«Наивный человек среднего возраста»

Богомил Райнов НАИВНЫЙ ЧЕЛОВЕК СРЕДНЕГО ВОЗРАСТА

Глава 1

Первое, что вспоминается, когда я думаю об этом чёрном генерале, — он был громадный, как гора, и сложен, как атлет. Не хочу сказать, что всё время о нём думаю, потому что если я буду думать обо всех таких, как он, то моя жизнь пройдёт в раздумьях. А поскольку я не профессор в Гарварде, то от меня не ждут мыслей, которые никому никогда не пригодятся, а ждут идей, которые можно пустить в дело. И если я иногда вспоминаю об этом типе, то не потому, что так уж чувствителен, а потому, что кое-кто чересчур часто напоминает мне о том, что с ним связано.

Словом, этот чёрный генерал был настоящей горой из широких костей и стальных мускулов без единого грамма жира. И когда я узнал о его внезапной смерти, мне почудилось, что негр-великан наваливается на меня всей своей тяжестью, и я испытываю такое же приятное ощущение, которое испытали бы вы, если бы на вас вдруг рухнул потолок.

Смерть этого типа все восприняли как нечто страшно загадочное, хотя, на мой взгляд, это было вполне естественно. Не в том смысле, что все мы когда-нибудь умрём, а в том, что если жить так, как он, то вряд ли можно рассчитывать на долгий век. Ведь удовольствие никогда не бывает долгим.

Плохо то, что я был связан с этим генералом и даже в какой-то мере отвечал за него, и, следовательно, не мог пропустить сообщение о его смерти в вечерней газете, как о помолвке госпожи такой-то с господином таким-то. Уверен, что от меня потребуют подробных и убедительных объяснений, которые я, само собой, не могу дать, поскольку в то злополучное утро и в тот злополучный час находился километрах в пяти от места происшествия, точнее — в своей квартире, а ещё точнее — в своей постели.

А то немногое, что мне лично известно об этом деле, укладывается в несколько строк. Генерал явился ко мне домой, как мы и договорились: в два часа ночи. Первое, чем он поинтересовался: имеется ли у меня в наличии обещанная ему сумма. Я ответил утвердительно и собрался обсудить с ним задание. Но, конечно, прежде я расспросил его кое о чём в связи с обстановкой в стране, однако поскольку генерал был не из тех, кто говорит коротко и по существу, а был болтлив, как парикмахер, то информация эта отняла у нас больше часа. Потом я перешёл к заданию, с чем можно было бы покончить за несколько минут, — я уже сто раз объяснял ему задание и в целом, и в деталях. Но, как я уже говорил, генерал был атлет, то есть сила его была не столько в голове, сколько в конечностях, и пришлось по пунктикам снова повторять весь урок, что тоже отняло ещё час с небольшим. Остальное время до пяти часов утра прошло в идиотском занятии: этот тип педантично пересчитывал все выданные ему деньги. Сто пятьдесят тысяч долларов — золотыми монетами с изображением английской королевы с одной стороны и конной статуи Святого Георга — с другой, все аккуратно сложенные столбиками, плотно завёрнутыми в пакет. Это тоже было совершенным идиотизмом — потребовать всё своё вознаграждение золотом, но он с самого начала объявил, что желает золотом и только золотом и что плевать хотел на наши доллары, вероятно, про себя прибавляя, и на нас самих. И вот он перерезал ножом проволоку, которой был надёжно обвязан пакет, разорвал три слоя толстой обёрточной бумаги, открыл одну ячейку, пересчитал в ней монеты и взялся за вторую.

— Послушайте, дорогой, — не сдержался я. — Вы же видите, что все столбики одинакового размера и формы, следовательно, в них одинаковое число монет одной величины. К тому же, я полагаю, вы дадите мне возможность хоть немного поспать, если соблаговолите пересчитывать не монеты, а столбики.

— Можно и так… — согласился генерал. — Но всё же я должен знать, что именно в этих столбиках.

Я тяжело вздохнул, но это не вызвало у чернокожего никакого сочувствия.

— Ничего, разок поспите поменьше, — заметил он. — В конце концов, не каждую же ночь я получаю золото. Уверен даже, что это первый и последний раз в моей жизни…

Он был прав, как Сократ, относительно предчувствия, что другого подобного случая в его жизни не будет, потому как через полчаса ему суждено было превратиться в груду дымящегося мяса. Но говоря, что это было в первый раз, он нагло врал: я сам неоднократно вручал ему кое-какие суммы денег, правда, не золотом и не такие большие.

Итак, спокойно расположившись у моего стола, он начал разрывать обёртку, один за другим ссыпать столбики монет в кучку, которая с, каждой минутой становилась всё больше, пока не было высыпано содержимое последнего столбика. После чего этот любитель жёлтого металла открыл кейс, представляющий собой в сущности маленький алюминиевый чемоданчик, достал из него заранее приготовленные целлофановые пакетики и начал упаковывать монеты заново.

— Давайте высыпем всё в чемоданчик, — предложил я. — Это же не яйца, не разобьются.

— С золотом нужно обращаться так же деликатно, как с женским телом, — возразил генерал. — Нельзя, чтобы монеты поцарапались.

Пришлось вытерпеть и эту процедуру. Наконец ровно в пять утра этот тип взял чемоданчик, попрощался и освободил меня от своего присутствия. Мельком я увидел в окно, как он сел в свой изумрудно-зелёный «форд» и отчалил.

Вот и все мои личные сведения. Остальное я узнал из газет.

Этого остального тоже не бог весть как много, всего на несколько строк. Если отбросить самые невероятные догадки и небылицы, сочинённые местной прессой для раздувания сенсации, то останется один-единственный бесспорный факт: тем же утром изумрудно-зелёный «форд», обгоревший и разбитый, был найден на дне пропасти, над которой пролегало шоссе, ведущее к заливу. Изуродованный и тоже обгорелый был найден и труп генерала там, где он и должен был находиться, — за рулём. Странно, однако, было то, что золота не нашли там, где оно должно было бы лежать, а вернее, его вообще не нашли. К счастью, никто, кроме меня, не знал, что вёз с собой генерал. И слава Богу, потому что чемоданчик с золотом распаляет воображение людей гораздо сильнее, чем самый кровавый инцидент.

Вот и всё. По крайней мере, на мой взгляд. Поскольку некоторые люди с богатой фантазией тут же поспешили связать смерть генерала с другой катастрофой, происшедшей по странному совпадению тем же утром и, возможно, почти в тот же час неподалёку от роковой пропасти, а именно в самом заливе. По неизвестным причинам моторная лодка взорвалась в шестистах метрах от берега, и вместе с ней взлетели на воздух два её пассажира. Позднее пассажиров, а точнее, то, что от них осталось, вытащили на берег, но это не помогло разгадке тайны их гибели.

Таковы факты. Впрочем, каждому непредубеждённому человеку должно быть ясно, что я, находившийся всё это время в своей постели, спавший тем крепким здоровым сном, которым обычно спят праведники и люди нашей профессии, не могу иметь ничего общего с упомянутыми выше происшествиями. Даже ребёнку это было бы ясно.

Только мои начальники, увы, не дети.

* * *

— Садитесь! — бурчит Хьюберт.

Он протягивает руку, но не для рукопожатия, а чтобы указать на стул, куда я должен сесть, вернее, конторскую табуретку, перед его письменным столом.

Гостям, к которым он благоволит, Хьюберт предлагает расположиться в кожаных креслах в другом конце кабинета. А тех, кто ему неприятен, заставляет моститься на этой табуретке. Она, может, и удобна для секретарши, которую вызывают на две минуты записать письмо или приказ. Но сидеть часами на этом маленьком и шатком сооружении, не имея возможности даже откинуться назад, — настоящее мучение. Конечно, Хьюберт отлично понимает это и использует, чтобы с самого начала поставить противника в невыгодное положение.

Табуретка — только один из признаков того, что в данный момент вас считают противником или, по крайней мере, чужаком. Никакого вставания из кресла, никакого рукопожатия. Никаких обычных вопросов: «Ну, как съездили?», «Как Элен?», «Хотите сигарету?» И подумать только, что с этим человеком мы вместе кончали спецшколу и были почти друзьями…

Полная мягкая рука шефа тянется к миниатюрному, чуть больше пачки сигарет магнитофончику, стоящему на столе. Палец нажимает на маленькую кнопку, и по комнате разносится приятная, нежная мелодия, напоминающая детскую песенку.

— Вы сами понимаете, что вам придётся представить подробный письменный отчёт, — сухо произносит Хьюберт. — Но всё же я хотел бы услышать от вас и устные объяснения.

Я покорно киваю и чётко и кратко излагаю то, что можно рассказать по поводу случившегося.

— Этот человек был козырной картой в нашей игре, — признаю я в заключение. — И смерть его действительно сильный удар для нас.

— Наша организация вряд ли пострадает от этого удара, — замечает шеф после короткого молчания. — Но боюсь, что ваша карьера рухнет.

От его слов у меня возникает ощущение, что я лежу, придавленный тяжестью упавшей на меня туши чернокожего.

— Практика искупительных жертв мне известна, — примирительно киваю я. — И раз я должен стать искупительной жертвой…

— Ах, так вы, ко всему прочему, считаете себя жертвой! — повышает голос Хьюберт. — В таком случае должен вам заметить, что, по мнению кое-кого, вы не жертва, а палач!

Я поднимаю глаза и изумлённо смотрю на него.

— Что вы на меня уставились? Вам что, не приходило в голову, что на вашу историю можно посмотреть и с другой точки зрения? — раздражённо спрашивает шеф.

— Всё можно рассматривать с разных точек зрения, — соглашаюсь я. — Но я уже немало лет работаю здесь и думаю, что заслужил хотя бы минимальное доверие…

— В чем-то доверие, в чем-то недоверие, если быть точным, — поправляет меня шеф. — Вы, вероятно, помните, что в Чили вы с чем-то не справились, с другим справились отлично. Вообще не советую вам чересчур полагаться на свою репутацию. Она не так уж безупречна, Томас.

Я испытываю непреодолимое желание вскочить, начать оправдываться, напомнить этому расплывшемуся от сидения в кабинете бюрократу о каких-то своих пусть маленьких, но заслугах, ради которых я порой рисковал жизнью. Однако это худшее, что можно сделать в такой момент. Я опускаю глаза и принимаю смиренную позу, насколько проклятая табуретка позволяет сделать это.

— Разве вам не ясно, что первый вопрос, который задаст себе объективный судья, — какую пользу мог иметь Томас от смерти своего агента?

— Это вопрос, касающийся мотивов поведения, — замечаю я наивно. — А вопрос о мотивах можно ставить только тогда, когда человека подозревают в совершении преступления.

— Представьте, что такое подозрение существует.

— Но единственной «пользой», как вы выражаетесь, для меня были бы те сто пятьдесят тысяч долларов. А эту сумму, да к тому же золотом, я ему вручил.

— Но ведь золота не нашли.

— И никогда не найдут. Если мой генерал, предположим, стал жертвой не просто дорожной катастрофы, а нападения, то нападавшие, естественно, прежде чем сбросить его в пропасть, прихватили чемоданчик. Только я в тот момент был в пяти километрах от места происшествия, был, знаете ли, в постели, и, по крайней мере, трое, включая консьержа, могут подтвердить, что я не выходил из дому…

— Видите ли, Томас, — шеф жестом останавливает меня. — Всё это, конечно, должно быть отражено в вашем письменном отчёте, но сразу скажу, что это не настолько веский аргумент, чтобы развеять подозрения. У вас достаточно своих людей в этой стране, чтобы организовать убийство, не замарав кровью своих рук. Что касается золота, то кто подтвердит, что вы действительно передали его генералу?

— Но поймите же, ведь это было золото, а не банкноты! Пять тысяч монет, весом в сорок килограммов… Его не спрячешь в чемодане среди носовых платков, и я всего час назад проходил таможенный досмотр, чему, конечно же, обязан вам, потому что раньше никто никогда не перетряхивал мои грязные рубашки… — Я умолкаю, чтобы перевести дух, и продолжаю: — Не думайте, что я обижаюсь. Я даже вам благодарен, теперь точно установлено, что я не провозил в ручном багаже золота, а ни один здравомыслящий человек не допустит мысли, что я могу оставить золото в этой жуткой стране, где и за свою жизнь-то не можешь поручиться, не то что за золото…

— Звучит уже убедительнее, — признаёт Хьюберт. — Только ведь на сегодня это ваша собственная версия. Чем вы докажете, что действительно купили пять тысяч золотых монет, чтобы удовлетворить прихоть генерала?

— Самым простым доказательством: распиской продавца.

— А у вас есть расписка? — Лицо шефа слегка проясняется.

Я подаю ему документ. Хьюберт бросает на него беглый взгляд, и в его маленьких серых глазках снова мелькает подозрение.

— Но ведь она даже не на бланке торговой фирмы. Подпись неразборчива, печать размазана. И вы полагаете, что этот клочок бумаги может сыграть роль вещественного доказательства?

— Должен признаться, что когда я покупал золото, то мне не приходило в голову, что понадобится собирать вещественные доказательства. Просто я вёл переговоры с одной тёмной личностью, которая занимается грязными сделками и курсирует в Танжер и обратно, и моей главной заботой было, чтобы он не заломил цену вдвое выше реальной.

— Вы, наверно, добавите, что у этой тёмной личности нет постоянного места жительства и его невозможно отыскать и допросить?!

— Ну, почему же? У него есть постоянное место, где он скрывается, и думаю, что с ним можно установить контакт.

— «Вы думаете», но не уверены… — недовольно бормочет Хьюберт.

Я беспомощно пожимаю плечами и возвожу глаза кверху, как бы намекая, что в этом мире только Всевышний может быть в чём-либо уверен.

— Вам ведь известно, элементарная предусмотрительность требует, чтобы получение такой суммы было зафиксировано хотя бы на магнитофоне… — бросает шеф, не обращая внимания на мою смиренную позу.

Эта фраза именно брошена, словно речь идёт о детали, не имеющей особого значения.

— Запись я, конечно, сделал.

— С этого вам следовало бы начать, — рычит Хьюберт, но одного взгляда достаточно, чтобы понять, что суровое выражение его лица снова готово смягчиться. — Лента у вас?

— Я отдал её на хранение нашему человеку в стране.

— Магнитофонная запись — это, конечно, только запись… — замечает шеф, явно опасаясь, как бы я чересчур не возгордился. — Но всё же косвенное доказательство лучше, чем никакого… Особенно если там есть некоторые существенные детали.

— Мало сказать, что сам тот разговор был достаточно красноречив. Но зафиксирован даже звон монет…

— Ладно, оставим пока золото в покое…

Хьюберт встаёт и делает несколько шагов к окну, чтобы немного поразмяться. Я не меньше его нуждаюсь в подобной гимнастике, однако продолжаю сидеть со смиренным видом на проклятой табуретке, которая сейчас мне ненавистней электрического стула. И не только сижу с покорным видом, но даже испытываю что-то вроде облегчения, поскольку, как я и предполагал, подозрения были связаны прежде всего с золотом.

В сущности, хотя пресловутый чёрный генерал и навалился на меня всей своей огромной тушей, смерть его принесла мне и немалое облегчение. Потому что в силу свойственного человеку желания преувеличивать свои заслуги, я в своих донесениях слишком подчёркивал роль моего генерала и представлял его участие в готовящемся перевороте как надёжную гарантию успеха. Однако в той сложной запутанной обстановке, при том хаосе в армии успех переворота — с генералом или без него — в этой дикой африканской республике был более чем сомнителен. Но моей задачей было — организовать переворот, и не мог же я посылать донесения, где сознавался бы, что не способен сделать это. А теперь вот генерал мёртв, и получалось, что переворота не произошло или же он отложен не по моей вине, а из-за его неожиданной и нелепой гибели. При условии, конечно, если будет принята версия, что я не имею никакого отношения к этой смерти.

Хьюберт смотрит в окно, словно оценивая, какие изменения произошли в дымном небе города за время нашего долгого разговора. Потом поворачивается спиной к серенькому мартовскому пейзажу и спрашивает:

— А какая сейчас там ситуация?

Я пытаюсь объяснить и даже доказать с помощью не слишком убедительных аргументов, что положение там не такое уж безнадёжное и что силами оставшихся наших агентов всё ещё можно восстановить или, точнее, вновь дестабилизировать обстановку настолько, чтобы переворот состоялся. Я отмечаю даже, что есть некоторые возможности воздействия на начальника Генерального штаба, изучением личности которого я сам долго занимался. Если я продолжу свою миссию…

— Об этом не может быть и речи, — прерывает меня шеф. — У меня такое чувство, Томас, что вы не отдаёте себе отчёта, в каком вы положении.

— Но если вы так считаете, то зачем, простите, продолжаете этот неприятный разговор? — страдальчески вздыхаю я. — Вы требуете от меня объяснений, которым заранее не верите… Вы просите меня высказывать моё личное мнение, которое вас совершенно не интересует… Говорите о задачах, выполнение которых не собираетесь мне поручать…

Я на миг замолкаю и добавляю с горечью:

— Может быть, нетактично напоминать вам об этом именно сейчас, но подумать только, что в школе мы были почти что друзьями…

Наконец он взорвался. Этой вспышки гнева я ждал, чтобы сориентироваться, понять, что именно скрывается за хмурым фасадом испещрённого морщинами лба и каковы, в сущности, мои шансы на спасение.

— Вы не только не понимаете, в каком вы положении, дорогой! Вы не можете понять даже простого факта, что если бы не я и если бы не наша «почти что дружба» в школе, вы близко не подошли бы к моему кабинету, вас проводили бы до двери той комнаты, где вручают приказы об увольнении и повестки для явки по поводу служебного расследования. С вами бы покончили, понимаете вы это, вас просто вычеркнули бы из списков, — и он нервно нарисовал правой рукой в воздухе большой крест, — у меня уже просто язык отсох втолковывать Главному, что вы за человек, расписывать ваши истинные и мнимые достоинства и объяснять, что если мы начнём выискивать у наших людей недостатки, то через два месяца останемся без кадров…

Гневные слова сыпались на меня, но я покорно склонял голову: мне казалось, что на мой затылок льётся тёплый ласковый дождик. Значит, он всё-таки заступился за меня. Значит, и на сей раз все обошлось.

— Вы не представляете, как тут восприняли это убийство… Вы или глупы, или прикидываетесь дураком, чёрт вас возьми со всем вашим смирением…

Он продолжал бушевать, но я не намеревался прерывать его, выжидая момент неизбежного успокоения. После таких вспышек гнева человек обязательно успокаивается, важно только не помешать этому естественному процессу какой-нибудь неудачной репликой.

Наконец Хьюберт умолк, но ему стало неудобно передо мной, и он снова подошёл к окну. А когда обернулся, я уже совсем сник на проклятой табуретке и сидел, закрыв лицо руками, с видом полного отчаяния и смирения.

— Хотите сигарету? — помолчав, смущённо предложил шеф.

Я вроде бы машинально протягиваю руку к пачке, но хотя мне ужасно хочется курить, я изображаю из себя человека, который в данный момент настолько подавлен, что и не соображает, берёт ли он сигарету или ампулу с цианистым калием.

В эту минуту в дверях появляется секретарша, вызванная каким-то непонятным мне образом.

— Принесите нам чего-нибудь выпить, — приказывает Хьюберт.

Он берёт со стола магнитофон, который всё это время неутомимо наигрывал детскую песенку, перематывая ленту с одной бобины на другую. Пухлый белый палец наконец обрывает мелодию, которую я, кажется, никогда не забуду. Потом шеф произносит:

— Пойдёмте сядем там!

И через минуту я с облегчением погружаюсь в мягкие объятия кожаного кресла, а ещё через минуту держу в руке холодный запотевший стакан виски со льдом.

— Не хочу вас пугать, но думаю, что сейчас не время успокаиваться, — поясняет шеф, охлаждая свой мотор двумя большими глотками. — Дело закончится не скоро, но это в какой-то мере вам на пользу. Ваш отчёт, как положено, будет обстоятельно изучаться и, как водится, не один месяц. Он будет кочевать от одного к другому, пока его наконец не похоронят в папке закрытых дел.

Шеф не закончил фразы, поскольку мысль его и так была ясна и поскольку ему опять требуется несколько охладить себя. Потом он втянул в себя густую струю дыма и, медленно выпуская её изо рта, продолжил:

— Словом, всё теперь зависит от вас. Мне разрешено дать вам шанс оправдаться, если против вас не окажется прямых и неопровержимых улик. Не воображайте, что оправдываться вы будете там, откуда вернулись. Вы не единственный наш источник информации, и нам известно, что своими действиями вы вызвали сильное раздражение в правящих кругах той страны. Это положение не беспокоило нас, пока существовала перспектива переворота в ближайшее время. Но сейчас, когда ситуация изменилась, ваше возвращение исключено.

Это заявление мне неприятно, однако я не показываю своего разочарования. Не то чтобы я привязался к грязным улицам и отвратительному климату этой Богом забытой страны, но лично для меня именно нынешняя ситуация там особенно благоприятна. Некоторые наши предприятия снова почувствуют угрозу национализации. А когда эти господа ощущают, что им угрожает опасность, они вдруг становятся необыкновенно щедрыми к людям, готовым спасти их.

— В данный момент у меня есть только одна возможность — послать вас в Болгарию, — заявил Хьюберт.

— Это где-то на Балканах?

Он кивает:

— Вашего предшественника там только что отозвали при весьма скандальных обстоятельствах.

Шеф, вздохнув, устало добавляет:

— Отзываем того, кто потерпел провал в одном месте, чтобы заменить его другим, который потерпел провал в другом… Так и идут наши дела…

Я снова печально опускаю голову:

— Я искренне сожалею, что этот инцидент причинил вам такие неприятности… поверьте мне, искренне сожалею…

Он, взглянув на меня, начинает хохотать:

— Ха-ха-ха, если бы вы могли посмотреть на себя со стороны… вы просто сама оскорблённая невинность… Я бы просто разрыдался, если бы не знал вас как облупленного… «Кандид», ведь так вас прозвали в нашей школе по имени героя книги Вольтера, о которой все слышали, но никто не читал… Кандид, ха-ха-ха… Эта старая лиса — Кандид…

Хьюберт действительно меня хорошо знает, хотя и не как облупленного, и я отлично понимаю, что не все мои трюки здесь удаются. Но всё же двадцать процентов удачны, а это немало, если речь идёт о том, чтобы провести человека, который знает тебя почти как облупленного.

— Должен вас предупредить, — продолжает шеф, снова приняв серьёзный вид, — что условия в Болгарии сильно отличаются от тех, в которых вы привыкли работать. Местные органы необыкновенно бдительны… Агентура наша там ненадёжна, а у тех, кто понадёжней, небольшие возможности… Есть один-два человека, но их надо беречь и держать в резерве для более серьёзных заданий… Людей в нашем посольстве мало, и они не слишком активны в своей служебной деятельности, если не считать доносов, которые они строчат друг на друга… Эти «письменные работы», конечно, свидетельствуют о похвальном трудолюбии, но мы ждём от них деятельности другого рода… Впрочем, исчерпывающую информацию вы получите в отделе… — Он допил виски и взглянул на меня: — Ну, что скажете?

— Что я могу сказать? — Я сжал молитвенно руки. — Вы сами сказали, что мне даётся «шанс», и, может, только из соображений такта не сказали «последний»…

— Вы правильно поняли, — кивает шеф.

— В таком случае, что я могу сказать, кроме как поблагодарить вас… Я вижу, что вы единственный человек, который хоть сколько-нибудь мне доверяет…

— Да бросьте вы изображать из себя оскорблённую невинность, — добродушно прерывает меня Хьюберт. — Если говорить о доверии в смысле политическом, то никто, включая Главного, в вас не сомневается. А что касается другого…

Он замолкает и делает большим и указательным пальцами красноречивый жест, показывая, как пересчитывают деньги.

— Не хочу сказать, что наши люди столь безупречны, но никто не потерпит, чтобы дело приносили в жертву личным интересам… И потом, вы знаете, что кое-кто очень настроен против нас… Мы государство в государстве, однако и нам не всё дозволено, а в последнее время случаи коррупции, вызывавшие скандалы, слишком уж… участились.

Он снова начал было распаляться, но усталость, видно, уже берёт верх, потому что он замолкает, а затем произносит совсем другим тоном:

— В общем, поезжайте… Расширяйте агентурную сеть, покажите, на что вы способны, и воскреснете… Вы не всегда следуете божьим заповедям, но вы результативный работник, Томас. Так что оставайтесь и впредь таким, только будьте осторожнее.

Хьюберт берёт со стола магнитофон и поднимается, давая понять, что аудиенция окончена.

— Как Элен? — наконец догадывается он спросить и машинально нажимает кнопку магнитофона.

— Спасибо, хорошо, — отвечаю я с благодарностью в голосе под звуки приятной мелодии.

— Привет ей от меня. А вам — вот это! — И он протягивает мне маленький магнитофон. — Замечательный глушитель… и песенка чудесная… Простая искренняя мелодия, как вы… Кандид, ха-ха-ха…

Глава 2

Полёт, как всякий долгий полёт в самолёте, мучителен. Однако я человек терпеливый и в подобных случаях всегда говорю себе, что лучше дольше помучиться, чем погибнуть в авиакатастрофе.

Элен по обыкновению заняла место у окна, что даёт ей возможность повернуться ко мне спиной. Наглядевшись досыта на серую равнину облаков, над которой мы летим, она вытягивается в кресле и закрывает глаза, ещё раз давая понять, что хочет абстрагироваться от моего присутствия. Впрочем, я и не думаю ей навязываться, правила игры в наших отношениях давно установлены и будут соблюдаться до конца, то есть до того момента, когда одному из нас надоест играть в супружескую пару.

Я позволяю своей электронно-вычислительной машине отдохнуть от перегрузок последних дней и лениво просматриваю утренний выпуск «Нью-Йорк таймс», но вдруг ловлю себя на том, что взгляд мой останавливается не на статье о торговле наркотиками, а на бёдрах жены, приоткрывшихся, пока она спит или притворяется, что спит.

У неё и впрямь стройные, округлые бёдра. Но внезапное открытие, что именно эти бёдра, принадлежащие моей собственной жене, после трёх лет супружества могут ещё привлекать меня, вызывает у меня глухое раздражение.

«Моя собственная жена» — сильно сказано. В сущности, все эти годы она остаётся для меня едва ли не чужой женой, и, вероятно, поэтому я и желаю её как чужую жену. Наши интимные отношения ограничиваются тем, что она без стеснения раздевается и одевается на моих глазах и иногда, за неимением лучшего, пускает меня к себе в постель. Но даже в эти минуты она держится так, словно в любую минуту может сказать: «Хватит, ты мне надоел, уходи!»

Весь наш брак — это притворство, игра. И хуже всего то, что в этой игре у меня роль слабого. Я, разумеется, не настолько глуп, чтобы выдавать свою слабость и показывать, что я особенно ценю её женские достоинства, но как ни скрывай, а женщины всё равно чувствуют это. Кроме того, в наших отношениях физическое влечение — момент второстепенный, и Элен прекрасно знает, что если она меня чем-то и подчинила себе, то совсем не бёдрами и царственно-прекрасным лицом, а гораздо более существенным: деньгами.

Эта самая Элен, которая взяла себе в привычку держаться с видом сестры английской королевы, на самом деле — дочь обыкновенного лавочника, правда, преуспевающего и разбогатевшего, способного небрежным жестом вручить дочери в качестве свадебного подарка чековую книжку на каких-то двести тысяч долларов.

Я познакомился с этой женщиной на одном из тех шумных приёмов, где не понятно, кто пришёл по приглашению, а кто без него, и где мне надо было наладить контакт с человеком, нужным мне с точки зрения моих профессиональных интересов. Поскольку установление контакта не заняло много времени, а настроение у меня было отличное, и к тому же мне нечего было делать, я решил, против обыкновения, выпить побольше за счёт устроителей приёма, и именно среди гостей, толпившихся у стола с напитками, кто-то познакомил меня с этой самой Элен, мы разговорились и выпили по несколько рюмочек, а потом решили, что можно пить и без этой толчеи, и отправились в более спокойное место, в один довольно известный ресторан, а оттуда часа через два переместились в ещё более спокойное место, сиречь, в мою квартиру.

У Элен, конечно, были и другие подобные встречи, и у меня они тоже были, так что оба мы посчитали бы эту ночь одним из очередных приключений, если бы не случайно вырвавшаяся у Элен и привлёкшая моё внимание фраза: отец Элен был «безобразно богат».

Были ли сказаны эти слова среди пьяной болтовни или это был продуманный ход, мне до сих пор не ясно. Так или иначе, но уже той ночью я решил, что надо не прерывать связь и изучить досье своей партнёрши, для чего не потребовалось особых усилий с моей стороны. Элен оказалась женщиной честной, по крайней мере, в том, что относилось к её «безобразно богатому» отцу. У неё давно уже наступил брачный возраст, но перспектива брака как-то не открывалась; может быть, самцы, которые встречались ей в среде торговцев, окружавших её родителей, не привлекали её, а может, и сами они не проявляли особого стремления связать себя с особой, известной своими весьма свободными взглядами на секс.

И вот на узком «торгашеском» горизонте для Элен появился новый объект, самец средних лет и с очень средними доходами, но не лишённый какого-то обаяния, во всяком случае в том, что касается профессии. Стоит ли говорить, что профессия дипломата излучает манящий свет для бабочек мещанского сословия. Коктейли, приёмы, гала-концерты, поездки за границу — всё это чудесная сцена для демонстрации новых причёсок и туалетов, а для чего женщине шить новые туалеты, если их негде показывать. Так что в конечном счёте новый объект, несмотря на свою относительную посредственность, был избран мишенью, и брак был заключён.

Это событие произошло когда я работал в Чили, а познакомились мы когда я приезжал в отпуск. Поскольку мои финансовые возможности были ограничены, я обещал Элен в качестве свадебного подарка скорый переезд из Чили в Париж. Конечно, это было пустое обещание, и, конечно же, оно не было выполнено, и, когда, наконец, меня решили послать в другую страну, это оказалось не в Европе, а в Африке.

Так что Элен осталась, что называется, с носом и если и сопроводила меня до места назначения, то только потому, что этого требовали правила приличия. В общем, она почти совсем не жила со мной, а проводила большую часть времени в Найроби, куда улетала на самолёте «денька на два», живя там неделями и предаваясь развлечениям светской жизни, а может, и чему-нибудь иному.

Но если уж говорить о том, кто остался с носом, то это, скорее, я. Не только потому, что Элен считала двести тысяч долларов своим неприкосновенным капиталом, но и потому, что располагала большей частью моей зарплаты да и мной самим, не церемонясь и не думая о том, что она мне что-то должна, ну хотя бы быть чуточку благодарной. К счастью, она не знает и не может знать о других моих гораздо более значительных доходах. Плохо то, что сейчас я лишился этих доходов, хорошо если не надолго.

Мне следовало бы освободиться от этой женщины, чтобы лишить её удовольствия освободиться от меня. Следовало бы, но я не делаю этого, потому что не могу пересилить желание, во-первых, подчинить её себе, доказать ей, что могу чего-то достичь по службе, показать из окна панораму Парижа или Лондона, сунуть ей под нос чековую книжку, мою книжку, где будет двести или триста тысяч долларов, и сказать: «Убирайся, убирайся, иди спи с первым попавшимся проходимцем!» Или я собью с неё эту спесь, или прогоню её, но сейчас ещё не пришло время ни для того, ни для другого, и потому у меня нет сил порвать с ней и уйти с тем отвратительным чувством неудовлетворённости, которое остаётся после неоконченной истории.

— Это явно не Париж, — бормочет Элен, глядя в иллюминатор, и я понимаю, что мы подлетаем.

— Но и не Африка, — отвечаю я, также взглянув вниз.

Жена моя слегка отодвигается, потому как я невольно коснулся её, наклоняясь к окну, и этот непроизвольный жест снова напоминает мне о всей фальши наших семейных уз.

— Извини, — говорю, — я не помну твой туалет.

— Слава Богу, — цедит она, снова отворачиваясь к окну.

Где-то далеко внизу под нами за полупрозрачной пеленой лёгкого тумана лежит город, но я успеваю различить лишь два блестящих золотых купола. Опять усаживаюсь поглубже в своё кресло. Город внизу меня не особенно интересует, горы справа — совсем не интересуют, женщина — тоже справа — только отчасти. Поэтому я прикрываю глаза и терпеливо жду, когда мы приземлимся.

* * *

Пока мы едем с аэродрома на нашу новую квартиру, моя жена продолжает разглядывать город, только с более близкого расстояния. Я тоже, конечно, гляжу в окно, однако думаю уже о делах и потому едва замечаю улицу с двумя рядами голых деревьев и всё ещё лежащим вдоль тротуаров грязным снегом. Только шестой час, а уже смеркается.

— Здесь всегда такая погода? — недовольно спрашивает жена.

Глупый вопрос: в стране с умеренным климатом погода не бывает всегда такой, как в марте. Но поскольку вопрос не мне, а шофёру, то я не нахожу нужным на него отвечать.

— Нет, почему же, через месяц-два будет очень хорошая, — говорит ободряющим тоном молодой парень, сидящий за рулём. — Небо будет синее, расцветут каштаны, и вы увидите, что город совсем не такой, каким кажется сейчас.

— В это время года все города выглядят почти одинаково, — говорю я просто, чтобы что-то сказать.

Элен бросает на меня недовольный взгляд, но молчит.

По правде сказать, не только города, но и все казённые квартиры выглядят почти одинаково. Здешняя так же безлико удобна, как и те, в которых нам доводилось жить раньше. Жена, разумеется, осматривает её дольше и придирчивей, чем я. И поскольку она молчит, можно заключить, что она осталась довольна. В моём присутствии Элен обычно говорит только когда хочет сказать что-то неприятное.

Но если долго искать, то всегда найдёшь недостатки.

— Две кровати рядом, — слышу я голос жены за дверью, вытирая лицо в ванной.

— Я сейчас не настроен передвигать мебель, — отвечаю я, заглядывая в комнату.

Две кровати действительно стоят рядом в комнате, отведённой под спальню, и каждый нормальный человек считал бы это естественным, однако Элен другого мнения.

— Вели завтра переставить твою кровать в другую комнату. Я останусь в этой, здесь большой гардероб.

И чтобы показать, что решение её окончательное, она начинает раздеваться, чтобы передоверить своё тело сначала, как полагается, халату, а затем ласкам пенистой воды в ванной. Элен не говорит: «Уйди, дай мне раздеться», как сказала бы холодно относящаяся к своему мужу жена. Нет, она стягивает с себя платье, не обращая на меня внимания, словно желая подчеркнуть, что я для неё значу меньше, чем гардероб.

И всё же спустя два часа после наспех приготовленного ужина она пускает меня к себе, может, потому, что ей одиноко в новом незнакомом месте, может, потому, что две кровати всё ещё стоят в одной комнате, а может, просто потому, что последние дни путь её ни с кем другим не пересекался.

* * *

Посольство не представляет собой ничего особенного ни снаружи, ни изнутри, как, вероятно, ни представляют собой ничего особенного и его сотрудника. Но раз уж мне суждено работать здесь, я обязан познакомиться и с обстановкой, и с сотрудниками, тем более с «моими» подчинёнными.

— Где кабинет Бенета? — спрашиваю я швейцара, входя в приёмную посольства ровно в девять часов утра.

— Зачем вам Бенет? И вообще кто вы? — подозрительно спрашивает меня этот сторожевой пёс, который, похоже, не извещён о моём приезде.

— Я новый, старик! Советник по культуре.

«Старику» не больше пятидесяти, и вид у него как у боксёра, вышедшего на пенсию. Он тут же становится как по стойке «смирно», потому что и он из моих людей и вовсе не бывший боксёр, а полицейский.

— К сожалению, Бенета ещё нет…

— Как это нет? Ведь рабочий день начинается в девять?

— Начинается, но Бенет, как правило, опаздывает. Здесь, знаете ли, работы не так уж много…

— Это правило… — начинаю я.

Но в этот момент кто-то за моей спиной произносит:

— Господин Томас?

— А вы, я полагаю, Бенет, — говорю я, в свою очередь любезно протягивая руку незнакомцу.

Я, конечно, не полагаю, а просто уверен. Хмурое лицо с недоверчивым взглядом сразу выдаёт человека нашей профессии. Я не люблю такие выдающие их владельца физиономии. Как и высокий рост, не позволяющий пройти в толпе незамеченным.

— А где ваш кабинет? — спрашиваю я.

— Здесь, по коридору, третья дверь.

— А мой?

— Этажом выше.

Эта информация меня удовлетворяет. Не всегда удобно, чтобы твой кабинет находился рядом с кабинетом подчинённого. А тот факт, что ты этажом выше, внушает надежду, что тебе предоставили приличное помещение.

Увы, кабинет, в который меня вводит Бенет, когда мы поднимаемся по лестнице, трудно назвать приличным. Комната действительно просторная, но такая тёмная, что моему спутнику приходится щёлкнуть выключателем, чтобы я смог разглядеть обстановку. Я подхожу к окну, отодвигаю тюлевые занавески, и мне открывается вид на некрашеную закопчённую стену, находящуюся в одном метре от окна.

— В вашем посольстве, наверно, это комната с самым красивым видом из окна, — замечаю я.

Когда я поворачиваюсь спиной к прелестному виду, взгляд мой падает на два ярких висящих на стене календаря. На одном — теннисист, застывший в неестественном прыжке с ракеткой в руке. Второй календарь красочнее и содержательнее: на нём — полуголые танцовщицы из ревю на Бродвее. Соблазнительное зрелище, тем более, что изобретательный фотограф оставил в кадре только бёдра, отрезав головы танцовщиц.

— Похоже, мой предшественник был большой любитель спорта и чистого искусства, — бормочу я.

— Это кабинет не вашего предшественника, а атташе по печати Адамса. Но позавчера Адамс заявил, что если его не переведут в другую комнату, у него начнётся депрессия. И шеф предложил ему кабинет, который предназначался вам.

— Отлично, — киваю я. — Видимо, капризы вашего Адамса здесь — закон.

— Он не мой, — рычит Бенет. — Он любимец посла. Любимец шефа и судьбы.

— Даже судьбы?

— А вы не догадываетесь: универсальные магазины «Адамс». «Кто одевается у Адамса, тот не гонится за модой, а идёт в ногу с ней» и что-то ещё в том же роде.

— Что ещё? Двести миллионов годового дохода.

— Если не больше…

— Я вам не помешаю? — раздаётся за моей спиной приятный женский голос.

В комнату, негромко постучав, вошла молодая или почти молодая женщина многообещающей наружности. Это, вероятно, моя секретарша Мэри.

— Не помешаете, однако вы очень назойливы, — раздражается Бенет. — Эта ваша привычка появляться неожиданно…

— Но я же постучалась, прежде чем войти, — холодно возражает Мэри.

— О, да, вы всегда стучитесь, но делаете это так, что кажется, будто вы сначала входите, а потом стучитесь.

— Внизу уже пришло несколько человек за визами, — сообщает секретарша Бенету всё так же холодно, не обращая внимания на его ворчание. — А вас ждёт посол, — добавляет она, обращаясь уже ко мне.

— Ступайте, Бенет, потом побеседуем, — говорю я своему хмурому помощнику.

Он уходит, Мэри остаётся.

— Я должна была бы сначала вам представиться, — спохватывается она. — Извините, но этот Бенет так действует мне на нервы, что я просто теряюсь… Я Мэри Ли, ваша секретарша, по крайней мере, пока вы не захотите найти себе другую.

— У меня нет подобных намерений, — успокаиваю её я. — И представляться излишне. Я думаю, что всё о вас уже знаю.

— Это звучит почти угрожающе.

— Наоборот. Отзывы о вас только положительные. Мой предшественник просто слов не находил, расхваливая ваше трудолюбие и… вашу отзывчивость.

— Какое нахальство!

— Почему нахальство? — добродушно возражаю я. — Просто болтовня. Есть люди, которые, знаете ли, любят делиться своими переживаниями.

— Вы тоже из их числа?

— Нет, я из совсем другой категории. Но какое это имеет значение? Неужели вас волнует, что о вас говорят?

— Не очень. А вас?

— Меня — абсолютно не волнует.

— Даже то, о чём говорят сейчас?

— Что именно?

— Ну! Сплетен так много, что я не могу сразу все пересказать. Если хотите услышать полный отчёт, то могу его сделать сегодня вечером у советника.

— Почему именно у советника?

— Сегодня его день. Здесь у нас, видите ли, дни строго распределены между сотрудниками. В понедельник пьём у Адамса, во вторник — у Бенета, в среду — у советника и так далее… Сегодня как раз среда.

— А что за личность советник?

— Мне неловко давать ему характеристику…

— Я запрещаю вам чувствовать себя неловко со мной, — произношу я строгим тоном, как подобает начальнику.

— Вы ведь знаете, что в каждом посольстве есть свой дурак. У нас эту роль довольно удачно играет советник, — поясняет секретарша, весьма быстро преодолев свою неловкость. Потом добавляет: — Позвольте напомнить, что посол ждёт вас.

* * *

Стоит ли говорить о том, что кабинет посла нисколько не похож на полутёмную комнату, доставшуюся мне в наследство от Адамса. В три высоких окна вливается свет облачного дня, растекающийся по расставленной, как в музее, мебели, носящей, вероятно, имя одного из бесчисленных Людовиков или какой-нибудь мадам Помпадур. Вообще всё здесь дышит аристократизмом, включая посла, который при моём появлении встаёт, так и не соблаговолив выйти мне навстречу, опирается одной рукой о стол и застывает в торжественной позе, словно монумент.

— А вот и вы!.. — произносит он с ноткой лицемерной благосклонности, когда я наконец пересекаю длинный кабинет и останавливаюсь перед массивным, украшенным резьбой письменным столом.

Я пожимаю его руку, вялую и костлявую, протянутую мне с той же лицемерной благосклонностью, и усаживаюсь в одно из кресел в стиле мадам Помпадур. «Монумент» тоже принимает сидячее положение, и аудиенция начинается.

После неизбежных и ничего не значащих вопросов — как доехали, как здоровье жены — посол приступает непосредственно к существу проблемы, точнее, пытается объяснить мне, в чём состоят мои обязанности советника по культуре, подчёркивая при этом, что он, шеф, надеется, что я с ними справлюсь.

Я слушаю рассеянно, краем глаза изучая фасад начальника. Это явно потомственный дипломат хорошей старой школы. Красивые седые волосы, энергичное лицо, в котором есть отдалённое сходство с Линкольном, но глупее, и безупречный серый костюм, по цвету такой же, как мой, но явно более дорогой. Что касается манер, то они тоже в стиле доброй старой школы: необыкновенно учтив и вместе с тем постоянно держит собеседника на соответствующем расстоянии.

— Надеюсь, я вам не наскучил, — прерывает в какой-то момент он свою речь, давая мне понять, что от него не укрылась моя рассеянность.

— Нет, что вы, я вас очень внимательно слушаю, — отвечаю я почти подобострастно.

Восседающий за столом «Линкольн» бросает на меня подозрительный взгляд, и меня охватывает смутное предчувствие, что все мои позы — покорности и добродушия — будут не слишком высоко котироваться в этом кабинете. Жаль, ведь они отработаны для демонстрации этих качеств перед начальством, а не перед подчинёнными.

Посол, как и следует дипломату, подавляет своё недовольство и наставительно продолжает в том же духе:

— Вы видите, что возможности для работы тут немалые, особенно в вашей области, области культуры. Впрочем, я полагаю, что вы тоже думали об этом и у вас есть что мне сказать.

Действительно, у меня есть что ему сказать, хотя и не совсем о том, о чём хотелось бы ему сейчас услышать. Однако прежде чем перейти непосредственно к этой теме, я решаю попытаться ещё раз прикинуться простачком.

— Вы так обстоятельно и подробно рассмотрели все вопросы, что мне просто нечего добавить…

— В таком случае, я надеюсь, вы принимаете мою… хм… назовём её так: «программу», — произносит деловито шеф, не показывая виду, что польщён моей оценкой.

— Всё это само по себе, конечно, прекрасно, — начинаю я вилять.

— «Само по себе», но не для вас, не так ли? — снова ставит вопрос ребром посол.

— Я вовсе не это хотел сказать… Но, как вы сами понимаете, передо мной стоят особые задачи, не связанные непосредственно с культурной деятельностью…

— Особые задачи — это ваша забота, — сухо замечает сидящий за столом монумент. — Они меня не касаются и не могут служить основанием для пренебрежения вашими прямыми обязанностями.

Заявление его по смыслу и по тону таково, что игра в Кандида становится совершенно излишней.

— Быть может, вы не очень высокого мнения о нашей работе? — спрашиваю я всё ещё простодушно, слегка выделяя местоимение.

— Не о работе, а о некоторых ваших методах, — шеф делает лёгкий взмах рукой, решив нарушить свою неподвижность монумента.

И поскольку он ничего больше не говорит, я позволяю себе его спровоцировать:

— Осмелюсь спросить, что конкретно вы имеете в виду? Поверьте, для меня очень важно ваше мнение.

— Не сомневаюсь, — отвечает посол подчёркнуто ироническим тоном. — Не знаю, правда, насколько подобные разговоры уместны здесь, в этом кабинете…

— Я считаю, что серьёзные разговоры здесь уместней, чём где бы то ни было, — замечаю я. — Гораздо уместнее, чем, к примеру, эта легкомысленная песенка.

Я включаю маленький магнитофон, который уже некоторое время держу в руке, и по комнате разносятся чарующие звуки знакомой мелодии.

Шеф понимает, что не сможет противостоять моей настойчивости, а возможно, и не хочет противиться, потому что при первых же тактах песенки он произносит:

— Вот что, господин Томас, я отвечу на ваш вопрос, но сначала хочу предупредить: не пытайтесь использовать мои слова в своих целях и клеветать на меня в своих отчётах, как это иногда делал ваш предшественник. Мои взгляды давно известны там, где следует. И позвольте добавить, что лично вам потребуется ещё много лет и немало усилий, чтобы заслужить то доверие, каким пользуюсь я.

— Спасибо за предупреждение, — киваю я. — Хотя искренне уверяю вас, что у меня нет никакого намерения клеветать на вас.

— Тем лучше, — отвечает посол тоном, в котором недоверие звучит так сильно, что его не может заглушить даже детская песенка. — Что касается моего отношения к вашим методам, то оно выражается в двух словах. Самый удобный способ удушить противника — это заключить его в дружеские объятия. А вы вместо того, чтобы завоевать его расположение, заранее его пугаете и завариваете кашу, вроде чехословацких событий. Думаю, что выразился достаточно ясно и коротко?

— В Евангелии говорится ещё короче: Иуда поцеловал Христа, — напоминаю ему я, чтобы он не слишком гордился краткостью своего слога. — Только после поцелуя Иуды прошло много времени, и многое изменилось. Сегодня нет таких дураков, которые бросались бы в ваши объятия. А даже если они и попадают в ваши объятия, то готов держать пари, что они обнимают вас с теми же коварными намерениями, с какими и вы их. Так что столкновение в любом случае неизбежно.

— Посмотрим, — сухо отвечает посол, которому такое возражение явно не приходило в голову. — Я согласился изложить вам своё мнение и всё. Я не собираюсь вступать с вами в споры.

— Я понимаю, что это было бы ниже вашего достоинства, — говорю я с таким подчёркнутым подобострастием, что всё это походит на открытую издёвку.

— Дело тут не в достоинстве, а в том, что я просто не люблю терять время на пустую болтовню.

Намёк на то, чтобы я убирался, такой прямой, что я тотчас же встаю со старинного кресла.

— Хочу предупредить вас, чтобы вы всё-таки выполняли свои прямые обязанности, и неплохо было бы вам быть поосторожнее во всех прочих делах.

— Я запомню ваш совет, хотя, если позволите заметить, я уже занимался подобной работой…

— Вы приехали из африканской страны, где могли позволять себе всё, что угодно, вплоть до совершенно непозволительных действий, — возражает посол, в свою очередь вставая с кресла. — К несчастью, обстановка здесь совсем не такая, как в Африке.

— У меня уже есть информация об обстановке.

— У меня тоже есть информация о вас, — многозначительно замечает посол, задетый моим наглым тоном.

— В таком случае вы могли бы своевременно высказать свои возражения против моего приезда.

— Может, я бы и высказал, если бы вы прибывали как положено, — мгновенно ответил он ударом на удар.

Вечные аргументы этих самодовольных ничтожеств: только у них всё идёт как положено, а мы, остальные, — нахалы, мошенники и вообще люди второго сорта.

Но шеф всё-таки явно человек уравновешенный и, несмотря на своё раздражение, сообразил, что так или иначе теперь нам предстоит работать вместе, поэтому следующая тирада была произнесена более мягким тоном:

— Не обижайтесь, а постарайтесь меня понять. У меня нет никаких предубеждений против вас лично, и вообще для меня тут важна не личность, а подход к делу. В вашей ситуации любой горит желанием реабилитировать себя. А амбиции приводят к чрезмерному усердию. Чрезмерное усердие ведёт к промахам. И тот, кто хочет мгновенно улучшить свою репутацию, мгновенно и окончательно её портит. Не говоря ужо неприятностях, которые он доставляет своим начальникам.

— Разумеется. Но у вас, если не ошибаюсь, были претензии и в отношении моего предшественника…

— Да. И они вполне оправдались.

— И эти претензии, естественно, и тогда относились не к нему лично?

— Конечно нет.

— В таком случае, если ваше неприязненное отношение вызвано не лично нами, следовательно, оно относится к организации, которую мы представляем.

— Но вы… Это неслыханно… — начал было негодующе посол.

Однако если этот человек дорожит своим временем, то я тоже дорожу своим. Поэтому, не обращая больше внимания на его возмущённое заикание, я бросаю:

— Простите, что позволил себе угадать ваши мысли…

Я выключаю магнитофон, поворачиваюсь к нему спиной и снова повторяю свой долгий путь — на этот раз в обратном направлении — от стола к двери.

* * *

Жена моя использовала этот день, чтобы придать некоторый уют нашей стандартной квартире, обставленной казённой посольской мебелью. Как домашняя хозяйка она всегда на высоте, не потому что сама очень утруждается, а потому что умеет заставить работать людей вокруг себя. Эту черту она, наверное, унаследовала от своего отца-лавочника, который сколотил состояние тоже не только своими руками.

Когда я под вечер возвращаюсь домой, квартира наша уже сияет чистотой, а через открытую дверь в спальню я вижу, что одна из кроватей уже вынесена оттуда, вероятно, поставлена в третью комнату. Сервировочный столик в гостиной уставлен нераспечатанными бутылками, а в вазах — свежие цветы. Что касается самой хозяйки, то она сидит за широким столом и раскладывает пасьянс.

— Я чувствую, что умру от скуки в этом городе… — вздыхает Элен, поднимая глаза, когда я вхожу, чтобы тут же опустить их и уставиться в карты.

То, что она заговорила в первую же минуту, как только я вошёл, само по себе весьма красноречиво. Она и впрямь умирает от скуки.

— По-моему, дипломаты везде в мире одинаково скучают и одинаково развлекаются… Так что я не вижу, чем этот город хуже любого другого. Каждую неделю бывает приём, и каждый вечер у кого-нибудь собираются гости. Сегодня вечером нас, например, приглашают к советнику.

Элен отрывает взгляд от карт, и на лице её появляется некоторое оживление:

— Ты что, не мог мне позвонить и говоришь это только сейчас!

— Сейчас только шесть. А мы должны быть там в восемь.

В любом другом случае она бы мне возразила, что женщине на сборы двух часов мало и что женщине одеться для выхода в свет не то, что мужчине — сменил рубашку и галстук и всё, — что я вообще самый неаккуратный человек, какого она когда-либо встречала, что я думаю только о себе и так далее и тому подобное. Но в данный момент, как я уже сказал, она умирает от скуки, и близкая перспектива появиться в обществе её возбуждает, а мысль, что ей предстоит встретиться лицом к лицу с жёнами моих коллег, рождает у неё азарт участника соревнований перед решающим стартом. Она отодвигает небрежным жестом сразу же наскучившие ей карты и отправляется в ванную.

— А что это будет: обычная пьянка или ужин в нашу честь? — спрашивает Элен, когда, завернувшись в махровый халат, выходит из ванной.

— Специально в нашу честь, — спешу уточнить я, чтобы не испортить ей настроения. — Но советник объяснил мне, что они делают это без особых церемоний.

Я устраиваюсь в одном из кресел и наливаю себе немного виски, чтобы расслабиться, отдохнуть от суеты прошедшего дня и собраться с мыслями. Однако Элен мешает мне собрать эти мысли.

— А посол приглашён? — доносится из спальни её голос.

— Даже если и приглашён, то вряд ли придёт.

— Похоже, тебе не удалось понравиться начальству.

— Даже не пытался. Это он пытался разыгрывать передо мной большого начальника, но, кажется, я поставил его на место.

— И какое из своих лиц ты ему показал? Наивное или устрашающее? — любопытствует жена.

— И то, и другое.

— Хорошо, если он не разглядел того, что между ними…

Я беру стакан и встаю, эта манера перекрикиваться через комнату меня раздражает. Когда я появляюсь на пороге спальни, Элен всё ещё в костюме Евы и подыскивает подходящее для данного случая бельё. Чёрт возьми, она выглядит так же, как и три года назад: стройная с выразительно изогнутым в нужных местах силуэтом, гибкая, ничуть не потолстевшая, словно девушка, совсем недавно ставшая женщиной. Только в лице её нет ничего девичьего. Безукоризненно красивое, но высокомерное и холодное, с тёмными глазами, в глубине которых затаилась опытность, чтобы не сказать развращённость.

Элен ловит мой взгляд, но продолжает заниматься бюстгальтером, который наконец-то выбрала, и только бормочет:

— Ты слабый человек, мой милый…

«Милый» по отношению ко мне она употребляет в основном с иронией.

— Твоё мнение мне известно. Но должен тебе сказать, что ты единственная, кто так считает.

— Другие, похоже, более воспитаны, чем я, — отвечает жена, застёгивая бюстгальтер и берясь за комбинацию.

— Нет! — возражаю я. — Похоже, ты единственная, перед кем я выказал слабость, потому что все остальные думают иначе.

— Ты уверен? — Элен бросает на меня взгляд, прежде чем надеть полупрозрачный кусок материи, обшитый чёрными кружевами. — О, ты, конечно, можешь быть и очень опасен, не отрицаю. Но это не означает, что ты сильный. Или что непременно все считают тебя сильным. Если бы тебя действительно считали сильным, то не посылали бы сюда, на Балканы, проверить твои силы.

И чтобы дать понять, что этой тирадой её речь заканчивается, она надевает чёрную комбинацию и поворачивается ко мне спиной.

— Ты же знаешь, что такие краткосрочные перемещения обычно предшествуют повышению, — отвечаю я.

— Знаю от тебя. Но по своему опыту знаю также, что не всему, что ты говоришь, можно верить, — замечает она, по-прежнему стоя ко мне спиной.

— Ты же не ребёнок и понимаешь, что иногда случается и непредвиденное. Однако на сей раз я считаю, что всё предусмотрено. Я ознакомился с обстановкой и уверен, что деятельность, которую я тут разовью, обязательно выведет нас куда-нибудь на Запад.

— Хорошо бы! — коротко бросает жена и начинает рыться в гардеробе, чтобы ещё раз показать, что наш разговор окончен.

Пора и мне сменить костюм на другой, такой же серый, немного потемнее или посветлее, в тонкую полоску или в клеточку, а может, и однотонный (из этого, надеюсь, ясно, что у меня достаточно богатый гардероб).

Обожаю серый цвет. Это полная безликость, подавление тщеславного стремления выделяться, слияние с толпой себе подобных. Дурак не понимает, что выделяться — значит стать мишенью. Тот, кто всё время привлекает внимание, неизбежно будет иметь неприятности. Излишний блеск позволителен только звёздам — кино или другим — для простых людей он вреден, тем более для людей моей профессии. Быть незаметным — значит быть хорошо защищённым, иметь возможность бесшумно продвигаться вперёд и добиваться своей цели.

Я удаляюсь в третью комнату, где, как я и ожидал, прикосновения заботливых рук хозяйки почти не заметно. В комнате, конечно, чисто, но раскрытые чемоданы лежат на полу, и из них вынуты только костюмы, только мои серые костюмы, которые брошены на недавно поставленную здесь кровать. Я достаю из чемодана чистую рубашку и начинаю переодеваться.

Такие, как мой чёрный генерал, что на целую голову возвышаются над толпой, всегда будут уязвимы. И такие, как Бенет, — тоже, потому что он не только выше других ростом, но ещё и раздражает своей хмурой физиономией. И такие, как мой шеф с его благородной осанкой бронзового памятника, тоже ни на что не годятся, кроме как в качестве аксессуара в кабинете дипломата. Выведите этого величественного мужчину к обыкновенным людям — в толпу, пустите на базар, в метро, на бульвар, и вы увидите, что он тут же станет выглядеть карикатурно.

И если я сам что-то сделал в этой жизни, начав с нуля, если сумел чего-то достичь, то этим я обязан только тому, что с ранних лет сумел кое-что понять… Кандид! Ха-ха-ха… Смейтесь, дорогой Хьюберт… Легко вам смеяться — и образование, и карьера, и счёт в банке — всё досталось вам даром от вашего отца… а мой отец…

* * *

В сущности, у меня не было отца, но понял я это довольно поздно. Человек, которого я считал своим отцом, женился на моей матери через год после моего рождения. Полагаю, что он пошёл на эту жертву — женился на вдове с ребёнком на руках — исключительно из-за скромной суммы скоплённых денег и хорошенького домика, доставшихся ей от покойного мужа. Если бы он был поумнее, то отнёс бы к своим приобретениям и меня, ведь сам он от природы был лишён способности иметь детей. Но именно потому, что он ясно сознавал этот свой недостаток, он с самого начала затаил глухую неприязнь ко мне, видя во мне часть того человека, который до него спал с его женой и оказался мужчиной в полном смысле слова.

Только это я понял гораздо позднее, а в первые годы своей жизни я считал его моим настоящим отцом и даже думал, что в его отношении ко мне проявляются настоящие отцовские чувства.

— Я никогда не бью ребёнка, — говорил он однажды собравшимся у нас гостям. — Бить ребёнка — это дикость, к тому же это создаёт у ребёнка ложное впечатление, что он искупил свою вину. А вину нельзя искупить, получив несколько оплеух от родителей.

Он действительно никогда не бил меня. Позже я стал подозревать, что не бил потому, что такая быстрая и простая развязка не могла утолить его злобы… Он наказывал меня. Он спокойно обдумывал свои наказания и спокойно их осуществлял без всякого проявления раздражения или гнева.

— Почему ты опоздал? — мягко спрашивал он, когда, вернувшись из школы, я заставал их с матерью за обедом.

— Играл с ребятами во дворе, — отвечал я, пока не научился врать.

— Встань к стене!.. Не там, а здесь — в углу!

Он заставлял меня стоять именно в том углу, откуда я мог лучше видеть, что и как они едят, чтобы обильнее выделялась у меня слюна, которую я глотал.

В тот раз мать с отцом доедали молочный суп с цветной капустой, одно из моих самых любимых блюд. Отец зачерпнул последнюю ложку и протянул тарелку матери за добавкой. Мать налила ему новую порцию густого белого супа с большими кусками цветной капусты. Моя мать давно избрала в подобных случаях роль безучастного свидетеля. Она содрогалась при мысли, что и второй муж может её бросить, и делала всё, чтобы он не ушёл от неё, хотя в конце концов он всё-таки ушёл.

После супа наступила очередь бифштекса, румяного, красноватого, посыпанного свежей петрушкой и увенчанного кусочком масла, которое таяло на горячем мясе. Вместе с мясом мать принесла и гору зелёного салата, политого очень вкусным соусом, который она отменно готовила. Я ощущал острую боль в желудке и почти давился слюной, до такой степени я был голоден.

Я был так голоден, что удовольствовался бы даже кусочком свежей булочки, её поджаристой коричневатой корочкой. Но мне хорошо было известно, что просить бесполезно: никто не услышит…

Отец доел второе, налил себе ещё одну кружку пива и развернул газету в ожидании кофе. Мать привычными движениями убирала со стола. А я стоял в углу и наблюдал за ними, стараясь как-то убить время и не думать о боли в желудке.

Выпили кофе. Отец с удовольствием растянулся на кушетке, всё так же углубившись в газету. Мать ушла в свою комнату. А мои мучения продолжались.

Острое чувство голода постепенно притуплялось и сменялось какой-то тяжестью и неприятным жжением в желудке. Но вместе с этим всё сильнее болели колени и подкашивались ноги.

Отец уронил газету на ковёр и задремал. Я воспользовался этим, чтобы присесть на стоявший поблизости стул и отдохнуть, но отец открыл глаза и спросил:

— Устал?

— Не могу больше, — виновато признался я. — Сейчас упаду.

— Хорошо, — с готовностью кивнул он. — Я позволю тебе лечь.

И тогда он в первый раз запер меня в бельевом шкафу.

Это был встроенный в стену шкаф, нижняя часть которого предназначалась для хранения обуви, но всегда была свободна: обувь мы ставили на этажерку в прихожей. Отец запихнул меня в эту нижнюю часть шкафа, где пол был цементным, а высота не больше полуметра, так что я едва мог там поместиться. Он захлопнул дверцы шкафа и запер их.

В первые минуты, лёжа на холодном цементе, я почувствовал облегчение. Потом мои ноги и руки стали затекать, захотелось поменять позу. Я попытался приподняться, но ударился головой о верхнюю доску. Попробовал лечь на бок, но мне мешали боковые доски. И тогда я с ужасом ощутил, что задыхаюсь.

Я был со всех сторон зажат толстыми досками шкафа, словно в герметически закупоренной банке, лишён какой-либо возможности сесть или хотя бы повернуться, чтобы размять свои затёкшие ноги. Мне не хватало воздуха, я задыхался, но самым страшным было сводящее с ума, становившееся всё сильнее чувство, что меня чем-то придавило, что ещё миг-другой и меня задушат, что меня раздавит, как таракана, чья-то неумолимая пятка. Невольно я начал кричать, исходить криком, хотя знал, что вряд ли кто-то меня услышит: мать моя отдыхала в спальне, отделённой тремя стенами от этой комнаты, а отец, вероятно, ушёл покопаться в саду, а даже если и не ушёл, то, наверное, с наслаждением слушал мои крики.

Потом, судя по всему, со мной случился обморок, я потерял сознание от голода, нехватки воздуха и особенно от безумного страха — страха замкнутого пространства.

Я пришёл в себя только когда услышал, как где-то очень далеко раздался спокойный голос отца:

— Ладно, иди спать!

Я попытался вылезти, но у меня не было сил пошевелиться, и матери пришлось помогать мне. Был уже вечер или ночь, и я рухнул камнем на постель, и последней мыслью было никогда больше не оказываться в этом жутком шкафу.

Легко сказать, но трудно сделать. Позднее меня ещё не раз запирали в шкафу, и я даже придумал маленькие хитрости, как переменить позу или передвинуть ноги, как прижаться лицом к щели под дверцей, чтобы глотнуть свежего воздуха. Но в первые секунды меня всегда охватывал панический страх перед этим замкнутым пространством, и я ощущал безумное желание кричать, царапать себе лицо, рвать на себе одежду, а сердце моё бешено колотилось, словно готово было выскочить из груди, и должно было пройти немало времени, прежде чем я овладевал собой и замирал на цементном полу. Поэтому я делал все, что было в моих силах, чтобы меня не запирали в шкафу, и никогда больше не решался воспользоваться тем, что отец задремал, и присесть на стоявший неподалёку стул.

Человек, лежащий на диване, через какое-то время просыпается, бросает взгляд в угол, где я стою, потом смотрит на часы. А я уже едва держусь на ногах, боль в икрах стала уже невыносимой, а колени уже отвратительно дрожат.

— Я сейчас упаду, — говорю я.

— Не упадёшь, — спокойно возражает отец.

И выходит в сад. Но он часто возвращается то за тем, то за другим, и у меня нет никакой возможности выйти из угла, однако я предпочитаю висеть чуть ли, ни как тряпка здесь, в этом углу, в этой большой, светлой и хорошо проветриваемой комнате, чем быть запертым в тесном тёмном шкафу. Единственное, что я позволял себе время от времени, это прислониться к стене, и только этот краткий миг отдыха давал мне возможность не упасть, но это был очень относительный отдых, ведь я продолжал стоять не на чужих, а на своих, нестерпимо болевших ногах.

Он держит меня в углу по четыре часа, по шесть, по восемь часов, в зависимости от того, как оценивает мой проступок. Потом, поглядев на часы, приказывает:

— Ладно, иди учи уроки!

— Я есть хочу, — бормочу я, садясь за стол.

— Есть будешь завтра утром! Иди учи уроки! Ставить меня в угол был его любимый номер. Но у него было достаточно богатое воображение, чтобы разнообразить свои экзекуции. Способы наказаний ему подсказывали сами мои проступки. Когда однажды я пролил чернила на паркет, он заставил меня вылизать их языком.

— Отравится ребёнок, — позволила себе сказать моя мать.

— Не отравится, а станет аккуратнее, — возразил отец.

Я действительно не отравился. Меня только долго рвало в ванной, мои внутренности выворачивались от отвращения, и я не мог избавиться от металлически-сладкого вкуса во рту.

В другой раз, когда я прошёлся в грязных ботинках по дорожке из мраморных плиток в саду, он заставил меня вымыть все плитки водой и щёткой. Зубной щёткой, конечно, — иначе было бы слишком просто. Мытьё продолжалось с обеда почти до вечера, ползая по плиткам, я стёр все колени, а отец приходил каждые четверть часа, чтобы проинспектировать мою деятельность и предупредить:

— Смотри: оставишь пятнышко, будешь вылизывать языком!

А однажды он наказал меня особенно изощрённо.

Не успел я, вернувшись из школы, снять плащ, как отец заметил, что на нём нет пуговиц, он всегда замечал такие вещи. Сначала оторвалась одна, потом другая, а я не обратил на это внимания.

— Почему у тебя нет пуговиц?

— Оторвались…

— Где же они?

— Не знаю. Потерялись…

— Пойди сюда!

Он отвёл меня в их спальню, достал из гардероба старый плащ и мешочек, куда складывали ненужные пуговицы.

— Возьми иголку, катушку с нитками и все их пришей!

— Куда?

— На плащ. Везде, где есть место.

И я начал пришивать, преодолевая голод и усталость.

Когда я, наконец, кончил, была уже ночь, поскольку основной секрет отцовских наказаний состоял в их продолжительности. Весь плащ был обшит пуговицами, каждый его квадратный сантиметр — большими и маленькими, стеклянными, пластмассовыми, костяными, перламутровыми, от рубашек, от пальто, от платьев. Получилось и впрямь странное одеяние, было бы интересно сохранить его как свидетельство изобретательности отца. Но, увидев результат моих стараний и молчаливо одобрив их, отец приказал:

— А теперь возьми ножницы и спори их!

Трудно перечислить все его выдумки подобного рода, да и ни к чему. Но одно из самых неприятных наказаний, при воспоминании о котором я и сейчас чувствую сильную боль в правой руке, — было писать. За любой провинностью, допущенной мною в школе, следовало приказание:

— Напишешь ясно, чётко, красивым почерком: «Когда я прихожу в школу, не приготовив уроки, я позорю себя и своих родителей. Мои родители делают всё, чтобы я стал человеком, и не заслуживают того, чтобы их позорили. Обещаю, что никогда больше не приду в школу, не приготовив уроки». Понял?

— Я не уверен, что всё точно запомнил…

— Сядь там! Я тебе продиктую. А потом ты перепишешь сто раз.

Сто раз, потому что текст сравнительно длинный. Был бы короче, переписывал бы двести раз. В общем — с обеда до поздней ночи, при этом мне не разрешалось есть и даже пить воду.

Обычно в конце концов он заставал меня после полуночи заснувшим за столом и всё ещё не переписавшим текст столько раз, сколько он того требовал. Тогда он двумя пальцами брезгливо приподнимал меня за воротничок, словно ему было противно прикасаться ко мне, и приказывал:

— Иди спать! А завтра допишешь, что не дописал.

Однажды вечером, когда я был занят усердным переписыванием очередного текста в своей комнате, а дверь в гостиную была приоткрыта, я случайно услышал разговор между матерью и отцом.

— По-моему, ты перебарщиваешь, когда наказываешь его так надолго, — говорила вполголоса мать.

— Надо, чтобы наказание было длительным, чтобы у него было время осознать свою вину, — спокойно возразил ей отец.

— Не знаю, способен ли он вообще что-то осознать, — вздохнула она. — Мне кажется, он такой тупой…

Я почувствовал, как меня охватывает бешеная злоба. И не столько против отца, который не был мне отцом, сколько против родной матери, которая считала меня тупым после того, как хладнокровно позволяла превращать меня в слабоумного. Мне с трудом удалось подавить в себе эту злобу. И может быть, именно потому, что мне удалось себя побороть, своим детским умом я неожиданно сделал открытие. Я раздражал этого человека, раздражал прежде всего самим своим существованием, но также и этим внутренним сопротивлением, этим скрытым упорством, которое нетрудно было почувствовать.

Через несколько дней я воспользовался своим открытием. Не помню, какую мелкую провинность я совершил, но отцу она явно не показалась мелкой, поскольку он присудил мне самое тяжёлое наказание — шкаф. И тогда я начал умолять его о прощении. И не просто умолял, но встал на колени, целовал его руки, и хотя он отнимал их, я продолжал хватать их и целовать, и поливать слезами, правда, плакал я от злобы и унижения, однако этого он знать не мог и, приняв мои слёзы за слёзы раскаяния, в конце концов смягчился и пробормотал:

— Иди в комнату, учи уроки…

* * *

Квартира советника мало чем отличается от моей, разве что обилием меди. И гостиная, и обе комнаты были уставлены самыми разными и совершенно ненужными старинными изделиями из меди: котлы большие, средние, маленькие, тарелки, подносы, колокольцы для овец и Бог весть что ещё — всё старательно начищено, чтобы блестело и производило эффект. Эффект производит, но всё-таки напоминает лавку старьёвщика.

Приём, разумеется, организован не в нашу честь, но всё же я ожидал, что к нам как к вновь, прибывшим проявят больше внимания, и это убедит мою жену в том, что именно мы виновники торжества. Ничего подобного. Пятидесятилетний верблюд, который открывает нам дверь, то есть хозяйка дома, бубнит равнодушно «как поживаете?», словно мы видимся каждый день, растягивает большой рот в притворной улыбке и вводит нас в квартиру, где нашего появления даже не замечают.

Хозяйка, как положено, водит нас от одного гостя к другому, представляя нас, и каждый из присутствующих одаряет нас дежурной улыбкой, но тут же благополучно забывает о нас и продолжает заниматься тем, чем занимался до этого. Занятий, как всегда в подобных случаях, хоть цифрами напиши, хоть прописью, три: карты, танцы, и питьё.

Игроков, сидящих в одной из комнат за столом, покрытым зелёным сукном, четверо: господин и госпожа Адамс, советник и мой хмурый помощник Бенет, который в данный момент, похоже, проигрывает, поскольку вид у него более хмурый, чем утром. При нашем появлении они даже не прерывают игру, и только Бенет, видно, из желания угодить начальству, соблаговолил всё же встать на секунду и поцеловать руку Элен.

В другой комнате, где стоит магнитофон, двое молодых мужчин танцуют со своими молодыми жёнами. Лица мужчин мне немного знакомы. Это, как я понимаю, помощник торгового представителя и радист посольства. Они тоже, слегка повернувшись к нам, обнажают зубы в улыбке и продолжают кривляться, всё так же машинально уставившись безразличным взглядом в пространство, чуть приподняв руки и покачивая нижней частью туловища.

На диване в углу устроилась ещё одна пара, явно поглощённая третьим занятием — выпивкой. Это моя секретарша в компании Франка, если не ошибаюсь, помощника Адамса, который занимается вопросами печати. И Франк, и моя нахальная секретарша тоже не обращают на нас внимания, если не считать того же подобия улыбки.

Итак, после этого обхода мы усажены верблюдом в бархатные кресла. Верблюд, то есть хозяйка, суёт нам в руки по стаканчику и садится рядом, примирившись с необходимостью нести на своей спине тяжкий крест гостеприимства. К счастью, спина у неё крепкая. Вообще природа щедро одарила её широкой костью, высоким ростом, большими зубами, ногами самого большого размера и рядом других преимуществ, которые, как правило, считаются привилегией не слабого, а сильного пола. Может быть, чтобы придать себе хоть толику не достающей от рождения женственности, она разукрасила себя с помощью всех возможных косметических средств, начиная с кроваво-красного лака на ногтях и фиолетовой помады на губах и кончая зелёными тенями вокруг, глаз, зловеще контрастирующими с белым от пудры лицом. Всё это делает её внешность если не очаровательной, то, безусловно, незабываемой.

— Вы уже успели устроиться? — произносит госпожа советница мужским басом, хотя, скорее всего, ей безразлично, устроились мы или нет.

— Почти, — сдержанно отвечает моя жена, явно убитая «тёплым» приёмом и потерявшая всякую надежду блеснуть достоинствами фигуры и наряда.

— В этом году весна поздняя… — предлагает нам хозяйка другую тему для разговора после короткого натянутого молчания.

— Да, ещё холодновато… — признаётся Элен.

Затем наступает новое, ещё более натянутое молчание.

— Вы коллекционируете медные изделия? — догадывается спросить, наконец, моя супруга, решившая не быть совсем уж невоспитанной.

— Не я, а мой муж, — слегка оживляется верблюд. — Придумал, знаете ли, что у него, как у всех, должно быть хобби. Я посоветовала ему выбрать медь, это дешевле. И к тому же, хороший повод попутешествовать по стране.

Она умолкает и бросает взгляд на мужа, сидящего за карточным столом. Я улавливаю беспокойство в её взгляде и спрашиваю, чтобы как-то обозначить своё присутствие:

— А вашему мужу везёт в карты? Это обходится ему дешевле, чем собирание меди?

— Гораздо дороже, — признаётся хозяйка, — Можете быть уверены, что и в эту минуту он совершает очередную глупость. Хорошо, что он играет только когда заменяет меня.

Госпожа советница явно мучается глубоким раздвоением между долгом гостеприимной хозяйки и страстью к карточной игре, поскольку упорно и с тоской смотрит на стол, покрытый зелёным сукном.

— Не беспокойтесь о нас, продолжайте игру, — замечает Элен.

Слова эти произнесены с некоторой долей иронии, но у советницы, видимо, не такой тонкий слух, чтобы уловить подобные нюансы.

— Да, действительно, пойду посмотрю, что там происходит, — бормочет она и тут же направляется к арене, где бушуют карточные страсти.

— Я тебя оставила на пять минут, а ты уже успел просадить все деньги! — слышится «нежный» дамский бас.

Она бесцеремонно сгоняет мужа и вызывающе заявляет Адамсу, перед которым лежит большая кучка жетонов:

— А теперь вы будете иметь дело со мной, молодой человек!

— Мне всё равно, кто из членов семьи будет платить, — отвечает Адамс с великодушием выигрывающего. И, взглянув на свою жену, спрашивает: — Кто сдаёт, дорогая?

— Как всегда, кто спрашивает, моё сокровище, — мило чирикает в ответ госпожа Адамс. Нежное это воркование красноречиво говорит о том, что супруги всё ещё переживают медовый месяц.

— Значит, приём в нашу честь, да? — шепчет Элен.

— Мне так сказали…

— Сказали, чтоб посмеяться над тобой… Если только ты не посмеялся надо мной.

Я молчу: если я начну защищаться, она непременно сочтёт, что я виноват. Вот в чём беда гордых людей. Задирают нос и воображают, что они выше окружающих, а окружающие тем временем постоянно наносят им чувствительные удары. И даже невнимание со стороны хама для них превращается в трагедию. А я, если бы был тут один, присоединился бы к моей полупьяной секретарше и её пьяному кавалеру, выпил бы рюмку-другую и ушёл с секретаршей или без неё — в обоих случаях довольный, что сбежал с этого сборища полуидиотов.

— Вы пьёте сразу из двух стаканов? — слышу я голос Мэри. Она, видно, в самом деле на взводе, раз говорит громче, чем надо.

— Да. И всегда буду так пить, — подтверждает Франк, также не щадя голосовых связок. — Стакан содовой для Франка-трезвенника и стакан виски — для Франка-пьяницы. Во мне, знаете ли, сосуществуют оба этих человека.

— А во мне, к сожалению, больше, чем два.

— Можете мне этого не говорить, я и так знаю. У вас столько капризов и страстей, что не угадаешь, какое из своих лиц вы покажете из-под маски в следующий момент.

Он поднимает стакан, тот, который предназначен Франку-пьянице, и выпивает половину содержимого.

— Вы много пьёте, — заявляет Мэри, в свою очередь поднимая стакан. — Хочу сказать, что больше меня.

— Я мужчина.

— Это ещё не доказано.

Жена моя тоже прислушивается к их диалогу, но делает вид, что мысли её витают где-то далеко-далеко от глупой пьяной болтовни. Однако это не мешает ей видеть всё…

— Твоя секретарша, наверно, в твою честь задрала юбку чуть не до пупа… — долетает до меня её раздражённый шёпот.

— Что делать, мода, — примирительно бормочу я.

— Мода не закон, особенно для женщин с такими толстыми бёдрами. Впрочем, это, видно, в твоём вкусе.

К счастью, в этот момент к нам приближается советник, вспомнивший, по всей вероятности, о своих обязанностях хозяина. Радушно улыбаясь нам, он садится на освобождённый чуть раньше супругой стул.

— Ещё виски?

— Пожалуй, — киваю я в ответ, поскольку вопрос обращён ко мне.

Советник вручает мне второй стакан, который берёт с подноса на столике, и, проявив таким образом внимание ко мне, спешит проявить его и к моей жене.

— В этом году весна довольно поздняя…

Но Элен не настроена вести разговоры о метеорологии.

— Мы только что обсудили этот вопрос с вашей супругой, — отвечает она холодно — любезным голосом.

Заявление это застаёт советника врасплох. Он морщит лоб, пытаясь отыскать в ссохшемся от бездействия мозгу другую тему для разговора. Высоким ростом, большим ртом и крупными зубами он удивительно напоминает свою жену, хотя она даже больше походит на мужчину, чем он.

Только я решил было помочь ему выйти из затруднительного положения, задав вопрос о его коллекции меди, как его неожиданно осеняет удачная идея:

— Я слыхал, что в Африке у вас была небольшая неприятность… — начинает он, глядя на меня с симпатией.

— Какая неприятность? — вопрошает тем же холодно-любезным тоном Элен, которая, конечно же, не в курсе моих дел.

— Да, правда, расскажите нам, что за история приключилась с вами в Африке? — произносит советник, глядя на меня своими глупыми, чуть влажными глазами.

Однако заметив-таки, что меня не вдохновляет затронутая им тема, произносит:

— Не подумайте, что я такой любопытный, но о вас рассказывают самые невероятные вещи…

Глава 3

Я не человек настроения. Хочу сказать, что не люблю, чтобы настроения мной руководили и мешали работе. Но вчерашний «приём» и особенно его последствия способствуют тому, что в это утро всё приводит меня в уныние. Мрачный кабинет, мрачная физиономия Бенета и мрачная картина, возникающая от чтения наших секретных документов.

— Слабая у нас агентура, — бормочу я и, с отвращением закрыв папку, бросаю её на стол. — И, конечно, бездеятельная. Если этих нескольких жалких паразитов вообще можно назвать агентурой.

— Работаем в меру возможностей, — отвечает недовольным тоном Бенет, сидящий по другую сторону стола.

— За такую работу лаврами нас не увенчают.

— Я давно перестал мечтать о лаврах, единственное, чего я жду, это пенсии.

— Чего вы ждёте, это — ваше личное дело. Но поскольку мне ещё далеко до пенсии и я обещал кое-что сделать…

Я умолкаю, разговор вдруг показался мне глупым и ненужным. Бенет пользуется этим, чтобы заметить:

— Да, все знают, что вы сюда приехали, чтобы реабилитировать себя.

— Ах, общественное мнение уже сложилось?! И что же обо мне говорят?

— Да всякое болтают.

— Точнее?

— Точнее вам скажет Мэри. Со мною люди не особенно откровенничают.

— А кто распустил эти слухи?

— Адамс, кто же ещё. Неделю назад он вернулся из отпуска с целым ворохом сплетен.

— Они с послом, похоже, не очень нас любят.

— Мягко сказано. Они нас просто не выносят. Удачливые джентльмены, сделавшие карьеру. Сторонники дипломатии в белых перчатках. Злятся, что они только ширма, а работаем мы.

«Но вы лично не слишком перетрудились», — тянет меня возразить, ко я не поддаюсь своему дурному настроению и замечаю:

— Этот Адамс мне совершенно не нравится.

— Должен признаться, что и я в него не влюблён. Ко всему прочему, вчера он обыграл меня на тысячу левов.

— Надо бы хорошенько его проучить, — говорю я, прощупывая почву.

— Я уже это сделал, — отвечает Бенет, не моргнув глазом. После этих слов я ставлю плюс в его досье, которое составляю в уме.

— Ну и?

— Материал есть. Мальчишка болтлив, а болтливый, как известно, всегда скажет что-нибудь не то.

— В таком случае надо об этом сообщить куда следует.

— Можно. Только он не из тех, кому испортишь карьеру одним доносом.

— Почему одним? Сначала один, потом второй, третий.

— Не возражаю, — пожимает плечами Бенет. — Но если вы думаете, что это работа, за которую нас наградят…

— Будет и другая работа, не волнуйтесь… Не может же всё время так продолжаться.

Мой помощник молчит, молчание у него означает несогласие.

— Вы, похоже, другого мнения, — замечаю я.

— Скоро и вы будете другого мнения… Как только ваше реформаторское рвение поубавится…

Он делает паузу, словно в свою очередь решает, имеет ли смысл продолжать разговор. Потом смотрит мне прямо в глаза и, что явно не свойственно ему, выпаливает:

— Знаете, чего вы добьётесь? Ничего! Ровным счётом ничего!

— Если ничего не делать, то ничего и не добьёшься.

— Да. Каждый думает, что до него никто не работал. И что летоисчисление начинается с него. Только мы, представьте себе, работали. И ещё как работали! Падали от усталости. Планировали мероприятия… Проводили их… И ловили воздух. Я вспоминаю молодёжный фестиваль… Наши операции были отлично подготовлены: тайное влияние, открытые призывы, беспорядки, уличные демонстрации… Люди были заранее проинструктированы, наша сеть была хорошо организована, каждый знал своё место… И всё-таки всё провалилось. Буквально всё, понимаете? Они так умело разбили нашу систему, так её парализовали, хотя и не подавали виду, будто что-то делают… И фестиваль прошёл, словно и не было всех наших планов, не было наших людей, словно мы сами и вовсе даже не присутствовали здесь!

— Да, да, — киваю я. — Только не горячитесь. Лучше скажите, если бы ваши операции имели успех, чего бы вы добились?

Бенет молчит.

— Ответьте же! Чего бы вы добились? Свержения режима? Или скандала, который быстро забывается?!

— Скандал не такая уж мелочь… — отвечает Бенет не очень уверенно.

— Хорошо, оставим это. И вообще забудем о прошлом. Скажите лучше, как вы относитесь к культуре? Хватаетесь ли вы за пистолет, когда слышите это слово?

— Нет, почему же? Я с удовольствием посмотрел бы какую-нибудь интересную программу по телевидению…

— Но речь идёт не о том, чтобы смотреть, а о том, чтобы действовать. Была ли какая-то польза от моего предшественника в области культуры или он зря носил это звание — советника по культуре?

— Область культуры как и все остальное, — наконец отвечает мне Бенет. — Не надейтесь чего-нибудь добиться по этой линии.

— А что за птица мой шофёр?

— Как шофёр — хороший. Для другого не советую вам его использовать.

— У нас слишком мало кадров, чтобы использовать каждого для чего-нибудь одного.

— Для другого его используют «они».

— А кто ещё у нас есть?

— Маникюрша нам служит связной со Старым. И только.

— А для чего вы используете преподавательницу болгарского?

— Ни для чего. Если только вы захотите выучить болгарский.

— Наследство и вправду небогатое, — вздыхаю я и устремляю взгляд в окно, выходящее на стену соседнего дома. — Всё равно, как вместо рассказа об окрестностях стоять перед этим окном и твердить: «Окрестности — это стена, глухая стена»…

— Стена действительно есть, — пожимает плечами Бенет. — И она возведена именно для того, чтобы мы не могли видеть ничего, кроме неё.

— Хорошо, — говорю я с досадой, — оставим это. — И, показывая своим видом, что прекращаю неприятный служебный разговор, добавляю: — Вы, как я вчера заметил, хорошо играете в карты.

— Да, но в последнее время постоянно проигрываю.

— А почему же не бросаете играть?

— Зачем бросать? Не может же плохая карта идти до бесконечности. Пойдёт и хорошая.

— Вот именно. Плохие карты кончаются, и появляется козырный туз. Но чтобы его дождаться, надо играть довольно долго.

— Но надо, чтобы в колоде был козырный туз, — напоминает Бенет, поняв прозрачный намёк.

— А разве его может не быть?

— Очень даже может: здесь, в нашей игре, противник сначала забирает туза себе, а потом раздаёт карты.

— Чепуха. Просто вы деморализованы неудачами. Неужели тут нет ну хоть немного алчности, коррупции, пороков, безнравственности?

— Есть, хотя и не в таком масштабе, как вы думаете.

— Тогда почему вы говорите, что в колоде нет туза? Это, в сущности, наши козыри, весь вопрос в том, как мы поведём игру.

Бенет тем временем подошёл к окну и бессмысленно уставился на глухую стену.

— Не повторяйте мне то, что мы изучали в школе, — недовольно ворчит он. — Лучше покажите, как вы играете в эту игру.

— Придёт время — покажу, — отвечаю я и беру папки, чтобы ещё раз посмотреть все эти страшно скудные сведения.

— Мне надо идти вниз, выдавать визы, — напоминает мой помощник.

— Идите. И не забывайте, что мне нужен полный отчёт о каждом приезжающем и выезжающем.

* * *

У меня нет никакого желания идти обедать домой и сносить пытки, которым будет подвергать меня Элен два бесконечных часа. Когда она сердится, она молчит, но у её молчания есть три степени, в зависимости от степени моей вины: почти молчание, полное молчание и гробовое молчание. В первом случае она бросает мне только короткие реплики, необходимые в быту. Во втором — вообще не говорит, но всё-таки замечает моё присутствие и готова, к примеру, подать мне тарелку и налить супа. В третьем случае я для неё вообще перестаю существовать, и она проходит мимо меня, не глядя, и даже, если я подавлюсь и буду отдавать Богу душу, она не подаст мне стакан воды.

Сейчас мы в третьей фазе. Поэтому я звоню швейцару и прошу его принести мне в кабинет кофе и два сандвича.

— Я заказал билет на самолёт для вашей супруги, — уведомляет меня он, когда спустя немного времени приносит мой скромный обед. — Шофёр привезёт его к трём часам.

— Отлично, — киваю Я, хотя новость обрушивается на меня как кирпич на голову.

— Какое несчастье, — с угодливым сочувствием говорит боксёр в отставке. — Только приехали, и она уже уезжает. Но беда всегда приходит не вовремя.

«Несчастье»… Значит, она всё-таки соблаговолила сочинить ради приличия какой-то банальный предлог для отъезда: «мама тяжело больна» или что-то в этом роде.

— Скажите шофёру, чтобы ждал меня, — говорю я швейцару. — Мне нужно съездить ненадолго в одно место.

Когда через полчаса я заглядываю в спальню Элен, то застаю её, как и ожидал, в разгар приготовлений к отъезду. В комнате, которая только вчера была прибрана, снова царит полный беспорядок. Повсюду разбросано содержимое громадного гардероба — халаты, комбинации, платья, кофточки, туфли. Что касается жены, то она с каменно-бесстрастным лицом склонилась над чемоданом на кровати, занятая укладыванием очередной партии тряпок.

— Ты опять что-то укладываешь… — замечаю я с наивным удивлением, хотя смысл происходящего яснее ясного.

— Укладываю свой багаж.

Она разговаривает со мной, следовательно, не собирается наказывать меня «гробовым молчанием», — мелькает у меня в голове. Самое худшее, когда человек перестаёт тебя мучить. Значит, он окончательно решил порвать с тобой.

— Не понимаю… — произношу я озадаченно.

— «Человек, который ничего не понимает»… Это твоя коронная роль… — Она поднимает глаза от чемодана. — Только на сей раз спектакль будет короче: я уезжаю, мой милый. Может, надолго, а может, и навсегда.

— Как хочешь… Хотя если мне будет, позволено сказать, то воспитанные люди делают это несколько иначе.

Как всякий невоспитанный человек, моя жена очень чувствительна к теме хорошего воспитания.

— Ты не можешь знать, как поступают воспитанные люди, потому что ты сам к ним никогда не принадлежал, — парирует Элен, но без тени спортивного азарта, с которым мы обычно обмениваемся обидными репликами. — Вот если бы речь шла о лжецах и мошенниках, то, наверно, я бы спросила тебя.

— Не стесняйся в выражениях, — говорю я. — Я привык. Но не считаешь ли ты, что должка мне, по крайней мере, дать объяснение?…

— Это ты должен мне дать объяснение, а не я! — возражает Элен. — Только я прощаю тебе этот долг и уезжаю. И причина настолько ясна, что даже ты способен её понять. Как тебе известно, я пришла к тебе с солидным и вполне реальным приданым в обмен на неосуществившиеся обещания твоей блестящей карьеры. А теперь оказывается, что даже перспектив сделать карьеру у тебя не осталось.

— Это всё твои фантазии, дорогая…

— Но и это не всё, — продолжает спокойно жена. — Хуже всего то, что и на этот раз ты пытался меня обмануть, и я узнала правду от чужих людей…

— Если ты имеешь в виду этого дурака-советника…

— Я имею в виду не только его.

— Значит, у тебя была дружеская беседа с супругой Адамса…

— Источник информации можешь искать потом. Надеюсь, что у тебя будет достаточно времени, когда ты останешься на холостяцком положении…

— Плевать я хотел на источник. В этом посольстве, как и во всяком другом, сплетничают. Но я не предполагал, что ты настолько наивна…

— Нет, именно на это ты и надеялся.

— Но подожди, выслушай меня! Я и вправду не рассказывал тебе о своих неприятностях по службе, но только чтобы не огорчать тебя…

— Ты не просто не рассказывал, ты лгал. Ты уверял меня, что тебя посылают сюда для выполнения важного задания, а тебя отправили в ссылку, чтобы ты искупил свою вину, если вообще это не первый шаг к тому, что тебя окончательно выгонят со службы.

— Правда то, что…

— Перестань, умоляю! — останавливает она меня властным жестом, — Правда — это то, что я никогда от тебя не услышу, поэтому у меня нет никакого желания ни слушать тебя, ни тем более таскаться за тобой!

Она резким движением захлопывает крышку чемодана, словно хочет подчеркнуть твёрдость своего решения.

— Жаль, конечно, что у меня нет никаких научных интересов и стремления изучать ещё оставшиеся кое-где заброшенные уголки планеты — Анды, Африку, Балканы, а завтра, может, и Южный полюс, если кому-то придёт в голову открыть там посольство. Потому что такой будет твоя судьба, если ты вообще останешься в этой системе.

— Спасибо, — киваю я. — К счастью, мнение моего шефа несколько иное. И то, что я говорил тебе утром, чистая правда. «Поработаешь, — сказал он, — в Софии, потом переведём тебя в Рим или Париж».

— Когда тебя переведут в Париж, пошли мне телеграмму. Я приеду, если моё положение не изменится, — спокойно отвечает Элен, хватаясь за ручку чемодана, чтобы опустить его на пол.

Я помогаю ей, она не возражает, но моя галантность не в состоянии растопить её холодность, с таким видом айсберга ей место разве что на Южном полюсе или где-нибудь у чёрта на куличках, и если в этот момент меня берёт зло, то только на то, что она посылает меня ко всем чертям, а не я её.

Моя жена кладёт очередной пустой чемодан на освободившееся место на кровати и продолжает укладывать свои роскошные тряпки. А я принимаюсь обдумывать ситуацию с практической стороны, потому как вижу, что ничего изменить уже нельзя и ещё потому, что у меня нет привычки драматизировать происходящее.

— Твой билет у шофёра, — говорю я. — Насколько я понял, самолёт улетает в пять. К сожалению, у меня деловое свидание, так что я приеду прямо на аэродром.

— Можешь не приезжать.

— Нет, приеду. И не столько ради тебя, сколько потому, что, как и ты, люблю соблюдать приличия. А раз так, то будь добра, скажи, какой предлог ты использовала для отъезда?

— «Мама тяжело больна».

— И ещё одно, уже не формальность, а по существу: ты уезжаешь на время или навсегда?

— Всё зависит от тебя. В общем, считай, что твоё семейное положение такое же, как и служебное. Но сюда, в Софию, я возвращаться не намерена. Коллеги у тебя, безусловно, симпатичные, а жёны их ещё симпатичнее, только я не желаю терпеть ни насмешек, ни сочувствия этих симпатичных людей за своей спиной.

— Ты всегда была очень ранима, — сочувственно бормочу я. — Вот ты действительно слабый человек, Элен, хотя и считаешь слабым меня. Но оставим это. Увидимся на аэродроме.

Я уже поворачиваюсь к двери, когда она снова поднимает голову от чемодана:

— Скажи лучше, правда, что ты убил этого чёрного генерала? А какая хоть приблизительно была сумма? Ведь если ты что-то делаешь, милый, то в результате всегда оказывается, что ради денег, не так ли?

* * *

Никакого свидания у меня не назначено, и я возвращаюсь в посольство, просто чтобы не быть с женой, и поскольку сейчас меньше всего меня привлекает мрачная комната с видом на грязную стену, решаю зайти в кабинет к Адамсу.

Не успеваю я войти, как он говорит:

— Только что узнал о ваших семейных неприятностях. Искренне сочувствую и надеюсь, что всё кончится благополучно.

Адамс, очевидно, имеет в виду мнимую болезнь моей тёщи, если только он не пронюхал что-нибудь и о моём конфликте с Элен. Последнее, однако, маловероятно, так что я считаю уместным поблагодарить его за отзывчивость. Затем перехожу к интересующей меня теме:

— Не сможете ли вы уделить мне несколько минут, я здесь новичок и хотел бы посоветоваться по некоторым вопросам с таким опытным человеком, как вы.

— Конечно, пожалуйста, — с готовностью поднимается со стула Адамс. — Но к чему комплименты, я так же опытен, как и вы новичок.

Мы усаживаемся в кожаные кресла перед большим светлым окном, выходящим в сад посольства, и это окно ещё раз напоминает мне о том, что Адамс расположился в чудесном кабинете, который должен был бы занимать я.

— Печать — дело, близкое к культурной деятельности, — говорю я. — Ваш опыт, я думаю, был бы для меня полезен.

— К сожалению, я практически не занимаюсь никакой работой, — разводит руками хозяин кабинета. — Но, если хотите, можем выпить немного бурбона…

Он наклоняется к шкафчику-холодильнику, предусмотрительно поставленному рядом с креслом, достаёт бутылку бурбона и бутылку содовой, берёт с полки под столиком два стаканчика и наливает.

— Но ведь вы, если не ошибаюсь, здесь уже второй год, — позволяю себе заметить я.

— Будь я здесь хоть десятый год, мой опыт, пожалуй, не стал бы богаче, — отвечает Адамс и делает глоток.

Я следую его примеру, ожидая продолжения рассказа.

— Может, это и впрямь унизительно, но должен признаться, что вся моя работа сводится к следующему: Франк, который знает болгарский язык или считает, что знает его, просматривает по утрам газеты и делает мне устный обзор, потом я докладываю послу, повторяя, в сущности, то, что слышал от Франка. В результате этой оживлённой и плодотворной деятельности в конце месяца посол готовит свой письменный отчёт, в котором суммирует то, что слышал от меня и что я слышал от Франка, и что, разумеется, прекрасно известно нашему министерству, потому что они там тоже получают болгарские газеты.

— Но вы же встречаетесь с людьми…

— Да, с коллегами из западных посольств, которые столь же осведомлены, как и мы. Иногда мне удаётся узнать о каких-то политических слухах, чтобы приукрасить ежемесячный отчёт посла. Вот и всё.

— А контакты с местными людьми?

— Таких контактов почти нет. А те, что есть, протокольные и бесполезные.

— Но такое положение надо бы изменить! — произношу я с энтузиазмом начинающего.

— Чудесно! Измените его! — смеётся Адамс.

— Неужели это невозможно?

— Я по натуре оптимист. Значит, склонен считать, что это возможно. Однако для того, чтобы его изменить, надо сначала изменить кое-что другое.

— Что, например?

Он смотрит на меня, словно оценивая, насколько я опасен. Отпивает глоток виски и только тогда произносит:

— Всё это старая история, Томас. Так что не вижу смысла опять пережёвывать старое.

— Понимаю, — говорю я примирительно. — Я здесь человек новый, и, естественно, вы относитесь ко мне с подозрением…

— Дело не в подозрительности. Просто эти бесполезные разговоры ни к чему.

Он молчит. Я тоже молчу, украдкой разглядывая его. Знаю я подобных типов. Красавец, баловень судьбы, человек, привыкший производить впечатление. Он так любит производить впечатление, что даже сейчас, несмотря на своё заявление и желание быть осторожным, едва удерживается, чтобы не блеснуть своим особым мнением по вопросу.

Похоже, я угадал, потому что, когда молчание слишком затягивается, Адамс вдруг не выдерживает:

— Всё это началось более четверти века назад. Началось плохо; и мы не сделали ничего, чтобы стало лучше, так что бессмысленно сидеть и рассуждать, отчего у нас плохо идут дела. С самого своего появления здесь мы стали пугать их угрозой военного вмешательства. Потом принялись толкать своих политических друзей здесь на такие дерзкие акции, что власти, наконец, начали их преследовать. Затем мы развернули подрывные действия, а после серии неизбежных провалов сосредоточили свои усилия на тайной разведывательной деятельности, что, конечно, не осталось незамеченным и привело к ряду судебных процессов. Не говоря уж о таких мелочах, как, к примеру, финансирование радиостанций, которые до сих пор занимаются подстрекательством и оплёвываем всего и вся в этих странах.

Хозяин кабинета наливает ещё виски, потом содовой и отпивает глоток, чтобы проверить, правильна ли пропорция.

— И после всего мы с вами удивляемся, что эти люди не приходят на дружеский обед и не предоставляют любезно те сведения, которые вызывают у нас профессиональный интерес.

— Факты, конечно, подтверждают вашу правоту, — признаю я, когда он умолкает.

Это не мешает мне думать, что тирада его могла бы послужить в служебном отчёте убедительным аргументом, подтверждающим логический вывод: «Адамс считает всю нашу внешнюю политику «холодной войны» цепью ошибок. Он так же резко отрицательно оценивает и наш сегодняшний политический курс».

— И всё же, — позволяю я себе заметить вслух, — как бы это ни было неблагоприятно для нашей официальной деятельности, кто-то должен выполнять и те задачи, которые вы назвали тайной разведывательной деятельностью.

— Конечно, вам положено так считать, — смеётся Адамс. — Держу пари, что всё, не связанное с этими задачами, для вас пустая трата времени.

— Я ничего подобного не говорил.

— Можете спокойно говорить. Я не обижусь, как вы сами слышали, мои оценки не слишком отличаются от ваших. В сущности, мы расходимся только в одном пункте.

Он наклоняется ко мне, внимательно смотрит на меня и тихо произносит:

— Уверены ли вы, что все ваши доклады, при всей их секретности, имеют большую ценность, чем доклады посла, составленные на основе чтения газет и нескольких безобидных разговоров?

— Смотря какие доклады, — отвечаю я уклончиво, — Некоторые могут оказаться не очень интересными, в других же могут быть и довольно ценные сведения.

— Не спорю, — останавливает меня жестом Адамс — Но вы не хуже меня знаете, что эти довольно ценные сведения не имеют особой практической пользы, а нередко их можно получить и обычным путём.

Он откидывается в кресле с некоторым самодовольством и добавляет:

— Не хочу обижать вас как профессионала, но в последние годы изменения произошли во многих областях человеческой деятельности, в том числе и в вашей. Центры обработки информации суммируют и систематизируют весь огромный поток всего напечатанного, сказанного, подслушанного, то есть полученного обычным путём. С другой стороны, так называемый электронный шпионаж с помощью специальных спутников обнаруживает и снимает на плёнку все объекты, в том числе и подземные. При наличии этих двух гигантских систем информации что остаётся разведчику старого образца, тому, кто ходит туда-сюда, заводит связи, подслушивает и рассчитывает только на свои руки и свою бедную голову?

— Остаётся немало, — пробую переубедить его я. — Остаётся как раз то, чего не могут добыть ни спутники, ни центры обработки легальной информации.

— Верно. Только этого и вы не в состоянии добыть. Это главные проекты, основные замыслы, которые не отражены в документах, не получают материального выражения, и, следовательно, их нельзя украсть по той простой причине, что они находятся в головах государственных деятелей.

— Ваши суждения не лишены некоторых оснований, — соглашаюсь я. — И всё же, поверьте мне, пройдёт немало времени, прежде чем разведчику классического образца начнёт угрожать безработица.

— Да, инерция — великая сила, — вздыхает Адамс. Потом, взглянув на меня, прибавляет: — Во всяком случае, мне будет очень неприятно, если вы воспримете мои слова как выражение традиционной тайной вражды между нашими организациями. Я, как вы могли убедиться, не считаю, что мы представляем что-то более значительное, чем вы, и вообще у меня нет никаких личных предубеждений против вас, я просто считаю, что и вы, и мы — порождение одного и того же гнусного времени «холодной войны» и осуждены работать в идиотских, созданных не нами условиях.

«Адамс одинаково отрицательно относится как к легальным формам работы, так и к тайной разведывательной деятельности», — машинально формулирую я в уме соответствующий вывод для доклада, который, возможно, когда-нибудь напишу. Вслух я говорю:

— Я не собираюсь превратно истолковывать ваши слова и прекрасно вас понимаю. Но какова ваша позитивная программа?

— Да, труднее всего определить позитивную программу, — смеётся он. — Я, видите ли, из тех людей, что справляются с трудностями, обходя их стороной. И всё же, полагаю, в моём ленивом мозгу родилось-таки нечто позитивное. Но об этом поговорим в другой раз. Благо, времени для разговоров тут хватает. — И, словно уловив моё разочарование от такого поспешного окончания беседы, Адамс добавляет: — Позитивную программу выработать не трудно, если понять простую истину: необходимо установить какой-то модус вивенди, чтобы не прийти к взаимоистреблению, А это возможно только в том случае, если мы будем учитывать не только свои интересы, но и интересы другой стороны.

«Адамс убеждённый сторонник мирного сосуществования в советском духе», — формулирую я про себя.

— Вообще пора понять, что когда речь идёт о жизни человечества, то мы не можем рисковать ею, как при игре в покер. Кстати, как вы насчёт покера?

— Так, средне, — признаюсь я.

— Ваш плюс в том, что вы это осознаёте. Бенет тоже посредственный игрок, но не понимает этого. Точнее не посредственный, а просто ему не хватает воображения.

— А что вы делаете, когда не играете в покер? Скучаете?

— Т-сс! — прижимает он заговорщически палец к губам, — Я молодожён, а молодожён не имеет права скучать.

— У вас и вправду очаровательная жена.

— Но вы тоже не обделены по этой части. Госпожа Томас выглядит великолепно. Надеюсь, она больше любит покер, чем вы…

— Вы угадали, — улыбаюсь я.

— Тогда у нас будет возможность чаще общаться, — улыбается Адамс. — Хотя частое общение может вам дорого обойтись…

«Вам тоже, голубчик», — мысленно отвечаю ему я.

— Надеюсь, вечером мы увидимся у вас дома, — добавляет хозяин кабинета, когда мы встаём. — Сегодня мой день.

* * *

Проводы на аэродроме проходят менее тягостно, чем можно было ожидать, поскольку я являюсь в последний момент, чтобы запечатлеть лицемерный поцелуй на холодной щеке Элен. Моя жена стоически переносит это проявление мужней любви, — ведь поцелуй, конечно же, предназначается не ей, а окружающим, точнее, сопровождающим нас швейцару и шофёру.

Не слишком тягостно проходит и визит к Адамсу, поскольку я делаю всё, чтобы максимально его сократить. В квартире, ничем особенно не отличающейся от моей и квартиры советника, собрались все те же лица, занятые тремя классическими занятиями — покером, танцами и выпивкой.

— Не надоели вам эти увеселения? — спрашиваю я, понизив голос, свою секретаршу и подсаживаюсь к ней.

— Ужасно! Но вы можете предложить что-то другое?

— Думаю, что да: ужин в спокойной домашней обстановке.

— Вы, уверены, что это будет интереснее?

— Я, знаете ли, немножко скептик. Но ничто не мешает нам попробовать…

— Имейте в виду, что сплетничать начнут раньше, чем за нами закроется дверь.

— Это вас пугает?

— Меня лично — нет.

— В таком случае удираем!

И мы удираем почти незамеченные, поскольку Франк, неизменный кавалер Мэри, дежурит в посольстве, а хозяева увлечены картами. Но это совсем не означает, что предсказание Мэри о сплетнях не сбудется.

Похищение сабинянки, разумеется, запланировано — мой холодильник полон продуктов, подходящих для лёгкого ужина. Секретарша, однако, не проявляет особого пристрастия к еде или, вернее, проявляет пристрастие, но не к чёрной икре, а к виски, и я не собираюсь ей препятствовать, поскольку таким образом мы быстрее дойдём до желаемой интимности в отношениях.

Замечание моей жены о толстых бёдрах — типично женское злословие. В сущности, Бог создал Мэри вполне пропорциональной, только крупного формата, довольно высокого роста. Между нами говоря, мне, вероятно, было бы не слишком удобно идти по улице с такой импозантной самкой, но мы в данный момент не на улице, и я могу спокойно и откровенно созерцать высокий бюст, выглядывающий из декольте, и мощные бёдра, непринуждённо выставленные в кресле напротив. Тем временем секретарша, может, чтобы не смущать меня, а может, просто из любопытства оглядывает обстановку.

— У вас много цветов, и они совсем свежие, — констатирует она.

— Исключительно в вашу честь, — вру я, пользуясь тем обстоятельством, что цветы свежие.

— Очень мило, хотя это, скорее всего, невинная ложь.

Она отпивает виски и словно только теперь замечает направление моего бесцеремонного взгляда.

— Итак, если я вас правильно поняла, вы хотели бы завербовать меня в качестве своей подруги?

— А вы не хотели бы этого?

— Не знаю. Я ещё не определила свою позицию по этому вопросу: я из тех, кто действует по настроению, для меня главное — мой каприз. Впрочем, вы тоже подчиняетесь капризу…

— Какому капризу?

— Капризу случая… Неожиданный отъезд вашей жены… Страх остаться хоть ненадолго соломенным вдовцом…

Продолжая изучать меня взглядом, она садится глубже в кресло и при этом движении ещё больше обнажает ноги.

— В отличие от вас я не люблю капризы, — признаюсь я, с трудом отрывая взгляд от нижней части её тела, чтобы устремить его к её привлекательному лицу со слегка ироническим выражением. — И будет ли моя жена здесь или нет, не имеет значения.

— А, значит, вы угрожаете мне продолжительной связью? — спрашивает она, протягивая руку к сигаретам, и так резко наклоняется, что её большой бюст едва не вываливается из декольте.

Я подаю ей пачку и ловко щёлкаю зажигалкой.

— Должна вам признаться, что угроза продолжительной связи вызывает у меня что-то вроде паники, — заявляет Мэри, выпуская дым из ноздрей своего чуть вздёрнутого носика. — Последняя у меня была года три назад и достаточно неудачная, чтобы её забыть.

Она скрещивает ноги. Постоянно перемещая их туда-сюда и двигая бёдрами, она таким образом ещё больше искушает меня, потому как некоторые части тела в движении кажутся более обольстительными, чем когда они неподвижны.

— Словом, если вы позволите, одно чисто техническое замечание: вы начинаете не совсем так, как следовало бы, и всё прошло бы гораздо легче, если, бы вы просто сказали мне: «Давайте проведём эту ночь вместе» — вместо того, чтобы так серьёзно начинать атаку.

— Верно, но что поделаешь, если я никак не могу отказаться от отвратительной привычки быть откровенным. Я говорю то, что думаю, и только потом осознаю, что этого делать не следовало.

— Это вы искренне говорите? — поднимает тёмные брови Мэри. — Вы не похожи на человека, который пускается в авантюру, не изучив предварительно обстановки.

— Может, я уже изучил обстановку.

— Тогда и мне надо бы её изучить.

— Пожалуйста, кто вам мешает, — отвечаю я, подливая немного виски. — Хотите лёд?

— Нет, не хочу. Я хочу слышать чёткие ответы.

— Продолжим беседу? Я-то думал, что изучение выразится в действиях.

Я подаю ей стакан и отпиваю из своего. Мэри тоже делает глоток и снова наклоняется вперёд, предлагая мне вид бюста крупным планом:

— Начнем с такой простой вещи, как хладнокровие… Что вы скажете, если ваша жена вдруг вернётся с аэродрома и войдёт сюда?

— Ничего не скажу.

— А что сказала бы она?

— Вероятно, что-то вроде: «Я вижу, что ты точно следуешь моим советам».

— Её советам?

— Именно. Потому что её последние слова были… Извините, но мне неудобно их повторять.

— Странно для человека, который имеет плохую привычку быть откровенным.

— Ну, хорошо, последние её слова были: «Фигура твоей секретарши вполне соответствует твоему вульгарному вкусу, надеюсь, тебе не придётся скучать».

— И вправду, какая удача, что мои физические данные и ваш вкус так совпадают по своей вульгарности, — впервые за этот вечер смеётся Мэри. — Но с другой стороны, жаль…

— Что жаль?

— Что всё заранее позволено. Другое дело, если бы наша любовь была запретной, тайная связь, вечерние поездки на машине за город, подозрения с её стороны и риск — с вашей, конечно, не для того, чтобы разрушить ваш брак, а чтобы у нашей связи был какой-то особый привкус. Согласитесь, у дозволенного греха нет терпкого вкуса настоящего греха…

— Что ж поделаешь, если моя жена просто не считается с предрассудками?

— А может, не считается с вами? — замечает Мэри, испытующе глядя на меня.

— Этот вопрос следовало бы задать ей, а не мне, — равнодушным тоном отвечаю я и встаю поразмяться.

— Если вы хотите открыть окно, то это хорошая идея, — замечает она. — Здесь так накурено…

Я открываю дверь на балкон, вдыхаю влажную ночную прохладу и несколько секунд смотрю на зелёные и красные огоньки движущихся по шоссе машин.

— Может, ваша жена даёт вам свободу, чтобы обеспечить свободу себе, — говорит Мэри, тоже подходя к балконной двери.

— Я ведь сказал вам: спрашивайте у неё, она вас лучше проинформирует, — отвечаю я, пытаясь подавить своё раздражение.

Однако физическая близость этого могучего тела снова начинает меня волновать.

— Вы так простынете, — говорю я, непринуждённо обнимая её рукой за плечи, как бы желая согреть её.

— Не мешайте моему расследованию… И не создавайте возбуждающих зрелищ для случайных прохожих, — шепчет она, тихонько высвобождаясь из моих объятий.

— Раз вы решили играть в следствие, то, по крайней мере, соблюдайте правила игры. Первую информацию получают не от подследственного, а из других источников.

— О, что касается такой информации, то она уже имеется. Люди говорят, что госпожа Томас использует немалую часть своего времени, чтобы наставлять вам рога, — бесцеремонно сообщает Мэри, словно речь идёт о чём-то незначительном.

— Кто эти люди? — спрашиваю с любопытством я. — Семья Адамс? И что означает «наставляет рога»?

— Выражение, я думаю, вам понятное, — замечает она, отступая в комнату, потому что ночной воздух действительно довольно холодный.

— Но это же глупо, — говорю я, закрывая балконную дверь и задёргивая штору. — Согласитесь, в наши дни смешно употреблять такие выражения, как «наставлять рога» и «совершать прелюбодеяние», когда речь идёт об обыкновенных вещах, которые происходят чуть ли не каждый день.

Мэри, залпом осушает свой стакан. Потом, глядя на меня всё тем же взглядом, имитирующим проницательный взгляд следователя, заявляет:

— Вы философски относитесь к жизни.

— А вы много пьёте, — не удерживаюсь я от замечания — меня опять охватывает раздражение.

— Не огорчайтесь. В наши дни это тоже обычное дело.

Она садится на ручку кресла, словно для того, чтобы ещё раз продемонстрировать свои бёдра.

— Вы случайно не любитель группового секса?

— Нет. Я люблю здравый смысл.

— Не понимаю, какая тут связь.

Я устало плюхаюсь в кресло, поднимаю глаза к бесстыдно выставленным прелестям, быстро оглядываю их и перевожу взгляд на тёмные, уже слегка влажные от алкоголя глаза женщины.

— Когда моя жена впервые совершила эту глупость, которая по-старинному называется «изменой», я, представьте себе, Мэри, был в курсе. Не то чтобы Элен заранее попросила у меня разрешение, но она действовала достаточно неосторожно, и я тут же догадался, что произошло. Третьим в этой драме оказался мой коллега — более высокопоставленный, достаточно сильный в деловом плане, но не настолько сильный физически, чтобы я не мог разбить ему нос. Что, по-вашему, я должен был делать? Устроить скандал, лишиться своего места и вернуть себе жену? Жену, которая через месяц повторила бы это…

— Могли бы просто послать её к чёрту, — заметила Мэри, в свою очередь опускаясь в кресло и протягивая руку к пачке сигарет.

— Да. Чтобы заменить её такой же, — отвечаю я, подавая ей сигареты и щёлкая зажигалкой. — Такое умное решение мне как-то не приходило в голову.

Не знаю, зачем я ей об этом рассказал, хотя это чистая правда. Потому ли, что она вызвала меня на откровенность, потому ли, что иногда я ощущаю потребность высказать хотя бы часть того, что ношу в своей душе, или, точнее, рассказать те истории, которые не имеют особого значения и не могут быть против меня использованы.

Я тоже некоторое время задумчиво курю, проклинал про себя дурацкую идею привести сюда эту женщину, для которой развлекаться со мной болтовнёй интереснее, чем другим образом.

— Люди не вашей профессии вас мало знают, — снова слышу я её голос. — Однако ваша жена личность довольно известная. В основном благодаря своему богатству. Поэтому не сердитесь, но обычно в подобных случаях спрашивают: не это ли основная причина вашей снисходительности к ней?

— Вы очень подозрительны и в то же время так наивны. Неужели трудно догадаться, что это самое богатство всегда было и останется только её собственностью и что мне лично нет от него никакой пользы?

— Разве только ваша супруга рано умрёт.

— Такие, как она, рано не умирают. Люди умирают от тяжёлой работы, от забот. Ну, хорошо, допустим, я собираюсь положить чуточку цианистого калия в кофе моей жене, вы прекратите тогда свой допрос?

— Может быть… Впрочем, нет, у меня есть ещё один, последний вопрос.

— Действительно последний?

— Это вы убили того африканского генерала?

Я вздыхаю с искренней досадой и устало встаю.

— Боюсь, — говорю я, — что наш сегодняшний вечер не удался. Будет лучше, если я провожу вас домой.

— Нет никакой необходимости меня провожать, — спокойно отвечает Мэри, тоже поднимаясь.

— Но вы же не можете в такой час возвращаться домой одна!

— А зачем мне возвращаться? — всё так же спокойно спрашивает она. — Ведь место вашей жены в постели свободно? — И, гася сигарету в пепельнице, добавляет: — Помогите мне раздеться. Я хочу принять душ, чтобы смыть неприятное ощущение от этого разговора.

* * *

В другом деле она оказалась куда более интересной, чем в разговоре. Более интересной, но не менее утомительной. В общем, то же кратковременное чувственное опьянение, вызывающее головную боль и ощущение пустоты.

Оставляю её спать, уже размякшую и ненужную, по крайней мере, мне, в постели Элен, потому что я нарочно позволил себе взять маленький реванш в её постели. Накидываю свой шотландский халат, закуриваю и опускаюсь в одно из кресел в гостиной, жду, когда мне тоже захочется спать.

Может, стоит принять таблетку саридона, но мне лень идти на кухню, где моя жена почему-то держит лекарства. Моя жена, эта женщина и вообще все женщины на свете… Второсортные удовольствия, вроде виски и сытного обеда, оставляющие только тяжесть в желудке… Такое же, как и показное светское кривлянье, как хождение на премьеры, для удовлетворения дурацкого тщеславия — демонстрация нового костюма и эффектной супруги… Глупость и бессмыслица, сопровождаемые, ко всему прочему, головной болью и скукой… Единственное истинное удовольствие, которое существует в жизни, тебе недоступно: это наслаждение властью, удовольствие быть таким, каким тебе хочется, приказать этой «уходи!», а той сказать «иди сюда!», одним мановением руки убрать с дороги того, кто тебе мешает, раздавить того, кто хотел бы раздавить тебя, плюнуть в лицо шефу и сказать, зевая: «Вы мне надоели»… Наслаждение властью, а точнее, удовольствие от денег, потому что счёт в банке — это единственное, что никто у тебя не отнимет… Быть высоким и красивым, иметь ослепительную улыбку, прекрасные манеры, высокий пост, жену, которая своим развратным поведением обеспечивает тебе продвижение наверх — всё это в большей или меньшей степени ненадёжно, недолговечно, случайно. Солидный счёт в банке — вот настоящая единица измерения силы, вот единственная устойчивая величина, если вообще что-то может быть устойчивым в этом неустойчивом мире.

Всё-таки надо принять саридон. Встаю и отправляюсь на кухню. Нахожу в одном из ящиков домашнюю аптечку, состоящую, в основном, из снотворных. Глотаю таблетку, возвращаюсь в гостиную и снова сажусь в кресло, потому что спать мне всё ещё не хочется.

Слабый человек никогда не может испытать наслаждения и опьянения свободой действий. Его поступки продиктованы стремлением приспособиться. Он должен не проявлять себя, а приспосабливаться. Хотя если он не совсем слабый и если сумеет овладеть этим искусством, то при внешней безобидности может быть и очень опасным. Быть сильным, если угодно, несмотря на свою слабость. Хотя и тайно. Хотя и не вполне. Хотя и всё с тем же проклятым ощущением незаконченности и неудовлетворённости.

* * *

— Это поможет тебе стать выше ростом, — любил повторять мой отец, заставляя меня стоять в углу.

Тогда я был очень мал ростом, и этот физический недостаток, в котором я не был виноват, превращался в дополнительный источник многих моих несчастий.

Несчастья подстерегали меня с разных сторон, по главным их поставщиком был Джеф.

Джеф плохо учился, настолько плохо, что сидел второй год в нашем классе, но он был самый высокий и сильный из всех нас, а в наших примитивных детских умах физическая сила равнялась Силе с большой буквы. Джеф пользовался своим физическим превосходством по отношению к большинству мальчишек и прежде всего по отношению ко мне, потому что я был самый маленький из всех и имел смелость однажды открыто ему возразить. Это произошло когда мы играли на берегу реки, а наш Геркулес Джеф сидел с важным видом и бамбуковой удочкой ловил рыбу. Правда, он ловил рыбу только теоретически — клёва не было. Тогда он решил сменить наживку и заорал:

— Пойди нарой мне червей!

— Сам нарой, — легкомысленно ответил я, поскольку питал к червям почти такое же отвращение, как к ужам.

Тяжёлая рука тут же огрела меня по затылку.

— Но я не знаю, где копать, — захныкал я, так как рука Джефа снова застыла над моей головой.

— Не знаешь? — насмешливо прорычал Джеф, ведь все мы прекрасно знали, что в навозной куче полно червей. — Не знаешь, так я тебе покажу.

И он схватил меня за нос своими грязными и воняющими табаком — Джеф уже курил — пальцами и потащил к навозной куче. Он так сильно сжимал мой нос, что из него потекла кровь, а мальчишки вокруг завыли от восторга, и, когда мы подошли к навозной куче, он толкнул меня изо всех сил и проревел:

— Если ты через пять минут не накопаешь мне полную банку червей, я тебя зарою в эту кучу, будешь их ртом собирать, поганец!

Через пять минут я отнёс ему всё, что успел накопать, подавляя отвращение и машинально вытирая нос, из которого всё ещё текла кровь. Дома, конечно, меня ожидало дополнительное наказание за мою испачканную одежду. «Джеф меня избил и толкнул в навозную кучу», — пытался я оправдаться. «Я тебя не заставлял играть с Джефом», — возразил невозмутимым тоном отец и по обыкновению поставил меня в угол.

Но это было не самое главное. Главным было то, что с этого дня я стал настоящим слугой долговязого оболтуса. На переменах он посылал меня покупать ему спички или сигареты, на уроках заставлял меня решать за него задачи, отбирал у меня тетради и карандаши, чтобы не тратить деньги на такие пустяки, и даже заставлял меня очищать спичкой грязь с его ботинок.

А поскольку пример всегда заразителен, второй здоровенный оболтус в нашем классе — Эдд — в свою очередь попытался превратить меня в своего слугу. Но это было уж слишком даже для такого слабака, как я, и я пожаловался Джефу:

— Он хочет, чтобы я покупал ему сигареты…

— Ничего ему не покупай. Слушайся только меня, — бросил Джеф, его самолюбие хозяина было задето.

Из-за этого, вероятно, началась между ними очередная драка — Джеф с Эддом и без того боролись за место сильнейшего в классе, — в которой досталось, как обычно, Эдду.

— Не смейте трогать Томаса, если не хотите иметь дело со мной, — мрачно предупредил мой господин.

Но это торжественное заявление не заставило меня почувствовать себя свободным и не уменьшило моей ненависти к Джефу. Ненависть эта была настолько сильной, что каждую ночь перед сном я воображал, как нахожу какое-нибудь чудодейственное средство, вроде шпината, который ел морячок Поппай, и тут же становлюсь невероятно сильным, сильнее Геркулеса, и в школе на большой перемене медленным шагом подхожу к Джефу…

Теперь мне уже трудно во всех подробностях описать ту картину, которую каждую ночь рисовало моё детское воображение, помню лишь, что она изобиловала ударами кулаков, пощёчинами и пинками, которые наносились по роже, по животу и заднице Джефа. И этот подлый Джеф отлетал как мяч, падал к моим ногам, однако я поднимал его и снова наносил сокрушительный удар кулаком в зубы, и он снова валился на пол, а я опять его поднимал и бил по этой нахальной роже, бил, бил, бил, пока, наконец, не засыпал усталый и довольный…

Только всё это были мечты, а мечты никогда не приносят полного удовлетворения. Поэтому я всё время думал, как мне в действительности отомстить Джефу, и было не так уж трудно прийти к выводу, что раз я не могу открыто надавать тумаков этому подлецу, то единственная возможность нанести ему удар тайно.

Первый был нанесён с помощью чернильницы. И хотя с тех пор много воды утекло, я и сейчас с удовольствием вспоминаю о моём первом ударе и умелой подготовке к нему. Прежде всего очень удачно был выбран день, поскольку Джеф был в новом костюме. Во-вторых, попадание было очень точным: в тот момент, когда наш Геркулес выходил во двор, я выронил из окна чернильницу с отвинченной крышкой прямо ему на голову. Чернильница ударила его по голове, а чернила залили лицо и одежду. Возможные опасные последствия этих действий были заранее нейтрализованы.

— Где твоя чернильница? — завопил разъярённый Джеф, имевший основания подозревать в содеянном меня.

— В портфеле, — кротко ответил я.

— А ну покажи!

Я показал. И шёпотом добавил:

— Спроси лучше Эдда, где его чернильница…

Диверсия была рискованная, но увенчалась успехом. Эдд, конечно же, не мог показать чернильницу, ведь я сам вытащил её из его портфеля. Так что между двумя Голиафами опять началась жестокая драка, а маленький Давид стоял в стороне и злорадствовал в душе. А позднее получилось так, что я мог мстить, не подвергаясь опасности.

Однажды учитель геометрии послал меня за приборами для черчения, которые он забыл в учительской. Я застал там нашего классного руководителя, у которого, наверное, было окно между уроками. Он просматривал газеты.

— Ну, Томас, ты готов к завтрашнему испытанию? — спросил он, имея в виду контрольную, которая была назначена на завтра.

— Я очень долго готовился, — вздохнул я. — Хотя по правде сказать, не вижу особенной пользы…

— Как это не видишь пользы? — поднял брови учитель.

— Да так, ведь те, кто не брался за учебники, напишут не хуже меня. Морфи записал все формулы на рукавах, Колин прикрепил шпаргалку кнопкой под партой, Джеф будет ждать, когда я ему переправлю записку с решением задачи…

— А другие?

— И другие много чего напридумывали, но я боюсь говорить, а то мне же и попадёт…

— Не бойся, не попадёт, продолжай, — успокоил меня классный руководитель.

И я продолжил… На другой день на уроке учитель спокойно и методично поймал на месте преступления всех списывавших. Джеф был схвачен в тот самый момент, когда разворачивал мою записку, и получил такую затрещину, что голова его повернулась на девяносто градусов.

Начало оказалось удачным, не было никаких причин останавливаться на полпути, и я постепенно превратился в штатного доносчика, накапливая опыт, необходимый как для сбора информации, так и для предотвращения неприятных последствий, потому что если бы класс прознал, чем я занимаюсь, из меня тут же сделали бы отбивную.

Разумеется, мои доносы касались прежде всего Джефа. Его неизменно ловили в самый неподходящий момент, и удары градом сыпались на его лохматую голову. А когда я успел предупредить, что Джеф подбивает весь класс сбежать с урока химии и что именно он украл банку с натрием, верзилу просто-напросто исключили из школы. Это был день моей величайшей радости и вместе с тем печального открытия: удовольствие от тайно нанесённого удара мало чем отличается от удовольствия помечтать об этом в постели. Враг был повержен, но он не знал, что именно ты его сразил. Враг повержен, но ты не можешь встать над ним во весь рост и, глумясь, добить его. Это было проявление силы, но силы слабого, и оно несло в себе отвратительное ощущение неудовлетворённости и пустоты в душе.

И всё же за неимением лучшего я продолжал использовать оружие слабого. Тем временем мой отец, следуя общеизвестному рецепту, однажды утром вышел купить сигарет и больше не вернулся. Моя мать начала проводить всю вторую половину дня в гостях у вдов и разведённых жён, чтобы всесторонне обсуждать вопрос о причинах бегства моего отца и возможностях его наказания. Это обсуждение продолжается и по сей день, вот уже почти двадцать лет, но проблема, похоже, всё ещё не до конца решена.

Что касается меня, то я получал в школе хорошие отметки не столько благодаря своему трудолюбию, сколько умению быть полезным учителям. Главным образом по части информации. Именно это давало мне возможность не только расправляться с некоторыми не нравившимися мне одноклассниками, но и помогло вступить на новое поприще.

Это случилось в последнем классе. Некоторые ученики, из тех, что носят очки и считают себя умнее других, образовали тайный кружок. Кружок был до того тайный, что даже я, не интересовавшийся проблемами революции, узнал о нём. И, конечно же, сообщил о нём классному руководителю, а он передал куда следует, и дня через два к нам домой явился довольно элегантный мужчина средних лет — для меня тогда средний возраст был где-то около тридцати — в сером костюме и в серой шляпе, сдвинутой на затылок. Я хорошо его запомнил, потому что благодаря ему я немного позднее поступил в спецшколу и приобрёл профессию.

— Разговор наш совершенно секретный, — предупредил незнакомец. — Я доверяю вам, поскольку отзывы учителей о вас самые положительные. Надеюсь, вы оправдаете наше доверие.

Вслед за тем последовали вопросы, а потом он мне дал задание: заговорить с одним из очкариков или даже вступить в спор, чтобы он проявил интерес ко мне и помог вступить в кружок. А поскольку, как я уже сказал, я был слабо знаком с революционной теорией, посетитель оставил мне брошюрку с популярным изложением марксизма, рассказал о порядке наших дальнейших встреч и удалился.

Задание меня не очень увлекало, главным образом, потому, что надо было читать определённую литературу, но всё же я заставил себя изучить брошюрку, а дальше всё пошло точно по плану, и дней через десять меня приняли как вновь обращённого в кружок революционеров. Главная моя цель была узнать, с какой другой группой или человеком связан наш кружок, но сделать это мне не удалось по той простой причине, что другого такого кружка не было, да и наш-то был создан по инициативе его членов. Позднее в кружке начались споры, произошло разделение на троцкистов и ортодоксальных марксистов, потом он вообще распался, и всё прошло без особых последствий для всех, кто в него входил, кроме одного, именно того, кто меньше всех участвовал в спорах, — для товарища Томаса.

Итак, я продолжал прокладывать себе дорогу в жизни не локтями и зубами, как особи сильные, а ползком, внешне неприметный, беззащитный и безобидный. Но я уже отлично овладел оружием слабых и знал, — как прикидываться покорным сильному и как стать любимчиком преподавателей, а во время занятий я был олицетворением благоговейного внимания и следил за каждым движением учителя доверчивым и простодушным взглядом. Меня прозвали Кандидом по названию книги Вольтера, о которой все слышали и которую никто не читал. Кое-кто, обманутый моей внешней беззащитностью, пытался меня унижать или шутить со мной злые шутки. Но потом с ними непременно что-то случалось в результате звонка по телефону неизвестного лица или какого-то сигнала, полученного преподавателями. В подобные моменты у меня были все основания торжествовать, и я торжествовал, однако моя радость всегда омрачалась этим противным ощущением неудовлетворённости и пустоты в душе. Потому что моя сила была силой слабого.

Глава 4

«В этом году весна поздняя», — как удачно изволила заметить супруга советника. Но, хотя с опозданием, тёплая погода всё же устанавливается, и по утрам улицы залиты солнцем, а город приобрёл гораздо более привлекательный вид. Только меня внешним блеском не проведёшь. И когда служебный «шевроле» скользит по солнечным улицам, я продолжаю остро ощущать свою изолированность в этом незнакомом мире с его толпами прохожих, равнодушно идущих мимо моей машины и нахально пересекающих перед ней дорогу, не обращая внимания на сигнал.

«Шевроле» сбавляет скорость и останавливается перед большим серым зданием с неприветливым фасадом.

— Редакция на третьем этаже, господин… — сообщает мне шофёр Андрей, с полагающейся по его должности вежливостью открывая мне дверцу машины.

Третий этаж. Комната редакции. Редактор выходит из-за стола и подаёт мне руку без вопросов и объяснений, поскольку о встрече мы договорились заранее по телефону. Потом мы садимся в казённые кресла, и я на своём не очень хорошем французском рассказываю ему о сути своего визита.

— Мы могли бы предоставить вам весьма обширный материал, — заключаю я, — вообще мы будем рады, если газета станет чаще помещать информацию о культурной жизни нашей страны.

— Немного коньяку? — спрашивает вместо ответа редактор — на столике предусмотрительно приготовлены бутылка коньяка и коробка конфет.

Он наливает две рюмки, отпивает из своей и произносит:

— Мы помещаем довольно много материалов о культурной жизни у вас.

— Да. Только большинство из них негативные, — замечаю я, в свою очередь слегка пригубляя рюмку.

— А разве в вашей культурной жизни есть только положительное? — улыбается мой собеседник.

— Нет, конечно, — отвечаю я улыбкой на улыбку. — И я не собираюсь оспаривать ваши оценки. Но в конце концов у вас тоже существуют противоречия…

— А где их нет? — беспомощно разводит руками редактор. — Они двигатель прогресса.

Он снова улыбается той скупой, чисто протокольной улыбкой, дающей мне понять, что и весь разговор наш чисто протокольный и глупо ждать от него каких-либо последствий.

— Да, процессы повсюду сложные… — бормочу я. — Но чтобы лучше понимать друг друга, надо общаться. Общение — первый шаг к взаимному согласию…

— Ещё немного коньяку? — предлагает редактор, хотя видит, что рюмка моя почти полна.

— Благодарю, достаточно, — я отрицательно качаю головой. — А культура, мне кажется, самая благодатная территория для общения…

— Как и спорт…

— Да, да и спорт… Но в данном случае я имею в виду культуру и культурное общение…

Редактор не возражает, только краешком глаза и в то же время достаточно выразительно поглядывает на свои ручные часы.

— Я вижу, у вас дела, — замечаю я — Вероятно, я выбрал не самое подходящее время для посещения, но мне будет очень приятно, если в один из ближайших дней вы согласитесь пообедать вместе со мной и поговорить обстоятельнее.

— Это возможно, — соглашается он.

— В таком случае назовите день, — предлагаю я, вставая.

— Мне трудно сейчас назвать точно день, — отвечает он, также вставая. — Но если вы мне оставите свой телефон, я обязательно позвоню.

Я подаю ему свою визитную карточку, сознавая, что бросаю её в мусорную корзину. И мы обмениваемся взглядами, в которых ясно читается, что всё понятно и без культурного общения, и редактор понимает, чего хочу я, и я понимаю, что не получу того, чего хочу, и что даже обед, о котором идёт речь, вряд ли когда-нибудь состоится.

* * *

Следующий мой объект в этот день — телевидение. Вообще я решил посвятить всё своё время после обеда работе в области культуры, и, несмотря на предупреждения Бенета и Адамса, на личном опыте проверить, какие возможности предоставляет эта благодатная территория для общения.

Я долго пробираюсь по коридорам вслед за человеком, сопровождающим меня от самого бюро пропусков, перепрыгиваю через кабель, обхожу осветительные приборы и наконец оказываюсь в нужном кабинете.

Кабинет ничем особенно не отличается от того, где я побывал утром, как, впрочем, и его хозяин. Та же сдержанная улыбка, тот же коньяк и даже, если не ошибаюсь, того же сорта конфеты.

— Нам кажется, что более тесные контакты между телевидением наших стран были бы очень полезны, — говорю я после того, как мы заканчиваем вступительную часть беседы.

— У нас уже есть договор об обмене с вашим телевидением, — уточняет хозяин кабинета.

— Да, да, знаю, — киваю я, хотя только сейчас узнаю об этой детали. — Но никакой договор на бумаге не заменит личного общения, В прямом общении между живыми людьми все вопросы всегда решаются легче и быстрее.

— При условии, что существует взаимопонимание…

— Смею надеяться, что оно существует… Тем более что вы прекрасно говорите по-английски…

Это мой комплимент ему: он говорит по-английски примерно так же, как я по-французски. Но комплимент не производит должного эффекта, и мы обмениваемся несколькими незначительными фразами, и я снова ловлю взгляд, украдкой брошенный на часы, и также приглашаю на обед, чтобы получить уклончивый ответ.

* * *

Ещё один этап утомительных скитаний по бескрайней территории культуры, которая начинает мне казаться столь же благодатной и плодородной, как пустыня Гоби: университетская библиотека, точнее её соответствующий отдел. Здесь, по крайней мере, не могут утверждать, что мой приход бесцелен, ведь им безусловно нужны книги на иностранных языках.

— Мы уже наладили обмен с вашей дирекцией, — вежливо объясняет мне сидящий за столом человек в тёмных очках. — К сожалению, нам присылают книги, в которых мы меньше всего нуждаемся.

— Это недоразумение легче всего устранить путём личных контактов, — отвечаю я успокаивающе.

— Не думаю, что это недоразумение, — отрицательно качает головой человек в очках, который даже не дал себе труда позаботиться о дежурной бутылке коньяка. — Мы здесь занимаемся научной работой, и нам нужна соответствующая литература. А вы занимаетесь пропагандой и посылаете книги, подходящие только для этого.

— Составьте списки, — предлагаю я. — Я могу снова заехать и обсудить с вами ещё раз этот вопрос.

— Мы не раз составляли списки. Я пришлю некоторые из них вам для ознакомления. Так что незачем вам утруждать себя и приезжать.

И мы переходим к ритуалу прощания.

* * *

Свои надежды на успешную деятельность в области культуры я главным образом возлагаю на некоего профессора Берова. Не имею чести лично знать его, и для того, чтобы восполнить этот пробел в своих светских связях, я устраиваю ужин с уважаемым учёным в ресторане «София».

Профессор является минута в минуту, с любезной улыбкой подаёт мне свою желтоватую руку, берёт меню и прейскурант вин и погружается в раздумье.

— Красную икру, медальон с грибами и зелёный салат, — объявляет он, наконец, результат своих исследований.

— Мне то же самое, — киваю я официанту, чтобы подчеркнуть, что в этот вечер мы будем играть в полное взаимопонимание.

С подобным же единодушием мы выбираем и вино. Потом начинаем обмениваться банальными и ничего не значащими фразами, касающимися особенностей кухни у них и у нас, капризов погоды и так далее. Затем приступаем к самому ужину, во время которого слова произносятся всё реже и реже, чтобы уступить место негромкому постукиванию приборов.

Вообще всё идёт по обычному шаблону, приближая нас к единственно важной заключительной части встреч, совпадающей, как правило, с переходом к кофе и коньяку. Но и в этом обычном деловом ужине человек с таким острым нюхом, как мой, улавливает атмосферу какой-то натянутости, которую, конечно, можно принимать и за естественную натянутость между двумя едва знакомыми людьми.

— Вы, я надеюсь, довольны прохождением своей специализации в нашей стране, — замечаю я, когда нам приносят кофе.

— Очень доволен, — отвечает профессор и достаёт сигареты.

Он мне протягивает пачку, я ему — зажигалку, мы оба закуриваем, и беседа вступает в решающую фазу.

— В таком случае, полагаю, вы не отказались ещё от намерения популяризовать некоторые достижения нашей теоретической мысли…

Мой собеседник молчит, словно оценивая про себя, отказался он или нет от этого намерения.

— Вы обещали что-то в этом роде, если не ошибаюсь, нашим организациям, — пытаюсь я освежить его память.

— В сущности, я старался что-то сделать, — медленно произносит профессор. И добавляет резким тоном: — И меня чуть не выгнали из университета.

— Понимаю, — произношу я.

И после некоторого раздумья продолжаю:

— Всё-таки в известном смысле вы наш должник… Не поймите меня неправильно: я не собираюсь толкать вас на действия, которые повредили бы вашей карьере. Но вы всё же наш должник и обязаны как-то этот долг вернуть.

Профессор отпивает немножко кофе из чашки и, не поднимая от неё глаз, тихо отвечает:

— Да, но не могу.

— Не знаю, нужно ли мне напоминать вам, что организации, которые вас принимали, оказались весьма щедры к вам. Не говоря уж о том, что вы там сделали многообещающие заявления.

— Действительно, излишне мне об этом напоминать, — замечает мой собеседник. — У меня хорошая память. Но, к счастью, кроме памяти у меня есть и рассудок.

Он снова делает глоток кофе и, наконец, решается, посмотреть на меня.

— Вот что, господин советник, я допускаю, что говорил какие-то глупости. Однако это не значит, что я должен делать глупости. Так что не пытайтесь меня ни соблазнять чем-то, ни запугивать…

— Вы чересчур драматизируете положение, — стараюсь я успокоить его.

— Ничуть. Просто я знаю ваши методы. И отличие сознаю, что виноват. Ваши люди действительно показали мне многое и много наобещали, и у меня закружилась голова. Но сейчас в голове у меня прояснилось…

— Не сомневаюсь, не сомневаюсь…

— Я хочу жить спокойно, господин советник. И именно поэтому я никогда больше не приму приглашения поужинать с вами ни здесь, ни где-нибудь в другом месте…

* * *

— Это стена! — произношу я с досадой, уставясь на обшарпанную стену перед окном. — Повсюду натыкаешься на стену!

— Хорошо, что вы это уже поняли, — бурчит за моей спиной Бенет. — Теперь вы лучше сможете оценить то немногое, чего нам удалось добиться до вашего приезда.

— Ничего вам не удалось добиться, — резко обрываю его я с той же досадой, поворачиваюсь спиной к окну и подхожу к столу. — Ничего, кроме мелочей, не имеющих практического значения. Адамс совершенно прав: к чему столько усилий, чтобы получить сведения, которые центр обработки информации получит путём анализа текущей печати…

— А вы, я вижу, были на консультации у Адамса! — насмешливо восклицает мой помощник.

— Был. И внимательно его послушал. Более того, я остался доволен своим осмотром. А вот вам и диагноз!

С этими словами я достаю из стола две страницы написанного от руки текста и подаю их Бенету.

— Прочтите и, если есть чем, дополните. Наш друг действительно болтает больше, чем надо, и достаточно неосторожен, так что полученный материал годится в качестве первого сигнала. А в скором времени, — надеюсь, последуют и другие.

— Попробовать можно, — отвечает несколько скептически Бенет и кладёт листочки в карман.

Мой взгляд падает на лежащий на столе последний номер «Вашингтон пост», я беру в руки газету:

— Вот, послушайте: «На встрече стран — членов СЭВ…» и т. д. и т. п. А вот: «Были обсуждены и некоторые другие представляющие взаимный интерес вопросы». Точка. Вот эти-то «некоторые другие вопросы» нас и интересуют, дорогой Бенет, а не те, о которых пишет «Вашингтон пост»! — Я бросаю газету на стол и добавляю: — Этот тип прав. Мы можем существовать только в том случае, если способны получить информацию, которую невозможно достать другим путём.

— Могу вам сразу сказать, у кого есть эта информация, — бурчит мой помощник.

— У кого? У Председателя Совета Министров?

— Именно.

— Вы не слишком остроумны. И не слишком осведомлены. Если хотите, этой информацией или хотя бы частью её владеют более мелкие фигуры. Задач, в общем, две: разыскать одну из таких фигур и найти подход к ней.

— Эти задачи хождением по редакциям вы не решите.

— Да, на культурном фронте пока не везёт, — признаюсь я. — Но подобные посещения — дело не лишнее, во всяком случае как способ легализоваться. Советник по культуре должен заниматься и культурной деятельностью. Что касается остального, то я вам уже сказал, что я из тех игроков, которые играют, пока не перестанет идти плохая карта.

— Мне пока ещё не везёт, — уныло сообщает Бенет. — Вчера Адамс опять меня обыграл.

— Однако ничто не мешает нам перебраться на какой-то другой участок деятельности, — рассуждаю я вслух, пропуская мимо ушей его жалобы. — Например, торговый. Какие у вас отношения с торговым представителем?

— Нормальные. Он помогает чем может.

* * *

Торговый представитель — один из тех общительных и непритязательных людей, чья главная забота ни с кем не портить отношения и плавно продвигаться по службе. А люди этого сорта всегда чутко относятся к нашей организации, они знают, что иначе она может доставить массу неприятностей.

Он принимает меня с обычной для торгового представительства щедростью — отличные голландские сигары, старое шотландское виски и миндаль, правда, неизвестного происхождения, и, к сожалению, тоже старый.

— Понимаю, что вам нужно, — участливо отвечает он, выслушав меня. — Но ассортимент у нас сегодня очень бедный.

— Ну, если и вы начнёте жаловаться, — добродушно возражаю я, осторожно втягивая в себя немного дыма толстой сигары.

— Раньше у нас было несколько подходящих людей, но постепенно их выследили и уволили, — объясняет торгпред.

Он крепче сжимает зубами сигару и задумывается.

— Нет, сейчас ничего подходящего не вижу, — наконец отрицательно качает он головой. И, прочтя на моём лице отчаяние утопающего, торопится бросить мне спасательный круг.

— Придётся мне пожертвовать Савовым…

— Кто этот Савов?

— Тот, кто вам нужен. Только он и мне страшно необходим. Я его берёг на крайний случай.

— Берегите его и дальше! — ободряю я хозяина кабинета. — Будьте уверены, мы не растратим его силы. Даю честное слово, что мы используем его всего один-два раза.

— Тогда всё в порядке, — с облегчением вздыхает торгпред.

— А теперь расскажите мне об этом Савове, его родственниках и знакомых.

* * *

Чем больше узнаёшь о человеке от других, тем больше тебе хочется познакомиться с ним самому. К счастью, мне недолго пришлось сгорать от любопытства. Наш торгпред пригласил Савова на деловую встречу уже на следующий день. Этот господин ждал в приёмной появления пригласившего его, однако вместо него неожиданно явился я.

Предо мной огромный неуклюжий мужчина с аккуратно обритой головой, как это любят делать некоторые плешивые люди, желающие сделать вид, что они не плешивые, а просто бритые. Он смотрит на меня с недоумением, и недоумение его усиливается, когда я с приветливой улыбкой направляюсь навстречу ему.

— Я пришёл к господину торговому представителю, — произносит посетитель, уверенный, что произошло какое-то недоразумение.

Всё же он пожимает протянутую мной руку, ожидая пояснений.

— К сожалению, он немного приболел. Так что разговор буду вести я.

Я располагаюсь в кресле рядом с Савовым и достаю пачку «Филипп Моррис». — Я не торговый представитель и не могу предлагать гостям голландские сигары.

— Сигарету?

— Спасибо, я не курю.

Я не спеша закуриваю, дожидаясь, когда внутреннее напряжение гостя достигнет необходимого накала.

— Чтобы не отнимать у вас времени, перейду сразу к существу дела. Мы хотели бы попросить вас об одной маленькой услуге. Речь идёт…

— Минутку! — останавливает меня жестом Савов. — Прежде чем просить меня оказать услугу и объяснять, о чём идёт речь, подумайте о том, что я вас первый раз вижу.

— Моя фамилия Томас. Я советник по культуре.

— Я вам верю. Но всё же мы незнакомы.

— Не смущайтесь этим обстоятельством, — замечаю я великодушно. — Зато я достаточно хорошо вас знаю, хотя и не благодаря личному общению. Это и придаёт мне смелости обратиться к вам с просьбой оказать нам услугу.

Лицо Савова по-прежнему выражает недовольство, но теперь он молчит.

— Услуга пустяковая, и вам ничего не стоит её нам оказать. Насколько я понял, вы достаточно близко знакомы с Борисом Раевым.

— Допустим, знаком.

— В таком случае я хотел бы получить от вас информацию о характере и привычках Раева.

— Нет уж, — отвечает спокойно, но решительно гость. — Придётся вам поискать другой источник информации.

— Поищу, если надо будет. Правда, не знаю, что вы будете тогда делать.

— Возьму шляпу и уйду. А придя домой, позвоню торговому представителю и выскажу всё, что думаю об устроенной мне в его приёмной западне.

— Извините, но никакой западни тут нет. Западня ждёт вас дома.

Гость бросает на меня быстрый вопросительный взгляд.

— Вам не приходит в голову, что когда вы вернётесь домой, вас будут ждать представители органов хозяйственно-финансового контроля?

— Интересно, по какой причине?

— Вопрос закономерный, потому что причин немало. Но чтобы не слишком углубляться в прошлое, напомню вам о самом недавнем случае, надеюсь, этого будет достаточно. Во время своей последней поездки в нашу страну вы заключили крупную сделку с фирмой «Минерва», господин Савов. Очень выгодную для «Минервы» и не очень — для вашей стороны. Странно, не правда ли? Но не так уж странно для вас и для меня, знающих, что секрет этой сделки в дорогом подарке, который преподнесла вам фирма в форме банальной пачки банкнот…

— Не воображайте, что наши власти отнесутся серьёзно к подобным сказкам, — произносит слегка пренебрежительно гость.

— К сказкам — нет. Но к фактам — да. Вы полагаете, что оказались достаточно предусмотрительным, отказавшись от чека и взяв наличными, чтобы не осталось свидетельства вашей коррумпированности. Только о подарках у «Минервы» всегда остаётся соответствующая документация, господин Савов. Во-первых, ваши переговоры с «Минервой» записаны на магнитофон. Во-вторых, зафиксировано и внесение вами вклада в банк «Швейцарский кредит». И хотя швейцарские банки, в общем, очень строго хранят тайну вкладов, но они не откажутся оказать определённые услуги таким своим солидным клиентам как «Минерва».

— Вы переоцениваете себя и свою организацию, — с презрением произносит гость.

— Мы не претендуем на то, чтобы быть святыми в этом грешном мире… Надеюсь, что и вы на это не претендуете.

— Хорошо, — кивает примирительно Савов. — Признаю, сила на вашей стороне. Однако это не означает, что вы можете вести себя грубо, а тем более глупо. Вы вообще-то имеете представление о Борисе Раеве?

— Самое слабое, — признаюсь я. — Именно поэтому мы и просим вас пополнить наши сведения.

— Но я вряд ли смогу вам помочь, — с раздражением отвечает гость. — Да если бы и смог, мои сведения, пожалуй, вам не пригодятся.

— Это наши проблемы.

— Слушайте, я не ребёнок и понимаю, почему вы интересуетесь Раевым, я знаю, чем он занимается. Но тут у вас руки коротки. И если вы действительно хотите, чтобы я оказал вам услугу, то послушайтесь моего совета: не связывайтесь с этим человеком, ничего у вас не получится.

— Вы, конечно, не ребёнок, господин Савов, но и не настолько проницательны, как думаете. В ответ на ваши наивные рассуждения позволю себе сказать: мы не собираемся поступать с Раевым так, как поступили с вами. Мы вообще не собираемся лично общаться с ним. Но этот человек — специалист в своей области, и моя задача-собрать сведения о подобных специалистах, имея в виду более далёкие цели. Вот и всё, понимаете, всё! Мне нужны сведения, а не человек.

Он внимательно выслушивает меня, не обращая внимания на мой грубый тон, и последние слова, похоже, его успокаивают.

— Но я мало что знаю о Раеве.

— Вы же были одноклассниками и друзьями.

— Друзья — это сильно сказано. Мы были друзьями, но потом наши пути разошлись.

— Хорошо, расскажите, что знаете. А если мы сочтём, что этого недостаточно, то постараемся собрать более полную информацию.

— Чтобы меня завтра потянули в суд…

— Извините, но всё это начинает меня раздражать. Суда не будет по той простой причине, что не будет никаких действий. Ясно вам или нет? Вся операция заключается в том, что вы мне даёте необходимые сведения, а я их сообщаю, куда нужно. Ясно вам?

Он не отвечает, однако на лице его появляются признаки того, что он успокаивается, и, чтобы совсем его успокоить, я добавляю:

— Кроме того, хочу вас заверить, что, получив от вас нужную информацию, навсегда забуду о вас. Забудьте и вы обо мне, если сможете. И будьте уверены, что наши пути никогда уже не пересекутся. А теперь расскажите то, что знаете.

* * *

«Она вам ничем не будет полезной. Если только вы захотите выучить болгарский». Учить болгарский? Вот уж чего мне совсем не хочется… И всё-таки сегодня эта дама приходит уже на второй урок, поскольку я не люблю полагаться на чужие оценки, в том числе и оценки Бенета.

Ровно в пять боксёр на пенсии вводит даму в мой кабинет, берёт её пальто и оставляет нас одних. В этом тет-а-тет нет ничего рискованного ни для кого из нас: ни для дамы, возраст которой давно перевалил за возраст любовных безумств, ни для меня, который всегда избегал каких-либо безумств.

Урок сводится к повторению и заучиванию некоторых простых слов и должен продолжаться два академических часа, или, говоря человеческим языком, полтора часа. Но он занимает не более тридцати минут — остальное, время я использую для свободной беседы на родном языке. Учительница, достаточно опытная, чтобы не ожидать каких-то особых успехов от меня как от ученика, охотно болтает со мной. Несмотря на седые волосы и усталые глаза она приятная дама и занятная собеседница, не говоря уж о том, что она лучше меня знает мою родную литературу. Последняя деталь заставляет меня быть начеку, нельзя же явно показывать своё невежество, которое не должно быть присуще советнику по культуре.

Я позволяю беседе течь свободно, без какого бы то ни было нажима с моей стороны и подбрасывания интересующих меня тем, сейчас самое важное, чтобы женщина почувствовала себя непринуждённо, забыла о каких-либо сомнениях, которые могут возникнуть, и вообще привыкла болтать со мной.

Так что я без всяких возражений следую за ней в небольшой экскурсии по современной западной литературе, а затем знакомлюсь с её материнскими заботами, связанными с приближающимся выпускным балом её дочери, выслушиваю её суждения о легкомыслии молодых людей и вообще о легкомыслии как таковом, пока, наконец, она не вспоминает о своих профессиональных обязанностях и не произносит педагогическим тоном:

— У меня такое впечатление, что вместо урока вы заставляете меня болтать о чём угодно. Вы действительно хотите выучить болгарский?

— Действительно хочу, — отвечаю я, глядя на неё честными глазами. — Боюсь только, что это будет нелегко.

— Если вы хотите выучить его хорошо, это и вправду, будет трудно. Мы с вами очень далеки, не только по языку, но и по мышлению.

— Мне кажется, что люди, которые думают логично, везде в мире думают одинаково.

— О, тут речь идёт не о логике. Логика — это только грубо сколоченные леса, а мышление полно нюансов. На него влияют чувства, отношения в обществе, традиции и многое другое.

— Может быть. Я не психолог. И всё же, когда я говорю с вами, я не замечаю, чтобы мы думали по-разному.

— Да, но не забывайте, что мы затрагиваем элементарные и банальные темы, — напоминает дама с красивыми седыми волосами.

«Если всё будет идти нормально, не будет ничего удивительного в том, что мы перейдём и на более интересные темы», — отвечаю я ей про себя. А вслух произношу:

— Чуть было не забыл. В прошлый раз зашёл разговор о двух-трёх наших писателях… Я отыскал их книги в своей библиотеке, и мне будет приятно, если вы примете их от меня.

— Как вы любезны! — восклицает женщина при виде аккуратно упакованных книг. Но потом в ней пробуждаются сомнения, и она с некоторым колебанием замечает: — Не знаю, но мне как-то неловко принимать такой подарок…

— Подарок? Эти несколько книжек? Послушайте, неудобно даже говорить о подобных мелочах.

— Вы меня искушаете, — улыбается дама. — Я действительно хочу почитать этих писателей…

И она берёт книги или, вернее, разрешает мне дать их боксёру на пенсии, чтобы он отнёс их в машину, и мы расстаёмся как добрые друзья, которым ещё многое надо сказать друг другу.

* * *

— Сегодня ваш день! — оповещает Мэри, которая входит в кабинет, едва за преподавательницей закрывается дверь.

— Мой день?

— Ну да! Раньше это был день вашего предшественника, так что он ваш по наследству. Конечно, учитывая отсутствие вашей жены, никто не требует, чтобы вы приглашали всех к себе домой. Никто кроме меня.

— Хорошо, приглашаю вас.

— Ну нет. Погода слишком хорошая, чтобы сидеть дома. Отвезите меня в горы.

И мы едем в горы.

Транспорт нам обеспечен благодаря наличию маленькой спортивной машины Мэри, что избавляет от необходимости брать Андрея в качестве свидетеля. Место называется «Золотые мосты». Что мосты не золотые — само собой разумеется, но что их вообще нет, — это и впрямь загадка. Когда мы подъезжаем, в горах уже темно, и только несколько лампочек освещают бледным светом столики у входа в ресторан. Посетителей мало. Мы усаживаемся почти одни на верхнем этаже в зале с широкими окнами, из которых открывается вид на бескрайний ночной простор.

— Что нового в мире злословия? — спрашиваю я, частично утолив свой голод жареной телятиной.

— Жена вас окончательно покинула, а я вцепилась в вас, чтобы всю жизнь висеть у вас на шее. — Мэри отпивает немного вина и добавляет: — О первом ничего не могу сказать, а насчёт второго могу вас успокоить: я не собираюсь ни у кого висеть на шее. Свободная жизнь мне очень нравится.

— А кто распускает сплетни? Господин Адамс или госпожа Адамс?

— Говорить хорошо о госпоже у меня нет никакого желания, но господин Адамс не сплетник.

— Верю вам. Хотя первые сплетни обо мне распустил именно он.

— Адамс не сплетник, — повторяет Мэри. — Он, как вы сами сказали, просто общительный человек, и то немногое, что он сказал о вас, это один-два факта, связанных с вашим назначением к нам. Один-два факта, которые и без того стали бы нам известны.

— Хорошо, хорошо, — бормочу я добродушно. — Я уже заметил вашу слабость к нашему красавцу. Вы на него так таращитесь, что я просто боюсь, как бы его жена не вскочила и не вылила виски на вашу чудесную причёску.

— А на кого, вы хотите, чтобы я смотрела? На вашего Бенета? И на что именно у него я должна смотреть, на его челюсть, похожую на ботинок, или на его водянистые глаза?

— Вы могли бы подольше смотреть на вашего приятеля Франка.

— Франк уже настолько спился, что почти забыл, что он мужчина, и если я начну к нему внимательнее приглядываться, он подумает, что у него костюм не в порядке. Ко всему прочему, он мне уже надоел.

— Мне жаль, что единственный достойный объект уже занят. И госпожа Адамс не выглядит женщиной, готовой без боя уступить свою игрушку.

— А я не собираюсь вступать в бой. И да будет вам известно, если я и таращусь на Адамса издали, то у меня нет никакого желания разглядывать его вблизи.

— Вы серьёзно говорите или для иллюстрации поговорки о лисе и зелёном винограде?

— Это не поговорка, а басня, — педантично поправляет меня Мэри. — Басня, служить иллюстрацией к которой я не собираюсь.

Она закуривает, втягивает дым в себя и по привычке выпускает две струйки через ноздри своего вздёрнутого носика.

— Я уже боюсь рассматривать кого-то вблизи, разве вы не понимаете? Когда симпатичного мужчину разглядишь вблизи, он оказывается обыкновенным подлецом. Я предпочитаю как можно дольше питать иллюзии.

— Ясно, — киваю я. — Чтобы питать иллюзии, вы любуетесь Адамсом издалека. А чтобы найти подтверждение своей теории о подлеце, вы разглядываете вблизи меня.

— Нет. Просто вы другой. Вы не в состоянии меня обидеть.

— Потому что я безобиден? Или потому что вам плевать на таких, как я.

— Скорее второе… Хотя такие вещи шефу не говорят.

— В данный момент вы говорите не с шефом.

— Не обижайтесь, но вы из тех людей, которые не слишком привлекают меня по той простой причине, что у них много того, чего и у меня в избытке. В вас есть что-то подавленное, или скрытое, или комплекс какой-то, не знаю, как это назвать… Но во всяком случае, вы не весёлый и откровенный человек с лёгким характером, который бы меня сразу очаровал.

— Такой среди нас один, — пожимаю я плечами. — И это блестящий Адамс.

— Почему только один. Их много. Мой бывший муж тоже был такой.

— Я слышал о нём. Но не знаю толком, что с ним случилось.

— А что с ним может случиться? Как был заведующим канцелярией, так и остался. Ему очень хотелось сделать карьеру… Но он не поднялся выше завканцелярией… Но даже этим назначением он обязан мне…

В этот момент в зал заглянул официант, неизвестно почему вспомнивший о нашем существовании. Он что-то спросил, и моя секретарша в свою очередь спросила меня:

— Хотите ещё что-нибудь заказать?

— Кофе. А вы?

— Я бы выпила коньячку… если вы составите мне компанию.

Я киваю в знак согласия, хотя пить мне не хочется. Однако Мэри, как всегда, хочется выпить. Она почти одна осушила бутылку вина, не говоря о ракии перед ужином, и сейчас в том разговорчивом, хотя ещё и трезвом состоянии, которое мне уже знакомо.

Она смотрит сквозь стекло на тёмные очертания гор, чуть проступающие на фоне тёмного неба, а я смотрю на неё и думаю, что она и вправду красивая женщина, хотя и не первой молодости, и если бы у меня не было такой представительной секретарши, то её следовало бы выписать, потому что, если возле тебя нет женщины, то ты начинаешь думать о женщинах больше, чем нужно, а это мешает работе.

— Значит, вы влиятельная особа, раз обеспечили мужу повышение по службе… — наконец замечаю я, когда перед нами уже стоят кофе и коньяк.

— Вот уж нет. Но однажды оказалась влиятельной… И самым обычным для женщины образом.

— Лёгкий флирт с начальником…

Она отпивает глоток кофе и для вкуса глоток коньяку. Я подношу ей сигарету и щёлкаю зажигалкой.

— В сущности, начальник флиртовал со мной… Это была большая дипломатическая миссия, не такое маленькое посольство, как тут, а в таких больших колониях люди держатся свободнее, меньше бывает сплетен, но этот самый начальник начал вести себя со мной так свободно, что даже мой муж заметил.

— Шеф положил на тебя глаз, — сказал он мне однажды вечером.

— Даже приглашал на прогулку за город. Он, мол, знает ресторанчик, где подают очень вкусную форель. Что ты скажешь о форели?

— Форель как форель, — засмеялся муж. — Ты умеешь себя вести, я тебе доверяю. Так что прогулка может быть и не лишняя, особенно если ты сумеешь убедить этого старого сатира доверить мне канцелярию.

— Если бы он дал мне пощёчину, я бы, наверное, меньше удивилась. Потому что эти слова о его доверии и моём умении вести себя были просто данью приличиям, а в сущности, он просто толкал меня в объятия шефа, чтобы обеспечить себе ничтожное повышение по службе. Я прощала ему многое, и то, что он всё больше предпочитал мне покер, и даже то, что иногда он залезал в чужую постель, но этой подлости я не могла ему простить…

— И всё же вы проявили великодушие.

— Я это сделала не от великодушия, а со злости. Сатир был не так уж стар, а в некотором отношении превосходил моего мужа, и поскольку прогулка с форелью ему понравилась, он пожелал повторить её, и я не отказалась, и мы начали встречаться в больших ресторанах и известных барах, и, естественно, о нас заговорили.

— Ты должна это прекратить! — сказал мне однажды муж с возмущением.

— Я это делаю только ради тебя, — ответила я. — Ты же должен удержаться на своём новом посту.

Я просто издевалась над ним, и он это понял и промолчал, может быть, потому, что считал, что если в этот момент я уйду от сатира, он прибегнет к санкциям. Вообще брак наш стал просто формальностью, пока мы не решили его прекратить.

Она снова обратила внимание на столик, пренебрегнув на сей раз невкусным кофе и проявив благосклонность к коньяку. Потом рассеянно посмотрела в пространство и произнесла словно бы про себя:

— А так он был неплохой парень… Весёлый, общительный, вообще то, что называется «лёгкий человек»…

— Эта история, однако, не мешает вам по-прежнему питать слабость именно к таким мужчинам.

— Да, потому что они полная противоположность мне. — Она допивает коньяк и спохватывается: — Пожалуй, пора уходить…

— Это зависит только от вас.

На обратном пути Мэри какое-то время молчит, целиком занятая шофёрскими обязанностями и, вероятно, утомлённая своим монологом в ресторане.

Машина плавно спускается по склону горы, сворачивает в тень лесистых ущелий и снова выезжает на открытое шоссе, и перед нами то вздымается тёмная масса кустов, то открывается долина, усеянная тысячами сверкающих огней города.

— Как красиво… — шепчет она, отрывая руки от руля и указывая вперёд.

— Что красиво? — спрашиваю я со смутным страхом, что мы свернём не туда и полетим в пропасть, и вообще женщина-шофёр, да ещё размахивающая руками, никогда не внушала мне доверия.

— Ну всё это, внизу… созвездие мирных огоньков.

— Любой город выглядит так с птичьего полёта.

— Иногда я спрашиваю себя, что нам здесь нужно… — продолжает так же как бы про себя Мэри, не слушая меня. — Зачем мы приехали в этот город… зачем хотим разрушить мирную жизнь этих людей… почему не идём своей дорогой и не занимаемся своим делом.

— Но ведь именно это и есть наше дело.

— Замолчите. Вы просто ужасны с вашим извечным цинизмом.

И она, наконец, крепко хватается за руль обеими руками, так что мысли о пропасти покидают меня, и я, успокоившись, откидываюсь на спинку сиденья.

Глава 5

Я приехал в начале марта, сейчас конец апреля, а перемен — во всяком случае, в том, что касается работы, — никаких. Для такого человека, как я, два месяца вполне достаточно, чтобы превратить любое новое дело в расписанные по часам и скучные будни. Три раза в неделю после обеда бесперспективные занятия болгарским языком, три вечера в неделю, проводимые в дружеской компании сослуживцев, и три ночи в неделю, принесённые в жертву любви, или откровенно говоря — потерянные, в обществе Мэри.

Остальное время — работа. Посещение мероприятии и встречи с местной культурной общественностью сведены до минимума и, боюсь, вообще будут прекращены из-за их полной бесполезности. Изучение документов прибывающих и выезжающих также пока не дало ничего, заслуживающего внимания. Три разговора с тремя лицами, числившимися нашими агентами, и один косвенный контакт со Старым, нашим главным помощником, — всё это только для того, чтобы убедиться, что остатки сети нашей агентуры, хотя и совсем беспомощной, налицо. Подробное ознакомление с не особенно интересными справками из секретного архива. Обсуждение того или иного вопроса с занудным Бенетом и размышления о единственной серьёзной возможности в данный момент. О Борисе Раеве.

Я не оптимист, как Адамс, и не пессимист, как Мэри, потому что и то, и другое — глупо. Я счётно-вычислительная машина. А в такие машины не закладывают настроения. И как машина я вычислил, что на сегодня, а может, и на долгое время ставка на Бориса Раева — единственное, что принесёт не просто хоть какие-то успехи, это единственный шанс выплыть, добиться моей реабилитации, а может, и победы. И потому я всесторонне обдумываю возможные комбинации, хотя информация пока очень скудна.

Информация скудна, но сегодня мы на приёме в одном дружеском посольстве, и быть может, интимная обстановка позволит мне утолить жажду знаний. Ту жажду знаний, которая с древности движет миром и которая является единственной причиной его катастроф.

Приём начинается в шесть, а я стараюсь прийти раньше других, когда в залах ещё почти пусто, — хочу, пока не хлынула толпа, перекинуться несколькими словами с коллегой из этого посольства.

— Лучше пройдите сразу на другую половину, — советует мне он, понизив голос. — А вашего человека я приведу к вам, как только он придёт.

По его совету я прохожу вслед за сопровождающим коридор и оказываюсь в комнате, которая, вероятно, служит приёмной.

— Никто вас тут не побеспокоит, но на всякий случай закройте дверь на задвижку, — любезно объясняет сопровождающий и уходит.

Не успел я докурить сигарету, как в комнату входит мой знакомый Савов. Я запираю дверь и приглашаю его присесть. Сам же сажусь напротив, достаю магнитофончик-глушитель и для настроения включаю знакомую неясную мелодию.

— Мне, пожалуй, удалось узнать всё, что можно узнать обычным путём, — заявляет Савов. — Так что прошу больше ни о чём меня не спрашивать.

— Давайте без предварительных условий, — говорю я. — Рассказывайте!

— Раев действительно уже не работает в плановой комиссии. Несколько месяцев назад он перешёл в другой институт и работает по линии СЭВа. Вторая перемена в его жизни, о которой я не знал: он развёлся. Развёлся ещё два года назад и живёт с дочерью на вилле, квартира осталась жене, которая поспешила снова выйти замуж. Больше в его жизни никаких изменений нет, а я вам уже говорил, что он за человек. Из дома — на работу, с работы — домой. Со своими старыми друзьями общается так же, как со мной. Связи у него в основном служебные. Он очень удивился, когда я пришёл к нему, перестал, правда, удивляться, когда узнал, что речь идёт о просьбе похлопотать за меня, зато стал проявлять недовольство…

Савов продолжает в том же духе, сообщая, помимо нужных сведений, много лишнего, но я терпеливо выслушиваю его до конца, затем перехожу к вопросам. Это дело очень нелёгкое: я должен узнать некоторые незначительные подробности так, чтобы Савов не догадался, что меня интересует. Например, работает ли Раев дома со служебными бумагами, где находится его вилла, каково расположение комнат в ней и каков распорядок дня её хозяина.

— Хорошо, — вздыхаю я, когда игра в вопросы и ответы закончена. — Информация у вас довольно скудная, но я больше не буду вас беспокоить.

— Надеюсь, что вы сдержите слово, — замечает Савов, вставая.

— Можете не сомневаться. Если, конечно, и вы сдержите своё. Мы с вами никогда не виделись и не знакомы.

— Не бойтесь, я не самоубийца, — отвечает гость и покидает комнату.

Я выжидаю время, достаточное, чтобы выкурить полсигареты, и в свою очередь покидаю комнату, прохожу, в соответствии с указаниями, через соседний коридор и вхожу в зал с видом человека, отлучившегося в туалет.

Впрочем, общество в эту минуту столь оживлено, что никто не замечает моего появления. Как всегда на приёмах, все толпятся вокруг столов с закусками, занятые почти непосильной задачей — пить, жевать и говорить одновременно. Это, конечно, кощунство с точки зрения хорошего тона, но, как известно, те, кто знает, что такое хороший тон, не обязаны его придерживаться. Хватит того, что они его выдумали.

Сравнительно меньше народу возле мокрой стойки с напитками, и я пользуюсь этим обстоятельством, чтобы взять себе стакан, в котором больше содовой, чем виски.

— Вы и впрямь очень скромный человек, — слышу я над ухом приятный женский голос.

При звуке этого бархатного голоса я внутренне вздрагиваю, ведь при таких же обстоятельствах произошло моё знакомство с Элен. К счастью или к несчастью, в данном случае подобной опасности нет. Дама за моей спиной — прелестная госпожа Адамс в сопровождении супруга.

— Что вам подать? — спрашиваю я услужливо, поскольку я ближе их к стойке.

— По стаканчику того же, что пьёте вы, дорогой, только чтобы содовой было поменьше, — отвечает со своей обычной весёлостью Адамс.

Мы отходим в угол, чтобы освежиться ледяным напитком.

— Вы во всём так умеренны, господин Томас? — продолжает шутить очаровательная жена моего сослуживца.

— Трудно сказать, — отвечаю я. — Ведь что бы я ни сказал, всё прозвучит бахвальством.

Она бросает на меня лукавый взгляд и, смеясь, заключает:

— Ловко вы вывернулись.

А её супруг, который, пока мы обмениваемся этими глупыми репликами, оглядывает зал, замечает:

— Посольство капиталистической страны, как тут выражаются… А сколько народу!

— Что же в этом необычного? — отвечаю я.

— Вам не приходилось бывать на приёмах в нашем посольстве. У нас гостей всего пять-шесть официальных лиц среднего ранга и ещё столько же торговцев, если не считать представителей других посольств, с которыми нам надоело встречаться на приёмах у них.

— Жаль.

— И вправду жаль. Вот ещё один факт, который вы можете прибавить к тем выводам, к которым мы пришли во время нашего первого разговора.

Затем с помощью очаровательной госпожи Адамс мы переходим к более занятным темам, точнее, к сплетням о сослуживцах. В общем, они приятная компания; у госпожи Адамс чудесный бюст, на котором усталый от жизненной суеты человек может остановить свой взор для отдохновения, а господин Адамс любезен и остроумен. И всё-таки я продолжаю испытывать глухую ненависть к этому человеку, потому что знаю, что он будет злословить обо мне с такой же лёгкостью, с какой злословит о других, потому что я помню, что именно он первый распустил сплетни обо мне и что это ему я обязан ссорой с Элен, потому что угадываю за внешней его приветливостью презрение к моей профессии, к моему низкому происхождению. Органическое презрение господина к своему слуге.

* * *

О том, что на дворе конец апреля, вряд ли можно догадаться по восхитительному виду, открывающемуся из окна моего кабинета. Вероятно, Бенет приходит к тому же заключению, потому что, посозерцав некоторое время облупившуюся штукатурку стены, он отходит от этого наблюдательного пункта и встаёт возле моего стола.

— Садитесь, дорогой, не переутомляйтесь, — замечаю я, поскольку не люблю, когда у меня стоят над душой.

Он послушно садится и сидит, пока я изучаю очередной список лиц, приехавших в страну или ожидающих виз для выезда.

— Этот вот, который хочет поехать, чтобы получить наследство, возможно, представляет известный интерес. Пошлите его ко мне, когда он придёт.

Я возвращаю список Бенету и спрашиваю:

— Вы помните две задачи, о которых мы не так давно говорили: выявление объекта и нахождение подхода к нему. Одна уже выполнена — лицо налицо. Что касается второго, то рассчитываю на вашу помощь.

— Легко сказать, — недовольно отвечает Бенет. — Агентуры у нас почти не осталось. А кого не раскрыли, то спрашивается: почему?

Он смотрит на меня с откровенной досадой и выпаливает:

— Ненавижу работать в такой стране, вот что я вам скажу! Я работал в тяжёлых условиях в Южной Африке и снова бы с радостью поехал в какую-нибудь тамошнюю республику, где тебя каждую минуту могут похитить или обокрасть. Вообще я уже на всё готов, лишь бы не прозябать здесь…

— А вы прозябаете?

— А вы что, блаженствуете? Сначала тебя всего загипсуют, а потом говорят: «Теперь посмотрим, как ты танцуешь!»

— В этом есть доля правды, — киваю я. — Но давайте не тратить время на сентиментальные излияния. Давайте сначала я объясню вам, как я решил первую задачу, а вы мне объясните, как вы думаете решить вторую. Итак, объект — Борис Раев…

Достаю из ящика стола небольшую любительскую фотографию и протягиваю её моему помощнику.

— Физиономия эта мне незнакома, — заявляет Бенет, разглядывая фото. — Но имя мне, конечно, известно.

— В таком случае, думаю, вам известно, и какой пост он занимает… а также то, что у него в руках документы, которые нас особенно интересуют.

— Нетрудно догадаться. Что дальше?

— Дальше то, что он работает над этими документами или, по крайней мере, над своими замечаниями по ним — дома. Вообще в определённые дни в его вилле находится часть того, что нас интересует. А часть, как известно, может дать представление о целом.

— Действительно, важное обстоятельство, — признаёт Бенет.

Он прикрывает веки, и лицо его приобретает то немного сонное выражение, которое бывает у него, когда он глубоко задумался.

— Я не спрашиваю о явных пороках, потому что у человека, занимающего такой пост, не может быть явных пороков. Но какие есть у него скрытые? Пьёт тайком? Ему снятся девушки в бесстыдных позах?

— Не знаю, что ему там снится, но бессмысленно идти по этому пути.

— Болезненно честолюбив? Корыстолюбив?

— Оставьте, дорогой! Не напрягайтесь напрасно! Раев лично вообще не фигурирует в моих планах.

— Тогда о каком «объекте» вы говорите? — хмуро рычит Бенет. — Или вы планируете кражу на вилле?

— Такие глупости я не планирую. Хотя ваша догадка не так уж далека от истины…

* * *

Рабочий день кончился, кончился и очередной урок, и я отдыхаю от тяжких трудов, положив ноги на стол и полулёжа на стуле. Рассеянно смотрю на золотую цепочку, которую подбрасываю на ладони, но думаю о другом.

Неожиданно в кабинете появляется Мэри, верная своей привычке входить одновременно со стуком в дверь.

— Сегодня ваш день, — напоминает она. Заметив цепочку, восклицает с наигранным восторгом: — А, вы мне и подарок приготовили!

— Увы, это реквизит, — говорю я, продолжая играть цепочкой, — Я приготовил её для моей любимой преподавательницы болгарского языка или скорее для её дочери, у которой скоро выпускной бал…-

— Но в последний момент стало жалко ей отдавать?

— Не угадали. Я ей предложил, а она отказалась. Можете себе представить!

— Да, отлично представляю себе ваше идиотское положение… Я считала вас более осторожным и тактичным, шеф.

— Но послушайте, я уже несколько раз дарил ей книги, и она их принимала. Кроме того, позавчера она сама заговорила об этом капризе её дочери и о своём огорчении из-за того, что она не может его выполнить. «Эти дети сами не знают, чего хотят, — говорит. — Откуда я ей возьму золотую цепочку с монетой». А чего ради женщина станет мне жаловаться по такому случаю, как не для того, чтобы я ей помог?

— Так получается, потому что вы всегда ищете за словами людей скрытые намёки…

— И ко всему прочему, она изобразила благородное негодование! «Я не привыкла, — говорит, — чтобы мне дарили драгоценности. И не в том возрасте, чтобы менять привычки!»

— Да, представляю себе ваше идиотское положение, — повторяет Мэри.

— В идиотском положении не я, а она. Фанатики… не понимающие реальную ценность вещей.

— Но ценности для разных людей могут быть разными.

— Извините, но курс золота во всём мире одинаковый. И насколько я знаю, он в последнее время не менялся.

— Зато другое изменилось. И не в последнее время, а давно. Вы сегодня не можете покупать людей так, как ваши деды покупали рабов за блестящие побрякушки и бусы.

— Я совершенно не собирался её покупать. Я просто хотел ей доставить удовольствие, оказав маленькую услугу.

— Чтобы попросить её позднее о другой маленькой услуге.

— Не обязательно. Сейчас, по крайней мере, я даже не думал о такой возможности.

— Верю. Но ваше «по крайней мере» звучит подозрительно.

— Перестаньте анализировать. Вы лично не приняли бы такой подарок? — спрашиваю я, покачивая цепочкой, висящей на руке.

— Дайте посмотреть… И вправду, золотая… хотя и совсем простая.

— Простая, не простая, но вы бы не отказались, ведь так? — спрашиваю я и беру цепочку обратно.

— Смотря что вы попросите взамен. Вы согласились бы убить отца за приличную сумму?

— Я бы убил отца и без всякой суммы. Он нас бросил лет двадцать назад и скрылся, чтобы не платить алиментов.

— Тяжёлый вы человек… Ну, а, скажем, если вам предложат ограбить свою мать?

— Сделал бы это немедленно. Но, к сожалению, не я, а она меня грабит. В последнем письме она опять просит денег. Вообще, когда я вижу письмо от неё, я всегда, не распечатывая, знаю, о чём она мне пишет.

— Да, тяжёлый вы человек… — вздыхает Мэри. — Поэтому вы и не можете понять отношение ребёнка к матери. А для этих отсталых людей здесь родина всё ещё мать.

— Мать!.. Чепуха… Слепой фанатизм и ничего больше… В сущности, эта женщина, не сознавая этого, предупредила меня: «Мы с вами, — говорит, — очень далеки не только по языку, но даже по мышлению».

— Точно сказано.

— Не отрицаю. Эти фанатики действительно видят всё не так, как это видит разумный человек.

Я выдвигаю ящик стола и бросаю туда цепочку. Но когда я уже собираюсь запереть ящик, меня вдруг осеняет:

— Впрочем, если она вам нравится, я мог бы вам её подарить.

— Не нужно. Я ведь сказала, что на мой вкус она простовата.

Надо было раньше предложить. А уж если раньше не предложил, надо было молчать. Если ты совершил промах, то когда начинаешь исправлять, получается ещё хуже.

— Пригласите лучше меня куда-нибудь поужинать, — тактично предлагает Мэри, чтобы помочь мне выйти из неудобного положения. — А ещё лучше — пойдём к вам, выпьем немного.

Это действительно лучше. У меня нет никакого настроения разгуливать по ресторанам, глядя снизу вверх на эту величественную женщину. Но я вовсе не прочь побыть с ней в интимной обстановке.

* * *

— Разве вы никогда не чувствуете себя одиноким, Генри?

Впервые она обращается ко мне по имени. Впрочем, она избегает меня называть и по фамилии. Находит способ говорить со мной, никак не называя меня, словно я так, неизвестно кто. А теперь вдруг впервые говорит «Генри». Может, потому что она немного под градусом. Но и в другой раз она тоже была слегка пьяна.

— Нет, никогда не чувствовал себя одиноким.

— Вы феномен.

— Никакой не феномен. Чувство одиночества испытывают те, кто не был одинок и вдруг оказался в одиночестве. А я всегда был одинок, следовательно, я воспринимаю это как абсолютно нормальное состояние.

— Это логично, но очень далеко от истины. Человеку от природы свойственно искать близости и общения.

— Да, но не самого общения, а той пользы, которую можно из него извлечь.

— А разве само по себе общение не приносит пользы? Говорят, есть кошки, которые умирают, если их не гладят.

— Если обратиться за примерами к зоологическому миру, то можно доказать всё, что угодно. Волки, к вашему сведению, живут в одиночку. А когда они вместе, то грызутся. Так что пусть лучше живут в одиночку. А на мой взгляд, человек по природе ближе к волку, чем к вашей сентиментальной кошке.

— «Человек человеку волк»… Какой вы скучный.

Она полулежит на диване в позе, подходящей только для очень интимной обстановки, и я рассеянно любуюсь некоторыми формами её тела, которые потом, вероятно, будут мне только противны.

— Впрочем, не вы один любитель перефразировать старые затёртые сентенции. Один более известный, чем вы, господин сказал: «Ад — это другие»…

— Какой господин?

— Не помню. Не имеет значения. Во всяком случае, он тоже из вашей волчьей партии.

— Этот господин не из моей партии, — отрицательно качаю я головой.

— Неужели?

— Ад — это только те, кто сильнее нас, — уточняю я. — Остальные могут быть и приятными.

— Не такая уж большая разница.

— Капитальная. Ваш господин обрекает на ад всех людей. А по-моему, в аду корчатся только слабые. Сильные туда не попадают.

— Налейте мне ещё, пока вы размышляете, — лениво предлагает Мэри, но явно и сама тоже размышляет о моих словах.

— Налью при условии, что вы больше не будете мудрствовать, — отвечаю я. — Это ваше хобби переливать из пустого в порожнее мне совсем не нравится.

— Но вы же советник по культуре, — напоминает Мэри, пока я наполняю её стакан.

— Парадокс профессии и ничего больше. Наша участь быть теми, кем мы, в сущности, не являемся.

Она берёт стакан, не меняя позы ленивой одалиски, и бормочет, окидывая взглядом комнату:

— Вы и на этот раз позаботились о цветах… Теперь я, по крайней мере, уверена, что это внимание вы проявляете ко мне, а не к жене…

«Ошибаетесь и на этот раз, милая», — отвечаю ей про себя, потому что я и не думал проявлять к ней внимание. Цветы покупает и меняет горничная, так же, как мыло и продукты, которыми набит холодильник.

— У этих цветов нет той силы, о которой вы говорите… И всё-таки посмотрите, какая красота! — Мэри указывает на большую вазу с крупными красными гвоздиками. — Вы не задумывались об этом, Генри?

— О чём именно?

— О силе красоты.

— Теперь мы перешли от животного мира к растительному, — страдальчески вздыхаю я.

— Хорошо, перестану вам надоедать, но после того, как вы мне дадите последнее пояснение.

— Если оно действительно будет последним… Мэри отпивает немного виски и спрашивает:

— Каким образом человек становится сильным?

— Хорошо бы было, если б я мог так же легко ответить, как вы спрашиваете… Способов, знаете ли, так много…

— Я спрашиваю о вашем способе.

«Спасибо за комплимент, — говорю я про себя. — Значит, ты меня считаешь сильным», но вслух, конечно, я произношу другое:

— Мой способ вряд ли вам пригодится. Человек, который испытывает чувство одиночества, не может быть сильным.

* * *

Мы провели достаточное время в постели, но, против обыкновения, Мэри ещё не заснула, что меня и раздражает. Эта женщина, когда не спит, обязательно разговаривает.

— Я вспомнила опять эту историю с золотой цепочкой, — говорит она, хотя я делаю вид, что засыпаю. — И думаю…

— Думайте молча, — бормочу я, поворачиваясь к ней спиной.

— Но я хочу думать вместе с вами, Генри!

Она садится в постели, откидывается на высокие подушки и курит так спокойно и сосредоточенно, словно решила всю ночь провести таким образом.

— Вы же обещали мне бросить это хобби, по крайней мере, на этот вечер.

— Но вы же не ответили на мой вопрос. Так ответьте сейчас…

Я молчу и снова делаю вид, что засыпаю, однако она принимает моё молчание за знак согласия и опять начинает:

— Раз уж мы заговорили о золоте, правда ли, что вы дали тому чёрному генералу целый чемоданчик золота незадолго до того, как его убили?

— С чего вы это взяли? — спрашиваю я, открывая глаза.

— «Молва растёт на ходу» — такое латинское выражение мы учили в школе.

— Молву, вероятно, и на этот раз распространяет Адамс.

— Не знаю уж, кто её распространяет.

— Оставьте в покое чёрного генерала, — бормочу я. — Вы все так им интересуетесь, словно он ваш дядюшка.

— И всё же это правда насчёт золота?

— Правда! — неожиданно выпаливаю я. — Как бы невероятно это ни звучало, правда! Я передал ему целый чемоданчик золота ровно на сто пятьдесят тысяч!

Я считал, что заткнул ей рот. Но Мэри не унимается:

— А отдали бы вы ему этот чемоданчик, если бы знали, что через полчаса его убьют?

Она начинает играть в следователя, эта дама с обнажённым бюстом, но у меня нет никакого желания участвовать в её игре.

— Вы, похоже, не допускаете, что у меня имеется хоть, какая-то, но мораль, — замечаю я.

— Почему не допускаю? — поднимает она брови. — Я просто спрашиваю, может ли устоять ваша мораль против ста пятидесяти тысяч долларов?

* * *

— К Бенету пришёл человек по делу о наследстве, — объявляет Мэри.

Сейчас она одета в строгий синий костюм, а лицо у неё просто целомудренное, потому что дело происходит уже на следующее утро и в моём кабинете.

— Хорошо, пусть пришлёт его ко мне, — прошу я. И когда она собирается уходить, добавляю: — Хочу узнать, сколько стоит его мораль.

Через несколько минут появляется и сам «наследник», элегантно одетый мужчина средних лет, из тех, кто всегда пользуется одеколоном для бритья, носит неизменный белый носовой платочек в кармашке пиджака и заботится о чистоте ногтей.

Я приглашаю его сесть и так сочувственно спрашиваю, как идут его дела, точно я всё утро только об этом и думал.

— Лучше некуда, — приятно улыбается гость. — Сначала стараешься набрать как можно больше клиентов, а когда их становится слишком много, понимаешь, что ты их раб.

— Ваш покойный дядюшка тоже был зубным врачом, не так ли?

Он утвердительно кивает головой.

— И если судить по наследству, у него тоже была обширная клиентура, — добавляю я как бы вскользь. — Как вы думаете, могли бы вы заработать здесь столько денег, сколько ваш дядя заработал у нас?

— Исключено, — без колебаний отвечает гость.

— Да, мы страна, в которой способные и трудолюбивые люди хорошо зарабатывают, — удовлетворённо обобщаю я.

— Смотря с какой точки зрения на это взглянуть: зубного врача или пациента, — улыбается гость.

— Да, конечно. Но мы с вами сейчас должны решить другую проблему, — напоминаю я, поскольку я обменивался с ним первыми репликами лишь для того, чтобы прощупать почву.

Я напускаю на себя официальный вид и сухо объясняю:

— Дело о вашем наследстве весьма запутанное и не может быть решено без вашего присутствия на месте… и без нашего вмешательства в вашу пользу, разумеется.

— Вы хотите сказать, что всё зависит от вас? — спрашивает обескураженный посетитель.

— От нас или от вас, это, как вы заметили, с какой точки зрения посмотреть.

— Не понимаю.

— Очень просто: мы вам окажем услугу, вы нам окажете услугу.

— Я вообще-то считаюсь услужливым человеком, — замечает многообещающе гость. — Но в данном случае вы же не платите мне гонорар, а я должен получить наследство, которое принадлежит мне по праву.

И он снова улыбается своей приятной улыбкой.

— Это тоже обстоятельство, к которому можно отнестись по-разному в зависимости от точки зрения, — отвечаю я. — Дядя ваш скопил состояние там, у нас. Деньги ему давали наши граждане.

— Но они же давали ему их за его труд, и эти деньги уже стали принадлежать ему.

— Бесспорно, — киваю я терпеливо, — Но согласитесь, что мы не слишком заинтересованы в том, чтобы переводить сюда деньги, которые заработаны у нас. И если мы сумеем содействовать их переводу, то окажем вам большую услугу, за которую хотели бы, чтобы нам тоже оказали услугу, совсем маленькую.

— Не понимаю, что вы имеете в виду…

— О, просто речь идёт о том, чтобы вы иногда принимали у себя моего помощника, у которого часто болят зубы…

— И это всё?

— Почти всё…

— В каком смысле «почти»?

— В том смысле, что у моего помощника есть знакомая, у которой могут разболеться зубы.

— От этого никто не застрахован, — соглашается гость.

— Так вот, я думаю, что вы были бы не против, если бы двое хороших знакомых встретились у вас.

— Почему нет?! Если они встретятся в приёмной…

— Почему в приёмной? Вы вдовец, квартира у вас большая, а любовь, знаете ли, такой цветок, который вряд ли расцветёт в приёмной, где полно народу.

Гость качает головой.

— Мне очень неудобно, но я вынужден вам отказать. У меня зубоврачебный кабинет, а не дом свиданий.

— Речь идёт о встречах очень интимного характера, — поясняю я.

Он бросает на меня недоверчивый взгляд.

— Даже если это и так, то боюсь, что не смогу быть полезным вашему помощнику.

— О, мой помощник как-нибудь избавится от зубной боли. Плохо то, что вы не получите наследства. Из-за какого-то детского страха.

— Вы представитель цивилизованного государства, а так спокойно угрожаете мне незаконными действиями, чтобы вынудить меня тоже совершить незаконные действия!..

— Не волнуйтесь, никто не собирается вас принуждать.

Посетитель медленно встаёт, опирается левой рукой о стол и сжимает пальцы правой, словно хочет посмотреть, в порядке ли у него ногти.

— Вы хотите, чтобы я дал вам по зубам, — тихо произносит он, слегка наклоняясь ко мне через стол. — И я, наверное, сделал бы это, если бы не боялся, что потом мне же придётся их вставлять!..

У меня нет намерения отвечать на такие выпады, и я провожаю гостя до дверей, а потом какое-то время следую за ним мысленно. В сущности, сейчас у меня нет необходимости в его квартире и даже если бы он мне её предоставил, вряд ли я когда-нибудь воспользовался бы ею, да и то после тщательной проверки. Но ведь никогда не знаешь, что и в какой момент тебе понадобится. И потом, всё зависит от характера, а я не из тех, кто оказывает реальные услуги за просто так.

Некоторое время я рассеянно созерцаю стену, вернее календарь с обнажёнными бёдрами девиц из ревю на Бродвее. Соблазнительная картинка. К сожалению, не все поддаются соблазнам. Почему?… Очевидно, сила соблазна сталкивается с другой силой — силой страха. Неосознанного, но властного страха перед требованиями морали, десятью божьими заповедями, этикой коммунизма и Бог весть чем ещё, вообще всем тем, чем нам забивали голову с раннего детства и что, в конечном счёте, сводится к идиотскому соображению: «А что скажут люди?…» Что скажут? По мне, пусть говорят, что хотят. Важно достичь той вершины, когда они не посмеют говорить тебе это в глаза, и будут шептаться у тебя за спиной, а как только ты обернёшься, виновато замолкать и подобострастно улыбаться тебе. Тогда они становятся подлецами и сознают, что они подлецы, а ты, какую бы подлость ни совершил, чувствуешь себя свободным и сильным и на две головы выше всей остальной рабской сволочи.

Конечно, зубной врач поразмыслит слегка и через недельку, успокоившись, придёт опять к нам, но уже не для того, чтобы выбить мне зубы… Однако, когда он явится, я уже буду полон сомнений, не подослал ли его кто-нибудь. Так что в любом случае — прощай, наследство!

* * *

Весна уже в полном разгаре, и я вижу из окна спальни распустившиеся деревья парка и говорю себе, что в воскресный, да ещё в такой солнечный день просто преступление сидеть в этой мрачной квартире. А уж если я что-то решил, то всегда перехожу к действиям. Так что через час Андрей останавливает «шевроле» возле ипподрома в Банкя.

Выйдя из машины, я направляюсь к Бенету, который стоит в нескольких метрах от беговой дорожки.

— Личность интересующей вас молодой дамы установлена — приветливо рычит мой помощник, здороваясь со мной кивком головы. — Вон то легкомысленное существо в смешной шляпе.

Я вскидываю бинокль, который предусмотрительно прихватил с собой, и совершаю беглый обзор беговой дорожки и маленьких кучек зрителей. Публика не слишком многочисленна, и я тотчас замечаю то самое легкомысленное существо в светлом летнем костюме и в такой же светлой широкополой шляпе.

— При здешних масштабах ваш бинокль, по-моему, кажется нелепым, — не удержался, чтобы не сделать замечание, Бенет.

— Однако с его помощью можно очень хорошо разглядеть «ахиллесову пяту» нашего общего знакомого.

«Ахиллесова пята» выглядит весьма приятно, она такая же свеженькая и совсем зелёная, как и все вокруг этой ранней весенней порой. Девушка, хотя и вымахала ростом, но её легче представить в школьном переднике и за партой, чем в этой компании разбитных парней, передающих друг другу плоскую бутылку с какой-то коричневой жидкостью, наверняка не микстурой от кашля.

— Хорошо, что у строгих отцов бывают не очень строгие дочери, — бормочет Бенет, чей взгляд в данный момент также устремлён на «ахиллесову пяту».

И осенённый какой-то мыслью, он спрашивает:

— Не с этим ли легкомысленным созданием вы собирались устраивать мне свидания у зубного врача?

— Не говорите чепухи, — отвечаю я спокойно. — Я нарочно вёл себя с зубным врачом как слон в посудной лавке. Но этот только что распустившийся, уже порочный цветок предназначен для нежных рук, а не для таких лап, как ваши, Бенет.

— К вашему сведению, у меня крепкие не только руки, но и зубы, — с достоинством осведомляет меня мой помощник. — В последний раз они болели, дай Бог памяти, когда у меня выпадали молочные.

— Охотно верю, но сейчас эти биографические подробности не имеют значения. Важно другое, где нам найти эти нежные руки.

Я снова осматриваю в бинокль панораму и снова разглядываю дитя порока. В этот момент оно прижалось губами к плоской бутылке. Питьё явно горькое, но дитя старается не морщиться, чтобы не считали, что оно ещё дитя.

Внимание Бенета незаметно переключилось на беговую дорожку, где несколько лошадей готовятся к забегу.

— Что вы скажете, Томас, насчёт пари на небольшую сумму?… Я бы охотно поставил на номер семь.

— Обратитесь с таким предложением к вашему приятелю Адамсу, — отвечаю я. — Вон, видите, он подъезжает. Что касается меня, то я отбываю.

Я направляюсь к машине, но мне не удаётся избежать встречи с приближающимися коллегами — четой Адамс и четой советника. Обе пары в самом безоблачном весеннем настроении, и госпожа советница шагает так широко и решительно, словно собирается принять участие в состязаниях в качестве беговой лошади.

— Очень рано уходите, дорогой… — замечает Адамс, пожимая мне руку в ответ на моё приветствие.

— Как всегда, умерен в своих удовольствиях, — с улыбкой произносит госпожа Адамс.

Я застаю Андрея в машине, он положил голову на руль, видно, решив использовать паузу в служебных делах, чтобы немного вздремнуть, греясь на солнышке.

— В город? — спрашивает он, стряхивая с себя дремоту.

— Нет, в горы! Такая погода только для поездки в горы, мой мальчик!

* * *

Машина катит среди цветущих деревьев по неширокой, с очень крутыми поворотами дороге между Банкя и селом, которое, по словам Андрея, называется Княжево, я беззаботно откинулся на спинку сиденья рядом с шофёром, успокоенный тем, что руль в руках не Мэри, а настоящего профессионала.

Впрочем, нельзя сказать, что я абсолютно спокоен. Скорее немного начеку, хотя и полагаю, что опасаться нечего.

— Почему вы увеличили скорость? — спрашиваю я небрежно, заметив, что Андрей вдруг нажал на газ.

— Мне показалось, что за нами следят.

— Именно поэтому сбавьте скорость. Никогда не дразните того, кто за вами следит, мой мальчик. Наоборот: успокойте его. Пусть он расслабится. Пусть даже уснёт. Вы от этого ничего не потеряете.

Действительно, позади нас на приличном расстоянии едет чёрная «волга».

Именно её отражение в зеркальце мешало мне совсем успокоиться. Конечно, это обычная проверка намерений господина советника по культуре. У нас тоже применяется такой приём. Вообще полная взаимность, в точном соответствии с дипломатическими нормами.

И всё же, когда я вижу такую чёрную «волгу» или когда на дороге мелькает коричневато-зелёная форма милиционера, а тем более если мой взгляд поймает взгляд другого человека не в форме и, вероятно, не выполняющего никаких служебных обязанностей, но вызывающего хоть малейшее сомнение, я весь внутренне напрягаюсь. И не потому, что у меня есть основания чего-то бояться, а потому, что все эти компоненты часто невидимой, но реально существующей силы напоминают мне, что в какую-то минуту, очень важную для меня, эта сила вдруг опустит руку мне на плечо и скажет: «Не двигайтесь!»

И всё полетит к чёрту.

Хотя в нашей профессии провалы порой неизбежны и не слишком влияют на твою судьбу, бывают, однако, провалы поистине роковые. Это последний провал, после которого тебя отправляют или глотать пыль в архиве, или выбрасывают на улицу. Сейчас мой провал будет именно таким.

И поэтому даже такая чёрная «волга», выделяющаяся на зелёно-голубом фоне весеннего пейзажа, заставляет меня всего напрягаться и чувствовать, как по спине пробегает холодок.

Впрочем, «волга» исчезает где-то за поворотом, пока мы пересекаем Княжево, и больше не появляется. Люди в ней, наверное, перестали интересоваться мной, а может, это были люди совсем не из той организации. Наконец я совершенно спокойно могу развалиться на сиденье. Я слегка прикрываю глаза, словно собираюсь вздремнуть. Раздумывая, доставить ли себе удовольствие и поспать чуток или нет, я небрежно спрашиваю:

— Кстати, ведь ваша мать бельгийка…

— Бельгийка, — подтверждает Андрей.

— А ваш отец?

— Болгарин, естественно. Но он умер.

— И теперь, кроме жены и детей, вам приходится содержать и мать?

— Что поделаешь…

— Это нелегко, — говорю я сочувственно. — Я понимаю ваше положение, поскольку сам в таком же. Надеюсь, вы живёте не на одну зарплату, а как-то подрабатываете?

— Где?

— У тех, кто за нами следил.

— Нигде я не подрабатываю, — возражает шофёр. — Знаю, что вы не поверите, только я не подрабатываю.

— Значит, вы даёте информацию бесплатно?

Он отвечает не сразу, потому что из-за поворота на встречу нам выскакивает огромный грузовик, и Андрей резко поворачивает руль, чтобы не столкнуться с этим чудовищем. Потом бормочет:

— Какая информация у шофёра?

— Скудная, конечно, но нередко полезная.

— Да, что я вас отвёз туда-то и привёз оттуда-то.

Мы приближаемся к новому повороту, и шофёр снова сосредоточивает своё внимание на дороге.

— Невинные сведения тоже иногда годятся в работе, — замечаю я.

— За невинные сведения никто не платит.

— Отчего же! Я бы, например, заплатил. Вы готовы предложить мне что-нибудь невинное? — спрашиваю я лениво и словно бы шутя.

— Бросьте, господин Томас, — с досадой произносит шофёр, смотря вперёд. — Ко мне и так относятся с подозрением. Не впутывайте меня в свои опасные игры.

— Но речь идёт не об опасных играх, а о вещах совершенно невинных.

— Знакомая сказка! — скептически замечает Андрей.

— Ладно, не будем спорить, — как бы соглашаюсь я, выпрямляясь на сиденье. — Я скажу вам, о чём идёт речь, а вы мне скажете, опасное это дело или неопасное. Согласны?

— Отчего же? Поговорить можно…

В его тоне чувствуется такое же, как и раньше, пренебрежение к моим доводам, но это не мешает мне отметить, что я заработал одно очко.

— Насколько я знаю, вы любите ходить после работы в такие кафе, как «Берлин», «София», «Балкан»…

— А это что, запрещено?

— Нет, наоборот, рекомендуется! Особенно в «Софию».

— А дальше что?

— Это почти всё, что от вас требуется: делать то, что вы и так делаете.

— Вы шутите, — бормочет шофёр.

Однако он невольно сбавляет скорость, словно для того, чтобы иметь возможность лучше вникнуть в то, что я говорю, и я засчитываю себе ещё одно очко.

— Я никогда не шучу, говоря о таких вещах. Вы можете мне не верить, но для меня безопасность и спокойствие людей, с которыми я работаю, важнее собственной безопасности.

— А какая вам польза от того, что я буду ходить пить кофе в «Софии»?

— Не спешите, дойдём и до этого. «Софию» регулярно посещает одна молодая особа, которая меня очень интересует. Поясню, что интерес этот совершенно личный, даже сердечный. Когда я покажу вам её фотографию, вы сами поймёте, что он вполне оправдан. Но вы должны также понять и другое: для нас тут связь с женщиной — дело очень деликатное, особенно если женщина такая, что от неё можно ждать чего угодно. Именно поэтому, прежде чем начать встречаться с ней, я хотел бы располагать некоторыми сведениями…

— А как я получу эти сведения?

— С помощью своих глаз, мой мальчик! Я не прошу вас говорить мне больше того, что вы сами увидите: с кем встречается эта молодая дама, как себя ведёт, в общем, такого рода мелочи.

— Знакомая сказка, господин Томас! — спохватывается шофёр. — Начинаем с мелочей, потом быстро переходим к серьёзным вещам.

— Поверьте мне, ничего серьёзного не будет.

— В эту игру на одном доверии не играют.

— Не спорю. Но я ни к чему другому вас не призываю, кроме как принять от меня пять-шесть тысяч.

— Сколько? — спрашивает Андрей, давая мне возможность засчитать себе ещё одно очко.

— Я говорю, к примеру, тысяч пять-шесть. Если же сведения вам придётся предоставлять долгое время, то и сумма увеличится. А если я попрошу вас о какой-нибудь другой услуге, то что вам мешает отказаться?

— Да, но тогда вы сможете меня оклеветать, — отвечает шофёр. И добавляет: — Мы въезжаем во Владаю.

— Поезжайте дальше. У нас прогулка без определённой цели. Да, так на чём мы остановились?

— Я говорю, вы меня можете оклеветать.

— Сказать, что вы давали мне сведения о какой-то девушке? Не будьте ребёнком! За это ещё никого не повесили.

Андрей молчит. Но выражение его лица свидетельствует о том, что он напряжённо обдумывает моё предложение. Я не собираюсь настаивать. И прежде чем покажу ему фотографию, внимательно послежу за его поведением сам или с помощью других. Любовная связь — дело необыкновенно деликатное. Пока достаточно того, что этот раунд закончился исключительно в мою пользу.

Вот мы уже и проехали село.

Я снова поглубже опускаюсь на сиденье и устремляю взгляд на зелёные холмы вокруг.

— Какой прекрасный день, правда? — произношу я почти с восторгом.

— День как день, — рассеянно отвечает Андрей.

— Нет, вы не правы. Посмотрите! — И я указываю на зелёные холмы перед нами. — Весенний день, мой мальчик… День любви… — И словно устыдившись того, что я так неожиданно размяк, добавляю: — В сущности, я ужасно сентиментальный человек…

Глава 6

Мне не хватает одного главного звена, чтобы образовалась единая цепь. Точнее, мне известны два-три момента, которые могли им стать, но я не решаюсь остановить свой выбор ни на одном из них. Поскольку, как сказал мой помощник, «а кого не раскрыли, то спрашивается: почему?»

Вообще я задаю себе множество вопросов. Шанс, имеющийся у меня, бывает очень редко и вряд ли выпадет ещё раз, это моя единственная возможность выплыть, и потому у меня нет никакого намерения спешить.

Но вот приходит день, когда Бенет заглядывает ко мне в кабинет и сообщает:

— Птица, о которой я вам говорил, внизу. Послать её к вам?

— Вы считаете, что мы сможем её поймать?

— А почему нет? Если только вы не брезгливы, — загадочно отвечает мой помощник.

Смысл его слов становится мне ясен через несколько минут, когда «птица» влетает в мой кабинет. Вид её действительно впечатляет: это высокий молодой человек о длинными сальными, давно не мытыми волосами, с растрёпанной рыжеватой бородкой, в потёртой кожаной куртке, в расстёгнутой на волосатой груди рубашке, узких обтрёпанных джинсах и к тому же босой. Единственный признак цивилизованности — это висящая через плечо гитара.

— Вы желали меня видеть, — самоуверенно говорит молодой человек, останавливаясь с вызывающим видом посреди кабинета.

— Если бы я знал, как вы выглядите, то вряд ли выразил бы подобное желание, — признаюсь я. — Советовал бы вам помыться, прежде чем ходить по учреждениям.

— Не считаю нужным следовать вашему совету, — отвечает высокомерно лохматый. — Вы, насколько мне известно, советник по вопросам культуры, а не гигиены.

— Да, но могу от советов перейти к действиям, если вы не будете держаться скромнее, молодая обезьяна! — произношу я, не повышая, однако, голоса.

— Не сердитесь, понял, — смягчается молодой человек. — Хотите, я вам что-нибудь сыграю?

— Здесь, в моём кабинете, играю только я. Сядьте! Если вас не затруднит, вон на тот деревянный стул.

Я указываю на стул у своего стола, и гость покорно садится.

— Вы, если не ошибаюсь, в третий раз приезжаете в Болгарию? С какой целью?

— У меня мать болгарка.

— Ох уж эти смешанные браки! — бормочу я себе под нос.

Нажимаю на кнопку магнитофончика, и по комнате разносится детская песенка. В посольстве у нас есть более надёжный и постоянно действующий глушитель, основанный на простом принципе текущей воды. Но сейчас я нарочно пускаю музыкальный глушитель, чтобы внушить уважение гостю и показать ему, что перехожу к серьёзной части разговора.

— И это вы называете игрой? — презрительно восклицает молодой человек, едва прослушав первые такты.

Не в силах сдержать своего творческого порыва, он вскакивает и начинает рвать струны гитары, неистово кривляясь всем телом и издавая хриплые вопли, пока, не выдержав, я не начинаю кричать, перегнувшись через стол:

— Прекратите!

Молодой человек замирает на месте точно так же, как вскочил.

— Вы служили в армии? — спрашиваю я уже совсем грубо.

— Я ещё студент…

— А я вам говорю, что через месяц вы будете солдатом.

— Вы совсем не любите музыки… — огорчённо произносит он.

— Садитесь! — приказываю я всё так же грубо.

Он садится, перекидывает ногу на ногу и уставляется взглядом на большой палец ноги.

— Чем вы занимаетесь, пока находитесь здесь?

— Веду светский образ жизни…

— Отвечайте точно и ясно на вопросы. Я не обязан знать, что вы подразумеваете под светской жизнью.

— Встречаюсь с разными интересными ребятами и девчонками.

— С какой целью?

— Я ж вам сказал: у нас светская жизнь… Говорим о музыке и разном другом… Играем… Иногда немного занимаемся любовью.

— А что эти парни — компания или каждый сам по себе?

— Компания… держатся вместе.

— Давно у вас с ними контакт?

— С прошлого лета.

— Что они из себя представляют?

— Ничего особенного. Обыкновенные наркоманы.

— Вроде вас…

— Есть и более пристрастившиеся, — скромно признаётся молодой человек. Потом, словно констатируя факт, замечает: — Вы, я смотрю, не курите…

Я подталкиваю к нему пачку сигарет и зажигалку, выжидаю, пока он закурит.

— И сколько этих подонков?

Он задумывается, загибает пальцы, подсчитывая:

— Семь человек. Четыре парня и три девчонки.

— Назовите их и опишите каждого.

Эта инвентаризация отнимает у нас довольно много времени, потому, что лохматый несёт всякий вздор, в том числе и о своих музыкальных и сексуальных вкусах, и мне часто приходится его прерывать и направлять в русло нужных мне сведений.

Сейчас мне необходим один-единственный индивидуум, но чтобы разобраться, есть ли такой экспонат в этой коллекции обормотов и кто именно, приходится листать весь каталог…

— Боян давно принимает наркотики?

— Ну, что он за наркоман?! — презрительно кривит губы молодой человек. — Так, балуется!

— Что ещё о нём можете сказать?

— Внешне довольно приятный, интеллигентный, молчаливый…

— Если он молчаливый, то как вы поняли, что он интеллигентный?

— Но он же не круглые сутки молчит…

— Недостатки?

— Старомодный.

— В смысле?

— В самом прямом смысле. Мещанские вкусы… Одет почти как вы…

— Может, даже моет шею?

— Боюсь, что да.

Через час лохматый произносит умоляюще:

— Слушайте, а нельзя обойтись без этого противного сиропа?

Он явно имеет в виду приятную мелодию, которую я лично давно уже перестал слышать.

— Сейчас я играю! — отвечаю я строго. — А вы должны плясать под мою дудку.

— Но я пляшу уже два часа!

— Это только начало, — успокаиваю я его. — Расскажите, какие у вас связи помимо этой богемы.

Ещё через час он почти стонет:

— Я сейчас потеряю сознание, если вы мне не дадите немного зелья!..

— Чего?

— Я сказал: зелья! Травки! Марихуаны! Морфия! Вы же советник по культуре… Достаньте хоть одну ампулу в аптечке вашей фирмы!

— Всему своё время. Получите, когда сочтём нужным, и даже не одну. Но вы должны это заслужить. Так что, молодая обезьяна, вернёмся к нашим танцам! Продолжайте!

* * *

Он говорит до тех пор, пока я не приступаю к конкретной постановке задачи:

— Всё должно делаться тайно и без ненужных инцидентов, — предупреждаю я. — Я тебе говорил об армии, но могу нарисовать и более мрачные перспективы.

— Не сомневаюсь, — бормочет он. — Я уже понял, что вы не любите ближнего своего.

— А могу и полюбить. Это зависит только от его поведения. Итак, первое: уговорите Бояна.

— Это не трудно. Было бы что ему предложить.

— Будет, не бойтесь. Второе: приведите Бояна ко мне. Не сюда, конечно. Ко мне придёте завтра утром, и я вам всё подробно расскажу.

— Лучше дайте мне несколько ампул.

Я смотрю на часы: надо заканчивать беседу с любителем светской жизни — пора идти на приём.

Я встаю и отпираю маленькое помещение рядом с моим кабинетом, которое служит мне кладовкой, и где хранятся разные вещи, оставленные мне в наследство предшественником. Открываю упаковку морфия и выношу парню штук десять ампул.

— Это небольшой аванс, — поясняю я. — Потом будут более крупные поставки. Но только для личного пользования. Если поймут, что вы раздаёте наркотики, и пронюхают, откуда вы их получаете, всему конец, в том числе и вам.

Он аккуратно заворачивает ампулы в носовой платок, не обращая особого внимания на мои слова, и кладёт платок в карман куртки.

— Много у вас этих стекляшек?

— Сколько угодно.

— И вы держите их здесь, в кладовке?

— А где ещё?

— И никогда, ни разу не попробовали?

— Представь себе, нет!

— Господи! — хлопает он себя по лбу. — А мы-то думаем, что живём в цивилизованном обществе!

* * *

Как всякое сборище подобного рода, приём совершенно неинтересный. Обмениваюсь из приличия несколькими фразами с коллегами из дружеских посольств, собравшимися здесь в надежде узнать хоть что-то новенькое, что сгодилось бы для украшения ежемесячного отчёта их посла.

Затем направляюсь к мокрой стойке, поскольку во рту у меня пересохло от разговоров. Проложив себе дорогу в не очень густой толпе, беру стакан виски, сильно разбавляю его содовой.

— Как всегда умерен в своих удовольствиях, — слышу за спиной знакомый приятный женский голос.

Оборачиваюсь и оказываюсь лицом к лицу с очаровательной госпожой Адамс.

— Могу я вам что-нибудь предложить?

— Предложите мне то же, что и у вас. Я выполняю просьбу и замечаю:

— Не вижу вашего супруга…

— Ему пришлось уехать сегодня после обеда. Какая-то международная конференция журналистов в Варне или что-то в этом роде. Бедняга… Придётся три дня скучать… Был бы хотя бы летний сезон…

Я подхватываю подброшенную небрежно тему, и мы известное время рассуждаем о скучной профессии дипломата и об этом скучном городе, где нет ни ночной жизни, ни мюзик-холлов, ни поля для игры в гольф. Я лично никогда не играл в гольф, и у меня не было времени скучать в последние месяцы, но мне удаётся так подстроиться к симпатиям и антипатиям этой дамы, что она уже видит во мне родственную душу.

Она гораздо моложе Мэри и довольно красива или, по крайней мере, более эффектна, чем та, а главное, миниатюрнее и больше отвечает моему вкусу. К сожалению, обычно всё, что больше всего подходит тебе, принадлежит другому. Это, однако, не мешает нам болтать о всяких пустяках и, главным образом, о наших общих знакомых:

— Ваш Бенет и на этот раз один, — констатирует госпожа Адамс, заметив поблизости высокую фигуру моего помощника. — Интересно, почему он никогда не берёт свою жену на приёмы?

— Вряд ли ему стоит показываться с ней на людях.

Это утверждение не выражение злобы, а стремление быть точным. Миссис Бенет, может быть, и смотрится у плиты или рядом со стиральной машиной, но она выглядит просто ужасно, когда появляется в своей гостиной, разодетая в небесно-голубое платье, словно взятое напрокат у соседки. Эта дама, вероятно, полагает, что небесно-голубой цвет исключительно идёт к её кирпично-красному лицу и полным кирпично-красным рукам. Но Бенет, обладающий более трезвым взглядом на вещи, понимает, что как бы ни наряжалась его жена, она всегда будет выглядеть прачкой из глухой провинции.

— С женой советника тоже стыдно показываться на людях, — добавляю я, — только он слишком глуп, чтобы это понимать.

— Вы становитесь злым, — замечает с улыбкой дама. — Госпожа советница — чудесный человек… А госпожа Бенет так чудесно готовит…

— Не спорю. К сожалению, мужчину чаще всего интересуют в женщине не человеческие качества и не кулинарные способности. Такая женщина, как вы, к примеру, может привлечь каждого, даже если она не умеет готовить…

— А вы умеете говорить комплименты! — восклицает дама, явно приятно удивлённая. Потом спохватывается:

— Но мне пора уходить.

— В таком случае позвольте мне проводить вас.

— Позволяю. Даже с риском, что Бенет завтра распустит о нас сплетни.

— Слишком мало оснований для сплетен, — успокаиваю её я.

— Но Бенет может что-нибудь присочинить, — замечает она, когда мы направляемся к гардеробу.

— Бенет совершенно лишён воображения, — продолжаю я успокаивать её.

— Да, он мне кажется довольно тупым. Вообще должна вам признаться, что ваш помощник мне совсем несимпатичен, хотя и даёт мне большие возможности обыгрывать его в покер.

— Достаточно того, чтобы я был вам симпатичен, — бормочу я, галантно подавая ей плащ.

Она бросает на меня быстрый взгляд, и этот взгляд напоминает мне тот первый быстрый взгляд, сопровождавшийся словами «ловко вы вывернулись» на другом приёме несколько дней назад. И я решаю, что на сей раз никому не позволю вывернуться.

— К сожалению, я пришёл пешком, — сообщаю я, когда мы выходим на улицу.

— Не беспокойтесь, я на машине. Вон она…

— Я не знал, что у вас «альфа-ромео», — произношу я, когда мы подходим к машине, припаркованной на соседней улице. — Мне не приходилось водить машину такой марки…

— Можете попробовать, — предлагает дама, предоставляя мне место за рулём.

«В таком случае мы попробуем и кое-что ещё»… — говорю я себе. Это, конечно, глупость и ребячество, потому как, несмотря на мою способность предугадывать дальнейшее развитие событий до мелочей, я не удивлюсь, если окажется, что госпожа Адамс просто играет со мной, а в результате будет грандиозный скандал, который положит конец моей карьере, прежде чем я успею осуществить другую, единственно важную операцию.

Это глупость и ребячество, но если ты живёшь всё время под диктовку разума, то наступает момент, когда долго подавляемое безрассудство вдруг прорывается и берёт верх, и сейчас наступил именно такой момент. Будь что будет: я попытаюсь овладеть этой очаровательной маленькой женщиной, не потому что не могу без неё жить, а потому что это будет прекрасная месть её благородному, интересному, элегантному и ещё Бог весть какому супругу.

— Что вы скажете о лёгком ужине в ресторане над озером? — небрежно говорю я, когда мы выезжаем на шоссе.

— Вы очень неосторожны, господин Томас, — неодобрительно качает головой дама. — Это совершенно не вяжется с вашей профессией. В ресторане в Панчарево всегда много народу, и не исключено, что нас там могут увидеть…

— Тогда совершим небольшую прогулку…

— Если вы обещаете вести себя прилично.

— Очень прилично! — подтверждаю я и жму на газ.

Через несколько километров я наугад сворачиваю с шоссе на узкую дорогу, сбавляю скорость и останавливаюсь в уединённом месте на полянке, окружённой кустами.

— И это вы называете приличным поведением! — бормочет дама, когда я заключаю её в объятия.

Она, конечно, сопротивляется, но не очень решительно — она сама умирает от желания, и я почти выношу её на руках из машины, кладу на расстеленный на траве плащ; прерывисто дыша, она позволяет моим дрожащим от нетерпения рукам стащить с неё трусики, и вскоре мы уже не двое воспитанных дипломатов, а животные, слившиеся друг с другом на влажной пахучей траве в полумраке под деревьями.

Потом мы курим лёжа, рискуя, что кто-нибудь заметит огоньки наших сигарет, а затем я снова обнимаю её, в этот вечер я просто ненасытен и не только потому, что эта женщина мне очень нравится, но и потому, что она жена того, другого… Наконец наступает момент, когда дама признаётся:

— Вы утомили меня, Томас… Отвезите меня домой.

Обратный путь проходит в усталом молчании. И лишь когда я останавливаю машину на нужной улочке, госпожа Адамс произносит:

— Ваше приличное поведение достойно всяческих похвал…

— Просто я хотел показать вам, насколько я умерен во всём, ведь вы сами постоянно об этом говорили…

— Признаюсь, я поступила очень легкомысленно. Но всё-таки всё было чудесно, и мне жаль, что это никогда не повторится. Вы же сами понимаете!..

— Естественно. Будьте уверены, я никому не скажу ни слова, — уверяю я, помогая ей выйти из машины.

Я запираю дверцу, подаю ключ даме и выжидаю, когда она, пройдя два дома, скроется в своём подъезде. Госпожа Адамс слегка машет мне рукой, и я ухожу.

Сегодня мне и впрямь везёт. Такие дни запоминаются надолго. Я отомстил этому лощёному красавцу-дипломату лучше, чем если бы писал на него доносы.

«Такие дни запоминаются надолго», — бормочу я про себя, но всё же не могу освободиться от гадкого чувства неудовлетворённости, которое шевелится где-то в глубине души. Я обладал этой женщиной, как лакей в отсутствие господина. И это вовсе не мешает лакею оставаться лакеем. Я обладал ею, но тайно, за его спиной, не имея возможности открыто унизить его.

И снова я испытываю всю горечь двусмысленности моей силы — силы слабого.

* * *

Прошло несколько дней.

Сегодня мне предстоит операция по вербовке начинающего наркомана, если не случится чего-нибудь непредвиденного. Сегодня, в четыре часа после обеда. Для того чтобы ничто не могло мне помешать, я уже в час дня сажусь с Мэри в её спортивную машину и, предупредив, что мы отправляемся не на гонки, а на обыкновенную загородную прогулку, велю ехать в сторону Панчарево.

Таким образом, посещение ресторана над озером всё же состоится, хотя и не с госпожой Адамс. Но в данный момент мне нужна не эта миниатюрная красавица, а именно Мэри и только Мэри, потому что время небольшого загула прошло и наступило время серьёзной работы.

— Если вы хотите что-нибудь спросить по делу, то спрашивайте, пока мы едем в машине — предупреждаю я после того, как, несколько раз взглянув в зеркальце, убеждаюсь, что хвоста за нами нет. — В ресторане ни о чём, связанном с работой, не говорите.

— У меня нет никаких вопросов, я всё запомнила. Не настолько я отупела от виски, как вам кажется.

Она не в настроении. И не только сегодня, а с того момента, когда ей стало ясно, что выполнение этой задачи ляжет на её не такие уж хрупкие плечи.

— Я очень высокого мнения о вашем интеллекте, — замечаю я примирительным тоном. — Иначе я бы не прибегал к вашим услугам.

— Очень тронута, но предпочла бы, чтобы вы считали меня полной идиоткой, лишь бы мне не участвовать в предстоящем деле.

— Это дело, по сути, не более чем обычный разговор. Поверьте, я бы и сам его провёл, если бы говорил по-болгарски, как вы.

— Бенет тоже хорошо говорит по-болгарски.

— Да, но у него такая физиономия, что он любого испугает! А кроме того, он лишён элементарного чувства такта. Бенет годится для переговоров только там, где они ведутся с помощью пистолетов.

Она молчит, сознавая, что препираться поздно. К тому же на шоссе в это время очень интенсивное движение, и всё внимание секретарши сосредоточено на красном автобусе впереди и выжидании подходящей минуты для его обгона. Наконец этот момент наступает или Мэри решает, что он наступил, потому что быстро даёт газ и оказывается рядом с автобусом в то самое мгновенье, когда навстречу нам выскакивает другой автобус. Ещё секунда колебания, и нас раздавит в лепёшку между двумя махинами. Но секретарша со смелостью отчаявшегося до отказа жмёт на газ, несясь прямо ко встречному автобусу, успевает обогнать тот, что движется рядом с нами, выскакивает перед ним и освобождает шоссе за полсекунды до того, как движимый инерцией встречный автобус занимает наше место, ужасно скрипя тормозами.

— Не снижайте скорости, — говорю я. — Не хватало ещё, чтобы нас задержали за нарушение правил дорожного движения.

Она покорно гонит машину, и мы быстро удаляемся от того места, которое чуть не стало местом нашей гибели. Из автобуса, конечно, разглядели наш номер, но это не страшно, в крайнем случае пришлют предупреждение из ГАИ.

— Плохая примета, — говорит немного виновато Мэри. — Чуть нас не раздавили.

— Наоборот, хорошая! Это значит, что все препятствия позади, и путь перед нами свободен.

В другом случае я не отнёсся бы к происшедшему так великодушно. Но Мэри натура нервная, а для выполнения стоящей перед нами задачи необходимо спокойствие, и я не хочу начинать день со ссоры.

— Вы уверены, что за нами нет никакой машины? — спрашивает она, когда по мере удаления от города движение на шоссе становится не столь интенсивным.

— Уверен, конечно. Только в наши дни следить можно и с помощью более современных средств.

— Вы меня успокоили…

— Только что вы спокойно смотрели в глаза смерти, а сейчас волнуетесь из-за того, что за нами могут следить…

Но когда я произношу эти слова, мне приходит в голову, что она, вероятно, не боится, что за нами следят, а хочет этого.

— Или вы надеетесь, что если нам помешают, вам не придётся участвовать в операции?

Мэри не отвечает.

— Я не думал, что вы так трусливы.

Мы подъезжаем к перекрёстку, где дорога сворачивает к селу на берегу озера. Мэри сбавляет скорость.

— Я боюсь не за себя, а за этого парня.

— Напротив. Вы боитесь именно за себя. Вы прекрасно знаете, что если что-то запланировано, то оно будет осуществляться с вами или без вас. Но вам плевать, будет ли это осуществлено, лишь бы обошлось без вас. Лишь бы вы могли успокаивать себя мыслью, что лично вы не принимали в этом участия.

Она снова некоторое время молчит, сосредоточенно глядя на светло-серую залитую солнцем ленту шоссе.

— Я не могу отвечать за все подлости, которые творятся на этом свете. Но должна отвечать за свои поступки.

— Если на ком-то и лежит ответственность, то в первую очередь на мне, затем на моём шефе, а затем на его шефе, а в конце концов всё спишут на положение в мире. И я, и вы только часть системы, и поэтому не несём никакой ответственности. В этом-то и сила нашей системы.

— Хватит, — с досадой произносит она. — Вы уже столько раз это повторяли…

* * *

Обед на террасе над озером проходит не Бог знает как весело, но всё же лучше, чем можно было ожидать. Признаков, что за нами наблюдают, нет. Мэри успокоилась или примирилась со своей участью, что в конечном счёте одно и то же.

Выпивки я заказываю немного — бутылку на двоих, чтобы Мэри не стала слишком болтливой, но она даже не допивает вино: она не сводит глаз с зеленоватой глади озера, рассекаемой медленным движением нескольких лодок.

— Будем возвращаться? — спрашивает она после того, как я расплачиваюсь.

— Да, но чуть позже. А сейчас поедем дальше.

Однако едва мы проезжаем несколько сот метров, как я приказываю:

— Свернём вон туда!

Дорога, на которую мы сворачиваем, узкая и разбитая, а вскоре становится такой крутой, что Мэри останавливает машину. Я достаю одеяло, расстилаю его на траве под деревом, и мы садимся в негустой тени.

— Можете, если хотите, поспать.

— Спасибо, — отвечает секретарша. — Поспите лучше вы. А я буду вас охранять.

Но ситуация требует, чтобы не дилетанты меня охраняли, а чтобы я сам был настороже. С холмика, на котором мы остановились, хорошо видно шоссе, нас тоже могут увидеть, и в данном случае это даже желательно. У того, кто мог бы за нами следить, не должно возникнуть впечатления, что мы прячемся.

Однако за нами никто не следит. В этот послеобеденный час вокруг тихо и безлюдно. По шоссе мимо нас время от времени проносятся машины, и никто на нас из их окошка не смотрит.

Мэри курит, прислонившись к дереву в глядя на шоссе.

— Неужели вы никогда не думаете о судьбе тех людей, которых вербуете?

— Думаю, конечно, но лишь настолько, насколько этого требует выполнение задания.

— Значит, не думаете.

— А зачем вы связались с нашей организацией, если вы так серьёзно задумываетесь над судьбами людей?

— Я не связывалась. Меня заставили…

— Неужели?

— Да, именно заставили…

— Каким же образом?

— А всё тем же — традиционным; предложив мне выход из безнадёжного положения. Выведут из безнадёжного положения, чтобы человек оказался в ещё более безнадёжном положении…

— Всё зависит от степени безнадёжности, — замечаю я примирительно. — Разве одно было не тяжелее другого?

— Не знаю… Я их на весах не взвешивала… Я окончила школу с отличием, но это мне помогло не больше, чем старый номер «Таймс»: единственным местом, которое нашлось для меня, было жалкое место продавщицы в обувном магазине… И вот однажды появился какой-то тип вроде вас — вы ведь все на одну колодку — и спросил: «Вы отлично закончили школу. Нет ли у вас желания продолжить обучение?» «А откуда мне взять деньги, чтобы удовлетворить это желание?» — спрашиваю. «Мы вам дадим, — говорит. — Лишь бы вы согласились обучаться нужной нам специальности». «А что за специальность? — спрашиваю. — Обезвреживать атомные бомбы или прыгать с парашютом?» «Нет, не такое опасное, — говорит. — Славянские языки. Например, болгарский». Я не знала, где эта Болгария, а он хотел, чтобы я изучала болгарский.

— Но вы всё-таки согласились.

— Согласилась… Чтобы продолжить образование… И чтобы вырваться из этой тёмной лавки, где были две неоновые лампы и двести пар немодных туфель… И из-за обещания, что получу место получше, когда закончу учёбу.

— Так оно и вышло…

— Ну да. Ваша организация всегда выполняет свои обещания, если это ей выгодно.

Я мог бы кое-что сказать по этому вопросу, но, взглянув на часы, вижу, что время для пустых разговоров истекло.

— Поехали.

Когда мы выезжаем на шоссе, вокруг всё так же безлюдно и спокойно.

— Не гоните машину и не оглядывайтесь, следите только за рулём. Остальное предоставьте мне.

Мы едем в полном молчании, сворачиваем опять на другую дорогу и вскоре останавливаемся почти на том же самом месте, где останавливалась недавно элегантная «альфа-ромео». За кустами машину с шоссе почти не видно. А если кто-то появится с другой стороны, то мы его увидим издалека.

Я снова достаю одеяло и расстилаю его. Мэри устраивается на одеяле под деревьями и снова погружается в свою апатию. Не знаю, сидела бы она в такой же апатии, если бы знала, что случилось здесь три дня назад и кто были герои того памятного вечера…

Со стороны невидимого нам шоссе иногда слышится далёкий шум проносящихся машин. Но я пытаюсь уловить другой шум… Наконец раздаётся рокот мотоцикла.

Вот и мотоцикл выскакивает из-за кустов, и я с облегчением вижу, что на нём сидят двое. Через минуту лохматый останавливает своё заляпанное грязью средство передвижения в двух метрах от нашей машины. Молодой человек, который слезает вместе с ним с мотоцикла и вправду красив, только чуть выше, чем хотелось бы, и с не слишком выразительным лицом, но зато умным взглядом.

— Скажи ему, чтобы сел вон там, — говорю я лохматому.

Тот что-то говорит приятелю, и Боян идёт к деревьям, где сидит секретарша. На лице Мэри появляется подобие улыбки, и она предлагает ему сесть рядом с ней.

— А мы с тобой посмотрим, что там с мотором, — говорю я, поднимая капот.

— Я в машинах ничего не понимаю.

— Я тоже не понимаю, но будем делать вид, что понимаем. Не исключено, что кто-нибудь за нами приглядывает…

Мы делаем вид, что копаемся в моторе или курим, однако я смотрю не на мотор, а на окружающий пейзаж, и на душе у меня тревожно. Именно в эту минуту, когда Боян вступает в операцию, она может быть сорвана…

Самый опасный момент. Установление контакта. Провал обычно случается в такой момент. Поэтому я так продумал всю операцию, чтобы наш контакт был однократным.

Время от времени я бросаю взгляд и на тех двоих под деревьями. Хорошо бы, они закончили разговор как можно скорее. Но когда разговор ведёт женщина — он не может быть коротким. Надеюсь, что она, по крайней мере, не начала рассказывать ему свою биографию.

— Мой человек в огонь полезет ради вас, если понадобится, — успокаивает меня лохматый, очевидно, заметив мой обеспокоенный взгляд, брошенный на его приятеля.

— А к чему лезть в огонь? — возражаю я. — Мне не пожарные нужны, а люди, способные соображать.

— Соображает он недурно… К тому же нем как могила… — продолжает он нахваливать своего дружка, точно лошадь продаёт. — А вы захватили мою долю или надо будет зайти в посольство?

— Сколько можно тебе говорить, тебе в посольстве делать нечего. Не смей ни приходить туда, ни звонить по телефону. Если потребуется, мы сами тебя найдём. Что касается твоей доли…

Я открываю дверцу машины, достаю из кармана плаща упаковку морфия и протягиваю ему.

По странному совпадению, в эту же минуту Мэри, как бы повторяя мой жест, опускает руку в свою сумку.

Чуть позже оба приятеля уносятся на мотоцикле туда, откуда приехали.

Я опускаю капот, складываю одеяло, и мы тоже отправляемся в путь, только в другую сторону.

* * *

— А теперь я хочу, чтобы вы рассказали мне… нет, не рассказали, а пересказали слово в слово весь ваш разговор, — говорю я, когда мы, наконец, оказываемся в моём кабинете.

— Дайте сначала стакан и налейте в него чего-нибудь, — отвечает Мэри, против обыкновения садясь не на стул у моего стола, а плюхаясь в кресло для гостей.

— Вы же знаете, я не держу в кабинете спиртных напитков… Впрочем, вроде бы есть что-то, оставленное мне в наследство.

Я вхожу в мою сокровищницу — кладовку и нахожу там ящик, в котором ещё немало бутылок коньяка.

— Не могу, к сожалению, предложить вам ваш любимый напиток, но если вы готовы удовлетвориться небольшим количеством «Мартеля»…

— Не имеет значения, — бормочет секретарша.

Она отпивает два больших глотка из щедро наполненного мной стакана и закуривает.

— Я объяснила ему весь план… Он повторил во всех подробностях. Он мне показался сообразительным…

— Оценки потом, — говорю я. — А сейчас, прошу вас, воспроизведите мне весь разговор слово в слово с начала и до конца.

— В том числе и глупости?

— Именно так: в том числе и глупости.

Она отпивает ещё два глотка коньяка, потом откидывается в кресле и по привычке закидывает ногу на ногу, выставляя свои бёдра, но сейчас мне не до её бёдер и всего остального, моё внимание целиком сосредоточено на операции.

— Я спросила его: «Вы Боян?» «А вы кто? Та, у которой ключи от сокровища?» — спросил он. «Дойдёт черёд и до сокровища, — ответила я. — Садитесь». А он улёгся почти что спиной ко мне. «Смените позу, пожалуйста, — говорю я ему. — Так я не вижу вашего лица». «Зачем вам видеть моё лицо?» «Затем, — говорю, — что по глазам можно больше узнать, чем по голосу. Вы не находите?» Он не ответил, но позу переменил. «В нашем с вами разговоре обязательное условие — полная искренность», — попыталась я ему внушить. А он: «Я думал, — говорит, — что речь идёт о чём-то вроде сделки, а не о любовных признаниях». «Сперва мы должны договориться о более важном, — объясняю я ему. — О том, что для вас может оказаться несравненно более ценным и изменить в лучшую сторону всю вашу жизнь… Сокровище, как вы его называете, быстро кончится, и возникает нужда в новых упаковках, а потом надо добывать новые, и сколько ни принимай, а всё равно наступает голодание… А вот мы предлагаем вам счастливый и окончательный выход». «Бегство на Запад?» «Почему бы нет?» — говорю. «Каким образом?» — спрашивает. «Вы сперва бы спросили: на каких условиях?» «Условия не имеют значения, — говорит. — Да и ваш Запад не имеет значения. Думайте обо мне что хотите, но плевал я на ваш Запад. Одного отрицать нельзя: там снабжение малость получше». «Значит, — говорю, — для вас главное — иметь возможность отравлять себя?» «Не отравлять, а блаженствовать, — поправил он меня. — Но у каждого свои понятия». «Дело ваше, — говорю. — Однако, если мы начали с конца, то было бы неплохо вернуться к началу». Я показала ему фотографию девушки и спросила: «Вы знакомы с этой молодой дамой?» «Нет. Но если вы дадите её адрес», — сказал он пренебрежительно. «А каким образом бы вы познакомились?» — спрашиваю. «Да так: нажму на кнопку звонка, и, когда она откроет дверь, я скажу: «Привет, крошка! Чем займёмся сегодня вечером?» «Это может выгореть, а может и нет, — отвечаю. — А связь должна быть установлена обязательно, понимаете? Так что оставьте до другого случая ваш приём с крошкой. Поэтому я прошу вас действовать очень осмотрительно, точно следуя моим указаниям». А он: «Судя по фотографии, уж больно неказистая девчонка, чтобы так с ней церемониться». «Нас интересует — говорю, — не девчонка, а её отец. Но чтобы получить доступ к отцу, эта девчонка должна стать вашей, должна быть готова на всё ради вас, понимаете?» А он бормочет: «Безумная любовь нынче не в моде. Но попытаться можно». После этого я объяснила ему ваше задание подробно, как вы мне его объясняли.

Мэри умолкает и снова вспоминает о французском коньяке.

— Повторите точно, что вы ему сказали, — прошу я, выждав, когда она выпьет количество, достаточное для поднятия духа.

— И это я должна повторять? — вздыхает она.

— Да, конечно. И точно так же: слово в слово!..

* * *

На улице уже темно, и люстра в моём кабинете давно зажжена, когда я, наконец, благоволю заключить:

— Я вами доволен, Мэри.

— А меня просто уже мутит!

— Ну, женщины нашей профессии всегда или безрассуднее мужчин, или слишком мягкотелы. Вы относитесь ко второй категории.

— В таком случае я прошу вас больше не впутывать меня в подобные афёры.

— Учту вашу просьбу, хотя и с глубоким прискорбием. При большей твёрдости характера из вас вышел бы отличный работник. Вы рождены искушать. Я видел, как вы демонстрировали ему свои прелести.

— К вашему сведению, я не собиралась их демонстрировать, а он на них не обращал никакого внимания. Он, похоже, жаждет только наркотиков!..

— Ну, вы удовлетворили и эту его жажду. Значит, сделали доброе дело.

— Вы даже злорадствуете по поводу судьбы этого несчастного, которого послали на встречу со скорой смертью.

— Ладно, ладно, — произношу я успокаивающе. — Отбросьте чёрные мысли. Сегодня вечером нам предстоит встреча не со смертью, а с четой Адамс.

Через час мы действительно у Адамсов, чтобы поприветствовать супруга, вернувшегося с конгресса журналистов. К счастью, приветствовать не нужно, так как лощёный дипломат уже сидит с сосредоточенным видом за карточным столом в компании своей прелестной супруги, не столь прелестной госпожи советницы и просто антипатичного Бенета.

Госпожа Адамс, как и следовало ожидать, встречает наше появление холодной любезной улыбкой. Помощник торгпреда и радист с жёнами, как всегда, занимаются гимнастикой под звуки магнитофона. А Франк расхаживает по комнатам со стаканом виски в руке, занятый своими мыслями и процессом дегустации.

Мы с Мэри располагаемся на диване, и я тотчас снабжаю её любимым напитком и даже приношу тарелочку с зелёными маринованными оливками, потому что в этот вечер я необыкновенно учтив. Когда я в хорошем настроении, я сама учтивость.

Мы некоторое время молчим, чтобы отдохнуть после тяжёлого рабочего дня. Но Мэри не в состоянии долго молчать, и вскоре она начинает какой-то монолог, из которого я улавливаю только последнюю фразу:

— …Если наркотик — единственная перспектива для этого молодого идиота, то спрашивается, какая перспектива у нас в этой проклятой жизни…

— Проклятой? Вы, как Бенет, который постоянно проигрывает в карты и поэтому называет покер «этой ужасной игрой», что не мешает ему играть в неё три раза в неделю. Жизнь проклятая только для плохих игроков.

— А вы? Что вы получаете от жизни как хороший игрок?

— Не более того, что реально можно получить.

— Это не ответ.

— Несчастье многих людей в том, что они хотят больше, чем может дать им жизнь, и слишком много думают о будущем. Если будешь заглядывать в будущее, то обязательно увидишь гладкую гранитную плиту, на которой красуется твоё имя, и букет-другой увядших цветов… Поэтому не следует слишком далеко заглядывать в будущее.

— Жить одним днём, как этот наркоман?

— Наоборот, жить ради пенсии. Хорошей пенсии и спокойной старости. Вообще жить ради маленьких житейских радостей.

В эту минуту к нам подходит Франк, совершающий своё бесцельное путешествие по комнатам.

— Вы не собираетесь кончать свою беседу? — спрашивает он с добродушным любопытством. — Нам с Мэри надо немножко выпить…

— Вы можете присоединиться к нам, — предлагаю я так же добродушно.

— Спасибо, но я не люблю пить больше, чем с одним собутыльником. Не могу сосредоточиться, — объясняет Франк и удаляется.

— Что вас связывает с этим алкоголиком?

— То, что он алкоголик.

— Да. Вы пьёте гораздо больше и едите гораздо меньше, чем нужно. Отсюда и всё остальное. Смените дозировку, и жизнь не будет казаться вам проклятой. Пессимизм — это всего лишь пониженная жизнеспособность организма.

— Я не только организм, — отвечает Мэри, поднимая стакан, чтобы показать, что она ни в грош не ставит мои советы.

— И вы, и все мы только организмы. Мы считаем, что мы чувствуем, а на самом деле в нас просто происходят биохимические процессы. Мы ищем душу там, где нет ничего, кроме желудка. Отрегулируйте еду и питьё, восстановите физическое равновесие, и вы получите полную душевную гармонию.

— Спасибо. Когда-нибудь, когда мне нечего будет делать, я, может быть, попробую и это. Только, к вашему сведению, жизнь кажется мне бессмысленной не с тех пор, как я начала пить, а наоборот, я начала пить, потому что она показалась мне бессмысленной.

— А что вас заставило сделать такое грустное открытие? Обувной магазин?

— Откуда я знаю, — отвечает Мэри, рассеянно вертя в руке уже пустой стакан. — Во всяком случае, пить я начала значительно позже… Мне кажется, что причина этого — опять-таки в нашей профессии…

— Ваши слова звучат не очень патриотично.

— А мне всё равно, как звучат мои слова. Впрочем, может, вы мне скажете, какое место занимает патриотизм в биохимических процессах? Может, вы относите его к пищеварению?

— Для вас, похоже, любовь к родине вообще фикция… не говоря уж о презрении к нашим органам…

— Надеюсь, вы не собираете материал для доноса?

— Я полагал, что уже доказал своё дружеское отношение к вам.

— В таком случае проявите его ещё раз, налив мне немного.

Я не очень охотно беру бутылку с соседнего столика и наливаю. Не то чтобы я был очень озабочен душевным равновесием Мэри, но с количеством выпитого она становится всё разговорчивей.

Она делает большой глоток, и в голове у неё словно проясняется, потому что она вдруг что-то вспоминает и произносит:

— Целый день всё хочу вам сказать и всё забываю.

Вы читали газеты, которые мы получили сегодня утром?

— У меня не было времени их читать.

— Напрасно. Историю с вашим генералом опять раздувают.

— В связи с чем? — спрашиваю я равнодушным тоном.

— В связи c золотом, которое вы ему передали.

— Ну и?

— Чемоданчик генерала нашли на дне залива. Он действительно был полон золотых монет.

— Вот видите…

— Только они все до одной — фальшивые.

Глава 7

Суббота и воскресенье — два дня отдыха. Два дня без служебных разговоров и светских обязанностей. Но даже эти дни таят в себе опасность: может позвонить Мэри и предложить прогулку за город или что-нибудь ещё в том же духе.

«Вы никогда не чувствуете себя одиноким, Генри?» Нет, милая, никогда. Зато довольно часто жалею, что не могу остаться в одиночестве, и не имею ничего против того, чтобы быть подальше от чирикающей семейки Адамсов, и Бенета с его кислой физиономией, и от скучной, как воскресная литургия, четы советника, и даже от вас самой, дорогая Мэри.

Я захожу в посольство только для того, чтобы взять газеты, полученные сегодня, обнаруживаю письмо от жены и с этим запасом увлекательного чтива возвращаюсь домой.

В письме от Элен, как я и ожидал, ничего существенного. Но оно важно само по себе как факт. И послала она его не для того, чтобы сообщить малоинтересные подробности о том, что заезжала на неделю в Париж и что сейчас живёт у родителей, а чтобы иметь повод написать последнюю фразу: «Если у тебя произойдут какие-то перемены, сообщи». Иными словами, наш брак остаётся в подвешенном состоянии. Если бы это было не так, Элен не дала бы себе труда написать мне лично, а предоставила бы выполнить эту задачу своему адвокату.

Она, разумеется, нисколько не соскучилась по мне. Но поскольку мещанская среда, окружающая её, не предлагает ей лучшего варианта, Элен готова к примирению, как только у меня произойдут какие-то, точнее, благоприятные перемены в моей карьере. Следовательно, неустойчивое статус-кво сохраняется.

Зато другое дело принимает плохой оборот. В полученных этим утром газетах о нём ничего нет, но в позавчерашних — сообщения, внушающие беспокойство. Золото найдено. И это самая большая неудача: я готов был побиться головой об заклад, что его никогда не найдут. Но они нашли.

* * *

Вся операция была проведена безупречно, но, как у всякой операции, у неё были свои слабые места, потому что, как бы ты ни продумывал детали, каждая связана с десятком других, а все до одной предусмотреть их невозможно.

В этой молодой африканской республике царил настоящий хаос — смесь противоречивых интересов и разного рода амбиций. Мы, разумеется, делали всё необходимое для усиления этого хаоса и использования его в наших целях, однако время работало не на нас, и тенденции к национализации иностранных предприятий всё больше усиливались. Я лично не имел ничего против этих тенденций, поскольку они вынуждали соответствующие фирмы относиться с уважением к моей закулисной работе и оказывать мне даже некоторую материальную поддержку, которая, конечно же, не получала отражения в моих официальных докладах в Центр.

Но Центр с тревогой наблюдал за этими усиливающимися тенденциями, национализации, сочетавшимися со стремлением придать курсу государственной политики направление более левое, чем было допустимо. Эта тревога переросла, наконец, в директиву о подготовке правого переворота. Подготовка, конечно, была поручена мне, а руководство конкретными действиями должно было осуществляться моим чёрным генералом.

Я никогда не любил этого типа, хотя он был главным моим агентом в этой стране. Он не только чересчур гордился своей фигурой Геркулеса, но и воображал, что его высокий рост уже сам по себе предполагает высокий интеллект, а это было с его стороны верхом нахальства, потому как, за исключением определённой крестьянской хитрости, его духовные качества исчерпывались смешным тщеславием и невероятной жадностью.

В сущности, никакой особой пользы мне от него не было, и для выполнения кое-каких оперативных заданий я использовал трёх других типов из числа военных, гораздо ниже его по чину, но значительно более полезных в деле. И всё же этот чёрный генерал был фигурой довольно важной в этой стране, и я сознательно преувеличивал его значение в отчётах, потому что начальство, как водится, всегда немного преуменьшает твои заслуги, следовательно, ты должен всё преувеличивать, чтобы в конечном счёте не оказалось, что ты ничего не делал.

Он имел известный авторитет, однако армия была разобщена, в обществе царили разные настроения, и центробежные силы личных амбиций создавали такую путаницу, что я сильно сомневался, что в час Икс мой чёрный генерал сумел бы собрать вокруг себя необходимых людей и свергнуть правительство. Но из Центра уже была послана директива, и я сам был отчасти виноват в этой директиве своим приукрашиванием дел, и соответственно, ничего другого мне не оставалось, как приступать к действиям.

Когда я сообщил генералу о том, какие на него возлагаются надежды, он ещё больше выпятил и без того выпяченную свою грудь, посидел некоторое время в этой позе полководца, готового дать решающий сигнал к атаке, а потом пробурчал весьма прозаически:

— Для этого необходимы деньги… Много денег…

— Как много? — кислым тоном сказал я.

— Я ещё не подсчитывал… Но в общем понадобится по крайней мере триста тысяч долларов…

Он бесстыдно изображал из себя человека, собирающегося финансировать военную операцию, а на самом деле собирался финансировать исключительно самого себя, потому что переворот (если бы дело вообще дошло до переворота) прошёл бы, как всегда, за счёт свергнутого режима.

— Как вы хотите получить эту сумму? Оружием или?… — спросил я просто для того, чтобы поставить его в неудобное положение.

— В наличных деньгах, — нагло ответил Геркулес.

— Могу вам сразу сказать, что мои хозяева не дадут деньгами даже ста пятидесяти тысяч. Если бы речь шла об оружии — дело другое, мы могли бы через АРАМКО обеспечить вам солидные поставки… Но деньги…

— Я же вам сказал, что ещё не подсчитывал, — поспешил отступить генерал. — Однако так или иначе без серьёзной помощи ничего не получится. И эта серьёзная помощь нужна нам деньгами, понимаете, — деньгами! А что до оружия, то мы его получим бесплатно, захватив склады.

Я не собирался с ним торговаться, в конце концов деньги ведь давал не я, но я не хотел обсуждать требования, которые Центр никогда не удовлетворил бы.

— Хорошо, — сказал я. — В таком случае подсчитывайте скорее, потому что я должен сегодня же ночью послать шифрограмму. И всё же мой вам совет — не требуйте нереальной суммы: это произведёт неблагоприятный эффект. — И, неприязненно взглянув на него, я ещё раз спросил: — Итак, какую сумму писать?

— Вы её сами назвали, — нахально улыбнулся генерал. — Сто пятьдесят тысяч.

— Я не называл её, а только сказал, что они не дадут и столько.

— А я вам говорю, что на меньшее не соглашусь. Запишите это и передайте.

Сознавая, что козыри у него, а не у меня, он торжественно поднял своё огромное туловище, неспешно отдал честь двумя пальцами и направился к двери.

— Когда получите ответ, сообщите мне, — пробурчал он, выходя. — Если, конечно, стоит его сообщать.

И именно в тот момент, когда я смотрел, как удаляется его широкая спина, мне в голову внезапно пришла идея… Этого типа надо убрать. Он стократ заслуживал того, чтобы его убрали. И было бы непростительно не воспользоваться случаем: это будет возмездием, отплатой ему. И платой мне. Я достаточно долго существовал на скромные подаяния, получаемые тайком.

В тот же вечер я сообщил шифрованной радиограммой, что генерал требует триста тысяч и что в результате долгих переговоров он согласился на сто пятьдесят тысяч и это его последняя цена. И на следующий же день мне велели выплатить ему эту сумму…

Такой опытный резидент, как я, всегда кроме агентуры, известной Центру, имеет и двух — трёх своих людей, годящихся для любой работы. Для осуществления своего плана мне пришлось использовать их. Моя задача была проста: вызвать к себе генерала под предлогом передачи ему денег, найти другой предлог, чтобы не передать их ему, организовать его ликвидацию после того, как он покинет мой дом, а для Центра выдвинуть версию, что я якобы вручил деньги моему чёрному полководцу и ничего не знаю о дальнейшем. Но насколько эта задача была проста по цели, настолько сложна для выполнения во всех деталях, чтобы потом не разгадали мои замыслы и, главное, чтобы против меня не осталось никаких улик.

Устранить вещественные улики казалось не столь уж трудным делом. Но я долго не мог придумать, как избежать потом подозрений. Хотя формально не подтвердившееся подозрение вроде бы не имеет значения, но для человека моей профессии такой факт может оказаться роковым. Роковым настолько, что я чуть было не отказался от своих намерений.

Может, я бы и отказался, а может, и нет, потому что до того увлёкся этим своим проектом, что целые сутки думал только о нём. Конец моим колебаниям положила сама жертва…

— Хочу вас обрадовать, — сказал я генералу, когда на следующий вечер он пришёл ко мне по моему приглашению. — Ваши условия приняты.

На лице Геркулеса появилось некое подобие улыбки, но она быстро исчезла, и взгляд его мгновенно стал холодно расчётливым.

— В какой валюте мне их выплатят? — спросил он.

— Как всегда — в долларах.

— При теперешнем падении курса доллара это значит, что я потеряю двенадцать процентов, а двенадцать процентов — это двадцать тысяч.

— Вы становитесь слишком мелочны в своих расчётах, — заметил я с раздражением.

— Приходится. Другой случай заниматься такими расчётами вряд ли мне представится.

— Хорошо, скажите тогда, в какой валюте вы хотите их получить — в английских фунтах, швейцарских франках?…

— В наше неспокойное время единственной надёжной валютой остаётся золото.

— Вы с ума сошли! — не удержался я. — Откуда я вам возьму золото на сто пятьдесят тысяч долларов в этой глуши?

— Найдёте где-нибудь. Дакар и Танжер не так уж далеко. Возможности у вас большие. А переворот ведь не на завтра назначен…

Я вздохнул с досадой, хотя, если быть искренним, мне надо было бы вздохнуть с облегчением. Это золото и подсказало мне неплохую мысль…

— Хорошо, попытаюсь что-нибудь сделать.

— И не забывайте, что наши расчёты должны производиться по курсу до кризиса на бирже, — предупредил он меня, уходя. — В конце концов, не я же виноват в этом кризисе! Значит — пять тысяч соверенов с изображением Елизаветы!..

Итак, мои шансы на успех возрастали. Ведь я должен был передать ему золото. И никто не сможет обвинить меня в том, что сделка не состоялась, так как получение золота будет документально подтверждено. И если в конце концов на меня падёт тень сомнения, то это будет лишь лёгкая тень и ничего больше.

В тот же вечер я вылетел самолётом в Танжер. И на другое же утро провернул эту часть операции, потому что хорошо знал места и людей, занимавшихся подобными делами. Несколько часов спустя у меня в сейфе уже лежали пять тысяч соверенчиков с изображением Елизаветы. Совершенно как настоящие, но только с содержанием золота в три раза меньше положенного и, естественно, в три раза дешевле настоящих. К великому сожалению, мне пришлось свою прибыль свести со ста пятидесяти тысяч до ста. Только сто тысяч перевёл я по телеграфу на мой тайный счёт в Швейцарии. Но зато теперь мне дышалось легче: за пятьдесят тысяч я купил себе безопасность и спокойствие. Во всяком случае, так мне казалось тогда.

Вторая часть операции была проделана за два следующих дня. Абрам должен был подкараулить генерала за третьим поворотом на шоссе, ведущем к заливу, чтобы ликвидировать его и, по возможности, уничтожить все следы. Абрам был предупреждён, что за ним будут следить и что он мгновенно отправится вслед за генералом на тот свет, если попытается отступить от предписаний. И поскольку Абрам знал, что я слов на ветер не бросаю, можно было не опасаться подвоха с его стороны.

Покончив со своим делом, Абрам должен был добраться до залива и сесть в моторную лодку, где его дожидался бы Жан-Пьер. В задачу Жан-Пьера входило убрать Абрама. Но это не имело особого значения. В тот момент, когда моторная лодка удалилась бы от берега на определённое расстояние, я с берега должен был привести в действие спрятанное в лодке взрывное устройство.

Приблизительно так всё и произошло.

А теперь вот какая-то мелкая, непредусмотренная деталь грозила снова воскресить подозрения в отношении меня и даже перерасти в открытое обвинение…

Да, в наш век техники бывают неожиданные сюрпризы.

Вода в прибрежной части залива почти чёрная от водорослей, покрывающих ямы скалистого дна. И я был уверен, что никто никогда не найдёт в этих обширных подводных пространствах маленький чемоданчик, который упал на дно со всей своей тяжестью — тяжестью золота. Никто не найдёт. И никто не будет искать. Ведь в той стране о нём никто не знал. А наши органы, даже и предположив что-нибудь в этом роде, не стали бы отправлять команду водолазов аж в эту злополучную страну, чтобы проверить свои предположения.

И в принципе я был прав. Но не учёл всех мелочей. Я не мог знать, что Абрам, вероятно, перед тем как отправиться на выполнение опасного задания, о чём-то расскажет брату… И что этот брат-авантюрист вместе с двумя другими такими же авантюристами примется бороздить на лодке залив в поисках похороненного на дне сокровища… И что будет иметь при себе специальный прибор для нахождения золота… А после долгих и упорных поисков нападёт на чемоданчик, на никелированной табличке которого будут выгравированы инициалы этого тщеславного павлина — генерала… И что авантюристы, как обычно бывает в подобных случаях, перессорятся из-за добычи… И вмешается местная полиция…

И вообще я, конечно же, не мог знать всего того, что было описано в позавчерашних бульварных газетах как достоверный факт. Я имею смелость считать себя весьма дальновидным человеком. Но никогда не считал себя пророком.

Конечно, катастрофы ещё не произошло. А может, она и не произойдёт. Брат Абрама явно не подозревает о моём существовании. Иначе я уже не сидел бы в этой квартире и не проводил бы субботний день за ленивым чтением газет. Это происшествие подаётся в них как криминальная история. Высказывается даже предположение, что моторная лодка взорвалась в результате попадания пули в ящик с боеприпасами. Но что касается золота, то тут не может быть никаких предположений. Все монеты фальшивые. И Центр очень хорошо знает, откуда они взялись.

Но всё же остаётся одна лазейка. Ведь при покупке золота у сомнительных торговцев никто не застрахован от обмана. Меня обманули — и всё тут. Прозвучит ли эта версия убедительно, это другой вопрос. Но, как говорит мой старый друг Хьюберт, расследование будет продолжаться не один месяц, и может случиться, что материалы его похоронят в архиве как закрытое дело. Если я, конечно, заслужил снисхождение. Если я уже доказал начальству, что я работник высокого класса. Того высокого класса, который не подлежит осуждению за мелкие провинности.

Всё упирается в это.

* * *

В понедельник утром в определённое распорядком дня время — без четверти девять — я выхожу из дома. Как положено, Андрей ждёт меня в «шевроле».

Вежливо поздоровавшись, шофёр задаёт свой риторический вопрос:

— В посольство?

— Да. Как обычно.

Весна — время неожиданных перемен — и хороших, и плохих. Только мы тронулись, как с неба, на котором ещё светит солнце, полил сильный майский дождь.

— Туча, — отмечает шофёр.

— И довольно большая.

Плотные струи дождя стучат по лобовому стеклу, и только в разводах, рисуемых «дворниками», мелькают смутные силуэты бегущих по бульвару пешеходов.

— Ничего не видно… — бормочет Андрей, наклоняясь вперёд, словив для того, чтобы пронзить взглядом завесу дождя.

— А как дела на другом фронте? Там что-нибудь видно? — спрашиваю я как бы вскользь.

— Где?

— Ну, у нашей девушки?

Андрей уже выполняет функции информатора, но я стараюсь, чтобы это происходило легко и незаметно.

— Мы совсем забыли подсчитать полагающиеся вам премиальные, — сказал я ему несколько дней назад, передавая в конверте обещанное вознаграждение. — Но нет худа без добра, зато получилась порядочная сумма.

И теперь наш диалог вполне может восприниматься как обычная болтовня, мы как бы просто сплетничаем…

— Вчера какой-то новенький стал увиваться за ней. — осведомляет меня шофёр. — Позавчера только поглядывал, а вчера уже явно стал возле неё вертеться.

— То есть?

— Сидели вдвоём за столиком. Только вдвоём.

— А другие из её компании?

— Они сидели за другим.

— Может, она с ними поссорилась?

— Не похоже. Просто, похоже, она предпочитает новенького старой компании. И новенький предпочитает сидеть с ней одной, а не со всей компанией.

— Вы считаете, у них это серьёзно? — спрашиваю я с некоторым неудовольствием.

— Да нет, не думаю…

Он умолкает, словно не решается продолжить.

— Вы что-то хотели сказать?

— Что у таких девушек серьёзного не бывает. Не хочу вмешиваться, но, по-моему, они не для серьёзных дел.

«Серьёзные дела» — звучит довольно двусмысленно. Поэтому я спрашиваю:

— А точнее?

— Точнее, сегодня вы с ней встречаетесь, а завтра она уже с другим.

— Верно. Но когда человеку за тридцать, он становится философом. А мне уже давно за тридцать. Если рядом с вами девушка, когда это вам нужно, то не всё ли равно, встречается она ещё с другим или нет тогда, когда она вам не нужна.

— Мне тоже под тридцать, но я не такой. И если я узнаю, что моя жена хоть подумает о другом, я ей просто голову оторву!..

Он, видно, и мою голову не жалеет, потому что в следующую секунду тормозит так резко, что я стукаюсь головой о спинку сиденья.

— Ну прямо лезет под колёса, — произносит Андрей с негодованием, указывая на человека, неожиданно оказавшегося на мостовой перед нашей машиной.

Тот виновато ускоряет шаг, торопясь перейти дорогу, и чуть не попадает под колёса едущей рядом машины.

— Ходят как слепые, дорогу и ту переходят не глядя, — продолжает бурчать Андрей, давая волю всегдашней нелюбви шофёров к пешеходам.

Дождь всё ещё льёт, и он сосредоточенно всматривается вперёд.

— Значит, вы противник свободных отношений? — пытаюсь я вернуть его к нашей теме.

— Да, я не настолько культурный… — признаётся Андрей.

— То, что она встречается с другим, ещё не самое плохое, — замечаю я, — бывает кое-что и похуже…

— Когда встречается с двумя-тремя сразу, — замечает шофёр.

— Нет. Когда начнёт везде болтать о наших отношениях.

— Да, вам, дипломатам, это ни к чему.

— А кто ещё вертится вокруг неё?

— Пока никто.

— Может, кто-то ждёт своей очереди? Может, заглядывается на неё издали, как вы?

— Нет, такого я не замечал.

Он снова нажимает на тормоз, на сей раз не так резко, и я пережидаю, пока он выскажет всё обычные нелестные замечания в адрес пешеходов.

— И долго они сидели вдвоём? — спрашиваю я, когда мы снова трогаемся.

— До вечера.

— И, конечно, ушли вместе?!

— Известное дело.

— Паренёк, наверно, недурён.

— Внешне неплохой. Высокий, серьёзный, я хочу сказать, с виду кажется серьёзным.

— Парень с характером, — подсказываю я.

— С характером, — бурчит пренебрежительно Андрей. — Все мы воображаем, что у нас есть характер… Пока нас кто-нибудь не прижмёт…

* * *

— Сегодня утром я был у маникюрши, — сообщает Бенет, входя в кабинет, словно это важнейшее событие года.

— Поздравляю, — бормочу я, не поднимая глаз от бумаг.

— Есть поздравление и вам! — замечает с ноткой злорадства мой помощник. — Текст гласит: «Икс тяжело болен. Необходима срочная операция».

— Да, это вам не маникюр сделать, — признаю я, отрываясь от бумаг. — И именно сейчас, когда нам нужен надёжный канал.

Я задумчиво гляжу на стену, на вызывающе выставленные голые бёдра «гёрлс» и ракетку теннисиста, который словно готовится ударить меня по голове.

— У меня такое впечатление, что все ваши люди больны, — кислым тоном замечаю я.

— Они не от рождения больные, — отвечает не менее кислым тоном Бенет. — Но в здешнем климате люди легко заболевают. А мы хотим их использовать на полную катушку, нарушаем все обещания, и в результате получается провал.

— Ладно, ладно, расскажите это шефу, когда поедете в отпуск.

Бенет не отвечает, но по лицу его видно, что он мысленно посылает меня куда подальше.

— Если мы Икса отправим лечиться, есть у нас кому его заменить? — возвращаю я его снова к реальности.

— Старый утверждает, что есть. Но вопрос с Иксом нельзя больше откладывать.

— И не будем.

— Ах да, явился тот, с гитарой, — спохватывается мой помощник. — Требует ещё ампулы.

— Вы дали?

— Откуда они у меня? Он ждёт внизу, в приёмной, топчет там ковёр своими грязными ногами.

— Этот тип становится опасным, — замечаю я. — Ему же было сказано, чтоб он больше сюда не являлся.

— Я думаю, пора его отсылать, — тут же соглашается Бенет.

— Вот именно… Тогда узнайте, когда поезд, и закажите два купе для Мэри и для меня…

— Вы имеете в виду поезд в Стамбул?

— А куда же ещё?… Этот с гитарой пусть отправляется в том же направлении самолётом. Скажите ему…

В это мгновенье на пороге появляется моя секретарша с присущей ей манерой входить раньше, чем стучаться.

— Господин Томас, вас зовёт к себе посол.

— Как раз вовремя, — бурчу я. И добавляю, обращаясь к Бенету: — Потом закончим наш разговор.

* * *

Памятник неизвестному дипломату снова предстаёт предо мной — стоящим позади письменного стола и опирающимся о него рукой. При моём появлении шеф не соблаговолил нарушить ни на миг свою позу памятника, и только тонкие поблекшие губы едва уловимо раздвинулись:

— Садитесь!

Я неторопливо прохожу долгий путь от дверей до гарнитура в стиле мадам Помпадур или её венценосного любовника и развязно опускаюсь в одно из кресел. За всё время моей работы здесь посол ни разу не пригласил меня для беседы, если не считать первой злополучной встречи, и я даже не имел чести видеть его ещё хоть раз, если не считать приёмов, на которых я обычно держусь на порядочном расстоянии от него среди других сотрудников.

— Ваше присутствие здесь почти незаметно, Томас, — произносит посол.

Голос его суше прошлогодних макарон.

— Конечно, — продолжает он, — это лучше, чем если бы вы ознаменовали своё присутствие каким-нибудь скандалом, как ваш предшественник. Но всё же коль скоро у нас есть советник по культуре, то должна вестись и хоть какая-то культурная деятельность…

Он устремляет на меня свой неподвижный холодный взгляд, чтобы оценить эффект от своего силлогизма. И поскольку он явно ждёт от меня какой-то реакции, я позволяю себе продолжать разговор, не меняя своей непринуждённой позы:

— Не собираюсь хвастаться своей деятельностью, но раз вы, как я вижу, вообще считаете, что она не ведётся, то осмелюсь заметить, что это не так. Я посетил все редакции, установил контакты с телевидением, с университетом, радио, договорился о некоторых акциях в плане культурного обмена и направил письма с просьбой прислать соответствующие материалы…

Большая часть этого скромного отчёта — чистая ложь, однако это не мешает моим словам звучать убедительно.

— Но вы не поставили меня в известность ни об одном из этих действий, — восклицает с некоторым замешательством шеф. Моя тирада явно оказалась для него неожиданной.

— Но вы же никогда не вызывали меня для отчёта!..

— Да… Очевидно, наши взгляды на порядок работы сильно различаются, — замечает шеф тоном, который претендует на то, чтобы быть ироническим. — Похоже, я стал жертвой иллюзии, что вы должны ко мне являться с отчётом, а не я звать вас… Ну, хорошо. Допускаю, что вы не сидели сложа руки, но ваша деятельность всё же ограничивалась текущей работой… А нам необходимо наладить контакты, имеющие перспективу. Поэтому я предложу вам провести несколько мероприятий иного характера. Прежде всего мы можем начать с показа какого-нибудь подходящего фильма, объединить его с небольшим коктейлем и пригласить интересных для нас журналистов, деятелей искусства… вообще…

— Чудесная идея! — с энтузиазмом восклицаю я. — Но, к сожалению, осуществлять её придётся без меня… Мне срочно надо выехать в Стамбул.

— Но как…

— А так: надо. Я как раз сегодня утром собирался поставить вас об этом в известность.

— Но вы должны не ставить меня в известность, а спрашивать разрешения. И я вам ещё не разрешил!

— Но ведь я именно этого и жду, чтобы вы мне разрешили.

— Но вы… вы…

У некоторых людей, не привыкших, чтобы им возражали, это вызывает такой шок, что они теряют дар речи и начинают заикаться. Но заикающийся говорит медленно, а я очень спешу.

— Видите ли, господин посол, если вам необходимо долго обдумывать вопрос о разрешении на мою поездку, то у вас будет достаточно времени после моего отъезда. А я поеду и без вашего благословения. Дело неотложное. Пока вы тут будете играть в коктейли и дипломатию, я должен заниматься работой… не той фиктивной — культурной, а той неотложной, настоящей, грязной работой, для которой вы служите только ширмой!

— Вы грубы… вы… — продолжает заикаться шеф, с трудом сдерживая ярость.

— Как полицейский… Вы это хотите сказать? — добродушно смеюсь я. И прежде чем пуститься в долгий обратный путь к двери, бросаю тем же тоном: — Однако идея у вас чудесная!.. Желаю вам успеха в этом милом культурном развлечении.

* * *

— Но вы ничего не говорили мне об этой поездке… И даже не спросили моего согласия, — сердито замечает Мэри.

И эта — туда же! Похоже, тут все — мои начальники, один я — подчинённый.

— Послушайте, дорогая, я не считаю нужным испрашивать заранее вашего согласия, когда речь идёт об исполнении вами служебных обязанностей.

— Это не входит в мои служебные обязанности. Вы опять хотите меня впутать в какую-то историю…

— Это именно ваши служебные обязанности. Вы сопровождаете меня в качестве секретарши и ничего больше!

На сей раз её раздражение передалось и мне. Мэри бросает на меня испытующий взгляд и произносит уже более мягким тоном:

— Хорошо, посмотрим… Но имейте в виду…

— Да, да, я буду иметь в виду всё, что нужно, только оставьте меня одного, мне ещё кое-что надо сделать.

Она с сердитой гримасой уходит.

Чуть позже её место в кабинете занимает Бенет.

— Я отправил этого… — рапортует он. — Сговорчивый оказался…

— Молодые люди всегда бывают сговорчивыми, когда можно уклониться от службы в армии, — замечаю я.

— Я тут кое-что сочинил насчёт Адамса. — Бенет достаёт из кармана несколько напечатанных на машинке сложенных листков. — В субботу вечером он очень разговорился…

— Вероятно, воодушевлённый своей победой над вами…

— Пожалуй, да, — неохотно признаётся мой помощник. — Вообще он стал болтлив и тут наболтал такое…

— Подчеркните это.

— Я подчеркнул.

— Тогда посылайте без меня. Сейчас у меня голова занята другим. У меня, дорогой, такое ощущение, что начинается последний раунд.

— Это ещё ничего не значит.

— Многое значит, многое! Прикажите Старому подготовить новый канал… И следить за тем, что происходит на вилле.

— Что ещё?

— Всё остальное не зависит ни от вас, ни от меня. Всё остальное в руках этой старой капризной дамы — Судьбы.

Глава 8

С глухим равномерным постукиванием, свидетельствующим о совсем небольшой скорости, «Восточный экспресс» движется в полумраке весенней ночи. И поскольку я не люблю неясности, я опускаю занавеску на окне, вытягиваюсь как есть, в одежде, на мягкой полке и покорно отдаюсь покачиванию в ритме колёс.

Дверка между двумя купе открыта, и в её прямоугольной раме, как на картине, видна пышная фигура моей секретарши, возлежащей в своей обычной, не слишком целомудренной позе, на нижней полке в соседнем купе и углубившейся в чтение, очевидно, какого-то детектива.

— Вы читаете детективные романы? — спрашиваю я, чтобы отогнать от себя сон.

— Раньше читала. А теперь лень. Она откладывает книгу и смотрит на меня своими тёмными глазами.

— Помнится, был роман «Убийство в Восточном экспрессе»…

— Причём тут это? — спрашиваю я.

— При том, что мне сейчас захотелось увидеть вас на месте убитого.

— Будет и это, — охотно соглашаюсь я. — Хотя и не сейчас. Вы, как любительница латинских изречений, наверное, не забыли, что, как говорится, все мы смертны.

— Но не все заслуживают, как вы, насильственной смерти.

— Смерть редко бывает добровольной, она почти всегда бывает насильственной, — замечаю я философски. — Даже когда мы умираем в своей постели.

— Иногда мне кажется, что я могла бы добровольно закрыть навсегда глаза. Просто так, от усталости и отчаяния.

— Держу пари, что такие мысли приходят вам в голову главным образом когда вы перепьёте… А мне хочется жить! Мне по-настоящему хочется жить. И притом — хорошо!

— Вы считаете, что вы можете жить хорошо? — поднимает брови Мэри.

— Хорошо по моим понятиям, а не по вашим, дорогая.

— А что составляет ваш идеал счастливой жизни?

— Всё самое обычное… В нём нет ничего, что произвело бы впечатление на возвышенные натуры вроде вашей.

— И всё же?

— Ну, например, чтобы я мог войти в кабинет посла, как сегодня, и когда он начнёт меня высокомерно поучать, иметь удовольствие сказать ему: «Вот что, старичок, продолжите свою тираду в коридоре, поскольку я только что назначен на ваше место и кабинет в данный момент мне нужен!»

— Мелочные, смешные амбиции… — поджимает губы секретарша. — Вы мечтаете стать послом.

— Чепуха. Я мечтаю утереть нос какому-нибудь послу.

— И это тоже мелочно. Вы напоминаете мне моего младшего брата, заветной мечтой которого было стать хорошим боксёром…

В этот момент в мою дверь легонько постучали. Я открываю, предварительно захлопнув дверку в соседнее купе.

Как я и ожидал, входит проводник. Человек лет пятидесяти, с изборождённым морщинами лбом и какими-то погасшими глазами, которые стараются не смотреть на меня и вообще мне не нравятся.

— Вас кто-нибудь видел? — спрашиваю я. Тот качает отрицательно головой:

— В коридоре пусто.

— Садитесь, — говорю я и отодвигаюсь к окну, чтобы освободить для него место.

Но проводник продолжает стоять, слегка покачиваясь в такт движению поезда.

— У меня для вас новости от Старого, — говорю я. — Он тревожится за вас.

— Я сам больше тревожусь за себя, — глухо отвечает проводник.

— Есть основания тревожиться?

— Меня задержат. Это вопрос нескольких дней… может, и часов.

— Почему вы так думаете? — участливо спрашиваю я.

— По всему. Уже два раза проверяли мой багаж по дороге на Свиленград. Раньше этого никогда не делали.

— Раньше не делали, а теперь — контрабанда наркотиков. Искали гашиш или что-то в этом роде.

— Искали не это, — упрямо возражает проводник.

— Если бы искали что-то другое, то не рылись бы в вашем багаже, а ощупывали бы ваше бельё, шов за швом каждую складочку вашей одежды. Вы должны бы понимать в таких делах…

— А то, что за мной постоянно ходит человек, подслушивает, о чём я говорю с приятелем в кафе, что следят за мной даже тут, в вагоне?

— Вы просто переутомились, и у вас нервное истощение, — сочувственно отмечаю я.

— По-вашему, я фантазирую.

— Нет, но вы всё толкуете превратно. Депрессия всегда связана с беспричинным страхом, а для беспричинного страха ищут оправдания и причину.

— Извините, но я не ребёнок.

— Поймите, если бы вас действительно серьёзно подозревали, то прежде всего постарались бы вас не спугнуть раньше времени. Проверки на таможне, открытая слежка — всё это может помешать осуществлению их планов, если у них относительно вас есть серьёзные планы, потому что вы испугаетесь и с первым же рейсом сбежите в Стамбул.

— Легко вам рассуждать, вам ничего не грозит, — продолжает стоять на своём проводник. — А мой арест, может, вопрос нескольких часов.

Он снимает тёмно-коричневую форменную фуражку и вытирает ладонью уже лысеющую голову. Потом снова начинает говорить, сначала глухо и устало, затем всё более сердито.

— Пять лет играть с огнём… «Передай это… Перевези то»… Туда-сюда, туда-сюда… И пять лет Старый и все вроде вас сулят мне, что переправят меня за границу… А я всё езжу, и верёвка всё туже затягивается вокруг моей шеи, меня того гляди схватят, а вы все мне поёте одну и ту же песню, и всё откладываете, все обманываете меня… Только у меня уже терпенья нет… Говорят вам, нет у меня больше сил!

— Ну что ж, идите и чистосердечно сознайтесь во всём, чтобы вам смягчили приговор, — заканчиваю я вместо него.

— Я такого не говорил, — вздрагивает проводник, но по выражению его лица видно, что если он этого и не произнёс, то во всяком случае думал об этом. — Я хочу, чтобы сняли с меня этот груз, и больше ничего! Чтобы вы сдержали обещание! В конце концов, есть дипломатическая почта, используйте её!

— Когда нам нужна дипломатическая почта, мы ею пользуемся. Когда нам нужны вы, прибегаем к вашим услугам. К вашему сведению, дипломатическая почта посылается очень редко, и вообще это касается нас, а не вас.

— А вопрос о моей жизни? Это тоже только меня касается?

— Да… У вас глубокая депрессия, — вздыхаю я, словно врач, установивший, наконец, неутешительный диагноз. — И ничего, кроме депрессии, вам не угрожает. Но поскольку она сама по себе представляет опасность, мы действительно хотим сдержать своё слово, это будет ваш последний рейс. Вы довольны?

Проводник молчит, видимо, соображая, насколько он может верить моим словам.

— А где ваши деньги?

— Деньги!.. — презрительно отвечает он. — Мелкие суммы, которые вы давали, лежат в банке в Стамбуле.

— А теперь на прощание вы получите сумму покрупнее, — говорю я добродушно. — А мои жена и дети?

— Всему свой черёд. Сначала переправим вас, а потом и их высвободим. Есть туристический сезон, всякие мероприятия на границе и масса других способов вывезти и их. Вы сами понимаете, что это нельзя сделать одновременно.

— Без них всё остальное не имеет никакого смысла, — произносит апатично и словно бы про себя проводник.

— Итак, как только прибудете в Стамбул, возьмите деньги со счёта, вернитесь в вагон и ждите человека, который придёт от имени Старого, чтобы перебросить вас на Запад.

— А моя семья?

— Я ведь вам сказал: всему свой черёд. Предоставьте решать этот вопрос нам.

— Я не могу жить один, — тихо произносит человек и впервые смотрит мне в глаза. — Не мог бы, поверьте.

— Я вам верю. Но и вы нам поверьте. Будете ждать здесь, в вагоне, когда придёт человек от Старого, ясно? Естественно, не надейтесь, что мы вам там, на Западе, найдём место лучше, чем место проводника.

— Мне другого и не нужно. Я готов хоть в дворники пойти, только бы не дрожать от страха… И знать, что семья со мной.

— Чудесно! — улыбаюсь я ободряюще. — Как видите, мы выполняем свои обещания. А теперь можете идти. Только будьте предельно осторожны!

— Спасибо! — глухо произносит он, надевая фуражку и осторожно выходя в коридор.

* * *

Не успел уйти проводник, как в раме двери между купе появляется Мэри. Она раздевалась, но не закончила это занятие, явно увлечённая другим, более интересным.

— Вы, конечно, подслушивали, — замечаю я.

— Я не нашла в вашем разговоре ничего заслуживающего моего внимания.

Не удостоив её ответом, я встаю, снимаю пиджак и вешаю его на вешалку, в купе стало уже слишком жарко. Закуриваю и собираюсь снова сесть на своё место, когда секретарша мне вдруг напоминает:

— Вы забыли обо мне…

— Извините, — бормочу я, подавая ей сигарету и щёлкая зажигалкой.

Женщина по привычке выпускает струйку дыма из ноздрей и бросает взгляд на меня.

— Не знаю, будете ли вы иметь счастье посмеяться над каким-нибудь послом, но признаю, что вы виртуозно издеваетесь над маленькими людьми.

— Я делаю свою работу, — отвечаю я сухо, прислоняясь к стенке дивана возле окна.

— Но с удовольствием. Как настоящий виртуоз.

— Каждый должен так делать свою работу, в том числе и вы.

— А вы не подумали, что человеку и вправду грозит опасность?

— Мне тоже иногда угрожает опасность, но я не даю воли своим нервам, — произношу я также сухо.

— У вас дипломатическая неприкосновенность.

— Да, для противника. Но не для своих.

— То, что нашли фальшивое золото, похоже, вас очень беспокоит, — догадывается Мэри.

— Не угадали.

— Так что же вас тогда беспокоит? Запоздалые угрызения совести из-за убийства?

— Я вам уже говорил, что никого не убивал, хотя, но правде говоря, я совсем не обязан давать вам объяснения.

— Я прекрасно знаю, что вы его убили не собственными руками. А каким-то другим подлым способом.

— Вы, я вижу, там у себя в купе немного выпили? — бросаю я безразличным тоном.

— Возможно. Но я не оставила после себя трупа.

Она действительно говорит более взволнованно, чем обычно, и в её поведении нетрудно заметить возбуждение, вызванное алкоголем.

— Бросьте вы свои намёки, — говорю я, стараясь подавить раздражение.

Я вытягиваюсь поудобнее, не приглашая даму сесть, и замечаю:

— Эти ваши постоянные вопросы об убийстве… Можете вы мне объяснить, чего вы добиваетесь? Кто вас в данном случае больше интересует — генерал или я?

— Генерал, конечно. Вы мне совершенно не интересны.

— Ну, хорошо, что с того, если я и впрямь его убил? И притом не с помощью кого-то, а своими руками самым вульгарным образом — пырнул ножом в живот? Что теряете вы и что теряет человечество от этого? Имеет ли какое-нибудь значение, умер ли ваш генерал вчера, или умирает сегодня, или исчезнет завтра во время политического переворота? Почему, прежде чем надевать траур по этому человеку, вы не спросили меня, человек ли был он вообще или животное? А он, дорогая моя, был и вправду зверь алчный и ненасытный настолько, что вы просто себе представить не можете. Сегодня он требовал сто пятьдесят тысяч, а завтра он удвоил бы цену, не предложив ни сегодня, ни завтра ничего реального за эти деньги. Он готов был продавать свою родину метрами и килограммами, оптом и в розницу, лишь бы нашлись покупатели… Он был…

— И вы решили наказать этого продажного типа, рискуя обогатить себя, — прерывает меня Мэри.

— Свои выводы можете делать про себя, — советую я. И тут же добавляю: — Но почему вы задаёте эти вопросы мне? Вы ведь интересуетесь генералом, а не мной?

— Прекрасно знаете, что вами… О чём могу только сожалеть… Чем лучше я вас узнаю, тем большее отвращение вы у меня вызываете… Надеюсь, что эта мелочь для вас не имеет значения.

— Абсолютно никакого значения… — подтверждаю я. — Даже если бы я вам внушал ещё большее отвращение. Оно даже мне льстит.

— Льстит?

— Естественно. Как выражение особого внимания. Я что-то не замечал, чтобы вы испытывали отвращение к нашему торговому представителю, который, как известно, сколотил своё состояние на незаконных процентах от государственных сделок…

Она наклоняется к столику за сигаретой, и её высокая грудь, как обычно, почти что вываливается из выреза. Прикурив сигарету от догорающего окурка, она бормочет:

— Он взяточник, а вы…

— И к нашему послу, — прерываю я её, — который тратит на личные нужды государственные деньги, а врёт, что потратил их на обеды и коктейли, вы тоже не испытываете отвращения. Вы, вероятно, даже гордитесь, что работаете под руководством такого утончённого дипломата. Не вызывают у вас отвращения и остальные воры, с которыми вы работаете, а в красавца Адамса вы даже влюблены, хотя и безнадёжно.

— Адамс не вор! — резким тоном возражает секретарша.

— Верно. Но вы спрашивали себя, почему?

— У меня нет привычки задавать глупые вопросы.

— Глупо то, что вы не задаёте себе подобных вопросов. Адамс не ворует, потому что у него в этом нет необходимости. А нет у него этой необходимости потому, что его отец достаточно наворовал, чтобы освободить своего сына от подобных хлопот.

— Адамс — сын известного и почтенного отца. Именно этого вы не можете ему простить, поскольку сами вы непонятного происхождения.

— Известные семьи тоже были неизвестными до того, как прославились своими успехами и кражами. Адамс-отец процветает в торговле за счёт того, что грабит покупателей, продавая им товары низкого качества и нанося ущерб государству тем, что скрывает прибыль и не платит налогов.

— Этого вы не можете знать, — возражает уже менее уверенно она.

— Нет, знаю. Знаю и многое другое, о чём вы тоже подозреваете, но предпочитаете закрывать на это глаза, чтобы не остаться без идеалов.

— У меня нет никаких идеалов.

— А молодой Адамс? Красивый, элегантный, культурный и Бог весть какой ещё представитель нашего высшего класса, который, к сожалению, уже принадлежит другой даме и который смотрит на вас как на пустое место?

— Вы ему завидуете… и есть основания, — отвечает она с неприятной улыбкой. — Завидуете его богатству, его красивой внешности, тому, что у него красивая жена… потому что у вас никогда всего этого не будет…

— Неужели? — поднимаю я насмешливо брови. — А что вы скажете, если я вам сообщу, что совсем недавно я имел честь переспать с красивой женой вашего дорогого Адамса?

— Скажу, что вы жалкий обманщик!

— И опять ошибётесь. К вашему сведению, я действительно спал с ней, употребляя банальное выражение, хотя для того, чтобы поспать, у нас не осталось времени… Я повалил её на траву, как служанку, в том самом месте, где потом была встреча с этим парнем, собственно, тогда я и нашёл это место и ещё кое-какие открытия сделал насчёт некоторых интимных вещей.

— Вы и впрямь вызываете у меня всё большее отвращение, — устало произносит Мэри.

Потом на её лице снова появляется вызывающее выражение:

— Ну и что с того, если вы и валялись там с этой мерзавкой? Вы думаете, что таким образом поиздевались над Адамсом? Или возвысились до его уровня? Но вы никогда не подниметесь до него по той простой причине, что вы — воплощение серости и посредственности…

— Это ваше мнение меня нисколько не задевает. Могу даже сказать, что для меня серость — профессиональная маскировка.

— Да, знаю я ваш принцип: быть среди тех, кто не привлекает внимания и кого никто не замечает… Некоторым нужно долго тренироваться, чтобы добиться подобного умения искусно маскироваться, но вам это далось даром, вы ведь по натуре сама безликость. У вас серые не только одежда и манера поведения, но и чувства, если они вообще у вас есть. В этом мире жадных псов вы обыкновенный голодный пёс, в этом мире подлецов вы обыкновенный средний подлец, вы средний служащий, средний карьерист и средний рогоносец…

Она начинает мне немного действовать на нервы, эта женщина, и я, вероятно, бессознательно слегка приподнимаюсь, потому что она произносит:

— Хотите меня ударить?

— Нет, я испугался, что вы упадёте, — бормочу я, овладев собой.

Я снова опускаюсь на постель, а Мэри садится напротив, словно обессиленная злобной выходкой. Но она ошибается, воображая, что тайм окончен.

— Если уж вы заговорили о посредственности, — начинаю я невозмутимо, — то хотел бы заметить, что любой человек среднего ума, усвоивший некоторые правила хорошего тона, кажется вам интересным и даже приводит вас в восторг. К примеру, Адамс или наш общий начальник — посол. Один — общительный, откровенный, добряк, в общем, вроде вашего мужа. Другой — благородный, воспитанный, важный. А оба они те самые посредственные ничтожества, о которых вы только что так вдохновенно говорили. Однако вы не в состоянии это понять по одной-единственной причине: вы сами полное ничтожество!

— Говорите, не стесняйтесь, — бормочет Мэри. — Вы меня ничем не удивите.

— Я и не собираюсь вас удивлять. И вообще, если вы хоть немножко дорожите истиной, соблаговолите слезть с пьедестала, на который вы сами взобрались…

— Ни на какой пьедестал я не взбиралась.

— В таком случае с высоты каких личных качеств вы позволяете себе судить меня, окружающих и всю эту проклятую жизнь, как вы выражаетесь? Для вас я ничтожество, подлец, преступник… Чудесно, спасибо. А вы-то сама кто? Мученица? Жертва Центра, окружающих, бывшего мужа и меня. Но если бы вы перестали упиваться своими страданиями, то осознали бы, что ни на йоту не превосходите тех, кого считаете своими мучителями. Вы очень строго судите своего мужа за то, что он толкнул вас на подлость… Однако вы совершили, эту подлость и, возможно, сделали это с большим удовольствием, потому что тот сатир в некоторых отношениях превосходил вашего мужа, а эта подлость вам так понравилась, что вы не раз совершали её опять и опять и к тому же доставляли себе ещё одно удовольствие — насмехаться над собственным мужем…

— Перестаньте! — говорит она тихо.

— Не волнуйтесь, сейчас перестану, — успокаиваю её я. — Хочу вам только сказать, что вы почти так же поступаете и со мной; если вам внушает какие-то сомнения эта история с генералом, если вы считаете меня посредственностью и подлецом, то ведь это не со вчерашнего дня, однако это отношение ко мне не помешало вам взять меня в любовники — раз не получается с Адамсом, так и средний подлец, может, на что-то сгодится…

— Перестаньте… Прошу вас, перестаньте! — снова шепчет она, но этот шёпот звучит почти как крик.

Она отодвинулась в другой угол и откинула голову назад, словно она задыхается или готова зарыдать.

— Как хотите… — соглашаюсь я.

Однако эти слова не означают отступления. Решив унизить её до конца, я поднимаюсь, обхватываю её обеими руками, точно хочу не обнять её, а задушить.

— Отстаньте, отстаньте, не прикасайтесь ко мне! — почти кричит она, отталкивая меня.

Но я ещё крепче обнимаю её, и она напрасно вырывается, потому что позади неё угол купе, и напрасно бьёт меня в грудь руками, потому что я всё плотнее прижимаюсь к ней. Я грубо валю её на полку и овладеваю ею, хотя она начинает истерически рыдать от бессильной ярости, боли и унижения, что усиливает моё удовольствие победителя.

Лицемерка.

* * *

То ли оттого, что я бывал в Стамбуле, то ли оттого, что у меня много работы, но город не производит на меня впечатления, ни его пёстрая толпа, ни Золотой рог, а единственное, что я помню о том утре, так это — жара. Да, погода была теплее, чем хотелось бы.

Мэри кажется совершенно разбитой, но какой-то успокоенной или просто безучастной, и я оставляю её в отеле, в двухкомнатном номере-люкс, — она мне пока не нужна.

Беру такси, показываю шофёру визитную карточку с написанным на ней адресом, и мы едем в незнакомое мне место. Проплутав довольно долго по кривым улочкам, выезжаем за город на дорогу, по обеим сторонам которой утопающие в зелени виллы. Наконец машина останавливается перед высокой железной оградой, сквозь которую видны кусты экзотических растений.

Вылезаю из такси, подхожу к внушительной металлической двери и нажимаю на медный звонок. Дверь, очевидно, снабжена невидимым наблюдательным устройством, поскольку через минуту она сама отодвигается и открывает передо мной длинную, посыпанную мелким гравием аллею, ведущую к изящной белой вилле в тени больших деревьев.

Человек, который стоит на широкой террасе и спокойно смотрит на меня, мне не знаком, но это не мешает мне сразу же догадаться, что это не лакей, а хозяин виллы. Не очень большого роста, но если говорить о весе, то его можно отнести к тяжеловесам. И всё-таки он выглядит не столько полным, сколько плотным, крепким и я бы добавил, косматым, как кокосовый орех.

Он предупреждён о моём приходе, однако смотрит на меня абсолютно безучастно, и когда я поднимаюсь на несколько ступенек по лестнице террасы, он не делает ни шага навстречу мне, и приходится совсем близко подойти к нему, чтобы, наконец, он проявил признаки жизни и лениво подал мне руку.

— Господин Томас?

— Да, шеф.

— Сядем вон там.

Полная рука делает ещё один ленивый жест, указывающий на другой конец террасы, где натянут широкий тент в белую с синей полоску. Когда мы садимся на два удобных садовых стула, хозяин хлопает в ладоши.

— Принесите нам чего-нибудь прохладительного, — приказывает он мгновенно появившемуся слуге в белой униформе.

Затем некоторое время он молчит, словно решив не утомлять себя разговором до того, как освежится напитками.

Я тоже молчу, рассматривая украдкой полное лицо, красное, точно он чересчур долго лежал на солнце, окаймлённое рыжеватыми бакенбардами и редкими волосами.

Слуга, хотя и прибежал на зов, когда по восточному обычаю хлопнули в ладоши, — несомненно, представитель англосаксонской расы и космополитического сословия официантов. Он быстро и ловко подаёт нам неизменное виски со льдом и незаметно исчезает за широко открытой стеклянной дверью виллы.

— Расскажите мне сначала о вашем плане, — предлагает шеф, после того как мы принимаем взбодряющую дозу.

Я рассказываю. Он слушает, не сводя с меня серых внимательных глаз. А когда я заканчиваю, произносит:

— Я не понял из ваших слов, привели ли вы уже в действие ваш механизм или только собираетесь.

Этот «кокосовый орех» прекрасно всё понял, и цель его замечания — поставить меня в неловкое положение и напомнить, что я не имею права осуществлять какие бы то ни было операции на свой страх и риск.

— Я проделал пока только часть подготовки, — вру я, глядя на него честными глазами. — Ту её часть, которая не связана с особым риском и позволит нам сэкономить время.

Шеф продолжает смотреть на меня ничего не выражающим взглядом, не подавая виду, что обнаружил в моём лице отъявленного лжеца.

— Вы уверены, что парень или девушка не сообщат кое-кому о некоторых вещах?

— В парне я уверен. Когда он войдёт в игру, он сам захочет сохранить тайну. Что касается девушки, то она не будет знать ничего такого, что могло бы представлять для нас опасность разоблачения. Во всяком случае, я готов обеспечить наблюдение за обоими.

— Готовы или уже обеспечиваете?

— Можно сказать, обеспечиваю! Ведь без предварительной проверки я не мог бы сделать и последующие ходы?!

— Не спорю. Но прошу вас выражаться точнее.

Ясно, что этот «кокосовый орех», смотрящий на меня тусклыми глазами, не просто слушает, что я говорю, а старается прочитать мои мысли. Приходится, однако, выполнять смертельный прыжок.

— Если вы хотите, чтобы я выражался совсем точно, то должен признаться, что операция уже началась. Она продвинулась не так далеко, чтобы её нельзя было остановить, если я получу приказание, но она начата, я не мог позволить себе упустить некоторые благоприятные возможности, да и время нельзя терять.

— С этого и надо было начинать, — произносит безразличным тоном шеф. И спрашивает: — А есть ли гарантия, что никто не увидит, как наш Тарзан идёт от окна девушки к окну кабинета?

— Деревья, окружающие дом, и позднее время операции делают риск минимальным.

— Но чем чаще это будет повторяться, тем больше опасность…

— Поэтому визиты туда будут раз в неделю. Мы будем интересоваться главным образом теми документами, которые объект приносит в субботу домой, потому что в субботу и воскресенье у него больше всего времени, и логично предположить, что он берёт для работы дома в эти дни самые объёмные и важные документы. А те вопросы, которые нас интересуют, как вы сами знаете, позволяют нам по одному документу судить и о целом ряде других, даже не знакомясь с ними.

— Значит, только в субботу?

— Да. Только в субботу.

— Этот человек настоящий раб своей работы, — замечает бесцветным голосом и без особой связи с тем, о чём мы говорим, рыжеволосый хозяин виллы.

— Похоже, что так.

Потом он снова задаёт вопросы и спрашивает обо всём, вплоть до мелочей, о расположении комнат, о привычках участников операции — активных и пассивных, — даже об отмычках и фотоаппаратуре, которые я собираюсь использовать.

— Ещё виски? — спрашивает шеф, установив, очевидно, с некоторой грустью, что вопросов уже не осталось.

— Спасибо. Я бы предпочёл немного содовой.

Он наливает мне и себе содовой, кладёт в свой стакан кубик льда, наливает чуть-чуть виски для подцветки и медленно отпивает один глоток.

— У вашей операции есть одна положительная сторона: она проста, в ней участвует ограниченное до возможного минимума число людей, а эффект её может быть очень большой. Но должен вам сказать, что у неё, по-моему, есть и два минуса.

Он умолкает и смотрит на меня, проверяя, догадываюсь ли я, что это за минусы.

— Во-первых, вы позволили себе поспешные действия. Вы только сообщили нам о возможностях и тут же приступили к реализации своего плана, не получив на то разрешения. А посему я хотел бы вас спросить, какой смысл в вашем приезде? Вы действуете как тот парень, который сначала переспал с девушкой, а потом попросил её руки.

Он опять умолкает, продолжая, однако, пристально смотреть на меня, и выражение покорности и кроткого раскаяния на моём лице не производит на него никакого впечатления.

— Вы, я полагаю, читаете газеты и понимаете, что скандал абсолютно не желателен. Стремление к разрядке напряжённости и её воплощение в жизнь становятся реальной перспективой, а в такие периоды некоторые влиятельные силы очень придирчивы к нам, и каждый промах будет использоваться для выступления против нас. Конечно, мы с вами прекрасно знаем, что периоды разрядки проходят, а «холодная война» продолжается. Но это знаем мы с вами, а некоторые люди этого не знают.

Он снова делает паузу.

— Во-вторых, мне не нравится, что вы задействовали наркоманов. С наркоманами надо быть очень осторожным. Они удобны тем, что их легко завербовать и ещё легче держать в подчинении. Но они непредсказуемы. Это отребье.

— К несчастью, нам всегда приходится использовать для своих целей подобное отребье, — позволяю я себе заметить.

— Да, это неизбежно, — соглашается шеф. — Но всё же даже в этой среде есть разные. Наркоманы — худшие из них. Вот теперь от одного вам уже надо избавляться!..

— Это нетрудно. Если только вы согласитесь с моим предложением.

— Я вынужден его принять. Вы ставите меня в такое положение, что я волей-неволей должен, что называется, отдать вам свою дочь в жёны.

— Весьма сожалею… — пытаюсь вставить я.

— Нисколько вы не сожалеете. Это пустые слова, — прерывает меня шеф и добавляет: — А проводника и в самом деле совсем освободите. — Он встаёт, давая мне понять, что разговор окончен, и я тоже встаю, хотя мне хочется коснуться ещё одной темы.

— Судя по газетам, мою африканскую историю опять раздувают, — всё же осмеливаюсь сказать я.

— Раздувают, — подтверждает шеф. — И притом не в вашу пользу.

Он снова устремляет на меня свой вроде бы безучастный взгляд.

— Однако я советую вам не слишком переживать из-за этой истории и беречь свои нервы для дальнейшей работы. Пока что мы сдерживаем стремление некоторых людей рыться больше, чем нужно, в вашей биографии… А будущее зависит от вас. Если операция закончится успешно… Победителей, как известно, не судят!

* * *

Шеф исчезает где-то внутри виллы, а я остаюсь в компании какого-то смуглого субъекта в маленькой комнатке возле прихожей, потому что, прежде чем покинуть эти места, мне надо провернуть ещё одно дельце.

Раздаётся негромкий звонок, и я вижу на экране стоящего на столе маленького телевизора парня с гитарой.

— Это ваш человек? — спрашивает смуглый.

— Да.

Смуглый нажимает на какую-то кнопку, и я вижу, как парень входит через автоматически открывшуюся дверь в сад.

— Вы могли бы его помыть. Внизу есть ванная, — замечает смуглый.

— Боюсь, что он начнёт плакать и слишком громко кричать: «Ой, мамочка!» — отвечаю я и выхожу.

Я встречаю лохматого на аллее, и мы усаживаемся с ним на скамейку под деревьями.

— Вы принесли мне дозу? — спрашивает гость.

— Я вам принёс много доз, но сначала работа, а потом удовольствие.

И я объясняю ему его задание.

Он слушает вполуха, и я вынужден его предупредить:

— Если вы будете думать о чём-то своём, — говорю я, — пока я тут трачу свои силы на объяснения, то можете быть уверены, что никаких доз не будет.

— Я всё слышал и всё запомнил, — возражает он. — Вагон будет стоять в тупике…

— Да, вы его сразу узнаете по надписи. Когда человек, о котором я вам говорю, откроет дверь, вы скажете: «Я пришёл от Старого». А когда войдёте, направьте сразу же вот это ему в лицо и нажмите на спуск.

С этими словами я протягиваю парню маленький пистолет.

— И чем же заряжена эта зажигалка? — презрительно спрашивает он.

— Будьте спокойны, не морфием, но тем не менее уснёт он на десять минут. Этого достаточно, чтобы вы взяли его бумажник, обыскали карманы и багаж. Если вы найдёте какие-нибудь бумажки с записями, любые, — тоже возьмите. Потом без паники и не слишком торопясь тем же путём вернётесь, возьмёте такси и велите таксисту отвезти вас к скверу возле маяка. Там вас будет ждать моя секретарша.

— Я всё слышал и запомнил. — повторяет парень. — А теперь дайте мне ампулы.

— Вот вам небольшой аванс, чтобы вы не были к вечеру как тряпка!

Я лезу во внутренний карман пиджака и достаю две ампулы.

— Остальное получите от моей секретарши после того, как выполните своё задание. Тогда уж хоть травитесь, хоть подыхайте!

При этих ободряющих словах я встаю и делаю знак парню последовать моему примеру.

— И оставьте где-нибудь эту гитару, — говорю я. — Вы же идёте не серенады петь…

* * *

Я ожидал, что Мэри согласится выполнять свою часть задания с обязательными возражениями и недовольной миной, и потому отложил наш разговор на конец обеда, когда полный желудок своей медленной спокойной работой отчасти снимает нервное напряжение. Однако она всё в том же состоянии безразличия или апатии выслушивает мои наставления.

— …Сядете на скамейку поближе ко входу в сквер, чтобы видеть, когда он придёт. В это время, как мне говорили, там бывает пусто. Вы боитесь?

— Даже если боюсь, какое значение это имеет для вас? — спрашивает равнодушно секретарша.

— Для меня, может, и не имеет, а для работы имеет. Отдайте ему упаковку, которую возьмёте в моём чемодане, и уходите. Вот и всё.

— Может, ему нужны деньги.

— Ему дали достаточно денег. Единственное, что ему нужно, — это морфий. Отдайте ему ампулы и возвращайтесь в отель.

Мы молча допиваем кофе, и я стараюсь убить время, рассеянно наблюдая за пёстрой публикой ресторана — старушки в шляпках с вуалетками, приползшие, может, из Мэриленда, а может, из Пенсильвании, пенсионеры английского происхождения с палками и крашеными усами, семейные пары из Скандинавии с бесцветными лицами, совершающие долгожданное своё путешествие по Востоку, и разные прочие экземпляры этой скучной туристской фауны, которая только мешает нормальному дорожному движению во всём мире, таскаясь туда — сюда.

Потом мы, всё так же молча, поднимаемся в номер, и каждый уединяется в своей комнате и на своей постели, а я использую эти часы после обеда, чтобы подремать и просмотреть газеты, которые накупил утром.

— Уже семь… — объявляю я наконец, встав в дверях между нашими комнатами. — Неплохо бы нам поужинать.

— Ужинайте один. Я не хочу есть.

Мэри лежит на кровати, повернувшись ко мне спиной, и даже не даёт себе труда переменить позу.

— Как хотите, — говорю я. — Не забывайте, однако, что ровно в восемь вы должны выйти отсюда.

Она не удостаивает меня ответом, и я с некоторым облегчением спускаюсь одни в ресторан, потому что мне не хочется портить себе ужин лицезрением её скорбной физиономии.

Внизу то же сборище, только в вечерних туалетах. Я бы просто запретил таким путешествовать, но не эта проблема занимает меня в данный момент, а точнее, ничто меня не занимает, потому что в такие мгновенья, когда должно решиться что-то очень важное, у меня внутри как бы наступает пауза, я чувствую себя лёгким и свободным от забот и живу только этим мгновеньем — острым бодрящим вкусом золотистой ракии, свежим запахом зелёного салата, солёным влажным дуновением морского воздуха и всеми маленькими радостями этой проклятой жизни.

Потом я опять возвращаюсь в номер, располагаюсь поудобнее в кресле, стоящем в углу возле торшера с роскошным абажуром, и снова листаю газеты — в этих толстых газетах всегда найдётся что-нибудь, что ты не успел прочитать и что поможет тебе скоротать время.

Ровно через час дверь стремительно распахивается, и в комнату не входит, а врывается Мэри. Лицо у неё бледное, вытянутое, на нём проступают первые признаки близкой истерики.

— Вы поднялись на лифте? — спрашиваю я, встревоженный тем, что с этим расстроенным лицом она прошествовала по всей длиной лестнице мимо стольких людей.

— Он мёртв! — выкрикивает она вместо ответа.

— Кто мёртв? — удивлённо спрашиваю я.

— Этот, с гитарой… И тот другой тоже… Оба мертвы.

— Садитесь, — говорю я, обеспокоенный. — И соблаговолите говорить потише. Допускаю, что действительно случилось нечто страшное, но это не повод для того, чтобы поднимать панику во всём отеле. Садитесь, — повторяю я, — возьмите себя в руки и расскажите мне всё подробнейшим образом, может, необходимо принять какие-то спешные меры.

— Меры! О каких мерах вы тут болтаете, когда они оба уже мертвы! Мертвы, понимаете?!

— Вы слышали, что я вам сказал? — говорю я уже более грубым тоном. — Садитесь к говорите связно! Нечего устраивать истерику!

Ошарашенная моей резкостью или просто обессиленная, она опускается в кресло и начинает бормотать словно под гипнозом.

— Он пришёл в полдевятого… этот с гитарой. В сквере никого не было. Он был как безумный… «Он мёртв, — кричал он, — я убил его»… «Кто мёртв?» — спрашиваю. «Да тот, — говорит, — человек в вагоне… Вы меня обманули… Я его усыпил, но навеки… Вы сделали меня убийцей…» «И как же вы его убили?» — спрашиваю. «А вот так и убил… Вы меня обманули, сказали — «усыпишь», а он умер… Где морфий? Давайте же! Ох, не могу больше».

Она делает паузу, словно нить её мысли оборвалась из-за какой-то маленькой аварии в мозгу, а потом на меня снова сыпется град бессвязных фраз:

— Я дала ему ампулы, он наполнил шприц, и всадил иглу себе в руку, даже рукав не завернул и через секунду застыл, глаза выпучил, рот полуоткрыт. Я подумала, что он впал в транс… А он вдруг стал наклоняться и повалился со скамейки на землю, я бросилась приводить его в чувство… приводить в чувство мёртвого… Он мёртв, совершенно мёртв, понимаете?

— Тише, прошу вас, и без истерики, — предупреждаю я.

— Он мёртв… Это был не морфий… — повторяет снова Мэри.

— Откуда я знаю, что там было в ампулах. Не я же их наполнял. Мне их дали как ампулы морфия.

Она сидит в оцепенении, но неожиданно поднимает глаза, словно желая лучше понять то, что я ей говорю, и движение это такое быстрое, что я пугаюсь, как бы она не уловила то удовлетворение, которое я не успел погасить в своих глазах. Но глаза наши встретились лишь на мгновение, и вот уже на моём лице снова озабоченное выражение, я протягиваю руку к столику, наливаю побольше виски и протягиваю ей стакан.

— Выпейте глоток и успокойтесь.

Мэри снова, словно очнувшись, смотрит на меня, потом яростно отталкивает мою руку. Стакан опрокидывается, виски заливает мне лицо, глаза мои наполняются слезами от едкого спирта.

Я достаю платок и машинально вытираю лицо, а Мэри корчится в кресле, обхватив двумя руками голову, и вдруг начинает истерически рыдать.

* * *

Спальный вагон слегка покачивается, колёса ровно постукивают в ритме, не слишком подобающем экспрессу. Я тоже покачиваюсь, откинувшись на стенку вагона в углу у окна, отдыхаю, прикрыв глаза. Всегда и везде главное — приспособиться к ритму, подчиниться ему, потому что ритм определяешь не ты, ты не можешь его изменить и если попытаешься двигаться в другом ритме, то будешь выброшен, искалечен, раздавлен. А сольёшься с ним, можешь плыть, как рыба в воде, к своей личной цели.

Иначе получается несовпадение колебаний. И самый маленький болтик, если он не приспособлен к ритму системы, ломается. Как та женщина в соседнем купе. И как те двое. Подумать только, сколько искалеченных людей каждый день бывают выброшены на свалку только потому, что не смогли приспособиться к системе и её законам.

Она ненадолго затихла, эта женщина, там, за стенкой, после очередной дозы морфия. Первую дозу я вколол ей ещё вчера вечером, когда она плеснула мне в лицо виски. Из жалости. И из страха, что она устроит такую истерику, что поднимет на ноги весь отель. И когда я уже уговорил её прибегнуть к морфию и взял шприц, Мэри вдруг отдёрнула руку и закричала:

— Это не морфий! Это яд! Вы и меня тоже хотите отправить на тот свет?

— Чепуха… — пробормотал я. — Лягте спокойно. Расслабьтесь… и вы увидите, как вам станет легче.

— Хорошо… Покончите… Покончите, наконец, со мной, — прошептала она, снова впадая в апатию. — Яд или что бы там ни было… покончите со мной…

Сейчас, когда она после укола забылась глубоким сном в соседнем купе, освещённом тусклым синим светом ночника, я могу, наконец, отдохнуть после трудных последних дней. Любой дурак, оказавшийся у тебя на пути, доставляет неприятности. Но когда таких дураков двое или трое, тогда неприятности могут обернуться катастрофой.

Я лично приверженец гуманизма в том смысле, что считаю необходимым избегать там, где это возможно, ненужных жертв, потому что труп всегда вызывает вопросы, а когда возникают вопросы, то возникают и осложнения. Я, например, бросил бы где-нибудь этого обезумевшего от страха проводника на произвол судьбы, если бы не его семья. В сущности, он сам сунул голову в петлю из-за своей семьи, а вернее, из-за молодой жены, женщины значительно моложе его, но страдающей какой-то редкой тяжёлой болезнью. И наши, конечно же, обещали ему достать дорогие лекарства и не только обещали, но и доставали, и что самое неожиданное — женщина действительно поправилась, хотя эффективность этих лекарственных средств, по-моему, в основном от рекламы. Вообще его любовь к семье сначала была нам на пользу, но потом стала бы приносить нам вред. Мы не в состоянии, даже если бы и хотели, предпринимать сложные рискованные шаги, чтобы помочь выехать за границу чьей-то там семье. Однако не нужно большого ума, чтобы понять, что если человек однажды совершил предательство из-за глупой сентиментальности, то он совершит его и второй раз уже по отношению к нам, и я отлично представляю себе, как он приходит в болгарское посольство или консульство и чистосердечно во всём признаётся только ради того, чтобы быть опять со своей семьёй. Так что пришлось распрощаться с этим и без того полумёртвым типом, потому что, может быть, проявлять гуманизм — это и большое удовольствие, но мы живём не только ради собственного удовольствия.

Подобный сюрприз готовил мне и тот лохматый. Ему было приказано возвращаться отсюда прямо к папе с мамой, а он обманул меня и забронировал себе место на самолёте обратно в Софию, и я прекрасно знал, какие мысли витают в этой давно не мытой голове, и был в курсе его сентиментального романа с некой Марго, чистокровной болгаркой, несмотря на французское звучание её имени, и такой же наркоманкой, как и он сам. Они, наверное, дали клятву быть до гробовой доски верной супружеской парой морфинистов, и этот с гитарой сделал бы всё возможное, чтобы увезти свою Марго на Запад, даже, если угодно, и ценой каких-то признаний, которые нанесли бы нам вред. Такого человека необходимо убрать, даже если тебе и не хочется марать руки.

Оба они потонули в сентиментальном болоте, в котором, увы, не со вчерашнего дня тонет весь мир. Говорят «любовь», говорят «привязанность», а не соображают, что эта привязанность тащит тебя неведомо куда вопреки твоей золе и разуму, пока не затащит в пропасть или на свалку.

А сильный человек всегда одинок.

Я всегда был одинок и совсем не страдаю от этого, да, совсем не страдаю от одиночества, представьте себе, дорогая Мэри! Я был одинок, когда жил вместе с матерью и с якобы отцом, был одинок и в углу, где стоял, отбывая наказание, был одинок и в школе, где я пытался избежать то пинков Джефа, то затрещин Эдди, и потом в разведшколе, и потом, когда стал работать. У меня никогда не было друзей, за исключением одного — двух «полуприятелей» вроде моего шефа Хьюберта, под чьим руководством я тайно служил в школе доносчиком.

Я никогда не был настолько глуп, чтобы искать себе друзей, потому что мы ищем друзей в надежде опереться на кого-то и не понимаем, что наши друзья не собираются быть нам опорой, а сами пытаются опереться на нас, и в этом смешном мире люди живут, ухватившись друг за друга, словно слепцы, и каждый воображает, что другой станет ему поводырём, и каждый надеется облегчить свою участь, а на деле только несёт ещё более тяжёлое бремя. Но самое жалкое — это истории с женщинами, в которые впутываются, воображая, что найдут решение своих личных проблем. Но личную проблему нужно решать одному, потому что, если она трудна, когда ты один, то решение её становится совершенно невозможным, когда ты начинаешь говорить «мы» вместо «я». Можешь быть холостяком или женатым, жить как монах, или каждую неделю менять женщин, всё это не имеет никакого значения, если ты раз и навсегда осознал, что отвечаешь только за себя, что ты «я», а не «мы».

У меня в жизни тоже были всякие истории с женщинами, и, оглядываясь порой назад, я с некоторым удивлением обнаруживаю, что их уже довольно много, но я никогда не воспринимал их всерьёз и никогда не ждал, что найду с их помощью решение своих проблем, и даже не придавал им особого значения, за исключением, может быть, первой, самой глупой из них…

Это случилось, когда я был в последнем классе и чувствовал себя уже зрелым мужчиной, хотя иногда и сомневался, можно ли считать себя настоящим мужчиной, если ты никогда не был наедине с женщиной. Женщина, впрочем, была налицо, и я часто видел её в окне соседнего дома в десяти метрах от нашего, но всё-таки десять метров слишком большое расстояние, чтобы можно было утверждать, что ты познал женщину.

Домик точь-в-точь как наш, с таким же миниатюрным садиком перед ним, стоял в длинном ряду одинаковых домиков, обставленных внутри в таком же пошлом мещанском стиле. Владелице его было лет сорок, и, как моя мать, она была разведена. Разница заключалась только в том, что помыслы моей матери были всё ещё связаны с бывшим мужем, а помыслы соседки — с будущим. Как по раз и навсегда составленному расписанию, она посвящала свои утренние часы домашним хлопотам, а послеобеденные — отдыху и заботам о своей внешности: приняв ванну, она лежала на диване или критически разглядывала свою фигуру в большом зеркале. Фигура у неё была, так сказать, старомодная, то есть не соответствующая сегодняшней моде на женскую худобу. Но в её просторной комнате всё было старомодным — мебель с плюшевой обивкой, лампы с шёлковыми абажурами и картины на стенах. Картин висело много или мне казалось, что много, поскольку у нас их вообще не было. Одну я помню до сих пор, потому что на ней были нарисованы полуобнажённые женщины, хотя на переднем плане, к моему сожалению, изображён был полуобнажённый мужчина. Мужчина как бы бежал к зрителям, полуобнажённые женщины и ещё один или двое мужчин летели за ним по воздуху, и всё это называлось «Запоздалое раскаяние», из чего можно было заключить, что герой убегает от своих воспоминаний о тех, кого он бросил или убил.

По роковому стечению обстоятельств, я ходил в школу утром, а после обеда сидел в своей комнате и посему имел возможность наблюдать за соседкой, когда она занималась не домашними делами, а своей внешностью. Моя мать каждый день, кроме пятницы, когда у неё был приёмный день, поспав немного после обеда, уходила до вечера к своим приятельницам, чтобы продолжить с ними бесконечную беседу на тему: «Бегство этого подлеца», беседу, которая продолжается, наверное, и по сей день. Так что я имел полную возможность наблюдать в полутёмном прямоугольнике окна сцены в доме напротив.

Часто наблюдать было нечего, потому что соседка не проводила всё своё время в гостиной, тем не менее я, склоняясь над учебниками, обязательно время от времени поглядывал в окно в ожидании, что там появится одетая, полуодетая или совсем обнажённая полная её фигура. И когда она появлялась, я осторожно приближался к тюлевой занавеске и, слегка отодвинув её, погружался в созерцание.

Но, видимо, я не очень хорошо соблюдал меры предосторожности, потому что однажды, когда я читал в саду, соседка через ограду сказала мне:

— Генри, почему вы всё время заглядываете в моё окно? Что вас так интересует?

— Мне очень нравятся ваши картины, — глупо ответил я — её вопрос застал меня врасплох.

— Неужели? — спросила она с какой-то особенной улыбкой. — Но их вряд ли можно разглядеть издалека.

После этого она разрешила мне разглядеть их вблизи. Для меня это была неожиданная и чудесная возможность, поскольку мне давно хотелось изучить получше тех самых полуголых женщин с картины «Запоздалое раскаяние». А самое неожиданное было то, что помимо этих женщин мне удалось изучить и другую — из плоти и крови — и вкусить Великое блаженство на её пышных телесах.

Через два дня всё повторилось, и я замирал от счастья, что мне выпала редкая удача стать так быстро настоящим мужчиной и обладать этой роскошной женщиной, которая тогда была для меня ни много ни мало как Женщиной с большой буквы.

На протяжении пяти месяцев я весьма регулярно посещал домашний музей, среди экспонатов которого, кроме вышеупомянутого «Запоздалого раскаяния», были другие поучительные полотна. А потом всё кончилось, вроде бы не сразу, но вместе с тем очень быстро, и соседка перестала меня пускать в дом, извиняясь за то, что у неё нет времени, что она занята, а вскоре я открыл секрет этой загадочной перемены — под вечер в соседнем доме стал появляться какой-то пожилой тип лет сорока с серьёзной физиономией и явно серьёзными намерениями, так как он входил открыто, решив, очевидно, занять место исчезнувшего мужа.

И я понапрасну торчал за тюлевой занавеской — окно гостиной почти никогда не открывалось. А по вечерам в темноте я бродил вокруг дома с другой стороны, где была её спальня и где окно с пёстрой занавеской светилось допоздна, с тоской и злобой представляя, что происходит сейчас в комнате, и это мне было нетрудно, потому что сам я не раз испытал то же самое с этой толстой потаскухой.

Однажды, увидев, что входная дверь открыта, я вошёл прямо в гостиную-музей и уселся там с твёрдым намерением получить ещё раз причитающуюся мне долю Великого блаженства.

— Что ты тут делаешь, Генри? — без, особой теплоты в голосе спросила хозяйка, заглянувшая в комнату.

— Жду… жду вас, — пробормотал я.

— Напрасно ждёшь, мой мальчик, — заявила она как-то обидно покровительственно. — Вообще забудь то, что было, и не надоедай мне больше.

— Но я… я… хочу вас, — произнёс я смущённо и тем не менее настойчиво.

— Надо же! Стоит ему меня захотеть, и я должна тут же ложиться! А ну, убирайся!

Но поскольку я не сдвинулся с места, она схватила меня за руку, стаскивая со стула:

— Ты что, не слышал, что я сказала? Что ты себе воображаешь, мальчишка? Ты думаешь, что если я разрешила тебе несколько раз поползать по мне, то ты имеешь на меня право! Уходи и больше не появляйся здесь!

И она вытолкала меня вон теми же самыми белыми полными руками, которыми так хорошо умела обнимать.

Но я уже тогда был из тех, кто не прощает, и, обезумев от злости, пообещал себе отплатить ей, а так как не мог придумать другого способа, то рассказал всё матери, хотя не любил с ней откровенничать. Она выслушала меня с разинутым ртом и принялась охать и ахать, сокрушаясь, что подлая соседка совратила её мальчика, и вообще мать очень близко к сердцу приняла всё это и пошла трубить обо всём соседям, а соседи, в свою очередь, с радостью восприняли эту новость и распустили уже такие сплетни, что тип с серьёзной физиономией чуть было не переменил своё серьёзное решение относительно брака. Но в конце концов соблазнительная самка перевесила худую молву, по крайней мере, на весах пожилого кандидата в мужья, так что моя победа оказалась не полной, но всё же это была победа!.. А через несколько месяцев я уехал учиться в спецшколу и забыл о своём любовном огорчении, первом и единственном, вызванном тоской по женскому телу, а не по одной, единственной женщине…

И всё же рана порой ныла, наверное, её бередили врезавшиеся в память случайно брошенные слова: «Если я разрешила тебе поползать по мне»… Я уже говорил, что был мал ростом, но, может, забыл добавить, что я таким и остался, во всяком случае, в глазах других, себе же я не кажусь низкорослым с тех пор, как стал носить ботинки на высоких каблуках. Сегодня, правда, я полагаю, что не нужно никаких высоких каблуков, что рост не имеет никакого значения и что Наполеон вряд ли был выше меня, и вообще умные люди чаще встречаются среди низких, чем среди высоких, которые часто наделены высоким ростом за счёт ума. Но когда-то, особенно в детстве, маленький рост был самым большим унижением для меня и причиной самых больших моих мучений, ведь рослого мальчишку не затолкаешь в шкаф…

Много раз я даже думал, что именно этот душный и тёмный шкаф виной тому, что я остался таким маленьким. Конечно, я не сидел всё время в нём, но, вероятно, когда я впервые испытал ужас перед замкнутым пространством и тем, что задохнусь в нём, что-то внутри меня оборвалось, и я вдруг перестал расти.

Окружающий нас мир вообще нередко оказывается весьма неуютным местом. Но когда ты мал ростом, он кажется тебе просто страшным. Всё больше тебя и особенно то, что враждебно тебе, и все эти подлецы вроде отца или Джефа и Эдда представляются прямо исполинами. И должно пройти немало времени, прежде чем ты поймёшь, что иногда маленький рост из недостатка превращается в преимущество, он позволяет тебе где-то пролезать, где-то прошмыгнуть незамеченным и быть в глазах окружающих совсем неопасным, безобидным карликом. Хотя рана всё-таки чуточку ноет.

За неимением другого, маленький рост и добродушное лицо — единственное оружие, которое дала мне природа. Остальное оружие я изготовил сам, чтобы как-то лавировать среди великанов как в смысле физическом, так и служебном, и преодолевать различные препятствия. Ведь есть препятствия, которые нельзя обойти и которые надо устранить раз и навсегда. Не обязательно из ненависти, а просто потому, что не можешь дальше продолжать свой путь. За что мне злиться на этого комара-проводника? Если бы всё зависело только от меня, я бы предоставил ему где-нибудь жужжать. Или лохматый с гитарой. Одним-двумя комарами больше — какая разница? Что касается меня, то раскаяние меня не будет мучить, ни до, ни после. В конце концов я не несу никакой ответственности ни за что. Именно этого никак не может понять моя секретарша. Тем и хороша наша система, что ты не несёшь никакой ответственности. И в этом наша сила.

Случается, конечно, когда что-то делаешь и по своей воле. Как, например, с чёрным генералом. Но это, представьте себе, моя дорогая, не мешает мне спать спокойно. Мой шеф мог мне приказать убрать этого генерала. А поскольку я завтра или послезавтра сам стану начальником, то, значит, я заранее воспользовался своими правами. И никаких угрызений совести я не чувствую. Ведь этот несостоявшийся полководец был страшным мошенником. А мошенников надо строго наказывать.

И за то, что случилось с той женщиной, которая лежит в соседнем купе, освещённом тусклым светом ночника, я тоже не несу никакой ответственности. Она тоже ни за что не отвечает, потому что так устроена, но я не господь Бог, и не я создал её и всё то, что отравляет нам жизнь и мешает нам, так что незачем ей кричать на меня.

И за то, что должно будет произойти, я тоже не несу ответственности. И если есть какой-то риск, то он есть для всех. В конце концов меня тоже могут вышвырнуть на помойку, как старую тряпку, и никто не заплачет, и никто даже не вспомнит обо мне и не заметит моего исчезновения. Я исчезну, словно никогда и не занимал места в пространстве, в этом мире чересчур много хищников, и не успеешь ты освободить место, как они займут его.

Всё это не означает, что я сдаюсь. Положительное в нашей профессии то, что ты учишься предвидеть худшее. И хорошо, что ты всегда один и не рассчитываешь на других.

Сейчас пока всё предвещает, что я снова выплыву. Выплыву и утру нос этой Элен, которая после того, как три года обманывала меня с другими по два раза в неделю, за исключением небольших перерывов на время ежемесячных женских недомоганий, теперь имеет наглость возмущаться тем, что я её обманывал. Утру ей нос. Вызову её к себе, прежде чем уехать в Париж или Рим, покажу ей свой новый дом, свожу в шикарный ресторан, проведу с ней оставшуюся часть ночи, а потом скажу: — Я вызвал тебя для того, чтобы решить вопрос о нашем разводе!..

А если меня заставят уйти в отставку… Ну, если я уйду в отставку, то пошлю ко всем чертям эту дочку лавочника. В конце концов, на этом свете столько мерзавок, что со всеми не расквитаешься. В любом случае не соглашусь, чтобы меня понизили до архивариуса в филиале нашей организации где-то в провинции. Удалюсь в какой-нибудь тихий городок, вроде того, где я жил, но только не в мой, там на каждом шагу меня будут подстерегать грустные воспоминания, и моя мать станет постоянно выпрашивать у меня деньги. Укроюсь в каком-нибудь городке, куплю себе домик с садом, если понадобится, буду ходить по воскресеньям в церковь. Зато буду окружён славой человека из секретных служб, и люди будут снимать шляпу при встрече со мной и немного побаиваться меня. А это самый верный, если не единственный признак настоящего уважения. Наполеон, может, и выглядел маленьким в ночной рубашке у постели Жозефины, но в пороховом дыму при Аустерлице он совсем не казался таким!..

* * *

Поезд прибывает в обед. Андрей ждёт нас на площади в машине, и я первым делом отвожу Мэри в её девичью светлицу — квартиру, расположенную в мансарде посольства. Она в полной апатии, просто в полусонном состоянии, поскольку я приглушил её нервозность очередной дозой морфия. Приказываю боксёру на пенсии отвести секретаршу в её комнату, а сам иду к Бенету. Его нет на месте. Однако я не расположен сейчас отчитываться перед послом или болтать с душкой Адамсом и решаю съездить домой, принять ванну и отдохнуть.

Смыв усталость, выхожу на балкон, чтобы дать возможность глазам отдохнуть на зелени огромного парка. В этом городе дышится гораздо легче, чем в знойном Стамбуле.

И всё же это только видимость. Даже на ставшем уже привычным таком мирном маршруте от посольства до моего дома я чувствовал, что кто-то едет за нами. Может, это совпадение, но чёрная «волга» сопроводила меня до самого подъезда. Обычная протокольная вежливость, из-за которой я тем не менее побоялся хотя бы перемолвиться с Андреем парой слов на интересующую меня тему.

А может, этим соблюдением протокола я обязан как раз Андрею. Он, конечно, не знает ничего серьёзного, но того, что он знает и о чём может разболтать, вполне достаточно, чтобы отложить на неопределённое время операцию — скорее всего, до второго пришествия. Но если Андрей позволил себе вести двойную игру, то Бенету об этом, безусловно, известно. Может, у Бенета и нет воображения, но в своём деле он настоящий специалист.

Внизу на шоссе стоят два милиционера в коричневато-зелёной форме. Они просто сотрудники ГАИ, но холодок всё равно пробегает по моей спине. Нет, в Стамбуле, несмотря на жару, дышится легче.

Я возвращаюсь в посольство в пять часов. Прошу позвать ко мне Бенета и вхожу в свой большой мрачный кабинет. Мой помощник тут же является по первому зову и после обязательного рукопожатия замечает:

— Надеюсь, вы довольны поездкой…

— В общем — да… Операция была болезненной, но необходимой.

Я отодвигаю ящик и вместе с сигаретами достаю магнитофончик, чтобы вспомнить мелодию простенькой детской песенки.

— Вы пожертвовали обоими валетами? — спрашивает Бенет, мысли которого крутятся, очевидно, только вокруг карт.

— Пришлось…

— Хотя Господь сказал: «Не убий!».

— Господу было легко, — отвечаю я. — Сильный может позволить себе роскошь не убивать. Мы, однако, не настолько сильны.

Я бросаю взгляд на обшарпанную стену, словно для того, чтобы убедиться, что она всё ещё на месте.

— А что у вас новенького?

— Не знаю, ново ли это для вас, но я только что застал Мэри за странным занятием — она колола себе морфий!

— Да-а, — произношу я печально. — Она окончательно вышла из строя.

— Начинают с алкоголя, а кончают наркотиками, — назидательно добавляет Бенет, для которого, видимо, покер олицетворяет душевное здоровье.

— Наша профессия не для каждого, Бенет. Она не для слабых. Примите меры, чтобы немедленно отослать Мэри домой. Так что же у вас нового?

— Важная новость: вчера Боян впервые переночевал у дочери того…

— Т-сс! — прикладываю я палец к губам. — Тише, Бенет, не спугните птицу счастья!

Я откидываюсь на спинку стула и снова устремляю взгляд на стену.

— У меня такое впечатление, что стена перед нами трескается и мы вот-вот заглянем в святая святых врага, — произношу я почти мечтательно. — И потом любовь двух юных существ… это так мило… — И растроганный новостью и нежной мелодией детской песенки, я смущённо добавляю: — Знаете, Бенет, я и в самом деле ужасно сентиментальный и наивный человек…

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Реклама на сайте