«Расследования Берковича - 3»

Расследования Берковича - 3 (fb2) - Расследования Берковича - 3 [сборник] (Расследования Бориса Берковича - 3) 444K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Песах Амнуэль

Павел (Песах) Амнуэль Расследования Берковича 3

Волшебный эликсир

— Собираешься за границу? — спросил инспектор Хутиэли сержанта Берковича, когда тот сообщил начальнику о том, что уходит в отпуск.

— Да… — рассеянно сказал Беркович, перебирая на своем столе бумаги и соображая, в какой из ящиков их лучше спрятать. — Вы правы, инспектор, именно за границу.

— Франция, Англия, Испания? — перечислил Хутиэли и, подумав, добавил: — В Италию не советую. Говорят, там воруют.

— Какая Франция, господин инспектор? — удивился Беркович. — Мы с Наташей едем за границу Тель-Авива и даже, я сказал бы шире: за границу Гуш Дана. И даже еще шире — за границу государства Израиль в пределах 1967 года.

— А! — понял наконец инспектор. — Решили пожить в поселении? Друзья? Знакомые? Родственники?

— Всего понемногу, — улыбнулся Беркович. — В Эли живет мой любимый двоюродный дядя, которого я не видел со дня приезда в Израиль. В Бейт-Эле поселился друг детства и, по его словам, это самое красивое место от Метулы до Эйлата. А в Офру нас зовет Наташина подруга, с которой она училась в ульпане.

— Так куда же вы в конце концов решили отправиться? — поднял брови Хутиэли.

— Будем путешествовать. День в Эли, день в Офре, два дня в Бейт-Эле. Еще есть знакомые в Кирьят-Арба, так что туда мы тоже заедем на обратном пути.

— Будь осторожен! — посоветовал инспектор. — Впрочем, ты и сам понимаешь. А Наташа не боится? Все-таки территории, арабы, возможны провокации.

— Да, — кивнул Беркович. — Относительно провокаций вы правы. Наташа готова на любую провокацию, лишь бы показать Арафату, кто здесь хозяин. У нее идея: поехать в Иерихон в машине с израильским флагом…

— Надеюсь, ты сможешь удержать ее от глупостей? — тревожно спросил Хутиэли.

— Удержать женщину от глупостей, — вздохнул Беркович, — можно только совершив еще большую глупость. Я пообещал, что, когда мы вернемся, то сразу пойдем в раввинат и назначим день свадьбы.

— О! — воскликнул Хутиэли. — Поздравляю! Давно пора.

— Потом поздравите, инспектор, — сказал Беркович. — Скажите лучше, нет ли какого-нибудь дела, чтобы проветрить мозги перед отпуском.

— Есть, — хмыкнул Хутиэли. — В десять совещание у генерального инспектора. Пойдешь вместо меня, я позвоню.

— Ну спасибо, — пробормотал Беркович, — не такой работы я хотел бы в последний день.

— Борис, ты не прав, — назидательно сказал Хутиэли и повернулся к компьютеру…

Рано утром в воскресенье Борис и Наташа ехали в потрепанной «субару» на северо-восток, к поселению Эли. Беркович не сказал инспектору главного: в Эли их ждал не только любимый дядя, но и группа молодых поклонников детективов, начитавшихся Стаута, Гарднера и Корецкого и желавших в тишине и на природе поболтать о героях-суперменах. Беркович подозревал, что за предложением поговорить о литератрных персонажах кроется тривиальное желание поиграть в теннис, пожарить шашлыки, поволочиться за красивыми женщинами — в общем, оттянуться и отвлечься на несколько дней от назойливого ритма городской жизни. Можно и о Гарднере поговорить, почему нет?

В поселение приехали незадолго до обеда, и любимый дядюшка, забывший уже, как выглядит дорогой племянник, показал Борису и Наташе их комнату.

— А можно мы будем ночевать у вас в саду? — спросила Наташа, выглядывая в окно.

— В доме, — внушительно сказал дядя, — кондиционер, а в саду комары. Вы выбираете…

— Мы выбираем комаров, — решительно сказала Наташа. — Как бороться с комарами, я знаю, а управлять кондиционером еще не научилась.

Борис пожал плечами и сказал:

— Не думаю, что нам вообще удастся уснуть. Тут ведь сборище намечается…

— Да, я слышал, — с неудовольствием сказал дядя. — Фанаты.

Вечером приехали Марк и Алена Визборы из Холона, чуть позже, когда почти совсем стемнело, появились братья Аркадий и Мирон Ступникеры, мчавшиеся через половину страны из Нацерет-Илита, и наконец, когда уже взошла полная луна, прибыл Игорь Смелин со своей новой подругой Илоной. Вся компания оказалась в сборе, и любители детективов, а точнее — любители ночного трепа при луне, расположились на лужайке за крайним домом поселения и приготовились коротать ночь в приятной беседе.

Начали, естественно, с последнего романа Марининой.

— А вы слышали, — страшным шепотом сообщила Алена Визбор, — что почти все детективы в России пишут женщины? Просто они берут себе мужские псевдонимы, потому что женскую литературу мужики читать не хотят!

— Совсем наоборот! — возмутился Аркадий Ступникер. — Это только Маринина — женщина. А все остальные детективщики — мужчины, даже эта знаменитая Булгакова. А женские псевдонимы берут по требованию издателей, потому что такие книги легче продать.

— Загадка! — воскликнул Игорь и посмотрел на Берковича. — Детектив! Кто пишет эти книги — мужчины или женщины? Что говорит по этому поводу дедуктивный метод израильской полиции?

Поскольку взгляды были обращены на Берковича, он сказал лениво:

— По-моему, все это пишет компьютер по собственной инициативе. Сюжеты — на одно лицо. А детективов в России нет вообще; все, что издается под маркой детектива, на самом деле всего лишь полицейские романы или триллеры. Совершенно другой жанр. Где загадка? Где расследование? Где игра ума?

— Хочешь поиграть умом? — вмешалась Илона, новая подруга Игоря Смелина. Ее никто прежде не видел, и потому всем хотелось послушать, что она скажет.

— Я-то? — удивился Беркович. — Нет, честно говоря. За год так наигрался…

— Ну тогда остальные, — решительно сказала Илона. — Я прошлой зимой была у подруги на Аляске…

— Где? — воскликнул Игорь. — Ты мне об этом не говорила!

— Неужели на Аляске тоже живут евреи? — спросил Аркадий.

— Нет, Света — русская, вышла несколько лет назад замуж за американца, думала, что будет жить в Нью-Йорке, а он оказался метеорологом и отправился следить за погодой в Фербанкс, а это такая дыра… Я бы и недели не прожила.

— А сколько же ты там проторчала? — поинтересовался Игорь. — Сутки?

— Две недели. Полярная ночь, можете себе представить, температура минус двадцать-тридцать… И это еще ничего, бывает хуже. Но я не о том. Когда я там была, случилась одна история. Очень романтическая и загадочная. Рассказать?

— Не тяни резину, — потребовал Игорь.

— На востоке Аляски живет какое-то индейское племя, — начала Илона. — Вроде эскимосов или наших эвенков. И в Фербанксе есть человек, который с этими индейцами торгует. На машине к ним не пробиться, он ездит на собачьей упряжке, возит индейцам ширпотреб и какой-то эликсир от всех болезней, который сам и готовит.

— Эликсир? — переспросил Игорь. — Что за эликсир?

— Не беспокойся, — отрезала Илона. — Тебе это средство не поможет. Говорят, это просто подслащенная вода, но индейцы верят всему и хорошо платят. Но ты меня перебил!

— Больше не буду, извини…

— Так вот, на третий день, когда я уже выла от тоски по цивилизации, случилась страшная история. Индейцы пробрались в городок и похитили Джин Оксфорд, дочь хозяина бакалейной лавки.

— Почему вы думаете, что это были индейцы? — вмешался Беркович.

— Я-то ничего не думаю, — отпарировала Илона. — Но так сказал местный шериф. Должно быть, изучил следы. Девушку увезли куда-то на восток, к канадской границе, и преследовать их в полной темноте, ведь стояла полярная ночь, было невозможно. Я вообще думала, что бедная Джин замерзла, как только ее увезли — ехать в тридцатиградусный мороз в собачьей упряжке… Б-р-р… Шериф собрал всех молодых мужчин города, муж Светы, конечно, тоже вызвался, но Света решительно сказала, что, если он оставит двух женщин без присмотра, то мы обе сбежим на юг… В общем, Билл остался. Впрочем, остальные тоже вскоре вернулись домой, потому что на сход явился этот торговец с индейцами по имени Сэм Дилани и заявил, что попробует справиться сам. Индейцы, мол, ему доверяют и все такое. А Джин они украли, конечно, ради выкупа. Так не лучше ли заплатить им и обойтись без крови? Ну, шериф, естественно, был против: никаких, мол, переговоров с преступниками, всех, мол, нужно поймать и посадить… Ну, знаете, Фербанкс это все-таки не Нью-Йорк, мужчины подумали и решили с индейцами не связываться. Устраивать войну из-за Джин? В общем, скинулись, отец девушки лично положил пятнадцать тысяч долларов, остальные дали еще пять. И этот Дилани отправился на своей телеге…

— На телеге? — переспросил Беркович.

— Ну, это я ее так назвала. Вообще-то это крытая маленькая повозка, человек туда влезает с трудом, поэтому весь товар привязан снаружи. Бутылочки с пресловутым эликсиром тоже были развешаны вдоль борта, будто новогодние игрушки… Отец Джин рвался поехать вместе с Дилани, но тот решительно отказался — индейцы, мол, не станут говорить, если они объявятся вдвоем. И уехал.

— И что же? — с любопытством спросил Беркович. — Привез эту Джин обратно?

— Конечно! Он вернулся через неделю вместе с Джин. Девушка ехела в повозке, а сам Дилани в каких-то санях, которые ему дали индейцы. Джин была вне себя от радости. А Дилани рассказал, что пришлось раздарить все бутылочки с эликсиром — иначе индейцы и разговаривать не желали. Деньги, конечно, они взяли…

— А что шериф? — поинтересовался Беркович.

— Шериф? Пожал торговцу руку и произнес речь о том, что, с одной стороны, Дилани, конечно, молодец, а с другой — платить похитителям это не метод, с ними нужно решительно бороться… ну, и все такое.

— И все? — спросил Беркович.

— А что еще? — не поняла Илона. — Ах да, отед Джин дал торговцу за помощь тысячу долларов.

— И он взял?

— А почему бы и нет? — удивилась Илона. — Он же рисковал…

— Ничем он не рисковал, — буркнул Беркович. — А шериф тот просто дурак. Я понимаю, что в глубинке люди не всегда соответствуют… Но не до такой же степени!

— А что такое? — растерялась Илона.

— Так ясно же, что этот Дилани участвовал в афере! Договорился с индейцами, чтобы они похитили девушку, а потом поделился с ними выкупом.

— Как ты можешь так говорить? — возмутилась Илона. — Ты бы видел, как этого Дилани провожали! Как Джин его благодарила! А погода… Что он, дурак, по такой погоде…

— Он-то не дурак, — хмыкнул Беркович. — Но, дорогая Илона, ты же сама сказала, что мороз был градусов тридцать. А бутылочки с эликсиром были развешаны снаружи повозки. При такой температуре даже подсахаренная вода превращается в лед. Бутылочки просто взорвались бы, если бы в них что-то было! Все они были пусты, вот что! И этот Дилани вешал вам на уши лапшу, рассказывая, как дарил индейцам эликсир.

— Но… Он же действительно привез Джин обратно, — растерянно сказала Илона.

— Естественно, — кивнул Беркович. — Для того и увозил, чтобы привезти. Эх, ребята, вот так и создаются мифы… И детективные истории, кстати, тоже. Какая-то деталь, которую почти никто не замечает… И готов бестселлер.

— Что-то ты ворчлив сегодня, — сказала Наташа, обнимая Бориса. — Пойдем, я устала.

— Пойдем, — согласился Беркович. — Только умоляю, не рассказывай мне перед сном детективную историю.

Самоубийство на пляже

Ночью пролился первый дождь. Первый — за последние полгода. И конечно, с грозой, расколовшей ночную тишину и заставившей половину Израиля проснуться и наблюдать, как небо прорезают стрелы молний.

Утром было прохладно и сыро, и Беркович отправился на службу пешком, чтобы подышать свежим воздухом. Конечно, он не собирался идти через весь Тель-Авив, и на улице Жаботинского сел в автобус, но все-таки прогулка позволила ему так прочистить мозги, что, войдя в кабинет, сержант готов был к расследованию любого, самого запутанного преступления. Инспектора Хутиэли еще не было, и Беркович подумал, что шеф, видимо, тоже решил перед работой проветриться и поехал кружным путем, вдоль набережной.

Когда Беркович вошел в кабинет, инспектор Хутиэли заканчивал разговор по телефону. Положив трубку, он сказал:

— Поехали, сержант. Убийство в северном Тель-Авиве.

— Ну вот, — вздохнул Беркович. — А день так хорошо начинался…

По дороге слушали по громкой связи доклад патрульной группы, вызванной на виллу Оханы Толедано, известного в деловом мире человека, хозяина нескольких фабрик по производству изделий из золота.

— Вчера у Толедано собрались пятеро знакомых, не считая хозяина, — докладывал сержант Михельсон, патрулировавший ранним утром район вилл вблизи побережья. — Все деловые люди. В числе приглашенных был и Арнольд Брукнер, хозяин строительной компании «Авиталь»…

— Позвольте, — прервал сержанта инспектор, — это тот самый Брукнер, чья фирма на прошлой неделе признана банкротом?

— Тот самый, — подтвердил Михельсон. — Долгов у него около трех миллионов. Похоже, что компания и собралась для того, чтобы обсудить, чем можно помочь Брукнеру…

— Могу себе представить, — буркнул Хутиэли. — Каждый наверняка думал о том, как бы не связываться больше с Брукнером до конца жизни…

— Возможно, — сдержанно произнес Михельсон, слышно было, что он переворачивает какие-то бумаги. — Собрались они часов в десять вечера и, по словам Толедано, говорили о делах. Брукнер был мрачен. Около полуночи началась гроза, и Брукнер неожиданно заявил, что намерен подышать воздухом. Ему сказали, что сейчас хлынет ливень, и он промокнет, но Брукнер все равно отправился на улицу, точнее — в сторону моря, до которого от виллы метров пятьдесят, не больше. Через несколько минут действительно полил ливень. Толедано думал, что Брукнер сейчас вернутся…

— Стоп, — прервал инспектор. — Мы подъезжаем, куда нам сворачивать от шоссе?

— Влево и затем — прямо до конца улицы. Я вас вижу.

Через минуту они Хутиэли и Беркович вышли из машины перед воротами двухэтажного особняка — это и была вилла Толедано. Здесь уже стояла машина скорой помощи и два полицейских автомобиля. Сержант Михельсон поспешил им навстречу.

— Где обнаружено тело? — спросил Хутиэли.

— Пойдемте, — предложил Михельсон. — Вот дорожка, ведущая к морю. А там видите — каменные скамейки? Вторая слева…

Беркович уже и сам видел — около второй скамейки стояли эксперт Файн и три медика, приехавшие забрать труп. Брукнер, одетый в легкий летний костюм — светлые брюки и рубаха навыпуск, — полулежал на скамье, руки бессильно свисали, а голова склонилась вправо. На левом виске ясно было видно пулевое отверстие с запекшейся кровью и следом ожога — выстрел был произведен практически в упор. Струйка крови застыла на щеке погибшего и на воротнике рубашки, и левом рукаве. Пистолет «беретта» лежал в небольшой лужице у ног погибшего.

— Похоже на то, что пальцевых отпечатков вы здесь не найдете, — обратился Хутиэли к эксперту.

— Нет, конечно, — покачал головой Файн. — Всю ночь шел дождь, а пистолет, выпав из руки, упал в воду, тут еще и грязь…

— Самоубийство? — сказал инспектор.

— Да, — кивнул эксперт. — Он пришел сюда, когда началась гроза. Гремел гром, и выстрела никто не слышал. Брукнер держал пистолет в левой руке, вот смотрите — пальцы сжаты таким образом, что понятно: перед смертью Брукнер держал в руке какой-то предмет. Положение пистолета — смотрите сюда — показывает, что выпал он из левой руки Брукнера.

— Он что, был левша? — поинтересовался Хутиэли.

— Да, представьте себе, — сказал эксперт. — Об этом я уже спрашивал у хозяина виллы… Если вы не против, инспектор, я разрешу унести тело.

Хутиэли внимательно осмотрел труп, Беркович следил за взглядом шефа, а сам думал о том, что даже потеряв последнюю надежду, он никогда не пустит себе пулю в висок. Беркович не понимал самоубийц и всегда считал, что в психике этих людей есть наверняка какие-то отклонения от нормы, проявляющиеся в критических обстоятельствах. Сержант вглядывался в лицо Брукнера, желая разглядеть нечто, подтверждающее его гипотезу, но ничего не нашел — обычное лицо израильтянина средних лет, жесткий изгиб губ.

— Он умер в промежутке от полуночи до часа ночи, — сказал эксперт, когда медики положили тело на носилки и понесли к машине. — То есть вскоре после того, как ушел от Толедано. Все совпадает: сказал, что идет проветриться, а сам направился к морю и застрелился.

— Похоже на то, — согласился инспектор и, кивнув Берковичу, направился к дому.

В холле первого этажа сидели в креслах четверо: Охана Толедано и его вчерашние гости, поднятые с постелей и привезенные на виллу для снятия показаний. После обмена любезностями и знакомства инспектор сказал:

— Я одного не могу понять, господа. Брукнер сказал, что пойдет прогуляться, и не вернулся. А вы через час-другой разъехались по домам, даже не поинтересовавшись, куда делся один из гостей?

— Ничего странного, — ответил за всех Толедано. — Эта причуда Альберта всем известна. Он почти каждый раз уходит, не прощаясь, а вчера Альберт находился в таком состоянии, что понятно было: он хочет побыть один.

— Но когда вы уезжали, — обратился Хутиэли к гостям Толедано, — то должны были увидеть на стоянке машину Брукнера и понять, что никуда он не уехал…

— Я поставил машину на соседней улице, — сказал Ниссим Бартана, директор небольшого завода по ремонту лифтов. — Я не мог видеть машину Альберта. К тому же, шел дождь, я быстро добежал до машины и не смотрел по сторонам.

— Верно, — кивнул Хаим Мендель, начальник отделения банка «Апоалим». — Моя машина стояла перед домом, но я не смотрел по сторонам, дождь лил, как из ведра.

— Я уезжал последним, — степенно добавил Сильван Динкин, строительный подрядчик из Модиина. — Не хотел ехать в дождь и дождался, когда лить стало меньше. О том, что Альберт не вернулся, я к тому времени и думать забыл.

— Ливень кончился около четырех, — напомнил Хутиэли.

— Да, — согласился Динкин. — Мы с Оханой сидели вот здесь и разговаривали.

Толедано подтверждающе кивнул.

— Вы говорите, что Брукнер был мрачен, — сказал инспектор. — Вы знали, чем это было вызвано. Вы пытались отвлечь его от мыслей о банкротстве? Вы видели в его поведении что-нибудь, что навело бы вас на мысль…

— О том, что Альберт собирается покончить с собой? — спросил Толедано. — Нет, честно говоря, лично мне такой поворот событий и в голову не приходил. Конечно, положение у Альберта было ужасным, новых кредитов банки ему не дали бы…

— Точно, — подтвердил Мендель. — Я лично не дал бы, хотя и знаю… знал Альберта не первый год.

— Прошу прощения, — подал голос сержант Беркович, который до этой минуты молча вглядывался в лица присутствоваших и размышлял над той единственной зацепкой, которая, как ему казалось, могла изменить ход расследования. — Прошу прощения, а в промежутке от полуночи до часа кто-нибудь выходил на улицу? Я имею в виду, — пояснил Беркович свою мысль, — он мог бы слышать выстрел или вообще увидеть что-то странное… фигуру Брукнера с пистолетом в руке, например.

— Ну что вы, — всплеснул руками Толедано. — Если бы кто-нибудь из нас что-то увидел, мы бы давно об этом сказали, верно?

Гости согласно кивнули.

— А выходили все, — продолжал Толедано. — Ведь хлынул ливень, первый за многие месяцы, и мы один за другим выходили на веранду подышать. На веранду ведь ни капли не попадает.

— Понятно, — протянул Беркович. — Значит, если бы и Брукнер дышал воздухом на веранде, вы его непременно увидели бы?

— Безусловно, — твердо сказал Толедано. — Когда я выходил, на веранде никого не было.

— А вы… — Беркович обвел взглядом гостей.

— Никого, — подтвердил Мендель. — Я выходил последним, гроза уже стихала. Я и не думал, что застану на веранде Арнольда, ведь, если бы он там был, мне бы об этом сказали Сильван или Ниссим…

— Он наверняка сразу пошел к морю, — буркнул Бартана. — А гремело так, будто стреляли из орудий…

— Я вышел почти сразу после Арнольда, — сказал Динкин. — Его уже не было на веранде. Он действительно сразу пошел к морю.

— Вы могли его видеть? Ведь с веранды виден берег…

— Нет, — покачал головой Динкин. — Там было темно. Конечно, сверкали молнии, но я, в общем, не вглядывался…

— Понятно, — сказал Беркович. — Скажите, господин Динкин, вы были здесь в этих туфлях?

— Что? — удивился Динкин. — Не понимаю, при чем здесь… Нет, не в этих.

— А почему вы надели другие туфли, когда вас попросили вернуться на виллу?

— Ну… Не знаю, честно говоря. Возможно, та пара была испачкана… Ну, конечно, так и было, у меня не было времени чистить обувь.

— А зачем ее чистить? — удивился Беркович. — По вашим словам, вы уехали, когда дождь уже закончился. Где вы могли выпачкать туфли?

— Да не помню я, — раздраженно сказал Динкин. — Наверное, наступил куда-то…

— Так я вам напомню — куда именно, — любезно сказал Беркович. — Вы должны были отнести тело Брукнера к морю и посадить на скамью. А там нет асфальта. Туфли вы действительно не успели почистить, и это очень хорошо — эксперт без труда установит идентичность грязи на туфлях с землей около той скамьи, где нашли Брукнера. И это будет абсолютно надежной уликой.

— Что вы хотите сказать? — побледнел Динкин.

— Я хочу сказать, — продолжал Беркович, — что вы вышли на веранду сразу после Брукнера, гремела гроза, и вы решили этим воспользоваться. Брукнер, видимо, стоял у перил и был мрачен. Вы сказали ему, что беспокоитесь, как бы он от отчаяния не наложил на себя руки и попросили пистолет — мол, так будет спокойнее. Брукнер передал вам оружие, и вы выстрелили в тот момент, когда грохнул гром.

— Что вы несете, сержант? — воскликнул Динкин.

— Тело вы положили за оградой, туда тоже не попадал дождь, и вы вернулись в салон совершенно сухим. А потом дождались, когда все уехали, а дождь закончился, попрощались с хозяином и в темноте потащили тело к морю. Посадили на скамью, а пистолет бросили в лужу. У вас ведь наверняка были какие-то дела с Брукнером, вы, можно сказать, коллеги.

— Послушайте, инспектор, — возмущенно сказал Динкин, обращаясь к Хутиэли. — Почему я должен выслушивать эту чепуху?

— Не должны, — согласился инспектор. — И сержант принесет вам свои извинения, если грязь на вашей обуви не совпадет с образцами почвы около скамейки на пляже.

Динкин вскочил.

— Послушайте! — начал он.

— Сядьте, — жестко сказал инспектор. — Чего вы, собственно, волнуетесь?

Час спустя, когда Хутиэли с Берковичем вернулись в Управление, инспектор спросил:

— А почему тебе, собственно, пришло в голову, что Брукнера застрелили?

— Понимаете, инспектор, такая мелочь… На щеке у него была струйка крови. Если он просидел под проливным дождем всю ночь, вода смысла бы кровь, верно? Значит, тело пролежало где-то, где не очень капало, и лишь потом его перенесли…

— Понятно, — кивнул Хутиэли.

Убийство в отеле

— Дорогой Борис, — задумчиво сказал инспектор Хутиэли, — мне бы и в голову не пришло, что ты играешь в такие игры.

— А почему нет? — удивился Беркович. Он сидел за своим столом и держал в руках газету «Маарив», раскрытую на странице, где были помещены фамилии победителей последней игры-лотереи. Вот уже три недели в газете каждый день публиковались вопросы, связанные с историей Израиля, и победителю, быстрее всех приславшему больше всего правильных ответов, обещана была путевка на двоих в одну из гостиниц Эйлата.

— Я всегда интересовался историей, — признался сержант. — А тут представился случай. И Наташа помогала, конечно, она тоже много знает. Две ночи в гостинице, лазурное море, пляж…

— Помрешь со скуки, — предупредил инспектор.

— С Наташей?

— Ну, разве что вдвоем вам будет интересно, — с сомнением сказал Хутиэли. — Я в прошлом году с Офрой был в Эйлате. Полежал на пляже, прожарился, но нет — этот отдых не для меня. И не для тебя, насколько мне известен твой характер.

— Пожалуй, вы правы, — согласился Беркович. — Я бы предпочел путешествие по горам. Но Наташа в восторге от выигрыша, так что придется…

— Надеюсь, — резюмировал инспектор, — что за время твоего отсутствия здесь не случится ничего интересного.

В пятницу Борис с Наташей выехали в Эйлат, и дорога показалась им замечательной, хотя и несколько утомительной. До Беэр-Шевы они болтали и смотрели по сторонам, но потом Наташу укачало, и она заснула, опустив голову на плечо Бориса.

Он разбудил Наташу, когда автобус остановился на смотровой площадке у израильско-египетской границы. Пассажиры вышли, чтобы сфотографироваться на фоне египетского флага и пограничника-араба, Наташа выходить не захотела — жара здесь была, как в топке паровоза, где сожгли славного сына российского пролетариата Сергея Лазо. А Беркович подумал о том, что путешествие через горы и пустыни может стать значительным воспоминанием — не о номере же с кондиционером и видом на Красное море вспоминать на старости лет!

Номер действительно оказался с кондиционером, но вида на Красное море не было и в помине: окна и балкон выходили в сторону Эйлатского аэропорта, и любоваться можно было только притихшими и будто уснувшими тушами трех небольших «Боингов».

— Диспетчеры здесь тоже, наверное, умирают от скуки, — сказал Беркович.

— Что значит «тоже»? — возмутилась Наташа. — Ты это на себя намекаешь?

— Ну что ты, — вздохнул Беркович. — Я намекаю на господа Бога, который явно скучал, создавая это райское место.

На пляж они пошли, когда солнце уже заходило, купание в теплой, будто парной, воде не доставило Берковичу никакого удовольствия. А может, он просто привередничал, заранее настроив себя на то, что отдых будет скучен, как старый фильм?

Наташе, напротив, все здесь нравилось — и пляжи, полные туристов, и рестораны, где порции предназначались не для людей, а для гигантов типа Гаргантюа, и гостиница, где с третьего этажа на первый падал водопад. Вечер Наташа и Борис провели в ресторане, окна которого выходили на бухту, а потом поднялись в номер, и только теперь сержант Беркович понял, в чем состоит счастье. Он не стал говорить об этом вслух, поскольку не был уверен в том, что своим высказыванием не даст Наташе повода взять будущую семейную власть в свои руки. Беркович хотел, даже несмотря на предстоявший брак, остаться независимым и гордым. В общем — настоящим мужчиной.

Около одиннадцати, когда за окном номера, выходившим в сторону египетской границы, поднялась мрачная луна, за дверью раздался женский вопль. Собственно, Беркович сначала даже и не понял, кому принадлежал голос, разорвавший ночную тишину, будто сирена воздушной тревоги. Он в это время стоял посреди номера в трусах, потому что лишь минуту назад вышел из-под душа. Однако условный рефлекс, возникший у Берковича за год службы в полиции, проявил себя, и несколько секунд спустя сержант выскочил в коридор, успев набросить рубашку и натянуть брюки, а Наташе приказав не двигаться с места.

Справа по коридору у открытой двери номера стояла бледная, будто греческая статуя, женщина в легком платье и кричала так, что из всех соседних номеров уже начали выскакивать ничего не понимавшие жильцы. Двумя шагами Беркович преодолел несколько метров, втолкнул женщину в ее номер и закрыл дверь.

Крик смолк, как отрезанный.

— Что происходит? — рявкнул Беркович над ухом женщины, прекрасно зная, что именно такой тон немедленно приведет ее в чувство.

Именно так и случилось. Женщина смотрела на Берковича, и взгляд ее постепенно становился осмысленным.

— Убили… — пробормотала она. — Арика убили…

— Какого Арика? — спросил Беркович и только теперь оглядел номер. У окна стояло широкое кресло, и в нем лежал, раскинув руки, мужчина в плавках. Мужчине было лет сорок, и он был мертв, насколько может быть мертвым человек с пулей в груди. Ручеек крови уже запачкал замечательную оранжевую обивку кресла.

Беркович оставил женщину и подошел к трупу. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что стреляли, во всяком случае, не в упор, а с некоторого расстояния. Был ли выстрел единственным? И где оружие? И почему не был слышен выстрел?

Беркович взял мужчину за руку — рука была еще теплой, смерть наступила не больше нескольких минут назад.

Беркович отступил на несколько шагов, огляделся и увидел лежавший в двух метрах от входной двери пистолет системы «вальтер» с навинченным на ствол глушителем. Так, — подумал он, — вопросы об оружии и о том, почему не был слышен выстрел, решились сами собой.

Подойдя к телефону, Беркович вызвал скорую и полицию. Женщина следила за его действиями с безразличием, свидетельствовавшим, что она находится в состоянии шока.

Берковичу пришлось потратить немало усилий, чтобы усадить женщину на широкую кровать, она не сводила взгляда с тела.

— Пожалуйста, — сказал сержант. — Пока никого нет и все воспоминания свежи… Ваше имя.

— Грета, — простонала женщина. — Грета Бурштейн.

— А это… — Беркович кивнул в сторону лежавшего в кресле тела.

— Арик… Мой муж.

— Понятно. Что произошло? Вы видели, кто стрелял?

— Конечно! — с неожиданной силой воскликнула Грета Бурштейн и сделала попытку броситься вон из комнаты. Берковичу пришлось удержать женщину, и она бессильно опустилась на постель.

— Мы приехали из Иерусалима, — продолжала Грета. — Вчера были на пляже и сегодня тоже… После ужина поднялись… Арик сел почитать газету… Вдруг открылась дверь… И на пороге — мужчина. Высокий, в шортах… И в маске… В руке был пистолет. Мужчина стоял в коридоре. Он посмотрел по сторонам… А потом на моего мужа. Сказал: «Ну получи!» И два раза выстрелил. Я была… Я лежала… Он бросил пистолет в комнату на пол, повернулся и убежал… А Арик…

Женщину начали душить рыдания, и Беркович похлопал ее по руке.

Открылась дверь, и в номер ввалился патрульный полицейский, а за ним следом — два медика и администратор гостиницы. Следующие пять минут прошли в дикой суматохе, и Беркович с тоской наблюдал, как медики затаптывают возможные следы, администратор не может выставить из комнаты многочисленную гостиничную обслугу, а полицейский, оробев при виде трупа, что-то кричит в мобильный телефон, пытаясь объяснить ситуацию своему начальству. Брать здесь власть в свои руки у Берковича не было никаких оснований, да и воспринято это было бы, несомненно, как попытка влезть не в свое дело. Вспомнив рассказ Греты Бурштейн, он тихо вышел в коридор, где странным образом порядок был больше, чем в номере. Двое полицейских оттеснили группу любопытствующих постояльцев от дверей комнаты, что, конечно, не мешало никому обсуждать происшествие и строить версии одна нелепее другой.

Беркович наклонился и внимательно осмотрел пол в коридоре слева от двери, которая вела в номер Бурштейнов. Не обнаружив того, что он ожидал увидеть, сержант нахмурился и попытался еще раз представить себе картину убийства, нарисованную Гретой. Распахивается дверь — она и сейчас распахнута… На пороге появляется незнакомец с пистолетом в руке… Значит, стоял убийца вот здесь, поскольку в номер он не входил, а с другого места не видно кресло… Так. Раздался выстрел — тихий хлопок, поскольку пистолет был с глушителем. После этого убийца швыряет оружие в комнату, оно падает на пол в метре от двери… А негодяй убегает — в сторону лестницы, надо полагать, вряд ли он стал бы дожидаться лифта.

Если все было именно так, то…

— Эй! — крикнул один из полицейских. — Я вам говорю! Что вы там делаете? Отойдите от двери.

Беркович поднялся с колен и показал патрульному свое удостоверение.

— Прошу прощения, — сказал тот. — Я не видел, как вы приехали.

— Я и не приезжал, — объяснил Беркович. — Я в отпуске и живу на этом этаже. Прошу прощения…

Он вошел в номер, где уже закончился осмотр трупа, медики погрузили тело на носилки и понесли из комнаты. Администратору удалось прогнать из номера лишних людей, и сейчас здесь, кроме него и бледной, как смерть, Греты Бурштейн, находились эксперт-криминалист и патрульный полицейский. Берковичу пришлось представиться, показать удостоверение и попросить разрешения участвовать в дознании. Пистолет, из которого был сделан смертельный выстрел, все еще лежал на полу, и вокруг него была мелом очерчена неровная окружность. Беркович обошел это место и склонился над полом в левом углу комнаты. Конечно же, он именно здесь обнаружил то, что искал, и подозвал эксперта.

— Вот, — сказал он, указывая на два сплющенных кусочка металла, — это стрелянные гильзы.

— Вижу, — кивнул эксперт. — Не трогайте, я заберу их как вещественное доказательство. Кстати, сержант, вам не кажется странным, что убийца, убегая, бросил пистолет?

— Убегая? — удивился Беркович. — Он никуда не убегал.

— Простите? — поднял брови эксперт.

Не ответив, Беркович подошел к Грете, все еще сидевшей на постели, и спросил:

— Вы сами отдадите свою перчатку или мне придется обыскать комнату?

— Какую перчатку? — едва двигая языком, спросила Грета.

— Вы надели перчатку, когда взяли пистолет, — пояснил Беркович. — А может, обмотали руку своим платком… Во всяком случае, на пистолете наверняка не будет ваших пальцевых следов, это очевидно.

— Не понимаю… — пробормотала Грета, глядя на Берковича с ужасом.

— Все вы прекрасно понимаете! — отрезал сержант. — Почему вы убили мужа?

— Он, — всхлипнула Грета. — Он — негодяй! Он даже здесь мне изменил с этой… с этой…

Она не смогла закончить фразу, ее душили слезы ненависти.

— Я слышала, та женщина убила мужа, — сказала Наташа, когда полчаса спустя Борис вернулся наконец в свой номер.

— Быстро же распространяются слухи, — пробормотал сержант.

— Господи, — воскликнула Наташа, — здесь всего-то десять метров! Не такая уж большая скорость…

— Да, она убила, — подтвердил Беркович. — И хотела выдать это за чью-то месть. Но… Не женское это дело — убивать. Она стреляла в номере и хотела убедить полицию в том, что убийца стрелял из коридора, а потом сбежал. Но стрелянные гильзы лежали у стены в комнате, а вовсе не в коридоре… Про гильзы женщина совсем забыла… А может, и вовсе не знала.

— Когда я буду тебя убивать, — серьезно сказала Наташа, — то непременно позабочусь о гильзах. Соберу их в платочек и выброшу в окно.

Алиби при луне

— Меня всегда удивляло, — сказал инспектор Хутиэли, — как Эркюлю Пуаро удается даже во время отдыха на Ривьере сталкиваться с убийством? Иные могут всю жизнь прожить и ни разу не увидеть убитого человека, а тут, смотри-ка, именно профессиональный сыщик именно в нужный момент оказывается в нужном месте…

— Да, — сдерживая смех, ответил Беркович, — это Агата Кристи не продумала. Отступила, так сказать, от жизненной правды.

— Конечно! — воскликнул Хутиэли. — Все это очень неправдоподобно.

— Согласен, — кивнул Беркович. — Я понял, на что вы намекаете. Мол, как только некий сержант Беркович отправился отдохнуть в Эйлат, так сразу в гостинице убили человека. Будто нарочно, чтобы Беркович смог продемонстрировать свои таланты.

— Ты правильно меня понял, — усмехнулся Хутиэли.

— Уж не намекаете ли вы, инспектор, — сурово сказал Беркович, — что я специально это убийство организовал?

— Согласись, Борис, что это странно: как только ты отправился в…

— Ну да, — несколько невежливо прервал начальника сержант, — это я уже понял. Отныне я не буду останавливаться в отелях, а равно и в кемпингах, а также не буду ходить в театры и прочие увеселительные заведения. Ибо, достаточно мне где-то появиться, как там происходит убийство…

— Не преувеличивай! — сказал Хутиэли. — Одно совпадение — еще не статистика. Но если это случится во второй и третий раз…

— …То мне лучше будет последовать примеру Пуаро и уволиться из полиции, чтобы заняться частным сыском.

— Вот еще! Ты мне и здесь пригодишься, — заключил дискуссию инспектор. — А что касается жизненной правды, то в реальности случаются куда более странные совпадения, чем в романах. Помню, в прошлом году приехала к нам в гости тетя из Майами…

Поскольку историю с тетей, нашедшей племянника по фотографии в местной газете, Беркович слышал уже по крайней мере пять раз, он повернулся к компьютеру и углубился в чтение вчерашней сводки происшествий. Инспектор продолжал развивать свою мысль, но сержант воспринимал его слова лишь как ненавязчивый звуковой фон. Поэтому, когда Хутиэли неожиданно повысил голос, Беркович не сразу понял, что произошло.

— Сержант, — резко сказал инспектор, — я к тебе обращаюсь!

— Простите, — пробормотал Беркович, — зачитался…

— Нашел что читать! — пожал плечами Хутиэли. — Ты хоть слышал, что я тебе говорил?

— Боюсь, что…

— Понятно. Звонил комиссар Пундак из Петах-Тиквы. У них там ночью произошло убийство.

— Меня там не было, — вставил Беркович.

— Оставь свои шуточки, дело серьезное. Убит Арон Зюсс, личность в тех краях довольно известна, у него три продовольственных магазина и еще он играет… играл на бирже, причем довольно успешно.

— Пундак приглашает нас участвовать в расследовании?

— Нет, конечно, расследованием он будет руководить сам. А к нам обратился за помощью в проверке алиби одного из главных подозреваемых. Сейчас по факсу придут кое-какие материалы. Прочитай и займись. Не думаю, что это отнимет много времени, но все-таки отвлечет тебя от чтения вчерашней сводки.

Открылась дверь, и в кабинет заглянула Дорит Ольмейда, одна из секретарей или, как ее называл Хутиэли, «око полиции».

— Вам факс из Петах-Тиквы, инспектор, — сказала девушка.

— Это ему, — Хутиэли показал, на чей стол положить три листка бумаги, и расписался на бланке получения.

Труп Арона Зюсса был обнаружен рано утром, когда домой после ночной прогулки с девочками вернулся Беня, семнадцатилетний сын убитого. Тело лежало в салоне, Зюсс был смертельно ранен двумя пулями, одна из которых попала в голову. Он попытался, видимо, доползти до телефона, но не сумел этого сделать. Самое странное, что два выстрела слышали все соседи — Зюсс жил на первом этаже двухэтажного коттеджа, и окно салона, выходившее на улицу, было открыто.

«Было часа два ночи, — показал Дан Ривлин, сосед Зюсса со второго этажа. — Я проснулся от какого-то резкого хлопка. Секунду спустя раздался еще один хлопок, и я понял, что это выстрел. Я прислушался, но все было тихо, больше никто не стрелял. Тогда я повернулся на другой бок и спал до утра»…

«Было два часа и семь минут, — показала Фрида Маркиш, квартира которой находилась в доме напротив. — Это я помню, потому что машинально посмотрела на часы. Я смотрела телевизор, вообще я сова и раньше трех не ложусь… Откуда-то с улицы раздались два громких хлопка, я подумала, что это могут быть выхлопные газы от машины… Я подошла к окну и выглянула, но на улице не было машин, и тогда мне пришло в голову, что это были выстрелы. Однако все было тихо, нигде никакого движения… Я постояла у окна минуту-другую и пошла досматривать сериал»…

Выстрелы слышали еще два соседа. Один из них, Моше Грубер, даже позвонил в полицию, но на вопрос, откуда именно раздались выстрелы, он ответить не смог. Патрульная машина, прибывшая через десять минут, дважды объехала квартал, но ничего подозрительного не обнаружила. О том, что произошло убийство, в полиции узнали только утром.

Подозрения у комиссара Пундака вызвали два человека, о которых было известно, что они часто бывали в квартире Зюсса и, в частности, вечером перед убийством тоже посетили коттедж в Петах-Тикве. Первым был Соломон Эдельман, давний приятель Зюсса, заядлый биржевый игрок, у которого не было другого занятия — он то заколачивал крупные суммы и тогда с шиком тратил деньги, то в одночасье спускал все, что успевал выиграть, и тогда его жена грозила выбросить мужа из дома, а Соломон клялся, что больше никогда не будет иметь дела с акциями. Вчера вечером Соломон приехал к Зюссу в десять, а когда уехал — не видел никто.

Вторым подозреваемым оказался джазовый музыкант Биби Кабира, игравший в ресторане отеля «Шератон» в Тель-Авиве. Кабира был знаком с Зюссом года два, связывали этих людей какие-то совместные финансовые операции. Кабира приехал к Зюссу, когда ресторан закрылся, был первый час ночи. О чем он говорил с хозяином и когда уехал, не было никаких сведений.

Вопрос заключался в том, оставался ли кто-то из этих людей в коттедже до семи минут третьего, когда прозвучали выстрелы. Эдельман жил недалеко от Зюсса, в Бней-Браке, это была территория, где комиссар Пундак чувствовал себя хозяином. Он немедленно явился к Эдельману домой, изъял для экспертизы принадлежавший хозяину пистолет (проверка на месте показала, что оружием давно не пользовались) и устроил Соломону и его жене Эстер допрос с пристрастием. Эстер утверждала (вопли ее слышны были на соседней улице), что муж вернулся домой в полночь, был трезв и спал до утра, как младенец, успев, правда, исполнить свои супружеские обязанности. Соломон подтвердил все, сказанное женой, добавив, что, уезжая, оставил Арона одного и, естественно, живого.

Похоже было, что Эдельман действительно не имел к убийству никакого отношения. Оставался Биби Кабира, который жил на своей вилле в северном Тель-Авиве. Пундак с удовольствием нагрянул бы к Кабире сам, но для этого нужно было получить разрешение, поскольку формально это была не его территория. Поэтому…

— Понятно, — сказал Беркович. — Уже потеряно много времени, инспектор.

— Да, — кивнул Хутиэли. — Поезжай, разберись с этим Кабирой. Собственно, твоя задача — проверить алиби. Расследование ведет Пундак, пусть сам и расхлебывает кашу…

Берковичу пришлось долго звонить в дверь. Кабира открыл минут через десять, глаза у него были заспанными, и он долго не понимал, чего от него хотят. Где он был ночью? А почему, собственно, это так важно? Услышав о смерти Зюсса, Кабира долго смотрел в одну точку, а потом пришел наконец в себя и засуетился.

— Думаете, это я его… э… — бормотал он. — Ничего подобного, клянусь… У меня и пистолета нет, и права на ношение оружия… Можете хоть все обыскать… И вообще, я был у Арона несколько минут. Этот, как его… Эдельман тоже приезжал, но раньше, я его не застал… Я передал Арону деньги… Сколько? Три тысячи я был ему должен… И уехал, потому что… О! Так я вам сейчас покажу!

Кабира хлопнул себя по лбу с такой силой, что Беркович подумал, что музыкант хотел вышибить себе мозги. В следующую секунду Кабира бросился к лестнице, которая вела на второй этаж, и сержант поднялся следом, стараясь держаться поближе к «объекту». Наверху оказалась только дверь на крышу, распахнутая настежь. Крыша виллы была своеобразным летним салоном под открытым небом — здесь стояли диван, журнальный и сервировочный столики, кресло-качалка, куда Кабира немедленно и бросился, будто его не держали ноги.

— Уф, — шумно вздохнул он. — Хотите выпить? Кола в той бутылке, видите?

— Вижу, — сказал Беркович. — Но вы не ответили на мой вопрос: можете ли вы доказать, что после часа ночи и до утра находились здесь? Вы понимаете, что вас могут обвинить…

— Чушь! — воскликнул Кабира, раскачиваясь в кресле. Он уже вполне пришел в себя и, похоже, разговор с сержантом даже начал доставлять ему удовольствие. — Я был дома и легко вам это докажу. Я наблюдал за метеорами, вот что я делал ночью!

— За метеорами? — удивился Беркович.

— За метеорами! — повторил Кабира. — Вы не знаете? Сегодня ночью прошел метеорный дождь, об этом же все газеты писали! Я человек романтического склада, поэтому после работы заехал к Арону, отдал деньги и поспешил домой. Поднялся сюда и до трех часов следил за метеорами. А потом пошел спать. Могу доказать, нет проблемы! Я фотографировал небо своим «поляроидом». Ни черта, конечно, не получилось, я думал, что смогу сфотографировать след метеора, но выдержка, должно быть, слишком мала… Но время! На фотографии ведь отпечатывается дата и время съемки! Вон там посмотрите, сержант, на журнальном столике.

Беркович взял в руки стопку фотографий. «Поляроид», о котором говорил Кабира, лежал здесь же. Да… Неизвестно, каким Кабира был музыкантом, но фотограф из него был никудышним. Чернота, только на двух снимках из восьми виден был бледный, явно не пропечатанный, серп луны. Но время отмечено — это факт. Беркович перебрал фотографии — первая была сделана в час тридцать две минуты, последняя, восьмая, в два часа двадцать девять минут. Что ж, если так, то Кабира действительно никак не мог оказаться в два часа семь минут в коттедже Зюсса… Надежное алиби.

«Слишком надежное», — подумал Беркович. Он взял в руки фотоаппарат и сверил числа в окошечке с временем на своих часах. Разница составила одну минуту. Значит, Кабира не соврал, и в два часа он был здесь, пялился в небо и…

— Надежное алиби, — сказал Беркович. — Вы позволите изъять аппарат и фотографии, их нужно будет использовать в качестве вещественных доказательств. Сейчас я составлю протокол…

— Пожалуйста, — величественно кивнул Кабира. — Я честный человек, мне нечего скрывать…

— Его честность, — сказал сержант Беркович инспектору Хутиэли полчаса спустя, — с самого начала вызывала сомнения. Слишком уж он играл на публику. Когда я увидел фотографии, то не сразу понял… Видите ли, инспектор, он подвел электронный таймер фотоаппарата на два часа назад, а потом, сделав снимки, опять поставил точное время. Но луна… Господин Кабира забыл о луне. Она восходит сейчас около половины четвертого.

— Он ведь музыкант, а не астроном, — хмыкнул Хутиэли.

— А я, по-вашему, астроном? — поднял брови Беркович.

— Ты — полицейский, Борис. Значит, когда нужно, и астроном тоже. Я прав?

— Возможно, — сказал Беркович. — Видите ли, подумав о том, что Кабира мог соврать, я посмотрел календарь, вот и все.

На бытовой почве

Рабочий день подходил к концу, и сержант Беркович все чаще поднимал взгляд на своего шефа, инспектора Хутиэли, сидевшего за столом в глубокой задумчивости. Трудно было сказать, о чем думает инспектор: то ли о деле, которым занимался третьи сутки, то ли о том, что ему надоело каждый день заполнять кучу бланков, когда все сведения можно сообщить заинтересованным лицам, послав информацию по компьютерной сети.

Что касается самого Берковича, то сержант с удовольствием думал о том, как пойдет с Наташей в театр — в кои-то веки они решили выбраться на спектакль «Гешера». В Москве Наташа была заядлой театралкой и не пропускала ни одной премьеры на Таганке или в Вахтанговском. А здесь, в Израиле, сначала было как-то не до театров, а потом, когда вновь появился интерес к искусству, стало катастрофически недоставать свободного времени: Наташа работала на фабрике золотых украшений и возвращалась домой либо слишком поздно для того, чтобы идти в театр, либо, наоборот, нужно было уже в десять ложиться спать, чтобы в четыре утра быть готовой — за работницами заезжал служебный автобус.

Борис, правда, утверждал, что после свадьбы все изменится, и когда Наташа переедет жить к нему, ей не нужно будет работать вообще, потому что его полицейской зарплаты хватит, чтобы прокормить семью, тем более, что еще и мама будет отдавать молодоженам свою пенсию.

Свадьба, о которой Беркович говорил все чаще, тем не менее постоянно откладывалась, и Хутиэли начал уже подтрунивать над своим сотрудником, хотя и знал прекрасно, что сержант ни при чем — просто у Наташи болел отец, недавно ему сделали операцию на сердце, и молодые не хотели праздновать, пока Наум Григорьевич не оправится настолько, чтобы присутствовать на торжестве.

— Что ты на меня смотришь? — пробурчал инспектор Хутиэли, встретив взгляд сержанта. — Думаешь, я не вижу, как тебе не терпится уйти? Я тебя, кстати, не держу. Тебя держит на рабочем месте совесть, которая не дает тебе покоя. Похоже, ты думаешь, что, как только закроешь за собой дверь, так сразу придет сообщение об убийстве или ограблении, и мне придется ехать на вызов одному, без тебя. Я прав?

— Ну… — протянул Беркович. — Нет, не правы. Я думал о статистике.

— О статистике? — поднял брови Хутиэли.

— Да, я как раз заполнял бланк квартального отчета… Смотрите: чаще всего преступления происходят на бытовой почве. Кто-то подрался и в пылу ссоры ударил обидчика ножом… Кто-то убил из ревности… А у нас за прошедший квартал преступления такого типа составляют лишь половину всех случаев. Из чего я заключаю…

Беркович надолго замолчал, глядя на экран компьютера, и Хутиэли нетерпеливо сказал:

— И что же ты заключаешь? Предлагаешь ради статистики самим убить кого-нибудь на бытовой почве? Ты что, поссорился со своей будущей тещей?

— Вот еще! — воскликнул Беркович. — Нет, я заключаю, что в ближайшие дни нам придется иметь дело, скорее всего, именно с бытовыми преступлениями. Статистика не терпит отклонений.

— Только не думай об этом во время спектакля, — предупредил инспектор. — Иначе ты в самый неподходящий момент начнешь аплодировать.

— Не беспокойтесь, — улыбнулся Беркович и выключил компьютер. — Если сейчас не зазвонит телефон…

Конечно же, телефон зазвонил; как известно, закон Мэрфи — один из самых упрямых законов природы.

Инспектор Хутиэли поднял трубку, и брови его хмуро сошлись на переносице.

— Хорошо, — сказал он, — я сейчас спущусь.

Положив трубку, инспектор встал и недовольно посмотрел на Берковича.

— Твои предсказания, — буркнул он, — сбываются чаще, чем следует.

— Ограбление? — спросил Беркович. — Мне поехать с вами?

— Убийство, — сообщил Хутиэли. — И похоже, именно на бытовой почве.

— Я скажу Наташе, чтобы ждала меня у входа в театр, — сказал Беркович и начал набирать номер.

— Наташа будет недовольна, — усмехнулся инспектор.

— Пусть привыкает, — вздохнул сержант. — Быть женой полицейского — не сахар.

По дороге к месту преступления Хутиэли и Беркович выслушали по радиотелефону информацию патрульного Ицхака Левина.

— Сообщение поступило четверть часа назад, — сообщил Левин. — Это на улице Блументаль, дом сорок. Старое строение, один этаж, стоит особняком, от улицы отделено небольшим садиком. Сосед, его зовут Рон Зальцман, обратил внимание на то, что дверь полуоткрыта, и в темноте прихожей будто бы видна женская нога. Зальцман вошел в дом и обнаружил, что хозяйка лежит, раскинув руки и лицом вниз. Женщина была мертва — ее избили самым чудовищным образом, но конкретной причиной смерти, как только что сказал наш эксперт, стал перелом основания черепа.

— Она замужем, есть дети? — спросил инспектор.

— Замужем, муж с утра уехал по делам, его пока не нашли. А дети взрослые, сын в Хайфе, дочь в Нетивоте, им уже сообщили.

Машина резко затормозила, Беркович с инспектором прошли через палисадник (несколько чахлых кустиков) и вошли в полутемный холл. Убитая все еще лежала неподалеку от входной двери, два парамедика из скорой помощи уже готовились унести тело. К Хутиэли подошел эксперт Хан и сказал, понизив голос:

— Ее били. Судя по повреждениям, тот, кто бил, находился в состоянии аффекта. Он чуть не свернул женщине шею, но продолжал наносить удары даже когда она умерла.

— Муж? — поинтересовался инспектор. — Или, может, любовник? На ограбление вроде бы не похоже.

— Нет, это не ограбление, — покачал головой Хан. — В квартире полный порядок. На первый взгляд, ничего не пропало, но это, конечно, можно будет определить позднее.

— Борис, — обратился Хутиэли к Берковичу, — я произведу осмотр, а ты займись поисками мужа. И выясни, что это за люди, какие между ними были отношения.

Сержант вышел из холла и с первого взгляда определил в стоявшей на улице небольшой толпе того соседа, который звонил в полицию. Это был мужчина лет сорока, в тапочках и домашних трусах, который яростно жестикулировал, что-то объясняя не пускавшему его в дом полицейскому.

— Пропустите, — разрешил Беркович и спросил: — Это вы обнаружили тело?

— Я! Мое имя Рон Зальцман. Я шел мимо…

— Расскажите об этих людях, пожалуйста, — попросил Беркович.

— А что о них рассказывать? — удивился Зальцман. — Пинхас сейчас безработный, фабрику закрыли, он с утра до ночи мотается в поисках новой работы, а Хана сидит дома, почти никуда не выходит.

— Сегодня Пинхас тоже ушел утром? — поинтересовался сержант. — Вы его видели?

— Я видел, как он уходил, это было в восемь утра.

— Днем вы слышали какие-нибудь крики?

— Нет, не слышал. Но тут рядом меняли асфальт, и грохот стоял такой, что я и себя слышал с трудом.

— Вы не могли бы сказать, кто еще из соседей мог что-нибудь видеть или слышать?

— Конечно! Абрам из того дома напротив, он все время торчит у окна, еще вот Лея, бабушка из второй квартиры, она часто сидит на стуле у входа…

— Покажите, где они живут, — попросил Беркович.

Абрам оказался старичком лет семидесяти, после выхода на пенсию он действительно весь день проводил у окна, из которого было видно все, что происходило в доме напротив. Абрам был бы замечательным свидетелем, если бы не одно обстоятельство: видел он не дальше, чем на три-четыре метра, а слышал только то, что кричали ему в ухо.

— Нет, — сказал он дребезжащим голосом, — никто в тот дом не входил, и криков никаких не было. И Пинхаса я сегодня не видел.

Из чего, по мнению Берковича, ровно ничего не следовало.

Не лучше обстояло дело и со свидетельницей Леей Кац. Бабушка действительно провела утро, сидя на стуле перед входом. Она видела, как выходил из дома Пинхас. Был он, по словам Леи, сумрачен, но таким и должен быть человек, который не знает, будут ли у него завтра деньги на кусок хлеба. А после полудня Лея легла спать и проспала до появления полиции. Спит она крепко — особенно днем, это ночью она то и дело просыпается…

— Понятно, — прервал Беркович старушку. — Иными словами, от трех до пяти часов вы ничего не слышали и не видели. Не можете сказать, входил ли кто-нибудь в дом соседей.

— Сказать-то могу, — заявила Лея, — только я спала и ничего не видела.

— Понятно, — еще раз сказал Беркович и оставил старушку в покое, потому что увидел бежавшего к дому мужчину со свертком в руке.

— Это Пинхас, — предупредил Зальцман.

— Да, я понял, — сказал Беркович и быстрым шагом направился навстречу хозяину дома.

— Что здесь происходит? — закричал Пинхас, вцепившись Берковичу в рукав. — Почему полиция в доме? Где Хана?

— Давайте пройдем сюда, — мягко сказал Беркович, увлекая Пинхаса на кухню мимо закрытой уже двери в салон. — Садитесь, пожалуйста.

Пинхас бросил принесенный сверток на угол стола и упал на табурет, стоявший у холодильника.

— Что? — продолжал взывать он. — Что все это значит?

— С вашей женой случилось несчастье, — сказал Беркович, тщательно подбирая слова. — Видимо, в дом проник грабитель. Ваша жена оказала сопротивление…

— Где Хана? — закричал Пинхас, вскакивая на ноги.

— С Ханой плохо…

— Она жива? — в голосе Пинхаса звучала надежда — так, во всяком случае, показалось Берковичу.

— К сожалению, нет, — сказал сержант. — К сожалению, полиция прибыла слишком поздно.

— Боже! Где Хана? Пустите меня к Хане! — продолжал кричать Пинхас, но, тем не менее, вовсе не порывался куда-то бежать и смотрел на Берковича взглядом испуганной собаки. Сержант задумчиво смотрел на Пинхаса и никак не мог сообразить, то ли волнение его неподдельно, то ли он только изображает горе.

— Я убью негодяя! — кричал Пинхас.

— Действительно, — подлил Беркович масла в огонь. — Этот негодяй достоин смерти, жаль, что в Израиле нет смертной казни.

— Убью! — лицо Пинхаса побагровело. — Как он мог! Моя Хана! Что он с ней сделал!

— Это ужасно, — поддакнул Беркович.

— Так избить бедную женщину! — вопил Пинхас. — До смерти! Негодяй!

— Это вы о себе говорите? — с иронией спросил Беркович, но Пинхас не слышал, он смахнул со стола сверток, на пол высыпались пакетики со сметаной, кефиром, кетчупом.

— Инспектор! — крикнул сержант. — Вы слышали, что говорит Пинхас?

— Слышал, — в кухню вошел инспектор Хутиэли, из-за плеча его выглядывал эксперт Хан. — Он так орет, что на улице слышно. Борис, ты уверен, что он не видел жену?

— Да, — кивнул Беркович. — Я специально провел его в кухню и спровоцировал на этот разговор.

— Три свидетеля слышали, — обратился Хутиэли к примолкнувшему Пинхасу, — как вы кричали о негодяе, избившем до смерти вашу жену. Откуда вам известно, что ее избили, а не застрелили, скажем, или не задушили? А?

— Что? — Пинхас все еще делал вид, что не понимает. — Но… разве…

— Ну хорошо, — вздохнул Хутиэли. — Разберемся в полиции. Борис, — обернулся он к Берковичу, — ты хороший психолог. Но поторопись, ты едва успеешь к началу представления, и Наташе, боюсь, будет не до психологии преступников.

— Я могу идти?

— Иди, иди, без тебя разберусь. Этот господин уже фактически признался, а улики мы найдем без труда — достаточно посмотреть на царапины на его шее…

Пинхас смотрел исподлобья и уже не кричал.

Банка с краской

— Если честно, — сказал сержант Беркович, — я не получил удовольствия. К тому же, я знаю кое-какие обстоятельства, и потому личность режиссера мне несимпатична.

— При чем здесь личность режиссера? — рассердилась Наташа. — Ты можешь смотреть спектакль, не думая о своих полицейских штучках?

— Могу, — вздохнул Беркович и взял Наташу под руку. Они возвращались из театра, Наташа давно хотела посмотреть «Служанок» в постановке Виктюка, но лишь сейчас, во время очередных гастролей театра в Израиле, ей удалось не только выкроить время самой, но еще и уговорить Бориса — у сержанта изначально было предубеждение против этого режиссера.

— Могу, — повторил Беркович, — но мне как мужчине не может нравиться, когда бьют по лицу женщину.

— Почему ты веришь слухам? — возмутилась Наташа. — Мало ли что говорят о талантливом человеке!

— Инспектор Бирман, — сказал Беркович, — третий день разбирается с жалобой импрессарио Бендецкой.

— Какой ты все-таки… — обиженно сказала Наташа. — Я говорю о новом театральном стиле, о потрясающих средствах выразительности, а ты — ударил он ее, не ударил…

— Не будем ссориться, — примирительно сказал Борис, — а то накликаем.

— Что накликаем? — не поняла Наташа.

— Вот позвонит сейчас мой шеф…

— У тебя свободный вечер! — возмутилась Наташа.

— Ну… Пока же никто нам не мешает.

Именно в этот момент и зазвонил висевший в футляре на поясе Берковича мобильный телефон.

— Если это твой Хутиэли… — грозно сказала Наташа.

Разумеется, это оказался именно инспектор. Похоже, что и его оторвали от какого-то занятия, более приятного, чем расследование преступлений.

— Борис, — сказал Хутиэли скрипучим голосом. — Извини, что мешаю наслаждаться пьесой…

— Пьеса уже закончилась, — сказал Беркович, — мы с Наташей гуляем и ведем театроведческий спор.

— Далеко от театра? — поинтересовался инспектор.

— Нет, — с недоумением ответил Беркович. — Мы только вышли… А какое это имеет значение?

— В квартале от театра, — объяснил Хутиэли, — произошло убийство. Я могу, конечно, послать сержанта Финкеля, он сейчас дежурит, но пока Финкель прибудет на место, и к тому же…

— Да, я понимаю, — сказал Беркович. О том, как Хутиэли не любит поручать Финкелю сложные дела, Берковичу было хорошо известно. — Бригада на месте?

— Да, эксперт с фотографом выехали. Я сказал Хану, что ты присоединишься чуть позже.

«Он был уверен, что я не откажусь, — подумал Беркович. — Черт побери, но ведь сейчас действительно не мое время! Пусть посылает Финкеля…»

— Хорошо, инспектор, — сказал Беркович, — говорите адрес.

— Боря, — возмущенно заявила Наташа, когда сержант закончил разговор, — твой начальник считает, что ты у него раб?

— Наташенька, — вздохнул Беркович, — такая у меня работа. Я выбрал ее, ты выбрала меня, так что…

— Ах, ты выбрал ее? Я-то думала, что ты выбрал меня, как я тебя!

— Будем ссориться? — примирительно сказал Беркович. — Если хочешь, я вызову тебе такси, а если не хочешь ехать домой, то можешь присоединиться ко мне и поглядеть, как работает полиция.

— А… можно? — растерянно спросила Наташа. — И вообще… там кровь…

— Мне, — объяснил Беркович, — шеф поручил работу со свидетелем и первоначальные следственные действия. Пока мы дойдем до места, тело уже увезут.

— Пошли, — решительно сказала Наташа и взяла Бориса под руку.

В переулке, куда молодые люди свернули с улицы Иерушалаим, было темно, как на северном полюсе в полярную ночь. Фонари горели только в дальних палисадниках, окружавших небольшие домики, которые только при большой игре фантазии можно было назвать виллами. Это были всего лишь одноэтажные строения времен, пожалуй, еще британского мандата. У одного из домиков стояла полицейская машина.

— Это вы, сержант? — окликнул Берковича знакомый голос, и на свет выступила грузная фигура патрульного Моди Ялона. — Инспектор предупредил, чтобы я… А это кто с вами?

— Мы возвращались из театра, — объяснил Беркович, — не мог же я отправить девушку домой без сопровождения… Инспектор сказал, что есть свидетель. Где он?

— Свидетель, — вздохнул патрульный. — Когда мы подъехали…

— Кстати, кто вызвал полицию? — поинтересовался сержант.

— Вернулась домой жена убитого и наткнулась на тело мужа. Рон Каспи лежал у распахнутой входной двери — головой наружу, ногами в прихожей. Убит ударом ножа в сердце. Женщина в шоке…

— Понимаю. С ней пока разговаривать бессмысленно. Так что свидетель?

— Это мы думаем, что он все видел. Не мог не видеть, поскольку весь вечер красил забор возле своего дома. Краска в одном месте чуть подсохла, а в другом еще совершенно мокрая. Хан утверждает, что этот человек работал кистью примерно с пяти до восьми. А с того места, где он стоял, отлично видна входная дверь домика Каспи. Убили беднягу, когда было еще светло — если верить времени смерти, установленному экспертом…

— Не помню, чтобы Хан ошибался в определениях, — вставил Беркович.

— Значит, — резюмировал Ялон, — Бени Бармин должен был видеть убийцу.

— Так в чем проблема?

— Он утверждает, что ничего не видел, ничего не знает, на дом Каспи не смотрел и вообще занимался только своим делом — красил забор.

Беркович вздохнул и посмотрел в сторону Наташи, слушавшей разговор, затаив дыхание. Взгляд ее выражал полную уверенность в том, что сейчас ее любимый Боренька покажет всем этим остолопам, как находить преступника по горячим следам.

— Не вижу зацепки, — сказал Беркович. — Если человек утверждает, что ничего не видел, то как заставить его изменить показания? Нужны улики, доказательства…

— По-моему, — заметил Ялон, — этот Бармин перепугался, потому что знает убийцу. Он ведь живет рядом с Каспи тридцать лет, видел всех, кто ходил к соседу, а Каспи этот — личность темная, я узнавал: он есть в картотеке, пять лет назад вышел из тюрьмы, сидел за сутенерство.

— Допустим, ты прав, — согласился Беркович. — Но не вижу, как твое мнение может помочь делу.

— Боря, — тихо сказала Наташа. — Ты хочешь сказать, что если человек видел убийцу, нет способа заставить его сказать правду?

— Интересно, какой? Пытать его, что ли? — спросил сержант. — Способ только один: доказать, что человек лжет. Тогда его можно привлечь за лжесвидетельство.

— Ну так докажи! — воскликнула Наташа.

Беркович и Ялон одновременно хмыкнули и пожали плечами.

— Наташенька, — сказал сержант, — посиди несколько минут в машине, я осмотрюсь немного. Поговори с Моди, он знает массу историй…

— Хорошо, — кивнула Наташа, поняв, что жених вовсе не собирается складывать руки, как ей сначала показалось. Ялон раскрыл дверцу машины, и Наташа села на переднее сидение.

Беркович подошел к двери дома Каспи, но тело уже убрали, а прибывшие медики и полицейские натоптали так, что обнаружить чьи-нибудь следы было затруднительно. Да и смысла не имело; сержант понимал, что единственная возможность сдвинуть следствие с мертвой точки — это добиться, чтобы Бени Бармин назвал имя убийцы. Если, конечно, Ялон прав, и все обстояло именно так, как описал эксперт.

Беркович пересек узкую нейтральную полосу и подошел к забору, отделявшему участок Каспи от такого же точно участка, принадлежавшего Бармину. Попробовал пальцем краску — действительно, забор недавно покрасили, прошло не больше двух-трех часов. Однако ни у забора, ни в пределах видимости Беркович не обнаружил ни ведерка с краской, ни кисти. Видимо, Бармин закончил красить еще до прибытия полиции и поспешил убрать инструмент. Куда?

Сержант опустился на колени и обнаружил на песчаной дорожке следы краски — кто-то шел здесь с ведерком, из которого капало. Следов было несколько; судя по всему, Бармину пришлось по меньшей мере три раза наполнять ведерко. Беркович пошел вдоль следа и пришел к небольшому сарайчику, дверь которого была распахнута. Внутри стоял старый мотоцикл и лежали на полках инструменты. Пятилитровая емкость с краской стояла у входа, а рядом валялось небольшое, меньше литра, ведерко. Малярная кисть была аккуратно опущена в емкость с растворителем. Можно было сделать вывод, что Бармин спокойно закончил красить, вернулся с пустым ведерком в сарай, помыл кисть и опустил ее в растворитель, а потом отправился домой. Человек действовал так, будто ничего не произошло, и это говорило против версии Ялона.

Беркович вышел из сарая и пошел по следам обратно. Пройдя почти две трети пути, он остановился, вгляделся в след и пошел обратно, вглядываясь в расположение капель краски. Он вернулся к сараю и минуты две постоял в задумчивости. Потом кивнул сам себе и решительно направился к дому Каспи.

Бени Бармин, мужчина лет пятидесяти, лысый, как колено, мрачно сидел на кухне и смотрел, как эксперт Хан заполняет бланки протоколов.

— А, сержант! — встретил Хан Берковича. — Поговорите с этим господином, а то его придется отпустить, он утверждает, что ничего не видел.

— Сержант! — воскликнул возмущенный Бармин. — Я действительно ничего не видел! На каком основании меня тут держат? Я буду жаловаться!

Беркович уселся на стул и минуту смотрел на Бармина, не отрываясь. Тот забеспокоился.

— Послушайте, сержант… — начал он тоном ниже.

— Нет, это вы послушайте, — резко сказал Беркович. — Вы знаете имя убийцы, а он, не исключено, тоже вас видел, и потому ваша жизнь в опасности…

— Чушь, — буркнул Бармин. — Не давите мне на психику, сержант.

— Давить вам на психику будет суд, — пожал плечами Беркович, — когда будет судить вас по обвинению в лжесвидетельстве.

— Чушь! — повторил Бармин.

— Видите ли, — сказал сержант, — я докажу на суде, что вы сегодня солгали. Хотите скажу — как? Вижу, что хотите. Так вот, вы несколько раз наполняли ведерко, когда красили забор. Точнее — три раза. Два раза вы шли от забора к сараю и обратно медленным и равномерным шагом — это легко видно по следам. На третий раз вы тоже направились к сараю медленно, расстояние между каплями было небольшим. Но на половине пути вы вдруг перепугались и побежали к сараю, делая огромные прыжки. Расстояние между каплями, падавшими из ведерка, увеличилось втрое! Любой эксперт посчитает это доказательством. Что же вас так напугало? Если бы вы просто увидели, как некто убил соседа, вы бы спрятались за ближайшее дерево, переждали и потом вызвали полцию. Но вы пустились наутек — значит, убийца увидел вас, и вы подумали, что он захочет убрать свидетеля. Вы и сейчас так думаете. Вот почему вы не сообщили в полицию. И вот потому я говорю, что ваша жизнь в опасности.

— Можно подумать, что полиция сможет меня защитить, — опустил голову Бармин.

— Сможет, — твердо сказал Беркович, — если вы скажете правду. Мы возьмем убийцу, и вы будете в безопасности. Итак?

— Менахем, — буркнул Бармин. — Фамилию его я никогда не знал, а кличка у него Кролик, потому что у него длинные оттопыренные уши…

Полчаса спустя Беркович прощался с Наташей на пороге ее дома. Довез их Моди Ялон, предложил подбросить и сержанта, но Беркович, поблагодарив, отказался.

— Ну как вечер? — спросил он. — Жалеешь, что отвлеклась от спектакля?

— Что спектакль? — улыбнулась Наташа. — Ты сыграл лучше, чем все эти актеры, что дрыгались на сцене.

— Ах, так все-таки дрыгались! — картинно возмутился Беркович. — А ты говорила…

— Могу я изменить свои показания? Или ты и меня привлечешь к суду за лжесвидетельство? — сказала Наташа, оставив за собой последнее слово.

Женщина в окне

Берковича поднял с постели звонок инспектора, и до приезда полицейской машины он успел выпить чашку горячего кофе. Сержант терпеть не мог ночные вызовы, особенно после того, как Наташа переселилась наконец в его двухкомнатную квартиру и они назначили день свадьбы. Когда зазвонил телефон, Наташа, свернувшаяся клубочком под боком у Бориса, пробормотала, не просыпаясь:

— Будильник… Почему так рано?

Берковичу удалось встать с постели, не потревожив Наташу, но сейчас, стоя на склоне холма в трех шагах от неподвижного женского тела, сержант думал о том, что, проснувшись поутру и не обнаружив рядом своего любимого Бореньку, Наташа непременно сделает вывод о том, что служба для него важнее семейного счастья.

Беркович подумал, что мысли о Наташе мешают ему сосредоточиться. Мертвое женское тело. И голос эксперта Раанана Хана, говоривший:

— Никаких шансов у нее не было. Никаких.

Это, впрочем, ясно было и без экспертизы. Судя по характеру травм и положению тела, женщина выпала из окна одного из домов, стоявших на вершине крутого холма — от подножия дом отделяло около пятидесяти метров, и сохранить жизнь, упав с такой высоты (а нужно еще учесть высоту самого дома), было невероятно.

Утро уже наступило, и в окнах двух десятков домов, стоявших наверху подобно стенам старинной крепости, отражались косые лучи только что взошедшего солнца. Все окна в ближайшем трехэтажном доме были закрыты, а многие и зашторены. Ясно, что смерть женщины — не несчастный случай. Кто-то ведь уже после ее падения закрыл окно.

— Где Рон? — спросил Беркович эксперта. Рон Тенцер был командиром полицейского патруля, приехавшего час назад по вызову свидетеля, обнаружившего труп.

— Поднялся в дом, — Хан показал наверх. — Опрашивает жителей, хочет выяснить, из какого именно окна выпала женщина, и кто она вообще такая.

Никаких документов на трупе, естественно, не оказалось — женщина была, хотя и одета, но очень легко: на ней было почти ничего не скрывавшее летнее короткое платье.

— Это не может быть ни самоубийством, ни несчастным случаем, — заметил Хан. — Иначе окно, из которого она упала, осталось бы открытым.

— Вот именно, — с досадой сказал Беркович. — Если кто-то выбросил женщину, то зачем он закрыл окно? Ведь этим убийца сразу привлекает к себе внимание!

— Пожалуй, — согласился эксперт.

— А где свидетель, вызвавший полицию? — поинтересовался Беркович.

— В машине, — сказал Хан. — Я видел его мельком, молодой парень с проблемами.

— С проблемами? — удивился Беркович. — Какие проблемы?

— Не может объяснить, почему он рано утром бродил по склонам холма с биноклем. Согласитесь, сержант, странное занятие для молодого человека.

Беркович хмыкнул, подумав, что эксперт, пожалуй, уже забыл, как сам был молод и ухаживал за девушками. Впрочем, у Хана могли быть иные методы. Сам же Борис еще не успел забыть, как лет семь-восемь назад простаивал с биноклем под окнами своей первой любви по имени Машенька и пытался разглядеть за стеклом спальни текст предназначенной ему записки.

Беркович сбежал с холма на дорогу, где стояли две полицейские машины и скорая помощь. Свидетель, о котором говорил Хан, расположился на заднем сидении одной из машин. Это действительно был молодой человек лет двадцати трех, в шортах и огромной майке с символикой хайфского клуба «Маккаби». На груди у парня висел на ремне большой морской бинокль.

— Миха Зусман, — сказал свидетель, отвечая на вопрос Берковича. — Послушайте, сержант, нельзя ли сделать так, чтобы я дал показания и поехал по делам? У меня полно дел, в том чмсле и важных…

— Вы на машине? — спросил Беркович.

— В каком смысле? — не понял Зусман. — Здесь я пешком. А живу в одном из домов поселка, отсюда дом не виден, он во втором ряду. По утрам бегаю, здесь хорошие дорожки.

— С биноклем? — скептически спросил сержант.

— Господи! — воскликнул Зусман. — Вас это тоже смущает? Ваш коллега меня об этом уже спрашивал, и по-моему, мой ответ его не удовлетворил.

— А какой был ответ?

— А никакого! — с вызовом сказал Зусман. — Люблю при восходе солнца рассматривать холмы и дорогу на Иерусалим. Разве это не красиво? И разве это противозаконно?

— Ни в коем случае! — с энтузиазмом воскликнул Беркович, проникаясь к Зусману все большей симпатией. Действительно, рассудочный Тенцер, командир патруля, вряд ли мог проникнуться идеей утренней пробежки с разглядыванием красот пейзажа.

— Ни в коем случае, — повторил сержант. — Скажите, раз уж вы живете в этих домах, то, может, погибшая вам знакома?

— Конечно, — мрачно отозвался Зусман. — Это Нира Кишон, она живет в этом доме, что над дорогой, верхний этаж.

— Почему же вы не сказали об этом путрульному? — удивился Беркович. — Полицейский сейчас поднимает на ноги всех в доме, чтобы узнать имя женщины.

— А он меня не спрашивал, — резко сказал Зусман. — Ему почему-то не понравился мой бинокль, и он вел себя, будто я подозреваемый.

— Ясно, — сказал Беркович. — Как вы обнаружили тело?

— Я видел… — голос у Зусмана прервался от волнения. — Я видел, как она падала!.. Я вышел из дома, когда было еще темно, но сейчас светлеет быстро, я обежал лесок, небо на востоке стало розовым, и я остановился, стал смотреть на восход в бинокль. Потом услышал какой-то шум сверху, со стороны дома, и машинально обернулся… Я увидел в окуляры окно… и женщину… я еще не знал, что это Нира… она перегнулась через подоконник, и какой-то мужчина выталкивал ее наружу. Через секунду я услышал сдавленный крик, и женщина исчезла из поля зрения. А мужчина опустил раму и скрылся. Я бросился по склону вверх и увидел… Это была Нира. Вот и все. Полицию я вызвал по сотовому телефону, если вас интересует эта деталь.

— Мужчину вы не узнали?

— Нет, я его толком не разглядел. Только руки и часть туловища.

— Нира замужем?

— Да, правда с мужем она не очень ладит.

— Ясно, — протянул Беркович и, приняв решение, сказал: — Хорошо, Миха, идите по своим делам. Наш разговор я записал на диктофон, а официальную бумагу подпишете потом, в полиции. Спасибо, что помогли.

Зусман пожал сержанту руку и побежал вдоль дороги к тропе, которая вилась вверх по склону холма.

— Отсюда к поселку есть дорога? — спросил Беркович у водителя полицейской машины и, услышав положительный ответ, приказал ехать к дому, где жила Нира Кишон. У подъезда уже собралась толпа, и Берковичу не составило труда найти квартиру Ниры — она находилась на последнем, третьем этаже. Дверь была распахнута, на кухне сержант Тенцер разговаривал с грузным мужчиной лет сорока, по-видимому мужем Ниры. Беркович остановился на пороге, кивком попросив Тенцера продолжать допрос.

— И вы не слышали никакого шума? — спросил Тенцер.

— Никакого, — хмуро сказал мужчина. — Я спал в спальне, а Нира в салоне… Мы неделю не разговаривали, поссорились… А почему именно я должен спать в салоне, скажите? — неожиданно воскликнул он, будто опережая вопрос.

— Нет, нет, — быстро сказал Тенцер, — продолжайте.

— Под утро мне стало очень прохладно, я вышел в салон и увидел, что окно открыто. Я закрыл окно и вернулся к себе. Вот и все.

— Вы не могли не увидеть в таком случае, что жены в салоне нет, — поднял брови Тенцер.

— Естественно, увидел, ну и что? Нира могла выйти в туалет или на кухню, я что, должен за ней следить? Я лег и опять уснул. Сегодня я работаю в вечернюю смену, могу поспать подольше? А тут вы начали трезвонить, как будто пожар.

— По-вашему получается, — с иронией сказал Тенцер, — что ваша жена вдруг впала в такую депрессию, что открыла окно и выбросилась вниз. А вы не поняли, что случилось, закрыли окно и спали до нашего прихода. Вы хотите, чтобы я в это поверил?

— Ничего я не хочу! — закричал мужчина. — Оставьте меня в покое! Вы думаете, я ее выкинул? Я что, идиот?

Беркович сделал шаг вперед и взглядом спросил у Тенцера разрешения задать вопрос. Тот кивнул и демонстративно заложил руки за голову.

— Я хотел бы знать, — заговорил Беркович, — причину вашей размолвки с женой.

— Это наше личное дело!

— Конечно, — согласился сержант, — но когда на вас падает подозрение в убийстве, личные отношения имеют прямо связаны с расследованием.

— Подозрение в убийстве! Вы рехнулись, сержант? Я спал, понимаете? Вышел в салон, а окно открыто, я его закрыл, и все!

Кишон даже изобразил руками, как он закрыл окно, и Беркович с недоумением, причину которого он и сам не понял, проследил за его жестом. Следующий вопрос он задал, не задумываясь:

— Но если все-таки предположить, что у вас была причина…

— Была! Ну и что? У половины мужчин есть причина, чтобы убить жену! Но никто не убивает, потому что это смешно! Это глупо! Я что, по-вашему, идиот?

— Это вы уже спрашивали, — механически заметил Беркович. — А все-таки, что за причина, если не секрет?

Кишон надолго задумался.

— Секрет… — пробормотал он наконец. — Какой секрет? У нее есть любовник. Я точно знаю, что есть, но не знаю кто. Неделю назад я ей так и сказал, а она… В общем, мы перестали разговаривать.

— Скажите, — сказал Беркович, поняв неожиданно, какая мысль не давала ему покоя, — кто живет в квартире этажом ниже?

— Этажом ниже? Эфраим живет, а что?

— Что он собой представляет? Молод? Одинок?

— Не то, чтобы молод… Как я. Одинок, да… С женой развелся год назад…

— Продолжайте, — кивнул Беркович Тенцеру, — я сейчас вернусь.

Прежде, чем позвонить в дверь Эфраима, Беркович обошел дом и снизу посмотрел на окна. Солнце поднялось уже довольно высоко, и стекла больше не отсвечивали.

В квартире Эфраима на звонок долго не отвечали, а потом раздался заспанный мужской голос:

— Кого еще черт принес?

— Полиция! — крикнул Беркович.

Несколько минут спустя, поднявшись к Кишону вместе с Эфраимом, изображавшим недоумение, Беркович сказал:

— Вот, господин Кишон, познакомьтесь, это и есть любовник вашей жены.

Эфраим от неожиданности едва не упал, схватился рукой за дверную притолоку и в следующую секунду, поняв все, бросился бежать по лестнице. Тенцер и Кишон вскочили со своих мест, но Беркович спокойно сказал:

— Не уйдет, я предупредил ребят внизу…

Через час в кабинете Хутиэли сержант рассказывал, отхлебывая кофе:

— Меня смутил жест Кишона… Он показал, как закрыл окно — сдвинул створки. Я вспомнил слова свидетеля Зусмана: «Женщина исчезла из поля зрения, мужчина опустил раму и скрылся». А окно в салоне Кишонов закрывалось совершенно иначе. Может, Зусман ошибся? Но он говорил вполне определенно. Тогда я спустился вниз и осмотрел фасад дома. Рама окна в салоне этого Эфраима — этажом ниже Кишона — действительно поднималась, а не сдвигалась… В общем, дело было так. Нира и Эфраим были любовниками, она ходила к нему, когда мужа не было дома, а бывало, что и по ночам, поскольку спала в салоне. Сегодня она опять отправилась к Эфраиму, между ними произошла сцена — как я понимаю, Нира собралась развестись с мужем, а Эфраиму это совсем не было нужно. В состоянии аффекта он и выбросил любовницу из окна. Это видел Зусман, но он смотрел в бинокль, да еще и полутемно было… Если бы я спросил напрямик, свидетель вряд ли мог бы сказать, с какого этажа упала женщина. Казалось естественным, что выпала она из окна своей, а не соседской квартиры. Вот мы и подумали сначала, что убийца — муж…

— Звонила Наташа, — сказал Хутиэли, когда Беркович закончил рассказ. — Она очень недовольна тем, что убийства обычно совершаются под утро. Я сказал, что изменить эту традицию не в наших силах, но она, по-моему, не поверила.

— А действительно, — сказал, зевая, Беркович, — почему убивают под утро? Очень неудобно работать…

Смерть коллекционера

— Наконец-то, — сказал инспектор Хутиэли, выключив радио. — Ты слышал, Борис? Сегодня понижение температуры! В Тель-Авиве будет не тридцать четыре, а всего тридцать три градуса. Как в Сибири, верно?

— Ниже нуля? — поинтересовался Беркович. — Я позвоню Наташе, чтобы она привезла мне шубу.

— У тебя есть шуба? — с подозрением спросил Хутиэли. — Что ты с ней в Израиле делаешь? Кладешь на пол вместо ковра? Впрочем, если говорить о странностях, то у американцев их куда больше, чем у русских.

— Вы имеете в виду настоящих американцев из Соединенных Штатов или американских евреев, живущих в Израиле? — поинтересовался Беркович.

— По-моему, вторые так поднабрались у первых, — сказал Хутиэли, — что сами порой не понимают, почему делают ту или иную глупость. Во всяком случае, я уверен, что Стив Баркер вряд ли сумел бы объяснить кое-какие свои поступки, если бы его привели в суд. Но, к сожалению, это невозможно…

— Стив Баркер? — переспросил Беркович. — Это еще кто такой?

— Американский еврей, репатриировался пять лет назад, жил на территориях, в поселении Кфар Илит, там у него коттедж, на который сейчас претендуют родственники, оставшиеся в Америке.

— Минуту, — сказал Беркович. — Он умер, этот Баркер?

— Вот именно. Если быть точным, то его убили больше недели назад.

— Почему мне об этом ничего не известно? — с недоумением спросил Беркович. — В газетах ни слова, и в сводках я не читал ни о чем подобном. Понятно, это не наш округ, но об убийстве должны были говорит в управлении!

— То, что произошло убийство, — объяснил Хутиэли, — стало ясно только вчера. Мне сказал Авишай…

— Ничего не понимаю! Человека убили неделю назад, а ясно это стало сейчас?

— Не нужно гадать, я сейчас расскажу по порядку.

Беркович перестал стучать по клавишам компьютера и, сложив руки на груди, приготовился слушать инспектора.

— Стиву Баркеру было сорок три года, — начал Хутиэли. — Человеком он всегда был экстравагантным. Удачно играл на бирже и сколотил неплохой капитал — около трех миллионов долларов или что-то около того. Деньги тратил на путешествия, был везде, начиная от Гренландии и кончая остовом Пасхи. Отовсюду привозил чучела птиц и животных. Сам охотой не занимался, покупал муляжи в магазинах, как доказательство своего пребывания в той или иной стране. Пять лет назад купил коттедж в Кфар Илит и ударился в религию. Он был женат, у него трое детей, которыми он успел обзавестись в перерывах между путешествиями. Дети учатся в американских колледжах, а бывшая жена вышла за канадца и живет в Оттаве. Обычно Баркер проводил вечера, встречаясь с приятелями. Так было и неделю назад — одни приезжали, другие уезжали, соседи видели машины, но за гостями Баркера никто, естественно, не следил. По словам соседей, последний посетитель покинул дом, когда было уже за полночь. Свет в коттедже горел до утра. Утром к Баркеру зашел посыльный — принес газету. Стив лежал в салоне на полу и был мертв по крайней мере несколько часов. Вызвали полицию. Экспертизу делал Хан, ты его знаешь, он практически не ошибается в определении причин смерти. Хан утверждал до последнего времени, что произошел несчастный случай. Баркер сильно выпил с гостями. На ногах держался нетвердо. Должно быть, оступился и, чтобы не упасть, схватился за лапу чучела гризли. Медведь упал, острая железка, торчавшая из муляжа, ударила Баркера в висок, смерть наступила практически мгновенно.

— Это было при гостях? — спросил Беркович.

— Следователь Бармин, который ведет это дело, был уверен, что гости успели разъехаться, когда случилось несчастье. Иначе тот, кто был с Баркером, вызвал бы скорую помощь, это ведь ясно…

— Дверь была заперта?

— Нет, дверь в коттедже Баркера не запиралась никогда. В Кфар Илит нет воров, и арабы в соседних деревнях тоже ведут себя мирно. После заключения экспертизы Баркера похоронили, сыновья прилетели из Америки…

— Почему же вы говорите сейчас, что это было убийство?

— Видишь ли, Борис, вчера, когда отсидели шиву, родственники начали разбираться с наследством. И выяснилось, что за день до гибели Баркер снял со своего счета полмиллиона шекелей наличными.

— Ого! — воскликнул Беркович. — Известна причина?

— Конечно. Он должен был эти деньги подрядчику. Тот хотел получить наличными, а Баркеру было все равно, как платить. Восемь дней назад он взял в банке деньги и положил в домашний сейф. А вчера вечером сейф вскрыли в присутствии адвоката — там, по его словам, должно было лежать завещание Баркера.

— И оказалось, что завещания нет на месте? — догадался сержант.

— Почему же? Завещание-то как раз было, а вот деньги исчезли. Эксперт — тот же Хан, к слову сказать, — легко обнаружил, что сейф какое-то время назад открывали специальными приспособлениями, а потом закрыли, не потрудившись поставить шифр.

— Это мог сделать сам Баркер…

— У него был ключ, зачем ему взламывать собственный сейф? — удивился Хутиэли. — Тогда у Бармина и возникло предположение, что на самом деле тот последний посетитель, что был у Баркера ночью, убил хозяина, взломал сейф и похитил деньги.

— Бармин говорил с гостями? — с интересом спросил Беркович. — Ему удалось выявить всех?

— Кроме последнего, который, видимо, появился, когда остальные гости разъехались.

— Так… — протянул Беркович. — Какие-нибудь улики, указывающие на личность преступника…

— Не обнаружены. Единственное, что утверждают соседи: последний посетитель, вышедший из коттеджа после полуночи, был примерно среднего роста, худощавый… И все. Попробуй разглядеть детали в полумраке, да никто из соседей и не вглядывался — мало ли кто ходит к Баркеру. Единственное, в чем сходятся все…

Хутиэли замолчал и принялся стучать пальцами по столу.

— Так что же? — нетерпеливо спросил Беркович.

— Все утверждают, что в руках у гостя, когда он выходил из коттеджа, ничего не было. Между тем, полмиллиона шекелей…

— Да, это увесистый пакет, в карман не спрячешь, — сказал сержант. — Значит…

— Бармин с Ханом уверены, что деньги все еще в доме. Убийца почему-то решил не забирать их сразу, а спрятать до лучших времен. Деньги в доме, но где?

— Так трудно обнаружить большой пакет, если он вообще существует?

— Нетрудно, ты прав. Но пакет не обнаружен.

— Может, его не было вовсе?

— Был, к сожалению, — покачал головой Хутиэли.

— Но если убийца решил взять деньги через какое-то время, — продолжал недоумевать Беркович, — как он может быть уверен, что ему это удастся? Ведь после смерти Баркера коттедж наверняка опечатали.

— Конечно, — кивнул Хутиэли. — Все закрыто. Но… Видишь ли, в завещании Баркера сказано, что все его деньги в случае смерти должны быть поделены поровну между родственниками, живущими в Соединенных Штатах. А все личное имущество, движимое и недвижимое, должно быть продано, и вырученные деньги опять-таки поделены между родственниками. Тут все однозначно, и коттедж будет продан, как и все, что в нем находится. И вот тогда-то, во время торгов, в дом сможет войти каждый желающий. В том числе и убийца. Бармин намерен использовать это обстоятельство и внимательно следить за каждым потенциальным покупателем. Если убийца захочет вынести пакет, где бы он ни был спрятан…

— То, думаю, Бармин позволит ему это сделать, — вздохнул Беркович.

— Это еще почему? — удивился Хутиэли.

— Да потому, что убийца наверняка тоже понимает, что за каждым покупателем будут следить.

— У тебя есть другой вариант? — с подозрением спросил Хутиэли. — Учти, что коттедж уже обыскали от крыши до подвала. Одна надежда на то, что убийца сам выведет нас на след.

— Не думаю, — медленно сказал Беркович, — что имеет смысл ждать так долго. Когда могут начаться торги?

— Месяца через три, видимо…

— Инспектор, — решительно сказал сержант, — как по-вашему, Бармин обидится, если я попрошу позволения осмотреть коттедж? Все-таки, дело ведет он…

— Темнишь, сержант? — рассмеялся Хутиэли. — Как по-твоему, зачем я тебе рассказывал всю эту историю? Одна голова хорошо, две лучше, а если добавить голову сержанта Берковича…

— Ну вы уж скажете… — смущенно сказал сержант. — Так я могу…

— Отправляйся, — кивнул инспектор, — Бармина я предупрежу.

Поселение, в котором обосновался Баркер, находилось всего в сорока километрах от Тель-Авива — очень удобное место: с одной стороны, вроде бы и территории, самое сердце Шомрона, дикий пейзаж и жизнь первопроходцев, а, с другой стороны, полчаса на машине, и ты уже почти на побережье, кругом кипит жизнь, никаких арабов, и все рассуждают о мирном процессе, а кое-кто даже готов отдать Арафату все, что он запросит, включая мало кому известный Кфар Илит. У входа в коттедж Баркера стояла полицейская машина, следователь Бармин ждал Берковича, облокотившись на капот.

— Есть идеи? — спросил он после взаимных приветствий.

— Пока нет, — пожал плечами Беркович. — Хотел бы для начала осмотреться…

Они вошли в холл.

— Ну и ну! — воскликнул сержант. Было от чего прийти в изумление: вдоль стен плотно друг к другу стояли чучела животных, а на стенах висели муляжи птиц — сержант увидел даже огромного грифа с разинутым клювом.

— Он что, и в Андах побывал? — поразился сержант.

— Да, — кивнул Бармин, равнодушно глядя на коллекцию. — Этого добра здесь, если продать, на сотню тысяч шекелей наберется… Если не больше.

— Намного больше, — усмехнулся Беркович. — По крайней мере — на те полмиллиона, которые исчезли из сейфа.

— Ты думаешь, что… — протянул Бармин. — Гм… Спрятать деньги в чучеле… Неплохая идея. Но не думаю…

— Почему? Убийца вышел налегке. Он купит нужное чучело на распродаже и спокойно заберет деньги.

— Выглядит красиво, — согласился Бармин, — но такого быть не могло. Нужно же было разобрать муляж, вытащить потроха, спрятать деньги, убрать следы — это ведь мусор, его тоже нужно вынести, проще уж взять деньги с собой… Нет, сержант, идея красивая, но нереальная.

— Как сказать, — пробормотал Беркович, пристально вглядываясь в один из экспонатов. — Вот этот красавец вам нравится?

— Этот? — Бармин проследил за взглядом Берковича и увидел небольшого, в метр ростом, пингвина со сложенными крыльями. — Неплох.

— Думаю, деньги в этой птичке. Давайте проверим. Ответственность беру на себя.

— Ну разве что под вашу ответственность… — с сомнением произнес Бармин.

Несколько минут спустя из отверстия, обнаруженного в спине пингвина и скрытого под перьями, следователь и сержант извлекли двадцать пять пачек двухсотшекелевых купюр.

— Потрясающе! — воскликнул Бармин. — Как догадались? Здесь же этой живности вон сколько!

— Много, — согласился Беркович. — Но не думаю, что Баркер бывал в Антарктике. Он ведь не любые чучела покупал, верно?

— Тогда откуда взялся пингвин?

— Его принес убийца. Он знал о коллекции. И вы правы, возиться с чучелом у него не было времени. Он просто принес с собой уже готовое — подумал, что даже если соседи увидят, как он входит с большим пакетом, то не обратят на это внимания. А выходил он с пустыми руками…

— Теперь нужно найти этого негодяя…

— Проверьте банкноты на отпечатки. Убийца ведь не предполагал, что деньги обнаружат, наверняка оставил пальцевые следы.

— Спасибо, сержант, — с чувством сказал Бармин. — Честно говоря, когда ваш шеф вас нахваливал, я не очень этому верил.

— Да, он, конечно, преувеличивает…

— Скромность не к лицу полицейскому, — заключил следователь.

Смерть на рельсах

— Переезд на новую квартиру — всегда проблема, — глубокомысленно изрек инспектор Хутиэли, когда сержант Беркович явился на службу, опоздав на полчаса. — Сразу видно, что ты не спал половину ночи, переставляя мебель.

— Да? — спросил Беркович. — Почему вы думаете, что я не спал именно полночи, и почему — что я переставлял мебель? Может, я читал книгу или гулял с Наташей в парке?

— Элементарно, Ватсон, — усмехнулся Хутиэли. — Если бы ты не спал всю ночь, то пришел бы вовремя. А ты всего лишь проспал. И еще: посмотри, у тебя царапины на ладонях. Читая книгу, так не поцарапаешься. А о том, что ты вчера переехал, знают в управлении все. Кстати, тебе нравится на новом месте?

— Вполне, — бодро отозвался Беркович. — Вы же знаете, инспектор, я люблю любые изменения в жизни. Переезд, перестановку мебели…

— Женитьбу, — подсказал инспектор.

— Повышение по службе, — намекнул сержант.

— Когда женишься, тогда и повышение получишь. Пока ты холост, к чему тебе новое звание?

— А может, Наташа не соглашается стать моей женой именно потому, что я никак не продвинусь хотя бы до старшего сержанта, не говоря уж…

— Так вот почему ты до сих пор не позвал меня на свадьбу! — воскликнул Хутиэли. — Я-то думал, что ты снял новую квартиру именно потому, что намерен в ближайшем будущем наконец жениться.

— Гм… И это тоже.

— Решено, — сказал инспектор. — Сегодня же пошлю просьбу о присвоении тебе вне очереди звания старшего сержанта.

Зазвонил телефон, и Хутиэли поднял трубку с видом человека, которому совершенно недосуг с утра заниматься делами, и тем более — делами, связанными с нарушениями законности.

Выслушав собеседника, инспектор спросил:

— На каком участке это произошло?

— Что случилось? — спросил Беркович, когда инспектор положил трубку. — Нападение сирийцев или атака иранских ракет?

— Иранские ракеты? — с недоумением переспросил Хутиэли.

— Вы сказали: «На каком участке это произошло?»

— А… Нет, Ватсон, индукция вам изменила. На участке железной дороги Иерусалим-Тель-Авив между мошавом Кахария и дорогой номер 46 обнаружен труп мужчины. Патрульный Бардани считает, что человек покончил с собой, выбросившись из вагона утреннего поезда, шедшего в Тель-Авив, на скорости около ста километров в час.

— Интересно, — нахмурился Беркович, — каким образом можно выброситься из вагона, если двери запираются автоматически?

— Вот именно! Тем не менее, мужчина выпал именно из поезда. Собирайся, поехали.

Добрались быстро, Хутиэли включил сирену, и все машины жались по сторонам, будто нашкодившие дети. У шлагбаума свернули влево по проселочной дороге, и метров через триста пришлось остановиться: дорога кончилась. Здесь же стояли две полицейские машины, у одной из них Беркович увидел знакомую фигуру эксперта-криминалиста Меира Хана. Хутиэли быстым шагом направился к месту происшествия, где стояли полицейские из дорожного патруля, а Беркович подошел к эксперту.

— Что-нибудь удалось выяснить? — спросил он после взаимных приветствий.

— Личность погибшего, — с довольным видом отозвался Хан. — Это известный фальшивомонетчик Арон Ситник. Документов при нем не было, но я обнаружил татуировку у него на бедре. Орел, клюющий зайца. Не знаю, что он хотел сказать этой картинкой, но описание татуировки оказалось в компьютерном банке данных. Это Ситник. Выбросился из поезда на полном ходу.

— Как он мог упасть, если двери поезда наверняка были закрыты?

— Да, меня это тоже заинтересовало в первую очередь. Пришлось обратиться к железнодорожникам, и вот, что мне сказали. Пневматические двери действительно открываются из кабины машиниста, но их можно открыть и вручную в случае аварии. Для этого существует особый ключ, который есть у каждого машиниста и члена поездной бригады.

— Ситник работал на железной дороге?

— Нет, — сказал Хан, пожимая плечами, — он умудрился либо стянуть ключ у кого-то, либо одолжить. Во всяком случае, универсальный ключ я обнаружил в кармане трупа.

— Отпечатки пальцев…

— Окончательно скажу после лабораторного анализа, но на первый взгляд на ключе пальцы Ситника.

— Только Ситника? — продолжал задавать вопросы Беркович.

— Не только, — усмехнулся Хан. — Сержант, не думайте, что я так наивен. Если бы не было других следов, я бы заключил, что ключ кто-то предварительно протер, а это подозрительно. Нет, там есть и другие отпечатки, но пальцы Ситника идут поверх старых следов. Все это и позволило мне сделать вывод о…

— Понятно, — торопливо сказал Беркович и обернулся к подошедшему инспектору.

— Сержант, — сказал Хутиэли. — Пойдите к Бардани. Только что ребята обнаружили чемодан Ситника и его шляпу.

— Вот как? — оживился Беркович и направился к группе полицейских, склонившихся над чем-то в нескольких метрах от железной дороги.

— Привет, Борис, — приветствовал коллегу младший сержант Бардани. — Вот погляди, что мы тут нашли.

Беркович покосился на лежавший неподалеку труп и принялся рассматривать предмет, на который показывал патрульный. Это действительно был небольшой кожаный чемоданчик, он практически не пострадал после падения и был заперт. Лежал чемоданчик в густых кустах в трех метрах от железнодорожного полотна и метрах в десяти от трупа.

— А шляпа? — спросил Беркович, вспомнив слова Хутиэли.

— Шляпа дальше, — пояснил Бардани. — Пошли покажу.

Он пошел вперед по ходу движения поезда, из которого выпал Ситник. Они миновали тело самоубийцы, здесь опять начинались заросли кустарника, шляпа застряла в глубине куста и практически не была видна, если не смотреть под вполне определенным углом со стороны рельсов. Куст был колючим, и один из полицейских, чертыхаясь, полез в гущу зелени. Достав черную шляпу, похожую на те, что носят религиозные евреи, полицейский передал ее своему начальнику, а Бардани, повертев шляпу в руках, отдал ее Берковичу.

— Он что, был из харедим? — удивленно спросил Беркович и, обернувшись, посмотрел на труп. Одежда на Ситнике была вполне цивильная — широкие штаны, большая черная майка с эмблемой хайфского «Маккаби».

— Нет, — отозвался Бардани, — ты же видишь.

— Почему же вы решили, что это его шляпа?

— Меир сказал, что у Ситника была индивидуальная примета, кроме татуировки: он почему-то носил черную шляпу. Так что ничего удивительного.

— Ничего удивительного, — повторил Беркович и обернулся, услышав восклицание эксперта. Хан склонился над вскрытым чемоданчиком — там лежали пачки новеньких пятидесятишекелевых купюр.

— Наверняка фальшивые, — пробормотал эксперт, когда Беркович подошел и встал рядом. Хутиэли тоже склонился над чемоданчиком и протянул руку.

— Не нужно, — предостерег Хан. — Сначала проверим отпечатки пальцев.

— Почему вы думаете, что деньги фальшивые? — спросил Хутиэли.

— А какие деньги могут быть у фальшивомонетчика? — вопросом на вопрос ответил Хан и тут же добавил: — Шучу. Смотрите, я провожу фломастером по светлому полю… Видите, остается след? На настоящей купюре след не остается.

— Ясно, — сказал инспектор и поднял взгляд на Берковича. — Ну, что скажешь, Борис? Пришел к какому-нибудь выводу?

— Жалко беднягу, — вздохнул сержант. — Сломать шею — не лучшая смерть, да еще в таком возрасте…

— Откуда такая сентиментальность? — удивился инспектор. — Насколько я понимаю, наша основная задача сейчас: выяснить, откуда от взял универсальный ключ…

— И почему решил покончить с собой таким сложным способом, — добавил Беркович. — Мог бы никуда не ездить и броситься из окна собственной квартиры. Ведь решение его не было спонтанным: он должен был где-то взять ключ, выбросить из поезда чемоданчик… Вы же видите, инспектор, чемоданчик выпал на несколько секунд раньше самого Ситника — судя по расположению тел и скорости, с которой шел поезд.

— Да, — согласился инспектор. — Я позвонил Нейману, это начальник полицейского участка на железнодорожной станции Тель-Авив Южный. Он опросит всех работников поездной бригады — машинистов, проводников, буфетчиков. У кого-то из них, возможно, пропал ключ.

— Думаю, — сказал Беркович, — что одного человека нужно допросить в первую очередь.

— Кого это? — нахмурился инспектор.

— Техника. В поезде ведь должен быть техник, обслуживающий вагоны, верно?

— Да, — кивнул эксперт. — Но почему вы думаете, что…

— Видите ли, Меир, — сказал Беркович, — Ситника выбросили с поезда, это не может быть самоубийством.

— Вы оспариваете мои выводы? — раздраженно сказал Хан.

— Извините, Меир, — покачал головой Беркович, — но подумайте, как могла шляпа Ситника оказаться в тридцати метрах от трупа по ходу поезда? Допустим, он выбросил чемоданчик, а потом бросился сам. А шляпа? Даже если предположить, что Ситник бросил и шляпу — причем вперед, по ходу поезда, — то все равно это слишком легкий предмет, чтобы улететь так далеко… Значит, шляпу бросили потом, вслед Ситнику. Вы не согласны?

— Ну… Пожалуй, — с сомнением сказал Хан. — Хотя он мог сделать это и сам, нужно провести эксперимент.

— Конечно, — кивнул Беркович. — Но все равно слишком много сомнительного. Во-первых, психологически недостоверно: странный способ самоубийства, вы не находите? Во-вторых, шляпа. В-третьих, универсальный ключ. Почему Ситник положил его в карман? Если он намеревался покончить счеты с жизнью, почему в этот последний момент думал о каком-то ключе?

— Машинально… — пробормотал Хутиэли.

— Попросите Неймана, чтобы допросил техника, — сказал Беркович. — Тот наверняка скажет много интересного.

— Почему именно техника? — спросил Хутиэли, обдумывая сказанное сержантом.

— Потому что у него был ключ, и только техник мог находиться в любом конце поезда, причем на него никто не обращал бы внимания. Буфетчик всегда на виду, проводник тоже, а машинисты и вовсе — в кабине тепловоза.

— Прибыла скорая помощь, — доложил Бардани. — Можно увозить тело?

— Да, — разрешил Хан, в то время как Хутиэли звонил Нейману, чтобы спросить о результате разговора с поездной бригадой. Слушал он долго, а потом сказал:

— Каплан его фамилия — я имею в виду техника. Ключа у него действительно нет, и, к тому же, оказалось, что он уже имел дело с полицией. И еще: он пытался удрать, когда увидел полицейских.

— Должно быть, что-то не поделили, — предположил Беркович. — А может, Ситник пытался рассчитаться с Капланом фальшивками, тот обнаружил подделку и сам рассчитался с приятелем…

— Поехали в управление, — сказал Хутиэли. — Каплана сейчас привезут, сам с ним и разговаривай. У тебя есть что у него спрашивать, верно?

— Уж будьте уверены, — мрачно сказал Беркович. — На вечер у меня билеты на концерт, а теперь из-за этого… И на завтра не отложишь, верно? — спросил он с надеждой.

— Нет, — хмыкнул инспектор. — Судья не продлит арест подозреваемого, если нет достаточных оснований для задержания… Ну да ладно, иди на концерт, я сам проведу допрос.

— Ни за что! — твердо сказал Беркович. — Наташа никогда не простит мне, если я не выполню свой служебный долг.

Хутиэли хотел было сказать, что лучше бы Борису думать сейчас не о служебном долге, а о супружеском, но, увидев решительное лицо сержанта, инспектор промолчал.

Часы, которые тикали

Сержант Беркович не знал, где он мог простудиться. Вроде бы не пил холодной «колы» из холодильника, не сидел под струей воздуха из кондиционера — в общем, избегал всех стандартных причин, по которым у порядочного человека неожиданно начинает болеть горло, а температура тела подскакивает до отметки, глядя на которую хочется выбросить градусник в мусорное ведро.

— Это вирус, — успокоил сержанта врач, которому Беркович рассказал о своем самочувствии словами, достойными пера Шекспира. — У нас в Израиле все болезни от вируса, даже супружеские измены.

Вернувшись домой, Беркович позвонил инспектору и предупредил о том, что будет отсутствовать семьдесят два часа.

— Не выдержишь, — хмыкнул Хутиэли. — Держу пари, что через пару часов ты начнешь трезвонить и спрашивать, не произошло ли чего-то такого, что требовало бы твоего присутствия. Я скажу «нет», и ты останешься очень недоволен.

— Зато Наташа будет довольна, — пробормотал Беркович. — Она просто мечтает заботиться обо мне, а тут такой повод…

Звонить Наташе на работу он не стал — она непременно отпросится, примчится и станет отпаивать своего любимого Бореньку чаем с малиновым вареньем, а Берковичу это сейчас совсем не было нужно: хотелось поболеть по всем правилам — завернувшись в одеяло, закрыв глаза и вообразив себе вирус в виде большой и голодной собаки.

Беркович так и сделал, и ему показалось даже, что он заснул и спал чуть ли не до самого вечера. Во всяком случае, когда он пришел в себя от резкого звонка телефона, в комнате было сумрачно.

Звонил инспектор.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он. — Из семидесяти двух часов прошло, правда, всего пять…

— Что-нибудь случилось? — спросил Беркович.

— Хм… Не «что-нибудь», а убийство. Тебе знакомо имя Авишая Бехмана?

— Э-э… Нет, не припомню.

— Значит, ты действительно заболел, — резюмировал Хутиэли. — Ты же сам три месяца назад допрашивал Бехмана по делу о…

— Вспомнил! — воскликнул Беркович. — Простите, инспектор, у меня, видимо, заклинило память. Так его убили? Как? Когда? Кто занимается этим делом?

— Задушили шарфом. Сегодня около восьми утра. Делом занимаюсь я.

— Без меня?

— Одного микроба я уже поймал, только вируса мне теперь здесь недостает, — хмыкнул инспектор.

— Микроба? — не понял Беркович. — Вы имеете в виду, что уже задержали подозреваемого? Кто это?

— Послушай, сержант, — запротестовал Хутиэли. — Я тебе не для того звоню, чтобы по телефону пересказывать подробности дела. Скажи мне, чтобы я не искал, в каком ящике ты держишь дискеты с процедурными описаниями, и я от тебя отстану.

— Не скажу! Вы все равно не найдете, сейчас я приеду сам…

— Эй! У тебя температура!

— Пустяки, градусник не зашкаливает. Буду через полчаса.

— Через десять минут, — поправил Хутиэли. — Патрульная машина ждет у твоего подъезда.

— Так вы…

— Можно подумать, что я не знаю своего сотрудника. Давай, поторапливайся.

В машине у Берковича даже прошла головная боль, и в кабинет инспектора он вошел, чувствуя себя вполне готовым для совершения любых следственных действий. Передав Хутиэли дискет, который нужен был инспектору, скорее всего, как повод вытащить сержанта из постели, Беркович пристроился за своим столом и приготовился слушать.

— Авишай Бехман, хозяин фалафельной, что на углу Алленби и Монтефиори, — начал Хутиэли, — месяц назад поссорился с женой и переселился на время в гостиницу «Пейзаж». Это трехзвездочный отель без особых претензий. Иностранцев мало, израильтян еще меньше. Бехман жил на втором этаже практически один. Сегодня около девяти часов горничная вошла в номер менять постель и обнаружила, что постоялец лежит на покрывале мертвый. Фалафельщика задушили толстым шарфом, причем произошло это, видимо, около восьми часов утра. Во всяком случае, так утверждает Мордехай Шилон, который пока проходит как свидетель по делу, но легко может стать подозреваемым в убийстве. Сейчас его приведут на допрос, и ты сам увидишь, что это за тип.

— Он видел убийцу?

— Только его руки. И не понял в тот момент, что происходит.

— Я тоже не понял, — нахмурился Беркович.

— Объясняю. Шилон — любовник Ханы, жены Бехмана. Когда фалафельщик ушел от жены, Шилон и Хана решили узаконить отношения. Хана прекрасно знала, что развода муж ей не даст — ему это просто невыгодно, там очень сложные финансовые отношения… И по-видимому, любовники решили избавиться от Бехмана более простым способом.

— Убийство — простой способ?

— Каждый убийца так считает, пока его не поймают. Так вот, портье «Пейзажа» утверждает, что видел мужчину, похожего по описанию на Шилона, входившего в отель в половине восьмого и выходившего около восьми часов. Естественно, мы Шилона задержали, и он немедленно признался в том, что действительно пошел в «Пейзаж» говорить с Бехманом. Только говорить, не более того. Поднялся на второй этаж, дверь номера была приоткрыта, он не стал стучать и заглянул внурть… Дальше начинается фантастический рассказ. Шилон якобы увидел, как на кровати корчится Бехман, и чьи-то руки затягивают на его шее толстый шарф. Он в ужасе застыл на месте. Только один звук он слышал в тот момент: тикание часов. Часы с крупным цифровым циферблатом стояли в изголовье постели и, по словам Шилона, показывали семь пятьдесят три. Потом руки, душившие Бехмана, изчезли из поля зрения, и почти одновременно часы перестали тикать, наступила полная тишина. Поняв, что Бехман мертв, Шилон бросился прочь, предполагая, что в убийстве могут обвинить именно его. В номер он якобы не заходил.

— Якобы? — переспросил Беркович. — Там обнаружены отпечатки его пальцев?

— Нет. Не обнаружены ничьи отпечатки, кроме самого Бехмана и горничной.

— Но тогда на чем основано подозрение?

— Шилон врет. Ему нужна была какая-то деталь, он должен был что-нибудь придумать, чтобы рассказ его выглядел убедительно. И он сказал, что слышал, как тикали часы. Но часы не могли тикать — они электронные.

— Да, это глупо, — кивнул Беркович, нахмурившись. — Мог бы придумать деталь поинтереснее.

— Ему нужно было привлечь наше внимание к привязке времени. В семь пятьдесят шесть он покинул отель. Значит, действительно, увидев, как убивали Бехмана, сбежал, не чуя ног. На деле он, возможно, убил Бехмана раньше, потом стер следы, привел в порядок номер… А вот и он!

В дверь протиснулся сержант Самуэль и бодро доложил:

— Задержанный для допроса доставлен.

— Пусть войдет, — кивнул Хутиэли.

Шилон оказался мужчиной средних лет, высоким, с резкими чертами лица. Приглаженные усики придавали лицу Шилона фатоватый вид. Бросив мрачный взгляд на Берковича, задержанный сел на стул перед инспектором и заявил:

— Ничего я больше не видел, не понимаю, почему вы меня тут держите.

— Да так, — пожал плечами инспектор. — Наводили кое-какие справки. Например, о вашей связи с Ханой, женой Бехмана. О том, что он не собирался давать ей развод. У вас был повод для того, чтобы задушить…

— Не убивал я его! — неожиданно тонким голосом закричал Шилон. — Не убивал! Был я там, был! И видел! Но не я его…

— Ну конечно, — с иронией сказал Хутиэли. — Вы сказали чистую правду. Но, видите ли, часы в номере электронные, тикать они не могли. Это одна ваша ложь. Вторая — та, что на часах было без семи восемь…

— Я правду говорю! — продолжал кричать Шилон. — Зачем мне врать?

— Чтобы отвести от себя обвинение, — объяснил инспектор. — Это же ясно. У вас был мотив, была возможность, и вы это сделали. Но портье обратил на вас внимание, хотя вы надеялись, что пройдете незамеченным.

— Не убивал я!

— Инспектор, — преодолевая новую волну головной боли, сказал Беркович, — могу я задать вопрос?

— Задавайте, сержант, — разрешил Хутиэли.

— Вопрос не к Шилону, а к вам, — пояснил Беркович.

— Ко мне? — удивился инспектор.

— Да. Вы же были в том номере… Там есть радиоприемник?

— Есть, — сказал Хутиэли. — Транзисторный приемник, двухволновой, на батарейках, лежал в изголовье. Должно быть, Бехман слушал музыку, лежа в постели. Почему ты решил, что там должен был быть приемник?

— Сейчас… — рассеянно сказал Беркович и обратился к Шилону: — Вы говорите, что тикали часы…

— Да, я же сам слышал!

— Часы тикать не могли, они электронные…

— Но я…

— Минутку! Я вам верю, вы действительно слышали. Но вам не показалось, что тиканье какое-то странное?

— Странное? — задумался Шилон. — Ну… В тот момент все мне казалось не просто странным, а ужасным… Руки, которые душили… Часы тикали очень громко, но я подумал, что у меня в ушах отдает от испуга… И какой-то еще шум был в ушах — тоже, видимо, от страха.

— Да не от страха, — хмыкнул Беркович. — Инспектор, — обратился он к Хутиэли, — нельзя ли прервать допрос на час-другой? Я хотел бы ознакомиться с кое-какими уликами на месте…

— Пожалуйста, — пожал плечами инспектор и приказал увести задержанного.

— Если ты собрался в «Пейзаж», то я тебе не попутчик, — предупредил Хутиэли, когда Шилона увели. — У меня еще два допроса, правда, не по этому делу…

— Ничего, я сам, — сказал Беркович. — Хочу только изъять вещественное доказательство.

Вернулся он через час и опустился в свое кресло совершенно обессиленный. Теперь уже не только горло болело, но и спина, а в голове стучали молотки. И все-таки Беркович был доволен.

— Вот этот приемник, — сказал он инспектору. — Лежал, как вы и сказали, в изголовье постели. Я проверил: он настроен на волну одной арабской станции, она обычно передает музыку…

— Ну и что? — спросил Хутиэли. — При чем здесь арабская станция?

— Она начинает работу в восемь. Должно быть, Бехман любил восточную музыку, и приемник был постоянно настроен на эту волну. Так вот, незадолго до восьми станция начинает передавать сигналы метронома. Тиканье часов. Шилон сказал, что тикало очень громко, и еще у него шумело в ушах. Это не от страха, просто он слышал несущую волну. Видите ли, инспектор, убийца включил приемник, чтобы заглушить стоны жертвы. Может, он думал, что будет музыка или что-то громкое. Но до восьми оставалось несколько минут, и станция передавала только звук метронома. Так что этот Шилон не врал…

— Допустим, — нахмурился Хутиэли. — Ты хочешь сказать, что расследование нужно начинать с начала?

— Нет, зачем же? — криво усмехнулся Беркович и поморщился от нового приступа боли. — Я узнал кое-что… Хозяин «Пейзажа» имел какие-то дела с Бехманом. Говорят, что кто-то там кого-то крупно наколол… Если вы это проверите, инспектор, то наверняка найдете и мотив, и возможность… Извините, я, пожалуй, поеду домой. Что-то я совсем расклеился…

— Поезжай, — кивнул Хутиэли. — Послушай, — крикнул он, когда Беркович уже закрывал за собой дверь, — ты что, тоже любишь восточную музыку?

— Нет, — покачал головой Беркович. — Но мне очень нравится бродить по эфиру. Иногда это бывает полезно для дела…

Запертое окно

— Я подал рапорт о твоем повышении, — сказал инспектор Хутиэли. — Не думаю, что это подействует, у наших кадровиков свои представления об очередности, знаешь ли. Но я просто хотел… м-м…

— Вы хотели выразить свое отношение к моим способностям, — усмехнулся Беркович, — и не нашли для этого иного способа.

— Вот! — воскликнул инспектор. — Это я тоже отметил. Я написал: «Сержант Беркович обладает одним существенным недостатком, который способен свести на нет все его многочисленные достоинства».

— Любопытно, — протянул сержант, — о каком из моих недостатков речь? Наташа вчера вечером насчитала не один, а десяток.

— Она пристрастна, — заявил Хутиэли, — а я объективен. Ты немного хвастлив, вот в чем беда.

— Я хвастлив? — удивился Беркович. — Знаете, инспектор, среди десятка моих минусов, о которых говорила Наташа, хвастовство упомянуто не было.

— Она еще плохо тебя знает, — сказал инспектор. — Вот когда вы наконец поженитесь… Кстати, сержант, ты в конце концов женишься или нет?

— Непременно, — кивнул Беркович. — Мы еще не решили: делать хупу или съездить на Кипр. Не то, чтобы я был против еврейской традиции, но просто…

— Просто ты не любишь, когда тебе что-то навязывают, даже если это всего лишь брачная церемония. Вот почему ты не получил в прошлом месяце повышения, которого заслуживаешь. «Слишком независим, — сказали мне в кадрах, — пусть жизнь его обломает немного».

— Нормально, — буркнул Беркович. — Всем хочется меня обломать — кадровикам, преступникам, Наташе… И вам тоже. Когда я веду расследование, все время приходится думать: а что скажет по этому поводу инспектор?

— Тебя это нервирует? — хмыкнул Хутиэли. — Ну хорошо. Следующее расследование проведешь сам от начала до конца, я пальцем о палец не ударю. Если завалишь дело, будешь сам и отвечать. Но тогда о повышении придется забыть надолго.

— Согласен, — быстро сказал Беркович.

И будто для того, чтобы поставить точку в разговоре, зазвонил телефон.

— Инспектор Хутиэли? — послышался голос дежурного Михаэля Бирмана.

— Отсутствует, — быстро сказал Беркович. — Я за него. Сержант Беркович.

— А, сержант! Самоубийство на улице Соколов. Патрульная машина ждет на выезде. С вами поедет эксперт-криминалист Хан.

— Я знаю этот дом, — сказал эксперт по дороге. — И погибшего знал. Странная личность. Денег куры не клюют, а жил на первом этаже семиэтажного дома в трехкомнатной квартире, которую купил лет двадцать назад. Давно мог построить себе виллу в Герцлии. Ваксберг его фамилия.

Дом, о котором говорил Хан, оказался серой коробкой, окна квартиры Ваксберга выходили в небольшой сад, отделенный от тротуара невысоким забором. Окна в салоне были распахнуты настежь, в садике дежурил полицейский. Беркович с Ханом вошли в квартиру, и сержант поморщился.

— Чем пахнет? — сказал он. — Похоже, что на кухне пропускает газ.

Патрульный полицейский, первым приехавший по вызову, подтвердил:

— Да, это газ, он еще не вполне выветрился.

Тело погибшего полулежало в большом кресле за широким письменным столом. Голова была опущена на стол, будто человек спал. Все в этой квартире выглядело старым — не антикварным, а именно старым, даже ветхим: и шкафы с книгами, и стол, и кресло.

Хан склонился над трупом, а Беркович осмотрел комнату. Здесь были два высоких окна с распахивающимися рамами — старая конструкция, которую можно было найти разве что в таких старых домах. Обе рамы были распахнуты, и на них видны были клочья приклеенных бумажных лент.

Два человека стояли в стороне, у книжного шкафа: молодой человек с нервыми чертами лица, второй — постарше, выглядевший так, будто его только что подняли с постели.

— Моти был моим братом, — хриплым голосом сказал старший, отвечая на вопрос Берковича. — Мое имя Хаим Ваксберг. А это, — Хаим кивнул на молодого человека, — мой сын Илан. Мы… Час назад мы приехали к Моти, чтобы поговорить о завещании. Поставили машину за углом, позвонили, но никто не ответил. Мы не удивились, так бывало, Моти ведь жил один. Илан пошел в сад, чтобы посмотреть в окно салона, и увидел…

Беркович перевел вопросительный взгляд на молодого человека.

— Я увидел дядю в кресле, он спал… — произнес Илан, выходя из ступора. — Я постучал в окно, но он не проснулся… Я вернулся к отцу…

— И я взломал дверь, — сказал Хаим Ваксберг. — А что оставалось делать? Когда мы вошли в квартиру, то чуть не задохнулись от запаха газа. В этих старых квартирах салоны не такие, как сейчас… Илан бросился на кухню, но газовая плита была выключена. А я стал колотить в дверь салона, она была заперта изнутри. Моти не отвечал, и я взломал эту дверь тоже.

«Похоже, — подумал Беркович, — отец гораздо энергичнее сына. Тот какой-то тюфяк»…

— Мы вдвоем ворвались в салон, — продолжал Хаим, — и поняли, что не проживем и минуты, кислорода здесь не было вообще. Мы бросились к окнам и распахнули их настежь, тогда стало можно дышать. Я увидел… В общем, Моти был мертв. Задохнулся. Здесь, в салоне, у него была небольшая газовая плита, он нагревал себе чай, вот, видите, в углу?

Действительно, за книжным шкафом помещалась старая двухкомфорная плита, на которой стоял такой же старый чайник, весь в следах копоти.

— Газ еще шел, — сказал Хаим, — и я перекрыл вентиль. А потом мы вызвали полицию.

— Самоубийство, — сказал эксперт Хан, подойдя к сержанту. — В квартире, кроме Моти Ваксберга, никого не было. Двери в прихожей и салоне заперты изнутри. Окна тоже были заперты, да они, похоже, вообще не открывались, видите, заклеены бумажной лентой?

— Моти боялся свежего воздуха, — пробормотал Хаим, — он даже летом зажигал здесь газ, говорил, что ему холодно. Когда я сюда приходил, то не выдерживал больше получаса… Да, окна действительно были заклеены, мы с Иланом отодрали бумагу, когда распахивали рамы…

— Понятно, — протянул Беркович. — Двери и окна заперты, в квартире только хозяин. Он пускает газ и садится за стол…

— Я и говорю — самоубийство, — пожал плечами эксперт.

— На теле нет следов насилия?

— Небольшой кровоподтек на подбородке. Похоже, покойный ударился подбородком о стол, когда потерял сознание от газа. Больше ничего.

— Ясно, — сказал Беркович. — У него были причины покончить с собой?

— Нет, — покачал головой Хаим Ваксберг. — Во всяком случае, мне об этом ничего не известно.

Илан издал горлом странный булькающий звук, прокашлялся и сказал:

— Завещание. Дядя хотел изменить завещание…

— При чем здесь завещание? — раздраженно сказал его отец. — Да, у Моти было завещание, по которому он все оставлял Меиру, это наш третий брат, они всегда были дружны, а мы с Моти одно время не общались, вот он и… Но недавно в семье наступил мир, и Моти сказал на прошлой неделе, что перепишет завещание, чтобы разделить деньги поровну между Меиром и мной. Меир, понимаете ли, очень болен… Впрочем, это неважно. Мы с Иланом приехали сегодня, чтобы обсудить кое-какие детали… При чем здесь завещание?

— Ну… — сказал Беркович. — При том, что теперь половина отойдет к Меиру, верно? Большие деньги, если не секрет?

— Полтора миллиона шекелей, — сказал Хаим Ваксберг, а Илан шумно вздохнул.

Беркович присвистнул.

— Да, — сказал он сочувствующе, — могу представить ваше настроение.

— У меня умер брат, а вы!..

— Да-да, извините, — быстро сказал Беркович. — Я просто пытаюсь сообразить… Значит, финансовой проблемы у брата не было?

— Нет, — отрезал Хаим.

— Почему еще он мог покончить с собой? Женщины? Вряд ли, в таком возрасте…

— Он мог не обратить внимания на то, что газ перестал гореть, но продолжал поступать, — предположил Илан. — А потом потерял сознание…

— Так и не почувствовав запаха газа? — усомнился Беркович.

Он отошел к левому окну и долго разглядывал края рамы. Потом проделал то же с правым окном и надолго задумался.

— Я закончил, — заявил эксперт Хан. — Если вы не возражаете, сержант, я прикажу унести тело.

— Да-да, — рассеянно сказал Беркович, продолжая думать о своем. Через несколько минут, когда тело унесли и в салоне остались только Хаим и Илан Ваксберги, сержант будто очнулся от сна.

— Подождите здесь, я сейчас, — бросил он и пошел к выходу. Он вышел в сад и начал осматривать землю под окнами салона. Эксперт в это время стоял возле машины и с любопытством следил за действиями Берковича.

— Ронен! — позвал Хана сержант. — Поглядите тут. Мне кажется, есть кое-какие следы.

Оставив эксперта в недоумении, Беркович вернулся в квартиру.

— Вы можете идти, — сказал он старшему Ваксбергу, — а вас, Илан, я прошу задержаться на пару минут.

— Я подожду тебя в машине, — бросил Хаим Ваксберг сыну, выходя из комнаты.

— Скажите, Илан, — задал вопрос Беркович, когда они остались одни, — почему вы напомнили о завещании дяди? Вы думали, что здесь скрыта причина, по которой дядя…

— Ну… — вздохнул Илан. — Отец и дяди всегда были на ножах… И вдруг папа и дядя помирились… И дядя Моти решил изменить завещание. Дяде Меиру это вряд ли понравилось. Может, он что-то сделал, чем-то шантажировал дядю Моти…

— Хм… — с сомнением сказал Беркович. Услышав голос эксперта Хана, он подошел к окну и высунулся наружу.

— Вы правы, сержант, — сказал эксперт. — Здесь есть следы. Кто-то стоял у окна снаружи и пытался влезть в комнату, но окно было закрыто изнутри, и ничего не получилось. Но здесь вот остался след, видите?

— Вижу, — кивнул Беркович. — А если кто-то не влезть хотел, а наоборот — вылезть?

— Окно было закрыто изнутри, — терпеливо объяснил эксперт.

— Да, конечно, — вздохнул Беркович.

— Послушайте, Илан, — сказал он, вернувшись к молодому Ваксбергу, — вот, что я вам скажу. Вы ведь левое окно октывали, когда ворвались в салон, верно?

— Да, — пожал плечами Илан, — ну и что?

— А то, — мрачно сказал Беркович, — что вы и убили вашего дядю. Тихо! Стойте, как стоите, я вам объясню… Изменение завещания вам ведь ничего не дает, верно? Деньги переходят к отцу и дяде. А вы должны ждать… Дядя Меир болен, это ваш отец сказал. Кому он передаст свою часть в случае смерти?

— Мне… — прошептал Илан, со страхом глядя на Берковича.

— Я так и думал. Вам не нужно было, чтобы дядя Моти менял завещание в пользу вашего отца. По старому завещанию вы бы получили все деньги и в скором времени.

— Ну и что? Не понимаю…

— Да все вы понимаете! Дядя Моти должен был умереть, не изменив завещания. Вы пришли к нему вчера вечером поговорить, он принял вас в салоне, двери вы заперли изнутри, двинули дядю в челюсть, чтобы он отключился, потом пустили газ и вышли через окно в сад, а потом прикрыли раму, чтобы не было заметно…

— Окно было закрыто и даже заклеено, когда мы с папой…

— Чушь! Ваш отец просто не обратил внимания, ему не до того было… Он бросился открывать именно то окно, которое действительно было заклеено. А вы ухитрились броситься к тому окну, через которое уходили ночью. И сделали вид, что сдираете бумагу. И не нужно спорить, — заключил Беркович. — За окном ваши следы, Хан хороший эксперт, он докажет. Вы полагали, что полиция решит — самоубийство, все заперто, и не станет искать снаружи.

Илан молча смотрел на сержанта, он был похож на мяч, из которого выпустили воздух…

— Я провел расследование с начала и до конца, — сказал Беркович инспектору на следующее утро. — И что же меня ожидает в результате?

— Тебя непременно повысят, — пообещал Хутиэли, — но только после того, как ты женишься на Наташе. Зачем холостому новая должность?

Приглашение к убийству

— Вообще-то, — сказал Беркович, — я не понимаю язык жестов.

— Я тоже, — сообщил инспектор Хутиэли. — Но другого выхода нет.

— Ну хорошо, давайте попробуем.

— Да уж, постарайся, пожалуйста.

Разговор между сержантом и инспектором происходил поздно вечером в четверг. Завтрашний день был у Берковича расписан по минутам — это был первый его свободный день за две недели, и он давно обещал Наташе, во-первых, пойти с ней к родителям, во-вторых, съездить на пляж, в-третьих, поговорить о сериале, который недавно начали показывать по российскому телевидению и, в-четвертых, просто поваляться на диване, глядя друг другу в глаза и болтая всякую чепуху. Например, о любви. Надо же хотя бы раз в две недели говорить о любви с женщиной, на которой вот уж который месяц собираешься жениться…

Поручение инспектора грозило спутать все эти планы, тем более, что Беркович не ждал от предстоявшего разговора со свидетелем ничего путного. Свидетель, Миха Дорон, был глухонемым от рождения. Ему недавно исполнилось сорок, это был степенный мужчина, который даже жестикулировал с апломбом, которого и не старался скрыть. Он занимал какую-то большую должность в компании, продававшей компьютеры, имел дело с дисплеями, а не с живыми людьми, и потому вовсе не страдал от того, что не способен издать ни одного членораздельного звука. За годы работы он обучился искусству чтения по губам, и потому, хотя и не мог объясниться, но прекрасно понимал все, что ему говорили окружавшие его люди. Его, впрочем, тоже неплохо понимали — простейшие понятия языка жестов были его коллегами изучены и взяты на вооружение. Специалист он был классный, и никто в фирме не считал Дорона обузой.

Проблема заключалась в том, что, по мнению Дорона, он видел человека, который собирался кого-то убить. Дело было вчера вечером, когда по телевидению шла трансляция концерта из парка Яркон. Дорон сидел у себя дома и смотрел, как на сцене беснуются крутые мальчики из какой-то современной рок-группы. Естественно, звуков для него не существовало, и он не очень понимал, отчего публика приходит в такой экстаз при виде полуголых мужских тел, не вызывавших у самого Дорона ничего, кроме отвращения. Реакция зала его, однако, интересовала, и он внимательно всматривался в лица, когда камера показывала зрителей.

Вскоре после антракта оператор дал крупным планом физиономию молодого фаната, который что-то говорил или даже кричал своему соседу. Дорон, понимавший по губам не хуже, чем обычный человек понимает громкую речь, увидел, как фанат сказал такую фразу:

— …И убить. Ты зайдешь сзади, а я буду стрелять. Послезавтра в восемь около…

Камера съехала, и больше Дорон, естественно, ничего не узнал. Но того, что он увидел, оказалось достаточно, чтобы поставить человека перед нелегким выбором. С одной стороны, речь очевидно шла о предстоявшем убийстве. С другой стороны, что он мог сказать в полиции? Дорон видел эту злую физиономию всего пять или шесть секунд, зрительная память у него была отличной, но все же он не был уверен, что сможет «живьем» выделить потенциального убийцу среди десятков или сотен других молодых людей.

Ночью он плохо спал, на работе был рассеян, а потом все-таки отправился в Управление полиции и попал на прием к инспектору Хутиэли, который уже собирался домой. Рассказать о своей проблеме Дорон не мог и потому изложил все обстоятельства, сев за клавиатуру компьютера. Инспектор стоял рядом и читал текст, возникавший на экране. Таким же образом он задавал и свои вопросы.

Поняв, чего хочет странный посетитель, Хутиэли позвонил в Управление телерадиовещания и попросил доставить полную видеозапись вчерашнего концерта. Он, правда, не понимал еще, что ему даст просмотр. Ну, обнаружат они это лицо. И что же? На концерте были десятки тысяч человек, попробуй найти нужного в большом городе, даже если тебе известна физиономия!

Прокрутили запись к началу второго отделения, и Дорон остановил нужный кадр. Да, морда на экране была не из приятных. Пожалуй, такую морду встретишь не часто, можно было бы попробовать отыскать этого человека, если бы в распоряжении Хутиэли было, скажем, две или три недели. Но до убийства оставалось не больше суток!

Сержанта Берковича инспектор поймал в коридоре, когда тот возвращался с задания. Задание было нудным, и сержант был недоволен жизнью. Предложение Хутиэли «поговорить» с Дороном и попытаться выудить у него хоть какую-то дополнительную информацию, Беркович встретил без энтузиазма. Но приказ есть приказ, и сержант, сидя рядом с Дороном, внимательно всмотрелся в лицо человека, хладнокровно обсуждавшего перед камерой будущее убийство. Он и сам попытался прочитать по губам текст, о котором говорил Дорон, но понял только одно слово: «послезавтра». Тоже неплохо.

— Вы читали и другие разговоры, которые видели на экране? — отстучал Беркович свой вопрос на клавиатуре компьютера. — Тексты песен, которые пели артисты?

— Песни — нет, — ответил Дорон. — Слишком вязкая артикуляция. Разговоры зрителей — да. Могу показать.

Перемотали пленку и стали смотреть сначала. Две девушки обсуждали жену одного из певцов ансамбля — какая она вся показушная, и как портит бедняге жизнь… Парень из первого ряда орал непотребные слова, и хорошо, что прочитать их можно было только по губам…

Берковичу было понятно, что ничего они с Дороном не добьются, нужно придумать что-то, что могло бы сдвинуть расследование с мертвой точки. Разве что…

Беркович позвонил в Управление телерадиовещания и долго добивался, чтобы его соединили с режиссером, который работал на вчерашней трансляции.

— Из полиции, — сообщил он женщине, говорившей писклявым голосом. — Вчерашний концерт вы снимали не одной камерой, верно?

— Конечно, у нас было пять точек.

— Записывались все пять вариантов?

— Да, а какое это имеет значение?

— Мне нужны все записи, это можно устроить?

— Я не понимаю, какой смысл…

— Ведется расследование преступления. Мне прислать ордер или обойдемся без официальных бумаг? Если я буду вынужден предъявить ордер, то вам придется самой ехать к нам с материалом, вы понимаете…

— Хорошо, — сдалась женщина. — Я пришлю пленки с посыльным. Под вашу ответственность.

Пять кассет лежали на столе у Берковича полчаса спустя. Все это время Дорон сидел перед экраном и который раз просматривал одни и те же кадры. Похоже, он и не рад уже был тому, что ввязался в, как оказалось, безвыходную ситуацию.

Смотреть все пленки с начала до конца в режиме реального времени было безумием — это заняло бы по меньшей мере пятнадцать часов. Решили перемотать на повышенной скорости. В середине первого отделения Дорон неожиданно начал дико хохотать и, отвечая на недоуменный вопрос Берковича, напечатал:

— Смешно, они говорят так быстро, я половину понять не могу. Но этого негодяя не вижу.

Отсмеявшись, он продолжил просмотр и, когда оператор начал показывать второе отделение, дал знак остановить пленку. На лице Дорона появилось выражение крайнего изумления, он тыкал пальцем в зрителя, появившегося на экране, и мычал что-то нечленораздельное. Беркович мягко положил руку Дорона на клавиатуру компьютера, и тот, придя наконец в себя, напечатал:

— Этот мужчина говорит те же слова: «Подойдешь сзади, а я буду стрелять». Только время он не назвал, камера отъехала. Какая жалость!

— Давайте посмотрим остальные пленки, — предложил Беркович. Мысль, которая забрезжила в его мозгу, показалась нелепой, но и ситуация, на его взгляд, нуждалась именно в безумном решении.

Возбуждение Дорона нарастало по мере просмотра. Все пленки показывали в начале второго отделения одно и то же: четверо разных людей примерно в одно и то же время говорили с экрана фразу о том, что нужно подойти сзади и стрелять. Двое назвали время: послезавтра в восемь вечера. О месте, где должно было произойти убийство, никто не упоминал.

— Уважаемый, — обратился Беркович к Дорону, — вам не кажется, что в лицах этих четверых есть нечто общее? Они и одеты не совсем так, как одевается молодой израильтянин, идущий на концерт рок-группы.

— Вы правы, — отстучал Дорон. — Все четверо светлые. Ашкеназы. Выходцы из Германии, скорее всего.

— Ашкеназы? Почему не предположить, что просто немцы?

Похоже, такая мысль Дорону в голову не приходила. Он на минуту задумался, потом пожал плечами — что ж, может, и немцы, какая, собственно, разница?

Подняв трубку, Беркович уже звонил Соломону Белинскому, своему давнему приятелю, занимавшемуся туристическим бизнесом.

— Я не очень поздно? — спросил Беркович. — Сол, такое дело. Как я могу узнать, сколько немецких групп находится сейчас в стране, и какая из них посетила вчера концерт в парке Яркон?

— Расследуешь таинственное преступление? — хохотнул приятель, но сразу перешел на серьезный тон. — Это я тебе и сам могу сказать. Вчера на концерте были ребята из Бремена, студенты колледжа, они здесь на каникулах. Не моя группа, но я знаю гида. Дать номер?

— Давай, — без энтузиазма согласился Беркович. Искать в полночь неизвестного ему гида сержант не собирался. Пожалуй, в этой истории нужно было ставить точку.

— Вы знаете немецкий? — спросил он у Дорона и, заглядывая через его плечо на экран компьютера, подождал ответа.

— Нет, — появился текст, — а что? Почему немецкий?

— А потому, — отстучал Беркович, — что эти ребята — немцы, и говорили они на немецком, а не на иврите.

Дорон повернул к сержанту удивленное лицо. Он еще не вполне понял.

— Вы читали по губам и думали, что читаете на иврите. Но это был немецкий, вы неверно поняли артикуляцию. Похоже на ивритский текст, а на самом деле…

Действительно, что они там орали на самом деле? Наверняка, не про убийство, о котором не помышляли. А о чем? Сейчас, когда дело приняло несколько иной оборот, уже не было смысла соблюдать секретность — почему не обратиться в клуб глухонемых и попросить прислать человека, читающего по губам немецкий текст?

Но только не в первом часу ночи…

Дорон, удрученный тем, что по собственной глупости отнял столько времени у занятых людей, ушел, несколько раз пожав Берковичу руку. А сержант позвонил Наташе и, не дожидаясь, когда она обрушит на него град упреков, рассказал, чем занимался весь этот длинный вечер.

— Повтори-ка, — потребовала Наташа, и Беркович дважды повторил уже въевшиеся в память слова о предстоявшем убийстве.

— Ох, — сказала Наташа. — Если бы ты мне больше доверял, то давно был бы дома. Они пели немецкую студенческую песню. У нее такой же ритм, как у той рок-композиции, что играли на сцене.

— Ты-то откуда знаешь? — удивился Беркович. — Ты умеешь читать по губам немецкий текст?

— Вот еще! Я видела этих ребят. Они шли, загородив всю улицу Шенкин, и орали эту песню. По-моему, других песен они просто не знают.

— Пожалуй, — сказал Беркович, зевая, — я все-таки вызову из общества специалиста, знающего немецкий…

— Завтра, — твердо сказала Наташа, — а сейчас быстро домой. Иначе я изменю тебе с кем-нибудь из этих студентов. Крутые ребята, не то, что некоторые полицейские…

Всего лишь деревяшка

— Кошмар, — сказал главный врач Иегуда Штайн, — никогда у нас такого не было. Никогда!

— Когда-нибудь все происходит впервые, — меланхолически заметил сержант Беркович, осматривая тело убитого сегодня ночью пациента городской психиатрической лечебницы Реувена Пундака. Это был пожилой мужчина, довольно тучный, и чтобы прикончить его, убийце пришлось дважды ударить ножом — сначала в спину, а потом в шею, в область сонной артерии. Обе раны были в принципе не смертельны — если бы скорую вызвали достаточно быстро, Пундака можно было спасти. Пролежав без помощи несколько часов, бедняга умер от потери крови.

— Можете унести, — разрешил эксперт-криминалист Хан, и четверо дюжих санитаров с трудом подняли тело.

— Пойдемте в кабинет, — предложил Беркович Штайну. — Запишу ваши показания, а потом поговорю с остальными.

— Кошмар! — повторил главврач, когда сержант включил диктофон. — Никогда раньше…

— Да-да, — сказал Беркович. — Это вы уже говорили. Расскажите, как вы обнаружили тело.

— Ну конечно… Обычно я ночую дома, здесь у нас есть дежурные врачи, меня вызывают если… Ну, вы понимаете. Но вчера тут один больной впал в буйство, я задержался до полуночи, понервничал, потому что палатный врач… Ну хорошо, это к делу не относится. В общем, решил домой не ехать, остался в больнице. Спалось плохо…

— Вы что-нибудь слышали ночью? Голоса? Шумы? Крики?

— Голоса — конечно, контингент у нас беспокойный. Но криков не было. Часов в шесть я понял, что больше не засну, встал и пошел в свой кабинет…

— А спали вы…

— На том же этаже есть небольшая комната, в самом углу коридора, там стоит койка на тот случай… Ну, вы понимаете.

— Понимаю, — кивнул Беркович. — Итак, вы пошли в свой кабинет…

— И метрах в трех… ну, на том месте, где он и лежал… я увидел Пундака. Сначала мне показалось, что он так спит. Я его окликнул… Странно, что он разлегся спать на полу… Потом увидел кровь. Много крови. Пошел к себе — я ни до чего не дотрагивался, уверяю вас! — и вызвал полицию. Господи, никогда раньше!..

— Да, конечно, — прервал сержант. — Скажите, что за деревяшки были в карманах этого Пундака?

— Ах, это у него болезнь такая. Раньше он был замечательным краснодеревщиком, делал на заказ мебель с разными завитушками, очень, говорят, красивую, но мода прошла, и сам он постарел, резать, как раньше, не мог… Самое большее, на что его хватило, это нарезать кусочки дерева. Нарежет, и бросит. Просто кусочки, и все. Он, собственно, и заболел, когда понял, что как профессионал он теперь нуль. Большинство мужчин это нормально переносят, а некоторые… Страшный удар, жизнь кончена и все такое. Это один из видов депрессивного психоза, излечимая, в принципе, болезнь, но для окружающих такие люди становятся невыносимы. Дома у него эти деревяшки валялись повсюду, и если кто-нибудь из домочадцев пытался их убрать, Пундак приходил в страшный гнев, ударить мог… Извините, сержант, я увлекся, все это не имеет отношения к делу.

— Кто, по-вашему, мог убить Пундака? Ведь, судя по тому, что двери были заперты изнутри, убийство совершил кто-то, кто и сейчас находится в помещении больницы. Выбор велик — дежурные врачи, санитары, больные. Всего пятьдесят три человека.

— Большинство больных отпадает, — решительно заявил главврач. — Они заперты в палатах и ночью не могут их покинуть, разве что в экстренных случаях в сопровождении санитара. Это сорок один человек.

— Остается двенадцать.

— Да, три дежурных врача, шесть санитаров и трое больных, которых мы не считаем нужным запирать. Всего таких больных четверо, но четвертый — Пундак. Правда…

— Да? — переспросил Беркович, потому что Штайн неожиданно замолчал. — Вам что-то пришло в голову?

— М-м… Я подумал, что можно еще сузить круг подозреваемых. Пундака убили на втором этаже, здесь вообще нет палат, и врачи обычно сюда не поднимаются, тем более ночью.

— Обычно — да, — согласился Беркович. — Но это был особый случай. Некто хотел войти в комнату, где хранятся наркотические препараты, — дверь осталась полуоткрытой. Возможно, речь идет о попытке похищения… Но его увидел Пундак. И грабителю пришлось избавиться от свидетеля. Вы считаете, что речь могла идти только о похищении наркотиков?

— Да, — пожал плечами Штайн. — В той комнате ничего больше и не возьмешь. И ночью там никому делать нечего. Да, видимо, Пундак действительно стал случайным свидетелем, он иногда бродил по ночам…

— Я бы хотел поговорить с его лечащим врачом, — сказал Беркович.

— С Симой Букер? Да, пожалуйста, — засуетился главврач. — Будете говорить в моем кабинете?

— Да, попросите ее прийти сюда. И я бы хотел говорить с ней без свидетелей.

— Понимаю, — пробормотал Штайн и вышел из кабинета.

Доктор Сима Букер оказалась высокой молодой женщиной с красивой фигурой — она вполне могла бы работать манекенщицей, если бы не лицо. Лицо у женщины было не просто некрасивым, но даже уродливым, смотреть Симе Букер в глаза было мучением. Беркович преодолел желание отвести взгляд в сторону и сказал любезно:

— Садитесь, Сима. Я бы хотел услышать от вас, почему ваш пациент оказался в три часа ночи не в постели. И где сами вы были в это время?

— Вы считаете, что я могла перерезать Реувену горло? — спокойно спросила Сима. — Да, физически могла, но я спала внизу и ничего не слышала, пока Штайн не поднял шума. У меня есть два свидетеля — другие врачи тоже находились в этой же комнате.

— Я вас не обвиняю, — покачал головой Беркович.

— Что до Реувена, — продолжала Сима, — но он считался совершенно не опасным и мог ходить по коридорам в любое время.

— У него ведь был нож — тот самый, которым его…

— Да, он не мог прожить без ножа — этим ножом он резал свои деревяшки. Но Реувен никогда не поднял бы руку на человека. Никогда!

— Он и не поднял. Это убийца отобрал у него нож и… Кстати, получается, что Реувен держал нож в руке, когда его заметил убийца. Это не согласуется с тем, что, по вашим словам, Пундак не мог…

— Не мог! — воскликнула Сима. — А нож в руке он держал по вполне понятной причине: резал деревяшку.

— Шел за человеком, который хотел взять наркотики, и на ходу резал деревяшку?

— Вам это кажется странным? Но ведь Реувен был болен… Это одна из фобий… Впрочем, медицинское название вам ничего не скажет. Я думаю, что, увидев человека, который открывал дверь в ту комнату, Реувен машинально изобразил его на память. Он ведь держал деревяшку в руке, когда его…

— Да, — кивнул Беркович. — В левой руке у него был кусочек дерева. И в карманах несколько кусочков. Простите, Сима, как понимать ваши слова: «Увидев человека, Реувен машинально изобразил его на память»?

— Но он действительно это сделал!

— Не понимаю, — нахмурился сержант. — В руке у Пундака был кусок дерева.

— Да, — вздохнула Сима. — Для нас с вами это просто кусок дерева. Для Реувена — скульптурный портрет. Руки у него не могли справиться с ножом, как прежде. Но он пытался. Он говорил, что теперь изображает не внешнюю сторону предмета, а его внутренний мир, его сущность. Внешне это может быть кусочек дерева, но суть у этого кусочка — моя, ваша, любого, кого он хотел изобразить. Он смотрел на вас, отрезал от дерева кусок, и это были вы — для него, конечно, вы-то сами вряд ли отличили бы один кусок дерева от другого…

— Любопытно, — протянул Беркович. — И что же, все куски, что были у Пундака в кармане, изображали для него кого-то конкретно?

— Конечно! Он в свое время всех изобразил — и врачей, и санитаров, и больных. В палате у него эти дощечки стоят в ряд, совершенно одинаковые на вид — для нас. А Реувен мог точно сказать, что вот эта дощечка — Офер, наш сторож, а это — доктор Пинхас… Я сначала думала, что он говорит просто так. Проверила — он ни разу не ошибся. Для него действительно каждый кусочек дерева означал конкретного человека, и только его. Его внутреннюю суть, как говорил Реувен.

— Сима, — сказал Беркович. — Если вы правы, то получается, что тот кусочек дерева, который был найден у Пундака в руке, должен был изображать…

— Убийцу, — пробормотала Сима. — Да, скорее всего. Если бы Реувен остался жив, он мог бы сказать, кого он стругал, когда шел следом за…

— Если бы он остался жив, — усмехнулся Беркович, — то мог бы прямо показать на человека… Потому его и убили.

— Послушайте, — сказала Сима. — Мне в голову пришла одна мысль…

— Да? Мне тоже. Давайте сравним. Не исключено, что мы думаем об одном и том же. Я вот о чем подумал: может, это только на первый взгляд кусочки дерева одинаковы? Может, они все-таки разные? Резать скульптуру Пундак не мог, но, возможно, он все-таки старался поставить каждому человеку в соответствие именно такой, а не иной, кусок дерева? Своего рода знак, символ — ведь он говорил, что изображает внутренний мир…

— Да, — кивнула Сима. — Я в свое время рассматривала эти кусочки. Они разные. Один чуть длиннее, другой скошен, у третьего выемка… Все разные, все. Может, действительно… И если сегодня ночью Реувен увидел кого-то и изобразил его, то можно сравнить этот кусочек дерева с другими и…

— Нет, — с сожалением сказал Беркович. — Только Пундак знал, какая деревяшка кого изображает. А Пундак мертв.

— Не только, — сказала Сара. — Я ведь была его лечащим врачом. Много с ним говорила… Не уверена, что запомнила все деревяшки, но большую часть… Послушайте, сержант, давайте попробуем! Где эта деревяшка?

— У эксперта, он забрал ее в качестве улики, найденной на месте преступления. Если Хан еще не уехал…

Беркович с доктором сбежали на первый этаж и перехватили эксперта у выхода, он пожимал руку главврачу.

— Меир, на минуту! — отозвал эксперта Беркович. — Где та деревяшка, что была в руке убитого?

— В моем портфеле, а зачем она тебе?

— Давай, потом объясню, — нетерпеливо отмахнулся сержант.

Несколько минут спустя в палате, где стояла кровать Пундака и где на тумбочке рядами лежали совершенно одинаковые на первый взгляд кусочки дерева, доктор Сима Букер держала в руках две деревяшки и повторяла:

— Не может быть! Но я не ошибаюсь… И все-таки это невозможно…

— Что невозможно? — спросил Беркович.

— Посмотрите — они совершенно одинаковы. Вот здесь скошено, здесь выступ, здесь…

— Да, я все вижу, — нетерпеливо сказал сержант. — Чья это деревяшка? Кого Пундак изобразил?

Доктор Букер подняла на Берковича растерянный взгляд:

— Главврача. Иегуду Штайна.

— Подождите здесь, — резко сказал Беркович и бросился из палаты. Он вспомнил, какой взгляд бросил Штайн на Симу Букер, когда услышал просьбу сержанта, обращенную к эксперту Хану. Если Штайн понял… А он должен был понять…

— Какая глупость! — возмущался главврач в кабинете инспектора Хутиэли. — Бред сумасшедшего! И вы станете утверждать…

Допрос происходил спустя три часа после задержания, и Беркович не потратил это время даром.

— У нас есть сведения, — неторопливо сказал Хутиэли, — что ваш сын Нимрод принимает наркотики, и вы об этом узнали только на прошлой неделе…

— Какая глупость! — воскликнул Штайн и неожиданно обмяк на стуле, будто потерял последние силы. — Ах, к черту. Все это бессмысленно. Проклятый Пундак… Делайте что хотите, мне все равно…

Сержант Беркович, сидя за своим столом, слушал невнятное бормотание Штайна и видел перед собой грустный взгляд доктора Симы Букер. Взгляд этот, как и взгляд убитого пациента, проникал, казалось, в самую суть вещей.

Игра вслепую

— Вот, — сказал сержант Беркович, протягивая инспектору Хутиэли красивый бланк приглашения, — церемония состоится в воскресенье в зале торжеств «Кинор Давид».

— Наконец-то! — воскликнул инспектор. — Что же тебя заставило принять наконец окончательное решение? Страх перед Наташиным бунтом или мое обещание после свадьбы повысить тебе оклад?

— Любовь, — коротко ответил Беркович и включил компьютер, считая вопрос исчерпанным. Хутиэли положил приглашение перед собой и сказал, вздохнув:

— Не хочется портить тебе настроение в такой день, но… Убили человека, так что собирайся и поезжай.

— Почему вы сразу не сказали? — возмутился Беркович. — Столько времени потеряно.

— Ничего не потеряно, — пожал плечами инпектор. — Сообщение поступило из «Ихилова» рано утром, там сейчас эксперт Хан. А тебе придется опросить свидетелей.

— Что произошло? — спросил Беркович.

— Тебе знакомо такое название: ночной клуб «Хоф а-ям»?

— Конечно, — кивнул сержант. — Это на улице Яркон, неподалеку от отела «Дан-Панорама», там играют в азартные игры, и полиция несколько раз…

— Да-да, — нетерпеливо сказал Хутиэли. — Может, тебе и имя Арнольда Бестера знакомо?

— М-м… Боюсь, что нет.

— Между тем в определенных кругах известная личность. Феноменальная память. Выступает в салонах богатых израильтян и зарабатывает неплохие деньги, запоминая зараз по три-четыре страницы текста. И еще он играет на деньги вслепую. В любую игру — на выбор. Вчера в «Хоф а-ям» играл в шахматы на четырех досках сразу. Собралась только особо приглашенная публика. Человек пятнадцать. Четверо сели в салоне за шахматные доски, остальные толпились вокруг. Бестер расположился в комнате, где обычно ведутся приватные разговоры. Бестер находился в комнате один, шахматных досок у него не было, все партии он держал в голове. Когда кто-то из игроков в салоне передвигал фигуру, посыльный входил к Бестеру и сообщал ход. Бестер тут же говорил свой, и посыльный возвращался к игрокам. Так продолжалось около часа. Когда посыльный вошел к Бестеру с очередным ходом, тот, морщась, сказал, что ему плохо, видимо, съел что-то за обедом, и спросил, нет ли среди присутствующих врача. Врач нашелся, он осмотрел Бестера, дал принять таблетки, снимающие боль, и сказал, что все обойдется, но сеанс придется прервать. Конечно, игроки были недовольны — на пари были поставлены, оказывается, большие деньги. Но слово врача закон, пришлось разойтись…

— Между тем, — продолжал Хутиэли, — Бестеру становилось хуже. Врач все время находился рядом и наконец, поняв, что одному ему не справиться, вызвал скорую. Бестера отвезли в «Ихилов», где констатировали сильнейшее отравление одним из соединений цианида.

— Как? — воскликнул Беркович.

— Да, — кивнул инспектор. — Сделать что-либо было уже поздно, и ночью Бестер умер…

— Если Бестера отравили, — сказал Беркович, — то где и когда это могло произойти? Цианистые соединения действуют быстро.

— В зависимости от концентрации и дозы. В данном случае концентрация была не очень велика. Эксперт Хан, присутствовавший при всрытии, сказал, яд мог попасть в организм Бестера в интервале от восьми до одиннадцати часов вечера.

— А когда он почувствовал себя плохо? — спросил Беркович.

— Около десяти. Начали играть в девять, а врача позвали примерно через час.

— Когда Бестер пришел в клуб? Он там ел что-нибудь? Что именно? Кто был при этом?

— Эй, сержант, не все сразу! — воскликнул инспектор. — Пришел он в восемь и сразу удалился в комнату, где и находился во время игры. Сказал, что должен сосредоточиться, и никого к себе не впускал, кроме посыльного и бармена, который несколько раз приносил Бестеру бокалы с кока-колой. Если яд находился в бокале с колой, то отравить Бестера не мог никто, кроме бармена.

— Или посыльного, — пробормотал сержант. — Он ведь мог, сообщив Бестеру ход, бросить что-нибудь в его бокал. Бестер был сосредоточен и вряд ли обратил бы внимание…

— Конечно, — согласился Хутиэли. — Я тоже считаю, что мы имеем двух подозреваемых.

— А в бокале, из которого пил Бестер, следы яда обнаружены?

— Нет, — покачал головой инспектор. — Когда в комнату вошел врач, бармен унес бокалы, стоявшие на столике, и вымыл их. По его словам, ему и в голову не пришло, что этого нельзя было делать. Он, мол, всегда моет бокалы сразу, как только убирает со столиков…

— Ясно, — протянул Беркович, — наверняка бармен — первый подозреваемый, верно?

— Да, если не считать, что бармен в тот вечер впервые увидел Бестера и не был знаком с ним прежде. У него не было ни малейшей причины отравлять Бестера, не говоря уж о том, что он должен был, если, конечно, не является патологическим идиотом, понимать, что станет главным подозреваемым, и доказать его вину будет достаточно просто.

— А посыльный? — спросил сержант. — Он был знаком с Бестером?

— Тоже нет, — сказал Хутиэли. — Это просто один из членов клуба, взявший на себя в тот вечер обязанность передавать Бестеру ходы. Уважаемый человек, Сегаль его фамилия, маклер, у него своя контора… О Бестере и его способностях слышал, но лично знаком не был.

— Таким образом, — сказал Беркович, вставая, — подозреваемых двое, мотива нет ни у кого. Может, кто-нибудь все-таки входил, кроме этих двоих, в комнату Бестера? Вы же знаете, как ненадежны свидетели…

— Вот и разберись, — сказал Хутиэли. — Все, кто вчера был вечером в клубе, сейчас сидят в полицейском участке.

Несколько часов спустя сержант Беркович сидел в кабинете начальника полицейского участка майора Вайнштока и массировал виски. Голова раскалывалась от боли. Допросы ничего не дали, все свидетели утверждали одно и то же: кроме бармена и посыльного в комнату Бестера не входил никто. Предположив (вот нелепая мысль!), что в сговоре могут находиться все свидетели, Беркович задавал каждому из них каверзные вопросы, но никто не сбился, никто не дал сержанту возможности заподозрить обман.

Дольше всех Беркович говорил с Игалем Копельманом, врачом из больничной кассы «Клалит», который в тот злополучный вечер оказал Бестеру первую помощь. Копельман был с Бестером и в «Ихилове», выполнял свой профессиональный долг. Поговорив с врачом и не получив, по сути, новой информации, сержант приступил к допросу подозреваемых в убийстве.

Оба задержанных содержались в отдельных камерах, и Беркович вызвал сначала бармена, которого звали Ноахом Кахане. На своего знаменитого однофамильца этот молодой человек был похож только в одном — он оказался так же агрессивен и вел себя согласно принципу «нападение — лучшая защита».

— Послушайте, сержант, — заявил Кахане, — я подам на полицейских жалобу, и на вас тоже, вы наносите мне моральную травму и мешаете карьере! Теперь все будут думать, что дело нечисто, и я подсыпал этому психу яд!

— А вы не подсыпали… — пробормотал Беркович.

— Сколько можно твердить одно и то же? — возмутился Кахане. — Да я в гробу его видел, этого Бестера! Ну, то есть, я хотел сказать, что и знать его не знал! Я в этом долбаном клубе работаю вторую неделю. Мне было сказано — носить кока-колу, я и носил. Чего вы от меня хотите?

— Почему вы вымыли бокалы? — спросил Беркович.

— Конечно, чтобы скрыть следы! По-вашему, я идиот? Отравил человека и на глазах у всех вымыл посуду. Я всегда мою бокалы сразу, как только мне их возвращают! Это не разрешается? Почему я вчера должен был поступить иначе? У Бестера болел живот, откуда я мог знать, что он ночью отдаст концы?

Отправив Кахане в камеру, Беркович вызвал Сегаля. Тот, конечно, тоже утверждал, что невиновен, но смотрел на сержанта с таким откровенным страхом, что Беркович захотел показать кулак: решив, что его будут бить, Сегаль наверняка признался бы в чем угодно.

Впрочем, по мнению Беркович, к убийству Сегаль не мог иметь отношения по простой причине: не мог же он знать заранее, что бармен вымоет бокалы! Значит, либо должен был сам предпринять какие-то действия, чтобы скрыть следы яда, либо… Либо никакого яда Сегаль в бокалы не клал. Да и зачем ему это было делать — он действительно увидел Бестера в тот вечер впервые в жизни!

Собственно говоря, оставался единственный вариант, и к концу допросов Беркович сам себя убедил в том, что иного объяснения не существует. Предстояло допросить только одного человека, но прежде сержант должен был знать точно, как давно этот человек знал Бестера. Наверняка знал, не мог не знать. Пришлось сесть за телефон, а потом еще и поездить по городу, чтобы найти нужных людей.

Вернувшись поздно вечером в управление, сержант рассказал о своих выводах инспектору, и, получив «добро», позвонил домой к Копельману и попросил врача приехать, чтобы подписать протокол допроса.

— А завтра нельзя? — недовольно спросил врач. — Я работаю в утренней смене и хотел бы…

— Всего на одну минуту! — просительно сказал Беркович. — Начальство требует, чтобы протоколы были сданы немедленно…

Через полчаса недовольный Копельман, которому пришлось некоторое время ждать в коридоре, входил в кабинет Хутиэли. Беркович сидел за своим столом, и врач, обратившись к инспектору, начал жаловаться на то, что его, занятого человека…

— Минуту, — прервал Копельмана Хутиэли. — У нас с сержантом, собственно, один вопрос: договариваясь с Бестером разыграть спектакль, вы уже знали, что отравите его, или эта идея пришла вам в голову позднее?

— Я не понимаю… — растерялся Копельман.

— Все вы понимаете, — резко сказал инспектор. — Вы были давно знакомы с Бестером. У него замечательная память, но все-таки играть вслепую в шахматы на четырех досках и ему не под силу. А отказаться он не посмел. Пришлось придумывать, как выпутаться. Не знаю, он вам предложил или вы ему… Вы с ним договорились: через какое-то время после начала игры, когда Бестер поймет, что дальше играть не может, он сделает вид, что ему плохо, вы, как врач, подтвердите, что игрок болен, и сеанс прервут без вреда для репутации вашего приятеля. Войдя в десять часов к Бестеру, вы на глазах у всех дали ему выпить таблетку якобы от желудочных болей, а на самом деле подсунули бедняге яд. Ему стало хуже, пришлось вызвать скорую… Бестер так до самой смерти и не понял, что с ним происходит.

— Что вы мелете, инспектор! — воскликнул Копельман. — Да, не буду спорить, мы с Арнольдом давно знакомы, и он действительно попросил меня разыграть эту комедию, тут вы правы. Но при чем здесь…

— А при том, — вступил в разговор Беркович, — что Бестер был богатым человеком, он хорошо зарабатывал своими сеансами. Вы одолжили у него год назад крупную сумму денег. И тут представился удобный случай избавиться от кредитора. Вот вы и воспользовались.

— Чушь! — вскочил Копельман. — Чушь и бред! Я врач! Никаких денег я у него не брал!

— Сядьте, — буркнул Хутиэли. — Брали, и это подтвердила жена Бестера, мы ее допрашивали час назад.

— Врет!

— Возможно. А что вы скажете об упаковке лекарства, где, кроме обычных таблеток, оказалась одна, содержащая цианид? Вторую такую же вы скормили бедняге Бестеру…

— Где… Где вы…

— Пока вы ждали в коридоре, — объяснил инспектор, — в вашей квартире произвели обыск. Нам было известно, что искать, мы и нашли… Будете признаваться или предпочтете провести ночь в камере?

Копельман молчал, пустым взглядом глядя в потолок.

— Борис, — сказал инспектор, потягиваясь, — иди-ка домой, к невесте. Я сам закончу. Правда, голова раскалывается, ну да неважно…

— Только не берите из рук господина Копельмана таблеток от головной боли, — посоветовал сержант.

Подлинность подделки

— Ты слышал, Борис, — сказал комиссар Хутиэлю сержанту Берковичу, — в какую неприятную историю попал наш эксперт Хан?

— Краем уха, — отозвался Беркович, не отрывая взгляда от экрана компьютера, где он читал протокол допроса торговцев наркотиками, задержанных вчера неподалеку от рынка Кармель. — Я шел по коридору и слышал, как две девушки из канцелярии перемывали Хану кости. По-моему, они обошлись с его костями слишком сурово, проще было их закопать. А что, собственно, произошло?

— Расскажу, если ты будешь слушать, — ехидно сказал инспектор. — Ты так увлекся протоколом, что даже не смотришь в сторону начальства.

— Я слушаю, — сказал Беркович. — Ведь ваша информация предназначена для слуха, верно? А глаза свободны, вот я и использую их по назначению. Одно не мешает другому.

— Ты способен читать один текст и одновременно слушать другой? — заинтересованно спросил Хутиэли.

— Все способны, — отрезал сержант. — Просто никому не хочется производить над собой усилие.

— Какое усилие? — осведомился Хутиэли. — Я, к примеру, если что-то читаю, то должен сосредоточиться на тексте. Не могу же я одновременно…

— Можете, — сказал сержант. — Хотите проведем эксперимент?

— Над тобой — пожалуйста, — кивнул инспектор. — Читай протокол, а я буду тебе рассказывать. Потом ты мне перескажешь все, что услышишь. Правда, — тут же усомнился Хутиэли, — кто докажет, что, слушая меня, ты действительно будешь одновременно читать с экрана?

— У меня же глаза бегают по строчкам, — возмутился Беркович, — и вы это видите.

— Глаза у тебя всегда бегают, — хмыкнул Хутиэли. — То ли от излишней жизненной активности, то ли от нечистой совести.

— Слишком сложные объяснения, — отмахнулся Беркович. — Не проще ли предположить, что я всегда что-нибудь читаю? Так вы будете рассказывать?

— Ты слушаешь?

— Уже пять минут.

— Дело в том, что неделю назад Меир и двое искусствоведов, экспертов по экспрессионизму, были приглашены в Музей современного искусства для проведения экспертизы рисунка, нарисованного самим Клодом Моне. Кстати, — с подозрением осведомился инспектор, — ты знаешь, кто это такой?

— Моне? — удивился Беркович. — Слышал. И видел тоже. У Наташи есть несколько альбомов… Скажу честно, я в этом ничего не понимаю, мне больше нравятся Рафаэль, если из итальянцев, а из русских — Левитан.

— Левитан — русский? — в свою очередь удивился Хутиэли. — Странно, чисто еврейская фамилия.

— Русский, — подтвердил Беркович, не став вдаваться в подробности. — Так что этот Моне?

— Видишь ли, в Израиле на прошлой неделе гостил известный французский коллекционер Морис Дорнье. Он привозил в галерею Шенкин десятка два рисунков экспрессионистов. Один из рисунков, нарисованный этим самым Моне, приглянулся работникам Израильского музея. Там какая-то еврейская тематика, я сам не видел, врать не стану. И музей пожелал этот рисунок приобрести. Дорнье назвал цену, поторговались и сошлись на семидесяти тысячах шекелей. Естественно, провели экспертизу, два искусствоведа подтвердили, что рисунок подлинный. Нашего Рона пригласили тоже — не как искусствоведа, конечно, но как большого специалиста по почеркам. Ему показали подлинники подписей Моне, он сравнил их с подписью под рисунком и удостоверил идентичность. Короче говоря, все были довольны и сделали то, что обычно делают эксперты в таких случаях — все трое расписались на оборотной стороне рисунка. После чего рисунок занял свое место в экспозиции, где и пребывал благополучно до конца прошлой недели. Ты слушаешь меня?

— Слушаю, конечно, — сказал сержант, который все это время продолжал читать с экрана достаточно занудный текст протокола. — Хотите, чтобы я повторил все, что вы сказали?

— Хотелось бы, — буркнул Хутиэли.

— Пожалуйста. «Видишь ли, в Израиле на прошлой неделе гостил известный французский коллекционер Морис Дорнье. Он привозил в галерею…»

— Стоп, хватит! Почему ты скрывал свой талант? И сколько текста ты способен воспринять таким образом на слух?

— Честно говоря, не очень много, инспектор, — признался Беркович. — Хорошо, что вы остановились, я уже начал было сбиваться…

Он оторвал наконец взгляд от экрана и потянулся.

— Дурацкий допрос, — сказал он. — Ничего не доказали, наркотик не нашли. Не понимаю, почему нужно было задерживать этого Гольмана…

— Отвлекись от Гольмана, — раздраженно сказал Хутиэли. — Тут речь о семидесяти тысячах шекелей, а не о травке для завсегдатаев рынка!

— А что с этими шекелями? — удивился Беркович. — Музей отказался платить?

— Нет, конечно!

— Тогда в чем проблема? Я так понимаю, что не в подлинности рисунка?

— Именно в ней, — подтвердил Хутиэли.

— Каким образом? Вы же сказали, что рисунок смотрели два эксперта плюс наш Рон, который на графологии собаку съел.

— Ты будешь слушать или комментировать? — вежливо осведомился инспектор.

— Слушаю, — присмирел сержант.

— Итак, — продолжал Хутиэли, — после экспертизы рисунок был возвращен в экспозицию и висел до конца недели. На исходе субботы Дорнье вернулся во Францию вместе со своей коллекцией. А проданный музею рисунок был помещен в сейф хозяина галереи — разумеется, под расписку и со всеми предосторожностями. В воскресенье из музея приехали два сотрудника и охранник, Рисман, директор-распорядитель галереи, лично передал им рисунок. А вчера, в понедельник, разразился скандал.

— Рисунок оказался подделкой?

— Ты верно понял ситуацию, — подтвердил Хутиэли.

— А подписи? Подписи экспертов и Хана тоже подделаны?

— Вот тут-то весь парадокс этой истории. Подписи подлинные! Те же эксперты, которые осматривали рисунок на прошлой неделе, осмотрели его вновь, когда сотрудники привезли этого Моне в музей. Они были шокированы. По их словам, подделка настолько грубая, что не заметить ее мог бы только студент первого курса. И что поразительно — на обратной стороне этой грубой подделки стоят их подписи! Позвали Хана, и он это подтвердил. Он и свою подпись узнал — без всяких сомнений. Получается, что у всех троих было затмение рассудка, когда на прошлой неделе они удостоверяли своими подписями, что подделку рисовал сам Моне!

— Да, — протянул Беркович. — Действительно, конфуз. Представляю, как сейчас Меир рвет на своей голове остатки волос.

— Черт с ними, с волосами! А профессиональная репутация?

— Подменить рисунок… — начал сержант.

— О какой подмене ты говоришь? — рассердился Хутиэли. — Только что ты ссылался на замечательную память. Ты что, не помнишь? Я сказал: на одной стороне листа поддельный рисунок, а оборотной — настоящие подписи экспертов и Хана! Настоящие, и от этого факта никуда не уйдешь!

— Во Францию сообщили?

— Что сообщать? Когда Дорнье был здесь, три человека в его присутствии удостоверили подлинность рисунка. Вариантов, как ты понимаешь, всего два. Либо за эти дни кто-то стер рисунок Моне и нарисовал свой, либо у экспертов и Хана было помрачение рассудка. Первое предположение — чушь, а второе — бред.

— И следовательно, — сказал Беркович, — существует третий вариант, который вы не рассматривали.

— Какой? — пожал плечами инспектор. — Не вижу третьего варианта. И Хан не видит. Он вторые сутки изучает рисунок так тщательно, как не изучал даже ТАНАХ, когда учился в ешиве.

— И что? — заинтересованно спросил Беркович.

— Ничего. Подпись стоит на обороте подделки.

— Рисунок в музее или у нас в управлении? — спросил сержант.

— В музее, конечно. И Хан в музее. Если так пойдет дальше, он в этом музее поселится в качестве экспоната, и полиция потеряет выдающегося эксперта.

— Выдающегося, — с сомнением пробормотал Беркович. — Элементарную аферу раскрыть не может.

— Элементарную, говоришь? — возмутился Хутиэли. — И в чем она состоит, в таком случае?

— Откуда мне знать? — пожал плечами сержант. — Но то, что все должно быть элементарно, это совершенно очевидно.

— Да? Может, ты и раскроешь эту аферу? — не на шутку разозлился инспектор. — А то ты сегодня слишком много теоретизируешь.

— Но я не спец по рисункам, — возразил Беркович. — А впрочем… Могу я отлучиться? Я имею в виду — съездить в музей?

— К трем будь на месте, — предупредил Хутиэли. — Ты не забыл — совещание у майора?

Эксперта Хана Беркович нашел в кабинете директора музея. Рон с мрачным видом сидел за журнальным столиком, перед ним лежал небольшой лист бумаги, размером чуть больше тетрадного листка, заключенный в тонкую пластиковую рамку.

— Я так и думал, — пробормотал Беркович, бросив взгляд на рисунок, изображавший старого еврея в кипе, сидевшего за столиком в парижском кафе.

Хан поднял на сержанта усталый взгляд и спросил невыразительно:

— Что ты думал? Ты думал, что я не должен был так опростоволоситься?

— Нет, — покачал головой Беркович, присаживаясь рядом с экспертом. — Вы позволите?

Он взял в руки рамку с рисунком и повертел в руках.

— Открывается довольно сложно, — сказал он. — Здесь на клею, а здесь пазы… Понятно. Скажите, Рон, — обратился он к эксперту, — вы доставали рисунок из рамы, когда проводили экспертизу?

— Нет, — буркнул Хан. — Мы только сняли картонку, которая была наклеена сзади, чтобы посмотреть на оборотную сторону рисунка. На ней мы и расписались.

— Тогда все понятно, — хмыкнул сержант. — Хотите объясню, как было дело?

— Да уж, — язвительно произнес эксперт, — сделай милость.

— Все очень просто. В рамке было два листа бумаги, а не один. Верхний — с подлинным рисунком Моне, а под ним — поддельный рисунок. Вы изучили то, что находилось сверху и удостоверились, что рисунок подлинный. А потом расписались… на оборотной стороне подделки. После вашего ухода Дорнье спокойно разобрал рамку, вытащил подлинник и собрал рамку заново. Теперь в ней оказался только один лист — поддельный. С вашими подписями.

Некоторое время эксперт, хмурясь, размышлял над словами Берковича, потом начал осторожно отсоединять друг от друга пластиковые края рамки. Он что-то бормотал под нос, Берковичу показалось, что это были слова «боже, какой идиот…», но возможно, он ошибался.

Вытащив лист бумаги из рамки, Хан принялся внимательно изучать пазы, в которые был вставлен рисунок.

— Да, — сказал он наконец, — вынужден признать, сержант, что вы правы. Нам такое и в голову не пришло. Почему мы должны были думать, что в рамку вставлены два листа бумаги, а не один? Мы же не делали экспертизу на плотность материала… Три дурака.

— Ну что вы, — смутился Беркович.

— А вы-то как догадались? — спросил Хан. — Вы ведь сразу сказали: «Я так и думал».

— Видите ли, — вздохнул сержант, — как раз сегодня мы с инспектором обсуждали похожую проблему… Может ли человек делать два дела сразу? Вот я и подумал: а если в рамке было два рисунка, а не один? Ох, — опомнился Беркович, бросив вгляд на часы, — уже половина третьего, инспектор снимет с меня шкуру, если я не вернусь к трем.

— Спасибо, сержант, — поблагодарил эксперт. — За мной должок.

— Ах, — сказал Беркович, выходя из комнаты, — нам ведь еще работать вместе, вот и вернете.

Полет ножа

— Тебе не кажется, Боря, — сказала Наташа, — что в последнее время люди стали какие-то слишком уж агрессивные?

— Ты это к чему? — рассеянно осведомился сержант Беркович, перелистывая газету.

— Это я к тому, — сказала Наташа, — что опять муж убил жену. Что должна была сделать бедная женщина, чтобы заслужить подобное обращение?

— Ты имеешь в виду Галит Орталь?

— Галит Орталь, верно, — согласилась Наташа. — Вот в газете написано: «Шимон Орталь (66) смертельно ранил ножом свою жену Галит (61) во время пикника в лесу Бен-Шемен. Орталь свою вину отрицает, хотя свидетелями убийства стали около двадцати человек, участвовавших в пикнике. Суд продлил срок задержания подозреваемого на семь дней».

— Да, помню я это дело, — вздохнул Беркович, с сожалением откладывая в сторону газету. Он понимал, что, если Наташа заинтересовалась сообщением, то придется рассказывать ей подробности этого нелепого преступления. Беркович и сам знал далеко не обо всех деталях, вел дело инспектор Барнеа, с которым сержант был практически не знаком — здоровались, и только.

— Ну-ка, расскажи! — потребовала Наташа, присаживаясь к Борису на диван.

— Послушай, — запротестовал Беркович, — мы еще с тобой не поженились, а ты уже требуешь, чтобы я открывал тебе служебные тайны. Что же будет потом, когда тебе удастся все-таки повести меня под хупу?

— Боюсь, что мне это никогда не удастся, — грустно отозвалась Наташа, — и придется до самой смерти жить с тобой гражданским браком.

— Ты думаешь? — с сомнением сказал Борис, но не стал развивать тему гипотетического супружества. — А убийство это действительно из ряда вон… Супруги Орталь прожили вместе тридцать семь лет. Никто не понял, что на него нашло. И вину свою Орталь отрицает, что вообще глупо, поскольку против него все улики.

— Какие? — спросила Наташа.

— Во-первых, нож принадлежал Шимону, он и сам это признает. На рукоятке следы пальцев Шимона и ничьи больше. Во-вторых, момент убийства видели семнадцать человек. Все говорят одно и то же: супруги стояли друг против друга и спорили, он поднял руку, в руке что-то блеснуло, Галит упала с криком, к ней подбежали, в груди женщины торчала рукоятка ножа, а муж, как безумный, бормотал: «Ты что? Ты что?» Он и в полиции продолжал болтать какую-то чепуху — про любовь, про то, что жизнь кончена…

— По-твоему, это чепуха? — удивилась Наташа.

— Говорить о любви после убийства… Тоже мне Хозе, — хмыкнул Беркович.

— Хозе? Так он убил ее из-за ревности?

— Какой ревности? Женщина была страшна, как смертный грех. Должно быть, муж действительно ее любил, если жил с ней столько лет… Что-то нашло на него в тот момент… Кстати, много он не получит, психиатры наверняка решат, что Шимон был невменяем.

— Борик, — сказала Наташа, — а почему ты сказал, что они спорили? Их спор слышали? Свидетели ведь находились довольно далеко.

— Никто ничего не слышал, — покачал головой Беркович. — Перед тем, как пырнуть жену ножом, Шимон очень активно жестикулировал, и она тоже — это все видели.

— Кошмар, — сказала Наташа и погладила Бориса по щеке. — Как подумаю, что на старости лет ты тоже мог бы убить из-за ерунды…

— Из-за ерунды? Вряд ли. Но если ты не дашь мне читать любимую газету…

— Тебе нож сразу принести или чуть позже? — осведомилась Наташа.

— Потом, сейчас некогда, — отмахнулся Беркович и нахмурился. Мысль, пришедшая ему в голову, заставила его надолго задуматься. Потом он встал, подошел к телефону и набрал номер.

— Дежурный сержант Сефи Мазаль, — услышал Беркович.

— Сефи, привет, это Беркович. Скажи-ка, инспектор Барнеа у себя в кабинете или отдыхает?

— Отдыхает у себя в кабинете, — буркнул Мазаль. — Соединить?

— Если можешь, а то я не знаю прямого номера…

— Барнеа, — сказал жесткий голос несколько секунд спустя.

— Здравствуйте, инспектор, это сержант Беркович, извините, что беспокою вас в такое…

— К делу, сержант, — прервал инспектор. — Вы хотели что-то узнать или сообщить?

— Скорее узнать, — сказал Беркович. — Я о том убийстве, которым вы занимаетесь. Два вопроса…

— Хутиэли в курсе ваших вопросов? — не очень любезно отозвался инспектор Барнеа. — Я хорошо знаю вашу самодеятельность, сержант…

— В курсе, — не моргнув глазом, соврал Беркович, подумав: «Свяжусь с шефом позже, вряд ли он будет возражать».

— Что вас интересует? — сухо спросил Барнеа.

— Вопрос первый: были ли на рукоятке отпечатки пальцев убитой? И второй: как далеко находились супруги Орталь от ближайших деревьев или кустов?

— Вы наверняка читали протокол, — раздраженно сказал Барнеа. — Сами знаете, что найдены только отпечатки пальцев Шимона Орталя.

— Я просто хотел уточнить, — пробормотал Беркович. — А что кусты?

— Не очень далеко, метра три-четыре, довольно густые заросли, насколько я помню. Почему вас это интересует?

— Если мне память не изменяет, — продолжал Беркович, — Шимон Орталь — владелец предприятия, производящего оптико-волоконную технику? Они недавно перехватили у конкурентов очень выгодный контракт…

— Контракт еще не подписан, — подтвердил Барнеа, — и теперь вряд ли сделка состоится, сами понимаете…

— Да, — согласился Беркович. — Инспектор, могу я попросить вас об одолжении? В интересах следствия, разумеется.

— Хотите поговорить с подозреваемым? — догадался Барнеа. — Если вы беретесь убедить его сотрудничать со следствием, то я не возражаю. В моем присутствии, разумеется.

— Берусь убедить, — заявил Беркович.

— Хм… — с сомнением сказал Барнеа. — На допрос его привезут завтра в десять утра. Приходите ко мне, я разрешу вам задать пару вопросов.

Инспектор положил трубку, не попрощавшись, но Беркович не обратил на это внимания.

— Пожалуй, ты, как всегда, права, — сказал он Наташе. — Скорее всего, Шимон не убивал свою Галит.

— Разве я так говорила? — удивилась Наташа. — Все видели, как…

— Ах, — махнул рукой Борис. — Что значит: все? И что значит: видели?

Назавтра он вошел в кабинет инспектора Барнеа в начале одиннадцатого, когда допрос подозреваемого в убийстве жены Шимона Орталя уже начался. Шимон выглядел совершенно подавленным и на вопросы отвечал невпопад, из чего Барнеа сделал резонный вывод о том, что убийца намеренно запутывает следствие.

— Скажите, Шимон, — обратился Беркович к Орталю, получив разрешение инспектора, — вы смотрели на жену в тот момент, когда… м-м… она закричала?

Орталь поднял на Берковича пустой взгляд, и лишь на мгновение в нем мелькнула искра понимания.

— Нет… — он помолчал. — Я сто раз говорил инспектору, что не мог убить Галит. Не мог… Не мог… Я на нее и не смотрел в тот момент…

— А куда? — быстро спросил Беркович.

— Не помню… На кусты. На небо.

— Увидели что-то необычное? Вспомните, это очень важно.

— Необычное? Нет, ничего… Просто блеснуло что-то, привлекло внимание, вот и все… А в это время Галит вскрикнула… Кошмар!

— Блеснуло — где? В какой стороне?

— Ну… где кусты.

— Сержант, — вмешался инспектор Барнеа, — задавайте, пожалуйста, вопросы по существу дела.

— Я и задаю. Этот нож… Когда вы его видели в последний раз перед тем, как… ну, вы понимаете…

— Не помню, — пожал плечами Орталь. — Когда приехали, я все вытащил из машины и положил на скатерть. Нож тоже. А больше я его в руках не держал. Не держал! Не держал, понятно?

— Понятно, понятно, — быстро сказал Беркович. — Последний вопрос: что за народ был на пикнике?

— Коллеги с женами и детьми, — сказал Орталь.

— Только из вашей фирмы или…

— Нет… Из «Оптика Гимлаи» тоже были несколько человек, и еще трое из министерства обороны.

— Вот как? — удивился Беркович. — Почему такая странная компания?

— Ничего странного. Мы хотели получить контракт от министерства. Нейман из «Гимлаи» тоже… Когда договорились, решили вместе… Ну, в знак дружбы…

— Хороша дружба, — пробормотал Беркович и обратился к инспектору: — Господин Барнеа, у меня больше нет вопросов. Если позволите, я хотел бы после допроса, поговорить с вами. Минуты две, больше не отниму.

— Подождите в коридоре, сержант, — недовольно сказал инспектор.

Ждать пришлось около часа, и Беркович начал нервничать — у сержанта были и свои дела, скопившиеся за прошлую неделю. Когда конвойный вывел Орталя, Беркович понял, что инспектор продолжал гнуть свою линию — Шимон выглядел, как живой труп и бормотал, проходя мимо сержанта: «Я не убивал ее…»

— Пожалуйта, покороче, — хмуро сказал инспектор Барнеа, когда Беркович сел перед ним на стул. — Что вы хотели сказать? И к чему задавали свои вопросы?

— К тому, что Шимон Орталь действительно не убивал свою жену. Более того, насколько я понимаю, убить собирались именно его. Правда, и сейчас убийца фактически своего добился…

— Вы можете выражаться яснее? — нетерпеливо сказал инспектор.

— Да, извините. В двух словах. Фирма «Оптика Гимлаи» потеряла выгодный контракт, который непременно хотела заполучить. Осталась одна возможность — сделать так, чтобы фирма Орталя не могла этот контракт выполнить. Самый эффективный способ — убрать хозяина. Во время пикника кто-то из «Гимлаи» поднял нож Орталя, который лежал на скатерти, — наверняка ведь никто не следил, кто там что и где берет! — зашел в кусты и стал ждать. Орталь с женой стояли неподалеку и о чем-то разговаривали, жестикулируя. Убийца протер рукоятку и, выждав момент, метнул нож, чтобы попасть в грудь Орталя. Шимон смотрел в сторону кустов и увидел странный блеск, не понимая, что происходит — это блеснуло на солнце лезвие. Убийца фактически не рисковал: все видели, будто супруги ссорятся, машут руками, и каждый подтвердил бы, что Галит пырнула мужа ножом. Но в этот момент Шимон и его жена сдвинулись, и нож угодил в грудь Галит. Она начала падать, и что инстинктивно сделал Шимон? Естественно, схватился за рукоять ножа. В это время к ним подбежали люди… Инспектор, дело будет вполне решенным, если вы узнаете, кто из присутствовавших на пикнике служил в десантных войсках. Их ведь обучают подобным методам…

Во время всей тирады Берковича, которую сержант произнес буквально на одном дыхании, Барнеа хмуро перебирал бумаги.

— Мне доставили сведения об этих людях, — нехотя сказал он, когда Беркович замолчал. — Насколько я помню, в десанте служили двое…

— Из работников «Гимлаи»?

— Один — из «Гимлаи», другой — сотрудник министерства обороны.

— Ну, сотрудник министерства отпадает, ему-то ни к чему было…

— Я обдумаю вашу версию, — твердо сказал Барнеа, давая Берковичу понять, что сержанту пора покинуть помещение.

— Прошу прощения, — пробормотал Беркович, выходя из кабинета.

— Знаешь, — сказал он Наташе вечером того же дня, когда они, поужинав, смотрели по российскому телевидению американский боевик, — этот Шимон действительно не убивал жену.

— Так все же видели! — удивилась Наташа. — И отпечатки пальцев… А кто тогда убил? Невидимка?

— Не могу сказать, — покачал головой Беркович. — Тайна следствия. Я ведь не веду это дело…

— Вечно у тебя тайны, — с досадой сказала Наташа. — Ну и ладно, завтра прочитаю в газетах.

Нападение на фотографа

— Теперь я совершенно чиста, — сказала, улыбаясь, Наташа, вернувшись из миквы. — Не уверена, правда, что мне захочется посетить это место еще раз. Искупаться могу и дома.

— И это говорит еврейка! — Беркович поднял глаза к небу, будто просил у него прощения. — Интересно, как ты сможешь в ванне окунуться с головой, придерживая волосы, чтобы они не касались стенок?

— А откуда тебе известны такие подробности? — сухо спросила Наташа. — Ты уже собирался жениться, и твоя невеста сбежала от тебя после посещения миквы?

— Читал, — усмехнулся Беркович. — Перед тем, как сделать тебе официальное предложение, я изучил литературу и понял, что ты достойна стать женой настоящего еврея и пойти со мной под хупу.

— Нет, вы послушайте! — вспыхнула Наташа. — Еще разобраться надо, кто из нас настоящий еврей. Мой прадед — дед матери — был раввином!

— А мои бабушка с дедушкой…

Начавшийся спор был прерван телефонным звонком. Звонил дежурный по управлению Ноам Бельчер и просил съездить в больницу к раненому Эхуду Бирману.

— Почему я? — спросил Беркович. — В управлении больше некому заняться этим делом?

— Представь себе, — вздохнул Бельчер. — Сегодня масса вызовов, ребята в разъездах, а показания у Бирмана нужно взять срочно, он недавно пришел в себя, и врачи не ручаются, что все будет в порядке.

— Но я даже не знаю, кто такой Бирман, и почему он оказался в больнице!

— За тобой выехал Залман, у него протокол…

— Понял, — сказал Беркович. — Если невеста меня бросит, это будет на совести управления полиции.

— Тебя опять вызывают? — погрустнела Наташа. — За несколько дней до свадьбы!

— Я буду рад, если меня не выдернут из-под хупы, — мрачно сказал Беркович.

Дело о покушении на Эхуда Бирмана, сорока одного года, владельца фотографии, оказалось удивительно неинтересным — Беркович ознакомился с ним за две минуты, сидя рядом с водителем патрульной машины, мчавшейся к больнице «Ихилов». В семнадцать часов Бирман вышел из своей квартиры на бульваре Ротшильд и пошел по узкой тропинке между домами, отгороженной от строений густыми кустами и невысокими масличными деревьями. В половине шестого фотограф был обнаружен посреди тропинки в бессознательном состоянии. Случайный прохожий, увидевший тело, вызвал скорую помощь, а медики позвонили в полицию, поскольку решили, что имело место покушение: на затылке Бирмана обнаружили огромный кровоподтек, возникший в результате удара тупым предметом.

Эксперт-криминалист Арон Лапицкий отметил в заключении, что удар мог быть нанесен камнем или куском доски. Утром растения поливали, почва на тропинке была влажной, и на ней отпечаталось довольно много детских следов — естественно, поскольку дети из соседних домов играли здесь с утра до вечера. Других следов было всего два типа — если не считать след ботинок самого Бирмана. Во-первых, след мужчины, обнаружившего тело, и во-вторых, достаточно четкие следы обуви сорок четвертого размера. Скорее всего, — полагал эксперт, — это и был след преступника.

Группа во главе с сержантом Гореликом работала сейчас, опрашивая родных Бирмана и соседей — нужно было выяснить, были ли у фотографа враги, и кому могли принадлежать подозрительные следы. Горелик считал (и Беркович вынужден был с его мнением согласиться), что имело место сведение счетов, поскольку преступник, судя по всему, даже не дотронулся до своей жертвы: в правом кармане куртки у Бирмана лежал конверт с двумя тысячами шекелей, и эксперт утверждал, что никто, кроме самого фотографа, к конверту не прикасался.

Эхуд Бирман лежал в отдельной палате, и голова его была забинтована так, что видны были только глаза, нос и рот. Глаза, впрочем, смотрели вполне осмысленно.

— Вы можете вспомнить, что с вами произошло? — спросил Беркович, присаживаясь на низкий табурет у изголовья.

— Да, — прошептал Бирман. — Я шел на работу… Вдруг все завертелось вокруг, я почувствовал сильный удар… И все. Открыл глаза, смотрю — я в больнице…

— Вы кого-нибудь видели? Кто-нибудь шел впереди вас? Или сзади? Вы могли слышать шаги?

— Нет… Впереди никого не было… Шагов не слышал…

— Скажите, Эхуд, — переменил Беркович тему разговора, — у вас есть враги?

— Нет… То есть, да. Я подумал… Яир Цабар, мы с ним уже дважды чуть ли не подрались… У него несносный характер… Он…

Бирман закашлялся, и сержант поспешил его успокоить.

— Не нужно волноваться, — сказал Беркович. — Все обойдется. Скажите только, какой размер обуви у Цабара?

— Не знаю… Большой, сорок четвертый или сорок пятый…

— Понятно, — сказал сержант. — Отдыхайте, я, возможно, еще вернусь.

Он вышел в коридор и достал из кармана сотовый телефон.

— Яир Цабар? — переспросил сержант Горелик, когда Беркович пересказал ему разговор. — Значит, мы шли по верному следу! Цабар — еще тот тип, мы его задержали, я сейчас в управлении, собираюсь его допросить. Его видели около половины пятого неподалеку от тропинки, по которой шел Бирман. О том, что Цабар и Бирман на ножах, всем известно. Сейчас проверяют следы… — Горелик помолчал. — Минутку, сержант, — сказал он, — мне докладывают…

— Вы у телефона, сержант? — вернулся к разговору Горелик минуту спустя. — Мне доложили: след ботинка Цабара совпадает со следом на тропинке. Это он ударил, нет никаких сомнений. Возвращайтесь, мы с этим типом быстро разберемся.

По дороге в управление Беркович позвонил домой и предупредил Наташу о том, что скоро вернется.

— Тривиальный случай, — сказал он. — Двое поспорили, один двинул другого по затылку… Получит три месяца тюрьмы, вряд ли больше. Нагревай ужин, Натали…

Из кабинета, где вел допрос сержант Горелик, слышались возбужденные голоса, Беркович вошел и остановился на пороге.

— Чего вы от меня хотите? — кричал огромный детина, который даже сидя доставал Берковичу до плеча, наверняка рост Цабара был не меньше метра девяноста. — Видел я этого Бирмана в гробу! Не сдался он мне, понятно?

— Тогда почему вы ударили его по голове? — не повышая голоса, осведомился Горелик.

— Не ударял я, сколько можно говорить?

— На тропинке ваши следы, — объяснил Горелик, — отношения с Бирманом у вас натянутые, вчера вы с ним едва не подрались, вас разняли соседи.

— Ну и что? — задохнулся Цабар. — Выйдет из больницы — подеремся! Но бить в спину я никогда не буду!

— По затылку, — поправил Горелик.

— Тем более!

— Вы были на тропинке…

— Ну, проходил я там — это было часа в четыре.

— Обычно там не ходят, это совсем не короткий путь.

— Ну и что? Захотел — прошел, это запрещено? Там еще дети играли, мяч гоняли, девчонки со своими веревочками прыгали. Спросите, они подтвердят — еще светло было.

— Дети не могут быть свидетелями, — меланхолически объявил Горелик.

Беркович тихо вышел в коридор и плотно прикрыл дверь. Минуту он постоял в раздумье, потом заглянул в папку, которую продолжал держать в руке, нашел адрес и направился к выходу.

Дом, в котором жил потерпевший Бирман, стоял чуть в стороне от бульвара Ротшильд, это было старое, сороковых годов, четырехэтажное строение, довольно невзрачное по сравнению со стоявшей напротив семиэтажкой, построенное, по-видимому, года три-четыре назад. Между домами росли густые кусты и несколько масличных деревьев. Тропинка, на которой Бирман получил удар, была не видна с улицы, и Берковичу пришлось подойти ближе. Место было уютным и спокойным; понятно, почему дети любили играть именно здесь. Сержант медленно прошел по тропинке из конца в конец, два фонаря давали вполне сносное освещение, и Беркович хорошо представил себе, что происходило в пять часов вечера.

Предстояло подтвердить или опровергнуть догадку, и Беркович решительно направился к подъезду дома, в котором жил Бирман. За одной из дверей на первом этаже слышны были детские голоса, и Беркович надавил на кнопку звонка.

— Вы опять по поводу этого ужасного случая? — спросила невзрачного вида женщина неопределенного возраста, открывшая дверь. — Я ничего не знаю и не видела, я уже говорила…

— Я хотел бы задать вопрос не вам, — улыбнулся Беркович. — Ваши девочки играли на тропинке и могли бы мне сильно помочь…

— У меня нет девочек, — решительно сказала женщина. — У меня пятеро детей, и все — мальчики! Желаете проверить?

— Нет, что вы! — смутился Беркович. — А не скажете ли, у кого в вашем доме есть девочки? Они обычно играют в веревочку…

Женщина разразилась серией имен, и сержант подумал, что детей в этом квартале, пожалуй, чересчур много. Особенно девочек, играющих в веревочку. И если ему не повезет, то повозиться придется до позднего вечера, а тогда дети лягут спать, и нужно будет отложить все до утра…

Ему повезло. В третьей по счету квартире играла с братом худенькая шестилетняя девочка, смуглая, с кучерявыми волосами. Увидев полицейского, она бросилась вон из комнаты и захлопнула дверь в детскую.

— Какая-то Орит нервная сегодня, — пожаловалась мать. — Как видит людей, сразу прячется.

— Она играла во дворе после обеда? — поинтересовался сержант.

— Играла и этого Сабара видела своими глазами. Орит мне сама сказала — он околачивался возле тропинки.

— Я бы хотел задать девочке только один вопрос, — попросил Беркович. — В вашем присутствии, конечно.

Женщина скрылась за дверью детской. Уговаривать строптивую Орит пришлось довольно долго, и Беркович, которому никто не предложил сесть, переминался с ноги на ногу. Наконец хозяйка вернулась, Орит плелась следом с таким видом, будто плохой дядя-доктор собирался сделать ей укол.

— Милая Орит, — обратился к девочке Беркович самым нежным голосом, на какой был способен. — Скажи-ка, когда ты забирала свою веревочку, тот дядя все еще спал на тропинке?

Орит долго смотрела Берковичу в глаза, прежде чем решить для себя, нужно ли бояться.

— Да, — прошептала она наконец. — Я забыла, а потом вспомнила и вернулась. Дядя спал… пьяный, наверно… Я забрала веревочку и…

Девочка собралась было заплакать, и Беркович быстро сказал:

— Все-все, ты молодец. Спасибо вам, — обратился он к матери. — Завтра придет полицейский, запишет показания вашей дочери.

— А в чем дело? — воскликнула женщина. — Что вы хотите от Орит?

— Все в порядке, — сказал Беркович и быстро распрощался.

— Дети играли на тропинке, — говорил он полчаса спустя сержанту Горелику, слушавшему с кислым виражением на лице. — Девочки прыгали через веревочку, натянутую поперек тропинки, привязав концы к стволам деревьев. Когда начало темнеть, дети разошлись. А Орит забыла отвязать свою веревочку и вспомнила об этом только дома. Между тем бедняга Бирман быстро шел по тропе, зацепился за натянутую веревку и упал, причем так неудачно, что приложился затылком к единственному большому камню, который валяется у тропы. Потерял сознание. Тем временем Орит вернулась за веревкой, увидела лежавшего мужчину, испугалась, но у нее и мысли не было, что она в чем-то виновата. Отвязала веревочку и убежала домой, никому ничего не сказав. Вот, собственно, и все. Сабар, конечно, неприятный тип, но в данном случае он не виноват…

— Почему же Бирман утверждает, что его ударили? — с подозрением спросил Горелик.

— Он этого вовсе не утверждает! «Все завертелось вокруг, — сказал он мне, — я почувствовал удар…» В тот момент я не обратил внимания на последовательность событий: сначала все завертелось, а удар — потом…

— Все равно, — упрямо произнес сержант Горелик, — Сабару полезно провести ночь за решеткой. Для профилактики.

— Ваше дело, — пожал плечами Беркович. — Извините, я пойду. Кстати, в следующую пятницу приглашаю вас на свадьбу.

— Решились наконец? — изобразив на лице радость, сказал Горелик. — Поздравляю.

На свадьбу он приходить не собирался, да Беркович и не настаивал.

Стрелок из лука

Раввин пришел вовремя, да и гости начали собираться раньше назначенного срока. В результате уже в половине седьмого Борис Беркович и Наталия Вайнштейн оказались соединены узами законного брата, «ктуба» подписана, стакан разбит, и довольные торжественной церемонией гости начали рассаживаться за столы.

— Наташа, — сказал Беркович жене, — посмотри вокруг, здесь сейчас собрался весь цвет криминального отдела управления полиции. Помяни мое слово: кому-нибудь из наших гостей придется вставать из-за стола, не доев куриной ножки, и отправляться снимать отпечатки пальцев.

— Надеюсь, что это будешь не ты, — заметила Наташа, занимая почетное место по главе стола.

— Не думаю, чтобы это был я, — продолжал Беркович, усаживаясь рядом с женой. — Инспектор этого не допустит. Ведь тогда и ему придется уходить из ресторана, а он специально сегодня не ел полдня, можешь мне поверить.

Тостов было немного, гости больше налегали на еду — можно было подумать, что все они приехали из российской глубинки или голодающего района Уганды. Разошлись в полночь, и, прощаясь с молодыми, инспектор Хутиэли сказал Берковичу так, чтобы не слышала Наташа:

— Если станет скучно, выходи на работу.

— На работе веселее? — тихо отозвался Беркович. — Нет, лично я надеюсь, что преступный мир, зная о моей свадьбе, трое суток будет отдыхать.

— Хорошо бы, — вздохнул инспектор и ушел, поцеловав Наташе руку.

— Неужели мы целых три дня будем вдвоем? — сказала Наташа на следующее утро. Впрочем, скорее можно было сказать — днем, потому что, когда молодые проснулись, часы показывали полдень.

— Не говори об этом, накликаешь, — пробормотал Борис, потягиваясь.

Три дня пролетели, как один, и в четверг, провожая мужа на работу, Наташа сказала:

— Даже отдохнуть не успели. Возвращайся сегодня пораньше, пойдем к моим родителям, мы обещали.

— Непременно, — отозвался Беркович, подумав о том, как было бы хорошо, если бы какое-нибудь невзначай подвернувшееся расследование помешало исполниться этому обещанию. Он ничего не имел против наташиных родителей, просто сейчас ему не хотелось общаться с родственниками — своими в том числе.

— Наконец-то! — воскликнул инспектор Хутиэли, когда сержант вошел в кабинет. — Совершены восемь изощренных убийств, и никто не понимает, кто все это сделал — все ждут тебя, чтобы начать расследование!

— Вы серьезно? — нахмурился Беркович.

— Нет, к счастью, — хмыкнул Хутиэли. — Но одно убийство действительно произошло. В собственном доме убит Ариэль Гидон, адвокат. Произошло это, как утверждает эксперт, вчера от пяти до семи вечера. Тело, однако, обнаружили только сегодня утром, поскольку Гидон живет… жил… один, жена с детьми в Европе. Им, конечно, сообщили.

— Ограбление? Месть? Какая причина?

— Может, и месть… Во всяком случае, так кажется на первый взгляд. Однако, насколько я понимаю, это чистой воды подставка, так что нужно разбираться. Поезжай на место, а я допрошу задержанного.

— А что, уже есть задержанный?

— Да, Авигдор Навон, спортсмен, он уже давно грозился отомстить адвокату — дело в том, что Гидон как-то проиграл процесс, в котором Навона обвиняли в изнасиловании. Спортсмен до самого конца отрицал вину, получил три года, отсидел и с тех пор грозит расправиться с Гидоном.

— Вы считаете, что он действительно…

— Если верить уликам, — пожал плечами инспектор, — то да. Но лично я таким уликам не верю.

— Что за улики?

— Садись, я тебя введу в курс дела, а потом ты поедешь, — сказал Хутиэли. — Итак, Гидон имеет двухэтажный коттедж в Раанане. Сегодня утром адвоката нашли в салоне на первом этаже — он лежал у открытого окна и был мертв не меньше десяти-двенадцати часов, в горле у него торчала стрела. Мы выезжали вместе с экспертом Ханом — он утверждает, что это был очень меткий выстрел с близкого расстояния, судя по направлению движения стрелы и силе удара. Я сразу подумал о Навоне, поскольку помнил ту историю…

— Почему? — поинтересовался Беркович.

— Я не сказал? Видишь ли, Навон занимается стрельбой из лука и даже участвовал в европейском первенстве… пока не сел в тюрьму. Он и сейчас продолжает тренироваться, но в соревнованиях не участвует.

— И вы, конечно, подумали, что он должен быть полным идиотом, чтобы убивать адвоката таким экстравагантным способом.

— Естественно! Однако, видишь ли, когда стали осматривать участок вокруг коттеджа, то за оградой обнаружили что бы ты думал?

— Лук Навона, — буркнул Беркович, — это очевидно.

— Вот именно! Лук, который, без сомнения, принадлежал Навону. Тот это сам подтвердил, когда его задержали, да он и не мог отпираться: на древке его монограмма.

— Тогда он дважды идиот, — заявил сержант. — Застрелил из лука, а орудие преступления оставил на видном месте.

— Вот именно! — повторил Хутиэли. — Очевидно, что кто-то хотел свалить на спортсмена это убийство. К тому же, ты не забыл, что я сказал? Выстрел был сделан с близкого расстояния. Если бы стреляли действительно из-за забора, то стрела была бы уже на излете, сила удара минимальна. К тому же, очень меткий выстрел — даже с близкого расстояния, если убийца стрелял, стоя у окна снаружи, нужно было иметь меткость Навона, чтобы попасть точно в шею. Понимаешь?

— Конечно, — кивнул Беркович. — Кто-то хотел свалить убийство на Навона, но вряд ли обладал его меткостью. Даже стреляя с близкого расстояния, он, скорее всего, промахнулся бы. Отсюда следует, что вся история с луком — чепуха, никто из лука не стрелял. Некто взял в руку стрелу, вошел в салон… Комната ведь не была закрыта изнутри?

— Нет, двери в коттедже оставались не запертыми всю ночь.

— Ну вот… Кто-то вошел, тот, кого адвокат знал и впустил… Подошел к Гидону и воткнул ему в шею стрелу, будто нож. Это ведь классический случай, он описан у Честертона в рассказе «Небесная стрела».

— Вот именно! — воскликнул Хутиэли. — Я тоже вспомнил этот рассказ, правда, не помнил названия, но это неважно… Навона пришлось задержать — все-таки против него много улик, и лук принадлежит ему, но он мне нужен скорее как свидетель. Наверняка ведь знает, кто мог взять у него лук — кто-то из общих знакомых, знающий и Навона, и адвоката. В момент задержания я, правда, уже спрашивал его об этом, но он твердил только, что понятия не имеет, кто мог стащить у него лук. По его словам, это мог сделать каждый, кому взбрело бы в голову проникнуть на территорию спортклуба, где он тренируется. Шкаф, где Навон хранит луки и стрелы, не запирается — по его словам, ему и в голову не приходило, что кому-то может все это понадобиться…

— Довольно опрометчиво, — пробормотал Беркович. — Спортивный лук, насколько мне известно, — дорогая игрушка, могли ведь украсть просто ради денег.

— На луках Навона стоят его монограммы, их легко опознать, — пожал плечами Хутиэли. — В общем, о том, чтобы запирать шкаф, он не подумал, и вот результат.

— Вы полагаете, что кто-то мог видеть, как этот неизвестный входил к адвокату? — спросил Беркович.

— Вполне возможно. Опроси соседей для начала. И держи со мной связь. Может быть, Навон вспомнит какую-нибудь деталь, которая поможет выйти на преступника.

— Понял, — сказал Беркович и пошел из кабинета.

Около коттеджа адвоката Гидона толпились люди. Тело недавно увезли, за углом стояла патрульная машина, и младший сержант Рихман отбивался от зевак, желавших знать, кого убили, за что, как, когда и почему. Беркович поздоровался с коллегой и прошел на территорию небольшого участка, принадлежавшего адвокату. Окно в салоне было открыто, Беркович заглянул внутрь, для этого даже не пришлось подниматься на цыпочки. В салоне все еще работал эксперт Хан со своими помощниками.

— А, сержант! — воскликнул Хан, увидев в окне Берковича. — К вашему сведению: в салоне нет ничьих отпечатков пальцев, кроме хозяина и его жены.

— Она уже прилетела? — спросил Беркович.

— Нет, она в Париже с детьми. Но ее отпечатки есть в спальне, я их сравнил с теми, что нашел здесь — они совпадают. А других отпечатков нет.

— Понятно, — кивнул Беркович. — Убийца даже к дверям не прикасался?

— А зачем? Когда он пришел, дверь открыл сам адвокат, а потом, уходя, убийца мог толкнуть дверь и ногой, она открывается наружу…

— Глупо было с его стороны оставлять лук за забором, — заметил Беркович. — Это ведь уменьшает подозрения в адрес Навона, верно?

— Да, — отозвался эксперт, — но убийца вряд ли разбирается в баллистике. Он решил, что, оставив лук, наведет полицию на ложный след.

— Наверное, — пробормотал Беркович и, отойдя от окна, начал внимательно осматривать участок между домом и забором. Солнце поднялось уже довольно высоко, начало припекать, и через полчаса Беркович поспешил укрыться в тени коттеджа. Эксперт тоже закончил работу и подошел к сержанту.

— Только что звонил ваш шеф, — сказал он. — Говорит, что Навон так и не смог сказать, кто мог взять лук. Назвал несколько фамилий, но, скорее всего, это пустой номер. Никто из названных никогда не имел дел с адвокатом Гидоном.

— Естественно, — пробормотал Беркович. — С чего это он должен помогать следствию?

— Но ведь в его интересах, чтобы убийцу быстрее нашли! — воскликнул Хан.

— Да, и при этом он надеется, что его никогда не найдут, — сказал Беркович. — Вы возвращаетесь в управление? Я остаюсь, мне нужно опросить соседей. Уверен, что они никого не видели, но все же…

Когда сержант вошел в кабинет инспектора, допрос Навона еще не закончился. Беркович тихо прошел к своему столу и знаком попросил у Хутиэли разрешения задать вопрос.

— Скажите, господин Навон, — спросил сержант, — вы уверены, что не оставили следов?

Спортсмен, сидевший напротив инспектора, резко повернулся на слуле.

— Что? — спросил он. — О чем вы?

— Вы прекрасно поняли, — улыбнулся Беркович. — Когда вы стояли у окна Гидона — снаружи, естественно, — и натягивали лук, вы могли наступить на мокрую землю… оставить след… а на ветке масличного дерева, которое растет около дорожки, могли остаться нитки с вашего свитера…

— С какого сви… свитера?.. — спросил Навон, и лоб его покрылся каплями пота.

— Ну, вы же были в свитере, — пожал плечами Беркович. — Вчера в пять вечера было очень прохладно. А вы волновались. Конечно, вы придумали неплохой ход. Направить подозрения на себя, так, чтобы полиция решила, что улики подстроены, и на самом деле вы невиновны. Однако кое-какие следы скрыть не сумели, экспертиза докажет, что…

— Я не убивал! — вскочил на ноги Навон. — Я не…

— Уведите задержанного, — сказал инспектор вошедшему в кабинет полицейскому. — А вы, Навон, — обратился Хутиэли к спортсмену, — подумайте о линии защиты. Если у вас есть адвокат, пусть он обратится ко мне.

— Ты слишком тороплив, Борис, — недовольно сказал Хутиэли Берковичу, когда за Навоном закрылась дверь. — Я понял ход твоей мысли, но зачем ты решил дожать его сразу? А если бы он стал отпираться? Ведь на самом деле ты не нашел следов у окна, верно?

— Не нашел, — согласился Беркович, — но вы ведь видели его реакцию!

— Видел. Конечно, он убийца, но доказать это будет довольно трудно.

— Почему же? Достаточно легко: нужно провести следственный эксперимент и баллистическую экспертизу. Добавьте показания соседей, не видевших, чтобы кто-то входил в дом адвоката… Отсутствие улик ведь тоже может быть уликой.

— Согласен, — подумав, сказал Хутиэли. — Вот ты этим и займешься. В свободное от прогулок с Наташей время, конечно. Ведь ты у нас молодожен…

Оглавление

Волшебный эликсир

Самоубийство на пляже

Убийство в отеле

Алиби при луне

На бытовой почве

Банка с краской

Женщина в окне

Смерть коллекционера

Смерть на рельсах

Часы, которые тикали

Запертое окно

Приглашение к убийству

Всего лишь деревяшка

Игра вслепую

Подлинность подделки

Полет ножа

Нападение на фотографа

Стрелок из лука Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg