«Тайна проекта «WH»»

Алексей Ростовцев Тайна проекта «WH»

Я прибыл в Аурику в обычный августовский день года одна тысяча девятьсот семьдесят второго от Рождества Христова. Пятьдесят пятого года Революции.

В этот день начальник шахской охранки в Тегеране закончил инкрустацию одной из стен своего кабинета наманикюренными женскими ногтями, которые были выдраны им во время пыток.

В этот день президент Центральноафриканской республики Бокасса велел подать себе на обед жаркое из ляжки приглянувшейся ему ученицы столичного колледжа. Будущий император потихоньку занимался людоедством.

В этот день сорок тысяч детей Земли умерли от недоедания и эпидемий.

В этот день некий репортёр спросил у студента прославленного британского университета, что знает студент о второй мировой войне. В той войне, гласил ответ, Германия и России воевали против Англии, которая наголову разгромила обоих своих противников.

В этот день другой репортёр по другую сторону Атлантического океана поинтересовался у безработного, поселившегося с семьёй в пустом контейнере для перевозки крупногабаритных грузов, хотел бы он, безработный, смены строя. Не хотел бы, гласил ответ, потому что при существующем строе никто никогда не теряет шансов стать миллионером.

Это был обычный день, а таких дней в том високосном году было триста шестьдесят шесть.

Столица Аурики Ла Палома, если смотреть на неё издали, со стороны океана, похожа на Ялту или на Баку. Только Ялта в сравнении с ней слишком мала, а Баку слишком велик. Город живописно раскинулся на зелёных холмах, опоясавших круглый залив.

Разнокалиберные и разномастные суда у причалов, задранные вверх стрелы кранов, белый маяк на кончике длинного мола да широкие песчаные пляжи, протянувшиеся справа и слева от порта, делают Ла Палому мало отличимой почти от любого большого приморского поселения южных широт. Однако так лишь кажется издали. В действительности же город весьма своеобразен и представил бы несомненный интерес как для историка архитектуры, так и для этнографа. Немногочисленные и не очень высокие небоскрёбы, торчащие в центральной части Ла Паломы, смазывают её индивидуальность лишь в той степени, в какой стандартная мода вредит обаянию красавицы.

Главная улица столицы — проспект Делькадо — протянулась от порта к горе Катпульче, давно потухшему вулкану, на одном из склонов которого, у самой вершины, хорошо видна скульптура распятого Христа, вырубленная из гигантского каменного монолита. На проспект, как бусинки, одна за другой нанизаны три овальные площади — Независимости, Свободы и Всеобщего Равенства. Площадь Свободы — административный центр города. Здесь расположены дворец президента, министерства общественной безопасности и полиции, кафедральный собор и парламент, а также казармы президентской гвардии. Всё это тяжёлые мрачноватые здания эпох барокко и ампира. Посреди площади на двенадцати колоннах из серого гранита покоится двадцатиметровой высоты куб. Каждая из его вертикальных граней как бы поделена пополам по диагонали. Верхние половины облицованы белым мрамором, нижние — чёрным. Над кубом в хрустальной чаше вьётся Вечный огонь. Внутри куба в таинственном прохладном полумраке стоит саркофаг с набальзамированным телом великого сына Аурики — генерала Аугусто Делькадо. Поток людей к усыпальнице не иссякает даже по ночам. Доступ в мавзолей открыт круглые сутки.

Слева и справа от места последнего успокоения вождя ауриканской революции возвышаются два памятника — Делькадо и Мендосе. Первый, молодой и гибкий, запрокинулся на вздыбленном коне с саблей, занесённой для удара. Второй, пожилой и грузный, набычился в кресле, положив руки на подлокотники. Сидячий Мендоса равен по высоте конному Делькадо.

В центральной части Ла Паломы много строений, чей вид характерен для старых испанских городов. Мавританский стиль повсеместно сочетается здесь с готикой. Поражает обилие церквей и церквушек. Каждой из них можно любоваться часами.

Бедняцкие окраины столицы неблагоустроенны и грязны. Их вопиющего убожества не могут заслонить ни стройные пальмы, ни двухметровые банановые листья, которые в тропиках выполняют функции среднеширотных лопухов, то есть торчат из-под заборов, если у хозяев этих заборов имеются дела поважнее разбивки газонов и палисадников.

Достигнув Ла Паломы, я остановился в недорогом отеле у площади Всеобщего Равенства. Мне надо было пару дней поболтаться по городу для знакомства с ним и обстановкой. Для притирки. Для вживания в новую среду.

Каждое утро после завтрака я покупал в газетном киоске у министерства связи вчерашнюю «Бэцэтку» — так мои коллеги в ГДР называли западноберлинский бульварный листок «Berliner Zeitung», необычайно популярный в бюргерских кругах, — и пешком углублялся в городские кварталы. «Бэцэтку» вместе с другими европейскими газетами ежедневно доставляли в Аурику самолётом. Её тут быстро раскупали местные немцы.

С утра до позднего вечера я бродил по Ла Паломе, рассматривал витрины, сидел у фонтанов в тени кокосовых пальм, заходил в кафе, чтобы перекусить, приглядывался, прислушивался. Пестрая разноязыкая толпа шумела вокруг. До меня никому не было дела. Только президент Мендоса в полной форме генералиссимуса внимательно следил за мной, куда бы ни направлял я мои стопы. Бюсты и портреты диктатора были выставлены чуть ли не в каждом окне. В семьдесят втором году Отцу Отечества стукнуло восемьдесят; это был больной и немощный старик, однако все его скульптурные и живописные изображения запечатлели крепкого сорокапятилетнего мужчину с энергичным лицом преуспевающего гангстера средней руки. Крестам и звездам было тесно на груди Мендосы. Они лезли на плечи, к пышным эполетам, растекались по бедрам. Я неоднократно делал попытки сосчитать президентские регалии, но всякий раз сбивался. Позже мне сказали, что их девяносто две.

На первый взгляд обстановка в городе была спокойной. Однако постепенно я отмечал для себя все новые и новые признаки нестабильности. Прежде всего — необычайно большое количество военных на улицах. Кого тут только не было! И неряшливые, плохо одетые служащие ауриканской армии, и слегка разболтанные, но в общем бравые, в форме с иголочки янки, и немолодые, бывалые, хорошо экипированные солдаты Иностранного легиона, и гвардейцы президента в опереточных мундирах. Повсюду висели плакаты, изображавшие головореза со зверской синей рожей и с автоматом в руках. Они призывали чужеземцев, проживающих в Аурике, вербоваться на службу в Иностранный легион, чтобы принять посильное участие в борьбе Свободного мира с красной заразой. Условия были весьма выгодными. За три года службы в легионе можно было сколотить небольшое состояние. В случае гибели легионера все заработанные им деньги переводились его семье или другим лицам согласно завещанию.

Пошли шестые сутки моего пребывания в Аурике, и на «Бэцэтку» наконец клюнул нужный мне человек. В тот день меня занесло в район порта. Когда настало время обедать, я бросил якорь в симпатичной таверне с видом на залив, где еле различимый за лесом кранов дремал авианосец ВМС США в окружении кораблей конвоя. Сделал заказ и принялся не спеша листать старую сплетницу. На первой полосе было огромными литерами набрано сообщение о том, как миллионеру удалось самому спасти свое состояние. Грабители потребовали, чтобы он отпер сейф и выложил его содержимое, а в сейфе-то хранился пистолет, из которого богач и ухлопал налетчиков. Далее следовало подробное описание изнасилования известной кинозвезды её почитателями. Преступное деяние было совершено у ворот виллы, принадлежавшей актрисе. Западноберлинские проститутки публиковали две положенные страницы объявлений с указанием своего возраста, цвета волос и номеров телефонов, а также размеров бюстгальтеров. Лютеранская церковь извещала паству о новом цикле проповедей. В море рекламных анонсов затерялся гороскоп. Я родился под знаком овена. Овен по-немецки «Widder». Его легко найти, он всегда сверху, с него начинается любой гороскоп. Вчерашний овен посулил мне удачу через завязывание выгодных знакомств.

Едва я закончил изучение гороскопа, как за мой столик, не спрашивая разрешения, плюхнулся неопределенного возраста мешковатый субъект с лицом, обожженным солнцем, жизненными бурями и алкоголем.

— Черт побери! — завопил он на милом моему слуху саксонском диалекте. — Кажется, мне посчастливилось встретить соотечественника! Я издали заметил немецкую газету!

Мне оставалось только представиться:

— Арнольд Фогт.

— Крашке. Герхард Крашке, чёрт побери!

В этот момент кельнер поставил передо мной обед. Крашке мигом заказал себе такой же и по рюмке ямайского рома нам обоим. Через пять минут мы уже пили на брудершафт, а ещё через полчаса я знал о моём новом знакомце почти всё.

Крашке родился в Дрездене в семье пивовара. В сорок четвёртом достиг призывного возраста и был мобилизован. Ему повезло. Он воевал на Западе и потому отделался незначительными травмами морального порядка. Хотя и на Западе иногда тоже убивали. Вернувшись из американского плена, увидев прах родного города и не застав в живых никого из близких, впервые осознал, что такое война. Однако осознал не полностью, поскольку впоследствии сделал войну своей профессией. А разве следовало ожидать от него чего-либо другого? Ведь он был бюргером, сыном, внуком и правнуком бюргеров. Крашке инстинктивно шарахнулся прочь от обгорелых кирпичей и чёрных головешек Дрездена, но если бы союзники и не стёрли с лица земли Флоренции на Эльбе, он всё равно приземлился бы по другую сторону демаркационной линии, потому что там было сытнее, теплее, надёжнее. По крайней мере, так казалось. Вскоре он уяснил, что человеку, не знающему иного ремесла, кроме военного, нечего делать в мирной Европе. И Крашке нашёл применение этому ремеслу в других частях света. Он воевал за французов во Вьетнаме, за них же в Алжире, за израильтян против арабов, потом снова во Вьетнаме, теперь уже за американцев. Правда, воевал не очень старательно.

— Знаешь, Арнольд, — сказал он мне в доверительном тоне после четвёртой рюмки. — Когда-нибудь я покажу тебе мой зад. Он весь иссечен осколками и пулями коммунистическими, патриотическими, фашистскими и еще разными другими. Нет на нем живого места… Десятки лет я наблюдал одно и то же: люди палили один в другого якобы ради каких-то там идей и убеждений. На самом деле причина взаимной ненависти была совсем иная: они просто не могли мирно поделить землю, воду и небо, барахло, жратву и баб. И денег. Я пришел к этому через боль моего зада. В идеи не верю. Верю в материальные ценности. В банкноты. В недвижимость. Сюда приехал, чтобы заработать на старость, чтобы вернуться на родину не с пустым карманом, чтобы умереть в достатке. Бедных никто не любит, даже близкие родственники их не терпят. Богатых почитают не только друзья, но и враги. Богатство даёт власть, а власть дает богатство. Богатство и власть делают человека неприкасаемым, превращая грехи его, в том числе самые кровавые, в добродетель…

— Не могу сообразить, — перебил я Герхарда, — где твой зад мог повстречаться с фашистскими пулями.

Крашке печально улыбнулся.

— В сорок пятом я жил в полуразрушенном доме на окраине Дрездена. Мой сосед оказался бывшим эсэсовцем. Когда за ним пришли русские, он успел выпустить в них очередь из автомата. В русских не попал, а попал в меня. Черт бы его побрал, этого ублюдка!

— Ты полегче насчет эсэсовцев! Мой отец служил в СС и погиб от рук коммунистов.

— Прости, Арнольд, я не хотел оскорбить памяти твоего отца.

— А почему зад у тебя пострадал гораздо больше других частей тела?

— Потому что я старался по возможности не подставлять противнику мою грудь.

Мы рассмеялись. Крашке продолжал откровенничать:

— Я вообще-то вояка никудышный. Я, может, и не убил никого, по крайней мере, не старался убить. Для чего мне это? Я набожен. Когда есть время, хожу в кирху. На рай мне, видимо, не приходится надеяться, но считаю себя вполне достойным чистилища.

— Итак, Герхард, ты дуалист.

— Что такое дуалист?

— У тебя, как и у миллионов других человеков, два бога: всевышний и деньги.

Крашке обиделся, и настала моя очередь извиняться.

— А тебе приходилось убивать? — спросил он.

— Да, и не однажды, — ответил я.

— Ну и как?

— Сначала было не по себе, потом привык. Ко всему привыкаешь.

— Ты что же, не веришь в бога?

— Нет, не верю. Но деньги мне нужны не меньше твоего.

Крашке нахмурился, но через минуту посветлел и заметил, как бы подводя итог нашему диалогу:

— Последнее нас объединяет. Будем действовать сообща. Ты сейчас откуда?

— Из Кейптауна. А до этого провел пару лет в Намибии.

— Не слыхал. Где это?

— Юго-Западная Африка. Наша бывшая колония. Там еще помнят немецкий язык.

— Из Африки приехал, говоришь? Почему ж на тебе загара не видно?

— В Южной Африке теперь зима.

— Зим-а-а?! В Сахаре и летом и зимой, как в пекле, было.

— То в Сахаре. А в Кейптауне иногда даже снег выпадает.

— Что за народ живет в Намибии?

— Племена овамбо, дамара, гереро, нама, каванго. В общем — негры. Есть и белые. Но их совсем мало.

— Чем ты там занимался?

— Воевал с партизанами СВАПО.

— Кто такие?

— Считай, что коммунисты.

— А кто платил?

— Правительство Южно-Африканской республики.

— Много платили?

— Немало, но меньше, чем стоят кровь и жизнь.

— Сколько все-таки?

— Четыреста рандов в неделю.

— Не понимаю.

— Ну, ранд — это чуть больше доллара.

— Что думаешь делать здесь?

— Еще не решил.

— А я уже решил. Завербуюсь в Иностранный легион. Папаша Мендоса не скупится, если речь идет о расходах на войну с красными… Другого занятия иностранцу в Аурике не найти. Уровень безработицы тут весьма высок. Советую и тебе последовать моему примеру. Все равно ты придешь к этому рано или поздно.

Я задумался. Инструкции, полученные в Центре, давали мне право самому решать вопросы трудоустройства, действуя при этом в соответствии с обстановкой. Служба в Иностранном легионе не исключалась, однако мне строго предписывалось ни в коем случае не принимать участия в военных операциях, а тем паче в карательных акциях. Иностранный легион хорош прежде всего тем, что там никто не интересуется, откуда ты и зачем. Там от тебя требуются только три вещи: железное здоровье, выносливость и владение военным ремеслом. Легион — это надежный способ утвердиться на новом месте и продемонстрировать свою лояльность правительству.

Пока я размышлял, Герхард продолжал болтать. Он рассказал о том, что у него в Ла Паломе есть дядя по имени Рудольф, в прошлом активный нацист. Дядя этот большая свинья. Он человек со связями и мог бы устроить Герхарду непыльную, хорошо оплачиваемую должность, но делать этого не желает, так как считает своего престарелого племянника забулдыгой, которому недостает ума, образования и светских манер для того, чтобы претендовать на приличное положение в обществе. С его легкой руки за Крашке в здешней немецкой колонии утвердилось прозвище Швейк, а с такой кличкой могут и в Иностранный легион не взять. Der Affenarsch [1], так назвал Герхард дядю, забыл о том, что фюрер и его подручные, перед памятью коих дядя пресмыкается по сей день, не имели ни ума, ни образования, ни манер, но тем не менее потрясали судьбами мира. Дядя презирает Герхарда не за то, что он никогда ничему не учился, а за то, что Герхард беден, как церковная мышь. Если бы у Герхарда были деньги, дядя вел бы себя по-другому.

— Ладно! — перебил я своего нового приятеля. — Легион так легион! Сегодня отдыхаем, а завтра идем на вербовочный пункт.

Крашке несказанно обрадовался моему решению, и мы выпили еще по одной за удачу, после чего распрощались до следующего дня.

На вербовочном пункте за главного был крепкий рослый парень в форме сержанта армии США. Он велел нам заполнить по короткой анкете, содержавшей не более восьми вопросов. Требовалось назвать имя и фамилию, а также сообщить данные о возрасте, национальности, гражданстве, образовании, адресе одного из родственников и номере текущего счета. В качестве родственницы я указал двоюродную сестру в Западном Берлине. Эта «сестра» была пока единственной ниточкой, связывавшей меня со своими. Что же касается счета, то и он был, так как накануне я предусмотрительно поместил небольшую сумму в один из банков Ла Паломы.

Заполнив анкеты, мы с Герхардом отправились к медикам, расположившимся под белым парусиновым тентом во дворе вербовочного пункта. Врачей было трое: терапевт, окулист и кожник-венеролог. Через десять минут я был признан годным к строевой службе. С Крашке медики провозились целых пятнадцать минут: их смутил возраст Герхарда. После того как на наших анкетах были сделаны отметки о состоянии здоровья, мы предстали перед сержантом. Последний сидел тут же, во дворе, за отдельным столом, на котором лежала стопка бумаг, придавленных автоматным рожком, чтоб документы не унес ветер. Я подошел первым.

— Стрелять умеешь? — спросил сержант, бегло просмотрев мой формуляр.

Я взял у него автомат и пулями написал на глухом заборе: «Vogt».

— Что это? — поинтересовался он.

— Это моя фамилия.

Сержант недовольно поморщился.

— Здесь такое не пойдет. Советую тебе называться по имени и на испанский манер: Арнольдо.

— Ну Арнольдо, так Арнольдо, — согласился я.

— А как у тебя насчет ближнего боя? Покажи!

Тут сержант встал и приблизился ко мне. Я показал.

— Well[2]! — буркнул он, поднимаясь с земли и отряхивая с мундира пыль. — Ты где воевал в последний раз?

— В Африке.

— В качестве кого?

— Командовал ротой.

— Покомандуешь пока взводом, а там видно будет. Последний вопрос: на кой дьявол тебе понадобилось оканчивать университет?

— Заблуждения молодости. Теперь от этого ничего не осталось.

— Ну-ну. Иди в кассу, получи подъемные. Завтра к семи ноль-ноль явишься на службу. Следующий!

Само собой, сержант обращался ко мне и другим не на «ты», а на «вы», поскольку в английском языке нет местоимения «ты». Но это «вы» звучало у него как «ты», и я думаю, что если бы в английском языке существовало местоимение «ты», то американцы пользовались только им.

Остановившись в сторонке, я стал наблюдать, как сержант расправляется с Герхардом. Крашке плохо стрелял и от первой же примитивной подножки полетел на землю. Сержант пришел в ярость.

— Ну какой ты солдат?! — орал он. — Ты мешок с дерьмом, а не солдат! А еще немец! Твое счастье, что в Интернациональном легионе много вакансий! И все равно не знаю, куда тебя девать!

— Прошу зачислить его в мой взвод, — подал я голос.

— Что-о-о?! Святой закон всех армий — не определять земляков в одно подразделение. Они моментально снюхиваются и начинают вместе соображать, как бы поскорее дезертировать или отмочить еще какую-нибудь пакость… Впрочем, так и быть, забирай этот тухлый окорок. Кроме тебя, его никто больше не возьмет. Но гляди мне! Под твою ответственность!

Я кивнул.

— Будешь называться Хорхе, — продолжал сержант, обращаясь уже к Герхарду. — Можешь получить деньги. Проваливай! Следующий!

Крашке ковылял за мной к кассе, рассыпаясь в благодарностях.

В этот день я отправил первое письмо «сестре», где сообщал о принятом мною решении.

На следующее утро нам выдали форму, оружие и боеприпасы. Нельзя не признать, что экипировка наша была добротна, проста и удобна: свободный маскировочной расцветки комбинезон, короткие легкие сапоги, зеленый берет, рюкзак с небольшим запасом консервов и походной аптечкой, подсумок для патронов, саперная лопатка. Я как офицер получил еще полевую сумку, компас, линейку, электрический фонарь, блокнот и авторучку.

Шестой батальон Иностранного легиона, куда мы были зачислены, находился в стадии формирования. Это обстоятельство было мне на руку, так как я мог рассчитывать по крайней мере на месяц-полтора спокойной жизни.

Легион комплектовался из разного сброда. Это были преимущественно иностранцы европейского или североамериканского происхождения, совершившие разного рода уголовные преступления у себя на родине и скрывавшиеся от правосудия. Вербовались в это войско также бродячие ландскнехты типа Крашке, матросы, списанные с кораблей за строптивый нрав и пьянство, просто проходимцы — люди без каких-либо профессиональных знаний и политических убеждений. Никогда ни до, ни после мне не приходилось видеть стольких подонков, собранных в одну кучу.

С брезгливой неприязнью смотрел я на пиратские рожи солдат моего взвода, выстроившихся передо мной в извилистую шеренгу. На левом фланге стоял низкорослый Крашке и ел меня глазами. У остальных был довольно безучастный вид. Многие жевали резинку. Один даже курил.

— На каком языке будем изъясняться? — спросил я по-английски.

Оказалось, что почти все понимают этот язык.

Я велел им подтянуть пояса и выровнять строй. Солдаты нехотя повиновались. Меня раздражал куривший, и я приказал ему выбросить сигарету в железный мусорный ящик, стоявший у края учебного плаца.

— Нет, сэр, — ответил он, — тут осталось еще на пару затяжек. Вот докурю — тогда и выброшу.

Я поманил непослушного к себе, а как только он приблизился, ударил его кулаком в солнечное сплетение. Солдат сложился пополам, и я пнул его сапогом в лицо. Он растянулся у моих ног, корчась от боли.

— Крашке, — гаркнул я. — Оттащите эту падаль в тень. Пускай там очухается и дососет свой окурок.

Наш американский хозяин, наблюдавший за этой сценой, одобрительно загоготал, а я продолжал, обращаясь уже ко всему взводу:

— На сегодня программа занятий такая: строевая подготовка — 1 час, учебные стрельбы из автомата — 5 часов, приемы рукопашного боя — 2 часа. И запомните: без дисциплины нет армии. В боевой обстановке за неповиновение буду расстреливать на месте.

Пираты перестали двигать челюстями и опустили руки по швам. Мне стало ясно, что с этой минуты они признали во мне своего командира.

Вечером Крашке получил от меня указание пустить слух, будто я однажды в Африке распорядился повесить на ветвях гигантского баобаба целый взвод, не выполнивший моего приказа. После этого меня зауважали еще больше.

Потянулись однообразные недели военной учебы. Почти каждый день после окончания занятий с солдатами я уходил в город, где ужинал в одном из кафе, посещаемых военными. Пытался завязать знакомства с американцами и с офицерами ауриканской армии. Однако из этих моих попыток ничего не выходило. Первые смотрели на меня с нескрываемым презрением, вторые со страхом. Прошло полтора месяца с момента моего появления в Аурике, а я ни на миллиметр не приблизился к цели.

Однажды ночью наш батальон в полном составе выехал на полигон, находившийся километрах в сорока от столицы. Мы должны были научиться минированию участков джунглей, подобных тем, в каких скрывались партизаны. Планировалось также попрактиковаться в стрельбе из базук. Батальон тронулся в путь затемно, чтобы прибыть на место с наступлением рассвета и, закончив учения до полудня, вернуться к обеду в казармы. Колонна грузовиков медленно выползла из сонного города на широкую прямую Панамериканскую магистраль и двинулась в направлении полигона. Тяжелые крытые машины шли, держа скорость восемьдесят километров в час и интервал пятьдесят метров друг от друга. Мощные фары с трудом прорубали узкий световой тоннель в кромешной тьме тропической ночи. Моторы ровно гудели. Солдаты дремали, покачиваясь на скамьях и зажав автоматы между колен.

Вдруг где-то в голове колонны глухо, но сильно рвануло. Так взрываются противотанковые гранаты и мины. Грузовики разом затормозили, и в то же мгновение справа, из джунглей, резанули автоматные и пулеметные очереди. Солдаты горохом посыпались из кузовов, стремясь укрыться от пуль за автомобильными скатами или за полотном шоссе. Некоторые были убиты, не успев достигнуть земли. Закричали раненые. Я отполз налево в придорожную канаву и стал соображать что к чему. Мне никак не импонировала перспектива быть убитым партизанами. Меня не для того сюда послали. Надо было предпринять что-то такое, после чего моя жизнь оказалась бы вне опасности. Хотя бы на время. Минуты через три после начала обстрела я понял, что повстанцы не будут атаковать нас. Для рукопашной у них недоставало сил. Тем не менее плотность огня была очень велика. Я вздохнул и, перевернувшись на спину, поднял левую руку. Не прошло и десяти секунд, как одна из пуль пробила ладонь. Стиснув зубы, я принялся перевязывать рану.

Огонь прекратился так же внезапно, как и начался. Израсходовав боеприпасы, партизаны ушли. Я вылез из канавы и пошел выяснять, что осталось от моего взвода. Потери не были сногсшибательно большими: всего двое убитых и пятеро раненых. Среди последних оказался Крашке. На этот раз традиция ему изменила. Пуля оцарапала его голову. Рана не была опасной, но сильно кровоточила. Герхард стонал и грязно ругался, проклиная президента Мендосу, дядю Рудольфа и партизан. Я велел ему заткнуться и помог перевязать голову.

— Чего хотят эти ублюдки? — продолжал ныть Крашке.

— Свободы, — отвечал я.

— Ах, свободы! Я такое уже видел в Сахаре. Взберется араб или негр на пальму, провозгласит свободу и независимость, а на другой день — с протянутой лапой к бывшему хозяину. Жрать-то хочется. Свободой же сыт не будешь. Свобода — это большой беспорядок. Чтоб была жратва, надо вкалывать до седьмого пота, а они только и умеют, что стрелять да размножаться.

К нам подошел офицер из штаба батальона и сообщил, что командир нашей роты убит, а посему мне надлежит принять командование ротой.

— Мерзавцы! — сказал он. — Они совершенно обнаглели. Так близко от столицы их еще никогда не видели.

Я согласился с ним и спросил, продолжим ли мы наш путь к полигону.

— Нет, — ответил офицер. — Учения отменяются. Мы возвращаемся в Ла Палому.

Я кивнул и распорядился грузить на машины убитых и раненых.

После возвращения в Ла Палому я препоручил роту своему заместителю и прихватив с собой Крашке, отправился в военный госпиталь. Врач признал наши ранения легкими, но все-таки уложил нас в постели, заявив, что мы сможем вернуться в строй только недели через две-три. Такая щедрость объяснялась относительным затишьем на фронтах гражданской войны и соответственно большим количеством свободных коек в госпитале. Мы там хорошо отоспались и отъелись. Перед самой выпиской произошел эпизод, который имел некоторое значение для моей дальнейшей судьбы.

Сидя перед обедом на лавке в госпитальном парке, мы судачили о том о сем. Крашке сказал между прочим, что было бы неплохо полакомиться молоком кокосового ореха. Пистолетными выстрелами я сшиб с ближайшей пальмы пару плодов величиной с детскую голову каждый — Герхарду и себе. Крашке поднялся с лавки, чтобы подобрать орехи, но вдруг вытянулся «во фрунт» и застыл, выпучив глаза. Я посмотрел в ту сторону, куда смотрел он, и последовал его примеру. Через парк в направлении госпиталя двигалась пестрая группа военных. Впереди шел приземистый почти квадратный генерал с багровой квадратной физиономией, тремя подбородками и четырьмя четырехконечными звездами на каждом из толстых витых погонов. Я сразу узнал его по портретам. Это был Пабло Рохес — военный министр и министр общественной безопасности Аурики, самый молодой и самый перспективный из членов Государственного Совета. Ему было всего шестьдесят пять лет, и его прочили в преемники Мендосы. Лицо Рохеса, несмотря на все свое хамское безобразие, еще не было тронуто возрастным маразмом. Министр выглядел вполне здоровым и бодрым.

— Отлично стреляете, лейтенант! — сказал он по-английски, остановившись перед нами. — Кто вы?

— Лейтенант Арнольдо, командир роты шестого батальона, — представился я. — Ранен в бою с врагами республики. Нахожусь на излечении.

— Рядовой Хорхе! — рявкнул Герхард. — Ранен в том же бою!

О принадлежности к Иностранному легиону мы не упомянули, так как об этом говорила наша форма.

— Судя по акценту, вы немцы, — заметил Рохес.

— Вы совершенно правы, сэр, — ответил я.

Генерал ухмыльнулся и вдруг сказал по-немецки:

— Offizier, Offizier, goldene Tressen, nichts zu fressen![3]

Мы с Крашке угодливо засмеялись, а я подивился про себя эрудиции министра, процитировавшего забытую пьесу Лессинга.

— Немцы — хорошие солдаты, — продолжал генерал. — А почему ваше звание, лейтенант, не соответствует занимаемой должности?

— До последнего боя я командовал взводом. Роту принял после того, как был убит её командир.

— Полагаю, что этот офицер заслуживает поощрения. Вы согласны?

Вопрос был обращен к командиру Иностранного легиона полковнику Лоуренсу, который стоял за спиной Рохеса. Лоуренс видел меня впервые, а обстоятельства нападения партизан на наш батальон были известны ему лишь в самых общих чертах, однако признаваться во всем этом он не стал и, помедлив немного, важно наклонил голову. Через минуту на моей груди засиял новенький орден, выполненный в форме лучистой восьмиконечной звезды величиною с мотоциклетную фару. Герхард получил медаль «За храбрость» и звание сержанта. Прикрепляя орден к моему мундиру, адъютант министра заговорщически подмигнул мне и сказал вполголоса:

— С вас причитается, лейтенант. Можете покупать капитанские погоны. Приказ будет подписан после обеда.

— Сочту за честь отметить с вами это радостное событие. Когда и где?

К сожалению, договориться о встрече мы не успели. Военные репортеры из свиты Рохеса оттерли адъютанта в сторону. Генерал по очереди пожал руки мне и Крашке. Защелкали затворы фотоаппаратов. А через несколько секунд мы остались одни.

На другой день, рассматривая вместе с Герхардом наши фотографии в газетах, я заметил как бы между прочим, что теперь ему было бы не стыдно явиться к дяде. Крашке отнесся к этой идее очень серьезно.

— А что? — сказал он. — Der Affenarsch больше не посмеет называть меня Швейком. Тем более, если я пойду туда в сопровождении моего друга и командира, который не однажды был очевидцем ревностного отношения унтер-офицера Крашке к исполнению воинского долга.

— Как ты думаешь, Герхард, — осведомился я, — найдется у твоего дяди для нас пара бутылок немецкого пива?

— Какие бутылки! — завопил Крашке. — Дядя Рудольф предпочитает бочковое. И только баварское. Да он утопит нас с тобой в пиве, если захочет. Кстати, я полагаю, что ты должен ему понравиться, ибо в тебе явно наличествует совокупность признаков, соответствующих его представлениям о чистоте нордической расы. Ему самому как раз этих признаков не хватает. Мне тоже.

— Ладно! — согласился я. — Поехали!

Мы взяли такси и через полчаса очутились в одном из благоустроенных пригородов столицы, удивительно похожем на какой-нибудь Бланкенбург или Хальберштадт. Те же утопающие в цветах и зелени особняки, крытые черепицей, те же аккуратные легкие заборчики, та же безукоризненная чистота улиц. Только тропическая растительность напоминала о том, что здесь все-таки не Германия.

— Кусочек фатерланда! — сказал Герхард таким тоном, как будто он имел какое-либо отношение ко всему этому.

Слова его подкрепил действием один из игравших поблизости мальчишек, который направил на нас игрушечный пистолет и, щелкнув им, пискнул по-немецки:

— Ein Schuß — ein Russ’! [4]

— Schieb ab! [5] — рявкнул на него Крашке, сделав вид, что расстегивает кобуру.

Малец взвизгнул и юркнул в банановые лопухи.

Белая двухэтажная вилла дяди Рудольфа пряталась в глубине обширного зеленого массива. С улицы её почти не было видно. Крашке позвонил у ворот. Пришел пожилой немец и, узнав моего спутника, бесстрастно поздоровался с нами, после чего впустил нас в парк.

— Думаю, они по случаю субботы все дома, — рассуждал вслух Герхард. — Если бы их не было, садовник сказал бы нам об этом…

Рудольф фон Буххольц был младшим братом отца Герхарда Крашке и до сорок пятого года тоже носил фамилию Крашке. В роду потомственных пивоваров он слыл самым способным, и потому семья дала ему возможность получить университетское образование. Приобретенные в Гейдельберге познания в области юриспруденции были впоследствии использованы им в качестве инструмента для попрания всех законов, писаных и неписаных.

Нацизм Рудольф Крашке принял сразу, безоговорочно и навсегда. Его восхитила эта философия сильных, умных, предприимчивых молодых мерзавцев, как нельзя более полно и доходчиво выражающая вековые чаяния собственников всей Галактики. «Я освобождаю вас от химеры, именуемой совестью», — говорил фюрер. Это было великолепно. Это было то, что надо.

Конец войны застал Рудольфа Крашке на посту советника по делам Польского генерал-губернаторства. К этому времени на его счету были уже десятки тысяч загубленных душ и сотни тысяч марок, обращенных в доллары.

После Zusammenbruch’a Рудольф Крашке всплыл в Аурике под фамилией фон Буххольца и быстро пустил корни, женившись на дочери местного кофейного фабриканта. Оставшаяся в Германии семья не стала его разыскивать, поскольку он за месяц до бегства предусмотрительно заткнул своей немецкой супруге пасть крупной суммой, помещённой в один из швейцарских банков. Зато польское правительство нашло его довольно быстро. Начиная с пятьдесят первого года, оно многократно требовало выдачи Рудольфа Крашке как военного преступника. Однако ауриканские власти с завидным постоянством отвечали, что немец по фамилии Крашке, alias Буххольц, на территории Аурики не проживает. Это не мешало Рудольфу фон Буххольцу произносить спичи на официальных приёмах и раздавать свои визитные карточки людям делового мира. Тем не менее, к незнакомым лицам он относился настороженно. Судьба Эйхмана не позволяла ему наслаждаться достигнутым в полной мере, и естественным было то, что к моему появлению во дворе его виллы он отнёсся без энтузиазма.

Беседа у меня с ним не клеилась. Поливая цветы, он постоянно косился на оружие, висевшее у моего пояса, но, даже когда я отстегнул пистолет и положил его на скамейку, обстановка не разрядилась. Тогда я отошёл к фонтану и сделал вид, что любуюсь плававшими там декоративными китайскими карасиками. Тем самым Герхарду была предоставлена возможность поведать дядюшке, что я свой в доску и бояться меня нечего. Разглядывая рыбок, я искоса посматривал на Буххольца и прикидывал в уме, с какой стороны лучше подойти к нему. Красное лишённое растительности лицо этого высокого сухощавого шестидесятидвухлетнего старика действительно чем-то напоминало обезьяний зад, и поэтому немецкое ругательство, приклеенное Герхардом к дяде Рудольфу, показалось мне в данном случае очень удачной находкой.

Я не слышал, о чем дискутировали родственники, но вскоре Буххольц кликнул слугу, и тот принес три запотевших бокала, украшенных гербами баварских городов и наполненных превосходным пивом. Мы укрылись от солнца в зеленой беседке и, потягивая янтарный напиток, повели неспешный беспредметный разговор, какой обычно ведут за пивом мало знакомые или мало интересные друг другу люди.

Только после того как слуга поставил перед каждым из нас по третьему бокалу, Буххольц начал прощупывать меня.

— Где вы учились, господин капитан? — спросил он.

— В Гёттингене.

— Выходит, что вы однокашник Гейне?

Я подыграл ему:

— Да. Но мы не поддерживали близких отношений. Во-первых, он юрист, а я филолог. Во-вторых, в числе моих друзей никогда не было евреев.

— Почему вы воюете против красных?

— Чтобы вам это стало понятным, я расскажу сначала одну побасенку. Лет сто двадцать тому назад пришел однажды к главе парижского дома Ротшильдов один социалист и предложил банкиру из гуманных соображений поделить его состояние поровну между всеми нищими Франции. «Хорошо, — усмехнулся миллионер, — только давай сперва прикинем, сколько достанется каждому». Сосчитали. Получилось два с половиной франка. Тогда Ротшильд швырнул социалисту несколько монеток, сказав при этом: «Так забирай свою долю и убирайся, мошенник».

Буххольц захихикал. Крашке заржал. Было видно, что анекдот им здорово понравился. Вдохновленный расположением моей маленькой аудитории, я продолжал:

— Коммунисты уподобляются герою этого предания. Они полагают, что если отобрать у состоятельных людей их имущество и поделить его между нищими Земли, то бедных не будет и наступит всеобщее благоденствие. Однако историческая практика показывает, что это пагубное заблуждение. Слишком много нищих на свете и слишком мало богатых. Кроме того, факты свидетельствуют о следующем: в тех странах, где коммунисты одержали верх, очень скоро снова произошло расслоение на богатых и бедных, что представляется мне закономерностью, ибо люди по природе своей жадны, завистливы и подлы. Идеи равенства и братства в применении к человеческому обществу так же противоестественны, как деловое сотрудничество кота с мышью или любовь Волка к Красной шапочке. Тем не менее, эти идеи будоражат умы рабов и грозят ввергнуть Землю в грандиозную смуту. От последней люди в конечном итоге ничего не выиграют. Следовательно, революции — это кровь и страдания без пользы, без надобности, а коммунизм как идеология — это либо утопия либо фарисейство. Мир, в котором мы живем, при всем его несовершенстве, устраивает меня больше, чем та перспектива, которую сулят нам коммунисты, потому что тот мир, в котором мы живем, есть естественное состояние человечества. Вот почему я воюю против красных, господин фон Буххольц. Удовлетворило ли вас мое объяснение?

Обезьяний Зад медлил с ответом. Очевидно, он старался осмыслить сказанное мною и отделить то, с чем он согласен, от того, с чем он не согласен. Крашке молча потягивал пиво. Ему не было дела до всего этого.

— Господин капитан, — заговорил наконец Буххольц, — ваша концепция в общем верна, однако ей не достаёт завершенности. Я придерживаюсь той точки зрения, что нельзя принимать мир таким, каким мы видим его в данный момент. Состояние хаоса не может считаться естественным. Я убежден в том, что в мире давно пора навести порядок. Человеческое общество должно быть если не гармоничным, то упорядоченным.

— Не вижу сил, способных упорядочить мир, — возразил я.

Буххольц загадочно улыбнулся.

— Ну-ну, господин капитан, — сказал он, — об этом мы еще потолкуем при случае. А сейчас пойдем в дом — перекусим, чем бог послал.

Я нарочно не довел до логического конца свои рассуждения о коммунизме, точнее, я не довел их до стадии, угодной Буххольцу. Мне нужно было, чтобы он раскрылся, проявил себя. Большинство пожилых мужчин имеют гипертрофированные представления об их месте, роли и степени полезности в общей системе мироздания. Они склонны к безудержному нравоучительству и влюбляются в тех молодых людей, которые делают вид, что прислушиваются к их сентенциям. На все на это делал я ставку, когда шел к Буххольцу. Однако старик не спешил открывать карты. После обеда, протекавшего под руководством супруги хозяина, последний предложил мне погулять по парку. Герхарду было велено сидеть в беседке и пить пива столько, сколько душе угодно. Показывая мне диковинные растения и давая при этом пространные и весьма квалифицированные пояснения, Буххольц вдруг спросил в упор:

— За что вы ненавидите евреев?

— Ненавижу?! — изумился я. — Да господь с вами! Чувство ненависти вообще чуждо мне, ибо ненависть ослепляет и толкает на необдуманные поступки. Я же привык действовать, повинуясь только доводам трезвого рассудка, и потому евреев всего лишь недолюбливаю.

— За что же все-таки? — допытывался Обезьяний Зад.

— За то, что они обвели фюрера вокруг пальца.

Буххольц удивленно вскинул на меня глаза.

— Будьте добры аргументировать вашу мысль.

— Хорошо, — сказал я. — Надеюсь, вам известно, что шестьдесят богатейших семейств мира — это еврейские семьи?

Старик кивнул.

— Очевидно, вы не станете оспаривать того факта, — продолжал я, — что национал-социалисты пришли к власти, благодаря энергичной поддержке богатейших семейств Германии, которые принадлежали и принадлежат к числу богатейших семейств мира и связаны с ними теснейшими финансовыми и родственными узами?

Мой собеседник нехотя согласился.

— Так вот: помогая фюреру, богатые евреи преследовали три цели. Первая — развязать войну и нажить новые миллиарды. Вторая — уничтожить коммунизм. Третья — истребить бедных евреев, тех самых из среды которых вышел Маркс. Так сказать, почистить нацию, избавиться от мусора.

— Да, да, — пробормотал Буххольц, — богатые евреи могли откупиться, уехать из райха. Или, как Имре Кальман, стать почетными арийцами. Или купить себе чистую родословную.

— Однако фюрер оказался джином, выпущенным из бутылки. Он повел Германию от победы к победе, он повел её к господству над миром. Он стал угрожать самим Соединенным Штатам — этой цитадели еврейства. В конце концов богатые евреи решили покончить с фюрером тем более, что многое из задуманного ими уже было выполнено руками немецких солдат. Они сумели сколотить антигерманскую коалицию из государств, которые еще за год до этого слыли заклятыми врагами. И тогда, не выдержав напора превосходящих сил, райх рухнул под торжествующий хохот еврейских банкиров. Я рассказал вам то, что давно известно всем. Правда, исторический материал подан мною с определенным подсветом.

Последняя фраза была сказана для страховки на тот случай, если бы Буххольц заметил, что я кое-где передернул факты. Но Обезьяний Зад, как и большинство немцев, включая самых образованных, плохо знал историю, ибо эта наука, по мнению многих, не может приносить осязаемой практической выгоды. Старик едва позволил мне договорить. Я почувствовал, что ему не терпится что-то сказать, и умолк. Он стал выплевывать слова и предложения толчками, не пытаясь скрыть дикой злобы. Он почти кричал:

— А мне без разницы, богатый еврей или бедный! Еврей есть всегда еврей! У меня на этот счет своя теория! Две тысячи лет тому назад они были, как все люди. Они имели грешников и святых. Они даже смогли породить Иисуса. Но потом… Двадцать веков непрерывных гонений и преследований! Двадцать веков травли! В борьбе за существование у животных выживают сильнейшие, у людей — подлейшие. Двадцать столетий у евреев выживали наиподлейшие, и в конце концов сформировалась эта современная нация злобных и коварных прохиндеев, потому что от подлеца рождается только подлец. Если мы будем относиться к ним с прохладцей, они погубят нас всех! Их теоретик сказал: «В этом мире имеет значение лишь то, что говорят, думают и делают евреи. Все остальное не имеет ни малейшего значения». Чувствуете, куда гнут эти-свиньи, господин капитан?

То, что сболтнул некогда отец сионизма, было нормальным фашизмом и на все сто процентов соответствовало духу изречений Гитлера о божественном предопределении немецкой нации, однако Буххольц не хотел вспоминать об этом.

— Мой племянник рассказал мне, — продолжал он, — будто вашего отца убили коммунисты. Это правда?

— Моего отца убили русские.

— Да, но комиссарами у них служили евреи! Вы же сами только что изволили говорить, что американские и большевистские евреи объединились с целью удушения райха. Как же можете вы, немец, сын национал-социалиста, относиться к ним всего лишь с неприязнью?

Я улыбнулся, радуясь тому, что начинаю находить общий язык с Обезьяним Задом, и сказал вкрадчиво:

— Вы задели меня за живое, господин фон Буххольц, но тем не менее, я продолжаю считать ненависть плохим советчиком в серьезных делах и полагаю, что сотрясать воздух призывами к уничтожению евреев и коммунистов бесполезно и даже вредно. Поступая так, мы лишь даем пищу красной пропаганде. Кроме того, шумная демагогия вообще противна моей натуре. Я человек конкретного действия.

Обезьяний Зад овладел собой и перестал поносить евреев. Внимательно посмотрев на меня, он произнес с расстановочкой:

— Ну что ж. Это хорошо. Нам нужны люди конкретного действия.

— Что означает «нам»?

Старик не счел нужным отвечать на мой вопрос. Он пустился в пространные рассуждения по поводу красоты и своенравия араукарии чилийской, на которую даже птицы не садятся, такая она колючая.

Когда наша прогулка по парку близилась к концу, Буххольц обронил как бы ни с того ни с сего:

— Приходите к нам в следующее воскресенье. Я познакомлю вас с моим сыном. Сегодня его, к сожалению, нет дома. Мне кажется, вы с ним подружитесь.

От Герхарда я знал, что ауриканская жена беглого нациста родила ему двух детей: сына Рудольфа и дочь Еву. Последнюю Буххольц недавно выдал замуж за внука одного из членов Государственного Совета, еще более укрепив тем самым свое положение в местной элите. Рудольфа отец направил на учебу в Высшую техническую школу Аахена, откуда он вернулся с дипломом физика незадолго до моего прибытия в Аурику. Рудольф Буххольц-младший не торопился покидать родительский дом. Он жил там, не высказывая намерений жениться, окунуться в науку или стать компаньоном отца.

— Странный парень, — сказал о нем как-то Герхард. — Бледный худой очкарик. То он валяется с утра до вечера на диване в своей комнате, то пропадает невесть где целыми неделями. Большо-о-й сноб. Со мной вообще не хочет знаться. А ведь я ему двоюродный брат!

Герхарда Крашке мы нашли в беседке сильно поддатого. Еще полчаса — и пиво полилось бы у него из ушей. Обезьяний Зад поворчал на племянника и любезно предоставил в наше распоряжение свою парадную машину с шофером. Прощаясь, повторил приглашение навестить его в следующее воскресенье. Я поблагодарил Буххольца, по-немецки отдал ему честь и занял место на заднем сиденье. Герхард развалился рядом с водителем и, едва машина выехала из ворот виллы, загорланил:

— In Hannover, in Hannover an der Leine Haben die Frauen dicke Beine, Haben die Frauen dicke Beine Und die Arsche apfelrund![6]

— Halt die Fresse![7] — приказал я ему. — Не позорь дядюшку. И не лишай нас удовольствия лакомиться по праздникам добрым баварским пивом и венскими сосисками.

Герхард заткнулся и захрапел.

Прошло три месяца, прежде чем я стал своим человеком в немецкой колонии Ла Паломы. В доме Рудольфа фон Буххольца мы с Герхардом встретили под ядовито-зеленой искусственной елкой рождество и Silvester. Наступил семьдесят третий год. Идя навстречу пожеланиям Обезьяньего Зада, я подружился с его сыном и сразу же получил возможность убедиться в том, что старый Буххольц капитально потрудился над воспитанием наследника, который при поддержке родителя превратил свою комнату в небольшой музей истории фашизма. Чего там только не было! Одну из стен занимала карта Европы периода расцвета райха. Германия на ней походила на большого круглого упившегося кровью клопа — с Эльзасом и Лотарингией, с приклеившейся снизу тощенькой Австрией, с Протекторатом и Генерал-губернаторством, с Данцигом и Восточной Пруссией, с Померанией, Силезией и Судетенландом. Красные флажки с черной свастикой в белом круге были понатыканы повсюду — от Познани до Афин, от Парижа до Ленинграда, Москвы, Сталинграда и Эльбруса. На других стенах красовались штандарты каких-то эсэсовских частей, кресты разных достоинств, эмблемы, оружие огнестрельное и холодное. Книги на полках были также подобраны соответствующим образом. Посреди письменного стола темнел бронзовый бюст Гитлера. Однажды, оставшись в этой комнате один, я щелкнул фюрера по плебейскому носу. Внутри бюста загудело: он оказался полым. Перевернув металлическую голову, я обнаружил в ней ксерокопированную рукопись книги «Mein Kampf».

Тут я провел много часов вдвоем с Рудольфом Буххольцем-младшим, пытаясь разобраться в том, что творится в отнюдь не глупой башке этого парня. Само собой, во время учебы в Аахене он сблизился с неофашистами, однако сумятица идей и верований современной Европы если не поколебала его убеждений, то несколько модернизировала их, а главное внушила ему ту мысль, что к наследию прошлого надо относиться критически. С ним можно было полемизировать, он поддавался влиянию.

Несмотря на солидную разницу в возрасте, мы быстро перешли на «ты». Играли в кегли, в пинг-понг, в шахматы. Дискутировали о будущем Германии и прочего мира. Иногда выпивали. Как-то Рудольф, краснея и смущаясь, попросил просветить его в части отечественной литературы.

— Уж не влюбился ли ты? — поинтересовался я. — И твоя девушка начитана более тебя?

— Дело не в этом, — ответил он серьезно. — Я немец и хочу знать о своей стране всё тем более, что в поэзии, как ни в чем другом, проявляется дух народа.

— Есть еще музыка, — последовало возражение с моей стороны.

— Только не современная, — сказал Рудольф. — Она теперь повсеместно превратилась в какофонию хронического сексуального голодания. А старую музыку можно при желании послушать в церковных концертах. Здесь ты мне не нужен.

Я прочел ему десяток популярных лекций по литературе Германии, стараясь подавать материал в националистическом духе. Он слушал с большим вниманием, откинувшись в кресле и полузакрыв глаза. Иногда повторял особенно поразившие его своим смыслом или напевностью строки. Так было с балладой Уланда «Проклятье певца». Рудольф снова и снова просил меня прочесть это стихотворение, пока не запомнил его наизусть. Впоследствии он мог в самых неподходящих ситуациях вроде бы ни с того ни с сего продекламировать:

Sie sangen von Lenz und Leibe, Von selger holdner Zeit, Von Freiheit, Männerswürde, Von Freu und Heiligkeit.[8]

Слушая один из монологов Фауста, Рудольф воскликнул:

— Вот вершина мирового духа! И достичь этой вершины было подстать только германскому гению!

— Значит, ты против сожжения книг? — спросил я.

— Считаю это величайшим варварством, — ответил он.

— Правильно, — согласился с ним я. — Мы должны стать самой просвещенной нацией мира. И не перед силой немецкого оружия, а перед силой германского духа должен склониться мир. Так сказал фон Тадден.

— Мне приходилось слышать Таддена на митингах в период учебы в Аахене, однако он никогда не говорил ничего подобного, — робко возразил Рудольф.

— Ну… Тебе не говорил, а мне говорил, — отбрил я.

— Ты знаком с ним лично?!

Я многозначительно промолчал.

После этой беседы Буххольц-младший зауважал меня еще больше. Как-то он сам признался, что испытывает постоянную потребность в общении со мной. Видимо, так оно и было. Во всяком случае, он даже в казарме не давал мне покоя, навещая меня чуть ли не каждый день и позволяя Герхарду вымогать у него пиво и дорогие сигареты.

Между тем моя рота, состоявшая из полутора сотен бандитов, доставляла мне немало хлопот. Сложно было не формально, а на деле утвердиться в должности командира. Уже в первый день после нашего с Крашке возвращения из госпиталя случился инцидент, который едва не стоил мне жизни. Один их сержантов, по национальности канадский француз, притопал на учебные стрельбы сильно перегруженный спиртным, и я приказал арестовать его.

— Что?! Меня арестовать?! Грязный бош! — заорал пьяный, выхватывая пистолет.

Я опередил его на долю секунды. Сержанта закопали у края полигона, и стрельбы благополучно начались.

Через месяц ко мне привели солдата, убившего и ограбившего одинокого старика, который жил неподалеку от расположения нашего батальона. Солдат оказался немцем.

— Объясни, почему ты это сделал, — попросил я его. — Разве тебе здесь мало платят?

— Еще никто в этом мире не разбогател от жалования, — отвечал он, — а я хочу быть богатым. Богатство же создается одним способом: сильный отнимает у слабого его имущество. Старик поднял визг, и я его кокнул.

— Ты несешь околесицу, — возразил я. — Существуют сотни других способов разбогатеть: воровство, мошенничество, спекуляция, сутенерство, вымогательство взяток, политическая деятельность, писание статей и книг по заказам власть имущих, изобретение новых космогонических теорий, религий и идеологий, предательство наконец. Для того чтобы стать богатым, вовсе не обязательно убивать тело, достаточно научиться умерщвлять душу.

— Вы говорите чересчур умно, господин капитан. Это не для меня.

— Значит, ты сильная, но безмозглая личность.

— Уж чего-чего, а силы у меня хватает. Я могу один опрокинуть автомобиль. Показать?

— Не надо. Вот что: тысячи людей ежедневно совершают куда более кошмарные преступления, чем ты, и остаются безнаказанными. Более того, эти люди процветают. Но тем не менее, дисциплина в моей роте должна быть железной, поэтому я велю расстрелять тебя. Ты уж извини, братец.

Когда сильную личность тащили к стенке, она визжала, как резаная свинья.

Еще через два месяца произошел эпизод, который в значительной степени способствовал тому, чтобы мой командирский авторитет сделался непререкаемым.

Понять описываемый факт и не усомниться в его достоверности можно лишь, зная то обстоятельство, что Аурика с незапамятных времен находилась на военном положении, которое было ничем иным, как узаконенным беззаконием. Любой воинский начальник, даже самый маленький, осуществлял в этой стране верховную власть, а также творил суд и расправу на всей территории, занимаемой в данную минуту его подразделением.

В середине января наш батальон отбыл на тактические учения в район небольшого городка, расположенного километрах в двадцати от Ла Паломы. Моя рота была расквартирована в центральной части этого населенного пункта. Крашке на время реквизировал для меня и себя один этаж просторного дома, принадлежавшего крупному скототорговцу. Дом был обставлен старинной мебелью. На стенах висели потускневшие картины и даже одно настоящее венецианское зеркало, перед которым я имел обыкновение бриться по утрам.

Однажды, вскоре после начала учений, ко мне явился командир второго взвода моей роты с сержантом — командиром отделения. Я в это время брился, стоя у зеркала. Герхард и Рудольф болтали за столом в ожидании завтрака, который должен был подать нам хозяйский слуга. Накануне мы отмечали производство Герхарда в старшие сержанты и засиделись допоздна. Рудольф остался ночевать у нас.

Офицер остановился за моей спиной, отдал честь и доложил, что один из его солдат минувшей ночью изнасиловал десятилетнюю девчонку.

— Повесить сукина сына! — распорядился я. — И как можно скорее! Мы не имеем права восстанавливать против нас гражданское население. Идите и исполняйте!

— Но сэр… — медлил офицер.

— Что еще? — спросил я недовольно.

— Этот солдат здешний. Его отец уважаемый человек — владелец бакалейной лавки, мельницы, игорного дома и ночного бара.

— Как?! Ведь в Легионе служат только иностранцы!

— Формально он иностранец. У него кубинский паспорт. До шестьдесят восьмого года он жил у матери на Кубе.

— Ну что ж. Тогда повесьте и отца вместе с ним, ибо негодяй рождается только от негодяя. Ступайте!

Офицер не двигался. Я выстрелил в него через плечо, глядя на его отражение в зеркале. Он грохнулся на пол за моей спиной.

— Ты понял, за что я убил его?

Мой вопрос относился к остолбеневшему от неожиданности командиру отделения. Сержант молчал.

— Я убил его за то, что он посмел усомниться в правильности моего приказа. Теперь этот приказ исполнишь ты.

— Слушаюсь, сэр, — пролепетал сержант и мгновенно исчез.

Рудольфа, никогда не видевшего, как убивают людей, мой поступок поразил. Он рассеянно простился с нами, вскочил в свой спортивный ракетовидный «Бьюик» с открытым верхом и умчался в Ла Палому. Мне этот человек был нужен, и я с сожалением подумал о том, что, очевидно, переборщил и отпугнул его. Однако на другой день Рудольф как ни в чем не бывало снова явился к нам. Через некоторое время он признался, что долго размышлял над тем, правильно я сделал или нет, ухлопав лейтенанта, и пришел к выводам, оправдывавшим мое поведение. Буххольц-старший, узнавший от сына о том, как я командирствую, заявил, что с этой сволочью нельзя иначе и что капитан Фогт по своей натуре есть истинный немец.

Между тем слухи о моей невероятной жестокости, граничащей с самодурством, многократно преувеличенные, расползлись по батальону. Солдаты и офицеры старались не попадаться мне на глаза, когда я прохаживался по расположению роты. Любая высказанная мною прихоть исполнялась молниеносно с величайшим рвением.

— До чего они боятся тебя! — сказал как-то Рудольф с оттенком зависти.

— Эти животные пустят мне пулю в спину в первом же бою! — раздраженно ответил я.

— А ты не подставляй им спины, — посоветовал Герхард. — Ходи в атаку позади всех.

— Нечего зубоскалить! — осадил я его. — Тебе как командирскому холую в боевой обстановке тоже достанется.

Вообще-то мне пока везло. Затишье на фронтах затянулось. Обе стороны накапливали силы для решающих боев, и, потирая простреленную руку, которая иногда назойливо ныла, я думал, что можно было бы тогда, в октябре прошлого года, не подставлять её под партизанскую пулю. Однако время жестоких сражений неумолимо приближалось с каждым днем. Мне пора было выходить из игры, и я решил брать быка за рога. Однажды в ответ на высказанное Рудольфом сожаление по поводу нашей скорой разлуки в связи с предстоящей отправкой Легиона в горы Сьерра-Гранаде, где были сконцентрированы основные базы революционной армии, я заметил, что и мне неохота лишаться такого приятного партнера по совместному времяпровождению, каким является он. Рудольф обиделся, заявив, что считал меня не просто партнером по разгону скуки, но другом и даже в некоторой степени единомышленником.

— Знаешь, Руди, — сказал я в ответ на это, — профессиональному солдату не к лицу сантименты, но признаюсь честно: мне будет здорово недоставать тебя. В этом мире не так уж много умных людей, и если им случается найти друг друга, то они должны держаться вместе. Это одна сторона вопроса. Есть и другая. Война меня не страшит, ибо она моя работа, но мне не хотелось бы быть застреленным собственными солдатами. Поэтому я намерен просить тебя о следующем: будь добр, попытайся, используя связи твоего отца, устроить мой перевод в какую-либо другую часть, скажем, в президентскую гвардию.

Рудольф широко улыбнулся.

— Я сам хотел предложить тебе нечто подобное, Арнольд. Но не решался. Только не понимаю, причем тут мой отец. Я все устрою через сестру. Дедушка её мужа — приятель Рохеса, да и сам не последний человек в Государственном Совете.

— Нет-нет, — запротестовал я. — Лучше пусть это сделает отец. Так будет солиднее.

— Ну хорошо, отец так отец, — согласился Рудольф. — Кстати, тебе известно, что мать Рохеса была немкой?

— Ах, вот оно что! Теперь мне понятно, почему он знает наш язык.

— Да. Рохес вообще симпатизирует немцам и оказывает им всяческое покровительство. Думаю, твое дело выгорит. Конечно, у отца наведут справки о тебе. Но здесь все будет в полном порядке.

Я наклонил голову в знак благодарности.

Рудольф исполнил мою просьбу добросовестно и быстро, но события разворачивались еще быстрее. Вскоре после воспроизведенной выше беседы мою роту подняли по тревоге и швырнули на спасение транспорта с оружием, который средь бела дня подвергся нападению партизан всего в пяти километрах от Панамериканской магистрали.

Когда мы прибыли на место происшествия, повстанцы уже сделали свое дело. Они перебили охрану, взорвали грузовики и намеревались утащить в джунгли трофеи, большую часть которых составляли ящики с легким стрелковым оружием, гранатами и патронами. Партизан было мало — человек сорок, не более. Завидев нас, они выставили на пригорке у дороги заслон из двух пулеметов и начали поспешно отходить к лесу, унося с собой раненых и добычу. Мне стало ясно, что позиция для заслона выбрана неудачно: между пригорком и лесом тянулась глубокая лощина, недосягаемая для пулеметного огня, и если бы я повел по ней роту, то партизаны были бы отрезаны от джунглей и уничтожены в течение двадцати-тридцати минут. Спасти героический отряд повстанцев от неминуемой гибели могли только крайне нелепые действия подчиненных мне легионеров. Поразмыслив несколько секунд и оценив свои шансы выйти сухим из воды, я собрал командиров взводов и велел им атаковать высотку с пулеметами в лоб. Меня поразила та безропотность, с какой они бросились исполнять этот идиотский приказ. Под смертоносным огнем солдаты то и дело бросались на землю, но офицеры всякий раз поднимали их и гнали вперед. Сидя с Крашке в моем джипе и потягивая пепси-колу, я с безопасного расстояния наблюдал за тем, как пулеметные очереди выкашивают ряды наступающих. Немногим из легионеров удалось достичь цели. Пулеметчики успели скрыться, однако их оружие досталось нам, что дало мне основание рапортовать командованию о победе над врагом. Дождавшись конца боя, я воткнул в рыхлый песок на макушке холмика, где оборонялся партизанский заслон, древко сине-желто-зеленого знамени Аурики и, собрав остатки роты, произнес пошлейшую речь, в которой имя президента Мендосы было каждым седьмым словом. Впоследствии придворный художник изобразил меня бегущим впереди атакующих цепей с ауриканским знаменем в руках.

В любой демократической стране я был бы расстрелян за содеянное под ближайшим забором, но Аурика начала семидесятых годов являла собой тоталитарное государство, а при диктаторских режимах преступления зачастую оцениваются как подвиги, подвиги же — как преступления, поэтому меня не расстреляли, а отдали на прославление прессе и наградили еще одним орденом. На церемонии награждения генерал Рохес сказал, ухмыльнувшись:

— Жаль, что вы иностранец, капитан, а то мы сделали бы из вас национального героя.

Потом он добавил по-немецки тоном, не допускающим возражений:

— Через две недели я́витесь ко мне с усами! Полагаю, что две недели достаточный срок для отращивания усов. Так?

— Zu Befehl, Exzelenz![9] — бодро ответил я, не понимая, к чему он клонит.

* * *

На сей раз мне удалось не упустить генеральского адъютанта и договориться о встрече с ним в «Тропикане» — самом шикарном отеле Ла Паломы.

Тридцатиэтажная «Тропикана» торчит, подобно острой стеклянной занозе, на склоне горы Катпульчи неподалёку от каменного креста с распятым Иисусом. Она имеет форму цилиндра. Из любого её номера — прекрасный вид: город и океан. На круглой крыше отеля находится весьма популярный в столице ресторан. Внизу, в зелёных беседках тропического парка, тоже установлены столики. Золотая молодежь Ла Паломы предпочитает высотное веселье, солидная публика — парк. Здесь хорошо отдыхается под плеск и журчание бесчисленных фонтанов и искусственных водопадов, под тихое сладострастное нытье репродукторов, не видимых в листве деревьев, которые служат основаниями для подмостков, где в перекрещенных лучах прожекторов беззвучно извиваются смуглые практически нагие танцовщицы.

Наш с адъютантом ужин, постепенно переросший в попойку, начался на крыше, а завершился в одной из беседок парка. Адъютант раскрыл между прочим смысл указания Рохеса насчет усов. Оно означало, что моя служба в Легионе подходит к концу, ибо усы были непременной принадлежностью офицеров президентской гвардии.

Мы пили за Мендосу, за Рохеса, за североамериканских союзников, за свободу и независимость Аурики, за мой орден, за наше дальнейшее продвижение по службе и еще за многое другое. После десятой рюмки, уже внизу, в парке, я затеял с ним дискуссию по вопросу о занятости населения страны, всегдашним бичом которой была массовая безработица. При этом мною была высказана мысль, что строительство новых военных баз и опорных пунктов США, по-видимому, способствовало уменьшению числа безработных. Адъютант сначала присоединился к моему мнению, но через минуту, помотав головой и, сбросив пьяную одурь, стал возражать:

— Нет, нет, мой дорогой капитан Арнольдо. К сожалению, ваша мысль не всегда подтверждается фактами. Объект «Дабл ю-эйч», например, союзники сооружают своими руками. Кроме того, из-за «Дабл ю-эйч» мы были вынуждены закрыть наши свинцовые и серебряные рудники в каньоне Саваны. Тысячи горняков лишились работы и крова. Мы до сих пор не знаем, куда их девать.

Я насторожился. Савана — крупнейшая река Аурики. Километрах в пятнадцати от места её впадения в океан поставил точку остро отточенным карандашом мой шеф Иван Иванович. Тогда, в Москве, на карте.

Между тем адъютант умолк. Его внимание привлекла танцовщица, плясавшая над входом в нашу беседку.

— Что такое «Дабл ю-эйч»? — спросил я с невинным видом.

Адъютант посмотрел на меня отсутствующим взглядом и нарисовал в воздухе пальцем две литеры: «W» и «H», после чего промямлил:

— «Дабл ю-эйч» — это «Дабл ю-эйч». Так его называют наши североамериканские союзники.

— Новая база?

— Н-е-е-т. «Дабл ю-эйч» не база. Там штатских больше, чем военных. Никто в Аурике не знает, что такое «Дабл ю-эйч». Никто, кроме Роджерса.

— Впервые слышу это имя.

— Ну, Роджерс присматривает за всеми нами. Он из Штатов. Официально его именуют советником президента по вопросам безопасности. Видите ли, мой дорогой капитан Арнольдо, наша контрразведка занята вылавливанием коммунистов и просто диссидентов. Ей не до шпионов. Шпионами у нас занимается Роджерс. Так что берегитесь Роджерса.

Адъютант захохотал, еще раз помотал головой и продолжал:

— Мы чудесно провели время, не правда ли? Но теперь я испытываю потребность в женщине. Закажите такси, капитан. Если хотите, поедем вместе. Там и для вас кое-что найдется.

— Спасибо, в другой раз. Перебрал. Хочу спать.

— Дело хозяйское.

Я кликнул боя, велел подать счет и вызвать две машины. Адъютант убыл первым. Проводив его, я поехал в свою постылую казарму, где мне оставалось ночевать еще две недели.

В конце февраля меня произвели в майоры и назначили командиром роты президентской гвардии. Однако я не мог приступить к несению службы во дворце, пока шился мой новый мундир. Мне предстояло болтаться несколько дней без дела. И тут меня осенила идея съездить в район строительства объекта «Дабл ю-эйч» и своими глазами увидеть то, что можно увидеть. Для этого я решил воспользоваться давним предложением Рудольфа и совершить прогулку вдоль побережья на его автомобиле. Путешествие по Панамериканской магистрали днем не представляло серьезной опасности, так как эта дорога хорошо охранялась. И все же я на всякий случай переоделся в штатское.

Путь наш пролегал по весьма живописной местности. Слева от шоссе синим расплавленным золотом сиял и фосфоресцировал под солнечными лучами необъятный океан, вздымающийся у горизонта к небу. Справа тянулись невысокие лесистые горы, которые иногда уходили на задний план, уступая место кукурузным, хлопковым и рисовым полям. Параллельно шоссе, метрах в двухстах от него, темнела ниточка железной дороги, четко обозначенная столбами разного назначения и опорами высоковольтной линии. Идилличность пейзажа нарушалась лишь торчащими там и сям бетонными колпаками дотов и сторожевыми вышками.

Рудольф был в отличном настроении. Он болтал без умолку, рассказывая о студенческой жизни в Аахене, о проказах буршей. Машину вел одной рукой, лихо, на грани постоянного риска. Когда мы выехали из города и понеслись по автостраде, я задал ему вопрос, который и прежде задавал неоднократно: чем он намерен заниматься на родине. Но если раньше Рудольф уходил от ответа, то на сей раз я наконец смог удовлетворить свое отнюдь не праздное любопытство. Он сказал, что не считает Аурику своей родиной и, очевидно, вернется в Германию, где посвятит себя научной деятельности на благо фатерланда. Участие в политической жизни тоже не исключается. В науку вне политики он не верит. Осталось только получить согласие отца на возвращение в Европу. Старый Буххольц пока противится. Ему хотелось бы видеть Рудольфа активным наследником своих миллионов, предпринимателем. Но будучи истинным немецким патриотом, отец наверняка скоро капитулирует, и Рудольф сможет уехать из дома по-хорошему.

— Не дело оставлять старика без сыновней поддержки, — заметил я. — Разве в Аурике нет научно-исследовательских центров, где ты мог бы найти применение знаниям, полученным в Аахене? И разве в Ла Паломе нет организации немецких патриотов, вносящей достойный вклад в общее дело всех немцев?

Рудольф нецензурно выругался.

— Какое бы научное открытие я ни сделал, работая здесь, его неизбежно присвоят янки. Что касается организации, то она действительно существует. Но проку от неё — ни на грош. Старики хвастаются друг перед другом своими коллекциями реликвий да слушают пленки с записями речей Гитлера и других вождей райха, а молодежь вечерами собирается в пивных, где горланит «Вахт ам Райн», «Хорста Весселя» или «Когда наши танки ворвутся в Кремль». Утром же все они мирно расходятся по бюро и офисам, где прилежно вкалывают во славу папаши Мендосы.

— Ты не любишь янки?

— За что ж мне любить их? Они были нашими врагами в минувшей войне. А кроме того… Знаешь, однажды во время летних каникул я проехал на автомобиле Штаты вдоль и поперек. Там всё грандиознее, чем в любой другой стране, — и здания, и дураки. Янки меня потрясли. Их спесивость, самодовольство и ограниченность фантастичны. Никто из тех, с кем я беседовал, не знал, где находится Федеративная республика. Многие американцы не умеют правильно написать фамилию собственного президента. В Старом Свете им известна только Россия. Что там есть Москва и Сибирь. И что Россия хочет уничтожить Америку. Больше ничего.

— Но все-таки они первые оставили свои следы на Луне.

— Да что бы они делали без нашего Вернера фон Брауна?! Они скупают чужие мозги по всему свету. Своих им явно не хватает. Немцам бы их независимость и мошну! Мы бы не то что на Луне, мы бы на Марсе и Венере оставили следы! Вот, кстати, посмотри!

Рудольф указал рукой вперед. Долина Саваны во всей её зеленой роскоши открылась нам.

Вырвавшись из каньона, река круто огибает высокий холм, поставленный природой так, чтобы преградить ей путь, и отдает себя океану. У самого устья она разделяется на сотни протоков, которые, словно играя в прятки, то там то здесь поблескивают среди буйной растительности. Над холмом, заслоненный до зубцов стен и верхушек башен вековыми кедрами, невесомо парит видением из сказки о Коте в сапогах готический дворец.

— Какой красивый замок! — не удержался я от восхищенного восклицания.

— Это не замок, — усмехнулся Рудольф. — Это монастырь святой Магдалены. Женский монастырь. Но вовсе не на него хотел я обратить твое внимание. Известно ли тебе, что находится в каньоне за холмом?

— Нет.

— Там объект «Дабл ю-эйч».

— А-а-а. Новая база США. Слыхал.

— Никакая это не база! Это гигантский научно-исследовательский комплекс.

— Ты-то откуда знаешь такие вещи?

— О «Дабл ю-эйч» известно многим. Когда я учился на последнем курсе ВТШ, туда явились янки в штатском и принялись вербовать наиболее способных выпускников на этот самый объект. Прекрасные жилищные условия. Огромные оклады. Первоклассные лаборатории, оснащенные новейшим оборудованием. Возможность публиковать статьи в солидных научных журналах. Под псевдонимом, конечно. И при наличии визы режимной службы. Хочешь жениться — женись, обзаводись семьей, плоди детишек. Там достаточно много молодых девушек и одиноких женщин. Всё предусмотрено. И состояние можно сколотить, и научный капитал, и личную жизнь устроить. Надо только подписать контракт на пятнадцать лет. Пятнадцать лет в фешенебельном концлагере! Оттуда нельзя выходить, нельзя писать письма родным, нельзя звонить по телефону.

— Тебе тоже предлагали?

— Само собой. Но я ведь сын миллионера. Меня не купишь за деньги. А сокурсники-то мои все согласились.

— И каков же характер исследований, ведущихся в «Дабл ю-эйч»?

— О-о-о… Думаю, что никто из молодых людей, которых завербовали и продолжают вербовать для работы на объекте, этого не знает. Так всегда бывает в закрытых институтах. Каждый делает свою тему, не имея представления о теме соседа, и что выйдет из всего этого в комплексе, никому, кроме нескольких посвященных, неведомо. В нашей ВТШ вербовали физиков, химиков, специалистов в области системных исследований, в других вузах Федеративной республики — биологов, врачей, психологов, механиков, конструкторов, строителей.

— Какой инженерный профиль у тебя?

— Высокочастотные поля. Но из этого ничего не следует. Скажу со всей определенностью только одно: добрые дела не прячут за тремя рядами колючей проволоки. Полагаю, что янки затевают колоссальную мерзость. Ха! Тот, который беседовал со мной в Аахене, сказал: «Дабл ю-эйч» охраняется лучше, чем граница между Федеративной республикой и «Зоной».

— После подписания Баром и Колем соответствующего договора мы должны говорить не «Зона», а «ГДР».

— Мне плевать на Бара, Коля и их договор! Для меня существовала, существует и будет существовать только единая, ни от кого не зависящая Германия. Кстати, договор еще не утвержден бундестагом. Посмотрим, удастся ли социал-демократам протащить через парламент свой предательский акт.

Я ничего не ответил Рудольфу, но крепко пожал ему руку, показывая тем самым, что полностью разделяю его отношение к событиям, происходящим на родине.

Долина Саваны осталась позади. Из-за поворота дороги слева наплывом шли на нас крутые крепостные бастионы, поднимавшиеся, казалось, прямо из океана.

— Тоже монастырь? — поинтересовался я.

— Нет, — ответил Рудольф, — это тюрьма Монкана. Политическая тюрьма. В народе её называют «виллой Рохеса» или «дачей Рохеса». Генерал иногда приезжает сюда по выходным, чтобы развлечь себя общением с арестованными коммунистами.

— Постой, постой, ведь здесь убили Делькадо!

— Да, здесь.

Рудольф несколько минут вел машину молча, хмуро и сосредоточенно вглядываясь в пустынное серое полотно шоссе. Потом вдруг заговорил быстро и горячо:

— Вот Делькадо был нам врагом, так? Почему же я всегда думаю о нем с уважением? Наверное, по той причине, что генерал сумел не запятнать свою идею бытовой грязью. А папаша Мендоса и его сподвижники вроде бы нам друзья. Но кто их почитает? Да никто, кроме кучки холуйствующих прихлебателей. И потому я спрашиваю тебя, Арнольд: ради чего мы с тобой торчим здесь? Ну хорошо, ты беден, тебе надо застраховаться от нищей старости. Я-то застрахован! Давай уедем в Германию вместе! Мои деньги — твои деньги! Кроме того, у отца там связи. Он найдет для тебя хорошую работу. Устроит в бундесвер, если захочешь. Убежден, что отец без колебаний даст тебе любые рекомендации. Ведь ты умный, способный человек и можешь приносить прибыль…

— Успокойся, Руди, — перебил я его. — И не гони машину так быстро. А то мы рискуем свалиться в пропасть. У меня есть одна просьба. Не торопись с отъездом на родину. Через пару месяцев я сумею доказать тебе, что служить Германии можно и здесь, в Аурике.

Рудольф бросил в мою сторону удивленный взгляд.

— Докажи сейчас!

— Не время. И вообще забудь пока об этом разговоре. Но повторяю: мы вернемся к нему через пару месяцев. Обещаешь не ехать?

— Хорошо… Если ты настаиваешь, я не буду спешить с отъездом… Вот уже и граница. Надо поворачивать назад.

На обратном пути мы болтали о Беттине Брентано, её взаимоотношениях с Бетховеном и Гете, а также о той выдающейся роли, какую довелось сыграть некоторым женщинам в жизни великих людей. Пообедали в придорожном ресторанчике у монастыря святой Магдалены, полюбовались видом на океан. В Ла Палому вернулись около четырех часов пополудни. Прощаясь, договорились встретиться через два дня.

В казармах президентской гвардии, где мне были отведены пятикомнатные покои, я встретил Крашке, который на вытянутых руках бережно нес по бесконечному коридору мой новый мундир.

Уходя из Легиона, я взял Герхарда с собой. Мне удалось выхлопотать ему местечко при провиантских складах президентского дворца, что вполне соответствовало его вожделенным чаяниям. Поскольку в гвардию брали только стройных мужчин не старше сорока двух лет и ростом не ниже 175 сантиметров, моему протеже позволили в порядке исключения носить форму легионера.

Взяв у Крашке мундир, я прикрепил к верхней его части два пожалованных мне ауриканских ордена и осторожно напялил на себя непривычную белую одежду. Тяжелые серебряные эполеты давили на плечи, аксельбанты нелепо свисали до широкого золоченого пояса, на котором болталась короткая сабля. Всё это венчала огромная, как велотрек, фуражка с высоченной тульей.

Приблизившись к зеркалу, я прыснул. На меня растерянно и вместе с тем нахально смотрел червовый валет с пижонскими усиками, не очень, правда, молодой, но еще ничего-о-о!

— К этому надо привыкнуть, — сказал наблюдавший за мной Герхард. — Прицепи пистолет и походи по комнатам, прежде чем появляться на улице.

Я последовал его совету и, только когда стемнело, отважился прогуляться по площади Свободы, где повсюду: у ворот президентского дворца, у подъездов правительственных учреждений, у входа в усыпальницу генерала Делькадо — стояли солдаты, одетые в такую же форму, как у меня. Это придало мне уверенности, и я зашагал на главпочтамт, откуда отправил «сестре» письмо, в котором сообщил о своем новом назначении, и условной фразой попросил Центр направить в мое распоряжение радиста.

Утром следующего дня Рохес представил меня президенту. Через этот ритуал проходили все вновь назначаемые офицеры гвардии, и я не должен был составить исключения.

Почтительно склонившись перед Отцом Отечества, врачи ждали его приговора. Только что они доложили президенту о смерти одного из членов Государственного Совета. Уже больше часа хитроумные машины гоняли кровь по холодеющему трупу и раздували его легкие, но покойник не оживал. Врачи просили санкционировать остановку реанимационного агрегата и составление соответствующего медицинского заключения. Однако Мендоса медлил. Неподвижным восковым чучелом сидел он в глубоком мягком кресле полуприкрыв веки и почти не дыша. Его желтые отекшие руки безжизненно лежали на подлокотниках. Нижняя челюсть отвисла, придав оплывшему бабьему лицу выражение тихого идиотизма. Казалось, диктатор спал. Но это было не так. Мысль конвульсивно, с натугой шевелилась в его склеротическом мозгу, приобретая постепенно форму управляющего решения.

Умершего сановника причисляли к ближайшим сподвижникам Мендосы. Они вместе гробили революцию и сооружали тот неприступный замкнутый мирок, в котором им жилось, как у бога за пазухой. Вкупе с другими дряхлеющими соратниками они на протяжении четверти века стойко обороняли свой бастион, на штурм коего то и дело с визгом кидались пятидесятилетние юнцы, желавшие тоже лакомиться вожделенным пирогом власти. Хлипкая молодежь, подобно сухому гороху, отскакивала от стен их крепости и падала, сраженная инфарктами и инсультами, а они жили себе дальше. Правда, иногда случалось так, что смерть показывала и им свой оскаленный череп. Они воспринимали это как нечто противозаконное и кощунственное. Любой из них не ставил ни во что тысячи чужих жизней, но над своей трясся, как скряга над сундуком с червонцами.

Мендоса не испытывал чувства жалости к распластанному в реанимашке другу и коллеге. Сантименты были глубоко чужды его натуре. Но нельзя было создавать прецедента. Когда остановится его, мендосино сердце, Рохес, с нетерпением ожидающий этого момента, может дать врачам отбой через пять минут.

В зале стояла тишина, нарушаемая лишь едва слышным гудением мощных кондиционеров. Невесть откуда взявшаяся муха села на шишковатую покрытую темными пигментными пятнами лысину Отца Отечества. Сотрудник личной охраны осторожно прогнал её. Диктатор вздрогнул и приподнял веки. Врачи склонились еще ниже.

— А что он совсем умер? — спросил Мендоса дребезжащим стариковским голосом.

— Совсем, — пролепетал один из медиков.

— Но все-таки попытайтесь еще!

Белые халаты неслышно удалились. Наступило успокоение. Но тут приковылял министр иностранных дел, высохший, сутулый, с пергаментным лицом мумии, и напомнил о предстоящем визите чрезвычайного и полномочного посла Парагвая, который, как предполагалось, намеревался предъявить президенту серьезные претензии по поводу невыполнения Аурикой договорных обязательств, касавшихся взаимных поставок сырья. Мендоса подумал, что у него вчера в это время уже был стул, а сегодня его еще нет и надо бы было сказать об этом медикам. Посол со своими дурацкими претензиями напросился на прием совершенно некстати, но отказать ему в аудиенции президент не мог, так как уже неоднократно отказывал в прошлом без видимых поводов.

Мендоса сделал знак охранникам. Те бережно вынули его из кресла и поставили на пол. Затем помогли ему сбросить халат и облачиться в парадное одеяние генералиссимуса. Больше всего возни было с увешанным крестами и звездами сюртуком, который весил не менее шести килограммов. Чтобы ордена не оттягивали ткань вниз, их прикрепили к тонкой металлической пластине, спрятанной под подкладку. Благодаря этой пластине, сюртук мог не висеть в шкафу, а стоять на высокой, инкрустированной слоновой костью тумбе в спальне диктатора. Последний с удовольствием семенил вокруг него, как бы любуясь собой со стороны.

Едва процедура одевания была окончена, грузный Мендоса тяжело плюхнулся в кресло и стал переводить дух. Сотрудники охраны возложили на его грудь голубую атласную ленту ордена Белого Кондора и отошли в стороны. Министр иностранных дел велел своему секретарю пригласить в зал посла. Тот вошел, учтиво поклонился и принялся читать длинный занудный меморандум, составленный по всем правилам дипломатического крючкотворства. Президент не слушал. Он думал о том, что у него нет стула и что надо бы в этой связи предпринять какие-то меры. Когда посол закончил чтение, Мендоса пообещал ему взять под личный контроль выполнение Аурикой торговых обязательств, данных Парагваю, и тут же забыл об этом обещании. В последние годы память не раз подводила Отца Отечества, что нередко давало мировой прессе материал для веселых сенсаций.

За три года до описываемых событий Мендоса посетил с дружественным визитом одну из островных республик Карибского бассейна. В путь отправились четырьмя самолетами. В первом размещайся президент с персональной реанимашкой и лейб-медиками, во втором — сотрудники его канцелярии и охраны, в третьем — министр иностранных дел со своей мидовской камарильей. В четвертом лайнере летели любимая корова и куры диктатора, а также контейнеры с приготовленными специально для него пищей и водой. После приземления в аэропорту, обведя мутным взглядом суетливую свору репортеров, трещавшую затворами фотоаппаратов и вспыхивавшую блицами, Мендоса поманил к себе министра иностранных дел и, ткнув пальцем в сторону главы пригласившего их государства, который в это время как раз читал приветственную речь, прошамкал прямо в микрофон: «Как его зовут?» Старенький министр поднатужился и выдал имя вождя одного из африканских племен. Это был последний вояж Отца Отечества за рубеж. Государственный Совет принял тайное решение, рекомендовавшее диктатору сидеть дома и никуда не рыпаться, дабы не наносить ущерба международному престижу Аурики.

Не успела закрыться дверь за парагвайским послом, как в зал вошел Рохес, толстый, здоровый, жизнерадостный. Военный министр весело доложил обстановку на фронтах. Она была относительно стабильной. Кое-где повстанцев удалось даже оттеснить в горы. Закончив доклад, генерал попросил разрешение представить господину президенту нового командира пятой гвардейской роты. Мендоса кивнул. Позвали меня. Я замер шагах в пяти от президентского трона, рассматривая сидевший передо мной раззолоченный вредоносный полутруп с любопытством и гадливостью. Рохес четко назвал мою должность, звание и фамилию. Мендоса приоткрыл один глаз и тут же закрыл его. Церемония представления состоялась. Рохес знаком велел мне удалиться. Сам он задержался подле диктатора еще на несколько минут. Ведь генерал был не только министром обороны, но и министром общественной безопасности. В этой связи ему предстояло получить санкцию президента на приведение в исполнение полутора десятков смертных приговоров, вынесенных военными трибуналами по делам о совершении особо опасных государственных преступлений, а таковыми считались любые действия или слова, направленные на подрыв власти и авторитета Мендосы или членов Государственного Совета.

В Аурике крали и брали взятки все, кому было что украсть или от кого что-либо зависело. Воровство и мздоимство считались нормой, и никем не наказывались. Более того, охранка Рохеса устанавливала оперативное наблюдение за теми немногими чиновниками, которые не давали затянуть себя в паутину коррупции, ибо последние могли поддаться влиянию марксистов. Сам Мендоса не крал. Ему несли так. Еще в сороковых годах Отец Отечества объявил, что у него три хобби: бриллианты, оружие и автомобили. Ко времени моего прибытия в Аурику личные коллекции диктатора по указанным статьям достигли уровня крупнейших в мире.

Итак, в Аурике можно было воровать миллионы и оставаться при этом уважаемым человеком, но тот, кто отваживался вякнуть хотя бы одно словечко, порочащее элиту, рисковал потерять голову.

Рохес раскрыл перед президентом тощую черную папку. Мендоса пошуршал бумагами, не читая их. Только один документ, в котором несколько строк были подчеркнуты красной тушью, привлек его внимание. По сообщению осведомителя охранки, некий студент столичного университета якобы заявил в пьяной компании, что Мендоса вовсе не отец Отечества, а старая, разложившаяся, впавшая в маразм скотина. Допрошенные участники пирушки показали, что слова эти принадлежали не студенту, а человеку, чье имя осталось неизвестным. Однако трибунал счел возможным приговорить к смертной казни все-таки студента.

Анализ биографий выдающихся политических лидеров XX века показывает, что почти все они либо вообще нигде не учились, либо учились мало и плохо. Почетный доктор прав Гарвардского, Оксфордского, Боннского, Токийского и многих других университетов Франсиско Мендоса приобрел элементарные познания в области чтения и письма у сельского священника, оказавшегося первым и последним учителем президента Аурики. Откуда же было знать Отцу Отечества, что такое презумпция невиновности? Но если бы он даже и узнал это, то вряд ли стал бы менять свои решения по приговорам, подсовываемым ему Рохесом.

Диктатор взял из рук министра фломастер и трясущейся рукой накалякал в конце каждой бумаги две слившиеся в зловещем объятии буквы: «f»[10] и «M», означавшие: «Расстрелять. Мендоса». Рохес забрал папку и покинул зал приемов. Президент прикрыл глаза и погрузился в дремоту.

* * *

В юности Мендоса батрачил на кофейных плантациях, принадлежавших родителям Делькадо. Он был верным старательным работником. Именно из таких получаются самые страшные рабовладельцы. Когда молодой сеньор Аугусто сжег свое поместье и поднял в горах знамя восстания, Мендоса встал под это знамя. Почему он это сделал? Историки-прагматики считали, что из преданности хозяину. Историки-догматики полагали, что из ненависти к угнетателям. И те и другие заблуждались. Мендоса пошел в революцию из жгучей зависти к аристократам, из зависти, которая по внешним признакам так похожа на классовую ненависть. Он хотел победить и уничтожить богачей, чтобы стать таким же, как они. Будущий диктатор терпеть не мог Делькадо, завидуя его уму, образованности, отваге, успеху у женщин, благородству и даже умению прощать побежденных врагов. Однажды — это было в день взятия революционной армией Ла Паломы — генерал прискакал в тот полк, которым командовал Мендоса, чтобы лично поздравить солдат с победой. Осадив коня, он легко спешился и, держа в руке повод, пошел навстречу Мендосе, стройный, красивый, разгоряченный боем, заряженный радостной энергией. Конь всхрапывал и высоко задирал голову. Ласково успокаивая его, генерал крикнул: «Эй, Франсиско, не найдется ли у тебя глотка воды для меня?» Мендоса с дружелюбной улыбкой протянул командующему свою флягу и тут же в душе пожалел о том, что она наполнена водой, а не ядом. Эта мысль поначалу напугала его, потом он привык к ней и стал желать Делькадо смерти ежедневно и ежечасно. В сороковых годах официальная пропаганда Аурики возвела. Мендосу в сан великого продолжателя бессмертного дела Делькадо. По всей стране, в подходящих и неподходящих местах, можно было видеть броско исполненные лозунги типа «Мендоса — это Делькадо сегодня» или «Вперед за Мендосой по пути, указанному Делькадо!»

Очнувшись от дремы. Отец Отечества снова увидел перед собой врачей и долго не мог сообразить, что им нужно. Потом вспомнил и прокряхтел:

— Ну, как он там? Никакой надежды?

— Никакой, — последовал ответ.

— Ладно, выключайте, — разрешил Мендоса и тут же опять впал в сонное забытье.

На этот раз никто более не мешал ему. Он спал долго и крепко и совершил стул, не прерывая сна.

* * *

Личная гвардия президента Аурики была маленьким государством в государстве. Она комплектовалась исключительно из иностранцев, не владевших испанским языком, дабы местное население не могло вступить в преступные контакты с гвардейцами. Легион тоже состоял из одних чужеземцев, но если в нем служили преимущественно уголовники и бродяги, то в гвардию принимали опытных кадровых военных, заручившихся соответствующими рекомендациями властей своих стран. Впрочем, иногда, как в моем случае, гвардейцами становились и особо отличившиеся в боях с партизанами легионеры.

Президентская гвардия состояла из шести рот и насчитывала до девятисот солдат и офицеров. Ей были приданы артиллерийский дивизион, десяток средних танков и несколько вертолетов. В общем, несмотря на свой бутафорский вид, это была хорошо вооруженная и вполне боеспособная часть, которая могла при необходимости постоять за сеньора президента и за себя.

Начальник гвардии подчинялся только Мендосе и Рохесу. Ему в порядке исключения разрешалось знать испанский язык, чтобы он, будучи приглашенным на правительственный прием, имел возможность ангажировать на танец даму и беседовать с ней.

Гвардия несла внешнюю и внутреннюю охрану президентского дворца и других объектов, расположенных на площади Свободы. Охрана личных покоев президента была возложена на сотрудников министерства общественной безопасности.

Сразу же после того, как я был представлен Мендосе, начальник гвардии полковник Нокс повел меня по залам, коридорам и переходам дворца, чтобы показать мне, где находятся наши посты, и объяснить, что конкретно охраняет каждый человек. Его пояснения были весьма краткими, но доходчивыми:

— Здесь канцелярия президента. Некрасивых девочек на работу сюда не берут… А тут яйцеголовые сочиняют ученые труды папаши Мендосы. Полшкафа уже написали. Не думаю, чтобы автор когда-либо открывал какую-нибудь из этих книг. Население тоже не больно их читает. Сколько меловой бумаги зря переводится! Ай-ай-ай!.. Вон там обосновалась медицина. Докторов у президента не меньше, чем гвардейцев. Есть геронтологи с мировым именем. В той пристройке — целый клинический институт. Одна лаборатория исследует и врачует сердце нашего благодетеля, другая — почки, третья — печенку и так далее, и тому подобное. Но более других суетятся кардиологи, которые вообще не отходят от старика. Даже когда он ложится спать, его включают в сеть и непрерывно наблюдают за кардиограммой. Впрочем, последнее мероприятие осуществляется в отношении всех членов Государственного Совета… Да! На всякий случай: все туалеты дворца оборудованы скрытыми телевизионными камерами.

Услышав такое, я испытал чувство некоторого профессионального уважения к ауриканской контрразведке. Ведь туалет — это место, весьма охотно используемое секретными службами цивилизованных стран для проведения разного рода шпионских операций. Чаще всего — для безличной связи. Прилепил к сливному бачку магнитный контейнер с информацией — и был таков. А через некоторое время контейнер снимет и унесет тот, кому положено.

Однако мой командир-гид разочаровал меня, объяснив, зачем нужны скрытые камеры. Оказалось, что в семьдесят первом году дал дуба на толчке один из членов Государственного Совета: бедолага имел слабые сосуды головного мозга и страдал запорами, вследствие чего с ним приключился инсульт. После этого случая было решено ни на секунду не оставлять сановитых старцев без наблюдения.

Меня нисколько не удивляла та ирония, с какой начальник президентской гвардии говорил о Мендосе и его приспешниках. Охраняющие всегда презирают охраняемых, ибо слишком много знают о слабостях и пороках своих подопечных.

У одной из дверей бравый полковник задержался и, сделав испуганное лицо, произнес полушепотом:

— За этими створками — бюро мистера Роджерса, советника президента по вопросам безопасности. Поимейте в виду, майор: Роджерс — единственный человек во всей Аурике, кого нам с вами следует опасаться. Роджерс…

Он не договорил. Дверь распахнулась, и в коридор вышла девушка с маленьким плетеным коробом, болтавшимся на мизинце её левой руки, который был согнут крючочком. Она направилась к лестнице, ведущей на первый этаж, и сбежала по широким мраморным ступеням вниз. Густые темные волосы укрывали её сзади почти до пояса. Лица девушки мне не удалось разглядеть, однако я успел заметить, что она очень легкая и гибкая. Отвечая на мой вопрошающий взгляд, полковник Нокс пояснил:

— Это мисс Изабелла Мóртон, секретарша и любовница Роджерса. Во дворце её зовут просто Исабель. Малютка Исабель. Несколько лет тому назад Роджерс откопал её в каком-то притоне. Потом ей дали образование, обучили манерам. Она — создание Роджерса, его Прекрасная Леди. Старик очень гордится ею.

— А что, Роджерс стар?

— По здешним понятиям нет, но вообще-то ему уже под шестьдесят.

— И малютка не наставляет своему боссу рога?

— Да что вы! Роджерса тут все боятся, как скорпиона. На неё даже смотреть опасно! И тем не менее, каждый знает, что Исабель прехорошенькая. Она похожа на молодую ведьму. Сейчас вы сами сможете в этом убедиться.

И полковник кивнул в сторону лестницы. Девушка быстро поднималась навстречу нам. Её корзинка была наполнена свежей клубникой. Завидев мужчин, она попыталась одернуть светлое мини-платьице, но когда это ей не удалось, махнула рукой и продолжила свой путь. Взглянув на лицо девушки, я подумал, что Нокс зря болтал насчет ведьмы. Красота мисс Мортон была строгой и вдохновенной. Проходя мимо нас, Исабель поздоровалась с моим командиром и улыбнулась ему неожиданной мягкой и милой улыбкой. При этом я успел заметить, что глаза у неё темно-синие, а зубы ослепительно белые и ровные.

— Ну как? — спросил Нокс, лишь только она скрылась в бюро Роджерса.

— У меня нет слов, — ответил я, разводя руками.

— То-то! Малюткой Исабель можно любоваться изредка и издали на больших приемах, когда она переводит с испанского на английский и наоборот.

— Кто же мисс Мортон по национальности?

— Задайте вопрос полегче! Отцом её был, кажется, офицер армии США, погибший во Вьетнаме, а кто мать и где она, — не знаю… Полагаю, что нам пора спуститься в бар и полакомиться мороженным с клубникой. Разрешается и по рюмке коньяка, но только по одной. Служба!

Бар в президентском дворце состоял из двух ярусов: он начинался на первом этаже и заканчивался в подвале. Верхний ярус представлял собой обыкновенный буфет, где можно было наскоро перекусить и выпить у стойки, не присаживаясь, бокал пива, бутылочку пепси-колы или рюмашку чего-нибудь покрепче. Внизу же все предназначалось для постепенного и основательного снятия стрессов. З в голубом полумраке, играла тихая музыка, удобные мягкие кресла за продолговатыми низкими столиками располагали к безмятежному отдыху. У стойки, вместо традиционных крутящихся стульчиков, выстроились полдесятка оседланных коней, сработанных из дерева и цветного пластика почти в натуральную величину. По желанию клиента бармен-китаец нажимал на кнопку и соответствующий конь начинал гарцевать, поднимаясь и опускаясь на толстой металлической штанге, спрятанной под его брюхом. Иногда кто-либо из подвыпивших посетителей бара вываливался из седла на пол, что вносило элемент оживления в чинную атмосферу респектабельного подвальчика.

Я стал захаживать в бар вместе с другими офицерами гвардии. Это не возбранялось в те вечера, когда мои солдаты были свободны от ночной караульной службы. Очень скоро круг завсегдатаев правительственного кабачка был определен мною с достаточной точностью, а коллеги-сослуживцы охотно и безвозмездно одаривали меня интереснейшей информацией о подноготной каждого из высокопоставленных выпивох.

На фоне безликой протокольной массы чиновников президентской канцелярии выделялось несколько весьма колоритных фигур. К ним следовало отнести прежде всего министра полиции генерала Чурано, двухметрового гиганта с лошадиной физиономией, женатого на старшей дочери Мендосы Терезе. До вступления в брак Чурано стоял с полосатой палкой на площади Независимости, где дирижировал потоками автомобилей в часы пик. Его почитали как лучшего регулировщика столицы и даже наградили медалью. Он был доволен своей службой и не помышлял о карьере. Но вот однажды на него положила глаз сеньора Тереза, мерзкая старуха, известная во всей стране и далеко за её пределами изощренным распутством и скандальными биржевыми аферами. Сплетники утверждали, что у неё волосатая грудь и миллионные счета в крупнейших банках мира. В один прекрасный день скромного регулировщика сняли с полицейской тумбы и сделали зятем диктатора. В качестве свадебного подарка Мендоса преподнес ему генеральские эполеты. Чурано был на тридцать лет моложе сеньоры Терезы, которая после венчания заявила журналистам, что её девятый брак, очевидно, будет последним, ибо ни с одним из предыдущих мужей она не испытала столь сладкой духовной близости.

Напоить стопятидесятикилограммового министра полиции было нелегким делом, но тем не менее его подчиненным это удавалось почти каждый вечер. Надравшись, генерал доставал из карманов галифе пригоршню разнокалиберных полицейских свистков и исполнял на них государственный гимн Аурики. Незатейливая тангообразная мелодия многократно высвистывалась им на «бис» к великому удовольствию иностранных дипломатов и представителей авторитетнейших телеграфных агентств планеты.

Чурано был глуп и добр ровно настолько, насколько умен и жесток был Рохес. Такой борец с преступностью вполне устраивал тесно связанную с уголовным миром, проворовавшуюся погрязшую во взяточничестве правящую клику, слитую воедино в чугунном, непробиваемом блатном сплаве.

Не обходили бар стороной и два закадычных друга: англичанин Уилсон и француз Бессьер. Первый работал в СИС’е[11], второй в СДЕСЕ[12]. Они не скрывали своей принадлежности к секретным службам великих европейских держав, даже бравировали этим. Пожалуй, лишь Уилсон и Бессьер не испытывали здесь ни малейшего страха перед Рождерсом, шустрым старикашкой с циничным лицом профессионального политика, и позволяли себе отпускать панибратские шуточки в его адрес. Да и Роджерс держался с ними, как с равными, и выпивал только в их компании. Эта троица пользовалась полной свободой слова. Они иногда болтали такое, за что любому другому в Аурике не поздоровилось бы. Мендоса многое разрешал своим друзьям и союзникам. Однажды я случайно подслушал, как захмелевший Бессьер сказал Роджерсу и Уилсону буквально следующее:

— Есть мудрая азиатская пословица: человек, потерявший друга, молча несет свое горе; человек, потерявший деньги, громко кричит о своей утрате; человек, потерявший совесть, не замечает потери… Знаете, почему мы все так веселы? Потому что не замечаем потери.

— Куда ты гнешь? — хмуро спросил Уилсон.

— А туда, что чем дольше мы будем пребывать здесь, тем больше горя принесем этой несчастной стране, которая нашими усилиями превращается во второй Вьетнам.

Роджерс никак не среагировал на крамольные слова Бессьера. Он только плеснул в рюмки собутыльников по двадцать граммов виски и предложил выпить за свободу Свободного мира. Никто не стал возражать ему. Когда же он удалился, француз, в котором, очевидно, дремали якобинские гены, не удержался от того, чтобы не процитировать Че Гевару: «Любая борьба в Латинской Америке, как бы она ни начиналась, кончается войной с Соединенными Штатами».

В середине апреля Мендоса велел начать сооружение противоатомного бункера для себя и членов Государственного Совета. Строительство предполагалось вести в обширном парке, раскинувшемся за президентским дворцом. Ни одна из ядерных держав не вынашивала планов нападения на забытую богом и людьми Аурику. Бункер был делом престижа. К началу семидесятых годов почти все крупные и мелкие правители уже обзавелись модерновыми атомоубежищами со сроком автономности от нескольких месяцев до нескольких лет. Они хвастались друг перед другом размерами и роскошью новых подземных покоев, не думая о том, что если мировая ядерная катастрофа действительно разразится, то управлять им из своих комфортабельных нор будет некем.

Как только инженеры приступили к разметке площадки под новый секретный объект, президентской гвардии было приказано усилить охрану дворцового парка. Получив этот приказ, полковник Нокс в сопровождении представителя министерства общественной безопасности и нескольких офицеров гвардии сразу же направился в райские кущи, скрывавшие от посторонних глаз тыльную сторону резиденции Отца Отечества, а также некоторые интимные стороны его частной жизни. Надо было определить места расстановки дополнительных постов охраны. Я находился в свите полковника. Мы работали целый день, и возвратиться домой мне удалось только к ужину, который я рассчитывал съесть в обществе уютного балагура Крашке. Однако планам моим не суждено было осуществиться. Дома меня, кроме Герхарда, ожидал Рудольф Буххольц-младший, имевший вид взволнованный и таинственный.

— Сейчас ты должен поехать со мной, — объявил он. — У отца важное дело к тебе.

— Хорошо, — ответил я, с трудом скрывая удивление. — Но давай сперва перекусим. В моем желудке пусто как в ауриканской казне.

— Нет, — возразил Рудольф. — Ужинать будем у нас. Через пятнадцать минут подходи к парковке, что за оперным театром. Я буду ждать тебя в машине. Имеется ли в этом здании черный ход?

— Ого! Да ты, кажется, назначаешь мне конспиративную встречу. Герхард, покажи достойному ученику великого адмирала Канариса, как отсюда можно незаметно выбраться на улицу. А я пока проглочу булку с ветчиной и выпью апельсинового сока. Через четверть часа буду на парковке.

Старого Буххольца я нашел в крайне возбужденном состоянии.

Он сразу же увел меня в сумерки ночного парка, и не успели мы дойти до араукарии чилийской, как мне было дано понять, что наше незапланированное свидание вызвано чрезвычайными обстоятельствами.

— Умеете ли вы обращаться с секретной информацией, господин Фогт? — спросил Обезьяний Зад.

— Помнит ли господин фон Буххольц, что он говорит с немцем и офицером? — возмутился я.

— Ну-ну, не обижайтесь, прошу вас! — принялся успокаивать меня старик. — Мне хотелось всего лишь обратить ваше внимание на степень важности тех сведений, которые сейчас будут вам сообщены. В Аурике созрел антиправительственный заговор, и послезавтра заговорщики намереваются совершить покушение на жизнь президента, что должно послужить сигналом к военному перевороту.

— Ха! Кому это понадобилось убивать папашу Мендосу? Надеюсь, не коммунистам? Последние, насколько мне известно, отвергают индивидуальный террор.

— Во главе заговора стоит генерал Ламберц.

— Тогда мне непонятна причина вашего беспокойства, господин фон Буххольц. Ламберца не заподозришь в симпатиях к марксистам. Он человек наших убеждений, и мы с вами от переворота никоим образом пострадать не можем.

— Это не совсем так, господин майор. Ламберц — креатура Оппенгеймера. Он ненавидит немцев и в своем ближайшем окружении неоднократно заявлял, что покончит с немецкой мафией в Аурике.

Имя южноафриканского миллиардера Оппенгеймера, одного из шестидесяти богатейших, было мне хорошо известно. Уже в те годы клану Оппенгеймера принадлежала значительная доля добычи стратегического сырья в капиталистическом мире, в том числе урановые, медные, ванадиевые, хромовые и свинцовые разработки. Собственностью Оппенгеймера являлась и почти вся горнодобывающая промышленность Аурики.

— Вам известны детали готовящегося покушения? — поинтересовался я.

— Да. Послезавтра — годовщина смерти Делькадо. В этот день Мендоса всегда возлагает венок к усыпальнице генерала. Так вот: президента хотят убить во время церемонии возложения.

— Чушь какая-то! Да Мендосу охраняют надежней сейфа с бриллиантами! Во время подобных актов вся служба безопасности и вся гвардия, а также надежные полицейские подразделения выводятся на площадь Свободы. У каждого окна, выходящего на площадь, стоят мальчики Рохеса. Они же располагаются на крышах и в подвалах зданий, прилегающих к ней.

— Между памятником Делькадо и мавзолеем есть узкий проход.

— Знаю. Его закроют пятью гвардейцами во главе с унтер-офицером. Это всегда делается задолго до начала любого из подобных мероприятий.

— На сей раз гвардейцев не будет. Ваш начальник, полковник Нокс, контролируя посты, придерется к какой-нибудь мелочи и отстранит солдат от несения службы, а прислать новый наряд «запамятует».

— Нокс подкуплен?

— Да. В случае победы путчистов он получит генеральский чин и сто тысяч долларов. Впрочем, половина названной суммы уже перекочевала в его карман. Полковник отказался рисковать без задатка.

— Деловой джентльмен. А ведь он гражданин США и, наверняка, агент Роджерса!

— Значит, ФБР и ЦРУ платят меньше. Но почему вы полагаете, что Роджерс ничего не знает о заговоре? Мендоса сделался чересчур одиозной фигурой, и необходимость замены его более подходящей сильной личностью напрашивается сама собой. Мы, местные немцы, тоже понимаем, что президента надо менять. Однако Ламберц в качестве кронпринца нас не устраивает. Мы за Рохеса. Кстати, последний тоже приговорен заговорщиками к смерти.

— А кто же отважится привести приговор в исполнение?

— Нашли одного молодого дурня. У его семьи старые счеты с Мендосой. Этот парень будет в форме полицейского. Он должен как можно ближе подобраться к месту возложения венка и успеть застрелить Мендосу и Рохеса, прежде чем его самого застрелит охрана. Убийство президента послужит сигналом к выступлению путчистов.

— Эти данные получены агентурным путем? — поинтересовался я.

— Да уж не из газет.

— Ваша организация располагает прекрасными источниками.

— Ну какая организация! — заскромничал Обезьяний Зад. — Так… Небольшой союз местных предпринимателей немецкого происхождения. Мы живем в сложном, жестоком и изменчивом мире, господин майор. В наше время побеждает тот, кто не жалеет денег на содержание своей секретной службы. Мы, немцы, понимаем толк в подобных делах. У нас тут есть люди, обладающие богатым опытом разведывательной работы. У них солидная выучка, полученная на всемирно известных фирмах.

— Вы имеете в виду абвер и СД?

— Да.

— Последний вопрос, господин фон Буххольц: для чего вам понадобилось рассказывать все это мне?

— А для того, чтобы вы сообщили услышанное Рохесу. Но только ему одному. И никому другому.

— Я обязан вашей семье очень многим, господин фон Буххольц, и считаю своим долгом выполнить любую просьбу, исходящую от вас. Однако мне неясно, почему вы не хотите поговорить с министром сами?

— Почему я не хочу поговорить с министром сам? А если заговорщики, несмотря ни на что одержат верх? Куда мне тогда деваться со всей моей недвижимостью? Вам проще: у вас ничего нет. Сели на самолет — и поминай как звали.

Так вот что имел в виду старый фашист, когда в первый день нашего знакомства говорил о людях конкретного действия! Их шайке был нужен камикадзе, и они нашли его в моем лице.

Обезьяний Зад пошарил в карманах и протянул мне небольшой пакет.

— Здесь жалованье командира роты президентской гвардии за три года и панамский паспорт на вымышленное имя. Вы воспользуетесь этим, если путчисты все-таки захватят власть. Как видите, вопрос вашей безопасности нами тоже проработан, господин майор.

Я взял пакет, зная, что вскрывать его не стану ни при каких обстоятельствах. Бегство из Аурики не входило в мои планы.

Буххольц пригласил меня в столовую. Я отказался от ужина, хотя и был голоден. Мне не хотелось возвращаться домой чересчур поздно. Это могло бы привлечь внимание посторонних.

В ту ночь я не сомкнул глаз. Радиосвязи с Центром у меня пока еще не было, и мне предстояло самому найти выход из крайне запутанной ситуации, казавшейся безвыходной.

Спасение мерзавца Мендосы, смерти которого с нетерпением ждала вся страна, было, на первый взгляд, делом глубоко безнравственным. Однако гибель диктатора не послужила бы сигналом к всеобщему восстанию. Оно пока еще не назрело. В апреле 1973 года не было в Аурике того, что мы называем революционной ситуацией, и за убийством Мендосы неизбежно последовал бы приход к власти путчистов во главе с Ламберцем, относительно молодым и весьма решительным политиком крайне правого толка. Победа Ламберца означала бы продление агонии режима. Таким образом выходило, что Мендоса объективно являлся меньшим из двух зол и предотвращение готовившегося против него террористического акта было на руку прогрессивным силам. Итак, я мог с чистой совестью подарить Рохесу информацию Обезьяньего Зада. Но тут возникла целая серия новых вопросов, самым главным из которых был: а что, если заговорщики все-таки одержат победу и начнут розыск человека, предавшего их? Не исключено, что они имеют агентуру в охранке и мое имя станет известно им через час после того, как я доложу обо всем министру общественной безопасности. Просить Рохеса о том, чтобы он не расшифровывал меня перед своими сотрудниками было бессмысленно: моя жизнь не представляла для генерала никакой ценности.

Поразмыслив как следует, я принял решение ничего не докладывать Рохесу и обезвредить террористов в одиночку. Это должно было выглядеть как простое исполнение офицером гвардии его служебного долга. Обыкновенная добросовестность, и ничего более.

Утром я отправился на площадь Свободы и, прохаживаясь перед усыпальницей Делькадо, мысленно проиграл все возможные варианты действий террориста. Эта работа принесла мне успокоение и уверенность. Я хорошо спал в последующую ночь и пошел на дело бодрым, со свежей головой. Тщательно проверив посты оцепления в своем секторе площади, стал наблюдать, как её постепенно заполняют высокопоставленные военные, депутаты парламента, члены дипломатического корпуса, телевизионщики, журналисты. Все они имели специальные пропуска, но, несмотря на это, каждый из них был придирчиво обыскан, прежде чем попал сюда.

В десять часов распахнулись ворота президентского дворца. Два офицера гвардии вынесли на площадь огромный венок, и он поплыл к мавзолею медленно и торжественно. За венком топал Отец Отечества, поддерживаемый сотрудниками личной охраны. Мендосу сопровождали члены Государственного Совета, среди которых был и Рохес.

Я подтянулся поближе к усыпальнице. Мне было хорошо видно, как Нокс убрал караул от памятника Делькадо и как через минуту в образовавшуюся брешь юркнул худой молодой человек с узким бледным лицом. Правую руку он держал в кармане галифе. Полицейская фуражка была ему велика и сползала на уши, поэтому он то и дело поправлял её свободной левой рукой. Этот парень являл собою карикатуру на террориста, но тем не менее, никто не обращал на него внимания, потому что все были поглощены красочным зрелищем.

Молодой человек нырнул в толпу и стал проталкиваться к процессии. Я последовал за ним. Приблизившись к президенту на трехметровую дистанцию, террорист выхватил оружие и вскинул трясущуюся руку. Вряд ли он смог бы поразить намеченные цели даже с такого близкого расстояния. И все же я быстро опустился на одно колено и выстрелил снизу вверх так, чтобы пуля не попала в посторонних. Парень выронил оружие и схватился за правое плечо. Тут же на него кучей набросились охранники Мендосы. Они повалили его на землю и принялись выкручивать ему руки. Началась паника.

Единственным человеком, не потерявшим самообладания в эту минуту, был Рохес.

— Exzelenz! — крикнул я генералу. — Соблаговолите распорядиться, чтобы надежные части взяли под охрану площадь Свободы, а также мосты, вокзалы, аэропорт, почтамт, телеграф, радиостанцию и телецентр. Объявите в столице военное положение!

— Браво, майор! — ответил Рохес, улыбаясь. — Я как раз собираюсь отдать именно такие приказы.

Путч был подавлен в зародыше. Действуя решительно и жестоко, охранка быстро распутывала нити заговора. Нокс был арестован одним из первых.

На другой день после неудавшегося покушения Мендоса собственными руками нацепил на мою грудь высшую награду Аурики — орден Белого Кондора. Я был произведен в полковники и назначен начальником президентской гвардии. Серебряные эполеты у меня на плечах сменились золотыми, а в остальном моя форма сохранила свой прежний вид. Разглядывая себя в зеркале, я констатировал, что все еще похожу на червового валета. Однако тот, февральский валет, был валетом, выбившимся из шестерок. Апрельский же готовился прыгнуть в короли. Голубая атласная лента тускло переливалась на светлом мундире. Бриллианты на ордене Белого Кондора сияли волшебным блеском. Лицо мое приобрело нагловато-геройское выражение, чему в значительной мере способствовали отросшие до уставных размеров усы. Я потер ноющую левую руку и подумал, что не зря подставил ее под пули. Она помогла мне выбиться в люди.

Процесс самолюбования был нарушен моим приятелем — адъютантом Рохеса. Щеголеватый офицер бесшумно возник у меня за спиной и, небрежно козырнув, объявил:

— Хорошая новость, полковник! Министр решил сделать вам подарок.

— Генерал меня балует, — заскромничал я.

— О, это ему ровно ничего не стоило, — ответил адъютант, загадочно ухмыляясь.

— Боюсь сгореть от любопытства!

— Потерпите, полковник! Сейчас мы сядем в машину босса и прокатимся до площади Всеобщего Равенства. Сюрприз ожидает вас именно там.

Минут через пятнадцать мы очутились перед двухэтажным особняком, напоминающим по стилю Дом дружбы на проспекте Калинина в Москве.

— Это же вилла моего бывшего командира! — удивился я.

— Теперь она ваша, — сказал адъютант. — Со всеми потрохами. С автомобилями, слугами и любовницей Нокса. Берите и владейте.

Я рассыпался в благодарностях. Потом спросил, что сделали с Ноксом.

— Он поставил на карту жизнь и проиграл, — гласил ответ.

Мы уговорились поужинать в «Тропикане», после чего офицер откозырял и уехал, а я вошел в свой новый дом.

Степенный дворецкий встретил меня учтивым поклоном и по очереди представил мне собравшихся в холле первого этажа слуг. Я отпустил их и вместе с дворецким занялся осмотром особняка, который был обставлен роскошно, но удивительно безвкусно. Происхождение всех этих хрустальных ваз, бронзовых статуэток, канделябров, разностильного фарфора, ампирной мебели, роялей, зеркал и картин в золоченых рамах не вызывало сомнений. Передо мной было собрание предметов, чьи владельцы в разные времена подверглись репрессиям как противники режима. Такие вещи сотрудники карательных органов называют конфискатами.

В маленькой гостиной на втором этаже я столкнулся со смазливенькой юной мулаткой в кимоно, расшитом голубыми драконами, и поинтересовался, кто она такая.

— Меня зовут Роситой, — робко представилась девушка по-испански, изобразив на смуглом личике что-то вроде заискивающей улыбки.

На вид Росите было не более пятнадцати лет.

Я продолжил допрос, велев дворецкому переводить:

— Что ты здесь делала при старом хозяине?

— По вечерам стелила постель господину полковнику, а по утрам подавала ему кофе или какао.

Я не стал докапываться до того, какие функции выполняла Росита в промежутках между этими двумя занятиями, и объявил девушке, что ей лучше всего вернуться к родителям. Она захныкала и, всхлипывая, принялась доказывать, что отец с матерью все равно прогонят её обратно в город, так как люди они нищие и им самим нечего есть.

Бесполезно было растолковывать ей, что она, дескать, еще ребенок и все такое прочее. В Ла Паломе было полным полно двенадцатилетних проституток. Поэтому я попытался отвязаться от Роситы, пустив в ход понятные ей аргументы:

— Знаешь что: я люблю беленьких девочек с объемом бедер раза в полтора побольше твоего, а посему катись-ка ты на кухню и не появляйся в жилых комнатах. Скажи стряпухе, пусть подберет тебе какое-нибудь занятие.

Росита исчезла и больше никогда не попадалась мне на глаза.

В гараже Нокса стояли три машины: «Фольксваген», «Вольво» и «Ягуар» — длинная серая зверюга с мощнейшим двигателем. Я распорядился позвать шофёра и приказал последнему покатать меня по столице на «Ягуаре».

В одном из шумных переулков неподалеку от порта я увидел вывеску: «Йоахим Шнайдер. Ремонт радио— и телеаппаратуры». Сердце моё радостно забилось. Наконец-то! Дорогой ты мой Йоахим Шнайдер! Как же долго я тебя ждал!

Появление этой вывески означало, что я получил надёжную двустороннюю связь с Москвой.

* * *

В начале мая Обезьяний Зад устроил тайную вечерю в мою честь. Его дом стоял на погребке, который он оборудовал под старинный немецкий гаштет мест на двадцать: грубо сколоченные деревянные столы, для сидения — поставленные на попа бочонки, на стенах — гравюры с видами средневекового Кёльна, там и сям светильники, выполненные в виде оплывших сальных свечей. Из общего стиля выбивались только вентилятор, гудевший под каменными сводами, да картина, изображавшая подписание капитуляции Франции в Компьенском лесу.

Здесь мне пришлось провести несколько часов в обществе седых и лысых нацистов, увешанных фашистскими крестами и эмблемами. Кое-кто умудрился даже сохранить военную форму. Новое поколение истинных сынов Германии было представлено одним Рудольфом фон Буххольцем-младшим. Когда все охрипли и устали от холодного пива, витиеватых тостов и пения патриотических песен, я предложил своему юному другу выйти в парк прогуляться. На мой взгляд, лучшей возможности для проведения решающей беседы с ним в будущем могло и не представиться. Над головой у меня витал ореол, и каждое моё слово должно было казаться Рудольфу в ту ночь вещим откровением.

— Ты помнишь. Руди, нашу поездку по побережью? — начал я.

— Конечно, Арнольд.

— А моё обещание помнишь?

— Какое?

— Доказать, что служение Германии возможно и здесь, в Аурике.

— Помню и это. Кстати, два месяца истекли. Так что валяй — доказывай!

— Всё очень просто, Руди: ты должен устроиться на «Дабл ю-эйч».

Эти слова огорошили Рудольфа, и он в течение нескольких секунд молча смотрел на меня. При этом лицо его выражало крайнее изумление. Потом он разразился бурным протестующим монологом:

— Ты хочешь, чтобы я стал работать на Штаты? На страну, чья экономика находится в руках евреев, и где евреи заправляют всем? На страну, которая стала политическим придатком Израиля? Ещё фюрер сказал, что он уничтожит эту разложившуюся еврейскую демократию! Жаль, у него руки не дошли до этого! Ты хочешь, чтобы я помогал янки устанавливать их гегемонию над миром?

— Тебе и русские ненавистны так же, как янки? — перебил я его.

— И русские тоже. Фюрер говорил, что им не следует оставлять ничего, кроме алкоголя и табака. Правда, мне о них мало известно. Слышал только, что они грубы, дурно воспитаны, ленивы, неряшливы, пьют много водки и смешно одеваются. Но не это главное. Главное — то, что Россия сделалась на наших костях супердержавой и в данный момент хочет того же, что и Америка — владеть миром.

— Но русских мы должны по крайней мере уважать: ведь они побили нас.

— Они нас не побили. Мы просто захлебнулись в их крови.

— Очень хорошо, Руди, что ты так четко уяснил, где наши враги. И потому я еще раз повторяю: ты должен устроиться на «Дабл ю-эйч», потому что Германии нужна полная информация об этом объекте. Ни американцы, ни русские недостойны того, чтобы главенствовать на Земле. Это наш удел — удел немцев. Но мы не добьемся ничего, мы даже единой Германии не получим, если не обойдем на два-три корпуса всех прочих в сфере науки и техники. Ты меня понял, Руди?

— Кажется, понял. Скажи, пожалуйста, ты служишь в БНД?

— Упаси господь! Я представляю совсем иные силы Германии. Ни социал-либеральное слюнтяйство нынешних правителей Федеративной республики, ни пошлый консерватизм христианских демократов с их прихвостнем Штраусом нас не устраивают. Мы изберем другой путь. Мы воплотим великие идеи фюрера, не повторяя его ошибок. Дым крематориев, костры из книг и безнадежная война на два фронта — да хранит нас бог от всего этого! Без подобных крайностей можно обойтись, имея мощную, динамичную, передовую экономику. Мы разорим Зону миллиардными займами и вынудим ее броситься в наши объятия. Добившись единства Германии, мы очень скоро завоюем экономическое, политическое и духовное лидерство в Европе и, пока супердержавы будут истощать себя и уродовать свои экономические структуры гонкой вооружений, постепенно, крадучись, подойдем к приоритету в мире. Такова вкратце суть нашей программы. Теперь ответь: согласен ли ты оказать нам помощь?

— Ты мог бы открыться мне раньше, Арнольд, — тихо промолвил Рудольф.

— Нет, не мог. Мы солидная фирма и привыкли действовать только наверняка. Раньше ты был не вполне готов к такому повороту дел. Кроме того, прости, мне недоставало стопроцентной уверенности в том, что ты по легкомыслию не выдашь меня отцу или еще кому-нибудь. Это было бы провалом, ибо со старыми членами НСДАП нам не всегда по пути.

— Значит, сейчас, Арнольд, ты убежден, что я буду сотрудничать с тобой и молчать, как рыба?

— Сейчас убежден.

— Так вот, где она, моя судьба!.. Следует отдать тебе должное: момент выбран идеально… Считай, что ты получил мое согласие… Да, я на перепутье, но не это главное. Ты предлагаешь работу, которая полностью соответствует моему кредо. Она достаточно трудна и достаточна почетна. Вот почему я отдаю себя в твое распоряжение и жду твоих приказаний.

— Спасибо, Руди! Ты оправдываешь надежды, возлагаемые на тебя нашей организацией. В ближайшие дни мы с тобой подробно обсудим план твоего внедрения на объект. А пока — давай вернемся в подвальчик. Там могут обратить внимание на то, что мы слишком долго отсутствуем.

— Хорошо, Арнольд, идем к старикам. Но сначала позволь задать тебе один маленький вопрос: каким образом ты собираешься поддерживать со мной связь, когда я буду там, на «Дабл ю-эйч»? Ведь оттуда и муха не может улететь. Ну, допустим, мне удалось бы самостоятельно собрать на объекте радиопередатчик. Что дальше? Выход в эфир непосредственно с «Дабл ю-эйч» был бы равносилен самоубийству. Надеюсь, тебе это понятно.

— Конечно, Руди. Прошу тебя, не ломай голову над этой проблемой. Все равно ничего путного не придумаешь. Организация связи — мое дело. Обещаю: связь у нас с тобой будет надежная и вполне безопасная.

Давая Рудольфу столь оптимистичные заверения, я хорошо представлял себе всю сложность получения от него информации с объекта «Дабл ю-эйч», однако, рассчитывал найти совместно с Центром приемлемый вариант решения трудной задачи, которая была отнюдь не единственной в этом деле. Мне не позволили бы ставить все предприятие в зависимость от одного источника, каким бы хорошим он ни был. Требовалось подобрать по меньшей мере двух помощников. А кто будет вторым, я пока еще не знал. Но тщательное изучение секретоносителей, работавших в президентском дворце, неизбежно приводило меня к хорошенькой секретарше Роджерса.

Мисс Изабелла Мортон считалась непростым орешком. К ней нельзя было подойти и брякнуть запросто: «Сеньорита, вы так похожи на одну из моих внебрачных дочерей, что я не буду спать, если не поужинаю с вами сегодня на моей вилле». О такой попытке установления с ней контакта она обязательно доложила бы своему шефу. Знакомиться с Исабель следовало, пожалуй, только через самого Роджерса.

Как-то вечером — это было вскоре после покушения на диктатора — я зашел в бар президентского дворца. Там уже сидели Уилсон с Бессьером и тянули коктейли из соломинок. Я тоже взобрался на бутафорского коня, заказал коктейль и закурил. Разведчики судачили о проекте нового памятника Мендосе, который предполагалось соорудить на горе Катпульче. Монумент должен был своими размерами намного превзойти распятого каменного Христа и обойтись стране в сотни миллионов ауро. Улучив момент, когда бармен скрылся в подсобке за горкой, уставленной великолепными бутылками, я заметил как бы между прочим:

— В наше время габариты памятника тому или иному государственному деятелю, как правило, находятся в прямой пропорции с величиной ущерба, нанесенного этим деятелем Отечеству.

Разведчики расхохотались и приняли меня в свою компанию. Честно говоря, я не надеялся на получение от них каких-либо интересных сведений. Они были профессионалами и никогда не сорили секретами вне стен служебных помещений.

Мы заняли место за столиком в дальнем уголке бара. Китаец принес нам бутылку виски «Гленливет», несколько пузырьков содовой и ведерко со льдом. По его мнению, этого было достаточно, чтобы мы не докучали ему просьбами подать спиртное как минимум часа два.

Уилсон и Бессьер затеяли дискуссию на весьма актуальную тему: какими способами уберечь от полного развала диктатуру Мендосы. Один полагал, что надо ввести в стране возрастной ценз для государственных чиновников и ужесточить законы в части, касающейся борьбы с проявлениями коррупции; другой считал, что следует осуществить кое-какие реформы, а также увеличить экономическую помощь и поставки оружия Аурике. Я им поддакивал, будучи твердо убежденным в одном: зловоние гниющего режима может быть развеяно лишь революционным ураганом.

Пришел Роджерс. Уилсон сделал знак рукой, приглашая его к нам, а когда он приблизился, поинтересовался, выключена ли техника подслушивания в нашем столе. Роджерс спокойно ответил, что как истинный джентльмен никогда не применяет оперативно-технических средств в отношении своих интимных друзей.

Мы неплохо посидели в тот вечер. На исходе третьей бутылки я поинтересовался у американца, какова была бы его реакция, если бы он узнал о моем желании брать уроки испанского языка у мисс Мортон. Роджерса такая наглость огорошила и заставила протрезветь. Оправившись от шока, он сказал:

— А у вас губа не дура, полковник. Но, знаете, я предпочитаю пользоваться моей секретаршей сам. Кроме того, Рохес говорил мне, что после истории с Ноксом он намерен запретить изучение испанского языка даже начальнику гвардии. Впрочем, для вас, возможно, будет сделано исключение. Министр питает к вам особую симпатию. «Этот честный немец», — говорит он. Ха-ха! Голос крови!

— Чушь! — возразил я. — Чушь и дурость все эти запреты. Языковый барьер еще ни разу не стал барьером для предательства.

— Святая истина! — согласился со мной Роджерс. — И потому, полковник, я лично подберу вам репетитора — испанца, владеющего английским.

— Но ведь он будет вашим агентом!

— Что из этого?! Крошка Исабель тоже мой агент, однако это вас почему-то не смущает.

Роджерс опрокинул рюмашку и пустился в пространные рассуждения о том, что и расшифрованный агент способен принести некоторую пользу, ежели будет действовать с умом.

Итак, моя первая попытка установить контакт с мисс Мортон потерпела крах. Исабель исправно здоровалась со мной в коридорах президентского дворца и дарила мне обворожительные улыбки, какие она дарила всем мужчинам, занимавшим сколько-нибудь заметное положение у подножья диктаторского трона.

Роджерс сказал в баре правду: мой непосредственный начальник министр обороны и общественной безопасности генерал Рохес явно благоволил ко мне. Его замечания и советы носили порой прямо-таки отеческий характер.

— Как вы думаете, сеньор Арнольдо, — спросил он однажды, — что сделают серые волки с голубым волком, нечаянно затесавшимся в их стаю?

Я пожал плечами.

— Думаю, голубому не поздоровится.

— Не поздоровится?! Это не то слово. Да его просто растерзают в клочья!

— На что вы намекаете, Exzelenz?

— Вам не следует щеголять своей университетской эрудицией среди офицеров гвардии. Да и среди правительственных чиновников тоже. Люди эти тупы, невежественны и завистливы. Превосходства они не прощают никому. Спрячьте свой ум и свои знания поглубже, если хотите сохранить то, чего достигли.

Впрочем, Рохес умел не только советовать, но и советоваться.

— Вот вы здесь свежий человек, полковник, — сказал он как-то. — К тому же иностранец. Прошу вас, не стесняйтесь и не бойтесь, а называйте мне в глаза те из наших недостатков и пороков, которые кажутся вам наиболее существенными. Давайте начнем прямо сейчас!

Само собой, я заговорил о наиболее несущественном:

— Надо бы убрать бродяг и нищих с площади Всеобщего Равенства.

— Убрать оборванцев с площади? Но ведь это всего лишь косметика!

— Вы совершенно правы, Exzelenz. Тем не менее, не стоит давать туристам и заграничным репортерам излишнего материала для производства компрометирующих Аурику снимков.

Вскоре после этого разговора военный комендант Ла Паломы издал приказ, запрещавший под страхом ареста и высылки на рудники появляться в центральной части столицы плохо одетым людям и просить милостыню.

В другой раз Рохес, придав своей красной квадратной физии выражение тихой печали, спросил у меня, какие, по моему мнению, меры надо принять, чтобы отучить чиновников воровать и брать взятки.

— Нет ничего проще, Exzelenz! — воскликнул я. — Следует принимать на государственную службу только честных людей, и тогда проблема коррупции постепенно решится сама собой.

Генерал был крупнейшим в стране вором и взяточником. Он по плечо запускал лапу в государственную казну, торговал должностями в армии и органах безопасности, срывал солидные куши с североамериканских фирм, вооружавших его войско. Я все это отлично знал и ответ дал нарочито легковесный.

— Где же мы найдем столько честных людей? — поинтересовался Рохес, выслушав меня.

— Уверяю вас, Exzelenz, в Аурике их немало.

— Нет, нет, это не решение вопроса, полковник. Честные люди по своим личным качествам, как правило, для государственной службы не подходят.

Могущественный министр отклонял далеко не все мои предложения. Одно из них приобрело даже силу закона. Как-то я подал Рохесу мысль последовать примеру цивилизованных стран и организовать в Аурике профсоюз проституток, который взял бы на себя заботы об этой весьма многочисленной части населения страны. Генералу моя идея пришлась по вкусу, и он дал указание вынести ее на обсуждение парламента, что меня сильно потешило. Причиной тому была абсолютная непричастность ауриканского парламента к политической жизни государства. Все важнейшие решения принимались Государственным Советом в обход верховного законодательного органа и навязывались последнему в виде гениальных постулатов, усомниться в истинности коих не посмел с момента воцарения Мендосы еще ни один депутат. В парламенте на протяжении последних тридцати четырех лет не существовало даже намека на какую-либо оппозицию. Депутаты занимались политическим словоблудием в рамках, установленных цензурой, и произносили панегирики в честь Отца Отечества. Каждое упоминание имени Мендосы сопровождалось аплодисментами. Если же кто-либо из выступавших более пяти минут не воздавал хвалы диктатору, из недр зала раздавался пронзительный крик: «Нашему дорогому вождю и учителю Франсиско Мендосе слава!!!» И зал снова взрывался овациями. В числе депутатов было, помимо представителей правящей элиты, несколько горняков и пастухов. Иногда кто-нибудь из них взбирался, повинуясь приказу свыше, на трибуну и читал по складам примерно следующее: «В какой же еще другой стране мне, неграмотному гаучо, доверили бы управление государством?» Одним словом, обсуждение вопроса о «панельном профсоюзе», как его окрестили местные остряки, было самым что ни на есть подходящим занятием для такого парламента.

В целях дальнейшего укрепления моего положения при дворе диктатора я удачно использовал ситуацию, сложившуюся вследствие нападения на Аурику соседней Оливии. Это была знаменитая футбольная война, которая унесла немало человеческих жизней, но тем не менее насмешила весь мир. Поводом к войне послужили необъективное судейство матча между оливийской и ауриканской сборными, а также грандиозная драка болельщиков обеих стран на стадионе Ла Паломы. Подлинные же причины конфликта крылись в обострении конкурентной борьбы различных североамериканских концернов за сферы экономического влияния. Оливия давно была готова к войне. Она оснастила свою армию новейшими видами оружия. Ее превосходство над Аурикой в танках и самолетах было подавляющим. Ауриканцы не смогли сдержать натиска оливийцев и стали быстро отходить по всему фронту в направлении своей столицы. Перед лицом национальной катастрофы революционная армия Аурики прекратила боевые операции против правительственных войск и начала отбивать атаки агрессора. Это внесло перелом в ход войны. Захватчики постепенно откатывались на исходные позиции, и лишь только на северо-востоке страны положение ауриканцев продолжало оставаться чрезвычайно тяжелым. Там, в топких тропических лесах, оказалась окруженной почти треть их вооруженных сил — двенадцать тысяч солдат и офицеров. Рохес и начальник его генерального штаба ломали головы над тем, как спасти от уничтожения оказавшиеся в котле войска. За этим занятием я и застал обоих генералов, явившись однажды утром с обычным суточным рапортом в кабинет моего непосредственного босса. Перед Рохесом лежала карта, на которой был начертан план деблокирования окруженных частей. Министр был настолько поглощён изучением карты, что не обратил на меня никакого внимания. Время от времени он карандашом вносил в план какие-то коррективы и распекал начальника генштаба за недостаточную продуманность отдельных деталей. Тот пытался огрызаться, и потому беседа генералов носила характер легкой перебранки. Я слушал их, переминался с ноги на ногу, и вдруг меня осенило. Мне пришлось кашлянуть, чтобы заставить споривших повернуть головы в мою сторону.

— Exzelenz, — начал я, обращаясь к Рохесу, — простите меня за дерзость, но данная задача лучше всего решается методом алогизма.

— У вас есть конкретные предложения, полковник? — спросил министр раздраженно.

— Да.

— В таком случае мы готовы вас выслушать.

— Я полагаю, что эту карту надо послать командующему оливийской армией с одним из пленных офицеров и к ней приложить записку ироническую по тону за вашими подписями: военный министр такой-то, начальник генерального штаба такой-то. Держу пари, что оливийские генералы будут несколько дней соображать, что бы это значило, но так и не додумаются до истины. Потом они начнут маневрировать войсками, затыкая все прорехи в своей обороне. Вот тут-то, в обстановке всеобщей неразберихи, и следует начинать прорыв. По имеющемуся плану. В успехе уверен.

— Ладно! — сказал Рохес, подумав. — Можно попробовать. В конце концов мы ничего не теряем. Если разведка покажет, что противник разгадал нашу хитрость, подготовим другой план…

Дальнейшие события развивались в точном соответствии с моими прогнозами. Ауриканские войска с малыми потерями вышли из окружения. Я получил еще один орден. Вскоре был подписан мир, и гражданская война в Аурике вспыхнула с новой силой.

Наивысшим проявлением доверия Рохеса ко мне было то, что он стал иногда брать меня с собой в Монкану. Честно говоря, я не вполне понимал, в чем смысл этой генеральской причуды. То ли Рохес находил во мне приятного собеседника, то ли ему просто нравилось болтать по-немецки, то ли еще что. Так или иначе, а за время пребывания в Аурике я посетил крепость не менее шести раз.

Все эти поездки протекали по одному стереотипу. Мы с министром садились в бронированный автомобиль последнего. Офицер охраны занимал место рядом с водителем, также сотрудником охраны, и нажатием кнопки поднимал пуленепробиваемые стекла. Ехали медленно, потому что нас сопровождали три бронетранспортера с солдатами и еще один бронетранспортер полз впереди. Несмотря на постоянную жару, в машине было всегда прохладно: кондиционеры работали исправно. Поэтому многочасовая езда не утомляла и не убаюкивала, а располагала к беседе. Правда, Рохес бывал оживленным и вовлекал меня в разного рода дискуссии только по дороге к Монкане. На обратном же пути он обычно либо поносил марксистов, либо молчал.

Крепость не сразу открывала нам свои ворота. Сначала часовой вызывал коменданта, и тот, отлично зная Рохеса в лицо, все-таки спрашивал пароль и говорил отзыв, после чего с гулом и грохотом раздвигались многотонные железобетонные створки, способные расплющить танк. Наш кортеж втягивался в узкую каменную трубу и останавливался перед новыми воротами, по всей видимости, чугунными. Здесь комендант отдавал генералу рапорт и впускал нас наконец во двор. Затем мы съедали роскошный обед, приготовленный в нашу честь. Обед сопровождался обильными возлияниями и похабными анекдотами. И без того, и без другого люди военные независимо от чинов, как известно, обходиться не могут. Покончив с трапезой, Рохес шел в тюрьму, а я — гулять по крепостным стенам. Впрочем, как-то раз министр перебрал коньяка и приказал мне следовать за ним. Выйдя из столовой, мы очень скоро очутились в длинном полутемном сыром коридоре, противоположный конец которого едва угадывался во мраке. Часовые безмолвно стояли вдоль обеих стен через каждые пять метров. Двери всех камер были заперты. Мертвую пещерную тишину нарушало только шарканье наших подошв о неровности каменного пола. Помещение, куда нас привели, было залито ослепительно ярким светом. Я на несколько мгновений зажмурился от рези в глазах, а когда осмотрелся, то увидел, что комната уставлена электрической аппаратурой неизвестного мне назначения. Из всех этих агрегатов я узнал один только детектор лжи. Были там еще столик с медицинскими инструментами и кресло с металлическими пристежками для рук и ног. Два молчаливых незаметных человека в белых халатах, деловито щелкая тумблерами, проверяли исправность какого-то прибора. До меня не сразу дошло, что я нахожусь в современной камере пыток.

Вошел арестант, сопровождаемый тюремщиком. Последний показал заключенному на кресло. Тот сел. И тогда мы с Рохесом увидели его лицо. И оба вздрогнули.

Я — потому что человек этот был поразительно похож на друга моей юности Искандера. Та же правильность и одухотворенность черт, тот же высокий лоб, та же ироническая улыбка, те же голубые глаза и вьющиеся белокурые волосы.

Рохес — потому что лицо этого человека было страшно изувечено интеллектом. Это было лицо интеллигента, лицо смертельного врага любых диктатур меньшинства, лицо вдохновителя всех революций нового времени.

Я заметил, как генерал инстинктивно потянулся к оружию, висевшему у него на поясе. Потом, овладев собой, он о чем-то спросил узника по-испански. Человек в кресле молчал. Рохес повторил свой вопрос несколько раз, все более распаляясь и повышая голос. Человек в кресле щурился от неестественного ядовитого света и не реагировал на ярость всемогущего министра.

Рохес дал знак людям в белых халатах. Те защелкнули пристежки на руках и ногах заключенного и подтащили к креслу один из своих агрегатов. Я потихоньку вышел из комнаты и долго блудил по тюрьме, пока не выбрался в конце концов на свежий воздух.

У места гибели Делькадо к замшелой стене была прикреплена мемориальная доска с пространным испанским текстом. Призвав на помощь все свои знания латыни, я попытался проникнуть в смысл надписи. Получалось так: генерал умер, чтобы жила свобода. Больше мне ничего не удалось разобрать. Я потрогал засохший венок, прислоненный к стене, и побрел туда, где стояла машина министра, которую охрана уже готовила к обратному путешествию.

В автомобиле, когда мы миновали монастырь святой Магдалены, протрезвевший Рохес спросил, подозрительно взглянув на меня:

— Почему вы ушли из тюрьмы, полковник? Испугались картины пыток? Но ведь насколько мне известно, у вас железные нервы и жизнь человеческую вы цените не дороже жизни таракана.

Министр запамятовал, как по-немецки «таракан» и сказал по-испански «кукарача». Это слово было хорошо известно мне из весьма популярной у нас в годы моего детства песенки. Тем не менее, я стал выяснять, что значит «кукарача». Рохесу стоило немалых усилий донести до меня суть употребленного им сравнения.

— Полагаю, мне пора заняться испанским языком, Exzelenz, — смиренно произнес я, пытаясь втянуть генерала в мирную беседу на лингвистические темы.

Однако Рохес резко меня оборвал:

— Не надо. Ни к чему вам это. Потрудитесь ответить на мой вопрос, полковник: отчего вы ушли из тюрьмы?

— Видите ли, Exzelenz, — начал я мягко, — возможно, неприязнь к пыткам у меня наследственная, от предков. Все они были профессиональными военными и привыкли иметь дело с вооруженным противником на поле боя.

— Но ваш отец служил в СС.

— В Waffen-SS. Это были наиболее боеспособные части вермахта. Фюрер использовал их в самых горячих точках войны. На фронтах они покрыли себя неувядаемой славой… А что, вам удалось развязать язык тому красному?

— Нет. Я велел расстрелять его.

Рохес погрузился в молчание и на протяжении часа не проронил ни слова, а у въезда в столицу, повернувшись ко мне, спросил вполне дружелюбно:

— Так о чем мы дискутировали на пути в Монкану? Кажется, о неуклюжести нашей пропаганды?

— Да, Exzelenz. Мне думается, что средства массовой информации Аурики уделяют слишком много внимания личности Делькадо, постоянно подчеркивая и превознося такие его качества, как честность, бескорыстие, человечность, простоту, доступность, скромность и прочее. То они рассказывают, как он поделился с бедняком последней маисовой лепешкой, то сообщают, что его генеральский оклад не превышал заработка рудокопа, то напоминают о том, что у него не было ни одного ордена. И так далее, и тому подобное. Между тем, отдельные люди, занимающие в Аурике достаточно высокое положение не считают себя обязанными подражать Делькадо в вопросах быта и морали. Это всякому бросается в глаза.

Рохес захохотал.

— Я вас понял, полковник. Еще секунда, и вы вспомнили бы Гейне: «Я эту мелодию знаю давно и авторов знаю отлично. Они тайком попивают вино, проповедуя воду публично». Нет уж, пусть все останется, как есть. Народ не может обходиться без идолов небесных, и земных. Делькадо — земной идол ауриканцев. Он помогает им переносить житейские невзгоды, отвлекает от дурных мыслей, просветляет их души, вдохновляет на ратные подвиги… Я хорошо помню этого парня. Служил в его гвардии, когда мне было двадцать два. Однажды он чуть не повесил меня из-за одной девчонки. Спасибо нынешнему президенту — выручил… Делькадо был не от мира сего, как все святые. Потому и погиб по-дурацки. Подражать ему противоестественно. Глупо даже. На таких можно только молиться.

Рохес умолк. Впереди показался огромный алюминиевый щит с изображенной на нем розовой голубкой — символом столицы. Мы въезжали в Ла Палому.

* * *

Случай помог мне сблизиться с другим фаворитом Мендосы — министром полиции Чурано. Как-то вечером в дворцовом баре зять президента затеял спор с одним из своих заместителей по делу о торговле контрабандным героином. Содержание их беседы пересказал мне адъютант Рохеса, с которым мы в тот вечер обмывали его очередную медаль. Представители элиты награждались в Аурике часто и щедро.

Высокопоставленные полицейские обсуждали различные варианты внедрения своей агентуры в шайку гангстеров, организовавших ввоз в страну наркотиков. Разговор вертелся вокруг некоей дамы, вдовы известного тенора. Эта женщина была содержательницей конспиративной квартиры преступников. Люди Чурано неоднократно подкатывались к ней на улице и в общественных местах, но она моментально раскалывала их и гнала прочь.

Знакомство с одинокой интеллигентной женщиной сорока пяти лет — хрестоматийная задача, и то, что ауриканские полицейские не могли решить ее, свидетельствовало о низком уровне их профессиональной подготовки.

— Господин министр, — обратился я к Чурано. — Ваша работа для меня — темный лес, но в одном старом криминальном фильме мне довелось видеть аналогичную ситуацию, и там выход из неё был найден весьма остроумным способом.

На добродушном глуповатом лице генерала появилось выражение заинтересованности.

— Могу ли я продолжать?

— Валяйте! — милостиво разрешил Чурано.

— Допустим, что объекта вашей заинтересованности зовут Лаура Нуньес. Она умна, образована, немолода и некрасива. Так? Особы подобного типа не избалованы вниманием мужчин и потому денно и нощно мечтают о появлении на их горизонте пятидесятилетнего кавалера, но кавалера не простого, а при допустимой внешней непривлекательности тонкого, галантного и благородного. Желательно, чтобы обстоятельства их знакомства были необычными, ибо женщины, долго сохраняющие вынужденное целомудрие, имеют, как правило, романтический склад мышления. Ваши люди потерпели у сеньоры Нуньес фиаско, очевидно, потому, что, во-первых, были не теми людьми, а во-вторых, потому, что действовали чересчур прямолинейно. Попробуйте реализовать мой совет. Подберите толкового интеллигентного агента соответствующего возраста. Как-нибудь вечерком он должен появиться у входа в интересующий вас дом, имея в руках цветы, бутылку легкого вина и пакет, наполненный изысканной снедью. Когда та женщина откроет дверь и спросит, что ему угодно, он скажет: «Я хотел бы видеть сеньориту Лауру Нуньес». Женщина ответит: «Лаура Нуньес перед вами». Ваш агент, изобразив на лице крайнее изумление, воскликнет: «Быть этого не может! Я хорошо знаю Лауру. Мы познакомились на карнавале и провели вместе пару прелестных часов. Она пригласила меня в гости и назвала этот адрес». Сеньора Нуньес будет настаивать, что она — это она. Поизумлявшись еще немного, ваш агент вдруг сделает ошеломлявший ход. «Я все понял! — воскликнет он. — Та девушка решила зло посмеяться либо надо мной, либо над вами. Так давайте же сейчас вместе посмеёмся над ней!» Уверяю вас, сеньор Чурано, Лаура позовет его в дом. Остальное — дело техники. Успех гарантирован.

Министр полиции плохо понимал английский. Впрочем, он, кажется, и испанских слов знал немного. Однако его зам все-таки втолковал ему, в чем суть моей идеи. Чурано осклабился и сказал, что они попробуют.

Операция по обольщению хозяйки гангстерской малины прошла успешно. Полицейский агент напичкал подслушивающими устройствами квартиру, где торговцы героином проводили деловые встречи. Это позволило довольно быстро разоблачить и переловить с поличным почти всех участников шайки.

В другой раз я посоветовал Чурано активнее использовать в борьбе с преступностью преподавателей иностранных языков, которые должны были в соответствии с моей подсказкой заставить своих питомцев вести подробные дневники на изучаемых языках якобы с целью углубления знаний иностранной лексики и отработки грамматических парадигм. За несколько месяцев простодушные школьники и студенты выложили на страницы дешевеньких блокнотов столько некрасивых и дорогостоящих семейных тайн, что полиция едва успевала просеивать их, определяя, кого сажать, а кого вербовать на компроматах. Конечно, страдала при этом, как водится, всякая шелупонь, касту полиция не отваживалась трогать.

За достигнутые успехи Чурано, которого и без того не обносили наградами, был осыпан новыми почестями. После получения ордена Белого Кондора он подошел ко мне на одном из приемов и, хлопнув меня по плечу так, что я едва удержался на ногах, прорычал ласково:

— Если бы вы не были начальником гвардии, я сделал бы вас своим заместителем, полковник. Как прирожденного детектива!

Мне осталось только учтиво поклониться и ответить:

— Был бы счастлив служить под руководством Вашего Превосходительства… Осмелюсь дать еще один совет, генерал.

— О-о-о! Интересно: какой же?

— Когда танцуете, держите правую руку чуть пониже талии партнерши. Дамы это любят.

Чурано гоготнул и тут же заколыхался в танго с женой гваделупского посла. Я заметил, что он не пропустил моего совета мимо ушей.

Как почти всякий молодой здоровый мужчина, министр полиции испытывал постоянное мощное тяготение к привлекательным особям противоположного пола, однако страх перед женой удерживал его от практических грехопадений, и он предпочитал прелюбодействовать лишь в мыслях своих. В рабочее и нерабочее время генерал обожал потрепаться о бабах. Вместе с прихлебателями он каждодневно перемывал косточки и бельишко девиц из президентской канцелярии. Больше других доставалось Исабель, потому что она была красивее всех. Секретаршу Роджерса друзья Чурано успевали в течение одного дня несколько раз разобрать на составные элементы и снова собрать в единое целое. Я внимательно прислушивался к таким разговорам. Мне нужно было знать о мисс Мортон все, все, все! Чтобы найти наконец подход к ней. Но к середине лета в кладовых моей памяти необходимый минимум полезной информации об интересующей меня персоне отсутствовал. Были там в основном грязь да помои. И не находил я в этой куче навоза жемчужного зерна, сколь старательно не разгребал ее…

Довольно быстро мне удалось сделаться своим человеком в министерстве внутренних дел, которое государственные чиновники для краткости называли просто министерством полиции. Офицеры МВД привечали меня, зная, что я закадычный друг их начальника. Министра мне случалось навещать не только для поддержания с ним видимости приятельских отношений, но и по служебной необходимости. Президентские гвардейцы частенько дебоширили в городских притонах и доставляли тем самым немало хлопот полиции. Иногда я выручал своих парней из разных неприятных историй, пользуясь расположением ко мне Чурано. Это поднимало мой авторитет в глазах гвардии.

В один из последних дней августа я зашел к министру полиции, чтобы узнать подробности драки, учиненной двумя гвардейцами в заведении некоей сеньоры Орландо. Было часов десять утра. Генерал сидел за столом хмурый и безучастный, со следами тяжелого похмелья на лице. Увидев меня, он тут же приказал всем выйти из кабинета и простонал, обхватив обеими руками большую, как кормовая тыква, голову:

— Мне кажется, что в течение ближайших пятнадцати минут моя башка разлетится на тысячу осколков.

— Есть верное средство предотвращения этой катастрофы, — обнадежил я его. — Надо немедленно выпить полстакана виски. Так лечатся в подобных случаях жители некоторых европейских стран.

Чурано нажатием кнопки вызвал дежурного офицера и приказал подать шесть рюмок виски.

— Зачем же шесть? — спросил я.

— Пять мне, одну вам.

Полицейская сводка сухо и точно воспроизводила картину ночного побоища в доме терпимости. И несмотря на то, что моим солдатам удалось ускользнуть от блюстителей порядка, последние легко установили их имена через девиц, работавших в заведении сеньоры Орландо.

Пока я читал сводку, министр подлечился и повеселел. Мы сошлись на том, что он нажмет на своих людей в страховой компании, которая возместит причиненный борделю ущерб, оформив его как последствия пожара. Я с моей стороны пообещал, что арестую дебоширов суток на десять, а потом в течение трех месяцев не буду давать им увольнительных. Когда с этим делом было покончено, Чурано заказал еще шесть рюмок виски и предложил:

— Ну, а теперь давайте покалякаем о бабах, полковник, а то к работе у меня сегодня все равно душа не лежит.

— Ну о бабах так о бабах, — согласился я.

Подобный поворот беседы меня устраивал. Министр был пьян. Нам никто не мешал. Мне предоставлялась возможность пополнить биографию мисс Мортон новыми фактиками. Я отлично знал, где советник президента по вопросам безопасности откопал свою секретаршу, но тем не менее задал Чурано вопрос:

— Кстати, генерал, не из заведения ли сеньоры Орландо Роджерс выкрал крошку Исабель?

— Да что вы! — почти обиделся Чурано. — Всем известно, что Роджерс взял ее в «Памплоне». Вам никогда не приходилось бывать там?

— Никогда.

— Жаль. В «Памплоне» шикарные девочки. Далеко до них дочкам президентов, министров и послов. Если бы весь город не знал нас в лицо, мы как-нибудь переоделись бы в штатское да и махнули бы туда… Скажите, Арнольдо, а почему у них такие безобразные дочки?

— У кого?

— Ну, у министров, послов и прочих. Вы не знаете?

— Отчего же не знать? Конечно, знаю.

— В таком случае объясните!

— Дайте слово, что не обидитесь. Вы ведь тоже министр.

— Даю слово.

— Видите, в чем дело: для того, чтобы выбиться в люди, надо совершить в жизни хотя бы одну подлость.

— Тут одной не обойдешься.

— Ну, так вот: природа мстит подлецам-родителям. Дурные страсти отцов уродуют лица детей. Это — гены.

— Чт-о-о?!

— Генетика — мудрая наука, генерал. Расскажите лучше, от чего умерла мать мисс Мортон.

Обстоятельства скоропостижной кончины популярнейшей ауриканской певицы Марии Кóрро — так звали мать Исабель — казались мне подозрительными, но все, кого я об этом спрашивал, говорили одно и то же: сердечная недостаточность. Такая молодая женщина и сердечная недостаточность? Что-то здесь было не так, и я должен был докопаться до истины.

Чурано мой вопрос не понравился. Он нахмурился, засопел и опрокинул сразу две рюмки виски.

— Зачем вам это знать, Арнольдо? Вы ведь уже однажды пытались выведать у меня, как умерла Мария. И теперь снова…

— Мне просто очень нравится эта девчонка, генерал. И я хотел бы располагать по возможности более подробной информацией обо всем, что ее касается.

— Вам нравится сеньорита Исабель, Арнольдо? Го-го-го! Если вы наставите рога ее боссу, я от радости пройдусь выбрыком, как жеребенок на весенней полянке. Старикашка зол, ядовит и чересчур много о себе понимает. Его давно пора проучить. Но будьте с ним осторожны, полковник. Своих противников он не щадит… Мария Корро! Мария Корро! Мальчишкой и молодым парнем я отбивал ладони и срывал глотку на ее концертах. А имя Марии Корро было трехфутовыми буквами намалевано на всех заборах и стенах. Как она пела! Да и по красоте с ней никто не мог сравниться. Она была главной достопримечательностью Ла Паломы. У ее ног валялись миллионеры. Сам папаша Мендоса был неравнодушен к ней и хотел, чтобы она украшала собой все его приемы. Черт дернул ее спутаться с красными…

Тут Чурано внезапно осекся.

— Почему вы замолчали, генерал? — поинтересовался я, вложив в свой вопрос как можно больше бесстрастности. — Забыли какое-нибудь английское слово?

— Да нет. Английский тут не при чем. Дело в том, что это тайна, которую знают только четверо: мой тесть, Роджерс, Рохес и я.

— Генерал, во-первых, тайна, известная четверым, уже не тайна. Во-вторых, с какой стати вы обязаны хранить секреты Роджерса и Рохеса? Ведь они-то вас ни во что не ставят и обливают помоями по поводу и без повода. Роджерс называет Ваше Превосходительство не иначе, как тупым животным, а Рохес недавно пожаловался господину президенту на то, что вы якобы слишком много пьете и присвоили деньги, отпущенные на приобретение технических средств локализации массовых беспорядков.

Чурано печально покачал головой.

— Так. Значит, я вор? А Рохес паинька? Да он крадет в сотни раз больше моего! В Аурике все воруют. Ну и что? Это не мешает нам оставаться добрыми патриотами! Я полагаю, что вы тоже приворовываете, Арнольдо. Разве нет?

— Есть маленько. Глубоко уверен в том, что ворующий патриот гораздо надежнее неворующего. Не крадут только поэты да марксисты крайне левого толка, одним словом — революционеры, имеющие наглость также именовать себя патриотами. Но мы-то с вами знаем истинную цену их патриотизма, генерал. Не так ли?

— Так, Арнольдо, так! Истина глаголет вашими устами!

— Я рад, что наши мнения совпадают. Но вы не закончили свой рассказ о матери мисс Мортон.

— Полковник Арнольдо, мне известно ваше умение держать язык за зубами. И все же поклянитесь святой девой Марией, что никогда никому…

— Клянусь святой девой Марией! — послушно повторил я, нажимая в кармане кнопку портативного магнитофона.

Министр опрокинул еще одну рюмку, встал и, пошатываясь, направился к одному из сейфов, рядком стоявших вдоль самой дальней стены его огромного кабинета. Он долго ругался и щелкал шифрованным замком, а когда дверца наконец открылась, знаком предложил мне приблизиться. Я подошел и заглянул внутрь сейфа. Там стояло и лежало десятка три пузырьков, пробирок и коробок разных размеров. Это было похоже на домашнюю аптечку. Чурано взял одну из пробирок, открыл ее и выкатил на ладонь желтый шарик величиной с горошину.

— Вот, — сказал он. — Это у них называется «изменить состояние здоровья объекта».

— У кого «у них»?

— У наших друзей из Лэнгли[13]. Если бросить такую горошину вам в суп или в пиво, она там сразу же растворится, и вы уснете, а через двенадцать часов проснетесь, вроде как после сильной пьянки. Если бросить две горошины, то вы не проснетесь никогда.

— Можно понюхать? — спросил я.

Чурано протянул мне пробирку.

— Нюхайте на здоровье. Они ничем не пахнут. Как золото. И цвет у них, как у золота.

Я понюхал, незаметно спрятал пару таблеток в карман и вернул пробирку министру.

— А вот отсюда нюхать нельзя, — продолжал тот, показывая мне пузырек с бесцветной жидкостью. — Одна капля этой влаги на вашем носовом платке — и вы в течение месяца тихо подохнете, причем ни один медик не докумекает, что с вами случилось… В тех коробках различные пилюли для развязывания языка. Есть такое и в ампулах. Если кто молчит и не колется… Я вообще-то не любитель таких средств. Я в бога верю. Это Рохес в химии души не чает и часто пускает ее в ход.

— Для чего вы показываете мне вашу аптеку, генерал?

— А для того, что несколько лет тому назад на банкете, устроенном в честь семидесятипятилетия президента, человек Рохеса бросил два желтых шарика в бокал с шампанским, который был подан Марии Корро.

— Зачем понадобилось убивать ее?

— Я уже говорил вам, что она спуталась с красными. Марию нельзя было просто упрятать в Монкану или еще куда-нибудь. Аурика ее боготворила. И Роджерс дал президенту совет сделать именно так. Мой тесть плакал, санкционируя убийство Марии. Он сам мне в этом признался. Он любил Марию. Но оставлять ее в живых было никак нельзя. Лучшие дома открывали перед ней двери. Сановники и военные выбалтывали в ее присутствии секреты государственной важности. А она выдавала наши тайны коммунистам. Более того, Мария стала делиться с ними своими деньгами, а это уже не укладывалось ни в какие рамки.

— Благодарю, генерал, — сказал я, выключая магнитофон. — Вы поведали мне весьма любопытную историю, но вряд ли она помогла бы мне найти ключик к сердцу мисс Мортон.

— Арнольдо, не забывайте: вы поклялись Мадонной, что никогда никому…

— Да я уже все забыл, генерал. Не волнуйтесь, на меня можно положиться. Давайте опрокинем еще по рюмке да и распрощаемся на сегодня. Служба есть служба. Гвардия ждет своего командира.

Тот день я оцениваю как день величайшего везения в моей работе, ибо информации, полученной мною от министра полиции, не было цены.

В августе Роджерс взял двухнедельный отпуск и уехал на родину. Мисс Мортон тоже исчезла. Куда, я не знал. Вернулись они в один день. Но наступил сентябрь, и советник президента по вопросам безопасности, оставив свой кабинет во дворце, улетел в Чили. Секретные службы США поручили ему хоронить революцию, которая умирала в конвульсиях, потому что оказалась слишком доброй и не сумела защитить себя.

Исабель не последовала за боссом, а осталась в его бюро. Я решил воспользоваться этим обстоятельством и познакомиться с ней поближе. Другого подобного случая ждать не стоило.

Утром 11 сентября мне удалось незаметно проскользнуть в рабочую комнату секретарши Роджерса. Мисс Мортон скучала у окна, перелистывая красочный каталог известной торговой фирмы. В ее приветствии я не уловил ноток недоброжелательности, но в синих глазах прочел изумление. Мужчины никогда не отваживались заходить к ней.

— Простите, сеньорита Исабель, — сказал я. — Кажется, сейчас будет передано важное сообщение, и только вы сможете перевести мне его.

Она молчала, колеблясь. Я не стал дожидаться ее согласия, а подошел к приемнику и врубил его почти на полную мощность. В комнату ворвался грохот боя. И тотчас же сквозь автоматную трескотню, пистолетные хлопки и далекое буханье танковых пушек мы услышали голос Альенде, хорошо знакомый в те годы всей Латинской Америке. Исабель переводила то, что можно было разобрать: «На этом перекрестке истории я готов заплатить жизнью за доверие народа… У них есть сила, и они могут подавить нас, но социальный процесс нельзя остановить ни силой, ни преступлением… Народ должен защищаться, но не приносить себя в жертву. Народ не должен позволить, чтобы его подавили или изрешетили пулями, но он не может также допустить, чтобы его унижали… И я уверен, что моя гибель не будет напрасной…»

— Все! — сказал я. — До падения Ла Монеды остались минуты… Но что это, мисс Мортон? Ваш голос дрогнул, а в глазах ваших печаль. Неужто вам жаль красных?

— Мне жаль этого человека! — ответила она с вызовом. — Он жил и умер красиво. Мне нравятся такие люди!.. Вы говорили о каком-то важном сообщении, полковник. Где же оно?

— Разве только что услышанное не кажется вам важным?

Исабель пожала плечиками.

— Это?! Что ж тут особенного? Немного дыма и крови — и через год жди нового переворота. Обычное дело.

— Здесь не обычный переворот, мисс Мортон. Здесь умерла революция.

— Что это, полковник? — спросила она с усмешкой. — Ваш голос дрогнул, а в глазах ваших печаль. Неужто вам жаль марксистов?

— Нет, нет. Просто я люблю человечество в его звездные часы…

— Звездные часы человечества? Я читала книгу с таким названием. Ее написал австрийский писатель Цвейг.

— Вашей образованности, мисс Мортон, можно позавидовать.

— Не смейтесь над бедной девушкой, полковник. Роджерс говорил, что вы носите в голове целый книжный шкаф. Но я окончила колледж в Штатах, а для ауриканки это много.

— Да, да. И какая же из новелл Цвейга понравилась вам больше всего?

— Та, что об офицере, сочинившем французский гимн.

— Ого! Снова революция! Это становится опасным. Скажите-ка лучше, мисс Мортон: в каком из ночных баров Ла Паломы вас никто не знает?

— В «Толедо», например. Я была там всего один раз.

— Значит, «Толедо» нам не подходит. Видите ли, мисс Мортон, на Земле пока еще очень мало красивых людей. Безобразие или в лучшем случае обыденность до сих пор остаются нормой. Ваша красота — разительная особая примета. Она фиксируется памятью гораздо лучше, чем шрам на лице, шепелявость или отсутствие ноги. Тот, кому вы попались на глаза хотя бы однажды, запомнит ваше лицо до конца дней своих. Может быть, «Сурабайя»?

— Район гавани? Наверное, в этом баре не очень приличная публика.

— Зато там надежно. Итак, я буду ждать вас сегодня в «Сурабайе» с 21.00.

— Зачем?

— Уверяю вас, мисс Мортон, у нас найдется, о чем потолковать.

— А если я не приду?

— Вы будете сожалеть об этом всю жизнь. Надо прийти. Только оденьтесь, пожалуйста, попроще. Никаких драгоценностей. Вы должны выглядеть, как продавщица галантерейной лавки или, скажем, маникюрша. Ни больше, ни меньше. Не стоит рассказывать о предстоящем свидании подругам и офицеру безопасности из посольства США. А теперь посмотрите, нет ли кого в коридоре. Мне пора на службу.

Исабель безмолвно выполнила мою просьбу. Я выключил радио и, кивнув ей, быстро покинул комнату…

«Сурабайя» была заведением просторным и шумным. Она имела свой стиль и свою публику. Буквы на ее светящейся вывеске, сложенные из цветных стеклышек, сияли весело и ярко, гарантируя усталому гостю Ла Паломы несколько часов приятного беззаботного времяпровождения. Окна бара, выходившие на улицу, были вовсе не окнами, а витражами. Под низким потолком «Сурабайи» медленно вращался круглый плафон двухметрового диаметра, похожий на изображение светового спектра из учебника физики. Все это дополнялось красными, синими, зелеными и желтыми стеклянными плитками, которые были там и сям вкраплены в пол бара и подсвечивались снизу. На небольшой эстраде негритянский джаз то тихо наигрывал старые блюзы, то взрывало грохочущим фейерверком современной какофонической музыки. В «Сурабайю» приходили матросы, грузчики и мелкие служащие порта со своими подружками, чтобы купить немного дешевого дурашливого веселья, куда более эффективного, чем все допинговые средства и транквилизаторы мира. Как ни странно, драки здесь происходили редко, а если такое и случалось, то публика сама наводила порядок. Полицию не вызывали.

В тот вечер, переодевшись в штатское, я кружил по городу на юрком «Фольксвагене» до тех пор, пока не убедился в отсутствии слежки. Припарковав машину метрах в трехстах от «Сурабайи», сходил в бар и зарезервировал столик. Потом пошел навстречу Исабель, чтобы проверить, нет ли за ней «хвоста». В том, что она явится на свидание, я не сомневался: чувство любопытства у женщин сильнее чувства страха.

Меня обрадовала пунктуальность мисс Мортон, а также то, что она последовала моим советам. На ней было глухое светло-серое платье свободного покроя. Роскошные волосы девушка умудрилась собрать в тугой узел. Это до неузнаваемости изменило внешность Исабель, но почти не убавило ее прелести. Мужчины пялили на нее глаза со всех сторон, но она, привычная к вниманию подобного рода, шла себе, задумавшись, и, казалось, не замечала никого и ничего. Я догнал ее у самого входа в бар и сказал строго:

— Нельзя быть такой беспечной. На протяжении последней полумили за вами следят, а вы — как будто собачку прогуливаете!

Исабель вздрогнула.

— Кто… за мной следит?

— Я!

Она улыбнулась вымученной улыбкой.

— Вас, полковник, я увидела, когда вы еще стояли за тумбой для афиши.

— Ого! Молодец!

Я проводил ее к нашему столику в дальнем углу бара, усадил спиной к залу и осмотрелся. Гремел, завывал, стонал, квакал и взвизгивал джаз. Цветные полосы плыли по лицам и одежде гостей «Сурабайи». Свет автомобильных фар, проникая с улицы сквозь витражи, рассыпался в зале радужным дождем стремительных живых ускользающих бликов. Танцевали все, кроме нескольких пьянчужек, которые обосновались под самым плафоном.

— Хотите пить? — спросил я.

— Хочу. Закажите что-нибудь покрепче, полковник. Меня знобит.

В баре было душновато, но я не стал удивляться, а исполнил ее просьбу. Исабель, выпив свой коньяк залпом, поперхнулась и начала кашлять.

Негры заиграли «Бар Сан Луи». Я предложил девушке потанцевать, и через мгновение мы окунулись в небыструю, но властную человеческую круговерть, чей вращательный темп задавался музыкой.

Состояние моей партнерши встревожило меня. Руки Исабель были ледяными. Ее колотила мелкая дрожь. Она безвольно позволяла кружить себя, глядя поверх голов танцующих пустыми глазами.

— Что с вами? — спросил я. — Вам страшно? Кого вы боитесь? Роджерса?

— Роджерса… и полковника Арнольдо.

— Меня?!

— О вас рассказывают ужасные вещи. Говорят, вы отправили на тот свет не одну сотню людей.

— Какая чушь! Я действительно уничтожил десяток мерзавцев, но, клянусь, эти, с позволения сказать, люди и не заслуживали лучшей участи. Вам же меня нечего опасаться. Более того, вы можете рассчитывать на покровительство и защиту с моей стороны.

— Хватит с меня покровительства Роджерса.

— Как вы относитесь к вашему боссу?

— Старик добр ко мне… И потом… Лучше один Роджерс, чем все… Скажите, полковник, для чего я вам понадобилась?

— Скажу… Когда, вы успокоитесь. И, пожалуйста, не называйте меня тут полковником. Зовите лучше по имени.

— Это трудно… Но я попробую… Холодно мне… Холодно.

Я отвел Исабель к столику, и она выпила сразу две рюмки. Огненный алкоголь сделал наконец свое дело. Щеки девушки порозовели, в глазах появился живой влажный блеск. Она беспричинно засмеялась и сказала:

— А мундир вам больше к лицу.

— Это естественно, — ответил я. — Мундир молодит, что весьма кстати мужчине моего возраста.

— Вы считаете себя стариком?! В таком случае вам следовало бы знать, что все девушки из канцелярии господина президента влюблены в вас.

— Они любят не меня, а мои эполеты, мое жалование, мою виллу, мои автомобили.

— Где ваша семья?

— У меня ее нет. Я всю жизнь бродяжничал. Заниматься этим лучше всего налегке.

— Вы искали свое счастье?

— Все его ищут. Каждый по-своему. Счастье искали наши прадеды, деды и родители. Искали и не находили. Теперь ищем мы.

— Вы полагаете, сеньор Арнольдо, что нас, как и наших предков, постигнет неудача?

— Мне этого не хотелось бы.

— Мне тоже.

— Вот видите, Исабель, найти общий язык гораздо проще, чем отыскать счастье. Можно, я задам вам один вопрос? Он вертится у меня на языке уже минут десять.

— Спрашивайте.

— Как называла вас мать, когда вы были ребенком?

— Мать звала меня второй частью моего полного имени — Bella. Bella mia, говорила она. И отец звал меня Bell, но он вкладывал в это слово английский смысл. Баюкая меня на руках, он иногда напевал:

Those evening bells, those evening bells! How many a tale their music tells Of youth and home!..[14]

— Я знаю эту песню. Ее слова написал ирландец Томас Мур… Говорят, вы похожи на мать, как две капли воды.

— У меня от отца одни глаза. Остальное от матери. Знаете, отец для меня почти абстракция. Я плохо помню его. Он был морским офицером и постоянно отсутствовал.

— Ваш отец говорил что-либо о войне во Вьетнаме, которая, если не ошибаюсь, принесла ему гибель?

— Нет. Он был набожен и полагал, что Господь всемогущ и все, происходящее в этом мире, совершается по его воле.

— Господь всемогущ?! Да разве уже на первых страницах первой книги Моисеевой он не расписывается в полнейшем своем бессилии перед лицом зла и исполненный отчаяния не принимает решения устроить потоп? Помните? Ведь вы должны хорошо знать Библию… «И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время. И раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил, от человека до скотов, и гадов и птиц небесных истреблю, ибо Я раскаялся, что создал их…» Выходит, что, кроме самих людей, воевать со злом некому. Так?

Исабель молчала.

— Ваша мать ведь тоже часто уезжала?

— Да. На гастроли. Ее звала к себе вся Центральная Америка.

— Почему же только Центральная?

— Репертуар Марии Корро состоял преимущественно из народных ауриканских песен. Если бы она распевала шлягеры, ее знал бы весь мир… Мать привозила из своих путешествий разные диковинные вещи. Когда она умерла, наше имущество пошло с молотка. Оказалось, что у нас большие долги… Я ее всегда ждала, ждала, минуты считала. Мы с ней были, как подруги… Потом…

— Что случилось потом, мне известно.

— Вы знаете и про «Памплону»?

— И про «Памплону» знаю.

Исабель вспыхнула.

— Так зачем же вы ломаете всю эту комедию?! — крикнула она с возмущением и гневом.

— Тише! — попросил я. — Объясните причину вашего раздражения.

— Чего ради вы беседуете и обращаетесь со мной, как с благородной леди? Здесь попроще надо!

— Для меня, мисс Мортон, ваше прошлое не имеет ровно никакого значения.

— Врете! Так не бывает. Прошлого не зачеркнешь.

Она потянулась к рюмке.

— Вам нельзя больше пить.

— А я хочу! Дайте сигарету!

— Возьмите. Но предупреждаю: с сигаретой вы будете выглядеть так, как выглядела бы Джоконда с трубкой в зубах. А рюмка в вашей руке смотрится, как смотрелась бы пивная кружка в руке герцогини де Бофор.

— Плевать я хотела на Джоконду и на герцогиню!

Она выпила, сделала пару затяжек, швырнула длинный окурок в пепельницу и выпила еще.

— Пойдемте танцевать!

Я нехотя поплелся за ней в людскую толкучку. Очень скоро Исабель развезло. Она висла на мне и заплетающимся языком молола всякую чушь. Танец у нас не получался. Я вывел ее на улицу, дотащил до машины и затолкал на заднее сиденье. Глотнув свежего воздуха, она немного протрезвела, но о серьезном разговоре с ней нечего было и думать. Заняв место за рулем, я понял, что не знаю, куда ехать. Отвезти ее ко мне домой? Но вся моя челядь, кроме Герхарда Крашке, наверняка, проходит по картотеке осведомителей рохесовой охранки. Как же быть, черт побери!

За моей спиной, словно кошка, налакавшаяся валерьянки, куролесила пьяная девчонка. Она дергала меня за одежду, ерошила мне волосы, тараторила и напевала что-то по-испански.

— Уймитесь, сеньорита Исабель, — сказал я резко, — и покажите дорогу к вашему дому!

Она, однако, не послушалась и продолжала колобродить.

— Не мешайте вести машину! Где вы живете?

— Там… Около церкви святого Мигеля.

— Кто остается в доме на ночь?

— Экономка.

— Ее приставил к вам Роджерс?

— Да. Но это ничего. Суньте ей тысячу ауро, и она станет любить вас крепче, чем любит моего босса. В Аурике все продается и покупается!

Последнюю фразу Исабель пропела. Она была по-прежнему настроена игриво, что меня до крайности раздражало и злило.

Особнячок, подаренный Роджерсом любовнице, был невелик, но не так уж и мал. Только в третьей от входа комнате мы наткнулись на сонную полуодетую старуху, которую наше появление огорошило, из чего я заключил, что к Исабель, кроме советника президента по вопросам безопасности, до сих пор никто не хаживал. Мне ничего не оставалось делать, как вложить в руку экономки пару крупных ассигнаций и пожелать ей спокойной ночи.

Когда я доставил Исабель в ее спальню, она приложила палец к губам и сделала страшные глаза. Я понял, что надо молчать. Исабель зажгла свет, добралась до кровати, пошарила по стене за деревянной спинкой изголовья и весело объявила:

— Теперь можно говорить!

— Что там у вас? — спросил я.

— Здесь Роджерс включает микрофон, когда уходит от меня, и выключает, когда приходит. Мне удалось подсмотреть.

Я опустился в кресло и закурил. Исабель передвигалась по комнате так, будто под ее ногами был не пол, а палуба корабля, попавшего в сильный шторм. Одну за одной она выбрасывала шпильки из волос, и постепенно темная волна снова укрыла ее до пояса. С превеликим трудом стянула с себя платье и, отдышавшись, швырнула его в угол. Потом продолжила стриптиз, то и дело наступая на предметы своего туалета и путаясь в них. Когда же она собралась снять последнюю одежку, я остановил ее:

— Хватит, мисс Мортон! Благодарю за любезно предоставленную мне возможность убедиться в том, что сложены вы безупречно. Больше от вас ничего не требуется. Полагаю, вам пора в постель.

— Нам пора в постель, нам пора в постель! — снова пропела Исабель, пытаясь стащить с кровати одеяло.

Однако у нее из этого ничего не вышло, и она шлепнулась на прикроватный коврик. Я поднял ее, аккуратно уложил головой на подушки, прикрыл простыней и отошел к окну.

— Я буду ждать вас, Арнольдо, — пробормотала Исабель за моей спиной.

Распущенные, циничные бабы всегда вызывали во мне чувство глубочайшего отвращения, как бы хороши собой они ни были. Меня распирало от бешенства, и я мысленно ругал Исабель последними словами на всех языках, какие знал. Поганая капризная стерва! Испортила всю мою затею одним махом! Что же мне теперь уходить несолоно хлебавши?!

Я глубоко затянулся сигаретным дымом и толкнул створки окна. Сон тропической ночи казался мертвым. Не веяло свежим ветерком из сада. Продолговатые листья магнолии, до которых можно было дотронуться рукой, безжизненно застыли во влажной духоте на фоне черного воздушного покрывала земли, подсвеченного теплыми звездами. Умолкало звенящее стрекотание цикад. Большая бабочка прилетела из темноты и зависла над моей головой, шурша крылышками. Это напоминало шум микровентилятора. Резким взмахом руки я прогнал назойливое насекомое и остался наедине с мрачной тишиной. Тревога и злость не уходили. Они продолжали будоражить мой мозг, заставляли проигрывать все новые и новые варианты решений. Их было много, но единственно верное не шло на ум. Я вздохнул, повернулся на сто восемьдесят градусов и вытащил из пачки, лежавшей на столе, новую сигарету. Взгляд мой скользнул случайно по лицу Исабель, и вместо того чтобы закурить, я подошел поближе к ней. Девушка крепко спала. Ничто дурное и порочное не уродовало больше ее черт. Она была похожа на дремлющее Вдохновение, и я улыбнулся, любуясь ею и обретая вновь душевное равновесие. Ни тени неприязни к Исабель не осталось во мне. Я смотрел на нее и думал, что если женская красота — ложь, то это прекрасная ложь. И если безобразная наглая грязная кривда повсюду торжествующе выставляет напоказ свое хамское мурло, слегка подкрашенное гримом благопристойности, то почему же прекрасная сказка не может иметь права на жизнь? И разве добрая Сказка не сопутствует суровой и непреклонной Правде в ее извечном противоборстве могущественному Злу?

Я вырвал из карманного блокнота листок, сел к столу и написал: «Приезжайте в ближайшее воскресенье в 8.00 к Серой скале. Это сожгите». Надо было, чтобы Исабель, проснувшись, сразу же обратила внимание на мою записку. Осторожно сняв с шеи девушки золотой крест — крошечную копию каменного распятия на горе Катпульче, — я придавил им листок, включил технику подслушивания и на цыпочках покинул комнату.

Серую скалу в Ла Паломе знает каждый. Смахивающая на зуб гигантской акулы, она одиноко торчит из океанских волн километрах в десяти севернее столицы. От скалы до берега рукой подать, поэтому в утренние часы акулий зуб рассекает своей длинной остроконечной тенью чудесный светлый пляж, протянувшийся по побережью с обеих сторон хорошо видимого издалека гранитного ориентира. В тени Серой скалы может укрыться тот, кому противопоказаны солнечные ванны, или тот, кому слишком темный загар не к лицу. Пляж у скалы пользуется среди горожан большой популярностью. К полудню он заполняется публикой до отказа. Но в час, назначенный мною мисс Мортон, там никого не встретишь.

Когда я пришел к обусловленному месту, Исабель уже была там. Одетая в джинсы и розовую блузу, она сидела в тени Серой скалы, обхватив колени руками, и смотрела в сторону океана. Рядом на белом песке валялись сомбреро и солнцезащитные очки. Сна выглядела маленькой одинокой и грустной. Мне стало жаль ее. Но то, что я задумал сделать, надо было сделать именно теперь.

Я сухо поздоровался с Исабель, поставил перед ней магнитофон, напоминавший внешне обыкновенный портсигар, положил сверху две желтые таблетки, включил запись моей беседы с генералом Чурано и ушел к прибою минут на сорок, давая девушке возможность прослушать пленку от начала до конца и выплакать все свои слезы.

Я был уверен в успехе. Эта уверенность пришла накануне, когда Исабель, пробегая мимо меня по парадной лестнице президентского дворца, густо покраснела и шепнула, что она обязательно приедет.

Солнце поднималось, и тень скалы укорачивалась. Острый конец тени постепенно уползал к воде. Но Исабель не искала защиты от жарких лучей. Она продолжала сидеть, не меняя позы.

— Встаньте, мисс Мортон, — сказал я, приблизившись к ней. — Встаньте, наденьте шляпу и очки. Мы погуляем вместе по берегу и кое-что обсудим. Верните желтые шарики. Не надо травить Роджерса. Он нужен нам живой.

Исабель поднялась и откинула голову. Я с трудом выдержал ее взгляд.

— Как же мне теперь жить, полковник Арнольдо, или не знаю, кто вы там такой?

— Жить по-старому. Только при этом условии мы сможем отомстить убийцам.

— Я не буду спать с человеком, отравившим мою мать!

— Решение вполне естественное, но скоропалительное. Не торопитесь, ради бога, мисс Мортон, не торопитесь.

— Вам-то что за дело до всей этой истории? Почему вы сказали: «Мы отомстим»? Кто вы такой?

— А вот это совершенно особый разговор. Скажите, Исабель: что вы знаете о вашей стране и ее народе?

Мой вопрос поставил девушку в тупик, и она умолкла. Я взял инициативу в свои руки.

— На чем вы приехали сюда?

— На поезде. Автомобиль легко запомнить по марке, цвету и номеру.

— Правильно. Молодец. Но машина нам сегодня понадобится. Поэтому я решил все-таки приехать на «Фольксвагене». Он спрятан в кустах в миле отсюда. Пойдемте туда вдоль берега. А по дороге вы ответите на мой вопрос о родине ваших предков по материнской линии. Только отдайте сначала шарики.

Исабель протянула мне смертоносные таблетки.

С того дня она стала помогать мне. Однако пришлось здорово повозиться с ней, прежде чем слепая ненависть к Роджерсу обрела в ее сознании формы ясной и четкой идеи. Для этого я показал ей грязные истоки пресловутого богатства западного мира и назвал подлинных убийц ее родителей, убийц, у которых Роджерс и ему подобные бегают всего лишь в шестерках. Не о древних индейских царях, не о конквистадорах и даже не о Симоне Боливаре говорили мы. Предметом наших бесед была новейшая история — наука, наиболее жутко и беспардонно перевираемая авторами школьных учебников. Я возил Исабель по горняцким поселкам, где замурзанные голодные покрытые коростой дети разгребали мусорные кучи в поисках съедобных отбросов, а отцы этих детей, состарившиеся к тридцати годам, хрипели силикозным и туберкулезным кашлем в убогих гадючниках, пропивая жалкие гроши, заработанные в шахтном аду. Я останавливал свой автомобиль у кофейных плантаций, возделываемых иссохшими смуглыми рабами. Я подъезжал к хижинам рыбаков, чтобы моя спутница могла поговорить с неопрятными изможденными женщинами, чинившими гнилые сети и тревожно ожидавшими мужей с их скудным уловом. Всё это было для Исабель новым, незнакомым, и воспринималось ею как нечто беспощадно грубое и пугающе некрасивое. Она оказалась очень впечатлительной натурой. Увиденное ею чужое горе мгновенно меняло выражение ее лица, на котором нежная одухотворенность легко уживалась с гневом и состраданием.

— Святая Мадонна! — воскликнула она однажды. — Неужели ты никогда не поразишь виновников этого зла?

Усмехнувшись, я ответил ей любимым двустишьем Искандера:

Весь этот мир от скверны бесполезной Лишь революция спасет рукой железной.

— Сочинение какого-нибудь коммуниста? — спросила она.

— Вот уж нет. Стихи принадлежат перу одного английского лорда. Его звали Джорж Гордон Ноэл Байрон.

— Байрон? Удивительно! Его я изучала в колледже. Он писал замечательные стихи о любви.

— В любви он тоже знал толк.

— А вот мне неведомо, что такое любовь, — призналась вдруг Исабель.

Я посмотрел на нее с недоверием.

— Мне не пришлось этого испытать, — упрямо повторила она, сдвинув брови.

— О, не надо тревожиться по такому поводу, мисс Мортон. Любовь — неизбежность. Она навещает каждого хотя бы раз в жизни. И вам не миновать этого. Вы еще очень молоды и должны доверять моему опыту. Она придет.

— Я буду ждать, — вздохнула Исабель.

Постепенно между нами установились ровные дружеские отношения. Такими по крайней мере они казались мне. Я чувствовал, что общение со мной ей приятно, и сам отдыхал душой во время бесед с ней. Мы встречались по выходным дням на уединенных пляжах, изображая влюбленную парочку. Говорили, само собой не только о работе. Часто болтали и о всякой всячине, с удовольствием подтрунивали друг над другом.

Она оказалась славной девчонкой, эта Исабель. Да не то я говорю! Эта маленькая девушка с ясным умом и отважным сердцем стала моим добрым ангелом. И не знаю, смог бы я выполнить свое задание в Аурике, если бы не она.

* * *

В ноябре окончательно решился вопрос об устройстве Рудольфа Буххольца-младшего на объект «Дабл ю-эйч». Обезьяний Зад ворчал и хмурился, но в конце концов сын, следуя моим советам, убедил его в том, что «Дабл ю-эйч» не такое уж плохое дело.

— Я создам себе имя в науке, обзаведусь связями в научных и деловых кругах Штатов, а потом уже возглавлю фирму. Одно другому не помешает, — говорил Рудольф отцу.

— Двенадцать лет слишком большой срок, а я уже немолод, — сомневался старик.

— Ты еще достаточно крепок для того, чтобы руководить предприятием до моего возвращения.

— Ладно! — сдался Обезьяний Зад. — Валяй! Может быть, это лучше, чем бить баклуши да пьянствовать. А я уж как-нибудь перебьюсь тут один.

Таким образом, обстоятельства мне вроде бы благоприятствовали. Однако по-прежнему оставался открытым вопрос поддержания связи с Рудольфом. Если для приема указаний Центра он мог использовать коротковолновый диапазон обыкновенного переносного транзистора, то для передачи добываемой им информации радиосредства не подходили. Более того, их применение, даже если бы Рудольф прошел чистеньким через все КПП и сумел собрать на объекте передатчик, привело бы к неминуемому и быстрому провалу. Американцы уже в то время обладали весьма совершенной аппаратурой радиоперехвата, и надо было предполагать, что объект «Дабл ю-эйч» в контрразведывательном отношении защищен безупречно. Это и сам Рудольф, будучи технически грамотным человеком, прекрасно понимал и еще в мае говорил мне о неприемлемости такого способа связи. Ни я, ни Центр не видели выхода из создавшегося положения. Тупик начинал казаться мне непреодолимым, и настроение у меня в конце ноября было прескверным. Я находился на грани отчаяния. Решение задачи, сама того не желая, подсказала Исабель. Следует заметить, что ее деятельность на разведывательном поприще поначалу не приносила мне удовлетворения. Для передачи в Штаты секретной и совершенно секретной информации Роджерс пользовался услугами посольских шифровальщиков. На стол его секретарши попадали лишь документы с грифом «дсп»[15] или вовсе без грифа. Они содержали в основном сведения о кулуарной борьбе между высшими чиновниками страны, экономике Аурики, положении на фронтах, настроениях населения. Вшивые тайны ауриканского режима меня не интересовали. Да я и так знал их в силу занимаемого мною положения при дворе Мендосы. Правда, иногда Исабель удавалось подслушать кое-что действительно интересное из разговоров Роджерса с его подчиненными и сотрудниками посольства США, а также с английским и французским коллегами. Но такие золотые крупицы попадались редко, и едва ли они могли существенно способствовать разгадке сложнейшего ребуса под кодовым названием «Дабл ю-эйч».

Как-то мы с Исабель задержались на берегу океана. Деловая часть встречи была закончена, но уходить ни мне, ни ей не хотелось. Стояло чудесное утро, солнечное и по-осеннему нежаркое. Я сидел на камне и смотрел на медленные волны, которые неизменно останавливали свой бег в полуметре от того места, где загорала Исабель. Ее желто-зеленый купальник вызвал в моей памяти образ ловкой грациозной стрелки-ящерицы, настороженно затаившейся в песке.

— А вы знаете, Арнольдо, что это виднеется там, на горизонте? — спросила девушка.

— Конечно, знаю, — ответил я. — Это церковь монастыря святой Магдалены. В монастырском саду, между прочим, имеется святой родник, вода которого якобы излечивает женщин от всех их болезней, в том числе от бесплодия.

Исабель рассмеялась.

— Зря вы мне это рассказываете с таким важным видом.

— Простите, мисс Мортон, но в процессе общения с вами у меня сложилось мнение, что вы неважно знаете достопримечательности Аурики.

— Так оно и есть. А вот источник в монастырском саду я найду с завязанными глазами. И на колокольню я могу подняться с завязанными глазами. К самым колоколам. Там живут голуби, белые и черные. Они как ручные. Не боятся людей. Позволяют брать себя в руки.

— Кто же разрешает вам лазить на колокольню?

— Это моя тайна.

— Исабель, я уже говорил вам, что у вас не должно быть тайн от меня. Представьте, что я ваш духовник.

— Роджерс давно запретил мне исповедываться.

— Он умный человек. К тому же ему наверняка известно, что многие священнослужители состоят в агентурной сети службы безопасности. И тем не менее, я прошу открыть мне вашу тайну.

— Хорошо. Аббатиса монастыря — тетка моей матери.

— Вот оно что! А Роджерс об этом знает?

— Нет.

— Далеко видно с колокольни?

— Пол-Аурики. Слева Катпульча с распятием, справа — Монкана. Там — океан, а там — устье каньона Саваны.

— Может быть, и «Дабл ю-эйч» видно?

— Нет. Сам объект в глубине каньона. Видно только жилой поселок. От колокольни до него всего мили полторы. На солнце то там, то сям блестит оружие охраны.

— Что?! — заорал я, вскакивая с камня.

— Блестит оружие охраны. И оконные стекла тоже блестят.

Исабель изумленно уставилась на меня.

Само собой пришло решение проблемы, занимавшей меня на протяжении многих месяцев. Зеркало! Обыкновенное круглое вращающееся зеркало, каким пользуется во время бритья чуть ли не каждый третий мужчина в любой стране. Еще Наполеон сообщил в Париж о своей победе при Маренго с помощью зеркального телеграфа!

— А мне можно в монастырь? — осведомился я.

— К сожалению, нет. Вход мужчинам туда заказан.

— Скажите, Исабель, вы умеете ловить солнечных зайчиков?

— Н-н-н-е-е-т.

— Придется научиться. Как насчет азбуки Морзе?

— Тоже нет.

— Надо выучить всего десять арабских цифр. От «нуля» до «девятки». Это вам задание к следующему воскресенью…

В тот же день я поехал к Рудольфу и мы вместе отправились в горы, чтобы проверить вариант с зеркалом. Выходило неплохо. Оставалось обусловить систему связи в деталях.

— Ты хороший инженер и сам сумеешь рассчитать угол наклона зеркала, — сказал я. — Помни: отраженный луч должен попадать из твоей квартиры в тот ярус башни, где подвешены колокола. Там по кругу расположены отверстия типа бойниц для свободного выхода звука.

— Каким же образом мною будет получено подтверждение того, что мой сигнал попал в точку?

— Из башни вылетят три голубя: два белых и один черный.

— Вряд ли я смогу увидеть голубей на таком расстоянии и тем более определить их окраску.

— Купи бинокль. «Дабл ю-эйч» — это тридцать квадратных миль каньона. Там можно охотиться, удить рыбу, заниматься скалолазаньем, просто любоваться красотами природы. Бинокль на объекте — необходимая вещь.

— Ясно. Передавать информацию я буду обыкновенной морзянкой?

— Да. Но текст предварительно должен быть зашифрован. Это необходимо на тот случай, если листок с твоим сообщением случайно или неслучайно попадет в руки контрразведки. Способов зашифровки много. Один из самых простых и надежных — использование для этой цели какого-либо печатного издания. Объясняю популярно: мы покупаем две одинаковые книги. По одной ты шифруешь, по другой я расшифровываю. Но такая книга довольно быстро делается замусоленной и растрепанной. При обыске контрразведка сразу обращает на нее внимание, и она становится уликой, что случилось с известным русским агентом Зорге, работавшим перед войной в Токио. Поэтому я предлагаю газету. Скажем, «Berliner Zeitung», точнее — гороскоп из нее, ибо «Berliner Zeitung» без гороскопа не выходит. Мне известно, что на объекте «Дабл ю-эйч» разрешается заказывать и получать любые газеты, кроме прокоммунистических. Почта поступает на объект с суточным опозданием. Накинем для верности еще одни сутки. Таким образом, в воскресенье утром ты наверняка будешь иметь в своем почтовом ящике номер «Berliner Zeitung» за пятницу. Сеансы связи будем проводить в последнее воскресенье каждого месяца в 13.00. Как шифровать тексты, знаешь?

— Гороскоп занимает примерно треть столбца. Значит, в нем около пятидесяти строк, а в строке около двадцати букв. В данном случае мы имеем дело только с однозначными и двузначными числами, то есть любая буква кодируется не менее, чем двумя и не более, чем четырьмя цифрами. Если, к примеру, нам в зашифрованном тексте попалась цифра 3512, то надо искать двенадцатую букву в тридцать пятой строке гороскопа.

— Ты способный парень, Руди. Янки заработают на тебе уйму долларов. Я внесу лишь одну маленькую коррективу. Для удобства расшифровки тут лучше пользоваться только четырехзначными цифрами. Писать не 57, а 0507 и не 814, а 0814. Пустоты заполнять нулями. Понятно?

— Понятно. А что мы станем делать в ненастную погоду?

— Законный вопрос. В таком случае сеанс связи придется переносить на ближайшее солнечное воскресенье. Просьбы и инструкции нашей организации будешь принимать по радио через неделю после передачи каждого твоего сообщения. Точное время и частоты получишь на днях. Для расшифровки можно пользоваться тем же гороскопом. И помни святую заповедь великого Канариса: разведчик, заботящийся о своих архивах и мемуарах, заранее обрекает себя на верную гибель. Это значит, что все записи должны по миновании надобности уничтожаться немедленно и бесследно. Канарис погиб, поскольку нарушил собственную заповедь: он вел дневник, который после покушения на фюрера попал в руки Гиммлера. И еще: в кабинете адмирала стояла изготовленная по его заказу скульптурная группа — три обезьянки. Одна из них держала растопыренные лапки над ушами, вторая — козырьком над глазами, третья — зажимала рот. Это был символ разведки: все видеть, все слышать, но не болтать. Вот и я тебе говорю: как бы пьян ты ни был, сумей все запомнить и не сказать лишнего.

— Я постараюсь следовать твоим советам, Арнольд.

Сразу после рождества Рудольф убыл к месту работы. Перед его отъездом Обезьяний Зад устроил в своем подвальчике небольшой семейный ужин, на который пригласили и меня. Рудольф прощался с родителями на двенадцать лет, со мной — навсегда.

Я был уверен в моем подопечном. В истекшем году мы с ним поработали на славу. Я многое вложил в него от своих знаний и опыта. Оставалось ждать, что из этого выйдет.

Расставаясь, мы обменялись сувенирами. Я подарил ему мемуары Бисмарка, он мне — роскошно изданную перед войной в Мюнхене «Историю мирового шпионажа». Книга открывалась портретом неизвестного мужчины аскетической внешности с готической надписью: «Sie haben alles gegeben: dem Gott — Seele, der Heimat — Blut und Leben».[16] Была в той книге глава и о моей службе. Она называлась «От опричнины до ЧК».

Садясь в машину, Рудольф сделал ритуальный жест и не очень уверенно произнес:

— Хайль Гитлер!

Я небрежно вскинул руку.

— Хайль!

Рудольфа Буххольца-младшего я окрестил «Фанатиком», а Исабель — «Стеллой». Под такими кличками они фигурировали в моих шифровках, направляемых в Центр.

В конце января 1974 года «Стелла» приняла первое сообщение от «Фанатика». Мне хорошо запомнился тот день. Я ждал Исабель у подножья холма, вписавшегося широкой плавной зеленой дугой в океан. Рядом скрытый зарослями плескался плоскотелой рыбьей игривостью один из рукавов Саваны. Наверху рычала автомобильными моторами Панамериканская магистраль, а еще выше дремал старый и безучастный ко всему монастырь святой Магдалены — средневековый призрак на горизонте космической эры. Я снизу ничего этого не видел, а только знал и чувствовал, что оно есть. Я ждал Исабель. Она прибежала запыхавшаяся, радостная, вытащила откуда-то из-под лифчика три листка бумаги и протянула их мне. Увидев неровные ряды крупных четырехзначных цифр, я почувствовал, как у самого горла быстро-быстро затрепыхалось мое сердце. Это была победа.

— Спасибо, Исабель, — сказал я. — Вы представления не имеете о том, что значат для меня листки, принесенные вами. Если бы вы не были так красивы, я расцеловал бы вас.

— Мне от моей красоты одно горе, — ответила девушка. — В следующий раз я испачкаю лицо сажей и остригу волосы.

Она спустилась к пляжу, села на нагретый солнцем камень, скинула босоножки и потрогала океан розовой пяткой. Стояла зима. Температура воды была не более двадцати градусов. По ауриканским понятиям это означало, что ни о каком купанье не могло быть и речи.

Мне не терпелось скорее расшифровать сообщение Рудольфа. Для этого надо было ехать в Ла Палому, но Исабель уже привыкла к продолжительным свиданиям со мной по воскресным дням, она ждала этих встреч, и в данном случае исключения делать не стоило. Я спрятал листки, подошел к ней и сел рядом.

Был мертвый штиль. Метрах в ста от берега валяла дурака пара дельфинов. Девушка смеялась, глядя на то, какие фокусы они выкидывают, и совершенно неожиданно для меня спросила:

— Так почему вы не захотели стать моим любовником, Арнольдо? Сумеете объяснить правдоподобно?

Я несколько опешил, но, собравшись с мыслями, пробормотал:

— Можно было бы спросить об этом и раньше.

— Раньше было стыдно, а теперь я к вам уже привыкла. Отвечайте!

— Вы слишком хороши для этого. А потом… Сколько вам лет, Исабель?

— Двадцать один.

— Мне сорок. Когда вы появились на свет, я был уже студентом. Ваши родители почти мои ровесники.

— Хм… Роджерс годится мне в дедушки, однако его это не останавливает. Ну что ж… Раз вы такой старый, то обращайтесь ко мне на «ты».

Последнее слово она сказала по-испански.

— Согласен. Но как же это сделать на английском языке?

— О, это не так уж сложно. Говорите по-английски, а думайте по-немецки. Есть у немцев «ты»?

— Конечно.

— Вот и попробуйте. У нас, в Аурике, старики всегда говорят молодым «ты».

Я не стал ранить ее национальное самолюбие и напоминать о том, что у них, в Аурике, со времен победы диктатуры укоренился хамский обычай: все вышестоящие обращались ко всем нижестоящим на «ты», независимо от возраста и пола. Только в среде военных сохранилось обращение на «вы». Вместо всего этого я сказал:

— Сейчас попытаюсь. Скотина твой Роджерс!

— Это уж точно. Вот видите: получается… А вы не знаете, отчего люди подлы?

— Ну, во-первых, потомственных подлецов не так уж много. Их легко обнаружить по выражению лиц. А большинство людей совершает подлые поступки в силу тех или иных обстоятельств. Люди подлы от подлой жизни.

— Ведь они сами устроили себе такую жизнь.

— Да. Но когда родились ныне живущие, жизнь уже была подлой.

— Кто же был первым негодяем?

— Тот, кто обгородил кусок общей земли забором и сказал: «Это мое!» Так полагал Руссо… С тех пор прошли тысячи лет… Против подлой жизни мы с тобой и воюем.

— И вы верите в конечную победу Добра?

— Да. Иначе жизнь человеческого общества, да и жизнь каждого человека, не имели бы смысла.

— Вот что я вам скажу, Арнольдо. Если бы вы тогда сделали то, что сделал бы на вашем месте любой нормальный мужчина, то я не стала бы шпионить, на вас.

— Не говори так, Исабель. Ты не шпионишь, а работаешь на революцию.

Девушка улыбнулась без видимой причины.

— Чему ты улыбаешься?

— Вспомнила, как ловко вы вчера подхватили господина президента, когда он чуть не упал на лестнице. Вот бы он знал, кто его охраняет!

Она полагала, что я выполняю при дворе Мендосы задание командования революционной армии Аурики, и у меня не было резона разуверять ее в этом. Да и не кривил я душой перед ней. Ведь революция, где бы она ни происходила, есть драгоценное достояние всего человечества, язычок пламени общего костра, от которого свет всем людям, и мы с Исабель вольно или невольно стали малыми искорками в этом огне, а одновременно его хранителями и защитниками.

Однажды она спросила меня, верю ли я в бога.

— Конечно, — ответил я. — Как же можно без веры? Только мой бог и твой бог разные. Впрочем, если вникнуть в заданный вопрос поглубже, то окажется, что это всё один и тот же бог.

Видимо, такой ответ вполне удовлетворил ее.

Вернувшись в столицу, я расшифровал сообщение Рудольфа. Дела у него шли неплохо. Он был определен в лабораторию по исследованию некоторых свойств высокочастотных полей. Вместе с ним работали канадец, бельгиец, норвежец, грек, итальянка и немка. Все это были парни и девушки без определенных политических взглядов, продавшие мозги с единственной целью — обеспечить себе независимое безбедное будущее. Они держались обособленно друг от друга и лишнего не болтали. Рудольф давал описание схемы расположения основных сооружений исследовательского центра. Территория его была разделена на пять секторов, соответственно пронумерованных, а посредине находился нулевой корпус — круглое плоское здание, уходившее почти всей массой своих этажей под землю. Сюда имели доступ только сотрудники из числа граждан Соединенных Штатов. В остальных секторах персонал был смешанный, но командовали повсюду американцы. Рудольф мог посещать сектор № 4, где располагалась его лаборатория. В другие зоны ходить ему запрещалось. Впрочем, последнее условие было общим для всех, работавших на объекте. Из жилого поселка до исследовательского центра и обратно сотрудников возили на автобусах. Назначение объекта «Дабл ю-эйч» пока не просматривалось.

На основании данного сообщения и некоторых других материалов я подготовил шифровку для Центра, которую, как и все предыдущие телеграммы, заложил в один из тайников, подобранных мною еще в конце семьдесят второго года в разных районах города. В данном случае это был полый поручень тяжелой чугунной скамьи, намертво вросшей в песок приморского сквера. Через пятнадцать минут после того, как я поднялся со скамьи, на нее сел мой радист Йоахим Шнайдер. Он незаметно извлек из тайника контейнер с шифровкой и вечером того же дня выстрелил ее в эфир. Я пишу «выстрелил», потому что вся передача заняла но более одной-двух секунд. Еще через пару часов телеграмма в расшифрованном виде легла на стол Ивана Ивановича в Москве. Таким образом, между получением информации от источника и ее вручением адресату прошло менее суток.

Указания Центра, передаваемые для меня по радио, Шнайдер закладывал в другой тайник, откуда я аккуратно их забирал. Встретиться с моим радистом мне пришлось один раз. Это было необходимо для уточнения условий связи между ним и мною.

На протяжении всего семьдесят четвертого года моя резидентура функционировала, как отлаженный и хорошо смазанный механизм ручной работы. Было даже время, когда я возгордился этим созданием своего разума, которое казалось мне близким к совершенству. От неприличного зазнайства меня удерживало лишь то, что задание Центра по-прежнему оставалось невыполненным. Мы так и не выяснили со стопроцентной достоверностью, для чего собственно Соединенные Штаты затеяли всю эту гигантскую возню в каньоне Саваны, хотя на основании анализа стекавшихся ко мне сведений об объекте «Дабл ю-эйч» уже можно было делать кое-какие вполне серьезные и заслуживающие внимания выводы.

Несомненный интерес представляла добытая Рудольфом информация о тесных связях объекта «Дабл ю-эйч» с НАСА и о строительстве в пяти милях от исследовательского центра шахт для запуска баллистических ракет, при помощи которых можно было выводить на околоземную орбиту спутники весом до пятнадцати тонн. Эти шахты, как, впрочем, и все другие сооружения на дне каньона, никакая космическая разведка не могла обнаружить по той причине, что хилой энергетике Аурики удовлетворение постоянно растущих потребностей объекта в киловаттах было не по плечу, и американцы быстренько воздвигли в районе стройки собственную мощную ТЭЦ, замутившую дымом своих труб изрядный кусок неба над самым интересным местом.

На определенные размышления наводили данные о наличии в исследовательском центре большого количества медиков, особенно врачей-психиатров. Этот факт приобрел особую окраску после того, как Чурано однажды по пьяной лавочке разболтал мне, что Рохес согласно просьбе Роджерса отправил из Монканы на объект «Дабл ю-эйч» несколько десятков заключенных-смертников для проведения над ними каких-то опытов.

Рудольф и его коллеги работали над проблемой целенаправленного перемещения высокочастотных полей в пространстве на значительном удалении от источников энергии.

Очень скоро после прибытия на объект Рудольф встретил там бывшего однокашника из Аахенской ВТШ. Старая дружба возобновилась, чему способствовало то обстоятельство, что оба были немцами и придерживались одинаковых взглядов. От этого приятеля Рудольф узнал о существовании в секторе № 2 еще одной лаборатории, занимавшейся высокочастотными полями. Но здесь речь шла уже о последствиях воздействия электромагнитных колебаний высокой частоты и высокочастотных полей на центральную нервную систему человека.

Одним словом, материалов для раздумий и всевозможных гипотез было предостаточно. Не хватало нескольких звеньев, которые связали бы многочисленные факты и фактики в прочную логическую цепь.

Перед наступлением нового, семьдесят пятого года Рудольф сообщил, что познакомился с девушкой-американкой из нулевого корпуса. Он не поскупился на несколько лишних десятков четырехзначных чисел, чтобы рассказать о том, какая это красивая и умная девушка. Зовут ее Энн Кэррингтон. Она математик-программист. Правда, голова у нее забита разной пацифистской шелухой, что она тщательно маскирует от окружения, но перед ним открылась, и он обещает быстро выбить из нее эту дурь и обратить ее в нашу веру. Аннхен его любит и готова для него на все. В марте они поженятся. Он просит разрешения привлечь ее к сотрудничеству с нашей организацией для получения информации по нулевому корпусу. В заключение Рудольф мельком упомянул о проектировании в секторе № 5 сверхмощных малогабаритных генераторов, которые предположительно будут приводиться в действие ядерным топливом.

Центр категорически запретил «Фанатику» расшифровываться перед невестой и порекомендовал ему получать от нее сведения о нулевом корпусе «втемную». Однако Энн Кэррингтон не торопилась делиться с женихом служебными секретами. Это свидетельствовало о том, что она действительно умна и серьезна. Ведь Рудольф как немецкий националист был в ее глазах возможным потенциальным врагом Америки. Мне оставалось только одно: ждать, пока Рудольф обратит свою Аннхен в «нашу» веру.

И я стал терпеливо ждать. Но в марте семьдесят пятого года моему преуспеванию пришел неожиданный и быстрый конец. Развернувшиеся события своей стремительностью напоминали вихрь, который едва не затянул меня в смертельную воронку, и то, что мне все-таки удалось благополучно унести ноги из Аурики, я в значительной степени отношу на счет случая.

Не буду утверждать, что каждый разведчик, долго и активно работающий в одной точке, неизбежно обречен на провал, но смею заявить, что это может случиться со всяким из разведчиков в любую минуту, поскольку в контрразведку, как и в разведку, дураков не берут, а если такое и происходит иногда по недоразумению, то очень скоро дурак самым естественным образом вылущивается из секретной службы и обретает себя, как правило, в какой-либо из сфер духовной жизни общества, ибо здесь практически невозможно определить в денежном выражении ущерб, наносимый обществу тем или иным индивидом.

Я провел в Аурике более двух с половиной лет, а для контрразведчика такого класса, как Роджерс, это был вполне достаточный срок, чтобы вывести даже самого опытного и хорошо замаскированного шпиона на чистую воду. Однако, докопавшись до сути дела, советник президента по вопросам безопасности не спешил закладывать меня со всеми потрохами своему другу Рохесу и отдавать в лапы скорой на расправу ауриканской Фемиде. Как и всякий квалифицированный сотрудник секретной службы, он попытался извлечь из своей находки максимальную выгоду для себя.

Роджерс занялся моей персоной вплотную на исходе марта. Шла последняя неделя месяца, точнее его последняя суббота. Для государственных учреждений Аурики это был обычный рабочий день. Утром я, как всегда, после завтрака совершил обход гвардейских караулов в президентском дворце и намеревался уже выйти на улицу, чтобы проверить посты внешней охраны, но тут меня окликнул Роджерс:

— Хэлло, полковник! Нет ли у вас желания сыграть со мной партию в шахматы для разминки мозгов?

Предложение американца меня нисколько не удивило. Мы и раньше встречались с ним за шахматной доской. Он играл в общем неплохо, но слишком долго обдумывал ходы, вынуждая партнера то нетерпеливо ерзать на стуле, то зевать. Мне эта медлительность и полное отсутствие азарта мало импонировали, однако Роджерс в любом случае оставался Роджерсом, и демонстративное уклонение от контактов с ним вряд ли могло принести выгоду кому бы то ни было, поэтому я весело ответил, что минут через двадцать охотно доставлю ему удовольствие обыграть меня.

— Вот и отлично, — обрадовался он. — Когда освободитесь, заходите ко мне, а я скажу мисс Мортон, чтоб приготовила нам кофе по-турецки.

В кабинете Роджерса мы уселись в кресла друг против друга за низенький круглый столик, расставили фигуры и закурили. Мне выпало играть белыми, и я сразу же пошел е2-е4. Он, как обычно, не торопился. Появилась Исабель с подносом, на котором стояли две чашечки черного кофе и два наперстка коньяка. Она холодно поздоровалась со мной, даже чересчур холодно. Переигрывает, подумал я, надо сделать ей замечание. Роджерс двинул королевскую пешку на два поля вперед, и игра началась. Партия протекала остро, с переменным успехом, но в эндшпиле мой противник допустил грубую ошибку, подставив короля с ладьей под «вилку». Минутой позже выяснилось, что ошибка эта была преднамеренной. Она являлась одним из элементов хорошо продуманной психологической комбинации, которую я не разгадал вовремя, да и не мог разгадать. Черный король отошел в безопасное место, а мой конь скушал ладью. И тут Роджерс вдруг тихо произнес по-русски:

— Сдаюсь.

Это был хоть и затасканный, но весьма эффективный прием, известный любому профессионалу. В чуждой среде на родной язык тем или иным образом реагирует любой человек, особенно, если он находится под воздействием каких-то отвлекающих факторов, и я в данном случае не составил исключения: расслабился, откинувшись на спинку кресла. Роджерс не изменил позы. Только выражение его лица из сосредоточенного сделалось ехидно-ироническим. Мгновенно осознав свой промах, я снова склонился над шахматной доской и спросил:

— Что вы сказали, мистер Роджерс?

— Объявил по-русски о моей капитуляции… Ведь в шахматы меня научили играть русские. В годы той большой войны мне не однажды приходилось вместе с англичанами сопровождать до Мурманска и Архангельска транспорты с оружием и продовольствием для России… Это был сущий ад. Немцы старались утопить нас всеми возможными способами и расстреливали в воде тонущих. Всех до одного.

— Ого! У вас, оказывается, героическое прошлое, мистер Роджерс! Догадываюсь, что с тех пор вы недолюбливаете моих соотечественников.

— Это так. И уважаю русских, несмотря на то, что они сейчас наши враги.

— Знаете, мистер Роджерс, меня всегда удивляло ваше умение играть в шахматы лучше нормального среднего американца, но теперь я понял…

— Вы, полковник, тоже играете в эту игру лучше нормального среднего немца… В России все умеют играть в шахматы. Это у них национальная забава. Как у нас регби.

Роджерс встал, давая понять, что разминка мозгов окончена, и я удалился. Мне ничего не оставалось, как ломать голову над тем, что может означать выходка советника президента по вопросам безопасности.

Вечером я по привычке заглянул в бар и нашел там всех его завсегдатаев. Пьяный Чурано уже исполнял на полицейских свистках гимн Аурики. Роджерс, Уилсон и Бессьер кейфовали в своем любимом дальнем углу. Одно место за их столом пустовало. Это было мое место, и я уверенно занял его. Коллеги вели ленивую дискуссию по поводу того, на кой черт Отцу Отечества понадобилось награждать себя еще одним орденом Белого Кондора. Уилсон полагал, что болезненная любовь к регалиям есть атавизм дикарства, ибо именно дикари любят украшать одежду стекляшками и другими блестящими штучками. Бессьер считал, что это всего лишь свидетельство-крайнего умственного убожества и нищеты духа. Роджерс соглашался с обоими.

— Это не будет способствовать росту его популярности, — заметил Уилсон.

— А разве он ею когда-либо пользовался? — хитровато осведомился Бессьер. — Нет! Так о каком же росте или падении престижа может идти речь?

— Господин президент не нуждается в любви своего народа, — сказал я. — Без этого атрибута можно обойтись, имея большие батальоны и доллары.

— Очень правильная мысль, — поддержал меня Роджерс. — Народ любил Альенде, а когда запахло жареным, его защищали сто кубинцев. Пиночет победил, потому что у него были эти самые большие батальоны и доллары.

— Во сколько же он обошелся Соединенным Штатам? — поинтересовался Уилсон.

— Одиннадцатое сентября стоило нам шестнадцать миллионов.

— Так мало?! — изумился Бессьер. — Насколько мне известно, во Вьетнаме вы оставили сто шестьдесят миллиардов, то есть в десять тысяч раз больше. Кстати, какого вы мнения о вьетнамском народе?

— Вам, очевидно, хочется уязвить меня? — спросил Роджерс спокойно. — Я помню, что французы с самого начала предсказывали нам поражение во Вьетнаме. Так знайте: ваш покорный слуга разделял точку зрения французов. К сожалению, мое правительство не всегда достаточно внимательно выслушивает прогнозы и советы своих секретных служб. Вьетнам — это далеко, дорого и не очень нужно, другое дело Аурика. Это наша зона, и мы не отдадим коммунистам ни единой ее пяди.

— А как же Куба?

— До нее мы еще доберемся. Надеюсь, с вашей помощью, джентльмены.

— Ну какие разговоры! Разве Европа когда-нибудь подводила американских партнеров? Однако скажите, Роджерс, зачем все-таки вы посадили на место Альенде откровенного фашиста? В Старом Свете это мало кому нравится. Неужели нельзя было подобрать генерала полиберальнее?

— Мы знаем, что Пиночет сукин сын, но это наш сукин сын. Он не подведет и не продаст в самой безнадежной ситуации. А потом… Либеральных генералов в Латинской Америке убивают еще до того, как они успевают стать президентами. Взять, к примеру, Шнейдера… Но я хотел бы продолжить свою мысль в отношении роли секретных служб.

В эту минуту мне показалось, что Роджерс хочет выглядеть более захмелевшим, чем это было на самом деле.

— Я считаю, — продолжал американец, — что секретные службы не должны быть простыми поставщиками информации для правительств, которые не в состоянии в этой информации разобраться. Секретные службы укомплектованы мудрыми людьми, умеющими видеть глубже всех и дальше всех. Только эти люди в состоянии принимать единственно верные управляющие решения как во внутриполитической, так и во внешнеполитической областях, следовательно им и должна принадлежать власть. Только при таком условии мир будет наконец избавлен от несусветной глупости проходимцев-политиков… Что вы думаете по этому поводу, уважаемые джентльмены?.. Вы пока ничего не думаете?.. Так я предлагаю провести небольшой симпозиум по затронутому вопросу. Воспользуемся тем обстоятельством, что в этом зале сейчас присутствуют представители секретных служб почти всех великих держав. Нет, нет, я не оговорился. Наш бармен работает на китайскую разведку. Он занимается здесь созданием экстремистских групп маоистского толка. Ну и пусть себе занимается. Нам от этого — никакого вреда. Одна польза, ибо экстремисты компрометируют саму идею коммунизма… Мы позовем китайца к нашему столу… Не хватает лишь русского коллеги… Странно… Ведь он тоже должен быть тут!..

Роджерс вдруг прервался, в упор взглянул на меня и спросил вполне трезвым голосом:

— Послушайте, дорогой Арнольдо, а не вы ли и есть этот самый русский?

Мне почудилось, что сердце мое остановилось, но я нашел в себе силы расхохотаться. Вслед за мной захохотали Уилсон с Бессьером.

— Мистер Роджерс, — сказал я, давясь от смеха, — неужели вы полагайте, что я вот так возьму и расколюсь сразу? Вам придется крепко поработать, прежде чем вы сумеете вывести меня на чистую воду. Действуйте! Вы контрразведчик. Вам карты в руки.

— Ну ладно, — проворчал Роджерс, улыбнувшись, — пошутили и будет. Я предлагаю выпить за нашу мужскую компанию. За наше умение расслабляться после трудной работы!..

Приехав домой, я до утра не мог сомкнуть глаз, а утром мне предстояло отправиться на встречу со «Стеллой», ибо наступило последнее воскресенье месяца — день очередного сеанса связи с «Фанатиком».

На пути к монастырю святой Магдалены я проверялся тщательнейшим образом, но никаких признаков слежки за собой не обнаружил. И все же ощущение надвигающейся опасности не оставляло меня. Исабель сильно запаздывала, и это ощущение еще более усилилось. Она пришла минут на сорок позже обычного, взъерошенная и встревоженная.

— Что-нибудь случилось? — спросил я.

— Там ничего не случилось, — ответила девушка, махнув рукой в сторону монастыря. — Просто он сигналил сегодня невероятно долго. Я боялась, что бумаги не хватит. Вот. Целых шесть страниц.

— Спасибо. Но в чем же все-таки причина твоего волнения?

— В городе за мной увязались какие-то парни на зеленом «Мустанге». Они ехали впритирочку сзади.

— И ты позволила сопровождать себя до монастыря?!

— Что вы, Арнольдо! Ваши уроки не пропали даром. Я остановилась у одной из платформ электрички. Они тоже остановились. Я незаметно проколола стилетом шину на одном из колес моего автомобиля и попросила их поставить мне запаску. Когда они начали возиться с колесом, я сказала, что сбегаю в станционный буфет за «Пепси-колой» для них, а сама вскочила в поезд и уехала сюда.

— Неплохо. Они видели, в какую сторону ты подалась?

— Нет, меня скрывал от них какой-то киоск.

— Других подозрительных машин не было?

— Был еще голубой «Ситроэн», но он все время держался на четверть мили впереди. Около станции у них тоже что-то случилось. Они подняли капот и ковырялись в моторе.

— А из «Ситроэна» могли видеть, как ты садилась в поезд?

— Пожалуй, могли.

— Давай, Исабель, посидим, отдохнем, успокоимся и подумаем, как нам быть дальше.

Мы опустились на камни друг против друга. Крутой обрыв заслонял нас от солнца и посторонних глаз. Я пристально посмотрел на девушку. Она сидела в своей любимой позе, обхватив колени руками, прислушивалась к шороху волн и, казалось, не совсем понимала всю серьезность ситуации.

— Почему вы смотрите на меня так, Арнольдо?

— Я думаю, что женщина с твоим лицом не могла родиться в каменном веке. Да и для нашего времени ты слишком большая роскошь. Тебе следовало бы появиться на свет лет через триста. Тогда уже не будет морд, харь, рож, рыл, а будут лица, одни только лица. И города свои люди станут называть не в честь бездарных политиков, а именами гениев человечества. И любовь нельзя будет купить за деньги. Да и самих денег не будет.

— Значит, любовь останется?

— Конечно! Ибо мудрец сказал: «Высшее достижение цивилизации есть то, что мужчина научился любить женщину». Видишь, как стоит вопрос? Не будет любви — рухнет цивилизация. Значит, любовь должна остаться, как бы ни старалась современная мода ее испохабить.

— А вам, Арнольдо, следовало бы родиться всего лет на пятнадцать позже вашего настоящего дня рождения.

— Для чего?

— Тогда вы не были бы сейчас таким старым и сумели бы полюбить меня.

— Да, наверное, вышло бы по-твоему.

— Ой, до чего интересно! А какими словами вы объяснились бы мне в любви?

— Не знаю. Придумал бы что-нибудь. Ну, скажем, так: Исабель, ты — лунная дорожка на зыбкой воде, ты — облачко тумана над утренним озером, ты — капля росы на цветке горного шиповника…

— Что такое шиповник?

— Дикая роза.

— Красиво! Вы говорите, будто пришелец из иного мира. Мне таких слов ни от кого никогда не услышать.

— Ну почему же?! Во всяком случае, ты достойна того, чтобы тебе сказали такие слова… Однако довольно дурачиться, Исабель. Времени у меня в обрез. Ты поедешь в Ла Палому со мной. Боюсь отправлять тебя одну поездом. Те парни могут расквитаться с тобой за то, что ты обвела их вокруг пальца. Их служба таких вещей не прощает. Они наверняка ждут твоего появления в одной из электричек, идущих с пляжей в город.

Уже в «Фольксвагене» она ни с того ни с сего спросила:

— Вы на самом деле немец, Арнольдо?

— Почему возник такой вопрос? — встревожился я.

— Роджерс сказал, что только русские разведчики не спят со своей женской агентурой.

— Когда он это говорил?!

— Вчера поздно вечером. Босс приехал пьяный, и я его отшила. Сослалась на сильную головную боль. Господи! До чего же он надоел и опротивел мне, Арнольдо, когда уже можно будет уйти от него?!

Этого еще не хватало! Выходит, Роджерс знает или догадывается о том, что Исабель связана со мной и продолжает свою психическую атаку через нее. Он хочет, чтобы я ударился в панику и натворил глупостей. Но я не стану паниковать. Я просто исчезну. Отправлю последнюю шифровку и исчезну. Несомненно, Центр сочтет такое решение правильным. Вот только девчонку надо куда-то спрятать. Прелесть девчонка: надежный и верный товарищ. Свезу ее в безопасное место и дам деру.

— Скажи, Исабель: согласится ли аббатиса укрыть тебя от посторонних глаз месяца на три?

— Разумеется.

— Дай ключ от твоего дома. Я заеду за тобой сегодня ночью. Собери самые необходимые вещи и будь готова.

Когда мы миновали алюминиевый щит с розовой голубкой, девушка испуганно ойкнула.

— Ты что, Исабель?

— Вот же он, тот самый голубой «Ситроэн»!

— Плохо, Исабель! Значит они караулили тебя не только в поездах, но и у въезда в город. Сейчас нас сфотографируют, потом проводят каждого домой и, возможно, начнут пасти.

— Как это «пасти»?

— Ну, следить начнут за нами, вот что! В этой связи твой побег переносится на более поздний срок. Завтра попробую что-нибудь придумать. Роджерсу расскажешь про парней с «Мустангом» все, как было. Ехала, дескать, купаться, заметила подозрительных типов, оставила им машину, а сама удрала на поезде. На пляже встретила случайно полковника Арнольде и попросила его отвезти тебя в Ла Палому. Дрянь легенда, но ничего лучшего здесь уже не выдумаешь. Ребят из наружной разведки не бойся. В городе они тебе ничего плохого не посмеют сделать. И вообще не бойся. Пока жив, в обиду тебя не дам.

Высадив девушку у ее особняка, я поехал домой. За мной потянулся «хвост». Я не стал уходить от преследования. В этом не было смысла. Все равно они уже успели меня щелкнуть. Кроме того, мне до поры до времени было выгодно, чтобы они думали, будто я их не вижу.

Благополучно достигнув своей виллы, я заперся в комнате с камином и начал расшифровывать сообщение «Фанатика», которое было невероятно сумбурным, но архиинтересным, ибо содержало в себе именно то, ради чего я прибыл в Аурику. Эта работа увлекла меня и заставила на время забыть, что я нахожусь на грани катастрофы.

* * *

Рудольф, как и было им задумано, женился на Энн Кэррингтон, и последняя все-таки в конце концов рассказала любимому супругу, для чего построен и продолжает расстраиваться таинственный научно-исследовательский Центр «Дабл ю-эйч».

Если бы из сообщения можно было выкинуть эмоции и другие ненужности да еще сжать все разбросанные в нем полезные сведения в один тугой комок, то получилось бы примерно следующее:

1. Соединенные Штаты разрабатывают тактические и стратегические виды оружия, в основе которого лежит свойство высокочастотных полей оказывать растормаживающее и возбуждающее действие на некоторые участки коры головного мозга человека, на его центральную нервную систему. При этом основной упор делается на растормаживание и чудовищной силы полностью затмевающее рассудок возбуждение разного рода низменных инстинктов, в первую очередь, таких, как инстинкты подкарауливания, преследования, хватания, присвоения и сокрытия добычи. Иными словами, речь идет о всевозможных проявлениях частнособственнического инстинкта. Тактическое оружие предназначается для бескровного прорыва линий обороны противника, в том числе его государственных границ, а также, для подавления мелких очагов сопротивления. Применение стратегического оружия должно привести к полнейшей деморализации населения и хаосу в крупнейших административных и промышленных центрах, враждебных или не желающих подчиниться воле США стран. Здесь планируется использовать искусственные спутники. Соединенные Штаты считают новый вид оружия наигуманнейшим, так как он обеспечивает ведение войн с минимальным количеством человеческих жертв.

2. Соединенные Штаты тщательно скрывают от своих партнеров по НАТО стратегические возможности нового оружия.

3. Работы по созданию нового оружия предполагается завершить к 1985 году, то есть через 10 лет.

4. Кодовое название объекта «Дабл ю-эйч» происходит от начальных букв английских слов «world» и «hegemony», которые означают, будучи прочитанными вместе, — «гегемония в мире» или же «мировое господство».

Дойдя до этого места, я зажмурился и откинулся в кресле. Так вот оно что! Немецкие врачи-фашисты, проводившие опыты над узниками концлагерей, в сравнении с американскими последователями, были просто жалкими кустарями.

Я попробовал представить, как гигантские летающие тарелки зависают над столицей и другими городами энского государства и как по команде далекого центра управления включается аппаратура, начиняющая искусственные спутники. И тотчас же министр обороны, мирно беседовавший до этого с министром иностранных дел, со звериным рыком бросается на коллегу, чтобы завладеть его перочинным ножичком, а секретарши обоих министров визжа начинают стягивать друг с друга нервущиеся колготки. Министр полиции с пистолетом в руке гоняется по саду за министром общественной безопасности и требует, чтобы последний убирался со своего дачного участка и больше никогда не считал его своим. Обуреваемые скотской жадностью люди, смешавшись с блюстителями порядка, громят и грабят магазины и склады. Бросившие оружие солдаты стаскивают сапоги с офицеров. Гаснет свет. Останавливается транспорт. Замирают предприятия. Возникают пожары. И повсюду — драки, драки, драки из-за вещей. А в это время вражеский десант сыплется на города и занимает их без единого выстрела. Через несколько часов летающие тарелки переводятся на новые орбиты, и пришедшая в себя страна с ужасом обнаруживает, что она утратила не только независимость, но даже свое древнее название, став провинцией Соединенных Штатов.

Я снова склонился над листками «Стеллы», завершая расшифровку последнего из них. Конец сообщения меня поразил. Вместо обычного «Хайль Гитлер!» Рудольф просигналил: «Арнольд, ради бога сделай так, чтобы эти свиньи не смогли осуществить своего адского замысла! Я по-прежнему люблю Германию и считаю тебя другом на всю жизнь. Но мне кажется, мы не во всем правы. Очень хотелось бы встретиться и поговорить. Еще хотелось бы, чтобы ты познакомился с Анной. К сожалению, это невозможно. Прощай.»

Помнится, Рудольф грозился прочистить мозги невесте. А вышло наоборот: она прочистила мозги ему. Молодец девка! Умница! Тут я вспомнил, что в последних сообщениях «Фанатика» неофашистская фразеология почти перестала мозолить мне глаза. Значит, вся эта дрянь постепенно вытряхнулась из него! Но чему я, собственно, радуюсь? Ведь смена взглядов и настроений «Фанатика» создает определенные трудности в дальнейшей работе с ним. Да и положение моё аховое. Готовить шифровку для Центра и тащить ее в тайник, находясь под слежкой, было бы безумием.

Я несколько раз медленно прочел лежавшие передо мной записи, затем отнес их к камину и поджег. Последней в огонь полетела «Бэцэтка» с гороскопом. Теперь моя голова стоила дороже всего золота Аурики, и нужно было во что бы то ни стало сохранить ее в целости. Тщательно перемешав кочергой пепел, я вышел на улицу и не спеша двинулся в район порта.

Сомнений не было! За мной велось наблюдение и очень плотное, несколькими бригадами. Однако по их почерку я понял, что это не охранка Рохеса. Следовательно, Роджерс пока не посвятил моего шефа в свои дела. Ну что ж. И на том спасибо.

У третьей от входа в приморский сквер пальмы я задержался, сделав вид, что рассматриваю афиши на тумбе. Постояв немного, прислонившись спиной к дереву, двинулся дальше. На коричневом стволе в метре от земли остался крошечный кусочек коричневого пластилина. Это был сигнал опасности для моего радиста Йоахима Шнайдера. Чтоб не подходил к тайнику и подготовился к возможной эвакуации.

Поболтавшись еще полчаса по городу, я вернулся на свою виллу, принял сильное снотворное, разделся и повалился в постель.

В понедельник утром мой шофер, как всегда, отвез меня на «Ягуаре» к парадным воротам президентского дворца. Ребята Роджерса сопровождали мой автомобиль, следуя на почтительном удалении от него.

Совершая привычный обход караулов, я обрел прежнее спокойствие. Ведь у меня под руками была почти тысяча хорошо вооруженных, опытных и послушных каждому моему слову солдат. Здесь я еще кое-что значил. И тут в голову мне пришла сумасшедшая идея: посадить на машины роту гвардейцев, прихватить с собой Исабель и рвануть из города к Панамериканской магистрали, а по ней — к границе, перестреляв предварительно гоняющихся за мной контрразведчиков.

Но никто иной, как Исабель помешала осуществлению этой идеи. Догнав меня в одном из безлюдных дворцовых переходов, она вложила в мою руку записку, приостановилась на мгновенье и скороговоркой произнесла чуть слышно:

— Прочтите немедленно. Очень важно. Жду вас сегодня ночью.

Я развернул бумажку и пробежал глазами написанное. Это была копия запроса, адресованного Роджерсом в европейский филиал ЦРУ во Франкфурте-на-Майне. Документ имел самое прямое отношение ко мне.

«Дорогой Мистер Кэйси! — писал американец. — Будучи лично знакомым с Вами, смею позволить себе обратиться к Вам с просьбой, исполнение которой не терпит отлагательства. Дело в том, что у меня возникла срочная необходимость проверить одного парня. Его зовут Арнольд Фогт, он родился 24.03.34 г. в Зальцштадте; по его словам, в 50-х годах изучал германистику в Геттингене, затем якобы преподавал немецкий язык в различных учебных заведениях и частных домах, воевал в Намибии и прочее. В настоящее время носит в кармане паспорт гражданина ЮАР. Этот человек обладает недюжинными способностями. Прибыв сюда летом 1972 года, он за несколько месяцев дослужился от лейтенанта легионеров до начальника президентской гвардии и приобрел значительное влияние в кругах, близких к президенту. Некоторые моменты в его биографии и поведении кажутся мне подозрительными. Он не имеет ни семьи, ни любовницы, объяснял свое одиночество тем, что после нескольких лет работы в женском пансионе бабы ему опротивели. Он блестяще образован, но его эрудиция несколько старомодна: по содержанию своих знаний он близок к выпускнику католического колледжа или старого русского университета. Он воздерживается от резких высказываний в адрес Мендосы, в то время как все проживающие здесь иностранцы не стесняются поносить Отца Отечества почем зря. Меня удивляет также то, что он с его умом и умением обзаводиться связями до 38 лет не удосужился сколотить себе приличного капитала. В силу вышеизложенных соображений я попросил бы Вас поднять университетские архивы в Геттингене и разыскать там все, что касается Фогта и его родственников. Если есть фото, то вышлите и его. Не забудьте образец почерка. Примите уверения в моем глубочайшем уважении. Заранее благодарный Вам Роджерс. Ла Палома. 31 марта 1975 года».

Внизу Исабель сделала приписку: «Это письмо будет отправлено в Европу сегодня с дипломатической почтой. За мной и моим домом следят. Я все рассказала шефу, как Вы советовали. Он был со мной ласков, успокаивал, говорил, что это меня по его распоряжению охраняют от бандитов и коммунистов, которых полно в городе, и что я должна относиться к этому с пониманием. Машину мне вернули».

Я изорвал бумажку в мелкие клочья и утопил их в солдатском нужнике, который, по всей вероятности, не был оборудован скрытой телевизионной аппаратурой. А вообще-то, с этим не стоило торопиться, так как идея Роджерса ознакомить меня с письмом мистеру Кэйси через Исабель просматривалась достаточно четко. Не диктуют без определенного умысла секретаршам, подозреваемым в шпионаже, подобных писем. А Исабель тоже хороша! Не могла сообразить, в чем дело, тем более, что прежде ее босс никогда не доверял ей таких тайн. Побежала сразу же ко мне! Впрочем, я хотел от девчонки слишком многого.

Так для чего все-таки Роджерс сочинил свою писулю? Может быть, он хотел сказать: «Послушай, Арнольдо, оставь мне Исабель и убирайся из Аурики к чертовой бабушке, пока не поздно. Я даю тебе пару дней на сборы». А может быть… Во всяком случае, он, кажется, не намерен арестовать меня сегодня, и потому мне следует воздержаться от необдуманных поступков.

Я около часа бродил по лестницам и коридорам дворца, стараясь разгадать шараду, предложенную мне американцем, а в 11.00 меня вызвал Рохес.

— Сегодня нам предстоит здорово потрудиться, полковник, — объявил он. — В 16.00 состоится церемония награждения господина президента орденом Белого Кондора. Приглашены иностранные дипломаты и масса репортеров. Так что потрудитесь распорядиться в части, вас касающейся.

Я вытянулся и щелкнул каблуками.

— Слушаюсь, Exzelenz!

— Это еще не все, — продолжал министр. — В 19.00 в «Тропикане» начнется большой банкет, где будут все участники церемонии с супругами. Безопасность мероприятия обеспечивается моими сотрудниками и морскими пехотинцами, которых любезно предоставил в наше распоряжение мистер Роджерс.

— Поедет ли на бал господин президент?

— Нет. Он слишком слаб.

— Значит, я остаюсь во дворце?

— Отнюдь. Вы тоже приглашены в «Тропикану». Можете веселиться вдоволь. Но это уже, во-вторых. А во-первых, перед началом банкета я проведу в конференц-зале отеля короткую пресс-конференцию, где вам надлежит выступить перед ауриканскими и иностранными журналистами.

Мое изумление было неподдельным.

— Мне?! Перед журналистами?!

Генерал осклабился.

— Как там говаривал весьма уважаемый мною доктор Геббельс? Ложь должна быть чудовищной, чтобы в нее поверили?

— Так.

— Вот вы и расскажете прессе, что сегодня утром ваши гвардейцы задержали на площади Свободы у ворот президентского дворца подозрительного человека с кейсом, напичканным взрывчаткой. Этот человек был допрошен лично вами и показал…

Генерал умолк и забарабанил пальцами по столу.

— Что же он показал?

— Протокол допроса еще не готов. Вы получите его в «Тропикане».

— Exzelenz, давать подобные интервью — функция министерства общественной безопасности.

— Ха-ха-ха! Да кто ж мне поверит? Скажут: Рохес снова сочинил утку. А вы иностранец, лицо нейтральное. Пресса вас не знает. Поэтому сыграйте роль этакого честного простака, солдафона-служаки.

— Хорошо, Exzelenz. Если это нужно…

— Очень нужно!.. Итак, будем считать, что мы договорились. Вы свободны, полковник.

Я отдал Рохесу честь и покинул его кабинет. Дьявол с ним! Наверное, он хочет с моей помощью нагадить кому-либо из своих политических противников. Что ж, сделаю ему такое одолжение. Меня от этого не убудет. А с бала, возможно удастся незаметно исчезнуть.

Мой шофер привез меня к «Тропикане» в 17.45. Взяв у него ключи от «Ягуара», я велел ему отправляться домой. Роджерсовы ребята припарковались чуть поодаль и проводили меня до входа в отель.

Когда я вошел в небольшой — человек на пятьдесят — конференц-зал гостиницы, там уже было полно журналистов, шумных, развязных, увешанных техникой. В 17.55 за стол президиума сели Рохес и Роджерс. Мой шеф указал мне на кресло рядом с ним. Исабель, которая должна была исполнять роль переводчицы, и стенографистка устроились за отдельными столиками. Министр положил передо мной тощенькую синюю папку и пробурчал, что это и есть мое выступление.

При беглом ознакомлении с содержимым папки я обомлел, ибо документ, лежавший в ней, явился для меня страшной, ошеломляющей неожиданностью.

Получалось, что подозрительный тип, задержанный моими гвардейцами, нес в своем кейсе взрывчатку советского производства, которая была предназначена для физического уничтожения Отца Отечества. Кроме того, задержанный якобы показал, что Советский Союз только за последние месяцы передал антиправительственным силам Аурики оружия и боеприпасов на сумму, превышающую 150 миллионов долларов. Все это доставляется в страну подводными лодками, а также тяжелыми транспортными самолетами с Кубы.

Мозг мой лихорадочно заработал. Проклятый Роджерс! Это, несомненно, его затея! Рохес бы до такого не додумался, хотя дезинформация подобного рода выгодна им обоим. Должны же они каким-то образом оправдаться перед своими хозяевами за тяжелые потери, понесенные правительственными войскам Аурики в период мартовского наступления революционной армии, спустившейся с гор и медленно, но неуклонно продвигающейся к столице, за дерзкие вылазки партизан, чьи отряды появились даже в окрестностях Монканы и объекта «Дабл ю-эйч». Роджерсу же мое выступление на пресс-конференции выгодно вдвойне. Для него оно будет финалом задуманной в отношении меня оперативной комбинации. Что я должен делать? Огласить документ, лежащий в папке, значит, нанести серьезный политический ущерб Советскому Союзу, то есть совершить акт предательства. Не оглашать его — самоубийство. И все-таки выход, хоть и не лучший, имеется. Рохес сам бросил мне утром спасительную веревочку. Ведь он же посоветовал мне сыграть дурака. Вот я и притворюсь дураком. Репортеров это не удивит. Дурак в руководящей позиции в условиях тоталитарного режима — норма.

В 18.00 Рохес поднялся и одернул и без того туго обтягивавший его тучную фигуру мундир. В зале мгновенно воцарилась тишина.

— Леди и джентльмены, — сказал министр, — позвольте представить вам полковника Арнольдо, начальника личной гвардии президента республики.

Тут я тоже встал и слегка поклонился.

— Полковник Арнольдо, — продолжал мой шеф, — известен как человек исключительной храбрости и честности, неоднократно доказавший делом свою преданность идеалам Свободного мира. Сейчас он огласит информацию чрезвычайной важности, после чего вы можете задать ему любые вопросы.

Генерал сел, а я остался стоять. Кажется, мне еще никогда в жизни не было так одиноко.

В этот миг последний луч закатного солнца проник через окно в зал и упал на мою грудь. Орден Белого Кондора мгновенно вспыхнул всеми бриллиантами. Длинные тонкие пронзительно яркие световые стрелы полетели от него расходящимся пучком, заставив некоторых представителей прессы прищурить глаза. Собираясь с мыслями, я сделал машинальное движение рукой, которое можно было расценить как попытку поймать в ладонь эти сверкающие иглы. По залу прокатился смешок.

— Вот как было дело, — начал я. — Приводят ко мне сегодня утром мои солдаты человека с чемоданчиком, которого они задержали на площади перед дворцом. Подозрительный, надо сказать, тип. Одежда мятая, грязная. Лицо желтое, небритое. Глаза блестят, как стеклянные. Похож на пропойцу, но алкоголем от него не пахнет, а разит мочой. «Ты кто?» — спрашиваю. «Марксист Диего Алонсо по прозвищу Вонючий Пес», — отвечает он. «Что в кейсе?» «Динамит, — говорит. — Прямиком из Москвы. Имею задание взорвать Мендосу и его министров ко всем чертям». «Открывай чемодан!» — «Не буду. Взлетим под самое солнышко», «Дайте ему пару добрых затрещин, — приказываю я солдатам, — а потом отведите в дальний конец парка, что за дворцом. Пусть там откроет свою коробку. Да не забудьте отойти от него подальше. Однако держите собаку под прицелом, не то сбежит. Перелезет через ограду — и поминай, как звали». Ну, пошли они в парк, а я следом. По дороге марксист орет, что, дескать, его друзья — партизаны получили от русских танков, ракет и другого оружия на сто пятьдесят миллионов долларов и что скоро всем нам крышка. Это оружие русские вроде бы перевезли в Аурику подводными лодками и самолетами с Кубы. «А ты не врешь? — спрашиваю я. — Возить боевую технику и оружие за тысячи миль таким способом — слишком дорогое удовольствие, компрометирующее к тому же поставщиков. Не проще было бы русским ссудить красных деньгами, а те бы уж сами купили через посредников все, что им нужно, в соседних странах или еще где-нибудь. Сейчас оружия по всему свету — куры не клюют. Только плати». «Может и вру, — кричит он, — а все равно вам всем скоро крышка!» Открывает чемодан — никакого взрыва. Подхожу, смотрю — там пакет с белым порошком.

— Героин? — предположил один из журналистов.

— Не знаю, никогда не курил наркотиков.

— Скажите, полковник, в каких кругах Диего Алонсо мог получить псевдоним «Вонючий Пес»?

— Полагаю, это его партийная кличка у коммунистов.

Пресса, до сих пор улыбавшаяся и хихикавшая, откровенно заржала.

— Какова участь задержанного?

— Я велел своим гвардейцам вздуть его покрепче и передать в министерство общественной безопасности. Больше ничего о нем не знаю. Спасибо за внимание.

Опустившись в кресло, я осмотрелся. Рядом со мной яростно сопел Рохес. Роджерс смотрел на меня со злорадным торжеством, во взгляде Исабель можно было прочесть сострадание и страх.

— Вопрос господину министру: что показал анализ порошка, обнаруженного в кейсе Диего Алонсо?

— Заключение экспертов еще не готово, — прорычал Рохес.

— Не является ли Диего Алонсо наркоманом или невменяемым?

— Специалисты прорабатывают эти версии. Объявляю пресс-конференцию закрытой.

Репортеры, оживленно дискутируя, потекли из конферец-зала в главный ресторан «Тропиканы», где уже были накрыты столы а ля фурше для всех приглашенных на банкет. Президиум последовал за ними. Рохес обронил на ходу тоном, не предвещавшим ничего хорошего:

— Завтра утром я́витесь ко мне, полковник!

— Слушаюсь, Exzelenz! — грустно ответил я.

В ресторане никто не обращал на меня внимания. Все активно занялись утолением голода и жажды. Воспользовавшись этим, я незаметно выскользнул в холл, а затем во внутренний двор отеля, откуда можно было служебными ходами пройти в парк. Однако в парке меня поджидали ребята Роджерса.

— Хэлло, полковник! — услышал я за спиной голос американца. — На мой взгляд, вы уже вполне созрели для серьезного разговора со мной.

— Общение с вами, мистер Роджерс, всегда доставляло мне огромное интеллектуальное наслаждение.

— Куда пойдем?

— Да хотя бы вон в ту беседку у большого фонтана.

— Согласен.

Это была та самая беседка, где мне не раз доводилось выпивать с приятелем — адъютантом Рохеса. Я предложил ее потому, что там имелся телефон, который при определенных условиях мог стать моим спасителем.

Вечерело. Плафоны фонарей уже матово светились в темной зелени. Вспыхнули прожекторы, скрестив лучи над помостами для танцовщиц. Ласковая тягучая мелодия танго, медленно колыхаясь, расплывалась по парку.

Роджерс приказал своим агентам не отходить от беседки дальше, чем на десять шагов, позвал кельнера и заказал легкий ужин.

— Что будут пить сеньоры?

— Я бы не возражал против коньяка.

— А мне принесите виски с содовой.

Подкрепившись, американец наполнил бокалы и предложил осушить их за мирное сосуществование двух систем с различным общественным строем.

— Это любимый тост наших бывших русских союзников, — съехидничал он.

— Почему же не выпить за столь гуманную идею, — ответил я.

Роджерс подчеркнуто резко, со стуком, припечатал пустую рюмку к столику, будто хотел поставить большую точку перед началом новой фразы.

— Перейдем к деловой части нашей встречи, полковник, — сказал он сухо. — Надеюсь, то, что вы сейчас услышите, не приведет вас в обморочное состояние, поскольку за последние дни я неплохо подготовил вашу нервную систему к сегодняшнему разговору.

— Благодарю вас, мистер Роджерс, вы потрудились на славу.

— Итак, полковник, вы — не Арнольд Фогт, вы не учились в Геттингене, вы не воевали в Намибии, вы даже не немец, вы офицер русской разведки, а ваш южно-африканский паспорт — безупречно изготовленная липа. Ваш двойник, сын оберлейтенанта Фогта, погиб в сорок пятом во время бомбежки. Ему было тогда одиннадцать лет.

— Как вам удалось дойти до всего этого, мистер Роджерс?

— Сочетание индуктивного и дедуктивного методов. Я рассуждал так: противник рано или поздно должен направить своего разведчика в район объекта «Дабл ю-эйч». Это постулат. Ничего иного просто не может быть. А раз есть разведчик, значит, остается только найти его. Когда вы появились во дворце, я довольно скоро обратил на вас внимание. Знаете, что вас выдало? Ваше лицо. У вас лицо порядочного человека. Человек с таким лицом не пойдет по своей воле к подножью трона. У врат власти подвизаются люди с подлыми физиономиями… Остальное изложено в том письме, копию которого вам передала утром мисс Мортон… Ну, были, конечно, рутинные запросы в Европу и Африку. Их исполнение потребовало немало времени. Меня, правда, несколько сбила с толку ваша попытка разыскать могилу отца в России. Но и эту загадку я разгадал.

Тут он покопался в карманах пиджака и выбросил на столик фото, запечатлевшее Исабель в момент передачи мне пресловутого письма. Снимок вышел очень четким. Повертев его в руках, я сделал Роджерсу заслуженный комплимент:

— Ход с письмом был очень сильным. Как шахматист я поставил бы здесь два восклицательных знака. Ведь вы провели не только неопытную девчонку. Вам и меня удалось провести. Не будь этого письма, я еще до обеда попытался бы удрать из Ла Паломы.

— Приятно, когда оперативная комбинация осуществляется в соответствии с задуманным планом.

— А каким образом вам удалось засечь контакты мисс Мортон со мной, если не секрет?

— Сейчас это уже не секрет. На одном из приемов в начале марта я случайно перехватил пару взглядов, которые моя малютка подарила вам, полковник. О! Если бы она когда-либо подарила хотя бы один подобный взгляд мне, я сделал бы ее королевой на одном из островов Полинезии.

— И она была бы красивейшей королевой мира!

— Согласен… Я заподозрил неладное и потряс, как следует, ее экономку. В конце концов та рассказала о вашем странном ночном визите на виллу мисс Мортон, почему-то не зафиксированном подслушивающей аппаратурой. Я установил за девчонкой слежку, которую она и обнаружила вчера во время поездки на встречу с вами. Чертовка обманула моих парней, но когда вы вместе возвращались в город, им все-таки удалось перехватить вас.

Роджерс положил передо мной еще несколько фотографий.

— Можно взять снимки на память?

— Бог мой! Да о чем речь! Конечно, берите. У меня ведь остаются негативы… Однако мы подошли к эндшпилю, полковник. Каким, по вашему мнению, будет мой следующий ход?

— Вы станете предлагать мне сотрудничество. Надо открыть вам всех моих людей, а также способы поддержания связи с Центром и продолжить работу, но уже под вашим контролем. Вы намерены использовать меня для продвижения в Москву дезинформации по объекту «Дабл ю-эйч». Так примерно?

— Не примерно, а именно так. Кстати, серьезная дезинформация не такая уж плохая штука. Ведь чтобы в нее поверили, она должна содержать до восьмидесяти процентов правды. Столько правды об интересующем Москву объекте вам не даст никто, кроме меня… Посему не воображайте, что, соглашаясь на сотрудничество со мной, вы делаете мне одолжение. Это я делаю вам огромное одолжение. Если бы вами занялся Рохес, то вы прошли бы по статье об импорте революции. Шум, треск, скандальный процесс по поводу подрывной деятельности Советов — и гнить вам до победы коммунизма в мировом масштабе, то есть до скончания века, в Монкане, если не хуже… А знаете, что мне больше всего импонирует в вашем поведении? Вы не пытаетесь жечь мои нервные клетки цитатами из марксистских талмудов: капитализм обречен, победа революции неизбежна и тому подобное. Я и без вас знаю, что на Земле ничто не вечно. Но я знаю и то, что капитализма хватит еще на моих внуков и правнуков… Да и что такое в конце концов вы или я? Что значит в этом мире любой из нас? Человечество и человек склонны укрупнять и драматизировать свои место и предназначение во Вселенной. Между тем, эти место и предназначение ничуть не крупнее и не драматичнее, чем те же понятия в применении к такой особи, как вошь. Все мы во власти ситуации данного мгновенья и должны поступать в соответствии с ней, покоряться ей, этой ситуации… Может быть, ваши идеи и восторжествуют повсеместно где-нибудь в двадцать третьем столетии, но сегодня, в данную конкретную минуту, под данной конкретной пальмой, вы, данный конкретный индивидуум, проиграли и мудро признаете это…

— Что вы сделаете с Исабель? — перебил я Роджерса.

— Девчонка меня предала и будет наказана.

В жизни моей я видел много фильмов о наших разведчиках. Надо сказать, что киношный разведчик прошлого в корне отличается от своего нынешнего собрата по профессии. Если первый, попав в ловушку врага, молчит, как скала, и героически гибнет, то второй, оказавшись в аналогичной ситуации, затевает такую хитроумную интеллектуальную игру с противником, что уже и не поймешь, кто кого завербовал и кто чей агент. Но все же в итоге наш разведчик, мягко улыбаясь, переигрывает вражеского контрразведчика, заставляет его работать на себя и благополучно возвращается к руководству и жене, напичканный наисекретнейшими сведениями о стратегических замыслах неприятеля. К сожалению, в жизни такого не бывает, потому что, как я уже сказал выше, в контрразведку дураков тоже не берут. В жизни все проще и жестче: только «да» или только «нет». Мой начальник Иван Иванович говаривал: «Нельзя стать предателем на четверть или наполовину. Предателем можно стать только на все сто процентов». И фактов, опровергающих эти слова, я не знаю. Однако в тот вечер, когда меня вербовал Роджерс, мне вспомнились не киношные разведчики и не начальник. Мне вспомнился Рудольф Иванович Абель, который, беседовал с нами в период моей службы в ГДР. Это был живой сухощавый высокого роста старик с седой щеточкой усов. Его доброжелательность, доступность, словоохотливость, остроумие, эрудиция магнитом притягивали молодежь. Кто-то удосужился спросить у него, не приходила ли ему в голову мысль о возможности вступления в компромисс с противником, когда он был арестован в США. Абеля этот вопрос, по-видимому, оскорбил. Он весь подобрался, посуровел и ответил спрашивавшему кратко и резко: «Нет, не приходила». Вот и мне мысль о возможности компромисса с Роджерсом тоже не пришла на ум, хотя я и очутился в шкуре зафлаженного волка. Положение мое было очень сложным, но считать его совершенно безнадежным не следовало. Между тем, американец уже видел во мне свой военный трофей и потому несколько расслабился, позабыв о том, что я пока еще не в наручниках. Из его болтовни явствовало, что он ничего не знает ни о «Фанатике», ни о монастыре святой Магдалены, ни даже о том, где искать моего радиста. Значит, мне надлежало спасать лишь двоих: себя и «Стеллу». Я делал вид, что поддаюсь, бил по аутам, тянул время, дожидаясь конца официальной части банкета в «Тропикане», когда отель покинут высокопоставленные лица и в ресторане останутся лишь любители пожрать и выпить за казенный счет. Тогда вернуться в казармы морские пехотинцы и оставят свои посты сотрудники Рохесовой службы безопасности. Соотношение сил станет более благоприятным для меня…

— Ну, хорошо, мистер Роджерс, — сказал я. — Допустим, мы с вами поладили. А как же быть с моим сегодняшним интервью?

— Вы боитесь, что Рохес спустит с вас шкуру за пресс-конференцию, превращенную в фарс? Чепуха! Я это завтра же улажу. Скажу министру, что вы повели себя так согласно моим рекомендациям. В последний момент была получена депеша из Вашингтона, предписывавшая не допускать резких антирусских выпадов в связи с якобы планируемой встречей на высшем уровне. Не обострять обстановки. Министра я об этом не успел проинформировать. А вот вам шепнул пару слов. Подходит?

— Вполне.

— Более того. Я буду ходатайствовать о производстве вас в генералы. Ни президент, ни Рохес не посмеют отказать мне. А когда Москва сочтет нужным отозвать вас, вы можете остаться здесь навсегда. Быть генералом везде хорошо. Даже в такой паскудной стране, как Аурика. Да и в Соединенных Штатах перед вами будут открыты все двери. Мои друзья — это друзья Соединенных Штатов.

— Вы нарисовали весьма радужную перспективу для меня, мистер Роджерс. За все это просто нельзя не выпить.

Мы наполнили рюмки.

— Она вылитая Исабель.

На помосте против входа в нашу беседку в перекрещенных лучах прожекторов беззвучно извивалась практически нагая мулатка. На неё я и обратил внимание Роджерса. Тот обернулся и стал разглядывать танцовщицу. Я быстро достал из кармана кителя маленькую металлическую капсулу, открыл её, выкатил на ладонь два жёлтых шарика и, помедлив мгновенье, бросил один из них в бокал американца. Таблетка моментально исчезла, превратившись в пузырьковую пыль.

— Нет, — пробрюзжал Роджерс, приняв прежнюю позу, — ничего похожего. Впрочем, все бабы, если их раздеть, одинаковы. Индивидуальность им придают наряды и причёски.

Мы выпили.

— Осталась одна мелочишка, полковник, и на сегодня хватит. Вот вам мой блокнот и ручка. Напишите на этой странице ваши настоящие звание, фамилию и имя, а также установочные данные находящейся у вас на связи агентуры и радиста.

Он положил передо мной открытую записную книжку и ручку.

— Вы забыли об одном пустяке, мистер Роджерс.

— Да? Что же это за пустяк?

— Я родился в году Собаки, а люди, родившиеся в году Собаки, честны, верны и пользуются доверием товарищей, так как умеют хранить чужие тайны. То, что они справедливы и остроумны, к делу относится лишь косвенным образом.

— Как вас понимать, полковник? Вы решили затеять торг? Подороже продать себя? Да в своём ли вы уме?.. Ох, что это со мной?.. Голова… Мне плохо… Позовите моих людей… Я чувствую…

— Вы чувствуете то же самое, что чувствовали перед тем, как впасть в забытьё, все люди, отравленные по вашему указанию вот этим, мистер Роджерс!

Я поднёс к его лицу жёлтую таблетку. Глаза американца расширились от ужаса и тут же закрылись. Он потерял сознание и повалился грудью и головой на стол, опрокинув бокалы и недопитые бутылки. Коньяк и виски, слившись в коричневую лужицу, быстро растеклись по пластиковой плоскости и жидкими струйками окропили землю. Я выхватил из алкогольного мини-потопа блокнот Роджерса, отряхнул его, сунул в карман, подошёл к телефону и набрал номер дежурного офицера гвардии.

— Алло! Полковник Арнольдо у аппарата. Вы узнаёте меня, капитан Хьюз?

— Да, мой полковник!

— Вторую роту немедленно — на грузовики и к «Тропикане»! Я в зелёной беседке у большого фонтана. Всё!

— Слушаюсь, мой полковник!

До прибытия роты оставалось минут двадцать. Я боялся, что роджерсовы соглядатаи, завидев моих солдат, разбегутся и поднимут тревогу. Этого нельзя было допускать. Через четверть часа после звонка дежурному я, изображая пьяного, выбрался из беседки, постоял немного, осмотрелся и крикнул шатавшимся вблизи филёрам:

— Эй, ребята! Ну-ка подойдите все ко мне!

Они приблизились и окружили меня полукольцом. Их было восемь.

— Ваш босс несколько приустал. Извольте убедиться сами!

Они гурьбой ввалились в беседку вместе со мной. Их старший заподозрил неладное, но, удостоверившись в том, что Роджерс жив и всего-навсего уснул, распорядился:

— Двое отвезут хозяина домой, остальные проводят полковника на его виллу.

— Вам не ведено оставлять меня без присмотра?

— Да, сэр.

— Прекрасно! В таком случае приглашаю вас в мой замок! Выпить и закусить у меня найдется.

— Нам запрещено пить с объектами наблюдения.

— Ну и бедолаги же вы! Ладно! Я прикажу вынести вам еду и выпивку на улицу. Впереди ночь.

— Благодарю вас, сэр!

Я поковылял в сторону парковки, где стояли их и моя машины. Они молча шли следом.

Колонна крытых военных автофургонов ворвалась прямо на главную аллею парка. Солдаты с автоматами посыпались на землю, не дожидаясь, пока грузовики остановятся. Командир роты подбежал ко мне с рапортом.

— Отставить рапорт! — оборвал его я. — Немедленно арестуйте вот этих!.. Всех!.. В подвал их, на нашу гауптвахту! Если будут орать, что они служат у мистера Роджерса, наподдайте им, как следует, чтоб не врали. При попытках оказать сопротивление — стреляйте! Это опасные заговорщики и террористы. Утром передадим их в министерство общественной безопасности… Блокируйте гостиницу, стоянку машин и выходы из парка! Отключите отель от городской телефонной сети! Ни одна душа не должна выскользнуть из «Тропиканы» до наступления полуночи… Там, в беседке, спит мистер Роджерс. Надо отвезти его домой и уложить в постель… Я с десятком солдат отправлюсь в город. Если до 24.00 здесь ничего экстраординарного не произойдет, можете возвращаться в казармы.

Я сел за руль «Ягуара» и выехал на шоссе. За мной катился грузовик с гвардейцами.

У особняка, где жила Исабель, солдаты по моему распоряжению загребли и покидали в кузов трех роджерсовых шпиков, которые также были увезены на гауптвахту. Я отпер дверь дома и знакомым путем прошел в спальню девушки мимо шарахнувшейся в темноту экономки. Исабель, одетая, посапывала, свернувшись калачиком в кресле. Рядом, на полу, стояла небольшая дорожная сумка. Отключив технику подслушивания, я разрешил себе несколько секунд полюбоваться спящей, затем наклонился и легонько потрепал ее за мочку уха. Исабель мгновенно очнулась от сна, села, зевнула и спросила безмятежно:

— Что, пора уходить, Арнольдо?

— Да, девочка, это самый подходящий момент для того, чтобы унести ноги. Ты готова?

— Конечно. Старуха видела вас?

— Видела. Но вряд ли ей удастся дозвониться сейчас до Роджерса. Пойдем!

Мы отъехали километра полтора от ее дома, и я затормозил у телефонной будки. Набрав номер Йоахима Шнайдера, сказал в трубку:

— Алло! Судно зафрахтовано и уходит на рассвете. Пожелай мне попутного ветра, дружище!

Это означало, что я провалился, перешел на нелегальное положение и намерен в ближайшее время покинуть Аурику. Ему же, Шнайдеру, ничего не угрожает, и он может оставаться в Ла Паломе.

— Вы ошиблись номером, — ответили мне. — Набирайте цифры повнимательнее.

Мой сигнал был принят. Я устроился поудобнее за рулем и, прежде чем повернуть ключ зажигания, предупредил свою спутницу:

— Ну, теперь держись, Исабель! Езда будет быстрая!

«Ягуар» взревел и рванулся в ночь.

Ловушка сидела около меня тихо, притаившись, как мышка. Я почти не ощущал ее присутствия. Только когда мы миновали алюминиевый щит с голубкой, вырвались на Панамериканскую магистраль и стрелка спидометра доползла до отметки «160», она подала голос:

— Вам понравился мой перевод?

— Как я мог судить о его качестве, не зная испанского языка?

— Вы меня не поняли. Я так боялась за вас! Говорила медленно, чуть ли не по слогам, чтобы дать вам возможность обдумать каждое слово.

— Ах, вот оно что! Ты молодчина, Исабель! Спасибо тебе.

У монастыря святой Магдалены я загнал машину в придорожный кустарник и погасил фары.

— Все! Сейчас мы с тобой простимся. Послушай меня внимательно, Исабель, и постарайся запомнить то, что я скажу. Задавай вопросы, если чего-нибудь не поймешь. Потом спрашивать будет не у кого… Ты проживешь в монастыре несколько месяцев. Пока они не устанут искать тебя. И пока не придет твоя сменщица. Возможно, она будет одета монашкой. Эта женщина передаст тебе привет от сеньора Арнольдо и предъявит пароль. Нет ли у тебя какой-нибудь вещицы, которую ты ни с чем другим не спутаешь?

Девушка сняла с шеи распятие и протянула его мне.

— Вот. Это все, что осталось у меня от матери.

Я заколебался.

— Дай лучше брошь или перстень.

— Нет. Монахине крест больше под стать. А вас он убережет от бед в пути.

— Хорошо. Когда придет та женщина, ты поднимешься с ней на колокольню и объяснишь, что там и как.

— Он по-прежнему будет сигналить?

— В ближайшие месяцы не будет… Ты выедешь из Аурики под видом монашки. Пусть аббатиса оформит необходимые документы на чужое имя… В этом пакете деньги. Если ты не транжира, их хватит надолго. Брось пакет в сумку… Теперь пойдем. Я провожу тебя.

Мы остановились в сотне метров от монастырских ворот. Помолчали.

— Какая чудесная ночь! — сказал я. — В такие ночи всегда вспоминается молодость.

— Полковник Арнольдо, мы никогда больше не увидимся? — спросила она.

— Боюсь, что никогда.

— В таком случае вы должны узнать, что я…

— Не надо ничего говорить, Исабель. Мне давно все известно… Это у тебя пройдет. К счастью и к сожалению, это у всех проходит.

— Значит, правду рассказывали о вашей жестокости?

— Может быть. Но у меня есть смягчающее обстоятельство: я умею быть жестоким и по отношению к самому себе… Вот что, Исабель: та девчонка из «Памплоны» исчезла. Вместо нее на земле живет другая девушка. Это ты. Береги свою красоту и не позволяй мерзавцам пятнать ее. Красота — дар божий. Как талант. Один сумасшедший русский гений утверждал, что красота спасет мир. Считай, что твоя красота национальное и общечеловеческое достояние. Знаешь, мне кажется, ты должна пойти по стопам матери. Впрочем, это уже не моего ума дело.

Я слегка коснулся ладонью ее волос и подумал о том, что они, наверное, пахнут солнцем и весенними цветами.

— Прощай, Исабель. Прощай и будь счастлива. Благодарю тебя за все. Прощай.

Главная моя задача, когда я уходил от нее, заключалась в том, чтобы не остановиться и не оглянуться, ибо стоило мне только замедлить шаг, она бросилась бы за мной, а это было бы совсем ни к чему…

* * *

Слева выплыла из темноты и снова уплыла в нее черная громада Монканы. До границы оставалось немного. Через каких-нибудь двадцать-двадцать пять минут я должен был оказаться в относительной безопасности.

Вообще-то ауриканскую границу следовало считать чисто географическим понятием. Практически эту воображаемую извилистую линию можно было беспрепятственно пересекать почти где угодно. Лишь в аэропорту Ла Паломы, а также на приграничных станциях железной дороги да на Панамериканской магистрали осуществлялись паспортный и таможенный контроль.

Когда до полосатого шлагбаума, обозначавшего конец ауриканской территории, оставалось километров пять, я свернул вправо на узкую дорогу, которая, нырнув в джунгли, сразу же исчезала в них, как в туннеле. Дорога забирала в сторону границы. Это меня устраивало, и я медленно поехал по ней, то и дело притормаживая перед колдобинами и кочками. Наконец остановился у ветхого мостика, переброшенного через неширокую гнилую речку. Тут, по моему разумению, и был самый край Аурики. Мне оставалось закопать или утопить свой пышный мундир, переодеться в штатский костюм, который я еще накануне положил в багажник «Ягуара» вместе с предметами первой необходимости, деньгами и панамским паспортом — подарком Рудольфа Буххольца-старшего — и перейти на другой берег речки. Фуражку, бутафорскую саблю и всамделишный пистолет я бросил на заднее сиденье машины перед тем, как отправиться на пресс-конференцию. Однако прежде чем принять новое обличье, мне надо было немного прийти в себя, отдохнуть и кое-что обдумать. Я сел на ствол дерева, догнивавшего у воды, и попытался расслабиться. Меня тревожила судьба «Фанатика». Несомненно, контрразведка возьмет его в активную разработку как моего бывшего приятеля. С объекта не выгонят: Рудольф начинен секретами. Очевидно, подвергнут проверке на детекторе лжи. Выдержит ли? Немногие выдерживают. Только не признаваться ни в чем! Ведь улик никаких! Отведут от секретных работ? Куда? На «Дабл ю-эйч» все секрет. Лишь бы не убили. Вся надежда на то, что американцы убеждены в невозможности утечки информации с объекта. «Фанатика» надо немедленно законсервировать. Прекратить с ним связь на полгода или даже на год. Выждать, пока пыль уляжется. Парень он толковый, да и подготовлен неплохо. Должен сдюжить. Герхард Крашке? С этим ничего страшного не произойдет. Его никто никогда не принимал всерьез. Вышвырнут из армии и забудут. А он столько наворовал на своем складе, что до конца дней хватит. Вот Обезьяньему Заду не сдобровать. Ведь это он устроил меня в президентскую гвардию. Может и в Монкану загреметь. И поделом ему, старому фашисту!

Я отцепил от кителя один из орденов и швырнул его в воду. За ним последовали второй, третий, четвертый. Булькнув, каждая из регалий мгновенно уходила на дно. Орден Белого Кондора топить я не стал. Было бы безумием выбрасывать вещь, стоившую несколько десятков тысяч долларов. И вообще этот орден нравился мне своим рисунком и формой. Гордая белая птица над гордой белой вершиной. Мастер, изготовивший высший знак отличия Аурики еще во времена Делькадо, был талантливым человеком.

Я встал, подошел к «Ягуару» и, хлопнув его по остывающему капоту, подумал, что у меня больше никогда не будет такой машины. Открыл багажник, достал оттуда чемодан со штатским реквизитом и собрался было уже переодеться, как вдруг в спину мою уперся ствол автомата и мне что-то громко скомандовали по-испански. Подняв на всякий случай руки, я медленно развернулся на сто восемьдесят градусов и увидел перед собой трех бородатых молодых людей, увешанных разнотипным и разнокалиберным оружием. Один из них задал мне какой-то вопрос. Я ответил по-английски, что не понимаю. Тогда они быстро обыскали автомобиль и меня, выгребли все из салона, багажника и карманов моей униформы, а после этого велели мне идти по едва заметной грязной тропе вглубь мокрых, пахнущих теплым болотом зарослей. Их старший двигался впереди, освещая путь фонариком, двое других следовали сзади.

Тропа, постепенно поднимаясь в гору, становилась шире и суше. Минут через тридцать передо мной открылась большая поляна, видом своим напоминавшая сонный цыганский табор. Несколько костров красновато подсвечивали парусиновую палатку, шалаши, построенные из веток и листьев, лошадей, привязанных к деревьям. Были там еще полевая кухня североамериканского образца да самодельное приспособление для купания, основным компонентом которого являлась двухсотлитровая металлическая бочка, установленная на деревянном помосте высотою чуть побольше человеческого роста. Откуда-то из темноты доносились бреньканье гитары и тихое пение.

Мне было ясно, что меня взяли в плен партизаны и что дела мои из рук вон плохи. Не лучше, чем если бы я вновь оказался в лапах у Роджерса.

Их командира звали Аурелио. Команданте Аурелио. Это был молодой человек лет двадцати семи, не по годам суровый и даже мрачноватый. В отличие от своих товарищей, одетых кто во что горазд, он носил ладно подогнанную форму офицера революционной армии и не имел бороды, а обходился одними усами.

Убедившись в том, что я ни бельмеса не смыслю в испанском языке, Аурелио что-то спросил у обступивших меня партизан. Очевидно, советовался, как следует со мной поступить. Судя по мимике и жестикуляции этих людей, мне не следовало рассчитывать ни на суд с двенадцатью присяжными, ни даже на скоропалительный трибунал. Проклятый мундир президентского гвардейца ставил меня вне всякого закона. Самым ужасным было то, что я не мог объясниться с ними. Мне оставалось только молчать и прикидывать, под каким именно деревом они меня расстреляют. И все-таки я решил любой ценой сломать казавшийся непреодолимым языковый барьер.

— Неужели, черт побери, никто из вас не понимает по-английски?!

Ответа не было.

— А по-немецки?

Никакой реакции.

Напоследок я уже без всякой надежды спросил:

— Может быть, кто-нибудь понимает по-русски?

И тогда вдруг из толпы вышел смуглый паренек-метис и сказал на моем родном языке с не очень сильным акцентом:

— К вашим услугам, сеньор. Я окончил УДН в Москве.

Видимо, Аурелио тоже обрадовался возможности допросить меня. Во всяком случае на его лице мелькнуло некое подобие улыбки.

— Педро, скажи этому раззолоченному господину, что он находится в лагере партизанской бригады имени генерала Аугусто Делькадо, и выясни, кто он такой.

Я взглянул на часы. Было начало первого.

— Меня зовут Арнольдо. Полковник Арнольдо. До сегодняшнего дня я служил в личной гвардии Мендосы.

— У кого ты служишь, мы и без тебя видим. Почему поехал один в джунгли?

— Убедившись в том, что режим Мендосы преступен и антинароден, я принял решение оставить службу и бежать из Аурики.

— Ишь какой совестливый! А может, ты проворовался или встрял в какой-нибудь неудавшийся заговор и теперь попросту спасаешь свою шкуру от Чурано или Рохеса?

— Это не так, сеньор команданте. Я покинул президентский дворец из идейных побуждений. Тайно читал марксистскую литературу и убедился в правильности коммунистического мировоззрения.

— Ну и наглец же ты, братец! Компаньерос! Видали коммуниста, а?

Последние слова Аурелио потонули во взрыве хохота. Команданте подождал, пока станет тихо, и продолжал с язвительной усмешкой:

— Читал марксистскую литературу, говоришь? В таком случае скажи, чем заканчивается «Коммунистический манифест»?

— Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

— Ну, это общеизвестно. Процитируй последний абзац!

Я поднял голову и торжественно провозгласил:

— Коммунисты считают презренным делом скрывать свои взгляды и намерения. Они открыто и во всеуслышание заявляют, что их целью является насильственное ниспровержение существующего строя. Пусть господствующие классы содрогаются перед грядущей Коммунистической революцией. Пролетариям в ней нечего терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир.

Выслушав перевод цитаты, Аурелио посерьезнел.

— Ты не просто читал «Манифест», — сказал он. — Эта книга запала тебе в душу.

И уже обращаясь к своим сподвижникам, добавил:

— Тут особый случай. Его нельзя расстрелять так сразу. Я должен поговорить с ним.

Он жестом пригласил меня и переводчика в палатку, которую тускло освещала лампочка, подключенная к снятому с автомобиля аккумулятору. Мебелью тут служили ящики разного размера и предназначения. Из снарядных ящиков были сложены нары для спанья. Поставленная на попа упаковка из-под ананасовых консервов использовалась в качестве стола. Табуретками стали металлические патронные коробки. На столе была разостлана, как скатерть, крупномасштабная карта той части океанского побережья Аурики, где находились мы. Черным пауком притаилась между синью воды и зеленью гор Монкана.

— Мне плевать на твою биографию, — начал Аурелио, усаживаясь. — Будешь ты врать или говорить правду, я все равно не смогу проверить твоего трепа, да и не стал бы, даже если бы смог, потому что считаю единственным надежным критерием оценки человеческой сущности конкретное действие. Вот и докажи делом, что все, сказанное тобою там, у костра, — правда.

— Чего же вы хотите от меня?

Аурелио ткнул пальцем в черного паука.

— Тебе приходилось бывать здесь?

— Неоднократно.

— Очень хорошо. Вот бумага и карандаш. Набросай план крепости.

Я усмехнулся.

— Уж не собираетесь ли вы штурмовать Монкану?

— Делай, что велят! — отрезал команданте.

Пока я чертил план, он дотошно расспрашивал меня о численности и боеспособности гарнизона крепости, системе ее охраны, пропускном режиме. Поинтересовался, известен ли мне пароль. Я ответил, что пароль для президентского дворца и Монканы один и что меняется он каждые сутки в 18.00.

— Значит, пароля на завтрашнюю ночь ты не знаешь?

— Нет. Знаю только на сегодня.

— Тогда не будем мешкать.

— Сеньор команданте хочет проникнуть в крепость?

— А почему бы и не попробовать? В Монкане томятся и гибнут сотни наших товарищей. Грош нам цена, если мы не попытаемся освободить их… Я не считаю такую попытку безумной. Ты же сам сказал, что ночью там не спят только часовые и прожектористы…

— Но пулеметные расчеты спят у своих пулеметов.

— Пока они очухаются, мои люди добегут от этих кустов до ворот. Тут не более четверти мили. Тебе известно волшебное слово, которое откроет ворота. Тебя знают офицеры гарнизона. Твоя задача открыть ворота. Остальное сделаем мы.

— Но я не знаю волшебного слова, которое оставит ворота открытыми. Они захлопнутся, как только я войду в крепость… И даже если бы они остались открытыми, то вашим людям пришлось бы бежать под пулеметным огнем в ярком свете прожекторов по узкой эстакаде, соединяющей крепость с материком. В данном случае четверть мили — огромное расстояние… На успех можно рассчитывать лишь при условии, что в тот момент, когда откроются ворота, прекратится подача электроэнергии в крепость. Тогда будет парализован механизм, приводящий в движение створки ворот, и погаснут прожекторы.

— Каким образом Монкану снабжают энергией?

— По подземному кабелю. Он проложен вдоль железной дороги на незначительной глубине. Сантиметров семьдесят, не более.

— Ты можешь показать, где проходит кабель?

— Нет. Но это может сделать любой железнодорожный рабочий из тех, которые ремонтируют пути.

— Хорошо. Мы атакуем перед рассветом, в час, когда сон особенно крепок.

— Верните мне оружие и орден. Ведь не могу же я появиться перед крепостными воротами одетым не по форме. Это во-первых. Во-вторых, люди моего ранга в Аурике пешком не ходят. Я должен ехать туда в машине с водителем. Мой «Ягуар» в порядке. Думаю, им и надо воспользоваться. Найдется у вас мундир солдата правительственных войск для шофера?

— Этого добра у нас навалом. От перебежчиков. А шофером твоим буду я сам. Педро ляжет на дно кузова между передним и задним сиденьями. В багажник посадим еще двух ребят. Ты говорил, что там есть вторые, чугунные ворота. Подорвем их противотанковыми гранатами. Или, может, лучше взять базуку?

— Пары гранат будет достаточно. Только бросать их надо из ниш, иначе нас сметет взрывной волной. В закрытом пространстве взрыв обретает особую силу. Ниши под аркой имеются. Говорят, в них когда-то стояли каменные изваяния первых конквистадоров, воздвигших Монкану.

— Быть посему. Педро, поднимай командиров на военный совет. И принеси полковнику его оружие и звезду. Но смотри, полковник! В случае чего… Сам знаешь, законы войны суровы.

Я кивнул, давая понять, что такая постановка вопроса не противоречит моим представлениям о законах войны, и, когда Педро принес мне вещи, стал вновь прилаживать к униформе орден Белого Кондора…

В половине пятого мы подъехали к Монкане со стороны Ла Паломы. Аурелио осадил «Ягуара» прямо против ворот. Я вышел из машины, щурясь от режущего света, и окликнул часового, который маячил на крепостной стене. Парень не понимал по-английски. Тогда Аурелио крикнул ему, чтоб он позвал дежурного офицера. Последний долго не шел. Я нервничал, боясь приближения рассвета. Наконец наверху произошло какое-то шевеление, и пропитый сонный голос спросил на ломаном английском, зачем я пожаловал.

— Прибыл с личным поручением генерала Рохеса. У меня дело государственной важности. Откройте ворота!

— Мне хорошо известно, кто вы, сеньор полковник, но тем не менее назовите пароль.

— Савана! — небрежно бросил я и размеренным шагом направился к машине, чтобы занять место рядом с Аурелио.

С грохочущим гулом расползлись в стороны створки ворот. «Ягуар», тихонько урча, втянулся под арку. И тотчас же далеко сзади бабахнул негромкий взрыв. Кромешная тьма ослепила нас. Мы выпрыгнули из машины, ощупью нашли ниши и спрятались в них. Тишина, воцарившаяся на несколько мгновений, была смята и опрокинута топотом сотен людей, бегущих по эстакаде к воротам. В руке Аурелио вспыхнул карманный фонарь. Его слабый луч, скользнув по булыжникам, заплясал на чугунной решетке, преграждавшей путь в крепостной дворик. Через пару секунд гранаты разнесли вдребезги эту последнюю преграду. Взрывы оглушили нас и сильно помяли «Ягуара», однако партизаны с торжествующими воплями руками вкатили машину во двор, толкая ее перед собой. И тут наконец пришли в себя обалдевшие поначалу пулеметчики. Длинная очередь шарахнула по каменному покрытию двора. Воздух наполнился визгом рикошетирующих пуль и гранитной крошкой. Несколько человек сразу же упало под ноги бегущим. Бойцы Аурелио бросились назад к арке. Атака грозила захлебнуться. Тогда я выхватил из рук Педро карабин и двумя выстрелами снял пулеметный расчет. Правда, для этого мне пришлось покинуть укрытие. К счастью, все обошлось. Мгновенно ревущая людская волна заполнила двор. Где-то залаял еще один пулемет, но было уже поздно. Партизаны ворвались в солдатские казармы, в тюрьму, в арсенал. Не прошло и десяти минут, как они начали раздавать оружие освобожденным узникам. Противник, застигнутый врасплох, оказывал слабое и беспорядочное сопротивление. В начале шестого все было кончено. Посреди двора партизаны и недавние заключенные развели огромный костер. В нем горел тюремный архив. Внезапно пролившийся дождь не смог загасить этого огня. Бывшие арестанты в робах из джинсовой ткани с возгласами ликования предавали сожжению свои личные дела.

Я окинул взглядом разгоряченную толпу и не увидел ни одной пары равнодушных или усталых глаз. Ей богу, это были счастливые люди, и мне захотелось во всем походить на любого из них. Я сорвал с кителя и швырнул в костер тяжелые золотые эполеты, аксельбанты и шитый золотом пояс. За ними последовала большая, как велотрек, фуражка с высоченной тульей. Мой некогда белоснежный мундир теперь был испачкан и изорван. Я стал частицей грозной веселой человеческой массы, которая наэлектризовала меня, зажгла своим энтузиазмом. Не зная языка этих людей, я, немолодой человек с седыми висками, пытался петь вместе с ними их «Venceremos» и наш общий «Интернационал», и ливень смывал с моего лица слезы счастья. То был у меня высший миг всей жизни…

За башней с часами треснуло несколько винтовочных залпов.

— Что там? — спросил я у приблизившегося Аурелио.

— Это расстреливают тех, кто пытал заключенных.

— Так. А что вы намереваетесь делать с пленными солдатами?

— Многие перешли на нашу сторону. Остальных отпустим восвояси. Монкану взорвем.

— Зря, сеньор команданте. Вы думаете, Штаты не ссудят Мендосу деньгами на постройку новой тюрьмы? Скоро — я в этом уверен — вы одержите победу, и тогда здесь будет мемориал революционного движения Аурики. Разве можно взрывать историю своего отечества?

Аурелио положил руку на мое плечо.

— Не называй меня сеньором, компаньеро. Зови, как все, по имени и говори мне «ты».

Он улыбнулся озорной белозубой улыбкой.

— Знаешь, когда я тебе поверил до конца? Когда ты пел… Слушай, а может останешься у нас? Если доживешь до нашей победы, мы наградим тебя вторым орденом Белого Кондора. За штурм Монканы.

— Нет, Аурелио. У меня своя дорога. Я хотел бы служить делу революции дома, на родине. Вы тут одни справитесь. Народ уже сдвинулся и пошел за вами… Кстати, о чем будет ваш первый декрет в первый день вашей победы?

— Мы отменим частную собственность, ибо от нее все беды.

— И тем самым сразу восстановите против себя большую часть нации. На этом уже многие обожглись. Я ненавижу частную собственность не меньше твоего и подобно тебе полагаю, что от нее все беды. Но инстинкт собственника — это животный инстинкт, а такие инстинкты не упраздняются декретами, даже самыми жесткими. Преодолеть в себе «моё» человек может только сам, если захочет и сумеет. На первых порах, я думаю, вам следует экспроприировать крупных промышленников, торговцев, банкиров, латифундистов, а из мелкого буржуа сделать попутчика. Кому нужен лишний враг? Их у вас и так будет много. Если вы экспроприируете мелкого лавочника, то он все равно станет заниматься подпольным предпринимательством. Так уж пусть лучше работает легально, под вашим контролем. Частника можно сокрушить только блестяще организованной государственной торговлей. Когда частник убедится в том, что государство компетентнее, сноровистее его в вопросах экономики, он сам закроет свою лавку. Но для этого потребуются многие десятилетия напряжённого труда. И вообще, собственность, как все на свете, имеет две стороны — лицевую и оборотную. На лицевой у нее череп и кости, на оборотной — оливковая ветвь. Это диалектика. Но не приведи Господь перевернуть медаль оливковой ветвью вверх. Не приведи Господь забыть о смертельной эмблеме. Ты не обижаешься на меня, Аурелио? Не воспринимай мои разглагольствования как проявление обычной склонности пожившего человека к нравоучениям. Это просто мысли вслух.

— Нет-нет. Продолжай. Всё, что ты говоришь, интересно и заслуживает внимания.

— Тогда я позволю себе сказать ещё несколько слов. Вам предстоит преодолеть одну неимоверную трудность, о существовании которой вы, вероятно, и не подозреваете. Я же ясно вижу её, будучи человеком со стороны. Речь идёт о традиционном для Аурики неуважении к человеческой личности как следствии многовекового деспотизма. Это тоже не отменишь декретом. Традиции почти так же устойчивы, как инстинкты. Особенно дурные традиции. И ради всего святого не допустите того, чтобы у вас диктатура народа сменилась сначала диктатурой группы личностей, а впоследствии диктатурой одного лица. Это будет означать гибель революции. И в сотый раз окажется правым Бисмарк, который заметил как-то, что революции подготавливают гении, а осуществляют фанатики; плодами же их пользуются подонки. Не дайте пролезть к власти выходцам из буржуазных семей, хамам. Хам в руководящей позиции — это равнодушие к судьбе народа, косность, коррупция, гниение, мерзость… Ну, а что касается гуманности и необходимой жестокости, то они у вас, на мой взгляд, сочетаются в правильной пропорции.

Аурелио рассмеялся.

— Компаньеро, слушая тебя, можно подумать, что ты всю жизнь занимался организацией революций.

— Просто я много думал об этом.

— Скажи лучше: чем мы можем быть полезными тебе?

— Пусть кто-нибудь из твоих людей проводит меня через границу до ближайшей железнодорожной станции на той стороне.

— Это сделает Педро. Согласен?

— Конечно. Спасибо тебе, Аурелио.

— И тебе спасибо. Жаль, что наше знакомство было таким коротким. Мне кажется, мы могли бы стать друзьями… Однако пора уходить в наши родные джунгли. Правительственные войска, вероятно, уже спешат сюда. В 6.00 выступаем.

Я взобрался к зубцам самого высокого из бастионов Монканы и, поставив локти на замшелый грубо обтесанный блок ракушечника, глянул вниз, туда, где в провалившейся на дно вселенной сизой глубине беззвучно грохотал и пенился прибой. Так стоял долго, а когда поднял голову, то увидел малиновое солнце, всплывающее из розовато-дымчатого океана. Часы на крепостной башне скрипнули, звякнули, прохрипели первые такты государственного гимна Аурики и гулко раскатили по утренней тишине шесть тяжелых ударов. Прошло ровно семь часов с той минуты, как я простился с Исабель.

Эпилог

(написан Марией Селениной — журналисткой, дочерью рано погибшего друга Алексея Ростовцева)

В начале избирательной кампании 2000 года Служба внешней разведки России обнародовала материалы об американском объекте «Дабл ю-эйч», полученные в середине семидесятых годов от советского разведчика-нелегала Алексея Ростовцева. Дядя Лёша в единый миг стал сенсацией, модой и козырной картой в большой политике. Он смотрел с газетных полос, с журнальных обложек, с телеэкранов — надменный красавец в гвардейском мундире прошлого века, увешанном звёздами орденов: пошловатые усики делали его совершенно неузнаваемым. Как водится в таких случаях, вокруг имени дяди Лёши быстро накручивался клубок сплетен и слухов. Болтали и писали, что он в девяносто третьем то ли помогал президенту взять Белый дом, то ли защищал парламент на стороне коммунистов и патриотов, а в девяносто пятом воевал в Таркистане то ли советником в армии Джумаева, то ли во главе специального отряда российских войск, промелькнула даже утка о том, что американская разведка в конце семидесятых годов выменяла его за бутылку шоколадного ликёра у какого-то азиатского племени, чем спасла ему жизнь. Само собой, делались предположения о его нечистых связях с ЦРУ. Цепляющиеся за власть демократы стремились погасить мощную волну антиамериканских настроений, которая с грозным гулом понеслась по стране после опубликования сведений о целях и способах претворения в жизнь программы «Дабл ю-эйч». Оппозиционеры всех мастей намеревались вкатиться на этой волне в Кремль. Первые обливали дядю Лёшу потоками нечистот, вторые требовали воздвигнуть ему памятник.

В самый разгар всей этой возни и шумихи меня пригласили в Центр общественных связей СВР. Беседовал со мной пожилой хорошо воспитанный человек интеллигентной внешности, назвавшийся Михаилом Николаевичем. Для затравки он рассказал мне, что в молодости служил под началом полковника Ростовцева и сохранил о нём наилучшие воспоминания. Я отнеслась к этому сообщению прохладно. В последние годы спецслужбы доставляли мне и моим друзьям массу неприятностей. Любить мне их было не за что. Почувствовав мою насторожённость, он заехал с другой стороны.

— Вы дочь офицера КГБ, погибшего при исполнении служебных обязанностей, не так ли?

— Так.

— Я читал личное дело вашего отца и подумал, что если в вас его гены, то вы не откажете нам в помощи.

— Вам, по-видимому, известно о моей принадлежности к непримиримой оппозиции. Вы служите режиму, я хочу его опрокинуть. На какую же помощь с моей стороны вы можете рассчитывать?

— Речь идет о восстановлении доброго имени Алексея Дмитриевича Ростовцева. Я знаю, что вы относились к этому человеку с большим уважением.

— Уважение — не то слово. Он заменил мне отца. Непонятно только, для чего режиму понадобилось восстанавливать доброе имя своего заклятого врага.

— Не режиму, а России. В общем-то это моя инициатива, но руководство разведки меня поддержало.

Он извлек из ящика стола и развернул передо мной пожелтевший номер «Комсомольской смены».

— Как долго вы знали Ростовцева?

— Всю жизнь.

— Ваша жизнь — срок невеликий, но для опознания личности вполне достаточный… Я не спрашиваю, кто этот старый разбойник со снайперским карабином, хотя обязан был начать именно с такого вопроса. В нарушение всех правил сообщаю вам, что мнение наших экспертов однозначно: это Ростовцев. Отставной генерал Рогачёв утверждает, что на снимке пропавший без вести полковник Муромцев. Дочь Алексея Дмитриевича — Марина Алексеевна родного отца узнавать не хочет.

Дядя Лёша, небритый, с напряженным лицом, смотрел на меня взглядом затравленного волка, будто спрашивая: «Ну что, Машенька, ну что, милая, выдюжим, выстоим или падём?»

— А вы не догадываетесь, Михаил Николаевич, почему Марина не узнает родного отца?

— Конечно, догадываюсь. Догадываюсь и полагаю, что надо исключить её из игры. Мы не имеем права подвергать опасности родных Ростовцева. Марина Алексеевна носит фамилию мужа, и найти её нелегко.

— О какой игре идёт речь?

— Полковник Муромцев обвиняется в получении взятки, присвоении пятисот тысяч долларов и прочих смертных грехах.

— Какая чушь! Он не мог взять чужих денег. Он был русским интеллигентом в седьмом поколении. Он вообще ни во грош не ставил ценностей материальных!

— Мне не нужно этого доказывать. Я хорошо помню его.

— Кому же следует это доказывать?

— Вот! Тут мы и подошли к самой сути. Дело в том, что Стас Флоридский готовит пространный репортаж-расследование. Часа на два. И всё об Алексее Дмитриевиче. В прямом эфире, между прочим. «Давайте разберёмся!» — так это будет называться. Безобидно. Благопристойно. Человек хочет разобраться. Что тут плохого? Он уже был у меня. Я передал ему кое-какие материалы. Говорил с ним. Глубоко копает. Умён. Хитёр. Как бы эта передача не стала решительным их боем за обладание Россией. Кстати, я попросил бы у вас разрешения снять копии с Записок Алексея Дмитриевича. Они могут понадобиться как нам, так и этим сукиным детям.

— Вы не боитесь говорить мне такие вещи?

— Наши источники характеризуют вас как человека глубоко порядочного.

— Весьма польщена.

Стаса Флоридского хорошо знала вся страна и ещё половина света. Он был лучшим телеведущим двух взаимоисключающих режимов. То, что вытворял Стас в эфире, я назвала бы высшим пилотажем политического проституирования. Когда-то он, отрабатывая скромные советские командировочные, самоотверженно и весьма умело отстаивал перед американской публикой чистоту коммунистической идеи, чем навлёк на себя гнев самого Рейгана. Однажды кто-то из американцев спросил, что побудило его вступить в КПСС. Флоридский закатил глаза к небу и, положив руку на грудь, ответил голосом провинциального трагика, что это нелёгкое решение он выстрадал и взлелеял в недрах своей души. Демократы платили ему за каждый выход в эфир от тридцати до пятидесяти тысяч баксов, это были неплохие деньги. За них он с великим остервенением топтался по своей первой любви — коммунистической идее, вытирая об неё подошвы ботинок и приплясывая на её казавшемся бездыханным теле. При всём при том не лгал и не клеветал, а занимался диффамацией — предвзятым и тенденциозным освещением фактов, делая это столь искусно, что обыватель уходил от ящика в постель, абсолютно не замечая лапши, обильно развешанной на его ушах.

— Сегодня-завтра Флоридский выступит по телевидению и пригласит в свою передачу всех лиц, когда-либо имевших дело с Ростовцевым, — продолжал Михаил Николаевич. — Это для создания видимости объективного освещения темы. Я прошу вас откликнуться на его призыв. Как вы?

— Согласна.

— Очень хорошо. Кого ещё из друзей Ростовцева можно пригласить? Сотрудники спецслужб исключаются. За них за всех буду отдуваться я.

— Право не знаю. Есть один надёжный человек в Зуе. Его зовут Евдоким Корёгин. Резчик по дереву. Он провожал дядю Лёшу в последний путь.

— Пригласите его.

— Корёгин огромен, грубоват и неотёсан, но линию нашу будет проводить четко и твёрдо.

— Что грубоват, это совсем неплохо. С интеллигентными хамами миндальничать не стоит… Но одного Корёгина мало. Я подберу ещё пару человек.

— Насколько я поняла, вы создаёте что-то вроде группы поддержки.

— Ну да, только не я её создаю, а вы — представитель оппозиции. Пускай Флоридский думает до поры, что я нейтрал. Он обязательно преподнесет нам несколько пакостных сюрпризов, но и мы в долгу не останемся. Я нанесу свой удар в решающий момент… Да! Есть ещё одна небольшая просьба. Надо написать письмо.

— Кому?

— Женщине, которая была знакома с ним в период его работы в Аурике. Вы ведь владеете английским языком?

— Да.

— Она до сих пор не знает о смерти Алексея Дмитриевича. А должна знать. Вот и сообщите ей об этом.

— Почтой?

— Нет. Почтой долго. Мы переправим письмо через наши возможности и постараемся получить ответ. Тот, что нам нужен.

Я уже начала догадываться, о какой женщине идет речь, и потому попросила показать её фото.

— Зачем вам это? — удивился мой собеседник.

— Писать легче будет.

— Хорошо, — сказал он после некоторых колебаний. — Я покажу вам её такой, какой она была четверть века тому назад.

Михаил Николаевич снова полез в стол, достал оттуда толстую папку, покопался в ней и положил передо мной фотографию, я смотрела и не могла отвести от нее глаз. Разве можно не полюбить такую? Это была женщина уникальной, блистательной красоты. Ярко выраженный испанский тип. И с каким же вдохновением рисовала природа эти тонкие, исполненные чистоты и благородства черты! Мне часто говорят, что я красива. Но в сравнении с нею я всего лишь серая мышка…

До поединка с Флоридским оставалось два месяца. Чтобы не ударить лицом в грязь, нужно было вжиться в тему. Я попросила Марину прокатать для меня на ксероксе летопись дяди Лёши, три книги, написанные в 80-е годы. Четвёртую, последнюю, отпечатала на машинке сама. Это надо было сделать раньше, да всё не хватало времени. Сложила все листы в одну стопу и ахнула. Тысяча двести страниц машинописи! Пятьдесят авторских листов. Какой грандиозный труд! Только дядя Лёша с его добросовестностью и развитым чувством ответственности перед потомками мог совершить такое.

Я начала читать. Читала урывками, но уходя в редакцию, уезжая в командировки, постоянно ловила себя на той мысли, что хочу скорее вернуться в юность и молодость отца и его друзей. Скажу больше: я впервые ощутила себя дочерью моего отца. Он перестал быть мифом и легендой, сделался живым родным человеком, от которого нету тайн и у которого хочется спросить совета.

Я поняла, что вначале дядя Лёша писал мемуары, строго следуя фактам своей биографии и как бы снимая документальный фильм о себе в ретроспективе. Для кого он всё это затеял? Наверное, для собственных внуков. Но в конце шестидесятых, в дни и месяцы так называемой «пражской весны», в нём что-то щёлкнуло, его что-то осенило. Очевидно, он сообразил, куда мы катимся, точнее, куда нас катят. И тут он начал писать роман, роман-хронику, книгу для всех, идущих вслед за нами, как он любил говорить. Вот в этот момент он нащупал свой стиль романиста, каким был по призванию. Начиная с этого места, роман написан профессионально. О многих страницах можно сказать, что они исполнены рукой мастера. Конечно, дядя Лёша спешил и не всё сделал как надо. Он вечно боялся, что умрёт, не успев дописать своей летописи, охватывающей более полувека нашей истории. Время этой книга несомненно придёт. Ею будет зачитываться русский читатель. По ней снимут национальный русский сериал, и улицы российских городов опустеют, когда пойдёт этот фильм. В Придонске, если не дяде Лёше, то его героям обязательно воздвигнут памятник. Скорее всего такой памятник будет стоять в Университетском переулке. Они, все пятеро, будут идти рука об руку, юные, беззаботные, весёлые. Куда они будут держать путь? Это их дело. Возьмут ли они с собой первую Леди и Таню Талову? Это тоже их дело.

А пока мне предстоял бой за честь отцов. И я готовилась к сражению со всей тщательностью. Михаил Николаевич познакомил меня с бывшим генералом разведки Чекмарёвым. В романе «Преданные» он зовётся Ойгеном. Это был умный добрый человек. Постепенно он задавил меня своим интеллектом стратега и аналитика. Я почувствовала его превосходство в той области, где нам предстояло схлестнуться с общим противником, и стала беспрекословно следовать всем его рекомендациям. Именно старик Ойген выудил в Белгороде предпринимателя Остапенко, здоровенного хитрющего мужика с идеологией баркашовца. Мы несколько часов уламывали его принять участие в передаче. Наконец он согласился.

— Я это сделаю не ради ваших прекрасных глаз, Мария Александровна, и не ради ваших коммунистических седин, господин-товарищ Чекмарёв, а исключительно из великого уважения к памяти незабвенного моего командира полковника Муромцева, — заявил Остапенко, прощаясь с нами.

— Ростовцева, — поправила я.

— Для меня он Муромцев и только Муромцев.

Остапенко мне не понравился, но это был важнейший свидетель по периоду войны в Таркистане.

Корёгина уговаривать не пришлось. Он рвался в бой. Это был тоже не подарок, но за неимением лучшего…

— В нём есть изюминка, колорит. Он будет хорошо смотреться, — заметил Ойген. — Конечно, его придётся осаживать.

— Осадишь такого.

За несколько дней до выхода в эфир Михаил Николаевич вручил мне два письма. Одно было от той красавицы, другое — от доктора Канторовича из Израиля.

— Эти письма следует выборочно процитировать во время передачи.

— А если спросят, каким образом я их получила?

— Скажите, что по почте, пусть проверяют.

Тут Михаил Николаевич рассмеялся и подмигнул мне, как заговорщик и старый приятель.

— Но самое главное концовка, последняя фраза, — продолжал он. — Вы же знаете, публика запоминает последнюю фразу. О! Флоридский безупречно владеет этим приёмом. Однако на сей раз последняя фраза будет наша.

— Где ж её взять?

— А вот это моя забота.

Он снова рассмеялся и снова подмигнул мне. В таком игривом расположении духа я его еще никогда не видела и, воспользовавшись добрым настроем моего собеседника, спросила насчёт тех пятисот тысяч баксов, о которых говорят и пишут, что дядя Лёша их прикарманил.

— У вас есть снимки дачи Ростовцева? — поинтересовался он.

— Какой дачи? У него не было дачи.

— Но ведь был дом под Костромой.

— Изба. Она и сегодня существует. Мы все там живём летом. Она изначально принадлежит дочери Алексея Дмитриевича.

— Так есть снимки или нет?

— Есть даже плёнка с видеозаписью.

— Обязательно принесите кассету в студию.

— Ну а полмиллиона зелёных?

— Мария Александровна, неужели вы хотите, чтобы ваше столь привлекательное лицо внезапно покрылось сетью морщинок?

— Много будешь знать — скоро состаришься. Так?

— Вы невероятно догадливы.

Мы обсудили кое-какие вопросы стратегии и тактики, после чего разошлись, чтобы встретиться в день передачи уже на студии…

Волноваться я начала задолго до передачи. Накануне, конечно, не спала, и вид у меня в тот день был неважнецкий. Я знала, что миллионы, а может быть, и десятки миллионов россиян включат в объявленный час телевизоры, чтобы вместе с умным и добрым Стасом разобраться, что же за человек был дядя Лёша и как следует к нему относиться.

Я со своей маленькой командой явилась в овальный зал студии минут за двадцать до начала передачи. Мы заняли места в первом ряду. Решила держаться плотной группой, чтобы страховать друг друга, если будет жарко. Михаил Николаевич пришёл десятью минутами позже. Он уселся в сторонке, сделав вид, будто вообще не знаком с нами. Зал быстро наполнялся. Публика была молодая, упитанная, ухоженная, раскованная. Смутное время давно познакомило, подружило и спаяло этих людей. Взаимную зависть и неприязнь они умело прятали на задворках своих душ, поэтому тут не было числа рукопожатиям, объятиям и улыбкам, как не было числа золотым перстням, бриллиантам, жемчугам и другим свидетельствам причастности владельцев этих богатств к разорению государства русского народа. Сюда Флоридский умело вкрапил в строго дозированном количестве студентов престижных вузов, учёных экспертов и представителей оппозиции. За пять минут до начала передачи в зале царила атмосфера показушной непринуждённости, хотя дураков сюда не звали и каждый понимал, что дело предстоит нешуточное. А пока женский ансамбль мелодично напевал пошлятинку, стилизованную под народную песню:

Ты скажи, ты скажи, Чё те надо, чё те надо. Может, дам, может дам, Чё ты хошь.

За минуту до включения самого эфира на арене появился великий Стас с микрофоном в руке, простой, домашний, мудрый, лукавый, обаятельно-снисходительный. Он не скрывал ни своей сутулости, ни походки обременённого годами человека. Он не красил своих седин, и пиджак его был ненов. Он умел быть своим для всех: счастливых и страждущих, сытых и голодных. Его встретили аплодисментами. Он поднял руки, и наступила тишина. На огромном экране в торце зала вспыхнули номера контактных телефонов. Оператор включил прямой эфир.

— Дамы и господа!.. Товарищи! — начал Флоридский, бросив короткий взгляд в нашу сторону. — Давным-давно, всего через несколько дней после появления на свет первого космонавта Земли, в городе Киеве, в семье инженера Ростовцева родился мальчик, которого назвали Алёшей.

На экране появилось многократно увеличенное фото из семейного альбома Марины. Его в числе других снимков передала Стасу я. Шестилетний дядя Лёша стоял у памятника князю Владимиру в Киеве. На нём был матросский костюмчик и бескозырка, с надписью «Герой» на околыше.

— В отличие от Гагарина Алексей Ростовцев прожил долгую жизнь, и земной путь его не был усыпан розами. Он жил в жуткое и удивительное время на земле, грезившей о счастье. Другого времени и другой земли он для себя не желал.

Флоридский говорил печально и проникновенно. Ох, как он умел забраться в душу телезрителя и оставаться там на протяжении всей передачи!

— Нет надобности пересказывать биографию Ростовцева. Она известна всем. Наша с вами задача разобраться в том, какой он был человек, что и кого любил, во что верил, каким идолам поклонялся, ради чего жил. Прошу соблюдать корректность. Речь зайдёт о нашем брате земном, которого уже нет в живых, а мёртвые срама не имут… Мы готовились к этому вечеру долго и кропотливо. Мои помощники наездили и налетали многие десятки тысяч вёрст и миль прежде чем им удалось разыскать людей, знавших Ростовцева в юности, зрелом возрасте и на закате дней. Они беседовали с этими людьми, записи вы сейчас увидите. По ходу показа мы будем обмениваться мнениями.

А на экране уже возник вихрастый мальчишка с удочкой в одной руке и с рыбкой в другой.

— Здесь Алёше Ростовцеву шестнадцать лет. Снимок сделан в 1950 году, когда он жил на Кубани в станице Уютной. Да, почти полвека минуло с той поры. Совсем иное время стояло тогда на дворе. Послушайте, что говорит о своём однокласснике учитель-пенсионер Валентин Сергеевич Бондаренко.

По деревенской улице заковылял навстречу публике седенький старичок с палочкой. Он остановился перед камерой, улыбнулся и пустился в воспоминания:

— Ростовцев Алёшка? Был такой у нас в классе. Его военрук любил. За то, что он умел собрать и разобрать автомат с завязанными глазами.

— Как к нему относились товарищи?

— Нормально относились. У нас класс вообще очень дружный был. Мы — вместе на рыбалку, вместе — в лес, вместе — в кино. Тогда люди жили дружно. Хорошо жили.

— Как учился Ростовцев?

— Нормально учился. У нас класс вообще сильный был. Все до одного поступили либо в институты, либо в военные училища.

— Вы помните какое-нибудь яркое событие, связанное с Ростовцевым?

— Яркого не помню. А помню, как он вырезал ножом на парте: «Поставим клизму всемирному фашизму!» Я когда институт закончил и приехал сюда работать, надпись ещё была.

Я подумала о том, что дядю Лёшу, наверное, любил не один военрук, ведь он всегда был отличником. Но старичок уже поковылял прочь от камеры, а Стас объявил, что своими воспоминаниями о Ростовцеве согласилась поделиться его однокурсница, заведующая кафедрой русской литературы Придонского университета профессор Тамара Борисовна Яковлева.

Я не сразу сообразила, что Тамара Борисовна и есть та самая раскрасавица Томка, подруга юных дней отца и дяди Лёши, которую они окрестили Первой Леди. Пожилая, но ещё очень живая женщина с умным тонким лицом рассматривала фотографию девятнадцатилетнего паренька в клетчатой рубахе с расстегнутым воротом. Я хорошо помнила этот снимок. На нём у дяди Лёши такие весёлые озорные глаза, каких не было больше никогда.

— Я вспоминаю о них с нежностью, — рассказывала Первая Леди. — Они оба, Саша и Алёша, были мальчики с чистыми душами. Такие первыми поднимаются в атаку и первыми гибнут. Саша был очень талантлив. Он обещал мне написать повесть о нашей, юности. Его убили молодым. теперь нет и Алеши.

— Тамара Борисовна, вы жили в ужасное время, и одной из самых страшных примет того времени был антисемитизм. Что чувствовали вы в окружении русских, представителей «наиболее выдающейся нации из всех наций», как выразился однажды отец народов? Не замечали вы проявлений антисемитизма со стороны Ростовцева? Мы не случайно заостряем данный вопрос. Еврейский народ это народ-страдалец, и отношение к нему есть, так сказать, пробный камень души…

— Молодой человек, это вы живёте в ужасное время межнациональной ненависти, а я чувствовала себя равной среди равных. Да, было дело врачей, было дело Михоэлса. Но ведь и за «жидовскую морду» давали срок. Сейчас сотни фашистских газет издаются безнаказанно. Как раз сегодня я ощущаю себя, извините, жидовкой. Был ли Алеша антисемитом? Да что вы! Он ведь был влюблён в еврейку.

— Почему же они не поженились?

— Потому что та девушка любила его друга, а для того понятие дружба было священным. Пришлось ей выходить замуж за нелюбимого человека.

— И это был русский?

— Нет, еврей…

Дорогая ты моя Томка! Спасибо тебе и низкий поклон за то, что не поддалась на провокацию. И за добрые слова об отце и дяде Лёше тоже спасибо.

Метода Флоридского была проста и эффективна. Предельно правдивый старт и беспредельно лживый финиш. Он уводил телезрителя от истины маленькими шажками, вкрадчиво, то вертясь мелким бесом, то выстилаясь опавшим листом, то извиваясь ужом. Не последнюю роль играли при этом мимика, а также богатый набор блестяще отработанных жестов, взглядов и вздохов.

А на экрана уже ссорились из-за дяди Лёши две женщины — старая и молодая, мать и дочь. Обе учились у него в Нефтегорском университете, одна в конце пятидесятых, другая в середине восьмидесятых годов. Старая утверждала, что дядя Лёша был добрым, очень обаятельным человеком, с мягким юмором и что студенты в нём души не чаяли, молодая настаивала на том, что в части язвительности и злости, доходивших до жестокости, ему не было равных среди преподавателей и что студенты прятались от него по углам, боясь попасть к нему на крючок и на язык.

Когда погас этот сюжет, Стас с улыбкой волхва, знающего всё, что было, есть и будет, заметил:

— Банальная история. С годами мы часто превращаемся в собственную противоположность.

Вот оно, начинается, сообразила я и подняла руку. Стас сунул микрофон к моим губам.

— Алексей Дмитриевич Ростовцев был другом моего отца. Я знала его на протяжении двух о половиной десятилетий и смею утверждать, что по натуре своей он не был жестоким, однако терпеть не мог халтурщиков и бездельников, какие среди студентов водятся во множестве. Его раздражали также люди с плохим слухом. Ведь он преподавал фонетику.

— Но слух даётся природой, нельзя третировать человека за то, что природа обделила его.

— Правильно. Но если природа обделила человека слухом, то ему не следует соваться на языковый факультет и мотать там нервы себе и преподавателям… Я училась в том же университете, где работал Алексей Дмитриевич, и знаю, что толковая и работящая часть студенчества его уважала и по углам от него не пряталась.

— Ну хорошо. Всё это мелочи. А вот нам только что позвонила некая гражданка Анохина и заявила, что Ростовцев убил её старшего сына. За это Ростовцева якобы должны были судить, но кагебешные дружки вытащили его из замазки. Вы можете сказать что-либо в дайной связи?

Это был удар в солнечное сплетение. Неожиданный, точный. Как хорошо, что я успела прочесть все записки дяди Лёши!

— Могу. Алексей Дмитриевич вступился в электричке за старика, над которым издевались пьяные хулиганы. Одним из них был Анохин. Он ударил Ростовцева ножом в спину, однако Алексей Дмитриевич сумел обезоружить Анохина и вытолкнуть его из вагона. Бандит погиб под колёсами встречного поезда. Ростовцев после этого очень долго лежал в госпитале и был уволен из разведки по инвалидности.

— Спасибо, Мария Александровна. Я удовлетворён вашими разъяснениями… Давайте посмотрим сюжет, снятый в Германии. Говорит Хорст Штраль, бывший штази, ныне владелец бензоколонки. Речь пойдет о некоем Арнольде. Должен напомнить, что Арнольд — это чекистский псевдоним Ростовцева.

Оператор дал крупным планом вывеску «Tankstelle» (бензозаправка). Под ней появился пожилой немец в рабочем комбинезоне с заправочным шлангом в руках. Немец открыл рот, и тут же пошёл синхронный перевод:

— Арнольд и Алекс. Они приехали вместе и уехали вместе. Были похожи друг на друга, как братья… Арнольд? Он хорошо стрелял и всегда получал призы на соревнованиях. Он стрелял даже лучше сторожа нашего тира. Во время охоты мы всегда гнали зайцев на него. А он стоял и делал пиф-паф. Каждому по зайцу. Арнольд никогда не мазал.

Штраль исчез.

— Никогда не мазал, никогда не мазал, — повторил Стас. — Поступил звонок из суверенного Таркистана. Таркинцы утверждают, что в шестьдесят девятом году от руки Ростовцева пал их национальный герой Саидбек. Вы что-то хотите сказать, Мария Александровна?

— Я хочу сказать, что этот ваш национальный герой в сорок втором служил Гитлеру, а в шестьдесят девятом от его руки пал мой отец.

— Мария Александровна! Это не мой национальный герой, это их национальный герой! Ради Бога простите меня! Я не хотел сделать вам больно. Я не знал… Однако же следует принимать во внимание то обстоятельство, что в сорок втором году таркинцы видели в Гитлере своего союзника в их священной борьбе против ненавистной российской деспотии…

В этот момент прямо против нашей группы в третьем ярусе кресел поднялась, сверкая золотом зубов и бриллиантами перстней, стодвадцатикилограммовая туша генерального директора концерна «Блэк-ойл» Семёна Железняка. Железняк был незапланированным свидетелем, свидетелем-сюрпризом. Я поняла это по выражению лица Стаса. Неизвестно было, что ляпнет представитель отечественного капитала, но не дать ему слова Флоридский не посмел. Железняк выхватил у него микрофон и забубнил злобно:

— Я их всех помню по Германии, контриков этих. Вон ихний генерал сидит, живой пока. Все они презирали нас, армейских, издевались над нами и якшались больше с немцами, пьянствовали по гаштетам, а меня один раз подговорили поехать на немецкий фарфоровый завод и заказать сервиз с моим портретом. Для смеху, значит. Чтоб я резал селёдку на собственной харе. Ну где теперь они и где я? Усекаешь, генерал? Как там твоя рязанская репка?

Старик Ойген тяжело сопел рядом со мной. Стас поморщился и вежливо отобрал у Железняка микрофон.

— Полагаю, что настало время обратиться к самому героическому периоду в жизни Ростовцева, описанному им самим в нашумевшей повести «Иностранный легион». Нам удалось разыскать трёх ауриканцев, хорошо знавших славного полковника Арнольдо. Говорит Диего Гонзалес, бывший адъютант министра мендосовской охранки.

Лысенький старичок рассуждал тихонько, сидя в шезлонге под пальмой:

— Полковник Арнольдо? Кто ж его не помнит? Все его помнят. Он пил, не пьянея, и стрелял, как дьявол. На этом и сделал карьеру. Для него жизнь человека стоила не дороже жизни таракана. Так говаривал мой босс — генерал Пабло Рохес. Болтают, что Арнольдо работал на КГБ. Ерунда! Он был слишком глуп для этого. Его любимым занятием было разглядывать в зеркалах отражение своего раззолочённого мундира. По крайней мере у меня он ничего не пытался выведать. А уж я кое-что знал…

Из голубого бассейна, облицованного розовым мрамором, вынырнула огромная усатая голова с выпученными глазами.

— Это Чурано, министр полиции в правительстве Мендосы, — пояснил Стас.

Голова выплюнула воду, фыркнула и сказала:

— Арнольдо? Начальник гвардии? Это был отпетый мерзавец. Никто не умел влезть в чужую душу так, как он. Я доверял ему, как родному брату, а он подложил мне колоссальную свинью!

Голова скрылась под водой, оставив после себя медленно расходящиеся круги…

На экран выкатился серый ролс-ройс и замер перед камерой. Из машины вышел высокий хорошо одетый мужчина спортивного склада. На вид ему было лет пятьдесят. Оператор остановил кадр.

— Обратите внимание на этого человека. Перед вами Карл Брокштайн, ауриканский немец, один из богатейших людей Аурики. Его отец был видным нацистом. Причастен к геноциду евреев. Загубил десятки тысяч душ. Приговорён в Нюрнберге к смертной казни. Петли избежал чудом. Карл собутыльник и близкий приятель всё того же Ростовцева в бытность последнего начальником гвардии диктатора Мендосы.

Я подумала, что Флоридский своей невоздержанной болтливостью может расшифровать, хоть и бывшего, но всё-таки агента нашей разведки. Однако сам Карл Брокштайн этого похоже не боялся. Видимо, богатство делало его неуязвимым даже для ФБР, тем более, что позиции этой спецслужбы после падения режима Мендосы были в Аурике весьма слабы. Широко улыбнувшись, он охотно признался в том, что Арнольдо был его другом.

— Больше всего я благодарен ему за то, что он научил меня любить Германию.

Говорить дальше Карлу не дали, а то он сообщил бы массу лестных подробностей о дяде Лёше. Экран погас.

— А теперь представьте себе, господа и товарищи, что за Германию учил его любить Ростовцев, действовавший в Аурике под личиной неофашиста.

Надо было положить конец разглагольствованиям Стаса, и я попросила слова. Он тут же подошёл ко мне.

— Я хотела бы прочесть небольшие выдержки из письма одной женщины, занимавшей видное положение при дворе Мендосы и общавшейся с Ростовцевым.

— Прочтите, Мария Александровна.

— Здесь всего страничка: «Дорогая сестра Мария! С великой печалью приняла я весть о безвременной кончине старого моего друга. Бесконечно благодарна Вам за то, что Вы оставили при нём распятие. Только я одна знаю, кем был для меня этот человек. Он вошёл в мою грешную жизнь, словно пришелец из иного мира, более чистого и благородного, чем наш, вошёл и указал мне путь к спасению, к истине. Находясь по долгу службы при дворе нашего тогдашнего правителя, он постоянно пребывал в окружении пошлых и глупых тварей. Ему было невероятно тяжело прятать от них подлинное своё лицо. О таких, как он, говорят: непростительно умён и опасно образован. Только в общении со мной он находил малую радость — возможность хотя бы недолго побыть самим собой, и я счастлива, что смогла стать для него источником этой малой радости. Он не любил меня, ибо поклонялся какому-то своему Богу, который был для него выше земного счастья. Я ревновала его к Святому Духу и говорила ему об этом. Он смеялся и отвечал, что влюблён в мою красоту, а это и есть высшее проявление любви. Не знаю, какие грехи были за ним, но грешны мы все. Пока жива, буду ежечасно молить Господа о опасении его души».

— Да она с ним трахалась! — радостно предположил большеухий элитный студент, сидевший через два кресла от меня.

— Молодой человек, возьмите себя в руки, — ласково посоветовал ему Стас.

Однако публика, разбуженная простым, понятным и любимым словом «трахаться», оживилась, заулыбалась, загалдела.

— Обратите внимание, господа! — продолжал Стас. — Ростовцева защищают одни женщины. Мужчины же от положительных характеристик предпочитают воздерживаться… Какой трогательный человеческий документ вы прочли, Мария Александровна! Но нам хотелось бы знать имя этой особы.

— Она не желает быть узнанной.

— Ну хорошо. А почему эта женщина называет вас сестрой?

— Она монашка.

Я в глубине души сожалела о том, что метала бисер перед свиньями, позабыв о миллионах россиян, застывших в те минуты у телевизоров. И где-то среди них были моя мама с платочком у глаз, мой сын, дочь и внуки дяди Лёши, его одноклассники и сокурсники, его студенты, седые ветераны разведки, защитники расстрелянного парламента, солдаты полковника Муромцева и вся улица Красных зорь в крошечном Зуе.

— А как насчёт связи Ростовцева с Си-Ай-Эй? — осведомился кто-то из репортеров.

— Давайте спросим об этом у представителя Центра общественных связей разведки, — предложил Стас, подходя к Михаилу Николаевичу.

Тот дал короткую справку:

— СВР проверила данные о возможной причастности полковника Ростовцева к ЦРУ. Сигнал не подтвердился.

Стас предоставил слово сотруднику института США и Канады РАН профессору Марку Иванову, и я поняла, что он начинает вводить в бой тяжёлую артиллерию.

— Господа! — начал Иванов. — На мой взгляд мы уделяем слишком много внимания личности Ростовцева, отвлекаясь от главного, а главным я считаю то, ради чего Ростовцев был заслан в Аурику. Это так называемый проект «Дабл ю-эйч». Наши американские друзья в категорической форме опровергают факты, изложенные Ростовцевым в его записках. Более того, правительство Аурики, которое является отнюдь не проамериканским, отрицает наличие каких-либо следов объекта «Дабл ю-эйч» в местах, описываемых Ростовцевым. Нет там и монастыря, с колокольни которого прекрасная Исабель якобы принимала световые сигналы от внедрённого на объект немца Рудольфа Буххольца. У нас есть все основания считать, что проект «Дабл ю-эйч» был чудовищным блефом, выдумкой советской разведки и ВПК Советского Союза. Объект был нужен коммунистам для того, чтобы подвести идеологическую базу под холодную войну и гонку вооружений. Поиски внешнего врага были для коммунистов чем-то вроде хобби. Это общеизвестно. В семидесятых годах политическое руководство страны испрашивало нашего мнения и совета в связи с полученной разведкой информацией по проекту «Дабл ю-эйч». Мы дали тогда негативное заключение. Жизнь подтвердила правильность наших выводов. Советский Союз развалился не в результате происков внешних врагов, а под бременем собственных грехов. Теперь это знает каждый школьник. У меня всё, господа.

Я бросила взгляд на Михаила Николаевича. Тот слегка наклонил голову, давая понять, что пора выпускать Ойгена, который тут же попросил слова. Говорил спокойно, размеренно, однако речь его несколько проигрывала от обилия обкатанных терминов и формулировок, какие присущи документам, рождённым в недрах спецслужб.

— Я, генерал-майор в отставке Евгений Чекмарёв, в семидесятые годы вел разработку стратегического объекта НАТО под кодовым названием «Дабл ю-эйч», дислоцированного в одной из стран Центральной Америки… Должен заметить, что ни одна уважающая себя разведка никогда не строит своих выводов и прогнозов на информации, полученной от единственного источника. Любая информация многократно перепроверяется через агентурные и иные возможности. Исходя из этого принципа, мы направили в район дислокации названного объекта трёх разведчиков-нелегалов. В числе этих был «Арнольд», он же Ростовцев. Все они по прибытии на место создали собственные резидентуры и занялись разведкой объекта. Данные об объекте, поступившие от всех источников, оказались абсолютно идентичными. Вы можете спросить, где теперь все эти разведчики. Один из них был арестован и казнён в соответствии с законами той страны, где он работал. Другой умер. Третий жив и может в случае необходимости выступить свидетелем по делу… Господин Иванов прав, утверждая, что в Аурике нет следов объекта «Дабл ю-эйч». Он находился в сопредельном государстве неподалёку от ауриканской границы. Ростовцев, готовя к печати свои мемуары, как истинный разведчик позаботился о зашифровке агентуры и несколько сместил события во времени и пространстве… В своё время нам удалось сфотографировать объект из космоса, хотя атмосфера над ним и была сильно задымлённой. Однажды тайфун развеял дым… Вот эти снимки… Они полностью соответствуют описаниям объекта, полученным от агентуры… Прошу показать снимки телезрителям.

Стас взял у Ойгена конверт и просмотрел фотографии.

— Ну знаете, мой генерал, всё это можно сделать из папье-маше, расставить на полу, а затем щёлкнуть со стула.

— Господин Флоридский, вы подвергаете сомнению не только героический труд чекистов, но и работу офицеров военно-космических сил которые обеспечивали проведение этой операции.

— Мой генерал, я верю в то, во что верите вы, но у нас нет возможности показать эти снимки. Эфирное время бежит неумолимо.

— В таком случае мне, старику, остаётся только горько сожалеть о том, что политическое руководство Советского Союза не поверило своей разведке, а пошло на поводу у так называемых советников, которые уже тогда послушно выполняли команды дядюшки Самуила.

— О каком Самуиле идёт речь, мой генерал?

— Самуил — это полное имя дяди Сэма.

Ойген взял у Стаса конверт со снимками, швырнул его в кейс и вырубился из игры.

А Флоридский как ни в чём не бывало объявил, что переходит к таркинскому периоду жизни Ростовцева, и предложил посмотреть отрывок из интервью с ответственным сотрудником штаб-квартиры НАТО в Брюсселе Ефимом Гольдиманом, представлявшим некогда в Таркистане мировую общественность. На фоне гигантской модели атома, известной всему миру, появился тщедушный человечек с повадками Чарли Чаплина. Он подошёл поближе, остановился и заговорил быстро, взахлёб, размахивая руками, брызгая слюной:

— Это был какой-то кошмар. Раненые с оторванными конечностями валялись на полу в лужах крови. Акушер в рваном испачканном халате пытался оказать им помощь… Пленные были грязны и завшивлены. Их лишили возможности дышать свежим воздухом. Позже я узнал, что пленных подвергали пыткам и истязаниям. Одного калеку расстреляли прямо в лазарете. Женщину, задержанную на улице и доставленную в здание ДГБ, солдаты изнасиловали и взорвали самым садистским образом. Командовал всем этим ужасом самозванный полковник Муромцев, который произвёл на меня впечатление человека жестокого, злобного и циничного. Я потребовал от него соблюдения Женевской конвенции, так знаете, что он мне сказал? — «Хрен тебе в задницу, Фима!»

Тут Стас остановил кадр и пояснил:

— Муромцев и Ростовцев — одно и то же лицо. Это доказано экспертами разведки.

По залу прокатился гул.

— В студии присутствует участник обороны здания ДГБ господин Остапенко, предприниматель из Белгорода. Расскажите, господин Остапенко, что вы думаете по поводу заявления господина Гольдимана.

Остапенко взял микрофон, обвёл медленным взглядом весь амфитеатр кресел, словно оценивая, чего стоит каждый из собравшихся здесь представителей столичного бомонда, и спросил.

— А кто тут, господа хорошие, был на войне? Или, может, кто сынка своего когда на войну провожал? Или жену у кого бомбой убило? Или дом снарядом спалило?

Только один человек кавказской внешности из самого верхнего ряда поднял руку, и я не вдруг заметила, что это не рука, а протез.

— Так, так, понятно, — продолжал Остапенко. — А вот у полковника Муромцева и жену, и друзей убили, и дом спалили дотла. Это я так, на всякий случай, для общего развития.

— Прощу вас, называйте Муромцева Ростовцевым, — вмешался Стас.

— Для меня он Муромцев… Сперва насчёт литовской снайперши скажу. Она одиннадцать наших замочила, и за каждого ей отвалили по тысяче баксов. Капитан Локтев приказал её расстрелять, а то, что сделали с ней солдаты, так это была ихняя солдатская самодеятельность. Муромцева как раз в тот день задержали возле нашего объекта вместе с дружком его хирургом Канторовичем.

— Как они туда попали?

— Пробирались из города к своим и оказались вместе с нами в окружении. Капитан Локтев, когда увидел их, сказал: «Ты, Остапенко, приглядывай за этими жидами, подозрительные они».

— Убедительнейше прощу вас впредь говорить не «жид», а «еврей».

— Так это ж капитан так сказал!

— Почему вы приняли Муромцева за еврея?

— У него руки были, как у скрипача, но стрелял полковник классно! Когда он замочил таркинского агитатора, капитан ему поверил, да и доктор оказался хорошим человеком.

— Что ж Ростовцев застрелил безоружного пропагандиста? Кстати, в чём состояла суть его агитации?

— Суть была такая, что пока вы, русские, тут умываетесь кровью, там московские жиды набивают свои кошельки. Ну и в плен призывал сдаваться.

— Ещё раз прошу не употреблять слова «жид»!

— Так это ж агитатор употреблял!

Остапенко явно валял дурака, но мудрейший Стас этого не понимал.

— Хорошо. Продолжайте.

— Теперь насчёт вшей и свежего воздуха. В осаде мы находились, в грязи и в холоде. Потому вши! Я сам вшей с себя горстями сгребал и в огонь кидал. Хотели построить баню, но не успели наши подошли. Что касается любителей свежего воздуха, то за глоток его кое-кто получил пулю в лоб или осколок в живот. А пленные в своём подвале все сохранили жизнь.

— Скажите честно, господин Остапенко: скольких сепаратистов замочил, как вы изволите выражаться, Ростовцев?

— Не считал. Война есть война. Не замочишь ты, замочат тебя.

— А что, он действительно велел расстрелять раненого таркинца прямо в лазарете?

— Безногого? Мы его, как человека, положили промеж своих, а он двоим глотки перехватил ножом. Ребята, конечно, психанули и прямо на полу… Да, было такое.

— Не могу поверить, чтобы человек с оторванными ногами убил двоих.

— То ж горцы. Они живучие, как репяхи. Муромцев рассказывал, что наш солдат в одном бою проткнул штыком имама ихнего Шамиля, так тот левой рукой штык выдернул, а правой зарубил солдата и скрылся.

— Интересный экскурс в историю. Пытки имели место?

— Муромцев запрещал издеваться над пленными. Всё про какую-то конвенцию толковал. Солдаты командира уважали, любили даже, но в этом вопросе не сильно его слухали. Случалось, что били морды. Таркинцы наших по-страшному пытали. Мы видели своих дозорных в морге после пыток.

— Не забывайте, что вы пришли в Таркистан как завоеватели, как оккупанты… Людей меняли на картошку?

— И на хлеб, и на мясо.

— Вы не стесняетесь признаваться в этом?

— Подожди, начальник! — крикнул кавказец с верхнего яруса и стал спускаться вниз. — Дай мне сказать! Я был в плену у Муромцева.

Мне подумалось, что Стас рад этому внеплановому свидетелю. Он быстро направился к горцу, ожидая, по-видимому, скандальных разоблачений.

— На что обменял вас Муромцев?

— Он хотел арбу черемши. Мы с ним торговались. Он сказал, что хватит пол-арбы, потом отдал меня бесплатно. Пожалел. Думаю, он был добрый человек. Зачем ты говорил, что это стыдно? Это не стыдно. На Кавказе всегда брали выкуп за пленных. Ему давали деньги. Он сказал: «Зачем мне деньги? Моим солдатам кушать нечего. Везите продукты». И ему привезли продукты.

— Вы специально приехали, чтобы рассказать это?

— Зачем специально? У меня магазин в Москве. Я здесь живу.

Стас утратил интерес к горцу и снова взялся за Остапенко.

— Вы украинец?

— Наполовину. У меня две матери: Россия и Украина.

— Очень хорошо. Надо полагать, вам чужд и отвратителен национализм в любых его проявлениях… Последний вопрос, господин Остапенко: был ли Ростовцев антисемитом?

— Кто такой антисемит?

— Человек, который не любит евреев.

— Это, значит, как Тарас Григорович Шевченко?

— А что Шевченко?

— Дуже не любил он вашего брата… Есть у меня в кармане письмо от доктора Канторовича. В ём и про Муромцева, и про антисемита. Может, я зачитаю пару строчек?

— Разумеется, прочтите.

Остапенко откашлялся и медленно, чуть ли не по складам, боясь что-нибудь исказить, стал читать хитромудрый текст: «Разве можно сказать плохо о человеке, которому обязан жизнью? Да если бы не он, я так и остался бы лежать под памятником Толстому. Мы с ним часто ругались по национальному вопросу, но никогда дело не доходило до разрыва. „Ты, Самуил, разберись со своей финансовой олигархией, — говорил он. — Не то благодарное человечество однажды само с ней разберется, а заодно и тебя зацепит“. Разве эти слова не заслуживают внимания? Ещё он говорил: „Я не согласен с тезисом вавилонских евреев: кто обидел еврея, тот обидел Бога. Бога обидел тот, кто обидел любого человека, ибо человека Творец создал по своему образу и подобию“. Разве эта мысль не заслуживает почтительного отношения? Он любил Россию. Я тоже её люблю. Она моя родина, и я плачу, когда слышу русскую песню. Лёша был не из таких, кто плачет от песни. Слез на его глазах мне не приходилось видеть. Любовь его к России была любовью воина. Но что в этом плохого?.. Был ли он антисемитом? Разве может быть антисемитом человек, который знает наизусть в подлиннике половину стихов великого Гейне? Не может! Это я вам говорю — Самуил Канторович, старый еврей из Хайфы…»

Флоридский резко бросил руку с микрофоном за спину. Он понял, что его надули. Ну не мог доктор Канторович написать такого письма прапорщику Остапенко. Жестом Стас предложил публике посмотреть на экран. Человечек с повадками бессмертного комедианта снова задвигался, замахал руками, заговорил.

— Таркинцы решили вступить с Ростовцевым в мирные переговоры. Парламентёром к нему направили полевого командира Мурадова, которого Ростовцев тут же посадил в подвал, объявил заложником и потребовал чудовищный выкуп — два с половиной миллиона долларов. Такая сумма была ему предоставлена. Впоследствии никто не мог объяснить мне, куда девались эти деньги. Очевидно, Ростовцев попросту прикарманил их.

— Во, блин, молодец! — не выдержал кто-то на галёрке.

Гражданин мира исчез за моделью атома, а появившийся на экране вслед за ним первый вице-премьер таркинского правительства Мурадов, красивый молодой мужчина в папахе полуметровой высоты заявил, что всё было именно так, как сказал господин Гольдиман.

Оператор высветил на экран увеличенное до невероятных размеров фото, иллюстрировавшее статью покойного Славы Бутова «Последний солдат империи».

Зал слова загудел. Флоридский выждал секунду, а затем возвестил, театрально улыбнувшись:

— Два миллиона мы обнаружили! Всем известный генерал Рогачёв, пребывающий ныне в отставке и находящийся на лечении в госпитале имени Бурденко, рассказал нашему корреспонденту, что Ростовцев передал ему два миллиона долларов, которые он, Рогачёв, истратил на приобретение продовольствия для солдат и офицеров своего корпуса. Рогачёв готов предъявить соответствующие финансовые документы на указанную сумму. Что же касается остальных денег… Да Бог с ними! Что такое полмиллиона зелёных, когда речь идёт о судьбах Отечества?!

В горле Стаса развернулась и мгновенно свернулась ядовитая гадюка-издёвка. Михаил Николаевич жестом подозвал его к себе.

— Что-то хочет сказать Центр общественных связей разведки.

— Центр общественных связей уполномочен заявить, что Ростовцев истратил названную вами сумму не на личные нужды, а во благо России.

— Милейший Михаил Николаевич! Наши телезрители предпочитают конкретику.

— Боюсь, что ваши телезрители смогут узнать конкретику по данному вопросу лишь в середине следующего века, а, может быть, и позже.

— Так! Ведомственная тайна! Послушаем мнения собравшихся в этом зале.

Флоридский быстро прошёлся по кругу, тыча микрофон кому придётся. В публике он был уверен. Первые ряды занимали сплошь свои людишки. И чего только не выплюнули они на голову дяди Лёши!

— Спёр, чего там!

— Прикарманил и поделил с корешами из разведки!

— Разведка ни хрена не знает, а просто прикрывает своего!

— Завещал внучатам!

— Закрутил в банке!

— Да он же шикарную виллу построил под Костромой!

— Стоп! — сказал Стас. — Давайте проясним вопрос с виллой. Об этом что-то писали в прессе. Мария Александровна! Вы знали Ростовцева и бывали у него в гостях. Не сохранились ли у вас снимки или слайды с видами его поместья?

— Даже видеозапись есть!

— Отлично! Давайте сюда кассету!

Публика покатилась со смеху, когда увидела избушку дяди Лёши и его самого с лопатой на четырёх сотках.

— Чем дальше в лес, тем больше дров, — озабоченно заметил Стас. — Однако не будем заниматься профанацией. Вынесем эту неясность на суд историков и потомков.

— Э, подожди, друг любезный! — прогудел Корёгин, шумно поднимаясь с места.

Евдоким нарушил регламент. Он вступил в игру без моей санкции, а ведь я держала его в запасных, на самый крайний случай.

— Это что ж такое получается? — продолжал Корёгин, не обращая внимания на то, что ему не дали микрофона и позабыв о том, что его видит и слышит лишь небольшой зал, но отнюдь не Россия. — Ты обещал нам, что во всём разберёшься, а на самом деле только запутал всё. По-твоему, выходит, что Алексей Дмитриевич был человеком, про каких говорят: «Ну и фрукт!» Любил, дескать, стрелять, любил убивать зайцев и людей да ещё деньги украл впридачу.

Стас остановился посреди своей арены, соображая, как поступить с Евдокимом. В этот момент ассистентка принесла ему записку. Он развернул клочок бумаги, и я поняла, что полученное им известие было не из приятных. Наконец он взмахом руки дал знак Корёгину сесть и объявил:

— Господа! Нашу студию посетил Чрезвычайный и Полномочный посол республики Аурики в России Его Превосходительство Педро Миранда. Сеньор Миранда хотел бы сделать важное сообщение по обсуждаемой теме. Прошу вас, господин посол.

Флоридский, поклонившись, подал микрофон смуглому латиноамериканцу средних лет, одетому в строгий тёмный костюм.

— Нуждается ли господин посол в переводчике?

— Благодарю вас, в своё время я окончил УДН в Москве… Дамы и господа! Мы четверть века искали легендарного полковника Арнольдо и вот нашли. К нашему прискорбию, слишком поздно. Я имел честь лично быть знакомым с ним. Мы вместе брали Монкану. Он был истинным революционером. Аурика будет вечно чтить его как национального героя. Президент республики Аурики Его Превосходительство сеньор Аурелио дель Сантос своим указом наградил полковника Арнольдо (Ростовцева) высшей наградой республики — орденом Белого Кондора за выдающийся вклад в дело победы ауриканской революции… От себя добавлю, что Россия может гордиться таким сыном… Я прошу родственников полковника Ростовцева посетить посольство республики Аурики, где им будет торжественно вручена высокая награда… Благодарю вас за внимание, дамы и господа!

Раздались жиденькие хлопки. Посол откланялся и удалился. Я мельком взглянула на Михаила Николаевича. Тот удовлетворённо улыбался. Мне стало очевидно, что визит сеньора Миранды не был для него неожиданностью.

Именно в этот миг до Флоридского дошло, что сегодня он воюет не против маломощной группки оппозиционеров, как это обычно бывало до сих пор. Сегодня против него впервые за много лет поднялись могущественные тайные структуры того самого государства, той самой ненавистной проклятой страны, в разрушение которой он вложил столько труда, столько неуёмной страсти и энергии. Страна, казавшаяся бездыханной, вдруг ожила, схватила своего окаянного пасынка за шиворот и потащила в неведомое. Унылый призрак помойки, куда его в обозримом будущем вышвырнут за минованием надобности, замаячил перед великим и неповторимым Стасом. Не исключалось и небо в клеточку. Всё это он увидел словно во вспышке молнии, озарявшей мозг. Увидел и понял, что уже ничего нельзя поделать. Тяжёлый маховик событий запущен. Остановить его никому не под силу. Однако сегодняшние пятьдесят тысяч баксов Флоридский был обязан отработать честно. Он вздохнул и возвестил как ни в чём не бывало:

— Господа! Слова просит хорошо известный вам и планете всей заведующий лабораторией института психиатрии Российской Академии Наук лауреат Бухбиндеровской премии профессор Генри Дубовик. Однако пока высокочтимый учёный готовится к выступлению, прощу взглянуть на экран. Мы проводим экспресс-опрос среди телезрителей по принципу «герой — антигерой». Каждый может принять участие в опросе.

На экране запрыгали, заскакали, то вырастая, то уменьшаясь, рейтинговые столбики. Мне была отлично известна грязная кухня проведения подобных опросов. Конечно, анализ мнений делали компьютеры, но у компьютеров-то сидели подручные Стаса!

Флоридский уже собрался отдать микрофон профессору Дубовику, которому, по замыслу ведущего, и надлежало сказать последнее, решающее слово, навсегда остающееся в памяти многомиллионной телеаудитории. Но неожиданно встрепенулся старик Ойген, доселе будто дремавший.

— Господин Флоридский! — позвал он. — Подойдите на секунду ко мне.

— Что случилось, мой генерал? — спросил Стас, голосом врача, навестившего больного ребёнка.

— Да ничего не случилось. У меня просьба к профессору. Не соблаговолит ли он осветить в своём выступлении вопрос о его личном участии в разработке программ психотронного воздействия на население через телевидение путём использования невоспринимаемых глазом, но хорошо воспринимаемых мозгом частот? Пусть расскажет также, какую роль сыграл в указанной связи сериал «Санта Барбара» в период президентской избирательной кампании девяносто шестого года. Хотелось бы знать и о том, какое иностранное ведомство финансирует его лабораторию, насчитывающую более трёхсот научных сотрудников и задействованную в дальнейшей реализации всё того же проекта «Дабл ю-эйч».

Завладев микрофоном, Дубовик сказал:

— Уважаемый генерал проспал почти всю передачу, и зря мы его не разбудили. Только что он пересказал один из увиденных им кошмаров. Но тем не менее, если останется время, я попытаюсь объяснить с точки зрения науки, как рождаются в подкорке галлюцинации подобного рода.

Зал заржал. Ойген снова тяжело засопел, а Дубовик продолжал:

— Я внимательно прочёл записки Ростовцева, я столь же внимательно изучил пространный репортаж Бутова о нём, а также другие источники, освещавшие его жизнь и деятельность. Сегодня я с блокнотом в руках делал пометки по ходу дискуссии. И знаете, к какому печальному выводу я пришёл? Ростовцев страдал тяжёлыми психическими патологиями, которые умело прятал от своего окружения. Нет, нет. Он не был сумасшедшим в общепринятом смысле этого слова. История с исчезнувшими деньгами наглядное тому подтверждение. Ростовцев был обременён целой серией взаимообусловленных комплексов. В этой группе комплексов я выделил бы три главных. Прощу следить за ходом моей мысли. Государство большевиков стремилось нивелировать сознание своих граждан, низвести каждого из них до положения крошечного винтика в грохочущей адской машине человекоистребления. Хорошее стихотворение написал Светлов! Но отряд-то «не заметил потери бойца»! Потому что жизнь человеческая не значила в том мире ровным счётом ничего.

Вот это они умеют, демгоспода! Выдрать из исторического или литературного контекста фактик или цитату и поставить всё с головы на ноги. Мы-то воюем по-русски, мечом аль дубиной да с поднятым забралом, они же меняют личину по семь раз на неделе и норовят больше шилом да в мозжечок! Так и сейчас. В «Гренаде» речь идёт о кавалерийской атаке. Ведь мы не только «ехали шагом», мы «мчались в боях». Где уж заметить потерю бойца среди оскаленных лошадиных морд, занесённых для удара шашек, стрельбы, пыльных смерчей и гула тысяч подков над целинной степью!

— Господа! — продолжал Дубовик. — Нас окружают люди, страдающие маниакальными психозами. На первый взгляд это милые, добрые, интеллигентные люди. Но присмотритесь к ним повнимательнее, и вы увидите, как один из них с плотским наслаждением поглаживает воронёную сталь автомата. Словно женщину ласкает. Это и есть Ростовцев. Он любил стрелять и никогда не мазал. А в кого попадал? В человека попадал, в человека! И делая рукой скрипача очередную зарубку на прикладе снайперского карабина, он чувствовал себя свободным, раскрепощённым, счастливым. Он жил, упиваясь смертью. Коммунистическая система быстро распознала в Ростовцеве комплекс киллера и нашла для него подходящую нишу — КГБ, разведку. Он жил, пока мог убивать. Когда его лишили такой возможности, он умер… Два других комплекса — комплекс патриота и комплекс самопожертвователя — настолько взаимообусловлены, что их нельзя подвергать анализу порознь. Группа людей, страдающих совокупностью обоих комплексов, невелика. Их три-четыре процента. Но от них все наши беды. Вспомните, как ведёт себя животное, чувствующее приближение более крупного зверя или охотника. Оно прячется в нору, взбирается на дерево, принимает защитную окраску. Точно так же ведут себя и люди, чувствующие приближение опасности. Они запираются в своих домах, зашторивают окна, выключают свет. Они стремятся сохранить себя и потомство. И это прекрасно, потому что естественно. Индивиды, страдающие комплексами патриотизма и самопожертвования, ведут себя противоестественно, гадко. Это они до последней капли крови защищают бессмысленные руины своих замызганных городов, это они кидаются под танки, обвязавшись гранатами, это они затыкают амбразуры своим живым мясом, воображая, что защищают Отечество. Да! Они действительно его защищают. Но от кого и от чего? От носителя цивилизации, от мирового прогресса. Такие люди, подобно слепым кротам, тычутся во все стороны, выискивая, кому бы помочь, кого бы освободить, кого бы спасти, в то время как никто в их помощи не нуждается. Если они услышат где-нибудь стрельбу, то побегут в направлении выстрелов, залезут на баррикаду под красной тряпкой и будут до последнего вздоха защищать эту опять же бессмысленную груду дров и металлолома. А если у них дома нет баррикады, то они поплывут за океан, найдут баррикаду там и тут же примутся защищать её. Попробуйте представить, что стало бы с Парижем, если бы французы вздумали защищать его от немцев! Некоторые учёные нежно называют проявления двух последних комплексов мальчишеством. «Мальчишеский патриотизм, мальчишеское самопожертвование» — говорят они. Я называю это маниакальным синдромом бесчеловечности, изуверством, дикарством, если хотите… Даже великий Пушкин, который в юности призывал к физическому уничтожению царской семьи, в зрелые годы пошёл на сотрудничество с властью, чтобы оказывать на неё положительное воздействие. Такие люди, как Ростовцев, способны только на конфронтацию, только на драку, на скандал, на разрушение…

— Что же ты мелешь, сукин сын! Я не позволю мешать с дерьмом имя моего покойного друга!

Это был опять Евдоким Корёгин. Дубовик осёкся, изумлённо уставившись на неожиданного оппонента.

— Значит, по-твоему, Ростовцев жид, как псих, потому что совершал противоестественные поступки? А отчего же ты сам не справляешь естественную нужду в вестибюле Большого театра? Отчего не совокупляешься под своим «чёрным квадратом» на вернисаже? Отчего не портишь громко воздух в зале Чайковского? Это же всё так естественно, а потому прекрасно! Ты не поступаешь, как скотина, потому что ты пока ещё какой ни есть, а человек.

— Хам! — крикнули из зала. — Вывести его!

— Кто меня выведет? Ты, что ли? Да я тебя за штаны на люстре подвешу! Я — дома, в России. Это ты пришлый, вот и гуляй!.. Да, Алексей Дмитриевич был великий патриот Родины, защитник её, воин. И я устрою в его домике в Зуе музей, буду людей туда приводить и рассказывать им, какой он был светлый человек. Мы с ним в девяносто третьем снимали осаду с Белого Дома. Потом он меня прогнал. Уходи, сказал, воевать моё ремесло, а ты, русский художник, должен творить красоту.

Флоридский, унюхав сенсацию, забрал у профессора микрофон и вступил в дискуссию с Евдокимом.

— Вот ведь что выясняется на последних минутах! Выходит, Ростовцев ещё и Белый Дом оборонял! Впрочем, теперь это уже не является криминалом.

— И недалёк тот день, когда ты побежишь возлагать цветы к тем крестам.

— Ну, я думаю до этого дело не дойдёт.

— Побежишь, побежишь. И даже впереди всех.

— Вы коммунист?

— Я антикоммунист.

— Как же так вышло, что вы подружились с коммунистом?

— Подружились как порядочные русские люди. Я уважал его веру. Он мою.

— И что же, никогда не ссорились, не спорили?

— Спорили всё больше по еврейскому вопросу.

— Он был антисемит?

— Да нет. Ему его идеология этого не позволяла. Антисемит — я!

— И вы гордитесь этим?

— Для меня честь быть в одной компании с Пушкиным, Буниным, Блоком и Достоевским! Гордишься же ты своей русофобией.

— Какая чудовищная клевета! Я безумно люблю Россию. Как мать! Как сестру! Как невесту!

— Как клещ кобылу, ты её любишь! Ты и твои профессоры — все вы одним лыком шиты. Вы только и знаете, что лопочете: самый главный страдалец — ваш народ; остальные перед ним виноватые и должны вину эту ежечасно искуплять. Да самый главный страдалец — русский народ! Однако же никто из вас себя виноватым перед ним не считает и благодарить его за спасение от фашистского истребления не собирается… Убил Бурков Шукшина в «Красной калине» и сказал: хрен, дескать, с ним, их, таких, русских мужиков, много!.. Я за тобой десять лет наблюдаю и наконец добрался до тебя, антихрист!

Корегин попытался схватить Стаса за горло, но тот отпрыгнул на середину арены, взвизгнув:

— Охрану сюда!

Ворвались дюжие молодцы и поволокли Евдокима к выходу. Однако Корёгин расшвырял охранников, поднял руку и гаркнул:

— Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!

Растрёпанный Стас приводил себя в порядок и вытирал пот со лба. Рейтинговые столбики застыли на экране. Героем дядю Лешу сочли тридцать девять процентов опрошенных, антигероем — сорок один процент. Затруднились ответить двадцать процентов.

— Ну и ну! — сокрушённо произнёс Стас, криво усмехнувшись. — И чего только не случается на белом свете!.. Хороши у вас дружки, Мария Александровна!.. Однако время наше истекло. Осталось две минуты. Слово для справки просит представитель Центра общественных связей разведки.

Михаил Николаевич почему-то встал, застегнулся на все пуговицы и произнёс тихо, торжественно:

— Сегодня премьер-министр Российской Федерации, исполняющий в настоящее время обязанности президента, подписал Указ о присвоении полковнику Ростовцеву Алексею Дмитриевичу звания Героя России посмертно.

Какой выдержкой надо было обладать, чтобы дождаться этой своей последней минуты и уложить в неё последнюю решающую фразу!

Зал ахнул. У Стаса отвисла челюсть. В ту же секунду выключили прямой эфир. Публика загалдела, задвигалась, начала подниматься с мест. Оператор положил на экран надгробную плиту с грустным восьмистишьем, но на неё уже никто не смотрел. Михаил Николаевич помахал Флоридскому рукой и направился к выходу. Мы последовали за ним.

— Я развезу вас всех по домам на служебной машине, — предложил он.

Остапенко высокомерно отказался, заявив, что у него своя охрана. За Ойгеном приехали дочь с зятем. Я отказываться не стала. Уже в машине спросила, что же теперь будет с Корёгиным.

— Ничего не будет, — ответил Михаил Николаевич. — Охрана проводила его до ворот, крепко пожала ему руку и отпустила на все четыре стороны.

— Вы и это знаете?

— Работа такая… Сегодня мы выиграли локальное сражение. Но до полной победы ещё ой как далеко!..

В Зуе есть своя Аллея Героев. Есть и Вечный огонь, их двенадцать — суровых парней военной поры. Они стоят друг против друга, выстроившись в два ряда. Дядя Лёша будет тринадцатым и старшим по званию. Тринадцать у него было счастливое число. Он говорил, что на экзаменах всегда хотел вытащить тринадцатый билет, а в самолёте — сесть на тринадцатое место. Вечный огонь сейчас не горит. У горуправы нет денег на газ. Но когда-нибудь загорится же! Загорится, чтобы не угасать во веки веков!..

Меня привезли в моё Строгино заполночь. Мужа не было дома. Он уехал в командировку к самарским смежникам. Его завод начинал потихоньку выгребаться из депрессии. Алёшка спал, а на туалетном столике я нашла записку от него: «Мама! Ты держалась молодцом. И вообще ты у нас красавица и очень фотогеничная. Я испек для тебя твою любимую картошку в мундирах. Она в духовке. Целую. Твой сын Алексей».

Вот ещё один русский человек по имени Алексей вступает на жизненную стезю, думала я, глядя на спящего мальчика. Не приведи Господь испытать тебе то, что выпало на долю ушедших и уходящих. Но а коль случится так, что судьба швырнёт тебе под ноги не асфальтовый тротуар, а ухабистый просёлок, не хнычь, не гнись, не вихляй, не предавай. Не бойся встречного ветра. Шагай и шагай себе вперёд и выше. Иди с честью через горести и муки к радостям земного бытия, через смерть ради жизни, через тернии к звёздам.

Примечания

1

Обезьяний зад (немецкое ругательство).

(обратно)

2

Хорошо (англ.).

(обратно)

3

Офицер, офицер, золотые позументы, а жрать нечего!

(обратно)

4

Один выстрел — один русский!

(обратно)

5

Проваливай!

(обратно)

6

В Ганновере, в Ганновере на Ляйне у баб толстые ноги и зады круглые, как яблоки.

(обратно)

7

Заткнись!

(обратно)

8

Они пели о весне и о любви, о добром старом времени, о свободе, мужской чести, о верности и святости.

(обратно)

9

Слушаюсь, Ваше Превосходительство!

(обратно)

10

«f» — от «fusillar» — расстрелять (исп.).

(обратно)

11

Английская разведка.

(обратно)

12

Французская разведка.

(обратно)

13

Место дислокации штаб-квартиры ЦРУ.

(обратно)

14

Вечерний звон, вечерний звон! Как много дум наводит он. О юных днях в краю родном… (перевод И. И. Козлова) (обратно)

15

Для служебного пользования.

(обратно)

16

Они отдали всё: богу — душу, Родине — кровь и жизнь.

(обратно)

Оглавление

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg