, они превращались из полных надежд подростков в падших женщин. Фальшивый паспорт стоил дорого, так что получали они его в долг. А долг надо было отрабатывать. Тем из них, что посмели отказаться, быстренько объясняли что к чему: они узнавали на собственной шкуре, что такое зверские побои. Их насиловали так, что промежность кровоточила, приставляли к виску пистолет: «Защелкни пасть, сука! Должок-то за ксиву и билет будешь отрабатывать, а не то я тебе еще вдую!» Он потом продал их. Тот парень, что бил, насиловал и тыкал пистолетом в висок, – продал. По три тысячи евро за каждую из девочек, которые переехали с востока на запад и теперь прилежно стонали, когда очередной клиент входил в них.

Эверт Гренс вздохнул, взглянул на Свена Сундквиста, который зашел в кухню доложить о результатах обыска в очередной комнате:

– Там тоже ни хрена нету. Никаких личных вещей, ничего.

Несколько пар туфель, платья, целый ворох белья, естественно, флаконы с духами, пакетики с разными там румянами, коробка презервативов, дилдо и наручники. И больше ничего. Во всей квартире не было найдено ничего, что давало бы хоть какую-то информацию, кроме как о древнейшей из всех профессий.

Эверт недовольно хлопнул в ладоши:

– Детки в клетке. Детки без лица.

У девочек не было ни документов, ни разрешения на работу – как будто и их самих не существовало на свете. Ползали, не дыша, по квартире на седьмом этаже, запертой на электронный замок, в городе, так не похожем на их родную деревню.

– Эверт, а сколько их в нашем городе?

– А на сколько спрос есть. Рынок.

Эверт Гренс снова вздохнул, наклонился и провел пальцем по стене. Там была кровь: сутенер хлестал свою жертву именно здесь. На обоях в цветочек алели капли крови, и даже потолок почти весь был забрызган. Он чувствовал себя чертовски уставшим. Хотел напрячь голосовые связки и выговорить громко и четко, но смог лишь прошептать:

– Она нелегалка. Ей нужна будет охрана.

– Ее сейчас оперируют.

– Потом. В палате.

– Тогда, значит, через два часа. В больнице сказали, что понадобится пара часов.

– Распорядишься, Свен? Охрану. Я не хочу, чтоб она исчезла.

Во дворе дома с красивым фасадом было тихо и пусто.

Эверт Гренс обернулся на окна – тоже пустые, похожие одно на другое своими шторами и цветочными горшками на подоконниках.

Он почувствовал, как его охватила апатия.

Избитая женщина и сутенер в блестящем костюме, и Бенгт, и его коллеги, которые целый час ждали снаружи, пока она там валялась без сознания, истекая кровью.

Он попробовал сбросить все это с себя, но как? Как это сделать? Этому еще никто не научился.

Он замерз.

В половине одиннадцатого утра Йохум Ланг завтракал в буфете ресторана «Ульриксдаль». Так поступали реальные пацаны: собирались за столами, покрытыми крахмальными скатертями, роскошно жрали и лишь потом перетирали дела.

Они завернули сюда по дороге на важную встречу, проехав через всю северную часть города.

Еще кусочек омлета, затем чашка хорошего кофе и в конце – зубочистка с мятным вкусом.

Ланг заглянул в обеденный зал. Белые скатерти, серебряные столовые приборы и какие-то люди – конференция. Нарумяненные женщины прикуривали сигареты, мужчины сидели рядом и пили кофе. Он усмехнулся: ждут чего-то, заседают… Сам он никогда не принимал участия ни в чем подобном и этих игрищ не понимал.

– О чем хотел поговорить?

Они со Слободаном не разговаривали с того самого момента, когда Ланг сел в его блестящий автомобиль с кожаными сиденьями, который ждал его у ворот тюрьмы Сел и выкинул билет на поезд в окно.

Сейчас они выжидающе смотрели друг на друга, сидя по разные стороны пустого и красивого стола в дорогом ресторане в десяти минутах езды от центра Стокгольма.

– Мио просил.

Йохум молчал: большая выбритая голова, приобретенный в солярии загар, шрам, который от губ полз высоко по щеке, все там же.

Слободан подался вперед:

– Он хочет, чтобы ты разобрался с тем парнем, что толкал наш товар, да намешал его со стиральным порошком.

Йохум Ланг по-прежнему выжидал. Не произнес ни слова. Пока не зазвонил мобильный Слободана. Тогда Ланг откинулся и произнес:

– Ты разговариваешь со мной. Остальные свои гребаные делишки прибереги на потом.

Пару секунд он сверлил глазами Слободана.

Тот отдернул руку от телефона, как будто она была на дистанционном управлении.

– Он толкнул дерьмо, я же сказал. И к тому же племяннице самого Мио.

Йохум взял солонку и катанул ее так, что она слетела со стола и покатилась по полу аж до самого окна.

– Мирья?

Слободан кивнул:

– Да.

– Мио раньше-то о ней, правда, никогда особо не заботился. Так, проблядушка мелкая.

Музычка из динамика, который висел над ними. Нарумяненные женщины рассмеялись и прикурили очередные сигареты, мужчины расстегнули воротники рубашек и спрятали обручальные кольца в карманы.

– Мне кажется, ты с ним знаком, с парнишкой-то этим.

– Давай-ка к делу.

– Со стиральным порошком намешал! А товар наш, сечешь теперь?

Он начал повышать голос:

– Мне это не нравится! Мио это не нравится! Чертов нарик!

Йохум откинулся назад, ничего не ответив. Лицо Слободана налилось краской:

– Кред! Слушок уже пошел. Стиральный порошок в венку – тут есть о чем побазарить.

Йохум начал уставать от сигаретного дыма, валившего от конференц-дамочек, от запаха копченых колбасок, от самого ресторана и слишком уж лощеных официанток. Ему хотелось на солнышко. Он подумал, что тюрьма Аспсос должна по идее рождать в людях тоску по всему этому: рестораны, женщины, но… На самом деле выходило с точностью до наоборот. Каждый раз после очередной отсидки он чувствовал, как тяжело человеку «оттуда» привыкнуть к здешней жизни.

– Черт, ты скажи просто, что я должен сделать.

Слободан увидел, что Йохум теряет терпение.

– Ни одна сволочь не должна продавать стиральный порошок, прикрываясь нашим именем. Сломай ему пару пальцев. Руку. Не более того.

Они посмотрели друг другу в глаза. Йохум кивнул.

Звучала музычка, пианино все рвало на клочки популярную песенку. Под нее он встал и двинулся к автомобилю.

Стокгольмский центральный вокзал все еще зевал, продирая глаза, несмотря на то что перевалило за полдень. Для одного – перевалочный пункт, для другого – подходящее место для сна, а вон там встретились двое одиноких. Он и она, для них тоже место найдется.

С полуночи лил дождь, так что все, у кого не было крыши над головой, потянулись к гигантским дверям, вошли внутрь и улеглись на скамейках в зале ожидания, гигантском, как футбольное поле. Проскользнув мимо охранников, затесались между вечно нервными пассажирами, что расхаживали по вокзалу: чемодан в одной руке, бумажный стаканчик кофе с молоком под пластиковой крышкой – в другой.

Хильдинг Ольдеус только что проснулся. Два часика придавил. Он огляделся.

Все тело ныло: лавка была жесткая, да еще какой-то умник без конца толкал его.

Последнее, что он ел, – пара печенюшек, которыми его угостил один из копов на допросе. Было это вчера днем.

Но есть ему не хотелось. Даже трахаться не хотелось – будто он на самом деле и не существовал вовсе. Был ничем.

Он громко хохотнул, пара теток вылупились на него, и он показал им безымянный палец. Он был ничем, но ему надо было достать еще дури, потому что если будет еще дурь, он сможет и дальше быть ничем, отгородиться от мира и ничегошеньки не чувствовать.

Он встал. От него сильно пахло мочой, грязные волосы свалялись в колтуны, кровь из язвы в носу размазалась по лицу. Он был худ как щепка, гадок, этот двадцативосьмилетний отщепенец, как никогда раньше далекий от всего остального мира.

Он поплелся к выключенному эскалатору, вцепился в черную резину перил. Несколько раз пришлось остановиться, когда «вертолеты» в голове уж слишком накручивали.

Камера хранения была дальше по бетонному коридору, как раз напротив туалета, возле которого сидел специальный служащий и брал пять монет, чтоб человек мог отлить. Поэтому отливали в переходе метро, фиг ли.

Ольссон всегда лежал вдоль ячеек, где-то между 120-й и 115-й. Спал, сука. Хильдинг зашел, одна нога босая – ни ботинка, ни носка. У этой сволочи должны быть бабки, так что уж не до ботинка, хрен бы с ним.

Он храпел. Хильдинг потянул его за руку и здорово тряханул:

– Бабки нужны.

Ольссон посмотрел на него, не понимая, проснулся он уже или все еще нет.

– Слышь ты? Бабло гони. Ты еще на прошлой неделе должен был.

– Завтра.

Его звали Ольссон. Хильдинг, кстати, не был уверен, что это его настоящее имя. Они сидели в одной колонии в Сконе, но и там ни одна сука не знала, реальное это имя или нет.

– Ольссон. Штукарь за тобой! А ну гони! Или сам дурь доставай, мать твою!

Ольссон сел. Он зевнул и уперся руками в пол.

– Бля буду, Хильдинг, нет ни хера.

Хильдинг Ольдеус поковырял в носу. У этой суки не было бабла. Прям как у той собесовской твари. Как у сеструхи. Он ведь ей снова звонил и клянчил точно так же, как и тогда, на перроне в метро, несколько дней назад. И ответила она так же: «Это твой выбор, твои проблемы, не превращай их в мои». Он ковырял и ковырял в язве, сорвал запекшуюся корочку, и она снова принялась кровить.

– Мне нужно бабло. Достань где хочешь.

– А нету. Зато есть новостишка – она стоит той штуки.

– Что за новостишка?

– Йохум Ланг тебя ищет.

Хильдинг засопел, продолжая копаться в ранке. Он попытался сделать вид, что его это не беспокоит.

– Насрать мне на это.

– Хильдинг, а что ему надо?

– Сидели мы вместе. В Аспсосе. Видать, хочет чего-нибудь перетереть.

Ольссон потер щеку:

– Ну че, стоит тыщи?

– Бабло гони.

– Нету.

Ольссон похлопал себя по карману ветровки:

– Но малямс дури имеем.

Он достал пакет, завернутый в тряпку, и помахал им перед носом у Хильдинга:

– Герасим. Берешь? Доза герыча, и мы квиты.

Хильдинг тут же перестал расковыривать нос.

– Герыч?

– И какой! Жесть!

Хильдинг хлопнул ладонями по плечам Ольссона:

– Посмотрим.

– На кислоте. Жесть, говорю тебе. Улет.

– Четверть. Скину только четверть, понял? Доволен?

Поезд на Мальмё и Копенгаген задерживался, голос из репродуктора прокатился по всему залу, мол, сидите и ждите, пятнадцать минут еще. Неподалеку в кафе журчала музыка, запах свежего кофе и сдобных венских булочек медленно наполнял зал. Но они его не заметили. Они вообще ничего не замечали вокруг. В этом огромном зале, по которому, прихватив огромные рюкзаки с нашитыми флажками, сновали люди, бежали, чтобы успеть на перрон, а их накрывало шумом поездов, что приходили откуда-то, чтобы через минуту уехать куда-то, и целые семьи, беспокойно поглядывающие на табло, сжимали красные дешевые билеты, на которых должны были поставить отметку контролеры Но им было не до того. Они спотыкающейся походкой брели к кабинке «Мгновенное фото», которая стояла у входа, Ольссон остался снаружи и следил, чтобы, во-первых, никто не зашел, а во-вторых, чтобы Хильдинг не схватил передоз. Хильдинг же уселся внутри кабинки на низенький стульчик и покачал головой.

Он задернул занавески, правда, ноги у него торчали наружу, так что Ольссону пришлось подвинуться, чтобы заслонить их собой.

Ложка лежала во внутреннем кармане дождевика.

Он насыпал в нее белый героиновый порошок, добавил пару капель лимонной кислоты и подержал над пламенем зажигалки, пока содержимое не начало бурлить, распространяя ощутимый запах. Тогда он добавил воды и наполнил смесью шприц.

Он здорово исхудал. Ремень раньше застегивался на третью или четвертую дырку, а теперь легко затягивался аж на седьмой. Он сделал петлю и перетянул предплечье, так что дерматин глубоко врезался в руку.

Наклонив голову, он держал второй конец ремня зубами, продолжая натягивать, но вена никак не появлялась. Он потыкал иглой в синяк на локтевом сгибе, посреди которого была здоровенная дырка: постоянные инъекции постепенно, кусочек за кусочком, выедали из руки плоть.

Он пробовал нащупать вену, еще и еще, и вскоре почувствовал, что игла попала куда надо. Он улыбнулся – боялся, что все будет гораздо труднее. В прошлый раз вообще пришлось ширнуться в шею.

Вобрал немного крови в шприц и увидел сквозь прозрачный пластик, как она смешивается с раствором, как будто красный цветок растворялся в воде. Красиво.

Он упал без сознания через пару секунд.

Свесился со стула и перестал дышать.

Среда, пятое июня

Она только что очнулась. Лидия попыталась повернуться на правый бок. Когда она так лежала, спину жгло немного меньше. Она лежала в одиночестве в большой комнате. Больше суток она была без сознания, и это по меньшей мере, – так ей сказала одна медсестра, та, что говорила по-русски.

Она сломала левую руку. Она этого не помнила и не знала, как он это сделал – видимо, задолго до того потеряла сознание. Рука была в гипсе, снимут только через пару недель.

Он много раз пнул ее в живот, это она помнила. Он кричал, что она девка, а девки трахаются так, как им говорят. И он, собственно, так и сделал, когда закончил бить ее ногами. Трахнул ее в зад – сначала членом, а потом пальцами.

Она слышала, как Алена пыталась его остановить, как она кричала и била его по спине, пока он не повернулся к ней и не сорвал с нее одежду. Теперь была ее, Аленина, очередь.

Лидия помнила все, что случилось. Все, пока он не достал кнут.

Он хлестал по спине, а она думала: «Это ничего, не спиной работаю, о спине нечего беспокоиться».

Она досчитала до одиннадцати. Ровно столько она помнила. Он, правда, продолжал и после того, как она потеряла сознание, так что вышло гораздо больше одиннадцати. Гораздо больше. Так сказала медсестра.

– Доброе утро.

Медсестра была темненькая, звали ее Ирена, и говорила она по-русски с польским акцентом. Она жила здесь почти двадцать лет, была замужем и родила троих детей. Жила хорошо, привыкла, и очень ей в Швеции нравилось.

– Доброе утро.

– Спала хорошо?

– Иногда.

Ирена промывала ей раны, так же как и вчера. Сначала на лице, потом на спине. На ногах были только синяки, а они пройдут сами собой.

Она дернулась, как только Ирена дотронулась до спины.

– Щиплет?

– Да.

– Постараюсь как можно осторожнее.

У двери палаты стоял охранник в зеленой форме. Она видела таких на шведских вокзалах каждый раз, когда Дмитрий прибегал в панике и приказывал быстро собираться и сваливать из города. Пять городов за три года. Квартиры были похожи одна на другую, всегда на последнем этаже, всегда красные покрывала, всегда электронный замок.

Спина болела страшно. Лидия чувствовала, как антисептическая жидкость проникала в открытые раны. Сама не зная почему, она думала сейчас о могиле, которая была далеко-далеко отсюда, где-то между Клайпедой и Каунасом. В ней лежали бабушка и дедушка, там и папа тоже должен был лежать. Она думала, как странно, что она больше не скучает по человеку с бритой головой, с которым так недолго виделась в больничном отделении тюрьмы Лукашкес. Его больше не было. Он исчез в тот момент, когда она стояла с мамой у кладбищенской ограды и плакала. Больше его для нее не существовало.

Лидия неосторожно повернулась и подавила крик. Раны жгло огнем. Она взглянула на охранника в зеленой форме – может, если она сконцентрируется на нем, боль хоть немного отпустит.

Она не знала, зачем он там стоит. Может, ждали, что Дима Шмаровоз вернется. А может, они думали, что она сбежит.

Пока Ирена промывала ей раны на спине, они разговаривали. Медсестра спрашивала, что за блокнот лежит на столике на колесах и понравилась ли ей еда, причем обе понимали, что все эти вопросы абсолютно бессмысленны – так, чтобы только отвлечь Лидию от тяжелых мыслей, от ран, от боли. Она отвечала, что это просто ее дневник, что туда она записывает некоторые свои мысли о будущем. Что еда не слишком вкусная, а жевать было трудно, потому что раны на щеках болят.

– Эх, подружка…

Ирена взглянула на нее и покачала головой:

– Эх, подружка, в толк не возьму, за что тебя так.

Лидия не ответила. Она-то знала. Знала, за что ее так. Ее тело, которое она привыкла «выключать» из жизни… в общем, она знала, как оно теперь выглядит. А еще она знала, что было записано в ее блокноте, том самом, что лежал на столике.

Она также знала, что больше это никогда не повторится.

– Ну вот, готово. Сегодня попозже придется повторить. Вечером. Болеть будет меньше с каждым разом. Ты, подружка, умничка.

Ирена пожала ее плечо и улыбнулась, выходя из палаты. Уже в дверях она столкнулась с лечащим врачом. Его сопровождали еще четверо: трое мужчин и женщина. Он побеседовал сперва с охранником, а потом и с медсестрой. Вместе с ними она вернулась в палату.

– Лидия.

Ирена стояла у ее кровати, показывая на врача и его спутников. Они все тоже были в белых халатах.

– Это врач. Вы с ним виделись: это он осматривал тебя, когда тебя сюда привезли. С ним четверо студентов, они в нашей больнице проходят практику. Врач хочет показать им тебя. Твои травмы. Можно?

Лидия посмотрела на их лица. Она их не знала. Она не могла решиться – ей не хотелось, чтобы ее разглядывали. Ее уже осматривали несколько человек, это было больно и неприятно.

– Пусть смотрят.

Ирена перевела, врач помедлил, посмотрел на Лидию и благодарно кивнул.

Он попросил Ирену остаться, попросил ее переводить еще. Для Лидии. Он повернулся к студентам и принялся рассказывать, как все происходит, когда человек поступает в приемное отделение неотложной помощи. О том, как Лидию везли по коридорам Южной больницы из приемного покоя в хирургию. Затем он достал из кармана лазерную указку и стал водить лучиком по ее голой спине. Красная точка медленно двигалась вдоль ран.

– Сильное покраснение и припухлость, видите?

– Ее высекли толстым хлыстом. Видите?

– Мы думаем, это пастуший кнут. Три-четыре метра. Видите?

Он снова повернулся к Лидии, поймал глазами ее взгляд. Ирена переводила. Лидия кивала, соглашалась, подтверждала его слова. Четверо практикантов стояли молча, не произнесли ни слова, им никогда раньше не приходилось видеть раны от пастушьего кнута на человеческой спине. Врач переждал, пока их мысли снова войдут в нормальное русло, и продолжил:

– Пастуший кнут используется для того, чтобы управлять животными в стаде. Она получила тридцать пять ударов таким кнутом.

Он еще что-то говорил, но Лидия боялась его слушать. Они ушли, но она даже не заметила этого.

Она взглянула на свой блокнот.

Она знала, за что с ней так поступили.

Знала, что такое никогда больше не повторится.

Этажом ниже.

Три человека лежали там, в палате номер два одного из терапевтических отделений Южной больницы.

Едва ли они виделись или были знакомы с женщиной, что лежала наверху с исхлестанной кнутом спиной.

Она едва ли виделась или была знакома с ними.

Пол палаты Лидии Граяускас был их потолком, больше их ничего не связывало.

Лиса Орстрём стояла посреди палаты и разглядывала трех своих пациентов. Она стояла там уже несколько минут. Ей было тридцать пять лет, и она устала. После двух лет работы все ее коллеги-ровесники одинаково устали. Они часто об этом говорили. Работала она много, как и все остальные, и при этом работы ей вечно не хватало. Это чувство охватывало ее в те бесконечно длинные дни, когда она возвращалась домой, чтобы выспаться. Ей недоставало всего этого: ходить по палатам, осматривать больных, ставить диагноз, определять состояние и назначать лечение. А потом переходить к следующей койке, затем в следующую палату, и так без конца.

Она посмотрела на троих, на всех троих разом.

Пожилой мужчина у окна не спал. У него были колики, и он, держась за живот одной рукой, другой пытался нащупать кнопку звонка – где-то там, у столика на колесах, того самого, на котором привезли еду, только к ней он даже не притронулся.

Мужчина рядом был много младше – почти мальчишка, восемнадцать-девятнадцать лет, скоро уже пять лет, как он путешествует из одного отделения Южной больницы в другое. Тело его, такое крепкое в самом начале внезапной болезни, страшно исхудало. Он все стонал и плакал, жаловался и ныл, перемежая слова тяжелыми медленными вздохами. Вместе с весом он потерял все волосы и теперь лежал там, несчастный и молчаливый, тупо уставившись в стену. Так он смотрел на нее подолгу каждый раз, принимая как данность тот факт, что вот он проснулся и его ждет еще одно утро.

Третий был новенький.

Лиса Орстрём тяжело вздохнула. Это из-за него она чувствовала себя такой уставшей и разбитой, из-за него она стояла тут и смотрела на них, ожидая, пока из коридора не раздастся гневный звон настенных часов.

Он лежал в стороне от других, в самом дальнем углу палаты, прямо напротив пожилого мужчины. Его доставили вчера вечером. Удивительно несправедливым казалось ей то, что из них троих только этот выживет, поправится и покинет больницу с бьющимся сердцем. Она знала, что не имеет права так думать, ну да все равно.

Несмотря на то, что вчера еще он был скорее мертв, чем жив. Да и сегодня состояние у него неважное. На таких, как он, уходили часы работы и столько сил, стараний, столько умения. А ведь это случится с ним еще, и не один раз. Он будет повторять это снова и снова, и каждый раз она или кто-то из ее коллег будет вынужден спасать его шкуру. А потом стоять вот так безвольно посреди палаты, смотреть и чувствовать себя разбитым, уставшим и несчастным. Это их врачебный долг.

Она ненавидела его за это.

Она подошла к его койке. Долг. Врачебный долг.

– Ну что, снова очнулся?

– Черт, что за хрень?

– Передозировка. В этот раз мы едва справились.

Он стянул повязку с головы: вчера он упал лицом на пол. Он держал повязку одной рукой, а второй принялся ковырять язву, что была у него в носу. Эту его отвратительную привычку ей никогда не удавалось побороть, хотя она честно пыталась. При каждой их встрече. Она посмотрела в записи. В принципе, в этом не было нужды – ведь она и так знала о нем почти все. Хильдинг Ольдеус, двадцать восемь лет. Она скользнула взглядом по колонке цифр и дат. Двенадцатый раз он здесь. Двенадцатый раз он попадает сюда с передозировкой героина. В пятую или шестую их встречу она еще сильно переживала, даже плакала. Теперь ей безразлично.

Она должна выполнять свою работу. Лечить всех с равным усердием.

Этого она изменить не могла.

– Тебе повезло. Человек, который вызвал «скорую», видимо, твой приятель, сделал тебе и искусственное дыхание, и массаж сердца прямо там, на месте. В кабинке моментальной фотографии на Центральном вокзале.

– Ольссон.

– Иначе на этот раз твой организм не выдержал бы.

Он копался в ране в носу. Она хотела было его остановить, как делала обычно, но вспомнила, что его рука скоро снова потянется к язве, так что пусть себе хоть всю рожу расцарапает, если хочет.

– Я не желаю тебя больше здесь видеть.

– Сеструха, ядрен батон…

– Никогда больше.

Хильдинг попытался сесть в кровати, но тотчас же упал назад, побледнел и схватился рукой за лоб.

– Вот видишь. Не дала мне денег – теперь мучаюсь. Концентрированный герыч, сечешь?

– Извини?

– Змея. Предательница.

Лиса Орстрём вздохнула:

– Слушай, ты. Это не я намешала героин с лимонной кислотой. Это не я набрала эту гадость в шприц. Это не я кололась. Это был ты, Хильдинг. Все это сделал ты.

– Болтай-болтай. Много ты понимаешь.

– Не понимаю. Я практически ничего не понимаю в том, о чем говорю.

Она остановилась. Не сегодня. Он остался жить. Придется с этим считаться. Она принялась вспоминать, как так получилось, что его проблема медленно, но верно переросла в их общую, в ее проблему. Каждый шприц – держала в руке она, каждый раз в мерзкую ночлежку – попадала она, каждый раз передозировка и остановка дыхания – были у нее. Она ходила в группу аутотренинга, на все эти курсы «помоги себе сам», там ей объяснили, что она была вовлечена в этот круговорот. Что ее собственные чувства ничего не значили, и были долгие периоды в ее жизни, когда их почти совсем не существовало. Важным было только одно – наркозависимость Хильдинга. Это и только это управляло ею, управляло всей их семьей.

Не успела она встать и выйти в коридор, как он принялся ее звать. Она решила не возвращаться к нему и уйти к своим пациентам, но он кричал все громче и громче. Она постояла в коридоре несколько минут, плача от ярости, а потом ворвалась к нему в палату.

– Чего ты хочешь?!

– Сеструха, ну че ты, как эта…

– Чего! Ты! Хочешь?!!

– Ну чего, мне просто так вот тут валяться? У меня ж передоз!

Лиса Орстрём почувствовала, что на нее с беспокойством смотрят и пожилой мужчина с коликами, и молодой парень, который так не хотел умирать. Они смотрели на нее, и она должна была сделать все, чтобы внушить им мужество, поддержать их. Но она не могла. Только не сейчас.

– Сеструха, мне бы транквилизаторов…

– Нет. Уж кто-кто, а ты ничего здесь не получишь. Хочешь – дождись своего врача и спроси его. Но учти – получишь тот же ответ.

– Стесолид, а?

Она проглотила комок в горле, слезы сами собой побежали по щекам. Он всегда доводил ее до слез.

– Мы боролись за тебя все эти годы. Мама, я и Ульва. Мы жили бок о бок с твоей наркоманией. Так что нечего тут лежать и ныть.

Но Хильдинг и не слышал ее слов. Правда, голос ее ему не понравился.

– Или рогипнолу, а?

– Мы радовались, когда ты сидел. Как и теперь, в Аспсосе. Понимаешь ты или нет? Тогда мы по крайней мере знали, где ты.

– Валиум, а?

– В следующий раз. В следующий раз сделай это как следует. Будешь превышать дозу – сделай так, чтобы получить настоящий передоз и сдохнуть наконец.

Лиса Орстрём наклонилась вперед, прижала обе руки к животу и отвернулась – он не должен видеть, что она плачет. Она ничего больше не произнесла, ни слова, она только встала с его кровати и направилась к пожилому мужчине, который наконец нашел кнопку, и резкий звук его сигнала заливал коридор. Он сидел, держась рукой за грудь. Ему нужно было болеутоляющее: у рака есть свои причуды. Она поздоровалась с ним, взяла его за руку, но тут же повернулась к Хильдингу:

– Кстати. К тебе приходили.

Брат ничего не ответил.

– Я обещала сказать, как только ты очнешься.

Она направилась к двери, вышла и тут же исчезла в зелено-голубых больничных коридорах.

Хильдинг посмотрел ей вслед. Он не понимал.

Как кто-то мог узнать, что он здесь?

Он сам-то не вполне был в этом уверен.

Йохум Ланг вышел из машины, припаркованной возле входа в Южную больницу. Всего пара часов в кожаном салоне – и он научился ненавидеть его запах так же, как ненавидел запах своей тюремной камеры, в которой провел два года и четыре месяца. Запахи, конечно, разные, но что-то общее в них все же было: способность проникать во все поры. Запах власти и контроля, запах несвободы. Ланг уже понял, что, в сущности, никакой разницы нет – сидеть в камере и выполнять приказы вертухая или быть на воле и выполнять приказы Мио.

Он миновал несколько человек, что тосковали по дому, стоя у подъезда больницы; прошел по коридору, вечно полному спешащих куда-то людей, и втиснулся в лифт, который подмигивал огоньками и приветливым голосом сообщал, на каком этаже собирается остановиться.

Он сам виноват.

Это его собственная ошибка.

У Йохума Ланга была своя мантра. Он читал ее каждый раз, потому что знал: она сработает.

Он сам виноват.

Он знал, где тот лежит, в каком отделении. Шестой этаж. Зал номер два.

Быстрыми шагами он направился туда. Он хотел покончить с этим как можно скорее.

В палате было тихо. Старикан напротив него и парнишка, который выглядел скорее мертвым, чем живым, – оба спали. Хильдинг не любил тишину. Никогда она ему не нравилась. Он беспокойно огляделся вокруг, уставился на дверь: он ждал.

Он увидел его, как только тот открыл дверь. С его одежды текло – видно, на улице шел дождь.

– Йохум?

Сердце екнуло. Он яростно копнул в язве в носу, пытаясь отделаться от страха, который уже терзал его.

– Какого хрена ты тут делаешь?

Йохум Ланг выглядел так же, как обычно. Был точно такой же охренительно огромный, с лысой башкой. И тут Хильдинг почуял, что сегодня ему так просто не отделаться. Не хотел он этого. Ох как не хотел. Сейчас бы стесолиду. Или рогипнолу.

– Садись.

Йохум торопился, голос у него был тихий, но жесткий:

– Сядь.

Йохум взял кресло-каталку, которое стояло у койки старика. Он наклонился, снял кресло с тормоза, провез его через всю палату и поставил прямо перед Хильдингом. Тот в это время усаживался на краешке матраса.

Ланг ткнул пальцем сначала в койку, потом в кресло:

– Сюда сядь.

– Чего ты?

– Не здесь. У лифтов.

– Да чего ты?!

– Садись, бля!

Йохум снова ткнул пальцем в кресло, прямо перед носом у Хильдинга. Он сам виноват. Хильдинг захлопал глазами, его тощее тело было вялым – всего несколько часов назад он валялся без сознания в кабинке моментальной фотографии. Это его собственная ошибка. Он медленно стал переползать с койки на кресло, останавливаясь, чтобы поковырять рану в носу, и кровь снова потекла у него по подбородку.

– Я ничего такого не говорил.

Йохум встал сзади и покатил кресло из палаты мимо парня и старика. Они спали на своих койках.

– Слышь, Йохум, мать твою. Я ничего не говорил, ты понял? Они спрашивали, легавые, спрашивали о тебе на допросе, а я ничего не сказал.

Коридор был пуст. Зелено-голубой пол, белые стены – холодно.

– Верю тебе. Кишка тонка у тебя про меня легавым болтать.

Навстречу им попались две медсестры, обе приветливо кивнули и прошли дальше. Хильдинг заплакал. Он не плакал с тех пор, как был совсем маленьким, еще до того как подсел на наркоту.

– Не тех людей ты кинул. Со стиральным порошком.

Отделение осталось позади, теперь они были в холле рядом с лифтами. Коридор стал шире и сменил цвет: пол серый, а стены желтые. Тело Хильдинга свело судорогой. Он и не знал, что страх – это так больно.

– Каких таких «не тех»?

– Мирью.

– Мирья? Да она тварь последняя.

– Она племянница Мио. А ты, мудак, набодяжил в дурь стирального порошка да ей толкнул.

Хильдинг попытался сдержать слезы. Он их не чувствовал. Они были не его.

– Не догоняю…

Они остановились между лифтами: четыре штуки, по два на каждой стене.

– Да не догоняю ж я!

– Догонишь. Сейчас поговорим с тобой немного – и догонишь.

– Йохум, мать твою!

Двери лифта. Если постараться и расставить руки как можно дальше – можно за них ухватиться, зацепиться, задержаться…

Но он не знал.

Откуда эти гребаные слезы.

Алена Слюсарева бежала по набережной Вэртахамн.

Она не сводила глаз с темной воды. Шел дождь, шел все утро, а если бы светило яркое солнце, вода могла бы быть синей, но сейчас была просто черной. Волны бились о бетон. Похоже больше на осень, чем на лето.

Она плакала. Уже почти целые сутки. Сперва от страха, потом от злости, немного от тоски, а теперь от безысходности.

За эти сутки она заново пережила три последних года. Сквозь прошедшие дни увидела, как они с Лидией поднимаются по трапу. Дорогу им показывают двое мужчин, которые учтиво открывают перед ними двери, улыбаются и говорят комплименты. Один из них швед, но хорошо говорит по-русски. Он дает им фальшивые паспорта – пропуск в новую жизнь. Каюта на корабле большая, прямо как спальня в Клайпеде, где они жили все вчетвером. Алена тогда так смеялась… Она была счастлива, она была на пути в другую, прекрасную жизнь.

Она никому ничего не была должна.

Корабль только покинул гавань.

Она по-прежнему чувствовала, как кровь струится по венам.

Три года. Стокгольм, Гётеборг, Осло, Копенгаген и снова Стокгольм. Не меньше двенадцати клиентов в день. В день. Она попыталась вспомнить хоть одного из них. И тех, что били. И тех, что ложились на нее. И тех, что хотели только смотреть.

Ни одного она не помнила.

Ни одного.

Но между прочим, у нее все не так, как у Лидии. Наоборот. Лидия не чувствовала своего тела, его как будто не было. У Алены оно было. И его насиловали, это тело. Она осознавала это и каждый вечер считала. Лежала голая в постели и считала, сколько это будет – двенадцать раз каждый день на протяжении трех лет.

У нее было тело, как бы его ни пытались у нее отобрать.

Это у них ничего не было – ни лиц, ни тел. Для нее это было вот так.

Она пыталась предупредить Лидию. Успокоить ее. Не получилось. Ее как будто подменили в тот самый миг, когда Алена показала ей газетную статью. Ее бурная реакция, ее глаза – в них была ненависть. Она часто видела Лидию униженной, раздавленной, но никогда – ненавидящей. Теперь Алена жалела, что не припрятала газету. Не выбросила, как хотела сделать с самого начала.

Лидия, с голой спиной, стояла перед Дмитрием и говорила, что с этого момента она будет забирать деньги себе, что это она обслуживает клиентов, так что зарабатывает их именно она, а не кто-то другой. Он сперва ударил ее по лицу. Она к этому была готова – так он обычно и начинал. Но она не отступила. Она сказала затем, что несколько дней вообще не примет ни одного клиента, что никого обслуживать не станет, потому что устала и больше не хочет.

До этого дня Лидия ни разу не отказывалась работать. Никогда не протестовала. В открытую. Потому что боялась Дмитрия, его ударов, боли, которую он причинял, и пистолета, который время от времени он подносил к их головам.

Алена уселась на бетонную набережную, свесила ноги. Три года. Она так скучала по Яношу! Тоска вновь охватила ее. Зачем она уехала, почему не сказала ему?

Она была ребенком.

Теперь она стала другой.

Она стала меняться уже тогда, в каюте. Когда один из мужчин повалил ее и, пока входил в нее, успел дважды плюнуть ей в лицо. Она потом поняла, как это – становиться другим человеком. Просто с каждым разом ее самой у нее становилось все меньше. Ее у нее украли.

Она стояла в своей комнате и смотрела. Когда он вынул кнут и ткнул им Лидии в лицо, она выскочила и бросилась на него. Он никогда еще не пускал в ход кнут, только грозил им. А теперь он ударил Лидию, а она попыталась вырвать кнут, но он ударил ее в живот, отволок в ее комнату и запер там. Он собирался заняться ею позже.

Она смотрела на воду.

Она ждала.

Ей пора отправляться обратно. В Клайпеду. К Яношу, если только он по-прежнему там. Но не теперь, пока Лидия не дала о себе знать. Только после этого, да.

Она считала удары. По одному. Полиция явилась, когда Дмитрий ударил тридцать пятый раз. И она слышала все до единого через закрытую дверь. Как он взмахивал кнутом и как он обрушивал его на голую спину Лидии.

Ее ноги почти касались темной воды, она могла бы прыгнуть. Она могла бы уехать, подняться на борт корабля.

Но не теперь.

Они были вместе, когда их насиловали. Она должна подождать.

Кто-то открыл ее комнату. Квартиру обыскивали, а Дмитрий лежал в холле на полу и держался за живот. Она стояла там несколько секунд, а потом увидела полицейского. Она узнала его, и ее охватила паника. Она выскочила в холл, пробежала несколько шагов к входной двери, в которой кто-то проделал большую дыру, а потом обернулась и двинула ногой Диму Шмаровоза. Каблуком. Изо всей силы. Прямо в пах. И после – выбежала на пустую лестницу и помчалась вниз.

Телефон лежал в сумке, перекинутой через плечо. Она услышала, как он зазвонил.

Она знала, кто звонит.

– Да?

– Алена?

– Это я.

Когда она услышала голос Лидии, ей стало жарко. В нем была боль, Алена почувствовала ее. Лидии тяжело разговаривать – но как же хорошо снова слышать ее голос!

– Где ты?

– В гавани.

– Едешь домой?

– Я ждала твоего звонка. Я знала, что ты позвонишь. Потом. Я потом поеду.

Мобильный она получила в подарок. От одного из тех, чьих лиц она не могла вспомнить. Лидия обычно брала сотенную. А сама она не хотела денег, ей нужны были вещи. Она получала вещи, а они получали «что-нибудь эдакое». Они приносили ей одежду, две пары бус, иногда – сережки. Дмитрий не имел обо всем этом никакого понятия. В том числе и о мобильном телефоне. Он был довольно новый. За него человек с незапомнившимся лицом развлекался с ними обеими одновременно. Это была Лидина идея.

– Что будешь делать?

– Когда?

– Когда вернешься домой.

– Не знаю.

– Скучаешь?

Алена затаила дыхание. Она посмотрела вниз, на колышущуюся темную воду. Клайпеда никогда не была очень уж красивым городом.

– Да. Я хочу их увидеть. Увидеть, как они выглядят. Как мы когда-то выглядели.

Она рассказала, как она бежала не оглядываясь вниз по лестнице в доме на улице Вёлунда, прочь из квартиры, которую ненавидела, из дома, который тоже ненавидела. Рассказала о долгих сутках без сна, которые она провела в городе, о том, что сейчас она хочет только одного – лечь спать. Лидия рассказала гораздо меньше. Немного о больнице, в которой они обе пару раз уже бывали. Немного о своей койке, о еде, о медсестре из Польши, которая говорила по-русски.

О ранах на спине – ничего.

– Послушай-ка…

– Да?

– Помоги мне.

Алена взглянула вниз на воду, которая успела успокоиться, и теперь на ее глади девушке видно было собственное отражение. Ноги, которыми она болтала. Рука с телефоном, который она держала у уха.

– Я помогу. А что надо сделать?

Лидия медленно дышала в трубку. Она подыскивала слова.

– Помнишь подвал?

Она помнила. Жесткий пол, тесную темноту, влажный воздух. Дмитрий запирал их там на два дня, когда к нему приезжал кто-то, кто должен был занять их постели. Он никогда не говорил им кто.

– Да. Помню.

– Сходи туда.

По воде пошла рябь от проплывшего мимо катера, и отражение исчезло.

– За мной, возможно, следят. Может, прослушивают. Я не могу так свободно расхаживать.

– Сделай это.

– Зачем?

Лидия помолчала, не ответила.

– Зачем, Лидия?

– Зачем? Чтобы это никогда не повторилось. То, что произошло. Вот зачем.

Алена встала. Она прошлась туда-сюда между двухметровыми железными столбами.

– И что я должна сделать?

– Там есть тайник. В ведре под полотенцами. Оружие. Револьвер. И семтекс.

– Семтекс?

– Пластиковая взрывчатка. И несколько запалов. В пакете.

– Откуда ты знаешь, что такое семтекс?

– Просто знаю, и все.

Алена Слюсарева слушала. Она слушала, но не слышала. Она шикнула. Но Лидия продолжала говорить, поэтому она шикнула еще раз, громче. Она шипела в трубку, пока там не воцарилась тишина.

– Я сейчас прерву связь. А ты перезвони мне через две минуты, ладно?

Катер везет на корабль провизию. За два с половиной часа. Она может на нем добраться. Деньги и все необходимое у нее в сумке. Она хотела домой. В то место, которое она называла домом. Она хотела закрыть глаза и забыть о том, что прошло три года. Так, чтобы она снова стала семнадцатилетней красавицей, которая никогда не уезжала из Клайпеды. Даже в Вильнюс.

Но это не так. И время было другим. И она сама стала другим человеком.

Телефон снова зазвонил.

– Я помогу тебе.

– Спасибо. Я тебя люблю, Алена.

Она продолжала беспокойно вышагивать между железными столбами на набережной. Туда. И обратно. Прижимая трубку к уху.

– Номер сорок семь. Маленькие цифры на двери наверху. Там еще такой висячий замочек – почти незаметный. Ведро стоит, как войдешь, сразу направо. Пистолет лежит вместе с патронами, в пакете. Взрывчатка рядом. Бери все и отправляйся на Центральный вокзал к нашей ячейке.

– Я там была вчера.

– Все цело?

Алена помедлила. Четырехугольный ящик с железной дверцей в одном из залов ожидания. В нем вся их жизнь. Ячейка 21.

– Все цело.

– Возьми оттуда видеокассету.

Кассета. Алена почти забыла о ней. Тот, без лица, все время хотел, чтобы его снимали. Тот, что однажды попросил ее заняться любовью с Лидией. Она отказалась, но тут Лидия погладила ее по щеке и сказала, что они сделают это перед его камерой, если он запишет кассету и для них тоже.

– Сейчас!

– Да. Самое время. Пустим ее в ход.

– Ты уверена?

– Совершенно уверена.

Лидия откашлялась и принялась объяснять:

– Я все обдумала, пока лежала тут. Рука болит страшно, и спину жжет, так что поспать не получилось. И я лежала и думала. Даже записала все. Потом перечитала, зачеркнула и переписала заново. Алена, да, я совершенно уверена. Надо, чтобы об этом узнали. Это не должно повториться.

Алена остановилась и посмотрела на большой голубой паром, который ждал в нескольких сотнях метров от берега. Этак она не успеет. Стало быть, не сегодня. Завтра. Он отходит в то же время. Ей всего-то и надо исчезнуть еще на одну ночь, с этим проблем возникнуть не должно.

– А потом?

– Потом приезжай сюда, ко мне. В Южную больницу. Меня охраняют, так что поговорить нам не удастся. Я приду посидеть в общем зале, там, где телевизор. Там обычно сидят еще другие пациенты. И там есть туалет. С дивана мне будет все видно, я тебя увижу. Заходи в туалет и клади все, что принесешь, в мусорку. Только в пакете, а то там может быть мокро. Пистолет, патроны, взрывчатку, видеокассету. И пару шнуров. Сможешь достать?

– Так я просто пройду мимо тебя? Не здороваясь?

– Да.

Алена Слюсарева повернулась спиной к воде и пошла в обратном направлении. Когда она вышла на дорогу, ведущую из гавани в город, задул ветер.

В городе было много народу. Туристы в отчаянии разбрелись по магазинам, пережидая дождь. Ну и слава богу. Все равно тех, что остались на улице, достаточно, чтобы среди них затеряться.

Она поехала на метро, сперва на Центральный вокзал Стокгольма. Там она открыла ячейку, взяла кассету и запихала ее в сумку. Она еще долго стояла перед открытой дверцей, глядя в темноту, где на двух полочках лежало все их имущество. Их жизнь. Их единственная жизнь. Та, что длилась три года.

Она была тут всего два раза: вчера и тогда, когда открывала ячейку.

Они ждали пересадки, тогда, почти два года тому назад. Дима Шмаровоз объяснил, что на пару недель им надо сменить квартиру в Стокгольме на почти такую же в Копенгагене, недалеко от Стрёгет.[6] Там большей частью расхаживали шведы, приехавшие на пароме из Мальмё. От них пахло тоблероном и пилснером, и они частенько платили сразу за два раза. Пропьянствовав еще ночь, они заходили к девушкам «на дорожку». Иногда били. Иногда просто трясли головой, когда входили в них.

Она отпросилась в туалет, пока они ждали поезда на Копенгаген. Сказала, что не может терпеть. Дмитрий остался с ними один, поэтому предупредил, что попросту убьет Лидию, если Алена не вернется вовремя. Она не сомневалась, что он не шутил, а кроме того, она и не собиралась оставлять подружку. Даже в мыслях такого не держала.

Ей просто нужна была камера хранения. Ячейка. Дом.

У нее был один постоянный клиент, у него своя фирма по грузоперевозкам в Стрэнгнэсе, и он раз в неделю целый час тащился оттуда в Стокгольм и уж конечно заглядывал к ней. Так вот, он рассказал ей о ячейке, которую можно снять, заплатив за две недели вперед. В принципе, это было задумано для приличных жителей столицы, но использовалось в основном бездомными.

Вместо того чтобы идти в туалет, Алена отправилась в камеру хранения и сняла одну ячейку. Бежала сломя голову, но все же успела вовремя – счастливая, спрятав в туфлях два ключа: основной и запасной.

Постоянный клиент с грузоперевозками потом сделал себе дубликат ключа и раз в две недели платил за пользование ячейкой. За это он получал от Алены «что-нибудь эдакое». После него, правда, кровь из нее так и хлестала, но оно того стоило.

Это она поняла именно сейчас, стоя перед открытой дверцей ячейки.

Это стоило каждого удара. Потому что теперь она знала, что есть место, которое принадлежит только ей, до которого Диме Шмаровозу никогда в жизни не добраться, как бы он ни старался.

Она знала, что никогда не вернется сюда. Она взяла все, что принадлежало ей: бусы, сережки, одежду. Оставила только ящик, где лежали вещи и деньги Лидии. У каждой из них свой ключ, так что когда она поправится, то придет сюда сама и заберет все.

Она закрыла ячейку и пошла прочь.

Снова метро, зеленая линия. Она ехала стоя и вышла из переполненного вагона на остановке «Площадь церкви Святого Эрика», поднялась на эскалаторе и шагнула на мокрый асфальт. Алена поискала взглядом вьетнамский ресторан, который был для нее ориентиром, прошла мимо него и повернула на красивую лестницу с каменными ангелами. По ней она вышла на улицу Вёлунда.

Она увидела полицейский автомобиль, когда была на последней ступеньке. Там сидели двое в форме. Она наклонилась, сняла ботинок и притворилась, будто вытряхивает из него надоевший камешек. Ей нужно подумать. Но времени на раздумье мало.

Не получалось.

Она проследила за двумя ребятишками на велосипедах. Полицейские на них и не взглянули.

Думать не получалось.

Все было по-прежнему. Как всегда.

Она надела ботинок, выпрямилась и пошла, как будто дождь ее ничуть не заботил. Твердыми шагами – прямо к подъезду. Она думала о тех, кто наваливался на нее всем телом, об их лицах, которых она не помнила. Так она думала о них и шла прямо, прямо…

Они и не шевельнулись. Сидели на передних сиденьях и смотрели, как она проходит мимо.

Она вошла в подъезд. Подождала немного.

Ничего.

Она досчитала до шестидесяти. Минута. Через минуту она спустится в подвал.

Она прислушивалась, не раздадутся ли шаги у нее за спиной или голос, приказ остановиться, обернуться и проследовать к автомобилю.

Ничего.

Заставив себя не думать больше об этом, она начала спускаться по лестнице. Два пролета. Она шла не слишком быстро, стараясь не очень тяжело дышать, быть бесшумной. Она думала о двери на седьмом этаже. Об огромной дыре, что зияла там, через которую кто-то выпустил на свободу ее саму.

Она оказалась там, когда услышала удары топора, взятого из противопожарного ящика. Какой-то человек в полицейской форме откалывал от двери крупные щепки, а Дмитрий швырнул Лидию, вернее, ее бесчувственное тело на пол и бросился навстречу людям, входившим в квартиру.

Она остановилась на мгновение, попыталась восстановить дыхание.

Почти три года она ждала этого.

Она не понимала.

Уже целые сутки она свободна, ходит себе по городу, а ощущение такое, как будто она никогда и не бывала в той квартире с двумя огромными кроватями, никогда не стояла часами в прихожей, уставившись на электронный замок.

Она продолжала спускаться, вскоре показался последний пролет. Вот он, подвал. Она обернулась. Где-то там, наверху, та дверь с дырой. Она резко выбросила в ту сторону руку с вытянутым средним пальцем. Алена адресовала этот жест всем тем, кто больше никогда уже не придет и не позвонит в дверь.

Железная дверь, ведущая в подвал, оказалась серой и холодной на ощупь. Алену не назовешь сильной, но, пожалуй, она бы с ней справилась с помощью лома. Она так делала давным-давно, еще в Клайпеде. Тяжелая тогда выдалась ночка, но теперь она вспоминала о ней чуть ли не с радостью – ведь это было тогда, в другой жизни.

Она сняла с плеча сумку и поставила ее на каменный пол. Пакеты с платьями, сверток с бусами и сережками и моток веревки положила рядом.

Он лежал где-то тут, на дне, лом-то.

Продавец в хозяйственной лавке еще рассмеялся: «Лом и шнур – да ты явно готовишь преступление! Хотя совсем не похожа на преступницу». Она тогда в ответ тоже рассмеялась: «I live in an old house, – сказала, – you know, I just need a strong man and some tools».[7] Она посмотрела на него, как смотрела на тех, кто с ней спал. Она знала – им нравится, когда она так смотрит. И он отдал ей моток веревки бесплатно, да еще пожелал удачи. Со старым домом и сильным мужиком.

Это было легко. Самое необходимое у нее есть. Она подняла лом, приложила оба его жала к замку и навалилась всем весом на второй конец. Раз, другой, третий… Безрезультатно.

Она боялась, что ее услышат.

Но выбора не было.

Она снова приложила стальные жала к двери, загнала их поглубже под замок, нажала несильно – для пробы, а потом навалилась всем телом.

Замок поддался, но по всему подвалу разнесся глухой лязг. Да такой, что казалось – все до единого жильцы дома услышали.

Она легла на пол, как будто это помогло ей стать меньше, незаметней.

Она выждала. Снова досчитала до шестидесяти.

Было по-прежнему тихо. Никто не хлопал в тревоге входными дверями, не спускался по лестнице, чтобы проверить, откуда шум. Она поднялась, собрала свои шмотки, снова засунула их в сумку.

Потом еще раз досчитала до шестидесяти.

Нажала на дверь – и та легко распахнулась.

Перед ней был длинный коридор с белыми бетонными стенами. И где-то вдалеке – еще одна дверь. Она знала, что за ней – те самые подвальные помещения, куда ей надо попасть.

Она уже взялась покрепче за лом, когда заметила, что дверь не заперта.

Кто-то тут уже побывал до нее. И этот кто-то мог в любой момент вернуться, чтобы запереть эту чертову дверь.

Она открыла ее.

Пахнуло затхлостью, сыростью.

Ее глаза на мгновение уставились в темноту.

Пахло еще чем-то.

Мужским одеколоном. Тем самым. Любимым одеколоном Дмитрия. Впрочем, его могли использовать и другие. Она замерла на месте. До боли стеснило грудь. Ей стало трудно дышать, как будто, как она ни старалась вдохнуть, воздух не шел в легкие.

Там кто-то был.

Алена подумала о билете на паром, о воде, на которую она смотрела, сидя на набережной.

Чьи-то шаги.

Чьи-то шаги по кирпичному полу.

Она заплакала. Она заплакала и тихо прошмыгнула вдоль стены к ближайшему проходу, спряталась в каком-то закутке. Она пересидит здесь, пока все не закончится.

Она сидела там долго. Кто-то ходил по подвалу, открывал и закрывал двери, перекладывал, судя по звуку, что-то тяжелое. Звуки пронзали ее, пока она не перестала их слышать.

Наступившая тишина была еще хуже.

Она задыхалась от рыданий и мотала головой, пока наконец не осознала, что осталась в подвале одна.

На ватных ногах, с кружащейся головой, она поднялась и двинулась в путь. Зажигать свет она не стала – она знала, где лежит то, что ей нужно, и могла дойти туда на ощупь.

Она знала, куда идти.

Не зря же она однажды провела здесь, в этом спертом влажном воздухе, два дня и две ночи.

Нужное место было в середине прохода. Стены из крашеных досок, небольшая дверца открывалась сверху справа. Тесновато – дверца-то чуть побольше вентиляционного отверстия. Замок, простой висячий замок – она взвесила его на руке.

Тяжело дыша, она вставила ломик между золотистым деревом и стальной дужкой. Стоя у двери, Алена напряглась и нажала на свой конец лома. Только что она делала то же самое.

Мгновение – и она уже удивленно смотрит на выломанный замок.

Она открыла дверь и вошла внутрь.

Был по-прежнему вечер среды, пятое июня, а дождь, который хлестал с утра, все лил и лил на уличный асфальт, и небо казалось темным и сонным, как ноябрьский вечер. Эверт Гренс открыл дверцу полицейского автомобиля и уселся на пассажирское сиденье. Он хотел, чтобы за руль сел Свен. Он все чаще так делал, потому что уставал и не мог сосредоточиться на дороге, особенно сейчас, при свете фар. Они сверкали так, что слепили глаза. Как-то внезапно он постарел, черт возьми. И дело даже не в том, что старело тело. Внешней оболочке он как раз давно уж не придавал никакого значения. Ему не для кого больше быть красивым – после всех лет, что он посвятил ей. Но сила… Раньше ведь он мог все. А теперь? Пятьдесят шесть лет. Не женат. Одинок. Как быть с утекающим временем?

Свен гнал от Арланды[8] к Стокгольму. Они опаздывали, они подустали оба: утро-то выдалось хлопотное. Через пару минут в пятом терминале начнется посадка на самолет. Им надо туда – они хотели своими глазами убедиться в том, что человек, которого называли Димой Шмаровозом, поднимется на борт бело-голубого самолета и тот унесет его в Вильнюс. Они хотели быть уверенными в том, что он улетел к чертям, и покончить с ним и с рапортом об утреннем происшествии.

Эверт не отрывал глаз от дороги, поэтому и не заметил раздражения в голосе Свена.

– Опаздываем.

– Что?

– Надо бы поднажать. Нас кто-нибудь встретит?

– Не имею понятия.

Следующий спуск был на Арланду. Свен намного превысил скорость. Ему хотелось побыстрее разделаться со всем этим и отправиться домой.

Дима Шмаровоз был, как они и надеялись, в аэропорту.

Он как раз направлялся к накопителю, сопровождаемый двумя амбалами в штатском. Эверт и Свен стояли немного поодаль, у стойки регистрации, и смотрели, как он нервно подергивает головой, как мелко семенит, почти совсем не продвигаясь вперед (что страшна раздражало сопровождающих). Он рылся в карманах в поисках посадочного талона, как вдруг к нему стремительно подошел коренастый, одетый в костюм человек лет шестидесяти, громко закричал на него, ударил по щеке, чем заручился на несколько минут всеобщим вниманием, затем, потрясая руками в воздухе, проорал еще что-то прямо в лицо Дмитрию, который аж согнулся пополам. Затем пожилой человек отвесил ему еще одну оплеуху и толкнул его в спину по направлению к рамке металлоискателя и дальше – к проходу, огороженному красной лентой, и залу ожидания.

Эверт и Свен просто наблюдали: если бы понадобилось вмешаться, на то тут, в аэропорту, есть охранники. Они были там потому, что хотели убедиться, что уже никогда не встретятся с человеком, который избивал молодых женщин. И ни за чем больше.

Пожилой еще прокричал что-то гневное вслед Диме Шмаровозу, а затем направился к Эверту и Свену. Он шел уверенно, зная, кто они и что они тут делают.

Неожиданно легким шагом он приблизился к ним, держа в одной руке портфель, в другой зонтик, приподнял шляпу и жестом поприветствовал их обоих.

…Автомобиль выехал на трассу Е4, которая ведет к северному въезду в Стокгольм. Из-за дождя было плохо видно дорогу, дворники работали в самом быстром режиме, но Свен еще раздумывал, а стоит ли ехать немного медленнее.

Эверт громко вздохнул и включил радио.

Как зовут пожилого в шляпе, Эверт забыл сразу, как только тот назвал себя. Он спокойно стоял рядом с ними, пока остальные пассажиры, спеша и толкаясь, проходили мимо него. Он заговорил, едва Дима Шмаровоз исчез из виду где-то у него за спиной. Объяснил, что он – начальник службы безопасности литовского посольства, а потом предложил угостить их выпивкой. Эверт сказал «Нет, спасибо», потому что устал как черт, но рядом был Свен, и поэтому… «По чашке кофе, – настаивал посольский. – По чашке кофе в баре на втором этаже. Сразу у эскалатора».

Они на секунду задержались в дверях, а потом он указал на столик возле стеклянной стены, выходящей прямо на летное поле. Он сам подошел к стойке и принес три чашки кофе с венскими булочками, поставил на стол и, сев на пластиковый стул лицом к ним, отхлебнул сразу полчашки.

Он хорошо говорил по-английски. С сильным акцентом, но все-таки лучше, чем Эверт и Свен, вместе взятые. Попросил прощения за свое недавнее поведение, сам-то он против рукоприкладства и крика, но иногда это необходимо, и сегодня как раз такой случай.

Потом он их поблагодарил: это был длинный и путаный поток слов от имени литовского народа.

Он сидел и, спокойно глядя им в глаза, говорил, как был поражен известием о своем коллеге по работе в посольстве, Дмитрии Симаите – так его на самом деле звали, как болезненно это обстоятельство для страны, которая только-только поднимает голову после многолетнего ига. Он искал у них сочувствия, которое заставило бы их замолчать всю эту историю, тем более что они сами видели, как Дима Шмаровоз был выслан из страны, так что…

Эверт Гренс и Свен Сундквист вежливо поблагодарили за кофе и венские булочки и, перед тем как встать из-за стола и отправиться восвояси, пояснили, что расследования такого рода «замолчать» не представляется возможным, по крайней мере с их помощью, так что тут уж всякие разговоры излишни.

Автомагнитола разрывалась от музыки, и Эверт от нее чертовски устал. У него была с собой кассета.

– Свен!

– Да?

– Ты слушаешь?

– Да.

– Ну там же нет ничего приличного.

– Я жду, когда скажут про пробки. Нам скоро сворачивать.

– Да ладно. Давай вот это послушаем.

Гренс оборвал на полуслове диктора стокгольмского радио и включил кассету Сив Мальмквист, которую сам записал. Ее голос убаюкал его, и он снова стал думать.

Литовец из посольства покраснел, когда они встали из-за столика в кафе с видом на взлетную полосу. Он упросил их остаться еще хотя бы на минуту и просто его выслушать. Говоря это, он выглядел таким уставшим, что они согласились, и, переглянувшись, присели снова. Его жидкие волосы, спускавшиеся на лоб, взмокли от пота. Он искал их руки, чтобы дотронуться до них своими короткими, липкими от пота пальцами, привлечь внимание.

– Сотни тысяч молодых женщин, – сказал он, – из Восточной Европы. Сотни тысяч жизней! Они становятся секс-рабынями на Западе. И пока мы тут разговариваем, их стало еще больше – с каждой секундой. Наши девочки! Наши девочки.

Он с силой сжал их руки, его голос дрогнул.

– Всему виной безработица, – продолжал он. – Уболтать девочку совсем не трудно. Что вы думаете? Они же молодые, им нужна работа, благосостояние, будущее наконец! А эти сволочи сулят им златые горы. Обещают, развращают и запирают потом в квартире с электронным замком, как тех двух девушек на улице Вёлунда. Это же их адрес, не так ли? А люди, которые их заманили и продали, получают свои тысячные купюры и исчезают! Вы понимаете – исчезают, ни ответа, ни привета, ни расследования, ничего! Никакого риска!

Посольский внезапно отпустил их руки. Эверт зло покосился на Свена, хотел было возразить, но тут литовец прижал ладони к щекам и спросил:

– Вы понимаете? Вы хоть понимаете, что происходит? В моей Литве идет серьезная борьба с преступностью. Ну, наркотики там, как обычно. Много судебных дел, много обвинительных приговоров, большие сроки… Но за торговлю юными девушками – ничего! Это абсолютно безопасно. В Литве сутенерство практически ненаказуемо. Ни судов по таким делам, ни наказаний. Я вижу, что делают с нашими детьми. Я плачу вместе с ними. Но я ничего не могу поделать. Вы действительно понимаете, о чем речь?

Они подъезжали к Северной заставе.

Эверт отогнал от себя воспоминание о нелепом человечке со шляпой и портфелем, который умолял его о понимании. Вокруг длинными рядами стояли мокрые от дождя автомобили. Свет фонарей и фар преломлялся в тысячах капель воды. Эверт прикинул, что в пробке застряла по крайней мере сотня машин, а это значит, что им придется тут сидеть минимум десять минут. Свен был вне себя и ругался по-черному, что случалось с ним редко. Они и так опаздывали, а теперь опоздают еще больше.

Эверт откинулся на своем сиденье и прикрутил звук.

Ты бросил меня впервые, И я ушла домой. В шезлонге прорыдала Весь вечер напролет…

Звучал ее голос. Под него не слышны были и ругательства Свена, и гудки каких-то нетерпеливых идиотов. Эверт перенесся в те далекие дни, когда все казалось таким простым и понятным, как на черно-белых фотографиях той поры. Да, тогда – это была жизнь. И столько времени оставалось впереди. Он взглянул на пустую коробку из-под кассеты, которую все еще держал в руках. «Слишком поздно одумается грешник», 1964, original «Today's teadrops». На коробке была фотография Сив – он сам снял ее, когда случайно увидел в парке, она тогда еще ему подмигнула и улыбнулась прямо в камеру. Он посмотрел на список песен. Каждую он сам выбрал, записал и вывел название на вкладыше.

Он слушал Сив, а сам не мог забыть коротышку из посольства и его отчаяние. Как только он отпустил их руки, они со Свеном немедленно поблагодарили его за беседу и буквально выбежали из кафе. Но он окликнул их, попросил подождать.

Потом он шел между ними, пока они спускались на первый этаж, и говорил, что хорошо знал Лидию Граяускас и ее отца. Что он приехал в Арланду не столько для того, чтобы убедиться, что Дмитрий Симаит попал на тот самолет, на котором должен был улететь, сколько из чувства уважения и долга к покойному отцу девушки. Он помолчал немного, а когда они уже дошли до выхода, возобновил свой рассказ о человеке, которого посадили в тюрьму и разлучили с семьей, потому что он из гордости повесил литовский флаг не там, где следовало. А ведь он служил в армии. Его, естественно, тут же уволили. И потом, спустя несколько лет после возвращения из тюрьмы, его снова обвинили – на этот раз в антигосударственной деятельности. Он с тремя своими бывшими сослуживцами был к тому же обвинен в краже и торговле оружием.

Затем служащий из посольства как-то резко прервал свое повествование о несчастной судьбе юной девушки, пожал им обоим руки и исчез за чемоданной очередью, змеящейся около стойки регистрации. Эверт и Свен долго смотрели ему вслед. Было такое чувство, что именно за этим он и приходил сюда – чтобы рассказать двум шведским полицейским о том, что его самого трогало очень сильно, – о Лидии Граяускас.

Эверт Гренс на мгновение перевел взгляд с мерцающей магнитолы на очередь из мокрых автомобилей. Все по-прежнему, никто не сдвинулся с места. Свен беспокойно ерзал на водительском сиденье. Он легонько нажал на педаль газа, мотор заурчал громче.

– Эверт, мы не успеваем.

– Не сейчас. Я слушаю, Свен.

– Я обещал. В который раз…

Свену Сундквисту шел сорок второй год. Утром он вышел из дома, когда Анита и Йонас еще спали. У них сегодня семейное торжество, так что он должен был еще к ланчу вернуться в свой дом на Густавовой горе. Он взял отгул на всю вторую половину дня, потому что по крайней мере в дни рождения непременно хотел быть рядом с женщиной, которую любил еще с гимназии, сидеть возле Йонаса и пожимать его ручонку…

Они пытались завести ребенка почти пятнадцать лет.

Они рано решили жить вместе. И ничего не получалось. Анита беременела трижды. Первенец родился семимесячным. Мертвым. Когда ей вызвали искусственно схватки, она металась от боли по больничной койке, кричала, а потом… потом плакала у него на плече, глядя на мертвую девочку. И так было еще два раза. Маленькие сердечки их детей внезапно останавливались.

Это горькое чувство он не забывал никогда. Слишком долго оно душило и их с Анитой, и их любовь, убивало все, что у них было. Пока в одно прекрасное утро они не вышли из самолета в Пномпене и служащий отдела по усыновлению, который встретил их прямо на аэродроме, не отвез их в приют, где в кроватке лежал он. У него были ручки, ножки, черные волосики на голове. И его тогда уже звали Йонасом.

– Я уже должен быть в автобусе.

– Успеешь.

– По крайней мере на остановке у Шлюзов.

– Скоро будешь.

Он обещал. В который раз.

Он вспомнил, как в прошлом году, когда ему исполнялось сорок, стояла страшная жара. И торт со взбитыми сливками прокис на заднем сиденье, пока он занимался делом об убийстве пятилетней девочки. Ей распотрошили живот прямо во время пикника в лесу на Стрэнгнэсе. Он уже ехал домой, а Йонас все сидел у накрытого стола, и сложно было объяснить ему по телефону, что какой-то мерзавец зарезал девочку и из-за этого Свен немного задержится и вернется домой позже.

Он скучал по ним.

– Все, я ставлю мигалку. Плевал я на всех. Мне домой надо.

Свен посмотрел на Эверта, тот пожал плечами. Свен водрузил пластмассовый купол спецсигнала на крышу машины, подождал, когда тот включится, и тронулся. Он протиснулся мимо машин, которые пытались занять несуществующее свободное место. Через несколько минут они были в трех светофорах от пробки и во весь дух мчались к центру.

И в этот момент пришел вызов.

Сначала они его не услышали – все заглушала сирена и голос Сив Мальмквист.

В больнице обнаружен Хильдинг Ольдеус. Мертвый. Он лежал на лестнице, недалеко от отделения, в котором проходил лечение после передозировки. Лицо обезображено так, что его с трудом удалось опознать. Женщина-врач, которая его обнаружила, сказала, что к нему приходил посетитель, и даже смогла его описать: высокий мужчина с бритой головой, искусственным загаром и шрамом, идущим от рта к виску.

Эверт не мигая смотрел на дорогу. Похоже, он улыбался.

– Сутки, Свен. Прошли всего лишь сутки.

Свен посмотрел на него.

Он подумал об Аните и Йонасе, которые ждали его, но ничего не сказал.

Он перестроился и поехал в Южную больницу.

Она устроилась на заднем сиденье автобуса. Одна. Только впереди сидит какая-то старушка с детской коляской в широком проходе. Больше никого. Алена Слюсарева надеялась, что народу будет много – в толпе легче затеряться и спрятаться. Но многие пассажиры вышли на предыдущей остановке, у Эриксдальского спортзала. И поспешили, все из себя такие, со спортивными сумками, на свои тренировки.

Они съехали с Кольцевой и сделали поворот на Южную больницу, в которой она успела побывать вместе с Дмитрием несколько лет назад. Тогда один из клиентов, которому захотелось «эдакого», натворил таких дел, что сами они все расхлебать не смогли. Пришлось ехать в больницу. Небольшой крюк, потом немного по кругу… Остановка была прямо напротив главного входа. Она не нажимала кнопку «Остановка по требованию», но водитель сам остановился, открыл двери и даже заглушил двигатель.

Она огляделась вокруг. Ну если кто за ней и наблюдал, он делал это так, что она его не видела.

Алена низко опустила зонт, так, что он касался лица. Дождь не стихал, но она уже зашла с мокрой улицы в огромный зал приемного отделения, внимательно изучила металлические таблички, которые висели на стенах. Исподтишка рассмотрела посетителей, сидевших на черных дерматиновых скамьях, попивая кофе из бумажных стаканчиков, а затем коридоры, которые вели в разные отделения.

Никто на нее даже внимания не обратил.

Все до единого занимались только одним – лечили собственный организм.

Она прошла дальше, взяла немного правее, в сторону газетного киоска и цветочного магазинчика. Купила коробку шоколадок, еженедельник и готовый букет в прозрачной упаковке. Расплачиваясь, она всем своим видом показывала, что, как и все остальные здесь, идет навещать больного. Абсолютно точно так же.

Лифт хирургического отделения оказался далеко. Проходя по длиннющему коридору, который сам по себе был как целый дом, она встретила и только что поступивших больных, направлявшихся на разные обследования, и почти совсем зачахших, не понимающих, кто они и что тут делают. Коридоров, выходящих в тот, по которому она шла, было множество и справа, и слева. Это ей не понравилось.

Лифт стоял с открытыми дверями в ожидании Алены. Семь этажей… Пока она ехала наверх в тесной кабинке, из зеркала на нее смотрела девушка в огромном дождевике явно с чужого плеча. Ей было двадцать лет, и она хотела только одного: попасть поскорее домой.

Когда двери лифта открылись на седьмом этаже, она резким движением выставила букет и коробку шоколадок прямо перед собой, как щит. Но ей попался только врач, который быстро прошел мимо и скрылся за дверью в середине коридора. И еще два пациента вышли из двери напротив: простая больничная одежда, пластиковые браслеты на запястье. Она еще подумала, долго ли они тут лежат, как будто для нее это что-то значило.

Холл, где смотрели телевизор, был справа. Она услышала громкий голос диктора новостной программы, время от времени прерывавшийся заставкой, и попыталась хотя бы на несколько минут принять важный и серьезный вид. Увидела охранника, который стоял совсем близко. Зеленая форма, дубинка, наручники, сложенные на груди руки. Его голова была повернута к тем, кто сидел на диване. Два молодых человека, оба не в больничной одежде. Рядом сидела женщина. Лицо все в синяках и ссадинах, одна рука в гипсе, взгляд отсутствующий. Она смотрела прямо на диктора, но не видела его. Алена думала, что Лидия хотя бы на секунду взглянет на нее, но та сидела не шелохнувшись, как будто вокруг вообще никого не было.

Еще несколько шагов – и она прошла мимо них. Прямо перед ней коридор заканчивался дверью туалета для инвалидов. Она открыла ее, вошла и заперлась изнутри.

Ее трясло. Она выронила шоколадки и букет с газетой, прислонилась спиной к стене, вцепилась в нее руками, пытаясь удержаться на непослушных ногах.

И снова увидела себя в зеркале.

Она хочет домой.

Она хочет домой.

Она сняла сумку с плеча, поставила ее на крышку унитаза. Пакет, который лежал там, был скручен туго-натуго: она хотела сделать его как можно меньше. Она вынула его из сумки, несколько секунд взвешивала на руке, потом положила в мусорную корзину, которая стояла под раковиной. Она открыла кран – надо было это сделать с самого начала. Зажурчала вода. Она прокляла свою несообразительность и на всякий случай спустила воду в унитазе. С трудом вытащила несколько бумажных полотенец из почти пустого контейнера на стене, смяла их и прикрыла пакет в мусорной корзине.

Лидии было больно.

Тело отзывалось на каждое движение, и она даже попросила у своей польской медсестры две таблетки морфина, чтобы заглушить боль.

Она сидела на диване рядом с двумя юношами, за которыми наблюдала с самого утра. Она пару раз им улыбнулась, однако заговаривать даже не думала – ей совершенно не хотелось знать, кто они и что тут делают. Перед ней мелькали на экране сюжеты программы новостей, в суть которых она тоже нимало не вникала. Поодаль, не спуская с нее глаз, стоял охранник.

Уголком глаза она увидела женщину, которая прошла мимо с коробкой шоколадок и букетом в руках.

И сразу ей стало тяжело дышать.

Она ждала, когда откроется дверь и женщина исчезнет из виду. Ей хотелось заснуть – лечь ничком прямо тут, на этом диване, и проснуться, только когда все кончится.

Прошло совсем мало времени. Или так просто показалось. Она не знала.

Женщина открыла дверь туалета. Лидия изо всех сил слушала голос диктора, но громкий звук телевизора не достигал ее ушей. Сейчас существовали лишь шаги, шаги женщины, идущей по коридору. Вот она прошла мимо дивана – Лидия не повернула головы и скорее даже не увидела, а почувствовала ее нечеткий силуэт, быстро исчезающий в проходе, из которого она только недавно появилась.

Лидия покосилась на человека в зеленой форма.

Он, конечно, заметил ту женщину, но не более того. Он даже не проводил ее взглядом.

Лидия попросила юношей дать ей пройти. Они встали, и она проскользнула мимо них, взглянула на охранника, кивнула ему, показала себе на низ живота, а потом на туалет. Он кивнул в ответ, и она пошла. А он остался где был.

Она заперла дверь, села на крышку унитаза и попыталась отдышаться.

Это не должно повториться. Никогда.

Забывшись, она вскочила и тотчас застонала: Дима Шмаровоз неплохо над ней потрудился. Она открыла кран, вода потекла, но она еще и дважды нажала на спуск. Потом подошла к мусорной корзине, здоровой рукой поднырнула под мятые бумажные полотенца и достала сверток.

Она узнала этот пакет, такой обычный, с логотипом ICA.[9] Она развернула его – все было на месте. Пистолет, взрывчатка, видеокассета и моток веревки. Она не представляла себе, каким образом, но Алене удалось сделать все, о чем она ее просила: добраться до ячейки 21 на Центральном вокзале, побывать в доме на улице Вёлунда, пройти мимо охранников, которые наверняка там были, и даже справиться с двумя запертыми дверями в подвале.

Она сделала свое дело.

Теперь настала очередь Лидии.

Белые халаты, которые носили почти все пациенты, сидели далеко не по фигуре. Длинный балахон, который достался Лидии, с самого начала был ей очень велик. Но она попросила, чтобы ей принесли халат еще большего размера, и теперь ее тело совсем затерялось в складках. Она достала из кармана медицинский пластырь и примотала к себе пистолет, с правой стороны грудной клетки. Взрывчатку и два запала она прилепила слева, а кассету и моток веревки пристроила у живота и прижала резинкой трусов.

Она в последний раз взглянула в зеркало.

Осторожно потрогала кончиками пальцев свое изуродованное лицо, провела ими по огромным синякам под глазами. Шею ей упаковали в специальный корсет, рука была загипсована.

Это никогда не должно повториться.

Лидия открыла дверь туалета, немного помедлила. Несколько шагов по коридору. Охранник повернулся к ней. Здоровой рукой она показала, что не хочет возвращаться на диван перед телевизором, а пойдет сейчас в свою палату и приляжет. Охранник коротко кивнул – понял. Она медленно пошла дальше и снова стала жестикулировать: приглашала охранника следовать за ней в палату. Он показал руками, чтобы она шла одна, но она продолжала настаивать: показала на него, на себя, потом на дверь в палату. Мол, пойдем, мне помощь нужна. Он наконец понял, пробормотал «о'кей», она улыбнулась и произнесла: «Thank you».

Войдя в палату первой, она выждала, пока он окажется внутри. И как только услышала позади себя его дыхание…

Все произошло очень быстро.

Все еще стоя к нему спиной, она дернула за пистолет и оторвала его от себя вместе с пластырем. Обернулась. Показала оружие охраннику.

– On knee![10]

Она показала дулом на пол: английский у нее был ужасный и с таким акцентом, что он мог не понять.

Он продолжал стоять перед ней. Он не мог решить, что делать. Эту женщину всего сутки назад доставили сюда без сознания. Одна рука у нее была в гипсе и на перевязи, а лицо все в синяках. В своем огромном халате она походила на испуганную птицу. Но она направила на него пистолет.

Лидия видела, что он колеблется. Она подняла руку. Она ждала.

Ей было всего девять лет.

Она вспомнила, как впервые в жизни подумала о смерти. К тому времени она прожила на свете каких-то девять лет, но человек в форме – такой же, как и тот, что сейчас стоял перед ней, – приставил к ее голове пистолет и закричал: «Заткнись! Заткнись!» А его слюна забрызгала ей все лицо. Папа дрожал, и плакал, и кричал, что если уж они за ним пришли, то вот он, берите, только хватит тыкать дулом в голову его дочери.

А сегодня она сама направила пистолет на человека. Ему в голову, точно так же, как когда-то держали под прицелом ее саму. Она знала, что при этом чувствуешь. Она помнила, как от подлого страха тебе скручивает кишки: одно движение, только одно – и вмиг расстанешься с жизнью. И никогда больше не будешь дышать, нюхать, пробовать на вкус, слышать, чувствовать… Так и не узнаешь, как с тобой все это произошло.

Она подумала о Дмитрии и его пистолете, который он держал у ее виска столько раз, что она и счет потеряла. Вспомнила его улыбочку – это была та же улыбка, что и у того спецназовца, тогда, в ее девять лет, и она же была у всех тех, кто наваливался на нее всем телом, овладевал ей, проникал в нее.

Лидия ненавидела их всех.

Она смотрела на охранника, который по-прежнему стоял перед ней, и отлично знала, что он сейчас чувствует, когда дуло почти утыкается ему в лицо. И она сжимала оружие крепче и крепче и молча смотрела на человека перед собой.

Он опустился на колени.

Он положил обе руки себе на затылок.

Лидия показала дулом, чтобы он повернулся к ней спиной:

– Aroundl Around!

Тут уж он больше не колебался. Он повернулся к двери, по-прежнему стоя на коленях. Она взяла пистолет половчее и ударила его рукояткой по затылку со всей силой, на которую вообще была способна.

Он упал лицом вперед и еще до того, как его голова коснулась пола, потерял сознание.

Она снова взяла пакет, как будто это был самый обычный пакет из магазина, и двинулась из палаты в коридор и дальше – к лифту. Он пришел через несколько минут. Кто-то вышел из него, не обратив на нее никакого внимания, и заспешил по своим делам.

Она ступила в лифт, нажала кнопку, которая немедленно загорелась.

Она ни о чем не думала, пока лифт вез ее вниз. Она знала, что будет делать дальше.

Когда лифт остановился, она вышла и зашагала по светлому коридору. Она шла в морг.

Йохум Ланг сидел на скамье в зале ожидания Южной больницы, когда мимо него прошла Алена Слюсарева. Он не обратил на нее внимания хотя бы даже просто потому, что никогда ее раньше не видел. Она не обратила на него внимания по той же причине.

Он сидел на скамье и пытался стряхнуть с себя апатию.

Давно он не уродовал кого-то из своих знакомых.

Пусть сам на себя пеняет. Он сам во всем виноват.

Ему нужно было всего пару минут, просто посидеть тут, привести мысли в порядок, понять, с чего это он вдруг так напрягся.

Хильдинг безуспешно цеплялся за двери лифта. Он рыдал и визжал, да еще звал его по имени.

Он же знал, что Хильдинг – жалкий нарик. Торчок. Что он будет ширяться, пока его тщедушное тело не перестанет справляться с нагрузкой. Что он за свои шприцы отсосет первому встречному. Но при этом у него не было ни врагов, ни ненависти, ни злого умысла – ничего этого и быть не могло в крови, смешанной с химией, которая подавляла все то, что сам Хильдинг боялся почувствовать.

Йохум вздохнул.

Что-то изменилось. В конце концов, то, что он знал, какие подонки его «клиенты», никогда ничего для него не значило. Вообще не имело никакого значения, когда они вот так рыдали и цеплялись за жизнь.

А ведь по-другому и не бывало.

Он сам во всем виноват.

Главный холл больницы был примечательным местом. Йохум огляделся. Кругом сновали люди. Одни ожидали, когда за ними прибудут санитары, чтобы отправиться в больничные отделения. Другие ждали выписки. Здесь никто не смеялся, потому что место это предназначено совсем для другого. Он в принципе не любил больницы. Тут он был уязвим, не чувствовал в себе привычной силы, он был словно голый, лишившись возможности распоряжаться чужими жизнями.

Он поднялся и пошел к дверям, которые открывались сами, когда к ним подходишь. На улице по-прежнему лило, лужи разлились и превратились в небольшие озера, из которых то тут, то там вырывались на свободу целые ручьи.

Слободан так и сидел в машине в нескольких метрах за автобусной остановкой, на стоянке такси, въехав двумя колесами на тротуар. Он даже не повернулся, когда Йохум открыл дверцу, потому что увидел его, еще когда тот только выходил из больницы.

– Черт, как долго-то, – произнес Слободан, не отрывая взгляда от ветрового стекла и поворачивая ключ зажигания. Йохум остановил его:

– Погоди ехать.

Слободан заглушил двигатель и наконец повернулся лицом к Йохуму:

– Ну что, блин?

– Пять пальцев, говоришь, и колено? Что за тариф такой?

– Столько стоит мешать наш товар со стиральным порошком.

Слободан становился шишкой. У него даже появились вредные привычки: например, громко вздыхать и взмахивать рукой, желая показать, что разговор его больше не интересует.

– И?

Йохум связался с этой гнидой еще до того, как права получил. Так что ему не очень-то нравилось, когда тот строил из себя начальничка, но он все-таки пересилил себя и не стал поднимать эту тему.

Ему просто надо было кое-что прояснить. Так. Чисто для себя.

– Он, короче, брыкался как лось, пытался в лифт меня затащить. А я ни в какую. Ну и колесо у него соскочило на лестницу. Он вниз туда и грохнулся со всей дури. С концами.

Слободан пожал плечами, повернул снова ключ в замке и включил дворники. Йохум почувствовал, как на него накатывает ярость. Он сжал Слободану руку повыше локтя, оторвал ее от руля, вынул ключ и положил себе в карман. Потом крепко схватил Слободана за щеки, повернул к себе его лицо и произнес:

– Меня видели.

Свен Сундквист подъехал к Южной больнице не со стороны трассы, а по местной дороге. Он так всегда делал, так было удобнее: народу меньше, места на стоянке больше. Они не сказали друг другу ни слова с того самого момента, как приняли этот чертов вызов и Свен перестроился и повел машину к Западному мосту, все дальше и дальше от праздничного ланча по случаю дня рождения. На который он обещал не опаздывать. В который раз. Эверт понимал, что для Свена это очень важное решение – повернуть именно туда, куда они повернули. И если честно, он не вполне понимал, почему Свен решил именно так. Это же его выбор… Эверт пытался подобрать слова, чтобы самому себе это объяснить, но все, что приходило ему в голову, было плоским и ненастоящим. А иначе и быть не могло: много ли он знает о том, что значит скучать по жене и ребенку?

Все.

Он знал об этом все.

Они зашли в отделение неотложной помощи, прошли по коридору к лифтам и поднялись на седьмой этаж.

Женщина-врач стояла уже там и ждала их. Довольно высокая, довольно молодая и даже довольно симпатичная. Эверт задержал на ней взгляд дольше положенного и дольше положенного задержал ее руку в своей. Она почувствовала это, быстро взглянула на него, и он смутился.

– Я видела того посетителя. И я не смогла его задержать, я даже не заметила, как он ушел.

Женщина-врач, которую звали Лиса Орстрём, показала на лестницу прямо возле лифтов. Ольдеус лежал там, на один пролет ниже, в луже крови, уткнувшись в бетонный пол лицом.

Он лежал не шевелясь, странно было видеть его не копающимся у себя в носу, не с бегающим взглядом, не размахивающим руками. На нем лежала печать какого-то умиротворения, которого он не ведал раньше, словно вся его нервозность и вечное беспокойство покинули его вместе с кровью. Они спустились на двенадцать ступенек вниз. Эверт встал на колени, обыскал тело, надеясь обнаружить хоть что-то, хотя и знал, что вряд ли это возможно. Потому что там, где Ланг, – там и перчатки, и все меры предосторожности, и, естественно, никаких следов.

Они ждали Людвига Эрфорса. Эверт позвонил ему сразу после того, как они приняли этот вызов. Он сам так решил: если это Ланг, все должно быть отработано самым тщательным образом. А Эрфорс был лучшим. Он ошибок не допускал.

Пара минут. За это время Эверт успел подняться с колен, успел также и осмотреть труп со всех сторон. «Интересно, – подумал он, – хоть раз этот Хильдинг Ольдеус задумался о смерти? О том, к чему он движется на всех парах со своей наркотой? Боялся ли он смерти? Или наоборот, ждал как избавления? Чертов идиот. Надо ж было так распорядиться своей жизнью, чтобы окончить ее здесь, вот так, на лестнице. А ведь ему и тридцати не исполнилось». Эверт фыркнул и покосился на мертвого, как будто тот мог его слышать. «Интересно, – продолжал размышлять Эверт, – я сам-то где буду лежать? Неужто вот так же, в проходе, и каждый встречный-поперечный сможет стоять надо мной и фыркать? Всегда какая-нибудь тварь найдется. И фыркнет».

Людвиг Эрфорс был высоким темноволосым человеком лет пятидесяти. Он всегда одевался в гражданское: джинсы и пиджак. Даже когда сидел у себя в кабинете в Управлении судебной медицины в Сольне.[11] Он поздоровался с ними обоими, затем показал на труп, который короткое время тому назад был Ольдеусом Хильдингом.

– Я немного тороплюсь. Мы можем приступить сразу к делу?

Эверт пожал плечами:

– Мы же здесь.

Эрфорс опустился на колени и несколько мгновений внимательно смотрел на мертвого. Потом, по-прежнему не поворачиваясь к ним, заговорил:

– Кто он?

– Мелкий барыга. Героинщик. Звали Хильдинг Ольдеус.

– В таком случае я-то что тут делаю?

– Мы ищем убийцу. Похоже, это его рук дело. Посему – нам нужен грамотный осмотр тела.

Эрфорс снял с плеча черную сумку и поставил перед собой. Открыл ее и извлек оттуда перчатки. Он натянул их, потом раздраженно замахал белыми руками: Эверт заслонял ему свет.

Проверил пульс. Его не было.

Послушал сердце. Оно не билось.

Он посветил похожим на карманный фонарик прибором в оба глаза, измерил Температуру тела, ощупал обеими руками живот.

Работал он не особенно долго: десять-пятнадцать минут. Основная же работа ждет его впереди, на вскрытии.

Свен Сундквист давно уже был возле лифтов и сидел там, глядя на коридор, выкрашенный в синий цвет. Он вспоминал, что когда впервые увидел Эрфорса за работой, то с рыданиями выбежал из комнаты. Сегодня ему было точно так же не по себе, он терпеть не мог возиться с мертвяками. Не так, как Эрфорс. Да вообще – никак.

Эрфорс поменял позу, потом быстро взглянул сначала на Эверта, потом на Свена и сказал:

– Он не выдержит. В прошлый раз точно так же сперва сидел.

Эверт повернулся к коллеге:

– Свен!

– Да!

– Давай-ка опроси свидетелей.

– Так у нас только эта Орстрём.

– Вот и отлично.

– Так мы уже с ней говорили.

– Давай поговори еще разок.

Свен Сундквист, проклиная свою боязнь мертвяков, но тем не менее чувствуя благодарность к Эверту за понимание, поднялся и вышел с лестничной площадки в коридор, открыл дверь и зашел в отделение, которое Хильдинг Ольдеус с воплем покинул всего час тому назад.

Людвиг Эрфорс проводил его взглядом, а затем вновь повернулся к лежащему у его ног телу. Человек расстался с жизнью, перешел границу между нашим миром и неведомым, теперь он станет всего лишь записью в протоколе.

Он откашлялся. У него был диктофон, на который он наговаривал свои замечания, чтобы потом перенести их в отчет. Он поднес его ко рту.

– Внешний осмотр трупа мужчины.

Фраза за фразой.

– Зрачки неподвижны.

Снова пауза.

– Несколько пальцев на правой руке сломаны. Гематомы на переломах свидетельствуют о том, что это произошло до наступления смерти.

Еще пауза.

– Повреждение левого колена; кровотечение свидетельствует, что это произошло до наступления смерти.

Он работал очень старательно. Взвешивал каждое слово. Эверт Гренс просил его о тщательности, а ведь в этом не было нужды, поскольку тщательность не вызывала сомнений. Так он работал всегда.

– Абдоминальная область. Множество гематом. При пальпировании чувствуется выпуклость, под ней – жидкость, скорее всего кровь. Указывает на возможное внутреннее кровотечение.

– Отметины от инъекций разного срока давности, многие со следами заражения. Наркотики.

– Около тридцати лет, смерть наступила не раньше, чем сорок минут назад. Основания – осмотр и показания свидетелей.

Он продолжал наговаривать на диктофон еще несколько минут. Вскрытие он проведет позже, уже у себя в управлении, но он точно знал, что все то, что он сказал сегодня после общего осмотра, позже он повторит дословно. За свою профессиональную жизнь он навидался таких трупов.

Йохум отнял руки от лица Слободана. У того на щеках остались красные пятна, которые двигались, когда он говорил.

– Я правильно понял? Тебя видели?

Слободан провел пальцами по красным пятнам и вздохнул:

– Нехорошо. Если есть свидетели – надо с ними разобраться.

– Не свидетели. Свидетельница. Одна. Врач.

Дождь припустил с новой силой, и разобрать, что творится на улице, можно было с большим трудом. Стекла машины запотели от их разгоряченных тел, яростного дыхания и агрессии. Так что изнутри автомобиля увидеть что-либо вообще не представлялось возможным. Слободан показал на стекла и на вентилятор – мол, надо бы проветрить. Йохум кивнул и отдал ключ, который отобрал несколько минут назад и держал у себя в кармане.

– Я не могу вернуться туда. Не теперь. Врач там. Да и легавые небось уже на месте.

Слободан молча ждал, когда вентилятор разгонит излишки влаги. Так. Теперь эта сволочь Ланг попрыгает. Если и была власть, которую они делили на двоих, получалось так, что с каждым разом Слободану ее доставалось немного больше, а Йохуму – настолько же меньше.

Когда эти чертовы окна наконец обрели прозрачность, он повернулся к Лангу:

– Я займусь этим.

Йохум ненавидел быть кому-то обязанным. Но сделанного не воротишь.

– Лиса Орстрём. Тридцать – тридцать пять лет. Рост метр семьдесят пять, стройная, – почти худая. Темные волосы средней длины. Носит очки, держит их в нагрудном кармане халата. Такие, в черной оправе, с маленькими стеклами.

Он разговаривал с ней. Он помнил звук ее голоса.

– Северный выговор. Голос звонкий. Немного шепелявит.

Йохум Ланг сел поудобней, вытянул ноги и выключил вентилятор.

В зеркало заднего вида он увидел, как Слободан исчез за автоматическими дверями больницы.

Она пела. Как обычно, когда волновалась:

Лидия Граяускас. Лидия Граяускас. Лидия Граяускас.

Она пела тихо-тихо, почти шептала, чтобы на нее не обратили внимания.

Она не знала, когда охранник, которого она ударила по голове, придет в себя. Она, конечно, крепко двинула ему по затылку, но ведь он здоровяк, так что он, вполне возможно, уже очнулся и поднял тревогу.

Лидия шла по ярко освещенному коридору Южной больницы, но все не могла забыть, как она стояла, направив на охранника пистолет, как она прижала дуло к его виску, когда увидела, что он колеблется. Такое впечатление, что она опять оказалась там, в своем детстве. Ей снова девять, папа поодаль стоит на коленях, его бьют по голове и кричат – чтоб он сдох, подлый торговец оружием.

Она остановилась и открыла свой блокнот.

Она выучила наизусть брошюру о больнице, там были и планы этажей. Ее Лидия выпросила у своей говорившей по-русски медсестры. Теперь она справлялась по этой брошюре. Вернее, по перерисованным дрожащей рукой схемам, которые она сама снабдила комментариями на литовском, пока лежала в палате с приставленным охранником.

Точно. Там был коридор, ведущий в морг.

Лидия прибавила шагу, пакет с логотипом IСА она несла в правой, здоровой руке. Она шла так быстро, как только могла, превозмогая боль, задыхаясь, шарахаясь от каждого звука и каждый раз припадая на ту ногу, которая не болела. Потом она пошла тише, опасаясь, что ее шаги могут услышать.

Она точно знала, что ей нужно делать.

Никакой на свете Дима Шмаровоз больше не сможет ей указывать. Не сможет заставить ее раздеться догола и отдать свое тело в распоряжение чужих людей, которые за это заплатили.

Те, кто попадался ей навстречу, казались ей подозрительными. Она ощущала на себе их взгляды и думала, что все они прекрасно знают, кто она и куда идет. Так она и дрожала от страха, пока наконец не осознала, что на самом деле выглядит точно так же, как и любой другой пациент этой больницы, в таком же халате бредущий по тем же коридорам.

Вот именно поэтому она оказалась не вполне готова.

Она ослабела. А ей нельзя было слабеть.

Когда она увидела его, было уже поздно.

Сначала она узнала его походку, широкие, как у всех высоких людей, шаги. Он шел, размахивая по своей привычке руками. Потом она услышала его голос – громкий и немного гнусавый. Он шел рядом с каким-то человеком и разговаривал во весь голос.

Он – один из тех, кто приходил к ней. Один из тех, кто бил ее. Сейчас он в белом халате шел ей навстречу, и они должны столкнуться нос к носу буквально через несколько секунд: коридор прямой, без единой двери, так что свернуть некуда.

Она замедлила шаг, стараясь смотреть в пол, а здоровой рукой нащупала пистолет в кармане больничного халата.

Она почти дотронулась до него, когда он проходил мимо.

Он пах точно так же, как и когда наваливался на нее всем телом и делал ей больно.

Мгновение, не больше, – и он прошел дальше.

Он ее даже не увидел. Женщина, с которой он спал за деньги каждые две недели весь последний год, была всегда одета в черное платье, белье, которое он сам ей купил, волосы распущены, а губы накрашены ярко-красной помадой. Женщину же, которая только что прошла мимо него, он никогда раньше не видел. У нее разбито лицо, одна рука в гипсе, а на ногах – белые тапки с названием больницы. Он не видел ее раньше – он не увидел ее и теперь.

Она была поражена. То, что она чувствовала, не было ни страхом, ни тем более паникой – это была крайняя степень изумления, которая немедленно перешла в ярость. Подумать только! Он прошел мимо нее!

Последний отрезок больничного коридора.

Лидия остановилась перед дверью, которую через секунду ей надо было открыть.

Никогда раньше она не бывала в морге. Она представляла себе, как там должно быть, но понимала, что это картинка из американских фильмов, которые она видела еще до того, как уехала из Литвы. Что ж, больше у нее ничего не было. Из схемы в своем блокноте она знала, какой морг большой и как много в нем помещений. Теперь ей предстояло туда войти. Ей надо успокоиться, чтобы хладнокровно войти туда, к живым и мертвым.

Она надеялась, что внутри кто-то будет. Хотя бы больше двух человек.

Она открыла дверь. Та поддавалась тяжело, как будто мешал сквозняк, хотя там не было никаких окон. Она услышала голоса. Глухие – видимо, из соседней комнаты. Она стояла тихо: там был кто-то живой. Теперь все зависело только от нее: у нее пистолет и взрывчатка, которые Алене каким-то образом удалось пронести и передать ей. Да и сама она не подкачала – умудрилась отделаться от охранника, сбежать из палаты и добраться до морга. А теперь – ее выход: там, за дверью, слышались голоса. Там были люди.

Лидия глубоко вдохнула.

Она должна сделать то, что задумала.

Она должна, чтобы то никогда не повторилось.

Говорящих было по крайней мере трое. Она не понимала, что они говорят. Отдельные слова она разбирала, а уж что получалось вместе… Как же она ругала себя за то, что так и не выучила шведский! Она отлепила один конец медицинского пластыря, которым прикрутила пистолет к своему телу, взяла оружие здоровой рукой. Медленно пошла по коридору, напоминавшему длинный коридор в их последней квартире. Она шла на звук голосов.

И тут она их увидела.

Она стояла в темной длинной комнате и смотрела на них, а они ее не замечали, были заняты разговором и еще чем-то, чего она не могла разобрать. Но она всех их узнала.

Они виделись сегодня утром.

Они тогда стояли возле ее кровати. Один, тот, что немного постарше, с седыми волосами и в больших очках, был тот самый врач, который проводил первый осмотр, когда она только поступила в больницу. Он еще тогда вернулся со своими четырьмя студентами. Он показывал на ее тело, на следы на спине, говорил что-то о процессе лечения и о пастушьем кнуте, а четверо молодых студентов стояли молча, смотрели и думали о том, сколько еще различных травм и увечий они должны увидеть, чтобы научиться их лечить.

Они стояли чуть поодаль и разглядывали тело. Оно лежало на столе, под ярким светом ламп, свисавших с потолка. Едва открыв дверь, она поняла, что это тело мертвого человека, слишком оно было бледным и бездыханным. Седой врач в очках что-то показывал своей лазерной указкой, точно так же, как он показывал ее тело, а четыре студента стояли возле мертвого тела так же тихо, как прежде стояли возле живого и изуродованного.

Лидия вышла из тени на свет. Но они ее не увидели.

Тогда она сделала еще восемь шагов, и тут ее заметили. Когда она была в двух-трех метрах от них.

Они увидели ее. И да, и нет.

Они узнали ее, ту женщину со следами кнута на спине и грустной улыбкой, что лежала на кровати под больничным покрывалом. Та, что теперь стояла рядом с ними, выглядела так же и вместе с тем совершенно иначе. Она чего-то хотела, об этом говорили ее глаза, их выражение было слишком красноречиво. Она подняла руку, направила на них пистолет и сделала шаг вперед. Яркий свет теперь падал прямо на ее разбитое, в синяках и ссадинах лицо, но казалось, она не чувствует боли. Она действовала быстро, уверенно и в то же время очень спокойно. Седовласый врач, не поняв, что происходит, демонстративно продолжил было свою лекцию о мертвом теле, но оборвал себя на полуслове.

Женщина помахала пистолетом.

Она водила им от одной пары глаз к другой, от одного лица к другому.

Она угрожала им, и у каждого из них от страха свело живот, как было с ней, когда Дима Шмаровоз подносил саму смерть к ее виску.

Никто не сказал ни слова. Все ждали, когда она заговорит.

Лидия показала дулом на пол:

– On knee! On knee!

Все встали на колени вокруг стола, на котором лежало то, что недавно было человеком. Она попыталась заглянуть им в глаза, она хотела увидеть, есть ли в них страх. Но они избегали ее взгляда. Все до единого. Двое прикрыли глаза: девушка и один юноша, остальные уставились прямо перед собой, мимо нее, сквозь нее. Ни у кого не хватило духа посмотреть ей в глаза. Даже у седого, даже у него.

Ей снова было девять лет. И снова они были в той комнате. Тот, что приставил пистолет к ее виску, и папа, которого они поставили на колени, и он должен был со связанными за спиной руками лечь лицом вниз. Она вспомнила, как он упал, какой глухой звук раздался, когда его голова ударилась об пол, и как у него из носа потекли сразу две струйки крови.

Теперь она стоит здесь. И у нее самой есть оружие.

Лидия сделала последний шаг вперед.

Она зашаталась, чуть не упала. Она знала, что должна быть осторожней. После полученных побоев у нее нарушилось равновесие. Один из тех, кто приплачивал ей, чтобы получить «эдакое», однажды сильно ударил ее по лицу, а потом пообещал удвоить плату и, когда она согласилась, так двинул ей в ухо, что боль стала нестерпимой. По-видимому, он что-то ей повредил внутри. Что-то, от чего зависело равновесие. Она никогда не понимала почему. Почему мужчины били ее гораздо сильнее, чем она могла вытерпеть.

Сейчас ей удалось устоять. Она пошатнулась еще раз, но не упала и даже не опустила оружия, которое по-прежнему держала перед собой, наставив его на тех пятерых.

Она выбрала правильную дистанцию и стояла в двух метрах от них – ни больше ни меньше. Она видела, что все они стоят на коленях и, когда убедилась, что все идет по плану, быстро достала рукой с пистолетом целлофановый пакет, который был прижат к ее животу резинкой трусов, и бросила его себе под ноги. Она ногой вытолкнула из пакета моток веревки и подвинула его к столу.

Потом показала на студентку и закричала ей:

– Lock! Lock!

Она смотрела на испуганную девушку, которая изо всех сил пыталась держаться. Они даже были чем-то похожи: обе со светлыми, слегка рыжеватыми волосами средней длины. Почти одного роста и почти одного возраста. Только недавно Лидия лежала на кровати, а студенты стояли и смотрели на нее сверху вниз.

Лидия почти улыбалась.

«Теперь все наоборот», – подумала она.

Теперь она смотрит на студентку сверху вниз.

– Lock!

Девушка смотрела на нее изумленно. Она видела, что на нее направлен пистолет. И слышала, что та, у кого этот пистолет был в руке, что-то кричала ей. Но она не понимала, что именно. Слова для нее сейчас не существовали. Пока пистолет был возле ее головы.

– Last time! Lock!

Наконец седой понял, что к чему. Осторожно повернувшись к студентке, он сказал:

– Она хочет, чтобы ты нас связала.

Девушка посмотрела на него, но не двинулась с места.

– Она хочет, чтобы ты нас связала этой веревкой.

У него был спокойный голос, и она, кажется, слушала его, она даже посмотрела ему в глаза. Потом снова уставилась на Лидию.

– Я не думаю, что она станет стрелять. Понимаешь, о чем я? Если ты нас свяжешь, она не станет стрелять.

Девушка кивнула. Она медленно опустила голову, а потом так же медленно ее подняла. Затем она точно так же кивнула и Лидии, чтобы та знала, что ее поняли. Она осторожно двинулась к мотку веревки. Взяла один конец, встала с колен, подошла к столу, на котором лежало тело. Взяла оттуда острый хирургический нож, которым вскрывают трупы. Отрезала кусок веревки. Потом зашла седовласому врачу за спину, присела на корточки и стала связывать ему руки.

– Hard! Very hard! You lock hard!

Лидия сделала еще шаг вперед и помахала пистолетом у девушки перед носом. Она стояла и смотрела, как натягивается веревка и как она впивается в кожу врача.

– Lock!

Девушка подхватила веревку, нож и двинулась к остальным. Она отрезала куски веревки и стягивала им руки так туго, что они наливались кровью. Закончив, она, тяжело дыша, приблизилась к Лидии.

Лидия показала рукой с пистолетом, чтобы она повернулась к ней спиной и встала на колени. Потом сама связала ей руки точно так же, как та только что связала всех остальных.

Все это заняло шесть-семь минут. Вроде бы в той комнате своего детства она находилась немного дольше. Она и представить себе не могла, что их окажется пятеро. Она думала – ну двое. Не пятеро.

Теперь наверняка уже обнаружили охранника. Поняли, что она сбежала. И конечно, позвонили в полицию.

Ей надо торопиться.

Она в спешке стала рыться в пяти белых халатах. Наружные карманы, внутренние… Затем в брюках. Все, что попалось ей под руку, она сложила в кучку прямо на полу. Несколько связок ключей, пара записных книжек, мятные леденцы, удостоверения, перчатки, полкоробки пастилок от горла. В кармане старшего она нашла и мобильный телефон. Она осмотрела его, попробовала и убедилась, что батарейки хватит еще надолго.

Пять человек стояли перед ней на коленях со связанными за спиной руками, в страхе глядя на пистолет, которым она им угрожала. Рядом на ярко освещенном столе – наполовину вскрытый труп.

Она взяла заложников.

Теперь можно выдвигать требования.

Она плакала.

Давненько он не доводил ее до слез. Как же она ненавидела его за это! Лиса Орстрём ненавидела своего брата.

Она вспоминала тот проклятый разговор, когда он позвонил ей из метро. Это было всего несколько дней назад. Он, как обычно, клянчил деньги, а она слушала и отказывала, слушала и отказывала. Отказывать ему она научилась на курсах психологической поддержки.

Слезы катились градом, в горле застрял комок, ее била дрожь. Сколько раз она приволакивала его домой, когда он валялся без чувств где-нибудь в подворотне! И каждый раз клялся, что больше не будет. Он смотрел на нее так, как умел только он один, и постепенно высасывал из нее силы, по каплям выжимал из нее душу и жизнь…

А теперь он лежал там.

На лестнице. Всего в нескольких шагах от ее рабочего места.

Теперь уж это действительно «в последний раз». И она на какой-то миг почувствовала почти облегчение, осознав, что его больше нет. Пока не поняла, что как раз этого облегчения она и не может вынести.

Допрос ведет Свен Сундквист (С. С.): Я знаю, что Ольдеус Хильдинг был для вас больше, чем просто пациент. Но я должен задать вам несколько вопросов.

Лиса Орстрём (Л. О.): Мне только надо позвонить. Сестре.

С. С.: Я понимаю, это тяжело. Но никого, кроме вас, тут не было. Вы единственный свидетель.

Л. О.: Я должна сообщить племянникам. Они его обожали. Он всегда с ними общался, когда пытался бросить, то есть, я хочу сказать, – никогда не подходил к ним, если был под кайфом. Они видели его нормальным… с нормальным лицом. Таким, как он лежит там сейчас, – никогда.

С. С.: Мне надо знать: насколько близко покойный был знаком с посетителем, которого вы видели?

Л. О.: Вы что, меня не слушаете? Я же вам объясняю – мне надо позвонить!

С. С.: Они были друзьями?

Они сидели на жестких деревянных стульях в отгороженном стеклянной перегородкой уголке коридора Южной больницы. Там был пост дежурной медсестры.

Лиса Орстрём принялась плакать. Все достоинство, с которым она держалась поначалу и за которое изо всех сил цеплялась, пока оно не выскользнуло у нее из рук вместе с жизнью брата, как будто испарилось.

Он был ее братом.

Но она больше не могла этого выносить.

В тот последний раз она отказалась ему помочь, и вот теперь все слезы мира не могли смыть эту вину.

Свен Сундквист молча смотрел на нее, на халат, на который падали соленые капли. Он ждал, когда она возьмет себя в руки, пригладит светлые волосы, перестанет всхлипывать. Он видел все это и раньше. Не она, другие женщины сидели вот так перед ним и рыдали, оттого что чувствовали себя виноватыми во всем, что произошло. Он даже привык думать о них именно как об обвиняемых, они сами так считали. И это было очень тяжело даже для видавшего виды оперативного работника. Вся их дальнейшая жизнь становилась сплошным обвинительным заключением.

Л. О.: Это я?

С. С.: Что?

Л. О.: Я во всем виновата?

С. С.: Я понимаю, то, что произошло, может оставить у вас чувство вины. Но на самом деле это зависит от вас самой – тут уж я ничего поделать не могу.

Лиса Орстрём взглянула на него. На полицейского, который сидел напротив, скрестив ноги, и чего-то от нее хотел.

Он ей не нравился.

Он был помягче, чем тот второй, пожилой. Но он ей все равно не нравился. И никакой это был не допрос – это было настоящее противостояние. Как будто отпусти она вожжи – и весь этот разговор перейдет в настоящий скандал.

С. С.: Человек, о котором мы говорим. Который, вероятно, и забил до смерти вашего брата. Они были знакомы? Насколько близко?

Л. О.: Как мы с вами.

С. С.: Он к вам близко подошел?

Л. О.: Так, что я чувствовала его дыхание.

Она повернулась и уставилась на стеклянную стену. Так неприятно было тут сидеть – все на тебя глазеют, точно в аквариуме. Невозможно собраться. Она попросила разрешения пересесть на другой стул. Спиной к окну.

С. С: Как он выглядел?

Л. О.: Как амбал. Таких обычно боятся.

С. С: Высокий?

Л. О.: Намного выше меня. А во мне, между прочим, метр семьдесят пять. Наверное, как ваш коллега. То есть сантиметров на десять повыше.

Лиса Орстрём кивнула в сторону коридора, где на лестничной площадке рядом с Людвигом Эрфорсом, возившимся с телом, стоял Эверт Гренс. Свен машинально обернулся. Он и забыл про Гренса.

С. С.: Лицо?

Л. О.: Грубое такое. Нос, подбородок, лоб.

С. С.: Волосы?

Л. О.: Лысый.

В дверь постучали. Лиса Орстрём сидела к ней спиной и не видела, что к ним приближается полицейский в форме. Он открыл дверь, вошел, передал какой-то конверт и тут же вышел.

С. С.: У меня тут несколько фотографий. Разные люди. Посмотрите, пожалуйста.

Она встала. Хватит. Не сейчас. Плевать она хотела на бурый конверт, лежащий на краю стола.

С. С.: Присядьте.

Л. О.: Мне работать нужно.

С. С.: Лиса. Посмотрите на меня. В том, что произошло, нет вашей вины.

Свен Сундквист сделал шаг вперед, взял за плечи женщину, которая уже готова была выйти туда, где ее ждали только горе и чувство вины, и усадил ее снова на стул. Он переложил две папки с историей болезни, которые тоже лежали на столе, и, открыв коричневый конверт, выложил его содержимое на освободившееся место.

С. С.: Я прошу вас попробовать опознать того посетителя.

Л. О.: Такое ощущение, что вы его знаете.

С. С.: Пожалуйста, посмотрите фотографии.

Она брала фотографии по одной. Смотрела на каждую довольно долго. Потом складывала в аккуратную стопку оборотной стороной вверх. Так она просмотрела, пожалуй, их штук тридцать. И на каждой – мужчина, стоящий у белой стены. И тут она почувствовала, как у нее екнуло в груди, как когда-то в детстве, когда она еще боялась темноты. Тогда она говорила, что внутри у нее что-то танцует, как будто страх был легким и поднимал в воздух ее саму.

Л. О.: Вот он.

С. С.: Вы уверены?

Л. О.: Абсолютно.

С. С.: Для протокола: свидетельница указала на мужчину на фото номер тридцать два.

Свен Сундквист сидел молча, внутренне напрягшись, потому что знал, как горе ест людей изнутри, с каждой минутой делая их слабее. И женщина, что сидела напротив, уже долгое время с трудом сдерживала рыдания. А он, полицейский, который заставлял ее из последних сил держать себя в руках, знал, что она может сломаться в любую минуту.

И вот.

Она сделала то, чего они от нее ждали: показала на Ланга.

Он надеялся, что ей хватит сил.

С. С.: Вы опознали человека, который считается очень опасным преступником. По опыту мы знаем, что все, кто свидетельствовал против него, подвергались угрозам.

Л. О.: И что это значит?

С. С.: Это значит, что мы вынуждены позаботиться о вашей безопасности.

Этого она совсем не желала слышать. Не желала, чтобы это происходило именно с ней. Ей хотелось поехать домой, лечь в постель, повернувшись к настенным часам, и потом проснуться от их звона. Съесть завтрак, одеться и снова отправиться на работу в Южную больницу.

Но этого не будет.

Этого больше не будет.

Прошлого не воротишь, как бы ей ни хотелось.

Она сидела на жестком стуле и пыталась плакать – пыталась выдавить все то, что буквально сжирало ее изнутри. Но ничего не получалось. Слез больше не было. Иногда эти чертовы слезы заканчиваются.

Ей ужасно захотелось уйти отсюда хоть куда-нибудь, когда дверь в стеклянную комнатку дежурной медсестры снова открылась. Кто-то вошел без стука. Она увидела, что это второй полицейский, тот самый, что недавно задержал ее руку в своей. Его лицо пылало, а голос гремел:

– Черт, Свен!

Свен Сундквист редко раздражался от выходок своего шефа. Не в пример другим. Все остальные Гренса недолюбливали, а некоторые и просто ненавидели. Сам-то для себя он давно решил принимать его таким, какой он есть, со всеми его достоинствами и недостатками. У него был выбор – оставаться или уходить, и он остался.

– Для протокола. Допрос Лисы Орстрём был прерван комиссаром городского управления полиции Эвертом Гренсом.

– Прошу прощения, Свен. Но у нас тут такие дела…

Свен наклонился к диктофону и выключил его. Потом жестом показал Эверту, что он может продолжать.

– Женщина, которую мы привезли из района Атласа. Без сознания, помнишь?

– Которую кнутом избили?

– Точно. Исчезла.

– Исчезла?

Эверт Гренс кивнул:

– Она лежала где-то здесь. В каком-то там отделении… Короче, мне только что звонили из управления. Она достала оружие, оглушила охранника и пропала. По-видимому, она сейчас где-то поблизости.

– Что это на нее нашло?

– Ничего не знаю, только то, что сказал.

Лиса Орстрём положила на стол фотографию номер тридцать два. Она взглянула на полицейских и показала на потолок:

– Там.

– Что?

– Там наверху у нас хирургия.

Посмотрев на белый потолок, Гренс уже вышел было в коридор, когда Свен взял его за плечо:

– Эверт. У меня есть стопроцентные свидетельские показания против Ланга.

Неуклюжий здоровяк замер в дверях. Он обернулся, кивнул Лисе Орстрём, улыбнулся Свену:

– Ну вот, Анни.

– Что ты говоришь?

– Да так, ничего.

Свен непонимающе взглянул на Эверта, затем повернулся к Лисе Орстрём, легонько коснулся ее плеча и сказал:

– Вам необходима защита.

Все это случилось сразу после ланча в среду, пятого июня.

Эверт Гренс и Свен Сундквист поспешили по многочисленным лестницам и коридорам Южной больницы с шестого на седьмой этаж.

Да уж. Утро выдалось тревожное.

Они все время шевелились. Все пятеро. Осторожно разминали ноги, медленно склоняли голову то к одному плечу, то к другому. Как будто они хотели ей напомнить о своем существовании, но не решались заговорить.

Лидия понимала, что они чувствуют, но не обращала внимания. Она знала, как тяжело дышать, когда ты стоишь на полу на коленях и пытаешься смотреть снизу вверх на того, кто присвоил себе право распоряжаться твоим телом. Она помнила и паром «Стена Балтика»,[12] и как страх смерти заглушает естественное желание закричать, позвать на помощь.

Внезапно один из них упал головой вперед.

Один из студентов-медиков потерял равновесие и выпал из круга, который они образовали. Пять человек на коленях вокруг стола с мертвецом.

Лидия резко направила на него пистолет.

Он лежал в неудобной позе, уткнувшись лицом в пол, колени по-прежнему на полу, руки крепко связаны за спиной. Он плакал от страха. Он никогда раньше ни о чем таком не думал: жизнь как-то шла сама собой, происходили в ней разные события. А теперь он увидел, что она может прерваться. Прямо здесь и сейчас, а ведь ему только двадцать три, и так хотелось жить… Его трясло.

– On knee!

Лидия приблизилась к нему вплотную и приставила к затылку пистолет:

– On knee!

Он медленно поднялся и снова встал на колени, все еще рыдая: слезы текли по щекам.

– Name!

Он молча смотрел на нее.

– Name!

Он не мог отвечать, слова застревали у него в горле.

– Name!

– Йохан.

– Name!

– Йохан Ларсен.

Она наклонилась к нему, крепко прижала дуло к его лбу. Как те мужчины на пароме.

– You on knee! If again. Boom! – сказала она.

Он стоял на коленях не дыша, из последних сил держа спину прямо. Он не мог унять дрожь, пока наконец струйка мочи не потекла у него по правой ноге, намочив брюки. Но он этого даже не заметил.

Лидия взглянула на каждого из них. Они по-прежнему не смотрели ей в глаза. Не смели. Она подняла с пола пакет с логотипом ICA, вытащила сверток с пластитом и детонаторами. Подошла к небольшому столу из нержавеющей стали и принялась разминать бежевую массу той же рукой, в которой держала пистолет. Половину она тоненькой колбаской прилепила по периметру двери, а вторую – прямо на людей, которые покорно стояли на коленях. У каждого на затылке и плечах теперь было немного смерти бежевого цвета.

Здесь она пробыла уже почти двадцать минут. А до этого минут десять добиралась до морга из своей палаты.

Она понимала, что ее исчезновение наверняка уже заметили.

Понимала, что в полицию уже наверняка позвонили.

Понимала, что ее ищут.

Лидия подошла к студентке. Той самой, что была так похожа на нее саму – и возрастом, и ростом, и телосложением, и светлыми с рыжинкой волосами средней длины.

– Police!

Лидия показала мобильный телефон, который вытащила у одного из них из кармана, повертела им прямо перед носом у девушки. Потом положила руку на взрывчатку, которой было облеплено плечо студентки, напоминая о том, кто здесь хозяин, и развязала ей руки.

– Police! Call police!

Девушка не знала, как поступить. Она боялась неправильно понять, сделать что-то не то. И беспокойно оглянулась, ища поддержки у седовласого.

Он, как и в прошлый раз, сказал намеренно спокойно, не выдавая своего страха:

– Она хочет, чтобы ты позвонила в полицию.

Студентка кивнула: она наконец поняла, что от нее требуется.

Седовласый заставил себя так же спокойно произнести еще несколько слов:

– Давай. Звони. Набирай один-один-два.

У бедняжки дрожали руки, она уронила телефон на пол, подняла его, принялась набирать, ошиблась, извинилась, метнув испуганный взгляд на Лидию, и в конце концов нажала правильные цифры: один-один-два. Лидия услышала щелчок соединения, довольно кивнула, взяла у девушки трубку и прижала ее к уху седовласого.

– Talk![13]

Врач кивнул. Он ждал, когда ему ответят. Его лоб покрылся испариной.

В комнате стояла полная тишина.

Так прошла минута.

Затем в трубке раздался голос дежурного.

Врач произнес:

– Соедините с полицией.

Он сидел тихо, ждал. Лидия стояла рядом, держа телефон. Остальные или зажмурились, или, наоборот, испуганно уставились в пол перед собой.

В трубке снова раздался голос.

Седой заговорил:

– Меня зовут Густав Эйдер. Я старший врач Южной больницы. В настоящий момент я нахожусь в морге нашей больницы, в цокольном этаже. Вместе со мной четверо студентов. Нас взяла в заложники молодая женщина, вооруженная пистолетом. Она одета в белый халат, как у пациентов больницы. У нее также есть нечто… я думаю, что это пластит, взрывчатка. Она прилепила ее к нам.

Студент, не справившийся с равновесием, тот самый Йохан Ларсен, который в истерике свалился на пол, закричал:

– Семтекс! У нее семтекс! Больше полкило! Если сдетонирует, тут черт знает что будет!

Лидия навела на него пистолет, но потом опустила.

Она услышала слово «семтекс», а по его безумному виду поняла, что он знает, что это такое. Итак, одно дело сделано. В полиции все поняли. Теперь следующее.

Она вырвала из своего блокнота листок и положила перед седовласым. Трубку она все еще держала у его уха. И жестом приказала ему прочитать.

Он так и сделал.

– Вы поняли?

Голос в трубке коротко буркнул что-то утвердительное.

– Эта женщина хочет, чтобы я прочитал вам, что написано у нее на листке, видимо, вырванном из блокнота. Там одно имя – Бенгт Нордвалль. И все.

Голос в трубке попросил повторить.

– Бенгт Нордвалль, больше там ничего нет. Почерк разобрать сложно, но я уверен, что читаю правильно. Она говорит с нами по-английски, его тоже сложно понять. Я думаю, она из России – вероятно, из стран Балтии.

Лидия отняла трубку от его уха.

Она услышала, как он назвал имя.

Она также услышала слово «Балтия».

Она была довольна.

Бенгт Нордвалль смотрел на небо. Какое пасмурное. «Все лето льет», – вздохнул он. Надо набраться сил, расслабиться, чтобы быть во всеоружии. Ведь впереди еще осень, когда уже в середине октября народ разбредается по квартирам, устав от всего на свете, кроме себя.

Было тихо. Только капли барабанили по тенту.

Лена сидела рядом и, как обычно, читала. «Вот интересно, – подумалось ему, – она помнит, о чем книга, или забывает все на следующий день, по крайней мере в тот момент, когда берется за следующую?» Но это был ее способ расслабиться, отгородиться от всех. Она сворачивалась калачиком в кресле, поджав под себя ноги, подложив подушку под спину.

Он тоже вот уже два дня просиживал здесь все утро напролет. Когда к ним пришел Эверт, они сидели на скамейке в саду. И хотя промокли под дождем, разговор был слишком важным, его невозможно было отложить на потом. Иногда такое случалось между ними, наступали минуты удивительной близости, которая возможна, только если общаешься с человеком много лет подряд.

Он тогда совершенно не рассчитывал увидеться с другом уже на следующий день. А пришлось – у квартиры, где нашли прибалтийскую проститутку.

Эта картина снова возникла у него перед глазами.

Спина, в кровь разодранная кнутом. Его передернуло – не надо, хватит вспоминать об этом.

Сад был небольшим, но Бенгт им гордился. По крайней мере, детишкам есть где побегать. Последние два года он работал на полставки. Ему уже пятьдесят пять, и никогда больше ему не доведется наблюдать, как растут дети, так что он хотел полностью использовать свой последний шанс. Они уже подросли, со многим справлялись сами, но все-таки ему хотелось постоянно быть рядом, смотреть, как они играют. Он так с этим свыкся, что даже когда его не было рядом, все равно ему казалось, будто он играет вместе с ними. В это лето им в конце концов надоело возиться в саду. Никто не носился по раскисшей от дождя лужайке, не играл в футбол между шпалерами роз, не прятался под сиреневым кустом, пока другой, зажмурив глазки, считал до ста. Сейчас они сидели в комнате, каждый перед своим компьютером, погрузившись в виртуальный мир, в котором Бенгт ни черта не смыслил.

Он посмотрел на Лену. Она улыбалась. Какая же она красивая! На лице, обрамленном длинными светлыми волосами, написано умиротворение и покой, которых у Бенгта никогда не было. Он думал о шведском посольстве в Вильнюсе. Там он несколько лет служил начальником службы безопасности, а она сидела за рабочим столом – молодая сотрудница, только что начавшая свою карьеру. Он так и не понял, почему она выбрала его. Именно она выбрала его, а не наоборот. Он тогда уже махнул на себя рукой: никому не нужный, одинокий, вечно сам по себе. И вот она будто вернула его в обычный мир, мир счастливых людей с семейных фотографий.

Его – полицейского до мозга костей, к тому же старше ее на целых двадцать лет.

Он до сих пор боялся, что в одно прекрасное утро она проснется, встретит его взгляд, поймет, что совершила ошибку, и попросит его уйти.

– Эй.

Не услышала. Он наклонился и легонько поцеловал ее в щеку.

– Лена!

– Да?

– Пошли в дом?

Она покачала головой.

– Чуть попозже. Еще три странички.

Дождь лил как из ведра. Дробь капель по тенту усилилась, так что казалось – материя вот-вот разорвется. Лужайка совсем размокла, капли падали на нее со звоном, как в лужу.

Бенгт посмотрел на жену. Она держала книжку обеими руками, укрывшись за своими тремя страницами.

И вот другая женщина разрушает их идиллию: он смотрит на Лену, а перед глазами – та несчастная проститутка с разодранной в клочья спиной, которую он видел сегодня утром. Кровь ручьем, вся спина – сплошное месиво… Он попытался отогнать от себя эту картину, но чертова потаскуха никак не выходила из головы. Он зажмурился, но видение стало еще отчетливее: он увидел носилки, на которых выносили к машине «скорой помощи» ее бесчувственное тело. Бенгт открыл глаза, но перед ними по-прежнему было тело, которое выносили через разбитую дверь. На него нахлынули омерзение и страх, и тут же, спохватившись, он напряг все силы, чтобы их скрыть.

– Что случилось?

Лена отложила книгу на подлокотник садового кресла и пристально вглядывалась в него. Он сперва не ответил, а затем пожал плечами:

– Да ничего.

– Я же вижу: что-то случилось. О чем ты думаешь?

Он снова пожал плечами, попытавшись сделать это так беззаботно, как только мог:

– Ничего.

Но Лена слишком хорошо его знала. Она прекрасно видела, что с ним происходит что-то очень серьезное.

– Ты давно не выглядел таким… испуганным.

Одна избита кнутом, другая с криком мечется по квартире, их обнаженные тела, такие юные и уже изувеченные… Эти картины преследовали его, мелькали перед глазами, так что становилось просто невыносимо. Лучше, конечно, все ей рассказать. В конце концов, Лена имеет право знать. Ведь он столкнулся с этим неожиданно, он просто не был готов к такому потрясению.

– Твой телефон звонит.

Он посмотрел на нее, на ее палец, которым она показывала на карман его пиджака. Он полез в карман, звук стал громче, настырнее, затем смолк.

– Нордвалль.

Бенгт Нордвалль сильно прижимал трубку к уху и слушал. Разговор занял всего несколько минут. Он взглянул на жену:

– Там у них что-то стряслось. Нужен переводчик. Придется ехать.

– Куда?

– В Южную больницу.

Он встал, поцеловал Лену в ту же щеку, что и в прошлый раз, наклонив голову, выбрался из-под тента под проливной дождь.

Южная больница. Прибалтийская проститутка. Морг.

Он узнавал это чувство – им овладел страх.

Охранник был одет в зеленую форму. Он сидел на единственной в этой палате койке с марлевой повязкой на голове. Кровотечение было сильным: на марле проступали красные пятна. Медсестра с польским именем на нагрудном кармашке стояла рядом и держала на ладони две коричневые таблетки. «Видимо, обезболивающее», – мелькнуло в голове у Гренса.

Охранник мало что смог рассказать.

Она сидела в гостиной и смотрела телевизор. Два паренька из четвертой палаты сидели тут же. Шли новости, утренний выпуск. По какому каналу, он не помнил. Потом она захотела в туалет, никакой причины отказать ей у него не было. Изможденная, слабая, рука в гипсе, хромающая из-за травмы бедра. Он решил, что опасности она не представляет. И потом, как бы то ни было, он же не должен был заходить с ней в туалет?

Эверт Гренс улыбнулся. Да конечно, должен был. Ты ж ее охранник? Вот и охранял бы: спит она, жрет или срет – ты должен быть рядом.

Охраннику было больно. Он постоянно хватался за голову. Здорово она его. Она спускала воду в туалете, он слышал. Два раза. Потом она вышла, показала ему, что хочет вернуться в палату и лечь. Она попросила его зайти. Ничего странного он в этом не увидел. Он зашел вслед за ней в палату номер два, то есть как раз туда, где они сейчас сидят, и, как обычно, прикрыл за собой дверь.

И тут она внезапно выхватила пистолет.

Он даже не понял, как это произошло. Единственное, что он понял, – она знала, как снимать пистолет с предохранителя. Она приставила дуло прямо к его голове, и после минутного колебания он понял, что она настроена серьезно.

Палата была пустой комнатой с голыми стенами.

Охранник, хватаясь за затылок и жалостно вздыхая, удалился восвояси. Гренс уселся на стул для посетителей и огляделся вокруг.

Железная койка. Рядом – столик на колесиках. У окна – небольшой стол и стул, на котором он и сидел. Вот и все. Огромная, как гостиная, рассчитанная на четырех пациентов, эта палата вовсе не подходила для сильно избитой женщины.

Он сидел молча. Мысли, казалось, отскакивали от холодных белых стен.

Он ждал, как будто взял паузу для разбега. Ему нужно было собраться с силами, накопить их побольше, чем тогда, когда они возвращались домой из Арланды и получили вызов, заставивший их развернуться и мчаться в Южную больницу. То, что началось со смерти наркомана, убитого человеком, за которым охотился Эверт, тем, кто искорежил жизнь ему и Анни, внезапно переросло в драму с захватом заложников и таким количеством семтекса, что его хватило бы, чтобы взорвать жилой дом со всеми его обитателями.

Эверт Гренс был комиссаром полиции. Он расследовал убийства с тех самых пор, как только начал службу, и делал это лучше многих. Но крупными операциями он не занимался давно, так что вмешаться сейчас граничило бы с безумием. Поэтому он и сидел здесь со свежими свидетельскими показаниями против Ланга. Он сидел там, где проститутка вырубила детину-охранника и сбежала, а теперь была семью этажами ниже, в морге, где взяла в заложники пятерых и прилепила к ним светло-бежевую смерть.

Поэтому он отправил патрульную машину на улицу Кроноберг, чтобы ему привезли оттуда его мундир, который висел в шкафу в его кабинете.

В нем он должен будет поехать к начальнику оперативного отдела.

Теперь он участник двух этих драм.

Слободан обернулся и бросил взгляд на автомобиль и Йохума Ланга, а потом мгновенно исчез за автоматическими дверями главного входа в Южную больницу. Бритый череп с широким затылком, покрытым золотистым загаром, скрывался за мокрыми стеклами машины. Честно говоря, Лангу безумно нравилась его лысина – с ней он выглядел как настоящий пахан, на человека с такой лысиной смотрят со страхом и уважением. Но теперь эта чертова лысина могла порушить всю его репутацию, а ведь ему уже тридцать пять, о репутации в таком возрасте надо заботиться во что бы то ни стало. Да, здорово он облажался, оставив свидетельницу. По лысине она как раз и опознает его в два счета. Подумать только – за ним, Йохумом Лангом, приходится подчищать.

Лиса Орстрём. Северный выговор. Тридцать–тридцать пять лет. Метр семьдесят пять. Темные волосы. Очки в нагрудном кармане халата – черная оправа, маленькие стекла.

Слободан поднялся на лифте на шестой этаж. Он подошел к дверям, открыл их и неспешно прошелся по терапевтическому отделению. По всем его коридорам. На полпути он остановился. Перед ним был застекленный закуток – пост дежурной медсестры. Там была женщина.

Она стояла к нему спиной. Он легонько постучал по стеклу, она обернулась. Черт, не та. Эта лет на двадцать старше.

– Я ищу доктора Лису Орстрём.

– Ее тут нет.

Он улыбнулся.

– Я вижу.

Она не ответила на его улыбку.

– Она занята. А в чем, собственно, дело?

Он скользнул внимательным взглядом по дежурной медсестре. Какая-то напряженная, даже взволнованная.

– Сюда только что приехала полиция. Они допрашивали ее. Доктора Орстрём. Вы по этому вопросу?

– Можно сказать и так. Где, вы говорите, она сейчас?

– Я ничего не говорила.

– Так где?

– У нее пациенты. И много. И все ждут, когда она ими займется. Как видите, у нас тут сегодня оживленно. Мы едва справляемся.

Он отошел на шаг назад, взял стул, стоявший у стены, и уселся на него. Он всем видом показывал, что так просто не уйдет.

– Я попрошу вас привести ее.

Он сидел у окна в той самой палате, что еще недавно служила пристанищем для несчастной избитой женщины, потом стала местом преступления, а теперь на время – его офисом. Он терзал мобильный телефон, отдавая приказы, пока у того не села батарейка. Тогда он заменил ее на новую и продолжил.

Эверт затребовал (и получил) все до единого патрульные автомобили, не успевшие разъехаться на вызовы. Теперь они должны собраться у входа в отделение неотложной помощи Южной больницы, впрочем, на безопасном расстоянии на случай взрыва. Он распорядился, чтобы перекрыли дорогу, ведущую сюда с Кольцевой. Переговорил с руководством клиники, и сейчас шла эвакуация пациентов и персонала из крыла, примыкающего к моргу: «Быстрее, всех оттуда выводите, там баба с пистолетом и целой кучей взрывчатки».

Он встал и жестом попросил Свена Сундквиста, который входил в палату, прикрыть дверь. Нельзя было терять время.

– Так, мне нужен еще специалист по взрывчатке.

– Хорошо.

– Займись этим, ладно?

– Займусь.

Они пошли к лифтам. Свен шагнул к кабине, которая как раз остановилась перед ними, и обернулся к Эверту:

– Поедем? Или пешком?

Гренс поднял руку:

– Погоди.

В руке у него был конверт. Он передал его коллеге.

– Я нашел это у нее под кроватью. Это единственная ее личная вещь. Единственная не больничная.

Свен Сундквист взял конверт, рассмотрел его со всех сторон, потом вернул Эверту, вышел в соседнее отделение, что-то поискал и вернулся с парой медицинских перчаток. Он натянул их и протянул руку за конвертом:

– Ну-ка…

Свен открыл его. Там был блокнот. Обычный блокнот в синенькой обложке, и больше ничего. Он взглянул на Эверта, затем перелистал блокнот. Пара страниц вырвана. На четырех остальных что-то написано. Насколько он понял, на славянском языке.

– Ее?

– Надеюсь.

– Ни слова не понятно.

– Да. Надо срочно перевести. Распорядишься?

Эверт Гренс выждал, пока Сундквист положит блокнот обратно в конверт, и взял его себе. Потом махнул рукой куда-то за лифты:

– По лестнице.

– Сейчас?

– Ну не сидеть же без дела!

Они поспешно спускались по бетонным ступеням, мимо пятен крови, все еще видневшихся в том месте, где недавно лежал Хильдинг Ольдеус. Санитары в зеленых халатах унесли тело, а кровь замыть не успели. Вот и все, что осталось от торчка. Эверт пожал плечами:

– Так, нам дальше.

Через пару ступеней Свен остановился. Постоял секунду, а потом вернулся на несколько шагов назад, к пятнам крови.

– Погоди-ка, Эверт.

Он уставился на кровь, разглядывал очертания пятен, которые начинались на полу и заканчивались на стене.

– Что движет нами, людьми? Ты видишь, Эверт? Вот что осталось от человека, который совсем недавно был жив.

– У нас времени нет.

– Я не понимаю. Я примерно себе представляю, как все это происходит и что нами движет, но я все же этого не понимаю.

Свен Сундквист присел на корточки, потом встал, чуть не потеряв равновесие.

– Мы знаем, кем он был. Про него составлено много протоколов. Одаренный парнишка. Мы это знали. Но что же это за проклятая доля: ходил-бродил, терпел стыд и унижение, как и остальные безумцы, и к чему?

– Черт, мы опаздываем.

– Ты меня не слушаешь, Эверт. Стыд пожирает их, он управляет ими. Нам не за преступниками надо охотиться – за стыдом, который ими движет.

– Все, Свен, времени больше нет. Пошли уже.

Свен Сундквист не двинулся с места. Он чувствовал, что Эверт раздражается все больше, но не обращал на это никакого внимания.

– Хильдинг Ольдеус думал, что знает, кем он был в глубине души. Он думал, что ни за что с этим человеком не хочет иметь дела. Он не желал узнать его поближе, это свое внутреннее «я». Потому что там, внутри, прятался стыд. Почему он этого так и не сделал?

Эверт Гренс вздохнул:

– Я не знаю.

– А может, дело и не в нем. Героин помогал, заглушал этот стыд. Все, что он знал, все, что ему нужно было, – впрыснуть его в вену, чтобы не чувствовать стыда.

Свен Сундквист взглянул на Эверта Гренса. Тот его не слушал.

Он уже шел вниз по лестнице.

– Слушай, Свен, ты меня, конечно, извини, но у нас там долбанутая с пистолетом вот-вот кого-нибудь пристрелит. Так что давай-ка…

Еще пролет.

Свен отставал на полшага. Эверт повернулся к нему, продолжая спускаться:

– Слушай!

– Да?

– Еще нужен переговорщик. Специалист по заложникам.

– Уже едет.

– Едет?

– Она сама потребовала.

Эверт остановился:

– Чего?!

– Я сам только что узнал. Когда звонил насчет подкрепления. Она велела одному из заложников позвонить в полицию. Он-то и рассказал, что там у них происходит. Она ведь по-шведски ни бум-бум. Да и по-английски не очень.

– Та-а-ак. И?

– Когда он все сказал, она дала ему листок бумаги с именем. Он прочитал. Бенгт Нордвалль.

– Бенгт?

– Да.

– С чего бы это?

– Понятия не имею. В дежурке подумали, что таким образом она дает понять, чтобы прислали Нордвалля. Я тоже так решил.

Эверт давненько не встречался с Бенгтом по службе. Кроме вчерашнего дня, там, на лестнице, перед разбитой в щепки дверью. И вот дня не прошло, а они увидятся снова. Он бы предпочел, конечно, чтобы это произошло в другой обстановке: завтрак в мокром от дождя саду вполне бы его устроил.

Они прошли через первый этаж. Несколько шагов по коридору, и они вышли к отделению неотложной помощи. Коротко поприветствовали врачей и сестер. Вышли на улицу, туда, где останавливаются машины «скорой», когда привозят пациентов, чтобы выгрузить тяжелые носилки и занести их внутрь.

Там их уже ждали свободные автомобили, которые затребовал Эверт. Времени прошло совсем немного, но Свен насчитал их штук четырнадцать, пятнадцатый как раз въезжал в автоматические ворота, все еще сверкая синим проблесковым маячком.

Эверт Гренс подождал еще минут пять. Теперь уже восемнадцать полицейских автомобилей стояли перед ним. Он достал карту Стокгольма и разложил ее на крыше ближайшей машины.

Все столпились у него за спиной, молча ждали, когда заговорит их грузный, неуклюжий, седой и хромой комиссар, державший голову немного набок с тех пор, как однажды его пытались задушить, которому сам черт был не брат, о котором ходили легенды – все они уж конечно их слышали. Однако до сегодняшнего дня ни один из них с комиссаром близко не сталкивался, а многие вообще его в глаза не видели. Зато знали, что большей частью он сидел у себя в кабинете и слушал Сив Мальмквист и мало кто имел право зайти в этот кабинет, а еще меньше было таких, кто этого хотел.

Они ждали. Он обернулся и молча посмотрел на них, прежде чем заговорить:

– Женщина захватила заложников. Недавно мы вынесли ее без сознания из квартиры ее сутенера. Ее лечили в этой больнице. Пока все просто. Пока все это нам не впервой.

Он огляделся вокруг. Они молчали, ловили каждое его слово. «Такие молодые, – подумал он, – сильные, красивые ребята, и вот чем им приходится заниматься».

– Но где-то после ланча дело осложняется – с таким мы никогда еще не сталкивались. Эта девка черт знает где умудрилась достать пистолет. Она, блин, еле двигается, одна рука в гипсе, а между тем уложила одним ударом охранника и потом спустилась в цокольный этаж, где расположен морг. Там она заперлась, взяв в заложники пять человек, которые находились в морге. А потом облепила их пластитом и позвонила нам.

Эверт Гренс говорил, и каждое слово его было тяжелым и веским. Перед ним стояли его коллеги, которых он прежде никогда не видел, а они, вероятно, никогда не видели его.

Он знал, что нужно делать каждому из них.

Он очистил вокруг морга еще больше пространства, чем раньше. У нее, похоже, полкило взрывчатки и детонаторы. Он отлично понимал, что это значит. И еще невесть сколько она могла где-нибудь припрятать. Черт ее знает. По дороге в морг она пересекла всю больницу, так что эта гадость могла быть где угодно.

Он приказал расширить кордон вокруг больницы. Не только подъездные пути к клинике, но и вообще все дороги вокруг были перекрыты, а еще Кольцевая от газонов Тантолюнда до асфальтовых площадок у школы Эриксдаля.

Через начальника полиции лена[14] он связался с Государственным полицейским управлением и предупредил, что примерно через шестьдесят минут может начаться штурм. Потом лично позвонил командиру спецназовцев Йону Эдвардсону (умный мужик, говорит по-русски, они встречались с ним, и не раз) и быстро ввел его в курс дела. А поскольку Бенгт Нордвалль уже приехал, в распоряжении Гренса были два переговорщика, владевшие языком, на котором сейчас речь пойдет о жизни и смерти.

Свен Сундквист стоял в двух шагах от Гренса. Он смотрел на своих коллег, которые столпились перед отделением неотложной помощи, слушая приказы комиссара.

Они были там. Все как один.

Напряженные, сосредоточенные, сплоченные.

Но только не он.

Он был где-то в другом месте.

В глубине души ему, откровенно говоря, было наплевать на то, что проститутка с другого берега Балтийского моря держала сейчас на мушке пять человек в белых халатах. Так уж им повезло – оказаться в морге именно тогда, когда Йохум Ланг на лестнице шестого этажа вытряс душу из Ольдеуса Хильдинга.

Он не имел ничего против своей профессии. Даже наоборот. Она была ему по душе, и каждое утро ему по-прежнему хотелось идти на работу. Разумеется, иногда ему приходило в голову: «А не заняться ли чем-нибудь другим?» Под «чем-нибудь другим» он подразумевал что-то, не связанное со взломами, кражами, изнасилованиями, что-то светлое и доброе. Но подобные мысли он душил в зародыше: помечтал, и хватит. Он – полицейский, и ему вовсе не хочется начинать все сначала в другой области.

Но сейчас его там не было. Там, с ними, с другими полицейскими.

Он хотел домой. Именно сегодня. Он был так сильно привязан к Аните и Йонасу, да и, в конце концов, он обещал. Сегодня утром, когда целовал их, сонных, в щечку, он шепнул, что будет дома сразу после ланча и они наконец попробуют зажить как настоящая семья.

И вот теперь его там не было.

Он отошел назад еще на несколько шагов, укрылся за машиной «скорой помощи» и позвонил. Ответил Йонас. Как обычно, малыш важно произнес свое имя и фамилию: «Привет, меня зовут Йонас Сундквист». Свен извинился, сказал, что ему очень стыдно, а Йонас в ответ заплакал и выкрикнул: «Ты же обещал!» – и Свен от этого крика и плача едва не сгорел со стыда. А Йонас сказал: «Я тебя ненавижу!» Потому что они с мамой сделали прекрасный торт, поставили свечи… Свен еще несколько мгновений стоял с протянутой, как у нищего, рукой, в которой лежала умолкшая трубка, и затравленно смотрел на Эверта. Тот шел в его сторону, окруженный коллегами, которые, получив приказ, быстро расходились по своим местам. Свен глубоко вздохнул, поднес мертвую трубку ко рту и прошептал: «Прости».

Было лето, июнь, а вокруг огромной больницы в центре Стокгольма высились железные заграждения. По ту сторону кордона радостно мигали, кричали и трещали камеры и микрофоны. Запахло беспорядками и кровью – тем, чем всегда можно заполнить выпуски новостей, пробудив угасший интерес телезрителей. Репортеры прибыли сюда следом за теми самыми восемнадцатью полицейскими автомобилями и теперь толпились вокруг, мешая сержанту в форме открывать и закрывать калитку – он выпускал из-за ограждения все еще продолжавший эвакуироваться персонал больницы. Эверт Гренс попросил пресс-службы полицейского управления и больницы устроить пресс-конференцию как можно дальше и, естественно, сказать как можно меньше. Ему нужно, чтобы в приемном покое и коридорах цокольного этажа, примыкающих к моргу, было тихо. Он не забыл, как в прошлом году два рецидивиста, которых в полиции знали как облупленных, засели на частной вилле, приставив ко лбу заложника крупнокалиберное ружье. Тогда один из репортеров шведского телевидения где-то раздобыл номер мобильного одного из этих гадов и немедленно позвонил ему с просьбой дать интервью в прямом эфире.

Он, однако, знал, что это бесполезно. Пусть даже дурацкую пресс-конференцию устроят у черта на куличках. Не поможет.

Прибалтийская проститутка, которую чуть не убили, а она, едва оправившись, захватила заложников, – это не просто сюжет. Это бомба.

Так что они будут толкаться там, пока все не закончится.

Штаб решили устроить в прозекторской. Два ординатора неотложки были свободны, потом к ним присоединился третий, и они здорово помогли: убрали стерильные штучки, все, что можно, сдвинули к стене и поставили вполне подходящие для работы столы, да еще и стулья раздобыли. В штабе обычно находилось от трех до пяти человек, так что места достаточно.

Эверт Гренс насел на начальника отдела продаж компании сотовой связи и, угрожая ему всевозможными карами, вытряс из бедняги номер телефона, по которому звонили в полицию сегодня в двенадцать тридцать три. Номер был корпоративный и зарегистрирован на имя старшего врача Южной больницы Густава Эйдера. Эти данные Гренс распечатал на цветном принтере и приколол к стене между двумя шкафами, рядом с телефоном морга.

Он сел за стол, которому предстояло на время операции стать его рабочим местом.

Ожидание длилось уже два часа. Гренс пил кофе из больничного бумажного стаканчика и по большей части помалкивал.

– Да. Прессует она нас.

Никто не услышал, как он это произнес. Будь это приказ или важная информация, он говорил бы громко, во весь голос.

– Одно из двух: или она четко знает, что делает, и вполне отдает себе отчет, что ее молчание для нас пытка. Или запал у нее прошел, она испугалась и ушла в себя. Боится пошевелиться.

Он допил последний глоток кофе из стаканчика, смял его, встал и беспокойно огляделся вокруг. Поодаль увидел Свена Сундквиста, который сидел в противоположном углу за разложенной каталкой, которую он использовал как письменный стол. Он только что закончил говорить по телефону.

– Это Огестам. Он сейчас встречался с Эрфорсом по поводу вскрытия Хильдинга Ольдеуса. Спрашивал, чем мы тут еще занимаемся, потому что, хоть и слышал про тревогу, даже представить себе не мог масштаб событий.

Эверт вышел на середину комнаты и со злостью швырнул смятый стаканчик о стену.

– Гусь прокурорский! Почуял, на чем можно выслужиться. А когда просили дать ордер на арест Ланга, что-то он не слишком торопился, гаденыш. Конечно, когда какого-то нарка замочил боевик мафии, это, ясен пень, еще не повод для интервью.

Не нравился Гренсу этот Ларс Огестам.

Ему в принципе не нравились все эти прокурорские мальчики – из молодых да ранних, в начищенных ботинках и с университетскими дипломами. Такие только под страхом смерти признают, что допустили ошибку или просчет. Впервые они встретились – и сразу вступили в конфликт – год назад, когда Огестам осуществлял прокурорский надзор за расследованием по делу о преступлении на сексуальной почве. Он тогда постоянно путался под ногами, хотя Гренс то и дело посылал его ко всем чертям. А потом у них были бесконечные стычки по поводу обжалования решения суда, и орали они страшно.

Эверт просто задохнулся от ярости. Он успел подумать, когда только вышел из пустой палаты Лидии Граяускас, что эта гнида, Огестам, наверняка уже пронюхал, что происходит. Понял, что это дело сулит ему, карьеристу хренову, и теперь он задницу вылижет кому надо и голым на столе станцует, лишь бы его заполучить.

Он продолжал метаться по комнате, как тигр в клетке, под ярким светом ламп, которые для операций были в самый раз, но сейчас его только раздражали. Он даже отмахнулся от них, точно это могло помочь.

– И с этой Граяускас то же самое.

Это произнес Свен. Он сидел в своем углу, положив руки на импровизированный стол. И даже не заметил, как Эверт отмахивался от ламп.

– Ты понимаешь, Эверт? Абсолютно то же самое, что и с Хильдингом Ольдеусом. Стыд. Вернее, подавленный стыд – вот что ею движет.

– Свен, я прошу тебя, не сейчас.

– Ты помнишь квартиру? Видел в ванной водку и прогипнол? Как ты думаешь, зачем? Все то же самое. Она убивала в себе себя. Душила свою совесть. Не могла осмелиться посмотреть себе в глаза.

Эверт Гренс демонстративно повернулся к Свену своим увесистым тылом и бросил через плечо:

– Сколько уже она там?

– Понимаешь, да? Ее насиловали раз за разом. Она все это ненавидела, но остановить не могла. И получалось, что она сама позволяет над собой издеваться. Получалось, что она – соучастница. Каждый раз она была соучастницей собственного изнасилования. И тогда она попыталась жить с этим стыдом в душе. Ну и, видимо, не сумела. Эверт!

Эверт Гренс повернулся к нему с озверевшим видом, стукнул ладонью по стене и заорал:

– Я спросил, как давно она уже там! Сколько времени эта девка размахивает пистолетом перед носом у пятерых людей! Ни в чем не повинных! Которые просто попались ей под руку! И я хочу получить ответ!

Свен Сундквист пару раз глубоко вздохнул и только потом взглянул на орущего на него начальника. Он помедлил еще несколько мгновений, потом посмотрел на часы, стоявшие на столе рядом с телефоном, и ответил:

– Со времени звонка в городскую дежурную часть прошел один час пятьдесят три минуты.

– А всего?

– Мы полагаем, что около двух двадцати. Охранник, которого она оглушила, уверен, что она смотрела утренние новости, потом пошла в туалет – это еще несколько минут, – вышла и отправилась в палату, где его и вырубила. Потом добралась до морга – это еще минут десять. Так что по моим расчетам выходит примерно два двадцать.

Гренс уставился на свои наручные часы и простоял так довольно долго.

– Два часа двадцать минут. В запертом помещении. С заложниками. И до сих пор не применила силу. Вызвала Бенгта, чтобы объясниться по-русски. И все. Сейчас просто тянет время. Она заставляет нас нервничать. Ну ладно. Теперь наша очередь.

Эверт Гренс, создавая в Южной больнице штаб по освобождению заложников, оставил при себе Свена Сундквиста. Он также созвонился с одним из четырех командиров спецназа, Йоном Эдвардсоном. Кроме того, вызвал к себе заместителя начальника отдела по борьбе с преступностью Херманссон. Это была та самая женщина с жестким сконским выговором, которую тогда на допросе пытался оскорбить Ольдеус Хильдинг. Он назвал ее легавой сучкой, а она, не поведя и бровью, отвесила ему здоровенную оплеуху. Так что Гренс знал, что характер у нее еще тот. Он знал также ее добросовестность и дотошность.

Выходит, ядро рабочей группы у Эверта уже было.

Он перевел взгляд на Херманссон, которая сидела за другим концом импровизированного стола Сундквиста и раскладывала там свои папки.

– Так. Позвони-ка в «Водафон». Я там уже вправил мозги их шефу, так что он готов сотрудничать. Пусть перекроют ей связь. Переключат мобильный, которым она воспользовалась, только на входящие звонки. И то же самое пусть сделают на местной телефонной станции со стационарным телефоном, который установлен здесь в морге.

Она понимающе кивнула. Женщина, что говорила только по-русски и размахивала оружием, не сможет больше связаться с кем бы то ни было. Теперь разговаривать с ней будут они сами, когда сочтут нужным.

Эверт Гренс подошел к бойлеру, который кто-то сюда принес, взял из стопки пластмассовый стаканчик, наполнил кипятком и высыпал туда сразу три пакетика растворимого кофе.

– Теперь мы заставим ее понервничать. Мы будем решать, кто с кем и когда будет говорить. Теперь она будет ждать нас.

Никто ему не ответил. Да он и не ожидал.

– А Бенгт? Он где?

Бенгт пытался ее удержать. Он пытался обхватить ее руками, но не смог, и она вывалилась из машины прямо под колеса.

Двадцать пять лет. Скоро. Он рядом.

Вся эта возня с моргом закончится.

И тогда – он возьмется за Ланга. У него свидетель есть, там, наверху, на шестом этаже. Теперь Ланг сядет надолго.

За Анни.

Свен показал куда-то в сторону двери:

– Бенгт там, в приемном покое. Сидит на диване с оставшимися пациентами неотложки.

Эверт молча посмотрел в дверной проем, куда показывал Свен. Он помедлил, а потом сказал:

– Приведите-ка его. Пора. Через полчасика поставим спецназовцев в коридоре у морга. И попытаемся установить первый контакт.

Бойлер сердито зафыркал. Эверт снова подошел к нему, наполнил следующий стаканчик и принялся яростно размешивать кофе. Едва он пригубил коричневую жижу – не слишком ли горячо, – как на шкафчике с медицинскими инструментами зазвонил телефон.

Херманссон не успела связаться с телефонной компанией.

В дежурной части увидели определившийся номер и, согласно инструкции, направили сигнал в штаб.

Эверт Гренс взял трубку. Он держал ее в руке и смотрел на определитель. Она позвонила первой.

Он стоял, не двигаясь, не снимая трубку.

Считал звонки.

После четырнадцатого телефон умолк.

Гренс улыбнулся.

Лидия Граяускас смотрела на часы, которые висели над дверью. Она только что позвонила снова. Так же, как и в прошлый раз, студентка набрала номер и поднесла трубку к уху седовласого.

Она насчитала четырнадцать гудков. Она ждала, но глухие гудки прозвучали один за другим четырнадцать раз подряд, и никто не ответил. Она не понимала, в чем дело. То ли связь плохая, то ли полицейские не услышали звонка.

Она сидела на стуле примерно в трех метрах от заложников.

Это было правильное расстояние: так она могла контролировать ситуацию, не приближаясь и не подвергаясь риску. Они молчали. С момента первого телефонного звонка никто из них не произнес ни единого слова. Они прикрыли глаза и, казалось, задремали – у страха свои причуды.

Она оглянулась вокруг.

Морг состоял из нескольких помещений.

Во-первых, предбанник, где она стояла, собираясь с духом, прежде чем снова извлечь свой пистолет, поднять руку с оружием и шагнуть в помещение, где пятеро в белых халатах окружили мертвое тело.

Комната попросторнее находилась как раз за той стеной, возле которой эти пятеро сейчас стояли на коленях. Там тоже были каталки, столы, был там шкаф с документами и какой-то электрический щиток с лампочками и кнопками.

Все это она знала еще до того, как вошла сюда. Не зря же она так долго и внимательно изучала брошюру о Южной больнице, которую выпросила у своей медсестры, да еще многое перерисовала на те листочки, что потом вырвала из блокнота.

Ей было известно, что там дальше есть еще одна комната.

Там она пока не была, она ограничилась тем, что сидела в позе, полной достоинства, и следила за своими заложниками. Но она знала, что прямо у нее за спиной есть большая серая железная дверь.

Самое большое помещение. Собственно морг, где хранились тела.

Внезапно один из студентов начал задыхаться. Это был тот самый парень, что бился в истерике, пока она не приставила пистолет ему ко лбу. Теперь он хватал ртом воздух, и каждый судорожный вздох был глубже, чем предыдущий.

Она сидела, не зная, что предпринять, не выпуская пистолет из рук.

Наконец он упал вперед, как был, со связанными за спиной руками, и уткнулся лицом в пол.

– Помогите ему! – крикнул седой, тот, что говорил по телефону с полицией. Он сверлил ее взглядом, лицо покраснело от лба до шеи.

– Help! Help him![15]

Лидия колебалась. Она смотрела на парня, который корчился от судорог. Она встала со стула и медленно приблизилась к нему, косясь на остальных, следя, чтобы они не вздумали шевелиться. Именно поэтому она не заметила, что руки у него развязаны.

Он лежал, уткнувшись лицом в пол, но руки, по-прежнему заведенные за спину, не были стянуты веревкой.

Она наклонилась, держа руку в гипсе возле его затылка, и тут он повернулся к ней лицом. От удара она упала назад, он навалился на нее, одной рукой он пытался вырвать из ее затекших пальцев пистолет, а другой ударил по голове.

Он был намного сильнее ее. Такой же, как те, другие. Те, что так же наваливались на нее, били и насиловали, насиловали, насиловали. Те, кого она ненавидела и кому решила никогда больше не позволять ее бить.

Вот почему она смогла.

По крайней мере, именно так ей казалось потом.

Он пытался отнять у нее пистолет, но ее палец дотянулся до спускового крючка и нажал на него. Выстрел разнесся по всему помещению. Хватка его сразу ослабла, он завалился на бок, грузно шлепнулся на пол и сморщился, когда острая боль пронзила ему ногу.

Пуля угодила прямо в коленную чашечку. Он никогда больше не сможет нормально ходить.

Спецназовцы начинали собираться в нижних коридорах Южной больницы. Они-то и услышали крик за закрытой дверью морга. Он был слабым, и слов разобрать не удалось. Когда же они осторожно приблизились, то различили короткий стон. Вскоре они увидели стонавшего. Он лежал поперек коридора, упершись головой в дверь морга. У него было сильное кровотечение: голова и ноги окровавлены, причем с первого взгляда ясно, как быстро он теряет кровь, так что требовалась немедленная помощь. Они приготовились к худшему, однако больше ничего не происходило. Несколько минут спустя спецназовцы, прикрывая друг друга, подползли к раненому. Его перетащили в безопасный участок коридора и положили на носилки. Спецназовцы были отлично подготовленным элитным подразделением, поэтому работали слаженно и без единого лишнего движения. Они не торопились: продвигались шаг за шагом, не быстрее и не медленнее, чем следовало. Им не надо было объяснять, что найденный в коридоре человек мог быть наживкой.

Когда двенадцать минут спустя каталку доставили в смотровую рядом со штабом, располагавшимся в отделении неотложной помощи, там уже был сгорающий от нетерпения Эверт Гренс. Ему сообщили по рации, что раненый – студент-медик по имени Йохан Ларсен, что он – один из пятерых заложников и что женщина, которая сегодня после ланча пробралась в своем больничном халате в морг, только что раздробила ему оба коленных сустава, выстрелив в парня из крупнокалиберного пистолета, а вдобавок еще несколько раз приложила его рукояткой по лбу. Гренс вскочил, как только носилки внесли в помещение. Он попытался установить контакт с раненым, но врачи неотложки решительно его оттолкнули. Пусть подождет, пока они окажут парню первую помощь.

У Эверта было много вопросов.

И ему позарез нужны были ответы.

Лидия Граяускас снова села на стул перед оставшимися четырьмя заложниками. Она выдохлась: за последние несколько минут ей пришлось здорово потрудиться.

Сразу после своего выстрела она поняла, что этого недостаточно. Прежде всего необходимо показать, что намерения у нее более чем серьезные. Она требовала, чтобы с ней считались. Однако по-хорошему они не понимали, так что…

Когда он навалился на нее всем телом, совершенно так же, как те, другие, она тотчас поняла, что должна применить силу.

Давить на них, ломать их волю снова и снова, так, чтобы страх перед нею не покидал их ни на минуту.

Новые попытки заложников освободиться ей абсолютно ни к чему, потому что в следующий раз удача могла оказаться и на их стороне.

Она лежала на полу рядом со стонущим студентом, который судорожно пытался дотянуться до своего правого колена. Она встала, окинула тяжелым взглядом четверых заложников у стены и снова помахала у них перед глазами пистолетом:

– Not again. If again. Boom.

Затем она подошла к лежащему на полу раненому парню и встала над ним. Она еще раз помахала пистолетом перед теми, кто стоял на коленях у стены, произнесла «boom» и прострелила ему второе, левое колено. Он снова вскрикнул, а она наклонилась над ним, посмотрела на четверых, сказала «boom, boom» и сунула дуло ему в рот. Так она стояла, пока он не затих, потом ухватила пистолет поудобнее и двинула рукояткой ему в лицо. Он немедленно потерял сознание. Она била его так, как когда-то били ее. Затем она сняла взрывчатку с его плеч, ткнула пальцем в сторону студентки и седого, немного ослабила веревку у них на руках и жестами показала, чтобы они выволокли несчастного за дверь и бросили в пустом коридоре.

Сама она сидела молча, направив на них пистолет.

Посмотрим. Что скажут там, наверху. Услышав, что она стреляет в заложников, небось сами попросятся поговорить.

И это хорошо.

Из его рассказа они поймут, что она настроена серьезно, что так просто она не сдастся и отныне она требует к себе уважения.

Она хотела говорить с ними.

С теми, наверху.

И больше она ждать не станет.

Она поговорит с ними о своих требованиях.

Она снова показала жестом, чтобы студентка взяла телефон и набрала номер. Третий раз. Третий раз она звонит им. В первый раз, чтобы они поняли, что у нее заложники. Затем – чтобы услышать четырнадцать длинных гудков. И наконец сейчас.

Девушка набрала номер и приложила трубку к уху седого.

Он подождал. Потом покачал головой:

– Dead.

Она услышала, что он сказал, но не была уверена, что поняла правильно. Она взмахнула пистолетом:

– Again!

– Dead. No tone.

Седой врач положил руку себе на горло, как делают актеры в американских фильмах, когда кого-то зверски убивают, и дважды произнес: dead.

Она поняла. Встала, по-прежнему угрожая ему пистолетом, подошла к стационарному телефону, который висел на стене у них над головой.

Подняла трубку, послушала – сигнала не было.

Оба телефона. Ее возможность начать переговоры. Они их отключили.

Она закричала на заложников. Они не понимали по-русски, так что ей пришлось яростно жестикулировать. Она показывала на кладовку, где стояли носилки, шкаф для документов и висел электрический щиток. Они с трудом поднялись, еле разогнув ноги и спины, затекшие после долгого стояния на коленях, перешли к другой стене и уселись там! Она знала, что теперь они будут слушаться ее беспрекословно, но все равно махала пистолетом и несколько раз произнесла: «If again boom». Потом она заперла дверь и пошла, огибая стоящие тут и там каталки с трупами, к большой синей двери в противоположной стене.

Она открыла ее и проникла в большой зал, где, собственно, и находился морг.

Йону Эдвардсону было всего тридцать четыре, когда его назначили командиром оперативного подразделения при национальной службе отрядов особого назначения. Языковая школа, университетский курс русского языка и дипломатии, высшая школа полиции и несколько лет работы позволили ему обойти всех претендентов на эту руководящую должность. Конечно, за спиной у него болтали разное, как всегда бывает, когда кому-то сопутствует удача в карьере. Но на самом деле он был для полиции настоящей находкой: умный, приятный в общении, такой не станет подсиживать конкурентов и хвалиться собственными заслугами.

Эверт Гренс встречался с ним много раз. Друзьями они не стали, да Гренсу это было и не нужно. Ему хватало того уважения, которое он испытывал к профессионализму Эдвардсона. Он радовался, что именно этот человек сейчас был рядом с ним в ярко освещенной прозекторской, которую превратили в штаб по освобождению заложников, убрав на время носилки и скальпели.

Эдвардсон взял Гренса за локоть и отвел его в сторону от студента-медика, который лежал на каталке с пузырем льда на каждом колене.

– Можешь не допрашивать его. По крайней мере сейчас. Я попросил одного из моих людей переговорить с ним по дороге сюда.

Эверт внимательно слушал, поглядывая на врача, который возился с раненым.

– Мне нужно все.

– Всего сейчас ты не получишь. Потом допросишь его подробно. А пока послушай: этот парень, Ларсен, уверен, что там взрывчатка, и это семтекс. Он не говорит, откуда ему это известно, но уверен в своей правоте. Она облепила взрывчаткой каждого из заложников да еще дверь, которая ведет в морг. У нее есть детонаторы, и он не сомневается, что она их использует, если понадобится. Ты понимаешь, что это значит?

– Думаю, да.

– Мы не можем начать штурм. Это просто невозможно. Если полезем туда, можем потерять заложников.

Эверт Гренс повернулся к Эдвардсону и раздраженно хлопнул ладонью по столику из нержавеющей стали. Хлопок получился громкий, к тому же столик завибрировал от удара.

– Ничего не понимаю. С того момента, когда она раздобыла оружие, я ничего не могу понять!

– Он сказал, что она не спускает с них глаз. Это их пугает. Она знает, где что находится. И она здорово подготовилась, понимаешь? Прихватила с собой веревку, чтобы их связать, и все, что нужно… А взрывчатки там столько, что нас отсюда вынесет к чертям собачьим.

– Все знает, говоришь?

– Да. Знает и уверена в себе. Он повторил это несколько раз.

– Да чихал я на ее знания. Давай-ка посылай туда своих людей. Лучших, на твой выбор. И снайперов – надо будет, подстрелим сучку.

Эдвардсон уже выходил из комнаты, как вдруг Гренс его окликнул. Он протянул ему медицинские перчатки и взял со столика, сдвинутого к стене, конверт. Из него он вынул блокнот в синенькой обложке и протянул его Эдвардсону.

– Вот. Это ее. Граяускас. Можешь прочесть?

Эдвардсон осторожно перевернул несколько страничек и покачал головой:

– Нет. К сожалению, это по-литовски.

– Свен, что там у нас с толмачом?

Эверт Гренс повернулся лицом к тому углу, где сидел Свен Сундквист. Но тут врач «скорой», который возился в соседней комнате с подстреленным, махнул ему рукой:

– Вы Гренс?

– Да. А что такое?

Эверт через всю комнату двинулся к нему, но врач протестующе замотал головой:

– Нет, не сейчас.

– Да мне только задать ему пару вопросов!

– Не сейчас. Он не может отвечать.

– Да почему? Подумаешь – коленки поцарапал! Там четыре человека внизу!

– Дело не в этом. У него шок. Если вы не потерпите немного, он никогда вам ни на один вопрос не ответит.

Эверт Гренс посмотрел на смертельно бледного Ларсона, который, запрокинув голову, лежал на каталке. По подбородку у него текла слюна. Гренс машинально потянулся за своим носовым платком, которым он привык вытирать ее подбородок. Он прикрыл глаза, затем снова взглянул на Ларсона и его беспомощно открытый рот, хотел было ударить по каталке, но вовремя сдержался, и его рука застыла в воздухе.

– Она взяла заложников. Облепила пластитом весь этот долбаный морг. И никаких требований!

Он забыл о своей руке, и нержавейка откликнулась на удар громким звоном, который долго еще отдавался от стен.

– Свен!

– Да.

– Звони! Звони ей. Пора потолковать.

Никогда раньше в настоящем морге она не бывала. Когда серая железная дверь закрылась за ней, Лидия остановилась и осмотрелась. Он был еще больше, чем она думала. Светло-желтый зал с холодным освещением, белый кафель там, где проводились вскрытия. По размеру – как два клайпедских танцзала, куда они с Владей ходили, когда были подростками. Стального цвета дверцы холодильников в несколько рядов занимали почти всю стену. По три в вертикальном ряду и по пятьдесят в горизонтальном. Каждая шириной в семьдесят пять сантиметров.

Лидия отсчитала пятнадцать рядов. Сорок пять холодильников. И везде люди. Бездыханные окоченевшие тела. Она не понимала. Не могла и не хотела этого понять.

Она вспомнила о Владе и, как это с ней иногда случалось, ощутила острую тоску по нему. Они выросли бок о бок, вместе пошли в школу. Ей нравилось держать его за руку во время прогулок. Заходили они далеко, собирались даже уйти из Клайпеды. Частенько подходили к самой городской окраине и оттуда смотрели на город. Просто смотрели. И тосковали. Тоска – вот что их объединяло прежде всего.

Она думала про него – он мой. И он думал про нее – она моя.

Лидия медленно шла по жесткому полу из серых плиток. Они не виделись три года. Иногда она задавалась вопросом: где он, что он делает, вспоминает ли о ней?

Она вспомнила родителей. Папу в тюрьме Лукишкес. Маму в их квартире в Клайпеде. Они сделали что могли. Любви особой в их семье не было, но ненависти не было вовсе, и уж тем более никто никого не бил. Жили себе, вполне довольные собой. Интересно, а родители когда-нибудь ходили на окраину, чтобы, обернувшись, смотреть на город? Кого-то искать…

Она была рада, что мама не знает, где она сейчас. В морге. Проститутка с исполосованной кнутом спиной, в руке пистолет, из которого она целилась в людей. Она была рада, что и Владя не знает об этом. Она сомневалась, что он бы ее понял. Верила. Но сомневалась.

Но он должен понять, что если кого-то беспрестанно унижают, наступает момент, когда он должен сам кого-нибудь унизить. Так уж все устроено. Просто дальше это продолжаться не может, места для унижения в душе не хватает. И ничего тут не поделаешь.

А через несколько секунд она услышала телефон. Стационарный телефон, который висел на стене в средней комнате, всего в паре шагов от мертвеца на каталке. Она торопливо зашагала по каменному полу мимо холодильников и распахнула серую железную дверь. Кажется, было четыре звонка. Может, пять.

Она подняла трубку и молча ждала, когда с ней заговорят. Действие морфина подходило к концу, и боль накатывала на нее с новой силой. Шевелиться было трудно, а ведь скоро будет еще хуже.

Через мгновение она поняла, что слышит русскую речь. Он говорил по-русски, она этого не ожидала. Мужской голос, скандинавский акцент, и пока она успела что-то сообразить, он представился:

– Меня зовут Бенгт Нордвалль. Я полицейский.

Она сглотнула. Она надеялась на это, но сейчас ей просто не верилось, что произошло именно то, на что она и рассчитывала.

– Вы вызвали меня сюда.

– Да.

– Лидия, так? Насколько я слышал…

Но тут она прервала его, постучав пальцем по трубке, и сама заговорила громким голосом:

– Почему вы отключили телефоны?

– Мы…

Она постучала снова, еще сильнее.

– Вы мне можете звонить, а я вам нет. Я хочу знать почему.

Он помедлил немного, она поняла, что он повернулся к обступившим его коллегам и что-то обсуждал с ними. Правда, беззвучно, видимо, жестами.

– Я не знаю, о чем вы говорите. Мы не отключали никаких телефонов. Мы только освободили большую часть больницы, эвакуировали пациентов и персонал. Но телефоны мы не отключали.

– Объясните получше.

– Лидия, мы эвакуировали людей, в том числе и оттуда, где коммутатор. Я думаю, именно поэтому ваш телефон…

– Не телефон! Телефоны! Оба! Вы что, меня за дуру держите? Тупая проститутка из совка? Я знаю, как телефон работает. А вы знаете теперь, что я покалечу их, не раздумывая. Так что хватит чепуху молоть! Пять минут. Ровно пять минут с этого момента – и чтобы по телефонам можно было звонить отсюда тоже. Иначе буду стрелять. И теперь уже не по ногам.

– Лидия, мы…

– И не вздумайте штурмовать. Иначе все взлетит на воздух – и заложники, и вся ваша больница.

Он снова помолчал. Опять совещался с коллегами. Потом откашлялся.

– Если мы наладим телефоны. Что мы получим?

– Получите? Вы не получите. Не получите мертвого заложника. У вас еще четыре минуты пятнадцать секунд.

Эверт Гренс слышал этот разговор от первого до последнего слова. Эдвардсон все перевел. Он снял с себя наушники, положил их на стол между Свеном Сундквистом и Херманссон. Затем взял свой стаканчик, допил остывший кофе и произнес:

– Ну. Что скажете?

Он обвел взглядом Свена, Херманссон, Эдвардсона и Бенгта Нордвалля.

– Что скажете? Блефует?

Йон Эдвардсон был одет точно так же, как и его подчиненные, снова занимавшие свои места в коридоре вокруг морга: черные кожаные ботинки, камуфляжные брюки с четырехугольными карманами и две серые куртки – сначала специальная, с множеством карманов для боеприпасов, а сверху – вторая, с нашитыми пластинками из пуленепробиваемого металла. К тому же в комнате было жарко, так что пот с Эдвардсона тек ручьем, лоб блестел, а под мышками расплывались два темных пятна.

– Она дала понять, что готова стрелять в заложников.

– Но может, она блефует?

– А зачем? Ей это ни к чему. Пока она диктует условия.

– Но почему она так легко играет этим преимуществом?

– А она ничем не рискует. Пристрелит одного – так у нее еще трое останутся.

Гренс взглянул на Эдвардсона и покачал головой:

– На хрена она потащила заложников в морг? Ни окон, никаких других путей к отступлению. Какая разница, скольких она пристрелит? Так и так мы ее схватим на выходе. Или это, или пуля снайпера. И она наверняка знала об этом с самого начала. Вот чего я не понимаю.

Херманссон молча сидела на своем месте – посреди комнаты у каталки. Эверт заметил, что за это время она обронила всего несколько слов. То ли вообще была неразговорчива, то ли неловко себя чувствовала в мужской компании.

Но тут она поднялась со стула:

– Есть и другой вариант.

Гренсу нравился ее сконский выговор. Весомый такой, серьезный, он вызывал у него доверие – так бы и слушал.

– Что вы имеете в виду?

Она помедлила, как бы взвешивая свою мысль – все ли она обдумала до конца. Она была уверена в себе, но не вполне: присмотревшись повнимательнее, Эверт заметил какое-то легкое колебание. Как будто опасалась, что они не отнесутся к ее словам с должной серьезностью: все-таки мужчины. В их обществе она немного чувствовала себя маленькой девочкой.

– У нее серьезные травмы. Ей больно. Она долго не протянет. Но я не думаю, что она рассуждает как мы с вами. Она уже переступила грань. И возможно, совершила такое, во что и сама не верила. Не верила, что сможет это сделать. Я думаю, она себя приговорила. Уверена, она и не собирается выходить из морга.

Эверт Гренс замер. А это с ним случалось редко, обычно он беспрестанно двигался, грузно расхаживал по комнате. Даже когда сидел, он все равно был в движении: жестикулировал, машинально притопывал ногой или пожимал плечами. Замирать – это совсем на него не похоже.

Но теперь…

Херманссон только что сказала то, что следовало бы понять ему самому.

Несколько раз глубоко вздохнув, он снова пришел в движение и заходил по комнате.

– Бенгт.

Бенгт Нордвалль стоял, прислонившись к дверному косяку.

– Бенгт, давай позвони-ка ей опять.

– Прямо сейчас?

– Да. Думаю, нам надо спешить.

Бенгт Нордвалль оставил в покое косяк, быстро подошел к столу с телефоном, стоявшему посреди комнаты. Даже не присаживаясь, экономя каждую секунду, он быстро набрал номер. Чувство безысходности охватило его, как тогда в саду, когда он не мог отделаться от кровавых картин, мелькавших перед глазами.

Он знал, кто она.

Он знал это уже тогда, когда стоял у двери квартиры на улице Вёлунда.

Его все сильнее охватывало чувство страха и омерзения.

Бенгт Нордвалль скользнул взглядом по висевшей на стене бумажке с телефоном. Повернулся к Эверту, подождал, пока тот наденет наушники.

Затем набрал номер. Восемь гудков. Никакого ответа.

Он посмотрел на стену – там рядом висела такая же бумажка с номером мобильного телефона.

Снова набрал номер. Восемь-десять-двенадцать гудков. Ничего.

Он покачал головой и положил трубку:

– Бесполезно. Она отключила оба телефона.

Он нашел взглядом Эверта, который побагровел и ускорил шаг, нарезая круги по комнате. Наконец комиссар крикнул:

– Вот ведь чертова шлюха!

Он набрал воздуха, чтобы рявкнуть еще что-нибудь, но взглянул на часы – сначала те, что были у него на руке, потом те, что висели на стене, и, внезапно понизив голос, сказал:

– Осталось полторы минуты.

Она знала, что теперь они будут слушаться беспрекословно. Знала, что они будут сидеть тихо. Но все же быстро приоткрыла дверь, бросила на них суровый взгляд. Они были там, в кладовке. В воздухе, как обычно в архиве, висела бумажная пыль. Они сидели молча, прижавшись спиной к стене. Обернулись на звук открывающейся двери, увидели ее, она направила на них пистолет и простояла так достаточно долго, чтобы они снова почувствовали близость смерти.

Папа повалился вперед. Его руки были связаны за спиной, поэтому лицом он ударился прямо об пол. Ей следовало тогда подбежать к нему, помочь подняться. Но она не осмелилась. Пистолет приставили к ее голове, да так, что ей было больно, потому что тот, кто держал его, прижимал дуло очень крепко к тонкой коже у нее на виске.

Она закрыла дверь и вернулась в среднюю комнату. Посмотрела на часы – пять минут уже истекли.

Она повесила трубку стационарного телефона на место. Потом взяла мобильный, набрала четырехзначный код, который ей назвал седовласый врач, и нажала на зеленую кнопку.

Ждать пришлось всего несколько секунд.

«Они звонят мне», – догадалась она.

После двух звонков она подняла черную трубку и сказала:

– Время истекло.

Раздался голос Бенгта Нордвалля:

– Лидия, нам нужно…

Она сильно ударила по микрофону.

– Вы сделали, как я велела?

– Нам нужно больше времени. Хотя бы еще немного. И мы исправим эту ошибку.

Ее прошиб холодный пот. Каждый вздох вызывал ощущение, будто в тело вонзаются иглы. Было сложно собраться с мыслями, противостоять боли. Лидия стукнула пистолетом по трубке. Потом еще и еще раз. Но ничего не сказала.

Бенгт Нордвалль ждал. Он слышал, как удаляются ее шаги. Она знала, что сейчас он обернулся к коллегам, которые, вцепившись каждый в свои наушники, пытаются хоть что-нибудь разобрать. Нордвалль сжал трубку покрепче и во весь голос крикнул: «Алло!» В ответ услышал, как его голос эхом разнесся по пустой комнате.

– Алло!

А после он услышал то, чего вовсе не желал слышать.

Выстрел заглушил все остальные звуки.

Она выстрелила где-то в отдалении, и звук, достигнув трубки, отчетливо прозвучал на другом конце провода.

Никто не запомнил, сколько прошло времени – несколько секунд или больше.

– Теперь у меня трое живых заложников и один мертвый. Телефоны должны работать, как я сказала. У вас еще пять минут. Не успеете – пристрелю следующего.

Ее голос не дрогнул.

– И уберите всех из коридора. Я там заложила взрывчатку.

Эверт Гренс услышал выстрел. Он ждал его с той секунды, как она замолчала. Когда она заговорила снова, он заставил себя сосредоточиться на том, как звучит ее голос, пытаясь понять, спокойна она или только делает вид, – больше он ничего не мог сделать, потому что ни черта не понимал по-русски.

Йон Эдвардсон стоял у него за спиной. Слегка подавшись вперед, он переводил то, что она говорила. Гренс слушал и отвечал.

Он повернулся к Свену Сундквисту:

– Займись этими проклятыми телефонами, Свен. Надо дать ей возможность позвонить как можно быстрее.

И, обернувшись к Эдвардсону, с которым они договорились убрать спецназ подальше от входа в морг:

– Чтоб ни один не торчал там на свою голову!

Несколько секунд он молчал, а потом положил руку на плечо Свену Сундквисту и заглянул ему в глаза:

– Давай-ка, Свен. Надень бронежилет.

Свен Сундквист даже вздрогнул от неожиданности: ни разу в жизни Эверт не то что не клал руку ему на плечо – он вообще до него не дотрагивался.

– Ступай туда, Свен. В коридор цокольного этажа. Мне нужно знать твое первое впечатление. Будешь моими глазами, Свен.

Свен Сундквист засел в пятидесяти метрах от двери в морг, в том самом месте, где коридор разделялся надвое. Вот тут-то, в углу, Свен примостился с тремя спецназовцами. Он пробыл там не меньше двух минут, когда дверь приоткрылась. Свен опустился на колени и пригнулся, не сводя глаз с установленного поодаль зеркала.

В коридоре было темно, но у двери в морг горела лампа. Было видно, что там кто-то двигался. Судя по всему, он что-то вытаскивал в коридор.

Через секунду Свен Сундквист понял, что именно.

Человек тянул за руку чье-то тело.

Сундквист взял у одного из спецназовцев прибор ночного видения и, рискуя быть замеченным, установил его так, чтобы увидеть того, кто двигался за углом, как только он чуть-чуть переместится.

Черты лица было не разобрать, он только заметил, как человек внезапно бросил руку трупа и снова скрылся за дверью.

Свен Сундквист быстро вернулся за угол. Тяжело дыша, он вынул рацию и произнес:

– Гренс. Прием.

В рации зашуршало:

– Гренс слушает. Прием.

– Только что видел человека. Он вышел из морга, волоча тело без признаков жизни. Сейчас он ушел. Тело осталось. От него тянутся провода. Нам нельзя туда идти! Там все заминировано!

Эверт Гренс хотел было что-то сказать, но тут его прервал ужасный грохот. Затем раздался звук, который ни с чем не спутаешь, – звук взорванного тела.

Рация молчала. Или Эверта просто оглушило, а на самом деле Свен сразу закричал:

– Она это сделала! Эверт! Она взорвала человека, который там лежал!

У него срывался голос:

– Ты слышишь, Эверт! Ни черта не осталось! От него не осталось ни черта!

Лисе Орстрём было страшно. Даже живот болел, причем уже давно. Внутри все горело, так что приходилось постоянно останавливаться и проверять, может ли она еще нормально дышать. Она видела человека, который сначала избил ее брата, а потом столкнул его с лестницы вместе с креслом-каталкой. Она знала, что это зрелище так и будет стоять у нее перед глазами и преследовать ее дольше, чем она может выдержать.

Она не могла есть. Попробовала яблоко и бутерброд, но они застревали у нее в горле. Она не могла глотать, во рту было сухо, как в пустыне.

Она не понимала.

Он умер.

Но она не понимала, откуда такое облегчение: оттого, что она наконец знала, где он, или потому, что знала, чего он уже не сделает. Знала, что он больше не навредит ни себе, ни другим. Испытывала ли она горе? Или просто говорила про себя то, что скоро скажет Ульве и маме?

Больше всего ее занимала мысль о том, как объяснить все Йонатану и Сане, чтобы они поняли. Это были ее любимые племянники, почти ее дети. Своих у нее никогда уже не будет.

Дядя Хильдинг умер.

Дядя Хильдинг упал с лестницы и сломал себе шею.

Лиса Орстрём зашла на кухню и поискала там кофе, приготовленный еще утром. Она рыдала. Полицейский, который приходил в больницу, рассказал ей немного больше, чем полагалось. Теперь она знала, что бритоголового, который забил до смерти ее брата, того, кого она опознала на фотографии номер тридцать два, зовут Лангом. Он был боевиком мафии – тем, кто «решает проблемы»: угрожает, выбивает долги. Это его работа.

Она также узнала, что он уже несколько раз сидел за нанесение тяжких телесных повреждений, но всегда меньше, чем заслуживал. Такие у них методы: они запугивали свидетелей, и те в конце концов меняли свои показания.

Йохум Ланг неподвижно сидел в автомобиле возле входа в Южную больницу. Слободан, конечно, корчил из себя «большого босса». Отправляясь в клинику, он всем своим видом старался показать: он крутой, он вытащит Йохума из дерьма, в которое тот влип по собственной глупости. «Ну да, – думал Ланг, – и на старушку бывает прорушка. Рано или поздно наступает такой момент, когда тебе надо идти и уродовать парнишку, а тот стоит и умоляет, чтоб ты его вспомнил. Он думает, что ты его забыл».

Он перегнулся к водительскому сиденью, повернул на пол-оборота ключ и взглянул на загоревшиеся на панели часы.

Двадцать минут.

Надо думать, Слободан ее уже отыскал и теперь беседует по душам.

Лиса Орстрём стояла на кухне, облокотившись о раковину. Кофе был крепче, чем следовало, но она его все равно выпила, радуясь, что наконец-то может глотать. Между тем она еще не осмотрела и половину своих пациентов. Да, утро выдалось напряженное, и денек будет долгим. Она уже было поставила чашку на стол, когда в кухню вошла встревоженная, раскрасневшаяся дежурная медсестра.

– Может, тебе лучше пойти домой?

– Одна я не пойду, Анн-Мари. Боюсь. Побуду пока тут.

Медсестра покачала головой:

– У тебя на глазах умер человек. Тебе надо хотя бы обратиться к психологу.

– Тут каждый день кто-то умирает.

– Но это был твой брат.

– Мой брат умер уже давно.

Медсестра посмотрела на нее, осторожно коснулась своей пунцовой щеки и сказала:

– Там тебя ищут.

Лиса встретилась с ней взглядом, допила остатки кофе и спросила:

– Кто?

– Не знаю. Но мне он не нравится.

– Пациент?

– Нет.

Медсестра присела за стол и положила руку на пластиковую скатерть в белую и красную полоску.

– А что ему надо?

– Он мне не докладывал. Хочет с тобой поговорить. Так он сказал.

Она села к столу рядом с медсестрой, и в этот миг пол содрогнулся у них под ногами, а чашки в шкафу жалобно звякнули.

Было такое ощущение, что здание клиники вздрогнуло.

Она знала уже, что часть больницы закрыли и всех оттуда вывели, но не знала почему. И только сейчас ей в голову пришла мысль о бомбе. Она, конечно, раньше никогда не бывала там, где взрываются бомбы, но ничего другого не могла себе представить.

Йохум Ланг вновь повернул ключ зажигания. На этот раз он включил дворники, чтобы видеть, что творится на улице. Такой уж денек выдался – дождь наверняка будет лить до самой темноты.

Все произошло неожиданно.

Он отчетливо услышал, как в больнице что-то глухо грохнуло. Резко повернувшись, он вперился взглядом в залитые дождем двери клиники, силясь хоть что-нибудь за ними рассмотреть. То был взрыв, он уверен. Этот звук ни с чем не спутаешь.

Он думал, что взрывов будет несколько, но ошибся.

В больнице снова наступила тишина.

В помещении было слишком светло. Эверт Гренс уже раз сто проклял лампы в прозекторской, где располагался их штаб. Он раздраженно пинал каталки и столы, которые попадались ему под ноги. Только что он слышал по рации взрыв, разнесший на куски человека, и отчаянный крик Свена. «Чертовы лампы, – думал он, – я больше не вынесу этого света, как бы их вырубить?» Он присел было, но тут же вскочил, бросился к Херманссон и Эдвардсону и повернул выключатель на стене.

Света и так достаточно, и Эверт с облегчением снова принялся расхаживать по прозекторской. Хотя бы несколько минут передышки. Без взрывающихся тел. Без этой гадины, которая угрожает людям. Хотя бы несколько секунд. Лампы, нервное напряжение, темнота, выключатели… Он должен думать. Размышлять. Чтобы двигаться дальше, ему нужно хорошенько подумать.

Он остановился в углу, где все еще стоял с наушниками в руках Бенгт Нордвалль, положил руку ему на плечо и произнес:

– Пора звонить снова.

Тряска закончилась так же внезапно, как и началась. Лиса Орстрём все еще сидела у кухонного стола. Она накрыла руку медсестры своей ладонью и спросила:

– Анн-Мари!

– Да?

– А где он?

– Около твоего поста. Честно говоря, он меня напугал. Не знаю уж чем, но… Сначала Ольдеуса кто-то забил насмерть, потом полиция рыскала по всему отделению целое утро… Это уже чересчур.

Лиса Орстрём молчала, уставившись на красно-белую скатерть. В дверь постучали. Она повернулась и увидела темноволосого полноватого мужчину с усами. Она успела заметить, как медсестра показала на него глазами и едва заметно кивнула.

– Извините, если помешал.

У него был мягкий голос и приветливая улыбка.

– Это вы меня искали?

– Да.

– В чем дело?

– Да я по личному вопросу… Можно вас на минуточку?

Она снова ощутила спазм в желудке. Смотрела на него и слышала внутренний голос, звавший ее бежать прочь отсюда. Чувствовала, как волнами накатывают на нее страх и гнев. Все это – наркоманские дела Хильдинга! Всю жизнь он ей искалечил и продолжает калечить даже после смерти!

Она покачала головой, помедлила с ответом, ощущая, как в животе от страха вновь разгорается пожар:

– Нет, я, пожалуй, останусь здесь.

Эверт Гренс велел звонить, и Бенгт потянулся за трубкой. Он выждал еще несколько секунд, чтобы окончательно прийти в себя после взрыва.

Во рту пересохло, он сглотнул, но это не помогло. Им овладели отчаяние и апатия. Может, следовало все рассказать? Он же знает, кто она такая.

Нет, не надо.

Не сейчас.

Вместо этого он, как и просил его Гренс, принялся набирать номер морга, но не успел: телефон зазвонил сам.

Он обернулся, посмотрел на Эверта, который кивнул ему и надел наушники, висевшие у него на шее.

Бенгт переждал два звонка и снял трубку:

– Да?

– Нордвалль?

– Да.

– Вы слышали?

– Я слышал.

– Теперь вам всем понятно?

– Понятно.

– Жаль, что для этого понадобилось убить заложника.

– Что вам нужно?

– Во-первых, я в переговоры не вступаю. Во-вторых, не вздумайте вломиться в морг, иначе тут все взлетит на воздух.

– Мы это поняли.

– Люди облеплены взрывчаткой, морг тоже.

– Лидия, если вы сохраните спокойствие, я уверен, мы сможем договориться. Но нам надо знать, чего вы хотите.

– А это я скажу потом.

– Когда?

– Позже.

– А сейчас?

– А сейчас ты идешь сюда.

Теперь он понял, зачем она захватила заложников. На самом деле он знал это с самого начала. Ему стало тошно, страх и отчаяние сменились чем-то другим, чего раньше он никогда не испытывал, – смертной тоской.

Он закрыл глаза и продолжил:

– Что вы имеете в виду?

– Мне тут тяжело смотреть за заложниками и бегать по всему моргу – играть с вами в телефонные игры. Так что давай-ка иди сюда. Мы тут будем говорить по-русски, и ты сам будешь им звонить.

Бенгт Нордвалль тяжело дышал. Эверт Гренс слушал их разговор, но ничего не понимал, Свен же все еще прятался за углом перед дверью морга.

Нордвалль быстро объяснил, чего она требует, и Гренс энергично замотал головой.

Ну уж нет.

Ни за что.

Двое полицейских обходили Южную больницу по периметру и заметили автомобиль на стоянке у главного входа. Новехонький, дорогущий, а припаркован неправильно: два колеса на тротуаре. Сзади трудно разглядеть, что там в салоне, однако сквозь залитые дождем стекла им удалось различить человека на пассажирском сиденье. Место водителя не занято. Они подошли к автомобилю, встали с двух сторон и постучали в окно:

– Здесь нельзя парковаться.

Из машины на них смотрел здоровяк с неестественно бронзовым загаром и лысой башкой. Он молча улыбался.

– Район оцеплен, здесь нельзя находиться.

Он по-прежнему улыбался и молчал.

Полицейскому, стоявшему ближе, надоело разговаривать, он обернулся к своему напарнику, чтобы убедиться, что тот готов перейти к делу, и произнес:

– Ваши права.

Детина на пассажирском кресле даже не пошевелился, как будто и не слышал или еще не решил, как себя вести.

– Ваши права. Быстро.

Он тяжело вздохнул.

– Конечно.

Достал бумажник из заднего кармана и протянул полицейскому права. Тот, облокотившись на дверь машины, заговорил по рации:

– Ханс Йохум Ланг. 570725-0350. За ним что-нибудь есть?

Прошло несколько минут.

И тут все услышали:

– Ханс Йохум Ланг. 570725-0350. В розыске с полудня.

Он рассмеялся, когда они вытащили его из машины, все спрашивал, где нашли свидетеля, потом его положили на мокрый асфальт, обыскали и надели наручники, а он смеялся все громче, и этот смех не умолк, пока его не усадили в полицейский автомобиль и не увезли прочь.

Бенгт Нордвалль смотрел, как Гренс мотает головой и отчетливо произносит: «Нет!»

Его отпустило, словно к нему вернулись силы.

Это Эверт решил. Это Эверт отказал.

Он снова взял трубку:

– Я сожалею, но это невозможно.

– Невозможно?

– Я не могу спуститься к вам в морг. Это противоречит этике ведения переговоров.

– Убивать людей – вот что противоречит этике. Однако я это сделала. И убью еще одного, если ты не явишься сюда.

– Возможно, мы договоримся иначе…

– Вы получите всех оставшихся заложников живыми, если ты придешь сюда. Троих меняю на одного.

– Нет. Очень жаль.

– Мне нужен ты, потому что ты говоришь по-русски. У вас тридцать минут. После этого я убью следующего.

Снова накатила удушающая тоска. Ему было так страшно!

– Лидия, я…

– Двадцать девять минут пятьдесят секунд.

Эверт Гренс сорвал с себя наушники, подошел к выключателю и вырубил свет.

Часы на стене показывали одиннадцать минут четвертого.

Стоя в дверях кухни для медперсонала, он, повернувшись к медсестре, сказал:

– Будет лучше, если вы уйдете.

Медсестра встала, взглянула на Лису Орстрём, та кивнула, медсестра кивнула в ответ и, опустив глаза, скрылась за дверью.

Слободан проводил ее взглядом, повернулся к Лисе Орстрём и улыбнулся. Она было даже улыбнулась в ответ, но осеклась, увидев, как стремительно он зашел в кухню и остановился буквально в метре от стола, за которым она сидела.

– Тут такое дело, – начал он. – Короче, ничего ты не видела, ни с кем не встречалась и знать не знаешь, кто там к Ольдеусу приходил, ясно?

Она закрыла глаза.

Нет. Только не сейчас.

Живот свело, и ее вырвало прямо на колени и на стол. Чертов Хильдинг. Лиса не открывала глаз, чтобы не видеть, по крайней мере не сейчас, не теперь… Чертов Хильдинг!

– Эй ты!

Она все еще сидела с закрытыми глазами, прислушиваясь к спазмам в желудке, пытаясь сдержать рвоту.

– Кому говорю! А ну, посмотри на меня!

Она медленно открыла глаза.

– Вот и все, что ты должна сделать. Держать рот на замке. Просто, правда? Заговоришь – сдохнешь.

Когда Эверту Гренсу сообщили, что Йохум Ланг арестован, ему следовало бы обрадоваться: он так долго ждал этой минуты, и теперь у него есть свидетель, чьи показания будут стоить мерзавцу пожизненного заключения.

Но он ничего не чувствовал.

Он был как оглушенный: там, в морге, Лидия Граяускас играла человеческими жизнями, и он не мог думать ни о чем другом. Позже. Он порадуется позже. Когда все это кончится.

Впрочем, он выкроил минутку, чтобы выйти из прозекторской и позвонить прокурору Огестаму. Ему надо было объяснить, что у него есть свидетель, врач, которая видела, как Йохум Ланг забил Хильдинга Ольдеуса насмерть, что у того был мотив: из рапорта, с которым Гренс ознакомился в полиции лена, следовало, что Ланг действовал по заданию его прежнего босса, югослава по происхождению. Тот подозревал, что Ольдеус разбавлял их товар стиральным порошком. Выложив все это, он без всяких реверансов прервал разговор, прежде чем до Огестама дошло, что обвинение в убийстве на основании показаний свидетеля – дело сомнительное, так что нужно еще изучить Ланга под микроскопом и обязательно проверить, нет ли на нем крови убитого, чтобы сделать анализ ДНК.

Лиса Орстрём не могла больше сдерживаться, живот разрывался от боли, она наклонила голову к столу, и ее снова вырвало туда же, что и в прошлый раз. Она почувствовала, что незнакомец подошел еще ближе:

– Нехорошо, Лиса. Выглядишь ты хреново. Но я тут все-таки еще подзадержусь. Вот чего… Тут кругом легавые. И внизу, и здесь. Так что я сделаю пару звонков. Дошло? Пара звонков нужным людям – и все в ажуре!

Он склонился над ней.

– Молчишь? Ну тогда хоть послушай. Тебя зовут Лиса Орстрём. Тридцать пять лет. Врач. Работаешь семь лет. Последние два – здесь, в Южной больнице, в отделении терапии.

Лиса Орстрём сидела, боясь пошевелиться: «Только бы не дернуться, только бы ничего не сказать!»

– Не замужем, детей нет. Однако у тебя на посту я нашел вот это.

Он держал в руках две фотографии. На одной было лето. Шестилетний мальчик лежал рядом с сестренкой на мостках. Светило солнце, ребятишки уже порозовели от загара.

На другой они же стояли перед рождественской елкой в ворохе лент и подарочной бумаги. На по-зимнему бледных мордашках – ожидание чуда.

Она закрыла глаза.

И увидела Сану и Йонатана. Единственное, что у нее было. Она гордилась ими. Больше, чем родная мать. Иногда они жили у нее дольше, чем у Ульвы. Скоро они вырастут. В этом адском мире. Нет, их никогда не постигнет несчастье. Ничто и никогда не причинит им зла. Никогда они не испытают сводящий с ума страх, который она чувствовала сейчас, в эту самую минуту.

Она закрыла глаза и решила не открывать их, пока все не кончится.

Чего не видишь – того нет.

– Эй!

– Да?

– Как ты?

– Не знаю.

Эверт Гренс по-прежнему ничего не чувствовал. И ничего не понимал. Она дала им тридцать минут. Почему не двадцать? Или десять? Или вообще одну минуту? Какая к черту разница, когда все равно нет выбора?

– Эверт!

– Да.

Бенгт Нордвалль вцепился в борт носилок, ему тяжело было говорить и даже просто держаться на ногах. «Почему я спрашиваю? – лихорадочно размышлял он. – Зачем настаиваю? Я говорю то, чего не хочу говорить, и должен поэтому делать то, чего не хочу делать. Не хочу всего этого дерьма. Ни проломленной двери, ни следов кнута на ее спине. И только не «Стена Балтика».

– Я знаю, что должен, Эверт. У нас нет выбора.

Эверт Гренс знал, что это правда.

Он знал, что это неправда.

Минуты шли. Всегда есть выход. Из любого положения. Но не из этого. Иногда просто нечем крыть.

Гренсу захотелось уйти. Но все, что он мог, – это стоять там и пытаться что-нибудь придумать.

Он успел еще раз созвониться с Огестамом насчет Ланга и теперь озирался по сторонам. Он искал Йона Эдвардсона, но тот в соседней комнате докладывал обстановку своему начальству. Гренс искал также Свена Сундквиста, но он все еще сидел в коридоре цокольного этажа в ожидании, не распахнется ли снова дверь морга.

Они были так нужны ему сейчас. Хендерссон – умная баба, но он не знал ее так, как их. А Бенгт… О нем как раз и шла речь. И именно поэтому с ним Гренс обсуждать этого не мог.

– Она хочет, чтоб ты пошел туда. Она меняет всех оставшихся на тебя одного.

Эверт стоял перед своим другом и напарником:

– Ты слышишь? Ты что-нибудь понимаешь? Потому что я сам не понимаю ни хрена!

Бенгт Нордвалль так и стоял с наушниками на шее. Разговор с ней давно закончился, но про себя он снова и снова повторял свои и ее реплики.

Он-то понимал. Но он ни за что не должен этого показывать.

– Я тоже не понимаю. Но если ты так хочешь, я пойду.

Эверт повернулся к телефону, который был единственной нитью, связывающей их с моргом. Подошел к нему, снял трубку и прислушался к монотонным гудкам. И вдруг закричал: о теле, которое лежало на полу, о людях со связанными руками, о часах, которые висели на стене и предательски тикали. Времени на размышления оставалось все меньше и меньше.

Краска с его лица не сошла и тогда, когда он положил трубку и сделал несколько кругов по комнате.

– Служебная ошибка. Если я отпущу тебя туда. Ты же знаешь.

– Знаю.

– И?

Бенгт Нордвалль медлил. «Я не могу, – думал он, – не могу, не могу, не могу».

– Тебе решать, Эверт.

Гренс продолжал вышагивать по комнате.

– Херманссон!

Он взглянул на нее.

– Что вы думаете?

Она посмотрела на часы. Оставалось три минуты.

– Идти на штурм нельзя, мы и так зачистили полбольницы, потому что знали, что у нее взрывчатка. Один раз она уже ее использовала и грозится использовать снова. Уговорить ее невозможно – Бенгт попытался, но напрасно. Видимо, она все давно решила. И времени придумать что-то другое у нас нет.

Снова взглянула на часы и продолжала:

– Она выбрала закрытое помещение, отлично подходящее для ее плана. Пока дверь закрыта, а пистолет направлен на заложников, войти мы не можем. Служебная ошибка? Да, послать туда Нордвалля будет грубой служебной ошибкой. Но у нас нет выбора. Мы по крайней мере меняем полицейского на заложников. Три человека уцелеют.

Видя, что осталось всего три минуты, Эверт Гренс в последний раз обошел комнату. Он слышал, что сказала Херманссон, и пожалел, что не задал ей этот вопрос раньше. Надо будет с ней потом поговорить. Он коротко взглянул на Бенгта, который все еще не снял наушники. В саду возле аккуратного домика его ждут двое детишек и красивая женщина…

Ожила рация.

Голос Свена Сундквиста:

– Она только что снова выстрелила. Никаких сомнений. Это выстрел. Стреляли в морге.

Бенгт Нордвалль слушал, но на большее у него сейчас не было сил. Он снял с себя наушники. То, от чего разрывалось его сердце, не прошло, а только усилилось. Эверт сделал шаг вперед, сорвал с себя наушники и закричал в них:

– Черт возьми! У нас оставалось еще две минуты!

В рации затрещало – видимо, Сундквист пошевелился.

– Эверт!

– Прием.

– Дверь морга открылась. Один из заложников в коридоре, тащит за руку человека. Мы потеряли еще одного, Эверт. Отсюда плохо видно, но тот, что на полу… мертв.

Бенгт Нордвалль стоял посреди одного из темных коридоров цокольного этажа, того самого, что был дальше всего от лифтов и заканчивался у двери в морг. Ему было зябко: хоть сейчас середина лета, пол холоднющий, и стоять на нем босыми ногами неприятно. Кондиционеры старались вовсю, обдували кожу. Он был совершенно раздет, в одних трусах. У рта – микрофончик, в ухе – наушник.

Он понимал, что ждет его в морге. Он знал, почему он тут оказался, и отдавал себе отчет, что там, внутри, речь пойдет о жизни и смерти. О его жизни и смерти. О жизни и смерти других. Но мишенью был он сам. И он же нес ответственность за тех, кто сейчас находился в смертельной опасности.

Бенгт Нордвалль обернулся, чтобы убедиться, что трое вооруженных спецназовцев стоят у него за спиной.

– Эверт, прием.

Он говорил приглушенным голосом, страстно желая, чтобы связь со штабом длилась как можно дольше.

– Слышу тебя. Прием.

Зацепиться было не за что.

Он не знал, сколько ему придется так стоять.

Он думал о Лене. О том, как она сидит где-нибудь в самом уютном уголке их дома, поджав под себя ноги, с книжкой в руке. Ему ее не хватало. Так хотелось сейчас оказаться рядом с ней.

– Еще одно, Эверт.

– Да?

– Лена. Я хочу, чтобы ты ей сообщил. Если что-то случится.

Он подождал. Ему никто не ответил. Он откашлялся:

– Теперь я готов.

– Хорошо.

– Эверт, я захожу, когда ты скажешь.

– Сейчас!

– Сейчас. Я правильно понял?

– Да. Ты подходишь к двери и останавливаешься. Руки за голову.

– Иду.

– Бенгт!

– Да?

– Удачи.

Неслышным шагом он двинулся по бетонному полу, который обжигал холодом кожу на ногах. Как холодно. Было так холодно. Он совершенно закоченел, уже когда стоял у двери морга. Спецназовцы находились в десяти-пятнадцати метрах позади него. В этот раз он стоял недолго. Он считал секунды, и когда дошел до тринадцатой, дверь открылась, из нее вышел пожилой человек с седыми волосами. Он прошел мимо, не глядя на Бенгта. Нордвалль успел разглядеть и его имя на нагрудном кармане – старший врач Эйдер, – и пластит, налепленный на плечи, и натянутый провод у затылка. В руках у него было зеркало, и он держал его так, что человек, которого Нордвалль не видел, но чье дыхание чувствовал совсем рядом, мог, не выходя из морга, увидеть, что пришедший один и без одежды.

– Эйдер? – прошептал Бенгт Нордвалль, но врач по-прежнему смотрел мимо него. Он опустил зеркало и взмахнул им. Надо было заходить.

Он постоял на месте пару секунд.

Глаза закрыты.

Вдох через нос – выдох через рот.

Он отключил страх. С этого момента его обязанностью было наблюдать. Он отвечал за их жизни.

Эйдер нетерпеливо снова показал, что пора заходить внутрь. Они оба переступили через человека, лежавшего на полу, и вошли в морг. Бенгт Нордвалль осторожно поднес трясущуюся руку к наушнику и слегка нажал, чтобы убедиться, что он сидит нормально.

Он замерз и вспотел одновременно.

– Эверт.

– Прием.

– Заложник в коридоре мертв. Крови я не видел. Не понял, застрелили его или нет. Но запах, Эверт, запах сильный. Едкий такой.

Он увидел ее сразу же, как только вошел. Это была она. Он ее узнал. «Стена Балтика». Тогда ему не удалось взглянуть на ее лицо. В тот день. Следы кнута на спине. Тело на носилках, накрытое простыней. Но теперь он был уверен.

Он попытался улыбнуться ей, но не смог. Рот свело судорогой.

Она стояла посреди комнаты, держа пистолет у виска паренька в белом халате.

Маленькая, избитое лицо опухло, одна рука в гипсе. Одну ногу она держала почти на весу – видно, у нее болело колено или бедро. Ей больно. Очень больно.

Она показала на него пальцем и заговорила:

– Бенгт Нордвалль.

Голос такой же собранный, как и раньше.

– А ну повернись-ка, Бенгт Нордвалль. И руки за голову.

Он сделал, как она сказала. Медленно повернулся вокруг своей оси, одновременно заметив пластит, налепленный по периметру двери.

Сделав круг, он остановился. Она кивнула:

– Можешь сказать им, чтобы выходили по одному.

Эверт Гренс сидел на полу временного штаба и слушал голоса говоривших в морге. Йон Эдвардсон вернулся и сейчас сидел рядом, переводил с русского. У Херманссон тоже были наушники. Она сидела на своем месте и пыталась застенографировать этот абсурдный диалог, чтобы таким образом унять тревогу, хотя бы куда-то деть руки.

Бенгт вошел в морг. По распоряжению Граяускас он выпустил заложников. Теперь он остался там один.

Внезапно он заговорил по-шведски, его голос был неестественно спокоен, и Эверт, прекрасно его знавший, понял, что он в любую минуту может сорваться.

– Эверт, нас всех надули. Она не стреляла. Все заложники целы, все четыре – живы и здоровы. Они уже ушли отсюда. Она прилепила грамм триста семтекса к дверям, это правда, но она его не подсоединила!

Ее голос. Она резко прервала Бенгта:

– По-русски говори!

Эверт Гренс услышал, что она сказала. Он услышал, но не понял. Он посмотрел на остальных и увидел отражение собственного изумления на их лицах. Может, там их было больше? С самого начала? Не пять, а больше? Одному она прострелила колени, другого заминировала и отправила к праотцам. И тем не менее осталось четверо живых, которые только что вышли оттуда.

Снова голос Бенгта Нордвалля. Он опять говорил по-шведски, хотя наверняка стоял повернувшись к ней лицом:

– У нее есть только пистолет Макарова – русское офицерское оружие. Взрывчатку она без генератора или батареи не подключит. Батарея тут есть, но кабелей я не вижу.

– Говори по-русски! Или сдохнешь!

Эверт Гренс по-прежнему сидел внизу, слушая перевод Эдвардсона.

Она приказала Бенгту молча стоять перед ней.

Она плюнула на пол и велела ему снять трусы.

Когда он замялся, она прицелилась ему прямо в голову и держала пистолет, пока трусы не упали на пол рядом с ним.

Гренс резко вскочил. Значит, она нас надула? А Бенгт стоит там совсем голый… Он посмотрел на Эдвардсона, тот согласно кивнул.

Гренс схватил рацию и отдал приказ спецназовцам готовиться к немедленному штурму, а снайперам занять места.

– Ты голый.

– Ты сама хотела.

– Как себя ощущаешь? Каково это – стоять голым в морге перед женщиной, которая угрожает тебе оружием?

– Я сделал то, что ты сказала.

– Чувствуешь себя униженным?

– Да.

– Одиноким?

– Да.

– Ты боишься?

– Да.

– На колени.

– Зачем?

– На колени и руки за голову.

– Может, хватит?

– На колени.

– Так?

– Как можешь.

– И что дальше?

– Ты знаешь, кто я?

– Нет.

– Не помнишь меня?

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду то, что сказала. Ты помнишь меня, Бенгт Нордвалль?

– Нет.

– Нет?

– Нет.

– Клайпеда, Литва. Двадцать пятое июня восемьдесят второго.

– Я не знаю, о чем ты говоришь.

– «Стена Балтика». Двадцать шестое июня восемьдесят второго.

Эверт Гренс видел Лидию Граяускас только раз. Всего сутки назад. Она лежала без сознания перед выломанной дверью в ту квартиру. Он налетел тогда на человека, которого звали Дима Шмаровоз, и быстро прошел в холл к обнаженному телу девушки. У нее была сломана рука, распухшее лицо залито кровью, в крови была и спина, над которой потрудился кнут, – удары он так и не решился сосчитать. Он нередко встречал таких и раньше: разные имена, но история всегда одна и та же – молодые женщины, которые раздвигали ноги и получали побои. Которых потом подлечивали, чтобы они могли снова раздвигать ноги и получать новые побои. Часто они вдруг исчезали: меняли квартиру и клиентов. Обычно они делали несколько таких кругов, прежде чем бесследно исчезнуть. И всегда им на замену были готовы новые, которых легко купить у торговцев живым товаром. По три тысячи евро за девочку. Три тысячи евро платили за тех, кто помоложе и может, стало быть, выдержать больше побоев.

Он видел, как ее погрузили в «скорую».

Он мог понять, откуда в ней столько ненависти, это не так уж сложно себе представить: тот, кого бесконечно унижают, рано или поздно захочет вернуть этот должок.

Но одного он не мог взять в толк: откуда у нее столько сил, чтобы стоять, покалеченной, посреди морга и своим слабым голосом запугать людей до смерти? И почему она выбрала для своей мести врачей в белых халатах и полицейского? Чего она на самом деле добивалась? Ничего этого он так и не успел понять в тот момент, когда вскочил и, не слушая больше Эдвардсона, заорал:

– «Стена Балтика»?! Это же чертов паром! Это что-то личное! Бенгт, прием. Бенгт, сворачивай, мы готовы к штурму. Сворачивай немедленно! Спецназовцы пошли на штурм!

Их рапорты различались немногим. В основном тем, что касалось времени. Именно время сложнее всего заметить, когда кто-то умирает. Но их наблюдения о развитии событий, о том, что за чем шло, были практически идентичными. Все, кто был во временном штабе, размещенном в прозекторской неотложки, стояли бок о бок и слышали, как в рации раздались два выстрела подряд, затем еще один, а после – сильный взрыв, как раз в тот момент, когда спецназовцы выломали дверь и ворвались в морг.

Наши дни Вторая часть

У каждой смерти есть продолжение.

Эверт Гренс это знал. Он служил в полиции больше тридцати лет, большую часть – в убойном отделе, так что его работа часто и начиналась с самой смерти. Выходит, то, чем он, собственно, занимается, – это и есть то самое продолжение.

И продолжения бывали ох какие разные.

Одна исчезла тихо, будто ее вовсе и не существовало на свете: никто ее не искал, никто не тосковал по ней.

У другого – такое впечатление – настоящая жизнь только после смерти и началась: почет и уважение, все эти славословия из уст знакомых и незнакомых, все эти речи, которых раньше и слыхом не слыхивали, а теперь они возводились в ранг прописных истин.

Ты дышишь, а потом мгновение – и ты мертв.

Но твое продолжение, твоя жизнь после смерти целиком и полностью зависят от того, как ты умер.

Когда звук третьего выстрела ударил Гренсу в наушники, он тогда точно понял, что все пропало. Этот звук ворвался в его жизнь.

Ему, верно, следовало понять, что за горе он запрещает себе испытывать, хотя оно будет терзать его до конца дней. Следовало бы понять, что одиночество окажется еще больше, гораздо больше, чем он боялся.

И никак иначе.

Эверт Гренс и предположить не мог, несмотря на ошеломляющую и жестокую смерть, эхо которой он услышал в наушниках, что последующие дни, это самое продолжение смерти, станут для него самым тяжелым, самым адским временем за всю его жизнь.

Он не плакал. Трудно сказать почему, он и сам бы не смог объяснить это более-менее внятно, только он не мог плакать. Ни теперь, ни тогда, когда ворвался в морг через высаженную спецназовцами дверь и увидел на полу двоих с дырками в голове. Кровь даже еще вытечь не успела.

Бенгт лежал на спине с двумя огнестрельными ранениями.

Одно в правый глаз. Одно в пах. Руки все в крови: видимо, сначала она выстрелила ему в мошонку, и он инстинктивно прижал к ране руки, чтобы защититься.

Он был обнажен, светлая кожа выделялась на фоне серых плиток пола. Лидия Граяускас лежала рядом с ним, рука в гипсе спрятана под животом. Она выстрелила себе в висок и одновременно согнулась, так что упала ничком.

Эверт Гренс осторожно двинулся вдоль свежей меловой черты, которой уже успели обвести трупы. Сейчас. Ему нужна буквально секунда, чтобы справиться с собой и вернуться к работе. Он всегда мог собраться почти мгновенно, не зря же он столько потрудился, чтобы научиться справляться с чувствами. Научиться их отключать. Для этого ему не нужны были лекарства: он просто наклонил голову и уставился в пол, пока не пришел в себя окончательно.

Он осторожно коснулся носком ботинка белого бедра.

Чертов идиот!

Что ты тут разлегся и не смотришь даже!

Свен Сундквист, стоявший в нескольких шагах от него, увидел, как Эверт протянул ногу к бедру Бенгта Нордвалля, как стоял, наклонившись над ним, ничего не говоря. Просто молча стоял над мертвым телом, обведенным белой чертой. Свен вышел вперед и встал рядом:

– Эверт.

– Да?

– Я могу всем тут заняться.

– Работой здесь руковожу я.

– Я знаю. Но я могу заняться всем тут, внизу. Тебе не обязательно здесь находиться. Хотя бы пока я не закончу осмотр места.

– Свен, я работаю.

– Я понимаю, это не может…

– Слушай, Свен, как эта шлюха смогла нас так уделать, а?

– Эверт, уходи.

– Ты что, не понимаешь? Если нет, вали к себе, думаю, тебе есть чем заняться.

Чертов, чертов идиот.

Скажи что-нибудь.

Молчишь.

Лежишь тут голый, прикрыл хлебало…

А ну вставай!

Гренс узнал четырех криминалистов, которые ползали на коленях по всему моргу и искали, что они там обычно ищут. Двое из них – его ровесники, при таких обстоятельствах они и встречались уже много лет подряд: сначала на месте преступления (чаще всего убийства), потом пересекались, пока шло расследование, после – ничего. А через пару месяцев, когда опять кого-нибудь замочат, все по новой. Он снова слегка пошевелил бедро Бенгта. Один из криминалистов чуть в стороне изучал целлофановый пакет с надписью ICA на предмет отпечатков пальцев.

– Нильс!

– Эверт, мне очень жаль. Я имею в виду Бенгта…

– Не теперь. Я работаю. Отпечатки ее?

– Похоже на то. Тут еще боеприпасы остались. Немного пластиковой взрывчатки и несколько запалов. Пара страниц, вырванных из блокнота. И видеокассета.

– Много народу «пальчики» оставило?

– Двое. Руки маленькие. Две правые, две левые. Почти уверен, что все женские.

– Две женщины?

– Очевидно, одна пара ее, – криминалист, которого, кстати, звали Нильс Крантц, кивнул в сторону недвижного тела Лидии Граяускас. Эверт посмотрел на нее, потом на Крантца и на то, что тот держал в руках.

– После отдашь мне? – Эверт показал на видеокассету. – Когда закончишь, конечно.

– Да. Мне еще надо пару минут.

Боеприпасы. Пластит. Видеокассета. Эверт Гренс разглядывал ее истерзанную спину.

– Чего же ты хотела на самом деле?

Внезапно кто-то его окликнул. Мужской голос раздался из коридора, где-то неподалеку от развороченной двери:

– Эверт!

– Слушаю.

– Пойди-ка сюда.

Гренс узнал голос и обрадовался: Людвиг Эрфорс не успевал к ним, но все-таки заглянул. Он стоял рядом с тем, что прежде было человеком: то самое тело, которое она приказала вытащить в коридор, а затем взорвала, чтобы все поняли, насколько серьезны ее намерения. Эрфорс указал на оторванную руку, наклонился и поднял ее:

– Посмотри-ка сюда, Эверт. Это мертвец.

– Слушай, у меня нет времени на эти игры.

– Да ты посмотри.

– Какого хрена?! Я слышал, как тело разорвало на куски. Понятное дело, теперь он мертвец!

– Он и был мертвецом. Еще до того, как его взорвали. И лежал тут уже с неделю, не меньше!

Эверт протянул руку и пощупал то, что Эрфорс вертел у него под носом. Оторванная рука была значительно холоднее, чем он ожидал. Он снова почувствовал, что его обвели вокруг пальца. Но почему – этого он никак не мог взять в толк.

– Да ты только посмотри, Эверт: крови ни капли. Зато какой запах! Чувствуешь? Понюхай!

– Да.

– Ну, на что похоже?

– Едкий какой-то… вроде на горький миндаль, – попытался он описать запах.

– Формалин. Его впрыскивают в мертвое тело, чтобы оно дольше хранилось.

– Формалин?

– Она взорвала мертвеца. И выстрелила еще в одного. Заложники остались целы, а? Неглупая тетка. Только этот студент-медик, Ларсон, который напал на нее, – того она действительно подстрелила.

Эрфорс еще секунду подержал руку, в которой уже неделю не было жизни, и осторожно положил ее обратно на пол. Эверт прошелся по коридору среди разбросанных кусков тела: никакой крови и все тот же запах.

Она взорвала труп. Она не стала убивать заложников. Значит… она хотела заполучить только одного. Бенгта.

Вот чего она хотела на самом деле.

Он вернулся в морг, к мертвому голому Бенгту и женщине, которая лежала рядом с ним в слишком большом больничном халате.

Молчишь?

Бенгт!

Скажи что-нибудь!

Он чуть не поскользнулся на крови, которая натекла из ее виска.

Так значит, она его хотела заполучить.

Чертова шлюха!

Я ничего не понимаю.

Он не услышал, как сзади к нему приблизился Нильс со словами «Вот кассета, бери», протягивая ему запечатанный пакет. Нильс постучал по его плечу и повторил:

– Пленка, Эверт. Ты просил.

Эверт Гренс обернулся:

– А, ну да, ну да. Спасибо. Что-нибудь еще нашли?

– Да нет. Как я и говорил, держали ее в руках двое, обе женщины. Граяускас и еще кто-то.

– И она лежала вместе с боеприпасами?

– Точно. В пакете из-под продуктов.

Крантц повернулся и пошел работать дальше, но Гренс его окликнул:

– А тебе обратно ее отдать?

– Нет. Занеси в протокол и отправь в местный угрозыск.

Гренс увидел, как Нильс зашел в какое-то складское помещение и принялся осторожно снимать руками в белых перчатках колбаски бежевой массы, которые она налепила по краю двери.

– Эверт!

Свен Сундквист сидел возле настенного телефона, который они сначала переключили только на входящие звонки, а потом снова подключили исходящие. Гренс закрыл глаза и попытался представить себе девушку, которая сидела там, направив пистолет на заложников, угрожая и ничего не требуя. Исхудавшая, избитая, с рукой в гипсе, она заставила их оцепить чуть ли не половину самой крупной больницы Швеции, и каждый полицейский и каждый журналист сломя голову несся сюда. Несколько часов эта шлюха вертела таким же количеством людей, какое она перетрахала за всю свою карьеру.

– Эверт!

– Да?

– Вдова.

Эверт Гренс снова услышал голос Бенгта, он шел откуда-то издалека. Разговор, который состоялся у них совсем недавно. Когда его единственный друг, тот, с которым у него так много связано, был еще жив. Он стоял в одних трусах в этом чертовом коридоре и просил Эверта в случае чего поговорить с Леной. «Если что-то случится, – так он сказал, – если что-то случится, я хочу, чтобы именно ты сказал Лене». Он как будто знал заранее. Как будто предчувствовал, что произойдет там, в морге.

– Что ты имеешь в виду?

Сундквист пожал плечами:

– Ну… Ты с ней знаком. Тебе к ней и ехать.

Он посмотрел на них так, как будто только что увидел. Два белых тела лежали рядом, почти симметрично, у каждого рука на животе, ноги прямые, ступни слегка развернуты.

Именно я должен говорить с Леной.

Скажи же что-нибудь!

Именно мне к ней ехать.

Именно я остался жив.

Умер!

Тебя больше нет.

Ты умер!

Гренс знал, что и так уже заставил их ждать. Необходимо было провести криминалистическое освидетельствование Ланга, и с каждой упущенной минутой стремительно таяли шансы найти что-то стоящее на его одежде и теле: капли крови или следы ДНК Хильдинга Ольдеуса.

Он настоял на своем присутствии – хотел видеть, как посадят человека, которого он так ненавидел. Поэтому попросил разрешения на спецсигнал. Машина с синим проблесковым маячком выехала с территории Южной больницы и помчалась мимо Хорнстюлль, Вэстербру, площади Фридхем. Бергсгатан[16] была пуста, он поблагодарил водителя и, войдя внутрь, поднялся на лифте на этаж КПЗ.

Медицинское отделение находилось в конце коридора. Эверт Гренс поспешил мимо ряда массивных железных дверей, ведущих в тесные камеры. Эхо его прихрамывающих шагов разносилось между уродливых, тускло освещенных стен.

Он не раз бывал здесь и раньше: неофициальные допросы, очные ставки, переговоры с адвокатами. В медицинском отделении он зашел в полностью оборудованную палату: носилки у стены, стол на колесиках с множеством инструментов и парой электронных аппаратов – черт его знает, для чего они используются.

Он оглядел комнату.

Тут было много народа, он насчитал десятерых.

Ланг стоял посреди комнаты под ярким светом направленной прямо на него лампы. Голый, в одних наручниках. Бритый череп, мускулистое тело, сверлящий взгляд. Он посмотрел на Гренса:

– А, и ты тут.

– Что – я?

– Пришел полюбоваться на мой болт.

Эверт ему улыбнулся. «Провоцируешь? – мелькнуло у него. – А я не слышу. По крайней мере, не сейчас. У меня друг только что погиб».

Он молча кивнул остальным, те тоже ограничились кивками. Четыре уполномоченных следователя, три охранника и два криминалиста.

Гренс был знаком со всеми. Он скользнул взглядом по каталке, на которой лежали бумажные пакеты с одеждой Ланга. По одному предмету в каждом. Криминалист в белых перчатках как раз укладывал в последний пакет черный носок. Его коллега стоял рядом, держа в руке специальный фонарик.

Криминалист посмотрел на Эверта. Больше никого не ждали, и он приступил к делу.

Он зажег свой фонарик и приблизился к Лангу.

Голубой луч медленно пополз по телу амбала сверху вниз.

Затем луч внезапно остановился: в его свете проступили какие-то пятна, которые вполне могли оказаться пятнами крови. Их собрали стерильной ватной палочкой и поместили в пакет, чтобы отправить на экспертизу. Сантиметр за сантиметром они осматривали его большое тело, ища то, от чего зависела его свобода или новый тюремный срок.

– Ну что, Гренс?

Йохум Ланг высунул язык и непристойно задвигал бедрами.

– Что скажешь? Каждый раз, блин. Вечно одно и то же. Собираемся здесь всей компанией. Все ваши педики в мундирах. И трахаемся, ага?

Луч скользнул по низу живота и пополз дальше. Ланг застонал и показал язык стоявшим рядом с ним полицейским.

– Да, малыш, вот так! Давай. Еще! Плевать, что ты легавый. Да, Гренс? Плевать. Даешь «Village People», черт возьми! «Be proud, boys. Be gay. Sing with me now. We are going to the YMCA».[17]

Ланг шагнул вперед. Он стоял, расставив ноги, пел и двигал бедрами перед двумя молоденькими полицейскими. Он медленно подвигался к ним и вдруг резко подался вперед. Теперь он стоял рядом с Гренсом и тяжело дышал.

– А ну вернись на место, – Эверт Гренс зло уставился на него, не отводя взгляда ни на секунду. – Я тебя закатаю. Пожизненно. То, что тебе полагалось двадцать пять лет назад.

– Пожизненно? За тяжкие телесные?

Ланг качнул бедрами в последний раз: «Be proud. Be gay», воздушный поцелуй.

– Иди к черту, Гренс. Отказ свидетеля от показаний. Слыхал про такое? Вы всегда с этим опаздываете, ты ж знаешь.

– Не пугай.

– Так я ж уже освобождался, ага. Шесть раз.

– Ты взят на месте преступления. Слыхал про такое?

Теперь Йохум Ланг стоял смирно. Оба криминалиста посмотрели на Гренса, и он кивнул им, показывая, что можно продолжать.

Голубой луч снова заскользил по телу громилы, а ватные палочки заплясали в поисках улик.

Фрагментов ДНК в волосах под мышками не обнаружено.

Эверт Гренс увидел то, зачем приехал. Результаты анализов будут готовы через пару дней.

Он вздохнул.

Адский денек.

Он знал, что должен сделать теперь. Ему пора ехать к Лене, сообщать ей о смерти Бенгта. Она не знала, что его уже нет в живых.

– Слышь, Гренс!

Ланг сложил губы как для поцелуя:

– Я тут слыхал про твоего коллегу. Который в морге. Жаль-жаль. Так он прямо там на полу и валяется? Какая жалость. Мы же, кажется, встречались с ним, да? Как и с твоей бабой из патрульной тачки. Это было немного… слишком, а, Гренс?

Ланг почмокал губами и послал воздушный поцелуй.

Эверт Гренс несколько раз медленно вдохнул, потом повернулся и ушел.

До Эриковой горы, где стояли аккуратные домики, в одном из которых Эверт был в гостях всего неделю назад, каких-то двадцать пять минут езды. Все это время он молчал. Свен сидел за рулем. Еще до того, как они отправились к Лене, он успел позвонить домой и сказать Аните и Йонасу, что задержится, так что с тортом они, может быть, повременят до завтрашнего утра. Эрфорс сидел сзади – его попросили захватить успокоительное и просто быть рядом, когда ей сообщат. Потому что на весть о смерти люди реагируют непредсказуемо.

Гренс закончил с Лангом. Тот тряс яйцами, глумился и не понимал, что ему светит пожизненное заключение. Ему невдомек, что сколько бы он, как и все отморозки, ни запирался, ни ломался на допросах, ни врал и ни отнекивался, чтобы в конце концов признаться, что действительно бил Ольдеуса, его все равно будут судить за убийство. Этому уроду не понять, что есть люди, которые не поддаются на угрозы и будут свидетельствовать против него. Но по иронии судьбы именно теперь, когда у Гренса наконец была свидетельница, которая покажет пальцем на Ланга, осмелится дать показания и поможет им засадить его в тюрьму на всю оставшуюся жизнь, сам Эверт едет к жене своего лучшего друга сообщить ей о том, что она – вдова. Нелепая гибель в той же больнице, в которой Ланг совершил свою роковую ошибку и засветился.

Что угодно.

Что угодно, только не это. Только не ехать к женщине, которая еще ничего не знает.

На самом деле Гренс плохо знал Лену.

Он бывал у них в саду или в гостиной, пил кофе, который она готовила, обычно раз в неделю с тех пор, как они переехали сюда после свадьбы. Она всегда встречала его тепло и радушно, да и он старался как мог, но близко они не общались. Может, из-за разницы в возрасте, а может, из-за разницы в характерах. У обоих у них был Бенгт, и этого хватало.

Гренс сидел в машине и смотрел на окна. На кухне горел свет, в холле было темно, как и на втором этаже. Она где-то внизу. Ждет своего мужа. Эверт знал, что ужинали они поздно.

Это было свыше его сил. Он не мог.

Лена там и ни о чем не знает.

Для нее Бенгт все еще жив.

«И пока она ни о чем не знает, он для нее жив. Но как только я расскажу – он умрет», – подумал Гренс.

Он постучал в дверь: в доме маленькие дети, может, они уже спят. Он надеялся, что они уже спят. Когда вообще дети ложатся спать? Он ждал. Свен и Эрфорс стояли позади него на нижней ступеньке крыльца. Он постучал снова – немного громче и дольше. Он услышал, как она спрыгнула на пол, заметил ее быстрый взгляд сквозь кухонное окно, она отперла замок и распахнула дверь. Он делал это много раз, он приносил известие о смерти и раньше, но никогда – о том, кого действительно любил.

Если бы мне не надо было тут стоять!

Если бы ты был жив, я не стоял бы здесь с твоей смертью в горсти.

Он так ничего и не сказал. Он просто стоял, крепко обняв ее, там, на крыльце, у распахнутой двери. Он понятия не имел, сколько прошло времени, пока она не перестала плакать.

Они зашли в дом, сели на кухне, она сделала кофе и поставила четыре чашки. Гренс рассказывал ей то, что, по его мнению, она хотела знать. Она не сказала ничего, вообще ничего, не произнесла ни слова, пока они не выпили все до последней капли. Тогда она попросила Гренса повторить: как все произошло, кем была та женщина, как Бенгт погиб, как он выглядел потом и чего она на самом деле хотела.

Эверт повторил. Он рассказывал обо всем, что произошло, пока она не сказала «хватит». Он знал: единственное, что он может для нее сделать, – это говорить с ней снова и снова, пока наконец она не начнет постепенно осознавать, что случилось.

Она потом еще долго плакала, смотрела то на Гренса, то на Эрфорса со Свеном.

Она сидела у кухонного стола, держала его за руку и спрашивала, что ей лучше сказать детям.

– Эверт, что мне сказать детям?

Гренс чувствовал, как горит щека.

Он сидел в автомобиле, который вез его обратно по правой стороне трассы Е4. Уличное освещение вот-вот должны выключить.

Она сильно его ударила. А он не был готов.

Они уже уходили, шли через длинную прихожую, как вдруг она подскочила к нему и с криком «Ты не имеешь права так говорить!» дала ему пощечину. По правой щеке. Поначалу он даже не понял, но потом у него мелькнула мысль, что как раз она-то вправе так поступить. А она уже снова закричала: «Ты не имеешь права так говорить!» – и замахнулась на него. Он продолжал стоять перед ней. А что ему было делать? Схватить ее за руку, как он всегда поступал, когда ему угрожали? Она кричала, голос ее срывался на фальцет, и тут Свен шагнул вперед, быстрым движением схватил ее руку, а затем затолкал в кухню.

Гренс посмотрел на Свена. Тот вел машину обратно в город, немного медленней, чем обычно, а мыслями – это было заметно – витал где-то далеко отсюда.

Он потрогал щеку – она даже опухла, удар пришелся по верхней части скулы.

Он понимал ее.

Он пришел к ней в дом с вестью о смерти.

Было уже больше десяти, но светло по-летнему. Дождь, который лил весь день, кончился, так что вечер выдался на самом деле красивый. Свен высадил его на улице Кроноберг, такой же тихой, как когда он отсюда уезжал.

Почему она колебалась? Это чувствовалось постоянно, но она так ничего и не сказала.

Гренс прошел в свой кабинет. На столе – ворох желтых и зеленых бумажек с телефонами журналистов, которые звонили беспрерывно. Он сгреб их все в корзину. Ему надо распорядиться, чтобы пресс-конференцию по этому делу устроили где-нибудь у черта на куличках и туда вместо него поедет кто-нибудь из пресс-службы. Пусть торчат там и отвечают на вопросы, сам он не хочет об этом слышать.

Он сел за стол. В доме стояла гробовая тишина. Он встал и сделал несколько кругов по кабинету. Остановился. И сделал еще круг. Он не размышлял, а просто попытался вернуться к событиям последних часов. Бенгт погиб, Граяускас тоже, однако заложников она не тронула. Бенгт на этом проклятом полу. Потом Лена за кухонным столом вцепилась в его руку. Он перебирал событие за событием. Нет. Ничего не получалось. Мысли разбегались и не слушались его. Он снова начинал нарезать круги, потом опять садился за стол и снова расхаживал по комнате.

Полтора часа. В полном одиночестве и ни единой мысли.

В дверь постучал уборщик – молодой парень, говоривший на ломаном шведском. Гренс пустил его: он, по крайней мере, прервал его бесцельное сидение. Хотя бы на пару минут. Просто покрутился вокруг Гренса со шваброй и, уходя, опустошил корзину. Все лучше, чем сидеть вот так, не в силах собраться с мыслями.

Анни, помоги мне.

Иногда ему не хватало людей. Иногда одиночество становилось невыносимым.

Он снял телефонную трубку и набрал номер, который помнил наизусть. Было уже поздно, он знал об этом, но она обычно долго не засыпала. Когда вся жизнь – один сплошной сон, человеку, видимо, плохо спится.

Ответила одна из молодых сиделок.

Она часто брала дополнительные ночные часы, подрабатывала, потому что стипендии вечно не хватало.

– Добрый вечер. Это Эверт Гренс.

– Добрый вечер, Эверт.

– Я бы хотел с ней поговорить.

Еле заметная пауза – она посмотрела на часы, которые висели у нее за спиной.

– Сейчас немного поздно.

– Да, я знаю. Но ведь она не спит.

Сиделка отошла проверить, так ли это: он слышал ее шаги, затихающие в конце коридора. Через пару минут она вернулась:

– Она не спит. Я сказала ей, что вы ей звоните. Сейчас к ней в комнату подойдет служащий, который подержит трубку. Я соединяю.

Послышалось сопение. Она лепетала что-то бессвязное, как обычно, когда он ей звонил. Он надеялся, что сиделка вытирает ей с подбородка слюну.

– Здравствуй, Анни. Это я.

Она засмеялась, как всегда, слишком громко. Ему стало тепло и спокойно.

– Ты должна мне помочь. А то я ничего не понимаю.

Он говорил с ней добрую четверть часа. Она фыркала, иногда смеялась, но большей частью в трубке было тихо. Он начал скучать по ней, как только повесил трубку.

Он встал. Его грузное тело отяжелело, но от усталости не осталось и следа.

Он вышел из кабинета, прошел по коридору. Слишком просторный зал для заседаний никогда не запирался.

Гренс постоял минутку в темноте, нащупывая нужный выключатель, нашел верхний правый и включил сразу освещение, телевизор и видео. Он ничего не смыслил во всей этой технике и громко ругался, когда ему наконец удалось найти то, что нужно.

Надел пластиковые перчатки и осторожно достал видеокассету, которую ему дал Нильс. Все это время она жгла ему грудь сквозь внутренний карман пиджака.

Сначала экран залил ядовитый голубой цвет, потом появилось изображение. Две женщины сидели в кухне на диванчике. В окно лился солнечный свет. Тот, кто устанавливал камеру, похоже, понятия не имел ни об освещении, ни о резкости.

Но видно было достаточно четко.

Он сразу узнал их обеих: Лидия Граяускас и Алена Слюсарева. Они сидели в той самой квартире с электронным замком, где он увидел их впервые.

Они молча ждали сигнала оператора, который то крутил объектив, то стучал для проверки по микрофону.

Они взволнованны, как всякий, кто не привык смотреть в глазок камеры, которая все видит, и потом все остается на пленке.

Первой заговорила Граяускас:

– Это я придумала сняться. Вот моя история.

Она произносит две фразы.

Поворачивается к Слюсаревой, которая переводит на шведский:

– Detta ar min anledning. Detta ar min historia.

Снова Граяускас. Она смотрит на подружку и произносит еще две фразы:

– Надеюсь, что когда вы будете это смотреть, того, о ком идет речь, уже не будет в живых. И он успеет пережить то, что по его вине пережила я. Стыд.

Они говорят долго, строго по порядку: несколько слов по-русски, затем то же самое – на ломаном шведском. Они говорят так, что понятно каждое слово.

Эверт Гренс сидел перед экраном двадцать минут.

Он слышал и видел то, чего не было.

Все перевернулось: из преступницы она стала жертвой, из террористки – женщиной, над которой надругались.

Он встал и шваркнул ладонью по столу, как привык делать. До боли сжал кулак, колотил им по столу и кричал.

Бывает так, что больше ничего не остается.

Я только что был там.

Я говорил с Леной.

Ну а это? Это-то кто ей расскажет?!

Она не заслужила, чтобы слышать такое.

Пойми!

Она никогда об этом не узнает.

Он громко кричал, он чувствовал в горле комок, который причинял боль, и мог избавиться от него только криком. Тогда боль прекратится.

Он повернулся, посмотрел на мигающий экран и перемотал кассету на начало.

– Надеюсь, что когда вы будете это смотреть, того, о ком идет речь, уже не будет в живых. И он успеет пережить то, что по его вине пережила я. Стыд.

Гренс прослушал первую фразу еще раз, затем снова перемотал кассету. Перед глазами возникла картинка из морга: они лежат на полу рядом, у нее руки подвернуты под тело, Бенгт голый, с отстреленными гениталиями и дыркой на месте глаза.

Если бы ты хоть признался, что знаешь ее.

Бенгт, черт возьми!

Она же тебя спрашивала.

Если бы ты тогда просто ответил.

Если бы сказал, что знаешь ее.

Тогда ты, может быть, был бы сейчас жив.

Может, этого бы хватило.

Того, что ты увидел ее. Что ты все понял.

Несколько секунд он колебался, а потом нажал на кнопку «REC». Он должен стереть то, что он только что видел. Запись надо уничтожить.

Но ничего не получилось.

Снова нажал на ту же кнопку, но ничего не вышло. Видеомагнитофон не включался.

Он вынул черную кассету из гнезда и взглянул на ее обратную сторону. Так и есть! Защитные язычки сломаны. Они сделали все возможное, чтобы их рассказ не пропал бесследно.

Эверт Гренс оглянулся вокруг.

Он знал, что ему делать.

Встал, сунул кассету в карман и вышел из комнаты.

Полночь давно миновала, а Лена Нордвалль все стояла у раковины в кухне и мыла четыре чашки, которые по-прежнему хранили аромат кофе.

Она полоскала их горячей водой. Потом холодной. Потом снова горячей. Горячей-холодной, горячей-холодной. Она мыла их целых полчаса, пока наконец не почувствовала, что собралась с силами, чтобы оставить их в покое. Она вытерла их насухо. Затем сменила кухонное полотенце на свежее: ей хотелось, чтобы кругом был порядок, так она чувствовала себя увереннее. Поставила чашки на стол, и они засияли так, что отблески запрыгали аж на потолке.

Тогда она сгребла их и швырнула о стену прихожей.

Она все еще стояла у раковины, когда один из малышей спустился вниз в пижамке и сказал маме, показывая на фарфоровые осколки на полу, что когда чашки бьются, бывает очень громко слышно.

Четверг, шестое июня

Эверт Гренс чувствовал, как болит спина.

Диванчик в конторе крохотный, давно надо его заменить. Спать на нем почти невозможно. Ложь Бенгта, Граяускас и та, другая, на пленке, рука Анни, которую он не может даже сжать, и наконец, слезы, опустошившие его. Одежда помялась, изо рта пахло. Он засиделся допоздна и пытался работать над делом Ланга и Ольдеуса, но Граяускас с подружкой вытеснили все. Они сидели бледные, испитые. Говорили о его лучшем друге, желая ему испытать такой же стыд, какой испытали они. Он попытался заснуть, лег на диван и проворочался до утра.

Он нащупал кассету, которая все еще лежала у него в кармане, и автоматически погладил коробку. Хотелось стереть это дерьмо, но ничего не вышло. Но решение-то он принял. И оно остается в силе. Кассета должна исчезнуть.

Гренс вышел из кабинета, прошел по пустому коридору полицейского управления, купил в автомате бутерброд с подсохшим сыром и пакетик сока, потом зашел в душ и долго стоял под струей горячей воды.

Я должен прямо сейчас снова ехать к ней.

Сначала привез смерть.

Теперь – стыд.

Все, что произошло в этом чертовом морге, он смыл с себя водой. Он стоял под горячей струей, которая лилась на макушку и стекала по плечам, стоял, пока не почувствовал, что раздражение ушло. Полотенце. Кто-то его забыл. Вытерся, натянул одежду и вернулся к автомату. Чашка кофе. Черного, как обычно. Он потихоньку просыпался.

– Гренс.

Он услышал, как она его окликнула из комнаты, мимо которой он проходил. Она сидела за столом, посреди кабинета. На столе, на диване для посетителей, на полках высились груды документов.

– Херманссон, что-то вы рано.

Она была так молода, с выражением ожидания на лице. Через несколько лет оно пропадет. Так бывает всегда.

– Допросы свидетелей из Южной больницы. Есть кое-что интересное. Хотела просмотреть их в тишине и покое.

– Что-нибудь, о чем мне следует знать?

– Думаю, да. Я жду, когда распечатается протокол допроса охранника, которого вырубила Граяускас. И двух пареньков, которые смотрели с ней телевизор в то утро.

– И что?

– Граяускас и Слюсарева. Я думаю, они были там обе.

Может, из-за ее сконского выговора, а может, из-за спокойной манеры говорить он вслушивался в каждое ее слово. Точно так же, как накануне, в прозекторской, ставшей на несколько часов их штабом.

– Я хочу знать об этом все.

– Дайте мне пару часов. У меня тогда будет полная картина.

– Давайте после ланча.

Уже в дверях он все-таки сказал то, что должен был сказать:

– Кстати…

– Да?

Сказав А, надо говорить и Б.

– Вы вчера отлично поработали. Ваш анализ. Ну, то, что вы мне тогда сказали. Я с удовольствием буду работать с вами и дальше.

Неожиданно она улыбнулась:

– Похвала из уст Эверта Гренса. Это дорогого стоит.

Пока Гренс стоял там, он что-то почувствовал. Что-то четкое, выпуклое. Он не понимал что и почти сожалел, что чувствует это. Чтобы прогнать это, спросил невпопад:

– А кабинет, где телевизор…

– Как?

– Мне там кое-что нужно… Я там никогда не был, не знаете, где это?

Херманссон встала и рассмеялась. Гренс не мог понять почему. Она стояла и хохотала, пока ему не стало страшно неловко.

– Послушайте, Гренс. Между нами…

– Что?

– А вы раньше хоть раз хвалили женщину-полицейского?

Она рассмеялась снова и показала на коридор:

– А телевизор там, как раз за кофейным автоматом.

Она снова уселась и принялась раскладывать документы в стопки. Эверт Гренс на минуту задержал на ней взгляд, а затем вышел. И чего она над ним смеялась? Непонятно.

Лиса Орстрём долго сидела, закрыв глаза.

Она слышала, как темноволосый человек, угрожавший ей, ушел. Но она все сидела за столом, не решаясь пошевелиться, пока Анн-Мари не вернулась из дежурки. Пожилая женщина что-то тихо говорила ей, обнимала ее за плечи, потом присела рядом и взяла ее за руку. Так они просидели какое-то время, ладонь к ладони, как делают дети, когда меряются, у кого рука больше.

Потом Лиса отправилась домой. Сперва она попыталась сделать обход, но не смогла: ей было не по себе, страх терзал, как никогда раньше.

Ночь выдалась долгая.

Она попыталась унять боль в груди. Сердце билось как сумасшедшее, так что она принялась глубоко дышать, чтобы успокоить пульс, но внезапно испугалась собственного дыхания. Воздуха не хватало. Страшно было заснуть и никогда больше не проснуться. Так она и металась – только бы не задремать, только бы не провалиться в сон.

Йонатан и Сана.

Они до них добрались.

Всю ночь это не давало ей покоя.

Она дышала медленно, пыталась отогнать страшные мысли.

Лиса любила этих детей. Как никогда никого больше не любила. Может быть, только Хильдинга, пока он не убил в ней это чувство. Но эти двое – они были частью ее самой.

Он стащил фотографии. Теперь он знал, что где-то есть эти дети.

Проклятая боль в груди.

Тут она была уязвима, слаба, беззащитна. Расстаться с ними она была не в силах. Но удивительно: именно благодаря им она выстояла, когда ею овладела паника.

Инспектор Свен Сундквист, который допрашивал ее сразу после того, как Хильдинг рухнул с лестницы, и показал ей ту самую фотографию, позвонил рано утром. Она еще лежала в постели, но он извинился, сказал, что их торопят с расследованием, и попросил приехать как можно скорее в местное отделение полиции.

Теперь она ждала в темном кабинете Главного управления полиции. Она была не одна: неподалеку от нее стоял Сундквист, да еще должен был подойти адвокат подозреваемого.

Когда все собрались, Свен Сундквист попросил ее не торопиться, так как ее показания чрезвычайно важны.

Она подошла к специальному окошку. Лису предупредили, что с той стороны оно выглядит просто как зеркало и ее саму никто не увидит. Зато она видела все. Их было десять человек. Все примерно одного роста, одного возраста и с одинаково бритыми черепами. На груди у каждого висела большая табличка с черными цифрами. Они стояли рядом, плечом к плечу, и смотрели прямо на нее. По крайней мере так это выглядело, а еще казалось, что они, эти парни за стеклом, выжидали и следили за тем, что она делает.

Она смотрела, но не видела.

По несколько секунд на каждого, разглядывая его с ног до головы.

Избегая встретиться с ним взглядом.

– Нет.

Она покачала головой.

– Его здесь нет.

Свен Сундквист подошел на шаг ближе:

– Вы уверены?

– Его здесь нет.

Сундквист кивнул в сторону окошка:

– Они сейчас немного походят по кругу. Я хочу вас попросить внимательно посмотреть на каждого еще раз.

Тот, что стоял с левого края, с цифрой 1 на табличке, сделал несколько шагов вперед и прошелся по кругу. Она провожала его взглядом. У него была тяжелая походка и уверенные движения. Это он.

Это Ланг.

Чертов, чертов Хильдинг!

Она увидела, как он встал на свое место, и вперед вышел номер 2. Она проследила и за этим. И за каждым следующим. Сперва все они выглядели более или менее одинаково, но потом она четко увидела различия.

Свен Сундквист стоял молча, как и все остальные по эту сторону окна, пока по ту сторону не прошел свой крут последний из них. Тогда он выжидающе взглянул на Лису.

– Вы только что посмотрели на них повторно. Лица, телосложение, манера двигаться. Я хотел бы знать, узнали ли вы кого-нибудь из них.

Она затравленно смотрела на него. Она не могла.

– Нет.

– Никого?

– Никого.

Сундквист подошел еще на шаг и заглянул в ее бегающие глаза.

– Вы совершенно уверены? Среди этих людей нет того, кого вы видели в больнице, когда был насмерть забит ваш брат Хильдинг Ольдеус?

Он внимательно смотрел на женщину, стоявшую перед ним. Ее реакция удивила его. Смерть брата, похоже, не слишком ее опечалила. Скорее разозлила.

– Вы хотите напомнить мне о сестринской любви? Да, я обожала его. Я выросла вместе с Хильдингом. Но не с тем, кто умер вчера утром. Не с Хильдингом-наркоманом. Его-то я как раз ненавидела. Ненавидела! И в этом только его вина.

Она сглотнула. Все, что сейчас клокотало в ней – гнев и ненависть, страх и паника, – все это она проглотила, загнала внутрь.

– И как я сказала, я не узнаю никого из тех десятерых мужчин, которых вы мне показали.

– Так значит, вы никого из них раньше не видели?

– Нет.

– Вы совершенно в этом уверены?

Но тут адвокат, сорокалетний мужчина в костюме и галстуке, который появился в этой комнате последним, впервые подал голос:

– Так, ну хватит, – сказал он резко. – Свидетельница показала, что никого не может опознать. А вы на нее давите!

– Я уточняю свидетельские показания, которые расходятся с данными ранее.

– Вы оказываете давление на свидетеля.

Он наклонился к Сундквисту и добавил:

– И я хочу, чтобы мой подзащитный был немедленно отпущен. У вас против него абсолютно ничего нет.

Свен Сундквист взял его за локоть и легонько подтолкнул к выходу:

– Я знаю порядок С вашего разрешения, я не закончил разговор.

Он вытолкал адвоката за дверь и закрыл ее у него перед носом. Лиса Орстрём стояла у окна, тупо глядя на опустевшую комнату по ту сторону зеркала.

– Я не понимаю.

Сундквист встал между нею и окном.

– Я не понимаю, – повторил он. – Вы помните наш с вами вчерашний разговор?

Лицо Лисы пылало. Она отвела глаза.

– Да.

– И вы помните, что вы тогда сказали?

– Да.

– Вы показали на человека с фотографии номер тридцать два. Я сказал вам, что его зовут Йохум Ланг. Вы несколько раз повторили, что совершенно уверены в том, что именно он убил Хильдинга Ольдеуса. Вы это знаете, и я знаю. Поэтому я совершенно не понимаю, почему вы, увидев его во плоти вот в это окно, не смогли его опознать.

Она ничего не ответила и только покачала головой, уставившись в пол.

– Вам угрожали?

Он ждал, что она ответит. Но она молчала.

– Они так обычно и делают. Угрозами заставляют молчать. Чтобы продолжать убивать.

Свен Сундквист заглянул ей в лицо.

Наконец она посмотрела на него.

Она больше не отводила взгляд. Хотела, но не могла. Просто стояла и смотрела Свену прямо в глаза.

– Мне очень жаль, Сундквист. Очень жаль. У меня есть племянники, вы понимаете? И я их очень люблю.

Она закашлялась.

– Вы понимаете?

Утренние пробки рассосались, они без труда проехали через город и выехали на трассу Е4, где машин совсем мало. Всего через полчаса они были на месте. Второй раз менее чем за сутки.

Лена ему обрадовалась. Он еще поднимался по деревянной лестнице, а она уже открывала дверь, чтобы обнять его на крыльце. Эверт Гренс к таким телячьим нежностям не привык и готов был инстинктивно отпрянуть, но сдержался. Объятия нужны им обоим.

Она надела куртку: на улице по-прежнему прохладно, такое уж выдалось лето. Так и не потеплело.

Минут двадцать они шли по полю в сторону Норсборгского водопада, каждый думал о своем. Вдруг она спросила, кто она была. Та девушка, что стреляла в Бенгта. И что потом лежала рядом с ним на сером полу.

Гренс поинтересовался, так ли это важно, и она кивнула в ответ. Она хотела это знать, но зачем – не решалась объяснить. Он остановился, посмотрел на нее внимательно и рассказал, при каких обстоятельствах впервые встретился с Граяускас. Про квартиру с электронным замком. Про исполосованную кнутом спину у потерявшей сознание девушки.

Она слушала. Потом молча сделала несколько шагов и наконец спросила:

– А как она выглядела?

– Когда? После смерти?

– Нет. До. Мне нужна ее фотография. Какой она была. Она украла всю нашу дальнейшую совместную жизнь, Эверт. Я знаю. Что ты, как никто другой, меня поймешь. Я пыталась посмотреть новости, но не смогла. Первое, что я сделала утром, – купила две свежие газеты. Но там нет ее фотографий. Как будто ее вообще никогда не было. Или как будто ничего не значит, какой она была. Я хочу сказать, для остальных, возможно, достаточно просто знать, чем она занималась и как погибла.

Всю нашу дальнейшую совместную жизнь…

Как будто он сам это произнес, сам об этом подумал.

Подул слабый ветерок. Он застегнул пиджак. Они все шли и шли по полю. «У меня же все это есть, – думал он. – Во внутреннем кармане. И фотография, которую прислали коллеги из Литвы. И, Лена, есть у меня пленка. Которая скоро исчезнет. И многого, очень многого ты никогда не узнаешь».

– Есть у меня фото.

– У тебя?

– Ну да.

Гренс остановился и расстегнул пиджак, который только что застегивал. Он вынул конверт и достал из него черно-белый снимок молодой девушки.

На фотографии она улыбалась. Волосы уложены в какой-то необычный красивый пучок.

– Лидия Граяускас. Ей было двадцать. Из Клайпеды. Эта фотография сделана три года назад, еще до того, как она оттуда уехала.

Лена Нордвалль стояла как вкопанная. Она провела пальцем по фотографии и смотрела на нее, как будто узнала девушку.

– Хорошенькая.

Она хотела сказать еще что-то. Он посмотрел на нее.

Она впилась глазами в фотографию молодой женщины, которая менее суток назад застрелила самого близкого ей человека.

Больше она не произнесла ни слова.

Накануне Свен Сундквист вернулся домой очень поздно.

Было около полуночи, Анита сидела на кухне и читала. Она ждала его, как и обещала. Он ее обнял и тут же принес их любимый серебряный подсвечник. Зажег белые стеариновые свечи, и, глядя друг на друга, они съели оставшиеся полторта и выпили по бокалу вина.

Так он справил свой сорок первый день рождения. Теперь ему пошел сорок второй год.

Он поднялся на второй этаж, зашел в комнату Йонаса, поцеловал его в лоб и сразу же пожалел об этом, потому что мальчик проснулся, посмотрел вокруг и пробормотал что-то неразборчивое. Свен остался с ним и поглаживал его по щечке, пока тот снова не заснул. Потом отнес Аниту в ванную, долго говорил ей, какая она красивая, и обнял ее, когда они сползли на пол. И долго обнимал потом ее обнаженное тело.

Утром он проснулся рано.

Дом еще спал, когда он собрался и ушел.

Он осознавал, что чересчур торопится: ведь фотографию она уже опознала. Однако первое, что он сделал, когда вошел к себе в кабинет, – позвонил Лисе Орстрём и попросил ее приехать на опознание.

Повторять опознание непрофессионально, и он это знал, но ему хотелось определенности. Это нужно сделать прямо сейчас. Чтобы иметь аргумент, который можно предъявить Огестаму, и тогда этот крючкотвор не сможет выпустить Ланга. В этот раз не сможет!

Поэтому, когда он оставил Орстрём у окошка, через которое она только что наблюдала тех десятерых с номерами на груди, он был в бешенстве. Он пытался не показывать виду, потому что, конечно, понимал, что она не виновата, она скорее жертва, до смерти запуганная. Но ничего не вышло. В нем кипело презрение и бесцельная злоба, и справиться с этим было совсем непросто.

Он выскочил оттуда, как ошпаренный.

И заспешил в Главное управление. В кабинет для допросов.

Ланг не должен уйти.

Увидев между Шэрхольмен и Фрюэнген знак «Дорожные работы», он вскрикнул и ударил ладонью по приборной доске. Эверт Гренс опаздывал: он должен был заскочить на Кроноберг, в Главное управление, и оттуда пешком дойти до улицы Святого Эрика, где они со Свеном только что условились пообедать.

Он знал, что ни на что не годен. Он стоял, неловко положив руку Лене на плечо, и все пытался заставить себя сказать то, ради чего он приехал. Но единственное, что он сейчас чувствовал, – это собственную никчемность: ни утешить не может, ни обнять по-человечески. Да и никогда не мог. Так он стоял на поле возле водопада, дул ветер, а она стояла рядом со снимком Лидии Граяускас в руках, буквально вцепившись в него, пока он осторожно не отобрал у нее фотографию.

Что он там делал на самом деле? Посреди того, что скоро станет горем. Почему он поехал туда? Потому, что тосковал по Бенгту? Потому, что у нее никого больше не было? Потому, что у него никого больше не было?

Движение застопорилось. Из трех рядов машины съезжались в один, а время уходило. Он опаздывал. Но выхода не было.

Главное – попасть к обеду.

Свену придется подождать.

Как и положено, кабинет для допросов не был обременен деталями интерьера.

Свен Сундквист влетел туда запыхавшись: гнев гнал его через все здание полицейского управления, и он шагал гораздо быстрее, чем нужно.

Допрос ведет Свен Сундквист (С. С.): Вы навестили Хильдинга Ольдеуса непосредственно перед тем, как он был убит.

Йохум Ланг (Й. Л.): Это ты так говоришь.

С. С.: У нас есть свидетели.

Й. Л.: Ну это же просто прекрасно, Сундквист. Потому что в таком случае ты можешь притащить их сюда и устроить опознание.

С. С.: Свидетели, которые видели тебя там, где был убит Ольдеус.

Й. Л.: Я говорю о том, когда собирают десять парней и смотрят на них через такую зеркальную стекляшку. Это отличная штука, опознание. Давай-ка устрой.

Сундквист рассвирепел. Тот, что сидел напротив него, пытался вывести его из равновесия, и похоже, это ему удалось. «Я спокоен, – сосредоточенно думал Сундквист, – я должен сохранять хладнокровие, просто задавать вопросы, и, что бы он ни говорил, я буду задавать их снова и снова, пока он не расколется».

Он смотрел на Йохума Ланга, который осклабился так, как будто уже узнал от адвоката, что свидетельница пошла на попятный и отказалась его опознать. Адвокаты обычно быстро сообщают о таких вещах.

Но он не должен уйти.

Больше не должен.

Пусть ответит на все вопросы еще разок и наверняка сболтнет что-нибудь лишнее, а этого уж хватит, чтобы заставить Огестама продолжать следствие, а обвиняемый будет сидеть за решеткой.

С. С.: Мы нашли ваш БМВ у входа в Южную больницу.

Й. Л.: Ну ты даешь, Сундквист. Даже штрафные квитанции изучил.

С. С.: Почему вы сидели на пассажирском сиденье, в то время как водительское было свободно?

Й. Л.: Да потому, что я, блин, сижу где хочу.

С. С.: На этот раз мы вас не выпустим, Ланг.

Й. Л.: Сундквист, а ну-ка жми кнопку, и пусть меня отведут обратно в камеру! Пока я не сделал того, за что вы действительно сможете меня посадить!

Десять минут первого.

Гренс остановил машину возле Главного управления. Свен уже сидел и терпеливо ждал его в ресторане. Но все же Гренс зашел внутрь и направился в сторону своего кабинета. Он остановился у кофейного автомата, но не для того, чтобы выпить кофе. Комната с телевизором, о которой он утром спрашивал у Херманссон, – вот куда ему было нужно.

Пустые видеокассеты лежали на полке, идущей через всю комнату. По двадцать штук в каждой коробке из коричневого картона. Он достал одну, сорвал целлофан и вынул черную кассету. Повертел ее в руках – точно такая же. Да они все выглядели одинаково.

Гренс закрыл за собой дверь и отправился в свой кабинет. Ее вещи лежали у него в ящике стола. Он достал пакет с буквами ICA и положил туда новую кассету.

Чей это стыд – ее или Лены?

Лена жива. Она – нет.

Рассказа Граяускас больше не существовало. Пленка лежала на дне – где-то между Меларен[18] и Чеканным берегом. Он притормозил там по пути с Эриковой горы. Стыд значительно тяжелее для тех, кто еще жив.

Эверт встряхнул пакет с вещами Граяускас и новой кассетой, повозил им по столу туда-сюда, а затем положил обратно в ящик.

Эверт Гренс сел за столик в дальнем углу полутемного ресторана. Этот столик никто из входящих в зал даже не замечал. Здесь был настоящий кабак почти на самом углу улиц Флеминга и Святого Эрика, и Гренсу тут нравилось. От Главуправления, конечно, далековато, но выбора у него не было: журналисты охотились за ним по всему Королевскому острову. А поскольку они знали, где он обычно обедал, то уже торчали там у входа – Гренс видел их по дороге.

Ответов они не получат. Ничего не получат. По крайней мере, от него. У полиции есть пресс-атташе – пусть они и трепят языком на пресс-конференциях, где все орут, перебивая друг друга. Только пусть говорят как можно меньше.

Он повертелся на стуле и позвонил Свену, который уже сидел тут и даже пропустил пару стаканчиков. Ему тоже и раньше случалось тут обедать в те дни, когда чья-то смерть попадала на газетные полосы, становилась буквами и столбцами слов. Тогда он приходил сюда и ел здешнюю дрянную еду в тишине и покое.

Он взял с соседнего столика утреннюю газету и быстро пробежал шесть страниц, на которых описывалась драма с захватом заложников в морге Южной больницы.

– А я будто уже пообедал. – Свен Сундквист хлопнул его по плечу и присел рядом. – Шестидесяти монет как не бывало. За пиво. Только потому, что тебе приспичило встретиться здесь.

Гренс посмотрел вокруг и кивнул.

– Шикарное местечко ты выбрал, – не унимался Свен.

– Здесь, по крайней мере, нас не будут донимать расспросами.

– Не сомневаюсь.

Они заказали по порции гуляша со свеклой по-сконски.

– Как она?

– Лена?

– Да.

– В горе.

– Ты ей нужен сейчас.

Эверт Гренс глубоко вздохнул и отложил газету. Он беспокойно поерзал на стуле.

– Свен, я не знаю, как себя ведут в таких ситуациях. Я в этом во всем не слишком-то… По-моему, я сделал что-то не то: она хотела посмотреть, как выглядела Граяускас, и я дал ей фотографию.

– Ну. Раз она так хотела.

– Да не знаю. Странное какое-то чувство. Такое впечатление, что она не поняла. И при этом словно бы ее узнала. Она так смотрела на фотографию, пальцами по ней водила. Хотела что-то сказать, но…

– В какой-то степени она все еще в шоковом состоянии.

– Ну зачем ей знать, как выглядела убийца ее мужа? Как будто я кусок дерьма ей подсунул. И ткнул прямо в лицо.

Соуса было слишком много. Мясо в нем утонуло. Но они все съели, потому что им надо было подкрепиться.

– Эверт.

– Да?

– У нас катастрофа.

Гренс попытался уцепить вилкой кусок свеклы, однако сдался, когда тот скрылся в пучине коричневой подливки.

– А я хочу об этом знать?

– Нет.

– Тогда выкладывай.

Свену пришлось еще раз пережить сегодняшнее утро.

Страх и нежелание куда-либо идти, которые он прочел в глазах Лисы Орстрём, как только ее увидел. Десять человек за зеркальным окном, ее «нет» и его просьба посмотреть на них еще разок, когда они прошлись перед ней по кругу. И ощущение, что она еле держится и готова наброситься на первого встречного. Потом – его собственная злость, когда стало ясно, что ее запугали, и когда она просила его понять, что она просто любит своих племяшек. Ее отказ, ее стыд и требование адвоката немедленно отпустить Ланга.

Реакцию Гренса Свен предугадал легко.

Тот отшвырнул вилку. Его лицо побагровело, брови нахмурились, а на виске забилась жилка. Он хотел было грохнуть ладонью по столу, но Свен перехватил его руку:

– Только не здесь, Эверт. Нам зеваки не нужны, так ведь?

Гренс тяжело дышал. Он прохрипел, с трудом сдерживая ярость:

– Свен, ядрена кочерга, да ты хоть сам-то понял, что сказал?!

Гренс встал и заходил вокруг стола, задевая за каждую ножку.

– Эверт, мне так же худо, как тебе.

Но я прошу: возьми себя в руки, мы не в конторе. Но тот все стоял, нависая над столом:

– Он запугал врача! Угрожал детям!

Свен поколебался, мысленно перебирая утренние события, а потом полез в карман за диктофоном и поставил его на столик между еще наполовину полными тарелками.

– После я допросил Ланга. Послушай.

Два голоса.

Один хочет разговорить другого.

Другой пытается этого избежать.

Эверт Гренс продолжал стоять возле стола, и каждый раз, когда говорил Ланг, все мускулы у него напрягались. Он ничего не произнес, пока пленка не кончилась и Свен Сундквист не потянулся за диктофоном.

– Ну-ка еще разок. Только самый конец.

Звук скрипящих по полу стульев.

Резкий вздох.

Голос Ланга:

– Сундквист, а ну-ка жми кнопку, и пусть меня отведут обратно в камеру! Пока я не сделал того, за что вы действительно сможете меня посадить!

Гренс заорал. Несколько посетителей, сидевших неподалеку, обернулись в их сторону, а высокий старик даже встал и погрозил им кулаком.

– Сядь, Эверт.

– Вот на это я, Свен, не куплюсь. Я больше не позволю Лангу решать за нас. Пусть и не надеется! Он отправится за решетку, и мне, черт меня дери, плевать, чего мне это будет стоить!

Все еще нависая над столом, Гренс ткнул в Свена пальцем:

– Телефон Лисы Орстрём.

– Зачем?

– Есть он у тебя или нет? Дай мне ее телефон! Переходим к оперативным действиям. Прямо тут, в ресторане.

Молодая официантка боязливо подошла к их столику и заговорила, не глядя на Гренса и обращаясь только к Сундквисту. Она попросила вести себя тихо из уважения к остальным посетителям и заявила, что в противном случае будет вынуждена вызвать полицию. Сундквист немедленно принес извинения, пообещал, что такое больше не повторится, сказал, что они немедленно уходят, и попросил принести счет.

– Вот, – он протянул Гренсу свою записную книжку. Там, естественно, был ее номер.

Гренс улыбнулся ему: что за книжка – номер к номеру, фамилия к фамилии, и так все аккуратно. В этом весь Свен.

Он достал свой мобильный и набрал телефон Лисы Орстрём. Застал ее на работе, в отделении терапии, куда она поехала сразу после опознания.

– Орстрём? Говорит инспектор криминальной полиции Эверт Гренс. Через час я вышлю вам несколько фотографий. Я хочу, чтобы вы просто на них взглянули.

Она помедлила, как будто не сразу разобрала, что он сказал:

– А что за фотографии?

– С места преступления. Убийства, нападения, нанесение тяжких телесных повреждений.

– Я не понимаю…

– Номер факса у вас какой?

Она снова помедлила, и это ее молчание означало, что продолжать она не хочет.

– А зачем мне эти фотографии?

– А это вы поймете, когда их увидите. Через час. Я еще позвоню.

Эверт Гренс нетерпеливо дожидался, пока Свен допил пиво и начал шарить по карманам в поисках денег, которые – он знал – у него с собой были. Гренс отмахнулся от него и, экономя время, расплатился за двоих, оставив при этом на чай гораздо больше, чем следовало.

Они уже были в дверях, выходящих на улицу Святого Эрика, когда Гренс увидел двух репортеров. Никакого желания говорить с ними у него не было, поэтому он жестом остановил Свена и, прикрывшись дверью, обождал, пока они не прошли мимо и не исчезли за углом.

Только тогда они вышли на улицу, оставив позади себя запах гуляша по-сконски.

Быстро прошли по улице Флеминга, еще пару минут бок о бок до улицы Берга, а там и здание управления – пора расходиться по своим кабинетам.

Гренс зашел к себе и вышел несколько минут спустя с двумя черно-белыми фотографиями в руках. Он уже направился к факсу, который стоял в коридоре рядом с ксероксом, но тут его окликнули:

– Гренс!

Это была она. Та, что смеялась над ним сегодня утром.

– А, Херманссон. Вы обещали мне рапорт после обеда. Сейчас и есть после обеда.

Она спросила, почему он выглядит таким сердитым. Он ответил, что вовсе не рассержен.

– У меня все готово.

– И?

– Я получила расшифровки допросов. Просмотрела их. Нашла кое-что интересное.

Эверт по-прежнему держал те две фотографии. Она махнула рукой, мол, отправляйте ваш факс, я подожду, но он отложил их в сторону и попросил ее продолжать.

– Вот показания охранника. Он упоминает о женщине, которая заходила в туалет для инвалидов прямо перед Граяускас. Описание точь-в-точь совпадает с подругой Граяускас, Аленой Слюсаревой.

Эверт Гренс слушал. Он думал о сегодняшнем утре. Сперва он похвалил ее, а потом вдруг у него испортилось настроение, как будто он себя выдал. Он тогда не понял почему, не понимал и сейчас. Он просто к такому не привык.

– Так. Теперь два паренька, что сидели вместе с ней перед телевизором. Один из них тоже вспомнил, как мимо прошла какая-то женщина. Его описание полностью совпадает с тем, которое дал охранник. Это Алена Слюсарева.

Херманссон захватила с собой большую папку с документами. Это были материалы дела, которое уже почти сутки находилось в производстве. Убийство и самоубийство в морге. Она протянула папку Гренсу:

– Это была она, Гренс. Это она снабдила Лидию Граяускас оружием и взрывчаткой. Я в этом уверена. Так что против Алены Слюсаревой надо выдвинуть обвинение в соучастии. Мы быстро ее вычислим, она наверняка где-нибудь по дороге домой.

Эверт Гренс взял папку. Он проводил взглядом молодую сотрудницу, которая уже выходила из кабинета, и откашлялся:

– Послушайте. Кстати.

Она обернулась.

– Вы ошиблись. Вы вторая женщина-полицейский, которую я хвалю. И я буду делать это еще не раз.

Она покачала головой:

– Спасибо. Но пока достаточно.

Херманссон снова повернулась к выходу, но он опять попросил ее задержаться.

– У меня еще один вопрос. То, что вы сказали мне сегодня утром.

– Да?

– Я же могу это истолковать так, что, по-вашему, у меня трудности с женщинами… коллегами.

– Да. Вы можете истолковать так.

Она не колебалась ни секунды. Была спокойна и деловита, а он стоял, как и утром, сбитый ее словами с толку.

Но теперь он понял. Он увидел Анни.

Гренс громко откашлялся и направился к кофейному автомату. Ему надо срочно выпить черного кофе в бумажном стаканчике – это то, что ему необходимо, чтобы успокоиться. Он проглотил кофе и снова нажал на кнопку. Он и сам все знает. Отчего у него трудности с женщинами-полицейскими. Отчего у него трудности с женщинами вообще. Двадцать пять лет тому назад. Двадцать пять лет назад он был без памяти влюблен. Он почти не помнил, как это было, ему этого не хватало, но вспомнить он не мог.

Еще стаканчик кофе.

Последний он выпил не спеша. Больше трех зараз он вообще не пил и теперь старался растянуть удовольствие, ожидая, когда успокоятся нервы. Он держал стаканчик в одной руке и вдруг заметил, что в другой у него по-прежнему две черно-белые фотографии.

Он посмотрел на них. Да, это сработает.

Лиса Орстрём ответила после пятого гудка.

– Час прошел. Вы пунктуальны.

– Пожалуйста, подойдите к факсу.

Эверт Гренс услышал ее шаги по коридору, вспомнил отделение терапии и точно представил себе, где она сейчас стоит.

– Вы получили?

– Только что.

– И?

– Я не понимаю, чего вы хотите.

– Вы их видели?

Она вздохнула. Он подождал, пока она заговорит снова:

– А что это?

– Вы же врач. Посмотрите на фотографии. Что вы видите?

Лиса Орстрём молчала, он слышал ее дыхание, но она не произнесла ни слова.

– Я в последний раз спрашиваю. Что вы видите?

– Левую руку. Три пальца сломаны.

– Большой в том числе, правильно?

– Правильно.

– Пять тысяч крон.

– Я не пойму, к чему вы клоните.

– Указательный палец. Тысяча крон. Мизинец. Тысяча крон.

– Я по-прежнему вас не понимаю.

– Йохум Ланг. Это его тариф. И почерк. Фотографии из дела, которое мы вели недавно. Парень с искалеченной левой рукой задолжал семь тысяч крон. Одна из жертв Ланга. Вот какого мастера вы прикрываете. А тем временем он продолжает увечить людей. Такая у него работа.

Эверт Гренс замолчал, подождал немного и положил трубку. Пусть посидит подумает. С черно-белым снимком трех сломанных пальцев перед глазами. И пусть смотрит на них, пока он ей не перезвонит.

В конце коридора открылась дверь, и оттуда стремглав выскочил Свен Сундквист. Он поспешно подошел к Гренсу и сказал:

– Эверт, мне только что позвонили.

Гренс плюхнулся на факс: у него болели ноги, такое с ним бывало. Тонкая крышка факса угрожающе заскрипела, но он не слышал. Свен как раз слышал, но ему было некогда. Он посмотрел на шефа:

– Это под Фрихамененом. Русский переводчик уже туда выехал.

– И что?

– Она должна была подняться на борт корабля, идущего в Литву.

Гренс сделал нетерпеливый жест:

– Ближе к делу!

– Алена Слюсарева. Мы ее нашли.

Они говорили об этом много раз.

Вели ли они с Бенгтом допрос, сидели ли в кабаке или у него дома в саду – они постоянно говорили о правде. О том, что есть еще места, где она под запретом. О том, что есть правда и есть ложь, и правда – то единственное, что человек вынесет всегда. Как бы тяжело ему ни было.

Все остальное – чушь собачья.

Одна ложь порождает другую, и в конце концов человек так запутывается, что перестает различать правду, даже если это единственное, что у него есть.

Они строили свою дружбу на правде. Чтобы всегда говорить, что ты думаешь, даже если это трудно. Бывало, один из них чувствовал, что второй отступает от правды, замалчивает ее с самыми благими намерениями. Тогда они орали друг на друга, хлопали дверями, выбегали в коридор, а потом возвращались, и так продолжалось, пока не выходила наружу она. Правда.

Эверт Гренс дрожал.

Какая дьявольская ложь.

Во что он верил? Что Бенгт – само воплощение правды и только правды?

Он сел за рабочий стол, и мысли его крутились вокруг видеокассеты, которую большую половину дня он носил в кармане, а потом бросил в Меларен.

Сейчас я лгу.

Ради Лены.

Ваша сраная правда.

Я вру, чтобы скрыть твою ложь.

Эверт Гренс придвинул к себе картонную коробку, которая стояла у него на столе. Он снял с нее крышку. Там лежали и вещи, пару часов назад изъятые при обыске у Алены Слюсаревой.

Он взял коробку в руки и перевернул кверху дном. Ее жизнь на его столе. Вещей было немного, да и сколько человек в бегах может с собой взять? Он по одной брал их и рассматривал.

Зажим для денег, и в нем несколько тысячных купюр – плата за то, что она раздвигала ноги по двенадцать раз на дню в течение трех лет.

Дневник. Он сломал замок и перелистал страницы, усеянные кириллицей, – длинные слова, которых он не понимал.

Пара дешевых пластмассовых солнечных очков. Такие покупают по случаю, проходя мимо.

Мобильный телефон. Довольно новый, с множеством функций, которыми пользовались со знанием дела.

Обычный пассажирский билет с сегодняшней датой – шестое июня. На маршрут Стокгольм-Клайпеда. Он посмотрел на часы: скоро билет будет недействителен.

Еще раз взглянул на рассыпанную перед ним жизнь Алены Слюсаревой, а потом сгреб все это обратно в коробку.

Быстро пробежал глазами протокол задержания, подписал его и положил к другим документам.

Гренс знал больше, чем хотелось ему самому.

И теперь он все же должен ее допросить.

А она скажет ему именно то, что он не хочет слышать. Так что он выслушает и тут же забудет, а ее попросит собрать манатки и отправиться домой.

Ради Лены. Не ради тебя. Ради нее.

Гренс встал и пошел через коридор, к лифтам, а оттуда в КПЗ к начальнику охраны.

Он подождал, а потом они вместе отправились в камеру, где уже полтора часа сидела Алена Слюсарева. Охранник, как обычно, сперва заглянул в четырехугольный глазок посреди двери. Она сидела там. На узких нарах, наклонившись вперед и склонив голову до колен. Темные волосы закрывали лицо.

Охранник открыл дверь, и Гренс зашел в серую неуютную комнату. Она подняла заплаканные глаза. Он кивнул ей:

– Ты, конечно, говоришь по-шведски?

– Немного.

– Отлично. Я должен тебя допросить. Мы присядем оба тут на нары, но между нами будет диктофон. Понимаешь?

– Зачем?

Алена Слюсарева вся сжалась. Так она делала, когда клиент входил в нее слишком сильно и у нее начинал ныть низ живота. Тогда ей казалось, что так ее никто не видит.

Допрос ведет Эверт Гренс (Э. Г.): Ты меня помнишь?

Алена Слюсарева (А. С.): Там, в квартире. Ты полицейский, который двинул дубинкой ему в живот. Диме Шмаровозу. Он аж повалился.

Э. Г.: Значит, ты это видела. А почему все-таки убежала?

А. С.: Я увидела Бенгта Нордвалля, вот почему. Запаниковала. Хотела просто сбежать.

Он сидел рядом с молодой женщиной из Прибалтики на узких нарах в КПЗ. Спина болела после ночи, проведенной на диванчике в кабинете, ноги просто ныли, как обычно. Без особых причин. Он устал. Он не хотел тут сидеть и закапывать в дерьмо единственную зацепку в этом деле. Не говоря уже о собственной гордости и самоуважении. Он ненавидел ложь, которая легла на него тяжким грузом, но он будет лгать и дальше – у него нет другого выхода.

А. С.: Мне сказали. Что Лидия умерла.

Э. Г.: Да. Это так.

А. С.: Теперь я знаю.

Э. Г.: Сначала она застрелила ни в чем не повинного полицейского. А потом свела счеты с жизнью с помощью того же пистолета. Один выстрел в голову из девятимиллиметрового пистолета Макарова. И я бы очень хотел узнать, каким образом он к ней попал.

А. С.: Она умерла. Она умерла! Теперь я знаю.

Она надеялась. Так всегда надеются: раз я не знаю, значит, этого не было.

И вот теперь она плакала.

Она перекрестилась трясущейся рукой и зарыдала так, как рыдает тот, кто только что понял, что человека, по которому он будет тосковать, больше нет.

Эверт Гренс ждал, когда она наплачется всласть. Он смотрел на диктофон, в котором медленно крутилась пленка, и молчал, пока она не успокоилась, а потом стал снова задавать вопросы.

Э. Г.: Девятимиллиметровый. Пистолет Макарова.

А. С.: (неразборчиво).

Э. Г.: И взрывчатка.

А. С.: Это я.

Э. Г.: Что «я»?

А. С.: Принесла.

Э. Г.: Откуда?

А. С.: Оттуда же.

Э. Г.: Откуда?

А. С.: С улицы Вёлунда. Подвал там был.

Гренс в сердцах так стукнул по диктофону, что чуть не задел Алену. Как? Как, черт возьми, несчастная испуганная девочка в бегах смогла проскользнуть мимо полицейских, которых он оставил следить за той квартирой? Причем оставил не в засаде, а открыто! Как смогла она пробраться в подвал, а потом скрыться, прихватив с собой достаточно этой дряни, чтобы взорвать к чертям пол огромной больницы?

Она испугалась: он стукнул рукой так же сильно, как обычно. Она прямо вся сжалась. Он тут же попросил прощения и пообещал больше такого себе не позволять.

Э. Г.: Ты, конечно, знала, для чего ей все это нужно.

А. С.: Нет.

Э. Г.: Ты принесла ей оружие и взрывчатку, не спросив зачем?

А. С.: Я не знала ничего. И вопросов не задавала.

Э. Г.: А она сама ничего не говорила?

А. С.: Она понимала, что если бы я знала – я тоже бы была там. С ней.

Эверт Гренс остановил диктофон, вытащил кассету. Ложь. Этот допрос никогда не будет расшифрован и внесен в протоколы. Эта пленка тоже исчезнет точно так же, как вчера исчезла та, другая, на которой было записано их совместное свидетельство.

Он посмотрел на нее. Она отвела взгляд.

– Пора тебе домой.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас.

Алена Слюсарева вскочила, пригладила волосы рукой, несколько раз одернула блузку и быстро сунула ноги в туфельки на высоком каблуке.

Они обещали друг другу, что вместе вернутся домой.

Теперь это невозможно.

Лидия мертва.

Алена отправляется одна-одинешенька.

Гренс вызвал такси, так было лучше. Чем меньше полицейских, замешанных в это дело, тем ему проще. Вместе с Аленой они вышли на улицу. Пожилой мужчина со своей юной спутницей. Пожилой мужчина со своей юной дочерью. И никто не догадывался, что это был полицейский и проститутка, которую он отпускал домой.

Она села на заднее сиденье, и автомобиль сразу же влился в плотный, как всегда по вечерам, поток машин. Северный берег, улица Васы, Королевская миля, площадь Стюре, а потом через улицу Вальгаллы и остров Страдальцев вниз, в гавань. Она сюда никогда не вернется. Она вообще больше не покинет Литву. Это она знала точно. Хватит. Попутешествовала.

Гренс расплатился с таксистом и отправился к терминалу для отъезжающих. Следующий паром отправлялся из Стокгольма меньше чем через два часа. Он купил билет и протянул его ей. Она вцепилась в него мертвой хваткой, такое впечатление, что она не выпустит его из пальцев, пока не сойдет на берег в родной Клайпеде.

Это сложно себе представить. Она покинула тот город, когда ей было всего семнадцать. Она не слишком долго раздумывала, когда двое мужчин предложили ей работу, хорошую зарплату и оплаченный билет. Город, из которого она тогда уехала, был нищим, неблагополучным, и изменений к лучшему не предвиделось. Она должна была отсутствовать несколько месяцев. А потом вернуться. Но Яношу она ничего не сказала. И до сих пор не знала почему.

Она тогда была другим человеком.

Всего три года назад, но то было другое время, другая жизнь.

А теперь она чувствовала себя намного старше своих ровесниц.

Искал ли он ее? Расспрашивал о ней? Он так и стоял у нее перед глазами, Янош, это воспоминание им не удалось у нее отнять. Они трахали ее, плевали в лицо, но самое дорогое ей удалось уберечь. Где он сейчас, Янош? Жив ли он? Как выглядит?

Эверт Гренс сказал, чтобы она шла за ним, и довел ее до самого конца терминала, где был кафетерий. Он угостил ее кофе с бутербродом, она поблагодарила его и съела все до крошки. Он купил пару газет, и так они сидели за столиком, читая каждый свое, в ожидании посадки.

С тех пор не прошло и суток.

Лена Нордвалль сидела за кухонным столом, глядя прямо перед собой. Сама не зная на что.

Сколько еще времени должно пройти? Два дня? Три? Неделю? Две недели? Год? Вечность?

Этого ей и не нужно знать. Не нужно. Только не сейчас.

Сзади нее кто-то был, она только что почувствовала. Обернувшись, Лена увидела, что на лестнице, ведущей на второй этаж, сидит дочь и молча смотрит на нее.

– Ты долго тут сидишь?

– Не знаю.

– А почему на улицу не идешь?

– Там дождь.

Их дочери пять лет. Ее дочери пять лет. Об этом тоже ей придется теперь думать. Ее дочь. Оглянись вокруг – больше взрослых в этом доме нет. Она осталась одна. Лицом к лицу с будущим.

– Долго еще, мам?

– Что – долго?

– Долго еще папа будет мертвый?

Ее дочь звали Элин. На ногах у нее были сапожки. Мокрые, грязные. Лена этого не замечала. Элин прошла через всю прихожую к кухонному столу, оставляя за собой комья мокрой земли, которых Лена не видела.

– Когда он вернется?

Элин уселась рядом. Лена это заметила, но просто смотрела, не слыша, как девочка задает все новые вопросы.

– Он не вернется домой?

Ее дочь протянула руку к ее щеке, дотронулась и погладила.

– А где он?

– Папа спит.

– А когда он проснется?

– Он не проснется.

– Почему?

Ее дочь сидела рядом и задавала вопрос за вопросом, и они бились о тело Лены, словно впивались ей в кожу, вгрызались в плоть. Она встала, не в силах выносить эту муку. И закричала на девочку, которая просто пыталась понять:

– Хватит! Хватит спрашивать!

– А почему он умер?

– Я не могу! Понимаешь? Я больше не могу!

Она чуть было не ударила своего ребенка. Почувствовала, как ее внезапно охватила ярость, рука взмыла в воздух, а вопросы все били и били по голове. Но она не ударила ее, она вообще никогда не била детей. Она разрыдалась и обняла дочь. Свою дочь.

Свен Сундквист долго еще смеялся, когда вышел из того жуткого ресторана и не торопясь, в гордом одиночестве возвращался в управление. Не над едой, хотя два жалких кусочка мяса в быстрорастворимом соусе – отличный повод для веселья. Он смеялся над Эвертом. Он так и видел, как комиссар бродит вокруг стола, цепляясь за каждую ножку, и клянет диктофон, так что даже официантка попросила их вести себя потише, а не то – страшно сказать! – она будет вынуждена вызвать полицию.

Он шел и смеялся, да так громко, что две пожилые дамы, которые шли ему навстречу, окинули его неодобрительным взглядом и зашушукались о вреде алкоголя. Он сделал глубокий вдох и попытался успокоиться. Да, с Эвертом порой нелегко, но зато с ним никогда не бывает скучно.

Сам Эверт поехал допрашивать Алену Слюсареву. Свен Сундквист не сомневался, что она предоставит им информацию, которая прольет свет на очень многое. Поэтому он ускорил шаг, торопясь обратно в свой кабинет, чтобы отложить дело Ланга в сторону и покумекать над этой историей с заложниками. Уходя из морга, он не мог избавиться от чувства, что речь там шла не только о смерти.

Было там еще что-то, чего он никак не мог понять.

Уж слишком целеустремленной была та женщина. Слишком жестокой: медики под прицелом пистолета, взорванные трупы и наконец – этот обмен на Бенгта Нордвалля, закончившийся его и ее смертью. И ни слова не сказала о том, чего она хочет на самом деле.

Он еще раз прокрутил в уме события того дня.

Он разбил среду пятого июня на минуты, так, чтобы каждое событие приобрело четкие временные границы. Начиная с двенадцати пятнадцати, когда Лидия Граяускас сидела в отделении хирургии на диване перед телевизором, и заканчивая шестнадцатью десятью, когда раздались те самые выстрелы – два подряд и потом еще один. Их слышали все, кто сидел тогда с наушниками в прозекторской. Так же, как и грохот выломанной спецназовцами двери морга.

Он прочитал расшифровку допросов заложников – старшего врача Эйдера и четырех его студентов: все они рассказали о Граяускас одно и то же. По их словам, она все это время сохраняла спокойствие, контролировала ситуацию и никому из них не причинила никакого вреда, кроме того случая, когда Ларсен попытался повалить ее на пол.

Их рассказ был очень подробным, но ему не хватало самого главного. Почему она сделала то, что сделала?

Он просмотрел протоколы осмотра места происшествия и отчеты криминалистов. Ничего. Ничего такого, что бы его удивило. Ничего, чего бы он не предвидел.

Кроме одного.

Он снова и снова пробегал глазами две строчки в протоколе.

Видеокассета. У нее в пакете лежала видеокассета. Без коробки. Но с русскими буквами на наклейке.

Они обменялись газетами, он принес еще кофе и по кусочку яблочного пирога с ванильным соусом. Она съела с таким же аппетитом, что и бутерброд.

Эверт Гренс рассматривал женщину, которая сидела напротив него.

Красивая. Это, конечно, не играло никакой роли, но она красива.

Эх, жила бы она дома! Что за легкомыслие! Такая молодая – вся жизнь впереди, и вот как все обернулось: каждый день она раздвигала ноги перед богатенькими домовладельцами, скучавшими на своих лужайках, а лужайки-то не стрижены, деткам все чего-то нужно, а супружница стареет.

Гренс покачал головой. Такое легкомыслие.

Он подождал, пока она закончит жевать и положит ложечку на тарелку.

Это лежало у него в портфеле. И теперь он его вытащил и положил перед собой на стол.

– Узнаешь?

Она посмотрела на него. На блокнот в синенькой обложке. Пожала плечами.

– Нет.

Гренс раскрыл первую страницу, придвинул блокнот к Алене:

– Что тут написано?

Она посмотрела на записи, прочитала несколько строчек и затем подняла на него глаза:

– Откуда это у вас?

– Он лежал на ее кровати. Там, в больнице. Единственное, что осталось после нее.

– Это почерк Лидии.

Он сказал, что еще когда она была жива, пока держала заложников в морге больницы, он попытался найти кого-нибудь, кто смог бы это перевести, но никто не понимал по-литовски.

«Пока был жив Бенгт, – подумал он, – и пока ложь, с которой он жил, не выплыла наружу».

Алена Слюсарева медленно листала блокнот и читала, что было написано на пяти страницах. А потом перевела.

Все.

Все, что произошло менее суток назад.

В деталях.

Граяускас спланировала и записала абсолютно все, что потом и выполнила. Как передать оружие, взрывчатку и кассеты через мусорную корзину в туалете для инвалидов. Ударить охранника по голове, дойти до морга, захватить заложников, взорвать трупы и потребовать прислать ей Бенгта Нордвалля в качестве переводчика.

Эверт Гренс слушал. Он слушал и судорожно сглатывал слюну: «Там же все было, в этом чертовом блокноте! Все! Если бы только я знал! Если бы мне удалось заполучить перевод. Я бы никогда не позволил ему туда идти. И он бы остался жив».

Ты бы остался жив!

Если бы ты туда не пошел, ты был бы сейчас жив.

Но ты-то должен был знать!

Почему ты ничего не сказал?

Мне? Ей?

Если бы ты хотя бы признался, что узнал ее. Если бы ты дал ей хотя бы это.

Ты бы остался жив.

Она не хотела стрелять.

Она хотела лишь получить подтверждение, что это была не ее вина и не ее выбор – сидеть безвылазно в четырех стенах и только ждать, когда придется снова раздеваться перед мужчиной.

Она спросила, можно ли ей взять блокнот. Гренс покачал головой, придвинул его обратно к себе и положил в портфель. Потом дождался, пока до отхода парома осталось двадцать минут. Тогда он сказал, что пора идти, и они направились к выходу. Алена Слюсарева держала билет в руке. Она показала его женщине в форме пароходства, стоявшей у стеклянной перегородки.

Она обернулась, поблагодарила, а Гренс пожелал ей приятной поездки.

Он оставил ее там, в очереди на посадку, и, пройдясь по терминалу, остановился в таком месте, откуда хорошо было видно пассажиров, ожидавших приглашения на борт. Он спрятался за колонной и, наблюдая, одновременно думал о другом расследовании. О Ланге, который все еще сидел в КПЗ, и о Лисе Орстрём, которая только что должна была получить от него факс, так что сейчас наверняка любовалась новыми фотографиями.

Хватит с него женщин из Клайпеды. Он устало смотрел на пассажиров парома, которые сходили на землю шаткой от качки походкой. Ему нравилось вот так стоять в стороне и разглядывать людей. Все куда-то спешили: раскрасневшиеся, с пакетами и свертками, счастливые от таксфри.[19] Эти люди напивались, танцевали, флиртовали, пока наконец не засыпали в одиночестве в каюте на нижней палубе. А были и другие, одетые в свое самое лучшее платье. Такие годами копили на недельную поездку в страну Швецию, что на другом берегу Балтики. Еще кто-то вылетел с парома сломя голову, без багажа, и мгновенно растворился в толпе. Он изучал всех этих людей, и минуты ожидания тянулись не так мучительно. Скоро она поднимется на борт. И уедет. Совсем скоро.

Эверт Гренс уже собирался уходить, как вдруг в последней группе прибывших увидел мужчину.

Он узнал его сразу.

Меньше суток назад он видел, как тот стоял в аэропорту Арланды между двумя здоровяками-охранниками, а коротышка из посольства кричал на него и бил по лицу. Значит, едва приземлившись в Вильнюсе, он тут же поднялся на борт парома и отправился обратно в Стокгольм.

Дима Шмаровоз.

В том же костюме, который был на нем в аэропорту, в котором он за три дня до этого отхлестал Граяускас до потери сознания, а потом преграждал полиции вход в квартиру.

Дима Шмаровоз был не один. Едва пройдя паспортный контроль, он остановился в ожидании двух молодых женщин, скорее даже девушек, лет шестнадцати-семнадцати. Он протянул руку, и они обе отдали ему то, что держали в руках. И Эверт Гренс не глядя мог с точностью сказать, что именно.

Свои паспорта.

Свой должок.

Тут к ним торопливой походкой подошла женщина в спортивном костюме и надвинутом на глаза капюшоне. Она стояла спиной к Гренсу. Он не мог ее разглядеть, но отметил, что она приветствовала всех троих на прибалтийский манер – чмокнув каждого в щеку.

Она указала на ближайший выход, и они пошли за ней. Все без багажа.

Эверту Гренсу стало дурно.

Только что Лидия Граяускас выстрелила себе в висок. Алена Слюсарева только что поднялась на борт парома, который доставит ее домой. Обе они в течение трех лет были в заточении. Под охраной электронных замков они утоляли похоть всяких проходимцев. Их запугивали, били, насиловали – пока их души не разлетелись на куски. И всего за одни сутки им подыскали замену – еще двух молоденьких женщин, которые не имели понятия о том, что их ожидает. Которых вот-вот принудят улыбаться, когда им будут плевать в лицо, чтобы те, кто торгует живым товаром, могли по-прежнему получать свои сто пятьдесят тысяч крон в месяц.

Гренс постоял еще пару минут. Судно вот-вот отчалит. Он провожал девушек взглядом, пока они не исчезли из виду. Они покорно следовали за женщиной в капюшоне, рядом с которой шел Дима Шмаровоз. Две девочки, у которых только недавно сформировалась грудь.

Но он ничего не мог сделать. По крайней мере, сейчас. Граяускас и Слюсарева сумели ответить, дать сдачи, и это не укладывалось в общую схему. Он никогда не слышал ни о чем подобном. А эти две девчонки ни за что не осмелятся дать свидетельские показания. Испуганные до смерти, они будут отнекиваться и все отрицать, точно так же как будет все отрицать их сутенер.

Зацепиться не за что. А значит, и торопиться незачем.

Но он знал, что он сам или кто-нибудь из его коллег рано или поздно встретятся с этими двумя девчушками. Он не знал, где и когда, но однажды они накроют эту лавочку.

Свен Сундквист дочитал отчет криминалистов, отложил в сторону кучу других бумаг и принялся искать видеокассету, описание которой привлекло его внимание. Она лежала в пакете с логотипом ICA, и на ней были обнаружены отпечатки пальцев как Граяускас, так и Слюсаревой.

Сначала он поискал там, где ей, собственно, и полагалось быть, – у экспертов местного отделения криминальной полиции лена.

Но там ее не оказалось.

Тогда он позвонил в дежурный отдел уголовной полиции. Затем лингвистам, которые должны были перевести надпись на кассете.

Но и там ее не было.

Может, она в каком-нибудь из отделов управления, который работает над отчетом по этому делу, например в отделе вещдоков. И снова ничего.

Чувство безысходности нарастало, постепенно переходя в раздражение и гнев. Оно было ему несвойственно и потому особенно ненавистно.

Тогда он разыскал криминалиста, который первым вошел в морг. Им оказался Нильс Крантц, пожилой эксперт, которого Свен встречал каждый раз, выезжая на место преступления, с тех пор как сам поступил на службу. Он позвонил ему домой, на улицу Правительства, чем, конечно, доставил неудобство, потому что тот куда-то торопился. Однако он уделил Свену несколько минут и кратко описал кассету, рассказал, где она лежала и что за отпечатки пальцев они на ней нашли. То есть попросту подтвердил все то, что Свен и сам прочитал в отчете.

– Хорошо. Хорошо, Крантц. А содержимое?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, что было на кассете?

– Я не знаю.

– Как так? Вы же должны были посмотреть.

– Нет. Я должен был ее тщательно осмотреть, что я и сделал. А смотреть, что там на ней, – ваша работа.

Свен слышал, как Крантц отвернулся и что-то кому-то сказал. Через полминуты он вернулся к разговору со Свеном:

– Что-нибудь еще?

– Да. Вы знаете, где она сейчас? Пленка?

Крантц расхохотался:

– Вы что там, друг с другом вообще не разговариваете?

– В смысле?

– Спроси у Гренса.

– У Эверта?

– Ну да. Он ее попросил, и я сразу, как только мы с ней закончили, ему отдал. Еще там, в морге.

Свену Сундквисту стало трудно дышать. Боль в животе, раздражение, гнев – все это мгновенно навалилось на него.

Он встал из-за стола, прошел по коридору и постучался в кабинет Гренса.

Свен вспомнил, что Эверт уехал допрашивать Слюсареву. Он осторожно толкнул дверь. Она оказалась незапертой.

Он вошел и быстро огляделся по сторонам. Удивительно – он пришел за вещдоком, а чувствовал себя взломщиком. Как будто ему нельзя здесь находиться. Между прочим, он впервые один в кабинете Гренса. И вряд ли кто-нибудь еще заходил сюда без особого приглашения Эверта. Он увидел ее почти сразу – она лежала на полке за рабочим столом комиссара, рядом с древним магнитофоном, которому был знаком только голос Сив Мальмквист. Защитные язычки на месте, надпись кириллицей тоже.

Он надел перчатки, взял видеокассету, взвесил на ладони, провел над ней пальцами, не касаясь поверхности. Граяускас отлично все спланировала. Ни разу не поколебалась. Четко представляла себе каждый шаг, вплоть до собственной смерти.

Свен снова посмотрел на кассету. Она оказалась здесь не случайна У нее наверняка было свое назначение. Граяускас хотела им что-то сказать.

Он аккуратно прикрыл за собой дверь и пошел в комнату для совещаний – там были видеомагнитофон и телевизор. Он поставил кассету.

Уселся на тот же стул, на котором сидел Эверт вчера поздно вечером.

Но увидел он совсем другое.

Йонас, его сын, называл такую картинку на экране «войной муравьев». Пленка с шумом прокручивалась, но изображения не было. Только мелкие серые вспышки.

Видеокассета, которую он чудом нашел. Она не значилась в описи вещдоков. Вообще нигде не была зарегистрирована. И при этом – пустая пленка. Без записи. То, что ворочалось у него в животе, что было раньше безысходностью, а потом стало гневом, переросло внезапно в такую ярость, что ему стало нехорошо.

Эверт, черт тебя дери, чем ты занимаешься?

Алена Слюсарева поднялась на борт судна, которое только что покинуло Свободную гавань, и теперь путь его лежал по Стокгольмским шхерам в открытое море. На нем она пересечет Балтийское море и прибудет в Литву, в Клайпеду. Там она сойдет на берег и больше никогда сюда не вернется.

Эверт Гренс ждал такси, но оно так и не пришло. Он выругался и позвонил снова, потребовав от операторши, чтобы она объяснила ему, почему нет машины. Она извинилась и добавила, что у нее в компьютере нет такого заказа – никакого Гренса, который должен был попасть в какое-то там здание Главного управления полиции, но она сказала, что с удовольствием пошлет машину прямо сейчас, если он пожелает. В ответ Гренс снова выругался и упомянул плохо организованную работу и шутов гороховых. Он орал, требовал, чтобы операторша назвала свое имя, и уже довел себя до полного исступления, когда машина все-таки подъехала и он раздраженно плюхнулся на заднее сиденье.

Он смотрел на залив: где-то на том берегу был дом, в котором он бывал каждые выходные.

У нее из головы шла кровь. Я укрылся за автобусом и держал ее в объятиях, а у нее из носа, рта и ушей все текла кровь.

Он скучал по ней.

Он тосковал по ней так сильно, как будто тоска за все эти годы только усилилась. Он не мог и думать о том, что снова настанет понедельник. Ему захотелось прямо сейчас проехать по мосту Лидингё мимо Миллесгордена, поставить машину на пустой стоянке, ворваться в клинику и приникнуть к ней. Просто быть с ней вместе.

Но ее не было.

Женщины, по которой он тосковал, не было вот уже двадцать пять лет.

Ты забрал ее у меня, Ланг.

Такси пару раз застревало в пробках, и до улицы Кроноберг они добирались целых полчаса, так что ему хватило времени, чтобы успокоиться. Он расплатился и вышел из машины.

На улице теплее, чем вчера, когда дождь и ненастье вконец выстудили то, что притворялось июнем, но сегодня лето сделало новую попытку. Подул ветерок, обещавший перемену погоды, и Эверт почувствовал, что солнце где-то недалеко. Почувствовал, правда, безотчетно и внимания на погоду не обратил.

Гренс вошел в управление и отправился в свой кабинет. Включил допотопный магнитофон, свой музыкальный автомат, воспроизводящий через монодинамик только голос Сив Мальмквист. Эверт подпевал ей. Это была «Hello Mari Lou» из альбома «Lyckans Ost» 68-го года. Он открыл лежавшую на столе папку с материалами по Йохуму Лангу.

Он знал, что фотографии уже там.

Он внимательно, по одной, рассмотрел их: мертвый человек, лежащий на полу. Снимки безобразные – сделанные впопыхах, зернистые, при неправильном освещении, почти смазанные. Крантц и его коллеги – отличные специалисты, что правда, то правда. Но вот фотографы из них никакие. Он вздохнул, выбрал три наиболее приличных снимка и сунул их в конверт.

Так. Теперь два телефонных разговора – и он свободен.

Сперва он позвонил Лисе Орстрём, она ответила, нервно вышагивая по больничным коридорам. Он коротко сообщил, что они со Свеном Сундквистом через какое-то время подъедут к ней на работу и покажут еще несколько фотографий. Она запротестовала, сказала, что у нее полно работы и ее ничуть не интересуют черно-белые фотографии искалеченных людей. Эверт Гренс ласково ответил, что ему будет очень приятно увидеться с ней снова.

Затем Гренс позвонил в прокуратору Огестаму, которого коротко поставил в известность, что врач Лиса Орстрём только что решила свидетельствовать против Йохума Ланга и уверенно опознала его как человека, который совершил убийство пациента хирургического отделения. Огестам к такому повороту был не готов и начал задавать вопросы, но Гренс перебил его и заявил, что материалы по обоим делам – Ланга и Граяускас – передаст ему при встрече, скажем, завтра утром.

Сив по-прежнему пела, и Эверт вторил ей, прохаживаясь по кабинету. «Mamma lik sin mamma» из альбома «Sadie the cleaning lady» 1968 года.

Мало кто заметил автомобиль, который остановился у подъезда дома номер три по улице Вёлунда. Он был не слишком большой, не слишком новый и ехал не слишком быстро. Сперва из машины вышел водитель, открыл заднюю дверцу, и появились две девочки шестнадцати-семнадцати лет. Обе были хорошенькие и с любопытством озирались вокруг.

Наверное, отец и две его дочери.

Девочки посмотрели на ряды одинаковых окон. Очевидно, они не жили в этом доме – разглядывали его, как будто видели впервые.

Может быть, они приехали в гости.

Мужчина запер автомобиль, и вся компания поднялась по наружной лестнице. Взявшись за ручку входной двери, он обернулся и что-то сказал. Что-то такое, отчего одна из девочек вскрикнула и заплакала. Вторая, которая казалась покрепче, обняла ее, принялась утешать и гладить по щеке, помогая идти вперед.

Он что-то еще говорил уже в подъезде, а девочка все плакала, но если бы кто и обратил внимание на эту сцену, то понять, что такого страшного сказал мужчина, было невозможно: все они были иностранцами и говорили на незнакомом языке.

А между тем он сказал, что за ними должок и поэтому сейчас он снимет с них штанишки и посвятит в таинства их новой работы, и будет посвящать, пока у них кровь оттуда не пойдет.

Но никто, кроме девочек, этого не понял.

Свен Сундквист вышел из комнаты для совещаний с пустой кассетой в руках. Он остановился у кофейного автомата и взял кофе с молоком. Он хотел взбодриться, но был осторожен: живот все еще болел от гнева.

Записи на пленке не оказалось. И он уверен, что Это не ее вина. Не Граяускас. Она все отлично спланировала, и смешно предполагать, что женщина, несколько часов владевшая ситуацией, пожелала оставить после себя пустую кассету.

Он вернулся в свой кабинет и снова позвонил Нильсу Крантцу. Тот немедленно снял трубку, но был очень занят и раздражен:

– Опять твоя гребаная пленка?

– Я только хочу знать – была она новая или нет?

– Новая?

– Ну, новая или старая?

– Старая.

– Откуда вы знаете?

– Я это знаю, потому что когда я вскрыл ее, там была пыль. Я это знаю, потому что защитные язычки сзади были сломаны. Так что тот, кто это сделал, не хотел, чтобы запись случайно стерлась.

Сундквист держал кассету в руках. Он подвинул настольную лампу поближе, чтобы ее рассмотреть. Кассета абсолютно новая и блестящая. Ни пылинки на ней нет. И язычки на месте. Он снова взялся за телефон:

– Я сейчас зайду.

– Позже. У меня нет времени.

– Я хочу, чтобы ты посмотрел на видеокассету. Еще разок. У меня тут кое-что не сходится.

Ларс Огестам не знал, что делать – плакать или смеяться. Он только что поговорил по телефону с Эвертом Гренсом, и тот заявил, что собирается предоставить ему материалы и по делу Лидии Граяускас и Бенгта Нордвалля, и по делу Хильдинга Ольдеуса, а также сразу и по Алене Слюсаревой, и по Йохуму Лангу. Две трагедии, которые объединяет только то, что обе они разыгрались в один и тот же день в одном и том же здании. Прошел почти год с тех пор, как ему впервые довелось поработать с Эвертом Гренсом. Они занимались примечательным делом об отце, который застрелил убийцу своей дочери. Огестам был тогда самым молодым прокурором во всем управлении и пожелал работать с самым сильным следователем. Вот и получил. Так он встретился со старшим следователем, комиссаром криминальной полиции Эвертом Гренсом, который был намного старше его по званию. Огестам всегда заочно им восхищался, вот теперь удалось поработать с ним бок о бок.

Их сотрудничество он проклинал сотни раз.

Гренс как будто все решил заранее и упорно не желал сотрудничать. Даже в интересах расследования он не старался держать себя в руках.

И теперь Ларс Огестам решил посмеяться над этим, так было проще. Спустя год после их первого дела ему вновь посчастливилось работать в паре с Гренсом, да еще сразу над двумя расследованиями. Несколько часов в Южной больнице творилось черт знает что, и теперь Огестам оказался втянут в эту заварушку только потому, что, оценив результаты предыдущего расследования, им снова предложили работать вместе. Курам на смех такое сотрудничество. Засуньте его себе в зад.

Огестам трясся от смеха всем своим хлипким телом. Он снял пиджак, положил ноги в начищенных до блеска черных ботинках на стол, запустил Пальцы в коротко стриженные волосы и ржал до слез.

Сотрудничество, мать вашу! Свен Сундквист стоял на улице Правительства, уставившись на небо, которому следовало быть по-летнему голубым, но оно в ответ воззрилось на него серыми мерзкими тучами. Скоро снова пойдет дождь. Он постоял так минуту. Вообще-то ему надо вернуться в управление. Но он не уверен, что сможет сделать то, что должен сделать, если все-таки туда поедет. То есть продолжить копаться в том, отчего в нем вскипает ярость и огнем жжет изнутри. Нильс Крантц, которого он сорвал прямо с осмотра места преступления (дорогущей квартиры в центре), взглянул на кассету и сразу заявил, что она не имеет ничего общего с той, которую он осматривал в морге Южной больницы. Впрочем, Свен это уже знал, но до последней минуты продолжал надеяться, что его догадка неверна. Так иногда люди надеются, что того, что есть, не существует.

Теперь он знал точно. А вернее, не знал ни черта.

Тот Эверт Гренс, которого он знал и которым восхищался, подменил вещдоки.

Тот Эверт Гренс, который был полицейским до мозга костей, причем самым честным и прямолинейным из всех.

Тут было что-то еще.

Небо по-прежнему хмурилось тучами, когда зазвонил телефон. Эверт. Свен глубоко вздохнул. Он не знал, готов ли он к этому. Нет, не готов. Пока еще не готов. Он слушал. Им снова надо в Южную больницу. К Лисе Орстрём. Эверт собирался показать ей еще кое-какие фотографий. Через несколько минут Гренс за ним заедет. Трудно было смотреть Эверту в глаза. Свен старался избегать его взгляда. Он знал, что позже все равно это сделает, все выяснит, расставит точки над «i», но не сейчас. Когда придет время. Не сейчас. Сейчас он сидел в машине рядом с ним и радовался, что можно смотреть на дорогу и на автомобиль, ехавший впереди. Они медленно продвигались по Корабельному мосту до самых Шлюзов, то и дело застревая в пробках. Свен думал о женщине, с которой им предстояло встретиться. Он все еще не пришел в себя после опознания, закончившегося полным фиаско, когда Лиса Орстрём отрицала то, что днем раньше уверенно подтверждала. Ей угрожали, это правда, и он отлично понимал ее страх. Но тут было что-то еще. Кроме страха. Тут еще и стыд. Тот самый, о котором он недавно пытался сказать Гренсу. Он понял это со всей очевидностью еще на допросе, когда она оплакивала своего брата, но в то же время не скрывала свою ненависть к нему.

Она просто ничего не могла с этим поделать. И именно этого она стыдилась и поэтому поддалась на угрозы – это стало еще одной причиной, по которой она отказалась опознать Ланга. Там, в комнате с зеркальным окном.

Свен не сомневался: она из тех, кто вечно боится, что делает недостаточно много или недостаточно хорошо. Из тех, кто всю жизнь из последних сил пытается помочь другим, но никогда не верит, что выполнил свой долг до конца. Именно из-за Хильдинга она стала врачом: думала, что раз она его сестра, то просто обязана спасать жизни и помогать людям.

И вот теперь он погиб, несмотря на ее помощь.

Отныне ее стыд пребудет с ней навечно.

Вряд ли она когда-нибудь от него избавится.

Когда он вошел в отделение, она сидела в своем застекленном закутке, бледная, с воспаленными глазами. Горе, страх и ненависть – все эти беды вместе и по отдельности разрушали ее жизнь. Когда он открыл дверь и вошел, она даже не поздоровалась, а просто взглянула на него с отвращением.

Эверт и виду не показал, что его заботило, как она к нему относится. А может быть, он просто ничего не заметил. Он в двух словах напомнил ей содержание их последнего разговора, когда он показывал фотографии трех сломанных пальцев общей стоимостью семь тысяч крон. Она глядела в сторону, то ли демонстративно, то ли от бессилия что-либо изменить. Гренс строго попросил ее повернуться к нему лицом и посмотреть еще несколько снимков.

Она с трудом отвела взгляд от стены и обратилась к черно-белым фотографиям, которые уже лежали перед ней на круглом столике.

– Что вы видите?

– Я по-прежнему не понимаю, чего вы от меня добиваетесь.

– Мне просто любопытно. Что вы видите?

Лиса Орстрём взглянула на Гренса и еле заметно покачала головой, взяла фотографии и провела по ним рукой. Они были матовые, отпечатанные на какой-то необычной бумаге.

– Это перелом. Левой руки.

– Тридцать тысяч крон.

– Простите?

– Ну, помните те снимки, которые я показывал вам в прошлый раз? Три сломанных пальца. Большой – пять тысяч, два других – по тысяче. Я еще сказал, что все это сделал Ланг. Такой у него тариф. И почерк. Бедолага со сломанными пальцами задолжал семь тысяч. Помните? Так вот, я солгал. Общая цена – тридцать семь тысяч. И рука стоит как раз тридцать.

Свен Сундквист тихонько опустился на стул позади Гренса. Ему было стыдно. «Ты пережимаешь, Эверт, – думал он. – Я знаю, чего ты хочешь: тебе как воздух необходимы свидетельские показания, но тут ты зашел слишком далеко».

– У меня есть еще один снимок. Что вы о нем скажете?

Еще одна черно-белая фотография. Голый человек на носилках. Все тело целиком. Снято чуть сбоку и сверху и опять при совершенно дурацком освещении, но это не мешало разобрать, что на ней.

– Вы молчите. Ну что ж, я помогу. Это труп. Сломанная рука, на которую вы только что любовались, принадлежит ему. Вы уже поняли: я снова сказал вам неправду. Тот человек, что лежит здесь, задолжал сто тридцать семь тысяч крон. Тариф Ланга за убийство – сто тысяч. Так что парень расплатился по полной. Сто тридцать семь тысяч крон.

Лиса Орстрём сжала челюсти. Она ничего не сказала, даже не шевельнулась. Она только сжала челюсти – чтобы не закричать. Свен посмотрел на нее, затем перевел взгляд на Эверта: «Похоже, ты на пути к успеху. Она вот-вот сломается. Но ты чертовски далеко зашел. Ты ранил ее, Эверт, в самое сердце. И уже готов нанести решающий удар. Но я приму и это. Мне стыдно – за тебя и перед тобой, но в то же время я понимаю, что ты самый ловкий полицейский, какого я видел. Тебе нужны ее показания – и ты их вот-вот получишь. Но то, другое расследование! Я бы с радостью помог тебе выжать из нее показания. Но что ты натворил в деле Граяускас? Я только что говорил с Крантцем. И поэтому не могу сосредоточиться на том, чем ты занят сейчас. У меня нет никакого желания встречаться с тобой взглядом. Мне хочется встать на стол и орать, пока ты меня не услышишь. Ведь Крантц сказал мне то, что я уже и так знал. Это другая кассета! Другая, Эверт!»

Эверт Гренс потянулся. Он видел, что Орстрём скоро сломается. И готов был немного подождать.

– У меня тут еще несколько снимков.

У Лисы Орстрём сорвался голос, она смогла только прошептать:

– Я поняла, чего вы добиваетесь.

– Вот и прелестно. Потому что новые фотографии вам понравятся еще больше.

– Я не хочу их видеть. И я не вполне понимаю. Если все так, как вы говорите – Ланг, тариф, почерк, – почему он до сих пор не за решеткой?

– Почему? Ну это вы должны знать лучше меня. Это же вам он угрожал, не так ли? Так что вы тоже прекрасно представляете его методы.

Он стоял в кухне и держал фотографии Йонатана и Саны. С пугающей ясностью она вспомнила, как болело у нее в груди, как содрогалось ее тело.

Гренс тем временем положил на стол конверт, открыл его и вынул первую фотографию. Снова рука. Пять переломов. Не надо быть врачом, чтобы понять, что каждый палец на этой руке сломан.

Она сидела молча. Тогда он достал следующую фотографию и положил ее рядом с предыдущей. На ней довольно четко была запечатлена сломанная коленная чашечка.

– Немного похоже на пазл, да? Там рука, тут нога. Соберите – и получится человек. Правда, на сей раз речь шла не о деньгах. В этот раз речь шла об авторитете.

Эверт Гренс поднял оба снимка к самым ее глазам.

– Дело в том, что вот этот человек смешал югославский амфетамин со стиральным порошком.

Держа оба снимка по-прежнему на уровне ее глаз, он жестом фокусника вынул из конверта последнюю фотографию.

Она была сделана с высоты человеческого роста, с верхней ступеньки лестничного пролета, внизу которого лежал человек. Рядом валялось кресло-каталка. Ручеек крови вытекал из разбитой головы.

Она взглянула на снимок и стремительно отвернула лицо. Она рыдала.

– Вот этот парень и был виноват. Его, кстати, Ольдеус Хильдинг звали.

Свен Сундквист принял решение. По дороге в управление он не проронил ни слова, а потом отправился к себе в кабинет и поклялся, что не выйдет оттуда, пока кое-что не найдет.

Посмотрел на груды расшифрованных допросов, поднял одну стопку с пола.

Он знал, что видел это где-то здесь.

Он углубился в чтение. Не спеша, строка за строкой, он заново пробегал взглядом показания свидетелей.

Это отняло у него почти пятнадцать минут.

Он начал с допроса студентки, который был очень коротким, потому что девчушка не совсем оправилась от шока и лучше было допросить ее попозже. Но что сделано, то сделано. Затем перешел к допросу старшего врача, Густава Эйдера. Этот был значительно длиннее, Эйдер смог преодолеть страх, потому что все это время пытался осмысливать происходящее. Пока ум работал, чувства его были приглушены. Сундквист сталкивался с этим и раньше: у каждого собственный способ не поддаваться панике. Так вот именно благодаря этому Эйдер оказался ценным свидетелем: читая его допрос, Свен словно сам был там, в морге, сидел на полу со связанными руками, ощущая собственное бессилие, – так подробно и во всех деталях тот рассказывал о страшных событиях.

Вот оно! Как раз в середине допроса.

Речь зашла о пакете, в котором она хранила оружие, и Эйдер внезапно вспомнил о видеокассете.

Свен Сундквист медленно водил пальцем по строчкам, читая и впитывая каждое слово.

Эйдер заметил кассету, когда она распахнула пакет пошире, доставая оттуда взрывчатку. Это было в самом начале, сразу после того как она их связала, так что Эйдер еще пытался наладить с ней контакт, чтобы завоевать доверие и хотя бы немного облегчить участь остальных. Она сперва не ответила на его вопрос. Но он настаивал, и она наконец ответила на своем ужасном английском.

Она сказала, что на кассете записана truth. Он спросил, какую такую правду она имеет в виду, и она повторила это слово трижды. Truth. Truth. Truth. Потом помолчала минутку, пока разминала пластит, и наконец повернулась к нему и произнесла:

Two cassettes.

In box station train.

Twenty one.

Она даже на пальцах показала – сперва дважды растопырила обе пятерни, а потом выставила большой палец.

Twenty one.

Густав Эйдер заявил, что помнит каждое слово. Он уверен, что она сказала именно это. Поскольку она в принципе говорила мало, запомнить ее слова было нетрудно.

Правда. Две кассеты. В ячейке камеры хранения. На железнодорожном вокзале. Двадцать один.

Свен Сундквист вернулся назад и снова прочел этот абзац.

Камера хранения. На железнодорожном вокзале. Двадцать один.

Он был убежден: есть еще одна кассета. Ячейка 21 на Центральном вокзале. Со сломанными язычками, чтобы никто не стер запись. И запись эта – точно не мелодрама.

Он отложил стопку бумаг с расшифровками допросов, встал и немедленно поехал туда.

Он все тыкал снимками ей в лицо.

Лиса Орстрём не умела ненавидеть, она еще никогда и никого не ненавидела. Точно так же, как и не любила. Она отбросила и любовь и ненависть, словно это было одно чувство, только с разными знаками. Не чувствуя одного, она не была обременена и другим. Но вот этого полицейского она почти ненавидела. Скорбь по Хильдингу не была настоящей скорбью, страх, который заронила в ее душе высказанная как бы вскользь, намеками угроза, не был страхом. Все гораздо серьезнее, острее, сильнее. Как если бы все, что она перечувствовала за свою тридцатилетнюю жизнь, в эти часы собралось воедино, спряталось за стыд и она наконец стала сама собой.

Она даже не знала, как это выглядит со стороны. С ней никогда такого не случалось.

Этот хромой полицейский все размахивает снимками у нее перед глазами.

А ведь она сразу поняла, что это фотографии Хильдинга.

Она вскочила, вырвала у него снимки, разорвала на мелкие кусочки и швырнула в стеклянную перегородку.

Она знала, куда ей идти. Она бежала по коридору к выходу из Южной больницы Ей оставалось работать еще несколько часов, но впервые в жизни она на это попросту наплевала. Выбежала на асфальтовую площадку у главного входа, промчалась мимо Теткиной рощи, перескочила через рельсы и даже ничуть не испугалась стаи бродячих собак, которые бросились вдогонку. Она бежала мимо доходного дома у Цинкендамма, потом по Роговой улице и остановилась, только когда оказалась в тени церкви, что на Высоком склоне.

Она нисколько не устала и даже не чувствовала капель пота, сбегавших по щекам со лба и висков. Она постояла так минутку и потом зашла в дом, в котором бывала так же часто, как и в своем собственном.

Дверь в квартиру на седьмом этаже дома по улице Вёлунда успели поменять. Огромной дыры, зиявшей тут несколько дней назад, больше не было. Тот, кто ничего не знал, не мог и предположить, что полиция тогда вломилась в дом и прервала страшное истязание – тридцать пять ударов кнутом по женской спине.

Две юные девочки стояли за спиной мужчины, которого можно было принять за их папу, и ждали, пока он запрет дверь. Они заметили электронный замок, когда вошли в прихожую, но не поняли, что это такое. Мужчина же закрыл дверь и показал им их паспорта. Он еще раз объяснил, что паспорт стоит денег, что теперь за ними обеими числится должок, который надо отработать, и что первые клиенты придут буквально часа через два.

Та, что расплакалась еще на улице, продолжала лить слезы, она даже попыталась протестовать, но тут человек, которого всего несколько дней назад две другие молодые девушки называли Дима Шмаровоз, выхватил пистолет, прижал к ее виску, и она на мгновение поверила, что он запросто может выстрелить.

Он сказал, чтобы они раздевались. Хотел их «трахнуть для пробы», как он это называл. Чтобы они хоть понимали, чего потребуют от них клиенты.

Лисе Орстрём было жарко. Она бежала от самой больницы до дома Ульвы на улице Высокого холма.

Все-таки она ошибалась: на самом деле она умеет любить. Не мужчину, правда, а детей. Своих племянников она любит больше, чем саму себя. Она немного помедлила, прежде чем отправиться туда. Это раньше она приходила к ним каждый день, а сейчас у нее не хватало сил, чтобы открыть дверь их дома и сказать наконец, что их дядя умер и что она была недалеко от того места, где он упал с лестницы навстречу смерти.

Они обожали своего дядю. Для них он никогда не был наркошей, они виделись с ним, только когда он пытался завязать. Тогда он становился похож на человека: щеки округлялись, розовели, движения были спокойными. Подумать только, что все это исчезло в один миг, когда то, что творилось с ним, завело его слишком далеко и ему наконец пришлось взглянуть в лицо тому, что внушало ему такой страх.

Но детишки никогда не видели осатаневшего наркомана, каким он был за несколько часов до смерти, они никогда не видели этих ужасных превращений. Они всегда общались с ним не больше двух дней, а затем он возвращался к той, другой своей жизни.

Теперь ей предстояло рассказать им о том, что его больше нет. Но они не должны узнать о тех ужасных фотографиях, которыми размахивал у нее перед глазами хромой полицейский.

Она держала Ульву за руку. Они молча сидели обнявшись на диване в маленькой гостиной. Они испытывали одинаковое чувство: не скорбь, а почти облегчение, потому что теперь точно знали, где он и что с ним. Они не были уверены, что это правильно, но знали, что даже неправильное, непозволительное чувство легче переживать вдвоем, а не поодиночке.

Йонатан и Сана сидели рядом каждый в своем кресле. Они уже поняли, что что-то стряслось. Лиса еще и слова не произнесла, но по тому, как она пожала им руки, по тому, как она поздоровалась, по тому, как шла через прихожую, они поняли, что их ждет страшное известие.

Она не знала, с чего начать. Но ей и не пришлось начинать.

– Что случилось?

Сане двенадцать, она уже не маленькая. Но и большой ее не назовешь. Сейчас она как раз посредине. Она внимательно посмотрела на двух взрослых женщин, а потом повторила свой вопрос:

– Что случилось? Я же вижу, что-то произошло.

Лиса наклонилась вперед, положила руку ей на коленку, а другую – на коленку Йонатану – он-то пока настолько мал, что она может пальцами обхватить его ножку.

– Ты права. Случилось. Ваш дядя Хильдинг…

– Он умер.

Сана сказала это без колебаний. Как будто заранее сформулировала ответ.

Лиса стиснула руки и кивнула:

– Да. Он умер вчера. В больнице. В моем отделении.

Йонатану только шесть лет, поэтому он смотрел то на плачущую мать, то на плачущую Лису и пока не мог ничего понять:

– Но ведь дядя Хильдинг не старый? Что же с ним случилось? Или он все-таки старый?

– Ты дурак. Ты же отлично понимаешь – он докололся до смерти.

Сана нетерпеливо посмотрела на брата.

Лиса протянула руку и погладила племянницу по щеке:

– Не говори так!

– Но это же правда.

– Нет, не так. Произошел несчастный случай. Он упал с лестницы. Его кресло-каталка свалилось, и он ударился головой. Так что не надо так говорить.

– Какая разница. Я знаю, что он кололся. И знаю, что поэтому он и умер. Я знаю, что бы вы там ни придумывали.

Йонатан слушал, слышал, но не понимал. Он вскочил с кресла и зарыдал: его дядя не умер, нет, не умер! Он подался вперед и крикнул:

– Это ты виновата!

Затем он бросился прочь, выбежал на улицу и, как был босой, так и побежал по квадратным плиткам садовой дорожки, продолжая кричать:

– Это ты виновата! Сама ты дура! Раз ты так говоришь, значит, ты сама виновата!

День постепенно переходил в вечер, когда в кабинет Ларса Огестама без стука ввалился Эверт Гренс. Огестам изумленно взглянул на него и отметил, что выглядел комиссар как обычно: грузное тело, тонкие седые волосы, несгибающаяся хромая нога.

– Вы должны были зайти завтра.

– А я пришел сейчас. У меня тут есть кое-какие факты.

– Ах так?

– По убийствам. По расследованиям в Южной больнице. По обоим.

Он не стал ждать, пока Огестам предложит ему присесть, сграбастал стоявший у двери стул, небрежно сбросил лежавшие на нем документы прямо на пол и уселся напротив одного из тех судебных крючкотворов, которых он еще в незапамятные времена прозвал кучкой пижонов.

– Во-первых, Алена Слюсарева. Вторая девушка из Прибалтики. Она сейчас уже на корабле в Балтийском море. Едет домой. Я с ней говорил. На нее у нас ничего нет. Она не знает, кто такой Бенгт Нордвалль. И понятия не имеет, каким образом Граяускас удалось раздобыть оружие и взрывчатку. Ну и, конечно, о захвате заложников она тоже ничего не знала. Так что я отправил ее домой, в Клайпеду. Это в Литве. Ей туда нужно. А нам тут она совсем ни к чему.

– И вы отправили ее домой?

– А ты что, против?

– Вам следовало сначала проинформировать меня. Мы бы все обсудили, и если бы мы оба пришли к этому выводу, я бы со своей стороны дал разрешение отправить ее домой.

Эверт Гренс с омерзением смерил взглядом этого молодого пижона. Он с трудом подавил в себе желание разораться.

Потому что пришел к нему с лапшой, которую только начал аккуратно развешивать по его пижонским ушам.

Вот почему он проглотил свой гнев и запрятал его глубоко внутри.

– Ты закончил?

– То есть вы отпустили домой человека, которому, возможно, было бы предъявлено обвинение в хранении оружия, подготовке к противоправным действиям, несущим угрозу жизни и здоровью, и пособничестве в нанесении тяжких телесных повреждений?

Ларс Огестам пожал плечами и добавил:

– Ну конечно. Судя по тому, что вы сейчас рассказали, так оно и есть.

Гренс героически боролся с презрением, которое испытывал к молодому человеку, сидящему по ту сторону стола. Он даже не знал, откуда и почему это презрение взялось, – просто оно было, и все тут. Он терпеть не мог всех этих умников, которые воспринимали свой университетский диплом как путевку в реальную жизнь: еще и пожить-то не успели, а уже ни дать ни взять тертые калачи.

– А вот с Йохумом Лангом все иначе.

– Да?

– Пора ему получить все, что причитается.

Огестам показал на документы, которые Гренс только что скинул на пол.

– Здесь, Гренс, одни допросы. А больше ничего. И дольше я его держать в КПЗ не позволю.

– Позволишь.

– Не позволю.

– Позволишь. Мы докажем, что он виновен в смерти Ольдеуса. У нас есть свидетель.

– Кто?

Ларс Огестам – тщедушный, в круглых очечках, с челочкой на бочок. Ему исполнилось тридцать, но когда он вот так вопрошал, откинувшись в своем огромном кожаном кресле, то выглядел совсем мальчишкой.

– Лиса Орстрём, врач того отделения, где лежал Ольдеус. Кстати, она его сестра.

Огестам помолчал, отодвинул кресло, встал и смерил Гренса взглядом:

– Согласно рапорту, который я получил от вашего коллеги Сундквиста, опознание прошло не так гладко, как вы говорите. Да и адвокат прибежал ко мне и, естественно, требовал, чтобы я отпустил Ланга немедленно, потому что его никто не опознал.

– Ты что, не слышишь, о чем я толкую? Есть у тебя свидетель. Есть. Я тебе завтра его приведу. С утра пораньше.

Ларс Огестам снова сел, вместе с креслом придвинулся к столу и театральным жестом воздел руки:

– Гренс, я сдаюсь. Объясните. Растолкуйте, о чем речь.

– Завтра утром у тебя будет свидетель. Больше не о чем говорить.

Огестам сидел неподвижно, силясь понять, что происходит.

Он осуществлял прокурорский надзор за двумя расследованиями, которые вел Эверт Гренс. Оба преступления произошли в одно и то же время в одном и том же здании.

Но то, что он сейчас услышал, звучало подозрительно просто. Слюсарева уже усвистала домой, в деле Ланга появился свидетель – по идее, ему пора расслабиться. Ведь комиссар утверждает, что у него все под контролем. Но расслабиться не получалось. Что-то тут не сходилось. Что-то было не так.

– Журналисты еще…

– Насрать на них.

– Задают мне вопросы… Насчет мотива. Какой мотив был у Граяускас. Чего ради проститутка застрелила полицейского, а потом и себя, да еще в морге. И ответа у меня нет. А хотелось бы его иметь.

– Тут у нас пока нет ясности. Мы этим занимаемся.

– Ну вот опять, Гренс. Я не понимаю. Если у вас нет мотива – почему вы отпустили Слюсареву? Она единственный человек, который может что-то об этом знать.

Гренса охватил такой гнев, что он едва сдержался. Рявкнуть бы на этого малолетку! Но нельзя. Он связан по рукам и ногам. Связан этой чертовой ложью Бенгта Нордвалля. И поэтому приходится играть роль. Притворяться совсем не тем, кем он был на самом деле, соблюдать предельную осторожность. И вместо того чтобы накричать на Огестама, Гренс понизил голос почти до шепота:

– Слышь-ка, ты хоть передо мной тут большого начальника не изображай?

– Я прочитал запись ваших переговоров по рации.

Казалось, Огестам даже не заметил угрозы в сиплом шепоте комиссара. Он и глаз не поднял на Гренса, выкладывая страницы из папки, которая лежала у него на столе. Он точно знал, где находятся нужные ему документы.

Он выбрал строчку где-то в середине страницы и, водя по ней пальцем, прочитал вслух:

– Вот вы тут сами говорите, Гренс. Даже кричите: «Это что-то личное! Бенгт, прием. Бенгт, сворачивай, мы готовы к штурму. Сворачивай немедленно! Спецназовцы пошли на штурм!»

Огестам посмотрел на Гренса, убрал палец и завершил:

– Конец цитаты.

Вдруг зазвонил телефон, стоявший посреди стола, оба они уставились на него, и каждый про себя считал, сколько раз он прозвонит, прежде чем умолкнет, дав им возможность продолжить разговор. Вышло семь.

– Да ты тут хоть обцитируйся. Тебя же там не было. Ну да. Я тогда так и думал. Насчет того, что тут что-то личное. Я по-прежнему так считаю. Но конкретнее сказать не могу – не знаю.

Ларс Огестам попытался выдержать взгляд Гренса, но хватило его на секунду, затем он отвернулся к окну. Вид на центр города успокаивал.

Он колебался.

Теснящиеся в голове мысли всегда вызывали у него смутное беспокойство. Он знал, что только что про себя сформулировал мысль, которая может быть истолкована как обвинение. Обвинение в адрес человека, чей негласный авторитет в управлении был самым высоким. И он обязан высказать это вслух. Он обернулся и снова посмотрел на Гренса.

– Так значит, у вас нет ясности? Не знаю, не хотелось бы вмешиваться, однако, Эверт, – я впервые называю вас по имени, – Эверт, вы отдаете себе отчет, что вы сейчас расследуете? Ведь вы расследуете смерть вашего лучшего друга. Я допускаю, что это очень непросто. Не уверен, что такое вообще возможно. Понимаю ваше горе, ваш ближайший друг…

Огестам набрал в легкие воздуха и наконец выдавил из себя:

– Я к тому, что… хотите, мы заберем у вас это дело?

Эверт Гренс вскочил и пошел к двери:

– Ты сидишь тут и перебираешь бумажки! Ты хоть понимаешь, канцелярская крыса, что я расследую преступление! Настоящее преступление! Я этим занимался, еще когда твои мамаша с папашей только задумали тебя сделать! И все эти годы я расследую преступления.

Гренс показал пальцем на дверь.

– Я пошел к себе. Работать по этим двум делам. Или ты хочешь мне еще что-нибудь приятное сказать?

Ларс Огестам покачал головой и, вздохнув, попрощался.

Он знал, что комиссар криминальной полиции Гренс редко ошибается. Так оно и было, сколько ни жалуйся, что с ним невозможно иметь дело.

Он доверял Гренсу.

И он решил доверять ему и дальше.

Наступил вечер. Постепенно он выгонял из города тех, что тратил жизнь, мотаясь между домом в пригороде и работой в столице. Центральный вокзал вот-вот заснет, набираясь сил, чтобы утром снова принять пассажиров.

Свен Сундквист сидел на скамье и, сам не зная зачем, разглядывал электронное табло прибытия и отбытия поездов. Он еще тридцать минут назад – сразу как приехал сюда прямо из управления – зашел в камеру хранения и отыскал двадцать первую ячейку. Она была в нижнем ряду, в середине. Он отлично знал, что камера хранения, придуманная для удобства пассажиров, нередко использовалась бомжами, ворами и прочим подозрительным людом, хранившим тут наркотики, оружие и краденое.

Он с минуту постоял перед запертой дверцей, потрогал ее и подумал, а не уйти ли ему отсюда и постараться забыть то, что он нашел в отчете по делу Граяускас.

Ведь больше никто этот отчет не увидит.

А он сможет поехать домой, к Аните и Йонасу.

И не надо будет мучиться сомнениями.

Домой! Пока не влип в настоящее дерьмо.

Но он все стоял. Его снова охватил гнев. От злости даже живот снова разболелся не на шутку. Он вспомнил о разговоре с экспертом-криминалистом Крантцем. Тот был на сто процентов уверен в своей правоте.

Кассета была не новая. Со сломанными предохранительными язычками.

И вот теперь она исчезла.

«Эверт. Ты рискуешь тридцатью тремя годами безупречной службы, – подумал Свен. – Во имя чего? Вот почему я стою здесь. Перед камерой хранения на Центральном вокзале. Я понятия не имею о том, что именно мне откроется, что Лидия Граяускас хотела поведать нам перед смертью. Не знаю. Но понимаю, что мне от этого не уйти».

Потребовалось четверть часа, чтобы убедить женщину из службы информации в том, что он действительно полицейский из убойного отдела и ему необходима ее помощь, чтобы вскрыть одну из ячеек камеры хранения.

Она несколько раз качала головой, пока он, устав спорить, не повысил голос и не пригрозил ей привлечением к ответственности за отказ от содействия следователю полиции, находящемуся при исполнении. Только тогда она, хоть и неохотно, связалась со службой охраны, где хранились все дубликаты ключей.

Свен Сундквист сразу же заметил человека в зеленой форме, направлявшегося к нему со стороны главного входа. Он встал со своей скамейки, подошел к охраннику, представился и показал документы. Вместе они дошли до ячейки 21.

Она выглядела точно так же, как и все остальные.

Тяжелая связка ключей.

Охранник повернул ключ, легко открыл ячейку и подвинулся. Свен стоял перед двумя полками, разделявшими ее металлическое нутро. Внутри было темно, так что ему пришлось подойти поближе, чтобы хоть что-то рассмотреть.

Вещей там оказалось немного.

Целлофановый пакет с двумя платьями. Фотоальбом с черно-белыми семейными снимками, сделанными в фотоателье: все одеты во все самое нарядное и с напряженными улыбками на лицах. Пачка из-под сигарет со шведскими деньгами, сотенными и пятисотенными купюрами. Он быстро пересчитал – всего четырнадцать тысяч.

Имущество Лидии Граяускас.

Придерживая железную дверцу, он подумал, что в ячейке 21 лежала человеческая жизнь. Вернее, все, что от этой жизни осталось. Единственное будущее, на которое она надеялась. Но ведь было у нее что-то, пока она не попала в ту квартиру, – любовь, надежда, стремление куда-то.

Свен Сундквист открыл свой портфель и сложил туда платья, сигаретную пачку и альбом.

Затем он снова сунул руку в ячейку и на верхней полке нащупал видеокассету. Не новую, без предохранительных язычков и с надписью кириллицей на обратной стороне.

Она побежала за ним – по крыльцу, по саду и дальше – по тротуару. Наконец он остановился: босой, с мокрым от слез лицом. Она любила его. Она обняла его, подняла на руки и понесла в дом. Она снова и снова шептала его имя – Йонатан, ее племянник, но так как своих детей у нее не было, о большем она и не мечтала.

Лиса Орстрём взъерошила ему волосы: ей пора идти, уже поздно и темно. Так темно, а ведь всего две недели до летнего солнцестояния. Только что был день – и вот уже наступила ночь. Она поцеловала его в щеку. Сана уже спала у себя в комнате, она взглянула на Ульву, свою сестру, закрыла за собой дверь и ушла. Теперь они далеко, папы нет, Хильдинга нет. Она знала, что это время придет, и вот оно настало. Одиночества в ее жизни стало еще больше.

Она решила пойти туда пешком. Через Западный мост, вдоль северного берега Меларен, а потом подняться немного вверх. Это не так далеко отсюда, получасовая прогулка по вечернему Стокгольму. Дорогу она знала. Бывала там и раньше. В Главном полицейском управлении.

Ей было известно, что он работает допоздна. Он сам ей об этом говорил, да и выглядел как человек, у которого, кроме работы, ничего нет. Так что он должен сидеть там, над расследованием, которое скоро закончится. А неделю назад было другое расследование, которое уже закончено. А через неделю появится еще одно. Всегда найдется работа, лишь бы не спешить домой.

Она позвонила и предупредила его. Он сразу снял трубку. Он ее ждал. Сидел там и ждал ее.

Он встретил ее у главного входа и повел по темным коридорам. Воздух был спертый, в пустом помещении отдавалось эхо его неровных шагов, и ей стало не по себе. Как же он мог выбрать себе такую жизнь? Она смотрела на его спину. Широкий, грузный, лысоватый – вряд ли он был сильным, но производил именно такое впечатление. По всему этому неуютному зданию от него шла сила, та сила, которой наделены люди, знающие, что такое надежность. Кто же, как не он, мог сделать такой трудный выбор – жить и работать в этом здании.

Эверт Гренс открыл дверь в свой кабинет и пропустил ее вперед. Он предложил ей стул для посетителей, с другой стороны письменного стола. Она оглядела комнату. Унылое зрелище. Единственная человеческая деталь, выпадающая из общей казенной картины, – старенький магнитофон у него за спиной. Чудовищный аппарат, которому на вид можно дать лет сто. Был еще и диванчик, старенький и потертый, и она не сомневалась, что там он и спал.

– Кофе? – спросил он не затем, чтоб предложить ей кофе, а чтобы как-то начать беседу.

– Нет, спасибо. Я сюда не кофе пришла пить.

– Я догадался. Но все-таки.

Он взял пластиковый стаканчик, на дне которого плескалось нечто похожее на остатки черного кофе, и осушил его одним глотком.

– Итак?

– Похоже, вы даже не удивились. Что я пришла.

– Не удивился. Но обрадовался.

Лиса Орстрём внезапно почувствовала страшную усталость. Она столько времени провела в ужасном напряжении. Сейчас ее немного отпустило, и она тут же сникла – слишком многое пришлось ей пережить за последние сутки.

– Я не хочу больше видеть эти фотографии. Я не желаю, чтоб мне тыкали в лицо снимком человека, которого я не знаю и не желаю знать. Хватит. Я буду свидетелем. Я укажу на Ланга как на человека, который вчера приходил к моему брату.

Лиса Орстрём положила локти на его стол и подперла подбородок руками. Она так устала. Ей хотелось домой.

– Но вам надо кое-что знать. Я отказывалась дать показания не только из-за угроз. Просто уже давно я дала себе слово, что не позволю больше Хильдингу с его наркотиками вмешиваться в мою жизнь. Я жила с этим весь год, просто перестала для него существовать. Но это ничего не изменило. А теперь он потерял надо мной власть! Он умер. Но все еще продолжает пить мою кровь! Так что я дам показания.

Вот и все, Анни.

Все кончено.

– Вас никто не порицает.

– Я знаю. Я просто хочу разорвать эту связь.

– Это ваш выбор. Но вас легко понять. Никто не винит вас в том, что вы растерялись. Что не сразу решились.

Гренс встал, порылся в своих кассетах, нашел что хотел и вставил в магнитофон. Сив Мальмквист. Она была уверена.

– А теперь расскажите мне. Кто вам угрожал?

Точно, Сив Мальмквист. Она приняла самое трудное решение в своей жизни, а он слушает Сив Мальмквист!

– Это не важно. Я буду свидетелем. Но у меня одна просьба.

Все это время Лиса Орстрём сидела, подперев голову руками. Она взглянула на него в упор:

– Мои племянники. Я хочу, чтобы вы их защитили.

– Они уже под охраной.

– Я не понимаю.

– К ним была приставлена охрана с момента опознания. Когда вы смотрели на Ланга через зеркальное окна Я, между прочим, знаю, что вы были у них сегодня и один малыш выбежал босиком на тротуар. Охрана, разумеется, круглосуточная.

Усталость навалилась на нее с новой силой. Она зевнула, даже не попытавшись это скрыть.

– Пора мне домой.

– Я попрошу вас отвезти. В гражданском автомобиле.

– К Ульве. К Йонатану и Сане. Они уже спят.

– Я предлагаю усилить охрану. Давайте посадим одного охранника в квартире. Вы не против?

Был уже поздний вечер.

Темно, тихо, как будто во всем этом огромном здании нет ни души.

Она посмотрела на полицейского, который стоял у магнитофона. Похоже, он подпевает. Он тихонько напевал веселую песенку с бессмысленными словами, и ей вдруг стало его жалко.

Пятница, седьмое июня

Он никогда не любил темноты.

Он вырос в суровой Кируне,[20] в безысходной тьме полярной зимы. Потом переехал в Стокгольм учиться в Высшей полицейской школе и остался здесь, часто работая по ночам. Но темноту так и не полюбил: в его глазах мир без солнца лишен красоты.

Он смотрел в окно гостиной. За ним начинался лес, в котором царила июньская ночь. Там было темно, как и должно быть в густом лесу летней ночью. Он вернулся домой сразу после десяти, неся в коричневом портфеле видеокассету с ее «вторым я». Йонас уже спал, и Свен Сундквист, как обычно, поцеловал сына в лобик и минуту постоял рядом, слушая его ровное дыхание. Анита сидела за столом на кухне, он присел на краешек ее стула, и так они сидели, тесно прижавшись друг к другу.

Вскоре у них, как всегда, остались лишь три незаполненные клеточки по углам. Столько им обычно не хватало, чтобы дорешать кроссворд, вырезать его, послать в местную газету и получить шанс выиграть в денежную лотерею.

Потом они занялись любовью. Она раздела сначала его, а потом себя, усадила его обратно на кухонный стул и сама села сверху. Им нужна была близость.

Он подождал, пока она заснет. В четверть первого он встал с кровати, натянул футболку и тренировочные штаны, взял портфель, который остался в кухне, и принес в гостиную.

Кассету он хотел смотреть один.

Один и с мерзким ощущением в животе.

Об этом Аните и Йонасу знать ни к чему.

Темная улица. Он смотрел в окно, пока не перестал различать контуры деревьев.

Взглянул на часы. Десять минут второго. Почти час он сидел тут и всматривался в темноту.

Долго ему не выдержать.

Она сказала Эйдеру, что были две кассеты.

Она сделала копию. На случай, если произойдет то, что и произошло. На случай, если кто-то уничтожит первую кассету, которая была тогда при ней. На случай, если этот кто-то просто-напросто подменит ее кассету другой. Пустой.

Свен Сундквист не был уверен, что то, что он увидел и услышал, идентично записи на первой кассете.

Но предполагал он именно это.

Они взволнованны, как всякий, кто не привык смотреть в глазок камеры, которая все видит, и потом все остается на пленке.

Первой заговорила Граяускас:

– Это я придумала сняться. Вот моя история.

Она произносит две фразы. Поворачивается к Слюсаревой, которая переводит на шведский:

– Detta ar min anledning. Delta ar min historia.

Снова Граяускас. Она смотрит на подружку и произносит еще две фразы:

– Надеюсь, что когда вы будете это смотреть, того, о ком идет речь, уже не будет в живых. И он успеет пережить то, что по его вине пережила я. Стыд.

Они говорят долго, строго по порядку: несколько слов по-русски, затем то же самое – на ломаном шведском. Они говорят так, что понятно каждое слово.

Он наклонился и нажал на «стоп».

Смотреть дальше не хотелось.

То, что его так мучило, уже не было ни омерзением, ни страхом – осталась только злость, которая завладела всем его существом. А такое случалось с ним очень редко. Больше сомнений не осталось. Сперва он надеялся, просто потому, что человеку свойственно надеяться. Но он же знал, что Эверт подменил кассету и на то у него была причина.

Свен Сундквист встал и пошел на кухню. Включил кофеварку и с верхом наполнил фильтр кофе: ему надо хорошенько подумать. Ночь будет долгой.

Кроссворд так и лежал на столе. Он отодвинул его и взял листок бумаги для рисования, сложенной на подоконнике для Йонаса. Некоторое время он разглядывал белую поверхность, а потом принялся бессмысленно водить по бумаге первым попавшимся – лиловым – карандашом.

Мужчина. Пожилой. Крупный, лысоватый, со сверлящим взглядом.

Эверт.

Он улыбнулся про себя, когда лиловые линии стали превращаться в портрет Эверта Гренса.

Он знал почему. Длинная ночь лежала перед ним на столе.

Эверта Гренса он знал уже почти десять лет. Сначала он был одним из тех, кого Гренс выбрал для своей команды. Но постепенно он почувствовал, как между ними возникает подобие дружбы. С ним Эверт беседовал, интересовался его мнением, приглашал что-нибудь обсудить, тогда как другие вылетали из его кабинета точно ошпаренные. За эти годы он прекрасно изучил Гренса. Но, видимо, не до конца. Например, он никогда не бывал у Эверта дома. А ведь если ты не был у человека в гостях, значит, знаешь его не слишком хорошо. Эверт у Сундквистов бывал. Он сидел тут, за этим столом, между Анитой и Йонасом, пил кофе, завтракал, и было это не один раз.

Свен приглашал его в святая святых, в свой дом. А Эверт к себе – никогда.

Он посмотрел на рисунок и попытался придать ему завершенность. У лилового человечка появились лиловые ботиночки и лиловый пиджачок. О личной жизни Эверта Гренса он ничего не знал. Ему был знаком только полицейский Эверт Гренс, который первым оказывался на рабочем месте и уже на рассвете оглашал коридоры управления песнями Сив Мальмквист. Этот Гренс работал с утра до вечера и часто спал на неудобном диванчике в своем кабинете, чтобы, когда забрезжит новый рассвет, продолжить работу над неоконченным расследованием.

Свен знал, что это был лучший полицейский, которого он встречал в своей жизни. Этот полицейский никогда не допускал глупых ошибок. В своих расследованиях он исходил из выводов, которые остальные сделают гораздо позже. Для Гренса существовала только работа, только расследование, так что места для чего-то другого не оставалось.

Теперь Свен не знал и не понимал ничего.

Он опустошил первую чашку и снова потянулся к кофеварке: ему нужно было больше, гораздо больше кофе.

Взял другой карандаш. Ядовито-зеленый.

И принялся записывать на пустом месте рядом с лиловым человечком:

Густав Эйдер замечает кассету в пакете Граяускас.

Нильс Крантц находит ее во время осмотра места происшествия, убеждается, что она цела, снимает с нее отпечатки пальцев двух женщин, одна из которых – Граяускас.

Нильс Крантц еще в морге передает кассету Эверту Гренсу.

Эверт Гренс забирает ее, но нигде не регистрирует.

Ни в отделе вещдоков, ни в криминальном отделе управления юстиции, ни в криминальном отделе полиции лена.

Свен Сундквист находит ее на полке в кабинете Гренса и убеждается, что она пуста.

Густав Эйдер на допросе рассказывает, что, по словам Граяускас, существует и вторая кассета, копия первой, в ячейке 21 в камере хранения на Стокгольмском центральном вокзале.

Свен Сундквист вскрывает ячейку, приносит копию в портфеле к себе домой, ночью смотрит ее тайком и убеждается, что она вовсе не пуста.

Он прекратил записывать. Он мог бы на все наплевать, признать, что просто боится досмотреть эту запись до конца, но вместо этого сидит тут и изучает карандашный набросок Эверта Гренса. Что же ты наделал? Я знаю, что ты подменил вещдок, и знаю почему. Он смял бумажный листок и бросил его на стол. Придвинул к себе кроссворд, посмотрел на три пустые клеточки, тупо попытался подставлять букву за буквой и сдался только через четверть часа. Он вышел из кухни и вернулся в гостиную.

Он должен ее досмотреть.

Он мог все бросить, пока не забрал ее. Он мог оставить все как есть прежде, чем принес ее домой.

Теперь уже поздно.

Он должен досмотреть до конца.

Снова Лидия Граяускас. Изображение расплывается, но потом кто-то делает девушке знак, что все в порядке, и она продолжает:

– Когда мы с Бенгтом Нордваллем встретились в Клайпеде, он сказал, что предлагает хорошую высокооплачиваемую работу.

Она обернулась к подруге, чтобы та перевела. Слюсарева погладила ее по щеке и обратилась к камере:

– Nar Bengdt Nordwall motte mig I Klaipeda sa han att det var ett bra arbete med hog Ion.

Свен Сундквист снова нажал на «стоп». Он вышел из гостиной и вернулся на кухню. Открыл холодильник и выпил молока прямо из пакета. Потом тихо, чтобы не разбудить Аниту, закрыл дверь.

Он не мог разобраться в своих мыслях. Но знал, что произошло именно то, чего он так боялся.

Другая правда.

А вместе с другой правдой приходит ложь. И ложь будет жить, пока не найдется кто-то, кто ее разоблачит.

Он вернулся в гостиную и сел на диван.

Только что он принял на себя часть лжи Бенгта Нордвалля.

Он был уверен, что в свое время Эверт тоже это сделал. Он был уверен, что на исчезнувшей кассете было записано то же самое. Эверт ее посмотрел и решился на подмену, чтобы прикрыть друга.

И вот Свен сидел тут, с ложью Бенгта Нордвалля, которая стала ложью Эверта Гренса. И если он ее не разоблачит, она станет и его ложью тоже. Если он поступит так же, как Гренс: посмотрит, подменит, прикроет друга.

Он перемотал кассету и стал смотреть с начала. Запись длилась двадцать минут. Он посмотрел на часы. Половина третьего. Если он снова перемотает и еще раз прослушает весь рассказ Лидии Граяускас, то закончит до трех. Потом прокрадется в спальню и положит на подушку записку для Аниты, что ночью его вызвали на работу. Оденется и пойдет к машине. Дорога до города занимает всего двадцать минут.

Было пятнадцать минут четвертого, когда он открыл дверь в свой кабинет.

Пока он ехал по пустынной трассе между Густавовой горой и Стокгольмом, наступило утро, свет лился откуда-то с моря, с востока.

Он продолжал пить кофе. Не для того, чтобы прогнать сон, – голова гудела от мыслей, так что спать совершенно не хотелось, – а для того, чтобы лучше думалось и чтобы справиться с этим мельтешением, прежде чем мысли сами примут решение, как это случается по ночам.

Он очистил письменный стол, сложив папки, стопки документов и фотографий прямо на полу. Таким пустым свой стол он еще никогда не видел, разве что когда впервые пришел в этот кабинет лет шесть-семь назад.

Затем он вынул из кармана смятый лист бумаги, который прихватил из дома, разгладил его и положил посреди стола.

Он, конечно, знал, что тот, чей карандашный портрет лежал сейчас перед ним, перешел границу дозволенного: подтасовывал факты в собственных интересах и был в ответе за ту ложь, которая на самом деле была не его ложью.

Свен Сундквист обводил рисунок пальцем, чувствовал, как вскипает в нем ярость, и понятия не имел о том, что ему со всем этим делать.

Ларс Огестам сделал то, что делал всегда, когда ему не спалось. Он надел костюм, вынул из портфеля все лишнее, чтобы он стал как можно легче, и вышел из своего дома в Вэллингбю[21] на прогулку под первыми рассветными лучами. До западной части Стокгольма, где находится Главное управление прокуратуры, три часа ходьбы.

Да. Замечательный вышел у них разговор. Он с трудом следил за его ходом, и это было непривычно. Эверт Гренс, к которому он испытывал восхищение и жалость, с одной стороны, признался, что ему по-прежнему неизвестен мотив, который заставил Лидию Граяускас оглушить охранника, захватить заложников, потребовать встречи с полицейским Нордваллем и, наконец, застрелить его и покончить с собой. С другой стороны, Гренс утверждал, что ее подруге Слюсаревой вообще нечего было рассказать следствию и поэтому сейчас она преспокойно сходит на берег где-то по ту сторону Балтийского моря.

Заснуть ему так и не удалось.

Пока Гренс сидел напротив него, он готов был довериться ему.

Теперь же он прогуливался под первыми солнечными лучами, успев перед этим позвонить в Южную больницу и предупредить охрану, что он намерен еще раз осмотреть морг.

Он даже не постучал. Так он поступал всегда. Эверт Гренс всегда входил без стука.

Свен Сундквист вздрогнул и посмотрел на дверь.

– Эверт?

– Черт, Свен, ты уже здесь?

Свен покраснел. Он всегда краснел так, что это все видели, и сейчас стыдливо потупил глаза, словно его застали врасплох. Перед ним на столе лежал лиловый Эверт Гренс, на которого он уже давно тупо пялился.

– Так получилось.

– Еще нет и половины шестого. В такую рань я обычно тут один на весь коридор.

Гренс так и стоял в дверях. Он сделал шаг вперед, Свен взглянул на лилового человечка и быстро прикрыл его рукой.

– Что с тобой, сынок?

Врать он был не мастак. По крайней мере, тем, кто ему очень нравился.

– Не знаю. Много всего навалилось.

Он как будто задыхался. Щеки пылали.

– Эверт, ты же сам знаешь. Южная больница. Журналисты вцепились в нас мертвой хваткой. Ты наверняка хочешь от них избавиться. Вот, составляю «рыбу» для пресс-службы. Они просили.

Он снова уставился на стол. Все. Больше он не выдержит.

Эверт Гренс шагнул к нему, остановился, помедлил секунду, потом повернулся и вышел, громко рявкнув на прощание:

– Отлично, Свен. Ты знаешь, что делать. Буду рад, если ты возьмешь на себя все это дерьмо с журналистами.

Южная больница занимала огромное, неуклюжее и уродливое здание, однако в первых лучах солнца оно выглядело почти красивым. Утро заливало красным светом его окна и плоскую крышу. Ларс Огестам вошел через главный вход и зашагал по пустому коридору. Не было и шести часов. Но уже скоро вся больница проснется.

Лифт остановился на цокольном этаже, и Огестам проделал тот же путь, который меньше двух суток назад преодолела Граяускас в своем больничном халате с целлофановым пакетом под ним, избитая, искалеченная, но уверенная, что никто никогда ее больше не ударит.

Бело-голубая лента огораживала конец коридора как раз там, где тогда залег Эдвардсон, хоть и в тридцати метрах от входа в морг, но так, чтобы видеть ту самую дверь, которой больше не было. Огестам пролез под первое заграждение и пробрался между руин, оставшихся от взорванных стен, туда, где прежде была дверь. Проем был опечатан: десятки метров бело-голубой ленты перекрещивались от одного края до другого. Он сорвал их и вошел внутрь.

Вытянутое, напоминающее прихожую помещение переходило в комнату, где они все тогда нахолились. Контуры тел, обведенные белым мелом, по-прежнему указывали место, где они лежали на холодном плиточном полу. Ее тело совсем близко от него. Их кровь перемешалась. Он умер с ней. Она умерла с ним. Огестам не сомневался, что так она и представляла себе их последние мгновения. К этому и стремилась.

Было тихо. Он стоял посреди комнаты и осматривался по сторонам. Он сам так боялся смерти, что даже не носил часов, которые отсчитывают уходящее время, и вот теперь он стоит один-одинешенек посреди морга и пытается понять, что произошло.

Так. Диктофон на пол.

Он хотел снова услышать их переговоры.

Он хотел оказаться там. Он всегда так делал, когда вел расследование.

– Эверт.

– Прием.

– Заложник в коридоре мертв. Крови я не видел. Не понял, застрелили его или нет. Но запах. Эверт, запах сильный. Едкий такой.

Голос Бенгта Нордвалля. Спокойный. По крайней мере, кажется спокойным. Ларс Огестам никогда с ним не встречался и никогда раньше не слышал его голос.

Ему предстояло восстановить ход мыслей человека, которого уже нет.

– Эверт, нас всех надули. Она не стреляла. Все заложники целы, все четыре – живы и здоровы. Они уже ушли отсюда. Она прилепила грамм триста семтекса к дверям, это правда, но она его не подсоединила!

Затем он расслышал в его голосе страх. Нордвалль продолжал наблюдать и описывать все, что видел, но голос звучал иначе – видимо, он что-то понял, что-то такое, чего еще не поняли те, кто сидел с наушниками в другой комнате. То, что пытался сейчас понять сам Огестам.

– Как себя ощущаешь? Каково это – стоять голым в морге перед женщиной, которая угрожает тебе оружием?

– Я сделал то, что ты сказала.

– Чувствуешь себя униженным?

– Да.

– Одиноким?

– Да.

– Ты боишься?

– Да.

– На колени.

Двух суток не прошло. Голоса на пленке казались живыми, в том числе и разговор по-русски. Каждое слово отчетливо звучало в закрытом помещении. Она приняла решение. Ларс Огестам был в этом уверен Она приняла решение с самого начала. Она должна была там погибнуть. Он должен был там погибнуть.

Она хотела унизить его, а затем они должны были умереть.

Они должны были лежать почти обнявшись, на полу морга, навечно вместе.

Огестам стоял там, где стоял Нордвалль, и пытался представить себе, что тот чувствовал: понимал ли он, что ему оставалось жить считаные секунды, несколько мгновений, а дальше – тишина.

Эверту Гренсу было трудно сосредоточиться.

Он вообще не спал ночью. Ему пришлось заночевать на диванчике для посетителей, потому что слишком много еще оставалось сделать, слишком много еще предстояло ему пережевывать до отвращения, до отчаяния. С таким камнем на сердце нечего и думать идти домой.

Он обещал пообедать с Леной. Она хотела еще поговорить о Бенгте. Сперва он вежливо отказался, потому что никакого желания встречаться с ней у него не было. Он, конечно, тосковал по Бенгту, но понимал, что тоскует не по тому человеку, которого знал раньше.

Если бы только знать.

Вспоминал ли ты о ней? Хоть изредка?

Что ты сделал потом? Вернулся домой и занялся любовью с женой?

Я делаю это для Лены.

Тебя больше нет.

Затем он с благодарностью принял приглашение. Когда она его повторила. Она ни к чему не притронулась. Ковыряла вилкой в тарелке и пила минеральную воду. Выпила две бутылки. Она плакала. В основном из-за детей, она так и сказала: «Дети, они не понимают… А если я сама не понимаю, то как объяснить им?»

Потом он радовался, что пошел. Он ей нужен. Ей необходимо говорить об одном и том же снова и снова, пока постепенно она не начнет осознавать, что произошло.

Сам он не мог предаваться скорби.

Но понимал, что встретиться с тем, кто действительно скорбит, необходимо.

Ларс Огестам отматывал пленку назад снова и снова. Он стоял посреди просторного помещения и слушал. Он сидел, прислонившись к той же стене, что и заложники. Он даже лег на то место, где упал мертвый Бенгт Нордвалль. Контуры тела были ему велики – он значительно меньше ростом, чем покойный. Он лежал так, прикрывая пах руками и уставившись в потолок – в той же позе, в которой нашли Нордвалля. Он прослушал всю пленку с переговорами между Эвертом Гренсом и Бенгтом Нордваллем и теперь был абсолютно уверен в одном. В том, что Нордвалль, который закончил свою жизнь на том самом месте, где он сейчас лежал, точно знал, кто такая Лидия Граяускас. Они наверняка встречались и раньше, и Гренс это понял. Гренс в настоящий момент знал об этом и по какой-то причине готов был пожертвовать всей своей карьерой, чтобы скрыть эту истину.

После двух часов, проведенных в морге, Огестам решил, что пора уходить. Он проголодался. Завтрак в кафе, где полно жующих, болтающих, живых людей, – вот что ему нужно сейчас, чтобы отогнать нахлынувший страх смерти.

– А я здесь, между прочим, все огородил.

Огестам не слышал, как он вошел. Нильс Крантц, эксперт-криминалист. Они встречались, но знакомы не были.

– Прошу прощения. Мне пришлось. Я ищу ответ.

– И поэтому разгуливаете по месту преступления?

– Я из прокуратуры. Веду это расследование.

– Знаю, и честно говоря, мне плевать, кто вы такой. Ходите тут, топчете… Вон мелом наследили. А отвечать-то мне.

Огестам глубоко вздохнул. Крантц, должно быть, услышал. Ему не надо было объяснять очевидное. Огестам повернулся, поднял с пола диктофон, прихватил записи, которые сделал за эти два часа, сунул все в портфель и отправился восвояси, мечтая о завтраке в кафе.

– Похоже, вы торопитесь.

– Мне показалось, вы сами хотите, чтоб я ушел.

Нильс Крантц пожал плечами, медленно прошелся по комнате, осматривая дверной проем той кладовки, где сидели заложники. Там до сих пор остались кусочки взрывчатки. Повернувшись спиной к Огестаму, Крантц громко сказал:

– Кстати, мы получили результаты проб. Только что. Я подумал, что вам это интересно.

– Какие пробы?

– По другому расследованию. По Лангу. Мы осмотрели его тело на предмет крови и ДНК погибшего.

– И?

– Ничего.

– Ничего?

– На всем теле ни единого следа ДНК Ольдеуса.

Ларс Огестам уже собирался уходить, но остановился, когда Крантц заговорил. Теперь он так и стоял, растерянный, не в силах сделать ни шага.

– Вот как.

Так он стоял, глядя, как Крантц в перчатках продолжает возиться у дверного проема. Огестам смотрел на него потухшим взором, а потом снова взял портфель, сделал несколько шагов в ту сторону, где раньше была дверь. Он уже готов был выйти через эту дыру в коридор, как Крантц снова подал голос:

– Но знаете…

– Да?

– Одежда. Мы проверили и одежду Ланга. Так вот. Ботинки. На них мы обнаружили и кровь, и ДНК Ольдеуса.

Эверт Гренс оставил Лену в ресторане. Она сказала, что хочет посидеть еще, заказала третью бутылку минеральной воды и крепко обняла его на прощание. Он уже направлялся к своей конторе, но внезапно развернулся и поехал в предвариловку.

Он не мог этого так оставить.

Того, что их единственный заслуживающий доверия свидетель, врач, уверенно опознала убийцу по фотографии, недостаточно. После этого убийца перед самым опознанием вживую успел ее запугать, и она, их единственная свидетельница, побоялась указать на него повторно, так что по закону его придется отпустить, чтобы он снова калечил и убивал людей.

Только не в этот раз. В этот раз улик будет достаточно.

Гренс поднялся на лифте на второй этаж следственного изолятора. Он сказал охраннику, что хочет побеседовать с Йохумом Лангом и просит забрать его и препроводить в комнату для допросов.

Они вместе прошли по коридору – охранник на два шага впереди – мимо безмолвных одиночных камер. Вот и номер восемь, на замке, как и остальные. Гренс кивнул охраннику, и тот открыл четырехугольный глазок.

Он лежал на нарах, на спине, с закрытыми глазами. А что еще ему было делать двадцать три часа в сутки на нескольких квадратных метрах, без телевизора, газет и радио?

Эверт Гренс крикнул в глазок:

– Ланг! Вставай!

Тот услышал. Но не пошевелился.

– Давай быстро. Поговорим с глазу на глаз. На пару слов.

Но Ланг не поднялся, только обернулся на крик Гренса, но потом лег на бок, спиной к двери.

Гренс раздраженно захлопнул глазок.

Он кивнул охраннику, чтобы тот открыл дверь. Вошел, встал у порога и попросил оставить их одних.

Охранник колебался. Йохум Ланг был опасным рецидивистом. Поэтому он остался в камере. Эверт Гренс терпеливо пояснил, что берет на себя всю ответственность и, если что-то пойдет не так, это будет целиком и полностью его вина.

Охранник пожал плечами в погонах. Потом вышел и прикрыл за собой дверь.

Гренс шагнул в камеру и остановился в двух шагах от нар.

– Я знаю, что ты меня слышишь.

– Отвали, Гренс.

Последний шаг. Теперь он мог до него дотронуться, но вместо этого схватился рукой за край нар и стал их трясти так, что Ланг вскочил.

Они стояли совсем рядом.

Почти одного роста, они сверлили друг друга взглядом.

– На допрос, Ланг. Пошли.

– Да пошел ты…

– У нас есть кровь. Есть ДНК. У нас есть свидетель. Теперь ты сядешь. За мокруху.

Всего десяток сантиметров. Между лицами.

– Слушай, Гренс, твою мать. Я понятия не имею, что за пургу ты гонишь, но ты-то раскинь мозгами. Меня взяли потому, что ваши убрали от больницы все машины. Только поэтому.

Эверт Гренс улыбнулся, обнажив желтые клыки:

– Напрасно отпираешься. Я на все пойду, чтобы ты полировал нары, пока не сдохнешь.

Трудно сказать, в ком из них было больше ненависти.

Каждый впивался в другого взглядом, словно хотел проникнуть ему в душу.

Ланг понизил голос. Когда он заговорил, Гренс почувствовал его дыхание:

– Я больше на допрос не пойду. Так-то вот, Гренс, мать твою. Если ты или кто другой сюда явится, чтоб потянуть меня на допрос, клянусь – я так его отделаю, как я это умею. Я тебя предупредил. А теперь катись отсюда. И дверь закрой за собой.

Свен Сундквист позвонил домой и попытался объяснить, почему он сорвался из дома среди ночи, почему оставил на подушке записку, а не разбудил ее перед уходом. Анита переживала, ей не нравилось, что он нарушил давнее обещание: когда-то они поклялись никогда не исчезать вот так, не объяснив куда. Разговор закончился ссорой. Свен поступил, как считал нужным, хотел сделать как лучше, а получилось только хуже. Он решил немедленно вернуться домой и, так и не совладав с раздражением, гнал машину, правда, недолго – до пробки у Шлюзов. Он уже миновал нелепые огромные суда у терминала Викинга-Линье,[22] когда ему позвонил Ларс Огестам и, понизив голос, попросил приехать к нему в прокуратуру, чтобы переговорить с глазу на глаз, лучше после работы, когда в конторе будет мало народу.

Свен Сундквист остановил машину, перезвонил Аните, и вышло только хуже. Она бросила трубку, и он остался один в городе, не зная, куда Деться до встречи с Огестамом. Переждать надо было всего пару часов, но Свену казалось, что целую вечность.

Вечер был великолепный. Теплый, какими иногда бывают июньские вечера. Он медленно прогулялся до улицы Кроноберг, потом сделал круг по Королевскому острову. До него доносились звуки музыки и запахи: рестораны вновь выставили столики на тротуары, он проходил мимо, в самой гуще жизни. Улыбнуться бы, раствориться в ней, но он едва ее замечал.

Он начинал уставать.

Ночь была длинной, а день оказался еще длиннее.

Он не мог больше думать про видеопленку и про ту тухлую правду, которую теперь скрывал.

Чего Огестаму от него нужно?

Хочет продемонстрировать свою лояльность?

Он слишком устал. Наверняка тут кроется что-то еще. Но он никак не мог сообразить. Не сейчас.

Они встретились на Королевском мосту сразу после восьми. Ларс Огестам ждал его у главного входа. Выглядел он как обычно: челочка набок, костюмчик, сверкающие ботинки. Он пожал Свену руку и открыл входную дверь своей карточкой. Поднимаясь в лифте, они не произнесли ни слова. Просто стояли рядом и ехали наверх. Разговор был впереди.

Вышли на девятом этаже. Ларс Огестам распахнул дверь своего кабинета. Свен вошел и скользнул взглядом по городу, панорама которого открывалась из окна. Ночная тьма потихоньку сменяла день.

У письменного стола стояли два стула для посетителей. Свен уселся на один из них. Огестам извинился, вышел в коридор и через пару минут вернулся с подносом, на котором были две чашки кофе и нарезанный ломтиками кекс. Он поставил все это на стол рядом с двумя толстенными папками.

– Сахар?

– Молоко.

Видно было, что Огестам делает все, что в его силах, чтобы не нагнетать обстановку и снять напряжение, которое чувствовали они оба. Но получалось плохо. Оба они знали, что сидят здесь не для того, чтобы жевать кекс, к тому же было поздно, все давно разошлись по домам. А говорить им предстояло на тему, требующую доверия и уверенности в том, что сказанное не покинет этих стен.

– Я плохо спал сегодня.

Огестам потянулся, словно хотел показать, что и вправду устал.

«Я тоже, – подумал Свен. – Я вообще не спал. Эта проклятая кассета и Эверт… я до сих пор не знаю, не об этом ли ты хочешь поговорить».

– Я лежал и думал о вашем друге. Друге и коллеге. Эверте Гренсе.

Только не сейчас. Не надо.

– Мне надо поговорить с вами, Свен. Тут что-то не сходится.

Огестам откашлялся, сделал такое движение, будто хотел встать, но продолжал сидеть:

– Вы знаете, что мы с ним друг друга недолюбливаем.

– Вы не одиноки. Есть и другие, кто не любит Гренса.

– Я знаю. Но все же. Я хочу это подчеркнуть. То, о чем я хочу с вами поговорить, не связано с тем, как я отношусь к Гренсу. Речь пойдет о служебных отношениях. И только. Он ведет расследование, за которым именно я осуществляю прокурорский надзор.

Он снова дернулся, но на этот раз действительно встал. Посмотрел на Свена и нервно прошелся по комнате.

– Вчера у меня состоялась с Гренсом любопытная встреча. Он отпустил Алену Слюсареву обратно в Литву, в Клайпеду. Не поставив меня в известность.

Он стоял посреди комнаты и ждал, как отреагирует Свен. Но реакции не было.

– Сегодня рано утром я был в морге. Пытался понять. За сегодняшний день я переговорил с несколькими вашими коллегами. По словам инспектора Херманссон – а она одна из самых разумных сотрудников, с которыми мне приходилось беседовать, – есть несколько свидетелей, которые описали Алену Слюсареву как женщину, заходившую в туалет для инвалидов непосредственно перед Граяускас. А Граяускас вошла туда незадолго до того, как с пистолетом в руках захватила в морге заложников Напрашивается вывод, что именно Слюсарева снабдила преступницу оружием и взрывчаткой. Так почему же тогда Гренс так поспешно отправил ее домой?

Свен Сундквист молчал.

Пленка. Он-то боялся, что речь пойдет о пленке, которую комиссар подменил другой, чтобы прикрыть мертвого друга. О том, что тяжким грузом лежало у него на сердце. О пленке, которая вскоре вынудит его или заговорить, или хранить молчание, разделив чужую ложь.

– Свен, я прошу вас, скажите мне. Известно ли вам что-то, чего я не знаю, но должен знать?

Сундквист продолжал молчать по той простой причине, что не знал, что ему сказать.

Ларс Огестам повторил вопрос:

– Известно ли вам что-нибудь подобное, Свен?

Он должен был ответить. И он ответил:

– Нет. Я не знаю, о чем вы говорите.

Огестам заходил по комнате, громко дыша от волнения. Это было только начало.

– Он один из лучших полицейских. Мне бы надо успокоиться и просто следить за ходом расследования.

Он опять шумно задышал и продолжил:

– Но что-то не сходится. Понимаете? Вот почему мне не спится. Вот почему я посреди ночи отправился на службу и как дурак лежал сегодня на полу в морге. На том самом месте, где нашли тело Нордвалля.

Теперь он стоял над Свеном и смотрел на него сверху вниз. Свен спокойно встретился с ним взглядом, но продолжал молчать. Потому что того, что он мог сказать, было недостаточно.

– Тогда я позвонил в Вильнюс.

Он по-прежнему стоял рядом.

– Я попросил наших литовских коллег выяснить местонахождение Алены Слюсаревой. Они нашли ее. Она сейчас в Клайпеде, в доме своих родителей.

Он присел на край стола, взял из стопки, которая лежала за ним, какой-то документ и положил его перед собой.

– Тут нет ни одной записи о том, что Гренс допрашивал Слюсареву. Он самолично решил ее отпустить. А то, что нам о ней известно, мы знаем исключительно с его слов.

Его голос дрогнул: он знал, что сейчас он скажет то, чего нельзя говорить. По крайней мере, не полицейскому и не о его коллеге.

– История, которую рассказывает нам Гренс, не выдерживает критики.

И помолчав, продолжил:

– Я не знаю пока почему, но я уверен, что Гренс манипулирует следствием.

Огестам включил диктофон, стоявший на столе. Они услышали конец разговора, знакомого уже им обоим:

«Стена Балтика»?! Это же чертов паром! Это что-то личное! Бенгт, прием. Бенгт, сворачивай, мы готовы к штурму. Сворачивай немедленно! Спецназовцы пошли на штурм!

Ни слова. Ничего о лояльности и правде. Не сейчас.

– Свен!

– Да?

– Я прошу вас съездить туда. В Клайпеду. Я хочу, чтобы вы сами допросили Слюсареву и потом доложили мне. Я хочу знать, что она на самом деле сказала Гренсу.

Суббота, восьмое июня

В аэропорту Паланги ужасно воняло. Когда он вышел к месту получения багажа, в ноздри ударил «ильный запах моющего средства. Пол был еще влажный и пах чужой страной, страшно далекой. Другими химикатами, давным-давно запрещенными в Швеции.

«Всего час двадцать полета, – подумалось ему, – какой-то сраный час, а пол моют чем-то другим».

В Литве и вообще в Прибалтике он был второй раз. Свой первый приезд он помнил плохо, он только начинал службу в полиции, так что даже забыл, где тогда приземлился самолет. В тот раз он занимался переправкой заключенного в вильнюсскую тюрьму. Это было по-взрослому: пересечь шведскую границу в компании с приговоренным преступником, которому, кроме тюрьмы, ничего уже в жизни не светило. Он тогда как будто попал в далекое прошлое: лающие собаки, сырые коридоры, молчаливые бледные заключенные в битком набитых тесных камерах, воздух, которым невозможно дышать, таблички, предупреждавшие о туберкулезе. Это был столь необычный опыт, что он не рассказывал о нем никому, даже Аните.

Выйдя из аэропорта, он увидел длинный ряд желтых такси. Двадцать шесть километров к югу отсюда. В Клайпеду. К Алене Слюсаревой. К тому, чего он не желал знать.

Еще из Арланды он позвонил Йонасу, пожелал ему доброго утра и пообещал что-нибудь привезти. Что-нибудь интересное, какой-нибудь сюрприз. Сладости. Где-нибудь в киоске, мимоходом – единственное, на что у него хватит времени. В Литве он пробудет недолго, он должен вылететь обратно завтра рано утром, и все это время уже расписано.

Автомобиль медленно катился по проселочной дороге из Паланги в Клайпеду. Свен Сундквист хотел было поторопить водителя, но передумал. Он откинулся на сиденье: несколько лишних минут ничего не решают. Вокруг было красиво, ему нравился освещенный солнцем пейзаж. Страна совершенно нищая: насколько ему известно, восемь человек из десяти находятся за «чертой бедности». Но одно несомненное достоинство в этой поездке было: он увидит в Литве не только тюрьму. И это здорово. Программы новостей предлагали зрителям устаревшие стереотипы, и в конце концов многие начинали им верить: серые люди в серой одежде, серое небо. Но тут он увидел настоящее лето, настоящих людей, настоящую жизнь со всеми ее красками.

Он попросил отвезти его прямо в отель. Он приехал слишком рано, постояльцы обычно появлялись здесь после обеда, но отель «Арибо» пустовал, так что он быстро оказался в своем номере – чисто убранном и вполне готовом.

Он прилег на самую узкую гостиничную кровать, какую когда-либо видел. Несколько минут он пытался представить себе ту женщину, с которой ему предстояло встретиться: как она выглядит и говорит.

В тот день в квартире было шумно. Она бегала и кричала, страшно взволнованная, потому что ее подруга без сознания лежала на полу, а человек в блестящем костюме, которого они называли Димой Шмаровозом, стоял в нескольких шагах от нее перед проломленной в двери дырой. Свен Сундквист тогда не успел ее толком разглядеть и даже представить себе не мог, что меньше чем через неделю увидит ее снова. Теперь уже на пленке, а затем встретится с ней на другом берегу Балтийского моря.

Тогда она стояла голая, так же как и ее подруга, лежавшая на полу.

Она была смуглой, гораздо смуглее, чем проститутки из Восточной Европы, с которыми ему приходилось встречаться во время расследований.

Потом, когда они занимались избитой женщиной и сутенером, который размахивал литовским дипломатическим паспортом, она куда-то убежала.

Вот тогда она и исчезла.

Пока ее не задержали в гавани, прямо перед отходом парома, буквально на трапе.

Эверт допросил ее и через несколько часов принял решение все-таки отправить ее домой.

Свен Сундквист встал, принял душ, переоделся в более легкий костюм. Он не ожидал, что тут так тепло: опять сработал стереотип «серого». Он стоял и смотрел в раскрытый портфель, где лежал маленький диктофон. Постояв так с минуту, закрыл портфель, оставив диктофон внутри. Он должен допросить ее. И сделать это с соблюдением всех формальностей, под протокол, как бы он ни боялся того, что может услышать.

Он прогулялся по городу, любуясь красивыми домами, в которых все еще сохранялось что-то от другой эпохи, вглядываясь в лица прохожих и снова и снова узнавая в них Лидию Граяускас.

Она попросила его спуститься к воде, к озеру Курония, и оттуда доехать до Смильтине. В такую жару, которая стояла и в Паланге и в Клайпеде, прокатиться на катере очень приятно. И сейчас солнце напекло ему затылок. Надо бы укрыться в тени, не то к вечеру станешь красным как рак.

Сойдя с катера, надо взять правее – так сказала она, объясняя ему дорогу, – и идти вдоль берега. В старом форте есть большой аквариум с южными рыбами всех видов и дельфинарий, афиши которого он увидел, едва оказавшись на берегу. Она предпочитала встретиться в таком месте, где будет много народу: по ее словам, к обеду там соберутся посетители – туристы, школьники. И они смогут прогуливаться, любоваться, чем там обычно все любуются, и говорить сколько душе угодно, не привлекая внимания.

Он стоял у входа в том месте, где они договорились. Посмотрел на часы. Он приехал почти на двадцать минут раньше, чем нужно. Сложно было точно рассчитать, за сколько времени он доберется от гостиницы в центре города до аквариума с южными рыбами в месте, которое называется Смильтине.

Он сел на лавочку неподалеку от места встречи. Солнце светило ему прямо в лицо, и он, щурясь, смотрел на тех, кто проходил мимо. Он всегда так делал – рассматривал прохожих, ища среди них самого себя. Он точно был где-то в толпе. По крайней мере кто-то очень на него похожий. Одного с ним возраста, рядом – любимая женщина, а чуть впереди – их ребенок. Может, полицейский, а может, и кто-то другой, кому приходится выкладываться и допоздна торчать на службе. Кто мало времени проводит дома. Один из многих, не такой агрессивный, как Эверт, не такой упертый, как Ланг, не способный, подобно Граяускас, перенеся оскорбление, добиваться отмщения. Без тех качеств, которые выделяют человека из толпы. Вполне предсказуемый, скучный, самый обыкновенный.

Он и раньше встречал самого себя. Во всех вариантах. Каким он сам мог бы стать, если бы родился снова. Он улыбнулся, завидев одного из себе подобных – тот как раз входил в аквариум в рубашке с короткими рукавами и тонких брюках, – и тут она дотронулась до его плеча.

Он ее и не заметил, не слышал, как она подошла, – так увлекся своей игрой. Она стояла перед ним в темных очках, свитере и слегка мешковатых джинсах. Совсем такая же, как на фотографии. Длинные темные волосы, красивая, невысокая. Три года она была живым товаром. Ее насиловали изо дня в день. Но по ней и не скажешь. Она выглядела как девушка, когда ей двадцать и жизнь только начинается. Но он мог себе представить, что творилось у нее в душе. В душе она была старухой. Там зияла глубокая рана. Эта женщина никогда не оправится до конца.

– Сундквист?

– Сундквист.

Он кивнул ей и встал со скамейки. Они понимали друг друга без труда: он говорил на школьном английском, она – гораздо свободнее: она тоже учила язык в школе, но потом три года практиковалась в нем. Английский она всегда предпочитала шведскому.

– Как вы меня узнали?

– Я вас видела тогда. В квартире.

– Там было много народу.

– Я бы узнала вас, даже если бы прежде не встречала. Я знаю, как выглядят шведские мужчины.

Она показала на вход, и они отправились туда бок о бок, как старые знакомые. Он заплатил за обоих, и они вошли внутрь. Он никак не мог выбрать подходящий момент, чтобы начать разговор, но она ему помогла:

– Я не знаю, что вы хотите от меня услышать. Но отвечу на любой вопрос, конечно, если смогу. Буду благодарна, если мы начнем поскорее. Я доверяю вам, видела, как вы работали там, в квартире, но я очень хочу покончить со всем этим. Я хочу домой. Хочу забыть все, понимаете?

Она стояла спиной к стеклянной стене, за которой плавала какая-то рыба. Взглянула на него выжидающе. Он попытался придать себе спокойный и уверенный вид, потому что на самом деле боялся услышать ответы на свои вопросы.

– Я не знаю, сколько времени займет этот разговор. Все зависит от того, куда он нас заведет. Но я вас понимаю. И сделаю все, чтобы вы освободились как можно скорее.

Он не понимал, зачем нужны аквариумы. Не понимал, зачем нужны зоопарки. Звери в клетках. На что тут смотреть? Так что ему было нетрудно абстрагироваться от места, где они находились, не смотреть по сторонам, не отвлекаться и полностью сосредоточиться на Алене Слюсаревой и ее ответах.

На рассказе, которого он так боялся.

На событиях, которых не должно было бы быть.

Они беседовали – это действительно была скорее беседа, чем допрос, – почти три часа. Она рассказала о сутках, проведенных в городе, после того как она убежала из квартиры. О чувстве свободы во всем теле, о страхе, что ее вот-вот схватят, о тревоге за Лидию, которую она оставила с исполосованной спиной, почти бездыханной. Они поклялись никогда не расставаться, пока не вырвутся на свободу, но когда она бежала по лестнице, перескакивая через две ступеньки, и потом, когда выскочила из подъезда, она верила, что на свободе окажется более полезной для той же Лидии, чем если бы осталась там, в квартире на седьмом этаже.

Он перебивал ее, если у него возникали сомнения. И тогда она уточняла то, что его интересовало. За всю беседу она ни разу не соврала – по крайней мере, так ему показалось.

Они медленно бродили по аквариуму, люди вокруг глазели на рыб, а она говорила о том, как уже стояла у причала, собираясь домой, когда из больницы позвонила Лидия и попросила принести ей все то, что потом использовала в морге.

Она просила его поверить: ей и в голову не приходило, что на самом деле задумала Лидия.

Он остановился, посмотрел на нее и объяснил, что цель этого разговора вовсе не в том, чтобы обвинить ее в соучастии в захвате заложников и убийстве.

Она взглянула ему в глаза и спросила, о чем в таком случае он хочет поговорить.

– Ни о чем. И обо всем. Именно так.

В кафетерии стояли простые стулья и круглые столики. Он взял два кофе, и они сели посреди зала, в окружении семейств с бесчисленными детьми. С голубых клеенок на них пялились огромные рыбы.

Она рассказала о ячейке в камере хранения на Центральном вокзале и о том, как пробралась в подвал, о пакете ICA, который она положила в мусорную корзину в больничном туалете. Он поддакивал ей и задавал наводящие вопросы, чтобы она рассказала ему все. Всю правду.

– А номер какой?

– Номер?

– Ячейки.

– Двадцать первый.

– И что там было?

– Мои вещи. Она брала всегда деньгами, только деньгами. За все «эдакое».

– «Эдакое»?

– Ну… бить. Плевать. Снимать на камеру. Продолжите сами.

Свен Сундквист сглотнул. Он явственно почувствовал ее омерзение.

– А она? Она там что хранила?

– Деньги. В коробке. И две видеокассеты.

– Что за видеокассеты?

– С правдой. Она их так и называла – моя правда.

– А что на них было?

– Ее рассказ. Она рассказала все. А я помогала, переводила. О том, как мы приехали в Швецию. О тех, кто обращался с нами как с вещами. О том, почему она ненавидела того полицейского, которого пристрелила в морге.

– Нордвалля?

– Бенгта Нордвалля.

Свен Сундквист не сказал, что он видел ячейку 21 и просмотрел видеокассету, что он сидел у себя в гостиной и слушал их рассказ; что ту кассету, которую Лидия Граяускас взяла с собой в морг, никто не увидит, потому что ее больше нет; что один полицейский уничтожил ее, чтобы прикрыть другого. Он не сказал ей, как ему стыдно и что он не в силах решить, вправе ли он скрыть от мира то, что случилось с ними, чтобы не выдавать своего друга и сослуживца. И что он до сих пор не знает, скажет ли он кому-нибудь то, что известно ему одному: существует вторая кассета с их правдой.

– Я видела его.

– Кого?

– Я видела его там, в квартире. Бенгта Нордвалля.

– Вы видели его?

– И он меня видел. Я знаю, он меня узнал. Я знаю, он узнал и Лидию.

Дальше слушать стало тяжело.

Она продолжала рассказывать, и он по-прежнему задавал наводящие вопросы, но мысли его где-то витали.

Он был в бешенстве. Такого с ним раньше не случалось.

Ему хотелось закричать.

Но он молчал.

Он больше не был скучным, обыкновенным человеком.

Он подавил свой гнев, но чувствовал, как его распирает изнутри.

Сохраняя внешнее спокойствие, он старался не показать ей, как боится ее слов. Не хотелось ее пугать: он понимал, чего ей стоил этот разговор и какой мужественной была эта молодая женщина. Сдерживался из последних сил.

Вдруг он вскрикнул.

Вскрикнул и немедленно извинился. Сказал ей, что ему вдруг стало больно, так что он не на нее кричал, а просто кольнуло вот тут, в груди.

Когда они стояли на борту катера, который вез их обратно в центр Клайпеды, ему до минуты был известен каждый час, который она провела на свободе, начиная с побега из квартиры на улице Вёлунда до задержания в гавани. Ярость по-прежнему бушевала у него в груди, и все-таки у него было чувство, что их беседа не закончена. Ему нужно узнать больше. О тех трех годах их жизни, о том, как организована эта торговля живым товаром, о том, как женщину ежечасно унижают, чтобы потом кто-то купил себе машину и открыл счет в банке.

Он пригласил ее пообедать.

Она улыбнулась:

– Я думаю, с меня хватит. Домой. Только домой. Три года не была дома.

– Вам больше никогда не придется разговаривать с шведским полицейским. Обещаю. Один вопрос. Прошу вас.

– Я не понимаю, что вы еще хотите знать?

– Я говорил со служащим литовского посольства в Швеции. Несколько дней назад. Он был в аэропорту в Арланде, когда высылали того человека… Диму Шмаровоза. Он так разволновался… Нарисовал картину, насколько вездесущ тот мир, из которого вы только что вырвались. Я хочу вас попросить рассказать об этом. Мне надо это знать.

– Я устала.

– Один вечер. Один разговор. И больше – никогда. Пожалуйста.

Он внезапно покраснел, потому что вдруг понял, что стоит тут перед ней, требуя к себе внимания, как и прочие мужчины, которых она так ненавидела.

– Я прошу прощения. У меня не было задней мысли. Не поймите меня превратно. Я действительно просто хочу знать. К тому же у меня сын. И я женат.

– Как и все они.

Он шел мимо фабрики по производству масла, спеша вернуться в отель «Арибо». Теперь душ, смыть с себя жару. Он переоделся – второй раз, с тех пор как приехал сюда восемь часов назад.

Когда они сошли с катера, она спросила двух пожилых женщин, и те посоветовали им китайский ресторан у Таравос Анике,[23] там большие порции и видно, как работает повар: перед ним длинный стол, где все лежит, и ты сам выбираешь, что хочешь, а он готовит.

Она уже сидела за столиком. В той же одежде, в какой была в аквариуме. Она улыбнулась, он улыбнулся в ответ, и они заказали минеральную воду и комплексный обед, который уже составили за них: закуска, горячее, десерт. В меню так и было указано, вместе с ценой.

Она долго подбирала слова, и он ее не торопил.

Потом она, волнуясь, начала сразу откуда-то с середины и потихоньку принялась разматывать нить рассказа. Как будто взяла его с собой в тот мир, о котором он думал, что знает все, а на деле ничего не знал. Она то и дело всхлипывала, но он не перебивал ее. Впервые Алена Слюсарева рассказывала о своей взрослой жизни кому-то, кроме себя самой. Впервые она слышала себя со стороны, а он тоже слушал и дивился ее силе, тому, что она не сломалась, пережив такое.

Он ждал, пока она договорит. Пока силы не оставили ее. И она замолчала, уставившись в одну точку.

Все. Больше никогда ей никому не придется рассказывать свою историю.

Свен наклонился к портфелю, стоявшему у его ног, достал оттуда сигаретную пачку и аккуратно сложенные платья.

– Я думаю, это ее, Лидии.

Она взглянула на пачку, на платья и поняла, откуда он их взял. Она все же бросила на него вопросительный взгляд, и он кивнул в ответ – да, вы правы.

– Ячейка теперь пуста. Ее снял кто-то другой. А это я отдам вам. Я понял, что это ее платья. И пачка. Там деньги. Четырнадцать тысяч. Сотенными бумажками.

Алена не пошевелилась и не произнесла ни слова.

– Поступайте с ними как хотите. Оставьте себе или отдайте ее семье, если она у нее осталась.

Она наклонилась, прикоснулась к черной ткани платья.

Единственное, что осталось от Лидии.

– Я была там вчера. У нее. Искала ее маму. Лидия мне много о ней рассказывала.

Она смотрела на стол.

– Она умерла. Два месяца назад.

Свен помедлил и через стол подвинул платья и пачку к Алене. Затем закрыл портфель и поставил его на пол.

– Я хочу узнать о ней. Какой она была на самом деле? Ведь я видел только женщину с израненной спиной, которая на следующий день захватила заложников. И все.

Алена покачала головой:

– Нет. Я больше не могу.

– Тогда я хоть как-то смогу понять, почему она так поступила.

– Не сегодня. Хотя бы немного позднее.

Так они сидели, почти ничего не говоря, пока официант вежливо не попросил их покинуть ресторан: пора закрываться. Они встали и уже шли к выходу, когда какой-то молодой человек лет двадцати вошел в зал и уверенно направился к их столику. Свен окинул его взглядом: высокий, светловолосый, загорелый, спокойный. Алена подошла к нему, поцеловала в щеку и взяла под руку:

– Это Янош. Мы были вместе, перед тем как… я уехала. А он меня ждал. И я очень ему за это благодарна.

Снова чмокнула его в щеку и прижалась к нему. В нескольких словах рассказала, как он искал ее первые семь месяцев, как безуспешно тратил и время и деньги и лишь потом сдался.

Она рассмеялась. Впервые за весь день. Свен улыбнулся: похоже, у этой парочки есть будущее.

– А у Лидии? У нее был кто-нибудь?

– Владя. Так его звали.

– И?

– И ему за нее заплатили.

Больше она не сказала ни слова. А он ничего не спросил. На этом они расстались, а Свен Сундквист повторил свое обещание, что никогда больше ей не придется отвечать на вопросы шведского полицейского. По крайней мере, по этому делу.

Она кивнула, сделала несколько шагов, потом обернулась:

– И еще одно. Скажите…

– Да, конечно.

– Там, в аквариуме. Вы меня допрашивали. Я правда не понимаю. Зачем вам это?

– Ведется расследование. И мы собираем всю информацию по этому делу.

– Это-то ясно. Что вам нужно все это знать. Но ведь я все уже рассказывала.

– Что вы имеете в виду?

– Ну, меня уже спрашивали, и я все рассказала. Тому, другому полицейскому.

– Кому?

– Пожилому. Он тоже тогда был с вами в квартире.

– Гренсу?

– Да. Ему.

– То же самое?

– Все, что я рассказала вам сегодня в аквариуме. Те же вопросы. И те же ответы. То же самое я рассказывала и ему.

– Все?

– Все.

– И о том, что вы созванивались с Лидией? О вашем разговоре, когда она оказалась в больнице? О том, как вы положили кассету в камеру хранения? И как вы передали оружие и взрывчатку? Как оставили пакет в мусорной корзине в туалете?

– Все.

Он улегся на узкую кровать, когда часы показывали два. Йонасу он так ничего и не купил. Сейчас он поспит пару часов, потом отправится в лютеранскую церковь Святого Иоанна и поставит свечку там, где похоронена мать Лидии Граяускас. Потом поедет в аэропорт, чтобы успеть на утренний рейс до Стокгольма. Там наверняка продаются какие-нибудь сладости. В дьютифри. Так что он успеет купить мармеладок и шоколадок в блестящих фантиках.

Он лежал в темноте у открытого окна.

Клайпеда засыпала.

Он знал, что у него осталось не так много времени.

Он должен принять решение. Он знает правду, и ему надо решить, что с ней теперь делать.

Воскресенье, девятое июня

«Пробный трах» двух новеньких вышел не слишком удачным.

Несмотря на то, что с их девственностью было покончено еще в крошечной каюте по пути в Стокгольм.

Но у них получалось все лучше. На третий день Шмаровоз понял, что скоро они смогут обслуживать по двенадцать клиентов в день. Прямо как эта двинутая Граяускас и ее гребаная подружка, пока не стали выступать и не свалили отсюда.

Им, правда, чего-то не хватало. Новеньким. Это было заметно. Надо пошевеливаться. Похоть тоже имеет значение. Тот, кто платит денежки, тоже хочет чувствовать себя желанным и красивым. Пусть ему кажется, что их двое, что они вместе. А иначе он с тем же успехом может кончать в кулак.

Он, конечно, малость им наподдал, это да. И они сразу стали помягче. А через несколько дней и ныть перестанут. Так занудно. Его уже тошнит от их отчаянных рыданий. Что за наказание? Все новенькие поначалу сопли разводят!

Ему не хватало профессионализма Граяускас и Слюсаревой. Они и раздевались и трахались просто отлично. Зато как они над ним насмехались… И чем дальше, тем больше. Бывало, он их колотит, а они из последних сил: «Дима Шмаровоз!» Он слушать этого больше не мог.

Первый не заставил себя долго ждать.

Едва пробило восемь.

Он обычно приходил прямо из дома, попрощавшись с начинавшей толстеть женушкой, и отправлялся позабавиться с кем-нибудь посимпатичней. По дороге на работу.

Сегодня Дима, пожалуй, за ними понаблюдает. Вроде как экзамен. Он должен знать, начнут они наконец трахаться как следует или ему придется продолжить обучение.

Начнет с той, что живет в комнате Граяускас. Он ее специально туда поселил: она на нее похожа, так что пусть забирает ее клиентов.

Она навела марафет, как он и сказал. Надела белье, которое хотел клиент. Вышло неплохо.

В дверь постучали. Она посмотрелась в зеркало, подошла к двери, которая не была заперта – ведь Дмитрий тут. Она улыбнулась клиенту в сером блестящем пиджаке, светло-голубой рубашке и черных брюках.

Улыбочка. Она продолжала улыбаться и когда он плюнул. Небрежно, словно уронил плевок к ее ногам в черных туфлях на высоком каблуке.

Он ткнул пальцем.

Прямой такой палец – прямо вниз.

Она наклонилась, по-прежнему улыбаясь ему, как и должна была. Оперлась на руки, почти свернулась в комок, носом коснулась пола. На языке что-то холодное – это она слизнула плевок. Проглотила.

Поднялась. Закрыла глаза.

Со всего размаху он отвесил ей оплеуху. Она улыбалась, все время улыбалась клиенту, как ее научили.

Дмитрию понравилось то, что он увидел, он показал мужчине в сером пиджаке большой палец, и тот показал большой палец в ответ.

Она хорошо обучалась.

Теперь он может принимать на нее заказы.

А Лидия Граяускас больше не нужна.

Он всегда боялся именно того мгновения, когда самолет касался земли. Звук выпускаемых шасси, посадочная полоса в иллюминаторе, которая становилась все четче, первое соприкосновение с асфальтом. С годами ничего не изменилось. Страх наваливался на него в каждом полете. А уж в таком самолете – тридцать три кресла, встать во весь рост невозможно… Все то время, пока самолет мчался, подскакивая, ударяясь обо что-то, по полосе, он страшно жалел, что решил лететь.

Свен Сундквист снова ожил. Вышел из самолета, покинул Арланду и всего за полчаса добрался до Стокгольма, как будто путь в город с северной стороны ни с того ни с сего опустел.

Мысли. Привести их в порядок непросто.

Он словно был в нескольких местах одновременно: впервые обнимал обнаженную Аниту и ему снова было шестнадцать, стоял рядом с Йохумом Лангом на лестнице, когда тот бил смертным боем Ольдеуса, лежал вместе с Лидией Граяускас на полу морга рядом с человеком, которого она ненавидела, нес по Пномпеню годовалого Йонаса, который через две недели назовет его папой, сидел в китайском ресторане в Клайпеде, а напротив сидела Алена Слюсарева в красном свитере и рассказывала ему о трех годах унижений и…

И все это, чтобы только не думать об Эверте.

Возле Солленского туннеля велись дорожные работы. Два ряда машин здесь сливались в один, выстраиваясь в длинную очередь.

Он притормозил, остановился, тронулся, притормозил, остановился. Огляделся – все сидели по своим машинам и делали то же самое. Убивали время. Все как один смотрели прямо вперед, и каждый думал о своем. О своих собственных Эвертах.

Его передернуло, как бывает, когда чувствуешь отвращение.

Он решил поехать дальше, чем хотел: пересечь город и двигаться на юг до самой Эриковой горы. Она должна быть там, Лена Нордвалль.

Ему нужно потянуть время.

Он частенько сиживал на этой жесткой деревянной скамье, ожидая окончания пустых речей в защиту не признающего свою вину преступника. Пока в торжественном зале судебных заседаний было тихо: кроме них двоих, никого не было. Эверту Гренсу нравилось тут, в старом здании суда, несмотря на жесткие скамьи и снующих туда-сюда юристов. Когда он приходил сюда, это означало, что его расследование данного преступления близится к концу.

Он посмотрел на часы. Еще пять минут. Потом охранники из следственного изолятора откроют дверь, введут Ланга и скажут, чтобы он сел на скамью подсудимых. И это будет лишь начало бесконечно долгого тюремного срока.

Гренс повернулся к Херманссон, которая сидела рядом:

– Как будто все нормально?

Он попросил ее поехать с ним: Свен куда-то запропастился, не подходил к телефону. Бенгт лежал с продырявленной головой, а Лену он так и не смог утешить. Между тем в суде хорошо быть с кем-то, и этим кем-то сегодня оказалась Херманссон. Против собственной воли он чувствовал, что она ему нравится. Она, конечно, выводила его из себя намеками на его проблемы с женщинами-полицейскими, да и вообще с женщинами, но сама она, даже когда говорила все это, была такой спокойной, такой основательной… А может, просто потому, что была права. Он попробует убедить ее остаться в Стокгольме, когда закончится ее срок на посту заместителя начальника отдела. Он надеялся поработать с ней еще. Возможно, пообщаться с ней: она была так молода, и он чувствовал себя совершенной размазней, когда думал об этом. Но речь не о том, что старик подбивает клинья к молодой женщине, скорее он был приятно удивлен, что, оказывается, на свете есть еще люди, которых он хотел бы узнать поближе.

– Вроде нормально. Уверена, того, что у нас есть, будет достаточно. Ланг, да еще захват заложников в морге, – я не зря приехала в Стокгольм.

Зал судебных заседаний выглядел голым без судьи, секретаря, обвинителя, адвокатов, приставов, зевак. Драматизм преступления должен быть подобающим образом обставлен, каждое слово, произнесенное в защиту закона, призвано определить и измерить степень человеческого падения.

Иначе все бессмысленно.

Гренс посмотрел вокруг. Мрачные деревянные панели на стенах, грязные окна, выходящие на улицу Карла Шееле, чересчур помпезные люстры и запах старых книг, хранивших своды законов.

– Странно все это, Херманссон. Профессиональные преступники, как Ланг. Я вожусь с ними всю жизнь, но и сегодня понимаю не больше, чем в начале своей карьеры. У них есть свой кодекс поведения на допросах в полиции и в суде. Они молчат. Что бы мы им ни сказали, о чем бы ни спросили – молчат. «Не знаю, не видел, не знаком» – больше ничего. Отрицают всё. И я, черт меня возьми, думаю, что это самая правильная позиция. Это наше дело – доказать, что они преступили закон, это мы настаиваем на их виновности.

Эверт Гренс протянул руку и показал на деревянную дверь в противоположной стене, темную, как и сами стены.

– Через несколько минут сюда явится Ланг. И он станет играть в эту чертову игру. Он придет, сядет тут и будет молчать или бормотать «не знаю», но именно поэтому, Херманссон, сегодня он проиграет. На этот раз вечная игра в молчанку станет самой большой ошибкой в его жизни. Вот так. Я думаю, что его обвинят как минимум в убийстве.

Она удивленно посмотрела на него, и он было пустился в объяснения, но тут двери зала отворились и вошли четыре тюремных охранника и двое вооруженных полицейских, а между ними – Йохум Ланг в наручниках и голубой тюремной робе, которая висела на нем, как на вешалке. Ланг тут же заметил их, а Эверт Гренс поднял руку, приветственно ему помахал и улыбнулся. Потому он повернулся к Херманссон и, понизив голос, сказал:

– Я еще раз прочитал заключение криминалистов и отчет о вскрытии, которое делал Эрфорс, и уверен, что убийства не было. Я думаю, что Лангу заказали пять сломанных пальцев и раздробленную коленную чашечку, это да. Но за смерть Ольдеуса ему денег не обещали и не заказывали вовсе. Я думаю, что Хильдинг Ольдеус сам случайно грохнулся с лестницы и врезался головой в стену.

Эверт Гренс демонстративно показал в сторону, где сидел Ланг:

– Посмотрите-ка на него, Ланг просто дурак. Он домолчится до того, что получит десятку за убийство, хотя мог бы отделаться полутора годами за тяжкие телесные.

Гренс снова помахал тому, кого так ненавидел. Взгляд у Ланга такой же пронзительный, как и вчера, когда они столкнулись в его камере. Позади него зал постепенно наполнялся. Огестам зашел последним, кивнул Гренсу, и тот кивнул в ответ. На какой-то миг Эверт Гренс задался вопросом: о чем сейчас думает молодой прокурор? Об их встрече, о лжи, которую он выложил перед ним? Но потом он выбросил из головы все, что могло ему помешать. Он снова наклонился и прошептал:

– Я точно знаю, Херманссон. Никакое это не убийство. Но поверьте, я и пальцем не пошевелю для того, чтобы хоть кто-нибудь узнал об этом. Он сядет, боже мой, и сядет надолго!

Дмитрий был доволен: обе крошки с гладкой нежной кожей трахались совсем неплохо.

Он купил их в рассрочку и твердо решил, что не станет расплачиваться, если не выйдет ничего путного.

Но все получилось. Так что придется платить.

Легавый накрылся. Но женщина, с которой он работал, прекрасно справилась и без него. Она доставила двух новых шлюх, как они и договаривались.

Она уже ждала его. Хотела получить очередную порцию денег. Они стоили три тысячи крон каждая. Треть ей надо было выплатить сегодня же.

Он открыл дверь в «Эдем». На сцене лежала голая женщина, прижимаясь к надувной кукле. Она слегка двигала бедрами и стонала. А мужчины в зале – публика здесь состояла из одних мужчин – сидели за столиками и держались за ширинки.

Она сидела там же, где и всегда. За самым дальним столиком, почти за углом, рядом с запасным выходом.

Он подошел к ней, они кивнули друг другу.

Она всегда была в одном и том же спортивном костюме. И всегда с капюшоном на голове.

Она хотела, чтоб он называл ее Илоной, хотя его это раздражало, ведь звали ее, конечно, иначе.

Друг с другом они не беседовали. Никогда. Так, несколько вежливых слов по-русски, и все.

Он отдал ей конверт с деньгами. Она не стала пересчитывать, просто взяла и сунула в сумку.

Через месяц.

Через месяц следующий платеж. И после этого они будут принадлежать ему, станут его собственностью. Обе.

Эверт Гренс встал и показал рукой, чтобы Херманссон встала тоже. Вместе они пересекли зал и вышли в коридор. Гренс быстро спустился по лестнице на три этажа, туда, где был вход в подземный гараж. Херманссон спросила, куда он ее ведет, на что он быстро ответил: «Сейчас поймете». Он тяжело дышал от усилий, но остановился, только когда его ноги оказались в затхлой пыли гаража. Он поискал что-то, видимо, нашел, приблизился к железной двери, которая вела к лифтам – тем, что поднимались в следственный изолятор.

Он стоял там, затаив дыхание. Он ждал. Ведь ему прекрасно известно, что они пройдут именно здесь. Йохума Ланга проведут из старого зала судебных заседаний прямо сюда и препроводят обратно в изолятор.

Надо только подождать несколько минут.

Ланг, четверо тюремщиков и двое полицейских вошли в гараж и направились к железной двери.

Эверт Гренс сделал пару шагов им навстречу и попросил на минутку оставить его с Лангом наедине. Просто отойти на несколько метров. Они выполнили его просьбу. Старший охранник не слишком был этому рад, но он и раньше встречался с Гренсом, так что знал, что тот так или иначе добьется своего.

Как обычно, они сверлили друг друга взглядом. Гренс ждал, что предпримет Ланг, но тот просто стоял, только его крупное тело раскачивалось, словно он еще не решил, стоит ли наносить удар.

– Дурак ты, мать твою.

Они стояли так близко, что Гренсу достаточно было прошептать это, чтобы Ланг услышал.

– В молчанку играл. Как обычно. Теперь ты сядешь, потому что тебя приговорят. А ведь я знаю, что ты не убивал Ольдеуса. Да только тебе хрен поверят. Пока ты думаешь и действуешь как вор, пока в отказ уходишь да играешь в молчанку, спорим – ты получишь на семь-восемь лет больше, чем действительно заработал. За здорово живешь.

Эверт Гренс махнул охранникам, чтобы они вернулись.

– Так-то, Ланг.

Йохум Ланг по-прежнему не сказал ни слова и даже не проводил Гренса взглядом, когда тот отошел от него.

И только когда охранники уже держали перед ним открытую дверь и он выходил прочь, – только тут Гренс окликнул его, и тогда он обернулся. И плюнул на пол.

А комиссар уголовной полиции кричал ему, помнит ли он опознание, которое состоялось несколько дней назад; помнит ли, как издевался над самим Гренсом и его погибшим другом, как сложил губы бантиком и посылал воздушные поцелуи. Гренс кричал ему «Помнишь?» и сам послал пару воздушных поцелуев и, сложив губы бантиком, почмокал ему вслед, но того уже вывели из гаража и повели прямо к лифтам, ведущим в изолятор.

Свен Сундквист припарковался на улице, состоявшей из ряда аккуратных домиков. Посреди проезжей части были установлены самодельные ворота и ребятишки гоняли шайбу. Они не спешили замечать подъезжающий автомобиль. Сундквисту пришлось подождать, пока два девятилетних нахала со вздохом соизволили освободить дорогу противному дядьке, раз уж ему приспичило тут ехать.

Теперь он знал: Лидия Граяускас сознательно пошла на преступление. И на самоубийство. И она хотела, чтобы все узнали причину, хотела обнародовать свой позор, но Эверт ей помешал.

По какому праву?

Лена Нордвалль сидела у себя в саду. Глаза закрыты, рядом на столике – приемник, раздается музыка одного из коммерческих каналов с нескончаемыми вставками, повторяющими название станции. Он не видел ее с того самого вечера, когда они принесли ей известие о смерти Бенгта.

Эверт хотел укрыть от позора детей и жену своего друга.

Но взамен он отнял у другого человека право на правду.

– Привет.

На улице было жарко, он обливался потом, а она сидела на солнце в черных брюках, джинсовой куртке и свитере с длинными рукавами. Она его не услышала, он подошел поближе, и она вздрогнула:

– Ты меня напугал.

– Извини.

Она жестом пригласила его присесть. Он взял стул, на который она показала, подвинул его так, чтобы сидеть перед ней, спиной к солнцу.

Они посмотрели друг на друга. Он сам позвонил и попросил разрешения ее навестить, ему и начинать разговор.

Это было тяжело. Ведь они не слишком близко знакомы. Конечно, они встречались, но всегда в обществе Бенгта и Эверта: дни рождения и все такое. Она – одна из тех женщин, в чьем присутствии он ощущал себя глупым и некрасивым, смущался и с трудом подбирал слова, хотя секунду назад они вертелись у него на языке.

Он сам не знал, в чем тут дело. Конечно, она красива, спору нет. Но с другими красотками он чувствовал себя свободно. А от нее словно исходило что-то такое, отчего он терялся, становился слабым и неуверенным в себе. Есть же такие люди.

– Извини, если помешал.

– Да ладно. Раз уж пришел.

Он осмотрелся вокруг. Вот так же он сидел в этом садике шесть лет назад. Эверту тогда стукнуло пятьдесят, а Лена с Бенгтом решили устроить ему праздник Свен и Анита сидели рядом с именинником, а Йонас, который был тогда еще крошкой, носился по лужайке вместе с детишками Нордваллей. Больше никого не было. Эверт весь вечер отмалчивался. Ему приятно было их общество, Свен это чувствовал, просто он испытывал неловкость в роли именинника, в честь которого кричат «ура!».

Лена теребила рукав своей джинсовой куртки.

– Я так мерзну.

– Сейчас?

– Я мерзну с тех пор, как вы пришли сюда. Четыре дня назад.

Она вздохнула.

– Извини. Я должен был догадаться.

– Сижу тут в тридцатиградусную жару, одетая, на солнце… И мерзну. Понимаешь?

– Да. Вполне.

– А я не хочу мерзнуть.

Вдруг она поднялась со стула.

– Кофе хочешь?

– Не стоит.

– Но ты же хочешь?

– Спасибо.

Она исчезла в дверях, и он услышал, как она на кухне наливает воду и звякает чашками. С улицы доносились голоса мальчишек, игравших в хоккей: они кричали, когда забивали гол или когда появлялся еще какой-нибудь старикан на машине и приходилось освобождать ему дорогу.

В стаканах пенилось молоко, как в кафе, куда он вечно не успевал зайти. Он выпил и поставил стакан на стол.

– Насколько хорошо ты на самом деле знакома с Эвертом?

Она посмотрела на него изучающе, именно тем взглядом, который лишал его уверенности в себе.

– Ах вот почему ты здесь? Чтобы поговорить об Эверте?

– Да.

– Это что, допрос?

– Вовсе нет.

– А что же?

– Я не знаю.

– Ты не знаешь?

– Нет.

Она опять одернула рукава, как будто все еще мерзла.

– Я не понимаю, что ты городишь.

– Я бы и сам хотел выражаться яснее. Но не могу. Можешь считать, что это мои личные изыскания. Никак не связанные с работой.

Она не спеша допила стакан.

– Он – самый близкий друг моего мужа.

– Я знаю. Но сама ты хорошо его знаешь?

– Его не так-то легко узнать.

Она хотела, чтобы он ушел. Он ей не нравился. И он это видел.

– Еще одно. Скажи мне…

– А Эверт знает, что ты здесь?

– Нет.

– Почему?

– Если бы он знал, я бы тебя не спрашивал.

Солнце припекало. Он чувствовал, что спина у него совсем мокрая. Он бы предпочел оказаться где-нибудь в другом месте, но оставался здесь, несмотря на возникшее напряжение.

– Эверт рассказывал тебе? О том, что случилось в морге? О том, как погиб Бенгт?

Она его не слышала. Он это видел. Она указала на него рукой и не опускала ее, пока ему не стало не по себе.

– Он сидел здесь.

– Кто?

– Бенгт. Когда ему позвонили и вызвали в морг.

Не стоило ему сюда приезжать. Пусть бы она предавалась своей скорби. Но ему понадобился настоящий портрет Эверта. И от нее он мог бы его получить. Он повторил вопрос:

– Эверт тебе рассказывал о том, что случилось с Бенгтом?

– Я задавала ему вопросы. Но он рассказал не больше, чем было в газетах.

– Вообще ничего?

– Не нравится мне этот разговор.

– И ты не спросила Эверта, почему та проститутка требовала, чтобы приехал именно Бенгт?

Она молчала. Долго.

Он не спешил задавать другие вопросы. Главный он уже задал.

– Что ты несешь?

– Вы с Эвертом говорили, почему она убила именно Бенгта?

– Ты что-то знаешь?

– Я у тебя спрашиваю.

Она не сводила с него глаз.

– Нет.

– И ты не поинтересовалась?

И тут она вдруг расплакалась. Сидела сжавшись в комок, маленькая, несчастная, задавленная горем.

– Я интересовалась. Спрашивала у него. Но он ничего не сказал. Ни слова. Несчастный случай. Вот что он ответил. Это могло случиться с кем угодно. А случилось с Бенгтом.

Кто-то подошел к нему сзади. Свен Сундквист обернулся – это была девочка, младше Йонаса: пяти, может быть, шести лет. Она вышла из дома в белой рубашечке с коротким рукавом и розовых шортах. Остановилась перед мамой и заметила, что та плачет.

– Что случилось, мамочка?

Лена Нордвалль наклонилась к ней и сказала:

– Ничего, старушка.

– Ты плачешь. Это из-за него? Он дурак?

– Нет. Он не дурак. Мы просто разговаривали.

Девчушка в рубашке и шортиках обернулась, и на Свена уставились огромные глаза.

– Мама грустная. Папа умер.

Он сглотнул, улыбнулся и попытался выглядеть одновременно серьезным и приветливым:

– Я знал твоего папу.

Свен Сундквист молча смотрел на женщину, которая четыре дня назад осталась одна с двумя детьми. Он понимал ту боль, которую она чувствовала. Понимал, почему Эверт предпочел спасти Лену от позора и почему решил, что ей эта правда не нужна.

Эверт Гренс не мог дождаться завтрашнего дня. Он тосковал по ней.

В воскресенье машин на улицах мало и через город можно проехать быстро. Улица Вэртавэген совсем безлюдная, и он поставил Сив, вторил ее высокому голосу и дошел до припева, когда ехал по мосту Лидингё, не замечая дождя, который вдруг снова принялся моросить.

Всегда пустая стоянка была переполнена. Он сперва ничего не понял и подумал, что заехал не туда, но потом вспомнил, что ни разу не был здесь в воскресенье – обычный день посещений.

В регистратуре его встретили удивленными взглядами: сиделки и узнавали его, и не узнавали. Он пришел не как обычно, его ждали только завтра. Он улыбнулся сиделке и, смеясь ее изумлению, пошел привычным путем в палату. Сиделка окликнула его: «Постойте!»

– Ее там нет.

Сперва он не расслышал, что она сказала.

– Ее там нет. В ее комнате.

Он стоял как вкопанный. Снова переживал тот день, когда она умерла, а потом вернулась к жизни. К такой вот жизни. Чувствовал, что снова умирает вместе с ней.

– Она на террасе. Сегодня воскресенье. У них послеобеденный отдых. Мы стараемся, чтобы они больше времени проводили на воздухе. А сегодня погода совсем летняя. Там большие зонтики от солнца.

Он не слышал. Молодая сиделка что-то говорила, а он не слышал ни слова.

– Сами понимаете, как полезно дышать свежим воздухом. Она очень рада.

– Почему ее нет в комнате?

– Простите?

– Почему ее там нет?

У него закружилась голова. Прямо у входа стоял стул, и он рухнул на него, снял пиджак, положил на колени.

– Все хорошо? – Сиделка присела рядом на корточки. Он посмотрел на нее:

– На террасе?

– Да.

Четыре огромных зонтика с рекламой мороженого занимали большую часть террасы. Эверт узнал двоих санитаров и всех, кто сидел в креслах-каталках.

Она сидела в серединке. С чашкой кофе на столике и булочкой с корицей в руках. Она смеялась как ребенок, он слышал ее смех, несмотря на стук дождевых капель по зонтикам и песню, которую они распевали хором. Он подождал, пока допоют, это была песня Таубе.[24]

Направился к ним, и плечи и спина у него вымокли под дождем, пока он дошел.

– Привет.

Он обращался к одной из сиделок – женщине в белом халате примерно одного с ним возраста. Она приветливо улыбнулась в ответ:

– Добро пожаловать. А ведь сегодня воскресенье!

Она повернулась к Анни: та смотрела на них, но не узнавала.

– Анни. К тебе посетитель.

Эверт подошел к ней, погладил, как обычно, по щеке:

– Можно, я ее заберу? Нам просто надо поговорить. У меня хорошие новости.

Сиделка поднялась и сняла колеса каталки с тормоза:

– Само собой. Мы тут уже давно. Так что господину посетителю совсем не обязательно сидеть тут среди каталок.

Сегодня она в другом платье. В красном. Он купил его сам, правда, давно. По-прежнему шел дождь, но уже не такой сильный. Пол на террасе между зонтиками и краем крыши едва намок. Он повез кресло-каталку через входные двери и холл прямо к ней в комнату.

Они расположились как обычно.

Она посреди комнаты, а он рядом с ней на стуле.

Он снова погладил ее по щеке, поцеловал в лоб. Нащупал ее руку, пожал ее, и она даже как будто ответила.

– Анни.

Он взглянул на нее, чтобы убедиться, что она смотрит прямо ему в лицо, и только тогда продолжил:

– Все кончено.

Час дня. Дмитрий пообещал ей в это время целый час передышки. Она все утро раздвигала ноги, начиная с первого клиента. Того, что плевал на пол. И она должна была ему улыбаться, пока слизывала плевок.

Она плакала.

Семь мужчин побывали у нее после него. И еще четверых осталось обслужить. Двенадцать человек каждый день. Последний должен явиться сразу после половины седьмого.

Час передышки.

Она лежала на кровати в комнате, которую теперь называла своей. Прекрасная квартира на седьмом этаже обычного городского дома.

Кое-кто из мужчин называл ее Лидией. Она сказала им, что ее зовут иначе, но они ответили, что для них ее зовут Лидией.

Она уже выяснила, что Лидией звали женщину, которая жила в этой комнате до нее. Что все они были ее клиентами. И теперь она их унаследовала.

Дмитрий больше не бил их так сильно.

Он сказал, что они уже кое-чему научились. Но над многим надо еще поработать. Он сказал, что она должна притворяться: стонать, когда в нее входят, иногда можно и повизжать – и клиенты решат, что ей это нравится. Можно подумать, если она не будет этого делать, они не заплатят.

Она плакала, только когда оставалась одна. Он же изобьет ее, если снова застанет в слезах.

Итак, у нее был час на отдых. Она закрыла дверь и приготовилась проплакать все время, пока не придется снова наводить красоту, улыбаться перед зеркалом и гладить себя между ног, как хотел тот, что придет в половине седьмого.

Эверт Гренс некоторое время просидел у себя в кабинете, ничего не делая. И все-таки он не чувствовал себя отдохнувшим, и ему трудно было собраться. Он сходил в туалет, принес кофе из автомата в коридоре, спустился к дежурным и попросил, чтобы ему заказали пиццу. И все – больше из кабинета он не выходил.

У него было ощущение, что он чего-то ждет.

Он пританцовывал под Сив Мальмквист – топтался по полу между диванчиком для посетителей и письменным столом, слыша только ее мягкий голос.

О том, куда запропастился Свен, он понятия не имел. И от Огестама не было ни слуху ни духу.

Он увеличил громкость, уже снова вечер, а он не понимал, как это возможно: солнце нагрело комнату и большую часть дня светило прямо в окно, так что он нещадно потел, когда двигался в такт шестидесятым.

Я скучаю по тебе, Бенгт. Ты наплевал на нас. Понимаешь ты это?! Лена ничего не знает. Ничегошеньки не знает. У тебя была жена. У тебя были дети. У тебя все это было!

Подошел к магнитофону, выключил его и вынул кассету.

Оглянулся по сторонам.

Только не ночью.

Только не здесь.

Он вышел из кабинета в пустой коридор. Открыл дверь на улицу и вдохнул свежий воздух. Вышел к парковке, к машине, которая стояла, как обычно, открытая.

Он просто проедется. Как давно он не позволял себе этого – просто проехаться.

На часах половина седьмого, и ей предстояло раздвинуть ноги в последний раз за сегодняшний день.

Все закончилось быстро, к тому же он не бил ее и не плевал. Он только вошел в нее сзади, потребовав, чтобы она шептала при этом, что хочет его. Было почти не больно.

Она долго стояла в душе, хотя с утра успела вымыться несколько раз. Именно тут, под струей воды, она больше всего плакала.

Дмитрий сказал, чтобы к семи часам она, приодетая и довольная, сидела у себя на кровати. Потому что к ним заглянет женщина, ее звали Илона, та самая, что встретила их у причала и проводила в квартиру. Так вот, она придет сюда, чтобы убедиться, что у них все нормально. Дмитрий напомнил, что они по-прежнему – на треть собственность этой женщины и очень важно, чтобы ей все понравилось. Хотя бы до следующего месяца.

Она пришла вовремя. До семи на кухонных часах оставалось всего тридцать секунд. Одета так же, как в порту, – в тренировочном костюме и с капюшоном на голове. Войдя в квартиру, она даже не подумала снять капюшон.

Дмитрий поздоровался, предложил ей выпить, на что она только покачала головой. Сказала, что у нее мало времени. Она просто хотела проверить свою собственность.

Когда женщина заглянула в комнату, она уже сидела на кровати и улыбалась, как приказал ей Дмитрий. Женщина спросила, скольких мужчин она обслужила сегодня, и она ответила, что двенадцать. Женщина осталась довольна и даже сказала, что это совсем не плохо для такой молодой прибалтийской сучки.

Потом она лежала и плакала. Она знала, что сейчас войдет Дмитрий и побьет ее, плакать он им больше не разрешал, но она просто не могла остановиться. Она думала об этой женщине, о мужчинах, которые входили в нее, о том, что Дмитрий велел собираться, потому что, как он сказал, им надо срочно переехать на другую квартиру, в Копенгаген. Все, чего ей хотелось, – это умереть.

Почти два часа он бесцельно катался по городу. Сначала в центре, по самым людным улицам, где на красный свет дорогу переходили целые толпы, а какие-то идиоты непрерывно гудели. Потом через Шлюзы, по Хорнсгатан, на Кольцевую и оттуда на Готскую улицу, а там и в Сёдермальм, которому положено выглядеть чертовски богемно, а на самом деле он ничем не отличается от любого пригорода. Дальше – мимо фасадов безлюдного Остермальма,[25] огромного круглого здания телецентра в Йэрде, затем вниз к гавани Вэрта, откуда огромные паромы отплывают бороздить воды Балтики. Он зевнул. Шоссе Вальгаллы тоже осталось позади, машина неслась к заставе Рослаг и неизменным табличкам «пути объезда».

Столько людей.

Столько людей вокруг, и все едут по своим делам.

Эверт Гренс обгонял их, сам не зная, куда направляется.

Он устал. Еще чуть-чуть.

Он двигался к площади Святого Эрика. Машин там не было, вместе с вечером в городе наступал покой. Несколько улочек в оба конца. У дома Боннье он повернул налево и попал на улицу Атлас. Вниз, потом налево, и вот он уже припарковался у подъезда, удивляясь про себя: ведь всего неделя прошла с тех пор, как он попал сюда впервые.

Он выключил двигатель.

Было тихо, как бывает в большом городе, когда уходит день. Все эти окна, квартиры, пышные шторы и огромные цветочные горшки… Там тоже жили они. Люди.

Он сидел в машине перед входом в подъезд. Прошло несколько минут. Может, десять. Может, шестьдесят.

Вся спина у нее была исполосована кнутом. Она лежала на полуголая, без чувств. А рядом Алена Слюсарева кричала на человека в блестящем костюме, которого она называла Дима Шмаровоз.

Бенгт стоял за дверью и ждал почти час.

Гренс как будто увидел все это снова.

Бенгт стоял за дверью.

Он все знал уже тогда.

Эверт Гренс сидел в машине. Не теперь. Еще несколько минут. Он хотел дождаться, когда нервы успокоятся. И потом уехать оттуда. В квартиру, которую он по-прежнему называл своим домом, но в которой бывал теперь все реже. Еще хотя бы несколько минут.

Внезапно темная дверь отворилась.

Из подъезда вышли четверо. Он посмотрел на них и тут же всех узнал.

Два дня назад, когда он смотрел, как Алена Слюсарева поднимается по трапу на паром, который должен был отвезти ее домой, на другой берег Балтийского моря, в Литву, в Клайпеду.

Тогда он и видел этих четверых. Они сошли с того же судна, на котором через короткое время отплыла Слюсарева. Мужчина был в том же костюме, что и раньше, на улице Вёлунда. Дима Шмаровоз. Пройдя паспортный контроль, он задержался в ожидании двух молодых женщин, лет шестнадцати-семнадцати. Он протянул руку и потребовал, чтобы они отдали ему свои паспорта, их залог. Женщина в спортивном костюме с капюшоном на голове подошла к ним и приветствовала на прибалтийский манер, чмокнув в щеку.

И вот теперь они выходили из подъезда прямо у него перед носом: Дима Шмаровоз шел первым, за ним – две его новые девочки с дорожными сумками в руках, последней шла женщина в капюшоне.

Гренс сидел тихо и смотрел, как они удаляются по тротуару.

Он позвонил в МИД и задал несколько вопросов, касающихся Димы Шмаровоза.

Вообще-то поводов и так достаточно.

Но он хотел знать, обладает ли сутенер по-прежнему дипломатическим иммунитетом, а еще он попросил выяснить, кто эта женщина, с которой он работает.

Он возьмет их. Потом. Обоих.

Теперь, когда все кончилось. Когда Ланг за решеткой. Когда Бенгт в могиле.

Когда он уверен в том, что Лена будет жить дальше, не потревоженная ложью.

День погас, а он и не заметил. Поднялся с узкой гостиничной кровати в Клайпеде, съездил из Арланды к Лене Нордвалль, которая сидела на солнцепеке и мерзла, оттуда – на Кроноберг, в свой кабинет, а потом в прокуратуру, где Огестам уже потерял всякое терпение.

Свен Сундквист хотел домой.

Он устал, но день, который вот-вот должен был закончиться, не давал ему передышки. И теперь приберег для него самые длинные свои часы.

Лена Нордвалль побежала за ним. Он прервал их бессмысленную беседу в саду аккуратного домика на Эриковой горе и вышел на улицу, где мальчишки играли в хоккей недалеко от его автомобиля. Она догнала его, схватила за руку и, запыхавшись от бега, спросила, знает ли он что-нибудь об Анни. Свен никогда раньше не слышал этого имени. Он знал Гренса десять лет, работал с ним бок о бок, думал, что они друзья, но ни разу не слышал этого имени. Лена Нордвалль рассказала ему, что когда-то Эверт возглавлял патруль, об Анни, о Бенгте, об Эверте и попытке захвата, которая обернулась катастрофой.

Свен Сундквист пытался взять себя в руки, но не мог сдержать дрожь.

Как многого он не понимал в этой жизни.

Он понятия не имел о том, где живет Эверт. Он его ни разу не навещал. Где-то в Стокгольме, в городе, но больше он ничего не знает.

Он коротко хохотнул, но улыбки на его лице не было.

Ну надо же! Какой однобокой оказалась их дружба.

Так захотел Гренс, а Свен это принял.

Он считал, что обязан делиться мыслями, теплом, силой, а Эверт укрывался за своим правом на личную жизнь.

Свен Сундквист заглянул в отдел кадров и узнал адрес Гренса. Теперь он стоит перед входной дверью красивого дома в самом оживленном месте Свеавеген.

Ждет уже почти два часа. Он развлекался тем, что вглядывался в окна четвертого этажа – где-то там жил Эверт. Но точно определить сложно: окна выглядели одинаково, словно во всем доме был всего один жилец.

Эверт явился сразу после восьми. Грузный, прихрамывающий, с неровной походкой. Открыл дверь, не оглянувшись, и тут же исчез за ней.

Свен Сундквист подождал еще десять минут. Он задыхался. Нервничал. Давно он не чувствовал себя таким одиноким.

Он нажал на кнопку домофона. Подождал. Ему никто не ответил. Нажал снова, на этот раз долго.

В динамике зашуршало – в квартире на четвертом этаже неуклюжие пальцы сняли трубку:

– Да?

Голос звучал раздраженно.

– Эверт?

– Кто это?

– Это я, Свен.

Молчание.

– Эверт, это я.

– Что ты тут делаешь?

– Можно мне подняться на минутку?

– Сюда?

– Да.

– Сейчас?

– Сейчас.

– А зачем?

– Надо поговорить.

– Мы можем поговорить завтра утром. В моем кабинете.

– Тогда будет уже поздно. Мы должны переговорить сегодня. Открывай.

И снова тишина. Он посмотрел на динамик, тот молчал. Время тянулось. Казалось, прошла вечность.

Замок на двери щелкнул. Сундквист подергал – открыто.

Голос Эверта был низким, так что и не расслышать:

– Четвертый этаж, «Гренс» на двери.

Боль в животе, которая мучила его, а потом внезапно отпустила, сейчас была такой же сильной, как и когда он смотрел видеозапись.

Он не стал звонить, не было нужды: дверь уже открыли.

Он заглянул в длинную прихожую.

– Эй!

– Входи.

Эверта он не видел, но голос был его, он доносился откуда-то издалека.

Он вошел и встал на коврике у двери.

– Налево. Вторая дверь по коридору.

Свен Сундквист мог только догадываться, как выглядит жилище Гренса. Но что бы он ни представлял, все равно это не походило на то, что он увидел.

Самая огромная квартира, в какой он когда-либо бывал.

Он оглядывался по сторонам, шагая по коридору, которому все не было конца.

Шесть, а может быть, и все семь комнат. Высокие потолки, изразцовая печь почти в каждом углу, толстые ковры на великолепном паркете.

Но больше всего поражала пустота.

Свен невольно сдерживал дыхание.

Как будто он потревожил чей-то покой. Хотя никого тут не было. Он в жизни не видел ничего более заброшенного, чем эта квартира. Огромная, сверкающая чистотой и пустая.

Эверт сидел в комнате, представлявшей собой нечто вроде библиотеки. Она была меньше остальных, две стены покрыты книжными полками от пола до потолка. Старое кресло черной кожи, рядом зажженный торшер.

Свен заметил не сразу. Настолько это выбивалось из общей картины. У двери висела в рамке вышитая золотом на красном фоне надпись «СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА!». Возле нее – два черно-белых снимка: мужчина и женщина в полицейской форме, оба лет двадцати.

Огромная, просто необъятная квартира. И в самом центре – две фотографии с рождественской вышивкой.

Эверт посмотрел на него, вздохнул. И жестом пригласил наконец войти. Он подтолкнул к Свену скамейку, которая стояла недавно у него под ногами. Свен придвинул ее к себе и сел.

Перед его приходом Эверт читал книгу. Свен попытался прочесть название, чтобы хоть как-то завязать разговор, но книга лежала на столике обложкой вниз. Он снова встал, ткнул пальцем в коридор, по которому только что шел:

– Эверт, что это?

– Ты о чем?

– У тебя что, всегда все это было?

– Да.

– Я никогда не видел ничего подобного.

– Я все меньше провожу здесь времени.

– Да одна твоя прихожая – как все наши квартиры!

Эверт Гренс кивком снова пригласил его сесть. Закрыл книгу, подался вперед, лицо его налилось краской. Пустая болтовня была ему не по душе.

– У нас сегодня воскресный вечер или как?

Свен не ответил.

– Начало девятого, так ведь?

Он и не ждал ответа.

– Так есть у меня право побыть в одиночестве? Или нет?!

Молчание было ему ответом.

– Какого черта ты вламываешься ко мне?

Свен Сундквист перевел дыхание. Такие вспышки гнева он видел и раньше. Но не страх. В этом он был уверен. Раньше Гренс никогда не выказывал страха. А сейчас он сидел в своем собственном кресле, и ему не удавалось скрыть свой страх за агрессивностью.

Свен посмотрел на комиссара:

– Скажи, Эверт. Ты знаешь, какой тяжелой иногда бывает правда?

Его больше не заботило, хочет ли Эверт, чтобы он сидел. Он встал. Посмотрел в окно, провожая взглядом машины, которые двигались от одного красного сигнала светофора до другого. Сделал пару шагов по комнате и прислонился к стене с книгами.

– Ты тот человек, с которым я провожу почти все дни. Больше, чем с женой. Больше, чем с сыном. И я не развлекаться сюда пришел. Я тут потому, что у меня нет другого выхода.

Эверт Гренс откинулся на спинку кресла и внимательно смотрел на Свена.

– Ложь, Эверт. Дьявольская ложь!

Тот не пошевелился. И не сводил с него глаз.

– Ты солгал. И я хочу знать почему.

Эверт Гренс фыркнул:

– Никак у меня тут прокурор завелся?

– Я хочу, чтобы ты ответил на мои вопросы. Фыркать и обзываться можешь сколько угодно. Я готов.

Он снова отошел к окну. К огням машин, которые двигались все медленнее. Так хотелось, чтобы все это поскорее закончилось.

– Я взял больничный на два дня.

– Однако стоишь тут вполне здоровый и играешь в допрос.

– Я не был болен. Я ездил в Литву. В Клайпеду. Меня послал Огестам.

Свен Сундквист предвидел это. Он знал, что сейчас Эверт вскочит и заорет:

– Чертов прокурор! В Литву! За моей спиной!

Свен подождал, пока тот откричится.

– Присядь-ка, Эверт.

– Да пошел ты!

– Сядь, я сказал!

Эверт Гренс поколебался, посмотрел на Свена и уселся снова, положив ноги на скамеечку.

– Я встретился с Аленой Слюсаревой. В аквариуме, это такой аттракцион для туристов в Клайпеде. Нам нужно было, чтобы она рассказала, как по просьбе Лидии Граяускас она пронесла в Южную больницу пистолет и взрывчатку.

Свен выждал. Реакции не последовало.

– О том, как она переговаривалась с ней из больницы. По мобильному телефону.

Он посмотрел на человека в кресле.

Скажи хоть что-нибудь!

Отреагируй!

Только не смотри на меня так!

– И перед тем как расстаться со мной в китайском ресторане, она задала мне странный вопрос. Она спросила, зачем я спрашивал ее обо всем этом. Потому что она уже все рассказала. На допросе. Другому шведскому полицейскому.

Тишина.

– Не молчи, Эверт.

Ни слова в ответ.

– Скажи хоть что-нибудь!

Эверт Гренс рассмеялся. Он хохотал до слез.

– Ты хочешь, чтобы я что-то сказал? А что я скажу? Что два сопляка в погонах так ни хрена и не поняли?

Он засмеялся еще громче, отирая слезы рукавом.

– Ну, про Огестама я все знаю, каков он гусь. Но ты-то, ты! Ты как можешь быть таким молокососом?

Он взглянул на незваного гостя, который позвонил в восемь часов вечера в воскресенье, в самый разгар его законного уединения.

Он продолжал смеяться, теперь тише, качая головой:

– Преступница, Граяускас, погибла. Пострадавший, Нордвалль, погиб. И кому какое дело, зачем да почему. По крайней мере народ, налогоплательщиков наших, которые нам зарплату платят, это не интересует!

Свен Сундквист так и стоял у окна. Заорать? Перекричать его, чтобы не слышать, что он несет? Нет: он же знал, что скрывается за этим напором. Страх.

– Эверт, это и есть твоя правда?

– Нет, Свен, она твоя.

– Нет. Никогда. Видишь ли, мы с ней тогда не закончили разговор. В аквариуме. Потом мы встретились в ресторане. В центре Клайпеды. И Алена Слюсарева рассказала мне, как их с Граяускас три года возили по всей Скандинавии. Как товар. Про двенадцать палок в день. Про тюрьму, рабство, унижения – я словно сам все это испытал. На собственной шкуре. Рогипнол, чтобы забыться, водка – чтобы отключиться, чтобы выжить с этим стыдом в душе, потому что он никогда их не оставит.

Эверт встал и направился к двери. Он махнул Свену, чтобы тот следовал за ним.

Свен кивнул, но пошел не сразу, сперва остановившись у фотографий двух полицейских – девушки и парня, – у которых вся жизнь еще впереди. Особенно его глаза. Свен не мог оторваться от них – такие живые. Таких глаз у него он никогда раньше не видел.

Они не соответствовали этой квартире.

Сияли, были полны жизни.

Здесь же вокруг только пустота, словно однажды все замерло.

Он оставил в покое фотографии и вышел из библиотеки в бесконечный коридор, миновал две комнаты и вошел в третью – кухню. Точно о такой мечтала Анита – достаточно просторная, чтобы готовить, и достаточно уютная, чтобы посидеть и поговорить.

– Голодный?

– Нет.

– Кофе будешь?

– Нет.

– А я выпью.

Он поставил ковшик на плиту, и она загорелась красным неоновым светом.

– Плевал я на твой кофе.

– Ничем ты не лучше остальных, Свен.

Свен Сундквист выжидал, набираясь сил и смелости, чтобы пройти через это.

– А еще она рассказала, как они сюда приехали. О путешествии на борту корабля. О том, кто их туда заманил. Я знаю, Эверт, я знаю, что ты знаешь кто.

Вода закипела. Эверт Гренс выключил конфорку, налил полную чашку и размешал в ней две ложки растворимого кофе.

– Ах вот как.

– А что, разве не так?

Гренс взял чашку и переместился на другую половину кухни, в столовую зону: шесть стульев у круглого стола. Его лицо было пунцовым, и Свен не мог решить отчего – от злости или от страха.

– Ты понимаешь, Эверт? Этого недостаточно! Рогипнола и водки недостаточно, чтобы отключиться! Так они нашли другой способ. Лидия Граяускас «отключала» тело. И тогда они входили не в нее, понимаешь?

Эверт Гренс детально изучил чашку и отпил уже половину, но так и не произнес ни слова.

– А Алена Слюсарева, та наоборот: чувствовала тело, которым они пользовались, но зато не видела их лиц. Они были для нее – никто.

Свен шагнул вперед, забрал у Эверта чашку и заставил его сесть:

– Но ты ведь знал это, Эверт? Был же их рассказ. На кассете.

Гренс посмотрел на свою чашку, на руку Свена и продолжал хранить молчание.

– Я изучил все материалы дела. Я видел, что что-то не сходится. У нее была с собой кассета. Там, в пакете. Потом я видел фотографии – эксперты сняли ее на полу в морге. Тогда я позвонил Нильсу Крантцу, а он сказал, что передал ее тебе.

Эверт Гренс протянул руку к чашке, Свен отдал ее ему, тот допил остатки и снова спросил Свена, не хочет ли он кофе. Тот снова отказался. Так они и стояли по обе стороны стойки с ножами, половниками и разделочными досками.

– Где здесь телевизор?

– Зачем тебе?

Свен вышел из кухни, дошел до входной двери. Забрал сумку, которую оставил рядом с ботинками, и вернулся обратно.

– Где телевизор у тебя, спрашиваю?

– Там.

Гренс указал на комнату напротив. Свен отправился туда, настояв, чтобы Эверт пошел с ним.

– Сейчас мы кое-что посмотрим.

– У меня нет видеомагнитофона.

– Я догадался. И захватил свой, портативный.

Он достал его и подсоединил к телевизору Эверта.

– Посмотрим-ка вот это. Вдвоем.

Они сели по краям дивана. Свен, держа пульт в руке, вставил кассету в гнездо, но тут же остановил.

Черный экран с белыми сполохами. «Война муравьев».

Свен посмотрел на Эверта:

– Эта кассета, как видишь, пустая.

Гренс не ответил.

– Ну конечно. Пустая с начала до конца. Потому что это не та кассета, что ты получил от Нильса Крантца. Верно?

Шум помех – такой противный звук. Просто вгрызается в мозг.

– Я знаю об этом, потому что Нильс Крантц подтвердил, что кассета, которую он дал тебе, старая, много раз использованная, пыльная и с отпечатками пальцев двух женщин.

И тут Эверт Гренс отвернулся, не решаясь взглянуть на своего подчиненного.

– Мне, Эверт, любопытно: что же там было, на той исчезнувшей пленке?

Он пультом выключил назойливый звук, идущий из телевизора.

– Ладно. Тогда давай так. Немного поточнее. Что было на той пленке, ради которой ты рискнул своей тридцатитрехлетней службой?

Свен Сундквист снова нагнулся к сумке и достал еще одну кассету. Потом вытащил из видеомагнитофона первую и заменил ее другой.

Две женщины. Изображение размыто. Камера дрожит, пока оператор настраивает объектив.

Женщины нервничают, ждут сигнала.

Одна из них, светловолосая, с испуганным взглядом, говорит первой. По два предложения. По-русски. Затем она поворачивается к темненькой, и та переводит на шведский.

Они серьезны, голоса их напряжены, они никогда не делали этого прежде.

Так они говорят в течение двадцати минут.

Рассказ о трех годах из их жизни.

Свен сидел выпрямившись. Он настойчиво смотрел на комиссара. Ждал реакции.

И она наступила. Не сразу, правда. Только когда обе женщины закончили говорить.

Он заплакал.

Он спрятал лицо в ладонях и наконец перестал сдерживать слезы, накопившиеся почти за тридцать лет, – слезы, которых он так боялся и которые не решался излить.

Свен не мог на него смотреть. Только не это. Омерзение, гнев и ярость охватили его. Он подошел к видеомагнитофону, вытащил кассету и положил на стол у дивана.

– Ты подменил одну из двух.

Свен показал пальцем на кассету, подвинул ее к Эверту.

– Я просмотрел все протоколы допросов. Густав Эйдер говорил о двух кассетах. И о камере хранения на Центральном вокзале.

Эверт, всхлипывая, посмотрел на Свена, но ничего не сказал, слезы все еще текли по его лицу.

– И там я нашел другую.

Он снова показал на кассету и передвинул ее по столу мимо вазы с цветами, пока она не оказалась рядом с Эвертом. Надо дать выход своему гневу.

– Как, черт возьми, ты мог лишить их права? Их жалкого права хотя бы рассказать об этом? Ради того, чтобы прикрыть своего лучшего дружка?

Эверт посмотрел на пленку и, продолжая молчать, взял ее в руки.

– И не только это. Ты сам совершил преступление! Скрыл вещественное доказательство и покрывал преступницу, отослав ее домой! Боясь, что она все расскажет! Как далеко ты был готов зайти? Ради чего вся эта ложь, Эверт?

Гренс водил пальцем по кассете:

– Вот эта-то?

– Да.

– Так ты думаешь, что я это для себя сделал?

– Да.

– Как?

– Для себя.

– Так значит, мало того, что она стала вдовой? Давай взвалим на нее еще и этот груз? Это, черт возьми, его ложь!

Он швырнул кассету обратно на стол.

– Ей и так досталось! Ей не нужно еще и его дерьмо! Ей не нужно знать еще и это!

Свен Сундквист не мог больше продолжать.

Он поссорился с другом. Он видел его слезы. Теперь он прикоснулся еще и к скорби длиною в жизнь. Все, чего он хотел, – уйти. Того, что случилось, было слишком много для одного дня.

– Алена Слюсарева.

Он повернулся к Гренсу.

– Пойми. Она говорила о своем позоре. Который пыталась с себя смыть. Двенадцать раз в день. Но это. Это!

Свен указал на телеэкран, на котором только что были две женщины.

– Это ты сделал потому, что сам не осмелился на большее. Потому что, Эверт, ты свою собственную вину переложил на чужие плечи. Стыд за то, что ты натворил, – это стыд перед самим собой. Вину можно вынести. Но не стыд.

Эверт сидел тихо и смотрел на того, кто стоял перед ним и говорил.

– Ты чувствовал вину за то, что послал Бенгта в морг, навстречу смерти. Это можно понять. Вину всегда можно понять.

Свен повысил голос. Так люди иногда поступают, когда не хотят признаться, что у них кончились силы:

– Но позор, Эверт! Позор нельзя понять! Тебе было стыдно за то, что ты позволил Бенгту обмануть себя. И стыдно рассказать Лене о том, в кого превратился Бенгт.

И он продолжал говорить еще громче:

– Эверт! Ты не Лену пытался защитить. Ты просто пытался избежать. Своего собственного позора.

На улице заметно похолодало.

А еще называется июнь! Должно же теплеть день ото дня. На Свеавеген возле подъезда Гренса он ждал, когда загорится зеленый свет. Тот не сразу, но переключился.

Свен только что избавился от лжи, которую носил все это время.

История двух молодых женщин. Которую выкинули, чтобы укрыть от правды одного мужчину.

Бенгт Нордвалль, такой подонок, что Свен испытывал к нему только ненависть. До самой смерти оставался подонком: даже тогда, в морге, голый, под прицелом русского пистолета, он по-прежнему отказывался снять с нее позор. А Эверт продолжил: ее позор превратил в черно-белые сполохи, в «войну муравьев».

Раздался автомобильный гудок. Он переехал через Свеавеген и направился на север, куда-нибудь прочь отсюда. В редком вечернем воскресном потоке миновал Ванадислюнден, срезал угол у Веннер-Грен-центра в сторону Хаги.

Лидия Граяускас мертва. Бенгт Нордвалль мертв.

Эверт уже почти оправился.

Ни пострадавшего. Ни преступницы.

Ему всегда нравился парк Хага: так близко от асфальтовых джунглей и так тихо. Хозяин негромко подзывал отбежавшую черную овчарку, на газоне обнималась парочка. И все. Больше никого. Так пусто, как только может быть в большом городе, откуда жизнь на эти несколько летних отпускных недель утекла в другие миры.

За мертвых в суде выступать некому. Не здесь. Не теперь.

Он тяжело вздохнул. Но какое это имело значение, если только что он бросил обвинение в лицо лучшему полицейскому, которого знал? Мог ли он требовать ответа с тех, кто остался жив? И о ком могли они свидетельствовать? Об Эверте Гренсе, который всю жизнь проработал в управлении полиции? Или об Эверте Гренсе, который потерянно и одиноко бродил сейчас по своей пустой квартире?

Он вышел к воде. Вечернее солнце отражалось в ней, как всегда.

Свен Сундквист по-прежнему держал в руке сумку. Видео, несколько документов и две кассеты. Он открыл ее, достал кассету, которая хранилась в ячейке 21 на Центральном вокзале, с надписью кириллицей. Бросил ее на землю и топтал, пока пластик не раскололся. Потом снова поднял и вытащил коричневую пленку. Он вытаскивал ее метр за метром, и она ложилась к его ногам, как лента от только что открытого подарка.

В заливе стоял почти полный штиль, такой покой встретишь не часто.

Он приблизился к берегу на пару шагов, обмотал пленку вокруг остатков кассеты и прижал, перед тем как размахнуться и забросить ее так далеко, как только смог.

Он испытывал одновременно тяжесть и облегчение и почти плакал, как будто по Лидии Граяускас. Он видел себя со стороны: только что он сам сделал то, за что осуждал другого, – отобрал у нее ее право рассказать правду.

Огестам так никогда и не узнает, что Слюсарева рассказала на самом деле.

Ему было стыдно.

Три года назад

Квартирка у них крохотная. Две комнатушки и кухня.

А живут они впятером: мама, старший брат, сестренка, бабушка. Раньше она не обращала на это особого внимания. Ведь так они жили всегда.

Ей семнадцать.

Ее зовут Лидия Граяускас.

Она мечтает о другом.

Она хочет иметь собственную комнату и собственную жизнь. А здесь, здесь так тесно! Она уже стала женщиной. Или скоро станет. Она станет женщиной: она уже взрослая и ей нужно собственное место.

Она скучает по нему.

И часто о нем думает. Папы не хватало всегда. На самом деле он всегда был там.

Она спрашивала, само собой. Но все-таки не о том, почему он должен был умереть.

Больше всего ей не хватает их прогулок. Его руки, которую она держала в своей, и они уходили так далеко-далеко, мечтая о том дне, когда уедут из Клайпеды. Они обычно шли к городской окраине, так же как и с Владей. Там они останавливались и, обернувшись, пристально всматривались в город. Обычно папа пел ей те песенки, которые выучил, когда сам еще был маленьким, и которых она больше ни от кого не слышала. Они мечтали, вот что они делали. Они мечтали вместе.

Эта квартира. Такая тесная! И всегда в ней кто-то есть. Всегда!

Она вспомнила вчерашний вечер. И мужчин, которые пришли в кафе.

Прежде она их не видела. Приветливые. Они поздоровались с Владей, с ее Владей, которого она всегда считала своим, который, между прочим, лежал с ней тогда на диване, когда в дом ворвались спецназовцы, выбили дверь и стали кричать «заткнись!», а папу толкнули прямо на пол. А эти двое все улыбались. Заказали себе кофе с бутербродами. Они говорили по-русски, но один, тот, что постарше, был похож на иностранца, как те, что приезжали из Швеции или Дании.

Они сидели довольно долго. Она дважды подливала им кофе. Владя потом ушел, а они продолжали разговаривать и иногда обращались к ней. Сначала просто окликали ее, а потом, когда народ разошелся, принялись расспрашивать – как ее зовут и давно ли она работает официанткой Сколько получает. Такие приятные, не то что остальные, не липли, не приставали, ничего такого. Она даже присела на минутку к ним за столик. Это, конечно, не разрешалось, но народ разошелся, и работы было совсем мало.

Они болтали о всякой всячине. Нет, правда. Она не могла даже понять. Двое мужчин. Такие на самом деле приятные. И она все смеялась тогда. Дома особых причин для веселья не было.

Они пришли снова.

Вчера, когда она уже собиралась закрывать, снова пришли те мужчины. Она уже знала, что их зовут Дмитрий и Бенгт. Дмитрий жил в Вильнюсе, а Бенгт – в Швеции. Он полицейский и в Клайпеду приехал по какому-то делу.

Они, наверное, друг друга неплохо знали. По крайней мере, несколько лет. Она не была уверена, но догадывалась, что Дмитрий каким-то образом связан с литовской полицией.

Они были так же любезны. И очень удивились, когда она рассказала, сколько зарабатывает в кафе. Сравнили с тем, сколько она получала бы в Швеции. Выходило раз в двадцать больше. Каждый месяц! Она с трудом себе это представляла: в двадцать раз больше!

Она рассказала им о своей мечте. А еще о тесной двухкомнатной квартирке, о прогулках с Владей, о Клайпеде, которая уже осточертела.

Они заказали сразу несколько бутербродов и пригласили ее присесть за столик.

И снова они много смеялись. Было так здорово. Смех как будто бы очищал душу.

Третий день подряд.

Теперь она уже их ждала. Они еще ничего не заказали, а она принесла кофе и бутерброды.

Еще вчера они спрашивали, не надо ли ей помочь, потому что если она хочет, они могли бы все устроить. Ну, для того, чтобы получить ту работу в Швеции. За которую в двадцать раз больше платят.

Она тогда еще рассмеялась и сказала: «Вы что, с ума сошли?»

А сегодня она спросила об этом сама. О том, как это можно сделать.

Оказалось, нужен паспорт. В котором будет написано, что она немного старше. Они могут его достать. Конечно, это стоит денег, но они пока заплатят сами, а она отдаст потом. Она поработает немного и отдаст долг, когда получит зарплату в Швеции.

Они уже устраивали других литовских девушек на работу. Нет, Лидия никого из них не знает, но она спросила, как тех девушек зовут, и они назвали много имен. Им там, в Швеции, помогает одна женщина. Очень хорошая. Она следит, чтобы у девушек все было хорошо.

Так они долго сидели, а она угощала их кофе.

Они сразу сказали: пусть она не торопится, хорошенько все обдумает. Если будет уверена, что ей это подходит, пусть сообщит им о своем решении. Но если она хочет, если действительно готова перестать мечтать и заняться делом, то сможет получить паспорт через два дня, тогда как раз будет следующий рейс на Стокгольм. Они и сами уезжают.

В порту было жарко. Владя держал ее за руку и, казалось, радовался за нее. Дождик, который моросил вчера, прекратился, выглянуло солнце, было почти безветренно. Она собрала сумку: в основном платья, несколько фотографий, дневник и косметика.

Она никому ничего не сказала.

Мама все равно бы не поняла.

Она уже ни о чем не мечтает.

Потом она ей позвонит, когда доберется до места. Позвонит с работы. И расскажет, сколько получает денег. Каждый месяц. Наверное, тогда мама поймет. Что это – совсем другая жизнь.

Они договорились встретиться у терминала, прямо у входа.

Она видит их издалека. Дмитрий с темными волосами и в сером костюме. Бенгт светлый, чуть пониже ростом, с приветливым взглядом. Он дал Владе конверт, тот его взял и выглядел совершенно счастливым, только почему-то избегал ее взгляда. Быстро обнял ее – и ушел. И тогда к ним подошла другая девушка. На вид ее ровесница. Симпатичная, темноволосая.

Они познакомились. Ее звали Алена. У нее тоже была сумка и фальшивый паспорт.

Корабль был прекрасный. Самый большой, на котором она только бывала. Очень много шведов, несколько литовцев. Свою прежнюю жизнь она покинула улыбаясь.

У них с Аленой были места в одной каюте.

Они быстро подружились, с ней так легко общаться. Она располагает к себе, такая любопытная, внимательная. Часто смеется, и с ней так легко смеяться вместе! Так и бывает, это происходит само собой, когда куда-то едешь.

Они решили пойти поесть.

Сначала они поднимутся на одну палубу и зайдут за Дмитрием и Бенгтом. А потом пойдут в столовую все вместе, вчетвером.

Они постучались в дверь каюты.

Те открыли не сразу.

Открыл Бенгт, он улыбнулся и жестом пригласил их войти. Они переглянулись, было немного неловко заходить в каюту к двум мужчинам, как-то странно.

И все пошло прахом.

Всего секунда.

Вот и все, что потребовалось.

Двое мужчин замахнулись и принялись бить их по лицу.

Так, что они упали на пол.

Те сорвали с них их лучшие платья, разодрали и обрывками заткнули им рты.

Потом им раздвинули ноги и изнасиловали.

Лидия навсегда запомнила звук его дыхания и его лицо.

Той ночью она не спала ни минуты. Несколько часов она лежала на кровати в своей каюте и обнимала подушку.

Они кричали на нее. Били ее. Приставили к ее виску холодное дуло пистолета и сказали, что теперь она должна выбрать: молчать или умереть.

Она не понимала, что происходит.

Все, чего она хотела, – попасть домой.

Алена лежала на соседней кровати. Она не так много плакала. Ничего не говорила. Вообще никак не реагировала.

Лидия посмотрела на свою сумку. Та стояла на расстоянии вытянутой руки, на полу. Она собиралась, не думая ни о чем таком. К такому она не была готова. С той минуты, как она вышла из дома, прошло меньше суток.

В полдень они были на месте.

Она по-прежнему лежала на кровати.

Она не могла пошевелиться.

Пыталась не слышать стука в дверь, криков о том, что пора покинуть каюту и сойти на берег.

Дмитрий шел на пару шагов впереди нее. Бенгт – прямо за ней. На паспортном контроле надо будет посмотреть, где выход.

Ей хочется кричать.

Но она не решается.

Она помнит удар по лицу. И боль в низу живота, когда они продолжали ее насиловать, хотя она умоляла их прекратить.

Терминал был большой, гораздо больше, чем в Клайпеде.

Люди встречали друг друга, обнимались, говорили, как соскучились.

А она не чувствовала ничего.

Кроме стыда.

Она сама не знала почему.

Она показала свой паспорт человеку в форме, который стоял в стеклянной будке. Молчать. Человек перелистал его, потом взглянул на нее и кивнул. Или умереть. Прошла дальше, и на ее место встала Алена.

Когда она прошла заграждение, Дмитрий повернулся и сказал, чтобы она отдала ему паспорт, что теперь за ней должок и ей придется его отработать, чтобы получить паспорт обратно.

Она не слышала, что он говорит.

Люди, которые были вокруг, исчезли, и большой терминал понемногу опустел. Они ждали, стоя в стороне от паспортного контроля, около одного из газетных киосков.

Она подошла через минуту. Та женщина, которую они ждали. Та самая женщина, которая работала вместе с Дмитрием и Бенгтом. На ней была куртка от спортивного костюма. На голову накинут серый капюшон. Довольно молодая. Она улыбнулась Дмитрию, чмокнула его в щеку, улыбнулась Бенгту и поцеловала его в губы. Потом повернулась к Лидии и Алене, по-прежнему улыбаясь, и сказала что-то, чего они не поняли. Наверное, это было по-шведски:

– Sa det har ni tva. Som ar vara nya balthoror.[26]

Она подошла к ним, каждую чмокнула в щечку. Она так улыбалась, что они даже попытались улыбнуться в ответ.

Они не заметили, как Бенгт обнял ее, отодвинув рукой капюшон, прошептал:

– Я скучал по тебе, Лена.

Они слышали только ее слова: она снова повернулась к ним и произнесла теперь уже по-русски:

– Добро пожаловать в Швецию. Надеюсь, вам тут понравится.

Примечания

1

Один из островов, на которых стоит Стокгольм.

(обратно)

2

7-11 (Seven-Eleven) – сеть круглосуточных магазинчиков, где продаются продукты и товары первой необходимости.

(обратно)

3

Монумент в Стокгольме – камень с вырезанными на нем стихами известного поэта Карла Микаэля Бельмана.

(обратно)

4

Пренебрежительное название приезжих, эмигрантов-неевропейцев.

(обратно)

5

То же, что и раствор, вид наркотика для внутривенных инъекций.

(обратно)

6

Самая длинная в Европе пешеходная улица.

(обратно)

7

Я живу в старом доме. Знаешь, мне всего лишь нужен сильный мужчина и кое-какой инструмент (англ.)

(обратно)

8

Аэропорт недалеко от Стокгольма.

(обратно)

9

Известная сеть дешевых продуктовых магазинов.

(обратно)

10

На колени! (англ.)

(обратно)

11

Район Стокгольма.

(обратно)

12

Паром, курсирующий по маршруту Стокгольм – страны Балтии.

(обратно)

13

Говори! (англ.)

(обратно)

14

Единица административного деления, аналог района в сельской местности.

(обратно)

15

Помоги ему! (англ.)

(обратно)

16

Букв. улица Горы.

(обратно)

17

«Village People» – популярная в 80-е гг. американская группа, солисты которой не скрывали свою нетрадиционную сексуальную ориентацию. Ланг напевает их хит, где обыгрывается слово gay – «парень» и «голубой».

(обратно)

18

Соленое озеро, на котором стоит Стокгольм.

(обратно)

19

Возврат части стоимости товара при пересечении границы.

(обратно)

20

Город в северной Швеции, за полярным кругом.

(обратно)

21

Пригород Стокгольма, букв. деревня Молочного супа.

(обратно)

22

Скандинавское пароходство, занимающееся пассажирскими паромными перевозками.

(обратно)

23

Таравос Анике – памятник героине поэмы литовского классика Симсне Дахе, стоит на Театральной площади.

(обратно)

24

Эверт Таубе (1890–1976) – шведский шансонье.

(обратно)

25

Престижный район Стокгольма.

(обратно)

26

А вот и наши две новые шлюшки из Прибалтики.

(обратно)

Оглавление

Из журнала приемного отделения Южной больницы, г. Стокгольм

За одиннадцать лет до описываемых событий

Наши дни . Первая часть

  Понедельник, третье июня

  Вторник, четвертое июня

  Среда, пятое июня

Наши дни . Вторая часть

  Четверг, шестое июня

  Пятница, седьмое июня

  Суббота, восьмое июня

  Воскресенье, девятое июня

Три года назад . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте