«Операция «Сусанин»»

Операция «Сусанин» (fb2) - Операция «Сусанин» (Мадам Гали - 4) 703K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Федорович Барышев

Юрий Федорович Барышев Мадам Гали — 4: операция «Сусанин»

Автор выражает благодарность Светлане Аркадьевне, которая приняла большое участие в композиции, редактировании и коррекции текста этой книги.

Пролог

…Новый, две тысячи первый год вошел в Москву помпезно, тысячами гремящих фейерверков, сотнями искрометных шоу: телевизионных для тех, кто по привычке решил провести новогоднюю ночь в кругу семьи; уличных, которые оставили на память о себе горы разноцветного мусора; и, разумеется, приватных, очень дорогих, для узкого круга избранных. Но даже эти, последнего рода, вечеринки, как правило, оставляют в России заметные даже для непосвященных следы. Из такси, например, был виден частный особнячок, фасад которого украшали гигантские портреты хозяина и хозяйки дома, а также переливающиеся всеми возможными цветами гирлянды лампочек в количестве, достаточном для убранства любого казино Лас-Вегаса.

Мадам Легаре располагала достаточным количеством времени, чтобы отметить все эти детали. На шоссе при въезде в Москву образовалась солидная пробка, и не ей одной приходилось любоваться красотами пригорода из окна машины.

Строго говоря, новое тысячелетие наступило лишь с приходом этого, 2001-го года, но, то ли действует магия чисел, то ли хочется устроить себе праздник побыстрее — весь мир праздновал приход двадцать первого века в прошлом году. Но в прошлом году ее приезд в Россию был связан, прежде всего, со смертью матери, и те события прошли печально. И не страшно, что не успела приехать. Вон как люди веселятся теперь. Словно в последний раз. Говорят, в современной России человек, способный приобрести особняк вблизи от столицы, имеет все шансы просто не дожить до будущего нового года, вне зависимости от возраста и состояния здоровья. А когда тебе за шестьдесят…

Пустяки. В мире не найдется человека, который догадается по внешнему виду о том, сколько ей лет. Эффектная дама в возрасте — да, может быть. Но никак не старуха. Рождество мадам Легаре встретила в Лондоне. Новый год — в Лапландии, на севере Финляндии. То есть так, как не встречала их никогда раньше, в надежде, что эти праздники станут какими-то особенными. И вот теперь, на православное Рождество, приехала в Россию. Но вовсе не потому, что она чувствует приближение старости, а уж тем более — смерти. Нет. Обыкновенная сентиментальность. Пожалуй, теперь-то она может позволить себе такую роскошь.

Можно приехать сюда, в страну, которую она до сих пор по привычке называет Союзом просто в качестве туристки, без санкции руководства. Можно спуститься с трапа самолета в дорогих мехах, и никто даже не повернет головы с осуждающим презрением или завистью. Можно молча ехать в такси и быть уверенной, что водитель не будет рассказывать друзьям о том, что он подвозил из аэропорта настоящую иностранку, как о чем-то из ряда вон выходящем. А позже этим водителем не заинтересуется КГБ. Хотя.

Мадам Легаре усмехнулась, взглянув на седоватый затылок таксиста. Неужели за ней до сих пор присматривают? Едва ли. Как ни крути, а в ее положении заслуженной пенсионерки — новая усмешка — есть свои плюсы. А люди, сетующие на то, что, дескать, ушли старые добрые времена, подобны герою известного анекдота. Старик, как известно, был уверен: раньше жилось лучше. Только на том основании, что раньше у него… э… не было проблем с потенцией.

Принимая деньги, таксист лишь вежливо улыбнулся. Немногочисленным багажом немедленно завладел расторопный швейцар. Сервис.

* * *

Как обычно зимой в Москве стемнело рано. Но до того времени, которое здесь именуют вечером, оставалось еще несколько часов. К тому же мадам Легаре не привыкла ложиться, по крайней мере, до полуночи. Отдохнуть с дороги? Но она уже приняла ванну и переоделась. А одиноко сидеть в номере, пусть это даже кричащий роскошью люкс «России», нет, благодарю покорно.

Говорят, прогулка в одиночестве по незнакомому городу — штука опасная. Мадам улыбнулась, когда ей в голову пришло это слово: «незнакомый». Смешно даже предположить, что саму мадам Легаре испугает хоть какая-нибудь опасность, а вот по поводу незнакомства с городом, который сейчас окружал ее выхлопными газами тысяч автомобильных моторов и тучами мелких снежинок в свете уличных фонарей. Даже центр Москвы с каждым годом меняется, и теперь ей, уроженке российской столицы, доставляли какое-то горьковатое удовольствие беззвучно произносимые фразы вроде «надо же — а здесь раньше было», «нет, нет, это не здесь а…», «ну, кто бы мог подумать, что на этом месте…»

Внимание мадам Легаре привлекло чудовищно безвкусное здание в псевдорусском стиле, втиснувшееся между двух старых домов. Казалось, со временем это чудище просто раздавит своих невольных соседей в прямом смысле слова, как теперь давил на них обилием колонн, всевозможных башенок и прямо-таки индейской раскраской фасада.

Весь первый этаж этого монстра, оказалось, занимал ресторан, и мадам вдруг показалось забавным сегодня поужинать именно здесь. Тем более что ни один из ресторанов, которые она любила в юности, не сохранился таким, как в шестидесятые. Да и не стоит возвращаться туда, где когда-то тебе было хорошо, будет только хуже. Мадам Легаре вспомнилась где-то прочитанная фраза: «Когда тебе снится родина — плачь, тебе снится место, которого больше нет. Потому, что прошло время». Фраза излишне чувствительная, но, пожалуй, верная по сути.

Создатель интерьера ресторана, судя по всему, был не меньшим поклонником сказок Пушкина и рисунков Билибина, чем архитектор. Сводчатые потолки, массивные витые колонны и многочисленные изображения красавиц и витязей а-ля рюс на стенах, без всякого сомнения, пришлись бы весьма по вкусу царю Салтану. Очевидно для создания ощущения абсолютной гармонии, откуда-то звучал джаз.

Разумеется, ресторан не мог предложить своим клиентам низкокалорийных или хотя бы просто вегетарианских блюд. Впрочем, нашлось сухое вино и овощной салат. Приняв заказ, официант удалился, изображая на лице почтительность, хотя было заметно, что обычные клиенты заведения привыкли тешить себя обильными трапезами с многочисленными переменами блюд и солидным количеством водки. Между прочим, водки, которые здесь предлагались, носили имена всевозможных князей и стоили по 800-1500 рублей за бутылку. Хотя, насколько было известно мадам Легаре, из современных российских алкогольных напитков только «Столичная» имела полное право называться собственно водкой. А стоила повсюду значительно дешевле. Но пусть о правах на торговые марки спорят бизнесмены.

— Простите за дерзость, но, быть может, вы позволите?

Конечно, мадам Легаре давно уже заметила этого человека. Бесконечные новогодние праздники, очевидно, слегка утомили завсегдатаев ресторана, и зал был почти пустым. Брюнет, лет под сорок, в безукоризненном темном костюме. Лаковые ботинки сияют, не смотря на январскую столичную слякоть. Неужели носит галоши? Или прошел до ресторана всего несколько метров, от двери собственного дорогого автомобиля? Или просто служащий заведения, обыкновенный жиголо? Или?.. Да, впрочем, какая разница?

— Почему бы и нет? Благодарю вас.

Мадам чуть улыбнулась и, встав, грациозно опустила руку на плечо неожиданного кавалера. Тот благодарно и с достоинством кивнул, обнажая в улыбке великолепные зубы, и, выждав такт, повел партнершу по зале в медленном танце.

Он умел танцевать. Ей всегда нравилась стихия танца, нравилось, когда на нее, танцующую, смотрят десятки восхищенных глаз. Нет, она никогда не занималась этим профессионально, в ее жизни всегда находились дела важнее и прибыльнее. Она давно поняла, какое удовольствие может приносить та жизнь, которую она вела вот уже несколько десятков лет, жизнь, связанная с постоянным риском. Она, как никто, умела получать наслаждение от секса. Но танец…

В танце она всегда раскрывалась как-то особенно, на несколько минут вновь становясь юной, мечтательной, неопытной. Интересно, подозревали ли об этом многочисленные мужчины, которые пытались добиться расположения мадам Легаре, строя при этом планы, способные изменить мир? Пожалуй, нет, иначе мир на рубеже двадцатого и двадцать первого веков был бы иным.

И еще — ей наверняка попадалось бы в жизни гораздо больше по-настоящему талантливых партнеров. А так — их можно пересчитать по пальцам.

Человек в темном костюме, продолжая танец, снова улыбнулся и слегка тряхнул головой, убирая со лба упавшую на глаза иссиня-черную прядь. Мадам Легаре показалось, что в этой пряди предательски сверкнули несколько седых ниточек, и все же она невольно вздрогнула.

Если бы не эта седина. Какими знакомыми показались ей жест и улыбка!.. Конечно, не может быть ничего общего. И прошло почти двадцать лет, и…

— Вы не позволите пригласить вас к моему столику?

Музыка как-то незаметно прервалась и, вся еще во власти неожиданных воспоминаний, мадам машинально позволила отвести себя к чужому столу. Официант, угодливо изогнувшись, немедленно поставил перед ней вино и салат.

— Простите?

Мадам не переставала мило улыбаться своему визави, но для того, чтобы уловить смысл его последней фразы, ей пришлось сделать над собой усилие и переспросить.

— Может быть, вы разрешите мне заказать для вас еще вина? И, вы знаете, немного икры. Черной. Очень рекомендую. Вы, мне кажется, впервые в этом ресторане. А побывать здесь и не попробовать черной икры. М-м… Насколько я могу судить, она здесь лучшая в Москве. Да, да, не смейтесь! И икра бывает разной. Впрочем, есть люди, которые не едят ее вообще. Надеюсь, вы не принадлежите к их числу? Мне было бы необыкновенно жаль.

— Нет, думаю, что не принадлежу.

— Вот и прекрасно! Официант!

* * *

Кран ровно гудел, наполняя ванну водой. Вода была голубоватой от косметической соли. Соли Мертвого моря, гордости косметологов Израиля.

Приятно, что ни говори, вернуться в номер одной, оставив в растерянности очередного поклонника. То есть, и в этом есть определенное удовольствие.

Мадам Легаре, полностью обнаженная, критически оглядела себя в огромном зеркале ванной комнаты и вновь поймала себя на мысли: «Как тогда, в Иерусалиме».

Изменилось ли ее тело за прошедшие полтора десятка лет? Да, к сожалению, изменилось, она-то это знает. Но все равно — тело великолепное. И, конечно, естественно предположить, что тот человек в ресторане просто мгновенно увлекся ей как красивой женщиной.

Но ведь он не видел ее тогда, на Святой земле. А вот заметил бы разницу тот, кто видел? Тот, кто видел… О, Господи.

Мадам Легаре с наслаждением опустилась в теплую, ароматную воду.

Когда-то ей казалось, что от того, как она выглядит, раздеваясь в ванной гостиничного номера, зависит чуть ли не ход дальнейшей мировой истории. Хотя так оно и было. Двойная игра, ставки в которой высоки невероятно. Возможная, но не состоявшаяся катастрофа.

Обычные люди ничего, конечно, не знают о той операции. А для тех немногих она закончилась давно, для кого чем, а для нее — порцией черной икры. Правда, очень большой.

Мадам Легаре усмехнулась. Что же, в ее работе считается крупным везением, если для того, от кого зависит очень многое, все заканчивается пустяком. Главное, что дело сделано. И дело большое. Ведь начиналось-то как!

Глава 1

Сигаретный дым заполнил салон автомобиля настолько, что сидящим в машине водителю и пассажиру казалось, будто они передвигаются по городу в окружении плотного, сизого тумана. Эмиль Гольдман вынул из пачки очередную сигарету, прикурил от предыдущей и глубоко затянулся. Шеф вечно изображает из себя хасида, поборника строгих нравов.

Да неужели же в Талмуде где-то сказано, что курить еврею запрещается?! А если и сказано.

Все чушь, шеф просто помешан на здоровом образе жизни, и во время совещания нечего будет и думать покурить. Черт! Да одно из двух его, Гольдмана, глубочайших убеждений состоит именно в том, что свежий воздух — яд для организма.

Мельком взглянув на шофера, Гольдман равнодушно отметил, что тому приходится сегодня за рулем особенно туго. Окна машины были плотно закрыты, и некурящий водитель практически задыхался. Что же, не в первый раз. Этот Хаим, — да, кажется, его зовут Хаим, — возит одного из старших офицеров «Лакама», стало быть находится на службе одной из сильнейших организаций Израиля, военно-промышленной разведки. Кстати, получает за это неплохие деньги. Так что потерпит. Да что с ним сегодня такое?!

Притормозив перед очередным светофором, водитель позволил себе то, чего не позволял никогда: умоляюще повернулся к начальнику, собираясь, очевидно, что-то сказать. Лицо водителя было мокрым от пота.

Ах, да. Кажется, сегодня в Иерусалиме около сорока градусов жары.

В силу все того же оригинального представления об идеальном состоянии окружающей среды, Гольдман считал автомобильный кондиционер ненужной и даже вредной роскошью.

— Да, слушаю. Что-то не так?

Уловив в голосе шефа не предвещавшую ничего хорошего металлическую нотку, водитель испуганно покачал головой и, нажав на газ, тоскливо уставился на дорогу.

В конце концов, это Израиль. Здесь, как правило, жарко. Тем более — в конце августа. Не нравится — переезжай жить в Норвегию или Швейцарию. Там, говорят, прохладнее.

Интересно, — Гольдман внутренне усмехнулся, — а позволят ли выехать на постоянное место жительства в другую страну человеку, который несколько лет проработал его личным шофером? За все это время они друг другу и двух сотен слов не сказали. Да, впрочем, какая разница. Уж точно есть проблемы важнее.

И Гольдман достал из пачки очередную сигарету.

* * *

Водитель Хаим выжимал из машины все, что возможно, стремясь поскорее доехать и закончить, наконец, эту пытку. Почему-то ему вспомнился приятель и сосед Эли, добродушный толстяк-неудачник. Хотя нет — понятно почему.

Эли любил рассуждать о политике, уверяя, что евреи и палестинцы вполне могут жить мирно, Израилю нужно просто удовлетворить основные требования детей Ислама. А еще Эли завидовал тому, что у Хаима есть такая хорошая работа. Эх! Можно подумать, что палестинцы успокоятся, если им действительно позволить создать собственное государство!

Эли приехал в Израиль сравнительно недавно, он еще сохраняет какие-то иллюзии. У него — Хаима — ветерана войны Йом-кипур, иллюзий, пожалуй, не осталось уже никаких. Тогда, в семьдесят третьем, на Синайском полуострове, было, может, пожарче, чем сейчас в этой проклятой машине. Задали Египту. А толку? Через четыре года приперся Садат, подписали это самое Кэмп-Девидское соглашение. Будьте любезны, освободите, мол, Синай. Ну, освободили. В прошлом, восемьдесят втором. Что, спокойнее стало? Сейчас вон в Ливане заваруха. И даже войной-то не называется. Эх, грохнуть бы по всем атомной бомбой!

Господи, да когда же кончится эта дорога! Сдохнуть можно. Ах, Эли, Эли. Илюша ты Кац из Бердичева. Да ничего-то ты в политике не понимаешь. И завидуешь мне зря. Я вот сижу за рулем, и даже по сторонам не смотрю. И не потому, что начальник — зверь. Просто сам завидую. Всем этим прохожим, которые гуляют себе в панамках, закусывают, прохладительные напитки дуют. Да хоть бы и просто воду… Господи, как же жарко!

* * *

Хаим успел нажать педаль тормоза ровно за секунду до того, как его автомобиль на скорости в восемьдесят километров врезался бы во впереди идущую машину. Хорошо, что, даже спеша, Хаим умудрялся никогда не превышать допустимой скорости.

Что такое? Пробка на бульваре Голды Меир? В такой час?

Еще не до конца выйдя из задумчивости, Гольдман недоуменно и сурово посмотрел на шофера. Пробка росла. Кто-то самый нетерпеливый уже требовательно просигналил сзади. Зрачки Гольдмана зло сузились. Но при чем же здесь он, Хаим? И что он может сделать?

К счастью, со стороны начала пробки между машинами уже пробирался военный. Хаим машинально отметил про себя, что это рядовой, совсем молодой парень, но держится прекрасно.

Время от времени рядовой спокойно и властно наклонялся к водителям стоящих в пробке машин и что-то объяснял двумя-тремя фразами. При этом висящий на его плече автомат постоянно съезжал, но это не казалось смешным, солдат поправлял оружие уверенным, привычным жестом.

— Просигналь.

Услышав голос начальника, Хаим вздрогнул, но, повинуясь, немедленно нажал на клаксон.

Гольдман кивком разрешил открыть окно, когда солдат пробрался к ним между двумя стоящими впереди автомобилями.

— Подозрение на террористический акт. Бесхозная машина впереди, прямо по пути вашего следования. Вы на безопасном расстоянии, оставайтесь на месте и сохраняйте спокойствие. Саперы прибудут с минуты на минуту.

Произнеся все это, военный собирался двинуться дальше, но Гольдман молча сунул ему в нос свое удостоверение.

Потеряли не менее пятнадцати минут. Пока утрясли вопрос с начальством того солдата, пока при помощи военных и полиции выбирались на тротуар, объезжали пробку переулками. Хорошо, что выехал пораньше. Водители прочих авто с завистью глядели на то, как одного из них в спешном порядке вызволяют из общего плена. Какой-то мужчина в светлом костюме покинул свой автомобиль и пытался что-то объяснить непреклонному солдату. Но явного возмущения никто не выражал.

Да, это Израиль. Будут стоять столько, сколько прикажут. И никто не пикнет. Привыкли. Здесь, если хочешь чувствовать себя хотя бы в относительной безопасности, нужно подчиняться строжайшей дисциплине. Любой подозрительный предмет вызывает опасения. И тогда вызывают специалистов. И образуются пробки. И все молчат и терпят. Война. Постоянная война. Ставшая привычной, как утреннее бритье.

Гольдман откинулся на сиденье и зло вынул из пачки очередную сигарету.

«Да сколько же можно нянчиться с этими арабами?! К черту это мнение мирового сообщества! Давить их всеми доступными и недоступными способами. Вплоть до атомного оружия», — таково было второе и главное, непоколебимое убеждение Эмиля Гольдмана.

* * *

На совещание он все-таки опоздал. Минуты на три. Остальные полтора десятка сотрудников уже были на месте. Шеф глянул на Гольдмана с неудовольствием, но, словно сразу забыв о его не пунктуальности, снова углубился в изучение каких-то бумаг. Гольдман занял свое место за столом. Сидевший напротив Марк Горовиц подмигнул ему, и сделал преувеличенно страшные глаза. Шут. Нужно быть очень хорошим мастером своего дела, чтобы с таким характером тебя терпели в «Лакаме».

Впрочем, Гольдман знал, что многие, если не все, сотрудники их ведомства за глаза подшучивали как раз над тем, что он, например, всегда слишком мрачен. Да черт с ними! Чего в военно-промышленной разведке особенно веселиться?

Гольдман отвернулся, сделав вид, что не заметил гримасы Горовица.

Между тем, шеф вдруг резко отодвинул от себя бумаги и заговорил. Эта странная нервозность так была не свойственна ему раньше, что кое-кто за столом невольно вздрогнул.

— Сегодняшнее совещание я хочу начать с неприятного, трагического сообщения. Несколько минут назад на бульваре Голды Меир произошел крупный террористический акт. Взорвалась машина, начиненная взрывчаткой. Погибли несколько военнослужащих.

«Значит, все-таки рванула», — равнодушно подумал Гольдман. Странно, ему почему-то казалось, что на этот раз тревога окажется ложной, проверят и оттащат эту самую машину на полицейскую стоянку. Пусть балбес-хозяин потом объясняется и штрафы выплачивает.

— Ну, а мы тут при чем? — Гольдман по привычке потянул руку в карман за сигаретами, но вовремя спохватился и вынул носовой платок. Утер пот. — Давайте вся разведка строем отправится на улицы Иерусалима помогать армии и полиции в их нелегком труде.

Горовиц хохотнул, но немедленно осекся под мрачным взглядом шефа.

— Очень смешно, — теперь шеф смотрел не на Марка, а на него, Гольдмана. — А вам не кажется, Эмиль, что задача «Лакама» как раз и состоит в том, чтобы помогать и армии и полиции, в общем — всему Израилю?

Гольдман внутренне подобрался. Ох, неспроста все эти общие фразы, красивые слова. Неужели что-то сдвинулось, начинаем, наконец, настоящее дело? Ну, ну, дальше.

Шеф продолжал все тем же официальным тоном:

— Нельзя не признать, что к нынешнему, тысяча девятьсот восемьдесят третьему году «Лакам» добился значительных успехов. Это так. Но в свете последних событий в Ливане, в свете того, как активизировались наши постоянные противники… Ну же, говори!

После паузы шеф, наконец, произнес ровным голосом:

— Я уполномочен сообщить вам совершенно секретную информацию. Израиль принял судьбоносное решение о создании собственной атомной бомбы, как оружия возмездия.

Сидящий напротив Гольдмана Горовиц увидел, как его визави выпрямился. В глазах Эмиля появилось невыразимое, почти животное удовлетворение. Горовиц вспомнил, что однажды во время охоты видел такие же глаза у таксы, вцепившейся в горло лисе.

* * *

Выйдя после совещания из кабинета шефа, Гольдман подошел к выходящему на внутренний двор и потому открытому окну, и с жадностью закурил.

Наконец-то. Табачный дым позволял сконцентрироваться и подумать.

Разумеется, разговоры о создании атомного оружия велись давно. Да что там разговоры! Конечно, делались определенные и даже очень серьезные шаги в этом направлении. Молодцы, сообразили. Давно бы надо.

На совещании руководители оперативных отделов получили приказ значительно активизировать добычу документальной информации из научных центров США, Великобритании и Советского союза, которая позволит Израилю создать самое совершенное атомное оружие. Выделяются дополнительные финансы на покупку источников информации. Это очень хорошо. Лучшая информация требует лучшего финансирования. Обращается внимание на усиление секретности. Ну, разумеется, а чего же еще ждать — подробного освещения секретной деятельности израильских спецслужб в средствах массовой информации? Юмористы.

Гольдман прикурил новую сигарету и уставился в пространство. Он вдруг поймал себя на том, что думает не о проведении будущих операций, а о собственной жизни.

Он был сабром, то есть евреем, родившимся уже в Израиле, у него никогда не было другой Родины. Родители Эмиля приехали на эту землю еще в начале тридцатых из Англии. Им повезло: на этот шаг они решились еще до того, как управлявшая тогда Палестиной Великобритания ввела квоту на въезд евреев, «Белую Книгу».

Гольдман непроизвольно сжал кулаки. И тогда, уже в просвещенном и демократичном двадцатом веке какие-то посторонние люди объявляли себя в праве распоряжаться судьбой его народа. Но отцу и матери повезло.

Повезло? Они приехали на землю своих предков, чтобы жить по законам предков. Но ни в каких законах не сказано, что это значит: жить в постоянном страхе. На всех официальных мероприятиях Израиля, посвященных памяти Войны за независимость, подчеркивается, что евреи воевали за свою землю.

Чушь. Эмиль точно знал, что его отец, мирный торговец, пошел тогда воевать, преодолевая постоянный страх. И тогда же, в сорок восьмом, погиб на этой войне.

В шестьдесят седьмом пехотный офицер Эмиль Гольдман воевал уже не со страхом, он не знал, что это такое. Он воевал за память отца, за могилу матери, за свое право жить и быть похороненным в Израиле. А потом, уже став сотрудником разведки, просто воевал. Вся его жизнь и судьба были связаны с жизнью и судьбой его единственной Родины, а жизнь и судьба Израиля — постоянная война. Он — сын войны, сторожевой пес маленького клочка земли, прижатого к побережью Средиземного моря. А пес должен быть злобным. За эту злобность пса и кормят, и боятся.

Гольдман жестко усмехнулся, раздавив окурок прямо в ладони. В этот момент его лицо действительно вдруг приобрело сходство с мордой злобного волкодава.

— Выходим от шефа подышать свежим никотином?

Занятый своими мыслями, Гольдман не заметил, как к нему подошел Горовиц. Марк, как обычно, был настроен отпустить какую-нибудь шуточку, но выражение лица собеседника, он понял, не оставляло для этого никакой возможности. Тоже закурив, Горовиц выпустил из ноздрей облако пахнущего ментолом дыма и спросил, стараясь не глядеть Гольдману в глаза:

— Как ты думаешь, Гитлер применил бы ядерное оружие, если бы Германия успела его изготовить?

— Уж не хочешь ли ты сказать, что мы сейчас находимся в положении Гитлера?

Тон Гольдмана был настолько ледяным, что Горовиц, смешавшись, начал почти оправдываться:

— Нет, нет, что ты! Разумеется, этим арабам нужно пустить кровь, но…

— Но?…

Горовиц сделал глубокую затяжку. Ему всегда было не по себе рядом с Гольдманом, но сейчас как-то особенно. Он уже жалел о том, что подошел и начал этот неофициальный, а значит, в общем-то, необязательный разговор.

— Но. Согласись, Эмиль, иметь бомбу и применить ее — это, как говорится, две большие разницы.

Гольдман осклабился. Горовиц был лишь тремя годами младше него, и все-таки, часто казался почти мальчиком. Ладно. Пожалеем младенца. Кроме того, как ни крути, Марк действительно был неплохим разведчиком. Пора и за дело. И Гольдман сменил тон на сугубо деловой:

— Брось, чем забита твоя голова? В конце концов, мы получили определенное задание и обязаны его выполнять. Поэтому подумай лучше, как подобраться к русским игрушкам. Скажу по секрету, у меня есть определенные наметки. Тьфу, тьфу, не сглазить, — Эмиль постучал кулаком по деревянному подоконнику. — Мне кое-что шепнул приятель из Шабака.

— У тебя приятели даже в общей службе безопасности государства Израиль? — Горовиц, обрадованный тем, что коллега уже не смотрит на него так холодно, попытался еще больше разрядить обстановку неуклюжей шуткой.

Но Гольдман не принял предложенной интонации:

— Разумеется. Как и у тебя и у всех нас.

— Да, извини, — Горовиц оставил все попытки свести разговор к непринужденному трепу. — Но что за дело? И почему ребятам из Шабака не заняться самим?

— Сами чувствуют, что не по зубам рыбешка… Но… Есть одна француженка-еврейка, эмигрантка из Союза. До выезда жила в Москве. Имела множество знакомых. Умная, изворотливая. Красивая, — Гольдман непроизвольно поморщился, видно было, что эту подробность он сообщает только для полноты картины, в его лексиконе слова для определения женской привлекательности отсутствовали. — Остра на язык. Ведет себя с большим достоинством. Ничего не боится.

— Даже мышей? — Марк позволил себе чуть улыбнуться.

— Вероятно, — спокойно подтвердил Гольдман. — Надо будет, проверим. Главное, что со своими связями она будет очень полезна в нашем деле. А нам, ты слышал, дано право использовать любые возможности для достижения цели. Вот пусть твои люди и займутся этой красавицей вплотную. Думаю, для начала информации у тебя достаточно.

— Не вполне.

— Что еще? — Гольдман нахмурился, видя ироничную усмешку собеседника.

— Дружище, но ты забыл сказать, как ее зовут.

— Резонно. Ее зовут мадам Гали Легаре. Работать с ней поручено Моше. Он уже не раз с ней встречался.

Глава 2

Из решения Совета Безопасности ООН «О мерах по предотвращению распространения атомного оружия» от 24 августа 1983 года (принято единогласно):

«… Обеспокоенность СБ ООН вызвана наличием достоверной информации о том, что ряд стран, не входящих в «ядерный клуб», — Пакистан, Индия, Израиль, Северная Корея, ЮАР — тайно работают над созданием ядерных зарядов и средств их доставки. Членам «ядерного клуба» — США, СССР, Англии, Франции и Китаю — предложено незамедлительно принять меры по недопущению утечки информации о технологиях создания атомных зарядов».

Полковник Костров устало потянулся в кресле, вытянул ноги, сложил ладони на затылке и резко дернул плечами. Расправляясь, суставы хрустнули. Сорок пять лет — уже не шутка. Говорят.

Ерунда. Он — Нифантий Иванович Костров — до сих пор в прекрасной форме и надеется, что будет чувствовать себя так же хорошо еще лет двадцать. Сколько он собирается еще прожить? Что загадывать! Хотелось бы гораздо дольше. А проработать — двадцать лет. Меньше? Нет, дудки! В высокой степени любопытно было бы посмотреть, как в ближайшие два десятка лет вы обойдетесь без Нифантия Кострова.

За окном уже по-осеннему холодный и нудный дождь поливал площадь Дзержинского и немногочисленных, спешащих по краю площади к метро, прохожих. Кончается лето, небось, теперь и железному Феликсу на вечном посту прохладно. Нифантий Иванович усмехнулся, припомнив, что когда-то давно, когда он впервые посмотрел на площадь отсюда, из дома № 2, ему показалось, что прохожие изредка бросают на здание КГБ настороженные, недоброжелательные взгляды. Ясно, что взгляды эти относились не к самому дому, пусть и смотрится он весьма внушительно, а к работающим в нем людям. Это значит — и к нему, Кострову.

Что же. Он всегда понимал, что никогда не будет пользоваться особенной любовью своих сограждан. Не ради любви он решил однажды работать в Комитете. А ради. Действительно, ради чего?..

Полковник снова усмехнулся. Да, почему бы ни позволить себе поразмыслить о собственной судьбе прямо здесь, на рабочем месте? Думается, за столько лет безупречной службы он заслужил маленькую привилегию. Но сначала.

Рука привычно потянулась к лежащей на столе между двумя телефонными аппаратами курительной трубке.

Трубка эта была очень дорога Нифантию Ивановичу. И не только потому, что была приобретена в Лондоне за баснословную сумму по его меркам. Не только потому, что была сделана из бриара и продавалась уже обкуренной. И даже не только потому, что являлась подарком друга из «леса», как на лубянском жаргоне назывались сотрудники 1-го Главного управления КГБ, внешняя разведка.

Просто трубка давно как будто сделалась частью самого полковника Кострова. Во всем огромном здании штаб-квартиры КГБ насчитывалось лишь 5–6 подлинных курильщиков. Впрочем, чушь! Чтобы носить это гордое звание, недостаточно сменить кургузые палочки сигарет на трубочный мундштук. Недостаточно приобрести дорогую трубку. Нужно понимать, что курение — искусство, которым следует овладеть. И на это должны уйти месяцы, если не годы. Подумать только, даже здесь, в здании на Площади, находятся люди, которые считают низкосортную «Амфору» королевой табаков! И важно проходят по коридорам, волоча за собой длиннейший шлейф приторно-сладкого запаха этой вареной в меду мерзости, безобразно пачкающей трубку.

Сам Костров курил индивидуальные смеси Поля Ольсена и некоторых других европейских фирм. Каждая из 7–8 его любимых смесей обладала собственным, неповторимым действием на курильщика. Одна, едва заметную горечь, которой оттенял букет ванильных тонов, необыкновенно стимулировала работу мозга. Как помогал этот табак в часы долгой, напряженной работы! Другая — a'la Turk — наоборот, позволяла быстро отвлечься, своими сладковатыми нотками наводя на мысли о южном море и красках беспечного восточного базара…

На этот раз Нифантий Иванович выбрал смесь необыкновенно легкую, по крепости годящуюся разве что для начинающих. Но зато ее аромат. Смешно даже помыслить о том, что солидная табачная фирма добавляет хоть какие-то ароматизаторы в свою продукцию, весь секрет в безупречной формуле и точнейшей дозировке при составлении. Но тогда откуда же у табаков, взращенных под синими небесами южных широт трех чужих континентов этот яблочный привкус подмосковной ночи?

По кабинету потекла лента синего дыма. Запахи, как известно, лучше всего будят в нас мечты и воспоминания. Да. Воспоминания.

Яблоневые сады Подмосковья, лужи на не мощеных Царицынских улочках — мир его детства. Как странно бывает теперь проезжать Царицыно в служебной «Волге», когда спешишь куда-нибудь по делам: быстро растущий район столицы, новостройки. А тогда Москва была невелика, обрывалась у Застав. Семилетний Нифаня и мечтать не мог добраться до нее пешком, а машины были редкостью. В местной школе Нифаню дразнили за смешное имя и еще — завидуя необыкновенным способностям паренька. Букварь он освоил за пару дней, считал лучше всех в классе. Однажды пара великовозрастных балбесов попыталась отлупить вундеркинда в укромном уголке за школьной котельной. Тогда-то и обнаружилось еще одно свойство натуры Нифантия Кострова: умение держать удар, способность всегда постоять за себя и других.

В сорок первом году тринадцатилетнему Нифане впервые показалось, что это качество может найти себе более серьезное применение, чем участие в уличных драках. Дважды мальчишка сбегал на фронт бить фашистов: из родного Царицына, потом — из сибирского села Красное, где с матерью и сестрой оказался в эвакуации. Оба раза его возвращали, наказывали. Он сбежал бы снова, но война закончилась, семья вернулась домой. Вскоре прошелестел «Амурскими волнами» выпускной бал, пора было подумать о будущей жизни.

Обладатель красного диплома, Костров легко поступил в Московский физико-технический институт, стал активнейшим членом комсомольской организации своего ВУЗа. И когда на последних курсах выяснилось, что его охотно порекомендуют для дальнейшего обучения на минских Курсах ЧК — не колебался ни секунды. Конечно, он поступит туда.

Теперь уже не вспомнить, но, кажется, именно тогда Нифантий впервые стал чувствовать на себе эти настороженные и даже осуждающие взгляды других людей. Пусть. Ему, подростком увидевшему войну, не нужно было доказывать простой истины: государство, его родное государство нуждается в защите, его стране необходимы люди, способные держать любой удар. Он — из таких людей. И потому теперь его место здесь, в этом кабинете, на посту Начальника Отдела по организации защиты государственных секретов в стране по ядерной тематике.

Он женат, у него два взрослых сына. Жена — Людмила Ивановна Кострова — врач-терапевт, работает рядом, в поликлинике КГБ, в Варсонофьевском переулке. Иногда после работы домой они возвращаются вместе, на служебной машине Нифантия Ивановича.

Но за всю их долгую совместную жизнь Людочка ни разу не упрекнула мужа в том, что это случается крайне редко, когда дневная работа полковника Кострова бывает закончена к 18.00. Крайне редко…

Выдохнув последнее облачко ароматного дыма, Костров аккуратно выскреб белоснежный пепел из трубки «ершиком» и взглянул на часы.

19.17. На все размышления у него ушли четыре минуты. Большинство сотрудников в этот час уже ехали по домам, кое-кто — на встречи с агентами. Но руководители отделений и отделов по негласному правилу оставались на рабочих местах до момента, когда здание покидал начальник Управления.

А заместитель начальника Управления ждет у себя сегодня полковника Кострова ровно через три минуты. И Людочке, похоже, снова придется добираться домой одной. Такая у ее мужа работа.

Нифантий Иванович поднялся из кресла. Хорошо, замначальника не догадывается, что по запаху табака можно определить: полковник Костров только что позволил себе несколько минут отдыха и воспоминаний. А впрочем, даже если догадывается. Всего несколько минут. Бывает с каждым. А теперь — за дело.

* * *

— А! Иваныч! Точен, как всегда.

Заместитель начальника Управления, полковник Стародубцев встретил Кострова, уже явно собираясь уходить, на нем был плащ. Стародубцев стоял перед сейфом, готовясь опечатать его личной печатью. Значит, разговор будет недолгим, не в привычках зама вести обстоятельные беседы на бегу. Однако вспыхнувшая, было, надежда освободиться сегодня пораньше мгновенно погасла, когда Нифантий Иванович заметил на рабочем столе Стародубцева импортный атташе-кейс, а рядом — красную папку с надписью «На доклад Руководству».

— Все дымишь? Тебе, Нифантий, никакой одеколон не нужен, благоухаешь своим табаком, как роза майская. Ребята-оперативники говорят, что тебя по этому запаху за версту учуять можно. А у них, сам понимаешь, нюх. Профессиональное качество. Не то, что у меня, с моим вечным насморком.

Стародубцев выдержал короткую паузу, очевидно надеясь, что разговор хоть какое-то время будет продолжаться в шутливом русле, но, не дождавшись ответа Кострова, сменил тон на деловой:

— Нифантий Иванович, посмотри, пожалуйста, эти материалы, — он мотнул головой в сторону папки. — И выскажи свои соображения.

— Когда? Может быть, еще обойдется?

— Завтра утром, часикам к девяти. Хорошо бы уже в отпечатанном виде. Страницы на полторы-две. Сделаешь?

Да, раньше десяти часов поужинать не удастся.

— Хорошо, Игорь Платонович. К утру все будет готово.

Попрощавшись, Костров двинулся к двери.

— Ты уж извини, Нифантий Иванович. Да дело срочное, важное.

— Что же поделаешь, — работа. До завтра.

Значит, придется посидеть-поразмыслить еще и после ужина.

* * *

Вернувшись в свой кабинет, Костров зажег настольную лампу, надел очки. Вылил из электрического чайника в стакан остатки почти совсем остывшего чая и развернул папку.

По давней привычке он прежде всего быстро перелистал все документы, чтобы уяснить суть дела.

Ага, из ПГУ сообщают, что, по информации, полученной из надежных источников, ученые-ядерщики из Израиля предпринимают активные действия, с целью получения секретной информации в Англии и Франции по ядерному оружию. Контакты устанавливают, в основном, с учеными еврейской национальности. Зафиксированы попытки активной обработки советских ученых — евреев из института ядерных исследований, находившихся на конгрессе в Церне, в Швейцарии.

Надо будет позвонить в «лес» и поблагодарить за информацию, внутренне усмехнулся Нифантий Иванович. Эти ребята любят, когда их гладят по головке. Почему бы ни порадовать людей вниманием? Хотя на этот раз они ничего нового не сообщили, в сейфе Кострова уже лежат агентурные сообщения о работе израильской разведки в Церне.

Так, дальше у нас…

Сообщение агента московского Управления КГБ «Гвоздики» о выходе на нее израильской контрразведки.

Вот, это уже интереснее. И стиль-то знакомый: «Мы знаем, что ты связана с КГБ, но мы этого не боимся. Родина у нас у всех одна — Израиль. Рано или поздно, но ты это поймешь сама. Мы тебя не торопим. Но, на всякий случай, чтобы не терять времени, если у тебя есть информация об ученых-ядерщиках, а еще лучше знакомство — поделись с нами».

Ну, нахалы! Креста на них нет! Впрочем, действительно нет, откуда? Но мы в религиозные верования не лезем, не по нашей части. А вот над их методом вербовки подумать на досуге стоит. Раз применяют, не бояться, значит — работает. Хм. Так, что там дальше?

Нифантий Иванович торопливо чиркнул спичкой, оживляя погасшую трубку.

«Характеристика на агента «Гвоздика».

Так: умна, хитра, коммуникабельна, дисциплинированна, проверена неоднократно. Это все хорошо. Но вот дальше: авантюрна, аполитична, любвеобильна.

Костров задумчиво откинулся на спинку кресла. Да, штучка… Но пока жива мать, которую она очень любит, дамочка эта зависит от нас. Выезжать за границу ее мать не желает категорически.

Нифантий Иванович усмехнулся. Что же, пожелаем долгих лет жизни почтенной матери агента «Гвоздика».

Предложение: «Использовать контакт «Гвоздики» со спецслужбами Израиля для подставы, или на вербовку надежного агента «Хронос» из числа ученых Объединенного института ядерных исследований. Цель операции: дезинформация и отвлечение на негодный объект создателей атомного оружия, а также выявление и пресечение преступной деятельности сотрудников «Моссада», работающих на территории СССР».

Что же, идея неплохая. Надо запросить агентурное дело на «Гвоздику» и встретиться с оперработником, который ее ведет.

Нифантий Иванович выскреб из трубки пепел пополам с недокуренным табаком, набил трубку снова, чиркнул спичкой.

Ох уж эти «москвичи»! «Предложение»… Мало им дел в столице и области, все время норовят урвать кусок пожирнее с чужого стола.

Костров знал многих сотрудников столичного Управления КГБ. Толковые, агрессивные, напористые, перед Главком шапки не ломают. Чуть кто зазевался, из-под носа перспективное дело утащат. За своим начальником Управления, как за каменной стеной.

Последний документ в папке был: «Выписка из решения Коллегии КГБ об усилении защиты секретов в области ядерных исследований».

Ну, тут все ясно: секреты под замок. Всех секретоносителей спрятать от посторонних глаз. Опекать и оберегать, особенно при выездах за границу.

Нифантий Иванович устало прикрыл глаза.

Ага. А любопытных заманивать в болота и топить. Всех! Крыс, мышей, кошек и собак, а также ворон и сорок, незаконно проживающих на ядерных объектах. Поставить на учет и периодически слушать, о чем болтают между собой. Да, дела!

Скосив глаза, Костров увидел, что настенные часы показывают 21.30.

Заработался. Да! И ведь жене совсем забыл позвонить, предупредить, что опоздает к ужину.

Может, завтра с утречка успею закончить. Железный он, что ли, ей-богу?..

Нет, гасим свет, едем домой! Сейф опечатать, дверь на замок. Баста!

По гулким, в этот час уже пустым лестницам и коридорам Нифантий Иванович спустился к выходу.

Возле четвертого подъезда, напротив 40-го гастронома стояли три служебные «Волги». Водители, сбившись в кучку под одним огромным зонтом, молча курили. Вечерний ливень, начавшийся несколько часов назад, перешел теперь в мелкий, промозглый дождичек. Да, осень.

— Вечер добрый, Нифантий Иванович!

От группы водителей, торопливо растерев ногой недокуренную сигарету, к Кострову поспешил его шофер Сергей.

— Извини, Сережа, что долго.

— Ну, что Вы…

Сергей захлопнул за севшим на заднее сиденье шефом дверцу и поспешил к своему месту.

— Нет, извини. Пока доедем до моей Профсоюзной, пока поставишь машину в гараж. Потом в метро до твоего Филевского парка. Ужинать, конечно, не раньше полуночи сядешь. Извини. Но одно хорошо: на сегодня работа вся. Отдыхаем! Приятно даже просто об этом подумать, а?

Полковник чиркнул спичкой, зажигая в который раз за вечер погасшую трубку.

Ответа не последовало.

Игорь Платонович Стародубцев проработал бок о бок с Костровым уже много лет, но кое в чем шофер Сережа знал Нифантия Ивановича даже лучше заместителя начальника Управления.

«На сегодня работа вся!» Как бы не так! Сергей хорошо чувствовал горьковато-ванильный запах табачной смеси, которую курил шеф этим вечером по дороге домой. Эта смесь — для работы. Работы самой ответственной и напряженной, не знающей перерывов и времени суток. Да и когда еще, как не во время серьезных раздумий, полковник Костров позволял себе тратить столько спичек на разжигание постоянно гаснущей трубки? Это он-то, мастер курения, гордящийся этим своим искусством не меньше, чем опытом работы и высоким положением в КГБ?

Так что всю дорогу молчал Сережа, не лез с разговорами, понимал важность момента.

Город засыпал. Машина стремительно неслась по опустевшим улицам Москвы. Сидящий на заднем сидении этой машины человек размышлял, поминутно доставая спичечный коробок, чтобы снова и снова разжигать все время гаснущую трубку.

Ни Гали в Париже, ни Моше в Тель-Авиве, ни профессор Коган в Дубне, ни Анатолий Иванович в Москве еще не знали, что в голове Нифантия Ивановича Кострова нити их судеб уже переплетались и завязывались в узел.

«Волга», притормозив на повороте, выехала на улицу Профсоюзная как раз в тот момент, когда полковник Костров мысленно заключил:

— А как же назвать будущую оперативную игру? Не будем мудрить, назовем ее операция «Сусанин».

Название пришло как бы само собой. Пусть «Сусанин» поводит израильтян по бесконечным лабиринтам, не имеющим выхода к цели.

Глава 3

Когда человека начинают томить скверные предчувствия, он — человек обычно поступает в соответствии со своими привычками и наклонностями. Кто-то без видимых причин становится мрачен и раздражителен, буквально бросается на окружающих, начинает отравлять жизнь родственникам и коллегам. Кто-то угрюмо достает из домашнего тайника припрятанный именно для таких случаев шкалик. Ну, дело, конечно, одним шкаликом не ограничивается, идет человек в магазин, и уже через час — другой он вполне готов одним своим видом отравить жизнь и самым близким родственникам и самым любимым коллегам. В общем, много еще вариантов.

Ученый-физик, профессор Яков Соломонович Коган по натуре своей был человеком осторожным, если не сказать — трусоватым. Поэтому скверные предчувствия посещали его очень часто. Однако, будучи человеком хитрым и опытным, он не рисковал лишний раз ссориться с семьей или товарищами по работе. Да и здоровьем Яков Соломонович в свои пятьдесят девять лет похвастать уже не мог, поэтому традиционным славянским порокам, вроде невоздержанности в питие, подвержен не был.

Яков Соломонович предпочитал другое, вернейшее, по его мнению, средство от депрессии: моцион.

Как раз в ту самую осеннюю ночь, когда полковник Костров возвращался по опустевшим московским улицам домой, обдумывая по пути детали будущей секретной операции, профессора Когана в его дубнинской квартире томила бессонница.

На следующее утро встал Яков Соломонович очень рано, не выспавшийся и с больной головой. Потоптавшись возле постели, взглянул на мирно дремлющую супругу, вздохнул и, крадучись, выбрался в прихожую.

Он чувствовал себя, как нашкодивший первоклассник, которому очень не хочется идти сегодня в школу. Однако, супруги своей Коган боялся иногда сильнее, чем любой мальчишка боится рассерженной матери. Поэтому, сразу отвергнув вариант «что-то мне сегодня нехорошо, пожалуй, надо позвонить на работу, предупредить, что приболел», Яков Соломонович быстро оделся и выскользнул из квартиры.

А уж на работу, в институт, позвонил из телефонной будки.

Потом, облегченно вздохнув, купил в только-только открывшемся продуктовом магазине пачку «Севера» и отправился к автобусной остановке. Покупка папирос тоже говорила о том, что Яков Соломонович взволнован. Обычно, сберегая начавшее пошаливать сердце, профессор курения себе не позволял. Но… Коган знал, что для сегодняшних одиноких размышлений папироска-другая ему непременно понадобятся.

* * *

Каким бы автобусным маршрутом вы не захотели воспользоваться в городе Дубна (а маршрутов этих, между прочим, больше десятка, и это в городке, который, при желании, можно за день пешком обойти!), можете быть уверены: автобус наверняка в конце концов привезет вас с правого берега Волги на левый, или — соответственно — с левого на правый. Великая русская река, — кстати здесь, в верхнем своем течении ее ширина метров триста, не больше, — делит город строго пополам. Попасть же из одной половины в другую можно только по дамбе, по обе стороны которой открываются потрясающие виды. Тут — шумит знаменитая Дубнинская ГЭС, и Волга убегает к горизонту в новом своем, проложенном людьми русле. Там — расстилается огромное водохранилище, Московское море. На человека, родившегося и выросшего где-нибудь в средней полосе России, вид водохранилища производит неизгладимое впечатление. И только уроженец настоящего портового города, вроде Ленинграда или Владивостока, может презрительно хмыкнуть: «И это называется море?» Ну, может быть, еще высокомерно скривит губы приехавший с Байкала или из Карелии, видал он в своей жизни настоящие гигантские озера, не искусственные. Но большинство впервые посетивших Дубну людей восхищенно вскрикивает.

Но в те дни, когда Яков Соломонович стремился остаться один, чтобы побороть неожиданное беспокойство, он привычно садился в автобус вовсе не за тем, чтобы полюбоваться видами с дамбы. То есть — не только за этим. Была другая, более прозаическая и основная причина. Уютно устроившись на заднем сидении автобуса, Коган припомнил случайно услышанный несколько месяцев назад чужой разговор и усмехнулся.

Тогда, возвращаясь поздно вечером на электричке из Москвы, он не доехал до станции «Дубна», а вышел на предыдущей, на «Большой Волге». Объяснялось это просто: нужно было побывать на Левом берегу, зайти к знакомому инженеру-ракетчику, тот не раз с укором говорил по телефону: «Живем в одном городе, а как на разных планетах. Навестил бы хоть раз».

Так вот, вместе с Яковом Соломоновичем и толпой других, вернувшихся из Москвы, людей, в автобус, подошедший к станции, влезли двое подвыпивших молодых парней. Один по-хозяйски объяснял, что, слава богу, почти добрались, через двадцать минут дома будем. Другой блаженно хлопал глазами и вдруг проговорил шепотом, слышным на весь салон:

— Слушай, раз мы в Дубне, значит вот все эти люди — физики?!

— Не, это токари, — авторитетно ответил ему товарищ. — На, выпей еще и помолчи.

Пассажиры автобуса, а вместе с ними и профессор Коган, покатились тогда от хохота.

И было отчего. Нетрезвые юнцы в двух словах сформулировали, если можно так пышно выразиться, геополитическую ситуацию в городе Дубна.

Действительно, чуть не весь мир знает крошечную Дубну как город физиков, где расположен знаменитый ОИЯИ, Объединенный Институт Ядерных Исследований. Все верно. Но институт расположен на правом берегу Волги. Там же, на правом берегу, живут многочисленные ученые, на улицу выйдешь — каждый второй встречный — кандидат или доктор наук.

А на левом берегу расположен гораздо менее знаменитый, в том числе и по причине особой секретности, ракетный завод. А возле него — своего рода рабочая слобода, действительно населенная, в основном, токарями, фрезеровщиками, подсобными рабочими.

Даже внешне две части одного города очень сильно отличаются друг от друга: справа — комфортабельные, построенные по самым современным проектам высотки. Слева — возведенные еще пленными немцами после войны двух- и трехэтажные дома.

Жителям правого берега, как правило, нечего делать на левом, иные из них умудряются по пятнадцать-двадцать лет прожить в Дубне и не полюбопытствовать, как живут их ближайшие соседи. Работники ракетного завода бывают на противоположном берегу чаще: там как-никак культурный центр, кафе, рестораны, а главное — городская администрация, без помощи которой, как известно, русский человек ну никак прожить не может, вечно какие-то проблемы с коммунальным хозяйством. Но вообще-то, и левобережным дубнинцам в знаменитом ОИЯИ делать особенно нечего, да и не пускают туда посторонних. На тот берег ракетчики переезжают, в основном, только для того, чтобы сесть в электричку и отправиться по делам в Москву или, скажем, Дмитров. Но для этого вовсе не обязательно добираться до центра города, есть же та самая промежуточная станция «Большая Волга»…

Вот и получается, что номинально город один, а на самом деле — два очень разных и довольно далеких друг от друга, по причине разделенности великой русской рекой.

Именно поэтому, живя в одном городе, ученый-физик и инженер-ракетчик долгое время не могли повидаться, разговаривая только по телефону.

Именно поэтому, в часы, когда ему необходимо было побыть одному, Яков Соломонович Коган просто садился в автобус и переезжал через плотину: на левом берегу возможность случайно встретить знакомого или сослуживца практически равнялась нулю. Тем более, в рабочий день.

* * *

Яков Соломонович проехал несколько остановок на правом берегу. В принципе, здесь он мог выйти уже где угодно, но несколько любимых маршрутов для такого рода прогулок всегда начинались для него с одной точки: автобусной остановки недалеко от главного стенда ракетного завода.

Стенд представлял собой что-то вроде монумента: небольшая, условно выполненная ракета, а под ней — название завода и доска почета. Приезжие неспециалисты обычно с уважением рассматривали этот муляж: надо же, образец продукции предприятия, настоящая, боевая ракета. Яков Соломонович тоже не был специалистом, но никогда не сомневался, что ракета на монументе — фальшивка. Ага, выставят у нас настоящую на всеобщее обозрение, как же!

Настоящие ракеты, знал профессор Коган, по ночам грузят на баржи, — недаром завод стоит на самом берегу водохранилища, — а потом — развозят куда угодно, по всей Руси-матушке. Место для этого и впрямь идеальное: здесь же, недалеко, берет начало знаменитый канал имени Москвы. Если вниз по Волге отправлять — до самого Каспийского моря водой груз доставить можно, через Волго-Дон — до Черного. А если на север по водохранилищу, в сторону Калинина отправиться — так хоть на Балтику, хоть в Североморск, Беломоро-Балтийский канал тоже исправно действует, постарались в свое время.

Постояв с минуту под портретами передовиков производства, Коган сделал еще несколько шагов в сторону завода. Здесь, на перекрестке, глядя на массивный, окружающий завод забор, ему предстояло выбрать, куда теперь свернуть: налево, в сосновый бор, или направо, в сторону заводской проходной.

Яков Соломонович, поколебавшись, выбрал все-таки второе.

Бор от него никуда не уйдет. Даже приятнее будет возвращаться именно через него, обойдя территорию завода кругом.

Осенний день был холоден, но сух, без этой вечной нашей сентябрьской мороси. Перед проходной в специальных козлах стояло больше сотни велосипедов. Летом велосипед — самое популярное средство передвижения в Дубне. Осенью велосипедами пользуются уже реже: приходят дожди, а с ними грязь, слякоть. Но в относительно хорошую погоду — чего же ноги понапрасну бить? Многие рабочие приехали на завод «верхом», и теперь тусклое осеннее солнце, изредка выглядывающее из-за туч, играло на многочисленных велосипедных спицах и рамах.

Подумав, Яков Соломонович решил выкурить первую запретную папироску прямо здесь, а не на берегу водохранилища, как он делал это обычно.

Рука скользнула в карман плаща, нашарила шершавый бок папиросной пачки и коробок спичек, как вдруг…

Коган резко обернулся, ища объяснения новому, необыкновенно острому приступу беспокойства.

Улица перед заводской проходной была совершенно пуста. Никто не наблюдал за Яковом Соломоновичем, никто не мог помешать ему сейчас достать папиросы и закурить, но рука почему-то сама вынырнула из кармана пустой.

— Нервы сдают, — Коган сам прокомментировал свое поведение вслух. — Лечиться пора. Ладно, покурю на берегу.

От звуков собственного голоса профессору стало немного легче, но, тем не менее, торопливо зашагав дальше по улице, он еще раз или два оглянулся по сторонам, ища невидимых соглядатаев.

Минут пятнадцать спустя, Коган, обойдя стороной здание пожарной команды и несколько частных домиков, углубился в лес.

Это был уже самый настоящий лес, а не городской парк. Сосны в этом лесу росли вперемешку с березами, в особенно топких местах под ногами предательски чавкал мох. О том, что город близко, ну буквально в нескольких шагах, напоминало только множество разбегавшихся в разных направлениях тропинок, да то и дело попадающиеся на пути костровища: дубнинцы, как и любые горожане, любят пикники и имеют возможность проводить их буквально в двух-трех сотнях метров от собственных домов.

В принципе, здесь начиналась уже Калининская область, и, при желании, Яков Соломонович мог бы брести по лесу десятки километров на север, уже не встречая никакого жилья. Однако желания такого профессор Коган в себе не ощущал.

Еще через десять минут, почему-то все ускоряя и ускоряя шаг, он миновал пролесок и выбрался к дамбе. Поднявшись на дамбу по шатким деревянным мосткам, Коган облегченно перевел дух и снова огляделся.

Ноги в легких осенних ботинках немного промокли, и это особенно неприятно было ощущать здесь, на ветру. Осенний ветер — вообще неприятная вещь для немолодого человека, но теперь профессор Коган стоял на самом берегу Московского моря, а здесь штиля, кажется, отродясь не бывало.

Торопливо застегнув несколько верхних пуговиц на плаще, Яков Соломонович все-таки достал папиросы и, ломая спички в озябших пальцах, закурил. Сделав несколько неумелых затяжек, поперхнулся дымом, с отвращением отбросил только начатую папиросу и медленным шагом двинулся по дамбе назад, в сторону города.

И табачный дым, и эта, такая привычная для него прогулка вдоль плещущих волн возымели все-таки свое действие: Коган немного успокоился и даже повеселел.

Ну, чего, спрашивается, он вдруг сегодня так взволновался? По какой такой причине?

Яков Соломонович стал перебирать в уме события последних дней. Семья? Нет, дома, кажется, все хорошо. Дочка, Розочка, даже, помнится, недавно подошла к Якову Соломоновичу вечером на кухне, обняла отца и ласково провела рукой по его волосам:

— Папочка, ты не представляешь, как я тебя люблю.

Дочь у него вообще золото: нежная, ласковая, послушная, почтительная к родителям. Загляденье, а не дочь, дай Бог ей хорошего мужа, а Якову Соломоновичу — таких же славных внуков.

Но в тот вечер профессор даже несколько удивился такому порыву Розы, даже спросил, не нужно ли ей чего? Известное дело, дети, есть дети, все норовят чего-нибудь выпросить у любимого папочки.

— Нет, — сказала, — ничего не нужно. Смешной ты у меня, папочка.

Да и действительно, все у нее есть, у профессорской-то дочки. Вот только бы мужа хорошего, а так…

Нет, не в дочке дело. Жена? Нет, с ней тоже, кажется, все в порядке. Чего греха таить, женщина она суровая и себе на уме, а с годами эти ее качества только прибывают. Яков Соломонович даже побаивается супруги, вот и сегодня от нее как мальчишка в лес сбежал. Только в последнее время все у них было хорошо, жили тихо, даже по мелочам житейским не ссорились.

Работа? Да я вас умоляю, какие могут быть проблемы на работе у профессора Якова Когана? Все условия для него созданы, сотни, тысячи ученых по всей стране могут только мечтать о том положении, которого он достиг к своим пятидесяти девяти годам. Видный физик, представитель всемирно известного института…

А проблемы чисто научные? Так их, с одной стороны, всегда хоть отбавляй, а с другой. Да что он, очередного отчета, что ли, не составит к концу квартала? Смешно даже подумать.

Яков Соломонович остановился и закурил еще раз. Поморщился.

Вот только разве. Не любит он об этом вспоминать, даже вот так, наедине с собой не любит, но есть же в его жизни еще одна… хм… Работа? Служба?

Какая чушь! Нечего себя грызть. Ну, нельзя же в этой, окруженной со всех сторон врагами, стране быть ученым-физиком и не иметь дел с КГБ! Не он один такой. Да и в последнее время по этой линии его никто тоже не беспокоил. И слава богу. И бросить нужно об этом думать хотя бы сейчас. Хорошо хоть, никто его мыслей подслушать не может. Коган поежился.

— Значит, гражданин, по бережку гуляем? Размышляем? А вот о чем мы размышляем, интересно знать?

Голос прозвучал так неожиданно и так созвучно собственным мыслям профессора, что Яков Соломонович вздрогнул.

Незаметно для себя самого Коган миновал небольшой насыпной пляж, летом обычно полный отдыхающих, а теперь совершенно пустой. За пляжем помещался небольшой пирс со стоящими возле него маломерными судами, катерами, прогулочными лодками. Скорее всего, именно со стороны пирса и появился этот незнакомец, и в появлении его не было ничего уж такого загадочного и поразительного. Но, очевидно, нервы Якова Соломоновича действительно пошаливали, и от незнакомца он отшатнулся:

— Что… Что вам угодно?

Язык почему-то не слушался, слова произносились с трудом.

Незнакомец развязно подмигнул и, засунув обе руки в карманы черного плаща, стал с вызовом разглядывать Когана. При этом он слегка раскачивался, попеременно перенося вес своего тела с носков на пятки и обратно.

— Гуляем, значит, — повторил незнакомец. — Ну, ну.

— Кто, — Яков Соломонович попытался сглотнуть слюну, но рот совершенно пересох, — кто вы такой?

— Может, сигареткой угостите? Или папиросы у вас? Ай, ай, такой представительный на вид мужчина, ученый, наверное, и не курит импортных сигарет! Отчего вы не курите импортных сигарет? Нет возможности приобрести? Ай, ай!

Незнакомец снова подмигнул.

— Да кто вы такой?! — страх придал Когану силы, и последнюю фразу он прокричал в полный голос, срываясь на визг.

— Я-то?.. Э! А зачем же так беспокоиться? Неужели совесть не чиста? Так это дело поправимое. Совесть мы вам живенько очистим. А? Как полагаете? Не бесплатно, конечно. Бесплатно, как говорится, и петух не поет. А за плату. За плату, как говориться, и поп пляшет. Мы, это… понимаем друг друга.

Человек в черном плаще, пошатнувшись, протянул к Якову Соломоновичу руку, явно собираясь ухватить бедного профессора за ворот, а у того даже не было сил сопротивляться.

— Кузнецов?! Что же ты ко всем пристаешь?!

Яков Соломонович был настолько напуган, что появление двух милиционеров воспринял, как новое, неизвестно за что свалившееся на него несчастье. Позже он удивлялся, как ему хватило сил не грохнуться в обморок.

Милиционеры вскарабкались на дамбу со стороны завода, без всяких ступенек, прямо по камням и пожухлой траве. Один из них брезгливо отряхивал испачканные колени, другой немедленно устремился к собеседнику Когана. Лицо этого милиционера было кислым, словно его мучила постоянная, хотя и не сильная зубная боль.

— Ну? — милиционер, подойдя, посмотрел на человека в черном плаще, как на средоточие грехов мира. — Ты опять? Опять? Житья от тебя, Кузнецов, нет на моем участке! Хоть бы ты утонул однажды в этом чертовом водохранилище!..

— Петрович! — незнакомец видимо обрадовался стражу порядка, как родному. — Петрович, друг ситный! Сколько лет, сколько зим! Ну, здравствуй, здравствуй! Дай, хоть нагляжусь на тебя!

Но Петрович, брезгливо уклонившись от объятий того, кого он называл Кузнецовым, обернулся к своему напарнику:

— Терехин! Забирай его, к чертовой бабушке. Глаза на это чучело не смотрят.

— Тереша! И ты тут!

Незнакомец качнулся навстречу второму милиционеру, но, не рассчитав своих сил, грохнулся на землю. Так что молодому, веснушчатому Терехину пришлось его поднимать, снова пачкая только что с грехом пополам отчищенную форму.

И только тут Яков Соломонович сообразил, что столкнулся на дамбе с обыкновенным уличным алкашом-приставалой. Облегчение было таким сильным и внезапным, что Коган, осмелев, набросился на старшего по званию милиционера:

— Это у вас называется работа?! Куда вы смотрите?! Человеку спокойно по городу пройти нельзя, немедленно к нему начинают приставать какие-то непонятные пьяные личности!

— Кузнецов это, — устало объяснил милиционер. — Вы, гражданин, не волнуйтесь. Посадим его на пятнадцать суток, и вся недолга.

— Мне не интересно знать, Кузнецов это, или Шмуденцов! Мне интересно знать, почему наша милиция так отвратительно работает! Я этого так не оставлю!

— Что же, жалобу на нас писать будете?

— Буду! Вы у меня… Вы!..

— Жалобу, это конечно можно. Это ваше право. А документики ваши разрешите, товарищ?

— Документики?..

Коган вдруг растерялся и пожалел о своей внезапной и никому не нужной вспышке.

— Да, они самые. Порядок, есть порядок. Перед законом все равны, верно? Так что попрошу.

Милиционер козырнул. Дрожащими пальцами Коган долго рылся по карманам, натыкаясь то на пачку папирос, то на спички, то на какие-то бумажки. Наконец протянул милиционеру паспорт.

— Коган Яков Соломонович, — милиционер перевернул несколько страничек документа и взглянул на штамп с пропиской. — Чем вы занимаетесь?

— Я — ученый. Физик.

— Так, так. Работаете, конечно, на том берегу, в Институте?

— Разумеется.

— А что же это вы, товарищ Коган, в рабочее время у нас, на левом берегу делаете? А? Неувязочка какая-то…

— Я. Я гулял!

— Гуляли? Что же, все, конечно, может быть.

Милиционер протянул Якову Соломоновичу его паспорт.

— И я не обязан перед вами отчитываться! — запоздало возмутился профессор.

— Не обязаны, — милиционер козырнул. — Пока.

Поспешно спрятав паспорт, Коган зачем-то кивнул и торопливо зашагал прочь по дамбе, в сторону ГЭС. Оборачиваться не хотелось, но почему-то Яков Соломонович был уверен, что милиционер смотрит ему вслед.

* * *

В автобусе Яков Соломонович снова устроился на заднем сиденье и вдруг почувствовал, как будто чья-то холодная рука взяла и не сильно, но весьма чувствительно сжала его сердце. Коган торопливо стал шарить по карманам, ища валидол. Видимо, навалилось все сразу: и беспричинные страхи прошедшей ночи, и приставания алкаша, и неприятный разговор с представителем милиции.

Крохотная таблетка легла под язык, через минуту, вроде бы, стало немного полегче. Где-то внизу, прямо под колесами автобуса ревела вода, пробиваясь через плотину гидроэлектростанции.

Да, вот тебе и съездил, развеялся. Нечего сказать — успокоился.

Яков Соломонович с тоской сообразил, что теперь прогулки по привычному левобережному маршруту придется отменить. По крайней мере — на очень долгое время. Слишком плохие у него теперь с этим чертовым маршрутом ассоциации. Жаль.

Яков Соломонович покинул автобус и затоптался на остановке, не зная, что предпринять дальше.

На работе уверены, что он приболел. Жена думает, что ушел на работу, поэтому возвращаться домой раньше вечера немыслимо. Жаль, ах, как жаль! Ай, что же это за жизнь такая печальная?

Подумав, профессор Коган вздохнул и все-таки направил свои стопы к ближайшему кафе. Это, конечно, против его правил, но сегодня, пожалуй, можно. Не на облаке живем, в России. Яков Соломонович вздохнул.

В кафе было пусто. Сонная официантка угрюмо посмотрела на неожиданного посетителя, потом сообщила, что горячего пока ничего нет, только закуски. Минутой позже Коган с огорчением узнал, что коньяку сегодня тоже нет, завоз будет через два дня. Пришлось удовлетвориться водкой и копченым нарезиком.

От водки неожиданно стало значительно лучше. Приободрившись, Яков Соломонович заказал еще сто граммов, минеральную воду и салат.

Позже подоспело и горячее: бефстроганов с жареной картошкой. Профессор Коган понял, что успел проголодаться, проведя утро на свежем воздухе. К тому же он промочил ноги и, чтобы не заболеть, он заказал еще немного водки.

* * *

Домой Яков Соломонович вернулся около восьми вечера. Утренние страхи давно рассеялись, настроение было даже приподнятое.

Поэтому на возмущенный окрик жены, прямо с порога, Коган только светло улыбнулся.

— Яков! — звонок вернувшегося мужа, очевидно, застал женщину на кухне, и теперь, выйдя в прихожую, она нервно теребила пестрый передник. — Я тебя сразу спрашиваю в последний раз, где ты был, Яков?!

— В институте. Где же мне еще быть? — Коган, путаясь в рукавах, пытался стянуть с себя плащ. Вечером собрался-таки дождь, и плащ был мокрый. — А где Розочка? Где моя любимая, хорошая доченька?

— Да ты выпил, Яков!

— Да, я немножечко, совсем немножечко выпил после работы с товарищами. Сколько тебе повторять, что мужчина имеет право немножечко выпить после работы с товарищами?

— Яков, ты не был на работе.

— С чего ты взяла?! — Якову Соломоновичу казалось, что возмутился он очень натурально, а, главное, справедливо. Сколько можно им помыкать!

— Ты не был на работе, потому, что мне сегодня целый день звонят с твоей работы. Тебя, Яков, сегодня целый день разыскивают. И я буду не я, если не скажу: это потому, что ты им опять понадобился, Яков!

— Кому?

— Только не надо строить из себя Розочку в третьем классе! Ты прекрасно знаешь, кому ты мог срочно понадобиться. Завтра тебе нужно будет ехать в Москву, Яков! Яков, сколько раз я тебя предупреждала, что все эти дела с ними у тебя однажды плохо кончатся?! Яков!

— Оставь меня в покое, — тихим, просящим голосом повторил он и устало побрел в сторону спальни. — Оставь меня… Господи, за что? Когда же, наконец, все это кончится?.. Ведь это же невозможно — так жить…

Свалившись на кровать прямо в одежде и натянув на себя покрывало, Яков Соломонович, прежде, чем заснуть, успел подумать, что скверные утренние предчувствия его, к сожалению, не обманули.

Глава 4

На следующий день Яков Соломонович проснулся с головной болью и мерзейшим привкусом во рту. Мысль о том, что сейчас, прямо сию минуту ему необходимо будет встать, умыться, одеться и поехать в Москву, вызвала у Когана приступ тошноты. Из кухни доносился запах кофе и оладий, жена готовила завтрак. О Господи, завтрак! О еде невозможно было даже думать.

Поднявшись, Яков Соломонович прошел в ванную, открыл воду и с отвращением стал намыливать помазком ввалившиеся щеки. Руки слегка дрожали. Из зеркала на Когана смотрел неопрятный, пожилой человек с мутными глазами. Контрастный душ быстро возвратил Якова Соломоновича в рабочее состояние.

Слава богу, жена не стала устраивать скандала по поводу вчерашнего. Очевидно, понимала и состояние мужа, и то, что сегодня ему предстоит тяжелый день. Она только молча поставила перед ним чашку и тарелку. Все-таки золотая у него жена, что там говорить.

Многие на месте Якова Соломоновича прибегли бы к испытанному средству: лечить подобное подобным, и опрокинули бы за завтраком рюмочку-другую, тем более что в буфете Коганов всегда хранилась бутылочка коньяка на случай прихода гостей. Но опохмеляться профессор не стал по трем причинам: во-первых, не хотелось дышать алкоголем на людей, с которыми ему предстояло встретиться сегодня днем, во-вторых, Яков Соломонович не без оснований полагал, что принимать по утрам — к скорому алкоголизму, а в-третьих… В третьих, проглотить сейчас хотя бы несколько граммов алкоголя казалось еще более невозможным, чем оценить по достоинству фирменные оладьи жены.

Отодвинув от себя еду, Яков Соломонович встал и направился в прихожую. За все утро они с женой так и не сказали друг другу не слова.

Моросил мелкий, противный дождь, народу на вокзале было не много. Оно и понятно: день будний, час довольно поздний, кому нужно было уехать прямо с утра, давно уехали. Взяв билет, Яков Соломонович вышел на перрон. Когда подошла электричка, устроился в пустом вагоне и стал смотреть в окно.

В сущности, неужели его жизнь так уж неудачна? Похмелье — похмельем, но ведь это неотвязное чувство того, что все идет как-то не так, взялось не только от головной боли и тошноты. Вчера, например, боли не было, но именно это чувство погнало его на прогулку, на левый берег. И третьего дня тоже. Да и вообще…

В вагоне было прохладно, и Коган поплотнее закутался в плащ, поправил шарф. За окном мелькнул квартал новостроек, потом пошел типичный среднерусский пейзаж: чахлые березки, тонкие сосны, провода ЛЭП вдоль рельсов… Вспомнились строчки из песни: «Среднерусская, сердцу близкая, Подмосковная сторона».

Сиди себе спокойно в вагоне, размышляй о хорошем.

* * *

Яша Коган родился в тридцать четвертом, и войну помнил прекрасно. Помнил пожары и бомбежки в голодной и холодной Москве. Помнил, как радовался письмам отца с фронта.

Отец Яши начал войну лейтенантом, хотя и не был кадровым офицером. Просто людей с высшим образованием тогда не хватало, и Соломон Коган, учитель физики, стал артиллеристом. «Вот и пригодилось знание баллистики, а мои-то семиклассники всю жизнь канючат: зачем это нам да зачем, — шутил он незадолго до отправки на фронт. — Так, не скучайте тут без меня, я вам из Берлина привезу чего-нибудь. Обязательно».

Соломон Коган действительно дошел до Берлина в звании капитана. Вместе со своей частью штурмовал Зееловские высоты. Но гостинцев из побежденной Германии его жена и единственный сын не дождались: на этих высотах капитан Коган и погиб.

Герой войны Соломон Коган мог бы гордиться успехами своего сына: в школе Яков учился отлично, закончил ее с золотой медалью, в конце сороковых это было редкостью, послевоенные московские мальчишки обычно предпочитали дворовые компании классным комнатам. Но Яков ничем не мог отличиться среди шпаны: ни особенной силой, ни лихостью. Применение своим амбициям он находил в учебе. Особенно хорошо давалась Якову физика, это, разумеется, тоже порадовало бы не вернувшегося с фронта отца.

В пятьдесят четвертом году Яков поступил в МВТУ имени Баумана.

И в институте Яков Коган почти сразу стал одним из самых лучших, самых перспективных студентов. С третьего курса, например, стал активно работать в студенческом научном обществе. Его работы неоднократно отмечались преподавателями как лучшие, несущие в себе элементы оригинальных решений. Перед Яковом открывалась блестящая научная карьера.

И вдруг — надо же!.. «Засбоил парень, засбоил, — как сказал тогда, качая головой, научный руководитель Якова. — И что с ним могло случиться?»

А случилась со студентом Коганом вечная, как мир, прекрасная и — что делать — часто очень опасная вещь: он влюбился. Это случилось еще на втором курсе.

Яков Соломонович досадливо поморщился, глядя на капли дождя, стекающие по стеклу окна вагона. Это воспоминание всегда было для него мучительным, из тех, которые человек обычно мечтает забыть всю жизнь и от этого помнит только тверже и отчетливей. И когда нежданно-негаданно, в самые неожиданные и неподходящие моменты такое воспоминание приходит, человек корчит гримасы, начинает что-то бормотать, а окружающие заботливо спрашивают, что стряслось и не нужна ли помощь. И получают в ответ раздраженные, невнятные реплики, потому, что ничем тут не поможешь, и вообще скверно, что кто-то заметил.

Красавица Ида была на два года старше Якова. Они познакомились на танцах, куда Якова затащил подвыпивший сокурсник. Когану необходимо было в тот вечер еще посидеть над учебниками, готовясь к завтрашним занятиям, и он собирался улизнуть, но незаметно, чтобы не обидеть приятеля.

Яков уже протискивался сквозь толпу к выходу, когда за его плечом раздался возмущенный возглас:

— Смотри, куда прешь! По ногам-то! Слепой?!

Реплика была произнесена голосом рассерженным, но необыкновенно мелодичным. Вероятно, такие голоса должны быть у ангелов. Когда же Яков в смущении поднял глаза, он и вовсе потерял дар речи: обладательницей голоса оказалась высокая блондинка с фиалковыми глазами и неправдоподобно длинными ресницами. Как высказался позже один из сокурсников Когана, когда увидел ее с Яковом: «Слушай, таких вообще не бывает!»

Такой вот была Ида.

В тот вечер Яков так и не вспомнил больше о необходимости погрызть на сон грядущий гранит науки. Он остался на танцевальной площадке, и несколько часов ходил за Идой, как привязанный. Молодую женщину забавлял этот нескладный юнец-студент, она потешалась над ним, изобретая все новые и новые насмешки, но так и не смогла найти той, что отвадила бы от нее Якова. Попеременно, то краснея, то бледнея, то и дело сжимая кулаки, Коган сносил все, лишь бы оставаться рядом с ней. Примерно так же строились их отношения в будущем. В тот вечер Ида милостиво позволила проводить себя до дому, они договорились о новой встрече.

Постепенно Ида привыкла к обществу неотвязного Когана, а возможно, смирилась с ним. Но она решительно не хотела мириться с тем, как ее новый поклонник одевается, с кем общается, какую музыку слушает, и что ест и пьет. И то сказать: носил Яков старые отцовские брюки и рубашки, заботливо подогнанные по его фигуре матерью. Общался он, в основном, с сокурсниками и преподавателями, вторых он рассматривал, главным образом, как устройства, начиненные определенной информацией, которую необходимо было от них получить, а первые… Ну, куда же студенту деваться от собственных сокурсников? Питался Яков в студенческой столовке, а всем напиткам предпочитал полезный для здоровья кефир. Алкоголя он не употреблял. Музыка? К ней Коган относился, как Альберт Эйнштейн, который, как известно, утверждал, что музыки вообще не существует, есть только большой шум и шум маленький, и тому и другому предпочтительнее тишина.

Ида ввела Якова в круг своих знакомых стиляг, которые только-только начали появляться тогда в Москве.

Коган хорошо помнил тот день, когда впервые явился на свидание с дамой своего сердца в ярком галстуке, ботинках на толстой подошве, модном пиджаке, а главное — в сшитых на заказ узких брюках-дудочках. Тогда Ида встретила его обычной насмешливой фразой, но в ее бездонных глазах Яков впервые заметил какое-то подобие уважения. Не осталось никаких сомнений, что он на правильном пути.

Уже на следующий день Коган начал курить, причем — американские сигареты, что еще на несколько пунктов подняло его в глазах Иды.

Она даже перестала называть его, как бывало обычно, «бедным студентом», что вознесло Когана едва ли не на вершину блаженства.

Увы, суровая действительность напоминала о том, что даже если тебя не зовут бедняком в глаза, это еще не значит, что ты перестал быть им фактически. Новый костюм, импортные сигареты, практически ежедневное посещение ресторанов и танцевальных площадок, без которых Ида не представляла себе жизни, пробили в скудном бюджете Когана огромную брешь. Он запутался в долгах. Именно тогда окончательно забросил спорт, которым занимался раньше, справедливо полагая, что спорт полезен для здоровья. Стал пропускать занятия в институте.

Все время Якова, свободное от свиданий с любимой, теперь уходило на поиски денег. Поиски сводились к тому, что Коган выпрашивал в долг везде, где только можно и нельзя. Вскоре произошло неизбежное: в долг ему давать перестали, самые нетерпеливые и темпераментные кредиторы грозились побить. Жизнь превращалась в сплошной кошмар.

Яков часами не мог заставить себя выйти из дома, частенько стал выпивать, пытаясь уйти от неотвязных мыслей о долгах. Даже планировал обокрасть соседа по квартире, безобидного старого часовщика Ефима Марковича, все достояние которого едва ли могло бы покрыть даже треть долгов зарвавшегося влюбленного.

Но кража не состоялась: Якову пришлось переехать в общежитие, жившая вместе с ним и матерью двоюродная сестра вышла замуж, в положенный срок родила, и комнату Якова превратили в детскую.

Переезд в общежитие ознаменовался первым в жизни Когана настоящей многочасовой пьянкой в компании новых соседей. Он даже пропустил несколько свиданий с Идой, сказавшись по телефону больным. Дальше падать было некуда.

И тут неожиданно предложили помощь новые знакомые, стиляги, друзья Иды. Один из них, долговязый, развязный парень по прозвищу Шпуля как-то предложил осовевшему от очередной порции коньяку Якову:

— У меня есть партия пластов. Если хочешь, попробуй толкнуть их в своей общаге. Прибыль пополам, — добавил он после царственного кивка. Очевидно, гордился своей честностью и великодушием.

Положение Когана было безвыходным, и согласился он практически сразу. И дело пошло!

Вероятно, какая-то склонность и даже талант к коммерции были у Якова в крови, но и без того товар, который он стал предлагать студентам своего института, пользовался спросом необычайным. Первую же партию импортных пластинок удалось очень выгодно сбыть Кольке Мухину, соседу по общежитию. Тот заявил, что залезет в долги, бросит, если потребуется, выпивать, но такие великолепные записи Армстронга и Фицжеральд он иметь просто обязан. Пить Колька не бросил, ведь и покупочку-то обмывали вместе, сидя в одних трусах на соседних общажных койках и выпивая портвейн прямо из бутылок. Но в долги действительно залез основательно. А Коган с облегчением рассчитался после этой несложной операции с самыми неотложными своими долгами.

Дальше дело пошло, как по маслу. Шпуля исправно снабжал его товаром для перепродажи: импортными шмотками, пластинками, зажигалками, сигаретами… Все это он и несколько его подручных выпрашивали у иностранных туристов возле «Метрополя» и «Националя» в обмен на безделушки, вроде грубо раскрашенных матрешек или копеечных советских значков.

Однако истинных масштабов коммерции, которую развернул Шпуля вместе со своими приятелями, Коган долгое время не представлял.

Но подлинное положение вещей очень хорошо представляла себе вездесущая Лубянка, она очень быстро вычислила и накрыла утюгов-фарцовщиков. Однажды утром Коган узнал, что Шпуля арестован. И не он один — многие получили срок, кое-кто из компании уехал жить из Москвы в Подмосковье, от греха подальше. С минуты на минуту Яков ожидал ареста, именно теперь он узнал, что такое настоящий страх.

Но, к счастью, юный студент-физик еще не успел как следует проявить себя в коммерции, и по нашумевшему тогда в столице уголовному делу фарцовщиков проходил только как свидетель.

Яков Соломонович еще раз поморщился, вспоминая тот осенний вечер, когда он должен был пойти на свидание с Идой, а вместо этого вдруг на пол дороге свернул в сквер и уселся на первую попавшуюся, мокрую от дождя скамейку. Сырости и холода он тогда не почувствовал.

Молодому Когану казалось, что у него внезапно открылись глаза, мысль, подстегиваемая липким, неотвязным страхом, работала на удивление четко и все в одном направлении.

Что же он натворил в последние несколько месяцев своей жизни?!

Любовь Иды? Я вас умоляю! Разве эта надменная кукла любила его когда-нибудь? Сплошные насмешки и колкости. Да, она даже иногда, что называется, допускала Якова к телу, но и в постели, и после нее продолжала насмехаться над ним. Кроме того, не было никаких сомнений в том, что Яков был далеко не единственным ее любовником.

Именно тогда, во время размышлений на мокрой скамейке, Яков Коган впервые поморщился от неизбывного стыда, который вызывала в нем теперь вся эта история. Это чувство стыда не оставит его теперь всю оставшуюся жизнь.

И ради этой потаскухи он едва не поставил крест на блестящей карьере ученого. Ведь его могли отчислить из института.

А, собственно, почему — «могли»? Яков мгновенно похолодел от новой ужасной мысли. Ведь еще вполне могут, ведь следствие по делу фарцовщиков еще продолжается, ведь…

Коган в ужасе вскочил и зашагал по направлению к общежитию. Об Иде он в тот вечер уже не вспоминал. И больше никогда с ней не встречался. Он решил, что, для того, чтобы поправить положение у него теперь есть только один выход…

Яков Соломонович с неудовольствием посмотрел на какого-то работягу, вошедшего в вагон электрички на одной из промежуточных станций и устроившегося на несколько сидений впереди профессора. Ну, куда он едет, какие-такие у него дела вдруг появились в Москве? А, впрочем, ладно. Не может же этот человек проникнуть в его невеселые мысли. Просто, как всегда в последнее время, шалят нервы.

…На следующий день после решения, принятого на мокрой скамейке в парке, Коган появился в кабинете представителя КГБ, который курировал их институт. Где находится этот кабинет, знали в институте все, а вот внутри побывать удалось немногим. Не очень, правду сказать, и стремились.

Коган не знал, что такого особенного он ожидал увидеть в этом кабинете, но обстановка его несколько разочаровала. Содержащийся в идеальном порядке письменный стол, стул, пара кресел, шкафы с книгами и какими-то папками. Даже портрет Дзержинского, который Яков считал непременным атрибутом кабинета чекиста, отсутствовал. Навстречу ему из-за стола слегка привстал моложавый мужчина лет сорока пяти — пятидесяти. Протянул руку для рукопожатия, гостеприимно указал на одно из кресел и вопросительно посмотрел на Якова. Тот, сбиваясь и путаясь в словах, сообщил, что глубоко раскаивается во всем том, что произошло с ним за последние несколько месяцев.

Чекист с пониманием и ободряюще кивнул.

И вот, словно с разбегу ныряя в воду, Яков предложил ему, что отныне он, Коган, станет глазами и ушами чекистов в институте.

Опять же, неизвестно, какой реакции ожидал будущий профессор на эти слова, но ответ работника КГБ его удивил.

В общем и целом, он сводился к фразе «Поживем — увидим». Кроме того, чекист по-отечески пожурил его за совершенные в последнее время ошибки, посоветовал подналечь на учебу, ведь это, как ни крути, она для студента главное.

На том тогда и расстались.

Вся эта история закончилась для Когана лишь выговором в учетной карточке члена ВЛКСМ. Что называется — отделался легким испугом.

* * *

Яков Соломонович вздохнул. За окном электрички мелькали уже московские пригороды. Да, много, много раз с тех пор приходилось ему бывать и в том заветном кабинете, и в десятках ему подобных. Возможно, теперешняя его неизбывная неврастения — следствие этих постоянных визитов. Но за все в жизни нужно платить. А жизнь его, как ни крути, в общем и целом, удалась на зависть многим.

В 36 лет Коган блестяще защитил кандидатскую диссертацию и получил должность ассистента на кафедре МВТУ. К этому времени он был счастливо женат и у него росла дочь Роза.

Через несколько лет Якова пригласили, как молодого и талантливого ученого, в Объединенный Институт Ядерных Исследований, в Дубну. Первые полгода он жил в гостинице, семья осталась в Москве. Потом Коган получил служебную квартиру и перевез домочадцев в Дубну. Квартира в Москве была забронирована за ним. Жена переезд в Дубну приняла как повинность, но особенно сопротивляться не стала.

В Дубну из социалистических стран приезжали известные ученые, на конференции и для проведения совместных работ. Яков Соломонович активно сотрудничал с отделом Управления КГБ по г. Москве и Московской области, расположенном в Дубне.

Через пару лет он начал выезжать за границу на конгрессы и симпозиумы. Успешно выполнил несколько заданий. Статьи Когана появились в английских и американских научных журналах. Яков Соломонович приобрел авторитет и известность на Западе. В 42 года состоялась успешная защита докторской диссертации.

Первые выезды за границу, в Германию и Швейцарию, вызвали у Якова состояние шока. Западная Германия предстала перед ним страной изобилия. Сытые, довольные, улыбчивые бюргеры, опрятные дети, вылизанные до блеска улицы и тротуары. Ломящиеся от всякой всячины прилавки магазинов, где нет очередей.

Почему народ — победитель живет хуже немцев?

Почему мы живем, как в осажденном со всех сторон врагами лагере?

Почему ученые — ядерщики живут в десятки раз хуже своих западных коллег? А ведь от результатов нашей работы зависит обороноспособность страны и соцлагеря.

На эти вопросы Якову Соломоновичу еще предстояло найти ответы. Пока же, разумеется, подобные мысли он держал при себе.

Определенности ради нужно сказать, что сотрудники КГБ, работавшие с ним, были умными, образованными людьми. Видимо, руководство на Лубянке понимало, что с учеными надо уметь разговаривать на их языке. Что же, и на том спасибо.

Своими сомнениями и постоянными страхами он ни с кем не делился, кроме жены. Но ей он, порой, верил больше, чем себе. К немцам он испытывал генетическую неприязнь, если не хуже, из-за Холокоста. Роза давно была на выданье, и родители мечтали выдать ее замуж за талантливого ученого, не обязательно еврея, но, главное, перспективного. Дубна была в этом отношении идеальным местом, так как каждый третий, повстречавшийся Вам на улицах города, был остепененным ученым. Дочери из «хороших семей» приезжали из Москвы на субботу-воскресенье в Дубну в этих же целях.

В общем и целом, Яков Соломонович был нормальным человеком, чувствующим свою полезность для страны, испытывающим по этому поводу гордость. Выполнение заданий Лубянки привносило в жизнь лабораторного ученого определенную остроту и риск, без которых, пожалуй, трудно до конца чувствовать себя мужчиной. Но в том-то и беда, что по натуре профессор Коган был трусоват. Кто знает, может быть, это началось после того, как в секции бокса при МВТУ в первом же спарринге ему здорово расквасили физиономию. Боксерские перчатки он больше не надевал, решив, что защищать себя будет не кулаками, а головой.

* * *

Электричка остановилась у перрона последней станции Савеловского вокзала Москвы. Слава Богу, в дороге, кажется, стало немного полегче, похмелье уже почти не давало о себе знать.

Да, нужно встретиться со своим куратором. Обычно это не занимало особенно много времени. Дело привычное. А потом — домой, в Дубну. И — отсыпаться, отсыпаться, отсыпаться.

С этой приятной мыслью Яков Соломонович двинулся по перрону к зданию вокзала.

Он еще не знал, что, начиная с этого осеннего дня, судьба его круто изменится, и новое положение, в котором он окажется, потребует от скромного профессора-физика напряжения всех его сил. Без остатка.

Глава 5

Анатолию Ивановичу определенно везло на хороших людей. В конце 60-х годов, когда он начинал службу, в Московском управлении работали еще люди, прошедшие жестокое испытание войной. Это были, как правило, скромные, мужественные, честные, доказавшие на деле свою любовь к Родине чекисты. У них не было институтских дипломов, они не знали иностранных языков. Но их знания жизни и огромного агентурно-оперативного опыта с лихвой хватало для успешной работы. Они были беспредельно преданы своему делу, и именно об этом поколении чекистов можно было сказать, что их жизнь без остатка отдана борьбе со спецслужбами США и стран НАТО. Слово «карьера» в те годы было бранным словом.

Многие из фронтовиков из-за отсутствия высшего образования не могли подняться выше капитанских должностей. В редких случаях за особые заслуги им присваивали перед уходом на пенсию звание майора. Они не скулили, не любили прогибаться перед начальством, не имели ни дач, ни машин, жили на зарплату. Их любили женщины. Анатолий Иванович тянулся к ним, впитывал, как губка, их рассказы о боевых делах.

Особенно Анатолий Иванович любил ночные дежурства в приемной начальника Управления. Постоянными дежурными по Управлению, как правило, назначались опытные сотрудники, хорошо знавшие структуру подразделений Управления и Главков, а главное, кому звонить и кого поднимать ночью в случае чрезвычайных происшествий. За ночь раздавалось 5–6 звонков, не более. В то время Москва жила спокойной, размеренной жизнью.

Больше всего Анатолий Иванович радовался, когда попадал помощником к Хромову Петру Николаевичу. Руководство разъезжалось по домам после 21.00. Бывший дивизионный разведчик, награжденный двумя орденами Славы, Петр Николаевич заваривал крепкий чай, наливал его в граненые стаканы, доставал вкусные домашние соленые сухарики и начинал сказ. Он был прекрасным рассказчиком, делал это с удовольствием и не торопясь.

«Однажды, когда мы уже погнали фрица со Смоленщины, наша дивизия готовилась к наступлению. Было холодно. Мороз, снег по пояс. Окопы фрицев в четырехстах метрах от наших. Получаем приказ: достать «языка». Нейтральная полоса простреливается и с нашей, и с их стороны. Немчура каждые 2–3 минуты пуляет осветительные ракеты в небо. Начальник разведки назначает меня старшим группы из трех человек. Одеваем белые маскхалаты, сидим в блиндаже, пока саперы делают проход в минном поле. По опыту знаем, лучшее время для ходки «в гости» — 4–5 утра. К этому времени даже у самых бдительных фрицев начинают слипаться глаза. Ракеты взлетают все реже и реже. Пора. Еще вчера днем в бинокль заприметили на их левом фланге двух Гансов с пулеметом. Решили попытать счастья у них. 400 метров преодолеваем спокойно. Вот и окоп. Видим уже их каски, сидят к нам спиной. Ветер дует с нашей стороны, вот они и не хотят подставлять свои рыла под ветер. Слева, справа никого. Повезло. Действуем одновременно по заранее отрепетированному варианту. Я тихо, ужом сползаю к спящим немцам в окоп и выбираю, кого из них потащим к своим. Останавливаюсь на том, кто меньше ростом — тащить будет легче. Слышу их дыхание, каски полностью закрывают лица, носы уткнули в шарфы, сидят на корточках в обнимку со шмайсерами…»

В это время на столе оперативного дежурного зазвонил телефон. Анатолий Иванович, поглощенный рассказом, даже вздрогнул от неожиданности. Петр Николаевич перевел взгляд на каминные часы: 22.30.

— Подними трубку, послушай, — разрешает он.

Звонит дежурный Октябрьского райотдела Управления, докладывает, что у них во дворе дома, примыкающего к Первой Градской больнице, обнаружена черная «Волга» с дипломатическими номерами посольства США. Пассажиров в машине нет. Какие будут указания?

Хромов сообщает о машине дежурному 1 отдела Второго Управления, который занимается американским посольством.

— Спасибо, наша «наружка» ее потеряла. Час назад янки оторвались от наблюдения. С нас бутылка! Привет.

— Петр Николаевич, а что было дальше? Давай рассказывай.

— Что дальше? Правой рукой достаю саперную лопатку с заточенным лезвием, левой рукой осторожно беру фрица за подбородок и резко откидываю его голову назад. Бью лезвием в шею. Опускаю его мертвую голову вниз, чтобы не забрызгаться пульсирующей из раны, дымящейся кровью. Все. В это время мои ребята пеленают второго, которому, может быть, повезло больше. На дорогу назад уходит больше часа. На этот раз обошлось без выстрелов и шума… Пойду покурю в коридоре. Если зазвонит прямой телефон Председателя КГБ, вот этот, видишь, с золотым гербом, трубку не поднимай, крикни меня.

— Хорошо.

Анатолий Иванович сидел за столом дежурного, но мыслями и чувствами был там, на заснеженном поле. Его воображение рисовало картины, одну ярче другой. Интересно, а он смог бы вот так, как Хромов. «А вообще, если подумать, как сложится моя жизнь? Какие испытания мне предстоят? Смогу ли я оправдать доверие партии и правительства? А вдруг я трус? И в самый ответственный момент дрогнет рука? И из-за меня погибнут мои друзья, и меня с позором выгонят на гражданку? И все меня будут презирать?»

Вернулся Хромов. От него пахло крепким табаком. Анатолий Иванович посмотрел на его руки: широкая ладонь, короткие крепкие пальцы, грубая кожа, никогда не знавшая лосьонов.

— Петр Николаевич, а скольких Вы вот так, как этого немца?

— Да всех не упомнишь, но с десяток наберется, это точно. Должен сказать тебе, Толя, занятие это не из приятных. И каждый раз, когда это приходилось делать, хотя я и не верующий, шептал про себя: «Прости меня, Господи». Убивать, даже ненавистного тебе фашиста, пришедшего на нашу землю, удовольствия мало.

Эти ночные беседы за чаем были вторым университетом для Анатолия Ивановича, и он запомнил их на всю жизнь.

* * *

Среди друзей Анатолия Ивановича был еще один замечательный человек — Олег Соболев. Воспитанный в семье московских интеллигентов, окончивший музыкальную школу по классу фортепиано, он отличался изысканным вкусом в одежде и хорошими манерами. Олег следил за модой. Костюмы, которые он носил, всегда были подогнаны по фигуре. Каждый день он менял галстуки, которые украшали заколки. В его присутствии даже закоренелые матерщинники старались подбирать более благопристойные выражения. Олег работал в отделе на канале выезда советских граждан за границу из Москвы и Московской области. Информация от агентуры и доверенных лиц после их возвращения в Москву из загранпоездок проходила через руки Олега. Он внимательно прочитывал сотни, а может быть, тысячи бумаг, а потом готовил на их основе аналитические документы для руководства Управления и Главка. В первоисточниках попадались иногда такие перлы, что, как говорится, хоть стой, хоть падай. Со временем Олег стал собирать эти «изюминки», которые можно было бы озаглавить «нарочно не придумаешь».

У Олега было еще одно достоинство — он не курил, поэтому в его кабинете всегда был чистый воздух. Анатолий Иванович, тоже некурящий, иногда заходил к нему подышать чистым воздухом. В кабинете, где работал Анатолий Иванович, сидело еще трое заядлых курильщиков, каждый из них выкуривал по пачке сигарет в день. Дым стоял коромыслом. Анатолий Иванович тогда еще не знал, что по медицинской терминологии он является пассивным курильщиком.

В тот день Анатолий Иванович встретился с Олегом утром в лифте.

— Заходи ко мне через полчаса, покажу кое-что.

Анатолий Иванович, предвкушая удовольствие, не вытерпел и пришел на 10 минут раньше.

«Слушай. — Олег начал читать выписанные в тетрадь «шедевры». — «Рид» владеет пошивочной мастерской, а также английским, французским, арабским и западно-армянским диалектом». Здорово, да? «Изменений во внешнем виде и здоровье «Флюгера» не произошло, за исключением ампутации левой ноги». «В целом «Мэри» в моральном отношении устойчива, не считая факта ее отчисления с курсов стенографии за многократные связи с мужчинами, помимо мужа». Ну, как?

Анатолий Иванович хохотал так, что заслезились глаза.

— «Жена «Билла» до замужества работала в школе для девочек, а после замужества перешла на мальчиков».

Каково? «Проверочный контейнер «Тор», очевидно, хранил в курятнике, поскольку, кроме петушиного пения, ничего, заслуживающего оперативного внимания, при прослушивании контрольной записи не обнаружено».

Да, все это было забавно читать и слушать. Но после таких встреч с Олегом Анатолий Иванович стал по-другому относиться к подготовке своих оперативных документов. На составление справок, отчетов, докладных записок, оформление агентурных сообщений уходила уйма времени. О компьютерах тогда никто и не слышал. Кто умел печатать на машинках, стучали пальцами по клавишам, остальные писали от руки и отдавали материалы машинисткам. Через два-три дня оперработник получал отпечатанный на машинке документ и докладывал, если было что-то важное, начальнику отделения. Так они и жили.

И как ни крути, работа всегда оставалась для них главным в жизни.

По кабинету Анатолия Ивановича разлился аромат свежесваренного, крепчайшего кофе «Арабика». Кофе он всегда старался готовить себе сам, сам обжаривал зерна, сам молол их на ручной кофемолке, сам следил за туркой на плите. Одно неудобство — приходилось спускаться на кухню в столовую.

В отделе его считали безусловным и непререкаемым авторитетом по части этого напитка.

В окно кабинета глядели сизые, осенние московские сумерки. Анатолий Иванович зажег настольную лампу.

Полковника Кострова он помянул только что недаром. Уж если Нифантий Иванович вызывает тебя лично, торопит с проведением операции, вникает во все подробности, значит, дело крупное, серьезное. Нифантий мужик знающий, по мелочи разбрасываться не любит.

Что же, приятно, что ответственность за проведение операции «Сусанин» возложено именно на него, Анатолия Ивановича. Впрочем, это и понятно. Ведь основная ставка делается на «Гвоздику».

Анатолий Иванович вспомнил, как несколько дней назад встретился с мадам Гали Легаре в ресторане ее гостиницы. Она остановилась в «России». Конечно же, богатая интуристка, привычек своих не меняет. Ну, да это ее дело.

Анатолий Иванович вздохнул, снова вспоминая эту встречу. Вот женщина! И ведь совершенно не меняется, чертовка. Поневоле поверишь, что продала душу дьяволу за вечную молодость. Даже, пожалуй, краше становится с каждым годом. Вот и в этот раз Анатолию Ивановичу показалось, что появилось в Гали что-то новое. Вероятнее всего — в глазах. Да, пожалуй. Теперь у нее в глазах светится какое-то знание, которое могут дать только долгие годы жизни. А на вид и не определишь, сколько ей лет. Ладно, кроме красоты у «Гвоздики» еще масса полезных для дела достоинств. О том, что на нее вышли израильские спецслужбы, она рассказала кратко и внятно, по сути. В рапорте Анатолий Иванович изложил ее слова практически буквально, и вот результат: рапорт немедленно обратил на себя внимание Кострова.

Дальнейшее пока было делом техники.

Анатолий наморщил лоб, пытаясь кратко сформулировать легенду, которая в рамках операции «Сусанин» была придумана для Когана.

«Произраильски настроенный человек, по понятным причинам скрывающий свои настроения от окружающих. По характеру трусливый, жадноватый. Коллекционирует редкие марки, на которые уходят все его свободные деньги».

«Пожалуй, подходит. Ничего, не подведет Яков Соломонович, уж за этим-то мы проследим», — Анатолий машинально налил себе еще чашку кофе и сделал большой глоток.

Для Гали была разработана легенда, согласно которой она сообщает израильтянам, что давно дружит с Розой, отец которой — Коган Яков Соломонович — работает в Объединенном Институте Ядреных Исследований в г. Дубна в лаборатории, возглавляемой Бруно Пантекорво. Роза часто жаловалась Гали, что ее отец регулярно уезжает в какие-то закрытые города в Сибири, где делают атомные бомбы. После возвращения в Москву он часто болеет, жалуется на головные боли, шутит, что скоро будет светиться в темноте. Яков Соломонович много раз говорил, что мечтает побывать в Израиле, в Иерусалиме, поклониться священной земле. Но этому не бывать никогда. Вот, может быть, Роза еще доживет до того счастливого времени, когда можно будет свободно ездить по всему миру. Яков Соломоновичем ненавидит арабов и всей душой поддерживает Израиль. Об этих настроениях Когана знают только его жена и дочь. Роза, как бы опомнившись, просила Гали разговор об отце сохранить в тайне.

«Моссад» мечтает через мадам поближе сойтись с кем-нибудь из советских физиков-атомщиков еврейского происхождения? Будьте любезны. КГБ никогда не проходит мимо возможности войти в прямое соприкосновение с противником.

Именно сегодня, с санкции руководства, Анатолий Иванович провел взаимную расшифровку агентов КГБ, участвующих в операции. А проще говоря, познакомил мадам Легаре с Коганом.

Для подтверждения легенды о знакомстве Гали с Розой и Яковом Соломоновичем Анатолий Иванович организовал для Гали приглашение — посетить дом ученого-атомщика и познакомиться с домочадцами. Удобный случай — 7 ноября. Страна отмечала 65-ю годовщину Октябрьской революции. Просторная квартира Когана на Ленинском проспекте постепенно заполнялась гостями. Здесь были и старые друзья, и аспиранты, исследованиями которых руководил Яков Соломонович, и соседи по подъезду, запросто заходившие на чашку чая. Затеряться в этом хороводе было несложно.

Когда первые бокалы вина были выпиты и курильщики потянулись из гостиной в коридор, Яков Соломонович, Гали и Анатолий Иванович уединились ненадолго в рабочем кабинете. Гали взглядом сфотографировала все, что может ей пригодиться для подтверждения давнего знакомства с Коганами. За праздничным столом, сервированным столовым серебром и мейсенским фарфором, Гали устроилась рядом с Розой. Через некоторое время непосвященному могло показаться, что он присутствует на встрече двух давно не видевших друг друга подруг.

Нужно было видеть, как примерный семьянин Яков Соломонович Коган пялился на мадам Легаре! Как говориться, ничто человеческое не чуждо даже тому, кто всю жизнь проторчал у синхрофазотрона. Хотя вообще-то он рохля: «У меня семья. Я больной человек. Войдите в мое положение». Но физик неплохой.

Да, каша заварилась. Теперь нужно только пожелать мадам Легаре счастливой и приятной поездки из любимого ею Парижа в Иерусалим, на Святую землю, родину ее предков.

Глава 6

— Как вам, может быть, известно, — профессионально поставленным голосом по-английски вещал экскурсовод, — Храм Гроба Господня был построен императором Константином по желанию его матери Елены между 326 и 335 годами над местом, где был похоронен Христос и где Он воскрес.

— Простите, могу я задать вопрос? — живо обернулся к нему коротышка в шортах и цветастой футболке. Голова коротышки была покрыта ранними залысинами, на груди его висел внушительных размеров фотоаппарат. Типичный американец, не перепутаешь.

— Да, разумеется, — широко улыбнулся экскурсовод, всем своим видом выражая готовность удовлетворить любопытство и духовную жажду представителя великой державы. Американец достал блокнот:

— Между 326 и 335 годами до нашей эры или после?

Стоявшая рядом в толпе туристов, Гали не смогла подавить хохота и сделала вид, что закашлялась. Но экскурсовод ничуть не изумился дикости вопроса и почтительно пояснил:

— Я не уточнил? Прошу прощения. Нашей эры. После, — он позволил себе сделать лишь чуть заметное ударение на этом «после», — Рождества Христова.

Экскурсовод был вышколен безупречно. Американец важно кивнул, давая понять, что принял к сведению это ценное уточнение.

Пасха отшумела уже несколько дней назад, и мадам Легаре, наконец-то, решилась совершить эту экскурсию в Старый Иерусалим. Само собой разумеется, нечего было и думать пробиться, например, к Храму Гроба Господня во время самого праздника: давка была ужасная и неизбежная.

— Храм многократно был разрушен, — продолжал экскурсовод. — В 614 году… э… нашей эры — персами. В 1009 году нашей эры — халифом Хакимом. В 1808 году нашей эры его разрушил пожар. Разумеется, здание неоднократно реконструировалось. Самая значительная реконструкция относится к 1149 году, тогда ее произвели крестоносцы.

Экскурсовод украдкой покосился на въедливого американца, явно опасаясь, что тот потребует объяснить, кто такие крестоносцы и как называлась их строительная компания, заполучившая столь выгодный подряд. Но американец, к счастью, был занят тем, что рассказывал какой-то анекдот стоявшей рядом с ним англичанке. Та изумленно и хлопала глазами, а ее новый знакомец, в очевидном восторге от своего остроумия, визгливо смеялся после каждой собственной фразы.

Облегченно вздохнув, экскурсовод продолжал:

— В результате всех этих событий Храм полностью утратил первоначальный вид. Кроме того, вековое соперничество за владение этим Храмом между западной и восточной церквями привела, как видите, к эклектичному смешению всевозможных стилей. Все здание — сплошное нагромождение часовен, колонн, мозаик, скульптур.

Сегодня владельцами этих помещений являются шесть христианских конфессий: католики, армяне, греческие ортодоксы, православные сирийцы, копты и эфиопы. Эфиопам, например, принадлежит маленький монастырь, расположенный прямо на крыше Храма. В 1852 году нашей эры все шесть конфессий поделили между собой здание, по приказу турецкого султана подписав договор, и с тех пор соблюдают статус-кво. Израильское государство, — экскурсовод тонко улыбнулся, словно говорил об играх малых детей, — в их дела не вмешивается.

Фотоаппарат любознательного американца щелкал и щелкал без остановки. Еще бы! Кругом была экзотика, как на съемках голливудского фильма или на сафари в Африке.

— Ротонда с Гробом Господним, — продолжал экскурсовод, — тоже находится в общем владении. Посреди ротонды стоит небольшая гробница длиной около двух метров, покрытая огромной мраморной плитой. Это и есть место захоронения Христа.

— Шит! И мы его увидим?! — крайне заинтересовался американец.

— Сожалею, сэр, но в праздничные дни, а Пасха кончилась совсем недавно, это необыкновенно сложно. В ротонде помещается всего несколько человек. А желающих — тысячи, если не десятки тысяч. Но вы можете попытаться.

— Шит! — не унимался американец. — Как же все эти тысячи придурков не подавят друг друга в таком маленьком помещении?!

— У входа в ротонду стоит и следит за порядком специальный служитель церкви.

— Католик, — презрительно хмыкнул американец, почему-то не сомневаясь в своей правоте.

— Нет, представитель одной из шести названных концессий. У них составлено что-то вроде графика дежурств.

— Вау…

Назойливость и вопиющая безграмотность американца уже стали раздражать Гали. Конечно, этот бедняга ни в чем не виноват, даже забавен, но, повстречавшись с таким представителем великой державы, поневоле задумаешься, есть ли у США достаточно веские доводы в пользу того, чтобы править миром. Правитель должен, по крайней мере, уметь читать и при этом заглядывать не только в ресторанные меню.

Сама мадам Легаре не узнала из текста экскурсии ничего для себя нового. Все это ей было известно много лет, еще со времен занятий историей культуры в Москве. Единственным, кто ее сегодня действительно заинтересовал, был случайно встреченный возле Храма эфиопский священник: любопытно видеть чернокожего, облаченного золотые ризы.

В целом же, экскурсия ее утомила. Стараясь не привлекать к себе внимания, Гали задержалась возле какой-то мозаики и, отстав, направилась прочь из исторической части города. Сегодня хотелось пораньше вернуться в гостиницу и отдохнуть. Долгие праздники утомляют.

Нет, Гали ни на минуту не забывала о цели своего приезда в Израиль. Но она прекрасно знала, что в играх спецслужб проигрывает тот, у кого первого сдают нервы и не хватает терпения ждать. Иногда счет идет на секунды. Гали решила не звонить по телефону на карточке Моше до последней минуты своего пребывания в Израиле. Посмотрим, кто кого.

Вернувшись к себе, в номер гостиницы «Хилтон», мадам Легаре подошла к бару, налила себе рюмку сухого Мартини и удобно расположилась в уютном кресле. День клонился к вечеру, дел на сегодня больше не предвиделось, и тело ее одолевала приятная истома.

До сих пор Гали не особенно часто появлялась в своем номере, праздничная суета не оставляла для этого времени. По существу, в гостиницу она приходила только ночевать.

Но и в недолгие минуты, когда перед сном она приводила себя в порядок, или, уже забравшись в постель и укрывшись одеялом, открывала книгу, ее не покидало ощущение, что за ней все время кто-то наблюдает.

Сейчас это чувство усилилось. Что же, чутье никогда не подводило агента «Гвоздику», и теперешнее ее ощущение могло означать только одно — за ней действительно наблюдают. Ну, разумеется, странно было бы предположить, что израильские спецслужбы не окажутся на высоте в такой элементарной мелочи.

Мадам Легаре прекрасно помнила непреложное правило профи: никогда не начинай искать технику подслушивания и подсматривания в доме, где ты обитаешь. Не важно, твой ли это дом, номер ли гостиницы, или ты просто приехал в гости к давнишнему, верному, своему в доску приятелю. Поисками ты выдаешь себя с головой. Такие экзерсисы мог позволить себе только Джеймс Бонд, да и то только потому, что по воле автора и к вящему удовольствию телезрителей, всемирно известный шпион просто обязан из всевозможных переделок выходить целым и невредимым, без единой царапины. Иначе — тиражи падают и телевизионные рейтинги стремятся к нулю.

Существует и второе правило профи: если не можешь избавиться от чего-то неприятного, попробуй получить от этого удовольствие. Мало на свете нашлось бы людей, которые могли бы соперничать с Гали по части получения наслаждений. Мадам Легаре плотоядно усмехнулась, поставила пустую рюмку на журнальный столик и, поднявшись из кресла, подошла к стереосистеме, установленной в ее номере.

В последнее время она постоянно возила с собой кассету с записями аргентинских танго. Через секунду в номере Гали зазвучала музыка.

* * *

На техническом этаже отеля «Хилтон», в неприметном помещении под ничего не значащим номером на входной двери, за которой скрывалась дверь бронированная, укрылся стационарный пункт аудиального и визуального контроля контрразведки Израиля за иностранцами.

Этим вечером Моше явился сюда по долгу службы, хотя и не надеялся особенно услышать или увидеть что-то новое, изо дня в день мадам Гали, за которой велось пристальное наблюдение, приходила в номер только затем, чтобы уснуть, а с утра проснуться и снова направиться в город. Гостей она не принимала, привычки разговаривать сама с собой, естественно, не имела. Никуда не звонила.

Самое обидное, что и наружное наблюдение, установленное за объектом в городе, не давало никаких серьезных результатов: ну, ходит по магазинам и ресторанам, ну, осматривает достопримечательности.

А, впрочем, чего же еще ждать? Все идет так, как должно идти.

Моше, как инициатор задания по контролю, имел право лично участвовать в мероприятии, и постоянно дежуривший в комнате с аппаратурой оператор усадил его в удобное, мягкое кресло, дал стереонаушники и включил телевизионный экран.

— Как обычно? — на всякий случай поинтересовался Моше, хотя все было ясно и так.

— Без изменений, — кивнул оператор и отошел в дальний конец комнаты. В просторном помещении располагалось еще четыре рабочих места, отгороженных друг от друга тяжелыми шторами. Шла обычная, рутинная работа стражей государственных устоев.

Честно говоря, последние несколько дней Моше стал тяготиться ходом проведения операции. И сегодня явился в гостиницу в такой ранний час не без задней мысли. Ему важно было обозначить свое присутствие в пункте наблюдения, он знал, что обычно Гали возвращается в номер гораздо позднее. Теперь нужно было посидеть здесь минут двадцать и, попрощавшись с оператором, отправиться восвояси.

Когда Гали вошла в номер и бросила сумочку на постель, Моше вздрогнул от неожиданности, а потом приник к телевизионному экрану.

Женщина сначала подошла к бару и налила себе выпить, потом уютно устроилась в кресле. Несколько минут спустя Моше расслабился, сообразив, что ничего экстраординарного не случилось, просто пришел человек раньше обычного в свой гостиничный номер.

Моше уже собирался встать и произнести дежурные инструкции в адрес оператора, как вдруг Гали на экране поднялась и направилась к стереосистеме. В наушниках зазвучало танго.

Моше опустился в свое кресло. Картинка на мониторе, конечно, была похуже, чем на телевизионных каналах. Да это и понятно, ведь наблюдение велось через отверстие в 1 мм. Но Моше и оператор прильнули к экранам, затаив дыхание. Беззвучно крутились бобины аудио— и видеомагнитофонов. Моше вдруг стало жарко, и он, сбросив пиджак, расстегнул ворот рубашки. Ему захотелось закурить.

— Хороша чертовка, — послышался сдавленный шепот оператора, — а ведь ей уже за сорок…

* * *

Направляясь под звуки музыки в ванную комнату, Гали с ехидцей подумала: «Пусть ребята получат удовольствие, чего уж там. Работа у них скучная, отчего бы и не порадовать израильских коллег».

Одновременно с этой мыслью, Гали почувствовала, что музыка начинает действовать на нее все более возбуждающе. У нее уже несколько дней не было мужчины. А танго всегда казалось ей самым сексуальным танцем на свете.

Медленно, в такт звучащей музыке, Гали сначала скинула с себя блузку. Блузка упала на кафельный пол ванной. Подумав, женщина повернула оба крана, и ванна стала наполняться голубоватой водой. Звук льющейся воды тоже действовал на нее возбуждающе. Он не мешал слушать музыку. Наоборот, сливаясь с танго, создавал впечатление, что Гали находится где-то возле фонтана или водопада, там, где она в безопасности, и может делать все, что взбредет в ее очаровательную головку.

Бог ты мой, как же приятно хоть чувствовать себя женщиной — и только, обладательницей роскошного, вызывающего всеобщее восхищение тела, без особенных мыслей в голове. Впрочем, одна мысль все-таки была…

Гали обнажалась естественно, как это делает любая женщина наедине с собой, никто не смог бы упрекнуть ее сейчас в том, что она просто играет. Нет! Просто во всем ее теле была такая неуловимая грация и сексуальность, что все ее движения казались слаженным, великолепным танцем.

Отбросив в сторону юбку, Гали медленно сняла чулки, оставшись в крошечных, белоснежных и полупрозрачных трусиках. Потом принялась грациозно расстегивать пуговки на блузке.

Шелковый бюстгальтер отнюдь не поддерживал ее роскошную грудь, грудь была идеально упруга и высока и не нуждалась ни в какой поддержке.

Гали присела на край ванны и взглянула на себя в огромное, занимавшее полстены ванной комнаты зеркало. В зеркале отражалась греческая богиня, упивающаяся своей красотой и безнаказанностью.

Женщина чуть усмехнулась, представив себя в этой завидной роли. Да, пожалуй, сейчас греческой богине не помешали бы греческие ласки. Все-таки жаль, что люди, для которых она решила устроить это представление, не могут сейчас оказаться рядом.

Гали ни секунды не сомневалась, что в этот момент ее соглядатаи мечтают о том же и была уверена, что эти неизвестные парни не отказали бы ей в любезности слегка.

Ванна уже наполнилась теплой водой, и Гали бросила в нее пригоршню ароматической соли, которой всегда так славился Израиль. Войдя в теплую воду, сев, а после улегшись в ванне, Гали сознательно все еще продолжала свое представление, хотя и была уверена, что ее соглядатаям хватит уже увиденного, чтобы долго вспоминать об этом.

Завершив омовение, Гали насухо вытерлась пушистым махровым полотенцем и, накинув шелковый халат, вернулась из ванной в комнаты.

Прежде всего, она настежь отворила двери балкона, и ее тела коснулся ласковый весенний ветерок. Потом она снова налила себе Мартини, расположилась в кресле, и придвинула к себе телефонный аппарат.

Хватит расслабляться, парни! Пора и поработать. Пишите, пишите.

Мадам Легаре сделала несколько звонков парижским знакомым и приятелям, потом, набрав московский номер, долго говорила с мамой. Потом, словно решив уж заодно подержать линию Израиль — СССР, позвонила Когану. Этот звонок был самым важным, Анатолий Иванович просил сделать его непременно, для поддержания легенды. Яков Соломонович волновался, выслушивая и обещая обязательно передать многочисленные приветы, поцелуи и поклоны. Но волнение это выглядело вполне естественным, ведь Гали не преминула сообщить ему, что говорит из самого Иерусалима, и только сегодня днем видела, например, Стену Плача.

После этого Гали еще долго беседовала с Парижем, не жалея пленки, на которую записывались все эти, никому не нужные разговоры. Уснула она в этот день очень поздно, довольная собой.

* * *

На следующий день, пройдясь с утра по магазинам и побродив по улицам, Гали вернулась в гостиницу и, потребовав приготовить счет, заказала на вечер авиабилет до Парижа.

Ей даже самой показалось забавным, насколько верен оказался ее расчет.

Через час, спустившись пообедать в ресторан отеля, она заметила там своего давнего знакомого Моше, склонившегося над чашкой кофе возле барной стойки. Заметив Гали, Моше довольно натурально изобразил изумление от неожиданной встречи. Конечно же, заказ билета он воспринял, как желание мадам Легаре поскорее уехать, и поторопился сделать первый шаг сам. 1:0 в пользу Гали.

Но по тому, как блестели глаза Моше, когда он предлагал пообедать вместе и тем отметить встречу, женщина поняла гораздо более важную вещь.

Вчера она старалась не зря! Он ее видел! Он, кому поручено, судя по всему проведение операции с ней! Он хотел ее. Скрыть такое невозможно, тем более от такой проницательной искусительницы, как мадам Легаре. А может даже, он был не один, а в компании со своим начальником? Было бы не плохо. Теперь Гали знала, что в ее руках появился крючок, на который она подцепила Моше.

— Пообедать? Пожалуй, — улыбнулась Гали. — Но боюсь, что не смогу уделить вам слишком много времени. Сегодня вечером я улетаю в Париж.

— И вам, конечно, еще нужно собраться?

— Нет, вещи уже уложены, да я, правду сказать, и путешествую обычно без особенного багажа.

— Чудесно. Тогда, если хотите, я сам доставлю вас в аэропорт из гостиницы на своей машине.

— Что же, буду вам благодарна.

Во время обеда говорили о том о сем, и Гали, как бы между прочим упомянула среди своих знакомых Когана.

Услышав эту фамилию, Моше заметно оживился.

По дороге в аэропорт он попросил мадам Легаре, если это возможно, осторожно выяснить у Когана, не согласится ли он передавать через Гали в Израиль материалы своих последних, неопубликованных исследований. Конечно, помощь Якова Соломоновича Израилю будет соответствующим образом вознаграждаться.

Гали презрительно прищурилась:

— А как я буду перевозить эти бумаги через границу? Или вы думаете, мне станет помогать КГБ? Нет, меня это никак не устраивает. Осторожно поговорить с Коганом я могу, но вот быть курьером… Увольте. Здесь вы что-то не продумали. Из Москвы я обычно возвращаюсь домой в Париж. Что же, я буду возить с собой эти ядерные документы через всю Европу?

Смешавшись под этим натиском, Моше торопливо забормотал:

— Хорошо, хорошо. У нас еще будет время обсудить детали. Пока просто передайте Когану, что… Что его Родина ждет от него помощи в борьбе с беспощадными арабами.

Услышав эту высокопарную реплику, Гали спрятала улыбку.

Машина уже подъезжала к аэропорту.

Багаж у Гали отсутствовал, и Моше был лишен повода помочь ей добраться до зала ожидания. Прощаясь, он дольше, чем следовало бы, задержал руку мадам Легаре в своей. Да, он видел ее вчерашний спектакль, никаких сомнений!

По крайней мере, 2:0 в ее пользу. Очень и очень неплохо.

Легкой походкой, направившись ко входу в здание аэропорта.

Глава 7

— Авиакомпания, — доносился голос из динамиков самолета, — благодарит вас за пользование нашими услугами и приветствует вас на территории Израиля.

«Как к себе домой! За последние два месяца я снова лечу в Израиль, — с легким раздражением подумала Гали, спускаясь по трапу. — Может быть, действительно переселиться на землю предков. Попросить Моше словечко замолвить, дело быстро сладится».

Но мадам Легаре немедленно выбросила из головы всю эту чепуху. А внезапное раздражение вызвано тем, что ей почему-то очень не хотелось на этот раз покидать Париж. Да, она всегда любила этот город, но не до такой же степени, чтобы не покинуть его на некоторое время, сменить обстановку. А сейчас ее с неодолимой силой тянуло обратно, чтобы вновь и вновь гулять по набережным, Латинскому кварталу. С чего бы вдруг?

Гали тряхнула головой. Все ерунда. Она должна быть в Иерусалиме, и она в Иерусалиме. Тогда что? Дурные предчувствия? Пожалуй. Но ведь для них нет никаких оснований, не правда ли? Моше и его начальство просто обязаны обрадоваться тем новостям, которые она привезла. Все будет в порядке.

И Гали, кажется впервые в жизни, отмахнулась от своих дурных предчувствий.

Выйдя из здания аэропорта, она села в такси, не преминув отметить, что, как только такси тронулось с места, за ним на некотором расстоянии пристроилось серое «Вольво». Да, так и должно быть.

* * *

Моше действительно очень обрадовался, когда Гали при встрече сообщила ему, что Яков Соломонович Коган готов предоставить израильским ученым результаты своих последних исследований. Главный аргумент Когана — американские ученые во время Второй мировой войны делились секретами с Россией. Теперь Россия помогает Израилю.

Что для Моше значило это известие? Превыше всего удовлетворение, что он не зря служил своей стране. Родные могут им гордиться.

В тот же вечер Моше пригласил Гали на ужин, чтобы, по его словам, отметить удачное начало их совместной работы и уточнить некоторые детали операции.

К предстоящему ужину Гали готовилась со всей ответственностью: посетила парикмахерскую, массажный кабинет, выбрала и надела ярко-красное платье, которое необыкновенно шло к ее лицу и новой прическе…

Моше тоже, как оказалось, постарался не ударить в грязь лицом. Одет он был просто в приличную темно-коричневую пару, зато ужин заказал под стать хорошему дипломатическому приему.

Помимо традиционных для начала застолья устриц и шампанского, в меню входили и рыба Святого Петра (куда же без нее в израильском ресторане) и множество горячих и холодных закусок, и телятина и. Всего, право, и не перечислишь. Но этого мало. Очевидно памятуя о том, что его гостья родом из России, Моше постарался и нашел отличный не кошерный ресторан, что, вероятно, стоило в Иерусалиме изрядных усилий. Зато посреди стола красовался жареный молочный поросенок с гречневой кашей.

В другое время Гали не преминула бы особо отметить это обстоятельство и в шутку пожурить Моше за вопиющее нарушение предписаний Торы, но сейчас ее внимание было отвлечено другим, гораздо более важным обстоятельством.

На ужин Моше явился не один, его сопровождал красивый, седеющий пятидесятилетний мужчина в синем в полоску костюме. Правда, еще не известно, кто кого сопровождал. Пожалуй, неискушенному глазу и не удалось бы заметить ничего необычного в отношениях этих двух людей друг с другом, но Гали готова была поставить сто против одного, что третий их сотрапезник — начальник Моше.

— Зви Амит, — представился мужчина, когда поднялся со своего места, чтобы поцеловать руку мадам Легаре.

«В конце концов, присутствие высшего руководства просто показывает, насколько важным для себя считает Израиль вот эти переговоры с гражданкой Франции, когда-то эмигрировавшей в эту страну из Советского Союза», — подумала Гали.

Впрочем, атмосфера за столом сразу стала непринужденной, словно за столом собрались старые и добрые приятели. Зви Амит, которого Гали про себя сразу окрестила Седым, отнюдь не бездарно играл роль этакого почтенного дядюшки, приглашенного на ужин. Он с удовольствием поедал устриц, маленькими глотками пил шампанское и с молчаливой улыбкой наблюдал за оживленной беседой.

Моше, разгоряченный вином и присутствием Гали, много и удачно шутил. Мадам Легаре, на этот раз решив не отказывать себе в удовольствии хорошо поесть, вторила ему.

Кстати сказать, жареный поросенок действительно послужил поводом многочисленных острот, как со стороны Моше, так и со стороны Гали. Самое любопытное, к нему так никто и не притронулся. Возможно, эта совершенно законная гордость русской кухни и появилась на столе в качестве повода для шуток.

В течение полутора часов все трое не сказали ни слова о Когане, КГБ, Советском Союзе или борьбе Израиля с жестокими арабами.

Когда ужин подходил к концу, Моше, извинившись, вышел из-за стола и направился в туалет.

И вот тут-то Седой вдруг обратился к Гали мягким, проникновенным голосом, в котором, не смотря на это, чувствовалась мощь и сила:

— Скажите, дорогая мадам Легаре, понимаете ли вы всю ответственность, которую на себя берете?

— Простите?

Вопрос был задан тоном, в котором следовало бы продолжать светскую болтовню. И, хотя смысл вопроса был ясен вполне, трудно было поверить, что на этом кончаются шутки, и начинается разговор о деле. Гали даже немного растерялась.

— Простите? — повторила она.

— Ну, вы же прекрасно понимаете, что сегодня вечером мы собрались не только для того, чтобы весело провести время. Поверьте, Моше не такой юнец, чтобы без важнейших причин прийти на свидание с очаровательной женщиной в сопровождении старого маразматика, — Седой проницательно улыбнулся. Потом добавил. — Кстати, ужин действительно удался, я давно не проводил время столь чудесно. Вы очаровательны.

— Спасибо, — Гали уже вполне овладела собой, — но я, хотя бы для того, чтобы соблюсти истину должна вернуть вам комплимент: вы совсем не производите впечатления старого маразматика. Отнюдь.

— Вы серьезно? — улыбнулся Зви Амит.

— Недостаточно, чтобы не заинтересовать женщину, как мужчина.

Лесть была грубой, но в устах Гали она прозвучала райской музыкой. Это был один из ее излюбленных приемов: говорить напрямик, без намеков и недомолвок. Чаще всего мужчины терялись, когда она начинала себя так вести. Но Седой, похоже, оказался крепким орешком. Не обратив, по крайней мере внешне, внимания на ее слова, он посерьезнел:

— Ведь речь идет о вашем участии в операции израильской разведки. Операции, как вы, вероятно, понимаете, очень опасной и связной с риском для Вашей жизни.

Гали улыбнулась, но глаза при этом оставались серьезными:

— Я, помнится, однажды уже говорила вашему подчиненному, что очень люблю жизнь, и не намерена скоро с ней расстаться. Возможно, мои слова прозвучали иначе, но, уверяю вас, смысл был именно такой.

Зви Амит кивнул, словно бы ожидал такого ее ответа, и этот ответ его ничуть не удивляет. Гали продолжала:

— Но Моше заверил меня в том, что риск для моей особы будет сведен к минимуму.

Новый кивок Седого. Потом возникла пауза. Да, этот Зви Амит настоящий профи, его на психологических ловушках не поймаешь. Собеседник Гали явно не собирался вставлять в беседу хоть слово, пока мадам Легаре не выскажется до конца. Пришлось продолжать самой:

— Мы условились о том, что я только помогу организовать связь с… — подумав секунду, Гали решила все же начать игру в открытую, — с Коганом. Но после выхожу из игры.

Седой снова рассеянно кивнул:

— Да, это так. Но, согласитесь, мы должны быть уверены, что сможем на вас положиться. Ведь вы сами рассказывали нам, что имели контакты с Лубянкой. А вдруг вы продолжаете сотрудничать с ними и действуете сейчас под их контролем?

Седой резко повернул голову и вместе с последней своей фразой, посмотрел Гали прямо в глаза. Только выучка и многолетний опыт позволили мадам Легаре выдержать этот взгляд.

— Зачем вы мне все это говорите? — спокойно спросила она. — Оставьте ваши сомнения при себе или для обсуждения в своем рабочем кабинете. Я, признаться, не собираюсь ничего доказывать. В конце концов, кому все это нужно, вам или мне?

— Это взаимовыгодное сотрудничество, — не смутился Зви Амит.

Мадам Легаре пожала плечами:

— Я, как мне казалось, не без оснований, считала, что ваша служба — одна из самых сильных в мире. Так неужели вы не сможете сами решить такую простую задачу: верить мне, или нет.

— Ну, почему же, мы располагаем всем необходимым, чтобы обезопасить себя от агентов КГБ.

Внутренне Гали вся напряглась. Она чувствовала, что именно сейчас наступает самый главный момент в их психологическом поединке. Зви Амит относился к мужчинам совсем иной породы, нежели Моше. За весь вечер он не позволил себе ни одного оценивающего взгляда, ни малейшего намека, ни самого слабого сигнала на частоте мужчина — женщина. С ним можно было бороться только на уровне интеллекта. Но какой же туз в рукаве приготовил он для этого момента их беседы?

Зви Амит достал из кармана пачку сигарет:

— Вы разрешите?

— Конечно.

Он чиркнул спичкой и затянулся облачком ароматного дыма. Гали ждала, вертя в руках наполовину пустой бокал с шампанским.

— Вы согласны пройти испытание на полиграфе? — неожиданно спросил Зви Амит.

— Простите, какое испытание?

— На детекторе лжи, — пояснил Седой, и выпустил из ноздрей две струйки дыма. Струйки казались похожими на два клыка.

Зви Амит теперь смотрел на Гали в упор, стремясь по выражению ее лица, по ее жестам, дыханию найти признаки малейшей растерянности, смятения, страха, уловить любые сигналы тела, выдающие ее растерянность.

Правду сказать, Гали действительно немного растерялась. О возможности проверки на детекторе лжи она ни разу даже не подумала. Но более того, об этом, оказывается, не подумали и в Москве. Гали охватило глухое раздражение. Неужели Анатолий Иванович и все его высоколобое начальство не могли предвидеть такой простой возможности?! Но что же теперь делать?

Все эти мысли пронеслись в голове Гали стремительно, за какие-то доли секунды. Но Зви Амит ждал ответа, и не ответить ему быстро, значило проиграть.

Чтобы выиграть немного времени, Гали сделала большой глоток из бокала и самым естественным образом поинтересовалась:

— А это не больно?

Зви Амит улыбнулся:

— Даю вам слово, что нет. Что вы еще хотите знать об этой процедуре?

— Если результат будет отрицательным, что это значит для меня?

Ее собеседник пожал плечами:

— Это будет значить, что ваше дальнейшее пребывание в моей стране станет нежелательным. И мы постараемся аннулировать вашу визу. Если же вы пройдете испытание, мы с удовольствием начнем серьезно с вами работать.

— А бывают ли ошибки в заключениях ваших специалистов?

— Бывают. От ошибок не застрахован никто. Мы это учитываем.

В этот момент к столу вернулся Моше, и Зви Амит мгновенно сменил тон, снова преображаясь в ворчливого, но доброго пожилого дядюшку:

— Впрочем, мы заболтались. Я понимаю ваши опасения, дорогая мадам Гали, и не требую немедленного ответа. Что же, — он встал со своего места, — мне пора. Оставляю вас на попечение нашего общего друга. Думаю, с ним вам будет интереснее, чем в обществе старика.

Церемонно откланявшись, Зви Амит вышел.

Гали посмотрела на Моше, который снова устроился на своем стуле:

— Ваш… мм… знакомый сделал мне весьма неожиданное предложение.

— Да?! — Моше с видимым удовольствием отхлебнул вина и потянулся в карман за сигаретами. — Ах, старый сатир! Надеюсь, его предложение было в рамках приличий? А не то, клянусь, я вызову его на дуэль. Кажется, именно так принято выяснять отношения во Франции?

— Увы, дорогой друг, вы путаете современную Францию с той страной, которую воспел Дюма. Но, к сожалению, даже она никогда не была реальностью. Это плод воображения пузатого писателя.

— Пузатого?

— Да представьте себе, Дюма внешне больше походил на Партоса, чем на Арамиса или графа Монте-Кристо.

— Скажите, пожалуйста, — хмыкнул Моше. — Век живи, век учись.

Их разговор снова приобрел характер ничего не значащей болтовни, очевидно, это было частью плана Моше и Седого. Но в данной ситуации такое развитие событий вполне устраивало мадам Легаре. Ей нужно было время, чтобы разобраться в своих мыслях и принять решение.

— Мы можем увидеться завтра? — с невинным видом предложил Моше.

— Для чего? Вы хотите узнать, что я отвечу на предложение вашего шефа?

— Не скрою, — Моше улыбнулся, — мне было бы очень интересно знать, что вы ему ответите. Более того, я готов лично передать ему ваш ответ. Но разве, кроме работы, мы не найдем с вами других точек соприкосновения? Давайте, я приглашу вас куда-нибудь?

— И куда же? Признаться, ежедневные посещения дорогих ресторанов со временем не то, чтобы утомляют, но… Как бы это лучше выразиться? Становятся просто скучными.

Моше обиженно скривил губы:

— Почему вы считаете, что я приглашу вас именно в ресторан? Как будто в Иерусалиме нет больше развлечений!

— Вынуждена вас разочаровать, но в последнее время я успела осмотреть все городские достопримечательности. Видела и старый город, и новый и все, все. Жаль, что у вас не было возможности наблюдать за мной все это время, иначе вы не предложили бы мне такой глупости, — с невинным видом добавила Гали.

— Да, действительно, — Моше в шутку сделал вид, что смущен своим промахом. — Но откуда же мне было знать, как вы проводили время своего пребывания на израильской земле?

Они переглянулись и расхохотались. Смешно было предположить, что Гали не заметит, что за ней пристально наблюдают. Смешно было бы отрицать это, после того, как она заметила.

Отсмеявшись, Моше вернулся к ранее поднятой им теме:

— Нет, серьезно. Давайте встретимся завтра, и я поведу вас туда, куда вы никак не ожидаете, и там вам совсем не будет скучно.

— Так-таки и не ожидаю? Предупреждаю, я не понимаю иврита, и поход в местный драматический театр меня не впечатлит.

— Хотите пари?

— Что меня не впечатлит театр?

— Нет, что вы будете удивлены.

— И в случае, если я проиграю, я должна буду принять предложение вашего шефа?

— Признаться, я хотел предложить другой заклад, но идея мне нравится. Так как?

— А как вы узнаете, предполагала ли я, что мы можем пойти именно в то место, куда вы меня приведете, или нет?

— Полагаюсь на вашу честность. Вы сами признаетесь. Я даже заранее сделаю вам подсказку: можете быть уверены, в здание Главного управления «Моссада» мы не пойдем.

Гали с улыбкой кивнула, давая понять, что оценила шутку. Потом подняла бокал:

— Идет. Итак, завтра?

— В два пополудни.

— Чудесно.

Они выпили.

* * *

На следующий день, ровно в два, Моше ждал Гали у главного входа в ее гостиницу. Загадочно улыбаясь, он провел мадам Легаре к своей машине, предложил ей занять заднее сиденье, а сам сел за руль. Загудел мотор.

Ехать пришлось недолго, машина остановилась возле здания, говорящего всем своим видом.

— Но ведь это же… — слегка растерянно протянула Гали.

— Именно, — Моше выглядел страшно довольным. — Спортивный комплекс. Вы любите спортивные состязания?

Гали едва могла сдерживать подступивший хохот:

— О, Господи! Неужели вы привезли меня на футбол? В последний раз такое со мной случалось лет двадцать назад, в Москве. В то время московская шпана сходила с ума по футболу. Неужели и в Израиле то же самое?

— Увы, Иерусалим не Москва и не Париж, хотя уверяю вас, здесь в футболе тоже разбираются. Но мы идем не на футбол.

Они уже вышли из машины и двигались в сторону комплекса.

— А куда же? — поинтересовалась Гали.

— Представьте себе, на турнир по тяжелой атлетике.

— Что, что? — Гали не могла больше сдерживаться и в голос расхохоталась. — Штанга? В Израиле? Может быть, вы оговорились и имели в виду шахматный турнир?

— Почему вы разделяете нелепое заблуждение, что все евреи — слабаки? Между прочим, в Израиле регулярно разыгрывается первенство по штанге. Много очень сильных атлетов эмигрировало сюда из Советского Союза и других стран. Если помните, некоторое время представитель нашего народа даже считался сильнейшим человеком планеты.

— Что-то не припомню.

— Правда, он представлял Советский Союз. Я имею в виду Леонида Жаботинского.

— Разве Жаботинский — еврей? — искренне удивилась Гали.

— Конечно. Я в этом уверен. И он победил, если помните, этого задавалу Власова.

— Припоминаю. В шестьдесят четвертом, на Олимпийских играх в Токио? Ну, тогда действительно можно поверить в его еврейское происхождение. Насколько я понимаю в спорте, Власова он тогда просто обманул.

Заметив, что после этих ее слов Моше рассердился ни на шутку, Гали мягко взяла его за руку:

— Не обижайтесь. Ну, скажем, не обманул, а переиграл в тактической борьбе. Неужели вы могли заподозрить меня — меня! — в каких-то антисемитских выпадах? Уж чем действительно славится наш народ на весь мир, так это непревзойденным чувством юмора. Проявите же его.

Складка, залегшая, было, между бровями Моше, разгладилась, и он весело спросил:

— Ну, так идем?

Но Гали покачала головой:

— Все-таки давайте сходим еще раз в какой-нибудь ресторан. Признаюсь, я ничего не понимаю в тяжелой атлетике и, боюсь, мне будет скучно.

И, помолчав, произнесла фразу, которую заготовила еще с утра, после мучительных ночных раздумий:

— Вы выиграли. Можете передать своему шефу, что я согласна.

В конце концов, это даже интересно. Ведь ей еще ни разу не приходилось сталкиваться в интеллектуальной схватке с компьютером.

Моше удовлетворенно хмыкнул.

Глава 8

За сутки до часа испытания Гали поместили на конспиративную квартиру. Квартирка оказалась ничего себе, в ней присутствовал даже небольшой, со вкусом подобранный бар. Впрочем, Гали на этот раз больше устроила бы со вкусом подобранная библиотека, которой как раз не было, потому что ей запретили принимать алкоголь, медицинские препараты, даже пить кофе.

С нее не спускали глаз двое здоровенных охранников. Это уже и вовсе казалось глупым, ну куда она побежит? Однако мадам Легаре решила подчиняться во всем, и претензий высказывать не стала.

Да и кому их было высказать? Разве что все тем же охранникам. Да еще женщине средних лет, которая постоянно находилась рядом, молча и безучастно наблюдая за своей подопечной повсюду, даже в ванной и туалете.

Никакого телевидения или даже газет. Отбой последовал в 22.00.

Ранним утром за ней заехал Моше. Теперь он совсем не походил на того оптимиста, роль которого обычно играл перед Гали. А что, вполне вероятно, что волновался он не только за успех операции, а значит, и за себя, но и за нее, Гали.

Они молча ехали по улицам еще не проснувшегося города. Не смотря на то, что стекла машины были затемнены, мадам Легаре автоматически записывала в памяти маршрут следования: приметные дома, повороты, площади.

Наконец, они въехали в какой-то узкий проезд, резко свернули налево и оказались в подземном гараже.

За всю дорогу Моше так и не проронил ни слова.

Они поднялись на два пролета по какой-то лестнице. Потом по коридору прошли в комнату-приемную, где их встретила миловидная женщина с добрым, открытым лицом.

В соседней комнате, куда проводили Гали, стояло кресло с широкими подлокотниками и почти вертикальной спинкой.

«Похоже на электрический стул», — с мрачным юмором подумала Гали.

Женщина, которая вошла за ней следом, по-английски предложила ей устроиться в кресле.

Гали выполнила приказание, и на несколько минут ее оставили одну.

Из соседней комнаты доносился сдержанный голос Моше, который беседовал, очевидно, с оператором. Разговор велся на иврите, и мадам Легаре, увы, не понимала ни слова.

У нее было время оглядеться и привыкнуть к необычной обстановке.

Гали чувствовала, что волнуется, как перед первым выпускным экзаменом в школе. Как же давно это было!

Предстоящий экзамен может круто изменить ее жизнь.

Чтобы отвлечься и расслабиться, Гали принялась изучать комнату, в которой находилась.

Похоже, что это стационарная лаборатория. Окна плотно закрыты жалюзи. Свет приглушенный. С улицы не доносится никаких звуков. Стены светло-зеленого цвета. Сейф, удачно поставленный между окнами.

Ага! Вот и сам полиграф.

Справа от нее на небольшом столе стоял прибор, напоминающий атташе-кейс. От этого прибора к ее креслу тянулись провода с датчиками на концах. Рядом с полиграфом стоял присоединенный к нему компьютер.

Гали так увлеклась разглядыванием чудес техники, что вздрогнула от неожиданности, когда в комнату вошел рано располневший мужчина с большими залысинами на голове. На вид мужчине было лет сорок, одет он был в мешковато сидевший на нем, мятый, серый костюм.

Мужчина бесцеремонно, по-хозяйски взял стоявший у стены стул и уселся напротив Гали.

Потом, поглядев на женщину сквозь стекла дымчатых очков, начал:

— Госпожа Легаре, судьбе было угодно, чтобы мы встретились с вами. Вот скоро уже двадцать лет, как я занимаюсь поиском Истины и Лжи. То есть, в меру своих скромных сил, ищу возможность отличить одно от другого. В этом я вижу смысл своей работы. Изначально я верю всему, что говорят люди. И только после получения результатов проверки на полиграфе позволяю себе иногда усомниться в искренности некоторых из этих людей. Если у вас есть вопросы, задавайте их прямо сейчас. Я готов ответить.

Гали не преминула воспользоваться предоставленной возможностью:

— Скажите, мм… профессор?

Мужчина предупредительно и явно польщено поклонился.

— Профессор, когда профессионального лгуна, успешно прошедшего испытание, отпускают на все четыре стороны, а невиновного сажают за решетку, как реагирует на все это ваша совесть?

Разумеется, это был удар ниже пояса.

Щеки профессора налились вишневым цветом, на шее от напряжения вздулась вена. Он резко вскочил и заходил по комнате.

Потом неожиданно остановился напротив Гали и сказал почти шепотом:

— Да, у меня были такие случаи. Но надеюсь, что ваше испытание пройдет успешно.

Гали не сомневалась, что после этих слов она отыграла еще одно очко в этой бесконечной игре.

Через некоторое время на мадам Легаре, обвешанную со всех сторон датчиками, должны были посыпаться вопросы. По инструкции, которой ее снабдил все тот же профессор, она должна была отвечать односложно, только «да» или «нет». Гали чувствовала себя как спринтер, стоящий на старте стометровки. Она пыталась расслабиться, но не могла. И, самое неприятное, чем больше она старалась, тем хуже у нее получалось. Профессор и его ассистентка сидели в метре от мадам Легаре и настраивали полиграф. Гали не могла видеть экрана монитора, но чувствовала, что ее экзекутору с самого начала что-то не нравилось. В тягостном молчании прошло несколько минут. Профессор изредка отрывался от своей аппаратуры и бросал на Гали изучающие взгляды поверх очков.

— Итак, начнем, — наконец сказал он. — Госпожа Легаре, смотрите прямо перед собой, не вертите головой, постарайтесь не чихать и не кашлять. Сидите ровно, не шевелите пальцами ног и особенно рук. Отвечайте правдиво на все вопросы. Вы готовы?

— Да.

Дальнейшее было для Гали каким-то кошмаром, хотя больно ей не было, а вопросы поначалу были самые невинные.

— Вы сидите в кресле?

— Да.

— Вы живете в Париже?

— Да.

— Вы когда-либо ранее проходили испытание на полиграфе?

— Нет.

— Вы когда-либо прыгали с самолета с парашютом?

— Нет.

Вопросы сыпались один за другим, они касались всего на свете. А вопросам не было видно конца…

— Вы когда-либо обманывали людей, которые доверяли вам?

— Да.

— Вы встречались с сотрудниками КГБ перед выездом из СССР на постоянное место жительство во Францию?

— Да.

— У вас есть водительские права?

— Да.

— Вы выполняете задание КГБ?

— Нет!

— Вы периодически приезжаете в Москву?

— Да!

— Ваши приезды в Израиль связаны с выполнением заданий органов государственной безопасности Советского Союза?

— Нет! Нет, и еще раз нет! — вспылила Гали.

— Пожалуйста, отвечайте односложно: только «да» или «нет», — ровным голосом охладил ее профессор.

— Вы готовы в случае необходимости пройти повторную проверку на полиграфе?

— Нет, хватит! С меня достаточно и этого!

— Отвечайте односложно: «да» или «нет», — все тем же ровным голосом, как будто говорил робот, увещевал ее очкарик. — Вы готовы в случае необходимости пройти повторную проверку на полиграфе?

— Да, — выдохнула Гали.

— Спасибо. Через некоторое время мы снимем с вас датчики, и вы будете свободны.

«Черт меня дернул ввязаться во все эти заморочки», — думала Гали. Руки у нее заметно дрожали. Ничего себе, дожила.

Впрочем, ничего хорошего от этого яйцеголового профессора она и не ждала. Да, скорее всего, она провалилась. Может, ее спасет чудо, или ее ангел-хранитель, который столько раз выручал Гали из всевозможных переделок. Хотя, конечно, надежд на всю эту мистику немного.

Как ни странно, больше всего она напряглась, отвечая на дурацкий вопрос о парашюте. Всю жизнь ей хотелось испытать себя, вернее, — ощутить запредельное состояние души и тела. Страх падения на землю с высоты птичьего полета, погружение в океан на двадцать — тридцать метров, обследование затонувшего судна, неожиданная встреча с акулой или еще каким-нибудь морским чудовищем… Гали всегда завидовала спелеологам, диггерам, альпинистам и всем тем, кто по долгу своей профессии постоянно имел дело с риском, опасностью.

Конечно, предполагалось, что после испытания на детекторе лжи она останется жива и здорова, будет готова к новым жизненным испытаниям.

Многие не понимали ее. По представлениям большинства людей, все эти устремления к опасности должны естественно затухнуть годам к тридцати — тридцати пяти. Дальше наступает размеренная жизнь, полная комфорта и созерцания.

…Гали очнулась от своих мыслей. Ассистентка профессора аккуратно, стараясь не прикасаться к телу, снимала с груди мадам Легаре датчики дыхания.

— Все, вы свободны, — сказала она. — Спасибо за сотрудничество. Ваше волнение легко объяснимо и вполне нам понятно. Результаты мы сообщим вашему куратору.

Пройдя по коридору, Гали стала спускаться по уже знакомой ей лестнице и посмотрела на часы. Надо же, прошло всего сорок минут с того момента, когда она вошла в лабораторию. А ей показалось, что ее пытали не менее полутора часов.

Моше стоял возле машины и разговаривал с каким-то человеком, очевидно, охранником. Заметив Гали, он поспешил к ней навстречу:

— Ну, как вы?

— Отвратительно, — Гали не сочла необходимым лгать. — Даже на приеме у гинеколога-мужчины чувствуешь себя лучше, лежа перед ним в кресле. Там он проникает в самую потаенную и чувствительную часть твоего тела. Здесь же копошились в моей черепной коробке. Бр-р-р. Ощущение, уверяю вас, не из самых приятных. Ладно. Дела делами, но мне нужно возвращаться в Париж. Мне трудно будет объяснить мое длительное отсутствие.

— Объяснить кому? — приподнял бровь Моше.

— Человеку, который меня там ждет. Надеюсь, вы не предполагаете, что у такой женщины, как я, не может быть никакой личной жизни?

Гали вдруг действительно мучительно захотелось в Париж. И слова о далеком возлюбленном вдруг показались ей почти правдой.

Моше кивнул:

— Да, да, конечно. Сейчас водитель, — он поманил пальцем человека, с которым за минуту до этого разговаривал, — отвезет вас в гостиницу, или куда вы скажете. Я остаюсь здесь. Часа через два, с учетом срочности, результаты будут готовы, и я готов снова с вами встретиться.

* * *

Вердикт, который вынес «яйцеголовый», гласил: «Виновна, в связи и в выполнении заданий органов КГБ против Израиля. Доверять, тем более, — безоговорочно верить мадам Легаре нельзя».

Моше, сообщая Гали о заключении экспертов, выглядел расстроенным.

Его можно было понять, как оперработник он почувствовал, что у него в руках волею случая оказалась ниточка, которая другим концом привязана к сейфу в кабинете известного советского ученого-ядерщика.

«Конечно, — рассуждал Моше, — Гали имеет контакты с людьми с Лубянки. А как же иначе она могла пролететь незамеченным мотыльком через густую, многослойную паутину, любовно и надежно сотканную с 1918 года стараниями тысяч и тысяч чекистов? Но ведь разведка Израиля — «Моссад» никогда не боялась работать с двойными агентами, если игра стоила свеч. А ведь она стоит, непременно стоит! Почему же не попробовать поиграть в эту игру с Гали? Ведь подобраться к Когану, минуя рентген Лубянки, все равно будет просто невозможно».

Между тем, Гали, услышав вердикт, прямо при Моше начала быстро собирать свои вещи. Она даже не предприняла ни малейшей попытки защититься:

— Если вы больше верите вашему дурацкому детектору лжи, чем мне, пусть эта железная машина и добывает для вас атомную бомбу. А меня увольте, я пас!

Заметив, с каким облегчением мадам Легаре произнесла эти слова, Моше даже не догадался, что облегчение женщины было вполне искренним. Больше всего на свете Гали хотелось сейчас вернуться в Париж и навсегда забыть об Израиле. А там уж пусть играют во все эти шпионские игры без нее!

Наблюдая за тем, как Гали собирает вещи, Моше ощущал, что в его душе борются два чувства. Профессиональное чутье, холодный логический расчет и трезвый анализ ситуации подсказывали ему, что доверять Гали нет достаточных оснований. Но в то же время какой-то голос как будто шептал ему в ухо, что он впервые в жизни вытащил по-настоящему счастливый лотерейный билет, что он перехитрит Гали, и когда-нибудь о нем будут написаны книги.

Конечно, все, что она рассказывала о Когане, может оказаться не более, чем приманкой, которую подбрасывает КГБ. Пусть и все факты свидетельствуют о том, что мадам Легаре действительно знакома с этим ядерщиком. Недооценивать интеллектуальный потенциал людей с площади Дзержинского смертельно опасно. Но и у самого неуязвимого Ахилла была его знаменитая пята.

Моше вспомнил, что, когда после совещания в Хельсинки в семьдесят пятом году начался массовый исход евреев из Союза, среди них были десятки, если не сотни и тысячи агентов, завербованных КГБ. И многие из них во время первых же дней своего пребывания на земле обетованной добровольно признавались в том, что давали согласие на сотрудничество ради обретения свободы.

Гали не была похожа на них.

Человек, который хочет втереться к тебе в доверие, так себя не ведет.

Моше невольно начинал верить Гали в том, что ей будет легче перенести запрет на въезд в Израиль, чем необходимость доказывать, что она сбежала из коммунистического «рая» не для того, чтобы работать на его спецслужбы.

— Вам, кажется, очень интересно смотреть на то, как я собираюсь в дорогу, — язвительным голосом вывела Моше из задумчивости Гали, — но все же вынуждена попросить вас покинуть меня. Мне осталось уложить вещи, которые я не хотела бы доставать из шкафов на глазах мужчины.

— Гали, — решившись, Моше посмотрел прямо в глаза мадам Легаре, — я хотел бы с вами поговорить.

Усмехнувшись, Гали рухнула в ближайшее кресло и положила ногу на ногу:

— Конечно, валяйте. Для того, чтобы закончить все дела в гостинице, сесть в такси и вовремя успеть в аэропорт, у меня осталось чуть более получаса. Времени, как видите, куча, так что не стесняйтесь.

Моше постарался пропустить ее иронию мимо ушей:

— Может так случиться, что вам не придется сегодня ехать в аэропорт…

— Вот как? И что же меня удержит? Уж не вы ли?

Пройдясь по комнате, Моше остановился и снова взглянул на рассерженную Гали:

— Я сообщил своему руководству, что вы очень эмоциональный и ранимый человек.

— Представьте, вы угадали, — усмехнулась Гали. — Однажды у меня появились слезы на глазах, когда на улице мне повстречалась собака со сломанной ногой. Я не успокоилась, пока собаку не отправили в больницу, и даже оплатила ее лечение. И что из этого?

— Я настоял перед руководством на проведении повторного испытания. Если вы во второй раз провалите экзамен, тогда я признаю свое… признаю наше поражение.

— Что?!

Гали не нужно было играть ни изумления, ни возмущения при этих словах Моше. Сообразив, что отлет в Париж, на который она так уже настроилась, скорее всего, будет отложен, Гали ударилась в истерику:

— Я вас всех ненавижу! Опять эти проводки, датчики?! Меня уже сейчас трясет от одной только мысли, что мне предлагают еще раз добровольно пройти это унижение. Не забывайте, Моше, что я — гражданка Франции и могу обратиться к консулу моей страны за юридической защитой. Я согласилась на эту, с позволения сказать, невинную процедуру только из-за моих чувств к Израилю, потому, что я сама еврейка и ненавижу арабов! И что я получила взамен? Клеймо агента КГБ?! Спасибо!

Моше торопливо подал женщине стакан с водой, который она яростно оттолкнула.

Крыть было нечем. Моше сдался. Гнев и негодование Гали были настолько естественны, на ее щеках проступил румянец, голос ее дрожал.

Нет, так может сыграть только профессионально подготовленная актриса, да и то не всякая.

— Ну, хорошо, хорошо, успокойтесь.

Решившись, Моше взял вскочившую с места Гали за руку и почти силой усадил обратно в кресло. Все еще держа горячую руку женщины в своей, он присел рядом на стул и заговорил почти нежно:

— Успокойся.

Гали никак не отреагировала на это его неожиданное «ты», и Моше, приободрившись, продолжал:

— Успокойся. Если хочешь знать, я сам не доверяю всем этим ученым и их приборам. Хотя некоторые у нас прямо-таки молятся на полиграф. Но я не из таких. Что же, давай попробуем, как говорят в России, где ты родилась, объехать эту дуру на козе. В последний раз. Ну, если не получится, ты свободна. Просто свободна. Представь, что все это происходит не с тобой, а с кем-то другим, а ты только присутствуешь при эксперименте. Я уверен, ты справишься. Пойми, наша страна и наш народ идут на величайшие жертвы, стремясь сохранить нашу священную землю в неприкосновенности. Арабы, не смотря ни на что, пытаются создать свое собственное ядерное оружие, чтобы потом обрушить его на наши головы. И мы должны, просто обязаны иметь оружие возмездия. Тогда они просто не посмеют причинить нам вред. Речь идет о спасении миллионов людей. Ради этого любой еврей должен быть готовым отдать свою жизнь. Ты согласна?

Вместо ответа Гали отвернулась и чуть пожала мужскую руку, в которой вот уже несколько минут лежала ее собственная.

Если бы Моше в этот миг мог видеть ее лицо, он разглядел бы на нем мимолетную удовлетворенную усмешку. На такое еще час назад не приходилось даже рассчитывать: офицер израильской разведки лично давал ей советы о том, как лучше обмануть детектор лжи.

На следующее утро все повторилось заново, так, что Гали казалось, будто она смотрит один и тот же фильм второй раз. Было то же кресло. Те же датчики. Та же тишина. Та же подбадривающая улыбка ассистентки яйцеголового, очкастого профессора.

Вот только Гали была — она чувствовала это — уже совсем другой. Ночью ей приснился китаец-иглоукалыватель, с которым она была знакома в теперь уже далекой юности. Тогда он пересказывал ей наизусть Лао-Цзы, китайского мыслителя, который жил за две тысячи лет до Христа. Во сне китаец процитировал Гали эти максимы еще раз. Это были удивительно понятные мысли о происхождении мира и силах, в этом мире взаимодействующих, о том, как избавиться от страданий и бед, о причинах наших неудач и поражений.

«Будь ровным и спокойным, словно переправляешься через реку зимой.

Будь раскрытым вовне, подобно замерзшему озеру, которое начало освобождаться ото льда.

Будь простым и естественным, подобно самой Природе.

Будь пустым и открытым, подобно долине в горах».

Еще во сне Гали почувствовала, как с этими стихами в ее тело вливается удивительное спокойствие. Она чувствовала себя легкой и свободной, как воздушный шарик, унесенный однажды в детстве на ее глазах ввысь порывом ветра во время первомайского праздника. Она тогда долго глядела ему вслед, пока он не превратился в маленькую алую точку на фоне голубого неба и не исчез за крышами домов.

* * *

— Вы сидите в кресле?

— Да.

— Вы иногда пьете кофе?

— Да.

— Вы иногда лжете?

— Да.

— Вы когда-либо проходили проверку на полиграфе?

— Да.

— Вы выполняете задание КГБ на территории Израиля?

— Нет.

— Вы совершали какие-либо действия, наносящие ущерб безопасности Израиля?

— Нет.

— Вы умеете управлять вертолетом?

— Нет.

— Вы готовы оказывать помощь израильской разведке?

— Да.

— Вы умеете управлять автомашиной?

— Да.

— Вы честно ответили на все вопросы?

— Да.

«Будь ровным и спокойным, словно переправляешься через реку зимой»…

Гали успешно прошла повторное испытание. В аэропорт ее провожал Моше, счастливый, как ребенок.

Глава 9

Прилетев в Москву, Гали сразу же встретилась с Анатолием Ивановичем. Ей было необходимо срочно рассказать о результатах визита в Израиль, проверке на детекторе лжи и задании, которое она получила в отношении Когана Якова Соломоновича.

— Как тебе удалось одурачить полиграф?

— Должна сказать Вам, уважаемый Анатолий Иванович, что я лично Вашего оптимизма по этому поводу не разделяю. Прежде, чем послать меня в пекло, нужно было позаботиться и о моей подготовке, и о безопасности.

— Да, да, ты права! Мы как-то об этом не подумали. Это наш просчет. Обычно они используют полиграф на более поздних стадиях работы с источниками информации. Похоже, что они очень торопятся. Но ты просто молодчина! Но это отдельный разговор. Нашим спецам по лай-детекции будет очень интересно почитать твой отчет обо всем, что ты рассказала мне. А сейчас поговорим о главном. Похоже, «Моссад» заглотнул предложенную наживку. В ближайшие дни я организую твою встречу с Коганом. Хорошо бы опять навестить его дома, повидаться с Розой. Ты ей привезла какие-нибудь сувениры?

— Конечно.

— Вот и хорошо.

* * *

Во Втором Управлении КГБ сообщение об успешной подставе агента «Гвоздика» на вербовку «Моссаду» и интересе, проявленном к ученому Когану Я.С. воспринято с острожным оптимизмом. Лубянка уже сталкивалась с предательством своих агентов из числа евреев, которые начинали работать на «Моссад». Кто их разберет, чем израильтяне перетягивают агентов на свою сторону: зов крови предков, национальная культура и традиции, архетипы? Кто их поймет. Были и сотрудники из отдела активных мероприятий Главка, которые считали пустой тратой времени и сил затевать оперативные игры с «Моссадом». Все равно русским евреев не переиграть. Если они сотрудников ЦРУ переманивают на свою сторону, то куда нам, лапотникам.

Но эти сотрудники-слабаки были в меньшинстве и, скорее, были теоретиками, чем практиками. Верх взяли «ястребы», которые считали необходимым воспользоваться любой возможностью установления контакта с противником. Сначала надо ввязаться в драку, а там посмотрим, чья возьмет.

Одно из распространенных и устойчивых заблуждений в народе о КГБ заключалось в том, что чекисты не допускали в свои ряды евреев. Это миф. В оперативных отделах 60-х годов было немало евреев, награжденных высокими государственными наградами за конкретные результаты. Они были своими евреями, им доверяли государственные тайны, посвящали в оборонные секреты. Собственно о том, что они евреи, их сотоварищи вспоминали, только когда за бутылкой водки они начинали рассказывать анекдоты о евреях и больше всех смеялись.

Анатолий Иванович, когда у него возникали сложные вопросы по оперативным разработкам, брал редкую в те времена пачку сигарет «Кэмел» и шел к Марку Шахновичу за советом. Марк был лет на 15 старше Анатолия Ивановича. Он был заядлым курильщиком и непререкаемым авторитетом по части разгадывания сложных многоходовых комбинаций спецслужб противника. С ним советовались не только рядовые сотрудники, частенько его приглашали и в кабинеты руководства Служб. «Плату» за консультации Марк брал только импортными сигаретами. Дождавшись окончания рабочего дня, Анатолий Иванович появился в кабинете Марка. Он сидел один и читал какое-то архивное дело. Молча положив на стол дань, Анатолий начал издалека:

— Послушай, Марк, существует Джойнт — всемирная еврейская организация, которая контролирует всех евреев, рассыпанных по всему земному шару.

— Допустим, что это так.

— Тогда послушай меня и скажи, если я не прав. Закончилась Отечественная война. Мы победили Германию. Началась холодная война — некоторая передышка перед очередной горячей войной.

— Это ты где вычитал насчет передышки?

— Это я сам придумал.

— Молодец, что дальше?

— Американцы создают атомную бомбу. Кто ее теоретики и конструкторы? Я тебя спрашиваю и сам отвечаю — евреи: Альберт Эйнштейн, Лео Сциллард, Эдвард Теллер, Роберт Оппенгеймер, Швингер, Фейнман. Дальше продолжать?

— Давай покороче, я уже устал.

— У нас в создании советской атомной бомбы активно участвуют и руководят важнейшими направлениями Ю.Б. Харитон, Л.Д. Ландау, Я.Б. Зельдович, В.Л. Гинзбург, И.И. Гуревич, Леонтович, Б. Понтекорво. Догадайся, кто они по национальности?

— Ну-ну, — уже более заинтересованно пробубнил Марк.

— Что же это получается? — продолжал Анатолий. — Две супердержавы — антиподы в условиях строжайшей секретности, не сговариваясь, привлекают к созданию оружия массового поражения людей одной и той же национальности. А теперь представь на минуту, что это одна команда, которая разделена пополам между американцами и русскими, а тренер у них один — Джойнт. Или кто-то, о ком мы даже слыхом не слыхивали?

— Ну, это ты загнул, — возразил Марк. — Это уже попахивает всемирным еврейским заговором и антисемитизмом. Конечно, — продолжал он, — евреи, китайцы, цыгане живут везде, и некоторые из них могут быть связаны с разведками своих стран, ну, естественно, кроме цыган. Здесь нет ничего удивительного. Ведь и мы тоже, когда выходим на американца или канадца — выходца из России, сразу раздуваем ноздри. Зов крови, память предков, колыбельные песни. Есть основа для установления и развития контакта.

— Послушай, Анатолий, а что это ты вдруг полез в эти дебри? Тебе что, какой-то еврей предлагает купить маленькую американскую атомную бомбу? Так покупай. Все равно когда-нибудь пригодится, съездишь с ней на рыбалку.

Марк хрипло рассмеялся и хлопнул Анатолия Ивановича по плечу. Анатолий Иванович не стал распространяться о «Сусанине». Марк встал, посмотрел на часы и заторопился:

— Черт, ты меня заговорил, опаздываю на футбол. Хочешь, поехали со мной?

— Нет, мне еще нужно поработать.

Анатолий Иванович шел по коридору к себе в кабинет и продолжал думать: «А вдруг есть, действительно, некая третья сила, которая заинтересована в «холодном» или «горячем» противоборстве США и СССР? Это даже не государство, а какая-то группа людей, которая вершит судьбы мира. Ведь если в конфликте ты контролируешь обе стороны, ты всегда в выигрыше — кто бы ни победил. Да, в Высшей школе этому не учили». Анатолий Иванович чувствовал, как с каждым новым интересным делом он упирался в стену нехватки собственных знаний.

* * *

Наконец, после долгих споров, согласований, утрясок руководство Главка приняло решение переходить к активной фазе операции «Сусанин».

Провожая Гали в аэропорт на самолет, отлетающий в Париж, Анатолий Иванович попросил из Парижа отправить Моше на подставной адрес в Тель-Авиве открытку следующего содержания: «Изя согласен участвовать в совместном проекте и готов вложить часть своих средств. В первой декаде июня он будет несколько дней в Церне. Хотела бы обговорить некоторые условия своего участия. Соскучилась. Почему редко звонишь? Целую. Софа».

* * *

Когда Моше получил от Гали долгожданную открытку, прочитав ее, он затрясся от радости. Неужели, наконец, и он вырвется на открытый простор? Только бы госпожа Фортуна не повернулась к нему задом. На открытку были наклеены две зеленые марки. Это был условный сигнал от Гали о готовности Когана Я.С. к встрече с людьми «Моссада». А что будет происходить в начале июня в Церне? Через несколько минут Моше от информационного отдела получает ответ: с 6 по 10 июня в Международном институте ядерных исследований состоится конгресс по перспективам использования ядерных реакторов на тяжелых нейтронах. Съедутся ученые из 36 стран, в том числе, и из СССР и стран социализма.

Глава 10

Коган Яков Соломонович после года «отсидки» (не выезжал за границу) с санкции руководства КГБ возобновил выезды в командировки в капстраны. На случай выхода на него сотрудников израильской разведки, на Лубянке ему была отработана следующая линия поведения: «Я старый еврей, меня даже в армию молодым не взяли, потому что я ни к чему такому не приспособлен с детства. Я согласился Вам помогать, потому что, может быть, доживу до времени, когда моя дочь — любимая Роза, сможет уехать в Израиль, выйти замуж, родить мне внуков. Может быть, моя скромная помощь Вам, обеспечит ей устройство на жительство на родине предков. Я очень боюсь, что сделаю что-то не так, и КГБ меня посадит. У меня гипертония, я больной человек».

* * *

Эли Борух, еще в самолете, взявшим курс на Женеву, стал настраиваться на беседу с Коганом. Пятнадцатилетний опыт работы в разведке подсказывал ему, что, даже имея девяносто процентов гарантии, какая-нибудь неучтенная мелочь может обернуться провалом вербовочной операции. Всё предусмотреть невозможно. Более того, самые тщательно разработанные планы даже мешают вербовщику, сковывают его инициативу. В молодости Эли увлекался борьбой и даже бывал призёром спортивных соревнований в «Моссаде». Бывало его тренер, расписывая тактику предстоящей схватки с сильным противником в конце инструктажа, наставлял: «Пойми, Эли, ты можешь залезть в голову своего противника — он же готовится к встрече с тобой так же, как и ты. Поэтому побеждает тот, у кого голова работает быстрее на сотую или две сотые секунды. Импровизируй на ковре, если вы физически одинаковые, то подавляй партнера психологически. Никаких сомнений и колебаний. Выходи на ковер так, как будто ты уже победил. Заметь, накаченные мускулы имеют значение, но не главное».

Эти уроки пригодились Эли в вербовочной работе. Как можно убедить человека совершить предательство? Какие слова заставят его, в случае провала, остаток жизни, в лучшем случае, провести в тюрьме? Как быть с совестью, которая потом шепчет тебе в ухо: «Это по твоей вине он получил пожизненное заключение, или, как у арабов, кончил жизнь на виселице?»

Стюардесса поравнялась с Эли — время подходило к обеду.

— Что будете — минеральную, сок, вино?

— Томатный сок, пожалуйста.

Эли почти наизусть заучил материалы, которые находились в досье на Когана. Его задача облегчалась информацией от «Далилы» (такой псевдоним Моше присвоил Гали). Информация была о том, что Коган готов говорить. Не ошибается ли «Далила»? Может быть, желаемое принимает за действительность? А, может быть, это одна из хитро придуманных ловушек КГБ? Но мне пока в Берне ничего не грозит. Встречусь, побеседую, и после первых слов станет ясно, не зря ли потрачены деньги «Моссада».

* * *

Для участников симпозиума устроители забронировали номера в гостинице, располагавшейся в десяти минутах ходьбы от конгресс-холла. Очень удобно. Вечер прошел в обычных для такого события хлопотах. Пока все разместились, пока подъехали опоздавшие, пока организаторы раздавали участникам материалы выступлений и значки с именем, фамилий и названием страны делегата, подошло время ужина. Одноместный номер в конце коридора вполне устроил Боруха. Окна выходили во двор, все чисто, аккуратно прибрано. Горячий душ восстановил его силы. Переодевшись в вечерний костюм, он направился в ресторан при гостинице.

— Итак, часы пошли. У меня в распоряжении три дня. Последний день — резервный, на всякий случай. Следовательно, сегодня надо уже обозначиться и договориться о встрече на завтра.

Эли заказал официанту фуа-гра — свой любимый паштет из гусиной печени и легкое рыбное блюдо с овощами. Бокал трёхлетнего Божеле настроил его на оптимистический лад. Чем чёрт не шутит. Может быть, удача улыбнется ему напоследок.

Эли уже давно решил, что вербовка Когана — его последнее дело. Хватит, пора уходить на покой. Еще пару, тройку лет он может поработать, как преподаватель в разведшколе, или как консультант. Резко менять образ жизни опасно. Пора заняться здоровьем. Три последних года, проведенные в Москве, стоили ему многого. Врачи записали его в гипертоники, беспокоила давно заработанная язва желудка. Он заметил, что реже стал оборачиваться вслед полным брюнеткам… Да, годы брали своё…

В это время в ресторан вошли несколько человек — явно русские. На них он насмотрелся в свое время в Москве и мог безошибочно узнать их даже в толпе. Почти одинаковые черные и темно-серые костюмы, нейлоновые белые рубашки, черные ботинки. Они разместились за двумя свободными столиками в углу зала. Среди русских ученых Эли быстро нашел «Хроноса». Почему Якову Соломоновичу дали в «Моссаде» такую кличку, Эли не знал. Хронос — бог времени, дарующий бессмертие. Видимо, какой-то умник из молодых рассчитывает на долгую работу с ученым из Дубны. «Хронос» был лет на пять-семь старше Эли. Выглядел он для своих пятидесяти лет вполне прилично. Костюм сидел на нем немного мешковато. Но Эли мог по пальцам пересчитать в Москве его знакомых русских, которые шили себе костюмы на заказ или покупали их за границей. Седые волосы, видимо перед поездкой, были более-менее приведены в порядок местным парикмахером. Михаил Соломонович о чем-то оживленно беседовал с коллегами.

— Так, клиент на месте. Надо принимать решение. Главное — вытащить его на встречу так, чтобы его сотоварищи этого не заметили.

Закончив ужин, Эли спустился на первый этаж и подошел к reception.

— В каком номере остановился Яков Коган? И дайте, пожалуйста, его телефон.

— Одну минуту, — портье пробежал глазами список ученых, лежащий перед ним на стойке. — Яков Коган из Москвы — номер 316, телефон 224.

— Спасибо.

Борух вернулся на второй этаж. Через стеклянную дверь он увидел, что русские уже пили чай. Скоро они выйдут. План был очень простой. Нужно дождаться, когда Коган окажется один у себя в номере, быстро вернуться в свой номер и позвонить ему по телефону. Отрекомендоваться от Гали и пригласить к себе в номер на бокал вина. Он сел в удобное мягкое кресло в углу холла, из которого был виден выход из столовой. Не успел он, как следует, устроиться, как увидел Якова Соломоновича. Поговорив о чем-то с друзьями, Яков Соломонович направился по коридору. Действовать нужно было немедленно. К лифту они подошли одновременно. Зайдя за Яковом Соломоновичем, Эли загородил спиною вход и нажал кнопку закрытия дверей. В кабине они были одни. Старый приём.

— С приездом на симпозиум, Яков Соломонович, — на хорошем русском произнес Эли. — Меня зовут Эли, я из Израиля. Вам привет от нашей общей знакомой Гали.

В это время дверь лифта открылась. Эли нажал, не глядя, кнопку шестого этажа.

— Ничего, если мы прокатимся на три этажа выше?

Всё это время Яков Соломонович молчал, соображая, что здесь происходит.

— Извините, мне бы не хотелось, чтобы нас видели посторонние. Я буду очень краток. — Эли протянул Михаилу Соломоновичу визитку, на обратной стороне которой были написаны два числа — 611 и 369. — Сегодня вечером, в удобное для Вас время, лучше, когда уже все улягутся спать, я жду Вас у себя в номере 611. Я привез для Вас подарок от Гали, и мы побеседуем.

Двери лифта открылись, и Эли вышел на этаже, даже не дождавшись ответа. Перед выходом он улыбнулся Яков Соломоновичу, как старому знакомому, и нажал кнопку третьего этажа.

Вернувшись к себе в номер, Яков Соломонович заметил, что всё еще держит визитку в руке. Положив её в нагрудный карман пиджака, он достал из дорожной сумки складной зонт и спустился на первый этаж. На выходе его ждали коллеги, решившие прогуляться на свежем воздухе перед сном.

— Ну, что ты там так долго копался? Поди, уже какую-нибудь местную красавицу закадрил? — и двинулись без всякой цели — куда глаза глядят.

* * *

Только на улице к Якову Соломоновичу вернулось самообладание. Всё произошло так внезапно и неожиданно, что он не проронил ни звука. «Как он себя назвал, Эли? Конечно, он из «Моссада». — Ребята с Лубянки предвидели такую возможность, и он внутренне был готов к этой встрече. — Надо же, неужели они не понимают, что играют с огнем. Неужели, они готовы применить атомное оружие против арабов? Ведь это может закончиться концом света».

Вернувшись с прогулки, в первом часу ночи по местному времени, уставшие ученые разошлись по номерам и заснули сном праведников. Не спали двое — Эли и Яков Соломонович. Эли посмотрел на часы — десять минут после полуночи. Он спокойно сидел в кресле и ждал. Голова была пустая. Никаких мыслей — придёт, не придет — никаких переживаний по этому поводу. Нужно беречь силы для беседы. Все-таки, один раз ему уже повезло с лифтом. Лучше глаза в глаза, а не по телефону. Зашуршала дверь лифта. Послышались приглушенные ковровой дорожкой шаги. Осторожный стук в дверь.

— Входите, — Эли подошел к двери и впустил Якова Соломоновича.

— Мне бы не хотелось долго отсутствовать в номере. Вдруг меня могут хватиться.

— Конечно, конечно. Я понимаю. Спасибо, что зашли. Присядьте, пять-десять минут будет достаточно. Сейчас я хочу с Вами договориться о встрече на завтра. По расписанию завтра с 17.00 начнутся пленарные заседания и до 20.00. Что, если мы поужинаем у меня в номере?

— Хорошо, мои коллеги в это время хотят пойти по магазинам. Вы же понимаете… надо привезти домой сувениры, всякую мелочь.

— Конечно. Хорошо, тогда до завтра. Спокойной ночи. Мы все сегодня устали с дороги.

Проводив Якова Соломоновича, Эли забрался под прохладную простыню и мгновенно заснул.

* * *

Вечером следующего дня они сидели за сервированным столом.

— Уважаемый, Яков Соломонович, — начал Эли. — Мы с Вами уже подошли шестидесятилетнему рубежу. Я немного моложе Вас, но тоже, как и Вы родился с «серебряной ложкой во рту». Мир, в котором мы живем, полон противоречий. После Второй Мировой войны только янки, англичане и европейцы более менее комфортно устроились. Остальные народы, особенно наш, вот уже тридцать лет воюет за свою свободу и независимость. Я понимаю, Вы выросли в Советском Союзе, но ведь это Ваши коммунисты провозгласили лозунг о праве нации на самоопределение. И мы с вами полностью согласны. Это ваш Александр Невский сказал: «Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет». Лучше не скажешь! Я понимаю, Вы ученый, а не политик и, может быть, не можете глубоко прочувствовать, каких усилий и крови стоит нашему народу сохранение границ Израиля в неприкосновенности…

— Всё, что Вы сейчас сказали. Я разделяю Вашу позицию. Но и у арабов, наверное, есть, что сказать. Я не историк, но знаю, что у этого конфликта длинные корни. Я говорил Гали, что готов оказать посильную помощь коллегам. Международный обмен научными идеями существует не одну сотню лет. Иначе, наука вообще не развивалась бы.

— Конечно, конечно. Вы правы. Но представьте, если арабы опередят нас? Наш народ хочет только одного, чтобы бандит знал, что в руках у нас оружие, которое его уничтожит.

— Хорошо, здесь нет объекта для спора. Что Вы хотите конкретно?

Эли про себя: «Что-то мы слишком быстро продвигаемся, как бы не пойти юзом».

— Вы один из известных ученых мирового уровня…

«Ну, это ты дорогой, загнул», — подумал Яков Соломонович про себя.

— …наши ученые были бы очень признательны Вам, если бы периодически получали от Вас ценные советы и рекомендации по прикладным аспектам ядерных исследований. Мы Вас просим оказать помощь по очень узкому спектру вопросов, не более того. Заметьте, мы не просим Вас дать информацию о ядерном потенциале Советского Союза, о новых видах стратегического атомного оружия, о ядерных реакторах на подводных лодках или в космосе.

— Но, Вы понимаете, что КГБ не зря получает деньги. Все эти материалы засекречены и строго охраняются. За каждым ученым следят десятки глаз. А я, по натуре, человек трусливый. Я боюсь улицу перейти на красный свет. Если меня поймают? Это же позор на всю мою семью!

— Яков Соломонович, я Вас не принуждаю. Вы сейчас можете встать и уйти, и я Вам слова не скажу. Но Ваше имя будет со временем вписано в анналы истории Израиля, как человека — патриота, спасшего страну от ядерного шантажа. И, что немаловажно, Вы решите свои материальные проблемы. Мы откроем Вам счет в швейцарском банке… Ну, а что касается Вашей безопасности — я не открою большой тайны, если скажу — десятки друзей Израиля в вашей стране многие годы успешно помогают нам крепить оборону. Мы умеем беречь наших друзей.

— Хорошо, мне надо еще подумать. Как все это практически будет выглядеть? Вы должны понять меня. Ни о какой разведке не должно быть и речи. Никаких псевдонимов и паролей. Никаких тайнописей и встреч в подворотнях. Никаких денег и счетов в банках. Правда, — Яков Соломонович запнулся, — может быть, золото, золотые вещицы: женские украшения, портсигар. Жена у меня всю жизнь мечтала о дорогих побрякушках.

Барух внимательно слушал, не перебивая. Главная цель достигнута. Яков Соломонович согласен делиться секретами. В остальном можно идти ему навстречу. Пусть немного привыкнет к своей новой роли, а там все пойдет само собой. Барух продолжил беседу.

— Мы заинтересованы в Вашей безопасности не меньше, чем Вы. Мы рассчитываем на длительное и плодотворное сотрудничество с Вами. У нас есть богатый опыт в этой области. Если Вы следите за политическими событиями в мире, то должны согласиться. КГБ за последние годы арестовал несколько агентов ЦРУ. Но не было ни одного, повторяю, ни единого случая, чтобы они арестовали кого-либо из наших тайных помощников в СССР. А они есть, и их немало. Мы ценим людей, которые доверяют нам, и в обиду их не даем. Мы предлагаем Вам, Яков Соломонович, самый безопасный способ связи — через тайник. Мы подготовим Вам безопасное место, где Вы будете оставлять для нас свои материалы. Вы будете незаметно ставить сигнал, означающий, что материалы в тайнике. Вот и все. Наши люди будут забирать их и переправлять в Израиль. Мы, конечно, могли бы Вас снабдить фотоаппаратом вроде этого.

Барух вынул из внутреннего кармана пиджака авторучку.

— Это настоящая авторучка, в которую вмонтирован миниатюрный фотоаппарат.

— Нет-нет! — Яков Соломонович даже не стал брать его в руки. Откинувшись на спинку кресла, он молитвенно сложил руки. — Поймите, я ученый, немного рассеянный человек. Могу где-нибудь оставить ее, потерять, наконец. Это же улика!

— Хорошо, — согласился Барух, подавив вздох сожаления. — Хорошо, если Вы не готовы… Давайте поговорим о тайнике. Тайник № 1 мы для Вас на всякий случай уже подготовили. Он находится недалеко от станции метро «Измайловский парк». Вам там приходилось бывать?

— Да, на 7-й Парковой улице живет мой приятель, и, когда я приезжаю к нему, мы часто гуляем по парку.

— Отлично. Вот описание тайника, расположенного в северной стене, окружающей Петровское подворье. Петровское подворье — историческое место. Отец Петра I основал его в 17 веке. Подворье расположено на острове, окруженном со всех сторон искусственно вырытым широким прудом. В центре усадьбы возвышается великолепный храм, купола которого видны издалека. На остров можно попасть, перейдя по одному из двух мостов. Рядом находится самый большой в Европе гостиничный комплекс «Измайловский». Недалеко на огромной площади раскинулся «Вернисаж». Место для тайника было подобрано удачно. К нему можно было незаметно подойти, обработать и так же спокойно уйти, растворившись среди прогуливающихся по аллеям. Все, что Вам нужно будет сделать, это отодвинуть влево помеченной желтой краской кирпич и положить в образовавшуюся щель дискету, завернутую в целлофан. Там же можно оставить для нас информацию на обыкновенной бумаге: образцы, чертежи — в общем, все, что Вы посчитаете ценным и полезным для нас. После закладки кирпич возвращаете на прежнее место. Не пытайтесь его вынуть из стены, это невозможно сделать. Если все делать спокойно и не спеша, на закладку материала уйдет не более 10–15 секунд. Тайник подобран в мертвой зоне, то есть, когда Вы будете стоять около него, никто из случайных прохожих Вас не увидит. В этом же месте мы будем оставлять для Вас…

Барух на секунду замешкался, хотел сказать «инструкции», но сказал «просьбы наших ученых».

— Периодически Вас будет навещать Гали. Если Вам что-либо потребуется для нашей совместной работы, можете спокойно передавать через нее. Гали не знает о тайнике, пожалуйста, случайно не проговоритесь. О нем должны знать только Вы, я и мой помощник, который будет обеспечивать связь с Вами.

Эли поднялся с места и налил вино в бокалы.

— Давайте, Яков Соломонович, выпьем за успех нашего общего дела.

Эли достал из чемодана обтянутый черной кожей футляр для очков.

— Это Вам подарок, Яков Соломонович, очки в золотой оправе с цейсовскими стеклами.

— А, откуда Вы узнали?..

— Яков Соломонович, когда хочется сделать приятное, все получается само собой.

— Спасибо!

Яков Соломонович примерил очки, взял материалы симпозиума, и прочитав, радостно сказал:

— Большое спасибо, это как раз то, что мне очень нужно для работы. Очки у меня ломаются каждые полгода.

— Я рад, что угодил Вам. Теперь посмотрите сюда. — Барух поднес футляр поближе к Якову Соломоновичу. — Видите, здесь есть небольшой выступ. Если его утопить — откроется двойное дно.

Эли аккуратно достал два листа папиросной бумаги, на которой что-то было нарисовано.

Яков Соломонович после ознакомления с инструкцией неуверенно взял футляр в руки и пробовал его открыть и закрыть.

Эли продолжил:

— В Москве мы с Вами будем встречаться в самых крайних случаях с тем, чтобы Вас не подставить. Материалы через тайник будете передавать нам раз в два-три месяца, не чаще. Мы осторожно работаем, комар носа не подточит.

Яков Соломонович, глядя прямо в глаза Эли, спросил:

— Вы были так уверены, что я соглашусь на Ваше предложение, что уже заранее подготовили место для материалов?

Эли, помедлив:

— Мы всегда все стремимся готовить заранее. А на счет уверенности… Мы оставили последнее слово за Вами. Хотя мы очень надеялись, что оно устроит обе стороны.

— Мне пора возвращаться.

— Больше мы с Вами здесь не увидимся. Завтра утром я возвращаюсь в Израиль. Заранее спасибо Вам за все, будьте здоровы и берегите себя. Ждем от Вас вестей. До свидания.

Глава 11

Всю дорогу назад, домой, Яков Соломонович был замкнут и немногословен. Удобно устроившись в кресле самолета ТУ-144, около иллюминатора, он долго наблюдал за изменяющимися формами багровых облаков, подсвеченных оседающим за горизонт солнцем. Сидевший рядом с ним профессор, Багрицкий Герман Никандрович, после нескольких безуспешных попыток втянуть его в разговор о ЦЕРНЕ, отстал и переключился на соседа справа.

— Высота десять тысяч метров, температура за бортом минус сорок шесть градусов, — услышал он по радио мелодичный голос стюардессы. — Наш самолет совершит посадку в аэропорту Шереметьево в восемнадцать часов 30 минут московского времени.

«Значит, дома я буду где-то около двенадцати ночи. Хорошо, приеду, поем горяченького, выпью грамм сто коньяку и лягу спать», — подумал Яков Соломонович.

Уставшие веки тяжело опустились. Всплыло улыбающееся лицо жены. Она смотрит на него понимающим всё взглядом, как будто говорит: «Я уже всё знаю о том, что с тобой приключилось. Не волнуйся, всё будет хорошо. Я с тобой». Теплая волна добрых чувств заполняет сердце ученого: «Софа, милая Софа. Даже и не знаю, стоит ли тебе рассказывать, стоит ли тебя втягивать в эти игры взрослых детей? Конечно, мне бы было легче. Твои советы часто спасали меня от неприятностей. Но ты потеряешь покой, будешь беспокоиться за меня. Стоит ли тебя нагружать такой обузой? Нет, пожалуй, лучше я всё оставлю пока внутри себя. Неизвестно, во что это ещё выльется».

Несколько лет тому назад, Яков Соломонович, под давлением обстоятельств и ради сохранения мира в семье, признался дорогой жене, что иногда помогает чекистам. Этому предшествовало событие, которое никак не вписывалось в стереотип размеренного образа жизни ученого. Однажды глубокой ночью к дому Якова Соломоновича подкатила черная «Волга». Яков Соломонович, быстро одевшись, сказал встревоженной жене, что его срочно вызывают в Москву на утреннее заседание президиума Академии Наук. На самом деле он потребовался Лубянке.

Утром следующего дня, мудрая Софа, сделав всего два невинных телефонных звонка его коллегам, поняла, что Яков сказал ей неправду. Адюльтер не исключался, хотя это было трудно представить в его то годы. Правда, за Яковом водились грешки, когда ему было лет сорок. Но кто будет гонять машину с МOCовскими номерами из Москвы в Дубну за шестидесятилетним «жеребцом»? Значит, здесь было что-то посерьезнее.

Яков Соломонович появился дома вечером через два дня, успев позвонить Софе за это время из столицы несколько раз. За ужином Яков слишком подробно, по мнению жены, стал рассказывать об академических склоках. Кто кого подсиживает, кто пытается заручиться поддержкой отдела по науке ЦК КПСС, кто и почему не вылезает из загранпоездок. Софа чувствовала, что за всем этим скрывается какая-то тайна. А какая женщина откажет себе в удовольствии побыть какое-то время детективом?

Истощив себя, Яков Соломонович, привычно поцеловав жену в щеку, пожелал ей спокойной ночи и отправился спать в себе в кабинет. Софа не имела привычки лазать по карманам мужа, но на этот раз разрешила себе воспользоваться этим древним правом всех жен. Яков Соломонович имел обыкновение, как человек дисциплинированный, но не полагающийся на память, планировать свои дела загодя с указанием времени и места. Вот эту бумажку Софа и искала в карманах пиджака, брюк и плаща. Нашла её она в книге Джованни Боккаччо «Декамерон», которую видимо, читал подозреваемый в измене на обратном пути в поезде из Москвы. Софа даже не знала, что в их библиотеке есть эта книга, по её представлению энциклопедия средневековой эротики и распутства.

Кроме аккуратно составленного расписания встреч с какими-то иностранцами и находилась, написанная явно женской рукой, записка: Трифоновская улица дом 11, второй подъезд, третий этаж, дверь направо, Людмила Борисовна после 20.00. Далее сознание Софьи Золмановны погрузилось в какой-то туман. Пришла она в себя оттого, что услышала собственный крик:

— Кто такая эта Людмила Борисовна? Я тебя спрашиваю, кто она такая?

Она трясла за плечо, успевшего уже крепко заснуть, ловеласа. Разбуженный столь необычным способом, Яков Соломонович тоже испытал шок, так как уже лет двадцать не видел жены в таком состоянии. Всякие случающиеся в семье недоразумения они уже давно разрешали мирно и спокойно за столом. Врать было бесполезно, Софа, психолог по образованию, ложь обнаруживала не хуже самых современных бесконтактных детекторов лжи.

— Она хозяйка явочной квартиры, — сдался Яков.

— Какой квартиры?

— Явочной.

— Она, что, содержит притон, которым ты пользуешься?

— Софа, Софа, выпей воды и успокойся, — Яков принес стакан, от которого пахло корвалолом. — На, выпей.

— Ты, что, меня еще ревнуешь? — Яков Соломонович попытался обнять Софу за плечи.

Она резко отстранилась. Немного успокоившись, продолжила:

— Я хочу знать правду. Если ты влюбился и тайно встречаешься в Москве с этой женщиной, и тебе с ней лучше, чем со мной… — У Софы перехватило горло.

— Перестань говорить чепуху, — начал уже сердиться Яков Соломонович. — Сядь и слушай. Только сначала, дай слово, что всё, что услышишь, сохранишь в тайне.

— Ну да, сейчас ты мне скажешь: шёл, подскользнулся, упал, очнулся, гипс, чья-то записка в книге. Это только дуры в кино верят таким сказкам.

Отсутствием юмора Софа не страдала даже в критических ситуациях. Но Якову сейчас было не до смеха. Он шел на нарушение своей подписки о неразглашении тайны сотрудничества с домом 2 на Лубянке. Но спокойствие жены дороже.

— Дорогая, мы с тобой прожили большую жизнь в любви и доверии. Кроме тебя я никого больше не любил. Случайные встречи, увлечения. от них никто не застрахован. Я всегда и сейчас верен тебе и дорожу нашими отношениями. Именно поэтому я раскрываю сейчас перед тобой одну тайну… — Яков Соломонович замолчал, как бы пытаясь найти нужные слова.

— Ты знаешь, что моя работа связана с обороной страны. А где секреты, там и КГБ. Ты это хорошо знаешь. Все мои выезды с заграницей проходят с их санкции. Иногда они обращаются с различными просьбами, например, познакомиться поближе с ученым Джоном, прощупать, чем он дышит и какие политические взгляды и так далее. Как я могу им отказать? Мне это даже представить трудно. Тем более что Джон мне сам интересен, так как работает по моей тематике. Потом следует еще просьба, еще… Я не вижу в этом ничего плохого. Иногда они советуют держаться подальше от, например, Янга, который вынюхивает при встречах с нашими учеными оборонные секреты. Я им благодарен за это.

— И давно ты благодарен им за это?

— Перестань язвить, прошу тебя. Как только я часто стал выезжать за границу, — слукавил Яков Соломонович.

— Они, что, платят тебе за это?

— Нет, что ты. Это мой патриотический долг гражданина страны.

— Ну, а все-таки, кто такая Людмила Борисовна?

— Ну, ты, что книг не читала, «Семнадцать мгновений весны» не смотрела три раза? По этому адресу в большой двухкомнатной квартире живет вдова, которая помогает ребятам с площади Дзержинского встречаться со своими помощниками или агентами.

— Значит, ты тоже агент?

— Неужели не понятно?

— Это опасно?

— Не опаснее полета на самолете.

Что-то в состоянии Софы изменилось. Яков это изменение скорее почувствовал внутри себя, где-то там около сердца. Она села рядом на кровать и прижалась к нему. Долго сидели молча. Никто не хотел нарушать установившуюся тишину. Когда люди умолкают, звуки окружающего их мира как будто усиливаются. В Доме Культуры закончился последний киносеанс, и молодежь расходилась по домам, весело перекликаясь. Под окнами послышалось треньканье звонка велосипеда. В соседней комнате заскрипели деревянные половицы.

— Яков Соломонович, — неожиданно нарушила тишину Софа и, голосом тюремного надзирателя продолжила. — Так какого черта Вы так беспечны при выполнении заданий органов безопасности?

«Что это на неё нашло, уж не свихнулась ли», — подумал Яков.

— Я Вас спрашиваю, — продолжала Софа. — Почему Вы чуть ли не расшифровали адрес секретной квартиры КГБ? Почему Вы разбрасываете по всяким книгам секретные записки, вместо того, чтобы их немедленно уничтожить?

— Нежданова. Ну, чистый МХАТ.

Софья Золмановна достала из кармана халата злосчастную записку.

— На первый раз, я Вас прощаю, но в следующий.

Разбуженная голосом спорящих родителей, Роза, наконец, поднялась с постели и пошла туда, откуда они раздавались. Открыв дверь, она увидела папу и маму, заговорщицки склонившихся над хрустальной пепельницей, в которой догорал какой-то листок бумаги.

* * *

Тель-Авив. Штаб-квартира «Моссада». Эли Борух докладывает руководству о выполнении задания.

— Яков Соломонович или «Хронос», как мы его назвали, произвел на меня впечатление осторожного, чтобы не сказать, трусливого человека. Его ценность, как источника информации научно-прикладного характера, не вызывает у меня сомнения. Он действительно находится в составе группы ученых, курирующих промышленное производство советских ядерных боеприпасов. На встрече я его ознакомил со списком вопросов, которые интересуют в первую очередь наших ученых-ядерщиков. По его реакции можно было понять, что ответы на эти вопросы не вызовут у него затруднений. Я не стал прижимать его к стенке и требовать информации прямо здесь и сейчас. Это могло бы его испугать, я в этом уверен. Ему нужно еще время, чтобы дозрел.

Инструкции к тайнику он все-таки взял, так как согласился, что это гораздо безопаснее, чем встречаться с нашими людьми в Москве. К тому же упоминание о счете в банке заметно повлияет на его решение. Первые материалы он обещал подготовить месяца через полтора. Теперь остается только ждать, снесёт ли курочка, как говорят русские, золотое яичко. К сожалению, кроме «Далилы» у нас нет других подходов к «Хроносу», а жаль. Сейчас было бы очень важно знать, что он делает, а главное, что думает. Наши психологи составили его психологический портрет — он им напоминает каплю ртути, которая всегда скользит в сторону наклона. Хорошо, если это наша сторона…

Глава 12

Блистательная мадам Легаре возвращалась домой по парижским улицам пешком, в сопровождении Мишеля де Лафевр. После всех этих треволнений в Иерусалиме, она могла себе позволить немного расслабиться.

Мишель был высокий молодой человек с какой-то особенной, звериной красотой. Богатейший отпрыск знатной французской фамилии, талантливый архитектор, известный ловелас, славившийся своим непостоянством, он почему-то любил иногда показать свою грубость и распущенность, которая, по большому счету, была ему не свойственна. Гали любила иногда проводить время с подобного рода субъектами.

— Ну ты утерла нос Родье, — сказал, смеясь, Мишель и попытался ущипнуть Гали.

Де Лафевр вспоминал, как Гали удалось поставить на место одного видного знатока русской живописи, который утверждал, что женщина и искусство, а также искусствоведение — понятия несовместимые.

Гали мягко отвела руку Мишеля и вошла в дом. Она была недовольна, что ей приходится приводить этого самца сюда, но отделаться от него сегодня не представлялось возможным. Он был очень злопамятным, обиды запоминал надолго и не прощал никому. А его расположение могло еще очень пригодиться Гали. К тому же на сегодняшний вечер у нее не было особых планов. Так почему бы не поразвлечься, не совместить, так сказать, полезное с приятным?

Он начал раздевать ее прямо в коридоре. Гали не нравилась такая бесцеремонность. Ведь она не давала никаких поводов.

— Подожди, — сказала она, — мне нужно сделать один звонок.

Мишель нехотя выпустил ее из объятий.

Гали прошла в комнату, думая, кому бы позвонить. Взгляд упал на листочек, который оставил ей Жан и который она небрежно вложила в записную книжку. Что же, так тому и быть.

— Алло, Жан? — сказала Гали, набрав номер и дождавшись, когда абонент возьмет трубку.

— Вам нужен Жан? Сейчас я его позову, — раздался в трубке мелодичный женский голос.

Гали не успела удивиться: ее внимание было отвлечено Мишелем, зашедшим в комнату. Он стоял в дверях, внимательно прислушиваясь к разговору. Зрачки его сузились, как у дикого зверя. Он понял, что с ним играют. Это только раззадорило Гали, и она не стала выяснять у Жана, кто эта милая девушка, что взяла трубку.

— Жан, привет, дорогой, — томно сказала она, — как жизнь?

— Гали, я так рад, что вы позвонили! Вы ведь простили мне ту дерзость, правда?

— Конечно простила, — Гали с удовольствием заметила, что Мишель крадучись, как тигр за добычей, направляется к ней. Она стояла вполоборота к нему и как бы ничего не видела, — и чтобы доказать это, приглашаю тебя на танцы, завтра вечером, пойдет?

Мишель настиг ее и рванул сзади молнию. Прекрасная грудь Гали словно выпорхнула из тесной клетки. Мишель стал ласкать ее, по-хозяйски обхватив Гали сзади, и осыпая страстными поцелуями шею любовницы.

— Ну что, ты согласен? — продолжала Гали разговор.

— Конечно, — восторженно отвечал Жан, — где встречаемся?

— Завтра в семь, где обычно, — только и успела сказать Гали, когда Мишель, горящий от возбуждения, повалил ее на пол.

Гали не стала возражать. Ей нравилось дразнить Мишеля, но она всегда чувствовала грань, за которой возбуждающая злость перерастает в обиду, и никогда не переступала ее.

Он рвал на ней платье, срывал ажурные трусики, неистово впивался в губы. Он словно бы хотел смять ее, подчинить себе, проглотить целиком, без остатка. Навалившись на нее сверху, он брал ее ожесточенно, с боем, как завоеватель. Она кусалась, царапалась, извивалась, как кошка. Но наконец сдалась, и позволила ему овладеть собою, вернее отдалась ему с той раскрепощенностью и страстностью, с какой делала это всегда. Они достигли пика наслаждения вместе и синхронно разжали объятия, когда напряжение спало.

* * *

Если бы, падая, Гали не опрокинула столик вместе со стоявшим на нем телефоном, Жан услышал бы стоны и вскрики. Но он не услышал. Связь прервалась, и в трубке раздавались лишь короткие гудки.

— Что это была за женщина? Это она должна была позвонить? — спросила его Мари.

Мари была однокурсницей Жана и единственным человеком, у которой был телефон. Вернее, телефоны были и у других ребят, но только Мари могла спокойно выносить ежедневное присутствие у себя в квартире Жана, ожидающего важного, очень важного звонка!

Когда в конце прогулки прекрасная Гали вдруг спросила у него номер, Жан не смог ей сказать, что у него нет телефона и что он вообще живет в общежитии. Поэтому он дал ей телефон девушки, которая никогда не отказывалась помочь ему в трудной ситуации. Он надеялся, что и на этот раз она не откажет.

Он оказался прав. Мари согласилась не только быть добровольной секретаршей, то есть сразу же сообщать, если ему кто-то позвонит, но даже предложила Жану готовиться вместе к занятиям. Глядишь, пока он у нее, и прозвенит долгожданный звонок, и бегать никуда не придется. Так и случилось.

Сегодня они сидели и весело болтали о занятиях, о преподавателях, о том, какой забавный профессор Нуарре, и что голос у него похож на скрип двери, от того самого склада, что отец Жана каждый вечер закрывал на ключ в Марселе. И вдруг этот дурацкий звонок!

И вот теперь Мари обнаружила, что загадочный абонент — женщина с возбуждающим, сексуальным голосом, а вовсе не будущий работодатель Жана, как она думала вначале. Женщина, в которую он влюблен, и которая тоже проявляет к нему благосклонность. Это можно было определить по сияющему лицу Жана, по тому, с каким воодушевлением он стал собираться домой.

— Спасибо тебе, Мари, ты настоящий друг, — радостно сказал ей Жан на прощание, — я твой должник.

Мари грустно посмотрела ему вслед.

* * *

После всего Гали с Мишелем еще какое-то время лежали на полу, отдыхали. Мишель положил голову ей на грудь. Гали гладила его волосы и размышляла. Теперь, когда ее любовник удовлетворил свою животную страсть и почувствовал себя победителем, с ним можно было делать все, что хочешь. И Гали думала, как лучше использовать его в ближайшее время.

— Я порвал тебе платье, — виновато сказал Мишель, — прости, я куплю тебе новое платье, нет, дюжину платьев.

«Ну уж нет, мой дорогой, одними платьями ты не отделаешься», — подумала Гали. Но она ничего не сказала, а лишь ласково поцеловала его в губы.

* * *

Это была их третья встреча, и Жан надеялся, что она окажется решающей. Они пошли туда, куда хотела она — в дансинг, и сердце Жана радостно сжалось. Гали любила танцевать, а значит, у него есть шанс.

Выглядела она, как всегда, восхитительно. В красном платье с глубоким декольте и распущенными волосами, она чем-то напоминала цыганку. Жан шел рядом с ней, и, как и в прошлый раз, ему казалось, что все мужчины вокруг завидуют ему.

Дансинг оказался очень приятным местом с уютным баром и с просторной танцевальной площадкой. Сбоку находилось помещение для оркестра, впрочем, оркестр — это сильно сказано. Сегодня там играло трио — гитара, саксофон и скрипка. «Что же, легче будет договориться, если Гали захочет заказать какую-нибудь музыку», — подумал Жан.

Но Гали не требовала от него звезд с неба. Похоже, она понимала, что «нищий студент» не располагает особыми средствами, и не хотела ставить его в неловкое положение. Она попросила Жана заказать ей мартини со льдом, а сама села за столик и стала наблюдать за танцующими.

Народу было немного, среди танцующих пар особо выделялась одна — молодой красавец, с великолепным телом и копной черных волос и дамочка преклонного возраста, увешанная драгоценностями, как новогодняя елка. Они танцевали вальс. Дамочка постоянно сбивалась с ритма, наступала кавалеру на ноги и шутливо извинялась. Кавалер относился к этому спокойно и начинал танец снова и снова, попутно поясняя что-то партнерше. Его терпению можно было только удивляться, если не знать, что у него за профессия.

Парень был жиголо — человек, развлекающий дам за деньги. В его обязанности входило подсаживаться к дамочкам за стол, ухаживать за ними, танцевать, поддерживать светскую беседу. То есть делать все то, что обычно делает кавалер, только, разумеется, не бескорыстно.

— Во дает, — сказал Жан, подходя к столику с бокалом мартини для Гали и рюмкой коньяку для себя.

Эти слова относились к тому самому парню-жиголо, который сейчас танцевал с партнершей рок-н-ролл. Он увлекал ее за собой, подбрасывал, кружил на месте, и она, словно обретя второе дыхание, отплясывала, как шестнадцатилетняя девчонка. Пусть невпопад, но зато с каким задором!

Гали с жадностью наблюдала за этой парой. Она так любила танцы! Горячие, страстные, стремительные. Они пьянили ее, как бокал хорошего вина. Возбуждали, как ласки опытного любовника. Это тоже было высокое искусство. Искусство, в котором она стала профи. Но, как и в области любовных утех, многое зависело от партнера. А с ними-то ей последнее время как раз и не везло.

Черт, этот парнишка будет занят еще очень долго. Не в правилах жиголо бросать свою партнершу. Даже ради такой женщины, как Гали. Это непрофессионально. А ведь она, пожалуй, даже заплатила бы ему, чтобы он стал ее кавалером. Потому что деньги — самый простой способ получить желаемое. Если они есть, конечно. А ей хотелось заполучить этого танцора, здесь и сейчас.

— Гали, если бы я заказал тебе чай, то сказал бы сейчас, что он остынет, — сказал Жан. Ему очень не понравилось явное внимание Гали к молодому танцору.

Гали сделала маленький глоток. Тьфу, что за гадость! Этот мальчишка не может даже сделать правильный заказ. Гали поставила бокал на стол, думая, как бы наказать Жана за свое плохое настроение.

— Может, пойдем танцевать, — робко спросил Жан.

— Ну что же, пойдем. Вам дается шанс, месье Фурье.

Если Вы не сумеете угодить мадам Легаре, а угодить ей очень сложно, она покинет Вас навсегда. Не в мир иной, конечно, что вы, есть места приятнее. Просто она вычеркнет вас из списка особей мужского пола, достойных ее, пусть мимолетного, внимания.

Жан вывел свою партнершу в центр танцевальной залы. Музыканты доиграли последние такты рок-н-ролла. Наступила тишина. И в этот момент Жан понял, что не бывает ничего случайного. Быть может, он встретился с той маленькой девочкой из предместья Марселя именно для того, чтобы она привела его в школу танцев. И чтобы он мог не ударить в грязь лицом перед самой прекрасной женщиной на свете. Та девочка, как же ее звали?.. Но вспомнить ее имя Жан не успел. Грянули первые аккорды танго — самого любимого танца Жана.

Как только Жан начал танец, Гали поняла, что нашла в нем достойного партнера. Он властно вел ее вперед, разворачивал, отталкивал, бросал и ловил в последнюю минуту. Каждый шаг, каждое движение было точным, выверенным, и в то же время вдохновенным, как импровизация. Это был танцор от Бога. Его сильные руки обжигали ее сквозь тонкий шелк платья. Его стремительные движения возбуждали, раззадоривали ее. Она словно слилась с ним в единое целое, чувствовала малейшее движение, нет, даже просто намек на движение, и отвечала, и подчинялась, потому что он был сильнее, потому что он был прав.

Это был экстаз, любовное безумство, симфония, построенная на консонансах. Это было больше, чем оргазм, потому что длилось неизмеримо дольше. Гали только оставалось отдаваться этому безумству и кричать: еще, еще, еще!

После танго они танцевали вальс, рок-н-ролл, чарльстон. Они не останавливались для передышки — она была им не нужна. Им хотелось вновь и вновь наслаждаться движением, музыкой, свободой, друг другом.

Они были в центре внимания публики. Жиголо с пожилой дамочкой были забыты. Люди, ранее танцевавшие, рассеялись по столикам. Они не решались, да я не хотели вставать на пути у парочки. Ведь не часто увидишь такое. Нет, они предпочитали наблюдать со стороны за вихрем, носившемся по танцевальной площадке. Вихрем, состоящим из Жана и Гали.

И только тогда, когда сил почти совсем не осталось, они сели за столик. Под шквал аплодисментов.

«Дрянной мальчишка!» — подумала Гали. — Зачем он потратил предыдущий вечер на глупые прогулки по Парижу, зачем пытался произвести на нее впечатление застарелыми лекциями. Как будто этим можно пленить искушенную женщину! Лучше бы сразу повел ее в дансинг. Он обладал таким сокровищем, умением танцевать, и посмел скрыть это от нее! Негодник!

Гали действительно была довольна проведенным вечером.

А потом они еще долго бродили по ночному Парижу, начиная танцевать то у здания Пантеона, то у Люксембургского дворца.

Они очень устали в тот вечер. Но Жан все же сделал еще одну попытку остаться у Гали на ночь. А Гали, хоть и позволила проводить себя до самого дома, все же не пустила его. Зато поцеловала. Сама. Долгим волнующим поцелуем. И захлопнула за собой дверь.

* * *

Жан возвращался домой и с удовольствием перебирал в памяти все события сегодняшней встречи.

На этот раз все пошло как по маслу. Он был на высоте и доставил наслаждение Гали. Ее отношение к нему изменилось, он это чувствовал. Все было хорошо. Тогда откуда это странное ощущение пустотного провала? Словно где-то в глубине души образовалась крохотная дырочка, в которую медленно утекает радость, осознание победы? Что это за ложка дегтя в бочке с медом?

Что такое случилось сегодня, что заставило его мучительно рыться в памяти вместо того, чтобы просто торжествовать? Неужели воспоминание о той девочке? Как же ее все-таки звали? Да, точно, Жени!

Они познакомились, когда Жану было тринадцать лет. Он брел по морскому берегу с независимым видом, вырабатывая походку боцмана. А она наблюдала за ним сверху и смеялась. Потому что он действительно выглядел смешно — худенький мальчик, шагающий вразвалку. Мальчик, желающий быть похожим на моряка, но не являющийся им. А ведь были ребята, что в его возрасте уже плавали юнгами, и не на каких-то там катерах, а на самых настоящих кораблях. Но разве ему отец позволит!

И вдруг сверху посыпались мелкие камушки. Это Жени нечаянно столкнула один ногой, а тот вызвал маленький камнепад.

— Ты чего тут делаешь? — недовольно спросил Жан девочку.

— Если ты хочешь владеть своим телом, пошли со мной, — вместо ответа сказала она.

«Владеть телом» — эти слова ассоциировались у Жана в период полового созревания со вполне определенными понятиями, и он, заинтригованный, пошел вслед за этой загадочной девочкой, зовущей его в мир эротических фантазий.

Но все оказалось гораздо проще. Жени привела его в танцевальную школу мадам Лекре. И та, оценив природные данные Жана, взялась обучать его танцам, хотя обычно новичков его возраста не брали.

Жени любила верховодить. Она попросила мадам Лекре, чтобы та поставила ее в пару с Жаном и поскольку была ее лучшей ученицей, ей не отказали. Жан оказался способным учеником, и вскоре оказался одним из лучших танцоров школы. Во многом ему помогла именно Жени. Он вспомнил то ощущение легкости, полета, которое возникало у него каждый раз, когда он вел в танце эту хрупкую девочку.

Жан вспомнил и тот день, когда они впервые поцеловались. Они бродили тогда по набережной, разговаривали о замке Иф и спорили о том, на каком именно уступе могла стоять Мерседес, ожидая своего возлюбленного. Он тогда спросил у нее, а она стала бы ждать его всю жизнь.

— Конечно нет, — сказала тогда Жени и засмеялась. А потом вдруг поцеловала его сама и убежала.

Жан вдруг понял, почему вспомнил все это сейчас. Ведь и тогда он испытывал это не сравнимое ни с чем ощущение счастья, радости, восторга. И тогда он раскрепощался, вырывался на свободу, сливаясь в танце с Жени.

Так значит то, что происходит сейчас, с ним уже было? Значит, Гали не единственная женщина, которая может быть в его жизни. Возможно, он вообще ошибся в выборе.

Нет! Жан даже тряхнул головой, отбрасывая предательские мысли. Его любовь к Гали усиливалась одним немаловажным обстоятельством: он хотел ее, хотел страстно, безумно, как никогда не хотел никакую другую женщину. И в этой способности возбуждать его страсть, именно страсть, ей не было равных.

* * *

Гали вошла в дом и прислонилась к двери. Как ей было хорошо сегодня! Она прошлась по квартире, любуясь копиями картин. Жана она сопоставила с картинами Матисса. В его манере писать, в крупных мазках, смелой игре с цветом было что-то общее с дикой красотой леопарда, присущей Жану. Такие же смелые, сильные движения, та же порывистость. Гали усмехнулась. Мальчишка ей определенно нравился. Она, пожалуй, с ним еще встретится.

Гали приняла душ и, закутавшись в прозрачный пеньюар, прошла в спальню. Пожалуй, она почитает перед сном. Она взяла какой-то журнал и стала его листать. Сейчас ей нужно легкое, не требующее особого погружения в чтение.

Она перелистывала страницу за страницей, пытаясь вникнуть в новые веяния моды, живописи, киноискусства. Она пыталась уловить, что еще хотел добавить знаменитый критик месье Гровер к своим высказываниям о французском импрессионизме в кино. Но вместо этого постоянно возвращалась мыслями к Жану.

Как он положил ей тогда руки на плечи, властно, страстно. Она тогда чувствовала жар, исходящий от них, даже через платье. Она могла бы почувствовать его и сейчас. Если бы позволила Жану остаться. Тьфу, что за мысли! Гали не привыкла жалеть о принятом и, тем более, исполненном решении. Не будет она делать это и сейчас.

Но перед глазами постоянно вставал Жан. Его сверкающие глаза, дерзкая улыбка. Куда делся тот застенчивый юноша, которого она привыкла в нем видеть! Когда Жан начал танец, он словно бы высвободил свою истинную сущность — свободного, сильного самца. И этого самца Гали страстно желала.

Гали вспомнила его слегка изогнутые, чувственные губы. Как он мог бы ее поцеловать, если бы она хоть раз дала ему волю! Гали провела языком по кончикам губ. Она почувствовала, как напряглось и заныло все тело. От одного воспоминания, подумать только!

* * *

Жан тоже думал о Гали. Впрочем, в отличие от нее, для него это уже вошло в привычку. Какая она гибкая! Как молоденькая девочка. Какие у нее замечательные волосы! Они, касаясь его напряженных мускулов во время танца, щекоча их, взвинчивали его до предела, придавали его ощущениям необычайную остроту. А губы Гали! Жан вспомнил, как она поцеловала его на прощание. Эх, ну почему она не дала ему как следует ответить на поцелуй. Жан почувствовал, как напрягается все его тело. И он побежал. Он бежал вверх по улице, пытаясь сбросить энергию, бьющую в нем ключом. Ту, которую его сверстники разрежали очень приятным для них способом, с помощью подружек разных возрастов и национальностей. Но Жан вместо этого бежал, все быстрее и быстрее.

Жан остановился отдышаться. Он чувствовал усталость во всем теле, ноги ныли. Но, не смотря на это, он отчаянно хотел Гали. Если бы это было возможно, он занимался бы с ней любовью до утра, и еще целый день, и еще. Он смог бы, Жан был в этом уверен.

Наконец, он остановился. Так не пойдет. Нужно идти домой, спать. Утром это наваждение рассеется. Жан добрел до общежития, повалился на кровать, и только его голова коснулась подушки, вырубился моментально. И никаких снов ему не снилось.

Глава 13

Аарон Селла, сотрудник резидентуры «Моссад» в Москве, ранним сентябрьским утром, прогуляв собаку и выпив чашечку крепкого кофе, сел в машину, прогрел мотор и выехал со двора дома в Большом Тишинском переулке, где он жил.

Его маршрут движения по улицам Москвы был рассчитан таким образом, чтобы можно было, не делая лишних петель, проехать по Краснопресненской улице в сторону Звенигородского шоссе, мимо метро «Улица 1905 года».

Иногда Селла брал с собой жену, и они объезжали магазины для иностранцев — «Березка». Жена делала необходимые покупки и одновременно помогала мужу, насколько это возможно, выявить наружное наблюдение, считывать метки о закладке тайников, да мало ли что еще может попросить дорогой и любимый. Хотя это иногда и является нарушением инструкций резидента, но, как известно, победителей не судят.

Руфь вот уже неделю по состоянию мужа чувствовала, что готовится что-то серьезное. Она хорошо изучила за 10 лет, которые они прожили вместе, мельчайшие проявления стрессов супруга. Аарик, например, становился в такие дни сексуально активным. И это ей очень нравилось. Он отказывался от алкоголя и почти переставал есть. Через три-четыре дня после операции, сбросив 3–4 килограмма, он возвращался в свое обычное состояние, становился веселым, много шутил, занимался с детьми и… не приставал к жене. Но она не обижалась, ей вполне хватало того, что она получала в периоды горячки.

Аарон рассчитал так, что, когда красный свет светофора зажегся, он подъехал к осветительному столбу около памятника героям 1905 года. На высоте 1,5 метров Руфь увидела четко нарисованную мелом букву «Z». Зажегся зеленый.

— Поехали, что ты стоишь, — спокойно сказала Руфь, — сигнал на месте.

Бросив машину во дворе посольства, Аарон, перескакивая через две ступеньки, поспешил к резиденту. Сколько у него уже было за плечами успешно проведенных операций, и даже в Москве, с ее жестким контрразведывательным режимом. Но каждый раз, получив от одного из агентов сигнал о том, что есть секретный материал, он чувствовал себя так, как будто это в первый раз.

— «Хронос» поставил сигнал о закладке тайника, — сходу начал Аарон.

— В течение двух ближайших дней надо его обработать, — спокойно, как будто речь идет о сборе картошки, ответил резидент.

Наум Коэн работал в Москве всего пол года, поэтому ко всем источникам информации, приобретенным резидентурой до него, относился с некоторой ревностью и предубежденностью. Глубоко внутри он считал, что каждый второй, это внедренный в их сеть агент контрразведки КГБ. Коэн вызвал в кабинет двух старожилов — самых опытных сотрудников резидентуры:

— Завтра, в 17.00 проводим выемку тайника «Купол». Ответственный за выемку Аарон. Ответственный за обеспечение безопасности, — он окинул взглядом присутствующих, — Херцог.

Немного подумав, он продолжил тихим голосом:

— В том числе и за контроль радиоэфира. Все детали операции и уточнения за Аароном. Я вас жду у себя завтра в 19.30. О готовности доложите к концу дня. Желаю удачи.

* * *

На следующий день, в 14.00, из ворот посольства с интервалом в 1,5–2 минуты выехали сразу три автомобиля. В первой выехал резидент, за которым тут же увязались две машины Седьмого Управления КГБ. Наружная разведка Лубянки не очень-то и пряталась, но соблюдала правила приличия.

Наум Коэн удовлетворенно хмыкнул: его задача — увести за собой наружное наблюдение куда-нибудь подальше на другой конец города. Там он немного покрутится и вернется в центр Москвы, где встретится в ресторане «Арагви» со своим приятелем из посольства Франции.

За рулем третьей машины — «Lincoln» Station Wagon — сидел самый опытный сотрудник резидентуры Клинберг. Во вместительном багажнике, сложившись буквой «z», головой на маленькой банкетной подушке, лежал Аарон. Машина долго крутила по переулкам Старого Арбата. Наконец заехала в какой- то тупик. Разворачивая длинную машину, Клинберг воспользовался для удобства въездной аркой старинного трехэтажного дома. Если бы кто-то из любопытных и видел этот маневр, он бы ничего бы не заметил.

После разрыва дипломатических отношений с Израилем в 1967 году в результате нападения Израиля на Египет, интересы Израиля в СССР представляло посольство Голландии, под крышей которого работали израильские разведчики в консульском отделе посольства. Отношения были восстановлены только в 1991 году перед самым крушением СССР. Поэтому вторая машина, видавший виды «Ford», выехавшая из ворот Голландского посольства и резко набиравшая скорость, проскочила на красный свет и, визжа тормозами, понеслась в сторону, противоположную той, куда покатил не спеша благородный «Линкольн». Дежурный милиционер, переодетый сотрудник Лубянки, дежуривший в будке у ворот посольства, казалось, от охватившего его волнения вот-вот начнет жевать телефонную трубку. Его главная задача заключалась в том, чтобы немедленно сообщать на базу 7 Управления обо всех выезжающих дипломатических машинах и пассажирах в них. Сил «наружки» хватило только на две машины. Клинберг уже через пол часа удовлетворенно понял, что хитрость удалась.

«Наружка» пасет холостые машины. Он чистый. Выезжая из тупика, он повернул направо, остановил машину около газетного киоска. Хорошо осмотрелся по сторонам. Накупил газет и журналов, бросил их на заднее сиденье и поехал в сторону Открытого шоссе.

Через пятнадцать минут из тупика вышел одетый в поношенное пальто, с дерматиновой сумкой в руках мужчина. Стоптанные ботинки, давно не чищенные, потертые обшлага брюк и неопределенного цвета шляпа, из-под которой торчали длинные седеющие волосы. Дополнял картину длинный клетчатый шарф вокруг шеи, закрывающий пол-лица. Человек внешним видом походил на типичного московского инженера или учителя, переживающего не лучшие времена. Его серая фигура минуту-другую была видна на фоне белых стен домов, а затем затерялась в толпе таких же серых одиноких фигур.

* * *

Начальник 3 отдела 7 Управления в 14.15 получил от дежурного срочную информацию: замечено активное шевеление у израильтян в посольстве Голландии. Практически вся резидентура в 14.00 выехала на трех машинах с дипломатическими номерами в город. Две машины были взяты под контроль. На третью не хватило сил, резервная бригада по срочному вызову не смогла прибыть во время, так как «сдох движок».

Сотрудникам постов ГАИ была дана команда немедленно сообщать дежурному 7 Управления о появлении черного «Линкольна — Wagon» с посольскими номерами. Но он как сквозь землю провалился. Наконец, где-то через час, пост ГАИ засек «Линкольн» на Ярославском шоссе в районе Лосиного острова. Свободная бригада на новой машине тут же метнулась в указанный район. «Линкольн», не спеша, двигался по противоположной стороне Ярославки в сторону центра. Машина «наружки», дав ему проехать метров 100, резко развернулась на 180 градусов и, нарушая все возможные правила, пересекла две сплошные полосы и устремилась в погоню.

Клинберг краем глаза видел метнувшуюся «Волгу» и понял, что это его «хвост». Он услышал за собой суматоху и истошные гудки легковушек, которых подрезала белая «Волга» с частными номерами. Как профессионал, он спокойно относился к тому, что его пасет КГБ. Главное не злить ребят и соблюдать неписаные правила игры. Например, нельзя было без нужды отрываться от наблюдения, или создавать для них и их машин опасную ситуацию. Нельзя было 3–4 часа держать ребят на морозе при -2 °C, когда сам сидишь в ресторане, в тепле, пьешь дорогое вино и наслаждаешься шашлыком.

Сейчас Клинберг подтормаживал, чтобы «Волга» догнала его. Потом он спокойно влился в общий поток редких тогда на улице машин и благополучно добрался до посольства. Свое задание он выполнил и заработал, как минимум, стакан шотландского виски с содовой.

Часовая стрелка показывала 16 часов с минутами. Человек с намотанным вокруг шеи шарфом сидел на крайнем сидении вагона метро и клевал носом. Сумка лежала на коленях. В вагоне было не так много людей, рабочий день еще не кончился. Пока не было спешащих домой усталых москвичей, увешанных сумками с едой. Он уже проехал, проверяясь, почти целый круг по кольцу, сделал пересадку на Курской и поехал в сторону Измайловского парка. Он спокойно поднялся наверх, вышел из метро и, не торопясь, не оглядываясь, направился в сторону Петровского подворья.

Чем ближе человек подходил к подворью, тем больше он чувствовал растущее напряжение, где то в области горла и паха. В горле начинало першить, ноги отяжелели. Несмотря на прохладную погоду, липкий пот начал струиться между лопатками. У перекидного моста на остров Аарон увидел сквозь кусты с пожелтевшей листвой трех мужчин, расположившихся на пожухлой траве и чистящих воблу. Три полные бутылки Жигулевского пива лежали на мятой газете. Рядом с очищенной луковицей и пучком редиски валялись три уже пустые. Место очень удобное для контроля за желающими посетить остров. Засада? Надо рассмотреть их лица. Нет, не стоит. Оставалось шагов двадцать.

Решение пришло мгновенно. Аарон прошел мимо моста и прогулочным шагом пошел вдоль берега. В 200-х метрах на остров есть второй мост. Если около него он заметит какое-то шевеление, значит на него расставлен капкан, и нужно будет уносить ноги. Рация, размещенная в нательном поясе, была включена на прием и молчала. Это молчание обнадеживало и подбадривало Аарона. Значит за ним пока нет контроля и он может спокойно делать свое дело. Вот теперь только мост.

«Так, что мы имеем: две мамаши с детскими колясками, девочка-подросток играет на асфальте в классики, священник в черном, длинном пальто, не спеша идет в сторону церкви. Никаких спрятанных за кустами машин и бегающих в динамовских костюмах спортсменов, со стреляющими по сторонам глазами. Внутри все успокоилось. Как будто, кто-то провел теплой рукой по животу и снял напряжение. Пора!»

Аарон направился в сторону северной стены Подворья, со стороны стадиона раздавались звонкие голоса гоняющих мяч футболистов. Все спокойно, никого. Аарон подошел к метке на стене, быстро наклонился. Кирпич легко подался. Ага! Вот и пакет с бумагами и диском.

Быстро вернув кирпич на место, Аарон расстегнул пальто и ловким движением сунул пакет в сумку, висевшую на бедре. Теперь, самое главное — не бежать и не таращиться, и не оглядываться по сторонам.

Аарон решил возвращаться в метро через ближний мост. Перейдя мост, он увидел объедки, огрызки хлеба и обглоданные скелеты воблы. Отдыхающих и след простыл. А они ведь его почти напугали. Голова под париком чесалась, потная рубаха прилипала к телу, он надо терпеть. Теперь надо добраться до Сокольников, где его должна была подобрать посольская машина. Место это было хорошо пристреляно и уже не раз использовалось для эвакуации разведчиков после работы в городе. «Мертвая зона» была около 30 метров и 5 секунд. Этого было достаточно для того, чтобы впрыгнуть из пустой трансформаторной будки, которая служила временным пристанищем, в остановившуюся на секунду рядом машину. Главное — надо беречь голову, чтобы не разбить ее при броске в машину. А потом распластаться на полу за водителем, который завалит тебя пачками бумаги для ксерокса и прочим канцелярским барахлом.

К 20 часам все участники операции были в сборе в кабинете резидента. Освободившись от парика, грима, шляпы, пальто, шарфа, Аарон волнуясь, сидел у края стола, на котором лежало содержимое тайника. Остальные участники операции сидели поодаль, живо обмениваясь впечатлениями. Все были возбуждены, любое замечание о действиях людей с Лубянки вызывало смех. Резидент недовольно покосился в их сторону.

— Чему радуетесь? Ну, удачно взяли содержимое тайника. Ну, на какие-то секунды оторвались от «наружки». Ну, а что будет в следующий раз? Как будем изымать вторую закладку? Вы обратили внимание, что у посольства после 14.00 вместо положенного одного, дежурят уже два милиционера? А во дворе дома напротив ворот посольства дежурят не две, а четыре машины? Ведь Тель-Авив нам подмогу не пришлет, а это значит нам снова придется лезть в петлю с открытым забралом. На долго ли нас хватит?

Собравшиеся притихли. Клинберг, как самый старший по возрасту и самый опытный имеет право перечить начальству.

— Ничего страшного, шеф, успех всегда надо отмечать с хорошим настроением. Ведь все-таки мы проскочили у них сквозь пальцы, — и он хлопнул себя по бедрам. — Ну, а в следующий раз, — и он завертел задом, — мы Аарика оденем проституткой. Натянем на него короткую, обтягивающую его задницу, юбку. «Наружка» поволочится за красоткой, а мы в это время у них из под носа утащим закладку. А!

И он игриво подмигнул.

Представив такую картину, все, и даже резидент, дружно захохотали.

* * *

Этим же поздним вечером уборщица тетя Клава, привычными движениями швабры убирала песок и пыль, натасканную за день множеством ног в коридорах Дома номер 2 на Лубянке. За дверью одного из кабинетов на четвертом этаже раздался громкий гогот довольных мужчин. «Окаянные, — подумала тетя Клава, — нет, чтобы с женами и детьми сидеть у телевизора. — Над кем смеются? Над собой смеются».

Тетя Клава, как и положено уборщице с Лубянки, была экстрасенсом. Она угадала.

Мужики смеялись над Анатолием Ивановичем, который пошел сдавать в ларек шесть бутылок из-под пива с тем, чтобы купить еще две. Воблу выменяли на виски у ребят из 3 Управления. Ее загружали самую вкусную и жирную в запаянных банках на камбузы атомных подводных лодок, которые уходили в дальние походы подо льдами Арктики. Особистам кое-что перепадало. Капкан в Измайловском парке сработал.

Через два дня в вализе дипломатической почты из Москвы в Тель-Авив улетела первая дезинформационная бомба «made in KGB» для жаждущих погреться у атомного костра израильских ученых.

Глава 14

Через три месяца после встречи в Церне от Когана Якова Соломоновича в израильском ядерном центре Nuclear Dimona Plant была получена первая посылка. К материалам для их изучения и возможного использования допущены только самые надежные люди. По первому приближению, материалы подлинные и весьма ценные. Достоверность их частично подтверждается из американских источников. За полтора года от «Хроноса» было получено пять «посылок». Сомнения в достоверности материалов отпадают, а сам «Хронос» причисляется к особо ценным источникам информации по ядерной тематике.

В Москве тоже довольны развитием агентурнооперативной операции «Сусанин». Специальный отдел Второго Главка, главной задачей которого была дезинформация противника через Когана, заваливал израильских ученых подлинными материалами по так называемой «тупиковой тематике» трехлетней давности. В науке известны далеко не единичные случаи, когда в трубу вылетали сотни тысяч, миллионы долларов или рублей на исследования, завораживающие своими перспективами. Например, дистанционно-деструктивное воздействие на жизненно важные органы руководителей враждебных государств. Или использование способностей экстрасенсов в обнаружении секретных шахт баллистических ракет на территории главного противника. Самое удивительное было то, что в отдельных случаях были зарегистрированы положительные результаты. Это настолько вдохновляло инициаторов «тупиковых идей» как в СССР, так и в США, что они были готовы проломить любые преграды и добиться финансирования.

У Якова Соломоновича также появились сторонники-энтузиасты в центре ядерных исследований Димон, который располагался далеко к юго-востоку от Тель-Авива в пустынной, безлюдной местности. Они, конечно, не знали, чьи это исследования, но уже высчитали, что из Москвы. Несмотря на строжайший запрет делиться информацией между сотрудниками центра, работающими в разных отделах, но слухом земля полнится. Есть люди, которых просто распирает желание рассказать другу о тайне, в которую он посвящен.

Только через несколько лет израильтяне поняли, что они рыли тоннель по ложным чертежам. Но к тому времени в мире и в самом Израиле произошло столько трагичных и судьбоносных событий, что приходилось зализывать раны одновременно во многих местах.

* * *

А пока акции Гали резко пошли вверх сразу и на Лубянке, и в «Моссад». КГБ в специальной записке на имя Генерального Секретаря доложил о стремлении Израиля создать ядерное оружие и научных работах, проводимых в этом направлении. О том, что выявлено пять сотрудников израильской разведки, работающих под дипломатическим прикрытием в посольстве Израиля в Москве.

Круглосуточное наблюдение за тайником на Петровском подворье и специальная аппаратура позволили сфотографировать сотрудников израильской разведки во время изъятия материалов. КГБ просил разрешения у Политбюро ЦК КПСС на проведение акции пресечения действий израильских спецслужб с арестом выявленных разведчиков и их выдворением из страны.

Но это было потом, а пока «Моссад» был доволен тем, что Гали помогла организовать выход на Когана Якова Соломоновича и трижды с ним встречалась по их просьбе. На последней встрече Гали передала Якову Соломоновичу от «Моссада» золотые серьги с бриллиантами и массивное золотое кольцо для его супруги ко дню рождения. Это был скромный, но весомый знак внимания.

Глава 15

Гали сидела в своей любимой «пестрой» комнате с чашкой крепкого кофе в руке. Она отпивала по маленькому глоточку, размышляя, как лучше провести сегодняшний вечер. Стоит ли куда-нибудь пойти или нет.

Кофе был хорош — неудивительно, ведь она сама сварила его. А уж искусством приготовления этого самого нужного для человечества, после спиртного, разумеется, напитка, она обладала в совершенстве.

Кофе стимулировал работу мозга, помогая привести мысли в порядок. Гали сделала еще глоток. Кофе оказался крепким, действительно крепким… как объятия Жана.

С того вечера в дансинге она с ним не виделась — не до того было. Но время от времени она вспоминала о нем, когда безумно хотелось танцевать, как сейчас. И чувствовать рядом сильное молодое, брызжущее жизненными соками тело мужчины. Именно молодого мужчины.

Так за чем же дело стало? Гали открыла записную книжку и быстро нашла номер Жана. То, что она переписала его с листочка к себе в книжку, свидетельствовало о многом. Например о том, что она возвела его в ранг периодического кавалера. Нет, не любовника, любовниками они еще не стали. Хотя кто знает, может быть сегодня…

Гали набрала номер.

— Алло, — ответили на том конце провода. Что за чертовщина! Опять женский голос! Кто эта девушка ему, интересно? Гали почувствовала себя уязвленной. Хотя, может быть, просто сестра. Да вообще, какое Гали до всего этого дело? Она хочет развлечься с Жаном сегодня, и она это получит.

— Будьте добры, позовите Жана, — любезным тоном сказала она.

— Ой, а его нет. Что ему передать.

— Передайте ему, что если он хочет сегодня со мной встретиться, пусть ждет в «Чайном салоне Хемингуэя» в семь вечера. Благодарю за любезность.

И Гали положила трубку. Что же, если эта нимфетка передаст все вовремя, Жан будет там, это уж точно.

* * *

Мари присела у телефона. Опять эта женщина! Сколько она еще будет мучить Жана?! С тех пор, как он с ней познакомился, а Мари почувствовала сразу, когда это произошло, он сильно изменился. Стал более нервным, более замкнутым. Последний звонок еще больше вывел его из колеи: он стал надолго уходить куда-то, как говорил, «гулять по Парижу».

Жан, Жан! Разве плохо им гулялось всем вместе, когда они собирались компанией — Елен, Рене, Поль, Дени, Жан и она, Мари? Девушка вспомнила, как они все вместе прогуливали уроки, шатались по кварталам, ездили в Булонский лес и возвращались обратно через Елисейские поля и улицу Риволи. Неужели он забыл, как они любили заходить в различные кафе на Больших Бульварах? «Кафе де ля Пэ», кафе «Наполитен», куда они направлялись с наивной надеждой вдруг перенестись в атмосферу Италии, кафе «Прево», шоколад которого пользовался исключительной славой? Не говоря уже о «Кафе де Флор» — излюбленном местечке писателей-экзистенциалистов. И тех, кто хочет на них поглазеть, конечно.

А кладбище Пер-Лашез? Они как-то притащились туда поздней осенью, в дождь. Но все равно упорно ходили и смотрели могилы своих знаменитых соотечественников: Мольера, Лафонтена, Бальзака, Шопена, Мюссе, Мюрата…

И еще тот вечер в Гранд Опера, когда они первый раз пошли в оперу. Договаривались все вместе, но ребята не смогли, и им с Жаном пришлось идти вдвоем. Мари улыбнулась. Жан тогда прочитал ей целую лекцию. Он, обладающий феноменальной памятью, любил поражать слушателей обилием дат и фамилий, знанием истории архитектурных памятников. Только вот забывал, что справочники, которые он почти дословно пересказывал, читает не он один. Поэтому этот большой ребенок часто попадал в смешное положение. Такой вот он был забавный, ее Жан.

Мари закрыла глаза, вспомнила лицо Жана, когда он рассказывал ей об Опере.

Говорят, к опере нельзя относиться спокойно. Ее либо любишь, либо ненавидишь. И это становится понятно с первого раза. В тот вечер Жан и Мари поняли, что оба любят оперу. Но с тех пор так в нее больше и не ходили: то времени не было, то денег… Однако Мари часто вспоминала тот вечер, самый счастливый вечер в ее жизни.

— Да, прекрасное было время, — вздохнула Мари. Но потом появилась эта женщина. Мари видела, что эта страсть вытягивает из Жана все соки. Что же делать, ведь надо что-то делать. Мари решительно встала. Она не может сидеть и глядеть на это безобразие, сложа руки! Но для начала надо передать Жану послание его «прекрасной возлюбленной». Иначе он не простит ей этого никогда.

* * *

Гали оделась специально для танцев: ярко-красное платье, облегающее сверху и расширяющееся книзу, с глубоким разрезом. Волосы она специально оставила распущенными.

Когда она вошла в «Чайный дом Хемингуэя», все мужчины повернули к ней головы: к кому подойдет эта красотка.

— Ну что же, месье Фурье, я дарю вам этот маленький триумф, — подумала Гали. Но Жана в кафе не было!

Гали, рассерженная, сидела за столиком и пила чай. Вот так Жан! Что все это значит, ведь уже половина восьмого! Как он посмел не прийти, когда ей так хочется танцевать?!

— Простите, вы ждете Жана? — раздался рядом мелодичный голос.

Гали узнала его сразу. Это была та самая девушка, с которой она разговаривала сегодня по телефону. Типичная серая мышь: худенькая, что так свойственно парижанкам, с короткой стрижкой. Так-так, интересно. Ну и что вы нам скажете, госпожа Мышь?

— Нам надо поговорить, — произнесла Мари.

«Нам надо поговорить! Что за тон! — подумала Гали. — Она не просит, она приказывает! Какого черта!» Мадемуазель Мышь словно услышала ее мысли.

— Я Вас очень прошу. Это важно.

— Ну, хорошо, — сказала Гали и поудобней устроилась на стуле, закинув ногу на ногу.

Значит, она ничего не передала Жану. Вот нахалка! Теперь понятно, почему его до сих пор нет. Но чего ей надо? Она не была похожа на обычных баб, вступающих в борьбу из-за мужиков и не останавливающихся в этой борьбе ни перед чем. Гали не раз видела, как отчаянно такие сучки могли драться, задирая друг друга чуть ли не до смерти, если их вовремя не разнимали. Не походила она и на другую категорию женщин — тонких стерв, плетущих свои интриги за спинами ничего не подозревающих кавалеров. Такие слова лишнего не скажут. И уж конечно не сделают опрометчивого шага вроде разговора тет-а-тет с соперницей. Гали отлично знала их психологию. Она сама была такой.

Эта же из тех, про кого говорят: «В тихом омуте черти водятся». От них можно ожидать всего. Хотя обычно считается, что они ни на что не способны. Да, любопытный экземплярчик! И глаза у нее интересные. Как бы их получше определить? Слишком честные, что ли. Такие бывают только у отъявленных пройдох, так легко обманывающих других, потому что научились сами верить своему обману, и у действительно честных людей. И еще неизвестно, кто хуже. «Простота хуже воровства», — вспомнила Гали русскую поговорку. «Итак, чего желаете, мадемуазель Мышь?»

Мари сильно нервничала. Она боялась все испортить. Но что-то сделать она должна! Или хотя бы попытаться. Ведь не зря она сказала Жану, что Гали назначила встречу на восемь. Мари догадывалась, что Гали опоздает, а Жан придет раньше. Поэтому она и выбрала оптимальный вариант — час разницы, чтобы успеть поговорить с Гали. Она без труда ее узнала — та самая красотка с фонтана Сен-Мишель. Так это именно она встречается с Жаном, кто бы мог подумать! И вот теперь Мари никак не могла подобрать нужных слов. А время неумолимо шло. Сейчас придет Жан…Ну же, Мари!

— Оставьте Жана. Вы ведь не любите его, — девушка сказала совсем не то, что собиралась вначале.

Гали усмехнулась.

— А ты любишь? — спросила она.

— Это неважно. Главное — Жан. Вы мучаете его. Эта связь совершенно его вымотала.

— А с чего ты взяла, девочка, что он не хочет таких мучений?

— Вы ведь поиграете с ним, как кошка с мышкой, и выбросите. Оставьте его, пока он не привязался к Вам слишком сильно. Не давайте напрасных надежд. Ему будет очень плохо.

— А кто тебе дал право решать, что для него хорошо, а что плохо? Ты ему кто?

— Друг, — сказала Мари, — просто друг.

— Ну что же, «просто друг», мы с Жаном как-нибудь сами разберемся в наших отношениях, ладно?

Мари посмотрела на часы: без пятнадцати восемь. Сейчас придет Жан. Он не должен застать ее здесь. Мари, чуть не плача, вышла из кафе. Ничего она не добилась своим разговором. И на что только рассчитывала? Лишняя порция унижения. Вечно у нее все через одно место. Мари медленно пошла по улице, занятая своими горестными мыслями.

Гали эта ситуация только позабавила. Надо же, наш Жан, оказывается, пользуется успехом у глупых студенток! Гали еще раз вспомнила эту мадемуазель Мышь, сидевшую несколько минут назад перед ней. «Оставьте Жана. Вы его не любите!» А что ты сделала, чтобы он оставил меня? Мужчину нужно уметь завоевывать!

Гали подняла голову и увидела Жана, спешащего к ней навстречу.

— Гали, ты уже здесь, — он, сияя от счастья, подошел к ней, и поцеловал руки. Так-то лучше, молодой человек, долой скованность!

— Да вот, решила прийти пораньше. Выпить чаю перед танцами.

Она наклонилась к нему.

— Не хочу терять ни минуты, — заговорщически прошептала она на ухо.

— Знаешь, о чем я подумала? — спросила Гали, когда они вышли из «Чайного салона Хемингуэя». — Я ведь о тебе практически ничего не знаю.

— Как и я о тебе, — улыбнулся Жан, — но у меня ведь нет на это никаких прав, верно?

Гали усмехнулась. О ней практически ничего не знали даже те люди, которые считали себя очень близкими ей, и полагали, что у них есть на нее какие-то права. Что же, Жан, ты высказал вполне зрелую мысль, поздравляю!

Но вслух этого Гали, разумеется, не сказала:

— Все равно, расскажи о себе, — попросила она.

— Ну, родился я в Марселе, втором городе Франции по численности населения после Парижа, — улыбнулся Жан и добавил: — с пригородами около 1 млн. жителей…

Гали тоже улыбнулась. Кажется, ей опять хотят прочитать лекцию. Жан таким образом решил посмеяться над своим глупым поведением во время их первой прогулки. Что же, не будем мешать.

— Кроме того, Марсель — старейший город Франции и крупнейший морской порт Средиземноморья, основан греками в 600 году до нашей эры. Своего расцвета Марсель достиг в XIX веке в связи с расширением владений Франции в Северной Африке и с открытием Суэцкого канала. К достопримечательностям города относится весьма оживленная днем улица Ла-Канбьер. В конце нее сохранился старый порт Вье-Пор. Соседние улицы также полны жизни, причем наиболее популярным местом является район вокруг Дома оперы. Ночная жизнь города удивительно тиха. Большинство людей направляется в ночные клубы соседнего города Экс-ан-Прованс.

Самая высокая точка города — базилика Нотр-Дам-де-ла-Гард, построенная в романо-византийском стиле в XIX веке. На ее вершине возвышается золотая статуя девы Марии, а с подножья открывается великолепный вид на город и акваторию Средиземного моря. Знаменит замок на острове Иф с сырыми подземельями, описанный в романе Александра Дюма «Граф Монте-Кристо». Еще одна достопримечательность Марселя — Ситэ-Радьез — «сияющий город» — построенное в конце 40-х-начале 50-х годов знаменитым архитектором Ле Корбюзье семнадцатиэтажное жилое здание на бетонных сваях.

Но, как ни был хорош Марсель, мне пришлось покинуть его. А что может быть прекрасней Марселя? Только Париж. Я приехал туда в возрасте семнадцати лет, чтобы поступить на математический факультет «Гранд Эколь Нормаль» — лучшего университета страны. Он считается даже более престижным, чем знаменитая Сорбонна.

— Только не надо рассказывать мне историю Сорбонны с момента ее создания, — засмеялась Гали. — Сорбонна (Парижский университет) обязана своим именем Роберу де Сорбонну, духовнику Людовика IX и автору ученого трактата «О рае», основавшему в 1253 году колледж для изучения теологии», — произнесла она, пародируя Жана.

Юноша засмеялся.

— Я все это прекрасно знаю, — сказала Гали. — Расскажи лучше про твоих друзей. Эта девушка, с которой я разговаривала по телефону, кто она?

— Это Мари, мой близкий друг.

— Насколько близкий? — лукаво спросила Гали.

— Она из нашей компании: Елен, Рене, Поль, Дени и Мари. Они замечательные, правда.

— Расскажи мне о них, — попросила Гали, беря его под руку.

* * *

Жан был на седьмом небе от счастья. После того вечера в дансинге он уже смел надеяться, что нужен Гали, что она его хочет, возможно, так же сильно, как и он ее. Но проходил день за днем, а его прекрасная возлюбленная все не звонила. Жана уже не удовлетворяли прогулки с друзьями, он тосковал по Гали, тосковал отчаянно. Ему стало труднее сосредотачиваться на учебе, и, понадеявшись на природный талант, он совсем перестал заниматься дома. Его все раздражали, даже Мари, с которой раньше он так любил поговорить на разные темы, попередразнивать преподавателей. Он вынужден был приходить к ней, и постоянно срывал на ней свое раздражение. А бедная девушка была виновата лишь в том, что являлась обладательницей телефона, по которому ему все не звонили!

Он стал все чаще уходить в Париж, один гулял по его маленьким улочкам и вспоминал Гали: ее губы, улыбку, ощущение ее гибкого тела в руках. Иногда ему казалось, что он сходит с ума. Но он твердо знал: она позвонит. Он сам не мог объяснить, откуда взялась такая уверенность, но обычно в таких случаях он всегда оказывался прав. И на этот раз интуиция его не подвела.

И вот Гали попросила его рассказать о себе. Значит ли это, что она стала относиться к нему серьезно, Жан не знал. Ему было просто очень хорошо идти вместе с ней и рассказывать ей обо всем: о своих друзьях, отце, учебе. Жаль, что путь оказался таким коротким!

* * *

Они пришли в тот самый дансинг, где были прошлый раз. С маленьким уютным баром, с просторной танцевальной площадкой и неизменным жиголо, развлекающим очередную богатенькую дамочку. Только на этот раз играл квартет: гитара, бас-гитара, ударные и саксофон.

Жан с Гали не стали тратить время на ненужные церемонии и, выпив по бокалу вина, сразу же отправились танцевать.

И вновь было то же чувство полета, единения, слияния в экстазе. Вновь он вел, раскручивал, бросал, ловил ее. Вновь она чувствовал себя точно настроенным инструментом в умелых руках мастера. Они танцевали танго, рок-н-ролл. Они заводили всех вокруг. И они подготавливали себя к тому, что неминуемо должно было произойти. Досконально изучив тело друг друга в танце, они жаждали продолжения в постели.

Когда они возвращались домой, то есть Жан провожал Гали, был уже поздний вечер. Небо было усыпано яркими звездами. Стояла тишина. Гали ожидала, что Жан затащит ее в первую попавшуюся подворотню — так велико было возбуждение обоих. И она хотела этого, и злилась, и не понимала, почему Жан этого до сих пор не сделал.

А Жан был в отчаянии. Он не мог привести Гали в общежитие, не мог предложить ей переночевать в гостинице. Все это было пошло, мелко, недостойно ее. О том, чтобы затащить ее в какой-нибудь подъезд он не мог бы и подумать. С его стороны это было бы верхом неуважения по отношению к ней, да что там говорить, это было бы подлостью. И вдруг решение пришло само собой. Они как раз проходили мимо здания, где была их общая с ребятами мансарда.

Вернее, она принадлежала Полю, но ребята давно уже оборудовали ее для встреч и совместных попоек. Они собирались там, чтобы поговорить о новых достижениях в области литературы, физики, математики или просто посмеяться, попеть песни под гитару. Как давно он уже не был на таких вот встречах! Но он был уверен, что там чистота: девчонки всегда все убирали после собраний. И это место — родное для него, там хорошая атмосфера. Ребята вроде уехали сегодня за город. Значит, комната должна быть свободна.

— Гали, я хотел бы показать тебе одно место, очень дорогое для меня, — сказал он. — Ты позволишь?

— Ну наконец-то! — подумала Гали.

У каждого из ребят был собственный ключ от мансарды. И сейчас, открывая дверь, Жан опасался, как бы внутри все-таки кто-нибудь не оказался. Но все обошлось. Никого нет.

Мансарда представляла собой небольшое помещение с низким потолком и узким решетчатым окошком. У стены стоял диван с потрепанным покрывалом, над ним висела копия картины Сезанна «Цветы в голубой вазе». Достаточно хорошая, надо сказать, копия. В углу стоял пустой мольберт, рядом, на маленьком столике были навалены подрамники, планшеты. Поль, хозяин мансарды, был художником. В другом углу расположился так называемый «бар» — деревянная полка, стоящая прямо на полу, в которой находилось несколько бокалов и бутылка вина, на «всякий пожарный» случай. Рядом с диваном стоял невысокий столик. И, конечно, в комнатке присутствовал важнейший атрибут веселой студенческой жизни — гитара.

Гали мансарда сразу понравилась. Здесь было ощущение молодости, полета, веселья. Здесь хотелось петь, говорить глупости и любить. То есть, заниматься любовью, конечно.

Жан достал бокалы, протер их платком. Открыл бутылку вина.

— Прошу прощения, сервис, конечно, оставляет желать лучшего, — сказал он.

— Брось, Жан, мне здесь нравится, — успокоила его Гали, располагаясь на диване.

Жан разлил вино по бокалам, присел рядом с Гали на диван.

— Я хотел бы произнести тост в честь самой прекрасной, самой красивой и желанной женщины на свете. Я, наверно, опять выгляжу глупо, но мне очень хотелось это сказать. И я сказал. За тебя, Гали!

Они чокнулись бокалами, хрусталь зазвенел. Вино тоже оказалось на удивление хорошим.

«Прекрасный вечер», — подумала Гали.

— Иди сюда, — сказала она, откидываясь на спинку дивана и маняще протягивая к Жану руки. Жан, который вставал, чтобы закрыть на замок дверь, принял ее руки в свои и присел рядом с ней.

Он целовал кончики ее пальцев — один за другим. Какое это, оказывается, блаженство — целовать руки любимой. Он поднимался все выше и выше, покрывая поцелуями ее плечи, шею. Гали не мешала ему, не подстегивала, хотя сама вся уже сгорала от нетерпения. Наконец он добрался до ее губ. Их поцелуй был долгим, волнующим, нежным. И в то же время в нем было столько страсти! Жан перебирал ее волосы, и от этого волны желания растекались по всему телу.

Гали откинула голову назад, и Жан приник к ее полуобнаженной груди. Он ласкал ее через тонкую ткань платья, потом обнял Гали и расстегнул сзади молнию. Жан стал ласкать ее плечи, спину, ягодицы, одновременно целуя Гали. Потом он осторожно раздел Гали, оставив только трусики и бюстгальтер, ласково уложил ее на диван. Скинул сам футболку, джинсы и наклонился к ней, чтобы вновь начать целовать ее. Они ласкали друга все более страстно. Гали уже достигла такого состояния возбуждения, что готова была кричать, требовать развязки. И в этот момент вдруг послышался звук бьющейся посуды.

Жан вздрогнул, оторвался от Гали, обернулся. В дверях стояла Мари. Она в оцепенении смотрела на него. Потом вдруг, опомнившись, развернулась и побежала вниз по лестнице.

* * *

Мари после разговора с мадам Легаре долго еще бродила по улицам. Она поняла, что у нее по сравнению с этой роскошной красавицей нет никаких шансов. Как она сказала тогда? «Кто тебе дал право решать, что для него хорошо, а что плохо? Ты ему вообще кто?» Действительно, кто она такая. Она просто любит его, но это ведь ничего не значит.

Мари сама не заметила, как пришла к зданию Гранд-Опера. Она вспомнила, как они были здесь с Жаном.

«В середине прошлого века император Наполеон III, — рассказывала женщина-экскурсовод. — Напуганный покушением на свою особу в существовавшем тогда оперном театре, повелел построить новый театр — такой, где его величество смогло бы чувствовать себя «как дома». Все, что происходило тогда по повелению императора, делалось с размахом, так что будущий оперный театр должен был стать чем-то монументальным. Тогдашний префект Парижа, барон Хауссманн, гений градостроительства и в то же время гений разрушения, безжалостно перекраивал многовековой город. Сносились целые кварталы, на их месте разбивались бульвары, возникали новые площади, новые проспекты. Огромный пустырь на месте уничтоженного квартала недалеко от Сены отвели под будущий театр.

Был объявлен публичный конкурс на лучший проект. Победителем оказался сравнительно неизвестный до того архитектор Шарль Гарнье, тридцати пяти лет от роду, лауреат престижной премии в области архитектуры Гран-При-де Ром и выходец из тех самых трущоб, которые так весело и бодро сносил Хауссманн.

Постройка Оперы заняла пятнадцать лет. Впрочем, Гарнье давно уже снискал себе репутацию «романтика», правда, в архитектурном стиле. Кто, кроме неисправимого романтика, способен потратить 15 лет жизни на постройку оперного театра?

Эти пятнадцать лет видели и франко-прусскую войну, когда артиллерийские снаряды чудом не разрушили почти готовое здание, и Парижскую Коммуну, когда отступавшие коммунары ее почему-то пощадили. Видели они и республиканское правительство, возглавившее Францию после бесславного конца царствования Наполеона III — бедствие, возможно, и похуже для начатого в эпоху империи театра, чем любые войны, если бы не фантастическая настойчивость Гарнье, который, когда речь шла о его любимом детище, был абсолютно неразборчив в средствах.

Постройка Оперы столкнулась не только с военными, политическими и бюрократическими трудностями. Немало было и трудностей технических. И первая, едва ли не самая сложная, возникла от того, что здание, по легкомыслию ли Хауссманна, или еще по какой причине, должны были возводить на влажной, пропитанной водой, песчаной почве набережных Сены. Хуже того, когда рыли котлован, выяснилось, что непосредственно под будущим театром протекает один из подземных притоков Сены!»

Мари слушала экскурсовода и вспоминала Жана. Когда-то он рассказывал ей почти то же самое.

Ей вдруг захотелось пройтись по местам, где они были счастливы с Жаном. Пусть не как влюбленные, пусть в компании друзей. Но где они были вместе, и им было хорошо. И Мари сразу подумала про мансарду Поля.

Она решила купить бутылку вина и отметить в одиночку прощание со своей любовью. Но она не знала, что прощание выйдет таким ужасным.

Когда она, открыв дверь своим ключом, вошла в мансарду, то не сразу поняла, что происходит. Когда же смысл происходящего дошел до нее, бутылка выскользнула из рук. На шум Жан оглянулся. Они встретились глазами, и… Мари побежала. Она неслась вниз по лестнице, по улице, сама не зная куда, и слезы, которые до этого тщательно сдерживались, текли по щекам. Она сегодня унизила себя дважды. И поставила Жана в неловкое положение. И еще, наверное, они никогда не смогут по-прежнему общаться.

* * *

Дверь за Мари захлопнулась несколько минут назад, а Жан все сидел, подперев подбородок рукой. Ему было особенно неприятно, что именно Мари стала причиной катастрофы, что именно она увидела его с Гали. Мадам Легаре надоело ждать, она присела на диване, обняла Жана сзади.

— Ну что ты, — успокаивающе сказала она, — ничего страшного ведь не произошло. И она ласково укусила его за ухо.

Жан порывисто повернулся к ней и стал осыпать поцелуями ее руки.

— Гали, любимая, пойдем отсюда, — просил он, — уйдем туда, где нам никто не помешает. В место, достойное тебя.

— Жан, да что с тобой, — рассердилась Гали, — распустил нюни! Соберись, ты же мужчина!

— Я не думал, что первый раз будет так. Я не хочу ТАК, Гали. Я не могу ТАК.

— Ну что же, — Гали вскочила с дивана и стала быстро одеваться, — не хочешь — не надо.

— Гали, ты не поняла.

— Я все поняла! Ты не мужчина, ты тряпка, — Гали подхватила сумочку и направилась к двери.

— Гали, не уходи, прости, — Жан встал в дверях, загораживая проход.

— Скажи, это у тебя в первый раз? Ты — девственник?

Жан опустил голову.

— Понятно. Я не сплю с мальчиками, запомни. Хочешь меня — переспи с Мари.

— Мари — мой друг.

— Заруби себе на носу, Жан, не бывает дружбы между мужчиной и женщиной. Женщина-друг — это либо твоя бывшая любовница, либо будущая. Пусти.

Жан пропустил ее.

— Ты должен стать мужчиной! Переспи с Мари. Это мое условие, — крикнула она, спускаясь вниз по лестнице.

Жан остался неподвижно стоять в дверях. Он ничего уже не мог соображать, только чувствовать. Чувствовать ужасную тоску, навалившуюся на него с уходом Гали.

* * *

Мадам Легаре в самом скверном расположении духа вошла в свою квартиру. Черт знает что такое! Что позволяют себе эти юнцы! Одна требует вернуть ей кавалера, другой теряется в самый ответственный момент. Нет, больше она с молокососами не связывается! Но в глубине души она знала, что свяжется, и не раз. Молодые партнеры ей были просто необходимы для того, чтобы самой чувствовать себя молодой. Кроме того, их энергия заряжала ее. Но, конечно, не в таких случаях, как сегодня.

Хотя и с Жаном она не отказалась бы встретиться еще раз. Она погорячилась, унижая его. Для мальчика это было страшным ударом. Но, если он выполнит ее условие, можно «простить» его и возобновить встречи.

Гали налила себе стакан сока и прошла с ним в пеструю комнату. Удобно устроившись на диване, она задумалась.

Почему она поставила такое странное условие? Быть может, Мари ее злила? Было в ней что-то особенное, что роднило ее с Жаном. Они словно бы стояли по одну сторону баррикад, ту, что никогда не выбрала бы Гали. И, несмотря на всю бесконечную любовь Жана к ней, Гали, Мари была ему ближе.

— Уж не ревную ли я? — усмехнулась Гали. — И к кому? К этому безголовому цыпленку? Бред!

Она пила сок и любовалась картиной Сезанна. Но в этот раз ощущение от картины было иное, чем обычно. Она вызывала какое-то смутное беспокойство.

Пьеро и Арлекин. Белое и черно-красное.

Насмешник-Арлекин с кнутом — символом власти под мышкой. Он привык подшучивать. Над собой, над другими. И пусть это иногда получается жестоко. Главное, чтобы было смешно. Он уверенно шагает по жизни, задрав нос. Потому что усвоил главное: жизнь — это комедия, в ней побеждает тот, кто умеет смеяться.

Пьеро с широким воротником и длинными рукавами. Наверное, для того, чтобы легче было вытирать слезы. Ведь его всегда обижают. А когда обижают, это очень больно. И очень хочется плакать. И идет он, полусогнувшись, словно признавая авторитет Арлекина. Но почему-то именно его фигура вызвала у Гали беспокойство. Ей вдруг показалось, что в длинном рукаве Пьеро что-то припрятано. Какой-то тайный козырь. А, может, нож? Напрасно Арлекин так беспечен!

Гали стало не по себе. Что это — плохое настроение, интуиция, намек? И почему это как-то связано с Жаном и Мари? С такими, как они. С кем-то, кто стоит за их спиной. Гали резко встала, и наваждение исчезло. Возьмите себя в руки, мадам Легаре! Что-то вы стали чересчур впечатлительной!

Надо будет убрать эту картину, — подумала она. И пошла спать.

Глава 16

Гали давно взяла себе за правило хотя бы раз в два месяца посещать выставки художников, которые обычно размещались в малом дворце.

Большой и малый дворцы были построены в Париже для Всемирной выставки 1900 года. В залах дворца обычно царила обстановка спокойствия и отрешенности от всего земного. Даже стремительный, безумный бег времени здесь, за стенами музея, замедлял свой ход, а может даже откатывался назад, вопреки всем законам природы. Две великие тайны жизни Пространство и Время как в начале, так и в конце второго тысячелетия, остались не доступные человеку.

Гали к этой проблеме подходила практически и чисто по-женски: как остановить время — это как сохранить красоту глаз, молодость кожи, шелковый блеск волос, а главное — не проходящее со временем неиссякаемое желание любить.

«Время, все сокрушающее и превращающее в пыль и тлен, — иногда думала Гали, — издевается над нами наивными простаками. Чего только не изобрели мужчины, чтобы женщины выглядели моложе своих лет. Но только древние знали, что только Дух, пребывающий в человеке, дает неиссякаемые силы бренному телу».

Гали вспомнила время, проведенное в ашраме Ошо Раджниша. Особенно, когда медитации проводил Ошо, а не его ученики. Пространство, время, тело, космос — все куда-то исчезало, оставался только дух, властвующий на всем живым. Это были незабываемые часы. Сотни людей, в каком-то общем порыве единения уносились в межзвездное пространство, освобожденные от своих тел. Ошо умел это делать. Как искусный дирижер, он только задавал темп и ритм, а дальше все эти чудесные путешествия совершались как бы сами собой. В ашраме мужчины и женщины после «полетов в космос» через какое-то время возвращались в свои тела счастливые, помолодевшие, готовые отдать все богатства мира за эти часы полета.

Вот и сейчас Гали решила посмотреть выставку американских кинетистов. На этот раз были выставлены работы Флетчера, Брентона, Гарри Крамера, Роберта Бриира, остальных Гали не запомнила. Желающих посмотреть работы этих чудаков было немного. В основном туристы: немцы, англичане, японцы.

Парижане редко сами ходят по музеям, впрочем, как и москвичи в Москве, считая, что всегда успеется.

Устроители выставки предусмотрели для посетителей возможность рассмотреть композиции со всех сторон. Больше всего Гали понравился фонтан Гарри Кремера. Автору удалось металлом передать воздушность и легкость падающих струй воды. Гали отдыхала. Она ценила эти минуты, свободные от ежедневных привычных забот.

В какое-то мгновение она почувствовала кожей спины, что кто-то наблюдает за ней. Этому искусству в те далекие времена в Москве ее обучил Анатолий Иванович. Не подавая виду, она перехватила сигнал. Гали, продолжая осматривать работы, решила узнать, кто ею так заинтересовался. Сотрудники спецслужб, особенно опытные, редко выдают себя взглядом. Они обучены видеть объект наблюдения, причем затылком, локтем, а если надо, то и пяткой.

Сейчас ее почти открыто рассматривал молодой парень, на вид 20–25 лет. Его попытки спрятаться за спинами туристов выглядели смешно и непрофессионально. На всякий случай Гали решила оценить обстановку, уж не работает ли за ней бригада наружно наблюдения. Нет, все спокойно. Гали вдруг захотелось поиграть, как опытной кошке с маленьким мышонком, перед тем, как его слопать.

Одного случайно брошенного взгляда было достаточно, чтобы сфотографировать Лорана (так она его назвала для себя) и составить о нем первое впечатление. Скорее всего, британец, выпускник престижного университета. Одет со свойственной выпускникам хай скул строгостью и одновременно небрежностью. Обувь очень дорогая, даже для начинающего бизнесмена, дорогая профессиональная фотокамера. Для начала этого уже достаточно.

Гали, почувствовав добычу, продолжила сканировать студента. Парень пытался оказаться за спиной Гали, наивно полагая, что так он останется незамеченным. «Похоже, я еще могу кого-то подвигнуть на подвиги, — подумала Гали. — Опасности от него нет, пора переходить в атаку».

Гали, фланируя от инсталляции к инсталляции, незаметно для преследователя увела его в угол зала, где ловушка и должна была захлопнуться. Почувствовав, что он стоит у нее за спиной, она резко повернулась и спросила:

— Хочешь снять меня голой?

От неожиданности парень хотел что-то сказать и прохрипел:

— Извините меня, но Вы так похожи на мою родственницу. Даже не то, чтобы внешне похожи, а Вы пахнете, как в детстве, когда мы жили все вместе. Простите меня, я не хотел Вас…

Гали взяла оробевшего парня за руку:

— Если у Вас есть время, пойдемте выпьем по чашке кофе и мне расскажете, как пахла Ваша родственница.

— О, я так Вам благодарен. Я так боялся подойти к Вам. И мне хочется побыть с Вами хотя бы несколько минут.

— Как Вас зовут, — спросила Гали.

— Этьен. Я фотокорреспондент — стажер газеты «Санди Таймс».

— А Вы?

— Я родилась в России, но уже много лет живу во Франции.

Гали не упускала случая, когда можно что-то узнать о жизни человека, не важно, мужчины или женщины. В жизни нет ничего случайного. Она вспомнила старинную китайскую мудрость: «Каждый человек, встречающийся на твоем пути, или твой ученик или твой учитель».

В Этьене было что-то наивно детское, которое пряталось в теле атлетически сложенного, хорошо скроенного молодого человека. Крепкое, натренированное тело говорило о десятках часов, проведенных в спортивных залах и стадионах. Выдавали глаза: ни густые брови, ни длинные ресницы не могли скрыть волн света, обожания и восхищения, волн, обрушивавшихся на Гали.

— Так чем же я так похожа на Вашу родственницу? Что же Вас так привлекло ко мне?

Удобно устроившись за столиком на двоих, Гали вся превратилась в слух.

— Мой отец овдовел, а я лишился матери. Она утонула, когда мне было 3 года. Врачи поставили диагноз: внезапная остановка сердца. Я, играя со сверстниками, и не заметил, что мамы нет на берегу.

В нашем доме стала жить дальняя родственница мамы, которая заботилась обо мне. Поначалу я ее терпеть не мог, так как она совсем не была похожа на маму. У нее были другие глаза, другие волосы, другие руки. Она по-другому пахла.

Должен сказать, что я с детства очень остро чувствовал запахи людей, животных, деревьев и цветов. Сначала я думал, что так чувствуют все люди, и только потом узнал, что я, говоря языком ученых, кинестетик. То есть воспринимаю окружающий меня мир через кожу и нос. И эта способность чувствовать запахи у меня очень сильно развита, даже сейчас. Я, наверное, говорю не о том, что Вас интересует.

— Нет, нет говорите. Я никуда не тороплюсь.

— Ночами, — продолжил Этьен, — когда мне бывало страшно, я забирался под одеяло к маме, когда она была жива. Я прижимался к ее теплой груди и животу и мгновенно засыпал. Когда мамы не стало, мне было трудно самому справиться со страхом темноты. Я не высыпался, капризничал, ругался за завтраком с отцом и Стелой (ее так звали). Через некоторое время я привык к Стелле. Она меня никогда не ругала и всегда старалась угодить. Отец по делам фирмы часто бывал в разъездах, и со временем она заменила мне мать.

Когда отца не было дома, Стелла ложилась рядом со мной, и я быстро засыпал, прижавшись к ней. Когда пришло время, отец устроил меня в хорошую частную школу, где я стал познавать разные науки.

Учился хорошо и мне все давалось легко. В это время во мне стали просыпаться какие-то непонятные мне чувства и влечения. Я засматривался на девчонок, которых знал по школе.

Самое интересное, я теперь с нетерпением ждал ночи, и хотя я перестал бояться темноты, я шмыгал к Стелле под одеяло, чувствовал тепло ее рук и запах ее тела, который возбуждал меня. Кончилось это тем, что однажды Стелла взяла мои руки, положила на голую грудь и стала меня обучать, что девочкам может понравиться. Так что в 13 лет я не только знал, но кое-что и умел. Стелла шептала мне, что она научит меня всему, что должен знать молодой человек. И чем раньше я это узнаю, тем мне будет лучше. Правда, она взяла с меня слово, что я не буду говорить отцу, чем мы с ней занимаемся. Стелле, видимо, самой очень нравилось баловаться со мной. Через год отец женился второй раз, и Стелле пришлось вернуться домой, так как мачеха решила взять управление делами и домом в свои руки.

Этьен на минуту задумался, погруженный в нахлынувшие воспоминания, которые очень взволновали его. Гали решила не нарушать тишину. Она ждала продолжения исповеди. Слушать другого человека большое искусство, и не каждый им владеет. Скорее всего, таких умельцев единицы. Этьен встрепенулся и посмотрел на Гали.

— Странно, я Вас впервые увидел сегодня несколько минут тому назад, а у меня такое ощущение, что я Вас знаю несколько лет. Я Вам не надоел еще?

— Продолжайте, пожалуйста. Мне интересно.

— Когда Вы вошли в зал музея. Я уже был там. Первое, что я почувствовал, сильный поток теплой, чистой, обволакивающей меня энергии, окатившей с головы до ног. Это было так неожиданно. Я почувствовал себя, как какой-то приемник, настроенный на одну волну с передатчиком. Какая-то сила инстинктивно тянула меня к Вам. В природе есть какие-то неведомые нам силы притяжения, когда не имеет значения ни цвет кожи, ни возраст, ни раса. Но, если два человека настроены на одну волну, они готовы отдать друг другу все, чем они владеют. Не правда ли?

Гали не ответила.

— А что со Стеллой? Как сложилась ее судьба?

— С тех пор я ее не видел. Отец изредка получал от нее письма. Она вышла замуж. Родила двух мальчиков и девочку. Как говорит отец, у нее все в порядке. С моих первых «занятий» со Стеллой прошло двенадцать лет. Первые опыты общения со студентками, когда я учился в универе, кроме разочарования ничего мне не дали. Те, которые мне нравились и возбуждали, почему-то не обращали на меня внимания, а мои поклонницы (я играл за сборную баскетбола) готовы были переспать со мной сразу после игры хоть в раздевалке. Но им нужно было только одно — рассказать подружкам, что спит со мной. Они, как я потом узнал, устраивали между собой соревнование, кто больше и с кем переспит. Мне было противно. Я искал ту, которая полюбит меня. От тоски я с головой ушел в учебу и спорт. Видимо, мои подростковые чувства к Стелле так глубоко закрепились во мне, что я не хотел ничего другого.

Гали пересела к Этьену и молча обняла его. Ее порыв прижать этого мальчика к себе и приласкать был таким естественным, что она почти угадала его желание.

— Отец предлагал мне продолжить его дело. Солидная юридическая фирма с отличной репутацией, с постоянными клиентами, приносила существенный доход. Но это все не для меня. Изо дня в день заниматься одним и тем же? Нет, это точно не для меня. А сейчас я работаю фотокорреспондентом газеты «Санди Таймс». Пока я на подхвате у матерых журналистов, но через год, другой стану работать уже самостоятельно. Сейчас живу один. Хочу крепко стать на ноги, а потом уже заводить семью. Я Вас, наверное, утомил своими откровениями? Но, спасибо, что выслушали меня. Я могу надеяться, что увижу Вас. Мне так хорошо рядом с Вами.

— Конечно. Вот моя визитка. Можете позвонить мне. По четвергам у меня собирается небольшой круг друзей. Но я думаю, нам хорошо было бы встретиться не в шумной компании, а вдвоем.

— О! Это было бы великолепно! Мне нужно возвращаться в редакцию. Я могу Вас подвести?

— Нет, я на машине. Рада была с Вами познакомиться.

У Гали от этой встречи осталось ощущение какого-то проникновения в глубины человеческой души, которое Великий Творец Событий — Случай, изредка дарит нам.

Прокручивая назад кинопленку этой встречи, Гали почти автоматически отметила для себя, что этот откровенный парень может быть неплохим источником информации.

* * *

Этьен звонил каждый день, умоляя о встрече. Гали тянула время. Наконец, когда в ней проснулось желание и это чувство достигло своего пика, она встретилась с ним. «Ему 27 лет, — размышляла Гали, — 17 лет разницы. Я еще нравлюсь молодым мужикам. Неплохо, старая кобыла. Интересно, какой он на ристалище? При случае, я его кое-чему могу научить».

Этьен вызывал в ней знакомое желание — вобрать в себя его энергию и, многократно усиленную, отдать свою. Она удивлялась, возраст, казалось бы, должен уже сказываться на этом Божьем даре. Но нет, острота ощущений не то, что не пропадает, а даже увеличивается. Чудо, Господи, просто чудо!

* * *

У Гали было два адреса, которые она периодически использовала для встречи с людьми, связь с которыми, она не хотела афишировать. Через несколько дней Гали назвала адрес квартиры, где они должны были встретиться.

Этьен приехал на полчаса раньше назначенного времени. Огромный букет цветов заполнил ароматом комнату. Этьен еле сдерживал себя от желания, тут же обнять Гали. Гали читала его, как открытую книгу. Она подошла к нему и нежно поцеловала его в шею.

— Где расположимся? — спросила она. — Мы можем расположиться на коврах по-восточному или в гостиной.

— На коврах по-восточному — это как? — спросил Этьен.

Гали взяла его за руку и повела в дальнюю комнату. Запах экзотических масел одурманивал своим ароматом. Где-то тихо раздавалась восточная музыка. Гали усадила Этьена на полу, на ковре около больших подушек и предложила покурить кальян. Этьен согласился.

Гали села на ковер рядом с Этьеном. Неожиданно даже для себя он обнял ноги Гали и замер. Было необыкновенно тихо, и в этой тишине слышалось прерывистое дыхание Этьена…

* * *

Утром следующего дня Этьен попросил пощады.

— Давай немного отдохнем, — предложил Этьен. — Мне сегодня обязательно надо появиться на работе и сдать горящий материал. Тем более, когда он мне самому жжет руки.

Он замолчал и задумался.

— Тебя что-то беспокоит? — спросила Гали.

— Нет, нет, все в порядке. Просто я хочу тебе кое-что рассказать, но это связано с колоссальной сенсацией недалекого будущего, которая взорвет весь газетный, информационный мир. И к ней я, волею судьбы, имею прямое отношение.

— Что? Прилетели марсиане и ты с ними общаешься?

— Нет. Я серьезно. Это почище любых марсиан. Может быть, это тот случай, когда моя фамилия, как участника этих событий, прогремит на весь мир. Представляешь!

И Этьен по-детски, мечтательно закатил глаза.

— Мои фото появятся во всех мировых таблоидах. И у меня будут брать интервью ведущие журналисты мира.

У Гали проснулась интуиция. Инстинкт охотника за информацией срабатывает быстрее, чем суперкомпьютер. Он действительно знает что-то ценное, если черт не шутит, а Бог занят.

Однажды она подарила Анатолию Ивановичу майку, купленную по случаю. На майке рисунок и надпись. Черт спрашивает: «Господь сейчас занят. Не могу ли я помочь Вам?»

— Ты знаешь, — деланно безразлично сказала Гали. — Я очень дозирую информацию, которую загружаю в свой мозг. Я давно не читаю газет и не смотрю ТВ. Зачем мне истории и эмоции других людей? Я хочу жить своей жизнью, а не питаться переваренной в чужих мозгах пищей.

— Тебе на самом деле интересно, чем я занят?

— Нет, это другое дело. Мне даже очень интересно, чем ты зарабатываешь себе на жизнь. Но только я не хочу узнавать, не дай Бог, чужие секреты, тайны, сенсации. Все эти сенсации живут от силы день-два, а потом об этом узнает весь мир. И люди, примитивные в своем большинстве, ждут очередных сенсаций, как голодные стервятники ждут очередной охоты. Ты, конечно, лучше меня знаешь, что газеты и журналы часто сами придумывают сенсации, чтобы поднять тиражи издания. И если кто-то придумал эликсир омоложения, я, женщина, готова купить его за любые деньги. А остальное — это мужские игры. Одни делают секреты, другие их воруют, потом публикуют, и так до бесконечности.

— У тебя есть что-нибудь выпить? — спросил Этьен.

— Слева от тебя бар, выбери, что тебе хочется. Давно хочу тебя спросить, а что ты делаешь в Париже? Ты здесь работаешь?

— Я второй, нет уже третий месяц в командировке. Выполняю задание редакции. С нетерпением ждал возвращения домой, но теперь отъезд меня расстраивает. Скажу больше, убивает сама мысль, что ты через какое-то время забудешь о моем существовании.

— Но зачем так мрачно. Давай думать о хорошем.

— Если ты серьезно, я добьюсь моего перевода из центральной штаб-квартиры в Парижский корпункт. Я, конечно, потеряю в деньгах, но ведь не все измеряется деньгами. А сейчас я готов все отдать, чтобы видеть тебя хотя бы изредка.

— А тебя не смущает, что я тебе в мамы гожусь. Посмотри, сколько молодых, красивых девушек снуют взад и вперед по бульварам. Ты еще найдешь, я уверена, свою пару.

Этьен закрыл рот Гали поцелуем.

— Ты моя пара, только ты.

Помолчав, он продолжил.

— Ты знаешь, все-таки я хочу кое-что тебе рассказать, даже не беря с тебя слово, сохранить эту в тайне. Я тебе очень доверяю, хотя, может быть, для журналиста это очень легкомысленно. И так слушай. Нашей газете очень повезло. Мы получили десятки фотографий подземного завода по производству атомных бомб в Израиле. И мы встречаемся с человеком, израильтянином, готовым продать эти фотографии. Представляешь?

— Ну и что тут такого, — наивно тянула Гали. — Подумаешь сенсация!

— Да как ты не понимаешь, — закипал Этьен. — Я в команде, которая занимается этим делом. Через год я стану богатым и независимым от отца. У меня будет свой дом в пригороде Лондона. Куплю дорогую машину, посмотрю мир. Брошу все к твоим ногам. Разве это не здорово?

— Я рада за тебя, милый. Но ты мне нравишься и без всего этого барахла. Лучше иди ко мне…

Мозг Гали лихорадочно набирал обороты, как двигатель гоночной машины. Похоже, если Лубянка поторопится, если поезд еще не ушел, она может перехватить горячий уголек с одной руки на другую. Да, давно я не баловала ребят с Лубянки такими подарками. Даже то, что рассказал этот парень, уже тянет на холодный душ для клуба держателей атомного оружия.

* * *

Проводив Этьена, Гали тут же позвонила своему куратору Олегу Федоровичу.

На срочной встрече Гали коротко рассказала куратору об Этьене и фотографиях израильского завода, которые вскоре могут появиться в газетах.

Олег Федорович попросил вытащить всю возможную информацию об израильтянине.

— Ну ты знаешь все сама, не мне тебя учить.

Гали очень нравилось, когда опытные оперы, отдавая должное ее опыту и женскому чутью, отпускали ее на свободный выпас.

* * *

Как назло Этьен куда-то пропал. Два дня и ни одного звонка, хотя его визитка лежала на столе. Гали мысленно вызывала его на контакт. Наконец, он позвонил.

— С тобой что-то случилось? Ты здоров? Я уже начала беспокоиться.

— Я могу к тебе приехать. Сейчас.

— Но уже поздно. Я не готова…

— Я тебя очень прошу. Где тебе будет удобно. Мне нужен твой совет.

— Хорошо. Через два часа я буду ждать тебя. И все-таки коротко. С тобой все в порядке?

Вопрос повис в воздухе. Этьен уже положил трубку. Час от часу не легче, как говорят русские. А, может, это и есть тот самый случай, когда информация идет к тебе сама.

* * *

Через два часа они встретились на квартире. Когда Гали открыла дверь, она увидела Этьена осунувшимся, с потухшими глазами. Он даже как будто постарел.

— Иди сначала прими душ, а потом давай выпьем чего-нибудь покрепче. И я тебя выслушаю.

Этьен молча завернувшись в халат, устало плюхнулся в кресло. Гали держала паузу. Вопросы все уже были заданы в телефонном разговоре.

— Ты знаешь, этот сумасшедший мир, в котором мы живем, наконец, кажется приговорен небесами к смерти.

— И ради этой новости ты поднял меня с постели? — удивленно сказала Гали. — Пойдем лучше спать. Утром мир не будет тебе казаться таким безнадежным. Земля также спокойно будет вращаться по своей орбите вокруг Солнца.

— Они меня предали! Те, кто называл меня членом команды, которые говорили, что теперь все делаем вместе. Как только, может быть сдуру, я завел разговор о деньгах за почти уже сделанную работу, я оказался крайним, и не только я один.

— Ты мне все-таки скажи: какая команда? Какие деньги? Похоже, ты вслух разговариваешь сам с собой.

— Еврей Вануну решил продать фотографии секретного завода в Израиле. Я тебе уже говорил. «Санди Таймс» отдала фото экспертам, чтобы убедиться, что они подлинные. Пришел ответ сразу от двух независимых экспертов: да, они настоящие. Значит, люди, которые с ним работали, получат большие деньги, громадные деньги. Теперь уже точно. Два дня назад мой шеф говорит мне, что я получу премию, но не больше. Последние дни ты где-то стал пропадать, тебя подменяли, ты нам создал проблемы, мы за тебя работали. А ты хочешь получить долю на равных? Нет, так не пойдет. Я хлопнул дверью. И последние двое суток я вообще не ходил в офис. Все мои мечты коту под хвост. Если они накапают главному боссу, я вообще останусь без работы. Вот такие дела. Что скажешь?

— Может быть, и я виновата в том, что ты попал в такую ситуацию? Но я только сейчас узнала об этом. А как ты думаешь, сколько этому, Вануну, осталось жить, если «Массад» возьмется за него? Завтра, допустим, газеты публикуют фото, в том числе и в Израиле. Через три дня судьба Вануну будет решена. Скажи спасибо, что ты здоров, руки, ноги и все остальное цело. Жизнь продолжается, а у Вануну включился счетчик, отсчитывающий сколько дней ему осталось жить на этом свете. Я была в Израиле. Там живут отчаянные люди.

Может быть, ты на самом деле еще не заслужил тех благ, о которых так красиво размечтался? Мечтать нужно обязательно, но знай меру. Разве твой шеф обещал тебе большие деньги. Вместо того, чтобы сутками вкалывать, ты два дня безвылазно провел со мной. А теперь еще хочешь и денежки получить? Не много ли все сразу?

Этьен молчал, глубоко задумавшись.

— Похоже, ты права, — сказал он, наконец. — Что же мне теперь делать?

— Давай подумаем вместе, — сказала Гали. — Утро вечера мудренее, как говорят русские. Давай ложиться спать. Уже третий час ночи. А завтра на свежую голову что-нибудь придумаем.

Глава 17

Мордехай Вануну встал и прошелся по камере. Как он мог так глупо попасться! Синди, его добрая, прекрасная, самая лучшая на свете Синди, почему она так поступила с ним?! Ведь он верил ей, верил до последнего, хотя этот журналист и предупреждал его, что она может оказаться агентом «Моссада».

Вечно ему не везет с женщинами. Впрочем, не только с женщинами. Ему вообще не везет по жизни. Его постоянно обманывают люди, которым он доверяется. Господи, ну почему так?

А ведь Синди даже не считает себя предательницей. Их «случайное» знакомство было тщательно спланировано спецслужбами Израиля и, встречаясь с ним, она лишь выполняла задание. О каком же предательстве может идти речь?

Нет, предатель — это он. Он продал информацию о ядерном оружии Израиля английским газетам, а она лишь помогла поймать государственного преступника и, наверное, гордится успешно выполненной миссией.

Но она не права. Он — не предатель. Он просто запутался. Если бы люди были добрее к нему, хотя бы близкие люди!

Он тяжело вздохнул. Столько всего с ним произошло! Но для многих его судьба — лишь несколько кратких строк на половинке листа формата А-4, вклеенного в личное дело. То, самое, существование которого не признавалось израильскими спецслужбами больше месяца:

История Мордехая Вануну:

Дата и место рождения: 13 октября 1954 года, Марокко.

1963 г.: семья эмигрирует в Израиль. 1971–1974: служба в армии. 1976–1985: работа лаборантом в ядерном центре в Димоне.

До поездки в Лондон и общения с журналистами Sunday Times Вануну побывал на Дальнем Востоке. Сентябрь 1986: Вануну исчезает. Октябрь 1986: Sunday Times публикует его историю. Ноябрь 1986: Израиль объявляет о его аресте.

Но на самом деле за этими строками — целая жизнь. Вануну родился в 1954 году в городе Марракеш, Марокко, в большой и глубоко религиозной семье, которая эмигрировала в Израиль в 1963 году.

Молодой человек был очень несчастен. Он потерял работу, у него не было ни жены, ни детей. Он последовательно разочаровывался во всем, во что верил. Он был и сионистом, и пытался поверить в коммунизм, но эти идеи ему разонравились. Он влюблялся несколько раз, но безответно. Его постоянно преследовала мысль о том, что ему ничего не удалось достичь в жизни, поскольку он выходец из Марокко.

Мордехай хотел стать летчиком, но не сдал экзамен. Он провел три года на Голанских высотах в саперных войсках. Стать офицером не смог — еще одно разочарование. После армии поступил в университет в Тель-Авиве, куда охотно принимали демобилизованных солдат. Собирался стать физиком, но не сдал экзамены после первого курса, и из университета ему пришлось уйти.

Он вернулся домой и увидел объявление, что центру ядерных исследований в Димоне требуются квалифицированные технические работники. Мордехай Вануну подал заявление в отдел кадров. Поскольку исследовательский центр принадлежал комиссии по атомным делам, Вануну пригласили на собеседование в службу безопасности. Это была рутинная проверка. Его спросили, не совершал ли он уголовных преступлений, не употреблял ли наркотики и не пьет ли. Еще поинтересовались его политическими убеждениями, которых у него в тот момент просто не было.

Он приступил к исполнению обязанностей контролера и проработал на секретном ядерном объекте «Махон-2» в пустыне Негев девять лет. Сначала работа его устраивала. Но она оказалась слишком монотонной. Год за годом одно и то же. Никакой перспективы — как был контролером, так им и остался.

В 1979 году Мордехай поступил на вечернее отделение Университета имени Бен-Гуриона в Беэр-Шеве — начал изучать экономику и философию, заинтересовался марксизмом и неожиданно для всех своих знакомых сблизился со студентами-арабами.

Он также стал поклонником своего педагога профессора Эфрона Поллакова, радикала, который отказался проходить службу в рядах израильской армии на территории Ливана, за что отсидел в тюрьме.

Мордехай вздохнул. Если бы его семья не отвернулась от него в тот момент! Если бы поняла его духовные искания! Может, тогда все пошло бы по-другому. А так он начал испытывать чувства, которые впоследствии назовет кризисом совести.

Мордехай начал фотографировать завод, однако не знал, что делать с фотографиями. Позже он так объяснит свой поступок: «Я думал о своем будущем и планировал увидеть мир».

Служба безопасности взяла на заметку склонность Вануну к радикализму, он открыто заявлял о своей симпатии к палестинцам и имел связи с организацией «Движение за продвижение мира». Когда администрация в Димоне объявила, что предстоят сокращения — по финансовым соображениям нужно уволить сто восемьдесят человек — Вануну увидел свою фамилию в списке тех, с кем контракт не продлен. Он пришел к выводу, что стал жертвой дискриминации. Тогда Вануну пронес на тщательно охраняемый объект фотокамеру и за две ночи отснял пятьдесят семь кадров в самых секретных отсеках Димоны.

Вануну получил солидное выходное пособие и, продав свою квартиру в Беэр-Шеве, уехал за границу. Сначала в Таиланд, потом в Бирму, оттуда в Непал. Стал ходить в буддийские монастыри, познакомился с монахами и принял буддизм. Но тяжелый труд в монастыре оказался не для него. Он улетел в Австралию. В Сиднее снял комнату и нашел работу — мыл посуду в греческом ресторане.

Однажды вечером, прогуливаясь по Кросс-стрит, улице развлечений, Вануну увидел кафе при англиканской церкви. Он подошел к священнику Джону Макнайту и рассказал, что он из Израиля и интересуется христианством. Макнайт предложил Вануну присесть и поговорить. Вануну был с ним необычайно откровенен. Он даже признался, что все еще девственник.

Через два месяца он попросил его крестить. Здесь, в кафе, Вануну поведал новым друзьям о том, что участвовал в создании ядерного оружия. В его церковной группе оказался ушлый колумбийский журналист Оскар Эдмондо Гуэро, который сразу оценил историю Вануну и почувствовал запах денег.

Мордехай вспомнил свои долгие разговоры с Эдмондо, как тот убеждал его поведать свои секреты миру. Ведь ядерное оружие представляет опасность для всего человечества! Соглашаясь дать интервью, Мордехай думал лишь о том, чтобы выполнить свой долг перед людьми, которые должны знать правду. И что плохого в том, что при этом ему предоставлялась возможность хорошо заработать?

Гуэро обращался во многие издания, прежде чем его рассказом заинтересовалась солидная британская газета «Санди Таймс». Когда Вануну выложил на стол цветные фотографии, тайно сделанные в Димоне, в «Санди Таймс» сообразили, что речь идет о грандиозной сенсации.

Вануну привезли в Лондон. Две недели с ним работала группа ученых-ядерщиков. С Мордехаем беседовал известный физик Фрэнк Барнэби, который участвовал в британском атомном проекте. Ему помогали еще трое экспертов. Они пришли к выводу, что все, что говорит Вануну, звучит более чем убедительно, и что в Димоне, похоже, действительно создается ядерное оружие.

Основой израильской ядерной программы, как считали специалисты, стали французские разработки, неизвестным путем попавшие в еврейское государство в пятидесятые-шестидесятые годы.

Рассказ Вануну записывали на магнитофон и передавали текст на консультацию новым экспертам. Американский ядерный физик Теодор Тэйлор долго изучал показания Вануну. Из рассказа Мордехая Вануну следовало, что Израиль располагает значительно большим количеством ядерного оружия, чем предполагалось. Если Вануну прав и Израиль производит сорок килограммов оружейного плутония в год, и это продолжается десять или двадцать лет, а на одну боеголовку идет четыре килограмма, то в стране должно было накопиться около двухсот единиц ядерного оружия. Правда, сам Вануну никогда не видел готовой бомбы. Он утверждал, что полуфабрикаты вывозили на охраняемых грузовиках куда-то в Хайфу. Видимо, часть арсенала находится в разобранном состоянии и для его боевого использования требуется определенная подготовка.

Правда, не все эксперты были единодушны. Возникло сомнение: неужели Израиль, если он действительно создал ядерное оружие, сумел обойтись без испытаний?

Незаметно провести испытание ядерного оружия — немыслимо, испытание засекается сейсмическими станциями по всему миру. Так удалось засечь первое испытание ядерного устройства в Индии в мае 1974 года. Испытание в воздухе засечь труднее, но тоже можно. Вероятно, израильские ученые решили, что они не нуждаются в полномасштабных испытаниях. Боевые качества бомбы в принципе можно описать благодаря компьютерам с достаточной точностью и без настоящего взрыва.

* * *

Активность «Санди Таймс» и Вануну мгновенно насторожило «Моссад».

Вслед за Вануну в Лондон прилетела бригада «Моссада». Израильская команда изображала из себя телевизионщиков. В Лондоне за Вануну только следили. Оперативники не могли позволить себе ничего, что разозлило бы англичан. Работа над его историей затянулась, и Вануну отчаянно скучал. Он жаждал женского общества. В «Санди Таймс» даже обсуждали вопрос, не нанять ли ему за редакционный счет проститутку, но редактор отдела расследований раздраженно заметил, что сутенером он работать не станет.

По тем мерам предосторожности, которые заставляли его предпринимать журналисты, Мордехай понял, что ему угрожает опасность. Когда его убеждали поведать свои секреты, его об этом как-то не предупредили. Теперь Мордехай вынужден был почти безвылазно сидеть в отеле.

А потом была «случайная» встреча с Синди. Это произошло в тот момент, когда где-то после полудня он оказался в районе модных магазинов на Риджент-стрит. Он что-то разглядывал в витрине, когда рядом, недалеко от скульптуры Чарли Чаплина, что в лондонском Лестер-сквер, остановилась одинокая привлекательная блондинка. Высокая, стройная, с пухлыми чувственными губами, в коричневом твидовом костюме и шляпке, она была именно из тех, кто особенно привлекает мужчин восточного происхождения. Вануну мечтал с кем-то познакомиться. Но он был слишком нерешителен, чтобы сделать первый шаг. А эта блондинка посмотрела на него… и улыбнулась. Контакт был установлен.

На самом деле, молодая девушка, которая работала на «Моссад», ходила за Вануну несколько дней, но он ее почему-то не замечал. И вдруг, собрав все свое мужество, Вануну подошел к блондинке и, смущаясь, заговорил. Она охотно ответила и после недолгого разговора согласилась выпить с ним кофе.

Черил Бен-Тов сказала Вануну, что она студентка из Америки, зарабатывает деньги на учебу тем, что работает гримером. Она назвала себя Синди.

Вануну боялся «Моссада», но ему и в голову не могло прийти, что разведка приблизится к нему в образе милой блондинки, с которой ему было так легко и просто. До встречи с Синди он чувствовал себя в Лондоне одиноко и неуверенно. Теперь его жизнь переменилась. На протяжении последующих нескольких дней они постоянно встречались, ходили в картинную галерею и в кино, вместе обедали и по английскому обычаю в пять вечера пили чай в кондитерской.

Они ни разу не поцеловались, хотя ожидание интимных отношений незримо присутствовало в их разговорах. Вануну попытался пригласить ее к себе в номер, она вежливо отказалась, многообещающе добавив: «Может быть, в другой раз…»

Синди была очень внимательна к Вануну, сочувствовала ему, утешала его, как могла. И неожиданно сказала, что завтра должна лететь в Рим. Вануну огорчился: первый в его жизни настоящий роман продвигался так успешно, казалось, все на мази, и вдруг она уезжает. Расстроенный Вануну спросил:

— А я не могу поехать с тобой?

— Конечно, — легко согласилась Синди. — Сестра в отъезде, и мы можем остановиться в ее квартире.

Вануну ухватился за это предложение. Если они с Синди будут жить в одной квартире, решил он, то там она уже не сумеет его отвергнуть. Вануну расстраивался из-за того, что публикация статьи в «Санди Таймс» все откладывалась. Он предъявил редакции «Санди Таймс» ультиматум: «Раз вы не печатаете мой материал, то я исчезаю. И я не хочу, чтобы кто-нибудь знал, где я».

Синди сама сходила в туристическое агентство на Беркли-стрит за авиабилетом для Вануну. Билет туда и обратно в бизнес-классе стоил немало — четыреста двадцать шесть фунтов стерлингов. «Вернешь мне деньги потом, — великодушно сказала Синди, — когда мы вернемся в Лондон и ты получишь обещанный тебе гонорар».

Самолет приземлился в аэропорту Леонардо да Винчи возле Рима около семи вечера. Вануну и Синди прошли таможню, и Синди взяла такси — небольшую машину красного цвета. Вернее, Вануну думал, что это такси. Они выехали на автостраду, ведущую в Рим, и тогда Вануну впервые почувствовал себя как-то неуютно. Синди изменилась, она нервничала. Атмосфера в машине была какой-то странной, натянутой. Он не мог понять, в чем дело. То ли водитель ему не понравился, то ли что-то другое. На секунду у Вануну даже мелькнула странная мысль: а не выпрыгнуть ли ему из машины на ходу? Но он тут же выбросил эту мысль из головы. Глупости, да и только. Что это на него нашло? Через полчаса они подъехали к дешевому многоквартирному дому и поднялись на второй этаж. Синди открыла дверь своим ключом и пропустила Вануну вперед.

Как только он вошел, двое оперативников сбили его с ног и положили на пол. В руках одного из сотрудников «Моссада» появился шприц.

Когда Вануну пришел в себя после инъекции сильного наркотического препарата, то обнаружил, что его руки скованы наручниками. Его качало, и он не сразу сообразил, что находится не на суше, а в море в каюте без иллюминатора в трюме какого-то судна. Возле него неотступно находились два человека — его тюремщики.

— Вы из «Моссада»? — спросил он.

— Да, — ответил один из оперативников. — И мы возвращаемся домой.

Когда судно с Вануну на рассвете вошло в израильский порт Ашдод, на борт поднялись полицейские в форме и предъявили ему оформленный по всей форме ордер на арест.

Мордехай Вануну не знал, что его судьба решалась в кабинете премьер-министра Израиля Шимона Переса. Ходили слухи, что на заседании директор «Моссада» предложил заставить Вануну замолчать. Но Шимон Перес сразу же ответил: «Мы не убиваем евреев».

На первом же допросе следователь показал Вануну номер газеты «Санди Таймс» с его рассказом о ядерной программе Израиля и зло сказал: «Смотри, что ты наделал». Так Вануну узнал, что его история все же напечатана. Больше ему ничего не было известно. Он сидел в тюрьме, а за ее стенами бушевала буря.

Когда он исчез, в «Санди Таймс» первоначально сомневались, стоит ли им печатать подготовленный материал. Может, Вануну — агент «Моссада» и вся его история — это ловкая операция израильской разведки? Но перевесило другое соображение: подготовленный ими материал — это бомба. И действительно, статья обсуждалась во всех столицах мира.

Когда о деле Вануну стали писать газеты, многие были удивлены: каким образом простому технику удалось разрушить покров секретности, который столько лет успешно укрывал Димону от чужих глаз? Ходили слухи, что оперативная группа «Моссада» могла действовать быстрее. Но тот же Перес будто бы не спешил: пусть рассказ Вануну попадет в печать и арабские страны лишний раз услышат, что у Израиля есть ядерное оружие. Это заставит их быть осмотрительнее. Но что именно говорилось в кабинете премьер-министра, неизвестно. Протоколы таких заседаний не ведутся, его участники хранят молчание.

Нашлись люди, которые полагали, что вся история с Вануну вообще была придумана лишь для того, чтобы весь мир узнал, что у Израиля есть ядерное оружие.

Многие газеты придерживались версии, что в работе израильских спецслужб просто произошел элементарный прокол. Если бы наивный Мордехай Вануну не обратился к газетчикам, а просто продал свои секреты какой-то иностранной разведке, никто бы ничего и не узнал.

Официальное заявление премьер-министра Переса для прессы было таково: «Мы привыкли к таким сенсационным публикациям. Мы никогда их не комментируем. Единственное, что я могу сказать, это то, что позиция нашего государства не изменилась. Израиль никогда не использует ядерное оружие первым».

Мордехая Вануну поместили в тюрьму «Шикма» в Ашкелоне, наиболее тщательно охраняемую тюрьму в Израиле, в сорока километрах к югу от Тель-Авива.

И вот он сидел здесь, в ожидании своей участи, сам не понимая, кто он — предатель или герой, борющийся за мир во всем мире. Он не знал, что с ним будет дальше и готовился к самому худшему.

Но он никак не мог предполагать, что его история, как ее называли, «история фотомодели и фоторобота» растянется еще почти на двадцать лет, и о ней будут писать газеты всего мира аж в 2004 году — году, когда его выпустят на свободу. Суд над ним начался за закрытыми дверями 30 августа 1987 года. 24 марта 1988 года Мордехай Вануну был признан виновным в предательстве, шпионаже и передаче государственных секретов. Обвинитель потребовал для Вануну пожизненного заключения.

Вануну приговорили к восемнадцати годам тюремного заключения. Суд учел, что подсудимый сотрудничал со следствием и «проявил признаки раскаяния». Впоследствии этот приговор был подтвержден Верховным судом Израиля по двум апелляциям (в мае 1990 и декабре 1991).

Дальше история продолжалась.

Первые 11 с половиной лет он провел в одиночной камере. Его психологическое состояние заметно ухудшилось и стало вызывать опасения. Первую половину заключения свет в его камере не выключался.

После того как ему позволили общаться с другими заключенными, его состояние заметно улучшилось. Он с жадностью погрузился в чтение, долгие годы изучал Канта, Сартра, Камю и Ницше, но в последнее время читал исторические труды, особенно книги по истории США. Он слушал записи опер и надеялся в будущем возобновить путешествия, рассматривал возможность обосноваться в Миннесоте у Ника и Мэри Эолофф, пары, знакомой ему по движению за мир, которые называли его своим сыном.

Таким образом «ПТУ-шник» Мордехай получал образование, которого ему не хватало раньше, и которое было необходимо для того, чтобы играть навязанную ему роль. Роль, которая ему так понравилась.

Теперь, когда его провозгласили миротворцем, он получил то внимание, в котором ему отказывали раньше. Теперь его жизнь нельзя было назвать серой.

Хотя правительство объявило Вануну предателем, его действия все же получили поддержку со стороны мирового сообщества.

Многие международные организации и израильские левые деятели боролись за облегчение участи Вануну, его досрочное освобождение и перевод из одиночной камеры в общую.

Дэниэл Элсберг, который в 70-х годах предал огласке документы Пентагона с целью остановить войну во Вьетнаме, называл Вануну героем и часто говорил о нем, как о герое в своих публичных выступлениях.

Сэбби Сагал, один из активистов лондонской кампании по освобождению Вануну и движения «Ближний Восток без ядерного оружия», заявлял: «Он — один из самых храбрых людей и вдохновителей нашего времени. Если Буш и Блэр хотят найти на Ближнем Востоке оружие массового поражения, Вануну укажет им путь». Лауреат Нобелевской премии мира профессор Ротблат также открыто выступал в его защиту.

На протяжении долгих лет требования освободить Вануну или ослабить режим его заключения оставались без ответа. В 1997 году израильское правительство четко изложило свою позицию по этому вопросу. На одной из пресс-конференций президент Эзер Вайзман заявил: «Он — шпион, который продал секреты, и тот факт, что он совершил это по убеждению, а не за деньги, ничего не меняет. Он — предатель своей родины».

В одном из сотен писем, которые Вануну посылал из тюрьмы, он написал, что видит себя свободным человеком. «Я буду свободен и докажу, что был прав, раскрывая все безумие израильских ядерных секретов. Я — не шпион, а человек, который помог всему миру покончить с безумием ядерной гонки».

Из ашкелонской тюрьмы «Шикма» Вануну вышел лишь 21 апреля 2004 года.

Перед выходом на свободу он заявил: «Я страдал здесь только из-за того, что принял христианство. Если бы я остался иудеем, ко мне бы относились по-другому. Израильским спецслужбам не удалось сломить меня. Я — символ свободы и того, что никто не может сломить волю человека. Я обращаюсь к президенту США Джорджу Бушу, к премьеру Великобритании Тони Блэру, к президенту России Владимиру Путину и к канцлеру ФРГ Герхарду Шредеру: сделайте все возможное, чтобы меня выпустили из Израиля. Я хочу жить в США. У меня не осталось секретов. Все, что я знал, я уже рассказал».

Позже этот «диссидент» говорил: «Я обращусь к председателю Ясиру Арафату и надеюсь, что он мне не откажет. Я хочу стать палестинцем». Несмотря на негативное отношение к нему собственных сограждан, он не чувствовал себя предателем. «Пусть меня не уважают 6 миллионов евреев, но зато мой мужественный поступок оценило остальное человечество», — говорил он.

У ворот его встречала толпа сторонников, включавшая многих иностранных деятелей, добивавшихся его освобождения.

После освобождения Вануну обосновался в англиканском кафедральном соборе св. Георга в оккупированной восточной части Иерусалима. Он неоднократно говорил, что хочет покинуть страну, где его оскорбляют не только за раскрытие ядерных секретов, но и за принятие христианства. Веру он сменил во время заключения и теперь, по его словам, хотел «обзавестись семьей и жить как человек».

Свою решимость всеми силами помешать опасному гражданину покинуть страну израильские спецслужбы продемонстрировали сразу после освобождения диссидента из тюрьмы.

Спустя месяц после этого в Израиле был арестован журналист Питер Хунам, который 18 лет назад и опубликовал то злополучное интервью. Местные СМИ тогда выдвигали различные версии ареста корреспондента. Согласно одной из них, Хунам, полтора месяца находящийся в Израиле и встречавшийся с Вануну после его освобождения, собирался нелегально вывезти из страны видеозаписи.

* * *

«Береженого Бог бережет», — неотступно звучало в голове Когана.

Дело в том, что через неделю после очередной газетной шумихи, вспыхнувшей на этот раз по поводу незаконных действий израильской разведки на территории Италии, руководство КГБ решило завершить операцию «Сусанин». Тем более что представился такой случай вывести из игры известного ученого-атомщика Якова Соломоновича Когана.

В штаб-квартиру «Моссада» из резидентуры в Москве после ареста Вануну пришла шифрограмма: «В тайнике «Купол» материалов от «Хроноса» не обнаружено. Оставлена записка без подписи, напечатанная на пишущей машинке: «Известный вам человек мог иметь доступ к моим материалам. Я сделал все, что мог. Прощайте».

Израильтянам нужно было что-то делать.

Глава 18

Однажды, в понедельник, когда Яков Соломонович возвращался из Москвы в г. Дубну, в электричке к нему подсел «старый знакомый» по ЦЕРНУ Эли Борух. В тамбуре вагона электрички, Яков Соломонович, мгновенно покрывшийся потом, получил для начала из рук Эли подарок к, уже правда прошедшему, дню рождения — золотые запонки с бриллиантами и заколку к галстуку из того же металла. После некоторого колебания Коган подарок взял.

— Спасибо, право мне неудобно… Ведь Вы не станете меня убеждать, что проделали такой длинный путь только лишь для того, чтобы вручить мне эти милые вещицы.

— Если бы Вы были женщина, я бы так и сказал. Но, к счастью, мы мужчины и говорить прямо в глаза правду наше неоспоримое преимущество перед прекрасным полом.

Эли потратил не менее часа, чтобы убедить Якова Соломоновича в том, что его, в какой-то мере оправданные, страхи оказались необоснованными и преувеличенными. Из Вануну в израильской тюрьме вытряхнули все, что он сообщил и передал английским журналистам из «Санди Таймс». А передал он шестьдесят фотографий подземного завода по производству атомного оружия «Махон-2» и больше ничего!!! О людях, создавших бомбу, журналисты его даже не спрашивали. Газетчикам это было не интересно.

— По имеющимся у нас данным, — вдохновенно говорил Эли, — английские спецслужбы не успели на него выйти — он внезапно исчез. Но самое главное — Вануну не имел доступа к Вашим материалам ни в прямую, ни опосредованно, так как работал простым техником.

— Ваши материалы, Яков Соломонович, — продолжал он, были обезличены, и к ним имело доступ только два человека — главный конструктор «Махона-2» и заместитель по науке. Всё!

Похоже, что Эли говорил очень убедительно, и его слова возымели должное воздействие. Коган облегченно вздохнул, но все-таки напряжение не спадало. Эли, опытный вербовщик-агентурист, скорее шестым чувством, чем разумом интуитивно почувствовал, что сейчас ему удалось восстановить психологический контакт с Яковом Соломоновичем. А в отношениях разведчик-агент это самое главное. Коган как-то обмяк, в глазах постепенно исчезал страх. Но только на мгновенье — потом он опять напрягся.

— Мы слишком долго стоим здесь. Вы ставите меня под удар. В вагоне едут мои сослуживцы. Они начнут расспрашивать — что да как.

— Хорошо, хорошо. Да, чуть не забыл. — Эли протянул Якову Соломоновичу открытку. — Это Вам поздравительная открытка, тоже ко дню рождения. Мы не стали её отправлять по почте. Подержите открытку над зажженной настольной лампой. Вы прочитаете телефон, который появится от тепла, по которому я буду ждать Ваш звонок завтра после 18.00 в Москве. Приятелям можете сказать, что встретили коллегу — коллекционера марок. До встречи.

И Эли исчез за дверью соседнего вагона.

* * *

Сообщение Эли из Москвы о восстановлении контакта с «Хроносом» было встречено в «Моссаде» с большим облегчением. Материалы от «Хроноса» высоко ценились в Димоне, и возобновление их получения ожидалось с нарастающим нетерпением. Эли подал идею посмотреть на Розу, как на возможный дополнительный (или резервный, на всякий случай) канал получения материалов от «Хроноса». Идея понравилась, хотя были и противники — все-таки дочь. Как она отнесется к тому, что родной папа «гнусный шпион» и предатель своей Родины? А вдруг она сдаст папашу в КГБ? И все-таки идею после горячих споров оставили, как рабочую. Одновременно решили потратить деньги и время на то, чтобы «посмотреть на Гали в Париже», то есть провести проверочное мероприятие в отношении Гали с целью убедиться, что Гали работает с разведкой добросовестно и не является двойным агентом, не продает их КГБ. Проверка агентуры, как важнейшая составляющая разведработы, была всегда в «Моссаде» на высоте.

* * *

Моше по заданию Моссада отправился в Париж. Ему помогли сотрудники «Моссада», работающие в посольстве Израиля во Франции.

На следующий день после прибытия в Париж, Моше позвонил Гали и попросил срочно с ним встретиться на 15–20 минут. Гали, не ожидавшая от него звонка, начала отнекиваться. Упирала на то, что у неё уже назначены встречи, которые неудобно отменять. Это не в её правилах. Моше настаивал:

— Это форс мажор. Я срочно улетаю из Парижа. Мне нужна твоя помощь.

Гали, подумав, согласилась:

— Хорошо. Через час встречаемся на старом месте.

* * *

Через час Гали подрулила к кафе и увидела через окно Моше, который уже сидел за столиком. Краем глаза она заметила «Рено» на противоположной стороне улицы, и двух неподвижно сидящих в нем мужчин.

Моше, поприветствовав женщину, сразу перешел к делу:

— Сегодня я улетаю в Бонн. Это незапланированная поездка.

— Случилось что-то серьезное?

— Да, но думаю, завтра ты сама об этом прочитаешь в газетах.

— Хорошо, чем я могу помочь?

— У меня к тебе большая просьба. Сегодня вечером я должен был встретить на вокзале поезд из Лиона, который прибывает в 21.25. А у меня уже забронирован билет на самолет Париж-Бонн на 18.10. Ты не могла бы встретить человека, который едет в третьем вагоне от головы поезда в четвертом купе и передать ему вот эту коробку с подарком к его шестидесятилетию. Юбиляра зовут Рафи Перес. Это друг моего отца, который уехал из Израиля и уже десять лет живет в Лионе. Он участник сопротивления, я давно его не видел. И вот теперь опять не знаю, когда еще мне удастся приехать во Францию.

Моше аккуратно достал небольшую коробку в подарочной обертке и положил на стол перед Гали. Гали секунду смотрела на коробку и затем спокойно произнесла, глядя в глаза Моше:

— В это можно поверить, если бы не одно обстоятельство.

— Какое?

— А почему Вы не попросите это сделать Ваших коллег из посольства?

— Если бы это была деловая посылка, ты понимаешь, о чем я, то тогда конечно. Но это подарок от нашей семьи. Это частное дело. Да и потом, я же в посольстве никого не знаю.

Гали улыбнулась:

— Хорошо. А что, если в этой коробке наркотики, взрывчатка или боевые радиочастоты французских спутников?

— Тогда, я бы Вам этого не доверил. Наши отношения не настолько еще прочные.

— Логично. А если я не смогу передать подарок, или его не окажется в поезде, что тогда?

— Нет, он мне уже звонил. Накладок не будет.

Причин отказываться не было. Гали под конец приготовила убийственный вопрос:

— А может, это Вы меня проверяете? Буду ли я ковыряться в коробке, или понесу её куда?

Моше еле сдержался, чтобы не выдать себя:

— Нет, если ты боишься…хорошо, я тогда придумаю еще что-нибудь.

И он потянулся за коробкой. Гали опередила его:

— Ну, хорошо. Давайте Ваш подарок, а то я на самом деле выгляжу слишком подозрительной. Не волнуйтесь, все будет ОК.

Гали, извинившись, направилась в туалет, и в коридоре из телефона-автомата позвонила в Консульство СССР. Говорила она, естественно, по-французски:

— Простите, не могли бы вы спросить у господина Тюрина: передали ли ему документы на оформление виз для представителей компании Л’Ореаль?

Это была условная фраза для сотрудника контрразведки, означающая, что Гали вызывает его срочно на встречу.

Попрощавшись с Моше, Гали села в машину и отправилась домой.

После нескольких поворотов по улицам она спиной начал чувствовать, что её ведут. Сначала появилась одна машина — светло серый, повидавший виды «Рено», а через полчаса и вторая, которая, видимо, шла с опережением и не вовремя выскочила прямо перед носом Гали, около её дома. От неожиданности водитель дал по тормозам и попытался дать задний ход. Но мотор заглох. Это был новенький коричневый «Пежо», который так и остался торчать на противоположной стороне улицы, неуклюже спрятавшись за цветочный киоск. Краем глаза Гали заметила водителя в кожаном пиджаке и сидевшую на заднем сидении серую фигуру.

Поднявшись к себе, Гали посмотрела на часы. У неё в запасе было всего два часа до встречи. Нужно было торопиться. Но, все-таки, сначала контрастный душ. Горячие струи приятно обжигали грудь, плечи. Хорошо. Так, теперь только холод. А-а-а — здорово! И снова горячие иголки по спине. Быстро обтерев тело махровым полотенцем и переодевшись в легкий спортивный костюм и кроссовки, Гали спустилась на лифте в подземный гараж и вышла через служебный выход, где ее никто не мог заметить.

* * *

Сотрудник парижской резидентуры Олег Федорович Тюрин из машины уже десять минут наблюдал за скамейкой, около фонтана, к которой должна была подойти Гали. Ага. Вот, кажется, и она. Хотя узнать Гали в этой женщине — в темных очках, с сумкой, из которой торчит ракетка, было трудно. На всякий случай Олег Федорович вышел из машины и, пока невидимый для Гали, осмотрелся. Кажется все чисто. Можно идти. Гали, прикладывая палец к губам, передала ему записку, на ней было написано:

«За мной хвост! Пасут у дома. Коричневый «Пежо». Моше сегодня дал мне коробку, чтобы я её отдала человеку с поезда из Лиона. А, если там магнитофон, который сейчас пишет наш разговор?». Олег Федорович написал на обратной стороне листка: «тогда начинай разговор о погоде, пока я соображаю». Он достал блокнот. Через пару секунд в нем появилась первая надпись:

«Когда нужно отдать коробку?»

— Не слишком ли официально вы сегодня одеты? — Гали тоже взяла в руку карандаш. — А я надеялась, что мы составим с вами партию в теннис.

«В 21.30 поезд Лион-Париж, третий вагон, 4-е купе, мужчина 60 лет», — написала она.

— Да все дела… Как-нибудь в другой раз.

Ее собеседник протянул руку к коробке, предварительно записав в блокноте:

«Я её беру с собой. Через три часа встретимся здесь».

У Гали было три часа времени. Она чувствовала, что возбуждена всем случившимся. Ей нужна была разрядка — ехать к приятелю? Она может опоздать на встречу с Олегом Федоровичем. Решено. Она идет в ближайшее кино, где показывают эротику.

Народу в зале оказалось мало: всего 15–20 человек. Впрочем, это обычное дело для такого рода кинотеатров.

Гали хорошо изучила сигналы своего тела. Еще, в уже таком далеком прошлом, когда она в 15-летнем возрасте участвовала в ограблении продовольственного магазина, она впервые, предчувствуя опасность, испытала какое-то странное состояние смешения леденящего страха и непонятного наслаждения. Эти чувства переполнили её душу и тело. И, казалось, душа где-то на уровне груди замирала от страха, и останавливалось дыхание. Сидя в темном ящике, она очнулась оттого, что не дышала. Сколько прошло времени без дыхания три-пять минут? Она не знала. Потом инстинктивно она глотнула воздух и пришла в себя. Да, страх селился где-то около солнечного сплетения. Она даже физически чувствовала, как какой-то ворсистый комок мешал ей глубоко дышать. А ощущение непонятного восторга и драйва теплой волной растекалось у неё внизу живота…

Уже потом, в зрелом возрасте, когда она занялась поиском бога в Ашраме Ошо Раджниша, один парень из Австралии Смайли вел с ней долгие беседы. О том, что человек не знает данного создателем языка своего тела. И этому надо учиться всю жизнь. Он был физиологом, последователем А.Лоуэна. Он говорил всегда увлеченно и с сознанием дела. Многое она уже позабыла. Помнила она то, что её удивило своей неожиданностью.

Например, она была поражена, когда узнала, что люди, на месте казни, в девяти случаях из десяти в последние секунды жизни испытывают оргазм. Видимо, природа, таким образом, смягчает человеку боль расставания со своим телом.

Фильм уже начался. Это был какой-то заурядный немецкий фильм с субтитрами, почти без сюжета. Когда глаза привыкли к темноте, Гали осмотрела зал. Она никогда не была здесь раньше. Небольшой зал на шестьдесят-семьдесят человек, был полупустой. На дневные сеансы зрителей ходит мало. В основном молодежь, студенты, или, вроде неё, случайно заглянувшие на огонёк. Она пробралась в конец зала и села в предпоследнем ряду. В это время, на экране разворачивалось незатейливое действие.

В этот момент она почувствовала какое-то движение сзади себя. Молодой парень, с длинными до плеч волнистыми волосами, в кожаной куртке, перегнувшись, заглядывал ей в лицо. Противный запах перегара и давно немытого тела пахнул ей в лицо.

— Ну что, красотка? — выдохнул он очередную порцию алкоголя.

«О, черт! Не повезло. Не хватало мне приключений за полчаса до встречи. Нужно от него как-то отделаться».

— Пойдем, выйдем, покурим — спокойно, как старому знакомому предложила Гали.

— А мы что с тобой уже встречались? — удивленно пробормотал он.

— Все мы когда-то друг с другом встречались. — Гали почти нежно взяла парня за локоть и вывела из зала. Полутемный коридор вел к туалетам. Парень грубо попытался обнять Гали и поцеловать в шею. Точный и резкий удар коленом в пах бросил его на кафельный пол. Парню не повезло. Выходя на улицу, Гали посмотрела на часы — до встречи двадцать одна минута. Успею. Сзади раздавались приглушенные стоны.

* * *

Олег Федорович уже был на месте. По его лицу блуждала довольная улыбка: «Ну и шутки у тебя. Говори свободно, все чисто».

Гали коротко пересказала ему все события дня, благоразумно умолчав лишь об истории в кинотеатре: Моше, подарок, «наружка», уход через запасной выход в гараже на улицу, такси.

Закончив рассказ, Гали поинтересовалась:

— А что было в коробке?

Олег Федорович рассмеялся:

— Моше решил тебя проверить. Наши специалисты, не вскрывая упаковку, обнаружили устройство на контроль вскрытия и фоточувствительный материал на случай рентгеноскопии. Все довольно примитивно. Но вывод такой — они тебе не верят. Вот «наружна» — это посерьезнее. Наши их уже обнаружили. Тебе нужно срочно возвращаться домой и покажись им, чтобы они успокоились. Не опоздай к поезду. Удачи.

* * *

Бросив машину на соседней улице, Гали вернулась к себе домой прежним путем. Поднявшись на нужный этаж, она переоделась в домашнее платье и стала ходить по квартире, появляясь то у одного окна, то около второго, третьего…

«Пежо» не было на месте. Его место занял зеленый «Рено». Правда, соглядатаям надоело сидеть в машине несколько часов к ряду в машине. Один из них, одетый в кожаный пиджак, вышел и сел на один из каменных столбов, на которых крепились цепи, отделяющие въезд во внутренний двор от тротуара. Увидев Гали в окне, он быстро встал и сел на заднее сидение машины. Усталая, измотанная Гали прилегла на диван и отключилась. Проснулась она также внезапно, как и заснула. На часах 20.00, пора собираться на вокзал. Быстро одевшись, перекусив на ходу, она вспомнила, что сегодня еще ничего толком не ела. Но времени на нормальный ужин уже не оставалось. Она поехала на вокзал.

Ехала она, как при сдаче экзаменов на водительские права. Видимо, у них смены по три часа, заметила она про себя. Коричневый «Пежо» исправно вихлялся за ней при её перестроениях на расстоянии четырех-пяти машин. Только бы теперь они не потерялись и не тормознули у красного светофора. Но все обошлось. Гали приехала за 15 минут до прибытия поезда. Дождавшись, когда пассажиры освободят проход, Гали подошла к четвертому купе. Дверь была открыта. У окна сидел ладно скроенный с великолепной копной густых седых волос мужчина. Его загорелое лицо, обрамленное сединой, глубоко посаженные глаза, хищный ястребиный нос излучали уверенность, энергию и спокойствие. При виде Гали, он встал и церемонно поклонился.

— Моше предупреждал меня, что не сможет встретить, но увидев Вас, моё огорчение как-то моментально улетучилось. Пусть он простит старика. Позвольте представиться — Рафи Перес.

И он еще раз отвесил поклон:

— С какими красивыми женщинами имеет дело Моше в Париже! Он мне попытался описать Вас, но у него ничего не получилось, теперь я знаю, почему — истинную красоту можно только лицезреть и наслаждаться. А слова… они беспомощны.

«А этот старый хрен еще не забыл, как расставлять силки», — спокойно отметила про себя Гали. Она улыбнулась старику:

— Моше просил извиниться за него. Вот подарок, который он приготовил для Вас. Примите и от меня поздравления с Вашим юбилеем.

— Спасибо. Мне пора собираться.

— Вас подвезти?

— Нет, нет. Спасибо. Не стоит беспокоиться. Я возьму такси, так будет проще.

Они вышли на вокзальную площадь. Получив подарок, Рафии Перес заспешил к стоянке такси. Гали, осторожно лавируя между машинами, выехала через площадь Европы на улицу Константинополь и, наконец, резко нажала на педаль газа. Как только машина Гали исчезла в потоке машин, к Рафи Перес подошел мужчина в кожаном пиджаке. Они пожали руки и направились к «Рено» спрятавшемуся за углом от острых глаз Гали.

* * *

На следующий день, в штаб-квартиру «Моссад» из Парижа пришла шифр-телеграмма:

«Известная Вам «Далила» после получения «посылки» вернулась на собственной автомашине домой по адресу: г. Париж ул. Президент Вильсон 12. До 20.15 из квартиры не выходила и никому не звонила. За этот период времени её квартиру никто не посещал. В 20.15 «Далила» вышла из дома и приехала на железнодорожный вокзал «Сан Лазар», где встретила поезд Лион-Париж. «Посылка» была передана агенту «Зевс», который был задействован в проверочном мероприятии. На этом наружное наблюдение за ней было закончено. Исследование «посылки» в резидентуре показало, что «Далила» не делала попыток её вскрыть или кому-либо передать. Все это время «Далила» вела себя спокойно, не пыталась выявить за собою наблюдение. Анализ полученных материалов позволяет сделать предварительный вывод, что «Далила» в Париже не работает под контролем КГБ. Тем не менее, «Далиле» полностью доверять нельзя».

Резидент Штарк.

Часом позже на столе начальника 3 отдела Управления «К» ПГУ КГБ СССР лежала расшифрованная телеграмма от резидента в Париже:

«В период с 17 по 18 июня 1984 года в отношении агента «Гвоздика» израильская резидентура проводила проверочное мероприятие. На экстренной встрече «Гвоздика» передала «Репину» контейнер завернутый в подарочную бумагу. «Гвоздика» не исключала, что внутри контейнера находится аудизаписывающее устройство. В контейнере наши специалисты обнаружили светочувствительный материал и устройство, фиксирующее вскрытие контейнера посторонним лицом. Полагаем, что фотопленка предназначалась для фиксации попытки проверки содержимого с помощью рентгеноскопии. За «Гвоздикой» нашими сотрудниками было выявлено наружное наблюдение в составе бригады из пяти человек и двух машин.

В поезде «Гвоздика» передала контейнер некоему Рафи Пересу. Нам он не известен. Рафи Перес, попрощавшись с «Гвоздикой», сел в машину израильтян, ведущих за ней наблюдение. Машины «Рено» и «Пежо» с вокзала в 22.40 приехали по адресу бульвар Гарибальди 17, где расположено агентство по сдаче автомашин в аренду. Принятыми мерами установлено, что сотрудники «Моссад» иногда используют это агентство как конспиративную базу вне своего посольства. Полагаем, что наши действия по контролю за сотрудниками «Моссада» противником обнаружены не были. Анализ действий израильской резидентуры позволяет сделать вывод, что «Моссад» подозревает «Гвоздику» в сотрудничестве с нами и пытается получить этому практическое подтверждение. Однако, мы также не исключаем, что проверка «Гвоздики» связана с её возможным участием в разведоперациях «Моссада»

Резидент Окунев.

Глава 19

В первом часу ночи в квартире старого холостяка, некоего Леона, раздался телефонный звонок. Гали ласково называла его «мои пожарник» за его безотказность.

— Это пожарная станция? — игриво поинтересовалась Гали.

— Кто это? — с спросонья «пожарник» плохо соображал.

— Это пожарная станция? Скорее пришлите пожарника с самым длинным и толстым брандспойтом. Пожар по старому адресу. На сборы пять минут.

— Хорошо, хорошо, — рассмеявшись, Леон положил трубку и стал одеваться.

Впереди его ждала бессонная ночь. Если уж мадам Легаре решила прибегнуть к его услугам, значит они ей ОЧЕНЬ необходим.

* * *

Гали уже и не помнила, где и когда она познакомилась с этим чудом природы. Где-нибудь на приёме или, скорее всего, в салоне красоты. Первое, что бросалось женщинам в глаза, когда они видели Леона, — это безукоризненные пропорции его тела и лица. Как-то он признался Гали, что в молодости подрабатывал натурщиком. Когда он впервые разделся перед ней, Гали даже забыла на минуту, зачем она пригласила его к себе домой. Перед ней стояло ожившее творение итальянских мастеров эпохи Возрождения. Леон никогда не занимался специально своим телом. Он не любил спорт, пот, стадионы и утренние пробежки. Никакой диеты и фитнес-клубов. Все это богатство — накаченные мышцы, плоский живот, широкие плечи, красивые линии спины, мощное мужское достоинство, греческий профиль — все это досталось от отца грека-винодела и матери-итальянки. Леон любил женщин, и они отвечали ему тем же. Профессиональным натурщиком он не стал, пришлось с этим делом завязать. Мужчины — скульпторы и художники, почему-то, после второго или третьего сеанса, не выдерживали искуса и пытались познать его гораздо глубже… Леон испытывал естественное отвращение нормального мужика к однополой любви. Получив отказ, иногда в очень резкой форме, творцы теряли вдохновение. На том и расставались.

В Париже Леон жил всего несколько лет. Жил, как вольная птица, не очень задумывался о будущем. Пытался сам писать этюды акварелью. Но желающих купить его работы находилось не много.

Наконец, он, окончив курсы классического и восточного массажа, стал работать в салоне красоты для женщин. И здесь он попал в самую точку. Через месяц на очередь к нему записалось до сотни женщин.

Массаж — удовольствие дорогое, которое могут себе позволить люди с достатком. Через полгода Леон ушел из салона, хотя хозяйка обещала утроить его заработок. Теперь он оброс собственной клиентурой и «работал на дому».

У Леона была своя философия, подкрепляющая его образ жизни. За год работы массажистом он узнал о женщинах больше, чем за всю жизнь. Он понял одно, как ему казалось, главное — каждая вторая замужняя женщина ходит голодная до мужской ласки. И он утолял их голод, честно отрабатывая деньги и дорогие подарки, которые теперь сыпались не него со всех сторон.

Гали стояла особняком. Иногда Леон начинал думать, что в этом красивом, еще довольно молодом, теле скрывается несколько женских сущностей. Природа, сохраняя сексуальные возможности Леона на долгие годы, не дала ему дара подлинной любви. К десяткам, а потом и сотням женщин, которые прошли через его руки он не испытывал возвышенных чувств.

Секс в их отношениях, как ни странно, не занимал главного, довлеющего над всем остальным, места. Они были профессионалами, а значит, поднимались над всякими правилами и условностями, бытовавшими между мужчиной и женщиной. Их встречи скорее напоминали jazz-session. Ни Гали, ни Леон не знали с чего начнется их встреча и, тем более, чем закончится. Гали, нахватавшись в странствиях по Индии, Индонезии, Китаю верхушек Кама-сутры, тантры и дзен-буддизма, стремилась все это познать на практике. Леон для этого был идеальным партнером. Каждый раз Гали начинала разыгрывать какую-либо сцену, и Леон моментально подхватывал мотив и талантливо импровизировал.

Когда открылась входная дверь, Леон увидел перед собой молоденькую девушку с двумя туго заплетенными косичками. Коротенькое платье дополняли длинные до колен панталоны. Начесанная по лоб челка, большие, как блюдца, очки сбивали с толку.

— Господин Леон, здравствуйте, — пропела протяжно Гали голосом нимфетки. — Извините, но я не успела сделать сегодня домашнее задание. Я, правда, пыталась играть пьесу, но пальцы меня не слушаются. Может быть…

— Хорошо, хорошо, — оборвал голосом уставшего учителя Леон. — Идите к инструменту, и не будем терять времени.

— Вы меня не будете ругать, правда? Ой, как хорошо! Мои родители только что ушли на вечернюю мессу…

Сняв пиджак и освободив ворот рубашки, Леон сел за фортепьяно. Рядом пристроилась Гали.

«Понятно, — подумал про себя Леон, — играем сцену совращения учителя музыки». Гали, войдя в роль молодой девицы, полностью преобразилась. Она, то прижималась бедром к сидевшему рядом Леону, то отстранялась, то терлась грудью о его предплечье. Наконец, обхватив его лицо руками, впилась в его губы.

— Учитель, я… я… люблю Вас. Я готова на все ради Вас… Подарите мне Вашу любовь… Правда, я еще не знала мужчин… Только не уходите…

Она еще что-то бормотала, как в забытьи… Леон случайно бросил взгляд на зеркало. В нем отражались софа, полулежащая Гали, и его широкая спина, мерно покачивающаяся в такт метроному, стоящему на столике около фортепьяно.

После того, как Леон-«пожарник» наконец ушел, Гали почему-то не почувствовала себя счастливой и удовлетворенной, как это обычно бывало после таких свиданий. Вернее, плотское удовлетворение наступило, но все равно хотелось чего-то еще.

Мадам Легаре даже почувствовала, что начинает ощущать легкую панику. Ведь никогда же такого не было! В чем дело?

Неужели, так и начинается старость?

Мысль была настолько ужасной, что Гали вскочила с дивана, на котором привычно отдыхала после любовных утех, и подошла к бару. Налила себе рюмку коньяку, но немедленно отставила ее в сторону.

Нет, нужно просто пройтись. Пройтись и подумать. Париж никогда ее не подводил. Париж ее примет и успокоит.

Эпилог

Секретным Указом Президиума Верховного Совета СССР по представлению КГБ СССР, Коган Я. С., за значительный вклад, внесенный в обороноспособность страны, награждается орденом Трудового Красного Знамени.

На оперативной встрече в Москве, от имени руководства КГБ СССР, Гали объявлена благодарность за участие в операции «Сусанин». И в качестве поощрения ей презентована 900-граммовая банка черной мелкозернистой икры.

* * *

В СССР вовсю разворачивалась перестройка, которую народ через некоторое время метко прозвал «катастройкой». «Меченый» разводил руками и забалтывал простодушный народ. Великая держава разваливалась на глазах у спивавшихся рабочих и крестьян. У армии и КГБ не нашлось лидеров, которые решительными действиями положили бы этому конец. Арабский восток, с которым СССР десятилетиями устанавливал политические, дружеские и экономически выгодные отношения на глазах превращался во врага. Лучшим другом лидеров «новой формации» после США и Германии становился Израиль. В стране наступали смутные времена.

Партийцы жгли прилюдно партбилеты. Попрятались в чуланы кагебисты. Шел август и заканчивалось лето. Казалось, что готовится убийство. <…> Все ждали Комитет рукой железной Спасет от смуты наше государство. Не все так сладко, что тебе полезно. Стране пропишут горькое лекарство. Но Кремль молчит, безмолвствует Лубянка. Читает Ельцин с танка манифест. Он был кентавр с туловищем танка. На Комитете он поставил крест. <…> Когда врагов чужая речь. Когда в Кремле витийствует иуда. Я вновь точу свой затупленный меч И уповаю на святое чудо! А.А.Проханов «Наскальная книга»

Продолжение следует…

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg