«Сицилийский специалист»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Через три неделя после того, как союзники высадились в 1943 году в Сицилии, марокканцы — небольшой отряд в составе англо-канадской армии, которая продвигалась с побережья в глубь острова, — убили своего командира и дезертировали. Захватив четыре «джипа», они удрали с поля боя и, направившись на запад, принялись грабить и убивать. В Кампамаро у них кончился бензин, и они превратили эту деревню в свой опорный пункт, базу для набегов на окрестные селения. Дезертиры нападали на близлежащие фермы, грабили, жгли, рубили головы тем, кто оказывал сопротивление, насиловали мужчин, женщин и детей, а потом с гиканьем и хохотом возвращались в Кампамаро, таща награбленное и украсив руки кольцами, сорванными или срезанными с пальцев своих жертв. Порой они волокли за собой девчонку или мальчишку, иногда и двоих, а когда истерзанные, истекающие кровью дети уползали, били в барабаны и плясали всю ночь напролет.

На третий день их пребывания в Кампамаро семнадцатилетнему Марко Риччоне, который, с тех пор как явились марокканцы, вместе с матерью и младшей сестрой прятался в старом погребе, удалось с наступлением темноты бежать и через горы добраться до Сан-Стефано, где была ферма Тальяферри, человека из Общества чести.

Тальяферри, небольшого роста, иссушенный солнцем крестьянин, много лет проживший в Америке, вызвал трех своих подчиненных по Обществу, и они все вместе разработали план действий. Они понимали, что их слишком мало, чтобы напасть на марокканцев с оружием в руках. Кроме того, они были уверены, что подобное нападение не останется безнаказанным, когда прибудут основные силы союзников, а потому решили покончить с пришельцами старым, испытанным способом. Марко Риччоне рассказал, как обстоят дела в Кампамаро: марокканцы голодают, потому что хлеба нет, весь скот крестьяне забили и съели, оставив только свиней, которых мусульманская религия запрещает употреблять в пищу. В хозяйствах Сан-Стефано отыскали девять кур, зарезали и впрыснули в мясо мышьяк, а Риччоне согласился отвезти кур в Кампамаро. Ему дали велосипед, и он, повесив кур на руль, отправился по горной дороге назад. Как только он въехал в свою деревню, на него с гиканьем набросились марокканцы. Связав ему большие пальцы рук, они потащили его в хижину, где над ним надругался сначала старший сержант, а потом, согласно чину и старшинству, остальные. После этого зажарили на вертеле кур и съели. А через полчаса или даже раньше яд стал проникать в ткани, нервы, кровь и кости, оказывая парализующее действие. Все внутри у них запылало, и они с воплями кинулись во все стороны, ногтями раздирая тело. Смерть наступала не сразу, один из марокканцев сумел отползти от деревня на целых полмили, где, вгрызаясь в землю, испустил дух лишь восемь часов спустя.

К исходу дня операция была завершена, и у жителей Кампамаро осталось на руках одиннадцать трупов, что несколько осложняло положение, поскольку, по слухам, в округе появились передовые отряды союзников. Выход был найден тем же сообразительным Риччоне, который, притащив брошенный немцами автомат, изрешетил трупы марокканцев пулями, предварительно положив их так, будто они пали с оружием в руках и лицом к врагу.

Сметливость почиталась в Кампамаро еще больше, чем отвага, и в деревне на Риччоне стали смотреть как на героя. Священник Дон Эмилио Кардона перед началом мессы публично обнял его на ступеньках храма. Помещик Дон Карло Манья дал понять, что согласен отдать за него свою дочь, которая, правда, была придурковатой, но зато считалась самой богатой невестой в округе. А старики, которые, никого не допуская в свою компанию, ежедневно и в полном молчании резались в карты в сельской таверне, пригласили его играть с ними. Первые танки союзников вошли в Кампамаро только через неделю с лишним, а к этому времени трупы марокканцев уже немало пострадали от жаркого солнца и несметных полчищ ворон. Союзники не проявили к убитым никакого интереса; ночью трупы увезли и закопали на огородах в качестве удобрения.

Вместе с этим эпизодом закончилось и участие Кампамаро во второй мировой войне, но роль, сыгранная Марко Риччоне в спасении деревни, не осталась незамеченной.

Подобные способности не так уж часто проявляются, чтобы ими пренебречь. Удар, который Муссолини в свое время нанес Обществу чести, ослабил и обескровил организацию, и во главе ее осталась сокращавшаяся с каждым годом горстка стариков. Многие из них считали, что ради прилива новой крови необходимо допустить некоторое смягчение суровых требований.

Не прошло и месяца, как в Сан-Стефано, в доме с наглухо закрытыми ставнями, состоялась — что бывало крайне редко — волнующая церемония, на которой Тальяферри и еще трое принимали Риччоне в члены организации. Все пятеро, одетые как на свадьбу, в черные, наглухо застегнутые костюмы, сидели за круглым столом и кухонным ножом, который выполнял роль ритуального кинжала, поочередно пилили себе большой палец руки, пока не появлялась капля крови и не падала, смешиваясь с другими, на листок бумаги со знаками, скопированными с книги святого Киприана, свода заговоров, который всегда можно найти в таких глухих горных деревушках. Потом Тальяферри поднес листок к пламени свечи, сжег его, и церемония завершилась. Не было произнесено ни слова. Пятеро мужчин встали и обнялись.

Марко Риччоне церемония эта запала в самую душу. С этой минуты все прежние привязанности забылись, их место навсегда заняли новые. Теперь он мог не пресмыкаться перед законом, пренебрегать церковными заповедями, ибо те таинственные и молчаливые люди, которые взяли его под свое покровительство, сами диктовали законы и по-своему умели отпускать грехи. От него же требовалась лишь слепая преданность уставу и тем, кто следовал этому уставу, а поскольку богатство и общественное положение не имели большого значения в организации, члены ее могли быть и пастухами, и князьями, но каждого из них можно было тотчас отличить в толпе по той твердости взгляда, по тому зловещему спокойствию, которые появляются от сознания собственной силы и неуязвимости.

Глава 2

Снаружи — полуденное затишье большого и славного города, облаченного в шафран и увенчанного многочисленными куполами, внутри — настороженная апатия среди порыжевших пальмовых листьев в гостинице «Солнце», где каждая пальма стоит как бы среди пустыни. Марко послали на почти безнадежные поиски «Мартини» в городе, который не мог предложить ничего, кроме марсалы, да еще зачастую с яичным желтком. Брэдли остался отбиваться от наскоков Локателли.

— Всякий раз, когда я об этом думаю, — говорил Локателли, — меня пробирает дрожь. Он ведь еще совсем мальчик. Что такое двадцать два года?

Брэдли перестал напевать «Nun ti scorda di me»[1], мелодию, пронизанную ностальгией, которая к концу войны начала овладевать всеми.

— В Сицилии иные понятия о возрасте, — возразил он. — Дети растут здесь быстрее. К двадцати годам это уже взрослые люди, сознающие свою ответственность. На вид он, может, и мальчик, но в действительности серьезный женатый мужчина.

— Ты знаешь, сколько лет его жене?

— Четырнадцать. Ну и что? Таков местный обычай.

— Более серьезного поручения нам еще не приходилось выполнять.

— А может, и не придется.

— Нас выгонят из армии, если что-нибудь случится.

— Ничего не случится. Его прислал Дон К., и для меня этого достаточно. У Дона К, есть голова на плечах. Молодой человек выполнит все, что ему будет приказано. И очень умело.

И Брэдли, сцепив руки, а потом разведя их, словно обхватил и отбросил дальнейшие возражения Локателли. Он сознавал, что в жилах у него течет более холодная кровь, чем у местных жителей, и он не столь импульсивен, ибо вечно занят какими-то расчетами, и потому старался чем-то это компенсировать: он перенял у итальянцев их выразительную жестикуляцию, а также полный набор преувеличенно экзальтированных возгласов. Сейчас он совсем не к месту часто заморгал, а суровый, насупившийся Локателли, который если и жестикулировал, то лишь во время еды, продолжал терзаться страхом и бормотать об опасности.

— Мы спасем Европу, — заявил Брэдли, — и спасти ее нам поможет этот невзрачный на вид юноша. Его ждет великое будущее.

— Нет, таким способом не спасем, — возразил Локателли. — Если мы будем слушаться Дона К., то из всего этого получится лишь куча великомучеников. А если операция сорвется, то нас отсюда выставят. Навсегда. Брэдли лишь качал головой, наблюдая за ним. Локателли сидел, втянув голову в плечи, и был похож на стервятника. Брэдли старался справиться с охватившим его раздражением. Этот человек, который когда-то был их гордостью, превращался в балласт, и только потому, что заразился пессимизмом. В прежние времена, еще до Пирл-Харбора, он участвовал в создании Центрального управления информации и с энтузиазмом перешел в его филиал — вызывающее зависть и насмешки Управление стратегической разведки, сотрудников которого уже тогда выпускника Вест-Пойнта окрестили «драгунами Донована». На любое дело Локателли шел с байронической яростью и страстью: его не страшили ни норвежские тылы, ни оккупированная Франция. Самого же крупного успеха он почти достиг тайным посещением Муссолини в 1943 году в соглашением с ним, имевшим целью оставить диктатора главой итальянского правительства — тот был готов сотрудничать с победителями и держать свой народ в такой покорности, какую сами союзники не были в состоянии обеспечить. Выполнению этого соглашения, однако, помешали черчиллевские вояки, и с тех пор карьера Локателли пошла под гору. После ликвидации Управления стратегической разведки он достался по наследству ЦРУ вместе, как теперь казалось Брэдли, с кучей других бездельников. Локателли еще не было и сорока лет, а он вдруг превратился чуть ли не в старика, лоб его перерезали морщины, взгляд потух и стал покорным, Брэдли поднял глаза и увидел Марко, который приближался к ним, мягко ступая в американских офицерских ботинках на резиновой подошве.

— А вот и коктейли, — сказал он. — Прошу тебя, не показывай, что ты в него не веришь. Он очень чувствителен, хотя и не подает вида. — И громко спросил у Марко; — Как это тебе удалось?

— Достал, — коротко ответил Марко. — И предупредил, что «Мартини» должен быть на сухом вине.

Он осторожно шагал по натертому до блеска полу, не спуская глаз с Двух стаканов на подносе; лицо его было напряженным, как на свадебных фотографиях или на портретах в честь окончания учебного заведения.

— Настоящий сухой «Мартини», — сказал Брэдли, — Фантастика, а? Как ты это сумел?

— Мы с барменом из одних мест, — ответил Марко. — Из Кальтаниссетты. — И впервые за всю неделю их знакомства он улыбнулся.

В штабной машине они отъехали от города на пять миль по Саганской дороге и остановились у заброшенной известняковой каменоломни, выдолбленной в склоне горы. Здесь пахло полынью и пустыней. Это было уединенное место, сверкавшее в лучах полуденного солнца клинками света, от которых слепило глаза. Кое-где из земли сочилась известь, в Брэдли заметил, как Марко, шагая по траве, старается не запачкать ботинки. Локателли тащился следом за ними.

— Все идет, как ты предполагал? — спросил Брэдли.

— В точности, — заверил его Марко. — Первого мая в Колло будет большой митинг. Кремона дал согласие выступить, а это значит, что прибудут все провинциальные партийные лидеры. На что мы и рассчитываем.

— Очень рад, если это так. Тем не менее неплохо бы обсудить все детали операции. Сейчас не время для отговорок и секретов. Нам недостаточно знать, что такой-то человек будет ликвидирован, мы хотели бы услышать, как ты намерен это осуществить.

Брэдли почувствовал, что Марко смущен. Он был похож на стыдливую женщину, у которой выспрашивают подробности близости с мужчиной.

— Их уберут, — коротко ответил он. — Это несложно. Они просто исчезнут, вот и все.

Обычно спокойный и собранный, избегавший резких жестов, молодой человек на сей раз позволил себе рукой подчеркнуть — конец: словно невидимым пером подвел черту в конце страницы.

— Этим ты нам ничего не сказал, — настаивал Брэдли. Локателли напряженно сощурил глаза, готовясь услышать то, чего ему не хотелось бы слышать.

— На них нападут бандиты, — объяснил Марко.

— Вот как? Бандиты? Неужто наш старый приятель Аттилио Мессина?

— Аттилио — единственный из бандитов, у кого остались силы для такой операции.

— Ну, а ты-то откуда знаешь? И он согласился оказать такую любезность?

— Ему прикажут, и он выполнит приказ.

Не гордость ли слышалась в его тихом, ровном голосе? Трудно сказать. Заяви кто-нибудь другой нечто подобное, Брэдли не стал бы даже смеяться — до того это звучало бы нелепо, но в устах Марко каждое слово было ошеломляюще достоверным.

— Кто же даст такой приказ?

— Одна важная особа.

— Ты имеешь в виду Дона К.?

Марко ничего не ответил Брэдли понял, что совершил бестактность, — Ну, Джон, что скажешь? Как тебе это нравится? Аттилио решит все наши проблемы. Что скажешь?

Локателли смотрел в сторону.

— Я предпочитаю воздержаться от высказываний.

Камень на шее, подумал Брэдли. Порой ему приходило в голову — а не нарочно ли штаб спарил его с этим человеком? Страшась дерзкой смелости, не доверяя проницательности и силе, не поручили ли они Локателли тайную миссию держать его в узде?

Марко остановился, обтер ботинок о пучок жесткой травы. Потом сорванным с куста листком снял комок мела с начищенной до блеска кожи.

— Всю компартию Сицилии уничтожить одним махом! — ликовал Брэдли. — С помощью бандитов. До чего все просто! В любой другой стране это было бы чистейшей фантастикой.

— Здесь это тоже чистая фантастика, — заметил Локателли.

— Мы ликвидируем только руководство, — уточнил Марко. — Их немного, тех, чье влияние на крестьян считается опасным.

— И поднимется шум на весь мир, — сказал Локателли.

— Пожалуй, — согласился Брэдли. — К сожалению, тут ты прав, Джон. Представляешь, какой начнется крик?

— Возмущение общественности будет направлено против бандитов, — опять уточнил Марко. — Бандиты будут действовать по приказу, но об этом никто не узнает.

— Ты думаешь, правда не выплывет наружу? — спросил Локателли.

— Я уверен, — ответил Марко.

— Откуда у тебя такая уверенность?

— Существуют средства обеспечить сохранность тайны.

— Ты можешь говорить прямо, без обиняков? — рассердился Брэдли.

— Кроме нас только бандиты будут знать правду, а их тоже уберут. Как только станет ясно, что от бандитов больше нет пользы, с ними покончат.

«Покончат. Уберут. Слова из моего лексикона, только произнесенные вслух, — подумал Брэдли. — В странном мы живем мире. Эти эвфемизмы несут, должно быть, какую-то защитную функцию… Охраняют воображение от страшной действительности».

Шедший рядом Локателли приблизился к нему вплотную и сухим кудахтающим голосом чревовещателя предупредил:

— ..а задумывался ли ты над тем, что скажет по этому поводу генерал?

— Генерал? — переспросил Брэдли. — Разве Нельсон не прикладывал подзорную трубу к незрячему глазу? Генерал? Почему бы нам не перейти мост, раз уж мы до него добрались, а, Джои? — Он не сводил глаз с трех карликовых тенен, что бежали перед ними под полуденным солнцем. — Как называется это место, Марко? Ну, где бандиты прикончат красных?

— Колло. Возле Леркара Фридди.

— Никогда не слышал. Годится оно для операции?

Митинг состоится на открытой местности, там кругом горы. Естественный амфитеатр из скал.

— Хорошо сказано, — одобрил Брэдли. — Очень наглядно.

— Туда соберутся несколько тысяч крестьян из окрестных селений. Потом, в условленный момент, дороги будут перекрыты, и люди окажутся в западне. А вся эта местность хорошо простреливается из автоматов и минометов.

— Разве у бандитов есть минометы?

— И противотанковые ружья, — ответил Марко. — И новейшие полевые телефоны, и радиопередатчики. Ваша армия дала им все, что они просили, за исключением горной артиллерии.

Брэдли поднял брови и сделал круглые глаза, желая показать, как он удивлен.

— У кого же это они получили такое оснащение?

— У предыдущего генерала, — ответил Марко.

— Да, верно, я совсем забыл. Тогда у них был с нами полный альянс по поводу создания сепаратистского государства. Как жаль, что из этого ничего не вышло. Разреши еще полюбопытствовать: где будут полиция и карательные отряды, когда все это произойдет?

— Где-нибудь в другом месте.

— Как все просто: в другом месте. Ты не перестаешь удивлять меня, Марко. Еще вопрос: может ли эта операция сорваться?

— Я вас не понимаю, мистер Брэдли.

— Сколько человек, кроме Кремоны, вы предполагаете ликвидировать?

— Максимум тридцать. В том числе большинство провинциальных партийных лидеров.

— Исключено, — вмешался Локателли. — Об этом не может быть и речи.

— Тридцать — в самый раз, — одобрил Брэдли. — Сто — вот это, пожалуй, было бы многовато.

И хотя Локателли мучили сомнения, он не счел возможным спорить в присутствии Марко и только в отчаянии сжимал и разжимал кулаки.

— Умелая политическая операция в нужное время и в нужном месте, — заметил Брэдли, — не такая уж высокая цена за свободу.

— Бойня — это бойня, как ее ни называй, — возразил Локателли. — Кремона здесь считается героем.

— Считался, — поправил его Брэдли. — Партизанское движение ушло в прошлое. Через сколько времени толпа в Иерусалиме забыла про Иисуса Христа? Эти твои бандиты, — обратился он к Марко, — которых мы, напрасно или нет, снабдили оружием, численностью всегда раз в тридцать уступали войскам безопасности. Как же получилось, что они до сих пор не истреблены?

— Есть вещи, до сути которых не всегда стоит докапываться, — ответил Марко. — Быть может, им еще не пришло время исчезнуть.

— Ну и страна! Ну и страна! — восхищался потрясенный Брэдли, обращаясь к окрестностям, к разрушенным стенам каменоломни и к небу с лениво парившими в нем воронами. Овод впился в шелушащуюся кожу у него на руке и в тот же миг превратился в мокрое место.

А Марко тем временем высказал то, что рано или поздно приходится выслушивать любому иностранцу, если он вступил в разговор с жителем Сицилии:

— За многовековую свою историю наш народ получил немало уроков. Мы научились решать свои проблемы по-своему. Иностранец не всегда способен вас понять.

— Пожалуй, ты прав, Марко. Думаю, что иностранцу вас не понять. Как быстро нам нужно принять решение по поводу твоего превосходного по своей простоте плана?

— Чем скорей, тем лучше, — ответил Марко. — До митинга осталось всего две недели, а такой возможности может больше и не представиться. Утробный голос Локателли резанул слух Брэдли:

— Генерал вернется из отпуска через неделю. Только через неделю ты сумеешь увидеть его, не раньше.

— Кто сказал, что я должен его видеть? — удивился Брэдли. — Доложим ему, когда все будет кончено.

Они высадили Марко на Куатро Канти и смотрели ему вслед, пока его складная темная фигура не растаяла в людском водовороте. Брэдли свернул на улицу Македа. Из-за нехватки бензина машин было мало, но зато встречались пестро раскрашенные повозки и множество пешеходов, лица которых все еще хранили следы голода военных лет. По десять человек в ряд они шагали к своим любимым барам, там стоя выпивали чашку суррогатного кофе и отправлялись домой на сиесту.

Локателли снова заговорил о предстоящей операции:

— Здесь не Италия, а сицилийцы — не итальянцы.

— Ты это уже говорил, Джон. Быть может, разница и есть, но что из того? Почему я должен разделять твои предубеждения?

— Но мы ничего не знаем об этом человеке.

— Во-первых, он от Дона К., а во-вторых, прошел проверку наших органов безопасности. Два года он работал на англичан в Катании, а потом два года на нашей базе в Кальтаниссетте. Я навел справки у командира базы, и он дал о нем самый лучший отзыв. Он сказал, что Марко — единственный из сицилийцев, кто никогда не был замечен в воровстве. И кроме того, по слухам, он из Общества чести.

— Если такое Общество существует, — заметил Локателли.

— Если существует.

— Так что же ты намерен делать? — спросил Локателли.

— Дать плану ход, — ответил Брэдли.

— Большего безрассудства я в жизни не встречал.

— А по-моему, все очень разумно. На словах звучит, конечно, дико, но если как следует вдуматься, вовсе нет. Сицилийцы все равно рано или поздно это сделают.

— Так пусть и делают сами. Зачем нам встревать?

— Чтобы операция не вышла из-под контроля. И я хочу быть в курсе событий. «И еще, — подумал Брэдли, — я люблю историю и хочу сам ее творить; я люблю эту страну и чувствую, что призван защищать ее».

— Доложи об этом генералу в послушай, что он скажет.

— Он простой солдат, ему это не по зубам. Да и времени нет. Наш босс — человек простодушный, дай бог ему здоровья. Кто был солдатом, тот солдатом и останется.

Они ехали со скоростью пешехода, потому что хотя воронки от бомб четырехлетней давности на этом отрезке дороги и были засыпаны галькой и землей, положить покрытие никто не удосужился.

— Твоя затея — самоуправство в худшем смысле этого слова. — сказал Локателли.

— А я сказал бы; самоуправство невиданного масштаба, — Когда я думаю о том, что поставлено на карту, меня берет дрожь.

Брэдли хотелось сказать: это — новое смелое предприятие, и мы в нем участвуем рука об руку. Какое значение имеют генералы и политические деятели? Мы — новые люди. Задавать тон будем мы.

Но он сказал только:

— Тебе надо выпить.

Они добрались до площади Руджеро Сеттимо, где не было никаких достопримечательностей, кроме единственного в Палермо за пределами гостиницы «Солнце» бара, где иногда водился настоящий сухой «Мартини». Здесь они проведут полчаса, и Локателли наверняка вытащит из кармана украшенную автографом фотографию ушедшего в небытие дуче в каком-то странном котелке, которую он всегда при себе носит. «Человек, с которым были связаны все наши надежды, — скажет он, качая головой. — Самый оригинальный философ после Платона». И Брэдли из вежливости согласится с ним.

Свернув на обочину, он выключил мотор и весело хлопнул Локателли по тощей ляжке.

— Не унывай, Джон. Я, может, сумею выхлопотать тебе отпуск по болезни, если хочешь, конечно, и ты съездишь домой, но только после великого события. Только после события.

Марко быстро, насколько позволяла толпа, миновал проспект Виктора Эммануила и, зайдя в пивную «Венеция», остановился чуть поодаль от остальных посетителей, угощавшихся пойлом из жареных орехов. Ему же подали крошечную чашечку настоящего кофе, ибо бармен хоть и мало его знал, но чутко улавливал исходящие от человеческой души токи. На стеклянной стойке лежали ряды маленьких пирожных из марципанов и яичного желтка. Марко взял пирожное, в два приема проглотил его и тщательно обтер кончики пальцев бумажной салфеткой. Бармен крутился поблизости, поднятием бровей почтительно вопрошая, не угодно ли еще кофе, но Марко покачал головой. Ему не о чем было говорить с этим елейно подобострастным молодым человеком за стойкой. Для Марко этот человек и его болтливые клиенты почти не существовали, хотя они были людьми вполне реальными по сравнению с иностранцами вроде Брэдли и Локателли — те принадлежали к миру призраков, находившемуся где-то в бездонной глубине его собственной вселенной, которая перестанет существовать, как только перестанет существовать он сам.

Когда он выходил из пивной, два-три посетителя обернулись и посмотрели ему вслед. Он быстро прошел сто ярдов, отделявшие его от Маротты, где он жил и где его ждала молодая жена. Возбуждение и нетерпение бурлили у него в крови, когда он свернул с главной улицы в узкий переулок, ведущий к глухому, заброшенному тупику — там они с Терезой поселились после свадьбы. Темные первые этажи — настоящие bassi[2] — занимали здесь десятки самых дешевых в городе и самых замызганных проституток, на верхних этажах, где теснились полуголодные государственные служащие, все еще трепетали на ветру обрывки плакатов с портретами Муссолини. Пройдя мимо «джипа», в котором карабинеры из нового карательного отряда сидели, как едва оперившиеся птенцы на краю гнезда, Марко вошел в подъезд и поднялся на третий этаж.

Он услышал, как зашлепали по голому полу в передней домашние туфли Терезы. Дверь приоткрылась, показалось ее настороженное треугольное личико, затем она сняла цепочку и впустила его. Она обняла его за шею, он прильнул губами к ее губам, ощутил прикосновение ее груди и огромного живота, уловил запах ее тела. Под халатом у нее ничего не было надето, как у любой сицилийки летом в доме, и он, приподняв халат, погладил ее, потом поднял на руки и понес через переднюю в комнату с закрытыми ставнями, все убранство которой составляли лишь полумрак, стол и кровать.

Марко положил жену на кровать и овладел ею с победной агрессивностью, подогреваемый вскриками не то боли, не то удовольствия. Обычно он проводил с нею, согласно традиции и желанию, около часа, иногда и больше, а потом, обессилев, они съедали что-нибудь мучное, и он снова отправлялся на работу. Так проходила сиеста, а по вечерам они рано ложились, чтобы, не теряя ни минуты, вновь предаться любви. Всякий достойный уважения мужчина ежедневно налагал подобную епитимью на свою жену и на себя.

Вдруг Марко заметил на простыне кровь.

— Может, я что-то тебе повредил?

— Нет.

— Ты уверена?

— Конечно уверена.

— А вдруг что-нибудь с ребенком? Давай позовем доктора Белометти.

— Не хочу, чтобы он дотрагивался до меня. Лучше я подниму ноги на подушку и полежу.

Он вспомнил, что это ей помогло, когда в первую брачную ночь у нее открылось сильное кровотечение.

— Я все-таки схожу за доктором Белометти, — решил он.

— Не надо. Позови лучше Бруну.

Бруна была повивальной бабкой. Эта беззубая кудахтающая ведьма, умевшая варить запретные снадобья, пользовалась авторитетом у мысливших по старинке мужей, которые отвергали помощь гинекологов-мужчин.

Но Марко пошел за Белометти, доказав этим, что в случае необходимости способен порвать с традициями.

— У нее с самой первой ночи кровотечения, — объяснил он доктору. — Не часто, но бывают.

Белометти, родившийся в селении из арабских лачуг с навесами на горе Камарата, где достигшая брачного возраста женщина никогда не появлялась на улице после шести утра и где ему еще помнились выставленные в окнах брачных покоев запятнанные кровью простыни, посмотрел на Марко с уважением. Времена изменились, в основном к худшему но несколько настоящих мужчин все-таки сохранилось.

— Ты хочешь, чтобы я ее осмотрел?

— Да. Не сердитесь, доктор, но, пожалуйста, сперва вымойте руки. Если нужен пенициллин, я могу достать.

— Я верю в провидение, чистые бинты и свежий воздух, — сказал Белометти. — Люди боятся солнца, отсюда и половина болезней. Держите ставни закрытыми, и комната превращается в скопище бацилл.

«Крестьяне, переселившиеся в город, — думал Белометти, — но в душе все еще крестьяне, угнетенные чудовищным однообразием крестьянского существования, ищут избавления от него в какой-то необузданной ярости, и кровать в комнате — самое доступное средство, чтобы дать этой ярости выход». Он вспомнил про contadmo[3], которому нечего было есть, кроме кукурузной каши, и он жевал стручки горького перца, пока из глаз у него не начинали литься слезы.

Белометти велел Терезе лечь на бок и принялся ее осматривать; Марко, повернувшись к ним спиной, с тревогой вслушивался в ее учащенное дыхание. Белометти был вторым мужчиной, который видел ее тело я дотрагивался до него. Марко казалось, что она как бы снова лишается девственности, и чем больше он старался думать о том, что доктор беспристрастно и добросовестно выполняет свой долг, как выполнял его уже сотни раз, тем больше мужские достоинства Белометти занимали его воображение. Красота Терезы — густые темные волосы, обрамлявшие лицо с полными губами и большими глазами, характерными для женщин юга, тонкая талия, пышная грудь и широкие бедра — заставляла прохожих на улице смотреть ей вслед, и трудно было поверить, что ее нагота и этот осмотр не вызовут желания у любого мужчины, даже у видавшего виды доктора.

— Пусть она отдохнет день-другой, вот и все, — понизив голос до шепота, сказал Белометти и закрыл свой саквояж. — На этой стадии беременности следует быть осторожней. Она молода, но удачно сложена. Я загляну на той неделе, если не возражаешь.

Он ушел, возле двери еще раз напомнив Марко, что природа — великий целитель и что, по правде говоря, умирать так же естественно, как жить, но его визит ничуть не успокоил Марко. В тот день он боялся уйти из дому, боялся, что Терезу на самом деле мучают боли, но она не признается в этом; боялся, как бы не возобновилось кровотечение.

Глава 3

Спустя два дня Марко вместе с Брэдли и Локателли отправился в Монтелупо — деревню, где обосновались бандиты. Марко не советовал американцам ехать с ним, но Брэдли трудно было отговорить. Для этой поездки Брэдли раздобыл где-то «фиат-мил-леченто» с палермским номером, и оба американца нарядились на манер коммивояжеров в плохо сшитые костюмы из местной темно-серой ткани. Локателли, опасавшийся, как бы их не похитили ради выкупа, тоже придерживался мнения, что Марко лучше одному ехать к бандитам, и все больше мрачнел по мере того, как Марко показывал им на глухой горной дороге места, где бандиты устраивали засады, и придорожные могилы с букетиками увядших цветов, принесенных скорбящими родственниками. Брэдли вел машину так же, как говорил и двигался, — уверенно и залихватски.

— Что будем делать, если нас в самом деле сцапают? — спросил Локателли. Брэдли заметил, что чем больше Локателли проявляет осторожность и задумывается над проблемами морали, тем больше его одолевает трусость. Опасность — призрак, прежде изгонявшийся смехом, — теперь стала чем-то осязаемым, реальным. Локателли боялся и вооруженных засад среди скал, и скорости, с какой они неслись по дороге, изобилующей крутыми поворотами и обрывами.

— Этого не случится, — сказал Брэдли. — Мы ничем не рискуем.

— Почему?

— Потому что, насколько нам известно, разведка у этих ребят поставлена превосходно. Они не в ладах с полицией, с войсками, но не с нами.

— А как же те штатские, которых они держали ради выкупа?

— То были итальянцы, а не американцы. Пока что с офицерами союзников таких случаев не было.

— Если нам прикажут остановиться, мы остановимся немедленно, — сказал Марко. — Мы не будем сопротивляться, не попытаемся бежать. И когда мы объясним, кто мы, нас отпустят.

— А сколько их, по-твоему, в этом районе?

Брэдли сосредоточил все внимание на подковообразном повороте впереди. Он взял его с маху, идя по нижней кромке, чуть более скошенной, чем нужно, и, включив скорость у пика поворота, выпустил из-под задних колес фонтан гравия, обрушившийся на стену хвойных деревьев, за которыми скрывался обрыв в сто футов высотой. Машина накренилась, развернулась, ландшафт вдруг сместился. Прямо над головой Локателли увидел известковую скалу и понял, что она уходит в бездну у края дороги справа от него. Он стиснул зубы. Целая армия могла скрываться в густом кустарнике между скал.

— Человек сто пли двести, а может, сейчас и меньше, — ответил Марко. — Некоторые бандиты приходят в горы только в свободное время. По субботам и воскресеньям, когда им нечего делать или когда на фермах нельзя найти работу. Локателли поморщился.

— Знаешь, что я сделаю, когда сойду с парохода? — спросил он у Брэдли. — Встану на колени и поцелую землю.

— Уедешь отсюда и начнешь скучать, — заметил Брэдли. — Увидишь, что спокойная жизнь не по тебе.

Показалось Монтелупо — серые обшарпанные строения среди скал.

— Приехали, — сказал Брэдли. — Романтично по-своему, а?

Он замедлил ход, чтобы полюбоваться дикой природой. Вот что такое единство стихий, подумал он: эти громадные белые скалы, словно нарочно нагроможденные друг на друга, ледники и где-то вдали похожие на снег залежи известняка, редкие сосны, завязанные ветром в невиданные узлы; а у подножия — падающая в ущелье вода, и аркадский пастух на вершине, который, стоит его позвать, выкопает из земли ружье и уйдет в банду Мессины. Одним словом, место это еще хранило свою языческую нетронутость, и Брэдли нравилось здесь все.

От главной дороги к деревне вилась узкая разбитая колея, и они, проехав по ней несколько сот ярдов, остановились в тени фигового дерева. Марко ушел на встречу с бандитами. Неподалеку от того места, где они Сидели, стоял какой-то барак без окон, в дверном проеме которого копошились темные силуэты людей и коз. Грязный осел, задрав хвост, пустил в их сторону желтую струю. Над головой в покрытых лишайником ветвях трещали насекомые.

— Не могу понять, для чего несколько тысяч солдат и полиция прочесывают остров в поисках этого Мессины, — сказал Локателли, — когда он сидит тут, в своей родной деревне.

— И еще живет вполне уютно, — добавил Брэдли. — Только на прошлой неделе погибло в засадах четырнадцать карабинеров, а главный инспектор полиции поднимается сюда распить с ним бутылку вина.

— Так в чем же дело? — недоумевал Локателли.

— Он им нужен.

— Написать про такое в книге — никто не поверит.

— Книгу не напечатают.

— В двух шагах от нас скрывается шайка бандитов. Самых жестоких в историк.

— И тем не менее тебе угрожает не большая опасность, чем на Девяносто третьей улице в Западной части Нью-Йорка. Наверное, даже меньшая.

— Такого не должно быть, — заявил Локателли. — Этого можно было бы избежать. В машину, жужжа, влетел огромный, сверкающий на солнце овод. Локателли выгнал его и быстро закрыл окно.

— Чего можно было бы избежать?

— Всей этой неразберихи. Если бы мы решились сотрудничать с Муссолини, не было бы ни одной из этих проблем.

— Не знаю, — сказал Брэдли. — Ты это уже не раз говорил. Но мы не решились. Вот в чем все дело: не решились.

* * *

Марко направился в деревенский бар, где его ждал кавалер Санто Флорес. Кавалер, седеющий толстяк лет шестидесяти, ослабевший из-за собственной тучности и больных легких и передвигавшийся только с помощью двух телохранителей, был членом Общества чести и правил большим, но не имевшим определенных границ районом к северо-востоку от Палермо. Процессия медленно проследовала к расположенному в дальнем проулке штабу Аттилио Мессины; телохранители волокли хрипевшего и задыхающегося от астмы Санто Флореса по булыжной мостовой, а Марко из уважения к нему шел сзади. На улице не было ни души, ставни на окнах были закрыты. Они миновали крошечную площадь, где Мессина публично казнил полицейских осведомителей и тех, кто обвинялся в угнетении бедняков, и свернули в проулок к дому матери бандита, у которой он жил, когда не осуществлял никаких акций в горах.

Здесь Санто Флореса, близкого друга нескольких герцогов, человека, получившего свой титул от самого короля Италии, бесцеремонно затолкали вместе с его телохранителями в какую-то тесную каморку, а Марко повели к Аттилио Мессине. Знаменитый бандит оказался вовсе не таким, каким Марко представлял его себе. Трудно было поверить, что этот франтоватый молодой человек с короткими пальцами и гладко прилизанными волосами мог совершить столько убийств. Распространяя запах одеколона, он вошел в набитую деревенской мебелью комнату, как актер выходит на сцену. Во время войны он партизанил и громил все посланные против него воинские подразделения, изображая, к великому удовольствию певцов — сочинителей баллад, современного Робин Гуда. Англичане, а потом и американцы снабжали его оружием в бредовой надежде, что сумеют каким-то образом отделить Сицилию от Италии, превратив ее в самостоятельное марионеточное государство-колонию, а то и в новый американский штат с Мессиной во главе. Но этот мыльный пузырь лопнул, и теперь союзникам хотелось поскорее обо всем забыть, а для тайной организации, которая взяла бразды правления в свои руки, Мессина превратился в помеху. Уже была дана команда уничтожить его, но прежде ему предстояло выполнить последнее задание.

Марко вручил Мессине письмо от Дона К., в котором, как ему было известно, содержался приказ провести операцию против красных в Колло. Взамен от имени человека, пришедшего к власти и так или иначе державшего под контролем судьбу всех сицилийцев, давалась гарантия, что бандитам будет позволено эмигрировать в Бразилию.

Мессина, не говоря ни слова, вскрыл конверт и вынул письмо. Затем медленно прочел, беззвучно шевеля губами, как это делают полуграмотные крестьяне. Ход его мыслей легко прослеживался по лицу, на котором сначала выразилось хмурое сомнение, а под конец сверкнула удовлетворенная усмешка. Марко с презрением отметил эту неспособность скрывать свои чувства. Впрочем, чего еще ждать от бандита?

Мессина подошел к двери и позвал своего двоюродного брата и заместителя по отряду Аннибале Сарди. Похожий на хорька, с огромными черными, но слишком близко посаженными глазами, в американской офицерской форме и ярко начищенных высоких сапогах, Сарди показался Марко еще более нелепым, чем Мессина. Собственно, люди из Общества чести и бандиты по традиции испытывали друг к другу неприязнь. Члены Общества презирали бандитов за недисциплинированность, горячность, отсутствие твердой цели, а бандиты, в свою очередь, третировали тех, кому, по их мнению, недоставало мужества и кто добивался своего с помощью тайных махинаций. В трудные времена, когда бандиты, Нанятые охранять поместья крупных землевладельцев, превышали свои полномочия и подлежали уничтожению, их палачами обычно бывали люди из Общества.

Мессина и Сарди подошли к карте, прикрепленной кнопками к стене в углу, Мессина отыскал Колло, показал его Сарди, и они принялись о чем-то шептаться. Марко тем временем продолжал стоять. Оказанный ему прохладный прием был оскорбительным: по местным обычаям ему должны были предложить сесть и выпить стакан вина, а второй стул следовало подать для его шляпы, независимо от того, была она у него или нет. Но Марко заранее знал, что его ждет. Бандиты Мессины осмеливались наносить оскорбления и угрожать даже людям ранга и престижа Санто Флореса, а члены Общества глотали обиду, ничем не выказывая гнева, отмечая только лица, имена, время и место и занося их в накрепко замкнутые архивы своей памяти. Для Марко происходящее было лишь тренировкой силы духа. Он стоял, засунув руки в карманы, и наблюдал, убеждая себя не испытывать обиды за тех, чей приказ он только что принес.

Через несколько минут его так же молча выставили, лишь кивнув головой, как назойливому нищему. За дверью его ждал, сидя на стуле, Санто Флорес с угрюмыми телохранителями по бокам. Двадцать лет назад Санто Флорес тоже остался бы равнодушен к нанесенному ему оскорблению, но, по мере того как силы его угасали, исчезал и самоконтроль. И сейчас он сидел весь багровый и трясся от ярости.

Глава 4

В канун первого мая все участники драмы, которой суждено было разыграться на следующий день, занимали свои позиции. Мрачные бандиты, одетые в новую, с иголочки форму, шагали через горы к месту, где им предстояло устроить засаду. К этому времени они уже почти не сомневались, что конец их близок. Пастухи, привлеченные к операции, чтобы помочь в переноске тяжелого оборудования, не очень-то слушались и были настроены враждебно, некоторых даже пришлось вытаскивать из дома под дулом пистолета. Как раз перед выступлением Мессина узнал, что Сарди договорился со специалистом по легочным заболеваниям из Палермо и тот готов в случае необходимости дать ему алиби, подтвердив, что первого мая он проходил обследование в клинике.

Тысяча, а то и больше крестьян из десятка окрестных деревень собрались в Мьере, маленьком городке у подножья горного перевала Колло, где на следующий день должен был состояться политический митинг. Они заняли гостиницы и свободные комнаты в частных домах, а те, кому не хватило места, расположились прямо на улице. Митинга такого размаха Западная Сицилия не видела со времен прихода фашистов к власти, но большинство крестьян явилось скорее ради festa[4], ярмарки скота и зрелищ, нежели ради политики. Когда Брэдли, Локателли и Марко в старом, тарахтящем «миллеченто» въехали в город, уже наступила безлунная, пахнущая травой ночь. Локателли сначала отказался принимать участие в экспедиции, но в конце концов, после того как Брэдли пошел на радикальные изменения в плане, решил поехать с ними. Брэдли, видя, что ни один из его доводов в пользу так называемой «экономии террора» не подействовал, согласился на требования Локателли, так как боялся остаться в одиночестве. Было решено, что Кремону и секретарей провинциальных партийных организаций не убьют, а выкрадут и удалят с политической арены до конца избирательной кампании.

Однако на просьбы Локателли не связываться с Доном К, он ответил отказом.

— Не понимаю, при чем тут этот человек? — сказал Локателли. — Можешь ты мне объяснить, почему он обязан нам помогать?

— Он наш должник, — ответил Брэдли. — И его устраивает, что мы участвуем в этом деле совместно.

— Почему?

— Почему? Хотя бы потому, что прикрываем друг друга.

— Мне совсем не хочется служить прикрытием для этого человека.

* * *

Для них были заказаны комнаты в местной locanda[5]. Брэдли и Локателли отправились прогуляться по городку, а Марко пошел на встречу с представителем бандитов. Они смотрели ему вслед, пока он не растворился в праздничной толпе, заполнявшей освещенную яркими фонарями улицу.

— Случалось ли тебе предвидеть события? — спросил Брэдли.

— Нет, пожалуй.

— А мне иногда видится предстоящее, словно через темное стекло, — сказал Брэдли. — Этот молодой человек вызывает у меня странное ощущение, которое я даже не в состоянии описать. Мне кажется, он способен на гораздо большее, чем нынешняя операция. У меня есть планы на его счет.

— Он лишен нравственности, — заметил Локателли.

— Как раз наоборот. Только его нравственность отличается от нашей.

— У меня было с ним несколько занятных бесед, — сказал Локателли. — Его интересует только одно: его семья. Прочее, в том числе и мы с тобой, для него не существует. Вот что следует помнить.

— Я бы этого не сказал.

— Такое можно встретить только в Сицилии. Семья — главное, а на все остальное наплевать.

— Он может оказаться весьма полезным для нас — я имею в виду не только сегодняшнюю операцию, — заметил Брэдли. — Такого парня я бы не прочь иметь под рукой.

* * *

С посланцем бандитов Марко встретился в баре на окраине городка. Не узнать его было нельзя: он был в городском белом плаще с подбитыми ватой плечами и выставлял напоказ часы с календарем и два толстых золотых перстня. Этот девятнадцатилетний розовощекий сын фермера по фамилии Кучинелли был самым добродушным и одновременно самым жестоким из бандитов: он отправил на тот свет восемнадцать человек. Марко вывел его из бара на улицу, и ночь огласилась бессмысленным смехом Кучинелли. Мессина выбрал для этого задания именно его: он знал, что если карабинеры попытаются задержать Кучинелли, тот ни за что не дастся им в руки живым, чтобы не выдать под страхом пыток план проведения операции. Кучинелли доложил Марко, что бандиты уже заняли позиции в горах, откуда легко просматривается открытое пространство, где должен состояться митинг, и что они начнут операцию ровно в девять утра. В свою очередь Марко объявил ему, что приказ изменен и что Кремону с друзьями следует взять живьем. Кучинелли хихикнул в знак согласия, заставил Марко на прощание стерпеть свое объятие и подарил ему две американские сигары, которые Марко из вежливости взял, но выбросил, как только Кучинелли скрылся из виду.

Затем Марко навестил другого бандита, который был бандитом, так сказать, по совместительству, а когда хватало работы, чтобы прокормить семью, шил упряжь. Марко дал ему конверт с двадцатью тысячами лир и велел, взяв двух приятелей, отправиться в деревню Фермагоста, в десяти милях к востоку от Мьеры, и там ранним утром закидать холостыми гранатами полицейский участок, причем постараться, чтобы операция тянулась как можно дольше. Несмотря на отданный на высоком уровне приказ убрать силы общественной безопасности из окрути и тем самым предоставить бандитам полную свободу действий, тридцать два человека из карательного отряда по какому-то недосмотру остались на своем посту в Мьере, и Марко надеялся таким способом отвлечь их внимание.

* * *

Брэдли и Локателли переходили от одной группы к другой, разглядывая семьи, сидевшие на корточках, будто ведьмы на шабаше, возле котлов, где варилась требуха к ужину; детей, окруживших передвижной кукольный театр и кровожадно приветствовавших убийство сарацинов крестоносцами; толпу, зачарованно слушавшую уличного певца, который пообещал, несмотря на полицейский запрет, воспеть подвиги Аттилио Мессины.

У Локателли на нервной почве зачесались шея и подбородок. После ухода Марко он почувствовал себя окончательно брошенным на произвол судьбы и беззащитным.

— Куда пошел Риччоне, как ты думаешь? — спросил он у Брэдли.

— Он сказал, что идет повидаться с приятелем. Наверное, это просто предлог, чтобы отделаться от нас.

— Какой-то он сегодня тихий.

— А я ничего не заметил.

— Нервы сдают, наверное.

— Только не у Марко. У Марко стальные нервы. Может, дома что-нибудь случилось. Его жена чувствует себя неважно. Но в чем дело, он не сказал.

— Удивительно, как он вообще об этом упомянул.

— Пришлось. Она не доверяет их доктору и ходит к повивальной бабке. А он боится, что она подхватит какую-нибудь инфекцию.

— Так плохо здесь лечат?

— Конечно плохо. Если говорить о повивальных бабках в деревне, то эта страна находится на одном уровне с Африкой. Мыло и вода под постоянным запретом.

— Ас чем он обратился к тебе?

— Он спросил, есть ли у нас в армии гинекологи.

— Есть?

— В каждом госпитале есть гинеколог. Наверное, для медсестер. Одним словом, я договорился, что врач примет его, как только мы вернемся.

— Завтра, надеюсь, — сказал Локателли.

— Разумеется, завтра. Не беспокойся, Джон, все это займет не больше двух часов.

У Локателли опять зачесалась шея. Какой-то испуганный малыш, в которого попала искра из костра, с воплем ткнулся прямо ему в ноги; Локателли хотел успокоить его кусочком шоколада и сунул руку в карман, но там было пусто.

— Я все время думаю об этом, Роналд.

— Я знаю, Джон. Так уж ты устроен. Перестань беспокоиться я пойми, что на этой стадии мы уже ничего сделать не можем.

— По-моему, мы встали на очень опасный и потенциально бесчеловечный путь. Только посмотри на этих детей. Их тут полно.

— С ними ничего не случится. Их никто не собирается обижать.

— Ты уверен, что не будут стрелять из минометов?

— Совершенно уверен.

— Потому что прицельного минометного огня не бывает. Мне, по крайней мере, видеть не довелось.

— Минометов не будет, — заверил его Брэдли. — Как мы договорились, дадут несколько выстрелов в воздух, толпа бросится бежать, и бандиты схватят красных. Назначено это на девять утра. Тогда же начнутся скачки мулов и парад повозок, все дети будут там. Место это в два раза больше футбольного поля. В одном конце происходят все зрелища, а в другом — политический митинг. Те люди, которые собираются развлекаться, даже не будут знать, что делается на другом конце. Успокоился?

— Нет, не успокоился, — ответил Локателли, — потому что в подобных операциях часто все бывает совсем не так, как задумано. Слишком много мне довелось видеть типичных военных накладок. Я успокоюсь только тогда, когда все будет позади.

— Тут никакой накладки не случится, потому что разработала эту операцию голова совсем не военная. Десять минут — вот и все, что требуется для нашей маленькой операции, а потом мы можем ехать домой.

— Хотелось бы верить этому, — отозвался Локателли. — Ох, как бы хотелось!

* * *

Спали они плохо. Из тьмы доносились смех, грубые шутки и звуки шарманки, эхом разносившиеся по глухим улочкам. За завтраком Локателли попробовал козьей сыворотки с хлебом и отодвинул от себя миску.

— А где Марко? — спросил он.

— На крыше с биноклем, — ответил Брэдли. Для такого дня он был удивительно спокоен.

— Куда, по-твоему, понеслась вдруг вся полиция?

— Могу сказать: в Фермагосту. Там сегодня утром было совершено нападение на бараки карабинеров.

— Далеко это отсюда?

— Нет, но на сегодня они уже вышли из строя. Чтобы не нарваться на засаду, им придется идти туда пешком.

— Какое совпадение!

— Я бы этого не сказал, — отозвался Брэдли. Он позволил себе улыбнуться всезнающей самодовольной улыбкой, но тотчас же осторожным взглядом окинул маленькую голую комнату, убранную бедно, но со вкусом. В дальнем углу двое крестьян в толстой праздничной одежде молча ели кукурузную кашу. Над подношением из восковых хризантем мадонна, прижимая к груди обезьяноподобного младенца, безучастно взирала на происходящее. — Все будет прекрасно, — заверил он. — Политиканы полчаса назад ушли вместе с оркестром, но на площади осталось еще человек пятьсот — шестьсот.

— Митинг собрал больше народу, чем я думал, — сказал Локателли и опять почесался. Нервный зуд перекинулся на горло.

— Марко считает, что из Мьеры придет около тысячи человек. А с Другой стороны перевала, наверное, раза в два больше.

— Слишком много народу. Что-нибудь обязательно пойдет не так.

— Почему обязательно? Вовсе нет.

— Начнется стрельба. Ты сам сказал, что выстрелы должны обратить толпу в бегство. Собьют с ног детей и помчатся по ним. Многие погибнут в панике.

— Надеюсь, этого не случится, — сказал Брэдли.

— От твоей надежды мало проку.

— Разумеется, несчастные случаи не исключены. Мы должны быть готовы к тому, что несколько человек пострадают. Но на это стоит пойти ради положительных результатов операции. Нацисты обращали в паническое бегство толпы на дорогах Франции. После этого в сражениях уже не было необходимости. Народ надо отпугнуть от красных. Подобная акция может приостановить политическую борьбу на этом острове на целое десятилетие.

— Террор — плохой помощник, — возразил Локателли.

— К сожалению, хороший.

— Нужно убеждать людей, а не терроризировать. Если эта операция превратится в бойню, положение станет в сто раз хуже.

— Десяток переломанных костей — это еще не бойня, — сказал Брэдли. — Не будем утрачивать чувство перспективы.

Последняя в процессе шарманка на запряженной осликом тележке заиграла старую популярную мелодию «Mamma sono tanto felice»[6]. Локателли почувствовал, что на глазах у него выступили слезы. Он был растроган.

— Есть ли на свете такой народ, который все эти годы продолжал бы распевать серенады своим матерям?

— В прошлом месяце они единодушно проголосовали за красного на предварительных выборах, — сказал Брэдли.

Он положил ложку на стол и примирительно улыбнулся. Когда-то Локателли вызывал у него чувство восхищения, ибо был способен попирать все законы, пренебрегая последствиями. Но постепенно вместе с физическими силами ушло и мужество. Теперь каждую проблему он рассматривал с двух сторон, и к исходу операции им овладевала жалость, вызванная частично слабостью, а частично нервным истощением. В этот раз было бы куда разумнее обойтись без него. На следующей встрече с генералом Брэдли попробует как можно деликатнее затронуть вопрос о замене.

— Уж не собираешься ли ты выйти из игры, Джон? — тихо спросил он. — Выйти из игры и оставить меня одного?

* * *

Через час городок был пуст. Локателли подошел к окну, надеясь еще раз услышать слабый напев шарманки, но до него донеслось только воробьиное чириканье. Поросшие рядами рыжих кустов горы окружали Мьеру, но даже в бинокль Брэдли не заметил на склонах никакого движения.

Подъехала машина с Марко за рулем, и Локателли первым сошел вниз.

— Ты что-то притих. Perche stai zitto?[7] Тебя что-нибудь тревожит?

— Нет, мистер Локателли.

— Думаешь, все будет в порядке?

— Все будет в порядке.

— Они все там?

— Большинство. Митинг уже начался.

— А наши друзья?

— Готовы к действию. Вчера вечером я разговаривал с их человеком.

— Думаешь, на них можно положиться?

На гладком, ничего не выражающем лице деревенского жениха промелькнула ехидная усмешка:

— Это — бедные глупые люди, мистер Локателли, но приказ они обязаны выполнить.

Стуча каблуками, спустился по лестнице Брэдли. Глаза его блестели, лицо было напряженным от возбуждения. Радостное предчувствие бурлило в крови, убеждая, что эта операция будет большим козырем в его карьере. Он улыбнулся Локателли и, обняв Марко за плечи, легонько хлопнул по спине.

— Сколько времени нам требуется, чтобы добраться до места, а, Марко?

— Десять минут. Может, и меньше, если дорога свободна.

— Да что ты говоришь? Тогда лучше приехать раньше, чем опоздать на представление.

Брэдли сел за руль «фиата», и они тронулись в путь. Проехав пять миль по извилистой, разбитой и пыльной дороге, они почти добрались до перевала. Но тут им пришлось сбавить скорость — крестьяне, шедшие целыми семьями, с овцами и ослами, занимали всю дорогу. Марко наклонился и тронул Брэдли за рукав.

— Если хотите все видеть, остановитесь здесь.

Брэдли съехал с дороги и выключил мотор. Они вылезли из машины, поднялись по склону и огляделись. В двух милях от них вздымалась к небу уродливая вершина горы Пиццута, на которой в засаде сидел основной отряд бандитов. А за перевалом туманился похожий на пирамиду пик Кумета, где набранные в помощь пастухи под дулом бандитских винтовок готовились напасть на толпу крестьян с тыла. Колло лежал между этих двух гор, среди огромных валунов, занесенных туда еще в доисторические времена.

— Прямо как на луне, — сказал Брэдли в удивлении и восторге и широко раскинул руки, слоено желая обнять пейзаж. Картина, представшая его глазам, была чуть не в фокусе, ее окаймляла радужная полоска, а на мрачном скалистом хребте, казалось, горел огонь. Ветер, гуляя по острым как бритва вершинам, посвистывал, точно стрижи в небе. В нескольких сотнях ярдов от них группа крестьян обнаружила более короткий путь вниз по склону горы — на таком расстоянии они походили на людей с картин Брейгеля и, казалось, ползли, как крабы. Однако человеческий муравейник в Колло разглядеть было трудно. — Придется нам пробраться поближе.

— Вы хотите въехать в Колло на машине, мистер Брэдли? — осторожно спросил Марко.

— А почему бы и нет? Отсюда ничего не видно.

— Там может не оказаться безопасной стоянки.

— Давай все-таки попробуем.

Они влезли в «фиат» и поехали дальше, у подножия Пиццуты свернули прямо в Колло и вклинились в гущу крестьянских повозок, запрудивших дорогу, потом вышли из машины и очутились в самой середине шумящей толпы. Куда девалась присущая сицилийцам сдержанность! Люди весело окликали друг друга, стараясь перекрыть игрушечные дудки и свистульки, звуки шарманок и крики балаганных зазывал. Молодые фермеры состязались в верховой езде на мулах, притворяясь, будто не умеют ими править. От толпы пахло кожей, коровьим потом, веревочными подошвами и дымом очага. Было много женщин с грудными младенцами. Интересно, подумал Брэдли, есть ли какой-то политический смысл в том, что на голове у большинства мальчишек красные бумажные пилотки?

Вскоре они увидели, что люди собрались вокруг огромного валуна, с плоской вершины которого оратор обращался к толпе. Кремона уже начал свою речь. Он был партизаном, героем трех схваток с немецкими фашистами в районе Удине, потерял там кисть руки, был взят в плен, гестапо пытало его в бараках Пальмановы, но он сумел оттуда бежать и вновь принял командование бригадой Гарибальди. Сейчас вместе с восемью своими спутниками он стоял под красным знаменем, засунув протез в карман куртки, и усиленно жестикулировал здоровой рукой, словно отгонял назойливого москита. На таком расстоянии было трудно разобрать, о чем говорил герой своим тонким высоким голосом. В ожидании операции нервы у Локателли опять начали сдавать: у него схватило живот.

Было уже четверть десятого, операция задерживалась на пятнадцать минут. Брэдли то и дело поглядывал на часы, опасаясь, что в любой момент Кремона может закончить речь, слезть с трибуны и скрыться из виду.

— Что там случилось? — шепотом спросил он у Марко, — Наверное, не рассчитали, сколько надо времени, чтобы спуститься с горы.

— А где, по-твоему, сейчас наши приятели?

— Может, и здесь, в толпе, пробираются поближе к оратору.

— А вдруг он кончит говорить? Что тогда?

— Он проговорит самое меньшее еще час.

Локателли не мог слышать их разговора. Брэдли одарил Марко своей макиавеллиевской улыбкой.

— Они понимают, что если не удастся взять живьем, то надо ликвидировать его любым способом?

— Да, понимают.

В эту минуту Марко волновало только одно: как бы побыстрее завершить операцию — при условии, разумеется, что шефы останутся удовлетворены ее исходом. Ко всему прочему он был безразличен и думал только о Терезе. Накануне ночью она опять жаловалась на боли.

Брэдли снова заговорил — его, видимо, обуревали те же заботы, что и Марко:

— Будем надеяться, что все пройдет как надо.

— Будем надеяться, мистер Брэдли.

— Вы слышали? — спросил Локателли.

— Что? — поинтересовался Брэдли.

— Какой-то хлопок. Похоже на выстрел. Брэдли прислушался.

— Фейерверк, — сказал он. — И ракеты. Здесь всегда на праздник устраивают фейерверки.

Подобно тому как люди из Общества чести руководили бандитами и пользовались их услугами, так и бандиты, в свою очередь, пользовались услугами жалких пастухов, многие из которых в трудные времена не гнушались заниматься бандитизмом по собственному почину, но в общем предпочитали, чтобы их оставили в покое и дали возможность пасти стада. Готовясь к операции в Колло, бандиты разыскали пятьдесят три пастуха. Трое из них сбежали — одного ранили, но он все равно сумел уползти от бандитов. Каждому пастуху вручили легкий карабин, но патроны для верности несли шестеро бандитов, не спускавшие глаз с пастухов. Кроме того, они несли радиопередатчик, которым умел пользоваться один из них и с помощью которого они поддерживали связь с основным отрядом. Пастухи и их стражи заняли позиции на склонах пирамидальной Куметы как раз перед наступлением темноты. Согласно плану на следующее утро по радиосигналу Мессины им предстояло спуститься с горы, зайти праздничной толпе в тыл и захватить или, в случае необходимости, убить руководителей митинга, которым удастся ускользнуть, когда Мессина нанесет главный удар. А чтобы пастухи не сбежали, бандиты, уже измученные долгим переходом через горы, были вынуждены еще и стеречь их всю ночь.

Слух, что их ждет западня и что командиры намереваются их бросить на произвол судьбы, подорвал дисциплину среди бандитов. Они понимали, что без пастухов им не обойтись, и вместе с тем до наступления часа атаки боялись раздать патроны. После бессонной ночи нервы у них сдали. Даже жующие траву овцы казались им людьми, прячущимися среди скал. Утром удалось установить радиосвязь с Мессиной, который находился на Пиццуте, и бандиты несколько успокоились, но затем, когда до начала операции оставались считанные минуты, непредвиденное обстоятельство нарушило все планы. Двое парней из Мьеры, подцепив какую-то заезжую проститутку, отправились на поиски укромного места и наткнулись на засаду бандитов. Всех троих тут же схватили и связали. Один из парней оказался двоюродным братом радиста, и от него бандит узнал, что в Колло пришли и его дядя с теткой. Понимая, что будет убито немало народу, радист внезапно нырнул за скалу и бросился бежать. В погоню за ним пустились два его товарища; пятеро пастухов тотчас воспользовались сумятицей и тоже сбежали. Началась перестрелка между бандитами и дезертирами, но никто не был ранен. В результате радиопередатчик вышел из строя, и всякая связь с основным отрядом прервалась.

Радио молчало, и бандитов на Пиццуте тоже охватило уныние. Это были люди хоть и необразованные, но от природы смышленые, обладавшие обостренным чутьем и способные почувствовать приближение смерти почти как запах. По склонам Пиццуты от одной группы к другой, словно по воздуху, передавались слухи. Теперь уже все были уверены, что полиция и карабинеры решили забыть свою традиционную вражду и сообща приступить к уничтожению бандитов. Некоторые утверждали, что слышали стрельбу в районе Куметы, объясняя это внезапным нападением временно объединившихся сил порядка.

Основной отряд бандитов был разделен на три группы с пулеметом марки «бреда» в трехдюймовым минометом в каждой. Хотя минометами и было запрещено пользоваться, их прихватили на всякий случай. В начале десятого, когда напряжение достигло предела и связи с Куметой не было уже пятнадцать минут, дозорный, выставленный на высоком склоке Пиццуты, сообщил, что в тыл бандитам заходит отряд человек в тридцать. Вокруг Мессины поднялась волна паники, и ему пришлось вытащить пистолет. Он не верил, что появление этих неопознанных людей предвещает опасность, — скорее то были крестьяне, шедшие на митинг, чем полицейские в штатском, посланные, чтобы нанести предательский удар. Однако времени на выяснение не было, первоначальный план рухнул из-за молчания на Кумете, и западня, так искусно подготовленная, перестала существовать. Если бы Мессина сейчас отдал приказ спуститься с гор и захватить Кремону и его товарищей, никто не помешал бы им бежать — тыл у них был открыт. Но разрабатывать новую стратегию было некогда, кроме того, Мессина не знал, сколько еще он сумеет держать в руках свою банду. Ждать уже не было сил, наступило самое время действовать. И Мессина дал знак пулеметчикам открыть огонь.

* * *

Джузеппе Кремона — руководитель сицилийской коммунистической партии — сразу понял, что представляют собой еле слышные хлопки, которые заставили нескольких его слушателей поглядеть на небо в поисках ракет. Он повидал немало сражений и стычек и умел распознавать станковый пулемет по его медленному равномерному стуку.

— Берегитесь! — крикнул он и замахал руками, как большая птица, пытающаяся взлететь, но хотя в отдельных местах пули попали в цель и началось волнение, в целом было невозможно объяснить толпе, что происходит. Восемь секретарей провинциальных партийных ячеек торжественно сидели на стульях за спиной у Кремоны, и третья очередь пулемета Мессины свалила четверых из них. Один бросился к Кремоне, показывая руку — три пальца держались лишь на лоскуте кожи. Кремона хотел было утешить его и обнять, но пуля впилась ему в горло. Секунду Кремона стоял, качаясь, потом рухнул навзничь.

Как и Кремона, Брэдли был поражен медлительностью, с какой реагировала на все это толпа, жестами и криками выражавшая скорей недоумение, чем страх. Первым побуждением людей было не бежать, а как в стаде прижаться друг к другу. Пулеметчикам Мессины издали казалось, что плотная масса словно бы ежится от прикосновения пуль — так вздрагивает всей шкурой лошадь, когда ей досаждают насекомые. Вскоре уже все пулеметы открыли огонь, а бандиты, вооруженные винтовками, палили наугад, не давая себе труда прицелиться. Толпа начала разбегаться. От нее отделилась охваченная страхом группа и, не очень понимая, откуда идет стрельба, бросилась к Пиццуте в поисках укрытия. Бандиты, совсем ошалев, открыли огонь из минометов. Стреляли они неумело и наугад, мины падали то в толпу, то вокруг, одни не причиняли никакого вреда, другие убивали людей наповал.

Страх, думал Брэдли, — заразительное и опасное чувство, дикий зверь, которого следует укрощать и подавлять силой взгляда. Прямо на него шел человек в франтоватом костюме, вместо лица у него была кровавая маска, в которой различалось лишь отверстие, где раньше был рот. Поблизости разорвалась мина, и в воздух взлетели какие-то тряпки и куски — должно быть, попадание было прямое.

Потом неистовый гул несколько стих, и Брэдли вдруг заметил, что Локателли и Марко исчезли. Он был спокоен, но ему не хватало дыхания, как бывает, когда взбежишь вверх по лестнице. Крики умолкли, издалека доносились лишь отдельные выстрелы. Крестьяне вокруг него медленно, устало задвигались. Где-то позади ворчливый старческий голос не переставая жаловался на боль.

А тем временем на Кумете после короткой стычки с пастухами бандиты обратились в бегство, На Пиццуте Мессина приказал отходить, но одна отдаленная группа, с которой он не мог связаться, продолжала для бодрости духа беспорядочно и бесцельно стрелять по толпе. У Брэдли было такое ощущение, словно из него выпустили воздух — остались лишь грусть и пустота. Так бывает после близости с женщиной, подумал он.

Откуда-то вновь возник Марко, стряхивая пыль с темного костюма. Лицо его, как всегда, было бесстрастно.

— Произошло что-то не то, а? — спросил Брэдли.

— Слишком много стрельбы, — отозвался Марко. — Кремона убит, — поспешил добавить он, инстинктивно чувствуя, что эта новость отчасти оправдает провал первоначального плана.

Брэдли попытался придать лицу столь же невозмутимое, как у Марко, выражение.

— А люди, которые были с ним?

Марко ответил готовой зашифрованной фразой:

— По-моему, их тоже вывели из строя, мистер Брэдли.

— Всю компанию? Господи боже! Мессина, должно быть, рехнулся.

— Он всегда был ненормальным, — заметил Марко. — Но теперь он и ненормальный, и один. Теперь у него нигде не осталось друзей.

Интуиция подсказала Марко, что Брэдли не слишком огорчен тем оборотом, какой приняла операция. Он с самого начала не сомневался, что последние указания Брэдли о сокращении масштабов операции не следует принимать всерьез. Они поняли друг друга и обменялись заговорщицким взглядом. «Нам не хотелось бы иметь на своей совести массовое убийство, — сказал тогда Брэдли и тем же тоном, каким он призывал к осторожности и умеренности, добавил; — Но лично я не стал бы расстраиваться, если бы кое-кого как следует проучили».

Пожелание Брэдли, высказанное в форме достаточно прозрачного намека, совпадало с желаниями шефов Марко. Приспела пора ликвидировать бандитов, а крестьян уже давно следовало проучить. И Марко сам через своего друга Тальяферри посоветовал одним выстрелом убить двух зайцев. Крестьяне, разумеется, никогда не забудут этого побоища и вскоре узнают, кто его учинил. Бандиты же не могут существовать без тайной помощи со стороны крестьян; последние обеспечивали их едой и кровом и сообщали им, где находятся войска и полиция. А теперь крестьяне обратятся против бандитов, и Обществу чести легко будет расправиться с ними.

— А где Локателли? — спросил Брэдли.

— Помогает раненым.

— Что ж, пойдем и мы, — сказал Брэдли. — Наш долг — помочь этим людям всем, что в наших силах.

Глава 5

Два месяца пролетело без особых забот и хлопот. Марко продолжал работать на складах базы в Кальтаниссетте, занимаясь контрактами с гражданским населением. Благодаря ему застрявшие на острове остатки войск союзников снабжались самым спелым и сочным виноградом и отличными помидорами, причем по такой низкой цене, что с ней не мог конкурировать ни один оптовик в Палермо. Полковник повысил ему жалованье и предоставил в его личное распоряжение «джип». Питался Марко в офицерской столовой, но держался отчужденно, хотя и с молчаливой учтивостью, и никогда не входил в бар. Полковник, заметив, что если Марко отлучается, то всегда с разрешения штаба, заподозрил, что он представляет собой нечто большее, чем можно было предположить, и пригласил его на обед в модный ресторан «Ла Паломина», но Марко тактично уклонился от приглашения.

Дома у него все складывалось удачно несмотря на то, что время было трудное. Тревожные симптомы у Терезы к его возвращению из Колло исчезли и больше не появлялись. В течение недели он не прикасался к ней, но затем близость снова стала пылкой, как прежде. Хоть он и суетился вокруг нее, заставляя сегодня глотать гомеопатические лекарства и шарлатанские средства, а завтра делать уколы и принимать огромные дозы витаминов, здоровье Терезы оставалось отличным.

Марко регулярно посылал деньги матери и старшему брату Паоло, который так и не оправился окончательно после войны и двухлетнего пребывания в английском лагере для военнопленных. Сестра его Кристина, сбежавшая в 1943 году с офицером из армии союзников, отыскалась наконец в Катании, где зарабатывала себе на жизнь проституцией. Марко послал туда священника, чтобы уговорить ее изменить образ жизни, и пообещал дать ей в приданое сто тысяч лир. Она собиралась в самом скором времени выйти замуж за мастера с фабрики пластмасс. Марко настоятельно уговаривал мать и брата переехать к нему в Палермо, но им, по-видимому, нравилось жить в горном селении, и они под разными предлогами отказывались.

В середине августа полковник передал Марко записку от Брэдли с приглашением встретиться в парке делла Фаворита. Марко отправился туда без особого желания, сразу почувствовав, что его ждет неприятность. Брэдли, которого он не видел с мая, крепко пожал ему руку, одарив актерски искусной улыбкой, и дважды поблагодарил за приход. Они сели в тени пальм на чугунной скамье викторианских времен, но американец не спешил приступить к делу.

— Когда же вы ждете ребенка?

— Через два месяца.

— Прекрасно, — сказал Брэдли. — Ты, наверное, очень волнуешься?

— Мы оба волнуемся.

— Она будет рожать дома?

— В больнице Сант-Анджело.

— Превосходное заведение. Говорят, оно оборудовано по последнему слову техники. Там за ней будет отличный уход.

— Меня познакомили с главным гинекологом, — сказал Марко.

— Замечательно! Как хорошо, когда кругом друзья. А что ты собираешься делать потом?

— Как только Терезе будет можно, мы поедем отдыхать на озера. В Сирмионе.

— Там отлично. Особенно в это время года. Нет такой жары. И Сирмионе вам понравится. Скромное место, но удивительно приятное. Я его хорошо знаю.

— Что слышно о мистере Локателли? — спросил Марко.

— Он мне не пишет, — ответил Брэдли. — Ты ведь знаешь, он вернулся в Штаты. Его лицо, уже отмеченное в нескольких местах печатью возраста, стало твердым и словно расчерченным рукой художника-кубиста на квадраты и треугольники. По привычке он то и дело настороженно поглядывал вокруг, но в этом месте вряд ли кто мог ими заинтересоваться. Неподалеку от них старик мусорщик собирал на острие палки жесткие листья, опадавшие с экзотического дерева летом, и фыркал от удовольствия всякий раз, как ему удавалось проткнуть очередной лист. Чуть поодаль нянька, наряженная на манер конца века в кружевной чепец, крахмальные манжеты и нитяные перчатки, сидела под зонтиком, присматривая за двумя детьми.

— У нас большие неприятности, Марко, — сказал Брэдли. — Операция в Колло обернулась против нас.

— Я не понимаю вас, мистер Брэдли.

— Кто-то рассказал о ней одному сумасшедшему сенатору у нас дома и составил докладную, где приведены все подробности. И, между прочим, число пострадавших.

— Несмотря на то что эти сведения никогда не публиковались даже здесь?

— Несмотря на это. Более того, названы все участники. В том числе и я, разумеется.

— Вы знаете, кто мог передать эти сведения?

— Пока лишь предполагаю, поэтому не будем больше об этом говорить. Ты, конечно, понимаешь, кого я имею в виду?

— Только пять человек знали все подробности операции в Колло, мистер Брэдли. В том числе и мистер Локателли. Мистер Локателли был очень огорчен тем, что произошло.

— Вот именно. И начал пить больше, чем следует. Однако не будем об этом говорить, я тебе уже сказал. Пусть все так и останется. Беда в том, что может разразиться страшный скандал. Пока еще до газет ничего не дошло, но если они узнают, то делом этим не преминут воспользоваться на выборах. Противники президента, ради того чтобы дискредитировать администрацию, не остановятся ни перед чем. Не исключено, что сюда пришлют комиссию из конгресса.

— Для чего?

— Собрать факты и опросить свидетелей.

— В Сицилии не принято давать свидетельские показания.

— Да, это, конечно, облетает дело. — Лицо Брэдли растянулось в улыбке, потом, словно лопнувшая резина, снова сжалось. — А как насчет бандитов, которые все это устроили? Почему они до сих пор не ликвидированы? Если какое-нибудь заинтересованное лицо доберется до них, нам несдобровать.

— Произошла непредвиденная задержка, — ответил Марко. Язык у него стал более казенным из-за многочисленных писем, которые ему приходилось сочинять на службе. — Однако мы считаем, что дело это будет завершено в течение ближайших дней, — добавил он.

— Слава богу. Последнее время о них очень редко упоминают в газетах. Поэтому трудно догадаться, что должно произойти.

— Главари, Мессина и Сарди, изолированы от своих людей, — объяснил Марко. — А те без руководства — все равно что туловище без головы. ИХ можно ликвидировать в любую минуту.

— Превосходно, — оживился Брэдли. — А сами Мессина и Сарди? По-твоему, с ними легко покончить?

— Мы считаем, что никаких затруднений не будет. Сарди готов выдать Мессину, когда понадобится.

— Выдать кому?

— Полиции.

— Но разве полиция не поддерживает Мессину?

— Только полковники и генералы, мистер Брэдли. Рядовые полицейские его ненавидят. Он убил слишком многих.

— Прости, Марко, я этого не знал. Я живу здесь уже несколько лет, но в некоторых вещах я полный профан. Значит, шишки считают, что его полезно иметь при себе, но у мелкой сошки иное мнение. Кстати, когда бандитов будут ликвидировать, кто возьмет на себя эту грязную работу? Люди из Общества чести?

— Кто, мистер Брэдли?

— Твои друзья, если угодно. Так ведь, кажется, вы себя называете?

— Я стараюсь быть другом моим друзьям, мистер Брэдли.

— Хватит увиливать, — расхохотался Брэдли. — Впрочем, пусть так. Главное, я получил от тебя заверение, что теперь мы можем не бояться бандитов, что бы ни случилось.

— Все могут теперь не бояться бандитов.

— Дон К, в курсе завершающей операции, которую ты планируешь?

— Дон К., мистер Брэдли?

— Дон Клаудио Виллальба. Ты что, его не знаешь?

— Только понаслышке. Больше я ничего не могу сказать.

— Послушай, Марко, кто из нас кого дурачит? Неужели тебе неизвестно, что мы были в контакте с Доном К, еще до начала вторжения? Ты об этом не слышал, а, Марко?

Марко смотрел на Брэдли такими же пустыми глазами, какими смотрят на посетителей огромные мозаичные святые со стен собора в Монреале. Эту нарочитую пустоту взора и отсутствующее выражение лица сицилийцы объясняют безмятежностью характера, которая вызывает всеобщее восхищение, но на деле является чертой отрицательной и чисто восточной, имеющей мало общего с западным пониманием этого качества. Брэдли порой подозревал, что за этим кроется даже умение приостановить мысль.

На миг он разозлился. Знает же этот малый, что я в курсе всех дел, чего же выдрючиваться? Почему бы ему хоть время от времени не держаться со мной откровенно?

— Тебе не приходит в голову, — спросил он, — что вся эта таинственность может завести слишком далеко? Я знаком с местными обычаями, к которым отношусь с уважением и восхищением, но когда два человека трудятся во имя общего дела, подобные условности ведут только к непониманию и к излишним затруднениям. — «Сказать ему? — подумал он. — Хуже, пожалуй, не будет». — Мы знаем, кто такой Дон К., и знаем, кто ты. Нам даже известно, что тебя с самого начала прислал к нам Дон К, и что ты слывешь у них смышленым парнем. А поскольку это так, может, мы теперь будем откровеннее друг с другом? Это значительно облегчило бы жизнь. Марко улыбнулся, как всегда, когда бывал смущен.

— Мистер Брэдли, вы очень ошибаетесь, уверяю вас. В нашей стране любят преувеличивать и болтать все, что приходит в голову. Любой подтвердит вам, что я восемь часов в день работаю на складах базы. Когда же мне заниматься делами, которые меня лично не касаются? Вы правы, у меня есть кое-какие связи, друзья, если хотите, вот и все. Я стараюсь помогать своим друзьям, что вполне естественно.

Брэдли с усмешкой слушал эту уже ставшую привычной дымовую завесу из слов и отговорок. Наследие Востока. Никогда не добиться от них прямого «да» или «нет», нечего и пытаться.

— Понятно, понятно, — сказал он. — Ладно, Марко, поступай как знаешь.

Совещание, на котором должен был обсуждаться предложенный Марко план ликвидации бандитов — Дону К, его изложил Тальяферри, — состоялось на вилле архиепископа в Монреале. На нем присутствовали главы всех одиннадцати кланов Общества чести, каждый из которых, войдя, склонялся к перстню на руке Дона К. В то время Дону К, было лет пятьдесят с небольшим. Это был человек с тяжелым, вечно усталым лицом и задумчивым взглядом. Он был известен своей неряшливостью — от него всегда попахивало фермой, — сквернословием и привычкой постоянно носить шлепанцы, умел прикидываться спящим в середине наскучившей беседы и обладал, по-видимому, какой-то гипнотической властью над законными правителями острова — принцами, герцогами, баронами и самим архиепископом. О нем ходило множество легенд; согласно одной из них во время высадки союзников он просто снял телефонную трубку, попросил соединить его с немецким фельдмаршалом в Риме и велел ему вывести свои войска из Сицилии. Если вспомнить, что войска в самом деле были вдруг выведены, что Западная Сицилия сдалась союзникам без единого выстрела и что союзники впоследствии осыпали Дона К, почестями и наградами, вполне можно предположить, что в легенде была доля истины. Когда война закончилась, он дал понять, что считает своим долгом установить в Сицилии мир и порядок. И это в то время, когда в горах действовали тридцать две банды бежавших от правосудия преступников, на востоке то и дело заявляла о своем присутствии тайно вооруженная союзниками армия сепаратистов и воскресали профсоюзы, ставившие своей целью осложнить жизнь землевладельцев классовой борьбой.

Марко вызвали в Монреале на тот случай, если понадобится уточнить детали плана, но он провел все утро в пристройке вместе с телохранителями, прибывшими со своими хозяевами и славившимися умением держать язык за зубами. Дона К, упоминали не часто и почтительно называли: «Одна важная особа». Совещание началось в семь утра, а в полдень покровитель Марко Тальяферри вышел, хлопнул его по плечу и кивнул, давая понять, что все прошло гладко. И они вместе отбыли в машине Тальяферри.

* * *

План Марко, который понравился всем участникам совещания своей простотой и практичностью, состоял в том, чтобы заставить бандитов, отрезанных от своих главарей, спуститься с гор, в которых они чувствовали себя как дома, на незнакомые равнины, заманить там в ловушку и уничтожить. Дону К, особенно нравилось, что исполнение этого плана можно было возложить на единственного в Обществе человека, способного занять его пост. Это был Бенедетто Джентиле из Монреале; в начале трудовой жизни он пас коз и, верный своей любви к этим животным, по-прежнему жил как простой пастух в лачугах, выстроенных вдоль троп, по которым бродили его несметные ныне стада. Джентиле, таивший обиду на бандитов за то, что они воровали его коз, с удовольствием согласился выполнить возложенное на него поручение. Чем подписал, по мнению Дона К., собственный смертный приговор: как только станет известно, что Джентиле убил хоть одного бандита, он превратится в объект вендетты со стороны родственников убитого. Даже такому могущественному человеку, как Джентиле, не выжить, если на него начнут охотиться десятки людей, которые на много лет забросят все свои дела ради того, чтобы свершить месть.

Согласно плану Марко начальникам полицейских участков было дано указание вывести все свои силы из Монреале и сосредоточить их в горах возле Трапани. Здесь засели бандиты в ожидании известий от Мессины и Сарди, которые должны были договориться о получении паспортов для беспрепятственного выезда в Южную Америку. Шпион бандитов в полиции продолжал информировать их, как обычно, о намерениях и перемещениях полицейских сил, и через несколько часов после прибытия карательных отрядов в горы возле Трапани им было доставлено письмо, написанное якобы Мессиной, в котором бандитам приказывалось, разбившись на небольшие группы, с интервалом в два дня спускаться в Монреале к Джентиле, где им будет предоставлено убежище и обеспечено дальнейшее продвижение.

Ничего необычного в этом не было. Бандитам часто приходилось менять свое месторасположение, передвигались они всегда втроем или вчетвером, чтобы не привлекать к себе внимания, и если им удавалось спать под крышей, то это был дом человека из Общества чести. Появление первой группы из четырех бандитов, которые прошли через горы вдвое быстрее, чем Джентиле рассчитывал, застало его врасплох. Пришлось принять их по-дружески, успокоить, усыпить их бдительность, после чего бандитов напоили вином со снотворным, связали и передали в руки полиции. Случай этот насторожил Джентиле, и он расставил вокруг своей фермы вооруженных людей, которые при появлении следующей группы встретили ее огнем. Единственный уцелевший бандит, по которому палили из рвов и из-за стен, сумел добраться до шоссе на Палермо, но за ним погнались на машине и в конце концов задавили.

Третья и четвертая группы, охваченные какой-то необъяснимой тревогой и внезапно усилившимся чувством обреченности, которое уже давно их мучило, решили изменить свой маршрут. И заблудились. Не получая дальнейших указаний от Мессины, которые им должен был якобы передать Джентиле, они бесцельно бродили по местности, полной ловушек. В минуту растерянности и отчаяния полицейский шпион бросил своих товарищей, явился на пост карабинеров и предъявил секретное полицейское удостоверение. Сержант карабинеров позвонил в свой штаб в Палермо, спросил, как быть, получил указание, вернулся, насвистывая, вытащил пистолет и с завидным хладнокровием дважды прострелил шпиону голову.

Немногие оставшиеся на свободе бандиты совсем потеряли голову и начали разбегаться в стороны, как испуганные овцы, заслышавшие волчий вой. Кое-кого из них поймали пастухи, над которыми они так часто измывались в прошлом, и, следуя сохранившемуся в округе обычаю бронзового века, связали и живьем сбросили в глубокие расщелины, чтобы родственники не могли отыскать их останки и «в присутствии тела» дать обет кровной мести. В эти дни любого подозрительного незнакомца принимали за бандита в бегах и для верности быстро и тихо убирали с лица земли. Двух людей, которые явились в монреальскую больницу с огнестрельными ранами и не сумели вразумительно объяснить, как они их получили, тайком перевезли в Корлеоне в клинику известного доктора Ди Анджелиса, члена Общества чести, где оба испустили дух под наркозом. А к другому человеку из Общества ночью явился с автоматом в руках красивый и бесстрашный Кучинелли и самым дружеским образом попросил обеспечить его автомобилем, деньгами и продовольствием, в чем ему никоим образом не было отказано. Но не проехал Кучинелли и десяти миль, как двадцатифунтовый заряд динамита разнес на куски и его самого, и машину, в результате чего родителям его для похорон остались лишь одна рука да пара пропитанных кровью сапог.

Почти все бандиты были поначалу просто крестьянскими парнями, слишком отважными и решительными, чтобы терпеть унижения и нужды военного времени. Уйдя в горы, они действовали разумно и порой даже по-рыцарски, но со временем под гнетом постоянной напряженности мужество выродилось в звериную злобу, поэтому их неизбежно ждал столь жестокий конец. Последние три бандита, выдержавшие трехнедельную осаду в не обозначенных на карте пещерах Страсетты, отчаявшись, убили капрала карабинеров, которого они держали в качестве заложника, и съели его ляжки и ягодицы. Когда их поймали, в отместку за их преступление им связали ноги, облили бензином и велели бежать. А через несколько минут вслед за ними двинулись те, кто их поймал, бросая в них горящие спички.

Мессина, пребывавший в полном неведении обо всех этих событиях, был отправлен генерал-инспектором Манкузо в Кастельветрано, где находилась посадочная полоса, ждать военного самолета, который должен был вывезти его из страны. Накануне отлета Манкузо проделал пятидесятимильное путешествие из Палермо в Кастельветрано, чтобы попрощаться с Мессиной. Он привез с собой хорошенькую проститутку из лучшего дома в Палермо и корзину со съестным, и вечером все трое лакомились дроздами, зажаренными на вертеле, и пармской ветчиной, запивая их орвьетским вином. После обеда мужчины поочередно развлекались с проституткой. Всхлипывая от полноты чувств, Манкузо объявил Мессине, что любит его больше, чем собственного сына, и в этом была доля истины, ибо за два года, в течение которых сотни полицейских под его началом безуспешно преследовали засевших в горах бандитов, он на самом деле стал испытывать к Мессине нежную привязанность. Когда в два часа ночи Манкузо удалился, Мессина был в стельку пьян, а часом позже, когда прибыл Сарди, чтобы выполнить поручение, за которое ему пообещали немалые деньги, он крепко спал, сидя в кресле.

Арестованный, несмотря на все полученные обещания, Сарди вскоре скончался в тюрьме. Его смерть никого не удивила, но ради нее пришлось немало потрудиться. Бандит не скрывал своего намерения рассказать на суде все, что ему известно, и, опасаясь, что будет предпринята попытка заставить его молчать, проявлял чрезвычайную осторожность: ел только после того, как кусочек проглатывал котенок, которого ему разрешили держать при себе. Удобный случай представился, когда у Сарди возобновились боли в груди. Доктор прописал ему обычное патентованное средство. Бутылочку доставили в камеру, Сарди внимательно ее осмотрел, сорвал печать, сделал глоток и тотчас с воплем упал на пол. Через полчаса его не стало.

В тот же день у генерал-инспектора Манкузо по выходе из пивной «Венеция», где он выпил с наперсток черного кофе и съел два крохотных миндальных пирожных, прямо на улице Македа начался сердечный приступ, и он скончался в карете «скорой помощи» по дороге в Сант-Анджело. Следователь, который вел дело о его скоропостижной смерти, не мог не удивиться тому, что «скорая помощь» целый час ехала до больницы. Обычно на этот путь уходило не больше десяти минут. А через неделю полковник Фоска, командир карательного отряда карабинеров, часто сотрудничавший с Манкузо, упал прямо под колеса трамвая — оказалось, что причиной был апоплексический удар, В барах и кофейнях Палермо об этом много судачили, недоумевая, почему такой молодой, полный энергии человек умер так странно, но очень скоро о нем забыли. В течение этого периода Марко чаще обычного отпускали с работы.

Но оставался еще грозный Джентиле, который за всю жизнь покидал свою ферму, наверное, не больше пяти раз. Однако сейчас, заслышав, что вдова одного из погибших в Колло вынуждена продать стадо коз, он испытывал жгучее желание отправиться в Мьеру. В эти дни с деньгами у всех было туго, поэтому и цены упали; кроме того, считал Джентиле, если его агент заранее оповестит о том, что он будет в Мьере, другие потенциальные покупатели вряд ли туда сунутся. Джентиле приехал, посмотрел коз, предложил свою цену и сел в тени за столиком кафе на маленькой площади, где несколько недель назад крестьяне собирались под знамена, перед тем как выступить в Колло. Рядом на лошадках ручной карусели скакали дети, а вдали туманился силуэт роковой Пиццуты. Тут на глазах по меньшей мере сотни людей к Джентиле подошел незнакомец, удостоверился по фотокарточке, которую держал в руках, что перед ним тот, кто ему нужен, и, вытащив из кармана револьвер большого калибра, выпустил пять пуль в голову и грудь Джентиле. Полиция не сумела отыскать ни одного свидетеля, видевшего или слышавшего, как стреляли — факт, о котором с сарказмом упоминали газеты, демонстрируя фотоснимки укрытого одеялом трупа и ручейки крови на булыжниках мостовой. А через два дня описывались похороны Джентиле: растянувшаяся на целую милю колонна машин, море цветов, надгробное слово депутата парламента. Потом событие это стерлось из памяти. В те времена подобного рода происшествия случались не реже раза в неделю.

Процесс ликвидации шел быстро и гладко и к концу сентября — меньше чем через месяц после встречи Марко с Брэдли — успешно завершился. Дон К, весьма своеобразно выразил свою благодарность Марко за участие в отлично проведенной операции. Тальяферри навестил Марко, который и не ждал никаких наград, поздравил его и передал добрые пожелания и признательность от одной важной особы. И посоветовал купить по возможности больше земли в районе, прилегающем к южной окраине Палермо. Почти весь этот район занимала старая городская свалка, поэтому он считался бесполезным для любого начинания. Но через неделю после того, как Марко внес задаток за 10 000 квадратных метров, купленных по бросовой цене, муниципальный совет объявил, что в этом районе будет срочно строиться новый промышленный комплекс. И на следующий день Марко получил за свою землю в пятнадцать раз больше, чем заплатил. Одну десятую прибыли он пожертвовал приюту дельи Эремити, потому что так полагалось поступить человеку из Общества чести, а не в тайной надежде, что о его поступке будет доложено Дону К., после чего его положение станет еще более прочным.

Событие это решено было отпраздновать, и Марко повез Терезу на экскурсию в небольшой приморский городок Монделло, где заказал столик в ресторане «Дзу Тану». «Дзу Тану», осколок сицилийской викторианы, полузамок-полумечеть, был возведен среди кустов тамариска на покрытом ракушкой пляже в часе езды на лошадях от Палермо. Туда в былые времена приезжали принцы и герцоги и, угостившись омарами я шампанским, предавались любовным утехам со своими куртизанками. Среди плюша, мраморных купидонов и тусклой позолоты царила атмосфера суровой осторожности. Завсегдатаи «Дзу Тану» друг с другом не общались, вели еле слышные беседы в глубоких нишах, где стояли столики, и никогда не видели больше того, чем входило в их намерения. Сюда любили приезжать люди из Общества чести, когда им хотелось романтики.

Позже, вспоминая события этого дня Марко пришел к выводу, что именно тогда Тереза, которой едва исполнилось пятнадцать лет, внезапно перестала быть ребенком и приняла на себя обязанности взрослой женщины. В разговоре он вскользь упомянул, что совершенно неожиданно кое-что произошло и теперь их собственное будущее и будущее ребенка можно считать обеспеченным. Он сказал, что в ближайшие дни они съедут с квартиры в тупике и начнут новую жизнь, и Тереза, разумеется, сразу задумалась над их будущим, которое сразу представилось ей совсем иным, чем час назад.

Глава 6

В течение следующего месяца был заложен фундамент благосостояния семьи Риччоне. С помощью Тальяферри они всего за две трети запрашиваемой цены приобрели квартиру в респектабельном районе Акуасанта. Теперь они жили в новом доме с мраморным вестибюлем, лифтом, плевательницами величиной с купель на каждом этаже, огромными окнами, плавательным бассейном, детской площадкой и швейцаром в похожей на адмиральский мундир униформе. В квартире оставались две незанятые комнаты, и Риччоне решили, что, как только родится ребенок, каждый из них снова попробует уговорить свою мать — обе они были вдовами — переехать к ним. Марко особенно тепло относился к теще, которая по-прежнему проводила дни за плетением кружев у себя в деревне Пьоппо. Услышав, что его брат Паоло хочет купить в Кампа-маро гараж, он послал ему в подарок двести тысяч лир. Он стал членом трех местных клубов и двух благотворительных организаций. Купил новую машину «Ланча Аугуста» с особым кузовом «Фарина» и в свободное время занимался отлаживанием мотора. В конце месяца в больнице Сант-Анджело появился на свет их первенец.

Спустя два дня позвонил Брэдли и сказал, что хочет с ним встретиться.

— Прежде всего, Марко, прими мои самые горячие поздравления. Замечательное событие! Сын, да? Прекрасно! Надеюсь, и мать и младенец чувствуют себя хорошо?

— Спасибо, мистер Брэдли. Все в порядке. Роды продолжались всего два часа.

— Превосходно! Как вы его назовете?

— Амедео.

— Хорошее имя. Необычное. Мне оно нравится. Замечательное событие, Марко! Очень рад за вас обоих.

Они сидели в другом конце парка делла Фаворита, в заброшенной беседке у высохшего фонтана, где ушедшая под землю вода наполняла воздух ароматом оранжерейных цветов.

— Дело в том, что я уезжаю, — сказал Брэдли. — Отбываю на следующей неделе в Штаты. Мне хотелось повидать тебя и попрощаться.

— Мы еще увидим вас, мистер Брэдли?

— Не знаю, Марко. Не думаю, что я сюда вернусь. Мне здесь делать нечего. Тут все стабилизировалось.

— Приятно было сотрудничать с вами, мистер Брэдли. Мне вас будет не хватать.

— Спасибо, Марко. Позволь задать тебе один вопрос. Как у тебя сейчас дела? Я слышал, что базу закрыли. Где теперь ты применяешь свои необыкновенные способности?

— Я надеюсь, что меня возьмут в контору по продаже недвижимости.

— Думаешь, тебе там будет по душе? — На лице Брэдли появилось что-то вроде насмешки.

— Для меня это дело новое. Буду учиться.

— Скучно здесь стало в последнее время, — сказал Брэдли. — Прямо тихая заводь. И между прочим, главным образом благодаря тебе, Марко. Прошли те дни, когда нельзя было развернуть газету, чтобы не прочитать, как кого-то похитили или как Мессина перестрелял целый полицейский участок. Грандиозно ты поработал.

— Мое участие было очень незначительным.

— А у меня другие сведения. Наверное, я знаю о случившемся несколько больше, чем ты предполагаешь. Все эти фокусы за закрытыми дверями на вилле служителя божьего. Который пусть лучше останется неназванным, Марко, пусть останется неназванным. Да и чего нам беспокоиться? Результаты налицо.

— Вы как-то говорили о неприятностях, там, дома… Какой-то сенатор интересовался, да? Получилось из этого что-нибудь?

— Абсолютно ничего. Заглохло само собой. Я чувствовал, что так и будет, если, конечно, все пойдет в нужном направлении.

— Рад это слышать. Сразу, наверное, легче стало.

— Легче? Еще бы! Признаюсь, это был трудный момент. — Брэдли вдруг сморщился словно от боли и замахал рукой, будто ошпарил кончики пальцев. Как и многие другие жесты, которые он перенял у итальянцев, этот был не совсем к месту — скорей он был неаполитанским и в Сицилии выглядел странно. — Ладно, с этим уже покончено, теперь нам надо думать о будущем, а оно, Марко, обещает быть интересным. Хотя и нелегким, не заблуждайся на этот счет. Я не имею в виду Сицилию, нет, это — пройденный этап. Я говорю про Берлин, Латинскую Америку. А потом рано или поздно и Дальний Восток.

— Пусть делают что хотят, лишь бы оставили меня в покое.

— Не знаю, правильное ли это отношение, Марко. Для старика, пожалуй, да, но молодой человек обязан проявлять активность. Я говорю о будущем цивилизации. Разве тебя не страшит угроза культурному наследию Запада?

— Если говорить откровенно — нет, не страшит, мистер Брэдли. Я слишком незначителен, чтобы проявлять беспокойство о подобных вещах. Пусть о них заботятся Другие.

— Марко, ты здесь пропадешь. Все твои способности пойдут прахом.

— Очень сожалею, что вам так кажется, мистер Брэдли. Едва ли я тут что-то могу изменить.

— А не переехать ли тебе в Штаты?

— Вы шутите, мистер Брэдли.

— На сей раз не шучу. Мое предложение совсем не шутка. Я бы хотел, чтобы ты перешел на работу в мою организацию.

— Извините, но никак не могу. Здесь вся моя жизнь, моя семья.

— Я не требую немедленного решения. И не прошу тебя сказать «да» или «нет». Подумай как следует. Больших денег я не могу тебе предложить, но по сравнению со здешними трудностями в Штатах сейчас, по мнению многих, живется совсем недурно. Могу сказать одно: твоей жене там понравится. И когда придет время, ты сможешь отдать своего сына в хорошую школу. Почему бы тебе не поговорить с Терезой и не посмотреть, как она к этому отнесется? А что, если нам потолковать втроем?

— Я не совсем понимаю, мистер Брэдли, зачем я вам нужен. По вечерам я изучаю право, но пройдут годы, прежде чем я получу диплом, если вообще его получу. Кроме того, в США законодательство совсем другое, мне пришлось бы начать все сызнова.

— Марко, мы заинтересованы в твоих необыкновенных способностях, и ты не хуже меня знаешь, о чем я говорю. Не торопись отказываться, поразмысли как следует. Мы еще успеем до моего отъезда не раз обсудить этот вопрос. Ты должен спросить самого себя, готов ли ты провести остаток жизни в конторе в тихом городе вроде этого или жаждешь быть в центре событий.

— Я непременно об этом подумаю, — сказал Марко, — и поговорю с Терезой, но очень сомневаюсь, что мы решимся на такой шаг. У нас обоих есть матери, не говоря уже о моих брате и сестре. Мы не могли бы оставить их здесь. Я только что купил новую квартиру на Акуасанта, у нас много друзей и родственников. По-моему, я сразу должен ответить: об этом не может быть и речи.

— Все равно подумай день-другой, — сказал Брэдли, — Я тебе еще позвоню.

* * *

Сразу после этой встречи Брэдли направился в свою бывшую штаб-квартиру на улице Изидоро Карини, где его преемник Элистер Фергюсон за неделю пребывания на посту произвел целый переворот. Это был, как и обещал генерал, молодой человек с твердым характером и «реальным» взглядом на вещи. В Европе он прежде не бывал. Все в Фергюсоне и на нем было новым и свежим, в том числе и его живой, юношеский цинизм, воспитанный в военном училище и выставленный напоказ, словно костюм из магазина фирмы «Братья Брукс». У него была чисто выбритая современная физиономия уроженца Новой Англии с высокими, как у монгола, скулами, густыми бесцветными бровями, с добродушными морщинками вокруг глаз и гладкими щеками, на которых еще цвел мальчишеский румянец. Хотя у входа в палаццо постоянно стоял на страже итальянский солдат, а у барьера на первом этаже следовало предъявить пропуск, Фергюсон вставил в дверь своего кабинета секретный замок, а вторым замком запер занимавшую треть комнаты и вызывавшую всеобщий восторг новую автоматизированную картотеку.

— Не клюнул, — сообщил Брэдли. — Как я и думал.

— А почему?

— Потому что ему и здесь хорошо. Молодая жена, ребенок, достаточно состоятелен, какое-то общественное положение. Зачем отказываться от всего этого ради сомнительного существования там, где, скажем прямо, даже элементарная безопасность не гарантирована.

— И правда, зачем?

— Он не так жаден на деньги, как большинство из них. У него уже есть столько, что другому хватит на всю жизнь, — сказал Брэдли.

— А то и больше.

— Кроме того, как это ни странно, сицилийцы — не любители приключений.

Брэдли провел рукой по крышке только что доставленного из Штатов письменного стола Фергюсона, наполнявшего кабинет запахом искусственной кожи. Они с Фергюсоном одного поколения, а разделяет их целая жизнь, подумал он. Американцы все больше и больше становятся американцами, и этому молодому человеку никак не удастся скрыть свою принадлежность к американской расе и свои намерения, когда, одетый в неприметный, как он по наивности полагал, итальянский костюм, сшитый из дешевого материала, он примется фланировать в толпе по улицам Палермо. На другой день после приезда Фергюсона в Палермо Брэдли подверг его испытанию, которое тот успешно выдержал.

«Карабинеры поймали человека, на которого падает подозрение, — словно невзначай обронил Брэдли. — И собираются расплющить ему половые органы».

«Как? На самом деле?»

«Именно. Я подумал было: может: вы хотите пойти посмотреть? Считается, что: таким путем можно добиться признания секунд за десять. Нам, пожалуй, есть чему у них поучиться. Не знаю, но, по-моему, мир не становится лучше. Впереди нас еще ждут трудные времена».

Они вместе отправились на допрос, где подозреваемый очень скоро во всем признался. Брэдли не слишком прельщало подобное зрелище, однако усилием воли он заставил себя ничего не видеть и не слышать. Когда все кончилось, Фергюсон был, пожалуй, чуть бледнее обычного, но присутствия духа не утратил.

«Информация, полученная вовремя, может спасти жизнь сотни, а то и тысячи невинных людей, — сказал Брэдли. — Во всех своих начинаниях я всегда руководствуюсь христианскими заповедями. С одним только не могу согласиться — что на зло следует отвечать добром».

«Придет этот человек в себя?» — спросил Фергюсон достойным похвалы небрежным тоном. «Наверное. Хотя таким мужчиной, как прежде, ему уже не бывать».

— А Риччоне очень нам нужен? — спросил Фергюсон, возобновляя прерванный разговор.

— Рано или поздно он нам понадобится. Этот парень — поистине великий организатор. Когда составляется план операции, он просто незаменим. С Мессиной он разделался блестяще. Ни одна деталь не была упущена.

— Но сумеет ли он со своими специфическими способностями работать в Штатах? В незнакомой обстановке, хочу я сказать.

— В Штатах незнакомая для сицилийца обстановка? Вы смеетесь. Да он будет у нас как рыба в воде.

— Что вы намерены предпринять? — спросил Фергюсон.

— Не знаю. Нужно подумать. Я все-таки заполучу его, надо только найти ход. Дон К., наверное, способен помочь.

— А он пойдет на это?

— Пойдет, если я как следует нажму.

— А что скажет Риччоне, когда его насильно отправят отсюда? — спросил Фергюсон.

— Зачем раньше времени ломать голову?

Фергюсон помолчал; он плохо владел современным жаргоном и теперь с трудом подыскивал нужное слово.

— Думаете, это он… м-м… убрал Джентиле?

— Не собственноручно, разумеется. Человек, о котором мы говорим, отнюдь не простак. Он сделал вот что — причем это факт: шепнул одному из родственников Мессины, что на Джентиле лежит вина за гибель этого великого человека.

— Несмотря на то что Джентиле тоже из их компании и таким образом теоретически неприкосновенен?

— Неприкосновенен в обычных условиях, но в данном случае он слишком вырос из своих штанов. Вполне возможно, что над ним состоялся суд, вот ему и пришлось убраться на тот свет.

Несколько раз ткнув не туда, куда надо, Фергюсон, наконец нашел кнопку, приводящую в действие одну из секций шкафа для делопроизводства. Зажужжал механизм, выдвинулся ящик, и их глазам предстали ряды скоросшивателей. Но они были пусты, и Фергюсон, лишний раз увидев свою несостоятельность, погрустнел.

— Как вам удается откапывать сведения? — спросил он.

— Связи. Я часто навещаю одну известную личность, не так давно покинувшую Даннеморскую тюрьму.

— Неужели Спину?

— Именно. Дон К, приглашал его на знаменитое совещание в Монреале, где принималось решение.

— А что заставляет Спину помогать нам? Мы вытащили его из тюрьмы и таким образом расквитались с ним. И он нам тоже ничем не обязан.

— В данный момент нет, но он не теряет надежды, что положение изменится.

— Могу я узнать об этом подробнее?

— Ненамного больше того, что уже знаете. Я полностью согласен со старинным утверждением: чем меньше человек знает, тем для него же лучше. Спина, по-видимому, думает, что мы в скором времени сможем оказаться ему полезными. Ваше любопытство удовлетворено?

— Мне бы хотелось с ним встретиться, — сказал Фергюсон. Брэдли покачал головой.

— Ничего не выйдет. Он человек обаятельный, но очень замкнутый. Время от времени мы ведем беседы за чашкой кофе. Для меня он делает исключение, потому что мы давние друзья, но большую часть времени предпочитает проводить в уединении.

— Джон Локателли участвовал в этой операции вместе с вами, да?

— Мы некоторое время работали вместе.

— Что, по-вашему, заставило его поступить так, как он поступил?

— Наверное, нервы сдали.

— Вы считаете самоубийство трусостью?

— Нет, — ответил Брэдли. — Я никогда не придерживался этой точки зрения. Он постарел для того образа жизни, который был вынужден вести. Его нервная система не могла выдержать такого напряжения и такой нагрузки. Или он был не в состоянии глядеть в лицо кое-каким фактам. Да нам ли судить?

— Он был приятный человек. Я видел его в Центре. Он приезжал читать нам лекцию.

— Один из лучших, — согласился Брэдли, — только сентиментальный, может, чересчур сентиментальный для нашей работы. Вы, наверное, слышали о крупной сделке с Муссолини, в которой он почти добился успеха. Мы все были большими поклонниками Джона Локателли. Я уверен, что у него сдали нервы.

— Он до конца оставался идеалистом, — сказал Фергюсон и нахмурился: опять у него по неосторожности вырвалось выражение из того мира, от которого он отрекся. — Он был человеком искренним, — поправился он.

— Локателли позволил себе роскошь сохранить совесть, — сказал Брэдли. — Что заставляло его балансировать на туго натянутом канате. Куда лучше отдать свою совесть родине на сохранение. — И оба расхохотались.

— Он, по-видимому, не мог пережить того, как предали Джентиле, — предположил Фергюсон.

— Вполне возможно. Он был простым солдатом и жил мифами прошлого.

— В Центре говорят о таких делах.

— О каких?

— Как, например, история с Джентиле.

— Все еще толкуют об этом?

— Мифы нашего времени, — сказал Фергюсон. — Слушаешь их и забываешь, потому что не веришь в них. А потом вдруг оказываешься в таком вот месте вроде этого, и все становится правдой. Я изучил тут несколько дел, которые вы мне дали. Эти вендетты! Уму непостижимо. На днях застрелили четырнадцатилетнего мальчишку за поступок, совершенный его отцом еще до его появления на свет. Как это сицилийцы могут быть такими?

— Потому что они совсем не похожи на нас.

— Я приехал сюда только потому, что меня не послали в Париж, — признался Фергюсон.

— Знаю.

— А вам здесь нравится, правда?

— Да.

— Что же здесь хорошего, разрешите спросить?

— Что здесь хорошего? Не знаю. — Какими словами можно описать этот сплав неопределенных эмоций? Этот душевный отклик на ляпис-лазурь великого города, мраморных грифонов, пышногрудых ангелов, просвечивающее сквозь пальмы небо, желтовато-смуглые лица, демонстрацию крови девственниц, запах пробивающейся сквозь траву воды, лицо Христа, выглядывающее из-за плеча хитро улыбающегося архиепископа? — Просто все началось не только в Афинах, но и здесь. — И я помог спасти этот край, убеждал он себя. Я помог отстоять его. — Вам следовало бы побывать в Сиракузах, — сказал он.

— С удовольствием. Здесь все пропахло дерьмом, — сказал Фергюсон.

— Мы говорили о том, что сицилийцы отличаются от нас, — продолжал Брэдли. — У них своя религия, отличная от христианской. Они верны традициям. У них меньше привязанностей, чем у нас, но их привязанности сильнее. Если они на твоей стороне — значит, останутся верными до конца. Вот почему мне хотелось бы заполучить Риччоне. Есть ситуации, где он был бы незаменим.

Фергюсон попытался угадать, чему улыбнулся Брэдли. Брэдли — интриган, о чем его предупреждали еще в Штатax. Немного фантазер. До сих пор у него все шло гладко, но в один прекрасный день он лопнет с треском, как мыльный пузырь. Фергюсон почувствовал, что того гляди станет участником одной из тех грандиозных авантюр, на которых основывалась легенда о Брэдли.

— Если вам придется все-таки пойти к Дону К., что, по-вашему, он сделает?

— Поддаст пару, — ответил Брэдли. — Не знаю, как именно это произойдет, но есть возможность довести до сведения родственников Джентиле, кто его погубил. А если так, вряд ли Марко удастся усидеть на этом острове.

Глаза Фергюсона расширились от восхищения. Вот оно, предательство в чистом виде: грандиозный обман и тройное предательство, холодное и романтичное, как айсберг.

— Понятно, — сказал он.

Глава 7

Сицилия привела в порядок свои дела и принялась наслаждаться мирной жизнью, процветанием и братской любовью. Послушные и невероятно трудолюбивые крестьяне вернулись к работе, безропотно проводя в поле по двенадцать, четырнадцать или шестнадцать часов в день. Профсоюзных же лидеров, которые попытались вмешаться, сначала предупредили, а потом тех, кто продолжал настаивать на своем, быстро и тихо убрали. Церкви были переполнены. Мелкое воровство ушло в прошлое: туристка, забывшая сумку на столике в кафе, находила ее на следующий день на том же месте. Владельцы лавок перестали обжуливать покупателей. Проститутки приобрели куда более привлекательный вид, чем в голодные послевоенные дни. Во время церковных праздников устраивались религиозные шествия с бесплатной раздачей макарон. Все голосовали за христианских демократов и жаждали творить добро на благо ближнему.

Для Марко и Терезы эти был период спокойствия и довольства, когда слово «надежда» теряет смысл, ибо в жизни ничего больше не требуется. Через год после Амедео у них родилась девочка, которую назвали Лючией. Пришлось послать в Кампамаро за нянькой, и та ежедневно выводила детей на прогулку в находившийся неподалеку парк делла Фаворита. Все попытки уговорить матерей покинуть горные селения и переехать в Палермо ни к чему не привели, поэтому в конце каждой недели Марко и Тереза ездили попеременно то в Кампамаро, то в Пьоппо. Они, как и прежде, были влюблены друг в друга, и Марко все так же трясся, боясь за здоровье Терезы. Детей регулярно навещал доктор Белометти, пользуя их от всяческих воображаемых недугов и, по настоянию Марко, начиняя витаминами, совершенно ненужными при их отличном здоровье. Когда Амедео исполнилось шесть лет, его отдали в школу, руководимую монахинями и получавшую немалую субсидию от его отца.

Марко работал у своего старого покровителя Тальяферри, который с помощью Дона К, открыл на улице Кавура контору по торговле недвижимостью и так преуспел, что через несколько лет купил целую строительную компанию. Тальяферри заботился о своих друзьях и о друзьях своих друзей. Сделавшись еще и владельцем автомобильной компании, которая занималась подвозкой материалов на строительные площадки, он отправлял свои грузовики на капитальный ремонт в гараж Паоло в Кампамаро в тридцати милях от города, хотя ему было бы гораздо удобнее, если бы машины обслуживались в самом Палермо.

По своему характеру Марко очень подходил к роли управляющего конторой по торговле недвижимостью, где было важно поддерживать хорошие отношения с городскими властями, уметь сделать одолжение мэру и нужным членам муниципального совета, помнить, когда именины у детей и жен высокопоставленных особ, и вручить подарок так ловко, чтобы человек влиятельный, но в то же время совестливый ни в коем случае не обиделся, и, наконец, твердо отстаивать свою позицию во время заключения сделок. Выполняя свои повседневные обязанности, Марко встречался со всеми жителями Палермо, занимавшими в городе ключевые позиции, и неизменно производил на них благоприятное впечатление. Он удостоился чести преклонить колени перед архиепископом и поцеловать перстень у него на пальце. В элегантно обставленной квартире на Акуасанта у Марко обедали и командир карабинеров, и начальник publica sicurezza[8]. Преуспеяние его было окончательно закреплено на вечере в честь крещения Лючии, когда помимо секретаря архиепископа и нескольких баронов в толпе гостей вдруг появились два неряшливо одетых незнакомца. Это были Дон К, и его садовник-шофер. Дон К, пробыл минут пять, оставил конверт с пятьюдесятью тысячами лир, промычал что-то невразумительное Марко на ухо и удалился, но Марко почувствовал, что сила перелилась из тела старика в его тело — все гости были свидетелями этого торжества. То были дни, когда солнце, казалось, будет вечно сиять на безоблачном небе.

Затем в Палермо прибыли два брата, высланные из Соединенных Штатов, — Джонни и Пит Ла Барбера. Вернувшись на родину, они создали новую партию, которую газеты назвали La Mafia Nuova — Новая мафия. Джонни было сорок три года, а Питу — сорок; из Сицилии они уехали еще детьми, потом, давая деньги в рост и орудуя в нью-йоркском порту, сколотили порядочный капиталец, как вдруг кому-то пришло в голову, что поскольку они не сделали ни единой попытки получить гражданство Соединенных Штатов, то почему бы не отправить их обратно в Италию.

Джонни и Пит резко выделялись на фоне населения Палермо. Они привезли с собой свои белые «кадиллаки» и стремление быть на виду, незнакомое на острове, где царила атмосфера сдержанности. Оба они знали по-итальянски всего несколько слов, но зато стали завсегдатаями таких ресторанов, как «Каприз» и «Олимпик», где устраивали шумные застолья в компании самых дорогих в городе куртизанок и нескольких прихлебателей из местных. Сначала сицилийцы считали своей обязанностью принимать их, но были при этом весьма сдержанны. Человек из Общества чести, вынужденный не по собственному желанию пересечь Атлантику, всегда мог рассчитывать на радушный прием по другую сторону океана и знал, что, если решит там остаться, ему тотчас подыщут место. Поэтому наглость явившихся из Америки братьев старались не замечать.

Через три месяца после прибытия в Палермо братья Ла Барбера купили бывший военный лагерь на дороге Боккадифалько, сразу за городской чертой, превратили главное здание в лабораторию, обнесли весь участок проволочной оградой, по которой пустили электрический ток, и начали перерабатывать там привозимый из Бейрута морфий в чистый героин. Затем они приобрели небольшую фирму, занимавшуюся упаковкой и экспортом фруктов, и в течение нескольких месяцев в каждый ящик лимонов, отправляемый в США, вкладывали по крайней мере один лимон из пластика, начиненный героином. Когда по доносу благонамеренного докера, который обнаружил начиненный героином лимон в украденном им ящике, нью-йоркская полиция ликвидировала эту систему, братья Ла Барбера вложили заработанные ими на наркотиках три миллиона долларов в городское строительство.

Город рос непрерывно. В сооружении новых дорог, мостов, жилых районов, предприятий и отелей участвовало несколько фирм, и в каждой из них часть капитала принадлежала членам Общества чести. Это было время, когда люди богатели на глазах, а незначительные шероховатости в отношениях между дельцами прикрывались лицемерными фразами и улыбками, но с появлением братьев Ла Барбера мирной жизни под девизом «живи и дай жить другим» пришел конец. На острове существовал обычай сначала предупреждать противника, а потом уже действовать, но тех, кто поссорился с братьями Ла Барбера, отказавшись вступить с ними в сделку или взять их в долю, без предупреждения убивали из-за угла, сбивали машиной и даже — предварительно оглушив — топили в море. К ужасу чтивших традиции людей из Общества чести, братья расправлялись с неугодными в присутствии их родных и впервые в истории Сицилии похитили женщину, чтобы добиться покорности ее мужа. Братья Ла Барбера окружили себя местными преступниками — straccie (голытьбой, как презрительно отзывались о них люди из Общества чести) и привезенными из Америки наемными убийцами. В течение года они распространили свое влияние на весь город. Эмиссаров от Дона К., которые были посланы в штаб-квартиру Джонни Ла Барбера на улице Македа с поручением уладить противоречия мирным путем, охранявшие вход straccie просто спустили с лестницы.

* * *

Несколькими днями позже, осенью 1953 года, Джонни Ла Барбера, пинком распахнув дверь и оттолкнув секретаршу, которая попыталась было задержать его, вошел в кабинет Тальяферри, плюхнулся в кресло и положил ноги на стол.

Тальяферри просматривал письмо, которое секретарша только что вручила ему. Он продолжал читать, Ла Барбера достал огромную сигару, откусил кончик и спрятал ее обратно в нагрудный карман. Тальяферри читал, неторопливо делая пометки своим мелким аккуратным почерком, потом отложил письмо в сторону.

— Ты Тальяферри, да? — спросил Ла Барбера. Это был крупный мужчина с писклявым, как у карлика, голосом. Тальяферри поднял глаза.

— Совершенно верно, — ответил он.

— Я Джонни Ла Барбера.

— Знаю. Я вас видел.

— Подумать только, а ты ведь недурно говоришь по-английски. Откуда?

— Я прожил в Штатах двенадцать лет. Что вам угодно?

— Тальяферри, мы мешаем друг другу. Ты вздуваешь мои цены, я — твои. Л позволить себе этого мы не можем.

— Я не жалуюсь, — сказал Тальяферри.

— Нет? А у меня создалось впечатление, что последние несколько месяцев твои дела идут неважно. Может, это и вранье, но говорят, твоя заявка на строительство нового Саганского моста отвергнута.

— Однако вашу заявку тоже, по-моему, не приняли.

— Почему ты так думаешь?

— Пока у них котируется Росси.

Ла Барбера улыбнулся во весь рот, и на щеках у него появились ямочки, как у ребенка.

— Ты что, не читал сегодняшней газеты? Бедняги уже нет больше с нами. Приказал долго жить. Ему разнесли череп в Монделло, в этом ночном клубе, как он там называется.

— Какая жалость, — отозвался Тальяферри. — Росси был моим другом.

— Да, неплохой был малый. Одна беда: уж очень тупой. Не умел жить в ногу со временем.

— Вы хотели, кажется, купить у него часть дела?

— Я? Кто сказал?

— Ходят слухи.

— Я бы выразился несколько по-другому: я сделал ему предложение, как намерен сделать и тебе. Лавочка твоя буксует, и если дело пойдет так и дальше, то через месяц ей каюк. В последние недели тебе пришлось уволить половину своих людей. Говорят, и во дворце Криспи работы приостановили после того, как двое рабочих упали с лесов.

Тальяферри не отрывал глаз от своих сжатых в кулаки рук. У него явно поднялось давление и застучало в висках. Он был не из тех, кто находит разрядку в ссоре.

— Чего вы хотите? — спросил он.

— Половину, — ответил Ла Барбера. — Плачу по нынешней цене, А если заставишь меня ждать, то пена упадет.

— Ничего не выйдет, — сказал Тальяферри.

— Подумай хорошенько. Не спеши и подумай.

— Мне не о чем думать.

— Сейчас у тебя еще есть что продать. Кое-что осталось. Инвентарь и оборудование можешь записать по себестоимости. Я буду с тобой справедлив, Тальяферри. Я люблю играть на равных.

— Я сказал — нет. Ла Барбера встал.

— Жаль, что у тебя такое настроение. А я-то думал, если мы займемся этим делом вместе, может, что и получится. Ты знаешь, где меня найти, коли передумаешь.

Тальяферри проводил его до дверей и увидел на площадке лестницы двух ухмыляющихся уголовников — телохранителей Ла Барберы. Один из них нагло приветствовал Тальяферри, и все это вместе убедило его, что неписаный «кодекс чести», с таким старанием создававшийся в течение многих поколений, начал рушиться. Необходимо было что-то предпринять.

Он вызвал к себе Марко, и тот предложил план, который следовало представить Дону К, на одобрение.

— Ему не понравится, — заметил Тальяферри. Оба знали, что с годами их шеф становился все более и более рьяным сторонником разрешения споров мирным путем.

Но через два дня ранним утром сгорел дотла гараж Тальяферри с пятью грузовиками. Тальяферри позвонил Марко.

— Я еще раз переговорил с одной важной особой по поводу нового мальчика, и нам дали зеленый свет.

Марко попросил к телефону Джонни Ла Барбера и, представившись служащим агентства «Недвижимость Гарибальди», где, как он узнал, Ла Барбера однажды наводил справки по поводу покупки дома, сказал:

— Сеньор Ла Барбера, у нас записано, что вы желаете купить дом в центре города. Вас это еще интересует?

— Если дом такой, как мне нужно, — пропищал Ла Барбера, — и цена подходящая.

— По-моему, вам должно понравиться мое предложение. Дом этот значительно больше того, про который вы спрашивали, и расположен в самом центре, на площади Караччоло. Семь спален и три гостиных на трех этажах. Превосходный дом, я бы сказал. Кроме того, у него еще одно большое преимущество: есть двор. Поэтому, если у вас есть машина, проблемы гаража не существует. В нашей практике дома с двором попадаются очень редко.

— Я заеду посмотреть, — пообещал Ла Барбера.

Дом оказался и в самом деле превосходным. Он был выстроен в испанском стиле для любовницы последнего из вице-королей. Даже Ла Барбера был поражен великолепием архитектуры и особенно тем, что здесь, в самом центре города, есть место и для двух белых «кадиллаков», а потому не раздумывая согласился на запрашиваемую цену, заказал мебель на несколько миллионов лир и через неделю вместе с Питом въехал в новый дом.

Три дня спустя, прихватив двух девиц, они отправились в машине Джонни в ресторан «Дзу Тану» в Монделло. По желанию Джонни для них был зарезервирован тот самый столик, за которым в последний раз сидел Росси. Они поужинали отличными омарами, фирменным блюдом ресторана, и, отвергнув предложение официанта уединиться после ужина в знаменитые купальни при ресторане, отправились прямо домой на площадь Караччоло.

Они подъехали к дому поздно вечером. Джонни позвонил в звонок у чугунных ворот, но привратник не появился, и он начал в нетерпении дергать за ручку — оказалось, что ворота не заперты. Джонни, а за ним и остальные вошли во двор, зажгли свет и увидели, что позади «кадиллака» Пита стоит какая-то чужая машина, которую придется подвинуть, чтобы ввести во двор «кадиллак» Джонни. Но как только Ла Барбера злобно рванул дверцу чужой «альфы ромео», раздался взрыв, осветивший зеленоватым светом всю площадь; вокруг на добрую четверть мили вылетели стекла, а несколько запоздалых прохожих упали на колени в уверенности, что настал конец света. От четырех жертв почти ничего не осталось, и на следующий день клочья человеческой плоти были наугад разложены в четыре гроба. В двух из них, по утверждению договорившихся между собой полиции и похоронного бюро, покоились останки девиц, поэтому их украсили белыми лентами, символизирующими чистоту и невинность. Семьи девиц впоследствии получили анонимные подарки по двести тысяч лир.

Этот эпизод, послуживший началом небольшой гражданской войны в городе Палермо осенью 1953 года, подвергся тщательному расследованию со стороны Элистера Фергюсона, который подробно изложил его в рапорте своему начальству в Вашингтоне. Через несколько дней в Сицилию после более чем шестилетнего отсутствия прибыл Брэдли. Фергюсон встречал его в аэропорту, и по пути, памятуя былое, они остановились выпить в гостинице «Солнце».

— Ничто здесь не изменилось, — заметил Брэдли.

Однако изменилось многое — настолько, что Брэдли стало даже грустно.

— В этом баре есть что-то свое, — заметил Фергюсон.

Он тоже сильно изменился — настолько, что Брэдли с трудом узнал наивного энтузиаста прошлых лет. Теперь на нем были сандалии, на руке — массивный золотой перстень с какими-то, по-видимому каббалистическими, знаками, а движения у него были сонливые и заученные, как у курильщика опиума. Он заказал себе марсалу с яичным желтком в отдельном стакане, потом влил желток в вино и тщательно размешал ложечкой. Вот, подумал Брэдли, что получилось из обещанного генералом молодого человека с твердым характером, сторонника «реального» взгляда на вещи, которого прислали защищать остатки нашего с таким трудом завоеванного влияния в этой стране. Он ухватился за соломинку надежды: а может, Фергюсон просто прикидывается, чтобы лучше выполнять свои секретные обязанности?

— Вы, по-видимому, изменили свое отношение к Сицилии, раз сами попросили оставить вас здесь на второй срок? — спросил Брэдли.

— Дело в том, что я более или менее превратился в итальянца, — ответил Фергюсон, пальцем стирая остатки желтка с губ.

Он стал бездельником и спасался только регулярными и многословными донесениями. Он собирал слухи, раскрывал придуманные им самим заговоры, обнаруживал возможность утечки секретной информации в скандальном поведении мелких политических деятелей. В Вашингтоне им были довольны, но приезд Брэдли застал его врасплох. Он настороженно следил за гостем, готовясь к обороне. После отъезда Брэдли он услышал о нем много такого, что отнюдь не вызывало желания снова встретиться с ним. Из неуправляемых, говорили про Брэдли, — самодур, который убежден, что тяжелая рука судьбы лежит на его плече и направляет его.

— Что ж, если это вас устраивает, почему бы и нет? — сказал Брэдли. — Поехали? Они сели в черную «альфу», и Фергюсон с бесстрастным лицом, точно робот, привез Брэдли в его бывшую штаб-квартиру, где все хитроумные замки уже давно исчезли. Их встретил доставленный когда-то специально из Америки письменный стол, теперь заваленный горами бумаг. На полу вокруг лежали стопки иллюстрированных журналов, а со стен смотрела коллекция жестикулирующих театральных марионеток.

— Вы приехали как раз вовремя, — заметил Фергюсон. — Вчера еще две машины взлетели на воздух. Убито тринадцать, не то четырнадцать человек. А сколько погибло позавчера, я уже забыл.

— Я видел фотографии в «Джорнале», — сказал Брэдли. — Сплошная кровь. Кто берет верх в данный момент?

— Старая фирма, — ответил Фергюсон. — У новых мальчиков нет никаких шансов после того, как наш друг Марко прикончил обоих Ла Барбера. Джонни был мозгом организации. Его не стало, и они превратились в стало баранов. Продолжают сопротивляться, но их дни сочтены: полное отсутствие стратегии.

— Я прочел ваше последнее донесение, — сказал Брэдли. — Откуда вы знаете, что взрыв на вилле Медина — дело рук Марко?

— Откуда? Трудно даже объяснить. Я живу здесь почти семь лет. И со временем приходит умение вытягивать факты прямо из воздуха. Появляется какой-то нюх. Здесь, в Сицилии, факты и слухи слиты воедино. Поэтому в конце концов у тебя развивается способность отличать правду от лжи. И самое забавное, что в Палермо, когда его как следует знаешь, нет никаких тайн. Можно сказать — все знают все. Только никогда ничего не докажешь. Надо брать шестым чувством, что ли. — И он, закрыв глаза, постучал себя по голове.

— Вы давно видели Марко?

— Встречаю иногда. Я знаю, где он живет. Хотите с ним повидаться?

— Ни в коем случае, — ответил Брэдли. — Помните, я говорил вам, что придет время, когда он мне понадобится? По-видимому, такое время вот-вот наступит. Я должен увидеть Дона К. В прошлом я оказал ему кое-какие услуги, поэтому думаю, что он не откажет, если я попрошу его помочь мне.

* * *

Марко удивило, но ничуть не встревожило приглашение к Дону К, в его загородный дом у подножия Каммараты. Только самых достойных из членов Общества чести — тех, кто мог занять ответственный и значительный пост, — Дон К, приглашал к себе в дом, но с той поры, как великий человек почтил своим присутствием вечер в честь крещения Лючии, Марко считал, что и он причислен к избранным.

Для приема посетителей существовал определенный протокол. Дон К, принимал гостя во дворе, сидя в тени фигового дерева. Человек он был удивительно молчаливый и предпочитал общаться с помощью жестов, тоже весьма немногочисленных и сдержанных. Но во время аудиенции он делал над собой усилие и еле слышным хриплым голосом задавал множество вопросов. Вопросы эти были самыми банальными, да и Дон К., задававший их исключительно из вежливости и ради того, чтобы чем-то заполнить паузы между глотками принесенного экономкой настоя ромашки, знал наперед все ответы. Рассказывали, что ему известна до мельчайших подробностей жизнь каждого человека из Общества чести. Он сидел в этом далеком от города сельском доме среди выжженных солнцем безмолвных полей, где воняло свиным навозом и роились кучи мух, но ничто не ускользало от его бдительного ока и никто не мог уйти из-под его власти.

Тальяферри дал Марко несколько советов, как себя вести.

— Как все люди, он любит уважение — прояви его, но не переусердствуй. Не падай на колени. Ему не по душе подхалимы. Времена меняются.

Покровитель Марко подсказал ему еще кое-что. Было известно, что Дон К, не одобряет хвастовства, Марко же слишком разодет для предстоящего визита. Второй костюм тоже был забракован, и Тальяферри посоветовал купить что-нибудь более подходящее в лавке, где торговали подержанными вещами. Костюм должен сидеть плохо, но не чересчур плохо и, если можно, быть аккуратно залатанным. И новенькая «ланча аугуста» тоже не годится. Нужен старый «фиат» со стучащими клапанами и помятыми крыльями.

Летом Дон К, вставал около половины четвертого утра, до восхода солнца, и любил проводить аудиенции перед завтраком, поэтому Марко было велено явиться к семи. Ему предстояло двухчасовое путешествие до Леркара Фридди по бетонированному еще союзниками отличному шоссе, а потом по изрезанному глубокими бороздами проселку за деревню Каммарату. На самом краю долины у подножия горы у Дона К, было несколько тысяч акров земли цвета пергамента, на которой он выращивал пшеницу методами, требовавшими максимального количества рабочих рук для получения минимального урожая. Это были те края земного шара, где по праздникам ели ослиное мясо, где в 1852 году на костре сожгли ведьму, где крестьяне, обращаясь к состоятельному на вид незнакомцу, называли его «ваше сиятельство» и порой, когда продукты с наступлением зимы дорожали, отдавали достигшую брачного возраста дочь тому, кто за нее дороже заплатит.

В желтоватом свете утра дом Дона К, выглядел как земляная крепость в Атласских горах. Стены его, испещренные крошечными квадратными окнами, были защищены серой изгородью из колючих грушевых деревьев. Черные старухи, перекладывавшие кукурузные початки, что дозревали на плоской кровле дома, закрыли тряпкой лицо на манер арабских женщин, когда выпрямились, чтобы посмотреть на Марко. Тонкие стручки перца, висевшие в окне, были похожи на окровавленные ножи. Штук шесть автомобилей, все побитые, приткнулись в так называемую тень среди кактусов, и Марко заметил среди них принадлежавший Дону К, знаменитый «бьянки» 1928 года, порыжевший от ржавчины, с дверцей, привязанной бечевкой. Он понял, что идет совещание, на которое руководители местных кланов приехали на взятых напрокат старых машинах и в эту минуту, одетые не лучше мусорщиков или лесников, беседуют с шефом, высказывая по его просьбе свое мнение по какому-то весьма важному делу.

Человек в вельветовой куртке и черных бриджах, ожидавший его у ворот, был одним из тех крестьян, которым Дон К, дал дом и несколько акров каменистой земли в обмен на выполнение разных работ и обязанностей телохранителя, когда он выезжал в Палермо или Монреале. Человек этот провел Марко в комнату, голую как тюремная камера, где стояла лишь низкая скамья да из крана в углу капала в таз вода. После пыльной дороги прежде всего следовало умыться, и Марко вымыл под краном руки и вытер их какой-то грязной тряпкой, висевшей поблизости на гвозде. Потом он сел на скамью, а на другом ее конце расположился молодой парень, который, распространяя запах овечьего загона, вошел в комнату следом за ним. Когда Марко посмотрел на него, парень отвернулся и уставился в противоположную стену, но как только Марко встал и подошел к зарешеченному окну, он тотчас почувствовал на себе безучастный взгляд пастуха.

В окно ему был виден угол двора, стена с облупившейся кое-где известкой, сломанное колесо от повозки, упряжь, покрытая пылью и птичьим пометом, и тощая кошка, ступавшая по земле с такой осторожностью, с какой ребенок впервые касается клавиш рояля. В поле зрения появились три члена Общества чести. Их суровые, мрачные лица — призрак преуспеяния в сельской Сицилии — сейчас, казалось Марко, заострились и вытянулись под влиянием чрезвычайных обстоятельств; когда они подошли ближе, чуть горбясь под тяжестью своих длинных накидок, которые все еще носили в этих краях, Марко узнал в одном главу клана Джентиле, а в другом — своего собственного покровителя Тальяферри. В ту же секунду Тальяферри поднял голову, и их взгляды встретились. Марко чуть кивнул, но Тальяферри тотчас отвел глаза, и все трое скрылись из виду.

Марко снова сел на скамью. Молодой пастух рассматривал свои заскорузлые от работы руки и изредка похрустывал суставами. Что-то произошло, понял Марко. Ему было также известно, что участь членов Общества решается однажды: твоя звезда либо восходит, либо гаснет навсегда.

Прошло полчаса. Пастух, который, как начал подозревать Марко, был приставлен к нему в качестве сторожа, хрустел суставами и ерзал по скамье, распространяя запах овечьей мочи и хлева. Синяя муха жужжала в пересечении солнечных лучей, и Марко не мог оторвать от нее взгляда. Один из бентамских петухов Дона К, попытался что-то прокукарекать, но крик его был больше похож на стон. Через окно Марко было видно, как выходили во двор члены Общества чести; одни шагали энергично, другие с трудом тащили за собой свою тень. В эти минуты он стоически распрощался со многими надеждами. Что-то случилось. Смерть, наверное, уже поджидает его на пути назад в Палермо.

Наконец по вымощенному плитами двору раздались быстрые шаги, дверь распахнулась, и в комнату ворвался маленький аккуратный человечек. На нем был такой шикарный костюм, какого Марко отродясь не видел. Но почему-то создавалось впечатление, что человек тонет в своей одежде, которая, словно на легком ветру, трепетала вокруг его рук и ног.

— Salutami gli amici[9], — произнес человечек с сильным акцентом и тут же перешел на английский:

— Ты Риччоне, да? Я Спина. Рад познакомиться.

Марко неловко взял протянутую ему руку, не зная, поцеловать ее или нет, и был рад, когда человечек ее отдернул. Спина был легендарной фигурой, человеком, который, сидя в американской тюрьме строгого режима, замыслил с Доном К, ниспровержение фашизма в Сицилии, в награду за что был досрочно освобожден и выслан в Италию. Слухи, басни и реальные факты превратили его в фигуру, внушавшую страх. Спина был Доном К, в Соединенных Штатах, Цезарем, который обладал неограниченной властью и сметал со своего пути всех, кто противился его планам военизации кланов. Трудно было поверить, что этот суетливый, улыбчивый и сморщенный человечек прекрасным апрельским днем 1931 года чуть слышным голосом отдал приказ о ликвидации своего бывшего шефа страшного Джузеппе Массериа и сорока его главных сторонников при условии, чтобы ни один человек не был убит в присутствии жены и детей, и тут же велел закупить на 20 000 долларов цветов для будущих похорон.

Сицилийцы были просто не в состоянии осознать все величие Спины. Они имели дело лишь с землей и ее плодами, а Спине принадлежала целая империя запретных наслаждений. У них в подчинении было сто человек, а Спина командовал десятью тысячами. Члены сицилийского Общества чести оставались в душе фермерами, в то время как Спина был одновременно и финансистом, и политическим деятелем, и генералом, пока его на некоторое время не убрали со сцены. По этой причине, когда ему пришлось вернуться на родину, его поначалу приняли с настороженной сдержанностью, но он пустил в ход свое обаяние, улыбался, льстил, обхаживал, и в конце концов сицилийцы смягчились и почти простили ему огромный гангстерский автомобиль и бриллиантовые перстни. Люди из Общества чести утешали себя тем, что в Сицилии нет ничего такого, ради чего Спина задержался бы на родине надолго. Он был чересчур блестящим, чересчур ярким. Не могли они понять и дерзкого демократизма его манер, который их смущал, как смутил и Марко, ибо лишал их возможности в должной форме проявить уважение, что было одним из условий благополучия и спокойствия жителей Сицилии, каждый из которых ожидал такого же уважения от нижестоящих.

— Я говорил со стариком о тебе, Риччоне, — сказал Спина. — И услышал немало хорошего. Жаль, что все складывается так неудачно.

Марко опять почувствовал неловкость. Было бы лучше всего обратиться к Спине по имени, предварив его титулом «Дон», но он не мог вспомнить, как зовут Спину, и знал: чем больше он будет стараться вспомнить, тем меньше надежды на то, что его имя всплывет в памяти.

— Боюсь, сеньор Спина, я не совсем понимаю, что происходит. Выражение удивления разлилось по лицу Спины.

— Неужели никто не предупредил тебя, Риччоне, о чем идет речь? Такие судилища, как нынче, устраивали, бывало, во времена Дона Вито Феррера, а то и раньше. Держу пари, что здесь в глуши все еще верят в привидения. Было больше двадцати свидетелей. Дай им волю, они бы целый день проговорили. Не поверишь, но один старик явился в овечьей шкуре. — Он засмеялся, обнажив коренные зубы, от чего голова его стала еще больше похожа на череп. Зрачки его темных глаз весело поблескивали на фоне налитых кровью белков. — Человек явился в овечьей шкуре, а никто и глазом не моргнул.

— В деревнях, сеньор Спина, есть еще очень отсталые люди, — согласился Марко. То, что это вызвало у Спины веселье, поразило его. Ведь люди ходят в овечьей шкуре в знак презрения к большим городам с царящей в них испорченностью; такие люди отправляются в горы, где становятся хранителями и защитниками старинных традиций и пользуются всеобщим уважением. Непочтительность Спины была типичной для вернувшихся после войны из-за океана новых людей, которые была готовы бросить вызов всем укоренившимся обычаям. Услышав небрежно сказанные им презрительные слова, Марко даже пал духом. Для него Общество было отцом, матерью, братом и сестрой. Общество протянуло ему руку помощи, положило конец его страшному существованию в Компамаро. Оно освободило его от присущей крестьянам рабской покорности, что была у него в крови, и наградило холодной, но брызжущей через край самоуверенностью, вызывавшей уважение у всех, кто имел с ним дело. Он считал себя обязанным разделить презрение Спины, и в то же время оно причиняло ему боль, словно заразив способностью осуждать и сомневаться.

— И ты даже не представляешь, зачем тебя вызвали?

— Понятия не имею, сэр.

— Я слышал, что ты надежный парень. И мозги у тебя есть, мне сказали. И не будешь скулить, даже если тебе придется туго. За тобой послали, потому что ты попал в беду. Знаешь, почему кое-кто из этих деятелей жаждет поджарить тебе одно место?

— Нет, сэр.

— Я тебе скажу. Тебя обвиняют в том, что несколько лет назад ты взял на прицел некоего Бенедетто Джентиле, который затем погиб при трагических обстоятельствах. Скажу откровенно: если тебя признают виновным, ты знаешь, что тебя ждет.

Марко облизал губы. Страх, который может принимать, как и любовь, разные обличья, коснулся его кончиками своих холодных пальцев. Сейчас это было мучительное нежелание умереть. В юности, когда он попал в руки марокканцев, он не испытывал такого страха; тогда жизнь представлялась ему чем-то простым и бесформенным, не имевшим ни определенного начала, ни конца. Теперь же она была связана с жизнью его жены и детей. Их существование целиком зависело от его существования. Ему нужно было время, чтобы развязать узелок зависимости и подготовить их к жизни без его защиты. Он не был готов к смерти.

— Огорчен?

— Я думаю о разном, сеньор Спина. Просто думаю.

— Пусть тебя это не слишком расстраивает. По правде говоря, ты не будешь признан виновным. Суд должен был состояться, потому что этого требовал клан Джентиле. Тебя признают невиновным одиннадцатью голосами против одного — если, конечно, старик воздержится.

Холодная тень смерти растворилась. Стоявшая перед мысленным взором Марко картина пустынной дороги на Палермо с крестами в честь уже забытых сейчас схваток исчезла. Вечером Тереза будет его ждать, и он вернется домой.

— Но от расплаты тебе так просто не уйти, — продолжал Спина. — Эти Джентиле, а их немало, постараются прихлопнуть тебя при первом же удобном случае. А старику нужен покой. Поэтому, мне кажется, тебе следует уехать из Италии.

Марко кивнул, ожидая, что будет дальше.

— Как ты к этому относишься?

— У меня жена и двое детей.

— Вы оба молодые. Твоей жене понравится за границей.

— Мы в прошлом месяце купили новую квартиру, сеньор Спина.

— Хватит качать права, Риччоне. Ты купил ее по дешевке, я слышал. Можешь продать и еще заработать на этом деле.

От волнения Марко вспомнил, как зовут Спину.

— Я был бы только рад следовать вашим указаниям, Дон Сальваторе.

— Ты счастливчик, Риччоне, хотя сам этого не понимаешь. Ты кое-чего здесь добился, верно, но не так уж много. Пока тебе не стукнет пятидесяти пяти и у тебя не будет камней в почках, едва ли тебе станут целовать перстень на руке. И всегда можно ждать неприятностей. Хочешь знать правду? На этом острове до чертиков скучно. А в Штатах такой парень, как ты, может по-настоящему развернуться. Через год у тебя будет открытый «линкольн», а то и двухэтажный дом, да в придачу бунгало с собственным пляжем на Лонг-Айленде.

Почему Спина, думал Марко. Почему о решении Дона К, ему объявляет великий Спина, хотя до сих пор это делал его покровитель Тальяферри, через которого передавались все приказы?

— Как скоро это нужно сделать, Дон Сальваторе? — спросил Марко.

— Уехать? Чем скорее, тем лучше, Риччоне. Медлить нельзя. Дон К, может уговорить твоих противников подождать неделю, не больше. После этого тебя будут разыскивать полсотни молодцов Джентиле с духовыми ружьями двенадцатого калибра, заряженными картечью. Ты и помолиться не успеешь.

Спина изящно жестикулировал, сложив щепоткой четыре пальца и ритмично покачивая кистью. В сочетании со сказанным это могло означать что угодно, но в данном случае обещало отмену приговора. Широкая улыбка растягивала щеки и удлиняла челюсть. К мстителям с духовым ружьем наперевес Марко отнесся скептически, как к чему-то театральному и не правдоподобному. В действительности, должно быть, пройдет немало медленных и осторожных лет, прежде чем в один прекрасный день смышленый на вид молодой Джентиле, сменив имя и скрыв, кто он такой, обратится к нему за работой, или другой Джентиле, досконально изучивший все его привычки, явится в бар, куда Марко ходит пить кофе, а может быть, механик из гаража, где обслуживают его машину, будучи тайным сторонником семьи Джентиле, найдет способ кое-что «починить».

— И надолго, Дон Сальваторе?

— Лет на десять. Твоим друзьям хочется, чтобы ты остался в живых. Да и твоей милой молодой супруге еще рано быть вдовой.

— Я не уверен, сумею ли я за неделю продать квартиру и мебель, Дон Сальваторе.

— А чего торопиться? Тальяферри это сделает и переведет тебе деньги. Проблема решена?

— Да, Дон Сальваторе.

— Вот такое отношение мне нравится, Риччоне. Правильный философский подход. Все знают, что ты здесь немало потрудился. И за океаном о тебе позаботятся. Тебя сведут с нужными людьми и предоставят возможность как следует развернуться.

— Большое вам спасибо за участие, Дон Сальваторе.

— Не стоит, Риччоне, не стоит. Я заинтересовался твоей судьбой только потому, что ты малый перспективный. У меня есть предчувствие, что ты далеко пойдешь. Я отправляю тебя в такое место, где ты сможешь расправить плечи и свободно вздохнуть. Ты слышал когда-нибудь про город Солсбери в штате Массачусетс? Наверно, нет? Так вот. У меня есть там хороший приятель, мой компаньон в те годы, когда я занимался спиртным. Человек он отличный и при деньгах. К нему я и посылаю тебя, Риччоне.

— Еще раз спасибо, Дон Сальваторе. К сожалению, у меня нет возможности выразить всю благодарность, какую я испытываю в душе.

— Забудь об этом, Риччоне. И перестань выражаться как итальянец. Мы повязаны одной веревочкой, значит, должны помогать друг другу. Все за одного, и один за всех. Рано или поздно и мне придется попросить тебя об одолжении, и я знаю, ты мне не откажешь.

— О, если бы когда-нибудь это произошло, Дон Сальваторе. О большем я и не мечтаю.

— Перейдем к деталям, — сказал Спина. — «Принчипе ди Пьемонте» отплывает из Генуи в Нью-Йорк в понедельник, восьмого числа. Ровно через неделю. У меня было предчувствие, что все может так обернуться, поэтому для тебя и твоей семьи заказана каюта первого класса. За билеты платит человек, которого мы не будем называть. А теперь сделай милость, перестань меня благодарить.

С нами-то все будет в порядке, думал Марко, с Терезой, с детьми и со мной. Но как насчет остальных? Что будет с ними? Две матери-вдовы, у которых старость уже не за горами? Кристина, которую муж рано или поздно бросит, воспользовавшись как предлогом ее прошлым… Паоло с его новым гаражом, агентством «Аджип» и мастерскими по обслуживанию «фиатов», а также с астмой, которая прогрессирует и дает дополнительную нагрузку его и без того больному сердцу? И целая куча двоюродных, троюродных и четвероюродных братьев, сестер и прочих родственников, которые, как только он стал чуть-чуть преуспевать, появились, требуя защиты, любви, денег, рождественских индеек, советов по поводу браков и земельных тяжб, — и все эти обязанности он брал на себя охотно, почти с благодарностью. Что они будут делать? К кому обратятся за помощью и поддержкой, когда он уедет?

— Ну, что ты скажешь? — спросил Спина. — Что теперь ты думаешь по поводу своего будущего?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1

Им занялся Эндрю Кобболд, урожденный Андреа Коппола.

— Ты больше не Марко Риччоне, — заявил Кобболд. — Постарайся забыть, что ты им был. Теперь тебя зовут Марк Ричардс. Ты получишь приличную должность в компании «Винсент Стивенс», а жить будешь в респектабельном районе на Чемплейн авеню. Старайся держать марку.

— Я сделаю все, что в моих силах, сэр.

— И не величай меня «сэром». Здесь демократическая страна. Кобболд сидел, не сводя с него сонного взгляда. Это был моложавый человек с залысинами надо лбом, с густыми — словно в утешение — зарослями черных волос по бокам и молочно-белой, как у юной девушки, кожей. Лицо его попеременно принимало то презрительное, то умиротворенное выражение, а когда он встал, Марк снова удивился тому, какого он маленького роста. Кобболд был адвокатом, возглавлял правовой отдел компании «Винсент Стивенс» и, по мнению многих в этой организации, которая доверяла больше слухам, чем фактам, был первым претендентом на корону в стивенсовской империи, основателем которой являлся Дон Винченте ди Стефано. По слухам, Кобболд вытеснил законного наследника, сына Дона Винченте.

— Возьмем меня, к примеру, — пустился в откровения Кобболд. — Как ты думаешь, где я родился?

Марк знал, что Кобболд родился в Америке, получил от отца небольшое состояние, нажитое на торговле пивом во время сухого закона, и окончил юридический факультет Гарвардского университета. Он пожал плечами.

— Я родился в Малберри-Бенд, — сказал Кобболд. — На Элизабет-стрит. Но ты ведь в понятия не имеешь, где это.

— Я еще мало пробыл в Штатах, — ответил Марк.

— Конечно мало. Малберри-Бенд было итальянским гетто. Мой отец начал с крохотного банка в помещении магазина. Я хочу сказать вот что, Ричардс: не нужно тащить груз прошлого за собой через всю жизнь. Сейчас пятьдесят третий год. С Сицилией ты покончил, и я надеюсь сделать из тебя американца. Откуда у тебя, между прочим, такое произношение?

— Я два года был переводчиком у англичан, а потом работал на складах американской военно-морской базы в Кальтаниссетте, мистер Кобболд.

— И это твой плюс, — сказал Кобболд. — Что же касается остального, то извини за откровенность, ты выглядишь как кусок сала. Что ты пьешь, Ричардс? Дома, я хочу сказать.

— Мы иногда пьем вино.

— Так я и думал. Придется тебе привыкать к виски. И ты, наверное, ешь много мучного?

— Не очень много, — ответил Марк. — Раза два в неделю, не больше.

— На людях мучного не ешь. А то на тебя сразу обратят внимание. Для нас главное — не выделяться, быть как можно неприметнее. Кроме того, с мужчинами не целоваться.

Кобболд еле слышно постукивал по крышке стола пальцами с тщательно ухоженными ногтями. Волосы, исчезая у него с головы, в изобилии росли на всех других местах, включая пальцы и кисти рук. Позади него на стене кружились танцовщицы из «Мулен-Руж» на афише Тулуз-Лотрека.

— Когда вы с миссис Ричардс в последний раз куда-нибудь ходили?

— Примерно неделю назад.

— Желательно делать это регулярно. Никому не покажется странным видеть тебя в компании твоей жены. Наоборот. У нас в Америке иное отношение К женщинам. Тебе совершенно нечего опасаться, никто не ущипнет ее за зад в общественном месте. Хотелось бы, чтобы ты приспособился к здешней жизни. Ты будешь жить в превосходном районе. Демонстрируй соседям свое усердие. По воскресеньям стриги траву на газоне перед домом. Вступи в теннисный клуб. И чтобы завтра же ты был одет по-другому. Закажи себе пару костюмов, а в выходные дни носи твид. Постригись. Извини за все эти разговоры, Ричардс, но в компании «Винсент Стивенс» нет усатых и лохматых сотрудников.

— Разумеется, мистер Кобболд. Я понимаю.

— Отлично. А сейчас мы отправимся в загородный клуб, посидим там, выпьем и обсудим более деликатные моменты. И что ты будешь пить?

— Виски, — ответил Марк.

— Не обязательно виски. Можно джин с тоником или мартини с водкой. А на закуску торт?

— Нет, не торт.

— Превосходно. Торт нам уже не нужен. Мы делаем успехи.

* * *

У официанта были седые волосы и лицо озабоченного патриция. Он был живой декорацией в этой комнате с бревенчатыми стенами, украшенными гравюрами из жизни английских охотников.

— Мой друг будет пить солодовое виски со льдом, — сказал Кобболд. — «Глен Ливет» или «Глен Грант», если есть. И мне то же самое. Здесь очень приятно, — продолжал он. — Тихо. Особенно летом. Всегда дует ветерок. Дон Винченте предложил твою кандидатуру в члены клуба. Его сюда не пускали, когда он приехал, поэтому он купил это заведение.

Бесшумно, как убийца, скользя по толстому ковру, официант подал виски и удалился.

— Есть вещи, о которых тебе следует знать, — сказал Кобболд. — Через несколько дней или недель ты встретишься с самим Доном Винченте, а пока я расскажу тебе о нашей компании. Сначала она была задумана как семейное предприятие, но из этого ничего не получилось. Два старших сына Дона Винченте потеряли интерес к нашему бизнесу и уехали отсюда навсегда. Что же касается младшего… Впрочем, увидишь сам. Ты, наверное, уже кое-что слышал о его выходках, а?

