«Последнее дело Коршуна»

Последнее дело Коршуна (fb2) - Последнее дело Коршуна [илл. Г. Домненко] 1398K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вадим Константинович Пеунов

Вадим Пеунов Последнее дело Коршуна

С этого началось

Полковник Иванилов инструктировал оперативных работников своего отделения:

— Некоторое время тому назад наше управление было предупреждено, что в связи с общеизвестными событиями ожидается оживление деятельности остатков разного рода диверсионных групп в западных областях Украины. В основном это гитлеровские агенты, которые прекратили свою деятельность после разгрома «третьей империи», а поэтому до сих пор не были обезврежены.

Вы сами понимаете, — обратился полковник к офицерам, — что я вызвал вас не для того, чтобы сообщить эти уже известные вам истины. Дело в том, что в связи с этим решено в Рымниках и у нас, в Пылкове, еще раз перепроверить бывшие гестаповские архивы. К разбору их привлекаются участники партизанского движения, солдаты и офицеры частей, стоявших гарнизонами в западных областях, — словом, люди, которые могут оказаться нам полезными.

Полковник внимательно посмотрел на каждого из офицеров. Ближе всех к столу сидел выпускник училища младший лейтенант Звягин — высокий, с мальчишески тонкой талией, пухлыми губами и яркосиними озорными глазами.

Рядом со Звягиным — лейтенант Сокол. Слушая полковника, он машинально крутил в руках коробку спичек. Это был способный оперативный работник, который считал своим учителем капитана Долотова.

Капитан Долотов был третьим офицером, присутствовавшим на совещании. Потомственный волжанин, он имел самую невзрачную внешность. Сутуловатый, среднего роста. Волосы редкие, светлые. Голос тихий. Но лоб большой, покатый, и глаза — глубокие, умные, печальные. Сухощавый подбородок вытянулся клинышком, отчего все лицо чем-то напоминало москвитянина со старинной русской гравюры. Обладая снайперским терпением, капитан умел скрупулезной работой, казалось бы, из ничего добывать мелочи, которые всегда безошибочно приводили к разрешению самых запутанных вопросов. Тонко разбираясь в психологии, он обладал даром располагать к себе людей. По методике работы его можно было назвать человековедом.

Младший лейтенант одернул гимнастерку.

— Младший лейтенант Звягин, вы хотите что-то сказать?

— Книга писателя Лимаренко «Дорогою подвига» построена на фактическом материале. Там много места уделено Нине Дубовой и Виталию Дроботу. Мне кажется, стоит привлечь их к разбору архива.

— Это верно. Но хочу вас сразу предупредить, что к подбору кандидатур надо подходить особенно осторожно. Прежде чем привлечь кого-либо к разбору архива, мы будем тщательно проверять. Но кандидатура Дубовой вполне подходит. Она давно состоит у нас на специальном учете. Я знаю ее по совместной работе. Это коммунист кристальной чистоты. Дробота, к сожалению, знаю только как героя книги и директора областного Дома народного творчества. О нем подумаем. Кто еще хочет что-нибудь предложить?

Встал капитан Долотов.

— По-моему, будет целесообразно обменяться с Рымниковским управлением теми сведениями, которые уже стали известными при разборе архива.

— Хорошая мысль. Мы можем даже послать к ним нашего представителя. Еще?.. Все? Тогда перехожу к другому вопросу.

Полковник вынул из папки фотографию и протянул ее Долотову:

— Присмотритесь к этому лицу. Кто из вас видел его раньше?

Капитан внимательно рассматривал фотографию худощавого мужчины с глубоко запавшими закрытыми глазами.

Затем карточка перешла в руки Сокола и Звягина. Но никто не мог ничего сказать об этом человеке.

— Ну что ж, я и не ждал, что вы его опознаете, — успокоил Иванилов своих подчиненных. — История его такова. 12 октября в Рымниках в одном из буфетов поскандалили двое выпивших. Вызвали милиционера. Когда дежурный подходил к буфету, оттуда стремительно вышел какой-то человек. Милиционер, решив, что это один из скандалистов, остановил его. Тот бросился бежать. Заметив, что его преследуют, он выхватил пистолет и выстрелил несколько раз в милиционера. Тому тоже пришлось применить оружие. В перестрелке неизвестный был ранен в спину. Пуля задела позвоночник, нарушила центральную нервную систему. Сейчас этот раненый лежит в госпитале в тяжелом состоянии. Для спасения его жизни будет сделано все возможное, но за исход врачи не ручаются. Сами понимаете, что допросить его пока нет никакой возможности. При нем были обнаружены деньги, справка Первого отделения милиции города Пылкова, что гражданин Замбровский заявил о пропаже своих документов, трамвайный билет и пистолет американского образца выпуска 1951 года.

Вспомним теперь о другой истории, хорошо известной вам. Я имею в виду двух парашютистов, сброшенных месяц тому назад на территорию нашей области. Один из них, как вы помните, был убит, другому удалось скрыться. При убитом обнаружена значительная сумма советских денег, кое-какие документы и пистолет американского образца… выпуска 1951 года.

Как видите, события развиваются столь стремительно, что требуют от нас самых срочных действий. Вне всякого сомнения, что в наши руки попала нить, которая ведет к шпионско-террористической банде. Центр ее, повидимому, в Пылкове, а филиал где-то в Рымниках. Дело поручается вам, капитан. Лейтенанту Соколу предлагаю заинтересоваться трамвайным билетом. Необходимо установить день, час и, хотя бы ориентировочно, место, где Замбровский мог сесть в трамвай. Весьма возможно, что где-то в этом районе находится квартира-явка. Майор Наливайко и младший лейтенант Звягин останутся пока в резерве.

— Товарищ полковник, в этой истории есть интересная деталь. Замбровский, имея в кармане справку, которая вполне могла оправдать его в глазах милиционера, все-таки струсил и бросился бежать. Но в Пылкове он явился в милицию, пытаясь стать на легальное положение, — поступок в его положении очень смелый. По-моему, он сам не решился бы на это. Его заставил это сделать инициативный и хладнокровный человек. Весьма возможно, что он-то и является резидентом.

Иванилов внимательно выслушал капитана.

— Мы к этому еще вернемся. Я считаю, что, пока Сокол проверяет трамвайный билет, вам необходимо побывать в Рымниках по поводу разобранных архивов. Кстати, навестите Нину Владимировну Дубовую. Она работает следователем областной прокуратуры. Было бы очень полезно привлечь ее к разбору нашего архива, если ее еще не привлекло Рымниковское управление.

— Когда прикажете отправляться?

— Не позже завтрашнего утра.

«Не к брату»

Дверь в кабинет следователя по уголовным делам Дубовой бесшумно приоткрылась, и посыльная сообщила:

— Нина Владимировна, вас междугородная вызывает.

Дубовая подняла голову на громкий шепот посыльной и улыбнулась. Ее улыбка, похожая на вспышку мягкого теплого света, озарила большие серые глаза под густыми бровями, четкую линию рта с темным пушком над верхней губой, крутой овал подбородка с рельефной ямочкой.

— Что там случилось?

— Из Пылкова звонят.

Дубовая с шумом отодвинула полумягкое кресло и тряхнула головой, откидывая с высокого лба упругие завитушки волос.

В кабинете прокурора ее ждала снятая с рычага телефонная трубка.

— Следователь Дубовая слушает… — Но тут же ее голос потеплел — А… это ты, Виталий… Я сама хотела тебе звонить… Ну слушаю…

Она долго вслушивалась в отдаленные звуки знакомого голоса. Но вот лицо ее опечалилось.

— Сейчас не могу. Подожди немного… Да ты не сердись. Я знаю, что он и тебе нужен. Но пойми… Меня пригласили помочь разобраться в одном архиве. А дневник поможет мне припомнить кое-что из нашей партизанской жизни… Я тебе его сама привезу. Когда? Возможно, что перед ноябрьскими праздниками. Меня один старый знакомый в гости приглашает, и для него дневник будет небезинтересен.

Собеседник, должно быть, одобрил план Нины Владимировны, потому что она спросила:

— Так, значит, подождешь? Если я не приеду, то вышлю.

Дубовая повесила трубку и вернулась в свой кабинет. Но почти тотчас же в дверь постучали, и, не дожидаясь разрешения, порог переступил Леонид Алексеевич Валуев, один из сотрудников прокуратуры.

— Здравствуйте, Нина Владимировна! Я к вам уже заходил, но не застал.

— Здравствуй, Леня, — приветливо отозвалась Дубовая. — Ты уже просмотрел бумаги Кировского колхоза?

— Да. Мы, наверное, опять вместе поедем в Яблонивку. Дело несложное. До Октябрьских праздников еще двадцать дней. Думаю, управимся.

— Должны управиться. Но мне кажется, что там дело не только в неправильном начислении трудодней.

— А что вы еще обнаружили?

— Вот кончу читать, — указала Дубовая на ворох бумаг на своем столе, — тогда и поговорим. Но только… смогу ли я поехать?

— А что вам может помешать?

— Предложили одну очень серьезную работу. Она, возможно, повлияет и на мою диссертацию.

— Но ведь диссертация у вас окончена. Неужели в третий раз будете переделывать?

— Боюсь, что придется. Богатейший материал попадает в мои руки. Вот справлюсь ли только?

— Конечно, справитесь! — уверенно ответил Валуев. Он помолчал. И без всякой связи с предыдущим спросил — Нина Владимировна, вы вечером заняты?

— Опять билеты в кино взял?

— Взял.

— Не хочется мне тебя огорчать.

— Нина Владимировна! Это же «На дне». Мхатовский спектакль.

— Мхатовский, говоришь? — Дубовая переворошила бумаги. — Придется, видно, пойти.

— Вот и хорошо. Дочитывайте, а я побегу за билетами.

— Так ты еще не купил? Тогда…

Но Валуев уже выбежал из кабинета.

* * *

Трамвайный билет в руках опытного работника — это след в нужном направлении. Капитан рекомендовал лейтенанту Соколу начать поиски с трамвайного управления.

— Потолкуйте с начальником службы движения Попковым. Это старый балтийский матрос, коммунист с дореволюционным стажем.

Сокол так и сделал.

Трамвайное управление размещалось в конце города. Лейтенант без труда добрался до него и нашел конторку начальника службы движения. Попков, высокий старик с гладковыбритым подбородком, распекал кого-то по телефону за то, что тот «вышел из графика». В конторке было много народа, и бывший моряк не обратил внимания на вошедшего Сокола.

Пообещав кому-то «срезать прогрессивку», Попков бросил на рычаг трубку и повернулся к пареньку в телогрейке.

— Давай, Гриша, выезжай. Скоро люди с работы пойдут. Каждому надо поскорее домой добраться. А на этом маршруте уже второй вагон в тупик загнали.

Лейтенант попал, должно быть, перед сменой. Попков рассылал людей. Звонил. Ругался. Сулил «накрутить хвоста». Сокол терпеливо ждал. Наконец в конторке остались только он и Попков.

— Вы ко мне, молодой человек? — спросил лейтенанта начальник службы движения.

— К вам. Моя фамилия Сокол.

— А, Сокол! — подобрело лицо Попкова. — Знаю, знаю, по какому делу вы пришли. Мне уже говорили об этом. Ну давайте ваш билет.

Лейтенант достал из кармана пиджака увеличенную копию билета. Попков положил ее на стол и разгладил рукой.

— Этот надрыв сделан на том же месте, что и в билете? — спросил он, показывая на цифру «5», которая стояла внизу билета за рамкой.

— Копия самая точная, — заверил Сокол.

— Это хорошо. По серии билета мы определим, какого числа он был выдан и на каком маршруте использован. По номеру приблизительно можно определить время выдачи. Кондуктор ведь записывает номера на каждой конечной остановке. А вот цифра, по которой разорван билет, укажет участок остановки «от и до».

Попков куда-то позвонил — «я тут, выйду», — кого-то предупредил «через минуту вернусь» — и вышел. Вернулся он минут через десять, и не один, а с широколицей женщиной, одетой в форменную шинель и серый платок.

— Ну, молодой человек, получайте свой билет обратно… Это контролер, — указал он на женщину. — Она работает на том маршруте, который вас интересует. Билет был реализован 10 октября на кольцевом маршруте, около девяти часов вечера. Остальное вам расскажет сама тетя Шура.

Тетя Шура была явно смущена. Она посматривала то на Попкова, то на Сокола.

— Вы не сможете, хотя бы ориентировочно, сказать, на какой остановке пассажир мог взять этот билет и где мог выйти?

— Могу. Надо будет посмотреть мои маршрутные листы, — оживилась контролер, доставая из сумки свои бумаги. — Вот. В двадцать один тридцать. Я на этом маршруте записала билет № 6842376. Это было на остановке «Почтамт». Ваш билет № 6842371, его реализовали между остановками «Водная станция» и «Почтамт». В половине десятого трамваи ходят почти пустые и кондукторы обилечивают пассажиров без задержки.

Узнав, где сел Замбровский, лейтенант решил обследовать район водной станции.

От проспекта Коммунаров к водной станции и оттуда к почтамту трамвай поднимается в гору по длинной улице Коцюбинского. На протяжении всего этого большого маршрута не было ни одной боковой улицы, если не считать тупика Песчаного, который оканчивался воротами водной станции. От проспекта Коммунаров до почтамта вдоль всей улицы Коцюбинского тянулись учрежденческие дома, и только в тупике Песчаном было одиннадцать двухэтажных жилых домов.

С восьми утра до семи вечера на остановке «Водная станция» садились и выходили десятки рабочих и служащих. После семи вечера к трамвайной остановке могли выйти только из тупика Песчаного. Летом, когда работает водная станция «Медик», в тупике оживленнее, чем на центральной улице. Зимой здесь никто не появляется.

Когда Сокол рассказал обо всем этом капитану, Долотов поздравил своего ученика.

— Вы почти точно определили место, где искать квартиру-явку. Она где-то в одном из этих одиннадцати домов. Что ж, лейтенант, продолжайте поиски дальше. Необходимо установить, в каких квартирах с 26 сентября по 12 октября проживали или просто ночевали посторонние, не взятые на учет и не прописанные. Возьмите в помощь младшего лейтенанта Звягина. А когда что-нибудь найдете, для наблюдения еще выделим людей. Ну, желаю удачи.

* * *

Над массивными, кованными бронзой дверями областной прокуратуры висит огненный транспарант: «Да здравствует XXXV годовщина Октября!»

Праздничный вечер в прокуратуре окончился. Тяжелая дверь бесшумно выпускает на улицу радостно оживленных людей.

— Так я провожу вас, Нина Владимировна?

Дубовая вздохнула.

— Мне, Леня, надо побыть одной.

— Вовсе вам не надо быть одной, — Валуев решительно взял се под руку. — Что вас мучает? С недавнего времени вы стали совершенно неузнаваемой. Неужели вам не с кем поделиться вашей печалью?

Дубовая ответила не сразу. Ее лицо при матовом свете уличных фонарей выглядело усталым, даже скорбным.

— Жизнь меня обманула, Леня.

— Вы не похожи на человека, который подчиняется событиям. У меня всегда было убеждение, что вы строите жизнь такой, какой она вам нужна.

— Какой ты все-таки романтик! Двадцать девять лет, а восхищаешься как мальчишка…

Леонид Алексеевич не отважился продолжать. В ее словах ему почудился упрек. Но в чем? Он осторожно вел спутницу, приноравливая к ней свой шаг.

Нина Владимировна заговорила сама.

— Помнишь, Леня, ты как-то рассказывал о том, как ваша рота попала под огневой вал своих же орудий. То ли вы поторопились, то ли артиллеристы напутали… Как это было?

Удивленный вопросом, он искоса взглянул на нее. Зачем это ей нужно? И неуверенно начал:

— Наша рота шла в атаку за огневым валом…

— Подожди, подожди, — перебила его Нина Владимировна. — Я не то хотела спросить. О чем ты думал в это время? Что чувствовал? Вот бывает во сне… Поднимаешься на высокую гору. И не один. Тебе кто-то помогает. Еще два шага — и ты на вершине, освещенной солнцем. Вдруг… спутник исчезает, и ты летишь в пропасть… Летишь и чувствуешь, что сейчас разобьешься об острые камни… Бывало такое с тобою?

— Нина Владимировна, — Валуев остановил свою спутницу. Заглянул ей в глаза. — Поделитесь со мною вашими мыслями!

— Страшные они, Леня. Зачеркивают прошлое, а может быть, и будущее. Я им… еще и сама не верю.

— Любое горе вдвоем всегда переносить легче. А я все время… — но, взглянув в окаменевшее лицо Дубовой, Леонид Алексеевич осекся. Такие глаза он видел только у человека, раненного смертельно.

Вот и улица Стефаника. Темная, узкая, как и большинство улиц в Рымниках, похожая на коридор без крыши, освещенная редкими газовыми фонарями, повсюду ставшими музейной редкостью, но почему-то еще сохранившимися в этом большом городе.

— Невеселая улица, — проговорил Валуев.

— Только осенней ночью. А летом она преображается в зеленую аллею. И здесь всегда полно ребятишек.

Они остановились у подъезда. Дубовая достала ключ и вставила его в замочную скважину.

— Нина Владимировна, я давно хочу вам сказать…

— Прости, Леня. Уже поздно. Я устала. — Она нашла его руку, мягко пожала ее, и Леонид Алексеевич вынужден был опять отложить разговор, к которому готовился столько времени.

Несмотря на поздний час, пани Полонская, как называла себя старая полячка, еще не спала. Прежде чем открыть дверь, она долго смотрела в глазок. Дубовая терпеливо ждала окончания неизбежной процедуры.

— Цо так скоро? Юш по свенту?[1] — спросила хозяйка, пропуская Нину Владимировну в переднюю.

— Да, уже…

В крошечной комнате, которую пани Полонская упорно называла гостиной, все было вычищено до блеска. Маленький диванчик — странное смешение всевозможных стилей, — столь же древний, как и его обладательница, — был покрыт накрахмаленным чехлом; старинный полуразвалившийся шкаф сиял полировкой; буфет улыбался стеклами и пестрыми тарелочками; лихой улан как всегда браво посматривал с большой фотографии на стене.

На столе, на белой штопаной скатерти, стояла сахарница — пузатый китайский мандарин, потерявший за долгие годы службы свою шапочку вместе с головой, — и огромная синяя чашка с недопитым чаем. И безголовый мандарин и синяя чашка появлялись только в особо торжественных случаях.

Хотя в квартире было тепло, Нина Владимировна накинула на плечи пуховый платок.

— Я бы тоже чаю выпила. У нас, кажется, была бутылка портвейна. Давайте ее сюда. Сегодня большой праздник, пани Полонская.

— Так, так… большой праздник.

— Вот мы его и отметим.

Пани Полонская захлопотала возле буфета.

— Я сейчас, сейчас…

Женщины засиделись до утра. Нина Владимировна молчала, думая о чем-то своем, а ветхозаветная старушка рассказывала — в который уже раз — о платьях, сшитых ею для графини Замойской, и о том, какой фурор производила в них вельможная пани среди своих поклонников.

Вот чихнул не выключенный с вечера репродуктор. Маленькую комнатку залила мелодия Гимна. Мимо окна с песней прошла ватага веселых людей. Должно быть, с праздничного вечера. В небесной выси, кутаясь в сумерки, начали мигать угасающие звезды.

Пани Полонская задремала в старомодном кресле. Сквозь дрему она слышала, как Нина вышла из комнаты. На какое-то мгновение перед нею все затуманилось, и она вдруг увидела Нину в платье графини Замойской…

Очнулась Полонская от тонкого звона ложки в стакане.

— А? Кто то? — всполошилась хозяйка.

— Это я, пани Полонская. Поздно уже. Давайте провожу вас в спальню. Да и я устала.

Так начался день. Встали поздно. Днем Нина сидела у себя. Заглянув несколько раз в комнату своей жилицы, Полонская видела, что Нина читает какие-то листы, отпечатанные на машинке.

За обедом пани Полонская рассказывала о том, как ее отец — улан Кшетинский (ее девичья фамилия Кшетинская, это по мужу она Полонская) восставал вместе со всеми поляками против царя.

Обычно Нина с удовольствием слушала эти рассказы, похожие уже на сказку, расспрашивала о подробностях и беззлобно посмеивалась над приключениями отчаянного улана. Но сегодня они не занимали ее.

Полонская осторожно спросила:

— Нина больна?

— Нет, пани Полонская.

— Может, Нину кто обидел?

— Нет.

— А почему Нина грустит?

— Я просто устала.

«Воспаленные глаза, рассеянность — нет, это не усталость». Никогда Полонская не видела такой «дочку Нину», как она привыкла называть свою квартирантку. Она подошла к Нине и пригладила морщинистой рукой ее короткие локоны.

— Напрасно Нина не хочет сказать о своем горе старой женщине, которая ее любит, как родную дочь. Нине чуть больше тридцати лет. Может быть, она кого-нибудь полюбила? Я сама когда-то была молодой и тоже любила.

В ответ Нина привлекла к себе маленькую старушку и поцеловала. От этой ласки на черных старческих глазах блеснули непрошенные росинки. «Сглазили», — решила про себя полячка и незаметно для «дочки» перекрестила ее спину.

— Пани Полонская, успею я на поезд? — вдруг оживилась Дубовая. — Я поеду в Пылков, — метнулась Нина Владимировна в переднюю. Достала пальто и остановилась.

— Поезжай, — одобрила старушка, — может быть, легче станет твоему голубиному сердцу. Ты к брату?

— К брату? Нет… не к брату.

В голосе Нины пани Полонская уловила что-то странное. «Вот напасть, перекрестилась она. — К кому же тогда, если не к брату?» Никогда раньше она не замечала за Ниной ничего плохого. Правда, месяца четыре назад был один случай. Нина пришла с работы поздно вечером не одна, а с каким-то мужчиной. Пани Полонская было оскорбилась за Нину. Но Ян, как звали этого человека, при встрече поцеловал руку хозяйки, говорил с нею по-польски, вел себя благородно. На ночь она его устроила в комнате Нины, а Нина перешла к Полонской. Утром он ушел и с тех пор не появлялся.

Вспомнив об этом, пани Полонская по-своему объяснила беспокойство дочки.

— Если не к брату, то, может быть, ты к своему… к Яну? — допытывалась она.

Нина грустно покачала головой.

— Если бы вы только знали, как мне сейчас тяжело. Я так ошиблась… так ошиблась…

Она закрыла глаза рукой. Какое-то мгновение Полонской казалось, что Нина теряет сознание и падает. Но нет. Нина опустила руку и заставила себя улыбнуться, чтобы успокоить встревоженную хозяйку.

— Я же опоздаю!

Она присела около этажерки, вытащила из-под стопки книг какую-то тетрадь и сунула ее в сумочку.

— Чуть самого главного не забыла.

Запирая за Ниной дверь, пани Полонская подумала: «И я была молодой. Брат братом остается, а женское сердце хочет и другой любви».

Дождь, по-осеннему надоедливый, мелкий и густой, омывал улицы. Через полчаса вымокшая до нитки Нина Владимировна была на вокзале. Около кассы возбужденно шумело несколько человек. Над закрытым окошечком виднелось объявление: «На поезд № 83 все билеты проданы».

Нина Владимировна кинулась к начальнику станции. Показывая свой депутатский мандат, она просила:

— Всего один билет! У меня срочное дело.

Но и в кассе брони билетов уже не было.

На выходе из здания вокзала ее чуть было не сбил с ног мужчина. Он торопливо извинился.

— Простите… На московский опаздываю. Не ушел еще?

— Нет, но билеты все проданы, — ответила Нина Владимировна.

— Ух, а я-то боялся. Билет у меня есть. Даже один лишний. Приятель не поехал.

— Лишний?! — с надеждой переспросила Нина Владимировна. — А вы мне его не уступите?

— Сделайте одолжение, — обрадовался тот в свою очередь. Он поставил чемоданчик, достал из кармана два билета и один из них протянул Нине Владимировне. — Мягкий вагон… седьмое место.

Она раскрыла сумочку, но спутник заторопился.

— Опаздываем. Берите свои вещи, и в вагон. Там успеете расплатиться.

В купе он помог ей снять намокшее пальто и повесил его на складные «плечики», оживленно приговаривая:

— Незаменимая вещь для командировки. Вот так. Теперь, пока мы доедем, ваше пальто высохнет. Вам далеко ехать?

— В Пылков.

— Скажите, пожалуйста! Я тоже в Пылков. Давайте знакомиться. Все-таки вместе ехать почти семь часов. — Он представился — Стефан Мартынович. Юрист.

— Нина Владимировна. Тоже юрист.

Узнав, что Нина Владимировна три года назад окончила Пылковский юридический институт, а сейчас работает следователем в Рымниках, Стефан Мартынович обрадовался.

— В таком случае у нас с вами, наверно, есть общие знакомые и в Рымниках и в Пылкове.

Общие знакомые, конечно, нашлись.

Стефан Мартынович оказался веселым, общительным человеком. Он организовал чай и легкую закуску, смешил соседей по купе, рассказывая разные забавные истории из своей жизни, с увлечением играл в подкидного дурака, искренне огорчаясь проигрышу и шумно радуясь выигрышу. В обществе такого спутника невольно забываются все горечи и печали.

У Стефана Мартыновича были живые глаза, пышная грива черных волос, которую он то и дело откидывал назад привычным движением руки. Только длинный хищный нос странно не гармонировал со всем его добродушным обликом.

На вокзале в Пылкове Стефан Мартынович вышел вместе с Дубовой на крытый перрон.

— Куда прикажете вас проводить?

— Благодарю. Я сама доберусь.

Он вежливо поцеловал протянутую руку.

— До свидания. Надеюсь, что встретимся. — Не выпуская из своей ладони теплой женской руки, он еще раз спросил — Может быть, все-таки проводить?

— Нет, нет. Благодарю.

Он поднял воротник широкого серого пальто, надвинул на глаза шляпу и шагнул навстречу осеннему дождю.

Дубовая осталась одна.

Герой книги

С утра в доме Куреневых царила невообразимая суета. Зиночка снаряжалась на праздничный вечер, где могли быть люди, которых она раньше видела только на трибуне. Пригласил ее туда Виталий Андреевич, бывший партизан, герой книги «Дорогою подвига», ее непосредственный начальник. Зиночка ни минуты не могла посидеть спокойно и веселым шариком металась из комнаты в кухню и обратно, наполняя маленькую квартиру шумом, суетой, смехом. С помощью старых щипцов она подновила завивку своей рыжеватой шевелюры. Чтобы приобрести томный вид и «таинственный блеск в глазах», она проглотила ложку уксуса. Но уксус, очевидно, не помогал. Щеки ее цвели полевым маком, зеленые глаза горели задором, приплюснутый носик смешно раздувался, выдавая веселый, простодушный характер.

— Ой, мамочка, родненькая, миленькая, скорее! — жалобным голосом просила она. — Виталий Андреевич вот-вот придет. А он не любит, когда опаздывают.

Ее мать, маленькая, худенькая женщина, подвижная, как и сама Зиночка, добродушно подтрунивала над дочерью:

— Да знаю, знаю. Все уши уже прожужжала.

— Мамочка, он же герой!

— Да уж на твоем Виталии Андреевиче весь свет клином сошелся.

— Нет, я, кажется, действительно опоздаю, — не унималась Зиночка.

— Не спеши в Лепеши, в Сандырях ночуешь. — Пелагея Зиновьевна сняла с рукава пальто высохшую под утюгом тряпку. — Вот и готово. Можешь надевать.

— А платье гладить?

— Новое-то? Это зачем же?

— Все равно надо подправить.

Но, как она ни торопилась, уверенный стук в дверь застал Зиночку еще не готовой.

— Мама, мама! — заволновалась девушка. — Это они! Откройте, а я быстренько… — и шмыгнула из кухни в комнату.

Пелагея Зиновьевна открыла дверь, и в кухню ворвалась шумная ватага веселых людей.

— С праздником, мамаша!..

— С праздником!..

— А где же Зиночка?

— Где она? Там?

Пелагея Зиновьевна не успела ответить, как один из гостей — высокий, красивый, в котором мать по описанию Зиночки сразу узнала Виталия Андреевича, — тремя шагами перемахнул кухоньку и взялся за ручку приоткрытой двери.

— Сейчас я раздобуду эту злодейку.

Приехавшая тоненькая женщина с комическим ужасом бросилась за ним.

— Виталий Андреевич! Разве можно? А вдруг она неодета.

Дробот изобразил на лице раскаяние, опустил руки по швам, как нашаливший школьник, и смиренно потупил глаза.

— Виноват, Вероника Антоновна, по младости, по глупости… Велите миловать.

— Что с ним делать, Павел Михайлович? — легко, как балерина, повернулась Калинович ко второму спутнику. — В самом деле, что ли, помиловать ради праздника? Так и быть, — она кокетливо улыбнулась Виталию Андреевичу. — Но если вы опять будете плохо вести себя, то, честное слово, пожалуюсь Марии Васильевне.

Дробот продолжал разыгрывать смирение.

— Исправлюсь. Подрасту и исправлюсь.

Пелагея Зиновьевна молча наблюдала за этой сценой. Виталий Андреевич дурачился и заигрывал с Вероникой — или как ее там? — и слава богу, что с ней, а не с Зинаидой. Такой ухарь кому хочешь голову заморочит.

Зиночка появилась перед гостями во всем блеске. Вероника Антоновна даже всплеснула руками.

— Хорошо! Очень хорошо, — крутила она Зиночку во все стороны. — Где ты шила? И складки у плеча, и вышивка — все к месту. Прелестно! Только зачем ты шею закрыла? В твоем возрасте я делала декольте…

Она хотела показать, какой вырез делала лет пятнадцать назад, но тут вмешались мужчины.

— Вероника Антоновна! Опаздываем, — застонал Павел Михайлович.

— Округляйте, округляйте сборы, — поддержал его Виталий Андреевич.

Вероника Антоновна одарила всех чудесной улыбкой, блеснув ровными, будто фарфоровыми зубами. Все в этой женщине было маленькое, подобранное и слегка искусственное. Длинные, загнутые ресницы. Пышные, почти естественные локоны, падавшие на плечи из-под модной шляпки; тонкие полукружия бровей и яркие, цвета моркови губы.

— Мы уже готовы!

Виталий Андреевич помог Зиночке надеть пальто. Возле дверей он бросил взгляд на ее ноги.

— А боты! В своих лаковых пропадешь.

Совет оказался уместным. На улице им в лицо дохнуло мокрым холодом.

— Собачья погода, — пробурчал Виталий Андреевич, отворачиваясь от ветра.

На земле был праздник. Дома сверкали огнями. Сквозь слезившиеся окна прорывались песни и звуки баянов. Несмотря на дождь, по улице сновала масса прохожих.

А в хмуром небе доживала свой век нудная осень. Угрюмые тучи прижимались к самой земле и роняли мелкие, частые слезинки на сияющие дома, на радостно возбужденных людей. Вода омывала крыши, тротуары и мутными потоками мчалась по каменной мостовой, проваливаясь сквозь решетки водостоков.

* * *

Веселая компания наполнила шумом квартиру заведующего промышленным отделом обкома партии. Николай Севастьянович, здороваясь с гостями, шутливо упрекнул их:

— Дом народного творчества без опозданий не может. Порядочные люди уже давно первый бокал осушили.

Пропустив гостей в столовую, он задержал Виталия Андреевича в коридоре:

— А почему Мария Васильевна не приехала?

— Ты же знаешь, она стойкая домоседка. Звал, не пошла. Да и Татьяну не с кем оставить. Домработница уехала в деревню.

— Напрасно ты без жены. И дочка не помешала бы. Может быть, съездить за ними?

— Ерунда. Не поедет, да еще и обидится. Я, мол, говорила, а ты свое.

— Ну, тебе видней, — неохотно согласился Николай Севастьянович.

Виталий Андреевич дружески потрепал его по плечу.

— Не делай из этого истории. Пойдем. В компании секретов не бывает. Гости могут обидеться, — и он первым прошел в комнату, навстречу приветливо улыбавшейся хозяйке.

Вечер удался на славу, — так, по крайней мере, казалось Зиночке. Справа от нее сидел лейтенант с ниточкой черных усов над тонкой верхней губой. Но, отвечая на шутливые вопросы своего соседа, Зиночка не переставала смотреть на Виталия Андреевича, сидевшего напротив нее, рядом с Вероникой Антоновной.

Сегодня он был в ударе. Его рассказам, шуткам, остротам не было конца. Принимая самое деятельное участие в общем веселье, он ни на минуту не переставал игриво ухаживать за своей соседкой. Следил, чтобы у нее не пустовали рюмка и тарелка. Должно быть поэтому раскрасневшаяся Вероника Антоновна смеялась особенно охотно. Вот Виталий Андреевич, наклонившись к ее уху, начал что-то нашептывать. Калинович громче обычного смеялась, отрицательно качая головой и заслоняя ладонью свой бокал.

Зиночка немного завидовала Веронике Антоновне и не могла понять, как можно в чем-то отказывать, если на тебя так смотрят его глаза.

Виталий Андреевич все продолжал говорить что-то. Теперь его лицо казалось обиженным. Вероника Антоновна тоже перестала улыбаться. Она сняла руку с бокала и рассеянно теребила тонкую нитку жемчуга на черном шелке платья.

Видимо забыв, что он уже налил из одной бутылки, Виталий Андреевич долил бокал своей дамы из графина, в котором плавали корочки лимона.

Заиграла музыка. Услышав звуки вальса, Дробот встал, отодвинул свой стул и широким жестом протянул руки соседке.

— Первый вальс, Вероника Антоновна?

Он легко кружил свою даму, ни на секунду не замедляя движения. Танцуя с лейтенантом, Зиночка следила глазами за этой парой.

Танец сменялся танцем. Вероника Антоновна, должно быть, устала. На ее лице появились тонкие морщинки, углы губ вяло опустились.

— Больше не могу.

Первая волна всеобщего веселья схлынула, и гости вновь сели за стол. Чокались. Смеялись. Зиночка оказалась рядом с Дроботом. Набравшись храбрости, она попросила:

— Виталий Андреевич, расскажите что-нибудь из своей боевой жизни.

— Ведь я уже рассказывал. А Лимаренко в книге все описал. Неинтересно повторяться.

— А вы что-нибудь такое, о чем нет в книге…

Все притихли в ожидании интересного рассказа.

— Хорошо, — согласился он. — Слушайте… об одной любви. Войну я начал в Брестской крепости. После ее падения раненый попал в плен. Поместили нас в концлагерь… Голое поле, обнесенное колючей проволокой…

Решение бежать возникло стихийно. Никто ничего не организовывал. Поэтому и кончилось все это неудачей. Когда смельчаки прорвали два колючих ряда, за ними хлынул весь лагерь. Захлебывались сторожевые пулеметы. Завывали собаки. Но мы, не чувствуя ног, рвались вперед. Без плана… без цели… лишь бы подальше от страшного лагеря. Но через два-три дня бежавшие вновь очутились под замком. На этот раз проволоку заменили решеткой. Это был ад. Зачинщиков побега ждал расстрел. Терять было нечего. Мы стали готовиться к новому побегу. Но между нами оказался подлец, который струсил и предал.

Воспоминания бередили в душе Виталия Андреевича старые раны. Он замолчал, нервно покусывая нижнюю губу. Прищуренные глаза смотрели в далекое прошлое.

— Да, подлец! — с ударением повторил он. — Говорят, с детства искал легкой жизни. Окончил техникум — пошел продавать газированную воду. В армии, как в наряд, — у него освобождение. На работу — у него расстройство желудка. А здоровенный верзила. В первый же день обороны крепости его царапнуло осколком, и он забился в подвал, где размешалась санчасть. Как он потом попал в плен — не знаю. Пытался бежать вместе с нами. Струсил и… выкупил свою шкуру ценой жизни товарищей.

Виталий Андреевич потерял нить рассказа и замолчал, но ему напомнили:

— Так вам тогда бежать и не удалось?

— Нет. Нас взяли в последнюю минуту. Нe буду говорить об ужасах, которые выпали на долю беглецов. В числе прочих я оказался наименее пострадавшим. Но вот следы тех дней.

Резким движением он протянул над столом левую руку. Первые суставы пальцев были обрублены, и ладонь казалась непомерно широкой. Кто-то тихо ахнул. Зиночка онемела. Она не впервые видела эти изуродованные пальцы, но сейчас, над праздничным столом, они выглядели особенно страшно. В ее сердце неожиданно вспыхнула тоскливая девичья жалость.

Виталий Андреевич продолжал:

— Вырваться на свободу мне удалось только через год, когда на военные заводы потребовались выносливые рабы. Бежало с поезда много, уцелело трое. Почти неделю мы скитались по лесу, боясь появиться в селе. Голод заставил нас выйти из чащи. Двое моих товарищей погибло от полицейских пуль. А я забился в дебри леса и приготовился к смерти. Но мне суждено было жить.

Замечательная девушка, связной партизанского отряда, Ниночка Дубовая нашла в лесу теряющего сознание человека. Протащив меня на своих худеньких плечах километров двадцать она добралась до базы отряда. Но я бы все равно умер от потери крови, если бы не она. Ниночка дала мне свою кровь и буквально выняньчила меня. Да разве одного меня? Для многих в отряде она была сестрой, матерью, а по авторитету — чуть ли не второй командир отряда.

Выздоровев, я вместе с Ниной работал в разведке. Полтора года плечо к плечу.

Нину я полюбил с первого дня. Потом и она меня… Мы должны были пожениться, но… Нина пропала без вести вместе с группой партизан.

Он замолчал. В тишине медленно пробили одиннадцать ударов большие кабинетные часы.

— Но Нина Владимировна не погибла! — воскликнула Зиночка, которая знала судьбу всех героев любимой книги.

— Да! Когда Лимаренко писал повесть «Дорогою подвига», Нину считали погибшей. Только позже мы узнали, что группа партизан, где была и она, попала в засаду бандеровской банды. Нину тяжело ранило и контузило взрывом гранаты. К счастью, бой постепенно отошел в сторону от этого места, и бандеровцы не добили ее, как это они обычно делали с пленными. Ниночку подобрали жители соседнего села и выходили. Три года назад она окончила юридический институт и сейчас работает следователем в Рымниках.

Оптимистическое окончание рассказа вернуло веселое настроение. Зиночка, улыбаясь, поднялась из-за стола с рюмкой вина.

— Говори, говори, Зиночка, — подбадривали ее со всех сторон.

— Я… я сегодня такая смелая, что прошу меня извинить. Давайте выпьем за героя-партизана, за нашего дорогого Виталия Андреевича и…

— Шампанского!

— Выпьем!

— Ур-ра Зиночке и Виталию Андреевичу!

— …и за Нину Владимировну Дубовую.

Растроганный рассказчик встал, хотел что-то сказать, но вместо этого повернулся к девушке и поцеловал ее в лоб.

— Спасибо вам всем за внимание, но, право, я этого не заслужил…

— Скромничаешь, Виталий, скромничаешь, — рокотал бас Николая Севастьяновича. — За героев-партизан! Все и до дна. Вероника Антоновна…

— Я не могу больше. Право…

— Нельзя. Такой тост…

Вероника Антоновна вынуждена была выпить. Еще чокались, еще шумели. Снова начались танцы. Виталий Андреевич подошел к Веронике Антоновне.

— Отдохнули? Разрешите пригласить…

Калинович попыталась встать, но у нее закружилась голова. Глаза стали мутными.

— Н-не м-могу!

— Выпейте нарзану и идемте. Все пройдет.

Она послушно выпила из поданного стакана, но осталась сидеть.

— Нет, не могу… Иди… Я потом…

— Не могу же я так вас оставить. Может быть, отвести в соседнюю комнату? Там отдохнете.

— Н-нет.

Виталий Андреевич направился к Зиночке. Теперь все внимание он уделял ей. Танцевали танго. Виталий Андреевич взглянул на часы. Поморщился. Схватился за грудь:

— Зиночка, мне немножко не по себе.

Девушка заволновалась.

— Надо выйти на свежий воздух. Я вас провожу.

— Нет, нет. Я один. Неудобно будет. Еще что-нибудь подумают. Лучше всего, если моего отсутствия не заметят. Постарайся, котик, — и вышел.

Маятник часов отсчитывал секунды, минуты. Но Виталий Андреевич не возвращался. Зиночку начало одолевать беспокойство. «А вдруг с ним что-нибудь случилось!»

Постояла. Подумала. Вышла в коридор, но около входной двери остановилась. В голове шумело, и девушка никак не могла сообразить, чего ей не хватало. Сердце выбивало тревогу. Вернулась в комнату.

Наконец дверь распахнулась, и вошел бледный Виталий Андреевич. У девушки отлегло от сердца. «Слава богу!»

— Голова кружится. Еле отдышался, — сказал он Зиночке, которая бросилась ему навстречу.

— Вот, Виталий Андреевич, костюм свой запачкали, — показала она на рукав. — Теперь в чистку придется отдавать.

— Ерунда. Вычистится Это, Зиночка, не жизнь человеческая…

Веселье продолжалось. Вечер затянулся. Вернее, это был уже не вечер, а ночь. Потом утро. Светом и уличным шумом проник в комнаты новый день.

— Семь часов! Расходись по домам! — объявил Виталий Андреевич.

Все вдруг почувствовали усталость. Гостей потянуло на отдых. Зиночка волновалась больше всех.

— Я обещала маме, что буду не позже часа ночи.

— Меня Мария, поди, тоже заждалась, — вздохнул Виталий Андреевич.

— Это только у плохого хозяина гости раньше утра разбегаются, — шутил Николай Севастьянович. — А у меня все в идеальном порядке. Вина еще на один вечер хватит. Закуска есть, музыка не умолкает. Может быть, останетесь? По глазам вижу, что Зиночка согласна.

— Нет, нет! — поспешно запротестовала Зиночка. — Мама будет беспокоиться. Спасибо, Николай Севастьянович, большое спасибо за все. Я сейчас такая счастливая, такая счастливая… просто глупая.

Взволнованная речь Зиночки вызвала дружный смех.

Виталий Андреевич развез своих сотрудников по домам. Зиночка жила дальше всех, поэтому Дробот отвозил ее последней. Она сидела рядом с Виталием Андреевичем, притихшая, украдкой поглядывая на него. Он почувствовал се взгляд.

— Что смотришь, котик? Седины мои считаешь?

Зиночка молча положила руку на руль рядом с его исковерканной ладонью.

* * *

Входная дверь в квартиру Куреневых оказалась запертой, Зиночка силилась отпереть ее, но руки отказывались ей повиноваться.

— Дай-ка я попробую, — мягко отстранил ее Виталий Андреевич.

Он легко, без усилий повернул ключ, и они вошли в полутемную кухоньку.

— Можно, я посижу у тебя немного? — ласково спросил Дробот.

— Конечно, Виталий Андреевич. — Зиночка протянула руку за его плащом.

Виталий Андреевич присел на самодельную кушетку. Здесь днем обычно отдыхала Пелагея Зиновьевна.

Зиночка хотела зажечь свет, но он перехватил ее руку.

— Не надо, пусть будет так.

Не выпуская руки Зиночки, он медленно наклонился и коснулся губами ее ладони. У девушки затрепетало сердце, щеки запылали, в голове зашумело. Она инстинктивно сделала шаг назад.

Неожиданно Виталий Андреевич притянул ее к себе. Его рука обхватила мягкую шею, рот впился в Зиночкины губы.

На секунду она вырвалась из объятий.

— Виталий Андреевич… Виталий Андреевич… — чуть слышно говорила она, не то моля отпустить ее, не то подчиняясь…

Гость в широком сером пальто

Сутки, как пани Полонская проводила в Пылков Нину. Все существо ее еще жило впечатлениями тревожного расставания. Старушка без устали шептала молитвы, поглядывая на разрывающего свое сердце Иисуса Христа. Она молила его заступиться за ее названную дочь Нину, уберечь ее от напасти. Целые сутки пани Полонская не отлучалась из дому, ожидая что вот-вот вернется Ниночка.

Поэтому-то тихий стук в дверь и не удивил ее. Изменив своей привычке заглядывать в глазок на входящих, прежде чем их впустить, она смело открыла дверь и сразу же испуганно попятилась. На нее надвигался большой чемодан в чехле. Вслед за ним в переднюю протиснулся мужчина в широком сером пальто.

Поднятый воротник закрывал лицо гостя снизу. Велюровая шляпа прикрывала лоб. И единственное, что можно было заметить сразу, — это нос, на котором сидели огромные очки.

— День добрый, пани Полонская!

Гость поставил чемодан и вежливо поцеловал морщинистую руку оторопевшей хозяйки. Гортанным говором, манерой одеваться и вести себя он напоминал поляка.

Появление незнакомца напугало старушку. Не закрывая входных дверей, она нарочно громко спросила:

— Чего пан хце? Я, прошу пана, не знаю вас.

Гость с сыновней предупредительностью тщательно закрыл двери.

— Сквозняк. Можно простудиться. Неужели пани Полонская забыла меня? Я был у Нины всего четыре месяца назад. И даже ночевал.

— Ян!

— О! Пани Полонская узнала меня! Ян. Конечно, Ян.

Полонская всматривалась подслеповатыми глазами в пришельца, узнавая и не узнавая его. «Я забыла его лицо, — думала старушка. — Вот когда я была молодой…».

А гость чувствовал себя в маленькой гостиной как дома. Раскрыв чемодан, вынул бутылку, поставил ее на стол. Вслед за бутылкой на столе появились коробочки, кулечки, пакетики. Еще один сверток гость подал хозяйке.

— Прошу пани Полонскую принять от нас с Ниной подарок.

— От Нины!

Старушка с волнением развернула пакет. К ее необычайному недоумению и радости, там оказалось черное атласное платье.

Погребальное! Именно о таком она и мечтала. Ей было восемьдесят девять лет. Еще два года тому назад к ней во сне явилась покойная мать и напомнила: «Собирайся! Я скоро за тобой приду». И Владислава Полонская готовилась. Купила чулки, сшила себе белье. Но о погребальном платье старая женщина пока только мечтала. Она часто вела с «дочкой» разговоры о скорой кончине, завещая похоронить себя «обязательно по-польски». Кто еще, кроме Нины, так трогательно мог позаботиться о ней!

Лаская шершавой рукой подарок, любуясь им, старушка будто помолодела. Улыбка слегка разгладила глубокие морщины на лбу и щеках. Полонская доверчиво взглянула на гостя.

— Мы, пани Полонская, решили с Ниной венчаться, — продолжал гость.

Хозяйка чуть не уронила драгоценный подарок.

— Цо?!

— Венчаться будем. Ксендз уже объявил две заповеди.[2] Третья будет, как только вернусь в Пылков.

— Нина берет в костеле шлюб!

Эта новость была для пани Полонской равносильна второму пришествию Христа. Нина была «большевичка» и в бога не верила, хотя к вере своей хозяйки относилась с уважением. По святым дням она не работала («писанину» набожная католичка не считала делом). Бывая в костеле, пани Полонская молилась долго и усердно, зная, что по возвращении ее ждет хорошее угощение, которое продолжит божий праздник и превратит его в мирской. Но при всем том сходить в костел, хоть разочек, Нина отказывалась.

— На заповеди я подал без Нины, — уточнил гость. — Так что не знаю, согласится ли она пойти в костел.

Старушка все это перетолковала на свой лад: «Любятся! Вот и не хотят обижать друг друга, уступают». Натешившись вдосталь подарком, она бережно повесила его в ветхий шкаф.

— А где же Нина? Почему она не приехала?

— Сейчас, сейчас, пани Полонская, все объясню, — успокоил ее гость.

Он ловко раскупорил бутылку вина, открыл банку сардин и вынул из бумаги нарезанную колбасу.

— Прошу пани Полонскую поджарить чуть-чуть эту колбаску Мы с вами выпьем по рюмочке хорошего вина. Я сегодня очень счастливый. Ниночка наконец согласилась выйти за меня замуж. Сейчас она в Пылкове. Я привез вам от нее письмо.

Старушка взяла колбасу и, направляясь в кухню, заметила, как гость, аккуратно смахнув со стола в руку сургуч, облетевший с бутылки, сунул его в карман пиджака.

«Какой чистоплотный мужчина, — думала она, возясь около плиты. — Дай бог Ниночке счастья за ним. Хороший человек, сразу видно по обхождению».

Вскоре зарумянившаяся колбаса стояла на столе. Пани Полонская чинно восседала в своем старом кресле, с одобрением поглядывая на гостя, который разливал вино.

— Пейте, пани Полонская, — пододвинул он ей рюмку. — За наше с Ниночкой счастье.

Порозовевшая от избытка чувств Полонская отпила глоток. Гость налил еще.

— Кушайте, пани Полонская, кушайте.

— Прошу пана Яна, пусть он сам кушает. Я-то дома, а пан Ян с дороги и проголодался.

Пан Ян достал из кармана конверт.

— Вот вам письмо от Ниночки.

Полонская развернула сложенный вчетверо листок. Ян предупредительно подал ей очки. Надев их, пани Полонская, к величайшему своему сожалению, убедилась, что записка написана по-русски.

— Переведите мне, пан Ян, что тут написано, — она передала ему листок.

Гость охотно исполнил ее просьбу.

«Простите меня, пани Полонская. Уезжая, я постеснялась сказать вам, что выхожу замуж за Яна. Вы его знаете. Он был у меня однажды. Мы очень любим друг друга. Я к вам вернусь, наверное, недели через две. А пока у меня есть свободное время, хочу позаниматься. Отдайте Яну все мои книжки и тетради. Еще раз извините меня за то, что не приехала за ними сама. Они тяжелые, пусть он за женой поухаживает…

Целую вас, Нина».

У Полонской выступили на глазах непрошенные слезы. Как это похоже на Нину. Неделя до свадьбы, только бы и любиться, а она хочет «позаниматься».

Гость вдруг спохватился, вспомнив, что ему еще надо зайти в одно место, а потом купить билет на обратный поезд.

— Давайте, пани Полонская, сложим быстренько все книжки в чемодан.

На минуту у старушки вспыхнуло неясное подозрение. И попроси гость Нинино пальто или платье, она бы не дала. А бумаги… «Нина и сама как-то сжигала их. Да и Ян теперь ее муж. Он настоящий, благородный мужчина». Хозяйка вспомнила подарок, письмо, и сомнения ее рассеялись. Она вздохнула и стала помогать упаковывать книги и тетради. Быстро опустела маленькая этажерочка. Ян удовлетворенно потер руки.

— Тороплюсь, пани Полонская, но мы еще увидимся. Мы с Ниночкой приедем к вам после свадьбы.

Надев пальто, гость мимоходом сунул в карман пустую бутылку, банку из-под консервов, бумажки, освободившиеся от сыра и колбасы.

— Спокойной ночи, пани Полонская.

Он нагнулся, поцеловал ее руку. Нахлобучил на глаза шляпу. Поднял воротник. И ушел.

«Какой благородный… Дай бог им счастья». Старушке еще раз захотелось взглянуть на подарок от «дочки». Она подошла к шкафу, открыла скрипучую дверцу и… не поверила своим глазам. Драгоценное погребальное платье — подарок Нину — исчезло. Пани Полонская трясущимися руками наложила на себя крест и начала громко читать молитву.

— Верую во единого господа бога…

Она прочитала «Верую», «Отче наш», «Молитву от соблазнов», прося пана-бога освободить ее от дьявольского наваждения. Но и после этого платье не появилось.

«А вдруг его и не было? Может быть, все это показалось?.. Но Ниночка писала… Надо прочитать ее записку… Куда я ее положила?..»

В растерянности она забыла, что Нина писала письмо по-русски. «Да! Ян читал его и не вернул», — вдруг вспомнила она.

Ян унес с собой не только письмо и книги, но и остатки ее спокойствия.

Странная кража

Проснулась Вероника Антоновна с головной болью. В горле пересохло. Хотелось пить. Она с трудом открыла глаза и только тут вспомнила, что она в чужом доме.

«Угораздило… Будто никогда вина не видала».

Встала с дивана. Пригладила растрепанные волосы. Стараясь не шуметь, вышла в коридор. Но уйти незамеченной ей не удалось: из столовой вышел Николай Севастьянович.

— Никак уходить собрались, Вероника Антоновна?

Щеки Калинович порозовели от стыда.

— Извините, Николай Севастьянович, нехорошо у меня получилось. Пригласили на праздник, а я…

— Пустяки! С каждым может случиться. Зря вы уходите. Сейчас бы пообедали. А вечером опять все соберутся.

— Спасибо, Николай Севастьянович, за гостеприимство. Но я пойду домой. Отдохнуть надо.

— Зря. Право, зря, — помогая ей одеться, говорил Николай Севастьянович.

К своему дому Вероника Антоновна подходила тяжелой походкой больного человека. На душе было противно. Обижалась на Дробота: «напоил», сердилась на себя: «Забыла меру… И Зинка, дуреха, кажется, влюбилась в него».

Вот и дверь квартиры. Вероника Антоновна достала из сумочки ключи. Длинный, с резной бородкой — от внутреннего замка. Теперь надо и маленький, плоский ключик от шведского замка повернуть два раза. Но ключ повернулся всего на пол-оборота, и дверь открылась! Вероника похолодела. «Обокрали!»

Она распахнула дверь, пробежала через кухню, с лихорадочной быстротой отворила дверь в спальню, бросилась к шкафу и рывком открыла его.

Несколько летних платьев, плащ, костюм и, главное, только к прошлой зиме купленная шубка «под котик», заботливо зашитая в старую простыню, — все висело на месте.

«Деньги!» — Вероника Антоновна метнулась к тумбочке. Там, в верхнем ящике, у нее было четыреста двадцать рублей. Десятирублевые купюры так и лежали на своем месте.

Вероника Антоновна стала успокаиваться. Видимо, она просто по рассеянности не заперла на шведский замок.

Она подняла сумку, уроненную в спешке. Оттуда на пол выпала фотография Юзыка. Вероника Антоновна задержала взгляд на лице брата. И невольно вспомнила, каким образом попала к ней эта карточка. Ее привез товарищ Юзька из Польши вместе с письмом. Кароль оставил у Вероники Антоновны свой паспорт и чемодан, пообещал скоро прийти за ними. Но до сих пор чемодан так и лежит под ее кроватью.

Вероника Антоновна даже наклонилась и заглянула под кровать. И тут ей чуть не стало дурно: чемодана не было!

От ужаса она села прямо на тонкий ковер, как была — в пальто и в шляпе, прижимая к груди сумочку, не в силах осознать случившееся.

Чужой чемодан! Ничего из ее вещей и… чужой чемодан! Кто поверит, что вор украл именно чужой чемодан? Что она скажет Каролю?

Наконец она встала, заперла квартиру, разделась и стала еще раз, уже медленно осматривать спальню — длинную, с одним окном комнату.

Теперь она увидела, что с тумбочки исчез ее старый семейный альбом. Кому он мог понадобиться? Хорошо еще, что, желая похвастать красивым братом — польским офицером, она взяла с собой фотографию Юзыка. Но остальные фотографии… И… чужой чемодан!

Надо что-то делать… Пойти в милицию! Должны же найти!

Она схватила пальто, впопыхах не попадала в рукава.

Скорее!.. Скорее!..

* * *

В кабинете полковника государственной безопасности сидела посетительница. На ней было пальто безукоризненного покроя. Шляпа последнего фасона. В одной руке она держала коричневую сумочку мятой кожи, в другой — такие же перчатки. Худенькое, продолговатое лицо было чисто и неестественно бело, — по всей вероятности, женщина употребляла специальный косметический крем.

Однако Аркадий Илларионович Иванилов заметил не только это.

Прежде чем сесть, женщина привычным движением откинула полу пальто. Волнуясь, сняла с платья какую-то ниточку, скрутив ее в пальцах. Видно, модное пальто, изящная сумочка и все прочее досталось посетительнице нелегко и поэтому тщательно оберегается.

Сбивчиво, перескакивая с одного на другое, она рассказывала о брате, о Кароле, о проклятом чемодане. Полковник спокойно слушал, стараясь попутными вопросами навести ее на главную мысль.

— Давно вы расстались с братом?

— С тех пор, как он ушел в армию. Юзык служил в польском войске, а после службы остался в Кракове. Там он женился. Вдруг ко мне пришел Кароль и передал письмо от Юзыка и эту фотографию.

— Письмо у вас?

Нервным движением женщина достала из сумочки крошечный платочек, от которого по кабинету разлился едва уловимый тонкий аромат духов.

— Оно лежало в альбоме. Альбом украли. Но главное — чемодан…

— Вы не скажете, как ото выглядело?

Женщина задумалась, припоминая.

— Выглядело?.. Обыкновенно. Напечатано на машинке. Юзык писал, что он работает в редакции газеты. Научился печатать и решил передо мной похвастать. Я ведь по специальности машинистка, а заведующей отделом кадров работаю совсем недавно, всего второй год.

— Почему Кароль остановился у вас?

— В гостиницах не было мест. Он сказал, что он торговый агент, поэтому часто бывает в Польше. С Юзыком познакомился в Кракове.

— Когда он пришел к вам?

— В конце сентября. Он жил недели две. Потом ушел. А за чемоданом обещал прийти через несколько дней.

— Кароль не говорил, куда он собирается ехать?

— Я не спросила. Ах, если бы я могла знать… — женщина поднесла платок к глазам.

— Скажите, Вероника Антоновна, когда ваш брат демобилизовался из армии?

— В сорок седьмом году.

— Прошло пять лет. А на карточке Иосиф Антонович в военной форме. Вам это не кажется странным?

— Я сама уже об этом думала. Хотела спросить у Кароля, почему Юзык не прислал новую. Мне хотелось посмотреть на него с, женой. Но Кароль все не приходит. А сегодня…

— Вы поступили неосмотрительно, пуская к себе незнакомого человека.

— Но он же привез письмо от Юзыка!.. А в гостинице не было мест… И потом — он дал мне паспорт. Вот, — она достала из сумки документ и протянула полковнику.

Иванилов просмотрел паспорт и положил его рядом с собой.

— Нельзя было доверять письму, напечатанному на машинке. Вы поступили неосторожно.

Вероника Антоновна смутилась.

— Если бы пропали мои вещи. А то ведь чужой чемодан… И я сейчас же пошла в милицию. Оттуда меня направили к вам.

Полковник поднялся, нажал кнопку звонка.

— Очень правильно в милиции сделали. Понимаете? Очень правильно, — повторил он значительно.

— Понимаю, — тихо сказала Калинович.

В дверях бесшумно вырос дежурный.

— Проводить посетительницу в комнату ожидающих. — Пожимая ей руку, Иванилов сказал: — Надеюсь, Вероника Антоновна, вас не надо предупреждать, чтобы вы ни с кем из посторонних не разговаривали о случившемся.

Калинович наклонила голову.

— Этот случай заставит меня быть осмотрительной.

— Вот и отлично.

Полковник проводил ее до дверей.

* * *

В первый же день по приезде майора Наливайко из Киева, где он участвовал в соревнованиях по боксу, его вместе с капитаном Долотовым вызвал к себе полковник Иванилов.

Майор — высокий, статный украинец, родом из Днепропетровска — был праправнуком славных запорожцев. В отличие от боевых предков, он начисто брил усы и оставлял на голове кудрявую шапку волос. Когда Наливайко смеялся, карие глаза его хитровато прикрывались густыми темными ресницами. Всегда подтянутый, он обладал богатырским здоровьем и отличался казацкой хваткой в работе. Те операции, в которых надо было проявить ловкость, находчивость, силу, — всегда поручали ему.

Полковник с удовольствием оглядел его богатырскую фигуру.

— Вы, кажется, окончательно переходите в тяжелый вес? Ну как соревнования в Киеве?

— Полуфинал выиграл, финал проиграл.

— Кому?

— Да все ему же, Авраменко. Классный боксер. Отлично работает и на короткой и на длинной дистанции. Но я его все равно побью.

— Ну и упорства у тебя, Сергей Петрович, — усмехнулся капитан. — На целый взвод хватило бы. Авраменко моложе тебя, сильнее. Техника у него непревзойденная. А ты не отступаешь.

— И я уверен, что майор все-таки выиграет у него, — поддержал Наливайку Аркадий Илларионович.

— Обязательно. Через три недели мы едем в Москву на всесоюзные соревнования. Буду присматриваться к его тактике. Умная, маневренная. Но я должен ее понять — и пойму.

Полковник улыбнулся, и, перехватив эту улыбку, засмеялся и сам Наливайко.

— Понимаю. Кажется, не придется мне ехать на соревнования. Ну, что у вас тут произошло?

— Капитан ввел вас уже в курс дела?

— Немного.

— Он вам доскажет остальное. А сейчас я вам покажу нечто новое. После доклада лейтенанта Сокола нам необходимо было узнать о всех квартирах в тупике Песчаном, где в первой половине октября проживали проезжие. В одиннадцати домах таких квартир оказалось четыре: одна в доме № 3, одна в доме № 6 и две в доме № 10. Мы предполагали, что одна из этих квартир могла служить явкой. Так вот. Теперь я вам могу сказать совершенно точно: явка была в квартире Вероники Антоновны Калинович.

Полковник раскрыл паспорт, принесенный Калинович, и передал его капитану.

— Посмотрите, Иван Иванович, на фотографию. Не правда ли, удивительное сходство?

Долотов взглянул на карточку и сразу же вскинул глаза на полковника.

— Замбровский?

— Совершенно верно. Замбровский. Я полагаю, что загадку с неизвестным парашютистом можно считать разгаданной. Будем разгадывать остальные. К сожалению, мы до сих пор не можем допросить его. А ждать выздоровления не имеем права. Необходимо продолжать начатые поиски. Нити к шпионской организации идут через Калинович, хотя сама она и непричастна к этому делу. Как вы думаете, Иван Иванович?

— Замбровский, конечно, не случайно остановился именно у нее. Кто-то дал ему ее адрес, помог достать фотографию брата, подсказал характер ее взаимоотношений с братом. Поэтому необходимо присмотреться к людям, с которыми Калинович общается.

— Насколько я понял, — включился в разговор Наливайко, — выкрали только чемодан, а паспорт и фото остались у Калинович. Это улики. За ними должны еще прийти. Поэтому, кажется, есть смысл продолжать наблюдение за квартирой Калинович.

— И не только за квартирой, — поддержал Иванилов предложение Наливайко. — Ведь Калинович — свидетель. А свидетель им не нужен. Поэтому мы сейчас должны взять под охрану ее жизнь. Это я поручаю вам, майор. Сокол и Звягин будут вам помогать. Капитану придется заняться изучением круга знакомых Калинович. Вы не возражаете?

— Нет, — ответил капитан.

— Тогда приступайте к делу. Я, со своей стороны, постараюсь узнать о судьбе Иосифа Калинович и свяжусь с Рымниковским управлением, на территории которого, по всей вероятности, размещается одна из групп шпионской организации. Иначе незачем было Замбровскому ехать в Рымники.

Когда офицеры встали, собираясь уходить, полковник обратился к Долотову.

— Иван Иванович, я попросил Калинович не уходить. Она сейчас в зале для посетителей. Пройдите к ней.

Калинович оказалась толковой женщиной. Она с полуслова поняла, что от нее требуется, и начала рассказывать о себе. Вначале это был сухой перечень дат и имен, который можно найти в любой автобиографии. «Родилась… Занятия родителей… Вышла замуж… Работаю…» Покончив с биографией и рассказав еще раз всю историю кражи, она остановилась, ожидая вопросов капитана. Она думала, что, так же как полковник, он будет интересоваться подробностями преступления. Но капитан стал расспрашивать о детстве, о жизни во время войны, о работе, о праздниках. Неожиданно для себя самой Вероника Калинович заговорила так, как давно ни с кем не разговаривала. Очень уж добрые глаза смотрели на нее, очень уж много было в них участия.

— Мать у меня была хорошая. Но она умерла, когда я была еще ребенком. Отец взял мачеху. Я ушла из дому. Работаю с одиннадцати лет. В тридцать девятом году вышла замуж. Мужу было сорок четыре года, мне — двадцать четыре. Правда, он оказался очень добрым человеком. Но через год началась война, он попал на фронт. И не вернулся. На этом и окончилось короткое бабье счастье. И опять одна и одна. Есть брат. Но с ним мы живем все время врозь.

— А друзья?

— Друзья? — неуверенно переспросила Калинович. — Настоящие?.. — Она вспомнила Дробота, праздничный вечер, Зиночку. Еще вчера она бы сказала: «Да, есть», но сейчас что-то мешало ответить так. — Не знаю… Кажется, не было.

Капитан почувствовал, что он затронул интимную сторону ее жизни.

— А были люди, которые хорошо знали ваше прошлое и настоящее, ваши взаимоотношения с братом?

— Я из своей жизни не делала тайны. Все знали обо мне всё.

— И даже то, что вы считаете свою жизнь неудачной?

Калинович медленно подняла на него глаза.

— Я не люблю плакаться.

Да, видно, большего ему сегодня не узнать. Вероника Антоновна замкнулась и на все остальные вопросы отвечала односложно: «Да», «Нет».

Из этого разговора Иван Иванович понял главное: Калинович всю жизнь старалась «держаться». Он проникся уважением к этой женщине, которая всем в жизни обязана только себе. Да, такую не пожалеешь. Молодец.

На прощание он сказал ей:

— Нам, вероятно, с вами еще придется встречаться. Благодарю вас за искренность.

Дома она снова почувствовала себя одинокой. Ей все осточертело, и было только одно настойчивое желание — лечь в постель и больше никогда не вставать. Забыть проклятый свет, на котором человека ждут одни муки, забыть человека, который сначала вел себя по-рыцарски, а теперь держится как последний прохвост и обманщик. Да и зачем ему ее любить? В тридцать шесть лет все еще искать идеальную любовь! Глупо надеяться найти в жизни то, что бывает только в книгах. В памяти всплыли не раз слышанные строки:

Сердцу хочется ласковой песни И хорошей, большой любви.

Наверно, всю жизнь сердце будет тянуться к хорошей и большой любви. А ведь есть, есть на свете счастливые люди. И не далеко за примером ходить: Софья Заячкевская, подруга детства и девических лет. Они вместе пасли коров. Вместе ушли в большой город искать счастья. Служили: Вероника у ксендза, Софья — у адвоката. В редкие встречи мечтали о замужестве, копили злоты на высокую, как копна, большую перину, подушку и одеяло. В тридцать девятом году эта мечта осуществилась. Вероника, на зависть Софье, которая была старше подруги года на два, первая вырвалась из чёртового колеса — вышла замуж. Господи! Если бы знала, что несчастья только начинаются, ни за что не пошла бы за этого старика… Но спасибо и ему. Заставил молодую жену подучиться грамоте, купил старую машинку, и Вероника по восемнадцати часов просиживала за ней — выстукивала по клавишам до одури, до тошноты. Став опытной машинисткой, она и сейчас подрабатывала себе на платья, на шубку, на модные туфли.

Подруга оказалась счастливее Вероники. Ее муж — веселый молодой лейтенант — увез жену на Дальний Восток и помог ей окончить техникум.

Первое время разлуки подруги переписывались аккуратно. Потом переписка оборвалась. Месяцев восемь назад Вероника неожиданно получила от Софьи письмо. Обрадовалась, написала ответ… но не отправила. Почему? И сама не знает. Так просто. Забыла отнести на почту…

«Разве ответить сейчас? Может быть, на душе полегчает».

Вероника Антоновна подсела к столу, сняла чехол с запылившейся машинки.

Нервные, беспокойные мысли ложатся на бумагу неровными, рваными строчками — машинка работает с перебоями. Наконец письмо окончено. Калинович заклеила конверт и сразу же успокоилась, как будто вместе с листком бумаги она запечатала причину беспокойства.

Теперь она без отчаяния вспоминала о событиях последних дней, невольной участницей которых стала. Больше ее не поймают на фальшивке. Шалишь! Пусть только явится этот Кароль, она с ним поговорит как следует!

Выстрел в упор

Через день, явившись к полковнику с докладом, Долотов почувствовал что-то неладное. Начальник отдела, зажав в руке погасшую папиросу, мрачно шагал по кабинету. Майор Наливайко, видимо только что пришедший, обменялся с капитаном непонимающим взглядом.

— Очень кстати пришли, капитан, — сказал полковник. Голос его звучал глухо, тон был подчеркнуто официальным. — Есть новое дело. Вот, знакомьтесь, — полковник открыл тоненькую папку. Девятого ноября в 7 часов 50 минут по улице Романюка, в канаве, возле дома номер пятнадцать, обнаружена мертвая женщина. К месту происшествия был вызван гражданский следователь. Он установил убийство с последующим ограблением. При обследовании и фотографировании местности обнаружены от дороги к канаве четыре следа, сильно пострадавшие от дождя. С них сняты стереотипные слепки. Все это сделано правильно. Но уголовный отдел непростительно долго не мог опознать убитую. Это сделали только сегодня утром, то есть два дня спустя после убийства. Жертвой оказалась Нина Владимировна Дубовая.

Капитана охватило волнение. Еще недавно, приглашая Дубовую в Пылков к Иванилову, он почувствовал в ней человека большого личного обаяния. И сейчас не мог без горечи думать, что ее нет в живых.

— Имеется в деле и заключение экспертизы, — продолжал полковник. — Стреляли в затылок, в упор, в сторону мозжечка, снизу вверх под углом в сорок пять градусов. Рана сквозная. Как вы оцениваете этот выстрел? — протянул он майору небольшой листок бумаги.

Наливайко внимательно прочитал заключение.

— Пока затрудняюсь определить.

— Экспертизой на теле убитой никаких следов борьбы не обнаружено. Следовательно, можно считать, что ограбление инсценировано и цель преступников — убийство. Зная, что из Рымник на Пылков идет только один поезд — московский, можно утверждать, что Дубовая приехала 8 ноября в 23 часа 45 минут. С вокзала в город она могла попасть трамваем, троллейбусом, такси или частной машиной. Трамвай и троллейбус в район улицы Романюка не ходят. Если бы с нею что-нибудь случилось в такси, то мы бы уже знали. Итак, остается наиболее вероятной последняя версия: Дубовая ехала в частной машине.

— Но почему она в нее села? — не вытерпел майор.

— Ее могли встречать. Вспомним еще раз характер выстрела. Он говорит о том, что обстановка в момент убийства не вызывала подозрения. Обратите внимание еще на одно обстоятельство. Рост Дубовой сто пятьдесят восемь сантиметров. Поэтому в обычном положении в нее бы стреляли сверху вниз, а не снизу вверх.

— Выходит… убийство совершено в тот момент, когда Дубовая выходила из машины! — оживился майор.

— Это вероятнее всего. В машине стрелять было опасно. Следы крови, пробоина в кузове. Убийцы не могли не учесть этого.

— Но зачем Дубовая приехала в Пылков восьмого? — продолжал майор. — Если на праздник, — она выехала бы шестого. Если по делу, то ведь до десятого все учреждения закрыты.

— Я ее приглашал к нам в отдел, хотел привлечь к разбору архива. Она была занята этим же в Рымниках, но обещала, что перед праздниками или после них приедет. Кроме того, у нее в Пылкове есть близкие знакомые, а к ним никогда не поздно… Хотя пока еще ничего не известно, но, учитывая прошлое Дубовой и то, что она до последнего времени работала следователем областной прокуратуры, я предполагаю, что Нина Владимировна стала первой или одной из первых жертв диверсантов. Но почему именно она? Над этим стоит задуматься. Придется нам перераспределить обязанности. Майор сегодня же выезжает в Рымники. Необходимо познакомиться с обстановкой, в которой жила Нина Владимировна. Я уже дал заказ на арест ее личных вещей. Рымниковское управление должно опечатать ее комнату. Особое внимание надо уделить личной жизни и следовательской работе Дубовой за последнее время. Вам, капитан, придется этими же вопросами заниматься здесь, в Пылкове.

— Товарищ полковник, — сказал майор, — я не сумею одновременно и заниматься делом Дубовой и наблюдать за теми событиями, которые могут развернуться вокруг Калинович.

— Сокол и Звягин возьмут на себя ваши обязанности. Но вы проконтролируйте их действия, в случае чего — помогите советом.

— Меня заинтересовала такая деталь, — задумчиво произнёс капитан. — Если Дубовая не подозревала о готовящемся покушении, то, по всей вероятности, встречающие (или, по крайней мере, один из них) были хорошо знакомы ей. Следовательно, как и в случае с Калинович, нужно изучить круг знакомств Дубовой: по работе в прокуратуре — сотрудники и те, с кем она могла сталкиваться по долгу службы следователя и депутата областного Совета; по институту — бывшие соученики, преподаватели; и, наконец, — по партизанскому отряду.

— Подумайте, взвесьте. Я бы рекомендовал начать с осмотра трупа и подробно изучить все имеющиеся у нас материалы.

— Это само собой разумеется, товарищ полковник.

— Отлично.

Чувствуя, что разговор окончен, Наливайко поднялся с места.

— Разрешите нам идти, товарищ полковник?

— Минутку. Хочу вам еще раз напомнить. Дело серьезное, запутанное. Но тянуть с его разрешением мы не имеем права. Ясно?

— Ясно.

— Тогда идите.

Первые шаги

Прежде всего капитан Долотов тщательно обследовал труп убитой и проверил показания экспертизы.

Ошибки нет. Выстрел из пистолета в упор. Некоторые волоски на затылке закрутились, как от огня. Это следы ожога. Входное отверстие от пули очень маленькое. Калибр пистолета меньше, чем 7,62. Пуля вошла в голову ниже затылочного соединения и, пройдя ее под углом в сорок пять градусов, вырвала часть черепной коробки в темени. Из таких ран кровь обычно вырывается бурным ключом, но не разбрызгивается далеко. Вне сомнения, выстрел был произведен опытной рукой.

Кровь запеклась на волосах. Застыла на лице. Почерневшим кольцом охватила шею. Дальше она почему-то не потекла. Должно быть, в первое же мгновение после выстрела на голову был накинут чехол.

Прежде чем приступить к поискам следов убийцы, Иван Иванович поставил перед собой ряд вопросов, на которые нужно было получить ответы:

1. Обстановка, окружавшая Дубовую с момента приезда в Пылков и до убийства.

2. Возможный путь, по которому везли Дубовую с вокзала.

3. Возможное место убийства.

4. Возможные следы преступления, не обнаруженные гражданским следователем.

Капитан надел большущие резиновые сапоги, комбинезон и, прихватив лопату, отправился на главный вокзал.

Величественное двукрылое здание венчалось высоким круглым куполом. Вокзал как бы олицетворял новое рождение старинного украинского города. Он встречал новичка, приехавшего в Пылков, как полноправный представитель города науки и культуры, города заводов и фабрик и поражал своим большим крытым перроном, просторными, облицованными карпатским камнем выходными туннелями, залитыми солнцем или электрическим светом залами с мраморной колоннадой, многоголосым шумом сотен и тысяч пассажиров.

Даже тот, кто был в Пылкове года два назад, не узнал бы города. Перед вокзалом раскинулась гигантская площадь, заканчивающаяся молодым сквером и аллеей, великолепной даже в зимнем наряде.

Иван Иванович вспомнил 1944 год. От былого вокзала оставался только свод над центральным входом. Да и тот был ободран взрывом бомбы. На месте теперешних правого и левого крыла зияли провалы. Люди проходили на перрон по деревянным настилам, опасаясь обвалов. Теперь об этом помнят только старожилы.

Капитан поднялся на ступеньки, ведущие к главному входу. Отсюда открывалась панорама города. Направо, за привокзальной площадью, пыхтел паром, стучал молотами, сверкал электросваркой паровозо- и вагоноремонтный завод. За аллеей сквозь голые деревья виднелись долговязые шпили готических костёлов. В отдалении маячила насыпная гора Замостье, застроенная белыми домами старинной архитектуры.

Иван Иванович пошел на стоянку такси, взял машину и, попросив шофера «жать на все обороты», поехал на улицу Романюка. Через восемь минут машина остановилась возле дома номер пятнадцать. Капитан отпустил шофера.

«Восемь минут! А ночью машину не задерживают ни трамваи, ни пешеходы. Значит, при необходимости можно ехать от вокзала до этого места минут пять. Срок небольшой».

Под видом слесаря-водопроводчика капитан начал обследовать сантиметр за сантиметром правую и левую стороны дороги и оба кювета. За три дождливых дня следы, обнаруженные на месте преступления, конечно, не сохранились. Но его интересовали сейчас не отпечатки ног, а гильза. При выстреле из пистолета гильза должна была отскочить в сторону, и убийцы могли забыть о ней. Ради этой гильзы он проделал огромный труд, прощупал и перетер на пальцах намытую дождями землю в обоих кюветах. Гильзы не было. Это заставляло думать, что выстрел был произведен не здесь. Сюда только привезли труп.

— Добрый день, — услышал капитан.

Долотов обернулся. Перед ним стоял старичок с белесой, давно не бритой бородой.

— Добрый день, отец.

— Газ, что ли, в нашем доме будете ремонтировать? Надо, надо. А то закрыли на самые холода. Нет чтобы такую работу летом сделать, как у хороших хозяев, — до самой зимы затянули.

— Который дом ваш-то? — спросил капитан, усаживаясь прямо на землю.

— Пятнадцатый. Колонка газовая вон там, дальше, — указал старик вдоль улицы.

— Знаю, знаю, отец. Я тут землю прощупываю, не замерзает ли. Копать придется, — кивнул Долотов на лопату.

— Повременить бы еще денька три. Проклятое место! — доверительно наклонился старичок над капитаном.

— Ну?

— Да, да, — подтвердил дед, явно сгорая от желания рассказать что-то.

Капитан достал из кармана комбинезона пачку «Верховины», которую носил всегда при себе, хотя не курил, и предложил старику сигарету, взяв другую себе.

— Спасибо, спасибо, — поблагодарил старик, прикуривая от сигареты капитана, хотя тот зажег спичку. — На этом месте три дня тому назад смертное убийство произошло. Земля теперь должна бы неделю отдыхать. Нельзя ее копать. Обидится.

Капитан с удивлением посмотрел на собеседника. Тот, решив, что ему не верят, с удвоенным жаром продолжал:

— Выхожу это я утром из дома и вижу: белое в канаве. Сослепу думал, что цементную трубу привезли. Подхожу — женщина мертвая. Я испугался. И сразу за нашим дворником, а тот уже вызвал участкового.

— Тут прямо ее и убили?

— Вот чего не знаю, того не знаю. Это тот знает, кто все в бумагу записывал. Наверное, не здесь. Кричала бы, сердешная, да и пистолет было бы слышно.

— Ну, в такой дождь, какой был три дня тому назад, и пушку бы не было слышно, не то что пистолет.

— Я бы услыхал! — горячо возразил старик. — Я ухо имею тонкое. Только вот глаза плохие. А в ту ночь я не спал. Сын ушел с женой на праздник, я их ждал, чтобы дверь открыть.

Старичок еще несколько раз, все время с новыми подробностями рассказывал, как он нашел тело. Этот разговор еще больше укрепил уверенность капитана, что стреляли где-то в другом месте. Но все это ни на йоту не прояснило порученного ему дела, а только подтверждало старые предположения.

Переодевшись, Иван Иванович отправился в отдел и еще раз тщательно проштудировал личное дело студентки Дубовой. Он копался в материалах, разрешениях на сдачу зачетов и экзаменов, в курсовых и дипломной работах. Но никакого нового плана поисков составить не мог. «Остается одно — изучить пылковских знакомых Дубовой. Может быть, кто-нибудь из них натолкнет на правильное решение дела».

Ближайшим боевым товарищем Нины Владимировны по партизанскому отряду и другом во время учебы в институте был Виталий Дробот, бывший командир взвода разведки партизанского соединения полковника Сидорчука, а ныне директор областного Дома народного творчества. Вот с него-то капитан и решил теперь начать обход друзей и знакомых Нины Владимировны.

* * *

Редко удавалось многолюдной семье Наливайко собираться вместе. Работа Сергея Петровича была беспокойная, хлопотливая. Его вызывали иной раз так срочно, что он дообедывал уже на ходу. Или, вернувшись из спорткомбината, где у него состоялась очередная встреча, торопливо заменял спортивный чемоданчик дорожным саквояжем и исчезал на несколько дней. Возвращался уставшим, обросшим. Брился, принимал ванну и ложился отсыпаться.

— Папа спит, — это было командой успокоиться.

Наденька, старшая дочь, запиралась в своей комнате «зубрить латынь» или составлять конспекты к семинарам, к которым она готовилась со всем жаром первокурсницы. Вечно спорящие, шумливые братья-близнецы Миша и Петя садились за стол «решать алгебру». И даже всеобщий любимец, шестилетний белобрысый Вовка, возвратившись из детского сада, избирал наиболее тихие занятия.

Но когда у Сергея Петровича выдавалась свободная минута, в доме становилось весело и шумно. Со всего двора сбегались мальчишки, и майор с самым серьезным видом обучал их «правильной стойке», «двойным ударам», «крюкам» и прочей боксерской технике. Когда эта возня надоедала Екатерине Кирилловне, она без всякого стеснения выдворяла «боксеров» из квартиры.

— Подняли пылищу. Марш на улицу!

Летом шли гонять футбол, зимой собирались в столовой, где Сергей Петрович, к величайшей радости Вовки, демонстрировал диафильмы.

После этого Вовка уходил спать без всякого сопротивления, забирая с собой огромную куклу-пионера и упрашивая мать «только самую чуточку» рассказать про Чапаева или про подвиг разведчика.

Иван Иванович любил бывать у майора. Ему нравилась эта дружная, хлебосольная семья. Вот и сейчас, когда у капитана нашлось несколько свободных минут, он пришел проводить друга в Рымники.

Майор, увидев из окна Долотова, открыл ему дверь.

— Ты всегда ко времени. Меня одного тут голодом морят. Может быть, в твоем присутствии быстрее накормят.

— А ты мне помогал? — донесся из соседней комнаты голос Екатерины Кирилловны.

— Иван Иванович, заступись! Я руководил доставкой дров…

— …досматривая последний сон, — в тон ему докончила Екатерина Кирилловна.

Она вышла в кухню и крепко, по-мужски пожала капитану руку.

— Ну что же вы забрались в кухню? В комнату заходите.

— А где же ваше семейство? — спросил Долотов. — Что-то тихо у вас сегодня.

— Старшие в школе, а Вовка в детском саду. Еле удалось уговорить мамашу. То всё твердила, что ребенку нужен здоровый детский коллектив, и определила его в детсад. А теперь она дома, так ей, видите ли, скучно, и она решила сама заниматься им.

— Ну и моралист из тебя, — ласково усмехнулась Екатерина Кирилловна. — Попадись такой к нам в школу — детей уморит.

Требовательно зазвонил телефон, и майор снял трубку.

— Наливайко. Да? Хорошо, — он опустил трубку на рычаг и повернулся к жене. — Ну вот, билет уже заказан.

— Едешь? — тихо спросила Екатерина Кирилловна. — Чемодан твой готов… А сейчас — за стол.

— Ага, все-таки решила накормить, — торжествовал Сергей Петрович.

— Ты тут вовсе ни при чем. Это только ради Ивана Ивановича.

Пока Екатерина Кирилловна ходила на кухню, Наливайко смущенно попросил капитана:

— Ты без меня поможешь Кате? Может быть, машину надо будет вызвать. И меня известишь.

— Конечно, помогу. Кого ждете?

— Дочурку. Зою, — улыбнулся майор.

— Уже и имя придумали.

— Всем гуртом. Дочка одна, а мальчишек трое. Надо же равновесие в семье восстанавливать.

Капитан рассмеялся.

* * *

Майор приехал в Рымники, имея задание уточнить обстоятельства ранения Замбровского, еще раз опросить свидетелей, изъять вещи Дубовой и начать следствие. Кроме того, попутно он хотел установить, могут ли дело Замбровского и дело Дубовой иметь какую-нибудь связь.

Когда Сергей Петрович вышел из вокзала, город еще спал. Липкий снег рваными клочьями метался по улице. На крышах он оседал тяжелым покрывалом, на мостовой превращался в грязь. Чтобы согреться, Наливайко прибавил шагу, на ходу накидывая плащ-капюшон.

В управлении госбезопасности майор должен был дать заявку о вызове на собеседование милиционера, подстрелившего Замбровского, и взять разрешение на вскрытие опечатанной квартиры Дубовой.

Но тут его ждало разочарование. Ему сообщили, что до оперуполномоченного кто-то посторонний успел уже побывать на квартире Дубовой и забрать часть вещей, по всей вероятности, наиболее интересных для следствия.

Около десяти часов утра, выполнив все формальности, связанные с получением ордера на арест вещей, Сергей Петрович уже шагал по улице Стефаника.

Вот и дом номер двенадцать. Майор припомнил запись в своем блокноте: «Владислава Иосифовна Полонская, квартира шесть, вход со двора, вторая дверь направо».

Майор миновал браму[3], по коридору прошел в узенький цементированный дворик и без труда нашел нужную ему дверь.

Постучал. За дверью царила тишина. Еще раз постучал. Теперь в квартире что-то зашуршало, зажегся свет, и щелкнул глазок.

— Кто то? — с польским акцентом спросил старческий голос.

— Скажите, пожалуйста, Нина Владимировна Дубовая здесь живет?

Майора некоторое время рассматривали через глазок.

— Чего пан хце? Нема Дубовой.

— Извините, пожалуйста, но разве это не квартира Полонской?

— Я Полонска. Цо хцете? Нема Дубовой.

В квартире снова зашуршало, свет погас, и все стихло.

«Ну и характер! — подумал Сергей Петрович. — Придется зайти к дворнику».

Дворником работала женщина. Войдя в ее квартиру, майор предъявил документы. На его вопрос дворничиха удивленно пожала плечами.

— Нины Владимировны нет.

— А где же она?

— Еще в праздник уехала в Пылков и не возвращалась.

— В таком случае мне придется забрать с собой ее вещи.

— Вещи? Полонская может их не отдать. Комната Нины Владимировны опечатана, а хозяйка очень напугана после недавнего…

— Я специально и зашел к вам. Вот ордер. Вещи Дубовой конфискуют органы государственной безопасности.

Дворничиха прочитала бумажку и вернула ее.

— Присядьте, товарищ майор.

Сергей Петрович, положив около дверей плащ-капюшон, сел на предложенный стул.

— У нашей пани Полонской случилась беда. Нина Владимировна восьмого уехала в Пылков. На следующий день приехал ее муж и забрал часть вещей.

— Разве Дубовая замужем?

— Она уехала в Пылков и там расписалась или даже венчалась, точно не знаю. Ее муж привез хозяйке записку от Нины и подарок — платье погребальное. А вечером Полонская прибежала ко мне и чуть не плачет. Пропало это платье. Полонская просто убита горем. Не понимает, как это могло получиться. А вчера пришел участковый с каким-то человеком и опечатал комнату Нины Владимировны.

— Странный случай, — согласился майор. — Мне очень хотелось бы поговорить с Владиславой Иосифовной. Я к ней стучался, но она не открывает.

— Она вообще чудачка. Я, товарищ майор, хочу вас предупредить: не называйте ее «Владислава Иосифовна». Рассердится. Лучше всего — «пани Полонская». У нас ее все так зовут.

Присутствие дворничихи помогло, и вскоре Сергей Петрович уже сидел в маленькой гостиной.

Дворничиха отозвала старушку в сторону и пыталась ей что-то объяснить. Та не соглашалась, махала руками, покачивала головой и твердила одно и то же: «Нема, нема». Наконец она стала успокаиваться и поддаваться на уговоры.

— Товарищ майор, покажите ей документы. Она хочет сама их посмотреть.

Полонская вооружилась очками и несколько минут крутила документы в руках. Потом протянула их Сергею Петровичу.

— Прошу пана майора, возьмите. Я по-российски не разумею. Раз пани дворничиха говорит, значит все правильно. Только вещей Нины я не отдам.

Сергей Петрович вынужден был согласиться на эти условия. «Лиха беда начало, а потом можно будет убедить старуху».

Дворничиха ушла.

— Пани Полонская, покажите мне, пожалуйста, комнату Нины Владимировны и вещи, которые остались.

Старушка без слов поднялась и указала гостю рукой на двери в соседнюю комнату.

Майор подошел к ним. Сургучная печать была в целости и сохранности. Тут же висел огромный замок. В отделе госбезопасности Наливайке передали только один ключ от внутреннего замка. Откуда же взялся этот, висячий?

— То, прошу пана, я повесила. Там вещи Нины. Она придет и спросит с меня, а не с пана участкового. Ото я и повесила. Я зараз открою пану майору.

Замок оказался не простым. Под ключом он громко пропел три раза.

«Нинин покой», как называла комнату Нины Владимировны старая полячка, ничего особенного из себя не представлял. Шкаф, кровать, небольшая этажерка, письменный стол. Настольная лампа. Четыре венских стула. На полу ковровая дорожка.

— Вот тут были книги Нины, — подошла хозяйка к этажерке. — Пан Ян забрал их все. И записку от нее увез с собой.

«Пан Ян», это, должно быть, и есть «муж» Нины Владимировны, — отметил про себя Наливайко. Он подошел к шкафу и открыл его. В нем висело демисезонное пальто, костюм и несколько платьев.

— А отсюда пан Ян ничего не брал?

— Не, пан Ян забрал только тетради и книги.

«Почему бандита заинтересовали бумаги Дубовой? Какую тайну хранили они в себе, что толкнули диверсантов на убийство и заставили приехать сюда?»

— Вы пана Яна знали раньше?

— Один раз он приезжал к Нине и ночевал здесь.

— А каков он из себя? Как одет?

— Он ниже пана майора, у него серое пальто и шляпа. Он привез мне от Нины платье. Богатое платье. Нина знала, что надо старой полячке. На похороны у меня уже все есть, только платья не хватало. А потом оно пропало.

«Убийца знал не только Дубовую, ее жизнь, ее характер, но и тайные желания ее хозяйки и хитро сыграл на религиозных чувствах Полонской».

Сергей Петрович и Владислава Иосифовна вернулись в гостиную.

— А какое у пана Яна было лицо?

Старушка попыталась припомнить.

— У него был большой нос. А в остальном… Он был поляк. Настоящий поляк.

«Все продумано и аккуратно сделано, — отметил майор. — Побывал бандит в квартире, забрал вещи, что-то делал здесь и никаких следов после себя не оставил. Даже «подарок» унес».

— А когда пан Ян был у Нины Владимировны в первый раз?

— На жнива. Но я старый человек и забыла его.

«На жнива, — размышлял майор. — Это, значит, четыре месяца тому назад».

Наливайко засиделся у старой пани. Она угощала его чаем и с удовольствием рассказывала о всех подробностях жизни Нины. Но когда наконец Сергей Петрович сказал, что должен забрать вещи Нины Владимировны, Полонская наотрез отказалась их отдать.

— Не, прошу пана майора. Вот приедет Нина, тогда и забирайте.

Наливайко всячески намекал, что Нина Владимировна больше сюда не приедет, что с ней случилась беда… Владислава Иосифовна ничего знать не хотела. Когда на престарелую пани не подействовало и обещание составить акт на конфискацию вещей и выдать ей расписку, майор вынужден был раскрыть правду.

— Я вам, пани Полонская, должен сообщить о несчастье. Нину Владимировну Дубовую убили в Пылкове…

— Цо?! Нину забили? Пан майор шутит! Моя дочь выходит замуж!

— Нет, пани Полонская. Я бы не стал так жестоко шутить над вашими сединами. Нину Владимировну убили. А для того, чтобы найти убийцу, нужны ее вещи.

Наконец старушка поняла, что гость говорит правду. Некоторое время она молчала, с тоской глядя перед собой и беззвучно шепча что-то. Потом ее глаза заморгали часто-часто. Она через силу поднялась со стула, неверной походкой ушла в комнату Дубовой и вернулась оттуда с пальто и платьями на руках.

— Прошу пана майора, возьмите. Возьмите, прошу пана майора! — Она бережно положила принесенные вещи на диванчик и запричитала, застонала: — Моя дочка! Моя Нина!..

И вдруг разразилась такой бранью в адрес «мардера-убийцы», какой Сергей Петрович никак не мог ожидать от этой слабой старушки. Она пророчила, что «мардер» захлебнется собственной кровью, что его родные дети будут плевать на него, что его труп и в могилу не положат, а кости растащат по белому свету бешеные псы.

Собрав и сложив вещи Дубовой в чемодан, Сергей Петрович отнес их в отдел, созвонился с полковником Иваниловым и сообщил о своих первых успехах и неудачах.

Любовь требует жертв

После того, что произошло в памятное утро, Зиночка являлась в Дом народного творчества с таким чувством, с каким спешат на заветное свидание. И действительно, все восемь часов работы стали для нее каким-то нескончаемым радостным свиданием. Каждую минуту, каждую секунду она чувствовала, что Виталий Андреевич возле нее, вот здесь, в соседней комнате. Десятки раз на день над ее головой зажигалась лампочка, тихонько дребезжал звонок, и Зиночка спешила на его вызов. И если Виталий Андреевич куда-нибудь уходил, все равно для Зиночки он был рядом. Здесь, в этих комнатах, он работал, принимал посетителей, ходил, сидел и даже отдыхал. Поэтому на работу она теперь старалась прийти как можно раньше. Вот и сегодня она явилась за целых полчаса. Навела полнейший порядок у себя в приемной и успела дважды заглянуть в кабинет Виталия Андреевича.

«Чем его можно обрадовать?»

Не придумав ничего, она села на подоконник поджидать машину. Со второго этажа была видна вся улица, которая имела для Зиночки свой голос и свой вид. Там, в глубине улицы, сновали машины и трамваи, а здесь, возле здания областного Дома народного творчества, было тихо и уютно. В окно к Зиночке заглядывал раскидистый каштан. Это старый друг, которому она поверяет все свои девичьи чаяния. Стройное дерево протягивает в окна ветки и приветствует Зиночку: «Как дела, румяная?»

Из-под крыши выпорхнул воробей и уселся на ветке напротив окна. Он пыжится, дуется, как будто хочет обратить на себя внимание. «Чик-чирик, чик-чирик».

— Ждешь? — как к знакомому, обращается к нему Зиночка. — А где же остальные? Ты опять раньше других. Ох и жадный! — журит она воробья, который привык получать по утрам свой завтрак.

Девушка открыла форточку и высыпала на карниз окна горсть крошек. Сразу же невесть откуда налетела стайка серых сорванцов. Ерепенясь и, как мальчишки, отталкивая друг друга, они начали склевывать крошки.

От этой веселой сценки Зиночку оторвал телефонный звонок. Она недовольно повернулась к столу.

— Нет, еще не приехал.

Но, должно быть, именно в этот момент и прошмыгнула мимо окна долгожданная серая машина. Виталий Андреевич, хлопнув дверью, очутился в приемной. Зиночку он застал сидящей на краешке стола у телефона.

— Что новенького у нас? Почта пришла? — и прошел к себе в кабинет.

Зиночка вынула из стола целый ворох конвертов и бумаг. Но отнести их на просмотр директору не успела. Дверь рывком отворилась, и через приемную стремительно прошла Вероника Антоновна. На Зиночку она не обратила никакого внимания. Заведующая отделом кадров плотно прикрыла за собой дверь, подошла к директору и раскрыла перед ним папку:

— Тут… надо подписать.

Виталий Андреевич отложил только что раскрытую газету и внимательно посмотрел на плотно сжатые губы Калинович.

— Вас кто-нибудь расстроил, Вероника Антоновна? Чем вы недовольны? — он протянул руку к карандашу, аккуратно заточенному Зиночкой.

— Чем же мне быть недовольной? — сухо ответила Вероника Антоновна.

— Не знаю. Женщины без капризов не могут. Но вот беда — разгадывать их я не специалист…

— Подпишите, пожалуйста, приказы… товарищ директор.

Виталий Андреевич нехотя согласился.

— Давайте…

Красный карандаш запрыгал по бумагам, оставляя после себя размашистую подпись. Огромная и узкая, как готический костел, буква «Д» и целый забор закорючек должны были означать фамилию Дробот. Подписывая один из приказов, Виталий. Андреевич спросил:

— Кстати, товарищ заведующая отделом кадров, вам известно, что вы на днях едете в Киев на курсы по повышению квалификации?

— Известно.

— Это делает честь вашей догадливости.

— Мне даже известно, что вы смертельно рады избавиться от меня.

— Вероника Антоновна! — Дробот бросил на стол карандаш. — Я, кажется, не подавал повода к подобным разговорам.

Калинович вскинула голову.

— Повод сидит у вас в приемной. Но для беспокойства у меня есть причина поважнее.

Виталий Андреевич насмешливо прищурил глаза.

— Ну? Серьезно? Поделитесь же…

— Разрешите взять приказы?

И, резко постукивая каблуками, Вероника Антоновна вышла из кабинета. Дробот не отрываясь смотрел ей вслед.

Не успела Вероника Антоновна покинуть приемную, как Зиночка поспешила к директору.

— Корреспонденцию просмотрите, Виталий Андреевич?

— Что там хорошего?

— Сведения, которые вы запрашивали у директоров районных Домов культуры, поступают слабо. А из Пустовлянского района пришел совсем странный ответ.

— Дай-ка!

Зиночка из груды писем достала нужное.

— Вот.

«Сведения, которые запрашивает областной Дом народного творчества, связаны с экономическими данными района и ничего общего не имеют с культмассовой работой. Поэтому выслать их не имею возможности.

Директор Пустовлянского Дома культуры

С. Шурыкин»

Густые брови Дробота, сросшиеся на переносице, сошлись тучей.

— Умничает. Не подействовал на него выговор. Придется похлопотать об увольнении. С обязанностями не справляется, а прикидывается поборником культуры.

— Он же служил в Советской Армии. Ногу потерял на фронте. И Дом культуры хорошо работает. Селам помогает. Он не прикидывается, — попробовала Зиночка заступиться.

— Разве в его ноге дело? Конечно, жалко такого оставить без работы. Но пойми, работнику районного Дома культуры надо знать местные условия. Если дают концерт шахтерам, то надо знать, сколько рабочих на шахте, сколько угля добывают, какие запросы у интеллигенции. Это же значит «использовать для наглядной агитации местные факты». А Шурыкин, хотя и уроженец этого же района, не знает и не хочет вникать в его жизнь.

Читая письма, которые Зиночка вынимала из надрезанных конвертов и подавала ему, Виталий Андреевич спросил:

— Мне никто не звонил?

— Вас недавно спрашивал Николай Севастьянович и просил позвонить ему, как только придете. Он сказал: очень важное дело.

— Очень важное?

— Да.

— Позвоню. У меня тоже есть важное дело, — голос Виталия Андреевича стал вкрадчив и ласков. — Ты что сегодня вечером делаешь, котик? У меня есть два билета на «Князя Игоря».

Зиночка растерялась, не нашлась что ответить. А Дробот продолжал:

— Ну конечно… кто же со стариком в театр пойдет.

У девушки засверкали глаза.

— Виталий Андреевич! Вы… совсем, совсем не старик! И я пошла бы… Но как же Мария Васильевна?

— Приглашал, не хочет. Обиделась, что прошлый раз поздно пришел… — Он взял в свою ладонь ее мягкую руку. — Ты, наверно, думаешь, что тогда… все случайно?

Зиночку начал одолевать озноб. Она силилась перебороть его, накрепко сжав зубы, но это не помогало.

— Зиночка… вот уже третий год ты у меня работаешь… И все время я не решался сказать тебе, что люблю.

— Виталий Андреевич, но у вас жена…

— Поэтому я и не мог признаться…

— Не надо… Виталий Андреевич… Ничего мне не говорите, — чуть не плача, говорила Зиночка. — Прошу вас… у вас дети.

— В том-то и дело… Эх, Зиночка… если бы ты могла заглянуть в мое сердце… Ему не запретишь любить!

Телефонный звонок заставил Дробота вздрогнуть.

— Фу, чёрт, — сердито схватил он трубку. — Да, я слушаю. Николай? Да… да… Что?! Нину?!! — Рука с трубкой ослабла, упала на стол. С минуту Дробот сидел в мертвом оцепенении.

— Виталий Андреевич, Виталий Андреевич, что с вами? — Зиночка вцепилась в плечо Дробота и трясла его, стараясь привести в чувство. А он, закрыв в изнеможении глаза, грудью навалился на стол. В телефонной трубке неразборчиво урчал чей-то голос. Зиночка схватила ее и закричала:

— Кто это? Николай Севастьянович? Николай Севастьянович, с Виталием Андреевичем плохо!

Дробот потянулся к телефонной трубке: «Дай!»

— Николай! Когда это случилось… Где? Девятого! В Пылкове!!! Но она же была в Рымниках! Не понимаю… Хорошо, схожу.

Сейчас же пойду… Только Марии сообщу… — И он медленно опустил трубку на рычаг.

— Что, что случилось? — с глазами, полными ужаса, спрашивала Зиночка.

— Нину… у… у-би-или… Нину… Нину убили… — и закрыл глаза изуродованной ладонью.

Зиночка забыла обо всем на свете. Прилагая неимоверные усилия, она оторвала от бледного лица широкую ладонь и, прижав к своей груди голову с черными растрепавшимися волосами, как ребенка, нежно гладила Виталия Андреевича по щеке.

— Не надо… не расстраивайтесь… Может быть, это неправда… Напутали…

— В жизни у меня была только одна любовь, а остальное — увлечения. Ты прости меня, Зиночка. Мы с Ниной клялись в верности друг другу перед лицом смерти. И только злая судьба разлучила нас с ней.

— Я все знаю, Виталий Андреевич, и понимаю. Все, все… Только не надо так мучить себя…

Нежные уговоры понемногу успокаивали Дробота. Зиночка это чувствовала. Ей хотелось поднять своего возлюбленного на руки и убаюкивать, как маленького мальчонку.

— Я готов себя проклинать. Получилось так, будто Нина погибла потому, что я нарушил клятву верности. Сейчас мне очень тяжело… Лучше будет, если мы пока расстанемся… месяца на два.

— Я все сделаю, Виталий Андреевич, все. Мне самой ничего не надо. Не думайте обо мне… Лишь бы вам было легче.

* * *

Виталий Андреевич потянулся к телефону. Один. Два. Пять. Четыре. Семь. Жужжал барабан, посылая требование на автоматическую станцию.

— Кто это? Позовите директора.

Пока аппарат молчал, Дробот пододвинул к себе настольный календарь и на листочке «11 ноября» записал: «секретарь». В трубке послышался отдаленный голос, и Виталий Андреевич поздоровался.

— Приветствую, старина! Як ся маеш? Добре. Вот слушай. Надо бы пристроить тут одну. Она хорошая машинистка и вообще… Может быть очень полезным человеком… Договорились? Всего хорошего!

* * *

Мария Васильевна, угадав по длинным дребезжащим звонкам, что вернулся муж, поспешила ему навстречу. Не прошло и двух часов, как Виталий ушел. Что же заставило его вернуться? Открыв двери, она по осунувшемуся лицу мужа, по тому, как он, не раздеваясь, прошел в столовую и грузно опустился в кожаное кресло, почувствовала, что произошло что-то страшное.

Виталий молча опустил голову на ручку кресла. От этого движения его шляпа упала и покатилась по полу. Мария Васильевна нагнулась, подняла шляпу и остановилась перед Виталием.

— Что случилось?..

— Нину… убили, — медленно и глухо проговорил он.

— Нину? Не может быть…

Он поднял на нее воспаленные глаза, и, взглянув в них, Мария Васильевна поняла, что это правда.

— Найти бы… только бы найти этого мерзавца… Рвал бы в куски, кромсал!

— Но где? Когда?.. Ну, скажи толком, — теребила она мужа за рукав.

— Не знаю, ничего не знаю… Мне звонил Николай. Он тоже не знает. — Дробот поднялся и протянул руку за шляпой. — Мне надо ехать… на площадь Дзержинского. Принеси, Мусенька, Нинины письма.

— А где они?

— Там, в шкафу… где беллетристика.

В кабинет, кроме хозяина, входила только Мария Васильевна, и то лишь для уборки. Ни детям, ни работнице там появляться не разрешалось. И, хотя двери кабинета не запирались, туда никто не заходил.

В комнате стояли четыре шкафа с книгами и бумагами. Через резное стекло можно было видеть аккуратные томики Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, а дальше — произведения русской, украинской и западноевропейской художественной литературы и книги по педагогике.

Мария открыла крайнюю дверцу. На средней полке лежала груда разных бумаг, а сверху — толстая тетрадка в плотном клеенчатом переплете. Не зная, которые из писем будут нужны, она захватила всю пачку сразу.

Когда Виталий увидел письма, лицо его опять приняло страдальческое выражение. Он отобрал несколько листков и вложил их в один конверт.

— Остальные отнеси на место. Дневник сунешь под журналы. Или лучше положи ко мне на стол. Приду, сам уберу.

Около дверей Виталий поцеловал жену в лоб и с затаенной грустью проговорил:

— Осиротели мы с тобой, Мусенька…

Виталий ушел. Мария прислонилась головой к двери и глухо зарыдала.

Со второго этажа особняка доносился шум, веселая возня, слышались смех и топот маленьких ножек. Мария поднялась наверх; навстречу ей, убегая от преследования домработницы, спешила Танечка. Красный бант едва держался в коротких кудряшках, чулок на левой ноге отстегнулся и готов был сползти совсем.

Танечка ткнулась личиком в колени матери.

— Спрячь меня, мама, спрячь!

Мария взяла дочь на руки.

— Идите, Одарка. Я побуду с ней.

Танечка, захлебываясь от восторга, рассказывала матери о новой игре, которую они придумали с Одаркой. Но этот беззаботный, счастливый лепет только подчеркивал горечь утраты. Желая отвлечь ребенка от шумной игры, Мария усадила Танечку за стол, предложила ей раскрасить горного козла. Но девочка не разделяла тревожного настроения матери, сидеть смирно за столом ей не хотелось, и она то и дело донимала ее вопросами.

Внизу раздался звонок. Мария встрепенулась, встала и вышла на лестницу. Снизу поднималась Одарка.

— Там пана спрашивают.

В передней стоял военный, офицер.

— Можно видеть Виталия Андреевича?

— Его нет дома.

— Экая досада. Мне в Доме народного творчества сказали, что он уехал домой.

— Он был и уехал.

— А скоро будет?

— Не знаю.

— Мне его необходимо видеть. Разрешите подождать?

— Пожалуйста.

Комната, в которую хозяйка пригласила его, была предназначена для приема гостей. Мебель красного дерева могла бы придать ей мрачный вид, если бы не огромные итальянские окна и двустворчатая дверь в сад, открывавшие доступ свету. Один угол был занят концертным роялем, в другом возвышалась стеклянная горка с массой дорогих безделушек. Вдоль стены разместился гостиный гарнитур — большой кожаный диван и три таких же кресла вокруг столика для курения. Кроме того, здесь стояли ломберный стол и еще один — овальный, на массивной ножке, расходящейся внизу четырьмя когтистыми лапами, — и шесть стульев, на самом крайнем из которых лежала носом вниз большая потрепанная кукла. Несмотря на некоторые излишества в обстановке, комната казалась просторной. Толстый ковер покрывал почти весь пол. От соседней комнаты, — очевидно, столовой, — гостиную отделяла арка, занавешенная тяжелой лиловой портьерой. Такие же портьеры висели на окнах и дверях. С высокого потолка спускалась бронзовая люстра на восемь ламп.

Не успел капитан сесть, как в комнату стремительно влетела девочка лет трех-четырех в белом накрахмаленном фартучке, который закрывал все платье, оставляя открытыми только узкую полоску подола, рукава и круглый воротничок. Пышный бант украшал коротко стриженную головку.

— Где мое корыто? — звонко крикнула девочка, подбегая к матери. — Мамочка, где мое корыто?

Мария Васильевна с притворной строгостью одернула ее.

— Танечка! Ты же видишь — у нас гость. Надо поздороваться.

Танечка подошла к капитану.

— Здравствуйте.

— Сначала давай познакомимся, — протянул капитан руку. — Меня зовут дядя Иван Иванович. А тебя?

— А я девочка Танечка.

— Вот и прекрасно. Теперь здравствуй, девочка Танечка.

Девочка размахнулась и ударила рукой по ладони гостя. Мария Васильевна смутилась.

— Танечка, ну кто же так здоровается?

— Игорь так здоровается.

— Но он же мальчик, а ты девочка. Девочки так не здороваются.

— А я хочу тоже как Игорь, потому что он мой братик.

— А где же сейчас твой братик? — спросил капитан у девочки. — Гуляет?

— Нет. Он у бабушки в Сумах. И я летом туда поеду.

— Ты, Танечка, должно быть, мамина помощница? Стирать собралась.

Танечка доверчиво рассказала о своих затруднениях. Куклы Аришка и вот эта, Лина, — девочка мотнула бантом в сторону куклы, лежащей на стуле, — ужасные замарашки. Только вчера на них надели чистые платья, а сегодня — здрасте! — они опять грязные. Такой стыд. Корыто нужно, чтобы постирать платья. Мама всегда вместе с Одаркой стирает, и Танечка тоже будет стирать, но вот корыто куда-то задевалось.

— Оно в твоем ящике, — перебила Мария Васильевна девочку. — Поищи получше.

Танечка направилась к двери, прихватила куклу и обернулась.

— Вы сейчас не уйдете?

Иван Иванович улыбнулся.

— Если ты будешь со мной играть, то не уйду.

Танечка тряхнула бантом.

— Я вам лучше мои книжки покажу.

Девочка убежала.

— Мария Васильевна, я к вам по очень важному делу, — сказал Долотов.

— К Виталию Андреевичу? — не поняла Мария Васильевна.

— Нет, не только к нему. Хотелось бы, конечно, поговорить с ним. Но пока он вернется, — с вами.

— Пожалуйста.

— Вы Нину Владимировну Дубовую знаете?

Мария встрепенулась. Капитан говорил о Нине как о живой. Промелькнула надежда: «Может быть, Виталий ошибся?» И она быстро спросила:

— Так Нина жива?

— Почему она должна умереть? — насторожился капитан.

Мария замялась.

— Говорите, говорите…

— Мужу… позвонил товарищ из обкома. Виталий просто убит горем. Это такое несчастье… Он взял письма Нины и уехал на площадь Дзержинского.

«Должно быть, к нам в управление», — отметил про себя капитан.

— Я как раз по этому вопросу к вам и пришел. Виталий Андреевич очень хорошо знал Дубовую. Поэтому он должен помочь нам.

— Конечно. Виталий же с Ниной воевал вместе. Когда она училась в институте, два последних года жила у нас. И уже после окончания института часто приезжала.

— А на Октябрьские праздники не собиралась?

— На эти? Нет. Последнее время она что-то перестала писать. Наверно, была занята. Она заканчивала свою диссертацию.

— Кто из близких знакомых есть у нее в Пылкове, кроме вашей семьи?

— Боюсь ошибиться. Надо будет спросить у Виталия. Она перед ним не таилась.

— Вы простите меня, Мария Васильевна. Я не имею права касаться интимных вопросов жизни вашей семьи. Но они помогут мне познакомиться с характером Нины Владимировны.

— Ничего, ничего. Спрашивайте.

— Как вы относились к дружбе Нины Владимировны с вашим мужем?

Мария Васильевна помолчала.

— Я… знала, что они любили друг друга. Полтора года воевали вместе. Нина спасла ему жизнь. Потом Нина пропала. Ее считали погибшей. Потом… Виталий познакомился со мной и женился. Когда я узнала, что Нина жива, я начала ревновать. Но вы себе представить не можете, какой замечательный человек Нина. О ее партизанских делах написали повесть. И еще пять таких надо было написать про ее душу. Она любила Виталия. Очень любила. Но ни разу за все время не показала этого, ничем никогда не давала повода для подозрения. Она относилась к Виталию как к брату, и я относилась к ней как к сестре.

— Вы сказали, что Нина Владимировна последнее время не писала. Может быть, причиною этому не только загруженность в работе? Может быть, она просто не хотела писать, или Виталий Андреевич скрывал от вас свои с ней взаимоотношения?

— Нет, — твердо ответила Мария Васильевна. — Этого не может быть.

Ивану Ивановичу понравилась уверенность, с какой отстаивала Дробот чистоту дружбы мужа и Дубовой.

— А когда Нина Владимировна была у вас в последний раз?

— В мае у нее был отпуск. Она отдыхала здесь.

В это время в комнату вбежала Танечка, нагруженная книжками и куклами. Она все это с размаху взгромоздила на колени капитану.

— Прочитайте мне, дядя Иван Иванович, книжку про Танечку.

Она совала в руки гостя большую синюю книжку, на обложке которой девочка в пестром платьице нюхала букет цветов.

Шумное вторжение ребенка нарушило деловое настроение. Пока капитан знакомился с игрушками, которые лежали у него на коленях, Мария Васильевна прошла в соседнюю комнату и принесла альбом.

— Вот тут вся история нашей семьи в фотокарточках.

Капитан с надеждой принял альбом. Может быть, эти фотографии подскажут что-нибудь?

Он листал страницы, а Мария Васильевна рассказывала. В основном это были снимки послевоенных лет. Между последними листами альбома лежало несколько групповых фото. Внимание капитана привлек широкий картон.

— Это Нинин выпуск юридического института. Нине жалко было таскать фото с собой, и она оставила его у нас.

Капитан внимательно всматривался в лица, стараясь запомнить фамилии.

Когда семейный архив был просмотрен, а Танечкины книжки прочитаны, капитан спросил:

— Вы сказали, что Виталий Андреевич взял с собой письма Нины Владимировны. Может быть, не все?

— Конечно, не все. — Мария Васильевна принесла капитану несколько конвертов и тетрадь в черном клеенчатом переплете.

— А это что?

— Дневник. Он хорошо известен. Писатель Лимаренко в своем предисловии к книге писал, что если бы не эти записи, то и книги «Дорогою подвига» не получилось бы.

Капитан перелистал письма и странички дневника, которые уже начали желтеть от времени.

Дробот задерживался. Ждать его уже не было смысла. Мария Васильевна и без мужа рассказала много интересного.

Капитан поднялся.

— Я, пожалуй, пойду.

— А Виталия вы ждать не будете?

— Нет. Зайду в следующий раз.

Танечка звонко хлопнула дядю по руке.

— До свидания.

* * *

Дежурный сержант протянул в окошечко пропуск.

— Дробот. К полковнику Иванилову. Главный вестибюль. Комната сорок семь.

Виталий Андреевич взял пропуск и вышел на улицу. Пересек дорогу. Остановился около входа в массивное трехэтажное здание. Еще раз взглянул на документы и открыл дверь.

— Вам куда, гражданин? — спросил его дежурный. Дробот показал ему пропуск. Тот сделал запись у себя в журнале.

— Минутку подождите.

Вскоре к Виталию Андреевичу вышел человек в штатском и пригласил с собой.

Дробот поднялся по широкой мраморной лестнице, покрытой ковром. Вот и нужная дверь. Вошел за провожающим.

* * *

Перед полковником предстал человек атлетического телосложения. Аркадий Илларионович видел его и раньше, в Доме офицеров, где проходила читательская конференция. Участники событий, описанных в книге «Дорогою подвига», делились своими воспоминаниями о героических рейдах партизанского соединения полковника Сидорчука. Дробот выступал, как герой повести, а полковник слушал его, как читатель. Сидя в одном из задних рядов, Иванилов еще тогда обратил внимание на внешность Виталия Андреевича. Лицо правильного овала, открытое, приветливое. Нос прямой, с едва заметной горбинкой. Глаза с упрямым взглядом, сросшиеся брови. Теперь эти глаза под опухшими веками были красны. «Должно быть, от бессонницы», — решил полковник.

— Садитесь, Виталий Андреевич, — предложил он посетителю.

Дробот протянул полковнику широченную руку. Вместо ногтей на ней были синебагровые рубцы. Изуродованные пальцы напомнили Иванилову о том, что Дробот побывал в гестаповских застенках, прошел героический путь отважного партизана.

— Я вас слушаю, Виталий Андреевич.

Дробот сел.

— Мне позвонил заведующий промышленным отделом обкома партии Мазурук и сообщил… — Виталий Андреевич с видимым усилием справился со своим голосом и почти спокойно, только тише закончил — … что Нина Владимировна Дубовая убита.

Неподдельное горе этого человека тронуло полковника.

— К сожалению, это правда.

— Мы с Ниной… Владимировной были очень дружны с конца сорок второго года и до последнего времени. В моей семье все ее очень любили… И жена, и дети… И… если, товарищ полковник, вы убийцу не задержали и для его поимки потребуются какие-нибудь сведения из жизни Нины… то… В общем, можете меня использовать как только найдете нужным.

— Хорошо, что вы пришли. Нас интересует ряд вопросов. Прямого отношения к убийству они не имеют.

— Да, да… слушаю… Знаете, у меня в сознании до сих пор не укладывается все это… Еще неделю назад она была жива, а теперь… ее нет.

— Так вот, Виталий Андреевич, что вы знаете о студенческой жизни Дубовой?

— Первые три года она жила в общежитии института, а потом моя жена уговорила ее перебраться к нам. И с тех пор Нина стала членом нашей семьи… Товарищ полковник, у меня к вам просьба. Разрешите моей семье похоронить Нину.

— Это от меня не зависит. А не знаете ли вы, Виталий Андреевич, с кем Дубовая дружила в институте или вне его стен?

— Нина была старше однокурсников. По натуре она была замкнута, а после пережитого во время войны стала еще строже, серьезнее. Поэтому близких друзей она не приобрела. Но знакомых у нее было очень много. Студенты, рабочие и служащие подшефного завода — все ее хорошо знали, уважали.

— С кем из них она могла сохранить переписку?

— Со многими, я думаю… Я, конечно, не знаю, но ориентировочно могу назвать десятка два-три фамилий.

— А вы часто от нее получали письма?

— Почти каждую неделю. Но вот что-то перед праздниками она замолчала.

— И вас это не беспокоило?

Дробот виновато наклонил голову. Видно было, что он о чем-то сожалеет.

— Видите ли, товарищ полковник, во время нашей последней встречи в мае я начал замечать, что Нине чего-то не хватает. Она без видимой причины начала грустить, избегала говорить о себе. Я считал, что она просто устала от работы. Советовал ей отдохнуть, съездить на курорт. За последние полтора года она сдала кандидатский минимум и сделала второй вариант диссертации.

— А не могло ли быть тут другой причины? Новая привязанность, например. То, что вы сказали о Нине Владимировне, исключает легкость в подходе к этому вопросу.

— Одно время моя жена была такого же мнения. Но, по-моему, Нина не стала бы от нас скрываться.

Иванилов про себя отметил: «Проверить личную жизнь Дубовой за эти два года в Рымниках».

— Товарищ полковник, извините за излишнее любопытство. Я знаю, что мне спрашивать не положено, но разрешите один вопрос. Если он неуместен, то вы просто не отвечайте. У вас кто-нибудь на подозрении есть?

— Мы только что приступили к делу. Но можете не сомневаться, убийцу найдем.

— Я в этом уверен.

— А у вас, Виталий Андреевич, на подозрении никого нет?

— Нет, никого нет. Мне, товарищ полковник, непонятны причины, побудившие Нину ехать в Пылков тайком.

— А почему вы считаете, что она приехала тайком?

— Обычно она извещала нас о приезде, и мы встречали ее всей семьей. Нина была очень аккуратной. Разве что телеграмма на почте задержалась?

— Проверим. А не смогли бы вы меня познакомить с ее последними письмами?

Виталий Андреевич протянул полковнику плотный конверт.

— Вот они. Специально прихватил с собой.

Иванилов быстро пробежал глазами одно из писем.

— Я попрошу оставить их у меня.

— Пожалуйста, пожалуйста. Могу принести всю мою переписку с Ниной.

— Будьте добры.

Полковник убрал конверт в стол.

— Когда надо будет, я вас попрошу еще раз зайти.

— Я вам оставлю номера моих телефонов, служебного и домашнего.

Полковник протянул Виталию Андреевичу лист чистой бумаги. Дробот взял карандаш и огромными цифрами написал две строчки.

* * *

Мария встретила мужа вопросом.

— Ну, что тебе там сказали?

— Мусенька, — огорченно вздохнул он, — я ничего нового не узнал. Просил, чтобы разрешили нам похоронить Нину. Полковник уклонился от ответа. И вообще, ты же знаешь, что в таком учреждении больше любят слушать, чем другим что-то сообщать.

— Папа, а у нас был дядя Иван Иванович.

— Какой дядя? — удивился отец.

— Да, забыла тебе сказать, — встрепенулась Мария Васильевна. — К тебе приходил капитан Долотов. Хотел поговорить с тобой о Нине.

— Ну и что?

— Сидел, ждал тебя. Забавлял Татьянку. Спрашивал, не ревную ли я тебя к Нине.

Виталий Андреевич подошел к жене и благодарно поцеловал ее в щеку.

— Осиротели мы, Мусенька… Как же мы без Нины жить будем?… Ну и что… этот капитан давно ушел?

— Час тому назад. Я ему показала фотографию Нининого выпуска. Ее письма, которые ты не забрал, и дневник…

— А ты хоть документы-то у этого капитана проверила?

— Нет, — побледнела Мария Васильевна.

— Вот видишь. Это же теперь материалы, которые могут помочь найти убийцу. А ты даешь их читать чёрт знает кому. Надо быть осторожной.

Настроение Виталия Андреевича испортилось. Обедал молча. Когда к нему на колени залезла Танечка, он раздражённо ссадил ее на пол.

— Да забери ты ее от меня. Ложку супа не дадут проглотить спокойно.

— Виталий, ребенок не понимает же, что случилось. Вот и… ласкается к отцу. — Глаза Марии Васильевны затуманились. Она тяжело вздохнула. Обиженная Танечка подошла к матери. Мария прижала к себе ее головку и молча стала гладить льняные волосы.

Не доев суп, Виталий Андреевич поднялся из-за стола и направился к телефону.

— Дайте 1-10. Полковник Иванилов? Извините, это вас. еще раз беспокоит Дробот. Тут такое дело… Пока я был у вас, к нам приходил какой-то капитан. Жена документов не проверила. Разоткровенничалась, давала читать Нинины письма… Что? Можно не беспокоиться? Хорошо, — облегченно вздохнул Виталий Андреевич в трубку. — А я было испугался… Конечно, конечно. Так и передам. Я ей уже говорил, что и в домашней обстановке надо быть бдительной.

После разговора с полковником Виталий Андреевич ушел отдыхать к себе в кабинет.

* * *

Вероника Антоновна собиралась в путь со смутным ощущением недовольства собой. В сущности, никаких оснований для этого не было. Ей предстоит интересная трехмесячная поездка в Киев. Та неприятная история с чужим чемоданом останется позади. Полковник, когда она сообщила ему, что уезжает, пожелал ей удачи и попросил на время отсутствия пустить в ее квартиру его племянника. Она, конечно, сейчас же согласилась. Тем лучше. По крайней мере квартира будет отапливаться. В ответ на ее любезность полковник обещал Веронике Антоновне достать ей билет на поезд. Все это получилось очень удачно.

И, наконец, сегодня она дала понять «этому типу», что она о нем думает.

Внезапно Вероника Антоновна сообразила, что именно разговор с «этим типом» и вызывает ее недовольство. Не нужно было об этом говорить. A-а, все равно! Завтра она сядет в поезд и на целых три месяца может выкинуть все из головы!

Утром, по дороге на вокзал, и особенно когда она увидела длинный состав сияющих цельнометаллических вагонов, из ее души исчезли последние тени дурного настроения.

Соседом ее оказался высокий синеглазый юноша. Увидев входящую в купе женщину, он, как истинный кавалер, помог ей положить на место чемодан и устроиться как можно удобнее. По его сразу возникшей предупредительности, по восхищению, которое нет-нет да и проскальзывало в его глазах, у Вероники Антоновны создалось убеждение, что это путешествие надолго сохранится в ее памяти.

После целого дня, наполненного заботами Павлика, оживленной болтовней, лукавыми недомолвками — всей атмосферой бездумного дорожного ухаживания, — ночь наступила даже как-то слишком неожиданно. Стоя с Павликом в коридоре около окна, Вероника Антоновна вдруг обнаружила, что все двери купе, кроме их, закрыты. В вагоне все уже, должно быть, спали.

— Павлик, мы с вами ведем себя неприлично. Вы не находите? — кокетливо спросила Вероника Антоновна. — По-моему, пора и нам отдыхать.

Она взяла мыло и полотенце и пошла по коридору. Павлик остался стоять у окна, прислушиваясь, как сзади, в конце коридора, хлопнула дверь, щелкнул замок. На какое-то время в вагоне стало совсем тихо.

И вдруг ему почудился какой-то шум. Павлик мгновенно обернулся и успел заметить мелькнувшее за тяжелой дверью на площадке белое полотенце.

«А, чёрт! Опоздал!» — едва успел подумать он, бросаясь на помощь.

Наружная дверь в тамбуре была открыта настежь. Широкоплечий мужчина, зажав левой рукой рот Веронике Антоновне, правой старался оторвать ее пальцы от дверной ручки. Не раздумывая, Павлик ребром ладони сильно ударил бандита по правой руке. Перебитая рука безжизненно повисла. Бандит выпустил Калинович и в тот же момент нанес Павлу резкий удар ногой в пах. От боли Звягин согнулся. В руке диверсанта блеснул нож. Вероника Антоновна завизжала и толкнула бандита в открытую дверь. Сделав отчаянное усилие ухватиться здоровой рукой за косяк, бандит рухнул в темноту на полном ходу.

— Что вы наделали! — крикнул Звягин. — Его надо было живым брать! — И он рванул на себя рукоятку тормоза.

Вагон резко качнуло. В тамбур выбежал проводник.

— Что случилось?

— Пьяный вывалился на ходу поезда, — торопливо ответил младший лейтенант.

К месту происшествия спешили люди. Павлик выскочил из вагона, помог выйти Веронике Антоновне и крепко взял ее под руку.

— От меня ни на шаг.

Бандит был мертв. Выпав на большой скорости из вагона, он ударился головой о соседний рельс.

Тишина в поезде наступила только поздней ночью. Пассажиры каждый на свой лад объясняли события. Единственные же два человека, которые могли бы восстановить истину, не имели ни малейшего желания делать это.

После всего пережитого Вероника Антоновна мирно засыпала в своем купе. Ощущение полного спокойствия охватило ее. Она находилась под надежной охраной. Ее берегут.

* * *

«Капитан Долотов считает, что в убийстве Дубовой принимал участие человек, хорошо знакомый с ней. Не был ли «пан Ян» этим знакомым?»

Полковник, ознакомившись с донесением майора, рекомендовал Сергею Петровичу побыстрее опросить свидетелей по делу Замбровского, а также выяснить, не мог ли какой-нибудь «Ян» встречаться с Дубовой по долгу службы.

Опрос милиционера, который стрелял в Замбровского, новых данных не прибавил. После встречи со свидетелями майор отправился в областную прокуратуру.

Кабинет прокурора был похож как две капли воды на все другие кабинеты. Сергей Петрович протянул прокурору свои документы. Тот, взглянув мельком на погоны и более внимательно изучив красную, с вытисненным гербом книжечку, представился майору.

— Пронин. Мне уже звонили о вас. Вы по поводу убийства Дубовой?

— Да. Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали о Дубовой поподробнее. Особенно о ее работе за последнее время.

— В ее лице мы потеряли талантливого следователя, чуткого человека, который помогал другим жить полнее, красивее, богаче. Вот хотя бы последнее следствие в колхозе имени Кирова. Казалось бы, пустяки: люди бегают за спичками, солью и прочей мелочью в соседнее село, минуя свою кооперацию. А Нина Владимировна увидела в этом нечто большее и вскрыла целую банду расхитителей.

— А с кем Дубовая выезжала на следствие?

— С двумя нашими сотрудниками — следователем Валуевым и моим помощником Данилиным.

— А можно с ними поговорить?

— Оба они сейчас в районе, но можно вызвать.

— Вызовите. Чем еще занималась Дубовая в последнее время?

— В последнее время? Она работала над кандидатской диссертацией. Называется она «Советское право в борьбе против врагов народа». Работа отличается актуальностью поднятых вопросов и оригинальностью их разрешения. Обычно диссертации на юридические темы излагаются сухо. Читать их тяжело даже специалисту. А неплохо было бы, если бы с некоторыми работами знакомилась широкая общественность. Нина Владимировна очень много сделала для популяризации своей работы. Не снизив научного значения диссертации, Дубовая сумела изложить ее так, что работа стала звучать как острое публицистическое произведение. Читаешь — и невольно поддаешься гневному настроению автора.

— А где эта работа? Нельзя ли прочесть ее? — поинтересовался Сергей Петрович.

— Можно, — оживился прокурор. — Она, наверно, у Нины Владимировны дома. Сейчас вызову посыльную.

— Не трудитесь. Я остановился на квартире Дубовой, и если эта работа там, то вечерком на досуге прочитаю ее, — заверил майор Пронина. — А что вы вообще думаете об убийстве Дубовой?

— По-моему, она стала жертвой мести бандитов. Следствие, которое она провела в колхозе имени Кирова, разоблачило злостные махинации шайки воров и спекулянтов. Я подозреваю, что убийство — дело рук их сообщников, оставшихся на свободе.

Прокурор подсказал майору новую версию, объясняющую убийство Дубовой. Поэтому Сергей Петрович решил подробнее ознакомиться с материалами следствия.

Вчитываясь в протоколы допросов, в фальшивые накладные, сверяя изъятые счета, он все более убеждался, что убийцами могли быть соучастники проходимцев, разоблаченных Ниной Владимировной в селе Грабово. Такого же мнения был и помощник прокурора Данилин, возвратившийся из командировки по вызову Пронина.

У Наливайки накопилось много вопросов, которые можно было разрешить только общими усилиями, и он решил съездить на консультацию к полковнику.

По семейным обстоятельствам

Праздничный вечер принес Зиночке не изведанное ранее счастье. Ее жизнь наполнилась новым содержанием. Девушке казалось, что не три дня, а всю жизнь она хлопочет о Виталии, стараясь предугадать его желания раньше, чем они могут появиться, на лету ловить его капризы, заботиться о его спокойствии…

Но вот Виталий Андреевич подписал приказ об ее увольнении. И все «счастье» полетело кувырком. Это показалось ей настолько нелепым, что она еще два дня продолжала ходить на работу. Так же аккуратно проверяла уборку приемной и кабинета, подготовляла дела для доклада, а потом садилась на окно поджидать серую машину. Но вечно так продолжаться не могло. Она знала это, ждала и боялась. Боялась, что кто-то придет, заберет у нее ключи, сядет на ее место. Этот новый человек не знает ни привычек Виталия, ни его характера. Не подаст вовремя корреспонденцию, не вызовет из гаража машину, не напомнит о том, что «на 19.20 вызывали в обком».

Наконец этот страшный день пришел. Перед обеденным перерывом Виталий Андреевич вызвал ее в кабинет.

— Зиночка, для тебя нашлось хорошее место. Будешь работать машинисткой в комиссионном магазине. Работа не тяжелая, и ставка больше, чем здесь.

Но Зиночку ничто не могло утешить. Зеленые глаза ее заморгали. Кончик носа подозрительно задергался.

— Зиночка, все свободное время мы будем проводить вместе.

— Хорошо, Виталий Андреевич.

Зиночка заплакала.

— О чем ты? — обнял он ее за плечи.

— А как же я туда пойду? Может быть, там… не нужна машинистка?

— Нужна. Пойдешь и спросишь директора. Хочешь, я тебя сейчас провожу.

Виталий Андреевич подвез Зиночку на машине к самым дверям магазина и подбодрил:

— Иди, иди, а я подожду тебя.

Магазин поразил Зиночку роскошью. Прямо перед дверью за прилавком женщина приглаживала пушистый мех чернобурки, расхваливая его какой-то полной даме. На полках лежали рыжие, серебристые шкурки мехов, неизвестных Зиночке. В соседнем отделе прилавок был уставлен статуэтками, охотничьими ружьями, приемниками, посудой. С потолка свешивались люстры. На специальных шестах висели великолепные ковры.

Зиночка робко подошла к одной из продавщиц.

— Скажите, где я могу видеть директора магазина?

Та с любопытством взглянула на посетительницу.

— Вы что-нибудь принесли для продажи?

— Нет… Я устраиваться на работу пришла… Машинистка…

Продавщицу будто подменили. Она отвернулась с выражением скуки на лице.

— Вы ошиблись. Нашему магазину машинистки не нужно.

Зиночка совсем растерялась. Как же так? Виталий Андреевич сказал, что нужны и надо зайти к директору. Она уже было повернулась к выходу, но отважилась еще раз обратить на себя внимание суровой продавщицы.

— А ваш директор говорил, что нужны.

— Ах, директор… — Лицо женщины снова стало приветливым. — Пройдите вот сюда, — указала она на дверь за прилавком.

Зиночка робко постучала. Ей навстречу донесся резкий сухой голос:

— Прошу!

Человек, одно упоминание о котором вызывало доброжелательные улыбки, оказался мужчиной средних лет. Первое, что бросилось Зиночке в глаза, был большой хищный нос, маленькие глаза и пышные волосы, зачесанные назад. Директор в упор посмотрел на вошедшую.

— Что вам угодно?

От колючего взгляда Зиночка слегка поежилась.

— Меня прислал сюда Виталий Андреевич и сказал, что вам нужна машинистка.

— Какой Виталий Андреевич? — удивился директор. При этом он тряхнул головой, откидывая назад падающие на лоб волосы.

— Виталий Андреевич Дробот… Областной Дом народного творчества.

Директор магазина еще раз тряхнул головой.

— Не знаю такого. Но машинистка мне действительно нужна. Где вы работали раньше?

Ошарашенная таким приемом, Зиночка чуть слышно ответила:

— В областном Доме народного творчества.

— А почему вы ушли оттуда?

Зиночка не знала, что ответить.

— Должно быть, по семейным обстоятельствам?

— Да, — не совсем уверенно ответила девушка.

— Значит, вы уволились по семейным обстоятельствам и ищите другую работу? Что же… я вас приму. Покажите документы.

— Вот паспорт и трудовая книжка.

— За работу можете приниматься хоть сейчас.

Он встал из-за стола, прошел к шкафу и, достав оттуда портативную машинку «Пеликан», поставил ее на второй, свободный стол.

— Вот, садитесь, — и, вынув из своего стола несколько бумажек, протянул ей. — Перепишите. Посмотрю, как вы печатаете.

Зиночка не собиралась сразу приниматься за работу. Но так уж вышло, что она просидела за машинкой до конца рабочего дня, не переставая думать о том, что Виталий Андреевич ждет ее на улице, а она даже не может выйти и предупредить его.

— Приходить на работу к десяти, — сказал Зиночке директор магазина вечером. — Принесите с собой заявление, автобиографию и фотокарточку для анкеты.

Зиночка понимала, что ждать ее около магазина несколько часов подряд Виталий Андреевич не может. «Наверно, рассердился, что я отнимаю у него столько времени, и ушел». Но в тайниках души, не признаваясь даже самой себе, она лелеяла мысль: выйдет из магазина и встретит его. И действительно: Дробот стоял около витрины, с беспокойством посматривая на двери.

— Ой, Виталий Андреевич, зачем же вы меня ждете столько времени?

— Я же обещал подождать.

Он взял ее под руку.

— Ну, как прошел твой первый рабочий день?

Девушка рассказала ему о странном приеме, который ей оказал директор магазина. Дробот нахмурился.

— Действительно, он меня не знает по фамилии. Так, знакомы. Иногда вижу его в ресторане «Киев». Он как-то жаловался, что не может найти опытную машинистку. Но это было неделю назад. Хорошо, что место не было занято.

В женском боте — мужская нога

Кое-что Иван Иванович уже сумел уяснить. Но это было очень и очень мало. Поэтому, являясь на вызов полковника, он чувствовал себя не совсем удобно. Ответив на приветствие капитана, Иванилов спросил:

— Ознакомились с докладом майора Наливайко?

— Да.

— Хорошо. Что нового у вас?

— Не много. Попал в какой-то заколдованный круг. Начал с того, что Дубовая была человеком незаурядных способностей, чуткой души, а кончил тем, что она настоящий советский человек, высокой нравственности.

— Начали проникать в душевный мир Дубовой. Это уже шаг вперед. Докладывайте.

Капитан достал из папки, которую держал в руках, бумаги, фотографии и разложил на столе.

— О том, что выстрел носит характер гестаповской работы, я уже говорил. Четыре следа, оставшихся на мокрой земле, мною тщательно изучены. Три из них растерты специально и почти ничего сказать не могут. Четвертый отпечаток, который оказался на самом краю кювета, вероятно, не был замечен впотьмах преступниками. Хотя он и пострадал от дождя, но все-таки сохранился. Судя по отпечатку, след оставлен женским ботом, пятого-шестого размера.

— Женским ботом? — оживился полковник. — Это интересно. — Он вызвал дежурного и попросил принести ему гипсовые слепки. — Продолжайте, Иван Иванович.

— Ширина шагов от дороги, где стояла машина, до кювета не однообразна: 81, 79 и 63 сантиметра.

— Да-а… — удивился полковник. — Женщина богатырского роста. Нести ношу в пятьдесят восемь килограммов, причем ношу очень неудобную, и делать шажища в 81 сантиметр!

— Я и раньше обращал внимание на это, и вот мои вычисления: человек в возбужденном состоянии двигался с ношей. Первые два шага почти одинаковые по размеру. Третий значительно меньше. Причем след имеет резкую вмятину в носке. Первые следы хотя и растерты, но общую вдавленность по сравнению с грунтом определить можно. На четвертом следе носок углубился потому, что идущий неожиданно остановился и, чтобы удержать тело в равновесии, уперся кончиками бот сильнее обычного. Если он остановился резко и неожиданно, значит хотел сделать и третий шаг таким же большим, как и первые два. Из этого вытекает, что тот, кто шел в ботах, двигался равномерно. А когда человек двигается с ношей, то он, как правило, делает шаги меньше обычных. На такой случай мы имеем коэффициент 15: 19 (ширина шага к длине ног). Решаем пропорцию. Получается длина ног сто три сантиметра. У нормально сложенного человека длина ног чуть-чуть превышает половину всего роста. Значит, рост этого человека около двухсот сантиметров. А двести сантиметров для женщины?! Исполинское телосложение!

Вошел дежурный и внес стереотипные отпечатки. Офицеры склонились над ними. Полковник взял лупу.

— Обратите внимание, — объяснял капитан, — третий шаг самый маленький. След от каблука почти отсутствует. А носок глубокий. Эта глубина и сохранила некоторые полоски от гофрированного отпечатка, которые позволяют предположить, что это были боты.

Полковник долго присматривался к отпечаткам. Вымерил и высчитал угол скоса носка. Чертил на бумаге треугольники и трапеции.

— Я склонен согласиться, что в женском боте была мужская нога… сорок первого размера… Итак, учитывая то, что сообщил майор Наливайко, можно сделать следующие выводы: детали преступления исключают убийство с целью ограбления. Это мы определили еще в самом начале. Майор выдвигает предположение, что Дубовая могла пасть жертвой мести уголовных элементов. Он не настаивает на этом, но активную следовательскую работу Дубовой нужно иметь в виду.

— Тот, кто убивает из мести, обычно не грабит свою жертву, — заметил капитан.

— Это верно, — кивнул головой полковник. — Совершенно очевидно, что мы имеем дело с политическим преступлением. А они всегда тщательно подготавливаются. Скорее всего, Дубовую сопровождал или встречал человек, хорошо с ней знакомый. В политических убийствах это прием не новый. Мы уже знаем одного знакомого Дубовой. Это Ян. Что о нем известно? Впервые у Нины Владимировны он побывал еще летом. Ян имел возможность узнать образ жизни Полонской и, воспользовавшись этим, назвался мужем Дубовой и выкрал ее бумаги. О внешности его можно сказать совсем немного. В первый раз он появился у Полонской без очков, а в последний — надел очки с темными стеклами. Нос у Яна большой. Рост средний или чуть выше. Следовательно, мы ориентировочно знаем уже двух участников убийства: один — Ян, а другой — высокого роста, следы которого вы изучили.

— Но диверсантов могло быть и больше, — заметил капитан.

— Не более трех. Вы же сами сказали, что обстановка во время убийства не вызывала у Дубовой подозрения. Если бы в легковой машине оказалось четыре-пять человек, то Дубовая не села бы в машину. Не забудьте, что она приехала поздно вечером. Самое большее, их могло быть трое, включая шофера. Да и то только в том случае, если второй был тоже знакомым. Попробуйте, Иван Иванович, и его поискать. Надо заинтересоваться всеми знакомыми и друзьями Нины Владимировны. Они могут натолкнуть на новые и полезные мысли.

— Я уже кое-что сделал в этом направлении. И, знаете, товарищ полковник, среди друзей Нины Владимировны есть один очень интересный человек. Высокого роста — сто девяносто восемь сантиметров. Часто бывал у Дубовой в Рымниках. Хорошо знает привычки Полонской.

Иванилов понимающе посмотрел на капитана.

— Партизан. Награжден. Живой герой повести. Близкий друг Дубовой. Человек с безупречной репутацией.

— У него сейчас алиби, — в тон полковнику докончил Иван Иванович. — В ночь с восьмого на девятое он был в большой компании сослуживцев.

Иванилов и Долотов переглянулись и замолчали. Это молчание почему-то заставило их обоих чувствовать себя неловко. Минуты через две полковник заговорил.

— Надо сознаться, что в ведении дела Дубовой с самого начала была допущена совершенно непростительная ошибка: труп опознали только через двое суток, а за это время из Рымник диверсанты сумели выкрасть документы, должно быть, опасные для них. И если мы по свежим следам не исправим эту ошибку, потом будет гораздо труднее. Главное звено, через которое можно вытянуть всю цепь — это Ян. Его и надо искать. Возможно, что он живет в Пылкове. Это все, что о нем известно. И еще одно: Наливайко в своей докладной сообщает, что Дубовая отпуска не брала. Значит, ехала не для того, чтобы принять участие в разборе архива. Я знал Нину Владимировну лично. Это был исключительно аккуратный и исполнительный человек. Что же ее заставило выехать из Рымник восьмого? Крайне неотложные дела. Какие? Почему именно восьмого, а не десятого? Может быть, Нину Владимировну вызвали письмом или телеграммой. Возможно, что ее вызвал Ян. Так вот, необходимо знать, с кем Дубовая поддерживала переписку и знакомство, хотя бы от случая к случаю. Этим занимается в Рымниках Наливайко, а вы должны попытаться найти ответы на эти вопросы здесь, в Пылкове.

Будет сын

Зиночка была недовольна своей новой работой. Но, если бы ее спросили почему, она не сумела бы ответить. Так. Вообще.

Ее новый начальник Мирослав Стефанович обладал какой-то дьявольской способностью засушить человека, отнять у него волю, превратить в послушный механизм.

Работой он Зиночку не перегружал. Даже наоборот. Она часто сидела за машинкой без всякого дела. В эти минуты она мечтой уносилась в прошлое, ее воображение красочно рисовало то, что могло бы быть, но чего не было. А иногда Зиночка даже и мечтать не могла. И сидела с утра до вечера в ужасном одиночестве, которое опустошало ее душу.

У себя в Доме творчества она знала и понимала каждое выбитое слово, а тут… рубли, платья, шубы, балансы.

Мирослав Стефанович обращался с машинисткой сухо-официально. Он избегал называть ее не только по имени, но и по фамилии. Чаще всего говорил «вы», а иногда и без обращения, просто сунет в руки пачку бумаг и буркнет себе под нос:

— В двух экземплярах. Через час заберу.

Зиночка видела, что Мирослав Стефанович всегда занят. Он еще не пришел, а его дожидается человек пять-шесть клиентов. Он с работы уходит, а его ловят по дороге.

— Мирослав Стефанович…

— Товарищ директор…

Иному он улыбнется и скажет что-то приветливое, а иному бросит на ходу холодно-вежливое:

— Я сегодня уже не принимаю. Заходите завтра.

К своим сотрудникам Мирослав Стефанович относился с отеческой суровостью. На провинившегося никогда не повышал голоса, а вкрадчиво внушал и поучал. Шутил очень редко. Но зато его шутка воспринималась как высокая награда, в сравнение с которой могла идти только премия в размере месячного заработка.

Зиночка была чужой среди работников магазина. Она сторонилась их и даже побаивалась, ожидая ежеминутно каких-то неприятностей.

Но, как только Зиночка закрывала за собой двери магазина, все неприятности и страхи моментально исчезали. Каждый вечер на углу Первомайской улицы ее встречал Виталий Андреевич, и они вдвоем медленно шли через парк Кармелюка, по улице Сталина. Если Пелагея Зиновьевна бывала дома, то Виталий Андреевич тут же прощался и уходил. Если же ее не было, он задерживался дольше. Но последнее время Пелагея Зиновьевна старалась не оставлять Зиночку с глазу на глаз с Виталием Андреевичем. Она несколько раз уже спрашивала у дочери, чего это ради ее бывший начальник зачастил к ним в гости. Зиночка отшучивалась. Но свидания ее с Виталием стали реже, а потому и желаннее.

Легко понять разочарование Зиночки, когда, выйдя однажды на Первомайскую, она не увидела на обычном месте Виталия Андреевича. Ей что-то нездоровилось, но она все же постояла на углу минут пятнадцать, потом обошла здание главунивермага и вернулась. Дробот не появлялся.

В сердце молодой женщины родилась маленькая беспокойная обида и начала расти, постепенно вытесняя из головы и сердца все другие думы и чувства. Наконец в ней осталось только одно: «Почему он не пришел?»

Она верила, что Виталий ее любит. Любит по-настоящему, глубоко, беспредельно, как в книжках.

И Зиночка платила ему такой же беспредельной привязанностью. Он стал для нее самым близким и дорогим человеком. Кажется, если бы для его счастья нужна была ее жизнь, Зиночка, не моргнув глазом, отдала бы ее.

Последнее время Виталий Андреевич часто бывал сумрачен, неразговорчив. Улыбался будто только для того, чтобы сделать приятное ей, Зиночке. Шутить, кажется, совсем разучился. Зиночка знала, что Виталий Андреевич не может забыть опустошающую сердечную потерю — смерть Нины Владимировны. Последний раз, сидя с ним в кино, она почувствовала, что мыслями он сейчас где-то далеко. Она коснулась его руки.

— Виталий… ты что? Тебе не нравится картина?

Он сжал ее пальцы.

— Нину вспомнил.

Зиночка подумала: «Какое у него благородное сердце! Как он любит Нину Владимировну! Почему это не я спасла ему жизнь? Почему не я воевала с ним бок о бок? Спасла бы его, как и Нина Владимировна. А если бы меня убили, то он оплакивал бы, как сейчас оплакивает ее».

…«Так почему же Виталий не встретил меня?»

Погруженная в свои размышления, Зиночка не заметила, как подошла к троллейбусной остановке. Троллейбусы в Пылкове пошли всего несколько дней тому назад, и ей очень хотелось прокатиться в большой, удобной машине, но все не было времени.

На остановке стояло несколько человек. Среди них были две бабушки с внуками. Старушки о чем-то с увлечением спорили, а малыши крутились около них. Вдруг один из мальчуганов в пылу игры выбежал на дорогу. Зиночка увидела, что на него мчится низкая черная машина. Еще мгновение, и заячья белая шубка очутится под колесами… Не отдавая себе отчета, Зиночка метнулась за мальчонкой и выхватила его почти из-под самых колес. Шофер затормозил, но, не подоспей Зиночка во-время, шалуна обязательно ударило бы.

Она держала на руках курносого мальчугана. Тот испуганно таращил глаза на шофера, на нее и на шумящих людей. Подбежала бабушка и набросилась на внука.

— Сколько раз я тебе говорила, не сметь выбегать на мостовую? А ты свое? Вот придем домой… — многообещающе шлепнула она внука.

— Он не виноват, — вступилась за спасенного Зиночка.

Видя, что с мальчиком ничего не случилось, женщина виновато улыбнулась и почти со слезами сказала:

— Еще чуть-чуть, и был бы под машиной. Спасибо вам большое. — Зиночка не нашлась, что ответить. Окружавшие их люди одобряюще зашумели. — Дай бог, чтобы ваши деточки росли здоровыми и послушными!

— А… у меня нет детей… — пробормотала Зиночка и неожиданно для себя добавила — Скоро будут.

— Миша, поцелуй тетю в щечку и скажи спасибо, — потребовала бабушка.

От теплых детских губ Зиночка вся затрепетала. Еще никогда в жизни она не принимала так близко к сердцу детский поцелуй.

Подошел троллейбус. Все заволновались, заспешили. Зиночка осталась одна. И, забыв о желании «прокатиться», медленно побрела к дому.

«У меня будет сын! Обязательно сын, как две капли воды похожий на отца. Такие же черно-смоляные волосы. Такой же высокий умный лоб. Такие же лучистые глаза».

И, хотя сын существовал еще только в ее воображении, она уже переносила на него всю свою безмерную любовь к Виталию Андреевичу. Она внезапно поняла, что ее счастье недолговечно, что рано или поздно ей придется расстаться с ним.

«Рожу мальчика и буду воспитывать таким же смелым и благородным, как Виталий».

Перейдя улицу, Зиночка остановилась около витрины аптеки. За стеклом, облитые разноцветными огнями, ее внимание привлекли красные соски, голубые и белые нагруднички, распашонки. Постояла и зашла в аптеку. Видя ее нерешительность, продавщица спросила:

— Вам что, гражданка?

— Мне? Не… знаю. Дайте соску.

— Какую? Пустушку или на бутылочку?

— Обе.

Зиночка с трепетом наблюдала, как пожилая женщина заворачивает в бумагу розовую с синим колечком соску «дурачок» и черную, длинную, «на бутылку».

— Рубль сорок в кассу.

Зиночка шла домой обычным путем, каким ходила с Виталием Андреевичем, и все время щупала в кармане приобретенную покупку, как бы проверяла: здесь ли?

Пелагея Зиновьевна отперла дверь и, ни слова не говоря, демонстративно прошла в комнату.

Зиночка подошла к матери.

— Мама, что случилось? Почему ты такая сердитая?

— Ну, голубушка, я тебя просто не понимаю. У нас с Платоном Ивановичем, отцом твоим, такого срама не было. И в кого ты только такая удалась? Я и то смотрю, что это твой начальник к нам зачастил. Вот он, стыд-то, сам в дом пришел. Ведь соседи мне из-за тебя проходу не дают, пальцем показывают. Мол, дочка-то ваша с женатым связалась.

Мать гневно смотрела на дочь. По вздрагивающей нижней губе было видно, что в ней клокочет невысказанный гнев. Она махнула рукой и села на кушетку.

— Мама, мама, — кинулась к ней Зиночка. — Ты ничего не знаешь, я тебе сейчас все объясню!..

— И знать ничего не желаю. Уж ты старую мать не вмешивай в такое бессовестное дело. Стыдобушка-то какая на мою седую голову. Чужую семью разваливать. Мыслимое ли дело мужа от жены и малых деток сманывать?

— Мама, — возражала Зиночка, — я его люблю.

— И он тоже, хорош гусь. Я считала его порядочным человеком. А он имеет детей, молодую жену и еще чего-то ищет.

— Ой мама. Не думай о нем так плохо. Ты ничего, ничего не знаешь. Я сама во всем виновата. И семью его я и не думаю разбивать. Я его люблю, но знаю, что моим мужем он никогда не будет. Я хочу только одного: иметь сына.

— Сына?! — вскочила Пелагея Зиновьевна. — Девке захотелось иметь сына от женатого мужика! Да я… тогда из дому сбегу. С потаскушкой под одной крышей жить не буду.

— А я его люблю. Люблю… Он хороший… Ты его не знаешь… Он очень хороший…

— Дура ты, вот что я тебе скажу. Набитая дура! Первый встречный приласкал ее, а она уже готова в петлю лезть от радости. Ты еще не знаешь таких прохвостов. А уже я-то их на своем веку повидала. Говорит — мед точит, а такие дуры, как ты, потом кровавыми слезами горе свое омывают. И ты еще покаешься, что мать не слушала, да будет поздно.

Но Зиночка на все доводы твердила одно:

— Он не такой, как другие. Я люблю. И хочу сына.

В знак протеста против «бессовестного поведения» дочери Пелагея Зиновьевна легла спать в кухне. А сама виновница, умостившись под огромной теплой периной, крепко сжала под подушкой купленные соски и счастливо улыбалась:

— Будет сын!

Проснулась Зиночка все с теми же мыслями: «Сын! И назову его Виталием».

Пелагея Зиновьевна молча поставила на стол завтрак и, чтобы не глядеть на дочь, так же молча ушла к соседям. Но Зиночка не ощущала на себе тяжести преступления. Знала, что ее бескорыстная любовь не разрушит чужую семью. Зиночку беспокоило другое: почему не пришел Виталий. «Наверно, занят… или уехал в командировку. Но хотя бы позвонил!»

«Встречаю восьмого московским»

Хотя никаких документов у диверсанта, пытавшегося выбросить Калинович из поезда, обнаружить не удалось, следствие неожиданно получило новые данные. Не прошло и недели, как из Рымниковского управления сообщили, что диверсанта опознали. Это был работник одного из районных жилищных управлений города Рымники, некий Игнат Хмыз. Он переселился из Польши в 1946 году и с тех пор проживал в Рымниках. Никаких компрометирующих данных о нем до сих пор не имелось.

Пока Рымниковское управление наводило об Игнате Хмызе более подробные справки, майор Наливайко должен был съездить в Рымники, постараться найти следы переписки Дубовой и познакомиться с материалами бывшего гестаповского архива, который успела просмотреть Дубовая.

Прихватив с собой на всякий случай фотографию Игната Хмыза, майор прибыл в город. Процедура тщательной проверки около дверей в квартиру Полонской повторилась. Но теперь майора узнали и сразу же впустили. Майор увидел, что левую руку старушки, чуть повыше локтя, перехватила широкая повязка черного бархата.

«Траур надела. По Дубовой тужит», — понял Наливайко, и ему стало жаль маленькую, сгорбленную старушку, которая чем-то напоминала грача.

— Цо скажет пан майор? Наверно, уже нашли того мардера-убийцу?

— Нет, пани Полонская. Но еще немного, и мы его разоблачим. Вы нам во многом помогли, рассказав о Нине Владимировне и передав ее вещи. Но этого недостаточно. Скажите, пани Полонская, часто к Нине Владимировне приходили гости?

— К Нине?

Пани Полонская вопрос майора поняла по-своему и начала с жаром доказывать, что Нина кавалеров не водила, а любила только одного брата.

— Брата? — удивился Сергей Петрович. Что-то уж очень быстро начала Дубовая обзаводится родичами. То муж, то брат. Что это за птица? — А вы его знаете?

— Конечно. Пани Полонская любила дочку и все, все знала. Брат не раз приезжал к Нине, и сама она очень часто ездила к нему в Пылков.

— А каков он из себя, этот брат? Может, пани Полонская запомнила его лучше, чем Яна?

— Конечно, запомнила. Пан Владислав — красивый мужчина высокого роста. На целую голову выше пана майора. Пан Владислав очень хороший. Только руки у него обрублены вот так, — провела Владислава Иосифовна по пальцам левой руки, как бы отделяя их от ладони.

Она поднялась со стула и направилась к своему шкафу. Еще в предыдущее посещение майор обратил внимание на его доисторический вид. Шкаф был, должно быть, какой-то фамильной гордостью, поэтому его и не выбрасывали на свалку.

Протяжно и жалобно заныли петли. В шкафу в идеальном порядке лежали коробки, коробочки, свертки из газет, портреты, картины и просто бумага. Одежды не было.

— Тут, — ткнула Владислава Иосифовна пальцем, — тут я повесила подарок Нины.

Полонская вынула из шкафа небольшую старую папку, из которой бережно извлекла фотографии пышных дам и усатых уланов чуть ли не времен Отечественной войны 1812 года. Среди них было фото, завернутое отдельно от остальных в тонкий листок желтоватой бумаги.

— Прошу пана майора посмотреть. Ото моя цурка Ниночка с братом.

На открытке, слегка наклонившись друг к другу, сидели Дубовая и Дробот. Наливайко взглянул на обратную сторону. Наискось, через все поле, растекались характерные широкие буквы размашистого почерка: «Дорогой пани Полонской от названных брата и сестры. Декабрь, 1951 год», и две подписи: «Дубовая», «В. Дробот».

Из сообщения Долотова майор уже знал, что Нину Владимировну в семье Дробота называли сестрой.

«Кажется, тут все в порядке».

— Пани Полонская, а вы не можете припомнить, зачем поехала Нина Владимировна в Пылков?

— К мужу, пану Яну.

— Это она вам сама говорила?

— Нет. Так сказал пан Ян, когда приезжал.

— А что она сама говорила перед отъездом?

— Спрашивала меня, успеет ли на поезд.

— А потом?

— Потом собралась и побежала. Нет, нет. Она сначала что-то взяла с этажерки. А потом ушла.

Майор был не новичок в работе. Но такого сложного и запутанного дела ему еще не встречалось. Обычно бывает так: чем больше работаешь, чем тщательнее ищешь, тем яснее становится суть, тем ближе подходишь к развязке. Над делом Дубовой работало три человека. Но чем больше они углублялись в поиски, чем больше прилагали усилий, тем запутаннее и не яснее становилось дело. Обстоятельства хаотически нагромождались одно на другое. Факты следовали за фактами но привести их к какой-то единой системе пока было невозможно.

— А Нина Владимировна в Пылков, случайно, не к брату поехала?

Нет, нет. Хотя пани Полонская старая и ее уже позвали на тот свет, но она все, все помнит. Она спросила, не к брату ли едет Нина, а та ответила: «Нет, не к брату».

«Если не к брату, то к кому же она могла ехать? Что подняло се в такой спешке? «Муж Ян» охотился за какими-то документами. А не к нему ли ехала Дубовая? Причина поездки пока неизвестна. В Пылкове во время убийства бандиты документов не обнаружили, поэтому и обокрали квартиру. Необходимо проверить эту версию».

Но, прежде чем уйти, майор решил показать Полонской фотографию Хмыза.

— Как вам нравится мой знакомый?

— То ж пан Игнат! — изумилась Полонская.

— А откуда вы его знаете? — стараясь не выдать своего ликования, спросил Наливайко.

— О! То добрый, очень добрый человек. Он всем, всем помогал получать хорошие квартиры. Пан Игнат долго-долго сидел у меня, рассказывал, как он людям помогает. Он и к Нине пришел попросить за одну бедную вдову.

Полонская и не подозревала, какую неоценимую услугу она оказала майору, рассказав о пане Игнате. Оказывается, человек, который покушался на Калинович, хорошо знал Дубовую и даже был у нее в квартире, специально выбрав время, когда Нины Владимировны не было дома.

Теперь все, казалось бы, случайные детали и факты, собранные работниками органов, соединялись в единую, цельную систему, и во всем этом самым важным было то, что подтвердилась версия полковника: дело Замбровского, Калинович и дело Дубовой имеют тесную связь, хотя еще и не до конца ясно, какую именно.

— Когда приходил к вам Игнат? — Наливайко спрятал фотографию в карман.

— Перед праздниками. Нина только что приехала из села.

Неужели это была подготовка к покушению? Но почему же Дубовая была так опасна для какой-то банды? Вопрос очень важный. Нет ли на него ответа в переписке Нины Владимировны? Может быть, она где-то обмолвилась; может быть, у нее в письмах проскользнуло то слово, которое так нужно сейчас работникам органов.

— Пани Полонская, а вы не скажете, часто ли приходили к Нине Владимировне письма?

— Письма? Нет. Нина писем не получала. Газеты, журналы… то другое дело. Их почтальон приносит каждый день.

«Должно быть, письма шли на прокуратуру», — решил Наливайко и поднялся.

— Ну, я пойду, пани Полонская.

— А когда пан майор придет обедать?

Наливайко еще утром на вокзале выпил стакан чаю с бутербродом. Поэтому не мешало бы сейчас подкрепиться более основательно.

— Вы не беспокойтесь, пани Полонская. Я пообедаю в столовой.

Но гостеприимная хозяйка обиделась.

— Я живу, конечно, не богато, может быть, не так, как пан майор. Но зачем же уходить! Через час обед будет готов.

Обижать старушку не хотелось, но и принять приглашение было не совсем удобно. Каков доход Полонской? Пенсия да кое-какие запасы, сделанные Дубовой. И все.

— Хорошо, пани Полонская. Я буду у вас обедать. Сейчас мне нужно пойти, а через часок я вернусь.

Данилин, узнав, что майора интересует причина, побудившая Дубовую выехать в Пылков, нашел простую и вполне вероятную разгадку.

— Нина Владимировна, наверно, получила какой-то вызов.

Когда? Седьмого и восьмого праздники. На почте работает только телеграф. Может быть, телеграмму? Телеграмма на квартиру не приходила. Это майор знал со слов Полонской.

— Может быть, сюда, на прокуратуру, шла корреспонденция Дубовой?

Данилин вызвал секретаря и. попросил принести из кабинета Дубовой всю корреспонденцию. Через несколько минут перед майором лежало десятка два-три конвертов, адресованных следователю или депутату. Люди с разных концов области просили Нину Владимировну, требовали, благодарили. И хотя Дубовая погибла почти две недели назад, она и теперь продолжала жить и работать. Просмотрев мельком все письма, Наливайко убедился, что это была деловая переписка. Приглашений на праздник или просьбы приехать среди них быть не могло. Теперь оставалось одно — побывать на главпочтамте, проверить книги регистрации телеграмм и заглянуть в отдел до востребования.

На почтамте майору повезло больше, чем он мог ожидать. В каталоге праздничных телеграмм значилось, что Нина Владимировна Дубовая должна получить две телеграммы.

Первая гласила:

«Поздравляем тридцать пятой годовщиной Октября. Целуем крепко. Мария, Виталий».

Телеграмма была принята в Рымниках седьмого ноября в 23 часа 32 минуты. Вторая была имению той, ради которой майор и приехал в Рымники.

«Для выяснения недоразумений встречаю восьмого московским».

Подпись отсутствовала. Эта телеграмма прибыла в Рымники еще пятого ноября в 12 часов 30 минут.

«Телеграмма, которая вызывала Нину Владимировну в Пылков, не была ею получена. Иначе ее не было бы на почтамте. Дубовая телеграммы не получила… и все-таки поехала!»

Списав шифры телеграмм, Сергей Петрович мог считать свой поход за корреспонденцией Дубовой оконченным. Результаты превзошли все самые смелые ожидания. Теперь Наливайко мог отправиться со спокойной совестью на квартиру отдохнуть и пообедать.

«ЯКР…»

Иванилов, узнав о находке майора, рекомендовал ему времени на поездку не терять, а продолжать начатые поиски.

Забрать добытые майором документы и сведения в Рымники приехал Долотов. Познакомившись с работниками прокуратуры, с Полонской, капитан Долотов вернулся в Пылков.

Квартира встретила своего хозяина неприветливо. Щелкнул выключатель, и темнота исчезла. Чистота и опрятность, которые царили в его спальне, чувства уюта не вызывали. Всему этому не хватало тепла.

В обычное время в квартире хозяйничала соседка — Елена Ивановна, пожилая женщина, которой перевалило на вторую половину века. Она стряпала для капитана, стирала, убирала комнату, ухаживая за Иваном Ивановичем, как за родным сыном. Их содружество началось еще в сорок седьмом году. С продуктами было тяжело, а старший лейтенант Долотов получал паек и мог кое-что доставать в военторге. Тогда Елена Ивановна и взяла, к взаимной выгоде, в свои опытные руки хозяйство одинокого соседа. Суровое время минуло, теперь в продуктах недостатка не было, но дружба капитана и пожилой соседки не прекращалась. Елена Ивановна считала себя вправе поругивать капитана, когда он являлся к обеду к десяти вечера вместо обещанных пяти. Иван Иванович платил ей за материнскую заботу чувством доверия и уважения.

Ложиться грязным с дороги в чистую холодную постель Ивану Ивановичу не хотелось. К большой его радости, он увидел на газовой плитке пузатый чайник, налитый водой, — только зажги газ, и теплая вода готова. В углу коридора, который заменял кухню, около входных дверей, стояло ведро с углем и охапка сухих дров для растопки. Долотов повеселел. Елена Ивановна позаботилась о нем. Пока капитан растапливал печку, согрелся чайник. Долотов умылся, переоделся, подбросил еще уголька в печку и, не дожидаясь, пока прогорит, лег спать.

На следующий день с утра он отправился на почтамт, где должны были быть бланки отправленных телеграмм.

В своей работе, полной всяческих неожиданностей, капитан давно уже убедился в мудрости пословицы «не кажи гоп, пока не перескочишь».

На главном почтамте его ожидала очередная неудача. Скорее всего, это была еще одна уловка преступников. Телеграммы, за которой Долотов охотился, здесь не оказалось. Ему удалось отыскать только бланк, по которому к Дубовой было отправлено праздничное поздравление. Остроконечные буквы с наклоном в левую сторону говорили, что их вывела рука Дробота. С содержанием поздравления капитан познакомился в Рымниках. Второго бланка здесь не было. Начальник почты сообщил, что телеграмма, интересующая капитана, отправлена из одиннадцатого отделения связи, которое находится на улице Богдана Хмельницкого.

Через час капитан уже держал в руках драгоценный бланк. Ивана Ивановича заинтересовал обратный адрес: «Калинина, 72/1, ЯКР…». После этих букв шла длинная закорючка.

«ЯКР… Калинина, 72, квартира 1».

При первом же знакомстве с этим адресом Долотов обратил взимание на то, что «Калинина, 72» (находится в противоположном от одиннадцатого отделения связи конце города. Почему «ЯКР…» не нашел почты ближе к дому? Вероятней всего, предусматривая, что бланк может быть одной из существенных улик, телеграмму отправили из «чужого» района.

— Вы не сможете уточнить внешность человека, который отправлял эту телеграмму? — обратился капитан к начальнику отделения связи, чем-то напоминающему поэта Некрасова в последние годы жизни.

— Я сейчас вызову телеграфистку.

На вызов явилась маленькая черноволосая девушка. Долотов протянул ей бланк.

— Вы, случайно, не помните, от кого принимали эту телеграмму?

Девушка взглянула на число приема, на свою подпись.

— Не помню. Это было давно.

— Хотя бы в общих чертах…

— Подождите, подождите… Это… был мужчина. Он тогда еще не написал обратного адреса, а я попросила дописать.

— А каков он из себя? Как выглядит? В чем одет?

Девушка морщила лоб, стараясь припомнить.

— Не помню. Мужчина как и все. Здесь неподалеку базар, заводы. Народу очень много…

Хотя Иван Иванович и не верил вновь приобретенному адресу, его надо было все-таки проверить.

Перед капитаном стояла очередная загадка: кто кроется за тремя буквами «ЯКР»? Личность «ЯКР…» ведет себя очень осторожно. Телеграмму он отправил из «чужого» района, выбрав наиболее многолюдный, чтобы не привлечь к себе внимания. Вначале хотел дать телеграмму без обратного адреса, но когда потребовали, — написал первый попавшийся, лишь бы подальше от почтового отделения. Но инициалы… могли быть и истинными, хотя и трудно предположить, что опытный преступник сделал бы такую непростительную ошибку. Вообще по хитрости и продуманности все поведение «ЯКР…» похоже на поведение «пана Яна» в Рымниках у Полонской. «Ян» и «ЯКР»… Это интересно. Если предположить, что «Я», первая из трех букв, — это «Ян», то две другие будут обозначать начало фамилии: «Кр…». Долотов понимал, что такое рассуждение — всего-навсего одна из очередных версий, но хотелось верить, что он наконец уловил ту деталь, которая позволит обобщить материал, накопленный по делу Дубовой. Проверка обратного адреса особых усилий от капитана не потребовала. Адрес оказался фальшивым. Но теперь Иван Иванович знал, в каком направлении действовать дальше. Надо было разгадать содержание трех букв «ЯКР», воспроизвести по ним нужную фамилию.

Капитан радовался находке. О своей новой версии он хотел доложить полковнику, но в отделе, должно быть, никого не было, все ушли на обеденный перерыв.

Используя свободное время, капитан решил пойти на квартиру Наливайки, который еще в Рымниках просил его навестить жену.

В небольшом дворе каменного дома шла самая ожесточенная баталия. Несколько ребятишек, вооруженных «мечами» и «щитами» времен Александра Невского, усиленно атаковали «оккупантов». Вот из рядов наступающих выскочил карапуз в серой обезьяньей шубке и поспешил к Ивану Ивановичу.

— Дядя Ваня, а мы американцев из Кореи выгоняем.

— Да ну! — удивился тот.

— И уже почти совсем выгнали. — Тут взор «воина» опечалился. Он со свистом потянул носом воздух и указал на прутик в своей руке. — Только вот шашка у меня не настоящая.

— Эх ты, Аника-воин, — нахлобучил капитан ему на лоб мохнатую шапку. — Мама-то дома?

— Я не Аника-воин, а чапаевец, — обиделся мальчуган. — А мама дома. Она лежит.

— Ну так проводи меня к ней, — попросил Иван Иванович.

— А шашку мне сделаете? Настоящую, как у Чапаева.

— Как у Чапаева? — переспросил капитан. — Ну, если ты освобождаешь от американцев Корею, то, пожалуй, придется тебе сделать шашку, — согласился Иван Иванович удовлетворить законные требования.

Екатерину Кирилловну капитан застал сидящей за столом. Она читала какую-то книгу.

— А мне ваш сын доложил, что вы в постели.

— С утра мне действительно что-то нездоровилось, но сейчас лучше.

— Сергей Петрович просил узнать, как вы тут живете без него. Пока он приехать не может. Но, если что нужно, я всегда помогу.

— Спасибо, Иван Иванович. Напрасно Сергей всех беспокоит. Я человек уже опытный, а Надюшка без меня присмотрит тут за братьями.

— Вам виднее, Екатерина Кирилловна. В случае чего, звоните полковнику. Я с ним договорился. Он машину даст.

Уйти капитану сразу не удалось. Пришлось выполнить свое обещание и выстругать для Вовки «настоящую шашку» для «изгнания оккупантов».

* * *

Полковник Иванилов очень много работал над теорией ведения следствия и розыска, имел свои труды. Последнее время он специализировался на школе ватиканского шпионажа, как одной из самых опытнейших, которая имеет большую базу материальных средств и моральных методов воздействия.

Ватикан — это сточная яма, куда из Европы, Азии и Америки стекается вся грязь человечества — подонки общества. Там их обрабатывают в духовных академиях, институтах, школах, семинариях, «святых орденах», готовя кадры предателей, убийц, шпионов, диверсантов для шпионских организаций всего мира, а особенно для «конгрегации по пропаганде святой веры» — официального министерства шпионажа и диверсий при «престоле наместника святого Петра».

Рекламируя «поборников святой истины» в качестве шпионов, епископ Райян в мае 1940 года в газете «Нью-Йорк тайме» писал:

«Ватикан — это наиболее осведомленная организация в мире. Тысячи, миллионы хорошо обученных официальных и неофициальных лиц, в частности дипломатов, работающих на него, собирают ценнейшую информацию. Таким образом, он имеет наиболее осведомленную разведку. Глупо было бы думать, что Германия, Франция, Англия признают Ватикан только из-за чувства христианского милосердия. Если они что-нибудь дают, то требуют, чтобы им возвратили сторицей. Надо бы и нам не забывать подобных истин».

Это было сказано в 1940 году. После этого прошло двенадцать лет. Отгрохотали пушки под Сталинградом, взвился стяг победы над фашистским логовом, кончилась бесславная история «третьего райха». Казалось бы, крах постиг и «святую обитель». Но не так думал наместник апостола Петра. Гибель «священной Римской империи» стала для Пия XI новым бизнесом. Папа продал всю свою европейскую шпионскую сеть федеральному бюро расследований за пять миллионов долларов в год, не считая тех «крох», которые он выторговал при разделе ста миллионов, ассигнованных на «обеспечение взаимной безопасности».

Когда полковник познакомился с версией капитана, что «ЯКР» это «Ян Кр…», и сопоставил это с поведением «пана Яна» у Полонской в Рымниках, он пришел к выводу, что имеет дело с одним из учеников патера Швейгель. Этот хорошо известный в кругах работников госбезопасности иезуит руководил трехгодичным «институтом» подготовки шпионов для России — так называемым «коллегиум руссикум» святой Терезии, расположенным в Риме на улице Карла Альберто.

О принадлежности преступника к этой школе говорила прежде всего правдивая маскировка.

— Вы, кажется, правы, Иван Иванович. «ЯКР» — может быть, действительно часть реально существующей фамилии. «Ян», который проведал Дубовую летом, — лицо живое. Пока нам неизвестно, что общего он имеет с паном Яном, у меня возникает еще одна версия. Предположим, что пан Ян честный человек, — только на минуту предположим, — тогда вне сомнения одно: бандит сработал под пана Яна. И теперь, оставив на телеграмме «ЯКР…», дает толчок к поискам в желательном для него направлении. Так или иначе, нужно во что бы то ни стало найти этого Яна. Участник или не участник убийства, он может нас натолкнуть на решение многих вопросов… Можно предположить и иное. Нам подсовывают провалившегося агента. Воспитанники «святого престола» или федерального бюро расследований при необходимости легко идут на такие жертвы.

— И это может случиться, — согласился капитан.

— Поэтому и надо торопиться с поисками. Замбровского так и не удалось вернуть к жизни. Теперь приходится рассчитывать только на то, что диверсантов удастся обнаружить по тем сведениям, которые есть у нас или которые мы сможем найти. Кстати, у меня уже есть одна новость. На наш запрос относительно брата Вероники Антоновны пришел положительный ответ. Иосиф Антонович жив-здоров, работает техником-строителем, активист, на отличном счету. Никаких компрометирующих данных о нем нет. Значит, письмо и фото — простая подделка, а может быть, и результат воровства.

— Ну что же, это к лучшему, — повеселел капитан. — Когда заподозрят человека, а потом проверят и окажется, что он ни в чем не виноват, то чувствуешь радость за себя и за него. Хуже, когда во всем доверяешь подлецу и в ответственный момент он предает. Обидно и за себя — проглядел, и за людей, которых он обманывал.

— К нам больше, чем к кому другому, относится пословица — семь раз отмерь, один — отрежь. Но, как и врачи, мы в своих операциях не имеем права медлить и ошибаться. Как вы собираетесь продолжать поиски?

— Еще в первое свое посещение квартиры Дробота я обратил внимание на групповое фото выпускников юридического института. Это фото принадлежит Дубовой. Если мне не изменяет память, там был один Ян. Фамилия его не то Крислач, не то Крылач, словом, что-то на «К». В общем, надо еще раз посмотреть эту фотографию.

— И заодно, Иван Иванович, поинтересуйтесь всей перепиской Дубовой и Дробота. Он обещал принести мне кое-какие письма Нины Владимировны. Вообще мне хотелось бы еще раз с ним поговорить. Пригласите его ко мне.

* * *

Трудно сказать, почему Маринка попала в музыкальную школу, которая была чуть ли не на другом конце города. Вероятнее всего, причиной этого было старенькое пианино, за которым девочка любила сидеть в сумерках, когда никого не было дома, и подбирать одним пальцем случайно слышанный мотив. Кареглазая дивчинка с плотной черной косой росла замкнутой и молчаливой. За большой рост и длинные, голенастые ноги ее на улице дразнили «дылдой». Это ее обижало, и она чуралась шумливых сверстников. Училась она неважно. Все предметы, кроме музыки, давались ей с трудом. Хорошая оценка в дневнике Марии Небаба появлялась редко. Маринка привыкла, что ее ругали и учителя и мать, а ученики старались не садиться с ней за одну парту, так как она не любила шалить, не хотела подсказывать и, казалось, не умела смеяться. Поэтому и в школе у нее не было друзей. Их заменяли старые, зачитанные до дыр книги, где описывались жалостные судьбы героинь с пышными иностранными именами.

На выпускном вечере в музыкальной школе Маринка поразила всех проникновенным исполнением «Песни без слов» Мендельсона, избранной ею по свободной программе.

В тот вечер Маринка услыхала дружеских советов и пожеланий больше, чем за все годы учебы. С тех пор она начала мечтать о консерватории.

Но война оборвала учебу на восьмом классе. Начались годы опустошающего страха и изнуряющего голода. Не любила Мария вспоминать, как исчез из дома отец; как она с матерью таскала по селам тачку, обменивая скудные пожитки на картошку; как плакали над телом убитого братишки, который случайно вышел за ворота после десяти вечера; наконец, как уныло выстукивали на стыках телячьи вагоны с решетками на окнах… Побег… Но война с ее ужасами постоянно напоминала о себе, являясь кошмарами в снах… За два года оккупации Маринка, не успев возмужать, казалось, состарилась, стала еще более нелюдимой.

Как только в освобожденном городе открылась вечерняя школа, Маринка пошла доучиваться. Таких, как она, переростков, собралось много. Но, как и в музыкальной школе, Маринка опять осталась в стороне от своих сверстников. Вместо того, чтобы бежать после уроков в кино или на танцы в Дом офицеров, она спешила домой посидеть за расстроенным вконец пианино и погрустить, вслушиваясь в траурные звуки маленькой пьесы Чайковского «Похороны куклы» или печальные мелодии Шопена.

К семнадцати годам Маринка выровнялась в красивую, стройную девушку с легкой походкой и гибкой талией.

Однажды, вернувшись из школы, Маринка увидела, что ее комнатушку занял какой-то жилец.

— Недельки на две один офицер попросился, — сообщила мать.

Вечером явился квартирант. Он пожелал хозяевам доброго вечера, искоса взглянул на Маринку и прошел в свою комнату. На Марию он произвел впечатление чего-то большого, сильного, красивого.

Квартиранта пригласили к вечернему чаю.

— Виталий, — представился он и улыбнулся.

Маринка, сама того не желая, улыбнулась в ответ. За столом она глазами полными ужаса смотрела на багровые обрубки левой руки Виталия и слушала его рассказы о партизанском отряде.

После чая Маринка играла на пианино. Виталий стоял за ее спиной и без слов подпевал. Когда он нечаянно касался рукавом кителя ее плеча, на матовом лице Маринки вспыхивал румянец.

На четвертый день она, к своему удивлению, согласилась пойти с ним в Дом офицеров. Танцуя, она опиралась на широкое плечо Виталия и чувствовала, что ей с ним очень удобно и спокойно, что сердце наливается густым теплом.

На следующий день Виталий встретил смутившуюся Маринку возле школы и по дороге снова рассказывал о своей партизанской жизни, о девушке Нине, которую он любил и которая погибла. У дверей Виталий взглянул Маринке в глаза и тихо сказал:

— Ты очень похожа на Нину.

А через три недели в доме старого бухгалтера Небабы справили скромную свадьбу. Виталий уехал. Через два года он вызвал жену в Пылков, где приготовил для нее и сына Игоря большую квартиру, показавшуюся Марии роскошной.

Мария считала себя счастливой. Ей нравилось, когда на концерте или в театре, знакомя кого-нибудь с ней, Виталий говорил: «Моя жена!»; льстило, когда в павильоне «Мороженое» или в кондитерском магазине, куда она часто заходила с детьми, кто-нибудь вслед ей шептал: «Это жена Дробота… Того самого… Знаете?»

Быть его женой, хозяйкой его дома, матерью его детей — дальше этого ее желания не шли.

И только одно беспокоило Марию. Ей казалось, что Виталий мало любит детей.

С того дня, как Мария Васильевна узнала о гибели Дубовой, ее ни на миг не оставляла тоска. Стараясь избавиться от нее, Мария Васильевна каждый день придумывала себе работу потяжелее. И каждый день она ждала мужа с тревогой и надеждой, что с его приходом ее беспокойство пройдет.

Но сегодня Виталий обедать не пришел. Он прислал с шофером Андреем записку: «Уезжаю в район. Возможно, что задержусь. Без меня, часам к трем, должен зайти капитан. Извинись перед ним за мое отсутствие».

Марии Васильевне стало почему-то еще тоскливее, хотя она и рада была встрече с капитаном, который даже в деловой визит умел вкладывать какое-то тепло.

— Танечка, — позвала Мария Васильевна дочь. — К нам дядя Иван Иванович придет.

— Когда? — обрадовалась девочка.

— Скоро.

В ожидании капитана Мария Васильевна решила скоротать время за роялем. Играя, увлеклась и не слыхала, как Одарка открыла капитану дверь.

— Здравствуйте, дядя Иван Иванович, — поспешила Танечка навстречу своему знакомому.

Мария смутилась, что ее застали за роялем и закрыла крышку.

— А я и не знал, что вы так вдохновенно можете играть Бетховена, — приветливо улыбнулся капитан.

— Да это я так… От нечего делать.

— И очень жаль, если только от нечего делать. У вас, по-моему, есть музыкальные способности, и их надо развивать. Вы где учились музыке?

— До войны окончила музыкальную семилетку. А потом так, сама, по нотам.

— А о консерватории вы никогда не думали?

— В детстве мечтала стать пианисткой. Но война… потом вышла замуж… Пошли дети, хлопоты… И все благие намерения исчезли. Да и способностей у меня нет. Училась — все давалось с великим трудом.

— Вы не правы, Мария Васильевна. Именно ради детей и надо учиться. Музыка поможет воспитывать их. И мужу, по-моему, будет приятно видеть в жене самостоятельного человека. А вы можете добиться многого, если будете учиться.

Танечка слушала разговор старших. Она уже несколько раз порывалась привлечь к себе внимание, но не могла найти повода. Теперь она довольно бесцеремонно стала между капитаном и матерью.

— Дядя Иван Иванович, я тоже умею играть. Хотите, я вам сыграю Чижика-Пыжика?

Когда круглый винтовой стул был поднят до предела, Танечка взобралась на него с помощью капитана- и начала крошечным пальчиком тыкать в клавиши. Она выбирала их долго и старательно, отчего стройной мелодии не получалось. Но пианистку это не обескураживало.

Кончив, девчурка торжествующе повернулась к слушателям. Иван Иванович захлопал в ладоши.

— Молодец, молодец, — и обернулся к хозяйке: — Вот видите, я, оказывается, прав. Вы должны учиться, хотя бы ради детей. Кстати, вы не слышали, как эту сонату до диез минор, — кивнул он на ноты, — исполняет Святослав Рихтер?

— Нет, не слышала.

— Он сейчас гастролирует в Пылкове, пойдите послушайте его игру. Это большой мастер.

Танечка сделала еще одну попытку заставить дядю Ивана Ивановича играть только с ней, но мать сердито посмотрела на нее и отправила к Одарке.

— Иван Иванович пришел по делу, а не с тобой играть.

— Напрасно вы ее гоните. Танечка мне не помешает. Я звонил вашему мужу, он уезжает, но сказал, что вы во всем мне поможете. Прежде всего хотелось бы взглянуть еще раз на ваш семейный альбом.

— Пожалуйста.

Мария Васильевна вышла. Когда она вернулась в гостиную, капитан, присев на корточки, изображал испугавшегося, а Танечка, накрыв голову фартучком, «страшным» голосом говорила:

Скрипи, скрипи, нога липовая…

Мария стояла в дверях, на минуту даже забыв, что капитан в сущности чужой человек и пришел по делу.

— Умеете вы забавлять малышей! — сказала она, протягивая Долотову альбом.

— Ничего удивительного: свои были.

— Почему «были»?

— Погибли вместе с женой еще в сорок втором. Была дочь, четвертый год шел. И сын. Но тот родился без меня. Михаилом назвали.

Марии Васильевне стало по-женски жаль этого человека.

— И вы не женились с тех пор?..

— Нет. Должно, с годами привередливее стал. Большое чувство не приходит, а на маленькое не хватает времени и желания.

«А какая счастливая у него должна быть жена!» — невольно подумала Мария Васильевна.

Капитан достал из альбома коллективную фотографию выпускников юридического института.

В. Е. Овсяников… И. М. Яцек… Н. В. Дубовая… Л. С. Дьяченко… Я. М. Крижач… Стоп!

Иван Иванович еще раз прочитал эту фамилию. Я. М. Крижач. Ошибки быть не могло. Первое, что бросилось в глаза, — это длинный нос.

Итак, Ян, обнаружен. Теперь не составит труда найти его.

— Мария Васильевна, вы мне дайте письма Нины Владимировны, и я ухожу.

— Но… письма заперты в столе. А ключи у Виталия, — смутилась Мария Васильевна.

— Что ж… придется за ними зайти в следующий раз.

Капитан ушел. Мария Васильевна включила приемник. Лампы нагрелись, и комнату залили плавные, почти осязаемые звуки рояля. «Пойти бы в консерваторию послушать Рихтера. Виталий, наверно, сегодня не вернется».

Телефонный звонок позвал ее в соседнюю комнату. Механически сняла трубку. Звонил Виталий.

— Я не уехал. Буду скоро дома. Был капитан?.. Ушел? Жаль, что не дождался. А тут машина сломалась. В общем, я иду домой.

Следы преступника найдены

Около десяти часов утра капитан был уже в институте. В деканате никого не было, кроме машинистки.

— Скажите, пожалуйста, могу я видеть декана?

Секретарь критически оглядела вошедшего. Внешне он ничем не отличался от обычных посетителей.

— А может быть, я отвечу на ваш вопрос?

— Нет. Мне Степан Николаевич нужен лично.

— А… Тогда подождите. Он должен прийти на вторую лекцию.

Капитан решил подождать декана в коридоре.

Звонок известил о начале очередной лекции. Иван Иванович прохаживался вдоль длинного коридора, с нетерпением поглядывая на тот конец, откуда должен появиться декан. Ждать пришлось долго. Вновь раздался звонок. Коридор заполнила шумная молодежь. Капитан облокотился о подоконник, наблюдая за группой студентов, которые остановились и шумно спорили о какой-то лекции. Двенадцать лет тому назад он сам так же горячо обсуждал сухие каноны римского права или статью в последнем номере «Вестника Верховного суда».

Декан появился за десять минут до назначенного времени. Высокий, худощавый, он был одет в пальто по последней моде. В руке он держал черную шляпу. Возле него шла студентка и что-то громко говорила.

Со Степаном Николаевичем Лычаковским капитан встречался не в первый раз. Однажды он уже приходил сюда навести справки о Дубовой. Теперь декан узнал капитана еще издали и первым поздоровался.

— Добрый день.

Степан Николаевич был украинцем, киевлянином. Родным языком он владел блестяще. Говорил певуче, мягко, с придыханием выговаривая «г» и растягивая гласные. Иван Иванович любил украинский язык и неплохо владел разговорной речью. Но в присутствии декана факультета чувствовал, что лучше говорить по-русски. Проще получится. Но то, что Лычаковский и Долотов разговаривали на разных языках, не мешало им находить общий язык взаимного уважения и доверия.

— Опять к нам в гости?

— Как видите.

В деканате Степан Николаевич спросил машинистку:

— Вы людей вызвали, о которых я говорил вчера?

— Утром передала списки старостам групп.

— Хорошо. Сейчас я бы попросил вас сходить в бибколлектор и переписать отобранную литературу.

Со звонком деканат опустел.

— Я вас слушаю, товарищ капитан.

— Меня теперь интересует бывший ваш студент Ян Крижач. Что он за человек, где сейчас? Как вел себя во время учебы? В общем, все, что вы можете сообщить.

— Ян Крижач? — декан так выразительно поморщился, что ошибки в определении его мнения быть не могло.

— А что такое?

— Сразу не скажешь. Но, если надо, я могу вам подробно охарактеризовать его и с политической и с моральной стороны.

Еще в прошлое посещение капитан узнал, что Лычаковский с первых дней работы в деканате ведет дневник, в котором день за днем отмечает все события на курсе. В этих заметках давалась оценка наклонностей и способностей почти каждого студента. Характеристика, какую давал этот суховатый по натуре человек, была точная и верная до последнего слова.

— Я знаю набор 1945 года особенно хорошо, так как с ним начинал свое деканство… Формально биография Крижача весьма обычная для уроженцев Пылковщины. К моменту поступления в институт он жил у родителей. Отец у него поляк, по фамилии Крижановский. Когда-то он имел свою лавчонку и кое-как сводил концы с концами. Но фактически Ян воспитывался у своего дяди, ярого националиста Павла Рудченко…

— Павло Рудченко! — перебил капитан декана. — Не он ли был представителем Рады в Париже в восемнадцатом году?

— Профессор Рудченко — автор «Обзора украинской литературы XIX–XX веков». Вы знаете эту книгу? Она оплевала всю украинскую литературу.

— Он же был во время оккупации Пылковшины редактором националистической газеты «Самостiйна Украiна». Ясно. Кстати, почему Крижач, а не Крижановский?

— Не знаю. Кажется, дядя настоял на перемене фамилии. В 1944 году Рудченко бежал в Германию, оставив в Пылкове всю свою семью. На вступительных экзаменах Крижач прошел только потому, что у нас в тот год был огромный недобор. Учился еле-еле. Больше держался за счет своей жены, которая делала за него и курсовые работы и дипломный проект.

— Значит, он был женат? — переспросил Иван Иванович. Эта деталь опрокидывала предположение об интимных отношениях Крижача и Дубовой, и его обрадовало это сообщение.

— Не совсем так. Я позволю себе грубое выражение. Когда Крижач перешагнул порог института, он был восемнадцатилетним сопляком, но воображал себя донжуаном. Одевался он всегда по последней моде. Я, получая около трех тысяч в месяц, и то не всегда мог позволить себе того, что было доступно Крижачу.

С деньгами он обращался чересчур свободно. Ну и одна из местных девушек Анна Заяц, не разобравшись, что это за человек, решила связать с ним свою жизнь. На втором курсе она стала матерью. А Крижач никаких моральных обязанностей признавать не хотел. Твердил и Анне Заяц и всем о своем каком-то особом призвании. Кончилась вся эта история тем, что он расписался с ней, когда почувствовал, что после окончания института придется ехать в район. Тесть нашел ему местечко. А Заяц осталась при нем в качестве дипломированной жены.

— Где его жена сейчас? Где он?

— Для Анны Борисовны Заяц работы в городе после окончания института не нашлось, и сейчас она живет на иждивении родителей. Крижач работает юрисконсультом на картонажной фабрике.

— А не сможете вы мне сообщить их домашний адрес?

— Широкая, 37, квартира 4.

Улица Широкая была одной из центральных в городе, и запомнить ее особого труда не представляло.

По характеристике декана, Ян Крижач был человеком, которым ни в коем случае не могла заинтересоваться Нина Владимировна. И все же капитан спросил:

— Скажите, какое отношение мог иметь Крижач к Дубовой?

— Крижач к Дубовой? — удивился декан. — Никакого, насколько мне известно. Да и что у них могло быть общего? Крижач случайный человек в нашем обществе- А такими людьми, как Дубовая, может по праву гордиться не только институт, но всякое учреждение, где бы они ни работали.

— А в порядке общественной работы?

— Ах да. Дубовая была партприкрепленной в группе. Она первая и заметила ненормальность отношений между Крижачем и Заяц. Бывала у них на квартире; кажется, даже писала отцу Крижача в Польшу. В общем помогала наладить семейную жизнь. Заяц ее пригласила и на свадьбу, которая состоялась весной, перед выпуском.

— И Дубовая была там?

— Да, была. Вместе с товарищами по группе.

Капитан подождал, пока для него приготовят личные дела Крижача и Заяц, а потом отправился на картонажную фабрику.

Но на фабрике Долотову ничего узнать не удалось. Оказывается, Крижач уже год как уволен отсюда По штатному расписанию служащих картонажной фабрики юрисконсульт как оплачиваемая должность в смете на 1952 год была ликвидирована, и Крижач попал под сокращение штатов.

— А не знаете, куда он мог перейти работать? — спросил капитан у директора фабрики.

— Я, право, не интересовался.

Теперь оставалось одно — отправиться на квартиру к Заяц. Но там предполагался арест, поэтому надо было идти вдвоем.

Полковник Иванилов, выслушав сообщение капитана о Крижаче, оживился.

— А вы, Иван Иванович, уже начали было отчаиваться. Как видите, все проясняется. Если так пойдет дальше, то через несколько дней мы сможем доложить генералу о ликвидации диверсионно-шпионской банды, организовавшей убийство Дубовой.

Когда студенческое дело Крижача было просмотрено, капитан заключил:

— Придется Крижача арестовать, а на квартире произвести обыск.

— Да. Я пойду с вами. Возьмем еще одного работника.

К Заяц они отправились после восьми вечера, когда, по их предположению, вся семья должна быть в сборе.

Дом № 37 по улице Широкой был выстроен в стиле «люкс». На второй этаж вела изящная лесенка, облицованная карпатским камнем под мрамор.

Офицеры остановились около глухих дверей с небольшой дощечкой. На белой эмали выделялись черные латинские буквы «Adw. Seizell». Полковник усмехнулся. Крижановский после бегства дяди стал Крижачем, Заяц в период немецкой оккупации — Зайцелем. Ловко.

Капитан нажал кнопку. За дверью задребезжал звонок. Через мгновение женский голос спросил:

— Кто это?

— Скажите, могу я видеть Анну Борисовну Заяц? — спросил по-польски капитан.

Звякнула отброшенная цепочка, и капитана пропустили в квартиру.

Перед ним стояла женщина маленького роста и необычайной толщины. Определить ее возраст было трудно. Она предстала перед посетителями в пестром халате. Должно быть, испугавшись, что вместо одного вошло сразу трое, она бессознательным движением закрыла пухлой рукой шею и оторопело моргала глазами.

С фигуры этой женщины, должно быть, срисовывают те объемистые мешки, которые, топорща шевелюру из пшеничных колосьев и хитро подмаргивая, напоминают со страниц сатирических журналов, что руководители таких-то отраслей хозяйства плохо подготовились к приему нового урожая. Только теперь этот мешок не улыбался, а испуганно таращил глаза.

— Мы работники органов государственной безопасности. — Полковник предъявил документы.

— Папа, папа, — закричала женщина, — иди сюда…

В одной из многочисленных дверей по обе стороны широкого коридора появился пожилой мужчина.

— В чем дело? — обратился он к вошедшим.

Полковник протянул ему удостоверение личности и ордер на обыск.

— Вы хозяин квартиры?

— Да. Чем могу служить?

— Мы хотели бы видеть Яна Крижача.

— Его нет, — отвечал адвокат Заяц.

— А его жена?

Женщина в халате посмотрела на вошедших, потом на своего отца, как бы спрашивая его согласия. Отец слегка наклонил голову, и она ответила:

— Я его жена.

— Когда ваш муж будет дома?

И опять, прежде чем ответить, женщина дождалась одобрения отца.

— Он… не живет здесь.

— Как не живет?

Анна Крижач беспомощно смотрела на отца, не зная, что ответить. Адвокат Заяц решил прийти ей на помощь.

— Видите ли, вот уже год…

Но капитан перебил его.

— Гражданин Заяц, вы извините, но вопрос был задан вашей дочери.

— Мы разошлись. Он ушел от меня…

— И совсем не бывает здесь?

— Нет, не бывает.

— А ваш развод с Крижачем оформлен через суд?

— Нет.

— Я попрошу вас, гражданка Заяц, показать нам вашу квартиру.

— Прошу.

Хотя обыск вели вдвоем (лейтенант на всякий случай остался дежурить у дверей), поиски затянулись. Адвокат Заяц занимал большую квартиру. И капитан и полковник почти не сомневались, что Ян Крижач сумел заблаговременно избавиться от излишних улик, но искали они тщательно. В деле розыска обычно всегда бывает так, что основной компрометирующий материал преступнику удается уничтожить. В руки следователя попадают «несущественные мелочи», которые в дальнейшем и помогают обнаружить преступника. Но в квартире Заяц такой мелочи не оказалось.

После обыска в гостиной состоялся разговор работников органов государственной безопасности с Анной Заяц, на этот раз без ее отца.

— Давно у вас начались нелады с мужем? — спросил капитан.

— Еще в институте. Вначале Ян даже не хотел признавать дочь за свою. Только наш группорг… в институте в нашей группе была одна коммунистка, боевая партизанка, Нина Владимировна Дубовая… Так вот она помогла мне. Но даже и после этого Ян долго не хотел расписываться. Правда, мы обвенчались с ним, но церковный брак законной силы не имеет. Он жил у меня мало.

Два-три дня в неделю. Потом уходил на свою квартиру, которую ему оставил его отец, когда уезжал в Польшу. — Женщина помолчала, потом раздраженно продолжала: — Он ругал меня за то, что толстею, будто я в этом виновата. «Ты, — говорит, — никакого интереса для меня не представляешь… Посмотреть, — говорит, — только на тебя, и жить не захочется…» Но я же в этом невиновата. Толстеть я начала после вторых родов…

— У вас еще ребенок был?

— Да. Но он родился мертвым.

Капитан невольно вспомнил сохранившуюся в архиве института фотографию Анны Заяц. Симпатичная девушка, поступившая в институт восемь лет тому назад, ничего общего не имела с этой ожиревшей пародией на женщину.

— И вы не пробовали наладить с мужем семейную жизнь по-настоящему?

— Пробовала. Я за ним следила. Упрашивала. Давала деньги. Ничто не помогло. Когда я его застала на квартире у одной… есть такие, что чужих мужей отбивают… он меня избил…

— Чем же он сейчас занимается?

— Не знаю. Тогда он был без работы. Потом ездил к знакомым в Рымники и еще куда-то. Наверно, там и работает. Но я его часто вижу в Пылкове.

— Где он теперь живет?

— Не знаю… я за ним не бегаю…

Вне сомнения, Анна Крижач знала, где обитает ее Ян. Он ей нужен был даже и такой.

— Вы нам все-таки должны сказать, где находится ваш муж, — настаивал полковник.

— Я ничего не знаю… — залепетала испуганная женщина, — могу только сказать адрес его квартиры, ну и… адрес последней его любовницы.

Капитан постарался запомнить эти сведения. Картина для него и для полковника была вполне ясна. От Яна Крижача, воспитанника матерого националиста, можно ожидать всего.

Полковник вызвал из отдела еще двух офицеров и оставил их на квартире адвоката Заяц поджидать Яна Крижача, а сам вместе с капитаном и лейтенантом Соколом поспешил по адресу, полученному от его жены.

Дом, в котором жил Крижач, слегка отличался от обычных. Помимо традиционной брамы, на улицу выходил высокий чугунный забор, сквозь который были видны деревья. Вход в квартиры был со двора.

Когда сюда прибыли чекисты, невидимое радио транслировало гимн Советского Союза. Калитка во двор была еще не заперта. Они вошли сразу все трое. Предстоял арест опытного бандита. Предусмотреть надо было все, в том числе и попытку к бегству. Поэтому лейтенант остался около чугунной калитки, а капитан и полковник отправились дальше. Каждая квартира имела свою отдельную дверь, которая выходила во двор. Найдя нужную, капитан легонько нажал ручку. Дверь оказалась запертой.

— Что же будем делать, товарищ полковник?

— Сходите к дворнику, вы же в гражданском.

Найдя нужного человека, капитан спросил:

— А вы не скажете, где живет Ян Крижач?

Дворник оказался толковым парнем. Поношенная гимнастерка свидетельствовала о том, что он раньше служил в армии.

— Живет он в седьмой квартире. Но дома сейчас его нет.

— А где он?

— Не знаю. Которую ночь, как я замечаю, не зажигается свет в его окнах.

— Жаль, что не застал его, он мне очень нужен… Может быть, завтра придет? — спросил Долотов.

— Может быть. Он частенько куда-то уезжает. Беспокойный жилец.

Капитан вышел посоветоваться с полковником о дальнейших действиях.

— Ну, что хорошего?

— Крижач несколько дней не ночует дома. Может быть, вскроем квартиру?

— Подождем до завтра.

Дворник вышел вслед за посетителем.

— Пора браму замыкать. Уже двенадцать часов.

— Закроете позже, — твердо сказал полковник.

Увидев перед собой человека с погонами, дворник попросил документы. Убедившись, что перед ним работник госбезопасности, он повеселел:

— Знаете, я не хотел говорить. Думал, что дружок Крижача. А теперь могу не таить. Я семь лет в армии прослужил и, конечно, не могу смотреть на такое безобразие. Неделю его нет. Явился— начинается пьянка. Я раза два говорил участковому, а он выпил чарочку у этого «пана» и успокоился. «У нас, — говорит, — разрешено праздники справлять». А у меня из головы не выходит одно: работает этот «пан» не то судьей, не то прокурором в каком-то районе. Какие там деньги? Зарплата. А проживает тысячи.

— Что за друзья к нему ходят?

— Наверно, такие же, как и он. Притащится, бывало, ночью и звонит. Дворником-то моя жена, а я в трампарке слесарем работаю. Ну, она идет отпирать браму. Этот «пан» с похмелья и сунет ей в руки рублей тридцать: знай, мол, наших. Я уж ее ругал за эти деньги, а она говорит: «За труды мои». Не могу воспитать в солдатском духе, — вздохнул бывший солдат.

После минутного совещания было решено, что капитан с лейтенантом останутся ждать Крижача, а полковник вернется в отдел.

Дворник пригласил капитана:

— Может быть, вы со своим помощником войдете в мою комнату? Холодно на улице. А из окна все видно. На ночь я не буду гасить лампочку во дворе. Если этот «пан» придет, то все равно жена встанет открывать ему браму.

Предложение было заманчиво, если учесть еще и то, что к ночному бодрствованию в сырую декабрьскую ночь Иван Иванович не готовился. На нем был костюм, демисезонное пальто и шляпа. Но разве мало пришлось Долотову высидеть лютых ночей и выстоять под дождем дней за двенадцать лет работы в органах государственной безопасности?

— Нет. Спасибо. Но вы оставьте мне ключ.

— Хорошо, — согласился дворник. — У меня их два.

Когда капитан собрался уже уходить, дворник остановил его.

По неуверенным движениям было видно, что он хочет о чем-то попросить, но не осмеливается.

— Простите, не знаю, кто вы по званию, но…

— Я капитан, но вам же полковник показывал удостоверение личности, — ответил Иван Иванович, думая, что дворник колеблется доверить ему ключ.

— Я не про документы. Вижу, что вы за люди. Но на улице сегодня закрутит градусов на восемнадцать. Лейтенант, я вижу, в бушлате, а вы в легком пальтишке. Товарищ капитан, не побрезгуйте, я вам под пальто дам фуфайку. Она, правда, не новая, но чистая.

— Давайте, — согласился Долотов.

Посты разделили. Капитан взял себе улицу, как наиболее ответственный участок, лейтенант остался во дворе.

Иван Иванович под видом запоздавшего путника шагал по тротуару. Но холод давал себя чувствовать К своей радости, Долотов обнаружил, что одна из брам, ближняя к палисаднику дома Крижача, не заперта. Да она, наверно, и вообще не запиралась, так как внутренний замок из нее был вынут. По временам капитан заходил в подворотню и пробовал отогреть цепенеющие ноги.

Во всем Советском Союзе нет другого такого города, как Пылков. Здесь даже в самую лютую стужу над землей стелется холодный туман (недаром здесь снимают для кинофильмов лондонские туманы). Пятьдесят градусов сухих, тихих сибирских морозов легче переносить, чем пятнадцать градусов сырой пылковской зимы. Туман медленно вползает в рукава, за воротник, проникает сквозь одежду и сковывает леденящим холодом тело. Руки и ноги постепенно деревенеют, теряют подвижность и чувствительность.

Капитан был благодарен дворнику за фуфайку. Если уж и она плоховато помогала и зубы выбивали мелкую, противную дробь, то что было бы без нее? Закоченел бы намертво. Шелковый носочек в полуботинках совсем не держал тепла и Иван Иванович усиленно стучал ногами, ожесточенно шевелил пальцами.

Около пяти часов утра он заметил, что в конце улицы появился человек. Пока был виден только его черный силуэт. Но он двигался в сторону засады. Вот идущий человек при переходе перекрестка попал в круг света, и капитан узнал полковника, который уже успел переодеться. Внимательно присмотревшись, нет ли за Иваниловым «хвоста», он вышел ему навстречу. В руках полковника был узел.

— Это вам сапоги и меховая безрукавка, — пояснил он Ивану Ивановичу. — Одевайтесь потеплее.

Укрывшись в браме, капитан с удовольствием растер онемевшие пальцы и, обмотав ноги байковой портянкой, засунул в сапоги, которые были ему изрядно велики.

— Теплее будет, а дареному коню в зубы не смотрят, — пошутил он вполголоса. — Безрукавка мне не нужна, Аркадий Илларионович. Дворник дал свою фуфайку. Отдайте безрукавку лейтенанту Соколу, в саду тоже, поди, не жарко.

Остаток ночи прошел спокойно. После шести часов начали появляться первые прохожие. Около семи вышла с метлой дворничиха. Капитан решил, что на улице ждать уже нецелесообразно, и все трое «постовых» вошли в комнату дворника, которую он специально натопил для гостей.

— Не пришел? — спросил он.

— Нет.

Капитан снял фуфайку и поблагодарил хозяина.

— Не стоит, товарищ капитан. Я же, помогая вам, для всех стараюсь.

Ждать загулявшего Крижача не было никакого смысла. Он мог не прийти еще и день, и два, и неделю. Надо было выйти ему навстречу. Полковник отправился в домоуправление, чтобы выяснить место работы Крижача. Но в делах жильца квартиры № 7 оказалась старая справка, которая гласила, что Я. М. Крижач работает юрисконсультом на картонажной фабрике с окладом 670 рублей.

— Это прошлогодняя, за 1952-й. На новый год он еще не подавал, — объяснил Иванилову домоуправ.

Полковник вернулся к капитану.

— Придется вскрывать дверь, — решил он. — Хорошо бы не привлекать постороннего внимания.

— Можете не беспокоиться об этом, — успокоил их дворник. — Вы посидите здесь, а я мигом. Через пять минут будете в квартире.

Прихватив шоферский ломик и топор, он отправился открывать. Капитан и полковник видели в окно, как умело и ловко действовал бывший сапер.

— Он уже два раза открывал таким образом, когда пан Крижач терял где-то ключи, — объяснила дворничиха ловкость своего мужа.

Действительно, дверь отскочила довольно легко. Бывший сапер встревоженно махал руками, приглашая капитана взглянуть на что-то необыкновенное.

Входная дверь запиралась на американский замок, который легко захлопывается. С внутренней стороны в замке торчал ключ. Ниже американского замка был второй ключ, от внутреннего замка.

Все трое с недоумением переглянулись.

— Неужели он ушел и захлопнул, оставив оба ключа? — удивился дворник.

Прямо от дверей начиналась деревянная лестница. Полковник быстро, через две-три ступеньки, бросился наверх. Капитан, приказав Соколу стать с внутренней стороны входа, последовал за Иваниловым.

Лесенка кончалась дверью в темный коридор. Далее следовала еще одна дверь, стеклянная. К ней прильнули Аркадий Илларионович и дворник.

— Смотрите, — показал Иванилов куда-то вглубь помещения.

Возле стола, повалившись на бок, лежал мертвый человек. Он руками схватился за живот, будто в последние минуты у него начались колики. Черные волосы клочьями свисали с головы. Глаза были слегка приоткрыты. Лицо уродовал жуткий оскал зубов.

— Доигрался, — процедил дворник. — Должно быть, от спирта сгорел. Нечего жалеть, туда ему и дорога.

Полковник медленно открыл дверь и, не входя в комнату, осмотрел ее. В ней царил хаос, как после мамаева побоища. Разбросаны какие-то бумажки, книги. На большом голом столе стояли бутылка, опрокинутый стакан и распечатанная банка консервов. Иванилов потянулся рукой и достал с порога листок бумаги, который валялся на полу.

Капитан заглянул через его плечо. Буквы остроконечные, с наклоном в левую сторону. Рука Дробота! «Нина, не писал тебе, надеялся на Мусю. Она давно грозит разразиться письмом, но не может собраться».

Полковник вошел в комнату и поднял другой листок. Он был заполнен крупными безграмотными каракулями: «Звертаюсь до вас, товаришко депутатка…» Письма к Дубовой!

Капитан взял в руки книгу, которая была без обложки. «Кримiнальний кодекс Украiнськоi Радянськоi Соцiалiстичноi Республiки». На уцелевшем титульном листе — размашистая подпись: «Нина Дубовая. Рымники, 1951 год».

Вещи, выкраденные «паном Яном» из квартиры Дубовой в Рымниках, оказались здесь, на квартире Яна Крижача. Эта находка еще раз подтверждала, что работники органов госбезопасности идут по верному следу!

— Иван Иванович, срочно надо вызвать экспертов. Двери охранять уже не нужно. Пошлите лейтенанта в управление. Я сейчас дам записку.

Капитан вышел, а полковник достал из планшетки чистый лист бумаги, стал чертить схему комнаты и расположение в ней всех предметов.

Вернувшись, Иван Иванович, не мешая Иванилову, осторожно подошел к мертвому и дотронулся пальцем до ботинка на его ноге. На пальце осталась серая маслянистая пыль.

— Умер не менее как неделю назад.

Не трогая с места бутылки, понюхал ее содержимое.

— Спирт-сырец.

— Товарищ полковник, как по-вашему, это убийство или самоубийство?

— Думаю, что его отравили. Но странно другое. Бумаги Дубовой, выкраденные в Рымниках, оказались здесь.

— Это могли сделать с целью маскировки.

— Правильно. Американский замок на дверях позволяет выйти из квартиры, не вынимая из скважины ключа. Хлопнул посильнее дверью — и все в порядке. Посмотрим, что скажет экспертиза…

При беглом осмотре места преступления полковник обнаружил жирные отпечатки пальцев на стакане, а на полу из-под трупа виднелся перочинный нож, кончик которого носил на себе следы почерневших капель. Вначале Иванилов принял их за высохшую кровь, думая, что перочинным ножом нанесли Крижачу удар в бок. Но, присмотревшись внимательно, убедился, что это остатки томата. Должно быть, ножом вскрывалась банка рыбных консервов.

— Смотрите, Аркадий Илларионович, у Крижача в левой руке зажата какая-то бумажка.

В предсмертных судорогах «пан Ян», должно быть, сгреб обрывок какого-то письма или книги (таких обрывков валялось очень много) и умер, не расставаясь с ним. Рассмотреть, что это за бумажка, пока было нельзя. Необходимо было сфотографировать труп в том положении, в каком его обнаружили.

Внизу постучали.

— Эксперты пришли. Идите, Иван Иванович, откройте им.

Зиночка спасает

Посещая квартиру Дробота, Иван Иванович каждый раз удивлялся тому самоотречению, с каким Мария Васильевна выполняла обязанности домохозяйки. Она как будто даже гордилась тем, что вне семьи у нее нет никаких интересов. Первое время капитану казалось, что Мария Васильевна — недалекая женщина, мещаночка по натуре, для которой идеал — высокий оклад мужа. Но последний разговор с ней подсказал Ивану Ивановичу много нового. Он увидел в ней неглупую, одаренную женщину, которая могла бы занять иное место в общественной жизни. Только ли условия жизни — этот особняк с дорогой мебелью, коврами и массой безделушек — были виной тому, что Мария Васильевна замкнулась в кругу чисто домашних интересов? Не было ли тут доли вины мужа? Ведь не может Дробот не знать о ее музыкальных способностях, о ее чувстве красоты, о ее чуткости? Почему же он уготовил жене судьбу прислуги и няньки? Почему он ради своего покоя и уюта принес в жертву настоящее счастье жены, а может быть, и детей? Но в таком случае Дробот — мелочный эгоист, если не сказать больше.

Обстоятельства требовали встречи с ним в тот же вечер. Л что если при случае поговорить с Дроботом о его жене? Он должен понять. Он же коммунист.

В приемной директора областного Дома народного творчества Долотова встретила пожилая женщина, новый секретарь Дробота.

— Вам кого?

— Мне нужен директор.

— Он сейчас занят. Приемный день завтра.

«Ого, — удивился капитан. — Приемные дни, как у солидного начальника».

— Придется его все-таки побеспокоить. Я думаю, что он и сам будет рад со мной встретиться.

И, не дожидаясь, пока секретарь поднимется из-за стола, Иван Иванович открыл дверь, обитую клеенкой. Виталий Андреевич, развалившись в мягком кресле, читал какой-то фельетон в «Перце». Увидев капитана, он радушно поднялся ему навстречу.

— Здравствуйте, Иван Иванович. А я-то думаю, кого там не пускает мой секретарь Собрался было в район проверить работу одного клуба при шахте, да машина испортилась.

— Я к вам по делу. Вы как-то обещали полковнику принести письма Нины Владимировны. И потом, у вас был ее дневник. Нам хотелось бы познакомиться с ним.

— Какой дневник? — Виталий Андреевич недоуменно поднял широкие густые брови.

— Который она вела еще в партизанском отряде.

— Ах, этот!.. Но он у меня дома. Если хотите, пройдем ко мне.

— Пойдемте, — согласился Долотов.

Проходя приемную, Виталий Андреевич сказал секретарше:

— Я сегодня уже не приду. Проверьте почту из районов. Если кто позвонит, скажите, что меня увел капитан госбезопасности.

— Не увел, а вместе ушли, — поправил Иван Иванович.

— Не в словах суть, — улыбнулся Дробот.

Мария Васильевна, увидев входящих мужа и капитана, почему-то заволновалась, забеспокоилась. Уж слишком необычно для нее было видеть их обоих вместе.

— Прошу ко мне в кабинет, — пригласил Дробот гостя, небрежно поздоровавшись с женой.

Войдя вслед за капитаном, он запер за собою дверь на крючок.

— Чтобы не беспокоили домашние.

Он достал из кармана связку небольших ключей, открыл ящик стола, откуда вынул стопку писем, и протянул их капитану вместе с черной клеенчатой тетрадкой. В дверь постучала Мария Васильевна:

— Виталий, может быть, вам подать чаю?

— Не мешай нам, Муся.

Ивану Ивановичу почудилось в этом ответе что-то холодное, барское. Он, недоумевая, взглянул на Дробота, но ничего не сказал, а, взяв со стола пачку писем, стал их просматривать.

Размашистые широкие буквы четко отделялись одна от другой. Все письма начинались с одной и той же фразы: «Здравствуйте, Виталий и Мария», а кончались всегда: «Поцелуйте за меня Игоречка и Танюшку. Ваша Нина».

Капитан обратил внимание на числа. Вначале расхождения в них было на шесть-восемь дней, но между двумя последними разница была в двенадцать дней.

— Это все, что осталось от вашей переписки с Дубовой?

— Остальные письма я отнес полковнику Иванилову.

Прищуренные глаза Виталия Андреевича гасили в своей глубине что-то похожее на насмешку.

— А вы не сможете объяснить, почему Дубовая перестала регулярно писать?

— Я полковнику Иванилову говорил, что Нина переутомилась. Слишком много работала. А он считает, что ее молчание надо объяснить причинами интимного характера.

Ивану Ивановичу не понравился такой уклончивый ответ. «Он как будто недоволен встречей со мной».

После писем Долотов принялся за дневник. Он был написан химическим карандашом. Клетчатая бумага от времени пожелтела, а карандаш местами окрасился в фиолетовый цвет.

Иван Иванович раскрыл наугад и прочитал:

«Вернулась из деревни Гр. страшно уставшая. Там мы разгромили сельскую комендатуру и освободили четырех жителей, приговоренных к расстрелу за саботаж приказа немецкого командования о сдаче «излишков хлеба». Саша П. и Коля Р. убиты. Петр Валерианович успокоил меня: Виталий жить будет. Как ужасны его изуродованные руки! А спина?! Из человека сделали калеку. Гады!!!»

Капитан без особого труда узнал размашистый почерк. В дневнике, как и в только что просмотренных им письмах, прописное «Д» писалось как печатное, а прописное «А» — без палочки посередине.

— Это дневник Дубовой? — спросил он.

— Нет. Общий.

— Как так «общий»? — При беглом осмотре страниц Иван Иванович увидел, что дневник написан одной и той же рукой.

Виталий Андреевич пожал плечами.

— Вместе писали. Нина и я.

— Разрешите мне прихватить с собой эти письма и дневник? — попросил капитан.

— Если это необходимо для того, чтобы найти убийцу Нины, то берите.

— Полковник Иванилов хотел бы поговорить с вами. Не смогли бы вы сейчас пройти к нему?

— Если вы настаиваете, то я готов, — громко согласился Дробот.

— Виталий Андреевич, — сказал неприятно удивленный капитан. — Я вам только передаю просьбу полковника.

— Извините, Иван Иванович, не хотел грубить. У меня такой голос. А о Нине я равнодушно говорить не могу. Ударяюсь в крайности.

Капитан и Дробот вышли в коридор и стали одеваться.

— Виталий… — стала в дверях Мария Васильевна. — Куда вы? Я приготовила ужин…

— А… вечно ты со своими глупостями: куда да куда. Видишь, капитан за мною пришел, приглашает в отдел госбезопасности.

Женщина перевела умоляющий взгляд на Ивана Ивановича.

— Не волнуйтесь, Мария Васильевна.

На выходе Виталий Андреевич буркнул:

— Позвони Николаю. Я к нему сегодня не приду.

Дверь закрылась. Мария Васильевна бросилась к телефону.

* * *

Чем ближе время подходило к концу работы, тем медленнее ото тянулось. Зиночка сидела как на иголках. Через каждые две-три минуты поглядывала на ручные часики — подарок Виталия и, не веря глазам, подносила их к уху. «Идут. Но как медленно!»

Обычно она прихватывала с собой книгу и читала ее урывками между делом. Именно урывками, так как Мирослав Стефанович не мог равнодушно смотреть, как «бездельничает машинистка». Застав Зиночку за книгой, он сразу же старался всучить ей листок с колонками цифр и названий. Выполнив работу, она получала другую или ту же самую, но с исправлением какой-либо цифры или слова. Теперь Зиночка сидела одна. Директор ушел еще в пять часов и сегодня уже не вернется. И она сидела и отсчитывала минуты.

Вот уже несколько дней Виталий не встречает ее после работы. Не зная, что с ним случилось, Зиночка сначала хотела позвонить в Дом народного творчества, но потом решила, что лучше пойти туда. Отсутствие директора пришлось очень вовремя. Не дожидаясь конца рабочего дня, Зиночка вскочила и, убрав машинку в шкаф, начала одеваться.

«Пойду… узнаю…».

За дни, которые протекли с тех пор, как она покинула Дом народного творчества, здесь ничего не изменилось. Двухэтажное здание выглядело так же, как и три недели назад. Напротив входа — Зиночкин любимец каштан. Ветер обрывает с него листья, гонит их вдоль улицы. Зиночка стала под раскидистыми ветками. Ждала долго. Стыли ноги, руки. Но вот широкие двери отворились, и из них вышли двое: Виталий и капитан. О чем-то разговаривая, они пошли по улице, направляясь к центру.

«Почему Виталий пешком, а не в машине? И главное… вдвоем». Зиночка сразу же почувствовала в этом что-то недоброе.

Желая во что бы то ни стало получить ответ на волнующий ее вопрос, она бросилась назад к Дому творчества. Ворвалась в приемную, где увидела незнакомую женщину.

— Где Виталий Андреевич?

— Его только что забрал один капитан. А зачем он вам?

Зиночка помчалась к дому Виталия Андреевича. Прибежала запыхавшаяся. Она увидела, что в кабинете горит свет, мелькает в окне чужая тень. Но вот свет погас, и почти тотчас в дверях появились две фигуры: одна в широком темносинем пальто, высокая, плечистая, другая в шинели, приземистая, сутуловатая.

«Куда он его ведет?»

Почти след в след Зиночка шла за Виталием и капитаном до трехэтажного здания на улице Дзержинского. «Что же случилось с Виталием?» — в отчаянии думала она.

Зиночку как будто подменили. Сейчас это была уже не та робкая девочка, которая со страхом входила в магазин в поисках работы. Она почувствовала, что наступил момент доказать всю силу своей любви. Виталий в опасности! И она спасет его. Спасет, как когда-то спасла Нина Владимировна!

Зиночка решительно толкнула дверь в бюро пропусков.

* * *

Виталию Андреевичу предложили сесть. Он сел. При этом он не сгорбился и не откинулся на мягкую спинку кресла, а гордо, с подчеркнутым чувством собственного достоинства выпрямился и расправил плечи. На столе перед полковником лежал дневник Дубовой и стопка писем, принесенных капитаном.

— Мне бы хотелось, Виталий Андреевич, подробнее узнать о судьбе дневника Дубовой, который оказался у вас.

— В этом нет ничего удивительного. Его начала вести Нина, а после ее мнимой смерти продолжал я. Так что это наш с нею общий труд. Когда писатель Лимаренко обратился ко мне с просьбой помочь ему в сборе материала о нашем соединении, то я отдал ему походные газеты отряда, которые первое время хранил у себя, и этот дневник. После того, как повесть была написана, газеты были переданы в музей Советской Армии в Москве, а дневник забрала у Лимаренко Нина. У нее он и находился до последнего времени. Месяц назад, когда я заканчивал одну работу, он мне потребовался для оживления в памяти некоторых эпизодов из прошлого. Я попросил Нину, и она мне его переслала.

— А почему вы не принесли его мне вместе с письмами Дубовой?

— Дело в том, что содержание дневника довольно основательно использовано писателем Лимаренко в его повести, а кроме того, записи касаются давно минувших лет и вел их большей частью я. Нине принадлежит только первая треть дневника.

Полковник секунду оценивал то, что сообщил ему Дробот.

— А для какой работы он вам потребовался?

— Я являюсь действительным членом Общества по распространению политических и научных знаний. Там у меня выпущено несколько брошюр по педагогике и психологии.

— Кое с чем я знаком, — сказал Иванилов. — Но пока меня интересует дневник. В нем от начала и до конца один и тот же почерк.

— Правильно. У нас с Ниной почерки были довольно схожи. Но после ранения в предплечье мне стало тяжело писать.

— С которого места идут ваши записи?

— Нина пропала при загадочных обстоятельствах вместе с группой штабных работников партизанского соединения. С тех пор я его и продолжал. Разрешите, покажу.

Дробот привстал в кресле и протянул обрубленную руку к Иванилову. В сознании Иванилова шевельнулась какая-то жалость к этому человеку. Виталий Андреевич сразу открыл нужное место. Полковник прочитал несколько отрывков.

— Знаете, Виталий Андреевич, хотя почерки в дневнике внешне и сходные, но уловить разницу не так трудно. Главное — стили различные. У вас неплохая наблюдательность. Есть образность в изложении.

Виталий Андреевич с видимым смущением потер нос. Похвала пришлась ему по вкусу.

— До войны я окончил педагогическое училище у себя в Харькове и пописывал стихи. А после войны заочно кончал библиотечный институт. Теперь я больше интересуюсь научными проблемами этики, эстетики, философии и педагогики. Так и не вышел из меня поэт.

— Бывает. Но, знаете, я с удовольствием читаю эти записи.

В них много оригинальных мыслей и наблюдений о вашей работе разведчиком в отряде Сидорчука.

— Я очень польщен тем, что сумел заинтересовать вас. Но все это использовано в повести.

— Писатель, как ему и положено, взял из ваших записей факты, обобщил их, типизировал, то есть творчески обработал. Но острота многих специфических ваших наблюдений у него стерлась. Поэтому вдвойне интересно познакомиться с оригиналом.

Телефонный звонок прервал их беседу. Окончив разговор, полковник вызвал Долотова.

— Иван Иванович, там ко мне пришли. Закажите пропуск и проводите в комнату для посетителей.

Капитан вышел. Аркадий Илларионович обратился к Дроботу:

— Кстати, Виталий Андреевич, я прочел последнюю вашу работу «Нормы коммунистической морали». Не считаю себя специалистом в поднятых вами вопросах… Да и, к сожалению, время у меня очень ограничено.

— Ну, а как общее впечатление, товарищ полковник? — спросил Дробот, очевидно, ожидая похвалы.

— По правде сказать, я ждал от вас большего. Работа в основном гладенькая. Цитата на цитате. Своих мыслей вы стараетесь не приводить, на чужие ссылаетесь. Но так как на тему советской этики работ почти нет, то можно помириться и с вашей.

«Общая оценка» Виталию Андреевичу явно не понравилась. Но возражать Иванилову он не стал. Полковник торопился окончить разговор. Дробот попрощался и вышел вслед за дежурным.

* * *

Увидев полковника в комнате посетителей, где она безуспешно пыталась читать «Перець», Зиночка на секунду усомнилась в том, стоило ли ей приходить сюда. Но полковник был так приветлив, что она успокоилась.

— Слушаю вас, Зинаида Платоновна, — мельком взглянув на пропуск, сказал Иванилов.

— Я пришла… Я хочу… О Виталии Андреевиче. Я долго работала с ним. Хорошо знаю его. О нем и о Нине Владимировне писатель Лимаренко книгу написал. Нину Владимировну он очень любил. Если бы вы видели, как он плакал, когда Николай Севастьянович сообщил ему, что Нина Владимировна убита. Если бы вы только видели его глаза, полные слез!..

Верхняя губка Зиночки дрогнула, широкий нос раздулся по-заячьи, она порывисто задышала.

— Подождите, Зинаида Платоновна, я что-то не разберусь. Какой Николай Севастьянович?

— Мазурук. Он же позвонил Виталию Андреевичу и сказал о Нине Владимировне. И он так плакал… так плакал…

— Понимаю, — кивнул головой полковник, сдержав улыбку. — Но вы совершенно напрасно волнуетесь. Вам, должно быть, кто-то что-то наговорил. И вы решили, что Виталию Андреевичу грозит какая-то неприятность. Ведь это вас ко мне привело? — мягко спросил он.

Зиночка, всхлипнув, утвердительно качнула головой.

— Дробот действительно был у нас. Но сейчас он уже дома и, поди, досматривает третий сон.

Зиночка хотела верить и не могла. Слишком велико было ее беспокойство, связанное с «арестом» Виталия, чтобы все это могло так быстро и благополучно кончиться. Желая окончательно убедить Иванилова, что Виталий Андреевич «очень хороший человек», что он «не способен ни на что дурное», она, со спокойствием, которое удивило даже ее саму, рассказала полностью биографии Нины Владимировны и Виталия, которые знала из книги «Дорогою подвига» и из рассказов самого Виталия.

Полковник слушал ее внимательно, не перебивая, не задавая вопросов. Когда Зиночка кончила, он похвалил ее:

— А вы, Зинаида Платоновна, хорошо знаете и Дубовую и Дробота. В общем, благодарю за сообщение.

Когда Зиночка очутилась на улице, она решила убедиться в том, что Виталий Андреевич действительно дома. Она зашла в первый попавшийся магазин и, опустив в щель телефона-автомата пятнадцатикопеечную монету, набрала номер. В трубке отозвался певучий женский голос:

— Да?

— Позовите к телефону Виталия Андреевича, — задыхаясь от волнения, попросила Зиночка.

— А кто его спрашивает?

— Это… из районного Дома культуры. Приехала, а Виталия Андреевича нет.

— Сейчас позову.

Как только Мария Васильевна отошла от телефона, Зиночка, боязливо оглядываясь, как будто присутствующие в магазине могли видеть ее мысли, повесила трубку и поспешила уйти. В душе она ликовала. Виталий дома. И вне опасности. И это она, Зиночка, спасла его!

* * *

— Цепкое влияние у этого Дробота. Девчонка где-то что-то услыхала и сломя голову бросилась «спасать». А вообще мне не нравится вся эта история.

— Мне тоже, — отозвался капитан. — Кстати, Куренева подсказала интересную мысль — заинтересоваться Дроботом помимо тех официальных сведений, которые о нем есть. В связи с этим не плохо было бы выяснить истинные чувства, которые заставили Куреневу так болезненно реагировать на выдуманный ею же арест Дробота. Я, наверно, побеседую по этому поводу с Мазуруком.

— Это делу не помешает, — согласился полковник. — Между прочим: оказывается, об убийстве Дубовой Мазурук сообщил Дроботу по телефону. Какая неосмотрительность!

Дела семейные

Когда за Виталием и капитаном закрылась дверь, Марии Васильевне показалось, что тихому семейному счастью пришел конец. Кажется, ничего в доме не изменилось. В гостиной комнате попрежнему размеренно тикали часы. На рояле стояли четырнадцать слоников один другого меньше. Над столом, грозя раздавить его, висела массивная люстра. Но теперь это все казалось Марии Васильевне чужим и… ненужным, даже лишним, назойливым. Что же случилось?

Она встала с дивана и направилась в детскую комнату. Кроватка Игоря, накрытая кружевным покрывалом, напоминала матери, что сын сейчас далеко от нее. Гостит у бабушки. Татьянка, сбив одеяло ногами, подогнув правую руку под себя, а левую откинув в сторону, уткнулась лицом в подушку и тихонечко стонала, переживая тяжелое сновидение.

— У-у… У-у…

«Как раненая!» — мелькнуло в голове Марии Васильевны. И она вспомнила тысяча девятьсот сорок третий год, погибшего братика Василька. Вспомнила страшные годы оккупации. Было очень тяжело. Отец ушел как-то вечером и не пришел. Три года считали погибшим. Сколько за это время изведано горя, пролито слез и ею и матерью. Их могло быть меньше, если бы мать знала жизнь за стенами своего дома. Детям пришлось страдать из-за ее неприспособленности.

Марии стало до слез жаль девочку, как будто Татьянка действительно, лежа перед ней, умирала. Защекотало в горле, на глаза навернулись непрошенные слезы.

«Чего ради я сегодня расчувствовалась!»

Мария легонько погладила вспотевший лобик дочери. Танечка открыла глаза, бессмысленно взглянула на мать и тут же погрузилась в сон. Стонать она перестала. Мария укрыла ее одеялом и вернулась в столовую, не переставая думать: «А ведь я так же, как и мама, не приспособлена ни к чему. Я же ничего не умею! Что же я детям дам, кроме ласки? А Иван Иванович говорил: вам надо учиться, хотя бы ради детей. Я буду учиться!»

Но ей почему-то и самой не верилось, что вновь она будет ходить в школу. Вспомнила первый год своей жизни в Пылкове, попытку окончить девятый класс. Читает, бывало, она учебник, а Виталий подойдет, ласково отберет книгу, начнет целовать, дурачиться.

— Полно глаза-то портить. Всех книг все равно не перечитаешь.

Но нет! На этот раз Мария Васильевна твердо решила, что с сентября она идет в школу. В вечернюю музыкальную. Есть такая. «Виталию я все объясню. Oн поймет… А кончу десятилетку — поступлю в консерваторию».

Звонил Виталий или нет, Мария не слыхала. Он открыл своим ключом входную дверь и прошел в кабинет. Мария кинулась вслед за мужем и повисла у него на шее.

— Отпустили!

Виталий нехотя поцеловал жену в лоб и властно убрал со своей шеи мягкие руки.

— Что ты выдумываешь, Мусенька! Никто никуда меня не забирал. Значит, и отпускать не надо было.

— А я… — оторопела Мария Васильевна, — сказала Николаю Севастьяновичу, что тебя арестовали.

Виталий блеснул на жену злыми глазами.

— Сколько раз, Мусенька, я тебя просил быть осмотрительной. То ты, не проверив документов, откровенничаешь со встречным-поперечным, то пускаешь слухи, что твоего мужа арестовали.

— Но ты же сам велел позвонить.

— Так позвонить и сказать, что я не приду, а не распускать нелепые слухи. За что, спрашивается, меня могли арестовать? Что я — вор или убийца?!

— А я думала… помочь тебе.

Дробот принужденно улыбнулся и потрепал ее по щеке.

— Не будем ссориться, Мусенька, в такое тяжелое для нас время. Лучше накорми меня, я голоден.

Не могла Мария сейчас заговорить с Виталием о своей учебе. Да она, по правде сказать, в этот миг и забыла о ней.

На следующий день жизнь Марии Васильевны опять вошла в привычную колею. Утром Виталий улетел в Киев. Когда вернется, — не сказал. Вечером, уложив Татьянку спать, она слушала по радио концерт пианиста Рихтера. Особенно ее поразила техника исполнения прокофьевского концерта для фортепиано с оркестром. Ее тонкий слух улавливал сложность и богатство аккордов. И у Марии появилось ощущение необычайной легкости, будто могучая песня подхватила ее на свои крылья.

«Нет, музыку я не могу забыть. Буду учиться и детей учить. Может быть, кто-нибудь из них будет пианистом или скрипачом… Кончу десятилетку, пойду в консерваторию, — твердо решила она. — А Виталий… если он меня любит…. то должен согласиться. Ну конечно, он согласится. Он же любит».

На душе стало хорошо и спокойно, будто она сделала большое и трудное дело.

Ночью ей приснился сон. Она стоит посреди огромной сцены.

Рядом с нею, держа в руках скрипки, кланяются слушателям Игорь и Татьяна, и тут же, рядом с ними, почему-то оказался Виталий с букетом цветов в руках.

Днем в руки Марии Васильевны попала свежая газета. В первую очередь начала читать «В кино и театрах города». «Композитор Глинка» — новый цветной художественный фильм. «Кажется, там Рихтер играет. Виталий, наверно, сегодня уже не приедет».

— Танечка, пойдем в кино слушать музыку?

— В кино, в кино, — запела девчурка.

Но предположение Марии Васильевны не оправдалось. Виталий прилетел из Киева именно в этот день. Дверь ему открыла Одарка.

— А где Мария?

— Пани ушли с Танечкой в кино.

Виталий Андреевич хлопнул дверью в кабинет. Сел на диван и забарабанил пальцами по его спинке.

Подумав о чем-то своем, злорадно усмехнулся и позвал девушку.

— Одарка, а ну-ка, поди сюда!

Та явилась на зов.

— Скажи мне, только правду, у Марии Васильевны кто-нибудь бывает без меня?

— Были. Приходили несколько раз какой-то капитан.

— И долго сидел?

— Долго.

— А она обедом его угощала?

— Угощали.

— А вечером без меня она куда-нибудь ходила?

— Не знаю.

— Ну хорошо. Иди.

Мария Васильевна возвращалась домой в хорошем настроении. Фильм ей понравился.

Не успела Мария Васильевна войти в дом, как Одарка таинственным шепотом сообщила ей, что «они» приехали и очень сердиты.

Виталий лежал на диване и читал книгу. На жену он даже не обратил внимания. Мария поняла, что он сердится. Подсела к нему на диван.

— А мы с Танечкой в кино были.

— В кино? С Танечкой? — как бы сомневаясь, переспросил Виталий Андреевич.

— Да что же тут такого! Я не знала, когда ты приедешь, и мы с Татьянкой пошли…

Виталий Андреевич положил на спинку дивана свою книгу.

— Я соскучился по дому, бросил все, прилетел, а она — в кино ушла. И вообще… Мне это не по нутру.

— Виталий, в чем ты меня обвиняешь?

— Твое поведение за последнее время меня очень беспокоит. Вот… даже домработница стала замечать. Я, конечно, верю тебе. Но она сегодня сообщила мне, что капитан заходил к тебе по делу и без дела. Любезничает. Ты его вином угощаешь. Домработница насплетничает подругам, а потом пойдет по всему городу. Чёрт знает что люди могут подумать.

Мария Васильевна, возможно, и промолчала бы, так как, застав Виталия дома, она чувствовала себя не совсем уверенно. Но в последних словах мужа прозвучали нотки ревности к Долотову, и это обидело ее.

— Ты… говоришь глупости: Иван Иванович приходил по делу. И не ко мне, а к тебе. Я не виновата, что ты всегда стараешься уйти и оставить его со мной. А он такой человек… который выше всяких подозрений.

За восемь лет супружеской жизни Мария Васильевна впервые вышла из повиновения мужу. Виталий не на шутку рассердился.

— И это… твоя благодарность за мою искреннюю любовь! Я на тебя дохнуть боялся. Любил как жизнь свою. Бывало, иду по улице, вижу — высокая женщина в темном манто, — так и забьется сердце: она. Хотя и знаю, что это не ты. Я и людей-то разграничивал так: похожи на тебя — не похожи. И за все это…

Виталий Андреевич не договорил. Вскочил с дивана, выбежал из кабинета, сорвал с вешалки свое пальто и хлопнул входной дверью.

Мария Васильевна была оскорблена всей этой дикой сценой. К матери подошла Танечка, которая все видела и слышала.

— Мама, тебя папа наказал? Да? Ты нашалила?

Стараясь уйти от пытливого детского допроса, Мария Васильевна покрыла поцелуями лицо дочери.

* * *

Дробот шагал по улице без всякой цели. Бродить ему надоело, и он придумывал, куда бы податься.

К Николаю? Начнутся расспросы, что да как.

В коктейль-холл? Без компании скучно. Да и надоело.

К Зиночке! Вот куда надо наведаться. Она его ждет.

С Зиночкой он не встречался уже неделю и, желая искупить свою вину, зашел в комиссионный магазин и приобрел для нее большую коробку с китайскими иероглифами на крышке. В коробке лежала небольшая прямоугольная сумочка, по бокам которой были искусно вышиты большие розы. Для суровой Пелагеи Зиновьевны Дробот купил большую пуховую шаль. Подарки были упакованы, перевязаны ленточкой. По дороге к дому Зиночки Дробот зашел в цветочный ларек, где ему набрали огромный букет живых цветов.

Дробот не понравился Пелагее Зиновьевне с первой же встречи. «Не спросясь врывается в комнату к девушке. Где же стыд у него?» И потом мать не раз «крупно» беседовала с дочерью, как это умеют делать люди, повидавшие на своем веку немало горя. В пример Зиночке она ставила свою жизнь.

Разудалый музыкант и весельчак пекарь Платон только что стал мастером у богатого хозяина. Пора было жениться. Много было невест и с приданым и без приданого. Но Платон искал работящую, не избалованную, чтобы она умела и хозяйство в руках держать, и за детьми присматривать, а при случае и ему самому по пекарской части помочь (мечтал Платон накопить деньжонок и открыть свою булочную). Вот и пришел черноусый парень в сиротский приют выбирать себе невесту. А там «девок на выданьи» было человек пятнадцать. Выпивший для храбрости Платон ходил между ними и выбирал, глядя на образцы рукоделья и на внешность девиц. Польстился он на две тяжелых каштановых косы до пят, в руку толщиной каждая, и на аккуратно сшитое мужское белье.

Семья разрасталась. Пелагея Зиновьевна почти каждый год к зиме рожала сына или дочь. А каждого надо одеть, обуть. Тут уже не до своей булочной, лишь бы концы с концами свести. В беде и пришла на помощь хозяйственная смекалка воспитанницы сиротского приюта. Пелагея Зиновьевна умела во-время натянуть, наскрести, урезать в одном месте для того, чтобы залатать, заштопать, заклеить в другом.

— Нужда была, беда была, а в семье был лад. Жили бедно, да честно, на чужое не зарились. В кого ты такая пошла? — упрекала мать Зиночку.

Вернувшись от полковника Иванилова, Зиночка не могла не поделиться с матерью своим горем и своей радостью. «Виталия Андреевича было забрали, но уже освободили».

— За что же его забрали? — спрашивала мать, которая никак не могла простить дочери любви к женатому человеку. — Если уж взяли субчика в такое учреждение, то неспроста. Знать, натворил что-то.

Виталия Андреевича «освободили», как говорила Зиночка, но не пришел он к ней ни в первый, ни во второй день. Зиночка загрустила и тайком от матери начала поплакивать.

Пелагея Зиновьевна решила, что Дробот одумался и не будет больше беспокоить Зиночку. Мать была рада такому исходу. «И слава богу, что все кончилось. Девка, дуреха, поплачет и забудет».

Но вот Виталий Андреевич нежданно-негаданно появился в тихом доме, держа в руках букет живых цветов (знал, чем больше всего можно потешить девчонку среди зимы).

— Здравствуйте, Пелагея Зиновьевна. Извините, что давно у вас не был. Все некогда.

— Не велики господа, можно перед нами и не извиняться, — с раздражением ответила мать. Она поняла, что Виталий Андреевич и не собирался менять своего отношения к Зиночке. Поэтому она решила — будь что будет — высказаться до конца. — Вы, Виталий Андреевич, человек солидный, с положением, имеете семью. Так чего же вы хотите от Зиночки? Зачем вы ей морочите голову?

— Пелагея Зиновьевна, я перед вами виноват. Очень виноват. Знаю, что вы обо мне думаете: посмеется, мол, над глупой и бросит. Но вы ошибаетесь. Я Зиночку люблю… как родную сестру… и даже сильнее.

В душе у матери все бурлило. Она уже была не рада, что затеяла этот разговор. «Не пустить бы его, прохвоста, в комнату, и делу конец. Ишь, испортил доверчивую девчонку, а теперь… «Люблю как родную сестру». Нет, Зинушка-то моя честнее его оказалась. Она сразу сказала «хочу сына», а этот…».

— Вы, Виталий Андреевич, не считайте всех дураками. Таких «родных братцев», как вы, я на своем веку повидала немало. Совести у вас и на грош нету, вот что я вам скажу.

Дробот почувствовал себя не совсем удобно.

— Вы, Пелагея Зиновьевна, должно быть, меня не поняли. Я же не скрываю своих отношений к Зиночке. Я сказал, что люблю ее сильнее, чем родную сестру. А жена… Вы правы. Я женат. Но знаете… Был молодым, горячим и глупым. Теперь вижу, что с женой у меня ничего общего нет… кроме детей. Их я люблю. Если бы не они, то давно развелся бы.

— Ну, вы об этом и думать забудьте. Моя Зиночка никогда разлучницей не будет. Мыслимое ли дело — семью ломать! У вас молодая жена… дети, а вы ходите «сестер» ищете!

Пелагея Зиновьевна уже не могла сдерживаться и, чтобы от греха подальше (а то еще ударишь такого подлеца!), вышла из комнаты.

Дробот сел и стал дожидаться прихода Зиночки. Она вошла в кухню, не подозревая, какой гость ждет ее в комнате. Виталий Андреевич, услыхав ее голос, вышел навстречу. Зиночка мгновение стояла оцепенев, не веря своим глазам. Потом бросилась к Виталию, обхватила руками его толстую шею и прижалась лицом к груди.

— Вернулся… Пришел… Я ведь ходила туда…

Пелагея Зиновьевна, вошедшая вслед за Зиночкой, изменилась в лице. «Пропала девка! Совсем пропала!» От досады к обиды матери хотелось плакать, причитать, как по покойнику. Но показать свое горе ненавистному человеку она не хотела. Она накинула на плечи свою старую шубу и ушла к соседям.

Теперь Дробот почувствовал себя свободнее. Он взял цветы и протянул их Зиночке, потом посадил ее на кушетку и достал из коробки подарок.

— Это тебе… из Киева привез.

— Ой, какая красивая сумочка…

— Я твоей матери купил пуховую шаль. Но меня тут так встретили, что я не осмелился отдать.

Радость словно сдунуло с лица Зиночки.

— Не пойму, почему мама тебя так невзлюбила. Всё попрекает меня твоей женой… детьми.

— Зиночка, я к тебе и пришел… поговорить. После Нины ты для меня самый дорогой и близкий человек. Я тебе обязан своим спасением, так же, как Нине был обязан спасением от смерти. У меня в жизни было две любви. Нина и ты. Из-за жены от меня ушла Нина. Неужели Мария и теперь будет стоять на моей дороге к счастью! Я не могу больше скрывать своей любви… И решился на развод.

— Ой, нет, нет, Виталий!.. — воскликнула Зиночка. — Нет. Ты… не должен уходить от детей. И Мария Васильевна тебя любит.

— Не любит. Скажу больше, она будет рада разводу не меньше, чем я. К ней один капитан наведывается. Вместе ходят в кино. Мне об этом посторонние люди рассказывали.

— Нет, нет… Ты не должен разводиться… И вообще… Я не хочу разбивать твою семью. Вот только бы сына мне.

— Хорошо. Разведусь и заберу к себе Игоря. А когда-нибудь у нас и свои дети будут. Конечно, не сейчас… Потом.

У Зиночки екнуло сердце. Не сейчас! Почему же? Именно теперь, когда она так бесшабашно любила своего Виталия, когда доподлинно знала о своем материнстве.

Она с ногами забралась на кушетку и зябко поежилась.

— Ты что, замерзла?

— Н-нет. Так что-то трясет.

Дробот развернул пуховую шаль, купленную для Пелагеи Зиновьевны, накинул ее на плечи Зиночке и хотел обнять девушку.

— Не надо… Виталий… мучить себя и меня. Ты не должен разводиться с Марией Васильевной. И… моя мама никогда не согласится на наш брак.

— Так что же тебе дороже и нужнее: я или мать?

Зиночка с мольбой посмотрела на Виталия. Ей хотелось броситься к нему на шею, прижаться к широкой груди. Но она сидела и молчала. Кто-то постучался в дверь с улицы. Зиночка встрепенулась. И с глазами полными слез прошептала:

— Уйди… Виталий. Я… не могу больше встречаться с тобой.

— Гонишь? Зиночка, — встал он на колени возле софы, — неужели ты меня уже больше не любишь!

— Люблю!.. Люблю!.. — истерически выкрикнула она. — Но… уйди, Виталий. Очень прошу тебя, уйди. Сейчас придет мама, и… она будет очень сердиться.

Дробот поднялся с пола. Надел пальто. Направился к выходу, но от порога быстро вернулся к Зиночке, обхватил ее трепещущие плечи и поцеловал в губы.

— Прощай… Зиночка… Я тебя… никогда не забуду. Прощай…

* * *

Первые минуты разговор шел не по теме, интересующей капитана. Мазурук рассказывал о результатах международного соревнования по конькобежному спорту на высокогорном катке в Казахстане и восхищался новым мировым рекордом. Иван Иванович еще вчера читал все это в «Правде», но слушал внимательно. так как заинтересовался Николаем Севастьяновичем. Весь внешний облик Мазурука выдавал в нем приветливого, добродушного человека. Говорил он много и со вкусом. Капитану даже казалось, что Николай Севастьянович любуется своим голосом. Так же охотно Мазурук стал рассказывать и о Куреневой, когда Иван Иванович вскользь вспомнил о ней.

— Исполнительная и презабавная, эта Зиночка. Когда работала у Дробота, — с поразительной проницательностью умела вовремя подсказать, кому надо позвонить, что надо сделать в первую очередь, а что может и подождать. Вот бывает же, какая-нибудь девчоночка самозабвенно влюбляется в знаменитого тенора или скрипача, — так и Куренева увидела в Дроботе живого героя книги и влюбилась. А он, байбак, и не видит.

— Не видит?

— Ну конечно! Помню, у меня на вечере она на него смотрела как зачарованная. А он этак снисходительно, начальнически, еле замечает ее.

— А много народу было у вас в тот вечер?

— Мно-ого! У меня квартира вместительная.

— А когда они разошлись?

— Как и полагается, — утром.

— Все? — с едва уловимым нажимом в голосе спросил капитан.

— Все, — уверенно ответил Мазурук.

— А Дробот?

— Уезжать из хорошей компании раньше времени — не в характере Виталия Андреевича. А почему вы спрашиваете?

— В связи с вашим предыдущим рассказом о Куреневой. Кстати, Николай Севастьянович, кажется, вы первый по телефону сообщили Дроботу, что Нина Владимировна убита?

— Я. А что? — насторожился Мазурук.

— Да ничего. Просто хотелось уточнить эту деталь.

Поговорив еще несколько минут о международных событиях последних дней, капитан распрощался.

Когда Мазурук остался один, он невольно вспомнил вопросы, которые ему задавал Долотов. «Почему его заинтересовало время, когда разъехались гости/ особенно когда уехал Виталий? Такой человек, как Долотов, праздных вопросов задавать не стал бы. Может быть, думает, что Виталий за Зиночкой приударял? Вряд ли он пришел бы ко мне узнавать об этом. Неужели…».

Но собственные мысли показались Мазуруку абсурдом.

На следующий день Николай Севастьянович опять вспомнил весь разговор с капитаном, и мысли, которые еще вчера, по его же убеждению, были абсурдными, теперь казались ему вполне правдоподобными. «Нет, капитан меня, наверно, не так понял. Я тогда ему не все рассказал, надо будет сходить к нему и поговорить еще раз, только серьезно».

Вечером, позвонив предварительно Долотову, Николай Севастьянович явился в отдел. В кабинете, кроме капитана, был и полковник. Присутствие третьего человека, который не знал сути прошлого разговора, мешало Николаю Севастьяновичу откровенно побеседовать с Долотовым, и он начал сухо, официально.

— Я понимаю, какую ответственность на меня, коммуниста, возлагает этот визит. Устав требует от всех членов партии неустанной бдительности. Я хочу сообщить только то, что мне известно. С восьмого на девятое ноября у меня был семейный вечер. На нем вместе со своими сотрудниками присутствовал и Дробот. Он приехал около девяти часов восьмого ноября. Уехал только утром. Ночью oн никуда не отлучался. Это, кроме меня и Куреневой, могут подтвердить еще восемнадцать человек. — Мазурук неловко замолчал.

Иванилов, должно быть, понял состояние Мазурука и решил помочь ему.

— Вы сообщили нам интересные данные. Благодарю вас. Может быть, вы еще с капитаном побеседуете?

Но и после того, как Иванилов ушел, разговор не клеился, так как Мазурук чувствовал себя в чем-то виноватым.

«И чёрт меня дернул прийти! А чего, спрашивается? Я же все это сказал еще вчера».

Ревность?

Сергей Петрович продолжал поиски в Рымниках. Он поселился у пани Полонской. Старушка охотно приняла на квартиру майора, который сказал ей, что приехал работать на место Нины.

— Прошу пана майора взять меня на суд того мардера, — поставила она условие перед майором.

Сергей Петрович временно стал гражданским следователем. В его обязанности входило разобраться в делах Дубовой, научиться на все события смотреть ее глазами.

Во время работы Наливайко постепенно сближался с теми людьми, которые раньше окружали Нину Владимировну. Особенно его интересовали двое из них: помощник прокурора Данилин и следователь Валуев, которые были с Дубовой в селе Грабове.

Сергей Петрович накапливал «мелочи», которые должны были еще глубже раскрыть духовный мир Нины Владимировны.

Но «мелочи» давались с трудом. Во время многочисленных бесед со знакомыми Нины Владимировны Наливайко обратил внимание на то, что эти люди ничего не знали о личной жизни Дубовой. «Нина Владимировна? О, это замечательный, душевный человек». «Дубовая? Талантливый следователь. Написала диссертацию». «Авторитетный депутат. Чуткий товарищ». Все это хорошо, похвально. Но это только часть ее жизни. А где душа женщины? Кто же скажет о сокровенных думах Нины Владимировны? О том, кого она любила, кто ей был безразличен, кого ненавидела?

Однажды Данилин сказал майору:

— Поговорите об этом с Валуевым. Леонид Алексеевич был к Дубовой неравнодушен. Но что-то у них не ладилось. После ее смерти он ходит сам не свой.

Валуев и раньше интересовал майора. Это был второй человек, который видел Дубовую незадолго до смерти и мог подметить особенности в ее поведении, в ее настроении. При официальной беседе он отвечал старательно, толково. Но этого было недостаточно.

Необходимо было вызвать его на откровенный разговор. Майор заинтересовался наклонностями Валуева. В областной библиотеке Леонид Алексеевич считался одним из самых активных читателей. Сослуживцы утверждали, что он увлекается живописью, но своих работ никому не показывает. При случае Валуев не прочь был сыграть в шахматы.

Однажды майор вместе с Валуевым ездили в Волковский район по вопросу работы одной из сельских потребительских коопераций. Заночевать пришлось в деревне. Сергей Петрович знал, что вечером будет свободное время, и прихватил из сельского клуба шахматы.

Поужинали. Приветливая хозяйка постелила гостям соломы на широкой раздвижной лавке — бамбетле, накрыла ее рядном — простыней из домотканного суровья и, пожелав доброй ночи, оставила следователей одних.

— Партию в шахматы, Леонид Алексеевич? — предложил Наливайко.

— Можно, — согласился тот.

Сели. Сергей Петрович расставил шахматы, спросил:

— Вы какими любите играть? Или будем тянуть жребий?

Леонид Алексеевич снял с доски по пешке и предложил майору «выбирать».

Майор был уверен в своей победе. Шахматами, как и боксом, он увлекался с детства. Играл много и охотно. Когда-то у него был третий разряд, но случалось обыгрывать и второразрядников.

Сергею Петровичу достались белые. Он начал игру самым обычным ходом: пешкой от короля. Валуев, почти не задумываясь, повторил ход. Майор выдвинул пешку по линии ферзя. Его противник тоже.

— Ну, Леонид Алексеевич, с такой тактикой я с вами разделаюсь быстро, — подытожил майор результаты третьего хода, который Валуев опять скопировал.

Валуев улыбнулся, но промолчал. Неожиданно он пожертвовал пешку на своем ферзевом фланге. Сергей Петрович, не задумываясь, принял жертву и… через четыре хода раскаялся. Валуев своим ферзем ворвался в его правый фланг и начал разгром. На двадцать седьмом ходу Наливайко ужаснулся:

— Мат! Непростительное зазнайство с моей стороны.

— Переиграем? — предложил Леонид Алексеевич.

— Переиграем.

Вторую партию Сергей Петрович играл очень осторожно. Подолгу обдумывал ходы. Валуев его не торопил. Играли они часа полтора кряду, не проронив почти ни слова.

— Ничья, — зафиксировал майор. — Жаль. Значит, я остался в долгу. Вы, Леонид Алексеевич, оказывается, неплохо играете.

— Не всегда. Сегодня мне везло. Не унывайте, Сергей Петрович, отыграетесь в следующий раз.

Погасили лампу, легли спать. В хате было не особенно тепло. На одеяло накинули шинель и пальто. Прижались друг к другу спинами, по-солдатски, стараясь согреться. При малейшем движении похрустывала свежая солома. Сквозь замороженные одинарные окна едва пробивался тусклый свет декабрьской ночи.

— Леонид Алексеевич, вы спите?

— Нет. Думаю.

— О чем?

— О Нине Владимировне.

— Я тоже о ней думаю. У меня из головы не выходит: почему почти никто из сослуживцев толком не может рассказать о ее личной жизни, о ее мыслях, чаяниях.

— Я… может быть, знал ее чуточку лучше, чем другие сотрудники. Если у нее были радости, она ими делилась с ближними. Радости, даже чужие, всегда ободряют человека. Горе… она скрывала. Старалась справиться с ним в одиночку. А ее личная жизнь за последнее время… была лишена радости.

Валуев умолк. Должно быть, он сказал все, что хотел сказать. Но для майора этот разговор сулил многое. Сергей Петрович повернулся лицом к соседу по койке. Шинель сползла, для того, чтобы ее поднять, пришлось нагнуться. Струя холодного воздуха ворвалась под одеяло.

— Пожалела хозяйка дровишек, — посетовал майор.

— Нет. Просто она зимой не живет в этой комнате. Натопила ради нас. А разве холодное помещение с первой топки нагреешь?

— И то может быть, — согласился Наливайко. — Леонид Алексеевич, а почему ты думаешь, что личная жизнь Дубовой была неудачной?

— Теперь уже все равно… можно и сказать. Я Нину Владимировну любил. Она это знала и, кажется, капельку сочувствовала. По временам мне даже казалось, что я для нее тоже небезразличен, и если бы не Дробот… — Валуев приподнялся на локте, не замечая, что спине сразу стало холодно. — Может быть, и от ревности… Но этого человека я всегда недолюбливал. Есть в нем что-то нахальное и вместе с тем змеиное…

«Дробот! — подумал майор. — Как только заговорят о Дубовой, обязательно вспомнят и Дробота».

— Я мало его знаю, чтобы сказать о нем что-нибудь конкретное, — как бы сомневаясь, заметил Наливайко.

— И я видел его всего раза три. Но не в этом суть. Любовь его и Нины Владимировны, — казалось бы, дело минувших лет. У него семья. Нина Владимировна человек принципиальный, разрушать семью не стала бы. Но освободиться полностью от любви к этому человеку она не могла. Он знал это и… травил старую рану, хотя внешне было все благопристойно. Он называл Нину Владимировну сестрой, а она его — братом.

«Ревнует», — решил Наливайко.

Как бы поняв его мысли, Валуев продолжал:

— Не подумайте, что я ревную. Будь Нина Владимировна жива, я бы ни за что не сказал вам этого.

Захрустела солома на бамбетле. Валуев лег и стал подворачивать под себя одеяло.

— Леонид Алексеевич, вы провожали Дубовую домой седьмого ноября? — спросил майор. — Как она себя вела в этот вечер?

— По-моему… она была потрясена каким-то горем. Даже больше. Ей казалось, что она чуть ли не напрасно прожила свои тридцать три года… Спрашивала, что чувствует человек, когда его ударит свой, близкий. Вспоминала страшный сон, когда поднимаешься в гору с другом и вдруг… падаешь в пропасть… Помню, я потом подумал, что Нину Владимировну обидел или оскорбил близкий ей человек. У меня пало подозрение на Дробота. Но чем он мог оскорбить Нину Владимировну, я до сих пор не могу даже предположить.

«Опять Дробот. Ну и крепко же его возненавидел Валуев, если все беды взваливает на него», — с сочувствием думал Наливайко.

— Ну и что же дальше? — допытывался он у замолчавшего Леонида Алексеевича.

— А ничего. Она вошла в дом, и… все.

Разговор оборвался. По приглушенным вздохам, по едва уловимому шуршанию соломы, Наливайко понял, что Леонид Алексеевич не спит.

После возвращения в Рымники майор старался найти повод продолжить разговор о Дубовой. Повод найти было нетрудно. Валуев теперь уже не был таким замкнутым, нелюдимым, каким он казался Сергею Петровичу первое время. После памятной ночевки на одном бамбетле Валуев подружился с майором и однажды предложил ему:

— Сергей Петрович, не хотите ли отыграться?

— Как не хотеть.

— Приходите после работы ко мне. Кстати, я вам покажу кое-какие выдержки из диссертации Нины Владимировны. Правда, это старый вариант.

Ровно в восемь вечера майор был у Валуева.

Квартира Леонида Алексеевича состояла из двух смежных комнат. Даже при беглом взгляде чувствовалось, что в них живет холостяк. Первая комната служила кухней, столовой, спальней. У стены, отгороженной ширмой от остальной комнаты, — газовая плитка на две конфорки. Возле нее квадратный стол. На нем посуда, накрытая газетой. Посреди комнаты — стол на гнутых ножках, три стула. Возле окна — шкаф для одежды, этажерка и несколько полок с книгами. Дальше диван, который заменял Валуеву кровать, и около него тумбочка с настольной лампой.

Вторая комната напоминала картинную галерею. Большое окно выходило во двор, который летом превращался в сад. Возле окна стоял сложенный мольберт.

Пока Валуев приготовлял ужин и раскупоривал бутылку вина, майор занялся осмотром картин. Ему понравилось одно большое полотно маслом. На нем было изображено начало ледохода на какой-то маленькой речонке.

— Неплохая работа, — заметил Наливайко, когда подошел Леонид Алексеевич.

— Талантливая, — подтвердил Валуев. — Картина неизвестного художника. Она досталась мне чисто случайно — нашел на чердаке этого дома. Сколько в этой картине жизненной силы! Вот этот мальчонка, что стоит без шапки, в огромных отцовских сапогах, — воплощение жизнеутверждающих идей, прихода весны.

— Да вы, Леонид Алексеевич, настоящий искусствовед.

— Люблю искусство, — ответил Валуев. — Меня в этой картине привлек серовский прием разрешения света и тени. Видите, где-то сзади картины утреннее солнце. Оно скрыто. Но свет от него подчеркивает контуры предметов и людей. Это как бы связывает содержание картины со зрителем. Но те же лучи света отражаются от тронувшегося льда и, попадая на лица и предметы с фронта, оживляют их.

— Хорошо вы рассказываете, Леонид Алексеевич. До вашего объяснения я не видел этого двойного освещения. А теперь… как будто прозрел. Я слыхал, что вы тоже рисуете.

— Так… для самого себя, — неожиданно смутился Валуев.

— Показали бы.

— Да у меня неинтересные вещи: натюрморты, кое-что из пейзажей, наброски портретов.

Но, как Леонид Алексеевич ни отказывался, он вынужден был удовлетворить любопытство майора. Он достал несколько полотен маслом и альбом с эскизами акварелью. Некоторые из них отличались искренностью, оригинальностью композиции, смелостью исполнения.

— И это вы считаете неинтересным? — в шутку повысил майор голос. — А теперь признайтесь, что у вас должен быть и портрет Дубовой.

Валуев некоторое время колебался, потом согласился.

— Есть. Но не окончен еще.

Валуев показал майору небольшое полотно. На нем была запечатлена женская головка в полуоборот. Первое, что увидел Сергей Петрович, — это глаза. Большие, грустные. Казалось, они кричали от внутренней боли.

— Что с нею? — невольно спросил Наливайко о Дубовой.

Леонид Алексеевич понял, что имеет в виду майор.

— Такие глаза у нее были в тот последний вечер. И еще раньше, пятого вечером, мы возвращались с ней из командировки… Лицо я рисую по фотографии, а глаза… по памяти.

На портрете Дубовая слегка наклонила голову вперед, как будто не желала смотреть на собеседника. Брови нахмуренные. Около правого виска темный, сочный локон.

— Да… Леонид Алексеевич. Вы правы. У Нины Владимировны было личное горе, какая-то большая утрата. А о чем она могла так сожалеть?

— Не знаю, Сергей Петрович. — Валуев убрал портрет и пригласил майора к столу. — Выпьем по рюмке вина, и я покажу вам те отрывки из ее диссертации, которые уцелели.

Когда сели за стол, Леонид Алексеевич протянул майору десятка полтора страничек, отпечатанных на машинке. Наливайко внимательно прочел их и невольно вспомнил слова прокурора Пронина: «Это хорошая публицистическая статья».

— Леонид Алексеевич, а почему Дубовая решила переработать свою диссертацию? Я слышал, что и о первом варианте были прекрасные отзывы.

— Ее работа называется «Советское право в борьбе против врагов народа». А за месяц до гибели Нину Владимировну пригласили в Рымниковское управление, как бывшую партизанку, помочь разобрать остатки архива бывшего рымниковского гестапо. Она мне не говорила, но, по-моему, она там нашла материал, который по-новому, — возможно, еще острее, ярче, — освещал основной вопрос ее диссертации.

— Откуда вам стало известно о том, что Дубовая приглашена для участия в разборе этого архива и что она хочет дорабатывать диссертацию?

— О доработке диссертации Нина Владимировна докладывала партийному собранию работников прокуратуры. А об архиве… я сам догадался по ее недомолвкам и отлучкам.

— А кто еще мог знать об этом?

Валуев пожал плечами.

— Никто. Нина Владимировна была очень выдержанна и бдительна.

Леонид Алексеевич разлил вино.

— Выпьемте, Сергей Петрович, за… Нину Владимировну.

Молча чокнулись. Молча выпили и принялись закусывать.

После ужина сели за шахматы.

Возвращаясь в первом часу ночи на квартиру пани Полонской, майор проанализировал все данные, которые были в его распоряжении, и пришел к выводу, что надо глубже изучить те материалы бывшего рымниковского отдела гестапо, к разбору которых была привлечена Дубовая.

Это была очередная задача на ближайшее будущее.

Письмо обвиняет Дубовую

Все данные говорили о том, что убийца Нины Владимировны найден. Личность Яна Крижача сомнений не вызывала. При обыске квартиры в полу был обнаружен тайник, в котором оказались деньги в сумме семнадцати тысяч рублей, пистолет иностранного образца и рожок от немецкого автомата. В комнате Крижача было почти все выкраденное «паном Яном» из квартиры Дубовой в Рымниках. Уцелевшие и восстановленные лабораторией бумаги были в основном письма к Нине Владимировне, ее конспекты работы над книгами, черновики диссертации. Но самой диссертации не оказалось.

Убийство Дубовой было тщательно подготовлено и совершено рукой профессионального бандита. Преступники не оставили после себя никаких следов. Но само покушение обволакивалось массой иных событий, влекло за собой новые преступления, в том числе неудачное покушение на Калинович и отравление Крижача.

Итак, преступление накладывалось на преступление. Теперь можно было подвести первые общие итоги и проследить как бы «почерк бандитизма».

Кто-то из «близких знакомых» организовал убийство Нины Владимировны. Но следов нет. Органы государственной безопасности только собрались конфисковать вещи Дубовой, а их выкрали почти из-под носа. Бросились искать — наткнулись на личность «пана Яна». Выяснили, кто такой «пан Ян», наткнулись на неизвестное «Я. Кр…». Попробовали расшифровать — легко и просто: Ян Крижач. Хотели взять Яна Крижача, а он мертв. И опять все с неимоверным трудом добытые сведения сводились на нет. Кто-то расчетливый, хладнокровный предупреждал ходы работников государственной безопасности, а если не мог предупредить, старался обезвредить их действие, хитро подсовывая то, что ему самому было не нужно и что должно было увести поиски в сторону от истинной цели.

Следствие, кажется, подходило к концу. Убийца Дубовой, причем человек, которого она знала, который мог организовать убийство, обезврежен. Но многое еще трудно было объяснить. Например, почему Дубовая поехала в Пылков?.. Кто подсыпал яд в стакан Крижача?..

Полковник сам следил за ходом экспертизы, обрабатывавшей материалы, связанные с отравлением. Дактилоскопические отпечатки были обнаружены на стакане, из которого пили спирт, на ручке перочинного ножа, которым открывали банку с консервами, и, наконец, на самой банке. Все эти отпечатки принадлежали самому Крижачу. Самые тщательные поиски следов, говорящих о том, что в комнате во время отравления присутствовал второй человек, ничего не дали. Качественный анализ остатков пищи в желудке отравленного говорил, что там были спирт и хлеб.

Иванилов пришел в лабораторию.

— Готов химический анализ? — спросил он лаборантку.

— Вот, пожалуйста, Аркадий Илларионович, — протянула она записи исследований. — Отравление обыкновенным мышьяком с примесью опиума. Все это растворено в спирте-сырце.

— Мышьяк — это понятно. Но к чему опиум? Какая концентрация мышьяка?

— Вполне достаточная для верной смерти. Опиум, очевидно, для того, чтобы уменьшить боль в животе.

«Странное дело. Похоже на то, что сам Крижач смешал опиум и мышьяк, чтобы меньше мучиться. Стал бы кто-то иной об этом беспокоиться? Сомнительно».

Полковник вспомнил страшный оскал зубов у мертвого, его скрюченную позу и руки, застывшие в судороге на животе. «Должно быть, опиум помог не много!»

— К вам на анализ поступала еще записка, которую добыли из рук трупа.

— Мы уже и ее проверили.

Лаборантка достала небольшой листочек серой бумаги. Листок был неровный, смятый и порванный в нескольких местах.

— В этот листок была завернута смесь мышьяка с опиумом. Но на нем есть надпись.

Иванилов расправил листок на столе и прочел корявые, прыгающие буквы: «Будь все проклято…».

Фраза была явно неоконченной, так как за нею следовала закорючка, которая должна была составлять часть прописной буквы «Б», «Г», «Т» или иной.

Надпись интересна была тем, что сделана на том же клочке плотной бумаги, в который был завернут мышьяк. Значит, Крижач сначала высыпал отраву в стакан, выпил ее, а писал уже тогда, когда силы были на исходе. Не дописав записку, сгреб ее левой рукой и повалился на пол.

«Пожалуй, он отравился сам, — подумал полковник. — Но посмотрим, что официально ответит экспертиза. Предположим, что отравили. Все ясно: кто-то прячет концы в воду.

А если окажется, что Крижач сам покончил с собой? Тогда надо искать причину, заставившую его решиться на отравление мышьяком. О том, какая это болезненная смерть, он знал, так как добавил опиуму. Почему же все-таки он решил умереть так трагически? Самоубийство произошло почти полтора месяца спустя после убийства Дубовой. Значит, Крижач выжидал чего-то. Возможно, что ему потребовались документы Дубовой? А когда он достал их, то почему все же отравился? Нужных документов не оказалось? В таком случае он мог бежать. Но не бежал. Нет, ничего не понятно».

Забрав анализы и клочок серой бумаги, полковник ушел к себе.

* * *

Когда Сергей Петрович дал пани Полонской фотографию Крижача, та не поняла, для чего он это сделал. Надев очки, старушка долго рассматривала фото, а потом вернула.

— Кто то, пан майор?

— Пани Полонская никогда раньше этого человека не видела?

— Не.

Но широкое серое пальто старушка узнала сразу, как только Наливайко вынул его из чемодана и накинул себе на плечи.

— То, прошу пана майора, плащ пана Яна. Я помню его.

Она догадалась, что за человек был на фотографии, и попросила еще раз показать ее.

— О, то он, то он! Я теперь узнаю пана Яна по носу.

Но верить ей было трудно. Пальто изготовлено фабрикой массового пошива. Фасон стандартный. Цвет материала обычный. А пальто у нее ассоциировалось с фотографией. И теперь она опознала «пана Яна», хотя не могла его узнать всего несколько минут перед этим. В конце концов… пальто могли у Крижача взять напрокат. И «пан Ян» мог быть не Яном, который посетил Дубовую полгода тому назад, а другим человеком, который сработал под Яна. А когда Яну стало угрожать разоблачение, его убрали. Так возникла еще одна версия.

— Прошу пана майора сказать мне, это и есть мардер, который забил Нину?

— Не знаю, пани Полонская. Но, может быть, и он, — попробовал Наливайко уклониться от прямого ответа.

Но для старушки этого было достаточно.

— Прошу пана майора, возьмите меня на суд. Я там прямо скажу про него. Я там скажу, что этот пан Ян не поляк, он бандит, мардер… Он не католик, прошу пана майора.

Сергей Петрович обещал выполнить просьбу старушки, тем более, что она действительно должна была выступать свидетельницей, когда преступники предстанут перед судом.

Наливайко приехал из Рымник на следующий же день. Он торопился доставить к сроку показания пани Полонской. При обсуждении собранных данных разгорелся спор.

— Экспертиза признала самоубийство, — сообщил Иванилов.

— Тут вкралась какая-то ошибка, — досадовал Иван Иванович.

— У меня в голове бродит одно предположение. Но с экспертизой спорить трудно.

— Такие люди, как Крижач, никогда не расстаются с жизнью добровольно. Нет таких обстоятельств, которые заставили бы их наложить на себя руки. Сделать подлость — убить ребенка, расстрелять целое село, устроить Майданек, Треблинку, Кочжедо — на это они мастера. Но умереть добровольно… не хватает силы воли, — поддержал капитана Сергей Петрович.

— Не обязательно иметь силу воли. У преступников ее часто заменяет отчаяние. Но вы оба зашли в область психологии. Мои сомнения основываются на более реальном. Вот, познакомьтесь с анализами и заключением экспертизы. А заодно полюбуйтесь на предсмертную записку Крижача.

Майор и капитан тщательно перечитали эти документы.

— Вот, чёрт возьми, — выругался майор. — Получается, что действительно самоубийство.

— Я тоже вначале так думал. Но тут, как и всюду, есть «но»…

— Какое же? — любопытствовал Иван Иванович.

— Помните, на столе рядом с почти пустой бутылкой валялись опрокинутый стакан и распечатанная банка консервов?

— Помню, — Долотов не понимал, к чему клонит полковник.

— Сколько в бутылке граненых стаканов?

— Три.

— А бутылка на столе была почти пустая.

— Но это же просто объясняется: догадываясь, что от мышьяка придется мучиться, перед смертью напился пьяным, — высказал свое мнение майор.

— Но вы забыли о «завещании». «Будь все проклято…». Это писалось не в пьяном состоянии, а скорее при болезненных схватках. Видите, первые буквы ровнее последних.

— Так вы, Аркадий Илларионович, думаете, что спирт пил не один Крижач?

— Теперь дальше. Консервы в банке были наполовину съедены. Качественный же анализ в желудке Крижача консервов не показал.

— Об этом я и не подумал! — обрадовался Иван Иванович.

— Значит, его все-таки отравили!

— Рассказывая все это вам, я и для себя кое-что уточнил. Мне все дело представляется так: Крижач участвовал в убийстве и во всех последующих бандитских операциях. Руководство шайки опытное, а поэтому Крижача метили в жертву с самого начала. Бланк телеграммы, вызывавшей Дубовую в Пылков, написан почерком, схожим с предсмертной запиской. А телеграмма отправлена пятого ноября.

— Неужели Крижач мог подписать такую телеграмму? Это же для него равносильно приговору.

— Умственными способностями он, конечно, не отличался. Но телеграмму, по-моему, отправлял не он. Почерк подделали… Теперь вернемся к покушению на Веронику Антоновну. Начнем с фактов. К Дубовой приехал Крижач, а к Калинович — Замбровский. «Пан Ян» явился к Полонской под видом мужа Дубовой. Замбровский к Калинович — под видом хорошего знакомого ее брата. «Пан Ян» тонко сыграл на религиозных чувствах католички, Замбровский использовал любовь Калинович к брату. «Пан Ян» не мог заранее знать тех бытовых подробностей, которыми он пользовался, их ему подсказали. В таком же положении был и Замбровский. Выходит, и тут и там один и тот же почерк преступления.

— Товарищ полковник, — заметил капитан. — Вы обратите внимание: «пан Ян» умен и хитер, он артист и психолог. А, судя по поведению Крижача в институте, в семье, на работе, он глуп. Значит, «пан Ян» только сработал под Крижача. По-моему, «пан Ян» — это и есть резидент.

Иванилов минуту размышлял над этими доводами. Он сидел в кресле, морщил лоб и хмурился. Затем его лицо просветлело.

— Резидент? Вполне правдоподобно. Но это предположение не только не опровергает, а, наоборот, доказывает, что дело Калинович и дело Дубовой еще далеко не окончены.

— Конечно, — согласился Иван Иванович. — Там и тут — одна тайна. Только надо найти еще какие-то связи между этими делами. Пока для нас они связаны только знакомыми или мнимыми знакомыми.

— Вы имеете в виду Игната Хмыза?

— Его в первую очередь, так как он покушался на Калинович. Но есть один действительно общий знакомый у Дубовой и Калинович. Это Дробот.

Наливайко рассказал все, что слыхал от Валуева.

Занятное совпадение, — проговорил полковник. — Но к Дроботу мы вернемся немного позже. Что вы еще можете сказать о Крижаче?

— Не лучше ли было бы для бандитов, если бы он жил? — спросил майор.

— Не думаю. Им нужно было свалить всю вину на одного.

А кроме того, отравление было произведено так же аккуратно, как и другие преступления. Те, кто кроются за этим делом, думают, что искусной мистификацией самоубийства сбили нас с истинного пути. Теперь они ослабят свою осторожность, а мы этим должны воспользоваться.

— Но как же все-таки удалось отравить, не оставив после себя следов?

— Можно только предположить. В квартиру Крижача вошли двое. Поставили на стол бутылку и стаканы. Крижач распечатал консервы. Свидетельство этому — почерневшие капли томата на лезвии. Нарезали хлеб. Разлили по стаканам спирт. В это время гость попросил Крижача выйти, — может быть, за водой, чтобы запить спирт-сырец, — и всыпал в стакан порошок мышьяка и размешал. Пока Крижач отсутствовал, яд успел раствориться в спирте. Затем вместе выпили. За едким вкусом спирта Крижач не заметил привкуса мышьяка. Когда он ощутил боли в животе, ему подсунули заранее заготовленную записку. А возможно, что Крижач, поняв, что его отравили, хотел сам написать что-то. Но не успел. Схватил левой рукой бумажку и повалился на пол. Отравитель был настолько «гуманен», что для уменьшения боли добавил в мышьяк опиума. Но это ему нужно было, скорее всего, для того, чтобы Крижач умер без особого шума.

— Что же… это довольно правдоподобно, — согласились оба слушателя.

— Пока все рассуждения построены только на теории вероятности. Надо еще проверить их. Вот мы сегодня собрались все вместе, и я хочу воспользоваться такой оказией. Надо будет разобрать и рассортировать все бумаги, которые мы взяли на квартире Крижача. Я уже кое-что приготовил к вашему приходу.

Началась кропотливая работа. Полковник читал вслух каждый листок, советовался с майором и капитаном. Так письма они разбили на четыре категории: 1) те, которые шли на имя депутата областного Совета; 2) письма, связанные со следовательской работой; 3) от друзей; 4) лично от Дробота.

Остальные бумаги рассортировать было трудно, так как выработать какую-либо четкую систему разбора не удалось.

Взяв очередной лист, полковник прочитал вначале про себя, потом протянул капитану:

— Уже третий почти с тем же самым смыслом. ««Если враг не сдается, — его уничтожают!» (А. М. Горький). Советская гуманность не может распространяться на врагов народа…». Эго всё варианты начала диссертации. По ним можно понять, что Дубовая долго и упорно работала над ней.

— Нина Владимировна всегда отличалась трудолюбием, — заключил майор.

— Нет, Сергей Петрович, тут дело не в одном трудолюбии. Дубовая выпестовала свою ненависть к предателям. На страницах, которые можно отнести к заключительной части ее работы, явно звучит личное чувство. Дубовая выстрадала свою диссертацию. Пристрастная работа. Сильная и убедительная, как хорошая обвинительная речь.

В груде бумаг внимание полковника привлек листок, отличавшийся от других своим серожелтым цветом. Иванилов прочитал:

«Нина! Я не могу больше выносить подобного двойственного положения. Ты прекрасно знаешь мои чувства к тебе, но пока слабо отвечаешь взаимностью. Неужели этому виною разница в наших годах? Я тебя люблю гораздо сильнее, чем твой Дробот. Что хорошего ты в нем нашла? Я же не протестую, чтобы он считался твоим братом. Но мы с тобой должны встречаться чаще и открыто. Разреши мне приехать к тебе в Рымники. Я скоро буду в тех краях… Целую твои ручки. Я. Кр…

P. S. Два слова об Анне. Неужели ты не видишь, что она перестала быть человеком? У меня к ней никогда не было любви, ты это сама прекрасно знаешь… Не пишу много, надеюсь на скорую встречу…».

Листок был тетрадного формата. Почерк довольно корявый. Бумага слегка пожелтела. Синие чернила поблекли.

«Письмо фальшивое», — было первой мыслью всех чекистов. Но полковник спросил:

— А как же оно могло очутиться в бумагах Дубовой? Давайте обсудим его содержание. Оно подтверждает версию о том, что у Дубовой в Пылкове был близкий человек, «не брат», что связь их старая, но все же скрытая. Хотя письмо и без даты, но просьба разрешить приезд в Рымники должна предшествовать посещению Крижачем квартиры Дубовой полгода назад. Отношение Дубовой к Яну еще неопределенно. Тут уже упоминаются и причины: разница в годах и история с Анной Заяц. Завершается письмо характерной подписью: «Я. Кр…» и закорючка, как на телеграмме. Итак, письмо подтверждает многие из наших первоначальных версий.

— Но Дубовая, как советский человек, стоит выше тех подозрений, которые на нее бросает письмо, — возразил Долотов.

— Отдадим письмо на экспертизу, — примиряюще согласился Иванилов. — А теперь я вам покажу еще один документ. Помните, Иван Иванович, вы как-то дали мне список знакомых и друзей Дубовой, которые проживают или могут проживать на территории западных областей Украины. По нему я сделал несколько запросов, в том числе и на родину Дробота. Из родных у него в селе Глухово проживала сестра, наложившая на себя руки в первые дни оккупации, и старая мать, которая умерла в 1944 году. Отец его, Андрей Дробот, бедняк из бедняков, был отличным бондарем, но много пил. Пьяный, тиранил жену и детей. В двадцать пятом году входил в состав кулацкой банды, а потом принимал активное участие в ее разгроме. Был ранен. После выздоровления ушел в город и исчез бесследно. Виталий Андреевич жил на средства старухи матери. Кончил Харьковское педучилище. В 1940 году взят в армию. В 1945 году проведал односельчан и с тех пор в селе не бывал.

— Все это известно из автобиографической анкеты, — заметил капитан. — Только о том, что отец у него состоял в банде, а потом участвовал в ее разгроме, я слышу впервые. Он обязательно должен был сообщить об этом факте при приеме в партию.

Иванилов достал из несгораемого шкафа стандартный лист писчей бумаги, исписанный с обеих сторон мелким, бисерным почерком.

— Характеристика, которую дал Виталию Андреевичу Дроботу его бывший командир. В ней значится, что за время пребывания в партизанском отряде Дробот проявил себя мужественным, находчивым разведчиком, инициативным и смелым командиром. Неоднократно отличался при выполнении особо важных заданий. В самое трудное для партизанского отряда время — зимой 1943 года — вступил в партию. Во время приема в партию он рассказал, что его отец в 1925 году был подкулачником. Самому Виталию в это время было восемь лет.

— Я знаю Дробота именно таким, каким его охарактеризовал полковник Сидорчук. Но вот дома он… Есть в его характере что-то такое, — должно быть, отцовское, — деспотическое, что нет-нет да и прорвется. Как-то странно он относится к жене. Словно к части своего имущества. А она человек способный, даже одаренный.

— Это, Иван Иванович, опять психология: В нашем деле приходится, правда, и ее учитывать. — Полковник взглянул на часы. — Ну, мы с вами засиделись. Пора и по домам. Завтра предстоит большая работа. Кстати, Иван Иванович, помните, какую оценку получил первый вариант книги «Дорогою подвига»?

— Конечно. Писателя Лимаренко тогда обвиняли в том, что он чересчур выпятил фигуру Дробота и не показал силы патриотизма народа, его массового героизма.

Убирая со стола в шкаф характеристику на Виталия Андреевича, полковник как бы про себя заметил:

— Все-таки занятная личность этот Дробот. Как вы думаете, Иван Иванович?

Он ушел

Пелагея Зиновьевна вернулась домой и застала дочь на кушетке. Закусив от жалости к самой себе кулачок, Зиночка неподвижно сидела в той самой позе, в какой ее оставил Виталий Андреевич. Последнее его «прощай» все еще звучало в ее ушах.

«Он ушел навсегда. Но почему ушел? Он же меня любит… я это вижу. И ушел… Почему?»

Зиночка подняла навстречу матери мутные, воспаленные глаза, в которых застыли слезы.

— Ушел, — ответила Зиночка на безмолвный вопрос матери. — Совсем ушел…

Пелагея Зиновьевна в душе твердо решила, что управу на своевольство «этого Виталия» надо искать в обкоме. «Схожу к секретарю Степану Васильевичу Кудю, расскажу ему все без утайки. Он депутат, я за него голосовала. Все говорят, что он самостоятельный человек».

Но, когда Пелагея Зиновьевна узнала, что Виталий Андреевич «ушел совсем», она облегченно вздохнула. «Слава богу. Теперь не надо будет никого беспокоить». И она повторила вслух:

— И слава богу…

Пелагея Зиновьевна подошла к дочери, хотела по привычке пригладить ее растрепавшиеся волосы, но раздумала.

— Привела бы себя в порядок, что ли. А то похожа на… — Пелагея Зиновьевна не договорила, на кого похожа Зиночка, и вздохнула. — Прохвост окаянный, еще корчит из себя порядочного.

— Мама, почему ты не любишь его? Он же хороший человек. Его все так уважают.

— Кто это его уважает? — вспыхнула мать. — Такие, как ты которых он обманывает, да те, кто его еще не знает.

— Мама! Неправда это. Неправда. Он хороший человек. Он и… тебе купил подарок.

Зиночка поспешила в комнату и вернулась оттуда с шалью в руках.

— Вот…

Мать побледнела, схватила шаль и швырнула ее на пол.

— Я… своей дочерью не торгую… — Голос ее стал резким. — Слышишь! Не торгую. Так и передай ему. А для подарков у меня есть сыновья.

— Мама, — зарыдала Зиночка. — Он же меня любит! Хочет с женой разводиться.

— Дура! Набитая дура! Больше мне нечего тебе сказать. Разве в одной женитьбе депо? А совесть-то где твоя?

После размолвки с матерью Зиночка осталась наедине со своими тревожными думами. Как быть? Хотелось, чтобы случилось что-то необыкновенное. Например, развалился бы дом… или земля остановилась в своем вечном беге. Порой Зиночке начинало казаться, что мать права в своих нареканиях на Виталия. «Зачем я ему нужна?» Потом думала с горечью: «Ну и пусть он ушел от меня навсегда. Мне остается его сын». Но постепенно все ее мысли свелись к одному: «А… все равно… Лишь бы пришел. Хоть разок…».

Зиночка решилась объясниться с Виталием Андреевичем последний раз. «Увижу его один разочек, и все. Всего один раз. А потом уже никогда не буду с ним встречаться».

Она вырвала из блокнота цветной лист бумаги и быстро написала записку. «Отнесу и передам в руки». Но идти к Дому народного творчества у нее не хватило сил.

Листок бумаги, который нес ее любовь и ее муку, она сложила вчетверо и надписала: «Виталию». Затем вложила в конверт и еще раз надписала: «Областной Дом народного творчества, директору Виталию Андреевичу Дроботу. Лично».

Но сразу отправить так и не решилась. Это письмо еще два дня лежало у нее в кармане. Оно обжигало руки, когда они нечаянно касались шероховатой бумаги, леденило душу, когда Зиночка о нем вспоминала. В сердце все же жила маленькая надежда: «Может быть, он все-таки придет?»

Но Виталия Андреевича не было. И, отчаявшись, она решила опустить послание в широкий зев почтового ящика.

«Вешайся, лучший выход!»

У Виталия Андреевича болела спина и начала появляться одышка. Ныли поясница и ноги, больные ревматизмом, лучше всякого барометра предсказывая малейшее изменение погоды. Должно быть, сказывались годы войны, ночевки на снегу, бодрствования в болотистой воде. Последнее время он жаловался и жене и сослуживцам на переутомление.

— Надо бы отдохнуть. Но некогда. Вот дотяну до лета, тогда и подлечусь где-нибудь на юге.

Когда Мазурук ворвался в кабинет Виталия Андреевича, то застал Дробота в неестественной позе. Тот полулежал в кресле, положив ноги на стул. Директор не изменил своей позы и при появлении гостя.

Мазурук шумно пододвинул к себе стул, бросился на его сидение.

— Лежишь?

— Утомился я что-то за последнее время. Сердце с перебоями работает. Врачи прописали бром.

— Подлечишься. Это полбеды. А вот у меня дела много хуже.

— Что же у тебя может быть плохого? Промышленность области выполнила план по валу на сто два процента. Так что и причин для беспокойства нет. За этими процентами ты как у Христа за пазухой.

— Так за этой пазухой засиделся, что боюсь, как бы не пришлось расплачиваться головой.

— А что такое?

— Да опять поднимают вопрос о партийной бдительности. Ну, а я за последнее время фигурирую как отрицательный пример, — Николай Севастьянович безнадежно махнул рукой и пересел со стула в полумягкое кресло. — По торговым предприятиям прошла сплошная ревизия. А результаты ее таковы, что страшно себе и представить.

— Что, растрату открыли?

— И не одну. В оптовых базах засели темные людишки и по существу срывали обеспечение города продуктами и промтоварами.

Крупное лицо Николая Севастьяновича выдавало его чувства. Морщины на лбу и под глазами становились то глубокими, как канавки, то почти сглаживались. Левая рука без нужды потирала лоб и лицо.

— И чёрт все это мог предусмотреть! Лучший комиссионный магазин в центре города оказался основной базой махинаций. А его заведующий — крупным мошенником.

— Это кто же такой?

— Да ты знаешь. Мы еще часто выпивали с ним в ресторане. Мирослав Стефанович Выря. Оказывается, он какой-то бывший поп.

— При чем же тут ты? — Виталий Андреевич снял со стула ноги и принял вертикальное положение. — Промышленность и торговля, — не вижу связи.

— А связь прямая. После ареста спекулянтов у нас в обкоме начался генеральный аврал. Ну и… я сознался, что не могу найти черновика моего годового отчета о росте промышленности на Пылковщине. Боюсь, вкатают мне теперь выговор. За притупление бдительности мне уже ставили на вид.

Неожиданно Виталий Андреевич сделался серьезным. Мохнатые брови насупились. Он отодвинулся от стола вместе с креслом и процедил сквозь зубы:

— Доигрался! Не я ли тебе говорил об осторожности? Благодари судьбу, если только исключат из партии.

— Виталий! Ты что, всерьез это? — подскочил в кресле Николай Севастьянович. — Я же потерял не какой-нибудь секретный документ, за который расписывался, а всего-навсего черновик собственного доклада. Я же имел право его сжечь.

— Я и не шучу. Уничтожить его ты имел право. Но терять… — многозначительно покачал головой Дробот. — Дорогой мой, доклад заведующего отделом промышленности обкома партии, который специально готовился для отчета в ЦК, — не мог не содержать секретных статистических данных. Поэтому копия твоего доклада — это по существу секретный документ, хотя формально таковым он и не зарегистрирован у помощника секретаря. Так что за его утерю не отделаешься одним легким испугом.

— Неужели меня исключат из партии? Ну пусть я допустил ошибку. Но я же молодой партийный работник. Еще исправлюсь. Исключить меня из партии — значит убить морально и физически.

— А что ж, нянчиться с тобой прикажешь?

Мазурук совсем пал духом.

— Но за что же исключать? Не скажи я о пропаже этой копии…

— Ты, как коммунист, обязан был сознаться. Так что не ставь эту честность себе в заслугу. Но беда еще и в том, что в пропаже копии ты обвиняешь работников обкома, бросаешь на них тень подозрения.

— Как? Я никого не обвиняю.

— Сам же только что сказал, что копия исчезла из стола. Кто же ее мог взять, если не твои сослуживцы? Я же, к примеру, не полезу в твой рабочий стол?

— Значит, будет еще хуже, если я сознаюсь, что она исчезла из стола?

— Само собой разумеется. Ты же восстановишь против себя весь коллектив. Так что боюсь, что на этот раз тебе не сдобровать. Ты же знаешь Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об ответственности за разглашение государственной тайны и утерю секретных документов». А по этому Указу за утерю судят как за измену Родине.

— Так что же мне делать?

— Вешайся! — пошутил Дробот. — Лучший выход. — Но, увидев, как изменился в лице Мазурук, уже не столь зловеще добавил — Попробуй еще раз покаяться. Может, и простят.

Две ошибки Мазурука

Уверенность в своей правоте окончательно покинула Мазурука, как только он переступил порог приемной первого секретаря.

Попасть сразу в кабинет он не смог, у Степана Васильевича кто-то был.

Принимать посетителей секретарь обкома считал своей первейшей обязанностью, и люди к нему шли из дальних районов, из глухих деревень.

— Если человек пришел ко мне за сто километров, то, значит, его привело важное дело, — говорил он своему помощнику. — Пускайте ко мне таких в любое время. Звоните на квартиру. Эти люди предупреждают меня о том, с чем надо бороться.

Мазурук сел ждать в приемной около стола помощника. Вскоре дверь отворилась, и из кабинета вышли две колхозницы, одетые по-гуцульски в расшитые безрукавки. По лицам женщин было видно, что беседой со Степаном Васильевичем они очень довольны. Одна из них, поправляя ковровую шаль на сутуловатых плечах, делилась впечатлением с подругой.

— А что я говорила? Давай подадимся в область. Там помогут. Помог же Стефке Борщ! Она к нему шла со своим, а мы с колхозным делом.

Женщина увидела помощника секретаря. Великая радость была у колхозницы, и она искала, с кем поделиться ею. Поэтому женщина обратилась к помощнику и Николаю Севастьяновичу как к старым знакомым.

— Мы из колхоза Буденного. Свинарки. И пришли, значит, к секретарю обкома из-за свиней. Председатель наш, Михаил Верба, занялся хлебом и забыл про свиней. Свинарник не строит. Кормов не дает. Двести свиней. И воды для них натаскай, и месиво свари, и накорми. И все вдвоем. Крыша течет. Между стенами ветер гуляет. А чем кормим? Сказать стыдно. Вот и дохнут они. А мы с Зосей, — кивнула она на свою подругу, — отвечай. Люди ордена получают, а нас в газете пропечатали, к прокурору тягали. А за что, спрашивается?

Зося, — должно быть, более уравновешенная, — тянула подругу за рукав к выходу.

— Да успеешь еще по магазинам, — сказала та и опять повернулась к Мазуруку. — У нее дочка замуж выходит, за тракториста, так Зося хочет купить белого шелку на платье и туфли модальные.

Говорливая свинарка попрощалась с Мазуруком, с помощником секретаря и вместе с подругой скрылась в дверях.

Степан Васильевич пригласил Мазурука.

Секретарю обкома было лет пятьдесят. Среднего роста, плотный, широкоплечий. Голова чисто выбрита. От этого лоб казался особенно большим. Глаза его сейчас были слегка прищурены и сердиты.

Чтобы не смотреть в эти глаза, Мазурук неотступно следил за депутатским значком на борту пиджака Степана Васильевича.

— Знаете, Николай Севастьянович, с каким вопросом приходили ко мне эти две колхозницы? — спросил секретарь Мазурука.

Тот не ожидал такого вопроса и ответил невпопад.

— Жаловались на своего председателя колхоза.

— Не жаловались, а сообщили обкому партии о крупнейших безобразиях, которые творятся в их колхозе. Жаловаться или сообщать о чем-нибудь — большая разница, — с нажимом в голосе поправил Мазурука секретарь обкома.

— Степан Васильевич, я знаю, о чем вы сейчас будете со мной говорить. О том, что я, не проинформировав вас, пошел в управление госбезопасности.

Мазурук подбирал слова, которые помогли бы ему изложить события в наиболее мягкой форме.

— Я тогда… не успел с вами посоветоваться. Мне казалось, Что я сказал капитану Долотову не все и не так, как надо было бы. Желая рассеять некоторые свои и его заблуждения, я и пошел к нему… — Мазурук потерял мысль и не мог вспомнить конца задуманной фразы.

Секретарь обкома встал из кресла и зашагал по кабинету.

— Ну, ну, я слушаю вас, Николай Севастьянович. Дайте оценку своему поступку с позиции этики коммуниста.

— Я тут, конечно, виноват. Но никакого притупления бдительности с моей стороны не было.

— Не было? — переспросил Кудь. — Вы проявили недоверие к органам госбезопасности. Там работают ваши товарищи, коммунисты, которых партия направила на самый ответственный участок. Они нуждаются в помощи. А у вас получилось наоборот. Капитан пришел к вам по делу, а вы его заподозрили в каком-то злонамерении и побежали в отдел, чтобы «переубедить». В чем, спрашивается, надо было его переубеждать?

Мазурук не утерпел и возразил.

— Степан Васильевич! Я никогда не подозревал…

— Может быть, но выглядит это именно так.

— И… потом, на следующий день я хотел вам все объяснить, но вы уехали в Киев.

— Николай Севастьянович, — раздраженно перебил его Кудь. — Меня просто удивляют ваши рассуждения. Они напоминают оправдания школьника.

Мазурук уже не следил за депутатским значком на груди секретаря обкома, а сидел, глядя на носки своих полуботинок.

— Никакого притупления бдительности? А потеря секретного документа — не притупление бдительности? — резко продолжал Степан Васильевич. — Впрочем, об этом мы будем слушать на бюро обкома. Такие две ошибки!

«Неужели это К.?! А я любила…»

Майор Наливайко и капитан Долотов получили приказ срочно явиться к полковнику Иванилову. А это значило, что у начальника отдела есть дело чрезвычайной важности.

Полковник, чем-то озадаченный, возбужденно прохаживался по комнате, курил и постоянно стряхивал в урну быстро нагорающий пепел. Вместо приветствия он взял со стола портсигар и предложил майору папиросу. (Капитан не курил).

Рассказывать Иванилов не торопился, а расспрашивать о чем-либо самим в отделе было не принято. Докурив папиросу почти до конца, полковник заговорил.

— Нас уже давно предупреждали жители села Чернява, что к одному из односельчан два раза приходила подозрительная женщина. Впервые на нее было обращено внимание еще летом, когда она почти целую неделю гостила в селе. Председатель сельсовета не досмотрел, а соседи вначале не придали этому значения. Посторонняя женщина имела документы на имя агента статистического управления области. Но когда «агент» явилась второй раз, и все к тому же жителю, ее заподозрили и сообщили на пограничную заставу. При аресте она оказала отчаянное сопротивление. В это время ей удалось сжечь часть документов, которые она должна была перенести через границу. Во время перестрелки она бросила в окно гранату, но промахнулась, попала в раму. Разрывом гранаты связную убило наповал.

Майор и капитан слушали очень внимательно. Пока они еще не могли уловить связи всех этих событий с делом Дубовой. Но если бы ее вообще не было, то полковник не стал бы им рассказывать.

— По уцелевшим обрывкам донесения, которые удалось расшифровать, можно понять, — продолжал полковник, — что агент несла, как бы сказать, «годовой отчет» о проделанной шпионской и диверсионной работе некоего Коршуна. Донесение составлено человеком очень опытным в отборе материала. Он освещает экономические перспективы нашей области в свете директив XIX съезда партии. Занимаясь экономическим шпионажем, он указывает и пути диверсий. Вот наиболее уцелевший обрывок:

«Мотороремонтный завод полностью реконструируется. Расширяется кузнечный цех. На место устаревших паровых молотов устанавливаются электромолоты новейшей конструкции, уральского завода. В новом механическом цеху монтируются станки, которые могут штамповать детали различных форм и размеров, каких — пока не выяснено. В новом цеху устанавливаются четыре зубофрезерных станка, два продольнострогальных, два сверлильных. Литейный цех расширяется в два раза. Здесь будут отливаться новые детали и реставрироваться старые. На базе шести старых цехов создаются восемь новых. После реконструкции завод будет производить почти все детали к моторам девяти марок, в том числе к четырем тракторным. В качестве полуфабрикатов завод будет получать только блоки и? Харькова, некоторые виды шестерен из Ленинграда и подшипники из Саратова (транспортировка транзитом через Москву и станцию Зольную). Наиболее уязвимым местом транспортировки является узловая станция Зольная, где происходит смена паровозных бригад.

После реконструкции мотороремонтный завод будет в состоянии ремонтировать в день десятки танков среднего повреждения (моторная группа, броневое накрытие)».

— Теперь вы видите, что к чему? — спросил полковник.

— Да! Информация лучше не надо. Подробнейшая инструкция, что и как выводить из строя в случае войны.

— Мы ремонтируем тракторы и комбайны, а враги подсчитывают, сколько можно ремонтировать подбитых танков. Причем этот отчет сделан не только по наиболее крупным заводам и колхозам, но и по экономическим районам и по области в целом. Даже есть фамилии наиболее инициативных, творческих работников, дана оценка многим коммунистам. Если бы «отчет» сохранился в целом виде, а не в обгоревших остатках, то источник столь ценной информации не трудно было бы определить. Но теперь мы можем предположить только одно: Коршун имел возможность пользоваться самой разнообразной информацией.

— Аркадий Илларионович, — заинтересовался майор, — как события в селе Чернява можно увязать с нашим следствием?

— В отчете есть оговорка о том, что «канал через связного 7-А провалился. Связной, выполняя задание в Рымниках, случайно погиб, труп попал в руки контрразведки». Далее идет описание гибели этого 7-А, которое точно совпадает с историей Замбровского, с той только разницей, что Замбровский в тот день не умер. По всей вероятности, он в Рымниках был не один, так как кто-то видел, как милиционер стрелял в убегавшего.

Все это только версия, так как конец отчета обгорел и о связном 7-А больше ничего нет. Но интересен еще один документ. У мертвого агента нашли записку, которая носит частный характер. У нее оказался совершенно иной шифр. Она за подписью Графа. Этот Граф, должно быть, является казначеем шпионско-диверсионной банды и одновременно контролером, который следит за резидентом. Он сообщает, что Коршун провел удачную операцию, которая спасла от разгрома всю шайку. На этом деле они «поистратились» и нуждаются в средствах, так как 7-А пришел почти без денег, а коммерческие махинации дают меньше, чем нужно, — «покупатель измельчал». В связи с этим Граф просит «пана-отца» выслать аванс.

— «Пан-отец»? Выходит, что Граф связан с какими-то клерикально-шпионскими кругами?

— Возможна, что это один из бывших униатских деятелей. Но ясно другое: Граф связан и с какой-то торговой организацией, где засели растратчики и жулики. Сейчас в городе начнутся ревизии с участием наших специалистов. Можно надеяться на положительные результаты. Но так или иначе, — дело Дубовой — ключ к расшифровке всего клубка преступлений, организованных бандой шпионов и диверсантов. Поэтому задания остаются прежними… Теперь о самом деле Дубовой. Я штудировал ее дневник вдоль и поперек, но раньше основное внимание уделял не состоянию дневника, а смыслу записей. Вот взгляните на эту тетрадь.

— Я тоже в них вчитывался. — Капитан взял протянутый ему дневник, но ничего нового для себя не обнаружил.

— Не туда смотрите. Эта тетрадь когда-то состояла из пяти блоков по двадцати листов в каждом. Всего сто листов. Теперь же их восемьдесят шесть. Остальные исчезли. Записи обоими авторами велись от случаю к случаю, так что невозможно определить, когда эти листы исчезли.

— Интересно бы спросить об этом Дробота.

— Я уже спрашивал. Он говорит, что об исчезновении листов не помнит. Может быть, их вырвали чистыми. А вот в содержании он замечает пробелы. Нет описания некоторых боев. Я обнаружил следующее: в середине второго блока под скрепками видны едва заметные ворсинки — следы удаленной бумаги. Они тонкие и длинные, то есть не сумели смяться. На левой страничке этого разворота поперек всех записей остались смутные вдавленные отпечатки каких-то слов. Сама фраза была написана на листе, который вырван, или на одном из тех, что вырваны. (В этом блоке не хватает четырех листов). Оттиски оставил карандаш, а такие следы более двух месяцев держаться не могут, сглаживаются. Значит, Дубовая сделала свою запись не более двух месяцев назад. Точнее: незадолго до своей смерти. А вырван листок, на котором было написано, позднее.

— Этот дневник нам передал Дробот, — заметил капитан.

— Совершенно верно. Дневник, по его словам, он получил от Нины Владимировны незадолго до ее гибели. Дневник выслан почтой пятого ноября.

— Можно установить, получал он в это время бандероль из Рымник или нет.

— Вот вы оба этим и займитесь.

— Хорошо бы знать, какую фразу вывела рука Дубовой на исчезнувших листах, — вслух высказал свою мысль капитан.

Долотов старательно изучал все материалы, какие могут иметь хотя бы косвенное отношение к делу Дубовой. Читал он и этот дневник. Но вмятины от прошлых записей проглядел. Поэтому его так и заинтересовал рассказ полковника.

— Терпенье, терпенье, — успокоил его Иванилов. — Хотя от выдавленных слов сохранились только отдельные неясные штрихи, но в лаборатории запись сумели восстановить. Читайте.

Он подал бумажку, которую до этого держал в руках.

Иван Иванович прочел вслух:

— «Неужели это К.? А я любила!»

Буквы были крупные, размашистые, неровные, будто автор сердился или торопился написать эту фразу. Иван Иванович не мог не узнать косого с наклоном влево почерка и прописного «А» без палочки посредине.

— А кто такой К.? — вырвалось у него.

— Я об этом знаю столько же, сколько и вы. Даже теория вероятности на помощь не приходит. Но небезинтересно отметить, что таинственная телеграмма, вызывавшая Дубовую в Пылков, подписана фамилией, начинающейся тоже на букву «К» — Крижач.

— Тут какое-то недоразумение, — упорствовал капитан. — Нам еще не все известно. У Нины Владимировны хватило силы воли и чувства морального долга сказать «нет» любви, которую закалил огонь войны и совместные опасности. Не могла она сказать «да» проходимцу, опозорившему себя аморальным поведением в семье.

— Не забывайте, Иван Иванович, что Дубовая живой человек. Не могла она жить только воспоминаниями о прошедшей любви. Вы вчитайтесь в слова: «Неужели это К.? А я любила!»

Какое глубокое в них чувство разочарования и тоски. Эти слова бросила не кисейная барышня, а тридцатитрехлетняя женщина, которая умеет хорошо разбираться и в чувствах и в людях. Любовь для нее не игрушка или праздное времяпрепровождение, а требование жизни, веление сердца. И если она разочаровалась в предмете своей любви, значит обладала фактическим материалом необычайной силы. Я эту горькую фразу ставлю в причинную связь со скоропостижной поездкой в Пылков, а возможно, в этом есть связь и с мотивами убийства.

— Но пока это все версии, — вздохнул Сергей Петрович. — Их надо проверять. Вначале было состряпано убийство с целью ограбления. Затем инсценировано убийство на какой-то личной основе. В общем двойная перестраховка. Это все и сбивает с толку.

— А вы не сбивайтесь, а присмотритесь к сути. На дороге, которая должна вести к раскрытию преступления, расставлены различные подвохи и ловушки. Но их так много, что по ним можно отличить истинный путь от ложного. Если вы во время расследования натыкаетесь на все новые и новые препятствия, значит вы на верном пути. Характерно в этой путанице то, что мы имеем дело с умным противником. Но его увертки однообразны. Организаторы преступления перестарались в своих хитростях и тем указали путь, по которому отходят. Мы их будем искать и найдем!

Где оно, счастье?

После неприятного разговора с мужем, жизнь Марии раздвоилась. Рядом с первой Марией — счастливой женой знаменитого мужа теперь жила другая — упорная и настойчивая, которая хотела быть сильной и бороться за свое счастье.

Виталий не одобрял затеи Марии с учебой, но и не возражал против нее — просто не замечал, что она делает, чем занята. Марию такое невнимание обидело и в то же время обрадовало. Она, как и в детстве, жадно набросилась на книги. Но теперь ее уже волновали книги, в которых описывались такие же, как и она, простые люди с их надеждами, разочарованиями, с их любовью и ненавистью.

Но если беллетристику она могла читать, укладывая дочь спать, готовя обед, дожидаясь Виталия, то с точными науками было труднее. За семь лет перерыва в учебе знания, которые и без того были непрочными, повыветрились. Наверстывая упущенное, она просиживала за учебниками большую часть свободного времени, но математика и физика были непреодолимы. Если бы кто помог! Виталий и сам не силен в этих предметах. Да разве стал бы он помогать, если бы и мог? Мария заметила, что за последнее время мужа как будто подменили. Внимания он уделял ей очень мало. Часто уезжал в какие-то командировки.

«Сердится за то, что не послушалась его и стала учиться». И, желая искупить свою вину, Мария утроила к Виталию свое внимание. Но это не помогало. «Что же с ним случилось?» — мучил ее вопрос. И тогда начинало казаться, что она попала в клетку, где вместо прутьев — дорогие ковры, мебель, сервизы… И эти четырнадцать слоников на рояле, которые так не понравились капитану.

«А когда-то Виталий был не таким». Мария вспомнила первые годы своего замужества, свое первое, счастливое материнство. Тогда Виталий был иным, внимательным, нежным.

«Что же с ним теперь случилось? Устал, заработался. И, ко всему, такое горе — смерть Нины. Что же это я его словно в чем-то обвиняю? Надо помочь ему рассеяться, отвлечься от работы, от черных мыслей».

Сегодня Виталий на работе задержался. Обед был давно готов, и Мария Васильевна, взглянув на часы, решила: «Еще успею натереть пол в кабинете».

Взяв половую щетку и суконку, она принялась наводить порядок. Большой цветной ковер на полу уже изрядно запылился. Она вернулась в коридор и взяла веник. Сначала вымела из-под шкафов, потом принялась за диван. Из-под него веник извлек розовый листок бумаги, свернутый вчетверо. Мария решила, что это какой-то документ, и хотела положить на стол, но ее внимание привлекла надпись: «Виталию».

Если бы адрес был не столь интимным, то Мария Васильевна, не разворачивая, положила бы находку на стол. Но теперь, зажав веник подмышкой, она развернула листок.

«Виталий, мы уже никогда с тобой больше не встретимся. Я знаю, тебе тяжело быть рядом со мной, так как ты постоянно думаешь о Нине Владимировне. А я тебя люблю попрежнему и ради твоего счастья готова на все. Поэтому устраивай свою жизнь как хочешь. Но если ты вспомнишь разочек обо мне, то подари на прощанье твое фото. Я его буду показывать сыну, которого ношу под своим сердцем.

Крепко целую тысячи и миллионы раз моего Виталия.

Твоя на всю жизнь

Зиночка».

«У Виталия сын!.. Не Игорь, а другой! Как же это так… Этого не может быть. Этого не должно быть! Нет, нет… Виталий не мог этого сделать». Мария еще раз бегло прочитала записку. «Нет, записка не врет. Значит…».

И опять раздвоилась Мария Васильевна. Первая Мария в ней хотела наброситься на изменника-мужа с кулаками. Хотелось побежать туда, к этой Зиночке и вцепиться в ее желтые волосы. «Ты отняла отца у моих детей. Ты отняла у меня мужа, искорежила мою семью! Это из-за тебя он стал таким!..»

Вторая Мария почему-то пожалела глупую, влюбленную Зиночку. Она же будет матерью. «Поверила ему, как и я когда-то, а он, кажется, уже ушел от нее… может быть, к третьей».

Первая Мария готова была руками и зубами драться за Виталия. Вторая Мария понимала, что тихая жизнь кончена, что если бы он и стал как прежде относиться к ней и детям, то она все равно перестала бы верить его ласкам, его словам. Дальше так быть не может! А как должно быть?

С чувством гадливости Мария сложила розовенький листок и бросила его на письменный стол. Острого чувства ревности у нее не было. Просто тупая, ноющая боль. «Как я глупа и слепа была раньше», — думала она. Ее мысли все возвращались к детям, и ей было обидно больше за них, чем за себя. Взялась опять за веник. Смела с ковра, натерла пол. «Чем же еще заняться?» Она медленно прошла в детскую, взглянула на играющую в куклы Танечку. Потом вернулась в кабинет и забрала со стола записку. «Подам ему. Посмотрю, что он скажет».

Характерного звонка она ждала с нервным нетерпением. Наконец он раздался.

— Папа идет! Папа идет! — кинулась к выходу Танечка.

Марию почему-то удивила эта детская радость. Ей казалось, что теперь и ребенок должен относиться к отцу с осторожностью, не доверять ему.

Дрожащими руками она открыла дверь. Виталий, как и обычно, с шумом ввалился в квартиру. Сунул в руки жене портфель. Подбежала Танечка.

— Папа, что ты мне купил?

Танечка любила подарки. Если Мария Васильевна возвращалась откуда-нибудь, то обязательно протягивала дочери конфету или печенье, иногда даже прихваченные из дому. Для девочки это всегда было большой радостью.

Если приходил с работы Виталий, Мария Васильевна подкладывала в его карман «подарок», а потом доставала его при Танечке. «Это тебе папа купил».

На такие нежности отец обычно говорил: «Балуешь ребенка». Но Танечка к этому привыкла и теперь требовала вполне законно.

Виталий был в особенно подавленном настроении. На ребенка вначале не обратил внимания, а когда Танечка повторила свой вопрос, оборвал ее:

— Чего тебе? Спроси у мамы…

Такое обращение покоробило Марию Васильевну еще больше. «Если у тебя нелады с любовницей, то чем же виноват ребенок?»

Виталий Андреевич, бросив короткое «обедать!», отправился мыть руки в ванную.

Ел Виталий Андреевич наспех. Должно быть, чем-то расстроен. В другое время он, может быть, и заметил бы, что Мария не улыбается, не шутит с ним, а сидит молча, почти не глядя на него.

Мария Васильевна все настроение Виталия относила на свой счет и думала: «Вот дожилась… Совсем за человека не считает… Стала ненужной…».

Допил стакан клюквенного киселя, все так же погруженный в свои мысли Виталий Андреевич поднялся из-за стола и направился в кабинет. На ходу бросил:

— Письма мне были? Газеты принеси. Я отдохну часок, почитаю.

Если бы Виталий обратил внимание на Марию, если бы приласкал, успокоил ее, Мария, может быть, поплакала бы втихомолку, но ради детей смирилась бы перед своей участью, и в семье восторжествовал бы мир. Но Виталий грубо отнесся к дочери и даже не обратил внимания на жену. И тогда Мария сказала самой себе: «Видишь, к чему привела твоя покорность? Неужели ты будешь такое положение терпеть дальше?» Она взяла свежие газеты, завернула в них розовый листок, сложенный вчетверо, и пошла вслед за мужем в кабинет.

Виталий протянул руку за газетами.

— Принесла? Давай.

Мария Васильевна подала сверток и стала дожидаться, когда муж развернет газеты.

Виталий Андреевич заметил, что Мария ждет.

— Тебе чего?

Она промолчала, обиженно закусив нижнюю губу. Он с недоумением перевел взгляд на газеты и, увидев розовый листок, мгновенно приподнялся на локте. Глаза его налились яростью:

— По карманам моим начала лазить?!

Мария Васильевна оторопела. Она ждала, что он начнет ее разубеждать… каяться… а он кричит. Неожиданно в ней вспыхнул гнев:

— Я… я по карманам не имею привычки лазить… Я его нашла под диваном.

— Врешь!.. — Он вскочил с дивана и встал перед ней огромный и страшный.

— Ты бы детей постеснялся. Какого мнения они будут об отце, если узнают все это?

— Ты!.. ты мне указывать? Мой хлеб жрешь!!!

Танечка заглянула в кабинет и остановилась в дверях, испуганно глядя на отца.

— Ты лучше не кричи… Если о твоем поведении узнают в обкоме…

Виталий Андреевич побледнел, опустил на плечи жены свои огромные ручищи.

— Пугаешь… Сволочь!.. С капитаном путаешься… Думаешь, не знаю…

Он был страшен. Но Мария не испугалась. Она дернулась, стараясь освободить плечи от тяжелых рук. Платье треснуло. Виталий с силой оттолкнул ее от себя. Мария попятилась и, зацепившись за ковер, упала.

Танечка закричала, бросилась к матери:

— Не бей маму… не бей… — она подняла ручонки, загораживая собою лежащую на ковре мать…

Мария Васильевна рывком вскочила с пола. Подняла на руки дочь. Встала перед мужем, гордо подняв голову.

— Подлец! — и, не глядя на мужа, вышла из кабинета.

Оставшись один, Виталий Андреевич сразу остыл. «Эх, как вышло… Глупо. Придется мириться». Но к жене он пошел не сразу. Ждал, пока та выплачет свое горе, станет мягче.

Мария Васильевна не плакала, и от этого становилось еще больнее. «Ребенка не постеснялся…». Вспомнила, как Танечка загородила ее своим тельцем и, поднимая вверх ручонки, кричала: «Не бей маму!» «На всю жизнь останется у ребенка в памяти этот случай. И я тоже не сдержалась. Нехорошо».

Когда Виталий пришел к ней в спальню, Мария Васильевна сидела у стола, держа на коленях Танечку. Перед ними лежала книжка и цветные карандаши.

Скрипнула дверь. Мария продолжала раскрашивать картинку.

— Мусенька, не сердись на меня… Я… полностью виноват… прости…

Теперь на ее глазах появились слезы. Они безудержно закапали на раскрашенного медведя.

— Мусенька… Ты знаешь мои нервы… А я был виноват… ну и… погорячился.

Он подошел к жене и попробовал обнять за плечи. Она брезгливо сбросила его тяжелые руки.

— Уйди…

— Мусенька, я тебе расскажу, как все было с этой Зиночкой. Все это случайно, и давно кончилось…

— Мне это неинтересно… Да и не в том дело…

— А в чем же?..

— Во всем твоем поведении за последнее время…

— Мусенька… ты должна простить меня… Слышишь… Ради нашей любви…

— У тебя ее никогда и не было. Я раньше была просто слепа.

Виталий стал на колени. Танечка со страхом подобрала ножки, прижавшись всем телом к матери, обхватила ручонками ее шею.

— Мама!..

Мария с ужасом поймала себя на том, что она опять поддерживает этот разговор при ребенке.

— Я тебе отвечу потом… А пока уйди отсюда.

Виталий Андреевич воспринял это как первый шаг к примирению:

— Спасибо, Мусенька… Я знал, что у тебя добрая душа… Я во всем виноват… Ты меня прости… хотя бы ради детей.

Он покрыл поцелуями ее руки и вышел из комнаты, сутулясь как старик. Цветной карандаш опять неровно заскользил по бумаге. «Какой же ты мелкий, подленький, трусливый… Как я могла этого не замечать? Что увидела в нем? И эта Зиночка тоже…».

На смену медведю пришел горный козел. Танечка хотела, чтобы он был раскрашен непременно зеленым.

«И ты еще смеешь обвинять меня! Иван Иванович… Он выше подозрений. У него благородная душа. Он умеет уважать женщину, любить детей».

У зеленого барана вырастали оранжевые рога.

* * *

Зиночка не получала ответа. Виталий Андреевич не приходил ни к магазину, ни на квартиру. Первые дни она ждала его, задерживалась при выходе с работы: может быть, подойдет? Никуда не выходила из дома. «Вдруг придет, а меня нет». Но постепенно она привыкла к мысли, что надеяться ей не на что.

Может быть, все так и пошло бы дальше, не стрясись с нею новая беда. Неожиданно арестовали директора магазина, где она работала. И теперь Зиночка не знала, как ей быть дальше. Временно исполняющий обязанности директора предупредил ее, что по штату машинистка не положена, а держать ее на ставке продавца-браковщика, как это делал Мирослав Стефанович, он не имеет права.

«Что же я теперь буду делать? Куда пойду?» Зиночка нагнала на себя страху черными думами о себе и судьбе будущего сына. «Послушалась Виталия… Ушла из Дома творчества».

Просить помощи было не у кого. Конечно, машинистка с ее квалификацией работу найдет. Но Зиночке казалось, что обязательно нужна протекция большого начальника. А где его, этого начальника, взять? Можно было сходить к Николаю Севастьяновичу. Но Зиночка уже давно начала избегать встречи с теми людьми, которые знают ее и Виталия. Особенно она стеснялась Мазурука, который после праздничного вечера больше всех имел право упрекнуть ее в чрезмерной привязанности к своему начальнику. «Все это произошло из-за Виталия!» После долгих колебаний она решила пойти в Дом народного творчества.

Ловить Виталия Андреевича на выходе ей не позволила маленькая женская гордость, которая вдруг проснулась в ней. Она решительно поднялась на второй этаж и остановилась у широких дверей, обитых белой клеенкой. Сердце, не то от нахлынувших чувств, не то от то-го, что быстро поднималась, усиленно стучало в груди.

Сколько раз она раньше бралась за дверную ручку и считала это самым обычным делом! А теперь ей показалось, что она открывает дверь в какой-то особенно близкий и родной уголок. Она постояла минутку, давая сердцу время успокоиться, изошла в приемную.

— Вам кого? Приема сегодня нет, — предупредила Зиночку секретарь-машинистка.

— Мне нужно Виталия Андреевича.

— Вам же сказано, что приема нет, — настаивала секретарь-машинистка. — Кроме того, Виталия Андреевича нет, и… я должна уйти.

— Идите, — равнодушно согласилась Зиночка. — Я подожду.

— Но надо же запереть приемную.

— Никуда я не пойду. Мне Виталий Андреевич велел прийти к четырем часам, — соврала Зиночка. — Я до вас работала здесь.

— А… — выдохнула собеседница. Должно быть, она уже кое-что слышала о своей предшественнице. — Тогда вы посидите, а я через несколько минут вернусь.

Зиночка осталась одна. Вечер подкрался к окну на цыпочках и закрыл его призрачным покрывалом темноты. Но вот улица вспыхнула огнями, и уличный мрак исчез. Зиночка подошла к столу, за которым когда-то сидела, и заглянула в темноту. В окне маячил каштан. Он, обращая на себя внимание одиночеством и тоской, протягивал голые ветки к свету огромного дома и, казалось, молил о помощи, просил защитить его от наступающей студеной зимы.

Зиночка прижалась к стеклу, не отрывая взгляда от несчастного дерева. Вот с длинной унылой ветки сорвался последний, чудом державшийся листочек и закружился, опускаясь на землю. Она не видала, как он упал, но почувствовала, что там, внизу, налетевший порыв ветра подхватил его и потащил по мостовой.

Зиночка еще долго не отходила от окна. Вновь и вновь вспоминала последние события в своей жизни. «Одна со своим горем. Даже с мамой поссорилась! Как этот листочек… оторвалась от дерева…».

* * *

Слегка уладив семейную неурядицу, Виталий Андреевич поспешил на работу. Саженными шагами поднявшись на второй этаж, он хлопнул дверью в свой кабинет раньше, чем Зиночка успела что-нибудь сказать. Зиночка вошла вслед за ним. Виталий Андреевич с кем-то разговаривал по телефону. Увидев ее, он бросил в трубку резкое: «Позвоните позднее. Сейчас я занят!» — и поднялся ей навстречу.

— Зиночка! Зина…

Порывисто подошел к ней. Остановился. Проникновенно заглянул во влажные женские глаза. И медленно, как бы сдерживая себя, обнял Зиночку за плечи, крепко прижал к своей груди.

— Зиночка… как хорошо, что ты пришла. Я так соскучился… так истосковался, что не могу уже без тебя. Я вначале думал: ну — всё. А теперь вижу — не вынесу разлуки с тобой. Сегодня я приезжал к тебе… но не застал дома.

Виталий Андреевич мягко усадил Зиночку в кресло. Перегнувшись через стол, нажал кнопку звонка. В дверях появилась уже вернувшаяся секретарь-машинистка:

— Софья Марковна, вы можете быть свободны. Кабинет и приемную я закрою сам.

Софья Марковна наклонила голову в знак согласия и молча вышла, блеснув на Зиночку глазами, полными любопытства.

Зиночка сейчас была награждена за все муки и душевные терзания последних дней. Она торжествовала. «Любит». Когда за секретарем закрылась дверь, Зиночка поделилась с Дроботом своим горем.

— Виталий… Мирослава Стефановича арестовали…

Хотя Дробота подготовил к этому сообщению еще Николай Севастьянович, но все же слова Зиночки болезненно отозвались в нем. Его лоб покрылся холодной испариной. Он выругался: «Чёрт!»

— Тебе, Зиночка, надо уволиться с этой работы. Теперь там пойдут другие аресты, допросы… Что да к чему… Только нервы трепать.

— Я к тебе с этим и пришла. Там, оказывается, я была внештатной единицей. Деньги получала по другой должности.

— Вот и отлично. Подавай завтра же заявление.

— Куда же я денусь? — с тоской спросила она.

— Тебе надо отдохнуть.

— А на что мы с мамой будем жить?

— Я сумею обеспечить мою жену. Сегодня я уже говорил с Марией о разводе. Она согласилась. У нее же капитан есть.

«Мою жену!» Раньше Виталий называл ее просто «котик», «Зиночка». Правда, он говорил о разводе с Марией Васильевной, но все это было как-то далеко. А сейчас, услышав это слово в применении к себе, Зиночка вспомнила детей Виталия, Марию Васильевну, и ей почему-то стало стыдно, будто ее поймали с украденной булкой.

Виталий вынул из кармана толстый кожаный бумажник и извлек из него две сложенные сторублевые бумажки.

— На первое время хватит, а через денек еще дам.

Зиночка легонько отодвинула от себя хрустящие в кургузой руке бумажки.

— Нет. Не надо. Я как-нибудь так… Только вот работа…

— Ну, ты меня обижаешь, — перебил он ее. — Неужели ты будешь стесняться моей помощи? Наконец, ты не имеешь права отказываться от денег, — он понизил голос почти до шёпота: — Я их даю не тебе, а будущему сыну.

Услыхав впервые из уст Виталия о будущем сыне, Зиночка почувствовала, что слабеет.

— Мне бы, Виталий, работу… Может быть, посоветуешь, куда пойти?

— Никуда тебе идти не надо. Я нашел для тебя квартиру. Покупаю за четыре тысячи две комнатки. На первое время нам хватит.

Зиночка не знала, что ответить: Виталий Андреевич опять начал усыплять ее совесть рассказами о счастливом будущем. Но она все же сделала последнюю попытку освободиться от злых чар.

— Виталий, зачем тебе эти комнаты? У тебя же особняк. А я пока проживу с мамой в одной своей.

— Его я оставлю Марии. Пусть не думает, что я крохобор. А с мамой тебе жить нельзя. Она настраивает тебя против меня.

На прощанье он крепко поцеловал Зиночку.

— Буду у тебя завтра к вечеру! А сегодня уже проводить не могу. Занят.

После того как Зиночка покинула кабинет, Виталий Андреевич долго думал над тем, как выйти из затруднительного положения. И решил… временно устроить Зиночку на курорт, где директором был его хороший знакомый.

На следующий день, который не принес упрочения мира в семье, Виталий Андреевич поехал в Рымники, а оттуда в Лобаново, куда ходил автобус.

К зданию курорта он подошел уверенным, хозяйским шагом. Возле дверей красовалось огромное объявление:

Сегодня в помещении кинотеатра санатория будет прочитана лекция на тему:

«УКРАИНСКИЕ БУРЖУАЗНЫЕ НАЦИОНАЛИСТЫ — ВЕРНЫЕ СЛУГИ АМЕРИКАНО-КАТОЛИЧЕСКОЙ РЕАКЦИИ».

Читает действительный член Общества по распространению политических и научных знаний М. Л. Сидоров

Виталий Андреевич, прочтя объявление, улыбнулся. Директора в кабинете не оказалось. Но это Дробота не смутило. Он уверенным тоном приказал дежурной сестре:

— Известите Михаила Львовича, что приехали из области и хотят его видеть по срочному делу.

Ждать долго не пришлось. Сидоров влетел в канцелярию, где сидел гость, как будто спешил на пожар.

Это был человек довольно неопределенного возраста. Одетый в широкоплечий темнокоричневый костюм, он чем-то напоминал огородное чучело, которое еще не успели обсидеть напористые воробьи и вороны. Все его неуклюжее, непропорциональное тело венчала огромная голова. Во лбу маленькие, с азиатским разрезом глазки под цвет костюма. Чуть не на затылке торчали огромные уши, а над ними вилась поэтическая седина. Но в беседе Михаил Львович умел быть приятным человеком. Этому способствовало умение очаровывать слушателя вкрадчивой фамильярнодружеской манерой обращения, которую он приобрел во времена долгой врачебной практики в панской Польше. В те времена слава о его лекарствах и методах лечения гуляла чуть ли не по всей Галиции. После 1939 года он стал директором курорта в Лобанове. Вернувшись в 1945 году из Ташкента, Михаил Львович занял прежнюю должность.

Увидев «товарища из области», Сидоров слегка оторопел.

— Прошу вас в мой кабинет, — пригласил он гостя и, забежав вперед, распахнул перед ним двери.

Войдя вслед за Дроботом, он плотно прикрыл дверь и поторопился добежать до стола первым и предложить посетителю мягкий стул.

Но Виталий Андреевич не обратил внимания на его суетню и уселся в директорское кресло за столом. Самому хозяину не оставалось ничего иного, как занять стул, который он намерен был предложить гостю.

Некоторое время Сидоров и Дробот молчали. Директор курорта с тревожным ожиданием смотрел на гостя.

— Все с национализмом и Ватиканом воюешь? — нарушил наконец молчание Виталий Андреевич.

— А как же иначе? Это коренной вопрос на сегодняшний день в области идеологического воспитания отдыхающих.

— Вы бы, Михаил Львович, с высот идеологии спустились бы на грешную землю. К примеру, известно ли вам, что директор коммерческого магазина № 5 арестован за спекуляцию?

Лицо Михаила Львовича вытянулось, губы мелко задрожали.

— А… а что же мне делать?..

— Если тоже замешаны в спекуляции, то ждать ареста.

— Ну к чему эти вечные шутки?

— Конечно, шутки, Михаил Львович. За спекуляцию пока не расстреливают. Только судят. Но не будем терять вашего дорогого времени. Я по делу.

Директор санатория вспомнил о долге гостеприимства.

— Минуточку. Надо же немного перекусить, — он выскочил в канцелярию и, вернувшись, сообщил: — Заказан хороший обед на две персоны. Через полчаса принесут сюда, в кабинет.

— Итак, товарищ директор, мне надо определить на курорт одного человека.

Сидоров немного смутился.

— Путевочку бы! А то скоро ревизия должна нагрянуть.

— Ну, это меня не касается. Человека я привезу сам. Готовьте место в женской палате. Но учтите: моя протеже должна пользоваться всеми благами свободы. Распорядком дня ее не переутомляйте. Но в то же время не забывайте и присматривать. Ясно?

— Ясно-то ясно, но вот если бы путевочку ей. А документы в порядке — и мне и ей спокойнее.

— Ох, и трусливая у тебя душа. Ладно. Попробую достать. Но если не сумею, все равно привезу.

Вернувшись в Пылков, Виталий Андреевич в первую очередь позаботился о путевке. Благодаря широкому знакомству путевка в Лобаново уже на следующий день лежала в его кармане. С нею он и направился к Зиночке.

По совету Виталия Андреевича Зиночка подала заявление и в тот же вечер получила на руки выписку из приказа об увольнении. Пелагее Зиновьевне, которая опять было простила блудную дочь, она сказала, что ее уволили по сокращению штатов, а Виталий Андреевич обещал найти для нее другую работу. Услыхав знакомый стук в дверь, Зиночка бросилась открывать.

— Это он.

— Опять пришел мою душу печь огнем, — гневно заворчала Пелагея Зиновьевна.

— Ой, мама, он ненадолго. Скажет о работе и уйдет.

Пока Зиночка отпирала дверь, мать накинула на плечи платок, собираясь уходить. Виталий Андреевич вежливо с ней поздоровался. Но Пелагея Зиновьевна только пробурчала что-то в ответ и вышла.

— Все еще сердится на меня? И за что только?

— Да это она так… на меня. За то, что не работаю, — пробовала Зиночка оправдать поведение матери.

Виталий Андреевич сделал вид, что поверил ей.

— Я же тебе говорил, что моя жена работать не должна. Вот вчера я начал дело о разводе…

Вешая на крючок его пальто и шляпу, Зиночка тяжело вздохнула:

— Ох, Виталий, Виталий… Как ты терзаешь всем этим мою душу. Устала я все время чего-то ждать.

Он бережно поднял на своих мускулистых руках ее упругое тело и, подойдя к кушетке, посадил рядом с собой. Зиночка легонько освободилась из его объятий.

— Не надо, Виталий, себя тревожить. У тебя семья… Я долго думала над этим и решила, что не имею права ее разбивать.

А потом… Нина Владимировна… Не хочу порочить ее память… Ты ее любил по-настоящему…

— Да, котик, ты права. Память о Нине все время живет во мне… Она мне дорога, как самое святое. Но никто, кроме тебя, не понимает всей горечи моей утраты. За последнее время люди как-то от меня отвернулись. Никто не сочувствует, никто не понимает. Начал дело о разводе, и в облисполкоме на меня стали косо посматривать: семью, мол, разбивает.

Он не делал попыток привлечь Зиночку к себе. Сидел на кушетке, облокотившись руками на колени. Смотрел на сучок в полу и говорил будто сам с собой, не обращая ни на что внимания.

— Ты, Виталий, мужчина… Должен побороть свое горе. И разводиться не надо.

— Только ты мне приносишь облегчение. Без тебя нет у меня жизни. А на плечах такое горе, такая утрата…

Он закрыл лицо руками. У Зиночки сжалось сердце. Могла ли она оттолкнуть любимого человека, который в тяжкую минуту жизни пришел к ней за сочувствием и лаской! Она наклонилась над ним и потянула за руки, стараясь оторвать их от его лица.

— Виталий, не надо. Успокойся, Виталий…

Он очнулся. До боли сжал в своих ручищах ее пальцы.

— Зиночка! Ни секунды не могу быть без тебя. Ты мне являешься во сне. Я теперь разделяю всех людей на тех, кто похож на тебя, и на тех, кто не имеет с тобой ничего общего. Увижу где-нибудь издалека полную женщину в коричневом пальто, как у тебя, и сразу замрет в груди, хотя знаю, что это не ты. Особенно близка ты мне стала после того, как я узнал о нашем будущем сыне. Я для него купил белье — приданое…

— О-о, Виталий… — вырвалось у нее.

— Нам надо с тобой побыть хотя бы немного вдвоем. Чтобы никто не мешал. Люди черствы и эгоистичны. Они неспособны понять такую любовь, как наша.

— Почему, Виталий, ты так плохо обо всех думаешь? Мне кажется, что хороших людей у нас больше, чем плохих.

— Это только кажется. Хотя тебе двадцать четыре года, но ты жизни еще не знаешь. Люди только с виду хороши, а в душе все подлые.

— Нет, Виталий! Этого не может быть! А ты сам, а Нина Владимировна? Неужели ты стал бы ее любить, если бы она была плохим человеком? А потом Николай Севастьянович, Павел Антонович…

— Какая ты наивная… И тем еще милее и дороже… Нам надо с тобой уехать. Но вместе мы не можем. Сначала придется уехать тебе. Я принес путевку в Лобаново.

— А ты, Виталий? Опять я буду без тебя.

— Нет. Ну какая ты, право… — успокоил он ее. — Я тоже к тебе приеду. Возьму отпуск и приеду. Сниму в селе дачку, и мы будем вместе. Но все должно остаться в секрете. Никому и ни под каким предлогом не рассказывай об этом, даже матери. А я пока займусь как следует разводом. Поживем мы с тобой на даче месяцок, что-нибудь и надумаем.

Зиночка, скрепя сердце, согласилась.

* * *

Дробот решил окончательно, что больше тянуть нельзя, надо ехать лечиться. Получить путевку ему не составляло особого труда. Организм нуждался в капитальном ремонте, что ему и засвидетельствовали врачи. А опять все те же хорошие знакомые сумели выделить путевку в лучший санаторий Сочи.

Виталий Андреевич вернулся домой радостный.

— Вот. Еду в Сочи лечиться.

После одного из визитов капитана отношения Марии и Виталия слегка улучшились, но все же были далеки от нормальных. Сейчас Виталий старался делать вид, что между ними все уже улажено.

Радостное, сияющее лицо Виталия удивило Марию и чем-то встревожило. «Неужели ему так надо ехать зимой? Летом всей семьей ездили на два месяца в Одессу».

Но она вспомнила, что последнее время он часто жаловался на свое здоровье, на простуженные в полесских болотах ноги, на расстроенные нервы. «Должно быть и правда, ему надо полечиться».

Наконец все уже было готово, уложено, увязано. Мария Васильевна поехала с Танечкой провожать Виталия на вокзал.

Поезд был сравнительно пуст, студенческие каникулы были еще впереди. Расставаясь с мужем, Мария Васильевна с тоской поняла, что все еще продолжает его любить, несмотря ни на что.

— Может быть, ты подольше погостишь в Сумах? Я нашим дала телеграмму. Они выйдут тебя встречать.

— Нет, больше суток не могу задерживаться. И так крюк делаю. А срок путевки не ждет.

— Может быть, ты мне с дороги письмо напишешь? — неуверенно спросила она. — А то уедешь на месяц, и не буду я знать, что и как там у тебя.

Виталий Андреевич почувствовал перемену в настроении жены и понял это по-своему. «Ага. Боишься оставаться без меня? Давно бы так».

— Я тебе, лучше всего, телеграмму дам. А с письмами, ты же помнишь, как у майора Петрова было:

Увидеться — это б здорово, А писем он не любил.

— А может быть, надо будет что-нибудь сообщить. Вдруг мама об Игоре напишет или какие-нибудь дела без тебя появятся.

— Пиши мне на главпочтамт, до востребования.

— Так напишешь?

— Приеду и все расскажу.

Поезд тронулся. Виталий Андреевич вскочил на подножку. Вагоны поплыли вдоль крытого перрона, а мать и дочь махали платками им вслед.

До Сум Дробот почти все время спал. В Сумах он пробыл ровно сутки, и снова поезд мчал его на Харьков. А там дальше — через Донбасс в Сочи.

Но в санаторий Виталий Андреевич не попал. Он доехал до Харькова, взял обратный билет и через трое с половиною суток был в Рымниках. В тот же день его можно было видеть на даче в Лобанове, в двух километрах от знаменитого курорта. Сидоров поселил его у надежных людей.

— Свои, — охарактеризовал он хозяйку.

Сюда же явилась и Зиночка.

— Котик, никто не должен знать обо мне. Иначе мне грозят большие неприятности по партийной линии. Развод я официально пока еще не получил. Ты будешь приходить ко мне сюда.

— Хорошо, Виталий. Но у нас на курорте очень строго с распорядком дня. За малейшее опоздание дают нагоняй.

— Не беспокойся об этом. А тем, кто с тобой в одной комнате, скажи, что у тебя здесь временно работает муж.

Все, что происходило теперь, вытекало как необходимость из всех их взаимоотношений. Но в Зиночке оно почему-то отзывалось гадливостью: «Что я только делаю! Зачем это делаю!» Но перед ней был Виталий. Впервые за все время они были вместе. «Любимый человек для меня жертвует всем… Даже честью. Так что же я мешкаю!»

И она опять с головою погрузилась в омут.

— Я, Зиночка, здесь отдохну лучше, чем в Сочи. Возле тебя и нервы мои успокоятся. Воздух, природа и… ты. А если тебе наскучит, то можешь побывать в Рымниках или в Пылкове. Но только не проболтайся матери. Запрещаю тебе разговаривать обо мне с кем бы то ни было.

— Хорошо, Виталий.

— Иногда я буду давать поручения навестить в Пылкове кого-нибудь из наших друзей. Но и там не говори лишнего. Знаешь, слово не воробей. Выпустишь — не поймаешь.

— Хорошо, Виталий.

Так началось Зиночкино счастье.

Бандита придется опознавать

Полковник Иванилов заинтересовался оригиналом письма Крижача к Дубовой. Его содержание говорило о том, что еще полгода назад между Яном и Ниной Владимировной начали налаживаться интимные взаимоотношения. Но все известное о Дубовой как о человеке и коммунисте противоречило этому. Необходимо было найти опровержение письма.

Для того, чтобы разобраться во всем этом, полковнику пришлось призвать на помощь все свое умение анализировать и сводить воедино детали.

Иванилов обратил внимание на состояние бумаги. Почему она изменила свой цвет за полгода? Выцвела? Для этого ей необходимо было лежать на свету. Но оригинал письма сохранился хорошо. На нем даже не было складок. Найдено оно было в книжечке «Гражданского кодекса», которая принадлежала Дубовой. Но это еще не значило, что туда его положила Нина Владимировна. Так или этак, оригинал сохранился: значит, его оберегали. В таком случае свет на него попадать не мог, и бумага за четыре месяца пожелтеть не могла. Но она, вопреки химическим и физическим законам, пожелтела. Почему? По всей вероятности, на нее было оказано какое-то воздействие. Об этом свидетельствовала и необыкновенная хрупкость бумаги. Стоило согнуть кончик листка и пропустить сгиб между пальцами — и уголок отваливался, как отрезанный.

— Что, Иван Иванович, вы об этом думаете? — решил полковник проверить свои предположения.

— Письмо фальшивое. Его изготовили перед смертью Крижача и подсунули в книжку Дубовой. Кто его знает, не ради ли этого письма и была проделана вся комедия с самоубийством Крижача. Мол, убил Дубовую на почве ревности. Выкрал ее вещи. А вот и улики — письмо. По-моему, это письмо искупали в растворе хлора.

— Или равномерно подогревали над потоком тепла. И вы правы, Иван Иванович. Если бы мы поверили письму, то дело Дубовой можно было бы считать оконченным. Никаких политических мотивов в нем нет. Но мы с вами располагаем большим количеством фактов, которые говорят об обратном. Проверим наши предположения, сдадим оригинал письма на анализ в лабораторию.

Так они и сделали.

В ожидании результатов анализа у капитана выкроилось немного свободного времени, и он решил проведать Марию Васильевну. «Наверно, у нее опять накопились по физике вопросы. ’Последнее время у нее что-то ослабло желание учиться. Надо ее подбодрить. А то, гляди, бросит начатое дело».

Марии Васильевне нравилась приветливость капитана. Порой шуткой, иногда простым вопросом о самом обыденном он умел без нажима войти в круг ее интересов. Сейчас он спросил Марию Васильевну о сыне, и она радостно ответила:

— Спасибо, Иван Иванович. Недавно мои старики прислали письмо. Сообщают, что Виталий гостил в Сумах и поехал дальше. В письме не нарадуются внуком. Просила, чтобы привезли его сюда. Соскучилась. Так и слышать не хотят.

— Пусть отдыхает в деревне. Это последний беззаботный год в его жизни. А потом в школу пойдет.

Танечка выглянула в переднюю, сообщила самое главное:

— А у нас елка!

Все трое вошли в гостиную. Там действительно стояла большая, великолепно украшенная елка. Шторы на окнах были спущены, и в сумерках приятно светились разноцветные огоньки электрической гирлянды, а елочные украшения искрились и оживляли бликами пышные ветви.

— Какая красавица! — восхитился капитан. — Это что же, Мария Васильевна, уже новый год встречаете?

Она кивнула головой.

— Вы к нам в самое подходящее время зашли, Иван Иванович. Мы сегодня празднуем день рождения Игоря, без гостей, с дочкой вдвоем. А елку я всегда ставлю за неделю до этой даты. И детям забава, и мне работа.

Капитан улыбнулся.

— Замечательная елка. Я бы и то в хороводе возле такой походил.

Танечка завладела рукой Ивана Ивановича.

— Расскажите мне сказку про рыжего таракана. — Она смешно, по-детски выговаривала трудные буквы «р» и «ж».

Капитан каждый раз рассказывал ей одну и ту же сказку о том, как один таракан-великан с рыжими усами переполошил весь звериный мир и как отважный воробей взял и клюнул таракана. Танечка уже наизусть знала почти всю сказку и с видимым удовольствием заканчивала, перефразируя, по-своему наказывая полной мерой тараканью агрессию:

Вот и нету таракана! Так ему и надо, Усов от него не осталося.

«Зашел в дом, и будто светлее стало, — думала Мария Васильевна. — Почему обидела его судьба, отобрала у него жену и детей?» А у самой к сердцу подползла неосознанная обида на свою жизнь.

— Как здоровье Виталия Андреевича? Помогает ли лечение? — спросил ее капитан.

— Мне Виталий ничего не пишет. Вот уже две недели, как выехал, а ни ответа ни привета.

— И телеграммы не было?

— Ничего. Только и знаю о нем из письма стариков. И все. Даже не знаю, доехал ли до места.

«Что за странности? Не пойму этого Дробота. Как будто серьезный человек, а в семье…».

— А почему бы вам не запросить дирекцию санатория. Вдруг с ним что-нибудь случилось в дороге?

— Но он всегда так. Ну… Иван Иванович, за стол.

Мария Васильевна сумела настоять на своем и заставила капитана поднять рюмку.

— За здоровье и счастье моего Игоря. Не откажите, Иван Иванович.

Отказать было, действительно, невозможно. Да в этом и не было никакой нужды.

Уходя, Иван Иванович пообещал запросить санаторий о судьбе Виталия Андреевича. По пути в отдел зашел на ближайшую почту и отправил в Сочи телеграмму с уведомлением о вручении и оплаченным ответом.

* * *

Вооружившись копией дневника, добытыми адресами переписки Дубовой, майор Наливайко прибыл в Рымники.

Прежде всего он принялся за архив бывшего рымниковского гестапо и ежедневно просиживал за разбором документов, которые разоблачали гнусные дела изменников Родине. Но пока ничего путного для ведения следствия по делу Дубовой из вороха этих бумаг извлечь не мог.

Помня наставления полковника «проникать в духовный мир Дубовой», он еще и еще раз вызывал на открытый разговор Леонида Алексеевича. Однажды Наливайко показал ему копию дневника Нины Владимировны и Дробота.

Валуев «проглотил» этот документ и в тот же день попросил майора вечером зайти к нему. Майор застал его очень расстроенным.

— Если бы ты знал, Сергей Петрович, как эти записки разбередили мое сердце! Опять я Нину Владимировну вижу как живую. И опять пережил весь ужас ее потери и отчаяния от собственной бесхарактерности.

— Да. Может быть, став твоей женой, она и не погибла бы.

— Все не хватало смелости сказать ей о самом главном. Но она постоянно меня останавливала, откладывала разговор.

— Может быть, она кого-нибудь любила?

Валуев понурил голову. Его серые глаза потухли, и на лбу собрались складки.

— Я же тебе говорил, что в ней перегорала любовь к Дроботу. Я и ждал, надеялся, что со временем Нина ответит на мое чувство.

— А может быть, тут был виною другой, не Дробот? Говорят, к ней кто-то приезжал из Пылкова, — майор с надеждой ждал ответа.

— Приезжал? Не знаю. Нина последние полгода была со мною довольно откровенна. Бывал у нее Дробот. Однажды летом приезжал бывший сокурсник по институту. Он просил помочь найти для него работу.

— А этот сокурсник не мог быть твоим соперником?

Валуев мрачно усмехнулся.

— Нет. Ты просто не знаешь его. Нина дала ему довольно точную характеристику: «мразь сопливая». Она даже отказалась помочь ему найти работу. Нет. Она не могла заинтересоваться таким типом.

Все было ясно. Наливайко радовался, что еще раз подтвердились предположения относительно морального облика Нины Владимировны. «Письмо Крижача к ней — фальшивое. Его пытались подсунуть. Ради этого и совершили убийство агента. Сам он писать не мог. Это по существу был для него смертный приговор. Значит, почерк подделан. Но тогда его могли подделать и на телеграфном бланке и на предсмертной записке». Выводы были неприятные. Они грозили опять свести на нет все усилия чекистов, всю деятельность десятков людей, которые занимались делом Дубовой, помогали работникам органов.

Домой майор возвращался уже за полночь. Размышления приводили его все к тому же: верно ли его последнее предположение?

Улица Василия Стефаника длинная и темная. Газовые фонари освещают только номера домов.

Еще при повороте на эту улицу Сергей Петрович заметил впереди себя мужские фигуры. Они шли средним шагом, не приближаясь и не удаляясь. Чутье оперативного работника подсказало ему что-то недоброе. Пройдя несколько домов, он заметил и позади себя две фигуры. Один из идущих был детиной огромного роста.

В темноте и за поднятыми воротниками лиц идущих рассмотреть было невозможно.

«Ловушка!» — мелькнуло у него в голове.

Передние шли под руку, загораживая собой почти весь тротуар. Лучшим выходом из подобного положения было бы улизнуть в какую-нибудь подворотню. Но все было заперто.

За майором, должно быть, наблюдали так же внимательно, как и он. Расстояние между прохожими и им начало сокращаться.

Наливайко хотел выйти на дорогу, где было больше простора. Нападать первому было нельзя. «Если просто грабители, то один вид пистолета должен отрезвить их. А если не грабители?!»

Идущие впереди остановились. Один из них сделал два шага в сторону майора.

— Простите, — обратился он к Сергею Петровичу, — я не найду у вас спички прикурить?

Способ нападения был довольно старый; майор уже знал, что последует дальше. Но сделать он ничего не успел. На голову обрушился ошеломляющий удар. В глазах все поплыло, задвоилось. Огромным усилием воли собрал он все силы и, не дожидаясь, пока подоспеют идущие сзади, сильным крюком ударил в челюсть одного из бандитов, — ему даже показалось, что под его кулаком что-то хрустнуло. В то же время левая рука выхватила из кобуры пистолет.

Выстрела Сергей Петрович не слыхал, но по неуловимым признакам почувствовал, что бандит как-то осел. Майор выстрелил и инстинктивно нагнулся, уходя от повторного удара. Это спасло ему жизнь. Одна пуля тоненько пискнула возле левого уха, а вторая впилась в грудь.

Наливайко собрал последние силы и прыгнул за угол ближайшей подворотни. Раздалось еще несколько выстрелов, — должно быть, ему вслед. Он выбросил из-за угла руку и, не целясь, наугад выстрелил еще два раза. Дома вдруг встали вверх ногами. Серая мостовая и черное небо запрыгали в неестественной пляске. Майор чувствовал, что теряет сознание.

«Нельзя», — подсказало ему что-то внутри.

Он сполз по стене и рухнул на колени. Еще одно усилие воли! Выглянул из-за угла и выстрелил по двум темным фигурам. Они повернулись и побежали вдоль улицы.

Последнее, что Сергей Петрович заметил, — это двое лежащих людей на тротуаре против него. «В одного я стрелял, а второй почему валяется? От моего удара или от шальной пули?»

Очнулся майор в незнакомом помещении. Он лежал на кровати, оголенный до пояса, но в сапогах, и пожилая женщина перевязывала ему рану. В комнате находилось еще несколько человек, среди них двое милиционеров.

Вспомнив о тех, что остались на улице, Наливайко рванулся с места:

— Скорее! Дайте одеться! — но тут же осел. В глазах запрыгали светлячки.

— Не беспокойтесь, товарищ майор, — успокоил его милиционер-старшина. — Вы так и не дали ограбить этого человека.

— Какого? — не понял Сергей Петрович, заранее холодея от предчувствия недоброго.

— Да за которого заступились. Два грабителя успели скрыться, пока мы подоспели на выстрелы, а одного вы убили наповал. Того человека, которого грабили, бандиты порядком покалечили. Выбили зубы. Он еле поднялся с земли. Мы составили протокол, записали домашний адрес и телефон.

Майор опять рванулся с постели. «Ушел! Ушел бандит, который должен был раскрыть тайну!»

— Эх вы, старшина… — не мог удержать досады Наливайко. — Не милиционер, а… Никого я не спасал. И все четверо были диверсанты.

Оба милиционера застыли от неожиданности.

— Значит, я отпустил бандита? — ужаснулся старшина. — Вы, товарищ майор, подождите здесь. Сейчас подъедет скорая помощь и вас отвезут в больницу, а я побегу позвоню дежурному в отделение милиции. Может быть, и задержим того подбитого. Я его запомнил в лицо: глаза маленькие и зуб выбит.

Грудь Сергею Петровичу перевязали. Рука действовала: шевелились пальцы и сгибался локоть. «Должно быть, кость не задело», — обрадовался он, но подняться с постели не мог. Болела голова. Бандит ударил его каким-то тупым предметом, может быть, специальной свинчаткой. Наливайко подозвал к себе оставшегося милиционера.

— Где убитый?

— В подворотню затащили. Его там охраняет наш сотрудник. Сейчас подъедет машина, и мы его заберем.

— Его срочно надо обыскать. Идите. Доложите о результатах.

Майор остался с хозяйкой один и, чувствуя, что теряет сознание, старался не закрывать глаз. Хозяйка квартиры подала ему какой-то предмет:

— Пуля. Возьмите на память. В вас же стреляли. Из шинели вывалилась.

Пуля была нужна майору отнюдь не для коллекции. Это была существенная улика. Маленькая, в прошлом никелированная пулька поблескивала в руках женщины. «Калибр меньше, чем 7,62. Не из такого ли пистолета стреляли в Дубовую?» Мысль была простая, но вместе с тем существенная, так как связывала воедино начало дела Дубовой с настоящим событием.

Вскоре вернулся милиционер, который обыскивал труп, и доложил, что документов при убитом не обнаружено. Вещей, кроме пистолета, никаких нет.

«Придется опознавать».

* * *

Иванилова вызвал начальник управления генерал-майор Сагалов и сообщил, что полковника желает видеть секретарь обкома.

— Он вас ждет в семнадцать двадцать.

Точно в назначенный срок Иванилов сидел в кабинете Степана Васильевича.

— Вы возглавляете отдел, который занимается делом Дубовой. У меня есть сведения, имеющие к этому делу некоторое отношение. Я начну с вопросов. Каково ваше мнение о Виталии Андреевиче Дроботе?

— Я несколько раз говорил с ним. Впечатления самые противоречивые. Умный, наблюдательный. Прошел суровую школу войны. Отзывы о нем людей, знавших его по партизанскому отряду, — лестные. Человек с большим самомнением. Внешне обаятельный. Внутренне неприятный. На работе — почти бюрократ. Но авторитетный. В семье — «хозяин» с какими-то домостроевскими замашками.

Полковник не успел докончить характеристики Виталия Андреевича. Секретарь обкома достал из папки на столе серозеленый конверт, а из него — листок бумаги.

— Ко мне пришло вот это письмо. Автор его — директор Пустовлянского районного Дома культуры. Прочитайте и скажите свое мнение.

Иванилов развернул листок.

«Я, Шурыкин Степан Яковлевич, коммунист с 1947 года, используя право, данное мне Уставом партии, обращаюсь, товарищ секретарь обкома, прямо к вам.

Я работаю директором районного Дома культуры, и по долгу службы мне положено отчитываться перед областным Домом народного творчества по вопросам моей работы. Несколько месяцев тому назад из областного Дома народного творчества пришел длинный список вопросов, на которые требовали ответа. Ответить полностью на эти вопросы — значит раскрыть специфику экономики района как в целом, так и по отдельным предприятиям. А это составляет одну из государственных тайн.

Директор областного Дома народного творчества, который подписал эти вопросы, — человек известный, с большим авторитетом. Я не мог заподозрить его в каких-то черных намерениях. Думал, что вопросы эти (я их посылаю вам) — одна из бюрократических бумаг, и ответил ему, что дать ответы на них не имею права.

Мне за это попало, но я продолжаю считать, что этот вопросник ни с какой стороны не касается культмассовой работы.

Я прошу вас обратить внимание на такое положение.

Коммунист С. Шурыкин».

— Степан Васильевич, вас генерал, должно быть, поставил в известность о том, что в наши руки попал годовой отчет шпионской организации?

— Письмо Шурыкина я вам передаю безотносительно к тому отчету. Но рекомендую еще раз проверить все дело Дубовой от начала до конца.

— Мы уже проверяли. Компрометирующих данных на Дробота нет.

— Я его ни в чем не обвиняю, — спокойно сказал секретарь обкома. — Между прочим, могу указать вам человека, который учился с ним в Харьковском педучилище.

Из кабинета секретаря обкома полковник вышел с чувством, с каким бегун подходит к финишу.

Бандита, которого убил майор, не опознали. И, хотя новых данных из покушения на Сергея Петровича извлечь не удалось, сам факт попытки убить Наливайко говорил, что расследование дела Дубовой стоит на правильном пути.

Раненный в грудь навылет, Сергей Петрович лежал в госпитале. Но работу, начатую им в Рымниках, бросать было нельзя. Полковник Иванилов предложил капитану Долотову заменить выбывшего из строя майора. Иван Иванович стал готовиться к отъезду. Для этого необходимо было усвоить все то, что уже удалось расследовать майору. На передачу дела полковник выделил капитану сутки. Побывав в госпитале у раненого, Иван Иванович возвратился в управление. Полковник его уже ждал.

— Лейтенант Сокол принес письмо, которое пришло в адрес Калинович.

Взглянув на письмо, Долотов увидел, что оно возвратное. Бумажный ярлычок с широкой печатью города Ворошилова говорил, что адресат выбыл. Но содержание письма было более чем примечательно.

«Соня, родная! Ты мне так давно не писала, что я не знаю, что с тобой, как ты живешь. И все-таки я тебе пишу… не с кем поделиться мыслями… Ты меня поймешь.

У нас с тобой жизнь была несладка. И, когда я вышла замуж, ты позавидовала мне. Как же! У меня своя семья… свои хлопоты… Мне было двадцать четыре, мужу сорок четыре. Но он был хорошим человеком. Потом началась война… Ах, как тяжело мне было во время войны… И голод, и ужас, и позор… Все было… все ушло. Нет… не ушло. Теперь мне не легче, чем тогда. Вот я и хочу по-бабьи выплакать все перед тобой.

Так вот, о любви.

Муж с войны не вернулся… А ты знаешь, что за мной всегда ухаживали. Ну и…

В общем в последнее время я работала в одной областной организации. Мой начальник… Ты давно уехала из наших краев, но, может быть, читала книгу «Дорогою подвига». Это написано о нем. Храбрец, партизан. На работе серьезен, подтянут, деловит. И при этом молод, красив, рыцарски вежлив.

Какие мы, бабы, глупые! У него семья — жена и двое детей. Вдруг он начал ухаживать за мной. Я кокетничала, — конечно, в меру. Что мне от его ухаживаний! Но его отношение, внимательность, его молчание, и редкие слова нежности, будто сорвавшиеся случайно, и глаза, договаривающие все остальное… Год тому назад… Ну, ты сама понимаешь… Пусть меня упрекают, чернят, проклинают. Но я была по-настоящему счастлива с ним…

А сейчас…

Соня! Дорогая, как обидно чувствовать, что ты старуха и… никому не нужна…

Неделю его нет. Ждешь, тоскуешь. От злости и обиды кусаешь кулаки. Пусть он уж совсем не приходит! А пришел он… Шутит… Дурачится как ребенок. Ласков. Влюблен. И, хотя видишь, что это ложь, что он играет тобой, как куклой, — делаешь вид, что веришь. И попробуй его упрекнуть! Нахмурится, тонкие губы сжаты от гнева, обескровлены. Настоящий артист. «Я не хочу бросать тень на твое доброе имя». Ему нужно мое доброе имя! Лжет.

Теперь он крутит голову своей секретарше. Надо ее видеть. Никакой фигуры. Коротышка, а нога 38-й номер.

На Октябрьские праздники мы гуляли в одной компании. Виталий вначале ухаживал за мной, а когда я захмелела, переключился на эту толстоногую… Что было потом, помню смутно. Знаю одно. Он не отходил от нее ни на шаг, в разгар веселья увел ее куда-то чуть ли не на час. Должно быть, в своей машине по городу катал.

Соня! Тебе, наверно, смешно. А может быть, и противно… Но ты пойми меня. Я одна… всю жизнь одна… Мужа я не любила. Была еще глупа, а потом… в мои годы хочется опереться на твердую мужскую руку.

Эх, ничего путного я сегодня написать не могу. Все он и он. Прости меня, Соня, за глупое письмо.

Целую тебя, родная. Привет твоему мужу и дочке. Прислала бы фотографию, ведь обещала.

Твоя Вероника».

Прочтя это письмо, капитан чуть не свистнул. Выходил чуть ли не на час? Когда? В какое время? Или она что-нибудь перепутала? Письмо написано Калинович незадолго до ее отъезда в Киев. Чуть не до самого последнего времени Дробот был близок с Калинович. И вместе с тем — близким другом Нины Владимировны… А бандитам подсказал подход тоже «близкий друг».

Иван Иванович поспешил на квартиру к Дроботу. Теперь в сознании капитана стали восстанавливаться детали личной жизни Виталия Андреевича и складывалось мнение отнюдь не в его пользу. «Неужели?… Участник Отечественной войны, герой книги. И вдруг… пособник банды». Хотелось верить в лучшее, но мысли все время возвращались к фактам.

Мария Васильевна долго не открывала дверь. А когда вышла навстречу гостю, глаза ее были красны от слез. Капитан понял, что у нее какая-то неприятность.

— Что с вами, Мария Васильевна?

Вместо ответа она протянула ему две телеграммы. Одна из них была ответом из санатория на запрос капитана, который он сделал для Марии Васильевны еще в предыдущее посещение. Она гласила:

«Дробот В. А. в санаторий не прибыл. Срок путевки истекает 23 января. Директор санатория Ищенко».

Вторая телеграмма была от самого Дробота из Сочи:

«Здоровье не улучшилось. Остаюсь на дополнительное лечение после истечения срока путевки. Подробности письмом. За деньгами обратись Сергейчуку. Целую, Виталий».

Ситуация получалась головоломной, как в сказке «Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Дробот был в Сочи, и одновременно его там не было.

— Иван Иванович, тут что-то неладно. Но пока я в этом ничего не понимаю. Помогите мне разобраться.

Раньше такие мысли не пришли бы в голову Марии Васильевне. Но теперь она была уже не та, что полтора месяца назад.

— А что, Мария Васильевна, вы сами думаете обо всем этом?

— Я… — матовое лицо женщины залилось краской стыда. — Я думаю, что он опять мне изменяет.

— Почему «опять»?

У Марии Васильевны много накопилось на сердце со времени памятного столкновения с Виталием. Однажды она уже изливала свою душу перед Иваном Ивановичем, и он отнесся к ее исповеди с таким тактом, что женщина не сожалела о беседе. И сейчас она отважилась рассказать ему все.

Из этого мужественного рассказа для капитана окончательно прояснилось моральное лицо Дробота. «Да и эта Куренева тоже хороша птица!»

— По-товарищески, Мария Васильевна, я вам должен сказать, что поведение вашего мужа не заслуживает уважения.

— А что же мне делать? У меня двое детей… И я без определенной специальности…

— Главное — не отчаиваться. Вы теперь выходите на верный путь. Двигайтесь по нему, и у вас будет специальность.

После непродолжительной беседы Долотов собрался уходить.

— Разрешите мне, Мария Васильевна, взять эти бумажки с собой, — кивнул он на телеграммы. — Потом я вам их верну.

— Пожалуйста, Иван Иванович.

Пересилив волнение, Мария Васильевна как-то неожиданно для самой себя проговорила:

— Иван Иванович, я чувствую, что на меня надвигается страшная беда. Я пока еще не вижу ее, но чувствую. Вы мне помогли найти дорогу в жизнь. Прошу вас, не оставляйте меня одну в моей беде. Поддержите… Иначе я погибну вместе с детьми!

Капитан взглянул на Танечку, жавшуюся к ногам матери, и с уважением поцеловал руку Марии Васильевне.

— Вы всегда можете рассчитывать на мое дружеское участие.

А сам подумал: «В советском обществе человек погибнуть не может, если сам он не опускается в яму с такой быстротой, что его невозможно подхватить и спасти. Ошибся — у нас поправят, подадут руку, помогут. Нет, вам не дадут погибнуть, Мария Васильевна».

По совету секретаря обкома полковник встретился с соучеником Дробота по педучилищу. Оказалось, что Дробот в комсомоле никогда не был, его и принять не могли. Отец его — бандпособник. Одно время, правда, помогал в разгроме своей же банды, но потом ушел в Сибирь «на золото» и там убит при попытке ограбить приисковую кассу. Семья не знала о судьбе отца. Но это не помешало Виталию пойти по стопам родителя. На втором курсе его поймали на краже мелких вещей у товарищей. Но не исключили из училища: пожалели мать, которая из кожи лезла, тянула в люди своего сына. Окончив педучилище, Дробот в село по назначению не поехал — счел за лучшее торговать газированной водой. Во время призыва в армию пробовал уклониться, ссылаясь на потерю зрения.

Второй задачей полковника после отъезда Долотова в Рымники была проверка алиби Дробота. Обычный опрос свидетелей ничего нового дать не мог. Все восемнадцать человек, которые присутствовали на праздничном вечере, повторяли старое: «Виталий Андреевич был вместе со всеми всю ночь». Иванилов решил, что лучше всего алиби Дробота проверить со стороны Куреневой.

Бросился в глаза такой факт: как только что-то случается, так Куренева меняет работу. 9 ноября убили Дубовую— 13 ноября Дробот подписал приказ: «Уволить 3. П. Куреневу по собственному желанию». 18 декабря арестовали директора коммерческого магазина, 20-го Куренева подает заявление об уходе и 23 ноября получает путевку в Лобаново.

На корешке путевки стояла старательная, разборчивая подпись: «Куренева». Очень похоже на руку Куреневой, и ничего общего с почерком Дробота. Но путевку вручили Дроботу. Невероятно.

Для того чтобы поближе познакомиться с жизнью Зиночки, Аркадий Илларионович взял ее автобиографию.

Куренева Зинаида Платоновна, 1928 года рождения. Кончила десятилетку в 1946 году в городе Кирове. Отец — пекарь одной из городских булочных, умер. У Куреневых была большая семья, но сейчас из девяти человек в живых остались всего брат и сестра. Зиночка жила с матерью в Пылкове с 1947 года, куда приехала поступать в институт, но не прошла по конкурсу. С 1948 года по 12 ноября 1952 года работала в областном Доме народного творчества.

«На какие же деньги поехала Куренева отдыхать? Может быть, ее обеспечивает Дробот?» Полковник решил проведать мать Куреневой, а заодно посмотреть обстановку, в которой жила Зиночка.

Пелагее Зиновьевне он представился по всем правилам военной чести.

— Я к вам на две-три минуты, Пелагея Зиновьевна.

— Пожалуйста, пожалуйста. Мне Зина когда-то рассказывала о вас.

Лицо пожилой женщины было простое, доброе. Она провела гостя в свою комнатушку и усадила как можно удобнее.

— Мне хотелось бы еще разок поговорить с Зинаидой Платоновной.

— Нет ее. На курорт уехала, — сразу изменилось выражение лица у матери.

«Должно быть, недовольна таким положением дел», — решил Аркадий Илларионович.

— Жаль. Ну что же, пусть поправляется. А она что, заболела?

— Какое заболела, — отмахнулась Пелагея Зиновьевна. — Лучше бы заболела…

Не желая показывать гостю своего волнения, она встала и пошла к тумбочке взять недовязанный чулок.

— Что же с ней такое случилось? Я ее всегда считал хорошим человеком.

— Она и была хорошей, я-то свою дочь знаю. Да испортили ее.

Аркадий Илларионович видел, что попал на правильный путь:

— Кто же ее испортил?

Пелагея Зиновьевна бросила на стол чулок. Руки ее дрожали. Вязать она не могла.

— Я вам расскажу все. Вы на своей работе — как учитель и поймете мое материнское горе.

Она всхлипнула. Полковник ждал, давая ей возможность успокоиться и собраться с мыслями.

— Пропала она. Непутевая стала. Связалась с этим своим… Виталием Андреевичем. Она у меня еще глупенькая, а он вскружил ей голову. Ну и… все пропало.

«Оказывается, Вероника Антоновна была права!» — вспомнил полковник письмо Калинович к подруге Софье.

— И любит его?

— Как безумная. На все готова. Не видит, что он прохвост… Попользуется и бросит, тогда от срама хоть в могилу заживо.

— Что же… он ей деньги дает? Покупает подарки?

— Было и такое. Как старый купец любовнице, приносил. Но я запретила. Сказала, что из дома совсем уйду, если еще увижу. Но вот совсем развести их не смогла. Не сумела. Уж больно она влюбилась, — как бы извиняясь за свою слабость, дрогнувшим голосом докончила мать. — Но на этот распроклятый курорт она поехала за свои деньги. Копили целых два года. Набралось на сберкнижке тысяча пятьсот пятьдесят пять рублей. Думала, куплю ей, дурехе, зимнее пальто, сошью костюм. А она, — пожалуйста, на курорт укатила. Ну и пропали четыреста рублей. Для нас это большие деньги.

Теперь Иванилову необходимо было проведать Куреневу в Лобанове.

Директор курорта произвел на Аркадия Илларионовича неприятное впечатление. У Сидорова было перевязано лицо, будто бы ему на левую щеку наложили согревающий компресс. В его чрезмерной предупредительности было что-то угодливое, скользкое.

Познакомившись с документами на имя Куреневой (путевка, история болезни и т. д.), Иванилов попросил:

— Пригласите сюда Куреневу.

Зиночка в это время, ни о чем не подозревая, готовилась улизнуть «в самоволку», как принято было на курорте называть отлучки в село.

Она торопилась к Виталию. Он куда-то уезжал, и они не виделись целых пять дней. Зиночка собиралась порадовать его тем, что за эти дни побывала в Пылкове и отнесла его письмо по тому адресу, который он дал ей заучить. А самое главное… Зиночка соскучилась по своему Виталию…

Но вошла дежурная и разбила все ее планы.

— Куреневу вызывает к себе директор.

«Неужели Виталий опять куда-нибудь уехал?»

Когда Зиночка отворила тяжелую дверь в кабинет, то без труда узнала полковника Иванилова, хотя он был в гражданском костюме. «Зачем он приехал?» — екнуло у нее сердце.

— Здравствуйте, Зинаида Платоновна, — приветствовал ее Аркадий Илларионович.

— Здравствуйте.

Полковник обратил внимание на то, что на свежем когда-то личике этой девушки теперь легли широкие синеватые круги, а вокруг зеленых прищуренных глаз застыла легкая зыбь морщин.

— Люди на курорте поправляются, а вы худеете, — заметил он.

— Мне и нужно похудеть, товарищ полковник, а то я так растолстела, что самой стыдно было на себя глянуть.

После пятиминутного разговора, в котором Сидоров принял самое деятельное участие, полковник пригласил Зиночку прогуляться:

— Все отдыхают после обеда, и нас никто не потревожит. А у меня есть к вам два-три незначительных вопроса.

У Зиночки похолодело в груди: «А как же Виталий! Он будет меня ждать!»

— Пойдемте, — ответила она сдержанно, — я только оденусь.

Через минутку Зиночка вышла на широкое крыльцо. Полковник ждал ее, прислонившись к одной из колонн, которые поддерживали веранду. Он взял женщину под руку и повел по липовой аллее, которая, несмотря на свой зимний вид, продолжала оставаться величественной. Снег запорошил ветки, придавил их своей блестящей красотой, и они слегка пригнулись. С дерева на дерево порхали мохнатые воробьи и длиннохвостые сороки. Садясь на сетку, они стряхивали сухой снег, и он мелкими искринками, как елочный блеск, оседал на землю, играя в лучах солнца желтыми, фиолетовыми, красноватыми, голубыми искрами.

— Зинаида Платоновна, для вас, должно быть, не секрет, что я пришел к вам поговорить о Нине Владимировне Дубовой.

— Но я же, товарищ полковник, ничего не знаю.

— Совершенно верно. Но нам сейчас о Нине Владимировне важно знать все. Даже мелочи. А вам Виталий Андреевич, наверное, много рассказывал о ней.

— Очень много, — обрадовалась Зиночка, что хоть чем-то может помочь в большом и важном деле.

— Виталий Андреевич мог бы нам сейчас оказать неоценимую услугу, если бы не уехал.

Зиночка готова была крикнуть: «Здесь он! Здесь, только позовите!» Но, вспомнив строжайший наказ Виталия при любых обстоятельствах молчать о его местопребывании, прикусила язык.

От внимания полковника не ускользнуло ее замешательство, и он воспользовался им.

— А вам Виталий Андреевич что пишет?

— Мне? Н-нет… Он мне не пишет. А что?

— К слову пришлось. Будьте добры, Зинаида Платоновна, припомните праздничный вечер до мельчайших подробностей, начиная со сборов и кончая возвращением.

— За мной приехал Виталий Андреевич с нашими работниками. Я собралась, и мы поехали…

— Нет, Зинаида Платоновна. Подробней. Как вы приготовлялись, как к вам пришли, как вы из дома выходили. Все, все. Вплоть до ваших мыслей и жестов приехавших.

Они медленно шли вдоль величественной аллеи, которая была присыпана тонким слоем снега. Под ним лежали морская галька и гравий. По временам нога попадала на плоский камень и соскальзывала вместе со снегом. Зиночка от волнения плохо следила за тем, куда ступает, и поэтому несколько раз спотыкалась и оступалась.

Пересилив себя, она вновь начала рассказ.

— Когда в дверь постучали, я была еще неодета и убежала из кухни в комнату. Отворила мама. Потом… потом… я вышла в кухню. Вероника Антоновна разговаривала с мамой, а Виталий Андреевич и Сергейчук курили. Я надела пальто, и все вместе пошли к машине.

— Расскажите, Зинаида Платоновна, во что вы были одеты и как одевались.

Это еще больше озадачило Зиночку, и она неуверенно начала:

— На мне было серое шелковое платье. На ногах капрон и лаковые туфли. Виталий Андреевич помог мне надеть вот это пальто, что на мне сейчас. На голову я сама накинула вязаную косынку. Потом вышли.

— И уехали? — переспросил полковник.

Память Зиночки цепко держала все подробности памятного вечера.

— Нет, мы уехали не сразу. Был дождь, и Виталий Андреевич посоветовал мне взять боты.

— И вы надели?

— Да. А потом совсем уехали.

Иванилов оглянулся и кивнул спутнице на ближайшую скамейку:

— Присядем, Зинаида Платоновна. Говорят, в ногах правды нет.

Усевшись, она продолжала:

— На вечере мы танцевали, пели. Потом Виталий Андреевич рассказывал о том, как бежал из плена и попал в отряд к Нине Владимировне. Это она его спасла. Потом опять танцевали, до самого утра.

— А в перерыве между танцами и пением с кем-нибудь из гостей ничего не случалось?

— Нет, ничего… А, да… Виталию Андреевичу стало плохо, и он вышел на улицу.

— Один?

— Один. Я хотела его проводить, но он мне не разрешил. Неудобно, говорит, будет, если заметят хозяева.

Зиночка подошла к тому моменту, с которого у них с Виталием начиналась интимная близость. И ей очень не хотелось рассказывать всех подробностей. Но она чувствовала, что полковнику действительно нужно каждое ее слово.

— А вы не сможете вспомнить, сколько времени он был на улице?

— Минут двадцать-тридцать.

— А может быть, больше?

— Не помню; может быть, и больше.

— Он вышел около двенадцати? — в категорической форме спросил полковник.

— Н-не помню… — Зиночка удивленно раскрыла глаза. Но в тот же момент вспыхнула. — Вы… вы… товарищ полковник, ничего плохого о Виталии Андреевиче не думайте!

Иванилов ее успокоил:

— Я ничего не думаю. Напрасно вы волнуетесь, Зинаида Платоновна.

Но про себя он отметил такую нервозность. «Она о чем-то догадывается. Логика событий натолкнула ее на неприятный вывод».

Зиночка смутилась.

— Ой, простите, товарищ полковник! Это у меня так вырвалось. Какая я смешная! Правда?

И, хотя она дальше старалась говорить в бодром тоне, в действительности у нее на душе кошки скребли.

Аркадий Илларионович, облокотившись на колени, внимательно присматривался к ногам собеседницы. На них были новые боты шестого размера. Невольно вспомнилось письмо Вероники Антоновны — «коротышка, а нога 38-й номер». Иванилов уже не мог сдерживать своего волнения. Достал из кармана мундштук, собираясь закурить. Мундштук выпал из озябших рук в снег. Нагнувшись за ним, полковник тщательно рассмотрел боты. Правый сапожок был вулканизирован.

— Новые боты, а пришлось уже заливать, — заметил он.

Зиночка невольно одернула на себе подол платья, стараясь натянуть его подальше за колени.

— Лопнули. Это на праздники. Должно быть, резина прелая попалась.

«Неужели их порвал Дробот, сунув в них свою ножищу?» — невольно подумал Аркадий Илларионович.

— Что вы еще можете мне рассказать?

— Больше я ничего не помню.

— Ну что же, Зинаида Платоновна, — хлопнул Иванилов ладонью по колену и поднялся со скамейки, — придется вам поехать со мною в Пылков и там повторить свой рассказ. Знаю, что у вас нет времени, вы отдыхаете, но это нужно, и я вас очень прошу.

Зиночка вся обмякла, и новая волна тревоги поднялась в ее сердце.

— Если нужно, я поеду.

Сборы были недолги. Она пошла вместе с полковником к директору курорта и предупредила его, что уезжает на день-два.

Когда Аркадий Илларионович и Зиночка проходили мимо гипсовых львов, охраняющих вход в парк, они встретились с группой отдыхающих.

— Зиночка, наябедничаю вашему мужу о том, что прогуливаетесь с посторонними, — пошутил один из них.

Она не ответила. А когда миновали территорию курорта, полковник спросил:

— Вы, Зинаида Платоновна, замуж вышли?

— Нет, — замялась она. — Это так просто… шутят.

Прибыв с Зиночкой в отдел, полковник принялся за протокол.

Во время допроса Зиночка припомнила еще несколько деталей того злополучного вечера, с которого начались ее несчастье и позор.

— Зинаида Платоновна, вот вы говорили, что хотели выйти на улицу вслед за Дроботом, но не смогли. Что же вас удержало?

Зиночка с беспокойством напрягала память, стараясь припомнить, почему она не вышла на улицу вслед за Виталием.

— Не знаю, товарищ полковник. Мне чего-то не хватало. На вечере я была одета по-летнему и, кажется, побоялась дождя. Не помню точно.

— А почему вы не оделись? С Дроботом могло случиться несчастье. Подгулявший человек вышел на улицу, а вы не присмотрели за ним.

И тут Зиночка нашла в своей памяти то, что так упорно искала.

— Мне нечего было надеть на ноги. Я тогда не смогла найти моих бот и, пожалев туфли, вернулась.

Иванилов не подал вида, что услыхал интересную новость.

— Так что же, боты так потом и не нашлись?

— Нет. Их никто не трогал. Когда я через час вышла в прихожую, то они так и стояли около дверей, где я их поставила. Правда, смешной случай, товарищ полковник? — обратилась она к собеседнику, ища сочувствия. — Это было наваждение от выпитого вина.

— Очень забавный случай, — серьезно согласился тот.

«В чем они его подозревают?» — не давала Зиночке покоя надоедливая мысль.

— Вы, товарищ полковник, ничего плохого о Виталии Андреевиче не думайте, — пробовала она оправдать Виталия так же, как оправдывала его днем в Лобанове.

— Не беспокойтесь, Зинаида Платоновна. — Выдержав паузу, полковник спросил: — Кстати, почему вы все-таки перешли на другую работу?

— А?.. По семейным обстоятельствам. В комиссионном магазине я получала на сто рублей больше. А для нас с мамой это большие деньги.

— А почему вы пошли именно в этот магазин, а не в другое место? Что, вам кто-нибудь сообщил, что там нужна машинистка?

— Да. Виталий Андреевич.

— А откуда он мог знать?

— Он сказал, что слыхал от Мирослава Стефановича, что ему нужна машинистка.

— А они были хорошими знакомыми?

— Не-ет. Виталий Андреевич говорил, что он вместе с Николаем Севастьяновичем встречал Мирослава Стефановича в ресторане.

— А как вас встретил директор?

Зиночка на минуту задумалась, вспоминая свой первый рабочий день в магазине. От встречи с Мирославом Стефановичем еще и сейчас у нее в душе оставался неприятный осадок.

— Он сказал, что Виталия Андреевича не знает, и вообще… принял меня неприветливо. И потом вроде бы недолюбливал.

«Дробот и Выря были знакомы между собой, но скрывали это. Зачем? Дробот, должно быть, заранее договорился с Вырей о работе для Куреневой. Почему он убрал ее от себя? Почему послал ее именно к Выре? Не потому ли, что директор магазина был своим человеком, которому можно доверять?» — думал Иванилов.

— Чем же вы теперь думаете заняться, Зинаида Платоновна?

— У меня скоро кончается срок путевки. Вернусь и буду устраиваться на работу… а то мама и так уже ругается.

— Ну что же, это хорошо. Идите отдыхайте. Но помните, что об этом разговоре со. мной вы не должны говорить никому. И лучше всего послушайтесь моего совета: забирайте с этого курорта свои вещички и скорее устраивайтесь на работу. Вы сами видите, куда вас завело неправильное поведение.

— Я уже сама об этом думала, — покраснела Зиночка до корней волос.

Итак, было уточнено, что Дробот отсутствовал на вечере минут тридцать-сорок. Необходимо было проверить, что можно сделать за эти тридцать-сорок минут. Для того чтобы условия проверки приблизить к идеальным, полковник начал свою работу в двенадцать часов ночи. Уличное движение в основном прекратилось. Пешеходы и те попадались редко.

От дома Мазурука до вокзала «Победа» на предельной скорости домчалась за семь минут. С вокзала до улицы Романюка, где был обнаружен труп, за пять минут. С улицы Романюка опять на улицу Козака восемь минут. Итого двадцать. В запасе остается минут пятнадцать.

Выходит, что Дробот мог участвовать в убийстве Нины Владимировны. Но чем Дубовая была для него опасна? Где искать ответ на этот вопрос? Если предположить, что Выря — член шпионской организации, то он мог бы дать нужные для работников госбезопасности сведения. А что за человек этот Выря?

* * *

В Рымниках Долотов продолжал дело, начатое майором. Десятки раз проверив и проанализировав все данные, которые были в его распоряжении, он вновь принялся штудировать дневник. Вчитываясь в строчки, капитан размышлял.

По всей вероятности, слова, написанные Дубовой, — «Неужели это К.? А я любила!» — хотя бы косвенно, но все же связаны с содержанием тех страничек дневника, которые вырваны. Иначе она написала бы это в другом месте.

Перечитывая дневник, капитан искал ответа за каждым уцелевшим словом. Ясно было одно: Дубовая в эту фразу вложила не только гражданский гнев, но и личные скорбь и отвращение, отяжеленные ненавистью. Но кого и за что она так возненавидела?

Странички, окружающие вырванную середину, рассказывали о том, что последнее время в отряде полковника Сидорчука участились неудачные операции, как будто невидимая рука направляла фашистов на более слабые места партизанского соединения. Подробно, но довольно сбивчиво было записано о том, что пойман офицер здолбуновского отделения гестапо, который сообщил, что к ним в соединение заброшен шпион и провокатор, неизвестный этому гестаповцу ни по внешности, ни по фамилии, так как этот шпион — очень крупная птица и находится в ведении специального отдела стратегической разведки.

Потом шли вырванные странички. А уцелевшие за ними продолжали сожалеть, что дела в отряде не улучшились, хотя командир взвода разведки и расстрелял двух бойцов, охранявших основную зимнюю базу соединения и уснувших на посту.

В каждой строчке, в каждом слове жила огромная тревога за большое и важное дело партизанского соединения и кипела святая ненависть к предателям.

На этом записи Дубовой обрывались. Далее шли наблюдения Дробота. Их открывала страничка, повествующая о новой трагедии в партизанской среде. Однажды большая группа штабных работников соединения во главе с начальником политотдела попала в засаду бандитского отряда. Партизаны пали смертью храбрых в неравном бою. Среди них была и Нина Дубовая. Впоследствии ни оружия, ни документов, ни трупов погибших обнаружить не удалось.

Горячую, благородную ненависть Дубовой к предателям, которые старались изнутри подорвать боеспособность партизанского отряда, Иван Иванович связал с темой ее кандидатской диссертации «Советское право в борьбе против врагов народа».

Обосновывая необходимость своей работы, Дубовая в предисловии писала:

«Гуманность советского народа не может распространяться на врагов Отечества. Подрывая устои социалистического общества, они не только вредят нашему государству в целом, но и распространяют вокруг себя тлетворное влияние.

Во время войны советского народа за свою независимость как в 1918—20, так и в 1941—45 годах они старались ударить ножом в спину.

Теперь некоторые из них прикрываются маской сверхпатриотизма, до хрипоты кричат «ура» и превозносят советский строй, тем самым усыпляя нашу бдительность.

С добродушной улыбкой они влезают в душу доверчивых людей и топчутся в ней грязными ногами, развращая податливых как духовно, так и физически.

Поэтому тайных и явных врагов нашего народа, растлителей человеческого сознания, советское право во имя мира и человеколюбия должно карать высшей мерой наказания — смертью».

Гневом необычайной силы и пламенной коммунистической страстью была пронизана вся работа Дубовой.

Капитан невольно вспомнил Крижача и Анну Заяц. «Как права Нина Владимировна. Именно духовные и физические растлители. А сколько еще невыявленных крижачей и тех, кто за ними кроется, направляет их, контролирует?»

Теперь для Ивана Ивановича ожили броские слова: «Неужели это К.? А я любила!» Человек такого высокого патриотизма и человеколюбия мог любить и любил всепоглощающе, страстно, упорно.

И как глубоко ошибались те, которые утверждали, что Дубовой «некогда любить», что она «отлюбила».

Но вдруг человек, которого она облагораживала в своих мечтах — а может быть, и преклонялась перед ним, — вдруг этот человек оказался подлецом! Что Дубовая может сказать? Одно: «Неужели это К.? А я любила!» («К.» могло быть началом интимно-ласкательного слова, которое бытовало между нею и этим человеком).

Но почему у Нины Владимировны возникли эти потрясающие мысли: «Неужели это К.»? По всей вероятности потому, что она наткнулась на какие-то сведения при разборе архива бывшего рымниковского гестапо. Но почему она не заявила об этом сразу? Почему поехала в Пылков?

Иван Иванович продолжал начатый Сергеем Петровичем разбор архива. Копаясь в черных делах предателей и провокаторов, агентов фашистской разведки, он ощутил ту силу, которая вдохновляла Дубовую на острую, изобличающую работу. Капитан чувствовал, что его охватывает волнение, предшествующее концу большой и сложной работы. Он понимал, что еще одно маленькое усилие (на этот раз действительно последнее) — и он раскроет тайну, над которой он и его товарищи бились три месяца.

Разбирая документы, повествующие о страшном облике предателей, он наткнулся на тоненькую папку, в углу которой стояло два черных нуля, что обозначало «совершенно секретно». Дело было потрепано, из него исчезла большая часть листов. Вкладыш в эту папку гласил, что в ведение рымниковской службы «СД» поступает для «более оперативной связи» агент стратегической разведки.

По обрывкам, которые сохранились, можно было понять, что он завербован в лагере № 125, прошел «штеттинский курс» и направляется в сферу действия «Е-1». Кое-что можно было узнать и о его деятельности, которая оказалась довольно активной. За умелую организацию совместной операции взвода «СС» и отряда «УПА» (бандеровские головорезы) по уничтожению руководства «Е-1» и за личный расстрел комиссара Коршуну присвоено звание штурмфюрера и на его имя положено в Национальный банк десять тысяч марок.

Перед Иваном Ивановичем раскрылась страничка страшного предательства.

Коршун. Годовой отчет о шпионско-диверсионной работе, который был захвачен в селе Чернява, подписан той же кличкой Коршун! Выходит, Коршун, засланный в «Е-1» (по всей вероятности, один из партизанских отрядов), цел до сих пор. Но и не удивительно. Опытный провокатор и шпион.

Дробот! «Неужели это К(оршун)? А я любила!» Так вот почему Дубовая скорбит о своей растоптанной любви!

Имея за плечами «партизанскую славу», Коршун прикинулся советским патриотом, пролез в партию, стал видным человеком, отлично замаскировав все следы своей преступной деятельности в прошлом. Казалось бы, все концы в воду. Разоблачить его мог только тот человек, который на себе испытал всю подлость его предательства, знал его прошлое, ознакомился с папкой, на обложке которой, в правом верхнем углу, зловеще чернели два нуля, вчитался в те скупые данные, которые уцелели: «Организовал уничтожение руководства «Е-1», расстрелял комиссара».

Таким человеком была Нина Владимировна. Но и она, по всей вероятности, не сразу сообразила, что к чему, и долго вынашивала в сердце смутную боль. Вспоминала, выверяла свои чувства. Нелегко обвинить в предательстве человека, которому ты веришь как себе, обвинить только по одним смутным предположениям. Вспоминая прошлое и перечитывая дневник, она постепенно приходит к верной мысли: «Неужели этот партизан, которого я любила, которого все уважают, — Коршун?»

Есть над чем призадуматься. Но и после этого сердце отказывается верить.

Перед праздником Нина Владимировна безвыездно находилась в селе Грабове. Возможно, что все это время вынашивала в сердце страшную догадку, собирала в своей памяти крохи событий, которые укрепили в ней эту уверенность. Решалась судьба прошлого, настоящего и будущего. И тут она пишет надсадное и полное смятения «Неужели это К.?» Но логика вещей побеждает силу чувства. Нина Владимировна едет в Пылков, желая перед тем, как вынести смертный приговор своей любви, еще раз взглянуть в глаза этому человеку.

А может быть, Дубовая, поняв, что Коршун — матерый шпион и диверсант, опасалась, что он улизнет. Поэтому и спешила туда, где он находился в данный момент, ведь она очень хорошо знала полковника, с которым была знакома еще со времени Отечественной войны.

Сейчас, когда уже почти все стало ясно, было уже несущественным, что думала Дубовая в то время и почему она поехала в Пылков, а не пошла в Рымниковское отделение госбезопасности.

Дробот утверждает, что дневник прислала ему Дубовая. Действительно, он получил бандероль из Рымник, отправленную 5 ноября. Но Валуев как-то мельком сообщил майору, что пятого они только вечером вернулись с Ниной Владимировной из поездки. Проверить, что Нина Владимировна никому не поручала отправить бандероль, было делом нескольких минут.

Теперь ясно, каким образом дневник попал к Дроботу. Он забрал его у убитой и вырвал компрометирующие странички, надеясь, что сам дневник уликой послужить не может.

Иван Иванович понял и другое. В 1952 году Коршун докончил то подлое дело, которое он начал в 1943 году. Он еще тогда устроил покушение на Дубовую. А скольких человек он убил, как Дубовую, развратил, как Куреневу?

Но это должно быть последнее дело хищника. Теперь он будет пойман, и когти коршуна будут обломаны.

Поймать Коршуна! Но где он?

На требование арестовать Дробота в санатории из Сочи ответили, что такого нет не только в санатории, но и вообще в городе. И на этот раз Коршун предупредил действия органов госбезопасности. Оставалось произвести обыск на квартире Дробота и начинать его поиски.

Вот он, Коршун!

— Введите арестованного, — попросил Иванилов дежурного лейтенанта.

Вскоре в дверях появился худощавый человек среднего роста, одетый в аккуратный темносерый костюм. Подойдя к столу, арестованный положил на спинку стула худощавую руку с длинными пальцами.

— Разрешите?

— Пожалуйста.

Арестованный сел и движением левой руки откинул со лба длинные, жесткие волосы.

— Вы подавали прокурору жалобу на незаконное с вами обращение?

— Совершенно верно. Дело, по которому я задержан, имеет чисто уголовный характер, и только по какому-то недоразумению им занимаются органы госбезопасности.

— Ну что ж, выясним это недоразумение, — согласился полковник. — Ваша фамилия, имя, отчество?

— Выря, Мирослав Стефанович, — спокойно ответил арестованный.

— И давно вы носите это имя?

— С 1906 года.

— Странное дело, — взглянул Иванилов на допрашиваемого. — Мне почему-то казалось, что до августа месяца 1944 года вы были Антоном Стефановичем.

Ни одна черточка не дрогнула на лице Выри.

— Двойные имена у нас в Галиции встречаются часто, но у меня от рождения было только одно имя — Мирослав.

— Антон Стефанович, — Иванилов как бы по ошибке назвал это имя, — расскажите, чем вы занимались до 1939 года?

— Мирослав Стефанович, — поправил Выря. — В Бориславе у моего отца была небольшая лавочка. Вначале я работал с отцом, а потом уехал в Варшаву учиться.

— Там вы и познакомились с епископом Линецким?

— Вы меня с кем-то путаете, — хладнокровно парировал Выря.

— Весьма возможно, — согласился полковник. — Так где же вы учились?

— В Варшавском университете, на коммерческом отделении.

— Это первый год. А потом вы приняли католическую веру и попали в Римскую духовную академию. Когда вы ее кончили?

Выря тряхнул головой, откидывая волосы.

— Напрасно вы пытаетесь сбить меня вопросами, смахивающими на оскорбление. Единственное, чего вы добьетесь этим, — я перестану отвечать. Я еще раз утверждаю, что вы меня с кем-то путаете.

— Единственно с кем вас можно спутать — это с Антоном Стефановичем Соколовским — капелланом[4] дивизии «СС-Галичина». — Полковник достал из стола фотографию и протянул ее арестованному. — Узнаете?

Выря вскочил со стула и выхватил из рук полковника фотографию.

— Рвать ее бесполезно, — предупредил Иванилов. — Этот экземпляр у нас не единственный. — Несколько секунд он спокойно выдерживал горящий дикой злобой взгляд бывшего капеллана. — Садитесь, Граф!

Арестованный резко сел.

— Могу вам показать и вашу записку к «пану-отцу». — Полковник достал из стола маленький листок бумаги. — Для удобства я вам показываю ее в расшифрованном виде. Вы давно работаете в ватиканской системе шпионажа, так что знаете, что даже самые замысловатые шифры имеют ключи.

— Что вам от меня надо? — выдохнул Соколовский, сверля взглядом полковника.

— Вот с этого и надо было бы начинать наш разговор, — удовлетворенно заметил Иванилов. — Давно вы работаете вместе с Коршуном?

— А кто это такой? — сделал Граф еще одну попытку увернуться.

— Виталий Андреевич Дробот.

Арестованный помолчал с минуту.

— В 1945 году мне было поручено разыскать и взять на учет бывших агентов германской разведки. В их числе был и Дробот.

— Большой у вас филиал в Рымниках?

— Об этом знает только резидент.

— Дробот?

— Он. Я только поддерживал связь с заграницей.

— И не только связь. Письма Дубовой из Рымник вы же выкрали.

— Я работал по заданию.

— За что вы с Коршуном убили Дубовую?

— Она была привлечена к разбору архива гестапо в Рымниках, а там было дело Коршуна. Он боялся провала.

— Расскажите подробнее.

Бывший капеллан опять помолчал, прежде чем начать.

— Это было лучшее и самое продуманное дело Коршуна…

Хотя Дубовую вызвали телеграммой, Граф выехал навстречу ей в Рымники. Дробот в этом время делал алиби в Пылкове. На обратном пути из Рымник Граф постарался попасть в одно купе с Дубовой. На вокзале они дружески распрощались.

С вокзала Нина Владимировна вышла через главный выход. На улице хлестал проливной дождь. Она остановилась на ступеньках. В это время к ней подъехала «Победа». Дробот открыл дверцу машины. Несмотря на осеннюю погоду, он был в одном костюме.

— Я за тобой.

— А как ты узнал о моем приезде?

— Я же давал телеграмму.

— Не получала.

— Хорошо, что вышло такое совпадение, а то бы пришлось тебе без меня мокнуть под дождем. Едем скорее. У нас дома гости, и Маруся тебя ждет.

Ему показалось, что Дубовая колеблется. Но это продолжалось всего одно мгновение. Она села. «Победа» рванулась с места. В стекла хлестал дождь. Видимость была отвратительная.

В конце вокзальной улицы машину остановил какой-то человек. Это был Граф. Он ждал Виталия Андреевича.

— Шофер, подвези. Собачья погода, до костей промок. Я хорошо заплачу.

— Я не шофер. Закажите себе такси, — Дробот уже хотел было захлопнуть дверцу.

Нина узнала приветливого спутника по вагону и взяла его под свою защиту:

— Виталий, подвези человека. Он мой знакомый по купе.

Дробот согласился.

— Где вы живете?

Мирослав Стефанович обрадовался:

— Не очень далеко. В конце Сталинградской.

Присутствие постороннего человека успокоило Нину Владимировну.

Машина подпрыгивала на выбоинах и разбрызгивала грязь. Вот и конец Сталинградской улицы. По существу конец города. Темно. Не видно ни зги. С левой стороны глухой сад, с правой — двухэтажный дом. Вокруг развалины.

Нина забеспокоилась.

— Неужели вы здесь живете?

Она сидела на переднем сиденье, рядом с Дроботом. Мирослав Стефанович вышел из машины и открыл переднюю дверцу, желая на прощанье поцеловать руку спутницы.

Неожиданно он возле подножки уронил ключ от своей квартиры, который держал в руках. Прося тысячу извинений у «дамы», он принялся копаться в грязи под машиной, но найти ключ не мог. Дубовая не вытерпела и решила помочь ему.

Коршун ждал этой минуты. Он поднес к затылку Нины пистолет и, когда она наклонилась, чтобы выйти из машины, выстрелил. Дубовая упала в объятия Графа.

— Чехол. Не забрызгай машину.

Делалось все быстро и расчетливо. Труп привезли на улицу Романюка. Коршун надел боты и вынес его в кювет. Граф занялся ликвидацией одежды, а Виталий Андреевич через десять минут был уже снова на улице Козака.

Когда капеллан окончил рассказ, полковник некоторое время не мог продолжать допроса. Образ Нины Владимировны встал перед ним как живой. Наконец он спросил:

— Где сейчас Коршун?

— Не знаю. Он очень осторожен. Летал в Сочи. Потом вернулся, участвовал в покушении на одного майора… Потом куда-то исчез.

* * *

Дробот был обеспокоен тем, что Зиночка не пришла к нему в намеченный час. «Пять дней не виделись. О том, что я приеду, знала, и вот… Уж не случилось ли с ней чего-нибудь?»

В Сочи он летал самолетом. Вернулся оттуда разбитым и подавленным. Должно быть, воздушный полет действовал утомляюще на нервную систему. Потом, эта неудачная операция в Рымниках с майором.

Последнее время он чувствовал себя вообще неважно. Вздрагивал, заслышав шаги под окном, где проходила тропинка, во сне скрежетал зубами.

— Глисты завелись, — убеждала его хозяйка квартиры. — Квашеной капусты надо бы побольше есть и по утрам пить огуречный рассол. Все как рукой снимет.

Он пил огуречный рассол, но знал, что это не поможет. Чувство неотвратимого конца преследовало его по пятам, ни на шаг не отпуская от себя. Оно охватывало его в квартире, поэтому он тщательно запирался. Оно следило за ним на улице, пугая всеми встречными и поперечными. Оно являлось в образе Сидорова, Зиночки, хозяйки квартиры, жены, капитана — в образе всех знакомых и чужих. Он был окружен врагами.

К вечеру этого тревожного дня к нему прибежал Сидоров. Не постучал, а забарабанил в дверь.

— Забрали!.. — с порога ошарашил он Дробота.

От всего его вида, а главное, от стонущего крика, у Виталия Андреевича похолодело в животе.

— Кого?!

— Твою Зиночку… Из Пылкова специально приезжал полковник Иванилов. Чего он от нее хотел, я так и не мог узнать. Увел ее в парк, а потом и совсем. Слова не дал у нее спросить…

Дробот зарычал и так тряхнул за плечи своего партнера, что у того клацнули зубы и с головы слетела шляпа.

— Какого чёрта ты мне не сообщил сразу?.. Почему не послал ко мне человека?.. Идиот! Все дело испортил…

— Я не мог…

Коршун отпустил его.

— Чёрт!.. Рассказывай… по порядку, да не юли…

Сидоров поведал своему духовному наставнику всю горькую правду.

— Что они сумели выведать? — не на шутку испугался Дробот. — Может быть, дело связано с Графом? Тогда это не опасно. Она у него работала машинисткой. Может быть, только щупают.

— А может быть, Граф проговорился?

— Ерунда. Он-то знает, что за измену петля или пуля, а за спекуляцию только тюрьма.

— А может быть, мы где-то ошиблись… Может, там уже знают…

— Ошиблись? — зло усмехнулся Дробот. — Ошиблись, что не тебя, а Крижача подсунули. Тот хоть что-то руками мог делать, а ты… только языком чесать.

Он лихорадочно искал причину провала, но не мог ее найти. «Зинку только проверяют, — решил он окончательно. — Из Лобанова пока можно не уезжать».

Но чувство опытного конспиратора подсказывало, что квартиру все-таки надо сменить.

— Что же делать?.. — испуганно спрашивал Сидоров. — Я не вернусь на курорт, пусть пропадает все…

— Пойдешь на свое место и будешь читать лекции об украинских буржуазных националистах. Против нас улик нет. Когда вернется Зиночка, приведешь ко мне. Понял?

Тон приказания немного успокоил директора.

— Понял…

— Иди. И чтобы сидел на месте… Иначе доберусь до тебя, будь хоть под землей.

Сидоров знал, что в этом отношении Коршуну можно верить на слово.

Когда директор курорта отправился восвояси, Дробот решил, что оставаться на этой «даче» опасно. Уехать из Лобанова он не мог. Зиночка сейчас ему была нужна, как поводырь ослепшему. Сам он не мог явиться в город. А там были связи, деньги. Там было спасение.

Поговорив с хозяйкой квартиры, он перебрался на квартиру к ее зятю. Вдовушка что-то объяснила дочери, и дело было улажено.

— Если придет Зиночка, отправьте ее ко мне. Если придет директор курорта, ничего не говорите. Только вызовите меня.

* * *

Иванилов давал последние указания капитану:

— Посылаю на квартиру Коршуна вас, так как надеюсь, что вам удастся привлечь на свою сторону жену Дробота. Она может во многом помочь нам.

— Она поможет, товарищ полковник, я в этом уверен.

Оформив все необходимые документы для обыска и возможного ареста, Иван Иванович отправился в сопровождении младшего лейтенанта Звягина на квартиру Дробота. Мария Васильевна встретила пришельцев с обычной приветливостью.

— Обстоятельства сложились так, что я вынужден буду осмотреть вашу квартиру, — вместо приветствия сообщил капитан.

— А что… случилось что-то? Да? Иван Иванович…

Капитан только с участием пожал ей руку. Разговаривать на эту тему он не имел права.

— Отпустите вашу домработницу погулять.

— Хорошо, — тихо проговорила Мария Васильевна.

Когда Одарка с Танечкой ушли, капитан и младший лейтенант приступили к осмотру кабинета. Если что и суждено было найти, то только здесь. Дробот господствовал в кабинете безраздельно и мог рассчитывать, что без его разрешения не передвинут с места на место даже книгу, лежащую на столе.

Капитан начал с того, что снял картины, которые были оправлены в тяжелые рамы, и выстукал стены в поисках тайного шкафчика, который мог быть у прежних хозяев. Затем он перетряхнул все вещи, какие имелись в кабинете. Оставалось осмотреть книжные шкафы.

— Мария Васильевна, ключи у вас от них есть? — спросил он.

— Нет. Он их всегда носит с собой.

Капитан заметил, что Мария Васильевна избегает называть мужа по имени, а пользуется только местоимением «он».

— Так что же будем делать?

— Принесу молоток и нож. — Она вздохнула. — Если вы пришли с обыском, значит дело серьезное. Ломайте.

Иван Иванович невольно удивлялся тому мужеству, с которым она встретила горе.

В кабинете ничего обнаружить не удалось. Перешли в другие комнаты. Капитан ощупывал мебель, проверил в полу каждую планку паркета.

Надежда найти что-нибудь иссякала.

— Иван Иванович, — несмело сказала Мария Васильевна. — Я помню, когда он покупал мебель у хозяина, тот говорил, что в диване хорошо складывать банкноты. Но у нас их три, и я не знаю, о котором они говорили.

Капитан вновь принялся за мебель. Для этого пришлось снимать обивку. Ощупывая валики дивана в кабинете, капитан наткнулся под плюшем на какой-то металлический предмет. При осмотре оказалось, что валик прикреплен к дивану петлями. Гвоздики, прикрепляющие обивку, свободно вынимаются. Просунув в средину валика руку, капитан нащупал скобочку, которая легко потонула при нажиме. Раздался щелк, и часть валика отскочила в сторону. Внутри оказался искусный тайник. Он был так замаскирован в пружинах, что прощупать его с внешней стороны было невозможно.

Глазам капитана предстал небольшой граненый цилиндрик, на котором красовалась черная надпись «IF» — мастер увековечил свое имя.

Иван Иванович достал сверток, завернутый в тряпку. В нем лежала обойма какого-то пистолета, должно быть, браунинга. Нажимом пальца капитан выбросил патроны себе на ладонь. Пять штук. Никелированные пульки поблескивали отраженным светом.

— Видите, Мария Васильевна, — протянул он хозяйке один из патронов, — нашли как раз то, что нужно было. Спасибо вам за помощь.

Женщина смотрела на блестящий патрончик с таким чувством, как будто видела собственную смерть.

— У него был пистолет… но пули не такие… Вы его подозреваете в убийстве? Неужели… Нины? Не может этого быть!

Она побледнела и медленно подняла руки к лицу.

— Мария Васильевна, не стоит убиваться из-за такого человека… Он не достоин этого.

Капитан наклонился, попробовал отвести ее руки. Она судорожно всхлипнула.

— Я… не о нем плачу… И даже не о себе… Дети… Иван Иванович… Каково иметь такого отца?.. Ведь нас теперь, наверно, вывезут, как семью изменника…

— Нет, Мария Васильевна, семью вывозят только в том случае, если она является хотя бы пассивной соучастницей преступления. А вы боролись… Помогали органам госбезопасности. Вначале инстинктивно. Сейчас — вполне сознательно. Советский закон стоит на страже нашего государства и справедливости. Он возьмет вас с детьми под защиту.

* * *

Из кабинета полковника Зиночка вышла сама не своя. Мысль, что Виталия Андреевича в чем-то подозревают, — может быть, даже в убийстве Нины Владимировны, — не оставляла ее. «Я забыла сказать, что я поставила боты чистыми, а взяла их грязными. Кто-то выходил в них». А рядом билась назойливая мысль: «Зачем он меня таскает всюду с собой? Неужели любит?»

Но тут же она припомнила черточки холодного, а порой и пренебрежительного отношения к ней Виталия.

Особенно это стало заметно в последнее время. Его былая нежность превратилась во что-то страшное. Он же издевался! Неужели мама была права, когда так ненавидела его? Почему сбывается ее предсказание?

И все-таки сердце не хотело обвинять.

Нет! Нет! Он не такой! Он плакал при известии об убийстве Нины Владимировны. А сколько участия он принимал в судьбе Зиночки! Перевел на другую работу; как студент, бегал встречать каждый вечер с работы. Выхлопотал путевку и… приехал в Лобаново к ней, Зиночке, не воспользовался таким отдыхом, как санаторий в Сочи.

И потом… сын. Его сын.

Нет. Не может быть. Полковник так же ошибается сейчас, как и в первый раз. Они же сами его тогда и отпустили.

Узнав о том, что Куренева вернулась, Сидоров тотчас явился к ней в палату, увел в свой кабинет и, запершись на ключ, приступил к допросу:

— Ну, что сказали в городе?

— Что вы от меня хотите?

— Ну как же, Зиночка, я, как директор курорта, должен знать. А может быть, вас в чем-то подозревают?.. Может быть, вы занимались спекуляцией?..

Зиночка вскочила со стула, готовая дать пощечину.

— Выпустите меня отсюда…

— Успокойтесь, Зиночка. Сначала вы мне расскажете все, о чем разговаривали с полковником и что с вами было в Пылкове.

— Я сейчас закричу, — пригрозила она. — И потом… пожалуюсь мужу…

— Не будем преувеличивать, Зиночка, он вам далеко не муж…

Зиночка бросилась к двери и забарабанила кулаками. Михаил Львович испугался последствий такого буйного протеста.

— Зиночка… Зиночка, я пошутил. Сейчас выпущу. Идите к своему мужу, он вас ждет. Идите, я вас не держу.

Он открыл дверь, и Зиночка с плачем выскочила из кабинета. «До чего я дожила!»

Она удивилась, узнав, что Виталий перебрался на новую квартиру. Туда ее отвела хозяйка.

— Ну, что там у тебя случилось? Сколько я должен ждать? — неприветливо спросил Виталий.

«Неужели он не знает, что я задержалась не по своей воле?»

— А тебе Михаил Львович разве не говорил? За мной приезжал полковник.

— Знаю. Ну, рассказывай, что у тебя с ним там за любезности были.

Зиночке стало страшно от этого барского окрика. «Как с последней уличной девкой обращается».

Виталий стоял перед ней огромный, чуть не касаясь головой потолка. Черные волосы растрепались. Руки — глубоко в карманах брюк. Голова опущена, сросшиеся брови нависли тучей.

Хотя полковник предупредил ее о том, что она должна молчать о разговоре в отделе госбезопасности, но под гипнотизирующим взглядом и постоянными окриками она стала медленно, заикаясь, рассказывать. Об одном она умолчала: о ботах.

Инстинкт подсказал ей, что об этом надо молчать, даже под страхом смерти.

— Они тебя в чем-то подозревают, — закончила она.

В ответ на это он громко, издевательски расхохотался.

— Подозревают!.. Пусть попробуют доказать! Пусть!

Зиночка, не мигая, смотрела на его исказившееся лицо. От ужаса она не могла пошевельнуться. «Нет. Ты не мог стрелять в Нину Владимировну! Ты ее любил. Она спасла твою жизнь. Ты герой книги «Дорогою подвига», а не убийца. Я знаю, тебе было бы легче отрубить свою руку, чем поднять ее на твою любовь, на твою спасительницу Ты же плакал о ней! Нет! Ты не убийца!»

— Чего ты вылупила зенки? Или не видела?

«Эх, чёрт. Надо было ликвидировать эту дуру. Тогда бы все концы в воду. Пожалел… на свою беду!»

Теперь он угрожающе наступал на нее. Зиночка даже ощутила, как он сжал в кармане железные кулаки. «Ударит — убьет!»

— Они сами убили Нинку, а теперь ищут виноватых! И ты с ними?!.

Дробот уже потерял человеческий облик. Он озверел и трясся, как в ознобе, махал перед ее лицом волосатым кулачищем.

«Он! Он! Он!» — громко выстукивало сердце, а с посиневших губ сорвалось:

— Нет! Нет!

Зиночка вдруг вытянулась, закачалась и грохнулась со скамейки на пол.

Очнулась она от неприятного ощущения мокрого холода. Виталий Андреевич растирал ей грудь полотенцем.

— Котик что с тобою?

Она зашлась навзрыд тяжелым плачем. Пропала, безвозвратно пропала ее молодость! И для чего? Идеал ее оказался призраком. Она бросила свое счастье под ноги кому? Убийце!

Зиночка с омерзением и брезгливостью смотрела на волосатые руки, которые скользили по ее мокрой груди «Зачем я вернулась? Надо было послушаться маму и больше сюда не приезжать».

Она села на лавку. Виталий приблизился к ней и обнял за плечи. Ей хотелось вырваться, выскочить, побежать. Но она не сделала ни единого движения.

— Котик… Ты на меня не сердись. Я немножко погорячился… Ты же знаешь, как мне дорога память Нины, а тут вдруг такое обвинение. Помнишь, чем кончился мой арест в первый раз? И теперь в МГБ разберутся. Но пока я в Пылков поехать не могу.

Он заметил, что Зиночка отодвигается от него. «Неужели она вышла из-под моего влияния?» Но верить этому не хотелось. Вместе с Зиночкой от него уходила последняя надежда восстановить оборванные арестами связи.

— Котик… Я дам тебе маленькую записочку. Отнесешь ее тому же врачу. Помнишь, ты у него однажды была? Но записочку должен прочитать только он. А вернешься, мы с тобой уедем отсюда. Я решил к Марии больше не возвращаться. Согласна ты?

Зиночка была согласна на все, лишь бы вырваться из этой западни.

— Поедешь завтра. Если он потребует, то задержишься в городе дня на два. Но не больше. Приезжай. Я тебя жду здесь.

* * *

Итак, Коршуну удалось улизнуть. Полковник Иванилов намечал продолжать начатые поиски. Дробот мог быть в Пылкове, Сумах, Харькове, Сочи. Поиски должны быть одновременными и массовыми. Полковник дал заявки во все пункты. Выслал фотокарточки Коршуна. За этими хлопотами и застал его вызов из городской больницы. Полковника просили прийти и побеседовать с больным Николаем Севастьяновичем Мазуруком.

То, что Мазурук очутился в больнице, для полковника новостью не было. После того как Николая Севастьяновича исключили из партии, а ЦК республики утвердил решение бюро обкома, бывший заведующий отделом промышленности тяжело заболел.

Иванилов отправился по вызову. Шагая по длинному коридору, Аркадий Илларионович вдыхал специфический запах лекарств. В комнате дежурного врача ему предложили надеть халат, который оказался коротким в рукавах.

— Товарищ полковник, — предупредил его дежурный врач, — больной только недавно оправился от тяжелого сердечного приступа. Прошу быть осторожнее.

Вслед за врачом полковник вошел в небольшую комнатку, где царил полумрак. Николай Севастьянович лежал, вернее, почти сидел на высоко взбитых подушках. Лицо его побледнело, осунулось, глаза ввалились, постарели.

— Пришли? — встретил больной полковника. — Я вам должен сообщить, что Дробот выкрал из кабинета копию моего доклада. Я помню, как он копался в столе, — он тяжело перевел дыхание. — Разве я мог заподозрить, что мой друг, партизан, — ворует секретные документы? И зачем ему потребовался мои доклад?

Мазурук попытался приподняться на койке, но тут же опустился, закрыв глаза. Щеки его совсем побелели.

Полковник оглянулся на врача:

— Ему плохо.

— Да. Идите. Я останусь.

Посещение больницы произвело на полковника удручающее впечатление. Он увидел еще одну жертву деятельности Коршуна. И хотя ему было жалко Мазурука, Иванилов понимал, что простить Мазуруку партийную близорукость нельзя. Он понес заслуженное наказание за свое ротозейство.

«Надо поймать Коршуна, обломать когти стервятнику!»

* * *

Разбитая физически и духовно, Зиночка едва дотянула ноги до своей комнатушки, которая ей показалась раем.

— Мама! Мама! — и бросилась на шею Пелагеи Зиновьевны.

Целые сутки Зиночка просидела, не высовывая из дома носа.

На ласковую суету матери она отвечала безутешным плачем и горькими причитаниями:

— Мама… мама… ты бы только знала…

— А что я тебе говорила? Думала, что мать уже стара и в молодой жизни ничего не понимает?

Не зная истинной причины слез, Пелагея Зиновьевна думала, что Зиночка переживает разлуку с милым. «Должно быть, разошлись. И окончательно».

— Что я наделала!.. — то и дело повторяла Зиночка.

— Да не плачь, — гладила ее мать по голове, как маленькую. — Утерянное назад не воротишь. Ты же сама хотела ребеночка. Вырастет не хуже других.

— Ребенок? Нет! Нет!!!

Захлебываясь слезами, путаясь в словах, Зиночка рассказала матери страшную трагедию своей любви.

— И ты до сих пор сидишь здесь? Иди! Сейчас же иди к полковнику и все ему расскажи. Пусть они поймают этого убийцу и бандита.

Но идти Зиночка не могла. Ноги отказывались служить ей.

— Я, мама, лучше напишу письмо… — неуверенно проговорила она.

— Когда же его получат? А записка этого твоего… Сумела напакостить, наберись храбрости убрать за собой!

— Мамочка, мама… я… не дойду. Я боюсь… Я боюсь его…

— Одевайся! Вместе пойдем.

Она повела дочь не в отдел пропусков, а прямо в управление. Дежурному сержанту она сказала твердо:

— К полковнику… Пропустите нас с ней… и как можно скорее.

— К полковнику Иванилову, — пояснила Зиночка недоумевающему сержанту.

Поняв по их виду, что дело действительно серьезно, сержант позвонил полковнику, и тот вышел навстречу Пелагее Зиновьевне.

— Вот, товарищ полковник… Ее этот самый, — указала она на дочь, — оказывается, убийца. Это он убил своего товарища по партизанскому отряду…

Аркадию Илларионовичу дальше объяснять не пришлось. Он сам оформил пропуск и ввел Пелагею Зиновьевну и ее дочь к себе в кабинет.

— Рассказывай, — подтолкнула Пелагея Зиновьевна свою дочь.

Но Зиночка несколько минут не могла связать и двух фраз. Она плакала, тряслась и давилась слезами.

Потом она вскочила с кресла, схватила полковника за руку и, заикаясь, скороговоркой заговорила:

— Товарищ полковник… Вы мне только поверьте и арестуйте его. Это Дробот убил Нину Владимировну. Поезжайте же скорее в Лобаново. Только арестуйте его, а потом сами поймете. Если он убежит, будет плохо… Вот его записка. Он велел мне отнести на улицу Сухую, 31. Там живет врач… Надо взять у него деньги… А в Лобанове он ночует или у Варвары Павлык, или у ее дочери. Я покажу… Только поезжайте скорее.

— Хорошо, Зинаида Платоновна. Успокойтесь, все сделаем. Благодарю вас, Пелагея Зиновьевна, что вы ко мне зашли.

Полковник понимал, что инициатором этого посещения является мать. И он обращался к ней с подчеркнутым уважением.

— Посидите здесь несколько минут.

Иванилов убрал со стола какие-то бумаги и папки в шкаф.

— Так вы говорите, что записку надо было отнести на улицу Сухую, 31.

— Да. И взять деньги. Я уже однажды там была. Это второй этаж, номера квартиры на дверях нет.

— Посидите немного, я вернусь быстро.

Когда полковник вышел, Пелагея Зиновьевна облегченно вздохнула. «Теперь этот убийца уже не убежит».

* * *

Проходили вторые сутки, а Зиночка не появлялась.

«Куда же она пропала? Неужели с ней что-нибудь случилось?»

Коршун ждал ответа от Оборошинского. Но кто-кто, а он-то прекрасно знал, что от провалившегося агента не только отделываются, но и с охотой помогают ему умереть.

Коршун надеялся только на то, что о его провале пока еще не известно и он получит требуемые деньги. Без них невозможно было двинуться с места.

Зимний день умирал. Надвигались сумерки. Коршун сидел на лавке и смотрел в окно. Темнота сгущалась. Постепенно предметы начали терять свои очертания. Опрокинутая вверх дном на частоколе деревянная бадья казалась огромной уродливой головой, а черные кусты сирени — каким-то фантастическим страшным животным. Стог сена ожил и медленно покачивался из стороны в сторону, будто намеревался сдвинуться с места. И чем больше всматривался Коршун в надвигающуюся ночь, тем глубже проникал страх в его душу.

Это чувство панического страха, которое вынуждало его быть храбрым, как раненый заяц, являлось к нему не впервые. Еще мальчиком, когда он выкрал из материного кармана восемь рублей и попался, он сбежал к товарищу и просидел там три дня. Три кошмарных дня, — это почти семьдесят часов томительного ожидания казни. И он не выдержал. Выскочил на улицу и кинулся под лошадь. Он знал, что идущая шагом лошадь насмерть не убьет, но помнет. Испачканного в придорожной пыли, исцарапанного, в синяках, привезли его к матери. Та поругала, но за широкий ремень отца так и не взялась.

Мелких подлостей Коршун совершил в жизни немало. И для того, чтобы избежать наказания, он порой совершал настоящие преступления, проявляя при этом дьявольскую хитрость и изобретательность.

То же самое случилось с ним в лагере № 125. Пленные организовали побег, в успех которого он не верил. Лихорадочно искал он выхода, спасения. Пригодилась старая сноровка увертываться: он предал заговор и сам остался жить. После этого отступать было некуда, пришлось стать «Коршуном». И опять, как и в детстве, проявляя изобретательность, он был дерзко отважным, лишь бы избежать наказания. А оно шло за ним по пятам.

Вечер тянулся с нудной медлительностью. Часов около семи хозяйка взбила квартиранту перину и ушла к соседке.

— Скоро вернусь.

«Хоть бы Сидоров пришел, от тоски избавил», — думал Коршун.

Михаил Львович был легок на помине. Он столкнулся в дверях с выходившей хозяйкой.

— Что, еще не приходила?

— Как видишь, — оборвал его Коршун.

— А может быть, она… того… не по назначению пошла?

— А ты не каркай!

На душе было тоскливо. Он и сам уже начинал подумывать, что Зиночка не вернется. О том, что она могла бы предать его, он не думал. «Для этого глупа. Не догадается». Но она могла вообще не пойти по адресу и тем самым оставить Коршуна без денег.

— А как нам быть дальше? Может быть, лучше убежать заранее? — трясся в ознобе Сидоров.

— Беги. Только дальше тюрьмы тебе пути заказаны.

— Я уже приготовился ко всему. Ведь если что… так с конфискацией имущества… Я предусмотрел и вывез в надежное место все, что подороже.

— Если выяснится, что доктор Сидоров — шпион и диверсант, то все равно расстреляют. Боюсь, что на тот свет не утащишь ни облигаций, ни рублей, ни дорогой утвари.

— Не злорадствуй. Если что, так всем…

— Да уж по головке не погладят.

Видя, что Виталий Андреевич злобствует, Сидоров решил удалиться.

— Я завтра зайду. Скажешь, что делать.

— Иди. Может быть, до завтра и не доживешь.

Коршун и не предполагал, что он зловеще каркает не только над коллегой, но и над своей собственной судьбой.

Не успел Сидоров выйти из двора, как два человека схватили его за руки, третий сделал предостерегающий жест пистолетом. Вся охота кричать, звать на помощь у Сидорова исчезла.

Заперев за директором дома отдыха дверь, Коршун вернулся в комнату. Щелкнув выключателем, зажег свет.

В дверь тихонько постучали.

— Виталий, открой, это я…

Он обрадовался голосу Зиночки и поспешил в сени. Но перед тем как откинуть скобу с тяжелой дубовой двери, прислушался. Ему показалось, что с той стороны доносится дыхание нескольких человек. «Неужели ее по дороге встретил Сидоров?» Коршун не имел ни малейшего желания делить деньги, которые принесла Зиночка, с кем бы то ни было. «Если что, так я их обоих…» — решил он.

— Сидоров, это ты? — спросил он у дверей.

Только через полминуты ответила Зиночка.

— Виталий, это я. Открой.

Но настороженное чувство опытного бандита провести было трудно.

— Ты с кем?

— Одна.

По ее срывающемуся голосу он понял, что она говорит неправду.

— Врешь.

Правая рука выхватила пистолет. Коршун выстрелил в дверь на голос.

— Зинка… собака… привела…

На крыльце кто-то вскрикнул и застонал. Коршун отпрыгнул в комнату и с ходу ударил левой рукой по лампе. Глаза привыкали к темноте. Около дверей завозились, и он выстрелил на шум.

— Врешь, живым я вам не дамся.

— Сдавайся, Коршун. Бесполезно сопротивляться, — услыхал он голос полковника под окном.

Дробот выстрелил несколько раз в окно и в дверь. Быстрым и точным движением заменил расстрелянную обойму.

В минуту опасности мозг работал четко и безотказно. Схватил с кровати перину, сбил все перо в один конец и кинулся в сени.

Прикрываясь периной, как шитом, он распахнул дверь.

По ногам ударила автоматная очередь. Но пули застряли в толстой массе пера. Коршун присел и застонал Обманутые этим, к открытой двери кинулись несколько человек. Коршун в упор разрядил по бегущим всю обойму Поднял на вытянутых руках перину и выпрыгнул из сеней во двор.

Глаза по-кошачьи ориентировались в темноте. Он искал свободного места, где легче всего было бы прорваться. Наметил себе ту часть забора, которую можно было перепрыгнуть с ходу. «Уйду… уйду…» — ревело в голове.

Но, ослепленный первой удачей, Коршун не заметил, что возле стога сена стоит капитан. Пробегая мимо, он споткнулся о подставленную ногу и с размаху метра три проехал по земле. Не успел он опомниться, как железные тиски перехватили его руку с пистолетом, а сверху насело несколько человек.

— Попался!

Эпилог

«На днях в городе Пылкове Военный Трибунал под председательством генерал-майора юстиции Гребенюка, членов суда полковника Полубинского и полковника Федосенко, с участием государственного обвинителя — военного прокурора полковника юстиции Острожского и защиты — членов коллегии адвокатов Потапова, Клацмана и Борзовского — заслушал дело руководителей банды преступников, которая долгое время орудовала на Пылковщине. Вредительскую группу возглавлял матерый шпион и диверсант, бывший агент германской разведки, впоследствии перекупленный агентами Ватикана для федерального бюро расследований, — Дробот В. А. (бандитская кличка «Коршун»). Его ближайшими помощниками были бывший униатский священник, капеллан дивизии «СС-Галичина», агент Ватикана и американского гестапо Выря А. С., он же священник Соколовский (бандитская кличка «Граф»), бывший директор санатория в Лобанове врач-терапевт Сидоров М. Л. и сотрудник горздравотдела Оборошинский Л. Е.

Своими преступлениями они нанесли большой вред советскому государству, подрывали советскую торговлю и товарооборот, проводили в широких размерах незаконные валютные операции.

Преступники развращали доверчивых людей физически и духовно, собирали шпионские сведения, устраивали убийства и диверсии.

Неопровержимыми фактами и доказательствами, показаниями многочисленных свидетелей подсудимые были разоблачены в самых тяжелых преступлениях против советского народа и человечности. Под давлением улик подсудимые полностью признались.

За шпионаж в пользу иностранных государств, политические убийства, разного рода диверсии, за преступления против человечности, на основании статей 54-7, 54-8, 54–11, 54–12 Уголовного Кодекса Украинской Советской Социалистической Республики Военный Трибунал приговорил, как врагов народа, Дробота, Вырю-Соколовского, Сидорова и Оборошинского к высшей мере наказания — смертной казни через повешение. Все имущество осужденных конфисковано.

Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Присутствовавшие на судебном процессе встретили приговор Военного Трибунала горячим одобрением».

(Из газет).

Примечания

1

Праздник уже окончился?

(обратно)

2

По католическому и униатскому обряду перед венцом «выголашивают» (объявляют) три воскресенья подряд о предстоящей свадьбе.

(обратно)

3

Брама — здесь: тяжелая дверь в подъезде дома, которая обычно запирается.

(обратно)

4

Капеллан — военный священник.

(обратно)

Оглавление

С этого началось

«Не к брату»

Герой книги

Гость в широком сером пальто

Странная кража

Выстрел в упор

Первые шаги

Любовь требует жертв

По семейным обстоятельствам

В женском боте — мужская нога

Будет сын

«Встречаю восьмого московским»

«ЯКР…»

Следы преступника найдены

Зиночка спасает

Дела семейные

Ревность?

Письмо обвиняет Дубовую

Он ушел

«Вешайся, лучший выход!»

Две ошибки Мазурука

«Неужели это К.?! А я любила…»

Где оно, счастье?

Бандита придется опознавать

Вот он, Коршун!

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg