«Устрашители»

Глава 1

Меня выудили из пролива Гекаты, на траверзе Британской Колумбии, очень ранним, очень осенним, очень промозглым и туманным утром.

По счастью, корабль продвигался малым ходом, выставив на баке впередсмотрящего, который и услыхал, как рушится в море мой самолет. Но человек, даже одетый в яркий спасательный жилет, мало смахивает на плавучий маяк; и со мною весьма легко могли разминуться, в каковом случае оставалось бы только побыстрее и полегче скончаться от переохлаждения. Особых усилий это и не требовало.

Корабль именовался «Принцем Островов»: небольшой, видавший виды сухогруз, построенный на скандинавской верфи, а ныне совершающий рейсы из Ванкувера, Британская Колумбия, вдоль побережья к северу, до порта Принца Руперта; оттуда — к островам Королевы Шарлотты и назад. Ежели вы не сильны в географии, сообщаю: Ванкувер обретается не слишком далеко от Сиэтла, штат Вашингтон, США.

Все это я разузнал гораздо позже, ибо долгое время был, так сказать, обеспамятевшим. Не в переносном, а в самом что ни на есть буквальном смысле.

«Принц» доставил меня до ближайшей островной гавани, где вызванный по радио геликоптер уже готовился перенести пострадавшего через пролив и доставить прямиком в окружной госпиталь Принца Руперта. Будучи единственной лечебницей, которая обслуживает местность обширную, дикую и редко населенную, госпиталь обзавелся вертолетом и посадочной площадкой — на чрезвычайные случаи вроде моего.

Хотя, признаю, мой несчастный случай был и вовсе исключительным. Конечно, взятые напрокат аэропланы время от времени разбиваются. Подозреваю: и раньше случалось, что уцелеть умудрялся лишь пассажир. Также убежден: получить во время катастрофы пренеприятный удар по голове — не ахти какое диво. Склонен думать, что даже в том госпитале, куда меня определили, разок-другой видали оглушенного, полузамороженного субъекта, не слишком способного тот же час припомнить, как именно стряслось несчастье.

Но, смею предположить, что парень хотя бы догадывался, кто он таков...

* * *

— Поль, дорогой!

Китти, как обычно, ворвалась в больничную палату, не стучась. Принесла свежую газету и целую охапку цветов.

По крайности, она представилась в качестве Китти. Приходилось верить на слово. Полное имя было Кэтрин Дэвидсон: так она уведомила, прознав о моей умственной — точнее, памятной... или памятливой... или незапамятной... ущербности. Сказала, что могу дразнить ее любым из старых добрых любовных прозвищ — да только ни единого не всплывало в мозгу.

Китти озабоченно огляделась:

— И куда же, черт побери, букетик определим? Выговор у нее был особый — чарующий канадский акцент, звучащий чисто по-британски: не обезьянья болтовня лондонского кокни, однако и не изысканная речь высокомерного аристократа — просто хорошее английское произношение безо всяких особых примет. Не спрашивайте, откуда я набрался подобных познаний — понятия не имею. Мысленный компьютер охотно и доброжелательно выдавал всевозможные сведения, по любому и всяческому предмету — за вычетом единственной малости.

Меня самого.

— Попробуй, определи в «утку», — хмыкнул я.

— Вот она, благодарность! — горестно сказала Китти. — Вот награда за любовь и заботу о страждущем! Я подозрительно оглядел огромный букет:

— А вдруг пациент мается сенной лихорадкой, а?

— Раньше не жаловался. Верно?

— Окстись. Я имени-то своего без посторонней помощи припомнить не мог; откуда же знать, какими хроническими недугами обладал?

Последовало краткое безмолвие.

Китти избавилась от обузы, затолкав цветы в кувшин для воды, стоявший на столике. Выскользнула из длинного пальто, бросила одежду на стул. Возвратилась к постели.

— Прости, дорогой. Все время упускаю из виду... Тебе не легче?

— Увы, сударыня. Помимо ваших рассказов, у меня есть бесценный кладезь полезных сведений: ванкуверские газеты. Но сверх этого — ничегошеньки. Вдобавок, никак не могу разобраться в поганой канадской политике... Что, черт возьми, означает ОКРЕД?

— Общественный кредит. Весьма влиятельная партия, — рассеянно пояснила Китти, глядя на меня в упор. Потом улыбнулась: — Но ведь невелика беда. Я хочу сказать, память возвратится и все образуется. А мне и так неплохо известно, кто ты, и откуда... Поль Гораций Мэдден, из города Сиэтла, Соединенные Штаты Америки. Газетный фотограф, работающий сдельно. Очень славный человек, за которого намереваюсь выйти замуж едва лишь он подымется на ноги. И пускай мистер Мэдден поторопится, иначе заберусь к нему прямиком под больничное одеяло.

Я с любопытством рассматривал возлюбленную. Высокая, тоненькая, очень молодая шатенка с маленьким, славным, розовощеким лицом. Непостижимо, но сырые и туманные океанские побережья, кажется, способствуют развитию и распространению такой свежей, румяной красоты. Отчего я делаю подобный вывод, не спрашивайте. Не припоминаю ни других северных берегов, ни иных пышущих здоровьем девиц. Мысль возникла сама по себе.

Китти щеголяла в розовом джемпере, натянутом на розовую блузку с открытым воротом, и в розовых же брюках, бывших, по моему разумению, смехотворно широкими. Даже невзирая на безукоризненную чистоту и безупречно проглаженную «стрелку», они казались мешковатыми и неряшливыми. Брюки явно выбирались не по эстетическим достоинствам, не по фигуре покупались, а просто соответствовали последнему воплю ополоумевшей моды.

Тем не менее девушка умудрилась убедить меня в том, что незримые ноги ее стройны и восхитительны — особенно точеные щиколотки. Предложение разделить с Китти постель — пускай даже больничную — звучало весьма заманчиво. Ежели верить словам собеседницы, очутиться под одним одеялом довелось бы не впервые, и с моей стороны сущим хамством казалось напрочь позабыть о прошлом.

Однако же я решительно произнес:

— Виноват, сударыня! Сейчас моя главная забота не тебя в эту окаянную койку втащить, а самому из нее выбраться! Благодарен за доброе намерение, и все же разрешите перенести матч на другой день. По причине скверной погоды.

Состроив гримаску, девушка расхохоталась:

— Ладно, ладно! Сегодня, так и быть, не изнасилую, коль скоро ты и впрямь стесняешься, милый... Что говорят эскулапы? Когда будет милостиво дозволено выписаться?

— Сдается, меня с большой охотой выкинули бы хоть через десять минут — но все не решаются упустить любопытный объект научных восторгов. Толкутся вокруг, выжидают, надеются присутствовать при великой минуте: к больному возвращаются вожделенные воспоминания детства!..

Настал мой черед скривиться и закончить:

— А пока повтори-ка сызнова: кто я, откуда и каков. Если не возражаешь, конечно. Китти вздрогнула.

— Господи, опять!.. Нет, совсем не возражаю... Вдруг это действительно поможет?

Она присела на краешек больничной кровати.

— С чего начнем?

Розовые брюкв, по ближайшем рассмотрении, слегка пострадали от уличной грязи и вовсе не выглядели безукоризненными. Колокола манжетов набрякли влагой по пути от мотеля, где Китти временно обосновалась. Я скосился в окно. Дождь поливал как из ведра. Удивляться не стоило: хляби небесные разверзлись еще несколько дней назад, прежде нежели я достаточно воспрял духом и телом, чтобы вообще уделять внимание погоде. Отменно мокрый уголок белого света...

Я вздохнул.

— Начнем от печки. Поль Гораций Мэдден обитает в Сиэтле. Городской адрес: Бельвью, Брайтвуд-Вэй, двадцать семь-ноль семь. По твоим словам... Между прочим, что есть Бельвью?

— Пригород Сиэтла. Весьма холмистый. А твой дом стоит на вершине крутого взлобья. И к нему ведет узкая улочка. Чтобы добраться до парадной двери, надобно карабкаться по длинной лестнице.

Голос Китти звучал устало и монотонно. Дивиться или обижаться не приходилось. Кажется, она излагала одно и то же в несчетный раз.

— А не хочешь карабкаться — вкатывай на автомобиле в подвальный гараж: дом достигает фундаментом подошвы холма. Кроме гаража, там еще имеется и фотолаборатория. Безукоризненно чистая и опрятная, чего не могу сказать о прочих помещениях...

— Перечисли прочие.

— Кухня. Столовая-гостиная. Две спальни. Ванная комната. Уборная. Одну из спален ты используешь как рабочий кабинет. Огромная картотека, негативы и отпечатки разложены по шкафам и полкам... Над парадным крыльцом — навес...

Китти с надеждой поглядела на меня:

— Хоть что-нибудь припоминается? Рассказывала она подробно и убедительно, да только я, на беду, все не мог признать описываемое жилище своим.

— Ничего. Должно быть, я обитал в родимых пенатах лишь наездами, от случая к случаю... А сколько здесь, говоришь, провел? Шесть месяцев? Китти кивнула.

— Верно. И прежде по белу свету помотался и поскитался — так ты уверял. Вольный фотограф, искатель приключений и сенсаций. Отсылал домой умопомрачительные вьетнамские репортажи, пока не получил серьезное ранение. После работал на Ближнем Востоке, обслуживал некую нефтяную компанию. Потом уехал на Аляску, где подвизался по той же части: делал съемки нефтепровода. В конце концов кочевая жизнь тебе опротивела, ты решил обзавестись постоянным жильем и время от времени совершать вылазки, но фотографировать уже не то, что ведено, а то, что хочется.

С минуту я обдумывал услышанное.

— Боюсь, не припоминаю ни аза. Хотя человеку, подстреленному во Вьетнаме, полагалось бы помнить об этом, как по-твоему?

Забавно. Я прекрасно знал о существовании страны, именуемой Вьетнамом, преспокойно указал бы ее на географической карте, сумел бы описать климат, назвать обе столицы. А себя во Вьетнаме даже отдаленно представить не мог. Но к подобным выкрутасам головного мозга следовало привыкать. Я пожал плечами:

— Попробуем другие ключики. Говоришь, зарабатываю фотографией? Пейзажными снимками, ежели не ошибаюсь?

— Преимущественно. Также великолепный анималист, прекрасно себя чувствуешь в лесу; знаешь звериные и птичьи повадки; очень терпелив и упорен. Однажды взял меня в поход и чуть не поколотил за неумение держаться тихо и незаметно. А я-то думала, сижу тише мышки, неподвижнее камня! У тебя уйма и прорва специального оборудования: телескопические объективы, дистанционно управляемые камеры, фоторужья... Да, еще пишешь рассказы рыболова-спортсмена, заметки о лесном хозяйстве, нефтяном промысле, добыче угля... Мы же и познакомились благодаря этому.

— Расскажи-ка сызнова.

— М-м-м... Хорошо. Хотя...

Китти проворно осеклась и возобновила повесть:

— Я служу в ванкуверском отделении лесопромышленной компании «Маласпина». Отвечаю... как, бишь, выражаются американцы? За общественные связи. Ты писал статью о канадских дровосеках и меня отрядили помогать.

— Именно?

— К примеру, я просила у компании геликоптер, если тебе требовалось добраться до места, недосягаемого для автомобилей; улаживала формальности, разговаривала с властями. И так далее, и тому подобное.

— Но в море я свалился на самолете, верно?

— Почти. На гидросамолете. А еще точнее, ты нанял «де хэвилэнд бивер». Их берут напрокат все, кому не лень. Пилота звали Вальтерс. Герберт Вальтерс. Ты с ним летал и прежде. Я уехала на восток, в Торонто, по вызову тамошней конторы. Даже не подозревала, что ты улетел, пока не вернулась и не обнаружила записку: «Позвоню в первом же аэропорту». Никто не позвонил... Потом тебя выловили чуть ли не в открытом море, у островов Королевы Шарлотты...

— Над чем же я собирался работать, не припоминаешь?

Китти помотала головой.

— Этого не знает никто, милый. По-видимому, цель путешествия изложили только Герберту Вальтер-су, уже в воздухе. Известно, правда, что ты любопытствовал насчет какого-то крохотного лесного озерка, лежащего в глубине страны. Почему рухнул возле берегов Британской Колумбии — Бог весть. От лесных территорий море отделяется сотней миль. Что на север, что на восток. Я скривился:

— Боюсь, ищейки министерства... как его?

— Министерство транспорта. МИТ, на местном жаргоне. Обязано расследовать все несчастные случаи с летательными аппаратами — от самолета до воздушного шара.

— Да, конечно. Министерство транспорта. Кажется, ребятки остались недовольны мною. Равно как и следователи в штатском из... этой... Канадской королевской конной полиции. Фу-у! КККП... Темноликий субъект присутствовал при первом допросе... виноват, опросе, — и старательно притворялся то ли шкафом, то ли комодом. Не шевельнулся, подлец. Наблюдал и безмолвствовал... Интересно, в чем же меня заподозрили? Убил пилота, изуродовал аэроплан, стукнул себя по башке тяжелым предметом и, моциона ради, поплавал в ледяной воде?

Китти рассмеялась.

— Надеюсь, немедленное тюремное заключение тебе не грозит. Просто кое-кто утверждает, что амнезия пришлась как нельзя кстати, а потому подозрительна.

Осеклась. Опомнилась.

— Ага, подозрительна, — отозвался я.

— Прости, не хотела... В любом случае, как говорят янки, мы здесь не выигрывали. Я потрепал ее по коленке.

— Не сдавайтесь, ваша неотразимость! Давайте выслушаем вдобавок свидетельства нелицеприятные, бескорыстные, отвлеченные... Как я, кстати, умудрился обзавестись канадской невестой? Учитывая собственное американское гражданство и постоянное место жительства в Сиэтле?

Китти улыбнулась.

— По свершении первых деловых встреч ты обнаруживал постоянную склонность шнырять через канадскую государственную границу трижды в месяц, мистер Мэдден. Разумеется: работа звала, чувство долга шевелилось, и так далее... Расстояние равняется, между прочим, жалким ста двадцати милям. Включая платные шоссе и тому подобную чушь.

— Сто двадцать миль — приличный отрезок, — рассудительно заметил я. — Наверное, в Америке было туго с девицами...

Китти быстро поглядела на меня, расхохоталась, умолкла. С минуту мы сосредоточенно созерцали друг друга. Затем девушка склонилась: поцеловать. Лобзание оказалось делом затейливым и нелегким, ибо приступили мы к нему в положении отнюдь не самом подходящем. Воздвигнувшись в состояние, близкое к сидячему, я исхитрился определить Китти поперек собственных коленок и совершить надлежащее губное касание. Удалось. Губы девушки оказались теплыми и послушными. Недавние целомудренные рассуждения полетели к чертям.

По крайности, к ним, к любезным, я и послал свои реплики, имевшие общность с предметами постельными. Заниматься надлежало не раздумьями, а исследованиями, касавшимися дамских округлостей, изгибов и всего прочего, прямо либо косвенно относившегося к делу.

— Поль, прекрати!

Я вздохнул, оставил в покое потревоженный язычок застежки-молнии, отпустил Китти. Оставалось утешаться тем, что, невзирая на погасшую память и приутихшие физиологические реакции, приличествовавшее воздействие вызывало приличествовавшие словеса — коль скоро то и другое можно было в данном разе именовать приличествовавшими. Приличными. Китти поспешно уселась и откинула длинные, каштановые, пушистые пряди со лба долой. Зарумянилась, уподобилась красавице-недотроге (ежели недотрогу можно уравнивать в правах с красавицей).

— Простите, сударыня, — изрек я натянуто. — Но, сдается, тут недавно звучали речи, прямо касавшиеся постелей, изнасилований, полузапретных удовольствий и подобной дребедени. Вероятно, я ослышался. Простите, сударыня, смиренно и клятвенно уверяю: непристойного умысла не было! Не хотел казаться назойливым, ваша светлость!

Китти раздраженно косилась в сторону.

— Не будь ослом! Я просто... Ведь выздоровления пока не заметно, правда? И защелка осталась нараспашку! Что, если войдет сестра милосердия?

— О, боги бессмертные! — изрек я. — Да неужто медицинская сестра способна получить образование и отправлять ежедневные обязанности, не заподозрив, когда и чего ради разнополые особи целуются? Не оскорбляйте врачебную профессию! Фидон!

— Просто... Просто я не люблю... приходить в полный беспорядок, если это... не вызвано истинной потребностью, милый! Понимаешь?

— Разумею.

Она поднялась, оглядела собственную беспорядочную персону, состроила гримаску. Подтянула святотатственно расстегнутую мною «змейку», поправила брюки, одернула джемпер.

— Я... Я вернусь. Непременно. Завтра... — сказала Китти и выпорхнула, подобрав по пути верхние одеяния.

Хмуро и огорченно созерцал я закрывавшуюся дверь. Я чувствовал себя просчитавшимся идиотом. Вдобавок, идиотом, не удовлетворившим естественных, простейших, отнюдь не позорных потребностей. Человек благородный сдержал бы, разумеется, звериные свои позывы, но я человеком благородным не числился. Я состоял пациентом, которому тщательно забинтовали черепную коробку, дабы остатки памяти не улетучились окончательно. Я означался в больничных реестрах как существо беспросветно убогое, пострадавшее умственно и физически, подлежащее всяческой заботе и уходу.

Тем не менее, остатки разумения встревожились.

Изумительная моя невеста заставила всех окружающих без исключения поверить, будто мы не раз и не два переносили и откладывали на грядущий неопределенный день давно обдуманную свадьбу. Кажется даже, не единожды репетировали оную. И все-таки девица вела себя возмутительным образом. Пускай память изменяла мне — и все же простейшая сообразительность подсказывала: двое существ, предположительно забавлявшихся друг с другом на протяжении долгих месяцев, не приходят в растерянность, пытаясь угнездиться перед нежным поцелуем...

Затрезвонил телефон.

Страждущий пациент едва не взвился от неожиданности, но потом резонно рассудил: Китти вызывает больничную палату, обуреваемая угрызениями постельной совести. Я облегченно вздохнул, поднял трубку.

И услыхал мужской голос.

— Хелм? — осведомился голос. Я не мог признать говорящего. Равно как и прозвучавшего слова.

— Хелм? — переспросил я. — Что такое Хелм?

— Это ты, — ехидно сказал голос. И линия смолкла.

Глава 2

Я медленно положил трубку. Немного посидел, пытаясь опять поставить на ноги маленький, безопасный, уютный, покачнувшийся мир. Больничное существование, в коем не было ничего из ряда вон выходящего — лежи и поправляйся, — устраивало донельзя. Пускай даже наличествовала амнезия. С амнезией можно сжиться. Рано или поздно память вернется. А не вернется — Аллах с нею, никто еще не умирал от потери памяти. Особо сожалеть о ней даже не следовало: подумаешь — бесценная биография! Всесветный фотограф, промышлявший ради блага паскудных журналов! Невовлеченный в бои наблюдатель вьетнамской эпопеи... Пускай истинный мой опыт и превосходил рассказы окружающих многажды — навряд ли в нем наличествовало что-либо, не подлежащее прочному забвению.

Пациент уцелел; это было главным. За мною на совесть ухаживали, я располагал очень славной невестой, готовой разделить страдания; где-то имелся дом, и оставались в небрежении заброшенные дела... Чиновники, правда, задавали вопросы, превосходившие наглостью и дотошностью любые мерки приличия — но это считалось обычной процедурой, положенной после всякой и всяческой воздушной катастрофы. Жаловаться не следовало.

Обычнейший субъект, нарицаемый Полем Мэдденом, по чистому чуду избежал гибели, а сейчас ему надлежало только поправляться и возобновлять бытие с того самого шага, на котором запнулся...

Так оно и было.

До проклятущего звонка.

Теперь же карточный домик рухнул, сметенный несостоявшимся совокуплением и нераспознаваемым голосом в телефонной трубке. Славная невеста оказалась умелой притворщицей. А неблагозвучная фамилия Мэдден подверглась внезапному сомнению.

Глубоко вздохнув, я строго приказал себе не валять взбесившегося дурака. В конце концов, человек, утративший половину разумения, вовсе не являет окружающим выдающийся пример вопиющего здоровья — ни физического, ни душевного. И вполне способен возвести замок ужасов на зыбком песке двух незначащих происшествий. Весьма возможно, что Китти Дэвидсон взаправду и впрямь уродилась привередливой молодой особой, не способной отважно сражаться в постели — тем паче больничной — с оглашенным представителем противоположного пола, ежели наличествует хоть самомалейшая вероятность мимолетного и вполне безобидного постороннего присутствия. Даже с собственным женихом. А по телефону вполне мог позвонить паршивый шутник, вознамерившийся развлечься за счет беспомощного психопата...

Но в Богом забытом госпитале, на Богом забытом Принце Руперте — кто мог измыслить эдакое? И зачем?..

Шестое чувство предупреждало: стерегись. И, черт возьми, не обращай дела шуткой! Возможно, я и приписывал неповинной Китти слишком уж много, но звонок! Звонок! Зачем вызывать простертого страдальца и швыряться загадочными именами, ежели не желаешь извлечь из этого ни малейшей корысти? Бессмысленно. Хелм... Хм... Ничего не значащее словцо. Хелм?.. Холм? Небольшая возвышенность округлой или овальной формы, с пологими склонами и слабо выраженной подошвой? Холмс?.. Великий английский сыщик, сотворенный и от души ненавидимый впоследствии сэром Артуром Конан Дойлом? Или всего-навсего старая добрая скандинавская фамилия, означающая «шлем»? Средневековое черепозащитное приспособление, дожившее доныне? Будь оно при мне в минуту воздушного крушения, память, возможно, и не отлетела бы...

Хелм.

Ежели Хелм — это я (так недвусмысленно сказал голос), то кто же тогда Мэдден?

Невзирая на клятвенные заверения Китти, королевская конная как пить дать навела справки в городе Вашингтоне, округ Колумбия, Соединенные Штаты Америки. Любое несоответствие либо противоречие было бы обнаружено тотчас. Получается, Мэдден имелся в природе. Следовало полагать.

А вдруг наличествовал субъект, именуемый Хелмом, который нанял жилище, учинил в нем фотолабораторию, работал, направо и налево раздаривал визитные карточки, снабженные чужим именем? Если так — то зачем? Если так — то зачем целомудреннейшая Китти Дэвидсон поддерживала маскарад, сыпля неимоверными подробностями касаемо нашей воображаемой предбрачной жизни? Шарахаясь при этом от малейшего поползновения возобновить былые утехи?

Хм1 Хелм... Загадочная личность, упорно считающая себя фотографом Полем Мэдденом. Частный детектив, прилежно следивший за преступниками? Уголовник, бежавший от частного либо правительственного сыска? Шпион? Контрразведчик? Бандюга закоренелый или доблестный страж порядка? В любом случае, загадочный Мэдден (Хелм), похоже, нанял самолет, чтобы добраться до канадской глуши, а очутился едва ли не в открытом океане, за сотни миль от предполагаемой цели без аэроплана, без пилота, без памяти... Потом вынырнула, и весьма кстати — привлекательная молодая особа и назвала этого паяца своим благоверным, суженым, богоданным... Тьфу! Такого и в кретиноскопе не показывают, напомнил я себе. Строишь паскудную мыльную оперу на голом, по сути, месте. Лишь оттого, что сдержанная леди не уступила твоим скотским и достомерзостным вожделениям...

Голова начинала болеть. Я потянулся к лежащей в изголовье газете и буквально силой исторг из черепной коробки неподобающие раздумья. Лечащий психиатр заметил ранее, что я не должен предаваться мыслям тревожным, тем паче мятежным... Ха!

Газетенка уведомляла: проливные дожди затянутся. Слава Тебе, Господи, признали: в этом глухом уголке Вселенной и впрямь не стоит засуха... Близ Ванкувера затопило несколько магистральных шоссе. Начисто смыло небольшой городок... А вот и главное угощение дня:

«ВЗРЫВ НА ПАРОМЕ: ТРИ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ЖЕРТВЫ. Среди погибших — руководитель Reformo...»

Н-да. Но следовало благодарить хотя бы за что-то, способное развлечь и развеять невеселые мысли. Я тщательно прочитал заметку. Сдавалось, мину замедленного действия оставили в багажнике старенького форда, перевозившегося на автомобильной палубе. Часовой механизм отладили так, чтобы рвануло ровно пятьдесят миль спустя после отплытия, когда паром, пересекший пролив, причалит в гавани с непроизносимым для цивилизованного человека индейским названием. По счастью, форд запарковали при погрузке ближе к форштевню, отнюдь не в уязвимой середине битком набитого судна. Гром грянул, но большинство пассажиров находилось в это время на верхних палубах, не успев разгнездиться по своим, стоявшим внизу колымагам. Но даже при этом полтора десятка человек пострадали, а трое отправились к праотцам. Среди этих невезучих оказался известный канадский политик, имя которого не говорило мне ровным счетом ничего. Бедолага обосновался в автомобильном салоне, готовя предвыборную речь и справедливо желая относительной тишины. Звали era Эндрью Мак-Нэр, и верховодил он Движением реформы (что бы сие ни означало), известным среди репортерских межеумков как Reformo.

Быстрые и сноровистые действия экипажа помогли совладать с огнем. Капитан исхитрился ошвартовать искалеченное корыто у надлежащего пирса, чем изрядно облегчил работу пожарным командам. Пассажирам помогли сойти на причал быстро и без потерь. Полиция, как водится, чуток запоздала. В сумятице и спешке немало субъектов успели убраться с глаз долой прежде, нежели порт оцепили. Среди бежавших, безусловно, обретались люди, загнавшие минированную машину на паром. По-видимому, франкоязычные конфедераты...

Далее описывался понесенный кораблем ущерб. Даже мысль о том, что бомбу могли подложить личные враги Мак-Нэра, признали невероятной. Ибо в одном из паромных сортиров (или гальюнов?) — газета, к сожалению, не уточнила: мужском или дамском, — обнаружился напиленный на стену посредством аэрозольного баллончика символ. Три буквы. ПНП. Сиречь, знаменитая террористическая банда. Газета упоминала, что в точности такая же аббревиатура обнаружилась в уборной сан-францисского аэропорта Ла-Гуардиа год назад. Непосредственно перед этим погибло семеро. Бомбу подложили в заде ожидания. С той же самой шайкой связывали железнодорожный взрыв, приключившийся в Торонто, и еще несколько меньших злодейств. Разумеется, не утверждалось, будто ПНП несет полную и всеобъемлющую ответственность в каждом из упомянутых случаев, но...

В дверь палаты постучали. Сестры милосердия в прочий больничный персонал имеют милейшую привычку врываться без предупреждения. Стало быть, посетитель.

Я помедлил. Никто не объявился. Постучали снова. Я глубоко вздохнул. То ли королевская конная прискакала допрашивать, то ли, чего доброго. Министерство транспорта зашевелилось...

— Войдите, — процедил я.

Посетительница — миниатюрная девушка — в конной полиции, безусловно, служить не могла: туда принимают лишь огромных, атлетически сложенных орясин мужского пола. И на следователя из числа знакомых не смахивала. Кажется, я вообще не видал этого раскосого личика прежде.

— Здравствуй, Поль, — промолвила незнакомка. Видимо, я все-таки ошибся.

Глава 3

Вступила она в палату весьма робко и нерешительно. Маленькая, хрупкая, с густыми, черными, коротко стриженными волосами. Тонкие черты, очень красивые на восточный лад. "Что же,-•подумал я, — надлежит согласиться: у мистера Мэддена вовсе не плохой вкус. Существовал этот субъект в действительности, нет ли, девиц он выбирал с полным знанием дела.

А может, их высматривала загадочная личность, неведомая величина по имени Хелм".

На девушке был надет очень изящный, тщательно скроенный, ладно пошитый и пригнанный костюм из плотного твида. С юбкой, а не с брюками. Редкостный по нынешним временам вид пары стройных, не сокрытых штанинами ножек едва не поверг меня, ослабленного недугом, в сердечный приступ. Незнакомка натянула поверх туфель небольшие пластиковые калошки, дабы не угробить обувь, шлепая по лужам; облачилась в красный плащ, а через плечо перекинула кожаный ремень внушительной сумки.

Пора было и мне испровещиться хоть единым словом.

— Приветствую, — молвил я. Девушка остановилась подле кровати, поглядела на газету в моих руках.

— Не ужас ли? — осведомилась она. — Этот жуткий взрыв на пароме. Я все прочитала, пока летела сюда из Ванкувера. Сопровождала пилота и груз.

— Ужас, — ответил я.

Два-три мгновения гостья рассматривала меня сверху вниз.

— Прости, не собираюсь навязываться, Поль. Ты когда-то недвусмысленно сообщил, что думаешь о липучках и как не выносишь приставучих. Я отнюдь не собираюсь... Ладно, забудь. Но просто на душе было скверно при мысли, что ты, возможно, лежишь раненый и... гадаешь: а не винит ли тебя Северная авиационная в несчастье, которое постигло Герба?

Она запнулась. Я безмолвствовал. Девушка проворно продолжила с чуть различимым китайским акцентом:

— Об этом и речи нет! Конечно, машину Герба нанял ты — но ведь летать было его куском хлеба! Уверяю: с твоей стороны было даже весьма любезно по-прежнему являться именно в нашу компанию, когда самолет требовался... являться... невзирая ни на что. И ни малейшей вины за тобою не числят. В конце концов, ты понятия не имеешь, как управлять аэропланом; и помочь Гербу, если стряслась беда в воздухе, просто не мог... Утверждают, будто ты все дочиста позабыл. Говорят, подобное сплошь и рядом случается после катастроф. И не нужно каяться, мучиться, выздоровление задерживать лишь оттого, что оказался бессилен в критическую минуту. Даже если... даже если мы теперь не слишком нежные друзья... в любом случае мне следует рассуждать справедливо и с умом... утешить.

— Да, — сказал я. — Справедливость — это чудесно. Еще с минуту гостья изучала меня со странным выражением на лице.

— Вот и все. Пора поспешить или на рейс опоздаю и завязну здесь. Я... конечно, я страшно тоскую по Гербу, но и за тебя очень рада. Рада, что ты уцелел и даже не очень пострадал. Поправляйся, Поль.

Она повернулась и направилась к выходу из палаты.

— Прошу прощения, — окликнул я. Девушка задержалась и неохотно повернула голову:

— Пожалуйста! Мы уже все до последнего словечка высказали друг другу несколько месяцев назад. Я попросту исполнила долг участия и милосердия. Не вынуждай сожалеть о...

— Как ваше имя? — полюбопытствовал я.

* * *

Довольно долго она стояла, точно громом пораженная. Нескончаемый ливень упорно барабанил по стеклам в наступившей гробовой тишине. Потом в больничном коридоре послышались шаги. Девушка вышла из оцепенения.

— Это всерьез? — раздался тихий голос.

— Мне сообщили, что я — Поль Мэдден, который помолвлен и вскоре должен жениться на прелестной девице, именуемой Кэтрин Дэвидсон. А вот о вас ни словечка не произнесли.

— Неудивительно, — с горечью ответила незнакомка, — ежели сведениями снабжала сама суженая. Я промолчал, и китаянка продолжила:

— Врачи, конечно, предупредили, что ты начисто позабыл обо всем, касавшемся катастрофы, и многого не помнишь о себе самом, но... до такой степени?..

Когда она осеклась и умолкла, я неторопливо произнес:

— Как заметно сразу, я не забыл английского языка. И по-испански припоминаю словцо-другое. Кажется, был чуток знаком с несколькими иными наречиями. Помню итог умножения двух на два. Способен разговаривать об американской революции либо гражданской войне, известной также как война между штатами. Знаю о парочке мировых войн, и о заварухе в Корее слыхивал. Даже представляю, в общих чертах, неприятность, приключившуюся во Вьетнаме, однако не знаю ни малейших подробностей, невзирая на то, что предположительно прошел с фотокамерой и блокнотом в руках едва ли не всю кампанию. Могу описать города Нью-Йорк, Сиэтл и Ванкувер, Британская Колумбия. Но себя в этих местах не представляю — разумеешь? Не постигаю, когда и при каких обстоятельствах бывал там, ежели бывал вообще. Не знаю, чем занимался, с кем водил дружбу или заводил шашни... виноват, амуры крутил. Понимаешь?

Девушка тихо сказала:

— Мог бы сразу пояснить и не забавляться моей клоунадой! Я, получается, просто паясничала!

Непостижимым образом, в устах китаянки фраза прозвучала ужасно — только не спрашивайте, почему: понятия не имею сам.

— Прости, не прерывал намеренно... Ты могла ненароком сообщить нечто, способное полностью оживить здравое мое соображение. Вызвать внезапный и неудержимый поток воспоминаний.

— И? Сообщила? Я помотал головой:

— Ничегошеньки. Фишка остается на первом поле. А мгновение спустя прибавил:

— Любые сведения будут неоценимыми. Даже если выставят меня в совсем неприглядном свете.

Гостья нахмурилась, точно пыталась понять: измываюсь я или говорю всерьез. Ну что ж, к этому надлежало привыкать. Многие люди отчего-то весьма цинично смотрят на больных амнезией.

— Хорошо, — выдохнула девушка наконец. — Возможно, ты просто издеваешься, Поль, но все равно: согласна.

Сделав короткую паузу, она, казалось, привела мысли в порядок, а затем посыпала сухими, очень деловитыми фразами:

— Разреши представиться: Салли Вонг. Работаю в Северной авиационной компании. Сижу за главной конторкой в главной билетной кассе. Повстречались мы примерно шесть месяцев назад, кажется, сразу после того, как ты прибыл в Сиэтл. Фотографировать местный птичий заповедник. Потом нанял один из легких гидросамолетов, отправился на труднодоступное северное озеро и несколько дней снимал редкие породы уток. Или водяных крыс, не уверена. С пилотом, Гербертом Вальтерсом, подружился. И впоследствии путешествовал исключительно в его обществе. Герб и я... встречались в то время. Герб любил меня, да тут возник фоторепортер Мэдден... и я... увлеклась тобою...

Салли Вонг перевела дыхание, сделала беспомощный жест.

— Остальное, быть может, восстановишь сам?.. Некоторое время все шло... замечательно. Только тебе встретилась девица, работавшая для того же издания, над той же темой. Вдобавок я начала... принимать наши отношения чересчур серьезно. И, как выражаются нынешние подростки, достала приятеля. По счастью, верный, ласковый и любящий Герб терпеливо ждал, покуда несчастная дурочка опомнится...

Маленькие хрупкие плечи под твидовым жакетом вздернулись и опустились.

— Вот и все, господин Амнезикус. Полегчало? Если нет — возьмусь врачевать ваши мозги дальше. Ведь фамилия Вонг олицетворяет человеколюбие и стремление пособить нуждающемуся.

Девушка резко повернулась и бросилась к двери.

— Мисс Вонг!

Поелику я вообще не припоминал нежданную гостью, то и права обращаться к ней «Салли» за собою не чувствовал. Даже если когда-то и числился возлюбленным.

— Да? — сказала она, поворачивая бронзовую ручку.

— Спасибо.

Она бросила в мою сторону быстрый взгляд, и я с изумлением убедился: глаза девушки набухают слезами. Дверь отворилась и захлопнулась. Мисс Вонг исчезла. Чуть погодя я выбрался из постели.

Ноги повиновались весьма неохотно и все-таки больше не подламывались под весом тела. В конце концов, страдалец Мэдден уже несколько дней совершал великое пешее путешествие в больничный сортир самостоятельно. Я приблизился к зеркалу. Узрел высоченного тощего субъекта, облаченного измятой пижамой, украшенного аккуратным белым бинтом вкруг чела. Парень — Мэдден, Хелм, или как там его еще звали — на неотразимого дамского угодника отнюдь не смахивал. Впрочем, кто постигнет женскую природу?

Той ночью мне приснилось детство. Я вздрогнул, подскочил, уселся на больничной койке, в кромешной темноте и внезапно осознал, что видение было настоящим, чистейшей воды воспоминанием. По крайней мере, так я полагал, хотя образы уже начинали расплываться, рассеиваться и таять. Я пытался вызвать их назад, освежить, исследовать. Эти попытки отправили меня обратно в забытье...

* * *

Врача звали доктором Лилиенталем. Имени я так и не узнал, ибо отношения между нами возникли натянутые, хотя и вежливые.

Я заявил, что чувствую себя лучше, и это было правдой. Рассказал о полночных снах, а о загадочном телефонном звонке умолчал. Передо мною сидел целитель, не следователь.

— М-да, — отозвался Лилиенталь, — отмечается известный прогресс. Но вы испытали очень тяжкую физическую и душевную перегрузку; подсознание, по-видимому, всячески старается оберечь потрясенный рассудок. И, подобно множеству самозваных спасителей, излишне усердствует.

Лилиенталь поколебался.

— Если не возражаете, мистер Мэдден, давайте немного покопаемся и разберемся. Мы по мере возможного дозволяли выздоровлению продвигаться своим чередом, покуда к вам не вернутся утраченные силы, но коль скоро доктор Де-Лонг признал вас относительно окрепшим, попробуем слегка направлять природу. Будьте любезны, изложите происшествие, которое видели во сне. Детское... гм! — воспоминание. С чем оно было связано?

— С охотой. Мы охотились на диких голубей — отец и я.

Лилиенталя даже малость передернуло:

— На голубей? Я ухмыльнулся:

— Точнее, на горлинок. Оставьте, док! Не твердите безмозглому сельскому парню о символе мира и надежде передового человечества...

Кажется, что-то потихоньку всплывало на поверхность и начинало копошиться среди мозговых извилин. До сей минуты я и не подозревал, будто вырос на ферме. И слабенький, чуть слышный голосок подсказывал: вы называли ферму «ранчо». Я продолжил:

— Это лучшая и вкуснейшая дичь на всем американском континенте — от Гудзонова залива до мыса Горн. И куда подевалась профессиональная этика? Если бы я сознался в осложненном гомосексуализме либо заурядном кровосмешении, вы просто кивали бы с надлежащим пониманием и равнодушием. Но пациент упоминает об охоте на разрешенную к отстрелу птицу, об охоте в должный сезон — и вы глядите так, словно я родной матери перерезал глотку затупившимся ножом.

Лилиенталь вознамерился было оскорбиться, подумал — и расхохотался:

— Touche[1], мистер Мэдден! Возможно, в глубине души я остаюсь безмозглым городским лоботрясом! Давайте, продолжайте повесть об отстреле горлиц!

— Во сне рядом с нами бежала собака, — сообщил я неторопливо. Прикрыл веки, вновь увидел картину ясно и отчетливо, ощутил на лице полдневные солнечные лучи, почувствовал скрипящий на зубах песок южных пустошей.

— Большой курцхаар по имени Бэк. В те дни порода была в Штатах почти неизвестна, старину Бэка ввезли прямиком из Европы —зажиточные фермеры, товарищи моего отца. Главу семьи в малом времени хватил сердечный приступ и пса подарили нам: как выразились владельцы, для того чтобы отличный пойнтер достался знатоку, а не угодил к охотнику-неумехе. Я открыл глаза.

— Извините, мысли начинают блуждать...

— Вот и великолепно, блуждайте мыслями и говорите!

— Пойнтеров, разумеется, не применяют при голубиной охоте, голуби — не куропатки и не фазаны... Вам интересно?

— Просто излагайте.

— Но Бэк рыскал в зарослях и приносил нам подстреленных птиц. Подбитого голубя можно искать до скончания веков, а отец не выносил убивать без толку... В тот вечер мы изрядно задержались, потому что целый час шастали среди кустарника, высматривая последнюю мою добычу. Пес буквально язык вывалил и все-таки обнаружил горлицу...

Я осекся. Ибо явственно увидел себя и отца, выбирающимися из старенького пикапа, остановившегося подле ранчо. Бэк выпрыгнул первым, пока хозяева собирали оружие, патронташи и убитую дичь. Отец направился к воротам, чтобы распахнуть их и дать мне проехать. Шел он медленно и с достоинством.

«Хороший был выстрел, твой последний, Мэттью, и охота задалась на славу. Но только завтра будем иметь подыскивать иное место — иначе голуби всполошатся и вынудятся улететь оттуда навсегда».

Говорил он с явным скандинавским акцентом. И фразы свои строил на довольно чуждый английскому лад.

«Покорми теперь собаку, а голуби станут мною быть ощипываемы».

Лежа на больничной койке, я видел отца точно живого: крупный мужчина, в потрепанной стэтсоновской шляпе, запыленном комбинезоне, со старым двенадцатикалиберным винчестером в руках. Я видел также двустворчатые, ворота ранчо и рядом — столб, на котором красовался почтовый ящик. Адрес, выведенный крупными буквами, был различим издалека:

4-Е ПОЧТ. ОТД., ЯЩ. 75, КАРЛ М. ХЕЛМ

Хелм. Мэттью Хелм. Сын Карла и Эрики Хелмов. Как и уведомил ехидный голос в телефонной трубке. Мэттью Хелм, он же Поль Мэдден. Род занятий первого оставался загадкой, второй числился вольным художником, журнальным фотографом... Чего ради затевался подобный маскарад?

Но последующие годы жизни, где надлежало искать ответ, по-прежнему тонули в забвении, в забвении... Впрочем, не полностью...

Глава 4

Кто-то обращался ко мне. Я возвратился через долгие годы и несчетные мили из выжженных солнцем юго-восточных краев, из далекого детства — в стерильную больничную палату на канадском севере. Монотонный дождь упорно колотил о безукоризненно прозрачные стекла.

— Простите, доктор?..

— Вам дурно, мистер Мэдден?

— Отнюдь нет.

Приспело время соблюдать осторожность. Предельную. Ибо я в точности определил, что живу под чужим именем уже по крайности шесть месяцев, а в открытое море, как известно, угодил после непонятной воздушной катастрофы. Оба обстоятельства могли оказаться чистейшим совпадением, однако полагаться на это не следовало. Следовало тотчас прекратить откровенные беседы с кем угодно. Лишь самое необходимое, ровно столько, сколько надобно, чтобы врачи и неведомые знакомцы ничего не заподозрили.

— Сдается, мне было тринадцать или четырнадцать... Потом, если не ошибаюсь, вылетел вон из колледжа за остервенелую драку с оравой старшеклассников, пытавшихся припугнуть сопливца... Я осклабился:

— Наверное, считался неисправимым задирой. Оказался в иной школе; окончил ее. Родители чуть ли не в одночасье умерли сразу после этого. Я пристроился работать фотографом в одной из газет Санта-Фе. Столица штата Новая Мексика... Потом сделался местной репортерской знаменитостью... Да, кажется, все происходило в Новой Мексике. А затем...

Внезапно я умолк. Воспоминания лились потоком — и он иссяк. Полностью.

— Продолжайте.

— Увы, — ответил я. — Память передала телеграмму и поставила последнее «тчк». Работал в газете... Больше не всплывает ничего. Еще Альбукерке... Но куда я уехал оттуда?

— Понимаю, — произнес Лилиенталь. Задумчиво насупился, мгновение-другое созерцал меня без единого слова. Неожиданно встал, приблизился к окну и заговорил, обращаясь к серому канадскому ливню:

— Мистер Мэдден!

—Да?

— Я склонен выписать вас. Доктор Де-Лонг заверяет, что физически вы поправляетесь великолепно и нужды в стационарном излечении больше нет. Касаемо душевного здоровья, не думаю, что мы способны помочь вам еще чем-либо. Черепные трещины отсутствуют. Сотрясение мозга не вызвало ничего, помимо временных и совершенно естественных расстройств, которые миновали бесследно. Опасность гематомы — внутреннего кровоизлияния — тоже позади. Что до вашей памяти, полагаю, вы вполне можете управиться с возникшими неудобствами самостоятельно. Если память возвратится — прекрасно. Если нет — я уже говорил: большинство пациентов легко приспосабливаются к потере воспоминаний. Страдают лишь друзья и родные.

После короткой заминки врач развернулся и пристально посмотрел на меня.

— Впрочем, коль скоро вы убеждены, что сумеете выслушать без волнения, либо, того хуже, ошеломления, охотно снабжу вас перед выпиской всеми добавочными сведениями, которыми способен снабдить.

— Какими сведениями? — полюбопытствовал я. — Не дразните, доктор.

Лилиенталь осторожно ответил:

— Мы располагаем довольно занимательной и не совсем обычной информацией. Тревожащей, осмелюсь добавить.

По недоверчивому, испытующему взгляду Лилиенталя я внезапно догадался: невзирая на медицинское образование и обширный опыт, лекарь верит в мою амнезию ничуть не больше всех остальных. Дожидается непроизвольного беспокойства, ищет его признаки на лице больного.

Ухмыльнувшись, я промолвил:

— Падать в обморок — так уж лучше здесь, посреди лазарета.

Лилиенталь кисло улыбнулся в ответ.

— Отлично, мистер Мэдден. Попытайтесь припомнить на досуге, при каких обстоятельствах вы заработали три недавних пулевых ранения в правое плечо. Стрельбу вели из автомата, приблизительно два года назад.

Не скажу, будто не приметил шрамов и не удивлялся быстро проходившей ноющей боли по утрам. Просто не придавал ни тому, ни другому особого значения. Может быть, подсознательно избегал размышлений. Доктор Лилиенталь не зря полагал человеческую психику весьма любопытным предметом...

— Вы уверены?

— Вполне. У доктора Де-Лонга обширнейший опыт в полевой хирургии. Он готов побиться об заклад на любые деньги, что пули выпущены из девятимиллиметрового пистолета-пулемета. Две прошли навылет, но третью привелось извлекать. Разумеется, и обычные пистолеты имеют калибр девять миллиметров, однако, по мнению Де-Лонга, именно скорострельному пистолету-пулемету присуща подобная сосредоточенность боя на близком расстоянии. Ружье или охотничья винтовка исключаются: три патрона повышенной мощи попросту снесли бы вам плечо.

— Простите, но по уверениям невесты, я провел три года во Вьетнаме, служил военным корреспондентом...

— Разумеется, мистер Мэдден, разумеется. Я сощурился:

— У вас довольно-таки неубедительная манера соглашаться с пациентом, доктор Лилиенталь.

— Вы довольно-таки неубедительный пациент, мистер Мэдден.

— Будьте любезны объясниться.

Он ухватил стул, развернул его и уселся верхом, положив руки на спинку, сосредоточенно уставясь в мои глаза.

— Скажем так. Вы и впрямь ощущаете себя мирным, безобидным фотографом, посвятившим последние годы работы исключительно пташкам и зверюшкам? Я хмыкнул:

— В настоящую минуту ваш покорный слуга безобиден аки агнец. Но спрашивать, кем именно себя чувствует, бесполезно: сам не знаю. Пока. Пожалуйста, продолжайте.

— Продолжаю. Для мирного репортера вы располагаете чересчур уж богатой и впечатляющей коллекцией шрамов, природа которых не подлежит сомнению. Так заключил доктор Де-Лонг. Даже для репортера, сознательно искавшего переделок и передряг. Многовато. И прелюбопытнейшая подробность: почти все они полустерты умелым хирургическим вмешательством, пластическими операциями. Словно кто-то заботился, чтобы прилюдно скинув рубаху, вы не привлекли к себе излишнего внимания окружающих. Не вызвали ненужных толков.

— А-а-а! — Я искренне расхохотался: — То-то олухи из королевской конной изучали меня вместе с местными эскулапами! Де-Лонг должным образом уведомил власти? Да?

Лилиенталь казался немного смущенным.

— По правде говоря, да. Профессиональный долг велит сохранять врачебную тайну, однако существует еще и гражданский долг. Мы никак не могли быть уверены, что найденные при вас документы не подложны. Или не похищены.

— Значит, решили, будто из хляби морской выуди ли головореза, гангстера, наемника, израненного при совершении загадочных и совершенно омерзительных действий?

Я расхохотался опять.

— Но ведь Китти Дэвидсон определенно сказала: это Поль Мэдден, мой жених!.. О, понимаю: преступный сговор, черный умысел... Как это называется? Поддерживать легенду? Правильно, доктор? Лилиенталь засопел.

— Признаю: исследованию подвергались даже самые мелодраматические теории, хотя королевская конная полиция быстро установила, что личность мисс Дэвидсон, равно как и ее репутация не вызывают сомнений.

Гораздо тяжелее оказалось получить сведения о вас, ибо вы подданный другой страны...

— И?

— Ив конце концов из Вашингтона прибыл ответ.

— Господин Лилиенталь, я сгораю от нетерпения! Скоро воспламенюсь на ваших глазах! Выкладывайте!

— Отпечатки ваших пальцев безусловно совпадают с отпечатками, принадлежащими Полю Горацию Мэддену, добропорядочному репортеру, никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах не нарушавшему законов.

Я вздохнул с невыразимым облегчением — отчасти искренним.

— Н-да, будь иначе, у двери наверняка сшивался бы полицейский охранник. Правильно? Теперь вернемся к моим очаровательным шрамам. С какой стати они смущают вас?

— Принято думать, что мистера Мэддена изрешетили во Вьетнаме, после чего мистер Мэдден выздоровел и занялся более безопасной работой, фотографируя животный и птичий мир.

Воспоследовало молчание. Покорный слуга нахмурился.

— Но если есть разумное объяснение, чем вы смущены, доктор? Что вас грызет?

— Грызет?

Пришел черед нахмуриться Лилиенталю, но врач овладел собою и рассмеялся.

— О, конечно! Грызет... Он опять заговорил серьезно и сосредоточенно:

— Мой гражданский долг исполнен, мистер Мэдден. Пора вспомнить о долге врачебном. Добрый совет лекаря пациенту: не теряйте ни сил, ни времени, пытаясь припомнить нечто, никогда не случавшееся. Но и официальным источникам не верьте всецело.

— Сказкам о Вьетнаме? — осведомился я с небольшой расстановкой. — Балладам о героическом фоторепортере, бросавшемся под обстрел, дабы сделать неповторимые снимки?

— В точности так. Шрамы ваши оставлены оружием холодным и огнестрельным, пулями самых разнообразных калибров. Подобное количество ран попросту невозможно получить в течение одной неудачной стычки. Доктор Де-Лонг до хрипоты твердил об этом полицейским, но вы представляете, как склонны внимать блюстители порядка утверждениям, которые усложняют задачу и обременяют следователей...

Поднявшись, Лилиенталь сухо сказал:

— Насколько разумею, вы вполне готовы к выписке из больницы, мистер Мэдден. Всего хорошего.

— Доктор, — молвил я, — вы, кажется, чем-то изрядно взбешены. Чем же, если не секрет? Поколебавшись, Лилиенталь ответил:

— Сами знаете.

— Пожалуй. Считаете меня лжецом, но полностью увериться в этом не способны. Угадал?

Не проронив ни слова, Лилиенталь помялся. Потом решительно произнес:

— Да. Но, к сожалению, вы правы: полностью удостовериться не в силах.

— Даю честное слово, — сказал я, — сколь бы отвратительным лжецом ни был ваш покорный слуга в забытом прошлом, нынешняя потеря памяти меня постигла доподлинно и неподдельно.

Лилиенталь снова поколебался.

— Желаю удачи, мистер Мэдден. На сей раз голос прозвучал несколько теплее и дружелюбнее.

Глава 5

До парадной больничной двери меня докатили в кресле на колесах, а дальше предоставили собственной судьбе — и попечению Китти, у которой, сдавалось, наличествовало чрезвычайно сильное стремление заботиться о ближнем. Она участливо довела меня до такси, а такси доставило нас обоих в аэропорт после короткой водной переправы на маленьком пароме, предназначавшемся исключительно для перевозки автомобилей. В этом холмистом и овражистом краю не было, видать, ни единого достаточно ровного и обширного места, чтобы соорудить взлетную полосу, и посему аэропорт Принца Руперта располагался на острове, лежавшем по другую сторону пролива.

Самолет был внушительным реактивным лайнером, чье просторное нутро вмещало многие десятки весьма комфортабельных кресел: прямо исполинский междугородный автобус — только летучий. Мы взлетели по расписанию и взяли курс на юг. Слева по курсу виднелись венчанные снежными шапками горы. Под нами простиралась влажная зеленая шерсть беспредельных лесов. Направо, к западу, полускрытый туманами, обозначался лабиринт островов и скалистых проток, напомнивших мне о Скандинавии — либо скандинавских пейзажах, виденных на фото или на холстах. Впрочем, нынче можно увидеть почти все на свете по цветному телевизору... кретино... скопу?..

Я просто отметил, что утесистый, поросший сосняком и ельником архипелаг очень смахивает на совсем иную страну.

Хотя, пожалуй, над похожей, коль скоро не той же самой, местностью довелось лететь недели две назад, в обществе покойного Герберта Вальтерса, но об этом злополучном путешествии ничего припомнить не удавалось. Двигатели ревели, мы неслись вперед, и я испытывал странное, не слишком неприятное предвкушение. Нет, не надежду, что погребенная в глубинах мозга память внезапно вернется нежданным подарком свыше. Я и так уже получил от подсознания все, что можно было. О прочем доведется гадать, остальное следует восстанавливать самому. К лешему нелюбезные умственные службы! Их добром просили, честью уговаривали! Обойдемся и собственными силами! Мне, можно сказать, бросили вызов. Уважающий себя субъект обязан управляться с настоящим, не рассчитывая на подмогу из прошлого. Ежели это, черт побери, по плечу новорожденному младенцу, я не намерен оказаться хуже малыша!

— Кстати, — спохватился я, поворачиваясь к спутнице, — а куда мы направляемся? В Сиэтл? Китти рассмеялась, пожала мое запястье.

— Нет, милый, не к тебе, а ко мне домой. Прямиком в Ванкувер.

— Похищение человека, — ухмыльнулся покорный слуга. — Если не путаю, карается смертной казнью.

— Но ты ведь не против, дорогой? Бывал у меня прежде, побываешь сызнова. По крайней мере, несколько дней тебе нужен покой и соответствующий уход.

— Конечно, — сказал я. — А ты хорошо готовишь?

— Не беспокойся. Раньше одобрял, и теперь не разочаруешься.

Я и не беспокоился ни о чем, ломимо самой сидевшей рядом девушки. Не шибко она соответствовала образу умной журналистки и уступчивой любовницы — тем паче, любовницы, надеявшейся в урочный час обратиться женой.

Еще доводилось призадуматься о навестившей меня китаянке, чье имя Китти не упомянула вообще ни разу. Китаянка тоже вела себя не самым естественным образом. Ее народ злопамятен отнюдь не меньше любого другого — даже, наверное, чуточку больше. И все-таки бывшая подружка, жестоко мною оскорбленная дщерь мстительного Востока, пролетела пят сотен миль, дабы утешить страждущего изменника и снять с его подлой души тяжелое бремя.

Так она уверяла.

Рассуждать в подобном ключе было, безусловно, вопиющей гнусностью — но бедный, оглушенный, беспамятный мозг не мог отделаться от навязчивой мысли, что, вернее всего, девица проведала о моей амнезии и примчалась проверить, какие сведения мистер Мэдден способен восстановить в извилинах, а какие нет. Это наталкивало на законный вопрос: а на кой ляд Салли Вонг понадобилось наличие моих воспоминаний или отсутствие оных? Да, она служила в компании, предоставившей самолет и пилота. Сказала, будто амурничала с Гербертом Вальтерсом. Только ежели призадуматься по-настоящему, следовало признать любопытный факт: ни малейшего свидетельства, что Герби Вальтерс действительно погиб, не обнаруживалось. А единственной достоверно зарегистрированной жертвой катастрофы был я сам. Рассматривая события под этим углом зрения, который, кажется, никому иному и в голову не пришел, я обнаружил уйму преинтересных возможностей, каждая из коих определенно грозила моему здоровью и благополучию.

Я решил вернуться к отправной точке своих рассуждений, сиречь, к беседе с доктором Лилиенталем, поведавшим: когда Вашингтон запросили об отпечатках моих пальцев, соответствующие ведомства вполне официально сообщили, что отпечатки принадлежат П. Мэддену. А одной из немногих автобиографических подробностей, известных П. Мэддену, наверняка была следующая: он родился и рос в качестве М. Хелма.

Вдруг в позабытом прошлом этот мистер Хелм по неизвестному — всего скорее, преступному — поводу переменил имя? Да так переменил, что ни в единой правительственной картотеке не сохранилось ничего, кроме новых данных о новоявленном Поле Мэддене?

Фу! Неосуществимо. И немыслимо. И невозможно для заметающего следы одиночки. Несколько лет я служил газетным репортером. Водил автомашину. Платил налоги. Должны были, обязаны были наличествовать груды записей, касавшихся Мэттью Хелма, юного фотографа. Не имея понятия, брали у меня когда-нибудь отпечатки пальцев или нет, я все же резонно рассудил: при подобном роде занятий хоть однажды, а требовалось разрешение властей, удостоверение, пропуск — ибо Новая Мексика буквально кишит секретными объектами. Отпечатки пальцев Мэттью Хелма безусловно покоились в архивах, вместе с прочими сведениями о его персоне.

Также нельзя было не учитывать высокую вероятность того, что Мэттью Хелм служил в армии; хотя ничего подобного я не припоминал. Короче, все десять отпечатков, с их узорами, завитками и петлями, наверняка и несомненно хранились где-то под ярлыком «Хелм». Но вашингтонский компьютер невозмутимо изрыгнул «Мэдден»...

Оставался единственный разумный вывод.

Я не был заметавшим следы одиночкой. Некто весьма влиятельный и высокопоставленный велел тщательно перепрограммировать электронный мозг, дабы тот указывал на Мэддена, если нажимают кнопку «Хелм».

Отлично. Положение чуток прояснялось. Пожалуй, этот же некто обосновал меня в Сиэтле, снабдив нужными визитными карточками, жилищем, фотокамерами, лабораторией и прочими неотъемлемо сопутствующими прелестями. Создал несуществовавший ранее образ. Легенду.

А задавать себе эдакие труды, производить на свет Божий репортера Мэддена, специализировавшегося на снимках живой природы, могли только затем, чтобы парень спокойно выполнил важное секретное задание... Вопрос: какое именно?

Я скривился. Тут оставалось лишь строить догадки.

До чего же странно, если пораскинуть мозгами...

Лежал спокойнехонько в чистой уютной больнице; предстояла еще, по крайности, неделя тщательного лечения у квалифицированных докторов, которые лишь улыбались и плечами пожимали, когда я спрашивал о сроке выписки... Вдруг — бац! — необъяснимый телефонный звонок, непонятные посетители, непостижимые признания. И врачи начинают лезть вон из кожи, стремясь поскорее избавиться от вашего покорного...

Что приключилось?

Кажется, ничего особенного.

Кто-то, правда, взял и взорвал канадский паром...

* * *

— Смотри! — воскликнула Китти. — Мы почти прибыли!

Ванкувер оказался живописным городом, обрамлявшим огромную морскую бухту и, в свой черед, обрамленный белой горной грядой. Аэропорт располагался в равнинной дельте реки Фрэзера, к югу от города, на весьма приличном расстоянии. Поскольку дожидаться, покуда вывезут багаж, было незачем — я прилетел с маленькой дорожной сумкой, где покоились лишь пижама да зубная щетка, а у Китти наличествовал крохотный чемоданчик, отлично умещавшийся меж сиденьями, — такси подкатило тотчас и помчало нас обоих прочь.

— В гостиницу «Ванкувер», пожалуйста, — велела Китти водителю и тесно прижалась ко мне, положив на колени коричневый кожаный ридикюль. Покосилась, пояснила:

— Пересядем в мой автомобиль. Не хотелось бросать малыша на аэродромной стоянке; загнала в гараж гостиницы, уплатила, попросила приглядеть. А к самолету приехала на гостиничном лимузине.

Улицы были влажны после недавнего ливня, однако для разнообразия сквозь тучи пробилось яркое солнце. Ехать пришлось долго, минуя многочисленные длинные мосты. Наступил ясный, погожий день, и все мои предшествовавшие умозаключения показались чистейшей воды бредом. В конце концов, я просто бедолага с не вполне выздоровевшей головой, которая почти не припоминает прошлого. К чему валять вопиющего дурака? Измышлять загадочную вашингтонскую личность, маяться манией величия, связывая поспешную и нелюбезную выписку с окаянным взрывом подло заложенной бомбы?..

Китти положила на мое предплечье мягкую ладонь:

— Опять задумываешься над ненужным? — упрекнула она. — Сию минуту прекрати. Забудь об утраченных воспоминаниях! Лучше обмозгуй меню сегодняшнего обеда. Могу соорудить великолепное филе горного лосося и еще припасла бутылочку того дивного австралийского вина, из тех, что ты привозил в прошлый раз. А если плотно есть не желаешь — скажи, придумаю что-нибудь вкусное и очень легкое...

— Ни в коем случае. Звучит изумительно, просто слюнки текут.

Я посмотрел в окно такси.

— Удивительно: все кажется ужасно знакомым. Гостиница «Ванкувер»? Большое старомодное здание в центре города? На углу улиц Буррарда и Джорджии, правильно? Черт возьми, отлично представляю отель — но вот себя глядящим на него представить не в состоянии. Точно читал подробный иллюстрированный путеводитель — и только.

— Тубо, Рекс, тубо! — рассмеялась Китти. — На сладкое обещаю ванильное мороженое с домашней клубничной подливкой. Сразу избавишься от привкуса больничной стряпни... И угощу рюмочкой мексиканского ликера. Тоже тобою привезен. «Калуа», верно?

Я знал: «Калуа» — коричневая жидкость, напоминающая крепко разведенный спиртом черный кофе. Но когда и как доставил эту мерзость нареченной своей — хоть убейте, вспомнить не мог. Зато напрашивался новый, интересный вывод: я был пламенным ухажером и галантным кавалером. А человек, получивший серьезное, секретное задание, снабженный тщательно подготовленной легендой, навряд ли стал бы эдак ухлестывать за хорошенькими девицами восточной и западной выделки, ежели страсть не имела прямого либо косвенного отношения к делу. Агента не внедряют в сопредельную страну, чтобы предоставить ему возможность невозбранно резвиться и упражнять мужские достоинства с посторонними, никому не потребными дамами...

Китти произнесла:

— Дорогой, когда приедем в гостиницу, пожалуйста, будь умницей и слушайся меня во всем!

Голос прозвучал натянуто и немного странно.

Я покосился.

Китти направляла на меня извлеченный из ридикюля маленький никелированный пистолет.

Автоматический.

Глава 6

Предательство было наигнуснейшим, безо всякого сомнения, и вашему покорному слуге, пожалуй, следовало бы вознегодовать, разъяриться и взбелениться. Но я подсознательно ждал чего-то недоброго: девица не внушала полного доверия. Да и другие подозрения возникали. В преизбытке.

Я вспомнил: в аэропорту Принца Руперта никого не обыскивали, никого не прогоняли сквозь детекторы металла. У Китти не возникло ни малейших затруднений. Я уставился на оружие.

К вящему изумлению моему, встроенный в мозгу компьютер исправно и проворно уведомил: «Астра-Констебль», самовзводный, с открытым курком, калибра 38 АПК. АПК значит «автоматический пистолет Кольта», их давно прекратили выпускать, но патроны, предназначавшиеся для этой системы, использовались другими фирмами.

И пистолет, припомнилось мне, вовсе не никелированный, а хромированный...

Тревожила странная и неуместная мысль. Я не просто вспомнил точные сведения о марке и особенностях «Астры», я отлично знал, как ею пользоваться. Откуда у респектабельного и миролюбивого фотографа-анималиста Поля Мэддена столь изрядные огнестрельные навыки? Должно быть, из глубины душевной постучался и попросился наружу зловещий и загадочный субъект по имени Хелм. Ни дать, ни взять — доктор Джекилл и мистер Хайд!

Я видел: девушке стрелять не хочется. Это могло сыграть решающую роль. Малейшая заминка мнимой любовницы спасла бы меня, дозволила ударить Китти, при необходимости уложить водителя и бежать, бежать со всех ног и куда глаза глядят...

Черт возьми, а и в самом-то деле: куда бежать? И что делать, убежав? Правда, неведомый голос в телефонной трубке наверняка был нитью — надежной или тонкой, — связывавшей меня с непостижимым прошлым. Но распознать голоса я не сумел. Правда, Салли Вонг продолжала, вероятно, заведовать билетными кассами Северной авиационной, адрес коей можно было сыскать в телефонном справочнике — но шестое чувство предупреждало: соседство очаровательной китаянки, бывшей возлюбленной покойного Герберта Вальтерса, может окажется не слишком безопасным в минуту горькой нужды.

Убежища у вашего покорного слуги не имелось, а ежели имелось, то сам он об этом не знал.

Да и так ли уж хотел я очутиться в укрытии?

Ответив себе честно — сиречь, отрицательно, — я угомонился.

В конце концов, неизвестный некто не пожалел трудов, дабы заслать меня в Канаду и продержать здесь целых шесть месяцев. Затем я, должно быть, сглупил. Ошибся. Ибо едва ли агенту велели преднамеренно искупаться в проливе Гекаты, заработав при этом жестокую амнезию.

Меня смутно беспокоило ощущение, что пострадала профессиональная гордость — какой бы ни была настоящая моя профессия. Сейчас наличествовал выбор: либо завершить глупость, учинив потасовку и удрав быстрее лани подальше от хорошенькой, лживой, коварной неумехи и ее хромированной «Астры» — либо повиноваться, двинуться туда, куда скажут, и постараться хоть чуток прояснить истинное положение вещей.

Девица, в сущности, была самой крепкой веревочкой, привязывавшей меня к прошлому. Все говорило о том, что я напропалую старался познакомиться с нею. А Китти вряд ли причинила себе столько ненужных, лишних хлопот, чтобы попросту прикончить Мэддена-Хелма.

Ускользнув от нее, упустив случай разузнать, в чем же, собственно, дело, я впоследствии неизбежно уподобился бы слепцу, ощупью разыскивающему в громадной библиотеке книгу, которую все равно прочесть не сумеет.

В глазах Китти промелькнуло внезапное опасение.

— Поль, не вздумай! Не делай ничего... опрометчивого. Пожалуйста!

Просьба чуток запоздала. Я уже сам решил вести себя смирно.

— Парадом командуешь ты, милочка, — сообщил покорный слуга, совершенно успокаиваясь. — Как насчет церемониального марша горных лососей? Китти неподдельно обиделась:

— Не надо! — попросила она. — Пожалуйста, не язви! Ты... ты не понимаешь! Тебе не желают худого. Просто... просто задержат ненадолго, спрячут — ради твоего собственного блага. Твоего здоровья! Пожалуйста, постарайся понять!

Я подметил, что и голос, и дуло «Астры» заметно понизились. Безусловно, таксист не числился сообщником. Он лавировал в густом автомобильном потоке, ни сном ни духом не подозревая о разыгрывающейся за спиною драме — точнее, мелодраме. Наконец, водитель свернул в узкую боковую улицу, стиснутую двумя высоченными домами, затормозил у черного входа в гостиницу. Ливрейный привратник — настоящего швейцара черному ходу не полагается — шагнул вперед, приветствовал прибывших, пособил покинуть машину и вытащить из багажника немудреные наши пожитки.

Спутница предусмотрительно держалась у меня за спиной. «Астра» до поры до времени исчезла из виду, но правая рука девушки отчего-то копалась в открытом ридикюле...

— Уплати этому славному шоферу, дорогой! — сказала Китти. Я избавился от нескольких канадских банкнот, совершенно просохших, однако вовсе не ставших новее и глаже после недавних морских купаний. Равно как и остальное содержимое бумажника. Таксист недовольно хмыкнул. Привратник принял скромные чаевые не моргнув глазом.

— Давай-ка сперва зайдем пропустим по коктейлю, милый, — предложила Китти. — Домой добираться неблизко.

Последняя фраза предназначалась, разумеется, для общественного потребления.

Когда мы очутились в просторном, старомодном вестибюле, девушка произнесла:

— Теперь, пожалуйста, шагай прямиком к парадной двери.

Мы прошествовали мимо портье и постояльцев, разместившихся по диванам и креслам. Я невольно ежился, благодаря Бога и оружейных мастеров за то, что «Астра» — самовзводный пистолет и при опущенном курке требует сильного, сравнительно долгого нажима на гашетку, чтобы выпустить первую пулю. Китти, вероятно, слабо и смутно представляла, как управляться со внушительным девятимиллиметровым стволом — а это, с огнестрельной точки зрения, делало девицу вдвое опаснее любого закаленного и хладнокровного конвоира.

— На улицу, и до тротуарной бровки, — указала Китти.

Взглянув искоса, я удостоверился, что лицо ее побледнело от волнения и покрылось испариной. Это не вызвало у вашего покорного слуги ни малейшей радости. Китти вполне могла непроизвольно, с бухты-барахты отправить меня к праотцам и потом закатить великую покаянную истерику. Держа в обеих руках сумку и чемодан, я с преднамеренной, нарочитой неловкостью оттиснул дверь плечом, дабы спутница убедилась в моей временной полуникчемности.

Мы очутились на широкой оживленной улице. Точно по сигналу, рядом с нами остановился подкативший черный мерседес. Темноволосый, мускулистый субъект выбрался наружу. Его потертый, поношенный костюм и джемпер-"водолазка" выглядели почти неприлично для обладателя колымаги ценою пятнадцать тысяч. Правая рука тонула в кармане пиджака.

— На переднее сиденье, мисс! — возвестил субъект. — Живее, мы препятствуем движению! А ты швыряй пожитки на пол и забирайся ко мне!

Спустя мгновение мы устремлялись прочь. Темноволосый, расположившийся бок о бок со мною, рассеянно извлек револьвер — курносый кольт — и поиграл им, словно стремился вызвать у соседа умеренное любопытство.

На шофере красовалось форменное кепи. Еще один атлет — широченные плечи, толстая багровая шея. Восседавшая рядом с водителем Китти глубоко вздохнула, как человек, избавившийся от бремени тяжкой ответственности. Расстегнула длинный розовый дождевик. Откинулась на спинку, обессиленная, расслабившаяся — точно пробежала целую милю под палящим солнцем.

Предательство, подумалось мне, совсем не легкая задача для этой особы.

— За вами следили по дороге из аэропорта, мисс? — полюбопытствовал мой охранник.

— Нет... не скажу наверняка. Не хотела вертеться и озираться.

— Конечно, следили! Но, думаю, в гостинице вы от них оторвались. Проверим. Кстати, представляюсь. Дуган. А это — Льюис. Вы, кажется, мисс Дэвидсон. А со мною рядом сидит воскресший из мертвых господин Мэдден. И обстоятельства столь чудесного воскрешения надобно выяснить, верно?

— Мне обещали, что Мэддену зла не причинят!

— О, разумеется, мисс! — охотно согласился Дуган. — Мы добрей овечек, верьте слову. И пальцем не тронем, даже пальцем!

Китти напряженно смотрела сквозь ветровое стекло. Чуть погодя тщательно расправила и одернула розовые брюки, снова запахнула дождевик, точно ей ни с того ни с сего стало зябко.

Ехали еще дольше, чем от аэропорта. Шофер, которого звали Льюисом, петлял поначалу, как делающий сметки заяц, нырял в паутину переулков, не упускал возможности юркнуть в любую попадавшуюся арку. Потом, удостоверившись, что за нами не движется «хвост», парень вырвался на шоссе и путешествие сделалось более спокойным.

Я, говоря мягко, не пришел в восторг, услыхав, сколь спокойно представляется Дуган. И глаз покорному слуге завязывать не пытались, а это было вконец нехорошо. Либо ребяток не волновало, кому, сколько и чего именно смогу я наболтать (сие представлялось маловероятным), либо они заранее порешили, что никому, ничего и никогда разболтать не сумею... Пожалуй, кое-кто совершил чудовищную глупость, не оглушив Китти в такси и не задав тягу...

Вихрем одолев десяток миль по магистральному шоссе, Льюис повернул на проселок и ринулся дальше, минуя раскисшие от ливней поля, рощицы, ручьи, бурлившие коричневой глинистой водой. Снова собирались тучи, погожий день, похоже, обращался воспоминанием, столь же приятным, сколь и мимолетным.

Автомобиль снова повернул — на узкую дорогу, бежавшую меж двух изгородей. Впечатляющих изгородей, сооруженных из колючей проволоки, протянутой по металлическим кронштейнам. Дорога вела к белым, теряющимся меж зеленых деревьев строениям. Промелькнула маленькая опрятная вывеска:

САНАТОРИЙ "ИНАНУК[2]"

Я непроизвольно и лениво погадал: то ли это словцо заимствовано из языка эскимосов, то ли местные остроумцы намекали, что перед вами уютный уголок. Не считая приличествующей медицинским заведениям белой покраски, санаторий вполне мог бы сойти за обычнейший кемпинг или мотель. Виноват: бунгало и коттеджи, где располагаются постоем разноплеменные туристы, как правило, не снабжены толстыми решетками на окнах. Это было вторым, и вопиющим отличием.

У главного здания, близ парадного входа, поджидали три фигуры в накрахмаленных белых халатах. Двое мужчин и женщина. Молодой блондин, с лицом почти привлекательным — его, правда, портили сонный взгляд и пухловатые щеки — отделился от комитета по встрече. Парень был плечистым, с хорошо развитыми, сильными руками.

— Веди себя пристойно, — посоветовал сидевший рядом Дуган. — Видишь, как принимают? Как ОВНП!

— Кого? — не понял я.

— Особо важного нового пациента, — пояснил Дуган. — Прояви благодарность и не закатывай скандала. Всем легче будет, и проще.

Мерседес негромко скрипнул тормозами. Дуган распахнул дверцу.

— Приглядывай в оба, Томми, — посоветовал он светловолосому крепышу. — Чересчур уж большим паинькой держится. Будь начеку... Тэк-с, Мэдден, выметайтесь.

Я вымелся. Дуган и Томми сноровисто заняли позиции по бокам и самую малость поодаль. Профессионалы! Привыкли укрощать самых строптивых и усмирять самых буйных! При необходимости, ежели я брошусь на одного, другой ударит сзади; а на обоих сразу при такой расстановке сил напасть немыслимо...

Нападать я, впрочем, не собирался, а посему и покорного слугу никто не колотил. Пока, во всяком случае. Мы дожидались второго мужчину и женщину, облаченную, пониже халата, в плотные нейлоновые чулки. Выдалась минута спокойного размышления, и весьма кстати выдалась, ибо надлежало решить, обязан ли я предупредить благородное собрание. Странно, я даже не представлял, какого свойства предупреждение должен сделать — просто шестое чувство твердило: рассуди и реши. Но ни рассудить, ни решить я не успел, запутавшись в подсказках из мозговой подкорки.

Они выстроились передо мною. Мужчина был высок, хотя до моих собственных шести футов четырех дюймов не дорос. Поседелые виски, респектабельный, уверенный, внушительный вид. А женщина!.. Боги бессмертные! Отродясь не видал особи женского пола, способной хотя бы отдаленно сравняться в уродстве с этим страшилищем. По крайности, насколько мог припомнить — а помнил я весьма немного.

Речь не о теле — никаких выдающихся телесных искривлений либо несуразностей не отмечалось. Дама обладала обычными конечностями, повиновались они должным образом, суставы сгибались, мышцы сокращались, да и сухожилия, кажется, работали добросовестно. Ноги как ноги: не слишком соблазнительные, однако вполне пристойные. И руки вполне людские: две ладони, десять пальцев. И туловище соответствовало устоявшимся представлениям о приемлемых пропорциях.

Но лицо! Точнее, харя!

Альфред Хичкок, пожалуй, уплатил бы ей немалые деньги за участие в отвратительнейшем из своих фильмов. Лопатообразный подбородок. Расплющенный, раздавленный природой нос, напоминающий бульдожье рыло. Неандертальские надбровные дуги. Искореженные непостижимым образом скулы и челюстные крылья...

Но карие глаза были проницательны, умны — и свирепы.

— Это доктор Элси Сомерсет, Поль, — пояснила вышедшая из мерседеса Китти. — А это — доктор Альберт Кэйн... О тебе замечательно позаботятся, дорогой. Нельзя было выписываться из клиники так поспешно... Ты еще не вполне здоров и следует немного... Я покосился:

— Китти, отчего бы не сделать божескую милость и не заткнуть свою поганую варежку?

Девица охнула и негодующе смолкла.

Я глядел на доктора Элси Сомерсет. Элси!.. О боги, боги бессмертные! Элси... Эльза... Элиза... С таким-то мордоворотом!

Я принял, наконец, второе за день важнейшее решение. Пускай это глупо, но сборище получит полную возможность пойти на попятный без катастрофических для себя последствий. Встанет перед свободным выбором. В конце концов, они только любители, а я — опытный профессионал. Непостижимым образом покорный слуга обрел внезапную уверенность в том, что он — профессионал, и не из последних. Правда, не сумел бы вразумительно сказать, в какой именно области числюсь профессионалом.

Я спросил:

— Этим желтым домом заведуете вы, доктор Сомерсет?

Что было фактической неточностью, ибо, как помнит читатель, домики санатория блистали белизной.

Высокий мужчина прочистил горло:

— Этим лечебным учреждением заведую я, мистер Мэдден.

— Отлично. Тогда мой протест вам и адресуется. Утверждаю при свидетелях, что был доставлен сюда против собственной воли, под несомненным и недвусмысленным принуждением. Теперь желаю удалиться. Домой, в Сиэтл. Уразумели?

Двое окружавших меня силачей — коль скоро можно быть окруженным двумя людьми — не шевельнулись, но я буквально ощутил, что оба напряглись, готовясь действовать.

— Боюсь, это невозможно, мистер Мэдден, — спокойно ответствовал доктор Кэйн. — Вас доставили, чтобы вылечить...

— По чьему настоянию?

— Мисс Дэвидсон...

— Мисс Дэвидсон может проваливать к чертям собачьим. Помолвлены мы или нет — помолвка едва ли дает невесте самомалейшие юридические права. Разве что притянуть жениха к ответу за злоупотребление доверием... Крепко сомневаюсь, будто помолвка уполномочивает мисс Дэвидсон определять меня в приют умалишенных. Кстати, на это еще и судебное решение требуется. Будьте любезны предъявить хоть завалящий документик, судьею подписанный и печатью заверенный.

Тирада моя была наигранной и нахальной, однако револьверов поблизости не замечалось, а большая шишка в ослепительно белом халате, надменно выпячивавшая передо мною грудь и пыжившаяся подобно влюбленному голубю, наверно, любила придавать всему на свете вид полнейшей законности. Даже похищению совершенно безобидных незнакомцев. Если, конечно, я и впрямь считался безобидным...

— Бумаги уже составляются, мистер Мэдден, — поспешно промолвил Кэйн. — И прошу понять: у нас лечебное заведение для пациентов с нарушенной психикой, а вовсе не желтый дом... и не приют умалишенных.

— Блестяще, док! Вот и составляйте нужные бумаги, а потом вручайте мне их должным образом. Только там, дома, в Сиэтле! А засим разрешите откланяться. Водителя вашего утруждать не стану, до шоссе, в общем, недалеко. В аэропорт и на попутной машине добраться можно.

Я повернулся.

Дуган и Томми бросились.

Опять, как и в такси, когда Китти угрожала пистолетом, я с почти пугающей четкостью понял, что именно следует предпринять: нанести боковой пинок в живот нападающему справа и, тотчас, распластываясь влево, изувечить второго субъекта хитрым ударом повернутого кулака по виску.

Но, пожалуй, не стоило приезжать сюда, чтобы развлекаться подобными упражнениями. Посему я неуклюже размахнулся, метя Дугану в челюсть, и парень остервенел, и треснул меня в ухо, и я незамедлительно шлепнулся. Томми издал неопределенные звуки, долженствовавшие выражать неодобрение. Прекрасно, я кое-что узнал о светловолосом — пускай даже малую кроху.

Меня подхватили под руки, подняли и утвердили в стоячем положении.

Полуоглушенный ударом, задыхающийся, ваш покорный слуга посмотрел на Китти.

— Эгей, куколка! Помнится, некто ворковал, будто ничего худого мне не сделают? Промурлычь-ка еще разок! Лупить по башке человека, едва оправившегося от сотрясения мозга — великолепное средство ускорить окончательное выздоровление, правда?

— Но я же просила не...

— Золотце, — ласково произнес я, — судя по нежному и безболезненному приему, который здесь оказывают снаружи, при входе, жду не дождусь лечения, коим займутся внутри, в четырех стенах!

Прежде чем Китти успела ответить, я уставился на обоих врачей и сказал:

— Неопровержимо установлено: меня задерживают в притоне мозгоправов силой, совершенно и всецело против моей воли. Согласны?

Высокий доктор Кэйн слегка поежился, но карие глаза, принадлежавшие женской разновидности Франкенштейна, выразили только естественное научное любопытство при виде живого лабораторного образца, извивающегося на булавке. Китти казалась ошеломленной донельзя и пришибленной. Тоже небесполезное наблюдение, между прочим.

Учитывая, что покорного слугу непрерывно держали на мушке, покуда не доставили до места назначения, следующий вопрос был смехотворен, и все же его надлежало задать:

— Хорошо, допустим, уйти не дозволяется. Но по телефону-то позвонить разрешите?

— Прошу прощения, это исключено... Мягкая, вкрадчивая речь доктора Кэйна прервалась, ибо заговорила женщина:

— Кого же вы намерены вызывать, мистер Мэдден? — Акромегалия, вспомнил я. Болезнь именуется акромегалией. В придачу к устрашающим уродствам бедолаги приобретают совершенно особый тембр голоса. Все это происходит, если начинает капризничать и привередничать гипофиз, но лучше сами загляните в медицинский справочник, ибо здесь мои познания заканчиваются.

— Не ваше дело, — ответил я. Доктор Сомерсет промолчала, но говорить и не требовалось: я получил ответ безо всяких слов. Разумеется, покорный слуга понятия не имел, кому и куда можно позвонить, но Китти забеспокоилась. Разумеется, наличествовал некто, кого Поль Мэдден мог уведомить о неприятности, и Китти об этом знала. Мне оставалось только вызвать на поверхность сознания нужное имя и телефонный номер.

— Я жду! Один-единственный звонок! В Соединенных Штатах это законное и неотъемлемое право каждого, кого сажают за решетку!

Высокомерный доктор Кэйн вздрогнул:

— Мистер Мэдден, умоляю! Здесь ведь не тюрьма!

— Оставьте, Альберт, — вмешалась женщина. — Вы же видите: он ведет игру. И неумную, кстати. Полагаю, прочие пациенты успели досыта наглядеться на своего нового сотоварища. Введите больного в вестибюль и пускай пройдет обычную регистрацию... приличия ради.

Она перевела взор на водителя.

— Да, Гэвин! Доставьте мисс Дэвидсон домой и будьте наготове. Быть может, поближе к вечеру вы понадобитесь вновь.

— Есть, — улыбнулся Льюис.

— Хорошо. Дуган, Траск, займитесь Мэдденом.

— Доктор Сомерсет! — окликнул я.

— В чем дело?

Умна была, негодная, и все же не понимала сути положения. Следовало дать окаянной шайке наипоследнейший спасительный шанс.

— Ежели вы не разумеете сами, разрешите объяснить. Произошло похищение человека. В моей стране за это неукоснительно карают смертью. Полагаю, в Канаде тоже не награждают орденами.

— Да, да! — нетерпеливо произнесла доктор Сомерсет. — Уверена, что суд присяжных повесит нас поголовно, всех до единого, рядком, точно белье на бечевке А теперь, мистер Мэдден, пошевеливайтесь!

Я ощутил облегчение. Рассуждая стратегически, ход был отнюдь не лучшим, но в шахматах существует еще и понятие интуитивной жертвы. Разумнее, конечно, было бы поникнуть, склонить гордую голову и согласиться с неизбежным — по крайности, внешне. Однако я предпочел снять с плеч своих бремя любой и всякой ответственности перед этой публикой. Что бы ни приключилось отныне, совесть моя чиста и спокойна.

А поникать и склонять голову начну постепенно, понемножку, и они позабудут о мимолетной вспышке вялого сопротивления, которую покорный слуга дозволил себе вначале.

И почтут меня существом безвредным, безобидным. Вполне и всецело.

Загвоздка состояла в том, что сволочь эта могла оказаться права. Я и сам не узнаю, насколько безобиден — или страшен, — покуда не пробьет час и память не воспрянет хоть немного.

Глава 7

Подымаясь по каменной лестнице в сопровождении Дугана и Траска, я успел приметить, что Китти садится в черный мерседес. Растревоженное девичье лило повернулось ко мне, глаза глядели умоляюще. Очень жаль. Предаешь — так хотя бы получай от этого должное удовольствие, иначе вообще зачем творить подлости? Я подумал, что, пожалуй, и впрямь не слишком жажду назвать сию особу своей женой. — Сюда, мистер Мэдден.

Низкий, хрипящий голос доктора Сомерсет. Я повиновался, проследовал за уродиной вглубь главного корпуса. Просторный, почти гостиничный вестибюль, где расположились несколько человек: одни — в спортивных костюмах, другие — в пижамах, третьи — в халатах; кто во что был горазд облачиться.

Они казались утомленными, отупевшими и не слишком помешанными. Покорный слуга крепко заподозрил, что перед ним богатые пациенты, под заботливой медицинской опекой обретшие в этом вертепе временную передышку от спиртного либо наркотиков.

Санаторий как санаторий. Обычной картине, по моему разумению, не соответствовал только вооруженный охранник, примостившийся в застекленной кабинке у самого входа. Судя по расположению колючих изгородей, примыкавших к самому дому и наверняка гудевших высоковольтным током, парадная дверь и уводившая прочь дорога оставались единственным возможным путем для субъекта, вознамерившегося покинуть пределы «Инанука». Довелось бы прорваться мимо караульного, а потом во все лопатки пробежать четверть мили, отделявшие дом от шоссе.

Отнюдь не будучи уверенным, что добрая водительская душа притормозит и позволит забраться в машину.

Впрочем, возможность вырваться я уже сознательно упустил, а бежать без малого пятьсот ярдов просто не по моей части. Вдобавок, путешествие высосало из тела остатки возвращавшихся после катастрофы сил, и сейчас о любой авантюре, требовавшей резкого — тем паче продолжительного — напряжения, доводилось лишь мечтать.

Пациенты проводили меня безразличными взорами. — Вон там у нас кухня и столовая, — громко и любезно поясняла доктор Сомерсет, шествовавшая впереди и прибавлявшая к словам соответствующие жесты. Аудиторию, сколь угодно вялую, надобно было ублажить. — Полагаю, мистер Мэдден, вы признаете: готовят здесь восхитительно. Первое время, разумеется, будете кушать у себя в палате, но уже очень скоро... Сюда, пожалуйста.

Меня отконвоировали по большой приемной в кабинет, снабженный обычным столом из нержавеющей стали, шкафчиками, ломившимися от пузырьков и ампул, белоснежными простынями и занавесками. Повинуясь приказу, покорный слуга разделся догола и подвергся осмотру, покуда Траск удалился по своим неведомым делам, а Дуган стоял начеку и следил, чтобы подопечный не вздумал буянить. Я не без удовлетворения отметил: парень поминутно пользуется носовым платком, успокаивая и нежа рассеченную мною губу.

Должно быть, я не отличался в той, позабытой жизни чрезмерным человеколюбием. Отлично, ибо в нынешнем переплете особо любить и жалеть ближнего казалось неуместным и бесполезным.

Доктор Сомерсет записала мой рост, вес, частоту пульса, кровяное давление и прочее, и прочее. Как заведено у всех лекарей во всех цивилизованных краях, заглянула мне в глотку, а потом и в противоположную телесную часть. И, наконец, милостиво дозволила прикрыть наготу, срамоту и стыд. Впрочем, после общения с хорошенькими сестрами в клинике Принца Руперта я не шибко стеснялся, красуясь в костюме Адама перед женщиной-врачом.

Вернулись в приемную.

Меня определили в кресло, доктор Сомерсет уселась за рабочим бюро и внесла в регистрационную карточку последние, завершающие пометки. Любой случайно вошедший убедился бы воочию: злополучного, злосчастного психопата Поля Горация Мэддена принимают ласково, заботливо и с распростертыми объятиями — в точности как и всякого иного страдальца.

Выдержав достаточно внушительную паузу, женщина подняла взгляд.

— Мистер Мэдден, — сказала она, — вы учтиво уведомили, что рассматриваете меня как похитительницу и преступницу. Посему дозвольте уведомить в ответ: я рассматриваю вас как совершенно здоровую личность, обладающую совершенно здоровой, нетронутой памятью. Время от времени я стану требовать от вас некие сведения. Вы вправе не отвечать. Если окажется необходимо, я изыщу средства, которые быстро сделают вас и покладистей, и уступчивей, а предшествовавший отказ от беседы не будет вменяться в вину, и зла на вас не затаят. Я легонько прищурился.

— Вместе с тем, — продолжила доктор Сомерсет, — не выношу, когда меня принимают за набитую дуру. Позабудьте все, что болтали болванам из Принца Руперта. Я не желаю слышать слова «амнезия»! Отвечайте на вопросы или не отвечайте — но только не смейте блеять, будто не помните! Этот ответ не учитывается, мистер Мэдден! Понятно?

«Своеобычная точка зрения, — мысленно хмыкнул я, — ничего не скажешь. С фальшивой игрой в пациенты-целители явно было покончено». Я подивился только: всерьез говорит меченая природой шельма или просто берет на пушку? Но, куда ни кинь, как ни рассуди, а последствия, всего скорее, окажутся болезненными...

— Когда начинаются игры и забавы? — осведомился покорный слуга.

Доктор Сомерсет насупилась:

— Что вы имеете в виду?

— Изложенные правила уже вступили в действие? Не хотелось бы заработать удар по темени, случайно их нарушив.

Женщина поколебалась.

— Допустим, условия, предъявленные мною, пока не имеют силы.

— Тогда сообщаю: вы ошибаетесь, доктор Сомерсет. Если в потайной комнатке у вас не припасено поистине чудодейственных средств — а такая комнатка, безусловно, существует, — ничегошеньки вы не узнаете о прошлой моей жизни, до того как я очнулся в клинике Принца Руперта. Разве что средства пособят мне самому пробиться в замкнутые уголки памяти. Сам не знаю, на какие открытия можно там наткнуться, и при всем желании, даже очень пылком, сказать не смогу. Отрывочные картины детства всплывали, но лишь отрывочные. Потом — полный провал. Поэтому: или расшевелите уснувшие участки мозга, или не задавайте бесполезных вопросов. Потеряете время — и все.

— Времени у меня в избытке. Могу и потерять немного.

— Разумеется.

Взывать к ее пониманию было бессмысленно, и все-таки следовало попробовать. А вдруг нечаянно брошенная удачная реплика спасет меня от недвусмысленно обещанных пыток?

— Видите ли, доктор, меня беспокоит не то, что вы приметесь убивать время, но то, что попутно возьметесь медленно и весьма неприятно убивать меня. Понятия не имею, кем был раньше, зато уверен: героем никогда не числился. Пожалуйста, поймите. Я не намерен гордо стискивать зубы и терпеть истязания, коль скоро способен избежать их. Любой ответ, который ваш покорный слуга в состоянии дать, вы получите немедля, едва лишь зададите вопрос. Не ломайте себе голову, не изобретайте утонченных способов воздействия — не отказывайтесь верить очевидному: я просто не в силах припомнить многого, чрезвычайно многого. Глаза женщины сузились.

— Истязания? Кто заводит речь об истязаниях, мистер Мэдден? И, кстати, откуда мирному респектабельному фотографу знать об утонченных способах воздействия?

— Чушь! — вздохнул я. — Ваш подручный Дуган отнюдь не из молчаливых, любит пригрозить. И привез меня сюда под прицелом крупнокалиберного кольта. И треснул по голове, когда я попытался уйти. Вы лично минуту назад уведомили, что сумеете сделать меня покладистым и уступчивым, ежели упрусь. Покладистым! Да любой порядочный телезритель ответит вам, что значит сделать покладистым — особенно в эдаком заведеньице! Я ведь памяти лишился, доктор Сомерсет, а не рассудка!

С минуту она пристально глядела на меня. Покорному слуге, похоже, удалось произвести впечатление — правда, совсем крохотное. Возможно, даже посеять зерно сомнения. Оставалось лишь надеяться и выжидать.

— Кто такой Хелм? Застигнутый врасплох, я машинально переспросил:

— А?

Женщина перегнулась вперед, упираясь локтями в крышку бюро, сверля меня глазами.

— Вы только что пообещали ответить на любой вопрос, на который в силах ответить. Некто позвонил в клинику Принца Руперта и назвал это имя. Кто такой Хелм? Я скривился:

— Получается, в палате стояли микрофоны, а линию прослушивали? Очень мило... — И пожал плечами: — Понятия не имею, кто такой Хелм, но Хелм — это я.

— Объяснитесь.

— По мере возможности, — молвил я осторожно. — Во сне возвратились отрывочные картины детских лет, пожалуй даже, благодаря тому непонятному звонку. Я знаю, что был подростком по имени Мэттью Хелм, учился в школе с понедельника до пятницы включительно, а по субботам и воскресеньям охотился вместе с отцом. Еще припоминаю, что был юнцом по имени Хелм и снабжал фотоснимками половину местных и столичных газет. Затем — огромный пробел, клиника Принца Руперта и заверения: ты — фотограф-анималист, именуемый Полем Горацием Мэдденом; приходишь в чувство после ужасной авиационной катастрофы. О самой катастрофе ни аза не помню. Помимо незначительных, мелких подробностей, упущенных сейчас, это всеобъемлющая информация, которую вы сумеете выудить под нажимом первой, первейшей и даже наипервейшей степени. Поскольку я просто ничего больше не помню, доктор.

Доктор осведомилась решительно и прямо, точно все мои пространные речи пролетели мимо ее слуха:

— Где Вальтерс?

Прошу любить и жаловать. Их интересует последний полет Герберта Вальтерса. И ежели дело сводится именно к этому пункту, мне предстоят пренеприятные деньки...

— Судя по рассказам, Герберт Вальтерс, или просто Герб, работал на компанию, известную как Северная авиационная. По рассказам же, я летал с ним довольно часто. В тот несчастный раз мы поднялись на «де хэвиленд бивере» и направились к северу. Говорили, что ни Герберта, ни аэроплана отыскать не удалось. По крайней мере, до вчерашнего дня. Предположительно, парень утонул вместе с машиной, но, конечно же, при настоящей опасности мог и с парашютом выпрыгнуть, предоставив пассажира его собственной судьбе... Не знаю. Честное слово.

— Вальтерс чрезвычайно важен для нас. И надлежит выяснить, что произошло с мистером Гербертом Генри Вальтерсом.

Она не уточнила понятия «мы», а любопытствовать казалось невежливым. Я лишь беспомощно пожал плечами:

— Знал бы — выложил бы немедля.

— Знаете.

— Да, пожалуй, но только в чисто техническом смысле. Где-то в памяти, вероятно, хранятся магнитные записи, пленки, дискеты... Но как добраться до них?

— Поживем — увидим... господин Мэдден. Увидим, до чего можно добраться, до чего нет. Чудовище воззрилось на Дугана.

— Покуда все. Отведи этого человека в «Гиацинт». Предупреди Томми Траска о предельной бдительности... Непрерывной и неусыпной. А! Еще минутку, мистер Мэдден. Маленькая экскурсия перед недолгим расставанием.

Я поднялся и двинулся вослед женщине, через приемную, в кабинет, который мы совсем недавно покинули. Достойная дама отомкнула тяжелую, металлическую, звуконепроницаемую дверь в противоположной стене и предоставила мне обозреть своеобразный интерьер потайной комнаты. Интерьер производил изрядное впечатление. От подробностей воздержусь, упомяну только, что пыточная камера была обустроена людьми образованными и опытными. Никаких средневековых дыб, кобыл, испанских сапог... Сдавалось, основную работу исполняет электрический ток. Наличествовало кресло с ремнями и зажимами. Туда усаживали. Имелся продолговатый стол с ремнями и зажимами — на него укладывали для пущего удобства допрашивающих.

Слабый запах, стоявший в паскудной камере, я определил бы как миазмы страдания, однако по сути здесь разило общественным сортиром.

— Вот она, милая спаленка, — умудрился выдавить покорный слуга.

Доктор Сомерсет затворила тяжкую дверь.

— Правила начали действовать, мистер Мэдден, а посему тщательно взвешивайте грядущие ответы... Ну-с, Дуган, забирай его в «Гиацинт» и сдавай Томми с рук на руки.

— Слушаюсь! — Дуган подтолкнул меня. — Нет, парень, теперь уж другим путем. Угловая дверь, вот она...

Коттеджи — верней, палаты — звались «Астра», «Бальзамин», «Вербена», «Гиацинт» и так далее, вплоть до «Жасмина». Именно так звались ужасные, белые, зарешеченные, опрятные внешне конуры, где одних лечили, а других мучили, одних исцеляли, других истязали...

Странно, я нашел эти названия чуть ли не столь же устрашающими, сколь содержимое звуконепроницаемой комнаты.

Глава 8

В действительности все получилось не так скверно, как ожидалось. А скорее всего, я был в очень уж плохом состоянии, чтобы полностью оценить искусство доктора Сомерсет и ее присных. Обычно считают, будто измученного, изнуренного субъекта сломить гораздо проще, нежели здорового — однако на сей раз возникло исключение из общего правила.

Я оказался чересчур слаб, и воспринимал происходящее почти в качестве очередной главы из больничного кошмара. А уж к туманным и болезненным больничным кошмарам успел чуток притерпеться за две недели.

На размышление покорному слуге отвели целые сутки, да еще и следующую ночь в придачу. Большую часть упомянутого времени я провалялся в постели и прилежно отоспался впрок, велев себе не думать о плохом. Даже последний болван понял бы свойство предстоявших собеседований, касавшихся участи поганого воздушного извозчика, про которого я и впрямь ничегошеньки не припоминал. Зачем же брать неприятности взаймы у будущего, размышляя над ними загодя?

На второй вечер меня принялись приуготовлять. Словно для операции: очищающие пилюли, клистиры, полный запрет есть и пить. Поутру — дальнейшие меры, долженствовавшие уберечь аккуратную и чистую камеру от моих непроизвольных и неблаговонных выделений. Укол под лопатку. В обычной клинике это была бы инъекция успокоительного или обезболивающего снадобья, но я подозревал, что по кровеносной системе начала блуждать «сыворотка истины»... Скополамин?

Словечко выпрыгнуло на поверхность сознания откуда-то из глубины. И я отверг его. Ибо, неведомо когда, слыхал, будто скополамин полагают нынче старомодным и малополезным препаратом. В подобном вертепе наверняка сыскались бы средства поновее и получше.

Иглу вводил доктор Кэйн. После чего меня усадили в кресло на колесах — это почетное задание поручили светловолосому Томми Траску — и резво покатили к главному корпусу, где господин Дуган исполнил обязанности швейцара, гостеприимно распахнул боковую дверь и пропустил все честное шествие в чертог Торквемады.

Несколько безумцев (или наркоманов), отрешенно слонявшихся меж деревьями на обнесенных колючей проволокой лужайках, не обратили на покорного слугу ни малейшего внимания. А возможно, размыслил я, и глядеть-то не на что. Возможно, я по-прежнему валяюсь на койке в Принце Руперте и вижу дурацкий цветной сон. Ведь немыслимо же! Тебя прилюдно и с великой помпой везут в доморощенное гестапо, а окружающим хоть бы хны! Ни ухом не ведут, ни глазом не моргают!

Хотя, пожалуй, в этом рассуждении я был не прав. Обитатели санатория попросту не желали показаться грубыми и бестактными. Буйнопомешанного, которого даже пришлось помещать в надежно охраняемый «Гиацинт», направляют на первую лечебную процедуру... Ведь нельзя же пялиться без зазрения совести, надобно пощадить беднягу!

Траск вручил подопечного Дугану, коему выпала привилегия доставить меня в августейшее присутствие доктора Сомерсет. Доктор Кэйн приотстал и скрылся из виду. Колоть сыворотку — одно, а присутствовать при отнюдь не целебных сеансах электрошока — совсем иное.

Сеансы начались в кресле: сперва простыми вопросами, затем опаляющими искровыми разрядами. Сеансы продолжились на столе, где было куда способнее подключать электроды к нужным телесным частям. Изобретательность Элси Сомерсет была неистощима и заслуживала гораздо лучшего применения.

Но я сказал немного выше, что к больничным кошмарам успел притерпеться и приспособиться. И знал, как ускользнуть от боли. Следовало всего-навсего отступить в угол комнаты и преспокойно следить за эволюциями лекарей. В данном случае — палачей.

Парня, простертого на столе, я где-то встречал, и считал, что здесь обращаются с ним по-свински, по-скотски — позор и мерзость! Но, ежели призадуматься, я отнюдь не пил с этим субъектом на брудершафт...

Я был изрядно потрясен, даже перепуган, когда внезапно и неведомо каким образом осознал: допрос ведут не первый, а уже второй день. Целые сутки выпали вон из памяти. Провалы разумения, похоже, становились чистейшим хобби. Но об утрате именно этих воспоминаний покорный слуга сожалеть не собирался. Потрясение миновало и страх улегся, когда я сообразил: мозговые предохранители, спасшие серое вещество от недопустимых перегрузок во время воздушной трагедии, милосердно и вполне исправно сработали сызнова. Естественная реакция организма.

Еще меня изрядно беспокоил Наблюдатель. Так я мысленно окрестил его. Маленький пухлый человек в хирургической маске, в хирургической шапочке — лицо почти полностью скрыто — ив белом халате. Он стоял в углу столь недвижно и незаметно, что я даже не сразу приметил эту личность. Невзирая на облачение. Наблюдатель не смахивал на хирурга, да и действий хирургического свойства предпринимать, по-видимому, не собирался. Он вообще не действовал, никак.

Все «процедуры» вершила сквернообразная Элси, а Дуган пособлял ей, когда требовалось употребить физическую мощь. Наблюдатель же просто наблюдал.

Очень редко, очень-очень редко человечек произносил слово-другое. Голос его звучал приятно, речь была правильной, вопреки явному немецкому акценту. Суть изрекаемого тоже бывала правильна и приятна. С моей колокольни глядючи.

— Нет-нет! Полегче, доктор Сомерсет, мы не вправе убить его или изувечить! Лучше дайте пациенту передохнуть, hein?

Впрочем, его присутствие крепко раздражало. Сам не понимаю отчего, но подвергаться пыткам в лапах Элси и Дугана, без свидетелей, оказалось бы проще. Между мною и доктором Сомерсет успела возникнуть классическая любовь-ненависть, вековечное взаимоотношение садиста и жертвы. Я считался драгоценной игрушкой, предметом извращенного, пошедшего по неправильному руслу сладострастия. Элси же числилась тварью, коей предстояло в урочный час принять от меня погибель чрезвычайно медленную, чрезвычайно мучительную и чрезвычайно мерзкую. Наверное, когда введенные наркотики начинали испаряться, и бежать в угол комнаты уже не удавалось, лишь размышления над истязаниями, которым подвергнется эта паскудная бабища — к черту незамысловатое электричество, изобретем вещицы получше! — не дали покорному слуге быстро и непоправимо спятить.

Но свидетелей при столь интимной пыточной оргии, пожалуй, быть не должно. Так я, по крайности, полагал. Все едино, что прилюдно заниматься любовью.

— Думаю, вполне достаточно, — изрек Наблюдатель в один поистине прекрасный день, и приблизился к столу. Впервые за все время он покинул свой пост в углу камеры.

— Вполне достаточно, мадам доктор. Можно счесть неопровержимо установленным: этот человек действительно утратил память, nicht wahr? Более того, для меня очевидно, что необходимых сведений ваши методы получить не помогут. Продолжать бесполезно.

— Дайте еще только...

От огорчения голос Элси сделался еще более грубым и хриплым. Одинокую, страшную как смертный грех, беззащитную девочку лишали главной и, возможно, единственной радости... Я чуть ли не пожалел доктора Сомерсет.

— Нет. Мэдден — или Хелм — должен жить и полностью выздороветь. Я приказываю.

Наблюдатель говорил резко и повелительно.

— Имя, названное по телефону, имя, добровольно повторенное им здесь, безусловно подлинно. Имеются весьма интересные и очень тревожные сведения и о самом Хелме, и об организации, где он служит. Он и впрямь личность исключительная. Дьявольски жаль, что этому господину велели впутаться в наши дела... Сообщаю: при его роде занятий — настоящих занятий, каковые весьма далеки от фоторепортерства — случайные допросы почти неизбежны, их полагают неотъемлемым правилом игры, и мстить за свершенное здесь никому не станут. Но если господин Хелм погибнет, или сделается калекой, вмешаются субъекты, сердить которых не рекомендую. Телефонный звонок в клинику Принца Руперта назначался не столько ему, сколько нам. Чистой воды предупреждение. Думаю, следует внять и вести себя разумно. Как выражаются янки, прикроемте лавочку. Заприте Хелма, лечите, кормите и стерегите, пока не получите от Совета нужных распоряжений. О Вальтерсе придется узнавать иными путями.

Наблюдатель удалился.

Элси освободила меня собственноручно, хотя обыкновенно обязанность сия возлагалась на Дугана. Прежде, нежели расстегнуть ремни и раскрыть зажимы, доктор Сомерсет созерцала вашего покорного слугу нежно, печально и долго. Я чуть было не брякнул: «Поздравляю». Даже когда развитие акромегалии замедляется — похоже, у Элси так и приключилось. — половая сфера страдает, и весьма. Но эта женщина сумела найти блистательную и доступную замену утраченному...

Однако умные карие глаза на рыле Босховской химеры заставили меня прикусить язык. Я выжил отчасти лишь потому, что не дрался и не огрызался. Вел себя смирнее смирного. Не было ни малейшего резона отпускать бессмысленную прощальную дерзость и рисковать головой.

Дуган огорчился не меньше доктора. Так я думаю. Грубо сдернул подопечного со стола, бесцеремонно определил в самокатное кресло, духом домчал до «Гиацинта» и буквально швырнул в объятия Томми Траску.

— Тощая тварь обставила их! — возвестил Дуган Удрученным тоном. — У, жердина стоеросовая! Память, понимаешь ли, отшибло! Пустили бы меня к реостату — соловьем бы разливался, подонок!

— Или превратился от боли в полного идиота, — возразил Траск. — Двуногие овощи не разливаются соловьями, Дуг... Пойдемте, мистер Мэдден, баиньки пора.

— Белено стеречь, — добавил Дуган. — В оба!

— А мы так и стережем, верно, мистер Мэдден? Пойдемте в колыбельку...

Я уснул в упомянутой «колыбельке», улыбаясь будто настоящий младенец. Первая стадия неприятностей завершилась вполне удовлетворительно. Теперь наступал черед стадии второй, но спешить не следовало, ни в коем случае не следовало торопиться! Требовалось хоть немного сил. И ясная голова.

* * *

За вычетом завтрака, обеда и ужина, я проспал сутки напролет. Покуда продолжались пыточные сеансы, меня, по вполне понятным санитарным соображениям, кормили впроголодь: капелька бульона, чуток пюре — и достаточно. Теперь же Томми начал приносить еду настоящую, сытную — и я, почти не размыкая век, заставлял себя восполнять утраченные калории. А поев, тотчас валился на постель и снова проваливался в забытье.

Наркотики понемногу прекратили действовать, боль, усталость и отчаяние отступили.

До сих пор я не уделял своей комнате — верней, палате — особого внимания, потому как не рассчитывал сокрушать стены, пилить решетки, вести подкопы. Я не был графом Монте-Кристо, намеревавшимся процарапаться на волю из угрюмого замка Иф. К тому же, насколько помню, парень выбрался в конце концов отнюдь не благодаря землеройным работам.

А вот известное знакомство с местной географией не вредило. Едва лишь сознание полностью прояснилось и витавший перед глазами туман растаял бесследно, покорный слуга взялся изучать немилую обитель, в которую забросила судьба.

Две комнаты и ванная, она же уборная. Определив, как замыкается дверь, я тщательно изучил пейзажи, открывавшиеся из трех наглухо зарешеченных окон. Запомнил, куда убегают мощеные дорожки, где растет сравнительно густой кустарник, откуда светят по ночам прожекторы.

Главным препятствием оставался, разумеется, Траск. Насколько дозволял очумевший мозг, я пытался изучать розовощекого Томми с тех самых пор, когда его приставили к моей персоне постоянным и бессменным караульщиком. Теперь же настала пора подытожить наблюдения.

В Томми было шесть футов росту и двести фунтов весу — одни кости и мышцы, ни унции жира. Даже в лучшие времена я четырежды поразмыслил бы, прежде чем завязать с ним рукопашную. Удлиненные светлые волосы. Мясистое лицо, не лишенное, коль скоро вы помните, известной мальчишеской смазливости. Не слишком-то умен, и отнюдь не зол от природы...

Я, пожалуй, и сам не знал толком, чего дожидаюсь, покуда не наступил решающий вечер. Шестое чувство подсказывало, что именно этот вечер спасителен. Сидя взаперти, я не сделаюсь ни крепче, ни осведомленнее. А задержусь чрезмерно долго — стрясется нечто нежданное и переменит обстоятельства к худшему... Так я мыслил. Но, повторяю, и без шестого чувства не обошлось.

В коридоре послышались шаги Траска. Он тихонько насвистывал, неся узнику очередной полноценный ужин. Сегодня обещана говядина, — вспомнил я. Томми любил приносить по-настоящему вкусные блюда, ему нравилось доставлять пациенту маленькую радость. Накануне меню состояло из псевдо-китайских блюд, размазни, которую уважающий себя китаец постыдился бы, пожалуй, кошке скормить. Надзиратель искренне огорчился моему неудовольствию и посулил восполнить недочет кровавым ростбифом...

Дверь отворилась настежь.

Как было заведено меж нами, я отступил подальше, к самому окну. О мелочах повседневной дисциплины условились давно и вполне дружелюбно.

Траск убедился, что я обретаюсь на безопасном расстоянии, повернулся и поднял оставленный снаружи поднос. Появлялся Томми всегда с пустыми руками, дабы покорный слуга, чего доброго, не вздумал застичь врасплох и ринуться в атаку. Он вошел с обычным, чуть извиняющимся выражением лица: понимаю, приятель, оскорбительные это предосторожности, я вполне тебе доверяю — но служба, ничего не попишешь...

Он закрыл дверь одной рукой, а второй водрузил поднос на маленький столик подле стены. Замок защелкивался автоматически, и с обеих сторон открывался лишь при помощи ключа. Ключ лежал у Траска в кармане.

— Чуть недожарен, как вы и просили, мистер Мэдден, — жизнерадостно уведомил Томми, снимая с блюда крышку. — А я расстарался и даже пива принес. Одну секундочку, сейчас открою... Ножа к ростбифу не полагается, но говядина очень мягкая и сочная, вы прекрасно управитесь и вилкой.

Я ухмыльнулся, приближаясь к столику. Томми предусмотрительно отшагнул.

— Конечно! Принесете нож, а я возьму — да и перережу вам горло. То-то будет смеху! Опасный субъект, вроде меня... О, черт побери!

Опускаясь в кресло, я зацепил столик и опрокинул пивную бутылку.

— Проклятье! Томми, извините, пожалуйста...

Он склонился поднять неразбившуюся посудину. Та катилась по ковру, щедро изрыгая рыжую пену и темное пиво. Томми настиг бутылку, поймал — и внезапно замер, осознав, что делает.

Именно тогда я и сломал ему шею ребром ладони.

Глава 9

Вынужден признать: сам несказанно удивился этому. Я откуда-то знал о существовании резких рубящих ударов, знал об их зачастую печальных последствиях, однако вовсе не полагал, будто сам способен сотворить эдакое. Готовился прыгнуть на Траска, оглушить падением сверху, вступить в отчаянную борьбу, а потом исхитриться и прикончить чем угодно — хотя бы той же бутылкой.

Ничего подобного не потребовалось.

Рука орудовала непроизвольно.

Томми рухнул точно подстреленный. Задергался, затрепетал, покуда последние биотоки отчаянно стремились прорваться по разорванным нервным сплетениям. Потом застыл и вытянулся.

Я растер ушибленную ладонь. Ушиб на славу — по всей вероятности, мастером каратэ не числился, кирпичей не дробил. Однако все кости оказались целы. Слава Богу. Теперь — ключ и любое оружие...

Ключ обнаружился там, где и полагалось ему обнаружиться — в кармане Томми. Оружия Траск не носил, я убедился в этом уже давно, и все-таки тщательно обыскал поверженного. Ни револьвера, ни завалящего ножа. Томми ведь и на службе держали за умение укрощать буйствующих маньяков голыми руками... В лечебнице для душевнобольных психопату не предоставляют возможности случайно сделаться вооруженным психопатом. Только внешняя стража — последняя, так сказать, линия обороны — имела право разгуливать с пистолетами в кобурах.

Я забрал у Томми бумажник, справедливо полагая, что собственный мой кошелек валяется неведомо где, а для бегства, если удастся вырваться вон отсюда, понадобятся деньги. Забрал — и ощутил себя мародером.

Уже отмыкая дверь, покорный слуга задержался на минуту. Что-то на дне сознания твердило: способен это проделать — умей и на итоги работы своей поглядеть.

Бедняга Томми.

Всегда отыскиваются хорошие парни, которые по несчастью либо невезению связываются с мерзавцами. Воюют на неправильной, так сказать, стороне. Возможно, мне лишь почудилось, однако на мальчишеской физиономии Траска сохранилась гримаса удивления и упрека.

Нет уж, к лешему! Я предупреждал честную компанию, и Томми при этом присутствовал. Я дал всей местной сволочи полную возможность отпустить меня подобру-поздорову, не правда ли? А ежели упорствуешь в намерении замыкать неповинных людей и день за днем поджаривать их на электрическом столике, будь любезен и последствия расхлебывать.

Коттедж «Гиацинт» состоял из моих вышеупомянутых апартаментов и небольшой комнатки для сиделки либо караульного. Наличествовала еще одна маленькая, совмещенная с клозетом, ванная. В ней обнаружилась одежда — моя собственная и особая, санаторная, включавшая несколько прелюбопытнейших длинных рубах, снабженных прочными брезентовыми завязками. Также нашлись две пары костылей — алюминиевая и деревянная. То ли обитал здесь полоумный калека, то ли дожидались такового — не знаю.

Алюминиевая пара была чересчур легкой и в качестве оружия не годилась никуда. Я разобрал деревянный костыль, с негромкими проклятиями ухитрившись отвинтить гайки и отделить нижнюю опорную часть. Отодрал резиновый наконечник.

И получил в распоряжение увесистую, прочную, почти двухфутовую дубинку. Что ж, весьма недурно...

Я облачился. Было немного странно вновь ощущать себя в человеческом платье, с однодневным перерывом провалявшись в больничной пижаме битых три недели. Ни плаща, ни дорожной сумки отыскать не удалось.

Я неохотно отбросил пиджак, предварительно вывернув карманы. По счастью, костюм, купленный Китти перед вылетом из Принца Руперта, включал достаточно теплый и достаточно темный джемпер-"водолазку". Натянув его, я рассудил, что воспаления легких, пожалуй, можно и не слишком опасаться.

И все же задрожал, выйдя наружу, когда меня объял прохладный и влажный ночной воздух, витавший за порогом. Должно быть, купание в проливе Гекаты привило мне пожизненную тягу к теплу и сухой одежке. Стоял темный вечер, однако прожекторы светили вовсю — хоть ночной футбольный матч затевай! Легкий туман искрился десятками радужных вспышек. Ни уголка, в котором я мог бы затаиться и спрятаться в тени.

Черт с ним, с уголком. Человека, двигающегося крадущимися перебежками, тот же час обнаружит любой и всякий соглядатай. Куда остроумнее просто шествовать напрямик, по своим делам, ни от кого не таясь. Что бросается в глаза, того не замечают. О, многомудрый Эдгар Аллан По!

Я двинулся небрежно и развязно, помахивая костыльной палкой точно стеком.

В это время суток пациентам уже не полагалось выходить на прогулку. Сейчас они либо питались в общей столовой, либо занимались тем же в гордом одиночестве, по своим палатам — в зависимости от состояния, поведения или склонностей.

Охранников тоже не замечалось. Уложив Траска, я должен был по-настоящему стеречься лишь одного служащего. Остальные плевали на обитателей «Вербены» и «Гиацинта» с пожарной каланчи. Равно как и на людей, приглядывавших за оными обитателями. Эти два коттеджа заработали кличку «гадюшников», ибо там содержали буйных, злобных, утративших облик людской выродков — успевших зачастую натворить леденящих душу дел.

Я судил со слов покойного Томми. Однажды он пожаловался на презрительное отношение сослуживцев:

— Считают, понимаете ли себя высшей расой! Только потому, что сами возятся с пропойцами да наркоманами, а нам выпадает стеречь насильников и потрошителей!

Гадая, не умудрился ли в позабытой прошлой жизни сам кого-нибудь ненароком выпотрошить, покорный слуга узрел приближающегося по дорожке Дугана.

* * *

Первым порывом было спрятаться, нырнуть в заросли, но я сдержался. По сути, мне очень повезло: застичь сукина сына вот так, на открытом пространстве, лицом к лицу. Будь иначе, довелось бы все время озираться, беречься, выслеживать, подстерегать — покуда не обнаружил бы и не уничтожил. А еще, господа хорошие, учитывая дугановскую натуру (к этой минуте я вполне мог считаться просвещенным экспертом по дуганам), мерзавца можно было урезонить навеки более быстрым, надежным и действенным способом, нежели спрятаться в кустарнике, а потом выскочить у него за спиной и крикнуть: «Пиф-паф».... Я невозмутимо шествовал навстречу.

Дуган шагал с подносом в руках. Как по-дугановски! Нести пациенту — или узнику — поесть получасом позже положенного срока? И чисто по-дугановски он повел себя, завидев субъекта, которому ни при каких условиях не следовало разгуливать по санаторию — тем паче в эдакое время. Мой добрый и ненаглядный Дуган даже не помыслил поднять тревогу.

На это я, собственно и рассчитывал. Дугану — самому Дугану! — охрану звать? Что он — своими силами не справится?

Паскудник определил поднос на ближайшую скамью, и двинулся ко мне, засовывая руку в задний карман брюк. Револьвера там, вероятно, не имелось: я ни разу не видал и намека на курносый крупнокалиберный кольт, под прицелом коего ехал сюда. Но, опять же чисто по-дугановски, вопреки всем разумным правилам парень таскал при себе кое-что, помимо носового платка и бумажника...

Оттопыренный неведомым бесформенным комком карман я наблюдал ежедневно, только определить содержимого никак не удавалось. Теперь оно возникло на свет электрический. Разумеется. Тонкий, тяжелый, гибкий резиновый кистень, нечто промежуточное между плетью и вульгарным отрезком освинцованного кабеля. У нас в Америке такая вещица именуется «черным Джеком», а британцы употребляют слово «кош» — только не спрашивайте, где я слыхал британское название, ибо сам не помню.

— Куда, прах побери, движемся? — полюбопытствовал Дуган, когда мы остановились, разделяемые примерно десятью футами пространства. — И где Томми?

— В лучшем мире, — отозвался я. — Или в худшем. Бедный Томми!

Физиономия Дугана переменилась. Глаза нехорошо сузились. Ежели бы эта особь умела сожалеть о ком-либо, кроме себя, я сказал бы, что потряс негодяя. Мелькнула мимолетная мысль: а какого, собственно, свойства были у ребяток отношения? Впрочем, половая жизнь санаторного персонала не касалась меня, а уж сейчас — и подавно.

Дуган заговорил грубо, точно силы в собственной свирепости черпал:

— Гребаный и ахнутый лгун! Томми не Мохаммед Али, не Теофило Стивенсон, да только такого чокнутого мозгляка Томми бы... Я вздохнул:

— Дуган, ты слишком громко щелкаешь челюстью. И слишком громко хлопаешь своей мухобойкой по ладони. Драться будем или надеешься, что я умру от страха?

— Ну, если просишь, подлюга, — прорычал Дуган, — так и быть, ублажу!

Он скользнул вперед, пригибаясь, делая короткие обманные движения «черным Джеком». Покорный слуга неловко поднял дубинку, словно собаку пытался напугать, шарахнулся. Дуган заржал и взялся наступать гораздо увереннее. Беспомощно взмахнув деревяшкой, я отскочил, когда противник со свистом полоснул воздух своей резиновой дрянью.

Пора было неуклюже споткнуться. Что я и проделал. Дуган загоготал сызнова и ринулся на меня, словно мартовский кот на заблудшую киску. Я выпрямился, одновременно поворачиваясь боком, согнул ноги и с довольно приличной фехтовальной сноровкой пырнул противника в глаза. Человек ростом шесть футов четыре дюйма, идя на глубокий, полный выпад, имеет немалое преимущество перед более приземистым неприятелем, даже если вместо рапиры вооружен относительно короткой палкой.

Дуган отпрянул, непроизвольно вскидывая руки. Надлежащего приема я не помнил, но вспомнило само тело. Боевой конец дубинки прянул вниз и ткнул парня в солнечное сплетение, а я подкрепил удар всеми своими ста восемьюдесятью фунтами веса. И, забавно, все пытался вызвать в памяти итальянское название этого приема, впервые изученного, как сообщил мозг, в школьном спортивном зале, пока я был еще безвредным юнцом, помешанным исключительно на фотографии да автомобильных гонках...

Юнцом я не был уже давным-давно, и безвредности заметно поубавилось. Дуган буквально переломился пополам, прижимая руки к животу; повалился на колени, выблевал. Несколько секунд я созерцал его, а затем решил, что рисковать собою ради подобной сволочи, милосердно связывая мучителя и оставляя валяться в кустарнике, попросту глупо. Он мог отдышаться, извернуться, высвободиться и поднять все осиное гнездо. Дугану явно не было ни малейшего резона продолжать существование.

Правая рука моя отнюдь не успела оправиться после соприкосновения с шейными позвонками Томми Траска, и ни о каком каратэ — пускай даже неумелом — речи вестись не могло. Я критически осмотрел дубинку и решил не рисковать удобным и надежным оружием, вполне способным поломаться при ударе по твердокаменному дугановскому черепу.

Я обошел прилежно пытавшегося продохнуть подонка, склонился, запустил руки ему под мышки, положил обе ладони прямо на затылок, переплел пальцы и надавил изо всей силы, применяя старый, добрый, классический и весьма опасный двойной нельсон. Дуган зарычал от боли. Я нажал сильнее, послышался хруст.

— Прощайте, сударь, — выдохнул я, распрямляясь. — Не говорите, что прием запрещенный: просто на ковре его не доводят до логического завершения...

Отобрав у мертвеца бумажник и, разумеется, «черный Джек», я оттащил тело в ближайшие кусты, хорошенько спрятал. Среди трофеев оказались также ключи — большая увесистая связка.

Поднос надлежало отправить вослед несостоявшемуся официанту: еще, не доведи Господи, заметят и призадумаются... Кто-то нынче уснет натощак... И тут же я призадумался сам.

Поднял крышку блюда, узрел содержимое. Точно та же безвкусная, жиденькая, никчемная размазня, коей пичкали меня самого на протяжении нескончаемо долгих пыточных дней. Чуть ли не пища хамелеона.

Так-с. Получается, покорный слуга — не последняя радость милейшей докторицы...

Я проворно пригнулся, притаился близ кустов. Из ближайшего коттеджа выступила фигура в белом халате, несшая поднос уже очищенный и опустошенный тамошним постояльцем. Фигура проплыла к главному корпусу и скрылась внутри. Как именно звался покинутый санитаром домик, я не помнил, да и знать не желал. Ибо внезапно сообразил: когда я выскальзывал из «Гиацинта», в решетчатых окошках «Вербены» горел свет.

Покуда своих забот был полон рот, я не задумывался об участи человека, содержавшегося в окаянной «Вербене», служившей точно тем же целям — лечебным и преступным, — что и мое постылое обиталище. А, собственно, почему это должно беспокоить сейчас? Уж забот-то никак не убавилось, они только сделались иными! Санаторий кишит сумасшедшими; возможно, для разнообразия, в коттедже замкнули настоящего буйного маньяка. На вполне законных основаниях, и лечению подвергают вполне законному; а я ухлопал Дугана и оставил пациента голодным... Ведь не одними же пытками, черт возьми, промышляет несравненная Элси Сомерсет? Ведь и лечит иногда по-настоящему?

Я поколебался, глубоко вздохнул и зашагал в обратном направлении.

«Вербена» была крупнее «Гиацинта» и располагала двумя комфортабельными палатами, разнесенными по противоположным крыльям строения. Окна ближайшей оставались темны. Крадучись, я обогнул коттедж и достиг, наконец, окна освещенного.

Занавеску спустили, но Дуган любую работу исполнял по-дугановски и небрежно оставил двухдюймовый зазор между тканью и рамой. Осторожно приникнув к стеклу, я увидел женщину в измызганном больничном халате, изможденную, тощую, скорчившуюся на стоявшем в углу стуле. Незнакомка. Совершенная незнакомка.

Но пациентка перекатила голову, повернулась профилем и, присмотревшись, я чуть не свистнул.

Заморенная, замученная, затравленная донельзя, в комнате сидела Китти Дэвидсон.

Глава 10

Этого осложнения мне вовсе не требовалось. Возникла задача, решать которую не было ни желания, ни времени. Да и, по чести говоря, с какой стати решать вообще? Кто, спрашивается, заманил меня в западню, отдал в лапы Дугану и Льюису, проводил до самых дверей проклятущего санатория?

Ясновидящего звать было незачем. Отчаявшись выудить из меня требуемые данные, доктора Альберт и Элси обозлились и решили выместить собственную беспомощность на соучастнице. А покорному слуге оставалось лишь чуток задержаться перед грядущей нелегкой дорогой и усладиться, глядя на Иуду в юбке — виноват, в халатике, — получающую свои тридцать сребреников (хотя, вероятнее, платили ей сто пятьдесят — вольт).

Съежившееся, беспомощное, ко всему безразличное существо тупо смотрело в потолок, даже не трудясь откинуть с лица грязные, перепутанные пряди волос. О, восстановленная справедливость!

Беда заключалась в том, что открытие мое ни в какие ворота не лезло, и ни в какие рамки не втискивалось. Ежели Китти впрямь была заодно с Альбертом и Элси (любопытно, в чем же именно?) — а только это и оставалось предполагать после ванкуверской западни, — чего ради укладывать ее на электрический стол? Багровые полосы на запястьях и лодыжках не оставляли на сей счет ни малейших сомнений. У меня самого наличествовали такие же, но уже начинали понемногу бледнеть.

Блюдо, несомое в «Вербену» новопреставленным Дуганом, тоже могло назначаться только пытаемой.

И все же, все же... Ну, взбесились, голубчики, ну, решили сорвать зло на самой мелкой сошке... Ведь это очень просто сделать сотнями способов — куда более простых и мучительных, между прочим. А допрос по правилам психиатрической науки свидетельствовал: у ребяток по меньшей мере возникли сомнения в надежности Китти. Что могло возникнуть в их ущербных головах по мере крайней, покорный слуга даже не гадал.

Если Китти полностью и всецело на их стороне, достаточно просто спросить и получить ответ. Значит, либо не верят, либо предполагают, что девушка замкнулась и скрывает что-то важное. Будучи сам на девять десятых лишен памяти, я, вероятно, тоже не отказался бы разузнать, о чем это изволит безмолвствовать неверная суженая.

Как бы там ни было, Китти наверняка знала нужное мне имя и нужный телефонный номер.

Ключи Дугана открыли вашему покорному доступ в здание и дозволили проникнуть в палату. Или Китти впрямь не слышала, как отворилась дверь, или тщательно притворилась, будто не слышит. Неудивительно, ибо наверняка приняла меня за Дугана, приволокшего жидкий бульон и безвкусный фруктовый сок. А покойник навряд ли вызывал у молодых девиц желание бросаться себе на шею и потом прыгать до потолка.

— Китти, — позвал я.

Голова девушки повернулась. Полубессмысленные глаза устремились на меня, словно бедняга хотела сообразить: где я видала эту физиономию раньше?

— Просто конфетка, — уведомил я. — Безумная Офелия. Немножко слюнок на подбородок, дорогая, — и картина хоть куда!

Голова взметнулась. Глаза ожили, узнали, засверкали бешенством.

— Ты, — прошептала Китти, — ах ты... гнусный скот! Я успел ухватить ее за обе кисти и уберечь свое лицо от весьма глубоких царапин. Я ничего не задолжал этой особе — разве только приятную неделю в пыточной камере, — но все едино, приятно было удостовериться, что подопытный человек еще способен яриться и драться.

Доктор Элси не успела включить реостат на полную катушку.

— Спокойствие, — промолвил я, — сохраняйте спокойствие. Обидеть не желал, просто хотел вывести вон из дурацкого ступора. Где твоя одежда?

Китти прекратила драться, я разжал пальцы, девушка уставилась на меня хмуро и недоуменно.

— Тебя... отпустили? За здорово живешь взяли и отпустили? Нас отпускают?!

— Нас? — ядовито переспросил я. — Что такое нас? Ты вообще-то на чьей сторонушке, девица-краса?

— Да на твоей! Понимаешь...

— Великолепно доказала верность и приверженность союзнику. И жениху, кстати. Она вспыхнула.

— Да! Да! Конечно! Только потому, что... И теперь ты уверен... Ох, прости, в голове мутится!

Китти покачнулась, я умудрился подхватить ее, не позволил упасть.

— Мне мозги наизнанку вывернули, оба этих зверя — чудовище в белом халате и Дуган! И машина! Проклятая пыточная машина! Становишься куклой, беспомощной тварью, которая дергается на веревочке... на проводе!.. Поль, уведи меня, забери отсюда, забери! Пожалуйста! Я не выдержу больше! Я не выдержу больше!

Довелось опять подхватывать бывшую невесту. Китти принялась рыдать.

— Ну-ну, — произнес я примирительно. Минуту спустя она застыла в моих объятиях, напряглась, подняла полные ужаса глаза:

— Тебя не отпускали, верно? Ты бежал! А эта гадина Дуган вот-вот явится, ужин притащит! Он уже запаздывает. Быстрее, нужно успеть, пока...

— Позабудьте о Дугане, сударыня. Мы с ним уже побеседовали не без приятности. Покорный слуга смиренно умолил голубчика не являться. Ни сегодня, ни завтра — никогда вообще.

И, прежде нежели Китти успела перебить, я продолжил:

— Но прежде, чем вырваться со мною вместе в туман и холод, изволь ответить на несколько вопросов — и правдиво, заметь. Ежели ты на моей стороне, какого лешего приволокла меня сюда при содействии милой хромированной «Астры» тридцать восьмого калибра?

— Астры? Ах, да, пистолет...

— Он самый, — подтвердил я. — Он, родимый.

— Я не хотела, чтобы он делал это, — сказала Китти, по-прежнему прижимаясь ко мне. — Пыталась убедить, отговорить...

— Кого? Она поколебалась.

— Ты уверен, что... Дуган сюда не придет? Я дрожу, даже когда он приносит ужин, а теперь...

— Пояснил ведь: забудь о Дугане. Кто велел отвезти меня в санаторий?

— Человек из Вашингтона... Умоляю, давай поговорим позже! Уведи меня куда-нибудь!

— Какой человек из Вашингтона?! Китти всхлипнула:

— Тот... самый... на которого ты работаешь...

* * *

— Ты велел мне тотчас обратиться к нему, если стрясется неладное... И я обратилась... Обратилась. После катастрофы набрала названный тобою номер...

— Говори.

Китти назвала. Я заставил ее повторить еще раз и успокоился.

— Понятно. Имя человека?

— Полного имени я не знаю. К нему обращаются просто «Мак». Милый, пожалуйста, пожалуйста, уведи меня! Хотя бы платье разыщи, чтобы я могла одеваться и рассказывать одновременно!

— Стало быть, Мак, на которого я работаю, — задумчиво произнес покорный слуга, — распорядился бросить меня волкам на съедение... Славный малый.

Китти высвободилась и отступила. Заговорила очень быстро, словно боялась не успеть:

— Он сказал: это прискорбное, и все же неизбежное решение; сказал, тебя учили противостоять... нажиму. Сказал, это единственный способ узнать, где находится... логово. А мне велел досконально повиноваться приказам противников. Иначе полностью потеряю их доверие, и вся работа полетит кувырком, пойдет насмарку. Если бы... если бы я не вручила тебя Дугану, попыталась уберечь, они тут же поняли бы: я вовсе не приверженка великой цели, ради которой заплатил жизнью мой муж!

Китти беззастенчиво утерла нос рукавом халата.

— Ну разыщи же хоть что-нибудь вместо этого грязного рубища! Дуган, кажется, вынес мои вещи в соседнюю комнату... Ну, пожалуйста!

Я впервые услыхал о том, что целомудренная Китти успела изведать супружество, но время для естественных расспросов было неудобным. Точнее, времени вообще не было. Китти глаголила сущую, золотую, девяносто шестой пробы истину: следовало уносить ноги. Покорный слуга оставил без присмотра двух свежеиспеченных мертвецов, и обнаружить их могли с минуты на минуту.

— Разумеется, — признал я. — Потерпи чуток, сейчас отыщу.

В маленькой комнате надзирателя, меж разнесенными по сторонам коттеджа палатами, я наткнулся на шкафчик, содержавший розовый брючный костюм Китти, ее туфли, а также весьма тонкое, кружевное и любопытное белье, которого я не удостоился чести видеть раньше, в клинике Принца Руперта. Когда я вернулся, Китти отсутствовала. То есть в палате отсутствовала. Из ванной доносился шелест включенного на полную мощность горячего душа.

Хм! Ежели дама способна волноваться по поводу своей телесной чистоты, особо волноваться о самой даме отнюдь незачем. Я толкнул дверцу и застал Китти в чрезвычайно пикантном виде. Но при нынешних обстоятельствах мне было вполне безразлично, являет невеста ослепительную наготу, подобно Афродите Андиомене, или предстает закованной в стальные латы, на манер Жанны д`Арк.

— Разреши узнать, какой именно цели?

— Что? Китти потянулась к полотенцу.

— Твой муж заплатил жизнью во имя великой цели, верно?

Китти яростно вытирала волосы.

— Да ради ПНП окаянной погиб! — ответила она с раздражением. — Партия народного протеста, будь она четырежды неладна! Что, не слыхал?

— А-а-а! Шайка, подкладывающая бомбы на паромы и в тому подобные многолюдные места?

Китти кивнула. Я подытожил имевшиеся данные:

— Получается, муж состоял членом достойной сией организации, пал при выполнении революционных обязанностей, а ты внедрилась в банду? Я верно рассуждаю?

— Вполне. Эти скоты убили Роджера. О, да, мне внушали, будто смерть мужа приключилась в итоге несчастного случая, недосмотра или просчета — не помню. Твердили, что Дэн Маркет оплошал. И я, конечно, притворилась, разыграла доверчивость, всплакнула... Видишь ли, Роджеру и они сами, и вся их мерзость уже поперек глотки стояли! Он собирался... как вы, американцы, выражаетесь? — выдать ПНП с потрохами. И, конечно, отступника немедля обезвредили. Вот я и решила собрать нужные доказательства... втеревшись в славные ряды...

Отшвырнув полотенце, Китти ухватила со стеклянной полки над умывальником расческу и принялась, охая и морщась, распутывать и приглаживать влажные пряди.

— Роджер погиб на востоке, в Торонто. А меня, разумеется, отрядили к западному побережью, дали несколько ничего не значащих поручений. Девочка на побегушках... Проверяли надежность новообращенной. Но, увы, так и не поверили полностью; никогда, пожалуй, не поверили бы. Я поняла: собственными силами не справлюсь. Потихоньку позвонила одному из следователей, опрашивавших меня после того... взрыва, офицеру королевской конной. Россу. Да ты видал его в Принце Руперте! И попросила защиты и помощи.

— По каковой просьбе тотчас получила в подарок меня?

— Да, прислали тебя. Знакомиться, конечно, довелось очень осторожно, очень осмотрительно и очень случайно, чтобы подозрений не вызвать.

Расческа лязгнула, шлепнувшись на мокрое дно эмалированной ванны.

— Скажи, — проныла Китти, — какого лешего я тревожусь о волосах, если бежать нужно? Где мои?.. А, спасибо!

Она внезапно хихикнула:

— Из вас получилась бы отличная служанка, мистер Мэдден! Что, изрядный опыт имеется?

— К несчастью, не помню, — осклабился я. — Но сдается, сударыня, все вышеизложенное можно было и чуток раньше поведать олуху несмышленому, а?

— В палате Принца Руперта? Там... там же микрофоны стояли! Как их, бишь, называют? «Жучки»?

— "Жучки", — подтвердил покорный слуга. — Но ведь на реактивных самолетах ни жучки, ни тараканы, по-моему, не водятся?

Китти неловко потупилась.

— Человек из Вашингтона, Мак, пояснил: тебя преднамеренно вручают противнику, и чем меньше ты будешь знать, тем лучше.

— О, старый добрый Мак! — вздохнул я. — Видимо, чертовски заботливый субъект. А что общего с нашим делом у китаянки Салли Вонг?

— Ты работал с нею над иной версией того же задания — только нить, похоже, завела в тупик. Тогда Поля Мзддена отозвали и приставили караулить мою особу.

Отлично. Угроза с Востока миновала, раскосые орды не пойдут на приступ городской стены. Учитесь на ошибках, мистер Хелм.

Китти застегивала блузку. Я протянул розовые брюки, женщина проворно скользнула в них.

— Предположительно ты был заезжим репортером, помешавшимся на зверюшках и птичках, — произнесла она, затягивая «молнию». — И бросил бедную китаяночку, повстречав неотразимую красавицу европейского склада. Влюбился по уши с первой же встречи... Избитый прием, но, кажется, сработал недурно. Джоан Маркет, безусловно, учинила мне допрос и осталась довольна ответами. Потом стряслась катастрофа, и человек из Вашингтона велел внезапно прозреть, уразуметь: я наткнулась на подлого, двуличного агента специальной службы... И велел объявить об этом в ПНП. Дескать, обольстил беднягу, выдав себя за безобидного фотографа, но теперь заплатит!

Невзирая на влажные, неопрятные волосы, измятый костюм и совершенно изможденный вид, она внезапно сделалась прежней игривой Китти:

— Э-эй, воробе-ей!

Девица возвращалась к бытию с похвальной скоростью, однако место для флирта избрала предурацкое. Равно как и ваш покорный слуга избрал идиотское место, чтобы выслушивать подробные повести о собственном и чужом прошлом — но предвидеть, как повернутся события через полчаса не мог никто, а я предпочитал орудовать, хотя бы приблизительно представляя общую обстановку.

— Маркет. Какая такая Джоан Маркет? И кем числился Дэн?

— Где мои туфли? А, поставь сюда. Спасибо. Китти ухватила меня за руку, сохраняя равновесие, и поочередно протиснула босые ноги в изящную обувку.

— Джоан Маркет — женщина, ходатайствовавшая за меня перед руководством ПНП, когда убитая горем жена Роджера Дэвидсона попросилась в их шайку. Чистейшей воды хиппи: растрепанная, грубая, вечно таскающая джинсовую юбку. Чрезвычайно подозрительна по отношению к любому. Но именно мне-то и нетрудно было убедить стерву, будто жажду подхватить оброненный мужем, однако по-прежнему пылающий факел свободы. Ибо ее собственного супруга — Дэна Маркета — разнесло в клочки вместе с Роджером.

Китти протиснулась в розовый джемпер, выпростала из-под воротника волосы, рассыпала по плечам, дабы сохли побыстрее.

— Давай уходить.

— Постой. Где ты оплошала? Как угодила сюда?

— Да говорю же — не доверяли мне! А после амурной истории с американским агентом и вообще верить перестали. Уж не знаю, на кой ляд понадобилось Маку, или как его там, называть по телефону твое настоящее имя... Когда я отыграла положенную роль, доставила тебя в санаторий, они, должно быть, сочли, что мавр сделал свое дело и может уходить... Но сперва решили выяснить в точности, на кого работала Китти Дэвидсон. Я... я все им выложила, Поль! Все до последнего словечка! Я ухмыльнулся:

— Теперь их стало двое. Запомни, крошка, под настоящими пытками разговаривают все без исключения. Любые россказни, утверждающие иное — бред, сочиненный безмозглыми пропагандистами, которые создают несуществующий в действительности идеал бойца, подпольщика, диверсанта. Человека, способного не сломаться при умелом нажиме, в природе не существует. К сожалению, твой покорный наотрез не помнил главного, что интересовало эту мразь. Вальтерс, Вальтерс, Вальтерс... Черт возьми, дался им этот Герберт Вальтерс!

— Конечно! Вальтерс был одним из главных заправил, присутствовал на каждом заседании Совета. И знает — знал — обо всех подробностях следующей операции. С минуту я размышлял, потом негромко присвистнул.

— Ты меня просветила. Значит, готовится очередной фейерверк? И ежели исчезнувший Вальтерс угодил в лапы окаянным капиталистам, праздник доведется либо перенести, либо отменить начисто... Ну, разумеется! Ребятам нужно удостовериться в собственной безопасности, прежде нежели отправить к праотцам десятка три неповинных людей... Ох и подлая же публика революционеры! Место и время взрыва тебе, конечно же, не сообщали. Китти помотала головой:

— Господи помилуй! О подобных вещах даже эти чудовища в белых халатах ни сном ни духом не ведают! Лишь наивысшее руководство, наикрупнейшие шишки! А я была только новичком, даже испытательного срока не отработала... Поль, Бога ради, поторопимся! Здесь жутко!

Я кивнул.

— Отставить разговорчики, приготовиться к побегу, ремни подтянуть, оружие проверить... Кстати, об оружии. Твой пистолет, разумеется, отобрали. Придется раздобыть замену.

—Где?

— У охранника, больше, кажется, негде. Нападать на караульного у парадной двери — затея гиблая: вокруг шляются стада наркоманов, алкоголиков и обычных психопатов, да и персонал еще не спит. А вот человек, совершающий вечерние обходы, шляется по тихим, пустынным аллеям в одиночку. И, если не ошибаюсь, довольно скоро двинется в путь, начиная от коттеджа «Астра». Поблизости произрастают чарующе дивные, росистые кусты благоуханных сиреней... Там и засяду... Вырваться хочешь? От пыток избавиться хочешь?

— Да...

— Стало быть, запомни крепко: скажу «замри» — замрешь, даже утопая по колено в грязи и захлебываясь дождевыми струями. Замрешь и не шелохнешься. Кроме того, будешь беспрекословно повиноваться любым и всяческим распоряжениям иного свойства. Спасение лишь в этом. Уразумела?

Хорошенькая физиономия Китти сделалась еще бледнее прежнего, и все же ответ прозвучал убедительно:

— Постараюсь, Поль. Изо всех сил постараюсь.

* * *

Предприятие оказалось куда проще, нежели я рассчитывал. Туман, как и следовало ожидать в этом благословенном климате, сменился ливнем. Охранник, плотный мужчина средних лет, натянул длинный, толстый резиновый плащ, тускло блестевший при свете прожекторов. Плащ не то чтобы шелестел, даже не поскрипывал, а просто гремел при каждом шаге. Санаторный страж, пожалуй, не услыхал бы и нападающего носорога. Да и подвижности эдакий дождевик ему не прибавил, когда покорный слуга прыгнул сзади.

Первый удар дугановского «коша» сшиб с мужчины форменную фуражку и поверг его на четвереньки.

Я тщательно примерился и ударил опять. Охранник умер еще до того, как ударился лицом о залитую водой брусчатку.

Глава 11

Я сделался обладателем тридцативосьмикалиберного кольта с шестидюймовым стволом: тяжелое, громоздкое, могучее оружие, предназначенное для кобуры, а не для кармана. Дальнейшие мародерские изыскания дозволили обзавестись хитроумным водонепроницаемым футляром, где наличествовали шесть запасных зарядов. Оставалось лишь даваться диву: какой отчаянной перестрелки опасался этот бедолага посреди санатория для душевнобольных?

Ко мне также (можно сказать, по традиции) перекочевали бумажник и увесистая связка ключей. Следовало уповать, что в ближайшем будущем не придется пускаться вплавь: обремененный таким количеством железа, я пошел бы ко дну проворней любого топора.

Повернувшись, я негромко свистнул. От высоких кустов отделилась розовая фигурка, модные туфли зашлепали по лужам глубиною с Марианскую впадину каждая. Не беда. Замызгаться и промокнуть больше, чем уже промокли и замызгались, было попросту немыслимо. Я шагнул навстречу.

— Хватай за ноги, — велел покорный слуга, указуя нежной и благовоспитанной миссис Дэвидсон прямо на corpus delicti[3]. — Старый козел весит немало, в одиночку не подниму, а волочить его по лужайке, оставляя красноречивые борозды, не годится... Эй, что стряслось?

— Но ведь... он мертв! — с ужасом выпалила Китти. — Да ты же убил человека!

Глубоко и шумно вздохнув, я твердо решил быть личностью разумной, властвовать собою и не поддаваться припадкам ярости.

— Миссис Дэвидсон, — промолвил покорный слуга елико возможно спокойнее, — предоставляю вам полное и невозбранное право удирать из притона садистов самостоятельно и человеколюбиво. Попробуйте, попытка — не пытка! Рискуя собственной шкурой, задержусь и дам полчаса форы. А потом уж ускользну отсюда, используя менее гуманные, зато не в пример более безопасные способы. Так и волки будут сыты, и овцы целы. Согласна?

Я поглядел на Китти в упор. Несчастное, дрожащее, ошеломленное создание...

— Чего дожидаешься? Не нравятся методы Мэттью Хелма — шагай и пользуйся какими хочешь! Успеха, правда, не гарантирую.

Китти глаз не могла отвести от мертвеца, валявшегося между нами на дорожке. Лицо молодой женщины, щедро поливаемое дождевыми струями, сделалось меловым и недвижным.

— Ты не должен был...

— Ах, не должен был? — рассвирепел я, посылая спокойствие и самообладание подальше. — Не должен? Правильно! Я не должен ублюдкам ничего! Ничего! Это они, подлюги, задолжали мне за целую неделю издевательств и пыток! И при малейшей необходимости я взыщу все долги) С лихвой, запомни! По моему разумению, сегодня в «Инануке» открылся охотничий сезон, и ограничений на отстрел крупной дичи не существует! Я предупредил мерзавцев еще при первой встрече, на пороге, а они только хмыкнули в ответ. Прекрасно. Похищенный выходит на волю, и всякий очутившийся на моем пути — покойник.

— Да ведь он тебе не заграждал дороги! Он просто...

— Просто шатался поблизости с армейским револьвером и двенадцатью патронами, — прорычал я. — И пальнул бы из револьвера своего, не изволь сомневаться, ежели бы заподозрил неладное. Даже не будь револьвер неотъемлемо необходим для нашего бегства, я все-таки уложил бы парня, ибо оставлять у себя в тылу вооруженного противника не станет и последний молокосос!

Какая глупость — под проливным дождем, когда на счету каждая неумолимо пролетающая секунда, объяснять мягкосердечной особе прописные истины...

— Решай, голубушка, но Бога ради решай пошиб-че1 Или помоги управиться с грязной работенкой, или тихо и гуманно двигайся к выходу. Элси Сомерсет расплачется от жалости, ручку пожмет на прощанье!

— А Дуган? — прошептала Китти. — Откуда ты знал, что Дуган уже не придет? И его убил?

— Господи помилуй, ты что же, и по Дугану рыдать вознамерилась?

Китти смотрела расширившимися глазами.

— А надзиратель из твоего коттеджа? Большой светловолосый юноша? Томми... Неужели вежливо посторонился и дозволил выйти?

— Его немножко жаль, — признался я. — Томми был совсем не плохим субъектом.

Короткий, булькающий звук, вырвавшийся из горла Китти, оказался, к неописуемому изумлению моему, смешком.

— Дорогой, да ты и впрямь чудовище! Вот уж не подозревала.

Я и сам не подозревал. До нынешнего вечера. Ежели призадуматься, понятия не имел, откуда выпрыгнули на поверхность сознания неведомо где и когда полученные навыки. Понятия не имею, от кого научился удару, прикончившему Томми Траска. Рука орудовала непроизвольно. И фехтовальные выпады, и способы нападения сзади, и основные правила диверсионной тактики вернулись как нечто естественное и само собою разумеющееся.

Воцарилось безмолвие, только шелестел дождь, и журчала струившаяся по дорожке вода. Наконец, Китти хихикнула:

— Прости, я набитая дура. Эти люди задолжали нам обоим. Обещаю не ужасаться.

Она откинула с лица перепутавшиеся волосы, наклонилась, ухватила убитого за лодыжки.

— Решил, куда отнести?

* * *

Ключ почти неслышно повернулся в замке и дверь отворилась.

— Мы идем туда? — робко шепнула Китти за моею спиной. И, прежде чем я успел отозваться, добавила: — Прости, пожалуйста. Во мне опять заголосила прежняя цивилизованная дурочка.

В пыточной камере горела крохотная лампа-ночник. Милое местечко привычно пахло человеческими страданиями и выделениями. Китти пугливо и тщательно обогнула столь памятные нам обоим принадлежности, а я принудил себя прошагать напрямик, небрежно похлопать по спинке кресла, погладить достомерзостный стол. Просто показать мерзкой, дьявольской мебели, что ни капли не боюсь ее. Думаю, ни кресло, ни стол не поверили моей браваде. Я и сам-то не слишком поверил... Тосковать по этой милой комнатушке покорный слуга не собирался.

Держа револьвер наизготовку, я приоткрыл дверь, уводившую в кабинет. Ни души. Однако лампа на столе доктора Элси оставалась включенной, а в приемной, по-видимому, электрический свет пылал вовсю. Я прокрался к следующей двери, заглянул в замочную скважину. Приемная пустовала.

Я сделал Китти знак приблизиться. Толстый ковер заглушал шаги, передвигаться было возможно без особой боязни.

— Садись! — прошептал я, указывая на рабочее кресло подле бюро.

Китти глядела непонимающе.

— Садись. Мы охотимся на тигра, вернее, на тигрицу. А ты служишь приманкой, маленьким аппетитным козленком.

Я отступил к стене и встал подле звуконепроницаемой двери в приемный зал. Дальше, за его пределами, шатаются беспокойные пациенты, коим не спится в такую относительную рань, и охранник сидит на месте, у входа, в застекленной будочке. Но из этого помещения не донесется до них ни единого звука. В точности так же, как не доносились вопли истязуемых. Апартаменты доктора Элси обустраивались тщательно, предусмотрительно и с умом.

Запоздалая струйка холодной воды сползла по моей шее, растеклась между лопатками. Китти поставила на бюро оба локтя, уперла подбородок в ладони и глядела на дверь с нескрываемым страхом. Влага с длинных, слипшихся и повисших волос напитывала стопку промокательной бумаги на бюро. Нынче, во времена шариковых ручек, скорее встретишь мамонта, нежели промокашку, но доктор Элси во многом была особой старинного закала и любила вещицы, вышедшие из употребления.

Покорный слуга успел чуток изучить эту гарпию. И отлично понимал: с минуты на минуту доктор Сомерсет возвратится. Хотя бы потому, что не выносит попусту жечь электрический свет. Находя току столь изысканное употребление, Элси, по-видимому, считала неприличным тратить драгоценные вольты и амперы безо всякой нужды. И не бросила бы лампы горящими, отлучаясь надолго...

Дверная ручка повернулась, и, шурша накрахмаленным халатом, доктор Сомерсет вступила в рабочий свой чертог.

Она замерла, уставясь на непрошеную и всецело нежданную гостью, нахально занявшую место у бюро. Мгновение спустя увесистая дверь закрылась у Элси за спиною — не без некоторой помощи с моей стороны. Ходячей химере отвели целую секунду, чтобы тихо-мирно изумиться должным образом. А вот кидаться назад, и звать на помощь, и тревогу подымать Элси не было ни малейшего резона. С моей точки зрения, разумеется.

— Спокойствие, доктор, — посоветовал я. — Револьвер нацелен вам в крестец. Анатомию знаете лучше меня, о последствиях случайного выстрела догадываетесь.

Сомерсет и головы не повернула. Приходилось признать: эта пожилая, уродливая, кровожадная тварь отнюдь не была труслива.

— Мистер Мэдден?

— Думаю, держа в руках револьвер, я становлюсь Хелмом, — ответил покорный слуга. — Мэдден предпочитал фотокамеры.

— Выраженное расщепление личности, — спокойно молвила доктор Элси.

Она повернулась: очень медленно и осторожно. Воспоследовала небольшая пауза. Женщина воздержалась от бессмысленных вопросов: как я ускользнул, и какого лешего затеваю, и на что, собственно, рассчитываю. Элси просто уведомила:

— Кажется, я недооценила вас. Десятки никчемных болтунов грозили разнести санаторий по кирпичу, до самого фундамента, если их тот же час не выпустят на волю, с нижайшими поклонами и смиренными извинениями. Собираетесь убить меня прямо сейчас?

— Великолепная мысль, однако лучше воздержусь. Конечно, лишь покуда вы будете соблюдать положенные приличия.

Помолчав мгновение-другое, я прибавил:

— Нет особой нужды. Я уже отомщен, ибо каждый Божий день убивал вас вон там, в пыточной камере. Мысленно. Сотнями способов, о которых при порядочной даме, — я кивнул на Китти, — и распространяться-то зазорно.

— Понимаю, — ответил грубый хриплый голос. — Так мыслят все мои подопечные.

— Да и неразумно было бы стрелять. Мертвые не страдают, Элси. А коль скоро ты останешься жить, имеется надежда, что в один прекрасный день... как вы, медицинское сословие, говорите? — ремиссия болезни прервется. Акромегалия возобновит развитие и природа потрудится над тобою куда основательнее и беспощаднее, чем сумел бы поработать я.

Глаза под кустистыми бровями сузились. Я убедился: попал в уязвимое место. Элси боялась болезни своей, пожалуй, акромегалия была единственным, чего она страшилась на всем белом свете. Устрашишься тут: рожа доисторического чудовища, идола, каменной скифской бабы, монстра, написанного Иеронимом Босхом... Доктор Сомерсет угрюмо поглядела на Китти. — И все, — вздохнула она, — лишь оттого, что глупая девчонка затеяла отметить за гибель своего бесхребетного муженька! Ох уж, эти слюнявые интеллектуалы! Голубушка, неужели вы и впрямь думали, будто, устранив слабодушного изменника, мы дали вам право и основание подкапываться под правое дело? А вы, Хелм? Наемный убийца, служащий преступному империалистическому правительству Соединенных Штатов, использовал скорбь несчастной дурочки, чтобы навредить партии, на которую с надеждой взирают все канадские труженики! Партии, ставшей умом, честью и совестью передовых людей; партии, готовящей великую революцию. Разве революция не стоит одной отнятой жизни? Революция стоит сотен жизней, тысяч жизней, миллионов... Бей его, Жак!!!

При иных условиях и обстоятельствах ее бредовая тирада, касавшаяся великой бойни, за коей должно воспоследовать светлое будущее, пожалуй, и сработала бы. Но ворвавшийся охранник явил неимоверную медлительность. Недопустимую по любым меркам — как профессиональным, так и любительским.

Предохранительный ремешок на кобуре оставался застегнут, а срывать кнопку молниеносным движением субъект, по-видимому, не умел. Отворив дверь, узрев непонятную сцену и услыхав короткую команду Элси, он рванулся вперед, хватая рукоять пистолета.

Страж местных порядков не был ни лихим ковбоем, ни великим полицейским, даже если совершенно искренне полагал себя таковым. Я почти неторопливо хрястнул стволом кольта по запястью доктора Сомерсет, пытавшейся вырвать у меня оружие, сделал шаг назад и спокойно прицелился...

Осознав, наконец, что трагически погибает при исполнении служебных обязанностей, Жак благоразумно застыл столбом. Буквально окаменел в неустойчивой, неудобной позе, успев извлечь пистолет лишь до половины.

— Не так берешь, — уведомил я. — Двумя пальчиками надо... Правильно. Теперь вытащи пушку и тихонько положи на бюро. Пожалуйста...

Глава 12

Жак повиновался, после чего все мы — за вычетом сидевшей Китти — постояли неподвижно. Покорный слуга оценил положение.

Важнее всего казался очевидный факт: охранник не подозревал, в какую передрягу попадет. Иначе вломился бы с пистолетом наизготовку или, во всяком случае, позаботился бы ремешок отстегнуть заранее. Следовательно, доктор Элси не подняла тревогу, наступив на потайную кнопку под ковром, либо включив радиомаячок в кармане халата.

И все же она знала о грядущем появлении Жака. Ибо напропалую старалась отвлечь мое внимание. Пожалуй, затем и оставила свет включенным: предстояла неведомая беседа с глазу на глаз. Возможно, Жаку причиталась хорошая взбучка за неведомую провинность, а возможно — еженедельный денежный чек. Это, впрочем, не играло ни малейшей роли...

— Кажется, руку поломал! — возвестила доктор Элси, нежа и осторожно ощупывая пострадавшую кисть. У кольта ствол весьма увесистый, а немного сил покорный слуга еще сберег.

— Изумительно! — отозвался я. — Первая радостная новость за целый день. Чего дожидаетесь, доктор? Жалости? Долой халат, мерзавка... В нагрудном кармане, кажется, безобидный стетоскоп, но уж лучше я сам удостоверюсь. Да, и будьте любезны сообщать о симптомах, сопутствующих полученному повреждению. Так хочется услыхать, что вам очень, очень больно!

Элси неловко, с огромным трудом вывернулась из халата, щадя невезучую кисть. Не особенно веря жалобам на перелом, я отнюдь не собирался зачислять свою былую мучительницу в разряд безобидных инвалидов, а посему поторапливал ее безо всякого снисхождения.

— Бросить на пол, — распорядился я. — Теперь медленно двинуться к вон тем стульям и сесть. Жак, столь же медленно и благоразумно последуйте примеру доктора. Кстати, ваше полное имя?

Он был худощавым пожилым субъектом с выцветшими глазами, густыми седыми бровями и пышными усами, тоже седыми. Старый добрый техасский охотник, жующий табак и отпускающий плоские шуточки с телевизионного экрана, по которому ведет главного героя — мускулистого тупого забияку — в заветный каньон, где изнывает нежная героиня, плененная бандой мексиканских трусов либо индейских головорезов...

Обидно было думать, что столь колоритная личность и пистолета по-человечески выхватить не умеет. В Голливуде таких не жалуют и на важные роли не берут. Наверное, поэтому Жак и служил простым охранником санатория.

— Фрешетт, — молвил он глухим голосом, с несомненным французским акцентом. — Мое имя есть Жак Фрешетт.

— Чудесно. Присаживайтесь, господин Фрешетт. Сидя, легче воздержаться от опрометчивых телодвижений, потому как совершить их куда тяжелее.

— Oui, monsieur.

На бюро красовался телефон, а второй, спаренный аппарат примостился на письменном столике в углу.

— Китти, — осведомился я, указывая на пистолет охранника, — ты умеешь пользоваться оружием? Не просто потрясать им, как той несчастной сверкающей «Астрой», а стрелять? По-настоящему? Девушка помотала головой.

— Прости, Поль... Мне с детства прививали отвращение к... В общем, не стреляла ни разу.

— Кто-нибудь, — ядовито сказал я, — сумеет когда-нибудь вразумительно пояснить, чего ради во дни дикой, безудержной преступности и варварского, беспричинного насилия выращивают целое поколение беспомощных и безоружных олухов? Ладно, делать нечего. Бери пистолет. И гляди, не размозжи мне голову ненароком.

Я тщательно проверил запоры медицинских шкафчиков, ибо ланцеты и склянки с кислотой могли сослужить пленникам внезапную и чрезвычайно действенную службу. Приблизился к письменному столику, выложил на него добрых полтора фунта ключей и три бумажника.

— Довожу до вашего сведения, месье Фрешетт, — молвил покорный слуга. — Предыдущие владельцы этих кошельков сделали взносы в Хелмовский фонд побега отнюдь не по доброй воле. Не хотелось бы пополнять коллекцию вашей мошной, однако я не стану колебаться и бороться со своею совестью, коль скоро нужда возникнет. Надеюсь, вы склонны к миролюбивому сотрудничеству и взаимному пониманию. Охранник облизнул губы.

— Каким образом, Monsieur?

— Можете вызвать сюда доктора Кэйна так, чтобы у доктора Кэйна подозрений не вызвать? Не можете — скажите честно.

Фрешетт казался озадаченным.

— Гораздо имело бы естественней быть, cap, если бы позвонила доктор Сомерсет.

— Знаю, — ответил я. — Но доктор Сомерсет охотно позволит изрешетить себя, при условии, что сперва сумеет выкрикнуть предупреждение. От души надеюсь, господин Фрешетт, вы настроены не столь героически.

Хмурясь, точно раздумья причиняли ему боль, Жак Фрешетт безмолвствовал. Потом просиял:

— Можно сказать доктору Кэйну, что madame Сомерсет попросила меня сделать звонок, а сама есть очень занята.

— Вот и славно, — сказал я.

— Думаю... Думаю, доктор Кэйн еще не имел покидать столовой.

И действительно, доктор Кэйн до сих пор имел пребывать в упомянутом Фрешеттом помещении. Покорный слуга поднял трубку спаренного телефона и слушал разговор от начала и до конца. Все прозвучало чин чином. Если охранник и умудрился проронить некое словцо, означавшее тревогу, я ничего не приметил.

Терпеливо дожидаясь, я тешился мыслью, что в теплом кабинете одежда понемногу высыхает и опасность простуды уменьшается. Возможно, так оно и было, но Китти все равно дрожала, как осиновый лист. От озноба или от страха, не знаю.

Дверь отворили рывком.

— Что стряслось? Неужто пятнадцать минут подождать нель...

Доктор Кэйн осекся. Дверь затворилась: опять же не без моего содействия. Кэйновский взор метнулся на Китти, потом на смирнехонько сидящую пару, которую ваш покорный вящего удобства ради переместил к столу для осмотров. Стоя у входа, сподручнее было следить за ними, не слишком косясь влево. И стрелять при надобности удобнее...

— В чем дело? — зловеще полюбопытствовал Кэйн. — Предупреждаю, Мэдден: у нас огромный опыт укрощения буйных пациентов, пытающихся бежать из лечебницы. Не надейтесь ускользнуть. Пожалуйста, сию минуту отдайте оружие и ведите себя сдержанно. Повредите кому-нибудь — пожалеете.

К ужину доктор Кэйн являлся не в белом халате, а в безукоризненном темном костюме. С частыми, тонкими полосками белого цвета. «Весьма изысканно», — подумалось мне. Высокомерный, решительный доктор наверняка оробеет при сколько-нибудь серьезном нажиме. Лишь потому я и заманил его сюда.

— Весьма прискорбно, ибо Траск опочил в «Гиацинте» с переломленной шеей. Дуган покоится напротив коттеджа «Вербена», опять же с переломленной шеей. Дежурный охранник, любезно вручивший мне этот кольт, прикорнул неподалеку от «Астры», и череп у него, к сожалению, раздроблен. Доктор Сомерсет сетует на серьезно ушибленную кисть. Боюсь, Альберт, я уже успел повредить едва ли не половине персонала и готов понести любую ответственность. Если, разумеется, не увильну от оной вообще...

— Господи помилуй! — прошептал Кэйн. — Да вы действительно безумец!

— Дипломированный медик, заведуете желтым домом, а диагноза верного поставить не можете... Ай-ай-ай! Я шагнул.

— Ну-ка, любезный, пошевелите сперва мозгами, а потом речевыми органами. Допрашивать Элси бесполезно, хотя не знаю что отдал бы, чтоб уложить ее на славный электрический столик. Она — чересчур упрямая и крепкая ведьма, долго продержится. Но вы, сдается, голосу разума внять способны... Ассистировать мне будет ваша коллега, доктор Сомерсет. Кэйн сглотнул.

— Допрашивать? Ассистировать? Да что же я могу вам сообщить ценно...

— Имя Наблюдателя, — оборвал я.

— Кого?

— Маленького пухлого субъекта, недвижно торчавшего в углу пыточной камеры, покуда эта стерва и новопреставленный Дуган забавлялись и развлекались. Только не уверяйте, будто не видали его, Альберт, ибо разок-другой ваша рожица просовывалась в дверь, а Наблюдатель присутствовал непрерывно.

Красивое лицо доктора Кэйна побледнело.

— Извините, но я... действительно... понятия не имею, как зовут вашего... Наблюдателя, и нико...

Отчетливо щелкнул взведенный курок, доктор осекся, но тотчас возобновил речь:

— Он просто не соизволил представиться! Появлялся и уезжал, когда хотел! Поверьте, мистер Мэдден! Льюис привозит его на мерседесе, вот и все, что мне известно. Клянусь! Не настолько мне доверяют, чтобы важные имена сообщать... Клянусь, мистер Мэдден! Меня шантажируют, заставляют использовать санаторий в темных целях! Несчастный случай... грех ушедших лет... но этого никто не поймет и не простит! Я вынужден...

— Имя Наблюдателя! — невозмутимо потребовал я, когда поток докторского красноречия иссяк.

— Не знаю! Клянусь! Клянусь!!

— Весьма сожалею, Альберт. По-настоящему сожалею... Ладно, шевелись.

Я повел револьверным стволом.

— Что вы... намерены делать?

— А что по-вашему? — раздраженно процедил я. — Наличествует электрическое оборудование, в исключительной действенности коего мы с Китти удостоверились на собственных шкурах. Также наличествует эксперт-оператор. Сейчас научно определим, что именно вам известно, а что нет...

— Вы... вы хотите меня... пытать? — Меня ведь пытали, верно? И Китти пытали. Чем вы, простите, лучше нас?

Покорный слуга скривился:

— Бедняжку Элси обездолили. Развлечений лишили, игрушки отняли. Нельзя же так обижать маленьких девочек, верно? Пожалуй, начнем в кресле: не думаю, что вы проявите упрямство, достойное почетного места на столе. Жаль, милейший, выуспели нажраться. Неминуемо изрыгнете ужин при первом же разряде. 0-о-о! Совсем вон из головы! Поскольку особой подготовке вас, Альберт, не подвергли, штанишки будут полны экскрементов, сиречь дерьма. Неблаговонная предстоит процедура, но я постараюсь не дышать через нос. А вам самому будет наплевать на загаженные брюки: через минуту-две подобной обработки человеку впору наплевать на все и вся, розно и совокупно.

— Не посмеете! — прошептал Кэйн.

— Да? Поверьте, я предвкушаю величайшее наслаждение за последние три недели. Даже Дугану шею сворачивать не так радостно казалось. Жду не дождусь великолепного сеанса... Правда, кое-кто может испортить удовольствие и прервать великолепное зрелище в разгаре. — Кэйн облизнул губы:

— Что... вы имеете в виду?

— Видишь ли, сволочь, — промолвил я внушительно, — кроме Элси ни один из присутствующих не умеет управлять реостатом. А Элси принимает всемирную революцию всерьез и совершенно искренне считает: светлое будущее прогрессивного человечества требует жертв. Сама недавно сказала: можно угробить миллионы людских душ, дабы уцелевшим жилось хорошо. Если ты и впрямь располагаешь данными, способными повредить великому и священному делу, она, будучи особой решительной и последовательной, попросту пропустит через вероятного болтуна лишнюю сотню вольт и предъявит мае доктора Кэйна в зажаренном виде... Чтоб революция ненароком не пострадала. Впрочем, ты знаком с Элси дольше и лучше, быть может, сия добродетельная дама не дозволит себе столь варварского обращения с собратом по... ремеслу. Ну, а ежели ты истину глаголешь и не ведаешь, как Наблюдателя кличут — бояться нечего. Спокойно усаживайся в кресло и невозмутимо лечи пошатнувшиеся нервы электрошоком...

Доктор Кэйн сызнова облизнул посеревшие от ужаса губы, покосился на уродливую, кошмарную маску, служившую доктору Сомерсет физиономией.

— Овидий, — раздался обреченный шепот. — Иоанн Овидий...

Глава 13

Китти потребовалось несколько минут, чтобы вызвать междугородную телефонную службу. После этого связаться с Вашингтоном, округ Колумбия, оказалось вовсе не сложно. Я слушал гудки с немалым любопытством и не меньшим напряжением.

В определенном смысле покорный слуга вызывал по гудящему статическими шумами проводу собственное забытое прошлое.

Раздавшийся в трубке голос я распознал сразу. Тот самый, что прозвучал в трубке неделю назад и сообщил мое подлинное имя.

—Да?

— Беспокоят из санатория «Инанук», в окрестностях Ванкувера, Канада, Британская Колумбия, — сообщил я не без известной осторожности. — Будьте любезны пригласить Мака.

— Это Мак и есть, — ответил голос. — По крайности, некоторые люди при некоторых обстоятельствах называют меня Маком. Здравствуй, Эрик.

— Эрик? — не понял я.

— В наших картотеках ты значишься под кодовой кличкой Эрик... Насколько разумею, память пока не возвратилась.

— Выслушиваю и впитываю прорву сведений, сэр, однако вспомнить не могу почти ничего. Говорят, я работаю на вас. Пожалуйста, сообщите хоть что-нибудь о способах работы. Имеются исследовательские группы? Отряды нападения? Какое-то влияние на канадские власти оказываете?

— Все имеется, и все возможно в допустимых пределах, — сказал человек, при некоторых обстоятельствах именовавшийся Маком и обретавшийся в трех тысячах миль к югу. — Но чего ты просишь?

— Во-первых, подкреплений, — сказал я. — Этих людей следует вкратце осведомить о создавшейся обстановке, сэр, ибо потребуется втихомолку похоронить...

— Погоди! — перебил Мак резким и весьма подозрительным тоном. — Ты совершенно убежден, что ничего не помнишь о прошлых наших отношениях?

— Ровным счетом ничего, сэр. Не признал бы вас, повстречав на улице.

— Странно. Ты единственный оперативный работник, заведший неукоснительное правило обращаться ко мне с преувеличенной вежливостью и почтением. То ли это наша старинная шутка, то ли укоренившийся обычай.

Чуток подумав, я ответил:

— Должно быть, язык помнит больше мозга, сэр. А возможно, я просто умен от рождения и соображаю: попросишь о помощи вежливо — получишь ее исправно.

— Вне сомнения, Эрик. Сколько трупов?

— Покуда трое, но вечер еще не кончился. Я многозначительно поглядел на доктора Элси, перегибавшуюся к охраннику Жаку Фрешетту с явным намерением что-то прошептать. Перехватив мой взгляд, уродина выпрямилась и подобралась. Охранник сидел с видом совершенно отсутствующим, а доктор Альберт прижался к спинке стула и делал вид, будто двое других — полнейшие незнакомцы, с которыми и разговаривать не хочется.

— Хорошо, — сказал Мак, — продолжай.

— Было бы недурно привлечь местную полицию, — отозвался я. — Внутренние бастионы захвачены, однако прочие крепостные сооружения по-прежнему заняты неприятелем. Я держу на мушке троих представителей здешнего персонала, но сколько еще милых членов ПНП шатается по санаторию, один Бог ведает. И, кстати, даже неповинные, безвредные служащие способны оказать очень решительное сопротивление попытке вторгнуться в лечебницу. Я хорошо вооружен, могу расчистить себе дорогу выстрелами — да только вряд ли стоит сокращать поголовье канадских граждан еще на полдесятка особей. Пришлите человека со значком, и пускай вразумит караульных мирно и тихо. Велите ему направляться прямиком в приемный зал, а оттуда — в кабинет. Кодовый стук, сэр?

Обычный: три удара, пауза, два удара.

— Прекрасно. Стучать нужно рукоятью пистолета: двери звуконепроницаемы. Я подожду, и положу трубку, когда вы уведомите, что помощь выехала.

Воспоследовало весьма продолжительное безмолвие. Китти неловко ерзала в кресле, точно мокрая одежда липла к коже и раздражала. Я не отводил глаз от главного источника опасности, сиречь, доктора Элси, но та не шевелилась, равно как и доктор Кэйн с Фрешеттом.

«Странно, — подумал я. — Звонить за три тысячи миль, дабы собеседник, в свой черед, позвонил за три тысячи миль и оповестил полицейских, находящихся, всего скорее, в жалкой полумиле отсюда...»

Послышался голос Мака:

— Жди. Примерно через двадцать минут.

— Чудесно! — обрадовался покорный слуга. И продолжил чуть более натянуто: — Эксперимент увенчался успехом, сэр?

Воцарилось новое безмолвие: краткое и озадаченное.

— Какой эксперимент?

— Сотрудника, утратившего память, швырнули акулам, чтобы вспомнил науку обороняться, грызть и рвать?

На дальнем, очень дальнем конце провода раздался негромкий смешок:

— Видишь ли, эксперимент удался блестяще. Ты жив и, смею надеяться, здоров; ты обнаружил осиное гнездо, которое мы тщетно искали неведомо сколько месяцев; ты задержал главарей. Правда, по наличным сведениям, ПНП располагает еще одной штаб-квартирой, причем неподалеку, но это уже иная статья. Назвав по телефону имя Хелм, я уберег твою жизнь. Террористы, не колеблясь, уничтожили бы пронырливого фотографа Поля Мэддена, а вот прежде нежели всерьез повредить кому-то из наших людей, подумают четырежды. Время от времени мы стараемся убедительно доказывать, что подобные затеи обходятся предприимчивым смельчакам несуразно и непомерно дорого...

Я припомнил Наблюдателя, торчавшего в углу пыточной камеры, и как он урезонил доктора Элси, и какой довод выставил.

— Конечно, сэр, — согласился я. — Ваш телефонный звонок в клинику Принца Руперта учли надлежащим и спасительным для меня образом. Сами слышите: жив, и бью хвостом, и даже мыслить способен...

— Агент, работавший с тобою в паре, — сказал Мак, — принадлежит к иной, совершенно дружественной организации. Она любезно согласилась проведать тебя и сообщила свое мнение о здоровье Эрика. Мнение, при тогдашних обстоятельствах, весьма ободряющее.

— А, вот почему она явилась! И под чьим же началом орудует?

— Линия вряд ли совершенно безопасна. Пока не было произнесено ничего неизвестного неприятелю. На последний же вопрос ответить не могу... Велись два независимых расследования. То, над которым трудились ты и мисс Вонг, террористов и бомб ни в малейшей степени не касалось. Так мы думали первоначально. И лишь, когда мисс Вонг застигла свой объект, Герберта Вальтерса, шепчущимся с объектом второго сыска, Джоан Маркет, стало понятно: два дела сливаются воедино.

— Слыхивал о Джоан Маркет. Получается, меня переключили с задания Икс на задание Игрек или наоборот. Верно?

— Да, потому что борьба с терроризмом неизмеримо важнее. Впрочем, ты продолжал встречаться с мисс Вонг и оказывал ей содействие в рамках, допускавшихся новой операцией. Мак помолчал.

— Читать всеобъемлющую лекцию, увы, недосуг. Ты спрашивал об исследовательских группах. Надобно что-то выяснить?

— Так точно, сэр, — промолвил я. — Во-первых, Иоанн Овидий, 0-ви-дий. Тезка древнеримского поэта. Или древнегреческого?

— Древнеримского, кажется.

— Приметы: рост — около пяти футов двух дюймов, примерно сто семьдесят фунтов весу, пухлый, неуклюжий внешне. Говорит с немецким акцентом. Где живет, не знаю, но в санаторий приезжает на мерседесе, шофера зовут Льюисом. Гэвин Льюис. Поймают Льюиса — доберутся и до Овидия. Похоже, он состоит в Совете ПНП, во всяком случае, распоряжается весьма уверенно. Кроме Овидия, наличествуют доктор Элси Сомерсет, пыточных дел мастерица, и доктор Альберт Кэйн, директор этого пристанища малахольных...

Альберт заметно вздрогнул. Даже в незавидном своем положении доктор Кэйн считал, что о почтенной лечебнице и отзываться положено с должным почтением. Элси уставилась в пространство, рассеянно барабаня по столу пальцами.

Я резко велел:

— Усмири персты, Квазимодина! Или отстрелю все до единого!

Элси воззрилась на меня с полнейшей невозмутимостью, но стук умолк.

— Что случилось, Эрик?

— Простите, сэр. Кой-кого призываю к порядку.

— Мне только-только доставили предварительный отчет об этом санатории. В основном касается директора, Альберта Кэйна. Числился чуть ли не лучшим психиатром города Нью-Йорка, но был застигнут, как выражались римляне, in flagrante delicto[4] с красавицей пациенткой. Лишился великолепной, чрезвычайно прибыльной практики, бежал от скандала и сопутствующих неприятностей через канадскую границу, стал заведовать малоизвестной больницей для умалишенных.

— Черт, — сказал я, — но ведь по нынешним временам, ежели красивая пациентка не переспит со своим приглядным психиатром, курс лечения считается незавершенным! Наверняка еще что-то стряслось!

Альберт едва не взвился, услыхав столь вопиющий поклеп на благородную профессию мозгоправа. Элси равнодушно изучала противоположную стену. Шестое чувство сообщило покорному слуге: химера изготовилась действовать и только дожидается удобного мгновения. Ковбоеподобный Жак Фрешетт ушел в себя, точно улитка в раковину. Казалось, он уснул — но я не слишком на это надеялся.

— Всецело верно, — промолвил Мак. — Дело заключалось в упомянутых сопутствующих неприятностях. Не с тою подопечной Кэйн переспал. Бедняжка была женой Эмилио Брассаро, весьма выдающегося мафиози, который, среди прочего, промышлял южно— и центральноамериканской импортной торговлей. Природу импорта можешь вообразить. По всей видимости, господин Брассаро не числился покладистым супругом. Доктор Кэйн удрал из Нью-Йорка, спасая шкуру, а госпоже Брассаро потребовалась обширная и сложная пластическая операция. Лицевые повреждения объяснили автомобильной аварией. Теперь слушай внимательно, сообщаю любопытную подробность. Автомобильную аварию очень успешно заменил по приказу оскорбленного мужа некий Вальтер Кристофферсон, правая рука Эмилио Брассаро. Ты знаешь его — или знал, в зависимости от того, на каком он свете обретается — в качестве Герберта Вальтерса.

Я чуть не съехал со столика, на краю которого примостился.

И тут химера ожила.

Они с Фрешеттом действовали согласно и слаженно: пожалуй, успели-таки обменяться словечком. Тяжелый стол для осмотров опрокинулся на бок, Элси и Жак нырнули, прикрываясь металлической поверхностью, на мгновение пропали из виду. Затем охранник выскочил слева и опрометью, словно удирающий заяц, ринулся к выходу.

Я выстрелил.

Штукатурка брызнула со стены перед Фрешеттом, как и предполагалось. Разом остановившись и замерев, охранник поднял руки. Пребывавший в неустойчивом равновесии стол с грохотом перевернулся ножками кверху, а Элси уже неслась к двери, ведшей в пыточную, откуда, если вы не запамятовали, выбраться наружу было делом нескольких секунд. Она использовала охранника, чтобы отвлечь мое внимание, а сейчас во всю прыть уносила ноги.

Прежде нежели покорный слуга успел переместить прицел, прежде чем Элси умудрилась повернуть ручку, грохнул выстрел, и выстрел этот произвел не я. Непроизвольно метнувшись в сторону, шлепнувшись, перекатившись, я услыхал еще выстрел, и еще, и еще...

Китти, с перекошенным, облитым слезами лицом, держала пистолет Фрешетта обеими руками и нажимала гашетку до тех пор, пока не раздался тихий сухой щелчок. Магазин опустел. Звук был неимоверно, потрясающе тихим после грома, сотрясавшего стены. Я повернул голову. Фрешетт, конечно же, испарился бесследно. Доктор Альберт благоразумно растянулся на ковре и внятно скулил от страха, но пребывал в первозданной целости.

Поднявшись и поморгав, я приблизился к простертой на полу Элси. Половина страховидной физиономии была окровавлена, два багровых пятна расплывались у двух отверстий в темном джемпере. Глаза доктора Сомерсет раскрылись, уставились на меня.

— Кисть поломана действительно! — прошипела Элси и скончалась.

Я обозрел чудовищную мертвую образину, а заодно и распухшую руку. Именно ею в спешке попыталась Элси открыть себе выход, именно раздробленные кости, вероятно, и подвели в решающий миг...

Подойдя к рыдающей Китти, я отобрал и перезарядил пистолет. Патроны, отнятые у безвестного стража, прекрасно соответствовали этой модели.

Потом я поднял болтавшуюся телефонную трубку, пояснил, что приключилось, и распрощался. Надлежало просто ждать. Разговаривать покуда не хотелось — ни Китти, ни мне самому.

В конце концов, прозвучали три приглушенных удара в дверь. И еще два. Подкрепление вошло весьма осторожно, по крайности, первый человек — но за ним шествовало немало других. Первый был смуглым крепышом в штатском костюме, который две с половиной недели назад присутствовал при допросе пострадавшего Поля Мэддена. Тоже молчаливым наблюдателем, кстати. Припомнилось имя, названное Китти совсем недавно: Росс.

Он попросил отдать оружие и заверил, что все будет очень хорошо.

Весьма самонадеянное обещание, граничащее с нахальной похвальбой. Даже в устах королевского конника.

Глава 14

Дождь не прекращался. Мы проехали в машине по длинному, широкому, весьма современному мосту, а после повернули на шоссе, уводившее вверх по склону пологого холма. Я подозревал, что вокруг высятся горные цепи, но видеть их сквозь темноту и ливень, разумеется, не мог.

— Куда мы забрались? — полюбопытствовал покорный слуга.

— Да ты бывал тут десятки раз, милый, — сказала Китти. Она устроилась рядом со мною, на заднем сиденье, а баранку вертел смуглый крепыш, командовавший Великой иванукской спасательной экспедицией. Китти продолжила:

— Это Северный Ванкувер" я здесь живу. Дальше начинается Ванкувер Западный. За мостом остался просто Ванкувер, а Ванкувера Южного и Восточного просто не существует в природе, никогда не существовало, и никто не сумеет пояснить, почему.

— Н-да, — промолвил я. — Слыхал о таком географическом казусе, но убей меня, ежели помню, где и от кого. Слегка повысив голос, Китти произнесла:

— Следующий поворот, пожалуйста.

В знак согласия водитель, слегка наклонял голову. Полицейский седан — полагаю, он был полицейским, хотя ни окраской, ни номерными знаками не отличался от прочих колымаг — покинул четырехрядное шоссе, проскочил под иебольшим виадуком и запетлял по лабиринту узких улочек, окаймленных старыми, приятно отличавшимися друг от друга домами. Чудный пригород, возводившийся во времена, когда еще не знали бульдозеров, не планировали стройку целыми кварталами, не пользовались так называемыми «типовыми» чертежами, плодя и множа коттеджи одинаковые, точно яйца в лотке.

Мы притормозили перед белым двухэтажным зданием. Я, в качестве истого джентльмена, выбрался первым и помог выбраться Китти.

— Благодарю, мистер Росс, — вежливо сказала моя спутница шоферу. Голос прозвучал естественно и, хотя лило вовсю, Китти стояла невозмутимо, не замечая, что промокает сызнова и насквозь, едва успев толком просохнуть.

— Очень любезно с твоей стороны, Майк, — прибавила она.

Я не на шутку забеспокоился. Чересчур большое спокойствие, слишком железное самообладание. Девица совсем недавно препроводила к праотцам доктора Сомерсет. Правда, стреляла, по ее словам, впервые в жизни, однако Поль Мэдден занимался Фрешеттом, а Элси пыталась улизнуть черным ходом, а Китти отнюдь не желалось отпускать эту окаянную ведьму подобру-поздорову... Правильно сделала, умница, и спасибо тебе превеликое — но в подобных случаях обычному человеку срочно требуется успокоительное снадобье и не самое слабое.

Китти же бойко прочла мне коротенькую лекцию о Ванкувере, почти кокетливо поблагодарила Майка Росса, и вообще вела себя, как обычнейшая молодая женщина, которая не пережила заключения, не подверглась двухсуточному допросу, изощренному и мучительному, не попала по живой мишени три раза из шести возможных на расстоянии семи шагов. Заурядный процент попаданий для новичка, очутившегося в критическом положении, верно. А вот в остальном Китти вела себя отнюдь не заурядно.

Или передо мною обреталась особа с железными нервами, которую покорный слуга по недомыслию недооценивал, или же истерический взрыв откладывался до порога родимой квартиры. Второе, пожалуй, было вернее, однако доставало собственных психологических затруднений, справляться с моими стоило немалых сил. Я прекратил размышлять о возможных мозговых достоинствах и недостатках «невесты».

— Не стоят благодарности, мисс Дэвидсон, — сказал шофер.

Вернее всего, лишь мое присутствие помешало ему произнести «Китти». Они, конечно же, водили давнее знакомство и немало поработали бок о бок. Но имея дело с обеспамятевшим диверсантом заграничной выделки, учинившим форменное побоище в «Инануке», господин Росс, по-видимому, избрал манерой поведения строгую, осторожную, учтивую полицейскую сдержанность.

— Мистер Мэдден?

Я захлопнул заднюю дверцу и приблизился к переднему окошку, стекло которого Майк Росс, невзирая на ливень, держал опущенным до отказа.

—Да?

— Следует обсудить несколько важных вещей. Но уже поздно, а вы устали. Где можно повстречаться поутру? Китти властно взяла меня под руку:

— Здесь, в моем доме.

— Тогда, если позволите, я приду около одиннадцати. Устраивает?

— Изумительно, — сказала Китти. — Я сварю вам крепкий, вкусный кофе.

Автомобиль заурчал и уехал. Обычнейший голубой седан американского производства. Я наблюдал за удаляющимися красными огоньками не без искреннего облегчения. Канадские власти успели изрядно осточертеть покорному слуге за каких-нибудь полтора часа. В этой стране человеку, по-видимому, не полагалось вырываться из желтого дома, куда человека втиснули против доброй воли, где человека подвергли чисто гестаповским истязаниям и, по сути, пытались медленно казнить на электрическом стуле. Канадцы очень огорчились моими действиями.

«И все же, — подумал я, — в наручники не заковали, в участок не отволокли — грех жаловаться! Умейте быть благодарным, сударь».

Я обернулся. Китти открывала ридикюль: наши вещи, как и следовало ожидать, исправно сыскались в сейфе доктора Альберта. Последнего быстро убедили отомкнуть несгораемый шкаф и вытряхнуть содержимое. В общем и целом надлежало признать: Росс и его люди трактовали покорного слугу со всевозможной заботой. А недовольство было вполне извинительно и объяснимо: ребяткам предстояло попотеть, измышляя правдоподобную легенду касательно четырех трупов и погрома в психиатрической лечебнице.

— Второй этаж, — уведомила Китти, протягивая мне ключ. — И это позабыл? Боковая внешняя лестница, сразу направо... Ох, извини, я опять не учла, что...

— И не учитывай, — ухмыльнулся я. — Поясняй, и довольно.

Подымаясь по упомянутой боковой лестнице — внешней, боги бессмертные! — обильно поливаемый ледяным дождем, нещадно овеваемый пронизывающим северо-канадским ветром, покорный слуга давал себе клятву: ежели выпутаюсь из нынешней передряги, подыщу славный тропический остров, где шелестят пальмы, плещет упоительно теплое море, золотой песок обжигает ступни, а с ярко-синего полдневного неба сияет жаркое благодатное солнце. Подыщу — и поселюсь в этом райском уголке навсегда...

Я отомкнул дверь, пропустил Китти вперед... Зажегся свет, мы стояли посреди маленькой уютной кухни, отделанной темным деревом.

— Кажется, нужно выпить, — промолвила Китти. — Возражений нет? Бутылки отыщешь справа от плиты, лед возьми в холодильнике. Брр-р-р! Я продрогла, честное слово! Разожгу камин, а ты сооруди коктейли. Ведь лучше разжечь камин, верно? Согреемся тотчас. Ох, как же мерзко было на улице!

«Увертюра началась», — подумал покорный слуга и вслух произнес:

— Камин — отличная вещь.

— Мне, пожалуйста, виски. Один кубик льда, и ни капли содовой. Ты предпочитаешь мартини, только наверняка и об этом забыл, а посему напоминаю. О, Боже, опять ляпнула глупость!

Когда я принес напитки в гостиную, Китти стояла на коленях у внушительного очага, и огонь уже пылал. Видимо, дрова и растопка были уложены загодя. Кирпичный, просторный камин; мохнатый ковер на полу, скошенный потолок, обеденный стол, пристроившийся у окна, справа. Дверь в противоположной стене уводила в спальню, а дальше наверняка находилась ванная.

Тихий, очень уютный уголок.

— Прошу, сударыня, — изрек я, наклоняясь над плечом молодой женщины и вкладывая в ее пальцы высокий стакан.

Китти отхлебнула немедля. Потом заговорила: не оборачиваясь, ровным, почти веселым голосом.

— Дрова из прессованных опилок не романтичны, и все же их гораздо легче купить. И надо же сыскать опилкам разумное употребление, верно? Раньше их просто выбрасывали...

— Раньше ими усыпали цирковые арены, — возразил я. — И усыпают поныне, коль скоро не ошибаюсь.

Китти сделала новый глоток, и еще один, и еще. Прикончила содержимое стакана, возвратила мне, капризно попросила:

— Еще! И наигранно детским голоском защебетала:

— Китти хоцет наклюкаться! Китти сделялясь убийцей!

— Ваша выпивка, ваша воля, — вздохнул я и отправился вспять, прямиком на кухню, прикладываясь по пути к собственному мартини. Сейчас, когда опасности временно миновали, предложение «наклюкаться» казалось откровенно заманчивым. «Оглядываться на недавнее прошлое, — подумал я, — неизмеримо сподручнее сквозь розовую алкогольную дымку. Больно уж неаппетитное было прошлое».

Вернувшись, я застал Китти на том же месте и в той же позе.

— Полегче со вторым, голубушка, — уведомил я. — Два стакана составляют в совокупности половину бутылки.

— Надеюсь, ты не давал обета трезвости? — осведомилась Китти. — Мне нужен товарищ. Но товарищ наклюкавшийся.

— Не изволь беспокоиться, надерусь. А что мы празднуем, помимо славного освобождения?

— Сказала же... Я сделалась убийцей.

— Чудно, — ответствовал покорный слуга. — Вступайте в клуб для избранных.

Последовала короткая пауза. Китти кое-как поднялась и посмотрела мне прямо в лицо. Обняла за шею. Прижалась: крепко, всем дрожащим телом.

Я постарался не слишком повредить розовой блузке и несуразным расклешенным брюкам.

Глава 15

Пробуждение наше было мирным и приятным. Я лежал на чистой простыне, в мягкой постели, посреди спальни, где царила восхитительная, почти звенящая тишина. Следовало чувствовать себя совершенно счастливым.

Я избавился от больничных кошмаров, пережил пыточные сеансы и наконец-то обретался вне любых и всяких лечебниц — как обычных, так и преступных. Наконец-то я мог распоряжаться собою сам.

Конечно, забот по-прежнему оставался полон рот, а провалы памяти равнялись глубиной ущельям Скалистых гор — но Аллах с ними, с провалами памяти! Видения минувших дней пропали, но уже начинался новый день, за которым, даст Бог, последует очень долгая череда других: светлых и радостных... Наживем и новые воспоминания. Пусть они будут лучше и чище сгинувших.

Я потянулся, поднялся, направился к ванной. Погляделся в зеркало, осклабился, приметив, как распухла губа, укушенная извивавшейся от страсти любовницей. Плечи мои словно пума исцарапала и, надо полагать, спина имела не лучший вид. Что же, приятно было удостовериться, что проклятущие электроды ничего не повредили, что бренное тело повинуется велениям природы с прежней живостью...

Кажется, Китти рассуждала в том же духе, ибо из гостиной донеслось веселое пение вполголоса.

Использовав заботливо поставленный на полочке бритвенный прибор, постояв под горячим душем, растеревшись махровым полотенцем, я вернулся в спальню. Заметил, что по стульям развешана свежая, хорошо выглаженная одежда, сшитая словно по заказу. Любопытно. Должно быть, я по-настоящему обитал в доме Китти перед авиационной катастрофой. Но тогда почему...

Ломать голову и строить предположения было незачем, ибо за отгадкой следовало просто выйти в гостиную. Китти уже накрывала на стол.

Она облачилась в новые обтягивающие джинсы и клетчатую бело-голубую рубашку, тщательно вымыла и расчесала волосы, разом сделавшиеся блестящими и шелковистыми. Раненько же встала, пожалуй. И не оборачивается, голубушка, притворяется, что не слышит меня.

Приблизившись, я чмокнул Китти в пахнувший дорогим шампунем затылок.

— Простите, вы миссис Дэвидсон?

— Думаю, да.

— Вы так изменились! И, вынужден признать, к лучшему. Послушай, мы, сдается, долгие месяцы проработали вместе. Были помолвлены. Дом буквально завален моими вещами... Как получилось, что мы ни единожды не учиняли подобного раньше, а? Китти обернулась:

— Дорогой, не налакайся я вчера до полубесчувствия, и не помыслила бы отдаваться такому пугалу. Впредь, по крайней мере, не помыслю...

Она осеклась, порозовела, прислушалась.

— Ох, кофе убегает!

Ухмыльнувшись, я присел у обеденного столика, лениво уставился в окно, обозревая залитые солнцем окрестности. Канадская погода подарила второй светлый денек на моей короткой памяти. Я наблюдал за пролегавшим неподалеку шоссе, где сновали машины, думал, как, наверное, негодовали здешние обитатели, когда сквозь мирное предместье начали прокладывать четырехрядную магистраль. Сюда, в гостиную, даже при закрытом окне явственно доносился гул моторов.

— Кофе подан, Monsieur, — объявила Китти. — Хочу сказать, жалкие остатки несостоявшегося кофе. Угостилась, в основном, кухонная плита. Пейте и просыпайтесь окончательно, покуда я завтрак состряпаю.

* * *

И приятно же было уписывать блюдо, изготовленное за пределами больничной поварни Блюдо, поданное не сиделкой в белом халате и не розовощеким надзирателем, а славной девчонкой, прокусившей мне лишь накануне верхнюю губу. Известное время я молча уплетал завтрак, а потом откинулся на спинку стула и возвестил:

— Вернемся к нашим баранам. И мне, и следователям из Транспортного министерства скормили недвусмысленную легенду о помолвке и ясно дали понять: отношения между Китти Дэвидсон и Полем Мэдденом самые близкие...

— А-а-а! Китти смотрела в тарелку.

— Я просто следовала распоряжениям Росса. В палате стоял микрофон, а пронюхав что связь у нас чисто платоническая, ублюдки из ПНП серьезно призадумались бы. Платонических связей нынче не бывает. Человек, на которого ты работаешь. Мак, по-видимому, не доверял Россу, не посвящал в свои намерения. Мы не знали, что он собирается раскрыть инкогнито собственного агента... Пожалуй, я все-таки переиграла роль развязной девицы...

Она подняла голову.

— Да ты вообще не сумела сыграть ее толком, — усмехнулся покорный слуга. — Меня, по крайности, не обманула. Сразу почуял неладное... Кстати, касаемо Росса. Подозреваю, что не числюсь его любимчиком. Ревнует или другие поводы наличествуют? Китти вздрогнула.

— Ревнует? Господи, нет! Он вообще никогда, ни словом, ни жестом не выказывал интереса ко мне. Тут иное. Майк очень рассердился, узнав, кого именно высылают Соединенные Штаты на подмогу. Наверно, вы сталкивались прежде, и ты стяжал не лучшую репутацию...

— Ага, застарелая профессиональная вражда. Или просто неприязнь. Бывает... Я скривился.

— Вернемся к платонической любви.

— Что?

— Платонической помолвке миссис Дэвидсон и мистера Мэддена. Даже из того немногого, что мне известно о собственной натуре, заключаю: платонических отношений не потерпел бы. А из того немногого, что знаю теперь о натуре миссис Дэвидсон, вывожу: ты, прости за откровенность, к бескровным приверженкам жалкого целомудрия тоже не относишься. Тем не менее мы обитали в этом гнездышке на пару — и ни разу...

— Но мы вовсе не обитали здесь на пару. Ты появлялся от случая к случаю, ночевал и уезжал поутру. Существовал особый телефонный код, условная фраза, означавшая: появились новые сведения. Поль Гораций Мэдден хватал фотокамеру, мчался делать снимки живой природы, а по пути навещал невесту — вот и все. Но эти визиты убеждали соглядатаев, что между нами все идет урочным чередом.

— Среди соглядатаев была и Джоан Маркет?

— Да... Мы намеревались подготовить почву, создать у окружающих нужное впечатление, чтобы при нужде Поль Мэдден мог преспокойно поселиться у меня и служить надежным телохранителем. Но делать это заблаговременно сочли неразумным. Росс пояснил, что Джоан может в любую минуту явиться ко мне, поболтать по душам, а присутствие постороннего ее спугнет. За Джоан Маркет следили очень пристально, все хотели обнаружить, где же она логово себе устроила — но так ничего и не добились.

— Маркет, — задумчиво сказал я. — Скорее всего, измененное французское Маркэтт, хотя не постигаю, может ли это иметь какое-либо значение... Ты увиливаешь, Китти. Получается, я приезжал, смиренно облачался в пижамку и добродетельно укладывался почивать на каминном коврике? А ты церемониальным маршем удалялась в спальню и запиралась на амбарный замок? Гм! Не подозревал, что во мне столько благородной сдержанности. Да и замочек, похоже, не амбарного калибра...

— Благородная сдержанность? — расхохоталась Китти. — Если бы ты видел себя в то время, сатир взбесившийся! Я поначалу едва не огрела мистера Мэддена кочергой, но впоследствии сыскался общий язык и было условлено: отношения деловые, сугубо деловые и неизменно деловые. Не хотела связываться с профессиональным головорезом, полагавшим, будто любая и всякая женщина обязана пасть ему в объятия при первой же встрече. Прости за откровенность... А к тому же, я очень тосковала по Роджеру.

— Да, твой муж, Роджер Дэвидсон...

— Роджер Атвелл. Я сохранила девичью фамилию. Он разбил мне сердце дважды. Когда выяснилось, что он связан с подонками из ПНП, я чуть из окна не выпрыгнула. Женился, ни словом не обмолвившись! Пусть это глупо, и пусть это бессмысленно — а отношения наши дали глубокую трещину. Так и не сумела полностью простить... Но потом его убило при взрыве, и стало совсем невмоготу, ибо Роджер был, в сущности, замечательным человеком; я терзалась, плакала, места себе не могла сыскать...

— Комплекс вины, — заметил покорный слуга.

— Да, — серьезно кивнула Китти. — Он ведь потому и увлекся бредовыми идеями, что сердце было золотым. Не мог спокойно смотреть на страдания, нищету, неравенство, которые видел. Или думал, будто видит... Хотел улучшить мир. Вот и улучшил! Когда Роджер прочитал в газетах, сколько людей погибло при сан-францисском взрыве, он пришел в ужас...

Я слушал, воздерживаясь от комментариев и стараясь не морщиться. Точно парень понятия не имел, вступая в ПНП, что заряды тринитротолуола и прочих подобных прелестей имеют свойство разносить на куски все вокруг, в том числе и двуногих прямостоящих особей, принадлежащих к роду homo sapiens... Прозрел, бедолага! В газетке истину почерпал, сердешный!

— ...И сказал, что отправится в полицию, все выложит, все расскажет, с потрохами выдаст всю эту сволочь. Тогда я и узнала, где он состоит и кому служит.

— А потом?

— Прошло немалое время, и явился Дэн Маркет. Намечали взрыв в Торонто, операцию поручили ему и Роджеру. Дэн сказал, нужно заранее осмотреть намеченное место и проверить заложенную бомбу. Сказал, что до акции остается еще неделя. И Роджер поехал с ним — чтобы все разузнать и немедленно сдаться властям... Я знаю: он говорил правду, не лгал! А его уже заподозрили, и обвели вокруг пальца, и убили, чтобы никого и ничего не выдал.

Китти разволновалась не на шутку. Покорный слуга поспешил вставить:

— А ты возложила на хрупкие рамена священное дело мести и принесла обет целомудрия: не возлягу с мужчиной, доколе злопакостная ПНП не искоренится навеки!

Китти вспыхнула, хотела разозлиться, но лишь вяло усмехнулась:

— Нехорошо ерничать, если собеседник душу раскрыть готов. Не было никаких средневековых обетов. Просто не хотелось якшаться ни с кем иным... Но ты в итоге оказался гораздо лучше... и человечнее, чем я... предполагала.

— Ты говорила кому-нибудь, что муж перед гибелью проболтался?

Китти помотала головой.

— Нет! Кроме, разумеется, Майка Росса. Ему изложила все, но гораздо позже. А после взрыва изображала наивную дуру, ничегошеньки не знавшую и знать не могшую. Надеялась, что рано или поздно кто-либо из членов ПНП захочет убедиться в этом и встретится со мною. Только специально встречаться было незачем. Джоан Маркет и я оказались в одинаковом положении, виделись чуть ли не ежедневно.

— То есть?

— Власти выяснили, что двое убитых были одновременно и виновниками взрыва. Членами террористической организации, пресловутой ПНП. Вдов немедленно подвергли хитроумным допросам, определили под следствие, и мы с Джоан провели немало времени бок о бок, сидя в темных коридорах и мрачных кабинетах.

— Как ты уговорила Джоан зачислить тебя в Партию народного протеста?

— Скорее, наоборот: Джоан уговорила меня, — усмехнулась Китти. — Я, конечно, весьма облегчила ей задачу, поливая словесными помоями вшивое правительство и бесчеловечную систему. Полиция от нас ничего любопытного не добилась и отпустила восвояси. Джоан предложила отметить радостное событие, повела в какой-то поганый притон, где от марихуаны продохнуть невозможно было. И сделала великое торжественное признание. При этом пристально следила: изумлюсь ли я надлежащим образом? Я изумилась, и Джоан осталась премного довольна. Пришлось вознегодовать, потом утихомириться, расплакаться. «Это война, — сказала Джоан, — и мужья наши сражались плечом к плечу. Плечом к плечу они погибли». Не хочу ли я почтить память Роджера, заняв его место в славных рядах? Я подумала и ответила пылким согласием.

Китти скривилась.

— Главной трудностью было скрывать, что я знаю, кто именно разнес моего героя мужа на мелкие клочья, дабы рот навеки заткнуть!

— Как объяснила Джоан гибель собственного супруга?

— Несчастным случаем. Дэн Маркет соорудил бомбу сам и чуток просчитался. Конечно, просчитался, верю! Взрыв раздался прежде, чем он успел выдумать или подыскать убедительный предлог, ускользнуть и спрятаться за безопасным углом. Об этом Джоан, сам понимаешь, умолчала...

— И дальше?

— Дальше миновало известное время, и я стала опасаться, что рано или поздно, доверием не пользуясь, разделю судьбу Роджера. Подумала, решилась, позвонила в полицию, повидала Майка Росса. Очень осторожно и скрытно. Росс велел вести себя, как ни в чем не бывало, и обещал надежную защиту. О прочем уже знаешь.

— М-м-м, более-менее... А кем, скажи на милость, числится Майкл Росс?

— Он большая величина, следователь по особым делам, хотя представляется обыкновенным полицейским.

Китти поколебалась.

— И настоящее имя не Майкл, а Мишель. У него, кажется, отец-шотландец и мать-француженка. Но я в это не верю: чересчур видна индейская кровь. Лицо приметил?

— Еще бы.

— Ну и пускай индеец — не все ли равно?

— Совершенно все равно. Только, по-моему, королевская конная воевала с краснокожими не на жизнь, а на смерть. Объяснялись чуть ли не исключительно посредством пуль, клинков и томагавков... Сумасшедший мир полетел вверх тормашками. Индеец состоит в КККП старшим следователем! Кофе остался?

* * *

Я следил, как возвращается Китти, следил с огромным удовольствием и от души желал бы продлить его на долгое, долгое время. С самого начала покорный слуга недооценивал эту женщину. И хорошенькая, и хрупкая, и кокетливая, она без колебаний пристрелила чудовищную Элси Сомерсет по соображениям личной и глубоко оправданной мести. Смотрела, как убиваю охранника я сам, и помогла спрятать мертвеца, который даже не успел остыть. Учинила накануне истинную оргию, где не было ни единого запрещенного приема.

Да, изнеженной, цивилизованной, кисейной барышней Китти не была, хоть и выглядела таковой. Но с моим-то характером и прошлым, на кой ляд нужны кисейные цивилизованные барышни? Вот настоящая женщина, живое существо, а не бескровный манекен.

Усевшись напротив, Китти уставилась на меня с выражением весьма загадочным.

— Поставила кофейник для Росса, — произнесла она внезапно. — Парень явится с минуты на минуту. И когда явится, давай... давай скажем, что выходим из игры. Хорошо, Поль? Мы устали, мы издергались, мы по горло сыты всей этой дребеденью!

— А дальше? — спросил я, не понимая ни аза. Китти с расстановкой продолжила:

— Дурацкий вопрос, милый мой. А ты ведь вовсе не дурак... Разве что иногда им кажешься...

Покорный слуга смотрел на женщину во все глаза. Ошибиться было невозможно, а поверить — затруднительно.

— Куда, — спросил я плаксивым голосом, — подевались добрые старые викторианские барышни: кисейные, хрупкие, смиренно дожидавшиеся, пока мужчина сделает официальное предложение руки и сердца?

Без малейшего намека на улыбку восхитительная Китти сказала:

— Старыми девами стали. Потягивают потихоньку шерри, полегоньку хнычут в носовые платочки, вспоминая обаятельных и красивых джентльменов, которым постеснялись вовремя состроить глазки... Она выдержала кратчайшую паузу.

— Ты впрямь собирался предложить руку?..

— И даже сердце. Но будьте благоразумны, сударыня. Одного субъекта, запятнанного людскою кровью — пускай не запятнанного, признаю, но сражавшегося плечом к плечу с кровожадными параноиками, — вы потеряли. Неужто вам требуется новый, рядом с коим старый мог бы, по всему судя, невинным агнцем показаться?

— Не забывай, милый, что я сама... вступила в клуб для избранных, — парировала Китти. — После вчерашнего вечера не пристало мне привередничать... Роджер может покоиться с миром. Я отомстила, способствовала разгрому поганой шайки. Но больше не хочу играть в сыщиков-разбойников. Не желаю. Росс и компания отныне действуют самостоятельно, это их кусок хлеба, им за это платят. А я на жалованье не состою.

— Эгей! — всполошился покорный слуга: — Я состою! По крайности, полагаю, что правительство Соединенных Штатов определило Мэттью Хелму некий денежный оклад, хотя и не помню, когда получал последний чек.

— Иногда люди оставляют службу, даже государственную, даже секретную, — тихо отозвалась Китти. Я промолчал, и она поспешно добавила: — Только Бога ради не подумай, будто намереваюсь вымогать и шантажировать! Ни за что на свете не отниму у любимого человека работы, которой он дорожит! Но дорожишь ли ты своей? Пусть позабывший о прошлом господин Хелм и остается в прошлом! Сделайся Полем Мэдденом! Фотографируй животных. Женись на женщине, готовой для те...

Раздался резкий стук в кухонную дверь. Китти умолкла, повелительный стук послышался вновь.

— Пожалуйста, впусти окаянного ирокеза, — вздохнула Китти. — А бледнолицая приберет со стола.

Глава 16

— Я изначально был против, — сообщил Росс.

Индейской крови у парня и впрямь была немалая толика. Широкое, очень смуглое лицо, выдающиеся скулы, огромный орлиный нос. Чрезвычайно жаль.

В дополнение к застарелой, по неведомым пока причинам возникшей неприязни, меж нами возносился еще и расовый барьер. Это не значило что я чем-то лучше, или он в чем-то превосходит покорного слугу — но в наши дурацкие дни, когда различиям уделяют несравненно больше внимания, нежели сходству, разуметь друг друга окажется тяжеловато. Даже при большом усердии.

— Обязан уведомить: я не пощадил усилий, пытаясь отвратить подобное... вмешательство.

— То есть вы изначально были против моего приезда в Канаду и лезли вон из кожи, дабы помешать правительственному агенту США вмешиваться... Во что же именно?

Росс вознамерился было ответить, но вошла Китти, доставившая на подносе три чистые чашки, блюдца, ложечки, сахарницу и, разумеется, кофейник. Воспитанный канадец поднялся. Я, как и подобало бледнолицему хаму, продолжал восседать на кушетке. Минуту спустя Китти примостилась рядом.

— Итак, мистер Росс, вы усиленно возражали, узнав, что Вашингтон высылает не кого-нибудь, а меня. Почему?

Он приподнял брови, но тотчас же сообразил: у собеседника довольно жестокая амнезия.

— Хорошо, — сказал Майк, — выкладываю карты на стол и перечисляю причины. Вы уже бывали в Канаде, бывали дважды — по крайней мере, нам известно лишь о двух визитах. Заметать следы последнего посещения, коим господин Хелм удостоил эту страну, выпало мне, и случилось это шесть или семь лет назад.

— Ни бельмеса не припоминаю, — сказал я. — Излагайте.

Росс отхлебнул горячего кофе.

— Существовал объединенный американо-канадский проект, известный как Северо-Западная система береговой обороны. Подробности к предмету разговора не относятся. Давным-давно устаревший проект, но в те времена он казался неописуемо важным. Происходила непрерывная утечка секретных сведений. Требовался очень высокий, худой человек, способный изобразить вражеского курьера, которого обнаружили мертвым. Человеку надлежало сыскать изменника и выдать его канадским властям. Компьютер указал на вас, мистер Хелм. Во-первых, вы соответствовали требованиям, предъявленным ко внешности; во-вторых, обладали навыками... гм! — выживания в определенных условиях и значительным опытом. Вы и впрямь выжили, но употребленные для этого средства и способы поставили всех, кому велели прикрывать вас по обе стороны границы, в положение по-настоящему отчаянное. Лично мне, к примеру, довелось изобретать правдоподобные объяснения касаемо трех мертвецов. Даже учитывая, что на вас напали, это можно определить как вопиющее превышение пределов допустимой самообороны. И узнав, что Вашингтон сызнова навязывает Канаде столь сокрушительную помощь, я прямо заявил, что услуги тайфуна или цунами обойдутся дешевле.

Впечатляющий экскурс в позабытое прошлое, ничего не скажешь. Я с опаской покосился на Китти, не зная, как воспримет она столь интересную повесть о субъекте, за коего собралась выйти замуж. Бессердечная девка лишь ободряюще подмигнула.

Повесть была интересной и положение тоже. Вдумайтесь: краснокожий индеец, чьи предки развлекались преимущественно снятием скальпов, читает бледнолицему лекцию о неприкосновенности человеческой жизни... Суть его речей, по крайности, ни к чему иному не сводилась.

— И что же, природа-матушка поскупилась даже на завалящее стихийное бедствие? — полюбопытствовал я. Росс пожал плечами:

— К великому сожалению, вы уже орудовали в Канаде и были, так сказать, под рукой. Опытный агент, в нужном месте, в потребное время, с безукоризненной легендой... Меня, увы, не послушались. Возник, правда, вполне естественный вопрос, и я его задал: какого лешего позабыл Мэтт Хелм, он же Поль Мэдден, в Сиэтле, и что вытворяет, шныряя по канадскому северу? Однако начальство решило не заглядывать в зубы дареному, простите за выражение, коню. Мне велели оказывать содействие. Вот и оказывал, и продолжаю оказывать — по мере скромных сил. Завтра прочитаете в местных газетах: взбесившийся безумец завладел револьвером и учинил бойню в санатории «Инанук». Прискорбно, весьма прискорбно. Будем надеяться, репортеры не пронюхают, что кровожадного маньяка в лечебнице просто не существовало.

— Это несправедливо! — сказала Китти. — Я... я тоже участвовала! Двадцать пять процентов побоища — моих рук дело!

— Утихомирься, — посоветовал покорный слуга. — Мы с мистером Россом просто выясняем отношения. Он причисляет меня к беспардонным убийцам; я же считаю его сентиментальным бедолагой. Теперь, заложив прочнейшую основу для дальнейшего сотрудничества, перейдем непосредственно к делу. Расскажите, пожалуйста, Росс: что это за паскудная Партия народного протеста, и с чем ее съесть?

Мгновение спустя канадец расхохотался.

— Основа заложена, признаю. Отвечаю: ПНП, известная как новое словечко из трех букв, которое пишут на заборах и стенках, есть банда террористов, чьи требования и цели толком не ясны, ибо негодяи не заявляли еще ничего определенного. Они пока просто пытаются привлечь к себе внимание правительства. Политические претензии возникнут потом.

— Да они сами толком не знают, к чему стремятся! — выпалила Китти. — Это какая-то религия наизнанку! Веруют в мировую революцию и лучезарное будущее для выживших! Протестуют, галдят, взрывают бомбы и радуются собственной значительности.

— Оттого и опасны, — заметил Росс. — Палестинские либо иранские мерзавцы тоже не дают людям житья, но хотя бы понятно, ради каких целей. А вот загадочная группа с неопределенными намерениями — хуже не придумаешь. Самое скверное, что нынче развелась уйма субъектов, которым очень и очень по душе взрывать бомбы. Из чистого, так сказать, озорства... Понимаете? Вся подобная сволочь летит и лепится к террористическим организациям, точно мухи к зажженным лампам. А с ними вместе — личности, затаившие неутоленную злобу на окружающих, параноики, неврастеники... Иногда, очень редко, люди, подобные покойному Роджеру Атвуду: честно заблуждающиеся бедняги.

Несмотря на явную неприязнь к покорному слуге, Майк Росс казался парнем разумным и рассудительным.

— Сколько взрывов ими устроено до сих пор? — осведомился я. — Не считая Сан-Франциско, Торонто и злосчастного парома? Газетенки гадают на кофейной гуще, но вы-то знаете вернее.

— Газетенок стараюсь не читать, — сухо произнес Майк. — Помимо названных, было еще пять — восемь в общей сложности. А поскольку ПНП добивается известности, правительство предпочитает не называть истинных виновников... Погибло сорок семь человек, учитывая двух членов самой партии.

— По обе стороны границы?

— Да. Три диверсии в Канаде, пять — в Соединенных Штатах.

— И штаб их размещался в санатории?

Майк Росс помедлил.

— Мы обнаружили настоящий оружейный склад. Наиболее отдаленные и укромные уголки «Инанука», по всей видимости, служили для обучения бойцов. Но и ваш горький опыт, и показания служащих свидетельствуют: главный, истинный штаб расположен в иных местах. К сожалению, упущенный вами Жак Фрешетт исчез бесследно и наверняка успел оповестить сотоварищей...

Я рассмеялся:

— Нельзя гоняться за двумя зайцами, amigo.*

— То есть?

— Сперва сетуете на то, что я перебил кучу народу, теперь сожалеете, что перебил недостаточно. Дозволил Фрешетту сбежать, а не ухлопал, как следовало бы... Да! Гэвина Льюиса, водителя, разыскали?

— Да. На беду, кто-то разыскал его раньше нас.

— Убит?

— Сидел за рулем своего мерседеса, точно всадник без головы в седле мустанга. Стреляли в упор, из двенадцатикалиберного дробовика. Череп разлетелся начисто.

— Значит, мог сообщить немало полезного. Например, где обитает Иоанн Овидий. Об Овидии что-нибудь выяснили?

— Пока нет.

— ао любопытной дружбе между пилотом Гербертом Вальтерсом и гангстерским главарем Эмилио Брассаро? Майк Росс развел руками:

— Догадки, но не сверх того.

— Ни Брассаро, — медленно сказал я, — ни Вальтерс не попадают ни в одну из перечисленных вами людских категорий. Вступать в террористическую группу, которая готовится раздуть мировой пожар, попросту не в их духе. Однако же, Вальтерс числился в ПНП доверенным и влиятельным субъектом, в подробности грядущей операции посвящен был! Что известно о Вальтерсе?

— О Вальтерсе, мистер Хелм, — ответил Майк, — известно лишь вам, но к сожалению...

— Припомню — сообщу.

— Будем весьма признательны. Росс вынул бумажник, извлек оттуда визитную карточку.

— Звоните по этому номеру. Не застанете меня — говорите любому, кто трубку снимет.

— Разумеется.

— Мистер Хелм, — сказал Росс, подымаясь, — коль скоро вы не слишком возражаете, канадские власти завершат операцию самостоятельно. Тем паче, что вы до сих пор не излечились от амнезии, а это, по сути, равняется инвалидности. Операцию завершат без вашего участия, методами никчемными и, по возможности, бескровными. Я кивнул.

— С Вашингтоном хоть посоветовались?

— Да. И руководитель службы предоставил нам полную свободу решений. Канада просила опытного агента и получила его. Если нужда в услугах упомянутого агента отпала, для человека сыщется уйма работы на родной почве. Конец цитаты.

Я отмолчался. Несколько смущенный Росс продолжил:

— Разумеется, никто не велит выметаться вон из этого сеттльмента с первым же дилижансом! Было бы чистой неблагодарностью, принимая во внимание, сколько вы перенесли и выстрадали ради общего дела. Но все-таки постарайтесь уладить свои канадские дела побыстрее. И, пожалуйста, очень прошу: не вздумайте вмешиваться в действия королевской конной, не пробуйте ей помогать.

Бросив быстрый взгляд на Китти, я полюбопытствовал:

— Как насчет подопечной?

— Благодарим за помощь. Мисс Дэвидсон будут охранять, но вас это уже не касается.

— Если, — сказал я, — мы оставим вас и ваши дела в полнейшем покое, оставите ли вы в покое нас?

Майк отчего-то остолбенел, затем нахмурился и, наконец, овладел собою.

— Понимаю... Да, безусловно. Последовало довольно продолжительное безмолвие. Покорный слуга поднялся в свой черед, и Майк напрягся, будто не знал, какого дикого безумства можно ждать от обеспамятевшего и теперь, вдобавок, оскорбленного, Мэтта Хелма.

— Договорились, — промолвил я. Росс прочистил горло.

— Ну что ж... Благодарю за кофе, миссис Дэвидсон. Провожать не надо, отыщу дорогу и сам.

— Я все-таки провожу вас, Майк, — отозвалась Китти.

В кухню мы вывалили все втроем, смущенные и молчаливые. Взявшись за дверную ручку, Росс обернулся.

— Мистер Хелм...

— Не беспокойтесь, amigo, — ухмыльнулся я. — Предупреждения излишни.

—Гм!

— Вы ждали, что я примусь брыкаться и скандалить? А теперь обеспокоены примерным поведением и подозреваете подвох. Не надо!

Водрузив пустую кофейную чашку на кухонный стол, я пояснил:

— Вероятно, вы намеревались произнести: вздумаешь схитрить — пожалеешь или нечто подобное. Хотели намекнуть: инанукские призраки начнут являться по ночам, и так далее, и тому подобное. Верно?

— Мысли читаете, мистер Хелм? — невесело осклабился Росс.

Глядя на канадца в упор, я закончил:

— Утрачено Бог весть сколько воспоминаний, по-видимому, не самых приятных. Перед вашим приходом Китти и я гадали, нельзя ли заменить их новыми, очень славными и хорошими впечатлениями. Понимаете? С Вашингтоном, конечно, предстоит поругаться, но я, кажется, очень долго служил под началом известного вам человека и не могу бросить работу, не уведомив заранее. Было бы чистейшим свинством. Но вам и вашим коллегам нет ни малейшего резона опасаться меня. Право слово.

— Понимаю, — выдавил Росс. — И поздравляю, мистер Хелм.

Закрывая дверь, он бросил на Китти прощальный, очень грустный взгляд. Шаги удалились по внешней лестнице, утихли. Зарокотал автомобильный мотор.

Китти смотрела серьезно, с невысказанным вопросом в глазах.

— Росс убежден, что ты совершаешь чудовищную ошибку, — сказал покорный слуга. — Слишком хороша для такого закоренелого мерзавца. Разумеется, парень всецело прав.

Кажется, я умудрился дать на невысказанный вопрос довольно верный ответ. Негромко рассмеявшись, Китти кинулась мне в объятия.

Глава 17

Телефонную будку я выбрал в оживленном универсальном магазине «Итон». Пресловутый, успевший нагнать на меня доподлинную хандру ливень возобновился. Уже смеркалось. Запоздалые посетители торопливо делали запоздалые свои покупки по дороге со службы домой.

Со службы... Кажется, работая в учреждениях определенного сорта, нельзя просто так, за здорово живешь рассчитаться, получить выходное пособие и помахать бывшим товарищам ручкой...

Приехал я в спортивной машине Китти, долго правил вдоль побережья и невесело размышлял. Разумеется, наличествовал россовский «хвост», но был он деликатным, держался поодаль и вел себя вполне пристойно.

За три тысячи миль от Ванкувера затрещали звонки, отдававшиеся на моем конце провода низким прерывистым гудением. Раздался голос Мака:

—Да?

— Беспокоит Эрик.

Названную Маком кодовую кличку я употребил непроизвольно и очень легко.

— Здравствуй. Как живется в отставке? Что ж, по крайности, не придется объявлять последних новостей самому... Я желчно промолвил:

— О, великий и несравненный Росс, о, доносящий молниеносно, о, король осведомителей! Кстати, вы действительно позволили ему выслать меня вон из Канады? Росс утверждает, будто да.

— Утверждение Росса всецело правильно.

— Получается, — произнес покорный слуга, — задание завершилось не без успеха?

— Быть может. Но полной уверенности в этом пока нет.

— Понимаю. Вальтер Кристофферсон, сиречь Герберт Вальтерс, может в один прекрасный день выйти из канадских дебрей, волоча на плече парашют?

— Ты же клялся, что амнезией маешься, Эрик, — тихо сказал Мак.

— Сэр, я лишился памяти, а не скудного своего умишка. Вы разрешаете отправить агента восвояси, а сие наталкивает на мысль: операция, ради которой затратили столько труда, пустились на сложнейшие ухищрения, окончена. Возникает резонный вопрос: а что я, собственно, сотворил выдающегося? Не считая прискорбного инанукского побоища, бывшего, по сути, побочным продуктом совместной американо-канадской компании «Мэдден и Росс, Лимитед», я сделал одну-единственную значащую вещь. Изъял из обращения, временно либо навеки — неизвестно, летчика по имени Вальтерс, человека с весьма красочной биографией. Мак безмолвствовал.

— А первоначальная причина тому, сэр, была какая угодно, только не терроризм и не ПНП.

— Откуда подобный вывод?

— Или вы, сэр, или вышестоящее начальство, по всей видимости, затеяли операцию, которую надлежало тщательно скрыть от публики. Для меня создали безукоризненную легенду, обеспечили воздухо— и водонепроницаемую, пулестойкую, немагнитную, в любых отношениях безупречную «крышу». На эдакие вещи не идут ради паскудной банды ненавистных обществу злоумышленников. Против терроризма сражаются с поднятым забралом, а публика рьяно рукоплещет и ободряет бойца. Израильтяне, в сущности, войну затеяли, дабы искоренить местных и сопредельных бандитов, и большая часть человечества лишь одобрила эти решительные действия. Коль скоро мне следовало проучить ПНП, легенды и «крыши» были бы сущим излишеством. Прекратив смертоубийственные взрывы, мы только стяжали бы славу и заслужили непреходящую благодарность. Какими бы методами ни воспользовались — конечно, за вычетом зверских пыток.

— Память, пожалуй, и впрямь утрачена, — заметил Мак, — а вот на скудость умишка жаловаться грешно. Продолжайте, Эрик.

— Террористы нагоняют невыразимый ужас. И любые действия, способные предотвратить очередную подлость, повторяю: любые действия будут рассматриваться благосклонно. Чего нельзя сказать о разведке или охране порядка. Здесь, не приведи Господи, хватишь через край — шуму и возмущения не оберешься. Здесь общественное мнение становится чрезвычайно чувствительным... Подвожу итог: если бы газетчики проведали, что некое правительственное агентство США попросило взаймы у нашей организации хорошо обученного, опытного агента-истребителя — судя по россказням Росса, я числюсь чем-то вроде этого, — дабы хладнокровно и беспощадно вывести в расход бандюгу, который сводил работу означенного агентства на нет, мешал арестовать своего нанимателя... Возмущению и крику не сыскалось бы предела... Говоря о Брассаро, вы упомянули импортную торговлю. Разумеется, наркотики?

— Разумеется.

— И, надо полагать, дружественное агентство всполошилось, когда Эмилио послал своего адъютанта в Канаду работать коммерческим пилотом? Ребята решили, что, не довольствуясь обычными путями доставки, через мексиканскую границу и Карибское море, парень пытается создать Великий марихуанный путь на северном побережье Тихого океана? Да еще и аэропланы при этом использовать? Осмелюсь предположить, коллеги пораскинули мозгами и сообразили: пресечь затею в корне можно, лишь искоренив Кристофферсона. А кстати, и одним выдающимся мафиози меньше будет... Но ежели так, то чем же мы занимаемся, прислуживаем ищейкам? Это, что ли, наша основная задача, сэр?

— Отнюдь нет, Эрик, — невозмутимо произнес Мак. — Синдикат, как его привычно именуют, не слишком интересуется марихуаной. Любительская конкуренция чересчур сильна, товар относительно объемист и для перевозок неудобен.

Мак сделал паузу, видимо, дожидаясь вопроса, но не дождался и продолжил:

— Против Брассаро не раз и не два пытались начать уголовный процесс, однако не получалось. Каждый следователь, каждый осведомитель, получивший настоящие доказательства, либо пропадал бесследно, либо погибал. Или же в последний миг заявлял, будто ошибся и доказательства не стоят выеденного яйца. Но Кристофферсона отрядили в Канаду и положение вещей чуток изменилось. Он, видимо, заведовал гангстерской службой безопасности; оказавшись временно обезглавлены, парни просто не сумели работать с прежним размахом. Дружественное агентство сочло уместным обезглавить неприятеля совсем. И обратилось к нам...

— Да и поток наркотиков, — добавил я, — героина, ЛСД и прочей прелести, могший хлынуть из Канады, никого не радовал. Верно?

— Совершенно верно.

— Сэр, — заметил покорный слуга не без некоторого яда в голосе, — я льстил себя мыслью, что блюду национальные интересы и служу, по меньшей мере, в одном из отделений контрразведки... Смирился с боевыми повреждениями, сотрясением мозга, переохлаждением, потерей памяти, пыточной камерой, полагая все вышеперечисленное профессиональными издержками. Но, черт возьми, рисковать головой ради сборища длинноносых ищеек, перехватывающих опиумные караваны? Даже ради хорошеньких легавых собачонок вроде Салли Вонг? Тьфу!..

Я осекся.

Мак хохотал.

Хотя я ничего не помнил о Маке, но чуял нутром: хохотать ему отнюдь не свойственно.

— Простите, сэр?

— Ох!.. Эрик, ты же дословно повторяешь речь, которую держал передо мною полгода назад, получая новое задание!.. Фу-у-у... Извини.

— А как вы исхитрились переубедить меня?

— Упомянул кодовое имя. Норма.

— Кто есть Норма, сэр?

— Не то грамматическое время употребляешь. Кем была Норма. Одной из наших сотрудниц. Ты отлично знал ее, работал с нею, даже провел вместе с Нормой довольно счастливые каникулы. Потом она погибла в Южной Америке. Некий торговец наркотиками забрал себе в голову, будто присутствие Нормы способно помешать перевозкам или барыш сократить — не знаю в точности. Как правило, мы не мстим огульно, это не в наших обычаях. Имя убийцы внесли в особую картотеку, в так называемый «УЖ».

— Надо полагать, — перебил я, — это не уж, а целый удав?

— "УЖ", — отозвался Мак, — означает «устранение желательно». Чтобы выжить и уцелеть, доводится время от времени вразумлять посторонних, которые выводят из строя наших агентов. Преподавать их собратьям запоминающиеся уроки. Специальную охоту начинаем лишь в исключительно тяжких случаях, а прочие мерзавцы просто регистрируются в «УЖе». И, когда просят исполнить задание, во многих отношениях неприемлемое, организация идет на уступку, если предполагается уничтожить одного из провинившихся.

— Вы сказали «посторонних»?

— Неприятельские агенты — естественные противники, а все прочие считаются посторонними, которым запрещено становиться нам поперек дороги.

— Норма, — сказал я задумчиво. — Не припоминаю... Ничего.

— Если скажу «Виргиния Домингес», припомнишь? Это ее подлинное имя.

— Увы, — со вздохом ответил я. — Получается, Вальтер Кристофферсон убил Норму, дабы не вмешивалась в торговлю марихуаной и не мешала Эмилио Брассаро?

— Так он полагал, но Виргинии дела не было до наркотиков.

— И организация согласилась пособить агентству Салли Вонг, ибо предполагала устранить Кристофферсона, втемяшить бандюгам: ежели наш человек идет по тротуару, отступай в сточную канаву, там тебе самое место...

— Хорошо сказано. Я, впрочем, выражаюсь иначе: не мешай циркульной пиле, когда она работает — у пилы зубья имеются.

— Но Салли Вонг, — сказал покорный слуга, — застигла Вальтерса в обществе Джоан Маркет, и затея хлынула во всецело новое русло... Мы ненароком уследили связь между нью-йоркской мафией и ПНП... Да, касательно исследовательских групп! Я называл имена. О Гэвине Льюисе уже знаю все. Как насчет Иоанна Овидия?

Сказал — и тотчас прикусил язык: я же собираюсь в отставку, разве можно задавать подобные вопросы, ежели намерен распрощаться со службой? Но Мак ответил весьма охотно:

— Иоанн Овидий, эксперт, которого Брассаро взял напрокат у сент-луисского собрата, Ренфельда. Отто Ренфельда. Ваш пухлый, безобидный с виду человечек — не кто иной как Генрих Глок, известный под кличкой Гейни-Хлоп. Стреляет, извольте видеть, без промаха. Я скривился:

— Из чего именно, сэр? Из корабельной пушки или из рогатки?

На эту дерзость Мак ответил невозмутимо:

— Для субъекта, желающего сделаться мирным гражданином, не слишком ли велико ваше любопытство, Эрик?

И был, разумеется, совершенно прав. Я угрюмо замолчал, однако Мак произнес:

— Гейни-Хлоп довольно разносторонен. В армии получил снайперскую подготовку. А на близком расстоянии предпочитает двенадцатикалиберный дробовик, заряженный картечью номер один. Гэвину Льюису голову снесло именно таким зарядом.

— Н-да, — сказал я. — Самое время подавать в отставку. Когда Гейни всех Гэвинов Льюисов сожрет, наверняка обо мне припомнит... А правда, сэр, не слишком ли много выслушивает агент, намеренный рассчитаться и уйти? Ведь секретные сведения разглашаете.

После недолгой паузы Мак ответил:

— Из этой организации не уходят, Эрик. По многим причинам. Вы все позабыли.

— Понимаю, — сказал я, не понимая ни аза.

— Впрочем, при желании каждый имеет право попроситься в бессрочный отпуск. Но я бы не хотел терять вас, и пытаюсь пробудить в подчиненном профессиональное любопытство Удочку забрасываю. С какой стати? Что?

— С какой стати, сэр, вы дорожите мною? Агент свалял дурака. Судьба Вальтерса неизвестна, можно лишь надеяться, что больше Герб не возникнет нигде. Сопредельная дружественная страна объявила меня persona поп grata. Зачем вам надобен эдакий олух? Мак не отозвался.

— Дело в женщине, сэр, — беспомощно пояснил я.

— Знаю. Росс упомянул о миссис Дэвидсон.

— Да. Она вовсе не требует моего увольнения, и все же... хотела бы этого. Подозреваю, что и сам хочу того же.

— Как вы можете судить о подобных вещах, утратив память, Эрик?

Теперь уж не отозвался я. Мак продолжил:

— Можете оставить оперативную работу. Способности ваши общеизвестны, я ни секунды в них не сомневаюсь. Даже если вы не справились с Кристофферсоном, действия в «Инануке» оказались вполне удовлетворительны, хотя мистер Майкл Росс, вероятно, считает иначе. Если жена хочет почаще видеть вас дома, и если не возражает против переезда в Вашингтон...

Мак поколебался.

— Организация сделалась чересчур велика, ею трудно командовать в одиночку. Я подыскиваю себе заместителя. Желательно, агента, обладающего долгим и разнообразным опытом. Вас, например.

Это было потрясающе; это было очень лестно. А также весьма неудобно. Человек, которого я не узнаю, встретив посреди улицы, считает покорного слугу — даже наломавшего немало дров — достойным кандидатом в заместители! Предлагает бросить прежнюю, полную приключений должность ради новой: относительно спокойной и весьма почетной. И вряд ли говорит с бухты-барахты; наверняка подумал хорошо и долго. Невзирая на потерю памяти, невзирая ни на что, намекает: будешь моим преемником...

— В угол загоняете, сэр.

— Надеюсь... Попросите совета у миссис Дэвидсон.

— Смысла нет, я предвижу возражения. Жизнь секретного агента ей осточертела. Китти хочет покоя. Для нас обоих.

— А вы, Эрик?

Я возблагодарил судьбу за милосердно подаренную амнезию. При других обстоятельствах покорный слуга мучился бы, считая, будто предает старинную дружбу или, по крайности, приязнь. А с обеспамятевшего и взятки гладки. Сосредоточившись на образе тоненькой женщины в джинсах и бело-голубой клетчатой ковбойке, я твердо произнес:

— Хочу того же, сэр.

— Отлично, Эрик, — безо всякого выражения сказал Мак. — Замечу только, что не считаю ваше решение бесповоротным и неизменным, и не стану попрекать, если передумаете. Бессрочный отпуск обещаю. Но будьте любезны, подтвердите прошение. Я подтвердил.

Глава 18

Не думаю, чтобы Мак принял мое прошение всерьез. Не стану попрекать, если передумаете... Он употребил все мыслимые доводы, честно постарался переубедить отступника, пригласил возвратиться. Это было чрезвычайно лестно. Тем не менее покорный слуга крепко подозревал:

Мак навидался немало агентов, ушедших в «бессрочный отпуск», очумевших от монотонного мещанского бытия и слезно просившихся назад. Потому и не беспокоился.

Возможно, в организации даже бились об заклад: в какой именно день примчится к покинутому берегу старый, добрый, истосковавшийся до полусмерти Х-14 или Q-36?

Не думаю, что истосковался бы до полусмерти. Половину своей нынешней сознательной жизни я провел на больничной койке, вторую половину — в камере пыток, и особо тосковать, предаваясь воспоминаниям, не собирался. Пора было сменить пластинку. Пора было окунуться в мир, где из дробовиков стреляют лишь по уткам и диким голубям, где исправно вручают улыбающимся клиентам безукоризненно исполненные фотографии, а вернувшись домой, застают улыбающуюся жену, горячий обед на плите, а на столе — стакан мартини, где звенят медленно тающие кубики льда...

Обед и впрямь исправно стоял на плите. Я учуял аромат жареной говядины, едва перешагнув порог. Мартини еще не был смешан, однако джин, вермут и шотландское виски выстроились на полочке в полной боевой готовности. Рядом красовались банка маслин, два стакана и два бокала на тонких высоких ножках. Заглянув в холодильник, я обнаружил бутылку шампанского.

Китти позаботилась обо всем.

В гостиной было темно и все же, при слабом свете, струившемся из окна, я увидел: стоящий рядом столик накрыт на двоих и его украшают свечи в чеканных бронзовых шандалах.

— Китти! — окликнул я, глядя на дверь спальни, куда невеста, видимо, удалилась, дабы облачиться в нечто прозрачное, кокетливое, очень соответствующее нынешней празднично-уютной обстановке.

Никто не отозвался.

Мгновение-другое покорный слуга стоял недвижно и хмурил брови. Потом шагнул вперед и внезапно, краем глаза, приметил странную сверкающую точку на оконном стекле. Красноречивую сверкающую точку.

Я непроизвольно потянулся к оружию, которого не было и в помине, потом отпрянул, чувствуя, что совершенно гол, беззащитен и вконец перепуган. Только не за себя.

С безопасного расстояния, под безопасным углом, я присмотрелся. Так и было: маленькое, аккуратное пулевое отверстие, от которого лучиками бежали трещины. Одно-единственное отверстие в оконном стекле, чуть в стороне от геометрического центра.

И я уставился на пол, уже зная, что именно увижу там.

Она лежала ничком. Обученные и опытные снайперы не промахиваются.

Не могу сказать, будто испытал сокрушительное потрясение. Мой разум работал хладнокровно и деловито. Генрих Глок, он же Иоанн Овидий, снял Китти в то мгновение, когда она подошла задернуть занавески. Стрелял из винтовки тридцатого калибра, от шоссе, тянувшегося, как упоминалось выше, в некотором отдалении от дома. Всего скорее, стрелял из фургона, потому что в крытом автомобиле можно вытворять что угодно, и никто ничего не заметит. Они, пожалуй, изобразили поломку мотора, свернули на обочину, остановились, подняли капот... И маленький пухлый человечек, устроившись поудобнее, положил дуло на заранее установленный упор, сощурился в оптический прицел, выждал... Нажал гашетку.

Овидий, конечно же, не торопился, не рисковал: профессионалом был. Не стрелял по движущейся цели, покуда Китти сновала там и сям, накрывая на стол, расставляя свечи, переодеваясь. Он просто ждал, чтобы жертва приблизилась к проему окна и ухватила края плотных штор, дабы отгородить уютное освещенное гнездышко от внешнего мира, где сгущались вечерние сумерки.

Я припомнил, как сам караулил во флоридских болотах и центрально-американских джунглях, держа ружье наизготовку и набираясь терпения, ибо первому выстрелу надлежало быть единственным и верным, а для этого мишени следует хоть на мгновение сделаться неподвижной.

Припомнил?!

Припомнил?..

В голове с неописуемой быстротою творились удивительные, неимоверные, пугающие вещи. Я стоял, глядя на стройное бездыханное тело в розовом окровавленном пеньюаре и розовых же домашних туфельках, но сам обретался далеко, в тысяче различных мест одновременно. Места и люди, имена и лица — самые разные образы налетали, вихрились, отпечатывались в мозгу и вновь улетали прочь, оставив по себе четкий, неизгладимый отныне след.

С быстротою неимоверной, в нарушенном хронологическом порядке, словно кретин крутил киноленту, смонтированную дегенератом...

Проектор внезапно погас, экран опустел. Снаружи раздался приглушенный, отрывистый удар. «Остолоп, — мысленно выругался покорный слуга, — ее прикончили, а ежели прикончили ее, черед за тобою!»

* * *

Сомневаться в природе удара не доводилось. «Хвост», которого отрядил за мною Майк Росс, приказал долго жить. Обрубили этот хвост... Возможно, я услыхал, как парня ухлопали, а возможно, бедолага сам успел сделать единственный безнадежный выстрел — не исключаю, что меня пытался предостеречь, — когда на него бросились из темноты.

Наверное, он утратил бдительность, склонившись над бездыханным товарищем, которому Росс велел охранять Китти Дэвидсон и которого, для вящего спокойствия, убили, прежде нежели снайпер занял позицию. Двумя королевскими конниками на свете стало меньше.

А теперь наверняка подымались по мою душу. Не Овидий, конечно. Овидий был профессионалом. Как пить дать, его уговаривали дождаться моего появления и пальнуть еще разок, а он, конечно же, отказался наотрез.

Даже рискнув остаться на месте, понадеявшись, что выстрел сочтут автомобильным выхлопом, Овидий не стал бы ловить в перекрестие прицела длинноногую фигуру, спешащую пробежать от машины до двери елико возможно быстрее. В эдакой темнотище и перекрестия-то не разглядишь...

А возглавлять с дробовиком наперевес безумную лобовую атаку Овидий, разумеется, не захотел, ибо считался хирургом, а не коновалом. Ковбойские подвиги были не по его части. Операцию предстояло завершать отставным охранникам «Инанука»...

Удирать по боковой внешней лестнице я и не помыслил. Во-первых, за нею тщательно следили, а во-вторых, не было настроения удирать. Я снова посмотрел на Китти — зовите это прощальным взглядом — и направился в кухню.

Ступеньки уже лязгали под коваными каблуками, когда покорный слуга ухватил два самых больших кулинарных ножа из числа валявшихся на полке и еще накануне привлекших мое внимание. Окружающие неизменно готовы отнять, отобрать либо изъять у человека принадлежащий ему револьвер или пистолет: общественной безопасности ради. Поневоле начинаешь примечать любое, плохо лежащее оружие...

Двое гостей высадили дверь могучим пинком и ввалились — Господи помилуй! — по-голливудски, держа автоматы наизготовку! Видать, и впрямь принимали свою идиотскую революцию всерьез.

Первого я признал немедля. Так и есть: охранник санатория. Покорный слуга метнул клинок: восьмидюймовый, на славу отточенный хлебный нож, и увидел, что лезвие погрузилось меж ребер нападающего по рукоять. Автомат — вернее, пистолет-пулемет, с грохотом обрушился на пол. Охранник обмяк, опрокинулся, и я бросил второй нож, поменьше, метя субъекту, стоявшему позади, в горло. Попал чуток выше намеченного, но все равно парень повалился весьма проворно.

Единственной целью моей было разгуляться на славу. Кто-то когда-то назвал подобные действия «предсмертным уроком». Теория такого урока чрезвычайно проста. Если у неприятеля подавляющее превосходство в людях и вооружении, а бегство невозможно, либо нежелательно, вы продаете свою жизнь за непомерную цену, крепко втемяшивая супостату: агенты Мака даром не погибают. Убить, разумеется, можно любого, но полностью заплатить по счету, нападая на одного из нас, немногие отважатся... К доказательству сией теоремы и сводится «предсмертный урок», и он, вместе с картотекой «УЖ», прививает людям известное почтение к Маку и его службе, зачастую спасая жизнь сотруднику, угодившему в переделку впоследствии...

На честь мундира и сохранность сотоварищей мне было всецело наплевать. Ибо Китти Дэвидсон лежала в гостиной совершенно мертвая. И за Китти следовало взыскать сполна.

Я метнулся к валявшемуся у двери автомату. Завладев им, покорный слуга смел бы всех остальных подымавшихся в квартиру выродков, точно струёй из брандспойта. И даже, пожалуй, расчистил себе дорогу к отступлению; да только не хотелось отступать. Хотелось убивать, убивать и убивать эту сволочь. Лишь бы продолжали врываться, как примерные маленькие террористы...

Схватить оружие удалось, а на курок надавить — нет. В дверном проеме возникла фигура, грохнул ружейный выстрел и я начал куда-то улетать, но все же не слишком далеко, ибо слыхал последовавшее препирательство.

Мужчина требовал уничтожить меня; точнее, прикончить. Предложение было разумным и здравым. И голос казался весьма знакомым, я уже слыхал его ранее. А женщина возражала, но ее голоса я признать не мог.

Женщина в изобилии употребляла слова, от коих прекрасная половина человечества обыкновенно заливается густою краской.

Мысленно я соглашался с мужчиной. Именно так и поступил бы сам на его месте: без малейших колебаний прикончил опасного противника, отправившего на тот свет уже шестерых членов ПНП и готового при малейшей возможности увеличить это скромное количество. Мужчина рассуждал верно и вполне профессионально. Понимал: я обязательно и непременно уничтожу их, искореню способом сицилийской вендетты, перебью всех и каждого по закону кровной мести, включая жен, детей, кошек, собак и певчих канареек...

Я вчуже признавал правоту мужчины, и полностью был на его стороне, и признавал доводы неотразимыми...

Но победила женщина.

Глава 19

Я очнулся при полной памяти, но с поистине королевской головной болью, изрядно мешавшей насладиться новообретенными воспоминаниями...

— Эй! Эй, Мэтт!

Голос был девичьим, знакомым, и звенел странным щебечущим акцентом. Одно мгновение казалось, будто все Приключившееся было просто кошмарным сном, но я сразу понял: говорит не та женщина, и той женщины уже не услыхать вовеки...

Да и выговор был не канадским, а скорее восточным. Дальневосточным.

— Поль, Мэтт, как тебя называть? Откликнись же, черт побери! А, чтоб тебе! Эрик! Шевельнись, олух несчастный! Открой глаза, гром и молния! Спятить можно, с трупом наедине сидючи! Очнись, мать твою за ногу!

Лексикон весьма отличался от азиатского, но личико, увиденное покорным слугой, когда я умудрился разомкнуть веки, было раскосым, очень китайским и очень покрытым грязью западного образца.

С трудом облизнув губы, я вознамерился полюбопытствовать, что она здесь делает, и где мы, собственно, обретаемся, но выдавил совсем иное:

— С каким еще... трупом?

— Да с твоим собственным! Тебя швырнули сюда, прямо на пол, и я подумала: убит. Лежал бесчувственный, аки скот зарезанный.

— А куда меня швырнули?

Глазам представало пустое, унылое, смахивавшее на заброшенный подвал помещение. Источником света служил небольшой круглый люк в потолке, а к нему отвесно подымалась металлическая лестница. Где-то рядом плескала и журчала вода, огромная конура чуть заметно покачивалась. Подвальные гипотезы надлежало подвергнуть некоторому сомнению.

— Сама не знаю, — ответила Салли. — Меня привезли на полу автомобиля, водрузив на спину пару здоровенных подметок, чтобы подняться и подглядеть не вздумала... Это ветхая баржа, ошвартованная у полуразрушенных доков, на очень мутной и грязной реке. Выходящей, кстати, из берегов: того гляди, наводнение начнется. У пристани стоит пара старых протекающих лодчонок. По реке несется уйма всякого хлама, начиная от дохлых кошек и заканчивая бревнами. Нас определили в грузовом трюме, или как это именуют, поближе к носу баржи. На корме находится довольно просторная каюта, наподобие дощатого домика; ее, похоже, сколотили собственноручно и не столь давно. Во всяком случае, не рулевая рубка, будь покоен.

— Сколько... человек на борту?

— Заметила трех мужчин и одну женщину мерзкого вида: классический экземпляр хиппи. Полно оружия, включая пистолеты-пулеметы с прямыми рожками и складывающимися прикладами. Походят на немецкие шмайссеры. Салли перевела дыхание.

— Ты, голубушка, немало разглядела, — заметил покорный слуга.

— А меня в трюм загнали не сразу, сэр. Любители, сэр. Дилетанты. Обстановка доложена полностью, дополнительных сведений не имею. К вашим услугам, сэр.

Я болезненно осклабился:

— Умница, мадам Вонг!

— Китайский девоцка не пилатка, — улыбнулась неугомонная Салли. — Мадам Вонг не моя, моя Салли Вонг, а мадам Вонг это мой сталсый нехолосьш сестла... Вообще-то полагалось бы трястись от страха, верно, Мэтт? Любопытно, каким целям служил наш уютный трюм раньше? Хотя, наверное, лучше не знать...

Она скривилась, провела по грязному лицу не менее грязной ладонью, отводя падавшие на глаза смоляные пряди.

— Порочная у нас привычка: встречаться в дурацких местах. Сперва я прихожу к тебе в больницу, потом ты являешься ко мне в вонючий трюм... А согласись, неплохо я сыграла в Принце Руперте. А? Очень было трогательно.

Бедолага, похоже, просто радовалась долгожданной возможности поговорить с дружелюбным субъектом. А вдобавок провести несколько часов бок о бок с мнимым мертвецом...

— Очень, — согласился покорный слуга. — Что есть операция «Цветок»?

— Цветок?

— По словам общего нашего приятеля, Герберта Вальтерса, великого коммерческого пилота, операция «Цветок» — очередной взрыв, намеченный руководством ПНП. Знакомо такое сокращение? Салли опешила.

— Память вернулась? Поздравляю, Мэтт! Просто замечательно! Тебя вылечили?

— Увидишь парня, страдающего амнезией — пристрели женщину, которой он лишь накануне сделал предложение. Болезнь точно ветром сдует, — кисло произнес я. — Радикальный и мгновенный способ исцеления. После него даже контузия от скользнувшей по башке пули на памяти не сказывается.

Что ж, по крайности, я уже мог разговаривать о Китти, не мечтая при этом перестрелять полмира. Первый маленький шаг в спасительную сторону.

Салли Вонг смотрела на меня во все раскосые глаза.

— Речь идет о Дэвидсон? Ты и впрямь собирался жениться на этой ледяной деве, целомудренно оплакивавшей своего межеумка-супруга? Ох, прости, пожалуйста... Прости, умоляю. Сорвалось!

— Прикройте коробочку, мадам Вонг, — посоветовал я. — Китти мертва, мертва и еще раз мертва.

— Ну прости, Бога ради! Прости, Поль...

— Мэтт, — поправил я. — Легенда свое отслужила, мирный фотограф Мэдден исчез. Меня зовут Хелмом, сударыня. Предмет обсуждения: операция «Цветок»...

Я попробовал сесть, застонал, и Салли поспешила на подмогу.

— Фу-у, — выдавил покорный слуга. — Отныне пусть лупят коленом по заднице, а голове передышку дадут... операция «Цветок»!

Подумав, Салли сказала:

— Нет, ничего не слыхала, ни единого намека.

— Как часто является надзиратель?

— Определенного расписания нет, — усмехнулась девушка. — Я здесь уже вторые сутки. Попалась этим скотам по дороге в бакалейную лавку, после работы — до сих пор числюсь главной билетершей в Северной авиационной, дожидаюсь определенных сведений о Вальтерсе. Ночью сквозь люк светили фонариком, но промежутки между визитами были различными. Тебя спустили по лесенке около двенадцати, швырнули на пол, вежливо сообщили, что прибыла приятная компания... Брр-р-р! Я ведь подумала, что ты мертв. Крови натекло уйма. Но кожа была теплой, а через часок ты застонал и дернулся. Потом рассвело, и я признала старого знакомца... А на палубе уже часа два — ни звука.

— На кой ляд им сдалась ты?

— О-о-о! Меня отдают революционному трибуналу, за вопиющие преступления перед трудовым народом. У кого-то хватило мозгов понять: Салли Вонг привлекали к Герберту Вальтерсу отнюдь не мужские достоинства последнего. Салли Вонг, оказывается, не бандюгу поганого отлавливала, а злоумышляла против народного героя, борца за свободу рабочего класса. Так пояснила бабенка-хиппи.

— Хорошие у рабочего класса герои, — скривился покорный слуга. — Ну, и поделом... Бежать возможно?

— Имея газовый резак или отбойный молоток — пожалуй Корпус железный, переборки тоже. Я успела исследовать весь окаянный трюм, оттого и перепачкалась, как неведомо кто... Большой, пустой железный гроб. Ничего не попишешь.

— Обстоятельная вы девушка, Салли Вонг. Положение изучаете досконально и хладнокровно.

— Мистер Хелм, напоминаю: в этой дыре вы не единственный профессионал! Я улыбнулся:

— Хорошо, отныне прекращаю говорить неуклюжие комплименты и буду наносить умелые оскорбления. Чтоб не раздражать попусту. Салли засмеялась.

— Расскажи о Вальтерсе. Он погиб?

— Да, сударыня.

— Как?

— Неправильным образом. Предполагалось, что я прикончу его после посадки на воду, продырявлю днище гидросамолета, взорву в кабине маленькую милую гранату и пущу машину ко дну вместе с пилотом: озеро чертовски глубокое, прямо Лох-Несс. Только...

— Что случилось?

— У меня достало наблюдательности заметить: Герби раскусил игру и тянется к пистолету. Прямо в воздухе. Сую парню в физиономию собственную пушку, велю угомониться. Мистер Вальтерс начинает хохотать. Говорит: не осмелишься пальнуть, ибо летать не умеешь; меня убьешь — себя погубишь. Болтлив оказался, подумав, будто положением властвует. Не торопился, наслаждался возможностью поиздеваться над безрассудным олухом. Дозволил мне сидеть и выслушивать как он, сердешный, умен да сметлив. А потом неторопливо, со смаком достал пистолет, ухмыльнулся и посоветовал: стреляй, высота две тысячи футов, скорость сто семьдесят миль, парашютов нет! Ну-ка, долговязый, попробуй, застрели!

— А ты?

— Я, разумеется, пристрелил парня.

—И...

— Мистер Вальтерс не заглядывал в мое досье. Даже опытные агенты склонны излишне доверяться своим заблуждениям, а уж головорезы, торгующие наркотиками — подавно. А в досье говорится: некий субъект по имени Хелм исхитрился посадить аэроплан, пилот которого скончался во время полета по вине упомянутого Хелма. Шлепнул я машину — обычную, кстати, не водоплавающую — на брюхо, посреди большой мексиканской лагуны. Аэроплану пришел каюк, но пассажир, сиречь, покорный слуга, уцелел. Черт возьми, если это было возможно в Мексике, это осуществимо и в Канаде! По крайности, оставалась надежда выжить. А иначе в моей голове появилась бы изящная сквозная дыра тридцать второго калибра.

— Но тебя выловили в открытом море!

— Волновался. «Бивер» чересчур тяжелая машина для неумехи, я боролся с управлением и на компас не глядел. Потерял правильный курс. Отыскать лесное озеро наугад почти немыслимо, а бензобаки отнюдь не бездонны. Садиться на брюхо в сплошном лесу? Нет уж, проще и безболезненней было бы застрелиться самому. Я все-таки посмотрел на компас и ринулся прямиком к западу, рассчитывая, что рано или поздно достигну океана. Как летел, о чем думал, почти не помню: дрожал от страха, точно лист осиновый. Потом прямо на меня ринулись огромные серые волны, а после этого уже была клиника Принца Руперта. Девушка вздохнула.

— Решительный молодец, ничего не скажешь. И человеколюбивый. Тебе хотя бы хорошо платят?

— Толкуешь, толкуешь немытой красавице, какой ты несравненный герой, — жалобно возвестил покорный слуга, — и ни малейшего впечатления не производишь!.. Признаю: не умеющий да не берется. Я летать не умею, и поплатился. Еще дешево отделался, кстати... Гавайи?

— Что-о?

— В отличие от Герберта Вальтерса, я имею доступ к нужным досье. И к твоему, голубушка, тоже. Родилась и выросла на Гавайских островах, верно?

—Да, но...

— То есть, канака по рождению, коль скоро не по крови. А все гавайцы плавают как рыбы. Не ошибаюсь?

— Я недурно плаваю, Мэтт, однако не разумею... — Салли осеклась: — Разумею. Но ты знаешь, сколько времени выдерживает человек, решивший искупаться в канадской водичке в это время года? Вернее, не выдерживает, а живет?

— А сколько времени выдерживает, вернее, живет человек в трюме кишащей революционерами баржи? При первой возможности бросайся за борт. Не вздумай направиться к берегу, греби на стремнину и доверься течению. Когда очутишься вне досягаемости для автоматов, немедля выбирайся на сушу, беги к ближайшему телефону и звони в полицию. Спросишь Майка Росса. Я тебя прикрою.

— Какой ценою, можно узнать?

— Прекрати. Мы не юнцы и не любители. Кое-кто недавно похвалялся профессионализмом, не забыла? Я дерусь лучше твоего, хотя бы потому, что крупнее и сильнее. А ты несравненно лучше плаваешь. Одному нужно ускользнуть и привести сюда штурмовой отряд. Естественно, бежать придется тебе. Увидишь внезапный шанс — прыгай за борт. Но чтобы шанс представился, помни крепко: ты была, есть и всегда будешь сопливой, трусливой, жалкой размазней. Ни тени уважения к себе, гордости, вызова — зарубите это на хорошеньком своем носу, мадам Вонг. Вы раздавлены морально и сломлены психически. Ползайте в ногах у каждой сволочи, молите пощадить, рыдайте и рыдайте по-настоящему. Предавайте всех и вся, включая покорного слугу, предавайте не колеблясь. Главное — прыгнуть за борт и уплыть. Вой и скули. Чтобы охрана от омерзения плевала и глаза в сторону отводила! Когда отведет — удирай. Понятно?

Салли не ответила. Она прислушивалась.

— Кажется, идут...

Железная палуба над нашими головами загудела от приближающейся тяжелой поступи.

— Эй, Вонг, — окликнул я.

—Что?

— Выше нос. Прошу прощения: ниже нос, ниже! И смотри, не позабудь обильную слезу пустить, китаеза...

Генерала из покорного слуги не получилось бы: я никогда не умел произносить речей, подымающих боевой дух войск. Впрочем, таким войскам проникновенных обращений и не требовалось. В этом я был уверен.

Глава 20

Взобраться по лестнице оказалось труднее всего. Я исхитрился проделать этот цирковой трюк при помощи Салли, толкавшей снизу. Сверху ободряло и вселяло свежие силы нацеленное прямо в физиономию автоматное дуло.

Автоматчика я узнал тотчас, он дежурил при входе в «Инанук»: приземистый, смуглый, крепко сколоченный субъект. Впоследствии покорный слуга видел его еще раз, парень обходил дозором аллеи санатория, пока Томми Траск (о, бедный Томми!) катил меня в кресле с колесами на прием к заботливому доктору Сомерсет. Я слыхал тогда, как охранника окликнули. Он отозвался на имя Прево.

Преодолев и покинув люк, я промедлил несколько секунд, восстанавливая дыхание. И заработал довольно крепкий тычок. Некоторые особи, завладев огнестрельным оружием и наведя его на стоящую вблизи живую мишень, просто не могут не пользоваться стволом на манер биллиардного кия. Многих это погубило, но время для надлежащего ответа грубияну было неподходящим, да и силенки еще не возвратились полностью. Благо еще, что вестибулярный аппарат не расстроился после контузии, что все мозговые отвесы и гироскопы работали исправно.

Голова, разумеется, разламывалась от боли, но мы, закаленные герои секретной службы, не придаем значения подобным неудобствам. По мнению прилежно глядящей в телевизор публики...

Возникшую мне вослед Салли немедля взял на прицел второй террорист.

День стоял пасмурный, дул ощутимый бриз и дыхание ветра оказалось поистине живительным после затхлой трюмной атмосферы. Тщательно скрывая, что начинаю понемногу возвращаться к жизни, понукаемый Прево, я двинулся неверным, вихляющим шагом, заодно давая себе возможность оглядеться.

Река и впрямь была мутной, грязной, вздутой от половодья. Напротив берега виднелся небольшой островок, почти погребенный пол наносами всякой и всяческой дряни, которую несли разгулявшиеся потоки. Что ж, коль скоро Салли выплывет, спасительное бревно долго искать не придется. Лишь бы не ударило ее этим бревном...

Пристань, у коей поставили на последний прикол нашу никчемную баржу, высилась над бортами. Значит, строили с расчетом на еще более высокий уровень воды, подумал я. L-образный деревянный причал, и баржа стоит у основания, а длинная часть воображаемой буквы протягивается к суше.

В далеком прошлом по широкому пирсу, вероятно, сновали автомашины, однако теперь я не отважился бы прокатиться по сгнившим, расшатавшимся доскам даже на легком спортивном велосипеде.

Стоявшие у берега лодки, упомянутые ранее Салли, сделались главным предметом моего внимания. Неуклюжие, уродливые корытца: одно из них было просто гнилой, по чистому чуду не тонувшей скорлупкой, лишенной и мотора, и весел, а другое обладало подобием двигателя, но тот явно обретался в капитальном ремонте и разобран был чуть ли не на винтики. Прекрасно. Получается, преследовать Салли в быстроходной посудине просто не смогут. Ребятам останется лишь нажимать гашетки и целиться получше, но подобная сволочь, как правило, целится очень скверно. Оттого и предпочитает пистолеты-пулеметы, используя автоматическое оружие, как баллончик аэрозоля. Вдобавок, подымать стрельбу в относительно тихой бухте рискнут не сразу. А кроме того, и в сидящую на воде утку попасть нелегко, в плывущего же человека — подавно.

Утешаясь этими зыбкими доводами, я плелся по железной палубе.

Салли весьма впечатляюще захныкала от боли и страха, получив положенный удар стволом от собственного конвоира. Похоже, среди бойцов ПНП профессиональный — прошу прощения, чисто любительский! — идиотизм приобрел свойство эпидемии. При дневном свете китаянка являла зрелище жалкое и удручающее. Перепуганная, перепачканная мордашка, изгаженная пятнами ржавчины одежда... Минуя надстройку и покосившись на застекленное окно, я убедился, что выгляжу еще краше: ни дать, ни взять, выдержанный в сырой могиле, а потом эксгумированный труп. Бледная как мел физиономия, пиджак и рубаха облеплены запекшейся и засохшей кровью. Грязищи и ржавчины покорный слуга волок на себе чуть ли не больше, нежели сама несравненная в этом отношении Салли.

Превосходно. Чем более жалкими покажутся пленники, тем более недооценят их — а сие может и ко спасению послужить...

Но проблеск внезапной надежды угас так же быстро, как и возник. Покорный слуга безрассудно предположил, будто следующее действие примутся разыгрывать в надстройке, предоставляя Салли отличную возможность вышибить раму и метнуться в реку. При незначительных отвлекающих маневрах с моей стороны, разумеется.

Вместо этого нас препроводили в подобие камбуза — по крайней мере, там обретались плита, холодильник и мойка, — где указали новый люк в полу. Крышку откинули загодя, лестница, в точности схожая с той, по которой мы только что подымались, уводила вниз, во внутренности окаянной баржи.

— Я посторожу здесь, — объявил Прево, — а ты, Мэнни, спускайся и крикни, когда приготовишься.

Салли и покорный слуга недвижно замерли под прицелом Прево. Маленький, жилистый, очень плохо выбритый Мэнни юркнул в люк. Автомат он предварительно положил у закраины (кажется, такие обрамляющие выступы именуют комингсами), до пояса исчез в квадратном отверстии, поднял оружие и пропал уже полностью. Полминуты спустя раздался приглушенный крик:

— Я готов! Жак велит отправить мужчину первым!

Прево повел стволом. Осторожно шагнув, я повернулся к люку спиной, стал на колени, принялся нашаривать ботинком первую металлическую перекладину. И даже не смотрел на Салли. Девушка была и смелой, и сообразительной, не следовало метать ей красноречивых взглядов под недремлющим оком Прево.

Если мы очутимся в трюме — пиши пропало: оттуда уже не вырвешься. А отсюда, из камбуза, было вполне возможно удрать. И покорный слуга медлил в дурацком люке, точно царь Леонид в Фермопильском проходе, позволяя союзникам собрать силы и приступить к действиям...

И продолжал бестолково шарить ногой, надеясь, что Прево потеряет терпение, приблизится и даст возможность свалить его с ног восхитительным, чрезвычайно действенным способом, который заботливо подсказала вернувшаяся память. Салли выскочит вон и, я надеялся, не станет оборачиваться. Особо созерцать будет нечего, кроме героического и весьма дырявого Мэтта Хелма, заботливо и основательно осыпаемого девятимиллиметровыми пулями снизу и сверху. Ноги Прево шевельнулись...

— Пожалуйста, мистер Хелм, ведите себя с предельным благоразумием.

Этот голос я узнал бы из тысячи. Я посмотрел на дверной проем и увидел маленького пухлого человечка. Наблюдателя, Генриха Глока, он же Гейни-Хлоп, он же Иоанн Овидий. На сгибе его руки небрежно покоился полуавтоматический магазинный дробовик двенадцатого калибра. Наверняка заряженный картечью номер один. Можно броситься врукопашную против автоматчика, сохраняя зыбкую надежду победить, но субъекта с охотничьим ружьем лучше не трогать. Верная смерть на расстоянии до сорока ярдов. Шестнадцать свинцовых кругляшей, одновременно вылетающих плотным «снопом»...

Несколько мгновений покорный слуга провел, уставясь на Овидия. Безукоризненный темный костюм, шляпа с полями, круглые очки в золотой оправе, безобидное луноподобное лицо. Просто провинциальный счетовод! Неведомо зачем таскающий внушительную дробовую пушку... Генрих Глок выглядел бы почти забавно, если бы не глаза: уверенные, холодные, внимательные.

Я смотрел на Гейни-Хлопа, но видел окровавленную, простертую фигурку в розовом пеньюаре. Я велел себе не валять вопиющего дурака, ибо личная ненависть, как любил говаривать Мак, в нашем деле не учитывается, и утолять ее возбраняется. Просто возник новый вооруженный противник, подлежащий скорейшему выведению из строя... Отставить, агент Эрик! Прекратить! Кем вы себя возомнили? Ишь, карающий ангел отыскался!

Вопреки всем попыткам обуздать чувства, я ощутил прилив неукротимой, бешеной ярости. Именно той, что побудила меня заняться метанием ножей в далекой полутемной кухне. Это было скверно, хуже некуда. Забудь хорошенькую невесту в розовом! Потом оплачешь! Сейчас нужно заботиться о хорошенькой и очень перепачканной китаянке, родившейся на Гавайях. Дать ей улизнуть...

А вот о последнем теперь и мечтать не следовало. Даже предположив немыслимое, даже допустив, что я сумею оглушить Прево, откатиться от люка прежде, нежели выстрелит Мэнни, и завладеть автоматом, присутствие Глока разом решило бы все затруднения террористов. Бах! Клац! Бах! И кончено. Для меня и для Салли.

Гейни стоял небрежно и все-таки в полной боевой готовности. На эдаком расстоянии, при пальбе в упор, ему даже прикладываться не было резона, хотя природная добросовестность, вероятно, побудила бы Глока упереть пятку ружейного ложа в правое плечо... Овидий повернул голову, очки отразили свет, сделали круглое лицо непроницаемой маской. Маленький, почти безвольный рот раскрылся и заговорил.

— Весьма сожалею, мистер Хелм, что миссис Дэвидсон сочли необходимым устранить. Но мы ведь оба профессионалы, hein? И понимаем значение приказа. Теперь, пожалуйста, отправляйтесь вниз. Ибо сопротивляться, видите сами, бессмысленно.

Озадаченная тоном, которым Гейни произнес эту краткую тираду, Салли покосилась на меня. Я тоже был немного озадачен, однако не мог уразуметь, чем же именно. Прево почуял неладное и проворно отшагнул подальше.

— Хватит волынку тянуть! — заорал он. — Пошел вниз, пока сапогом не пособили!

Я тотчас нашарил нужную ступеньку, искомую дотоле в заведомо негожем месте. Утвердился на перекладине обеими ногами, осторожно глянул вниз. Крысоподобный Мэнни дожидался, задрав голову и скрежеща зубами от нетерпения.

Трюмный отсек отдаленно смахивал на охотничью хижину: мужское сборище, изобилие огнестрельных приспособлений, густая пелена табачного дыма. Хотя, судя по запаху, далеко не весь дым принадлежал к продуктам исключительно табачного сгорания. Марихуаной потягивало изрядно...

— Какого злопаскудного хрена? Голос был женским и тоже знакомым. По Киттиной кухне. Голова и плечи мои по-прежнему возвышались над закраиной люка, я поднял взор, увидел стоящую бок о бок с Гейни женщину в длиннейшей джинсовой юбке.

— Почему эти гребаные и ахнутые очутились на палубе? — со злостью осведомилась дама. — Белено же было: держать под замком, до назначенного часа! Черт, я не могу сойти с гребаной баржи даже на полчаса, не могу спокойно заложить гребучую бомбу! Тут же отыщется ходячий кусок дерьма, который от безделья подыхает и потому хреновину порет!

Н-да... Похоже, я наконец-то имел долгожданную честь познакомиться с пресловутой Джоан Маркет.

Глава 21

Препирались они довольно долго. Я предусмотрительно застыл на лестнице и старался даже не моргать, покуда не получу недвусмысленного разрешения сверху и снизу. Не хотелось лишиться ни головы, ни зада, ибо длинная очередь в упор — дело нешуточное.

По приказу Джоан, о коем тотчас уведомили Мэнни, я вернулся в камбуз.

Что-то шевелилось на задворках сознания, что-то беспокоило меня, и упомянутое что-то прямо относилось к Овидию. Но что именно, сказать было невозможно.

Джоан стояла на коленях у покинутого мною люка, извергая и изрыгая по адресу незримого отсюда Жака фразы труднопередаваемого на бумаге свойства. Жак огрызался не менее злобно и все же изрядно проигрывал женщине в сочности оборотов. И этот голос я узнал: благоразумный мужчина, требовавший прикончить покорного слугу, пока не поздно... И еще раньше мы где-то сталкивались, но я напрочь не мог сообразить, где именно.

Перебранка затянулась и отнюдь не заслуживала избыточного внимания.

А вот на то, что меж обитателями баржи не наблюдается трогательного единодушия, стоило рассчитывать. Пожалуй, рано или поздно мы сможем извлечь из этого хоть малую выгоду. А пока, под заботливым присмотром Овидия и Прево, следовало стоять столбами да умницами подавленными казаться.

Немного погодя я покосился на Прево, медленно поднял руки, сделал жест, означавший: умыться хочу. Прево замотал было головой, однако Овидий обронил реплику, заглушенную визгливой руганью Джоан и Жака. Заколебавшийся Прево неохотно кивнул.

Едва лишь я двинулся к водопроводному крану, охранник приказал остановиться, протиснулся мимо, взял и отставил подальше длинный предмет, прислоненный к стене. Пластмассовый ружейный футляр — судя по усердию и усилию Прево, не пустой, — из тех, в которые умещается мощная снайперская винтовка. Сомневаться, чья винтовка и для чего использовалась, мог бы лишь полоумный.

И лишь полоумный, вроде Прево, мог опасаться, что пленник сумеет раскрыть чехол, выхватить оружие и передернуть затвор под непрерывным наблюдением двух опытных стрелков. Иоанн Овидий снисходительно усмехнулся краями губ и покосился на покорного слугу, точно жаловался на тупость людей, с коими довелось работать.

Я подошел к раковине, открыл единственный кран, откуда скупо лилась холодная вода, принялся по мере сил приводить физиономию и одежду в порядок.

Ругань за спиною не утихала.

Это было и добрым, и дурным признаком. Сплоченного и хорошо организованного противника одолеть, безусловно, труднее. В теории. А на практике никогда не знаешь, кто из оголтелой, неукротимой, неугомонной шайки выстрелит в тебя по первому подозрению или просто по ошибке. Я взял полотенце, явно служившее посудным, начал осторожно вытираться.

Салли всхлипнула, заскулила, попросила у Овидия дозволения помочь, каковое дозволение и было ей милостиво даровано. Стоя смирно, покорный слуга дожидался, чтобы девушка сняла большую часть запекшейся, порыжелой крови. Углядел в дверном проеме новую фигуру: полная, вернее, толстая девица, в широченных мешковатых джинсах и мужской шерстяной рубахе навыпуск. Она стояла, прислонившись к боковине, и смотрела безо всякого выражения. Казалось, может простоять целую вечность, бездумно пялясь в пространство, если кто-нибудь не велит посторониться.

Тьфу! Ну и заданьице! В следующий раз, ежели доживу до следующего раза, попрошу отрядить меня в Монте-Карло, в самое роскошное казино, где люди в смокингах и вечерних платьях прохаживаются под хрустальными люстрами; а ежели противник вытащит пистолет, рукоять пистолета почти наверняка будет выложена перламутром либо слоновой костью...

Салли, обливаясь почти неподдельными слезами, обрабатывала пулевую ссадину повыше виска. Бранные кличи внезапно смолкли. Джоан Маркет поднялась и, не заботясь отряхнуть юбку от пыли, приблизилась. Отпихнула Салли прочь.

— Довольно! И мне, и остальным наплевать на его гребаную внешность! — рявкнула Джоан. Затем уделила внимание покорному слуге, с полминуты изучала его и, наконец, произнесла:

— Это и есть великий убийца, Смерть-Средь-Бела-Дня? Сколько гребучих людей на тот свет отправил, а? Я отважился.

— Объекты моего внимания, сударыня, не гребучим людям, а скорее, гремучим змеям сродни.

— Хм! — только и фыркнула Джоан. Умеренно высокая молодая особа, небрежно растрепанная, чуток полноватая, употребляющая площадную ругань без малейшей нужды, хотя можно было биться об заклад: по крайности, колледж окончила. Я дерзнул бы назвать миссис Маркет привлекательной, если бы не глаза. Карие, умные, хладнокровные, неимоверно схожие с глазами покойной Элси Сомерсет, ни дна ей, ни покрышки!

Мгновение спустя Джоан обернулась.

— Руфь! Руфь, распорногреби твою дивизию хрено-танковую, очнись!

Ого! Эдакий оборотец я услыхал впервые и твердо вознамерился запомнить.

— Убери сопливую сволочь с глаз долой! Чтоб духу их там не было! А потом иди в зал совещаний, ты обязана присутствовать, потому что Жак затевает гребаное и ахнутое совещание! Сегодня! Именно сегодня! Гребнулись они, что ли, всем скопом?

— Сейчас, Джоанни...

На ответ и уход жирной девице понадобилось не менее четверти минуты. И умственно, и физически Руфь была созданием апатичным до предела. Джоан Маркет проводила подчиненную, с трудом протиснувшуюся в люк, неподдельно брезгливым взглядом.

— Сицясь, Дзоанни! — передразнила она. — Кретины и межеумки! Сборище идиотов, дегенератов, олигофренов и микроцефалов!

Мое предположение о колледже начинало понемногу оправдываться.

— Ты, — обратилась Маркет к покорному слуге: — Ты убиваешь гребучих людей. Отчего бы людям не убить тебя самого?

— Пусть убьют, — пожал я плечами. — Если сумеют.

— Сумеем, — заверила Джоан. — Сумеем, греб твою вошь! Сметем с лица земли и тебя, и все, чему ты служишь: неравенство, несправедливость, угнетение! Все, что защищают злогребучие выродки с пистолетами в руках!

— О, да, — согласился я. — У вас, коли не ошибаюсь, целая армия под ружье поставлена: батальоны, полки, дивизии, корпуса... Конечно, сметете.

— Армия! — скривилась Джоан Маркет. — Народная Освободительная Армия. Командующий — генерал Фрешетт. Численность — человек девять... нет, целых одиннадцать. И сплошь полковники да майоры, ни одного солдата! Эй, Прево, ты в каком гребаном чине обретаешься?

— Майор, мэм.

— Пожалуйста! Майор Прево, Народная Освободительная Армия при Партии народного протеста... Выблевать впору! Все так хорошо начиналось, покуда Фрешетту не вздумалось дать мальчишкам игрушки!

Мне весьма не понравилась откровенность Джоан, как не понравилась девятью днями ранее искренность покойного Дугана. Столько болтают лишь при субъекте, коего уже мысленно вывели в расход.

— Мы уже заставили твоих империалистов трястись мелким трясом, уже подготовили почву для гребучих политических требований — так нет же! Начинаем играть в диверсантов, партизан, полковников. О, гребаный черт!.. Ну, чего пялитесь? — рявкнула она в сторону: — Хотите устраивать заседание — устраивайте порнохреническое заседание, да поживее.

— Тебя не линчуют, — сказала она мне, — как линчевали раньше гребаных негров в гребаных Соединенных Штатах. Ты предстанешь перед народным трибуналом, суровым и справедливым, хоть и соберется он здесь, на злопаскудной вонючей барже... Но сегодня, именно сегодня!.. Какого свинячьего хрена?!

— А почему бы и не сегодня? — с надеждой осведомился я. — Что, сегодня еще предстоит операция «Цветок»?

Сузившиеся глаза Джоан разом сделались очень злыми.

— Кажется, ты памяти лишался? — тихо спросила женщина. — А теперь воспоминания на месте?

— Не лишался я памяти. Просто мы рассчитывали сыграть на этом, думали, ваша вшивая партия успокоится, решив, будто все, выболтанное Вальтерсом, забыто, и можно развернуться сполна... Я осекся: Джоан хохотала.

— Великолепный гамбит, — промолвила она, внезапно перейдя на совершенно обычную, людскую, а не площадную, речь. — Рассчитываешь, мы опомнимся, ухватимся за головы и отменим операцию? Нехудо, но в двух пунктах просчитаться изволил, голубчик. Во-первых, Элси Сомерсет была опытнейшим врачом и ежели сказала, что у тебя амнезия — значит, была у тебя амнезия, ничего не попишешь! Такая утрата памяти, что и Элси оказалась беспомощна. А поскольку все вернулось, и ты припомнил об операции «Цветок», то сам знаешь о ней лишь в общих чертах, а фараонов уведомить не успел. Не мог уведомить, ибо, видишь ли, я заложила бомбу только два часа назад, в месте, указанном два часа назад, понимаешь? И никто внимания не обратил, и никакой западни, и все тихо-мирно... Шагом марш в зал заседаний! — заорала побагровевшая Джоан диким голосом. — И ты, и эта хнычущая Мата Хари! Живее!

О, Боже, подумал я. Ведь баржа и впрямь вонючая, действительно злопаскудная... Зал заседаний!

Глава 22

Упомянутый зал размещался в описанной Салли и мельком увиденной мною надстройке, некогда, по всей видимости, использовавшейся для менее помпезных целей. Сколотили ее весьма неумело, руками, не умевшими толком гвоздя вогнать, из первых попавшихся досок. Настоящего плотника, особенно корабельного, кондрашка бы хватил при взгляде на эту конструкцию. Оконные рамы стояли вкривь и вкось, дверь закрывалась лишь после титанических усилий.

Две подробности играли немаловажную роль и беспокоили меня. Тонкие доски, употребленные вместо обычной судовой стали, не остановили бы даже картечин, хотя мягкие свинцовые шарики не обладают избыточной пробивной мощью. А о девятимиллиметровых пулях и речи не было. Это надлежало учесть. Выпрыгнуть в окно и метнуться в сторону окажется мало. Всякий, кто не побоится наделать шуму и попортить стены, сможет палить навскидку и почти наверняка уложит беглеца.

Если первое соображение представало огорчительным, второе утешало. Дверь, сквозь которую мы вошли, не была единственной. Наличествовала другая, уводившая на обращенный к реке борт. Конечно, пока хоть кто-нибудь не воспользуется ею, лучше предполагать, что черный ход заколочен прочно и наглухо, но я не видел к этому особого резона.

Прево обосновался у двери, Салли поникла на мое плечо, скуля и содрогаясь. Вошел Овидий, встал неподалеку от Прево.

Двое сквернообразных малышей — засаленные вонючие джинсы, волосы до плеч, половая принадлежность загадочна — копошились подле стола, во что-то играя. Ни автоматы, ни узники не вызвали у тупых сопливцев ни малейшего любопытства. Не исключаю, однако, что дети попросту привыкли к подобному зрелищу и перестали им интересоваться...

Вошла Джоан, шугнула обоих ввиду предстоявшего заседания. Руфь, похоже, завязла-таки где-то по пути и злополучной Маркет пришлось выполнить отданное поручение самой. Дети проныли нечто невразумительное, утерли сопли, удалились. Я услышал, как Салли тихо, глубоко втянула воздух и столь же тихо, незаметно выдохнула. Сердце ее билось на удивление ровно.

Из камбуза долетел голос полусонной Руфи, местные отродья радостно заверещали за стеной, по палубе заколотили маленькие подметки, настала относительная тишина.

Здесь, разумеется, и обретался главный штаб, откуда поступали приказы в санаторий «Инанук». Но как надеялись эти остолопы уцелеть, устраивая террористические акты чуть ли не по соседству, постичь не могу. Даже лисица избегает орудовать в курятнике соседской фермы, даже у лесного зверя достает на это здравого смысла и хитрости. Пострадавший паром уже взбудоражил половину канадской полиции; за намечавшимся ванкуверским взрывом последует повальная облава, от которой не скроется странная, выражаясь мягко, баржа и ее необычные обитатели.

Впрочем, беспокоиться об этом надлежало Джоан и Жаку. Должно быть, они уже решили сменить обстановку, подыскать иное укромное место... Я не знал, да и не шибко желал знать.

— Бомба, — шепнула Салли, не забывая истерически всхлипывать. — Бомба не может лежать далеко. Где-то в городе! Нужно выяснить, где. И помешать!

— Выяснить, согласен. Мешать предоставь полиции. А твоя главная задача — бежать и уведомить. За столом рассядутся. Проскочишь — ни Прево, ни Овидий стрелять не смогут: перебьют своих же товарищей... Возмущенно отпихнув Салли, я заорал:

— Да заткнешься ли ты, наконец? Как такую тварь вообще на службу взяли?

Проверяем сызнова... Другая дверь — по ту сторону стола, в противоположной стене. Прево — слева от входа, Овидий — справа. Покуда мы сидим спокойно, возможен убийственный перекрестный огонь. Однако, если между бегущим и стрелками очутится благородное собрание (которое вряд ли усидит спокойно и примется вскакивать, полностью перекрывая директрису), и Овидию, и Прево придется подумать четырежды... А палить все равно не придется.

Явилась Руфь, за нею понемногу просочились прочие. Трое мужчин и женщина в длинном, старомодном платье. Женщина была молодой, узколицей; темные волосы охватывала пунцовая повязка. Потом объявился маленький Мэнни, даже сюда пришедший с автоматом; за ним возник мускулистый негр, облаченный в грязный армейский комбинезон.

Мэнни и Красная Ленточка уселись подле нас. Комбинезон пристроился рядом с Руфью, которая приветствовала его застенчивой улыбкой и на мгновение показалась почти человекообразной.

* * *

О, как торжественно вплыл он в зал заседаний, этот бравый и подтянутый верховный главнокомандующий Народной Освободительной Армии, генерал Жак Фрешетт! Заставил дожидаться себя, но только самую малость, в пределах разумного. Я, конечно, давно понял: речь идет о старом знакомце из «Инанука».

Вспомнил, сколь неумело и неловко хватался он за пистолет. Видимо, и Фрешетт не радовался воспоминанию, ибо нес в руках внушительный автомат, который впечатляюще водрузил на стол перед своим креслом. Точно колокольчик председательский, или аукционный молоток. В общем, символ должности.

Нынче Фрешетт натянул новехонькие синие джинсы и новехонькую, джинсовую же, рубаху. На его поджаром, жилистом теле они казались настоящей армейской формой. Недоставало только знаков отличия и орденских ленточек. Бравые седые усы, кустистые брови, бледно-голубые властные глаза. Орел!

Правда, орел немного смешался, узрев покорного слугу и припомнив, как я обезоружил и припугнул его в кабинете Элси Сомерсет. Но быстро обрел прежний величественный вид, победно уставился на пленного. Пришел и орлиный черед кукарекать!

— Если миссис Маркет готова, — промолвил Фрешетт, выразительно глянув на застывшую близ окна Джоан, — считаю заседание открытым. И неторопливо уселся.

— С удовлетворением уведомляю присутствующих, что изменнице Дэвидсон воздали по заслугам, покарали смертью, каковой пример да послужит предупреждением каждому, вынашивающему опрометчивые умыслы...

Фрешетт поневоле осекся, ибо Джоан отделилась от стены, с шумом придвинула стул, обосновалась на свободном месте. Выждав, покуда соратница устроится поудобнее, генерал продолжил:

— Также уведомляю: блестяще проведенный бойцами НОА карательный рейд позволил захватить двух империалистических наемников, замешанных в том же заговоре, имеющем целью разрушить партию и повредить благородному делу всемирной пролетарской революции. Предстоит определить наказание, соответствующее вине этих двоих. Лично я считаю, что мужчина отнюдь не заслуживает снисхождения и должен быть покаран по всей строгости революционного закона. Руки американского наймита обагрены кровью наших товарищей.

Он выдержал драматическую паузу; воспоследовало негодующее перешептывание.

В «Инануке» господин... виноват, «товарищ» генерал изъяснялся с откровенным французским акцентом. Сейчас акцент будто ветром сдуло.

— Женщину придется судить отдельно, хотя провинность ее ненамного меньше, — сказал Фрешетт. — Но, прежде нежели приступить к заседанию трибунала, посвятим несколько минут обзору великого движения, которое мы с честью представляем на канадской земле...

Речь оказалась умопомрачительной. Правда, Фрешетт начал не от Адама, как заведено у ему подобных, а от Брута, великого тираноубийцы. Упомянул Ирландскую революционную армию. Фронт освобождения Палестины, МПЛА, и прочая, и прочая, и прочая... Половины окаянных названий даже я отродясь не слыхал.

Всех похвалил за бунтарский пыл, всех погладил по головам за революционное рвение, каждой сестре выдал по серьге. Помянул всуе благородное имя Симона Боливара и тут же оскорбил светлую память последнего, сравнив его с параноиком, убийцей и международным террористом Че Гаварой.

Устрашающий грохот заставил собрание вздрогнуть. Джоан Маркет хватила по столу обоими кулаками. С немалой, доложу вам, силой.

Воцарилось безмолвие.

— О чем идет речь? — прошипела Джоан. — О чем здесь ведется речь?

Глава 23

Неловко поерзав, генерал Фрешетт снизу вверх посмотрел на вскочившую женщину, казавшуюся, благодаря всклокоченным волосам еще выше, нежели была на деле.

— Успокойся, Джоанни, — попросил он мягко.

— Забыл упомянуть Иисуса Христа и Джорджа Вашингтона! — оскалилась Маркет. — И не смей называть меня Джоанни! Ты знаешь, какой нынче день! И знаешь, на что я сегодня иду. По-твоему, я должна сидеть за столом и слушать весь этот бред сивой гребучей кобылы?! Разносить людей на клочки не очень легко, mon general! Нужно хоть чуток подготовиться внутренне!

Фрешетт прочистил горло:

— Необходимо принять известные решения...

— Почему сегодня? Просила же: отложи, перенеси! Нет, неймется ему!.. Что с тобой, Джейк?

Я непроизвольно отметил, что товарищ Маркет именовала товарища Фрешетта на английский лад.

— Мы же давным-давно обсудили все! Втроем: ты, я и Дэн. Хотели создать настоящее революционное движение, устроить настоящий террор, а не игру в солдатики. Не было ни дурацких штабов, где нас могут накрыть, словно крыс в норе, не было идиотских автоматов, не было гребаных, из пальца высосанных чинов несуществующей, злогребучей партизанской армии. Но были бомбы! И бомбы взрывались, и правительства накладывали полные штаны дерьма, и готовились принимать наши требования, как только мы их выскажем! Кому нужен этот штаб? Кому нужны эти заседания?

— Давно доказано, — произнес Фрешетт, — что организация, подобная нашей, должна иметь средства для самозащиты и опытных администраторов.

— Распорногреби ее, твою самозащиту! Мы не защищаемся, мы нападаем! И очень успешно, кстати, нападали, пока ты не связался с...

— Разве успешно? — рявкнул самозваный генерал. — Да, согласен, в некотором смысле. Покуда твой любезный муженек не подорвался на самодельной, гроша ломаного не стоившей бомбе! Мученик революции... Собственной никчемности мученик!

Джоан готова была разодрать Фрешетта на клочки:

— Не смей хулить моего мужа! Не смей насмехаться над памятью Дэнни!

— Прошу прощения. Дэн Маркет провалил простейшее задание, а потому числится великим героем. Конечно, исполать ему, исхитрился прихватить за компанию несостоявшегося предателя Атвелла. Доносчик умолк своевременно, чего не могу сказать о его женушке. Тебе говорили: Кэтрин доверять нельзя! Позабыла? Позабыла?!

— Только потом, — ядовито заметила Джоан, — ты сам посоветовал: прими, лучше держать гадину к себе поближе и наблюдать попристальнее.

— Господин председатель! — вмешался негр в пятнистом комбинезоне: — Господин генерал, сэр, нельзя ли вернуться к основной теме и отложить скандал до завтра?

— Верно замечено, — одобрил Фрешетт после мгновенного колебания. — Слышала, Джоан?

— К основной теме? Основная тема — гребаный дистанционный радиодетонатор. Бомбу мы с Руфью заложили поутру, а теперь ее надобно взорвать, надавив кнопку. А ну? Кто дерзнет, а? Смелей, звездо-гля-везде-кол-добины!

В зале заседаний стало слышно падение пылинок. Джоан запустила руку в объемистый карман юбки, вытащила крохотный транзисторный приемник.

— Очень просто, — уведомила она. — Включаете, как обычное радио, потом утапливаете кнопку, над которой значится «Освещение». И так загремит, словно свету конец наступает. Кое для кого в городе это, между прочим, и будет концом света. Прошу, генерал Фрешетт.

Она толкнула приемник по столешнице прямо к председателю. Фрешетт не шевельнулся. Джоан буквально зарычала от ярости.

— Что, генерал Джейк? Духу не хватает? Кишка тонка? Или кнопочку найти не можешь? Не стесняйся, попроси Руфь, она покажет. А нужное время назовет полномочный представитель достойного мистера Брассаро!

Фрешетт ухватил женщину за руку:

— Стой, куда ты?

— Куда угодно! — прохрипела Джоан. — Куда угодно, только подальше от гребаной шайки никчемных не-умех! Надо было уйти, еще когда ты связался с поганым нью-йоркским бандитом и его подручными. Да, я о присутствующих говорю, господин Овидий, или как вас там... Нужно было послать ублюдка на хрен изначально!

— Выбора не было, знаешь сама, — сказал Фрешетт. — Не было выбора, Джоанни. Дэн погиб, и мы остались без единого грамма взрывчатки, без человека, умевшего худо-бедно сооружать бомбы... Да и в любом случае, Брассаро нас держал за глотку. Выдал бы властям, откажись мы сотрудничать.

— А мы и рады получать гребучие бомбы и подержанные автоматы, из которых с десяти шагов не попадешь в амбарную стену! Но за это приходится...

— Мистер Брассаро оказал неоценимую помощь, обеспечил оружием, экспертами, укрытиями! Я не требую благодарности за свои административные усилия, Джоанни, однако прошу воздержаться от излишне резкой, тем паче прилюдной критики, покуда не попробуешь улаживать возникающие трудности сама. Тогда узнаешь, почем фунт лиха. Женщина вырвалась:

— Давно знаю! Это я нажимаю кнопки, а вы заседаете, заседаете, заседаете... Для разнообразия палите по девкам с безопасного расстояния. А в открытом бою ни черта не стоите! Скольких уложил этот субъект в «Инануке»? А в квартире Дэвидсон? А? Фрешетт промолчал.

— Попробуй, Джейк, надавить на кнопку сам, — тихо сказала Джоан. — А с меня достаточно. За свободу не сражаются бок о бок с такой мразью, как Эмилио Брассаро.

Покорный слуга метнул взгляд на маленького пухлого человека, вооруженного полуавтоматическим дробовым ружьем, но Иоанн Овидий, сиречь Генрих Глок, сохранял олимпийское спокойствие. Генерал Фрешетт, как заметил я, тоже покосился в сторону почетного гостя...

Свирепо протиснувшись мимо генеральского кресла, Джоан обернулась, окатила Овидия молчаливым презрением и выскочила вон.

Через вторую дверь, которой хлопнула изо всех сил.

Мы услышали, как ее туфли грохочут по гнилым доскам старого пирса. Женщина двигалась к берегу.

Видеть этого не мог никто, ибо занавески на окне были плотно сдвинуты.

Глава 24

С огромным опозданием покорный слуга сообразил: никакого настоящего препирательства не было. Просто привычный истерический фарс, который, по-видимому, неизменно разыгрывался перед каждым намеченным взрывом. Диагноз подтвердила Красная Ленточка, шепнувшая Мэнни:

— Господи, каждый раз эта психопатка взвинчивает себя до нужного состояния! До белого каления... Сколько же можно? Хоть бы раз нажала проклятую кнопку, никого не истязая!

— Довольно, — велел Фрешетт, легонько постучав по столешнице согнутыми пальцами. — Возвратимся к основной теме. Как уже говорилось, мужчина пощады не заслуживает, и должен быть казнен как закоренелый убийца и враг народа. Касаемо женщины: хотя она сама и не проливала кровь наших собратьев, но пособничала империалистическим проискам... В чем дело, Руфь?

Мы так и не узнали, что хотела вставить в генеральскую речь апатичная толстуха. Когда она робко, словно скверная ученица, подняла руку, прося разрешения заговорить, внимание собравшихся на ней и сосредоточилось.

Покорный слуга метнулся вперед, хватая спинку стула, на коем восседала Красная Ленточка, разворачивая женщину, прикрываясь ею от Овидия и двенадцатикалиберного дробовика. Ухватив даму за горло, я пустил i дело вторую руку, сгреб Руфь и рывком поставил меж собою и Прево.

Отнюдь не по-рыцарски, согласен. Только и террористки мало походили на королеву Гиневру либо леди Ровену... Кстати, объемистые телеса Руфи заодно обеспечили известную защиту и тоненькой Салли Вонг.

В опешившем собрании подымался форменный дурдом. Фрешетт хватался за лежащий на столе автомат, но являл при этом еще меньше прыти, чем выказал в санатории. Мэнни уже вскочил и с лязгом передернул затвор. Молодой негр, существо разумное, опытное и проворное, растянулся на полу, спасаясь от грядущих фейерверков.

Мимо меня промелькнула маленькая фигурка ринувшейся к выходу Салли. Покорный слуга свалил боковым пинком одного из незнакомцев, пытавшегося перехватить девушку.

Хлопнула дверь.

Цели номер один мы достигли.

Достичь цели номер два — уцелеть самому — было гораздо сложнее.

* * *

Первым выстрелил Иоанн Овидий. Краем глаза я заметил, что Мэнни отшвырнуло к стене и опрокинуло на пол.

Мэнни?..

Что-то копошилось на задворках сознания, что-то, касавшееся Генриха Глока, но времени размышлять не было. Зазвенели разбиваемые стекла, вылетела оконная рама, оглушительно залаял автомат. Генерал Фрешетт палил по кинувшейся в реку Салли Вонг. Изо всех сил я швырнул толстую Руфь на Прево, на дуло глядевшего прямо в глаза пистолета-пулемета. Прево непроизвольно отдернул ствол и оружие оказалось зажато меж двумя телами. Снова грянул двенадцатикалиберный дробовик.

— Овидий, предатель проклятый!

Это орал взбесившийся от ярости, простертый на полу негр. Отрывисто ударил револьвер. Я попытался устоять, но левая нога отчего-то не желала повиноваться, отказывалась удерживать сто семьдесят фунтов живого веса. Отчаянно закричала и повалилась Руфь, непроизвольно ухватившаяся за Прево мертвой хваткой и увлекшая автоматчика за собой.

В меня попали еще раз, но покорный слуга уже не соображал, куда именно, и не думал, насколько опасна или безвредна полученная рана. Я исправно шлепнулся на пол и схватил выпавший из рук Мэнни, заранее взведенный, лишь чудом не выстреливший автомат.

Первые четыре выстрела достались Прево, три последующих — негру. Семь патронов долой из тридцатизарядного магазина (если, разумеется, эти растяпы трудились набивать рожки полностью).

Автомат Фрешетта рокотал как бешеный. Извернувшись, я надавил гашетку и повел стволом справа налево, точно добрый мусорщик шлангом, очищая комнату, дырявя все и вся, не успевшее распластаться или не умудрившееся выскочить вон.

Как выяснилось, ни того, ни другого не сделал никто: слишком велико было смятение, да и описываемое побоище заняло на деле всего несколько секунд.

Я не глядел на Овидия. Коль скоро Гейни-Хлоп намеревался бы меня угробить, он уже проделал бы это раз пять или шесть. Но Гейни отправил к праотцам товарища Мэнни, а потом еще кого-то, и не уделил покорному слуге ни малейшего огнестрельного внимания. Посему его присутствие перестало меня заботить...

Когда магазин опустел и раздался отрывистый лязг отскочившего затвора, зал заседаний являл собою зрелище малоаппетитное. Собственно, я и не такое видал. Однажды привелось посетить подвал, в который сперва набилось немало человеческих существ, а потом влетело три осколочные гранаты. Здешняя бойня выглядела менее впечатляюще, за вычетом крысообразного Мэнни, которому почти полностью снесло череп зарядом волчьей картечи. Второй жертвой Овидия, как ни странно, оказалась Красная Ленточка. Впрочем, присмотревшись получше, я понял: из револьвера колошматила именно сия нежная особа, и поэтому Овидий поступил вполне благоразумно...

Овидий!

Черт возьми, я так люто возненавидел маленького толстяка, что начисто позабыл: ведь именно Генрих Глок избавил меня от верной гибели на электрическом столе! А сейчас уберег вторично...

Шевелиться не хотелось. И не моглось. Но все-таки я шевельнулся и медленно поднялся, чувствуя, что вот-вот развалюсь на части. Последний, уцелевший в кровавом аду, грешник, шагающий по колено в крови других грешников... До колена кровь правда, не достигала, но лужами по полу растекалась. И немалыми, доложу вам, лужами.

Очень, очень осторожно я сделал первый шаг. Позеленевший Овидий сидел, беспомощно привалясь к стене, выронив дробовик. По крахмальной рубахе расползалось кровавое пятно. Красная Ленточка, видимо, опередила Гейни-Хлопа на долю секунды. Глаза казались остекленевшими, но когда я поднял ружье, Генрих с трудом повернул голову.

— Натворили дел, а, мистер Хелм? — еле слышно задал он совершенно риторический вопрос.

— Немалых, — отозвался покорный слуга. — Но кто вы, черт возьми?

Казалось, он не слышит.

— Болван... Я должен был предвидеть это. Чернокожий... Бывший морской пехотинец... Не мог ведь явиться без оружия...

Вот оно что. Значит, Глока подстрелил Комбинезон, а вовсе не размахивавшая револьвером бабенка. И меня подстрелил бы, не всади я три пули прямо в могучую африканскую шею.

— Скажите... в МММ... что я честно... позаботился о вас.

— Где сказать?

— В МММ....

— А-а-а, — невольно осклабился я, — «маковские международные мерзавцы». Они же «мерзавцы международного масштаба». Знаете эту шутку?

— Нет... Мы... в синдикате... говорим иначе. «Мерзопакостные метельщики и мордовороты». Ведь вы... своего рода... метельщики... Негласно убираете... сор.

Он прерывисто, глубоко вздохнул и продолжил более внятно:

— Мы стараемся по возможности не связываться... с правительством. Только в исключительных случаях, со сравнительно безобидными... агентствами. Но известно: тронешь кого-либо из... МММ — пиши пропало. Надо было спасать синдикат от вашей... вендетты. Ибо вы очень большая шишка, и МММ известна как сборище самых чудовищных головорезов, но... простите, мистер Хелм, теперь сомневаюсь. Мне пришлось очень... изрядно потрудиться, чтобы... уберечь вас.

— Извините за беспокойство. Застали Хелма не в лучшей спортивной форме. Зачем Китти Дэвидсон застрелили?

— Подчинился приказу Джоан... Маркет. И вон того... болвана, Фрешетта. И Брассаро болван... завязал дружбу с террористами. Потерял Вальтерса, взбесился, взял напрокат меня... Отто Ренфельд сказал: «Гейни, ребята по уши в дерьме, сами погибнут и нас погубят... Разгреби эту навозную кучу... Береги Хелма. Главное, чтобы... истребители не взбесились. Береги Хелма любой ценой...» Вот я и... сберег. И мы все-таки... немного разгребли эту кучу... вдвоем. Правда, мистер Хелм? Не пожалели сил... Передайте Отто... Передайте...

— Да, Гейни, конечно. Что передать? Но Генрих Глок уже не слышал меня. Надлежало признать: картотека «УЖ» производила должное впечатление. Достаточное, чтобы спасти мою жизнь даже в нынешней передряге.

* * *

— Руфь! — долетел с берега далекий крик. — Руфь, что происходит? Почему стреляют? У меня мотор не заводится! Руфь, отвечай! Кто-то произнес:

— Уходи, сволочь. Уходи, уже вполне достаточно. Убирайся, тварь, не доводи до греха!

Говорил, как выяснилось, я сам. Но стремление покорного слуги не грешить более было делом частным, и к службе не относившимся.

Я обвел разгромленную, залитую кровью кабину быстрым взглядом. Дробовик. Сорок ярдов, не более. Пистолеты-пулеметы. Чуть подальше: пятьдесят, шестьдесят в лучшем случае. Недостаточно. Перешагнув через ноги умершего Глока, я с трудом добрался до камбуза, вынул из пластикового футляра крупнокалиберную снайперскую винтовку. Терпеть не могу пользоваться оружием, которое пристреливал другой человек — даже такой умудренный профессионал, как Овидий.

Но все же я знал в точности, по горькому опыту: на двести ярдов из этой штуки нужно целиться прямо в центр мишени. Видел мишень собственными глазами... Отсюда, стало быть, метим в шесть часов...

Я снял предохранительные крышечки с объектива и окуляра, наскоро проверил оптический прицел, вынул один патрон из коробки, лежавшей в особой внутренней выемке чехла, загнал в камеру. Снял предохранитель. Осторожно приблизился к выходу.

— Эй, Руфь! Греб твою вошь, забирай приемник и валяй сюда! Скоро выезжать!..

Она решительно шагала назад, к барже, и замерла посреди пристани, увидев меня в дверном проеме камбуза. Подобрала юбку и опрометью, словно преследуемый заяц, ринулась наутек.

Я дозволил Джоан отбежать на девяносто ярдов и медленно, плавно придавил гашетку. Потом опустил приклад на пол и прислонил винтовку к дощатой стене. Кто-то спешил по лестнице, ведшей из трюма наружу. Я захлопнул тяжелую крышку, задвинул щеколду, хотя сгибаться было невыносимо больно. Протащился на палубу, доплелся до борта, обращенного к реке.

По клокочущей воде неслись и крутились бревна, доски, трупы животных, неведомо какой, неизвестно откуда принесенный хлам...

Удачи тебе, Салли Вонг. Удачи, где бы ты ни была сейчас.

Минуту спустя покорному слуге пришлось почти ползком возвратиться в камбуз и прилечь на деревянную скамью.

Глава 25

Поскольку я представления не имел, где обреталась баржа — да и сама река, между прочим, — то и местонахождение близлежащей больницы, куда угодил через час, определить не смог. Но больницы чрезвычайно похожи: побывал в одной — побывал во всех. Зато выяснилась иная вещь, заботившая меня до чрезвычайности. Салли уцелела, выплыла, отыскала телефон. И, по сути, спасла меня, ибо врачи уведомили, что покорный слуга истекал кровью и каждая минута была на счету.

Когда в меня влили достаточно свежих кровяных частиц, настало время подсчитать общий вес вынутого свинца. Итог равнялся одной девятимиллиметровой автоматной пуле, двум пистолетным, тридцать восьмого калибра, и двум картечинам номер один.

Последняя пара снарядов большого ущерба не причинила. Шальная картечь, видимо, не доставшаяся Мэнни и ударившая рикошетом.

Общее врачебное мнение гласило: я не из тех, кого легко и просто убить. Подозреваю, что наиболее чувствительные и деликатные представители больничного персонала не считали последнее обстоятельство благотворным для рода человеческого. Ежели сохраняешь ближнему жизнь, весьма нелегко быть снисходительным по отношению к субъекту, который эту жизнь отнимает.

Окрепнув настолько, чтобы удержать телефонную трубку, я побеседовал с Маком. Тот рассмеялся, узнав, как титулуют организацию американские гангстеры и сказал:

— Чрезвычайно правильное отношение к нашей службе. Возможно еще не раз, и не одного агента выручит.

А еще прибавил, что, судя по докладам, я не принял бессрочный свой отпуск чересчур серьезно, а посему и он. Мак, не собирается придавать значения безумным заявлениям сотрудника, маявшегося жестокой амнезией. Подозреваю, что командир и пальцем не шевельнул, дабы заполнить нужные для отставки агента бумаги. Знал: я вернусь. Мы все возвращаемся. Неизменно.

* * *

— Заткнись, — попросил я Майка Росса в один прекрасный день. — Ты рассуждаешь так, словно эти твари были людьми, и мне стыдиться следует. Запомни: террорист — не человек. Невзирая на мотивы и соображения, коими руководствуется. Он преднамеренно отказывается от людского естества. Я скривился:

— Понимаю, понимаю! В Хелме вопиет предубеждение. Скажем, я смотрю на эту сволочь примерно так же, как ты на торговцев героином.

Помолчал и продолжил:

— Понимаю, и могу даже простить любого, кто идет и стреляет в неугодного политика. По моим понятиям, это не террорист. Разумеется, обезврежу парня, если сумею, но зла на него держать не стану. Субъект выбирает себе определенную мишень, отправляется на охоту и принимает сопутствующий риск, очень большой, между прочим. Если парню вздумалось уничтожить нескольких империалистических наемников — тебя, к примеру, или меня, — добро пожаловать. Это наша служба, и нам за нее платят.

Майк скривился.

— Некоторые, — сказал я, — даже мундир носят, чтобы их легче было обнаружить и шлепнуть... Буду сражаться, как дикая кошка, но парень все же останется в моих глазах человеком, хоть и пытается уничтожить твоего покорного... Но эти выродки!.. Я перевел дух.

— Они попирают те самые ценности, которые, видишь ли, отстаивают! Разносят на клочки людей случайных, неповинных, мирных! И делают свое дело трусливейшим образом, издалека, пребывая в полнейшей безопасности. У нас это именуется «ДУБ» — дистанционное управление бойней. И «дубийцу» человеком не считают, Майк!.. Они убивают и шантажируют, грозя новыми убийствами. Играют на гуманности того самого общества, которое провозглашают бесчеловечным. Заметь: при коммунистических и просто авторитарных режимах террористических актов, по сути, не случается. Знаешь, почему? Росс качнул головой.

— Да потому что подобным правительствам наплевать, сколько еще мирных граждан взлетят на воздух. Тебе не вручат ключей от Кремля, даже если пригрозишь отправить к праотцам половину Иркутска, Петровска, или как их там еще кличут... Лишь в нашем дурацком, мягкосердечном — бесчеловечном, по их утверждениям — обществе можно запугивать взрывами... Подвожу итог: мерзавцы нагло наживаются на тех самых гуманных устоях, наличие которых в западной цивилизации отрицают начисто. Не люди они, Майк.

У меня была уйма времени обдумать свою тираду, покуда валялся на койке. Но Росса, казалось, не очень-то интересовали философские построения покорного слуги.

— Бомбу нашли? — полюбопытствовал я.

— Нашли, — отозвался Майк. — Девица указала. Толстуха.

— Руфь? — Я подскочил бы, да помешала слабость. — Ей все-таки удалось улизнуть? Но ведь сам видел, как...

— Девицу, — сообщил Росс, — подобрали и эвакуировали на носилках. Вероятно, ходить будет, но о пеших путешествиях пусть и не мечтает. Во-первых, здоровье не дозволит, во-вторых, не с ее комплекцией такие веши делать, а в-третьих, там, куда ее, голубушку надолго определяют, не больно попутешествуешь.

— Другие уцелевшие есть?

— Сообщаю: мисс Вонг, твоя очаровательная китаянка, жива и совершенно здорова, хотя изрядно простыла во время заплыва и с неделю пролежала с температурой. Но теперь поправилась и жаждет повидаться кое с кем... Он поколебался.

— Бывшие в кормовом трюмном отсеке террористы выбрались через кормовой люк, миновали камбуз — торопились, на счастье твое, — заглянули в носовую надстройку и немедля задали тягу. Не осуждаю: зрелище и впрямь впечатляло... Бежали точно бешеные. Мы их повстречали, окружили, задержали... Да, мило кабинка выглядела...

— Подумай, как бы выглядело место, где положили бомбу, — посоветовал я. — Кстати, где это было?

— В аэропорту, — сказал Росс. — Уничтожила бы, по словам Руфи, всех пассажиров, прилетевших нью-йоркским рейсом, и встречающих заодно... Гостей принять способен? Или не в силах? Очень уж просят впустить.

Я пожал плечами. Это оказалось ошибкой, ибо покорный слуга непроизвольно взвыл от боли. Отдышавшись, я произнес:

— Просите, Майк!

Росс приблизился к двери и распахнул ее. Вошли мужчина и женщина. С мужчиной мы уже встречались, и звали его доктором Альбертом Кэйном. Одет он был, по обыкновению, в безукоризненный костюм, в руках держал новехонькую шляпу, благоухал и вообще выглядел весьма и весьма респектабельным джентльменом, тщательно причесанным и выбритым вдобавок.

Женщину покорный слуга видел впервые. Высокая, светловолосая, изумительно красивая особа, в распахнутом дорогом плаще, под которым виднелось еще более дорогое и модное платье.

Нечто в лице ее казалось необычным. Присмотревшись чуток внимательнее, я понял: не все нервы и мышцы работали должным образом. Что ж, и пластическая хирургия не всесильна... Об имени, разумеется, гадать не доводилось, но уместно было изобразить невежество.

— Знакомьтесь: миссис Брассаро, мистер Хелм. Доктора Кэйна вы уже знаете, Мэтт, — ухмыльнулся Росс. И покосился на женщину: — Миссис Брассаро желает рассказать кое-что любопытное об операции «Цветок».

— Цветок — это я, — промолвила женщина, слегка порозовев, и смущенно глянула на стоявшего рядом Кэйна. — Зовут меня Грэйс, а добрые друзья в шутку дразнили Цветочком... Цветок — это я, и Брассаро намеревался меня уничтожить. Заодно с Альбертом, который пришел встречать самолет... Надо было, конечно, догадаться сразу: если Брассаро благородно позволяет уйти с возлюбленным — жди беды. Поблагодари мистера Хелма, Альберт, и не будем его утомлять: врач запрещает.

— Премного благодарен, мистер Хелм, — послушно сказал доктор Кэйн.

* * *

— Против него серьезных обвинений не выдвинуто, — пояснил Майк. — Дело настолько запутанное и сложное, что почли за благо отпустить Кэйна и Грэйс Брассаро на все четыре стороны. Пускай летит в Мексику, сопровождаемый безутешной и любящей вдовушкой.

— Вдовушкой?

— А, ты не слыхал... Эмилио Брассаро застрелен в Нью-Йорке два дня тому назад. Отдел но борьбе с наркотиками в отчаянии: узнав о намечавшемся взрыве, жена крестного отца выдала его полиции со всеми потрохами... Но кто-то опередил. Кто бы это, а, Мэтт?

Я расхохотался бы, но вспомнил, каково было плечами пожимать, и сдержал приступ веселья.

— Знаешь, — сказал покорный слуга, поразмыслив, — это все-таки даже для Брассаро немного чересчур. Взрывать аэропорт лишь из-за того, что тебе рога наставили? Перебор получается, милый мой.

— Ты не понимаешь, — ответил Росс. — Дело не в рогах. Это был обычнейший метод, но метод себя изживал, и покойный Эмилио решил употребить его в последний раз. Под занавес. Ради личной мести. Я недоуменно уставился на Майка.

— При взрыве на пароме, — пояснил тот, — погиб сенатор Мак-Нэр.

— Мак-Нэр? — Я припомнил имя, повстречавшееся на газетной полосе, когда я валялся далеко-далеко, в клинике Принца Руперта.

— Эндрью Мак-Нэр. Выдающийся канадский политик, имевший огромное влияние и кучу богатых врагов. За его гибель Брассаро отхватил полмиллиона. При взрыве в Сан-Франциско ушел из жизни строптивый, стоявший поперек глотки людям влиятельным и, опять же, очень богатым, прокурор. Сколько получил Эмилио за это — не знаю. Сент-Луисский взрыв — кстати, в аэропорту — погубил весьма неудобного и пронырливого дельца. Тоже огромный куш. Теперь понимаешь?

— Не совсем.

— Убийство. Только такое, что никому и в голову не придет, будто некая личность убыла к праотцам по заказу. Чистая случайность. А взрывы приписывают загадочной террористической организации, чьи цели покуда не ясны. Теперь-то уразумел?

— Хочешь сказать, ПНП...

— Сперва Народный протест пытался подкладывать бомбы по собственному почину, только Брассаро живехонько прибрал межеумков к рукам. Уж очень было удобно. Вальтерс, он же Кристофферсон, очутившись в Канаде, заподозрил Джоан Маркет, случайно увиденную им во время взрыва в Торонто, когда погиб незадачливый супруг. Выследил, разнюхал, явился и в буквальном смысле взял Фрешетта за глотку, объяснив грядущие выгоды сотрудничества, а заодно изложив неизбежные последствия отказа. Противостоять Кристофферсону эти паршивые овцы, конечно же, не смогли. Да и подкармливал их Брассаро весьма изрядно.

— Как же идеалисты — пускай сумасшедшие, пошли на эдакое?

— Нынешние идеалисты, — мрачно заметил Росс, — гордятся тем, что они циники. Либо служи Брассаро и получай хорошие деньги, оружие, взрывчатку — либо в тюрьму отправляйся. Фрешетт недолго думал. Майк немного помолчал и промолвил:

— Касательно идеализма... Не одобряю твоих методов, но трагедию ты все же предотвратил. Я ухмыльнулся.

— Не имею права критиковать! — заявил Росс почти с отчаянием. — Ибо мои методы погубили Китти! И чуть не погубили тебя. Я обещал защиту вам обоим...

Об этом я думал давно. А вот ежели Росс додумался до того же... Пусть послужит уроком и пойдет на дальнейшую пользу.

— Ты потерял двоих, — отозвался я. — Сняли человека, охранявшего Китти, потом убили моего телохранителя. Верно?

Росс кивнул.

— Майк, не могли же они удержаться против целого диверсионного отряда. Такой атаки никто не ожидал. Не вини себя.

Не знаю, зачем кривил душой и утешал Росса. Возможно, мы просто успели подружиться.

— Она лежала, — сказал Майк, — такая маленькая, такая беспомощная и мертвая... И я, именно я обещал защитить, оберечь... Именно ко мне пришла она, поняв, что не справится в одиночку... Но я взбесился, узнав, что Китти выходит за тебя замуж. Я любил ее, Мэтт. Взбесился, и отрядил двух первых попавшихся агентов, далеко не самых опытных... И она погибла...

Майк поиграл желваками.

— Знаешь, я счастлив, что вы перебили эту сволочь — ты и маленький стрелок из Сент-Луиса. Прости Господи, но я хотел бы оказаться тогда рядом с вами. Я ждал малейшего повода, чтобы открыть огонь по задержанной нами шайке, удиравшей от пристани... Если бы хоть один из них шевельнул пальцем, я скомандовал бы: «Пли!» Ну, и какой же я после этого блюститель порядка?

— Обыкновенный, — ответил я. — Такой, которому не чуждо ничто человеческое. Разве бывают иные?

Примечания

1

У фехтовальщиков нанесенный укол, выигранное очко (франц.).

(обратно)

2

Непереводимая игра слов: «Ин-а-нук» (In a nook) означает по-английски «в укромном уголке».

(обратно)

3

Вещественное доказательство совершенного преступления. Здесь игра слив; ют-латыни «corpus» означает, среди прочего, «труп».

(обратно)

4

В разгаре свершаемого преступления (лат.).

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25 . . . . .