— Мне рассказывали, что он интересуется женщинами и спортивными машинами, — ответил Марк.

— Нам принадлежат несколько фабрик, банк, оба городских отеля, три ресторана и вот этот клуб. Дело в том, что Дон Винченте не вечен, а я не представляю себе, как Виктор со всем этим справится, когда наступит время. Ты наверняка согласишься со мной, когда увидишь его. — Он понизил голос, хотя в комнате кроме них никого не было, а лицо его приняло еще более презрительное выражение. — У нас также есть интерес в нескольких увеселительных заведениях, но в последнее время наши вложения туда сокращаются. Некоторые из этих заведений существуют на основе не вполне законной, хотя полиция и закрывает на это глаза. Мы намерены изъять деньги из этой… так сказать, находящейся на границе дозволенного деятельности и поместить их куда-нибудь еще. Как раз сейчас Дон Винченте покупает отели в Гаване, которая должна стать в будущем столицей развлечений. А поскольку ты работаешь в конторе по покупке и продаже недвижимости, тебе полезно все это знать.

— Гаваной занимается внешнеторговая контора, — заметил Марк. — А моя ведет дела в основном в городе и его пригородах.

Кобболд уселся поудобнее в кресле, скрестил ноги и откинул голову.

— Я слышал, что ты перед отъездом из Италии встретился со знаменитым Спиной.

— Я пробыл с ним всего около часа.

— Есть в нем что-то необычное? Марк задумался.

— Есть. Он совсем не такой, каким его себе представляешь. Я думал, это здоровенный мужчина крутого нрава, а оказалось, что он небольшого роста и довольно приятный в обхождении. Чувствуется, что с ним легко ладить. А лицом он похож на обезьяну.

— В свое время он убил немало людей, — заметил Кобболд. — Много лет назад он и Дон Винченте были компаньонами. У них был тотализатор для итальянцев в нижней части Манхэттена. Еще до того, как они пошли разными путями. Как тебе известно, Спину посадили за принуждение девиц к проституции. Они с Доном Винченте, по-моему, родились в одной деревне, в Алькамо Марина, если мне не изменяет память, и вместе приехали сюда. Последние из могикан, а? И как только он вышел на свободу, его выслали обратно в Италию. Говорят, он живет в Неаполе.

— Он уезжает из Италии, — сказал Марк. — Может, уже уехал.

— Правда?

— Если только он не шутил. Он приехал в Палермо попрощаться с нами и сказал, чтобы я обязательно разыскал его, если мне придется быть на Кубе.

— Он так сказал? Значит, он все-таки едет в Гавану. И тебе он понравился? Ты тоже не устоял перед его знаменитым обаянием?

— Он не может не нравиться.

— Ты слышал когда-нибудь о Кастелламарской войне, что шла здесь в тридцатые годы?

— Слышал.

— За одну ночь он уложил сорок человек. Он убийца, Ричардс. Настоящий убийца. Но сейчас в наш век его методы устарели.

Марк промолчал. Эти кровавые легенды не вызывали в нем никаких чувств. В Сицилии Спина оказал ему содействие, помог ему и его семье живыми выбраться из Италии и попросил Дона Винченте взять его под свою защиту. Что бы этот человек ни сделал со своими врагами, его, Марка, это не касается. Он навсегда у Спины в долгу.

Но Марку было известно и то, что отец Кобболда погиб во время Кастелламарской войны.

Глава 2

Первые полгода пребывания в Солсбери Тереза никак не могла прийти в себя. Во время двухнедельного путешествия к берегам Америки она часто думала про города Соединенных Штатов, и они представлялись ей такими же, как Палермо, только с более широкими улицами, более высокими виллами, более просторными площадями и с более опасным — из-за количества машин — уличным движением; там люди живут еще более скученно, чем у нее на родине, и деревенской тишины, одиночества и скуки, столь презираемых людьми крестьянского происхождения, там нет. Каким же непохожим на воображаемый оказался настоящий Солсбери! Большинство домов было из дерева, чего не любит крестьянин, жаждущий укрыться под защитой камня; более того, на всех так называемых «респектабельных» улицах, вроде Чемплейн авеню, дома стояли далеко друг от друга, посреди широких лужаек. Сицилийцы боятся открытой местности. В Шакке, Агридженто или Палермо — везде они предпочитают селиться как можно теснее, в многоквартирных домах, чтобы кругом — на лестницах, площадках, в коридорах, наверху и внизу — были соседи. Постоянное человеческое присутствие избавляет их от воспоминаний о мародерах и одновременно не дает забыть о том, что другие люди живут теми же заботами.

Полгода Тереза сидела дома, борясь с одиночеством, утешаясь воспитанием детей, и с растущим любопытством рассматривала и оценивала окружавший ее новый мир. Затем начались перемены. Оказалось, что у нее от природы отличные, еще лучше, чем у Марка, лингвистические способности, прекрасная память, удивительное умение подражать другим и врожденное чувство слова. Она старалась говорить по-английски где только можно: с продавцами в магазинах, с разносчиками, с женщиной, которая приходила к ним убирать, с Марком, когда он бывал дома, и, наконец, когда пришла уверенность, — с соседями. Через год она превосходно владела языком и говорила с настоящим солсберийским акцентом, лишенным тех тягучих гласных на конце слова, которые так часто выдают эмигранта из Италии. Типичная молодая сицилийка, выходившая из дома только к мессе, теперь старалась проводить как можно больше времени в городе, бродя по магазинам и рассматривая витрины, или у соседей — за кофе по утрам и за бриджем после обеда. Когда ей надо было уйти из дому, Тереза вызывала приходящую няню и оставляла детей на ее попечение (к этому времени они решили, что Амедео будет теперь Мартином, а Лючия — Люси); она даже успела вступить в два благотворительных общества. Марк купил ей «фольксваген», который она освоила меньше чем за месяц.

Новые знакомства пробудили ее ум и расширили круг интересов. В Сицилии молодые женщины беседуют друг с другом только о детях или об интимных отношениях с мужьями, не скупясь на подробности, порожденные самой необузданной фантазией. Здесь о себе не рассказывали. О сексе говорили между прочим, точно о телевизионных сериях, уделяя этой проблеме не больше внимания, чем керамике, плетению корзин или политике республиканцев.

Марк начал замечать в Терезе какое-то беспокойство, прилив энергии и почти неженское любопытство, а вместе с этим изменилась и ее внешность; она похудела, бедра и грудь перестали быть пышными, она сделалась более привлекательной и, казалось ему, даже выросла.

Вулкан их сексуальной жизни слегка остыл. Неукоснительно соблюдавшийся обычай ложиться в постель днем был нарушен тем обстоятельством, что в Солсбери не существовало сиесты. Мужчинам в положении Марка сиесту заменяли долгие деловые ленчи. Но когда днем он бывал свободен, он шел домой, и они с Терезой удалялись в спальню. В эти часы они говорили по-итальянски, употребляя вульгаризмы, которым не могли подыскать эквивалента в английском языке, Она начала носить трусики. Сначала он был шокирован: в Сицилии эту деталь дамского туалета надевали, чтобы возбудить мужчину, только проститутки. Но он быстро смирился и стал получать удовольствие, раздевая жену. Нет, некоторые американские обычаи совсем недурны.

* * *

Все итальянские эмигранты первым делом спешили превратиться в настоящих американцев. Появились итальянцы в этих краях четверть века назад, оттесняя голландцев и немцев и стремясь пробраться под крыло всемогущего молодого тогда Винченте ди Стефано.

Кобболд рассказал Марку о первых шагах этого объединения, возникшего на чисто национальной основе.

— Он правил всем. Все политические деятели были у него в кулаке. И он старался помогать своим землякам. Тот, кто приезжал из Неаполя или Сицилии, тотчас получал работу. Если же человек был родом из Кастелламмаре, он получал хорошую должность. С тех пор положение изменилось. — Они сидели в загородном клубе, где Кобболд только что попарился в сауне и привел в порядок ногти.

— А что же произошло? — полюбопытствовал Марк.

— Что произошло? По-моему, слишком долго все шло чересчур гладко. Как в истории: ни одна империя не существует вечно. Сыновья не интересовались делом. Он послал их в Принстон, и они исчезли, как только закончили университет. Ты, наверное, слышал поговорку: «Не делай детей своих лучше себя»? В свое время я назвал бы его «Саро del Capi»[10], если тут знают, что это такое. Во всех Штатах не было босса, который не послал бы ему поздравления ко дню ангела. А теперь город наш по-прежнему открыт для приезжих, но поддержки они уже не получают. У нас все еще есть король, но он без армии… Меня, между прочим, можно рассматривать как иллюстрацию к происходящему, — продолжал он. — Мой отец гнал отраву, на которой заработал достаточно, чтобы послать меня в колледж, а теперь я пью «Мутон Ротшильд». Ты способен представить меня с пистолетом в руке?

— Каким же вам видится будущее нашей организации?

— Будущее? Раз уж ты спрашиваешь меня, то отвечу: весьма неопределенным. Я более оптимистично настроен в отношении кубинского проекта, поскольку там мы переходим в сферу законного бизнеса. Здесь же такой уверенности у меня нет. Еще некоторое время по инерции мы будем существовать; сколько — не берусь определить. В основе здешнего бизнеса лежал принцип личной власти, которой в случае необходимости можно было воспользоваться, теперь же это сделать трудно, поскольку действующие лица — вымирающее племя. — Он поставил бокал на стол и рассмеялся. — Марк, я знаком с тобой уже почти год и хочу рассказать тебе кое-что, это тебя позабавит. Когда ты впервые появился, я не мог понять, зачем ты здесь, почему старик так старался притащить тебя сюда. С виду у тебя не было никаких достоинств, за исключением, так сказать, задатков наемного убийцы. Неужто талант такого рода здесь больше не водится и старик решил ввозить его из-за границы?

Он снова расхохотался, и Марк вместе с ним.

— Я появился здесь только потому, — сказал он, — что этого пожелал Сальваторе Спина.

Лицо Кобболда, желтое и унылое в неярком свете клубных ламп, стало задумчивым.

— Что само по себе могло бы вызвать подозрения, — сказал он. — Ты, наверное, не знаешь всей правды про Спину. Он сложный механизм. Клубок интриг и заговоров. И когда я поначалу заинтересовался им, то, помню, натолкнулся на некоего Брэдли. То ли Спина работал на Брэдли, то ли Брэдли — на Спину. Я так и не сумел выяснить.

— В Палермо мне доводилось встречаться с Брэдли, — сказал Марк. — Он был армейским офицером. Но я ни разу не слышал, что он как-то связан со Спиной. Хотя определенно сказать нельзя. Брэдли имел дело с довольно странной публикой.

— Я чувствую, что он скоро здесь появится, — сказал Кобболд. — И судя по тому, что мне известно от моих агентов, хорошего от него не жди. Между прочим, и от Спина тоже. Запомни, Марк: если Спина сделал тебе одолжение, то рано или поздно он попросит тебя отплатить ему тем же.

Глава 3

Через год и два месяца после переезда в Соединенные Штаты Марк был приглашен к Дону Винченте. Старик жил в двух милях от города, в большом ветхом, окруженном рощами и парком доме, частично перестроенном на манер замка Орсини, который произвел на него неизгладимое впечатление, когда Дон Винченте еще совсем юношей гостил в Италии.

Пожилой человек — должно быть, садовник — ввел Марка в дом, в котором все показалось ему знакомым. Таким было жилище любого зажиточного сицилийца прошлого поколения: покрытые пылью гипсовые святые, в каждой комнате — картина на религиозную тему и всюду источаемый, казалось, самими стенами еле уловимый сладкий запах цветов, увядающих в семейной раке, ладана и чеснока. Дон Винченте принял его в гостиной, заставленной викторианской мебелью. Это был человек с грустным лицом, огромным крючковатым носом, маленькими красноватыми глазками и почти такой же неряшливый, как Дон К. В молодости он мог бы сойти за американца второго или третьего поколения, но, по мере того как он набирал вес, его когда-то худощавое и по-юношески свежее лицо стало сначала мясистым, а потом и толстым; Марк был просто поражен, когда увидел, до чего Дон Винченте похож на сицилийца — он даже отрастил на мизинцах непомерно длинные ногти, как некогда было модно в Сицилии.

Дон Винченте производил впечатление человека доброжелательного и простого. Когда Марк наклонился поцеловать его перстень, он опустил ему на плечо свою пухлую клешню и сам поцеловал его в щеку. Позади него, возвышаясь как башня среди хаоса из маркетри и золоченой бронзы, с мрачной точностью отмеряли время привезенные из Италии напольные часы с ярко раскрашенным циферблатом, а в клетке верещала канарейка, рассыпая на ковер зерна и песок.

— Ричардс, сколько времени ты уже в Штатах?

— Чуть больше года, Дон Винченте.

— Стыдно, что мы не встретились раньше. Я был, правда, занят. Как тебя тут приняли?

— Очень хорошо, Дон Винченте. Жаловаться не на что.

— Я про тебя много слышал. И работаешь, говорят, хорошо. Живешь все еще на Чемплейн авеню? Неплохое место. Я сам был бы не прочь там поселиться, если бы не жил тут. Отличный район. С соседями ладишь?

— Вполне. Славные люди.

— Очень хорошо. Жить в таком маленьком городке, как Солсбери, — это совсем не то что в большом городе. Нужно стараться нравиться соседям. Ты вступил в какие-нибудь общественные организации?

— В «Кивани» и в Общество Христофора Колумба. И в теннисный клуб меня приняли.

Дон Винченте поднял брови. На лице его появилось выражение легкого раздумья, и он стал похож на попугая.

— Как тебе это удалось, Ричардс? Туда принимают далеко не всех.

— Мою кандидатуру поддержали вы, Дон Винченте.

— Вот как? Потому, значит, и удалось? Что ж, очень рад за тебя. Теперь ты, так сказать, пьешь из одного источника с самыми крупными деятелями в нашей округе. Остается только, чтобы тебя выбрали церемониймейстером на парад в день святого Рокко.

— Теперь в этот день парада не бывает, Дон Винченте.

— Вот как? Очень печально. Что ж, времена меняются. Твоя жена, я слышал, участвует в благотворительности. Тоже хорошо. Пусть она когда-нибудь скажет, что хочет быть дамой-попечительницей в госпитале. Сейчас-то она еще слишком молода, может, как станет постарше.

В дверях появился, кашлянув, чтобы на него обратили внимание, молодой человек в брюках для верховой езды. Это был Виктор, непутевое чадо Дона Винченте, в котором несмотря на уродовавшую щеки сыпь, недоразвитый подбородок, капризное выражение лица и ускользающий взгляд сразу можно было распознать сына своего отца.

— У меня опять что-то с машиной, папа. Можно взять твою?

— Конечно можно. Ты же знаешь, что можно. Только, пожалуйста, не врывайся и не перебивай, когда у меня конфиденциальный разговор.

— Помешан на машинах. — пояснил старик Марку, когда Виктор ушел. — Вчера вечером налетел на своем «сандерберде» на дерево, разбил вдребезги, но думает, что я не знаю, — добавил он с хриплым снисходительным смешком. Затем доверительный, отеческий тон вдруг исчез, и Марк почувствовал разделявшее их расстояние. — Ричардс, я хочу тебя кое о чем попросить. Ты ведь часто видишься с Кобболдом?

— Только по делу, Дон Винченте. Вне работы он к себе не очень допускает.

— Да, знаю, он всегда держался особняком. Тем не менее, сумел ли ты из ваших встреч составить о нем какое-либо мнение?

— Он умный человек, Дон Винченте, сомневаться не приходится. И образованный, сразу видно.

— Этим ты мне ничего не сказал, — заметил Дон Винченте более строгим тоном — Он предан делу.

Подчиненные Дона Винченте, хорошо изучившие характер своего босса и все еще считавшиеся с ним, предупредили Марка, что к нему лучше являться с добрыми вестями, нежели с дурными. Дон Винченте любил, когда говорили, что приближенные исправно ему служат.

— Я послал его с ответственным заданием за границу. Ты об этом слышал?

— Я знаю, что он на Кубе.

— Правильно. В Гаване. У меня там сейчас разворачиваются большие дела, и он поехал туда наставить местных политиканов на путь истинный. Неплохо справляется. Не припомню ни единого случая, чтобы я был недоволен работой Кобболда. Но вот беда: он оказался carogna[11]. Пошел в Бюро по борьбе с наркотиками. В Гаване торгуют наркотиками, и он донес в полицию.

— Я не верю этому, Дон Винченте.

— Молчи и слушай. Тебя не просят верить, тебе говорят. Л наркотиками не занимаюсь и никогда не занимался. Но чем занимаются мои друзья, это их дело. Кобболд донес властям на одного из моих друзей, а тебе известно, что это значит. — Солнце, выйдя из-за облака, проникло в комнату сквозь цветное стекло высокого окна, и в его желтом свете лицо Дона Винченте, сразу постарев, приобрело восковой оттенок. — К счастью, у нас еще есть связи, помогающие контакту с властями. Между прочим, один наш знакомый знает тебя еще по Палермо. Я забыл его фамилию.

— Брэдли? — спросил Марк.

— Возможно. Он сказал, что вы вместе работали. Сказал, что на днях заедет повидаться. В подобном случае это полезное знакомство, Ричардс. Когда доносят на моего друга, мне кажется, что донесли на меня. Кстати, тот, на кого он донес, и твой друг тоже.

Спина, подумал Марк. Все сходится. Во время деловых ленчей с Кобболдом в загородном клубе или в беседах о правовых аспектах купли-продажи очередного земельного участка неизбежно возникала одна и та же тема: Спина и его переезд в Гавану, его дела с наркотиками, его перспективы. Пытаясь завоевать симпатии Марка или по крайней мере нейтрализовать в нем сторонника Спины, Кобболд не стеснялся и открыто высказывал свои предположения о том, чего надо ждать. Здоровье Дона Винченте ухудшается, и уже давно, если следовать железным обычаям Сицилии, его полагалось бы убрать с поста. Спина же, хоть и всего на несколько лет моложе Дона Винченте, был человеком сравнительно здоровым и видел себя, поскольку у Дона Винченте не было достаточно умного и сильного сына, его законным преемником. Но так как после высылки из Штатов Спина не мог туда вернуться, он уговорил Дона Винченте перевести капиталы и основные операции в Гавану, где со временем сумеет без шума все прибрать к рукам. Марк не разделял недовольства Кобболда нынешней ситуацией и его мрачных взглядов на будущее, и вот теперь своей попыткой сделать власти орудием мести и заодно осуществить собственные честолюбивые планы Кобболд совершил преступление, и прощения ему явно нет.

— Я слышал, ты мастер устраивать несчастные случаи, поэтому у меня будет к тебе просьба.

— Я к вашим услугам, Дон Винченте.

— Я ненавижу carogna, и ты, наверное, тоже. Этот малый по воскресеньям обедал у меня. И большой дом на Риджуэй, где он живет, я подарил ему на свадьбу. Любой скажет тебе, что я относился к нему лучше, чем к собственному сыну. Он знает все мои планы. Это — настоящая измена. — От волнения на кончике огромного носа Дона Винченте появилась и задрожала капля. Он достал носовой платок и громко высморкался. — Ты сделаешь мне большое одолжение, Ричардс, если съездишь в Гавану и решишь эту проблему.

— Когда вы говорите — «решить», Дон Винченте…

— Я и имею в виду — «решить». Я больше не хочу слышать о мистере Кобболде. Просьба — а в действительности приказ — требовала немедленного согласия. Любое промедление могло оказаться роковым, потому что Дон Винченте тотчас же заподозрил бы Марка в нежелании помочь ему.

— Когда я должен ехать, Дон Винченте?

— Лишь только мы сообразим, как это осуществить. Я беру на себя все расходы, остальное — за тобой. Я знаю, у тебя нет личного опыта в качестве sicario[12]. Но ты должен будешь разработать операцию, и, скажу прямо, дело это нелегкое. Такого хитроумного поручения тебе, наверное, еще не доводилось выполнять. Кобболд куда умнее Джентиле.

Джентиле, подумал Марк, он знает про Джентиле. Сидит здесь, в этой помойной яме, никуда не показывается, но знает все, что происходит. Его восхищение Доном Винченте росло.

— Кобболд неглуп, наверное, чует, что его ждет. Он живет в роскошном отеле и никуда не выходит без двух своих телохранителей. Я только что получил донесение о том, что там делается. Они спят у него в номере. Ждут у дверей, когда он сидит в сортире. Можешь нанять всех наемных убийц, какие найдутся на Кубе, но к нему тебе не пробраться. Я чуть не забыл сказать, что он большой приятель тамошнего начальника полиции.

— Тот, кто этим займется…

— Ты, — перебил его Дон Винченте.

— Должен взять его тогда, когда телохранителей рядом не будет.

— Верно. А когда же это может быть?

— Когда он с женщиной.

— Разве он интересуется дамами? — спросил Дон Винченте.

— Говорят.

— Хотя у него очень милая жена. Еврейка.

— Я не знал, что он женат, Дон Винченте.

— Он не говорит про нее и никому не показывает. Не хотелось бы вмешивать в это дело женщин, но раз нет выхода…

Дон Винченте славился своим пуританством, своей неприязнью к проституции; он скорее отказался бы от дохода, нежели разрешил непристойность во время представлений в своих бурлесках и кабаре. Женщины, даже если они и не из Сицилии, — это прежде всего матери.

— Может, и не придется, Дон Винченте. Может, эти телохранители и не все время крутятся возле него. Нужно посмотреть собственными глазами. Чтобы решить, как действовать, нужно поехать туда и день-другой понаблюдать за ним.

— После работы его никто никогда не видел без дамы, — сказал Дон Винченте. — И как это я не сообразил, что ему нельзя доверять?

* * *

— Какие женщины нравятся нашему другу Кобболду? — спросил Марк у своего помощника Ди Сантиса.

— Блондинки, — ответил Ди Сантис. — Холодные яркие блондинки. Как и каждому второму итальянцу.

— Постойте, разве вы сами не итальянец?

Ди Сантис только что окончил университет, где специализировался по экономике. Он обладал присущим родившимся в Америке итальянцам чувством юмора.

— Конечно, итальянец. Но я стараюсь подавлять в себе этнические пороки.

— А где можно отыскать таких белокурых красавиц?

— Везде. Их стало полно с тех пор, как телевидение погубило Голливуд и Калифорния потеряла свою привлекательность. Сейчас у нас с десяток бурлесков на Дуайт-стрит.

Так это и было. Их стиль и репертуар варьировались от «Фламинго», где по субботам можно было увидеть все тридцать две позиции из «Камасутры», а голые девицы разгуливали между столиками, готовые взобраться на колени к любому привлекательному мужчине и прижать его голову к своей груди, до «Баварского замка», где певица, главным достоинством которой был высокий мелодичный голос, раздевалась только до штанишек.

Линда Уотс, родом из Саут-Бенда, штат Индиана, была от природы серьезной девушкой, которая когда-то отлично справлялась с обязанностями секретарши, но имела несчастье занять первое место на городском конкурсе красоты. После чего она почувствовала потребность позировать журнальным фотографам, что в свою очередь привело к выступлениям в бурлеске. Ни петь, ни танцевать по-настоящему она не умела, но зато грациозно двигалась и обладала броской, хотя и недолговечной красотой.

После представления Марк зашел к ней в уборную. Когда-то «Баварский замок» принадлежал Дону Винченте, и несмотря на то, что он продал его вместе с прочими своими владениями на Дуайт-стрит, его имя все еще пользовалось там уважением.

— Линда, до меня дошли слухи, что дела у вас идут неважно. Хотите быстро заработать десять тысяч?

— Десять тысяч? А что я должна сделать? Ограбить банк?

У нее был неприятный смех. Он входил в арсенал средств, принятых на вооружение девицей, которая для самозащиты была вынуждена создать некую видимость искушенности и твердости духа. По этой же причине и в ее лице появилось что-то жесткое. Но зато она обладала тем, что никогда не утрачивает своей привлекательности в глазах южанина: голубыми глазами и плотно облегающим голову шлемом шелковистых светлых волос.

— Вам придется соблазнить моего приятеля.

— Подождите минутку. На жизнь я зарабатываю пением, в данный момент во всяком случае.

— Ваш ангажемент скоро кончается, верно?

— На следующей неделе. Я провалилась с небывалым за всю историю треском.

— Не нужно так умалять себя. Вы слишком хороши для этой помойки. — Он говорил искренне.

— Спасибо на добром слове, приятель. Мне оно очень кстати. Тем не менее, опять придется сесть на пособие по безработице. Какую сумму вы назвали?

— Десять тысяч.

— Я подумала, что ослышалась, А что с вашим другом? У него проказа?

— Насколько мне известно, с ним все в порядке.

— Мне рассказывали про нефтяного шейха, который, чтобы возбудиться, ломал курам ноги. Что-нибудь в этом духе?

— Мой друг — молод, хорош собой, обаятелен и богат. Вряд ли он охотник до извращений. Вам придется провести в его компании два-три дня, самое большее.

— И ночи, естественно.

— Возможно. Не знаю. Если он захочет, то да. А когда задание будет выполнено, вам придется все забыть.

После этих слов шутливость, которой Линда защищалась, как рукой сняло. Лицо ее стало задумчивым и умным, а внезапно набежавшие морщинки сделали его даже одухотворенным.

— Почему? — спросила она, понизив голос, но более твердо.

Марк без удовольствия пригубил виски со льдом. — ему не хотелось пить, но она настояла. Он предпочитал глуповато-миловидную Линду, какой она была минуту назад. Сейчас же лицо ее стало по-мужски бесстрастным.

— Потому, что вы получите хороший куш, а деньги вам очень нужны.

— Я не об этом спрашиваю. Я хочу знать больше. Неужели, по-вашему, я соглашусь на подобное предложение, не зная, в чем дело?

— В городе найдутся девицы, которые лягут в постель с этим человеком и за сотню, — сказал Марк. — Разница в том, что у вас есть голова. Я ознакомился с вашей биографией и понял, что вы умеете шевелить мозгами. Потому вам и предлагают десять тысяч. Могу добавить, что ничего противозаконного тут нет. Нарушать закон вам не придется.

— Молодой, интересный и при деньгах? А где все это произойдет? Здесь, в Солсбери?

— Нет. На курорте, где-нибудь на юге. Как только закончится ваш ангажемент. Мой друг уже там. Вы поедете туда, проведете с ним несколько дней, а потом отправитесь домой.

— Не сюда?

— Нет, поедете домой. Это входит в наш договор.

— Вы хотите сказать, что я должна буду сидеть в Саут-Бенде?

— Да. Пока вам не скажут, что вы можете располагать собой.

— Не понимаю. Придется вам рассказать мне об этом поподробнее.

— Больше рассказывать нечего. Есть молодой человек, ему скучно. Он интересуется женщинами, особенно такого типа, как вы. Там, где он сейчас, таких женщин нет, поэтому мы и посылаем вас к нему. Вернее — везем, потому что я поеду вместе с вами.

— Другими словами, делаете ему дорогой подарок. — Она вложила в эту фразу всю горечь, какую могла. — Вы итальянец, да?

— Почему вы так думаете?

— Сразу видно, что итальянец, только акцент у вас другой. В этом городе всем правят итальянцы. Даже наше заведение, я знаю, принадлежит итальянцу.

— Принадлежало, — поправил он ее. — Только я не понимаю, какое это имеет отношение к нашему делу.

— Я чувствую, что и вы работаете на этого человека.

— Не имеет значения, кто я и на кого работаю. Мне случайно стало известно, что вам надоело ваше занятие, а мое предложение дает вам возможность с ним покончить. Ваши родные знают, чем вы занимаетесь здесь, в Солсбери?

— Еще чего! — воскликнула она. — Я из респектабельной пресвитерианской семьи. Мой отец был дьяконом.

— Вам надо вернуться домой, — сказал он. — Женщина вы красивая. Вернетесь в Саут-Бенд, выйдете замуж за человека из страхового бизнеса и заведете детей. Я говорю серьезно: эта жизнь не для вас Приедете домой, скажите, что заработали много денег, и никто ничего не будет знать Да и вы сами забудете о том, что было.

— Я должна подумать, — сказала она. — Подумаю и дам вам знать.

— Извините, решать придется сейчас. Что мешает вам согласиться немедленно? Необходимость принять решение чуть состарила ее, на миг прочертив под глазами морщинки, которые вскоре станут постоянными.

— Сказать — что? Потому что я боюсь.

— Чего?

— Всего. Что-то в этом кроется странное. Он обнял ее за плечи.

— Малышка, за кого ты меня приняла несколько минут назад?

— За итальянца.

— Предположим, что я действительно итальянец. Ты, наверное, наслышана про нас?

Чересчур наслышана, — ответила она. — Чересчур. Но что бы тебе ни рассказывали, одно известно всем: итальянцы не обижают хорошеньких женщин. Спроси своих приятельниц Кроме того, я чувствую, мы с тобой отлично поладим.

— Но ведь там будешь не ты. Там будет другой.

— Я тоже буду там. Я буду поблизости, пока не наступит время ехать домой. Она кивнула, словно в знак благодарности, и ее лицо разгладилось.

— Понимаешь, я легко пугаюсь, — сказала она. — И боюсь оставаться одна.

Глава 4

Спустя два дня, накануне отлета, у Марка возникли осложнения в собственном доме.

На целую неделю вперед у них были запланированы разные встречи и вечеринки, и Тереза, которая никогда прежде не возражала против его поездок, была раздражена сообщением о предстоящей командировке.

— Почему ты меня не предупредил?

— Я сам узнал только сегодня.

— Но почему на Кубу?

— Потому что наша компания хочет увеличить там свои капиталовложения.

— Ты же не говоришь по-испански.

— А мне и не нужно говорить по-испански. Я должен только определить стоимость здания.

— Сколько же тебя не будет?

— Неделю, наверное. Может, меньше.

— Я отменю все, что назначено на эту неделю, и мы полетим с тобой. Детям полезно побыть на солнце.

— Извини, но это невозможно.

— Почему?

Впервые за их совместную жизнь она не желала беспрекословно подчиниться его власти. В Сицилии он повернулся бы к ней спиной и удалился, ничего не ответив, а потом в течение дня или ночью в постели она изо всех сил старалась бы загладить свой проступок. Теперь же он мягко ответил:

— Потому что нет времени на сборы.

— Не так уж много времени требуется, чтобы заказать еще три билета.

— Я еду по делу, — сказал он ровным тоном, пытаясь на этом закончить разговор. — И на одном месте сидеть не буду.

— Но мы могли бы пожить в отеле где-нибудь на берегу, пока ты будешь занят своими делами.

— Нет, нельзя. Но если дети должны отдохнуть, почему бы вам не поехать в Майами? Солнца там сколько душе угодно плюс чистота и еда, к какой они привыкли.

— Надоело, — ответила она. — Не хочу больше. Почему ты никогда не берешь нас с собой?

— Потому что туда, где мне приходится бывать, с семьей не ездят. На Кубе сейчас революция; людей убивают на улице. В такое место не приезжают с женой и детьми. Я, наверное, еще раз туда полечу, и если к тому времени революция закончится, вы полетите со мной. Обещаю.

Но Тереза не успокоилась и обиженно молчала весь остаток дня. Впервые ему пришлось добиваться ее благосклонности, а не наоборот, как бывало после их немногочисленных ссор в прошлом.

* * *

Марк оставил Линде билет до Нью-Йорка на контроле, и когда он вошел в самолет, она уже сидела на своем месте. Он не смотрел на нее. Прошла стюардесса с охапкой журналов. Марк взял «Ньюсуик» и укрылся за ним. Когда он через несколько минут оглянулся, Линда что-то оживленно рассказывала своему соседу, который наклонился к ней и с интересом слушал. Марк заметил, что белый полотняный костюм идет ей больше, чем парчовое платье на сцене «Баварского замка». Она, по-видимому, понимала, почему он не хочет, чтобы их видели в самолете вместе И в рейсе из нью-йоркского аэропорта «Ла-Гардиа» до Майами они тоже сидели отдельно. На этот раз она сидела впереди него, во втором ряду, казалась умиротворенной и спокойной, выпила два виски, потом, нажав кнопку, вызвала стюарда и о чем-то с ним говорила, помогая себе изящными жестами танцовщицы с острова Бали. Позже, благоухающая и отчужденная, сопровождаемая взглядами мужчин, она проследовала в туалет, где пробыла довольно долго.

В Майами ему пришлось помочь ей при прохождении паспортных формальностей.

— Что это? — спросила она.

— Туристская карточка. Она тебе понадобится на Кубе.

— Ты не сказал мне, что мы едем за границу.

— Гавана — не заграница. Это — Соединенные Штаты в тропиках. Там говорят по-английски.

— Что ж, очень хорошо, — сказала она. — Я когда-то видела фильм про Кубу. С Элис Фей, да? Мне давно хотелось побывать в Гаване.

* * *

С высоты в десять тысяч футов Куба казалась сияющим островом в чехле из зелени. Самолет прорвался сквозь кучевые облака и воздушные течения и ранним вечером высадил их на Ранчо-Бойерос. И сразу они погрузились в теплый, как парное молоко, воздух, исходящий от пальм зеленоватый свет и нелепую толпу туристов в соломенных шляпах и с маракасами, которыми они непрерывно трясли. Теперь Марк и Линда были неразлучны. Марк вел Линду, и чем откровеннее выражали свое восхищение коренастые мужчины в безупречно накрахмаленных рубашках, неохотно сторонившиеся, чтобы пропустить их, и провожавшие ее горящими взглядами, тем крепче он прижимал к себе ее локоть. На лимузине они добрались до центра города, где Марк поселил Линду в отеле «Линкольн», а сам поехал в «Севилью». Там, как ему было, известно, остановился Кобболд.

Он зарегистрировался и получил номер на пятом этаже, выходивший окнами на узкую улицу с оживленным движением. И сама гостиница тоже была шумной, с голыми, выложенными плиткой полами и хлопающими дверями; прохладные стены ее еще не поглотили накопившуюся за день жару. Он принял душ, переоделся в легкий костюм и попытался позвонить Кобболду, но на коммутаторе ответили, что не могут его найти. Под предлогом недовольства номером он спустился к портье, и ему показали план гостиницы. Кобболд жил в надстройке на восьмом этаже, и номер его состоял из гостиной и спальни, которая, поскольку номер был угловым, продувалась с двух сторон.

Следующий час Марк потратил на беглый осмотр гостиницы и окружающей территории. «Севилья» была задумана в претенциозном стиле прошлого века, когда не скупились на место для внутренних двориков, коридоров и лестничных клеток. Лифты ходили медленно и управлялись лифтерами. Главный вход в гостиницу был расположен на улице Куартелес, где машины шли в одну сторону — к проспекту Марти и там сворачивали направо. Кроме того, в гостиницу можно было пройти с проспекта через пассаж с магазинами. Город находился на военном положении, и на улицах время от времени возникала стрельба, поэтому у каждого входа стоял солдат с автоматом.

Марк купил в табачном киоске «Гавана пост» — газету, выходящую на английском языке, и, быстро проглядев ее, узнал, что на улицах после ночных боев было подобрано пять трупов. Выйдя на Куартелес и повернув направо, против движения, он тотчас очутился на небольшой площади, где стояло на случай тревоги с полдюжины полицейских машин, вооруженных пулеметами. Было ясно, что окрестности «Севильи» никак не годятся для ликвидации Кобболда.

Служебный вход в гостиницу тоже не подходил для бегства после операции: в подвал можно было попасть либо на лифте, ждать которого приходилось в среднем три минуты, либо через дверь у подножья лестницы, которая, по-видимому, была постоянно на замке.

Марк отправился в бар, чтобы обдумать все эти обстоятельства за чашкой кофе, как вдруг его позвали к телефону. Это была Линда.

— Я же просил тебя не звонить, — сказал он.

— Извини, мне скучно. Разыскал своего приятеля?

— Пока нет.

— Я не знаю, чем заняться.

— Пойди посмотри город.

— Исключено. Ко мне пристают даже в холле. Пришлось подняться в номер. Можно мне прийти к тебе?

— Нет, лучше сиди на месте. Я подожду моего приятеля еще час, и если он не явится, пойдем куда-нибудь поужинать.

В девять Кобболда еще не было, поэтому Марк заехал на такси за Линдой, и они отправились в «Эль Бохио», ресторан, который рекламировался в «Гавана пост» как местная достопримечательность. Для привлечения туристов он был выстроен в виде крестьянской хижины с крышей из пальмовых листьев; посетители сидели в саду под деревьями, с которых доносилось чириканье потревоженных птиц. Ночь скрыла все выцветшие на солнце краски Гаваны и превратила ее в город, вырезанный из слоновой кости. Здания лучились мягким светом, словно поверхность камня еще хранила остатки солнечного жара, накопленного в течение дня, и ресторанная суматоха вскоре растворилась в царившем вокруг безмолвии.

Когда ласковый воздух города проник в их легкие, а тишина успокоила нервы, Марк и Линда преобразились. Он заметил, как смягчился ее голос и исчез резкий смех, который часто служил ей щитом. Она превратилась в секретаршу на отдыхе, правдивую и беспечную, которой нечего терять.

Между тыквенными бутылками, висевшими на решетке, оплетенной вьющимися растениями, проглядывал канал Морро, по которому, словно влекомая невидимыми рабочими сцены, шла в море шхуна с развернутыми парусами на скрипящих от ветра мачтах, а на носу у нее неподвижно стояли три рыбака с фонарями на длинных шестах.

— Как красиво, — заметила Линда.

— Совсем недурной город, когда на час-другой они перестают стрелять друг в друга.

— Чудесный! Хочется остаться здесь и не возвращаться домой. Хорошо бы так и сделать.

Дает понять, что она свободна, решил он, в чем, впрочем, он никогда и не сомневался. Предпочитая не выходить за рамки деловых отношений, он достал из кармана конверт с десятью стодолларовыми купюрами и протянул ей.

— Чуть не забыл, — сказал он. — Это аванс, как договорились.

— Не надо сейчас, — отказалась она.

— Дело прежде всего. Возьми.

Она покачала головой, тогда он взял ее сумку, открыл и вложил туда конверт.

— Зачем было напоминать?

— Ты говоришь так, будто тебя ждет испытание, — А разве нет?

— Послушай, Линда, не принимай это на свой счет, но о том, что делается в театральном мире, я имею представление. Кое-что ты повидала. Без этого у вас не проживешь.

— Но того, что требуешь ты, мне никогда не приходилось делать.

— Возможно. Тем не менее не понимаю, что здесь страшного.

— В этом есть что-то бессердечное. Послушай, серьезно, могу я на этой стадии выйти из игры?

— Нет, — ответил он, — не можешь. Бежать поздно.

— Сколько времени мне придется пробыть с этим твоим приятелем?

— Дня два-три. Я тебе уже говорил.

— А меньше нельзя?

— Не знаю. Может, и меньше. А может, и больше. Кто знает, может, он вообще не клюнет на тебя.

— Ты хочешь сказать, что, когда он меня увидит, ему, может, и не захочется со мной спать?

Марк пожал плечами.

— И что будет тогда?

— В таком случае наш договор отменяется, а тысяча твоя.

— Вот если бы так и случилось, — сказала она.

— Не очень на это рассчитывай. У моего приятеля хороший вкус. Я чувствую, что он врежется в тебя по уши.

— Ты женат?

— Да.

— Любишь жену?

— Да.

— Как она в постели? Итальянки, как правило, недурны, да?

— Говорят, да. Лично у меня нет причин для жалоб.

— Я тебе не нравлюсь, — сказала Линда.

— Ошибаешься.

— Но физически тебя ко мне не тянет.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что если бы тянуло, ты бы не говорил так о своей жене.

— В большинстве случаев я стараюсь говорить правду. Так что ничем помочь не могу.

— Жаль, что у тебя с ней такие отношения. С моей точки зрения, разумеется. Потому что я не знаю, могу ли я тебя кое о чем попросить.

— Смотря о чем. Но поскольку обстоятельства сложились так, как сейчас, я обязан выполнять твои просьбы.

— Не волнуйся, ничего особенного от тебя не потребуется. Просто мне бы хотелось, чтобы после всего этого мы провели здесь день-другой. Не обязательно в городе, лучше на побережье, где можно купаться, загорать и ни о чем не думать. Если я тебе нравлюсь, то это для тебя не будет так уж трудно.

— Ничего не обещаю, — ответил Марк. — Но постараюсь что-нибудь придумать.

— Как здесь хорошо, — повторила она. — А впереди у меня Саут-Бенд, так что не размечтаешься…

За квартал от «Линкольна» они увидели небольшую толпу. Люди стояли молча и не спускали глаз со сточной канавы. Марк дотронулся до руки Линды.

— Подожди минутку, — сказал он.

Он протолкался сквозь толпу. В канаве, нескладно разбросав руки и ноги, лежал юноша. Голова его покоилась на обочине, на щеках запеклась и засохла вытекшая из пустых глазниц кровь.

— Muerto. — доверительно прошептал кто-то Марку на ухо. — Estudiante. Policia. Le han sacado los ojos[13].

Марк повернулся к Линде и быстро повел ее прочь.

— Что там? — спросила она.

— Полиция прикончила какого-то парня, — ответил он. — Здесь они не слишком-то церемонятся.

В отеле она сказала:

— Пойдем ко мне. — А через несколько минут:

— Пожалуйста, не уходи. Уверенность в том, что ее тело ждет его и что, оставаясь для него пока тайной, оно принадлежит ему без всяких уговоров, возбуждала его. Он испытывал радость ожидания, точно в детстве рождественским утром, когда вместе с братом и сестрой получал подарки, завернутые так, чтобы нельзя было сразу догадаться, что в бумаге. Но в спальне отеля, где стоял запах «Флита», булькали трубы и потрескивали старомодные лампы дневного света, его встретила только проза жизни. От Линды пахло вином, а во рту у нее был привкус перебродившего пива.

— И с женой ты тоже так? — спросила она.

Когда все было кончено, он встал и подошел к окну. Звезды уже исчезли, небо было бледным и пустым, и в тусклом свете луны Гаванский залив отливал сталью. Марк начал одеваться, раздумывая над тем, что ему предстоит завтра.

Глава 5

Еще не было восьми утра, когда Кобболд позвонил к нему в номер из кафе на первом этаже гостиницы, и Марк, быстро одевшись, спустился вниз. Несмотря на влажный гаванский климат Кобболд был в безупречном костюме из льняной ткани. Он один сидел у стойки, а за столиком рядом уныло развалились, как скучающие гориллы в зоологическом саду, два низколобых мулата. Телохранители, понял Марк. Он уселся на табурет рядом с Кобболдом, и тот уставился на него холодным взглядом.

— Вот уж неожиданная встреча, — заметил он, и в его голосе прозвучало раздражение.

— Я звонил тебе раза два, — сказал Марк. — А вечером пришел поздно.

— Знаю, — сказал Кобболд. — Если говорить честно, я видел тебя в «Эль Бохио» Немного бутафорское, пожалуй, но тем не менее приятное заведение. Что привело тебя в Гавану?

— Недвижимость, которой интересуется наша компания.

— На какой предмет?

— Хотят открыть казино.

— О господи, опять казино! — Лицо его стало суровым и недоверчивым. — А при чем тут ты?

— Спроси Тедди Маклина из внешнеторговой конторы, — ответил Марк.

— Казино здесь отошли в прошлое. Во всяком случае, если судить по нынешней обстановке.

— Не я определяю политику нашей фирмы.

За стойкой появился мрачный негр в гусарском доломане.

— Кофе? — спросил Кобболд.

— Давай.

— Traigame dos cafes[14], — сказал Кобболд бармену, — С поджаренным хлебом? — обратился он к Марку.

— Нет, только кофе.

— Y un tostado para mi[15].

Бармен ушел, и солнце, которое затаилось в ожидании где-то за серыми домами на другой стороне улицы, вдруг выбросило нестерпимо яркий луч света и словно ударом меча прорезало пространство между ними. Кобболд хмуро молчал.

— А где находится эта твоя недвижимость? — вдруг спросил он резким учительским тоном.

— Авенида де Масео, два шесть четыре шесть шесть. — Марк был готов к любым вопросам.

— Ты хочешь сказать, Малекон, набережная. Ее больше не называют Масео. — Он чуть просветлел, довольный, быть может, тем, что поставил Марка на место, уличив его в некомпетентности. — Это здание числится у агентов в списках уже много лет. Весь морской берег превратился в свалку. Там можно купить участок за гроши. Сколько они просят сейчас?

— Триста тысяч.

— Триста тысяч? Значит, на сто тысяч меньше, чем в прошлом месяце, А через месяц ты сможешь купить этот дом за двести тысяч, если его еще будут продавать. Если вообще что-то будут продавать. Позволь мне объяснить тебе кое-что, Ричардс. Если наша компания купит эту недвижимость, они выбросят деньги на ветер. Не понимаю только, зачем они прислали тебя, когда им стоило лишь позвонить мне.

— За этот дом просят намного меньше, чем за все, что здесь было куплено до сих пор, — ответил Марк. — По-моему, Дон Винченте отправил сюда меня потому, что приобретение недвижимого имущества входит непосредственно в мои обязанности.

Появился бармен с кофе и поджаренным хлебом, они почувствовали его настороженный взгляд.

— Беда нашей фирмы в том, — сказал Кобболд, — что в каждом втором случае правая рука ее не ведает, что творит левая. Не раз, а десятки раз твердил я Дону Винченте: сейчас не время покупать недвижимость в Гаване. Ты ничего не смыслишь в политике, Ричардс, я знаю, но неужели никто не объяснил тебе, что в этой стране происходит революция? Ты слышал стрельбу ночью?

— Я видел мальчишку, которого выбросили из полицейской машины. Ему выкололи глаза.

— Обычная история, — заметил Кобболд. — Traigame mas mantequilla![16] — крикнул он вслед бармену. — Ночью, около трех часов, на улицах было целое сражение. Убито двадцать, не то тридцать студентов. Тем не менее постарайся понять: эти мальчики — я говорю про студентов — одерживают верх. Правительству конец. Поэтому нет смысла приобретать здесь недвижимость. Хочешь делать дело, обращайся к новым ребятам. Ибо то, что купишь сейчас, реквизируют. В том числе и недвижимость на Малеконе. А вот сторговаться с будущими властями — дело совсем другое. Тогда все условия останутся в силе. Вот почему я считаю, что ты просто теряешь здесь время.

Тихо покачиваясь, как утопленник на волнах, вошел какой-то набравшийся с утра алкоголик. Один из двух низколобых встал из-за стола и, взяв его за руку, вытолкнул за дверь.

— Откуда эти гориллы? — спросил Марк.

— В таком месте никогда не знаешь, кто твои враги, — ответил Кобболд. — А рисковать глупо. Эти ребята — полицейские при исполнении служебных обязанностей. Скажи мне, где еще за небольшие деньги местный начальник полиции обеспечит тебе охрану?

— По-моему, здесь Сальваторе Спина, — вместо ответа сказал Марк. — А что он думает про будущее Кубы?

— Мы с Сальваторе не встречаемся. У нас с ним, мягко говоря, разные взгляды. Спина занимается наркотиками. Говорят, только за прошлый месяц он заработал пять миллионов долларов. Еще я слышал, что из них почти миллион достался здешнему президенту. Отсюда следует, что Спина поддерживает президента, а президент — Спину. Но как только к власти придет новое правительство, Спине придется убраться. А мы занимаемся законным бизнесом, поэтому нас не тронут. Спина дает президенту заработать на наркотиках, а мы делаем добровольные взносы в боевую копилку повстанцев. И почему бы нам этого не делать? Тут ошибки быть не может.

— Мне это представляется несколько рискованным.

— Еще неделю-две. А через месяц на главном месте в президентском дворце будет сидеть наш близкий друг.

Кобболд говорил, время от времени подкрепляя свою речь мягкими, пластичными движениями рук и выразительно поднимая брови, как некогда его отец-итальянец, а Марк обдумывал сложные технические проблемы его ликвидации. Телохранители, по-видимому, не дремали и были способны действовать решительно. Вошел еще один турист, менее пьяный на сей раз, но явно одурелый от Гаваны, как и большинство приезжих. Бессмысленно улыбаясь, он размахивал купленным в лавке сувениров чучелом крокодила. В надежде найти собеседников он направился было к ним, но телохранитель преградил ему путь. Куба — это страна, думал Марк, где техника обороны усовершенствована до такой степени, что способна противостоять любой опасности. В процентном отношении, как он выяснил, полицейских здесь было в шесть раз больше, чем в США. Он понимал, что ни один наемный убийца, сколько ему ни пообещай, не возьмется за это дело, ибо надежды уйти живым почти нет.

— Одного я не понимаю, — продолжал Кобболд, — при чем тут этот Брэдли? Помнишь, мы о нем говорили? Не могу отделаться от чувства, что он стоит за Спиной. Но почему? Мне донесли, что на прошлой неделе он был в Гаване. Что ты думаешь?

— Про Брэдли? Ровным счетом ничего.

— В нем есть что-то такое, от чего у меня холодеет под ложечкой, — признался Кобболд. — Между прочим, когда ты только приехал, у меня тоже возникло это чувство. Я не мог как следует понять, что ты делаешь в Штатах. Но с тех пор я разобрался в тебе и знаю, что ты парень стоящий. Я не очень люблю загадки. Ладно, забудем про наши неприятности. Долго ты здесь пробудешь?

— Постараюсь недолго, — ответил Марк. — Я должен посмотреть это здание, оценить его и могу отправляться.

— Чего спешить? Побудь здесь несколько дней. Я с удовольствием покажу тебе кое-что такое, что может заинтересовать мужчину вроде тебя и чего не видят туристы. В этом городе есть много достойного внимания. Вот, например, эта гостиница. Можешь ты назвать хоть одну первоклассную гостиницу, где, если спрашиваешь коридорного, нельзя ли найти женщину, тебе приводят десяток на выбор? Где еще встретишь такое? И предлагают не уличных проституток, а по-настоящему интересных женщин.

— Значит, тебе здесь нравится?

— Очень. Я бы рекомендовал это заведение всем, кто не против черных. Если надумаешь, попроси привести prieta. Так их здесь называют. Это более вежливо, чем «черномазая». — Он рассмеялся так, будто у него был набит рот. — Ночью, как говорится, все кошки серы, Должен же быть какой-то выход, думал Марк. Например, если у Кобболда есть машина, можно вызвать из Палермо того специалиста, который заминировал машину во дворе дома Ла Барбера на площади Караччоло.

— И чего здесь никогда не встретишь, — разглагольствовал Кобболд, — так это гусиной кожи. Кожа у них такая шелковистая, какая редко бывает у белых. Я лично не считаю, что от черных дурно пахнет, хотя я в этом отношении привередлив. Между прочим, извини за любопытство, что это за лучезарное создание было при тебе вчера? Это, конечно, не местное приобретение, а?

— Она из нашего города и решила поехать со мной. Хочешь познакомиться?

— Если у тебя нет на нее исключительных прав, — ответил Кобболд.

— Отнюдь нет. По-моему, ей больше хотелось посмотреть Гавану, чем провести время со мной.

— Превосходно. С моих позиций, разумеется, — добавил Кобболд. — Почему бы нам не поужинать сегодня втроем? Может, в «Эль Парадисо»? Он считается лучшим клубом в мире.

— Я спрошу ее.

— Думаешь, она согласится?

— А почему бы и нет? Я позвоню ей попозже и дам тебе знать.

— Отлично. Давай договоримся так: если ты мне не звонишь — значит, все в порядке и я жду вас в холле в восемь вечера.

Как только Кобболд слез с табурета, телохранители, отодвинув стулья, с двух сторон двинулись к нему.

— До скорого, — кивнул он и, повернувшись, исчез за дверью в сопровождении мулатов.

Пока, думал Марк, все идет по плану. Ему казалось невероятным, что этому человеку, по-своему проницательному, чуткому, умному и сильному, не передался по наследству инстинкт предков, предупреждавший о приближении смерти.

* * *

Неподалеку от берега, где можно было любоваться заливом, но тем не менее на некотором расстоянии, чтобы не ощущать запаха испражнений, когда ветер дует с пляжа, стоял «Эль Парадисо», считавшийся самым шикарным ночным клубом в мире. Обычно потолок в огромном круглом здании, увенчанном диадемой из огней, заменяло открытое небо, во с помощью знаменитого механизма, приводимого в движение одним поворотом рубильника, двадцать две тысячи квадратных футов крыши бесшумно вставали на место, и на смену затуманенным дождем настоящим звездам являлся небосвод с тысячью еще более ярких искусственных звезд, которые, совсем как настоящие, мигали в голубоватых розетках из анодированного алюминия.

Их провели к угловому столику, который Кобболд заказал заранее. Он устроился так, чтобы видеть все происходящее, а тот, кто пожелал бы с ним поговорить, должен был сначала пройти мимо облаченных в темно-синие шелковистые костюмы телохранителей, которые, задумчиво потягивая коктейли, сидели за соседним столиком.

Присутствие Линды вызвало разительную перемену в манерах и даже во внешности Кобболда. Утром в «Севилье» он показался Марку каким-то вульгарным, сейчас же держался с большим достоинством. Вся чарующая фальшь столицы Кубы сосредоточилась здесь, чтобы создать вокруг них атмосферу романтики. С бутафорских тропических деревьев, к ветвям которых были прикреплены настоящие орхидеи, свисали пластмассовые лианы, а хитроумно запрятанные лампы заливали зал лунным светом. В «Эль Парадисо» все было отменным. Еда была отличной, обслуживание быстрым, а шампанское неразбавленным. Два джаз-оркестра попеременно играли то рок-н-ролл, то, оглушая присутствующих грохотом ударных инструментов, ритмы, завезенные из африканских джунглей.

С Линдой Кобболд был обворожителен — весь внимание и уважение. Чувствовалось, что ей он нравится, а он и не скрывал своего увлечения. В «Эль Парадисо» она казалась настоящей красавицей: великолепные волосы, отливающие серебром в искусственном лунном свете, по-детски наивное выражение лица; глаза, в которых не было и тени раздумья; и безупречная кожа, не испорченная ни единой складочкой или морщинкой.

Чувствуя себя в безопасности в своем углу, Кобболд объяснил, что подвернул ногу и поэтому не может танцевать. Марк и Линда вышли на середину зала.

— Ну, что скажешь? — спросил Марк.

— Совсем недурно, — отозвалась она. — Лучше, чем я ожидала.

— Эндрю — парень что надо. Я говорил, что он тебе понравится.

— А что будет дальше?

— Мне кажется, ты ему тоже нравишься. Так что предоставим действовать природе. У меня как раз заболела голова. Когда мы поедем по домам, я попрошу его высадить меня у «Севильи», а он пусть проводит тебя в твой отель.

— А потом?

— Потом? Как получится. Мне нужно, чтобы вы почаще встречались в ближайшие дни. Ты уж сама постарайся это устроить.

— Я должна сразу лечь с ним?

— Решай сама. Я позвоню утром. Хорошо бы он пригласил тебя куда-нибудь на завтрашний вечер. А если захочет пригласить и послезавтра, еще лучше.

— То есть чтобы он неотлучно был при мне?

— Именно Хорошо бы, если бы вы все время были вместе.

Мелодию сменил замысловатый латиноамериканский ритм, который приковал их к углу танцплощадки, и их тела разъединились, чтобы легче было держать ритм. Сквозь сказочные джунгли «Эль Парадисо» Марку виден был постоянно обращенный в их сторону маленький бледный овал липа Кобболда.

— Пожалуйста, объясни мне, в чем дело, — попросила Линда.

— Это связано с одной сделкой. Я должен быть по возможности в курсе того, где он проводит время. Теперь, по крайней мере, я буду знать, когда он с тобой.

— Кошка спит, а мыши веселятся, да?

— Вроде того.

— А кто эти два кубинца при нем?

— Его телохранители, — ответил он. — В стране смута, поэтому полиция обеспечивает охрану тех, кто приехал по важному делу.

— Понятно, — сказала Линда. — А почему тебе не дали телохранителей?

— Я не представляю для них интереса. Я всего лишь покупатель здания на набережной.

— Что я должна сказать о себе, если он начнет меня расспрашивать?

— Правду — по возможности. Не придумывай лишнего.

— Что будет, если он узнает про наш сговор? — спросила она.

— Беда, — ответил Марк. — Представить даже не могу, какие это повлечет за собой неприятности.

— Интересно, боюсь я тебя? — спросила она, И ответила:

— Боюсь.

— Бояться нечего, — сказал Марк. И тихо добавил:

— Я знаю, ты выполнишь свои обязанности до конца. До самого конца.

— Ты мне начинаешь нравиться все меньше и меньше, — сказала она.

— Жаль. Потому что ты мне — все больше и больше.

— Может, пойдем на место?

— Когда кончится музыка, — ответил он. — И помни: Кобболд не сводит с нас глаз. Не смотри на него. Успокойся и веди себя так, будто тебе на самом деле страшно весело.

Рано утром из своего номера Марк позвонил Линде.

— Как дела?

— Неплохо, — ответила она. — По-моему, во всяком случае. Я только что проснулась.

— Извини, что мне пришлось вчера уйти. У меня прямо черные мухи летали перед глазами. Приятный мы провели вечер, правда? Я знаю, что ты не пожалеешь о знакомстве с Эндрю Кобболдом. Как вы, поладили?

— Вроде да, — ответила она. — Эндрю был очень мил.

— А как сегодня? Какие-нибудь планы?

— У меня для тебя новость. Мы вместе обедаем. А вечером, наверное, пойдем в другое место со звездами в потолке. Доволен?

— Да.

— Я так и думала.

— А завтра?

— Представь себе, завтра мы едем па пикник на побережье.

— Куда именно?

— Мне не сказали.

— Нам необходимо сегодня увидеться, — сказал Марк.

— Пожалуйста. Во второй половине дня я почти все время буду у себя в номере.

— Я приду к тебе часов в пять-шесть, — сказал он. — Обсудим положение. Может, успеем выпить рюмку-другую.

* * *

По опыту Марк знал, что телефонные разговоры прослушиваются, о встречах сообщается, а детали предполагаемых деловых переговоров проверяются. От придуманной истории нельзя отступать ни на шаг, поэтому он добросовестно отправился в сопровождении агента по продаже недвижимости на Малекон. Три стоявших вплотную друг к другу строения были возведены на берегу залива миллионером, обезумевшим от доходов, которые приносил ему сахар. Это были жутковатые на вид и отвратительно размалеванные дворцы, предназначенные для веселья, но говорившие о маниакальном страхе. Марк старательно лазал по мраморным с позолотой лестницам, осматривал покои Синей Бороды, где жил дух обреченности, ходил по прогнившим полам и сквозь затуманенные солью оконные стекла разглядывал океан.

Закончив подробный осмотр всех помещений, Марк с непроницаемым лицом попросил копии договоров о сдаче в аренду. Посольство снабдило его списком оценщиков, но ни одного из них не решилось рекомендовать. «Все подкуплены», — сказал ему торговый атташе.

Он позвонил к себе в контору в Солсбери и поговорил с Маклином, ведавшим внешнеторговыми сделками, предполагая, что их разговор подслушивают.

— Оценку нужно произвести сейчас?

— Поступай как знаешь, — ответил Маклин. — Если, по-твоему, это стоящее дело.

— Я разговаривал с Эндрю Кобболдом. Он не одобряет.

— С Эндрю Кобболдом? А он чем там занят?

— Какие-то дела с властями. Мне не полагается знать.

— Мировой малый, этот Кобболд.

— Один из лучших.

— И ты говоришь, наша идея его не привлекает?

— Он считает, что лучше подождать.

— А если кто-нибудь другой ухватит этот кусок?

— Эндрю говорит, что этого не случится. Он сказал, что дом продают уже давно. Тут вообще ситуация непростая. Может, и не стоило нам покупать все эти отели. По-моему, нужно выждать.

— Ты там на месте, Марк. Тебе видней, что делать.

— Тут есть кое-какие моменты, которые мне хотелось бы обсудить с тобой, прежде чем мы на что-то решимся.

— Тем не менее узнай их окончательную цену. Вреда от этого не будет.

— А как насчет оценки?

— Почему бы не провести? Сколько это стоит?

— Здесь все делается уж больно медленно. Тогда мне, наверное, придется задержаться до четверга. Я тебе не нужен?

— Пока ничего срочного. Приглядись, посмотри, нет ли там еще чего-нибудь.

— Хорошо, погляжу.

— И передай привет Эндрю, если увидишь его.

— Обязательно.

— Скажи, что я желаю ему успеха, чем бы он там ни занимался.

Глава 6

Придя по адресу, который дал ему Дон Винченте, Марк оказался перед служебным помещением, занимавшим целый квартал неподалеку от кладбища. У двери стоял на часах кубинский солдат, а второй солдат разгуливал возле стола при входе, где человек в штатском, которого Марк принял за американца, спросил его о цели визита, поговорил с кем-то по телефону, а потом пропустил Марка в лифт. На пятом этаже третий кубинский солдат проводил его по коридору до кабинета, где его ждал Сальваторе Спина.

— Удивлен, Ричардс?

— Пожалуй, да, Дон Сальваторе.

— А ведь глядя на твою рожу, сроду не догадаешься, что ты удивлен, — заметил Спина. — Тебе когда-нибудь говорили, что ты похож на сфинкса?

Марк взял маленькую смуглую руку и склонился над нею, не дотрагиваясь, однако, губами. Спина постарел за то время, что они не виделись, и его задубленная солнцем кожа, ставшая похожей на пергамент, скоро совсем высохнет. Но зоркие, как у мартышки, глаза, разглядывавшие бесстрастное лицо Марка, были все такие же живые.

— Мне говорили, что вы в Неаполе, Дон Сальваторе.

Фраза была дипломатической. Приличие требовало не показывать Спине, что в компании «Винсент Стивенс» или в любой другой подобной организации на территории Соединенных Штатов мог найтись человек, который не знает о переезде Спины на Кубу и о причинах этого переезда. Всем было известно, что Спина взял в свои руки контроль над международной торговлей наркотиками, которая в дальнейшем будет осуществляться из Гаваны. А несколько человек знали также и о том, что огромное количество героина и кокаина привозят теперь прямо из Средиземноморья на Кубу, где их доставляют на берег, минуя таможенный досмотр, и по проверенным безопасным каналам вывозят в Штаты.

— Я решил поселиться в Гаване полтора года назад, — объяснил Спина. — Гавана — прекрасный город. Как жаль, что ты приехал сейчас, когда кучка студентов устраивает беспорядки. Вчера вечером было нападение на президентский дворец, ты, наверное, слышал. Мятежников всех перебили, может, теперь они немного угомонятся. Здешний президент — наш близкий друг, а сумеем ли мы договориться с новым, одному богу известно. Сколько ты собираешься здесь пробыть?

— Сколько потребуется, Дон Сальваторе.

— И не больше? В чем дело? Тебе не нравится Гавана?

— У меня жена и двое детей в Штатах.

— Знаю, знаю. Ты хороший семьянин, Ричардс. Что ж, не будем задерживать тебя дольше; чем нужно. Могу сказать тебе прямо сейчас, что знаю, зачем ты прибыл и что тебе предстоит сделать. Задание у тебя сложное. Этот Кобболд неглуп и дает немалые деньги тем, кому требуется. Ты, наверное, об этом слышал?

— Дон Винченте объяснил мне ситуацию.

— Кобболд — «ncarugnutu»[17], как мы говорим. Человек, который нарушает клятву. В подобном случае есть только одно средство, Ричардс. Levarisi la petra di la scarpa — вытряхнуть камень из башмака. Слышал такое выражение? Понимаешь, что я хочу сказать?

— Разумеется, Дон Сальваторе. Другого выхода нет.

— Сколько ты уже здесь?

— Два дня.

— То есть у тебя еще не было времени изучить как следует обстановку?

— Кобболд, по-видимому, чувствует, что его ждет. За ним повсюду ходят два полицейских-кубинца.

— Мне донесли, что ты прибыл сюда с женщиной. Она в этом принимает участие?

— Нам стало известно, что Кобболд интересуется женщинами. Мы решили, что ему может понравиться эта девица, и тогда она сможет следить за ним.

— Понравилась?

— Кажется, да, Дон Сальваторе. Он встречается с ней сегодня дважды и завтра как будто тоже.

— Вся штука в том, что при нем не должно быть полицейских, Ричардс.

— Через несколько часов обстановка прояснится, Дон Сальваторе.

— Я плохо представляю себе, что можно сделать в их присутствии. Чтобы ликвидировать Кобболда, нам придется нанять кубинца, но пока мы не уберем с дороги полицейских, ни одного желающего не найдется. Как же решить эту проблему? Ты ведь специалист, Ричардс.

— Если увести его от этих горилл, то любой снайпер сумеет его снять. Но найдем ли мы снайпера?

— Конечно найдем. Заполучить такого умельца нетрудно. Но только надо гарантировать ему безопасность. Это можно сделать через одного моего друга. Он не откажет мне лично, но если выйдет накладка, меня возьмут за горло. Поэтому тут я не могу рисковать. Прежде чем обратиться к моему другу, я должен знать, как мы уведем Кобболда от телохранителей.

— Он собирается завтра устроить для этой женщины пикник на побережье.

— А нам какой от этого прок? Насколько я понимаю, ты на здешних пляжах не бывал. Если они поедут на пляж, это будет либо Хайманитас, либо пляж яхт-клуба. Пляж яхт-клуба огорожен десятифутовой изгородью, чтобы туда не пролезали разные подонки. А на Хайманитас через каждые десять ярдов торчит охранник да бегают официанты в плавках, чтобы посетители, если им захочется выпить, могли не вылезать из воды. На этих пляжах убрать нашего приятеля не легче, чем войти во дворец и шлепнуть президента.

— По-моему, это будет не очень людный пляж, Дон Сальваторе. Насколько я знаю Кобболда, он захочет побыть с этой женщиной наедине, то есть поедет на такой пляж, где мало народу.

— Да, в этом есть резон. Кто устраивает пикник для бабы, тому незачем тащиться на Хайманитас или в яхт-клуб.

— Есть ли такой снайпер, который сумеет уложить его, когда он будет с женщиной?

На живом лице Спины выразилось крайнее удивление.

— Смотря что ты под этим подразумеваешь. Хочешь сказать: когда они будут в обнимку?

Хотя Спина и отсидел несколько лет в Даннеморской тюрьме за организацию проституции в Нью-Йорке, он испытывал нежные чувства к женщинам вообще и даже слышать не желал, что кому-то из них могут причинить боль.

— Нет, когда они будут просто рядом.

— Понятно. Знаешь, есть один малый, который, говорят, с двухсот ярдов может в толпе убрать человека выстрелом в голову.

— Он здесь, на Кубе, Дон Сальваторе?

— По правде говоря, он отбывает на острове Пинос пожизненное заключение за убийство. Но я мог бы на день одолжить его.

— Вы хотите сказать, его выпустят из тюрьмы, чтобы он выполнил то, о чем мы с ним условимся?

— Когда знаешь нужных людей и платишь не скупясь, сделать можно все. Этот парень — псих, полоумный. Когда у него в голове раздается звон колоколов или что-то в этом роде, он должен кого-нибудь убить. Мне рассказывали, что промаха он не знает. Говорят, в последний раз его выпускали прикончить какого-то мексиканского деятеля в Ногалесе, который собирался поживиться за счет казино. Ребята из Финикса узнали, что мексиканец без ума от лошадей и родео, отправились в Ногалес и устроили там родео в его честь. Самое сложное было оторвать его от приятелей, поэтому его накачали спиртным, посадили «на лошадь и вывезли на арену. И тут этот псих первым же выстрелом со ста пятидесяти ярдов пробил ему башку. Лошадь еще даже не успела успокоиться. Что скажешь, а?

— Прямо не верится.

— Чему не верится? Что он сумел прикончить мексиканца на брыкающейся лошади со ста пятидесяти ярдов?

— Не столько этому, сколько тому, что в цивилизованной стране человека могут по договоренности выпустить для такого дела из тюрьмы.

— Кто сказал, что это «цивилизованная страна»? Добыть этого парня, чтобы прикончить мексиканца, стоило двадцать тысяч. Я думаю, мы сумеем заполучить его дешевле. Во всяком случае, это не твоя забота. Плачу я.

— Если вы считаете, что такое можно устроить, наша задача, похоже, решена.

— Я поговорю со своим другом из правительства и дам тебе знать, как только что-нибудь прояснится. Где тебя искать?

— К вечеру я вернусь в «Севилью». А сейчас мне нужно повидаться с этой женщиной. Вдруг есть что-нибудь новое.

* * *

— Тебе, вероятно, небезынтересно узнать, что истинная его страсть — фотография, — сказала Линда. — Мы едем на пляж, потому что он хочет снимать меня.

— В каком виде?

— Наверное, голой. — Она скорчила гримасу.

Десять минут назад Марк незаметно проскользнул в «Линкольн», и они, сидя в холле, пили фруктовую воду с привкусом клубники и сливок, от которой потом было противно во рту. Марк, как всякий сицилиец, высоко ценил в людях чувство собственного достоинства, и теперь он невольно восхитился умению Линды приспосабливаться к окружающей обстановке. Она держалась необычайно грациозно. Трудно было поверить, что эта холодная, светлокудрая Прозерпина способна стоять перед слабоумной публикой и под звуки музыки медленно снимать с себя одежду. Нечего удивляться, что Кобболд явно увлекся ею, а это им весьма на руку.

— Интересно, почему он не остался на ночь? — спросил он.

— Наверное, из-за того, что при нем эти люди.

— Значит, наличие телохранителей мешает любви.

— Все идет так, как ты надеялся? — спросила она.

— Будем держать этот курс и дальше, — сказал он — Как прошел обед?

— Хорошо. Мы были в ресторане возле доков. Там обедают не только туристы, но и настоящие рыбаки, — А телохранители сидели за соседним столиком?

— Да. На этот раз в блестящих костюмах кремового цвета.

— О чем вы беседовали?

— О разном. Он занимательный собеседник, умеет слушать, с ним легко и приятно.

— Не забывай, что ты работаешь на меня, — заметил Марк.

— Не забуду. Я об этом все время помню.

— Это то же самое, что продавать недвижимость или страховать жизнь. Личное отношение к клиенту не должно мешать делу.

— Понимаю. Быть может, следует добавить к сказанному вот еще что: ты мне по-прежнему нравишься больше его.

— Спасибо на добром слове, — сказал он. — Надеюсь, это правда.

— Конечно, правда. А ты не забыл подумать, о чем я просила? Чтобы побыть здесь вместе день-другой после того, как все кончится.

— Я еще не думал об этом, но подумаю. Эти телохранители…

— Ты пришел сейчас только по делу? Тогда продолжай.

— Они были в машине, когда он заехал за тобой?

— Да. Один сидел вместе с ним на переднем сиденье, а второй рядом со мной.

— Ты случайно не знаешь, это его собственная машина?

— Нет. Он взял ее напрокат в «Херце». «Кадиллак». С шофером.

— Он сказал тебе, чем будет занят во второй половине дня?

— Он говорил про встречу с каким-то политическим деятелем. Сказал, что заедет за мной в восемь часов. Мы ужинаем в «Сан суси», а завтра едем на пляж и будем фотографироваться.

— Не знаешь где?

— Нет. Мы возьмем в собой еду, вот и все, что он сказал, и, если ветер утихнет, будем купаться.

— Я, наверное, позвоню тебе утром, — пообещал Марк.

* * *

Из телефона-автомата он позвонил Спине.

— Можно говорить?

— Откуда ты звонишь?

— Из автомата возле «Линкольна».

— Там вообще-то не подслушивают, — сказал Спина, — но полной уверенности нет. Думай, когда говоришь. Сначала я скажу, какие у меня новости. Человека, в котором мы заинтересованы, получить можно.

— Отлично. А теперь послушайте меня. Наш приятель во время завтрашней поездки на пляж собирается ее фотографировать.

— Нагишом?

— По-моему, да.

— Очень полезная информация. Значит, пляж действительно будет безлюдным. Что-нибудь вроде Санта-Фе или Баракоа. Это единственные места в радиусе пятидесяти миль от города, где можно устроить пикник, не боясь, что тебе помешают. У тебя есть карта?

— Могу достать.

— Наверняка одно из этих двух мест, Тебе, пожалуй, стоит сейчас съездить туда и осмотреться на случай, если мы не ошиблись.

— Хорошо, — согласился Марк.

— И как только вернешься, приходи сюда.

* * *

Ему помог звонок к Кобболду.

— Я собираюсь уходить, — сказал Кобболд, — а то показал бы тебе на карте, где места получше. Сейчас в воде полно медуз, они обжигают тело, поэтому, если хочешь просто поплавать, поезжай в какой-нибудь клуб. Тебя могут записать в члены клуба прямо здесь, в гостинице.

— Хорошо бы сбежать от этой громкой музыки. И чтобы можно было раздеться.

— Тогда поезжай мимо клуба «Мирамар». Скажи, чтобы тебя везли на запад от города. К востоку ничего приличного нет. А Баракоа — неплохое место, но за рифом водятся акулы и барракуды, поэтому далеко не заплывай. Хочешь нанять машину?

— Возьму, наверное, в «Херце».

— От машины далеко не отходи. Не то через пять минут останешься без колес.

* * *

Марк проехал еще пятьсот ярдов по проселку и остановился в теня разлохмаченной ветром пальмы, где следы от колес машин, съехавших вниз на берег, заносило песком. Он выключил мотор и с минуту сидел неподвижно. И тотчас же со всех сторон из своих норок в песке вылезли маленькие розовые крабы. По шоссе каждые три-четыре минуты проходил грузовик. Над «Мирамаром», таща за собой рекламу пива «Кристалл», низко кружил самолет, потом он улетел, и стук его моторов поглотили песок и вода. Неподалеку была хижина, выстроенная из обломков рангоута и плавника и крытая пальмовыми листьями. Перед входом в нее лежала куча конусообразных раковин. Такие хижины на берегу он видел и раньше: их сооружают, очевидно, праздношатающиеся негры, которые ночуют где придется. Он вылез из машины и спустился к воде, у которой рядком лежали медузы, словно выложенные из формочек для бланманже. Пролетавший мимо коричневый пеликан вдруг нырнул за рыбой, на мгновение исчез в темном гейзере из пены, потом вновь появился на поверхности в двадцати ярдах от этого места. Где-то на горизонте, держа курс на «Мирамар», шел быстроходный катер. Марк помахал ему рукой, но ответа не получил, из чего сделал заключение, что его не видно.

Через полчаса из-за скалы вдруг появился негр с кучей раковин, которые он отыскал на мелководье. Неподалеку от хижины он принялся вытаскивать из них моллюсков. В любом другом месте он просто взял бы мачете и срезал верхушку раковины, но здесь, возле прибрежных клубов, отполированные раковины раскупались в качестве сувениров. Чтобы вытащить моллюсков, негр поднимал раковину высоко над головой, а потом изо всех сил швырял на мокрый песок. После двадцати-тридцати подобных бросков оглушенный и умирающий моллюск наконец раскрывал створки своего панциря. Ловец раковин, негр с длинными, огромных размеров конечностями и порыжевшими от солнца и соленой воды волосами, устраивал из этой операции целое представление: он прыгал и танцевал на песке и, швыряя раковину, с громким призывным криком откидывал назад голову. Он, казалось, не замечал Марка. Марк с презрением следил за его прыжками — какой-то получеловек, существо сумеречных глубин чуждого ему мира, почти обезумевшее от нищеты и одиночества.

Он подождал, пока пламенное солнца не коснулось горизонта — чуть отпрыгнуло и скользнуло за него, — а потом поехал в Гавану в контору Спины у стен кладбища.

— Человека этого мы получили, — сказал Спина. — Все в порядке. Мы можем взять его на тех же условиях, что и с мексиканцем: двадцать тысяч в день или пятьдесят за неделю. Завтра утром он прилетит из Нуэва-Хероны.

— Один?

— Об этом ничего не было сказано.

— Дон Сальваторе, почему они уверены, что он вернется в тюрьму?

— По словам моего друга, у него есть сынишка, которого будут держать как заложника, пока он не явится.

— Какой ужас!

— Ужас, конечно. Кому это по душе? Тем не менее мы его получили. Главное теперь, сумеем ли мы его использовать? Есть какие-нибудь мысли? Что насчет пляжа?

— Скорее всего это произойдет в Баракоа.

— Я так и думал.

— Если ему нужно безлюдное место, то Баракоа, пожалуй, самое подходящее.

— Никого там нет? Ты проверил?

— Только рыбаки.

— А движение на дороге?

— Иногда идут грузовики. Редко. Вся местность выглядит так, будто по ней пронесся ураган.

— Полиции нет?

— Я никого не видел.

— У них и тут дел хватает, куда им соваться за город.

— Там совсем тихо. Всего двадцать миль от города, а словно попал в другой мир.

— Лучшего места не придумаешь, — сказал Спина. — До того здорово, что даже не верится. — Он задумчиво улыбнулся, точно припомнив что-то личное. — А ведь такое дело никогда легким не бывает. Это самое трудное на свете — убрать человека так, чтобы все прошло гладко. Всегда что-нибудь да стрясется непредвиденное.

— Они могут передумать и вообще не поехать на побережье, Дон Сальваторе. Или завтра налетит ураган.

— Если в этом сезоне еще суждено быть урагану, он обязательно случится завтра. Тем не менее давай все обдумаем на тот случай, если урагана не будет.

Глава 7

Боначеа Леон оказался на редкость невзрачным субъектом. Около одиннадцати утра Марк с Боначеа подъехали к Марианао, поставили машину на стоянку у ресторана, мимо которого обязательно должна проехать любая машина, идущая в западном направлении, и устроились под зонтом с эмблемой кока-колы в пятидесяти ярдах от синеватой полосы дороги, аккуратно окаймленной отбрасывающими ровную тень пальмами. В ресторане никого не было. Под жгучим солнцем все вокруг словно вымерло, не проезжали даже машины. Шофер, бандит из Канзас-Сити, прибывший от Спины вместе с машиной, потягивал лимонад, сидя за рулем. Он был похож на гангстера из фильмов тридцатых годов: носил не, снимая шляпу и говорил сквозь зубы, У всех троих были официальные ordenes de mission[18], которые избавляли их от вмешательства полиции, а у Боначеа вдобавок охранное свидетельство, подписанное секретарем министра внутренних дел.

Боначеа ел рубленый шницель с такой сосредоточенностью, с какой слушают классическую музыку. Он сидел сгорбившись и задумчиво жевал, рубашка его обвисла, открыв впалую грудь. У него была восковая кожа, как у туберкулезника — казалось, будто под ней не бежит кровь.

Спина сумел весьма немного разузнать о Боначеа. Он был пастухом в Альта-Грасиа, провинция Камагуэй, в шестнадцатилетнем возрасте его завербовали в отряд, созданный кубинским диктатором для борьбы со своими внутренними противниками. Возвращаясь в поезде домой после обычной расправы с населением, Боначеа выстрелил в крестьянина, ехавшего на запряженном быками возу по тракту параллельно железной дороге, и убил его, за что был приговорен к пожизненному заключению. Он сказал психиатру, что причин для убийства крестьянина у нею не было, но признался, что в момент убийства находился в состоянии сексуального возбуждения. От внимания некоторых лиц, наблюдавших за судебным процессом, не ускользнула характерная деталь: Боначеа сумел прострелить человеку голову из окна поезда, шедшего со скоростью примерно сорок миль в час.

Боначеа дернул Марка за рукав. Ему захотелось показать фотографию своей семьи, на которой были запечатлены толстогубая мулатка-жена и светлоглазый, с мелко вьющимися волосами мальчик в матроске. Это и был сын, которого держат в качестве заложника. Свадьбу Боначеа сыграли в приходской церкви Нуэва-Хероны, и на ней присутствовал заместитель начальника тюрьмы. «Он живет как в „Уолдорф-Астории“, — заметил Спина. — Его навещает жена, с которой он спит, когда захочет. Он — большая ценность для администрации».

Боначеа заказал еще один шницель, понюхал и принялся жевать. Потом судорожно глотнул, открыл рот, ловя воздух, и снова сделал знак официанту.

Гангстер за рулем едва слышно просигналил, и Марк увидел, как из пористой дали решительно вынырнул принадлежащий «Херцу» шоколадный «кадиллак». Он встал и скользнул за бамбуковый занавес, сквозь который дорога тоже была видна, а человек из Канзас-Сити лег на переднее сиденье и притворился спящим. «Кадиллак» подъехал и, шурша колесами по гравию, круто свернул на стоянку. Один телохранитель сидел рядом с шофером на переднем сиденье, а Кобболд — между вторым телохранителем и одетой в белое Линдой — на заднем. Первый телохранитель вошел в ресторан и тотчас вышел обратно, неся несколько картонных коробок и голубую пластиковую сумку. Все это он положил в багажник, и они снова тронулись в путь, по-прежнему держа курс на запад. Марк и Боначеа подождали, пока «кадиллак» не скрылся из виду, потом сели в машину и черепашьим шагом поехали за ним. Проехав пять миль, они увидели, что «кадиллак» остановился именно там, где Марк и предполагал. Они съехали с дороги в заросли карликовых пальм. Боначеа достал винтовку в коричневом парусиновом чехле, в каком обычно носят удочки; оставив шофера в машине, они с Марком спустились на пляж и пошли по песку.

Со своим чехлом для удочек Боначеа тотчас вписался в ландшафт: человек без определенных занятий идет на рыбную ловлю. Марк знаком велел ему подождать, а сам пошел дальше. Одному будет легче, если получится нечаянная встреча или если он сам, выскочив из-за дюн, вдруг наткнется на них («Я гак и знал, что встречу тебя здесь, Эндрю. Нет, не буду вам мешать. Где тут можно купаться нагишом?»).

К счастью, он заметил Кобболда и его компанию с вершины песчаной насыпи, образовавшейся с подветренной стороны карликовых пальм. Под пляжным зонтом раскинули стол, и Линда с шофером распаковывали коробки с едой. Кобболд и его телохранители стояли у воды и смотрели, как рыбаки, ухватившись с двух сторон за концы мелководной сети, медленно тянут ее к берегу.

Кобболд принялся фотографировать: групповые снимки, портреты рыбаков крупным планом. Когда улов вывалили на берег, состоялись переговоры между одним из телохранителей и рыбаками, в результате чего Кобболд выбрал себе рыбу, и деньги перешли из рук в руки. Потом стали собирать плавник и разводить костер, чтобы жарить рыбу. Под зонтом раскупоривались бутылки и опустошались стаканы. Рыбаки присоединились к Кобболду и его спутникам, ели и пили вместе с ними.

Припав к земле, Марк и Боначеа лежали в лохматой тени карликовых пальм, а москиты дымом клубились над гниющей растительностью и впивались в их тела. Внизу на пляже Кобболд отошел от остальных и, пригнувшись, стал перезаряжать аппарат. Марк услышал шелест парусины — винтовку вынули из чехла.

— Ahora? — прошептал Боначеа, — Сейчас?

— Нет. Ради бога, подожди, пока я не скажу. Эта штука очень громкая?

— Нет. No mucho[19].

Создавшуюся ситуацию в лучшем случае следовало оценить как сносную. Провести операцию гладко, в классическом стиле, не представлялось возможным. На берегу было слишком много народу: рыбаки — они, по-видимому, и не собирались уходить, — шофер и два телохранителя, которые, словно ищейки, бросятся на запах пороха, как только раздастся выстрел. И самое главное, среди них была женщина, которая Марку совсем некстати нравилась и которой, во всяком случае, согласно нерушимым правилам, следовало сохранить жизнь.

Он наблюдал, выжидая подходящий момент. Конечно, ситуация не из лучших, но ничего более благоприятного, чем этот пикник, как видно, не будет. Внизу, на берегу, оживление постепенно замирало. Несколько рыбаков, собрав улов, гуськом — люди без тени — зашагали в свою невидимую деревню. Остальные спали, втиснувшись в узкую, как острие ножа, тень от вытащенной на берег лодки. Линда зашла по щиколотку в воду, потом вышла на берег и легла лицом вниз под зонтом, а Кобболд сел на песок рядом с ней. Шофер и телохранители устроились на стульях, один из них задремал, свесив голову на грудь и свесив руки. Когда Линда вышла из воды, морские птицы, спустившись с безжизненно гладкого неба, прочно расположились там, где прилив оставил на песке клочки пены. Самолет с рекламой еще раз взмыл над далеким «Мирамаром», навевая сон гудением мотора, а потом вновь погрузился в плотную тишину небесного безмолвия.

Боначеа ерзал на четвереньках, чуть поскрипывая песком в поисках упора.

— Ahora? — снова прошептал он.

— Нет. Погоди, я сказал.

Последовала бесконечно долгая пауза. Неожиданно Кобболд вскочил и, протянув руку, помог встать Линде. Телохранитель тоже встал и хотел было подойти к ним, но Кобболд знаком велел ему оставаться на месте. Вдвоем, держась за руки, они побрели в сторону бамбука — их бледные городские тела казались темными на фоне ослепительной белизны песка Кобболд шагал чуть впереди Линды. Он шел по песку, будто по колено в воде, раскинув руки, чтобы легче дышалось.

Они вошли в бамбуковые заросли и, наверное, решили, что никто их не видит. Сейчас, думал Марк. Его рот наполнился слюной. Неудачное время и неудачная ситуация. Приказ будет выполнен с нарушением неписаных законов. Линда сняла с себя купальный костюм, Кобболд сжал было ее в объятьях, потом выпустил и поднес фотоаппарат к глазу.

Рядом с Марком шумно, по-собачьи тянул носом воздух Боначеа. Лицо его было искажено. Марк вдруг почувствовал острый запах собственного пота.

— Ahora?

— Да. Ahora!

Выстрел был не громче икоты, фырканья, отрыжки, но в нем прошелестел змеиным язычком звук ушедшей пули. Трудно было поверить, что за этим хлопком последует что-либо серьезное, но в то же мгновение фигура с аппаратом, уже наполовину растворившаяся в дымке жары, дрогнула, а Линда, опустившись на колени, заколыхалась и тонко, как чайка, закричала. Сидевшая у кромки воды птица подпрыгнула на фут в воздух и снова плюхнулась на прежнее место. Из тени перевернутой кверху дном лодки выкатился рыбак и, прикрывая глаза рукой, повернулся к ним лицом. Один телохранитель показал в их сторону, что-то крикнул и потянулся за пистолетом.

Марк и Боначеа повернулись, нырнули за дюну и заскользили вниз с насыпи. Но тут же увидели шедшего им навстречу ловца раковин, которого Марк встретил накануне. Его черная как смоль кожа под жгучим полуденным солнцем казалась серой, словно у прокаженного. Он не спеша шел вдоль берега с пригоршней ракушек в руках, а с крюка на веревке у него свисал маленький осьминог. Любопытство и надежда продать осьминога заставили его повернуться и прыжками направиться в их сторону. Он узнал Марка, и губы его растянулись в нелепой ухмылке.

Хихикая и капая слюной, Боначеа поднял винтовку, и белозубая улыбка негра исказилась от недоумения. Он бросил раковины и осьминога на песок, вскинул руки, чтобы закрыть лицо, и тотчас уронил их, потому что Боначеа спустил курок и винтовка снова икнула. Боначеа рукой вытер губы и сунул винтовку в чехол. Как только они выбрались на дорогу, шофер заметил их и, пока они бежали к машине, выплюнул изо рта окурок сигары и включил мотор.

* * *

Первые городские такси попались им навстречу в пригороде Альмандарес, и Марк велел шоферу остановиться возле телефона-автомата.

— Отвези этого человека в аэропорт, — сказал он. — На внутренние линии. Он вошел в будку и набрал номер Спины.

— Я подумал, что вы, наверное, ждете моего звонка.

— Как все прошло? — спросил Спина.

— Нормально.

— Уверен, что все получилось как надо?

— Более или менее уверен. Я не задержался проверить, но оттуда, где я был, это выглядело отлично.

— Все обошлось, так сказать, гладко? Ты понимаешь, о чем я спрашиваю?

— Не так гладко, как хотелось бы. Было небольшое осложнение.

— Жаль. Есть основания для беспокойства?

— Нет. Могло обойтись и без этого, вот и все.

— Что с этим нашим человеком?

— Улетает. Вечерним рейсом.

— Обратно, откуда прибыл, в уют и уединение его личных апартаментов? Ну и страна, а? Ну и страна! А женщина?

— Если все будет так, как мы надеемся, она сможет завтра отправиться а путь.

— Возможна задержка, — сказал Спина. — Для соблюдения формальностей ей могут задать несколько вопросов. Да, задержка возможна. Ты будешь при ней?

— Придется, наверное, — ответил Марк. — На всякий случай, для страховки.

— Что ж, разумно. Послушай, на этом этапе очень важно вести себя правильно. Сам понимаешь. Что она скажет сейчас, значения не имеет, потому что никто ее слушать не будет и асе легко уладить. Важно, что она будет говорить потом. Меня это не касается. Я забочусь о тебе. Ты можешь попасть в беду.

— Спасибо за предупреждение. Я приму меры.

— Да уж постарайся. Дай ей понять, что если ее заставят говорить, то пусть язык не распускает. Слушай, ты сумеешь сюда зайти, прежде чем улетишь?

— Трудно сказать. Хотелось бы, но посмотрим, как пойдут дела. Наверное, я в ближайшие часы буду очень занят.

— Что ж, если не увидимся, счастливого тебе пути и навести меня, когда снова будешь в Гаване. У нас здесь большой бизнес, а будет еще больше, поэтому, надеюсь, ты сюда вернешься.

— Хотелось бы.

— Передай привет нашим, дома. Скажи, я бы с удовольствием приехал повидаться, да не могу, они знают.

* * *

Он добрался до «Севильи» на такси. Никто ему не звонил. Он пошел в бар и впервые в жизни заказал двойное виски. Потом поднялся к себе в номер, разделся, закрыл ставни и лег. Он лежал, недоумевая, почему он себя так чувствует, пытаясь отделаться от непонятного беспокойства, от раздражающей тревоги, которые испытывал первый раз в жизни и в которых любой другой человек немедленно распознал бы угрызения совести. Марк всю жизнь был конформистом, удовлетворялся тем, что твердо придерживался правил, согласно которым держал ответ только перед своим кланом. Сейчас он впервые нарушил собственный моральный кодекс. Он вспомнил, что даже Спина был потрясен предложением ликвидировать Кобболда в присутствии женщины.

Когда зазвонил телефон, Марк хотел было не отвечать. В конце концов он поднял трубку, зная, что звонит Линда.

— Я в больнице Мирафлорес. Произошла жуткая вещь.

Молчание. Может, линия в неисправности, а может, ей трудно говорить.

— Я тебя не слышу, — сказал он. — В чем дело? Говори. Что случилось?

— Эндрю тяжело ранен. В него стреляли, и, по-моему, он умирает. Приехала полиция, а я не понимаю, что они говорят. Он лежит, ему ничего не делают, даже не пытаются помочь.

— Его смотрел доктор?

— Он вошел, взглянул на него и ушел. Какой ужас! Его бросили умирать.

— Я сейчас приеду, — сказал Марк.

Больница Мирафлорес находилась в другом конце города, и, пока Марк одевался, ловил такси и ехал, прошло более получаса. Он нашел Линду в приемном покое. Над покрытым простыней телом бормотала молитвы монахиня. Калека в грязном больничном халате выметал из комнаты окурки сигарет и окровавленные куски ваты.

Подошла Линда в сопровождении сестры, которая тотчас удалилась, оставив их вдвоем.

— Умер, — сказала Линда. — Мне пришлось подписать свидетельство о смерти. — Марка поразил спокойный голос Линды, никак не вязавшийся с ее растерзанным видом. — Они беспокоились только о том, чтобы я подписала все нужные бумаги. И ничем не помогли. Посмотрели на него — и все.

— Может, они ничем и не могли помочь. Он приходил в сознание?

— Не думаю. Он ни разу не шевельнулся. Лежал тихо до последней минуты. И только умирая начал страшно хрипеть.

— Значит, ничего не чувствовал, — сказал Марк. — Это, должно быть, какая-то нервная реакция.

— Слава богу, если так, — отозвалась она. — У него была страшная рана. — Она подняла голову, и он увидел ее лицо: измазанное, заплаканное, с каким-то новым от горя выражением. — Я знала, что его ждет смерть.

Монахиня встала, положила четки в карман юбки и, подняв огромную соломенную корзину с пакетами мыльного порошка, туалетной бумагой и печеньем, удалилась. Под простыней Кобболд был совсем маленьким. Казалось, там лежит труп ребенка.

— Полицейские ушли несколько минут назад. Сказали, что должны будут еще раз побеседовать со мной, — продолжала Линда. — И забрали у меня туристскую карточку. Завтра утром мне велено куда-то явиться.

— Расскажи, что произошло, — попросил Марк.

— Мы были на пляже, и в него выстрелили.

— Кто?

— Я не видела. Мы разговаривали, и вдруг он упал. Я услышала выстрел, и он упал — вот и все, что было.

— Вы были одни?

Она взглянула на него с каким-то смутным любопытством.

— Почему ты спрашиваешь? Может, я ненормальная, но у меня такое чувство, будто тебе заранее известны все ответы. Тем не менее на этот вопрос я отвечаю: нет. Там были эти двое, что не отходили от него, и шофер. Они все ушли вместе с полицией.

— Тебе надо выпить, да и мне тоже, — сказал Марк. — Пойдем куда-нибудь, где можно поговорить.

В баре в соседнем квартале, где рабочие-кубинцы играли в домино, кричал по-испански попугай, а на стойке спала кошка, он заказал два бренди.

— Его, наверное, застрелили революционеры, — сказал он. Это предположение словно пробудило ее. Мышцы лица напряглись, взгляд стал сосредоточенным.

— Не делай из меня дуру, — сказала она.

— Я сказал «наверное». В этой стране сейчас убивают налево и направо. В «Пост» сегодня утром напечатано предупреждение: полиция не рекомендует выезжать за пределы города.

— Зачем революционерам понадобилось стрелять в Эндрю? — недоумевала она. — Если бы они хотели кого-то убить, так уж скорее кубинцев, что были с нами. А Эндрю никак не был с ними связан.

— Ты ведь можешь и ошибаться.

— А ты какое имеешь к этому отношение? А я? Зачем, к примеру, ты меня сюда привез? Почему заплатил мне, чтобы я следила за Эндрю?

— Я тебе уже объяснял.

— Но ты меня не убедил. Я знаю, я дура, но не до такой же степени.

— Я сказал тебе все, что мог. В твоих же интересах оставаться менее осведомленной.

— Завтра в полиции опять будут меня допрашивать. Спросят, зачем я сюда приехала.

— Скажешь, что приехала отдохнуть.

— С тобой?

— Конечно. Почему бы и нет? Если тебя спросят.

— Сказать, что вы с Эндрю знали друг друга?

— Если спросят.

— Сказать, что мы втроем ходили в ночной клуб?

— Скажи все. К чему утаивать?

— Включая и нашу договоренность?

— Нет, об этом не упоминай.

— Так я и знала, — сказала она.

— Я с самого начала дал понять, что тебе платят за твою сообразительность, — сказал Марк.

— Хорошо, но я хочу знать правду.

— Пожалуйста. Правда состоит в том, что Эндрю стал вмешиваться в большую политику. Он пошел на сделку с противоположной стороной, и с ним за это расквитались. Он был обречен.

— А ты тут при чем?

— Мы из одной фирмы. Он пользовался деньгами нашей фирмы. И нам хотелось знать, на что идут деньги и с кем он имеет дело.

— И ты узнал? — спросила она.

— Не успел.

— Я хочу тебе кое-что сказать. — Она не могла успокоиться. — Мне понравился Эндрю. Он был славным человеком. Он умер, и мне еще никогда в жизни не было так грустно. Если бы я умела плакать, я, наверное, выплакала бы все глаза.

— Он был неплохим малым, — согласился Марк. — Но любил играть ва-банк. И делал рискованные ставки. — Он обнял ее за плечи и погладил по щеке. Вошел мальчик с пачкой первого вечернего выпуска «Эль Соль». Марк купил газету и по заголовкам выяснил, кто стал добычей смерти в этот лень.

— Скоро мы выберемся из этого страшного города? — спросила Линда. — Завтра сможем улететь?

— Наверное, — ответил он. — Если полиция тебя отпустит, мы улетим дневным рейсом.

Глава 8

Опыт научил Спину: когда хочешь дать взятку латиноамериканскому чиновнику, главное — отыскать посредника, через которого можно передать деньги. В Гаване все знали, где и как это делается: следовало пойти прямо в налоговое управление муниципалитета, внести аванс за налог с предполагаемого годового дохода, а потом, не сходя с места, попросить приема у секретаря того министра, которого хочешь подкупить. Поскольку такой аванс вносили только желающие дать взятку, то недоразумений не возникало. В муниципалитете Спина с восхищением увидел, как маленький седой клерк положил конверт с пятьюдесятью стодолларовыми купюрами, который он дал ему, в детскую копилку, а затем, взяв ее в руки, понес в соседнюю комнату, где тотчас тренькнул короткий звоночек, означавший, что там сняли телефонную трубку.

Из муниципалитета Спина на такси добрался до министерства внутренних дел, где его ждал секретарь министра, говоривший по-английски с типичным для латиноамериканцев пришепетыванием. На секретаре была безупречно накрахмаленная рубашка и толстое обручальное кольцо на пухлой руке. В уголках его рта, когда он улыбался, поблескивало золото.

— Наши интересы полностью совпадают, — сказал он. — Нам невыгодно создавать впечатление, будто жизнь и имущество иностранцев в нашей стране не охраняются должным образом.

Спина всей душой презирал этого человека. Теперь, заплатив за сотрудничество, он считал себя вправе диктовать условия.

— Подробное изложение фактов должно появиться в газетах как можно скорее, — сказал он. — После чего об этом случае следует забыть навсегда. Но я бы хотел просмотреть сообщение, прежде чем его напечатают.

— Наши молодые люди сознают, что зашли в тупик, — сказал секретарь, — а потому совершают отчаянные и глупые акции. В данном случае преступник полностью сознался, но, кроме него, обвиняется еще ряд людей.

— Похвальная оперативность, — иронически улыбнулся Спина. — Нашли оружие, которым было совершено убийство?

— По-моему, пока нет.

— Распорядитесь, чтобы нашли, — приказал Спина. — К завтрашнему дню, если можно. И напечатайте в газетах заключение специалиста по баллистике.

— На первой странице?

— Ни в коем случае. Где-нибудь в конце. Краткая информация. С этим делом пора кончать.

— Совершенно справедливо, — согласился секретарь. — Предоставьте это мне. Я знаю, что именно требуется.

У него был спокойный и убедительный тон портного, обсуждающего с заказчиком покрой пиджака. Секретарь был человеком со стальными нервами. Кубинцам, которые с угрюмым смирением взирали на лихоимство тех, кто ими правил, было известно, что за один только год он присвоил из общественных фондов 50 тысяч долларов, а его начальник, министр, — четверть миллиона.

— Как вы считаете, ваш посол будет доволен? — спросил он.

— Еще бы! Он, наверное, просто потрясен той быстротой, с какой произведены аресты.

Секретарь встал, чтобы пожать Спине руку.

— Мистер Спина, поверьте, я крайне вам благодарен. Вы были очень любезны. — И вдруг, словно вспомнив, добавил совсем другим тоном:

— Чуть не забыл. Что нам делать с телом покойного? Вы хотите, чтобы мы похоронили его на Кубе? В таком случае посольство должно дать нам указание.

— Похоронить на Кубе? — удивился Спина, — Да что вы! Этот малый был человеком влиятельным и заслужил самые пышные похороны, на какие способен его родной город. Мы закупим самолет, который отвезет его домой. Тысячи две сограждан пойдут за его гробом, господин секретарь.

* * *

Брэдли условился встретиться с Элистером Фергюсоном в открытом кафе Центрального парка. Очередное сияющее утро заливало город ярким солнцем, и кубинцы вокруг спешили по своим делам, которые, казалось, вели в никуда в этом городе цвета слоновой кости и корицы.

— Как дела? Привыкаете? — спросил Брэдли.

— Привыкну, — не сразу ответил Фергюсон. — Многое здесь оказалось весьма неожиданным.

— Ив Палермо поначалу было так же, — напомнил Брэдли. — Забыли, наверное. А потом пришлось чуть ли не силой вытаскивать вас оттуда. Не беспокойтесь, вы всегда под моей надежной защитой. Я буду проезжать через Гавану по крайней мере раз в месяц.

Фергюсон скорчил печальную мину, и Брэдли похлопал его по плечу. Он рассчитывал, что здесь Фергюсон сможет оправдать возлагавшиеся на него надежды. В Сицилии ему так и не представилось случая показать, на что он способен, проявить ту многообещающую твердость и решительность, которые завоевали ему благосклонность начальства еще в дни ученичества. Но если где человек и имеет возможность проявить себя, так это здесь, на Кубе.

— Сожалею, что вашему созерцательному существованию пришел конец, — продолжал Брэдли. — Однако надеюсь, что и новое место вам придется по душе. Хоть тут и процветает коррупция, но есть немало занимательного, да и развлечения — на все вкусы. — Он помолчал, уставившись на Фергюсона знаменитым сицилийским взглядом в собственном смягченном варианте. — Кроме того, это сейчас арена международной борьбы, — добавил он.

— Неужели? — усомнился Фергюсон, взглянув на тощих негров, подбиравших из-под стульев окурки сигар. Семь человек спали поблизости на резных парковых скамейках. Кто-то вставил гвоздику в телефон возле кассы на стойке.

— Куба — это Берлин шестидесятых годов, — сказал Брэдли. — Интересы западного мира здесь поставлены на карту точно так же, как это было в Берлине, а интересы нашего государства — тем более. Куба — это не четыре тысячи миль от Штатов; Куба — это наши задворки.

Фергюсон в изумлении посмотрел на него. За разговором Брэдли съел целую тарелку гигантских креветок, очищая их с необыкновенной быстротой и ловкостью. Ухватив большим и указательным пальцами толстую розовую креветку, он потряс ею перед самым носом Фергюсона.

— Нынешняя ситуация чревата угрозой тому, что для нас дорого, хотя я еще не встретил ни одного человека, который бы понимал, насколько эта опасность реальна. Вчера мне показали оперативную сводку нашей собственной службы информации, в которой утверждается, что красные зашли в тупик. А в действительности поражение терпим мы. Я говорю «мы», потому что эта война касается нас не меньше, чем кубинцев… Главная цель нашей встречи, — продолжал Брэдли, — разъяснить вам суть одного недавнего происшествия, которое имеет гораздо большее значение, чем кажется. Два дня назад на здешнем пляже был убит человек по фамилии Кобболд. Вы, наверное, читали об этом?

— У меня есть вырезки из газет.

— Что вы думаете по этому поводу?

— «Диарио де ла марина» утверждает, что его прихлопнули красные, из чего я, естественно, сделал вывод, что правительство решило убрать его по какой-то причине.

— Вы ошибаетесь. Он был убит гангстерами, и я объясню вам, в чем дело. Брэдли уселся на стуле поудобнее, очистил очередную креветку и бросил ее голову, клешни и панцирь сидевшей в ожидании собаке. Прошли две ослепительно красивые мулатки, хихикая и ничего не замечая вокруг. Фергюсон посмотрел им вслед и вздохнул.

— Здесь Спина, — сказал Брэдли.

— Я слышал.

— Заправляет торговлей наркотиками на сотни миллионов долларов. А также подводит под местную проституцию более рациональную основу. Кобболд же возглавлял группу, которая занимается отелями и игорными домами. Суть конфликта в том, что Кобболд не сомневался в победе красных и считал, что с ними надо вступить в отношения. И что же он сделал? Он подарил им на миллион долларов оружия. Красные захватали порт где-то в провинции Ориенте и удерживали его до тех пор, пока не пришел весь груз с оружием. После чего и начались их многочисленные победы. Десять тысяч автоматов вполне могут сдвинуть военную ситуацию с мертвой точки.

— Я слышал, что они добрались до Эскамбрея.

— Благодаря нашему земляку Кобболду. Он решил предать интересы своей страны в обмен на возможность править этим городом как ему заблагорассудится. Не думайте, что Спина лучше. Разница только в том, что Спина знает: если к власти придут повстанцы, его тотчас же выкинут с Кубы, потому что красные против наркотиков. Отсюда и антагонизм между этими двумя людьми. — Брэдли загадочно улыбнулся. — Беда а том, — продолжал он, — что у этих людей есть тайные привязанности. Спина был заинтересован в ликвидации Кобболда, хотя в прежние годы сам был компаньоном Винсента Стивенса, босса Кобболда. Они до сих пор дружат, поэтому прежде чем убрать Кобболда, следовало убедить Стивенса, что он предатель. Задачу эту решить было непросто, пока кому-то не пришло в голову подсказать Спине, что Кобболд собирается донести на него в Бюро по борьбе с наркотиками. Для этого пришлось захватить один из малогабаритных самолетов, которые Спина использует для перевозки наркотиков во Флориду, что, между прочим, потребовало наблюдения за сотнями посадочных полос в этом штате. Операция была не из легких. Как только нам удалось задержать самолет, Спине сказали, что все детали его связей с поставщиками были сообщены Кобболдом. А через два-три дня в Гавану прибыл самый талантливый ликвидатор. Кто, как по-вашему?

— Я должен знать кого-то из ликвидаторов?

— Этого вы знаете.

— Неужели Риччоне?

— Теперь он Ричардс. Марк Ричардс. Наш старый приятель из Палермо.

— Риччоне? Значит, он все-таки оказался полезным, как вы и думали.

— Я был в этом уверен. Но это все ерунда. В один прекрасный день Ричардс совершит действительно крупную акцию и войдет в историю. На здешнюю операцию я смотрю как на пробный забег. Грядут более серьезные дела, нечто такое, что действительно будет иметь значение для прочного мира и спокойствия на земном шаре.

— И Риччоне в самом деле убил Кобболда?

— Не собственноручно. Ни в коем случае. Он этим не занимается. Но я не сомневаюсь, что организовал все это он. Достаточно сказать, что Кобболд умер при таинственных обстоятельствах от огнестрельной раны спустя два дня после прибытия Ричардса на Кубу. Ричардс наверняка виделся со Спиной, и они вместе все это обстряпали.

Фергюсон не очень удивился. С тех пор как он перебрался на Кубу, жизнь его начала утрачивать одно из своих измерений. Удивляться невероятному человек способен только в течение сравнительно короткого периода. А здесь за несколько дней он наслушался рассказов о таких жестокостях, что после двухлетнего пребывания в Гаване убийство стало для него обыденным фактом.

— Теперь посмотрим, — продолжал Брэдли, — изменится ли с кончиной Кобболда военное положение на Кубе.

— Слишком поздно, наверное.

— Не обязательно, потому что Стивенс и его приятели продолжают вкладывать сюда свои миллионы. Они люди всесильные, энергичные и, вложив жирный куш в эту страну, не будут сидеть сложа руки и ждать, пока их отсюда выгонят. Поймите: Спина и все, что он олицетворяет, мне вовсе не по душе, как, не сомневаюсь, и вам, но в данный момент он для нас имеет не меньшее значение, чем эскадрилья бомбардировщиков.

— А кубинцы не выставят его из страны? Когда они покончат с этим мятежом, я хочу сказать.

— А как по-вашему? На таможне и в министерстве внутренних дел нет чиновника с именной табличкой на двери кабинета, который не участвовал бы в бизнесе с наркотиками. А в ближайшем будущем Спина станет еще более могущественным. Винсент Стивенс — человек больной, и как только он отойдет от дел или умрет, Спина либо сам завладеет его бизнесом, либо войдет в компанию с его никчемным сыном. На деле это не отразится, потому что парень будет делать то, что скажет ему Спина. А это значит, что после президента наш приятель станет самой крупной фигурой в стране.

— И ФБР не вмешивается?

— Что они могут сделать? Он почти неуязвим. Мне рассказывали, что во Флориде можно построить посадочную полосу для «бичкрофта» или «чессны» за несколько часов. Они вылетают отсюда с грузом, и ни один радар не успевает их засечь. С такой ситуацией наши органы безопасности справиться не в силах. Поставьте себя на их место. Допустим, они удвоят или даже утроят свои силы во Флориде, но сделать это можно только за счет других опасных мест на границе, и тогда наркотики начнут поступать из Мексики или Канады, чти в конечном счете одно и то же.

— Пожалуй, — согласился Фергюсон. — Поэтому придется кубинцам научиться жить в мире со Спиной.

— Да, — сказал Брэдли, — но если они не сумеют остановить повстанцев… В этом случае всем нам, включая и Спину, крышка.

— Вчера возле Эскамбрея действовала авиация: обстреливала сортировочные станции и взрывала мосты. Сколько отсюда до Эскамбрея? — спросил Фергюсон.

— Рукой подать. Стоит повстанцам одержать победу в одном большом сражении, и вся оборона рухнет. Газеты молчат о том, что армия бежит. Теперь нас отделяют от них только пятьдесят старых танков. Если они прорвутся за танки, то будут здесь часа через два, после чего Куба, какой мы ее знаем, перестанет существовать, а у США в тылу появится враждебная держава. — Внезапно на лицо Брэдли наползла усталость. Под глазами повисли мешки, а утлы рта прикрыли две меланхолические складки. — Кобболду было за что ответить, — заключил он.

Глава 9

Как и в прошлый раз, они из осторожности сидели в самолете отдельно. У стойки «Америкэн эйрлайнз»[20] в Айдлуайлде. Марк купил Линде билет до Индианаполиса. В четыре часа дня обычно наступает затишье в передвижениях, поэтому и пассажиров было немного. Марку было жаль расставаться с ней. Поблизости темнел бар, укрытый от холодного блеска аэропорта, и он пригласил ее зайти, предварительно удостоверившись, что там никого нет. Они посидели немного, выпили, потом Марк поцеловал ее и повернулся, чтобы уйти. В этот момент и произошло то, что бывает один раз на десять тысяч, — такая уж у Марка была судьба. В бар вошли мужчина и женщина. Мужчина был ему незнаком, но женщину Марк где-то видел. Их взгляды встретились, оба тут же отвели глаза, и Марк пошел на посадку.

* * *

К семи он был дома. Обнял Терезу.

— Я думала, ты уж никогда не вернешься. Почему ты не звонил?

— Каждый вечер пытался, но безуспешно. Плохо работает связь.

— Я очень о тебе беспокоилась, — сказала она. — Ты слышал про Эндрю Кобболда?

— Да, — ответил он. — Ужас! Я был там, когда это произошло. Накануне мы с ним виделись.

— Его жена в полном отчаянии. Ходят слухи, что компания собирается устроить настоящие итальянские похороны. Но она и слышать об этом не желает.

— Я ее понимаю, — сказал Марк. — Такие похороны ушли в прошлое. Бедняги уже нет. Зачем бессмысленно тратить столько денег? Лучше пожертвовать их на благотворительность. А где дети? — вдруг вспомнил он.

— Спят, — ответила она. — Я обещала повести их завтра в цирк, поэтому они легли рано. Давай тоже ляжем пораньше.

— Я уже давно готов.

За завтраком на другое утро он заметил что атмосфера в доме изменялась. Вместо сицилийской крестьянки перед ним была решительная и уверенная в себе молодая американка.

— Вчера я не хотела тебя огорчать, — сказала Тереза, — но по городу ходят странные слухи.

— Слухи?

— Про Эндрю Кобболда. Перед отъездом он составил завещание.

— А что в этом необычного?

— Необычным было письмо, которое он написал жене. Оно пришло в один день с известием о его смерти. Она говорит, если читать между строк, то ясно, что он знал о грозившей ему опасности.

— Сейчас любому человеку на Кубе грозит опасность. Гибнут сотни людей.

— У тебя не было впечатления, что его что-то тревожило?

— Бизнес, пожалуй, вот и все.

— В одной газете пишут одно, в другой — совершенно противоположное. Хорошо бы они пришли к единому выводу. Ненавижу тайны. Во, всяком случае, письмо это у прокурора.

— Вряд ли ему удастся узнать, что в действительности произошло, — заметил Марк. — И стоит ли докапываться до истины? Куба — странное место, у них там другие представления о законности и порядке. Хорошо, что я не дал себя уговорить и не взял с собой тебя и детей.

— Начинаю верить, что это на самом деле было к лучшему. Они помолчали. Марк смотрел в окно, которое всегда казалось ему слишком большим. Лужайки после осенних дождей снова стали яркими, ядовито-зелеными. Сейчас деревья с плоской кроной закрывают дом со стороны дороги — хоть какое-то уединение, но пройдет месяц, листья облетят, и вся их жизнь будет как на ладони. Хорошо бы обнести дом высокой стеной. Из-за того, что произошло на Кубе, он не мог отделаться от тревожного чувства незащищенности. Он с завистью припомнил английское выражение «мой дом — моя крепость» и с тоской подумал о каменном чреве Кампамаро, выложенном таким образом, что задняя стена домов представляла собой одну высокую стену, а наверху в ней были проделаны крохотные окошки, в которые не мог пролезть незваный гость. В Солсбери же он чувствовал себя беззащитным.

— У меня есть для тебя новость, — сказала Тереза. Он нехотя вернулся в настоящее.

— Что такое?

— Мне предложили вступить в только что образованный комитет по защите граждан.

— А что это? Надеюсь, не политическая организация?

— Комитет выделился из Общества Христофора Колумба, — объяснила она. — Состоит из граждан итальянского происхождения, проживающих в этом городе.

— И от чего же вы защищаетесь?

— От террора и коррупции. Мы должны доказать, что итальянское меньшинство — не менее порядочные люди, чем все остальные.

— А нужно это?

— Да, нужно. Мы навели справки через одно агентство и выяснили, что итальянцы, составляющие около десяти процентов населения, владеют более чем половиной предприятий в городе.

— Они их заработали, — сказал Марк.

Перемена темы напомнила ему про Дона Винченте. Он посмотрел на часы. Меньше чем через час ему предстоит доложить о проделанном.

— Не все, — возразила она. — Некоторые просто вышвырнули вон законных владельцев и сели на их место.

— В далеком прошлом, возможно, — согласился он, — но времена изменились.

— Мы объявляем войну бурлескам и игорным заведениям на Дуайт-стрит. Нас поддерживает Макклейрен из «Экземинера». Он начинает в своей газете кампанию одновременно с нами.

— Поищите кого-нибудь другого, — посоветовал Марк. — Макклейрен — большой сумасброд. Толку от него мало. Не думай, я желаю вам добра, но Макклейрен — совсем не то, что нужно.

— Он человек честный, что бы про него ни говорили, — упорствовала Тереза. — Комитет уже встречался с ним, и в следующий понедельник он начнет серию статей-очерков о Винсенте Стивенсе, так называемом «благодетеле» нашего города.

Марку становилось все более и более тревожно. Хорошо бы надолго укрыться за толстыми стеками, где его никто не будет беспокоить, звонить по телефону, и чтобы вокруг были только друзья из прошлого.

— По-моему, ты делаешь ошибку, — заметил он.

— Почему?

— Потому что эта статья будет явно против Дона Винченте, а он, между прочим, подписывает чек с моим жалованьем.

— И, значит, способен только на добро?

— Когда мы приехали сюда, не зная здесь ни души, о нас позаботился он. У меня не было никакой специальности. Без Дона Винченте меня бы и в официанты не взяли. Если мне придется водить такси, Мартина в колледж мы послать не сумеем.

— Ты отрицаешь, что он нажил свои деньги торговлей спиртным во времена сухого закона? — спросила Тереза.

— Ничего я не отрицаю, — ответил Марк. — Он был тогда совсем мальчишкой без всякого будущего, а ему тоже хотелось жить, вот он и стоял за себя как умел. Но те дни давно прошли. Надеюсь, твой друг Макклейрен не забудет упомянуть, что Дон Винченте пожертвовал четверть миллиона долларов на строительство нового крыла для больницы.

— Неужели ты не понимаешь, что все это делается напоказ? — спросила она. — Он крадет десять миллионов, а потом возвращает четверть миллиона, чтобы заткнуть людям рот. В этом городе все сверху донизу подкуплены, и это дело его рук.

— Этот город открыт для всех, потому что так хотят его жители. Мэр, который был до Грабчека, попытался было кое-кого выдворить — от него живо избавились. Если тебе не нравится, что тут происходит, вини не Дона Винченте, а тех, кто посадил в мэры Грабчека. Ведь горожане выбрали Грабчека огромным большинством голосов.

— Стивенс платит и Грабчеку, и этому капитану полиции, как там его фамилия.

— Они берут деньги у всех.

— Прошлой осенью, когда этот подонок, сын Стивенса, задавил насмерть человека, Стивенс договорился с полицией и его отпустили. Как это называется?

— Какой нормальный отец не сделает все возможное, чтобы помочь сыну?

— По-моему, нормальный отец не должен так поступать, — возразила Тереза. — Во всяком случае «Экземинер» собирается потребовать пересмотра дела, и, держу пари, при такой гласности он этого добьется.

Марк взглянул на нее с удивлением. В этом настроении она была готова бороться даже с ним. Она оказалась по другую сторону баррикад. Не надо было приезжать в Америку, подумал он. Выжили бы и дома. На худой конец могли бы перебраться в Рим.

— Сделай мне одолжение, — сказал он. — Не занимайся этими делами.

— Странное у тебя настроение.

— Может быть.

— В чем дело?

Он не знал, как выразить по-английски — да и по-итальянски тоже — ощущение обреченности, еле уловимое предчувствие смерти.

— Sono seccato. Мне все осточертело. — Выражение это могло означать все, что хотел услышать собеседник. А поскольку он сам не понимал собственной тревоги, то не мог объяснить свои чувства Терезе. Он решил переменить тему. — Я получил письмо от Паоло. У него неприятности. Кто-то сделал так, что новая дороге на Палермо идет мимо самой деревни, и на него нажимают, чтобы он продал гараж Астма его усилилась. Похоже, что он потеряет свое агентство.

В такие минуты Марк любил думать и говорить про жизнь в Италии, где ему больше не было места.

— На земле моего двоюродного брата Росси нашли медь. Надо было бы съездить поздравить его… В Кальтаниссетте опять выборы. Кандидат — наш родственник по материнской линии. Зять моей троюродной сестры… А про Мессину сняли фильм.

— Про бандита?

— Ну да. Вот все посмеялись… В Сан-Стефано строится отель для туристов. В такой дыре, представляешь?

— Паоло не пишет про твою сестру? — спросила Тереза.

— Ее муж уехал на заработки в Германию. Она осталась одна с тремя малышами.

— Он не должен был этого делать.

— А разве мог он иначе? фабрика закрылась, и половина города сидит на пособии. Как бы нужно съездить туда. В такое время я должен быть рядом с Паоло, хоть он меня и не зовет. Наши родственники — люди терпеливые и не хотят беспокоить нас своими бедами. А я чувствую, что все там разваливается.

— Они хоть тебе пишут, — заметила Тереза. — А я и писем-то не получаю. Уже полгода прошло с тех пор, как мама написала в последний раз. Она поссорилась с бакалейщиком, который обычно писал под ее диктовку. Может, она больна, а я ничего не знаю.

— Мы должны вернуться, — подытожил он, чувствуя, как при этих словах у него сдавило горло.

— Ты хочешь сказать — домой, в Сицилию? Неужели на ее лице написана тревога?

— Именно. Мы оставили там родных, которые не могут без нас жить. Мы нужны им, а они нам. Здесь мы одиноки. — Он лихорадочно подыскивал подходящий предлог, чтобы прикрыть свою сентиментальность и неосязаемый, необъяснимый страх. — В городе объявилась какая-то шайка подростков. Хотим мы этого или не хотим, а придется Мартина отдать в закрытую школу. Иначе его будут бить только потому, что он католик.

— Решай сам, — сказала Тереза. — Но если мы уезжаем, давай не тянуть. Едем сразу.

— Многие уезжают, — продолжал размышлять он. — Половина, по крайней мере. Живут здесь лет пять-шесть, собирают кое-какие деньги и возвращаются.

— Холостяки — да, но не семьи. Не так-то легко снять с места целую семью. Еще год, и нам будет не под силу подняться.

Она хочет остаться, понял он. Она стала американкой.

* * *

Даже в утреннем свете дом и парк Дона Винченте казались зловещими и мрачными. У его жены Донны Карлотты, ставшей жертвой как патологической скупости, так и религиозной мании, не было постоянной прислуги, чтобы смотреть за домом и поместьем. Занавески сняли для стирки, да так и не повесили обратно, окна помутнели от грязи, а аллея была завалена сломанными ветками. Один из священников, которых Донна Карлотта всегда держала при себе, молча впустил Марка и исчез где-то в глубине дома. Дон Винченте ждал его в тесной от викторианской мебели комнате, еще более убогой при свете дня. Он был в белом свитере — подарке жены, принятом без особой радости и не только не соответствовавшем его годам, а делавшем его даже старше.

Марк показал ему вырезку из «Гавана пост». Дон Винченте внимательно ее изучил, кивая головой и тихонько щелкая вставными челюстями.

— Я читал об этом в здешней газете, — сказал он. — И некролог они поместили вполне пристойный. Вдове приятно читать — уважительный и в то же время сдержанный. Не распустили слюни, как обычно. Значит, тех, кто это сделал, поймали, а?

— Полиция в Гаване действует быстро, — ответил Марк. — Их будет судить военный трибунал. Они обвиняются в заговоре и убийстве.

— Сегодня утром я слышал по радио, что под полом в доме одного из обвиняемых нашли орудие убийства. Это не твоих рук дело, а? Марк покачал головой.

— Наверное, Сальваторе, — сказал Дон Винченте. — Узнаю его почерк. Он подвигал пальцами, выражая свое удовлетворение, и тотчас заговорил другим тоном, давая понять, что с этим вопросом покончено. Марк и не ждал никаких изъявлений благодарности. Люди из Общества чести друг друга не благодарили. Подобно арабам, сицилийцы, воспитанные в традициях старой школы, возносили благодарность не людям, а богу.

— Ты слышал про мои неприятности с Макклейреном? — спросил Дон Винченте. Он чуть передернулся, будто его укусила блоха.

— Мне рассказала Тереза, — ответил Марк.

— Он хочет написать про меня в своей газете. Я не возражаю, пусть пишет что угодно.

— Тереза говорит, что он собирается требовать пересмотра дела о прошлогодней аварии Виктора, — сообщил Марк, чувствуя, что в схватке с Макклейреном именно это обстоятельство больше всего волнует старика.

— Я как раз собирался сказать тебе об этом, — подхватил Дон Винченте. — Пусть болтает обо мне что хочет, лишь бы не трогал мальчика. Эту аварию подстроил один негодяй, с которым я поссорился несколько лет назад, и мне обидно, если из-за меня пострадает Виктор. Вик — неплохой мальчик, надо только найти с ним общий язык, и я не хочу, чтобы ему зря трепали нервы. Марк, сделай одолжение, сходи к Макклейрену и объясни ему все как есть. Желательно, чтобы это сделал именно ты, потому что ты дипломат и умеешь без зуботычин переубедить человека. — Он наклонился и легонько обнял Марка за плечи.

— Вы хотите, чтобы я сейчас же пошел к нему, Дон Винченте?

— Видишь ли, если этот очерк, или как он там называется, должен появиться на следующей неделе, то времени терять не стоит.

— Я поговорю с ним сегодня же, — пообещал Марк.

— Не надо слишком на него нажимать. Можно ведь решить все по-дружески. Так всегда лучше. Пусть себе пишет что угодно, лишь бы не трогал Виктора.

— В таком плане я с ним и побеседую.

* * *

Марк поехал в «Экземинер», который занимал шлакоблочное здание между евангелической молельней из белых досок и винной лавкой в некогда процветавшей, а потом захиревшей части города. Макклейрен был человек религиозный, посещал молельню и в сопровождении хора учениц Фримонтской средней школы выступал по телевидению с призывами возвратиться к вере в адов огонь и вечные муки. В своем намерении очистить атмосферу в городе он руководствовался двумя соображениями: он видел в этой кампании средство не только для ликвидации общественных язв, но и для увеличения тиража собственной газеты. Высокий и хрупкий на вид человек с бесцветными глазами, он держался неестественно прямо и, хотя еще был не стар, говорил скрипучим старческим голосом. Неуверенно, словно балансируя на протезах, он сделал шаг вперед и протянул Марку руку.

— Вы меня не знаете, — сказал Марк. — Моя фамилия Ричардс. Я из компании «Винсент Стивенс», и если вы можете уделить мне минутку, хотел бы поговорить с вами об очерке про мистера Стивенса, который вы намерены опубликовать на будущей неделе.

— Садитесь, мистер Ричардс, — сказал Макклейрен. — А я-то думал, что вы пришли сообщить о решении забрать свою рекламу.

Марк заметил, что крупные, красноватые, с распухшими суставами руки Макклейрена чуть дрожат. Макклейрен спрятал их под стол.

— Насколько мне известно, об этом нет и речи. Подобных вещей мистер Стивенс не допускает. Я пришел по другому поводу: мистер Стивенс мог бы помочь вам, изложив факты своей биографии в правильном освещении. Он был бы рад внести, так сказать, свою лепту если она вам пригодится.

— Видите ли, мистер Ричардс, я не совсем уверен в разумности такого предложения. — в водянистых глазах Макклейрена появилась и тотчас погасла искорка вызова. — «Экземинер» печатает свои материалы без страха и упрека. Мы обязаны так поступать. И неужели вы предполагаете, что меня, например, можно заставить что-то опустить?

От сухого, церковного запаха у Марка защекотало в носу, и он вдруг чихнул.

— Могу заверить вас — такого же мнения, несомненно, придерживается и мистер Стивенс, — что у него и в мыслях нет ничего подобного. Просто он считает, что многие факты его отрочества — и в Сицилии и здесь — не могут быть вам известны. Он готов посидеть с одним из ваших репортеров, а может, и лично с вами, если вы пожелаете, и рассказать о той стороне его жизни, которая вас больше интересует. Когда он еще совсем мальчиком приехал сюда, он волею судеб очутился среди весьма беззастенчивых людей, чьи имена с тех пор стали общеизвестны.

— Насколько я знаю, да, — согласился Макклейрен, — Таких, как Маранцано и Немец-Шульц. Позор нашей страны между двумя войнами.

— Как вам известно, мистеру Стивенсу удалось порвать с этим окружением. Однако, хотя он, к счастью, не имел никакого отношения к преступлениям того времени, он присутствовал при разработке нескольких крупномасштабных операций, и мне думается, что отдельные факты его биографии, впервые изложенные в вашей газете, могут быть крайне интересны для ваших читателей.

— Готов согласиться с вами, мистер Ричардс, — сказал Макклейрен. — Если бы у нас появилась возможность поместить такой материал, он несомненно вызвал бы большой интерес. — Его крупное, не слишком решительное лицо напряглось: как бы не прогадать. — Такой материал обычно нелегко раздобыть.

— И это будут не слухи, записанные с чужих слов, а чистая правда. У мистера Стивенса сохранились удивительные письма от многих известных людей, и с его согласия вы могли бы их использовать. Мало разбираясь в журналистике, я тем не менее осмелюсь предсказать, что очерк подобного рода будет перепечатан всеми газетами в стране.

— Вполне возможно, — согласился Макклейрен, — при условии, что материал будет свежим и достоверным. — Его глаза словно бы придвинулись к носу. — Какую же компенсацию желает получить мистер Стивенс за исключительное право на столь уникальный материал? Насколько я понимаю, он рассчитывает на какую-то уступку.

— По правде говоря, да, — сказал Марк. — На очень незначительную. Ему хотелось бы, чтобы в этой статье не было никаких упоминаний о его сыне Викторе.

— Что ж, в создавшихся условиях я мог бы пойти на это, — сказал Макклейрен. — Мне думается, можно считать, что мы пришли к соглашению.

— Мистер Стивенс очень привязан к сыну. Одно слово похвалы в адрес юноши, и вы — друг Стивенса на всю жизнь. И наоборот.

Глава 10

Еще подростком Виктор всерьез занялся изучением теории и освоением техники насилия. Первое нападение он совершил, еще будучи учеником Фримонтской средней школы. Объектом нападения обычно становились служанки, а стратегия основывалась на удобном расположении комнат в доме. Служанке, как правило, отводили мансарду во флигеле, отделенном от остальных помещений темными лестницами и мрачными коридорами, а спальня Виктора находилась на пути туда. Лет в пятнадцать Виктор, выждав случай, подсыпал девушке в еду сильнодействующее снотворное и получил возможность не торопясь надругаться над ее бесчувственным телом. Позже, с ростом уверенности и потенции, он потерял вкус к полной пассивности и придумал новый способ вынуждать девушек к капитуляции. В балках мансарды он укрепил маленький динамик, из которого вдруг раздавались страшные звуки, записанные на спрятанном в шкафу магнитофоне. Затем, когда, по его мнению, процесс устрашения достигал цели, он стучался в дверь и предлагал свою защиту. Служанки обычно были из бедных семей латиноамериканских эмигрантов, а иногда и сироты, которых католическое общество оказания помощи поставляло в семьи, чья добропорядочность не вызывала сомнений.

Нынешней служанке, Эльвире, заменившей прежнюю, которая месяц назад вдруг ушла в слезах, но не проронив ни слова, было всего пятнадцать лет. Через неделю после своего появления в доме Эльвира проснулась от раздававшихся в комнате странных звуков. Она натянула себе на голову одеяло и несколько минут лежала неподвижно, умирая от страха. Потом, когда воцарилась тишина, она встала, чтобы включить крохотную лампу, которой снабдила ее Донна Карлотта. Но Виктор заблаговременно вывернул пробки, поэтому в комнате по-прежнему было темно. Вдруг что-то невидимое забулькало, заухало у нее над головой, и Эльвира, бросившись к двери, отодвинула задвижку и выбежала в коридор, где ее поджидал Виктор.

К несчастью, на этот раз Виктор был порядком пьян, и, пытаясь преодолеть сопротивление Эльвиры, он забыл о страхе перед возможными последствиями и окончательно обезумел. Когда он, наконец, отпустил Эльвиру, девушка, совершенно обнаженная и окровавленная, в ужасе бросилась вниз по лестнице. На ее крик прибежал Дон Винченте; предпочитая не вызывать карету «скорой помощи», он завернул девушку в одеяло и сам отвез ее в больницу, где принялся совать налево и направо сотенные купюры.

На следующий день царившее в доме безмолвие было нарушено появлением начальника полиции Генри Уайсмена, который, не говоря ни слова, подал Дону Винченте пачку фотографий. Уайсмен пятнадцать лет пробыл в патрульной службе, как вдруг новый мэр Джордж Грабчек назначил его начальником полиции.

Дон Винченте уставился на скручивавшиеся в трубку глянцевитые снимки: крупным планом, не правдоподобно отчетливо были сфотографированы разрывы тканей, царапины от ногтей на животе и ягодицах, полукружья укусов на груди. Рот его наполнился слюной, и он не сразу смог заговорить.

— Мэр сумеет с этим справиться? — наконец спросил он. Уайсмен покачал головой.

— Не уверен. В больнице один доктор прямо на стенку лезет. Если мы не примем мер, он вызовет полицию штата.

— Каких мер?

Уайсмен пожал плечами и отвел взгляд.

— Кто делал эти фотографии?

— Наш фотограф. Он не знает, кто в этом замешан.

— Негативы можно достать?

— Конечно, но если появится фотограф из полиции штата, то снимки будут та кие же.

— Разве нет договоренности, что полиция штата не вмешивается в дела нашего города?

— Только в случаях мелких нарушений закона. А это — крупное дело, мистер Стивенс. В некоторых штатах за такое можно попасть на электрический стул. Любой судья, увидев эти фото, посадит вашего сына на десять лет.

— Послушай, Уайсмен, кто тебе сказал, что это сделал мой сын? Мой сын этого не делал. Тут какая-то фальсификация. — Гнев его рос. Дон Винченте почти верил собственным словам. Да, Виктор изнасиловал несовершеннолетнюю девушку, но пусть еще докажут, что он нанес ей все эти раны, которые зафиксированы на снимках. Чего они добиваются? Что могло помешать им, например, взять из архивов полиции любой набор фотографий по делу об изнасиловании и использовать нынешние неприятности для шантажа? Дону Винченте было известно про Уайсмена все, в частности, то, что он еженедельно берет по пять долларов с каждой проститутки в Солсбери. Он был из тех, кого Дон Винченте не слишком жаловал, хотя и пользовался их услугами.

— Возьми свои фотографии и убирайся, — сказал он. — Если мой сын попадет на скамью подсудимых и такие вот фотографии будут предъявлены кому-нибудь, на другой же день ты вернешься туда, откуда начинал, в патруль.

* * *

Дон Винченте позвонил мэру Грабчеку.

— Джордж, у меня был этот прохвост Уайсмен с пачкой фотографий. Тебе известно, что произошло?

— Слышал, — ответил Грабчек. — Выглядит это не очень приятно. Насчет вашего сына к несовершеннолетней девчонки.

— У Виктора получилась неприятность с девушкой, которая работала у нас в доме. Она из Пуэрто-Рико. Ты ведь знаешь, как бывает у молодежи. Говорят, они теперь все наркоманы. Если она или ее семья хотят жаловаться, я готов их выслушать. Может, ты с ними поговоришь, Джордж? Я бы хотел предоставить это тебе. Ну, а Уайсмен — знаешь, что-то он мне не нравится. Может, вернуться ему в патруль, а? Хорошо бы ты поскорее сходил к ее родным, Джордж, и уладил это дело так, как сочтешь разумным, А потом дай мне знать, чем все кончилось.

— Обязательно, Винсент. Я позвоню тебе, как только что-нибудь выясню.

— И скажи Уайсмену, что, если я еще раз услышу про эти фотографии, я лично всыплю ему по первое число.

— Обязательно, — повторил Грабчек. И, словно вспомнив, спросил:

— А где Виктор сейчас?

— Поехал кататься на машине, — ответил Дон Винченте. — Он ужасно разволновался после всей этой истории. Я велел ему поехать покататься, съездить куда-нибудь подальше и успокоиться.

— Лучше бы ему несколько дней не показываться в городе, — посоветовал Грабчек. — Земляки девочки очень расстроены. У нее, наверное, есть братья, а некоторые из этих пуэрториканцев отличаются горячим нравом.

Грабчек пребывал в состоянии крайней нерешительности. Слухи и собственное чутье подсказывали ему, что Дон Винченте как сила доживает последние дни. Говорили, что он торопится распродать свои владения в Солсбери и перевести капитал за границу, а люди, прикрывавшие подлинных хозяев заведений на Дуайт-стрит, в частной беседе признавались, что больше не получают указаний от Дона. С другой стороны, никак не удавалось выяснить, в какой мере Дон Винченте еще держит в руках механизм выборов, а Грабчек опасался, что если в нынешней ситуации он не поможет самому выдающемуся гражданину города, то вряд ли у него будут хорошие шансы на переизбрание.

* * *

Семья Казальсов жила на верхнем этаже многоквартирного дома на Сорок третьей улице. Муж с женой и двое детей занимали одну комнату с двумя матрасами на полу, тремя стульями, комодом, плитой и кучей поломанных игрушек. Когда Грабчек начал объяснять причину своего визита, Казальс поспешно выставил всех домочадцев за дверь и, придвинув драное кресло, предложил мэру сесть. К удивлению Грабчека, Казальс оказался еще совсем молодым человеком с гладким лицом, умными глазами и огромным лбом, над которым торчали пучки преждевременно поседевших волос.

— Я буду говорить с вами не как мужчина с мужчиной, — начал Грабчек, — а как отец с отцом. У меня самого пятеро детей. — Он засмеялся глубоким, грудным смехом, усовершенствованным в центре постановки голоса. — И шестой на подходе.

Казальс слушал с мрачным, напряженным вниманием, не произнося ни слова. Он часто подносил ко рту сложенную лодочкой руку, словно ожидая приступа кашля, — здоровье его явно оставляло желать лучшего.

— Мое появление здесь как мэра, — продолжал Грабчек, — свидетельствует об озабоченности граждан нашего города случившимся, не говоря уже о том, в каком ужасе и горе находятся люди, имеющие непосредственное отношение к этой истории.

Честный взгляд Казальса следил за Грабчеком поверх костяшек руки, которую он вновь поднес к губам.

— Простите, я не расслышал вашего имени, — опустив руку, тихо сказал он. Господи боже, спросил себя Грабчек, неужели он не понимает, о чем, черт побери, я говорю?

— Моя фамилия Грабчек. Я Джордж Грабчек, мэр этого города, — сказал он. — Зовите меня просто Джордж.

— Роберто Казальс, — представился пуэрториканец. Он вскочил, поклонился и снова сел.

— Прежде всего ты должен понять, Роберто, что я ни в коем случае не собираюсь на тебя давить, — сказал Грабчек. — Ты, конечно, вправе раздуть из случившегося целую историю, отрицать не приходится. С другой стороны, зачем это делать? От тебя многое зависит, а ты, я уверен, такой человек, который подумает дважды, а то и трижды, прежде чем решить, как ему действовать, когда его действия могут иметь не слишком-то приятные последствия. Я прав?

Казальс медленно кивнул и снова поднес руку ко рту.

— В первую очередь, — продолжал Грабчек, — следует принять во внимание интересы твоей девочки. Мы должны забыть наши личные чувства и думать только о ней. Как, ты говоришь, ее зовут?

— Эльвира.

— Эльвира! Какое красивое имя! У меня у самого три дочери. Так вот, если дело дойдет до суда и твоя дочь будет вынуждена давать показания — а этого не избежишь, — нужно прежде всего подумать, как психологически это может отразиться на ней. Сомневаться не приходится, Роберто, такой суд — тяжкое испытание для юного существа.

— Мне не хотелось бы, чтобы Эльвира еще и дальше страдала, — отозвался Казальс.

— Вот именно. Какой отец, если он достоин быть отцом, этого захочет? Позволь мне объяснить тебе, что ее ждет в суде. Ей придется сесть в свидетельское кресло и рассказывать во всех подробностях, а то и повторять несколько раз перед толпой чужих людей, журналистов и просто любопытных, которые придут туда, потому что любят всякую грязь, — рассказывать, что с ней произошло.

— Ей придется это делать?

— Боюсь, что да. И ее подвергнут перекрестному допросу. Присутствовал ты когда-нибудь при перекрестном допросе? Это может травмировать человека. А некоторые адвокаты применяют и тактику запугивания, пытаясь взволновать свидетеля, заставить противоречить самому себе и тем самым выставить его лгуном. Представь себе девочку из приличной семьи, которую подвергают подобной пытке — публичному обсуждению всех деталей того, что якобы произошло.

— «Якобы», мистер Грабчек?

— Это — лишь юридический термин, Роберто. Любое преступление остается под вопросом, пока оно не доказано. Юридическая тонкость. А теперь давай посмотрим на дело с другой точки зрения. Если даже Эльвира решится на столь тяжкое испытание, это все равно может ни к чему не привести. Три из четырех дел об изнасиловании суд даже не принимает к рассмотрению. А причина, как объяснили мне мои друзья-адвокаты, состоит в юридической презумпции, заключающейся в том, что любая сильная и здоровая молодая женщина в состоянии защитить свою честь от посягательств мужчины, если, конечно, ему никто не помогает. Правда, если ее ударили по голове или придушили, тогда другое дело. В остальных же случаях всегда есть доля сомнения, и присяжные не склонны признавать подсудимого виновным.

Лицо Казальса вдруг постарело, рот искривился. Грабчек знал, что пуэрториканцы легко льют слезы, а слез он боялся. За косо повешенной занавеской в доме напротив он заметил движение. В каждом из трех окон, которые были видны, появилась черная, словно отлакированная, голова.

— И что же, по-вашему, мне следует делать, мистер Грабчек? — спросил Казальс.

— Что тебе следует делать, Роберто? Ничего сложного, могу тебя уверить. Как я понимаю, мы оба хотим избавить людей от ненужных страданий. В каком — то смысле этого молодого человека можно не только осудить, но и пожалеть, ибо до конца жизни его будут терзать страшные угрызения совести. Но меня больше заботят его родители. Его отец и мать — самые достойные люди, каких я знаю. Их не просто уважают в нашем городе, их искренне любят. Попробуй поставить себя на место мистера Стивенса. Скандал такого рода убьет его. Я всегда говорю, что рядом с виновным страдает и невинный. Вы должны встретиться. Они чудесные люди, и я случайно знаю — но это строго между нами, — что мистер Стивенс, отец юноши, дорого бы дал, чтобы загладить вину сына.

Соображает ли этот малый, о чем идет речь? Грабчек опасался напрасно: Казальс явно не кипел злобой. Или он просто затаился и высчитывает, сколько с них содрать? Тоже вряд ли. Грабчек пришел к выводу, что Казальс просто глуп, о чем приходится лишь сожалеть: ведь по глупости он того и гляди упустит свою выгоду. На его лице, застывшем в смирении, жили только глаза. Ну и дом, подумал Грабчек. Он и представить себе не мог, что до сих пор существуют такие жилища. Вязкий клубок музыки, рвущейся из проигрывателей и радиоприемников, смешиваясь с отдаленными взвизгами детей, плыл в стоячем воздухе, а в квартирах, разделенных тонкими перегородками, что-то булькало и бурчало, словно в пустом желудке.

— Слишком большие у нас города, вот что, — продолжал Грабчек. На эту мысль его навела убогость окружающей обстановки. — Нужно как-то помочь вам. Ваши дети имеют право, как и все другие дети, спокойно играть на зеленых лужайках, среди цветов и деревьев. Послушай, Роберто, не будем ходить вокруг да около. Мистер Стивенс готов позаботиться о вас. Ты по болезни потерял работу, он завтра же найдет тебе другую. И отыщет сам дом в таком месте, где воздух, как в лесу. Что ты на это скажешь? — Он сделал паузу и, сменив чересчур бодрый тон на более подходящий к случаю, умеренно-торжественный, продолжал:

— И мы не должны забывать об Эльвире. Мистер Стивенс готов положить на банковский счет… ну, скажем, несколько тысяч долларов, чтобы обеспечить ее будущее, чтобы у девочки было приданое.

Дверь в квартиру чуть приоткрылась, и Грабчек увидел миссис Казальс. Взгляд у нее был робкий, как у испуганного зверька, а лицо, испачканное чем-то, было лицом человека, хорошо знакомого с бедностью. Не верилось, что у нее уже взрослая дочь.

— Прошу вас, мадам, войдите и примите участие в нашей беседе, — предложил ей Грабчек. — Вам известно, я уверен, зачем я здесь. Мы с Роберто, как люди разумные, пытаемся сообща уладить эту неприятную историю и были бы крайне признательны вам за любую помощь, которую вы в состоянии оказать нам как мать Эльвиры.

Миссис Казальс вошла, еле передвигая ноги, словно с трудом избавилась от неких пут, привязывавших ее к лестничной площадке. Она закрыла дверь и стала возле нее, готовая бежать в любую минуту.

— Я пришел по поручению мистера Стивенса, отца юноши, — объяснил Грабчек. — Понимая, какие страдания выпали на долю вашей дочери, он желал бы… э-э… компенсировать…

Миссис Казальс, не поднимая глаз, прошептала что-то по-испански своему мужу.

— Что она сказала? — спросил Грабчек.

— Она хочет знать, согласен ли сын мистера Стивенса жениться на Эльвире, — перевел Казальс.

По его лицу Грабчек видел, что он понимает, насколько это нереально.

— Сын мистера Стивенса, боюсь, еще слишком молод, чтобы принять на себя ту ответственность, которая ложится на человека, связанного супружескими узами, — сказал он. — Но мистер Стивенс готов, как я уже говорил, выплатить вам весьма значительную сумму, кроме того, устроить Роберто на работу и, возможно, даже подыскать для всей семьи более привлекательное жилище.

— И что же я должен за это сделать, мистер Грабчек? — спросил Казальс. Он подошел к жене, взял ее за руку, отворил дверь, ласково вытолкнул ее из комнаты и снова закрыл дверь.

— Почти ничего, Роберто. Все проще простого. За этим делом стоит какой-то чертов доктор. Не понимаю, зачем ему это нужно. Хорошо бы, если бы ты посоветовал ему не совать носа в чужие дела. И кроме того, пускай Эльвира заберет свое заявление из полиции. Вот и все. Ничего больше не требуется. — И жестом фокусника он раскинул руки и улыбнулся.

— Извините, мистер Грабчек, я изо всех сил стараюсь вас понять, но как это — «заберет заявление»?

— Говоря попросту, Роберто, — как можно мягче объяснил Грабчек, — ей нужно сказать, что она сама на все согласилась. Никаких проблем при этом не возникнет: полиция привыкла к тому, что люди меняют свои показания. Скачала они, мол, просто возились, а потом она не сказала «нет», потому что по своей невинности, если угодно, не понимала, в чем дело. Или пусть она скажет, что заявила в полицию, потому что не знала, как к этому отнесется отец. Предоставляю выбор тебе. Может, ты придумаешь что-нибудь и получше.

Когда Казальс встал и сделал два шага к нему, какой-то инстинкт заставил Грабчека вскочить. Пелена красного света застлала ему глаза, а в голове словно захлопнулась автомобильная дверца. Но звук этот тотчас пропал, как только мягкие руки прикрыли ему уши, наполняя их звенящей пустотой. Он рухнул в кресло с такой силой, что тело его подпрыгнуло. Все предметы в комнате, в том числе и лицо Казальса, смотревшего немигающим, испытующим взглядом, безостановочно кружились у него перед глазами. А из дрожащих губ вместе со слюной вылетел зуб. Все мысли куда — то исчезли — осталось одно изумление.

— За что? — спрашивал он. — За что?

* * *

Неделю спустя молодого доктора, который первым осматривал Эльвиру, пригласили в кабинет главного врача, и тот незамедлительно перешел к делу:

— Джон, мне известно твое отношение к истории с этой Казальс, но, по-моему, не стоит поднимать такой шум. Во-первых, тебя могут обвинить в том, что ты ищешь дешевой популярности. Кроме того — я буду с тобой совершенно откровенен, — ты можешь нанести ущерб нашей больнице.

Главный врач подождал ответа, но молодой гинеколог молчал. Главному хотелось побыстрее закончить разговор, но он не знал, как это сделать.

— Стивенс — самый щедрый патрон, какого имела и, по-видимому, будет иметь наша больница, — продолжал он с подчеркнутой твердостью. — Нам необходимо еще в этом году переоборудовать рентгеновский кабинет, и я очень надеюсь, что смогу снова обратиться к нему.

— Понятно, сэр.

— Кроме того, у меня есть основания предполагать, что полиция тоже будет рада закрыть это дело. Девочка оказалась весьма непоследовательной в своих показаниях, и, как мне сказали, в них концы с концами не очень сходятся. Мне думается, если к тебе снова обратятся, пусть все останется как есть, но если не обратятся, спусти эту историю на тормозах и, пожалуйста, держись от прессы подальше. Такие дела лучше всего улаживаются без участия суда, а если ты помешаешь спокойно прийти к соглашению, то окажешь плохую услугу всем заинтересованным лицам.

Молодой гинеколог был вынужден уступить. Конечно, его бы не уволили с работы, но случай этот вряд ли пошел бы на пользу его карьере. Медики — каста замкнутая и консервативная, и молодые люди с колючим характером и независимыми взглядами не вызывают у них симпатии.

* * *

С полицией штата все утряслось без особых осложнений. Капитан Уилбер Харт, которого все считали молодым человеком с большим будущим, придя домой в один прекрасный день, увидел, что его жена разворачивает посылку. В посылке оказалась норковая шуба. Харт превосходно знал, от кого она, но фамилия отправителя указана не была, и это обстоятельство лишило его возможности, вернув шубу, продемонстрировать свою прославленную неподкупность. Упрямое семейство Казальсов сохранило свою гордость, но осталось таким же бедным, ибо после того как «Экземинер» сообщил, что полиция закрыла дело против Виктора Стивенса, все попытки расположить их в пользу молодого Стивенса были прекращены.

Сразу же вслед за этим Виктор получил первое из нескольких писем с угрозами. Письмо было написано неумело и неграмотно и сопровождалось рисунками, словно сделанными ребенком: два человечка с палочками вместо рук и ног избивают и колют ножом третьего. Дон Винченте воспринял эти письма достаточно серьезно. Друзья рассказывали ему о появлении бандитских шаек из пуэрториканцев, которые по своей жестокости и дисциплинированности не уступали даже сицилийцам прошлого поколения из Общества чести. Вполне возможно, что Казальсы, решив отомстить, обратились за помощью к одной из таких банд. Перед Доном Винченте стояла нелегкая задача: удержать сына дома, пока все не успокоится.

«Экземинер», сбитый на время с пути истинного публикацией очерка о Доне Винченте, был вынужден под давлением общественного мнения, заявившего о себе резким падением тиража, вновь изменить позицию. Маятник качнулся в другую сторону, и теперь все совершаемые менее приметными гражданами злодеяния, в которых Дон Винченте был абсолютно неповинен, приписывались ему. Бессвязно вещая в воскресных проповедях про Содом и Гоморру, Макклейрен по понедельникам приступал к весьма активным действиям, гоняя своих репортеров по игорным заведениям, тотализаторами публичным домам Солсбери в поисках вернувшихся на стезю добродетели проституток и порвавших с прошлым шулеров, готовых присоединиться к новому крестовому походу и дать показания, изобличающие моральное разложение отцов города. Он выявлял многочисленные случаи шантажа, изо всех сил скрывая от своих читателей, что большинство этих преступлений имело место в далеком прошлом. Его ежедневные разоблачения заставляли читателей ахать и временно увеличивали тираж этак на тысячу экземпляров, ибо мало кто заметил, что события эти были по меньшей мере десятилетней давности.

Возбужденные подобными откровениями, перешли к действиям на улицах и «защитники граждан». Это были главным образом немолодые дамы, принадлежавшие к методистской или лютеранской церкви, но один отряд состоял из молодых женщин, и возглавляла его Тереза. Они выставили пикеты возле пользующихся дурной репутацией заведений, выкрикивали лозунги, разбросали тысячу двести листовок, разбили окна и облили чернилами платье дамы-благотворительницы, по ошибке приняв ее за хозяйку публичного дома, подали в муниципалитет петицию с требованием отставки мэра и затем разошлись по домам.

* * *

Время шло. Через несколько недель молодой гинеколог сумел позабыть недавние неприятности и с головой ушел в работу. Грабчек, отличавшийся расточительностью, которая приводила к тому, что он вечно испытывал финансовые трудности, волновался по поводу того, что не сможет много выручить за свою яхту, а у него к следующему сезону заказана новая, сорокафутовая. Миссис Уилбер Харт без конца примеряла свою норковую шубу, но так и не осмелилась показаться в ней на людях. Макклейрен в поисках способов увеличения тиража раскапывал все новые и новые скандальные истории. Пострадавший от этой кампании Дон Винченте продал остатки своих владений в Солсбери. Его фирма по торговле недвижимостью перешла в новые руки, но Марк остался в качестве управляющего, теперь, правда, обессиленной из — за отсутствия связей с муниципалитетом, фирмы. Дон Винченте и Донна Карлотта не утратили веры в добродетельность их сына. А Казальсы, муж и жена, оплакивали судьбу своей дочери, которая, вернувшись из больницы, оделась во все черное и перестала выходить на улицу.

* * *

Марк вступил в полосу неудач. Он узнал, что его мать больна, — этим и объяснялось ее молчание. У нее обнаружили опухоль, а в письме от лечащего врача говорилось весьма туманно о том, сумеет ли она оправиться после предстоящей операции. Паоло коротко сообщил о потере своего агентства. Письма к сестре оставались без ответа; Марк послал телеграмму с оплаченным ответом на имя sindaco[21] Сан-Грегорио, городка в Катании, где она жила с мужем, и sindaco сообщил, что она сбежала с коммивояжером из Турина, прихватив с собой и детей. Где она находится, разузнать не удалось. Тем временем крупная горнорудная компания обманом выманила у двоюродного брата Росси право на разработку всей найденной на его земле меди.

«Я нужен родным, — твердил себе Марк, — а я сижу здесь, отрезанный от них». Первой заповедью человека из Общества чести была преданность семье и друзьям — какой бы ценой ни пришлось платить за эту преданность. В единственном за всю жизнь интервью для печати Дон К., глава сицилийского Общества чести, заявил на весь мир:

«Я живу, чтобы помогать людям. В этом я вижу смысл жизни».

Через месяц Марку сообщили о смерти матери. Скорбь его была тем сильнее, что недавние события заметно осложнили его отношения с Терезой.

— Неужели ты веришь, что Виктор действительно невиновен в истории с этой девочкой? — спросила как-то она. На ее лице опять появилось это новое выражение гнева и решимости.

— Все зависит от того, что ты под этим подразумеваешь. Я разговаривал в клубе с Уайсменом. Она, по-видимому, поощряла его, хотя, разумеется, не ожидала, что дело примет такой оборот.

— Виктор уже давно занимается такими вещами, и всякий раз это сходит ему с рук.

— Откуда ты знаешь?

— Все говорят.

— Мало ли что говорят. Он такой же итальянец, как и мы. Большинство жителей этого города продолжают верить всему плохому, что говорят про итальянцев.

— Достаточно взглянуть на него, сразу видно, что он психопат.

— Тебе, может, и видно, а мне нет. Я знаю Виктора довольно хорошо. Половина его бед — от того, что он поздний ребенок. Его слишком опекают, у него нет уверенности в себе. Обращайся с ним как надо и увидишь, что он будет вести себя пристойно.

— Ты, по-видимому, намерен защищать его во всех случаях жизни. Какой тогда смысл говорить об этом?

— Если я защищаю его, то лишь потому, что он того заслуживает.

— Он самый настоящий гангстер. Ты знаешь, что он связан со Спиной?

— Со Спиной?

— Да, со Спиной, знаменитым королем наркотиков, твоим приятелем с Сицилии. Тем самым, что устроил наш переезд сюда. В прошлом году Виктор Стивенс летал в Нассау на встречу с ним.

— Я об этом не слышал, — сказал Марк. — Откуда у тебя такие сведения?

— От Ханны Кобболд.

— От жены… то есть от вдовы Кобболда? — удивился Марк, второй заповедью, которой должен был бы руководствоваться и Кобболд, предписывалось хранить тайну и молчать, особенно в присутствии женщин. — Я даже и не знал, что он был женат, — вспомнил Марк, — пока ты мне как-то не сказала.

— Он считал, что ей незачем бывать на людях, — ответила Тереза. — Между прочим, она хочет с тобой поговорить. Когда ты можешь?

— Со мной? О чем?

Только женщина, прожившая с ним десять лет, могла услышать в его ровном тоне тревогу и раздражение.

— Об Эндрю. Она хочет обратиться в частное сыскное агентство с просьбой расследовать обстоятельства его смерти и думала, может, ты подскажешь куда.

Не успела еще Тереза ответить ему, как он уже знал, что за этим последует. Маленькое бесцветное ничтожество с задворков биографии Кобболда вышло на люди в полной уверенности, что правосудие и законность вечны. Теперь она будет терпеливо, не ведая устали, действовать, готовая перенести любые разочарования и преодолеть все препятствия на пути к цели. Почему она решила спросить о сыскном агентстве именно его? Всем известно, как и где найти такое агентство. Этим она дает ему знать, что следит за ним.

— Я сыщиками не занимаюсь, — ответил он. — Пусть выкидывает деньги на ветер, если хочет, а обратиться она может, например, к Пинкертону. Скажи ей, что телефон его конторы она найдет в любом справочнике.

Глава 11

Пока не перестали приходить письма с угрозами и не прекратились таинственные телефонные звонки, Виктор не посещал своих любимых злачных мест и большую часть времени сидел дома. Двенадцатого декабря был день его рождения; ему исполнилось двадцать лет. Дон Винченте подарил сыну новый вишневый «сандерберд» вместо старой машины, которую Виктор разбил как раз накануне истории с Эльвирой, и в середине дня в сопровождении приятеля Джонни Вентуры, игравшего на гитаре в небольшом оркестре, Виктор отправился в ресторан «Дофин» на берегу озера Машапог в пятидесяти милях от города.

По дороге Виктор и Джонни дважды останавливались выпить и приехали в ресторан около трех часов дня. К этому времени ленч уже почти закончился. Вдоль одной стены ресторана шли кабинки, а напротив тянулась тридцатифутовая стойка бара. В кабинках еще сидел народ, поэтому они заняли столик в центре зала. Фирменным блюдом ресторана было мясо, поджаренное на углях; сам шеф — повар в колпаке принял у них заказ и вернулся в конец зала к грилю, окутанному голубоватой дымкой. Напитки им подавала девица в венгерском национальном костюме. Громко играла музыка. Они выпили пива, потом мартини с водкой, и когда Виктор уже допивал второй коктейль, в зал вошли и уселись за соседним столиком четыре низкорослых смуглолицых человека.

— Это он, — сказал один из них остальным, прикрыв рот ладонью. Виктор обратил внимание лишь на то, что эти люди как-то не вписывались в окружающую обстановку. Они были слишком низкорослы, слишком бесшумны и держались слишком тесной группой. Молодых художников и их прихлебателей, которые приезжали сюда, потому что еда стоила недорого и можно было пообедать в кредит, отличало нечто общее в одежде и манерах. Эти же люди были совсем другие. Они скорей напоминали официантов в выходной день, лишенных профессиональной уверенности и нахальства. Девица в венгерском наряде приняла у вновь прибывших заказ на напитки — за всех говорил один, обращаясь к ней с такой почтительностью, к какой она не привыкла, и с нервной улыбкой извиняясь за то, что его товарищи слишком долго выбирают. Он сидел лицом к Виктору, который то отворачивался, то смотрел на него, скорее чувствуя, чем видя, что этот человек не сводит с него взгляда. И вдруг он даже улыбнулся Виктору, словно старому знакомому.

Виктор рылся в памяти, пытаясь вспомнить это лицо с аккуратными мелкими чертами, маленькими глазками и темными волосами, которые, закрывая лоб, пучками росли на расстоянии дюйма от бровей. Но так ничего и не вспомнил. Джонни завел разговор о достоинствах игры команды «Ред сокс», которую они вместе видели летом. Когда официантка шла мимо, Виктор выставил руку так, что она поневоле коснулась ее бедром. Потом, не удержавшись, снова повернул голову; человек за соседним столиком по-прежнему смотрел на него и улыбался. Он что-то сказал, но громкие голоса и рвущаяся из усилителя музыка заглушили его слова. Озадаченный Виктор придвинулся к нему поближе, ожидая, когда стихнет шум.

— Сукин сын, — сказал человек, продолжая улыбаться. Или Виктору показалось, что он это сказал.

— Чего ты? — спросил Виктор. То ли ему послышалось, то ли человек был пьян.

— Сукин сын, — повторил человек.

На этот раз ошибки быть не могло.

Виктор встал, нетвердо держась на ногах после трех стаканов пива и четырех коктейлей, лицо его горело. Сейчас ему очень бы пригодился знаменитый взгляд, который был для его отца в начале карьеры лучшей защитой, чем любой револьвер. Но во взгляде Дона Винченте была уверенность, которую он не сумел передать ни одному из своих сыновей. Виктор в подобных случаях прибегал только к угрозам.

Воцарилась тишина. Музыкальный автомат умолк, все головы повернулись к ним.

— В случае если кто-нибудь не знает, — сказал человек, — рекомендую: мистер Виктор Стивенс. Тот самый, о котором вы все слышали. Любит насиловать женщин, но легко уходит от наказания.

— А сейчас, похоже, он собрался поскандалить, — подхватил второй из этой компании. Он отодвинул свой стакан и, опершись руками о стол, поднялся на ноги.

— Давай сматываться, — прошептал Джонни.

Но возле Виктора уже появились и взяли его под руки два выпускника колледжа, которые по субботам выполняли роль вышибал — в субботние вечера здесь частенько бывало чересчур весело, — а в остальное время работали на кухне.

— Вы слышали, как этот малый меня оскорбил? — спросил Виктор.

— Слышали, мистер Стивенс, а потому попросим удалиться и его вместе с его компанией. Но нам представляется, в ваших же интересах вам и вашему приятелю уйти первыми.

— Пустите руки. Я должен расплатиться.

— Все, что вам было подано, администрация берет на свой счет. А теперь давай те выйдем, мистер Стивенс. Чем скорее вы и ваш приятель уберетесь отсюда, тем меньше шансов, что кто-нибудь пострадает.

Виктор и Джонни вышли, сели в «сандерберд» и поехали по проселку в сторону шоссе Джонни сказал, что знает более короткий путь, но в результате они очутились на какой-то ферме, и им пришлось разворачиваться. Не успели они добраться до развилки, как их обогнал и прижал к обочине «скайларк», в котором сидели те четверо Увидев, что они вылезают из машины, держа в руках по остроконечной кирке, Виктор распахнул дверцу, выскочил и бросился бежать обратно в сторону ресторана, а те четверо погнались за ним. До ресторана было две мили. Сначала Виктор опередил своих преследователей, но после нескольких недель, проведенных в основном перед телевизором с кружкой пива в руках, он был в плохой форме и скоро понял, что ему от них не уйти. Он продолжал бежать, потому что ничего другого не оставалось, но четыре низкорослых человека постепенно догоняли его. Справа тянулся заброшенный фруктовый сад из сучковатых, источенных червями яблонь, и он перепрыгнул через невысокую изгородь в надежде где-нибудь спрятаться. Но яблони были хилыми да и стояли далеко друг от друга.

Когда его почти настиг первый из четверых, он нырнул за дерево, потом выскочил, ничего не соображая, как окруженный собаками олень. Наконец они поймали его; он стоял спиной к дереву, с открытым ртом, чтобы легче дышать, и слюна текла у него по подбородку. Они не спешили, стараясь отдышаться, ухмыляясь и переглядываясь, и не могли решить, с чего начать.

Наступал вечер, жизнь вокруг замерла, и самый воздух, казалось, пропитался тишиной. По небу, закрывая его, словно ставнями, скользили облака. Чайки, прилетавшие с побережья к прудам возле Уэбстера, летели назад. За оградой горел красный огонек машины, но Джонни Вентура исчез. Он отправился по проселочной дороге за помощью в «Дофин» и прошел всего полпути. Тени легли в низинах, и лица окружавших Виктора пуэрториканцев пожелтели в угасавшем свете дня. Ими, казалось, овладело смущение, почти стыд. Охваченный страхом разум Виктора выискивал слова, которые могли бы смягчить сердца, извинения, за которыми можно было бы укрыться, взятки, которые помогли бы отсрочить исполнение приговора.

— Ребята, послушайте, я ведь ничего плохого не сделал, — вот и все, что ему пришло в голову.

Старший из пуэрториканцев, который все время улыбался, сейчас помрачнел и, казалось, задумался над мольбой Виктора. Хмурясь и нервно поеживаясь, он стоял, широко расставив ноги и держа обеими руками свою кирку, а остальные с тревогой оглядывались по сторонам.

— Anda — начнем, — сказал один из них. Ему не терпелось приступить к делу, хотя он испытывал неловкость и отводил взгляд в сторону.

До этой минуты они казались группой случайно встретившихся на углу людей, которые не знают, о чем говорить, и ждут, кто первым нарушит молчание.

— Хотите мою машину, а? — спросил Виктор. Голос его был хриплым от волнения, но надежды в нем не слышалось.

Застенчивый, не поднимая глаз, ответил:

— Мистер Стивенс, нам нужны вы, а не ваша вонючая машина.

— Matalo, — сказал третий. — Рог que estamos esperando?[22]

Они спорили шепотом, словно опасаясь, что их подслушают, и размахивали своими остроконечными кирками. Речь, по — видимому, шла о том, кому начинать. «Tu primero». — «No, tu».[23] Первый удар, нерешительный, неловкий, несильный, удар отца, который обязан наказать любимое дитя, нанес пуэрториканец, переставший улыбаться. Виктор правой рукой парировал этот удар, но в ту же секунду застенчивый размахнулся и, саданув изо всей силы, сломал в двух местах Виктору челюсть. Потом что — то, как молотком, стукнуло его по правой скуле. Он упал на колени, опираясь на поврежденную руку и стараясь не лечь на землю, потому что сквозь боль к нему пришла мысль, что если он ляжет, то уже не встанет. Если бы он помнил слова хоть одной молитвы, он стал бы молиться. Но он их не помнил и принялся взывать к собственной матери. Последним ударом ему сломали несколько ребер, обломок кости вонзился в легкое, и из него вышел воздух. После этого он уже не мог говорить, хотя губы его, залитые алой кровью из легкого, все еще пытались произнести слово «мама».

* * *

Виктор провел в больнице три месяца.

Дон Винченте поведал о своем горе Марку — Бедный мальчик сидит целый день доме. Половину времени он спит. Он и разговаривать — то ни с кем не хочет.

Дон Винченте не сказал прямо: «Сделай мне одолжение», но он имел это в виду, и Марк счел себя обязанным откликнуться на невысказанную просьбу.

* * *

— Зачем ему было переезжать к нам? — спросила Тереза.

— Потому что здесь легче за ним ухаживать. Во всяком случае, приглашение исходило от меня. Я знал, что этого ждут. Это самое меньшее, чем я могу помочь.

— Сколько он здесь пробудет?

— Сколько захочет.

— Для детей это плохо.

— Нет, — возразил он, — совсем неплохо. Хорошо. Пусть побольше играют с ним. Он им нравится.

— Меня бросает в дрожь от его взгляда.

— Он не может смотреть по-другому. Только через полгода у него будет закрываться поврежденный глаз.

— Когда я его вижу, я все время думаю о том, что он натворил с той девушкой, — пожаловалась Тереза.

— Ничего он ни с кем не натворил, — возразил Марк. — Дело ведь закрыли, так?

— Потому что полиция получила взятку.

— Зачем ты так говоришь? Из четырех дел об изнасиловании три закрывают по причине отсутствия достаточных улик. Их закрывают, потому что никакого изнасилования не было.

— Ты, как отец, способен оставить Люси наедине с ним?

— Конечно.

— Оставим в стороне то, — сказала Тереза, — что ты делаешь одолжение человеку, который, по — твоему, когда — то тебе помог, но я просто не могу понять, почему он тебе вроде бы действительно нравится. Что тебя в нем привлекает?

— У него есть характер, — ответил Марк.

От этой типично сицилийской похвалы она окончательно вышла из себя.

— Объясни мне, что ты под этим подразумеваешь?

— Пожалуйста. Он не хнычет. Он верный друг. Он становится человеком.

— Человеком из Общества чести. Вроде тебя.

— Мне нравится быть таким.

— Человек из Общества чести уважает женщин, — сказала она.

— Он тоже уважает женщин. Тереза махнула рукой.

— В последние дни мы никогда не бываем одни, — пожаловалась она. — Противно, когда в доме посторонний человек.

— Он уйдет, как только поправится, и ты его будешь видеть гораздо реже, А пока, прошу тебя, постарайся сделать так, чтобы он чувствовал себя как дома.

Меры предосторожности, принятые по настоянию Марка, привели Терезу в ярость. Были приглашены люди из фирмы, специализирующейся на охране домов; они установили сигнализацию, заделали решетками все выходящие во двор окна первого этажа, а дверь черного хода обили стальным листом и, кроме обычного замка, приделали к ней еще и задвижку. Ночью все газоны впереди и позади дома освещались яркими лампами.

— Соседи… — принималась жаловаться Тереза.

— Пусть идут к черту, — спокойно отвечал Марк.

Он купил духовое ружье и хранил его в стенном шкафу в их спальне. Куда бы Виктор ни шел, он всегда его сопровождал. Виктор ежедневно ходил в городскую больницу, где ему разрабатывали пальцы левой руки, и в клинику, где психиатр боролся с навязчивыми страхами и пытался восстановить память.

Марк и Виктор отлично ладили, Виктор был благодарен за то, что для него делалось, а разлука с собственной семьей была ему только на пользу. Он безуспешно старался понравиться Терезе, с готовностью хватаясь за любую работу, которую она поручала ему в саду, не зная устали, играл с детьми, соорудил им неуклюжую клетку для кроликов, учил собаку разным трюкам и часами сидел, вырезая из журналов картинки с машинами и наклеивая их в альбомы.

Марк видел, что Виктор не проявляет интереса к женщинам. Более того, у него появилась мания преследования, и Марку с трудом удалось убедить его, что врач, который массировал и разрабатывал лучезапястный сустав его левой руки, чтобы восстановить хватательное движение, не переодетый убийца.

В один прекрасный день, застилая постель Виктора, Тереза нашла под подушкой пистолет. Это был полицейский пистолет тридцать восьмого калибра с коротким дулом.

— Это естественно после всего, что с ним случилось, — сказал Марк. — Конечно у него есть оружие.

— Я больше не могу этого выдержать, — заявила она. Голос ее дрожал, она была близка к истерике. — Наступает день, когда тебе придется решать: либо он, либо я. Марк бросил на нее суровый взгляд, потом смягчился.

— На следующей неделе ему предстоит очередной осмотр в больнице. Давай с тобой договоримся так: я не намерен его выгонять, но, если доктор разрешит, я постараюсь отправить его куда-нибудь на несколько недель. Захочет вернуться к нам — пусть возвращается, но ты, по крайней мере, хоть немного передохнешь.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 1

Погожим зимним днем 1959 года повстанцы вошли в Гавану. Переход города из рук в руки совершился настолько спокойно, что жители вряд ли осознали, что происходит. Накануне город был наводнен рассвирепевшими, стреляющими направо и налево полицейскими, а на следующий день они исчезли, и вместо них появились одетые в военную форму, вежливые низкорослые крестьяне, которые не допускали никаких эксцессов, за исключением того, что поглотили за двадцать четыре часа все гаванские запасы кока-колы. В конце взлетно-посадочной полосы в аэропорту Ранчо-Бойерос стояли наготове самолеты, которые должны были увезти в изгнание президента, его близких друзей и главных членов правительства. Вокруг чувствовались радость и облегчение, что все разрешилось таким образом. Рестораны и кафе, как всегда, были полны, а столики в ночных клубах приходилось заказывать накануне. Совершенно незнакомые люди обменивались рукопожатиями и поздравляли друг друга. Самые доброжелательные и незлобивые в мире проститутки были, как всегда, заняты делом, а некоторые, особенно великодушные и щедрые, обслуживали клиентов бесплатно, чтобы ознаменовать таким образом первый день победы революции. Туристы продолжали прибывать на самолетах и пароходах и по-прежнему свободно играли в многочисленных казино. Около ста человек, напившихся за ночь до потери сознания, были подобраны новыми отрядами охраны порядка, напоены черным кофе и с почтением водворены в отели. Солдаты, бывшие крестьяне из глухих провинций, увлеченно играли в шарики на ровных, выложенных красивым узором тротуарах Гаваны, весело предлагая иностранным гостям и местным жителям принять участие в игре.

* * *

Атмосфера вежливости и терпимости, созданная новым правительством Кубы, не удивляла Сальваторе Спину; он не сомневался, что за рукопожатиями и улыбками кроются твердость и целеустремленность. Он умел лучше других определить, куда дует ветер, и в конце концов понял, что победа повстанцев неизбежна, но был поражен тем, как быстро рухнуло старое правительство.

Однако и тут ему помогло его исключительное, легендарное везение. Накануне падения Гаваны в порт вошел «Гольфо-ди-Поликастро», доставивший для него из Неаполя партию героина в невиданном для западного полушария количестве. Спине удалось закупить в Турции девяносто процентов всего произведенного за год опиума и, минуя традиционного французского посредника и лабораторию в Марселе, подвергнуть его переработке в старом автобусном гараже в пригороде Палермо — Порта-Нуова. Привезенные «Гольфо-ди-Поликастро» двести пятьдесят килограммов героина стоили около 130 миллионов долларов; они находились в семи обыкновенных крепких фибровых чемоданах, охранявшихся старшим помощником капитана, и означали, что пять миллионов человек смогут ненадолго забыть о боли, отчаянии, голоде, вожделении, одиночестве и страхе.

На рассвете, когда Спина поднимался на борт парохода в сопровождении директора таможни, трусившего вслед за ним по трапу, из восточных предместий отчетливо доносилась ружейная стрельба: последние остатки правительственных войск, прежде чем бросить оружие и разбежаться по домам, нервно и беспорядочно палили по любому движущемуся предмету. Спина выпил чашку кофе со старшим помощником, который приходился ему дальним родственником, поблагодарил его, забрал чемоданы и с помощью начальника таможни и нескольких матросов перенес их в свой «кадиллак», который ждал на пристани.

В это ласковое тропическое утро, наполненное громыханием лебедок, криками чаек, летавших над отбросами с судов, перезвоном церковных колоколов и приближавшейся стрельбой, для Спины наступал конец целой эпохи. Мысленно он представлял себе директора таможни в тюрьме на острове Пинос. Накануне он позвонил начальнику тюрьмы и договорился о переводе Боначеа Леона в отделение для политических заключенных с тем, что все его документы будут переписаны на имя узника, содержавшегося в тюрьме без суда и следствия по весьма неопределенному обвинению в том, что он представляет опасность для режима, которому, впрочем, суждено было вот-вот рухнуть. За это начальнику тюрьмы были обещаны гостеприимство и деньги в Майами, но какое-то шестое чувство подсказывало Спине, что вряд ли этот человек с репутацией жестокого тюремщика доживет до награды.

Проходили недели, и все шло своим чередом. Желающая веселиться во что бы то ни стало Гавана устраивала одно празднество за другим. Спина, как и все, ходил по улицам, размахивая флажком, когда его всовывали ему в руки, и неизменно проявлял готовность остановиться и обнять любого встретившегося ему бородатого молодого солдата. Ему оставалось лишь наслаждаться жизнью и выжидать, поскольку новое правительство, на первый взгляд такое беспечное, оказалось на удивление умелым, когда дело коснулось введения контроля в портах и на аэродромах; отправку героина в Соединенные Штаты пришлось приостановить, пока не будут выработаны новые методы и средства борьбы с системой. Почти все, с кем Спина был связан, находились в тюрьме, а некоторые уже были расстреляны в пересохшем рву у внутренней стены крепости Кабанья.

Целый месяц семь чемоданов стояли в сейфе в конторе Спины. Иностранцы, в отличие от кубинских граждан, никаким особым проверкам не подвергались, но инстинкт говорил Спине, что рано или поздно положение ухудшится — будут вскрыты банковские сейфы, произведены обыски и начнут допытываться, почему в стране остались богатые иностранцы без каких-либо определенных средств к существованию. Чтобы избежать внимания к своей персоне, он открыл небольшое дело по экспорту крокодиловой кожи для фиктивной фирмы в Соединенных Штатах.

Мысль о подходящем месте для хранения героина пришла Спине однажды вечером, когда он смотрел из окна своей конторы на кладбище Колумба. Это был настоящий небольшой городок, величественное гетто мертвых, где семьи богатых и сильных покоились в роскошных склепах, часто — миниатюрных копиях великолепных вилл, которые они занимали при жизни. В Гаване культ мертвых был почти так же развит, как в Египте при фараонах. Многие склепы были обставлены дорогой заграничной мебелью и оснащены телевизорами, а в некоторых имелись даже установки для кондиционирования воздуха и электрические лифты. Это кладбище не было безлюдным, как другие кладбища; на хорошо освещенных аллеях толпился народ, особенно в выходные дни и в праздники; возложив цветы на могилы, люди не спешили расходиться, считая кладбище приятным местом для вечерних прогулок.

На следующий день Спина посетил кладбище и обнаружил, что большинство склепов в хорошем состоянии, хотя попадались и такие, которые пришли в упадок и были явно заброшены. Он поговорил с главным смотрителем, который подтвердил, что, действительно, некоторые склепы не посещаются родственниками уже несколько десятилетий; трудность состоит в том, добавил он, что за них уплачено полностью и теперь ничего нельзя поделать, хоть они и портят общий вид. Конечно, администрация кладбища была бы рада, если бы заброшенные склепы перешли в другие руки и были приведены в порядок, а потому он охотно поможет Спине связаться с агентом по продаже. Вскоре в одном провинциальном городке Спина разыскал прикованную к постели старуху, которая унаследовала склеп от одного из своих дальних родственников, чьей фамилии она даже не помнила, и с радостью согласилась продать эту недвижимость. Сделка была совершена немедленно. Спина получил ключ, и вскоре владение было зарегистрировано в кладбищенской книге на имя Артура де Баеза. В склепе было захоронено восемь взрослых и одиннадцать детей, и за небольшую плату служители согласились вытащить гробы и перенести их в общую могилу. Спина не скупясь оплатил работы по ремонту склепа снаружи и внутри, и когда все было завершено, туда водворили три гроба с медными дощечками, на которых были выгравированы имена Луизы, Симона и Педро де Баез, и внесли героин, упакованный в ящики с надписью «Мебель». Спина провел несколько часов в склепе, переложил героин в гробы, а затем задвинул их в ниши, где еще недавно покоились останки родственников прежнего владельца.

* * *

Годы, превратившие Дона Винченте из американца среднего возраста в стареющего сицилийца, не пощадили и его голоса, так что, когда он позвонил, Спина с трудом узнал его. Навсегда исчез акцент, приобретенный в былые времена в Малберри-Бенд; казалось, его слабый, каркающий голос, прерываемый помехами на линии, вот-вот перейдет на родной диалект.

— У меня плохо с Виктором. Его в декабре избили.

— Боже мой, Вин. А я и не знал. Как это случилось?

— Он сцепился с бандой латиноамериканцев. Они били его кирками. Бедный парень провел два месяца в отделении интенсивной терапии. У него и сейчас металлическое крепление в челюсти.

— Madonna troia! Говоришь, латиноамериканцы?

— Да, именно. Клянусь памятью моей сестры, которая умерла девственницей… Спина терпеливо выслушал клятву об отмщении до конца.

— Что поделаешь, Вин! У них теперь своя организация. Поднимешь шум, они сожгут твой дом.

Внезапно Спина, человек от природы жизнерадостный, почувствовал себя старым, и ему стало грустно. С трудом верилось, что наступил день, когда у сицилийца, который когда-то наводил страх на все Восточное побережье, какие-то паршивые латиноамериканцы могли до полусмерти избить сына, и никто пальцем не пошевелил, чтобы его защитить или отомстить за него.

— А сейчас он у тебя? — спросил Спина.

— Он живет у Марка Ричардса — у Риччоне, помнишь того парня, которого ты мне прислал? И знаешь, почему я его там держу? Кто-то — неважно кто — нанял эту пуэрториканскую шпану, и когда они узнали, что Виктор выжил, то прислали письмо, что подождут, пока он выйдет из больницы. Мы решили, что ему безопаснее в городе, у Ричардсов, которые за ним ухаживают, чем с нами в лесу.

— Черт возьми! Какая ужасная история, Вин. Вот уж никогда не думал, что доживу до того дня, когда нами будет командовать свора иммигрантов.

— Я могу за себя постоять, Сальва, ты хорошо это знаешь, но Виком я не могу рисковать. Ему не только изуродовали лицо, но, главное, повредили мозги. Он говорит теперь, как восьмидесятилетний старик. И не может стоять — тут же валится. Первые две недели у его постели день и ночь дежурили сиделки и он лежал с капельницей, а в носу были трубки. Когда сняли повязки и разрешили мне на него посмотреть, я подумал, что произошла ошибка. «Вы уверены, что это мой сын?» — спросил я. Он только лепетал что-то бессвязное, Я плакал, как ребенок.

— Представляю себе, сколько ты выстрадал. Могу я чем-нибудь помочь, Вин?

— По правде сказать, можешь. Виктор живет пока у Ричардсов, но я нутром чувствую, что там все обстоит не слишком блестяще. Ричардс — замечательный парень, но жена у него несносная, и нельзя сказать, что она очень расположена к мальчику.

— А не пришлешь ли ты его ко мне на пару месяцев, Вин? Может, и Ричардс сумеет с ним приехать. Полежит Вик здесь на солнышке, ни о чем думать не будет, глядишь, и, наберется сил. Кроме того, я слышал, в этих краях не очень-то любят латиноамериканцев.

— Я так и знал, что ты мне это предложишь, Сальва. Возможно, я воспользуюсь этим. Как только он будет в силах ехать, ладно? Всего на месяц-два. Просто подержать его подальше от беды.

— Виктор — парень умный, — сказал Спина. — Может, ты и сам не знаешь, какой он умный. Буду очень рад, если он к нам приедет.

* * *

Виктор прибыл три дня спустя в сопровождении Марка Ричардса, и Спина устроил его на безопасном отдаленном ранчо в Пинар-дель-Рио, принадлежавшем его кубинскому приятелю. Виктор спал допоздна, упражнялся в стрельбе из пистолета, ходил по вечерам в кино или на петушиные бои и, к удивлению своих хозяев, игнорировал хорошеньких девиц, которые в одиночку посещали бары и другие общественные места. В спокойном, расслабляющем тропическом климате он начал быстро поправляться. Через несколько дней он подружился с хозяином гаража в ближайшей деревне, и тот разрешил ему приходить и заниматься мелким ремонтом машин.

Марк снял комнату в гостинице «Севилья», и через несколько часов Спина пригласил его к себе в контору, откуда открывался вид на кладбище. Марк с благоговейным трепетом пожал руку Спине.

— Дон Сальваторе, — произнес он.

— Давай без дона, — сказал Спина, обнимая его за плечи. — Молодец, что так быстро приехал, Марк. Что ты думаешь насчет Вика?

— С ним все будет о'кей, — ответил Марк.

— Не сомневаюсь. И скажу тебе еще кое-что. Ему необходима была эта трепка, она ему только на пользу пошла. Меня в его возрасте тоже раз хорошенько побили. Одиннадцать переломов, но я только лучше стал. Понимаешь? Я стал немного философом. Такой урок никому не повредит. — Ореховое от загара лицо Спины сморщилось в улыбке, когда он вспомнил, как его выбросили из машины на пустырь и оставили там, думая, что он уже мертв. Шрамы зажили, боль была забыта, однако этот эпизод породил в нем способность к сопротивлению, которая его с тех пор ни разу не подводила.

— Как ты думаешь, что из него получится? — спросил он.

— С ним все будет о'кей. — снова сказал Марк.

— Что ты заладил: о'кей да о'кей — как американец! Я хочу знать, что ты по-настоящему думаешь? — взорвался Спина.

— У него отцовская голова, — сказал по-английски итальянец Марко, — и в конечном счете он может стать хорошим организатором. Я бы скорее согласился иметь за своей спиной его, чем кого-либо другого. Он перестал быть хвастуном, но ему не хватает умения владеть собой. Этому ему еще надо научиться.

— Я услышал от тебя все, что хотел, — сказал Спина, — и я тоже так считаю. Его было бы полезно иметь при себе. Я слышал, твоей жене не очень нравилось, когда он жил у вас. Что это с ней? Кажется, Дон Винченте считает, что у тебя с ней не все гладко.

— У нас разные взгляды на некоторые вещи, — сказал Марк.

— Жаль. Очень приятная молодая женщина. Я помню, какой она была, когда я провожал вас тогда в Генуе. Милая и немного застенчивая.

— Она и сейчас такая, но нам сложно жить на новом месте. Тереза слишком уж старается войти в круг тамошней жизни.

— Все дело в перемене климата, — сказал Спина. — В Солсбери зимой слишком холодно, а женщины этого не выносят — у них начинаются всякие женские болезни, Так было и с Донной Карлоттой. Она отравляла Дону Винченте всю жизнь, пока не занялась религией.

— Вы можете себе представить, что моя жена заседает в Комитете по защите граждан? — спросил Марк. — Что она в компании евреек устраивает митинги протеста и пикетирует муниципалитет?

Покрытое сеткой морщин лицо Спины выражало искреннее сочувствие. Позор друга был его позором.

— Тебе надо забрать ее оттуда и переехать в другое место, — сказал он.

— В Солсбери у меня работа, — ответил Марк. — К тому же на шее висит дом, который для нас слишком велик. И неоплаченные счета.

— Ты мог бы устроиться лучше, гам знаешь, — сказал Спина. — По моим сведениям, Дон Винченте практически отошел от дел. Зачем тебе оставаться в Солсбери? Возьми Терезу и поезжай в другое место, где ей будет спокойнее, да и ты лучше устроишься.

— Может, я так и сделаю, если представится случай.

— Отлично. Именно это я и хотел услышать. Вот сейчас тебе и представляется подходящий случай. Я хочу, чтобы ты работал на меня. Мне нужен persona di fiducia[24]. — Он пересек комнату и снова обнял Марка за плечи. Марк встал, нерешительно поднял руку, не зная, полагается ли ему ответить на объятие Спины. — Я хочу, чтобы мы вместе вошли в дело — ты и я, — продолжал Спина. Это прозвучало как приказ.

Марк посмотрел сверху вниз на морщинистое личико, ощутил силу маленьких хищных рук на своих плечах. И улыбнулся, пытаясь скрыть смущение.

— Когда бородача не станет, — сказал Спина, — мы должны быть в полной готовности взять дела в этом городе в свои руки. Это — отличное место. — Он показал в окно на белые башни и небоскребы на фоне далекого моря, на вычурные надгробия вблизи. Внизу какая-то компания с флейтами и гитарами готовилась петь мертвецам серенады. — Снова потекут большие деньги. Я хочу, чтобы ты подключил к этому Виктора. Вот почему я спрашивал, что ты о нем думаешь. Может быть, мы сумеем договориться с Доном Винченте, чтобы он передал сыну отели. И через год парень станет самым крупным владельцем казино на Кубе.

— А какова моя роль в этом? — спросил Марк.

— Мне нужен здесь человек, которому я мог бы доверять. Не какая-нибудь дубина, а человек с умом и воображением, способный решать действительно серьезные вопросы. Марк, у меня здесь огромное дело. Я думаю, ты уже знаешь, чем я занимаюсь.

— Кое-что я слышал.

Спина засмеялся трескучим смехом — будто вдалеке прокаркала ворона.

— Все такой же diplomatico[25], а? Ты ведь прекрасно знаешь, что я занимаюсь наркотиками, и думаю, всегда это знал. Как ты к этому относишься?

— Меня считают старомодным, — сказал Марк.

— Я это слышал. Что же ты имеешь против?

Марк искал оправдание тому, что сейчас начинало казаться ему глупым, сугубо личным предрассудком.

— Там, откуда я родом, наркотиками не занимались. Только и всего. — Он почувствовал слабость от страха потерять престиж в глазах Спины. — Я работал на Дона Винченте, а он не хотел, чтобы его люди дурманили себя. Его слово было закон.

— Мир изменился, — сказал Спина. — Сейчас половина континента лопает наркотики, колется или нюхает, а я лишь удовлетворяю существующий спрос. Положение точь-в-точь как во времена сухого закона. Если они не получат наркотики от нас, то получат от других. А тебе не наплевать, что с ними станет?

Это был подходящий случай вернуть потерянные позиции. Судьба наркоманов волновала Марка не более, чем судьба жителей Венеры, если они там есть вообще.

— Конечно наплевать.

— В наших с тобой краях у людей хватает мозгов не принимать этой дряни. А если эти скоты хотят себя гробить, чего нам волноваться? Не я создал этот рынок — он был и до меня.

— Наверное, вы правы, — сказал Марк. Наркоманы казались ему глупцами, и он испытывал к ним такую же антипатию, какую другие испытывают к преступникам: каково бы ни было наказание, они его заслужили.

— Ну, так что скажешь?

— Мне придется перестроить всю свою жизнь. Дайте подумать несколько дней. Спина кивнул в знак согласия, но Марк почувствовал его властную волю. Стареющий глава мафии сейчас излучал какую-то таинственную силу, подобно бродячим актерам, которые завораживали горных жителей Кальтаниссетты в день праздника волхвов. Простые и необразованные люди в лохмотьях подчиняли толпу своей воле, опьяняли ее надеждами, ослепляли чудесными видениями, которые бесследно исчезали на рассвете.

— Спешить нечего, — сказал Спина. — Сейчас все тихо, и я справлюсь сам, но скоро ты мне можешь понадобиться, и тогда я тебя позову.

Марк кивнул; в одном он не сомневался: как только его позовут, он будет вынужден явиться.

Глава 2

Из конторы Спины Марк пошел во вновь созданное министерство национальной реконструкции на встречу с чиновником отдела, ведающего конфискованным у иностранцев имуществом. Национализация на этой стадии юридически еще не была завершена, и представители иностранного капитала, остававшиеся в Гаване, пытались при помощи всевозможных доводов и уговоров оттянуть окончательную катастрофу в надежде, что если новый режим рухнет, то предприятия, еще не переданные государству, снова спокойно начнут функционировать без каких-либо юридических осложнений в связи с передачей собственности. Как и прочие, Марк хватался за любую соломинку — терять было нечего. Раз у него выдалось несколько свободных дней, надо провести их с пользой для своего старого хозяина.

Проводив Марка, Спина закрыл контору, ибо в этот день больше не собирался в нее возвращаться, доехал на такси до самого конца Прадо, вышел из машины и, завернув за угол, пошел по улице Анимас, своей самой любимой улице в мире. Он шел медленно, наслаждаясь теплом, пряным воздухом, под громкое чириканье тысяч невидимых птиц, которым шум Гаваны никогда не давал уснуть. Толпа кубинцев, вышедших на вечернюю прогулку, напоминала ему хор в музыкальном спектакле — казалось, они готовы в любую минуту запеть или закружиться в вихре танца. Он слился с вереницей красивых женщин, которые, выразительно жестикулируя, обсуждали события дня и насыщали воздух своим запахом. Над мозаичным узором тротуара мягко трепетали веера, и изящный рисунок теней шевелился словно листва, когда легкий ветерок раскачивал подвешенные на цепях фонари.

Спина направился в «Буэна-Сомбра», известный в городе дом свиданий, терпевший сейчас убытки и приобретенный им довольно дешево. Холодный экономический расчет побуждал его заниматься наркотиками, но он всегда тяготел к тому, что было связано с прекрасным полом. Он любил общество женщин, и женщины, как правило, откликались на его восхищение и платили ему ответной симпатией. Самым легким способом войти в жизнь как можно большего числа женщин была организованная проституция.

В этой области Гавана представляла совершенно исключительные возможности. Красивых и нуждающихся женщин было очень много, рынок безграничен, а организация находилась на примитивном уровне. Спина приобрел шесть заведений, велел снять плитку, которой они были облицованы внутри, утихомирил звуки спускаемой в унитазах воды и установил комфортабельные американские бары с мягким освещением и приятными хозяйками, сидевшими на высоких стульях и бравшими теперь с посетителей в пять раз больше, чем прежде.

Данные специальных обследований убедили Спину в огромных возможностях, таящихся в системе продажной любви, а тут люди, знавшие местный рынок как свои пять пальцев, сообщили ему, что каждая вторая женщина в Гаване, достигшая брачного возраста, готова при случае продать себя за пять долларов и что это не считается зазорным. Этим занимались даже респектабельные дамы, когда их мужья сидели без работы и без денег, не говоря уже о продавщицах, уборщицах и прачках.

Поэтому в свободное время, когда другой человек мастерил бы что-нибудь или выращивал орхидеи, Спина занимался организацией этого жаждущего денег материала, составляя каталоги с адресами, номерами телефонов, физическими данными и фотографиями, которыми могли пользоваться люди, работающие на комиссионных началах в каждом отеле. Девяносто процентов женщин были цветные — «карамельные попочки», как их ласково называл Спина, — но некоторые клиенты предпочитали белых, и, чтобы удовлетворить этот спрос, он и приобрел «Буэна-Сомбра». Заведение, управляемое образованной пожилой аристократкой, предлагало в качестве «фирменного блюда» белых девушек из обедневших семей средней руки, но сейчас на нем начали тяжело сказываться наступившие перемены: многие богатые кубинцы, не доверяя новому правительству, покидали страну.

Вход в «Буэна-Сомбра» был неприметным — узкая дверь между обувной лавкой и банком. Спина нажал кнопку звонка, и его впустила горничная — живая девочка-мулатка с огромными глазами.

Дом был темным и старомодным, в нем было слишком много потускневших зеркал и продырявленных картин. Привлеченный всплесками фонтана в центре внутреннего дворика, Спина подумал, что даже золотые рыбки, лениво плававшие в бассейне, выглядят старыми и вылинявшими. Слишком много гербов и мало жизни, света, музыки. Старая мадам — по слухам, внучка какого-то генерала, — ведьма в желтом парике, с лицом, изрезанным забитыми пудрой морщинами, сделала из гостиной, которая должна была бы вселять в посетителя бодрость и уверенность, пещеру, полную поломанной мебели. Но самым скверным в доме были принадлежавшие сеньоре двенадцать кошек.

На этот раз кошек видно не было, я Спина решил приступить к разговору о своих планах.

— Времена меняются, — сказал он, поздоровавшись с мадам и выпив чашку кофе, — и мы должны идти с ними в ногу. Ваши доходы в этом месяце опять упали. Надо что-то предпринять, чтобы привлечь клиентов.

— Дом должен поддерживать свою репутацию, — возразила она. — Наша клиентура консервативна, я слишком резкие изменения могут вызвать недовольство. Спина потянул носом воздух, — Чем это пахнет?

— Аэрозоль с духами, сеньор Спина. Я вычистила весь дом в соответствии с вашими указаниями. Аэрозоль придает воздуху свежесть.

— Мне показалось, что все еще пахнет кошками, — сказал он. — Возвращаясь к вопросу о клиентах, сеньора: вы должны понять, что старая аристократия острова вымирает. Сколько клиентов, например, было у вас сегодня?

— Понедельник никогда не был хорошим днем. Однако нас удостоил посещением маркиз де Санта-Анна.

Произнося это имя, сеньора понизила голос до почтительного шепота.

— И сколько времени маркиз здесь находился?

— Он провел с нами почти всю вторую половину дня.

— И могу я спросить, какой счет ему представили за этот визит? Она осторожно объяснила:

— Мы не считаем удобным устанавливать какую-либо плату. Гость может оставить столько, сколько сочтет нужным.

«Ей придется уйти, — подумал он, — и я могу сказать об этом прямо сейчас». Он прикидывал, как лучше сообщить эту новость, но тут рядом с ним что-то зашевелилось, и огромная серая кошка прыгнула ему на колени. Спина вскочил с диким воплем и пинком ноги отбросил ее в другой конец комнаты.

— Ладно, сеньора, — сказал он, ледяной улыбкой прикрывая ярость. — Тут мы поставим точку.

Она поняла, что пришел конец, и к презрению, которое он вызывал у нее, присоединилась ненависть. Она попыталась проводить его до двери, но Спина ее оттолкнул, и она тяжело опустилась на свой стул. Когда молоденькая горничная Диньора открывала ему дверь, хозяйка увидела, как рука Спины воровато скользнула по телу девушки. И в этот момент у нее возник план мести.

Спина подставил лицо мягкому воздуху ночи. На мозаичном тротуаре виднелись раздавленные остатки сигар, кругом были зубчатые здания, веселые пестрые рекламы прохладительных напитков и сигарет. Город готовился отдаться во власть сновидений. Замерли нищие, как часовые на своих постах, растекалась по домам побежденная армия продавцов лотерейных билетов, держа над головой, точно знамена, остатки своего товара, погружались в сон бездомные, заняв стулья, покинутые чистильщиками сапог.

Будучи сам организатором, Спина научился ценить и любить порядок и тонко развитое чувство времени, свойственное современному обществу. Гавана была полна удовольствий, как корзина с отборными фруктами. Повстанцы пришли, чтобы уничтожить симметрию этого устройства, но он верил, что какой бы урон они ни причинили, он будет лишь временным и в конечном счете они потерпят поражение. Надо было только не терять головы, притаиться, дать понять властям, что он готов с ними сотрудничать, и избегать неприятностей. А тем временем сладкая жизнь возвратится, и когда это произойдет, Куба будет принадлежать не тем, кто проливал свою кровь, чтобы вернуть прошлое, а синдикатам во главе с ним. Спиной. По его мнению, кратковременное похолодание — совсем неплохая штука, оно спугнуло мелких гангстеров из Флориды, и те сейчас стремятся продать свои капиталовложения людям его калибра, которые верят, что продержатся до конца.

Он видел свет в конце туннеля. Во время одной из своих кратковременных поездок в Турцию он договорился о приобретении большей части производимого в стране опиума на ближайшие три года. Он предполагал распространить свои операции на Дальний Восток, и его доверенные лица уже действовали в Лаосе и Северной Бирме. Всегда теплившаяся в затаенных уголках его души уверенность, что рано или поздно он приберет к рукам империю отелей и казино Дона Винченте, начала приобретать более конкретные формы после несчастья, постигшего Виктора. Спина знал, что Виктор преклоняется перед ним и, судя по сообщениям Дона Винченте, готов и в дальнейшем подчиняться его руководству.

Спина был доволен также тем, что заключил, как он полагал, молчаливый союз с Марком Ричардсом. Он почувствовал в Марке потребность работать на человека, который вызывал бы у него восхищение, что в глазах Спины было не менее важно, чем несгибаемая «преданность. Он уже видел, как Марк берет на себя всю мелкую повседневную работу в будущей организации, что позволит ему, Спине, заняться осуществлением своих великих планов. А в случае затруднений с правительством США на помощь можно призвать таинственного Брэдли. Спина никогда не мог точно уяснить себе, кто такой этот Брэдли, хотя и не очень верил слухам, будто к Брэдли прислушивается сам, президент, но человек этот, без сомнения, являлся реальной силой, и в один прекрасный день — Спина был уверен — он непременно представит счет за оказанные услуги.

* * *

На углах начали продавать последние выпуски вечерних газет. Он купил «Гавана пост» и, даже не взглянув на заголовки, сунул в карман. Поэтому он не знал, что в этот день было опубликовано решение нового правительства о мерах борьбы с проституцией. В районе Прадо он остановился на минутку пожать руки двум низкорослым солдатам, возвращавшимся с вечеринки, где пили кока-колу. Девушки в зеленой милицейской форме, которых он видел днем во время занятий строевой подготовкой, садились в автобус и разъезжались по домам. Это было еще одним знамением времени — скверного времени. Но оно должно миновать.

У Спины были в «Севилье» обширные апартаменты, которые прежде занимал Кобболд, и теперь, проходя через вращающиеся двери, он увидел, что за один день уже произошли изменения к худшему. Огромную картину, изображавшую корабль под названием «Мария Селесте» на фоне замка Морро, сняли и заменили плакатом, призывавшим бороться с неграмотностью, а половину зала для игры в карты отгородили, и там теперь стояли черная доска и столы, за которыми служащие гостиницы будут заниматься математикой. Хорошенькая девушка вручила Спине листовку, предлагавшую принять участие в сборе кофе, за что в награду была обещана одна лишь похвала, — он улыбнулся и поклонился ей. Будучи умеренным в еде и питье, Спина, однако, любил выпить на ночь коньяку; он направился в бар и заказал рюмочку «Реми Мартена». В баре было полно бородатых офицеров, на шее у них висели цепочки с серебряными пулями. Они были любезны, приветливы, и он, как всегда, пожимал им руки и угощал каждого, кто принимал его угощение. Затем он отправился спать.

Была половина первого, Спина уже собрался было позвонить вниз и вызвать миловидную прачку, но тут в его дверь постучали, и он увидел Диньору в сопровождении коридорного. Она не проявляла ни малейшего признака застенчивости. Спина знал едва ли десяток слов по-испански, но девчонка объяснила жестами и мимикой, что прислана ему в подарок от сеньоры. «Хитрая старая бестия, — подумал он, — как будто это может ей помочь».

Но когда вскоре прибыл отряд по охране общественной нравственности, Спина понял, что сеньора все же одержала победу. Молодая инспектриса велела Диньоре одеться и увезла ее на год в исправительную колонию. Спине же дали полчаса на сборы и затем под эскортом двух полицейских доставили в аэропорт.

Спина редко терял самообладание. Единственным человеком, который сейчас мог его спасти, был Брэдли, но, когда Спина набрал номер телефона, который тот ему оставил, трубку взял Фергюсон и резко ответил, что Брэдли находится за пределами Кубы.

— Я буду в Нассау, — сказал Спина. — Попросите его позвонить мне в «Камберленд-хаус».

Фергюсон повесил трубку.

Двое полицейских шесть часов находились при Спине в зале ожидания. Они вместе позавтракали, причем полицейские, радуясь возможности поговорить по-английски с американцем, усердно записывали слова и выражения. В девять часов утра самолет поднялся в воздух.

Это была неудача, но Спина не падал духом. Если раньше он сосуществовал с новым режимом, ожидая, когда его кто-нибудь свергнет, то теперь сам готов был участвовать в перевороте. В одном из банков Нассау у него было припасено на всякий непредвиденный случай пять миллионов долларов.

Глава 3

Проведя несколько дней на Багамских островах, Спина перебрался на Антигуа, спокойный и опрятный остров, преданный американскому туристу и его доллару. Здесь спустя неделю к нему присоединился Виктор.

Они поселились в отеле «Галлеон-Бей казино», где Спина мог отдохнуть в обстановке, напоминавшей его любимую Кубу. Казино содержалось по кубинскому образцу. Здесь были все виды жульничества: женщины-крупье работали с краплеными картами, подставные игроки пользовались костями, наполненными ртутью; здесь были проститутки, привезенные из Новой Англии под видом скучающих дочерей богатых родителей; «утешители» — специалисты по психологии проигрыша, — которые умели успокоить ошалевшую, но все же улыбающуюся жертву и отправить ее обратно домой в Грейт-Нек[26]. Спина, игрок по необходимости, знавший все тонкости нечестной игры, проигрывал здесь точно так же, как и любой загипнотизированный делец, которого склонили принять участие в так называемом «празднестве». Многочисленные проститутки, в обязанности которых входило восхищаться неудачниками и удерживать их на пути, ведущем к разорению, принимали его за богатого простофилю.

Время шло весьма приятно. Для поддержания сил Спина питался моллюсками и сырыми яйцами с коньяком, почти каждую ночь мог развлекаться с девицей и проигрывал в карты по тысяче долларов в день. Он купался, плавал в теплом море и подставлял свою сморщенную, как кора старой дикой яблони, кожу ласковым лучам солнца. Он нанял шхуну водоизмещением в 160 тонн и команду из девяти пьяных голландцев и держал ее в Инглиш-Харбор. Через день он устраивал вечеринки со свободными в этот вечер девицами из казино, на которые приглашал любую попавшуюся ему на глаза «пляжную киску». Виктор же оставался ко всему этому безразличен, хотя у него был такой широкий выбор девиц, что ему бы мог позавидовать любой турецкий паша. У Спины это вызывало беспокойство.

— Ну, в чем же дело, Вик? Ты же полноценный мужчина, верно?

— Да просто какая-то усталость. Через пару недель все будет в порядке. Действительно, здоровье его шло на поправку. С каждым днем уменьшались нервозность и страх. Он больше не жаловался на то, что люди подталкивают друг друга и пялят глаза, когда он входит в комнату. Пульсация в голове, которую он чувствовал долгие месяцы, прекратилась, перестало двоиться в глазах. Его речь стала более отчетливой, дрожь в руках прошла, и хромота была заметна, только когда он уставал.

Страдавший от одиночества Спина по-настоящему привязался к Виктору, причем эта привязанность основывалась не столько на наблюдениях, сколько на интуиции, которая, как он считал, никогда его не подводила. Ему достаточно было поговорить с человеком пять минут, чтобы либо принять его, либо отвергнуть. Он никогда бы не смог выразить словами, что именно его привлекало в Викторе, но своим животным инстинктом он угадывал силу за внешней слабостью Виктора, способность к преданности и железную волю.

— Что ты сегодня будешь делать, Вик? — спрашивал он. Ответ был обычно одинаков:

— Ты хочешь идти играть, Сальва?

— Черт возьми, нет. В этой дыре все решено заранее. Надоело проигрывать этим мошенникам.

— Тогда, может, покатаемся на яхте?

Таким было представление Виктора об удовольствиях. Они будили капитана, приказывали ему вызвать команду из бара в гостинице «Адмирал» и шли на яхте вдоль побережья. Частенько яхта привлекала внимание группы обученных дельфинов; тогда Спина и Виктор, сидя на стульях на палубе, стреляли по ним в упор из полицейского пистолета 38-го калибра, принадлежавшего Виктору. Спина был плохим стрелком и редко попадал в цель, но потоки крови, которые вдруг появлялись и тянулись за подпрыгивавшими и переворачивавшимися животными, доказывали, что пуля Виктора не прошла мимо.

* * *

По мере того как улучшалось здоровье Виктора, в нем росла жажда деятельности.

— Сальва, я хочу чем-нибудь оправдать свое содержание. Может, я сумел бы поработать на тебя. Давай организуем где-нибудь игру и сорвем с этих мошенников приличный куш!

— То, что ты видишь здесь, — мелочь, — ответил Спина. — Эти ребята задницы просиживают, чтобы взять за неделю несколько тысяч. Ты должен мыслить миллионами. Не волнуйся, Вик. Наше время еще придет.

— Я бы хотел хоть начать. Я чувствую в себе силу для любого дела.

— Потерпи, — сказал Спина. — Отдохни. Я тебе уже говорил, что мы с тобой вступим в дело, как только обстановка на Кубе переменится. И похоже, у нас будет третий партнер — наш старый друг Марк Ричардс.

— Ты шутишь!

— Совершенно серьезно, Виктор, детка. Я говорил с ним. Осталось только утрясти парочку деталей, но все указывает на то, что он согласится. Что ты на это скажешь?

— Колоссально! Марк малый исключительный. Понимаешь, Сальва, он на голову выше всех остальных.

— Самый надежный из всех, кого я знаю, и, если станет жарко, на него можно положиться.

— Знаешь, Марк ведь никогда много не говорит, не болтает зря языком. Он действует.

— И даже в большей мере, чем ты думаешь, мой мальчик. Если все пойдет так, как я рассчитал, через месяц-другой мы втроем снова вернемся на Кубу и произведем там небольшую чистку.

— Как только бородача не станет, да?

— Как только бородача не станет, мы сядем на первый же самолет, улетающий с этого острова в Гавану, И поверь мне, Виктор, мальчик мой, мы переделаем этот город. То, что ты видишь здесь, — ерунда, Лас-Вегас в подметки не будет годиться Гаване, когда мы провернем там наше дельце.

— Не знаю, будет ли от меня большой толк, Сальва, но я, конечно, буду стараться вовсю.

— Знаю, а вместе мы — кулак что надо. Но я говорю все это затем, чтоб ты не волновался и окончательно выздоравливал.

— Я и так в полном порядке, — сказал Виктор. — Никогда не чувствовал себя лучше.

— Я этому поверю, когда увижу, что ты бегаешь за юбками, — сказал Спина.

* * *

Во время прогулки на яхте случилось небольшое происшествие. В последнее время Спина брал с собой хорошенькую, довольно светлокожую девушку, которая раньше работала стюардессой и в прошлом году дошла до последнего этапа конкурса на звание «мисс Вселенная», Один из голландцев, второй моторист в машинном отделении, безнадежно влюбился в «пленницу белых рабовладельцев» и в течение всей недели пьянствовал.

Когда яхта выходила в море, Спина сидел на палубе, восхищаясь красотой бухты и рассеянно поглаживая живот девушки, которая только что принесла ему сок с газированной водой. Звук шагов отвлек его от этого занятия, и он увидел на верху трапа влюбленного голландца.

— Эй ты, грязный итальяшка, убери руки от девочки, — крикнул он, брызгая от ярости слюной и размахивая пивной бутылкой.

Спина перестал любоваться видом и слегка повернул голову, чтобы видеть, как подойдет голландец, покачивавшийся, как челнок. Девушка попыталась улизнуть, но Спина крепко схватил ее за руку.

— Слышал, что я сказал, хозяин?

Голландец подходил, подняв над головой бутылку, а Спина спокойно сидел и с любопытством наблюдал за ним. Когда их разделяло лишь ярда три, между ними встал Виктор. Голландец размахнулся было, чтобы ударить Виктора бутылкой по голове, и — опустил руку. Виктор молча глядел на него, не вынимая рук из карманов, и моряк отступил.

— Похоже, что ты кое-что все-таки перенял у своего отца, — сказал потом Спина как бы между прочим.

Позже, подремав в шезлонге на палубе, он отправился искать Виктора и обнаружил его в незапертой каюте вместе с королевой красоты, метнувшейся было в платяной шкаф. Спина от души порадовался. Это было лучшим доказательством того, что Виктор вернулся в свое нормальное состояние.

* * *

На следующее утро с Кубы прибыл долгожданный гонец от Брэдли, и после разговора с ним Спина дал согласие на поистине удивительную сделку.

— Вы совершите патриотический поступок, мистер Спина, — сказал Фергюсон. — Во сколько вы оцениваете этот товар?

— На Кубе, там, где он сейчас? Черт побери, этого никто не может сказать. А в США при быстрой продаже в розницу — миллионов десять.

— Из них вы готовы пожертвовать половину — то есть пять миллионов — в фонд кампании «За спасение Кубы»?

— Совершенно верно. Если, конечно, мистер Брэдли дает гарантию. Я не менее его заинтересован в спасении Кубы. На эти деньги ваши друзья могут купить несколько реактивных самолетов.

— Будем надеяться, — сказал Фергюсон.

— Мне нужна помощь Брэдли, чтобы вывезти товар с Кубы, ибо там он не представляет для меня вообще никакой ценности.

— Я уверен, что мистер Брэдли сможет оказать вам помощь. — На широкую, во весь рот, улыбку Спины он ответил тихой полуулыбкой, ставшей для него привычной, — она напоминала Брэдли улыбку ребенка, у которого болят глаза. «Вот, оказывается, кто главный носитель зла, — думал Фергюсон, — этот любезный, худой, с морщинистым лицом человек, которого столь многие хвалят за великодушие и дружелюбие, за мягкость и вежливость в обращении с нижестоящими, за мужество и стоицизм, с какими он переносит превратности судьбы».

Фергюсон исповедовал теперь буддизм «малой колесницы», или хинаяну, в которой искал прибежища, когда не мог больше мириться с предательством и ложью своей профессии. Он стал вегетарианцем, спал на досках и, исполненный милосердия ко всему живому, не позволял своему слуге пользоваться даже аэрозолем, чтобы уничтожать в квартире мух. В соответствии со своим пока еще никому не объявленным решением он предполагал через несколько месяцев оставить работу в ЦРУ и отправиться по странам Востока, где еще сохранилась вера в ее чистом виде: в Бирму, Лаос, на Цейлон. Но прежде чем приступить к выполнению этого решения, Фергюсон намеревался внести особый вклад в судьбы человечества, а коль скоро вся его подготовка была направлена на изучение методов конспирации и маневрирования, его план мог быть осуществлен лишь с помощью этих знакомых ему методов. Применяя необходимые при сложившихся обстоятельствах хитрость и обман, коварство и двурушничество, Фергюсон намеревался уничтожить союз между своим шефом и Спиной.

Спина не очень был уверен в правильности своей оценки Фергюсона, но в одном он не сомневался: к наживе этот человек не стремился. Он отказался от всего: от вкусной еды, выпивки, от настойчивого приглашения задержаться на несколько дней и насладиться щедрым гостеприимством казино «Галлеон-Бей».

— Я был бы не прочь, — в ответ сказал Фергюсон, — да времени мало. — Он приучил себя испытывать сострадание к таким людям, как Брэдли и Спина, чьи души, запутавшиеся в жестокой дхарме, были обречены на перевоплощение лишь в низшие формы живых существ — в слизняков или крыс из сточных канав. — В любое другое время я был бы счастлив, — вежливо добавил он.

— Значит, в ваш следующий приезд, — сказал Спина. — Я уверен, вы скоро вернетесь.

— Искренне надеюсь, мистер Спина.

— Будем считать, что мы договорились.

— Безусловно, — сказал Фергюсон. — Я должен доложить обо всем мистеру Брэдли, и у меня нет никаких сомнений, что он даст этому ход. Если надо будет урегулировать какие-либо мелкие детали, мы свяжемся друг с другом.

— Очень приятно было познакомиться с вами, Фергюсон, — сказал Спина. — И не забывайте: когда вам захочется весело провести ночку, вас тут всегда ждут.

Глава 4

— Прямо не верится, что все прошло так гладко, — сказал Брэдли.

— Лучше и быть не могло, — ответил Фергюсон. — Хотите свежего ананасного сока?

— Спасибо, с удовольствием.

— Вы, должно быть, совсем на ногах не стоите.

— Немного устал от долгого сидения в самолетах. Хорошо вернуться в Гавану — мне все еще нравится здесь.

Фергюсон наполнил стакан ананасным соком и подал Брэдли. Тот поднес было стакан ко рту, но, заметив плававшую в соке маленькую муху, поставил стакан на стол.

— Здесь полно мух.

— Да, они всегда в это время года немного надоедают. Я привык не обращать на них внимания. Москиты — тоже проблема. Вечером их тут тучи.

— Негигиенично — кругом мухи, — сказал Брэдли. — А как у вас с желудком?

— Небольшой понос время от времени, — ответил Фергюсон с легким смешком. — Ничего страшного.

— Возвращаясь к нашим новостям, — сказал Брэдли, — это самые лучшие за последние годы. Я уже начинаю видеть свет в конце туннеля. А до этого была долгая, темная ночь. А как вы нашли великого Спину? Я помню, вы давно хотели с ним познакомиться.

— Он совсем обычный, — сказал Фергюсон. — Я всегда считал, что убийца и должен походить на убийцу, а он вовсе не такой. Обыкновенный человек, находящийся в плену своих плотских желаний.

Брэдли бросил на него удивленный взгляд.

— По-прежнему окружен девицами, да? Несмотря на преклонный возраст. Однако для нас самое главное, что он хозяин своего слова. Если он говорит — пять миллионов, то так и будет. Деньги мы получим, как только выполним наши обязательства.

— А ведь странно, что слово преступника надежнее, чем слово обычного законопослушного человека, — сказал Фергюсон.

— Это часто случается. Такие люди, как Спина, — люди очень сложные. Однако пока все обстоит прекрасно. Я решил оставшуюся часть операции переложить на вас. Дело в том, что завтра я должен быть в Гватемале, чтобы встретиться с игорными боссами. Надеюсь, вы сумеете успешно завершить это дело — вся подготовительная работа сделана, так что вам остается не очень много. Еще до вашего отъезда я заготовил все документы, и вам надо лишь отнести их в таможню. Когда вы получите таможенное разрешение, вы пойдете на кладбище Колумба, спросите смотрителя, который к тому же мой личный друг, назовете свою фамилию и передадите ему доверенность и ключ от склепа. Он сделает все остальное и позаботится о доставке в аэропорт.

— А не надо проследить за погрузкой в самолет?

— Нет, не надо. Чем меньше возни вокруг, тем лучше. Ваша миссия будет окончена, как только вы передадите ключ и письмо.

— И вы уверены, что таможенники пропустят груз с такой легкостью?

— А почему бы им не пропустить? Никаких оснований для подозрений. Это самая обычная операция. В Штатах примерно два миллиона кубинских семей. У них особое отношение к покойникам, и вполне естественно, что они хотят, чтобы тела их родителей были выкопаны и перевезены, раз они устроились на новом месте и решили на Кубу не возвращаться. Кубинцы, которые переезжают на Кубу из Соединенных Штатов, делают то же самое. Таможенники не станут открывать старые гробы.

— Однако мы не слишком-то много делаем за пять миллионов.

— Вы совершенно правы, — сказал Брэдли. — Но у Спины здесь нет других контактов, и выбирать ему не приходится. Либо так, либо ничего. Кроме того, он знает, что мы его не обманем.

Брэдли собирался добавить еще несколько слов, чтобы заверить Фергюсона в простоте и надежности операции, но тут неожиданно на полу около его левой ноги что-то зашевелилось. Присмотревшись, он увидел огромного таракана. Он поднял ботинок и аккуратно опустил его, стремясь раздавить насекомое так, чтобы не оставить большого пятна на полу. Однако на расстоянии нескольких ярдов между ножками стула выполз на свет еще один таракан. Брэдли вскочил и направился к нему.

— Прошу вас не делать этого, Роналд, — сказал Фергюсон. Брэдли виновато рассмеялся, затем плотно сжал губы и сел, — таракан неторопливо проследовал мимо и исчез под кушеткой.

— Извините, — сказал он. — Я совсем забыл. Вы ведь стали буддистом, не так ли?

— Совершенно верно, — ответил Фергюсон.

— В таких случаях всегда ожидаешь увидеть какое-нибудь чудное одеяние и бритую голову. А у вас совсем другой вид, Элистер. Я заметил, вы даже перестали носить сандалии.

— Я не считаю нужным рекламировать мое внутреннее душевное состояние, — сказал Фергюсон. Упрекнув себя за невольную вспышку гнева, он постарался опять придать лицу спокойное выражение и слегка улыбнулся, что всегда раздражало Брэдли, находившего эту его полуулыбочку идиотской.

— И будучи буддистом, нельзя убить даже таракана?

— Нельзя, — сказал Фергюсон с обезоруживающей убежденностью. — Потому что таракан, которого вы убили, мог вполне оказаться, скажем, вашим дедушкой в ином воплощении.

Брэдли подавил в себе желание превратить это в шутку. Его собеседник говорил совершенно серьезно.

— Извините меня за таракана. Значит, вы — воинствующий буддист, Элистер, и не можете отнять жизнь, в какой бы форме она ни проявлялась. А знаете что? Сейчас это кажется просто фантастикой. Мне даже не верится, по ведь шел разговор о том, чтобы подготовить вас для особых операций… Скажите, а не трудно вам примирять убеждения с вашей работой?

Фергюсон серьезно обдумал вопрос.

— Сейчас нет. Раньше, пожалуй, было трудно. Признаюсь, меня мучили противоречия.

— Во всяком случае, вы пришли к согласию с самим собой?

— Я считаю, что да. Насколько это вообще возможно.

— Как же это вам удалось, Элистер?

— Это слишком сложная и личная вещь, и ее трудно объяснить. Мерзость существует повсюду. И не всегда удается избежать соприкосновения с ней. Задача в том, чтобы не осквернить себя.

Брэдли засмеялся:

— Я не совсем понимаю, как мне к этому относиться. Я был бы очень обеспокоен, если бы ваши недавно обретенные религиозные верования вступили в противоборство с верностью профессиональному долгу, потому что тогда вам пришлось бы отойти от дел. Наша профессия требует самоотдачи и своеобразной религиозной преданности, как я иногда говорю.

— Я с этим согласен, — сказал Фергюсон.

— С чем вы согласны — с тем, что пришлось бы отойти от дел?

— Да.

— Можете вы меня заверить, что готовы без малейших колебаний довести до конца наш общий проект?

Фергюсон не знал, что ответить, он чувствовал, что Брэдли наблюдает за ним.

— Готовы, Элистер?

Ложь унизит его как личность и отбросит назад на длинном пути, который ведет через многие формы жизни к конечному совершенству, но данный момент требовал этой жертвы.

— Пожалуй, да, — сказал он.

— До конца?

— Да.

— Хорошо, мне сразу стало легче. Вы меня успокоили.

Глава 5

Спина позвонил Марку и, почувствовав его настороженность и сомнения, постарался их рассеять.

— Послушай, Марк, мальчик в полном порядке, ведет себя благоразумно и снова бегает за юбками. Я отправил его на осмотр к врачу, и он дал нам зеленую улицу. Вику нужна деятельность и чувство ответственности, чтобы он понимал, что приносит пользу. Только нельзя, чтобы он действовал самостоятельно. Кто-то должен быть рядом и направлять его. Я бы поехал сам, но ты знаешь, как обстоят дела. Если мы сможем провернуть это дельце и вручить денежки нашим друзьям, считай, все в порядке. Они купят на них столько оружия, сколько душа угодно. — Что же я должен делать? — спросил Марк.

— Я хочу, чтобы ты встретил его на аэродроме в Майами. Он скажет, куда держать путь дальше. И помни: никаких трудностей у тебя не будет. Груз упакован. С момента, как он будет отправлен с острова, и до того, как ты его примешь, все обеспечено. А после этого ответственность ложится на тебя. Куда он должен быть доставлен, я не знаю. Вик даст тебе телефон, по которому ты позвонишь, как только будешь готов двинуться в путь. Осечка исключена — дело может сорваться разве что в одном случае из миллиона.

Марк произнес ровным, ничего не выражающим тоном:

— Деньги получаю я?

— Нет. Они будут переведены нашему общему другу через банк. Об этом позаботятся ребята, которые примут груз. Тебе не о чем беспокоиться. Передашь товар и отправляйся домой. Все очень просто.

— Ладно, — сказал Марк. — Я встречу его в аэропорту. Будут еще указания?

— Нет, кажется, все. Хотя вот еще что: осторожность не помешает. Вик перестал взрываться, поэтому все будет в порядке, но приглядывай за его железкой — на всякий случай, хорошо? Ты знаешь молодых ребят. Он сейчас носит эту штуку с собой; может, он ее не возьмет, но ты все-таки имей это в виду. Проследи, чтобы он не купил что-нибудь такое в Майами или в другом месте, когда ты отвернешься. Никогда ничего нельзя знать заранее.

— Можете на меня положиться, — ответил Марк. — Я буду смотреть за ним в оба.

* * *

— Как только ты клюнул на эту цветную девчонку, я понял: все позади, — сказал Спина.

— Хорошо бы снова с ней встретиться, когда я вернусь — сказал Виктор. Он посчитал разумным подкрепить веру Спины в его восстановившуюся мужскую силу. — Надеюсь, она еще будет здесь.

— Будет здесь. Будет сидеть и ждать тебя. В тот день, когда ты вернешься, возьмем яхту. А я немного попрактикуюсь с твоим пистолетом, пока тебя тут не будет.

— Все зависит от того, как его держать, — сказал Виктор, испытывая скромную гордость от возможности дать совет великому Спине. — Этот пистолет годится на все случаи жизни, если его держать правильно, чтобы он стал как бы частью руки. И целиться надо так, будто показываешь на предмет пальцем.

— Я вижу, ты его так и держишь, — сказал Спина.

На пути в аэропорт, проезжая через деревню Всех Святых, они на скорости восемьдесят миль в час сбили собаку. Виктор чуть не соскользнул с сиденья, когда Спина выравнивал машину.

Спина установил между ними верный тон и сейчас, осклабившись, так что лицо его стало еще больше похоже на череп, продолжал разговор:

— Мне кажется, автомобиль — то же, что и пистолет, Вик. Ты и машина — одно целое, верно? Одно должно соответствовать другому.

Пробка в Парэме была для них неожиданностью — они очутились среди негров, вовсю глазевших на них. Двинувшись дальше, раздавили курицу, опрыскавшую кровью ветровое стекло, — Спина смыл ее водой и включил «дворники».

— У нас еще много времени, — сказал он и сбавил скорость. Виктор почувствовал, как мышцы его расслабились и пальцы разжались. Последние пять минут у него начало стучать в висках.

— Нам надо кое о чем поговорить, — сказал Спина. — У Марка неприятности. Может, он об этом еще не знает, а может, и знает. Вчера по телефону я ничего не мог сказать. Передай ему, что я получил сигнал: к нему очень скоро обратятся по поводу той истории с Кобболдом. Он поймет, что я имею в виду. Дело в том, что какая-то девка вроде бы на него донесла.

— Ты говоришь про Эндрю Кобболда?

— Конечно, про кого же еще? Проходимец, который работал на твоего отца. Ходят слухи, что его давно собирались убрать.

— Я всегда считал, что Кобболда убрал Марк.

— Ты не имеешь никакого права что-либо считать, — сказал Спина. — Никто не давал тебе права иметь мнение на этот счет. Все, что тебе положено знать, — это то, что федеральные власти заинтересовались этим случаем. Не понимаю только, почему они ждали до сих пор — может, хотят что-то выжать из Марка? Поэтому передай ему от меня, что самое лучшее для него сейчас — смыться. Скажи, что это еще один довод, чтобы провернуть кубинское дело, потому что с Кубы его не вышлют. И еще помни: все, что говорит Марк, — закон. Он — начальник.

— Конечно, Сал.

Спина посмотрел сквозь стекло на небо. Самолет из Майами шел на посадку, таща за собой грязный дымный шлейф. Выждав немного, он добавил:

— У тебя есть вопросы?

— Только один, — сказал Виктор. — Какой смысл тащиться в Седж-Бей за этими гробами? Почему бы не отправить их самолетом сразу либо в Бискейн, либо в Форт-Лодердейл, куда можно добраться, не отбивая себе зад в рейсовом автобусе? Мне кажется, глупо таскать их из одного конца штата в другой.

— На это есть свои причины, — ответил Спина. — Людям, которые занимаются порошком, сейчас повсюду чудятся призраки. Ты слышал, как прошлой осенью Бюро по борьбе с наркотиками выследило судно, пришедшее из Франции?

— Но то ведь был Синдикат из Нью-Джерси?

— А мы и имеем дело с Синдикатом из Нью-Джерси. У них есть контора во Флориде. Сейчас трое их ребят получили от восьми до пятнадцати лет, поэтому они и проявляют осторожность. Твое дело — заказать катафалк, чтобы везти груз в Форт-Пирс, затем позвонить им и делать то, что они скажут. Может, тебе придется два-три раза менять маршрут. Я думаю, так и будет. У этих ребят своя система проверять, следят ли за ними, и они не хотят садиться за решетку из-за какого-нибудь фортеля, который ты можешь выкинуть.

— Этого не будет, — сказал Виктор.

— Да уж, пожалуйста, Виктор, детка. Ради всех нас. — Спина нажал на акселератор. Зеленые аллеи Антигуа кончились, и Они оказались на небольшом коричневом пятачке пустыни, где сверкающий самолет компании «Пан-Америкэн» поджидал своих пассажиров.

Глава 6

В аэропорту Майами Марку сообщили, что его просят позвонить Дону Винченте.

— Слава богу, Тереза знала, где тебя найти. Слушай, Марко, возьми себя в руки: у меня плохие новости. Убили твоего брата. Мне только что позвонил один человек из Палермо.

— Паоло? — переспросил Марк. — Вы говорите, убили Паоло?

— Ну да, убили.

Слова в инструкции по пользованию телефоном, находившейся на уровне глаз Марко, внезапно поменялись местами и образовали абсурдные сочетания, в которых выделялось одно-единственное бессмысленное итальянское слово: «Timballo». «Tim-ballo», — прочитал он. Барабан. Почему барабан? Слово исчезло, не оставив ничего, кроме разбросанных в хаотическом беспорядке английских слов. Голос Дона Винченте пузырился и расщеплялся в пространстве. Марк приложил трубку плотнее к уху.

— Дон Винченте, что случилось? Я не понимаю.

— Я говорю, они подложили ему в машину бомбу и взорвали.

— И Паоло взорвался вместе с машиной?

— Да, взлетел вместе с машиной, — сказал Дон Винченте с преувеличенной четкостью, но на мгновение в его серьезном тоне прорвались нотки раздражения.

— Может, это ошибка? В тех местах, где мы жили, не меньше пятнадцати Риччоне. Может, речь идет о ком-то другом?

— Ошибки быть не может, — сказал Дон Винченте. — Они охотились за твоим братом, за беднягой, который держал гараж. Сегодня утром он был убит. Если ты хочешь знать время, то это произошло сразу после семи утра. Твой брат убит. Хочешь не хочешь, а это так.

Какое-то мгновение невозможность поверить в смерть Паоло сосуществовала с убеждением, что трагедия коснулась именно его. Затем неверие исчезло.

— Он всегда был такой тихий, — сказал Марк. — Никогда не попадал ни в какие передряги.

— Конечно. Но не все такие тихие. Они ждали долго.

— Он ничего не сказал? А священник был?

— Я же говорю тебе: его тело разбросало по всей улице. Его больше нет, и ничто на свете не вернет его, Марк. Пойми.

У Марка было такое чувство, словно ему ампутировали ногу. Нанесли жестокую кровоточащую рану.

— Он не страдал, — произнес он, как бы стремясь убедить самого себя.

— Что ты сказал?

— Он был хорошим человеком. Я сказал, что он не страдал перед смертью.

— Конечно не страдал. Как он мог страдать? Когда тебя разносит на куски, не страдаешь.

— Дон Винченте, извините меня. Я не знаю, что говорю. Вы ведь помните, Паоло растил нас после смерти отца, я тогда был еще мальчишкой. Мне кажется, мне было бы легче, если бы я смог повидать его перед смертью.

— Я это знаю, Марк. Послушай, у меня появилась мысль. Я уже все проверил и, если хочешь, могу устроить тебе поездку на похороны.

— Я должен поехать, что бы ни случилось.

— Ничего не случится. Я разговаривал с одним человеком, и он сказал, что это можно сделать. Похороны задержат до твоего приезда. Ты можешь поехать на один день и тут же вернуться. Тебя там как бы не заметят — это будет перемирие. Кое-кто встретит тебя и будет все время рядом, пока ты не улетишь. Но если ты пробудешь там больше двадцати четырех часов, то обратно тебя привезут в ящике.

— Я полечу первым же самолетом. Большое спасибо вам за все.

— Не стоит, Марк. Ты член моей семьи, и, значит, твой брат тоже. Я должен тебе помочь. Так что я свяжусь с Палермо и дам им знать, что ты летишь. Как ты думаешь, сколько времени тебе понадобится на перелет из того места, где ты сейчас?

— Не знаю. Все зависит от того, когда я сделаю пересадку. Часов семнадцать-восемнадцать, не меньше.

— Тебя будут ждать, — сказал Дон Винченте.

* * *

Час спустя Марк встретил Виктора, прилетевшего самолетом из Антигуа, они разыскали находившуюся при аэропорте гостиницу компании «Говард Джонсон» и устроились в пустом уголке ресторана. Пожатие Виктора было крепким и походка бодрой, но какая-то тень отчаяния проступала под привычным выражением уверенности.

— Черт, как хорошо снова увидеться, Марк.

— Я рад тебя видеть. Ты здорово выглядишь.

— Я так себя и чувствую. — Виктор широко улыбался. Он научился улыбаться, чтобы скрыть скованность и смущение, но улыбка получилась ненастоящей и немного диковатой.

— Хорошо провел время в Антигуа?

— Замечательно. Солнце, море, девушки, выпивка — все, что только пожелаешь, — Говорят, там очень хорошо, — сказал Марк. — Ты здорово загорел. И в самом деле, вся кожа Виктора была покрыта отличным бронзовым загаром, при котором, однако, стали заметнее маленькие бледные шрамы.

— Все время на воздухе, — сказал Виктор. — Там такая жизнь, что забываешь любые неприятности. Я бы сказал, живешь одним днем.

— Хорошо, когда удается так пожить, — сказал Марк. — А как Сальва?

— Веселится вовсю. У этого малого потрясающая жизнеспособность. — Улыбка снова появилась и исчезла, оставив выражение подавленности.

— Да, ты прав, — сказал Марк. Он успел полностью взять себя в руки — монарх, правящий империей спокойствия. Официантка в баварском национальном костюме принесла их заказ, и он дружески кивнул ей.

— А как Тереза и дети?

— Все в порядке.

— У тебя отличные ребята. До того смешные — настоящие обезьянки. Здорово было пожить у тебя.

— Мы были очень рады тебе, Вик. Ребята все время о тебе говорят. Наступило молчание. Стрелки часов над головой Виктора подошли к 1.45. В 2.30 Марку надо было улететь.

— А теперь вот сидим здесь, — сказал Виктор. — И готовы вместе двинуться в путь. А знаешь, Марк? Это просто здорово, что в этом деле мы с тобой работаем. Я чувствую, что от меня впервые в жизни будет хоть какая-то польза. Когда мы отправляемся?

Марк положил в кофе ложку сахара и задумчиво его размешал.

— Видишь ли, Вик, планы несколько изменились, — сказал он. — И нам придется сейчас кое-что обсудить.

— Господи. Марк! Что случилось?

— Я только что узнал, что убит мой брат Паоло.

— Что? Твой брат Паоло убит? Не может быть!

— К сожалению, это правда. Его убили там, в Сицилии. Я только что узнал от, твоего отца. Завтра его хоронят, и мне надо там быть.

Потрясенный Виктор искал в лице Марка хоть какой-то признак волнения, но безуспешно.

— Боже мой, Марк. Не понимаю. Твой брат убит, а ты сидишь здесь и разговариваешь со мной, как будто ничего не случилось. Его на самом деле убили?

— Взорвали вместе с машиной, — сказал Марк. — Я вынужден сказать тебе больше, чем следует, потому что иначе тебе будет непонятно. На родине у меня кое с кем были неприятности, и эти типы ждали целых десять лет, чтобы рассчитаться, как это обычно делается. Поскольку им не удалось заполучить меня, прикончили его. Именно поэтому я должен ехать. Мне очень не хочется оставлять тебя здесь, но ты понимаешь, как обстоит дело. Это меня должны были бы завтра хоронить, а хоронят его, и я не могу, чтоб его без меня положили в землю.

— Конечно не можешь, Марк. Я слышал, что Паоло был прекрасным человеком. Тереза постоянно говорила о нем. Видно, любила его, как и все другие.

— Мы были очень близки, — сказал Марк. — Не хочу долго объяснять, но он был для меня скорее отцом, чем братом. Ты, конечно, слышал, что его два года продержали в английском лагере для военнопленных, и, когда он вернулся к нам, кости пересчитать можно было. Потом ему пришлось воспитывать нас, так что было не до женитьбы. В доме не хватило бы еды для жены и ребятишек.

— Тереза рассказывала мне. Она его очень любила.

— Его все любили, — сказал Марк. — Он был необыкновенным человеком. Лицо и фигура его брата, вспоминавшиеся прежде лишь с мягкой благожелательностью, теперь были окружены ореолом. В жизни он был незначительным человеком, но смерть в результате вендетты внезапно возвысила его, и память о нем в Кампамаро отныне будут хранить наравне с памятью о тех, кто совершил ужасные преступления или великие благодеяния.

— Чтобы успеть пересесть на самолет, вылетающий в Рим, — продолжал Марк, — я должен вылететь отсюда через полчаса. Сальва сказал, что у вас все спланировано. Ты знаешь, что надо делать?

— Да ничего особенного, — ответил Виктор. — Предполагалось, что мы поедем в Седж-Бей и заберем там в похоронном бюро товар, который упакован в три гроба. Все детали продуманы. Рейсовый автобус уходит в Седж-Бей через каждые два часа. Мы должны забрать там гробы и нанять для перевозки катафалк. У меня есть телефон, по которому из Седж-Бея надо позвонить, как только мы будем готовы двинуться в путь.

— Сколько времени у нас на все это дело? То есть, другими словами, нельзя ли подождать, пока я слетаю домой и вернусь?

— Сальва говорит, что доставка должна быть произведена в течение трех дней.

— Отлично. Я изучил расписание, и, если все будет в порядке, я смогу обернуться за два дня.

— А мне что делать, Марк?

— А тебе надо снять номер в гостинице аэропорта, сидеть там и ждать меня. — Марк взглянул на часы. — Сейчас два часа дня, понедельник. Итак, если я не вернусь к, четырем часам дня в среду, тебе придется действовать одному. Сумеешь?

— Сумею, Марк, верь мне. Все будет в порядке.

— Это-то я знаю. Но мне хотелось бы быть рядом с тобой, потому я постараюсь вернуться вовремя. Если же не смогу, я уверен, ты нас с Сальвой не подведешь.

Через несколько минут по радио объявили о посадке. У барьера Марк и Виктор пожали друг другу руки и обнялись.

— До скорого, — сказал Марк. — И если я не смогу вернуться, не горячись и действуй с умом. Что бы ни случилось, не теряй голову.

Глава 7

Во время длительного перелета через Атлантический океан из Нью-Йорка в Рим Марк принял решение. Он воспользуется этой поездкой и попробует договориться о возвращении в Сицилию. Поскольку его деловые связи с Доном Винченте почти прекратились, жизнь в Новой Англии не сулила больших перспектив. У него не было особого таланта или стремления заниматься мелкими махинациями в области торговли недвижимостью, да к тому же он чувствовал, что семья его медленно разваливается под влиянием нового образа жизни. Правда, Дон Винченте уже прощупывал его в отношении кубинского проекта, но первоначальный энтузиазм Марка поостыл.

«В Солсбери нет будущего, Марко, даже если б мы и захотели тут задержаться. Грабчеку не удастся добиться переизбрания, а как только он уйдет, это дерьмо Уайсмен снова будет рыть землю копытом. По правде говоря, и сейчас от них мало толку. Надо смотреть фактам в лицо: раз сюда могут приезжать латиноамериканские иммигранты и наносить нам урон, значит, времена переменились. Я хотел бы знать, есть у тебя какие-нибудь личные планы?»

«Вроде нет».

«Я считаю, тебе следует, по крайней мере, поразмыслить над кубинским проектом. Нам известно от нашего человека там, что это беспроигрышный номер. Я говорю о Брэдли, которого ты знаешь гораздо лучше, чем я. Несколько лет назад я оказал ему услугу, и с тех пор мы поддерживаем деловые отношения. Я могу тебе сказать, что это он поставил точку на Кобболде».

«Брэдли вызывает у меня дрожь, — сказал Марк. — Я ему инстинктивно не доверяю».

«У меня он тоже вызывает дрожь, но он полезен. Это новое правительство только становится на ноги, и сейчас самый подходящий момент, чтобы кто-нибудь его свалил. Я вложил в злачные места на Кубе тридцать миллионов и, похоже, смогу часть из них получить обратно».

«Вы все получите обратно. Там много друзей, которые на вас работают. Многих из них вы а не знаете».

«Тогда почему бы тебе не объединиться с нами? Почему бы нам снова не начать работать в прежнем составе? — Мгновенная вспышка надежды и энергии вызвала прилив крови к желтушным щекам Дона Винченте, и маленькие, как бы обведенные по краям красным карандашом глазки его заблестели. — Как насчет этого, Марко? Что ты скажешь?»

«Я должен поговорить с Терезой, Дон Винченте. У нас много проблем с детьми и со школой. Неизвестно, как она отнесется к новой перемене места. Вы знаете, женщины консервативны».

«Во всяком случае, подумай, Марко. Если захочешь быть с нами, мы тебе будем рады. Эта возможность для тебя всегда открыта».

Стыковка в Риме получилась неудачная, да еще вылет задержали на три часа, так что самолет сел в Палермо только в десять часов утра во вторник, Все здесь переменилось. Годы отдалили Марка не только от знакомых ландшафтов, сейчас заслоненных огромными новыми зданиями, но он забыл внешний вид своих соотечественников: мужчины, казалось, стали ниже и были похожи на крабов, суетившихся в полированном пространстве аэропорта; лица женщин, прежде ясные и спокойные, теперь казались ему пустыми и апатичными.

Его встретил невысокий, аккуратный человечек с черной сигарой в углу безгубого рта. Он схватил руку Марка и энергично потряс ее.

— Меня зовут Джо Фоска, счастлив с вами познакомиться.

— Очень рад, Джо.

— Как хорошо снова поговорить по-английски, — сказал Джо.

— Вы были в Штатах? — вежливо спросил Марк.

— Знаете Шестьдесят девятую улицу в Восточной части города? Я восемь лет снимал там квартиру. Потом некоторое время держал итальянскую лотерею в Бруклине. Меня выдворили одновременно со Спиной, и мы вместе приехали сюда. И я снова в глуши, в Кастельнуово. — Он скорчил гримасу. — На еду хватает.

На стоянке аэропорта ждала красная «альфа-ромео». Они сели в машину, и Фоска завел мотор.

— Куда едем? — спросил Марк.

— Мне велено отвезти вас в Кампамаро, оставаться с вами до конца похорон и затем снова доставить сюда.

— Я хочу поехать в Пьоппо навестить тещу, — сказал Марк. — Кроме того, я хотел бы повидать родственников в Кальтаниссетте и в Сан-Стефано.

— Не получится, — ответил Фоска. — Пока вы здесь, за вами все время будет хвост, и если вы не будете вести себя как надо, вас прикончат.

— Вы кому подчиняетесь? Человеку по фамилии Джентиле или кому-нибудь, связанному с Джентиле?

— Я никому не подчиняюсь. Это просто дружеский жест с моей стороны. Я оказываю вам услугу, как, надеюсь, вы окажете когда-нибудь мне. Только я не хочу попадать под перекрестный огонь, если вы выкинете что-нибудь неожиданное.

— Может, вы свезете меня к Дону К.? Это будет не слишком большой крюк?

— Он вчера слег. У него опять сердечный приступ, и он не сможет вас принять.

— А Тальяферри вы знаете?

— Знал. Он умер в июне прошлого года. Вы, по-видимому, растеряли свои связи Вот что получается, когда уезжаешь.

— А как насчет Креспи? Того, что прошел по мандату христианских демократов от Кальтаниссетты. Это мой двоюродный брат.

— Вот это, пожалуй, похоже на дело. Говорят, он должен войти в будущий кабинет. Только он большей частью находится в Риме.

— Мне нужен траурный костюм, — сказал Марк. — Ладно. Остановимся в городе по пути.

Они остановились у магазина готового платья на улице, где торговали дешевой одеждой. В Палермо готовые костюмы покупали только бедные труженики, и скроены они были так, что придавали человеку смиренный и даже пришибленный вид. Однако траурные одеяния шили с некоторой долей щегольства — ведь самые торжественные случаи в жизни бедняков связаны с обстоятельствами, сопутствующими смерти. Марк взглянул на свое отражение в стершемся, покрытом пятнами зеркале и понял, что траур ему идет. За его спиной Фоска одобрительно кивал. Невысокий молчаливый человек, вошедший вслед за ними в магазин, перебирал дешевые галстуки на вертушке и не обращал никакого внимания на подошедшего к нему продавца. Когда Марк с Фоской вышли, он еще немного задержался у стенда, а затем последовал за ними.

Растущее беспокойство несколько упорядочило мысли Марка. Он вспомнил номер телефона, который ранее занес в свою записную книжку.

— А можно мне позвонить?

— Почему же нет? Только я постою рядом, пока вы будете разговаривать. Они зашли в соседний бар, Марк купил жетон у стойки и набрал номер телефона в Палермо. К телефону подошла женщина.

— C'e l'avvocato Crespi[27]?

Ее голос звучал осуждающе:

— Vuol parlare con l'Onorevole[28]?

— L'Onorevole. Si. Scusi tanto. Mi sono dimenticato[29].

В трубке раздался нетерпеливый мужской голос:

— Pronto. Chi paria[30]?

— Джованни, это Марко. Твой двоюродный брат Риччоне. Я говорю по-английски на тот случай, если телефоны здесь прослушиваются.

— Марко, рад услышать твой голос! Сколько времени уже прошло, а? Целых десять лет. Когда мы можем встретиться?

Марк с трудом верил, что разговаривает с человеком, который десять лет назад был тощим косноязычным семинаристом, собиравшимся отвернуться от церкви и заняться юриспруденцией.

— Послушай, Джованни. Я здесь очень ненадолго, и обстановка довольно сложная. Я хотел бы тебя повидать. Ты знаешь о смерти Паоло? Будешь на похоронах? Тогда мы увидимся там, ну, я надеюсь, ты сможешь мне кое в чем помочь.

— Марко, у меня просто нет слов. Сказать, что мне очень жаль, — это ничего не сказать. Я читал про Паоло, и меня страшно огорчает, что я не смогу отдать ему последний долг. Он был прекрасным человеком, и смерть его для меня личная трагедия. Если бы похороны были в другой день! Может, ты слышал, люди, съехавшиеся в Кальтаниссетту, решили избрать меня своим представителем, и моя жизнь больше мне не принадлежит. Ты меня здесь застал по чистой случайности. Я только вчера прилетел из Рима. Завтра я улетаю обратно, а до этого мне надо выступить на трех собраниях.

— Значит, ты будешь все время занят? Понятно, тогда и говорить не о чем.

— К великому сожалению. Меня уже ждет такси, иначе я предложил бы тебе приехать сюда.

— Ничего. Это понятно. Ты человек занятой.

— Как жаль, я бы очень хотел повидаться с тобой, Марко. Послушай, а может, ты остановишься на обратном пути в Риме? Я буду рад принять тебя и показать тебе город.

— Я здесь только на один день. Вечером я должен вылететь обратно в Штаты.

— Вот досада! Но ничего не поделаешь. Во всяком случае, у тебя есть мой адрес. В Риме надо обращаться в Палату депутатов. Значит, нам остается лишь надеяться на скорую встречу. Готов в любое время сделать для тебя все, что в моих силах, Марко. Запомни: все, что в моих силах.

В машине Фоска сказал, словно читая его мысли:

— Похоже, ваша ставка здесь проиграна. Могу посочувствовать, на себе испытал. Когда я вернулся из Штатов, мое влияние здесь оказалось равным нулю. А мне ведь не надо было бороться с членами клана Джентиле.

Они проехали окраины, и впереди, за черно-серебряными кубами новых заводов, показалась Рочелла. У светофора рычание мотора «альфа-ромео» стихло, но его заменил пронзительный заводской гудок.

— Я кое-что узнал о вас, — сказал Фоска. — Ваш случай заинтересовал меня. Насколько я понимаю, вы сплотили вокруг себя много сторонников, но не сумели довести дело до конца. Как только вы удрали, организация распалась, как карточный домик. Эти двое исполнительных и очень приятных парней, которые работали на вас в Кальтаниссетте — Сарди и Лобрано, так, кажется, их звали? — не протянули и месяца. Они кормят в земле червей. Матта сделал хороший ход и перешел на сторону Джентиле. Джордано устроили западню, и он отбывает пятилетний срок в Уччардоне. Дон К, вынужден был присоединиться к группе Джентиле, потому что а одиночку не мог выстоять против нас, вновь прибывших.

— Вы когда-нибудь встречались с моим братом? — спросил Марк.

— Раза два заправлялся на его колонке, но не помню, видел ли его. Ему суждено было умереть, потому что вас не было. Это понятно. Судя по всему, он никогда ни с кем не был связан. Его могли убрать в любое время.

— А кто приобрел его дело?

— Кто-то из заправил клана Джентиле. Рано или поздно узнаете, но ничего хорошего это вам не сулит. В тех местах, куда мы едем, цивилизации нет и в помине. Они живут в прошлом.

У поворота на Багерию Марк оглянулся: отсюда Палермо напоминал старый, изъеденный зуб на огромной челюсти горизонта. Великие перемены произошли лишь в городах; за их пределами ничто не менялось, кроме времен года. Сожженный солнцем ландшафт был серым и зернистым, как старая кинопленка. На маленьких клочках земли, окруженных камнями, волы тащили плуги. Крестьяне, глазевшие на них из своих лачуг, казалось, совсем одурели от своего скорбного труда.

— Сейчас здесь спокойно, — сказал Фоска. — А когда я вернулся, у нас пять лет шла гражданская война. Возвращавшимся из Штатов было нелегко. Большинство примкнуло к Джонни Ла Барбере, но с тех пор, как братьев Ла Барбера кто-то убрал, у нас умирают без покаяния. Во всяком случае, тот, кто их убил, положил начало новой моде. Теперь человек, которого следует отправить на тот свет, взлетает на воздух вместе со своей машиной.

У Марка в горле застрял комок. Он глотнул.

— Быстрая смерть, без всяких страданий, — заметил он.

Кампамаро едва можно было узнать. Деньги, полученные с помощью спекуляции и мелкого жульничества в послевоенные годы, обитатели поселка вложили в постройку безобразных дешевых сооружений. В стремлении подражать городу расчистили площадь, но бросили на половине, изрыв, как поле боя, траншеями для укладки труб, которые никто так и не заложил; здесь красовались четыре цементные скамьи, фонтан, полный зеленой плесени, и общественный писсуар, к которому до сих пор не подвели воду. В старом баре, где когда-то старики оказывали Марку честь, играя с ним в карты, теперь стоял автоматический проигрыватель, висела реклама пепси-колы и сидела молодежь нового поколения. Ни одного знакомого лица. Стариков не было видно — они вместе со священником Доном Карло Маньей были отсюда изгнаны и доживали свой век вдали от людских глаз. Слабоумная девица — ее Марку предлагали в качестве невесты — давно была замужем и родила несколько не менее слабоумных детей, а девушки, которыми он некогда мечтал обладать, уже надели платья, приличествующие так называемому среднему возрасту. Теперь было трудно определить, в какой из деревенских домов, похожих друг на друга благодаря одинаковой дешевой облицовке, его затащили тогда марокканцы и какие участки, засаженные теперь капустой, удобрены их телами. Только горы оставались такими, какими он их помнил, — словно груды нерафинированной каменной соли, они сверкали кристаллическим блеском под блеклым небом.

Паоло построил свой гараж рядом с их старым домом, и взрыв, который произошел, когда он сел в свой грузовичок и включил зажигание, произвел чудовищные разрушения. Между двумя сгоревшими дотла бензиновыми колонками лежала груда искореженного металла, в том числе радиатор, два колеса, бампер и номерной знак, подобранные на дворах и снятые с крыш, куда их забросило взрывом. К этим остаткам грузовичка был прислонен венок из нескольких сотен желтеющих лилий. Дом почернел от пожара, а его единственное на первом этаже окно было выбито. Балкончик сейчас убрали пальмовыми ветками, перевитыми крепом, а широкие ленты черного атласа с белыми буквами «Паоло» прикрепили в виде гигантского креста над фасадом, отчего создавалось впечатление, будто смерть заколотила дом.

— Дон К, разрешил похороны и велел, чтоб все было по первому разряду, — сказал Фоска. — Мы заказали гроб из тикового дерева. Было бы хорошо, если бы вы могли взглянуть в последний раз на брата, но гроб пришлось забить. Вы, конечно, знаете почему.

Марк знал. При таких трагедиях, когда от жертвы почти ничего не оставалось, похоронная фирма из Палермо присылала манекен, и этот манекен, одетый в лучший костюм умершего, с наклеенной на лицо увеличенной фотографией, клали в гроб. Б таких случаях гроб не принято было держать открытым.

— Мы раздобыли около тысячи лилий и привезли трех плакальщиц, — сказал Фоска. — В наши дни их не сыщешь. Они обычно отказываются ехать в глухие места, если не прикатишь за ними на шикарном автомобиле и не пообещаешь трехразовое питание. Мы с ног сбились, пока их нашли.

Марк вышел из машины и огляделся. В домах возле окон стояли неподвижные фигуры с накрытой чем-то головой, чтобы не видно было лица, а впереди, на краю деревни, ожидал старенький катафалк, вокруг которого в глубоком молчании стояли те, кому предстояло нести гроб, а также три женщины, нанятые Фоской, — они должны были рвать на себе одежду и причитать. Такого рода драматическое представление деревенский житель едва ли мог надеяться увидеть более одного-двух раз в жизни; обычай предписывал точное выполнение церемонии, в которой каждому актеру была отведена своя роль и в которой сейчас главным действующим лицом был Марк. По правилам следовало делать вид, будто убитый умер в результате естественных причин, — лишь в самом конце одна из плакальщиц сообщит о том, что он явился жертвой вендетты.

Знатные люди деревни подошли пожать руку Марку и выразить соболезнование. Сначала им завладел маленький священник с птичьим личиком; за ним следовал молодой учитель, затем владелец цементного завода, потом член Общества чести с лицом, похожим на тотемный столб американских индейцев, а за ним целая толпа бакалейщиков и мясников, составлявших местную буржуазию. На какое-то мгновение Марку показалось, что среди них мелькнуло лицо человека, которого он видел в магазине готового платья.

Они гуськом вошли в дом и заняли места вокруг гроба, стоявшего на постаменте под грудой венков. Даже дом казался теперь незнакомым; Паоло пристроил эту комнату, потратив все свои сбережения на то, чтобы набить ее дешевой полированной мебелью. Между треснутыми зеркалами висела старая фотография. Увядающие лилии наполняли комнату острым запахом; с ним смешивался затхлый запах одежды, которую обычно держат в сундуках и вынимают, чтобы проветрить, только по торжественным случаям.

Священник проблеял молитву по-латыни, а затем главная плакальщица Мария Ла Скадута — эпилептичка с мужеподобным лицом, щеками, изрытыми оспой, и низким лающим голосом, который начал делать ей имя на палермском телевидении, — принялась причитать. Никто не понимал, что она говорит, так как она декламировала старинную похоронную оду, не имевшую никакого отношения ни к обстоятельствам жизни Паоло, ни к тому, как он умер. Старинные слова она произносила не правильно, искажая их до такой степени, что они теряли значение, и, хотя это была скорее какая-то тарабарщина, аудитория нервно реагировала на ритм и модуляции ее голоса.

Когда подошло время объявить, что Паоло был убит, люди уже находились на грани истерии. Ла Скадуте, умудрившейся забыть имя убийцы, шепотом его подсказали, после чего она откинула назад голову и завыла: «Джузеппе Джентиле. Era lui chi ha mandatu i sicariu»[31]. Раздались крики ужаса и удивления. Одна из помощниц с громким воплем упала на руки человеку из Общества чести, симулируя обморок; другая, стеная, осторожно царапнула себя по щеке, так что появилась капелька крови. Маленький священник в знак утешения положил руку на плечо Марка и процитировал стих о смирении из Книги Екклесиаста. Затем все вышли на улицу.

Старый катафалк задним ходом подъехал к положенному месту, носильщики вынесли гроб и вкатили его внутрь, затем завалили крышу машины венками. Водитель во фраке и в черных очках, покрыв черным бархатом колени, включил мотор и поставил катафалк позади старенького предводителя братского ордена святого Рокко, который с барабаном в руках ждал, чтобы возглавить процессию. За ним должны были последовать священник и служки, несущие изображение святого, а за ними — мальчики, брызгающие святой водой.

По сигналу священника затрещала барабанная дробь, катафалк попятился, потом рванулся вперед, и три плакальщицы начали корчиться и выть. Марк шел один, за ним трусцой по пыли следовали Фоска и достопочтенные обитатели Кампамаро по шесть человек в ряд. Длинный хвост рабочих с цементного завода, которым местный лидер Общества чести велел присутствовать, да горстка издольщиков и пастухов замыкали шествие.

Глаза Марка были устремлены на гроб под пурпурным бархатным покровом, с которого свешивался черный шнур с кистью. Того, который раньше назывался его братом, в гробу не было, на кладбище несли куклу в новом шелковом белье и в парадном костюме Паоло. Это знали все, но считали несущественным, потому что, согласно народным верованиям, кисть на черном шнуре олицетворяла душу умершего, которая сейчас здесь присутствовала и которая освободится только после захоронения. Через несколько минут, когда гроб начнут опускать в могилу, наступит самый драматический момент похорон — Марк должен будет в присутствии толпы молча, без единого лишнего жеста взять эту кисть и принять тем самым на себя все обязательства вендетты. В этом отношении деревня Кампамаро не перебралась в век пепси-колы и кофеварки «эспрессо».

Они шли, не попадая в такт ударам барабана, по направлению к приземистой, будто высеченной из кремня церкви в конце деревни. На крышах сидели женщины и дети; звонил церковный колокол; на невидимом цементном заводе в знак печали в уважения выла сирена; профессиональные плакальщицы громко рыдали и рвали на себе одежды. Священный момент приближался. В прошлом году в Бомпенсьере, по другую сторону гор, роковую кисть пришлось взять четырнадцатилетнему мальчишке, а через полгода его убили из засады.

У кладбищенских ворот катафалк со скрипом остановился, носильщики вынули гроб, процессия перестроилась и снова двинулась вперед, втискиваясь в узкую извилистую тропинку. Около могилы Марк почувствовал, что его зажали со всех сторон. Не снимая пурпурного покрова, гроб опустили на землю, и черный шнур с кистью теперь лежал на нем как змея. Все выжидающе смотрели на Марка в молчании, нарушаемом лишь доносившимися издалека голосами женщин и детей, которые покинули крыши и теперь торопливо шли к кладбищу. Все ждали. Все единодушно считали, что раз он приехал, то должен сыграть предназначенную ему традициями роль. Так считал священник с молитвенником в руках, с глубоко запавшими глазами, которые вдруг словно провалились, отчего лицо его стало похоже на череп. Так считал Фоска, человек из Общества чести, и все мелкие деревенские чиновники, и все владельцы лавок, а молодой учитель с умным лицом отложил до лучшего случая свои прогрессивные идеи и как бы требовал, чтобы Марк оставался верен прошлому. Ла Скадута и ее две помощницы, выполнив свои обязанности, теперь ждали того же самого с его стороны. Рабочие с цементного завода, пастухи и поденщики твердо знали, что он должен уважать традиции, в которых они все были рождены. Он чувствовал силу их воли, молчаливую тяжесть их решения. От стремления противостоять этому массовому напору и атавистической жажды схватить кисть и сжать ее так, чтобы все видели, у него задрожали руки. Он закрыл глаза и подумал о жене и детях.

Среди растерянного молчания священник открыл молитвенник и начал читать.

Теперь все лица, ранее с надеждой обращенные к Марку, были повернуты в сторону. Он знал, что навсегда отрезал себя от Кампамаро.

Глава 8

Туман, закрывавший Айдлуайлд[32] в течение тридцати шести часов, нарушил расписание самолетов в половине аэропортов мира. Единственный шанс Марка вернуться в Майами к четырем часам дня в среду зависел от точности стыковок пересадок, но самолет «Алиталии», на котором Марк должен был лететь из Рима в Нью-Йорк, прибыл с пятичасовым опозданием и на обратном пути, изменив курс, совершил посадку в Бостоне. В результате и Марк на двадцать минут опоздал к назначенному времени; когда он вышел из самолета и отыскал в зале для транзитных пассажиров телефонную будку, Виктор, расплатившись за номер в гостинице, уже ехал в такси к автовокзалу компании «Грейхаунд».

Около семи часов вечера, после двух пересадок, Виктор попал, наконец, в Седж-Бей. К этому времени он чувствовал себя отнюдь не наилучшим образом. Последние часы пребывания в Майами он мучился нетерпением, ожидая возвращения Марка, и сейчас нервная слабость, о которой он предусмотрительно никогда не говорил ни Спине, ни Марку, превратилась в неотвязную головную боль. Он зашел в мужскую уборную, умылся холодной водой, потом заглянул в бар, чтобы на ходу чего-нибудь выпить, и, собравшись с силами, отправился в город. Стоял чудесный весенний вечер, свет уходящего дня медленно струился, словно впитываемый сияющим зеленым горизонтом, вдоль далекой линии берега то тут, то там мигали огни города, последний катер на большой скорости чертил короткий белый узор на темнеющем входе в бухту.

Виктор взял такси и направился в похоронную контору, принадлежавшую гробовщику по имени Эдвин Экс. Экс был единственным гробовщиком в Седж-Бее, и Виктор надеялся, что Марк, вернувшись из Рима, сможет сразу же найти его по телефонному справочнику и даст знать, когда он приезжает.

— Наверное, вашему другу не удалось дозвониться, — сказал Экс. — У нас вчера был шторм, и некоторые местные линии повреждены.

— Когда их починят? — спросил Виктор. — Сегодня вечером?

— Сомневаюсь. Может, завтра. У нас здесь очень примитивная связь. А вот за городом телефон почему-то работает отлично.

Экс был крупным, веселым, разговорчивым человеком с удивительно подвижными глазами на туповатом лице, хотя сам он двигался — возможно, под влиянием постоянной близости моря — солидно и размеренно, как рыбак в высоких сапогах.

Он с удовольствием говорил о своем бизнесе.

— Раньше это был рыбный холодильник, — объяснял он. — Как только объявили, что он продается, я тут же его купил. Рыбой сейчас здесь никто не занимается. Город обеспечивает нам достаточную клиентуру — не говоря уже о проезжих…

Виктор мучился, не зная, на что решиться. Подождать еще или приступать к делу? Экс, возможно, ничего не знал о содержимом гробов, и тем не менее он вызывал у Виктора какое-то чувство настороженности. Было что-то отталкивающее в этом человеке, который зарабатывал себе на жизнь с помощью мертвецов.

— У нас установились отличные деловые отношения с Багамскими островами, — бодро продолжал Экс. — Там умирает гораздо больше приезжих, чем в других местах, где люди ведут не такой бурный образ жизни. Наша фирма пользуется успехом, потому что она гораздо дешевле, чем любая похоронная контора в большом городе. Что же касается Кубы, то раньше мы транспортировали мертвецов туда, теперь же, по-видимому, направление меняется. Уже второй раз в этом году мы получаем оттуда груз. Знамение времени, должно быть. Столько кубинцев приезжает сюда. Хорошо еще, не приходится заниматься перезахоронением. То есть я хочу сказать, нам не надо заниматься гробами, которые долгое время пролежали в земле и уже подгнили.

Они вышли из конторы и направились к стоявшему неподалеку побеленному дому со следами недавнего ремонта.

— Кстати, — продолжал Экс, — при всем моем уважении к мистеру Баезу должен сказать, что кубинцы не умеют заботиться о своих покойниках. Обычно они арендуют склеп на определенное время, по истечении которого, если плата перестает поступать, труп извлекают и без всяких церемоний бросают в так называемую fosa comun — общую могилу. Большинство американцев сочло бы это оскорбительным. Это как-то трудно совместить с религиозными убеждениями. Разве я не прав?

— Правы, — согласился Виктор.

— Гробы обычно делают из самых дешевых материалов, и они часто оказываются слишком малы для покойника. — На лице Экса вдруг появилась гримаса непритворного ужаса. — Приходится прибегать к средствам, о которых лучше не говорить… Ну, вот мы и пришли.

Он отпер большую полированную дверь, отодвинул большое стекло, образовывавшее вторую стенку, и включил яркий свет. Виктор оказался в помещении, которое можно было принять за только что построенный супермаркет, куда должны завезти товары. Посередине в широких белых эмалированных холодильниках, какие используются для хранения замороженных продуктов, стояли гробы. Чуть слышно пахло душистым аэрозолем.

— По-моему, то, что мы ищем, находится вон в том углу, — сказал Экс. — Ну, конечно, вот они. Три гроба, отправленные с Кубы, если я не ошибаюсь, неким мистером Фергюсоном. Я сейчас их подниму наверх. Вы уже договорились насчет транспорта?

— Мне хотелось бы арендовать у вас катафалк, если это возможно.

— Почему же нет? А куда ехать?

— В Форт-Пирс. Мистер Баез предполагает обосноваться там. Он хочет, чтобы его родители были захоронены на местном кладбище.

— Понятно. Форт-Пирс — славное место. Там сейчас приобретают землю многие кубинцы. Лично я нахожу, что там слишком влажно, но это, по-видимому, не беспокоит наших кубинских друзей. Они люди привычные: у них на Кубе тоже влажный климат.

— Я хотел бы поехать этой же машиной, если вы не возражаете.

— Ну что ж, дорога приятная. Гораздо больше увидишь, чем из окна поезда, и очень интересно к тому же. Я так понимаю, что вы выедете завтра? Виктор наконец принял решение.

— Я хочу выехать сегодня вечером.

— Не знаю, удастся ли это сделать, — сказал Экс. Виктор уловил в его взгляде любопытство.

— Дело в том, что у меня не так много времени.

— В такую позднотищу шофера не найдешь. До Форт-Пирса ведь далеко. Боюсь, что придется заплатить вдвое, даже если мы и уговорим кого-нибудь. Люди, которых я вынужден нанимать, — продолжал он, — ведут себя весьма независимо.

— Я согласен на двойную оплату, — сказал Виктор. — Если хотите, на тройную. Главное — двинуться в путь.

Их взгляды встретились — Виктор внимательно наблюдал за лицом Экса, ища новые признаки любопытства.

— А что сказать вашему другу, если он позвонит? — спросил Экс.

— Просто скажите, что я уехал, — ответил Виктор.

— Сказать ему, чтобы он связался с вами в Форт-Пирсе?

— Очевидно.

— Куда вам там позвонить?

— Он знает, где меня найти.

— Отлично, — сказал Экс. — А в общем, вы с таким же успехом могли бы выехать и завтра рано утром. Переночевали бы в моем скромном жилище, если вы ничего не имеете против, — мне жаль ваших денег.

У Виктора непрерывно гудело в голове, и он с трудом сдерживал нетерпение.

— Спасибо за предложение, мистер Экс, но у меня завтра дел по горло. Буду вам страшно признателен, если вы отыщете шофера.

— Попытаемся, — сказал Экс. — Если из моих людей никто не согласится, тут рядом есть агентство по прокату машин. Подождите минутку, я схожу узнаю, не смогут ли они нас выручить.

Он ушел, а Виктор занялся гробами. Он осмотрел головки винтов в крышках — все было в порядке, никаких мелких блестящих царапин на потускневшем металле, никаких следов недавнего прикосновения отвертки.

Экс не появлялся, и чем дольше его не было, тем сильнее нервничал Виктор. Наконец, минут через двадцать, Экс вернулся, тяжело ступая по полу и зыркая по сторонам глазами, точно рыбак, идущий по оседающему песку.

— Ну, нам, кажется, повезло. Очень хороший парень и вполне надежный. Я несколько раз пользовался его услугами в таких же экстренных случаях. Нам удалось застать его дома, и он сейчас придет. Я велю своей секретарше подготовить необходимые документы и напечатать квитанцию, чтобы вы расписались.

— Сколько времени займет у нас эта поездка? — спросил Виктор у шофера, тощего носатого парня, похожего на кинематографического индейца из племени сиу.

— Форт-Пирс, мистер? Это смотря как поедем. По Первой дороге или по магистрали?

— По магистрали.

— Большинство предпочитает Первую дорогу. Приятная дорога по берегу. Прекрасный вид на море.

— Но не ночью.

— Сейчас полнолуние. На воде видны огни рыбацких лодок. Такие городки, как, например, Юпитер и Стюарт, ночью очень красивы. Если по Первой, то проедем через Палм-Бич.

— Все равно давай по магистрали.

— Если по магистрали, то будет, пожалуй, часа три с половиной.

— Три с половиной! Господи, сколько же нам надо проехать?

— Миль сто сорок.

— И на это потребуется три с половиной часа?

— Самое меньшее. Из старой развалины больше сорока миль в час не выжмешь. Мистер Экс не любит тратить деньги на свои катафалки, время от времени подкрасит — и все. Кроме того, до Киттс-Холлоу дорога не очень-то хорошая. А потом она сходится с Первой.

— В таком случае тронулись.

— Как скажете, — с явным неудовольствием отозвался шофер. Стук в висках у Виктора стал сильнее, и, когда он менял положение на неудобном сиденье, боль возрастала в тех местах, где были трещины и переломы. Он приписал это внезапной перемене климата. На дороге стояла жидкая грязь.

— Шли сильные дожди? — спросил Виктор.

— Сейчас такое время года, мистер.

— Остановись у бара, — сказал Виктор. — Мне надо позвонить.

Он зашел в бар, заказал порцию виски и стакан пива и из телефона-автомата позвонил в Майами. Номер оказался занят; Виктор вышел из будки и пошел обратно к двери. На другой стороне улицы под ободранными ветром пальмами стояли два кренящихся друг к другу дома; дождь шлепал по черной луже, очертаниями похожей на южноамериканский континент. Катафалк фирмы «Крайслер» отлично вписывался в этот безрадостный ландшафт и мог бы стоять здесь вечно. Через пять минут Виктор позвонил снова. На этот раз ему ответил детский голос.

— Это Виктор, — сказал он. — Скажи папе, что с ним хочет поговорить Виктор. Ответа не последовало, и он испугался, что их разъединили; затем мужской голос спросил:

— Кто говорит?

— Виктор. Мне велели позвонить вам. Я только что приехал.

— Откуда ты звонишь?

— Из автомата в баре.

— Груз при тебе?

— Да.

— Дай-ка трубку Ричардсу.

— Его здесь нет. Он не смог приехать.

— Как это — не смог приехать? Мы знаем, что это он все устраивал.

— Его задержали семейные неприятности.

— Мне это не нравится. Мы на него рассчитывали.

— Я мог бы его дождаться, но мне сказали, что вам нужен груз в течение трех дней. Ждать мне его?

— Нет, поезжай как есть. Ты один?

— Еще шофер.

— Ты его знаешь?

— Откуда я могу его знать? Я здесь первый раз в жизни. Он при машине.

— А-а. Ладно, запиши его имя и адрес. Присмотрись к нему — возраст и как выглядит. Самое главное, разузнай, откуда он. Нам нужно знать о нем все.

Виктор положил трубку возле аппарата и вышел из бара. Шофер сидел согнувшись, с закрытыми глазами, будто умер от сердечной недостаточности, пока ждал.

Виктор схватил его за плечо и потряс:

— Как тебя зовут?

Человек открыл глаза и, по-видимому, с трудом пришел в себя.

— Я спрашиваю, как тебя зовут?

— Эдди.

— Эдди — а дальше как?

— Мистер, зачем вам это?

— Я только что разговаривал с одним приятелем, который утверждает, что знает тебя.

— Меня зовут Эдди Морено. — В голосе шофера прозвучала сдержанная гордость, — Морено. По-испански это значит «темный».

— Понятно. И ты живешь в Седж-Бее?

— В Седж-Бее я работаю, А живу в Нью-Ривер-Инлет. Слыхали когда-нибудь о таком месте?

— Нет, не слыхал.

— Я так и думал. Это маленькое местечко. А до этого я жил в Саймон-Драм. Знаете что? По-моему, ваш друг ошибся. — Он хитро ухмыльнулся и, откинув назад голову, поглядел на Виктора.

— Я пойду объясню ему, а то он собирался поговорить с тобой, — сказал Виктор и, вернувшись в бар, снова подошел к телефону.

— Его зовут Эдди Морено, — проговорил он в трубку. — Живет в Нью-Ривер-Инлет, а до этого жил в Саймон-Драм. Возраст — около тридцати пяти, вес примерно сто сорок фунтов. Может быть, из индейцев.

— Отлично, дружище. Мы все проверим, но на это нужно время. Позвони мне снова через час, только по другому номеру. Запиши; Коппервейл, восемьдесят восемь, пятьдесят три. Поезжай по Сто седьмой дороге, но обязательно позвони, прежде чем попадешь в Киттс-Холлоу. Может, мы дадим тебе другой маршрут.

— Хорошо, я позвоню позже.

— Вот что еще. Расскажи мне о Ричардсе. Как его зовут?

— Марк. Друзья зовут его Марко.

— Как он выглядит?

— Лет тридцати пяти. Небольшого роста. Худощавый. Темные волосы с сединой на висках. Острый нос. Немного похож на Джорджа Рафта из его первых фильмов. — «Теперь они и меня проверяют, — подумал он. — Видно, что-то им не нравится».

— Случайно не знаешь, откуда он родом?

— Как будто из-под Кальтаниссетты. Еще что-нибудь?

— Нет, вроде все. Тебе пора отправляться.

Виктор вышел на улицу, постучал по дверце катафалка и сел в машину. Шофер включил мотор, и они тронулись. Буквально через несколько минут последние окраинные хибарки Седж-Бея исчезли за деревьями, мрачным частоколом стоявшими вдоль дороги.

— Давай помедленней, — сказал Виктор.

— Я думал, вы торопитесь.

— Противно, когда эту развалину качает из стороны в сторону. Меня тошнит.

— Дело ваше.

— Еще тише. Не больше тридцати миль.

— Этак, мистер, мы протащимся всю ночь.

— Ты ведь чем дольше едешь, тем больше получаешь. Чего же беспокоиться?

— Ошибаетесь. Плата все равно одна, сколько бы времени мы ни ехали. И потом, жена меня ждет в Седж-Бее. Она любит меня не за то, что я ночами где-то езжу.

— Как называется этот район?

— Мы едем через Эверглейдс. Воя там, направо, если вам видно, начинается болото Биг-Сайпресс.

— Довольно пустынно здесь, а, Эдди? И машин почти нет.

— Движение здесь бывает, когда ребята с химического завода едут в Кларксвилл и Стэн-Крик. Они все уже проехали часа два назад.

Виктор почувствовал судорогу в левой руке, сухожилия и хрящи которой были повреждены во время первого удара киркой, когда он выставил ее, чтобы защитить голову. Он потянул за ручку дверцы, желая выпрямить сведенный большой палец. Конечности начало покалывать. Решив отвлечься от мыслей об этих симптомах, Виктор попытался вызвать в памяти легкомысленный образ стюардессы, с которой в самый последний момент у него не получилось близости. Попытка оказалась безуспешной: он не сумел даже представить себе роскошное, податливое тело девушки.

— Сколько еще до Киттс-Холлоу?

— При такой скорости — сорок минут.

— Поезжай медленнее. Я не очень хорошо себя чувствую.

— Это из-за рессор. Не выдерживают тяжести. Вместе с кузовом мы весим тонны две, не меньше. Хотите остановиться на минутку?

— Нет, не надо, — сказал Виктор. Мрачная зелень в свете фар начинала оказывать на него гипнотическое действие. Голова кружилась — к горлу подкатывала тошнота. Да и шофер вызывал у него все большее недоверие.

— Тебе много приходится ездить, Эдди?

— Конечно. Я целыми днями за рулем.

— На кого ты работаешь? На мистера Экса?

— Нет, он редко нанимает меня. Иногда я работаю в фирме пиломатериалов в Седж-Бее. А в туристский сезон — у Хертца.

— Это у тебя карта? Дай-ка взглянуть. Ты, должно быть, знаешь этот район отлично, Эдди. Куда же ты ездишь?

— Да, пожалуй, в любое место, какое ни назови — Нейплс, Аркадия, Канал-Пойнт, Пунта-Горда.

— Для фирмы пиломатериалов? — Виктор посмотрел на карту. — А знаешь, например, озеро Истокпога?

— Конечно.

— Как туда добраться?

— По Девяносто восьмой дороге. Севернее озера Окичоби.

— Правильно, Эдди. Ты на самом деле много времени проводишь за рулем.

— Могу показать дорогу в любое место Флориды, мистер. Внезапно в ветровом стекле на мгновенье появился и тут же исчез маленький квадратик света. Виктор оглянулся. За поворотом мелькнули фары какой-то машины.

— Прибавь-ка скорость, — сказал он шоферу.

Морено нажал газ, и стрелка спидометра медленно подползла к цифре 65.

— Больше не можешь?

— На пределе, мистер.

Огни фар отдалились, но ненамного.

— Ладно, теперь давай потише. Сбавь до двадцати, — сказал Виктор. Машина, следовавшая за ними, тоже сбавила скорость и через милю свернула влево.

— Куда она пошла? — спросил Виктор.

— Наверно, на юг, в Джэксон-Понд. На заводе есть несколько ребят оттуда.

— Тебе не показалось, что она идет за нами?

— Да нет. Кому это надо?

— А почему она одновременно с нами ускоряла и замедляла ход?

— Может, не хотела отставать от нас. Может, аккумулятор сел, вот и пользовалась нашими фарами.

— Да-а, возможно… Послушай, мне надо позвонить человеку, который ждет этих мертвецов, и сказать, что мы задерживаемся. Где тут есть телефонная будка?

— Была одна на бензоколонке неподалеку. Если ее не убрали, когда там был пожар.

Минут через пять они подъехали к сгоревшей бензоколонке. Трава среди почерневших насосов доходила до колена, а дикий виноград придавал остаткам постройки вид вековых развалин.

Телефон, однако, работал. Виктор опустил монету в десять центов и набрал коппервейлский номер, но ответа не было.

— Занято, — сказал он шоферу. — Надо подождать.

— Там дальше, в Хони-Майл, тоже есть телефон.

— Этот, по крайней мере, работает. Не будем рисковать.

— Так мы приедем в Форт-Пирс к утру, — проворчал Эдди. Виктор отшвырнул ногой черную, обуглившуюся перекладину.

— А что здесь произошло?

— Парень разорился и привез сюда из Майами какого-то поджигателя-артиста. К тому времени, как из Седж-Бея подоспели пожарники, остались одни угли.

— А как звали этого артиста?

— Фостер. Бенедикт Фостер.

— И как ты умудряешься все знать? — спросил Виктор.

— Я, как и все, читаю газеты.

— И память у тебя неплохая, а?

Виктор снова набрал Коппервейл — на этот раз телефонистка велела ему опустить сорок центов, когда произойдет соединение. Голос был тот же, что и раньше.

— Слушай внимательно, друг. Мне надо знать, где ты, только не называй места. Скажи, сколько примерно миль вы проехали по этой дороге, после того как ты звонил последний раз?

— Около тридцати.

— Около тридцати, говоришь? Ладно, теперь слушай: у тебя есть карта?

— Конечно.

— Не доезжая пяти миль до города, куда вы едете, будет перекресток, от которого налево отходит дорога. Поезжай по ней.

— Все?

— Да. Теперь насчет парня, который с тобой. Мы проверили в обоих местах, которые ты назвал, и никто о нем никогда не слыхал. И какого черта ты с ним связался? Мы думали, вы поедете вдвоем с Ричардсом.

— Иначе ничего нельзя было сделать. Сами потом поймете.

— Как считаешь, за тобой нет хвоста?

— Вроде нет, но вообще-то не исключено.

— Первым делом надо узнать это наверняка.

— А как?

— Съезжай где-нибудь на обочину и постой немного. А если тебе придется разделаться с этим болваном, ты сможешь доехать один?

— Смогу.

— Ну ладно. Тогда устрой ему хорошую проверку и, если почувствуешь, что он с душком, стреляй.

— Хорошо.

— И через час снова позвони. Хендерсон, восемьдесят четыре тридцать один. Дай знать, как там у тебя. Может быть, мы кого-нибудь вышлем тебе навстречу.

* * *

Впереди из-за деревьев поднималась луна, и слабый свет ее позволял различать предметы в кабине. Быстрым незаметным движением Виктор вытащил из сумки автоматический пистолет «беретта» 25-го калибра, который он купил на Антигуа, не сказав об этом Спине, и сунул под рубашку в висевшую через плечо кобуру.

— Ехать побыстрее? — спросил Эдди.

— Не надо. Мне что-то нехорошо. Так кидает на поворотах, что у меня все нутро выворачивает.

— Вы устали, мистер. Может, вам немного поспать?

— Мне сейчас не до сна. Я вот думал о тебе, Эдди, — ты ведь индеец?

— Отец был индеец, — сказал Эдди и по привычке виновато улыбнулся. — Семинол. Из местных индейских племен.

— Я слышал про семинолов. Это индейцы, живущие на болотах, да? Когда я был в Корал-Гейблс, там показывали деревню семинолов. За пятьдесят центов можно было сфотографировать индеанку, кормящую грудью своего ребеночка. Твой отец тоже жил в Нью-Ривер-Инлет — или в Саймон-Драм, что ли?

— В Саймон-Драм. Несколько лет назад там еще жили две-три индейских семьи. Нам пришлось уехать из-за детей. У младшей девочки бывают судороги, а там нет лечения, которое ей нужно, так что мы переехали в Инлет и теперь два раза в неделю возим ее в Бискейн.

— Ну и как она сейчас?

— Ничего. Теперь эту болезнь научились лечить.

— Судороги у нее, говоришь? Это плохо.

— Доктор сказал, что мы должны пять лет только ею и заниматься. Все самое лучшее — ей. До прошлого года она не училась. Все деньги уходят на то, чтобы поправить ее. Мы только о ней и думаем. — В его голосе появились плаксивые нотки. Виктор понял, что Эдди чем-то напутан. «Наверно, заметил пистолет», — подумал он.

— Да, это, конечно, несчастье, Эдди. Видно, ты примерный семьянин. Я думаю, что самое дорогое у человека — это семья, с ней не хочется разлучаться без крайней необходимости, верно? Но кое-что меня не устраивает в тебе и в твоей печальной истории, Эдди. Мне бы хотелось рассеять эти дурные мысли, а потому включи-ка свет и покажи свои права.

Эдди включил свет и вытащил из нагрудного кармана рубашки права. Виктор начал их рассматривать.

— Фотография неплохая, Эдди, но здесь написано, что ты живешь в Йихо-Джанкшен. Как же это понимать?

Шофер втянул в себя щеки, и заискивающая улыбка превратилась в гримасу.

— Я жил там три месяца, когда получал права, только и всего.

— И ты не потрудился их обменять, когда переехал в Нью-Ривер-Инлет? Что ж, бывает. А сейчас твоя семья живет в Инлете?

— Да.

— Но ты сказал, что тебе надо домой к жене в Седж-Бей. Ты мне совсем заморочил голову, Эдди. Я просто не знаю, что и думать: концы-то с концами не сходятся.

— Это была просто отговорка, мистер. Мне хотелось пораньше вернуться домой, вот я и ляпнул первое, что пришло в голову.

— Понятно. Скажи мне, Эдди, еще одну вещь. Удовлетвори мое любопытство: сколько тебе платят за работу?

— Чтобы отвезти вас в Форт-Пирс?

— Ну, если хочешь. Да, скажем так.

— Семьдесят пять. Это меньше нормальной цены. Мистер Экс не платит надбавки За ночную работу.

— Каждый лишний доллар имеет значение при твоих расходах, так ведь?

— Конечно.

— А вот эти просеки вправо от дороги — они куда ведут?

— Наверное, вниз, к одной из рек, не знаю. В этом районе полно рек.

— Сверни на следующую просеку.

Виктор сунул руку под рубашку и держал пистолет, не вынимая его.

— Это еще зачем? — спросил Эдди.

— Сейчас узнаешь, — сказал Виктор. — Делай, как я говорю.

Морено повернул на просеку, и, когда он поворачивал, Виктор наклонился и выключил фары. Внезапно оказавшись в темноте, Морено резко затормозил, затем крутанул рулевое колесо, чтобы вывернуть машину, которую начало заносить на грязной обочине. Дорога, сужаясь, шла под гору, по обеим сторонам ее непроходимой стеной стояли карликовые и папоротниковые пальмы. Морено ехал со скоростью пешехода, затем включил первую скорость.

— Стоп! — скомандовал Виктор. Машина поползла, затем остановилась.

— Выходи.

Морено как будто не слышал. По-прежнему держа правую руку на баранке, он левую протянул к отделению для перчаток.

Виктор вытащил пистолет и уперся дулом ему в грудь. Морено медленно поднял обе руки на уровень ушей. Виктор наклонился, открыл отделение для перчаток и вытащил старый, армейского образца, автоматический кольт.

— Зачем держишь оружие? Боишься нападения?

— Я уже дважды попадал в передрягу. Теперь ни один водитель без оружия не ездит, если он в своем уме.

Виктор помахал перед ним «береттой».

— Пошли обратно на дорогу, Эдди, мне кажется, мы увидим что-то интересное. Морено вылез, и Виктор знаком велел ему идти вперед.

— Не нервничай, Эдди. Голову не поднимай, помогай мне, и все будет в порядке.

— Мистер, я хочу, чтобы вы сказали мне — в чем дело?

— Все в свое время, Эдди, все в свое время. Мы здесь немножко подождем и посмотрим, не произойдет ли случайно чего-нибудь такого, что подкрепит мои подозрения, а они все растут и растут.

Через пять минут Виктор услышал тихий шорох автомобильных покрышек, и мимо них по направлению к Киттс-Холлоу проехал «бьюик» с потушенными фарами. Машина медленно проползла в пятнистой тени деревьев, и через несколько секунд ее серая масса исчезла в зарослях.

— Похоже, что еще у одного парня вышла из строя батарея, а, Эдди? — сказал Виктор. — Ладно, давай-ка опять прогуляемся по лесу.

Они двинулись обратно, Морено шел немного впереди; каблуки их башмаков проваливались в губчатую, мшистую землю. Виктор держал пистолет у лопаток Морено; в висках у него стучало. В низине болото тихо шипело от насекомых, как будто где-то далеко выпускали пар; несколько цапель на прогалине захлопали крыльями и снова успокоились.

— Тихое место, — сказал Виктор. — Месяц пробудешь здесь и никого не встретишь.

— Там дальше есть дом, — через плечо пробормотал Морено. На холме возникло призрачное старинное здание с портиком, и они пошли к нему по крутому склону. Когда-то изящная лестница, теперь ободранная, изъеденная ржавчиной, вела наверх к галерее, от которой остался лишь серый остов. В дверном проеме, высоком и широком, не было двери, а в оконных рамах — стекол. Прокричала в своем убежище невидимая во тьме сова.

— Это когда-то был дом, — сказал Виктор. — Когда ни меня, ни даже тебя не было на свете.

Он напряженно вслушивался. Темнота была полна мягких присвистов, призывов ночных животных и шелеста растений. Это вызывало в нем чувство тревоги. И кроме того, он ужасно боялся змей.

— А вон привязана лодка, — сказал Морено тонким от страха голосом и смахнул кончиками пальцев пот с лица. — Сюда часто приезжают охотники на крокодилов.

— Больше не приезжают, — сказал Виктор. — Даже я это знаю. В такие болота приезжают только туристы. Да и то летом, а не в марте. — Он на минутку оставил Морено, чтобы осмотреть лодку, затем вернулся. — Твоя лодка пробита и полна воды. Думается, сейчас на многие мили вокруг нет ни одной живой души. Никого, кроме нас, Эдди. Как ты думаешь, зачем этот «бьюик» шел за нами?

— Почему он должен был идти за нами, мистер? Господи боже мой, это могли быть парни с девочками, которые искали, где бы остановиться.

— С выключенными фарами? Морено пожал плечами.

— Хочешь знать, как я это понимаю? Это та самая машина, которая раньше свернула к Джэксон-Понд. Как только мы скрылись из виду, она снова вышла на магистраль, а при луне можно не включать фары. Когда я остановился, чтобы позвонить, машина тоже остановилась. Она все время держалась в сотне ярдов от нас, но мы ее не видели.

— Если эта машина и следила за нами, мистер, я об атом ничего не знаю.

— Вот это-то нам и надо серьезно обсудить, Эдди. А сейчас я собираюсь пройтись по твоим карманам, так что держи руки вверх и дай мне посмотреть, нет ли там чего-нибудь такого, чего не видно простым глазом.

Морено поднял руки вверх, Виктор вывернул его карманы, в которых оказалось несколько монет, кольцо от ключа, фонарик и засаленный бумажник. Он посветил фонариком, чтобы рассмотреть содержимое бумажника.

— Ничего особенно интересного нет, Эдди. Две десятидолларовых бумажки и три доллара. Одно извещение о просроченном платеже по страхованию с указанием твоего адреса в Йихо-Джанкшен. Один талон на право въезда в гараж. Счет открытого ресторана «Фламинго» в Иммокали на пять девяносто пять и религиозная брошюрка «Готовьтесь встретить Всевышнего». И знаешь что? Все в тебе: эта твоя рваненькая рубашка, эти брюки с заплаткой на колене, эти сапоги, которые вот-вот спадут с ног, и дребедень, которую ты носишь в карманах, не говоря уже о том, что ты мне про себя рассказывал, — создает впечатление, что ты очень бедный. Конечно, ты возишь с собой оружие — но кто в наши дни его не возит? Так что передо мной парень, который отбивает себе зад весь день и половину ночи, чтобы послать своей любимой семье в Нью-Ривер-Инлет несколько лишних монет в неделю. Должен признаться, Эдди, что я уважаю людей, у которых на первом плане жена и дети. Это мне в тебе нравится. Но, Эдди, одна мелочь портит столь красивый фасад: кто такая Энди? Вот у меня в руках фотография прелестной девицы, которая, по-видимому, тебя знает. На фотографии надпись: «Чудесному парню Эдди, с любовью. Спасибо за Рено. Энди». Спасибо за Рено, а? Что же ты делал в Рено, штат Невада? Ты мне об этом не рассказывал.

— Я был зазывалой в клубе.

— Судя по дате на карточке, это было месяца два назад. Ты был зазывалой в одном из клубов Рено? Это меняет весь твой облик. Почему ты не рассказал мне про Рено?

— По правде говоря, побоялся.

— Чего же ты побоялся, Эдди? А что это ты так дышишь? Надо бросать курить эти чертовы сигареты. Так чего же ты боялся?

— Не знал, как вы это воспримете. Можно я опущу руки?

— Нет, не стоит. Давай-ка поговорим об этой красотке. Уличная девка. По-моему, на ней норка. С любовью чудесному парню. Держу пари, ты уж напустил там пыли. Во фраке, под руку с этой красивой дамочкой. Твой старенький папа в Саймон-Драм должен гордиться тобой.

Внезапно Виктор дулом пистолета ударил Морено в пах. Тот взвизгнул, как собака.

— Слушай, Эдди, даю тебе три секунды, не заговоришь — прострелю тебя насквозь. Для начала. Ты что, частный сыщик? А слыхал ты когда-нибудь о мафии, Эдди? Некоторые утверждают, что ее не существует, но, может быть, ты сейчас именно перед ней и стоишь. — Он снял предохранитель. — Вопрос номер один, Эдди. На кого ты работаешь — на Бюро по борьбе с наркотиками?

— Уберите свой пистолет, и я все вам скажу. Виктор поднял пистолет.

— Ну?

— Вроде бы. Мне пришлось взяться за эту работу, потому что у меня плохо с деньгами. Эти типы мне кое-что изредка подкидывают. Сюда приехали два специальных агента из Майами и ждали вас, но сегодня днем они попали в аварию. Еще двое находились в пути из Мелборна; вот почему Экс уговаривал вас остаться на ночь. Когда вы сказали, что хотите ехать немедленно, он был вынужден нанять меня, потому что я один оказался на месте с лицензией частного детектива.

— Значит, Экс с ними заодно?

— Ему пришлось. Агенты из Бюро приказали. Последние две недели они день и ночь крутились вокруг этого места. По какой-то причине груз на Кубе задержался. Он пришел только два дня назад. Им с Кубы дали знать об отправке.

— Дали знать с Кубы? Так вот оно что! Они все вытащили и заложили мешки с мелом или с чем-то еще?

Самообладание постепенно возвращалось к Морено, дыхание успокаивалось.

— Нет. Один из парней, занимавшихся этим делом, хотел было, но другие решили, что это не очень-то удачная мысль. Они думали, что вы приведете их к тем, кому везете груз, и боялись, что вы остановитесь и проверите. Надежнее было оставить все как есть. Они послали за вами хвост, да к тому же на всех дорогах между этим местом в Майами курсируют патрульные машины. Катафалк привлекает внимание. Мне неприятно говорить это, мистер, но уйти вам не удастся.

Виктор посмотрел на него, взвешивая все возможности. В манерах и в выражении лица Морено появилась дерзость — значит, вернулась уверенность. Морено был не столько подавлен затруднительным положением, в которое попал, сколько рад, что кончилось ожидание.

— Очень скоро эта передняя машина обнаружит, что она вас потеряла, и они передадут по радио приказ заблокировать все въезды в Киттс-Холлоу, затем поедут назад и прочешут боковые дороги.

Виктор почувствовал, что попал в ловушку. Такое же чувство было у него в тот зимний день, когда его избили чуть не до смерти. На него снова нахлынули страхи, которые лечившим его психиатрам так и не удалось устранить. Почему, черт побери, нет Марка, когда он действительно ему нужен?

— Как ты думаешь, здесь водятся змеи? — задал он совершенно неуместный Вопрос.

— Да. Водяные и камышовые гремучие. Один мой приятель умер прошлой осенью от укуса. Сейчас их уйма. В больницах есть сыворотка, но надо суметь сразу туда попасть.

Морено произнес это весело и жизнерадостно, как будто смерть приятеля была забавным событием.

— И это случилось здесь?

— В этом районе. Может быть, пять — десять миль в сторону.

— Можно сказать, почти здесь. Как называется это место?

— Гуз-Флэт.

Водяные и гремучие змеи! Неудивительно, что здесь никто не живет.

— А где тут ближайший город?

— Ближайший город? Купер-Слоу, должно быть. Миль десять по прямой. Если вы думаете выбраться в том направлении, то имейте в виду, что там лишь потоки, из которых торчат кипарисы, да аллигаторы. Оттуда живым не выйти.

— Неважные дела, а, Эдди? Знаешь что? Я видел аллигаторов лишь в зоопарке, в у меня, признаться, нет желания встретиться с ними в другом месте.

— Я был в Бразилии, — сказал Морено. — Вы когда-нибудь слыхали о Мату-Гросу? Так вот, Мату-Гросу — ничто в сравнении с тем, что ожидает вас там. Тут нужен речной бульдозер, как у лесников, чтобы проложить путь среди мангровых деревьев и кипарисов. Но даже если вам удастся выбраться на сухое место, там вас уже будут поджидать. Послушайте, мистер, а почему бы вам не сдаться? Вас все равно рано или поздно поймают и тогда уж засадят надолго. А сейчас еще есть шанс договориться. При теперешней ситуации вам дадут самое меньшее от восьми до пятнадцати лет, а если вы сдадитесь, вам половину скостят, это я гарантирую.

— От восьми до пятнадцати, говоришь? — сказал Виктор. — От восьми до пятнадцати — большой срок, Эдди.

— Вы еще молоды. Вы только будете приближаться к среднему возрасту, когда выйдете. Если хотите договориться, не надо ставить людям палки в колеса. Будете мешать им — они вас просто прибьют. Такой груз героина еще никто не пытался ввезти, так что, если попадется строгий судья, он вас угробит. Будете сидеть за решеткой, пока все зубы не выпадут.

Виктор приложил левую руку к животу, чтобы унять внезапно возникшую боль, Он знал, что это предвестник нервного поноса, самого серьезного и неуправляемого из всех его старых психосоматических заболеваний. Мелькнула мысль, что если Морено сейчас бросится на него, а он спустит курок, то может выйти осечка. Автоматическое оружие — вещь ненадежная. «А этот Морено хоть и маленький, но крепкий, — подумал Виктор. — И знает все приемы, а мне сейчас совсем плохо».

— Где, ты сказал, будет суд?

— Насчет суда я ничего не говорил. Вас повезут в Таллахасси и будут судить за нарушение федеральных законов.

— С минимальным сроком от восьми до пятнадцати лет?

— Или от пяти до восьми, если пойдете на сделку.

— Там, на юге, не слишком любят итальянцев, не больше, чем черномазых и индейцев. Каково быть индейцем в этих местах, Эдди? Не очень здорово, а?

— Если сам хорошо относишься к людям, то и они к тебе будут хорошо относиться, будь ты итальянец, индеец или еще кто-нибудь. Здесь, как и везде, люди не любят, чтобы их задирали. И если тебя приперли к стене, нет смысла осложнять жизнь другим. А вас, приятель, приперли, и единственный выход — сдаться. Признаете себя виновным, отсидите наименьший срок и гуляйте себе на свободе.

Внезапно боль, раздиравшая внутренности, исчезла, и в голове у Виктора сразу прояснилось. Он выпрямился, по-прежнему держа пистолет на уровне солнечного сплетения Морено, и весело улыбнулся.

— У меня другая мысль, Эдди. Я только что решил, что не стану сдаваться.

— И сделаете большую ошибку, приятель, вот все, что я могу сказать.

— Ты говоришь, у нас в катафалке самая большая партия порошка, какую до сих пор ввозили в страну. Зачем же его бросать? Чтобы спрятать его, лучшего места, чем эти леса, не найдешь. Нам с тобой надо всего-навсего перенести гробы в хорошее, безопасное место, завалить их ветками — в готово.

— Их все равно найдут, — сказал Морено. Голос его опять зазвучал неуверенно.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что нетрудно догадаться. Они пойдут по нашим следам, а затем начнут искать вокруг. Гробы весят целую тонну, так что им не придется далеко ходить.

— Да-а-а, Эдди, правильно. Но следов-то не будет. Мы с тобой в пять минут уничтожим их на этой щебенке. И катафалка не будет. Так что беги ты к этому катафалку, только помни, что пистолет нацелен тебе в спину, и выгружай гробы.

Морено повернулся и пошел вверх по склону. Усевшись за руль, он нажал на щитке управления кнопку, с помощью которой открывались задние дверцы катафалка, и выкатил первый гроб. Через пять минут все три гроба были выгружены и спрятаны в чаще. Ползучие растения тотчас сплели свои ветви, закрыв маленькую прогалину большими сердцевидными листьями.

— Теперь уж эта гробы никому не найти, Эдди, пока мы не укажем, где они спрятаны.

— А дальше что, приятель? — спросил Морено.

«Надо, чтобы он считал, что у него есть шанс остаться в живых, — думал Виктор, — иначе он бросится на меня. Я должен убедить его в этом. Все надо делать спокойно, без суеты». У него опять начало двоиться в глазах, в голове настойчиво звенело, и он боялся, что в любой момент его может схватить желудочная колика.

— Потопим катафалк.

— Где?

— Вон в том болоте внизу. Где же еще?

— Здесь воды-то всего на два-три фута. Какой смысл?

— Два-три фута воды в два-три фута тины. Эта штука все равно что паровоз. Ее сразу закроет. Все следы нашего пребывания здесь, Эдди, должны исчезнуть, а ты лично должен принять важное решение. Я сказал тебе, что лодка пробита. Нет там никакой пробоины. Мы вычерпаем воду, и можно плыть. Я хочу дать тебе шанс сохранить свою жизнь. Ты знаешь дорогу и, если хочешь, можешь присоединиться ко мне. Веди себя разумно и сумеешь неплохо заработать. Героин принадлежит самому мощному синдикату на юго-востоке, и, если я скажу, что ты помог мне, они в долгу не останутся. Хоть ты время от времени и роскошествовал в Рено, Эдди, держу пари, сотня тысяч долларов тебе не повредит.

— Почему я должен вам верить? Сейчас вы говорите одно, а как только выйдем из лодки, передумаете.

— Эдди, ты должен мне верить потому, что у тебя нет другого выхода. Я держу тебя на мушке и хочу отсюда выбраться, а если ты попытаешься меня задержать, я продырявлю тебе голову. Тебе предлагают сделку, так почему не пошевелить мозгами и не согласиться? Даже если ты отправишь меня в этот суд в Таллахасси, то в конечном счете проиграешь, потому что не успеешь ты дать показания, как присланные синдикатом охотники за головами прикончат тебя.

— А что помешает вам разделаться со мной, когда мы доберемся до места?

— Доброе чувство, — сказал Виктор. — У меня, как и у всякого, есть добрые чувства. Я уже к тебе привязался, Эдди. Ты очень толковый парень, и у меня такое ощущение, что, если все для нас обернется благополучно, мы можем подружиться. К чему мне тебя приканчивать?

— Вы сказали — сто тысяч?

— Да.

— Мне придется отсюда уехать, пока все не уляжется. Как вы считаете, куда я могу поехать?

— В Мексику, Эдди. Может, и та девчонка в норке с тобой поедет. Говорят, Акапулько — отличное место.

— Говорят.

— А пока нам с тобой надо тут кое-что сделать, так что давай-ка для начала заметем следы.

Виктор переложил пистолет в левую руку и отломил две сухие ветки. Одну ветку он отдал Морено, и через пять минут они заровняли небольшие колеи, оставшиеся после того, как Морено резко затормозил на грязной дороге.

Виктор выпрямился, отбросил ветку и проследил за ней взглядом до самого края воды, где она ушла под куст посеребренного туманом болотного мирта.

— Вот тебе и мелко! — сказал он. — А когда здесь жили люди, как они, по-твоему, добирались сюда?

— На повозках, запряженных мулами, — сказал Морено. — Во всех этих домах в те времена были повозки с мулами. Хорошая упряжка мулов может доставить повозку к самой стене дома.

— Все-то ты знаешь, Эдди. А что нам заменит весла, когда мы сядем в лодку?

— Оторвите пару досок от дома, придайте им форму и гребите.

— А как насчет всех этих мангровых деревьев и болотных кипарисов? Сможем мы среди них проплыть?

— Зная дорогу, можно. Это не так трудно.

— Другими словами, ты преувеличивал, Эдди?

— Может быть. Надо держаться широких протоков, в этом все дело. Простой, здравый смысл.

— Ну, похоже, что мы готовы к нашему великому путешествию, — сказал Виктор. — Осталось только утопить этот ящик. Придется нам сесть в него, завести мотор и выпрыгнуть.

— Или просто подтолкнуть — какая разница?

— Разница в том, что катафалк должен быть под водой. Он должен идти со скоростью пятьдесят миль, когда полетит в воду. Тебе надо поставить на вторую скорость, ручной газ на максимум, отпустить сцепление и прыгать.

— А вы что будете делать?

— Я буду сидеть рядом с тобой. Мы оставим дверцы открытыми и в тот момент, как он двинется, прыгнем.

— А может, вы все-таки уберете пистолет? Если я вам доверяю, то и вы должны мне доверять.

— Я буду доверять тебе, Эдди. Я уберу пистолет, как только мы сядем в лодку. Мы станем тогда приятелями. Нам светит большое будущее — и тебе, Эдди, и мне. Может, они даже предложат тебе присоединиться к синдикату.

Морено колебался. Он смотрел в дуло пистолета, нацеленного сейчас в его правый глаз, и пытался определить, почему дикая улыбка на лице стоявшего перед ним человека сменилась гримасой и он заскрипел зубами.

— Садись в машину и действуй, Эдди.

Морено сел за руль и включил зажигание. Виктор уселся рядом.

— Дверца открыта, Эдди?

— Открыта.

— Хорошо, дай побольше оборотов. Мотор взревел.

Виктор приготовился к прыжку, его правая, нога висела в воздухе. Он держал пистолет рядом с виском Морено.

— Давай, Эдди, поехали.

Катафалк подпрыгнул. Виктор нажал спусковой крючок, и пистолет рванулся в его руке как маленькое, попавшееся в ловушку животное. От резкого рывка цель сместилась. Виктор увидел черное пятнышко на скуле Морено; индеец выпустил руль и рухнул на бок, а Виктор, вывалившись из машины, покатился вниз и встал на ноги как раз в тот момент, когда катафалк ушел в воду. Секунду спустя на поверхности запенились пузыри. Затем их не стало. Виктор выпрямился, спрятал пистолет под рубашку и шагнул в заросли. Безотчетный страх охватил его. У него появилось чувство, что за ним следят; вопреки всякой логике ему пришло в голову, что каким-то образом Морено удалось бежать.

Он подождал минут десять, затем, мягко ступая по листьям, стал пробираться от одного куста к другому, избегая мест, залитых бумажно-белым светом луны. Добравшись до края болота, Виктор сквозь листву осмотрелся: ему все время казалось, что вот-вот снова появится Морено и устало вылезет на берег. «Может, ему только пару зубов выбило, — думал Виктор. — Он хоть маленький, а крепкий. А может, он успел выскочить из машины до того, как она упала в воду, и где-то затаился, ожидая, когда я уйду».

Он снова прислушался — не обнаружит ли какое-нибудь движение или звук тайного присутствия Морено, затем, пригнувшись, бросился к разрушенному дому. В боковой стене была дыра, и Виктор в нее протиснулся. В первых двух комнатах как бы продолжались джунгли Эверглейда. Фонарик, который Виктор взял у Морено, осветил ползучие растения, древесные грибы и летучих мышей на обнаженных балках. Виктора поразила пустота третьей, чисто убранной, комнаты — здесь на подметенном полу в прямоугольнике лунного света стояло кресло-качалка со сломанной спинкой, в углу лежали рыболовные снасти, в буфете с распахнутой дверцей виднелись пустая бутылка из-под виски и железные банки, предназначавшиеся, по-видимому, для хранения муки, сахара и соли. Там, где некогда был очаг, лежали четыре кирпича. В образованном ими квадрате тлели угли. Кирпичи были еще теплыми, и в комнате стоял слабый запах табака. Виктору снова почудилось, что за ним наблюдают; он попятился к стене и вытащил пистолет. В доме эхом отдавались какие-то скрипы, под окном вдруг послышалась возня. Он на цыпочках подошел к окну, но не увидел ничего, кроме листвы, освещенной луной, и края болота. «Кто-то постоянно живет здесь, — подумал он. — Какой-нибудь бродяга. Может, он все видел и просто решил удрать. Надо уходить».

Прежде всего надо было из чего-то сделать весло. Старый, полусгнивший буфет вполне годился для этого, и Виктор выломал из него полку. «Но как без ножа придать ей форму весла? — думал он. — Наверное, мне все-таки следовало взять с собой индейца; убрать его я успел бы и в Купер-Слоу. Пора уходить». Через комнаты, полные вьющихся растений, он выбрался на лунный свет. Он шел все быстрее, затем побежал, не обращая внимания на грязь, хлюпавшую под его башмаками. Открылся последний клапан, не дававший страху выйти наружу. Воображаемое слилось с реальным и преследовало его угрожающими криками и видениями; главное же, он чувствовал, будто за ним гонится что-то одновременно и человекообразное и сверхъестественное — сама смерть.

Глава 9

Марк сказал Терезе, что уезжает дня на три-четыре, но когда он внезапно вернулся, она не выказала ни удивления, ни радости и сделала вид, будто не заметила его подавленного настроения.

— Я думала, ты все еще в Майами. Что было нужно Ди Стефано?

— Он сообщил, что умер мой брат, — ответил Марк, отвернувшись.

Маска безразличия, которую Тереза носила тщательно, как изысканный костюм, внезапно сползла. Она всегда испытывала нежность к Паоло.

— Madonna! Что случилось?

— Автомобильная катастрофа. Я летал на похороны.

— Где его похоронили? — спросила она тихим, ровным голосом.

— В Кампамаро. В могиле отца и матери.

— Упокой его душу, господь.

Больше Тереза ни о чем не спрашивала. Ее, по-видимому, не интересовали ни подробности его пребывания в родных местах, ни то, как поживают их друзья.

— Я пытался дозвониться тебе из Майами, — сказал он, — но к телефону никто не подходил.

— Меня почти не бывало дома.

Внезапно он вспомнил, что у детей были каникулы и они гостили у друзей, — Виктор не звонил?

— При мне — нет.

— Он должен был позвонить в понедельник. Я беспокоюсь о нем.

— Если бы он услышал мой голос, он, вероятно, повесил бы трубку. Один такой звонок действительно был.

Марк попытался пробиться сквозь стену ее показного безразличия, заставить Терезу понять, как важна была для него эта поездка в Сицилию и на каком распутье он сейчас стоит.

— У меня там никого больше не осталось. Мама и Паоло умерли, и если трезво смотреть на вещи, то вряд ли я когда-нибудь увижу свою сестру или получу от нее весточку. Креспи довольно ясно дал понять, что не желает меня знать. Остальные друзья — тоже. Они отвернулись, и для меня это конец.

Она ушла в кухню, и, войдя туда, он заметил, что она автоматически крутит рычажки новой стиральной машины.

— Я часто думал о том, что надо принять окончательное решение и подать документы на перемену гражданства. Нет никакого смысла это оттягивать. В глубине души я всегда надеялся, что мы когда-нибудь вернемся обратно. Но при нынешнем положении дел нас с Сицилией больше ничто не связывает.

— Тебе уже давно следовало подать бумаги.

— Раньше у меня не было уверенности, а теперь вопрос решен. Он сделал еще одну попытку победить ее молчаливое безразличие:

— Есть одно предложение. Мы могли бы уехать отсюда, поселиться на Кубе и начать все сначала. Как ты к этому относишься?

Внезапно стена безразличия рухнула. Она смотрела на него с яростью, которая сразу состарила ее лет на двадцать и исказила все пропорции лица.

— Ради бога, не говори мне о Кубе. Он отказался от борьбы:

— Мне кажется, мы сегодня ни до чего не договоримся. Я устал, и ты, наверно, тоже. Давай поговорим об этом завтра.

На следующий день, когда он вернулся из конторы домой, она встретила его С непроницаемым лицом.

— Виктор случайно не звонил? — спросил он.

— Нет, не звонил. Был детектив, хотел поговорить, с тобой.

— Обычный полицейский детектив?

— Нет, из какого-то агентства.

— Ты спросила у него документы?

— А разве нужно было? Он очень вежливо держался. Некий мистер Смит, работает на какую-то фирму в Бостоне.

— Частный детектив обязан предъявить документы, — сказал Марк. — Иначе как узнать, что он именно тот, за кого себя выдает. У этих ребят свой способ проникать в дом. Ты же должна помнить, что если не хочешь, то не обязана с ними разговаривать или впускать их. Он сказал, что ему надо?

— Говорил что-то про Кубу. Я не желаю больше слышать даже упоминания об этом месте. Он оставил свою карточку и просил позвонить.

— Мне ему звонить незачем, — сказал Марк. — Если он появится снова, дай ему мой телефон в конторе, и, если у меня будет время, я с ним поговорю. Еще что-нибудь сегодня произошло?

— Да, — сказала Тереза. — Я видела Ханну.

— Какую Ханну?

— Ханну Кобболд.

— А-а, совсем забыл. Она ведь связалась с каким-то сыскным агентством. Возможно, этим и объясняется приход того парня.

— Возможно, — согласилась Тереза. — Поскольку все произошло на Кубе, Ханна потратила половину денег, которые Эндрю ей оставил, на частных детективов.

— Как мне кажется, результатов мало?

— Да, но за последние несколько дней они кое-чего добились. Она никогда не верила, что он погиб так, как ей рассказали, и оказалась права.

— Ты хочешь сказать, его убили не революционные студенты?

— Нет, его убил либо какой-то американец, либо кто-то, нанятый американцем. Это агентство послало своего человека на Кубу, он пробыл там три месяца, разбираясь в этом деле. Кубинцы очень помогли ему, и многое выплыло наружу. Типичное убийство, совершенное Обществом.

— Как ты отличаешь типичное убийство, совершенное Обществом, от любого другого?

— По тому, как оно задумано, как проведена подготовка. Общество знает, как заметать следы. Если членам Общества удается найти способ обвинить невинного человека в убийстве, они так и делают. Любой свидетель должен быть убран. На этот раз они убили кубинского рыбака: он видел, что произошло. Никакие революционеры не стали бы убивать нищего рыбака.

Марк заметил ее растущее возбуждение и новый , резкий тон голоса. Он почувствовал, что его припирают к стене, загоняют в спрятанную ловушку.

— Откуда тебе все это известно? — спросил он.

— Так было дома. В Пьоппо, когда я была ребенком, люди из Общества чести убили восемнадцать человек. Она убили моего дядю, а невинного человека посадили в тюрьму на десять лет.

— Ты мне никогда этого не рассказывала.

— Я могу держать кое-что про себя, так же как и ты. Они убили моего дядю за то, что он стал судиться по поводу какой-то земли, и человек, который не причинил ни ему, ни кому-либо еще никакого вреда, был отправлен в Прочиду[33]. Так Делалось там, так делается и здесь, только здесь Общество называется мафией. Сколько людей сидит за убийства, которых они никогда не совершали! Одному студенту-революционеру подсунули пистолет, из которого убили Эндрю Кобболда. Так могли сделать только люди из Общества чести.

— Ты женщина и видишь лишь одну сторону дела, — сказал Марк. — Есть множество вещей, которые ты просто не способна понять.

— Я это уже не раз слышала, — сказала она. Ее щеки пылали от возбуждения. — Если я молчала, то вовсе не потому, что ничего не знала о происходящем. Ты хотел, чтобы я верила той версии, которую они распространили об убийстве Кобболда, но меня она не могла ввести в заблуждение. Эндрю Кобболда убили за то, что он пошел против торговцев наркотиками на Кубе.

— Он мертв, и его больше нет, неважно по какой причине. Что бы ни вытаскивали наружу, обратно его не вернуть. Он был мужем женщины, которая нам даже не близкий друг. Почему это должно иметь такое большое значение?

— Это имеет значение, потому что затрагивает меня и моих детей.

— Каким образом? — спросил он, стараясь владеть собой и уже предчувствуя, что сейчас последует.

— Когда Эндрю убили, с ним была девушка, которую зовут Линда Уотс. — От злости черты ее лица заострились. Он никогда не видел ее такой.

— Ну и что? — сказал он.

— Кубинская полиция говорит, что ее, возможно, использовали как приманку. Чувство отрешенности, которое всегда появлялось у него в трудные минуты, возникло и сейчас. Ощущение собственного «я» исчезло — скоро он будет смотреть на эту ссору как бы со стороны.

— Она выступала со стриптизом в каком-то кабаре у нас в городе. Проститутка, — добавила Тереза медленно и неуверенно, будто это слово ей было незнакомо. — Она отправилась на Кубу за три дня до смерти Эндрю, а на следующий день после его смерти уехала.

— Я не вижу здесь никакой драмы. Он имел право пригласить к себе подружку.

— Она не была его подружкой. Кубинской полиции удалось проследить практически каждый ее шаг в Гаване. Она не спала с Кобболдом. В отеле, где она останавливалась, она дала бостонский адрес, и они уже нашли девушку, с которой она вместе снимала квартиру до переезда в Солсбери. После Гаваны она три месяца где-то пропадала, а затем появилась в Бостоне, чтобы забрать оставленные там вещи. Она сказала своей подруге, что один человек возил ее с собой на Кубу и что там у нее были большие неприятности. С тех пор, как стало известно, она сменила фамилию, и ее пока не могут найти. Но теперь, говорят, это вопрос дней. — Она умолкла, с трудом переводя дыхание.

— Ты до сих пор так и не сказала, при чем здесь ты, — сказал он.

— При том, что ты доводишься мне мужем. Ты возил Линду Уотс в Гавану. Было бессмысленно и недостойно отрицать это обстоятельство, которое, несомненно, не раз проверила и перепроверила дотошная бостонская фирма. Марк молчал, наблюдая за ее лицом, на котором сквозь гнев стало проступать облегчение.

— Узнай уж все как есть. Выяснилось, что ты ездил с ней на Кубу и вместе с ней вернулся. Люди из агентства показали Ханне фотографию, где вы сняты все трое в каком-то ночном клубе. Видели, как ты ее обнимал в Айдлуайлде в тот день, когда ты вернулся. Между прочим, эти сведения не от агентства. Это мне рассказал один человек, который считает, что я не заслуживаю выпавшего мне на долю счастья, и поспешил довести это до моего сведения задолго до того, как все вышло наружу.

Марк взвесил все стороны возникшей проблемы.

— То, что ты мне рассказала, — мягко объяснил он, — не проливает никакого света на смерть Эндрю Кобболда. С ним была девушка, когда его убили. Предположим, это новый факт, но вряд ли он имеет большое значение. Откуда известно, что она послужила приманкой? Если полиция вывела эту теорию на основании того, что она скрылась и изменила свою фамилию, то этого недостаточно. Девушки такого сорта вечно попадают в неприятности; у них всегда есть основания желать на время исчезнуть из поля зрения.

— Полиция, а не я изобрела теорию, что она служила приманкой. Полицейские убеждены, что Эндрю убил американец или человек, нанятый американцем, и что девушка выполняла роль приманки. Что там было на самом деле, мы узнаем, как только ее найдут, а этого недолго ждать.

— Ты с кем-нибудь говорила об этом? Хоть с одним человеком?

— Нет, — сказала она. — Я поступаю так, как должна поступать хорошая жена-сицилианка. В последний раз.

Он внимательно, с любопытством вгляделся в нее, будто видел впервые.

— Трудно поверить, что ты — та самая женщина, на которой я женился, — сказал он.

На мгновение ее лицо скрылось под маской отчужденности, как уже бывало и прежде. Он понял, что драгоценные качества — молчание и покорность — исчезли у нее вместе с юностью. В последние годы произошли такие быстрые и огромные изменения. Дети, когда-то сицилийцы, стали настоящими американцами, не по летам независимыми и на американский манер отдалившимися от родителей. Семья распалась и не существовала больше как единое целое. «В Сицилии, — думал он, — мы держались друг за друга, чтобы успешнее бороться с врагом и охранять свой очаг».

Наступило время признаваться.

— Что бы я ни делал, я делаю это ради всех нас, и другого выбора у меня нет.

— Ты всю жизнь был человеком из Общества чести, — сказала она и замолчала, пораженная своим безрассудством, словно боялась, что он сейчас ее ударит. Но он только смотрел на ее новое, неузнаваемое лицо и качал головой.

— Люди из Общества чести — это чудовища, — продолжала она, — чудовища о двадцати руках и десяти головах. Ни у кого из вас нет своей жизни. Мы никогда не могли жить так, как живут другие. Сначала это был Дон К., затем Винченте Ди Стефано. Кто будет после того, как Ди Стефано умрет? Вам даже думать самим не разрешают.

Марк спрашивал себя, откуда она знает такие вещи, которые обычай не разрешает знать женщинам. Впрочем, может быть, все жены знают, может, женская привычка к притворству так же сильна, как привычка мужчин хранить тайны.

— Я собираюсь расстаться с тобой, — сказала ока. — Не сейчас, потому что я еще не все обдумала, но как только мы вместе решим все вопросы. Мне развод не нужен, но если ты хочешь развестись, я готова пойти в суд, чтобы ты был свободен. Я хотела бы найти какую-нибудь работу. Я видела в «Глобе» объявление, что требуются работники по социальному обеспечению. А может быть, я смогла бы устроиться в больницу санитаркой.

Он ушам своим не верил, и это помогало ему сохранять спокойствие. Женщина-католичка и мать никогда не выполнит такую угрозу.

— А дети? — спросил он. — Что будет с детьми?

— Мы обсудим это, — ответила Тереза. — Спешить не к чему. Может, Мартина удастся устроить в Чоут, если у тебя есть на это средства. А для Люси вполне подошла бы школа при монастыре.

— Мы никогда не собирались отправлять детей в школы в другие города.

— Мы никогда не предполагали, что с нами такое случится. Как только люди, нанятые Ханной Кобболд, закончат расследование, она передаст дело прокурору округа. Когда это произойдет, дети должны быть там, где они не смогут увидеть местных газет, чтобы товарищи не издевались над ними по поводу их отца.

— Я могу сделать так, чтобы мое имя не упоминалось, как бы дело ни обернулось, — сказал Марк.

— Сомневаюсь. Даже если в нашем городе не знают, кто ты на самом деле, они знают, что ты связан с Ди Стефано. А Макклейрен только и ждет такого дела. Он распнет тебя.

Он направился к выходу из комнаты, но она окликнула его. В руке у нее было письмо.

— Извини, — сказала она. — Это письмо пришло, когда ты уезжал. Его принес кто-то из твоей конторы. Я забыла отдать тебе вчера.

Он вышел в соседнюю комнату, вскрыл конверт и достал письмо.

Дорогой Марк!

Извини за беспокойство, но избежать этого невозможно. В свое время ты очень убедительно говорил относительно одной вещи, но после долгих раздумий я пришла к выводу, что не могу согласиться с твоим объяснением. Прошлой осенью, узнав, что кое-кто хочет со мной поговорить, я решила переехать в другое место. Здесь я построила свою жизнь совсем иначе, вступила в религиозную общину, и сейчас один хороший человек сделал мне предложение. Но я узнала, что старые вопросы возникли снова. Марк, это, наверно, мой последний шанс добиться счастья в жизни. Я пишу тебе и умоляю, если это в твоих силах, оградить меня от того, что может произойти. Если же ты не сможешь и дело обернется плохо, знай, что я по-прежнему верю в тебя и буду на твоей стороне.

Л.

Он сунул письмо в карман, затем осмотрел заднюю сторону конверта, но он был тщательно заклеен Вряд ли она вскрывала его. А ведь любой человек в ее положении сделал бы это, подумал он.

Глава 10

Брэдли по-прежнему сидел в Гаване и без зазрения совестя теребил Белый дом, добиваясь, чтобы президент выслушал выношенный им план в дал согласие на акцию против нового кубинского правительства. В конце концов на Кубу для переговоров с ним был направлен Говард Спрингфилд, сотрудник секретной службы и, по слухам, советник президента.

Брэдли предложил ему по телефону встретиться в загородном клубе «Мирамар».

— Вас довезет туда любое такси. Мы можем выкупаться, если захотите, и спокойно обо всем поговорить.

Клуб — последнее приобретение Дона Винченте в Гаване — недавно стал государственной собственностью. Спрингфилд, привыкший к обстановке залов, где собираются холостяки, и гольф-клубов в маленьких городках, был поражен роскошью «Мирамара» — мрамор, полированный тик, картины и бюсты могущественных сахарных магнатов, которые в свое время были президентами клуба, а сейчас величественно взирали на его новых хозяев, большей частью негров.

Спрингфилд взял напрокат купальные трусы и полотенце, оставил у портье записку для Брэдли и отправился на пляж.

Сделав несколько шагов по мелководью, Спрингфилд поплыл — вверх тотчас взметнулся, задев его, косяк крошечных серебряных рыбок. Ощущение было неприятное, да и слишком теплая вода не освежала тело. Он вышел на берег в лег на песок.

Позади на мягком песке заскрипели шаги; Спрингфилд повернул голову — над ним стоял Брэдли.

— Привет, Говард.

— Доброе утро, мистер Брэдли.

— Рад, что вы смогли приехать, — сказал Брэдли. — Удалось вам организовать мне встречу с президентом?

— Не удалось.

— Насколько я знаю, он всю прошлую неделю был в Палм-Бич, — сказал Брэдли.

— В настоящий момент он на Скво-Айленде.

— Как вы считаете, я мог бы его там повидать?

— Очень сожалею, но он отдыхает. Во всяком случае, он обещал встретиться с Редпатом и, полагаю, коснется всех вопросов, которые вас волнуют.

Три года назад Спрингфилд работал в ЦРУ и подчинялся Брэдли, и сейчас, хотя Брэдли уже не был его начальником, Спрингфилд по привычке чуть было не назвал его «сэр» и чувствовал себя неловко от того, что лежит перед ним на песке.

— Очень жаль, — сказал Брэдли. — Мне дали понять, что встреча будет организована. Мистер Редпат очень хотел, чтобы я изложил свои соображения лично, поскольку я здесь, на месте.

Спрингфилд постарался сдержаться, не грубить, чтобы не обнаружить отсутствие уверенности в себе.

— Президент направил меня сюда, — сказал он. — У меня есть документ за его подписью, дающий мне полномочия выслушать все ваши соображения.

— У тебя есть документ за подписью президента? — сказал Брэдли. Ему удалось вложить в личное местоимение презрительную фамильярность, показывавшую, что, по мнению Брэдли, президент, дав Спрингфилду бумагу за своей подписью, совершил чудовищную оплошность.

— Вы слышали, что я сказал.

— Вы достаточно долго работали в разведке, чтобы знать, что есть вещи, которые предназначаются только для ушей президента. Я уже отказался излагать свои соображения Комитету начальников штаба.

— Вы можете отказаться разговаривать и со мной, — сказал Спрингфилд. — Меня просили встретиться с вами и обсудить все вопросы, которые вы хотите поставить. Не хотите разговаривать, дело ваше.

Спрингфилд чувствовал на себе взгляд Брэдли, видел краешком глаза застывшую ухмылку, выражавшую одновременно презрение и разочарование.

— Насколько я понимаю, Говард, вы принадлежите к числу тех блестящих и верных нашему новому президенту молодых людей, которые его окружают? — спросил Брэдли. — Но вы ведь, кажется, не учились в Гарварде? А к сожалению, именно это имеет вес в том кругу, в который вы вступили. Вас приглашали на обед в клуб «Грайдирон» в этом году?

Спрингфилд не был приглашен на обед в клуб «Грайдирон».

— Если вам нечего мне сказать, мы могли бы на этом и закончить, — сказал он.

— А вам нравится президент — как человек?

— Мистер Брэдли, я бы предпочитал, чтобы мне не задавали вопросов такого рода. Я не собираюсь делиться с вами своим мнением.

— Мы ведь проработали вместе три года, — сказал Брэдли. — Я мог бы надеяться на несколько более тесный контакт.

— Давайте пойдем в гардероб, и я покажу вам эту бумагу, — сказал Спрингфилд. — Если вы не заинтересованы в продолжении разговора, можете написать на ней: «Ничего не выйдет», и мы разойдемся в разные стороны. — А сам подумал: «Еще несколько минут, и я пошлю этого подонка к черту».

Он отвернулся, чтобы не видеть профиль Брэдли. На пляже школьники соорудили внушительный замок из песка и ждали одобрения хорошенькой учительницы. Она подправила угол бастиона, в другом месте добавила ракушку. Наконец был развернут маленький национальный флаг и водружен на башенке. Какая мирная картина. Трудно поверить, что они все сидят на вулкане, как говорили Спрингфилду.

В его поле зрения снова попал Брэдли — он делал рукой примирительные жесты, будто составлял букет цветов.

— Собственно, говорить особенно нечего. Я предлагаю простое и верное решение проблемы, которая, должно быть, заботит нашего любимого президента не меньше, чем всех остальных. Полагаю, вы не хуже меня знаете, что происходит в эти дни во Флориде и в Гватемале.

— Вы имеете в виду компанию пьяниц и бандитов, которую ваши люди сколотили для захвата этой страны? Да, знаю, все знают!

— Это — проект, которым я не очень доволен, хотя Редпат и в восторге, — сказал Брэдли. — Возможны большие жертвы. Даже если все пойдет хорошо, мы можем потерять от двух до десяти тысяч человек.

— Если все пойдет хорошо.

— Если же нет, то потери могут оказаться в пять раз больше, что при теперешнем положении вещей обойдется в сто миллионов долларов — по пятьдесят миллионов в неделю, считая, что операция продлится две недели. А если она продлится шесть месяцев? Или больше? А каковы будут международные последствия? Сколько бы мы ни повторяли, что все это устроено кубинцами, никто не поверит, что это не ваших рук дело.

— Так в чем же состоит надежное решение?

— Нужна группа специалистов, которую можно было бы направить сюда для ликвидации бородача.

— Я так в знал, — сказал Спрингфилд.

— Я очень тщательно изучил вопрос, и ситуация предельно проста. Вы можете поверить мне на слово — такой вещи, как обеспечение безопасности, здесь нет. Просто не существует. Бородач разъезжает по стране, как ему хочется, вопрос о его охране даже в голову никому не приходит. Я поручил своему помощнику засечь все его передвижения, и мы создали очень точную схему. Специалист будет снабжен всеми необходимыми данными.

— У вас есть кто-нибудь на примете?

— Конечно есть. Экстра-класс.

— Понятно, — сказал Спрингфилд. — Однако целый ряд положений, на мой взгляд, неверен.

— А именно?

— Какие у вас основания полагать, что, убрав одного человека, вы свергнете весь режим?

— Это оркестр, состоящий из одного человека. Мы считаем, что с любым преемником нам удастся прийти к соглашению. Мы уже провели переговоры с одним членом кабинета, который сказал, что их сдерживает лишь бородач.

— Вы говорили о международных последствиях, — сказал Спрингфилд. — Можете себе представить, какова будет реакция латиноамериканских стран, — они и сейчас уже ненавидят нас до мозга костей.

— С ними никаких проблем не будет. Они могут догадываться, что это наших рук дело, но точно никогда ничего не узнают. Убрать одного человека совсем не то, что финансировать вторжение. Во всяком случае, зачем тогда существует «Союз ради прогресса»? Как только бородача не станет, мы вложим немного больше денег туда, куда нужно, и эти латиноамериканцы опять станут ручными.

Спрингфилд поднялся на ноги.

— Об этом вы и хотели говорить?

— Примерно. Если президент сможет уделить мне час, я с удовольствием изложу ему все детали. Когда вы его увидите?

— Не могу сказать, — ответил Спрингфилд. Это была минута его торжества, и он с удовольствием ее смаковал. — Ради того, что вы мне сейчас рассказали, вряд ли стоит прерывать его отдых, — добавил он. Этой фразой он расплатился по всем старым счетам.

Почувствовав себя полным хозяином положения, он двинулся по направлению к клубу. Брэдли, внезапно потерпевший поражение, низведенный до уровня просителя, шагал рядом, он что-то объяснял, но Спрингфилд едва слушал.

Когда они дошли до входа в клуб, Спрингфилд остановился и, улыбаясь, повернулся к Брэдли.

— Я слышал, ребят из вашего Управления по-прежнему называют «драгунами Донована»[34], — заметил он. — Знаете что я вам скажу? Времена меняются, и мы должны меняться вместе с ними.

* * *

Продолжая размышлять над этой неудачей, Брэдли вылетел в Гватемалу, где провел смотр разношерстного контингента беженцев и наемников, ожидавших того момента, когда надо будет принять участие в нападении на Кубу; затем, обуреваемый дурными предчувствиями, вернулся во Флориду для разговора со своим начальником Джулиусом М. Редпатом, директором отдела особых операций, отдыхавшим в Палм-Бич. Это было как раз утром того дня, когда Виктор очутился в болотах Эверглейда.

— Я все-таки решил, что мне необходимо лично встретиться с президентом, — сказал Редпат. — Вам удалось меня убедить. — Он резко тряхнул головой — то ли желая подчеркнуть сказанное, то ли от нервного спазма. Это был ипохондрик, высохший и состарившийся от постоянного напряжения; от него за милю разило пессимизмом. — Позвольте мне раз и навсегда сказать: я не считаю — и никогда не считал, — что с этим человеком можно как-то поладить. Единственный, кого он готов слушать по кубинскому вопросу, это Говард Спрингфилд. Ваше предложение, между прочим, было весьма энергично отвергнуто.

— Была названа моя фамилия?

— Нет, но Спрингфилд косвенно ссылался на вас, причем в оскорбительной манере. В его докладе упоминались сумасброды, которым что-то чудится. Мне очень неприятно, но президент рассмеялся.

— Как только я узнал, что он посылает Спрингфилда, мне стало ясно, что мы потерпим неудачу.

Редпат с несчастным видом сидел на плетеном стуле. В дни молодости он возглавлял отряд самых отчаянных в управлении людей, осуществлял дерзкие перевороты, вел тайные войны, различными путями манипулировал послушными президентами, находившимися в тот или иной период у власти, и был полон уверенности, что блестящие faits accomplis[35] оправдывают все, — да так оно и было. И сейчас, несмотря на свой несчастный и больной вид, Редпат все еще сохранял боевой дух.

Упоминание о теперешнем президенте, который далеко не был послушным[36], вызвало у него растущую боль под ложечкой.

— Извините, я сию минуту, — сказал он вставая Он направился к буфету, налил я мензурку немного белой жидкости и проглотил ее залпом, поморщившись от вкуса мяты. Затем снова тяжело опустился на стул. — Боюсь, Роналд, что нам нечего больше ждать от Белого дома — ни отдельным лицам, ни организации в целом. Не спрашивайте меня, как была получена эта информация, но, когда я ушел, президент не стесняясь высказал враждебное к нам отношение. Он сказал буквально следующее: «Я совершил ошибку, оставив Редпата. Надо что-то делать с ЦРУ. Бобби только зря теряет время в министерстве юстиции. И если мы решаем сохранить ЦРУ, нам надо ставить его туда. Я иногда просто поражаюсь, как Айк[37] мог переносить эту свору псов, тявкавших на него. Макнамара правит обороной, Раск немало сделал в Госдепартаменте, но никто не занимается Редпатом и ЦРУ, а именно этим, господа, и надо заняться». И это почти буквальные слова президента.

— Звучит не очень многообещающе, правда? — заметил Брэдли.

— Если президент счел нужным сказать такое, значит, моим надеждам конец. Но я не могу поверить, что, отказавшись принять ваше простое решение кубинской проблемы, он склонился в пользу другого варианта. Чувствуется, что это вообще не вызывает у него восторга. Он говорит «да» таким тоном, будто хочет сказать «нет». У него вообще невозможно вырвать твердое обещание. А ведь нам не хватает людей, денег, оружия. Операция может дать осечку, и, если это произойдет, мы окажемся перед одной из худших катастроф в истории нации.

— Наихудшей, — сказал Брэдли.

— Роналд, у меня такое чувство, что нашей нации приходит конец, что за кулисами, видимо, пришли в движение какие-то таинственные силы.

— Вы знаете, что это и мое мнение, — сказал Брэдли.

— Если мы с кубинским предприятием провалимся, знаете, что будет? Нас угробят.

— Именно потому мы не должны проваливаться, и этим объясняется мой приезд к вам. Мне сказали, что у нас опять не хватает фондов.

— У нас всего не хватает. После смены администрации не было ассигновано ни единого цента. А те фонды, которыми мы располагаем, находятся под скрупулезным контролем.

— А мы пускали шапку по кругу? — спросил Брэдли.

— Неоднократно, — сказал Редпат. — Однако почти невозможно привлечь внимание людей к опасности, которая им самим не угрожает. Несколько наших друзей-нефтепромышленников говорят, что им нужно время, чтобы обдумать этот вопрос. Человека два или три, имеющие вложения на Кубе, Ди Стефано в частности, проявили щедрость, но у нас все равно нет денег.

— Пять миллионов нас бы устроили?

— Пять миллионов долларов — это манна небесная.

— Я, кажется, знаю, где их взять. Помните Сальваторе Спину?

— Отлично помню. Мы встречались с ним год или два назад. Это человек, которого не забудешь.

— У него кровные интересы в Гаване. Я уверен, он пойдет на все.

— Пять миллионов, говорите? Я уже прикидываю, на что израсходовать эти деньги.

— Мы могли бы купить, например, семь самолетов «Б-26».

— Вы шутите?

— Я редко шучу, когда решаются такие серьезные вопросы, Джулиус. С Редпатом внезапно произошла перемена. Мышцы его лица напряглись, в нем появилось что-то дерзкое, пиратское.

— Где находятся самолеты? — твердым, чуть ли не грозным тоном спросил он.

— Заморожены на военном аэродроме Милонга в Сан-Хосе.

— И мы можем их получить?

— Почему же нам их не получить? Президент и министр обороны занимаются рэкетом. Они уже многие годы пытаются продать эти самолеты, но рынок на бомбардировщики очень ограничен.

— Они не могут перепродавать военное оборудование, поставленное нашим правительством, без разрешения Госдепартамента, который при этом, несомненно, заинтересуется, куда оно пойдет.

— Госдепартаменту совсем не обязательно об этом знать. Старые «Б-26» есть у всех, и все они выглядят одинаково. У нас их девять, так? А будет шестнадцать.

— Вы их видели?

— Собственными глазами, — ответил Брэдли, самодовольно улыбаясь.

— И вы хотите сказать, что эти люди вот так легко могут распоряжаться национальной собственностью и прикарманивать вырученные деньги?

— Они в прошлом году продали британский фрегат. С президентом я не встречался, но министра обороны знаю. У него четырнадцать спортивных машин, личный самолет, вертолет и большая яхта. Деньги у него тают быстро. Пяти миллионов долларов хватит ненадолго.

— Можно только благодарить бога за то, что латиноамериканские политики так склонны к коррупции, — сказал Редпат.

* * *

Семь бомбардировщиков «Б-26», которые продавались в Сан-Хосе, с момента покупки пять лет назад ни разу не поднимались в воздух и стояли во временных ангарах с дырявой крышей, которая плохо защищала от летних проливных дождей. Несколько месяцев назад Брэдли выезжал туда с экспертом для их осмотра. Первоначально за один самолет просили 200 000 долларов; теперь — полмиллиона.

Эксперт только качал головой. Всюду проникли ржавчина и коррозия. Пулеметы были украдены, приборы сняты, колеса в плохом состоянии, ив трех самолетах не открывались бомбовые отсеки.

Министр обороны не возражал против того, чтобы американская фирма — за счет покупателя — произвела ремонт из расчета по 35000 долларов за самолет. Был отдан приказ начать работу.

Через три месяца работа была закончена, и привезенный Брэдли эксперт заверил его, что «Б-26» смогут летать. Но тут пришло сообщение о провале операции Виктора Ди Стефано, подтвержденное лаконичной телефонограммой от самого Спины. Это означало, что денег на покупку самолетов не будет.

Редпат, по-прежнему находившийся в Майами, не возлагал больших надежд на то, что удастся раздобыть деньги где-то еще.

— Нет времени, — сказал он. — Все должно произойти буквально на днях, и задержать операцию мы уже не в силах.

— Если мы не получим самолеты, у нас нет шансов добиться успеха. Вы больше ничего не можете придумать?

— Я могу дать вам список лиц, к которым стоит обратиться, — сказал Редпат, — но сейчас уже слишком поздно. Даже нефтепромышленники не держат миллионы под кроватью.

Брэдли предпринял отчаянную попытку наверстать упущенное и заметался по Техасу, но проницательные люди, которые при встрече крепко пожимали ему руку, не принимали его всерьез, и всякий раз он получал одни лишь выражения сочувствия, добрые пожелания и обещания. Из Хьюстона он полетел в Сан-Хосе, взывая к благожелательности своего друга, министра обороны, который тепло обнял его, но заявил, что, к своему глубокому сожалению, кредит предоставить не может.

* * *

Тем временем Редпат вылетел в Гватемалу, где шли уже последние приготовления к вторжению. И Брэдли из Сан-Хосе направился туда, чтобы доложить своему начальнику о постигшей его неудаче.

— Я встречался с Рикардо Астуриасом, — сказал он, когда они поздоровались. — Сделка насчет «Б-26» отменяется. Редпат не выразил удивления.

— Откровенно говоря, я никогда и не верил, что она состоится.

— Наличных нет, в Астуриас с его компанией отказываются ждать. Поскольку сами они люди неверные, они не верят и другим.

— Конечно. Это вполне понятно, — заметил Редпат.

— Вы знаете, за все случившееся мы должны благодарить Фергюсона, — сказал Брэдли. — Он был в союзе с нашими врагами, а я оказался слишком легковерным. Мы окружены шпионами.

— Никому не доверяйте — клятвы не стоят и ломаного гроша, — произнес Редпат. — Я слышал, что он умер при несколько необычных обстоятельствах где-то на Дальнем Востоке, правда?

— Да, в Лаосе, — сказал Брэдли. — Он плыл по реке, и на пароход напали повстанцы. К счастью, он оказался единственной жертвой.

Лицо Редпата стало унылым, словно у него начиналась лихорадка.

— Я не сомневаюсь, что, даже если бы вы достали наличные, они все равно под каким-нибудь предлогом отказались бы от продажи самолетов. Думаю, они действуют по приказу, а чьему — вы знаете. Уверен, что президент готовится нас предать. Кубу мы отдадим — как и все прочее, за что мы боролись, Роналд, как и все, за что мы боролись.

Они сидели на веранде фермерского дома, арендованного для руководителя особыми операциями. Со стороны города доносились неясные звуки рожка — там проходили подготовку силы вторжения.

— Легион обреченных, — сказал Редпат. — При недостаточной поддержке с воздуха их всех перестреляют на пляжах — если они вообще доберутся до берега. То, чему мы сейчас являемся свидетелями, это саботаж в своей самой изощренной и отвратительной форме, спровоцированный разгром, после которого, как полагает президент, он сможет отвернуться от Кубы и от всего, что она олицетворяет.

— А международный коммунизм одержит победу, — сказал Брэдли.

— Ибо ему удалось создать плацдарм даже в самом Белом доме.

— Прежде всего в Белом доме. Все ведь началось с Рузвельта и его Нового курса… Кстати, в Техасе я слышал, что в шестьдесят четвертом году вице-президента свалят, а он — наша последняя надежда.

— Я убежден, — сказал Редпат, — что надвигающееся фиаско послужит предлогом, чтобы нас уничтожить. Ни один из нас не уцелеет, когда начнется чистка, если мы не готовы пойти на крайние меры — не только для самозащиты, но и для защиты нашей страны.

— Крайние меры? — спросил Брэдли, ища разгадку на унылом липе Редпата.

— Разве нужно что-либо пояснять? Меры, разработанные на случай чрезвычайного положения. Акции, которые в любое другое время немыслимы. Интересно, догадываетесь ли вы о настоящей цели моего визита в Гватемалу, Роналд? Нет, конечно, вы не можете догадаться.

— Я предполагал, что вы приехали сюда, чтобы готовить вторжение.

— Я здесь для того, — заявил Редпат, — чтобы расследовать знаменитую тайну совершенного несколько лет назад убийства президента Кастильо Армаса. — Внезапно он выпятил челюсть, считая, что это делает его похожим на Наполеона, и напрасно ждал, что Брэдли удивится сходству. — Если беспристрастно проанализировать это убийство, — продолжал он, — станет ясно, что это была одна из самых успешных операций подобного рода. Проведена быстро, аккуратно, без каких-либо последствий в плане общественного спокойствия. Был найден козел отпущения, признан умственно неполноценным и тихонько убран со сцены. Подлинные мотивы убийства — которые, конечно, были политическими — не выплыли наружу. Если уж убивать, то надо вот так. — И он улыбнулся, славя победу смерти.

— Я, помню, сам поверил этой версии, — сказал Брэдли. — Подозрительным казалось лишь то, что все уж слишком гладко прошло.

— Как вы думаете, кто осуществил эту операцию? — спросил Редпат. — Я случайно в курсе дела.

— Догадываюсь, что один из наших преступных синдикатов. Она была выполнена в сицилийской манере. Я думаю, были привезены специалисты из мафии, которые за определенную плату выполнили работу на высоком профессиональном уровне. — Брэдли потер руки — быстрый жест, означавший: «И концы в воду».

— Ваша догадка и мои заключения совпадают, — сказал Редпат. — Как вы полагаете, можем мы с вами извлечь что-либо полезное для себя из данного случая?

Пронзительный голос его зазвучал бархатнее, отягощенный подспудным смыслом; выдерживая взгляд Редпата, внезапно ставший настороженным, Брэдли тревожно размышлял.

— Я не совсем понимаю, к чему вы клоните, Джулиус, — сказал он.

— Ну, зачем нам с вами ходить вокруг да около? Давайте скажем так. Готовы ли вы лично сдаться и позволить, чтобы вас, как овцу, повели на бойню, или хотите присоединиться ко мне в борьбе за принципы, в которые мы верим? Мне очень важно быть убежденным в вашей лояльности.

— У вас никогда не было случаев в ней сомневаться. Кроме того, я не намереваюсь класть свою голову на плаху, — сказал Брэдли.

— У вас есть связи с особыми людьми. Из всех нас один только вы с ними связаны. Помню, вы всегда выдвигали теорию, что рано или поздно может возникнуть чрезвычайная ситуация, которая заставит нас к этим связям прибегнуть. Я считаю, что сейчас такой момент наступил. Я достаточно ясно излагаю свои мысли?

— Более чем, — сказал Брэдли и почему-то вскочил. Редпат тоже встал, и они пожали друг другу руки.

— Не хочу излишне драматизировать, — сказал Редпат, — но у меня чувство, что судьба подает нам знак.

У Брэдли тоже было такое чувство. В горле у него першило, как это иногда бывало, когда он слушал музыку великих композиторов.

— Страна ждет от нас действий, — напыщенно сказал Редпат.

* * *

Три дня спустя офицер кубинских военно-воздушных сил, капитан Перес, начальник военного аэродрома в Гаване, получил на рассвете по телефону приказ предпринять боевые действия против сил вторжения, появившихся ночью в кубинских водах. Капитан, смелый, но ничем особо не отличавшийся человек, который достиг своего теперешнего положения в военно-воздушных силах только благодаря длительной службе, оказался в затруднительном положении. Было пятнадцатое апреля 1961 года. Накануне днем все основные военные аэродромы подверглись таинственным атакам с воздуха, в результате чего была выведена из строя четверть и без того немногочисленных военно-воздушных сил страны, в том числе и тренировочный самолет капитана «Т-33», который ничем не уступал любому боевому самолету, за исключением, конечно, истребителей класса «Миг» — «Мираж» — «Вампир». После налета у капитана остался лишь английский «Си-Фьюри», который был громоздок, не мог развивать больших скоростей и который Перес попросту не любил. За всю свою жизнь Перес ни разу не сделал боевого выстрела, и два других пилота — лейтенанты Феррер и Матеос — также не имели никакого опыта. Перес, проведший тревожную ночь, положил телефонную трубку, осушил четырнадцатую после полуночи чашку черного кофе, закончил письмо к жене, в котором давал ей указания относительно передачи имущества, а также образования детей, и пошел к самолету.

По полученным сведениям, высадка произошла в заливе Свиней, и через двадцать минут после вылета с аэродрома три самолета уже были над заливом. Перес заметил, что большая часть кораблей вторжения стоит на якоре в миле от берега, но что самый крупный транспорт «Либерти», все палубы которого были усеяны солдатами, подошел почти к самому пляжу и от него отходят десантные суда. Картина с высоты трех тысяч футов казалась мирной. Перес не знал, что из-за паники и неразберихи высадка производилась гораздо позже намеченного срока, вследствие чего между диверсантами с кораблей и парашютистами, сброшенными ранее самолетами из Центральной Америки, произошли столкновения. В результате один из батальонов, находившихся на транспорте, отказался высаживаться.

Перес сбросил одну из своих двух 250-фунтовых бомб, промазал по крайней мере ярдов на двадцать и отошел: его самолет был в нескольких местах продырявлен зенитным огнем. Он решил, что единственная надежда поразить транспорт — это спикировать на него, однако при выходе из пике у старенького самолета могли отвалиться крылья. Тем не менее с высоты 1200 футов , находясь в зоне зенитного огня, он направил свой самолет со скоростью 400 миль в час в центр палубы, заполненной охваченными паникой солдатами, и выпустил четыре ракеты. Они попали в среднюю часть судна, и оно почти немедленно дало крен. При втором заходе Перес потопил маленький транспорт, стоявший в море на якоре, и орудийным огнем разбросал строй десантных лодок.

Матеос, который, по мнению Переса, плохо видел и не мог попасть в цель, как бы она ни была велика, сбросил 500-фунтовую бомбу и попал в корму корабля, где находилось все оборудование связистов и запасы боеприпасов. Корабль взорвался и через несколько минут затонул. «Величайшая счастливая случайность в истории воздушной войны», — скромно описывал свой подвиг Матеос, и хотя Перес втайне с ним соглашался, эта случайность подорвала успех вторжения. В течение нескольких дней солдаты, высаженные на берег, вели слабые оборонительные бои, но те, кто был в курсе операции и следил за ее осуществлением, прекрасно знали, что надежды на успех нет. Когда президента обманным путем все-таки вынудили дать разрешение на бомбардировку Кубы самолетами из Центральной Америки, это делалось лишь в надежде провести эвакуацию солдат с плацдарма. Однако и эта отчаянная попытка провалилась, потому что не было принято во внимание различие во временных поясах и самолеты «Б-26» появились над плацдармом на час раньше самолетов с авианосца, которые должны были оказать им поддержку, и все они были сбиты.

Через четыре дня после поражения в заливе Свиней последние остатки высаженных на берег солдат сдались и были отправлены в тюрьму.

Глава 11

— Марк, — раздался голос в трубке. — Это Брэдли. Да, да, Рон Брэдли, твой старый приятель. Я нашел твой телефон через фирму, в которой ты раньше работал. Я в городе, и нам надо повидаться. Послушай, я как раз собирался в тот гараж — кажется, гараж Гаррисона, на Двадцать второй улице. С тех пор как мы последний раз встречались, я стал увлекаться машинами старых марок, а у них, наверно, найдутся кое-какие запчасти для старого «корда», который я только что приобрел. И мы спокойно поболтаем. Сможешь быть там через час?

— Вы могли бы приехать и сюда, но если хотите встретиться в гараже, я не возражаю, — сказал Марк.

Брэдли, по-видимому, никогда не повзрослеет. К чему эта таинственность и выдумки с гаражом? Почему не встретиться просто в каком-нибудь баре?

В Солсбери парк делла Фаворита заменял проезд, по обе стороны которого были свалки; от Двадцать второй улицы он был скрыт нагромождением старых машин, ждавших своей очереди, чтобы отправиться под гидравлический пресс. Брэдли поставил здесь свой «порш» со складным верхом и, встретив Марка, направлявшегося в контору Гаррисона, крепко пожал ему руку.

— Как приятно снова видеть тебя, Марк. Ты отлично выглядишь. Немного похудел, но по-прежнему в блестящей форме.

Лицо Брэдли стало шире, в бровях появились отдельные седые волоски. В остальном он не изменился. На нем был прекрасный твидовый костюм скромного английского покроя, выглядевший в Солсбери просто шикарным.

— Рад тебя видеть, Марк. Честное слово, рад… столько лет прошло. Когда бываю в этих местах, всегда здесь останавливаюсь, надеясь тебя встретить, но ты все где-то разъезжаешь. Если не ошибаюсь, в последний раз мы с тобой встречались в Гаване. Кстати, я несколько раз в этом году видел твою фамилию в газетах и страшно обрадовался, когда они сняли с тебя обвинение в убийстве. Как только девчонка снова исчезла, у них не осталось никаких шансов. Но даже еще до того, как они потеряли главного свидетеля, это было юридически безнадежно. А что ты сейчас поделываешь? По-прежнему занимаешься торговлей недвижимостью?

— Я теперь частный консультант, — сказал Марк. — Я ушел из фирмы вскоре после того, как мистер Ди Стефано продал свою долю.

— А как поживает Дон Винченте? Я его тоже много лет не видел. Удивительный человек. Я всегда испытывал к нему симпатию, всегда им восхищался. Я слышал, у него последнее время одна неприятность за другой. В особенности с его сыном Виктором. Мне искренне его жаль. Сначала он потерял все свои капиталы на Кубе, потом эта история с сыном. Все одно к одному.

Марк ждал, весь напрягшись. Он отлично помнил, как искусно умеет Брэдли играть в кошки-мышки.

— Виктору здорово досталось, но сейчас он почти оправился, — сказал он. — Когда я последний раз его видел, он выглядел совсем неплохо.

— Я не о том, — сказал Брэдли. — Разве ты не слыхал? Его сцапали на прошлой неделе в Бонито-Спрингс. Он обвиняется в убийстве агента Федерального бюро по борьбе с наркотиками и ввозе в страну крупнейшей партии героина. По моим предположениям, его ждет электрический стул.

— Плохо дело, — сказал Марк. — Я и не знал. — Об аресте Виктора ему стало известно через тридцать шесть часов после того, как это произошло, но он хотел услышать официальную версию.

— Все до того невероятно и драматично, — продолжал Брэдли, сопровождая свои слова размашистым жестом, который ему пришлось сдержать, чтобы не стукнуться о стенку машины. — Виктор переправлял героин в катафалке. Когда его загнали в угол, он спрятал героин, убил агента и потопил катафалк в болоте. Полиции удалось отыскать какого-то помешанного бродягу, который живет там в заброшенном доме, — он почти все видел. После этого Виктор недели две скрывался в Эверглейдсе, питаясь сырой рыбой. За это время он отрастил себе бороду, вышел из болот и нанялся официантом в ресторан; там-то его и зацапали.

— Я только слышал, что его разыскивают.

— Вы ведь были очень дружны, правда? — спросил Брэдли.

— Мне всегда было его жаль.

— Я слышал, что он около двух месяцев жил у тебя на Чемплейн авеню.

— После того как его избили, мы с женой некоторое время выхаживали его. Что бы он ни натворил, он в общем-то хороший парень.

— Ему бы здорово помогло, если бы они нашли то место, куда он спрятал героин. Да в тебе тоже.

— А при чем тут я? Я знаю об этой истории только то, что было в газетах, и то, что вы мне сейчас рассказали.

— Марк, хватит ходить вокруг да около. Мы оба взрослые люди, хорошо знаем в уважаем друг друга. Я, видно, должен сказать без обиняков: тебе грозят большие неприятности:

— Для меня это не новость.

— Я говорю не только про дело Кобболда, это лишь одна частица. Главное в том, что Федеральное бюро по борьбе с наркотиками собирается тебя выслать. Они хотят отправить тебя домой, в Сицилию.

— Перестаньте, Брэдли, не берите меня на пушку.

— Я слишком тебя уважаю для этого. Они могут выслать тебя, и они это сделают. Даже если исключить дело Кобболда и Линду Уоттс, ты являешься сообщником человека, которому инкриминируется ввоз в страну героина на десять миллионов долларов и убийство одного из агентов Бюро. Далее, с момента приезда в США в вплоть до последних месяцев ты работал на человека, которого «Провиденс джорнэл» назвал недавно — цитирую — «одним из самых темных заправил подпольного мира».

Марк презрительно опустил уголки губ.

— Конечно, это журналистские штучки, — сказал Брэдли, — и на нас с тобой они не производят впечатления, но при рассмотрении вопроса о твоей высылке это будет учтено. Некоторые утверждают, что ты был правой рукой Ди Стефано, и на данный момент достаточно уже одного этого. Конечно, каждый знает, что, какое бы обвинение против тебя ни выдвинули, доказать они ничего не могут, но выслать — это для них проще простого. Я абсолютно не могу понять, почему вопреки здравому смыслу ваши люди никогда не побеспокоятся о том, чтобы получить гражданство; теперь же стоит Бюро по борьбе с наркотиками подготовить бумаги и объявить тебя нежелательным лицом — а этим они сейчас и заняты, — как на тебя обрушится общественное мнение, пробудившееся в связи с ростом потребления наркотиков. Так что я, к сожалению, должен тебе сообщить, что через две недели ты уже будешь в дороге. Может быть, тебя немного утешит то, что за этот месяц в том же направлении проследовали еще двое выдворенных. Здесь периодически проделывают такие штуки.

Марк был ошеломлен. Он знал, что Брэдли не берет его на пушку — это было бы бессмысленно: ведь Брэдли прекрасно понимает, что Марк без особого труда может выяснить истинные намерения ФБН.

— Какая ваша цена? — спросил он. Брэдли поморщился.

— Мне бы не хотелось называть это ценой. Ты — мой старый боевой товарищ. По роду своей работы я вел одинокую жизнь, в у меня мало друзей, но я всегда считал тебя другом. Мы с тобой оба, Марк, сейчас в тяжелом положении. У тебя — ситуация отчаянная, а я вижу, как рушится дело, которому а отдал всю свою жизнь. Нам надо подумать о том, чтобы помочь друг другу. Вот как я на это смотрю.

Марк понимал, что пришло время вести игру в открытую. За сентиментальной болтовней Брэдли стояли факты с их обычной неумолимой безжалостностью. Сейчас оружием Брэдли была угроза высылки, и Марк вынужден был смириться с тем, что ему придется работать на Брэдли. Дома, в Сицилии, он не проживет а двадцати четырех часов, и Брэдли, вероятно, тоже это знает.

— Давайте выкладывайте, — сказал Марк. — Будем говорить в открытую.

— Хорошо, — сказал Брэдли. — Ты когда-нибудь слышал о человеке по фамилии Армас? Кастильо Армас?

— Кажется, что-то слышал, — припомнил Марк. — По-моему, о нем писали в газетах несколько лет назад.

— Если быть точным — в пятьдесят седьмом году, — сказал Брэдли. — Он был президентом Гватемалы, и его убрали по политическим мотивам.

— Его как будто пристрелил какой-то сумасшедший из охраны?

— Согласно официальной версии, которую сфабриковали, — сказал Брэдли. — На самом же деле это было убийство особого рода, совершенное теми, кого я предпочитаю назвать их подлинным именем — мафией. Прости, что я употребляю это слово, Марк. Я знаю, ты всегда считал его оскорбительным.

В прежние дни Марк ответил бы на это каменным взглядом. Теперь же он улыбнулся.

— Просто оно ассоциируется у меня с желтой прессой.

— Я всегда стою за то, чтобы называть вещи своими именами. Пойдем дальше. Насколько нам известно, стрелявший был кубинцем, он осужден пожизненно и сидит в какой-то тюрьме. Начальник тюрьмы, выпускавший его для выполнения подобных заданий, имел таким образом приличный приработок.

«Как тесен мир», — подумал Марк.

— Ты согласен, что это звучит почти невероятно? — спросил Брэдли.

— Да нет, — ответил Марк. — Это похоже на Латинскую Америку.

— Пилот вашей организации доставил его в страну и вывез обратно.

— Пилот мафии, вы хотите сказать? — спросил Марк.

— Пусть будет мафии, — со смешком согласился Брэдли. — Через двенадцать часов он, говорят, как ни в чем не бывало снова сидел в камере. Это была блестящая работа, — поводя большими, навыкате, глазами, продолжал он. — В качестве козла отпущения использовали одного политического недоумка. Его пристрелили и подложили ему дневник, из которого следовало, что он самый обыкновенный сумасшедший. Все этому поверили. Дело даже не вызвало особой сенсаций.

— Люди верят тому, что им говорят, — сказал Марк — Конечно, после этого пришлось немного почистить… Так — провести небольшую, но тщательно продуманную операцию. Человек двадцать или тридцать, которые могли слишком много знать, исчезли — в то время произошло несколько автомобильных аварий и одна авиационная катастрофа, причины которой так и не удалось выяснить. Организатор этой операции предусмотрел все детали.

— Искусный мастер, судя по тому, что вы говорите.

— Да, — сказал Брэдли. — Своего рода организационный гений. Вся беда в том, что мы не можем найти этого человека. Вот почему я обращаюсь к тебе.

— Так чего же вы хотите? — спросил Марк.

— Мы хотим, чтобы ты организовал кое-что в таком же роде для нас. Однако ты удивишься, когда узнаешь, что именно. Если хочешь, даю тебе сутки на размышления.

Предложение было действительно неожиданным, но у Марка все эмоции быстро переходили в свою противоположность, вот и сейчас его охватило обычное состояние отрешенности.

— Ну, что ты на это скажешь?

— Я растерял связи, — ответил Марк. — Последние пять лет я занимался продажей недвижимости.

— Не будем говорить про поездку в Гавану, ну, а как насчет того, что было до переезда сюда? Я имею в виду Мессину, Сарди, Манкузо, Джентиле и прочих. А кто отправил на тот свет братьев Ла Барбера?

— Чего вы от меня хотите?

— Марк, я, вероятно, единственный англосакс, которому удалось проникнуть в Общество чести. Я знал почти все, что там творилось.

— Я должен был делать определенные вещи и старался делать их как можно лучше.

— Другими словами, ты считал своим долгом выполнять приказы людей, стоявших над тобой.

— Пусть будет так.

— Ты не расскажешь мне, как был убит Мессина? Без подробностей — они мне известны. Меня интересует лишь стратегия.

События тех лет отошли для Марка в далекое прошлое, о котором он почти никогда не думал. Он сосредоточенно нахмурился, подбирая слова, чтобы возможно короче и равнодушнее описать эту эпопею, полную крови и предательства. Он заговорил медленно, раздумчиво, как будто объяснял решение математической задачи:

— Идея состояла в том, чтобы оторвать его от друзей и заманить в такое место, где он был бы один. В горах он представлял огромную силу, а вне гор был ничто. Как только он спустился вниз, ему пришел конец.

— А как обстояло дело с Джентиле?

— Примерно так же. Когда он бывал окружен своими людьми, к нему никто не мог подойти. Но у него была одна слабость — козы. Пришлось нарочно устроить продажу коз подальше от тех мест, где он жил. То же самое было проделано и с Кремоной, когда мы его прикончили в Колло.

— Но убийство Армаса, как мне кажется, требовало иного решения, — сказал Брэдли.

— Это ведь было политическое убийство, а в таких случаях и решения должны быть иными. Трудность, очевидно, состояла в том, чтобы скрыть от народа Гватемалы подлинного исполнителя. Я, конечно, говорю лишь на основе того, что вы мне сказали. Вот тут в качестве козла отпущения и появляется подставное лицо.

— По-видимому, самое лучшее — сочетание двух методов, — сказал Брэдли.

— Да, это идеальный вариант.

— Я хочу, чтобы именно такую операцию ты для нас и провел. Снайпер, пилот, а потом чистка, какая потребуется. Тут нужно высокое мастерство, а, Марк?

— Вы хотите невозможного, — ответил Марк, но он уже знал, что выход у него лишь один — соглашаться.

— Взамен, — продолжал Брэдли, не обратив внимания на его слова, — я даю гарантию, что ФБН перестанет настаивать на высылке. Линда Уоттс сможет выйти из своего укрытия, и разговоры о том, что ты уложил ее спать вечным сном, прекратятся. Я буду, если хочешь, ходатайствовать о предоставлении тебе гражданства. Но самое главное — тебя оставят в покое.

— Сюда должно быть включено еще кое-что.

— Что именно, Марк? По-моему, я и так очень щедр.

— Виктор Ди Стефано. Мне не хотелось бы, чтобы его отправили на электрический стул.

— Здесь трудно что-либо обещать.

— У вас нет выбора. К операции будет привлечен его отец, а я не могу идти к нему с пустыми руками.

— Чего он хочет? От восьми до пятнадцати?

— От пяти до восьми, — сказал Марк. — Максимум. Он души не чает в мальчишке.

— Могу лишь сказать: посмотрю, что тут можно сделать. Ты меня знаешь, Марк, у меня есть кое-какие связи, и я приложу все усилия. Когда ты встретишься с Доном Винченте?

— Постараюсь поскорее.

— Хорошо. А знаешь что, Марк? Я пью редко, но сейчас я бы не отказался пропустить с тобой по этому случаю стаканчик. Немало ведь прошло времени с тех пор, как мы с тобой встречались по делу. Но еще тогда, в Сицилии, пятнадцать лет назад, я знал, что рано или поздно возникнет нечто такое, что сможешь сделать только ты, и я спланировал все так, чтоб мы были вместе. Ради нашего с тобой блага, ради блага всей страны. Ждать пришлось долго, но сейчас все складывается так, как я предполагал.

В улыбке и взгляде Брэдли было что-то безумное. «Этот человек сошел с ума», — подумал Марк.

— Я не совсем понимаю, как это вы могли спланировать, чтоб мы были вместе?

— Я попросил Дона К, отправить тебя ко мне в Штаты, и он выполнил мою просьбу. Дело в том, что, когда мы пришли в Сицилию, я сделал Дона К, мэром в его родном городе.

У Марка перехватило дыхание. Его изумление было так велико, что заслонило собой все другие чувства. Затем пришло спокойствие, которое иногда наступает после страшного удара. Он снова обрел способность дышать.

— Значит, ради этого Дон К, отдал меня в руки семьи Джентиле?

— Как он этого добился, я не знаю, но я, разумеется, выступил бы против любого предложения отдать тебя в руки твоих врагов. Мы оба считали, что молодой человек с такими уникальными талантами в Новом свете может надеяться на лучшее будущее, чем в Старом. А в те дни наше с тобой будущее представлялось самым радужным, хотя на практике не все получилось так, как я надеялся. Наше сотрудничество возобновляется в такое время, когда дело всей моей жизни находится под угрозой. Моим единственным стремлением всегда было служить моей стране и лучшей части человечества, но тебе ведь это непонятно, правда?

«Gli anime, che ti murt — да покарает господь ваши умершие души», — пробормотал Марк, не шевеля губами. Его предки — суровые люди, выдержавшие многовековое отчаяние, осуждали тех, кто, выплескивая свой гнев наружу, лишь попусту тратит силы; они признавали самообладание и зрелое размышление. Сейчас для него было важно одно — остаться в Соединенных Штатах, а Брэдли он успеет предать тайному внутреннему суду и со временем вынесет ему приговор. Если будет решено, что Брэдли должен своей кровью расплатиться за кровь Паоло, так оно и случится. Но ни единым проявлением враждебности нельзя заранее предупреждать врага.

— Ты совершенно бесстрастный человек, — говорил тем временем Брэдли. — Пожалуй, я таких больше не встречал. Я не могу представить себе, чтобы кто-нибудь, услышав такую вещь, даже бровью не повел. Либо у тебя действительно стальные нервы, либо ты не чувствуешь так, как другие. Что же из двух?

Марк повернул к нему ничего не выражающее лицо:

— Просто я научился ко всему относиться философски.

Глава 12

На обеде в доме Ди Стефано чревоугодие соседствовало с горем. Престарелая Донна Карлотта, когда-то хрупкая красавица из Кастелламмаре-дель-Гольфо, а ныне существо, похожее на костлявого старика в женском платье, главенствовала за столом, ломившимся от блюд, которые непрерывно подносила новая служанка. Это был сугубо семейный обед. Для отсутствующего Виктора был поставлен прибор, однако двух священников, сидевших в передней, к столу не пригласили. Донна Карлотта, напудренная и нарумяненная, в платье цвета ржавчины, приобретенном по случаю и вышедшем из моды лет пятнадцать тому назад, непрерывно молола языком, в промежутках между словами засовывая в рот огромные куски.

— Как видишь, мы в отчаянии, — хрипло и невнятно говорила она, не переставая жевать. — Ridotti alla disperazione. Мой бедный мальчик! Святая душа! Скажи мне, Марко, что они хотят с ним сделать?

Дон Винченте сидел сгорбившись; его глаза были того же цвета, что рис с шафраном, который горкой лежал перед ним на тарелке. Он ел с трудом, заставляя себя глотать пищу только потому, что это было нужно. Он помахал рукой, которая вдруг стала похожа на когтистую лапу, словно пальцы держали горстку мелких монет.

— Ничего с ним не случится, мамочка. Его выпустят. Все будет хорошо.

— Ты только говоришь, а сам ничего не делаешь. — В этот момент служанка внесла поднос, на котором лежал жареный молочный поросенок в чесночном соусе. Глаза Донны Карлотты проследили за движением подноса. — Возьми porchetta, — сказала она Марку. — И не благодари — ты у себя дома. — Она схватила его тарелку в положила заднюю ногу и полдюжины ребрышек. Дон Винченте поспешно отвернулся. При виде еды жена забывала все на свете. Положив себе на тарелку свиную лопатку в засунув в рот булочку, она снова вспомнила о своем горе, и глаза ее наполнились слезами. — Это все подстроено, — сказала она, — нашего бедного мальчика заманили в ловушку.

— Конечно подстроено, — согласился Дон Винченте. — Самый настоящий сговор. Я это знал уже тогда, когда они пытались обвинить его в изнасиловании. У меня в Сицилии много врагов, и теперь они сводят счеты.

— Наш сын не стал бы заниматься наркотиками, — сказала Донна Карлотта. — Мы воспитали его в строгости. Может быть, никто не говорил тебе, Марк, во он всегда ходил в церковь. Только отец не хотел… Ма lei non mangia. Ну, что же ты ничего не ешь? Может, porchetta тебе не нравится? Цыпленок очень вкусный, возьми цыпленка.

Дон Винченте прополоскал рот сицилийским вином чернильного цвета.

— Все начал это дерьмо Макклейрен, но кто-то снабжал его деньгами, и я еще выясню, кто за ним стоял… Когда в наш город приезжал мистер Трумэн, тогдашний мэр-голландец — как его звали? — представил меня, и президент пожал мне руку.

— Он и должен был пожать тебе руку, — сказала Донна Карлотта. — Кто поставил этот город на ноги? Кто позаботился, чтобы ни один отец семейства не стоял в очереди за хлебом? Кто пожертвовал четверть миллиона долларов на городскую больницу? Кто дал приданое двадцати двум девушкам из приюта святой Марии?.. А сейчас никто палец о палец не ударил, чтобы остановить красных, когда они забирали все, что нам принадлежало на Кубе. Кто теперь даст двести индеек для бедняков на Рождество? Уж конечно не Макклейрен.

— Дерьмо, — повторил Дон Винченте. Он сделал еще глоток вина и поморщился. — Все в городе прикрыли. Тридцать два пустых здания на Дуайт-стрит, десять процентов безработных. И ты не хуже меня знаешь, что, если кто хочет сыграть на деньги, ему теперь надо ехать в Крэнстон. А ты слышал про банды подростков на улицах? Если не вывернешь карманы и не отдашь часы, тебе ноги переломают. И вся эта молодежь начиняет себя наркотиками. Это что, по-твоему, — прогресс, демократия?

— Всем известно, что город превратился в настоящие джунгли, — сказал Марк.

— А раньше как здесь было чудесно, — заметил Дон Винченте. — Тихо, спокойно. Полиция занималась только тем, что штрафовала за не правильную парковку машин. Поблагодарим Макклейрена за то, что сейчас творится. Я вот что скажу, Марко. Я держал этот город в своих руках. Президент Эйзенхауэр прислал мне фотографию с собственноручной подписью. Ему, наверное, сказали, какие суммы я пожертвовал на его кампанию.

Донна Карлотта, еле сдерживая слезы, дергала Марка за рукав.

— Ну, сделай мне приятное. Попробуй хоть polpette[38].

— Послушай, мамочка, оставь его, ради бога, в покое, — сказал Дон Винченте. — Он, как и я, не может есть. У него слишком много неприятностей.

— Прости меня, Марк, я забыла. Может, тебе не хочется об этом вспоминать, но как у тебя с Терезой? Сердце говорит мне, что вы скоро снова соединитесь. Всенепременно. В такие времена нам нельзя считаться только со своими чувствами. Ради детей, Марк, ради детей.

* * *

После обеда Дон Винченте повел Марка к себе. Когда он потянулся, чтобы выключить рекламную трескотню, передававшуюся по телевизору, Марк по его лицу, обычно сонному и инертному, уловил, что он нервничает.

— Ну, выкладывай. Как дела? — спросил Дон Винченте.

— Пока хорошо, — ответил Марк. — Самая большая удача в том, что мы сумели узнать, где Леон. Оказывается, Сальваторе вытащил его из кубинской тюрьмы и посадил на последний самолет, улетевший до переворота с Кубы в Майами.

— Сальва умеет смотреть вперед, — сказал Дон Винченте. — Всегда этим отличался. Потому он и достиг вершин.

— Я сказал Брэдли, что найду этого парня, но на это нужно время. Он договорился с Бюро, чтобы мне дали отсрочку.

— Мне кажется, он активно нам помогает. Я знаю, что тебя от него тошнит, но в данный момент у нас нет оснований жаловаться. Ты слышал, что Виктора перевели в Льюисберг? Ему поставили телевизор и кормят мясом и яйцами. Мне говорили, что ребята там проводят почти целый день в саду среди роз и наслаждаются жизнью. Нам удалось добиться, чтобы слушание дела еще раз отложили. Осталось только найти руку в Вашингтоне, тогда он смог бы признать себя виновным, отсидеть восемнадцать месяцев и выйти на поруки.

— Я летал в Майами в расчете на то, что разыщу Леона. Оказывается, сейчас там миллион кубинцев. Полный хаос, и если бы не наши друзья, на которых мне удалось опереться, я мог бы с тем же успехом вернуться домой. Хорошо, если бы вы послали в Джексонвилл какой-нибудь подарочек Малатесте и Венециано в знак признательности за их работу. Они вдвоем перебрали не меньше тысячи беженцев, говорящих по-испански.

— Быть хорошим другом и иметь друзей — всегда полезно, — сказал Дон Винченте.

— В конце концов мы обнаружили фамилию Леона в списке одного из комитетов за освобождение, которые они там организовали. Оказалось, он уже несколько месяцев находится в Мексике. Его задержали в Майами по подозрению в поджоге дома, и он бежал.

— Он специалист и по поджогам к тому же?

— Нет, псих. Убивает и поджигает дома. Сейчас он в тюремной больнице для умалишенных. Перейдя границу, он тут же пристрелил какого-то мексиканца, и его обвинили в убийстве, но потом признали психически больным. В Мексике очень гуманная система наказаний.

— Вот carogna[39], — сказал Дон Винченте. — Как их только земля носит? — Он аккуратно сплюнул в маленькую бронзовую плевательницу и вытер рот тыльной стороной руки. — Ты думаешь, его отпустят? Тебе удастся их уговорить?

— Уже удалось, Я съездил в Мехико-Сити и повидал нашего друга Паскуале. Он устроил мне встречу с одним человеком из тюремного ведомства, который заинтересован в получении большой суммы на благотворительные нужды. Придется выложить сто тысяч, но Брэдли заплатит.

— Черт побери, Марко, это же замечательно! Значит, ты можешь забрать этого человека в любое время?

—  — Надо только предупредить заранее. Он будет сидеть в тюремной больнице и плести свои корзинки, пока не понадобится. Мы можем взять его на несколько дней — как было на Кубе. Таким образом, его отсутствия никто не заметит.

— Что еще предстоит сделать? — спросил Дон Винченте.

— Нужен пилот.

— А почему бы нам не взять того же пилота?

— Сможем ли мы его найти?

— Сможем. Пока тебя не было, я тут кое-что разузнал, — сказал Дон Винченте. — Этот пилот не кто иной, как знаменитый Гарри Морган, которого Росси из Нью-Джерси использовал для похищения Гальдоса.

— Я думал, его уже нет в живых. Разве он не повесился в тюрьме не то в Панаме, не то еще где-то?

— В Доминиканской Республике, — сказал Дон Винченте. — Его собирались выдать и переслать сюда, поэтому ему пришлось исчезнуть. По моим сведениям, он продолжает жить там под другой фамилией.

Марк хорошо помнил дело Гарри Моргана, связанное с похищением одного из видных беженцев, которого схватили на улице Манхэттена, усыпили и увезли на самолете. Посыпались многочисленные протесты. Пока шла шумиха, газета Макклейрена «Экземинер» увеличила свой тираж на несколько сотен экземпляров, а Тереза вступила в комитет «За спасение Гальдоса», образованный через две-три недели после того, как Гальдоса тихо похоронили.

— Это была жуткая sciocchezza[40], — сказал Дон Винченте. — Чистка после этой операции была как война. Стольких пришлось убрать! Конечно, друзья Росси получили в награду игорную концессию в Доминиканской Республике, а каково было тем беднягам, которым пришлось за все это расплачиваться?

— Говорят, в этом отношении с Армасом все прошло лучше.

— Все равно плохо. Такие вещи не приносят ничего хорошего. Может быть, они кое-чему научились после дела Гальдоса. Своим людям я всегда говорю: не шутите с наркотиками и не балуйтесь с политикой. Нам всем нужна спокойная жизнь.

— Аминь, — отозвался Марк.

— Что касается Моргана, то дело обстоит так, — сказал Дон Винченте. — Кардильо, шурин Росси, имеет сейчас концессию в Трухильо-Сити[41]. Он заботится о Моргане и следит, чтобы тот не попал в какую-нибудь беду, а парень время от времени выполняет разные поручения — отрабатывает свой хлеб. Я вынужден тебе сказать напрямик, Марко: у меня нет влияния на Кардильо. Несколько лет назад я мог бы ему приказать. — Его глаза подернулись печалью. — Я уже не имею такого веса, как раньше, Марко. Повсюду расползлись слухи о том, что меня накрыли на тридцать миллионов на Кубе, и уважение ко мне падает.

— Вы получите свои деньги обратно. Не пройдет и года, как мы вернемся на Кубу.

Дон Винченте покачал головой:

— Послушай, Марк, не давай себя обманывать. Мы не вернемся обратно, и, поверь мне, такие люди, как Росси и Кардильо, знают это не хуже меня. Поэтому, если ты хочешь использовать Моргана для операции, которую затевает Брэдли, я лично ничем не могу тебе помочь. Тебе надо встретиться с Кардильо самому. Единственное, что я могу сделать, это сказать ему, что ты приедешь и что ты стоящий человек.

— Спасибо, Дон Винченте. Я сразу же поеду туда.

— Как только вернешься, зайди ко мне, я должен знать, о чем ты договорился с Кардильо. — Дон Винченте уставился на экран телевизора, словно пытался прочесть в его мелькающих глубинах, что может сулить будущее. — Что-то не нравится мне это дело, — произнес он наконец. — Я всегда считал, что мы держим Брэдли на всякий случай. А теперь получается как раз наоборот. Признаться, меня бросает в дрожь при одном его виде. Non e un cristiano[42]. И если я чего не люблю, так это непонятного.

Глава 13

— Вышлите нам свою фотографию, отправляйтесь в Трухильо-Сити и ждите в гостинице «Манагуа»; с вами свяжутся, — сказали Марку, когда он по указанию Дона Винченте позвонил в Цинциннати.

Неделю спустя Марк прибыл в столицу Доминиканской Республики, в незнакомый и молчаливый тропический город, погруженный на протяжении тридцати лет диктатуры в мрачное безмолвие. У пограничного контроля, пока на паспорт ставили штамп, его сфотографировали, отобрали газету и транзисторный приемник, заверив, что он получит его обратно, когда будет покидать страну. С каждой стены смотрел изображенный в разных видах диктатор: мрачный толстогубый человек в генеральской форме с четырьмя рядами орденских колодок; яхтсмен у руля самой большой в мире яхты; государственный деятель в вечернем костюме, выступающий перед покорным сенатом. Он пришел к власти, победив на выборах, где число поданных за него голосов превышало число избирателей, после чего хладнокровно уничтожил тридцать тысяч своих политических противников и теперь, как говорили, прикарманивал три четверти национального дохода.

Марк был поражен великолепно освещенными, но совершенно пустыми улицами города, а также услужливостью таксиста, который умудрился одновременно и салютовать, и поклониться ему, когда он садился в такси, и повторил ту же процедуру, когда они приехали в гостиницу «Манагуа». Там старший посыльный и вся его команда тотчас скинули головные уборы и низко поклонились. В этой стране всем, кто обслуживал иностранцев, было строжайше приказано проявлять всемерную вежливость.

Марк поселился в гостинице и стал ждать. Прошли сутки, но никто к нему не обращался. Он как мог убивал время, написал длинное письмо Терезе, умоляя ее сообщать подробнее о жизни детей и о своей жизни, плавал в гостиничном бассейне, листал спортивные и женские журналы, купленные в табачном киоске, — единственное здесь чтиво на английском языке. Выехать за пределы города без специального разрешения полиции Марк не мог, а все местные достопримечательности — три церкви и заброшенный зоопарк — он уже осмотрел из окна такси. С заходом солнца город словно переставал существовать.

Ночью казино наполнилось людьми, и отель превратился в оазис шумной суеты посреди молчаливой пустыни города. Марк сидел в баре до тех пор, пока все посетители, за исключением одного, не ушли к карточным столам. Наконец, оставшийся посетитель попросил счет, подошел к Марку, сел за его столик и протянул руку с тщательно наманикюренными ногтями.

— Ваша фамилия Ричардс, верно? Я — Джонни Кардильо. Мне говорили, что вы должны приехать.

У Кардильо было худое лицо крестьянина с глубоко посаженными глазами, небольшим носиком и маленькими ушами, словно добавленными после долгого раздумья. Он был в сером шерстяном костюме, выдававшем своей нарочитой скромностью происхождение Кардильо.

— Вы американец или итальянец, Ричардс?

— Сицилиец.

— Из какой части Сицилии? — Кардильо пристально смотрел на Марка, словно подозревая, что он просто бахвалится.

— Кампамаро. Рядом с Кальтаниссеттой.

— А Энну знаете?

— Это в пятнадцати милях от того места, где я родился. Восторженное выражение медленно расползлось по лицу Кардильо.

— Надо же! У меня отец родился в Энне, а мать из Санта-Катерины — это, знаете, по дороге в Кальтаниссетту.

— Там жила моя бабка с отцовской стороны. У нее была пекарня. Дожила до девяноста четырех лет.

— В Санта-Катерине? Да, мир тесен, Ричардс. Подумать только — в такой вот дыре встретиться с человеком из Кальтаниссетты! Вот совпадение, а? Сколько вы собираетесь пробыть в Трухильо-Сити?

— Дня два, не больше.

— Жаль, Ричардс. Не так уж часто представляется случай поболтать с кем-нибудь из родных мест. Вам надо задержаться. У нас тут есть кое-что интересное. Может быть, я даже смог бы ввести час в долю. До того как перебраться сюда, мы крутили одно дельце на Гаити. Знаете Гаити? Там слишком много черномазых, что было не очень по душе крупным игрокам, которых мы привозили из Канзас-Сити и Сент-Луиса. А здесь — страна белого человека. Здесь черномазые знают свое место. — Он погасил сигарету в пепельнице, украшенной маленьким бюстом диктатора. — El Benefactor[43], — сказал Кардильо. — Он сам наполовину черномазый. Вам он может не понравиться — он мало кому нравится, — но зато у него вся страна ходит по струнке. Следует признать, особенно теперь, когда больше нет Кубы, что этот человек — единственный заслон, который стоит между нами и коммунизмом к югу от Рио-Гранде.

В зал вошли двое приезжих со стандартными лицами игроков.

— Где тут играют, ребята? — на ходу крикнул один из них, и Кардильо, подобно пастуху, загоняющему овец, направил их к дальней двери.

— Послушайте, Ричардс, мне стало известно, что вы хотите встретиться с Морганом, — сказал он, когда игроки скрылись за дверью. — Это устроить можно, иначе мы не предложили бы вам сюда приехать, но предварительно нам надо потолковать. Вы думаете забрать его от нас совсем?

— Только на неделю или что-нибудь в этом роде. А потом предполагали вернуть его обратно. Сейчас мы еще не можем определенно ударить по рукам.

— Ага. Ну, если все состоится, мы бы хотели, чтоб вы забрали его и чтоб потом он как-нибудь исчез.

— Я думал, он вам изредка бывает нужен.

— Был нужен, но то время прошло. Вы, вероятно, слышали — мы на него поднажали и заставили провернуть одно дельце в Гватемале, но с тех пор он больше не оправдывает своего содержания. Пора послать ему прощальный поцелуй. Он славный парень в не может не вызывать симпатии. Но его держат здесь вот уже три года, я от одиночества он почти рехнулся. Готов первому встречному все выложить. В один прекрасный день он прядет сюда, в бар, где мы с вами сидим, и зафонтанирует при любом, кто покажется ему посимпатичнее. Его ведь считают мертвым, Ричардс. Добрую половину времени мы тратим на то, чтобы держать его подальше от греха, но рано или поздно он вырвется на волю, в мы попадем в неприятное положение.

— Поэтому вы хотите от него избавиться?

— И желательно с вашей помощью, приятель. Я лично готов вам помогать всем, что в моих силах, но я был бы очень признателен, если бы взамен вы сделали мне это маленькое одолжение. Знаете, этот тип даже написал какой-то девчонке в Штаты, что он жив и просит ее приехать к нему сюда! Пришлось устроить ей автомобильную катастрофу. Такое беспокойство никому не нужно.

— А вы сами не можете им заняться? — спросил Марк.

— Это нам испортит весь фасад. Тут один генерал военно-воздушных сил — местная шишка — взял его под свое крылышко. И если Морган исчезнет, они будут знать, чья это работа. Нам здесь не нужно никакого шума.

— Когда с ним можно поговорить?

— Да хоть сейчас. Только вот что: мы сделаем все, чтобы вам помочь, но если он не захочет браться за это дело, не принуждайте его. Вам надо его чем-то соблазнить, это ваш единственный шанс.

— Он любит деньги?

— Не так, как большинство из нас. Ему нечего с ними делать. Он ведь вроде бы в заключении.

— Но он действительно пилот такого высокого класса, как о нем говорят?

— На легком самолете ему нет равных. Он может сесть и взлететь в любом месте. Кроме того, он ничего не боится. Знаете, он должен был родиться где-нибудь в Энне, там его научили бы держать язык за зубами.

* * *

Морган жил на побережье, в мрачном цементном кубе, окруженном колючей проволокой; у ворот стоял часовой — низкорослый сонный солдат.

— Добрый вечер, сеньор Лунт, — сказал Кардильо. Он угостил солдата сигаретой, тот пропустил их в ворота и позвонил. Дверь тут же открылась, и перед ними под фонарем предстал человек в форме курсанта летной школы — выражение лица у него было удивленное и приветливое.

— Знакомьтесь: Гарри Морган, — сказал Кардильо. — Гарри, это Марк Ричардс, мой очень хороший друг. Можно войти, Гарри? Я привел Марка, потому что у него есть предложение, которое, я лично считаю, тебе покажется очень интересным. Я не в курсе всех деталей, но мне кажется, такая возможность представляется раз в жизни. Не буду больше ничего говорить, хочу только заверить, что Марк — человек надежный. Понятно, Гарри? Ну, ладно, я тут вас оставлю и помчусь обратно в «Манагуа», где меня ждет покер. Марк, позвони мне, когда закончишь, я за тобой заеду.

Морган пододвинул маленький жесткий стул, и Марк сел, чувствуя себя не очень ловко.

— Хотите чего-нибудь выпить, мистер Ричардс? — спросил Морган. — Жаль, что мистер Кардильо не смог остаться. Могу предложить ром с кока-колой. Ром в этих краях довольно хороший. Есть у меня и бурбон, если хотите, но я могу себе позволить не пить виски в такую жару. Кондиционер уже месяц не работает: видно, ждут, когда доставят запасные части. Сюда все приходится привозить — целая проблема. Поскольку мы сейчас ведем разговор о напитках, то, наверное, мне следует предостеречь вас: постарайтесь обходиться безо льда. Здешняя вода, если не бросить в нее стерилизующие таблетки, оставляет желать лучшего. — Он сонно улыбался. — А большинство людей забывает это сделать.

Марку говорили, что Моргану тридцать лет, но он выглядел лет на двадцать, и что-то в его мягком, гипнотизирующем голосе напоминало Марку дальнего сицилийского родственника, который был смотрителем маяка и жил на скале в Тирренском море, по году не видя никого.

— Может быть, тогда лучше ром с кока-колой, Гарри, если нельзя класть лед. Морган направился к холодильнику, а Марк тем временем оглядел комнату. Три деревянных некрашеных стула; небольшой грубо сделанный стол; пол, выложенный керамической плиткой; гонконгская литография в пластмассовой рамке, изображавшая дом с соломенной крышей; стопка новых дешевых тарелок в крохотной кухоньке и несколько высоких стаканов толстого стекла на серванте.

— У меня где-то был лимон, — донесся голос Моргана, — но, наверно, его выбросили. С лимоном получается лучше. Нам привозят их только зимой, раз в месяц.

Морган вернулся с напитками. Он шел как слепой, склонив голову набок; взгляд был спокойный, но отсутствующий. Он поставил стаканы на стол и смахнул разбросанные по нему морские ракушки.

— Полировал раковины, когда вы пришли, — объяснил он. — Некуда девать время. Собираю ракушки — тем и держусь. — Марк вспомнил, что смотритель маяка плел отличные кружева. — На этих пляжах не слишком много разновидностей, так что я подбираю их по оттенкам. У меня хорошая коллекция окаменелого дерева, я вам ее покажу. Несколько тысяч лет назад здесь был лес, затем уровень океана изменился, и все оказалось под водой. Самое главное — чем-то занять голову.

— Вы теперь не часто выезжаете отсюда, Гарри, правда?

— Меня можно назвать орлом с подрезанными крыльями, — сказал Морган, скромно и печально улыбнувшись. — Ну, может, и не орел. Вы, наверно, уже знаете, почему я сижу здесь. Вы — друг мистера Кардильо, поэтому я буду говорить откровенно. Нельзя прямо сказать, что я узник, но я никуда не могу выйти один — только в сопровождении мистера Кардильо или генерала Ромеро, а они занятые люди. Генерал Ромеро интересуется древесными окаменелостями, но не очень хорошо говорит по-английски. В моем положении человек должен уметь использовать каждую возможность, и, по-моему, мне это удается. На прошлой неделе мистер Кардильо водил меня в кино, но здесь показывают только очень старые картины. Вы видели «Молодой человек с рожком» с Кэрком Дагласом и Лорен Бокалл? Я видел эту картину три раза — дома, в Штатах, и здесь. Во всяком случае, это тоже помогает убивать время.

— А вы что-нибудь читаете? В табачном киоске в гостинице «Манагуа» есть «Плейбой» и «Эсквайр».

— Честно говоря, я избегаю смотреть журналы такого рода, потому что при моем образе жизни лучше поменьше возбуждаться.

— Я думаю, Кардильо мог бы вам помочь. Здесь как будто нет недостатка в девчонках.

Лицо Моргана вдруг приобрело строгое выражение, а взгляд стал осуждающим.

— Я не хотел бы вступать в интимные отношения с девушкой, пока я с ней хотя бы не помолвлен, мистер Ричардс. Я не безнравственный человек, иначе, думается, я не мог бы стать хорошим пилотом. У меня дома была девушка, которая мне нравилась, но она погибла в автомобильной катастрофе. Мы были очень счастливы, и я получаю удовлетворение от того, что остаюсь верным ее памяти.

— И за вами здесь совсем никто не ухаживает, Гарри? Никто не стирает и не готовит?

— Ну, что вы! В этом отношении мне не на что жаловаться. Каждый день сюда приходит женщина по имени Хосефа, все убирает и моет. Она бы и готовила тоже, если бы я ей разрешил, но мне не очень нравится местная кухня. А я весь остаток жизни готов был бы есть куриную лапшу и бисквит с клубникой. Конечно, может, я так говорю только потому, что это мне недоступно. Если бы я попросил Хосефу купить мне на рынке картошки, то она наверняка купила бы сладкую картошку. Проблема с продуктами здесь неразрешима, так что я практически живу на одних яйцах. Все зависит от того, к чему вы привыкли с детства. Я сейчас кое-что вам покажу.

Морган открыл ящик стола, вытащил папку с газетными вырезками и протянул одну из них Марку. Это была его собственная фотография в возрасте пятнадцати лет. Он был в такой же форме, как и сейчас, и произносил речь по случаю своего поступления на подготовительный курс летной школы в Бетеле, штат Вермонт, в 1950 году.

— К концу следующего года я уже летал самостоятельно, — сказал Морган. Марк заметил, что на фотографии Морган был в очках.

— У вас по-прежнему неблагополучно со зрением?

— Нет. Все в порядке.

— Но вы носите контактные линзы, правда? Морган кивнул.

— Конечно ношу, именно это мена и выбило из седла. Можно сказать, бросило сюда, где я сижу… — Он поморщился, и тень обреченности пробежала по его бесстрастно-веселому мальчишескому липу. — Я был совершенно помешан на полетах. Так или иначе, а я должен был летать, но у всех компаний очень строгие правила насчет зрения. У меня же было крошечное отклонение, легко исправимое при помощи линз, но авиакомпании и слушать не хотели. Просто нелепо. Меня сочли годным для полетов на воздушных такси в Канаде — взлетаешь с воды и садишься на воду, причем надо уметь различить с воздуха тысячи озер. Никаких навигационных приборов, а от теории в подобных условиях мало проку.

С берега донесся лай: должно быть, собаки подрались из-за добычи; потом все стихло в снова наступила зловещая тишина. «Как он может это выносить? — думал Марк. — Я бы не продержался и недели».

— Каким образом вы лишились прав на полеты, Гарри?

— Возил на самолете порошок с Кубы, мистер Ричардс. Мне надо было что-то делать. В Канаде в октябре все замерзает, так что до мая приходится сидеть на земле. А на Кубе все было отлично, пока не пришли красные. Мы пользовались аэропортом Ранчо-Бойерос, где садятся обычные рейсовые самолеты, и летали оттуда во Флориду ниже радарного уровня. Все шло о'кей, надо было только держаться подальше от Ки-Уэст.

— Вы когда-нибудь слышали о человеке по фамилии Спина? Он занимался этим бизнесом.

— Нет, я ведь имел дело с мелкой сошкой. Я совершил около тридцати рейсов, а потом кто-то донес в ФБН. Люди, на которых я работал, должно быть, выложили кучу денег, потому что меня приговорили условно, но лишили права летать за незаконное пересечение границы.

— Значит, в США вы человек конченый.

— Я везде конченый — нигде на законных основаниях работы мне не дадут. После этого я нанялся в Мексике к некоему мистеру Уильямсону. Он вывозил из джунглей древние скульптуры и продавал их музеям и частным коллекционерам. Индейцы прорубили своими мачете летную полосу возле какого-то храма, который нашел мистер Уильямсон, а затем выжгли пни. И я прилетал туда за грузом. Весь фокус состоял в том, чтобы коснуться колесами самого начала полосы, потому что она была длиной всего ярдов тридцать-сорок, и если чуть проскочишь, то влетишь в кусты на противоположном конце. Потом я сидел и думал, как взлететь с двумя тоннами каменных идолов на борту и при этом не срезать верхушки деревьев. Да, мистер Ричардс, вот это были полеты. Я вкладывал в них все свое умение. — Он улыбнулся детской восторженной улыбкой. — Вот это были дни! Эта игра была мне по душе. Я бы и сейчас был там, если бы мексиканцы не поймали мистера Уильямсона. Он получил десять лет.

— А потом вы взялись за дело Гальдоса?

— У меня не было выбора. Приходилось соглашаться на все, что предлагали, а мистер Росси очень хорошо ко мне относился. Я должен сразу сказать, что это дело мне представили в ложном свете. Мне сказали, что Гальдос замешан в крупном воровстве и что по каким-то причинам его отказываются выдать. Откуда я мог знать, что они собираются его убить?

— Конечно, откуда вам было знать, Гарри? Сколько они вам за это заплатили?

— Не помню.

— Не шутите!

— Нет, правда, мистер Ричардс. Довольно много по моим понятиям, но не помню, сколько именно. Потом я летал в Гватемалу, и сколько я получил за это, тоже не помню. Мне не нужно много денег. Я считаю, что самое главное в жизни — найти способ для самовыражения. Наверно, все мы устроены одинаково. Сделать то, за что берешься, как можно лучше — вот что имеет для меня значение. Деньги — вещь второстепенная.

— За полет, о котором пойдет речь, предлагается сто тысяч, — с усмешкой произнес Марк. — Но, судя по вашему настроению, мне, наверно, и не следовало называть сумму — этим вас не соблазнишь.

— Мистер Ричардс, ну что я буду делать со ста тысячами? Я плачу Хосефе пятнадцать долларов в неделю. Еще двадцать, наверное, уходит на еду. Жилье в этой дыре бесплатное. Мистер Кардильо сказал, что вы, возможно, захотите, чтобы я для вас разок слетал, но даже если вы заплатите мне миллион, я по-прежнему останусь бедняком, потому что ничего не смогу сделать с этими деньгами. Какое-то чувство подсказывает мне, что я проведу здесь весь остаток жизни.

— А если удастся устроить так, чтобы вы уехали из Доминиканской Республики?

— Тогда другое дело.

— Это вполне реально. Невозможного на свете не существует; мы могли бы поставить это одним из условий. Люди, на которых я работаю, имеют огромное влияние. Вы оказываете им услугу, и они, со своей стороны, охотно ответят вам тем же. Что, если они выдадут вам новые летные права на фамилию Лунт? Тогда вы могли бы вернуться в Канаду.

— А мое лицо? — воскликнул Морган. — Сколько людей видело его в газетах! Конечно, это может показаться вам странным, но в каком-то смысле Канада очень маленькая страна.

— Вы когда-нибудь слышали о пластических операциях, Гарри? Вы ляжете в клинику на неделю и выйдете оттуда с таким лицом, что даже родная мать не узнает. Если, по-вашему, Канада слишком близко, то вы могли бы летать в малозаселенных районах Австралии. Или мои друзья устроят вас на регулярную линию грузоперевозок в Южной Америке. Что вы на это скажете?

— Регулярная авиалиния! Вот это да! Вы действительно думаете, что это возможно?

— Вы бы согласились, Гарри? Работать, скажем, в «Аэронавес до Бразил»?

— Еще бы не согласился! Это мечта моей жизни!

Такой восторг вызвал у Марка невольную улыбку. Он хорошо умел будить надежды, это было частью его задачи. При подготовке человека к встрече со своей судьбой практические соображения всегда сочетались с некоторой долей сострадания, хотя ни один член Общества никогда бы в этом не признался. Согласно традиции, приговоренный не должен был догадываться, что дни его сочтены. Он умирал внезапно и счастливо — как, например, Массерия, умерщвленный по приказу Спины на банкете в ресторане «Скарпато» на Кони-Айленде, когда его желудок был согрет едой и вином, а сам он был окружен улыбающимися друзьями. У Марка, которому редко кто нравился из тех, с кем ему приходилось сталкиваться, Морган вызывал чувство симпатии, а его редкая выдержка — настоящее восхищение. Парень не распускал нюни и мужественно переносил свои несчастья. Марк не мог предложить ему ничего, кроме радужных обещаний, но на обещания он не скупился.

— Вы считаете, что я рано или поздно смогу вернуться в Штаты, мистер Ричардс?

— Конечно, почему бы и нет?

— Года через два-три?

— Давайте будем считать — максимум через пять. После пластической операции в с новым именем. Уилбер Дж. Лунт из Рио-де-Жанейро, Бразилия. Как это звучит?

— Все мои друзья считают, что я умер. Как вы думаете, можно будет дать им звать? Я понимаю, тут необходима осторожность…

— Со временем, может быть. Сейчас это слишком сложно. Рано или поздно нам, вероятно, удастся это сделать. Я должен как следует подумать.

— Вот если бы вернуться в Канаду к началу летних полетов! В Канаде летом чудесно. Под тобой на тысячу миль сосновые леса, а в них никого — только медведи и лоси. И такое чувство, будто все это принадлежит тебе. Я ведь могу рассчитывать на то, что буду летать в Канаде в следующем году, мистер Ричардс?

— Безусловно, — ответил Марк. — В июне будущего года вы будете разглядывать с самолета свои тысячи озер, которые все похожи одно на другое.

— Мистер Ричардс, в не могли бы вы сказать, в чем оно заключается, то дело, которое вы хотите мне поручить? Марк покачал головой.

— Не могу, Гарри, потому что подробностей я и сам не знаю. Я просто хотел встретиться с вами, чтобы узнать, согласны ли вы в принципе. Пока могу вам только сказать, что это будет нечто схожее с вашим полетом в Гватемалу. Если, конечно, полет состоится, так как еще ничего не решено. Это чисто предварительный разговор с целью выяснить, интересует ли вас подобное предложение.

— Конечно интересует, — сказал Морган. — Я готов на все, лишь бы выбраться отсюда. — На лице его появилась виноватая улыбка, в которой чувствовалось беспокойство. — Пожалуйста, не думайте, мистер Ричардс, что я выведываю ваши планы. Я только хотел спросить — если вы примете решение, будет ли это связано с полетом на большое расстояние; если да, то надо заранее подумать о дополнительных баках с горючим. Поймите, меня интересует лишь техническая сторона. Все остальное — не мое дело. Вам надо будет только сообщить мне протяженность полета, а обо всем остальном я позабочусь сам.

Глава 14

Прошло полгода. Брэдли, зная, что Марк подобрал людей, тоже не терял времени даром. Вторая поездка в Техас с целью сбора средств оказалась гораздо успешнее первой, в вскоре он смог перевести в один из банков Трухильо-Сити четверть миллиона долларов, которыми Марк был уполномочен распоряжаться. «Нужен самолет с дальностью полета до 1 500 миль , — писал Брэдли Марку. — Причем такой, чтобы в нем было место для дополнительных баков с горючим». Марк договорился о покупке двухмоторного «бичкрофта», и вскоре Морган, вне себя от радости, снова сидел за штурвалом, поражая граждан Доминиканской Республики отчаянными акробатическими трюками в небе.

Вернувшись в Солсбери, Марк дал объявление о продаже своего дома на Чемплейн авеню и переехал в гостиницу в центре города. Он смотрел на будущее с умеренным оптимизмом. Холодно-вежливые записки, которыми Тереза уведомляла его о получении денег на содержание детей, превратились в короткие письма, к которым Мартин и Люси, как послушные дети, добавляли кое-что от себя. Марк приводил в порядок свои дела в Солсбери и намеревался, как только исчезнет угроза высылки, переехать в Калифорнию, где у него были связи среди итальянцев, занимавшихся виноградарством. Он надеялся, что сопротивление Терезы в конечном счете будет сломлено и она вернется к нему, когда он переедет на новое место, где их обоих никто не знает.

* * *

Тем временем Виктор ждал суда в Льюисбергской федеральной тюрьме, приобретшей известность благодаря членам мафии, отбывавшим там наказание, ел превосходное мясо и набирал вес. Поскольку было ясно, что у него могучие связи, и заключенные и тюремный персонал относились к нему с почтением, а его оправдание считалось делом решенным, даже если состоится суд. У него была наследственная любовь к домашним животным, и он держал в камере клетку с белыми крысами и мину, говорившую с сильным бруклинским акцентом. В свободное время, которого было более чем достаточно, он писал Марку и Спине почтительные в изящно сформулированные письма, подробно рассказывая о тюремной жизни.

Спина по-прежнему сидел на острове Антигуа, ожидая — правда, уже с меньшей уверенностью — восстановления своей власти на Кубе; сюда к нему и прилетел Брэдли. Они отправились на пляж, где никто не мог им помешать.

— Вы — человек действия, — заметил Брэдли. — Как вы можете мириться с такой жизнью?

— У меня нет выбора, — ответил Спина. — Мне не повезло.

— Вы все еще считаете, что рано или поздно вернетесь?

— Нет, пока в Белом доме сидит этот человек.

— Вот о чем я и хотел с вами поговорить, — сказал Брэдли. — Сейчас разрабатывается одна операция. Вы смогли бы забыть о том, что было, и зажить настоящей жизнью.

— Выкладывайте.

Брэдли развернул перед ним план, который должен был изменить судьбу Америки и возвестить победное наступление золотого века справедливости и просвещения.

— Что заставило Ричардса принять в этом участие? — спросил Спина.

— Я оказал ему помощь в деле Кобболда, а также сделал кое-что для Виктора Ди Стефано. Он очень привязан к этому парню. Возможно, таким образом он хотел выразить свою благодарность.

Уголки губ Спины раздвинулись в улыбке, обнажив фарфоровые зубы.

— Знаете, Брэдли, а вы мне нравитесь. Всегда нравились. Хорошо бы и у меня все так получалось. Чем же вы расплатитесь со мной?

— Для начала — добьюсь отмены решения о вашей высылке.

— Говорите скорее, что я должен для вас сделать?

— Провести «ripulitura», — сказал Брэдли.

— Что? Господи, неужто все еще существует «ripulitura»? Послушайте, давайте говорить по-английски.

— Я имел в виду неизбежную последующую чистку. Я всегда считал, что вы самый крупный специалист в этой области, особенно после того, как мистер Массерия расстался с этим миром.

— Что я могу сделать, сидя в этой дыре?

Брэдли внезапно остановился. Они стояли друг против друга: Спина — подвижный улыбающийся гном с задубленной ветром кожей, отчего лицо его напоминало цветом плавуны, выброшенные на берег морем; Брэдли — весь наэлектризованный, словно по жилам его пропустили ток.

— Я посвятил несколько лет изучению вашей биографии, — сказал Брэдли. — Возможно, все, что я обнаружил, — только верхушка айсберга, но я считаю, что узнал я многое.

— Что же вы узнали? — спросил Спина.

— Я узнал, как можно манипулировать людьми, — ответил Брэдли. — Вы были королем в этом отношении. Ваша власть уступала лишь власти президента Соединенных Штатов.

Воспоминание о прошлом согнало улыбку с липа Спины.

— Да, у меня было много друзей, — сказал он.

— Почему вы говорите «было»? Они у вас по-прежнему есть в каждом городе Соединенных Штатов, и вы это знаете. Тысячи членов вашей знаменитой организации были бы счастливы оказать вам услугу. И это вы тоже знаете, правда? Поманите пальцем — они все прибегут. И какую бы ни пришлось проводить чистку, они будут рады заняться ею ради вас.

— Возможно, возможно. Я помогал некоторым из них время от времени, и сейчас есть еще два-три человека, готовых оказать мне услугу. Брэдли почувствовал себя на пороге успеха.

— Я не говорю, что вам непременно захочется обосноваться в Штатах, — сказал он, — но приятно ведь сознавать, что ты можешь приехать и уехать, когда вздумается.

— Конечно, было бы неплохо навестить некоторых знакомых, — сказал Спина. — Признаться, я скучаю по старым друзьям.

* * *

Прекрасным осенним утром Дон К., нагруженный сладостями и игрушками, направлялся в один из палермских приютов для беспризорных детей. Внезапно он почувствовал острую боль в груди и сильное головокружение. Он остановил машину и, выбравшись из нее, присел на обочине — перед глазами у него на фоне темнеющего неба дразняще висели багровые кисти винограда. Когда шофер нагнулся над ним и приложил ухо к его губам, Дон К, нашел в себе силы прошептать; — Как прекрасна жизнь! — Это были последние слова состарившегося человека, который целое десятилетие был тайным правителем Сицилии. Таких похорон не устраивали никому со времен Гарибальди — для поддержания порядка пришлось даже вызвать отряд моторизованной полиции.

О смерти Дона К. Марку сообщил Дон Винченте.

— Все меняется. Вот почему я велел тебе приехать. Кисть на похоронах взял Дон Джузеппе.

— Простите, Дон Винченте, но какая разница?

— А такая: все считали, что будет избран Рокко Джентиле, но этого не произошло. Если бы ты там показался, Джентиле тебя бы убрал, а Джузеппе — мой старый друг. Мы с ним росли вместе. Если ты все еще хочешь вернуться домой, я могу это устроить. Ты, наверное, уже понял, Марко, что в Америке ты не будешь счастлив, а Куба сейчас исключается. Не лучше ли тебе отправиться обратно с Терезой и детьми, осесть и заняться разведением свиней?

— Вы думаете, Тереза согласится?

— Конечно согласится; я уже с ней разговаривал. В Бостоне ей не очень-то сладко, да и голоса крови не заглушить. Если хочешь, я поговорю с Джузеппе, а он поговорит с людьми Джентиле и уладит это дело. Придется тебе потратить немного денег на danaro di sangue[44]. У семьи Джентиле есть несколько внуков. Может, Джузеппе сумеет сосватать Лючию за кого-нибудь из них.

— Мои односельчане от меня отвернулись: ведь я не взял кисть, когда убили Паоло.

— Раздай им befana[45] для ребятишек. Купи всем девочкам говорящих кукол, а мальчикам адмиральскую форму. Привези несколько корзин со съестным — пару бутылок «Асти спуманте», немного ветчины, моцареллу и прочее. Не мне тебя учить. Сам прекрасно знаешь, как такие вещи делаются. Поверь мне, очень скоро все забудут.

— Сколько времени все это займет, как по-вашему?

— Надо думать, месяца три. Если я попрошу, Джузеппе это сделает, но я не могу сказать ему, чтобы он все сделал за два дня. А какое это имеет значение, если ФБН не торопится тебя высылать? Проведи операцию с Брэдли и можешь отправляться.

— Недели через две она уже будет завершена. Мы можем получить Леона, предупредив за сутки, а Кардильо вышлет Моргана, как только мы дадим ему зеленый свет. Самая большая новость заключается в том, что Спина согласился принять участие в нашей операции.

— Он вам необходим. Похоже, что в этом деле будет занято много народу, и вам пригодится его опыт.

— Сейчас мы ждем только известий от Брэдли.

— Где, ты говоришь, намечается встреча?

— На мексиканском побережье в районе Матамороса. Возле границы есть взлетная полоса, которую мы можем использовать.

— Возле какой границы?

— С Соединенными Штатами.

— Возле границы с Соединенными Штатами, говоришь? А у тебя не возникает таких же вопросов, как у меня? Тебя ничего не поражает?

— Меня поражает все, что с этим планом связано, — сказал Марк.

— Говорил тебе Брэдли о том, что готовится?

— Ничего не говорил.

— Значит, ты не знаешь, кого будут убирать?

— Он считает, что незачем это знать до последней минуты. Я — всего лишь мастер на сборочном конвейере операции.

— А не идет ли речь о Кубе? Не идет ли речь о том, чтобы устроить праздник бородачу?

— География совсем другая, — сказал Марк. — Зачем нам встречаться в Матаморосе, если мы отправляемся на Кубу? Взгляните на карту.

— Угу, в самом деле, достаточно взглянуть на карту.

— Какое это имеет значение? Как только я увижу Сальву, я все узнаю, — сказал Марк. — Он должен будет заняться чисткой, чтобы Брэдли и его друзья вышли из этого дела свежими, как розы. Не может же он работать втемную.

— Я очень много думал о Брэдли, — сказал Дон Винченте. — И у меня такое чувство, что он и его заведение, занимаясь своим делом, многие годы втихомолку следили за нами. Я считаю, что он следил за тобой еще в Сицилии и с тех пор непрерывно следит за тобой и за мной. Он хотел узнать все, что можно, о нашей жизни и наших методах.

— Да, он времени не теряет, — сказал Марк. — Я слышал, что после того, как исчез этот сумасшедший бродяга, с Виктора вроде собираются снять обвинение в убийстве.

Дон Винченте по-волчьи оскалил зубы.

— Он времени не теряет, потому что мы научили его всему, чему наши отцы и деды научили нас. Почти всему. Тридцать лет назад людей типа Брэдли не существовало. Знаешь, что я скажу тебе, Марко? Они видели, как наши люди правили Сицилией за спиной короля, или дуче, или кто там был, и решили, что сумеют осуществить это здесь.

В этих словах Дона Винченте Марк услышал предостережение.

— Возможно, они в последний раз прибегают к нашей помощи, — продолжал старик. — Наверное, считают, что мы их уже всему научили. Держу пари, Брэдли втянул нас в эту операцию, чтобы обеспечить себе безопасность: он понимает, что на нас можно положиться. После этого он будет знать, как организуются подобные вещи. И когда еще кого-нибудь захочет убрать, сумеет это сделать уже сам.

Глава 15

Они встретились в гостинице «Гамильтон-Хаус», поднялись в снятый Марком номер и сразу же бросились друг другу в объятия. Как всегда, их близость была неистовой и торопливой и приносила такое же удовлетворение, какое приносит в жару неперебродившее молодое вино.

Вернулись все родные запахи прошлого, все жгучие ощущения, которые время в сумятица повседневной жизни постепенно притупляли. Вернулось чувство чего-то нового и неизведанного.

— Как мы будем жить дальше? — спросила Тереза.

— Заберем детей в уедем куда-нибудь.

— Куда?

— Можно в Калифорнию.

— Разве тебя не высылают?

— Теперь нет. — Он старался придумать какое-нибудь объяснение, которое бы не касалось прошлого, во не мог. — Это уже решенный вопрос, — сказал он наконец.

— Почему в Калифорнию?

— Не обязательно в Калифорнию. Можно поехать в Финикс, или в Канзас-Сити, или в Чикаго, куда хочешь.

— Туда, где у тебя есть связи?

— Друзья или друзья друзей, — сказал Марк. — У Дона Винченте они есть в большинстве крупных городов.

— И вам придется ими воспользоваться? — спросила Тереза. — Не можем мы обойтись без них?

В течение стольких прожитых вместе лет он не считал возможным во что-либо ее посвящать, в теперь объяснения давались ему с трудом.

— Когда переезжаешь на новое место, нужна помощь, — сказал он. За этой фразой скрывался страх сицилийского крестьянина, который не покинет его до гробовой доски, — страх перед изоляцией в чужой стране. Такой же не подвластный разуму, как боязнь привидений, по-прежнему заставляющая крестьян Кампамаро, Агригенто в Кальтаниссетты с наступлением темноты расходиться по домам в свои похожие на крепости горные деревни, чтобы не встретиться с призраком одного из грабителей, исчезнувших с лица земли полвека назад. В Сицилии этот страх передавался по наследству от отца к сыну, в каждый заводил в зависимости от возможностей разнообразные связи и вступал в союзы, чтобы защититься от враждебного мира.

— Если не хочешь ни в Калифорнию, ни на Средний Запад, — сказал Марк, — мы могли бы уехать отсюда и жить с теми, кого мы знаем.

— Домой? — спросила она.

Он почувствовал волнение в ее голосе.

— Мы могли бы уехать месяца через три, если захотим. Таким образом, все вопросы решатся сами собой. Одно дело, когда тебя высылают, а другое — когда ты возвращаешься по собственному желанию.

— Но ты сказал, что расстался с мыслью вернуться обратно, что потерял всех друзей.

— Так было тогда. Мне сильно не повезло, и я пал духом. У меня были неприятности, о которых я тебе не говорил, но теперь все уладится. — Он обнял ее. — В Сицилии у нас около тысячи родственников. И мы поедем туда и покажем им, что мы собой представляем.

— Я хочу вернуться в Палермо и жить в доме, где живет еще пятнадцать или двадцать семей, и чтоб дети играли в парке делла Фаворита, а мы, как прежде, ходили бы по воскресеньям в рыбный ресторан Монделло.

— Можно было бы отдать детей в местную школу, — сказал Марк. Он всегда считал, что дети должны жить дома. Именно в этом заключалась ошибка Дона Винченте: он отправил своих старших сыновей, Марио а Клаудио, в закрытую школу, и, когда его влияние на них ослабло, они не сумели противостоять разлагающим влияниям.

— А можем мы снова взять фамилию Риччоне? — спросила Тереза. — Я больше не хочу быть Ричардс. Эта фамилия не принесла нам ничего, кроме несчастий, Я хочу снова быть Риччоне, — Конечно можем, я Мартин будет Амадео, а Люси — Лючией. Если решим уехать.

— Я уже решила, — сказала Тереза. Марк вдруг заметил, что она очень изменилась. С ее лица сошло унылое выражение скучающей интеллектуалки — оно снова стало искренним и ясным, точно портрет, которому вернули первозданную свежесть, сняв ретушь, нанесенную неумелой рукой.

— Как тебе жилось в Бостоне? Скажи мне правду.

— Ужасно. Я там не жила, а существовала. Единственной радостью были встречи с детьми по выходным.

— Тебе не понравилась работа в больнице?

— Я не смогла устроиться.

— Но ты ведь собиралась пройти специальные курсы!

— Ничего из этого не получилось. Дальше заполнения личной карточки дело не пошло. Мне кажется, им не очень понравилось, где я родилась, и ко всему прочему у меня не было нужных данных. В Бостоне я жила в квартирке с двумя официантками из «Траттория Фьорентина» на Ганновер-стрит. В этом кафе я и работала.

— Официанткой! О господи! И, однако же, ты возвращала мне деньги, которые я тебе посылал.

— Только в первый раз, а потом — нет, — сказала Тереза. — Во всяком случае время, прожитое в нищете, пошло мне на пользу. Мне надо было немного больше узнать, что такое жизнь. Эти официантки — сестры из Катании — очень хорошие девушки. У них дома остались еще три сестры, и они копили сестрам и себе на приданое. Вот так-то. Вот чем надо было мне заниматься в Солсбери, вместо того чтобы вести этот идиотский образ жизни.

— Никто не узнал, кто ты и что делаешь в Бостоне?

— Все узнала. Один репортер выследил меня, и моя фотография была в газетах.

— Таких надо пристреливать.

— Как потом оказалось, это не имело никакого значения. Девочки от души повеселились, а на хозяина, мистера Аньелли, это произвело такое впечатление, что он предложил мне более выгодную работу. Точно я какая кинозвезда.

— Газеты писали такие мерзости, — заметил Марк.

— В «Глобе» еще ничего, — сказала она. — Сравнительно, конечно. Не знаю, что напечатали в «Экземинере», потому что, когда я начала читать, мне стало нехорошо.

— Ты, наверно, слышала, что Макклейрен обвинил меня в убийстве этой Линды Уоттс.

Тереза сжалась.

— Да, слышала.

— Писали, что я швырнул ее в жидкий цемент, а потом бросил в реку.

— Я ни говорить, ни даже думать об этом не хотела, — сказала Тереза. — Я знала, что это — очередная выдумка Макклейрена.

— А меня это просто взорвало.

— Марк, я никогда не задавала тебе лишних вопросов и не собираюсь сейчас начинать, Только скажи мне, чтобы я была спокойна: что на самом деле с ней произошло?

— Она сошлась с одним человеком, который был руководителем какой-то религиозной секты. Когда разразился этот скандал в прессе, он стал миссионером, они поженились и вместе уехали. Теперь они живут среди эскимосов не то на Аляске, не то еще где-то.

— Ты клянешься?

— Всем, чем хочешь.

— Я не хочу, чтобы ты клялся, потому что я тебе верю. Она очень красивая девушка, правда? Вряд ли она вела такую жизнь, как писал Макклейрен.

— Никакой такой жизни она не вела. Люди типа Макклейрена готовы кого угодно поливать грязью. У них есть писака из одного порнографического журнала, который стряпает эти материалы по заказу. Она сделала все, что могла, чтобы облегчить мое положение. — Не найдя в английском языке нужных слов для выражения своей благодарности, Марк перешел на итальянский. — Era una brava figluola[46], — сказал он.

— Ты был влюблен в нее? — спросила Тереза неожиданно угасшим и безразличным голосом. — Мне кажется, любой мужчина должен был бы в нее влюбиться. Это искренне удивило его, я она сразу успокоилась.

— Она ведь красивая, да? И ты сказал, что она хорошая.

— Но она проститутка, — возразил Марк. — Может, не по своей воле, но так оно было. Только сумасшедший может влюбиться в проститутку.

— Почему?

Теперь он столкнулся не только с языковыми трудностями, но и с другим образом мышления. Его жизнь, как и жизнь Терезы, была основана на догмате, установленном раз и навсегда. Он верил, потому что верил, и чем более древними, атавистичными и иррациональными были его убеждения, тем крепче они в нем держались. Тело проститутки, как и тело любой женщины, которого касался другой мужчина, считалось оскверненным, и любить такую женщину было преступлением против себя самого.

— Почему? — снова спросила Тереза.

— L'onore[47], — сказал он. Это был ответ, исключавший дальнейший спор. Она кивнула в знак того, что принимает этот ответ, даже если и не согласна.

— Viva L'onore[48]. Когда же мы поедем? Мне ведь надо за несколько дней предупредить, что я ухожу.

Марк почувствовал облегчение: она не может уехать сразу. Он боялся, что она захочет вместе с ним возвратиться в Солсбери.

— У меня тоже еще есть кое-какие дела, — сказал он, — Неплохо, если ты побудешь в Бостоне, пока мы не соберемся. Мы можем вообще не заезжать в Солсбери. Возьмем детей из школы и поедем во Флориду или куда-нибудь еще и поживем там до отъезда. Пожалуй, ты могла бы уйти с работы дней через десять. К тому времени у меня уже все будет готово, мы прямо на машине заедем в школу, заберем детей и двинемся дальше.

— Представляешь их лица? Они только о тебе и говорят.

— До школы ничего не дошло? — спросил он.

— Нет, слава богу. Может, они что-то и слыхали, но никто им ничего не говорил.

— Я надеюсь, ты не лишишься сна, если еще раз не увидишь Солсбери?

— Нет, — ответила она. — Этого можно не бояться. А куда звонить тебе в случае чего?

Она увидела, как на какую-то долю секунды, под влиянием промелькнувшей мысли, вдруг изменилось его лицо, и ее снова охватили сомнения.

— Я только сегодня утром узнал, что мне придется на несколько дней уехать. Со мной нельзя будет связаться, но я сам постараюсь тебе позвонить.

— Пожалуйста, скажи мне, куда ты едешь, — попросила Тереза.

— Не могу, потому что сам еще не знаю.

— Значит, ты уезжаешь, но сам не знаешь куда? А я надеялась, что те времена прошли и забыты.

— Я оказываю услугу приятелю, — сказал Марк. — Объяснить тебе я ничего не могу. — Его умоляющий взгляд просил ее не задавать больше вопросов. — Через неделю я смогу все тебе рассказать, — пообещал он. — Я снова буду принадлежать себе.

Она отвернулась, чтобы он не видел ее слез.

— Ты обманываешь себя, но меня ты не обманешь, — сказала она. — Теперь я понимаю, что другим ты не будешь никогда.

Глава 16

Спина встретил Марка в аэропорту Матамароса, и они поехали через пустыню на юг под косым дождем, хлеставшим из нависших над землею туч.

— В Мемфисе мне удалось собрать Люпо, Ди Анжелиса и Чанфарани, — сказал Марк. — Мы долго спорили, но в конце концов договорились. Если они готовы сотрудничать, то, наверное, не откажутся и другие.

— Молодой Люпо… — проговорил Спина. — Я тысячу лет его не видел. Он женат на моей племяннице. Конечно, он будет сотрудничать, обязан: я в свое время ему здорово помог.

— Подставное лицо найдено, — сказал Марк. — И на всякий случай есть еще двое про запас.

— Сумасшедший?

— Нет, но немного чокнутый: участвует в различных движениях, пишет идиотские письма политическим деятелям и балуется оружием. Он выполнял для Брэдли всякие мелкие поручения.

— Он оставит дневник? — спросил Спина.

— Нет. По-моему, тут надо придумать что-нибудь новое. То, как поступил Кардильо в Гватемале, годится лишь для маленькой страны, а этого типа убирать сразу не надо. Пусть люди посмотрят на его фотографии в газетах и убедятся, что он псих. Тогда все сразу станет менее таинственным.

— Ты совершенно прав.

В желтой жидкой грязи на боку лежал автобус, и Спина сбавил скорость, чтобы не обрызгать застрявших пассажиров.

— Это дело грандиозное, — продолжал он, осторожно объезжая автобус. — Необходимо продумать все до мельчайших деталей. Наши друзья должны быть вне подозрений. В такой операции мы обязаны предусмотреть буквально каждый ход. Я не играю в шахматы, но мне говорили, что хороший игрок заранее видит всю партию.

— Здесь, в Мексике, несколько человек будут знать больше, чем положено, — сказал Марк.

— Угу, и это даже хуже, чем ты думаешь. Оказывается, твой друг из тюремного ведомства поделился своим доходом с приятелем, а тот разнюхал, что происходит. Это прибавит нам работы. Придется позаботиться также по крайней мере о парочке пациентов из тюремной психушки. А ты подумал, как Леон попадет сюда из Мехико-Сити? Его ведь кто-то должен доставить, а это создаст дополнительные сложности. И как быть с парнем, которого Кардильо посылает сопровождать Моргана?

— Если и его убрать, этому конца-края не будет, и к тому же Кардильо станет возражать. Парень — член Общества.

— Чтобы сделать все как следует, надо заткнуть даже щелочки. Мне здесь работы хватят надолго.

— Да, по-видимому, и друзьям в Штатах придется поработать не одну неделю.

— И тебе, — сказал Спина. — Не забудь, и тебе тоже.

— Это не входит в договор, — ответил Марк. — Меня освободили от чистки.

— Я сейчас предпочел бы быть на твоем месте: там, куда ты летишь, все на нашей стороне. Даже полицейские. Брэдли говорит, полицейские буквально стоят навытяжку, и я охотно этому верю. Тебе там окажут любую помощь. Но ты говоришь, что должен только все организовать и дать указания по проведению операции?

— И проследить, чтобы все шло в соответствии с планом. Таковы взятые мною обязательства.

— Почему это ты у них на положении великого консультанта? — сказал Спина. — Что хочешь, то в вытворяешь. Должно быть, из-за твоей аристократической внешности, а?

Сквозь полосу дождя проглянула саманная постройка, а за ней взлетно-посадочная полоса. Еще год назад она служила для посадки самолетов «ДС-3», принадлежавших мелкой местной авиакомпании, но после катастрофы последнего «ДС-3» здесь воцарилась тишина. В пристройке для пассажиров и багажа еще развевались на ветру обрывки реклам кока-колы и богемского пива. Несколько неприметных мексиканцев сидели на корточках под карнизом, закутавшись в одеяла и пончо; их лица выражали полное безразличие. В стороне, среди кактусов, стоял «бичкрофт» Моргана, с первого взгляда почти неразличимый среди обломков, которые обычно валяются на таких аэродромах.

— Как вы думаете, взлетит он при такой погоде? — спросил Марк.

— Конечно. Видимость достаточная, а остальное не имеет значения.

— Будем надеяться, — сказал Марк. — А что Морган знает об этом деле?

— Он знает только, куда летит. И никаких вопросов не задает. Он не будет выходить из самолета.

— Он так и остался четырнадцатилетним мальчишкой. Как по-вашему, думает он о том, что с ним может случиться? Кардильо говорил вам, что не хочет брать его назад?

— Да, говорил. Я еще должен подумать, как с ним поступить, когда ты исчезнешь. — И Спина хрипло рассмеялся. Точь-в-точь говорящий попугай, подумал Марк.

* * *

Морган сидел в пустом помещении за бывшей билетной кассой. Слегка улыбаясь, он поднял от комикса сосредоточенное лицо, но, увидев Марка, вскочил и протянул ему руку.

— Привет, Гарри, — сказал Марк. — Рад снова вас видеть.

— Мне надо кое-что взять в машине, — сказал Спина. — Я сейчас вернусь.

— Ну вот, Гарри, мы и отправляемся на небольшую прогулку, — сказал Марк.

— Это для меня огромное удовольствие, мистер Ричардс. — Гарри стоял по стойке «смирно», подтянутый и полный нетерпения, в новой куртке на молнии с тремя матерчатыми скаутскими нашивками, говорившими о его высоком летном мастерстве.

— Не знаю, как мне и благодарить вас за то, что вы для меня сделали, — сказал он. — Просто не верится, что я наконец буду свободным человеком.

— Не стоит благодарности, — ответил Марк. — Мне удалось помочь вам, а вы кое-что делаете для меня.

— Скорее бы уж взлететь, — сказал Морган. — Я даже как-то немного волнуюсь. Когда мы вылетаем?

— Как только подойдут другие пассажиры.

— Я никого из них случайно не знаю?

— Представьте себе, знаете. Помните Боначеа Леона, с которым вы летали в Гватемалу?

Молодое жизнерадостное лицо Моргана словно вдруг постарело.

— Слишком хорошо помню.

— Он вам не нравится?

— Мне кажется, что это не тот человек, который может нравиться, мистер Ричардс. Я могу терпеть его, если это необходимо, но при виде его у меня мурашки бегают по коже. Он напоминает мне одного героя из фильма ужасов. Никому не охота находиться в обществе ненормального человека.

— Придется вам, Гарри, на какое-то время примириться с его присутствием. Сколько будет продолжаться полет?

— Пять часов, мистер Ричардс. Плюс-минус полчаса. Сейчас дует попутный юго-западный ветер силой в три балла, потом он стихнет, и мы немного потеряем скорость. Но у нас стоят дополнительные баки с горючим, так что в этом смысле никаких осложнений не будет… — Он говорил быстро, со словоохотливостью одинокого человека. — Здесь надо ожидать небольшой турбулентности, но мы будем лететь ниже этих слоев. Нам все равно придется лететь как можно ниже, чтобы нас не запеленговали. Хотелось бы по возможности обеспечить вам приятный ровный полет. У нас отличная машина: она справляется с турбулентностью лучше, чем «ДС-7». Мы можем не думать о погодных условиях. Сентябрь здесь скверный месяц, но как только минует октябрь, можно не волноваться. Ноябрь — месяц неплохой, когда нет дождя, а декабрь просто прелесть. Жаль, что вы не назначили полет на декабрь. Я иногда летал по этой трассе с грузом из джунглей, о котором я вам рассказывал, и всегда любовался ландшафтом. Как здорово снова сесть за штурвал. Сегодня мы вряд ли много увидим, но полет должен быть приятным и ровным…

Снаружи по мокрому гравию зашуршали шины, и минуту спустя Спина, появившийся в дверях, махнул Марку рукой.

— Извините, Гарри, я на минутку, — сказал Марк. Он прошел вслед за Спиной в зал ожидания и увидел двух людей, стоявших к нему спиной. Один, маленький и худощавый, в армейских брюках и клетчатой рубашке, был Боначеа Леон. Другой, коротконогий, в зеленой, плотно облегающей куртке военного покроя, был постарше и покрупнее. Оба стояли, склонившись над каким-то бумажным свертком, перевязанным веревочкой, которую второй неторопливо распутывал тонкими пальцами. Рядом со свертком на скамейке лежала винтовка в коричневом чехле.

— Это еще кто такой? — спросил Марк.

— Его интимный друг, представь себе, — ответил Спина. — Я сейчас разговаривал с одним из тюремных надзирателей. Он отказывается куда-либо ехать без него.

— Я что-то не совсем понимаю.

— Куда бы он ни направлялся, этот тип должен обязательно ехать вместе с ним. Они, понимаешь, вроде как влюбленные, — сказал Спина с отвращением.

— И этот тоже тронутый?

— Конечно. Он идет в качестве нагрузки, без дополнительной оплаты.

— Что будем делать? — спросил Марк.

— А как ты договаривался со своим другом в Мехико-Сити?

— Что он пришлет Леона, а я позабочусь о том, чтобы он вернулся назад. Насчет второго психа ни слова не было сказано.

— Итак, у нас на руках трое тюремщиков и водитель, которые сейчас уедут и будут рассказывать своим приятелям и соседям, что они сегодня здесь видели, да к тому же еще один псих — и всех их надо убирать, но когда и где? Разве у Леона нет Жены и ребенка, к которым он очень привязан?

— Их пришлось оставить на Кубе, — сказал Марк.

— Угу, я что-то припоминаю. По-видимому, у него любвеобильное сердце. Он наотрез отказывается ехать без этого типа, так что, похоже, придется нам брать на себя двойной риск. А если эти психи решат, что им не хочется возвращаться в Мексику?

— Этого не случится. Во-первых, они окажутся одни в чужой стране, а во-вторых, они знают, что их будут разыскивать. В Мексике же им живется неплохо, там их не обижают.

— Придется рискнуть. А когда они вернутся, надо будет решить, что с ними делать дальше, — сказал Спина.

— Сейчас все равно поздно что-либо предпринимать.

— Послушай, — сказал Спина, — эти ребята, охранники, хотят уезжать, а мне на всякий случай нужны их фотографии. Задержи-ка их на минутку, я сделаю парочку снимков.

Охранники, дрожа от холода в легкой форме цвета хаки, стояли в дверях вместе с водителем фургона лицом к серой дождевой завесе. Один из них, с огромными, как у Панчо Вильи, усами, звенел наручниками, которыми были прикованы друг к другу Боначеа Леон и его приятель. Марк отцепил фляжку, висевшую у него на поясе, и пустил ее по кругу. Охранники заулыбались, показывая ровные зубы. Тем временем Спина, прикладывая к глазу фотоаппарат, незаметно ходил вокруг.

— Так мы поехали? — спросил охранник, говоривший по-английски. Остальные приподняли шляпы и снова улыбнулись. — Ваш покорный слуга, — добавил он и вышел вместе с остальными под дождь, а водитель побежал запускать мотор.

Спина убрал аппарат.

— Я завтра переправлю пленку Паскуале, — сказал он. — Надеюсь, все получится как надо — правда, свет был слабоват.

Они вернулись к Леону и его другу; тот уже развязал веревочку и развернул сверток, в котором оказались два огромных мексиканских сандвича с помидорами, мелко нарезанным перцем и мясом. Он деликатно двумя пальцами взял один из них и передал Леону, который откусил кусок и начал быстро жевать.

Внезапно Леон почувствовал, что за ним наблюдают. Он хитро улыбнулся, разломил сандвич пополам и протянул половину Марку. Было заметно, что он рад встрече. Тоненькие волосики возле углов рта были у него вымазаны помидорным соком.

— Хотите кусочек тако? — спросил он. Марк покачал головой.

— Мой друг Эрнесто, — представил Леон. — Мой самый лучший друг. Приятель поклонился.

— Encantado[49], — сказал он.

— Я должен сфотографировать и этого, — сказал Спина. — Давай подойдем к дверям, там посветлее.

Марк кивнул головой в сторону двери, и все четверо направились к ней. Спина сделал снимки, и тут, как будто кто-то повернул невидимый выключатель, дождь мгновенно прекратился и появилось подернутое дымкой солнце. Краешком глаза Марк увидел, как Морган, в накинутой на голову куртке, перескакивая через лужи, бежит к самолету.

— Кажется, можно вылетать, — сказал Марк.

— Да, наверное, пора. — В голосе Спины появились какие-то тягучие просительные нотки:

— Послушай, может, ты все-таки вернешься и поможешь мне? За эти несколько дней никто в Солсбери по тебе не соскучится.

— Не могу, к сожалению. Я должен заняться семейными делами, — ответил Марк. — Хочу сразу же вылететь в Делано. Там живет наш друг, у которого есть виноградник. Если мы еще задержимся, то не успеем к уборке винограда. Ребятам сбор винограда доставит огромное удовольствие.

— Сбор винограда, — сказал Спина, — как я это когда-то любил. В последний раз я был на сборе винограда лет сорок назад. — Он не стал настаивать. — Ну, ладно, может, мы увидимся и раньше, чем ты предполагаешь. Калифорния мне нравится. Сколько ты собираешься там пробыть? Если эта штука пройдет гладко, я могу неожиданно нагрянуть к тебе с визитом. Запиши-ка мне свой адрес, мало ли что бывает.

Морган уже добежал до «бичкрофта» и уселся в пилотское кресло. Он был счастлив и принялся насвистывать свою любимую песенку «Дьявол в небе».

Глава 17

Лежа в кустах, Боначеа Леон четыре раза выстрелил в человека, сидевшего в приближавшейся машине, подождал секунду, как бы осмысливая происшедшее, затем вскочил и помчался вверх по обложенной дерном насыпи, перемахнув на ходу через забор. Марк попытался было отнять у него винтовку, но Боначеа не выпустил ее из рук и, увернувшись, со злой обезьяньей гримасой побежал между рядами машин к железнодорожной башне, где стоял их «форд». Эрнесто, швырнув чехол в кусты, побежал за ним, а Марк бросился вдогонку за Эрнесто.

На стоянке находились сотни машин, плотно прижатых друг к другу, и Леон пробирался между ними, словно обезьяна, проворно перескакивая через капоты и багажники. Кругом не было ни души, лишь вдалеке на путепроводе маячили какие-то люди. Стояла необыкновенная тишина — кортеж привлек к себе внимание жителей города, и они сейчас заполняли улицы по всему пути следования. Через просветы между рядами машин был виден «форд» цвета высохшей грязи с наклейкой на ветровом стекле: «Голдуотера — в президенты». Филипс, человек Брэдли, ожидал их, стоя на бампере; он увидел Леона, бегущего к нему с винтовкой, и на его лице отразился ужас. Марк бросился на Леона, вырвал винтовку, огляделся, ища, куда бы ее швырнуть, и, ничего не придумав, бросил через окно за спинку заднего сиденья. Он совсем потерял голову. Эрнесто застрял где-то в лабиринте машин, а Филипс начал размахивать руками и кричать.

Со стороны Элм-стрит донесся вой полицейских сирен, и среди машин, рядом с тем местом возле забора, где они стояли, поджидая приближения кортежа, замелькали головы бегущих людей. Эрнесто наконец добежал и, тяжело дыша, повалился на заднее сиденье рядом с Леоном. Филипс завел мотор, резко нажал на сцепление, повернул влево так, что завизжали покрышки, и с ревом помчался вдоль линии машин. Дорога была перегорожена грузовиком, но, увидев приближающийся «форд», водитель подал в сторону, пропуская их.

Марк потянул Филипса за руку.

— Потише, приятель. Спокойнее. Чем медленнее мы поедем, тем лучше это будет выглядеть.

Полицейские машины и пешие полицейские хлынули в район железнодорожных складов со стороны Хьюстон-стрит, и через минуту «форд» остановил офицер на мотоцикле. Филипс показал ему специальный пропуск, и офицер, включив сирену, поехал впереди и вывел их на Хьюстон-стрит к самому путепроводу, возле которого помахал им рукой и помчался обратно. На дороге, ведущей из города, машин было мало, и Филипс, прибавив скорость, стал в крайний левый ряд, свернул на бульвар Зэм, затем на шоссе Торнтон и выбрался за город. Эрнесто немного отдышался, и щеки его снова порозовели. Бросив восхищенный взгляд на задремавшего Леона, он произнес:

— Era una maravilla. Он был великолепен.

До аэропорта Райт-Филд в округе Ван-Зенди они ехали час, почти все время со скоростью около восьмидесяти миль. Леон продолжал спать, а Эрнесто напевал какую-то испанскую песенку, затем внезапно высунулся из окна, и его вырвало. Марк думал о безоблачном, счастливом будущем, которое его ожидало. В воротах аэропорта Филипс показал пропуск, и они въехали на бетонированную площадку перед ангарами. «Бичкрофт» стоял в двухстах ярдах, но Моргана не было видно. Этот всегда оживленный аэропорт сейчас был странно пустынным. Из-за груды мешков с удобрениями вышел человек в форме охранника и направился к ним, играя цепочкой свистка.

— Не видели пилота с этого самолета? — крикнул Марк.

— Он пошел вон туда, в контору. Сейчас вернется. Какие последние новости из Далласа?

— Мы из Остина. Только что приехали.

— Слышали? Президента застрелили.

— Слышали.

— И жену тоже. И, кажется, еще пару человек, которые были с ним в машине. Какой-то сумасшедший с пулеметом. Я считаю, что поделом ему. Мы здесь не слишком-то опечалены.

— Поехали в контору, — сказал Марк Филипсу. — Что этот сукин сын затеял? Они подъехали к служебному входу, и Марк вбежал в контору. В первой комнате, шатаясь и держась Друг за друга, стояли три человека с бутылками пива в руках. Из бара доносился бессмысленный смех, крики «ура» и нестройное пение. Войдя, Марк увидел какого-то человека, отплясывавшего мексиканский танец вокруг брошенной на пол шляпы. Другой, обхватив его за плечи, всовывал ему в руку стакан. Человек с крупным мясистым лицом техасца обнимал бармена. Еще один держал плакат, на котором была изображена голова президента анфас и в профиль, а внизу написано:

РАЗЫСКИВАЕТСЯ ПО ОБВИНЕНИЮ В ИЗМЕНЕ СОЕДИНЕННЫМ ШТАТАМ.

Марк выбежал под пьяный смех, похожий на зловещие крики тропических птиц, и бросился сначала в одну комнату, затем в другую. Наконец, в дверях мужского туалета он увидел качающегося Моргана, схватил его за плечи и заглянул в лицо. Под мальчишескими глазами были красноватые пятна, а по лицу расползлась бессмысленная улыбка.

— Где тебя черт носит? — сказал Марк. — Кто тебе разрешил оставить самолет? Колени Моргана подогнулись, лицо его оказалось на уровне груди Марка.

— Я все время был там, как вы велели. Я спал. Потом подошли какие-то ребята и позвали с ними выпить на радостях.

— И ты пошел. Сколько ты выпил?

— Наверно, две рюмки виски со льдом. Чтобы отметить вместе с ребятами. Один парень сказал, что покараулит «бич».

— Ты нализался, как свинья, — сказал Марк. — Наверно, тебе чего-нибудь подсыпали. Пошли отсюда. — Он схватил Моргана под руку, чтобы помочь ему удержаться на ногах, и вывел из здания. — О чем ты с этими парнями разговаривал? Ты рассказал им что-нибудь о себе или о нас?

— Ничего я не рассказывал. Возможно, я и сказал, что мы летим в Хьюстон, но больше ничего. Не помню. Если кто-нибудь спросил, может, я и ответил.

— Значит, сказал, да? Ты записал в журнале аэропорта, что летишь в Литл-Рок, а говоришь им, что в Хьюстон! Сначала ты оставляешь самолет, затем делаешь вторую глупость. Ты что, думаешь, они такие же идиоты, как ты? Ведь кто-то непременно начнет интересоваться, что здесь происходило. Они сейчас позвонят в Хьюстон, и нам там подготовят торжественную встречу.

— Да эти ребята и не слушали, что им говорят. Президента подстрелили, и они веселились. Они были счастливы, как будто это самое радостное событие в их жизни. Меня из вежливости спрашивают, куда мы летим, а я из вежливости отвечаю. Когда с кем-нибудь пьешь, всегда так бывает.

— Идиот! — сказал Марк. — Федеральная полиция уже ждет нас в Хьюстоне. Они объявят всеобщий розыск.

Один шанс из четырех, подумал Марк, что именно так и будет. Он остановился и повернул Моргана лицом к себе.

— Слушай, у тебя хватит горючего, чтобы лететь сразу в Матаморос, не садясь в Хьюстоне?

Морган думал; лицо его напряглось.

— Да-а, — сказал он через минуту. — Хватит, если полетим прямо через Мексиканский залив, а не вдоль побережья.

«Другого выхода нет», — думал Марк. Он собирался расстаться с Морганом и остальными в Хьюстоне и лететь первым самолетом в Нью-Йорк, но теперь этот план неосуществим. Теперь он вернется вместе с ними на маленький аэродром возле Матамороса. Задержится еще на пять-шесть часов, ну и что? «Как бы там ни было, — убеждал он себя, — завтра я все равно буду в Бостоне».

* * *

Под ними, как прожилки на крыле бабочки, расстилалась дельта реки Бразос. Марк сидел на переднем пассажирском месте, немного правее уже протрезвевшего Моргана. Леон снова заснул, на лице его было выражение безмятежной усталости, иногда сменявшееся судорожной улыбкой. Эрнесто бормотал себе под нос какие-то мексиканские стихи и крестился всякий раз, как самолет попадал в воздушную яму. Они пролетели Хьюстон, впереди темнел Мексиканский залив. Солнце уже готовилось исчезнуть за горизонтом где-то в районе Корпус-Кристи, над которым, словно голубой дым, висела раскаленная мгла. Все шло как будто нормально. Пролетая над Хьюстоном, Морган сделал жест в сторону приборов и поднял вверх большой палец, чтобы заверить Марка, что горючего вполне достаточно.

Операция была выполнена — последняя операция такого рода для Марка. Внезапно он почувствовал себя опустошенным, как поэт, у которого пропало вдохновение. Иссякло какое-то таинственное вещество, вырабатываемое его организмом и до сих пор защищавшее его от страха. Исчезла холодная веселость, которую он испытывал при уничтожении марокканцев и позже, когда он лично возглавлял ликвидацию шайки Мессины, и еще совсем недавно, когда он был свидетелем смерти Кобболда. В Далласе он был спокоен, но угрюм, точно человек, потерявший свое призвание. Это был первый признак внутреннего протеста. В нем что-то сломалось; он больше не был самим собой.

Спина, который ждет их на маленьком аэродроме, будет удивлен и рад, увидев его снова. Наверное, он возобновит свои уговоры, но Марк тактично откажется.

Он испытывал новое ощущение свободы, но вместе с ней пришло и чувство какой-то опустошенности и подавленности. В течение двадцати лет он подчинялся такой жесточайшей дисциплине, какой не существует ни в одной армии мира. Он был солдатом ударных войск, беспрекословно выполнявшим приказы своих командиров, слепо преданным делу. Теперь он оказался один, потому что отрубил себя от них. Перебирая прошлое, Марк понял, что поворотный момент наступил, когда он узнал, что в благодарность за услугу Дон К, отдал его в распоряжение Брэдли, поставив всю его семью под угрозу вендетты, в конечном счете приведшей к смерти Паоло. Божество померкло. Потеряв веру в него, а вместе с ней в неясно очерченные правила кодекса чести, выполнению которых он отдавал все свои силы, он одновременно лишился и веры в себя.

Спина тоже чувствовал разочарование. Оба они — Марк понимал это — были низведены до положения наемников. То, что делалось, не имело ничего общего с кодексом, на верность которому они присягали. Это была сделка, контракт, причем один из самых невыгодных. Роль Спины заключалась в том, чтобы заставить замолчать многие голоса: в найме специалистов-ликвидаторов, в подкупе полицейских, политических деятелей и судей, в подготовке грандиозного обмана всей нации. Пусть он справляется с этим один. Что-то в этой приближавшейся ripulitura напомнило Марку статью в «Ридерс дайджест» о фараоне, которого похоронили вместе с его сокровищами; после этого все, кто строил в гробнице тайник, были задушены палачом, а потом задушили и самого палача.

Его голова склонилась на грудь. Через несколько секунд он задремал, и ему приснилось, что он разговаривает с Терезой по телефону. «Я уже в пути. Arrive subito»[50].

Ее голос был далеко-далеко — какой-то безжизненный и убитый горем; «Tu non arrivi mai. Addio»[51].

Марк все еще держал в руке трубку, что-то возражая, хотя на том конце провода уже наступило молчание. Он вздрогнул и проснулся. Плохо закрепленные предметы в кабине громко дребезжали; Морган обернулся и взглядом показал на привязные ремни.

Пристегивая ремни, Марк в иллюминаторе увидел облака; их верхушки, освещенные заходящим солнцем, поднимались высоко в небо. «Бичкрофт» на полной скорости набирал высоту, оставляя позади себя шлейф выхлопных газов. Блестящие облака, гладкие и розовые, как тела молодых девушек, проносились под ними, но вдруг небо исчезло, и они стремительно полетели вниз. Привязные ремни Эрнесто лопнули, он вылетел из кресла, ударился головой о потолок и с открытым ртом упал на пол. Леон извергал потоки рвоты, а Морган, спокойный и собранный перед лицом возникшего чрезвычайного положения, мастерски овладел машиной и, найдя в облаках разрыв, выбрался в спокойные воздушные слои. Внизу под ними, словно мягко поблескивающая гранитная мостовая, расстилалось море, а на востоке в сгущающейся синеве ночи маячила бледная полоска мексиканского побережья.

— Вот в чем красота полета, — сказал торжествующе Морган, но никто не слышал его слов.

Самолет плавно скользил, приближаясь к Матаморосу; уже были видны приветливо мерцающие береговые огни. Марк отстегнул ремни, чтобы помочь Эрнесто подняться, но в это время в хвосте самолета взорвалось устройство размером не больше обыкновенных наручных часов. Оно должно было сработать через сорок пять минут после заправки в Хьюстоне. Стоило увеличить это время еще на десять минут, и понапрасну пропали бы громадный опыт и изобретательность. Звук взрыва показался Марку щелчком, словно кто-то разломил сухой бисквит. Когда самолет начал падать, он схватился за подлокотники кресла, думая, что они снова попали в воздушную яму.

Серое море взметнулось и поглотило их.

Примечания

1

«Не забывай меня» (итал.).

(обратно)

2

Трущобы (итал.).

(обратно)

3

Крестьянина (итал.).

(обратно)

4

Празднества (итал.).

(обратно)

5

Гостинице (итал.).

(обратно)

6

«Мама, я так счастлив» (итал.).

(обратно)

7

Почему молчишь? (итал.).

(обратно)

8

Службы общественной безопасности (итал.).

(обратно)

9

Привет друзьям! (итал.)

(обратно)

10

Верховный глава мафии (итал.).

(обратно)

11

Подонок, падаль (итал.).

(обратно)

12

Наемного убийцы (итал.).

(обратно)

13

Убит. Студент. Полиция. Ему выкололи глаза (исп.).

(обратно)

14

Принеси два кофе (исп.).

(обратно)

15

И поджаренный хлеб для меня (исп.).

(обратно)

16

Принеси побольше масла (исп.).

(обратно)

17

Негодяй (итал.).

(обратно)

18

Служебные удостоверения (исп.).

(обратно)

19

Не слишком (ucn.).

(обратно)

20

Теперь аэропорт им. Кеннеди в Нью-Йорке.

(обратно)

21

Мэра (итал.).

(обратно)

22

Бей его. Чего мы ждем? (исп.).

(обратно)

23

«Ты первый». — «Нет, ты». (исп.).

(обратно)

24

Человек, на которого можно положиться (итал.).

(обратно)

25

Дипломат (итал.).

(обратно)

26

Городок близ Нью-Йорка.

(обратно)

27

Можно адвоката Креспи? (Итал.)

(обратно)

28

Вы хотите говорить с самим достопочтенным депутатом? (Итал.)

(обратно)

29

С достопочтенным депутатом. Да. Извините, пожалуйста, я забыл (итал.).

(обратно)

30

Слушаю. Кто говорит? (Итал.)

(обратно)

31

Это он подослал убийцу (итал., сицил, диалект).

(обратно)

32

В настоящее время аэропорт Кеннеди в Нью-Йорке (прим, перев.).

(обратно)

33

Остров при входе в Неаполитанский залив, где старый замок используется как тюрьма.

(обратно)

34

Донован — директор Управления стратегической разведки, впоследствии преобразованного в ЦРУ (прим, перев.).

(обратно)

35

Совершенные деяния (франц.).

(обратно)

36

Имеется в виду президент Джон Кеннеди.

(обратно)

37

Имеется в виду президент Эйзенхауэр.

(обратно)

38

Биточки (итал.).

(обратно)

39

Падаль (итал.).

(обратно)

40

Глупость (итал.).

(обратно)

41

С 1961 г . — Санто-Доминго.

(обратно)

42

Он не христианин (итал.).

(обратно)

43

Благодетель (исп.).

(обратно)

44

Расплату за кровь (итал.).

(обратно)

45

Крещенский подарок (итал.).

(обратно)

46

Она была славная девушка (итал.).

(обратно)

47

Понятие чести (итал.).

(обратно)

48

Да здравствует честь (итал.).

(обратно)

49

Очень приятно (.исп.).

(обратно)

50

Скоро приеду (итал.).

(обратно)

51

Ты никогда не приедешь. Прощай (итал.).

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .