«На критических углах»

На критических углах (fb2) - На критических углах 1348K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктор Семенович Михайлов

I КРИПТОГРАММА

До приема очередной метеосводки оставалось четыре минуты. Перед радистом лежал чистый бланк кольцевой карты погоды. Каждые два часа нечетного времени на такую карту наносились условные знаки облачности, направления и скорости ветра, атмосферных давлений и температуры воздуха.

Радист медленно повернул верньер, и волосок на шкале подошел к цифре 10, сводка передавалась на частоте 10 300 килогерц.

За окном стаяла непроглядная тьма. Обитые войлоком двери не пропускали посторонних шумов, и только по-комариному тонко звенел выпрямитель. Надев наушники в неуклюжих чехлах из резиновой губки, радист осторожно повернул верньер плавной настройки. Вдруг он услышал незнакомые сигналы, передаваемые азбукой Морзе. Точки и тире очень высокого и сильного тона, точно иголки, вонзались в уши. Он перевернул исписанный лист тетради и начал принимать передачу.

Метеосводки передавались группами цифр в пять знаков каждая, неизвестная станция передавала непрерывно одну цифру за другой, но в очень замедленном темпе.

Привыкнув к приему метеосводок, передаваемых механическим путем, когда приходится записывать до ста двадцати знаков в минуту, эту передачу радист принимал легко.

Ровно в три часа тридцать минут неизвестный передатчик замолчал, и почти на той же волне, чуть довернув верньер, радист услышал начало передачи Главного управления гидрометеорологических станций. Привычно определяя местонахождение индексов, радист быстро наносил условные знаки в квадраты кольцевой карты.

За соседним столом дежурный офицер анализировал предыдущую сводку. Под рукой лейтенанта на карте погоды возникали желтые пятна туманов, зеленые кружки осадков и красные знаки грозовых фронтов. От точек наименьшего давления — циклонов и высокого давления — антициклонов, словно рыбьи всплески на спокойной воде, разбегались в сторону волнистые круги.

Закончив прием метеосводок, радист доложил дежурному офицеру о записанной им передаче закрытого кода.

В тот же день начальник метеорологической службы сообщил об этом подполковнику Жилину и передал запись, сделанную радистом.

Жилин пытался дешифровать перехваченную криптограмму, но несколько часов кропотливого и упорного труда не дали никаких результатов. Позвонив замполиту Комову, подполковник вышел из отдела и углубился в лес.

Жилин был человек на вид лет пятидесяти, коренастый, широкоплечий, с гладко выбритой головой, светло-карими, немного широко поставленными глазами, смотрящими пытливо и в то же время весело из-под тяжелых набухших век и кустистых бровей. Темная, чуть тронутая сединой щеточка усов скрывала мягкую линию его рта.

Подполковник шел по лесу, и под его грузным шагом громко хрустел валежник. Узкая тропинка вела мимо базового склада. Сторожевые собаки, не узнав его, гремя цепями, бросились с лаем навстречу.

Подполковник свернул в сторону, вышел к неглубокому овражку, присел на траву, снял фуражку, вытер вспотевший лоб и прислушался.

Ничто не нарушало привычных лесных шумов: лениво перекликаясь, воронье выклевывало недозревшую бузину, мерно шелестела листва.

Подполковник откинулся на спину. Перед ним сквозь густые кроны деревьев голубели клочки неба, исчерченные инверсионным следом самолета. Летный день кончился, в штабе подводили итоги. Он знал, что Комов скоро освободится и придет сюда, к «балочке», как они называли этот глухой лесной овражек, пахнущий прелой листвой бузины, мятой и тонким ароматом донника.

«Что это — мистификация? Глупая шутка начинающего радиста-любителя? Нет! — отвергнув эту мысль, думал Жилин. — Передатчик работал в необычное для любителя время, да и зачем любителю прибегать к закрытому коду! Здесь что-то другое…»

Сдвинув на глаза козырек фуражки и подложив под голову руку, подполковник, лежа на траве, курил и думал. Когда аккуратно выкопанная им ямка оказалась, точно заседательская пепельница, полна окурков, Жилин услышал быстрые шаги Комова и, поднявшись, сказал:

— В это время дня, Анатолий Сергеевич, у меня в отделе нечем дышать, домик каркасный, крытый шифером, на самом солнцепеке…

Комов понимающе взглянул на подполковника и, улыбаясь, заметил:

— Василий Михайлович, не оправдывайтесь. Раз назначили свидание в «балочке», стало быть, не хотели, чтобы меня видели около особого отдела. Что случилось?

— По чести сказать, верно, не хотел, — сознался Жилин. — Быть может, это мелочь, хотя… В нашем деле мелочей не бывает. Считаю своим долгом, Анатолий Сергеевич, поставить вас в известность: этой ночью дежурным радистом метеостанции была перехвачена телеграмма, переданная закрытым кодом на частоте около десяти тысяч трехсот килогерц.

— Как-то я увидел под микроскопом каплю речной воды. В этой капле были сотни тысяч живых организмов. Мне представляется, что эфир насыщен так же, как капля воды. Почему вас заинтересовала именно эта, случайная телеграмма? — спросил Комов.

— По замедленному темпу сигналов можно предположить, что передача велась вручную, а сильный фон передававшей станции свидетельствует о том, что передатчик где-то здесь, поблизости от нас. Вот и подумайте — станция ведет передачу глубокой ночью, позывные и ключ кода нам не известны, на учете ДОСААФ в этом районе радиолюбителей нет.

Они опустились на траву. Комов взял предложенную ему папиросу, закурил и выжидающе посмотрел на подполковника.

— Конечно, вы, Анатолий Сергеевич, уверены в том, что криптограмма все-таки дешифрована, и я ознакомлю вас с ее содержанием! — усмехнулся Жилин. — В том-то и беда, что ключ кода неизвестен, это вызывает чувство тревоги, с которым я никак не могу сладить…

— Понимаю. Что вы думаете делать? — спросил Комов.

— В семь часов из командировки вернется капитан Данченко. Думаю направить его с криптограммой в округ, а пока что установим постоянное наблюдение за эфиром, быть может, удастся запеленговать неизвестный передатчик.

Комов внимательно посмотрел на собеседника. По тому как Жилин мял в беспокойных пальцах погасшую папиросу, Комов понял, что подполковник взволнован, напряжен и настойчиво ищет решения этой сложной задачи.

Неожиданно план изменился — подполковника Жилина вызвали в округ на оперативное совещание.

Во втором часу ночи сто шестьдесят километров, отделяющие гарнизонный городок от областного центра, остались позади. Притормозив машину у шлагбаума, подполковник пропустил скорый поезд Москва — Ленинград, въехал в город и, минуя центральную улицу, свернул на Красноармейскую. У подъезда окружного Дома офицеров среди многочисленных «побед», «эмок» и «москвичей» он с трудом нашел место для своего «газика», выключил зажигание и, размяв затекшие руки и ноги, поднялся по лестнице в общежитие. Не спалось, но усталость взяла свое — под утро он задремал.

До совещания Жилин успел побывать в отделе и отдать криптограмму для дешифровки.

На совещании первый доклад был посвящен оперативному розыску некоего Ползунова Григория Николаевича. Можно было предположить, что Ползунов переброшен через границу для получения разведывательных данных о советской военной авиации. Об этом свидетельствовали точно установленные факты.

Темной сентябрьской ночью два нарушителя перешли государственную границу Советского Союза. Пытаясь скрыться в пойменных зарослях камыша, они были обнаружены пограничниками и оказали ожесточенное сопротивление. Один из нарушителей, впоследствии оказавшийся Зарубиным Владимиром Иннокентьевичем, был тяжело ранен, другому удалось скрыться.

Придя в сознание, Зарубин дал показания:

«…Вместе со мной перешел границу агентурный номер семьдесят три… Накануне переброски, в маленьком баварском городке, в припадке пьяной откровенности, семьдесят третий сообщил мне свое настоящее имя… Ползунов Григорий Николаевич, инженер, специалист по авиационным моторам…»

Этим показания нарушителя исчерпывались. Зарубин вновь впал в беспамятство и, не приходя в сознание, скончался.

Показания Зарубина были скупы, но все же удалось установить, что Ползунов Григорий Николаевич, 1914 года рождения, уроженец села Казина Днепропетровской области, неженатый, инженер Н-ского авиационного завода, по одним сведениям, погиб при исполнении служебного долга в октябре 1942 года, а по другим, более поздним, оказался в числе так называемых «перемещенных лиц» в Западной Германии.

В июне сорок второго года инженер Ползунов в числе небольшой группы специалистов был командирован за границу для приемки авиационной техники, полученной по ленд-лизу. Возвращался Ползунов большим морским караваном, идущим под охраной английских военных судов. Южнее острова Медвежий в Баренцевом море караван застал шторм. Пользуясь благоприятной обстановкой, противник атаковал караван судов и торпедировал транспорт «Блэкпул», на котором находился Ползунов. Корабль затонул, а Ползунова и инженера-электрика Костырева подобрала немецкая подводная лодка.

Впоследствии Костырев рассказал, что гитлеровцы всеми силами пытались склонить их обоих к измене Родине. Высадив с подводной лодки у Варнемюнде, их перевезли в Росток, здесь специально прибывший представитель АБВЕРа штурмбанфюрер Гэццке вел их допрос. Гэццке пытался сломить их упорство, не стесняясь в средствах, применяя пытки и издевательства. Затем их перевезли в Нейстрелиц, и Костырев больше никогда не встречался с Ползуновым. В сорок пятом году Костырев вернулся на Родину.

Ни в концентрационных лагерях, ни в списках «перемещенных лиц» фамилия Ползунова не значилась. Были все основания считать, что он погиб в одном из гитлеровских лагерей смерти в вдруг… Ползунов появился вновь, но не как желанный сын Родины, истосковавшийся по родной стороне, а как враг, ночью, тайно, с оружием в руках.

В отделе кадров завода, где до сорок второго года работал инженер, никаких фотографий Ползунова не сохранилось.

Описание внешности Ползунова, сделанное инженером Костыревым, носило общий характер: «… роста среднего, волосы темные, густые». Со времени последней встречи Костырева и Ползунова в Нейстрелице прошло четырнадцать лет; разумеется, внешность Ползунова изменилась, и эти скудные сведения ничем не могли помочь в оперативном розыске.

II МАЙОР КОМОВ

Среди ночи Комов проснулся от тупой ноющей боли за ухом. Точно в четыре надрывно затрещал будильник. Превозмогая боль, Комов встал, налил из термоса горячей воды, побрился, оделся, решительно шагнул к двери, но приступ новой нестерпимой боли заставил его вернуться и лечь в постель.

Врач, подполковник медицинской службы Вартанян, сделав запись в амбулаторном журнале, постучал мундштуком папиросы о коробку, закурил и, не глядя на Комова, с напускной? плохо дающейся ему строгостью, сказал:

— Тепло. Еще раз тепло! Увижу вас, товарищ майор, на старте — отправлю в лазарет! Ночи прохладные, ветер. Денька три посидите дома, грейте ухо и читайте юмористические рассказы.

Легко сказать «сиди дома и читай юмористические рассказы»! Приехала инспекторская комиссия. Ночью предстояли полеты в сложных метеорологических условиях. Полк жил напряженной жизнью, а Комов, замполит полка, должен сидеть дома с грелкой!

Весь день Комов никуда не выходил. Проведать его приходило так много людей, что, устав от посетителей, он заперся, лег в постель, накрыл больное ухо шерстяным шарфом и не заметил как уснул.

Комов проснулся, когда в прямоугольнике окна уже потемнело небо и на горизонте вспыхнули первые звезды. Услышав, как, заурчав, отошел на аэродром автобус, Комов оделся и направился в штаб.

В штабе было тихо и безлюдно. В нише у полкового знамени стоял часовой. Ответив на приветствие дежурного, Комов прошел к себе в кабинет, небольшую, скромно обставленную комнату, включил свет и позвонил на старт. В ответ на вопрос замполита о погоде дежурный офицер сказал:

— Дымка, товарищ майор. Да вот руководитель полетов разговаривает с разведчиком погоды, послушайте сами! — Дежурный поднес трубку телефона к приоткрытой двери, и Комов услышал гортанно звучащий в динамике голос разведчика и приглушенный микрофоном басок подполковника Ожогина:

— «Кама» двадцать три! Как слышите?

— Слышу хорошо! Видимость один — два километра. Сильная дымка… — Комов узнал голос командира второй эскадрильи майора Толчина.

— Ваша высота? — спросил руководитель полетов.

— Девять тысяч.

— Понял вас. Идите выше!

— Понял. Иду выше!..

— Слышали, товарищ майор? — спросил дежурный.

— Ясно, — ответил Комов и положил трубку.

Метеорологические условия полета были не из легких. Летчикам, что называется, повезло. Полет в плотной дымке требовал большого напряжения сил и высокого класса пилотажа.

Комов вспомнил свои ощущения: летишь в дымке — видимости никакой! Где горизонт — черт его знает! Кажется тебе, что скользишь на крыло, выровнял самолет — и вовсе будто летишь вверх ногами. Одна надежда на приборы. Словом, лучше сплошная облачность, чем этот чисто-синий обманчивый омут неба.

Комов взял плановую таблицу полетов полка и по «Курсу боевой подготовки» занялся изучением характера предстоящих полетов. Прошло много времени. Услышав где-то высоко над головой звенящий шелест самолета, он не выдержал и поднялся на третий этаж в парткабинет. Отсюда весь аэродром был виден как на ладони.

Перед ним открылась знакомая картина: взлетно-посадочная полоса в строгих огоньках ограждений, посадочное «Т» у старта, красный сигнал над стартово-командным пунктом, впереди угадывалась тренога оптического прибора, позади — передвижные радиостанции, словно большие черные жуки с усами-антеннами, и куполообразные силуэты прожекторов. Вот вспыхнул зеленый сигнал прожекторной группы. Комов увидел на горизонте, пока еще едва заметные, бортовые огни самолета. Слепящий свет прожектора лег серебристыми клиньями на посадочную полосу.

Взглянув на часы, по плановой таблице полетов Комов безошибочно определил: «Старший лейтенант Астахов!» — и невольно посмотрел вниз, направо от шоссе, где в домике, крытом шифером, с флажком над входом, размещалась гарнизонная библиотека.

Библиотека работала до восемнадцати часов, но, несмотря на поздний час, одно окно домика было освещено. Леночка Устинова с нетерпением — Комов это знал — ждала окончания полетов.

Эта девушка всегда вызывала у Комова хорошее, теплое чувство и, думая о ней, он невольно мысленно возвращался к себе самому, к своей неустроенной, неладно сложившейся жизни. В сорок первом году Комов со второго курса Политехнического института ушел добровольцем в армию и попросился в летную школу. Окончил Борисоглебское училище имени Валерия Чкалова, но боевых вылетов на долю Комова досталось мало: когда он прибыл в полк, наши войска уже форсировали Неман и выходили в предполье Восточной Пруссии. Он был ранен, снова вернулся в свой полк и на параде Победы он, Комов, четко прошел над Красной площадью, сохраняя свое место в воздушном строю.

Будущее казалось безоблачно-ясным: учеба, совершенствование, освоение новой, сложной техники. Но однажды…

Предстояли ночные полеты с наведением на цель в сложных условиях. Накануне Комов простудился. Ложное самолюбие не позволило ему на предполетном осмотре сказать врачу о своем нездоровье, казалось, насморк — несерьезная причина для того, чтобы отказаться от полетов. В воздухе, на высоте восьми тысяч метров, при крутом выходе из пикирования, Комов на мгновение ослеп и почувствовал острую боль в ухе. Состояние это длилось несколько секунд. Увидев уходящую цель, он использовал дополнительную мощность двигателя, нагнал «противника», прицелился и нажал кнопку управления фотопулемета, затем снизился до двух тысяч метров, запросил разрешение на посадку, точно спланировал и отлично посадил самолет. Это был его последний вылет: не выдержав перенапряжения, лопнула барабанная перепонка левого уха.

Человек — существо земное. Может жить человек и без крыльев. Но, если стал человек крылатым, если познал он радость свободного полета, уже нельзя отнять у него крылья. Крылатый человек, лишенный голубых просторов, — точно подбитая птица. Летчик, «списанный» на землю, стремится уйти подальше от авиации, чтобы не бередить незаживающую рану, не множить тоску свою по полету.

Сначала Комов твердо решил демобилизоваться и уйти на «гражданку», но Комов был не только летчиком, он был коммунистом, он знал, что успех летчика в воздухе готовится на земле. После «комиссии» Анатолий Комов попросился в свою часть, командование дивизии поддержало его, и майор Комов был назначен заместителем командира полка по политической части…

Проследив за взлетом самолета, Комов еще раз позвонил на старт и спустился вниз, к себе в кабинет. В комнате пахло табаком. Не зажигая свет, он широко распахнул окно.

— Можно к вам, товарищ майор? — услышал Комов и по голосу узнал техник-лейтенанта Родина. В минувшую войну с Михаилом Родиным, тогда еще старшим сержантом, они воевали вместе. Родин был подвижный, общительный человек с загорелым, скуластым лицом и по-юношески чистыми голубыми глазами. Была у него и одна слабость — любил Родин покушать. Летчики да техники — народ на язык острый — звали его так: «Кого бы покушать». Родин на свое прозвище откликался, не обижаясь, и добродушно говорил: «Во-во, кого бы покушать?» — обычно извлекая из кармана комбинезона полукружье завернутой колбасы. Отрезав перочинным ножом солидный кус, он отправлял его в рот и, жмурясь от удовольствия, приговаривал: «Много ли человеку надо — поел, как вол, и сыт до обеда!»

Родин вошел в кабинет, поздоровался, справился о здоровье Комова, получив разрешение, закурил и неожиданно сказал:

— Вы, товарищ майор, бывали за границей, людей повидали всяких…

— Ну? — выжидательно произнес Комов, понимая, что лейтенант, как всегда, при «подходе к цели» делает «большой разворот».

— Вот, скажем, иностранец — он курево по-нашему нипочем курить не станет, — продолжал Родин. — Иностранец пачку возьмет, щелкнет по донышку, губами сигарету вытащит — он это с большим форсом сделает — и закурит так, как ни один русский человек никогда не закурит.

— Подмечено верно, но пока не пойму к чему это…

— Я вам, товарищ майор, все расскажу по порядку. Сегодня — это было в полдень — сдал я самолет капитану Панину, он вырулил на старт и взлетел. Солнце печет, штиль, рулежная полоса нагрелась, аж через сапог жжет. «Ну, — думаю, — у меня впереди минут тридцать времени, пойду в холодок». Я повернулся и пошел к сараю, там тень, лег на траву, лежу. Вдруг слышу кто-то идет, подошел, присел на корточки, огляделся — меня в траве не видать ему, — достал пачку сигарет и вот таким манером, точно так, как я вам рассказывал, закурил… — Родин замолчал и выжидательно посмотрел на майора.

— Кто же это был? — спросил Комов и посмотрел в окно.

Большой темношерстный пес Чингис, лежащий у штакетника, насторожился и злобно зарычал.

— Чингис, спокойно! — крикнул Комов.

Приветливо вильнув хвостом, пес покружился на месте, устраиваясь поудобнее, и улегся под окном.

— Так кто же это был? — еще раз спросил Комов.

— Наш техник-лейтенант, парень ясный как стеклышко! Что бы это, товарищ майор, значило?

— Бывает, простой парень по имени Иван и по батьке Иванович, а ничего русского не признает и всякой иностранщине в пояс кланяется.

— Своего царя в голове нет — подзанял чужого, — согласился Родин, но все-таки спросил: — Стало быть, это факт мелкий?

— Думаю, да. Кто же это?

— Вот присмотрюсь к этому парню лучше, тогда скажу, а то еще засмеете, скажете — блохоискательством занимается лейтенант Родин. — И, помолчав, добавил: — А все-таки, товарищ майор, печенкой чувствую, здесь что-то не так. Я этого парня не первый день знаю. На людях он человек как человек, а тут видит, что за ним никто не наблюдает, и прорвался. Разрешите идти? — спросил он и, пожимая Комову руку, сказал: — Не болейте, Анатолий Сергеевич!

Проводив лейтенанта до дверей кабинета, Комов закрыл за ним дверь и подумал о том, что надо о подозрении Родина поговорить с подполковником Жилиным, как только он вернется из округа.

В тот вечер Комов долго сидел у открытого окна. В библиотеке горел свет. Леночка часто выходила на крыльцо и, вглядываясь в потемневшее небо, прислушивалась к реву идущих на посадку и взлетающих самолетов. Комов видел мягкий профиль ее лица, большую копну рыжих волос, схваченных узкой лентой, вспомнил ее зеленоватые глаза, кипенно-белую кожу лица, такую, какая почему-то бывает только у рыжих женщин.

Медленно, не торопясь, на дорожке, ведущей к штабу, появился Чингис. Он сел, повернул морду в одну, в другую сторону, прислушался и замер в ожидании. Со старта шел автобус. Когда автобус остановился против калитки и летчики, разгрузив парашюты, понесли их в штаб, Комов услышал:

— Леша, захвати мой зонтик! — сказал старший лейтенант Астахов и, поставив на скамейку ногу, стал суконкой протирать запыленные сапоги.

— Привык ты, Генка, к наемной рабочей силе, — беззлобно бросил старший лейтенант Бушуев. Взвалив на спину парашюты, он ушел в штаб.

Свет в библиотеке погас. В наступившей тишине было слышно, как хлопнула дверь и звонко щелкнул ключ в замке.

Летчики вышли из штаба и шумной стайкой, сопровождаемые Чингисом, направились к гарнизонному городку.

Представив себе идущего к библиотеке Геннадия, где, как всегда, ждет его Леночка, Бушуев невольно оглянулся и увидел, что Астахов свернул в сторону шоссе, ведущего к городу. Удивленный, Бушуев остановился, подумал и решительно повернул назад. Все замедляя шаг, неслышно ступая по траве, он подошел к крыльцу библиотеки.

Леночка, закрыв глаза и прижав к груди маленький ученический портфель, стояла, прислонясь головой к двери; по ее щеке медленно, оставляя мокрый след, катилась слеза.

Бушуев бросился вдогонку за Астаховым и почти настиг его, но вдруг увидел, что Геннадий уверенно направился к машине, стоящей в стороне от дороги, и нажал на сигнал.

— Генка! Сумасшедший! Мне снился сон… — услышал Бушуев капризный женский голос, заглушенный урчанием стартера. Хлопнула дверка автомобиля, и, обдав Бушуева пылью и бензиновым перегаром, «Москвич» свернул на дорогу, мигнул красным огоньком и скрылся в темноте.

Бушуев узнал машину городского архитектора. «Москвичом» завладела его дочь, взбалмошная девица, злоупотреблявшая косметикой.

Бушуев постоял в раздумье, решительно повернулся и пошел обратно к библиотеке. Когда он подошел к крыльцу, Леночки уже не было.

III ДЕНЬ ОБЫЧНЫЙ

В сиреневом мареве рассвета начался летный день, и только спустя некоторое время из-за темной гребенки леса стало подниматься сверкающее, слепящее солнце. Проснулся ветер, пока еще несмело он повернул флюгер над стартовым командным пунктом (СКП), неторопливо, словно пробуя свои силы, поднял тяжелые складки авиационного флага и перебрал в поле красноватые метелки чернобыльника.

На большой скорости, оставляя за собой белый инверсионный след, пролетел разведчик погоды. Словно бусы уральского камня, самолет нанизал круглые облачка на толстую крученую нить.

Через поле, по еще росистой траве, Комов шел к стартовому командному пункту. Окрашенный в большую черно-белую шашку СКП был похож на два детских кубика, поставленных уступом один на другой.

Полетами руководил подполковник Ожогин, Открыв расположенные под углом обе рамы окна, с микрофоном в руке, он наблюдал за стартом и воздухом.

Ответственное и сложное дело — руководить полетами. В воздухе иной раз десятки самолетов, и каждый из них выполняет свое задание. Руководитель полетов должен быть отличным знатоком летного и штурманского дела, требовательным педагогом, быстрым и смелым в решении самых неожиданных и острых задач.

Майор Комов сел на лавочку подле СКП. Ему не было известно, кто из летчиков подрулил к старту, но по уверенной и энергичной манере выруливания он узнал старшего лейтенанта Астахова. Самолет взлетел и, набирая высоту, скрылся из поля зрения.

Учебно-тренировочные полеты шли своим чередом. Необозримая, в сотни квадратных километров, площадь неба, строго расчерченная на зоны, была заполнена самолетами. Небо было школой, и в каждой зоне, как в школьном классе, летчик выполнял свое учебно-тренировочное задание.

Стреляя по наземной цели, ходили по кругу на равной дистанции три самолета; они поочередно пикировали над полигоном и, дав короткий залп из пушек, вновь набирали высоту и уходили на круг.

— Двадцать пятый, при выходе на цель у вас большой угол пикирования! — поправил руководитель полетов подполковник Ожогин.

— Понял вас! — ответил летчик.

— Двадцать семь! Для связи!

— Слышу вас! — Двадцать седьмой был индекс Астахова.

— Где находитесь?

— Западнее точки тридцать километров, высота четыре тысячи, разворачиваюсь на дальний привод.

— Пройдете над точкой, высота семьсот.

— Понял вас.

Вскоре пара Астахова быстро прошла над точкой. Ведомый Зернов строго сохранял свое место в строю.

Из застекленной, похожей на маленькую оранжерею, кабины руководителя полетов донесся голос лейтенанта Николаева. Несмотря на искажение динамика, Комов узнал его по характерному произношению.

— Двадцать первый, я — тридцать пятый! Отказало бустерное управление! — Двадцать первый был индекс командира звена Бушуева.

— Выключите бустер!*1 Идите на точку! Девятнадцатый, сопровождаете тридцать пятого! — принял решение старший лейтенант Бушуев и сообщил руководителю полетов: — «Кама»! Тридцать пятый пошел на точку!

— Понял вас, — ответил Ожогин.

Поднявшись на командный пункт (случай с тридцать пятым взволновал его), Комов спросил:

— Что случилось?

— Пока не знаю, разберемся! — бросил через плечо Ожогин, наблюдая за зоной.

Командир эскадрильи майор Толчин уже был здесь. Он все слышал.

— Я думаю, что техник не залил полностью гидросмесь в бустерную систему и не опробовал бустер на земле, — высказал свое предположение комэска.

— Я тридцать пятый. Прошу разрешения на вход в круг, — запросил Николаев.

— Вход в круг разрешаю. Высота семьсот, — сообщил Ожогин.

— Понял вас.

— Стало быть, техник на земле не опробовал бустер? — удивился Комов.

— Машина пятьсот девяносто семь, лейтенант Евсюков, — сказал Толчин, наблюдая за северо-западом, откуда должен был появиться самолет Николаева.

— Пойдемте, товарищ майор, навстречу тридцать пятому, — предложил Комов, и они оба вышли из СКП.

Возле тягачей и сложенных на траве «водил» и заглушек техники и механики ожидали свои самолеты. Звено Бушуева шло по дальнему маршруту, его здесь не ждали, и техник-лейтенант Евсюков прохлаждался в военторговском буфете. Повесив фуражку на крючок грузовика, чтобы неотразимый блеск его расчесанных на прямой пробор волос способствовал успеху, Евсюков пил лимонад из бумажного стаканчика и флиртовал с буфетчицей. Когда механик разыскал Евсюкова и предупредил его, что Николаев идет на посадку, техник послал воздушный поцелуй буфетчице, осторожно, чтобы не помять прически, надел фуражку и не спеша направился в конец полосы.

— К нам жалует краса и гордость полка, потомственный, почетный «инвалид» — Марк Савельевич! — сказал техник-лейтенант Цеховой, заметив направляющегося к ним Евсюкова.

Зная острого на язык Цехового, техник-лейтенант Левыкин, подмигнув товарищам, заметил:

— Какой же Евсюков инвалид?!

— Никакого, можно сказать, сочувствия! У человека при себе только одна рука, а вторая-то в округе! — Это была старая, но испытанная шутка. Поощренный взрывом смеха, Цеховой добавил: — Он и у инженера полка вокруг голенища ходит!

— Почему вокруг голенища? — на этот раз действительно не понимая, спросил Левыкин.

— Потому, что кривая вокруг голенища короче всякой прямой к сердцу начальника!

Вихляющей походкой Евсюков подошел к группе техников, но, увидев вывернувший из-за тягача «газик» замполита и сидящего за рулем командира эскадрильи, он подтянулся и картинно приложил руку к козырьку.

— Техник-лейтенант Евсюков, у самолета опять ерундит бустер! — едва сдерживая себя, сказал майор Толчин.

— После регламентных работ я проверял…

— Проверяли! Посмотрим, как вы проверяли! — многозначительно сказал командир эскадрильи и вместе с майором Комовым отошел в сторону: Николаев шел на посадку.

Когда летчик вылез из самолета, снял шлемофон, подошел к майору Толчину и доложил о неисправности самолета, командир эскадрильи распорядился:

— Осмотрите в присутствии инженера эскадрильи и техник-лейтенанта Евсюкова самолет, после чего явитесь с экипажем на СКП.

Самолет Николаева взяли на «водило», и тягач потащил его на стоянку.

Комов вспомнил, что у техник-лейтенанта Сердечко мальчик заболел корью, а техник с четырех утра на аэродроме и, разумеется, беспокоится за судьбу ребенка. Позвонив с СКП на квартиру комэска, Комов попросил его жену сходить к Сердечко узнать о состоянии здоровья ребенка. Он долго ждал у телефона пока Толчина вернулась, но не напрасно — было чем порадовать отца.

Техник-лейтенант Сердечко встречал самолет Астахова. Комов застал его в тени тягача. Сердечко лежал на траве и, зажав в кулаке папиросу, жадно, короткими затяжками, курил. Это был большой, грузный человек лет тридцати. В комбинезоне он казался неуклюжим.

Увидев замполита, Сердечко вскочил для приветствия, но Комов усадил его на траву и сел рядом.

— Славке лучше, температура тридцать семь и два. Часа через два ему введут вакцину. Не беспокойтесь, Остап Игнатьевич, все будет хорошо, — сказал Комов.

Сердечко встал, полез в кузов тягача и, хотя рядом был механик, сам стал снимать заглушки и «водило». Он работал спиной к Комову, боясь обнаружить перед ним свое волнение, и только тогда, когда замполит пошел через рулежную дорожку к старту, Сердечко, спрыгнув с тягача, нагнал его и, глядя в сторону, сказал:

— Спасибо, товарищ майор…

— Не за что, — ответил Комов и, указав на горизонт, добавил: — Астахов и Зернов идут на посадку.

Техник-лейтенант побежал навстречу самолету. Растопырив руки, пятясь назад, он указывал направление рулежки. Следом за Астаховым сел и его ведомый. Самолет со все угасающей скоростью катился по полосе, издавая металлический грохот и свист.

Комов хотел было дождаться Астахова, но, почувствовав знакомую боль, вынул носовой платок, прикрыл им ухо и пошел к старту.

Солнце стояло высоко, но ветер был прохладный, северо-восточный.

Дежурный офицер доложил Комову, что майор Юдин ждет его звонка в парткабинете.

Секретарь партбюро просил Комова, если возможно, прислать в парткабинет Зернова: приехал его отец и хочет повидать сына.

Зернову был запланирован один вылет на отработку групповой слетанности в составе пары. Задание было выполнено.

Полковник Скопин, вернувшийся из штаба дивизии, здесь же, на старте, разрешил не только вопрос лейтенанта Зернова. Самолет пятьсот девяносто семь был поставлен на профилактику, а техник самолета Евсюков за небрежность, проявленную им на предполетном осмотре, получил трое суток ареста.

Когда летный день кончился, Комов задержался на аэродроме, чтобы потолковать с техником Левыкиным.

Несколько дней тому назад Левыкин внес рационализаторское предложение, удивившее всех своей технической зрелостью и оригинальностью конструктивного решения. Техник сконструировал аппарат, дающий возможность в течение нескольких минут произвести контроль и опробование всех аэронавигационных приборов на самолете.

Павел Левыкин, кончив школу авиационных механиков, был направлен в одну из авиационных частей на севере нашей страны. Прослужив несколько лет, он заболел и по заключению медицинской комиссии был переведен на юго-запад в «хозяйство» полковника Скопина. За недолгий срок пребывания в части Левыкин показал себя с хорошей стороны, а последнее рационализаторское предложение выдвинуло его в ряды лучших, наиболее пытливых техников полка.

Левыкин был среднего роста, он рано начал лысеть. Его редкие цвета спелой ржи волосы, обнажали высокий лоб; из-под чуть приподнятых к вискам бровей смотрели несколько удлиненные, озорные глаза. Веселая, светлая улыбка подкупала и привлекала к Левыкину людей.

Майор подождал, пока Левыкин зачехлил и запломбировал самолет, передав его дежурному по стоянке, затем вместе с техником пешком направился к штабу. Левыкин жил на частной квартире в деревне Нижние Липки; до развилки дорог им было по пути.

Техник попросил разрешения закурить и предложил Комову папиросу. Они шли молча через поле, не поднимая ног, чтобы сбить травой приставшую к сапогам пыль. За лесом притаился и затих ветер; небо, перечеркнутое крест-накрест инверсионным следом самолета, было похоже на где-то виденное Комовым голубое с белым крестом знамя.

— Вы не насчет КАНАПа, товарищ майор?

— Насчет чего? — переспросил Комов.

— Насчет КАНАПа — контролера аэронавигационных приборов, — пояснил Левыкин.

— Да, я хотел поговорить с вами об этом приборе. Я думаю, что вам, товарищ техник-лейтенант, следует проявить инициативу и собрать еще два таких же прибора для первой и третьей эскадрилий.

— Я думал об этом, товарищ майор, но трудность заключается в том, что монтировать схему приходится из всякого утиля, нет деталей…

— Ну что же, — прощаясь с Левыкиным у развилки дорог, сказал Комов, — поговорим с инженером полка. Думаю, что необходимые детали мы получим.

Левыкин свернул влево и достал из комбинезона концертино. Комов услышал знакомую мелодию спортивного марша. Техник быстро шел к темнеющему впереди лесу, сдвинув на затылок фуражку, и, улыбаясь, перебирал лады…

IV ПАДАЮТ ЦВЕТЫ СУРЕПКИ

С Астаховым Нонна Шутова познакомилась в прошлом году на первомайские праздники, когда приехала в полковой клуб с концертом городской самодеятельности. Тогда Нонна была еще Анастасия (дома ее звали Настей). Она носила девичьи косы, уложенные «короной» на голове, и мечтала о романтической профессии геолога. Потерпев поражение при штурме твердынь науки, Шутова вернулась домой стриженой, с прической «фестиваль» и необычайно «новыми» идеями, вроде того, что «жизнь коротка, ею надо насладиться…» Превращение Насти в Нонну, так энергично начатое под мудрым руководством маминой сестры Лукреции (Луши), живущей в областном городе, быстро завершилось дома на глазах у родителя, пришедшего в молчаливое изумление при виде этой метаморфозы.

Когда Аркадий Аркадьевич Шутов, отец Насти, уехал в Москву на совещание, Нонна осталась наедине с идеями, преподанными ей теткой Лукрецией. Геннадий Астахов стал частым гостем Шутовой, а «Москвич» городского архитектора служил надежным способом сообщения между районным центром и гарнизонным городком…

Утром командир второго звена старший лейтенант Астахов явился точно к отходу автобуса на аэродром. В ответ на вопрос врача о самочувствии Астахов ответил:

— Отлично! — хотя во рту было сухо и голова казалась непривычно тяжелой. «Проклятый вермут!» — подумал Астахов и в ожидании результатов разведки погоды прилег на еще холодную, влажную траву.

Приятным, чистым тенорком запел вполголоса лейтенант Кузьмин:

— Во суббо-оту, день нена-астный…

Была действительно суббота, но день не обещал ненастья. Чуть розовеющие на востоке белые перистые облака на западе еще хранили темные, предрассветные краски.

Астаховым начала овладевать дремота, когда рядом с ним на траву шумно плюхнулся командир первого звена старший лейтенант Бушуев.

— Здорово, Гена! — поздоровался Бушуев и, сорвав веточку полыни, растер ее между пальцев.

До Астахова донесся горьковатый запах травы. Он зевнул, потянулся до хруста и лениво ответил:

— Здорово, тюлень! По таблице я вылетаю третьим, не люблю это число…

Бушуев, приподнявшись на локтях, сдернул с головы Астахова белый подшлемник и, внимательно присматриваясь к нему, сказал:

— Насчет всяких примет я не мастер, но вот то, что старший лейтенант Астахов явился на выполнение сложного пилотажа «не в форме», — это для меня ясно! Ты где пропадаешь вторую ночь?

— Будь другом, Леша, не приставай, — примирительно сказал Астахов.

— Вот, как друг, я тебя и спрашиваю. Вчера был день не летный, и я молчал, но сегодня… Где ты был эту ночь?

— Это мое личное дело! — резко бросил Астахов и, подложив под голову шлемофон, закрыл глаза.

— Готовность летчика к полету — не его личное дело, это дело наше, общее! Мы не позволим тебе…

— Леша, закрой сопло! — грубо перебил его Астахов.

— Становись! — услышали они команду и побежали к самолетам, но каждый из них знал, что на этом разговор не кончился.

Одним из первых на «спарке»*2 летел Бушуев. Когда запустили двигатель и самолет, взревев, вырулил на рулежную дорожку, там, где он только что стоял, вздыбилось огромное, точно разрыв фугаса, кучеобразное облако пыли. Самолет остановился у старта, дрожа от нетерпения, присев, словно для прыжка в неизвестность. Но вот разрешение на взлет получено. Летчик увеличивает обороты двигателя. Сначала медленно, затем все быстрее и быстрее самолет бежит по металлической полосе и, мягко оторвавшись, взмывает в воздух, а на земле еще долго клубится пыль. Проходит несколько секунд, и самолет уже кажется маленькой точкой, а пыль еще долго колеблется и медленно оседает, словно гряда рыжих водорослей, потревоженных набежавшей морской волной.

Как ни странно, но стычка с Бушуевым вывела Астахова из состояния ленивой дремоты; он чувствовал себя бодрее, и только во рту еще было противное ощущение похмелья. Астахов прошел в буфет, попросил напиться, затем, присев на пороге фургона и прихлебывая маленькими глотками кислый, пахнущий ржаным хлебом квас, наблюдал за тем, как Бушуев выполнял фигуры сложного пилотажа. Астахов иронически улыбался той точности школяра, с которой Бушуев совершал эволюции.

«Ни капли выдумки, ни крошки творческого вдохновения! Скорости по инструкции — ни больше ни меньше! От сих и до сих!» — подумал Астахов и, выплеснув остатки кваса, передал кружку стоящей в дверях фургона буфетчице.

«Спарка», пилотируемая Бушуевым, шла на посадку. Астахов видел, как самолет отбуксировали на заправку, а летчик и заместитель командира эскадрильи, подъехав на тягаче до старта, прямо через поле направились к автобусу. Навстречу им шел майор Комов. Астахов издали узнал замполита по манере придерживать платок возле больного уха. Оживленно жестикулируя, они остановились среди поля. Так «разговаривают» руками только южане и летчики. То изображая рукой лодочку, то вытягивая кисть руки, словно готовясь к прыжку в воду, то переворачивая ее ладонью вверх, они как бы повторяли все фигуры сложного пилотажа, выполненные «спаркой». Затем Бушуев указал в его сторону. Астахов понял, что речь сейчас идет о нем. И действительно, майор Комов отделился от группы и быстрым шагом направился к нему.

Внутренне напряженный и злой, не ожидая ничего доброго от этой встречи, Астахов ждал приближения замполита. «Мальчишка! Наябедничал, как первоклассник!» — думал он о Бушуеве, сжимая в ярости кулаки.

— Старший лейтенант Астахов! — непривычно сухо сказал майор Комов. В его глазах летчик не увидел обычной дружеской теплоты. — Как вы себя чувствуете?

— Отлично! Готов к полету! — сдерживая себя, ответил Астахов и добавил: — Разрешите спросить, товарищ майор?

— Спрашивайте.

— Никогда раньше вы не интересовались моим здоровьем…

— А сейчас у меня есть для этого основание, — перебил Комов и, испытующе взглянув на Астахова, быстрым шагом направился к стартовому командному пункту.

Техник-лейтенант Остап Сердечко был одним из лучших техников в эскадрилье майора Толчина. Сердечко любил Астахова покровительственной, отцовской любовью и, гордясь им, говорил:

— О це летчик! Орел от рождения!

«Спарку» готовил к полету Цеховой, а Сердечко был прикреплен к боевому самолету Астахова. Но на старт техник-лейтенант явился, как бы утверждая этим, что Астахов и он, Сердечко, живут одними, общими интересами.

Увидев Сердечко, махнувшего ему рукой, летчик бегом бросился к самолету.

Помогая Астахову закрепить ларингофон*3, Сердечко, подмигнув ему, сказал:

— С вами, товарищ старший лейтенант, за инструктора летит комэска, не подкачайте!

И действительно, надевая на ходу шлемофон, к самолету шел майор Толчин.

Сделав несколько шагов навстречу командиру эскадрильи, летчик доложил:

— Товарищ майор, старший лейтенант Астахов готов к полету!

— Выполняйте задание! — приказал Толчин и направился к лесенке самолета.

Астахов поднялся в первую кабину и закрепил на себе парашютные лямки и ремни сидения. Деловито урча, к хвосту самолета подъехал «пускач». Руководитель полетов разрешил запуск.

— Снять заглушки!

— Заглушки сняты! — стоя на лесенке подле кабины, доложил Цеховой. Он как бы служил живой связью между летчиком и землей.

— Запуск!

Сначала раздался мягкий шелест, хорошо слышимый в тишине. Затем, крикнув: «Есть пламя!», — механик отбежал от сопла самолета, и в то же мгновение шелест перешел в звенящий, все нарастающий гул. Отключив кабель, «пускач» торопливо развернулся и ушел на почтительное расстояние в поле. Астахов опробовал двигатель — сильная струя горячего воздуха хлестнула по земле, и за хвостом самолета вздыбилось облако пыли.

Проверяя связь, комэска спросил;

— Как слышите?

— Слышу хорошо!

Цеховой помог закрыть фонарь и, соскочив с крыла, убрал лесенку.

— Закрылись?

— Готов! — доложил Астахов.

— Герметизирую! — предупредил командир эскадрильи.

Астахов включил передатчик.

— Разрешите вырулить?

— Разрешаю, — услышал он знакомый голос командира полка. Полковник Скопин сам руководил полетом.

«Сегодня я пользуюсь особым вниманием начальства» — подумал Астахов и, прибавив обороты, стал выруливать к старту.

— Разрешите взлет?

— Будете работать в первой зоне. Взлет разрешаю, — ответил полковник.

Увеличив обороты, Астахов отпустил тормоза. Самолет рванулся вперед, с грохотом помчался по металлическим плитам взлетно-посадочной полосы и оторвался от земли.

Набрав скорость, Астахов потянул ручку на себя. Стрелка барометрического высотомера дрогнула и поползла вправо. Самолет набирал высоту. Дышалось хорошо, легко. От прежнего состояния не осталось и следа. Слитность с этой умной и сильной машиной наполняла его радостным чувством, хотелось петь так же бездумно, как поет птица, парящая в высоте.

Заканчивая второй комплекс сложного пилотажа, Астахов получил приказание командира эскадрильи:

— Выполняйте пикирование и боевые развороты!

— Понял вас, — ответил он и посмотрел на приборы. Стрелка высотомера показывала четыре тысячи. Астахов с разворота ввел самолет в крутое пикирование. Секунда… две… три… четыре… Со все возрастающей быстротой мчится на самолет земля. Прибор показывает предельную скорость. Астахов резко берет на себя ручку, мгновенно испытывая огромную центробежную силу. Эта сила, стремясь расплющить его, вдавливает голову в плечи, вызывая невольный стон, сжимает спинной хребет… Серая пелена застилает глаза… Словно в мареве, он видит, как вспыхивает красный сигнал максимальной перегрузки. Давление, в восемь раз превышающее его собственный вес, точно спрут опутывает своими щупальцами, сдавливает его, отсасывает кровь и стремительным потоком гонит ее вниз… ноги деревенеют…

Отпустив ручку, Астахов чувствует, как выравнивается самолет. Красный сигнал гаснет. Все это он чувствует, но не видит. Перед его глазами с феерической быстротой мелькают радужные круги. Кровь стремительно приливает к голове. В ушах гудит, словно бьют набатные колокола. Постепенно зрение возвращается к нему. С каждой секундой все явственнее и ярче он видит высокие перистые облака, сверкающие в лучах солнца. Сердце стучит все ровнее и медленнее.

Задирая нос самолета, Астахов набирает потерянную высоту. Нигде, ни в одной эволюции, он не чувствовал корректирующих движений командира, ручка легко и плавно повиновалась его воле.

— Резко выводите! — заметил майор Толчин, но Астахов услышал в его голосе одобрение.

Набрав высоту, он вновь ввел самолет в крутое пикирование, вывел из него, взял ручку на себя вправо, дожал ногой, опрокинул машину на крыло и ушел боевым разворотом.

Второе пикирование прошло легче, он чувствовал себя отлично. Точный расчет в сочетании с пьянящим азартом, тем азартом, который дает скорость и мощь самолета, доставляли ему огромную, ни с чем не сравнимую радость.

Выполнив задание, Астахов развернул самолет, лег курсом на приводную радиостанцию и запросил разрешение на вход в круг.

— Вход в круг разрешаю, — услышал он голос полковника Скопина.

Точно, на две точки, посадив самолет, Астахов зарулил, выключил двигатель, расстегнул шлемофон, не спеша снял ремни и лямки парашюта, откинул фонарь и, подтянувшись на руках, легко выпрыгнул из кабины.

Когда командир эскадрильи спустился по лесенке, Астахов направился к нему:

— Товарищ майор, разрешите получить замечания?

Через голову майора Астахов увидел Остапа Сердечко. Тот, покрыв большой палец левой руки ладонью, еще посыпал его, точно солью. По оценке Сердечко это значило, что пилотировал он отлично-«на большой с присыпкой!»

Командир второй эскадрильи майор Толчин, невысокий, худощавый человек, коротко стриженный, загорелый, с редкими оспинами на лице, очень проигрывал рядом с Астаховым. Старший лейтенант был молод, высок и строен. Его большие серые глаза, прямой нос с тонкими, подвижными ноздрями и крупный чувственный рот создавали ощущение силы и мужества.

Толчин служил в авиации восемнадцать лет. «Теория» о кратковременной жизни летчика на современных реактивных машинах опровергалась всей практикой его жизни. Каждый год, каждый день, каждый новый вылет совершенствовали его спокойное, вдумчивое и в то же время виртуозное мастерство.

Майор Комов подъехал к ним на тягаче и, выпрыгнув из машины, остановился подле командира эскадрильи.

— Пилотировали энергично, — говорил Толчин, — весь комплекс упражнений выполнен слитно. Ваши ошибки: резкий вывод из пикирования — раз, не выдерживаете положенных скоростей — два и не сохраняете необходимой высоты при выходе из пикирования — три. Отработайте и устраните эти недостатки при самостоятельных полетах. Все. Вы свободны, — закончил майор. Он был немногословен.

— Разрешите идти?

— Идите!

Астахов четко повернулся, легко догнал тягач, принял протянутую ему Сердечко руку и прыгнул в кузов.

Посмотрев вслед тягачу, уводившему «спарку», Комов, направляясь с Толчиным к старту, сказал:

— Меня сегодня волновал пилотаж Астахова, парень не спал ночь…

— Если бы я верил в судьбу, я бы сказал: «Ему на роду написано быть ассом». Горяч, самолюбив, но — летчик. Ничего, Анатолий Сергеевич, обломается! — успокоил его Толчин.

— Не обломается, — в раздумье сказал Комов, — сам не обломается, — повторил он и, энергично взмахнув ребром ладони, добавил: — Надо ломать.

Толчин остановился, внимательно посмотрел на замполита и, подумав, сказал:

— Человека легко сломать…

— Когда хороший садовник у молодого деревца обрезает ветки, деревце крепнет, Юрий Гаврилович, — перебил его Комов и зашагал к старту.

Невольно взяв ногу, стараясь идти большим шагом Комова, командир эскадрильи молча пошел рядом, думая о том, что вот, случись с ним такое, что случилось с Комовым, — неизвестно, выжил бы он или сорвался.

Скрываясь от палящего зноя в ожидании своего времени полета по плановой таблице, летчики собирались в автобусе. Здесь, как правило, «банковал» лейтенант Кузьмин, балагур и весельчак: он то рассказывал всякие байки, то пел. У Кузьмина был небольшой голос, но пел он легко и проникновенно.

Когда Астахов поднялся в автобус, его встретило настороженное молчание. Он понял, что здесь говорили о нем. Обведя взглядом присутствующих, он заметил Бушуева и, кивнув ему головой, вышел.

Бушуев выбрался из автобуса и, не торопясь, своей грузной походкой, за что его и звали в полку тюленем, направился к поджидавшему в стороне Астахову.

— Ты сказал майору Комову, что я не ночевал в общежитии?

— Да, я сказал.

— Состоишь фискалом при замполите?! — сквозь зубы презрительно процедил Астахов.

— Нет, но состою в дружбе со старшим лейтенантом Астаховым, — также спокойно ответил Бушуев.

— Это называется дружба?

— Я не ханжа. Моя дружба требовательна и не прощает ошибок. Нас этому учил комсомол…

— Лекция по вопросам морали?! — зло перебил его Астахов.

— А ты думаешь прожить без морали? Человеком не проживешь! Мы твой поступок, Астахов, обсудим на бюро, — не меняя спокойного тона, закончил Бушуев и пошел к старту, где у оптического прибора, следя за выпуском шасси при посадке, дежурил лейтенант Николаев, секретарь комсомольского бюро.

Астахов свернул в сторону, поднял кем-то оброненный тонкий ольховый прут с вырезанными на коре ромбиками и, вкладывая в это всю кипевшую в нем ярость, размахивая прутом, стал рубить желтые цветы сурепки, пробившиеся через отверстия металлических плит взлетно-посадочной полосы.

V ЛИЧНОЕ ДЕЛО

Комова вызвали в политотдел дивизии. Освободился он поздно. По узкой дороге, стиснутой с обеих сторон чернолесьем, подпрыгивая на корневищах, бежал его «газик». Комов торопил водителя: хотелось успеть на заседание комсомольского бюро.

Тем временем заседание близилось к концу. Бушуев видел, что результаты бюро ничтожны: Астахов, точно черепаха, скрылся под панцырь оскорбленного самолюбия, он был слеп от ярости и ровно ничего не понял из того, что говорилось здесь на бюро.

Саша Николаев взял заключительное слово. Николаев был сиротой, воспитанником детского дома, он привык к коллективу, и ему казалось, что нет таких вопросов, которые не мог бы разрешить дружный, спаянный одним общим делом комсомольский коллектив. У Саши было смуглое лицо, светлые глаза и вьющиеся льняные волосы. Он говорил с южно-уральской мягкой напевностью:

— Мне дали крылья и сказали: береги их, они очень дорогие, эти крылья, но еще дороже ты сам, потому что тебя вырастили и научили летать. И я берегу себя, но не потому, что я трус или мелкий человек, я берегу себя потому, что не могу, не имею права истратить себя на пустяки. Конечно, я могу любить. Любовь никогда не мешала делу, которому служишь, любовь дает человеку силы и новыми, крепкими путами привязывает его к жизни. Я спрашиваю тебя, Астахов, как комсомолец комсомольца: что это, настоящая любовь или маленькая радость, за которой приходит похмелье? — Николаев выжидающе помолчал, но, так и не дождавшись ответа, продолжал: — Я учился у тебя, Астахов. Мне не стыдно в этом сознаться. Ты хороший, смелый летчик. Но сейчас вопрос стоит так: хороший летчик — это не только человек, отлично знающий машину и владеющий пилотажем. Хороший летчик — это прежде всего человек высокой морали! Есть еще такие товарищи, которые говорят: «Свою клячу как хочу, так пячу!». Они рассуждают так: «На боевом посту, на учебе — я образец дисциплины, а вне служебного времени — не спрашивай!» Нет, Астахов, мы спрашивали и будем спрашивать! Я предлагаю, товарищи, за обман врача на предполетном осмотре комсомольцу Астахову поставить на вид. Другие предложения будут?

— Я же пилотировал на оценку «хорошо»! — бросил Астахов.

— Если бы ты разбил самолет, разговор состоялся бы в другом месте. Ясно? — заключил Николаев. — Других предложений нет? Голосую: кто за то, чтобы поставить на вид, прошу поднять руки! Принято единогласно, — закончил он, — заседание комсомольского бюро считаю закрытым. Пошли обедать!..

Когда «газик» замполита подъехал к штабу, Комов вышел из машины и направился в адъютантскую, где проходило заседание бюро. Навстречу ему поднялся Астахов; он был один. По выражению его лица Комов понял, что удар пришелся в пустое место и Астахов лишь еще больше замкнулся в себе.

— Разрешите пройти? — спросил Астахов, направляясь к двери.

— Не разрешаю. Садитесь, старший лейтенант, — сказал Комов.

Астахов, криво усмехнувшись, опустился на указанный ему стул.

— Бушуев доложил мне о вашей отлучке, — начал Комов. — Разумеется, у вас не может быть оснований для разрыва старых дружеских отношений. Бушуев выполнил свой долг. Вы, кажется, учились в одной школе?

— Да, мы кончили одну школу.

— Тем более. Я хочу поговорить с вами о девушке, судьба которой нам всем не безразлична. Что произошло между вами и Леной? — спросил Комов.

Астахов не мог ответить. Почему? Да потому, что он сам никогда этот вопрос перед собой не ставил, старался уйти от него, не думать о нем.

— Пошли по линии наименьшего сопротивления? — настаивал Комов и, не получив ответа, добавил: — Николай Устинов был командиром нашего полка и геройски погиб в минувшую войну. Мы все однополчане Устинова храним добрую память о нем и считаем себя ответственными за судьбу его семьи. Когда стали складываться ваши отношения с Леной Устиновой, нас всех это радовало. Нам казалось, что старший лейтенант Астахов — способный, мужественный человек, и мы можем доверить ему судьбу дочери Николая Устинова. Я сам совершил в жизни ошибку, потому что в решительный момент на пути правды стало мое ложное самолюбие. Теперь я жестоко расплачиваюсь за эту ошибку. Мне не хотелось, чтобы от вашей ошибки пострадали вы оба. Что между вами произошло?

— Это мое… личное… дело… — глухо проронил, не глядя на замполита, Астахов.

— «Мое… личное… дело…» — повторил Комов и в раздумье сказал: — Как можно отделить свои дела от дел коллектива? Где их граница? Нет, Астахов, здесь что-то не так. Подумайте. Глубже загляните в свое сердце, поговорите со своей совестью.

Замполит поднялся и, уже направляясь к двери, спросил:

— Вы, Астахов, обедали?

— Нет.

— Идите обедать, — сказал он, вышел из комнаты и направился к себе домой. Чувство неудовлетворенности не покидало его. Он шел и думал: «Бывает и так. С человеком нужно поговорить запросто, поговорить так, чтобы задеть в нем его самые лучшие, самые сокровенные уголки души. Поднять все то, что, казалось, уже улеглось на дно. Взволновать и заставить многое передумать и переосмыслить вновь. А говоришь какие-то казенные, бледные, ничего не значащие слова. И эта женщина, с которой встречается Астахов. В нашем представлении она легкомысленное, пустое существо, а быть может, все это не так? Быть может, это настоящее, сильное чувство, а мы не понимаем или, вернее, не хотим этого понять?..»

Как бы в ответ на эту мысль, из-за молодого подлеска вынырнул голубой «Москвич» и остановился подле большой одинокой сосны.

Еще сам не зная, зачем он это делает, Комов направился к машине.

Открыв дверцу и облокотившись на руль, Шутова курила длинную, тонкую папиросу. Ее большие светло-карие глаза из-под тяжелых, обремененных тушью ресниц с интересом остановились на Комове. Нонна успела заметить, что у майора серые глаза, хорошая линия носа и рот с жесткими складками по углам. На вид она дала ему лет тридцать и, быстро подбив итог своих наблюдений, бросила на дорогу папиросу, сложила пальчики рук, сверкая искусственными бриллиантами колец, надетых поверх черных капроновых перчаток, и выжидательно улыбнулась.

Преодолевая неловкость возникшего молчания, Комов сказал:

— Я заместитель командира части, где служит старший лейтенант Астахов.

Не снимая с лица улыбки, Нонна заметила:

— Очень интересно!

— Только большая тревога за человека могла меня заставить разговаривать с вами! — сказал Комов.

Улыбка сбежала с ее губ, и выражение глаз стало настороженным и колючим.

— Я не буду вмешиваться в ваши отношения…

— Это очень великодушно! — не скрывая иронии, вставила Нонна.

— Профессия летчика требует полной собранности его духовных и физических сил.

— Боже, как это скучно! Обнесите городок монастырской стеной и читайте послушникам проповеди.

Резче, чем ему хотелось бы, Комов сказал:

— Я говорю с вами, как с человеком, которому не безразлична судьба Астахова. Эта неразумная трата сил может привести к катастрофе!

— Астахов не мальчик и отлично понимает это сам! — бросила Нонна и, захлопнув дверцу машины, нажала на стартер.

Разговор не получился. Упрекая в этом только себя, досадуя на свое неумение подойти к человеку, Комов в состоянии крайнего раздражения долго ходил возле дома. Затем поднялся наверх, взял библиотечную книгу и направился к Лене.

Когда Комов пришел в библиотеку, Лена была одна. Стоя на стремянке, она укладывала книги на стеллаж. Солнце стояло низко, его косые золотистые лучи, отраженные стеклом открытого окна, как бы пронизывали ее бронзовые волосы и легкое, свободное платье.

Увидев Комова, Лена спрыгнула со стремянки и, дружески улыбаясь, подошла к столу:

— Прочли? — спросила она, принимая у него томик Чехова.

Комов не терпел лжи. Он всегда говорил, что человек лжет в двух случаях: из корысти или чувства страха, но ответил:

— Прочел, — хотя добрая половина рассказов осталась непрочитанной, и, возвращая книгу, он лишь пользовался предлогом, чтобы увидеть Устинову.

— Что вам дать, Анатолий Сергеевич?

— На ваше усмотрение.

Леночка внимательно посмотрела на Комова, затем перевела взгляд на стеллажи с книгами и, подумав, сказала:

— Хотите Каверина «Открытую книгу»? Я прочла и несколько дней ходила с хорошим, праздничным чувством. — Лена взяла с полки книгу бережно, как берут в руки хрупкую, легко бьющуюся вещь. — Прочтете, скажете мне — ошиблась я или нет. Мне кажется, книги надо выбирать, как друзей, всерьез и надолго.

— Скажите, Леночка, что произошло между вами и Астаховым? — неожиданно для себя спросил Комов.

Девушка, вскинув на него свои зеленоватые, полные настороженного внимания глаза, как-то увяла и, уже не глядя на него, сказала:

— Не знаю. Я все время над этим думаю. Мне кажется, что виною всему я сама. А порой виню только одного Геннадия. Он вспыльчив и болезненно самолюбив, а дружба не может жить без взаимных уступок. — Стараясь разобраться во всем, что произошло, она задумалась и, видимо, не найдя нужных слов, посмотрела на Комова и спросила: — Понимаете?

Комов понял: Астахов не мог простить Лене ее внутреннего превосходства, для этого он был слишком самолюбив и эгоистичен.

— Хотите, я поговорю с Астаховым?

— Нет, прошу вас, — сказала Лена, положив на его руку свою прохладную, легкую ладонь.

Испытывая неловкость, Комов с нарочитой оживленностью сказал:

— Ну хорошо, Леночка. Прочту книгу и приду к вам поговорить. До свидания! — уже в дверях бросил он и вышел из библиотеки.

По темнеющему небу, оранжевые от закатного солнца, словно парусные ладьи, плыли редкие кучевые облака. На клумбах, выращенных Леной около крыльца библиотеки, ночные фиалки еще дремали, плотно сомкнув в кулачки тонкие пальчики своих лепестков. Золотистые бархотцы и петуньи повернули свои головки на запад, провожая уходящее солнце. Черный дрозд, точно пробуя голос, издал несколько переливчатых трелей, умолкнул и снова, уже во весь голос, запел свою грустную трогательную песню.

Некоторое время Комов постоял на пороге, высматривая певца в густой листве подступивших прямо к дому деревьев, и почему-то вспомнил сказанные Леной слова о хорошем и праздничном чувстве.

Когда Комов свернул за угол большого жилого дома, он увидел техник-лейтенанта Родина и по мочалке, откровенно выглядывавшей из бумажного свертка в его руке, понял: Родин собрался в городскую баню. Отступив в тень дома, Комов, едва сдерживая смех, наблюдал за Родиным и Чингисом. Пригибаясь в густой траве, Чингис, точно на охоте, крался за Родиным. Разгадав этот маневр, Родин вернулся и решительно отослал пса в городок. Подчиняясь, Чингис неторопливой рысцой затрусил к городку, а Родин направился к автобусу. Отбежав на некоторое расстояние, Чингис воровато оглянулся и, прыгнув в траву, короткими перебежками стал настигать техника. Так продолжалось несколько раз, пока Родин не замахнулся на пса хворостиной, поднятой на дороге. Чингис обиделся, поджал хвост и, уже не оглядываясь, побежал к городку.

У этого темношерстного с белыми подпалинами на груди пса была интересная история. Полк стоял на границе Монголии. Когда был получен приказ о перебазировании части, старый монгол арат, прощаясь с летчиками, подарил им щенка от своей собаки. Это был щедрый подарок. У скотоводов хорошая овчарка ценится дороже коня. Щенка назвали Чингисом. Его везли самолетом, спрятав за пазуху кожаной тужурки. Десять дней полк ехал на запад по железной дороге. Чингис дважды отставал от поезда, его находили и, вновь упрятав в кожаную тужурку, нагоняли свой эшелон. Чингис вырос, стал рослым, сильным псом. Безошибочно отделяя летчиков от людей других профессий, Чингис принадлежал только им и в то же время никому. Когда он хотел есть, настойчиво скребся в двери какого-нибудь домика в гарнизонном городке. Поев и в благодарность вильнув хвостом, он уходил. Пробовали собаку приучить к месту — купили ошейник, которому позавидовал бы любой пес знатных кровей, и посадили Чингиса на веревку. Чингис перегрыз веревку и по-прежнему вел свободную, независимую жизнь. Только одного человека не в кожаной тужурке, а в комбинезоне признавал Чингис — техник-лейтенанта Родина. Некоторые считали, что дружба Родина и Чингиса зародилась и окрепла на одной почве — оба любили покушать! Подшучивая над их дружбой, говорили, что комбинезон техника, пропахнувший всеми запахами гастрономической лавки, точно магнит притягивает к себе пса. Это было неверно. Родин бескорыстно любил собаку, и Чингис, понимая это, платил Родину искренней дружбой.

Комов шел домой, но, увидев Родина, вспомнил, что сегодня во второй половине дня должен был приехать подполковник Жилин.

Особый отдел помещался в маленьком домике, на самом краю гарнизонного городка.

Заглянув в окно с решеткой, Комов увидел Жилина. Подполковник, углубившись в работу, писал, на спинке кресла висела его куртка. Легонько стукнув в окно, Комов направился к двери. Жилин встретил его на пороге в куртке, застегнутой на все пуговицы.

Усадив майора Комова в кресло, подполковник внимательно выслушал его, приказал посыльному догнать и вызвать Родина, затем, подумав, Жилин задержал посыльного и спросил:

— К вам в кабинет, товарищ майор, можно?

— Можно.

— И чтобы сейчас же явился к майору Комову в штаб! — закончил он.

Посыльный выбежал из кабинета.

— Вы придаете этому какое-нибудь значение? — спросил Комов.

— Если вы, Анатолий Сергеевич, ознакомитесь с содержанием криптограммы….

— Она дешифрована? — перебил Комов.

— Да. Вот ее содержание. — Подполковник протянул Комову узкий листок бумаги.

«ТЕХНИКА ПРИБЫВАЕТ ДВАДЦАТЬ ПЕРВОГО», — прочел Комов и почувствовал холодок на спине, как всегда, когда жизнь сталкивала его с грозящей и неизвестной опасностью. Двадцать первого числа действительно в полк прибывал эшелон новой, более совершенной техники. Об этом знали: полковник Скопин, он — Комов, командир базы, секретарь партбюро Юдин и подполковник Жилин. Тревожный вопрос не давал покоя: «А что, если эта перехваченная криптограмма имеет прямое отношение к подозрению лейтенанта Родина?»

Запыхавшись, вбежал посыльный и доложил, что техник-лейтенант Родин уехал, автобус отправился десять минут тому назад.

Досадливо поморщившись, подполковник отпустил посыльного, сделал запись в блокноте и спросил:

— Как вы думаете, Родин вернется в общежитие или останется на воскресенье в городе?

— Родин вернется в общежитие, — уверенно сказал Комов, — у него в городе нет ни друзей, ни знакомых.

— Вы это знаете точно?

— Да, знаю.

От подполковника Комов шел по узкой лесной тропе. На душе его было неспокойно.

VI ВЫСТРЕЛ В СПИНУ

Воскресенье выдалось ясное, солнечное. Большинство людей ушло в лес по землянику и на речку. Гарнизонный городок опустел.

Комов проснулся с сознанием того, что его ждет неотложное дело. Пытаясь вспомнить, что он должен сделать, Комов долго ворошил в своей памяти события минувшего дня, но, так и не вспомнив, снова погрузился в дремоту — он читал до двух часов ночи и не выспался. Разбудил его резкий телефонный звонок. Взяв трубку, Комов услышал голос подполковника Жилина и вспомнил: он должен был с утра вызвать к себе Родина и сообщить подполковнику о его приходе.

— Сейчас, Василий Михайлович, я вам перезвоню! — сказал Комов и, дав отбой, потребовал общежитие офицерского технического состава.

Авдотья Ивановна, пожилая женщина, ведущая хозяйство в квартире офицеров-холостяков, сказала:

— Товарищ майор, техник-лейтенант Родин из города не вернулся. — Она уже усвоила военную лаконичность диалога и очень этим гордилась.

— То есть как это не вернулся? — удивился Комов.

— Вчерась взял чистое белье и уехал в баню, а грязного не сдавал…

— Где же он?

— Стало быть, загулял.

Комов положил трубку телефона, наскоро оделся и пошел к подполковнику Жилину. Он шел через весь гарнизонный городок, и с каждым шагом тревога его росла.

В городке было тихо. Слабое дуновение ветерка, вместе с запахом трав, принесло с собой далекий гул самолетов. Это дежурное звено опробовало двигатели боевых машин.

Комов остановился, прислушался к гулу самолетов и невольно рассмеялся — вот она, причина таинственного исчезновения Родина: техник задержался поздно в городе, ну, скажем, пошел на последний сеанс в кинотеатр, а с трех тридцати утра экипаж капитана Панина заступал на боевое дежурство. Разумеется, Родин прямо из города, не заходя в общежитие, направился на аэродром. К Комову вернулось хорошее настроение. Когда он вошел в кабинет Жилина, подполковник поднялся к нему навстречу и, здороваясь, сказал:

— Вижу по вашему лицу, что все в порядке.

— Точно! — ответил Комов, пожимая руку помощника Жилина капитана Данченко. — Техник-лейтенант Родин в три тридцать заступил на боевое дежурство. Сейчас я позвоню на аэродром…

Комов взялся за трубку, лежащую прямо на полевом телефоне, но подполковник предупредил его:

— Не надо звонить, Анатолий Сергеевич. Техник-лейтенант Родин на боевое дежурство не явился. Капитан Панин заменил самолет со всем экипажем. Это тем более непонятно, что за пятнадцать лет службы в армии Родин не имеет ни одного взыскания. У меня на столе лежит его личное дело. Капитан Данченко только что вернулся из города. Докладывайте, капитан!

— Родин выехал автобусом в двадцать пятнадцать, — докладывал Данченко. — Между двадцатью двумя и двадцатью тремя часами его видели в бане. В двадцать три с минутами около киоска, что на углу Минской и Кирпичной улиц, Родин выпил кружку пива. Здесь произошел скандальный инцидент между слесарем сельхозремонтного завода Мякишевым и техник-лейтенантом. Сегодня рано утром я допрашивал Мякишева. На допросе Мякишев, Тимофей Андреевич, двенадцатого года рождения, показал, что был на свадьбе, сильно, как он сам говорит, «набрался» и шел домой «на бровях», но в самом мирном настроении. На улице к нему подошел неизвестный гражданин, угостил папиросой и сочувственно сказал, что вот, мол, он, рабочий человек, в свободное время немного выпил, а его называют «пьяной свиньей», и указал ему на обидчика, в это время пившего пиво. Мякишев пришел в бешенство, поднял с мостовой булыжник и бросился на Родина. Не без труда удалось отнять у Мякишева камень. Родин, выпив кружку пива, расплатился и ушел, а Мякишев, ругаясь и грозя, пошел следом за ним, но потерял Родина в толпе, выходящей из парка. По моим расчетам, на последний автобус техник-лейтенант опоздал и направился в гарнизон пешком кратчайшим путем, через совхоз «Октябрь». Показания Мякишева проверены и подтверждаются рядом свидетелей. Из города я возвращался по предполагаемому пути следования Родина, но нигде не обнаружил никаких следов.

— А быть может, произошел несчастный случай, человек мог попасть под машину… — высказал предположение Комов.

— Я запрашивал, никаких происшествий в городе и районе за истекшее время не произошло.

Комов вышел от подполковника Жилина в состоянии растерянности, в голову лезли мысли одна хуже другой. Если исчезновение Родина связано с высказанным им подозрением, то его собственная роль во всей этой истории незавидна, он не придал значения рассказу Родина и непростительно поздно сообщил об этом подполковнику Жилину. Неоднократно во всех подразделениях полка Комов проводил беседы по вопросам бдительности, иллюстрировал беседы конкретными случаями, заимствованными из книг, но сознание его плохо мирилось с тем, что он сам стал невольным участником подобного случая. Кроме того, отлично зная Родина, самого исправного техника полка, жизнерадостного, общительного человека и верного товарища, Комов не мог помириться с мрачными предположениями подполковника Жилина. Ему казалось, что вот сейчас из-за утла ближайшего домика, окруженного зарослями многоцветной мальвы, покажется закусывающий на ходу Родин и рядом с ним неизменный Чингис.

«Чингис! А где Чингис?»

Обычно, пользуясь тем, что в день отдыха время завтрака тянулось нескончаемо долго, Чингис лежал на пороге летной столовой и, как говорили, «снимал пробу». Сейчас было время завтрака, но Чингиса на пороге не было. Не оказалось его и в столовой.

Комов вышел на улицу и увидел эскадрилью «тяжелых бомбардировщиков», идущих на «большой высоте». «Бомбардировщиков», изготовленных из картона и дерева, несли на вытянутых руках ребята, надув щеки и жужжа, словно большие шмели.

— Ребята! — окликнул их Комов. — Вы не очень заняты?

— А что? — спросил сынишка штурмана полка, почесывая фюзеляжем бомбардировщика лупившееся, обожженное солнцем плечо.

— Есть, ребята, дело!

— Какое? — заинтересовались они.

— Нужно срочно найти Чингиса и доставить его ко мне.

— Доставишь его, он как хватит…

— Ну хорошо, вы только найдите Чингиса и сообщите мне. Кто первый обнаружит собаку и доложит мне, получит благодарность приказом по «эскадрилье тяжелых бомбардировщиков».

Игра ребятам пришлась по вкусу. «Эскадрилья ТБ» рассредоточилась и со зловещим гулом скрылась в разных направлениях в поисках намеченной цели.

Спустя некоторое время ребята доложили, что «цель не обнаружена», в гарнизонном городке Чингиса не оказалось.

Комов наделил ребят конфетами, выпроводил их и, позвонив подполковнику Жилину, рассказал ему об исчезновении вместе с Родиным и его верного спутника Чингиса, хотя накануне, он это видел, Родин ушел к автобусу один, а пес остался в городке.

— Интересно! — выслушав его, сказал Жилин. — Очевидно, Чингис, так же как и мы с вами, разыскивает Родина. Мой вам совет, товарищ майор, отправляйтесь на речку, отдохните, — предложил подполковник.

День выдался жаркий. Комов представил себе золотистый песок, тенистые берега реки, поросшие ольшаником, освежающую прохладу воды, и предложение Жилина показалось ему заманчивым. Он зашел домой, взял махровое полотенце, книгу и не спеша отправился напрямик через лес к реке.

На пляже он увидел лежащих рядом Астахова и Бушуева. Примирение обрадовало Комова; не замеченный ими, он спустился в густой подлесок к самому берегу реки, разделся и бросился в воду.

Примирение состоялось утром. Они встретились в столовой. Астахов сел за один стол с Бушуевым и сказал:

— Ты меня извини, Алексей, я был не прав…

Бушуев видел, что признание дается Астахову с трудом, и, щадя его самолюбие, как будто не замечая возникшей неловкости, предложил:

— Пошли, Гена, купаться!

Здесь, на реке, болтая о пустяках, они оба избегали вопросов, затронутых на бюро. Под вызывающими дремоту горячими лучами солнца вяло, часто обрываясь, плелась нить их беседы.

Когда Комов вышел из реки и растянулся на песке, на пригорке показался голубой «Москвич» архитектора. Из автомобиля вышла Нонна, сбросила с себя шелковый халатик; в купальнике, раскрыв китайский зонтик, уверенно пошла она к Астахову и опустилась рядом с ним на песок. Увидев Нонну, Бушуев демонстративно поднялся, собрал свои вещи и шагах в ста выше по течению улегся к ним спиной.

В понедельник полетов не было, полк занимался предварительной подготовкой к полетам. На построение полка техник-лейтенант Родин не явился.

В этот же день после полудня агроном Забелин вышел из кабинета Комова и направился к себе в совхоз «Октябрь», земли которого раскинулись между территорией полка и предместьем города. Агроном был доволен — в ближайшее воскресенье совхозу обещана помощь. Травы стояли хорошие, и если в воскресенье люди выйдут на луга, — быть совхозу с сеном!

«Надо хорошенько накормить косцов, — думал Забелин. — Правда, их ни мясом ни маслом не удивишь, — агроном отведал солдатских щей. — Но мы им подбросим ранних помидоров да по кринке топленого молока!» — решил он и, придя в отличное настроение, размахивая на ходу полевой сумкой, агроном запел песню о «…дивчине, да о чернобровой…»

Агроном шел лесом и пел. По мере того как темнее и глуше была лесная чащоба, глуше становилась и песня, потом она угасла совсем. Забелин шел молча. Внезапно далеко впереди себя он услышал злобный собачий лай. Агроном прислушался и пошел быстрее. На вырубке, поросшей молодым подлеском, зажмурившись от яркого солнца, он остановился и вновь услышал собачий лай. Когда агроном открыл глаза и после сумрака чернолесья стал различать предметы, он увидел, как стая ворон, неистово каркая, кружила над молодыми деревцами. Сделав круг, воронья стая камнем пала в кленовый подлесок, но злобный собачий лай вспугнул птиц. Они вновь поднялись и, нещадно каркая, слетались в плотную стаю.

Осторожно, стараясь не наступать на сухой валежник, агроном подкрался к молодым кленам, раздвинул ветки и заглянул на полянку.

Лицом вниз на поляне лежал человек. Он был одет в офицерскую тужурку. Забелин различил на серебряных погонах с одним просветом две звездочки. В стороне он увидел бумажный сверток, из которого выглядывала банная мочалка, и в полуметре от нее фуражку с авиационной эмблемой. Из кармана тужурки торчала, надорванная и наполовину разворованная хомяком, пачка печенья. Хомяк, с защечными мешками, набитыми печеньем, лежал здесь же, задушенный рослым темношерстным псом, который, точно в карауле, ходил вокруг лежащего человека и, угрожающе рыча, смотрел на кроны деревьев, где шумно спорило воронье.

Лицом вниз на поляне лежал человек

Почуяв человека, пес насторожил уши и замер, затем бросился вперед и, заскулив, заметался по поляне. Забелин подошел к лежащему, нагнулся над ним и только теперь заметил на его спине маленькое пулевое отверстие. Тело убитого уже успело остыть.

Агронома охватил страх, он поднялся и бросился обратно в полк. Он бежал, ничего не разбирая, натыкаясь на пни и кустарники.

Вызванный по требованию подполковника Жилина судебно-медицинский эксперт вскрыл тело Родина здесь же, в лазарете. Капитану Данченко пришлось несколько часов дожидаться в приемной, пока эксперт полковник медицинской службы Хлынов и подполковник Вартанян не закончили вскрытия.

Хлынов, пожилой человек, седой, большеголовый, стриженный бобриком, вышел из секционной и, вытирая руки полотенцем, сказал капитану Данченко:

— Первый случай в моей практике. Отдельные органы трупа необходимо срочно отправить на судебно-химическую экспертизу. Прошу вас, капитан, договориться насчет самолета.

— Вас ждет подполковник Жилин, — доложил капитан.

— Хорошо, проводите меня к подполковнику, — согласился Хлынов и, надев фуражку, вышел из лазарета.

Данченко довез эксперта до отдела и на этой же машине поехал к командиру полка, чтобы договориться о самолете.

Хлынов сел в предложенное ему кресло и медленно, испытывая терпение Жилина, заговорил:

— В него стреляли с близкого расстояния. Пуля попала в левый плевральный синус во время выдоха, не задев легкое и не затронув диафрагмы. Пуля, будучи немного запилена, у конца развернулась на четыре маленьких лепестка. После такого, я бы сказал, удачного ранения, когда не задет ни один жизненно важный орган, раненый через десять дней был бы работоспособен, но… Смерть наступила мгновенно от паралича сердца. Я не могу сказать этого с уверенностью, но мне думается, что пуля была отравлена…

— Вам ассистировал подполковник Вартанян? — озабоченно спросил Жилин.

— Не беспокойтесь, Василий Михайлович, я своих подозрений никому, кроме вас, не высказывал, — сказал Хлынов, — как-никак тридцать лет судебно-медицинской практики.

— Вы не могли бы определить день и время смерти?

— Можно предположить, что смерть наступила между двадцатью двумя и двадцатью тремя часами в ночь с субботы на воскресенье. Я повторяю: можно только предположить, — подчеркнул Хлынов.

Вошел капитан Данченко и доложил, что самолет готов к вылету.

— Товарищ капитан, вы отправитесь вместе с полковником медицинской службы, дождетесь результатов судебно-химической экспертизы и привезете заключение, — распорядился Жилин.

Данченко вернулся в полк только под утро и прямо с аэродрома явился в отдел, где его ждал подполковник.

Вскрыв конверт, Жилин прочел письмо:

«Уважаемый Василий Михайлович! Все-таки мне пятьдесят семь лет, и я чертовски устал; написать протокол экспертизы нет сил, но, зная, что вам дорога каждая минута, сообщаю результат: пуля калибра 7,65 надпилена и отравлена соком семян строфантуса. Строфантус действует мгновенно, вызывая паралич сердца. Известен этот яд давно. Еще негры, живущие у озера Танганьика и по реке Замбези, пользовались соком строфантуса для изготовления отравленных стрел. Строфантус — разновидность, очевидно, известного вам комнатного цветка олеандра.

С приветом, полковник медицинской службы

Хлынов».

VII ГРОЗА

В полку не были известны события, предшествовавшие смерти Михаила Родина. Об этом позаботился подполковник Жилин. Из города ползли слухи один нелепее другого; сходились они в одном: лейтенант был убит Мякишевым из чувства ревности.

Родина в полку любили, и проводить его в последний путь пришли немало друзей и товарищей. Шел за процессией и Чингис. Похудевший, со впалыми боками, прислушиваясь к медленным шагам уходивших людей, он остался у ворот старого деревенского кладбища и тихо выл, глядя на позолоченную маковку колокольни.

Мишу Родина похоронили подле большой развесистой липы, и техник-лейтенант Левыкин сказал простую, трогательную речь.

Облака низко ползли над лесом, задевая за кроны старых деревьев.

Комов вышел из кладбищенского сада боковой калиткой. Ему казалось, что его уход остался незамеченным, но, уже идя по тропинке, он услышал позади себя чьи-то легкие шаги. Комову хотелось побыть одному, и он пошел быстрее.

— Анатолий Сергеевич! — услышал он, обернулся и узнал Лену.

Девушка нагнала Комова, и они молча пошли рядом. Низкорослая ромашка пудрила ее обутые в сандалеты ноги желтой пыльцой. Комов видел, что девушка хотела о чем-то спросить его и в то же время сдерживала себя, боясь потревожить эту грустную, торжественную тишину. Так же молча они по камням перешли ручеек и сели на его берегу.

На Леночке было бледно-голубое штапельное платьице с неглубоким вырезом на шее, обнажавшим тоненькую цепочку и медальон. В медальоне был портрет отца.

Обтянув платье и обхватив руками колени, Леночка молча смотрела в глубокую заводь, в которой отражались плывущие облака и далекие вспышки молний.

— Анатолий Сергеевич, зачем вы говорили с этой женщиной…

Комов не сразу ее понял:

— С какой женщиной?

— Я не знаю, как зовут ее, но Астахов…

— Ее зовут Нонна — накрашенная, мелкая дрянь!

— Первый раз слышу, чтобы вы плохо отзывались о женщине, — сказала Лена и посмотрела на Комова так, словно действительно видела его впервые.

— Я до сих пор сам на себя злюсь за этот разговор с Шутовой. Я хотел сохранить хорошего летчика, ну, а… Понимаете, Леночка, она меня злила уже одним своим видом. Маленький, злой хищник, из тех, что тащут в свою нору все про запас. Ей и Астахов-то не очень нужен, разве что про запас! Мне хотелось хоть чем-нибудь досадить ей, как-нибудь зацепить ее за больное место. Представьте себе, еле сдержался.

— Какой вы?! — Леночка оживилась и смотрела на Комова широко раскрытыми от удивления глазами.

— Какой? — не понял Комов.

— Злой! Я не люблю добреньких. Вот у нас в Липках был один старичок, добренький, от него пахло восковыми свечами и земляничным мылом, такой чистенький, обходительный… старичок…

— Что же, вам Астахов сам сказал о моем разговоре с Шутовой? — перебив ее, спросил Комов.

— Сам. Сегодня приходил в Нижние Липки.

— Стало быть, вы, Лена, сильно любите Астахова.

— Почему?

— Злой он, Астахов.

— Злой, это вы правду сказали. Только злость эта не та. Неверно вы, Анатолий Сергеевич, меня поняли. Я говорила о непримиримости ко всякому старью, доставшемуся нам в наследство. Это хорошая злость — гражданский темперамент человека. — Леночка говорила медленно, как бы отбирая из всего того, что ей хотелось сказать, самое важное, самое сокровенное. — Вы хотите примирить меня с Геной. Не надо, мы оба ошиблись. Конечно, мне нелегко, но самое страшное позади. В ту ночь я много думала. Мама уснула, я вылезла в окно, всю ночь по лесу бродила — думала и плакала, очень мне себя жалко было. Левыкин рядом с нами живет. Он на своей гармошке играл, все что-то грустное, тягучее… Теперь мне легче стало, и любовь эта, как синяк, не трогаешь ее — не болит.

Внезапно потемнело, и в наступившей тишине с особенной силой прозвучал раскат грома. Яркая вспышка молнии прорезала тучи, и на землю упали первые, крупные капли дождя.

Леночка вскочила и, прижав руку к груди, едва слышно сказала:

— Анатолий Сергеевич, если бы вы знали, как я боюсь грозы…

Яростный ветер помчался по лесу, он гнул старые деревья, гнал валежник и палый лист. Теперь уже один раскат грома следовал за другим. Обнажая стройные, тонкие ноги девушки, ветер трепал и рвал на ней легкую ткань платья. Леночка нагнулась, придерживая подол, и выражение ее глаз, обращенных на Комова, полное откровенного страха и надежды, запомнилось ему навсегда.

Косой, холодный дождь хлестнул по земле, и через мгновение обрушился на них ливнем. Комов схватил Лену за руку и увлек за собой на тропу. Леночка остановилась, скинула сандалеты и, босая, уже сама протянув ему руку, побежала вперед. Добежав до крытого стога, промокшие и озябшие, они зарылись в сухое сено. Сквозь пряные ароматы трав Комов различал ее запах — здоровый запах сильного молодого тела, разгоряченного бегом. Он видел сквозь мокрую ткань, ставшую прозрачной, ее белые чистые плечи и, боясь обмануть это ни с чем не сравнимое, чистое доверие девушки, лежал молча, не шевелясь.

Гроза так же внезапно, как началась, кончилась. Черный полог туч словно разорвался надвое, и выглянуло солнце, предвечернее, но еще по-летнему жаркое. На полянку слетели две птички черноголовки. Они отряхнулись, почистились и улетели. Лес зашумел, отряхивая дождевые капли, запел на тысячу птичьих голосов.

Леночка поднялась и зябко повела плечами. Комов снял с себя тужурку и набросил на плечи девушки. Они пошли к городку так же молча, но между ними протянулось что-то новое, волнующее и незнакомое.

Когда они вышли на опушку леса, Комов сказал:

— Леночка, вы идите вперед, а я приду позже.

Девушка вскинула на него удивленные глаза, но, ничего не сказав, отдала тужурку, обобрала с подола платья приставшее сено и пошла по дорожке к городку, затем повернулась и, увидев, что Комов смотрит ей вслед, махнула ему рукой.

«Хорошее, праздничное чувство…» — вновь вспомнил Комов слова девушки и пошел вдоль кромки леса, чтобы выйти с другой стороны к дому, где он жил.

Углубленный в свои мысли, Комов не заметил техник-лейтенанта Евсюкова, идущего ему навстречу.

— Гуляете, товарищ майор? — сказал Евсюков, снимая фуражку и обнажая безукоризненный пробор прически. Техник был одет в серый костюм с пестрым шелковым платочком в верхнем кармане. — Курите! — предложил он пачку сигарет «Астра».

Минутная растерянность заставила Комова взять предложенную сигарету. Евсюков чиркнул спичкой, прикрыл от ветра огонек, дал закурить Комову и прикурил сам. Выпустив кольцо дыма, Евсюков ловко нанизал его на палец, затем, ткнув этим же пальцем вслед идущей по тропинке Леночке, сказал:

— Хороша, рыженькая!..

По тому, как он это сказал, Комов понял, что Евсюков видел их, когда они вышли из леса, видел, как Лена обирала от приставшего сена подол платья и вернула ему тужурку.

Комов почувствовал такую острую неприязнь к этому человеку, что, не сдержавшись, сказал:

— Вы, Евсюков, пошляк! — и, не прощаясь, шагнул вперед.

Евсюков посторонился, и Комов быстро прошел мимо него, сжав в кулаке сломанную сигарету. Когда, задыхаясь от бешенства и быстрой ходьбы, Комов остановился на дороге, Евсюкова не было видно. Комов разжал кулак и хотел было швырнуть сигарету, но внезапно пришедшая в голову мысль заставила его задуматься. «Из наших, из техников, — говорил Родин… — Сигареты курит без мундштука…»

Комова охватило такое волнение, что он присел на пенек. Пытаясь привести свои мысли в порядок, он думал: «В четверг полковник Скопин посадил техник-лейтенанта Евсюкова под арест на трое суток, стало быть, до утра воскресенья Евсюков находился на гауптвахте, а преступление совершено между десятью и одиннадцатью часами ночью в субботу. Не мог же Евсюков в эти часы уйти с гауптвахты?»

Комов вскочил и быстро пошел в штаб базы. Уже поднимаясь по лестнице, он подумал, что его подозрение может быть вызвано личной неприязнью к Евсюкову. Комов остановился и начал спускаться вниз, но, решительно отогнав эту мысль, вновь поднялся на второй этаж и открыл дверь в кабинет командира роты охраны капитана Фарюбина.

Комову посчастливилось: капитан был на месте. Отвечая на вопрос майора, он очень неохотно достал лист постовой ведомости караула, нашел данные за субботу и сказал:

— Рядовой второго взвода Петр Щербина. Принял пост в двадцать часов, сдал в двадцать четыре. Никаких происшествии за время его караула не случилось. — Фарюбин замялся и добавил: — С рядовым Щербиной, товарищ майор, разговаривать не советую…

— Почему? — удивился Комов.

— Так… — неопределенно ответил капитан Фарюбин и, еще больше смутившись, замолчал.

Поблагодарив капитана за справку, Комов пошел в штаб полка, вызвал посыльного и поручил ему найти рядового второго взвода роты охрану Петра Щербину и привести его в кабинет.

Через несколько минут рядовой, постучав, вошел в кабинет и доложил:

— Товарищ майор, рядовой Щербина по вашему приказанию прибыл! — Это был совсем молодой, веснушчатый парень в лихо сдвинутой набекрень пилотке.

— Садитесь, Щербина, — сказал Комов и испытующе посмотрел в глаза солдата. Его встретил прямой и честный взгляд.

— Вы, Щербина, стояли на посту у гауптвахты в субботу с восьми до двенадцати?

— Так точно, я! — ответил Щербина, вскочив со стула.

— Садитесь. — Щербина сел на кончик стула. — Во время вашего караула сколько было арестованных на офицерской гауптвахте?

— Один человек, техник-лейтенант Евсюков.

— Лейтенант Евсюков отлучался с гауптвахты?

Рядовой Щербина покраснел так, что уши его стали пунцовыми, он вытер рукой выступивший на лбу пот, с готовностью вскочил со стула, но… не ответил.

Было ясно, что рядовой Щербина что-то скрывает. Комов повторил вопрос.

— Товарищ майор, я не могу ответить… — наконец сказал тот, опустив глаза.

— Почему?

— Подполковник Жилин приказали по этому вопросу ни с кем не разговаривать, — выпалил Щербина и, сняв пилотку, стал мять ее в руке.

— Вы поступили правильно, рядовой Щербина. Идите, — сказал Комов.

Как-то весь посветлев, Щербина встряхнул пилотку, надел ее так же лихо набекрень, четко повернулся и, печатая шаг, вышел.

«Стало быть, я и здесь опоздал», — подумал Комов, — подполковник Жилин уже беседовал с рядовым Щербиной…»

VIII ТУПИК

Комов не ошибся, подполковник Жилин беседовал с рядовым Щербиной.

Не вызывало сомнения, что убийство Родина было подготовлено и осуществлено так, чтобы направить следствие по ложному пути, создав впечатление преступления на личной почве. Подполковник Жилин сделал вид, что принял эту версию. Ему не оставалось ничего другого. Если бы заключение судебно-медицинского эксперта Хлынова стало известно преступнику, он бы скрылся и запутал следы.

В материалах следствия отсутствовали улики и вещественные доказательства, изобличающие или хотя бы наводящие на след преступника. Следствию приходилось руководствоваться лишь теми скудными сведениями, которые Родин сам сообщил замполиту накануне своей смерти.

Со слов Родина было известно, что подозреваемый им человек был техником и курил сигареты без мундштука. Кроме того, время убийства Родина давало возможность предположить, что между девятью и двенадцатью часами ночи убийца отлучался в город.

Было ясно, Что преступник убрал со своей дороги Родина только потому, что техник заподозрил в нем врага. Но как преступник узнал о подозрении Родина? Подслушал ли он у открытого окна беседу Родина с замполитом, или Родин, пообещав майору еще внимательнее присмотреться к подозреваемому им человеку, сделал неосторожный шаг и обнаружил себя?

Единственный человек, который мог бы ответить на эти вопросы, покоился на деревенском кладбище.

Слесарю Мякишеву предъявили фотографии всего технического состава, но Мякишев не мог опознать среди них человека, подстрекавшего его расправиться с лейтенантом Родиным. Человек этот был одет в гражданский костюм, а техники сфотографированы в военной форме. Кроме того, Мякишев был настолько пьян, что вообще плохо помнил все, что произошло в эту ночь.

При тщательном осмотре травы подле сарая, где, по словам Родина, курил неизвестный, удалось обнаружить несколько окурков сигарет «Астра», по заключению экспертов, выкуренных без мундштука.

Единственным человеком, курившим сигареты «Астра», был техник Евсюков. Следствие двинулось вперед, но тотчас оказалось перед фактом полного алиби*4 Евсюкова, который все это время находился под арестом на гарнизонной гауптвахте.

Казалось, следствие зашло в тупик, но показание рядового Щербины, несшего караульную службу у гауптвахты, снова подвинуло следствие вперед. Через полчаса после того, как рядовой Щербина заступил на караул, арестованный офицер Евсюков ушел в лазарет и вернулся на гауптвахту только в двенадцатом часу ночи, перед сменой караула.

Вновь факты оборачивались против Евсюкова. Но неожиданно отлучка арестованного в лазарет подтвердилась: подполковник медицинской службы Вартанян в двенадцатом часу ночи застал Евсюкова в комнате дежурной медсестры. Евсюков пожаловался врачу на сильную головную боль, принял таблетку пирамидона и ушел.

Разумеется, расследование отлучки Евсюкова из-под ареста вел в качестве дознавателя командир роты охраны капитан Фарюбин. Здесь было важно не обнаружить интерес к этому делу подполковника Жилина.

В эти сутки дежурила медсестра Ярцева — грузная сорокалетняя женщина с выщипанными усиками над маленьким чувственным ртом и ямочками на щеках. На дознании Ярцева упорно защищала репутацию «скромной женщины». По ее словам, техник-лейтенант Евсюков пришел в санчасть лишь за несколько минут до появления подполковника Вартаняна.

Капитан Фарюбин просмотрел процедурный журнал и обнаружил, что в двадцать два часа была сделана инъекция пенициллина рядовому Имашеву. На допросе рядовой Имашев показал:

— Ровно в десять часов вечера я явился в санчасть и застал в комнате дежурной медсестры лейтенанта Евсюкова.

После очной ставки Ярцевой с Имашевым медсестра созналась, что техник-лейтенант Евсюков пришел к ней в санчасть около девяти часов и пробыл до половины двенадцатого.

Медсестра Ярцева получила строгий выговор. Но следствие опять оказалось в тупике: не мог же Евсюков в одно и то же время находиться и в городе и в санчасти!

Оставалось предположить, что если Евсюков то лицо, о котором говорил Родин, то преступление совершил его сообщник.

У техник-лейтенанта Евсюкова был большой и разнообразный круг знакомых, и, чтобы проверить всех этих людей, нужно было немало времени. Дело принимало затяжной характер.

Косые, острые тени от сосен сначала легли у штакетника, затем подобрались к домику, где помещался особый отдел. Сумрак согнал оранжевые закатные блики со стекол окон. Потянув прохладой и сильным ароматом ночной фиалки, зашелестел предвечерний ветер.

Подполковник Жилин не без сожаления закрыл окно, задвинул глухую портьеру, включил настольную лампу, взглянув на капитана Данченко, сидящего у стола, прошелся по кабинету и знакомым жестом провел ладонью от лба до затылка.

Подполковник брил голову два раза в неделю. Сейчас затылок и виски его отливали серебром.

«А голова-то у Василия Михайловича седая», — подумал Данченко, раньше он этого как-то не замечал.

— Прежде всего, товарищ капитан, — начал подполковник, — следует попытаться ответить на вопрос: какую цель преследует враг? Думается, что на это дает ответ перехваченная нами криптограмма. В конце месяца мы ждем эшелон новой техники, в которой конструкторам удалось преодолеть звуковой барьер. Скорость новых самолетов, их потолок, радиус действия и маневренность на больших высотах представляют для врага, я бы сказал, особый интерес. Если мы будем рассматривать поступки врага с позиции поставленной перед ним задачи добыть любой ценой секретные сведения о новой технике, нам станет понятной и линия его поведения. Враг не случайно подслушал разговор Родина с майором Комовым, К тому времени он уже знал, что Родин его подозревает. Враг следил за техником, шел по его пятам до самого штаба и, стоя у окна, слышал весь разговор техника с замполитом. Всякий другой на его месте скрылся бы, но, рискуя навести на свой след, враг убивает Родина. Ценою большого риска он хочет во что бы то ни стало дождаться прибытия эшелона с новой техникой. Взяв за основу это предположение, давайте, Максим Фадеевич, рассмотрим то, что уже нами сделано.

Когда подполковник Жилин обращался к нему по имени и отчеству, Данченко готовился к худшему.

— По вашей версии*5 техник-лейтенанта Родина убил Евсюков, — продолжал Жилин. — Вы кончили школу оперативного состава и должны знать, что расследование преступления по одной какой-либо версии, пусть даже самой вероятной, не объективно и опасно для всего хода следствия.

Заметив, как Данченко вспыхнул, подполковник повернулся к нему спиной, не торопясь, открыл сейф и достал блокнот. Когда он вновь взглянул на капитана, тот сидел по-прежнему подтянутый и спокойный.

— Давайте, капитан, построим несколько версий, — взяв со стола цветной карандаш, сказал Жилин. — Версия первая. — На чистом листе блокнота появилась цифра один. — Техника Родина убил Мякишев. Версия вторая: опасаясь разоблачения, убийство совершил Евсюков. Версия третья: Родин убит сообщником Евсюкова. Версия четвертая: преступление совершил враг, пособником которого является Евсюков; невысокие моральные качества этого человека дали возможность врагу использовать Евсюкова и направить следствие по ложному пути. Пятая: Родин убит неизвестным с целью ограбления. Такая версия тоже имеет некоторые основания.

Последовательно все пять версий подполковник занес в блокнот. Запись в процессе мышления стала его привычкой, она помогала ему сосредоточиться и надежно удерживать в памяти все, даже самые мелкие, обстоятельства дела.

— По версии первой, — продолжал подполковник, — достоверные свидетельские показания исключают участие Мякишева в убийстве. У преступника был расчет простой: разделаться с техником Родиным чужими руками или по крайней мере направить следствие по ложному пути. Будем считать, что последнее ему удалось. С рабочим Мякишевым я беседовал лично. Вчера он выехал в длительную командировку на Ростсельмаш. Отсутствие Мякишева в городе должно ослабить состояние настороженности у преступника, должно вызвать у него уверенность в том, что мы пошли по ложному пути, что Мякишев арестован и находится под следствием.

Первую версию подполковник перечеркнул в блокноте и спросил, обращаясь к Данченко:

— Вы что-нибудь хотите добавить?

— По первой версии нет, все ясно.

— Перейдем, товарищ капитан, ко второй. Против Евсюкова свидетельствуют косвенные улики: сигареты «Астра», окурки которых были найдены в месте, указанном Родиным, и привычка курить сигареты без мундштука. Вам известно, что человеческая слюна так же, как и кровь, подразделяется на группы? — спросил Жилин и, не дожидаясь ответа, достал из сейфа конверт, вынул из него бумагу, в верхнем углу которой Данченко успел прочесть: «НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ ИНСТИТУТ…»

— Окурки сигарет «Астра», найденные на аэродроме в месте, указанном Родиным, — продолжал подполковник, — и окурки сигарет той же. марки, выкуренные Евсюковым на гауптвахте, были направлены мною в Москву на специальную биологическую экспертизу. Перед экспертом был поставлен вопрос: «Были ли эти сигареты выкурены одним лицом, или это окурки сигарет, выкуренных разными лицами?» Сегодня я получил ответ. Пропускаю вводную и аналитическую часть. Вот заключение экспертизы: «…на основании чего можно предположить, что указанные сигареты «Астра» фабрики Ява были выкурены разными лицами».

— Можно предположить! — подчеркнул Данченко.

— Да, можно предположить, — повторил подполковник и добавил: — Эксперт — научный судья факта, а более точная формулировка — дело следователя. Я не питаю никаких симпатий к технику Евсюкову, но… Максим Фадеевич, нельзя безнаказанно оскорблять человека незаслуженным подозрением. Десять раз проверь — один раз вынеси суждение. Вы берете под подозрение и алиби Евсюкова, а у меня оно не вызывает сомнений. Если бы Евсюков с гауптвахты отлучился в город, подстерег Родина и убил его, то прежде всего, узнав о том, что его отлучка стала известна, он попытался бы оправдаться тем, что все эти три часа пробыл у Ярцевой, тем более, что позже она это подтвердила. А вместо этого Евсюков, спасая репутацию Ярцевой, как истый кавалер, говорит, что только около двенадцати часов ночи он забежал в санчасть принять таблетку от головной боли.

— А что, если убийство совершено после двенадцати часов ночи? Офицерская гауптвахта не охраняется, и Евсюков мог, пользуясь темнотой, уйти и после двенадцати часов ночи, — высказал свое предположение Данченко.

— У вас есть какие-нибудь основания? — заинтересовался Жилин.

— В день убийства Родина до десяти часов вечера на прополке бахчевых культур работала бригада из совхоза «Октябрь». После десяти, в ожидании машины для перевозки оставленного на бахче сельхозинвентаря, до двенадцати часов ночи дежурил сторож. В порядке следственного эксперимента я сделал несколько выстрелов из пистолетов разного калибра, в том числе и калибра 7,65. Работники бригады и сторож все сделанные мною выстрелы слышали отлично, но в предполагаемые часы убийства Родина они никаких выстрелов не слышали. Прошу вас, товарищ подполковник; посмотрите план. — Данченко вынул из полевой сумки план, сделанный на куске миллиметровки. — Вот лес, вырубка, кленовый подлесок, где был обнаружен труп Родина, западнее за этим овражком бахчи совхоза «Октябрь». От места преступления до бахчи по прямой двести шестьдесят метров.

— Какой вы делаете вывод? — спросил Жилин.

— Если до двенадцати часов ночи на бахче не слышали выстрела, то, быть может, никакого выстрела и не было, а Родин был убит после полуночи. По кольцевой карте погоды в ночь на седьмое ветер был восточный, четыре балла, следовательно, работники бригады, работавшие с наветренной стороны, не могли не услышать выстрела.

— А не следует ли предположить, — в раздумье сказал подполковник, — что преступник вооружен новым беззвучным пистолетом, тем более, что калибры совпадают?

— Это мне не приходило в голову… — сознался Данченко.

— Хорошо, по второй версии мы осуществим проверку алиби Евсюкова и после двенадцати часов ночи, — подполковник сделал для себя пометку в блокноте. — Кроме того, в этой версии есть еще одно существенное противоречие: Родин говорил, что подозреваемый им техник «чист как стеклышко», а Евсюков пользуется неважной репутацией.

— Мне кажется, товарищ подполковник, не легко уяснить, что имел в виду Родин, служебную репутацию человека или его биографию, — заметил Данченко. — Евсюков с отличием кончил школу, его отец крупный специалист в области теплотехники, руководитель кафедры в институте, мать председатель областного союза швейников, оба известные, уважаемые люди.

— Хорошо, — согласился Жилин. — Продолжайте работу и в этом направлении. По третьей версии следует проверить весь круг знакомых техника Евсюкова, но все же думаю, что и эта версия отпадет совершенно. Опыт подсказывает мне, что четвертая версия ближе всего к истине. Вы, товарищ капитан, ознакомились с ориентировкой по оперативному розыску Григория Ползунова?

— Да, товарищ подполковник, ознакомился, но под словесный портрет Ползунова, данный в ориентировке, у нас никто не подходит.

— Со времени последней встречи инженера Костырева с Ползуновым в Нейстрелице прошло четырнадцать лет. За это время двадцативосьмилетний Ползунов стал человеком зрелого возраста, внешность его изменилась. Достоверным остается одно: Ползунов, как агент иностранной разведки, появился на советской земле не более десяти месяцев тому назад, это точно. Отберите, товарищ капитан, все личные дела сержантского и офицерского состава в возрасте от тридцати до пятидесяти лет, прибывших в часть за последние десять месяцев, и направьте запросы по всем местам их прошлой работы.

— Разрешите… — нерешительно начал капитан.

— Говорите.

— Конечно, запрос надо сделать, тут двух мнений быть не может. Но… Есть у меня одно предложение…

— Смелее, Данченко!

— Помнится мне, еще в школе оперативного состава я слышал один интересный доклад. Докладчик в подтверждение неизменности метода преступления приводил цитаты из высказываний крупного западного криминалиста Роберта Гейнделя, который доказывал, что преступник, во-первых, специализируется на определенном виде преступления, во-вторых, при совершении его применяет неизменно один и тот же метод. Способ совершения преступления, по мнению Гейнделя, является самым верным следом, оставляемым преступником.

— Пока я не понимаю аналогии, — сказал подполковник.

— Убийство техника Родина, — продолжал капитан, — осуществлено необычным путем. Отравленная пуля, да еще таким ядом, как сок семян строфантуса, — явление редкое. Эксперт полковник медицинской службы Хлынов говорит, что за его тридцатилетнюю практику это первый случай. Если бы нам удалось напасть на след другого подобного преступления, следствие могло бы решительно двинуться вперед. Одно преступление всегда влечет за собой другое.

Слушая капитана Данченко, подполковник невольно удивился его способностям и остроте логического мышления. Всего четыре года назад инженер Данченко закончил Киевский политехнический институт. Проработав год на заводе мастером цеха электроники, он выдвинулся на комсомольской работе и был избран в члены бюро заводской организации. В ответ на призыв партии Данченко добровольно поступил в школу оперативного состава и два года назад, прямо с учебы, прибыл в отдел, которым руководил Жилин.

Подполковник встал, прошелся по кабинету, и с трудом скрывая улыбку одобрения, сказал:

— Ваша мысль, товарищ капитан, мне нравится! Мы сегодня же через окружной отдел запросим по Союзу органы прокуратуры и милиции о всех случаях отравления строфантусом. А пока, пока никаких сдвигов нет. Одного товарища спросили: «Как дела?» Он ответил: «Как генеральский погон — одни зигзаги и ни одного просвета!» Так и у нас с вами, товарищ капитан, одни зигзаги и ни одного просвета!

— Просвет будет, товарищ подполковник, вот верю, что будет! — с большой силой убеждения сказал Данченко.

IX В ОТКРЫТЫЙ ГРУНТ

Остап Сердечко еще не спал: у Славы был кризис. Он и жена всю ночь просидели у кровати сына, хотя и были бессильны чем-нибудь помочь ему. Затемно Сердечко побрился, надел комбинезон и, взяв велосипед, вышел на улицу.

В семь часов утра начинался летный день, надо было до начала полетов проверить и опробовать все агрегаты самолета.

Было безветренно. На востоке занималась заря, но серая предутренняя мгла еще окутывала землю.

Погруженный в свои мысли, Сердечко стоял на крыльце дома. Ему вспомнились дни войны. Тогда он еще служил в бомбардировочной авиации, а Катя ждала ребенка, первенца. Их самолет Пе-4 ходил на Кенигсберг, был подбит и, не дотянув до аэродрома, совершил вынужденную посадку в тылу у врага. Получив извещение о смерти мужа, Катя тяжело захворала и родила мертвого ребенка. Когда экипаж их самолета перешел линию фронта, Остап Сердечко был эвакуирован в тыловой госпиталь. Катя приехала к нему, и Остап не узнал жены — в глазах ее словно застыла горесть тяжелой утраты. Прошло много лет, и только рождение сына вернуло ей былую жизнерадостность, принесло в их дом новое, казалось, прочное счастье, и вот теперь… — Сердечко тяжело вздохнул, спустил с. крыльца велосипед и уже было хотел перекинуть ногу через седло, как вдруг заметил идущих к дому людей.

— Остап Игнатьевич? — вглядываясь в темноту, спросил Комов. — Доброе утро! Я к вам с подполковником медицинской службы. Можно зайти?

Сердечко от неожиданности растерялся. Так ничего и не ответив, он открыл дверь, пропустил доктора Вартаняна и Комова в дом, сел на велосипед и поехал на аэродром. С приходом врача у Сердечко появилась надежда. Усталости как не бывало. Он энергично нажимал на педали, думая о том, что хорошо, когда рядом с тобой отзывчивые, душевные люди!

С особой тщательностью и старанием техник-лейтенант Сердечко проверял агрегаты самолета. Придирчиво, не доверяя прибористам, контролировал их работу. Он был похож на старого настройщика роялей, который, подкручивая ключом колок и ударив по клавише, долго и внимательно вслушивается в дрожащий звук струны. Здесь камертоном*6 было его тонкое чутье техника, его внутреннее ощущение самолета, то, что музыканты называют абсолютным слухом. Большой, грузный, с тяжелыми, казалось, негнущимися пальцами рук, Остап Сердечко делал самую точную, самую тонкую работу. Он даже чинил секундомеры и реставрировал арифмометры.

Ровно в шесть тридцать пришла машина. Летчики направились к своим экипажам, и только Астахов остался в автобусе. Развалясь на одном; сидении, перекинув ноги на другое и подложив под голову парашют, Астахов еще долго лежал, наблюдая за тем, как медленно поднимался солнечный луч: еще холодный и несмелый, он только золотил предутреннюю мглу.

Жизнь Астахову давалась легко. Родители его прошли суровую школу жизни. Его мать, в то время как отец воевал на фронтах гражданской войны, ходила по людям стирать, шить, работала судомойкой в столовой. Позже, когда родился и подрос Геннадий, отец, приучая его к труду, часто ссорился с матерью. Словно наседка, она защищала сына, говоря: «Еще будет время, наш сынок потрудится». Родители дали Геннадию все, чего не имели сами — веселое, беззаботное детство и светлую юность.

Геннадий учился без зубрежки и без труда, за счет незаурядных способностей и отличной памяти. Среди сверстников он был героем и вожаком, зачинщиком юношеских проказ, удачливым и смелым. В летную школу Астахов был принят одним из первых. В самостоятельный полет его пустили первым. Летную школу он окончил с отличием. И та легкость, с которой он шел по жизни, сложила и упрочила его самоуверенный нрав, его самолюбивый, эгоистический характер. Астахов считал, что все окружающее существует для него. Он брал все, ничего не давая взамен.

Астахов лежал в автобусе до тех пор, пока подполковник Ожогин не вылетел на разведку погоды. Затем, не торопясь, он подошел к своему самолету и спросил у Сердечко:

— Ну, как, старина, дела?

— Нормально, товарищ старший лейтенант, — ответил техник, приветствуя командира.

Небрежно ответив на приветствие, Астахов направился к группе летчиков, расположившихся на траве: он знал, что на Остапа Сердечко можно было положиться.

Сердечко поднялся на стремянку и взглянул в сторону, откуда должен был появиться Комов. Длительное отсутствие замполита его начинало беспокоить, тем более, что майор никогда не «опаздывал на предполетное построение.

Разведчик погоды шел на посадку. Подрулив к стоянке, подполковник Ожогин вылез из кабины и направился к поджидавшему его командиру полка.

— В пятидесяти километрах юго-западнее точки, — докладывал он полковнику Скопину, — грозовой фронт. Метеорологические условия усложнились, облачность шесть баллов, видимость три — четыре километра.

— Становись! — скомандовал майор Толчин и, когда летчики застыли по команде «Смирно», сделав несколько шагов навстречу Скопину, доложил: — Товарищ полковник, вторая эскадрилья выстроена для получения предполетных указаний!

Сердечко заметил майора Комова. Замполит быстро подошел и поздоровался с командиром. Заметив тревожный взгляд техника, Комов улыбнулся и обнадеживающе кивнул ему головой.

Подполковник Ожогин перед строем сообщил результаты разведки. Командир еще раз уточнил задачи экипажей в связи с изменившимися метеорологическими условиями и, предупредив о строгости выполнения по времени плановой таблицы полетов, ушел на командный пункт.

Второе звено выполняло задание на перехват «противника» при помощи наведения на цель с командного пункта. Астахов собрал летчиков своего подразделения и, еще раз уточнив порядок выполнения задачи, доложил командиру эскадрильи о готовности звена.

Ровно в шесть часов пятьдесят минут над стартовым командным пунктом взвилась зеленая ракета — летный день начался.

Летчики звена были в самолетах. Двигатели запущены и опробованы.

Механик вытащил колодки из-под колес, и Астахов стал выруливать к старту, как вдруг заметил, что педали руля направления стоят не на привычном месте. Астахов резко убавил обороты, нажал на тормоз и, открыв фонарь, погрозил кулаком технику, бегущему со стремянкой в руке к самолету.

— Кто летал на моем самолете?! — крикнул Астахов.

— Командир эскадрильи майор Толчин, — еще не понимая что случилось, ответил Сердечко.

— Какого же черта вы не поставили педали по моим ногам?!

— Забыл, товарищ старший лейтенант, — силясь перекричать рев двигателя, ответил Сердечко. Подставив стремянку, он поднялся к кабине, перегнулся через борт и потянул за одно стопорное кольцо, затем за другое, в то время, как Астахов, нажав на педали, поставил их по ноге.

— «Забыл!» — передразнил его Астахов: — Копаешься, как жук в навозе! — И, закрывая при помощи техника фонарь, он бросил ему в лицо тяжелое, площадное ругательство.

Сердечко спустился вниз, взял стремянку и отступил в сторону. Едва не задев его крылом, Астахов стал выруливать к старту. Сильная струя горячего воздуха ударила техника в живот, он покачнулся, но не почувствовал удара. Оглушенный незаслуженным оскорблением, он шел к стоянке, волоча по рулежной дорожке стремянку.

Торопливо, стараясь наверстать потерянное время, самолеты взлетели, набрали высоту, собрались в звено и ушли в юго-западном направлении.

Проследив за взлетом звена, майор Комов подошел к техник-лейтенанту и сказал:

— Остап Игнатьевич, не волнуйтесь! Славка спит, температура нормальная, кризис миновал, — но увидев, что с ним творится что-то неладное, спросил: — Что с вами?

— Орел клюнул навозного жука… — с горечью сказал Сердечко и, опустив плечи, устало пошел в сторону, сел на траву.

Штурман наведения капитан Якушин уже дважды запрашивал Астахова, почему звено не вышло на курс.

Подле большого круглого стола, закрытого поверх карты-десятикилометровки прозрачной калькой, планшетист ждал первые данные с радиолокационной станции. Держа в одной руке остро заточенные цветные карандаши, другой рукой придерживая подвижную линейку, он напряженно вслушивался в наушник телефона.

За плотной светонепроницаемой занавесью, в полной темноте, сидел подле индикатора кругового обзора штурман наведения. Азимуты на сферической поверхности индикатора напоминали меридианы, а концентрические окружности были похожи на параллели, идущие к экватору. Постоянная фиксация у центра местных помех, отраженных от аэродромных сооружений, была так похожа на материк Антарктиды, что индикатор производил впечатление светящегося глобуса со стороны Южного полюса.

По экрану индикатора бежала искрящаяся линия развертки, словно волшебной палочки, из-под которой возникали отраженные импульсы медленно идущих по «коридорам» пассажирских и грузовых самолетов.

Но вот оператор радиолокационной станции передал координаты. Планшетист зафиксировал время, поставил точку и по линейке проложил первую красную полоску курса.

Одновременно и штурман обнаружил вспыхнувшую и быстро передвигающуюся по индикатору яркую точку. Это положенным курсом шло звено истребителей. Метеорологические условия менялись, на экране индикатора появились туманности — редкая облачность. Светящаяся точка двигалась по экрану, пронизывая туманные хлопья.

— Двадцать семь! Я — «Комета»! Доложите обстановку! — запросил Астахова штурман.

— «Комета»! Я — двадцать семь. Курс двести десять! Высота четыре тысячи! Облачность пять-семь баллов! «Противника» не вижу! — ответил Астахов.

На кальке планшетиста с противоположной стороны уже проложенного курса появилась синяя полоска «противника». Почти одновременно и штурман на экране индикатора фиксирует новую светящуюся точку, она движется навстречу звену перехватчиков. Якушин быстро делает расчет, подходит к планшету, не выпуская из руки микрофона, сверяет свои расчеты по схеме на кальке и передает командиру звена:

— Двадцать седьмой! Высота четыре семьсот, курс прежний! — Штурман решил вывести звено на перехват «противника» под прикрытием облачности.

— Понял вас! — отвечает Астахов.

Большая светлая точка по курсу двести десять занимает положение с превышением высоты над «противником». Штурман с удовлетворением отмечает точность маневра, но, высчитав скорость идущих на сближение самолетов, Якушин начинает волноваться. До рубежа встречи с «противником» у звена Астахова еще очень большое расстояние, а «противнику» нужно сделать последние километры, чтобы «отбомбиться» и, развернувшись, уйти на свой аэродром.

Словно угадав мысли штурмана, командир полка говорит:

— Звено не перехватит «противника» на заданном рубеже, он «отбомбится» и уйдет. На сколько минут звено опоздало с вылетом?

— На четыре минуты, товарищ полковник!

— Четыре минуты! Это же пятьдесят километров, которых сейчас не хватает Астахову! Рассчитайте точнее и доложите!

Расчет штурмана подтвердил предположение полковника: встреча на заданном рубеже не могла состояться.

— А если включить форсаж, мы успеем уничтожить «противника» на заданном рубеже, — предложил штурман.

— У них не хватит горючего, чтобы вернуться на аэродром, — подумав, сказал полковник и, взяв у штурмана микрофон, отдал приказание:

— Двадцать седьмой! Я — «Комета»! Прекратите полет по курсу! Возвращайтесь на точку! — Затем, позвонив на СКП, полковник приказал: — После окончания полетов по плановой таблице направьте на командный пункт командира звена старшего лейтенанта Астахова. Инженер эскадрильи на старте?

— Майор Щукин на старте, — ответил дежурный офицер.

— Ко мне! — сказал полковник Скопин, и офицер понял: собирается гроза.

«Крутенек, ох, крутенек нрав у нашего командира!» — подумал и штурман Якушин.

Но тот, кто больше, чем капитан Якушин, был знаком с командиром полка, знал и о том, что, помимо крутого нрава и высокой требовательности, полковник обладал и большим человеческим сердцем. Знал об этом и начальник штаба подполковник Черных.

Фома Иванович Черных начал свою военную службу еще у Фрунзе. Это был старый кадровый офицер. До назначения в истребительный полк Черных никогда не служил в авиации. Прибыл подполковник Черных в полк, и все ему здесь не понравилось: летчики — какая-то привилегированная каста, — думал он, — кормят их, словно барчуков, шоколадом, следят за их отдыхом, оберегают и холят, как маменькиных сынков! — И понадобилось немало времени для того, чтобы подполковник Черных понял, что такое современная реактивная авиация, что стоит государству летчик, как трудно вырастить и воспитать его. Фома Иванович в проявлении своих симпатий и антипатий не знал середины. От одной крайности он бросался к другой и, поверив в высокое призвание крылатых людей, он стал всячески оберегать летчиков от ухабов и колдобин на трудной дороге их роста.

Заметив, что подполковник Черных стал подозрительно долго протирать свои очки, всматриваясь в него близорукими, прищуренными глазами, полковник Скопин прошел из штурманской к себе в кабинет, сказав на ходу:

— Зайдите ко мне, товарищ подполковник.

Когда начальник штаба вошел в кабинет командира, здесь уже были замполит Комов и секретарь партбюро Юдин. Поглядывая исподлобья на присутствующих, полковник Скопин молча ходил по кабинету.

Не выдержав тягостного молчания, подполковник Черных сказал:

— По вине старшего лейтенанта Астахова звено не выполнило задания, но мне кажется, что есть смягчающее вину обстоятельство…

Полковник Скопин молча ходил по кабинету

— С тех пор, товарищ подполковник, как вы побывали в суде народным заседателем, ваш язык приобрел обтекаемую форму юридической казуистики, — иронически сказал полковник Скопин. — Командир звена не выполнил задания, но «принимая во внимание»… Что принимая во внимание?!

— Разрешите, товарищ полковник? — спросил Комов и, получив согласие полковника, сказал: — Астахов виноват без всяких смягчающих вину обстоятельств! Астахов не принял самолет у техника, он не занимался перед полетом тренажем в кабине; наконец, выдвинутые вперед педали руля поворотов создавали лишь некоторое неудобство при пилотировании, но не могли помешать выполнению летной задачи. Астахов не мог, не имел права задержать вылет звена из-за установки педалей! Это барство и блажь! Кроме того, есть еще одно обстоятельство, усугубляющее его вину: летчик-командир, он должен не с пренебрежительным высокомерием относиться к подчиненным ему людям, а всячески бороться за слаженность, за честь своего экипажа. Что известно Астахову о людях его экипажа? Разве, что Сердечко отличный, знающий свое дело техник. А известно ли Астахову, что техник-лейтенант Сердечко с четырех часов утра на аэродроме, что он тщательно готовил своему командиру самолет, в то время как его ребенок находится между жизнью и смертью?! Кроме того, Астахов еще оскорбил техник-лейтенанта Сердечко, человека, преданного своему делу и любившего его, как сына. Он оскорбил его грубой площадной бранью, об этом мне доложил инженер эскадрильи. Я знаю, что старший лейтенант Астахов понесет строгое дисциплинарное взыскание, но, кроме этого, свое слово должен сказать офицерский суд чести!

— А что скажет секретарь партбюро? — спросил полковник.

— Я поддерживаю точку зрения замполита, — сказал Юдин.

— А начальник штаба?

— Мне кажется, что людей надо воспитывать, любовно растить, — сказал подполковник Черных, подчеркивая слово «растить».

— Растить по системе оранжерейно-тепличной рассады? — с усмешкой переспросил командир полка и сам ответил: — И вырастет в нашей теплице фрукт вроде Астахова?! Нет, товарищи офицеры, пересаживайте-ка вы его из теплицы в открытый грунт! Зачахнет? Не примется? Туда ему и дорога!

Постучав, вошел майор Щукин и доложил:

— Товарищ полковник, инженер второй эскадрильи майор Щукин явился по вашему приказанию!

— Замерьте точно количество сожженного горючего по второму звену, составьте акт и представьте мне!

— Разрешите идти?

— Идите. Пришлите ко мне командира эскадрильи майора Толчина.

Инженер эскадрильи вышел. Смысл полученного им приказа присутствующим был ясен:

— Подполковник Черных, — приказал полковник Скопин. — В течение трех месяцев удержите из зарплаты старшего лейтенанта Астахова коммерческую стоимость горючего. О наложении взыскания объявите при собрании офицеров полка. Все! Товарищи офицеры, вы свободны!

X ВТОРАЯ ПУЛЯ

С утра до позднего вечера нещадно палило солнце. Высоко в голубом безоблачном небе звенели жаворонки. Весь день техники, механики и прибористы готовили авиационную технику к предстоящим завтра полетам. В темных комбинезонах, рубашках хаки, галстуках, фуражках и тяжелых сапогах, техники изнывали от жары, пили кислый, тепловатый квас, доставленный на аэродром в бочке, и вспоминали недобрым словом тех, кто придумал эту тяжелую обременительную летом форму. Наконец день кончился. Зачехлив и запломбировав самолеты, техники сдали их дежурному по стоянке и уехали в городок.

Отпустив машину, капитан Данченко пошел пешком. До Нижних Липок, где он снимал комнату, было сорок минут ходьбы. Сорок минут испытания характера — письмо от Юльки, еще не читанное, лежало в боковом кармане его тужурки. Письмо шелестело, напоминая о себе, когда, нагибаясь, он рвал полевые цветы. На полпути, у запруды, где старые ивы спускались к воде, поросшей желтыми кувшинками, он присел на пенек, достал знакомый конверт, осторожно, словно чужой, вскрыл его и… характер не выдержал, достал письмо. Мелкий, округлый почерк Юльки был похож на тонкие нитки жемчуга:

«Мой дорогой, любимый!

Еще месяц, и мы будем вместе! Я жду этого и боюсь… Твое последнее письмо привело меня в бешенство! О какой жертве ты говоришь? Ведь я все равно не стану полковой дамой! Я буду работать, много работать! Опять ты скажешь, что в моем письме слишком много восклицательных знаков? Мы с тобой часто говорили о моем будущем. Ты знаешь, что, поступив в ИНЯЗ, я мечтала стать литературной переводчицей, что же может этому помешать?! Нижние Липки или гарнизонный городок? Работать можно везде, было бы только желание. Кажется, мои переводы поучат хорошую оценку. Когда я решила для диплома переводить Джеймса Олдриджа, надо мною смеялись. А мне кажется, что нельзя переводить писателя, если он не близок и не волнует тебя. Ну вот, опять я разговорилась о переводах…

Максимка, я так давно не видела тебя, что… Проснулась этой ночью в ужасе — не могу вспомнить твоего лица! Долго лежала без сна, пока вновь не почувствовала теплый, ласковый взгляд твоих серых глаз. Мысленно запустила руку в твои мягкие, золотистые волосы и целовала созвездие крупных, ярких веснушек… Так и уснула. Утром Зинка, это такая черненькая, с французского отделения, говорит: «Утром проснулась, смотрю ты спишь с блаженной улыбкой и все чмокаешь губами». Вот, Максимка, сколько у тебя оказалось веснушек, их хватило мне до утра! Последние дни что-то на сердце тревожно. Мне кажется, что тебя подстерегает опасность. Я понимаю, что это глупо — начиталась девка приключенческой литературы, а в жизни все спокойнее и проще.

Целую тебя, мой родной! До скорой, теперь уже скорой встречи!

Твоя Юлька.

P. S. Только вчера узнала — Максим по-римски значит величайший, а Юлия по-гречески — принадлежащая, вот как!

Тебе, Величайший, Принадлежащая!»

Максим еще раз перечитал письмо, бережно свернул его и, положив в карман, направился домой. Он шел прямо через поле к синеющей гребенке леса.

День угасал. От нагревшейся за день земли поднималось теплое марево, оно дрожало и курилось над полем. Желтогрудые овсянки взлетали с песней и камнем падали в траву.

Перечеркнув небо, над его головой пронесся истребитель. Это летали «соседи». Самолет вернул его к действительности. «В жизни все спокойнее и проще», — невольно вспомнил он Юлькины слова и задумался. Сопоставляя факты в их взаимосвязи, он мысленно строил версию и тут же, испытывая прочность своих предположений, опровергал их и строил вновь. «Если предположение подполковника верно, — думал он, — то наибольшую активность враг проявит лишь после прибытия эшелона. Враг будет пытаться похитить или сфотографировать чертежи и расчеты новой техники, а быть может, и перегнать самолет на Запад. Но добыча сведений — это лишь наиболее легкая часть агентурной деятельности. Самые секретные сведения, добытые агентом, не стоят и ломаного гроша, если они не переданы по назначению. Передача добытых сведений, пожалуй, наиболее ответственное и, конечно, самое сложное в «профессии» шпиона. Возникает новый вопрос — средства связи. Непосредственная агентурная связь? Телеграфная? Почтовая? Наконец, радиосвязь? Убийство Родина заставляет предполагать, что враг рассчитывает на непродолжительное времяпребывание в части, разве до прибытия новой техники, а затем он скроется и лично передаст полученные им сведения. Как же проходит освоение новой техники? Командиры эскадрилий и звеньев, несколько человек инженеров и техников выезжали на завод для знакомства с новыми самолетами. По прибытии эшелона с техникой в часть проводятся систематические занятия с техническим и летным составом, но конспекты лекций в опечатанных конвертах хранятся в сейфах спецчасти, а чертежи — и подавно за семью печатями. Может ли враг перегнать самолет на Запад? На самостоятельный вылет не допускают летчика даже после краткого перерыва в летной практике во время отпуска. Как же враг без предварительной тренировки сядет в кабину нового сверхскоростного реактивного самолета? Но если враг не может сам перегнать самолет, он будет среди летчиков искать подходящего для себя человека. Социальный состав летчиков исключает всякую возможность сознательного преступления. «Старички» — ровесники Октября, молодежь — люди, которым все дала Родина, «от любви до квартир», — вспомнил он Маяковского. — Что же, остается — моральное падение? Но такого человека летчики не станут терпеть в своей среде! А как же с остатками прошлого в сознании человека? Или здесь все благополучно? Я продолжаю настаивать на второй версии. Но… Нет ли в этом глупого мальчишеского упрямства. Вся линия поведения Евсюкова — подполковник прав — свидетельствует против этого». Если Евсюков — враг и ему действительно удалось подслушать разговор Родина с замполитом, то, помимо расправы с техником, рассуждая логично, он должен был бы уничтожить единственную против себя улику — сигареты «Астра» — и освободиться от своеобразной манеры закуривать. А вместо этого, встретив майора Комова, словно нарочно, у него на глазах Евсюков закуривает сигарету точно так, как рассказывал об этом Родин, и даже угощает замполита. Нет! — решает Данченко. — Техник Евсюков не тот человек, о котором говорил Родин. Василий Михайлович прав. Евсюков может быть слепым и послушным орудием в руках врага, но главная фигура умнее, а главное, осторожнее его».

Данченко в раздумье остановился среди поля и сорвал цветок. Стебель, выпустив клейкий сок, запачкал его руки. Цветок издавал резкий, неприятный запах, и в чашечке его, хищно схваченные лепестками, лежали мертвые, уже успевшие высохнуть насекомые.

Послышался звук приближающегося автомобиля. Вскоре со стороны города показался голубой «Москвич», за рулем которого сидела женщина. Пальцы ее рук в длинных, до локтей, черных перчатках, под цвет платья, цепко держали руль.

Автомобиль остановился у кромки леса подле стоявшей в стороне старой сосны. Из леса вышел человек, одетый в спортивный костюм, и сел в машину. «Москвич» развернулся и проехал мимо Данченко к городу. На этот раз за рулем сидел мужчина, и рука женщины в черной перчатке лежала на его руке.

Когда пыль немного улеглась, Данченко увидел, что он не один наблюдал за «Москвичом»: в мелколесье у дороги стоял человек в комбинезоне. Когда машина скрылась, он повернулся и вошел в лес.

Еще не понимая, зачем он это делает, Данченко бросился вслед за незнакомцем. У кромки леса Данченко остановился и прислушался. За гулкими ударами сердца, он ничего не услышал, затем из глубины леса донесся громкий, все удаляющийся топот и хруст валежника. Было ясно — человек в комбинезоне заметил преследование и, не желая быть узнанным, пытается скрыться.

Данченко захватил азарт погони. Он бежал, перепрыгивая через корневища, не разбирая дороги; ветки больно хлестали его по лицу, царапали руки. На мгновение остановившись, он вслушивался в топот ног, хруст сучьев и, определив направление, бежал вновь. Лесная чаща становилась все глуше, здесь было влажно и сумеречно; ноги по щиколотку уходили в торфяник, скользили на кочках. Напрягая силы, он бежал все быстрее. Вдруг яркий солнечный свет ударил в глаза. Тяжело дыша, Данченко прислонился к стволу березы. По ту сторону просеки мелькнула тень и снова скрылась в лесу. Их отделяло полсотни метров. Данченко бросился вперед, но, поскользнувшись, упал, услышав в то же мгновение свист пули.

Некоторое время он лежал, не шевелясь, вслушиваясь в разноголосый шум леса. Различив все удаляющийся хруст валежника, он поднялся и подождал пока шаги не затихли совсем. На дереве был свежий след пули. Данченко подошел к березе, у которой минуту тому назад стоял, и смерил высоту отверстия. Оно приходилось на уровне сердца. Это был меткий, а главное, бесшумный выстрел. Полковник не ошибся: враг вооружен беззвучным пистолетом.

Продолжать преследование, оставаясь незамеченным, было невозможно. Данченко осмотрелся и попытался сориентироваться. Вырубку окружала плотной стеной все та же лесная чащоба. Он припомнил, что начал преследование человека в комбинезоне от шоссе, ведущего на запад, и все время бежал вправо; следовательно, углубляясь в лес, он двигался в северо-восточном направлении. Осмотрев ствол березы, Данченко определил стороны горизонта: с северной стороны грубее и темнее окраска коры и у основания дерева гуще растет лишайник.

Делая зарубки перочинным ножом, он уверенно шел в юго-западном направлении и минут через сорок выбрался на шоссе. Данченко знал, что подполковник вернется из штаба дивизии поздно вечером, поэтому свернул на тропинку, ведущую в Нижние Липки. Его встретили низкие плетни палисадников, заросли цветущей мальвы, колодезные журавли, крытые щепой и черепицей крыши, ленивый собачий лай. Данченко шел по улице мимо дома с высокой антенной. Здесь жил техник-лейтенант Левыкин. Из открытого окна доносились мелодичные звуки гармони. Левыкин играл что-то незнакомое, тягучее, жалостное. Дальше высился большой пятистенный, крытый железом дом правления колхоза и затем маленький, в три окна, домик Устиновой, директора и педагога нижнелипской школы-семилетки.

Данченко жил на самом краю деревни. Достав из-за наличника ключ, он открыл большой висячий замок и вошел в сени. На него пахнуло прохладой свежевымытых полов и запахом ромашки, развешанной в сенях для просушки. В комнате на столе его ждала кринка топленого молока и душистый ржаной хлеб. Поужинав, он снял сапоги и лег на кровать. «Один час», — подумал Данченко. Набитый сеном матрац был не очень-то мягок, но усталость взяла свое…

Ровно через час Данченко проснулся. Ополоснувшись до пояса холодной колодезной водой, он почувствовал себя бодрее. Порывшись в хозяйском сарае, он нашел ножовку, сунул ее в полевую сумку и вышел на улицу. Солнце село. От старых лип легли косые глубокие тени. Не торопясь, капитан пошел по обочине, поросшей травою.

Подле плетня на длинной скамейке Данченко увидел Левыкина. Окруженный группой ребятишек, техник принимал деятельное участие в сооружении бумажного змея. Увидев капитана, он улыбнулся и дружески кивнул головой. Посмотрев на часы, Данченко решил задержаться: еще было время.

— Не зайдете ко мне? — спросил Левыкин.

— Сейчас должна быть передача международной футбольной встречи… У вас приемник работает?

— Попробуем. У меня любительский, самодельный, — уже на ходу ответил Левыкин, поднимаясь на крыльцо дома.

Комната Левыкина представляла собой угол, отгороженный от хозяйской половины деревянной перегородкой не до потолка. Здесь помещались: кровать, большой некрашеный стол, служивший Левыкину верстаком, письменным и обеденным столом одновременно, два венских стула и на тумбочке самодельный приемник.

Оказалось, что город выключил электричество. Подвесная линия электроснабжения была ветхой, и ее на неделе несколько раз выключали для ремонта.

На столе лежало концертино. Левыкин взял инструмент в руки, растянул меха и под звуки физкультурного марша, подражая Синявскому, скороговоркой сказал:

— Наш микрофон установлен на стадионе «Динамо».

— Мелодичная гармошка, — с видом знатока заметил Данченко, хотя он никогда не отличался хорошим музыкальным слухом.

— Оскара Циммера, мюнхенская. Интересно, товарищ капитан, она мне досталась.

— Расскажите, — попросил Данченко.

— Когда наши войска вступили в Шнейдемюль, я еще был старшим сержантом и служил механиком. Полк тогда летал на Ла-5, хорошие были машины. И вот в одном дальнем фольварке (мы передвигались на новую базу) в подвале нашел я человека, немца. У него были отрублены пальцы обеих рук… Вытащил я его на воздух, первую помощь оказал. Пришел он в себя и рассказал свою историю. Был он музыкальным клоуном в цирке Гагенбека, мобилизовали его в фольксштурм и направили на восточный фронт. Видит он, что гитлеровцам капут приходит, и сочинил он песенку о драпармии и о медали за обмороженное мясо. Услышало начальство эту песенку, и посадили раба божьего в подвал, а чтобы он больше не мог под гармошку песни петь, отрубили ему топором пальцы. Язык хотели отрезать, да не успели: наши танкисты ворвались в фольварк. Ну, и подарил он мне на память эту гармошку. «Теперь, — говорит, — она мне ни к чему…»

— Печальная история, — сказал Данченко и, взглянув на часы, добавил: — Через полчаса уходит автобус в город. Извините, тороплюсь.

Данченко едва успел к отходу автобуса. Заплатив за билет до города, он, что-то вспомнив, с озабоченным видом попросил водителя остановить машину и, ругая свою забывчивость, вылез на дорогу.

Свернув в лес, по отметкам на стволах деревьев Данченко быстро вышел на вырубку и разыскал дерево: здесь среди осинника и сосны береза попадалась нечасто.

Предстояла трудная задача: маленькой, мелкозубой ножовкой спилить березу толщиной сантиметров в пятнадцать. Данченко влез на дерево, подвязал к стволу один конец тонкой прочной веревки, другой конец, сильно натянув, укрепил на старой сосне и на три пальца ниже пулевого отверстия начал пилить ствол. Поначалу ножовка шла легко, но, чем дальше пила уходила в древесину, тем сильнее ствол сдавливал полотно.

Стемнело, когда Данченко закончил работу. В его руках был кусок березового ствола с пулей, застрявшей в древесине.

Подполковник уже вернулся и ждал его. Доложив об эпизоде в лесу, Данченко выжидательно посмотрел на Жилина.

Подполковник молча выкурил папиросу, сплющил в неспокойных пальцах гильзу и сосредоточенно свернул ее. Это не предвещало ничего хорошего.

— Так, Максим Фадеевич, квартиру получаете в гарнизонном городке? Боюсь, что при таком методе работы квартира вам не понадобится. Где-то у Шекспира говорится: «…Осторожность — лучшая часть храбрости», а ведь вас чуть не подстрелили, как самовлюбленного глухаря на току. Эх, вы, контрразведчик! — бросил уже через плечо подполковник и вышел из кабинета.

Жилин долго чем-то гремел около отопительной системы, затем вернулся в кабинет с топором в руке и расколол чурку надвое. Звякнув, на пол упала пуля.

Данченко поднял ее и положил на стол. Это была пуля калибра 7,65. Надпиленная у наконечника, она развернулась на четыре лепестка.

XI ДЕВЯТЫЙ ДЕНЬ

День был ясный и чистый. Издалека на аэродром доносился гул самолетов и звонкие очереди автоматических пушек. Это летчики майора Толчина стреляли по конусам.

Майор Комов считал, что информация экипажей о ходе выполнения заданий — один из самых важных участков его работы. Замполит рассуждал так: если ты выполнил задание и тут же получил оценку — есть время для того, чтобы исправить ошибку или закрепить достигнутые успехи. Кроме того, когда поставленная перед летчиком задача и ход ее выполнения хорошо известны техническому составу, это сплачивает экипажи самолетов и исключает всякую задержку по техническим причинам повторного вылета. Для того, чтобы информация была оперативной, выпускалась «Стартовка». Комов сам редактировал ее и следил за своевременным выпуском.

Сегодня «Стартовка» вышла на двухстороннем стенде. На одной его стороне были крупно написаны задачи летного дня, а на другой — результаты воздушных стрельб. Итоги были хорошие: каждый летчик имел прямое попадание в конус, но успех лейтенанта Зернова превзошел все ожидания — четыре синие пробоины!

По поводу результатов стрельб Евсюков попытался сострить:

— Мой командир еще зеленый, а два попадания! — у Николаева был боезапас зеленого цвета.

Техники и механики, стоявшие подле «Стартовки», на остроту не ответили. Евсюков презрительно улыбнулся и, бросив: «В молчанку играете?!» — пошел своей вихляющей походкой к санитарной машине, на ступеньках которой сидела медсестра Ярцева.

Приложив картинно руку к козырьку, улыбаясь, Евсюков сказал:

— Екатерине Поликарповне привет!

Ярцева, не ответив, поднялась в машину и захлопнула дверку, но защемила полу белого халата. Когда она приоткрыла дверь, чтобы вытащить полу, Евсюков спросил:

— За что такая немилость? Разрешите зайти, Екатерина. Поликарповна, есть серьезный разговор…

— Хватит! Идите туда, Марк Савельевич, где вы были всю эту неделю, а я за вас хлебнула сраму…

— Что же это вы, сами вызывали, а теперь обижаетесь?

Ярцева распахнула дверцу машины и с обидой спросила:

— Когда это я вас вызывала?

— Когда я томился, как граф Монте-Кристо, на гарнизонной гауптвахте.

— Да чтобы у меня глаза лопнули, если я вас когда-нибудь вызывала! Очень вы мне нужны!

— Извиняюсь, Екатерина Поликарповна, но у нас есть доказательство…

— Это какое же такое «доказательство»?

— Записочка…

— Записочка? — искренне удивившись, переспросила Ярцева.

— Вашей рукой писана.

— Никогда я никаких записок вам не писала! Вы эти глупости бросьте! На одинокую женщину всегда можно пятно положить. Довольно стыдно, товарищ лейтенант! — заключила Ярцева.

Расстегнув комбинезон, Евсюков пошарил по карманам тужурки и извлек записку, написанную на узком прямоугольнике бумаги желтого цвета.

— Скажите, это не вы писали?

— Не имею такой привычки, чтобы мужчинам записки писать.

Упорство Ярцевой начинало его злить.

— Вы же в нее камешек завернули и бросили в окно. Здесь ясно написано: «Если скучаете, приходите в санчасть. Я в полном одиночестве. Катя», — прочел Евсюков.

— Ну-ка покажите, — все больше удивляясь, потребовала Ярцева.

— Смотрите, только из моих рук, — сказал Евсюков и, разгладив на колене записку, показал ее Ярцевой.

Она прочла записку, ушла в машину и вернулась с книгой дежурства.

— Вот поглядите мой почерк! Хоть бы руку ловчее изобразили! — с негодованием сказала Ярцева.

Записка была написана другой рукой, казалось, знакомой, но чей был этот острый, с левым наклоном почерк, Евсюков вспомнить не мог. А искренность Ярцевой не вызывала сомнений.

Она вырвала из его рук книгу дежурства и ушла, резко хлопнув дверкой «санитарки». Евсюков присел на ступеньку машины и, сдвинув на нос фуражку, почесал затылок. «Кто же написал записку? — думал он. — Кому и зачем понадобилось вызвать меня в санчасть?»

Размышления Евсюкова были прерваны — шел на посадку самолет командира. Сунув запаску в карман комбинезона, Евсюков вслед за механиком бросился встречать самолет Николаева.

Перед самым концом летного дня секретарь партийного бюро майор Юдин разыскал Комова, поздоровался, отвел его в сторону и по привычке стал крутить пуговицу на его тужурке. Комов понимал, что Юдин пришел с дурной вестью и мысленно ищет, чем бы подсластить горечь приготовленной им «пилюли».

— Тебя, Анатолий Сергеевич, у нас в полку любят, ценят и уважают, — начал он, как и думал Комов, с «бочки меда». — Ты хороший работник и честный человек, но… — Нитки, на которых держалась «подопытная» пуговица, достигли предельного напряжения. — Ты, конечно, волен поступать так, как подскажет тебе твоя партийная совесть…

— Слушай, Денис Григорьевич, не тяни за душу, выкладывай твою «ложку дегтя», — не выдержав, сказал Комов.

— У меня, конечно, нет никакого официального заявления, пока это только слухи, но… дыма без огня не бывает…

Так старательно начищенная Комовым пуговица оторвалась. Юдин выругался, нагнулся и, близоруко сощурившись, стал разыскивать пуговицу в траве. Очевидно, для того, чтобы сказать то главное, во имя чего он и затеял весь этот разговор, положение «с колена» больше устраивало Юдина, и он невнятно пробормотал:

— Я насчет твоих отношений с Леной Устиновой…

Комов так растерялся, что даже не нашел, что сказать. А Юдин, поднявшись и вручая ему пуговицу, продолжал:

— Вас видели в лесу, гм… в таком положении… Мать ее, Софья Петровна, говорит, что Леночка переживает, плачет по ночам…

— Кто это сказал? — сдерживая себя, спросил Комов.

— Наши женщины. Они уже были у Софьи Петровны, разговаривали с ней, просили меня побеседовать с тобой, как с человеком и коммунистом, — закончил Юдин и, надев очки, посмотрел на Комова. — Ты же знаешь, женщины у нас народ активный, — после паузы добавил он.

— Это мы с тобой, Юдин, виноваты в том, что «активность» наших женщин ограничивается нездоровым интересом к чужой жизни. По каким-то неписанным законам в течение всего лета до глубокой осени мы не ведем воспитательной работы среди жен офицерского и сержантского состава. Даже курсы кройки и шитья у нас работают через пень колоду…

— Подожди, Анатолий Сергеевич, — перебил его Юдин. — Если ты хочешь поставить на бюро вопрос о работе среди женщин — не возражаю, обсудим и примем решение. Но при чем здесь Лена Устинова?

— Между мной и Леной Устиновой ничего не было, — невольно повысив голос, сказал Комов. — Я отношусь с глубоким уважением к семье Устиновых и люблю…

— Любишь? — переспросил Юдин и с нескрываемым интересом посмотрел на замполита.

— Да, люблю! — резко повторил Комов. — Не понимаю, Юдин, откуда у тебя это ханжество?! Да, люблю, черт возьми! Я живой человек, и мне свойственно все живое. Боятся жизни только ограниченные тупицы, ханжи и лицемеры! Не беспокойся, Юдин, нормы общественного поведения для меня не менее обязательны, чем для других. Я об этом хорошо помню.

Вспыхнула красная ракета — это был сигнал к окончанию летного дня.

Комов стремился к тому, чтобы летчики не отрывались от своих экипажей. Техники смотрят на уходящий со старта автобус с понятным чувством обиды: они приходят на аэродром зачастую глубокой ночью, а уходят тогда, когда их командиры уже давно отдыхают дома. Зная об этом, Комов проследил за тем, чтобы командиры дали замечания техсоставу. И в то время как техники заканчивали послеполетный осмотр, их командиры в штабе заполнили документацию, провели разбор и получили оценки, затем вместе с техниками поехали на речку купаться.

Астахов на аэродроме избегал Комова и на речке держался в стороне, стараясь не попадаться на глаза замполиту.

Возвращаясь с купанья, первую остановку машины сделали подле городка.

Евсюков перелез через кузов, спрыгнул на землю, и, увидев прошедшую мимо санитарную машину, вспомнил свой разговор с Ярцевой на аэродроме. Он сунул руку в карман комбинезона, но… записки в кармане не оказалось. Техник обшарил все карманы тужурки и брюк, но записки нигде не было, хотя он хорошо помнил, что положил ее в правый карман комбинезона. Все еще оглядываясь, словно он мог уронить ее, эту записку, здесь, на дороге, и фальшиво насвистывая «Одинокую гармонь», Евсюков медленно пошел в городок. Закуривая на дороге, он уронил пачку «Астры», нагнулся, чтобы собрать рассыпавшиеся сигареты, и вдруг вспомнил, даже присев от неожиданности: десять дней назад, возвращаясь из города поздно ночью, он обнаружил на своем столе большой пакет, завернутый в газету. Поверх пакета лежала записка, написанная на таком же желтом листке бумаги, тем же косым и острым почерком: «В день рождения от друга».

Евсюков развернул пакет и обнаружил сто пачек сигарет «Астра». Его не удивило то, что этот пакет оказался в закрытой на ключ комнате: дверные замки во всех домах гарнизонного городка были одинаковы. Но день его рождения знали немногие, и такое внимание тронуло его.

«Если записка, брошенная в окно гауптвахты, написана не Ярцевой, — думал он, — то кто же и зачем вызвал его в санчасть и сделал этот щедрый подарок?» Теперь он уже не сомневался, обе записки были написаны одной рукой. «Надо посоветоваться с Павлом», — решил Евсюков, поднялся и пошел в столовую: было время обеда.

Между Евсюковым и Павлом Левыкиным установились не то чтобы дружеские, но, во всяком случае, добрые отношения. Левыкин был одинок, не пил, вел скромный образ жизни, разумеется, у него водились деньги. Евсюков жил не по средствам. В полку не было офицера, которому бы он не задолжал. Левыкин был единственным человеком, к помощи которого еще мог прибегнуть Евсюков.

В столовой Евсюков встретил Левыкина и, пользуясь тем, что народу было мало, подсел и нему. Он был еще под впечатлением своего открытия и рассказал историю двух анонимных записок. Это заинтересовало Левыкина. После обеда они вышли в садик, сели на лавочку, закурили. Подумав, Левыкин сказал:

— Ты, Марк, обратил внимание на то, как усилили охрану техники на стоянке? У склада горючего поставлено дополнительно четыре поста охраны и даже у входа в гарнизонный городок установлен пост.

— Нет, не заметил, — удивился Евсюков.

— Можешь мни поверить, это все неспроста. Когда в полку создается такая тревожная обстановка, твои записки тоже кажутся не случайными. Сколько стоит пачка сигарет «Астра»?

— Два шестьдесят… — приходя во все большее недоумение, ответил Евсюков.

— Вот и подумай, Марк. Ты — не девушка. Кто тебе преподнес такой подарок в двести шестьдесят рублей?

— Что же делать? — растерявшись, спросил Евсюков.

— Я бы на твоем месте взял эти записки…

— Одной уже нет, где-то затерялась.

— Вот шляпа! — обозлился Левыкин. — Возьми хоть ту, что еще уцелела, и отправляйся сейчас же к замполиту и все расскажи.

— К майору я не пойду.

— Почему?

— Да после этой истории с бустером… Вот веришь, Паша, говорю тебе, как товарищу, — рабочую смесь я залил полностью и бустер опробовал! — Помолчав, Евсюков с надеждой спросил: — Паша, а? Может быть, ты сам сходишь к майору? Я с начальством говорить не мастер…

— С девушками языки чесать ты мастак! Ну хорошо, — решил Левыкин. — Давай эту записку, пойду я к майору Комову.

Комов вышел из кабины грузовика у штаба и увидел Авдотью Ивановну, которая давно его дожидалась. Он поздоровался с женщиной и пригласил ее в штаб.

Авдотья Ивановна вошла за Комовым в кабинет, держа в обеих руках хозяйственную сумку, присела на кончик стула и, поджав губы, посмотрела на замполита жестким, недобрым взглядом.

— Опять, Авдотья Ивановна, что-нибудь случилось в общежитии холостяков? — спросил ее Комов.

— У нас в общежитии, товарищ майор, как я приняла хозяйство, никаких происшествиев не случается. И с Мишей Родиным, царствие ему небесное, — она шумно втянула в себя воздух, отчего ее лицо приняло плаксивое выражение, — чепе*7 случилось не в общежитии, а в лесу.

— Что же произошло у вас?

— Товарищ майор, нехорошо это получается. Сегодня девятый день, как похоронили Родина. На кладбище надо сходить, помянуть покойного.

— Что же, Авдотья Ивановна, по-вашему, выходит, панихиду заказывать?

— Зачем панихиду?! — обиделась она. — По русскому обычаю на кладбище надо сходить, цветы положить на могилу, добрым словом помянуть человека.

— Хорошо, Авдотья Ивановна, спасибо, что напомнили, я сейчас вызову машину, и мы с вами съездим…

— Я-то уже была, цветы возле могилки посадила.

— Сегодня обязательно схожу. Надо плиту надгробную заказать, я поговорю с командиром.

Авдотья Ивановна встала, поклонилась от порога и вышла из кабинета.

Только под вечер Комову удалось освободиться; он наскоро пообедал в столовой технического состава, вышел из городка и полем по узкой, едва заметной тропе направился к кладбищу. Тропа вилась по ложбинам и взгоркам, поросшим диким пыреем, сурепкой и красноватыми метелками чернобыльника. Майор шел и думал о Мише Родине, о первой с ним встрече под Липецком и ясно, точно это случилось только вчера, вспомнил один из эпизодов войны: ночью он, Комов, вылетал на Су-2 бомбить в Кочетках штаб гитлеровской дивизии. Вернулся, едва дотянув машину до аэродрома: осколком выбило два цилиндра. Сержант Родин принял у него самолет и спросил: «Ну как, товарищ командир, Кочетки?» Он ответил: «Больше нет Кочетков на карте!» И Родин, с трудом сдерживая волнение, сказал: «Это хорошо, стало быть, нет и штаба, — и, помолчав, добавил: — Был в Кочетках у меня, однако, домик и жена… ребенок…»

«Да, никого не осталось, — подумал Комов, — только мы, друзья его, а похоронили — и забыли человека».

Комов легко разыскал могилу Родина под большой развесистой липой. Заботливой рукой Авдотьи Ивановны здесь были посажены астры и анютины глазки, а на могильном холмике лежал большой букет васильков. Цветы еще не успели завять. Кто-то совсем недавно был здесь и принес васильки.

Майор договорился с кладбищенским сторожем об уходе за могилой и, сам не зная как, очутился подле боковой калитки: его неудержимо тянуло на лесную дорожку, где их с Леной застала гроза.

Комов шел чернолесьем. По мере того как он приближался к ручью, волнение его росло. Он несколько раз останавливался, прислушиваясь к своему сильно бьющемуся сердцу.

Когда расступился лес, Комов увидел на противоположном высоком берегу ручья Лену. Она сидела так же, как и тогда, устремив пристальный взгляд в заводь, только платье на ней было красное, а позади нее, видное сквозь просеку, садилось ярко-багровое солнце.

Некоторое время он стоял, прислонясь к дереву, и смотрел на Лену, затем перешел по камням ручей, поднялся на пологий берег и сел рядом с девушкой.

Лена не удивилась приходу Комова, точно ждала его, хотя все это время они не виделись и со времени их встречи здесь, у ручья, прошло много дней.

Теперь Комов увидел, что к волосам девушки были прикреплены несколько голубых васильков.

— Вот странно, Анатолий Сергеевич, — словно продолжая давно начатый разговор, сказала она, — я только подумала: «Как было бы хорошо, если бы вы были здесь, рядом со мной!», и вот вы пришли. Мне с вами удивительно хорошо и спокойно. Когда я вас долго не вижу, жизнь представляется мне дорогой на ветру: я иду, и встречный ветер сбивает с ног, но приходите вы, и становится тихо, безветренно и спокойно.

То, что говорила Лена, отдавало литературой, и Комов это понимал, но в то же время в словах ее было много тепла и искренности.

— Скажите, Лена, к вам, в Нижние Липки, приходили женщины из гарнизонного городка? — спросил Комов.

— Приходили к маме, о чем-то шептались. После их ухода мама смотрела на меня так, словно я в ученическом табеле переправила единицу на четверку. Смотрела и вздыхала. Я сказала ей, что сил у меня много и с сердцем моим я справлюсь сама.

— Знаете, Леночка, нас кто-то видел в лесу, помните, когда мы с вами прятались в стоге сена, и пошла по городку нехорошая, грязная сплетня…

— Вам может это повредить? Хотите, я пойду к начальнику политотдела и скажу ему…

— Не надо, я волновался не за себя, за вас. Мне не хотелось, чтобы на вас легло пятно, вы девушка и…

— Ой, какой вы, Анатолий Сергеевич, — перебила она. — Что я, кисейная барышня?! Я ничего…

— Знаю.

— Что знаете?

— «Я ничего не боюсь». И я ничего не боюсь, только… вас я, Леночка, боюсь.

— Меня? Почему?

— Помните, вы сказали: «Любовь моя, точно синяк: не трогаешь — не болит». Вот когда совсем пройдет эта боль, я отвечу на ваш вопрос. Стало темно. Пойдемте, я провожу вас домой, — сказал Комов и протянул ей руку.

Опершись на его ладонь, Леночка поднялась, сорвала травинку и, покусывая ее, пошла вперед, затем обернулась, внимательно, словно увидев впервые, посмотрела на Комова и взяла его под руку.

XII СВЕРХЧЕЛОВЕК

В авиации так повелось: пришел из авиашколы в полк, стало быть, ты «молодой» и до тех пор, пока не прибудет новое пополнение, год, а иной раз и два, так и будешь ходить в «молодняке», а пришло пополнение — и ты уже «середняк», а затем и «старичок».

В ночь на субботу были ночные полеты в сложных условиях, летали «старички». Полеты кончились во втором часу ночи, поэтому утро у Бушуева и Астахова началось поздно. Оба командира звена жили в одной комнате офицерского общежития. Комната, обставленная по принципу «сегодня здесь, а завтра там», казалась не обжитой. Мебель, только самая необходимая, казенного образца, не украшала комнату и подчеркивала отсутствие той домовитости и уюта, которые всегда придает жилищу женщина. Букет полевых цветов в стеклянной банке из-под консервов на тумбочке Бушуева и репродукция с картины Левитана «Золотая осень» над его кроватью были попыткой придать уют этой комнате.

В девять часов утра Астахова вызвали к телефону, в это время на лестничной клетке он чистил сапоги. После телефонного разговора Астахов вернулся раздраженный и, несмотря на то, что успел вычистить только один сапог, швырнул щетку и ногой загнал ее под кровать.

Сидя у окна, Бушуев брился. Намыливая помазком подбородок, он спросил:

— Что случилось, Гена? На лондонской бирже упал курс акций?

— Хорошо тебе, тюленю, острить, шкура у тебя толстая! — огрызнулся Астахов.

— Просто я в жизни, как и в воздухе, стараюсь не создавать больших перегрузок, — с невозмутимым спокойствием заметил Бушуев.

Заложив руки за голову и испытующе глядя на Бушуева, Астахов ходил по комнате.

Закончив бритье, Бушуев аккуратно вытер бритву и сказал:

— Ну, Гена, выкладывай твои мировые проблемы.

Астахов остановился около него и резко бросил:

— Мне деньги нужны, вот и вся проблема!

— Деньги? — удивился Бушуев. — Только вчера была получка.

— А что я получил на руки?!

— Вот память! Я и забыл, что звено старшего лейтенанта Астахова летает на горючем своего командира!..

— Глупая шутка!

— Сколько тебе нужно денег?

— Две тысячи…

— Ты, Гена, знаешь, что у меня есть деньги, я собирал на «Москвича», но передумал и решил покупать «Победу». Очередь моя подойдет в будущем году, и, конечно, две тысячи я могу тебе одолжить, но одно условие…

— Вексель и десять процентов годовых?! — перебил его Астахов.

— Дурак! — выругался Бушуев. — Я должен знать, зачем тебе деньги.

— Долг чести.

— Ты что, стал играть в карты?

— Нет. Я купил девушке подарок и дал слово заплатить семнадцатого. Сейчас она мне звонила — приходили за деньгами. Завтра последний срок.

Бушуев обнял за плечи Геннадия и, усадив его рядом с собой на кровать, спросил:

— А ты посылаешь матери деньги?

— Мама пока обходится, а мне не хватает…

— Не хватает?! Тебя же одевает, обувает и кормит государство!

— Ты разговариваешь, как обыватель…

— А ты бы отзывался поуважительнее об обывателе.

— Я говорю об обывательской точке зрения, — поправился Астахов.

— Женщина, давшая тебе жизнь, воспитание и, наконец, профессию, живет на четыреста рублей пенсии, а ты, ее сын, делаешь подарки стоимостью в две тысячи рублей! Я спрашиваю тебя, Астахов, какая это точка зрения?

— Побереги свои лекции о морали для другой аудитории! — бросил Астахов и, вскочив с кровати, подошел к окну. Помолчав, он повернулся и резко спросил:

— Деньги даешь?

— Денег не дам, — в тон ему ответил Бушуев.

— Да ты, Леша, пойми, — взмолился Астахов, — это же долг офицерской чести!

— У тебя своеобразное понятие об офицерской чести. Оставить без поддержки мать, закружить голову девушке и отвернуться от нее, незаслуженно оскорбить человека, любившего тебя, как сына, отличного техника, оберегавшего твою жизнь, сорвать боевое задание командира — все это можно, здесь молчит твоя человеческая совесть и офицерская честь. Но оказаться не хозяином слова в глазах взбалмошной, легкомысленной девчонки…

— Я не позволю тебе так отзываться о женщине!

— Вызовешь на дуэль?

— Дундук! — выругался Астахов и бросился на постель, положив ноги на спинку кровати.

— Ты же знал, что по приказу командира полка у тебя удержат стоимость горючего.

— Нет, не знал. Я сделал подарок раньше, чем случилась вся эта история с педалями руля направления.

Бушуев взял стул и, поставив его возле кровати, сел рядом с Астаховым:

— Помнишь, Гена, комсомольское собрание? Николаев сказал тогда: «…Я не могу, не имею права истратить себя на пустяки!» Очень точная и верная мысль! У меня эти слова не выходят из головы; жаль, что прошли они мимо твоего сознания. Ты не злись, потому что, когда человек зол, он слеп и ничего не понимает. Давай как старые товарищи, как друзья разберемся в этом вопросе.

— Ну? — глядя в потолок, произнес Астахов.

— Почему ты, Гена, растрачиваешь себя по пустякам? Ведь ты хороший, способный летчик. Сказать по правде, я завидую тебе. Не удивляйся, хорошая зависть — родная сестра соревнования. Ведь ты способен на большие, смелые дела и поступки, а вместо этого… Вот возьми хотя бы случай с техником Сердечко. Ведь это клад, а не человек! Левыкин отличный техник, даже изобретатель, но он и в подметки не годится Сердечко. В чем главное достоинство Остапа Игнатьевича? Самолет — это его хозяйство, и, как всякий рачительный, бережливый хозяин, он душу свою вкладывает в машину, бережет ее, заботится о ней. А ты оскорбил такого человека…

После столкновения с Астаховым Сердечко просил командира части о переводе в другой экипаж. Просьба его была удовлетворена, и техника назначили на самолет Бушуева, а Левыкина перевели на его место. С первых же дней работы в экипаже Бушуева Сердечко почувствовал себя хорошо. Отношения с новым командиром не требовали того нервного напряжения сил, которое было необходимо в общении со старшим лейтенантом Астаховым. Но отношения между Астаховым и Бушуевым накалились еще больше.

— Вот слушаю я тебя, Алексей, — с горькой усмешкой сказал Астахов, — и все, что ты говоришь, отскакивает от меня, как эмаль от кастрюли. Скучно. Ты вот выговариваешь, а мне вспоминается кривой, волосатый палец отца подле моего носа. Он так же, как и ты, скучно и длинно поучал меня, подкрепляя пальцем свои нравоучения. Я вот и от Лены сбежал от этого. Начиталась она романов. Ей нужен идеальный герой — чистый, как гигроскопическая вата, и прямой, как линейка. А я жить хочу весело! С песней! С ветерком!

— Весело или бездумно?

— Весело.

— А разве кто-нибудь хочет жить скучно? Разве труд не счастье, не радость…

— Свой труд я люблю, — перебил его Астахов. — Когда я в воздухе, мне петь хочется от радости! Земля подо мной маленькая, люди, словно букашки, и я, крылатый, сильный над ними…

— Сверхчеловек, — подсказал ему Бушуев.

— Сверхчеловек! — повторил Астахов, не заметив иронии.

— А эти «люди-букашки» приготовили тебе самолет, и от их внимания зависит твоя жизнь, они руководят тобой в воздухе, и ты, «сверхчеловек», без них, без этих людей, — ноль без палочки!.. Давно, Гена, у нас с тобой не получалось настоящего разговора, ты «…жить торопишься и чувствовать спешишь», все тебе некогда, и живем мы с тобой вместе, в одной комнате, а поговорить до сих пор по душам не удавалось. Ты понимаешь, что вся эта история с педалями не могла получиться у настоящего летчика? Ведь согласно Наставлению по производству полетов летчик должен перед вылетом произвести предполетный осмотр самолета. Если бы ты сел в кабину и проверил состояние органов управления, ты бы увидел, что педали не на месте, и легко устранил бы этот дефект. Ты наплевательски относишься к Наставлению. А эта книга написана кровью, это опыт лучших людей авиации, скрепленный всей их жизнью и, быть может, смертью.

— Стало быть, я не настоящий летчик?! — с какой-то затаенной угрозой спросил Астахов, поднимаясь с кровати.

— Это единственное, что тебя задело? — с горечью заметил Бушуев.

— Ну, единственное — не единственное, а говорить нам не о чем! — закончил Астахов, полез под кровать, достал сапожную щетку и, толкнув ногою дверь, вышел из комнаты.

Когда Бушуев, вымыв на кухне помазок и прибор для бритья, вернулся в комнату, Астахова уже не было. Встретились они только после завтрака в адъютантской на подведении итогов ночного полета, затем за обедом. Астахов был в спортивном костюме. Он быстро поел, вышел из столовой и направился к автобусной остановке…

Шутову он не застал дома. На звонок Астахова открыл дверь вернувшийся из Москвы Аркадий Аркадьевич, полный человек с бородкой и усами. Он бесцеремонно оглядел летчика и пригласил его войти:

— Настя скоро будет дома, она у портнихи. Заходите, — сказал Шутов, придерживая рукой ворот пижамы.

Астахов сказал, что зайдет позже, и, не прощаясь, спустился по лестнице вниз, вышел на улицу и, не зная, как убить время, бесцельно пошел вперед. Когда он проходил мимо ресторана «Сухум», из окна второго этажа высунулся Евсюков и окликнул:

— Геннадий Александрович, просим!

Астахов подумал и открыл дверь ресторана. На него пахнуло запахом лука, подгорелого масла и пива. Он поднялся по лестнице, выложенной красной дорожкой, и вошел в зал, уставленный искусственными пальмами. Евсюков встретил его у самой двери и повел к столу с батареей пивных бутылок.

Евсюков пользовался дурной славой, и никогда бы раньше Астахов не решился показаться с ним в ресторане, но состояние внутренней растерянности и одиночества на этот раз толкнуло его к технику.

Астахов легко согласился на «штрафную» рюмку. Водка обожгла его и захватила дух. Салат с громким названием «столичный», видимо, заготовленный впрок, пахнул погребом и мышами. Астахову стало себя жалко.

«Вот сижу с этим типом, — подумал он, — и пью водку. Ну и черт с ними! Так им и надо!» Но если бы кто-нибудь задал ему вопрос: «Черт с кем? Кому так и надо?» — он не мог бы ответить. «Они» были все те, кто не понимал, не ценил его и не восторгался им.

— А ведь вас обидели, Геннадий Александрович, жестоко обидели. Такого летчика, орла, так сказать, и так обидеть…

Астахов посмотрел на Евсюкова и подумал: «Не любят в полку человека, а за что?! Хороший парень!» — и, будучи не в силах преодолеть вспыхнувшей в нем симпатии к Евсюкову, сказал:

— Получил всего ничего, а у меня долг две тысячи, долг офицерской чести. Понимаете, Евсюков?

Евсюков понял, он хорошо понял Астахова, налил ему и себе пива, чокнулся и многообещающе сказал:

— Уладится, Геннадий Александрович, деньги небольшие, мы это дело обтяпаем в два счета, — он посмотрел на часы и добавил: — У меня тут свидание с одним товарищем, недалеко, в парке, прошу подождать десяточек минут. Я вернусь, и все уладится.

Евсюков снял со спинки стула серенький пиджак (он был в гражданском), набросил его на плечи и быстро вышел из зала.

Посетителей в ресторане было мало — обеды кончились, а для ужина еще не пришло время. За одним столом сидели муж, жена и маленькая девочка с торчащими косичками. Отец кормил девочку, приговаривая: «За папу, за маму». За другим столом двое мужчин в парусиновых костюмах, положив объемистые портфели на стул, пили пиво. В розовых кофтах, черных юбках, белых передниках и кружевных накрахмаленных кокошниках официантки, словно танцевальный ансамбль «Березка», неслышно плыли по залу.

Евсюков действительно скоро вернулся. Он с торжествующим видом сел за стол, запустил руку в боковой карман, извлек пачку денег и положил на стол:

— Не тревожьтесь считать, Геннадий Александрович, ровно две тысячи!

Когда Астахов хотел взять деньги, на его руку легла холодная, влажная ладонь Евсюкова:

— Одно маленькое условие: деньги не мои, приятеля, он вас не знает, просит, как водится, расписочку.

В глазах Астахова лицо Евсюкова плыло, точно в кривых зеркалах, то расплывалось вширь, то вытягивалось по вертикали, медленно кружились жернова его мыслей, и все же едва уловимое, тревожное чувство вкралось в его сознание. Он встал и, засунув руки глубоко в карманы брюк, сказал:

— Эти деньги я не возьму. Хочу на воздух…

В узком свете карманного фонаря Астахов написал расписку

— Как желаете. Сейчас расплачусь и двинемся, — сказал Евсюков и, убрав деньги в карман, бросил подошедшей официантке: — Дамочка, подсчитайте убытки.

«Убытки» оказались значительными. Астахов вынул сто рублей, положил их на стол и твердой, слишком твердой походкой направился к двери.

Евсюков догнал его уже у самого выхода. Они вместе перешли улицу, вошли в парк, свернули в тенистую неосвещенную аллею и опустились на скамью.

Астахова охватило тупое состояние безразличия. Евсюков что-то говорил, но Геннадий его не слышал, словно выключив тумблер связи, он предавался покою. Вдруг до его сознания дошли слова: «библиотекарша… майор Комов… личные счеты…» Астахов повернулся к Евсюкову и, напряженно вслушиваясь, понял, о чем говорил техник.

— У меня на командном пункте работает корешок, — говорил Евсюков, — он сам слышал, как замполит требовал судить вас судом чести. Опять же — личные счеты. Сперва вы гуляли с ней, теперь он. Я их сам видел…

— Постой, ты что сказал? — переспросил Астахов, притянув к себе Евсюкова за борт пиджака.

— Что слышите, — с усмешкой бросил Евсюков.

И Астахов, вспоминая свои встречи и беседы с Комовым, переоценивая их в свете того, что сейчас услышал, приходил в состояние бешенства.

«Один, только один настоящий и бескорыстный друг — Нонна. Только она одна понимает и по-настоящему ценит меня! — думал Астахов. — А Комов — хорош! Читает мне нотации, пресные, точно редька без соли, а сам… Лена легко, словно сменила косынку, забыла все и утешилась Комовым! Бушуев — друг, с которым прошли многие годы учебы и службы, отказывает в деньгах, зная о том, как они мне сейчас нужны…»

— Какую расписку я должен написать? — внезапно решившись, спросил он Евсюкова.

— Получил две тысячи рублей, число и подпись. Так сказать, для памяти, — ответил Евсюков, доставая из кармана блокнот, автоматическую ручку и карманный фонарик, необходимый каждому технику в авиации.

В узком луче света карманного фонаря Астахов написал расписку, подписал и, передав блокнот Евсюкову, получил деньги.

Когда позже он передал эти деньги Нонне и она пересчитала их, оказалось, что в пачке не хватало двух сторублевых бумажек. Астахов вынул эти двести рублей, последние оставшиеся у него деньги от получки, и отдал их Шутовой.

XIII ЗАКОЛДОВАННЫЙ КРУГ

В шесть часов вечера к майору Комову пришел техник Левыкин.

— Товарищ майор, — сказал он, — вы мне давали поручение продумать вопрос о создании контролера аэронавигационных приборов для первой и третьей эскадрилий.

— Да, помню, вы еще говорили, что дело тормозит отсутствие деталей, — вспомнил Комов.

— Совершенно верно. Я составил список необходимых деталей. Прошу вас, товарищ майор, помочь мне.

— Хорошо. Оставьте список, я переговорю с инженером полка.

— Разрешите идти?

— Идите.

Левыкин направился к двери, затем задержался и, преодолевая неловкость, сказал:

— Есть у меня один вопрос, товарищ майор. Да все как-то не представлялось случая. Разрешите?

— Садитесь, техник-лейтенант, я вас слушаю.

— Видите ли, я насчет Миши Родина, — начал Левыкин, он был смущен и в то же время взволнован. — Вы знаете, мы были друзьями…

— Вашу речь на могиле Родина я помню. Хорошее, доброе слово, — сказал Комов.

— Со мной Родин был откровенен, делился всем, ничего не скрывая. Он приходил ко мне в Нижние Липки, мы подолгу сидели за самоваром, пили чай, вспоминали старое житье-бытье. Миша говорил о своей семье, о доме в Кочетках… Однажды… Не знаю, быть может, то, что я сейчас рассказываю, покажется вам смешным… Я долго не решался сказать об этом, но… Время тревожное и, как говорил Маяковский: «дрянь пока что мало поредела»… Однажды Миша сказал мне, что у него есть подозрения, что в нашу среду проник и притаился враг. Он так и сказал: «Понимаешь, Паша, печенкой чувствую, что чужой человек, а зацепиться, однако, не за что, из рук выскальзывает». Я его спрашивал: «Кто?», а он не говорит. Я ему советовал: «Брось это дело, сообщи кому следует, проверят твои подозрения и человека не обидят». Не знаю, сообщил он об этом или так и унес свою тайну в могилу…

— А почему, лейтенант Левыкин, вы не сообщили об этом раньше? — спросил Комов.

Левыкин развел руками, улыбнулся и, подумав, сказал:

— Вокруг политической зоркости навалена такая куча всякого романтического хлама, что, знаете, товарищ майор, как-то боишься оказаться в глупом, смешном положении. Почему-то кажется, что все это может случиться с каждым, но только не с тобой.

— А почему вы решили рассказать об этом сегодня? Ведь список деталей для КАНАПа был только предлогом, вы специально пришли для того, чтобы рассказать об этой истории с Мишей Родиным.

— Верно, товарищ майор, — просто сказал Левыкин, — вот подумал и решил: незачем хранить то, что мне не принадлежит. Я не верю во всю эту историю, но где-то червячок сомнения есть. А вдруг правда?!

Комов мысленно поставил себя на место Левыкина и решил, что он поступил бы так же.

— Вот скоро мы получаем новую технику, товарищ майор, и страшно подумать, а вдруг среди нас действительно есть враг, он работает с нами, питается в одной столовой, быть может, спит в одной с нами комнате…

— Откуда вам известно, Левыкин, о прибытии новой техники? — спросил Комов.

— Да, знаете, товарищ майор, это как-то носится в воздухе, все об этом говорят. Никто, конечно, толком не знает, но все волнуются — какой будет новый самолет? Удалось конструкторам преодолеть звуковой барьер или нет? Будет ли самолет хорошо слушаться на больших высотах? Сколько он будет брать горючего? Руки у нас заняты, а языки свободны, ну, и, конечно, всех нас интересует завтрашний день авиации.

Техник попросил разрешения закурить, вынул пачку «Беломора» и закурил.

— Скажите, Левыкин, а вы сами как думаете, подозрение Родина имело под собой какую-нибудь реальную почву? — спросил Комов.

— Я присматривался к нашим людям, внимательно наблюдал за ними, но… Не верится, товарищ майор!

— В ваших беседах Родин никогда больше не касался этой темы?

— Нет. Этот разговор был у нас дня за три до его смерти. А скажите, товарищ майор, слесарь, который убил его, сознался?

— Говорит, что был пьян и ничего не помнит. Следствие идет своим чередом, улики против него.

— Есть у меня, товарищ майор, еще один вопрос, вернее, не у меня, у лейтенанта Евсюкова…

— У Евсюкова? — удивился Комов. — Почему же лейтенант Евсюков сам не явился ко мне?

— После того случая с бустером, он… Словом, просил меня доложить вам.

— Докладывайте.

— Вот записка, товарищ майор. Евсюков получил ее при не совсем обычных обстоятельствах.

— «В день рождения от друга», — прочел Комов и, положив записку на стол, спросил: — О каких необычных обстоятельствах вы говорите?

— Записка оказалась у него дома на столе, она лежала поверх большой пачки сигарет «Астра». Какой-то «друг», пожелавший остаться неизвестным, сделал ему подарок стоимостью в двести шестьдесят рублей. Сам по себе этот факт, быть может, не представляет собой ничего особенного, но за два дня до этого записка, написанная той же рукой, была заброшена Евсюкову в окно гауптвахты. Этой запиской, написанной от имени медсестры Ярцевой, его вызывали в санчасть.

— Где эта записка? — с интересом спросил Комов.

— Эту записку Евсюков потерял недавно, во время купания.

— Быть может, медсестра Ярцева действительно вызывала Евсюкова в санчасть? — спросил Комов.

— Она это категорически отрицает. Кроме того, Евсюков сравнил записку с почерком Ярцевой и убедился в том, что обе записки написаны кем-то другим, неизвестным ему лицом.

— Почему Евсюков рассказал все это вам?

— Евсюков рассказал мне все это как забавную историю, но я здесь, товарищ майор, ничего забавного не увидел и посоветовал ему обо всем доложить вам. Разрешите идти?

— Идите. Записка останется у меня.

Левыкин четко повернулся и вышел из кабинета.

Комов подошел к открытому окну. Перед ним были клумбы цветов. Дорожка, выложенная беленым кирпичом, вела из штаба к калитке штакетника. У самой калитки поперек дорожки лежал Чингис. Комов окликнул его, и пес, не поднимая головы, приветливо замахал хвостом. Комов видел, как Левыкин вышел из штаба, прошел по дорожке и перешагнул через собаку. Чингис, зарычав, бросился на техника и разорвал на нем комбинезон. Никогда еще не было случая, чтобы Чингис бросился на человека.

— Ты что, Чингис! С ума сошел?! — крикнул Левыкин и приблизился было к собаке, но пес, злобно рыча, отошел в сторону и лег у клумбы под окном замполита.

Комов выбежал из штаба и подошел к собаке. Чингис послушно перевернулся перед ним на спину и закрыл глаза.

— За последнее время, товарищ майор, Чингис стал раздражительным и злым, — выйдя из штаба, сказал офицер связи.

— Возможно, — согласился Комов, затем вернулся к себе в кабинет, захватил записку, переданную Левыкиным, и пошел в особый отдел.

Подполковник Жилин внимательно выслушал его и, повертев в руках записку, уточнил:

— Вы говорите, Анатолий Сергеевич, что Левыкину известно о прибытии новой техники?

— Да, известно. Вы связываете текст перехваченной криптограммы с осведомленностью Левыкина о прибытии новой техники?

— Нет, это разные вопросы, и никакой взаимосвязи я здесь не вижу. Кроме того, в полку действительно идут разговоры о новой технике, все с нетерпением ждут прибытия эшелона, но, разумеется, никто, кроме командира полка, вас, Анатолий Сергеевич, начальника штаба и меня, не знает точного срока…

— Но неизвестный автор криптограммы знает! — перебил его Комов.

— Да, знает. Эшелон действительно прибывает двадцать первого.

Вошел капитан Данченко, и Комов, не желая мешать их работе, направился в штаб.

Проводив замполита, Жилин вернулся в кабинет и спросил, обращаясь к Данченко:

— Ну, что у вас нового, товарищ капитан?

— Мне кажется, что два эпизода заслуживают внимания. Четырнадцатого числа на аэродроме Евсюков виделся с медсестрой Ярцевой; между ними произошла размолвка, причем Евсюков показывал ей документ или письмо, написанное на прямоугольном листке бумаги желтого цвета, похожем на отрывной листок материального требования в аптеку войсковой части. Проверив книгу требований, мы установили, что корешки за номерами шестьдесят четыре, шестьдесят пять и шестьдесят шесть не были заполнены и по отчетным талонам материального склада не проходили. И второй, как мне кажется, не менее интересный факт. В субботу семнадцатого числа Евсюков, по всей видимости случайно, встретился в ресторане «Сухум» со старшим лейтенантом Астаховым. Они о чем-то долго беседовали. Некоторое время Астахов оставался один, Евсюков уходил и вскоре вернулся. Выяснить, где был техник, не удалось. Из ресторана они вышли вместе.

— Кто платил в ресторане? — спросил Жилин.

— Платили оба. Из ресторана они пошли в парк. Здесь, в глухой аллее, Астахов что-то писал автоматической ручкой Евсюкова в его блокноте, после чего техник передал Астахову небольшой пакет: Из парка летчик пошел к гражданке Шутовой, а Евсюков на автобусе вернулся в городок.

— В глухой аллее должно было быть темно…

— Ему светил карманным фонарем техник.

— Не кажется ли вам, товарищ капитан, что Евсюков ведет себя наивно?

— Больше чем наивно — глупо, но им руководит умный и осторожный человек.

— Что умный и осторожный, это бесспорно — нам еще ни разу не удалось проследить за их встречей. Вот Евсюков куда-то уходил из ресторана. Можно не сомневаться, что он встречался с этим человеком.

— Рано или поздно, но мы это выясним…

— Поздно, Максим Фадеевич, не годится, — перебил его Жилин. — Двадцать первого прибывает новая техника, и, очевидно, в эти дни нужно ожидать каких-то активных действий. Появились новые, интересные факты. Их только что рассказал майор Комов. — Подполковник подробно все передал Данченко и в заключение неожиданно спросил:

— Скажите, если логически осмыслить сегодняшний визит техника Левыкина к замполиту, то какой можно сделать вывод?

Данченко подумал и сказал:

— Если Родин поделился с ним своими подозрениями, стало быть, Левыкин не мог быть тем человеком, которого подозревал Родин…

— Вот-вот, правильно, капитан. Мы подошли к главному, — подчеркнул Жилин. — Накануне прибытия новой техники врагу важно снять с себя всякое подозрение и тем самым развязать руки…

— Что вы, Василий Михайлович, да мы никогда Левыкина не подозревали, — улыбаясь, заметил Данченко.

— Но проверяли каждого человека и в том числе Левыкина. Хорошо, не будем упоминать эту фамилию. Скажем, икс подслушал у открытого окна разговор Родина с замполитом, убил Родина и затем явился к майору Комову с подобным признанием. Было бы это последовательным и логическим шагом?

— Неужели вы, товарищ подполковник, строите свою версию только на этом факте?

— Вы упустили главное — собаку.

— Говоря откровенно, я не принял собаку во внимание. Со времени смерти Родина Чингис стал нелюдимым и злобным псом.

— Но он же не бросается на всех?

— Левыкин мог обозлить Чингиса тем, что перешагнул через него.

— Согласен, но все же советую вам проверить эту версию. Что касается записки, полученной Евсюковым, то… Враг мог запиской от имени Ярцевой вызвать Евсюкова с гауптвахты в часы убийства, зная о том, что отлучка из-под ареста не может остаться незамеченной. Здесь тонкий и, как видите, верный расчет. Не зная, что он подозревается в убийстве, Евсюков защищал репутацию Ярцевой и уверял капитана Фарюбина, что пробыл в санчасти не более пятнадцати минут. Вторая записка преследовала ту же цель: враг знал, что против него единственная улика — сигареты, и он делает очень верный ход — преподносит Евсюкову сто пачек сигарет той же марки, что курил сам. Ему, как видите, удалось сбить нас со следа и пустить следствие по ложному пути. Теперь будем проверять эту версию. Предстоит большая и кропотливая работа. — Рассматривая через лупу записку, Жилин продолжал: — Почерк, конечно, изменен, но никогда еще не удавалось преступнику так изменить почерк, чтобы графическая экспертиза не могла установить истины. Просмотрите, товарищ капитан, все личные дела технического состава и отберите для экспертизы все, что будет иметь, пусть даже самое отдаленное, сходство с этим почерком. Кроме того, личное дело лейтенанта Левыкина захватите целиком, я хочу просмотреть его.

— Но в вашей версии, товарищ подполковник, мне кое-что непонятно. Разрешите спросить?

— Спрашивайте.

— Если преступление совершил Левыкин, зачем же тогда он принес замполиту написанную, как вы предполагаете, им же самим записку и сделал сообщение от имени Евсюкова? Это не только опрометчиво, это глупо — принести документ, уличающий самого себя.

— Верно, товарищ капитан, это самое узкое место моей версии. Ну что же, подумаем. Над иной шахматной задачей ломаешь голову часами. Противник у нас серьезный, задачи он задает нелегкие. Будем решать. А личное дело Левыкина все-таки захватите.

— Дело Левыкина я могу принести сегодня, но… — после паузы Данченко добавил: — Я лично проверял все документы дела. На наш запрос в часть, где раньше служил Левыкин, пришел ответ — все в порядке. Левыкин — отличный техник, рационализатор, имеет несколько благодарностей командования, не пьет, ведет скромный образ жизни, хороший, отзывчивый товарищ, любимец всего полка.

Не ответив, Жилин молча выкурил папиросу, долго, видимо сам этого не замечая, тушил окурок в пепельнице и в раздумье сказал:

— Я не утверждаю, что Михаила Родина убил техник Левыкин. Больше того — я его даже не подозреваю. Но сегодняшняя беседа Левыкина с замполитом вызывает у меня чувство настороженности именно потому, что целиком снимает с Левыкина всякое подозрение, а я привык это делать без посторонней помощи. По методу исключения выбыло несколько человек, и будет очень хорошо, если в этом числе окажется и Левыкин. Когда он прибыл в полк?

— Пятнадцатого января этого года.

Жилин сделал пометку у себя в блокноте и спросил:

— Как вы объясняете общение Астахова с Евсюковым?

— Психологически это объяснить нетрудно. Астахов очень самолюбивый, горячий человек, плохо уживается с коллективом. Кроме того, он сейчас чувствует себя обиженным, так же как и Евсюков, который заискивает перед летчиком и ищет его дружбы.

— Это психологически, — подчеркнул Жилин.

— Ну, а объяснить, что писал Астахов в блокноте Евсюкова и что передал техник ему в парке, я не могу.

— Вы говорили, что Астахов расплачивался в ресторане, но по приказу командира полка с него удерживают стоимость горючего. Откуда у Астахова деньги?

— Вы хотите сказать, что Евсюков мог передать Астахову деньги?

— Возможно. Вы с этим не согласны?

— У Евсюкова не может быть свободных денег, он живет не по средствам, и, кажется, нет человека, которому он не был бы должен.

— Да-а-а… — протянул Жилин, барабаня пальцами по столу. — Перед нами стоит задача, вернее, не одна, а несколько. Выяснить, что получил Астахов от Евсюкова? Что он писал в блокноте техника? Теперь для нас ясно, что Евсюков на аэродроме показывал Ярцевой записку, брошенную в окно гауптвахты.

— А что, если вызвать медсестру Ярцеву и попытаться выяснить все из первоисточника? — спросил Данченко.

— Все будет известно Евсюкову. Она — женщина, и притом чувствительная. Если взять от нее подписку о неразглашении, она прямо от нас с этой «потрясающей новостью» помчится к Евсюкову.

— Черт его знает, какой-то заколдованный круг! — в сердцах бросил Данченко.

Жилин встал, сделал несколько шагов по кабинету и сказал:

— И все-таки я бы хотел посмотреть личное дело Левыкина!

Через час Данченко принес личное дело техника. Ему пришлось вооружиться терпением. Жилин больше часа изучал документы, сделал для себя несколько заметок и, наконец, захлопнув папку, сказал:

— Вы правы, Максим Фадеевич, документы техник-лейтенанта Левыкина вне подозрений. Могу сообщить вам нечто новое. Получено заключение экспертизы: пуля, предназначавшаяся вам, также отравлена соком семян строфантуса.

XIV ЛЕНА ОТПРАВЛЯЕТСЯ В ГОРОД…

Летный день кончился, но до конца рабочего дня замполита было еще далеко. Комов сидел у себя в кабинете и составлял план партийно-политической работы, когда в дверь кабинета постучали.

— Войдите! — громко сказал Комов. Увидев в дверях Софью Петровну Устинову, он поднялся и пошел к ней навстречу.

Мать и дочь были похожи, только Леночка унаследовала от отца цвет его волос. У Софьи Петровны было совсем молодое, без морщин лицо. Лишь седина и преждевременная полнота выдавали ее возраст.

— Я знаю, Анатолий Сергеевич, — сказала она, — вы занятой человек, но, если бы вы даже не имели никакого отношения ко всей этой истории, я все равно пришла бы к вам. Вы были другом моего мужа, и я вам доверяю.

Комов взял стул и молча сел рядом с Устиновой.

— Сколько вам лет? — неожиданно спросила она.

— Исполнилось тридцать пять, — сдерживая улыбку, ответил Комов.

— Скажите, Анатолий Сергеевич, быть может, на пути вашего решения лежит разница лет? Вы знаете, Николай был старше меня на одиннадцать лет, но мы были счастливы.

— Да, Софья Петровна, я это знаю. У вас была дружная, хорошая семья, но… Вы говорили с Леной? — скрывая свою тревогу, спросил Комов.

— Пыталась. Знаете, что она мне сказала? «Ах, мама, ты ничего не понимаешь?!» Вечный вопрос — отцы и дети! Все мамы всех времен и народов ничего не понимают. Родители отсталы и консервативны, только их дети являются носителями того нового, что таит в себе наше время…

— Знаете, Софья Петровна, а ведь вы действительно ничего не поняли, — перебил ее Комов. — Вы разговаривали с Леной в лучшем случае как педагог, вы забыли, что были сами молоды и любили. Вот если бы вы поговорили с ней, как подруга с подругой, как женщина, знающая силу любви и горечь разочарования, думаю, что Лена ответила бы вам иначе.

— Я вас, Анатолий Сергеевич, не понимаю. — Устинова была взволнована, и Комов видел, как на ее лице нервно дергалось веко. — О каких разочарованиях говорите вы, человек, который мог бы сделать ее счастливой?

— Представьте себе, что мы с вами, Софья Петровна, случайно встретились на лесной тропе. Внезапно разразилась гроза, и мы укрылись в стоге сена. Какой-то пошляк видел нас и пустил по городку двусмысленную, грязную сплетню. После этого я должен был бы на вас жениться?

— Вы, Анатолий Сергеевич, говорите странные вещи…

— Нет, вы, Софья Петровна, говорите странные вещи. Я люблю вашу дочь и был бы счастлив, если бы она… Словом, не я герой ее романа.

— Но кто же?

— Лена уже достаточно зрелый человек, чтобы ответить на этот вопрос самостоятельно. Я бы на вашем месте оставил ее в покое. Сейчас не время разговаривать с ней об этом, еще очень свежо ее чувство, и прикосновение к нему болезненно. Она мне сама говорила об этом.

— Вам она говорила, а мне, матери… — Устинова вынула носовой платок и приложила к глазам.

— Мне кажется, что причин для слез нет. Вы отлично воспитали Лену — ребенка, но просмотрели ее юность. У меня никогда не было детей, но я всегда удивлялся тому, что родители, упорно не замечая того, как растут и мужают их дети, относятся к ним по-прежнему, как к малышам. Лена сильный, страстный и мыслящий человек. Свою судьбу она будет решать сама. Вы на нее утратили свое материнское влияние. С этим вам придется примириться. И давайте, Софья Петровна, скроем от нее нашу беседу. Боюсь, что, если Лена узнает о нашем разговоре, она вам этого не простит никогда.

А в это время, закрыв библиотеку, Лена шла домой в Нижние Липки. Она шла, размахивая своим маленьким ученическим портфелем, в котором лежали несъеденный завтрак и новый друг ее бессонных ночей «Жан-Кристоф»*8.

По дороге она нагнала Левыкина. Они пошли вместе, и девушка попросила его что-нибудь сыграть. Техник охотно достал концертино, растянул меха, и в птичий гомон вплелась веселая, маршевая музыка. Попадая в такт, они прибавили шаг.

Леночке нравился этот скромный человек с веселой, подкупающей улыбкой, он нравился ей еще и потому, что никогда не пытался за ней ухаживать. Его отношение к девушке было спокойным, ровным и вызывало доверие.

За мостом, перекинутым через овражек, к ним присоединились деревенские ребятишки. К дому Устиновых они пришли уже шумной гурьбой.

Левыкин подождал, пока девушка поднялась на крыльцо, затем, наигрывая веселую плясовую мелодию, в сопровождении ребятишек повернул к своему дому.

Мамы дома Лена не застала. На столе лежала лаконическая записка: «Борщ разогрей. Котлеты и пюре у меня под подушкой в газете. Не забудь компот, твой любимый, из чернослива. М.»

Конечно, разогревать первое было сложным и неинтересным делом. Надо было разжечь керогаз и долго ждать, пока закипит борщ. Леночка вынесла кастрюлю с борщом в кладовку, достала из-под подушки завернутое в газеты второе, поела, вымыла тарелки и убрала со стола. Все было сделано так быстро, словно после обеда ей предстояла какая-то неотложная, срочная работа. Но вот все сделано. В маленькие окна, уставленные цветами, льется сиреневый, предвечерний сумрак. Леночка села подле окна и, сложив руки на коленях, задумалась. С дивана поднялся такой же рыжий, как и она, кот. Выгнув спину, он потянулся и осторожно, с какой-то брезгливостью, потрогал лапкой ползущую по дивану божью коровку, затем перевернулся, зевнул, лег на бок, показав белый, пушистый подшерсток, и зажмурился. Маятник стенных часов отсчитывал время. Из аквариума в подставленное ведро через резиновый шланг звонко и мерно падали капли воды.

«Что же это? — думала Лена. — Ожидания. Встречи. Споры о будущем. Мечты, клятвы верности, ссоры, примирения. Неужели все это — уже прочитанная книга моей жизни?»

Причиной их маленьких, частых ссор было его нетерпение. У нее одной хватало сил для того, чтобы сдерживать их обоих. Она не раз говорила Астахову: «Я должна знать все, даже самые темные, закоулки твоей души. Мне мало твоей любви, я не могу жить без веры в тебя и без уважения к себе самой. Я очень тебя люблю, и силой моего чувства я всегда с тобой, даже в полете, даже на такой высоте, куда не поднимаются самые сильные птицы».

И действительно, Лена всегда ждала его возвращения с аэродрома. Своим острым, ярким воображением она представляла себе, что он делает там, «на скоростях падающих метеоритов», там, на больших высотах, среди «температур, леденящих дыхание» (так образно она рисовала себе полет реактивного самолета). Она ждала его с нетерпением. Он это знал, приходил к ней, и она, словно каждый раз обретая его вновь, с криком радости бросалась ему навстречу.

«Что же произошло? Почему эта женщина отняла у меня счастье?» Лена встала, подошла к маленькому туалетному столику, взяла с него зеркало и, внимательно рассматривая себя в скупом, предвечернем свете у окна, думала: «Она, наверное, красивая, хорошо, со вкусом одета, от нее пахнет тонкими, дорогими духами…»

И вдруг Лене неудержимо захотелось посмотреть на нее, на эту. женщину, отнявшую у нее Геннадия. Решившись, она быстро переоделась в свое лучшее платье, повязала лентой волосы, завернула в носовой платок мелочь на автобус и, сунув платок за корсаж, быстро вышла из дома. Автобус уходил через полчаса.

У дежурного в горсовете, сказав, что у нее есть срочное письмо к городскому архитектору, Лена узнала домашний адрес Шутовых. Разыскала дом, большой и красивый, прошла мимо него и, только остановившись на углу, поняла всю нелепость своей затеи. Подняться и позвонить она не может: а вдруг там Геннадий, и он подумает, что Лена преследует его своей любовью. Стоять здесь и ждать? Но ведь она даже не знает эту женщину в лицо…

Стемнело. Зажглись огни уличных фонарей. На противоположном углу, над рестораном, вспыхнула единственная в городе газосветная вывеска. Девушка повернулась и пошла в противоположную сторону, миновала дом, где жил архитектор, и в нерешительности задержалась на углу.

Прошло много времени. Через двадцать минут уходил последний автобус. Лена медленно, опустив голову, пошла вперед и вдруг чуть не столкнулась с Астаховым и Нонной. На Шутовой была прозрачная нейлоновая кофточка с пышным бантом, плиссированная голубая юбка, модная — величиной с ладонь — шляпка, бог знает как державшаяся на голове, и туфли на таких высоких каблуках, что у Нонны подгибались колени.

Увидев девушку, Астахов демонстративно взял Нонну под руку и перешел с ней на другую сторону улицы.

— К черту! Мне надоело до головокружения ходить по улицам! — грубо сказал Астахов.

— Я же не могу отправить папу в командировку или, когда ты приходишь, посылать его за папиросами.

— Глупо.

— Скажи что-нибудь умнее, — с язвительной улыбкой ответила Нонна.

— Как же быть?

— Женись на мне! Я буду вдовой: ко мне идут черные платья.

— Каркай, ворона!

— Ты совершенно лишен чувства юмора.

— Позаимствую у тебя.

— Увы, мой милый, это безнадежно. Почему ты не хочешь на мне жениться?

— Есть женщины, на которых не женятся.

— Спасибо. Женись на своей библиотекарше, и мы будем встречаться с тобой в ее квартире, в то время когда она выдает книжки. Классический треугольник.

— Я тебя предупреждал, чтобы ты никогда не упоминала о ней! — угрожающе сказал Астахов, сильно сжав ее локоть.

Лена чуть не столкнулась с Астаховым и Нонной

— Мне больно! Знаешь что, Гена, я придумала: возьми отпуск, и мы с тобой поедем в Сочи. Это будет наш с тобой медовый месяц…

— У меня нет денег.

— Одолжи.

— Я и так в долгу, как в шелку…

— Глупости! Ты получаешь достаточно, чтобы позволить себе это удовольствие…

— К черту!.. — грубо бросил Астахов и, выпустив ее руку, быстро пошел в противоположную сторону. Он дошел до угла, посмотрел на часы и пустился бежать. Когда, тяжело дыша, он остановился на площади Коммунаров, автобус еще не ушел.

Увидев Лену в автобусе, Астахов хотел сказать ей, что он не достоин ее светлого, чистого чувства, что нет без нее жизни, а только маленькая, серая скука, но, так ничего и не сказав, он проводил глазами уходящий автобус и медленно пошел назад, к дому Шутовых.

Поздно ночью на «Москвиче» архитектора он подъехал к гарнизонному городку, вылез из машины и безразлично пожал протянутую ему руку в капроновой перчатке. Нонна пересела за руль, развернула машину и, посигналив на прощание, уехала.

Ночь была темной, беззвездной. В окнах домов давно погас свет. Низкие кучевые облака плыли по небу. Окружающая Астахова тьма усиливала ощущение тоски и одиночества. Когда он вошел в комнату, Бушуев спал. Не зажигая света, Астахов опустился на кровать и почувствовал, как на подушке зашелестела бумага. Он пошарил рукой, нащупал небольшой листок, взял его, вышел на кухню и включил лампу.

Это была адресованная ему записка:

«Геннадий!

Синоптики не дают погоду. Завтра полетов не будет. Как всегда, построение в семь тридцать. Занятия в штабе. В двенадцать часов — внеочередное бюро, слушаем вопрос о члене бюро, комсомольце Астахове. Советую тебе над многим подумать и взять мозги в руки!

Андрей».

XV РАЗДУМЬЕ

Серая масса облаков кое-где провисла космами. С утра не переставая шел дождь. Стекла окон, заштрихованные косыми линиями дождевых капель, едва пропускали свет. В адъютантской, помимо пяти членов бюро, были Комов, Юдин и комэска Толчин.

«Устроили трибунал! — подумал Астахов и с неприязнью посмотрел на замполита. — Это его, Комова, рук дело! Требовал суда офицерской чести, не вышло — настоял на бюро!»

Преодолевая неловкость, говорил сержант Гришин. Перед ним были офицеры, и обсуждалось поведение летчика, хорошего летчика, к которому он питал искреннее уважение.

— В прошлом году я был в отпуску, ездил домой под Кимры, — говорил Гришин. — И вот приходит ко мне тетка Алексеевна и говорит: «Я, Саша, к тебе за советом, что мне делать с моим шелопутом, совсем от рук отбился, чистый разбойник. Хочу ехать в военкомат, просить, чтобы его в армию взяли. Одна надежда, что из него армия человека сделает». Я это говорю к тому, чтобы вы знали, как простая женщина относится к армии. Сам я так думаю, наша армия — политическая сила, ее душевная чистота — наше оружие. Я не верю, чтобы старший лейтенант Астахов положил пятно на звание офицера комсомольца. Бывает, на колдобине споткнешься, случилось такое и с товарищем Астаховым. Думаю, человек выправится.

— Разрешите слово! — попросил Бушуев и, получив молчаливое согласие Николаева, сказал с несвойственной ему запальчивостью. — Хорошо, товарищ Гришин, если, как ты говоришь, «человек выправится», ну, а если не выправится? Посмотрите протоколы наших собраний за последние два месяца. Кем занималась комсомольская организация эскадрильи? Астаховым! Выправился Астахов? Нет! Чем дальше в лес, тем больше дров!

Не поднимая головы, Астахов исподлобья посмотрел на Бушуева и с горечью подумал: «А ведь мы друзья…» И, словно угадав его мысли, Бушуев сказал:

— Мы — друзья, вместе учились в школе, вместе прибыли в полк, и я считаю, что часть его вины лежит и на мне. Что же произошло с Астаховым? Был человек примерным комсомольцем и вдруг свихнулся, так что ли? Нет, товарищи, это не так! В нем были и раньше ростки эгоизма, заносчивости, склонность к противопоставлению себя коллективу. Нет слов, Астахов способный летчик, поэтому все мы, его товарищи, многое спускали ему с рук, а в его сознании зрела уверенность в том, что ему все можно, что он пуп земли, вокруг которого все вертится. Был у меня недавно разговор с Астаховым, так знаете до чего договорился этот самовлюбленный Нарцисс?!*9 «Когда я в воздухе, — говорит он, — земля подо мной маленькая, люди словно букашки, и я, крылатый, сильный, над ними!»… Он весь тут, в этом утверждении! Это не только смещение перспективы, это хорошо знакомая всем нам, летчикам, утрата ощущения себя в пространстве — кажется тебе, что самолет кабрирует, а ты идешь в отвесное пикирование и тебя ждет взрыв и смерть, в данном случае — политическая смерть. Приведу еще один штрих, достаточно характеризующий Астахова… Анна Васильевна, его мать, получает четыреста рублей пенсии, но сын ничем не желает помочь матери. Больше того, он даже не пишет ей. С матерью Астахова переписываюсь я. Каждую неделю она присылает мне письма, справляется о сыне, а главное, не жалуется на его молчание. Она говорит, что виновата сама. У Анны Васильевны хватило мужества признать свою вину. Я считаю, что и мы, его товарищи по работе, члены комсомольского коллектива, должны признать, что есть доля и нашей вины в ошибках комсомольца Астахова.

Так же неожиданно, как начал свое выступление, Бушуев закончил, сел и отвернулся к окну.

— Кто хочет слова? — спросил Николаев.

Наступило неловкое, знакомое всем молчание, когда каждый из присутствующих считает, что ждут именно его выступления, и в то же время молчит. А за окном все еще шел дождь, но местами уже были видны голубые просветы неба.

— Ну, давай, секретарь, скажу я, — словно нехотя произнес Юдин. — Все комсомольцы знают, что Астахов подал заявление о вступлении в партию. Перед лицом такого решительного шага в жизни человек должен…

Говорил Юдин, затем слово взял Николаев и, как всегда, темпераментно и образно говорил о целеустремленности человека, о его высоком призвании. Только майор Комов отказался от выступления.

Бюро закончилось в два часа. Астахов вышел первый, зашел в спецчасть, взял «Инструкцию», поднялся в комнату политпросветработы, сел в кресло и перевернул страницу.

Астахов смотрел невидящим взглядом на страницы «Инструкции». Чувство пустоты и одиночества было гнетущим. Так он просидел больше часа, затем спустился вниз в спецчасть, сдал «Инструкцию» и вышел из штаба. Он было направился в столовую, но, подумав, что сейчас там еще много обедающих, что все будут пялить на него глаза и, чего доброго, сочувствовать, остановился и повернул в сторону леса. Затем, вспомнив, что шел дождь и в лесу должно быть сыро и неприветливо, задержался посередине дороги, не зная куда себя деть. Вдруг что-то влажное и холодное коснулось его ладони. Астахов, увидел Чингиса. Пес ласково терся боком о его ногу. Он. приласкал собаку и услышал за своей спиной:

— Хорошо, когда собака друг, плохо, когда друг — собака, — сказал Евсюков.

«Верно! — подумал Астахов. — Его друг оказался собакой!»

— Ну что, товарищ старший лейтенант, чем кончилось бюро? — с участием спросил Евсюков,

— Получил «строгача», — с горькой усмешкой бросил Астахов.

— Ничего, за одного битого трех небитых, дают. Обедали?

— Нет.

— Хотите перед обедом стопочку коньячку? Ночью полетов нет. Погода сырая, надо душу погреть.

— Хочу.

— Пойдемте.

Евсюков повел его в сторону пожарного навеса. Здесь было сухо. Они обошли большую, выкрашенную в красный цвет пожарную машину, сели на верстак, и техник вытащил из кармана плоскую фляжку и стаканчик. Выпили. У Астахова долго не проходило ощущение того, что он проглотил раскаленную заклепку. Уши его порозовели, и в глазах появился озорной блеск.

— Что думаете делать, Геннадий Александрович?

— Хочу поехать в Сочи, к морю… А денег нет…

— Много надо?

— Тысячи три.

— Для вас достанем. Расписочку приготовьте, деньги будут.

— Постойте, Евсюков, я, кажется, зашел слишком далеко… Кто этот человек, который дает в долг такие большие деньги? — спохватился Астахов.

— Один приятель, инженер, получил от родителей в наследство дом, продал его, завелись деньги. Да я вас с ним познакомлю, сами увидите, большой чудак…

— Чудак, а расписки требует, — усмехнулся Астахов.

— А без расписки как же? Он говорит: ты, Евсюков, пьяница, так уж расписочку принеси, чтобы я знал, что деньги попали к стоящему человеку.

— Нет, Евсюков, этих денег я не возьму. Пошли обедать?

— Идите, а я посижу здесь. Языки у людей длинные, обоих нас с вами не любят, незачем в глаза прыгать.

Астахов вышел из-под навеса и увидел, что Чингис его дожидается. Так вместе они и дошли до столовой.

В этот вечер на повестке дня заседания городского совета стоял доклад Шутова. Рассчитывая, что Нонна одна, сразу после ужина Астахов поехал в город.

Со дня последней встречи их отношения были натянутыми. Раньше романтическая профессия летчика возбуждала ее интерес. Астахов казался ей необычным и не похожим на других. Со временем она решила, что он ничем не отличается от своих предшественников. У нее был опыт и возможность сравнений. Астахов не стал ей настолько духовно близок, чтобы она могла жить его интересами, в то же время близость с ним пресытила ее и породила скуку. Если их отношения еще двигались вперед, то по законам инерции. В них не было внутренней побуждающей силы, и достаточно было бы какого-нибудь одного маленького препятствия, чтобы их связь оборвалась совсем.

Нонна открыла ему дверь и подставила щеку для поцелуя. Ее подведенные глаза и загнутые кверху ресницы, бледное напудренное лицо с нарисованными губами, новая прическа — весь ее вид свидетельствовал о том, что она ждала его.

— У нас мало времени, — сказала она. — Приезжает тетка Лукреция с мужем. Я не хотела бы, чтобы они застали тебя здесь.

Астахов увидел на маленьком столе в ее комнате сервировку на двух человек.

— Ты сказала, что мамина сестра приезжает с мужем, почему же только два прибора?

— Ты знаешь, что я на ночь никогда не ем. — Она сказала это, глядя на потолок и указательным пальцем закручивая ресницы. Посмотрев на часы, она озабоченно добавила: — В нашем распоряжении пятнадцать минут. Что скажешь, Геннадий?

— У тебя еще не прошло желание ехать со мной в Сочи?

Нонна оживилась:

— Нет, Гена, я постоянна в своих желаниях.

— Завтра я подаю рапорт об отпуске.

— Отлично, все это мы обсудим потом, а сейчас, Гена, милый, уходи!

— Уже прошло пятнадцать минут?

— Просто я знаю, что тебя надо выпроваживать как минимум за десять минут. Нам всегда так трудно расстаться…

— На этот раз десяти минут не понадобится, — резче, чем этого хотелось бы, сказал Астахов и вышел из комнаты.

Нонна в прихожей нагнала его, обняла за плечи и, прижавшись к нему щекой, сказала:

— Иди, мой мальчик, иди.

Когда дверь за ним захлопнулась, Астахов вытер пудру, приставшую к борту его тужурки, и медленно начал спускаться вниз. Чувство пустоты и одиночества снова вернулось к нему. Ему казалось, что разыгрывается какой-то пошлый любительский спектакль с размалеванными декорациями и скверной бутафорией, и в этом спектакле у него самая незавидная роль.

В раздумье Астахов спустился на лестничную клетку второго этажа и здесь нос к носу столкнулся с франтовато одетым человеком на вид лет тридцати. Вытирая лоб платком, надушенным крепкими духами, он спросил:

— Простите, восьмая квартира на третьем этаже?

— Нет, на четвертом, — ответил Астахов. — К Шутовой?

— К ней. Знакомы?

— Соседи, — солгал Астахов, рассматривая коробку с шоколадным набором и бутылку шампанского в его руке.

Сначала у Астахова мелькнула мысль: выждать, пока незнакомец зайдет в квартиру, затем подняться наверх, открыть десятикопеечной монетой замок, как это он уже делал неоднократно, когда Нонна забывала ключи от квартиры в машине, неожиданно войти в комнату и… Но потом он понял, что наиболее пострадавшей стороной окажется он сам. Астахов вытер руки платком, словно прикоснулся к чему-то нечистому, вызывающему чувство непреодолимой брезгливости, и решительно спустился вниз.

Когда Астахов вышел на улицу, было девять часов вечера. Глубоко засунув руки в карманы брюк, он медленно пошел к автобусной остановке, остановился около закусочной и, нащупав в кармане деньги, перешагнул порог. С ним это было впервые. Еще ни разу в жизни он не пил один, вот так, у стойки, на ходу.

— Может быть, закусите бутербродом? — спросила его буфетчица, когда он поставил на стойку пустой стакан.

Шумно втянув в себя воздух, — ему не хватало дыхания, — Астахов отрицательно покачал головой и вышел из закусочной.

Раздражение росло. Он шел к автобусной остановке, а очутился опять около дома, где жили Шутовы. Астахов посмотрел на часы и удивился — прошло только четверть часа с тех пор, как он встретился на лестнице с «теткой Лукрецией», а казалось, что все это было давно и уже выцвело в памяти, как старая фотография. Выпитый им стакан коньяка не мог побороть его. Он ровным шагом ходил из одного конца квартала в другой, но опьянение все больше овладевало им, оно обострило его сознание — мелкие уколы самолюбия вырастали до фантастических преувеличений, приобретали объемные, почти осязаемые формы. Астахову казалось, что как бы со стороны он видит себя здесь на тротуаре, в то время как те двое, там, наверху, смеются над ним.

— Да, да, смеются!.. — вслух произнес Астахов, вошел в парадное, сел на ступеньки лестницы и, положив голову на колени, ждал…

Сколько он пробыл на лестнице, Астахов не знал, но когда наверху хлопнула дверь и он услышал шаги спускающегося человека, Астахов поднялся к нему навстречу, пропустил мимо себя, затем схватил его за борт пиджака и притянул к себе:

— Тетка Лукреция?! — с издевкой крикнул он и правой рукой нанес ему сильный удар в челюсть.

Человек упал, ударившись затылком о бетонные ступени лестницы, и, словно мешок, покатился вниз к площадке.

Астахов быстро спустился и, хлопнув дверью, вышел на улицу. Только теперь он почувствовал опьянение: голова кружилась и ноги слушались с трудом. На этот раз он действительно шел к автобусной остановке.

XVI ПОКУШЕНИЕ

Пришла новая техника.

Эшелон подали на запасной путь станции. За восемь часов нужно было вывезти десятки огромных контейнеров.

Командир базы, озабоченный, суетливый, как клушка возле своих цыплят, бегал за каждой машиной, пока тягач благополучно не спускался с помоста у железнодорожной насыпи.

У всех, от командира до рядового солдата, настроение было приподнятое, праздничное. Новая техника — новые горизонты! Впереди была борьба за преодоление звукового барьера, за дальность полета и свободу маневра на больших высотах, предстояло новое, захватывающее движение вперед.

Начались хлопотливые дни. Летчики были заняты обычными полетами и освоением новых машин. Особенно доставалось техникам и механикам. Кроме учебы и подготовки самолетов к плановым полетам, они занимались сборкой новых сверхскоростных машин. Днем и ночью шла на аэродроме напряженная работа.

Однажды — было это на третий день после прибытия эшелона с техникой, — Данченко приехал на аэродром с попутной машиной, вылез из кабины, словно нырнув в чернильную гущу, осмотрел небо и невольно проронил вслух:

— Кажется, гоголевский черт украл луну, прихватив кстати и всю звездную мелочь.

Астахов правой рукой нанес сильный удар

Мигал красный луч светомаяка. Ровные светлые ограничительные огоньки взлетно-посадочной полосы упирались в видимый горизонт.

Данченко постоял на месте, пока не привыкли глаза к темноте, затем направился к стоянке, ориентируясь на зелено-красные бортовые огни самолетов.

Разрезая тьму огненным мечом, на большой скорости над аэродромом промчался самолет с включенным форсажем.

Шли тренировочные полеты на перехват условного противника во взаимодействии с зенитно-прожекторной группой.

Вдруг впереди Данченко на траву лег яркий блик. Он обернулся и увидел в окне домика материально-технической части слепящую вспышку света и силуэт человека.

«Электросварочных работ в домике производить не могли, следовательно…» — подумал Данченко.

Яркая вспышка погасла, из окна лился обычный электрический свет. Заинтересованный, Данченко направился в сторону маленького, стандартного домика, занимаемого МТЧ. Внезапно свет в окне погас, человек в комбинезоне вышел из дома и, пересекая поле, направился к стоянке самолетов.

Некоторое время Данченко выждал, затем быстро пробежал оставшееся расстояние, вошел в домик и, включив карманный фонарик, осмотрел комнату. Ничего примечательного он не увидел, только из стоящего на столе поршня, служившего пепельницей, поднималась тонкая струйка дыма. С мыслью «Магний!» он перевернул поршень, из него выпала недокуренная, еще горящая сигарета «Астра».

«Евсюков дежурил в боевом звене до восьми часов вечера, на аэродроме его не было. Кто же побывал сейчас здесь, в каптерке?» — с этой мыслью Данченко вышел из домика.

Словно рыбу, пронзенную трезубой острогой, три прожектора держали самолет. От их света ночная тьма казалась насыщенной тонкой серебристой пылью. В этом призрачном свете на полпути к стоянке Данченко увидел силуэт человека. Когда прожекторы погасли, пользуясь наступившей темнотой, Данченко побежал вперед. Он бежал, думая о том, что за это время человек может раньше него достигнуть стоянки, смешаться с группой техников и механиков. Тогда его не опознать.

Но человек был на месте, он словно поджидал здесь Данченко. Вспыхнул огонек спички. Неизвестный закурил и, не торопясь, пошел к стоянке.

К хвостовому оперению подготовленного к запуску самолета подошла машина аэродромного питания. Электрик подключил кабель. Человек прошел в блеклом свете задней фары и скрылся с правой стороны фюзеляжа.

— Есть пламя! — услышал Данченко рапорт смотрящего.

«Пускач», быстро отвалив от хвоста, отъехал в сторону. Пересекая упругую, жаркую струю из выхлопного сопла, Данченко перешел по правую сторону самолета. Ориентиром для него служил огонек сигареты. Но когда он обошел правую плоскость, человек, словно растворившись во тьме, исчез. Сделав еще несколько осторожных шагов вперед, Данченко осмотрелся. Пилот машины, около которой он стоял, дав полные обороты, опробовал двигатель. Данченко показалось, что преследуемый им человек находится по левую сторону машины, что их разделяет только поднятая грудь самолета. Данченко сделал еще несколько шагов вперед, и в это мгновенье кто-то сзади нанес ему сильный удар в спину. Инстинктивно, стремясь удержаться на ногах, Данченко уперся левой рукой в фюзеляж, едва не оказавшись прямо против втяжного сопла самолета. Отбежав в сторону, он дал дорогу самолету, выруливавшему к старту, и оглянулся, но никого не увидел.

«Что же это? Хулиганство или покушение?» — подумал он.

Год или два тому назад — точно Данченко не знал — на одном из аэродромов был такой случай с человекам, случайно оказавшимся вблизи втяжного сопла самолета. Компрессорная тяга сопла — такой страшной силы, что, когда через несколько минут выключили двигатель, то вытащили из сопла обескровленный мешок костей.

Данченко не был трусом, но, как всякий человек, обладающий сильным воображением, представив себе угрожавшую ему опасность, остановился среди поля и вытер со лба холодный пот. Еще сильнее было чувство обиды: в этой смертельной схватке с врагом он остался жив, но проиграл без всякой надежды отыграться. Пока человек идет по следу хищного, сильного зверя — все преимущества на стороне человека, но как только след потерян и зверь обнаружил преследование — на каждом шагу человека подстерегает опасность.

Где же он совершил ошибку?

Стремясь удержаться на ногах, Данченко уперся левой рукой в фюзеляж

Данченко опустился на траву и, обхватив голову руками, пытался восстановить в памяти все события этих дней. Чем больше он думал, тем меньше, казалось, было причин сомневаться в своих действиях. Но враг убил Михаила Родина потому, что техник угрожал ему разоблачением; он покушался на жизнь Данченко потому, что где-то, в чем-то Данченко себя обнаружил, как говорят криминалисты, раскололся. Но где? В чем? Когда?

Состояние нервного возбуждения прошло, и на смену ему пришла слабость. Хотелось в эти минуты хоть на время уйти из этого мира борьбы и непрерывного напряжения сил.

«Чтобы жизнь прошла, как… мчится скорый поезд мимо полустаночных огней?! — вспомнил Данченко забытые строфы. — Черта с два! — неожиданно заключил он. — И ничего-то в жизни не проходит бесследно, без борьбы! Так-то, Максим Фадеевич!» — закончил Данченко, вскочил на ноги, обобрал с брюк приставший репейник и быстро зашагал к гарнизонному городку.

Когда, открыв дверь, он вошел в кабинет, подполковник поднялся к нему навстречу.

— Что случилось?

— Случилось непоправимое, — сказал Данченко, махнув рукой.

— Расскажите все по порядку! — проникаясь его волнением, потребовал Жилин.

— Максим Данченко «раскололся», но как, при каких обстоятельствах? Ума не приложу! — и он подробно рассказал Жилину о покушении.

— Что же мог фотографировать этот человек в каптерке? — с недоумением спросил Жилин.

— Ничего. Все было сделано для того, чтобы подвести меня к соплу самолета. Подобная смерть не вызвала бы никаких подозрений. Я попался, как карась на приманку!

— Вы были на волосок от гибели. Как говорят летчики, родились вновь, и мне понятно ваше состояние, но…

— Где я совершил просчет? Как ему удалось меня обнаружить? Помогите мне, Василий Михайлович, разобраться. — Данченко ходил по кабинету, мучительно напрягая память, анализируя каждый свой поступок, каждый день и каждый час работы.

— В котором часу все это произошло? — спросил Жилин.

— В двадцать один пятнадцать, — ответил Данченко. — Интересно было бы знать, что в это время делал Евсюков? Мне кажется, мы, Василий Михайлович, недооцениваем эту фигуру. Уже не первый день ведем наблюдение за Евсюковым и ничего не можем обнаружить.

— Вы правильно квалифицируете Евсюкова как «фигуру». В этой «партии» его переставляют по шахматной доске, как фигуру, а противник наш умнее и опытнее. Мы с вами, товарищ капитан, теряем время…

— Да, время работает против нас, — согласился Данченко, — а тут еще мой провал… Какая неудача!

— «Провал… Неудачи…» — повторил подполковник, усмехнулся и с присущим ему спокойствием сказал: — Английский писатель Пристли, большой мастер авантюрно-приключенческого романа, в своей книге «Затемнение в Гретли» устами Оствика, сотрудника английской контрразведки, говорит: «В нашем деле очень много значит удача…» Я позволю себе не согласиться с Джоном Пристли и Максимом Данченко. Что такое удача или неудача? Случайность! Мы должны работать так, чтобы для случайности не оставалось места. Случайность не является закономерностью развития явлений, хотя и имеет свою причину. Причина данной случайности, или, как вы говорите, неудачи — ваша ошибка, ваш просчет. Стоит вам найти свою ошибку, и все встанет на место.

— Понимаю, Василий Михайлович, отлично понимаю, но я анализировал буквально каждый свой шаг и не мог найти ошибку…

— А ошибка есть, — перебил его Жилин. — Ошибка уже дважды едва не стоила вам жизни… Я думаю… За последние сутки вы не спали?..

— Спать я все равно не могу, не до сна…

— Отправляйтесь домой, примите таблетку снотворного и ложитесь спать. Утром, восстановив в памяти, подробно запишите день за днем и час за часом каждый свой шаг. С этой записью будьте в отделе к десяти часам утра.

Но когда на следующий день утром Данченко явился в отдел, он по выражению лица Жилина увидел, что за это время произошли какие-то новые события, существенно влияющие на весь ход следствия.

— Ну что же, товарищ капитан, я должен вас поздравить с успехом! — сказал подполковник, пожимая ему руку. — Сегодня получено два интересных сообщения. Одно из Петрозаводской областной прокуратуры. — Подполковник прочел: — «В ответ на ваш запрос сообщаем, что девятого января с. г. из проруби озера железнодорожной станции Малые Реболы был извлечен труп неизвестного мужчины со следом пулевого отверстия в правом предплечье. По заключению судебно-медицинской экспертизы, смерть неизвестного наступила от отравления соком семян строфантуса…» — Подполковник отложил сообщение из Петрозаводска и, вручая Данченко конверт, сказал: — А это письмо полковника медицинской службы Хлынова, прочтите сами.

Данченко с интересом развернул письмо:

«Уважаемый Василий Михайлович! — писал Хлынов. — Вы, очевидно, знаете о существовании Всесоюзного научного общества судебных медиков и криминалистов. В повестке дня заседаний Московского отделения, как обычно, последним вопросом ставится информация о деятельности отделений общества по Советскому Союзу. И вот, на последнем заседании мы заслушали информацию о деятельности Петрозаводского общества. Думаю, что для вас это представляет значительный интерес. Повестку дня привожу дословно: «РЕДКИЙ СЛУЧАЙ УБИЙСТВА ПРИ ПОМОЩИ ПУЛИ, ОТРАВЛЕННОЙ СОКОМ СЕМЯН СТРОФАНТУСА. ДОКЛАД ДЕЛАЕТ СТАРШИЙ научный сотрудник петрозаводской СМЭ А. В. ЧЕСНОКОВ». Я написал в Петрозаводск и просил выслать стенограмму доклада, но уверен, что Вы раньше меня будете знать все обстоятельства дела.

С приветом, уважающий Вас Хлынов».

— Просмотр личных дел в связи с запиской, переданной Евсюковым, я проведу сам, а вы, товарищ капитан, на моей машине выезжайте в округ, получите командировочное предписание и — в Петрозаводск! Помните, дорога каждая минута! — сказал подполковник. — Чуть не забыл. Тут вам есть еще одно письмо. Кажется, личное. — Жилин передал ему конверт и, сделав вид, что не заметил, как покраснел Данченко, добавил: — Через пятнадцать минут машина заедет за вами в Нижние Липки. Идите собирайтесь.

XVII НА КРИТИЧЕСКИХ УГЛАХ

Еще накануне синоптики предупредили, что летной погоды не будет. Комов перестроил план работы и назначил с утра доклад о боевых традициях части.

Замполит был и остался летчиком. Воздух, стремительный полет, виртуозное мастерство маневра не были для него холодными формулами начетчика. Он говорил, и боевые эпизоды, захватывающие, мужественные и суровые в своей простоте, оживали перед слушателями, будили в них чувство гордости. Слушая Комова, офицеры как бы принимали боевую эстафету старшего поколения. Комов чувствовал аудиторию. Невидимые, но прочные нити протянулись между ним и слушателями.

После окончания доклада майор задержал Бушуева и Николаева, предложив им зайти к секретарю партийного бюро. Разговор состоялся об Астахове.

— Не хочется повторять избитые истины, — сказал замполит. — От частых заклинаний эти истины зачастую утрачивают свою силу воздействия и становятся чем-то привычным и в то же время далеким. Мы очень часто проводим комсомольские и партийные собрания, пишем верные резолюции, посылаем копии наших протоколов и решений в вышестоящие организации и… забываем порой существо наших решений, ту живинку, то волнение крови, без которых всякое дело мертво и обречено на забвение. Два раза на комсомольских собраниях мы ставили вопрос об Астахове. Мы записывали умные, верные, по существу, решения, а дальше? Что мы сделали для того, чтобы поддержать человека, помочь ему выправиться, подняться и осознать свои ошибки? Оказалось, что евсюковы дальновиднее нас, они не теряют времени на скучное резонерство. Бушуев, школьный товарищ, обиделся, стал бойкотировать Астахова, толкая его тем самым в объятия Евсюкова…

— Что же, я должен ходить с Астаховым по ресторанам и пить водку? — бросил Бушуев.

— А почему надо бросаться из одной крайности в другую? Читать скучные наставления или пить водку? Скажите, старший лейтенант Бушуев, Астахов — наш, советский человек?

— По своей природе — да… Конечно советский человек.

— Мне кажется, что очень важно сохранить человека в строю. Астахов болен, тяжело болен, и от нас зависит, что с ним будет дальше. Как он ведет себя в последнее время?

— Нигде не бывает. С Шутовой, как мне кажется, он порвал окончательно. Уже несколько дней она звонит ему, но Геннадий не подходит к телефону. Вчера вечером Шутова приезжала на машине, ждала его. Он слышал сигнал, но не вышел к ней. В свободное время Астахов всегда дома, но ни с кем не общается, не разговаривает, лежит на койке и молча смотрит в потолок…

— Наступил кризис, — заметил Юдин.

— Возможно, — согласился Комов. — Кризис наступил, но в связи с чем? С какой переоценкой ценностей? — обратился он к Бушуеву.

— Не знаю…

— Очень плохо, что мы этого не знаем…

Разговор затянулся за полдень. В час дня Комов направился в гарнизонную библиотеку. Читателей не было, и Леночка, запирая библиотеку на обеденный перерыв, сказала, приветливо пожимая его руку:

— Как хорошо, что вы пришли. «Открытую книгу» прочли?

— Нет. Для меня это не просто книга…

— Что же вы замолчали? — спросила она и, взяв его под руку, повела за стеллажи с книгами. Здесь стояло старое, неизвестно как попавшее сюда, плюшевое кресло, стул и маленький круглый столик. Комов сел в кресло. Леночка, взобравшись с ногами на стул, подперла кулачками подбородок и выжидательно замерла. Он не видел ее глаз. Между ней и окном был книжный стеллаж, и скупой дневной свет, проникая через книги, ложился тенями, похожими на кружевные тени листвы.

— Для вас «это не просто книга», — напомнила она.

— Для меня это открытая дверь в не совсем мне понятный мир, — сказал Комов и пожалел было о сказанном, но Лена заметила:

— Если бы вы знали, как я ценю ваше мнение, Анатолий Сергеевич, ваше теплое, дружеское слово, вы бы смелее перешагнули порог этой двери.

«Опять литература», — с досадой подумал Комов и неожиданно, против своего желания, сказал:

— Мир ваш мне не совсем понятен не потому, что вы представляетесь мне загадочной, сложной натурой. Просто вы у своего порога сложили столько всякого литературного хлама, что за всем этим трудно увидеть и узнать вас — простую, хорошую русскую девушку.

— Я в этом не виновата. Родители мои были всегда заняты. Я рано выучилась читать, герои книг стали участниками моих детских игр, я привыкла мыслить языком литературных образов. Но разве вы когда-нибудь сомневались в моей искренности? — спросила Лена.

— Я и сейчас пришел для того, чтобы поговорить с вами без всяких литературных украшений, искренне и просто…

— Подождите, Анатолий Сергеевич, прежде скажу я, — перебила его Лена. — Я виновата перед вами… Я боролась со своим чувством. Мне казалось, что я сильная и легко справлюсь, но… — Леночка достала маленький батистовый платочек из рукава платья и вытерла глаза. — Если я расскажу вам правду, вы совсем, совсем перестанете меня уважать… Я все время думала, какая она? Красивая? Умная? Почему она сумела отнять у меня Геннадия? И вот, ну, как баба, как настоящая баба, я стояла на улице и ждала ее, эту женщину, чтобы увидеть и понять… Когда я увидела, мне хотелось вцепиться в ее крашеные волосы. Было стыдно этого желания, и в то же время я понимала — это жизнь, и ничего я нå сумею сделать, потому что жизнь сильнее меня… По ночам я лежу и думаю о том, что они вместе, и сердце у меня останавливается от горя, а днем я говорю себе: я не люблю его, вот я какая сильная, умная… И никакая я не сильная… Глупая, слабая девчонка, и жизнь мне мстит за то, что я пыталась ее придумать… Я — человек, придумавший самого себя.

— Это звучит, как название «модного» романа, — заметил Комов.

— Вы можете шутить…

— А я не шучу.

— В последний раз когда мы встретились, помните, там, за кладбищем, у ручья, я поняла… Мне стало так хорошо и тепло, словно вы…

Положив голову на согнутые в локтях руки, Лена замолчала. Найдя выключатель, Комов нажал кнопку, вспыхнула висящая на длинном шнуре сильная лампа без абажура. Резкий свет спугнул из углов комнаты тени. Комов взял Лену за локти и, приподняв над стулом, заглянул в ее глаза, зеленые, с сузившимися от яркого света зрачками, они выражали испуг и растерянность…

Комов понял все. Он вышел из библиотеки и закрыл за собой дверь.

Ветер затих. Облака поднялись выше, и в редких просветах была видна слепящая голубизна неба. Из больших репродукторов, укрепленных на столбах, лилась торжественная, широкая музыка. Комов прислушался и узнал «Первый квартет» Чайковского. Горечи в душе не было. Признание Лены не застало его врасплох. Медленно он пошел по направлению к дому офицерского состава.

Из окна второго этажа его увидел командир эскадрильи Толчин и спросил:

— Анатолий Сергеевич, к нам?

— И к вам, — ответил Комов. — Зайду в офицерское общежитие, а после поднимусь наверх.

Астахов лежал на кровати в рубашке с распущенным галстуком, тужурка его висела здесь же на спинке стула. В комнате было неприбрано и душно.

Комов поздоровался, подошел к окну и распахнул его. Вместе с воздухом в комнату ворвались заключительные аккорды квартета. Когда он повернулся от окна, Астахов уже в тужурке выжидательно стоял у стола. Он осунулся и побледнел. Это бросалось в глаза.

— Вы в форме, а я как раз хотел снять тужурку, жарко. Поговорим, Астахов, без чинов. — Комов снял тужурку, повесил ее на спинку стула, сел и закурил. — Ничего, что я курю?

— Пожалуйста. — Астахов был насторожен.

— Я думаю, что никакого душевного разговора, Астахов, у нас с вами не получится до тех пор, пока мы не уберем с нашего пути одно недоразумение. Быть может, это вам покажется странным, но виновником недоразумения являетесь вы сами. Если бы мне передал нечто подобное человек, достойный даже большего доверия, чем лейтенант Евсюков, я прежде всего оградил бы репутацию девушки от пошлой и грязной сплетни. Вы, Астахов, этого не сделали, забыв о собственном достоинстве и офицерской чести.

Едва сдерживая себя, Астахов закусил губу и, словно обессилев, прислонился к стене.

— Я не собираюсь оправдываться перед вами, — продолжал Комов. — Но я вынужден это сделать, чтобы снять пошлое подозрение с Лены Устиновой. После похорон Миши Родина, случайно, по дороге в городок я встретился с Леной. Разразилась гроза, и мы спрятались в стоге сена. Видел нас Евсюков. Думаю, что ему вы, Астахов, и обязаны этой информацией. Не так ли?

— Да, мне сказал об этом Евсюков…

— Лена любит вас…

— Этого не может быть!

— Она вас любит. Это большое, цельное и чистое чувство.

Астахов подошел к Комову, он хотел что-то сказать, но вместо этого бросился на кровать и уткнулся лицом в подушку.

Комов повернулся к окну. Дежурный выключил радио — кончился обеденный перерыв. На плацу начались строевые занятия, слышался резкий тенорок старшины Назаренко: «Ать, два, три… Ать, два, три… Левое плечо вперед… Аррш!» — и затихающая дробь шагов. Комов стоял у окна и, казалось, внимательно наблюдал за тем, как мыли из шланга пожарную машину и как ребятишки с визгом, захлебываясь от смеха, подставляли себя под упругую, рассыпающуюся веселыми брызгами струю воды. Но все его напряженное внимание и слух были сосредоточены на том, что делается здесь, в комнате, за его спиной.

Астахов вскочил с кровати, оправил одеяло, подушку, подобрал с пола обрывки бумаги и, не зная, куда их деть, сунул в карман. Затем, выдвинув из-под кровати чемодан, достал бутылку малаги и в нерешительности глядя на Комова, не зная, как к этому отнесется майор, вынул карманный нож.

Услышав щелчок открываемого штопора, Комов повернулся.

— Это, товарищ майор, мне мама прислала в майской посылке, я все берег до случая… — нерешительно сказал Астахов, показывая бутылку вина.

— Мама не знает, что сын пьет напитки крепче малаги, — сказал Комов, взял из его рук бутылку и поставил на стол. — Как это случилось, Астахов, что вы оказались в ресторане с Евсюковым?

Наступила пауза. Играя перочинным ножом, Астахов то открывал, то закрывал штопор.

— Ну, ладно, кто старое помянет, — тому глаз вон, — сказал Комов и, взяв из его рук нож, отложил его в сторону. — В детстве я был шалопаем и после каждой большой проказы просыпался утром с сознанием того, что буду жить по-новому. Я очень любил мать, и мне хотелось сделать что-то очень хорошее, радостное, чтобы она улыбнулась. Мы жили в полуподвале, и солнце никогда не заглядывало в наши окна, но когда мама улыбалась, мне казалось, что герани на подоконниках поворачивались к ней цветами и в комнате становилось светлее. Моя мама, так же как и ваша, Астахов, была прачкой. Она стояла весь день, согнувшись над корытом, опустив голову; наверное, поэтому я так полюбил небо… Так родилась моя мечта, так стал я летчиком. Почему, Астахов, вы стали летчиком?

— Мне хотелось получить крылья… — задумчиво ответил Астахов.

— А позже, когда тень от ваших крыльев упала на землю, вы поняли, к чему это вас обязывает?

Астахов молчал, сосредоточенно ломая на мелкие кусочки обгоревшую спичку.

— Это не золотая рыбка дала вам крылья. Мечту вашей юности, Астахов, помог осуществить народ. Чем вы оплатите этот большой счет?

— Кровью, — ответил Астахов, посмотрев в глаза Комова, и повторил: — Кровью. Если будет война…

— Современная авиационная техника требует от человека такого напряжения сил, которое дается только светлой и чистой жизнью, сознанием высокого долга. А вы, Астахов, говоря нашим, летным языком, все время на критических углах, на пределе. Это понятие аэродинамическое, но вам понятно мое сравнение. Овладение профессией — это начало подъемной силы. Если ты человек цели, все благоприятствует тебе, поднимает тебя на поверхность, и ты становишься хозяином жизни, ее активным творцом. Критический угол в жизни человека — безрассудное испытание прочности. Одно неосторожное движение — и человек летит в пропасть… Вы понимаете меня?

— Понимаю. Неделю тому назад я бы этого не понял, — в раздумье ответил Геннадий.

— Вы, Астахов, способный, сильный человек; вы достойны настоящего счастья, а счастье дается людям цели, людям большой мечты.

Неожиданно дверь открылась, и в комнату вошел Бушуев. Увидев майора Комова без тужурка и бутылку вина на столе, он пришел в такое недоумение, что даже не поздоровался.

Когда Комов поднимался на второй этаж, на губах его была улыбка. Встретив замполита в прихожей, Толчин внимательно посмотрел на него и, невольно улыбаясь сам, спросил:

— Чего это вы?

— Так… — неопределенно произнес Комов. — Хорошо!..

XVIII ЛАБИРИНТ

Нонна проснулась от резкого звонка у входной двери. Спросонок она. едва нашла туфли, набросила халатик, вышла в прихожую и спросила:

— Кто там?

Ответа не было.

Осторожно приоткрыв дверь, она выглянула на площадку и услышала гулкий топот сбегающего по лестнице человека. В ручке двери торчал сложенный серый конверт.

«Нонне Шутовой», — прочла она, вошла в прихожую и захлопнула дверь.

Почерк ей был незнаком, острый с левым наклоном. Надорвав конверт, она вынула письмо, написанное на желтом прямоугольнике, и прочла:

«Если Вы хотите вернуть Геннадия, есть только одно средство — немедленно напишите ему письмо следующего содержания:

«Геннадий!

Я звонила, но ты не подходишь к телефону. Я несколько раз приезжала на постоянное место наших встреч, но ты не выходил ко мне. Так больше продолжаться не может! Если ты по получении этого письма не приедешь, пеняй на себя, я сообщу прокурору.

Пять дней тому назад на лестнице нашего дома ты ударил человека, он упал навзничь, ударился затылком о каменную ступень и умер. Прокуратура разыскивает виновного, учти это.

Нонна».

Если Вы, не теряя времени, напишете это письмо, Геннадий к Вам вернется.

Ваш друг».

Похолодевшими пальцами Нонна сложила письмо, затем развернула и прочла вновь. Чувство страха сдавило горло.

«В таких случаях, — подумала она, — тетка Лукреция принимала валериановые капли».

Босая, она прошла в комнату отца и порылась в аптечке — капель не было. Взгляд ее упал на телефон. Нонна набрала номер и с замиранием сердца долго слушала гудки низкого тона, пока женский голос не ответил:

— Квартира штурмана Сажина!

— Попросите, пожалуйста, из офицерского общежития старшего лейтенанта Астахова, — стараясь унять дрожь в голосе, произнесла Нонна.

— Старший лейтенант Астахов просил его к телефону не вызывать, — ответила женщина и положила трубку.

— Ах, так? Ах, та-ак! — угрожающе произнесла Нонна и швырнула трубку на рычаг.

Страха как не бывало. Задыхаясь от гнева, она пошла к себе в комнату, схватила письмо неизвестного «друга» и, не забыв надеть комнатные туфли, вернулась в комнату отца, достала конверт, бумагу и, старательно переписав письмо, от себя приписала: «Ты узнаешь, на что способна оскорбленная женщина!»

В тот же день вечером Астахов получил письмо. Его содержание не вызвало даже чувства гнева: ничего другого от Нонны он не ждал. Усталость и одиночество охватили его. Взяв письмо Нонны, он отправился в особый отдел, но когда, казалось, уже был готов перешагнуть порог, передумал и в нерешительности остановился.

«Что он скажет подполковнику Жилину? Рассказать все — его не станут слушать, а без предистории его поступок — преступление, которому нет оправдания». Астахову стало жалко своей так глупо испорченной жизни.

Большое белое облако, словно взбитую перину, вспорол самолет и, сделав полупетлю, с гулким звоном ушел в голубую высь. Запрокинув голову, Астахов смотрел вслед самолету, пока глаза не подернулись слезой. К нему только сейчас пришло сознание того, что он больше никогда не узнает этого пьянящего азарта взлета, этой скорости, рождающей громы, этой звездной высоты.

«Еще три дня, только три дня, чтобы проститься с моим самолетом…» — думал Астахов и, выпрашивая у своей совести эту последнюю уступку, он шел в сторону от особого отдела к лесу по узкой тропе.

Жилин не знал, что простое, и неожиданное решение сложной задачи, всего несколько минут назад само приходило к порогу его отдела.

На столе Жилина лежало личное дело Евсюкова — последнее еще не просмотренное дело, — но и оно не вызвало интереса: не мог же Евсюков передать майору Комову записку, написанную им самим!

Жилин открыл папку, нашел автобиографию Евсюкова. Первый же взгляд на почерк заставил его насторожиться.

В автобиографии было написано: «…ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ 10 ИЮЛЯ ДВАДЦАТЬ ПЯТОГО ГОДА…» Текст анонимной записки гласил: «В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ОТ ДРУГА». Подложив записку под тождественный текст автобиографии, Жилин удивился неожиданному сходству, а рассмотрев почерки через лупу, убедился в том, что записка была написана рукой Евсюкова. Сходство было так разительно, что Жилин некоторое время не мог прийти в себя.

«Если лейтенант Евсюков сам написал эту записку, — думал подполковник, — то как он мог рассчитывать на то, что почерк его не будет проверен? Такой просчет выходит за пределы вероятного!»

Жилин встал, плотно закрыл окно, задернул портьеру и, взяв блокнот, с карандашом в руке попытался разобраться в той путанице, которая создалась в связи с этим новым открытием:

«1. Евсюков подслушал беседу Родина с майором Комовым, — писал подполковник.

2. Пользуясь бесспорным алиби (он находился на гауптвахте), Евсюков отлучился в город и убил Родина.

3. Страхуя себя на тот случай, если его отлучка станет известной, перед выездом в город и после возвращения Евсюков заходит в санчасть к Ярцевой. При наличии мотоцикла все это он мог успеть сделать.

4. Чтобы отвести от себя подозрение в том, что он именно тот человек, о котором говорил Родин майору, Евсюков пускает в оборот легенду о подаренных ему сигаретах «Астра» и анонимной записке. Записку он пишет сам…»

— Нет, черт возьми. Это какая-то чепуха! — сказал вслух подполковник и закурил папиросу.

«Во время ареста на гауптвахте Евсюков был одет по форме, а рабочий Мякишев уверяет, что человек, подстрекавший его расправиться с Родиным, был одет в серый костюм», — вспомнил Жилин.

Докурив папиросу, Жилин потушил ее и долго скручивал окурок в тугой комок. Неоднократные попытки логически осмыслить этот новый факт не привели ни к чему. Подполковник вызвал посыльного и направил его в роту связи.

Через несколько минут в кабинет вошел рядовой и доложил:

— Товарищ подполковник, рядовой роты связи Имашев прибыл по вашему приказанию!

Это был смуглый, широкоскулый парень с темными лукавыми глазами. Говорил он с сильным узбекским акцентом.

— Рядовой Имашев, вы дали показание, что, придя в санчасть для очередной инъекции пенициллина, застали в процедурной техник-лейтенанта Евсюкова. Так?

— Так, товарищ подполковник.

— Садитесь, Имашев, — подполковник указал ему на кресло возле стола. — Вспомните и подробно расскажите все, что вы увидели в санчасти.

В связи с болезнью Имашев все еще был освобожден от несения службы, он скучал в казарме, и вызов к подполковнику Жилину оказался для него неожиданным развлечением. Уловив, что от него требуется, он улыбнулся и сказал:

— У меня рука совсем пропал, вот такой большой стал. Доктор написал: каждый два часа иголку колоть. Я восемь часов ходил колол — сестра один был, я десять часов ходил колол, смотрю — лейтенант Евсюков сидит. Я лейтенант приветствовал, иголка колол, потом уходил.

— Техник-лейтенант Евсюков был одет по форме? — спросил подполковник.

— Точно, по форме, товарищ подполковник.

— Рядовой Имашев, вы видели в процедурной лейтенанта Евсюкова точно в десять часов или вы могли во времени ошибиться?

— Точно, товарищ подполковник, десять часов. Очень больно рука был, совсем не спал, казарма ходил, руку так держал. — Прижав рукой больную ладонь к груди, Имашев показал, как он, точно ребенка, укачивал больную руку. — На часы сам смотрел, дневальный говорил.

Беседа с Имашевым не принесла ничего нового. Обстоятельства дела подсказывали единственно правильное решение: вызвать Евсюкова и, приперев его рядом неоспоримых фактов, заставить во всем сознаться. Но для этого нужно было заключение экспертизы.

Жилин изъял из дела Евсюкова написанную им автобиографию и, приложив к ней анонимную записку, оформил запрос, запечатал пакет и отправил в округ на экспертизу.

XIX ТРЕТЬЯ ПУЛЯ

Рано утром на Петрозаводском аэродроме Данченко встретил судебно-медицинский эксперт Чесноков. Это был маленький, полный, очень подвижный человек неопределенного возраста. Польщенный неожиданным вниманием к своему докладу, Чесноков, забегая то с одной стороны, то с другой, без умолку говорил, и пока они сели в машину, успел рассказать многое.

Данченко отказался от предложенного Чесноковым завтрака и настоял на том, чтобы, несмотря на ранний час, они прямо с аэродрома направились в институт.

Акты экспертизы, обстоятельный протокол первичного осмотра и материалы следствия, полученные Данченко в областной прокуратуре, позволили установить все обстоятельства дела:

Девятого января этого года П. Д. Макасов, служащий Кировской железной дороги, проживающий в станционном поселке Малые Реболы, направился на рыбную ловлю. Прорубь, пробитую во льду, затянуло ледком. Макасов обрубил топором края проруби и решил осколки льда выбросить на поверхность. Когда рыболов приподнял пешней край льда, он увидел обезображенное, распухшее лицо утопленника…

Труп неизвестного извлекли из проруби. Это был человек лет тридцати. При первичном осмотре обнаружили пулевое ранение в правое предплечье и несколько ножевых ранений в область лица. На трупе одежды не было. Неопознанный в поселке Малые Реболы, труп неизвестного был отправлен в Петрозаводск на вскрытие.

По заключению экспертизы, пулевое ранение в правое предплечье и повреждение кожи и мышц лица не были смертельны, смерть наступила от паралича сердца. Последующий анализ показал, что пуля была отравлена строфантусом. После косметической операции лица голова трупа была сфотографирована и снимки разосланы по всем отделениям линейной милиции для опознания.

Труп неизвестного опознан не был.

На ладони Данченко лежала извлеченная из тела убитого пуля калибра 7,65; надпиленная, она развернулась на четыре лепестка. Положив пулю на лист чистой бумаги, Данченко достал из портфеля маленькую коробочку и, вынув из нее еще две пули, положил их рядом с первой.

Конечно, последующая экспертиза подтвердит полную идентичность, но это было видно и через простую лупу: пули были одного калибра, одинаково запилены, на их оболочках ясно выделялись одинаковые следы ствольной нарезки и, наконец, главное — все три пули были отравлены.

Вывод напрашивался сам собой: убийство неизвестного на станции Малые Реболы, покушение в лесу на Данченко и убийство Михаила Родина было осуществлено одним и тем же лицом.

Наличие в портфеле капитана еще двух точно таких же пуль произвело на Чеснокова сильное впечатление. Он воспользовался лупой Данченко, осмотрел все три пули и… утратил свою словоохотливость. Данченко пришлось дважды задавать вопрос, пока Чесноков сообразил, о чем его спрашивают.

— Вы пишете, что день смерти неизвестного установить не представляется возможным, но хоть приблизительно вы могли бы сказать?

— Видите ли, длительное пребывание трупа в озере и низкая температура воды — условия, при которых ни один эксперт не сможет ответить на этот вопрос. Можно предположить, предупреждаю, очень ориентировочно, что труп пробыл в воде не более месяца…

Чесноков был заинтригован, ему хотелось не отвечать на вопросы Данченко, а задавать их самому.

— Сколько езды от Петрозаводска до станции Малые Реболы? — снова спросил Данченко.

— Скорый поезд идет около пяти часов, но если бы вы могли получить линейную автодрезину, можно было бы добраться за три часа, — ответил Чесноков и, глядя на Данченко умоляющими глазами, добавил: — На месте я мог бы быть вам полезен…

— Хорошо, будьте через час у дежурного по вокзалу, — уступил капитан и, собрав все материалы в портфель, поехал в управление.

Через полтора часа автодрезина уносила их на север. Решив использовать это время для отдыха, укачиваемый шумом мотора и мерным перестуком колес, Данченко уснул.

Проснулся он уже на станции Малые Реболы. Здесь же у водоразборной колонки освежил лицо и вместе с Чесноковым направился на поиски Прокопия Дементьевича Макасова.

Станция — маленькое приземистое здание с острым шпилем над входом, несколько пакгаузов, два — три пристанционных сооружения, водонапорная башня и десяток домиков, затерявшихся среди старых могучих сосен, — вот и все, что представляли собой Малые Реболы.

Прибытие автодрезины здесь было событием. К ним навстречу спешила дежурная по станции, полная, высокая женщина в фуражке с красным верхом, надетой поверх ситцевого платка. Узнав, что приезжим нужен Прокопий Макасов, она облегченно вздохнула и, указав запачканным фиолетовыми чернилами пальцем на строение за вокзалом, сказала:

— Рыбак, стало быть! Вон в третьем пакгаузе! — Затем неожиданно резко крикнула высунувшемуся в окно старенького маневрового паровоза машинисту: — Давай порожняк с третьего на пятый под щебенку! — и пошла к станции.

Внутри пакгауза, в маленькой конторке, возле весов, они нашли Макасова, высокого, худого мужчину с бородой и усами, порыжевшими от курения.

Выслушав Данченко, он подробно пересказал все то, что уже было известно из материалов следствия, затем запер пакгауз и повел их к озеру по узкой, едва заметной тропинке, вьющейся между сосен и больших каменных валунов.

Озеро оказалось глубоким вытянувшимся эллипсом, метров в триста длиной и в сто шириной.

— Скажите, — спросил капитан, — кроме вас, здесь, в поселке, еще кто-нибудь рыбачит?

— Летом ребятишки балуют, а зимой на подледный лов любителей нет, один я рыбачу.

— Зимой вы всегда рыбачите в одном месте?

— Всегда. Потому я здесь рыбу мотылем прикармливаю, а иной раз овсом пареным. Да и лед на озере толстый, другой раз с аршин бывает. В новых местах лунки долбить накладно.

— Стало быть, на всем озере одна ваша прорубь? — допытывался Данченко.

— Одна. За водой сюда ходить далеко. Да у нас в поселке водоразборные колонки есть.

— А скажите, товарищ Макасов, вы рыбачите зимой часто?

— Работа не позволяет, больше по выходным.

— Не помните, когда вы здесь утопленника обнаружили?

— Как не помнить, девятого января, аккурат в воскресенье, — ответил Макасов, ловко сворачивая пожелтевшими пальцами большую цыгарку самосада.

— А перед этим вы когда рыбачили, второго? — спросил Данченко.

— Когда, говорите, я перед тем рыбачил? Двадцать шестого декабря в аккурат первый раз пешней потрудился…

— Значит, первый раз вы прорубили прорубь двадцать шестого декабря?

— Выходит, так, — согласился Макасов, попыхивая цыгаркой.

Не понимая, чего добивается Данченко, Чесноков слушал их диалог со все возрастающим раздражением.

— А с двадцать шестого декабря по девятое января вы не рыбачили и на озере не были, так?

— Выходит, так.

— А как скоро прорубь опять замерзает?

— У нас морозы крепкие. Пяток дней пройдет, глядишь, лед с пол-аршина, топор не берет, опять пешней долбить приходится…

— Помнится мне, товарищ Макасов, девятого января лед был тонкий, и вы обрубили его легко топором.

— Выходит, мороз был не такой лютый…

— А если лед незадолго до вас обрубили? — перебил его Данченко.

— Кто же это мог? Не поверю!

— Скажите, товарищ Макасов, вас, кажется, Прокопием Дементьевичем звать?

— Прокопий Дементьевич.

— Скажите, Прокопий Дементьевич, здесь, на станции Малые Реболы, какие пассажирские поезда останавливаются?

— У нас никакие поезда не останавливаются.

— Это как же не останавливаются? — удивился Данченко.

— Здесь, когда карьер сделали, балласт добывать стали, — станцию построили. А пассажирскому поезду на нашей станции делать нечего. Он мимо проходит. Редкий машинист гудком поприветствует, а другой и так мимо проедет.

— А я уверен, что между третьим и девятым числами здесь останавливался пассажирский поезд… Пойдемте к дежурному по станции, — неожиданно закончил Данченко и двинулся к видневшемуся впереди шпилю станции.

— Одну минутку! — нагнал его Чесноков и, отведя в сторону, многозначительно сказал: — Я наблюдал за Макасовым, он давал очень путаные, сбивчивые показания…

— Я не допрашивал Макасова, и, кроме того, вы, доктор, обещали мне быть полезным, — на ходу бросил капитан и ускорил шаг.

Жалея о том, что ввязался в эту неинтересную для него поездку, все больше и больше отставая, Чесноков засеменил за железнодорожником, идущим большим, энергичным шагом.

Дежурная по станции, держа в одной руке фуражку и обмахиваясь ею, как веером, в другой руке сжимая наушник селектора, обменивалась «любезностями» с дежурным по соседней станции.

— Мне хотелось бы посмотреть книгу прибытия и отправления поездов. Вот мое удостоверение, — не выдержав, сказал Данченко и положил на стол свой документ.

Дежурная, не торопясь, взяла со стола удостоверение, посмотрела, перечитала еще раз, сравнила фотокарточку с оригиналом, надела фуражку и, козырнув, сказала:

— Товарищ капитан, журнал прибытия и отправления поездов сейчас будет доставлен! — и вышла из комнаты, столкнувшись в дверях с входящим Чесноковым.

— Доктор, садитесь, — предложил ему Данченко. Они были одни. — Насколько я понимаю, доктор, вы выдвигаете версию убийства неизвестного с целью ограбления весовщиком Макасовым?

— Создание версии не моя специальность. Я медицинский эксперт! — резко бросил Чесноков, затем вынул из кармана газету, расстелил ее на стуле — он был в светлых брюках — и сел.

— Не сердитесь, доктор, я пошутил, — примирительно сказал Данченко.

Вошла дежурная и положила на стол большую книгу прибытия и отправления поездов.

На первой же странице Данченко нашел заинтересовавшую его запись:

«3-го ЯНВАРЯ ПОНЕДЕЛЬНИК В 10.37 ПРИБЫЛ СКОРЫЙ № 17/15 МУРМАНСК — МОСКВА. МЕДВЕЖЬЯ ГОРА НЕ ПРИНИМАЕТ ПО ПРИЧИНЕ СНЕЖНЫХ ЗАНОСОВ НА ПЕРЕГОНЕ ЛУМБУШОЗЕРО — ВАНЗЕЗЕРО. ПОЕЗД № 17/15 ОТПРАВЛЕН ПОСЛЕ РАСЧИСТКИ ПУТИ В 14.44. ДЕЖУРНЫЙ ПО СТАНЦИИ ВЕРГУН».

Оказывается, четыре часа семь минут здесь, на станции Малые Реболы, простоял скорый пассажирский поезд Мурманск — Москва!

— Когда проходит ближайший поезд на Мурманск? — спросил Данченко.

— Пятьдесят третий Ленинград — Мурманск проходит Малые Реболы в девятнадцать часов восемь минут, — ответила дежурная.

— Мы до Масельской проскочить успеем?

— Успеть можно, но у меня указание отправить вас на Петрозаводск, — возразила дежурная.

— Соедините меня с диспетчером! — распорядился Данченко.

Как и следовало ожидать, Данченко получил разрешение проследовать на автодрезине до Масельской. Времени оставалось мало, — их мог нагнать ленинградский поезд, — поэтому уже через несколько минут, пропустив идущий из Масельской сквозным маршрутом длинный грузовой состав, они выехали на север.

Когда Малые Реболы остались позади, Данченко подсел к нахохлившемуся Чеснокову и примирительно сказал:

— Александр Васильевич, вы не должны на меня обижаться. Я — не Холмс, вы — не доктор Ватсон, у меня нет времени на длительные рассуждения, чтобы блеснуть дедуктивным мышлением, а вам сделать записи для потомства. Не моя вина, что поездка в Малые Реболы не удовлетворила вас, но вы даже не представляете себе, какое огромное влияние оказал ваш доклад на весь ход дела. Мы с вами сейчас в Масельской расстанемся. Я пересяду на поезд, идущий на север, вы вернетесь на автодрезине в Петрозаводск… Скажите, — неожиданно спросил он, — вы следили за работами кандидата медицинских наук Клубицкого в области отождествления личности при помощи фотоналожения?

— Это Московский институт судебной медицины? — заинтересовался Чесноков.

— Совершенно верно. Представьте себе: получив юридическое образование, человек много лет работает в области криминалистики, пользуется общим признанием, авторитетом и вот на четвертом десятке жизни решает, что криминалист без знания судебной медицины — солдат, вооруженный одним холодным оружием. Клубицкий кончает медицинский институт и вскоре защищает кандидатскую диссертацию. По дороге времени он энергично движется вперед, задевает локтями идущих. Очень беспокойный человек! Мне такие люди по душе. Александр Васильевич, хотите осуществить одну интересную работу?

— Это связано с деятельностью Клубицкого? — оживился Чесноков.

— Как только вы вернетесь в Петрозаводск, немедленно дайте указание эксгумировать труп, извлеченный из озера на станции Малые Реболы, препарируйте череп и выезжайте в Москву в институт судебной медицины. Официальный вызов вам будет сделан сегодня же.

— Но для работ по отождествлению не хватает главного — фотоснимка…

— Я думаю, что не пройдет и двух дней, как фотоснимок будет у нас в руках, — в раздумье сказал Данченко.

Автодрезина подходила к большой станции Масельская.

За краткое время, оставшееся до прибытия ленинградского поезда, Данченко успел связаться по телефону с подполковником Жилиным, затем после прибытия поезда дружески простился с Чесноковым, дрезина которого ушла на юг, и, получив место в свободном купе, лег, положив под голову портфель. Ему не спалось, состояние нервного напряжения не оставляло его. Данченко поднялся, сел за столик, вынул несколько листов чистой бумаги и, по совету подполковника, стал записывать все, что было связано с его работой по этому делу.

Приоткрыв дверь купе, проводник предложил чай с лимоном. Данченко вспомнил, что в этот день еще ничего не ел, и хоть «дорожные» сухари отличались от обыкновенных высокой прочностью, он с удовольствием, размачивая их в чае, съел целую пачку.

«…Визит Левыкина к майору Комову не понравился подполковнику. Это было пятнадцатого июля, — писал Данченко. — Что же касается того, что Чингис бросился на техника и укусил его, лишь подтверждает неприязнь пса к Левыкину. Весь день случай с Чингисом мне не давал покоя. Вечером в тот же день, увидев Чингиса лежащим около столовой, я решил по совету подполковника осуществить следственный эксперимент и дважды перешагнул через собаку…»

— Собака! Вот где зарыта собака! — ударив кулаком по столу, воскликнул Данченко.

XX ПИСЬМО

«Быть может, я не должен был писать, а следовало просто пойти к подполковнику Жилину и откровенно все рассказать, но мне кажется, что я не смог бы быть искренним до конца. Есть в сердце человека уголки, куда он и сам заглядывает не часто. Вывернуть эти уголки, как выворачивают карманы, чтобы вычистить из них сор, не так-то просто.

Можно было бы не писать этого письма, оно не поможет мне избежать наказания, но… Мне самому нужны эти строки, этот разговор с самым строгим судьей человека — совестью.

Думаю, что письмо это нужно еще и потому, что судьба моя — не личное мое дело (теперь я это понял). И потому, что некоторые люди, как мне кажется, пытались использовать мои ошибки в каких-то своих, корыстных интересах».

Астахов положил ручку, встал и открыл окно. Был тихий послеобеденный час. В небе застыли высокие кучевые облака. Непривычно медленно по воздушному коридору шел пассажирский самолет. Низкий ровный гул его моторов отозвался в стекле окна; вибрируя, оно ответило высоким звенящим звуком и замолкло. Всегда в это время, закрыв библиотеку на обеденный перерыв, Лена шла в военторговскую столовую. Прошло много времени, но на знакомой тропинке не было никого. Вдруг показалась женщина в красном платье. Она скрылась за углом соседнего дома, затем уже совсем близко вышла на противоположную сторону площади… Это была телефонистка Сашенька, как ее все почему-то звали. Астахов отошел от окна и сел за стол.

«Шестнадцатого числа, поздно вечером, — писал он, — на лестничной клетке первого этажа дома № 17 по Октябрьской улице я убил человека.

Для того, чтобы Вы поняли, почему это произошло, я должен рассказать о себе. Если бы жизнь моя сложилась иначе, я не совершил бы этого преступления.

Когда началась война, мне шел одиннадцатый год. Отец ушел на фронт в сорок втором. Он заходил прощаться домой — от него пахло кожей и шинельным сукном, он был задумчиво-молчаливым и удивительно ласковым. Таким он мне и запомнился навсегда.

Наш город далеко, в Зауралье, но и мы чувствовали дыхание войны. В эти годы родилась моя мечта о подвиге. В юношеском представлении подвиг рисовался мне ярким, торжественным и праздничным.

Однажды была школьная экскурсия на завод. Нас повели в цех, где токарь Митичкин, работая на пяти станках, выполнял десять норм выработки. Директор нашей школы сказал: «Это подвиг! Когда-нибудь этому человеку, так же как Александру Матросову, поставят бронзовый памятник!» Я посмотрел на Митичкина, на какие-то колечки, которые он вытачивал для артиллерийских снарядов, и мне стало смешно. Это подвиг?! Я понимал подвиг как порыв, как бросок в будущее. Мне казалось, что подвиг требует творческого вдохновения, мгновенного и яркого, как вспышка молнии. А здесь хронометр, скучный расчет движений по секундам, небритый человек, с красными, воспаленными от усталости глазами… Нет, думалось мне, не такой подвиг совершу я.

Подвиг стал стимулом, целью моей жизни. Все, что лежало по другую сторону моей мечты, казалось мне серым, недостойным внимания. Однообразные будни курсантской учебы порождали у меня скуку. Я хотел жить весело, празднично…»

В дверь постучали. Астахов перевернул исписанный лист бумаги и открыл дверь. На пороге стоял разносчик полковой почты:

— Товарищ старший лейтенант, письмо командиру звена старшему лейтенанту Бушуеву, — сказал он, протягивая газеты и зеленый конверт.

— Оставьте, я передам, — ответил Астахов и, взяв почту, закрыл дверь. Он хотел, как всегда, положить письмо на подушку Бушуева, но неровный почерк на конверте показался ему знакомым. Это была рука его матери.

Первым его желанием было разорвать конверт и прочесть письмо. Еще неделю тому назад он так бы и сделал. Но сейчас, сдержав себя, Астахов положил письмо на подушку.

Зеленый конверт выбил его из колеи. Он не мог писать и долгое время ходил по комнате. Вспомнились детство и юность, натруженные, огрубевшие руки матери. Эти руки всегда были ласковыми и внимательными к нему. Он попытался вспомнить лицо матери, но, словно в расстроенных линзах бинокля, образ матери расплывался в туманной дымке.

Астахов выдвинул из-под кровати чемодан, нашел в старенькой полевой сумке фотографию матери и прочел слова, написанные ее рукой: «Гена, не забывай маму!»

— Забыл! — вслух подумал Астахов, и горький слезный ком встал в горле. — Забыл тебя, мама! — еще раз повторил он и, поставив фотографию на стол, взял в руки перо:

«Чем больше я ошибался, тем больше я переставал замечать свои ошибки. Я думал: «Вот окончена школа, я офицер, летчик, судьба моя в моих руках; без скучной, надоевшей мне опеки, я — крылатый, сильный, на пороге подвига». Но подвига не было, а был скучный напряженный труд, инструкции, приказы, воинская дисциплина, размеренная жизнь, учеба.

Я встретил девушку и полюбил ее, но и любовь моя была эгоистична. Я требовал слепого подчинения, мне нужна была «душечка», живущая моими интересами, моей жизнью. Мне было некогда. Все то, что не имело прямого отношения к моей цели, должно было стать моим трамплином для прыжка в будущее.

Мне казалось, что позднее я нашел такую женщину. Она гордилась мной и всецело подчинялась моим желаниям. Я не рассмотрел, слепой в своем эгоистическом стремлении, ни ее мелкого мещанского существа, ни пошлости ее, ни цинизма, Быть может, в такой оценке мной руководит чувство обиды. Пусть так. Я не хочу скрывать этого. Меня радует, что все позади и я спокойно могу оглянуться назад и вспомнить все, как выздоровевший человек вспоминает историю своей болезни.

Мне не в чем упрекнуть моих товарищей и моих командиров. Они своевременно указывали на мои ошибки. Но заблуждение было так велико, что критика ожесточала меня и толкала в объятья завистливого и так же, как я, «обиженного» Евсюкова.

Что это за человек? Посредственный техник, пошляк и пьяница. Он стал моим другом, ссудил меня крупной суммой денег. Где он взял эти деньги? Какими корыстными интересами руководствовался? Слепой от ярости, вызванной честной и справедливой критикой, я не задавал себе этих вопросов. Мне Евсюков казался…» Астахов положил ручку и прислушался. Сперва едва слышно, затем со все возрастающей силой выла штабная сирена. Это был сигнал тревоги.

Надев летную форму, Астахов затянул поясной ремень с кобурой, перекинул через правое плечо лямку противогаза, взял планшет, шлемофон, перчатки, маленький чемодан со сменой белья и направился к двери. Потом вернулся к столу, собрал исписанные им листы бумаги, свернул их и, положив в левый карман кожаной тужурки вместе с ручкой, вышел из комнаты.

Надрывно, словно из последних сил, выла сирена. Астахов знал, что это учебная тревога, и все же, волнуясь, все увеличивая шаг, спешил к штабу.

Облачность стала плотнее и ниже. Подул резкий северо-восточный ветер. Перекатываясь волнами, шумели высокие потемневшие травы.

Захватив в штабе парашют, Астахов нагнал Зернова и успел к отходящему автобусу. На стоянке, передав свой парашют механику, он сдал карточку-заменитель адъютанту эскадрильи, получил взамен пистолет с комплектом боеприпасов, проверил его, зарядил и положил в кобуру. Тяжесть кобуры с правой стороны порождала знакомое чувство ответственности.

Астахов направился к своему самолету, около которого уже хлопотливо сновали Левыкин и механик. Он поднялся по стремянке в кабину, сел, опробовал рули управления, осмотрел приборы, проверил сигнализацию и взглянул на часы: со времени начала тревоги прошло тридцать минут. Астахов спустился на землю и, увидев идущего к нему Зернова, остановился.

— Товарищ старший лейтенант, самолет номер шестьсот двадцать четыре осмотрел и принял. Готов к выполнению задания!

Выслушав рапорт лейтенанта, Астахов направился к командиру эскадрильи и доложил:

— Товарищ майор, первое звено готово по тревоге к действию!

Ответив на приветствие, майор Толчин сказал:

— Уточните метеорологическую обстановку и будьте готовы к вылету на перехват в составе пары.

— Понял вас! — ответил Астахов и направился к дежурному метеорологу.

По команде «Готовность № 1» Астахов уже был в самолете, привязался и подключил радио.

Прошло еще несколько минут томительного ожидания.

— Двадцать седьмому запуск! — услышал Астахов и, надев кислородную маску, дал команду.

Левыкин, поднявшись по стремянке, помог надвинуть фонарь. Астахов, прибавив обороты, опробовал двигатель и, передав команду ведомому, стал выруливать на старт.

— Я — двадцать семь, компас согласовал, обогрев включил. Разрешите взлет? — запросил он и, получив разрешение, увеличил обороты, Послушно подчиняясь ему, вздрагивая на металлической полосе, самолет рванулся вперед. Чуть правее и сзади, точно придерживаясь интервала, бежал самолет Зернова.

Уже набирая высоту, Астахов запросил:

— «Кама»! Я — двадцать семь, как слышите? Дайте задачу!

— Слышу хорошо! — услышал он спокойный басок подполковника Ожогина. — Пробивайте облачность. Курс сто десять. Высота девять тысяч. После набора высоты скорость максимальная.

— Понял вас, — ответил Астахов и, передав команду ведомому, потянул ручку на себя.

Самолет шел курсом с набором высоты. В первую минуту Астахов еще различал справа от себя машину Зернова, но вскоре их окутала легкая мгла, а затем плотная масса облаков. Стало почти темно. Самолет набирал высоту. Прошло несколько минут, и неожиданно яркое, слепящее солнце ударило прямо в глаза. Под ним была сплошная белая масса облаков, над ним — беспредельная голубизна неба. Высотомер показывал восемь тысяч метров. Пробив облачность, значительно правее показался самолет ведомого.

— Двадцать седьмой, что выполняете? — услышал Астахов голос Ожогина и сообщил свои действия.

— Двадцать седьмой! Разворот на сто восемьдесят градусов! — вновь услышал Астахов и, передав команду Зернову, начал эволюцию, напряженно всматриваясь в горизонт.

— Двадцать седьмой! Я — «Кама», будьте внимательны, вам поиск! — предупредил подполковник Ожогин.

Астахов передал команду ведомому и с набором высоты повел самолет против солнца. Слепящие лучи затрудняли наблюдение за горизонтом, не помогали и темные очки. Вдруг он увидел «противника». Прижимаясь к верхней кромке облаков, бомбардировщик уходил на запад.

— «Кама»! Я — двадцать семь, вижу «противника» курсом двести сорок! Высота восемь тысяч! Атакую!

Пользуясь преимуществом высоты, Астахов дал от себя ручку и, пикируя, пошел на сближение с «противником». Зернов точно повторил его маневр.

Испытывая знакомое волнение, натянув привязные ремни, Астахов нагнулся вперед к прицелу, словно стремясь весом своего тела ускорить и без того предельную скорость пикирования. Здесь время измерялось секундами. «Противник» на расстоянии выстрела. Астахов прицеливается и, нажав кнопку управления фотопулеметом, «стреляет», затем резко отворачивает в сторону, чтобы не мешать атаке ведомого. Набирая высоту, он наблюдает за Зерновым.

— Хорошо! — вслух говорит он и докладывает на командный пункт о выполнении задания.

— Двадцать седьмой, идите на привод! — услышал Астахов командира полка и в голосе его почувствовал одобрение.

Когда, посадив самолеты, они подъехали к стоянке, Астахов увидел стоящих рядом замполита Комова, командира эскадрильи Толчина и капитана Юдина. Это был подходящий момент для того, чтобы передать письмо. «Правда, письмо не дописано, но подпишу и передам сейчас, откладывать дольше — малодушие!» — подумал он и решительно направился к группе офицеров.

— Товарищ майор, — волнуясь, произнес Астахов, обращаясь к Комову. — Я… я написал письмо. Правда, не успел его кончить, но все главное, что хотел сказать, я сказал…

Астахов вынул из кармана несколько сложенных листов бумаги, сплошь залитых синими чернилами… Ввиду больших перепадов давлений при выполнении им задачи насос авторучки, лежащей в кармане с письмом, выбросил чернила и залил письмо.

XXI ФАКТЫ — УПРЯМАЯ ВЕЩЬ

На перроне Мурманского вокзала капитана Данченко встречал Жилин, еще утром прилетевший самолетом.

Телеграмма из Масельской была получена Жилиным накануне вечером. Несмотря на просьбу Данченко выслать личное дело Левыкина с фельдсвязью, подполковник по телефону договорился с округом и, обеспечив необходимое наблюдение на месте, ночью сам выехал в Мурманск.

Данченко неоднократно отрицал все подозрения о причастности Левыкина к убийству. Шифрованная телеграмма из Масельской с настойчивым требованием личного дела Левыкина — Жилин это понимал, — разумеется, была вызвана новыми обстоятельствами дела, всплывшими где-то здесь, на станции Малые Реболы.

По дороге в Мурманск подполковник снова, вникая во все мелочи, изучил личное дело Левыкина, но, как и в первый раз, не обнаружил ничего подозрительного. Настораживало лишь одно обстоятельство — Левыкин раньше служил где-то здесь на Кольском полуострове.

Тщательно сдерживая себя, ничем не выказывая своего нетерпения, по дороге в гостиницу Жилин шутил и в разговоре не касался интересовавшей его темы.

Они поднялись по лестнице на второй этаж. Открыв дверь, Жилин пропустил Данченко в комнату.

— Товарищ подполковник, вы привезли личное дело техник-лейтенанта Левыкина? — как только они остались одни, спросил капитан.

— Привез, но, признаться, ничего не понимаю. Вы же категорически отвергали и, надо сказать, не бездоказательно, версию о причастности Левыкина к убийству.

— Помните, ночью я пришел к вам прямо с аэродрома и мы с вами безнадежно пытались обнаружить мою ошибку?

— Помню.

— Следственный эксперимент с Чингисом был моей ошибкой! Я дважды перешагнул через собаку, чтобы выяснить, случаен или закономерен эпизод с Левыкиным…

— Если Левыкин наблюдал за вами и понял назначение этого эксперимента, следовательно, он убил Михаила Родина.

— Такую возможность вы исключаете?

— Нет, не исключаю, — подумав, сказал Жилин. — Но давайте проверим еще раз все обстоятельства, «работающие» против этой версии. Начнем с того, что личное дело Левыкина в полном порядке, он отличный техник, рационализатор…

— Но все, что говорите вы, не противоречит версии. Хотите доказательств? Извольте! Какую характеристику подозреваемому им человеку дал Михаил Родин? «…Из наших, техников, человек чистый как стеклышко»… Так?

— Да, конечно, но… — Жилин умышленно не соглашался, противоречил, чтобы вызвать Данченко на большую доказательность, хотя сам был уверен, что они близки к истине.

— Родин был человек наблюдательный, его острое политическое зрение не оставило бы незамеченным даже маленького пятна на репутации подозреваемого им человека, — говорил Данченко. — Характеристика, приведенная вами в оправдание Левыкина, легко укладывается в определение Родина: «человек чистый как стеклышко». Дальше. Вы имеете в виду техническое предложение Левыкина. Насколько мне удалось разобраться в этом вопросе, контроль приборов не входит в круг обязательных знаний и обязанностей авиационного техника. Этим занимаются прибористы. Мог ли действительно сделать подобное предложение Левыкин, для меня лично еще не ясно. Если вы не возражаете, товарищ подполковник, надо получить в штабе описание этого прибора и переслать с нарочным в округ. Давно пора разобраться в этом вопросе с помощью специалистов. Слушаю вас дальше.

— Алиби Левыкина можно считать доказанным: в день преступления он вернулся в восемь часов вечера домой, ужинал вместе с хозяйкой и — вы знаете, в деревне принято ложиться спать с наступлением темноты — лег спать около девяти часов вечера. Ночью хозяйка вставала запаривать корм для скотины и видела Левыкина спящим.

— Шаткое алиби, товарищ подполковник, очень шаткое. Хозяйка Левыкина, устав за долгий рабочий день (она работает в овощеводческой бригаде), крепко уснула. Левыкин встал, оделся, тихо вышел из дома и уехал в город. Когда хозяйка вставала, он уже вернулся и спал сном праведника.

— Постойте, Максим Фадеевич. Так мы можем дойти до взаимных подозрений! Левыкин воевал, награжден орденом и медалями, в полку, где он прежде служил, зарекомендовал себя как честный, дисциплинированный офицер. Не может быть, чтобы настоящий советский человек, а Левыкин мне представляется именно таким, оказался предателем! Где корни его преступления? Где социальные причины?!

— Мне кажется, что вы сами, товарищ подполковник, ответили на свой вопрос. Вы сказали «не может быть, чтобы настоящий советский человек…» Я с вами согласен: не может быть! А если он не настоящий? Если настоящего Левыкина подменил другой, опытный преступник, враг?

— Стало быть, речь идет об «опасном сходстве», о Рюи Блазе в новом варианте? Простите, Максим Фадеевич, но это приключенческая романтика!

— Нет, я не имел в виду внешнего сходства. Фотографии в документах подлинного Левыкина могли быть заменены фотоснимками подставного лица.

— Это наиболее уязвимое место вашей версии. Вы же знаете, что аттестация на руки не выдается и папка с личным делом пересылается через каналы спецсвязи. Как же мог Левыкин заменить фотографии в личном деле?

— На этот вопрос я вам отвечу после возвращения из полка, где служил Левыкин. Наш спор шел вокруг отдельных, хорошо известных фактов. Моя же версия строится на целом ряде новых, не известных вам фактов. А факты в их взаимосвязи — не только, упрямая, но и, безусловно, доказательная вещь. — Данченко вынул из портфеля чистый лист бумаги и положил на него пулю, сказав: — Вещественное доказательство, хорошо вам известное…

— Это — пуля, извлеченная из тела Михаила Родина.

— Совершенно верно, — согласился Данченко. — Вот и вторая пуля, предназначавшаяся мне, извлеченная нами из ствола березы. Но вот факт, вам еще не известный, — на листок бумаги рядом с первой и второй легла третья, точно такая же пуля. — Прочтите это заключение, товарищ подполковник, и вам многое станет ясным, — закончил он, передав Жилину акт петрозаводской СМЭ*10, и, чтобы не мешать, отошел к окну.

Несмотря на поздний час, на улицах города было оживленно и шумно. Думая о предстоящей поездке в полк, где служил техник, Данченко волновался: а что, если построенная им версия ошибочна и факты лишь цепь случайных совпадений? Сидя на подоконнике, Данченко наблюдал за Жилиным и терпеливо ждал, когда он закончит чтение.

Наконец Жилин закрыл «дело» и, совсем по-павловски положив на стол сжатые в кулаки кисти рук, спросил:

— Вам удалось расширить рамки следственного протокола?

— Конечно. Эти три пули, — сказал Данченко, — одного калибра. Они одинаково надпилены и отравлены соком семян строфантуса — ядом, чрезвычайно редко встречающимся в наше время. Этот факт свидетельствует о том, что все три выстрела сделаны из одного пистолета. Два выстрела сделаны в спину. Это сходство в методе убийства также дает возможность предполагать, что убийство техника Родина и неизвестного на станции Малые Реболы осуществлены одним лицом. Теперь сопоставьте следующие факты: убийство произошло между двадцать шестым декабря прошлого года и девятым января этого года; убитый не был местным жителем, так как после реставрации лица трупа, кстати отлично выполненной, убитого опознать не удалось. Можно предположить, что убитый является случайным человеком в поселке, скажем, пассажиром поезда. Но пассажирские поезда на станции Малые Реболы не останавливаются. Важный факт: вследствие заносов на перегоне Лумбушозеро — Ванзезеро третьего января на станции Малые Реболы был задержан на четыре часа семь минут скорый поезд Мурманск — Москва. Можно предположить, что неизвестный, следовавший этим поездом, и был убит на станции Малые Реболы. Для того чтобы исключить возможность опознания трупа — обратите внимание, для убийцы это было важно, — он снял даже белье с убитого и пытался до неузнаваемости изуродовать его лицо. Теперь сопоставьте факты: техник-лейтенант Левыкин прибыл в полк пятнадцатого января, а выбыл из части, где он служил, двадцать девятого декабря, и вы можете предположить, что, встретив Новый год в Мурманске, Левыкин второго января выехал по назначению скорым поездом № 15/17 и был убит на станции Малые Реболы.

— На основании каких фактов вы делаете вывод, что убийство произошло между двадцать шестым декабря и девятым января? — спросил Жилин.

— По заключению медицинского эксперта петрозаводской СМЭ Чеснокова труп пробыл в воде озера менее месяца. Кроме того, это подтверждается и тем обстоятельством, что прорубь была пробита во льду двадцать шестого декабря, а обнаружен труп девятого января.

— Ваша версия, товарищ капитан, требует доказательств и вообще вызывает много всяких недоумений. Подумайте сами: убийца не мог воспользоваться тужуркой и шинелью убитого, так как при огнестрельном ранении в область предплечья должно было быть сильное кровотечение…

— Я полагаю, что все носильные вещи, принадлежащие Левыкину, преступник утопил в озере, а новое обмундирование приобрел в Москве, — оно продается в Военторге. Железнодорожник Макасов по моей просьбе организовал поиски на дне озера. С минуты на минуту я жду от него телеграммы.

Данченко убрал в портфель вещественные доказательства, «дело» и неожиданно предложил:

— Товарищ подполковник, не составите компанию? Мне нужно на телеграф, да и хочется пройтись, посмотреть город.

Жилин охотно согласился, и они вышли на улицу. Со стороны залива дул холодный, влажный ветер.

Ожидаемой телеграммы от Макасова не было. Раздосадованный, Данченко предложил пройтись в порт, затем спохватился и сказал:

— Я выспался в поезде, а вы не отдыхали, и на рассвете вам надо вылетать самолетом…

Жилин настоял на прогулке. Они отправились в порт и только к часу ночи вернулись в гостиницу.

Проснулся Данченко в пять часов утра. Жилина уже не было. Заперев замок с внешней стороны, он ключ подсунул под дверь. На столе лежала краткая записка:

«Вылетаю в четыре утра. Визит так называемого «Л-на» к майору Комову свидетельствует о том, что он готовится к решительным действиям. Торопитесь. Дорога каждая минута.

С приветом В. Жилин».

Данченко едва успел одеться и привести себя в порядок, как под окном раздался сигнал машины. Подъехав к вокзалу, он позавтракал в буфете, и спустя четверть часа машина уносила его на юг по шоссе, идущему параллельно реке Тулома. Затем шоссе рассталось с Туломой и пошло по долине Колы. Обогнув невысокую сопку, машина свернула на проселочную дорогу. Рассекая леса низкорослой северной березы, ели и сосны, дорога вела на восток. Данченко задремал и очнулся, когда водитель, затормозив машину, сказал:

— Товарищ капитан, здесь помещается штаб части.

Не без волнения Данченко вошел в кабинет командира полка. Предупрежденный из областного управления, полковник ждал его.

Навстречу Данченко поднялся высокий, уже немолодой плотный человек. Не торопясь, он внимательно просмотрел документы и, возвращая их, сказал:

— Чем могу быть полезен?

— Техник-лейтенант Левыкин Павел Ильич служил в вашем полку? — спросил Данченко, доставая из портфеля папку личного дела.

— Левыкин служил техником в третьей эскадрилье в экипаже командира второго звена старшего лейтенанта Бурмистрова, — ответил полковник, не скрывая своей настороженности.

— У меня здесь несколько фотографий. Извините, если ошибся, я в лицо Левыкина не знаю, — сказал Данченко, протягивая полковнику фотографию. — Это он?

Полковник взял фотографию, посмотрел и тотчас вернул ее, сказав:

— Ничего похожего.

— Вы в этом уверены? — настаивал Данченко.

Почувствовав его волнение, полковник снова взял фотографию, зачем-то включил настольную лампу, хотя в комнате было и без того светло, долго рассматривал изображение «Левыкина» и с раздражением бросил:

— Да что вы, товарищ капитан! Я Левыкина не знаю, что ли? — и, позвонив, сказал вошедшему дежурному: — Пошлите посыльного в комнату политпросветработы, там стоит прошлогодняя Доска почета офицеров — отличников боевой и технической подготовки. Пусть принесет срочно сюда! И вызовите ко мне начальника особого отдела майора Бессонова и командира роты связи капитана Шишко!

Повторив приказание, дежурный вышел из кабинета.

Все больше и больше волнуясь, Данченко достал из портфеля фотографию головы неизвестного, обнаруженного в озере невдалеке от станции Малые Реболы.

— Скажите… — начал было он, но, постучав, вошел невысокого роста, удивительно молодой для своего звания капитан:

— Товарищ полковник, командир роты связи капитан Шишко по вашему приказанию прибыл!

— Знакомьтесь, — представил вошедшего полковник. — Федор Шишко, офицеры зовут его не Федор, а «Федик» за страсть к фотографии. Вот, товарищ капитан уверяет меня, что на этой фотографии изображен техник Левыкин, — сказал полковник, показывая снимок.

Капитан Шишко посмотрел на фотографию, улыбнулся и сказал:

— Что вы, товарищ капитан, у меня портретов Павла Левыкина больше десятка. Хотите, принесу? Они здесь, в лаборатории, — и, получив разрешение полковника, Шишко вышел.

— Этот человек вам не знаком? — спросил Данченко, протягивая командиру полка фотографию головы трупа.

Скептически улыбаясь, полковник взял фотографию и поднес ее близко к лампе. Улыбка сбежала с его лица, он внимательно посмотрел на Данченко, затем вновь на фотографию и. спросил:

— Что с ним?

— С кем?

— С Левыкиным?

— А вы не ошибаетесь, здесь действительно изображен Левыкин?

— Нет, я не ошибаюсь. Это Левыкин…

Постучав, вошел капитан Шишко и положил перед Данченко стопку фотографий. Быстро перевернув лицом вниз лежащий на столе снимок головы трупа, он взял принесенные капитаном фотографии и стал внимательно их рассматривать. Сомнений быть не могло — на станции Малые Реболы был убит техник-лейтенант Левыкин.

— Я могу взять с собой все эти фотографии? — спросил Данченко.

— Если это нужно, пожалуйста. У меня остались негативы, и я могу сделать другие отпечатки.

Наступила неловкая пауза. Чувствуя, что он здесь лишний, Шишко обратился к полковнику:

— Разрешите идти?

— Идите, товарищ капитан, — отпустил его полковник.

Шишко вышел. Но почти в ту же минуту, постучав, вошел майор Бессонов, человек лет сорока, со следами сильных ожогов на лице. Полковник представил их друг другу; майор сел напротив и, скользнув взглядом по фотографиям в руке Данченко, сказал:

— Слушаю вас, товарищ капитан.

— Меня интересует, товарищ майор, не было ли в вашем отделе каких-нибудь происшествий при упаковке и отправке почты между четвертым и двенадцатым числом января месяца этого года? — спросил Данченко.

Майор покраснел, шрамы от ожогов на его лице стали еще бледнее. Вынув пачку «Беломора», он достал папиросу, не спеша размял ее и, не найдя в карманах спичек, положил в пепельницу.

— Происшествие было, — сказал он и повторил: — К сожалению, было. В субботу восьмого января экспедитор спецсвязи старшина сверхсрочной службы Храмцов вез почту на железнодорожную станцию. В Тайбольском лесу экспедитора и сидящего за рулем солдата с такой силой сбросило с мотоцикла, что они потеряли сознание. Когда Храмцов и водитель пришли в себя, вечерело. Ручные часы Храмцова были похищены, и определить точно, сколько они пробыли без сознания, Храмцов не мог. При свете фары он проверил почту: прошивка пакетов и сургучные печати были целы. Мотоцикл также не пострадал. Храмцов принял решение доставить почту на вокзал в отделение спецсвязи. Сотрудники спецсвязи, как вы знаете, при приемке тщательно проверяют все пакеты, однако почта была принята без замечаний. Кроме часов, у Храмцова похитили двести рублей денег, авторучку и меховые кожаные перчатки. Впоследствии я выезжал на место и проверил показания Храмцова и водителя. На стволах деревьев по обе стороны дороги я обнаружил следы от веревки и отпечатки на снегу ног, обутых в галоши. На расстоянии пятнадцати метров в кустах я нашел две маски, еще сильно пахнувшие хлороформом. В связи со случившимся я запросил всех адресатов, но претензий не было. Акт о нападении на экспедитора спецсвязи был составлен мною и представителем линейной милиции. Копия имеется у меня в отделе.

— Личное дело техник-лейтенанта Левыкина было отправлено с этой почтой? — спросил Данченко.

— Да, с этой.

— Вам не удалось определить, сколько времени старшина Храмцов был без сознания?

— Около двух часов…

— Посмотрите, что за эти два часа успел сделать «грабитель» с делом Левыкина, — сказал Данченко, подвигая к Бессонову папку.

Увидев на анкете Левыкина фотографию, Бессонов вскинул глаза на Данченко, затем вытащил из вклеенного конверта еще две фотографии, сверил их с первой и, увидев на обороте гербовые печати, растерянно произнес:

— Этого не может быть!..

Полковник взял со стола снимок головы трупа и, положив перед майором, с горечью сказал:

— Все может быть.

Постучав, вошел дежурный с большим прямоугольным стендом в руках, по указанию полковника поставил его на стулья, прислонив к стене, и ушел.

На Доске почета была фотография техник-лейтенанта Левыкина размером восемнадцать на двадцать четыре. Он был сфотографирован в фас с улыбкой и по-мальчишечьи торчащим вихром. Наклеенная на картон с косым срезом, фотография была по углам прибита к щиту мебельными гвоздями. Перочинным ножом Данченко легко снял портрет и положил в портфель.

— Товарищ майор, я хотел бы иметь копию акта по делу об «ограблении» экспедитора спецсвязи Храмцова, — сказал Данченко.

— Когда вы уезжаете? — спросил Бессонов.

— Сегодня вечером я должен быть в Москве. — ответил Данченко.

Бессонов молча вышел из кабинета.

— Вся эта история его так огорошила, что теперь он не скоро придет в норму, — как бы оправдывая его состояние, сказал полковник.

Уже через полчаса Данченко выехал в Мурманск, а в шесть часов вечера со Внуковского аэродрома подъезжал к Москве.

Получив телеграмму из Мурманска от Жилина, кандидат медицинских наук Клубицкий, врач Чесноков и несколько сотрудников института поджидали Данченко, который явился с опозданием на целый час.

Клубицкий принял Данченко у себя в кабинете в своей привычной позе, обхватив руками колено. Он откинулся на спинку кресла и выжидательно посмотрел на капитана.

Они отлично понимали друг друга — за несколько часов надо было осуществить экспертизу, требующую в нормальных условиях нескольких дней упорного труда. Выражение лица Клубицкого не предвещало ничего доброго. Широкие, слегка нависающие брови, острый взгляд светло-карих глаз, мясистый нос с нервными подвижными ноздрями, седеющая, подстриженная бородка, усы и вся эта поза делали его похожим на Пана — мифического бога лесов. Данченко отлично знал неспокойный нрав Клубицкого, его самолюбивый, обидчивый характер и, глядя на него, рассчитывал: «На какой кривой надо подъехать, чтобы Клубицкий сделал экспертизу в небывало короткий срок?»

А Клубицкий смотрел на Данченко, на прищуренный с хитринкой взгляд его серых глаз и думал: «У человека просыпается совесть, хочет заставить меня проработать ночь и стесняется сказать об этом». Все обстоятельства дела ему были известны от Чеснокова. Словоохотливый доктор рассказал все, что знал, и даже то, о чем только догадывался. Не выдержав, Клубицкий по-юношески заразительно рассмеялся и сказал:

— Ну ладно, товарищ капитан, фотографии привезли?

— Привез, — вздохнул с облегчением Данченко и достал из портфеля фотографии. — Но, Георгий Николаевич…

— Понимаю, — перебил его Клубицкий. — Выстрелить экспертизу за полчаса?!

— Ну не за полчаса, к утру хотя бы, — умоляюще сказал Данченко и протянул Клубицкому фотографии.

Перебирая фотографии, Клубицкий давал им профессиональную оценку:

— Профиль — хорошо, очень выгодно для наложения, улыбка — отлично, резцы верхних зубов характерны, это облегчит экспертизу, — и, захватив снимки, он направился к двери, вернулся и, прощаясь с Данченко, сказал: — Идите спать. Оставьте свой телефон. Я разбужу вас, как только экспертиза будет закончена.

Данченко поехал в гостиницу «Москва». Ему повезло — он быстро получил комнату. Позвонив в институт, капитан сообщил Клубицкому номер телефона, разделся, лег в постель, забыв выключить радиодинамик, и под звуки «легкой музыки» уснул богатырским сном.

XXII "ДУШЕВНЫЙ ЧЕЛОВЕК"

На следующий день ранним утром Данченко подъехал на машине к институту и долго звонил, пока ему открыли дверь. Вышел вахтер в заявил недовольным тоном:

— Пять часов утра, товарищ капитан, надо бы и честь знать.

Утро было чудесное, ясное, чистое. Садовое кольцо, стиснутое в этом месте каменными громадами домов, в обычное время дня ревело, точно полноводная река на каменистых порогах. А сейчас здесь было тихо и торжественно, как перед парадом на Красной площади.

Данченко улыбнулся, ему не хотелось ссориться, и он примиряюще сказал:

— Приспичит, так встанешь и с ночи. Тут на мое имя должен быть оставлен пакет.

— Как, извиняюсь, ваша фамилия?

— Данченко, Максим Фадеевич.

— Как же, Георгий Николаевич оставляли, сейчас принесу. — Он было пошел к двери, затем вернулся и спросил: — У вас, извиняюсь, документик имеется?

— Имеется, — в тон ему ответил Данченко и показал удостоверение.

Вахтер надел большие роговые очки, отчего стал похож на сановника, ознакомился с документом, вернул его владельцу, ушел и почти тотчас вернулся с пакетом и заготовленной заранее распиской.

По пути на вокзал, сидя в такси, Данченко вскрыл пакет и, пропустив всю вводную часть, прочел третий раздел акта экспертизы:

«ИССЛЕДОВАНИЕ:

На одной из фотографий, сделанных с гр. Левыкина П. И., он зафиксирован с улыбкой, обнажающей верхние зубы. Можно различить, что левый средний резец выдается вперед и поставлен несколько ниже, чем соседние с ним зубы.

При сопоставлении изображения указанных зубов с соответствующими зубами на верхней челюсти исследуемого черепа оказалось, что зубы совпадают по характеру посадки, пропорциям размеров, конфигурации, а также отмеченной выше особенностью левого среднего резца.

IV. Фотосовмещение изображений черепа, снятого в соответствующих раккурсах и масштабе, и фотоизображения головы гр. Левыкина, сделанными в фас и профиль, показало полное совпадение конфигурации костной основы черепа с участками мягких тканей, а также совпадение отдельных частей лица с соответствующими им анатомическими участками черепа (брови, нос, рот и уши).

1 См. фото №№ 3, 4, 5 и 6, №№ 7, 8, 9 и 10 — контроль.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ:

Совпадение представленного на исследование черепа с фотографиями головы гр. Левыкина П. И., при наличии совпадения отдельных особенностей, позволяет считать с достаточной достоверностью, что череп, поступивший на экспертизу, принадлежит телу гр. Левыкина Павла Ильича.

4 таблицы с 12-ю фотографиями прилагаются».

«Черт знает что! — подумал Данченко. — Почтенные люди, ученые, всю ночь сидели над тем, чтобы доказать преступнику, что он преступник!» — Скулы на худом веснушчатом лице Данченко угрожающе сдвинулись, и он, презрительно выпятив губу, мысленно добавил: «Надо было давно и без всякой экспертизы изолировать этого мерзавца!»

Водитель затормозил машину около Белорусского вокзала.

Было пять часов сорок семь минут утра. До отхода поезда оставалось полчаса. Только теперь Данченко вспомнил о Юльке, и ему неудержимо захотелось увидеться с нею, сказать хоть несколько слов. Но сейчас о встрече нельзя было и думать. Впереди еще восемь часов пути, и неизвестно, что может произойти за это время на аэродроме. К тому же до сих пор в этом сложном, загадочном деле не ясна роль еще одного человека — техник-лейтенанта Евсюкова…

А в это время Евсюков сидел в приемной начальника особого отдела, недоумевая, зачем его так рано вызвал подполковник Жилин. Возвращаясь с ночного дежурства в шесть часов утра, Евсюков подходил к дому, когда его встретил посыльный и передал вызов.

Сна как не бывало. До десяти часов дня Евсюков, мучимый всевозможными догадками, просидел в комнате дежурного. Посыльный из столовой принес ему завтрак. Поев без аппетита, он мрачно отодвинул тарелку и спросил:

— Это как же получается, под арестом я, что ли?

Не отрываясь от книги, куда он заносил прибывшую почту, дежурный ответил:

— Я получил приказ вызвать вас, товарищ техник-лейтенант, в особый отдел и задержать до прибытия товарища подполковника.

— Но посуди сам, я же ночь работал, устал, спать хочу, — возразил Евсюков.

— А вы, товарищ техник-лейтенант, не стесняйтесь. Вот вам шинель. Ложитесь здесь на диване и отдыхайте, — предложил дежурный.

Евсюков лег на диван и накрылся с головой шинелью. Но сон не шел. С каждой минутой беспокойство росло, в голову приходили мысли одна горше другой. Его бросало то в жар, то в холод.

Только в шесть часов вечера Евсюков услышал, как к домику особого отдела подъехала машина. Он узнал «газик» подполковника и, вскочив с дивана, оправил на себе тужурку. Когда подполковник Жилин и капитан Данченко, сухо ответив на его приветствие, прошли в кабинет, Евсюков уже был в достаточной мере «подготовлен» для того, чтобы серьезный разговор с ним не принял затяжного характера.

Ожидая вызова из кабинета начальника отдела, он беспокойно ерзал на стуле. Но прошло еще много времени, прежде чем подполковник вспомнил о Евсюкове.

После доклада капитана Данченко о результатах командировки в Мурманскую область был разработан в нескольких вариантах оперативный план. «Левыкина» надо было брать сегодня же и со всеми предосторожностями: преступник был вооружен, и каждое ранение, даже касательное, могло привести к смерти.

Во время оперативного совещания из округа с фельдсвязью прибыло заключение специалистов; по изобретенному «Левыкиным» прибору:

«Заявленный техник-лейтенантом Левыкиным П, И. так называемый КАНАП — контролер авианавигационных приборов — представляет собой точную компиляцию прибора АГФ-2, описанного в журнале «Авиэйшен тэхник ньюс».

Остается непонятным, каким образом Левыкин мог заимствовать точную схему, расчет и описание этого прибора, если номер журнала со статьей о АГФ-2 вышел по ту сторону Атлантики в июне месяце, а Левыкин сделал опытный экземпляр прибора в феврале этого же года?

Инженер-полковник Н. Никольский».

— Эта история с КАНАПом мне представляется так, — пояснил Жилин. — Снаряжая агента для переброски через границу, хозяева снабдили его схемой АГФ-2. Расчет был простой: для того, чтобы легче проникнуть в среду советских людей, агент зарекомендует себя с лучшей стороны, сделав интересное техническое предложение. Да! — вспомнил подполковник. — А что же Макасов так и не обнаружил в озере одежды Левыкина?

— Простите, Василий Михайлович, забыл! Телеграмму Макасова мне из Мурманска переслали в Москву. Вот она:

«ИЗ ОДЕЖДЫ КУПИЛ ВСЕ ЧТО ПОЛАГАЕТСЯ НЕ ХВАТАЕТ НОСОК — МАКАСОВ».

— Молодец! Даже текст составил так, чтобы не возбудить излишнего интереса работников телеграфа, — похвалил подполковник и, посмотрев на часы, позвонил в приемную. — «Интересно, что сейчас делает «Левыкин»?

Вошел старший сержант и на вопрос подполковника доложил:

— Левыкин работал до двух часов на регламентных работах. Обедал в технической столовой. С трех часов находится у себя на квартире в Нижних Липках.

Но уже через полчаса, проверяя наблюдение за домом в Нижних Липках, капитан Данченко обнаружил, что так называемый «Левыкин» давно скрылся из дома.

Когда пришла хозяйка и, недовольно ворча, стала мыть посуду, жилец проснулся от грохота тарелок, послеобеденный сон был нарушен, и вышел на хозяйскую половину.

— Что это вы, Александра Тимофеевна, чертыхаетесь? — спросил он сочувственно и, взяв из ее рук полотенце, стал вытирать мокрые тарелки.

— Будешь чертыхаться! — бросила она, начищая медный чайник толченым кирпичом. — Солдат в огороде целую грядку помидор помял. Лежит на грядках и галок считает! А у меня помидоры знатные — «Алпатьевские»! Я ему: «Ты чего на моем огороде делаешь?» А он: «Девушку одну жду. Любушку свою дожидаюсь…» — говорит! Его, черта, любовь разбирает, а у меня пять кустов томатов погибло…

— Забыли, Александра Тимофеевна, были молоды, небось сами на свидание бегали, — сказал жилец, не скрывая своей озабоченности, подошел к окну и осторожно, из-за занавески, стал всматриваться в дальние кусты томатов.

— А ты окно раскрой да шугани его хорошенько! — в сердцах бросила хозяйка.

— Нельзя. Кусты все равно не подымешь, а девушку спугнешь, — через плечо ответил жилец и, конечно, рассмотрел солдатскую пилотку на самой дальней грядке огорода.

Не спеша, что-то насвистывая, он перешел на свою половину. Здесь окно выходило на дорогу. Задернув занавеску, «Левыкин» стал внимательно изучать забор дома по ту сторону дороги. Вечерело. На дорогу и забор ложились густые, черные тени. Долго он наблюдал за противоположной стороной, но ничего не мог обнаружить. На помощь ему пришел случай: по дороге с деловым, озабоченным видом бежал щенок, вдруг он испуганно остановился и, глядя на забор, залился надсадным лаем. Проследив за щенком, «Левыкин» обнаружил в доске забора круглое отверстие от выпавшего сучка. На какое-то мгновение в этом отверстии блеснул человеческий глаз.

— Если меня, Павел, будет кто спрашивать — я только до правления! — крикнула хозяйка и вышла из дома, хлопнув дверью.

Решение созрело быстро. Дом смотрел фасадом на дорогу, тыльной стороной — в огороды, правая стена была глухая, в левой из чуланчика в густой молодой ольшаник выходило подслеповатое окошечко.

«Левыкин» включил в своей комнате свет и некоторое время с книгой в руках постоял у окна. «Зарегистрировался», — подумал он. Его тень четко вырисовывалась на ситцевой занавеске. Затем он взял стул и сел возле окна, проверив в осколке зеркала отражение тени на занавеске.

Когда возле наблюдавшего на траву опустился капитан Данченко, шел восьмой час.

— Докладывает рядовой Имашев. За время наблюдения никаких происшествий не случилось! — шепотом отрапортовал наблюдающий.

Данченко взглянул через отверстие в заборе на дом и увидел освещенное окно,

— С девятнадцати часов тридцати семи минут читает книгу. Видите, товарищ капитан, тень. Это плечо, — пояснил Имашев.

Но тень в окне была неподвижна.

Человек, читающий книгу, должен же переворачивать страницы!

— Рядовой Имашев, подойдите к дому и постучите в окно. Если окно откроет техник-лейтенант Левыкин, спросите: «Нет ли у вас лейтенанта Цехового?» Скажите, что срочно вызывает штаб.

Так же тихо повторив приказание, Имашев вышел из сада через калитку, перешел улицу и постучал в окно. Постучал во второй раз…

Охваченный тревогой, Данченко перешел улицу, поднялся на крыльцо дома и потянул за дверную ручку. Дверь оказалась открытой. Включив карманный фонарь, он вошел в дом. Из-за перегородки, где жил «Левыкин», падал свет. Осторожно капитан открыл дверь и, увидев тужурку, висящую на рамочной антенне возле окна, понял все. На хозяйской половине створки окна были закрыты на шпингалет. Осматривая дом, Данченко набрел на кладовую. Осветив фонарем стены, он увидел веревку, привязанную к потолочной балке и спущенную в окно. Капитан сбежал с крыльца, обогнул угол дома и обнаружил в ольшанике на серой мягкой земле свежие следы человека…

Тем временем подполковник Жилин вел допрос Евсюкова.

— Вы утверждаете, что записка, переданная майору Комову лейтенантом Левыкиным, была получена вами от неизвестного лица вместе с большим пакетом сигарет «Астра»? — спросил подполковник.

— Да, утверждаю, — с облегчением вздохнув, ответил Евсюков.

— Вы утверждаете, что автор анонимной записки вам не известен?

— Утверждаю, — уже улыбаясь, ответил Евсюков.

— Я бы вам посоветовал не пытаться путать следствие, — продолжал подполковник. — По заключению специальной графической экспертизы этот почерк, Евсюков, ваш.

На лице Евсюкова появилось выражение такого искреннего удивления, что Жилин на мгновение и сам усомнился в правильности подобных выводов.

— Это написано вами лично? — спросил подполковник, показывая Евсюкову его автобиографию.

— Да, автобиографию писал я…

— А эту записку писал неизвестный вам человек? — усмехнувшись, спросил подполковник.

Евсюков посмотрел записку, и на его лице появилась снисходительная улыбка взрослого человека, пытающегося втолковать школьнику решение простой арифметической задачи.

— Товарищ подполковник, — сказал Евсюков, — так эту же записку писал я.

— Вы же утверждали, что эту записку, так же как и утерянную вами, писало неизвестное вам лицо.

— Все правильно, товарищ подполковник, те записки писало неизвестное лицо, а эту записку писал я. Это копия. Там сверху так и написано «копия».

— Где написано «копия»? — спросил подполковник, показывая записку.

— Вот, здесь, в правом углу, было написано, вот видите, тут кусочек листа оторван, — объяснил Евсюков.

— Почему же вы не передали майору Комову оригинал записки?

— Нет, почему? Я передал оригинал, а Левыкин, наверное, перепутал и…

— Расскажите подробно, при каких обстоятельствах вы передали эту записку Левыкину?

— Когда я все рассказал Левыкину, спрашиваю: что делать? Он и говорит: «Дело серьезное, надо эту записку передать замполиту, пускай начальство разберется». Ну, мы пошли ко мне, я ему даю эту записку, а он: «Знаешь, Марк, мы эту записку отдадим, и у нас на руках ничего не останется, а что-нибудь случится — потом доказывай. Садись, говорит, пиши копию». Ну, я сел, написал, отдал ему оригинал и копию, а он, наверное, нечаянно перепутал и вместо оригинала передал копию…

— Нечаянно перепутал, а слово «копия» умышленно оторвал? На какой бумаге был написан оригинал записки?

— На желтой. Я такую бумагу видел в санчасти…

— Как думаете, Евсюков, зачем я вызвал вас в особый отдел?

— Думаю, насчет вот этой… записки, — не очень уверенно ответил Евсюков.

— Вы подозреваетесь в причастности к убийству техник-лейтенанта Родина. Ряд косвенных улик свидетельствуют против вас. Для того чтобы помочь следствию раскрыть это преступление, вы должны говорить правду и только правду. Каждая новая ложь или попытка уйти от ответа — запутает и ухудшит ваше и без того скверное положение.

Попросив разрешение, Евсюков вынул пачку «Астры» и закурил. Руки его дрожали.

— С кем вы встречались двенадцатого июля в девять часов пятьдесят минут, когда отлучались из ресторана «Сухум»? — спросил подполковник.

— Я встречался с Павлом Левыкиным.

— Расскажите подробно об этой встрече.

— Это было в субботу. Утром на аэродроме я попросил у Левыкина взаймы. Павел сказал, что у него с собой денег нет, но что в городском сквере он может со мной встретиться в десять часов вечера и передаст мне деньги. Левыкин человек точный. Около десяти часов вечера я спустился из ресторана в сквер и встретился с Левыкиным…

— Ну? Что же вы замолчали? О чем говорили с Левыкиным? Расскажите подробно, — настаивал подполковник.

— Я ему сказал, что вот, мол, сижу в «Сухуме» с Астаховым, ужинаю. Левыкин похвалил меня за чуткость, он так и сказал: «Это, Марк, с твоей стороны проявление чуткости к живому человеку». Я рассказал, что Астахову срочно нужно две тысячи, деньги большие, а взять их негде. Тогда мне Левыкин говорит: «Я своему командиру и больше, чем две тысячи, доверю, но не хочу, чтобы он знал, что деньги даю я. На, говорит, две тысячи, отдай Астахову, но для порядка возьми расписку, а то, говорит, ты, Евсюков… Ну, словом, любишь «заложить», а я должен знать, что деньги попали в надежные руки».

— Позже, в сквере, вы передали эти деньги Астахову. Когда он писал расписку, вы светили ему карманным фонарем. Так?

— Так…

— А что еще вам говорил об Астахове Левыкин?

— Ничего…

— А вы припомните, это очень важно, — настаивал подполковник.

Наступила пауза. Евсюков долго тер ладонью вспотевший лоб, но так ничего и не вспомнив, закурил от первой вторую сигарету.

— Вам не говорил Левыкин, чтобы вы чаще встречались с Астаховым, ссужали бы его деньгами?

— Говорил! — вспомнил Евсюков. — «Одиночество, — говорил Левыкин, — может плохо повлиять на Астахова. Со мной у командира отношения официальные, а ты у него в друзьях ходишь…»

— Душевный человек Левыкин! — усмехнувшись, сказал Жилин.

— Добрый, внимательный человек! — не замечая иронии, согласился Евсюков.

Подполковник взглянул на часы. До операции оставалось час тридцать минут.

Этой ночью по таблице были запланированы вылеты на новых машинах с целью тренировки к полетам в сложных условиях.

Перед полетом Геннадий хотел закончить письмо к матери. Это было первое письмо после горьких раздумий. Сказать нужно было многое, и, казалось, тесные строчки не вмещали всех мыслей и чувств…

Не стучась, в комнату вошел «Левыкин». Он остановился в дверях и, убедившись в том, что Геннадий один, уверенно спросил:

— Товарищ старший лейтенант, разрешите?

От настольной лампы под зеленым абажуром на их руки падал яркий белый свет и зеленый на лица. Руки техника были неспокойны, он перекладывал из ладони в ладонь карманный фонарь, которым пользовался в прихожей. Лицо его было непроницаемо-спокойным, и только в глазах, настороженных и недобрых, прыгали зеленоватые отсветы лампы.

— Вы мой командир, Геннадий, простите, что называю вас по имени, но… Я люблю вас и не могу оставаться равнодушным к вашей судьбе. Однажды я уже доказал это…

— Например? — удивленный, спросил Астахов.

— Когда в критический момент вам понадобились деньги, помните, это был долг чести, офицерской чести. Я дал вам через Евсюкова две тысячи.

Астахов почувствовал, как краска стыда заливает его щеки.

— Вы пришли напомнить об этом? — спросил он, не глядя на техника.

— Нет. Я упомянул об этом только потому, чтобы вы знали — перед вами друг. А дружба требует взаимного доверия.

Этот неожиданный визит раздражал его. Астахов встал и, посмотрев на часы, холодно сказал:

— Через сорок минут автобус уходит на аэродром.

— У нас еще есть время. Садитесь. Я должен сообщить вам нечто важное. Приехал следователь военного трибунала. Дежурный особого отдела, сержант Поляков, случайно слышал разговор следователя с подполковником Жилиным. Есть санкция военного прокурора на ваш арест в связи с убийством инженера Каншина.

Астахов опустился на стул.

— Вы были в состоянии опьянения. Убийство не преднамеренное — ревность, состояние аффекта, но… Самое малое, что вас ожидает, это десять лет тюрьмы. Сегодня ваш последний вылет и посадка… — После паузы он повторил: — Последние… — Это было сказано так, что у него самого на глаза навернулись слезы — старый актерский прием, когда собственная интонация жалости исторгает готовую, «дежурную» слезу.

Заметив на глазах техника слезы, Астахов благодарно пожал его руку.

— Да… — многозначительно выдохнул «Левыкин». — Я понимаю… Летчик, полный сил и энергии, человек, полюбивший небо, — получает клочок этого неба за козырьком тюремной решетки. Не сотни километров от горизонта до горизонта, а пять шагов, ограниченных камерой, пять вперед и пять назад, словно зверь в клетке…

Наступила еще более тягостная, почти ощутимая тишина, затем резкий, звенящий свист самолета послышался над их головами. Они оба подошли к окну. Это штурман полка вылетел на разведку погоды. Оставляя белый инверсионный след в потемневшем предвечернем небе, набирая высоту, самолет скрылся за горизонтом.

— Что делать? — Астахову казалось, что он только подумал, но не сказал этого вслух.

— Что делать? — повторил техник и после паузы нерешительно добавил: — Выход, пожалуй, и можно было бы найти, но… — Безнадежно махнув рукой, он отошел от окна и опустился на прежнее место.

Астахов выжидательно повернулся к нему лицом.

— Выход есть, но… — Как бы в нерешительности он остановился.

— Где же этот выход? — без всякой надежды спросил Астахов.

— Нужна смелость, решительность и…

— Да говорите же! — не выдержал он.

— Сегодня, — техник посмотрел на часы, — примерно через пятьдесят минут ваш вылет на «спарке» в зону. Вы должны совершить посадку на грунт возле совхоза «Ясный», взять меня в заднюю кабину, взлететь и курсом на запад…

— Левыкин, вы предлагаете мне… Почувствовав угрожающую интонацию в голосе летчика, «Левыкин» говорил с такой силой убеждения, что невольно Астахов стал вслушиваться в его слова:

— Здесь ждет вас позор и тюрьма. От вас откажутся все — друзья, товарищи, мать. Даже Лена Устинова не простит вам убийство из-за ревности. Вы больше никогда, слышите, никогда не узнаете радость полета, и каждый звук летящего в небе самолета будет всю жизнь вызывать у вас щемящее чувство своей неполноценности. А там, на Западе, вас ждет почет, слава, деньги! За деньги там можно купить все — счастье! В конце концов — все покупается и продается! Вы талантливый летчик! Вы молоды и полны сил! Мир у ваших ног, и нужно лишь немного мужества, чтобы выбраться на поверхность. Быть сверху! Вы подумайте, какое это счастье быть сверху! Над людьми! Над массой! Быть вольным человеком, у ног которого — мир! слава! деньги!

Каждое слово доходило до Астахова, как пощечина. Он понял, что все то, что ему сейчас предлагал этот человек, он заслужил ценою своих ошибок. Никогда он не посмел бы сказать нечто подобное Бушуеву, Кузьмину, Николаеву Саше… Опершись обеими руками о стол и закрыв глаза, Астахов спросил:

— Что я для этого должен сделать? — Голос его не слушался, был глухим и хриплым.

— Я уже сказал: сесть на грунт у совхоза «Ясный». Южнее идет подвесная высоковольтная линия передачи — отличный ориентир. Севернее — луга совхоза. Садитесь с зажженной фарой. Я буду ждать вас. Вы сбросите фонарь…

— До полей совхоза «Ясный» двадцать километров. Как вы успеете туда добраться? — перебил его Астахов.

— Я воспользуюсь мотоциклом Евсюкова. Вы сбросите фонарь, и я…

— Вы знаете, что в задней кабине будет летчик Николаев! — снова перебил его Астахов.

— Придется вам передать по внутренней связи Николаеву, что идете на вынужденную посадку, скажем, отказал бустер. Остальное предоставьте мне. С Николаевым я сумею договориться. Проследите за тем, чтобы вам поставили подвесные баки. При наборе высоты экономьте горючее. Курс и все остальные данные я сообщу вам позже.

«Левыкин» взглянул на часы. Времени оставалось мало. Протянув Астахову руку, он сказал:

— Я выйду раньше. Через пять минут идите к штабу, вы еще успеете на автобус. Я не говорю, почему я вам набиваюсь в попутчики, у нас еще будет время для дружеской беседы. Но помните: если меня задержат, расписка летчика Астахова, обнаруженная у меня, сыграет зловещую роль в вашей и без того неудачно сложившейся жизни. Помните, я жду вас, Астахов!

Он вышел из комнаты. Внизу хлопнула дверь. На лестничной клетке Астахов прислушался: Левыкин мог дожидаться его внизу, чтобы проследить за тем, куда направится летчик. Астахов спустился вниз и пошел по направлению к штабу. За небольшим сосновым лесом тропинка вела вниз, в балочку. Он спустился по тропинке, лег в траву, снял фуражку и осмотрелся. Никого не увидев, он балочкой побежал в сторону, огибая гарнизонный городок слева, по направлению к особому отделу.

В это время подле домика особого отдела затормозил «Москвич» городского архитектора.

Постучав, в кабинет вошел майор Комов и вызвал подполковника Жилина. На несколько минут Евсюков остался один. За это время он успел передумать многое и все-таки не мог понять одного — в какой взаимосвязи находится убийство Родина и все эти вопросы подполковника по поводу того, что говорил Левыкин.

Подполковник вошел в кабинет и предложил Евсюкову пока пройти в маленькую, раньше незамеченную им комнату. Через обитую войлоком и клеенкой дверь из кабинета не было слышно ни звука.

А в кабинете происходили странные вещи: в сопровождении Комова вошел Аркадий Аркадьевич Шутов. Он был взволнован и в то же время растерян.

— Прошу вас, Аркадий Аркадьевич, еще раз все рассказать подполковнику, — сказал Комов.

— Я просто считаю это своим долгом! — начал он высоким стилем и театральным жестом откинул со лба нависшую прядь длинных волос. — Понимаете, товарищ подполковник, сегодня утром сажусь за письменный стол, открываю том «Итальянская архитектура эпохи Возрождения» и вдруг между страниц нахожу вот этот опус! — Он положил перед Жилиным уже знакомую нам записку Нонне от «друга». — Вызываю дочь, спрашиваю, что это такое? А это дитя современности с эдакой, знаете, гарольдовской улыбкой отвечает: «Это мое личное дело!» Нет, вы подумайте — убийство и шантаж — ее личное дело! И это наша, советская молодежь!..

— Товарищ Шутов, вы разговариваете в таком раздраженном тоне, словно я или подполковник ответственны за воспитание вашей дочери! — резко сказал Комов и добавил: — Я думаю, что Нонна Аркадьевна к советской молодежи имеет очень отдаленное отношение.

Весь как-то поникнув и утратив свой обличительный пыл, Шутов уже просто, по-человечески, сказал:

— Жена была такая же взбалмошная, ушла от меня. Девчонка пяти лет осталась без матери. Я целые дни не бываю дома, воспитывала ее сестра жены, тоже, знаете, дамочка — мозги набекрень. Дочь прожила у нее шесть лет, уехала Настей, а вернулась Нонной…

— Я бы просил вас быть ближе к основной теме нашего разговора, — напомнил подполковник.

— Самое ужасное, что она послушала этого неизвестного «друга» и написала Астахову письмо…

— Где сейчас ваша дочь? — спросил Жилин.

— Как ни упиралась, привез. Сидит в машине, — ответил Шутов.

— Пригласите ее сюда, в кабинет.

— Пожалуйста, — со вздохом сказал Шутов и вышел из кабинета.

Подполковник вызвал Евсюкова и, показав ему письмо, принесенное Шутовым, сказал:

— Этот почерк вам незнаком?

— Знаком и почерк и бумага! — выпалил Евсюков. — Оба раза я получал записки, написанные этой рукой, на такой же самой бумаге.

— Хорошо. Пройдите в эту комнату, вы еще нам понадобитесь, — сказал подполковник и, проводив Евсюкова, плотно притворил за ним дверь.

Пока еще плохо разбираясь в происходящем, не задавая никаких вопросов, Комов сидел в стороне, наблюдая за Жилиным.

Вошла Нонна. Она была в черном платье, черной шляпке с вуалеткой, опущенной на глаза. Это был кокетливый траур.

-. Садитесь, — сухо сказал подполковник и, откровенно рассматривая Нонну, заметил: — Вы в трауре?

— Да.

— Позвольте спросить, по ком?

— По другу. Хорошему, милому другу.

— Его имя, отчество и фамилия?

— Это обязательно?

— Обязательно.

— Евгений Владимирович Каншин.

— Где он работал?

— Он был главным инженером завода «Металлоштамп».

— Вы были на похоронах, отдали последний долг покойному?

— Нет. Покойнику это все равно, а меня похороны очень расстраивают.

— Когда умер инженер Каншин?

Жилин снял трубку телефона

— Он был убит двадцать пятого числа, в парадном дома семнадцать по Октябрьской улице.

Жилин снял трубку телефона:

— «Байкал»? Дайте город. Город? Три пятьдесят пять. Майор Демин? Это подполковник Жилин, здравствуйте. Расскажите, Захар Герасимович, при каких обстоятельствах был убит инженер Каншин? Двадцать пятого числа. Как, ничего не знаете? В парадном дома номер семнадцать по Октябрьской улице. Интересно. У вас там под рукой есть список городских телефонов? Посмотрите, пожалуйста, телефон главного инженера завода «Металлоштамп»…

Наступила пауза, во время которой, скрывая свое беспокойство, Нонна прикладывала к глазам тонкий кружевной платочек, пахнущий крепкими духами.

— Как говорите? — переспросил подполковник. — Один семьдесят восемь? Спасибо. — Нажав на рычаг телефона, Жилин дал отбой и спросил: — «Байкал»? Дайте город. Один семьдесят восемь! Это кабинет главного инженера? Кто со мной говорит? Как вы сказали? Каншин? Евгений Владимирович? Ну, здравствуйте! С вами говорит подполковник Жилин. Вы могли бы меня завтра принять, товарищ Каншин? Вот и отлично! Буду в первой половине дня. — Положив на рычаг трубку, он сказал Нонне: — А покойничек-то ваш жив!

Лицо Нонны покрылось красными пятнами. Теребя платочек в руках, она порвала кружево, откашлялась, как певица перед ответственной арией, но так ничего и не сказав, вышла из кабинета. Столкнувшись с ней в дверях, в кабинет вошел Астахов и, тяжело дыша, прислонился к стене.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Из Нижних Липок удалось проследить «Левыкина» до общежития офицерского состава и затем до базового гаража. В то короткое время, что понадобилось капитану Данченко для связи с подполковником, преступник успел вывести из-под навеса мотоцикл, завести его и скрыться, оставив на дороге лишь облачко пыли.

Получив указание подполковника, Данченко на попутном тягаче подъехал к стартово-командному пункту, но здесь его ожидала новая серьезная неудача: командир полка не мог согласиться с начальником особого отдела, по плану которого во второй кабине «спарки», пилотируемой Астаховым, должен был находиться капитан Данченко. У капитана не было летной подготовки, а главное — опыта катапультирования. Пришлось перестраиваться, как говорится, на ходу; во второй кабине «спарки» летел старший лейтенант Бушуев.

На «Победе» командира полка, догоняя оперативную группу, капитан Данченко выехал в совхоз «Ясный».

Тяжело подпрыгивая на ухабах и кочках разбитой проселочной дороги, к полям совхоза «Ясный» шла и санитарная машина. Рядом с шофером сидел подполковник Вартанян, а в кузове — медсестра Ярцева, два санитара и Леночка Устинова.

На лице Лены можно было прочесть тревожное любопытство, не больше. Цель этой поездки ей была неизвестна, она строила всевозможные предположения, но ни одно из них не казалось ей возможным. В этот день она вернулась из городского бибколлектора поздно и, разбирая поступившие книги, задержалась в библиотеке. Около восьми часов в окно читального зала раздался энергичный стук. Открыв дверь, Леночка увидела на пороге майора Комова.

— Леночка, вы можете, не задавая вопросов, по-военному, точно и быстро, выполнить возложенную на вас задачу?

— Могу… — недоумевая, ответила девушка.

— К штабу сейчас подойдет санитарная машина. Вы сядете в кузов. По приезде на место вы из машины не выходите. Вот и все.

Замполит спешил. Бросив торопливый взгляд на часы, он повернулся в сторону дороги, всматриваясь в темноту.

— Анатолий Сергеевич, можно один, только один вопрос? — спросила она, прикоснувшись к руке майора.

— Да? — не поворачиваясь, бросил Комов.

— Что-нибудь случилось с Геной?

— Нет. С Астаховым я расстался несколько минут тому назад. Ваша, помощь может понадобиться. Это не приказание. Как хотите, — неожиданно закончил он и, увидев на дороге «санитарку» с красными подфарниками на крыльях, быстрым шагом направился к штабу.

Не раздумывая, Леночка заперла библиотеку и бросилась бежать вслед за Комовым. Яркий свет фар, на мгновение ослепив ее, погас. «Санитарка» остановилась. Из кабины вылез подполковник Вартанян и быстро прошел в штаб. Майор открыл дверцу машины и помог Лене подняться в кузов.

— Помните, Лена, никаких вопросов, — сказал он девушке и предупредил медсестру: — Товарищ Ярцева, с вами поедет Устинова, доложите об этом подполковнику медицинской службы.

И вот на узком сиденье — здесь большее место занимали носилки — сидят рядом Лена и Ярцева, напротив них — два санитара. Машина идет все быстрее и быстрее, подпрыгивая на кочках, стремительно спускаясь в овражки, сотрясаясь на корневищах проселочной дороги. На одном из поворотов их обогнал «газик» замполита.

Стрелки часов двигались томительно медленно. В нетерпеливом ожидании командир полка сидел на скамейке возле СКП и курил. Прямоугольник УКВ, похожий на ранец школьника, стоял здесь же на траве. Обычно, по такому аппарату на СКП принимали сообщения с полигона о результатах стрельб, теперь же этот аппарат служил связью с оперативной группой.

— Я — «Радуга»… Я — «Радуга»… Я — «Радуга»… — через равные интервалы давал позывные радист.

Учение шло своим чередом, самолеты взлетали и уходили в зону. Вспыхнув, лучи прожектора светлыми клиньями ложились на грунт, откуда взлетали машины. На металлической взлетно-посадочной полосе была только «спарка» № 903. С включенным двигателем, нетерпеливо дрожа на малых оборотах, самолет стоял у старта в ожидании приказа.

— Я — «Радуга»… Я, — «Радуга»… Я — «Радуга»… — без интонаций, монотонно произносил радист.

Полковник Скопин бросил недокуренную папиросу в бочку с водой. Окурок зашипел и погас. Прошло еще десять минут, и по тому, как радист произнес: «Да! Я — «Радуга»!» — полковник понял, что позывные приняты, и подошел к аппарату.

— Товарищ полковник, есть связь! — доложил радист и передал наушники командиру полка.

Прошло еще несколько минут. Астахов узнал голос подполковника Ожогина:

— Двадцать седьмой, для связи, как слышите?

— Слышу хорошо! — ответил он.

— Взлет разрешаю!

Астахов увеличил обороты двигателя и, уже отпустив тормоза, услышал напутственное слово полковника Скопина:

— Двадцать седьмой, помните — горячее сердце и холодный рассудок! Там, где нужен расчет, — ярость плохой советчик!

Стоя на командном мостике с микрофоном связи в руке, полковник наблюдал за тем, как, сверкая зелено-красными бортовыми огнями, самолет легко оторвался от земли, и его огоньки, словно несколько новых звезд, слились с звездным шатром неба.

Астахов вел самолет на заданной высоте, курсом на совхоз «Ясный». Молчание его тяготило.

— Алексей, как слышишь? — по внутренней связи спросил он Бушуева.

— Слышу хорошо, — и, понимая состояние Астахова, добавил: — Ничего, Гена, два таких здоровых парня, как мы с тобой, управятся с ним без труда, вот увидишь!

Шла вторая минута. Астахов различил темные силуэты металлических мачт высоковольтной линии. Правее начинались кукурузные поля совхоза, за ними — луга, о которых говорил «Левыкин».

Астахов развернул самолет против ветра, включил фару и пошел на посадку. Это были мгновения, требующие мобилизации всех сил, большого летного мастерства, а главное — того внутреннего чутья летчика, которое дается не каждому. Астахов выпустил посадочные и тормозные щитки. Погасить скорость не удалось. Самолет пробежал весь луг и остановился только возле первых кустов леса, ограждающего совхозные хлеба от жестких северо-восточных ветров.

Расстегнув привязные ремни, сдвинув фонарь, Астахов встал на сиденье и осмотрелся.

От темной гряды леса отделилась тень человека и вошла в светлую, освещенную луной, полосу. Астахов узнал «Левыкина» и спустился на землю.

«Левыкин» шел не торопясь по лунной дорожке. Впереди него плыла большая черная тень. Ему был виден весь самолет и летчик возле правой плоскости. Засунув руку в карман, он подошел близко к Астахову и спросил:

— Николаев в кабине?

Боясь выдать себя, Астахов молча кивнул головой.

«Левыкин» обошел летчика и, вскочив на плоскость, вдруг увидел бегущих к самолету людей.

В тот момент, когда он выхватил пистолет, Астахов, схватив его за ноги, рванул на себя. Упав грудью на плоскость самолета, «Левыкин» ногой ударил летчика в лицо. Удар, нанесенный ногой, обутой в тяжелый с металлической подковой ботинок, был так силен, что Астахов опрокинулся навзничь. Не заметив его падения, преступник перевернулся на спину и наугад послал в темноту выстрел. В это мгновение Бушуев нанес ему удар рукояткой пистолета в голову. Теряя сознание, «Левыкин» покатился по плоскости, но, подхваченный несколькими парами рук, даже не упал на землю.

Осветив сильным карманным фонарем лицо Астахова, подполковник Вартанян осмотрел его:

— Я думаю, товарищ подполковник, что костных повреждений нет. Через неделю будет в строю.

Еще не сознавая, что с ним происходит, Астахов очнулся на носилках. Его охватило чувство умиротворения и покоя. Он плыл на большой, пахнувшей смолой лодке по широкой, величественной реке… Был полдень. Геннадий лениво загребал тяжелым распашным веслом, и с лопасти, когда она поднималась над водой, скатывались сверкающие жемчужины брызг. Впереди него за таким же веслом сидела Лена и, когда, нагнувшись вперед, она заносила весло, он видел на ее шее веснушки… Дремотная, ленивая тишина… Скрипят уключины…

Скрипят ремни на поручнях носилок.

Лена склонилась над Астаховым и осторожно подложила под его голову свои холодные ладони. Он открыл глаза и увидел матовый плафон автомобильного кузова, затем Лену. Астахов воспринял ее как хорошее, доброе сновидение и, подняв руку, нашел, ее пальцы и крепко, словно боясь потерять вновь, прижал их к своему затылку и закрыл глаза.

Капитан Данченко подал подполковнику найденный в траве бесшумный пистолет калибра 7,65. В кармане комбинезона он обнаружил концертино и, взяв за ременную петельку, протянул инструмент подполковнику Жилину. Мехи растянулись, издав звук, грустный и протяжный, как вздох.

— У кого-нибудь есть чем отвернуть винты? — спросил подполковник.

Бушуев протянул ему отвертку. Жилин отвернул три шурупа, придерживающие одну из крышек с перламутровыми пуговками ладов, и, сняв ее с концертино, показал содержимое инструмента капитану Данченко:

— Вы, товарищ капитан, хотели видеть приемопередаточную станцию, вот она. У этого «инструмента» не ищите производственной марки: в таких случаях фабричное клеймо стыдливо скрывают.

Жилин подошел к преступнику, поднял его запрокинутую голову и, увидев на висках среди волос тонкие рубцы швов, сказал:

— Следы пластической операции. Чтобы изменить внешность, ему подтянули на висках кожу, отчего глаза и приняли эту удлиненную форму разреза.

С большим трудом удалось доктору Вартаняну вернуть сознание преступнику. Он открыл глаза и непонимающим взглядом осмотрел окружающих его людей. Постепенно взгляд его становился все более и более осмысленным. Он заметил капитана Данченко, концертино в его руках, перевел взгляд на подполковника Жилина, приподнялся на локтях, иронически улыбнулся.

— Вы… думаете… что разговор… между нами… состоится. Нет!.. Разговора не будет! — бросил он, и быстро сунув в рот конец галстука, закусил его зубами.

— Вы еще раз ошиблись, но теперь, кажется, в последний раз, — ответил подполковник Жилин. — Обычно ампулу кладут в острый конец воротничка. Вы оказались изобретательнее и положили ее в конец галстука. Вот она, ее удалось найти.

Подполковник показал ему маленькую, точно капля воды, ампулу и резко закончил:

— Нет, разговор у нас с вами, Ползунов Григорий Николаевич, состоится, обязательно состоится!

Москва 1955–1957 гг.

Заметки

[

←1

]

*Бустер — агрегат, значительно снижающий нагрузку на ручку управления.

[

←2

]

* Спарка — учебный, в данном случае реактивный двухместный самолет со спаренными приборами управления. Инструктор, находясь в одной из кабин, контролирует в воздухе действия летчика и в случае необходимости может взять на себя управление самолетом.

[

←3

]

* Ларингофон — микрофон, передающий вибрацию голосовых связок.

[

←4

]

* Алиби — нахождение обвиняемого в момент, когда совершилось преступление, в другом месте, как доказательство непричастности его к преступлению.

[

←5

]

* Версия (истолкование) — одно из нескольких отличных друг от друга изложений или толкований какого-либо события или факта.

[

←6

]

* Камертон — стальной инструмент в форме двузубой вилки, издающий при ударе о твердое тело звук установленной нормальной высоты.

[

←7

]

* ЧП — чрезвычайное происшествие.

[

←8

]

* Роман французского классика Ромена Роллана.

[

←9

]

* Нарцисс — синоним самовлюбленного человека — по греческому мифу о Нарциссе, влюбившемся в свое отражение в источнике.

[

←10

]

* Судебно-медицинская экспертиза.

Оглавление

I КРИПТОГРАММА

II МАЙОР КОМОВ

III ДЕНЬ ОБЫЧНЫЙ

IV ПАДАЮТ ЦВЕТЫ СУРЕПКИ

V ЛИЧНОЕ ДЕЛО

VI ВЫСТРЕЛ В СПИНУ

VII ГРОЗА

VIII ТУПИК

IX В ОТКРЫТЫЙ ГРУНТ

X ВТОРАЯ ПУЛЯ

XI ДЕВЯТЫЙ ДЕНЬ

XII СВЕРХЧЕЛОВЕК

XIII ЗАКОЛДОВАННЫЙ КРУГ

XIV ЛЕНА ОТПРАВЛЯЕТСЯ В ГОРОД…

XV РАЗДУМЬЕ

XVI ПОКУШЕНИЕ

XVII НА КРИТИЧЕСКИХ УГЛАХ

XVIII ЛАБИРИНТ

XIX ТРЕТЬЯ ПУЛЯ

XX ПИСЬМО

XXI ФАКТЫ — УПРЯМАЯ ВЕЩЬ

XXII "ДУШЕВНЫЙ ЧЕЛОВЕК"

ВМЕСТО ЭПИЛОГА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg