«Двойное преступление на линии Мажино»

Двойное преступление на линии Мажино (fb2) - Двойное преступление на линии Мажино (пер. В. Г. Исакова) 708K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Пьер Нор

Пьер Hop Двойное преступление на линии Мажино

ЧАСТЬ I Преступление в форте «Голова Старого Фрица»

Глава I Торжественное построение

«На кра-ул!»

Масса батальона цвета хаки, слитая до этого в одно монолитное и мощное, как крепостная стена, целое, ожила на мгновение с глухими, отрывистыми шлепками сильных рук по дереву прикладов, произведенными с безупречной размеренностью. Единым махом вверх взмыли штыки, похожие на зубья гигантской бороны. Ощетинившись, стена вновь застыла, прямая, грозная, страшная, внушительная в своей дисциплинированной и многозначительной силе.

Очень далеко, ближе к левому краю, послышалось, как кто-то закашлялся; кашель оборвался, как будто устыдившись этой укоризненной и враждебной тишины. Весьма отчетливо стало слышно увенчавшееся успехом усилие правонарушителя по подавлению второго приступа кашля: он тихонько прочистил горло и в конце концов затих. Батальон, облегченно вздохнув, предстал перед своим командиром со стойкостью оловянных солдатиков и с прекрасной выправкой, как на лубочных картинках, что является, каждый знает, идеалом любого военного зрелища.

В сопровождении своего преемника майора д'Эспинака и заместителя командира батальона капитана Дюбуа Малатр приближался к развернутому строю солдат размеренным шагом, вопреки обычной своей привычке, как бы желая продлить этот смотр, ознаменовавший конец его командования.

При виде своего прекрасного подразделения, подготовленного, выкованного и закаленного им за прошедшие два года, подразделения, ставшего частью его самого, которое ему надлежало передать в другие руки, чтобы самому уйти скрипеть пером где-нибудь в штабе, его охватило волнение. Он остановился, чтобы окинуть его взором весь целиком в последний раз, прежде чем занять положенное место.

Именно этот момент и выбрала дворняжка Диана — собака буфетчика, чтобы поучаствовать в торжестве. Во всех странах мира солдаты любят собак. Последние платят им тем же. Но поскольку еще никогда не удавалось выстроить собак, заставив их молчать и вырядив в форму, присутствие их на смотрах является нежелательным. Обычно за неделю до торжественного построения вся иерархическая лестница сверху донизу бывает крайне озабочена и издает одно распоряжение за другим во избежание того, чтобы эти «мерзкие твари болтались под ногами, как в прошлый раз, черт бы их побрал!». Аджюданы[1] направляют всю свою умственную и физическую энергию на решение этой сложной проблемы. Но бесполезно. Собаки всегда будут на смотрах и парадах.

Диана с одобрительным видом знатока обнюхала краги капитана — командира первой роты, погрызла шнурки ботинок замыкающего сержанта, пораздумав, отошла, подобрала камень и с клоунскими ужимками положила его у ног знаменосца. Но играть с ней сегодня никто не желал. Диана выразила свое неудовольствие ворчанием. Вдруг во втором ряду она обнаружила красное, толстое, веселое лицо своего большого и могущественного друга — помощника по кухне и бросилась ему на грудь. Подлый удар ногой заставил ее взвыть — больше от возмущения, чем от боли. Размышляя о непостоянстве и непредсказуемости настроения людей, она пошла искать защиты у командира, который метрах в двадцати от ровной линии батальона размашистым движением сабли приветствовал знамя.

Эта важная персона, обычно соблюдавшая дистанцию, но всегда доброжелательная, бросила на собаку гневный взгляд. Смутно осознав наконец, что произошло какое-то недоразумение и что она, видно, повела себя как-то не так, Диана смущенно отступила. И замерла в удрученно-просительной позе, опустив голову и задрав зад, между майором д'Эспинаком и батальонным адъютантом. Навострив глаза и уши, она с большим интересом стала наблюдать за происходящим.

Приземистый, квадратный, груботесаный Малатр стоял перед высокой и стройной фигурой д'Эспинака, неподвижно застывшего по стойке «смирно».

«Дать сигнал!»

Раздался резкий звук фанфар, медные инструменты нервно проскандировали короткие такты сигнала. Диана прижала уши, но героически смолчала и с честью вышла из этого испытания.

Повернувшись лицом к батальону, Малатр произносил традиционные слова, обычные при передаче командования:

— Офицеры, унтер-офицеры и солдаты 40-го батальона, именем президента республики вы отныне признаете своим командиром подразделения присутствующего здесь майора д'Эспинака и обязуетесь подчиняться его приказам и распоряжениям, касающимся службы, выполнения воинских уставов и наставлений, соблюдения законов.

Оба офицера отдали друг другу салют саблями. Снова затрубили фанфары, теперь уже заключительные, в то время как два командира поднялись на ближайший пригорок, а батальон удалился, чтобы подготовиться к построению для финального прохождения войск.

— Я оставляю вам хорошее подразделение, Эспинак, надеюсь, что как командиру оно принесет вам такое же удовлетворение, что и мне. Это компенсация за маленькие неудобства здешнего одиночества и отсутствие развлечений. Что и говорить, захолустье оно и есть захолустье.

Эспинак улыбнулся и быстрым взглядом окинул горизонт:

— Бывает и похуже, Малатр. Почему бы вам не признаться мне, что вы сожалеете обо всем этом и что оставляете здесь большую часть самого себя? Тут нечего стыдиться, знаете ли. Что касается меня, то вот это я предпочитаю двору казармы и тюремной архитектуре военных зданий наших супрефектур. Согласны?

— Согласен.

Мужчины погрузились в молчаливое созерцание пейзажа, радовавшего взор и будоражившего пылкое воображение д'Эспинака.

Они находились в седловине небольшого перевала последних отрогов низких Вогезских гор, протянувшегося с юга на север, и его подметал сухой ветерок свежего майского утра. К северу, у их ног, вытянулась широкая, слегка волнистая равнина. На переднем плане на километровой глубине лежала вереница лугов нежно-зеленого цвета, где еще робкое солнце поочередно будило отблески в прохладных ручьях с бурлящей водой. А позади насколько хватало глаз простирался густой темно-зеленый лес, непроницаемый, таинственный. Где-то там, в этой лесной чаще, проходила немецкая граница — менее чем в пяти километрах.

С востока и запада, возвышаясь совсем рядом, стискивая перевал, который представлял не что иное, как седловину их общего водораздела, поднимались два пика-близнеца «Головы Старого Фрица», достигая шестисот метров в высоту. Они высовывали свои лысые добродушные головы над короной из елей, испещренные несколькими входами в гроты и несколькими выступами из песчаника или сероватого известняка.

Солнце, самоутверждаясь, прогнало последние хлопья белесоватого тумана, затаившегося в низинах. Колокольчик вожака деревенского коровьего стада, которое вступило во владение лужайками, звонко зазвенел в чистом утреннем воздухе. Колокола невидимой церкви неспешно пробили восемь часов. Это был один из тех пейзажей, что воспроизводятся на календарях почтового ведомства в качестве посредственных олеографий под названием «Тишина полей».

Одна и та же мысль мелькнула одновременно в глазах обоих мужчин. Малатр усмехнулся.

— Да, прекрасная работа. Они посадили снова все, как было, вплоть до мельчайшего кустика травы. Я не питаю особой симпатии к инженерным войскам вообще и к саперам в частности, но надо отдать им должное: когда они что-то делают, то делают хорошо.

— Да. Это помасштабнее Китайской стены, повнушительнее фортификаций Вобана. Все здесь колоссально и тем не менее всего этого не видно. Если бы мы не знали, что там, под нашими ногами…

«Голова Старого Фрица» составляет часть знаменитой укрепленной линии Мажино, которую Франция строила в тридцатые годы.

Какой-нибудь не введенный в курс дела прохожий и не заподозрит, что этот очаровательный уголок Лотарингии весь целиком и полностью посвящен и отдан на заклание войне.

Здесь нужен профессиональный, наметанный и опытный глаз, чтобы обнаружить, что вереница лужаек — это выровненный, сглаженный, ловко устроенный полигон; входы в гроты — это начала искусственных тоннелей; сероватые выступы на склонах обеих вершин — плотные нагромождения бетона, казематы или блокгаузы, начиненные пушками и пулеметами, артиллерийские наблюдательные пункты и командные посты, а сами две невысокие горы — один огромный современный подземный город.

Менее чем за час батальон, который в обычное время располагается в маленьком городке, спешно построенном на одной из полян к югу от перевала, может весь целиком разместиться в этом невидимом метрополисе и закрыться там наглухо.

Он найдет все необходимое, чтобы жить здесь наподобие троглодитов XX века, выжить и сражаться: запасы продовольствия на несколько лет, воду из внутренних колодцев, самое совершенное оружие, электростанцию, несущую всему силу, свет и жизнь, проветриваемые дортуары для отдыха, надежные средства коммуникаций с друзьями извне, как бы далеко они ни были, госпиталь и даже библиотеку и зал физической подготовки.

Широкие галереи метро, прорезающие во всех направлениях внутренность пригорков, вертикальные трубы, соединяющие разные этажи, превратятся тогда в огромный упорядоченный и дисциплинированный муравейник. Небольшие составы на рельсах узкоколейки и тележки, лифты и грузовые подъемники обеспечат материальную основу, необходимую для нормальной жизни.

А наверху, на центральном наблюдательном пункте, откуда видна вдали территория Германии, на благо всеобщей безопасности будет бодрствовать командир: сконцентрированная здесь нервная система телефонных линий и радиостанций доведет его мысль до всех боевых постов этого громадного корабля, передаст его приказы орудийной прислуге, готовой начать действия под защитой многометровой толщи прочного бетона.

В продолжение двух лет весь этот район был огромной шумной строительной площадкой. Мощные экскаваторы пронзали и дробили чрево обеих гор. Бетономешалки вываливали свое вязкое содержимое в огромные зияющие дыры. Даже чистота неба была нарушена гигантской паутиной канатных подвесных дорог и их черными столбами. Беспрерывный поток грузовиков на временных дорогах, лихорадочные перевозки по новым железнодорожным путям, устрашающая деятельность огромных автокранов на гусеничном ходу, перемещающих туда-сюда на протянутой руке наводящие ужас снаряды, выгнали из леса всех птиц.

Целая армия рабочих заполонила этот мирный край. Они говорили на всех языках мира. Ни дать ни взять вавилонское столпотворение.

Но теперь это уже позади. Скрупулезно следуя законам маскировки, здесь все вернули на свои места, как было прежде. Снова выращена трава, закрывшая раны в земле. Новые невинные кусты одели неприветливые проволочные заграждения. Завесы из деревьев скрыли от настырных зевак то, что не очень хотелось показывать. Сетки, украшенные искусственной зеленью, полотнища, окрашенные в цвета окружающего ландшафта, вводили в заблуждение даже наших собственных авиаторов относительно расположения наружных объектов.

И рабочие уехали со своими машинами, и птицы вернулись. Снова воцарился мир — по образу и подобию того, какой и надлежало охранять.

Сердце д'Эспинака забилось сильнее. Он правильно сделал, что прибыл сюда. Его холостяцкая жизнь, целиком посвященная службе, найдет полезное применение здесь, в этом месте, которым ему предстояло любоваться по крайней мере в течение двух лет.

— Эй, д'Эспинак!.. Вы не заснули? Вот ваши люди.

Батальон, который перегруппировался вне поля их зрения, возвестил о себе бешеными звуками дьявольской мелодии «Сиди-Браим». Он появился на повороте дороги к перевалу. Земля буквально задрожала под быстрым, размеренным шагом этого множества крепких и энергичных людей…

Эспинак неподвижно замер, внимательно разглядывая их. После того как промелькнули красные, налитые кровью, с надутыми щеками лица надсаживавшихся трубачей, промаршировал знаменосец, окруженный своим эскортом, затем капитан — заместитель командира батальона, приветственным движением сабли как бы представивший двигавшуюся массу, состоящую из рот, которые, образовав каре, шагали позади своих офицеров. Новый командир ощутил прилив радости и расположения к ним. Привыкший читать в глазах солдат гораздо больше того, что могут видеть многие другие, он сразу был завоеван ими. Лихая откровенность, с какой в ответ на уставную команду капитана «равнение направо» вся их масса повернула лица в знак уважения к нему, гордый пыл их глаз были верным залогом здорового духа и моральной стойкости. Работа с ними, пожалуй, будет удачной.

Перед ним уже проходило маршем последнее подразделение — четвертая рота. Он обменялся взглядами, как обмениваются приветствиями, поочередно с капитаном и четырьмя взводными командирами.

И вдруг Эспинак нахмурил брови от отчетливого чувства, что уже где-то видел одно из этих лиц, хотя не мог припомнить ни обстоятельств встречи, ни каких-либо сведений о человеке. Это его встревожило и, странное дело, нарушило удовольствие, которое он получал от этого первого контакта со своим батальоном. Эспинак считал, и вполне обоснованно кстати, что никогда не забывает ни одного лица, даже увиденного мельком. В какое-то мгновение у него возникло мимолетное ощущение, что он вот-вот «нащупает», приоткроет какую-то страницу прошлого — так бывает, когда уже готово сорваться с кончика языка имя, которое ищешь и все же не находишь.

Солдаты удалялись в направлении небольшой поляны, где стояли их казармы. Денщики подвели обоим офицерам лошадей, и они, располагая часом свободного времени и соблазнившись великолепным утром, сделали галопом несколько кругов по просекам прилегающего леса. Потом и они взяли курс на лагерь, поехав шагом, стремя в стремя.

— Я полагаю, что наша передача полномочий завершена, — сказал Малатр. — Если у вас нет необходимости в моем присутствии, я уехал бы сегодня вечером. Вы увидели комплекс в целом; вам наверняка понадобится один-два месяца, чтобы понять, как действуют все его пружины. Мне стоит поговорить с вами поподробнее о личном составе. Условия жизни здесь несколько необычны. Поскольку мы находимся здесь в изоляции, то каждый на виду у другого. Вещи, не существенные в обычном гарнизоне, здесь имеют большое значение. Люди, которые в обычных условиях связаны лишь служебными отношениями, здесь становятся неразлучными, если не близкими, людьми. Когда это изо дня в день, это не всегда легко.

— Да, я думаю, вам понадобилось немало дипломатических способностей в этой своеобразной роли командира общины. В соседней деревне всего четыреста жителей, ближайший городок находится в семи-восьми километрах, а супрефектура в двадцати, если я правильно понял. Когда вы перестаете быть военачальником, вы сразу становитесь мэром и его советом, полицией и мировым судьей, патриархом и всем остальным, как я себе представляю.

— Почти что так. Мне во всем помогала жена. У вас будет по-другому, ведь вы — холостяк.

— Я хотел бы тем не менее быть хлебосольным, чтобы у ваших офицеров и их жен обязательно вошло в привычку несколько раз в неделю проводить вечера в этой вилле, которую вы мне оставляете. Скука вредна со всех точек зрения, в том числе и с точки зрения службы.

Да, постараться развлечь их — это почти долг. Вам предстоит особо контактировать с четвертой ротой. Она — единственная, которая всегда и целиком будет при вас. Остальные держат отряды на объектах, находясь на несколько ином положении, и их офицеры по очереди отсутствуют. Я не случайно оставил четвертую роту в своем непосредственном подчинении… отнюдь не из собственного удовольствия. Вы видели ее капитана?

— Такого крепыша, несколько тучного, слегка апоплексического, не совсем в форме?

— Да — Брюшо, это именно он. Единственный в своем роде из всех, кто у нас здесь есть. Мне следует поговорить о нем с вами особо. Это славный парень. Он доблестно прошел всю войну, возглавил семь или восемь вылазок в тыл врага, все удачные, ни разу не покинул строя и фронта до тех пор, пока в 1918 году не получил пулевое ранение в голову, что потребовало сложной операции с трепанацией черепа. Но от этого он не стал глупее, чем другие. Полон здравого смысла и очень верного инстинкта в действиях, особенно на местности. Нечто вроде капитана Конана, вы представляете себе этот типаж.

— Черт возьми, по-моему, нельзя сказать лучшей похвальной речи офицеру, отнюдь не претендующему стать маршалом Франции. И все-таки…

— Ладно, скажу. Есть тут одна загвоздка. Он много пьет, и я боялся, как бы однажды не случилось так, что он окажется не на своем месте, когда будет командовать при выполнении технических работ. Ведь они нередко выпадают здесь на нашу долю. Вот почему я и держу его подле себя. Но в такой тесной совместной жизни это как бомба, которая постоянно готова взорваться. Итак… я прошу вас, от себя лично, быть снисходительнее к нему. Это один из моих старых лейтенантов военной поры и… ну, в общем, вы понимаете.

— Много пьют по двум причинам. Либо от нехватки чувства собственного достоинства и слабости характера. Либо по причине какой-то совершенно определенной тоски.

— Не знаю. В конце концов, он был блестящий офицер, даже внешне. Быть может, он тоскует о карьере, которую он мог сделать пятнадцать лет назад, когда мы уже позабыли, что такое мир. Несомненно, ранение выбило его из седла, это такая вещь, что оставляет неизгладимый след. И потом — он вдруг заключил идиотский брак.

— Его жена находится здесь?

— Да. Кстати, она очаровательна.

— Ну и?

— Да, так вот. Выйдя в 1919 году из госпиталя, Брюшо попросил направить его в войска, стоящие на Рейне. Это один из тех людей, у кого были собственные понятия о прерогативах победителя. Он считал, что является одним из тех двух-трех тысяч парней, которые выиграли войну. Он снова начал отличаться, но на этот раз эксцентричными выходками, которые оборачивались для него сутками арестов вместо благодарностей в приказах добрых старых времен: он дубасил немецких полицейских, открыто жульничал при расчетах, расчищал себе дорогу сапогом, когда ему не слишком быстро уступали тротуар. В общем, ничего хорошего. Сами видите.

— Да, но это, должно быть, дорого стоило ему при нашей болезненной мании — хотеть, чтобы нас все любили ради нас самих, вплоть до берегов Рейна.

— Да, он вел себя совершенно недопустимо, вызывающе, и казалось, вот-вот сломает себе шею, как вдруг о нем ничего не стало слышно. Это продолжалось месяца три. Но это было лишь затишьем перед бурей. В один прекрасный день он попросил, как положено по уставу, разрешения на брак с некоей мадемуазель Нусслайн или Кусслайн, короче, с одной из гретхен — с хорошим цветом лица, с гарантированной арийской родословной, безупречной и без единого пятнышка. Ну и дела! Несколько лет спустя он не вызвал бы никакого смятения. Одним росчерком пера ему сделали бы перевод по службе. Ему бы пришлось в двадцать четыре часа прибыть на свое новое место службы и забыть свою фройлен. Но тогда эта святая административная традиция еще не зародилась. Ему стали перечить. Объявили выговор. Осудили. Он наделал новых глупостей. Заупрямился, как на это был способен только он, слепо и несговорчиво. Кончилось тем, что его направили в другой гарнизон, но было уже поздно. Он отбыл туда вместе со своей Кусслайн в качестве багажа — чтобы пребывать в сожительстве с нею. Сожительстве! Наша старая буржуазная мораль не выдержала. Брюшо настоятельно попросили оформить свои отношения. Можете представить себе его триумф. Но, судя по всему, это было его последним триумфом. Брюшо дорого заплатил за него. Его карьера была непоправимо испорчена.

— Ну и нашел он в супружестве то счастье, на которое вправе был рассчитывать, пожертвовав всем ради него?

— Дружище, я… думаю, что сказал бы вам это, если бы только знал. Правда, если подумать, то, видимо, можно ответить. Но это будет лишь мое личное впечатление, быть может, преувеличенное, быть может, и вовсе неверное. Короче, они — отнюдь не идеальная пара. Вы составите себе представление сами. Так будет лучше. Как бы то ни было, что касается службы, желательно не спускать с него глаз. Я дал ему лучшую команду лейтенантов батальона. Это Кунц, лотарингец, фанатично преданный своему ремеслу, первый ученик Сен-Сирского военного училища, первый во всем. Он, на мой взгляд, быть может, несколько прямолинеен в повседневной жизни. А также несколько замкнут. Но все это — из-за его возраста и его корней. Однако ими же обусловлены и его достоинства. Это тип офицера будущего. Капель — фламандец, раньше был в запасе. Кстати, он немного бабник. Я опасался, как бы он не умер тут от скуки. Впрочем, похоже, он чувствует себя здесь как рыба в воде. Он всегда несет с собой веселье и радость. Люди его обожают. Он более гибок, более приятен в общении, чем Кунц, Что же касается Легэна, то я не премину упомянуть, что он бретонец. Это выпускник Сен-Мексанского училища, основателен, серьезен, надежен. Вместе с аджюдан-шефом[2] который является превосходным типом старого служаки, все они составляют первоклассный командный состав, который в случае необходимости сможет действовать совершенно самостоятельно.

Кони, почуяв близкую конюшню, натянули поводья и получили разрешение идти рысью. Тропинка вышла на огромную поляну, где возвышались постройки импровизированной военной деревни.

В центре, вокруг огромной спортивной площадки выстроились казармы солдат и ряд небольших скромных построек, чистых и светлых, — канцелярии, кухни и столовая. Подальше, чуть в стороне, прислонилась к опушке леса довольно большая вилла, окруженная розовыми кустами, — вилла командира, а вокруг нее там и тут были разбросаны несколько домиков поменьше, рассчитанных на одну семью или на несколько офицеров-холостяков.

Оба командира направились к офицерской столовой. Там личный состав батальона будет принимать Эспинака в дружеской обстановке.

Все уже сидели вокруг большого стола, который денщики украсили с трогательным старанием: гирлянды цветов должны были изображать охотничьи рога и номер батальона. Когда вошел Малатр, все поднялись из-за стола с радостным гулом, и Эспинак снова испытал чувство расположения. Он знал, что если во Франции в подразделении своего командира встречают без излишнего подобострастия, значит, все там обстоит хорошо.

Денщики откупорили несколько бутылок вполне сносного шампанского. Скоро стал раздаваться смех — установилась теплая атмосфера товарищества.

Внимательно проследив за всеми, чтобы уловить тот еле приметный момент, когда восприятие его подчиненных достигнет своего апогея, а их способность внимать еще не будет снижена, Малатр громко постучал пустой бутылкой о крышку стола. Установилась почти полная тишина. Повернувшись к Эспинаку, Малатр приступил к традиционному приветственному спичу:

— Я не оратор. Я совсем не собираюсь вас поучать. И нечего посмеиваться… До чего же жаль, что я не красноречив.

Дорогой Эспинак, от имени моих офицеров, ставших теперь уже вашими, от своего собственного имени я говорю вам «добро пожаловать» в 40-й армейский батальон. Господа, вы знаете, что ваш новый командир прекрасно проявил себя на всех полях сражений, где можно только было что-то сделать для Франции, начиная с самого 1914 года. Едва выйдя из стен Сен-Сира…

Смирившись с участью еще раз выслушать свое «жизнеописание» — с эпитетами, которые он находил до смешного преувеличенными, а потому, как всегда, погрузившись в глубокое оцепенение, Эспинак удобно устроился в кресле, и его тонкое лицо, обожженное всеми ветрами, скривилось от скуки. Он насупился, прикрыл горячие живые карие глаза веками и сосредоточил усилия на невыполнимой задаче — заткнуть уши, чтобы ничего в них не впускать.

— Верден… Дарданеллы, Силиси… Джебель… Друзе… погоня за Абд-эль-Керимом…

А ведь действительно он скитался почти по всему свету. Он подивился своему везению всегда оказаться в нужном месте в нужный момент, и ему ни разу не пришло на ум, что всегда это было по его просьбе. Он был из тех, кого посылают с удовольствием, доверием и даже некоторым облегчением туда, где надо совершить что-то трудное, но он этого не знал. Впрочем, у него никогда не было времени подумать о прошлом в его лихорадочной, полной приключений жизни.

Однако, вдруг очнувшись, он навострил ухо, на этот раз откровенно недовольный.

— …Чего вы, верно, не знаете, господа, так это того, что в 1926 году, после взятия в плен Абд-эль-Керима[3], когда он решил, что в течение какого-то времени теперь явно не будет больше возможности раздавать и получать удары, майор д'Эспинак влился в славную когорту незаметных героев Второго бюро[4]. Но и там он покрыл себя славой. Это все, что мы имеем право знать и сказать об этом. Господа, вы заслуживаете такого командира, вам дали знамя…

В мозгу д'Эспинака нахальный образ Малатра предстал обобщенно в виде карикатуры Сеннепа[5]. Его разобрал сильный смех, и, чтобы подавить его, он ощутил потребность двигаться. Он встал, а в это время Малатр, изнемогший от собственного красноречия, пригубил стакан. Все решили, что Эспинак собирается говорить. Направленные на него со всех сторон внимательные и любопытные взгляды заставили его уступить.

— Господин майор, господа, традиции угодно, чтобы на напутственную речь командира подразделения не отвечали. Я, таким образом, выступать не буду, разве только чтобы поблагодарить вас за теплый прием и сказать вам, что я предпочитаю быть здесь, среди вас, а не с нашими товарищами на Лазурном берегу, где я чуть было не дал увлечь себя соблазну сибаритства. Сейчас я занимался бы там подготовкой какого-нибудь пошлейшего соревнования цветов или стал бы посмешищем в котильоне. И я не жалею об этом, особенно с той поры, как увидел вас. Мы будем заниматься здесь вместе самой лучшей работой, и я уверен, что скучать нам не придется.

Это было все. И тем не менее послышались голоса:

— Черт возьми! Этот парень настоящий командир, — шепнул Кунц на ухо своим товарищам по роте.

— Не увлекайся! Поживем — увидим, — сказал Легэн.

— Что я очень бы хотел знать, — подал голос Капель, — так это что он собирается делать, чтобы здесь было весело. Все возможно, в конце концов. Если для этого он нуждается в подмоге, то я с ним заодно.

— Что ж, я могу вам, необстрелянным, сказать, что нужно делать, — заключил Брюшо. — Единственный способ — пить побольше. Неужели лучше не пить и скучать…

Собрание разбилось на несколько митингов, гудящих вокруг оставшихся несколько в стороне двух командиров. Малатр потихоньку одного за другим называл офицеров Эспинаку, который с удвоенным вниманием стал слушать его, когда речь зашла о шумной компании офицеров четвертой роты.

— Блондин атлетического сложения, типичная опора в схватке регбистов, — это Капель. Самый маленький, коренастый, приземистый — это Легэн. Высокий, тонкий, породистый брюнет, который беседует с Брюшо, — это Кунц.

У Эспинака неожиданно проснулся хорошо знакомый ему и называемый им шестым чувством инстинкт самосохранения. В какое-то мгновение его мысль, его воспоминания чуть было не приобрели четкие очертания, но, испарившись, покинули его. Да, одно из этих лиц он видел, и при тревожных обстоятельствах, но он решительно устал, и память его стала сдавать. Он обернулся к Малатру и сделал над собою усилие, чтобы поддержать беседу:

— Что я ценю больше всего, так это то, что здесь моя голова получит отдых.

— Да, могу себе представить, как вы нуждаетесь в отдыхе после ваших семи или восьми лет довольно трудных умственных усилий, необходимых для того, чтобы постичь эту капризную незнакомку, каковой является немецкая армия. А ваши несколько одиночных лихорадочных вылазок в самое нутро гитлеровской Германии, должно быть, истрепали вам нервы. Так что для вас этот батальон — прекрасное дело. Что нужно людям вашей закалки, чтобы отдохнуть, — так это радикально поменять вид деятельности. Здесь вы быстро обрастете новой кожей.

— Не знаю. Это чертово ремесло всюду вас преследует. Представьте, даже сегодня, даже здесь меня осаждают воспоминания. Но поговорим о чем-нибудь другом и, если желаете, давайте не будем держаться особняком и присоединимся к молодежи. Пошли повидаем вашего Брюшо, он уже совсем пьян, безобразник.

Глава II Праздник

— Легэн, умоляю вас, сделайте одолжение, заставьте пить всех этих людей. Они как неживые. Прямо будто на поминках.

Майору д'Эспинаку уже менее чем через две недели после прибытия в форт «Голова Старого Фрица» удалось собрать у себя вечером почти всех, кого только могла предложить гражданская часть населения района в радиусе тридцати километров из игроков в бридж и партнерш по танцам для его офицеров. Но налаживание контактов между этими людьми, которые впервые видели друг друга, шло медленно. Смокинг и штатская одежда, когда их надевают нечасто, настраивают вас на торжественно-чопорный лад, не говоря уже о запахе нафталина. Вечерняя парадная форма одежды никоим образом не располагает к непринужденности и общительности. И, сознавая свою ответственность, хозяин дома беспокоился и нервничал.

— Я уже вам сказал, Легэн, женщин не хватает. Это ваша вина. Я назначил вас вторым замом не ради того, чтобы вы нацарапали мне несколько лишних бумажек, но чтобы вы стали распорядителем церемоний и организатором праздников. Ну-ка пригласите танцевать вон ту грустную крошку, которая так печально зевает в одиночестве на диване.

— Э-э… — сказал Легэн без всякого энтузиазма. — Но она совсем некрасивая, господин майор.

— Может быть, мой друг, и даже скорее всего так оно и есть. Но это племянница генерала — командующего дивизией. Если вы не хотите сделать это для меня, сделайте ради вашего продвижения по службе.

— О-о! Это меняет дело, я лечу! — воскликнул молодой человек.

Накануне в трех самых больших комнатах виллы д'Эспинака все было перевернуто вверх дном. Одна была превращена в деревенский бар: здесь священнодействовал один из самых ценных стрелков батальона — в прошлом настоящий бармен большого парижского ресторана; группа денщиков с большим рвением, вполне окупавшим разбитые тарелки, хлопотала вокруг буфета, за который не пришлось бы краснеть самой взыскательной хозяйке дома.

Другая комната, наиболее просторная, служила залом для танцев. Благодаря хорошему радиоприемнику и радиоле здесь вперемешку звучали фокстроты знаменитого лондонского джаза из «Савойи» и аргентинские танго тех времен, когда этот танец еще умели танцевать, — по словам Эспинака; времен, когда майор еще умел танцевать, — по словам Капеля.

Третья была святилищем игроков в бридж.

Неутомимый Эспинак, чрезвычайно любезный со всеми, создавал атмосферу взаимной симпатии на этой первой встрече. Ему очень хотелось, чтобы она удалась. Только что вошла живущая по соседству чета промышленника в сопровождении двух дочерей; майор устремился навстречу, и не прошло и пяти минут, как он разъединил два поколения, приковав родителей к карточному столу, а смешливых дочерей отправив в объятия своих лейтенантов.

Он дал себе минутную передышку, чтобы окинуть взором свой маленький бал, и с радостью признал, что машина закрутилась. В разноцветном полумраке, устроенном вдохновенным выдумщиком Капелем с помощью шелковых платков, которые он стянул в гардеробе, семь или восемь пар танцевали старинное танго, звучавшее в исполнении Карлоса Гарделя в сопровождении жгучего, великолепного ритма гитар. Громкие выражения восторга, которыми была встречена эта новация, видимо, вызвали беспокойство добродетельной супруги владельца замка из соседнего городка за свою чистую драгоценную дочь. Воспользовавшись перерывом в бридже, она просунула в приоткрытую дверь свое круглое с испуганными, как у курицы-наседки, глазами лицо; лоб ее перерезала складка: минуту она колебалась, взвешивая все «за» и «против». Должно быть, «за» одержали верх, поскольку, улыбнувшись, она исчезла.

«Итак, все идет как по маслу, — весело сказал себе Эспинак, ставший свидетелем этой маленькой сценки. А все же я хорошо сделал, что заставил их в первый раз прийти в парадной вечерней форме. Это несколько стесняет их прыткость в движениях. Попробуй-ка проявить излишнюю нежность с этаким жестким железным ошейником на шее. И если это не слишком радует детей, зато успокаивает родителей».

— Кунц, — загремел он вдруг, — если я еще увижу, что вы бездельничаете на террасе, мечтая в одиночестве, я вам задам! Всему свое время. Сегодня вечером ваша главная задача — быть галантным, как опереточный венгерский гусар, несмотря на ваш нелепый наряд ветерана Крымской войны.

Хозяин дома проследовал в бар.

В баре царил Брюшо: чувствовалось, что тут он единственный и неповторимый.

Развалившись в кожаном кресле, он собрал вокруг себя кружок, состоящий из судебного следователя ближайшей супрефектуры, инженера, нотариуса и казначея батальона. Сидя со стаканом в руке, раскрасневшись лицом и неприлично выставив пузо, он угощал их последними анекдотами из жизни Мариуса. Это чем-то напоминало купе для курящих. Его доверительный до этого голос торжествующе возвысился при произнесении заключительной фразы, которую он считал на редкость удачной. Финал заставил поморщиться Эспинака, который, хотя и не был ханжой, все же не был лишен вкуса. Он сделал шаг к опасному сборищу, решив вежливо разогнать его во что бы то ни стало.

Шелест шелка сзади и стремительный наплыв запаха духов, который был хорошо ему знаком, заставили его обернуться к мадам Брюшо, только что вошедшей в комнату. Ее улыбка, присущая только ей, была немного деланной. Она поколебалась секунду, как бы смутившись от всех этих устремленных на нее мужских взглядов, покраснела, но, набравшись смелости и незаметно подмигнув Эспинаку, решительно вмешалась в разговор.

— Вы знаете, господа, что в зале для бриджа — простой. Там просят подкрепления. Луи, вы так любили играть в карты.

— Ни за что на свете, мне и здесь хорошо, — заворчал Брюшо. — Не так ли, друзья мои? Лучше послушайте еще один анекдот, совершенно потрясающий. Мариус только что женился…

Анна Брюшо легонько пожала плечами. Она обернулась к Эспинаку, улыбнувшись ему немного грустной, очень доверительной улыбкой.

— Некрасиво с вашей стороны, дорогая мадам, скрываться, особенно сегодня вечером, когда вы производите… некоторым образом… весьма неотразимое впечатление.

Вы находите? Я тронута, майор. Но если допустить, что вы… некоторым образом… весьма любезны, то невольно хочется спросить — чего ради мною предпринято столько усилий?

— Я вовсе не говорил, что вы нуждаетесь для этого в каких-то усилиях. Но если это хоть чуть-чуть для меня, то отнюдь не напрасно. Пойдемте выпьем немного шампанского. Я вас больше не оставлю. Хочу позаботиться хоть немного и о собственном удовольствии.

Он выдвинул два кресла в проем широких застекленных дверей, выходящих в сад на розовые кусты, купавшиеся в лунном свете. Сел напротив Анны. Его карие глаза на мгновение встретились со светлым взглядом глаз цвета барвинка[6] молодой женщины, скользнули по ее прическе — она была яркой натуральной блондинкой и носила длинные волосы, собранные на затылке в тугой узел, старомодный и очаровательный, — окинули все ее тело, в который раз вызвав у него мысль о прекрасном растении, немного пышном, но необыкновенно здоровом. Воцарилось молчание, живое и трепетное от необъяснимой радости.

— Но боже мой, у меня с вами не находится слов. Конечно, вы смущаете меня своим великолепным платьем, которого я прежде на вас не видел, и всем прочим… или же я просто счастлив, а при этом слов не требуется.

— Я понимаю, вы испытываете удовлетворение как хозяин дома. Знаете, о вашем вечере будут говорить у нас в Ландерно.

— Тем лучше, но его успех — это ваша заслуга. Если бы тут не была приложена женская рука…

— Да, кстати, почему вы до сих пор не женаты? Вот я и задала этот вопрос. Я уже столько времени горю желанием спросить об этом, а осмелилась только теперь. Вы сами виноваты. Дали мне повод. Так вам известно, что вы — феномен? Мужчина лет, допустим, тридцати пяти… нет? тридцати восьми?… действительно сорока лет?… это, впрочем, делает вас еще более необычным… Итак, мужчина вашего возраста, не лишенный определенного числа притягательных черт, — и чтобы остался холостяком! Не надо краснеть. Я рассматриваю этот вопрос с чисто меркантильной точки зрения: думаю лишь о вашем имени и вашем состоянии. Так почему же? Должно быть, у вас есть тайные пороки? Все приятные мужчины в вашем возрасте бывают женаты. Это общеизвестно.

— Возможно, это оттого, что у меня не было времени, возможно, оттого, что я не выдержал экзамена, возможно, еще и оттого…

Внезапно их разговор прервал голос Брюшо, он был на октаву выше обычного:

— Анна, Анна, послушай. Я только что откопал отличный анекдот, которого ты не знаешь, и на этот раз — приличный. Ты будешь смеяться до слез.

— Нет, мой друг: у вас еще будет время рассказать мне его потом. Я вам потом напомню.

— Нет, иди послушай.

— Идите, дорогая, — сказал Эспинак. — Маленькая жертва, допустим, ради меня, чтобы прекрасный вечер вашего друга катился и дальше без сучка и задоринки. Я скоро приду освободить вас. Мы потанцуем. Ну же, улыбнитесь. Вот так. Браво.

Взяв под руку вошедшего Капеля, он изобразил на лице веселое оживление, хотя у самого что-то слегка сжалось в груди, такого с ним никогда не бывало, и это его тревожило; он отвел manu militari[7] своего подчиненного в танцевальный зал. Там уже вовсю шел флирт. Во время пауз в синкопированной мелодии, совершенно нетанцевальной, хотя пары, чтобы ничего не упустить, упорно делали вид, что все-таки следуют за ритмом, слышны были порой обрывки фраз, представляющих собой извечные мужские маневры: увидеть вас снова… одиночество… зачем пускать на самотек…

«Так, так. На будущий год на позиции будут свадьбы, — подумал Эспинак. — Все-таки они, быть может, идут слишком уж напролом, но они все такие славные, а главное — пусть они веселятся».

Однако его собственный задор угас. Он вздрогнул. Меланхолия никогда не была ему свойственна. Завистливый взгляд, брошенный одной некрасивой и не слишком молодой женщиной из дверей карточного зала на кружащиеся пары, увлекаемые фокстротом, отрезвил его. Он пошел на жертву. Женщина была чрезвычайно неловкой и танцевала очень плохо. Ему сразу стало скучно. Что это с ним сегодня вечером? «Еще одно танго, — сказал он себе, — и я пойду за Анной». Он вооружился терпением. Но лишь только кончилась эта первая его каторга, как он поручил партнершу Кунцу и поспешил отправиться в бар.

Анна примостилась на подлокотнике кресла мужа, который сидел, обхватив ее за талию одной рукой, другая его рука была занята очередным стаканом. Ее глаза были устремлены на дверь. Она ловко высвободилась гибким движением.

— Вы человек долга и слова, майор. Но вы пожалеете о своей роли отличного хозяина дома, если поведете меня танцевать вопреки моему желанию. Предупреждаю — для вас это будет пытка.

Ее голос звучал наигранно. Под непринужденными, равнодушными словами ее шутливого разговора чувствовался порыв, который ей хотелось скрыть. Сколь ни мало проницательны были компаньоны ее мужа, но и они почувствовали, как в их атмосферу гауптвахты ворвалась струя свежего ветра. Даже Брюшо удивился:

— Да что ты такое говоришь? Ты танцуешь очень хорошо.

— Вы прекрасно знаете, Луи, что я не танцевала уже лет десять, а это скоро забывается.

— Хорошо, хорошо, не сердись! Ох уж эти женщины…

Она выскользнула из комнаты.

— А сколько майору лет? — спросил судебный следователь. — Он кажется таким молодым для своего звания.

— Сколько лет?… Столько же, сколько и мне, черт возьми, — сорок! — недовольно ответил Брюшо.

— А-а! Он кажется таким веселым, таким доброжелательным. Должно быть, он очень приятен как командир.

— В этом нет никакой его заслуги, — отрезал капитан. — Когда вам все в жизни улыбается, то в этом не будет недостатка. Бармен, я хочу поучить тебя ремеслу… Ты смешишь меня своими благотворительными микстурами. Сейчас я покажу тебе коктейль, один наперсток которого способен свалить с ног… я назвал его «калибр 75» — как пушку, и это будет почище всяких антраша.

А тем временем Анна и Эспинак танцевали.

Незанятая пока группа лейтенантов четвертой роты собралась у камина, где завязался оживленный спор.

— Скажите-ка, дети мои, — начал Легэн, — у Анны с майором в самом деле флирт?

— Нет, — решил Кунц. — Шеф — парень слишком прямой, слишком привержен традициям, слишком «масштабен», чтобы волочиться за женой подчиненного.

— Это, конечно, так, но если у него на несколько лье в округе нет вышестоящего начальника, а природа берет свое…

— Что ж, он может заинтересоваться женой какого-нибудь гражданского.

— Все дело в том, что у них есть дочери, но не жены, то есть не женщины в библейском значении этого слова, к тому же все они порядочны до ужаса. Именно так обстоят дела. А я не представляю себе сеньора д'Эспинака в роли местного жениха с цыпочкой лет двадцати из буржуазного семейства.

— Тогда он останется с носом, — отрезал Капель, — поскольку Анна, в конце концов, — тоже порядочная женщина. Вы слишком поспешно судите о ней, вам не кажется?

— Конечно, старина, конечно, успокойся, — подхватил Легэн. — Я не высказал еще никакого предположения относительно жены нашего Цезаря. И все же глянь-ка на них. Признай, что лицо у этого донжуана не такое, как всегда. Я никак не ожидал увидеть его танцующим душещипательное танго, хохочущим, как сумасшедший. И я тебе говорю, если бы он не держал себя в руках, он закрыл бы глаза и уткнулся носом в золотое руно Анниных волос. Посмотри-ка туда. Его голова только что совсем склонилась, и он поднял ее судорожным движением, как человек, который засыпает, сидя в электричке.

— Балда, — сказал Капель. — Просто им нравится танцевать, и у них обоих есть чувство ритма, несмотря на отсутствие практики.

— Все гораздо сложнее, старина. Удовольствие, которое они сейчас находят в танце, — не технического и не артистического порядка, я тебе гарантирую. Если только такие вещи можно определить, я готов держать с тобой пари на месячное жалованье.

— Пусть она хоть раз развлечется немного, несчастная женщина, оставьте вы ее в покое, — вмешался Кунц. — Пришел и ее черед.

— Она вовсе не развлекается, ей грустно до слез. Как раз это мне кажется самым тревожным, — заключил Легэн. — Во всяком случае, всего яснее в этом деле то, что собственный наш флирт, единый и неделимый, от нас ускользает. Хочу попробовать сделать вылазку, чтобы нам снова завладеть им.

— У тебя в руке полбутылки шампанского, да ты выпил уже бутылку. Тебе это будет трудновато, — пошутил Капель.

Расточая любезности и весьма грациозно, может быть чуть переигрывая, он полонил дочь владельца местной кузницы; живость и ненапыщенность девушки, похоже, покорили его.

Однако, уже позевывая и ворча, в танцевальный зал волнами, одна за другой, начали выплескиваться игроки в бридж. Между двумя поколениями завязались споры о том, который теперь может быть час, что вызвало неудовольствие у обеих сторон. Наконец наиболее авторитарная чета сумела увести свою чересчур безвольную дочь. Шум их отъезжающего автомобиля способствовал тому, что остальные родители усилили натиск, и это сыграло решающую роль в их победе.

Брюшо, поддерживаемый с фланга судьей, высунул физиономию из дверей бара. Он был пьян на свой манер — стал негнущимся и торжественным. Вдруг глаза его загорелись. На пороге виллы рядом с Эспинаком, с которым раскланивалась, благодаря его за вечер, очередная партия гостей, стояла Анна. Они бросались в глаза, потому что оба очень выделялись из толпы, и это как-то сближало их.

То ли случай, то ли какое-то инстинктивное движение, или внезапная потеря присущего им чувства такта, обнаружившая их желание быть вместе, соединили их здесь, но получилось так, что они стояли рядом и прощались с гостями, рассыпаясь в любезностях и отвешивая поклоны, как будто были четой хозяев.

— Что это она там выламывается, — зарычал Брюшо, — корчит из себя хозяйку дома. Это неприлично, неприлично!

Он мыслил импульсивно, не анализируя, как это бывает с пьяницами. Но произнесенное им слово, выразившее мысль, породило в его затуманенном спиртным мозгу грубую, неистовую реакцию, не адекватную причине, которая вывела его из себя. Челюсти его сжались. Судья, осознавая опасность взрыва, взял его под руку и нерешительно предложил ему выпить на посошок. Он почувствовал, как все тело Брюшо дрожит.

— Анна, надевай шляпу. У тебя ее нет? Тем лучше, так мы быстрее уйдем отсюда.

И Брюшо вмиг увел ее.

Это был заключительный аккорд вечера. К счастью, свидетелями этой сцены были почти исключительно офицеры батальона. Им ничего больше не удалось узнать о взаимоотношениях супружеской пары Брюшо. У них хватило чувства армейского товарищества не комментировать случившееся. Эспинак переборол возникшее было раздражение, ему удалось убедить себя, что все это большого значения не имеет.

Однако оказалось, что он совершенно не хочет спать. Когда разошлись последние гости, а денщики стали заниматься генеральной уборкой первого этажа, он присел ненадолго под крытым порталом подъезда. Он боялся бессонницы, как страшатся ее те, кому ни разу в году не приходится потратить и пяти минут на то, чтобы заснуть.

Ему необходимо было привести в порядок мысли: он был недоволен собой, взволнован, взвинчен.

Ночь была хороша. И этот старый пехотинец соблазнился на ночную прогулку — он привык размышлять на ходу. В считанные минуты он облачился в теплый спортивный костюм, надел на голову Фуражку, раскурил трубку и быстро зашагал по лесным тропинкам.

Любит ли он Анну? Он поставил этот вопрос ребром, будучи с самим собой столь же прямым и откровенным, как с другими.

Конечно, он привязался к ней, и удивительно быстро. Сначала — сочувствие. Потом появилась растроганность при виде мужественных усилий Анны и чудесах такта и терпения, проявленных ей, чтобы создать видимость благополучия ее безрадостной супружеской жизни. Удивление, что, не будучи ни в коей мере пассивной, апатичной женщиной, она все же жила так. Восхищение тем, что она смогла оставаться здесь, причем молва не приписывала ей никаких интрижек в этой среде молодых, свободных и дерзких мужчин, среде, слишком закрытой, чтобы злословие и сплетни не были здесь в ходу. Удовольствие поболтать с ней случайно… случайно ли?… по нарочно подстроенной оказии — во время нескольких прогулок верхом, вечернего бриджа то у одних, то у других знакомых. Родство душ. Да, все это было. Но все это было вчера, а сегодня вечером он захотел ее — неистово, дико.

Старая привычка размышлять вслух, выработавшаяся за годы одиночных скитаний, но после утраченная, вдруг проснулась в нем.

Признаем открыто, — сказал он. — Никаких уверток. Я хочу поставить точку, точку — вот именно.

Любит ли она его? Если это не легкомысленная женщина, а она таковой не является, то сегодня вечером, во время танца, она открылась ему, пообещала ему себя. Она была в таком же состоянии, что и он.

— Боже правый!

Его скорбный голос, громогласно повторенный эхом иод сводами деревьев, фальшивая нота в легком шелесте ночной жизни леса — удивил и отрезвил его.

Что ж! Он знавал это настойчивое желание и эту нежность. По той или иной причине иногда оказывалось, что это входит в категорию таких вещей, которые нельзя делать. И он их не делал. Он возьмет себя в руки, он выйдет победителем и в этот раз. Ему понадобится много такта, чтобы не заставить ее страдать, — ее, чьи дни так однообразны, жизнь так пуста. Но плохо ли, хорошо ли, это, как и все остальное, уладится.

Он стал с облегчением насвистывать. К нему вернулось спокойствие. Он повернул назад и усилием воли попытался сосредоточиться на предстоящем утром учении, имеющем особую важность. Он прибавил шагу. Было два часа ночи. Он мог лечь спать в половине третьего, поспать три часа — и этого ему было достаточно.

Выйдя на опушку леса и поляну, он пошел по дорожке, проходившей за домиками офицеров. В ночи, ставшей совсем темной, на некотором расстоянии впереди себя он услыхал торопливые шаги удалявшегося человека. Охваченный удивлением и любопытством, он включил карманный электрический фонарик. Полуночник остановился и обернулся.

— А, это вы, Капель? Что вы делаете на дворе в такой час? Вы будете не в форме завтра, дружок.

— Я не мог заснуть, господин майор. Здесь есть и ваша вина. Шампанское, девушки в цвету. Потерял привычку. Возбудился.

— Я тоже ощутил потребность немного пройтись.

Идя бок о бок, мужчины подошли к месту, где стоял особнячок супругов Брюшо; одно окно на первом этаже было открыто и освещено, оттуда донеслись обрывки шумной ссоры: «…за дурака… не может больше продолжаться… этот Эспинак… с этим кончать…»

Оба офицера, смутившись и повинуясь одинаковому порыву, ускорили шаг, стараясь найти тему для разговора, но это никак не удавалось.

— Так, — сказал наконец Эспинак. — Кунц тоже не спит. У него горит огонь.

— Да. Угадайте, господин майор, что он сейчас делает. Заканчивает контрольную работу по тактике для поступления в Военную академию, он должен отправить ее завтра на проверку. Просто ненормальный.

— Это прекрасно, но, быть может, даже слишком, вы правы. Передайте ему это от моего имени. Хорошего вам окончания ночи.

Еще несколько шагов — и майор оказался позади своей виллы. Денщики оставили гореть лампу под козырьком подъезда, освещавшую фасад дома. Чтобы выключить ее, Эспинак прошел через сад.

Обогнув угол дома, он попал в зону света и буквально уткнулся носом в спину неподвижно стоявшего там человека; тот, слегка вскрикнув, обернулся и отпрянул назад.

Ослепленный светом, Эспинак сначала моргал глазами какое-то время, потом на его лице выразилось удивление. Нависло молчание, которое мужчины прервали одновременно, сделав над собой некоторое усилие.

— Как, это вы, господин майор? Вы меня напугали. Бесшумны, как кошка. Я не слышал, как вы подошли.

— Вы тоже меня удивили в этой своей фуражке, да еще с платком на шее, Легэн. Что это вас носит, старина? Похоже, сегодня ночью весь батальон на ногах? Хотя в вашем возрасте ночи кажутся длинными.

— Дело в том, господин майор, что я спохватился, что ваши распоряжения на завтра… в общем… все мне ясно, за исключением того, что касается лично вас. Вы отправитесь на объект на машине или на лошади, и к какому часу вам подать то либо другое?

— Легэн, вы — образцовый и верный помощник. Прекрасно, прекрасно. Значит, так. Завтра, до того как выехать, мне надо будет в своем кабинете подготовить к отправке кое-какие бумаги. Машину подадите в половине седьмого туда, и благодарю вас. Сейчас я постараюсь ненадолго заснуть. Ступайте. Я погашу свет, когда вы выйдете на дорогу.

Однако в ту ночь майор д'Эспинак не сомкнул глаз. Он вошел в дом, оставив по своему обыкновению все двери открытыми, и поднялся в спальню на втором этаже виллы.

Быть может, он решил, что ложиться уже нет смысла? Он надел форму для учений, даже застегнул ремень, на котором висела кобура уставного образца, и в этом неудобном облачении лихорадочно писал что-то в течение часа. Когда кончил, выключил свет, сел в кресло лицом к двери и стал ждать рассвета.

Глава III Убийство

В половине шестого утра Эспинак ногой открыл дверь кабинета своих заместителей. Капитан Дюбуа спал у стола. Легэн, уткнув нос в оконное стекло, был погружен в грезы: бледный и явно не в себе после волнений ночи.

— Ну, поэнергичней, черт возьми. Нам предстоит напряженный день. Даю вам полчаса — время, пока я разберусь с почтой, чтобы вы стали свежими как огурчики, и мы отправимся на объект. Пришлите мне через полчаса начальника почтовой службы, — сказал майор.

Он зашел в свой кабинет, откуда вскоре послышался шум выдвигаемых ящиков, передвигаемых стульев, насвистывание солдатских песенок. Дюбуа возвел руки к небу:

— Этот малый — не человек. Это какой-то пчелиный рой. Что ему неймется в такой час? Ему бы еще видеть сны.

И он снова заснул.

Так его и застал Эспинак и моментально разбудил, сунув ему под стул зажженную газету. Он был из тех редких военачальников, что могут позволить себе даже шалости, и при этом авторитет их ничуть не страдает. Но как только он вышел наружу, то сразу принял облик и тон командира.

— Так вы приказали оседлать для вас лошадь вашего капитана, Легэн. Вы что, собираетесь совершить прогулку? Вам следовало предупредить меня об этом.

— Дело в том, господин майор, что мне полезно немного протрястись. У меня будет достаточно времени, чтобы оказаться на своем посту до того, как туда прибудете вы, поскольку вы обойдете мою роту последней.

Эспинак, казалось, колебался.

— Ну хорошо, — сказал он наконец.

Весело наблюдавший эту сцену Дюбуа улыбнулся. Он уже привык к той мгновенной перемене, которая в начале обхода превращала Эспинака в требовательного начальника, а к концу службы делала самым покладистым и общительным человеком в отношениях с товарищами.

Выехав из леса, машина стала с трудом двигаться по дороге к перевалу, и вот появились вершины «Головы Старого Фрица», очистившиеся от утреннего тумана, голубоватые на фоне розового неба. Эспинак отдал честь объекту, своему объекту, с удовольствием и гордостью командира, только что назначенного на новенький корабль. Неужели он когда-нибудь сможет смотреть на него привычным взором? Он улыбнулся и отрицательно покачал головой.

Ну разве не добродушный вид у нашего «Старого Фрица»?! Кто подумает, что он способен быть и злым? Я доволен, Дюбуа. Сегодня хороший день для форта и, следовательно, для нас тоже.

Машина свернула с дороги и после короткой тряски по замаскированной дорожке пересекла вход в главный тоннель, устроенный в отвесной скале, в трех километрах позади линии казематов, прикрытый от ударов с севера. Фундаментальная стальная дверь, произведя не больше шума, чем поршень в цилиндре, поднялась на мгновение и снова опустилась за обоими людьми. Прохлада бетона, еще не переставшего испарять влагу, заставила их поежиться.

Эспинак решил проинспектировать «Старого Фрица» по режиму военного времени — весь личный состав в полевой форме на своем боевом посту. Он намеревался не только проверить орудийную прислугу в условиях занятия объекта и скорость приведения крепости в состояние боевой готовности, но и уточнить свои наблюдения относительно небольших дефектов, которые, как ему показалось, он обнаружил в плане ведения огня у своего предшественника. Еще никогда не бывало так, чтобы новый начальник нашел, что до него все было великолепно. По-человечески это вполне объяснимо и, кстати, полезно, как все, что помогает бороться с рутиной.

Этот объект — один из наиболее важных на линии Мажино. Лабиринт из коммуникаций всех видов, делающий его чем-то вроде гигантского термитника с необычайно сложными и запутанными на первый взгляд переплетениями, в общих чертах отвечает простому до чрезвычайности плану.

Для понимания сути этого рассказа излишним будет описывать расположение сооружений общего назначения, энергослужб, госпиталя и т. д., а также вспомогательные установки, которые дублируют, иногда несколько раз, центральную систему. Все это можно свести к следующей схеме.

УСЛОВНЫЕ ОБОЗНАЧЕНИЯ

А — коридор

Б — центральная ротонда

В — вертикальная труба, лестничная клетка

Г — лифт

Д — грузоподъемник

Е — тыловой командный пункт

Ж — центральная телефонная станция

3 — цех

И — склад

К — помещение для офицеров

Л — солдатская казарма

М — коридор, ведущий на наблюдательный пост

H, О, П, Р — коридоры, ведущие к боевым постам

Главный тоннель А прорыт на глубине трехсот метров. Он безупречно горизонтален и расположен почти вровень с перевалом. Там он переходит, расширяясь, в полукруглую ротонду Б , к которой примыкает огромная вертикальная труба В, пробитая до верхнего этажа. Тоннель и труба являются двумя крупными коммуникациями, артериями объекта.

Тоннель А снабжен узкоколейкой на электротяге, и еще остается место для самой настоящей автострады. Это просто метро, только больше. Тоннель тянется через весь нижний этаж, центром, сердцевиной которого является ротонда Б.

Именно там находится тыловой командный пост Брюшо, а в непосредственной близости от него — телефонная станция, склад оружия и боеприпасов, цех по ремонту оружия, дортуары долговременного отдыха людей и комнаты офицеров.

Расходясь от участка Б в разные стороны, ряд малых галерей протяженностью иногда до километра обслуживает железобетонные блокгаузы и казематы со станковыми или ручными пулеметами, расположенные в самом основании обеих гор, точно на уровне северной долины. Сразу становится понятно, что нижний этаж является царством пехоты. Скорострельные орудия способны перекрыть на уровне лужаек, о которых мы говорили в начале этого повествования и которые являются не чем иным, как полигоном, вплоть до опушки леса, окаймляющего их с севера, все горизонтальные поверхности плотным и продолжительным огнем, смертоносным на всем протяжении траектории полета снарядов, абсолютно непреодолимым, делающим невозможным всякое движение, всякую жизнь.

Вот, пожалуй, и все о том, что мы будем называть первым этажом, гарнизон которого составляет исключительно четвертая рота.

Труба В обслуживает и второй из четырех этажей, которые включает в себя объект. По чистоте, свету и совершенству она напоминает спуск в шахту: в ней циркулируют грузоподъемники, вдоль ее стен бегут силовые, водяные и газовые трубы, крутые вспомогательные лестницы; не столь головокружительная основная лестница в самом центре уступает место скоростному лифту, предназначенному для передвижения начальников.

Детальная структура этажей, расположенных выше, в основном аналогична структуре первого этажа. Вокруг просторной центральной площадки, аналогичной ротонде Б и обслуживаемой лифтом и грузоподъемниками, находим такую же разветвленную сеть малых галерей, ведущих к боевым постам. Однако последние оборудованы по-другому.

Второй этаж, устроенный на высоте трехсот тридцати метров, вскоре должен был быть занят ротой — его обычным гарнизоном, который будет оснащен специальной техникой по борьбе со штурмовыми танками, — сейчас рота испытывала ее на полигоне неподалеку. Этот этаж, хотя был полностью оборудован, оставался еще незанятым на день учения.

Третий и четвертый этажи, пробитые на уровне соответственно пятисот пятидесяти и шестисот пятидесяти метров, являлись царством артиллерии и ее наблюдательных постов. С помощью бойниц, проделанных в склонах холмов, и благодаря господствующей позиции в обычную погоду можно было видеть территорию Германии. Рядом с бойницами находится целая выставка современных артиллерийских орудий, на этот момент послушно выстроенных в ряд под защитой своих панцирей. Но достаточно нажать на кнопку, чтобы выдвинулись наружу их рычащие и дымящие жерла, которым хватит доли секунды, чтобы выплюнуть снаряд.

Именно отсюда Эспинак и начал свою инспекцию. К половине девятого, возвратившись на свой боевой пост в расположенном выше других блокгаузе, он решил, сделав общий обзор со своего наблюдательного пункта, обобщить, соединить воедино те отдельные наблюдения, которые почерпнул на батареях.

С помощью мощного вращающегося телескопа он окинул взглядом всю линию небольших изолированных казематов, которые, вехами отмечая подножие гребней с обеих сторон «Старого Фрица», были взаимосвязаны с крупными соседними объектами. Они не оставляли в долине и пяди земли, недоступной для мощного огня. И едва выступали над землей, прячась в складках местности. Когда бетон потемнеет, их не будет видно совсем. Да, это была работа, сделанная на совесть.

Майор повернул прибор на север и погрузился в созерцание ближайших немецких участков. Подобно блестящим на солнце нитям паутины, сеть дорог у наших соседей то завязывалась в узлы в отдельных крупных деревнях, чтобы оттуда снова разойтись лучами, то собиралась в какое-то подобие больших веретен — как будто для того, чтобы объединить усилия в трудном преодолении лесов и рощ.

По чисто военной привычке Эспинак влез в шкуру людей с той стороны, идущих на приступ нашей линии: он почувствовал, как по спине его пробежал холодок.

Он представил себя немецким командиром, преодолевающим этот участок во главе подразделения, — сначала под градом снарядов, мощь которых он мог оценить лучше кого бы то ни было. Что сделать, чтобы укрыться от этой точной, неумолимой стрельбы? Рассредоточить людей, рассеять их, конечно. Но несмотря ни на что потери будут тяжелыми, войско расплавится в этом горячем горниле. И нет более страшного испытания, чем служить мишенью для ударов, чувствовать себя пригвожденным к земле орудиями противника, против которого бессилен, потому что тот невидим. Моральный дух дрогнет. И вот уже безобразный призрак паники, возможно, распустит свои крылья над полем сражения…

В этом случае убежищем мог показаться лес. Он будет неотступно притягивать к себе в этом бегстве вперед, еще более безрассудном, более опасном, чем скорейшее отступление, поскольку люди будут слишком разбросаны, чтобы слушать приказы офицеров. Удастся ли достичь его? Разве только лишь жалким остаткам, осколкам войска.

А смогут ли они преодолеть границу энергичным рывком? Это значит очутиться в непроходимом нагромождении развалин и препятствий, где они окончательно потеряют всякую сплоченность, где понесут еще более тяжелые потери от мин и огня нескольких автоматических орудий, выдвинутых французами на опушку рощи и прочесывающих редкие дороги. И это, вероятно, будет конец.

Какой-нибудь герой-сумасшедший, возможно, соберет в лесу горстку храбрецов, но осмелится ли он выйти с ними в южную долину, ведь под безжалостным огнем пулеметов из казематов пехоты начнется бессмысленная бойня. И на этот раз все будет действительно кончено.

Эспинак вспомнил об одном русском — Самсонове[8], который пустил себе пулю в лоб на глазах нескольких десятков людей, оставшихся от его замечательной армии, за считанные часы разбитой в битве при Танненберге. Он всегда сурово осуждал подобные акты высшего самоотречения. Но сегодня, под воздействием эмоций, которые у него вызвала неуемная страсть к предвидению, он уже был готов переменить свое мнение.

На выразительном лице Эспинака проснувшийся наконец Дюбуа проследил весь ход мыслей своего командира.

— Ведь не правда ли, господин майор, объект совершенно нельзя захватить. Можно принести в жертву хоть миллион человек и не продвинуться ни на шаг. Нет у них возможностей увидеть свою свастику над «Старым Фрицем».

— Я тоже считаю, что наш «Старый Фриц» снаружи неприступен. Я даже уверен в этом. Но видите ли, если бы я был немцем, я от него тем не менее не отказался бы. Я придумал бы какой-нибудь способ, чтобы овладеть им.

Сбитый с толку Дюбуа подумал, что это шутка. Он нашел ее глупой, но, улыбнувшись из вежливости, возразил:

Вам бы это не удалось. Вы представляете себе, сколько времени понадобится на то, чтобы прорыть подземные галереи? И в конце концов они упрутся в бетон, поскольку основание каждого каземата и внутренние своды коридоров составляют часть единого целого. Они такие же толстые, как наружные части. Это обернется, вот увидите, тысячелетней войной, какой еще не знала история.

— Я думал не об этом, Дюбуа. Мой способ предполагает взятие «Старого Фрица» за четверть часа. И если оно не удастся в этот промежуток времени, то все будет кончено раз и навсегда. Попытку нельзя будет повторить. Но если бы мне это удалось, это была бы брешь в линии, а через брешь…

На этот раз Дюбуа нахмурился, твердо решив, что командир смеется над ним. Он огрызнулся:

— Вы дразните меня, несмотря на все мое к вам уважение. А ведь я способен дать отпор, я могу жалить, как оса.

— Вовсе нет, вовсе нет, Дюбуа. Именно потому, что все это слишком серьезно, я убедительно прошу вас сохранить в строжайшей тайне предмет нашего разговора. Я еще побеседую об этом с вами в другой раз, как только это станет возможно, то есть очень скоро.

Эспинак широко улыбнулся своему собеседнику.

— Впрочем, будьте покойны, все необходимое для того, чтобы уберечь нашего «Старого Фрица» от подобного сюрприза, делается, по крайней мере я в это верю. Если нет — это было бы безумием. Но я теряю драгоценное время. У меня здесь еще на час работы. Я предупрежу Брюшо, что мы задержимся с приходом к нему.

— Алло, Брюшо? Говорит майор д'Эспинак. Сейчас уже скоро девять часов. Я не смогу быть у вас раньше десяти. Предупреждаю вас об этом прежде всего для того, чтобы извиниться, и потом чтобы вы не держали ваших людей без дела. Чтобы мы не теряли времени, соблаговолите собрать ваших офицеров ровно в десять на своем тыловом командном пункте. Спасибо.

— Черт возьми! — сказал Брюшо, даже не успев еще повесить трубку. — Мы никогда не освободимся с этим занудой.

Брюшо не был человеком мирного времени. Подобные маленькие неувязки повседневной службы, долгие тщательные приготовления, этот школярский вид, который приобрела армия метрополии после окончания войны, эта роль учителя, которую ему приходилось играть с грехом пополам, — все это ему глубоко претило. Он был горд и смел. Эти военные качества были у него единственными. Перемирие положило конец его роли. Он это чувствовал и поэтому страдал.

Кроме того, в то утро у него было препаршивое настроение.

— То ли дело война, — ворчал он, — когда видно как на ладони, кто на что способен.

Он прошел в соседнее помещение, отчитал болтавших там телефонистов и секретарей, остановился перед коммутаторной доской, воткнул четыре штекера в гнезда линий своих командиров взводов, так чтобы говорить с ними по телефону со всеми разом, рассердившись оттого, что Капель на несколько секунд замешкался с ответом.

— Алло! Вы наконец здесь все четверо? Не слишком расторопны… Господин майор д'Эспинак де Мышиньи де ля Пряжка де мон Ремень удостоит нас чести инспектировать не ранее десяти часов. До тех пор он желает, чтобы вы чем-нибудь заняли людей. Делайте что хотите, мне на это наплевать. В десять часов будьте на моем тыловом командном пункте. Но я нисколько не желаю видеть ваши физиономии раньше этого срока.

Брюшо повесил трубку. Увидев, что старший сержант связи давится от смеха, сидя в наушниках, он осознал, что допустил промах, тем более что на центральном пульте станции находилось несколько рядовых. Но вместо того чтобы подействовать на него отрезвляюще, это только еще больше разозлило его.

— Чем вы тут занимаетесь — баклуши бьете? — закричал он. — Вам что, нечего делать? Хорошо, я вам дам работу. Сейчас вы, сержант, сядете за куинор[9], а остальные, и секретари и телефонисты, — за наушники. Будете передавать им неважно что, ну, статью из газеты. И двое самых нерадивых вылетят отсюда вон. А первый, кто подымет голову, у меня получит!

В мгновение ока он был уже на складе. С изобретательностью, прославившей еще аджюдана Флика, он всегда находил ничтожнейший повод, малейший дурацкий предлог для новой вспышки гнева. Вот и сейчас прямо в лицо каптенармусу, который, вытянувшись и вспотев от страха, дрожа взял под козырек, он заорал:

— А этикетки, боже ты мой! Сколько раз тебе надо об этом напоминать?

— Господин капитан, старшина еще не кончил их писать. А поскольку на то, чтобы прикрепить их, мне понадобится четверть часа, не более, я и подумал… мне не хотелось делать одну и ту же работу дважды.

— Мне плевать на это, ты прибьешь те, что готовы.

— Дело в том, господин капитан, что они в лагере.

— В лагере, болван? Ступай за ними немедленно. И если ты не явишься ровно через два часа, я дам тебе по наряду за каждую минуту опоздания!

Солдат без лишних разговоров смылся.

Брюшо выскочил, миновав лестничную площадку, в цех и стал шагать там взад и вперед, как тигр в клетке. Но тут ему пришлось признать свое поражение: он не находил, к чему придраться. Здесь все сосредоточенно работали, не обращая на него никакого внимания. Гудел небольшой электромотор, приводивший в действие сверлильный станок, над ним склонился ад-жюдан — оружейный мастер; он просверливал дырки в листе железа, который держал один из его помощников, а другой намечал отверстия на второй пластине, с силой ударяя молотком по пробойнику. Грохот стоял ужасный, да и работавшие были заняты так, что даже не услышали, как их капитан споткнулся о кусок рельса и упал, растянувшись во весь рост. Он успел подставить ладони, зато оцарапал мизинец на правой руке, из раны пошла кровь. Брюшо удалился разъяренный.

Выйдя наружу, он немного успокоился. Сделал сотню шагов по галерее. Ее прохлада остудила его. Вернувшись в свой пустой кабинет, он вымыл руки, потом прислонился спиной к радиатору и задумался, взор его затуманился.

Без пяти минут десять аджюдан-шеф Марнье, командир четвертого взвода, сопровождаемый своим преемником, уже назначенным по случаю скорой его отставки, мерял шагами галерею, идущую от их боевых постов к ротонде Б. Решив, что пришли к месту сбора рановато, оба мужчины повернули пока назад, соблюдая старое непререкаемое военное правило: «Раньше времени — это не вовремя».

Вдруг проснувшийся рефлекс военной поры швырнул их плашмя на землю. Где-то там позади послышалась ураганная, молниеносная автоматная очередь, почти моментально сопровождаемая характерным клацаньем пуль, попадавших во что-то твердое. Внезапно погас свет. Зловещий звук гулко прокатился под сводами.

Одним рывком Марнье поднялся в полной темноте, как слепой, пощупал вокруг себя руками в поисках ближайшей стены. После нескольких неуверенных попыток он нашел ее, зато потерял ориентацию. То ли он стоял лицом к ротонде, то ли повернулся в сторону казематов? На какое-то время на первом этаже, за несколько секунд до этого бурлившем шумной деятельностью, воцарилась абсолютная тишина, мертвая и страшная тишина. Наконец раздался крик: это могло быть только в стороне площадки.

Марнье стряхнул с себя оцепенение и бросился вперед. Он безошибочно выбежал в ротонду и споткнулся о человека, на которого и упал. Звучное ругательство позволило ему узнать своего заместителя: это за него он и зацепился. Но сзади уже со всех сторон прибывали солдаты, и толпа разделила их: в темноте кто-то больно ударил друг друга; чей-то детский, испуганный голос пропищал: «Боже мой, нас замуровали»; кто-то начал нервно смеяться. Это были несколько минут паники, о которой впоследствии вспоминали многие из присутствовавших со стыдом.

Порядок и дисциплина были разом восстановлены твердым и властным голосом Кунца, перекрывшим шум и гам. Хотя ему пришлось кричать, чтобы его услыхали, у всех сразу появилось бодрящее чувство успокоенности, когда он отчетливо произнес:

— Никто не трогается с места. Всем стоять тихо и не двигаться. Пусть все, у кого есть карманные фонарики, достанут и зажгут их.

Он же первым и зажег свой фонарик. Его узкий луч на мгновение остановился на смущенной группе, собравшейся в центре ротонды. Люди инстинктивно встали по стойке «смирно». Затем луч света скользнул по своду, метнулся вдоль КП капитана Брюшо, достиг клетки лифта, опустился ниже, помигал несколько секунд, как будто задрожав, и застыл, открыв взорам следующую картину.

В остановившемся при спуске сверху лифте друг на друге лежали два тела: майора д'Эспинака, пальцами вцепившегося в тонкие прутья решетчатой двери, рухнувшего на пол всем корпусом, и навалившегося на него Дюбуа — с безжизненно раскинутыми, как у брошенной марионетки, конечностями, с широко раскрытыми глазами; лицо его было прижато и сплюснуто дверцей.

А еще перед лифтом застыла окаменевшая фигура Брюшо. Видна была лишь его поникшая круглая спина, опущенные плечи и вытянутая почти горизонтально вперед шея: он выглядел ужасающе нелепо. Вновь раздался истерический смех, который оборвала серия команд Кунца:

— Марнье, возьмите троих людей и извлеките тела. Аджюдан-шеф оружейник, сходите с двумя людьми за вагонеткой. Сержант службы связи, займитесь тем, чтобы дать свет. Всем, у кого нет конкретного задания, собраться на телефонной станции и ждать моих указаний. Пошевеливайтесь.

Все бросились выполнять распоряжения. Кунц подошел к лифту, который как раз открывали. Он оказался возле Брюшо, по-прежнему стоящего неподвижно, и шепнул ему на ухо:

— Ну же, господин капитан, встряхнитесь! На вас смотрят люди, и вид капитана, так сильно выбитого из колеи несчастным случаем, производит нежелательное впечатление.

Он взял его за локоть, чтобы сдвинуть с места и дать дорогу носильщикам.

Тут Легэн положил ему на плечо руку:

— Кунц, старина, нам бы не следовало этого делать. — Голос его звучал бесцветно, без всякой окраски, но был решительным, взгляд твердым, холодным: — Мы бы должны ничего здесь не касаться. Поскольку в общем-то может статься, что стрелял один из нас. Это убийство, понимаешь?

Кунц замер. Подошедший в этот момент Капель остался стоять с отвисшей челюстью. Плечи Брюшо мелко задрожали. Да, это было именно так. Они испытали такое потрясение и столько неприятных эмоций за те несколько минут, прошедших с момента выстрелов, а правда была настолько невероятной и недопустимой, что они еще не все осознали. Достаточно было, однако, чтобы один из них подумал об этом, чтобы она дошла до всех эта неумолимая правда.

Трое лейтенантов вдруг устремили взгляд на парализованного, онемевшего и вроде бы оглушенного Брюшо и тотчас отвели глаза, как бы смутившись. Капель подумал вслух, будто выразив их общую мысль. Было слышно, как он отчетливо произнес: «Нет, нет».

— Ну же, господин капитан, — сказал Кунц. — Вспомните, что вам надо брать на себя командование батальоном. Да очнитесь вы, черт возьми!

Его тон был сердечным. Как бы согретый теплом доверия и симпатии, исходившим от товарищей, Брюшо наконец воспрянул. Он наклонился, подобрал осколки карманного фонарика, валявшиеся у его ног, и спросил:

— Что нужно делать?

— Надо позвонить в дивизию, — сказал Капель, — и я не знаю, кому еще. В конце концов, всем, и гражданским, и военным властям.

Так как товарищи еще смотрели на него, он добавил:

— Если хотите, я пойду с вами, капитан, только взгляну сначала на своих людей.

Брюшо вернулся на свой командный пост, шагая механически, как автомат.

В это время оба тела были переложены в вагонетку, и люди ждали дальнейших распоряжений, стоя в нескольких шагах от нее. в темном по-прежнему коридоре.

— Раз уж мы перенесли тела, — сказал Легэн, — остается только действовать дальше. Продолжайте. Боже мой, мы действительно ошалели настолько, что не догадались сразу позвать врача.

— О, господин лейтенант, — вмешался Марнье, это бесполезно. Не корите себя. Всякому, кто хоть раз на войне видел какого-нибудь беднягу, отдавшего концы на операционном столе, совершенно ясно, что здесь уже ничего нельзя сделать.

— Тем не менее, — сказал Кунц, — это нужно для официальной констатации и я уж не знаю для каких там расследований.

— Везите вагонетку к грузоподъемнику и поднимите ее на третий, в госпиталь. Я предупрежу врачей, — сказал Легэн.

— Именно, — согласился Кунц. — Давай действуй. Я пока чем-нибудь займу людей, а Марнье посмотрит, что там со светом.

Легэн сделал шаг к лифту, поколебался в нерешительности, прежде чем войти в него, как будто ему нужно было перешагнуть через трупы, хотя их там уже не было. Наконец, подобравшись всем телом, он впрыгнул внутрь, грудью вперед. Он исчез, вскоре за ним последовал один из грузоподъемников со своим зловещим грузом. Сопровождать его никто не решился.

— Санитары выгрузят их наверху. Это их дело, — пробормотал Марнье, нажав на кнопку третьего этажа.

Всю свою жажду деятельности он обратил на сержанта связи и его команду, которые топтались на месте, не зная, с какого конца взяться за устранение неисправности в электросети. Снабдив их аварийными прожекторами со склада, он расставил солдат вдоль всей линии, начиная от ее выхода в тоннель. Не найдя себе больше занятия, Марнье смирился с участью пассивно ждать дальнейшего развертывания событий в ротонде. Он погрузился в глубокое раздумье. Внезапно ему в голову пришла одна мысль, заставившая его встрепенуться. Он встал на то место перед лифтом, где был обнаружен Брюшо, повернулся полуоборотом к стене галереи и направил на нее свет электрического фонарика, севшая батарейка которого уже почти отказала. Потом подошел к стене. Пошарил по ней немного, нашел провод, пошел вдоль, перебирая его рукой, и, вздрогнув, остановился.

— Сержант, — позвал он, — подойдите сюда. Обрыв линии здесь.

Подбежавший младший офицер усердно принялся за дело. Менее чем через минуту он выпрямился и крикнул в машинный зал, находившийся рядом:

— Готово, дайте ток!

Голос ответил: «Есть».

Но коридор остался погруженным в темноту. Сержант выругался:

— Вечно эта чертова спешка. Теперь придется переделывать.

Понадобилось еще две минуты, чтобы свет наконец был починен.

Из своего кабинета вышел вместе с Капелем Брюшо. Он подозвал возвратившихся Кунца и Легэна и повел всех на свой КП.

— Друзья мои, — сказал он, — скоро здесь начнется расследование. Сюда прибудут судебный следователь, комиссар, шпики, вызванные начальником генерального штаба. Какой позор! Я хочу сказать вам только одно: я не убивал Эспинака и Дюбуа. Я отдаю себе отчет в том, что меня будут допрашивать с пристрастием, ведь вы обнаружили меня перед их телами, и рядом никого больше не было. Я отлично вижу, что даже вы подозреваете меня. Впрочем, я и сам до сих пор ничего не понимаю. Я услышал стрельбу, выскочил из своего кабинета прямо в темноту. Зажег карманный фонарик и увидел их там…

— Поймите меня правильно. Я не прошу вас не говорить, что вы видели. Это ваш долг — сказать. Все должно быть без обмана.

— О чем я прошу вас, так это верить мне и, если меня арестуют, сказать жене, что я невиновен. Ясно?

Трое молодых людей, замерев, автоматически произнесли традиционную короткую военную клятву. Затем последовала реакция Легэна:

— Но, господин капитан, ведь это ужасно глупо. Почему вы думаете, что обвинят вас? Зачем вы, черт возьми, сотворили бы такое?

— Почему вы думаете, что это сделал кто-то из нас? Впрочем, это сделано кем-то из роты. Пусть так. Что тогда? И потом, слушайте, давайте не будем больше думать об этом… если сможем. Дело теперь перейдет в другие руки. По мне так даже лучше. Это все же грязная работа.

— Кажется, нужно, чтобы никто не уходил с объекта — впредь до нового распоряжения. Видимо, мы все должны оставаться на местах. Это нелепо. К счастью, для нас предусмотрели все-таки холодный завтрак.

Казалось, жизнь снова пошла своим чередом с ее мелкими делами и заботами в двух шагах от места, где только что, всего полчаса назад, грубо и глупо были оборваны две жизни, где упали как подкошенные любимый командир и хороший товарищ. Жизнь продолжалась — прямо как на войне.

Но ведь войны-то не было. И если никто не расчувствовался, то только потому, что было не место и не время для проявления эмоций.

Три лейтенанта, понурив голову, разошлись по своим боевым постам. Брюшо подождал, пока стихнут в ротонде их шаги, сердце его сжалось от наступившего одиночества, и он погрузился в мрачные мысли.

Глава IV Расследование

В два часа пополудни на объект прибыли судебный следователь, секретарь суда, судебно-медицинский эксперт и комиссар полиции ближайшей супрефектуры в сопровождении двух инспекторов. Возглавлял эту группу начальник генерального штаба дивизии, которому официально было поручено следить за расследованием, а неофициально — уберечь секреты форта от праздного любопытства чужаков. Когда привезшие их три машины подъехали к изгибу большой галереи, офицеры четвертой роты вздохнули с облегчением. Им пришлось провести вместе несколько тягостных часов в кабинете Брюшо. По молчаливому уговору о драме они не упоминали, а думать о чем-либо другом не могли, поэтому вынуждены были довольно скоро отказаться от всякого разговора вообще. Им оставалось только молча курить, считая минуты, мечтая хоть чем-нибудь отвлечься. Несмотря на то что они хорошо знали друг друга, питали взаимную симпатию и полностью друг другу доверяли, в воздухе витало неуловимое, неосознанное подозрение. Ничего не могло быть хуже этого. Вот почему они так охотно бросились встречать вновь прибывших.

Они были уже знакомы с судебным следователем Эстевом, с которым виделись только накануне. Мысль о том, что они расстались с ним всего каких-то двенадцать часов назад при совершенно других обстоятельствах, казалась им нереальной. Но любезный, очень бойкий старик, веселый малый вчерашней вечеринки превратился в холодного, сдержанного, подозрительного человечка.

Они не любили (да им никому и в голову не могла прийти такая идея) начальника штаба подполковника Барбе, печального и сурового сапера. Он являлся олицетворением того наводящего тоску долга, который становится не только повседневным, но ежечасным, давящим и угрюмым.

Что касается комиссара Финуа, этот был очень несимпатичной личностью от природы. Он был одним из тех людей, полное отсутствие деликатности у которых приводит к столкновению с ними всех, с кем бы они ни общались, и они же бывают Удивлены и возмущены полученными ответными толчками. Финуа сразу же стал им неприятен тем командным тоном, который взял с ними будто для того, чтобы утвердить свою власть, которую все, в том числе даже сам следователь, и так готовы были ему временно уступить.

Он оборвал взаимное представление с крайне озабоченным видом:

— Итак, мы не можем терять время. Об этом деле нам известно только то, что в лифте обнаружены два трупа, пораженных выстрелами. Я хотел бы, чтобы самый компетентный из вас, я имею в виду — тот, кто видел больше и лучше всех, сделал мне первый отчет о фактах, дабы можно было во всем разобраться.

Трое лейтенантов повернулись к Брюшо, и все взгляды сразу устремились на него. Он страшно побледнел, и ему пришлось сделать невероятное усилие, чтобы взять себя в руки. Это ему удалось. Понемногу голос его окреп, его рассказ был объективен, ясен и лаконичен.

— Майор д'Эспинак в сопровождении своего заместителя капитана Дюбуа сегодня утром, в девять часов, должен был произвести инспекцию моей роты на боевых постах — на нижнем этаже, то есть на этом. Перед тем он обходил третий и четвертый этажи. Около девяти часов он позвонил мне и предупредил, что будет у меня только в десять часов, приказав собрать к этому времени на моем тыловом КП командиров взводов. О чем я и распорядился.

Я находился в своем кабинете. Без десяти минут десять — я взглянул на часы за несколько мгновений до этого, что позволяет фиксировать точное время происшествия, — я услышал короткую автоматную очередь. Одновременно погас свет.

Я выскочил и… — Его голос сорвался, — …и при свете своего электрического фонарика увидел их обоих лежащими в лифте, уже мертвыми.

— Вы видели или слышали кого-нибудь в коридоре? спросил комиссар.

— Никого. Правда, в галерее было совершенно темно, а когда взгляд мой упал на лифт, то я уже не мог его отвести.

— А потом?

— Прибежали люди, было несколько минут неразберихи. Наконец кто-то зажег карманный фонарик (свой я уронил, и он разбился), и я приказал вынести оба тела наружу.

— Зачем вы это сделали? Вы сказали, что нисколько не сомневались, что они мертвы. И что же? Вы лишили следствие, быть может, очень ценных данных без всякого на то основания. Почему, боже правый?

— Я не знал, я не подумал…

— Это очень серьезно, месье, очень серьезно, это даже безрассудно…

— Извините, — вмешался Кунц. — Я беру на себя ответственность за эту меру. Это я отдал такое распоряжение. Как уже сказал капитан, имела место минутная паника. Я хотел положить ей конец, заняв всех делом. Рефлекс побудил меня заставить унести тела. Я никак не могу это объяснить, разве только, может быть, тем, что мы не каждый день обнаруживаем трупы в лифте. Я ни секунды не подумал о… короче, о расследовании и всем прочем.

— А я полагаю, что вы здесь ни при чем, — сказал Брюшо, внезапно придя в ярость. — Здесь командую я и за все, что происходит, несу ответственность сам.

Не допускающий возражений угрожающий вид полицейского чина выводил его из себя. Он разошелся:

— И предупреждаю вас, месье, я не привык, чтобы со мной разговаривали таким тоном, со мной — Брюшо.

— О, извините. То, что мы здесь разбираем — не военный вопрос, но происшествие, поразительно похожее на убийство. Я, таким образом, совсем не разбираюсь в вашей субординации и порядках и должен видеть перед собой обычных людей. Ответственность, ответственность… в таком случае расследование будет завершено быстро; вы возьмете на себя ответственность за убийство, вас посадят в тюрьму, и все будет кончено.

— Комиссар прав, — сказал начальник штаба. — Успокойтесь, Брюшо, это дело нам уже не принадлежит.

— Итак, лейтенант распорядился убрать улики преступления. Так я и зафиксирую этот факт, — заключил Финуа.

Он вошел в лифт, заставив подробно объяснить ему, каким было положение жертв, и скрупулезно осмотрел все внутри. Кабина машины была металлической. На задней стенке видны были пять следов от пуль, идущих по одной вертикали и неровно отстоящих друг от друга: самый нижний — примерно в полутора метрах от пола, самый верхний — вровень с потолком, то есть в трех метрах. Железный лист выдержал. Пять пуль со сплющенным и частично оплавленным острием беспорядочно валялись на полу.

Продолжив осмотр, Финуа в правом дальнем углу обнаружил еще одну пулю, срезанный бок которой ясно говорил о рикошете: она наткнулась на один из прутьев решетчатой двери, чиркнула по правой стене, где обнаружили от нее царапину, и завершила полет у задней стенки. Она явно принадлежала к той же очереди, что и груда остальных. Несмотря на тщательные поиски, никаких новых следов или точек попадания найти не удалось.

Комиссар размышлял поспешно, слишком поспешно. Он был неглупым. Но двадцать лет непрерывных успехов в делах о краже кроликов или о таких проступках, как нарушение тишины ночью в городке, где все знали кроликокрадов и трех-четырех ночных гуляк с рождения, породили у него большое самомнение. Это было его первое крупное дело. Он хотел разрешить его одним махом, и сам.

Внезапно осененный какой-то мыслью, он буквально накинулся на Брюшо:

— Капитан, какова скорость этого лифта?

— Ровно два метра в секунду.

— Так. Вы видите, не так ли, что стреляли тогда, когда лифт уже остановился. Представьте его в движении. Сделайте жест стрелка, который прицелился и следит за двумя людьми, передвигающимися сверху вниз со скоростью два метра в секунду. Вы отдаете себе отчет, что пули пришлись бы на заднюю стенку под очень разными углами и часть из них отрикошетила бы. Однако ни одного рикошета, за исключением пули, попавшей в прут двери. Пункт первый: лифт стоял — вот так, как мы его видим сейчас. Предположив это, я заключаю: чтобы дать очередь, следы которой мы здесь обнаруживаем, человек мог находиться только там, где стою я, — менее чем в десяти метрах от вашего кабинета. Согласны? Итак, вы признали, что выскочили из этого помещения при первых выстрелах? И якобы никого не увидели и не услышали? Разве это возможно, я вас спрашиваю?

Брюшо промолчал.

— Если стрелявший стоял здесь, — сказал полковник Барбе, — в семи-восьми метрах справа должны найтись гильзы.

Комиссар покраснел: такая мысль не пришла ему в голову; обеспокоенный тем, чтобы исправить эту оплошность, он совсем потерял контроль над собой.

— Пусть никто не двигается, — приказал он. — Инспекторы, соберите гильзы.

Он был уязвлен, что его опередил непрофессионал; из-за самолюбия это обстоятельство исказилось и излишне преувеличилось: он стал лихорадочно искать для себя оправдания и нашел его.

— Впрочем, это бесполезно. Ведь, судите сами, это произошло более четырех часов назад. Я и сам было подумал об этом, но виновный, должно быть, уже успел их подобрать.

Тем не менее он принялся шарить и сам, чуть ли не водя носом по земле. Вдруг один из инспекторов издал победный возглас; разогнувшись, он помахал пустой гильзой, которая тут же была идентифицирована как принадлежащая к спецбоеприпасам автомата.

— Она лежала вон там, у самой рельсы узкоколейки.

Гильза была единственная, которую удалось найти.

— Ну конечно, я же говорил, — возликовал Финуа. — Гильзы не было видно, вот преступник ее и не подобрал.

Он снова обрел всю свою самоуверенность.

— Так вы утверждаете, капитан, что никого не видели; ну-ка, инспектор, засеките время, держу пари, что нужно не более трех секунд, чтобы дойти от вашего кабинета до лифта. Вот, что я говорил — пять секунд, если не торопиться. И вы никого не слышали?

Брюшо забормотал:

— Знаете, я был настолько поражен. Поставьте себя на мое место… просто ошеломлен, потрясен. И потом — эта темнота. Мои воспоминания могут быть неточными. Возможно, я подождал какой-то момент, прежде чем выйти, не дав себе в этом отчета! Да, теперь я уверен в этом, я подождал. Сколько времени? Этого сказать не могу.

Он был жалок. Финуа смотрел на него подозрительно.

— В конце концов, капитан, уж не хотите ли вы сказать, что испугались, вы, для кого обращение с огнестрельным оружием — профессия?

Ну хватит, — сказал Брюшо. — Если бы вам довелось послушать свиста пуль столько, сколько мне… Непохоже, что вы знаете, что это такое. Иначе вы бы не рассуждали об этом так спокойно.

— Но, месье, вы сами себе роете яму.

Полицейский переходил всякие границы. Симпатии всех были на стороне капитана, даже следователь вмешался:

— В данном случае возможно, что убийца имел время скрыться — на лестнице например или в одном из коридоров.

Финуа недовольно заворчал:

— Хочу отметить, однако, что у господина Брюшо очень неровная память — то блестящая, как по нашем прибытии или вот сейчас, то ущербная, как несколько минут назад. Пошли дальше. Я установил, во всяком случае, что гипотеза несчастного случая даже не рассматривалась. Надо будет сделать вскрытие. В самом деле, где находятся трупы? В госпитале? Доктор, извольте приступить к предварительному осмотру и как можно быстрее представить нам отчет. Мы продвинулись достаточно, и теперь я перехожу к индивидуальным допросам.

Тут во второй раз вмешался начальник штаба, и опять это привело полицейского в большое замешательство. На этот раз его небрежность была явной, неоспоримой.

— Вот что я думаю. Автоматов в продаже не бывает. Иметь их могут только офицеры и некоторые унтер-офицеры. Далее, в журналах подразделения зарегистрированы номер оружия и две обоймы для каждого. Таким образом, надлежит сделать проверку.

Удар, нанесенный комиссару, был столь силен, что он на какое-то время отказался от своих прерогатив. Полковник сам собрал унтер-офицерский состав в ротонде и произвел эту проверку с помощью учетчика. Все предъявили свое оружие, оно оказалось чистым, а обоймы полными.

— Теперь перейдем к складу, — сказал офицер тоном автобусного контролера, который объявляет: «Предъявим билетики». — Я вижу, у вас имеется резерв этого оружия в количестве десяти автоматов, двадцати полных обойм и двадцати ящиков патронов.

Сердца полицейских снова преисполнились надежды. Кладовщик, славный крестьянский парень, еще не вполне оправившийся от страха, который утром нагнал на него Брюшо, робко поднялся с места, когда к нему вошли.

— Покажи нам резервные автоматы, — сказал Брюшо.

Человек направился к шкафу, который был закрыт на замок, открыл его и отошел в сторону.

— Шесть, семь, восемь, девять, — считал начальник штаба. — Где десятый? Номер 4317.

У Брюшо подкосились ноги. На его лице выразилось крайнее удивление.

— И конечно же недостает одной полной обоймы.

— Не могу знать, господин полковник. Ничего не понимаю. Я проводил инспекцию своего склада две недели назад. Все было в порядке, шкаф закрыт.

— На замок за сорок су, — сказал Финуа. — Его можно открыть булавкой. Хотите, продемонстрирую?

Он снова был на коне, уверен в себе и просто дрожал от нетерпения.

— Достаточно, господа. Через минуту мы начнем снимать личные показания с каждого из вас. Вы будете находиться вот в этом помещении (он указал на цех), и я буду вызывать вас по очереди. Но я хотел бы иметь два плана этажей…

Группа сотрудников полиции зашла на КП Брюшо, которым бесцеремонно завладел Финуа. Тщательно прикрыв дверь, он вполголоса сказал своим инспекторам:

— Вы поищете, вооружившись этим планом, спрятанное оружие, возьмете отпечатки пальцев на шкафу и замке. А вы займетесь нашими подопечными: следите за их поведением, когда они выйдут от меня, не давайте им сосредоточиться и держите ухо востро.

Повернувшись к следователю, он добавил:

— Теперь речь идет о том, чтобы установить: во-первых, кто мог незадолго до десяти часов находиться у лифта; во-вторых, кто мог взять оружие со склада. Когда мы будем знать это…

Секретарь суда уселся на свое место. Финуа открыл дверь и без всяких церемоний сухо позвал: «Господин Брюшо!»

— Месье, я хочу узнать, кто мог оказаться у лифта один в момент преступления. Вы видите, я не играю в прятки, никаких секретов, ничего в карманах, ничего в рукаве.

Понадобилось немало времени и несколько телефонных звонков, чтобы установить, что снаружи никто проникнуть не мог. Два человека из роты, несшие караульную службу у поста внутренней обороны главного тоннеля, со своего места не отлучались. Утром они видели, что выходил только кладовщик. Майор с третьего этажа утверждал, что от него никто спуститься не мог. Сам Брюшо пришел к выводу:

— Круг подозреваемых лиц ограничивается моей ротой.

— Согласен, сказал Финуа. — Просто одно удовольствие работать с вами при таком взаимопонимании. Но каждому овощу свое время. Как я представляю, наверняка среди такой массы людей найдется хотя бы один, кто постоянно крутился возле вас, кто видел, что вы покинули кабинет только после выстрелов?

— Боюсь, это не так. Я с девяти часов действительно был один.

— Что вы делали?

Брюшо вдруг почему-то растерялся.

— Ничего, я размышлял, думал.

— О чем?

— Обо всем, ни о чем конкретном.

— Что ж, месье, я вам весьма советую, это в ваших интеpecax, поразмыслить над всем этим очень серьезно. Повторяю: кто-нибудь может удостоверить, что вы покинули свой кабинет только после выстрелов? Кто-нибудь видел вас здесь или встретил между КП и лифтом непосредственно после автоматной очереди? Иначе, к моему большому сожалению, я буду числить вас среди подозреваемых лиц.

— Валяйте и оставьте меня в покое.

— Так. Я не спрашиваю вас, случалось ли вам брать автомат на складе, это само собой разумеется. Ах, капитан, как бы я желал ради вас самих, чтобы, кинувшись в коридор, вы видели бы более отчетливо. Все было бы гораздо проще для вас, и мы бы не были так мало осведомлены, как теперь…

— Кончайте вы с вашими пространными разглагольствованиями. Я уже ответил на ваш вопрос. И не намерен больше возвращаться к этому.

Финуа сдержал себя. Смутная надежда на успех придавала ему терпения.

— Очень жаль. Тем не менее подумайте еще. Скажите мне по крайней мере, кто мог стрелять еще кроме вас?

— Никто.

Не сердитесь. Я хочу сказать — кого мы должны допросить особо?

— Моих четверых взводных командиров и персонал центральной телефонной станции.

— Хорошо. Что вы делали после отправки наверх трупов?

— Вошел сюда, кое-куда позвонил.

— Вы оставались здесь все время один?

— Нет, я оставался здесь недолго, потом прошелся по коридору. Ко мне пришел лейтенант Капель, потом подошли остальные мои офицеры. Я не могу назвать точное время.

Как только Брюшо вышел, Финуа произвел в кабинете тщательный обыск: «Не спрятал ли он оружие здесь?»

Он был полон надежд. Но все, что он нашел, это полотенце возле умывальника, запятнанное кровью, а в шкафу — початую бутылку какого-то эрзаца «перно» и стакан, содержащий эту жидкость. Он старательно поставил все это на место и вызвал Кунца.

— Где вы были без десяти минут десять?

— Где-то в малой галерее, идущей к моим боевым постам, я направлялся на сбор, назначенный капитаном.

— Один?

— Один.

— Вы осознаете серьезность этого обстоятельства?

— Вполне, но ничего не могу поделать.

— В какое время и где вас видел кто-нибудь в последний раз перед тем, как было совершено преступление?

— Около половины десятого я ушел на свой КП, чтобы проглотить бутерброд. Я пользуюсь случаем, чтобы сказать вам, что все мои люди не имеют никакого отношения к этому делу. Я провел свое собственное следствие. Никто ни на миг не оставался в это утро один.

— Спасибо, но вернемся к вам. Итак, никто не может удостоверить, что у вас физически не было времени совершить преступление. Если, как я полагаю, вы имеете свободный доступ к складу, то вы, — второй подозреваемый.

Слова были корректны, но враждебный тон задел молодого офицера.

— Я в самом деле не заходил на склад вот уже две недели, и ваши предположения смешны. Однако я думаю, что ваша задача и ваш долг — делать их. Продолжайте в том же духе.

Финуа захотелось возразить. Но он понял, что с такими обидчивыми людьми это была бы пустая трата времени.

— Итак, вы кинулись вперед, когда услыхали выстрелы. Что вы увидели? Капитан был перед лифтом один?

— Один.

— С оружием?

— Без оружия.

— Вы перенесли трупы. А что потом?

— Я покормил людей и вернулся, чтобы самому съесть завтрак в нашей столовой.

— Короче, вы могли бы спрягать оружие где-нибудь на этаже?

— Мог бы.

— Господин лейтенант, — вмешался следователь, — я задам вам сейчас один деликатный вопрос, напомнив сначала, что мы ищем убийцу и что долг каждого порядочного гражданина здесь очевиден. Так вот. Известен ли вам какой-нибудь факт физического или морального плана, который мог бы быть нам полезен? Если поточнее — не подозреваете ли вы кого-нибудь?

— Ничего и никого, господин судебный следователь.

Кунц вышел, отдав честь полковнику и поклонившись Эстеву.

Допрос Капеля был по всем пунктам аналогичен допросу Кунца. Лицо у Финуа вытянулось. Успех, который он уже предвкушал, ускользал от него.

— Тут сам черт не разберет! Бесполезно пытаться выяснять их дела и поступки после убийства: так нам никогда не узнать, где они могли спрятать оружие; я отступаюсь от этого — лишь бы его нашли. В результате — трое возможных виновных, тут с ума можно сойти.

Вот почему Легэна он встретил мрачной иронией, которая плохо скрывала его возраставшие беспокойство и злобу.

— Месье, я подозреваю, что и вы, подобно вашим товарищам, могли бы в подходящий момент оказаться у лифта с автоматом 4317 в руках и что никто не может этого опровергнуть. Как и они, вы могли бы затем спрятать оружие в любом месте. Как и они, хотя ваше положение весьма щекотливо, вы не знаете никакого факта какого бы то ни было свойства, который мог бы навести на след виновного и, следовательно, снять обвинение с вас.

— Все верно. И поскольку нам нечего больше сказать друг другу… комиссар, таким образом… комиссар, я прощаюсь с вами и ухожу.

На этот раз Финуа взорвался:

— Как, месье, неужели вы хотите заставить меня думать, что умному человеку, живущему здесь бок о бок с жертвами и с преступниками или преступником, нечего сказать правосудию. Неужели у вас нет никаких наблюдений о личности, характере майора д'Эспинака и капитана Дюбуа? Не могли бы вы сказать нам, только ли друзья окружали их? Не задавали ли вы себе такой вопрос: «Хотели убить одного или другого, либо и того и другого?» У вас нет никаких подозрений? «Ничего и никого», — сказал мне один из ваших коллег. Хоть бейся головой о стену.

— Не стоит так утруждать себя из-за меня.

— Впервые в своей практике я наталкиваюсь на такое конспиративное молчание, на столь вызывающую враждебность…

— Вызывающую — это не то слово, комиссар. Можно провиниться в дерзости лишь по отношению к вышестоящему. Но… в данном случае вы должны пенять на себя самого. Вы являетесь сюда и с первой минуты настраиваете против себя всех. Вы третируете нашего капитана, которого мы все уважаем, который является героем войны. Вдобавок ко всему у нас создается такое впечатление, что вы не владеете ситуацией…

Финуа остолбенел. А когда обрел дар речи, закричал:

— Выйдите, месье, я привлеку вас за оскорбление магистрата при исполнении служебных обязанностей.

— Что ж, — сказал Легэн. — Это всех насмешит.

И, повернувшись к начальнику, произнес вопросительно:

— Господин полковник?

— Ступайте, Легэн, благодарю вас.

Уже во второй раз комиссар восстановил буквально всех против себя.

— Финуа, — сказал следователь, — боюсь, что ваши претензии малообоснованны. Вы должны приспособиться к особой породе тех людей, с которыми мы сегодня имеем дело…

— Но, господин следователь, разве вы не видите, что все эти типы ведут себя, как жулики на ярмарке, и что они покрывают друг друга?

На этот раз, ко всеобщему удивлению, вспылил начальник штаба:

— Комиссар, возьмите свои слова обратно! Мои офицеры имеют свои недостатки, и я их не извиняю, но вы вынуждаете меня вмешаться.

Полковник Барбе сделал такое лицо, какое можно увидеть лишь на фамильных портретах воинов тех давно прошедших времен, когда на полях сражений еще смотрели в глаза друг другу. Финуа сник. Офицер, сам удивившись своей вспышке, счел себя обязанным как-то сгладить впечатление:

— Какого черта, — сказал он. — Вы, конечно, сами сражались на войне. И знаете, что такое атмосфера товарищества в боевом подразделении.

Комиссар, который на самом деле участвовал в войне лишь в качестве посыльного в министерстве, поспешил согласиться. Расследование возобновилось.

Аджюдан-шеф Марнье был заслушан одновременно с его преемником. Их обоих классифицировали как не имеющих отношения к делу в силу того факта, что в момент автоматной очереди они оказались вместе в галерее своего взвода.

Легко удалось также установить, что людьми, заполнившими ротонду, был персонал центральной станции, но никто из них не мог оказаться там в момент совершения преступления: официальные свидетельства подтверждали это. Финуа тщетно попытался заставить Марнье уточнить местонахождение всех трех лейтенантов во время последовавшей тогда короткой паники. Но только местонахождение Брюшо перед лифтом было совершенно очевидно.

— В общем, — сказал Финуа, — ваш капитан попал в переплет. Это очень серьезно для него, что он оказался там один.

Марнье поистине благоговел перед Брюшо. Обрыв провода, который он обнаружил в месте, столь компрометирующем капитана, даже не зародил в нем подозрений. Инсинуации комиссара глубоко возмутили его, и он решил скрыть этот факт.

— Как вы можете говорить подобные вещи, господин комиссар? Капитана никак нельзя подозревать. Если бы вы только видели его: он совершенно остолбенел от потрясения и был просто раздавлен горем.

Его душа верного старого унтер-офицера обливалась кровью. Он забормотал:

— Когда я подумаю, что если бы я не возвращался назад в свою галерею, я как раз явился бы на место до этого происшествия и мог бы облегчить участь капитана…

— Назад? Почему?

— Мы оказались на подходе раньше времени. Посмотрите, какое ужасное стечение обстоятельств: созывая нас на десять часов, капитан сам специально настоял на том, чтобы мы не приходили раньше.

— Специально? Вы можете вспомнить точно слова?

— Честное слово, нет, однако я не понимаю…

— Это не имеет значения, благодарю вас.

Действуя импульсивно, под первым впечатлением, не будучи способен следовать методе, комиссар моментально увлекся и попал под влияние идеи, которая только что пришла ему в голову. Он вызвал Брюшо.

— Капитан, я узнал, что вы официально приказали своим офицерам обязательно прибыть ровно в десять часов. Почему?

— Я не помню… А, да, действительно. Что ж! Я и сам не очень хорошо знаю. Чтобы они не теряли зря времени, конечно.

— Вы сказали мне, будто майор д'Эспинак объявил, что прибудет именно в десять?

— Верно.

— По телефону около девяти часов, не так ли?

— Да.

— О чем это свидетельствует в итоге?

— Ни о чем.

— Вы, вероятно, меня не поняли. Я хочу сказать, что вы заинтересованы в том, чтобы было доказано, что речь идет именно о десяти часах. Кто, по-вашему, может это подтвердить?

— Не понимаю — зачем. Ну, в общем… На этом конце провода — никто. На другом — возможно, Дюбуа. Хотя теперь… Может быть, еще какой-нибудь телефонист.

Понадобилось не более получаса, чтобы выяснить, что не было никакого следа, никакого свидетеля слов, которыми обменялись офицеры около девяти часов. Это первое и безобидное подтверждение условия sine qua non[10] гипотезы, только что зародившейся в голове Финуа, ослепило последнего. Отныне он окончательно и бесповоротно повел следствие в одном-единственном направлении.

Лишь много позднее стало возможным осознать, какой инстинктивный разрушительный гений он направил на то, чтобы подвергнуть сомнению расследование и поставить в тупик тех, кому пришлось взяться за него сызнова.

Финуа вызвал сержанта связи. Это был молодой впечатлительный унтер-офицер и по этой причине очень робкий. Его почтительность понравилась Финуа, который, удовлетворив свое самолюбие, отказался от грубых и оскорбительных приемов.

— Я попрошу вас освежить воспоминания по очень важному пункту, мой друг, — сказал он. — Около девяти часов капитан Брюшо позвонил своим командирам взводов, вызывая их на десять часов и настаивая при этом, чтобы они не являлись раньше. Не заметили ли вы чего-нибудь странного в поведении вашего капитана — нервозности, пристрастности, не знаю… чего-то необычного во время этого разговора?

— Ах, это! Да никакого разговора и не было вовсе, — сказал сержант, едва сдерживая желание рассмеяться.

— Ну, так как это происходило? Похоже, вы точно сохранили в памяти эту сцену, и я вас поздравляю. Расскажите мне подробно.

Молодой человек расцвел от удовольствия; осмелев, он дал волю своей склонности поболтать, к услугам которой была его отличная память.

— Я все слышал по одной простой причине — дело в том, что капитан звонил по телефону, соединившись со всеми четырьмя взводными командирами одновременно на коммутаторной доске в моем зале. Он был очень рассержен и кричал. Он сказал… но я не знаю, позволительно ли мне будет повторить…

— Давайте, давайте. Я, черт возьми, думаю, что это вполне позволительно. Это даже ваш долг, и вы не из тех людей, что колеблются…

С этим сержантом комиссару решительно повезло больше, чем с офицерами.

— Так вот, он закричал: «Господин майор д'Эспинак де Мышиньи де ля Пряжка де мон Ремень удостоит нас чести явиться не ранее десяти часов…» и «Я не желаю видеть ваших физиономий в моем кабинете раньше десяти часов».

— Он был так зол? Вы, наверное, немного преувеличиваете?

— Как это — преувеличиваю! Лучшее доказательство — то, что этим дело не кончилось. Он обрушился и на нас, мне… сделал замечание и в конце концов приказал передавать статью из газеты азбукой Морзе, пригрозив наказанием для тех, кто отстанет, даже для секретарей, хотя это не их работа. Да капитан просто бесился от злости. Я никогда не видел его в таком состоянии.

— Сколько времени продолжались ваши занятия по письму на слух?

— Один час, до самых выстрелов.

— Час такой работы, без перерыва?

— О! Я на свой страх и риск делал паузы. Но поскольку капитан сказал работать «до упора» и поскольку я не получил никакого другого распоряжения, я продолжал, а что мне оставалось делать?

Лицо Финуа просияло. В его мозгу факты выстраивались в гипотезу, становившуюся теорией.

— Так что никто из вас не мог выйти в коридор?

— Никто и не осмелился бы.

— Скажите-ка, капитан и майор д'Эспинак, похоже, не слишком ладили, а? Что у капитана часты бывали такие отклонения от языковых норм?

Последние слова насторожили унтер-офицера, он густо покраснел. Финуа постарался исправить дело:

— Я хочу сказать — что, он часто так шутил?

Но было уже поздно.

Такое в первый раз на моей памяти. И потом, это мои командиры. Я не знаю…

— Не смущайтесь. Ну! То, о чем я вас спрашиваю, — все это в интересах правосудия, вы понимаете?

Но вытянуть еще какие-нибудь показания из молодого человека было уже невозможно. Как только сержант почувствовал, что допрос принимает опасный личностный оборот, он стал оглядываться на полковника Барбе. А насупленное лицо начальника штаба смутило бы военнослужащего и более высокого звания, чем унтер-офицер.

Возвратился судебно-медицинский эксперт. Он не сообщил ничего особенного — майор д'Эспинак скончался от двух пуль, попавших в область сердца. Капитан Дюбуа получил три: две — несерьезные, в плечо, зато третья перебила сонную артерию. Она одна не осталась в теле жертвы.

Смерть обоих наступила мгновенно. Следует подождать вскрытия, чтобы определить путь движения пуль после попадания и, следовательно, относительное направление траектории их полета. Не похоже, что выстрелы были произведены в упор. Вот, собственно, и все.

Осмотр одежды убитых, предпринятый одним из инспекторов, не дал никаких результатов.

Тут заговорил судебный следователь:

— Есть один факт, о котором до сих пор не вставало вопроса и который, как мне кажется, представляет интерес. Почему так внезапно погас свет?

Финуа извинился: невозможно помнить сразу обо всем. Он снова вызвал свое доверенное лицо — сержанта связи, оказавшегося right man[11].

— Починил его я, — сказал он. — Но обрыв обнаружил аджюдан-шеф Марнье…

— Обрыв?

— Да, провод был перерезан — чисто, словно кусачками, как раз напротив лифта.

Финуа мигом подскочил к двери, рывком открыл ее и прогремел:

— Аджюдан-шеф Марнье!

— Аджюдан-шеф, я спросил вас, не знаете ли вы какого-либо факта материального или морального свойства, который мог бы помочь следствию. И вот от другого свидетеля я узнаю, что это вы обнаружили обрыв провода, причем в таком месте, что важность и значение этого факта не могли ускользнуть от вас. Что вы на это скажете?

Ничего, вы не задали мне ни одного вопроса на эту тему.

— Как это так — не задал? Какая неслыханная дерзость!

— Но послушайте, имеется протокол свидетельских показаний. Это можно проверить.

Секретарь суда потихоньку отрицательно покачал головой. Это остудило пыл Финуа. Он проворчал:

— Во всяком случае, вы должны были нам сами сказать. Это очень существенно. Поскольку теперь оказывается, что преступник оставался в коридоре еще несколько секунд, чтобы перерезать провод после совершения преступления, то капитан Брюшо должен был его увидеть… если только это не…

Лицо Марнье передернула гримаса. Финуа захотелось использовать его явное замешательство.

— Хм… если только это не…

Старый унтер-офицер весь напрягся.

— Капитан Брюшо не может являться преступником, — сказал он резко.

— Так, — возликовал Финуа, — так, так! Смею вам заметить, что вы первый высказали эту мысль. Таким образом, она напрашивается сама собой. Впрочем, мы об этом еще поговорим. В настоящий момент я в вас больше не нуждаюсь.

Он начал насвистывать бравурный марш, потом перестал свистеть, чтобы немного подумать над запачканным полотенцем, и торжествующей походкой направился к двери.

— Господин капитан Брюшо! позвал он. — Месье, извольте показать мне ваши руки.

Многозначительный тон, похоже, не произвел на Брюшо никакого впечатления. Он без колебаний раскрыл ладони и протянул вперед руки. Его правый мизинец в области второй фаланги слегка распух.

— Откуда эта рана?

— Что? Вот это — рана? Да это я упал на складе и поцарапал руку о какую-то металлическую стружку.

— Когда?

— Сегодня утром.

— Кто-нибудь видел, как вы упали?

— Может быть. Там были оружейник и два его помощника. Правда, они были очень заняты работой, да и мотор гудел. Очень возможно, что они меня не видели и не слышали.

Допрос оружейников показал, что именно так и случилось. При тщательном осмотре склада никаких следов крови гге обнаружилось, но Финуа пришлось признать, что это не может являться бесспорным доказательством того, что Брюшо лжет. Когда его, в который уже раз, отпустили, комиссар обратился к начальнику штаба:

— Господин полковник, признаюсь вам, сначала я подумал, что можно поранить руку, в спешке перерезая электрический провод. Теперь же меня интересует такой вопрос… у автомата затвор устроен так же, как у автоматического пистолета?

— Да.

— Вы не находите, что…

— Откровенно говоря, нет, господин комиссар, если при отдаче затвор ударит неумелого стрелка по пальцу, то он может нанести ушиб, который никак не будет похож на свежий порез о металлическую стружку.

— Дело в том, господин полковник, что это как раз и есть ушиб. Вы видели руку капитана?

И Финуа стал насвистывать, а полковник, приведенный в замешательство, тихо произнес:

— Может быть, он сказал «металлическая стружка» случайно, просто предположительно?

Но у комиссара теперь уже была полная уверенность: улики, подтверждающие его версию, собирались, упорядочивались, накапливались. Окрыленный успехом, он бодрым голосом вызвал кладовщика, чтобы довести это дело до конца.

— Как нам известно, вы уходили сегодня с объекта между девятью часами и одиннадцатью. Зачем?

Пришлось успокоить и подбодрить этого беднягу, дабы добиться от него мало-мальски связного рассказа о том, как разгневанный Брюшо отправил его за четыре-пять километров отсюда, чтобы он принес неполный комплект этикеток.

— Их так срочно надо было прикрепить?

— О нет, месье. Это тянется уже месяц. Здесь не моя вина, капитан может вам подтвердить. Он, конечно, уже говорил мне о них, но никогда не давал понять, как сегодня утром, что это так срочно.

Что касается исчезновения автомата, то ничего толкового нельзя было установить. Кладовщик не открывал шкафа со времени последней проверки, проведенной две недели тому назад. Ключ от замка вместе с другими висел на доске, находящейся внутри склада. Никаких специальных мер предосторожности на время отсутствия роты не принималось, поскольку общая система охраны объекта являлась достаточной гарантией: ключ от склада в этом случае держал у себя капитан Брюшо. После того как рота занимала этаж, войти в это помещение могли только офицеры.

Когда парень вышел, Финуа с победным видом обернулся к следователю:

— Неужели еще не все достаточно прояснилось? Неужели еще не все ясно? Хотите, мы снова заслушаем капитана Брюшо. Теперь мы можем выйти за рамки обычной рутины и после всех этих «как?» уже установить «почему?».

Был вызван Брюшо.

— Капитан, — сказал Финуа, — я хотел бы теперь узнать, чтобы разобраться, что же здесь на самом деле произошло, что за личность был ваш командир.

Брюшо подумал, собираясь с мыслями. Потом заговорил, явно взволнованно:

— Ну что я могу вам сказать? Я знал его только две недели. Он прибыл сюда с репутацией, блестящей во всех отношениях. Вскоре мы убедились, что он того заслуживает. Это был исключительный военачальник, увлеченный, вдумчивый… короче, можно хорошо себе представить, что он был бы незаменим на войне. С этой стороны его знали отлично. И это внушало к нему уважение.

— А кроме военной стороны?

— Вне службы это был очень веселый и обходительный товарищ. Шикарный парень, не жалевший денег, чтобы развлечь нас здесь.

— В общем, вы его очень любили?

— Очень… в общем… да… в общем да.

Если бы Финуа мог оставаться беспристрастным, он обратил бы внимание на тон Брюшо. Это был тон человека, который с удивлением обнаруживает для себя очевидность, которую до этого не допускал и в мыслях. Но Финуа было уже не до этих тонкостей.

Вопрос его прозвучал грубо:

— Тогда почему вы посягали на его авторитет, почему вышучивали его имя, да еще в присутствии младших по званию? Да-да, сегодня утром, на телефонной станции!

— Я был раздражен его опозданием. Я забылся. Я знаю это и сожалею о случившемся, как никто другой. Если в этом нет особой необходимости, я был бы весьма признателен вам, если мы прекратим этот разговор. Мои слова ничего не меняют в моем к нему отношении.

— Что ж, месье. Не говорите мне такого, о чем потом можете пожалеть. Признайте же, что у вас с ним не все шло гладко.

— Я настаиваю на том, что сказал, комиссар. А еще добавлю, что Дюбуа и я были унтер-офицерами в одном батальоне, на Марне. Нас вместе произвели в лейтенанты, в Шампани, в 1915-м. После Вердена… — Голос Брюшо стал хриплым. После Вердена нас осталось только двое из командного состава нашего батальона 1914 года. И вот…

В первый раз после прибытия полицейских чинов стало так тихо, что шум снаружи проник в помещение: можно было различить гул цеха, где-то хлопнула дверь, в коридоре послышались удаляющиеся шаги, их размеренный ритм стихал, становился глуше, но, казалось, длился бесконечно.

Почти робко, по крайней мере так было первые несколько минут, Финуа продолжил свой допрос. Он упорствовал. Но на все вопросы, коварные или прямолинейные, то нарочито доверительные, то театрально угрожающие, Брюшо отвечал выводящими из терпения смирением и твердым спокойствием, без всяких криков и сцен.

По спазмам в желудке, приученном за сорок лет спокойной жизни к строгому распорядку, следователь понял, что день клонится к вечеру. Он достал часы — было ровно восемь — и произнес:

— Надо заканчивать. На сегодня хватит. Продолжим завтра.

Вернулись оба инспектора. Первый заблудился в коридорах, но оружия не обнаружил. Это никого не удивило. Второй тоже не смог доложить ничего интересного. Ни на добротном деревянном шкафу, ни на ключе, ни на замке никаких ценных отпечатков не оказалось.

Полицейские провели последнее совещание на КП Брюшо. Финуа во что бы то ни стало хотел добиться немедленного ареста капитана.

— Не скрою, — сказал он, — что сегодня мы выяснили лишь материальную сторону дела. Но вы должны отдать мне должное — оно явно распутано.

— Однако вы сами сказали мне, что остаются четыре возможных преступника, вмешался следователь.

— Это верно. Но разве вас не поражает тот факт, что если выделить из них этого первого, то против него сразу складывается обвинение?

— Об этом еще надо подумать. Это вытекает, возможно, из того направления, которое дали следствию два-три факта. Но могут появиться и другие факты. И наконец, почему в таком случае убит Дюбуа? Не будет ли эта мера слишком поспешной?

— Но медлить означает дать преступнику окончательно замести следы…

Меня это не касается, сказал полковник. Сегодня ночью у объекта будут охраняться все входы и выходы. Батальон вернется в лагерь. Я могу запретить увольнительные четвертой роте, тогда никто не сможет скрыться. Вам будут созданы все условия, чтобы осуществлять наблюдение…

Присутствующие уже очень устали, и высказанное предложение всех устроило. Получив указание явиться завтра в семь часов, все двинулись в обратный путь.

По дороге, сидя в машине, Эстев и Финуа продолжали рассматривать со всех сторон занимавшую их проблему.

— Видите ли, господин следователь, я пошел на отсрочку ареста Брюшо потому, что хочу как следует подкрепить свое обвинение. Ну разве возможно, чтобы это был кто-то из лейтенантов? Нет! Они не знали, что коридоры будут пусты. В любой момент они рисковали наткнуться на кого-нибудь из персонала центральной телефонной станции или на самого Брюшо. С их стороны это было бы чистейшим безумием. Если же взять Брюшо, то тогда все предстает как подготовленный акт, и подготовленный хорошо, методично, умело. Один он знал, что представляется удобный случай, поскольку сам все и устроил. Он делает так, чтобы на складе никого не было, и берет там оружие без свидетелей. Он заставляет весь персонал станции засесть за бессмысленную работу, чтобы были безлюдными коридоры. Он запрещает без видимой причины своим офицерам являться к нему раньше десяти часов. Он — единственный, кто знает, в какое время на самом деле должен прибыть майор д'Эспинак. Разве не без четверти десять? Его обнаруживают перед самым лифтом. А его пораненный палец? А все его поведение — подозрительное, непонятное, беспокойное?

Итак, господин следователь, поверьте мне, мы уже знаем «как». Я постараюсь узнать еще и «почему». И тогда…

— В том, что вы говорите, что-то есть, — согласился Эстев.

Яркое резюме комиссара произвело на него впечатление. Виновность Брюшо показалась ему, в конце концов, столь вероятной, что он испытал угрызения совести за утайку от Финуа, из деликатной щепетильности, инцидента на балу.

— Действительно, комиссар. Теперь я и сам так думаю. Я должен был сказать вам… Так вот. Вчера вечером я был в гостях у майора д'Эспинака. Там я весь вечер провел в обществе Брюшо. Его жена — прехорошенькая особа, надо сказать, — похоже, флиртовала, и даже слишком рискованно, с Эспинаком. Подождите-ка. Ведь там чуть было не разразился скандал. О чем я думал раньше? Когда гости расходились, Брюшо, будучи основательно пьян, повел себя очень грубо. Надо признать, он не имел на это права — были смягчающие вину обстоятельства. Его жена, радушно прощаясь с гостями, стояла возле Эспинака, будто он был ей мужем. Я же и удержал Брюшо, боясь, как бы он не кинулся на них.

— Ах, если бы вы сказали мне это раньше… — вздохнул комиссар. — Только бы, боже, он не скрылся сегодня ночью. Я прикажу обоим инспекторам последить за ним. Меня не обнадежили обещания полковника Барбе. И вообще не нравится он мне со своим надутым видом.

На Финуа напал азарт.

— Господин следователь, давайте вернемся. Арестуем его, прошу вас! — воскликнул он.

Однако что-то удержало Эстева. Здесь смешалось, он и сам не знал, в какой пропорции, и воспоминание о том, как Брюшо говорил о Дюбуа, и другие, менее благородные чувства, как-то чертовский голод, слабость, усталость.

Через какое-то время и Финуа вроде бы успокоился. Но его глаза светились вдохновением, он был в восторге от самого себя.

— Ничего, так будет даже лучше. Это позволит мне устроить завтра такой спектакль, что пальчики оближешь.

Глава V Контррасследование

На другой день чуть свет Эстев и Финуа уже катили к форту. Комиссар был полон безоблачного оптимизма и просто излучал энергию. Он наслаждался хорошим настроением и самочувствием, какие от раннего пробуждения и прогулки бывают у тех, кто не имеет к этому привычки и у кого это не скоро повторится. Он был доволен собой, уверен в предстоящем успехе.

— Вот увидите, господин судебный следователь, уже сегодня утром…

— Кстати, Финуа, сегодня ночью меня предупредили, что к нашему расследованию подсоединится комиссар из Сюрте Насьональ[12], по распоряжению генерального прокурора. Что бы это могло значить? Почему вдруг старая административная машина сработала так дьявольски быстро? Я такого в жизни не видел. И почему Сюрте Насьональ? Об этом меня не соблаговолили информировать. Или считают, что мы не справимся с нашей задачей? Впрочем, ломать голову бесполезно. Это ни на день не приблизит и не отдалит момента нашего ухода на пенсию. Во всяком случае, нам не посылают кого попало. Угадайте-ка, дорогой мой, кого именно?

Солнце для Финуа внезапно померкло, утро стало мрачным, а машина неудобной. Честолюбивый человек не может долго наслаждаться маленькими радостями и удовольствиями простых смертных.

— Не догадываетесь? Знаменитого Веннара, того самого, что в две недели пролил свет на дело Ставиского[13], после того как на нем сломал зубы Территориальный надзор — служба контрразведки. Никак не меньше. Что вы об этом скажете?

— Что скажу… я скажу, что мы будем таскать каштаны из огня ради славы этих господ, которые вращаются вокруг солнца.

— Но все-таки — почему? И почему такой ас? В конце концов, может быть, просто из-за больших связей бедного майора д'Эспинака. Во всяком случае, если разобраться, здесь нет ничего оскорбительного для нас, поскольку его посылают «априори», а не для того, чтобы поправить уже допущенные нами промахи или устранять замеченные им недоработки. Не делайте такого лица, дорогой мой. Покажите ему, что провинциалы, когда понадобится, тоже кое на что годятся. Я обещаю, по крайней мере, по заслугам оценить ту роль, которая будет принадлежать вам в успешном окончании этого дела.

Финуа посмотрел на Эстева, как утопающий на спасательный круг. Красноречие следователя, который, обладая тонким умом, забавлялся этой маленькой человеческой комедией, немного развеселило его.

И погода показалась Финуа опять почти прекрасной, когда они доехали до объекта, захватив по дороге двух инспекторов, осуществлявших наблюдение в лагере. Они не заметили ничего подозрительного возле виллы Брюшо, за которой неусыпно следили всю ночь.

Подполковник Барбе был уже на месте.

Он разговаривал с каким-то незнакомцем. Это мог быть только Веннар, и с самого начала он абсолютно не понравился Финуа; но это произошло бы и при любых других обстоятельствах. Все в новичке вызывало антипатию местного комиссара: его широкие утепленные бриджи, украшенные бесполезными шерстяными кисточками, его спортивные туфли, нарушающие священную полицейскую традицию, его кажущаяся молодость, которая, если учесть, на какой высокой ступени служебной лестницы он стоит, была просто оскорбительной. И этот неприятный человек, этот щеголь, слишком вежливый, чтобы оставаться при этом честным, казалось, моментально расположил к себе и начальника штаба, и следователя.

Веннар почувствовал, прочел все это во взгляде Финуа; он сдержал улыбку, превратив ее в кислую мину, но слишком поздно, и инстинктивная неприязнь местного полицейского трансформировалась в глубокую враждебность, не имеющую под собой никакой объективной причины.

А Эстев заговорил с парижанином весьма любезно:

— Мы будем рады, господин комиссар, ценному сотрудничеству с вами. Мы тут ломали голову… хм… чем мы обязаны такому подарку судьбы?

— Честное слово, господин судебный следователь, за исключением слов о подарке судьбы такой вопрос и я собирался вам задать. А поскольку и вы этого не знаете, я откровенно поделюсь тем, что думаю сам. Майор д'Эспинак был человеком очень видным, и по многим причинам. Полагаю, что я здесь только затем, чтобы наблюдать за ходом этого дела и давать информацию из первых рук о расследовании, которым интересуются в высоких сферах. Что конечно же не мешает мне быть в полном вашем распоряжении и к вашим услугам.

Эстев поклонился. Веннар обратил к Финуа самый что ни на есть чистосердечный и доброжелательный взгляд. Но тот лишь проворчал:

— Если это так, то вы теперь же можете доложить, что дело, с точки зрения нас, полиции, завершено. И продолжить вашу прерванную, насколько я могу судить, партию в гольф.

— О, дорогой коллега, как вы могли подумать, что я занимаюсь таким дорогостоящим видом спорта? Из-за этого моего костюма? Знаете, это отнюдь не от модельера де Бонни. Я одеваюсь в то, что остается нераспроданным у крупных портных. Единственное неудобство — не всегда там есть то, что хочешь. Зато все очень дешево. Хотите адрес?

К слову сказать, панталоны Финуа пузырились на коленях, а его пиджак лоснился. Даже полковник Барбе развеселился и его смех заскрипел, как ржавые дверные петли. Финуа покраснел и на шутку не ответил.

— Да, сегодня утром я намерен приступить к некоторому воспроизведению на месте обстоятельств совершения убийства. Надеюсь этим добиться признания виновного. Но независимо от того, признается он или нет, он в ловушке.

— Да, — произнес Веннар, мгновенно став очень серьезным, — полковник сказал мне, с какой быстротой и основательностью вы построили обвинение, которое собираетесь предъявить. Если вы позволите, я буду наблюдать за вашими действиями и как свидетель, и для собственного опыта.

Подозрительный Финуа внимательно посмотрел на собеседника. Нет, решительно Веннар не шутил. Атмосфера несколько разрядилась. Еще сердито, но уже смягчившись, комиссар пробурчал:

— В паузах вы можете прочесть снятые вчера показания. Это введет вас в курс дела.

Офицеры четвертой роты и персонал центральных постов, вызванные накануне, молчали и нервно ожидали в ротонде. Как и накануне, дознаватели расположились в кабинете Брюшо, которого сразу же вызвали. Он был серьезен, озабочен, но держался гораздо спокойнее, тверже и был намного уравновешеннее, чем сразу после случившейся трагедии.

Сценарий, составленный Финуа и подправленный следователем, стал раскручиваться. Следователь и взял на себя самую сложную и деликатную задачу — начать. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы с первых же слов взять сочтенный необходимым жесткий тон:

— Господин капитан, каковы были отношения между мадам Брюшо и майором д'Эспинаком?

Брюшо так и подпрыгнул. От удивления он в какой-то момент оставался стоять с открытым ртом и выпученными глазами. Но когда он заговорил, его голос не дрогнул, не повысился:

— На что вы намекаете? Их отношения были превосходными, очень дружескими и доверительными. Какую роль может во всем этом играть моя жена?

— Всю или никакую, господин капитан. Итак, вы как муж никогда ни в чем не могли упрекнуть ни того, ни другого?

Брюшо непроизвольно сделал шаг к судье, занес руку. Полицейские и полковник поспешили встать между ними. Но капитан уже снова овладел собой. Он сел, обхватив руками голову. Потрясенный Эстев почувствовал, что неспособен продолжать в том же духе.

— Поверьте, я более чем кто-либо другой сожалею о роли, которая выпала мне. И хотя нет слов, чтобы выразить, чего мне стоило сообщить об инциденте на вечере — ведь я присутствовал там как частное лицо, — я не могу не признать, что был свидетелем вашей ревности и гнева, вызванных поведением мадам Брюшо и майора. Видите, господин каштан, это бесспорный факт.

Брюшо вздрогнул, выпрямился, но не сказал ни слова.

Веннар оторвал взгляд от протокола, который быстро пробегал глазами, и посмотрел прямо в лицо человека, даже и не пытавшегося спасти свою шкуру. На секунду он встретился с его печальным, спокойным, прямым взглядом. «Если уж этот говорит неправду, — подумал он, — то я опять превратился в доверчивого, простодушного юнца, а это было бы странно». И он потихоньку вышел.

Тем временем в допрос вмешался потерявший терпение и выведенный из себя вилянием следователя Финуа; он начал говорить спокойно, но под этим спокойствием скрывалась еле сдерживаем страсть, которая в конце концов вырвалась наружу:

— Да, вы ревновали, месье, и ужасно — с момента прибытия майора д'Эспинака. Он был красив, молод, богат, увенчан славой; у него был престиж звания, что так впечатляюще действует на германский ум. Он тотчас заинтересовался мадам Брюшо. с которой вы жили отнюдь не в полном согласии. Это началось с прогулок верхом, насколько мне теперь известно, продолжилось уединенными беседами на ваших вечеринках в лагере. Вечером, вернувшись домой, вы в отчаянии хватались за голову, вы страдали, вы спрашивали себя: «Где они могут быть сейчас?» Чувство собственной вины, боязнь застать их мучили вас. Вас томила неизвестность. Конечно, у вас были семейные ссоры, и следствие установит это. Но вам не удавалось узнать точно — и это было самое худшее. Ах, капитан, как я вас понимаю и сочувствую вам, тут никто не может остаться равнодушным…

Он говорил долго, но безуспешно. Он подстерегал на лице Брюшо ту усталость, когда человек соглашается на все, или вспышку гнева, которая разрешилась бы признаниями. Но на нем читал он лишь удивление, показавшееся ему наигранным, и что-то похожее на презрение, а еще он уловил тень едва сдерживаемой улыбки, что окончательно вывело его из себя.

— Да-да, признайте же это. Взрыв произошел во время вечера у майора, когда под воздействием выпитого вы потеряли контроль над собой, потому что, как говорится, «истина в вине». Вы были самим собой в тот вечер…

Дело принимало плохой оборот. Единственной реакцией, которую не предвидел Финуа, была такая вот апатия, молчание обычно вспыльчивого Брюшо. Сколько ни продолжай, из него ничего не вытянуть. Комиссар стал нервничать. Его голос повысился, он сознательно стал преувеличивать, чтобы вызвать хоть какой-то протест:

— …И вы грубо увели ее, почти насильно. Сцена продолжилась у вас дома. Конечно, вы ее ударили? Нет? Ну говорите же! Говорите!.. Ваше молчание работает против вас. Мы вправе думать все…

Брюшо скрестил на груди руки. Неужели так и не удастся вывести его из состояния равновесия, в котором он застрахован от неосторожных шагов? Любой ценой надо было заставить его заговорить, вовлечь в спор.

— …Вы думали об этом и в день преступления. Вы, несомненно, получили ужасное подтверждение своего несчастья? Нет? Да или нет? Не хотите сказать. Впрочем, это неважно. Вы были в таком гневе, такой ярости, что оскорбили вашего начальника в присутствии подчиненных, на которых потом сорвали свою злость. Внезапно, не выдержав больше, вы решили покончить со все этим…

Минуту назад комиссару казалось невозможным, что этот человек, совершивший преступление в угаре неосторожной, безумной страсти, через сутки вдруг сделался умелым хозяином своих внутренних переживаний. Теперь он стал сомневаться. Но продолжал упорствовать.

— Тогда вы устроили так, чтобы ваши ближайшие подчиненные не могли оставить свой пост…

Внезапно послышались все шумы и звуки этого подземного завода, заработавшего по команде инспекторов, точно так же, как накануне: в соседнем зале заработал куинор; напротив загудел в цеху мотор, завизжал сверлильный станок и раздались удары молота; дверь склада закрылась со всего размаху и кладовщик, голосом школяра, повторяющего заученный урок, выкрикнул: «Нет, господин капитан, я буду здесь раньше чем через два часа».

— …Вы убедились, что теперь ваши офицеры никак не могут вам помешать. Итак, дело сделано, коридор будет безлюден в течение часа, он будет совершенно пуст, когда прибудет майор. Тогда вы вышли, пошли на склад, взяли там оружие.

Финуа встал, указав жестом на дверь. Бесполезно — Брюшо не пошевелился. Обстановка на него не подействовала. Это провал. Ну почему провал? Понастойчивее.

— Потом вы вернулись сюда, один. Вот вы наедине с собой. И вы колеблетесь. По мере того как бегут минуты, приближая вас к моменту, когда из достойного человека вам предстояло превратиться в преступника, что-то просыпается в вас и протестует. Вам не хватает смелости порвать со всем своим прошлым. Зарождается сомнение в праве совершить правосудие, которое вы только что признавали за собой. Вы колеблетесь. Совершенно очевидно, что это вам зачтется. Принятие во внимание ваших страданий будет квалифицировано как смягчающее вину обстоятельство, особенно если чистосердечное признание…

Брюшо откровенно презрительно пожал плечами. Комиссара обуяла ярость.

— К несчастью, вас отрезвил новый приступ гнева. Уже ускользавшую было от вас смелость вы решили обрести здесь…

Энергичным жестом Финуа открыл шкаф, демонстрируя бутылку «перно» и пустой стакан, который он достал, наполнил, протянул Брюшо. Тот не слишком резким движением отвел руку комиссара, который уже начинал отчаиваться.

— …Без четверти десять. Время, назначенное майором. Вы весь подтягиваетесь, смотрите на ручные часы — как прежде, в окопе, перед атакой. Выходите. Ну, выходите, капитан. По пустынной галерее механически направляетесь к лифту. Да, сюда…

Финуа слегка подтолкнул Брюшо по направлению к коридору, тот повиновался. К комиссару снова вернулась надежда. Они остановились перед большой грубой, спиной к стене, и тут послышался тихий, вкрадчивый и глухой шум лифта, скользящего на своих тросах. Сначала появился пол, секунду спустя за решетчатой дверцей возникло два силуэта. Финуа быстро попытался вложить в правую руку Брюшо автомат, а в левую кусачки. Но напрасно.

— Держите, капитан, как вчера. И… стоп! Дюбуа тоже здесь. Тем хуже, этого вы не предусмотрели. Он вас увидел. Слишком поздно. Стреляйте, ну стреляйте же. Затем повернитесь к стене и этими кусачками в левой руке перережьте провод.

Лифт уже давно остановился, когда Финуа закончил свою тираду. Оба инспектора, стоя в клетке, из которой они не осмеливались выйти, обеспокоенно таращили глаза. Их вырядили в военные шинели; осознавая всю комичность сцены, смущенные, они оставались там, неподвижно застыв на месте. Это выглядело фальшиво, грубо, жалко — как в мелодраме провинциального театра.

Тут Брюшо рассмеялся, правда невесело, прямо в лицо подавленному и измочаленному Финуа. Он двинулся к нему, твердо, но без гнева посмотрел ему в глаза и произнес лишь одно-единственное слово — первое в течение всего часа, но так решительно, что на мгновение показалось, будто оно отпечаталось в мозгу у всех и стало кульминацией действия:

— Нет!

Финуа вытер пот со лба. Плечи его опустились. Впереди всей группы он прошел в кабинет, сел, обхватив голову руками, но через какое-то время зло выпрямился:

— Да! И ваше отрицание не имеет значения.

Он повернулся к следователю, который наконец собрался с духом:

— Капитан Брюшо, я обвиняю вас в преднамеренном убийстве майора д'Эспинака, а также капитана Дюбуа. Я арестую вас. Вы ничего не хотите сказать?

— Я не убивал ни того, ни другого. Я отдаю себе отчет в серьезности совпадения обстоятельств. Я не сержусь на вас, господин судебный следователь, за ваше несправедливое обвинение. Я абсолютно ничего не могу объяснить.

Всех вдруг охватила усталость. Какое-то мгновение все оставались немы и неподвижны. Такими их и застал Веннар, вернувшийся с весьма озабоченным видом. Он подошел к следователю и комиссару и о чем-то заговорил с ними вполголоса. Финуа нахмурился, Эстев вскочил с места, все трое вышли.

— Первый факт, поразивший меня, — говорил Веннар, — то, что стреляли, бесспорно, когда лифт находился в движении.

— Вполне возможно и даже вероятно, что очередь была сделана еще до остановки машины. Но это неважно, — подал реплику Финуа.

— Обождите, следите за мной внимательно. Разумеется, вы просто физически не имели времени за несколько часов взвесить все факты. Но данные вскрытия, полученные сегодня утром, которые я только что просмотрел, говорят о том, что обе пули, поразившие майора, вошли в его тело под углом, снизу вверх. Три пули, полученные капитаном Дюбуа, прошли по траектории, приближающейся к горизонтальной. Наконец, пять вмятин, обнаруженных на задней стенке лифта, показывают, что рикошета в вертикальном направлении не было. Кстати, они располагаются друг над другом на расстоянии между метром пятьюдесятью и тремя метрами от иола.

— Я прекрасно это видел, сказал Финуа. — После падения обеих жертв человек продолжал стрелять поверх рухнувших тел, почему-то приподняв руку вверх, а достаточно малейшего движения…

— Конечно, его палец оставался на курке долю секунды, и этого было достаточно, чтобы несколько пуль прошли поверх трупов. Но если он тогда и делал какое-то движение, так это опускал руку — прежде всего потому, что это движение естественное, но главное — чтобы следить дулом за своими целями, спускавшимися со скоростью два метра в секунду. Но выясняется, что его рука оставалась в горизонтальном положении, в том положении, в котором он выпустил последние попавшие в цель пули. Сейчас я представлю вам доказательства.

Первое. Мы находим шесть точек попадания (включая рикошет от залпа), расположенных по одной вертикали на расстоянии от полутора до трех метров от пола, то есть на дистанции в полтора метра. Чтобы выпустить шесть пуль при частоте стрельбы автомата почти четыреста выстрелов в минуту, нужно три четверти секунды. За три четверти секунды движущийся лифт преодолевает как раз расстояние в полтора метра. Совпадение?

Нет. Ибо вот второе доказательство, уже фактическое. Встаньте на максимальном расстоянии от лифта, которое позволяет ширина коридора, то есть в семи-восьми метрах. Сделайте залп на высоту трех метров по этой гладкой стальной стенке. Держу пари, что все пули, снизу доверху, отскочат вверх. Впрочем, надо будет провести эксперимент. Но я знаю, каков будет результат. Поверьте мне, дорогой коллега, лифт двигался.

Финуа облегченно рассмеялся и чуть ли не покровительственно похлопал Веннара по плечу.

— У вас у всех там, в высоких сферах, слишком много воображения, и, честное слово, вы утомили меня с вашими цифрами: это, несомненно, всегда производит впечатление. Но наш простой здравый смысл захолустных окраин тоже имеет свою ценность. Сейчас я вам предъявлю доказательство, тоже фактическое, невозможности вашей гипотезы. Лифт останавливается на уровне этажа. О нет, ниже он не идет, вы же знаете, взгляните хорошенько. Он не мог уйти ниже, чтобы стрелявший смог уложить пули в трех метрах от пола, перпендикулярно задней стенке. Не мог он и наклониться вперед — такое можно увидеть только в мультипликационных фильмах. Разве что человек поднялся бы на лестницу. А неплохо — ха-ха!.. на лестницу…

Веннар тоже посмеялся немного, затем сказал:

— Очень метко замечено. Но убийство просто-напросто было совершено на втором этаже. Впрочем, вполне естественно, что, оказавшись перед огромным количеством вещественных доказательств, занятый допросами, вы позволили некоторым фактам увлечь себя. И тем не менее все произошло именно так, как я сказал.

— Ну а как же гильза, обрыв провода?

— Это для того, чтобы навести подозрения на капитана Брюшо.

Финуа, забеспокоившийся с какого-то момента, притих. Веннар возобновил свои рассуждения:

— Меня поразил второй факт. Свидетели единодушно говорят о совпадении залпа и исчезновении света. Однако человек не мог стрелять в темноте. С другой стороны, в трех заявлениях говорится о короткой очереди. Причем, господа, это утверждают военные, и их оценка долготы или краткости залпа никак не может являться субъективной. Действительно, военные уставы называют короткой очередью пять или шесть выпущенных пуль. А было выпущено десять, может, даже больше. И очередь должна была бы продолжаться, по всем данным, полторы секунды — рассказ о ней занял у меня гораздо больше времени.

На втором этаже, при полном освещении человек выпускает свои первые пять пуль, которые попадают в цель; это не было услышано на первом этаже, где все работали. Левой рукой он перерезает электрический провод, тогда как указательный палец его правой руки еще три четверти секунды продолжает нажимать на спусковой крючок — таким образом он выпускает остальные пять пуль, обнаруженные вами в лифте; возможно, их было и больше: в таком случае они прошли над крышей лифта. Из-за того, что погас свет, прекратилась всякая работа и на первом этаже возникла абсолютная тишина. И тогда был услышан конец залпа. Если все так и было, мы сможем найти подтверждение на стенах второго этажа. Едемте туда.

Дознаватели, подчинившись, последовали за Веннаром. Он первым вышел из лифта и в коридоре, совершенно таком же, как коридор на первом этаже, обратился к Финуа со словами:

— Видите ли, дорогой коллега, если я прав, то этот человек — существо чрезвычайно одаренное в том, что касается хладнокровия, быстроты принятия решений и их исполнения. Его ловкость рук исключительна. В стрельбе это чемпион. Но тем не менее это всего-навсего человек, его возможности небезграничны. Он не мог свободно перемещаться в пространстве, чтобы перерезать провод в те полторы секунды, что длилась очередь. Он должен был, таким образом, стоять вплотную к стене, с кусачками в левой руке. Да, почти там, где вы стоите; сделайте все же полшага вправо, чтобы вам оказаться как раз напротив лифта. Так, стоп. Вытяните левую руку. Учитывая соображения, которые я вам только что изложил, и памятуя об однотипности второго этажа с первым, я буду очень рад, если вы обнаружите что-нибудь необычное…

Вытянутая рука Финуа вдруг застыла неподвижно, как будто притянутая током. Он сдавленно прошептал:

— Изоляционная лента. Провод и здесь тоже был перерезан и починен. Должно быть, вы правы.

— Да, но нужно запастись конкретными доказательствами.

Одно, вполне достаточное, нашли тотчас. В бетоне шахты лифта, в полутора метрах над полом этажа и точно по той вертикали, что и вмятины, обнаруженные в кабине, обнаружили две пули, засевшие одна подле другой — последние из залпа.

Однако Веннар еще хотел провести три тщательно подготовленных эксперимента (скучных, подумал Финуа, который ничуть не больше других понимал, куда клонит его коллега). На первом этаже каждый был поставлен точно в то место, где, согласно показаниям, данным накануне, он находился без десяти минут десять. Мотор, сверлильный станок, куинор были пущены в ход; радисты и секретари опять надели наушники, рабочие возобновили свою работу.

На втором этаже, без всякого предупреждения, при полном освещении была сделана первая очередь из двенадцати выстрелов. Она была слышна как очень глухая, и то лишь частью свидетелей. Стало очевидно, что, если бы внимание их было чем-то отвлечено, как вчера, звук вполне мог быть не услышан вообще.

Другой залп из двенадцати выстрелов, сделанный на втором этаже в темноте, когда, следовательно, никто не работал, раздался вполне отчетливо, отраженный эхом под сводами. Его услыхали все, а офицеры настаивали, что он определенно был более долгим, чем залп накануне. Веннар внимательно выслушал все мнения, и вид у него был довольный.

И наконец, последний выстрел шестью патронами на первом этаже привел к единодушному выводу: это была почти такая же по продолжительности очередь, что и накануне, только слышная гораздо сильнее.

Финуа не терпелось:

— Конечно, конечно, я с вами согласен, что все это меняет дело. Но стоило ли терять столько времени?

— Я не теряю время. Я занимаюсь тем, что снимаю обвинение с одного из подозреваемых, — сказал Веннар.

После чего он собрал четверых офицеров и аджюдан-шефа на КП и обратился к Брюшо:

— Господин капитан, в сделанном вами вчера первом заявлении сказано, что вы слышали короткую очередь. Вы точно сказали — короткую? И вы сказали это первый?

— Да.

— Хорошо. После совершения преступления и до прибытия полиции вы, конечно, разговаривали с вашими офицерами об этом происшествии?

— Нет, на эту тему мы не обмолвились ни словом. Такое, конечно, покажется вам странным. Но это было сильнее нас.

Веннар повернулся к трем стоявшим в стороне лейтенантам, весьма заинтригованным всем этим.

— Кто-нибудь из вас, господа, говорил капитану перед началом расследования фразу: «Я услышал короткую очередь»?

Четыре взводных командира подтвердили, что они определенно такого не говорили. Глаза у Веннара блеснули. Он поблагодарил офицеров и, обратившись к полицейским, сказал:

— Теперь мы можем сделать первые выводы.

Убийство было совершено на втором этаже. То, что Брюшо оказался перед лифтом, больше не является уликой против него. Ряд его действий, приведших к тому, чтобы коридор обезлюдел, видимо — простое совпадение. Итак. Первое: остаются, по-видимому, четыре подозреваемых. Рассмотрим случай с Брюшо. Он мог бы сделать выстрелы на втором этаже и оказаться первым внизу — там, где все его увидели. Но правдоподобно ли это? Может ли один и тот же человек, который явил на втором этаже чудовищный пример хладнокровия, только что нами проанализированный, тотчас, потеряв всякий контроль над собой, прийти и стать в позу виноватого человека? Что касается остальных, то все они знали, что второй этаж пуст. Таким образом, второе. Самое малое, что здесь можно сказать, — то, что Брюшо можно подозревать не больше, чем остальных. Все они находятся в равном положении.

Более того. Если преступником является один из трех лейтенантов, то логически объясняется и выстраивается вся совокупность фактов. Он спускается в темноте по лестнице, обнаруживает Брюшо, замершего перед трупами. С его способностью быстро принимать решения и исполнять их, которую он нам уже продемонстрировал на втором этаже, он моментально соображает, что может скомпрометировать своего шефа. Он перерезает провод, подбрасывает гильзу. Все это вполне разумно, не так ли? Но если Брюшо виновен и, допустим, потерял эту гильзу, то зачем бы ему перерезать провод на первом этаже? Почему тогда он перерезал этот второй провод? Тут уже не вяжется. Таким образом, третье. Если уж делать какую-то классификацию подозреваемых, то на первое место ex aequo[14] следует поставить троих молодых людей и только потом — капитана.

Вот до этого момента, господа, я думаю, вы не можете не разделять моего мнения. Я не осмеливаюсь просить вас и дальше соглашаться со мной. То, что я собираюсь сейчас вам сказать, — специфично, туманно, очень субъективно. Тем не менее доверие, которое вы мне оказываете, побуждает меня открыть вам самые сокровенные мои мысли.

Капитан Брюшо, не обменявшись мнениями о драме с другими свидетелями, не разговаривая об этой сцене с офицерами (что представляется убедительным, не могут же они лгать все четверо), с первого раза заявляет вам, что он слышал короткую очередь — пять или шесть выстрелов. Если бы стрелял он сам, он слышал бы, конечно, длинную очередь из двенадцати выстрелов. Мог ли он предположить, что все остальные будут слышать только конец залпа, произведенного уже в потемках? Мог ли он быть настолько уверенным в этом, чтобы самому сразу сказать это вам, хотя его никто об этом не спрашивал? Тогда это был бы уже не просто гений, видите ли, это был бы уже дар двойного видения или, точнее, двойного слышания… божественного происхождения.

Я вижу, вас это не поразило так сильно, как меня. Я прошу вас поразмышлять об этом. Но пока скажу только одно. Четвертое: мое мнение, подчеркиваю — только мое, состоит в том, что капитан Брюшо должен быть вообще вычеркнут из списка подозреваемых.

Все молчали. Веннар овладел ситуацией благодаря ясности своего метода и еще своей убежденности.

— Это будет более долгим делом, чем мы ожидали, возможно, весьма долгим. Придется покопаться в жизни этих четырех людей, поискать возможные побудительные мотивы, расширить расследование, переключить внимание с конкретных деталей, которые не могут сказать нам больше ничего существенного.

В настоящий момент нам остается возобновить допросы, чтобы попытаться установить, во-первых, может ли хоть один из них доказать, что не ходил на второй этаж около десяти часов (а им это не удастся, поскольку они уже не смогли убедить вас, что не могли находиться у лифта в это время); во-вторых, не имел ли кто-то из них времени, чтобы пойти починить провод на втором этаже. Впрочем, вы уже попытались восстановить их передвижения после преступления, чтобы получить представление о том, где виновный мог спрятать оружие, и вы установили, таким образом, что любой из них мог пойти куда угодно. В-третьих, надо отыскать оружие. При этом придется проявить много ловкости и сноровки. Нам нужно хранить в абсолютной тайне все достигнутые результаты и цель, которую мы преследуем.

Извольте, дорогой коллега, взять все это на себя. А в это время, если вы согласны, господин следователь, я воспользуюсь тем обстоятельством, что офицеры находятся здесь, чтобы вместе с двумя инспекторами произвести у них обыск.

Эстев дал согласие на это. Когда Веннар уехал, Финуа остаток дня провел за тем, что так и эдак крутил и вертел четырех подозреваемых, оказавшись к концу дня совершенно усталым и замотанным. Он так ни к чему и не пришел, как предрекал Веннар.

Поздно вечером следователь решил без каких-либо объяснений поставить Брюшо в известность, что он снимает обвинение, выдвинутое против него утром. Брюшо удивился, но это отнюдь не вывело его из состояния уравновешенности. Четверо офицеров получили приказ находиться на следующий день в лагере, в распоряжении следователя, после чего все разошлись.

Глава VI Топтание на месте

Тем временем сразу после полудня Веннар, сопровождаемый двумя полицейскими инспекторами, направился в лагерь.

— А ваш патрон не так-то прост, — сказал он им.

Сделав паузу, чтобы этот осторожный демарш произвел должный эффект, он продолжил:

— Давайте все трое уясним себе как следует цель нашей экспедиции: во всех гипотезах, предположениях и версиях, выдвинутых до сих пор, ничто не стыкуется. Ничего нельзя ответить на множество возникающих каждую минуту «почему?». Вот как раз часть этих ответов мы и идем искать.

Почему один из этих людей, абсолютно не похожих на преступников, убил?

Может, это Брюшо? Ревность или алкогольный дурман? Разве такие объяснения могут удовлетворить нас? Пусть он ревнив, пусть. Но ревность эта могла проявиться в ругани, в паре пощечин, в каких-то скандальных сценах. Он уже не настолько молод, слишком пресыщен и утомлен, чтобы разыгрывать из себя героя любовного романа. И он — тот тип старого алкоголика, который от одного лишнего стакана не потеряет голову до такой степени… Конечно, я могу ошибаться, но если это все же он, думаю, здесь кроется что-то другое. Но что?

Если здесь что-то другое — то опять-таки почему? Вопрос остается открытым.

Наконец, почему избран такой сложный, ненадежный, зависящий от случайности и опасный способ убийства? Это то, что, признаюсь, удивляет меня больше всего. Имеет место преднамеренность: похищение автомата явно указывает на это. С другой стороны, анализ преступления показал, что мы имеем дело с человеком, интеллектуальный потенциал которого очень велик. Итак, этот парень, который убивает и скрывается в одну секунду, который, по моему мнению, моментально и ловко использует неожиданную ситуацию, чтобы направить подозрения на другого (и ему это почти удалось), буквально гений, преднамеренно решив нанести удар, не нашел ничего лучшего, чем подобный способ действий? О чем это говорит?

И зачем такая бойня? Поскольку в итоге имеются целых две жертвы, хотя о второй не слишком много говорят. Это и есть еще одна вещь, которую я никак не могу себе объяснить.

Существует какая-то подоплека у этого дела, которая долго будет мешать нам, если вообще будет когда-нибудь раскрыта. Именно это мы и должны постараться сделать, благодаря тем большим полномочиям, которые мне дал следователь. В нашем распоряжении целых полдня, чтобы произвести обыск на территории лагеря, где мы будем почти одни. Мы будем делать это основательно, имея в виду, что любой след, каким бы незначительным он ни был на первый взгляд, может оказаться очень важным. Вперед.

От него исходила бодрость и энергия. У него был еще и дар руководителя, позволяющий ему всегда и везде создавать из случайных сотрудников дисциплинированную, преданную и слаженную команду.

Прежде всего он отправился на виллу майора и нашел ее пустой, открытой всем ветрам. В результате вылазки в солдатскую столовую оттуда был извлечен денщик, устроивший себе выходной. Этот человек накануне закончил уборку первого этажа виллы. Не получив ни от кого никаких указаний, он и не подумал заняться потом вторым этажом. Приезд двух дядюшек д'Эспинака — единственно оставшихся у него родственников — ожидался лишь на следующее утро.

Веннар, хотя и не подал виду, удивился, что жилище майора не распорядились опечатать.

Начался тщательный осмотр. На первом этаже он оказался абсолютно тщетным. Зато на втором этаже Веннар сразу остановился с настороженным видом на пороге спальни и долго, внимательно разглядывал комнату, прежде чем войти в нее. Кровать была не разобрана. На первый взгляд, все было на месте, но одна деталь резко дисгармонировала с царящим здесь порядком: дверца зеркального шкафа была широко открыта, видны были стопки тщательно отглаженного и сложенного белья, за исключением верхней полки с горой лежащих в беспорядке рубашек — один рукав развернулся и свисал вниз, выставив напоказ смятый крахмальный манжет.

— Вполне возможно, что нас опередили, — сказал комиссар. — Я думаю, что эта полка — не из тех, которые часто ворошат в таком захолустье. И вещи здесь просмотрены детально. Примите меры предосторожности, пожалуйста. Наденьте перчатки.

Один факт сразу подтвердил его предположение. Письменный стол был явно взломан. Во всех его ящиках у замков — довольно сложных — язычки были подняты вверх, как в закрытом положении, но сами ящики открывались. Верхнюю доску стола явно приподнимали.

Веннар извлек оттуда несколько пачек почтовой бумаги, связки деловой корреспонденции, чековую книжку и, наконец, толстую тетрадь.

— Снимите отпечатки пальцев на верхней рубашке и на мебели, хотя это, конечно, бесполезно.

Он принялся читать тетрадь.

Это был дневник, который майор начал вести две недели назад, по прибытии в форт «Голова Старого Фрица». Веннар рассеянно пробежал его глазами: с самого прихода его в эту комнату инстинкт упорно твердил ему: «слишком поздно».

Эспинак делал в нем записи своих ежедневных впечатлений в телеграфном стиле, быстрыми, короткими фразами, чаще всего в несколько слов, полный смысл которых был, должно быть, понятен только ему самому.

«Должно быть, ничего интересного, — сказал сам себе Веннар. — Если бы это было иначе, тетради бы здесь уже не было».

Однако, не придавая этому большого значения, он прочел конец одного абзаца, вызвавший его любопытство. Вечером того дня, когда Эспинак принял командование, он в нескольких строках подвел итог первых впечатлений о своем офицерском корпусе:

…живые, веселые и физически крепкие, короче, на первый взгляд — превосходная команда. Одно из этих лиц, однако, подозрительно, это меня угнетает; уже видел; где?

На следующий день в конце длинного абзаца — две строки, никак не связанные с текстом:

…реорганизация управления с целью его упрощения. Кроме того, выяснить, почему этот парень кажется мне непонятно подозрительным. Быть может, я идиот. Не отравлен ли я этим чертовым ремеслом?

Веннар продолжил чтение. Имя Анны Брюшо упоминалось в дневнике довольно часто, в нескольких коротких фразах. Даже оставаясь наедине с самим собой, Эспинак сохранял редкий такт и целомудрие. Комиссар отметил такие записи:

…Женщина интересная, умная; тонкость, бесспорный шарм.

…Вероятно, несчастна. В нем неприятна национальная спесь. Он не прав, а она само совершенство.

…Долгая прогулка верхом с мадам Брюшо. Очень доверительна со мной. Не понимаю этого союза. Жемчужины с… бульдогом. Тем не менее никогда не видел так отчетливо, как на этом неравном браке, что такое наш хваленый престиж победителей 1919 года. Что мы с ним сделали?

…Ценная помощь Анны Брюшо в подготовке этого первого вечера. Лишь бы она смогла развлечься, пусть всем здесь будет весело — и особенно ей, несчастной. Ее брак из тех, что не могут уже наладиться. Что она думает? На что надеется? Смирилась? Видимо, да. Тогда — святая.

Вдруг Веннар вздрогнул. Три страницы были вырваны; более чем вероятно, что они были исписаны, ибо на следующей, нетронутой, странице оставался конец фразы в несколько строк. Комиссар бегло отметил про себя, что вырванные страницы были посвящены одному дню — дню накануне преступления. Такое многословие его удивило. Эспинак писал обычно по полстраничке в день — максимум страницу — даже в такой богатый впечатлениями и важный для него день, как день принятия командования. Веннар жадно прочел несколько сохранившихся строк. Увы, испытал разочарование:

…Тем не менее, сам того не желая, виновен в этой сцене. Печальная для несчастной ночь. Он кричал так громко. Капель слышал. Остальные, быть может, тоже. Невозможный скандал. Я положу этому конец.

Веннар хмыкнул и сунул документ в карман. Тем временем инспектора выполнили обычную работу полицейских, но безрезультатно. Лишь один отпечаток был снят в изобилии, несомненно самого д'Эспинака. Последующая экспертиза подтвердила это.

Группа направилась в дом капитана — заместителя командира батальона.

Надрывающая душу скорбь вдовы заставила Веннара отказаться от обыска. Он охотно ретировался бы немедленно, но мадам Дюбуа удержала его, спросив, не привело ли расследование к какому-нибудь результату.

— Нет, мадам, не думаю. Мы перед полнейшей загадкой. Вещественные доказательства указывают на нескольких из бывших товарищей вашего мужа. Но для каждого из них мы не можем найти человеческого и понятного объяснения поступка, который совершен.

— Однако говорят, что будто бы Брюшо находится в самом худшем положении, и я не вижу, кого другого можно подозревать.

Горе захлестнуло ее, она стала сыпать обвинения в адрес капитана, этого грубого пьяницы, Анны Брюшо, этой интриганки, виноватой во всем. Комиссар постарался успокоить ее:

— В обязанность судебного следователя входит взять у вас свидетельские показания, мадам. Они могут быть полезны, особенно если вы дадите точные факты. Впрочем, я буду вам признателен, если вы скажете мне все, что знаете.

Но бедная мадам Дюбуа лишь повторила расхожие сплетни и пересуды про нелады у своих соседей и подтвердила данные о сильной ссоре между ними после вечера у Эспинака.

Веннару, весьма заинтригованному личностью Анны, очень не терпелось увидеть ее. Но в ее доме служанка сообщила ему, что рано утром мадам Брюшо на машине одна уехала в Мец, где собиралась провести день у своих друзей. Комиссар не колебался ни минуты. В то время как один из инспекторов на кухне занимал разговором прислугу, он с помощью второго приступил к незаметному, но тщательному осмотру всей виллы. Однако, хотя он обладал блестящим талантом взломщика и никакой ящик не мог устоять перед его натиском, ему пришлось уйти, несолоно хлебавши.

Поиски, осуществленные без всяких помех в особнячке трех лейтенантов четвертой роты, не выявили ничего полезного для расследования. Веннар тем не менее проявил большое упорство, то становясь задумчивым и недвижным, как бы стремясь проникнуть внутрь того индивидуального облика, который каждый из молодых людей придал своей небольшой двухкомнатной квартирке, то энергично роясь, перебирая бумаги, перекладывая стопки книг, то обнюхивая закоулки ящиков и шкафов с азартом молодого фокстерьера.

В конце концов он сдался, но на пороге дома его рука еще минуту колебалась на ручке замка, прежде чем он закрыл дверь. Этот жест ставил финальную точку на надеждах, которые он втайне питал, несмотря на собственный пессимистический прогноз, сделанный по прибытии в лагерь. Молча идя следом за инспекторами по дорожке, ведущей к административным зданиям в центре поляны, он впервые почувствовал, что устал.

— Все-таки я надеялся на большее, — произнес он, прервав молчание. — Да, никакой улики, никакой внезапной развязки, как обнаружение оружия например. Мы имеем дело с очень сильным противником. Ясными стали разве только какая-то черта личности, характера, какая-то деталь, говорящая об атмосфере этого сообщества людей, о котором мы не можем узнать ничего другого, кроме линии Анна Брюшо — Эспинак. Однако здесь ничего, кроме этого, и не происходило.

Но веселый нрав Веннара одержал верх, и он расхохотался:

— Зато теперь мы совершенно точно знаем, что Брюшо давно уже живут практически порознь. Женщина увлекается музыкой и сентиментальными романами. Мужчина живет на втором этаже, среди своих трубок, приключенческих романов и воспоминаний о войне. Мы знаем, что господин Кунц — будущий великий полководец, если судить о круге его чтения и занятий. Мы знаем, что назначение господина Капеля на должность в эту глушь прервало его карьеру донжуана, которая ему светила, а также остановило пополнение коллекции женских фотографий, которую он уже накопил. И мы знаем, что г-н Легэн — не такой однозначный, более сложная натура, чем остальные: он филолог, интересуется историей дипломатии, прикладными науками и философией. Но о чем мечтают здесь эти трое? Они живут лишь дорогими сердцу занятиями и своими воспоминаниями. У них такое настроение, что здесь они — временно. Однако тут они проводят существенную часть своей прекрасной молодости. Ну, в общем, посмотрим.

Втроем они подошли к батальонной канцелярии. Группа писарей под руководством аджюдана неторопливо делала там какую-то работу. Полицейские прошли в служебный кабинет Эспинака.

Веннар уже ни на что больше не надеялся. Немного усталый, он сел за стол майора, предоставив инспекторам осматривать, без особой надежды на успех, шкафы и полки, где скопились служебные бумаги. Он, не стесняясь, попросил принести ему личные дела офицеров батальона. На какое-то время его заинтересовала история жизни Брюшо, где он ясно прочел между строк весьма сдержанные оценки его вышестоящих начальников; пробежал взглядом несколько чисто военных характеристик, с которых начинались карьеры троих лейтенантов; заскучав, отодвинул дела, освободив бювар, на котором перебирал их.

Профессиональный рефлекс заставил Веннара внимательно осмотреть его. Бювар был почти девственно чист. На нем отпечаталось всего несколько строк, зато очень четких. Комиссар вынул из кармана зеркальце, и то, что он сумел прочесть, заинтриговало его. Это были слова:

Отдел офицерских кадров

Военное министерство

Второе бюро — С. Р. [15]

Он лучше, чем кто-либо другой, знал, что Эспинак был разведчиком и что он должен был вернуться к этой деятельности, будучи из тех людей, кого профессия захватывает, увлекает. Это одно из традиционных правил Службы — предоставлять своим сотрудникам возможность назначаться на два года на командирскую работу в каждом звании, давая им полную свободу, с тем чтобы они без остатка могли посвятить себя своему подразделению, окунуться в гущу войск, пройти переподготовку в своей профессии военачальника, которая остается главной для каждого офицера. Такое внедрение в войска является своего рода разрядкой. Перед этим нужно пройти все необходимые формальности: сотрудник Службы, получив назначение, более не участвует ни в каком деле. То, что Эспинак сохранил переписку со своими бывшими и будущими шефами и товарищами, было нормально в этой профессии, где солидарность является основой успеха, а общие превратности цементируют крепкую дружбу.

Но здесь речь шла не о частной переписке. Почему Эспинак посылал в разведслужбу официальное письмо? Имея привычку не пренебрегать никакими данными, какими бы странными они ни казались, Веннар решил как следует подумать над этим своим маленьким открытием, не имея пока никакой задней мысли.

Он позвал аджюдана-секретаря и узнал от него, что в последний раз Эспинак работал в своем кабинете один — утром того дня, когда было совершено преступление. Бювар сменили ему накануне. Веннару очень хорошо был знаком характерный почерк майора. Он был убежден, что слова, обнаруженные на листе, принадлежат именно руке Эспинака. И стал упорно добиваться:

— Вы можете рассказать мне о том, что делал здесь ваш шеф вчера утром?

— Он прибыл в половине шестого, посмеялся над своими помощниками — капитаном Дюбуа и лейтенантом Легэном, которые еще спали, закрылся здесь на полчаса, потом в шесть часов отбыл. Да, еще он посылал меня за начальником почтовой службы. Это все, что я могу вам сказать.

Слушая, Веннар мысленно продолжал вести исследование и, сосредоточив все свое внимание, отмечал незначительные с виду и до сих пор ускользавшие от него подробности.

— В кабинете прибирали со вчерашнего дня?

— Нет, сюда никто не заходил.

— Вы уверены, что он остался в том виде, в котором его оставил майор?

— Уверен.

Впрочем, на столе еще лежала открытая влажная печатка в синих чернилах, обычного типа, а возле нее лежали рядышком две наклейки, оторванные от общего блока, в котором оставался еще с десяток других. Первая представляла собой официальный штамп батальона, вторая — слово «СЕКРЕТНО» большими буквами. Наконец, с печатью с шифром подразделения соседствовала початая палочка красного сургуча.

— Майор Эспинак писал сам какую-то часть официальной корреспонденции подразделения?

— Никогда. Он делал сам или заставлял делать своих помощников черновик, который потом печатался на машинке.

— Даже если это была секретная корреспонденция?

— В этом случае капитан Дюбуа печатал ее на машинке сам.

— Как отправлялась почта?

— Все собираю я — и обычную почту, которую я запечатываю сам, и секретную, которую я получал закрытой из рук капитана Дюбуа. Регистрирую и передаю начальнику почтового подразделения.

— Майор не имел обыкновения вызывать к себе начальника почты?

— Нет. Вчера это было в первый раз.

— Это вас не удивило?

— Нет, я знал, что он хочет перечитать, прежде чем отправить, один срочный доклад. Я подумал, что он хочет видеть начальника почтовой службы, чтобы узнать у него, в котором часу доклад будет отправлен по почте.

— Доклад был секретный?

— Никак нет, это был доклад о боевой подготовке, он лежал у него на столе уже два дня. Нет ли его еще здесь… Нет, уже отправлено. Очень сожалею, но раз пакет прошел регистрацию…

Веннара, понимавшего толк в таких вещах, восхитило столь неукоснительное следование правилам, которому никак не помешали даже теперешние обстоятельства.

— Значит, этот доклад не имел никакого отношения к офицерским кадрам и не был секретным?

— Никак нет.

— Извольте прислать мне начальника почты.

Через несколько минут в кабинет поочередно медленно ввалились две согнутые колбасой ноги: им явно тяжело было нести свой груз — сто кило студенистого жира. Над этим ансамблем возвышалась голова с одутловатым лицом, в мясистых складках которого прятались и совершенно исчезали два обеспокоенных глаза. Веннар почувствовал инстинктивную неприязнь к этому человеку, хотя тотчас упрекнул себя за это беспричинное отвращение, которое испытывает нормальное существо к увечным и немощным.

Он заставил себя улыбнуться. Толстяк, конечно же у него было именно такое прозвище, дышал со свистом и смотрел куда угодно, но только не в глаза комиссару.

— Садитесь, — сказал ему Веннар, — жаркий сегодня день.

Толстяк рухнул на стул и вытер пот с лица.

— Что вы делаете с почтой, которую вам передает аджюдан-секретарь?

Человек долго размышлял; на какое-то мгновение он приоткрыл один голубой глаз, мутный и хитрый, который тотчас спрятался в свою раковину. Подобная реакция на столь простой вопрос насторожила Веннара. Конечно, никто не любит, когда его допрашивают люди из полиции, но все же… Комиссар ощутил странную настороженность и стал внимательнее. Толстяк решился наконец, и результат его глубоких размышлений был если не неожиданным, то по крайней мере кратким:

— Я опускаю ее в ящик в деревушке рядом.

— Секретную корреспонденцию тоже?

— Нет.

— А как?

— Я отдаю ее прямо приемщику почтового отделения.

— Майор д'Эспинак ничего не передавал вам лично?

— Никогда. Свою собственную почту он опускал в почтовый ящик в офицерском квартале, из которого я вынимаю письма в семь часов утра и пять часов вечера.

— Однако в это утро…

— Да, в это утро он передал мне пакет.

— Секретный?

— Нет.

— Вы в этом уверены?

— Да.

— Почему он передал вам этот пакет?

— Ну откуда мне знать.

Веннар вспомнил воинские наставления, которые хорошо знал, и терпеливо продолжил:

— Итак, вашу секретную почту вы складываете в специальный мешок, предоставляемый интендантством, завязываете его веревкой и опечатываете специальной печатью подразделения?

— Да.

— Сколько по инструкции у вас таких мешков?

— Пять.

— Извольте показать их мне.

Толстяк покатился в соседнюю комнатушку — его владения. Здесь царил невообразимый беспорядок: пачки писем лежали на столах и даже на стульях, по всем углам кучами валялись мятые бумаги, замаранные регистрационные книги.

Были найдены пять мешков. Если бы Эспинак действительно составил секретный документ, то пакет или еще не ушел, или по крайней мере был отправлен в нарушение правил, а не обычным путем.

Веннар возвратился в кабинет один. Он был задумчив, взволнован, недоволен. Решил позвонить в вышестоящую инстанцию. Полчаса спустя отдел почты сообщил ему, что один пакет из 40-го стрелкового батальона, не секретный, отправленный по почте накануне, получен в то же утро.

Решительно все уперлось в тупик в этом деле, и на сей раз комиссар с трудом смирился с этим. Он еще раз сел за стол Эспинака, сконцентрировав все свое внимание, сосредоточившись на немых и неподвижных свидетелях последних минут деятельности майора. Он полагал, чувствовал, готов был даже поклясться, что Эспинак здесь своей рукой написал какую-то конфиденциальную бумагу: он буквально видел, как тот сам опечатывает пакет, делает на нем положенные наклейки.

Но почему? Имело ли это какое-то отношение к делу? Что стало с этим письмом? Нет никаких оснований подозревать Толстяка. Выходит, Эспинак порвал или сжег это послание? Ничто ни в корзине для бумаг, ни в пустом камине не давало повода так подумать.

Оставил письмо при себе? Одежда убитых была осмотрена в госпитале, при них не было найдено ничего особенного.

Веннар сам удивился тому, что так упорно, со всех сторон взвешивает это обстоятельство. Немного суеверный, послушный инстинкту, интуиции и не раз поздравлявший себя с тем, что последовал велению своего импульса, он решил все-таки распутать эту историю.

Его размышления прервал шум машины, остановившейся перед зданием. Это возвратились четверо офицеров четвертой роты.

На лице Брюшо, еще озабоченном, обнаруживались признаки облегчения; у Кунца был важный и отсутствующий вид; Капель шутил и вызывал улыбку у Легэна. Они вошли в секретарское бюро.

Веннар направился к Легэну.

— Вы были свидетелем последних действий и поступков майора здесь вчера утром, не так ли?

— Так точно.

— Вас ничто не удивило? Не было ли в его поведении чего-нибудь необычного?

— Нет, ничего. (Он подумал еще.) Разве только, быть может, его необычайная активность — в пять часов утра, после бессонной ночи.

— Бессонной?

— О! Он, должно быть, спал совсем мало. Я оставил его в три часа ночи. Но, видите ли, господин комиссар (он грустно улыбнулся), это было бы необычайно для кого-нибудь другого. Бедный капитан Дюбуа, с трудом поспевавший за ним, говорил о нем: «Это прямо какой-то улей». Видите, какой характер.

— А вы не знаете, что он делал вчера утром, находясь здесь?

— Откуда мне это знать? И я не слишком хорошо понимаю, какой интерес…

— О, никакого особо. Я лишь стараюсь проникнуть в атмосферу последних часов, его последних часов.

Легэн выказал волнение, проявившееся, когда он ответил:

— Могу только сказать вам, что он был весел, подвижен, полон энергии.

— Это любопытно. Вы, видно, изволите шутить со мной. Я немного… медиум. Мне удалось здесь, в обстановке этого кабинета, внушить себе — вплоть до того, что я поверил в это, — что здесь произошло нечто исключительное; быть может, это не имеет никакого отношения к преступлению. Но я был бы очепь рад…

Легэн несколько нетерпеливо прервал его:

— Я не обладаю вашим даром, господин комиссар.

— Извините меня, все это глупости. Но вот и следователь, и мой коллега.

Это был знак офицерам, что они могут уйти. Они удалились чуть ли не бегом. Полковник, следователь и два полицейских закрылись в кабинете Эспинака и стали по очереди вводить друг друга в курс своей деятельности после полудня. Все они сошлись на одном — на констатации, что топчутся на месте. Веннар передал следователю дневник Эспинака. но то ли потому, что он не счел нужным связывать с расследованием вещественное доказательство, обнаруженное им в служебном кабинете, то ли потому, что он хотел еще сам поглубже изучить его, он ничего не сообщил о нем.

— Я желал бы допросить сегодня вечером мадам Брюшо, — сказал следователь. — При том обороте, который принимают события, мы уже не можем пренебрегать никакой мелочью.

Полковник ушел. Представитель судебной власти, два полицейских и секретарь суда целой процессией направились к дому Брюшо. Там их сразу провели в небольшую гостиную первого этажа и капитан сам представил их своей жене. Присутствие Брюшо смущало следователя, взявшего на себя руководство действиями. Эстев многозначительно покашлял, надеясь, что тот удалится сам. Нависло гнетущее молчание. Веннар потихоньку, но очень внимательно изучал Анну. Очарование молодой женщины направило его мысли во вполне определенное русло.

«Да, конечно. Потерять такую женщину, как она! Кто же с этим смирится, — подумал он. Но тотчас спохватился. — Идиот. Ведь я видел, что из-за страшил убивают так же часто, как и из-за хорошеньких женщин, и мужчина убивает не потому, что его жена очаровательна, а потому, что сам он выбит из колеи, болен, ненормален. Однако эта — настолько типичная главная героиня любовного романа, что следователь вполне мог позволить увлечь себя идеей ревности. Я на эту удочку не клюну. Здесь надо искать другое. И повнимательнее». Но вот Эстев наконец решился:

— Господин капитан, мы хотели бы послушать мадам Брюшо не в качестве официального свидетеля, но все же в связи с этим делом. И я боюсь, что ваше присутствие при нашей беседе было бы нарушением правил. Я могу вас попросить?…

Брюшо исчез, не сказав ни слова.

— Мадам, — снова заговорил следователь, — на мне лежит тяжкая обязанность спросить вас, каковы были отношения между майором д'Эспинаком и вашим мужем?

— Боже мой, месье, — хорошими, но не более того. Это были два очень разных человека. Но при отсутствии взаимной симпатии между ними существовало, я думаю, крепкое солдатское уважение и открытое воинское товарищество.

Тон был безразличным, лицо очень холодным, бесстрастным, так что Веннар спросил себя: «Что, она действительно не имеет никакого отношения к делу, или только делает вид?»

— Это очень деликатное дело, мадам, но я не могу отступать. Нам из разных источников известно, что капитан неоправданно ревниво отнесся к вашей дружбе с майором и что, в частности, он устроил вам бурную сцену в связи с этим в ночь накануне преступления.

— Все это так, но лишь внешне. Дело обстоит совершенно иначе. Мой муж упрекнул меня в очень свободном моем поведении с майором потому, что опасался, как бы это не вызвало пересудов соседей и не скомпрометировало меня. Я сказала ему, что равнодушна к сплетням. Он неисправимый мещанин, да еще был слегка взвинчен в тот вечер, так что это действительно переросло в семейную ссору. Вот и все.

Веннар удивился. Видимая абсолютная искренность без жеманства и нерешительности, некое величайшее безразличие этой женщины действовали на него ошеломляюще. Она единственная не казалась смущенной. Она говорила об этом приключении, которое, быть может, уже в огромной степени повлияло на ее судьбу, так, как рассказывают о каком-то событии далекого прошлого.

— Вопрос, который я хочу вам задать, мадам, — еще более деликатного свойства. Я стремлюсь понять, что же здесь произошло… Но я сочту вполне естественным, если вы откажетесь отвечать мне. Я извлеку из того, что вы мне скажете, только то, что может оказаться полезным для вашего мужа. Так вот. Действительно ли он, как мы это могли вообразить себе, был в таком возбужденном состоянии, что мог пойти на… какую-нибудь резкую выходку, направленную против личности своего начальника?

Веннар на мгновение растерялся. Он понял, что этот неприметный и молчаливый старикан, который с самого утра изображал из себя короля-бездельника, не такой уж профан. Ответ женщины мог быть только негативным. Но Эстев хотел узнать, в каком тоне он будет высказан, и соответственно истолковать это.

— Мой муж не способен на убийство майора и к тому же своего друга Дюбуа. Было бы глупо так думать.

Голос оставался нейтральным, в высшей степени безразличным. Это было сказано абсолютно без всякого порыва, как-то безжизненно. Никакой жест, никакое выражение на лице не подкрепляли того, что, казалось, должно было стать криком души. Однако следователь и Веннар почувствовали, что женщина говорит искренне. Что она искренне отвечает на этот конкретный вопрос, оставаясь при этом замкнутой, скрытной, превосходно владея собой, своей внутренней жизнью и потаенными мыслями, как и в первую минуту разговора.

— Благодарю вас, мадам… — Следователь помялся немного, но не придумал ничего, кроме банальных слов: — …и еще раз извиняюсь, что побеспокоил вас при подобных обстоятельствах.

На улице закусивший удила Финуа выразил свое явное неудовольствие:

— Господин судебный следователь, я думал, вы добьетесь большего от этой женщины. Она, поверьте мне, является центром и движителем всего этого дела. Достаточно только взглянуть на нее. Она воспламенит кого угодно. Так что подумайте хорошенько! К тому же это сфинкс. Но если бы действовать понастойчивей, она оставила бы свой неприступный вид.

Веннар улыбнулся совпадению своих первых впечатлений с этими, окончательными, суждениями местного комиссара.

— Как только вы ее увидели, дорогой коллега, — сказал он, — вы сразу пожалели, что отказались арестовать ее мужа.

Финуа немного задело услышанное, так ясно выразившее самую суть еще не ясных ему самому мыслей. Однако он был настолько честен, что признал себя разгаданным.

— А вы не думаете, что если верна поговорка «в каждой беде ищи женщину», то здесь у нас все в порядке?

— Да, даже чересчур.

— И потом, наконец, интуиция… и в целом обстановка…

Увозившая их машина выехала из леса, и дорога сразу стала подыматься наверх. Стала видна синяя гряда низких Вогезских гор, курчавившаяся в последних лучах заходящего солнца. «Голова Старого Фрица» возвышалась своим лысым лбом над едва выступавшим хребтом соседних холмов.

Веннар сделал широкий округлый жест рукой, как бы объединяя эту картину, которая вот-вот исчезнет, и сказал, почти сожалея, как будто это было сильнее его:

— Кстати, об обстановке. Здесь есть кое-что, дорогой коллега. Видите ли, это все наводит на кое-какие мысли. Быть может, это даже более серьезно, чем женщины. Что же касается интуиции, то я не буду оспаривать ее в принципе. Я в нее верю. Однако не следует ей слишком доверять. Имейте в виду, что в данном случае одного из нас она наверняка подводит.

Глава VII Арест

Брюшо спал мало и плохо. Воспоминания об обвинении и аресте не могли не отразиться на его сне. Начиная с какого-то определенного уровня силы и скорости чередования волнений, делаешься в конце концов нечувствительным, подобно тому как стрелка какого-нибудь регистрирующего прибора перестает реагировать на слишком уж противоречивые показания, которые он должен замерять. Полное непонимание хода событий лишило его вообще всякой реакции. Он был убежден, не зная и, впрочем, не стараясь понять, откуда у него такое убеждение, что признание его виновным лишь отсрочено. Но он заранее покорился всему.

Брюшо несколько раз просыпался до зари и наконец был окончательно разбужен внезапным мучительным осознанием того, что его очаг разрушен. Так бывает с прилепившимися на склонах горы домиками, которые время уже подточило у основания: в них еще живут, но только по привычке, до того самого дня, когда они рухнут на вас; они уже давно приговорены, но об этом никто не думает. Ведь повседневная жизнь поглощает все силы, а времени пока достаточно — вот и не беспокоишься, пока несчастье не грянет.

В течение последних двух дней Брюшо так нуждался в чьей-то доброте, поддержке, чьем-то доверии. Он оказался страшно одиноким. Он не осмеливался ничего сказать о мучивших его тревогах и сомнениях Анне, которая ни в чем не изменила своих привычек. Она по-прежнему молчала за ужином, в девять часов вечера желала ему спокойной ночи и уходила к себе, к своему пианино и своим книгам. Как будто ничего не случилось.

Было пять часов утра. Занимался день. Брюшо оделся, сердце его сжалось, когда он подумал, каким долгим опять будет этот новый день. Он побродил по саду. Сегодня надо пойти в соседнюю деревню, где будут служить панихиду по обоим усопшим, которых затем родственники увезут далеко отсюда, чтобы похоронить в фамильных склепах. Он почувствовал, что его буквально давит мысль об этом тяжелом испытании. Однако ему надо было быть там вместе с товарищами, выразить соболезнование мадам Дюбуа. Как все это будет происходить? У Брюшо возникла потребность чем-то занять мозги, чтобы мысли его не крутились вхолостую. И он направился к гаражу в глубине сада — сараюшке из кирпича, грубо сложенной его денщиком.

Брюшо машинально налил полный бак горючего в машину. А когда выпрямился, взгляд его упал на открытое наружу слуховое окно. С той стороны он увидел голову мужчины, которая тотчас скрылась. Удивившись, он быстро направился к двери, открыл ее и очутился лицом к лицу с Финуа, которого сопровождали двое жандармов. То, что произошло потом, оставило у Брюшо впечатление поразительно глупого фарса, бессмысленного и чудовищного, как сон.

Комиссар сказал ему:

— Ну что, капитан, пришли удостовериться, что автомат по-прежнему на месте?

Быстрыми движениями рук он ощупал его одежду, подольше задержавшись на карманах, затем направился в глубь гаража к задней стене, раскидал стоявшую там вереницу пустых канистр из-под горючего, порылся несколько мгновений и с торжествующим видом поднял над головой автомат и ad hoc[16] обойму, проверил номер и констатировал:

— 4317. Именно он.

Потом сделал знак жандармам, которые окружили офицера, и сообщил:

— На этот раз все гораздо серьезней, Брюшо. Извольте идти со мной к следователю.

Сраженный наповал капитан опустил голову, не сказав ни слова, не выразив ни протеста, ни жалобы.

— Постарайтесь одеться как можно быстрей.

— Хорошо. Прошу вас не шуметь в доме, чтобы не разбудить жену. Я хотел бы, чтобы ей обо всем сообщил следователь.

И все.

В половине седьмого Брюшо вошел в кабинет Эстева. Ему пришлось прождать перед дверьми очень долго.

В соседней комнате следователь вводил Веннара в курс событий, которые вызвали весь этот спектакль. Накануне вечером по возвращении домой он нашел в своей почте письмо, которое сейчас как раз недоверчиво разглядывал Веннар. Оно было анонимным, что давало повод опасаться, что автор его не будет обнаружен. Адрес на простом желтом конверте, сам текст — на листке бумаги в клетку, которую можно найти во всех деревенских лавках, — были составлены из букв, вырезанных из газеты.

— Оно было опущено вчера утром здесь же, — сказал Веннар. — Можно было бы установить…

— Не слишком рассчитывайте на это. Оно было вынуто при первом утреннем обходе. Расследование ведется, но я не очень надеюсь, что кто-нибудь мог видеть особу, кинувшую его в ящик. Каково бы ни было у нас захолустье, это все же маленький город. Здесь люди весьма и весьма нелюбопытны. Почта находится на респектабельной улице. Там поднимаются поздно. В общем, посмотрим.

Веннар еще раз перечел три строки:

БРЮШО ВИНОВЕН ДОКАЗАТЕЛЬСТВО АВТОМАТ СЛЕВА ГЛУБИНЕ ГАРАЖА БрюШО СПРЯТАЛ ПОД КАНИСТРЫ БЕНЗИНОМ

— Можно найти эту газетку, которая послужила для составления слов?

Следователь улыбнулся:

— Это уже сделано. Я почти уверен, что определил это точно. Я провел за этим занятием ночь. Избавлю вас от деталей. Плохая печать подсказала мне первое: газета местная. Более того, автор допустил некоторую оплошность, использовав почти исключительно прописные буквы заголовков, вырезая целые части слов, особенно сделав БРЮ и Брю в двух словах «Брюшо», из которых во втором две строчные, что сразу бросается в глаза. Вывод: я думаю, газета — вот эта. В ней воспользовались как раз статьей, сообщавшей первые сведения об этом деле.

— Это выглядит очень грубой работой. Автор, пожелав скрыть происхождение этих букв, не вырезал слова «Брюшо» целиком. Но разве он достиг своей цели?

— Несомненно, он торопился.

— Может быть. Это вчерашняя утренняя газета. В котором часу она приходит в лагерь?

— В семь часов. Мы уже час как были на объекте.

— Странно.

— Да, это нуждается в углубленном изучении. Во всяком случае, решение я принял. Финуа только что доложил мне, что он действительно нашел оружие. Если Брюшо не объяснит мне его присутствие в своем гараже, я арестую его.

— Но, господин судебный следователь, он мог бы объяснить это вам, только если бы положил его туда сам. Иными словами, вы решили арестовать его в любом случае.

Эстев не ответил. Его лицо посуровело.

Веннар подумал: «Его торопят кончать с этим делом, а характер у него гораздо слабее интеллекта». И Веннар счел, что спорить бесполезно.

Они прошли в кабинет, где ожидал Брюшо. На все вопросы тот отвечал с мрачной, тупой покорностью. Он ничего не мог объяснить по той простой причине, что ничего не понимал. У него никогда не было автомата. А сегодня утром он зашел в гараж впервые за последние пять или шесть дней. Жена и он имеют каждый свой ключ. Но гараж закрывается на простой замок, и проникнуть туда может любой.

На обвинение, выдвинутое накануне и повторенное теперь вновь, капитан ответил лишь усталым пожатием плеч. Он покинул кабинет, чтобы отправиться прямо в тюрьму, не выразив никакого протеста. И лишь повторил следователю свою просьбу очень осторожно предупредить обо всем жену. Эти последние слова он произнес, немного поколебавшись, как будто сомневался, что они имеют смысл. Брюшо в самом деле был чертовски одинок в жизни.

Веннар решил сопровождать судью при исполнении им этой тяжелой и неблагодарной миссии. Они застали Анну выезжавшей из гаража. Увидев их, она затормозила, вышла из машины и направилась к ним. Новость, похоже, не поразила и не расстроила ее, и хотя Веннар уже был подготовлен предыдущим наблюдением к безразличию молодой женщины, он снова почувствовал себя не в своей тарелке при виде этой непостижимой безмятежности.

— Я полагаю, господин следователь, — задала она вопрос, — что у вас есть нечто большее, чем просто подозрения, чтобы принять такое решение, которое, похоже, еще не созрело вчера вечером, когда мы виделись с вами?

— Мадам, сегодня утром в гараже вашего мужа мы нашли оружие, при помощи которого было совершено преступление.

Веннар разглядывал ее с тревожным вниманием. Доведется ли ей наконец содрогнуться, запротестовать, удивиться, проявить хоть какую-нибудь реакцию — неважно какую, но человеческую? Собирается она, в конце концов, вести себя, как все?

Нет. Она высказала лишь вежливое, почти что светское удивление.

Веннар взял слово:

— Вы не можете дать нам объяснение этого факта? В конце концов, мадам, речь идет о чести и, быть может, жизни вашего мужа. Вы можете как-то помочь ему?

Голос женщины стал немного суровее:

— Я прекрасно понимаю, месье. Но мне нечего сказать вам, разве лишь подтвердить вам свою убежденность, что муж мой невиновен.

— Он утверждает, что не ходил в гараж уже дней пять-шесть. Хотя ваше свидетельство в этом смысле не может иметь законной силы, учитывая отношения, которые связывают вас… связывают вас…

Анна Брюшо, не моргнув глазом, встретила взгляд комиссара, вышедшего из состояния своей обычной уравновешенности. Она не заметила бестактности и дерзости вопросительного тона, каким были произнесены последние слова.

— …связывают вас. Но между нами, если я скажу, что по-человечески я склонен верить вам, а поверив, способен сделать все возможное, чтобы признать капитана невиновным, вы подтвердите мне, что он не ходил в гараж?

— Благодарю вас, месье. Я весьма тронута вашим доверием. К сожалению, я не могу поручиться за такой существенный факт. Если он это сказал, значит, так оно и есть. Я же ничего не могу добавить.

— Даже… солгать, мадам, чтобы попытаться его спасти? Ведь такое делают, вы знаете. У меня были случаи…

Следователя передернуло. Разговор принимал оборот, который ему не нравился, который он не мог одобрить. Но, прочитав пристальное внимание, сосредоточенную проницательность и человеческое понимание на оживленном и открытом лице полицейского комиссара, сразу почувствовал, что речь здесь идет о важном эксперименте. И удалился, не сказав ни слова. Веннар продолжал:

— А что, если я скажу вам, мадам, что я недалек от убеждения в невиновности вашего мужа, несмотря на улики, свидетельствующие против него. Потому что у этого человека, быть может тяжелого и грубого, открытое и простое сердце. Потому что, хотя он некоторым образом пристрастился к… бутылке, он имеет уважение к тому, что должно уважать. И потому что я это чувствую. Но чтобы вытащить его, как это велят мне долг и моя убежденность, я нуждаюсь в союзнице, которая поможет мне распутать эту сеть из предположений, улик и доказательств, в которой он запутался…

В начале этой тирады Анна явно дрогнула. Она пристально смотрела на комиссара, начавшего неясно и смутно надеяться на что-то.

— Мое положение незавидно: мои профессия и роль здесь всем слишком хорошо известны, чтобы я мог проникнуть в эту тайну.

Лицо женщины снова стало отчужденным. Веннар выругался про себя. Он сделал несколько нервных шагов вдоль куртины с цветами и сменил свою боевую тактику:

И кроме того, нельзя забывать об Эспинаке. Он был для меня самым дорогим другом, и я всегда буду чтить память о нем… Однажды я почти спас ему жизнь, это было давным-давно. Обстоятельства не имеют значения. Они были трудными, а он мало дорожил своей шкурой.

Веннар почувствовал недоверие Анны и то, как она напряглась при этом. Не нащупал ли он ее слабое место? Он стал развивать свою мысль дальше:

— Он любил вас, я уверен в этом. Сам он мне этого не говорил. Мы не виделись с ним уже месяц. Впрочем, он был не из тех, кто делится такими вещами. Откуда я это знаю? Опять-таки неважно. Но когда мужчина, отличающийся особой скрытностью и чистотой в интимных отношениях, пишет о женщине такие вещи, которые им сказаны о вас… Видите ли, я лет шесть или семь находился рядом с ним. И никогда не видел, чтобы он серьезно увлекся какой-нибудь женщиной. Быть может, вы были его первой большой любовью. Он вам гак этого и не сказал. Зато это говорю вам я.

Анну сказанное явно потрясло. Она осталась стоять прямо посреди сада, твердо держась на ногах, но резко повернув голову в сторону, чтобы спрятать лицо от глаз следователя, прогуливавшегося вдоль дома. И беззвучно зарыдала, нечеловеческим усилием воли не давая сотрясаться плечам, при этом лицо ее исказила гримаса невероятной скорби.

— Вы этого, быть может, не знали. Но вы видели его нежность — явную, постоянную. Он был ваш душой, сердцем и всеми помыслами, я даже не предполагал, что он может так отдавать всего себя.

Затем вдруг резко:

— Вот почему я не верю, что его убил Брюшо. Если бы он это сделал, теперь вы бы мне сказали, не правда ли? Потому что и вы, вы тоже любили его…

Внезапно Веннар перестал что-либо понимать. В тот самый момент, когда он уже почти достиг успеха, когда он наконец добился того, что подчинил себе волю этой женщины, когда он уже держал ее в своих руках и оставалось только направить ее к точно намеченной цели, Анна вдруг замерла. На ее лице отразились какой-то безумный ужас, какая-то борьба и тоска, подобные удару молнии. Глаза ее на мгновение округлились, как бы узрев нечто такое, в чем Веннару почудилась разгадка всей тайны, вся правда и объяснение всему; она отвела взгляд в сторону и закрыла глаза. Когда же она снова открыла их, они были сухими. И комиссар опять обнаружил перед собой маску безразличия, которую ему удалось лишь слегка приоткрыть. Он еще продолжал начатую игру, но уже знал, что она проиграна.

— Таким образом, это не Брюшо отнял его у вас.

Ему возразил уже холодный и мрачный, но без всякого протеста и убежденности голос:

— Месье, не стоит преувеличивать. Никто не мог отнять у меня майора д'Эспинака, ибо он мне не принадлежал. Я испытывала к нему бесконечную привязанность и доверие. Вот и все. Вы напомнили мне об этом. Это меня взволновало. Но не ищите тут романа.

— Ведь это не Брюшо его убил? Ответьте мне, мадам.

— Нет.

— Но тогда, мадам, надо помочь мне отомстить за Эспинака — найти истинного виновника.

— Я едва ли смогу быть вам полезной в этом деле. Я могу только пожелать вам успеха. Но больше я ничем вам помочь не могу.

Веннар смирился.

Вечерним поездом он уехал в Париж. Торжествующему и снисходительному Финуа, который провожал его на вокзале, будто желая убедиться в том, что он действительно уезжает, Веннар дал понять, что считает свою миссию законченной. На самом деле, с упорством и страстью, которые были вызваны не одной только дружбой с Эспинаком, он решил продолжать заниматься этим делом, поскольку его здравый смысл не мог согласиться с таким его ходом и исходом.

Он не сомкнул глаз. Полупустой вагон второго класса ночного поезда весьма располагает к глубоким размышлениям. Недостаток комфорта заставляет вас бодрствовать. Полумрак помогает сосредоточить мысли. Ничто не отвлекает и не рассеивает внимания — вроде тех мелких обязательств, возникающих, когда все вокруг вас разговаривают, двигаются.

Веннар сделал проверку, классификацию и перечень всех своих доводов, чтобы, усомнившись во всем, начать все сначала.

В вещественном плане был обнаружен факт, который казался ему решающим, это был один из тех фактов, значение коих столь важно, что если выстроенная версия никак не объясняет его, то надо менять саму версию. Это был обрыв провода за спиной Брюшо, на первом этаже. Еще и еще раз Веннар постарался разложить все по полочкам.

Мог ли этот провод перерезать невиновный? Все в нем противилось тому, чтобы отнести этот жест к разряду немотивированных поступков: ведь его целенаправленность была слишком очевидна. Сделано это было для того, чтобы все подумали, что двойное убийство совершено на первом этаже — то есть чтобы подставить Брюшо. Последний же, если бы это он убил на втором, не стал бы перерезать провод на первом.

Если же виновным был один их трех лейтенантов, поступок становился логичным, понятным, хорошо продуманным.

Второй факт был более зыбким. Комиссар не видел еще, как соотнести его с преступлением, но чувствовал всем своим врожденным инстинктом полицейского, что какая-то неуловимая зацепка здесь есть. Майор д'Эспинак в самое утро своей смерти написал, заклеил и опечатал собственной рукой пакет секретного характера, который исчез. Веннар был убежден в этом. Он снова видел перед собой рабочий стол Эспинака, «прокрутил» еще раз перед собой всю сцену.

Что стало с этим письмом? Может, оно все-таки было отдано начальнику почтового подразделения? Комиссар не исключал такой возможности. Беспорядок в конторе Толстяка, его беспокойство и тревога, явно выказанные им во время допроса, наводили на мысль, что он мог допустить халатность и просто потерять этот конверт. Этот апатичный и хитрый подагрик как сыр в масле катался, находясь на своей нехитрой должности, и можно было предположить, что он готов прибегнуть к обману, чтобы, скрыв свой промах, сохранить за собой место.

Письмо также вполне могло остаться в кармане у Эспинака, и любой мог завладеть им до того, как тела попали в госпиталь. Однако Веннар отказывался как думать. Эта уверенность являлась чисто теоретической, но вытекала из его долгой совместной работы с майором. Тот питал отвращение к служебным бумагам. Когда возникала в них надобность, это была единственная работа, которую он охотно перепоручал своим подчиненным. Сам он мог «разродиться» только в случае крайней необходимости. Отсюда вытекает, что это был обдуманный, взвешенный шаг, который никак нельзя было не сделать. И он не вызвал бы начальника почты, чтобы передать ему безобидный доклад — вроде тех, что каждый день проходят через руки аджюдана-секретаря.

Тут Веннар принялся думать о других вещах, опасаясь, как бы воображение не занесло его в область, где он чувствовал себя неуверенно.

Он остановился на третьем факте — на том, в каком виде был обнаружен дневник Эспинака. Он запечатлел, зафиксировал это в своей зрительной памяти.

Что же было написано майором на вырванных страницах?

От судьи Веннар получил превосходный отчет о вечере у Эспинака; у него создалось четкое впечатление, что на нем между Анной и ее другом что-то произошло. Неужели лаконичный и осторожный Эспинак исписал три страницы в тетради по этому поводу? Неужели он был растревожен до такой степени, что провел в грезах об этой женщине всю ночь напролет? Здесь, должно быть, кроется что-то другое.

Кто так методично рылся в доме? Вилла Брюшо в принципе находилась под постоянным наблюдением всю ночь. Его сообщник? Кому могло понадобиться исчезновение этих грех страниц?

В тетради могло быть осуждение поведения Брюшо во время вечера, могло выражаться опасение скандала или какой-нибудь попытки мести, могла идти речь о весьма интимной стороне отношений между Анной и майором. Вот это мог бы унести и уничтожить Брюшо. Почему он ограничился тем, что вырвал лишь несколько страниц? Почему оставил последнюю страницу, которая отнюдь не отводила от него подозрений?

Во второй раз Веннар был поражен тем обстоятельством, что если виновным является не Брюшо, а другой человек, то все объясняется просто: он изъял то, что могло привлечь внимание к нему, и оставил то, что компрометировало Брюшо. Ловушка на этот раз была гораздо грубее, чем мизансцена в коридоре объекта. Но раз на раз не приходится. Комиссар вспомнил о случаях, когда преступники попадаются на минутной невнимательности, на глупейшей ошибке, хотя до этого долгое время проявляли чудеса хитроумия.

Веннар улыбнулся. Этот преступник был явно не из таких.

Потом комиссар сосредоточился на самой сцене убийства. Здесь кое-что настораживало его. А именно ощущение поспешности, спонтанности преступления, хотя и преднамеренного. Замышлять преднамеренно и не найти ничего лучшего, чем такое сумасшедшее решение: лишь несколько секунд на исполнение; очень незначительный шанс на успех (Веннар, прошедший всю войну в пехоте, хорошо знал, сколь невелико число пуль, что бывают смертельны); риск быть обнаруженным в этих коридорах, где, кроме всего прочего, мог пройти кто угодно, где, установись там мало-мальский порядок после смятения, вызванного внезапной очередью, сразу обнаруживалось бы присутствие или отсутствие кого бы то ни было, местонахождение каждого за мгновение до этого.

Вдобавок пришлось убить Дюбуа. Ибо бесцветная личность капитана — заместителя командира батальона — решительно заставляла думать, что он играл лишь второстепенную роль в этом деле, не имел никакого отношения к его побудительным мотивам.

Совершенно ясно, что только человек, загнанный в тупик, стоящий на краю гибели, ощутивший непосредственную, страшную угрозу своей жизни и чести, или же опасный сумасшедший в состоянии кризиса мог решиться на подобный акт.

Сумасшедший? Эта гипотеза ненадолго приковала внимание Веннара, искушая его. Лица всех четырех подозреваемых прошли перед его глазами. Он пожал плечами и пока отбросил это объяснение, которое было бы слишком простым, явилось бы признанием его полной беспомощности. Кстати, эти четверо производили впечатление уравновешенных и нормальных людей.

Но тогда — кто? И побуждаемый какой настоятельной необходимостью?

Мысли Веннара обратились к психологическим аспектам дела, которыми не следовало пренебрегать. Первые выводы породили слишком много надежд. Их сочли достаточными, чтобы доказать виновность Брюшо. Допустив, что он убийца, все, что попыталось сделать следствие, — это установить наличие флирта Анна — Эспинак.

Комиссару пришлось признать, что он и сам сел на мель в своих усилиях расширить и углубить проникновение в суть человеческих и социальных отношений маленькой лагерной общины.

О трех лейтенантах он не знал ничего. Обычные, нормальные молодые люди с совершенно ясным обликом. Один — честолюбец, другой — бабник, третий — более сложная натура, но все трое не живут, а лишь стоят бивуаком рядом с «Головой Старого Фрица».

Брюшо — неудачник. Любит ли он еще свою жену? Или ненавидит ее? В последнем случае он бы ее бросил. В первом же, даже очень боясь ее потерять, он все равно не убивал. Веннар твердо верил в это.

Еще оставалась Анна. Тут сбитый с толку комиссар признал, что оказался не в состоянии раскусить ее.

Она любила Эспинака всеми фибрами души, всеми своими несбывшимися надеждами, всей своей погубленной молодостью. Ее муж был для нее теперь не более чем обязательный компаньон по путешествию и в лучшем случае — безразличен ей. Она отрицала его виновность без всякой горячности, как будто исполняла какую-то социальную или светскую обязанность, которая ей наскучила. Таковы были неопровержимые, очевидные факты. А кроме них были лишь сомнительные гипотезы и впечатления.

Во-первых, что Анна действительно верила в невиновность своего мужа. И хотя она говорила об этом так, как читают заученную роль, будто всего лишь подчиняясь общепринятым, обязательным условиям, она в это верила. Но при этом ей было абсолютно все равно, верят ей или нет. Она никого не пыталась убеждать.

Необъясним и тот факт, что, когда Веннар «протянул ей руку помощи», предложил содействие, она стала еще более настороженной, заняла оборонительную позицию. Она даже как будто странно забеспокоилась, что с ее мужа могут снять подозрения.

Чего она страшилась? Что скрывала? Или существовало нечто более опасное, более ужасное для нее, нежели арест Брюшо?

Не хотела ли она выгородить, спасти кого-нибудь? Все же нет. Такое стремление можно было бы объяснить лишь каким-то очень глубоким чувством. Впрочем, она любила Эспинака.

Однако она знала что-то. что скрывала и защищала изо всех сил. Как заставить ее говорить?

Дойдя до этой мысли, Веннар сделал передышку. Он и так уже слишком много наконструировал вокруг ощущений и предположений, неубедительных и не имеющих никакой ценности.

То, что в официальном расследовании поставили точку, арестовав Брюшо, могло помешать ему копаться дальше в этом деле. Он был теперь слишком на виду, слишком хорошо известен и действующим лицам, и свидетелям, чтобы рассчитывать на проявление с их стороны неосторожности или доверительности.

Веннар вздохнул, он почувствовал себя не то чтобы обескураженным, но несчастным от того, что оказался в таком незавидном положении, таким безоружным. Он решил просить помощи в Париже у тех, кто его послал. Они достаточно хорошо знали его, чтобы поверить и пойти ему навстречу. Выполняя свою опасную работу, зная, что другие могут в любую минуту отказаться от них, они считают абсолютную солидарность между собой своим правилом и законом.

Один из них, быть может лучший, убит. Значит, убийца совершил покушение на них всех. Рано или поздно они сведут с ним счеты. До поры до времени за ним будет должок.

ЧАСТЬ II Шпион в крепости

Глава I Вечер, похожий на другие

Прошло две недели со дня убийства. Хотя Эспинака еще никем не заменили на должности командира подразделения, другие пустоты были заполнены. Жизнь в «Старом Фрице» пошла своим чередом — активная днем, вялая после службы.

Арест Брюшо, отъезд его жены и мадам Дюбуа — все это как бы явилось для батальона финалом драмы, которая завершилась столь же неожиданно, сколь внезапно разыгралась. Но такова сила воздействия свершившегося: если даже кто-то по-прежнему и с той же убежденностью считал, что капитан невиновен, то вслух говорили об этом уже меньше. В глубине души не один подумывал: «Это не мог быть никто другой, а значит…»

Все планировавшиеся вечеринки были отменены, собрания не посещались. Но уже снова громко смеялись, возвращаясь с мессы. Понемногу игра в бридж и ужины в кругу близких друзей возобновились. «Жить-то надо» — гласит народная мудрость.

В этот вечер жена капитана — нового командира четвертой роты мадам Ардан принимала у себя в доме офицеров — подчиненных своего мужа. Молодая чета и трое молодых офицеров пили кофе на террасе бывшей виллы супругов Брюшо и вели беседу о том о сем, лениво развалившись в шезлонгах. Опускалась ночь, неся с собой некоторую прохладу после жаркого, утомительного дня.

— Боже, как здесь хорошо! Какой прекрасный вечер! сказала молодая женщина. — В общем, я думаю, мне здесь понравится.

— Тем лучше! — порывисто воскликнул Капель, так что все тихо засмеялись. Я сказал что-нибудь не то? — игриво спросил молодой человек.

Что вы, что вы, — возразил Ардан. — Вы очень мило и горячо с заразительным жаром выразили и мои чувства, а также мое… облегчение. В самом деле, я беспокоился, как моя жена перенесет эту ссылку, ведь она никогда не покидала Парижа либо Рабата — разве только выезжая на отдых. А эта наша военная жизнь на Рейне даже отдаленно не напоминает о зимних видах спорта или времяпрепровождении на юге, к которым она привыкла.

— Мне не хотелось бы показаться вам махровым эгоистом, — сказал Легэн. — Но как только вы появились здесь, мадам, вы уж позвольте сказать мне это, жизнь здесь стала менее «повседневна», как выразился бы Лафорг[17].

Тайно, но с видимым удовольствием все трое устремили взоры на молодую женщину. Ее удивительное обаяние еще немного смущало их, но и притягивало. Они были знакомы с ней всего две недели. И тем не менее уже нашли в ней и партнершу по спорту, веселую и шумную, как будто с ними резвится на воле их молоденькая кузина; и очень важную, любезно-равнодушную с лагерными pecus[18] даму; и, наконец, очаровательную женщину, по вечерам своим волнующим контральто исполнявшую им нежные мелодии Форе; и даже «женщину-вамп», как утверждал Капель — к огромному возмущению обоих своих друзей.

Темнота потихоньку обволакивала сад, молча обступала террасу, усиливая атмосферу интимности. Все притихли.

Неожиданно для всех Кунц сказал:

— Здесь, в тиши нашего пристанища, мы с трудом можем представить себе, что где-то в этот момент сбились с ног канцелярии и парламенты, что на Унтер-ден-Линден[19] сейчас гремят военные марши, что английский совет министров заседает день и ночь, изыскивая предлог, как бы не пошевельнуть и пальцем, и что весь Париж молча собирается на Больших бульварах с транспарантами, сделанными из газет, настроенный весьма решительно.

— А вы слышали по радио последние новости из Австрии? — спросил Легэн.

— Да, Зальцбург и Линц в руках мятежников, и как будто случайно это именно округа, прилегающие к германской границе.

— Это значит, что не пройдет и двух недель, как может начаться война, — подтвердил Ардан спокойным и уверенным голосом.

Эти слова заставили лейтенантов привстать. Мадам Ардан сразу перестала для них существовать. Напряженные, взволнованные, они повернулись к своему старшему товарищу, к своему командиру. Его расслабившееся стройное тело атлета не шевельнулось: от него исходило ощущение силы и спокойного самообладания. Он затянулся дымком сигареты. Красный огонек на мгновение осветил его лицо с широкими скулами, крутой подбородок, большой задумчивый лоб, живые насмешливые глаза.

— И все же, — продолжил он, — лучше, если это произойдет сейчас, нежели потом. Поскольку мы уверены, что днем раньше, днем позже они все равно кинутся на нас, поэтому желательно, чтобы…

Мадам Ардан затрепетала: «Ах, замолчите!» Она вдруг осознала, что кричит. И, будто устыдившись, продолжила шутливым голосом:

— Что-то с вами не слишком весело, знаете ли. Отныне я запрещаю вам служебные разговоры в этом доме. Я поставлю в прихожей деревянную чашку. Каждый провинившийся всякий раз будет класть туда одно су — для моих бедных. Судить я буду строго. Пьер, вы можете пройти к кассе сейчас же, потому что уже пора идти в дом. Совсем стемнело.

— О мадам! — взмолился Капель. — Здесь так хорошо! Посидим еще немного, а? Ваш сад так благоухает.

— Я тут ни при чем. Этим вы обязаны бедной мадам Брюшо.

— Это верно. Несчастная с любовью ухаживала за своими цветами, а теперь не насладится ими.

— Кстати, — сказала мадам Ардан, — сегодня я была у нее с визитом. Она устроилась в гостинице в Меце. И может каждый день навещать мужа в тюрьме. Похоже, он прекрасно переносит свое испытание. Она тоже, впрочем. Но я представляю, как ужасно одиноко она чувствует себя по вечерам. Конечно, я не могу предложить ей вернуться сюда. Но думаю, что с вашей стороны было бы очень любезно окружить ее вниманием.

— Конечно, завтра же! — разом вскричали Кунц и Легэн.

— Я не знал, что она там! — воскликнул Капель. — Как вы это узнали?

— О, случайно. После всего, что вы мне о ней рассказали, я решила выразить ей симпатию, хотя и не была с ней знакома. Я не имею права вмешиваться, но чтобы такая женщина осталась одна, это… жестоко. Следователь зол на ее мужа и не колеблется в выборе средств. В его личном деле он прочел, что во время войны Брюшо перенес трепанацию. И теперь каждый день намекает, что медики могли бы все здесь уладить, при условии, конечно, безоговорочного признания. Настоящая голгофа для этих бедных людей.

— Кстати, он не виновен, не так ли? — спросил Ардан.

Его серьезный, почти торжественный голос странно прозвучал в сгустившихся сумерках. Красный огонек одной из сигарет дрогнул, побледнел и скользнул на землю, где и погас. Сразу не ответил никто.

— Ну конечно, — с усилием произнес наконец Легэн. — Мы сто раз говорили вам об этом, господин капитан.

И как бы извиняя запоздалость своего протеста, добавил:

— Мадам Ардан взволновала нас этой историей с трепанацией. Но у него от операции не осталось никаких последствий. Он так же нормален, как вы и я.

— Я этого не знал, — снова заговорил Ардан. — Надо сказать, эта твердая убежденность представителей юстиции, внезапный отъезд того комиссара из Сюрте Насьональ, который, похоже, благоволил к нему, произвели на публику вполне определенное впечатление. Вот почему сейчас я испытал потребность еще раз услышать из ваших уст о его невиновности. Какое странное дело!

— Да, оно всем нам взвинтило нервы, — подтвердил Кунц. Голос его понизился: — Слушайте, я могу признаться: теперь мне становится не по себе, когда я один хожу по галерее, где находятся мои посты. Мне приходится делать над собой усилие, чтобы не ускорить шаг, — совсем как тогда, когда я был мальчишкой и отец посылал меня вечером закрыть калитку сада, чтобы «подышать воздухом», как он, смеясь, говорил. Когда я выхожу в ротонду, я всякий раз вижу перед собой бедного папашу Брюшо — совсем одного, потерявшего голову, застывшего перед лифтом с телом майора.

Капель издал нечто похожее на невеселый смешок, прозвучавший резким диссонансом:

— Мне теперь никак не хочется оставаться одному. А сегодня я предпочел утомительное восхождение по лестнице, лишь бы не входить в этот проклятый лифт. О, минутный импульс, конечно, ничего особенного, но все же…

Легэн усмехнулся:

— Женские штучки. У вас нервы, как у барышни.

— А сам-то ты, — возмутился Капель, — ты просто хорохоришься, старина. Ведь не далее как вчера я видел, как ты тоже колебался в нерешительности перед лифтом, а потом вскочил туда одним махом, будто стараясь перепрыгнуть то место, где лежали два трупа, которые тебе тогда пришлось сопровождать до госпиталя.

— Ну, ему простительно, — вмешался капитан Ардан, — раз он находился один с таким грузом в этой зловещей коробке.

— Нет, их положили в соседний грузоподъемник, — сказал Кунц, — а Легэн сел в лифт. Однако же он имел рандеву с… ними на третьем этаже, это тоже было невесело.

Разве при свете дня они поведали бы об этих своих маленьких тайных слабостях? А вот теперь, когда их кресла отделяло некоторое расстояние и они уже не видели друг друга, каждый говорил как бы сам с собой.

— С того дня я стреляю из автомата, как мазила, именно из автомата, — снова заговорил Кунц. — К счастью, это пройдет, окажись передо мной не примитивная фанерная мишень, а нечто другое.

— Желаю тебе этого. Иначе было бы жаль. Такой стрелок, как ты… Однако я считал тебя более уравновешенным. В ротонде ты проявил такое хладнокровие. Ведь именно ты привел в чувство и подбодрил нас, — сказал Легэн.

— Ну! Да просто я оказался там первым, вполне естественно, что я первым и взял себя в руки.

— Это все-таки любопытно, — заметил Ардан. — Лишь Легэну суеверие простительно, ведь он бретонец. — Говорил он медленно, как бы рассуждал не спеша, стараясь поймать ускользающую мысль: — Однако все вы, словно простолюдины, говорите о форте, как о доме с привидениями. Скажите-ка откровенно, вы верите в постоянную угрозу, в опасность, которая все еще висит над нашими головами? Это было бы смешно и…

— Ну хватит, хватит наконец, — не выдержав, сказала мадам Ардан. — Я приравниваю ваши истории о призраках к служебным разговорам и приговариваю всех вас к штрафу. Если так будет продолжаться и дальше, я скоро смогу на эти деньги основать госпиталь. Теперь — за бридж, поскольку, похоже, вы нынче ни на что больше не способны.

Однако едва игроки уселись за стол, как капитан побледнел, позеленел, его вдруг забила дрожь. Он выпустил из рук карты. Зубы его стучали.

Свою жену, которая было растерялась, он успокоил:

Ничего страшного. Обычный приступ малярии, вы же знаете. Хинин, постель. Завтра мне уже будет лучше.

И, обращаясь к удрученным лейтенантам, вымолвил:

— Останьтесь и отыграйте свои деньги у моей жены.

Он стал подниматься по лестнице на второй этаж, ноги его не слушались, но он отказался от всякой помощи не терпящим возражений тоном.

Так хорошо начавшийся вечер был испорчен. Лейтенанты решили уйти пораньше и при первой же возможности. Им ее предоставило короткое отсутствие мадам Ардан, которая явно пала духом и была взволнованна. Вернувшись, она сообщила о больном хорошие новости, но не стала удерживать молодых людей.

На следующее утро, когда после беспокойной, лихорадочной ночи Ардан открыл глаза, он обнаружил, что его подруга в белом одеянии сиделки заботливо склонилась к его изголовью.

— Как это любезно с вашей стороны, дорогой товарищ, — сказал он. — Однако боюсь, что, хотя я не слишком сильно разбил компанию, вам пришлось все же бодрствовать около меня всю ночь. Ну вот, по вашим глазам я вижу, что так оно и было. Я очень удручен.

Ведите вы себя проще со мной раз и навсегда, ответила она. — Да уже поверьте, вы были хороши. Конечно, я сидела возле вас. Всякий на моем месте сделал бы то же самое.

— И тем не менее — спасибо. Мне следовало бы предупредить вас — на заре нашей совместной жизни, как говорится, что я малярик в остаточной стадии. И мои приступы стали уже неопасными и, как правило, очень короткими. Сегодня утром я уже бодр и свеж.

Вчера вечером вы очень меня напугали. Из-за чего мне удалось иметь вполне сносный вид безутешной супруги, что и требовалось, я думаю.

Молодые люди расхохотались.

— Ну, как успехи?

Молодая женщина нахмурила лоб и в мгновение ока из заботливой и почти нежной сиделки превратилась в деловую женщину — строгую, озабоченную, лаконичную.

— Никак. Я самым жалким образом теряю время. Какой-то тупик. Ни один из этих ребят не может быть тем человеком… Возможно, Веннар впервые в жизни пошел по неверной дорожке. И однако… у меня просто руки опускаются…

Нечто неуловимое в ее тоне наводило на мысль, что это подчиненный отчитывается перед своим шефом. Таковыми и являлись на самом деле их отношения. Женевьева Левель, а это было ее настоящее имя, не являлась женой капитана Ардана.

— Ну, ну, — сказал он. — Не забывайте о том, что вы не только само очарование разведслужбы, цветок в петлице у нас у всех, но еще и агент, на которого очень и очень рассчитывают. Дисциплина, неукоснительное послушание и отказ от собственной личности — вот наши правила, и им вы всегда подчинялись. Я никогда не видел вас неуверенной, капризной, нервной…

— Послушайте, вы абсолютно уверены, что это не Брюшо?

— Ну вот! Я хотел бы, чтобы у вас не было никакого предубеждения, когда вы приметесь выполнять вашу задачу. Тогда вы лучше сыграете свою роль. Ваше чутье, которое я так ценю, было бы ничем не скованным, более острым. Но если уж вам непременно надо подчиниться какому-то влиянию, то я предпочитаю, чтобы это было мое влияние. Сейчас я все расскажу вам о деле.

Вы знаете, что две недели назад Веннар возвратился со словами: «Арестовали невиновного. Убийца — один из трех лейтенантов. Я подозреваю, что здесь кроется не любовная драма, а нечто другое, но что именно?»

Зато вам неизвестно, что два дня спустя, разбирая то, что нам поставляют корзины для бумаг из немецкого шпионского центра в Майнце, обнаружили вот это.

Ардан встал, стыдливо запахнув на груди пижаму, открыл небольшой сейф и достал оттуда нечто похожее на картонный кружок из-под пива. Под защитной пленкой был самый обычный клочок бумаги, весь сморщенный, как будто его комкали и мяли. На нем можно было прочесть лишь несколько французских слов, расшифровывавших семь или восемь условных обозначений штабной карты и представлявшего особую ценность документа.

— Топографический рисунок, весьма общий, но точный, и это, без всякого сомнения, — схема новейших сооружений на «Старом Фрице», которые начали строиться месяц назад и были завершены в две недели. На объекте действует шпион. Это не может быть Брюшо: я уверен, что он не умеет обращаться с планшетом и алидадой[20]. Методом исключений я точно установил, что лишь один офицер четвертой роты — моей, дорогая, — имел возможность успешно выполнить этот маленький шедевр. Вот так.

— Как! Вы допускаете, что французский офицер…

— Нет, дружочек. Вопреки всякой очевидности я этого не допускаю. Кто знает, какую подоплеку, какие закулисные дела откроет нам эта история. Во всяком случае…

— А кто вам сказал, что это именно ваш шпион…

— Я к этому и подхожу, с вашего позволения, — сказал Ардан, улыбнувшись. — Вот как это дело представляется при анализе. Гипотезы три.

Первая. Шпион, потревоженный или раскрытый Эспинаком, убивает его, и ему удается подставить Брюшо (если убийца — не последний, эта оговорка, чтобы потрафить вам).

Вторая. Простое совпадение. Шпион убивает Эспинака из побуждений, не имеющих ничего общего с моим предположением. И в том и в другом случае мы имеем здесь шпиона-убийцу. Но чтобы лучше истолковать и понять результаты наших изысканий, я полагаю необходимым рассмотреть два возможных вида побудительных мотивов убийства: профессия, с одной стороны, женщина или что-то еще — с другой.

Третья. Преступление не имеет ничего общего со шпионажем. Тогда здесь имеются и шпион, и убийца. Три предполагаемых виновных… четыре, если вы настаиваете на вашем Брюшо. И один персонаж с неопределенной ролью, но более или менее связанный с делом, — Анна.

Кто он или кто они? Вот миссия, порученная мне шефом, поставившим меня в исключительно благоприятные условия: я внедрен в эпицентр драмы, нахожусь среди ее действующих лиц, имея в качестве сотрудника вас.

Ваша задача: осторожно установить доверительные отношения со всеми этими людьми, изучить их, не выпускать из поля зрения и либо вызвать их на откровенность, либо постараться воспользоваться их неосторожностью. Ясно?

Молодая женщина грустно покачала головой:

— У меня ничего не выйдет.

— Откуда вы знаете? Сообщайте мне любые детали, которые покажутся вам важными. И все. Это как раз то, что делают Веннар и его команда снаружи. И я уже буду делать из них выводы, потому что только я вижу картину в целом. Я построю на этом твердое и безупречное обвинение. Уверяю вас, мы своего добьемся. Будем двигаться дальше. Мы уже сделали самое трудное, вы и я, как головной отряд.

Оба улыбнулись, вспомнив о приключениях и успехах прошлых лет, никому, конечно, не известных. Но гордостью за них и сознанием выполненного долга они оба были преисполнены до сих пор.

— Что ж, так тому и быть, — сказала молодая женщина. Продолжим нашу работу. Мне это будет просто. Ваши три парня безумно симпатичны.

Кунц мне как брат. Я хочу сказать, что я стала ему почти сестрой. Он рассказывает мне о своей матери — вдове офицера, убитого в первом сражении в 1914 году. Она живет в тихом маленьком местечке в Лотарингии. Похоже, он ее глубоко почитает. И намерен посвящать ей почти все свое отпускное время. Его совершенно не занимают женщины и слишком много — учеба.

Легэн гораздо труднее для понимания. Скрытный, очень себе на уме. Немного… нудный с женщинами. Холоден, преисполнен печали. Но впечатление такое, что у него есть характер, воля и, я бы даже сказала, благородство.

Капель… о нем можно все узнать за каких-нибудь полчаса при условии, если заплатишь ему натурой, но я слишком дорожу репутацией нашей семьи. Впрочем, все можно узнать и даром, если потратить на это еще час. Парень добрый, щедрый и чувственный, слишком чувственный. Неспособный устоять перед страстью, особенно к женщине, но даже и к… автомобилю, например. Только что купил его в кредит и уже собирается продавать, еще не выплатив за него полностью: это жульничество, я полагаю? Но я считаю, что он более, чем кто-либо, не способен на дурной поступок. Это все.

— Хорошо, — сказал Ардан. — Поздравляю. Ваши наблюдения достаточно глубоки. Я дополняю их, резюмируя результаты внешних расследований Веннара.

Кунц: чист, как буддийский монах. Никакой нужды в деньгах.

Легэн: печальное детство. Отец убит на войне. Нелады с матерью, снова вышедшей замуж за какого-то зверя. Маленький человечек не поддается ему, ожесточается, его характер становится неуживчивым. В двенадцать лет его выставляют за дверь уже из четвертой школы. В тринадцать лет его берут юнгой на судно. В семнадцать круглый сирота. В восемнадцать с великим трудом попадает в армию, служит с большим усердием, заканчивает Сен-Мексанское училище. Вы говорили, у него есть характер. Вот красноречивое тому подтверждение: он не взял еще ни одного су из большого состояния матери, во владение которым вступил по достижении совершеннолетия (каждый год от процентов эта кубышка наполняется все больше), чем ввергает в отчаяние своего нотариуса своим полным безразличием к распоряжению этими деньгами, которым он, разумеется, не может простить их происхождения. Это, конечно, настоящий мужчина.

Капель: совершенный сумасброд. Несчастье семьи. Истории с женщинами, истории с деньгами. Никакой серьезности. Отец, крупный дюнкеркский импортер, сразу выплачивает все до копейки, как только получает его счета, время от времени швыряя их сыну в лицо, но тот не обижается; он обладает даром вновь очаровать свою семью за те сутки, пока длится увольнение. Впрочем, похоже, что он образумился и нашел себя в своей профессии, поглощающей большую часть его кипучей энергии.

— Честное слово, удивленно сказала молодая женщина, — вы, похоже, прямо наслаждаетесь описанием. А ведь для вас речь идет о том, чтобы отправить одного из этих людей на виселицу. Вас не смущают эти…

— Эти фасады, Женевьева? А что Анна Брюшо?

— Монументальное спокойствие и умение владеть собой. Красива. Держится непринужденно. Тихий омут. Но я общалась с ней лишь полчаса и в расчете на будущие встречи проявила сдержанность.

— Что касается Анны, то Веннар в два счета узнал ее историю. Дочь профессора из Бонна, достойного потомка славных жителей с берегов Рейна, которых Гете описал с натуры в «Германе и Доротее»[21].

Помните? Они могли разрыдаться от чувств, слыша, как злые захватчики из французской революционной армии говорят о свободе и равенстве. Их жены трепетали от отваги и молодцеватости этих санкюлотов. Мадам Нусслайн, мать Анны, была в 1918 году респектабельной пожилой дамой; я не знаю, что думала она, но папаша Нусслайн следовал этой традиции. Он был скомпрометирован участием в сепаратистском движении. Был сочтен подозрительным при Веймарской республике[22]. Интернирован в концентрационный лагерь нацистами. Вышел оттуда всего три месяца назад, в очень плохом состоянии. Анна после замужества ни разу не побывала в Германии.

— Ее переписка?

Ардан широким жестом раскинул на столе пачку фотокопий.

— Все эти дни ее письма фотографировал человек Веннара. Ничего подозрительного. Кстати, как и письма наших трех подопечных. Вам известно, что новый начальник почтового подразделения — один из лучших наших… артистов?

— Личная жизнь Анны?

— Проблема. Проблема для вас и для Веннара. Одни сплетни, ничего определенного. Надо покопать. Вот почему я попросил вас ввести моих офицеров в контакт с ней. Веннар убежден, что она обожала Эспинака.

А теперь, дорогая супруга, будем прощаться. Мне пора играть в солдатики и очень постараться убедить наших молодых людей, что я — такой же капитан, как и другие, с которыми им приходилось иметь дело. И чтобы преуспеть в этом, мне прежде всего надо одеться.

Но Женевьева Левель никак не решалась уйти. Она настаивала:

Послушайте, Пьер. Вы знаете, что я не ропщу на свою работу. Вы знаете, сколько страсти я вкладываю в нее. Меня к вам привел не каприз праздной девицы, одинокой и свободной…

Растроганный Ардан подошел к ней. Ни слова не говоря, взял ее за руки. Уже четыре года, как жених Женевьевы Левель, офицер разведслужбы, пропал в ходе выполнения задания в Германии — бесследно, как камень, брошенный в море.

— Я — не покорная жертва и не святая. Я захотела мести. И я отомстила, и не один раз. Понемногу эта профессия захватила меня, она не дала мне прозябать, свернувшись калачиком в кресле в мечтах о том, чему не суждено уже сбыться.

Ардан понимающе кивнул головой.

— Но вот сегодня мне все это опостылело. Я не могу вообразить, что один из этих молодых людей, так похожих на него, так похожих на вас какими-то чертами, которые составляют само существо человека, мог сделать нечто подобное. Эти мальчики — это вы, это он десять лет тому назад, такие же прямые, такие же открытые, разве что с несколько другим темпераментом и чувствительностью. Натравите меня на всех Брюшо на свете, но только не на них.

Ардан начал мерить спальню шагами, заложив руки за спину, нахмурив брови. Наконец он остановился прямо перед девушкой, посмотрел на нее печально, но твердо.

— Женевьева, надо распутать это дело. Надо идти до конца, чего бы это ни стоило.

Вы знаете, какова здесь ставка. Мы истратили миллиарды, чтобы соорудить этот барьер. Это нам удалось. Они разобьют себе нос в лепешку, если атакуют его живой силой. Им придется драться со всем светом, если они захотят обойти его через Бельгию или Швейцарию. Но вы прекрасно знаете, что они от этого не откажутся. Что было бы, если бы им удалось пробить хоть одну брешь в линии Мажино? Один Бог знает это. А при помощи хитрости такую брешь можно проделать. Вот этому мы и должны помешать в нашем секторе.

И нам нельзя поддаваться никакому предрассудку, никакому чувству, никакому нервному срыву — это говорится без малейшего упрека. Если необходимо придать вам веры, снова зарядить вас… знайте же, что мне известен убийца Эспинака. Это как раз один из троих наших друзей.

Женевьева Левель вздрогнула, и ее расширившиеся от ужаса глаза уже не могли оторваться от глаз Ардана.

— Кто?

— Этого я вам не скажу, по крайней мере сейчас. Иначе вы не сможете уже подойти к нему, не изменившись в лице. Вы больше не будете ни на что годны. А ведь я нуждаюсь в вас. И потому не уступлю вашему законному любопытству.

— Вы уверены в этом?

— Уверен.

— С каких пор?

— С… не очень давно. С нашей вчерашней беседы впятером. Я разом был вознагражден и за две недели терпеливой засады, и за то, что у меня хватает терпения читать до конца все бумаги.

— В конце концов, ваша уверенность — морального плана?

— Абсолютно материального.

— Вы его арестуете?

— Пока нет.

— Вам видней.

— Я не арестую его потому, что мне нужен еще и шпион. Если он и есть шпион, я хочу обнаружить его группу, его организацию и накрыть ее целиком — чего я не смогу сделать, если его гильотинируют. Ведь если он не шпион, арестовать его всегда успеется. А является ли он еще и шпионом, я не знаю. Вот так.

И таким доверием, такой уверенностью веяло от слов Ардана, прямого, спокойного и могучего, как утес, что девушка опустила голову — убежденная, побежденная им.

Совершенно очевидно, что я его достану. Поверьте, вы мне уже очень помогли, вы и Веннар. Когда я оказался перед лицом этой правды, я ее принял и как профессионал, и как здравомыслящий человек. Но я ее не понимал. Впрочем, теперь у меня есть кое-какие проблески мысли на этот счет, мимолетные, смутные, но вполне достаточные, чтобы убедить самого себя, что все образуется, все встанет на свое место. Так что вперед, дружочек, ну?

Женевьева Левель подняла голову:

— Вперед… — Тут молодость взяла верх, и она озорно добавила: — …патрон!

Но в игривом ее тоне было нечто большее, чем просто доверие и дружба, — какая-то личная нотка, которая на мгновение сделала Ардана мечтательным и счастливым.

Глава II Ячейки сети

«Голова Старого Фрица», 28 июня 193… года

Капитан Ардан — в Службу разведки

Этой же почтой высылаю вам:

1. Топографическую схему, перехваченную в Майнце;

2. Отпечатки пальцев, означенные буквами А, Б и В;

3. Три топографические схемы А, Б и В, выполненные недавно по моему приказанию каждым из трех подозреваемых;

4. Образцы А, Б и В их почерка.

Просьба изучить:

1) Нет ли одного из отпечатков А, Б и В на наброске из Майнца?

2) Не была ли одна из схем А, Б и В выполнена автором немецкого документа. Последний имеет одну специфически германскую черту: стилизованные елочки, обозначающие лес, которых нет на схемах А, Б и В. Но от меня могли ускользнуть другие сходства;

3) Не совпадают ли сделанные от руки надписи на этом документе с одним из почерков А, Б и В.

Ардан

Париж, 2 июля 193… года

Служба разведки капитану Ардану

1) Ни одного из указанных отпечатков на наброске из Майнца не оказалось, ни один из них не фигурирует в картотеке префектуры;

2) Схемы А, Б и В сделаны одной рукой, но не рукой автора наброска из Майнца;

3) Образцы почерков А, Б и В не соответствуют почерку этого документа.

Вероятно немецкая схема — всего лишь копия с оригинала, присланного из Франции, воспроизведенная каким-нибудь служащим того бюро, где мы ее раздобыли.

В соответствии с простым здравым смыслом можно a priori[23] предположить следующее: в корзину оригинальный документ не выбрасывается — с него снимают копию, его, если нужно, размножают. Потерять можно только одну из копий.

Комментарии по второму вопросу излишни.

Заключение: следует вести поиск в ином направлении.

Начальник Службы разведки

Полковник Урсо

NB.

Дорогой старик!

Хочу добавить словечко к комментариям патрона. По достоинству оценил превосходное намерение, побудившее тебя задать трем своим подозреваемым это небольшое упражнение по практической топографии, из которого что-нибудь могло бы и получиться (кто знает?). Шеф воспользовался твоей непредвиденной оплошностью, чтобы напомнить нам, что недостаточно отдать приказ, надо еще и проследить за его исполнением. Он пришел к выводу, что тебя самое время было изъять из твоего кабинета и прополоскать в войсках и что в твоей роте, должно быть, царит большой беспорядок, если самый умелый и, видимо, наименее занятый из твоих офицеров может один выполнить работу, заданную всем, а ты этого даже не замечаешь.

Что касается реакции всей остальной Службы… Знаешь, как воплощается в театре «Одеон» сценическая ремарка из классических пьес репертуара: «веселое оживление на лицах…»?

Ну вот, теперь ты знаешь реакцию Службы.

Подпись неразборчива

Мец, 3 июля 193… года

Комиссар Веннар — капитану Ардану

Итог наблюдений за неделю, осуществлявшихся с 26 июня по 2 июля.

1) Анна Брюшо

Контактировала исключительно с:

— своим мужем, в тюрьме;

— его адвокатом;

— персоналом отеля;

— Легэном, Кунцем и Капелем, ужинавшими с ней в понедельник;

Капелем, который пришел к ней в номер один в среду вечером. Мальчик там на этаже — один из моих людей. Поскольку микрофон еще не был вмонтирован, я не имею полного представления о характере встречи, длившейся полчаса и, кажется, довольно бурной. Капель ушел внезапно, явно взвинченный. Мой человек под каким-то предлогом вошел в номер, но был выставлен Анной с грубостью, совершенно ей несвойственной.

В настоящее время микрофон вмонтирован.

2) Ниже прилагается фотокопия записки, посланной по почте в четверг утром из лагеря «Голова Старого Фрица» Капелем на адрес Анны Брюшо.

«Я так больше не могу, Анна. Я сожалею о своей вчерашней несдержанности. Но согласитесь, ваше упорное молчание и ваш таинственный вид сводят меня с ума, и я имею право на объяснение. Буду ждать вас весь день в воскресенье в моем пристанище в Меце, которое я держу за собой из верности слишком дорогим для меня воспоминаниям. Не отвечайте мне, но придите — в каком угодно качестве».

3) Вчера, в воскресенье, Капель на машине приехал в Мец в 9 часов и оставался в своем пристанище с 9 до 18 часов. В одиночестве. В 17. 30 позвонил Анне. В 18 часов направился в ее отель, но не застал ее. Оставил записку, которую она сожгла; я стараюсь восстановить ее, хотя без особой надежды.

4) Другой находящийся в увольнении офицер — Кунц впервые за шесть недель отправился в Париж. Субботний вечер провел в «Казино де Пари», ушел оттуда с венгерской танцовщицей по имени Чежедиа, которая уже в течение недели работает на ангажементе в этом заведении. Направился с ней в ночное кабаре, где они вместе ужинали и танцевали.

Затем — прогулка на машине в Булонский лес. След потерян с 2 до 5 часов. Вернулись порознь каждый в свой отель.

Встав в 9 часов, Кунц провел утро на Военной выставке, посвященной Первой империи, позавтракал (очень плохо) в Военном клубе с капитаном Орсини. У него же провел вторую половину дня. Похоже, что там работал. Прибыл туда с почти пустым портфелем, ушел с двумя томами лекций Военной академии и работой по тактике с замечаниями к ней на нескольких листках. При изучении переписки Кунц — Орсини выяснилось, что последний готовит Кунца к поступлению в Военную академию.

В 21 час Кунц сел в поезд, не увидевшись больше с этой женщиной.

5) Чежедиа.

Посещение, необычное для Кунца.

Эта женщина нам небезызвестна. Должен сказать, никогда не давала ни малейшего повода для подозрений, и хочу добавить — даже наоборот. Прошлой зимой она провела три месяца в Париже. Бесспорные талант и очарование. Сексапильна, что естественно для танцовщицы. Умна и тактична, что менее естественно.

Ваш шеф поначалу решил, что с учетом ее бросающейся в глаза и вызывающей а ля Мата Хари[24] внешности она могла бы стать превосходным агентом. Он заставил сблизиться с ней одного из своих «героев-любовников». Она все поняла с полуслова, с четверти слова и четко и ясно дала понять, что таким хлебом кормиться не желает. Превосходное замечание. Если бы она кормилась хлебом секретных служб наших соседей, то неужели бы не воспользовалась случаем, чтобы расширить поле своей деятельности? Или она побоялась? Маловероятно. Во всяком случае, шеф велел прекратить заниматься ею.

Как с ней познакомился Кунц? Никакой переписки нет. Он приезжает, звонит ей, и эта женщина, всегда окруженная поклонниками, особенно по ночам, бросает ради него все. Что делает его таким для нее притягательным? Выяснить.

Веннар

Убедившись, что кухарка и горничная, завершив вечерние работы по дому, ушли на свой этаж, Ардан повернулся к подруге:

— Как вам не надоело это вечное вязанье!

— Если вы, прямо как настоящий муж, уже настолько вошли в роль, что говорите все, что думаете, я развожусь с вами, дорогой.

И поскольку шутка не развеселила молодого человека, она участливо спросила:

— Я вижу, что-то не ладится?

— Дело в том, что…

Женевьева покосилась на бланк письма из разведслужбы:

Дело в том, что патрон распекает вас, считая, что вы топчетесь на месте и годитесь только на то, чтобы переписывать канцелярские книги.

— Да, верно, этот самый Урсо отпускает колкости в мой адрес.

— Но вы прекрасно знаете, что в той напряженной жизни, которую он ведет, ему нужна отдушина. Вот он и нашел такую безобидную отдушину в юморе. Ведь могло бы быть гораздо хуже. И вы достаточно хорошо знаете друг друга, чтобы принимать во внимание не форму, а содержание.

— Сейчас я прочту вам его письмо и то, что получено мною от Веннара. Только смилуйтесь, оставьте ваше вязанье.

Молодая женщина внимательно выслушала все до конца.

— Могу добавить кое-что от себя лично к наблюдениям Веннара, — сказала она. — Я убеждена, что Анна любила Эспинака. Она, конечно, не из тех, кто доверит подобную вещь подруге с двухнедельным стажем. Но где-то глубоко под ее бесчувственностью, ее ледяной холодностью что-то начинает дрожать, когда речь заходит о майоре. Такие вещи невозможно скрыть от женщины.

Что касается Капеля, то у него с нею была связь. Сегодня я каталась с ним верхом. На одной пустынной полянке, затягивая у моей лошади подпругу, он внезапно покраснел, что-то залепетал и вдруг предложил мне все, что только мужчина может предложить женщине, — свою жизнь и все такое прочее. По крайней мере, так мне удалось понять. И это спустя всего двое суток после того, как он прождал в Меце Анну и так рассвирепел, что даже забыл позавтракать. Забавно, но придает мне уверенность.

Должна признаться, месье муж, что я была с ним немного кокетлива. О! Ровно столько, сколько нужно, чтобы пощадить ваш супружеский эгоизм и соблюсти ваши внебрачные интересы. Самым трудным для меня было не расхохотаться.

Я пожурила его за то, что он специализируется на похищении командирских жен. Он смешался совсем как мальчишка, решив, что Анна, наверное, поделилась со мной, отпустил подпругу, отчего седло съехало на землю по одну сторону, а я — по другую, прямо в его объятья. Последовала короткая борьба, где один противник был на грани нервного срыва, а другой вовсю упирался ладонями, закончившаяся его поражением по очкам и благоразумным примирением. Тут он мне поклялся, что Анна никогда не была для него чем-то большим в жизни. Клятва галантного мальчика, который отличается от галантного мужчины тем, что лжет гораздо хуже.

— Так, ясно, — сказал Ардан.

— А вот что касается вашей особы… как вы ее называете… ну… чихните еще раз… Чежедиа… Каково, действительно, ее участие во всей этой истории?

Ардан в задумчивости присел к секретеру и набросал два письма. Женевьеве он дал прочесть лишь второе.

«Голова Старого Фрица», 4 июля 193… года

Капитан Ардан — комиссару Веннару

Дорогой Веннар!

Да, Капель был любовником Анны. Но я уже знаю, кто убил Эспинака (это гот, кто вам очень не нравится). Бесполезно искать побудительные мотивы преступления.

Да, эта венгерка — аномалия в жизни Кунца; и это может помочь раскрыть то, что меня теперь интересует: кто шпион?… какие у него связи? Но этот путь кажется мне замысловатым, рискованным и медленным.

Речь идет о том, чтобы найти более эффективные способы. Следите за мной внимательно.

До настоящего момента мы допускали, что одному из этих трех людей удалось ввести всех в заблуждение относительно своего характера, вкусов, чувств, нуждаемости в деньгах и т. д. Кстати, теперь я все лучше и лучше узнаю их. Или же один из них — выдающийся актер и гениальный режиссер (а я — не слишком проницательная публика), либо они все трое — люди чести и офицеры, достойные этого звания.

И тогда? Тогда… в общем, сегодня вечером меня осенила одна идея. Если этот человек не надел маски на свою личностную сущность, на свой характер, тогда, может, она надета на его гражданство? Полагаю, вы меня поняли. По многим причинам я предпочел бы это. И не думаю, что попал здесь под влияние личных пристрастий.

Следовательно, я прошу вас, в качестве неотложной задачи, направить поиски вашей команды на изучение прошлого троих наших людей, оставляя за вами (каждому сверчку свой шесток) нашего убийцу.

Ардан

«Голова Старого Фрица», 4 июля 193… года

Капитан Ардан — в Службу разведки Имею честь доложить вам результаты моих поисков по состоянию на 4 июля.

1) Убийство майора д'Эспинака.

Я знаю, кто убийца, и имею достаточные доказательства, чтобы добиться его осуждения судом. Но его немедленный арест чреват для нас потерей шпиона, если это одно и то же лицо.

2) Дело о шпионаже.

С целью добыть доказательства я предпринял следующие меры: а) первому подозреваемому я конфиденциально передал чертежи 47-мм орудия, которое Служба артиллерии недавно сочла маломощным и устаревшим. Я сказал ему, что такой пушкой должны быть вооружены наши противотанковые турели, и поручил ему рассмотреть проект применения орудия. Благодаря некоторым только мне известным деталям я буду иметь возможность, если в Германии обнаружатся наброски этой пушки, определить, произошла ли утечка от вашего человека;

б) я поручил второму прочесть лекцию о танках и для ее подготовки передал ему секретное досье с документацией (полностью составленной мною самим), содержащее план производства боевой техники, без ложной скромности скажу, что план этот великолепен. В этом документе есть определенные приметы, которые не дадут обмануться относительно источника утечки информации;

в) третьему я доверил изучение плана гипотетической, предполагаемой оккупации. Сегодня после обеда я скажу ему, что этот план скорее всего будет утвержден.

Несмотря на долгое отсутствие практики работы в войсках, я сумел употребить весь свой авторитет командира роты, чтобы не допустить сотрудничества моих офицеров друг с другом в ходе выполнения этих заданий. Если вы сумеете обнаружить след одного из них, мы его засечем. Это все, что я пока придумал. Сидя в своем кабинете в Париже, я недооценивал трудностей своей миссии. Но практика — посложнее, и намного, чем теория и критика. Я с признательностью учту любое полезное замечание Службы.

Ардан

Париж, 5 июля 193… года

Полковник Урсо капитану Ардану

Дорогой друг!

Хотя обычно я знакомлюсь лично лишь с отчетами, содержащими результаты, ваш отчет я прочел с живым интересом.

1) Согласен с тем, чтобы дать убийце побыть на свободе.

2) Неплохо задумано относительно ловушек. Но назовите имена, пожалуйста. Вот уже две недели в нашей документации из Германии нет ничего, что поступило бы со «Старого Фрица», и это меня удивляет.

3) Хотелось бы, чтобы вы заинтересовались психологической стороной этого дела, а если вы занимаетесь ею, то просил бы сообщить мне кое-что об этом. До меня с разных сторон доходит, что вы питаете слабость к вашим подопечным и утверждаете, что никто из них не мог стать предателем ради денег. Что тогда? Если я верно слежу за ходом вашей мысли, остается предположить два побудительных мотива:

— глубокая любовь к женщине, которую надо спасти: вы отметили, что герр доктор Нусслайн, отец Анны, только что вышел из немецких застенков;

— психическая неуравновешенность, которая вполне может не проявляться в повседневной жизни. Я вспоминаю в связи с этим об одной молодой англичанке, дочери адмирала, которая посвятила себя Ганди, а также о психозе преклонения перед Москвой у нескольких интеллигентов, одуревших от напряженной работы, или еще об одном идиоте, только что основавшем французскую расистскую партию в Берлине.

Если начнете «плавать», не анализируйте слишком много. Чем дело сложнее и запутаннее, тем больше надо уметь подняться над всем этим, чтобы увидеть сверху все целиком.

Урсо

«Голова Старого Фрица», 6 июля 193… года

Капитан Ардан полковнику Урсо

Господин полковник!

Имею честь поблагодарить вас за письмо от 5 июля. Если я до сих пор еще не говорил с вами об этом деле с точки зрения субъективной, то именно по той причине, что вы отдаете предпочтение результативным отчетам, о чем не преминули мне напомнить.

Капель имел связь с мадам Брюшо. Но ни для того, ни для другого это не было всепожирающим огнем, как вы опасаетесь. Он очень быстро восстановил свою духовную независимость. Я не думаю, что он в какой-то момент мог стать пассивным инструментом в руках этой женщины. Во всяком случае, Ж. Л. держит его в поле зрения.

Но это вынуждает ее ослабить внимание к двум остальным подозреваемым, которые, таким образом, ускользают от нас. Мне необходимо иметь здесь для них кого-то вроде девушки на выданье, очень энергичной и эффектной. Ее можно было бы представить как подругу моей жены. Я подумал о С. Б. Вы не могли бы прислать ее в мое распоряжение?

Что касается варианта сумасшествия, го я думал об этом. У меня у самого был один хороший товарищ, который после выпуска из политехнической школы вдруг сделался буддистом! И что же: он был абсолютно неопасен, пока беседа не заходила о религии.

Однако есть еще одно возможное объяснение, но оно пока так неясно, так расплывчато для меня самого, что я не хотел бы пока ничего вам сообщать, если только вы не будете на этом настаивать. Впрочем, я поспешу с тем, чтобы эта идея как можно скорее оформилась. Во всяком случае, я приложил к этому все усилия.

Примите, господин полковник, уверения в уважении и преданности.

Ардан

Париж, 7 июля 193… года

Полковник Урсо — капитану Ардану

Прочел. Годится. Действуйте.

Урсо

NB. — Однако С. Б. я вам не дам. У вас замашки паши, которые я не могу поощрять. К тому же эта молодая женщина занята.

Но Ардану было суждено прочесть это письмо, когда оно потеряло свое значение, он получил его уже по возвращении из Парижа, куда его 7 июля полковник Урсо срочно вызвал телеграммой.

Он назначил Ардану встречу в заднем помещении антикварного магазина: никто никогда не видел, как он входил или выходил оттуда, поскольку он никогда не пользовался парадной дверью. Там у полковника был скромный, не заставленный мебелью светлый кабинет, куда могли прийти человек десять секретных агентов — его личная команда, которая специализировалась на особо важных и деликатных делах, требующих не только ума и отваги, но и полной самоотверженности и безграничной преданности государственным интересам. Эспинак являлся шефом этой элитарной группы до того, как, проработав успешно несколько лет за границей и утомившись, он был вынужден заняться «сидячей» официальной службой в кабинете, не окутанном тайной. На его место был назначен Ардан. Веннар являлся одним из его помощников.

Полковник поднялся навстречу молодому человеку, который для него был больше чем «любимчик», гораздо больше чем племянник в традиционном понимании Сен-Сирской школы, то есть сын одного из товарищей по выпуску. Шеф Службы разведки всегда был слишком занят, чтобы найти время для женитьбы, и нерастраченное чувство суровой, но глубокой привязанности он перенес на этого молодого человека, своего подчиненного.

— Что нового у вас, старина?

— Ничего, господин полковник. А у вас?

Ардана поразила непривычная серьезность шефа, который раз и навсегда ввел за правило на службе юмор и относился к делу, которому был глубоко предан душой и телом, как к своего рода азартной игре, просто развлечению.

— У нас… масса обстоятельств, которые торопят меня покончить с вашей чертовой историей.

— Но, господин полковник, как же можно ускорить это дело?

— До настоящего момента речь шла о том, чтобы в мирное время из тысячи шпионов схватить одного, который внедрился опаснее других, а также отомстить за Эспинака. Ваш шпион, похоже, ушел на дно, напуганный или нейтрализованный сетью, которая наброшена на него. Разумеется, и бесконечно держать в тюрьме этого беднягу Брюшо тоже нельзя. Но теперь все изменилось. Быть может, завтра уже начнется война.

Ардан переборол любопытство и сделал бесстрастное лицо.

— Да, — продолжил шеф. — Нацистский, так называемый австрийский легион сосредоточивается в Баварии и пойдет явно не на подавление австрийских мятежников. Польша призывает пять возрастов, под предлогом больших маневров, в пику Петрограду. Снова все зависит от позиции Англии… а тогда…

— Это безнадежно?

— Скажем, очень серьезно. Во всяком случае, нужно скорее удалить шпиона с линии Мажино. И я нуждаюсь в вас для выполнения через десять дней задачи совсем другого размаха.

Ардана охватило нетерпение.

— Но, господин полковник, ничего большего я не могу сделать.

— Можешь, — оборвал его шеф.

Перейдя с ним вдруг на ты, что бывало лишь в редких случаях, он продолжил с подкупающей убежденностью в голосе:

— Ты все еще думаешь, что я рассуждаю, как кабинетный теоретик? Ведь я очень хорошо почувствовал, что мои высказывания и шутки тебя нервируют. Но ты же знаешь мою манеру, и мне в моем возрасте уже поздно меняться. Впрочем, ты себя в обиду не дашь.

Все, что ты делал до сих пор, было хорошо, очень хорошо, просто великолепно, потому что ты не торопился. Однако, если ты не возьмешь шпиона через десять дней, будет скверно. Ты скажешь, что это нелепость, идиотизм назначать срок в подобном деле. Нет, это настоятельная необходимость, и такой срок ограничивает нас в выборе средств.

— Но я и так их не имею, господин полковник. Моя инициатива ограниченна, а у противника она полнейшая. Ведь это он действует, а я иду по следу. Все зависит от того, что сделает или не сделает он. Мне остается только ждать. Я не могу предугадать его реакцию.

— Тогда спровоцируй ее. Это как раз то, что ты сделал, дав ему в руки документы, которые он попытается переправить в Германию. Неплохо было придумано, ты сделал все, чтобы выполнить поставленную мною задачу.

Но теперь я ставлю тебе новое условие: десять дней, чтобы добиться успеха. Я убежден, что ты сам отыщешь те ниточки, за которые можно будет подергать твоего подопечного. Десять дней. Нужно будет подтолкнуть его к вынужденным, решительным, грубым поступкам, довести его буквально до грани — жизнь или смерть, вынудить его на отчаянную попытку спасти свою миссию.

Я вижу, мы поняли друг друга. Это хорошо. Ты сам прекрасно понимаешь, что я вынужден установить тебе такой срок.

Ардан молча согласился.

— Слушай дальше. Среди документов, раздобытых в последнее время, я выбрал один — для тебя. Это тебе подарок. Вот, прочти. Это расшифровка письменного распоряжения, отправленного по почте из Майнца одному из агентов. Оно даст тебе понять, в какой степени ускорилось развитие событий.

«К. К. М. — Ф. В. К.

Ваши опасения относительно слежки за вами здесь не подтверждаются. Но даже в этом случае, что бы ни случилось, оставайтесь на своем посту.

Официально запрещается пользоваться прежним каналом связи. Принуждение больше не действует. Передавайте через А. К12, вернувшегося на свой пост.

С момента прямой угрозы войны (Kriegsgefahrzustand) вам следует являться (melden sie sich) по возможности ежедневно в час ночи в пункт 47–72».

Ардан в задумчивости поднял голову.

— Да, действительно пахнет порохом. Так, значит, у нас есть новый код немецкой разведслужбы?

— Да, гениальная догадка одного из наших товарищей, причем простая, как Колумбово яйцо. Наш сотрудник заметил, что все последние немецкие шифровки заканчиваются одним и тем же сочетанием букв. Он подумал — уж не «хайль Гитлер» ли это? Так оно и оказалось, хотя согласись, это ужасная глупость с их стороны — явная недальновидность туповатых и не проконтролированных начальством исполнителей. Разгадать код с таким ключом было просто детской забавой.

— Да, их ребячество дорого обошлось им.

— Ребячество — конечно. Но и нечто другое, гораздо большее. Мы отлично знаем, что вкладываем в наш символ — лотарингский крест. Но нам трудно судить о том, что вкладывают они в свое «хайль Гитлер!».

— Возьмите вашу бумагу, господин полковник. Мне остается лишь действовать.

— Оставь ее у себя. Она имеет прямое к тебе отношение. Один из наших обнаружил недавно новую немецкую нотацию[25] для обозначения своих агентов, появление новой особой серии инициалов для Франции. Не знаю, по какому наитию (я как раз писал тебе, когда мне об этом сказали), я тут же выдвинул предположение, что это соответствует их агентам, размещенным в укрепленном районе. Проверили. Оказалось — точно. Не буду вдаваться в детали. Короче, ФВК означает Fritzweilerkopf[26], а ФВК! — наверняка и есть твой подопечный.

Ардан вздрогнул.

— Если это так, то именно по следам этого послания и надо идти, начиная с момента и места его перехвата.

— К сожалению, это всего лишь фотокопия, сделанная на почте в самом Майнце, и мы не знаем, как эта бумага была доставлена. Нам известна лишь примерная дата ее составления — 25 июня. Она, конечно, уже дошла до адресата.

— Но если это мой подопечный…

— Это именно твой подопечный.

— …то он настороже и хорошо осознает, что ему грозит, но не может понять, что именно, и это угнетает его еще больше. Во всяком случае, он нервничает, удручен, боится за свои связи и ужасно одинок среди целой армии врагов.

Мне это знакомо, — сказал Ардан. — Это невыносимо тяжело.

— Да, и мы его возьмем.

Пункт первый: я хочу его живым. На прошлой неделе в Эльзасе мы чуть было не взяли одного — электрика, специалиста по доводке турелей, но он бросился под поезд. Это официальная версия. На самом деле это X… толкнул его. Я на него не в претензии. Пришлось сделать выбор. Он поступил правильно. Зато этот след оборвался.

Пункт второй: через десять дней.

— Можно было бы… — начал Ардан.

Полковник выслушал его серьезно, ни разу не прервав. Он долго колебался, ласково и растроганно глядя на капитана, но вдруг нахмурился.

— Это очень опасно, — сказал он. — Но… так и быть. Мне пришла в голову другая идея, более… романтичная, что ли, — не то чтобы я хотел сберечь тебя, но, в конце концов… если пораскинуть, то мой план может привести к столь тяжелым во всех отношениях последствиям, что мы воспользуемся им только в том случае, если не удастся твой.

Давай действуй.

Но я хочу снова вернуться к тому, что уже сказал, и твердо установить такие правила игры:

Первое. Я считаю, что лучше получить этого человека мертвым, чем оплакивать потерю хоть одного из наших.

Второе. Я удовлетворюсь доказательством, которое убедит меня. А за тобой оставлю право определить, покажется оно мне убедительным или нет. Если ты решишь, что положение у тебя безвыходное, я разрешаю тебе… нет, я тебе приказываю самому совершить расправу над ним, лишь бы не подвергать никого из наших людей опасности выше того предела, который я считаю допустимым для вас. Тогда убей его.

Итак, до свидания — через десять дней.

Ардан, попрощавшись, уже собирался выйти, когда полковник окликнул его:

— И помни, что с твоей стороны было бы в высшей степени неразумно тратить все силы на то, чтобы арестовать второразрядного шпиона, тогда как через десять дней ты понадобишься мне для одного дела как раз твоего масштаба. Убей его.

Ардан улыбнулся, не подав виду, что это его взволновало:

— Боже мой, господин полковник, да все будет в порядке. Пойдет как по маслу. Не беспокойтесь.

— А я и не беспокоюсь, дурачок! Все вы одинаковы! Убирайся-ка лучше! И завтра же отошли назад Женевьеву.

Глава III Ночь, не похожая на другие

Поезд из Меца заявил о себе грозным пронзительным свистком. Женевьева Левель в сопровождении капитана Ардана, нагруженного чемоданами, прошла на залитый солнцем пустынный перрон маленькой станции. Молодая женщина молчала и уже в десятый раз подряд открыла и закрыла свою сумочку.

Вы не потеряли билет? Ваша шляпная картонка получила подлый удар в бок. Вы будете в Париже к ужину. Эти цветочные бордюры вокруг станционных помещений несколько оживляют вокзальный пейзаж, — сказал Ардан.

— Вы мне все это уже говорили, но я вас не упрекаю. Впрочем, вы достигли цели. Поскольку нам остается всего несколько минут, мне уже некогда будет расчувствоваться.

Ардан с удивлением заметил, что она готова расплакаться — впервые с тех пор, как они были знакомы.

— Почему вы так нервничаете? Я вас решительно не узнаю.

— Мне не нравится, что я бегу от вас, как крыса…

— Нет, как мышка, дружочек, маленькая белая мышка…

— Молчите, глупец. Как крыса, которая бежит с тонущего корабля.

Ардан на миг стал таким же серьезным, что и она.

Нет нужды говорить вам, что это теперь уже не женское дело. Я уверяю вас, что присутствие вообще кого бы то ни было возле меня теперь невозможно. Правила игры требуют, чтобы я был один, совсем один. Я столь же решительно удалил бы и мужчину. И дело тут вовсе не в риске…

— Который велик?

— Мерси, достаточно.

— Ах, не паясничайте, я вас умоляю.

— Простите, Женевьева, я не хотел… Но не будем драматизировать…

Поезд остановился, и перрон ожил. Начальник станции сам погрузил багаж молодой женщины. Ардан обнял ее и просто поцеловал в обе щеки. Он почувствовал, что она задрожала от волнения, и услышал, как она едва слышно прошептала ему на ухо:

— Будьте осторожны, да хранит вас Бог.

На секунду он забыл про все условности, и на лице его выразилось все, что таилось в душе, оно исказилось гримасой, на этот раз не показавшейся Женевьеве насмешливой. Но он тотчас справился с собой.

— Вы же знаете, предчувствия меня никогда не обманывают. Ставлю десять против одного. Я всегда выигрываю пари. — И уже в окно купе, которое открыла девушка, он сказал:

— Передайте дядюшке, что я приеду прервать ваш флирт (я заранее извиняюсь) даже раньше, чем через десять дней и…

Свисток начальника станции не дал ему договорить. Состав тронулся.

Станционный шум и гам вдруг заглушил страшный скрежет тормозов, которые явно были не в состоянии остановить сногсшибательную спортивную машину с открытым верхом, летевшую на полной скорости; продолжая скользить на своих четырех застопоренных колесах, она уперлась в опущенный шлагбаум, который погнулся, заскрипел, но выдержал. Трое лейтенантов Ардана одним махом выскочили из машины Капеля и одинаковым жестом обнажили головы перед мадам Ардан, которая взволнованно и испуганно смотрела на все это из вагона.

Капель в отчаянии воздел к небу руки: в одной он держал кепи, которым размахивал, в другой — целый куст алых роз. Немного поколебавшись, он кинул кепи в кювет, перепрыгнул через шлагбаум и побежал вдоль железнодорожного пути, догоняя набиравший скорость поезд. Все увидели, как его гибкая фигура в стремительном рывке на мгновение воспарила в воздухе, как бы устремляясь вслед за поездом, и он на лету кинул букет, который молодая женщина подхватила вытянутыми вперед из окна руками. Потом маленькая ручка в перчатке снова появилась в окне и стала прощально махать до тех пор, пока вагон не скрылся на крутом повороте.

Трое молодых людей хохотали, как сумасшедшие. И развеселились еще больше, когда увидели лишившегося дара речи начальника станции, испуганно вытиравшего пот со лба. Ардан, заложив руки за спину и озабоченно склонив голову, задумчиво наблюдал эту сцену. Он слишком увлекся игрой, слишком глубоко вошел в свою роль. Странно, но он переживал расставание так сильно, как если бы действительно разлучился с женой накануне опасного испытания. На какой-то миг у него стало тепло на сердце от этого трогательного проявления чувств его подчиненных, в котором было столько дружбы и симпатии. Тут он стряхнул с себя свои переживания. Женщина и друзья? Ну и ну! Уж не стал ли он сентиментальным, как мушкетер Александра Дюма? Какой позор, что за слабость! Она всегда будет для него только надежным и замечательным товарищем по профессии. А среди троих его лейтенантов один, по крайней мере, беспощадный враг, и как раз в эту минуту он начинает разыгрывать с ним партию, в которой для него, офицера разведки, речь идет о защите высших интересов, для другого — о чести или бесчестье и о жизни или смерти — для обоих.

Ардан усмехнулся. Он полностью овладел собой.

«В конце концов, до вечера может быть установлено перемирие», — подумал он.

За свою полную приключений жизнь он научился хорошо ценить передышку и наслаждаться ею. Он вновь надел на себя маску беззаботной веселости.

— Капель, право, трудно даже сказать, кого в вас больше — акробата или рыцаря. Вылитый Дуглас Фербенкс из «Знака Зорро» или герой трюковых сцен прошлого. Вам надо будет время от времени давать нам небольшие представления. А пока я приглашаю вас к себе сегодня вечером поужинать. Но предупреждаю: прислуга отправлена в отпуск, и нам придется стряпать самим. Будет слоеный пирог, Капель.

Ужин был очень веселым, но откровенно невкусным, хотя ни один из них не захотел в этом сознаться. Они еще долго толковали о его достоинствах, наслаждаясь на террасе вечерней прохладой, и даже готовы были сойтись на том, что женщина в доме вовсе не нужна, когда внезапно Легэн перевел разговор на другую тему.

— Господин капитан, мне не хотелось бы показаться нескромным, — сказал он, — но не связан ли срочный отъезд мадам Ардан с теперешней ситуацией, с этими слухами о войне?

Все сразу стали серьезными.

— Да-а, — ответил Ардан, — нельзя сказать, что я совершенно не думал об этом, принимая такое решение, хотя сам себе в этом не признавался. В самом деле, жена должна была уехать на каникулы только после Дня 14 июля[27]. Это я уговорил ее принять неожиданное приглашение от друзей, которое, к счастью, не запоздало, а то было бы уже поздно, так поздно, что при иных обстоятельствах, вероятно…

— Вы полагаете все же, господин капитан, что мы здесь даже не успеем заметить, как надвинется оггасность? — спросил Кунц.

— Кто знает, старина. Самолеты. Быстроходные танки. Мое убеждение таково, что военные действия начнутся без объявления войны. А женщины — это всегда обременительно перед заварушкой: из-за них лишаешься свободы духа. Как бы там ни было, несколько дней назад я решил не подвергать себя никакому риску, впрочем, не слишком задумываясь — какому именно.

— Да, — сказал Капель, — гражданское население в ближайшее время испытает этот риск на себе, быть может, даже больше, чем мы. Только бы они продержались, как говорил старый солдат, изображенный Форэном[28].

— «Ах, довольно!», сказала бы мадам Ардан, — воскликнул Кунц. — Через несколько дней мы, возможно, будем находиться на глубине тысячи футов под землей, приговоренные не видеть дневного света Бог знает сколько времени, лишенные самого лучшего, что есть в мире, — ничегонеделания на лоне природы. Вы только взгляните на этот солнечный закат над лесом, на эту изумрудную зелень, которая оттеняется багрянцем пожара.

— Черт возьми, — удивился Ардан. — Я и не предполагал в вас буколических наклонностей.

— Буколических? Да, они у меня есть, — подтвердил со смехом Кунц. — Tytyre tu patul recubans sub tegmine fagi.

— Sylvestrem tenui musam meditaris avena[29],— подхватил Легэн…

Казалось, сейчас будет зачитан весь Вергилий.

— Вы меня утомляете, — заворчал Капель. — Такое впечатление, что я все еще в коллеже. Не очень приятное воспоминание. Тем более что уже после коллежа я узнал, что у всех этих пастухов были очень дурные наклонности. Мы оказались очень хорошими парнями, раз не переняли их, получив подобное образование.

Однако Легэн остановился лишь на начале второй строфы и заключил:

— Deux nobis haec otia fecit. Ты прав, Капель. Помолчим и насладимся этой счастливой передышкой, которую дарует нам Господь.

Ардан вздрогнул: Легэн, сам того не зная, выразил его собственное душевное состояние с точностью, приводящей в замешательство. Волнующей. Необыкновенной.

С наступлением темноты они уселись за бридж, свою мужскую игру, серьезную и дорогую сердцу тем, что вместе с пиджаком можно сбросить с себя и светскую скованность. Азарт игры захватил их. Пробило уже три четверти двенадцатого.

— Капель, ты играешь в бридж, как в покер, — сказал Легэн своему партнеру. — Тебе бы надо оставить свои рискованные ходы для индивидуальной игры. Тогда ты расквасил бы нос только себе. Взятка у них. Вам сдавать, господин капитан.

Но Ардан не покинул своего кресла, где сидел до момента сдачи карт не шелохнувшись. Он взялся руками за голову, казалось, его обмякшее тело изнемогает от усталости. Собиравшаяся гроза еще больше усиливала гнетущую атмосферу.

— Мы, кажется, злоупотребляем вашим гостеприимством, господин капитан, — сказал Кунц с извинением в голосе. — Пора нам отправляться спать.

Ардан замотал головой.

— Мне очень жаль, — сказал он слабым голосом, — но, кажется, сейчас я опять продемонстрирую неприятное зрелище приступа малярии. На этот раз более серьезного.

Действительно, ноги его задрожали, а зубы стали стучать все чаще. Руки его вцепились вдруг в подлокотники кресла, и все увидели на запрокинутом, искаженном приступом лице его застывшие блестящие глаза. Он сделал большое усилие, чтобы снова заговорить, но у него получились лишь какие-то обрывки:

— Тяжелый приступ… но ничего страшного… в постель… помогите мне, пожалуйста.

Капель и Кунц подхватили его, а Легэн кинулся по лестнице на второй этаж, зажег свет в спальне и спешно разобрал постель. В кратчайшее время больной, полностью доверившийся им, неспособный даже помочь старавшимся изо всех сил молодым людям, был раздет и уложен. Он лежал на спине с закрытыми глазами, его все еще колотил лихорадочный озноб, который, правда, казалось, понемногу ослабевал.

Лейтенанты переглядывались между собой, испытывая замешательство.

— Господин капитан, — сказал Капель, — вы нас слышите?

С видимым усилием Ардан открыл глаза, но тотчас снова впал в беспамятство.

— Мы будем дежурить возле вас по очереди, — добавил Капель. — Но необходима медицинская помощь…

Его слова были прерваны дребезжанием телефонного звонка. Трое молодых людей вздрогнули: ни одна вилла в лагере, насколько они знали, не была связана с внешним миром подобным нововведением. Они стали искать глазами аппарат. Его обнаружил Кунц спрятанным за драпировкой. Не обратив на эту деталь внимания, он автоматически снял трубку: «Алло!»

В трубке раздался такой четкий и громкий голос, что, даже искаженный и приглушенный расстоянием, он стал слышен по всей комнате. Тем не менее сам Кунц, приникший ухом к трубке, похоже, ничего не мог понять. Удивление, крайнее изумление отразились на его лице. Он так и остался стоять с открытым ртом, онемевший и будто парализованный, устремив взгляд на безжизненное тело Ардана.

— Что там такое? — нервно спросил Легэн.

Кунц как бы очнулся:

— Алло, нет это не капитан Ардан. Минутку. Он лежит с сильным приступом малярии. Сейчас я попробую дать его вам, но он не совсем… в форме.

Волнуясь, он буквально вопил.

Внезапно Ардан выпрямился. Сев в постели, он в упор уставился на Кунца, который под его взглядом заерзал. Больной стиснул челюсти. Его черты судорожно исказились, отразив дикую, напряженную борьбу. Он вынул из-под одеяла сжатые в кулаки руки. Остолбеневшие молодые люди услышали, как очень тихо, но членораздельно, с едва сдерживаемым гневом он произнес:

— Кунц, дайте сюда аппарат!

Ошарашенный лейтенант не пошевелился.

— И не сметь трогать трубку, — добавил капитан.

Одним рывком он выскочил из постели. Гнев его пересилил изнеможение от приступа лихорадки, а также лишил всякой выдержки:

— Черт бы вас… убирайтесь вон! — зло закричал он на оторопевших лейтенантов. Они уже хотели послушаться его, но не успели.

— Позвоните завтра, да, завтра! — прокричал Ардан в аппарат.

И, положив трубку, рухнул в кресло. Молодые люди бросились ему на помощь, снова уложили его в постель. Он вроде бы пришел в себя, успокоился, прислонился спиной к подушкам и обрел дар речи:

— Извините меня, — сказал он. — Мне кажется, я начал заговариваться. Это один товарищ из Меца, неудачно он выбрал время для шутки…

Его подчиненные не нашлись ничего ответить.

— …Идиотской шутки. Этакий, знаете ли, зануда, придумал какой-то розыгрыш. Кстати, что он говорил вам, Кунц?

Лейтенант, смутившись, помялся и пробормотал:

— Да ничего, господин капитан. Я как следует понял только то, что он спрашивал вас. Мне жаль, что так получилось.

Ардан закрыл глаза. Когда он открыл их снова, он уже улыбался.

— Да нет же, это я доставил вам массу хлопот. Не надо на меня обижаться. У меня был сильнейший приступ лихорадки. Впрочем, теперь мне уже намного лучше.

— Что вы, господин капитан, — сказал Легэн, отреагировавший первым. — Мы все прекрасно понимаем. Мы будем дежурить возле вас по очереди.

— Нет, я этого не хочу, — заявил Ардан.

Голос его был ясным, твердым и решительным.

— По крайней мере мы сходим за врачом, — предложил Капель.

— Не хочу. Я лучше любого врача знаю, что мне нужно. Хинин и сильное снотворное — этого достаточно. Все это пустяки по сравнению с моими первыми приступами, требовавшими серьезного врачебного вмешательства. Приготовьте мне мои снадобья. Вы все найдете в аптечке в ванной комнате. Еще оставьте мне на столике у изголовья хинин, стакан воды и ложку. Я приму это ночью, тогда мне не придется вставать.

Трое офицеров молча приготовили микстуры.

Хорошо, — сказал Ардан. Я проглочу это, когда вы уйдете. Теперь оставьте меня. Все, чем я рискую, это второй приступ лихорадки.

— Но ведь действительно…

— Вы что, собираетесь здесь ночевать?

Молодые люди снова в нерешительности переглянулись, терпение капитана лопнуло.

— Это приказ! — резко сказал он.

Раздражение взяло верх над его привычкой шутить.

Если уж вам так хочется, пусть кто-нибудь из вас придет в шесть утра, и желательно с ветеринаром. Ему не обязательно говорить, как себя чувствуешь, он привык обходиться без этого. И знает не меньше, чем врач. Ну вот, теперь вы видите, что мне лучше? До завтра.

Они решились наконец исчезнуть. Но спать им не хотелось. Все собрались у Легэна и молча курили. Капель начал разговор первым:

— Странная история. Он вел себя почти оскорбительно, а ведь он всегда так обходителен.

Да он бредил, старина, вступился за Ардана Кунц.

— Конечно, — сказал Легэн, — тут и речи нет о том, чтобы обижаться. Но мне не дает покоя вся эта обстановка, та дикая энергия, которую он проявил, чтобы отнять у тебя аппарат. В тот момент он был абсолютно в полном сознании и, похоже, был движим какой-то очень важной побудительной причиной или чувством долга… Что все это могло бы значить?

— Прежде всего — почему у него есть телефон? спросил Капель. — Почему он его, похоже, прячет? И почему у тебя, Кунц, лицо было такое, будто ты с луны свалился, когда тот человек говорил с тобой?

Кунц, замявшись, с неохотой пояснил:

Просто необычность этого звонка среди ночи, в нашем захолустье, где почта закрывается в семь часов, поразила меня, но я осознал это уже после того, как взял трубку.

— Но что он тебе сказал? — допытывался Капель. — Он говорил долго. И буквально кричал.

Кунц уступил:

— Да, пожалуй, нужно сказать вам это. Едва я поднес к уху трубку, как услышал — я точно помню: Ардан, шеф хочет знать, кого ты подозреваешь, что он… Здесь несколько слов непонятных, что-то вроде «тев», и «случай», и цифра «один», и наконец: «я тебе его даю». Тут я уже пришел в себя. Это все.

Что касается самого телефона, то здесь все очень просто, — сказал Капель. — Он подключен к военной спецсети укреплений. Почтовое ведомство в такой дыре, как наша, ни с кем не стало бы соединять его ночью. Но почему для него сделано такое невероятное исключение? Что касается остального…

— Вы не находите странным, — спросил Легэн, — что этот абонент заговорил прежде, чем капитан назвал свое имя?

— Это может быть объяснимо только в том случае, если телефон предназначен исключительно для использования его вполне определенными лицами. Вы заметили, что звонок имел место ровно в полночь. Даже сегодня вечером, когда он еще чувствовал себя прекрасно, он наметил, чтобы мы прекратили партию, неважно, закончим мы ее или нет, без четверти двенадцать.

— Что следует из всего этого? — задал вопрос Легэн.

Ответить решился Капель:

— Что он находится здесь, чтобы продолжить расследование убийства Эспинака. Мы никогда не разговаривали об этом. Наберемся же смелости сделать это, и без увиливаний. Если Брюшо невиновен, то все мы снова становимся подозреваемыми лицами. Сами для себя мы хорошо знаем, что это глупо, тупо, чудовищно, но для других…

Легэн сердито прервал воцарившееся зловещее молчание: Мы можем всю ночь ломать над этим голову, но от этого нам ничего не станет яснее. Меня от всего этого уже тошнит. Я пошел спать. Спокойной ночи.

Капитан встал, завел будильник, вылил в ванну приготовленные для него лекарства, снова лег, погасил свет и протянул руку к деревянному стеллажу вдоль кровати. Он безошибочным жестом выдвинул несколько книг, достал револьвер и сунул его под одеяло. Вытянувшись во весь рост в постели, он прислонился к стене. Ее холодное и жесткое прикосновение невольно вызвало у него отрезвляющее чувство недовольства собой: уж не волнуется ли он, не разыгрались ли у него нервы?

Он принялся быстро анализировать. Физический страх? Определенно нет. Его широко открытые глаза привыкли к темноте в комнате. Стена мрака, которая только что плотно обступала его, отодвинулась и местами посветлела: отчетливо стали видны очертания мебели, обретая форму, вытянутая рука дискобола, украшавшего консоль в глубине, выступала на сероватом фоне более светлых обоев. Что ж, он не упустит из виду ни малейшего жеста посетителя: он не будет наносить удар первым, но, по крайней мере, у него есть больше шансов задеть противника, чем бывало неоднократно раньше, когда он легко на это шел. С этой стороны все обстояло благополучно.

Отчего тогда это давящее его беспокойство? Ах, вот оно что: придет ли тот человек?

Вдруг не придет. Не была ли ловушка сработана слишком грубо?

Достаточно ли натурально была сыграна сцена? Ардан засомневался. У него было такое ощущение, что он не справился с ответственнейшей ролью. Конечно, этот человек теперь «залег на дно». Ардан представил себе, как он до предела взвинчен, но бдителен и настроен на борьбу после этого таинственного телефонного звонка, предупредившего его о конкретной угрозе среди всех неопределенных опасностей, которые, как он чувствовал, нависли над ним. Он ясно увидел его перед собой, так как уже знал, кто это… Теперь он знал шпиона, и мог бы дать руку на отсечение, но пока не мог доказать это с той же очевидностью, с какой мог доказать его виновность в убийстве. Ибо это был один и тот же человек. Удовлетворит ли полковника Урсо такое доказательство? Тогда все станет легким, простым, не опасным. Но не назовет ли он лишь предположением тот поразительный признак, который Ардан считает вполне очевидным? Может быть. И раньше времени разделаться с этим человеком значило бы злоупотребить доверием шефа.

Итак, шпион уже понял, что Ардан — враг. Теперь он начал размышлять. Вдруг своим тонким умом он понял, что все это провокация? И достанет ли у него смелости, чтобы попробовать выпутаться с помощью нового убийства? Да, он обязательно должен прийти.

Ардан глубоко вздохнул. Он сделал все, что мог. Лучше сделать было нельзя. К нему вернулось хладнокровие. Он готов. Ардан растянулся на прохладной простыне и расслабил все тело, приняв естественную позу. Еще раз удостоверился, что единственная застекленная дверь, выходящая на балкон, закрыта, повернул голову к двери, ведущей на лестницу, почти полностью прикрыл веки, чтобы убедиться, что видит столь же отчетливо. Вытянул под покрывалом руки, взял револьвер, взвел курок и стал ждать.

Его организм, натренированный и подготовленный к таким долгим терпеливым поединкам, служил ему безотказно. Ему не приходилось бороться с желанием уснуть. Он безошибочно определял течение времени. Нетерпение не одолевало его.

Гроза, собиравшаяся в небе во время партии в бридж, наконец разразилась — яростная, но короткая. В воздухе царило теперь безмятежное спокойствие. Ардан понемногу начал ощущать ночную жизнь вокруг виллы, постепенно расширяя поле своего восприятия.

Половина второго. В ворота лагеря, что в четырехстах метрах отсюда, въехал автомобиль: это дежурный офицер вернулся с обхода постов.

Два часа. Шаги на дорожке позади виллы, шаги уверенные, звучащие отрывисто и четко. Сторожевой пес, оставленный четой Брюшо, запоздало встрепенулся в глубине сада, стукнувшись спросонья головой о потолок своей слишком тесной конуры. И залаял, но без особого энтузиазма. Человек даже не замедлил шаг. Он прошел мимо виллы, постепенно удаляясь. Это офицер, сделавший обход, возвращался домой. Собака, звякнув цепью, легла на место.

Половина третьего. Ардан начал волноваться. Если в ближайшие полчаса ничего не произойдет, значит, все пропало. От ощущения досады у него стало жечь и покалывать мочки ушей. Пес взвизгнул. Во сне, конечно. И все.

Вдруг, легкий шорох гравия под ногами на дорожке, ведущей к вилле. Собака проявила бдительность, заработав еще одну шишку, но ее ворчание сразу перешло в успокоенное тявканье, закончившееся зевком. Значит, это приближается тот, кто часто бывает в доме. Это уже не ложная тревога. И противник опасен, раз имел выдержку прождать до такой поры. Если бы он кинулся сюда сломя голову, можно было бы рассчитывать на какой-нибудь ложный шаг с его стороны, какую-то неосторожность, оплошность.

Но раз он сумел вот так хладнокровно выждать, он, стало быть, во сто крат опаснее и хорошо владеет своими поступками и решениями! Ардан ощутил звон в ушах. Уж не собирается ли сердце сыграть с ним злую шутку? Оно бьется с такой силой, что, похоже, сотрясается кровать. Крепко сжав зубы, принимается с усилием считать: «Один, два… девять, десять». Сердце успокаивается, его ритм снова становится нормальным. Яркая вспышка в воображении мимолетных и причудливых видений, обычно возникающая у него в предчувствии опасности, в который раз подавлена. Как всегда в нужный момент, ум становится ясным и трезвым, он весь начеку и в то же время совершенно спокоен. Проверяя себя, капитан разгибает указательный палец правой руки, лежащей на спусковом крючке револьвера, и кладет его плашмя на спусковую скобу. Тот не дрожит. «Десятой доли секунды хватит, чтобы выстрелить, — думает он. — Да поможет Бог!» И больше уже не шевелится.

Входная дверь не была закрыта даже на защелку, поэтому, только когда внизу легко скрипнула первая ступенька деревянной лестницы, Ардан снова стал контролировать все действия врага, ощущать его присутствие, следить за ним. Визитер продвигался осторожно, без ненужной спешки. Он, должно быть, стал держаться ближе к стене, поскольку целых десять секунд на лестнице, ступеньки которой посередине всегда скрипят и стонут под ногами, было слышно лишь легкое шарканье.

Ардан улыбнулся, разжав крепко стиснутые зубы. Он ясно представил себе, как хорошо знакомое ему тренированное и гибкое тело атлета, порой восхищавшее его, прижимается к стене, словно подпирая ее.

«А если я все-таки ошибся? Ничего. Все в порядке. Главное, сохранять спокойствие… как и он».

Человек поднялся на площадку. Два шага, выдающие его нервозность, и он достиг двери. Слышно его громкое дыхание. Ардан старается дышать ровнее и прикрывает веки, оставив лишь маленькую щелочку.

Дверь внезапно и бесшумно распахивается, и на чуть более светлом фоне лестничной площадки вырисовывается, наподобие китайской тени, неясный силуэт, неподвижный, с расставленными ногами. Ардан находит взглядом его руки, «схватывает» обе кисти, которые с этого момента нельзя выпускать из поля зрения. Сейчас в них ничего нет.

«Револьвер с глушителем или финка? — спрашивает себя Ардан. — Если финка, я возьму его живым».

Противник наконец решается. Несколько мягких шагов, и вот он посередине комнаты. Слегка наклонившись вперед, выжидает. Должно быть, ровное дыхание Ардана успокаивает его. Новый рывок приближает его к постели.

Холодный пот мгновенно прошибает капитана тысячью иголок от головы до пят. Он незаметно поворачивает руку, держащую револьвер в нужном направлении, ему даже не приходится водить глазами, чтобы держать врага в поле зрения. Тот останавливается при каждом шаге. Он уже не более чем в метре от постели. Кто же это? Ни разу еще он не повернулся в профиль, а по очертаниям головы его узнать нельзя, потому что он в кепи. Неважно, через несколько секунд…

Человек наклоняется над Арданом. Он занимает собой слишком большое пространство, и капитан уже не видит его всего целиком, но наблюдать нужно только за его руками, особенно за правой, которая уже поднимается.

Ардан героически сдержался, чтобы не закричать от ужаса и не издать победный клич, и… внезапно он перестал что-либо понимать. В руке ничего не было, он хорошо видел это. Она протянулась к столику, где ощупала стаканы и пузырьки. И вот уже, не сделав никакого угрожающего движения, визитер отходит. Он уверенно проскальзывает в ванную комнату, какое-то время остается там, так что Ардан теряет его из виду; в ванной на долю секунды вспыхивает луч электрического фонарика. Человек возвращается в спальню, направляется в сторону застекленной двери балкона, передумывает, идет в выходу и исчезает, плотно прикрыв за собою дверь.

Капитан, мокрый от пота, дрожа всем телом, сел на кровати. Первым побуждением его было броситься вслед за человеком, который осторожно спускался но лестнице. Он уже поставил было ногу на пол, но его остановила одна мысль. В непонятных действиях и манипуляциях этого странного призрака не было ничего предосудительного, ничего, говорящего о злых намерениях. Задержать его? Он с улыбкой ответит: «Я пришел посмотреть, все ли у вас в порядке, господин капитан».

Сбитый с толку Ардан дал себе время подумать. В конце концов, вдруг это и в самом деле был один из подчиненных, движимый благими побуждениями? Вспомнилась знаменитая история Поля-Луи Курье[30]: ночлег у зловещих жителей Калабрии, нож, сверкнувший над кроватью, чтобы… срезать подвешенный к потолку окорок… При мысли, что он мог оказаться посмешищем, щеки у капитана вспыхнули.

Человек все еще находился в доме. Спустившись на первый этаж, он, вместо того чтобы выйти, прошел в гостиную, пересек столовую, открыл дверь на кухню, где затеял какую-то непонятную возню. Видимо, он что-то забыл здесь вчера вечером. Нет, решительно он пришел сюда вовсе не за тем, чтобы совершить убийство. А если наоборот, если неуверенность в себе и паника вдруг только что не дали ему совершить задуманное, когда жертва была в полной его власти, то сейчас они должны были побудить его бежать отсюда без оглядки, а отнюдь не разыскивать какую-нибудь забытую трубку.

На первом этаже все наконец стихло. Человек, должно быть, вышел через кухню и прошел через сад, а там земля влажная, и она, видно, приглушила его шаги.

— Черт бы побрал этого идиота! — выругался Ардан. — Он, наверно, спугнул того, кого я ждал, придется все начинать сначала.

Без десяти три. Он снова улегся и стал напряженно размышлять. Что-то все же не устраивало в этом вкрадчивом хождении взад и вперед незваного гостя. Но что именно?

И тут капитан вдруг почувствовал тот слабый, едва уловимый, но очень неприятный запах, который остался в этой притихшей комнате именно после шпиона — это и было оно, упущенное доказательство.

Ардан невольно сразу обо всем догадался. Рассерженный, взбешенный, он обругал самого себя последними словами. Действительно, как он не подумал об этом раньше? Все было слишком просто, до смешного. Он сам предоставил врагу удобный случай — все равно как если бы сам по своей идиотской глупости дал ему в руки капкан. Несколько минут назад виновный был тут, его можно было взять с поличным, возможно, безоружного. Достаточно было включить свет, наставить на него пистолет, и все было бы кончено.

Капитан решил проверить дошедшее до его сознания предположение. Он включил карманный фонарик. Да, попытка убийства была здесь налицо, она «красовалась» на столике у изголовья. Шпион не преминул оставить на нем небольшой пузырек с раствором мышьяковистой кислоты, который он похитил в аптечке, еще когда вечером готовил микстуру. Но он спрятал его подальше от глаз Ардана, за будильником. Мышьяковистая кислота — сильнодействующий яд, который капитан использовал раньше, когда малярия была у него в острейшей стадии, и сохранил флакон по глупости. Накануне вечером он объявил, что будет принимать лекарство еще, попросил налить ему стакан холодной воды. Вот в этот стакан с водой и была вылита половина содержимого пузырька с ядом.

Если бы Ардана нашли наутро мертвым, а на столе обнаружили яд, то после свидетельских показаний товарищей о случившемся с ним накануне приступе даже и вопроса не было о том, что этот несчастный случай официально припишут роковой оплошности, допущенной им в горячечном бреду. Отлично задумано.

Ардан содрогнулся. Даже если не повторится приступ лихорадки, можно просто захотеть ночью пить. Выходит, что он обязан жизнью своему обонянию и тому, что этот мерзкий запах так хорошо ему знаком. Яд — это оружие трусов и слюнтяев. Трудно вообразить, чтобы солдат мог…

Но тут Ардан подумал, что должен винить лишь себя самого. Ему нет никакого прощения. Как мог он колебаться, будучи здесь один, как загнанный зверь, когда не только его шкура, но и его миссия были поставлены на карту? Во всяком случае, один пункт достигнут: шпион трагически воспринял угрозу, олицетворившуюся для него в капитане. Кроме того, он не удивится неудаче своего покушения — очень ненадежного, поскольку жертве достаточно было не захотеть пить и крепко проспать всю ночь, чтобы остаться в живых. Ненадежность способа приводит к соответствующему результату. Впрочем, ему придется повторить попытку в кратчайший срок, придумать что-то другое и обязательно добиться успеха до следующего телефонного звонка в полночь. А в такой ситуации неизбежны отчаянные, роковые ошибки. Развязка лишь откладывается на несколько часов.

Ардан пытается осмыслить ту новую ситуацию, перед лицом которой он оказался.

Бледноватый молочный свет зари заливает комнату. Просыпается сад. Смешно поет охрипший петух. Видимо, прошедшей накануне грозы было недостаточно, чтобы очистить атмосферу, она почему-то осталась тяжелой, давящей. Ардану дышится с трудом, спина его тяжело вдавливается в подушки. Он смотрит в окно на алепскую сосну — гордость сада, которая тянет свои призрачные руки в хлопковое небо, судорожно вздрагивает, ему не по себе… Не хватает только, чтобы он, так хорошо разыграв из себя больного, теперь на самом деле заболел. Свинцовый обруч сжимает ему лоб. Он чувствует страшную слабость, чувствует, что готов упасть в обморок.

В комнату входит Кунц, он не в себе. «Господин капитан еще не умер», — говорит он вполголоса.

Следом за ним входят Капель и Легэн. Они ступают на цыпочках с видом заговорщиков. Оба одинаково держат на губах палец и шепчут: «Т-ссс!»

Звук этот растет, ширится, становится невыносимым пронзительным шипением. К ним присоединяется Кунц, он громко свистит ключом от склада. Барабанные перепонки Ардана не выдерживают и громко лопаются, как от взрыва мины. Но хохот молодых людей перекрывает этот ужасный грохот.

Те трое начинают скакать вокруг постели в каком-то диком танце. «Держись, это пляска смертельных ядов, — говорит себе Ардан. — Однако они не все злодеи!» Вдруг Анна Брюшо обвила вокруг его шеи телефонный провод и стала затягивать его все туже. Сейчас он потеряет сознание.

Ардан потом рассказывал, что именно от ужаса, испытанного им во сне, он рванулся, и это разбудило его в тот момент, когда он уже начал задыхаться, и заставило броситься к балконной двери. Он споткнулся и упал, не достигнув ее, но, падая, успел выбросить вперед сжатые в кулаки руки и разбил ими стекло. По инерции он пролетел дальше и рухнул головой в пустой проем, как приговоренный к казни, над затылком которого каким-то чудом остановился нож гильотины.

Ему еще долго пришлось бороться с ленивой расслабленностью, которая бывает у угоревших людей. С того момента, как он перестал грезить, он больше не испытывал страдания. Наоборот, у него было только одно желание — безумное желание вытянуться и не шевелиться.

Но защитный рефлекс заставил его на четвереньках выползти через раму с остатками разбитого стекла на балкон, где он понемногу пришел в себя от прохладного ночного воздуха.

Шипение доносилось из туалетной комнаты. Ардан наконец понял. Этот человек не удовольствовался тем, что приготовил для него яд. Он зашел в ванную и повернул там кран газовой колонки. К окну он подходил для того, чтобы убедиться, плотно ли закрыта дверь на балкон. Потом на кухне он отвернул кран у газового счетчика. Это просто чудо, что второе покушение не удалось.

Вдруг Ардан насторожился от внезапной мысли. Он ведь не сразу заснул после ухода убийцы. Он вспомнил, что сначала подумал о преследовании и отогнал от себя эту мысль, потом осмотрел столик у изголовья, затем размышлял о завтрашнем дне, прежде чем его одолели накопившаяся усталость и пережитое волнение. Этот человек почему-то не сразу повернул ручку крана у счетчика. Уж если капитан различил едва уловимый запах яда, a fortiori[31] он почувствовал бы утечку газа. Он решил, что враг уже удалился, а тот затаился на кухне. Возможно, он и сейчас еще находится там, и тогда звон разбитого стекла предупредил его о провале… В таком случае он может вернуться с минуты на минуту.

На какое-то мгновение Ардан растерялся. Он посмотрел на ручные часы. Десять минут четвертого. Долго раздумывать было некогда. Сделав глубокий вдох, он зажал нос и ринулся в комнату… Быстро схватил револьвер, оставшийся лежать на постели, одним прыжком оказался у двери, безо всяких предосторожностей спустился по лестнице вниз, бегом пересек гостиную.

Лишь посреди столовой он вдруг остановился. В темной кухне кто-то задел стул. Этот звук и последовавший за ним тихий металлический щелчок дали ему понять, что враг близко и он только что взвел курок пистолета.

Ручка двери, ведущей из столовой в кухню, повернулась в одну сторону, потом в другую и замерла. Больше ничего.

Теперь двух противников, неистово стремившихся расправиться друг с другом, разделяла лишь тонкая деревянная перегородка, и каждый из них совсем рядом слышал прерывистое дыхание другого. В тот момент, когда им достаточно было проявить еще немного самообладания, слишком сильно натянутые нервы обоих одновременно сдали, подведя в самый решающий момент.

Находившийся в столовой Ардан облокотился левой рукой о стол: у него еще хватило силы на то, чтобы поднять руку и в темноте наугад выпустить всю обойму в дверь, которая находилась на расстоянии пяти-шести метров от него.

Но было поздно. Хлопнула дверь, ведущая из кухни в сад. Противник бежал, признав свое поражение. А Ардан начал медленно оседать на пол, его вырвало.

Глава IV Ночь в форте

Когда трое явно обеспокоенных лейтенантов подошли на следующее утро к дому Ардана, они, к своему большому удивлению, увидели его на крыльце, уже одетого как на службу и если не пышущего здоровьем, то по крайней мере бодрого. Все вместе вчетвером они позавтракали в офицерской столовой.

— Я рад, что жена уехала вчера, — сказал Ардан. — Она у меня никак не может привыкнуть к такому, надо признаться, впечатляющему зрелищу, как мои приступы малярии. Сегодня ночью, например, я совершенно расклеился, да еще эта духота перед грозой. У меня была температура сорок, всю ночь мне мерещились кошмары… просто какой-то сумасшедший дом… вы не представляете, какого вздору я могу наговорить в бреду.

Он иронически улыбался, всем видом давая понять, что он не стремится, чтобы ему поверили. Впрочем, теперь, когда карты были раскрыты, не обязательно было казаться другим убедительным.

Капель поздравил его с чудесным выздоровлением. Но между ними чувствовалась теперь какая-то напряженность.

Назначенный на это утро смотр, которым Ардан руководил, как всегда, с увлечением, переключил их внимание. К одиннадцати часам рота вернулась в лагерь. Была суббота. Как только раздалась команда «разойдись!», все отправлявшиеся в увольнение поспешили в казармы. Кунц собирался провести уик-энд в семье, Легэн думал съездить в Париж, а Капелю предстояло обеспечивать дежурство на случай отсутствия Ардана, который никого не посвящал в свои планы. Но только военнослужащие, оживленно переговариваясь, разошлись, как горнист на контрольно-пропускном пункте, поочередно поворачиваясь во все четыре стороны, протрубил «офицерский сбор»:

«Лейтенант, капитан и майор — У полковника сбор, у полковника сбор!»

Финал прозвучал совсем скорбно. Эта мелодия никогда не предвещает ничего хорошего, тем более в субботнее утро. Но то, что за ней последовало на этот раз, превзошло самые пессимистические ожидания.

Когда весь офицерский состав собрался в актовом зале, самый старший по возрасту капитан, временно командовавший батальоном, без всякого вступления сказал:

— Я только что получил приказ начать в полдень учения по боевой тревоге с занятием объекта. Нет, продолжительность учений не определена. Мне приказано: «Впредь до нового распоряжения». Очень оригинально! Тем не менее есть одна тревожная деталь: нам приказано действовать в максимально приближенной к боевой обстановке, оставить лошадей в лагере, увезти с собой кухни, снабдив их продовольствием согласно уставу, и т. д. Судя по всему, нелишне будет думать, что учения продлятся дольше, чем обычно.

Поскольку со всех сторон посыпались вопросы, командир добавил: — Вопросы мне задавать бесполезно. Я знаю не более того, что сообщил вам. Подождем прибытия нового командира. Да, он будет здесь сегодня вечером. Нет, я не знаю, кто это.

В спешке был поглощен дневной солдатский обед, и менее чем через полчаса батальон уже углубился в лес. Состояние духа его воинов было вполне в традициях французской армии, которая всегда ворчит, но шагает — этакая удивительная смесь хорошего настроения и «бузотерства», уверенности в себе и упования на Бога, метких суждений о скотстве своего ремесла и глупости начальства и плохо скрываемой гордости за приложенные усилия и исполненный долг.

Офицеры же демонстрировали перед солдатами невозмутимость либо веселость и не позволяли себе думать о горечи такого испытания и вслух сомневаться в его полезности, особенно в необходимости устраивать все это во второй половине дня в субботу. Ардан и сам пребывал в мрачном настроении. Перед этим он молча выслушал сетования окружавших его во главе ротной команды лейтенантов. В конечном счете он с ними был согласен.

— В самом деле, — сказал он, — если бы это была война. Тогда допустимо все что угодно, даже глупость. Но сейчас еще мирное время, а нам не дают хоть немного пожить по-человечески.

— По крайней мере ясно, — подал реплику Легэн, — что положение серьезнее, чем мы думаем, чем пишут об этом в газетах.

Все замолчали, задумались.

И действительно, даже официально подтверждалось, что дипломатическая атмосфера насыщена угрозами и готовыми разыграться бурями. В то время как, по последним данным, половина Австрии находилась в руках мятежников и сражения шли в предместьях Вены, фронт бывших союзников представал совершенно разобщенным и непрочным перед лицом грозной и таинственной, как сфинкс, Германии.

Италия все еще сражалась с кавалерией Святого Георгия в Абиссинии[32], а такие войны всегда бывают затяжными и кровопролитными. Победа лейбористов в Великобритании, не изменив ни на йоту имперскую политику страны, уменьшила надежды на ее твердую дипломатическую поддержку и автоматическое военное сотрудничество на континенте… Советы, пребывая то во власти панического ужаса перед военным поражением, то в надежде ускорить взаимоуничтожение так называемых капиталистических государств, кричали «караул!», хотя на них еще никто не нападал.

А Германия, наоборот, молчала. Даже Геббельс уже в течение недели не произнес ни одной речи. Ее пресса, явно выполняя указание блюсти осторожность, ограничивалась объективными сообщениями об австрийской гражданской войне. Жестокие полицейские меры, беспощадная цензура нависли над этой большой страной как непроницаемая маскировочная сеть. Однако в последовавших один за другим трех серьезных инцидентах на чешской границе пролилась кровь. Пражские газеты обвинили Германию в проведении мобилизации.

Невозмутимая французская пресса каждый день предрекала неизбежную победу австрийского правительства. Никто даже не пытался поднять по тревоге Лигу наций, ежегодное заседание которой должно было состояться через несколько дней при всеобщем безразличии.

Что это, беспечность? Или смирение перед неизбежной судьбой?

— В конце концов, — сказал Кунц, — мировой конфликт не вырастает вот так, за несколько дней, как сюрприз.

— Сюрприз лишь для вас и для меня, — возразил Ардан. — Думаете, в июле четырнадцатого мы знали, что будет война… А на этот раз, я уже говорил вам, все будет гораздо грубее, без объявления, можете мне поверить.

— Таким образом, то, что мы делаем, быть может, не так уж и бесполезно, — подал голос Легэн.

— Помолчи ты! — воскликнул Капель. — Я вот в спешке забыл зубную щетку. Вот это ужасно.

— Придется телеграфировать о вашей оплошности во все министерства иностранных дел, быть может, это заставит их повременить с принятием решения.

Они уже приближались к объекту. На фоне входа в главный туннель четко выделялся неподвижный приземистый силуэт. Передние шеренги первыми узнали своего прежнего командира — майора Малатра и автоматически, не дожидаясь команды офицеров, начали печатать шаг. Батальон перестроился в колонну и скрылся в чреве холма, держа на марше равнение на вновь вернувшегося командира. Тот был серьезен, даже важен. Он жестом подозвал к себе командиров рот и, когда скрылся последний человек, повернулся к ним и сказал:

— Подойдите ближе, я не собираюсь разглашать конфиденциальных и секретных сведений, но кое-что я вам должен сообщить. Германия скрытно проводит мобилизацию. Война возможна, если не вполне вероятна. То, что она начнется внезапным нападением, несомненно. То, что произойдет на нашем укрепленном участке границы, сомнительно, но возможно. Надо предвидеть все. С этого момента я снова беру на себя командование объектом. Немедленно приступайте к выполнению плана по его занятию под предлогом учебной тревоги. Доклад о выполнении на моем КП в восемнадцать часов. Благодарю вас.

Он отдал честь и ушел. И все.

Когда Ардан присоединился к своей четвертой роте, она уже сложила оружие и мешки с песком в ротонде Б. Кунц выстроил солдат по стойке «смирно». Капитан подошел к ним, улыбаясь но своему обыкновению: это было его отличительной чертой — он всегда улыбался на службе. Изменилось в его поведении сегодня лишь то, что он немного дольше обычного молча стоял под устремленными на него, застывшими взглядами трехсот пар глаз, что он гораздо внимательнее вгляделся в некоторых из них, прежде чем, удовлетворенно кивнув головой, скомандовать «вольно». Он заговорил в своей обычной манере:

— Да, тяжелая работа, парни, да еще увольнение сорвалось. Но это для нашей же пользы. Теперь, когда бетон просох, мы можем пожить несколько дней на нашем объекте, акклиматизироваться здесь, отработать мельчайшие детали службы и произвести последнюю «доводку», чтобы быть в полной готовности, когда мы придем сюда по-настоящему. Ведь в один из таких дней мы закроемся здесь, внутри, чтобы остановить немцев или умереть. Но мы остановим немцев. Впрочем, сегодня рано об этом говорить. Сегодня — за работу.

На лицах людей отражалось напряженное внимание. Когда Ардан умолк, рота, вместо того чтобы встрепенуться и загудеть, как обычно, чего-то выжидала, и молчание ее было многозначительным.

— Хм! — произнес Ардан. — Всем взводам — в распоряжение своих командиров!

Шум, поднявшийся в конце одной из шеренг, заставил его повысить голос. Там уже бушевал разозленный аджюдан:

— Флоре, четыре наряда, чтобы ты научился закрывать пасть, когда ее открывает… я хотел сказать — когда говорит капитан.

Ардан вздохнул. Он питал слабость к этому Флоре, имевшему решительно все недостатки: лодырь, бузотер, спорщик и нарушитель дисциплины. Но однажды, когда измученная за день рота брала приступом машину буфетчика и один только этот парень, сидя в кювете, делал вид, что его нисколько не мучит жажда, он понял истинную причину его постоянной озлобленности. Флоре был беден, несчастлив и крайне обидчив. А вот каким образом за несколько дней Ардану удалось, как он убедился, сделать из Флоре хорошего и преданного солдата — это уже другая история.

Во всяком случае, у него он ходил «по струнке». Ардан вздохнул и решил вмешаться:

— Если ты, Флоре, можешь добавить что-то умное, скажи это громко. Чтобы все мы попользовались, так будет честнее.

Послышались смешки. Здоровенный негр-аджюдан осекся и обиженно замолк.

— Ну? — настаивал Ардан.

— Я сказал… я сказал, что происходит что-то не совсем обычное и что если это война, то мы — мужчины, и не стоит от нас этого скрывать. И еще я сказал, что если это война, что ж! Я сказал, что мы им покажем, что такое смелые ребята.

Поднялся гул голосов. Активный борец-коммунист Флоре затеял провести патриотическую манифестацию, которую службист Ардан должен был пресечь.

— Хорошо, — оборвал он. — Но до этого еще не дошло. Когда это произойдет, я вам скажу. А пока повзводно шагом марш на свои посты!

Однако он был взволнован больше, чем хотел казаться.

Взвод Легэна уходил последним, и Ардан ненадолго задержал молодого офицера.

— Vox populi[33],— сказал он. — Какой безошибочный инстинкт! Не стоит зря стараться, их не изменить. Тем паче не отбить у них охоту понять, что происходит. Император, понимавший солдат лучше, чем кто бы то ни было, накануне сражения при Аустерлице подсаживался к ним у бивуачных костров и разъяснял свой план баталии. Теперь с ними уже никто так не разговаривает… А жаль! Однако он прав, этот Флоре, и если бы это зависело только от меня, я сказал бы им правду.

— Так это действительно серьезно, господин капитан?

— Я думаю, дело принимает плохой оборот. Сегодня вечером мы об этом поговорим.

В огромном подземном городе закипела упорядоченная, методичная, тщательно регламентированная работа, производимая без лишних усилий и ненужной спешки.

В ротонде, где они теперь все находились, Ардан, с головой ушел в выполнение своих прямых обязанностей и, слившись в одно целое с командой, начал жить жизнью форта.

У него из головы не выходило одно сравнение: объект весь в совокупности — это огромный военный завод, завод, в котором его этаж является лишь одним из цехов — современным, с усовершенствованными станками и механизмами, разделением труда, необычайно умным и гибким, способным обеспечить максимум отдачи при минимуме людей и затрат труда. Схема весьма проста: вокруг ротонды Б располагаются приводимые в действие капитаном рычаги управления частью общего целого, а в концах коридоров — то, ради чего все это существует, — машины, машины, чтобы стрелять по прямому приказу лейтенантов.

Этаж находился на уровне нескольких сот метров под землей, но здесь было светло, как днем. На КП уже наладили сеть радиотелеграфа, но аппараты молчали: телефонисты, проверив свои линии, ждали, сидя с наушниками на голове. Чуть дальше смены, которым предстояло заступать на пост только через восемь или шестнадцать часов, расположились на отдых в дортуарах. Истопники заполняли котлы центрального отопления и открывали радиаторы. Грузовики с опрокидывающимся кузовом опорожняли содержимое в угольный бункер. Маленький электропоезд не спеша отцепил и оставил на запасном пути галереи А две закрытые вагонетки, предназначенные для вывоза кухонных отбросов, и две плоские платформы, загруженные суточным запасом продовольствия для роты. Повара уже по-хозяйски распоряжались им, готовя ужин на огромных газовых плитах. Оружейный мастер проверял работу механизмов. Работающие по разнарядке бригады деловито брали на складе оружие, хрупкие детали и комплекты оборудования, которые монтируются лишь в последний момент, складывали все это на тележки, быстро и бесшумно скользившие по рельсам, и везли к казематам.

По приказу Ардана были включены сирены тревоги, они сипло завыли, но лишь на мгновение прервали работу. Получив сигнал, солдат повернул какую-то ручку, и по коридору пошла струя воздуха, плотная и ровная: это заработала компрессорная установка для подачи свежего воздуха, а главное — для вывода отравляющих газов противника.

В хозяйстве Ардана все шло хорошо, и он приступил к инспектированию хозяйства своих лейтенантов.

Отведенный каждому из них коридор кончался маленькой площадкой — уменьшенной копией ротонды А, общей для трех-четырех казематов, чистых и опрятных, как корабельные орудийные башни; через бойницы сюда проникал дневной свет. Дежурные расчеты, прильнув к оптическим приборам, через которые можно было обозревать всю равнину, опершись плечом о ствол орудия, торчащий между ящиками с боеприпасами, приступили там к своему требующему терпения ремеслу наблюдателей. Унтер-офицеры проверяли орудия, боеприпасы, механизмы, приборы. Стоило каждому из этих людей, получив приказ, выполнить несколько простых, хорошо заученных движений, и весь этот район в одну секунду мог превратиться в кромешный ад.

Ардан завершил обход на собственном наблюдательном пункте, на своем боевом посту, который он уже не покинет с самого первого момента страшной угрозы и где уже теперь, как на капитанском мостике, каждую ночь будет бодрствовать дежурный офицер.

Он настолько погрузился в атмосферу военных приготовлений, что чуть было не опоздал на доклад к майору Малатру. Вернувшись от него, он нашел своих офицеров в столовой. Они очень проголодались. Аппетит у них явно одержал верх над любопытством, и, едва дождавшись того, чтобы командир сел за стол, они буквально налетели на закуску. Какое-то время в зале стояла тишина, наконец Капель сказал:

— Вот теперь можно и поговорить. Вы узнали что-нибудь новенькое, господин капитан?

— Ну слава Богу, — ответил тот, — а то я уже думал, что вы только после бифштекса будете в состоянии интересоваться судьбами Европы, вашей страны и вашей собственной. Честное слово… как какие-то зверьки! Что-нибудь новенькое! Нет, вы просто великолепны! А ведь это, мои дорогие, просто-напросто война.

За прошедший день все уже успели привыкнуть к этой мысли. Поэтому новость была воспринята спокойно, без удивления и без эмоций.

— Строго говоря — почти война, — поправился Ардан, улыбаясь, — поскольку, согласно знаменитому выражению 1914 года, мобилизация — это еще не война. Совершенно очевидно, что немцы начали ее тайно, дня три или четыре назад, хотя они объявили Kriegsgefahrzustand только сегодня после полудня. Сосредоточение их сил, должно быть, порядком продвинулось. Следует подготовиться к контакту с их авангардом в самое ближайшее время. Ибо не забывайте, что со своими моторизованными соединениями они в первый день могут быть уже в Брюсселе, а на второй… я предпочитаю не думать об этом. Согласно предписанию, требуется хранить все в тайне от людей, пока не будет отдан приказ о мобилизации во Франции, который не заставит себя ждать.

— Как? — прошептал один из лейтенантов. — Они объявили Kriegsgefahrzustand?

— Да, — сказал Ардан.

Теперь он окончательно утвердился в своих подозрениях. Этот человек, который так настойчиво переспрашивал, как раз и был шпионом. Ведь именно начиная с Kriegsgefahrzustand он должен был каждую ночь ровно в час выходить на связь со своими немецкими шефами в пункте, расположенном где-то за пределами объекта.

Все четверо погрузились каждый в свои мысли. Когда Легэн прервал эту долгую паузу, он заговорил как будто против воли, словно что-то заставляло его, а наивная откровенность его слов всех поразила и тронула до глубины души.

— Надо признаться, я совсем не так представлял свое участие в войне. Когда я мальчишкой думал об этом, то представлял ее себе всегда как атаку, наступление с открытой грудью. Шанс остаться в живых на такой войне был мал, я знал это, но зато сколько славы! Я шел вперед, я видел врагов, которых бил, я имел под своим началом двадцать решительных парней — моих людей, мою ватагу. И если мне суждено было пасть на поле битвы, то я воображал себя обязательно у подножия дерева, лицом к солнцу и к противнику, обращенному в бегство. А теперь оказывается, что мы будем жить здесь как какие-то «технари», и если придется здесь околеть, krepieren, как говорят в Германии, то сдохнем, как крысы в норе.

— Это верно, — сказал Кунц. — Эпоха открытых и веселых войн давно прошла.

Прекратите! Вы — не какие-то «технари», — воскликнул Ардан с внезапной горячностью. — Как только будут заряжены винтовки, вы сразу поймете, что ваша техническая профессия — ничто, а ваша роль командира — все. Вспомните аксиому: «Надежность фортификаций зависит от крепости духа военачальника, ее защищающего». Нам дали замечательную технику. Но если мы будем всего лишь «технарями», о, тогда она нам не поможет. А вот если мы будем военачальниками, немцы никогда не пройдут… Здесь нужен непоколебимый моральный дух, каменная стойкость. Речь идет о том, чтобы глазом не моргнув вынести месяцы осады, даже если половина форта будет уничтожена. Наш авторитет, наше поведение, наша решимость должны быть таковы, чтобы все знали: роль «Старого Фрица» нельзя сбрасывать со счетов, пока остается в живых хотя бы один человек и хотя бы одна палка на расстоянии вытянутой руки от него. Он перевел дух и улыбнулся:

— Я, конечно, драматизирую и прошу прощения за это. Но если вы мечтали о подвигах в труднейших условиях, то нельзя сказать, что вам не повезло.

— Вот это верно сказано, господин капитан! — воскликнул Капель. — Хватит похоронных физиономий. Здесь, кстати, очень даже неплохо. Только если нам придется оставаться здесь очень долго, я чувствую, что скоро буду весьма озабочен… В конце концов, даже пещерный человек не жил без женщины. Двадцать веков цивилизации — чтобы докатиться до такого! Вам придется поручить мне организовать…

Предложение Капеля было подробно обсуждено со всех сторон.

— А пока, — сказал Кунц, как было бы хорошо время от времени выбраться наружу, подышать воздухом, поваляться на травке, под солнышком, выкурить сигаретку…

— Такой табачок дорого тебе обойдется. Уйди-ка с поста, и часовой прихлопнет тебя без предупреждения. Спасибо. Уж лучше я потерплю.

— А все же можно доставить себе такое удовольствие и гораздо дешевле ценой небольшого восхождения по вентиляционной трубе, — мечтательно сказал Кунц.

— Ты с ума сошел, — возразил Легэн, — это невозможно.

— Нет ничего проще. Ты знаешь, они были пробиты во время выемки грунта. И служили тогда еще и в качестве аварийного выхода для рабочих на случай обвала. Для этого в стенки были вмонтированы железные скобы. Эти трубы существуют до сих пор.

— Вот это новости! — воскликнул Ардан. — Я ни о чем подобном не слыхал. Почему их потом не засыпали?

— Потому что они абсолютно никому не мешают.

— Странно, я никогда не обращал внимания на них.

И тем не менее одна из них находится буквально у вас под носом. В глубине малой галереи, возле вашего наблюдательного пункта. У нас у каждого имеется по такой трубе — над площадкой перед казематами. Но вам не повезло, господин капитан. В то время как наши пожарные лестницы в трубах имеют высоту не более пятидесяти шестидесяти метров, ваша, находящаяся в тыловой части, — гораздо выше; счастье еще, что она кончается на уровне перевала, тем не менее ее высота — в пределах двухсот метров. Думаю, вам лучше воспользоваться одной из наших, если вы захотите, выражаясь фигурально, рвануть на волю.

Чтобы никаких штучек с этими трубами, — посоветовал Ардан. — И я не хочу, чтобы солдаты узнали об этом и начали прыгать там, как попугаи.

Будьте спокойны, сказал Легэн, — игра не стоит свеч.

Пробило без четверти восемь. Офицеры одновременно бросили взгляд на служебную доску, где был вывешен график дежурств:

1-2 сентября 193… года

8-10 ч. Л-т Легэн 10–12 ч. Л-т Кунц

0-2 ч. Л-т Капель 2–4 ч. К-н Ардан

Легэн не спеша отправился на командный наблюдательный пост, а его товарищи разошлись по офицерским помещениям — кроме Ардана, который велел поставить себе раскладушку на своем тыловом КП, чтобы находиться поближе к телефону.

Ардан без труда проснулся за несколько минут до полуночи. Первым делом он нажал на кнопку звонка будильника, заведенного на двенадцать ночи. Через оставленную открытой дверь, ведущую в залитое ярким светом помещение телефонной станции, он увидел внушающую спокойствие спину начальника почтового подразделения, его телохранителя; тот молча курил. Ардан встал, закрыл туда дверь, оделся и бесшумно снарядился в темноте. Потом открыл запертую на ключ дверь в коридор, петли которой были смазаны накануне. Оставив ее приоткрытой, он сел на табурет прямо напротив щели и, невидимый в темноте, стал терпеливо наблюдать. Он хорошо различал достаточно освещенный коридор, по которому обязательно должен был пройти каждый, кто направлялся с командного наблюдательного пункта или из офицерских помещений к ротонде.

Едва он устроился таким образом, послышались вкрадчивые шаги, заставившие его насторожиться. Из коридора, заслонив собою свет, человек вышел и открыто направился прямо к двери Ардана, который растерянно отступил в глубь комнаты. В створку двери постучали.

— Войдите, — рявкнул капитан, повернув выключатель.

В дверной проем просунулось черное улыбающееся лицо Пи-шона, помощника по кухне.

— Какого черта тебе здесь надо, Пишон?

— Я сварил кофе господину капитану; я подумал, ему, наверное, будет приятно выпить горяченького, когда он встанет.

— Но я заступаю на дежурство только в два часа. Почему ты явился в двенадцать?

У солдата на лице появилось хитровато-торжествующее выражение.

— Я спросил вашего денщика — моего соседа по койке. Он мне и сказал — завел, говорит, будильник ровно на двенадцать… Вот я и…

Это была правда. Ардан уже меньше надеялся на себя после событий накануне и решил, что не следует рассчитывать лишь на внутренний хронометр и на псевдоначальника почты, чтобы встать в нужное время. Он выругался.

Все словно сговорились против него. В этот самый момент ему отчетливо показалось, что в ротонду бесшумно проскользнул человек. Он кинулся к двери, но увидел только пустой экран тусклых стен. И ничего не услышал. В приступе ярости капитан накинулся на Пишона, добрейшего человека, который услужил ему, как медведь из басни. С трудом поборов в себе желание тряхнуть его как следует, он заорал:

— Я запрещаю тебе, слышишь, запрещаю беспокоить меня ночью!

Бац! Чашка выпала из задрожавших рук бедолаги и вдребезги разбилась о бетон.

Ардан взял себя в руки.

— Это очень любезно с твоей стороны, — уже миролюбиво сказал он. — Благодарю тебя за благие намерения. Но когда устав говорит — спат ь, все должны спать. Ты прекрасно понимаешь, что если каждый начнет здесь вставать и ложиться когда ему вздумается, то… это будет не форт, а гостиница. Иди ложись. Спасибо.

Солдат, немного успокоенный, ретировался. Ардан с минуту стоял в растерянности. Все его планы были разрушены. Он машинально взял кофейник, забытый Пишоном при бегстве, и выпил его содержимое, уже совсем перестав злиться. Напиток показался ему горьким в прямом и переносном смысле.

Потом Ардан зашел на центральную станцию, снял трубку и, услышав торопливое «да», объявил безразличным тоном: «Все идет хорошо».

Это означало: «Объект вышел из форта». Поскольку никакого другого сообщения, кроме этого, не было предусмотрено, ему, чтобы сообщить что-то дополнительно, пришлось говорить прямым текстом. Капитан пожал плечами и добавил: «По крайней мере, я так думаю. Но я не знаю, кто это и каким путем» …На другом конце провода назревал скандал, Ардан чертыхнулся и положил трубку.

Он пошел обратно на свой КП. На миг его внимание отвлек шум маленького электропоезда, к которому только что прицепили вагонетки с кухонными отбросами, чтобы он их вывез. Ардан понемногу свыкся со своей новой неудачей. «В конце концов, — подумал он, — моя роль здесь — лишь вспомогательная, главное то, что объявлена тревога. Кто? Я им это сказал, и они убедятся, что я прав. Где он вышел? Неважно. Они знают, где его надо ждать. Теперь дело за ними».

Он подошел к пирамиде из ящиков, которую под каким-то предлогом велел соорудить под самой вентиляционной трубой, находящейся возле его наблюдательного пункта, с вполне определенным намерением — присутствовать при ловле добычи. Но испорченное настроение перебило охотничий азарт. Предчувствие подсказывало ему, что в эту ночь ничего не произойдет.

Чтобы как-то убить время, он, под видом обхода, пошел на наблюдательный пункт немного поболтать с Капелем. В час ночи он уже окончательно потерял терпение и уже не пошел, а побежал к центральной телефонной станции.

— Алло? Ну как?

— Ты один?

— Да, с моим человеком.

— Никак. Он не пришел. Ты абсолютно уверен, что он ходил? Тебе не померещилось?

— Тебе самому мерещится.

— Значит, это произойдет завтра… О, Аллах! Постарайся, по крайней мере, точно узнать, кто это. Лишь бы он вернулся!

Эта обеспокоенность передалась и Ардану. Болея за успех дела, он решил покараулить, спрятавшись в темном грузоподъемнике. Он рисковал оказаться замеченным там, но ему хотелось убедиться в своих подозрениях, и он не мог найти лучшего места для наблюдения, чем это — в самом центре ротонды Б, откуда он мог охватить взглядом все галереи, расходившиеся в разные стороны.

В час сорок пять из глубины коридора выплыл смутный силуэт, похожий на Кунца. Он приближался быстро, бесшумно. Вот он вошел в зону, где уже преобладал рассеянный свет, и уже собирался выйти в ротонду, как вдруг его остановил шум маленького состава, который опять маневрировал в галерее. А человек прижался к стене, но его вытянутое настороженное лицо на несколько мгновений оказалось на свету. Да, это действительно был Кунц. Немного подождав, он двинулся дальше, пересек ротонду. Вид у него был измученный, он шагал, как автомат, низко опустив голову, как будто был чем-то очень расстроен.

Ардан дал ему возможность дойти до коридора спальных комнат. Он уже собирался вылезти из грузоподъемника, когда какой-то новый звук заставил его вернуться в укрытие. Он раздался слева от него, в коридоре А, как будто кто-то осторожно открывал тяжелую металлическую дверь и она глухо лязгнула на шарнирах. Несколько секунд спустя на фоне света обрисовался профиль Легэна, он прошел всего лишь в метре от Ардана. В руке он нес плащ, от которого шел тошнотворный запах, ударивший в нос капитану.

Час пятьдесят пять. Ардан вышел из укрытия, совершенно потрясенный. Он заглянул в большую галерею и увидел там две вагонетки для кухонных отбросов, которые только что опорожненными привез обратно электровоз. Крышка одной из них была открыта. Вот в этой вагонетке Легэн и путешествовал. Состав выходит за пределы объекта каждые сутки около полуночи и к двум часам возвращается обратно. Сойти с него на ходу, а также запрыгнуть когда он притормозит на крутом повороте при въезде в туннель, — пара пустяков.

Таким образом, Легэн выходил наружу и отсутствовал с четверти первого ночи до часу сорока.

А Кунц сдал дежурство в полночь. Он мог выйти наружу в это же время, через свою вентиляционную трубу.

Ардан схватился за голову. Снова он пришел на центральную станцию, тщательно запер дверь и поднял трубку телефона.

— Алло! Один и два выходили с двенадцати до двух часов ночи, но один — через трубу, другой воспользовался хозяйственным составом, вот так вот.

— Это забавно. Ты с ума сошел?

— Не думаю. Хотя я уже ни в чем не уверен. Почему же он не дошел до леса?

Пауза, потом голос ответил:

Он, должно быть, определял себе маршрут. А мог и заблудиться. Снаружи темно, хоть глаз выколи. Главное, что он не сбежал. Можно вздохнуть с облегчением. Я был почти уверен, что мы его больше не увидим.

— А я — нет. Он не такой человек, чтобы не выполнить предписания. Но я, признаться, чуть ли не сожалею об этом. Нервы у меня… на пределе. Таким напряженным был прошедший день, а завтра предстоит новый…

Чтобы как следует подготовиться к этому дню, Ардан и заступил на дежурство с двух до четырех часов.

Глава V Охота на человека

А весь день он самым бессовестным образом проспал в каком-то закутке на одном из верхних этажей под видом присутствия на собраниях и совещаниях у майора Малатра. Его офицеры, впрочем, с головой ушли в различные хлопоты по обустройству и встретились с ним только за ужином. Ардан был очень оживлен, делился с ними планом издания «Газеты термитов» и остроумно комментировал скудные, наигранно бодрые новости, которые передавал единственный официальный канал радиотелеграфа.

Он уже был совершенно уверен в себе и прекрасно собой владел, когда ровно в одиннадцать тридцать занял место на своем наблюдательном посту в грузоподъемнике.

В ту ночь график дежурств был такой:

8-10 часов — капитан Ардан

10-12 часов — лейтенант Легэн

0-2 часа — лейтенант Кунц

2-4 часа — лейтенант Капель.

В пять минут первого мимо него бегом пробежал Легэн. Он был в своем загаженном плаще. Почти тотчас клацнула крышка вагонетки.

Затем в ротонде появился хмурый и озабоченный Капель. Он, поколебавшись какое-то мгновение, быстрым шагом направился в свою галерею.

Ардан вышел из укрытия. Опрокидывающиеся вагонетки с пищевыми отходами роты только что были сцеплены в составчик. Капитан, бесшумно ступая на своих каучуковых подошвах, с каким-то злорадным удовольствием коснулся рукой вагонетки, пока платформы, дребезжа, не тронулись с места. От своего мальчишеского озорства Ардан пришел в превосходное настроение. Он даже чуть было не замурлыкал что-то себе под нос, когда, соблюдая все меры предосторожности, двинулся по следам Капеля.

Он остановился на приличном расстоянии от ротонды, на которую выходили объекты лейтенанта. Укрывшись в темноте, он с удивлением пронаблюдал все маневры своего подчиненного. Тот достал из кладовой старую телескопическую радиоантенну, к которой быстро что-то приладил. У него получилось нечто похожее на вилы, небрежно обмотанные бечевкой. Капель нацепил на них крюк с толстой веревкой, завязанной узлами, сунул всю эту конструкцию в вентиляционную трубу и начал шарить там на ощупь. Наконец зацепился за скобу. Бросив антенну в кладовку, Капель взялся за свисавшую веревку с узлами и, сделав несколько сильных перехватов руками, исчез в проеме, не забыв поднять веревку и обмотать ее вокруг первой перекладины.

Ардан достал трубку, набил ее и с наслаждением закурил. Дело было «в шляпе». Ведь на самом деле немцы еще не объявили Kriegsgefahrzustand, но очевидно, что шпион поверил в это. Если он явится на свидание в час ночи, он встретит там не шефа, перебравшегося из Германии, а переодетого Веннара. Даже если он туда не явится, Ардан теперь знает о нем достаточно, чтобы утром сорвать с него маску. Может быть, следовало бы теперь отказаться от большого риска? Не разыгрывать мизансцену, которая могла закончиться дракой с кровопролитием? Ардан взвесил все «за» и «против». И решил все-таки дать подготовленной ловушке сработать. Если кого здесь и убьют, так только самого шпиона, который будет застигнут врасплох, один против десяти готовых к встрече молодцов. Зато, если он будет взят живым, он не сможет ничего отрицать. Труп или живой, взятый на месте преступления, — только в этих случаях дело будет закончено. Иначе… придется снова отчитываться перед вышестоящим начальством, недоверчивым по самой своей природе.

Преисполнившись рвения, Ардан вернулся к своему наблюдательному пункту, запрыгнув на заготовленную груду ящиков, схватился за первую скобу лестницы, влез на нее, упруго подтянувшись на руках, и начал восхождение. Взбирался он долго-долго. Перекладины находились довольно далеко одна от другой. Каждая требовала от него усилий, незначительных вначале и все более тяжелых потом. Он переоценил свои возможности, ведь он был ослаблен многодневной бессонницей, переживаниями и усталостью. Этот штурм в темноте был похож на галлюцинацию: невозможно было понять, продвигается ли он, будет ли он у цели. Скоро он потерял ощущение времени, при мысли, что это никогда не кончится, он упал духом, а при мысли, что, как в кошмарном сне, выход станет сужаться, содрогнулся. Внезапно страх, как бы одна из перекладин не выпала, парализовал ноги, и ему даже пришлось остановиться на какое-то время и прислониться к противоположной стене. И вот тут у него закружилась голова и все кругом завертелось. Началось с того, что стена под тяжестью его тела слегка осела и подалась назад. И ему стало казаться, что вся труба тоже начала раскачиваться, а потом кружиться то в одну, то в другую сторону с бешеной скоростью. Он почувствовал себя так, будто им выстрелили из пушки.

Ардан чуть было не сдался. Сила воли его куда-то испарилась, и он, повинуясь лишь инстинкту самосохранения, еще крепче вцепился в свой насест. Понемногу к нему вернулось ощущение вертикали.

Мысль о том, что другие благополучно здесь пробирались, привела его в чувство. Еще какое-то время он перебарывал себя. Стал считать перекладины и попробовал прикинуть пройденное расстояние, это позволило ему отвлечься на бессмысленные, казалось бы, подсчеты и добиться некоторого прогресса. Тем не менее он уже снова собирался отказаться от своей затеи и спуститься обратно, когда, в последний раз отчаянно взглянув наверх, обнаружил впереди на темном фоне звездное конфетти неба. Через несколько минут он уже вытянулся во всю длину на более или менее твердой почве.

Ардан вновь открыл глаза только тогда, когда ему перестало казаться, что он кружится и раскачивается, и когда биение сердца стало нормальным. Ночь была светлая и ясная. Ардан спрятался за куст и попытался сориентироваться. Он находился метрах в десяти от того места, где идущая с юга дорога пересекла небольшое ущелье между двумя пиками «Старого Фрица». Видно было, как бледноватая дорога петляет по спускающимся склонам холма и ниже, к северу, теряется в долине — на полигоне объекта. Край его угадывался по более темной бахроме леса, обозначавшей границу между ним и небом.

Как раз в то место, где невидимая для Ардана дорога входила в лес, каждую ночь ровно в час, если позволят обстоятельства, шпион должен являться на доклад к своим хозяевам.

Капитан посмотрел на часы. Этот человек, должно быть, уже направился к назначенному месту встречи. По-видимому, раньше чем через четверть часа здесь ничего не произойдет.

Ардан вытянулся на спине и стал ждать. Эскадрилья тяжелых бомбардировщиков, летящая в боевом порядке, пересекла небо в восточном направлении. Летели они довольно низко. Грозный гул моторов, работающих на полных оборотах, заполонил, «окутал» всю землю. «Они неплохо вписываются в ночной пейзаж», — подумал капитан, отвлекшись на них и залюбовавшись миганием их бортовых огней, похожих на падающие звезды.

Именно в этот момент он, должно быть, и пропустил человека, прошедшего по дороге метрах в десяти от него. В самом деле, когда без пяти минут час он возобновил наблюдение, он очень отчетливо, всего в ста — ста пятидесяти метрах к северу, увидел темную, неясную фигуру, бежавшую к лесу. А следом, продвигаясь вперед быстрыми перебежками от куста к кусту, как прерывистая и фантастическая, но неотделимая тень, скользила по пятам другая человеческая фигура.

Этими двумя людьми, единственными, кто мог разгуливать в такой час по наружным склонам объекта, были Легэн и Капель. Первый, выбравшись наружу через большие ворота в трех километрах к югу отсюда, мог пройти только по дороге. Второй вылез через трубу в нескольких сотнях метров севернее ущелья. Но Ардану со своего места невозможно было определить, кто кого преследует.

Решающая партия разворачивалась, таким образом, в непредвиденных и опасных условиях. Возник риск, что ловушка будет раскрыта или не сработает. Мрачное беспокойство овладело капитаном. «Дурак!.. — сказал он. — Только бы, Боже правый, он все не испортил!»

В детективной литературе часто встречается ситуация, когда один человек идет по следам другого ночью через пустынное поле. Но Ардан по своему опыту знал, что цивилизованные люди уже неспособны на такие трудные игры. Либо охотник чересчур боится выдать свое присутствие и, маскируясь, теряет след, либо его увлекает излишняя горячность, и он скоро выдает себя. В данном случае именно этого, второго варианта и следовало опасаться. А результатом могло стать новое ненужное кровопролитие.

Однако ничего нельзя было поделать. Оба человека уже исчезали в темной зоне, где очертания дороги, постепенно расплываясь, терялись совсем.

Точно в пункте 47–72 директивного плана района, при пересечении дороги с опушкой леса, застыв, не производя ни звука, за стволом ближайшей толстой ели, сдерживая дрожь нетерпения, пронизывающую все его тело, ждал Веннар. Взглянув на часы, он вздохнул. Час ночи. И все еще никого.

Вдруг легкий порыв юго-западного ветра донес до него неясный и едва различимый звук, слившийся с шелестом листвы. Воздух задрожал, затрепетал на какое-то мгновение, и снова воцарилось спокойствие. Больше ничего. Прошло полминуты. Веннар разочарованно встряхнулся и только тогда уловил, уже не сомневаясь в себе, все более четкий звук торопливых приближающихся шагов. Он, не таясь, вышел из своего укрытия. При свете луны четко обозначился его квадратный и мощный силуэт, свисающий складками просторный военный плащ делал его похожим на часового.

На твердой дороге поступь замедлилась в нерешительности, потом возобновилась снова, став более осторожной, затем замерла окончательно.

Веннар, до этого стоявший затаив дыхание, не торопясь, отчетливо просвистел первые такты «Хорста Весселя»[34]. Пришедший вышел из-за прикрытия кустов, двинулся было вперед, но опять настороженно остановился метрах в пятнадцати от опушки леса. Последовало несколько секунд тишины и напряженного ожидания, пока шпион не подхватил гитлеровский гимн с того места, на котором он был прерван, но его неровный, сбивчивый свист быстро замолк.

Веннар, весьма осторожно приблизившись, произнес:

— Nun, was los?[35]

На его плоской фуражке блеснула кокарда.

Тогда человек, пришедший со стороны форта, звонко щелкнул каблуками и с большим вздохом облегчения сказал бесцветным голосом:

— Endlich. Gott sei dank! Das könnte nicht weiter dauern. Oberleutnant Kuhnecke. Zum Befehl[36].

И тут Веннар допустил роковую оплошность. Будучи уже не в состоянии управлять своими до предела натянутыми нервами и притворяться, чтобы выиграть еще несколько метров, остававшихся до шпиона, который уже шел к нему в руки, он вдруг крикнул: «Ко мне!», подзывая свою команду, а сам с голыми руками кинулся на врага, желая взять его живым. На какой-то миг он сковал его волю, глядя ему прямо в глаза, и, свирепо крикнув, со всего размаху ударил его кулаком в лицо. Защитный рефлекс вывел человека из оцепенения: в этой первой встрече, где все зависело от долей секунды и от миллиметров, шанс был на его стороне. Из его разбитой брови брызнула кровь, но он ухитрился мощным ударом дубинки по ногам повалить комиссара.

Бежать он решил в северном направлении; внезапно перед ним, менее чем в двадцати метрах, появились два человека, стремительно приближавшиеся к нему по дороге. Тогда он отпрыгнул в сторону, чтобы обогнуть их: опушка огласилась пистолетными выстрелами. Какое-то время он бежал параллельно частоколу деревьев: каждый раз, когда он сворачивал, стремясь укрыться в лесу, новые выстрелы выгоняли его на гибельную для него дорогу.

Тогда он почувствовал, что это конец, что с опустошенным, подавленным мозгом он теперь всего лишь загнанное животное, обреченное действовать лишь рефлекторно, возможно, даже менее осмысленно, чем пули, которые посылают загонщики.

Сделав круг, он устремился обратно к дороге — своему отправному пункту. Из-за куста метрах в двадцати сзади на него прыгнул человек, который только что следовал за ним по пятам, и схватил его, однако град пуль заставил его прижаться к земле. Когда он снова поднялся, беглец, который даже не пригнулся, уже перепрыгнул через него и снова бежал сломя голову по дороге. Оставив за спиной угрожавшую ему опасность, выстрелы, он кинулся к… объекту.

Вдруг два треугольных луча ослепительного света накрыли долину: то были находившиеся на обоих пиках «Старого Фрица» два огромных ночных боевых прожектора, весьма кстати зажженные по чьей-то инициативе.

Ослепленный Ардан часто заморгал глазами. Он так и остался на своем наблюдательном посту, пригвожденный к месту отчаянием и ощущением собственного бессилия. Когда у его ног осветилась долина, ему пришлось снова оглядеться вокруг, как будто он только что явился сюда. Сначала он увидел лишь большую нежно-зеленую скатерть тонкого, нереального, как в сновидениях, цвета, напоминающего цвет искусственно освещенных газонов. Белая ослепительная лента дороги делила этот феерический ковер надвое. Виден был рельеф леса. Но зато по резкому контрасту даже подходы к объекту были теперь погружены в непроницаемую, глубокую темноту. За пределами пучков света капитан ничего не видел. Даже лежащие внизу в 400–500 метрах передние пологие скаты объекта были скрыты от его взора.

В освещенной зоне что-то дрогнуло и переместилось.

Это отчаянно бежавший по дороге человек приближался к неосвещенному месту. Другой, почти догнав его, отстал.

«Только бы никто не начал стрелять», — вслух подумал Ардан. И тут же раздалась резкая, лихорадочная, бешеная очередь ручного пулемета, за ней последовали другие. В продолжение нескольких секунд недра холма выплевывали на равнину свой огонь. Наконец яркая ракета со свистом поднялась высоко в небо, и медленно и плавно вниз пошел мертвенно-бледный сигнал «прекратить огонь». Все умолкло. Ардан с облегчением вздохнул.

Человек, который был впереди, продолжал бежать, не останавливаясь. Вот он исчез в темноте, окутавшей передний скат форта. Его неутомимый преследователь, когда кончилась стрельба, поднялся с земли, но теперь он уже безнадежно отстал. Больше нигде ничто не двигалось.

Ардан вынул пистолет и стал ждать. Теперь только слух мог сослужить ему службу; он даже закрыл глаза, чтобы лучше слышать.

Беглец приближался к нему. Когда их отделяло уже менее пятидесяти метров, он споткнулся, упал и тут же, выругавшись, поднялся. Капитан пополз в его сторону. Но противник стал двигаться то в одном, то в другом направлении, казалось, он что-то лихорадочно искал и топтался при этом так шумно, будто кабан продирается сквозь кустарник. Ардан изо всех сил старался его не потерять. Внезапно в этих беспорядочных хождениях туда и обратно он увидел его совсем близко, на расстоянии каких-нибудь пятнадцати метров. Он поднял револьвер… Однако его охватили сомнения. Он уже готов был окликнуть его по имени, чтобы наверняка узнать, кто находится перед ним, когда тот вдруг исчез, будто провалился сквозь землю. Капитан кинулся вперед и остановился на краю вентиляционной трубы, которую беглец наконец-то нашел. На глубине нескольких метров внизу он услышал его прерывистое дыхание, уловил ухом, как скользят по металлическим скобам его подошвы. Его первым побуждением было тоже начать спускаться, но он передумал. Если это не шпион, то с какой стати? Если же это он, то он будет стрелять не задумываясь, поскольку для него здесь все враги, а промахнуться в этой узкой горловине, которую человеческое тело заполняет полностью, невозможно.

Ардан отправился на поиски своей трубы. Нашел он ее достаточно быстро. Когда он спускался туда, то услышал, как подбежал первый из группы преследователей беглеца.

Он тяжело приземлился, не нанеся себе, однако, увечья, в самую середину своей груды из ящиков и бросился в ротонду. Аджюдан-шеф Марнье уже построил там его роту с оружием в положении «к ноге». С видом человека, уже отчаявшегося что-либо понять, он коротко доложил:

— Лейтенант Кунц принял командование на себя. Он отдал распоряжение ждать здесь. Он запретил занимать боевые посты; это он остановил огонь дежурных команд из казематов.

— Это хорошо. Где сейчас лейтенант?

— На наблюдательном пункте.

Пусть все возвращаются в дортуары, кроме вас и десяти добровольцев, нужных для одного, довольно трудного, дела.

Добровольцев оказалось гораздо больше, но Ардан произвел строгий отбор. Обступившей его команде он сказал:

— Мы должны задержать человека, который убил вашего командира. Он где-то здесь, в форте. Вооружен и очень опасен. Тем не менее вы будете стрелять только по моей команде. А я буду стрелять первым, — добавил он зло… — Я уже сыт всем этим по горло.

Он обошел ротонду в нерешительности, не зная, через которую из дальних вентиляционных труб мог спуститься этот человек.

И тут в коридоре Капеля послышались торопливые шаги. Оттуда вышли унтер-офицер и три солдата. Ардан кинулся им навстречу.

— Старший сержант Арле, командир каземата Б12, господин капитан.

Человек, переводя дыхание, сделал паузу.

— Черт во… Что дальше? — закричал капитан.

— Только что в мою орудийную башню ворвались лейтенант Капель и лейтенант Легэн. Лейтенант Капель крикнул мне: «Всем выйти…»

— Быстро!

— Да, «Всем выйти быстро!» Мы вышли, и… я ничего не понял, я выполнил приказ.

— Ведите меня, — сказал Ардан.

На одном повороте галереи они вышли на маленькую площадку.

— Дверь слева, в конце малого коридора, — сказал унтер-офицер.

Ардан подбежал к толстой стальной двери. Подергал огромный запор. Тщетно. Невольно выругался, хотя ругательства, как всегда, не могли помочь делу. Рукоятью револьвера стал громко стучать в дверь. Дверца окошечка скользнула, образовав узкую щель.

— Сдавайтесь! — крикнул Ардан.

— Убирайтесь! — ответил сдавленный голос.

— Это глупо, у вас нет выхода.

— Stimmt[37]. Но, господин капитан и дорогой коллега, именно по этой причине, как вы понимаете, я намерен сам решать, когда пробьет мой час.

— Отойти назад! — крикнул Ардан своим людям.

Он наугад, с расстояния нескольких сантиметров, разрядил свой револьвер в щель, одновременно зажав коленом ствол пулемета внутренней обороны, торчащий из двери.

Тем не менее пулемет ответил. Но ствол его был заблокирован, и очередь брызнула в пустой угол площадки.

Люди Ардана укрылись за первым поворотом коридора. Окошко затворилось.

Человек за дверью остался невредим. Ардан оказался прикованным к своему месту. Стоило ему сделать малейшее движение и ослабить нажим на ствол пулемета, противник получал возможность простреливать все пространство. Ардан чувствовал, как пулемет, дергаясь от резких рывков с той стороны, больно давит на его колено.

Он измерил глазом расстояние, отделявшее его от неуязвимого для пуль пространства галереи, от безопасности. Никак невозможно. Тот, другой, десять раз успеет подстрелить его.

Смирившись, Ардан стал ждать, устремив взгляд на окошко, держа револьвер наготове. Время от времени он нажимал на ствол, тот сопротивлялся: человек не выпускал оружия из рук.

В коридоре послышался ободряющий голос майора Малатра:

— Держитесь! Как вы думаете, он может меня услышать?

— Нет, конечно, пока окошко остается закрыто.

— Хорошо. Отвлеките его. Прикуйте его внимание к дверному пулемету. А я пока закрою внешние пулеметы бронемашинами и выкурю его газом, через бойницы.

— Но как же второй, господин майор?

— Лишь слезоточивым.

Прошли двадцать минут томительного ожидания, секунда за секундой. Из-под двери пошла сильная струя холодного воздуха. Ардан ощутил это сквозь одежду.

— Ради Бога прекратите! — крикнул он. — Он включил свою компрессорную установку, она автономна. Газ здесь не поможет.

За этим снова последовало трехэтажное выражение.

Все же Ардан нашел выход, применив уже использованный прием:

— Заблокируйте этот пулемет и закройте окошко — все равно чем. Тогда можно будет взяться за запор с помощью автогена.

Задача была не из легких. Пришлось пригнать маленький танк, который вразвалку, не спеша прошествовал по галерее, почти не оставляя зазоров. Задевая стены, он с трудом развернулся на небольшой площадке, приблизился задним ходом к двери и остановился в двух метрах от нее. Офицер — командир танка высунулся из люка.

— Я боюсь, не раздавить бы вас, господин капитан, — сказал он Ардану.

— Пятьтесь назад сантиметр за сантиметром. Когда коснетесь дула пулемета, я крикну. Вы затормозите, а я вылезу отсюда.

— Да поможет Бог!

Какое-то время Ардан не видел перед собой ничего, кроме двух громадных грозных стальных гусениц, несущих прямо на него страшный бронированный корпус, этот всеуничтожающий каток. Осталось чуть более метра. В образовавшуюся камеру уже почти не проникал свет, а одна ее стена, тяжелая, сплошная, бесжалостная, продолжала со скрежетом надвигаться. Ардан схватился за ствол пулемета и направил его так, чтобы он торчал из двери перпендикулярно, выигрывая таким образом несколько сантиметров. На том конце он почувствовал напряженные усилия, противник оказывал ему сопротивление. Внезапно его охватила слабость. Прижавшись спиной к двери, Ардан инстинктивно вытянул вперед ставшие беспомощными руки, которые обожгло холодом надвигавшейся стали. Он громко закричал.

Страшный грохот, сильный удар по колену. Танк, как карандаш, сломал ствол пулемета, и он, сбив Ардана с ног, швырнул его вперед на корпус машины. Потеряв сознание, он начал сползать вниз, но масса танка приблизилась к двери настолько, что помешала ему соскользнуть на землю.

— Ардан, боже ты мой! Ардан, боже ты мой!

Он очнулся сам, но пребывал, как в тумане. Первой его мыслью было, что у него сломаны ноги. Ну-ка посмотрим. Желая проверить, он выпрямился. И закачался, но уже только из-за боязни снова упасть.

— Ардан, боже ты мой!

Командир танка, высунувшись из нижнего люка башни, открывшегося в черную узкую яму, ничего другого не мог вымолвить от отчаяния и страха.

— Все в порядке.

— Вы меня напугали, господин капитан. Я уже целую минуту зову вас, а вы не отвечаете.

— Как, скажите, пожалуйста, вы могли бы меня услышать, если орете, как глухой. Из отличной стали сделана ваша машина, она, пожалуй, понадежней, чем голова ее командира.

— Пулеметный ствол раздавлен. Но я не решаюсь тронуть танк с места.

— Да, остерегайтесь делать это. Газовая трубка у пулемета сломана, из него уже нельзя стрелять очередями. Но не исключено, что он еще может плеваться одиночными выстрелами. Действуйте автогеном оттуда, откуда стоите.

— Вы можете выбраться?

— Это невозможно. Загнан, как мышь, в угол. Тем хуже для меня.

— Не валяйте дурака, — закричал Малатр, который только что присоединился к командиру танка. Вы можете влезть в танк через нижний люк и выйти, как мы, через люк водителя.

— Дело в том, господин майор, что мне по праву следует войти туда первым. Это дело — мое.

— Если это «ваше дело», то мы здесь все находимся в «моем форте». Здесь командую я. Вылезайте. Башня танка закрывает окошко, вы ничем не рискуете.

Ардан собрался было подчиниться. Но тут он нашел убедительный аргумент:

— А если как раз в тот момент, когда я буду перебираться в машину, он откроет дверь и выстрелит мне в спину?

И снова раздалось крепкое словцо, повторенное эхом коридоров.

Принесли автоген, и через люк башни, прямо над плечом Ардана, принялись резать запор. Через четверть часа он поддался.

Глава VI Успех

Ардан с револьвером в руке ворвался в каземат, следом вошли Малатр, командир танка и аджюдан-шеф.

Между широко расставленных ног Капеля, который стоял повернувшись спиной к двери, прямо на бетонном полу была видна разможженная голова Легэна. Больше за склоненной фигурой Капеля ничего не было видно. Он выпрямился и, чуть покачиваясь, как будто испытывал головокружение, повернулся к вошедшим. На его лице застыло выражение ужаса и недоумения. Он сделал шаг в сторону, чтобы опереться о стену, и теперь все увидели труп Легэна, сжимавшего в правой руке автоматический пистолет.

— Кончено, — сказал Капель. — Кончено.

— Да, — сказал Малатр, — кончено, кончено, мерзавец. Мог бы и не вкладывать оружие ему в руку. Неужели ты рассчитываешь отделаться пятью годами?[38]

Он угрожающе двинулся на Капеля.

— Стоп, — сказал Ардан. — Вы ошибаетесь, господин майор. Расправу над собой совершил преступник.

— Как? — воскликнул Малатр.

К Капелю вернулось самообладание.

— Его фамилия Кюнеке, — сказал он, — он обер-лейтенант рейхсвера. По крайней мере, так он сам только что сказал мне. Наверняка это правда. И это все объясняет.

— Однако скажите, что здесь делаете вы?

Они следили за ним — Кунц и он, — вмешался Ардан. — С какого момента? Вот это и я сам хотел бы узнать. Они расскажут нам об этом позднее. Что произошло здесь с тех пор, как вы вошли с ним сюда? Почему вы выгнали отсюда людей?

— Я считал его лишь виновным в убийстве майора. Но никогда не подозревал, что он — не французский офицер. Я хотел арестовать его, но… только не в присутствии младших по званию.

— И что дальше?

— Он оглушил меня ударом дубинки. Когда через несколько минут я пришел в себя, он стоял здесь, посреди комнаты, и пристально смотрел на меня. То, что он сказал мне, я запомню надолго: «Я рад, что не убил вас, Капель. Несколько лет назад, когда я только овладевал своей профессией, я уже тогда знал, что буду рад, отправившись в это большое плавание, померяться силами с французским офицером. Один на один, вы понимаете? И потом, я жил вместе с вами. Такое не забывается. Вы замечательный парень, вы мне гораздо ближе, чем многие мерзавцы из своих.

Скажите им, что я убил господина майора д'Эспинака лишь потому, что этого потребовало выполнение моей миссии, и что я бесконечно сожалею об этом. Здесь на столе я оставляю для г-на капитана Ардана вот это письмо, которое очень прошу его отправить в Германию. Прощай, старина». И, улыбнувшись, он пустил себе пулю в лоб. Я кинулся к нему, чтобы выхватить оружие. Но упал вместе с ним. Вот и все.

Ардан подошел к столу и взял конверт. Он не был запечатан. «Благородно», — сказал капитан. Заклеил конверт и, не взглянув на адрес, положил его в карман.

— Снаружи потери есть? — спросил он Малатра.

— К счастью, ни одного убитого.

— А Веннар?

— Ему повезло, как всегда.

У капитана вырвался вздох облегчения. Два человека положили тело на носилки. Ардан наклонился, закрыл мертвому глаза. Когда выпрямился, сказал тихим голосом:

По правде говоря, теперь, когда все кончено, надо отдать ему должное. Это был настоящий мужчина и офицер.

И он совсем просто, чисто по-французски, без напускной торжественности, на мгновение застыл в стойке «смирно» и отдал честь.

Все последовали его примеру.

Эпилог

Пренебрегая лифтом, Ардан взлетел вверх по лестнице, перескакивая через несколько ступенек сразу. Ему не пришлось звонить в дверь. Женевьева Левель уже улыбалась ему с порога.

— Слава Богу, — сказала она. — Все кончено.

— Дорогой дружочек, вы меня оскорбляете. Разве вы сомневались в этом?

— Я читала ваши донесения. Вы были не слишком многословны. Даже патрон жаловался на это.

— Это была моя ему месть. Помню его нотацию: «Я знакомлюсь лишь с отчетами, содержащими результаты». В таком случае достаточно просто сообщить: «Готово».

— Ну, быстро рассказывайте.

Ардан вытянулся в кресле и притворно зевнул.

— Это будет долго и скучно, — сказал он. — Но вы ведь женщина, так что вы все равно найдете способ выведать у меня все, что вас интересует.

Так вот. Теперь мы знаем, что произошло с Эспинаком, из тех листков его дневника, найденных у этого немца.

В день принятия им командования на «Старом Фрице» ему бросается в глаза лицо Легэна, оно будит в нем смутные воспоминания, вызывает недоверие, настороженность и ощущение опасности. Но он не может вспомнить «о месте и обстоятельствах встречи» с ним. В продолжение нескольких дней он борется со своей мнительностью, уверяет себя, что это какое-то случайное сходство, упрекает себя в профессиональной деградации. Тем не менее, чтобы понаблюдать за этим человеком, он приближает его к себе, сделав вторым адъютантом.

Чудесной ночью после вечеринки у него в доме он идет пройтись по лесу. На обратном пути он проходит через сад. Огибает угол виллы и как раз в тот момент, когда входит в зону света, почти натыкается на Легэна — тот был в спортивной куртке, с платком на шее и в фуражке. Секундный шок. Он сразу узнает этого человека.

Четыре или пять лет назад он видел его лишь какую-то долю секунды, но именно при таких же обстоятельствах, в такой же обстановке, в такой же одежде. Эспинак вылезал через подвальное окошко погребка так называемого частного отеля в пригороде Висбадена — одной из резиденций германской разведслужбы. И в саду он нос к носу столкнулся с тем, кто выдавал себя, как он узнал позднее, за сына хозяина дома, приехавшего к отцу на несколько дней каникул. Эспинаку удалось тогда ударить первым и скрыться.

Эта новая встреча была более мирной. Но у Эспинака возникло ощущение, что тот его тоже узнал. Причина, которой Легэн объяснил свое присутствие здесь в этот час и в этом одеянии, была явно надуманной. Но майор притворился, что удовлетворен объяснением. Он вернулся к себе, поразмыслил, занеся свои соображения в дневник, и составил рапорт своему шефу, в котором испрашивал у него совета и распоряжений, а также предупреждал о возможном нападении на него. Обо всем этом нам рассказал дневник.

А остальное легко восстановить. Рано утром в своем кабинете, где хранились официальные штампы, Эспинак написал на конверте адрес, вложил туда рапорт, запечатал пакет и лично отдал его начальнику почтового подразделения. Вероятно, его обеспокоило то, что Легэн под каким-то предлогом задерживается в лагере после его отъезда, но он не смог найти достаточного основания, чтобы этому помешать. Начальник почты, страшно боявшийся увольнения и потому упорно лгавший, в конце концов признался, что, сам не зная как, утерял письмо. Таким образом, им завладел Легэн. Отныне шпион был обречен.

— И как он только не сбежал сразу после этого!

— Чувство долга. Преданность своему делу. В этот момент он, должно быть, и решил убить майора. В его руках был единственный уличавший его документ, но передышка была короткой — только до возвращения батальона в лагерь. У него был всего день, чтобы покончить с Эспинаком, и никакого четкого плана. И он сломя голову бросается на риск, и на какой риск!

К самому убийству не стоит возвращаться. Веннар точно определил его характер, сказав, что «это гениальное использование непредвиденных обстоятельств, это мгновенное, рефлекторное осуществление действия, это отчаянная попытка человека, подведенного к крушению всех своих планов». Если бы этот тупица Финуа не спутал все карты…

— Но как вы сами убедились в том, кто именно является убийцей?

— О! Без каких-то гениальных прозрений. Только благодаря терпению. Я перечитал все протоколы следствия.

И нашел там следующее: после обнаружения тел понадобилось четверть часа, чтобы был устранен обрыв электрического провода и на первом этаже зажегся свет. За этот же промежуток времени то же самое было сделано на втором этаже. Кто мог побывать на втором?

— Как все просто!

— Ваша правда. Однако, несмотря на всю простоту, следствие не смогло этого установить. Да и вообще, вся важность этого факта стала очевидной лишь на другой день, когда Веннар доказал, что преступление было совершено на втором этаже. Нашему другу достаточно было просмотреть протоколы предыдущего дня.

Финуа попытался «восстановить, как было использовано каждым время после преступления», впрочем, с единственной целью — «установить, где они могли спрятать оружие». Чтобы выведать это, он допросил Брюшо, Кунца и Капеля, но «без всякой методики, грубо, будучи в состоянии раздражительности и гнева». Отчаявшись, он заключил, «что невозможно узнать до мельчайших подробностей их передвижения и что они могли пойти куда угодно». Вот почему, когда пришла очередь Легэна, комиссар без всяких вступлений сразу напустился на него. Тот с завидным присутствием духа воспользовался этим и заставил Финуа окончательно потерять самообладание: он заговорил с комиссаром холодно и высокомерно, превратив допрос в ожесточенную перепалку. Ему даже удалось заставить Финуа выгнать себя вон — таким образом, то, что он один покидал первый этаж под предлогом сопровождения трупов, не было зафиксировано. Собственно говоря, он даже не был допрошен. Кстати, Финуа, вместо того чтобы проводить расследование, только и делал, что обвинял. Убежденность в виновности Брюшо ослепила его. Он стремился это доказать. И работал только в этом направлении.

Такова была картина расследования в первый день. Но это теперь она представляется нам ясной. А тогда Веннар, прочитав сухие, краткие протоколы, не смог ее постичь. Он вынужден был принять заключение, в котором черным по белому было написано: «После преступления четверо подозреваемых могли оказаться всюду». Однако ему удалось отделаться от Финуа и, воспользовавшись отсутствием в лагере офицеров, произвести там обыски.

В тот день он, конечно, добыл кое-какие вещественные доказательства. Но арест Брюшо лишил его всякой возможности действовать, фактически вывел его из игры. Он вернулся в Париж.

— А, теперь я вспоминаю. Именно в тот вечер, когда мы впятером пили в саду кофе — вечер, столь похожий на другие, — когда беседа зашла о происшествии, Капель сообщил вам, что Легэн сопровождал тела на третий этаж, а значит, мог успеть починить провод на втором.

— Да, я тогда чуть не закричал от радости. Две недели я ждал этого. Только Легэн поднимался на второй этаж. Таким образом, он и был убийцей.

Есть одна забавная деталь. Я только вчера, когда все дело было уже кончено, узнал, что загадка могла быть разрешена в десять минут. Унтер-офицер моей теперь уже бывшей роты рассказал мне такую историю: он соединяет оборванный провод на первом этаже. Кричит, чтобы дали ток. Безрезультатно. Он думает, плохо соединил. Ток отключают. Он переделывает все снова, и минуту спустя свет вспыхивает. Конечно же, дорогой дружочек, он и в первый раз все сделал как надо, это слишком простая работа, чтобы она могла не получиться. Но Легэн на втором этаже соединил обрыв на несколько секунд позднее. При этом вполне можно было установить, что Кунц в этот самый момент отдавал распоряжения, чтобы «чем-нибудь занять людей», тогда как Брюшо вместе с Капелем выходил из своего кабинета.

— А Анну будут еще тревожить?

— Надеюсь, нет. Она, конечно, служила почтовым ящиком для Легэна, но лишь из страха за родителей. Она боялась, что они подвергнутся пыткам, хотела уберечь их от ужасов концентрационного лагеря. Угрожая расправиться с ними, Легэн и принудил ее составить и отправить судебному следователю анонимное письмо, в котором сообщалось, что Брюшо прячет автомат, послуживший орудием убийства; разумеется, убийца сам спрятал его в гараже. Несчастная женщина! Ей пришлось потерять сразу и любовь, и семью, и честное имя. Патрон проникся к ней жалостью и постарается ее спасти. Кстати, переехав в Мец, она наотрез отказалась продолжать сотрудничать с Легэном. Потому-то они и послали в Париж Чежедию ей на замену. Вот через эту женщину, введенную в игру, мы и накрыли всю сеть.

— Значит, Кунц невольно служил связным агентом между ней и Легэном.

— Да, конечно. Легэн и познакомил его с ней. Этот простачок передавал своему товарищу от танцовщицы то какой-нибудь подарок, то книгу. Именно через книгу до него дошла инструкция, оригинал которой мы сфотографировали в Германии.

— А в какой момент вы начали подозревать Легэна еще и в том, что он шпион?

— Я подозревал это всегда, даже раньше, чем понял, что он — убийца.

Когда в ночь после преступления Легэн обыскивал виллу Эспинака, он допустил одну большую неосторожность. Он переборщил, когда решил не уносить дневник майора с собой, а лишь вырвать из него уличавшие его страницы, при этом оставив те, из которых можно было заключить, что Брюшо имел какие-то основания ненавидеть Эспинака. В лихорадочной спешке он просмотрел только начала абзацев. Я же прочел все от начала до конца. И нашел там такую запись, сделанную в день приезда майора: «Одно из этих лиц, однако, подозрительно. Это меня угнетает. Уже видел. Где?» А несколько дней спустя: «Реорганизация управления с целью его упрощения. Кроме того, выяснить, почему этот парень кажется мне странно подозрительным. Быть может, я идиот. Не отравлен ли я этим чертовым ремеслом?»

Итак, Эспинак берет к себе Легэна вторым помощником. И не для того, чтобы он «нацарапал ему несколько лишних бумажек», а чтобы он был «организатором праздников», хотя с этой целью Капель справился бы гораздо лучше.

Второе предположение более веское: Веннар утверждал, что утром в день своей смерти майор отправил секретное письмо, которое пропало. А из всех подозреваемых нами лиц возможность завладеть им имел один Легэн.

Всего этого было еще недостаточно, чтобы вынести человеку приговор. Меня ошарашивало, просто убивало то, что я не мог найти убедительную причину, заставившую парня заниматься таким гнусным ремеслом. Да-да, вы сами не верили в такую возможность, когда, помните, говорили: «Они все трое безумно симпатичны», когда невольно сравнивали их с тем, кого все мы обожали, и находили, что Легэн наделен «не только характером, но и благородством».

Решительный шаг вперед был сделан именно в тот день, когда я понял, когда почувствовал, что он мог заниматься этим лишь при одном условии: этот малый надел «маску не на свою личностную сущность, не на свой характер, а просто-напросто на свое гражданское состояние» то есть что он немец.

И сразу целый ряд фактов подкрепил мое предположение.

Как же так? Парнишка, который был «юнгой с тринадцати до семнадцати лет», и только в восемнадцать начал понемногу учиться, в результате чего поступил в Сен-Мексанское училище, предстает перед нами во всех рапортах как очень образованный, эрудированный человек. Еще Веннар отметил, что он «сложная натура», «филолог, интересуется историей дипломатии, прикладными науками, греческой философией». Деликатно ухаживая за вами, он цитирует не Виктора Гюго, конечно же нет, а прелестного Лафорга, самого тонкого и гордого из поэтов. Но это еще куда ни шло. В тот вечер после вашего отъезда он чуть не продекламировал нам от начала до конца «Буколики» Вергилия, да Капель остановил его. Это уже не шло ни в какие ворота. Ведь знать латынь — это большая роскошь! Согласитесь, я уже мог больше не сомневаться.

Остальное уже неинтересно. О том, как я подставил себя под удар, чтобы заставить его сбросить маску, и том, как, воспользовавшись дипломатической напряженностью и полной оторванностью нашего захолустья от внешнего мира, мы немного поиграли в войну, чтобы вынудить его выдать себя, вы уже знаете.

Однако Кунц и Капель чуть было все не испортили. В ночь, когда Легэн попытался меня убить, они не могли заснуть. Мои выстрелы заставили их вскочить, убедиться в том, что его нет, потом поймать его на лжи, когда речь зашла о проведенной ночи. То, что произошло накануне вечером, заставило их призадуматься. Они стали следить за ним, за каждым его шагом.

— Но как он сумел добыть себе этот новый гражданский статус?

Ардан улыбнулся:

— Дорогой дружочек, вы хотите от меня слишком многого. Вам так сложно рассказывать детективные истории, вы любопытны, как ребенок, и непременно хотите знать абсолютно все. Закончим ли мы когда-нибудь, если станем дотошно копаться во всех деталях? Ну ладно, не сердитесь! Если серьезно, то настоящий Легэн погиб в море. А его документы оказались в руках у немецкого матроса. Вот и все.

Примечания

1

Чин во французской армии, соответствует нашему званию «старшина».

(обратно)

2

Соответствует нашему званию «прапорщик».

(обратно)

3

Абд-эль-Керим (1882–1963) — вождь восстания рифских племен Марокко и глава Рифской республики.

(обратно)

4

Военная разведка во французской армии.

(обратно)

5

Французский художник, родился в Париже в 1894 г. Автор политических карикатур.

(обратно)

6

Барвинок — вечнозеленое травянистое растение с голубоватыми цветками.

(обратно)

7

«Воинской рукой» (лат.), то есть применяя силу, насильственно.

(обратно)

8

Самсонов А. В. (1859–1914) — командующий 2-й армией, потерпевшей поражение от немцев в сражении при Танненберге во время Восточно-Прусской операции в первой мировой войне, предположительно покончивший с собой.

(обратно)

9

Небольшой прибор, производящий звуки, аналогичные тем, что производят радиотелеграфные аппараты; используется для обучения восприятию на слух азбуки Морзе.

(обратно)

10

Здесь: безоговорочного (лат.).

(обратно)

11

Правильным человеком (англ.).

(обратно)

12

Главное полицейское управление в министерстве внутренних дел Франции, куда входит и внутренняя контрразведка.

(обратно)

13

Дело Ставиского — дело о финансовых махинациях, вызвавшее в 1933–1934 гг. большой резонанс во Франции.

(обратно)

14

Поровну, в равной степени (лат.).

(обратно)

15

С. Р. — сокращено от Служба Разведки. Военный орган, занимающийся разведкой.

(обратно)

16

Здесь: «к нему» (лат.).

(обратно)

17

Жюль Лафорг (1860–1887) французский утонченный поэт-импрессионист, автор изысканных стихов («Жалобы») и сказок в прозе.

(обратно)

18

Жеребцами (лат.).

(обратно)

19

Большая центральная улица Берлина.

(обратно)

20

Линейка с диоптрами, применяемая в качестве визирного устройства при топографической съемке.

(обратно)

21

«Герман и Доротея» (1787) поэма Иоганна Вольфганга Гёте, в которой автор противопоставляет историческому подвигу революционного народа Франции патриархальную идиллию немецкого захолустья.

(обратно)

22

Веймарская республика общепринятое наименование буржуазно-демократической республики, существовавшей в Германии со времени принятия Веймарской конституции 1919 г. до установления в 1933 г. фашистской диктатуры.

(обратно)

23

Априорно, предварительно (лат.).

(обратно)

24

Мата Хари (1876–1917) — голландская танцовщица, во время первой мировой войны выступавшая в Европе с индийскими и гавайскими танцами. Обвиненная в шпионаже в пользу Германии, была расстреляна.

(обратно)

25

Система условных обозначений.

(обратно)

26

Шифр агента.

(обратно)

27

С 1880 г. штурм Бастилии в Париже 14 июля 1789 г. восставшим народом, явившийся началом Великой французской революции, отмечается как национальный праздник Франции.

(обратно)

28

Форэн Жан-Луи (1852–1931) — французский художник, автор многих сатирических рисунков и гравюр.

(обратно)

29

Кунц декламирует стихи из «Буколик» латинского поэта Вергилия, написанных в 42–39 гг. до н. э. и воспевающих сельскую пастушескую идиллию.

(обратно)

30

П.-Л. Курье — французский писатель (1772–1825), автор политических памфлетов и «Писем из Франции и Италии».

(обратно)

31

Тем более, и подавно (лат.).

(обратно)

32

В результате итало-эфиопской (Абиссинской) войны 1935-1936 гг. Эфиопия была захвачена Италией.

(обратно)

33

Глас народа (лат.).

(обратно)

34

Гитлеровская песня.

(обратно)

35

Ну, как? (Нем., разг.).

(обратно)

36

Наконец-то, хвала господу! Так больше уже не могло продолжаться. Я лейтенант Кюнеке. К вашим услугам (нем.).

(обратно)

37

Верно (нем.).

(обратно)

38

Максимальный срок за шпионаж во Франции в то время.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ I Преступление в форте «Голова Старого Фрица»

  Глава I Торжественное построение

  Глава II Праздник

  Глава III Убийство

  Глава IV Расследование

  Глава V Контррасследование

  Глава VI Топтание на месте

  Глава VII Арест

ЧАСТЬ II Шпион в крепости

  Глава I Вечер, похожий на другие

  Глава II Ячейки сети

  Глава III Ночь, не похожая на другие

  Глава IV Ночь в форте

  Глава V Охота на человека

  Глава VI Успех

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg