«Земля мертвых»

Земля мертвых (fb2) - Земля мертвых [litres][La terre des morts-ru] (пер. Мария Исааковна Брусовани,Римма Карповна Генкина) 2133K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Жан-Кристоф Гранже

Жан-Кристоф Гранже Земля мертвых

Jean-Christophe Grangé

LA TERRE DES MORTS

Copyright © Editions Albin Michel, S.A. – Paris 2018

© М. И. Брусовани, перевод (главы 1–45), 2019

© Р. К. Генкина, перевод (главы 46–104), 2019

© Издание на русском языке, оформление ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2019

* * *

Часть первая

1

В «Сквонке» было все, чтобы ему не понравиться. Кабак со стриптизом, а значит, под наблюдением полиции, был расположен в третьем уровне ветхого здания Десятого округа. Лестничные ступеньки, стены, пол, потолок – все там было черное. Стоило шефу первого подразделения бригады уголовного розыска Стефану Корсо спуститься, уши у него тут же заложило от глухого рокота. Как в метро, подумал он… А вот и нет: всего лишь звуковой эффект в духе Дэвида Линча, чтобы окончательно произвести на вас гнетущее впечатление.

Миновав коридор с фотографиями красоток пятидесятых годов в обрамлении узких полосок светодиодных ламп, вы попадали в бар. Традиционные ряды бутылок позади стойки были заменены черно-белыми картинками с изображением заброшенных промышленных зон и обветшалых гостиниц. No comments.

Корсо последовал за другими зрителями и, свернув вправо, оказался в наклонном, как в кинотеатре, зале с красными креслами. Он устроился в углу – вуайерист среди других таких же – и дождался, когда погаснет свет. Он пришел, чтобы прощупать почву, и в этом смысле его все устраивало.

Судя по программке (это был прямоугольник черного пластика с белым текстом – вроде рентгеновского снимка), прошло две трети шоу. И Корсо в который раз задумался, как могло случиться, что вернулась мода на бездарные зрелища подобного рода. Правда, теперь их на американский манер стали называть «новый бурлеск». Он уже терпеливо выдержал Мисс Бархат – со стрижкой каре под Луизу Брукс, и покрытую татуировками брюнетку Кэнди Мун и ее танец с семью покрывалами, и Цыганку Розу, способную, делая мостик, снять обувь. Ожидались Мамзель Нитуш и Лова Долл…[1] Подобные шоу никогда не привлекали Корсо, а внешность и ужимки дамочек, жирноватых, кривляющихся и чересчур накрашенных, не вызывали у него интереса: его заводило совсем другое.

По ассоциации он вспомнил об Эмилии и о первых документах по разводу с претензиями сторон, которые днем прислал ее адвокат. Именно они и были подлинной причиной его дурного настроения. С юридической точки зрения эти претензии знаменовали не окончание процедуры, а, напротив, начало военных действий. Поток лжи и оскорблений, продиктованных самой Эмилией, на которые ему предстоит ответить столь же злобно и резко.

Ставкой в этой битве был их ребенок, Тедди, которому вот-вот должно исполниться десять и основным опекуном которого Стефан надеялся стать. Корсо боролся не столько за то, чтобы сохранить при себе сына, сколько за то, чтобы отдалить мальчика от матери. С его точки зрения, она воплощала собой абсолютное зло: крупная чиновница, болгарка по происхождению, любительница жестокого садомазо. От этих мыслей горло захлестнула жгучая струя кислоты, и он подумал, что все это очень скоро закончится язвой, раком печени или – а почему бы и нет? – предумышленным убийством.

Появилась Мамзель Нитуш. Корсо сосредоточился. Блондинка с молочно-белой кожей и широченными бедрами. На ней не было ничего, кроме боа из перьев, двух серебристых звезд на сосках и черных стрингов, которые туго охватывали ее непомерные прелести. Вдруг артистка изогнулась и наклонилась, чтобы пошарить у себя в заднице, откуда она, потявкивая, как собачонка, извлекла рождественскую гирлянду. Корсо глазам своим не верил. Под восторженные аплодисменты зрителей стриптизерша, словно гигантская юла, принялась вертеться вокруг своей оси, сохраняя равновесие на двенадцатисантиметровых каблуках и подбрасывая в воздух шелковую ленту.

В конце концов Корсо вспомнил, почему он так поздно торчит в этом сомнительном заведении. Двенадцать дней тому назад, в пятницу, 17 июня 2016 года, на улице Потерн-де-Пеплие, рядом с площадью Италии, за мусорными контейнерами было обнаружено тело артистки из «Сквонка» Софи Серей, она же Нина Вис, тридцати двух лет. Обнаженная и связанная собственным нижним бельем, молодая женщина была чудовищно изуродована: убийца прорезал углы ее губ до самых ушей и воткнул камень ей прямо в горло, чтобы рот оставался открытым, придав таким образом лицу выражение ужасающего крика.

Расследование поручили майору Патрику Борнеку, шефу третьего подразделения следственной бригады. Сыщик, хорошо знающий свое дело, применил стандартный метод: фотофиксацию и взятие образцов на месте преступления, обход соседних домов, просмотр записей видеонаблюдения, допрос родных и близких, поиск свидетелей и так далее.

В первую очередь полиция заинтересовалась гостями «Сквонка». Борнек полагал, что ему удастся собрать обширные сведения от сексуально озабоченных завсегдатаев и конченых извращенцев, посещающих заведение. Но он ошибся в своих расчетах: здешнюю клиентуру составляли молодые хипстеры, подсевшие на кокаин финансисты и интеллектуалы – приверженцы второго состояния сознания, которые полагали, что присутствовать на таких замшелых представлениях круто. Впрочем, проверка рецидивистов и прочих насильников, как недавно освободившихся, так и состоящих на учете, тоже ничего не дала. Группа Борнека заодно проверила приверженцев БДСМ и бондажа – то, что убийца связал жертву ее собственным нижним бельем, наводило на мысль о садомазохистских практиках. Тщетно.

Были тщательно просеяны все компьютеризированные уголовные картотеки, начиная от базы данных о предыдущих судимостях до программы SALVAC[2], чтобы в итоге снова получить полный ноль. А также внимательно изучены те несколько исковых заявлений, в которых упоминалось нижнее белье. И тут тоже поживиться оказалось нечем, если только не собираешься открыть магазин женского нижнего белья.

Опрос жителей расположенных рядом со свалкой домов, а также соседей жертвы, проживавшей по адресу: Иври-сюр-Сен, улица Марсо, не принес никаких результатов. Софи Серей вернулась домой 16 июня в час ночи на «Uber». Водитель высадил ее возле подъезда, и больше девушку не видели. На следующий день у нее был выходной, так что в «Сквонке» никто не встревожился. Что же касается находки на улице Потерн-де-Пеплие, то труп обнаружили ремонтники-поляки, пришедшие выбросить строительный мусор. До этого ни страдающие бессонницей, ни камеры наблюдения не заметили ничего подозрительного.

Следствие составило портрет жертвы, покопалось в ее прошлом.

Софи считала себя актрисой и, закончив работу в клубе, бегала в поисках любой театральной халтуры.

Горстка друзей, отсутствие бойфренда, никакой родни. В роддоме мать сразу отказалась от нее, так что никто, даже полицейские, не мог знать, кто были ее биологические родители. А росла она в приютах и приемных семьях на западе Франции. Получив диплом специалиста высшей квалификации в области менеджмента в Гренобле, в 2008 году Софи приехала в Париж, чтобы посвятить себя тому, что по-настоящему любила: танцу и стриптизу.

Не многого удалось добиться и от ее работодателей. «Артистка балета», согласно идентификационному коду раздела зрелищ Центра профессиональной занятости, стриптизерша работала в «Сквонке» всего три дня в неделю, а остальное время делала что придется. Подрабатывала в захолустных заведениях, частным образом выступала на мальчишниках и давала уроки раздевания на девичниках. Как будто перед свадьбой у молодняка на уме только стриптиз…

Охочий до банальных штампов Борнек предположил, что стриптизерша, чтобы свести концы с концами, спала с поклонниками своего дарования. Он ошибался. Сыщики не обнаружили и намека на это. Софи предпочитала спортивные и духовные занятия: хатха-йогу, медитации, марафон, горный велосипед… Что не мешало ей ежемесячно пересекаться с сотнями мужчин во время своих шоу или на велосипедных дорожках. Вот вам еще сотни анонимных подозреваемых.

Через неделю Корсо ощутил, что дело вот-вот свалят на него. Случается, что при отсутствии результата полицейские меняют команду, возможно, просто для того, чтобы создать ощущение, что работа продвигается. Тем более что в средствах массовой информации стремительно рос интерес к этой истории. Ведь в ней были налицо все составляющие роскошного сюжета из доброго старого раздела «Происшествия» – порнуха, кровища, тайна…

Короче говоря, возглавляющая следственную бригаду Катрин Бомпар получила от прокуратуры добро на продление предварительного следствия – периода до возбуждения уголовного дела прокурором и заключения подозреваемого под стражу. А затем вызвала Корсо к себе в кабинет. Стефан попытался отказаться. Но Бомпар быстро привела его в чувство – выбора у него не было: она не только выше его по служебному положению, но также и его «крестная мать» – именно она помогла ему избежать тюрьмы, куда непременно рано или поздно попадала вся та шпана, которую он ловил вот уже почти двадцать лет.

Передача эстафеты была намечена на утро. Корсо на целый день погрузился в досье – оно состояло уже из пяти увесистых папок. А ближе к вечеру он объявил новость членам своей группы, раздал им собственноручно составленный план и приказал разобраться с текущими делами, чтобы уже назавтра приступить к расследованию. «Летучка в девять утра».

В зале опять зажегся свет. Мамзель Нитуш припрятала свои гирлянды; очевидно, и Лова Долл уже выступила. Он все пропустил. Теперь, когда публика поднималась со своих мест, он заметил радостные и довольные лица зрителей. И в который раз – впрочем, это было вполне привычное ощущение – почувствовал ненависть к этим приличным людям.

Дождавшись, когда все покинут зал, сыщик направился к ведущей за кулисы черной двери справа от сцены. Пришла пора нанести визит владельцу заведения, Пьеру Камински.

2

Корсо давно был знаком с ним – он сам однажды уже арестовал его, в 2009-м, когда еще работал в бригаде противодействия сутенерству, – и припомнил послужной список этого прохвоста.

Пьер Камински родился в 1966 году в окрестностях Шартра и в шестнадцать лет покинул родную ферму. Поначалу он был «панком с собакой»[3], потом жонглером, затем исполнял цирковой трюк по выдыханию огня, а к двадцати двум годам отправился в Штаты. Там он подвизался на офф-бродвейских театральных площадках (по крайней мере, с его слов). А в 1992 году вернулся во Францию, чтобы поблизости от площади Республики открыть ночной клуб «Харизма». Спустя три года он был арестован и осужден за нанесение побоев и ран одной из своих официанток. Условный срок. Банкротство. Исчезновение.

Позже он вновь появился, открыв в районе канала Сен-Мартен ночной клуб «Притворщик», где устраивались групповухи. Его заведение процветало, пока он не попался – на сей раз на сутенерстве. Три года строгого режима. Он отсидел всего два. В 2001-м босс снова восстал из пепла и основал стриптиз-клуб «Шарпей» на улице Понтьё, который просуществовал восемь лет, прежде чем его закрыли за «торговлю людьми». Камински схлопотал новое обвинение, заодно его заподозрили в убийстве одной из танцовщиц, изуродованный труп которой обнаружили на помойке в нескольких кварталах от его заведения. Ему удалось выпутаться из этой истории, обвинения были полностью сняты – свидетели и истцы словно испарились, – и он снова исчез. И правильно сделал, потому что уверенный в его виновности Корсо сумел бы довести дело до конца, как полагается. А в 2013 году сутенер опять объявился и открыл «Сквонк», где всегда было полно народу.

Корсо оказался в гардеробной, две стены которой были заняты стойками, завешанными костюмами, а третья представляла собой гримерку с обрамленными лампочками зеркалами. Здесь царил веселый беспорядок: на столах валялись тюбики помады, тушь и румяна; чемоданы на колесиках, обувь и различные аксессуары были разбросаны по полу, как после сражения.

Большинство «девочек» были еще не одеты. В углу stage kitten (вроде сборщицы мячей на теннисном корте, разве что здесь речь шла о бюстгальтерах и трусиках) развешивала на плечики свой урожай. Сидя на табурете, чернокожий чечеточник в розовом костюме прикручивал к своим башмакам металлические пластинки.

– Камински, – произнес Корсо, обращаясь к парню.

Чечеточник окинул его быстрым взглядом. Этот новый сыщик явно не удивил и не напугал его: после убийства Нины легавые шли сюда стройными рядами.

– В конце коридора.

Корсо переступал через надувной гамбургер размером с пуф, головные уборы с перьями, атласные корсеты, таитянские ожерелья… Он ощутил внезапный прилив нежности по отношению к девушкам, которые сами сочиняли свои номера, шили себе костюмы и оттачивали свое хореографическое мастерство. Ему вспомнилось собственное детство, когда он наряжался в Индиану Джонса или изображал Брюса Ли перед зеркалом в дортуаре.

Корсо вошел без стука. Первым, кого он увидел, был техник, который, стоя на стремянке, чинил потолочный светильник. Вторым был Камински. С обнаженным торсом, в спортивных штанах. Уперев кулаки в бока, он следил за операцией, словно речь шла о сооружении моста через реку Квай[4]. Резкие черты худого, словно состоящего из прямых углов лица подчеркивала короткая легионерская стрижка. Квадратными были и его прямые широкие плечи с ярко выраженной мускулатурой. Самый известный в столице торговец сексом был похож на военного парашютиста.

– Глянь-ка, – бросил он, мельком взглянув на Корсо, – какие люди!

Корсо обратил внимание, что Камински был босиком. Кокосовая стружка на полу могла сойти за подобие татами.

– Похоже, ты не удивлен моим появлением.

– В последнее время я навидался здесь сыщиков, так что сыт вами по горло.

Корсо изобразил улыбку:

– Я пришел, чтобы задать тебе пару вопросов.

Вместо того чтобы встревожиться, Камински без предупреждения встал в стойку дзенкуцу-дачи, выставив вперед одну ногу, слегка согнутую в колене, а вторую, напряженную, вытянув назад и сжав кулаки.

– Вам мало того, что вы уже брали меня под стражу?

Первой реакцией Борнека было арестовать Камински, памятуя о его прошлых судимостях. Очередная ошибка. Спустя несколько часов, после проверки его алиби, комиссару пришлось освободить сутенера.

Камински крутанулся вокруг себя и послал в сторону стоявшего на стремянке техника маваши-гери (удар ногой в повороте), остановив его в нескольких миллиметрах от бедра своего помощника. Похоже, тому было не привыкать, потому что он даже не шелохнулся.

– Вы уже раз десять приходили сюда, – продолжал хозяин заведения. – Вы допрашивали моих танцовщиц, вызывали мой персонал, надоедали моим клиентам. И меня, и клуб вот уже неделю поливают дерьмом. Все это вредит бизнесу.

– Ну-ну, рассказывай! После убийства Нины у тебя не протолкнуться. Народ так и прет на запах крови!

В благодарственном жесте Камински воздел руки:

– Наконец-то ты нащупал мотив!

– Поговорим серьезно, как мужчина с мужчиной.

Сутенер расхохотался:

– Ого, Корсо, как ты заговорил! Мы с тобой вместе по девкам не ходили. В последний раз, если мне не изменяет память, мы общались, когда в две тысячи девятом ты меня упаковал в тюрягу.

Корсо не отреагировал – обычная хулиганская выходка.

– Мне бы хотелось, чтобы ты описал мне Нину… по-человечески, как друг. Ты ведь был с ней близок, верно?

Камински снова встал в стойку дзенкуцу-дачи:

– Соблюдая разумную дистанцию между работодателем и служащей.

Корсо вспомнил про официантку, которой тот снес челюсть, и танцовщицу без лица, обнаруженную на улице Жана Мермоза.

– Ты с ней разве не спал?

– Нина ни с кем не спала.

– Чем же она занималась?

Камински крутанулся и послал йоко-гери (боковой удар ногой) точно по направлению колена электрика, по-прежнему сражающегося с проводами.

– Больше всего она любила нагишом бродить по пляжам с белым песком.

Да, Корсо читал в ее досье: Софи Серей была адепткой натуризма. Так что ее личную жизнь и профессию не разделял даже лоскуток стрингов.

– А как насчет наркотиков, алкоголя?

– Я что, неясно выразился? Нина была чиста, как артезианский источник.

– И никаких встреч с клиентами?

Сделав глубокий вдох, сводник встал в стойку шико-дачи, лицом к противнику, ноги напряжены, стопы развернуты на сорок пять градусов, ладони уперты в колени – положение борцов сумо. В свои пятьдесят он сохранял олимпийскую форму.

– Не ищи того, чего нет, Корсо. Нина была безупречная девушка с чистым сердцем. Она буквально излучала доброжелательность. Одно ее присутствие в профессии хотя бы немного оправдывало нас всех. Три дня назад мы ее хоронили. Родных-то у Нины не было, так вот, я никогда не видел на кладбище такую толпу. Сколько друзей, коллег, поклонников…

Хотелось бы Корсо тоже присутствовать на этих похоронах – тогда он мог бы сам прощупать почву.

– И вместе с тем профи! – продолжал каратист. – Одна из лучших во Франции. Сама писала себе сценарии, придумывала позы, движения, прорабатывала мельчайшие детали… Твою мать! Я предсказывал ей звездную будущность! Она должна была стать новой Дитой фон Тиз![5]

Камински преувеличивал. В Интернете Корсо увидел всего лишь хорошенькую блондиночку с забавной внешностью актрисы немого кинематографа и простенькой хореографией.

Новая стойка. Двойной шаг, тобиконде. Окури-аши.

– Шикарная девочка, которой попросту не повезло.

– Может, как раз здесь и не повезло, с тобой?

– Ты зря теряешь время, Корсо. Нет ничего безопаснее и здоровее, чем мое заведение и его публика. Извращенность – это порок сексуально неудовлетворенных. Именно нравственность создает зло, а не наоборот. Ты ведь и сам в курсе, верно?

Корсо сглотнул, испытывая мерзкое ощущение, что его разоблачили. Он всегда путал карты: аскетичный, как янсенист, он в свои почти сорок одевался как фанат «Нирваны»; будучи хулиганом в душе, он стал полицейским; считая себя христианином, он никогда, ну или почти никогда не переступал порога церкви. Что же касается секса, то он предпочитал только одухотворенных девственниц, но лишь с тем, чтобы осквернить их. Кого он хотел обмануть? Себя самого?

– А твои дружки? Ты ведь сохранил связи со своими сокамерниками, со сторонниками жесткого секса?

Камински провел в сторону стремянки ура-маваши-гери, обратный круговой удар стопой, и удар напряженными пальцами ноги – цумасаки-гери. Корсо прежде тоже занимался карате и вынужден был признать, что сутенер безупречно владеет техникой. У электрика на стремянке уже начали дрожать колени.

– Ты снова ошибся, maricon[6]. Убийца, которого ты ищешь, не сидел. И он не носит бедж с надписью: «Серийный убийца». Это нормальный мужик, чистый, без всяких там историй.

Корсо был согласен. Внутренняя жестокость, обуревающая преступника и заставляющая его перейти к действию, безусловно, пропорциональна спокойствию, которое он выставляет напоказ.

– Как отреагировали твои девочки?

– А ты-то как думаешь? Нам пришлось открыть кабинет психологической помощи.

Корсо едва удержался от смеха.

– Однако они уже снова принялись за работу, – продолжал владелец заведения. – Из солидарности. Они считают, это лучшее, что они могут сделать в память о Нине.

– Show must go on…[7]

Электрик наконец соединил последние провода и поставил на место плафон. Красным светом загорелись глазницы возвышавшегося в углу комнаты скелета, который, должно быть, служил Камински спарринг-партнером.

Хватит здесь торчать. Полицейский стал зрителем убогого представления и только зря потерял время с порочным каратистом. От сводника несло по́том и глупостью, но не страхом и уж тем более не наигранным безумием, о котором свидетельствовало бы убийство Нины Вис. На самом деле Корсо был убежден: убийца не принадлежал к кругу «Сквонка». Иначе Борнек установил бы его. Они имели дело с посторонним преступником.

Пока техник слезал со стремянки, Камински согнулся, чтобы как полагается исполнить учтивый поклон. Электрик коротко кивнул, подхватил ящик с инструментами и удрал.

– Корсо, всем известно, что ты хороший сыщик, – прошептал сутенер, доставая кусочек кэма, папиросную бумагу и сигареты. – Вместо того чтобы столько времени доставать меня, лучше найди мне изверга, который это сделал.

– Ты приберег для него свой маваши-гери?

Камински провел языком по папиросной бумажке и подмигнул сыщику:

– Возможно, я сохраню его для тебя…

Когда-то в молодости у Корсо был черный пояс второго дана, но теперь ему казалось, что к его юности эта история отношения не имеет. В бою с Камински он не продержался бы и двух минут. Однако он тут же парировал:

– Всегда к твоим услугам.

Необходимо было попасть в тон.

Камински скрутил косячок, прикурил и исполнил очередной йоко-гери в направлении лица сыщика. Корсо, который не видел, когда тот начал движение, ощутил прикосновение края его ступни к своему подбородку.

Он снова сглотнул – на сей раз пересохшим горлом – и попытался улыбнуться:

– Дай-ка курнуть.

3

Корсо жил в трехкомнатной квартире на улице Кассини в доме постройки шестидесятых годов. Арендную плату снизили из-за отвратительного вида: окна смотрели на глухую стену больницы Кошен. Квартира была не бог весть какая, но сыщику нравился этот квартал, который словно бы раскрывался после бульвара Араго и простирался до самого парка Монсури. А при взгляде на авеню Рене Коти, с мастерскими художников и рядами платанов, которые превращали улицу в широкий бульвар, у него теплело на душе.

Сыщик бросил куртку и кобуру на диван и направился к барной стойке, отгораживающей кухонный уголок. Распахнув дверцу холодильника, он увидел там застывшую картинку своей холостяцкой жизни. Просроченные продукты, недоеденные консервы, остатки takeaway…[8]

Он взял банку пива и уселся на раздвижной диван, который вместе с письменным столом представлял собой всю его мебель. Он нашел эту берлогу после разрыва с Эмилией и даже не попытался обустроить свое жилище, кроме комнаты, предназначенной для Тедди, – ее он заботливо обставил. В остальном это ощущение непостоянства ему нравилось: оно напоминало Корсо про его положение парии, вечного изгнанника.

Он родился в самом низу социальной пирамиды, так же как Нина Вис, от матери, пожелавшей остаться неизвестной, в детстве скитался по приютам и приемным семьям, а позже, в ранней юности, так и остался бездомным псом, которому не дано ни закрепиться на одном месте, ни приспособиться к нормальной жизни. Его, воришку, наркомана, асоциального типа, в последний момент спасла Катрин Бомпар, взяв под свое крыло и дав ему возможность преуспеть в единственном, чем он мог гордиться (кроме сына): в карьере сыщика.

Однако, несмотря на его послужной список, отсутствие судимостей и крайнюю непреклонность, сходившую за неподкупность, червоточина таилась в нем самом, в глубине его сердца. Государственный служащий, женатый, исправно платящий налоги, он в начале двухтысячных пытался остепениться, но природа взяла свое. Через несколько лет он оказался разведенным, изгоем среди сыщиков, кочующим по собственной жизни… Цыганом с пустыря.

Нескольких глотков пива хватило, чтобы к горлу подступила тошнота. Он бросился в ванную и выблевал воспоминания о последних часах – алкоголь, косяк и целлюлит стриптизерш. Одно обстоятельство осложняло его работу полицейского: он не выносил темноты. Ни ночных часов, ни ночной фауны. То, что заставляло мещанина мечтать, а интеллектуала предаваться фантазиям, было для него всего лишь потоком глупости и пороков, воплощенных сворой ленивых кретинов. Совершенно мифической вселенной, миром мелких спекуляций, долгими часами, потраченными на выпивку, ненужную болтовню и секс. Пустой тратой времени.

После полуночи его неудержимо потянуло в сон, ноги ломило, от тошноты сводило кишки. Лучше бы он стал военным, просыпающимся от звука трубы, или учителем физкультуры, чтобы спозаранку ловить на пробежке первые лучи солнца.

Приподняв наконец голову над унитазом, Корсо почувствовал себя лучше. Он сполоснул лицо, почистил зубы и уселся за письменный стол. Спать совсем расхотелось. Компьютер предлагал ему на выбор два абсолютно разных кошмара: папку с материалами расследования Борнека (он сканировал все документы) или первые требования по его делу о разводе. Он в очередной раз предпочел ужасы первого лжи второго.

Начал он с фотографий места обнаружения тела: в мутном свете дождливого дня труп казался очень бледным. И находился в странном положении: руки связаны за спиной, ноги прижаты к животу, как у эмбриона, голова откинута назад с почти невозможным изгибом шеи. Убийца стянул запястья и лодыжки жертвы ее трусиками. А потом задушил ее же собственным лифчиком. Первой реакцией Корсо, скорее абсурдной, было удивление необыкновенной прочности нижнего белья марки «Принцесса Там-Там».

На первый взгляд акт насилия, совершенный зверем, воспользовавшимся тем, что попалось под руку, чтобы обездвижить жертву и убить ее. На самом деле все оказалось гораздо сложнее. Во-первых, женщина не подверглась изнасилованию: не было обнаружено каких-либо повреждений, связанных с половым сношением, и ни малейшего следа спермы. Затем при помощи искусных узлов убийца соединил за спиной жертвы бюстгальтер-удавку с трусиками. Все наводило на мысль о том, что после этого он исполосовал ее и что, извиваясь от боли, жертва удавилась сама.

Раны на лице были чудовищные: своим оружием – ножом, резаком, во всяком случае каким-то тончайшим лезвием, – убийца исполосовал ей щеки, разрезав рот до самых ушей. Потом он глубоко в горло засунул камень, чтобы у несчастной не смыкались челюсти. В результате – огромный черный крик, словно на полотне Эдварда Мунка. И как завершение жуткого зрелища еще одна деталь: кровеносные сосуды век и глазных яблок лопнули от перенапряжения – взгляд был равномерно красным.

Внимательно рассматривая эти фотографии, Корсо не испытывал никаких эмоций. Как у большинства сыщиков, его способность негодовать при виде человеческой жестокости с годами ослабла. Он просто размышлял о том, что они имеют дело с первостатейным монстром, способным скрупулезно спланировать преступление, а потом дать волю безудержной жестокости.

Корсо пролистал другие протоколы. Борнек хорошо потрудился, ничего не скажешь. Стефан не видел, что еще можно добавить. Возможно, убийца был знаком с Ниной, а может, нет. Возможно, он встретил девушку двадцать лет назад, а может, только накануне ее смерти… Где-то во времени и в пространстве их пути пересеклись, но не было никакой возможности поймать тот первый убийственный взгляд, появление тени.

Два часа ночи. Сна ни в одном глазу. Корсо принес из холодильника новую банку пива и решился пойти навстречу худшему: щелкнув по клавише, он открыл папку присланных адвокатом документов, и перед ним появился перечень его недостатков, проступков, грехов. Тут было все: алкоголизм, супружеская грубость, торчание на работе, психологическое давление… Единственное, на что Эмилия пока не отважилась – но он полагал, что в случае необходимости она к этому прибегнет, – обвинение в нескромных прикосновениях к их сыну.

Все это было так грубо, что Стефан не мог поверить своим глазам и надеялся, что судьи не поддадутся обману. Но особенно подлой ему представлялась манера Эмилии и ее адвокатессы превращать мельчайшие проявления его характера, включая достоинства, в недостатки. Горит на работе? Не принимает участия в воспитании сына. Делает с сыном уроки, следит, чтобы тот занимался на фортепиано? Домашний тиран, слишком властен и требователен. Старается проводить с сыном свободное время? Это чтобы отдалить его от матери…

Когда слова на мониторе стали сливаться в сплошные, готовые воспламениться электрические провода, он закрыл документы, едва сдержавшись, чтобы не шваркнуть ноутбук о стену.

Необходимо дать выход ярости. В голову пришла всего одна мысль: он позвонил Ламберу, командиру второй группы полицейской бригады по борьбе с незаконным оборотом наркотиков.

– Ламбер? Корсо.

– Все в порядке, дружок? – с издевкой поинтересовался тот. – Я думал, сотрудники уголовки ложатся спать в десять вечера.

– У вас сегодня ночью что-нибудь намечено?

– Тебе-то что? Ты из полиции, что ли?

– Я серьезно.

Полицейский кисло усмехнулся:

– Небольшой обыск где-то у черта на рогах.

– Что-то горяченькое?

– Братья Зарауи, браток. Мы три года этого ждали. По нашим сведениям, новейший комплекс, с лабораторией, гидравлическим прессом и go fast с пылу с жару.

– Сколько там?

– Сто килограмм смолы, столько же травы и целая упаковка еще не обработанного кокса.

Корсо восхищенно присвистнул. Он надеялся вписаться в мелкую операцию, чтобы встряхнуться, а тут вдруг такой масштаб.

– Где?

– Пикассо.

Квартал Пабло Пикассо в Нантере занимал первую строчку в списке наиболее неблагополучных зон. Уровень номер один по части угрозы и опасности.

– Я с вами.

– Hola, браток, это борьба с незаконным распространением наркотиков, а не летние танцы на лужайке!

– Я могу пригодиться. Я там вырос.

– Нашел чем хвастаться. Какого хрена ты вдруг туда заявишься?

– Я зол, просто руки чешутся.

– Тоже мне отдушина!

– Нет, я серьезно.

Неожиданно Ламбер заинтересовался:

– Проблемы с начальством?

– С моей бывшей. Я получил от ее адвоката первые исковые требования по нашему разводу.

Сыщик гоготнул, как индюк:

– Да уж, это тянет на форс-мажор. Be my guest[9].

4

Собственно говоря, квартала Пабло Пикассо не существовало. То, что называли этим именем, представляло собой жилой комплекс, расположенный на авеню Пабло Пикассо в Нантере. Фасады высоких круглых башен, созданных воображением архитектора Эмиля Айо, украшали мозаики, напоминающие облака, и окна в форме капель воды. Прекрасная мечта архитектора обернулась настоящим кошмаром нищеты и преступности.

Корсо жил там в подростковом возрасте и помнил мельчайшие детали окружающей обстановки: двери в вестибюлях, общих коридорах и на лестницах были покрашены в яркие цвета, а стены покрыты разноцветной штукатуркой. Стены в квартирах были закругленные, ковровое покрытие походило на коротко стриженный газон. Там было много пространства, много фантазии, и все это обитатели поспешно попортили, испачкали, разрушили. Им лишь бы кайф словить, а что да как – не важно…[10]

Уже с Парижской окружной дороги в районе Дефанс Корсо различил вырисовывающиеся на фоне синего неба башни. 3:45. Он прибыл вовремя. Ламбер предупредил, что они начнут операцию в 4:00. Сотрудники отдела по борьбе с наркотиками получили разрешение на проведение ночного обыска.

Корсо съехал с Парижской окружной дороги и миновал череду деловых зданий: стекло, сталь, четкие линии – во времена его юности их еще не существовало. На первой же транспортной развязке он увидел, что представление уже началось. Свет мигалок вылизывал основания башен. Во тьме раздавались звуки выстрелов. Его на полной скорости обгоняли полицейские автомобили. Визжали шины.

Корсо установил мигалку на крышу своей машины и включил рацию. В грохоте и потрескивании прозвучал сигнал тревоги:

– Всем патрульным машинам: ранен полицейский! Повторяю: всем патрульным машинам – ранен полицейский! Внимание всем постам! Ранен полицейский!

Ламбер не мог перенести на час вперед начало операции. Может, оперативников уже заметили шуфы[11], часовые предместий? Или группа угодила в ловушку? Довольно пустяка, чтобы инициатива перешла к противнику.

Корсо пришлось затормозить на втором перекрестке, заблокированном стоящими в шахматном порядке автофургонами. Казалось, все, кто в Нантере носит форму, назначили здесь встречу. Прямо перед собой Корсо заметил парней из бригады по борьбе с бандитизмом, ребят из регионального управления судебной полиции, сыщиков в форме центрального управления и многочисленных районных комиссариатов (по иронии судьбы филиал Министерства внутренних дел находился в нескольких сотнях метров отсюда, на улице Труа-Фонтано).

Корсо припарковался на тротуаре и выскочил из машины. Багажник. Бронежилет. «Зиг-зауэр SP-2022». Сжимая оружие, он бросился по улице вдоль стоящих автомобилей, пытаясь разобраться в том, что происходит. Зона столкновения сосредоточилась у подножия второй от кругового перекрестка башни Айо. Как раз той, где он прежде жил.

Показав свой бедж первому попавшемуся караульному, он крикнул:

– Что здесь происходит?

– Капрал Менар. Комиссариат Нантера.

– Я тебе задал вопрос: что происходит?

– Всего две группы. Ждем еще три.

Корсо решил, что парень над ним издевается или же он обкурился. Но потом понял. Он подошел поближе и проорал ему прямо в ухо:

– А ну-ка, вытащи свои сраные затычки!

Полицейский вздрогнул и снял противошумные наушники.

– Простите, – пробормотал он, – я… забыл я про них. – Парень трясся с головы до ног, дрожащей рукой держа свою пушку. – Вы… что вы говорили?

– Что-здесь-происходит?

– Не знаю. Уже десять минут стреляют…

Обеими руками держа перед собой пистолет, Корсо короткими перебежками бросился вверх по улице. Теперь он различал многие детали, освещаемые светодиодными лампами. Справа, у подножия башни, позади груды плитки, заменяющей в этом квартале зеленые насаждения, двое полицейских в бронежилетах стреляли из винтовок.

Слева, на другой стороне улицы, оградительная лента удерживала возможных зевак на расстоянии, но пока никто не рисковал приблизиться к зоне боя.

Прищурившись, Корсо приметил множество сыщиков, спрятавшихся за автомобилями. Он также увидел стоящую среди бойцов в свете фонарей толстую женщину в хиджабе и джеллабе. Она вопила:

– ‘Iibni! ‘Iibni! ‘Ayn hu? ‘Ayn hu?

Стефан знал достаточно много арабских слов, чтобы понять смысл ее выкриков: «Мой сын! Мой сын! Где он? Где он?» Опустившись перед ней на колени, полицейский в балаклаве из бригады по борьбе с преступностью тянул ее за подол, чтобы заставить пригнуться.

Корсо подобрался ближе к башням, опередив многих вооруженных и стреляющих наудачу полицейских. Пули свистели и шипели в воздухе, как последние бенгальские огни смертоносного веселья. На заднем плане к создавшемуся хаосу присоединились скрежет и завывания радиопомех.

Бросившись за мусорные контейнеры, Корсо наткнулся на труп. Лицо было снесено выстрелом. Колесики баков и валяющиеся на земле мешки с отходами заливала лужа крови. Сам Корсо, вставший на одно колено, тоже весь вымазался в ней. ‘Iibni! ‘Iibni! ‘Ayn hu? ‘Ayn hu? Наверняка это и есть тот самый сын.

Полицейский взобрался на груду плитки, отделяющей его от поля боя. Поначалу он ничего не увидел, только прорывающие тьму вспышки. Потом он различил чешуйки гигантской бетонной змеи – дворовый декор. И только тогда его глазам открылась картина, от которой кровь застыла в жилах. На фонаре, над общественными скамейками, висел человек – его голова составляла прямой угол с фонарным столбом.

Ламбер и его люди по очереди стреляли из своего укрытия под полукруглым козырьком подъезда. Единственным цветовым пятном на их черных силуэтах, скованных бронежилетами, были красные нарукавные повязки. Траурная лента для багряных похорон.

Корсо бросился к ним. Еще не успев поприветствовать коллег, он заметил, что все они вооружены полуавтоматическими штурмовыми винтовками HK G36 с патронами 5,56 мм – стандартного калибра НАТО.

Бросив на него взгляд через плечо, Ламбер натужно расхохотался:

– Ну что, удалось получить разрядку? Еще и подзаработаешь.

5

– А кто этот повешенный? – спросил Корсо, пытаясь заглянуть за спины полицейских.

– Наш шестак. Этот козел попался после того, как слил нам информацию. Похоже, он нас сдал. В результате нас поджидали…

В полумраке вестибюля Корсо сумел более отчетливо разглядеть коллег. Прежде всего Ламбер – крупный бледный мужик с соломенной шевелюрой и бесцветными бровями; кожа в оспинах и гнилые зубы довершали портрет. Его помощники были под стать друг другу: одного сплошь покрывала татуировка mareros[12], другой демонстрировал «тунисскую улыбку» – шрамы, идущие от уголков губ к ушам, – память о наркодилерах, которых он отправил за решетку.

– Раскладка такова, – начал Ламбер. – Братья Зарауи со своими сообщниками спрятались за змеей и оттуда палят по нам. Позади них, на подходе к вон той башне, дружки повешенного. Тоже стреляют. Время от времени первые вспоминают про вторых и пару раз шарахают по ним, а потом снова лупят по нам. Или наоборот: те, что возле башни, вдруг спохватываются, что сыщики в деле, и посылают в нашу сторону несколько очередей. Ну прямо threesome[13].

В веселости Ламбера звучало отчаяние. Нынче ночью снова будут убитые, раненые – и ни малейшего шанса, что перевес окажется на стороне правого дела.

– Я слышал по рации: полицейского подстрелили?

– Легкая царапина. Зато братья Зарауи одного парня потеряли, а другой серьезно ранен. И есть некоторая надежда, что за змеей есть еще парочка трупов.

– Какой план?

– Плана нет. Мы ждем прибытия групп быстрого реагирования, которые начнут штурм и разнесут все. Если мы вернемся отсюда живыми, возблагодарим святую Риту[14].

– А что насчет лаборатории?

– Тут мы лопухнулись. Пока мы тут стреляем, они со стороны двора эвакуируют свой товар. Эти подонки как раз и защищают въезд на парковку. Когда прибудет подкрепление, и следа не останется.

Корсо внезапно осенило:

– Есть другой выход.

– Чего?

– Подвалы сообщаются с парковкой.

– Ошибаешься. У нас есть планы, они на первом этаже.

– Говорю же тебе – я здесь жил. По вентиляционным ходам можно добраться до потолка подземного паркинга.

В глазах Ламбера полыхнуло не то безумие, не то лихорадочное возбуждение.

– Подвалы давно превращены в мечеть, – возразил он. – Теперь туда можно проникнуть только снаружи.

– Твои ребята прикроют нас. Если идти вдоль стены, противопожарная дверь в десятке метров от нас.

Ламбер снял винтовку с предохранителя и прокричал:

– Слыхали, парни? Сегодня ночью наливаем бесплатно!

Полицейские заняли позицию. По сигналу командира они начали стрелять, а Ламбер и Корсо двинулись вдоль фасада башни. Не сводя глаз с выступавшей из дворовой плитки змеиной головы с крупными каменными чешуйками, Корсо возблагодарил Бога за то, что Тот сделал его сыщиком и подарил ему такую ненормальную жизнь, оживляемую самой смертью.

Ламбер остановился. Скоро они останутся без прикрытия. Новый сигнал: они пробежали расстояние, отделяющее их от противопожарной двери. Вдребезги разлетались мозаичные плитки, пули искали их в темноте. Ударом ноги Ламбер пробил вход в подвальную мечеть. Теперь в лучах их фонарей проступили ковры, деревянная ниша в стене – михраб, указывающий направление на Мекку, суры Корана и священные имена в рамках на стенах.

Корсо хватило нескольких секунд, чтобы сориентироваться:

– Туда!

Они пересекли пространство мечети наискосок влево и отыскали вход в котельную. Корсо принялся молотить по двери ногами, но ему повезло меньше, чем Ламберу, – замок выдержал. Сыщик из отдела по борьбе с наркотиками оттолкнул его и выстрелил в стальное кольцо, которое взорвалось, как снаряд. Стрельба в мечети: кощунство оборачивалось осквернением.

Они проникли в тесное помещение с рядами кнопок, тумблеров и предохранителей. Над ними, в двух метрах от пола, находился забранный решеткой вентиляционный канал. Ламбер встал на приборный щит, ему удалось подтянуться на приличную высоту и отвинтить раму финкой. Этот нож с деревянной ручкой, знаменитый «Пуукко», он любил демонстрировать в столовой сослуживцам.

Решетка отвалилась, и Ламбер с оружием протиснулся в обложенный стекловатой вентиляционный канал. Корсо последовал за ним. От недоброго предчувствия ему свело желудок. Этим лазом он никогда не пользовался – и даже не был уверен, что труба ведет к парковке. Через несколько метров темнота стала удушающей. Истекающий по́том Корсо прикинул в уме пройденное расстояние и решил, что они где-то на полпути.

Вдруг Ламбер взвыл. Корсо осознал, что жар стал другим: теперь он был едким, агрессивным, как зверь, потревоженный в своей берлоге.

– Назад! Они подожгли вентиляцию!

Отталкиваясь локтями, Корсо дал задний ход, пытаясь задействовать также собственные колени. Дым и пепел залепили горло. Раскаленная стекловата уже почти накрыла его огненным покрывалом.

– Назад! Мать твою! НАЗАД!

Ламбер в панике пихал его ногами, а Корсо, непрестанно получая удары по лицу, пытался ползти задом, извиваясь, как древесный червяк в дыре. Наконец он почувствовал под подошвами пустоту. Еще раз оттолкнувшись локтями, он рухнул в чулан, ставший вместилищем ядовитых испарений. Вскоре сверху на него вперед ногами, обутыми в сапоги с металлическими носами, вывалился Ламбер. Двое кашляющих, отплевывающихся и отхаркивающихся мужчин оказались на полу в положении «69».

– Дверь открой! – задыхаясь, пробормотал Ламбер. – Иначе сдохнем!

Корсо каблуком толкнул переборку, и им удалось на четвереньках выбраться наружу. Скорчившиеся, ослепленные, выхаркивающие клочья стекловаты, они, словно потерпевшие кораблекрушение, в последний момент выбравшиеся на сушу, жадно глотали воздух.

Ламбер вскочил на ноги и схватил Корсо за куртку:

– Надо валить отсюда. А не то поджаримся в этом бардаке!

Корсо машинально бросил взгляд в сторону чулана. Никаких следов пламени. Сыщик мгновение помедлил и понял, что произошло: стекловата оказалась огнестойкой, так что дым в вентиляционном канале шел только от зажигательной бомбы на другом его конце.

– И что дальше? – спросил Ламбер, когда Корсо поделился с ним своей догадкой.

– Полезли обратно. Эти козлы думают, что мы сгорели или свалили отсюда. Самое время застать их на месте преступления!

Ламбер все еще кашлял, согнувшись пополам и упершись кулаками в колени.

– Я и забыл, что ты чокнутый…

Но Корсо уже подтягивался в вентиляционную шахту. Достаточно было задержать дыхание, снова вслепую проползти по трубе и внезапно выскочить с другой стороны. Дилеры решат, что имеют дело с зомби, и сдадутся без сопротивления. Во всяком случае, именно это он твердил себе, двигаясь вперед с закрытыми глазами, задержав дыхание. Единственное, что он слышал, был шорох башмаков Ламбера по оплавившейся стекловате и гальванизированной стали трубы – доблестный борец с наркотой лез следом за ним.

Вскоре Корсо различил отверстие канала. Наркоторговцы отвинтили решетку, чтобы бросить бомбу. Перед ним был потолок подземного паркинга с грязными неоновыми светильниками.

Полицейский продвинулся еще и получил возможность наблюдать за происходящим в паркинге сверху: какой-то тип тащил огромную, как коробка от телевизора, упаковку конопляной смолы. Двое других толкали станок с гидравлическим прессом. Четвертый перетаскивал десятилитровые бидоны с каким-то химическим преобразователем.

Глаза слезились, легкие были переполнены углекислым газом, а Корсо оценивал их с Ламбером шансы нейтрализовать ловкачей. Преимущество: у мерзавцев заняты руки. Слабое место: на то, чтобы вылезти из дыры в потолке, в двух метрах от земли, потребуется несколько секунд, за это время те успеют подготовиться к бою.

– Твою мать, да шевелись ты! – прошипел Ламбер, который задыхался позади него.

Корсо засунул оружие под ремень, ухватился за внешние края трубы, кое-как катапультировался и головой вниз соскользнул по стене. В результате чего врезался в капот какого-то драндулета и выронил пистолет.

Он покатился по земле, на карачках бросился к своему пистолету и наудачу прицелился в дилеров, которые, как он и предполагал, потеряли несколько секунд, переваривая его неожиданное появление.

– Не двигаться! – крикнул он.

Первый урод замер посреди паркинга, не выпуская из рук упаковку канабиса. Двое других находились возле «мерседеса»-хетчбэка с откинутым задним бортом. Гидравлический пресс стоял на земле. У четвертого упали пластмассовые емкости.

Все произошло одновременно. Корсо увидел, как парень возле тачки класса V сунул руку в багажник автомобиля, тот, что с бидонами, бросился наутек, человек-канабис попятился. И в тот же момент за его спиной Ламбер вместе со своей пушкой грохнулся на тачку, которая уже послужила трамплином для него самого.

Корсо пальнул в сторону наиболее опасной парочки, задев того, который шарил в монообъемнике, затем прицелился в упаковку канабиса – державшего ее в руках бандита от выстрела отбросило назад. Корсо знал, что делает: с 2012 года сыщики использовали новые боеприпасы с пустой головкой, которые сплющиваются, попав в цель, но не пронзают ее насквозь.

Все замерло. Раненый рухнул внутрь «мерседеса». Его сообщник машинально поднял руки. Носильщик канабиса, плюхнувшись на задницу, оказался прижат к автомобилю всей тяжестью своей коричневой замазки. Последний мошенник испарился.

Держа наркоторговцев на прицеле, Корсо крикнул Ламберу:

– Надень им браслеты!

Никакого ответа. Обстановка по-прежнему оставалась напряженной, в мозгу Корсо вспыхивали сигналы тревоги. Может, при падении Ламбер потерял сознание от удара? Он бросил взгляд в его сторону и увидел, что сыщик, стоя на полу на коленях, сражается с невесть откуда взявшимся бандитом в капюшоне. Наркоторговец силился развернуть оружие Ламбера стволом к полицейскому. Он обеими руками вцепился в руки Ламбера, чтобы заставить того выстрелить в самого себя. Палец урода в капюшоне уже лег на спусковой крючок. Выбрав угол, чтобы пуля, не важно, нового образца или нет, не прошила голову мерзавца насквозь и не убила Ламбера, Корсо двумя прыжками оказался в нужном месте.

В этот самый миг он увидел, как палец шевельнулся, горло Ламбера напряглось в последнем усилии, – и выстрелил. Пуля застряла в голове негодяя, разметав осколки кости и ошметки мозгов. Корсо подбежал так стремительно, что успел увидеть, как дымок его выстрела вылетел изо рта мертвого дилера.

Ламбер тут же сконцентрировался и навел свой HK G36 на двоих других, которые – miracolo[15] – по-прежнему оставались неподвижны. Корсо отступил на несколько шагов и оперся на автомобиль. Ноги у него дрожали. Ламбер уже надевал на обоих придурков наручники.

Движимый нехорошим предчувствием, Корсо подошел к дорогой тачке. Он нисколько не растерял свои таланты стрелка: пуля снесла наркоторговцу полживота, спалила плоть и разодрала в клочья внутренние органы. При мысли о списке своих ночных достижений Корсо ощутил приступ тошноты.

Ламбер ткнул его кулаком в спину:

– Еще два козла, которые спасли жизнь твоей бывшей!

6

Девять утра, брифинг в штаб-квартире криминальной полиции.

Корсо, не раздеваясь, проспал с пяти до восьми, потом встал под душ, побрился и переоделся, заставляя себя не думать о вчерашней бойне.

Они с Ламбером договорились забыть о его присутствии в Нантере. Командир группы возьмет операцию на себя: успех, трупы (один из них – Мехди Зарауи собственной персоной), а Корсо вернется к сбору информации и привычной писанине. Группа быстрого реагирования в конце концов справилась со «змеиными» стрелками. Скрыться удалось только дружкам повешенного. Итог: разгром подпольной лаборатории, несколько арестованных наркоторговцев, три трупа и двое раненых у плохих парней, среди них – один из главарей банды; один раненый из числа полицейских. Отличный итог для Ламбера. Катарсис, если хотите, для Корсо.

Убить двоих человек за одну ночь – шестого и седьмого за восемнадцать лет службы – это не пустяк. Обычно, чтобы пережить подобную травму, он следовал определенному ритуалу: мчался в Сен-Жан-дю-От-Па, первую церковь, обнаруженную им в Париже, когда он вырвался из своего предместья, и молил Бога о прощении.

Будучи сыщиком, прекрасно осознавая присутствие зла во всяком человеке, он не отрекался от своего оптимистичного ви́дения мироздания, включающего пятый основополагающий элемент: любовь. Вот почему после кровопролития он в тишине напоенного ладаном придела предавался самоэкзорцизму. При помощи молитв он пытался подавить одолевающих его демонов, которые вновь, уже в который раз, пробудились в нем…

Но нынче утром времени на церемонию не было. В 8:45 он отъехал от дома и, включив сирену, помчался в сторону Сены. Больше всего ему не давало покоя собственное легкомыслие. Он, отец девятилетнего мальчика, предмета его бескрайней любви и бесконечной борьбы, в который раз подверг себя неоправданному риску…

Четвертый этаж, кофейный автомат. Глотнув из пластикового стаканчика, он не ощутил ничего, кроме ожога от напитка без вкуса и запаха. А он только в этом и нуждался.

Члены его группы уже собрались в зале заседаний. В течение четырех лет он руководил сплоченной и энергичной командой, сохранение хрупкого равновесия в которой стоило ему бессонных ночей. Исчезни любой элемент – и алхимия будет нарушена…

Барбара Шомет, она же Барби. Ни это имя, которое в представлении Корсо вызывало образ высокой, томной и нежной женщины, ни прозвище ей не подходили. Вторая после него по званию, она была маленькой тридцатилетней шатенкой с нерешительным личиком. Тощая как щепка, она носила черные шерстяные платья, дырявые колготки и видавшие виды кроссовки «Stan Smith». Сбивчивая речь, лихорадочные движения – все в ней выдавало нервозность и неприспособленность к жизни.

Она окончила Институт политических исследований в Париже, собиралась поступать в ENA[16], но в возрасте двадцати шести лет круто сменила курс и отправилась в школу полиции. Не в Высшую национальную школу полиции Сен-Сир, которая выпускает комиссаров, а в Канн-Эклюз, на простую фабрику, штампующую офицеров полиции. Никто не понимал, что подвигло ее на такой шаг. Кроме того, она не рассказывала ни о своей семье, ни о личной жизни. Если у нее имелся любовник, то его следовало бы пожалеть: Барби отличалась стабильностью маракаса. В настоящий момент она была в звании капитана, однако Корсо прочил ей скорое производство в майоры. Он никогда не встречал сыщика с настолько аналитическим складом ума и такой памятью. Поручить ей детализацию счетов или банковских ведомостей было равносильно тому, чтобы пропустить их через дешифратор.

Сорокавосьмилетняя Натали Валлон представляла собой ее полную противоположность. Прозвищем Шварценеггер она была обязана многолетним занятиям культуризмом. Для краткости коллеги называли ее просто Арни. Массивное телосложение стоило ей в судебной полиции репутации лесбиянки, хотя она двадцать лет была женой учителя и матерью двоих чрезвычайно успешных детей.

Она постоянно носила нелепый черный мужской костюм, белую рубашку и солдатские ботинки. Да она и была настоящим солдатом криминальной полиции, по виду чем-то средним между чиновником и служащим похоронного бюро.

Лишенная честолюбия, она не только не получила, но даже не добивалась звания капитана. Единственной ее настоящей страстью была выпивка. Корсо регулярно приходилось напоминать ей основные принципы группы: никакого алкоголя и наркотиков на службе, табельное оружие в ящике и без шуточек ниже пояса, пожалуйста.

По части человеческих качеств Арни не было равных. Улыбчивая, доброжелательная, внушающая доверие. Никто не мог сравниться с ней, когда надо было разговорить свидетелей – а то и подозреваемых. Допрос, проведенный Натали, всегда приносил больше результатов, чем у любого другого сыщика.

Третьего члена группы, которого Корсо ценил меньше всего, звали Людовик Ландремер. Тридцатипятилетний блистательный уроженец Тулузы, обладатель магистерской степени по экономике, без всякого труда взбежал по служебной лестнице. Он выглядел как продавец автосалона: здоровяк в плотно облегающей одежде и узконосых туфлях, копна вьющихся рыжих волос на голове и единственная явная страсть – регби. Если у него спрашивали, откуда он родом, Людовик отвечал: «Из Овали»[17].

Его тщательно скрываемой ахиллесовой пятой были сайты знакомств. Этот холостяк жил исключительно ради своих ночных приключений. Его девизом было: «Женщина на вечер, матч на выходные». В конце рабочего дня коллегам приходилось выключать его компьютер, а личный мобильник он оставлял в гардеробе.

Его козырем в работе было терпение. Он мог, не теряя бдительности, неустанно обходить целые здания, звонить во все двери, тысячи раз задавать одни и те же вопросы. Тральщик Людо, как прозвали его полицейские, умел уловить в свои сети решающую деталь, мельчайшее противоречие, способное изменить ход любого расследования.

И наконец, имелся еще Кришна Валье. Его родители, отвязные хиппи, давшие сыну имя индуистского божества, наверное, огорчились, увидев, кем стал их отпрыск. Еще ладно бы полицейским, но «государственным служащим»… Процессуалистом, который проводил все свое время в кабинете, где он работал совершенно один, так что коллеги называли это место карцером. Там он письменно формулировал протоколы допросов, рапорты, служебные записки. Будучи магистром права, он единственный владел языком судей и мог разобраться в административной путанице. Он также заведовал архивом и умел пользоваться системой SALVAC – огромной базой данных, касающихся кровавых преступлений, которую следовало пополнять всякий раз, отвечая на вопросы бесконечной анкеты.

Остальные индуистами не были, но Кришну – своего – обожали, потому что он позволял им проводить гораздо больше времени на месте событий, чем за компьютером.

Внешность Кришны вполне соответствовала его специальности, если только не наоборот. Невысокий и хрупкий, облысевший в неполных тридцать пять, он сделал ставку на очки, чтобы украсить лицо. Процессуалист носил прямоугольную черепаховую оправу престижной марки, что придавало ему сходство с человечком из конструктора лего. Никто ничего не знал о его личной жизни, но при такой физиономии, похоже, она умещалась на самоклеящемся листочке для записей.

Он не участвовал в совещаниях, вообще не вел следствия, никогда не выходил из своего кабинета, но являлся жизненно важным элементом группы. Терпение его не имело границ, особенно по отношению к коллегам, которые, не постучав, распахивали дверь и вместо приветствия упорно бросали ему: «Харе Кришна».

– Итак, – начал Корсо, хлопнув в ладоши, – разобрались с текучкой?

– Я заканчиваю с делом Мартеля, – сказала Барби, – Людо составил последние протоколы по корейской мастерской. Мы все еще ждем экспертизу парковки в Обервилье и притормозили с вызовом свидетелей линчевания в Шато-Руж…

Слово «линчевание» напомнило Корсо о вчерашнем повешенном, а заодно и о своих собственных преступлениях. При мысли о том, что его группу могут вызвать, чтобы подсчитать количество трупов на мостовой в квартале Пабло Пикассо, полицейского пронзил ужас. Но Ламбер, разумеется, не остался бы в стороне. Он сам разберется с девяносто вторым отделением судебной полиции – пусть каждый занимается своим делом.

– Значит, мы можем целиком сосредоточиться на клубе «Сквонк»?

Арни вмешалась, как обычно держа руки в карманах (она никогда не делала записей):

– А в чем суть?

– Я вам вчера говорил: на нас сваливают темное дело в надежде, что мы сможем разобраться.

– Все мы читали протоколы, – сказал Людо. – Борнек и его ребята хорошо поработали.

– Но мы можем лучше, – заверил Корсо.

Одобрительное молчание: гордость – нерв любого сражения.

– Мы вчетвером днем и ночью бросаем все свои силы на расследование, во всяком случае до понедельника. И если мы ничего не найдем, срок дознания завершится, будет назначен судья – и энтузиазм сам собой спадет.

– То есть тут дело чести? – улыбнулась Натали.

– Точно. Вы все видели фотографии жертвы. Не позволим же мы этому ублюдку дрочить, вспоминая свои подвиги. А уж тем более повторить их.

Присутствующие согласно кивнули. Корсо подогревал свою публику:

– Так что начинаем расследование с нуля, задействуем все. Они опросили торговцев с улицы, где жила Нина? Мы тряханем весь квартал. Они проанализировали детализацию звонков за прошлый месяц? Мы запросим отчет за триместр. И так далее.

Людо поднял глаза от экрана компьютера:

– Какой предположительно профиль мы ищем?

– Все говорит за то, что убийство было преднамеренным. Возможно, преступник был знаком со своей жертвой – близко или нет.

– И за пятнадцать минут до смерти Нина была жива, – съязвил Людо.

Корсо не поддержал шутку:

– Надо искать среди ее окружения: близких или тех, с кем она просто сталкивалась во время выступлений или за сценой.

– Многовато…

– Именно поэтому нам следует отталкиваться от ее собственного расписания. Мерзавец выделил ее, и с самыми худшими намерениями. Этот парень мелькал в ее окружении, и мы должны установить его личность. Мы отмотаем пленку назад, останавливаясь на каждом кадре.

Сыскари переглянулись: шикарная речуга, но по части работы это означает сотни часов изнурительного и нудного расследования. И наверняка впустую…

– Кто что делает? – вяло спросила Барби.

– Ты займешься распечатками, ее личными счетами, компьютером. Тщательно прошерсти всю переписку, контакты и все такое. Глянь вместе с нашими гиками[18], можно ли восстановить уничтоженные файлы.

– Ее мобильника в вещдоках не было.

Корсо кивнул и уточнил:

– Труп был обнаженным, не обнаружили ни сумки, ни какой-либо другой личной вещи. Может, это пустяк или же, наоборот, знак, что убийца не хотел, чтобы мы добрались до ее записной книжки. Поэтому так и важны распечатки.

– Люди Борнека все это уже сделали.

– Я что, неясно выражаюсь? – Корсо повысил голос. – Если они ничего не нашли, это означает, что песчинка более мелкая или контакт более давнишний. Звони оператору и превзойди саму себя.

Затем он обратился к Натали, прислонившейся спиной к двери:

– Ты займешься торговцами, соседями, знакомыми. Потом расширишь круг: Нина была нудисткой, фанаткой йоги – ну, в общем, всякой такой хрени. Как знать? Может, наш убийца – нудист.

Шутка не удалась. Ну и ладно. Летучка ценна энергией, которую ты способен вдохнуть в свое войско.

– Одна деталь, – добавил он, по-прежнему глядя на Натали. – Мать отказалась от Софи Серей при рождении. Отыскать ее биологических родителей – задача невыполнимая, но Борнек сделал запрос, чтобы выявить приюты и приемные семьи, в которых она росла. Выясни, есть ли там что-нибудь интересное.

– Тебя интересует такая древняя история?

– Как знать! Возможно, все тянется из детства – к примеру, фрустрация какого-то другого брошенного ребенка.

Натали не шелохнулась. Измышления Корсо не вызвали у нее никаких эмоций.

Наконец Стефан повернулся в сторону Ландемера:

– Ты, Людо, обойдешь точки, где она работала, удостоверишься, что среди тамошних посетителей нет чокнутых. Поднимешь историю всех ее one shots[19]. Она часто нанималась стриптизершей на один вечер в заведение или к частному клиенту. Ты можешь познакомиться с кучей народа… С другой стороны, попроси Кришну покопаться в картотеке SALVAC, чтобы узнать, бывали ли уже убийства, связанные с таким типом увечий или методом удушения.

– Борнек…

– Они запрашивали данные по Иль-де-Франс. Расширь поиски на всю территорию Франции. Поройся в предшествовавших цифровым картотекам бумажных архивах конторы. Опроси старую гвардию. Покопайся в документах. Твою мать, подобные увечья – если такое уже случалось – вряд ли забудут!

Он все больше распалялся, но никто не реагировал. Его принимали таким, каков он есть, – дико сварливым, вечно недовольным.

– А сам-то ты? – наконец спросила Барби, единственная, кто мог позволить себе подобную провокацию.

– А я для начала отправлюсь полизать Борнеку зад, чтобы не настроить против нас половину личного состава. А потом займусь танцовщицами – на мою долю остаются коллеги и, так сказать, подружки Нины. По общему мнению, она, похоже, была самой крутой девицей, но ни один свидетель не смог сообщить о ней ничего личного.

В любой другой группе сразу же посыпались бы шуточки насчет того, что лучшую работу – с девочками – шеф приберег для себя. Но с Корсо подобные разговоры не прокатывали. Впрочем, никому и в голову не пришло, что он мог бы позариться на вертлявые задницы танцовщиц. В их конторе это было не принято.

7

– Если ты думаешь, что вы справитесь лучше, чем мы, то сильно ошибаешься.

– Ничего я не думаю. Бомпар попросила меня принять эстафету. Я буду стараться, вот и все.

Патрик Борнек был среднего роста, толстый как бочонок и с приплюснутым носом. Сама его внешность говорила, что он готов взяться за любую работу. Он упорен, частенько ошибается, но извлек из своего опыта уроки и в конце концов стал перворазрядным дознавателем.

В карьере Борнек был полной противоположностью Корсо: никаких геройских поступков или мрачных годов, проведенных в самых опасных бригадах, просто медленное продвижение по административной части и поразительное терпение. По результатам раскрываемости люди Борнека могли не завидовать группе Корсо – они просто были не такие стремительные, не такие блистательные, не такие оригинальные.

Забавно, но Корсо и так досталось бы дело «Сквонка», потому что он должен был дежурить в тот день, когда обнаружили труп. Но его как раз вызвали к нотариусу, которому вспороли горло ножом для разрезания бумаги. Он быстро вычислил виновного – типа, лишенного наследства, который по-своему выразил недовольство, – и мог бы принять к расследованию убийство стриптизерши, но Катрин Бомпар предпочла передать и так уже получившее широкую огласку в средствах массовой информации дело Нины Вис неброской команде.

Борнек уселся за письменный стол. Шея сразу пропала, а лицо приняло насупленное выражение – этакий бык в загоне перед началом корриды.

– Ничего ты не найдешь, – повторил он. – Этот мерзавец не оставил ни малейшего следа. Никто не видел жертву в течение суток перед убийством. Никто не заметил ничего необычного в последние дни. Что же касается ее знакомых, то мы так трясли их, что они вправе предъявить гражданский иск и обвинить нас в преследовании.

– А что насчет нижнего белья?

– Узел, приведший к удушению, называется поводковым, или кнутовым, – это разновидность скользящего узла. Запястья и щиколотки связаны «восьмеркой». Морские фокусы. Но мы не стали обращаться в порты Гавра или Тулона… Хотя со скаутами консультировались.

– Почему со скаутами?

– Они профи по части узлов. Понимаешь, мы обнаружили…

– Техники связывания? – настаивал Корсо. – Возможно, Нина делала фотографии или вывешивала в Сети клипы, встречалась с любителями БДСМ…

– Мы об этом думали. В ее компе нет никаких следов такой работы. Уж ты мне поверь, она по этой части была очень педантична. Прямо настоящая маленькая бакалейщица![20] Мы и в этой среде порыскали, спрашивали совета у коллег из бригады по борьбе с сутенерством. Ничего примечательного.

– А увечья?

– Я тебя умоляю! Надрываться ради того, чтобы узнать, что парень пытался нарисовать на физиономии бедной девки? Еще чего! Придурок хотел изуродовать ее, и баста.

Борнек ошибался: располосованный рот и камень в горле не были незначительными деталями. Убийца превратил лицо своей жертвы в настоящую картину, и, возможно, у этого кошмара есть исходный образец.

– Я обратил внимание на отсутствие повреждений, вызванных самообороной, – рискнул заметить Корсо.

– Ну и что? – вспылил Борнек. – Из этого ты делаешь вывод, что она знала своего убийцу, раз не проявила осторожность? Это все хрень для телесериалов. Еще никому не удавалось раскрыть дело по таким уликам. Возможно, он подстерег ее и сразу связал. Или накачал какой-то наркотой, которая не оставляет следов. Если только она не была так сильно напугана, что не могла шевельнуться. Мы никогда не узнаем, что произошло.

Корсо понимал, что Борнек отказывается от борьбы. А сам он здесь для того, чтобы продолжить ее.

– Я предполагал сосредоточиться на самой Нине…

– Видать, решил, что мы до этого не додумались? Можешь не сомневаться: мы все перерыли, все перевернули вверх дном. Поживиться нечем – ни по части убийства, ни по части жертвы.

– А как насчет ее детства?

– Ждем документов из Департамента социальной помощи детям, но ты ведь их знаешь…

Стефан подумал о том, что дало бы расследование, если бы в один прекрасный день его самого убили. Он тоже был ребенком на государственном обеспечении, регистрационный номер 6065. Ему дали эту фамилию, звучащую на итальянский лад, потому что родился он в Ницце, в нескольких километрах от границы.

Что могли бы обнаружить сыщики, если бы проследили его жизнь начиная с детства, а потом и юность? Названия приютов, фамилии приемных родителей, но, уж конечно, не скрытый разлад в душе, выковавший его личность. Не те теневые стороны, которые сделали из него полного противоречий и тайн человека без адреса и имени[21]. Эта мысль подала ему надежду. У Софи Серей непременно были свои секреты…

Борнек поднялся из-за стола и, сунув руки в карманы, встал у окна:

– Это назначение…

– Не называй так.

– Но так и есть. Это назначение вроде хорошей мастурбации. Унизительно, но в результате облегчает.

Удачная концовка.

Корсо поднялся и примирительно сказал:

– Мы сделаем работу, но ничего больше не найдем. Это всего лишь уступка публике и средствам массовой информации.

– Молчал бы лучше! – обернувшись к нему, бросил Борнек. – Знаю я тебя, Корсо. Ты убежден, что можешь сделать больше, чем мы. Ну что же, желаю удачи. А я ухожу в отпуск.

По пути к себе в кабинет Корсо прошел мимо отдела по борьбе с наркотиками, где полицейские шумно обсуждали свои вчерашние подвиги. Он ускорил шаг, чтобы избежать встречи с ними.

– Майор Корсо!

Он обернулся и оказался лицом к лицу с журналистом, имя которого позабыл, хотя парень часто рыскал по коридорам судебной полиции. Корсо не испытывал никакой неприязни к болтунам-комментаторам – хотя они и мололи всякую ерунду, но не больше, чем какой-нибудь судья или адвокат. В отличие от своих коллег, он не считал их стервятниками. С этой точки зрения полицейские сами были охочи до падали, питаясь кровью жертв.

Вытянув руку, парень шел прямо к нему. Корсо отделался кивком – он ненавидел рукопожатия.

– Не могли бы вы сказать мне несколько слов о ночной операции в квартале Пикассо?

– Я уже пять лет не работаю в отделе по борьбе с наркотиками.

Он вспомнил имя парня: Трепани. Или Тривари. Пару раз он уже отвечал на вопросы этого клоуна, которого выпученные глаза и щель между передними зубами делали похожим на персонажа «Тупых кроликов»[22].

– Однако один повешенный, трое убитых и трое с огнестрельными ранениями – это уже не парижское предместье, а настоящий Хуарес или Меделин.

– Спросите у моих коллег.

– Я слышал, будто вы там выросли.

Бывает, журналисты знают о сыскарях больше, чем сама Главная инспекция национальной полиции Франции.

– Что вы думаете об изменениях в предместье? – продолжал тот.

– Если вам нужен пожарник-поджигатель, на меня не рассчитывайте. Я сохраняю оптимизм относительно изменений в предместьях. Большинство их обитателей честные и славные люди.

Журналист понимающе улыбнулся:

– В ваше время на фонарях не вешали.

У Корсо возникло желание ответить, что тогда существовали другие развлекухи, преимущественно в подвалах. Но он вовремя сдержался.

– Главари банд пытаются посеять страх, – как можно спокойнее заметил он. – Но им это не удастся. Повторяю, они представляют лишь ничтожный процент населения предместий, а полиция для того и существует, чтобы обнаружить и арестовать их. Пора перестать относиться к предместьям с пренебрежением.

Сам он не верил ни единому слову из подобных политкорректных разглагольствований. Его настоящие воспоминания о комплексе Пикассо: соседи спускают на него своего пса за то, что он слишком громко включает музыку; вместо того чтобы делать уроки, мальчишки из его высотки мочатся в почтовые ящики; члены его собственной приемной семьи звонят в полицию, чтобы донести на беспаспортного жильца своего дома… И отбросы на каждом этаже.

– Как остановить это засилье… паршивых овец?

– Арестовать всех и лишить возможности причинять вред, вот и все. Твою мать, надо их всех загнать в клетку!

В гневе он кусал губы. Браво, Корсо. Схватить за ноги – да башкой о стену.

– Для парня, вышедшего из предместий, вы не слишком к ним милосердны.

– Я не милосерден именно потому, что сам оттуда.

С этими фашистскими словами он, проклиная самого себя, вошел в свой кабинет. Никто не знал, что это он накануне стрелял по дилерам, так надо же было ему ввязаться в драку и выстрелить по-другому – фразами, которые будут многократно подхвачены средствами массовой информации, в социальных сетях, политиками всех мастей… И каждый использует их по-своему.

Едва Корсо укрылся в кабинете, как в дверь постучали. На пороге стояла Барби, напоминавшая вымокшую под дождем черную кошку.

– Я нашла наваши, тебя это интересует?

– Чего?

– Мастера сибари, японского искусства связывания.

Эмилия часто говорила ему про эту темную науку на грани между эротикой и эстетством. Про искусство стягивать женщин путами наподобие колбас, но с осторожностью и строгим соблюдением правил.

– Борнек уже прощупал этот след…

– Он посетил пару-тройку парижских клубов садо-мазо. А я тебе говорю про настоящего учителя.

– Он японец?

– Нет, парижанин. Организует семинары, шоу, лекции.

– А где проживает?

– В Шестнадцатом округе. Съездим туда?

Корсо бросил взгляд на часы: еще нет одиннадцати.

– Берем мою тачку.

8

Барби настояла, что сама сядет за руль. И пока они ехали вдоль набережных, пустилась в рассуждения о сибари. Как ни странно, она, похоже, хорошо знала этого Матье Верана, однако не было никакой возможности понять, является ли она сама сторонницей таких практик.

Корсо иногда задавался вопросом о том, что́ в сексуальном плане заводит Барби. Зато он был твердо убежден, что больше всего на свете ей нравится проникать в темные зоны человеческой психики, рискуя порой задержаться там на некоторое время. Она считала себя кем-то вроде «репортера души».

– У этого твоего кадра есть профессия?

– Он финансист. Руководит страховым фондом азиатских инвесторов. Работает в Париже, Гонконге и Токио.

– А семья?

– Жена и двое детей, мне кажется. Но все это, разумеется, после искусства связывания, его единственной страсти. Он зарабатывает деньги, кормит семью, действует как любой другой банкир, но между этой реальностью и тем, от чего он по-настоящему тащится, существует невидимая стена.

– И где же ты с ним познакомилась?

– Когда я служила в бригаде по борьбе с сутенерством, нас однажды вызвали на несчастный случай. Сеанс сибари плохо закончился: какая-то тетка сорвалась с потолка и разбилась насмерть.

Ситуация насмешила Корсо – он едва сдержался, чтобы не расхохотаться. Хотя июльское солнце натыкалось на каменные стены, его свет был таким ласковым, приглушенным редкими облачками, что казалось, будто оно шепотом любезничает с городом. Весь квартал находился под его чарами.

– Он был мастером церемонии?

– Нет. Я консультировалась с ним как со специалистом, чтобы просечь, была ли в этом инциденте вина… того, кто связывал.

– А сама-то ты пробовала? – как бы невзначай бросил он.

Барби только хихикнула, еще крепче вцепившись своими тонюсенькими ручонками в казавшийся огромным по сравнению с ними руль.

Когда они проезжали мимо Гран-Пале в сторону Эйфелевой башни, наступила тишина: ни сирен, ни мигалок, только странная парочка в видавшем виды черном «фольксвагене-поло».

Корсо впал в задумчивость. Сдерживание, тайное оружие желания… Сам он частенько связывал Эмилию (довольно грубо и поспешно), когда она соглашалась поиграть в поруганную девственницу, взятую в плен грязным сыщиком, человеком в черном… Со своей бывшей супругой Стефан познал те темные и ослепительные моменты, когда наслаждение поднимается, словно ртуть в перегревшемся термометре. Ему в голову пришла мысль о частицах, движущихся почти со скоростью света. Приблизившись к этому пределу, они укрупняются, становятся чистой энергией, превращаются в нечто другое. То же самое происходило с Эмилией: извиваясь в своих путах, она, казалось, увеличивалась, делаясь похожей на светящееся пятно, настоящий сгусток страдания, грозящего самому Стефану взрывом…

Чтобы прогнать эти воспоминания, Корсо выпрямился на сиденье. Он никогда не пытался найти подобное наслаждение с другими. В его личной истории это было чем-то вроде пробоины, которую он старался скорей законопатить при помощи забвения, работы, ненависти и – почему бы и нет? – проявлений жестокости, вплоть до убийства. Однако ему никак не удавалось избавиться от одного вопроса: неужели он такой же порочный, как Эмилия? Или даже хуже: он лицемер, а вот бывшая – та полностью смирилась со своей природой?

Мост Гренель. Барби свернула направо, пересекла Сену, проехала мимо Дома радио, чтобы попасть на улицу Гро. И они тотчас оказались в путанице Шестнадцатого округа, среди улиц с односторонним движением.

Матье Веран жил на улице Доктора Бланша. Это название звучало зловеще для каждого полицейского. Именно здесь 14 января 1986 года проведенная при участии бригады по борьбе с бандитизмом и бригады быстрого реагирования полицейская операция положила конец Банде Притворщиков (банк располагался в доме под номером тридцать девять). Однако она завершилась поражением: трупы на тротуаре, бегство налетчиков, взятие заложников, а затем и историческое недовольство полицией и требование отстранения от должности комиссара, признанного виновным в бойне.

Дом девятнадцать ничем не отличался от других простых и строгих зданий, появившихся в Париже, в частности в Шестнадцатом округе, в пятидесятые-шестидесятые годы. Открытый двор за невысокой оградой представлял удивленному взгляду две достопримечательности: выложенный бирюзовой керамической плиткой бассейн причудливой формы и фонтан-скульптуру из черной пластмассы в виде боксерской перчатки.

Корсо обожал такие детали, отдающие модернизмом былых времен. Он поднял взгляд на здание: двенадцать этажей, с полсотни квартир, стиснутых, как кубики сахара в прямоугольной коробке. Высокомерно застывшее строение, равнодушно взирающее на окрестные дома.

Они переступили порог. Самое прекрасное предстало перед их глазами внутри. Просторный вестибюль целиком выходил на сады, так что создавалось впечатление, будто здание парит над пустотой. Все здесь переливалось: входные стеклянные двери отражались в тех, что вели в парк, в сверкающем мраморе пола, в почтовых ящиках из полированного алюминия…

Странным образом эта картинка показалась Корсо добрым предзнаменованием: такое изящество, такая прозрачность просто обязаны были даровать им откровение – просвет во мраке.

9

Матье Веран оказался высоким длинноногим мужчиной примерно пятидесяти лет. Волосы с проседью, костистое лицо, весь словно на шарнирах. Глаза навыкате – жадные, внимательные. Уголки полных губ казались растянутыми до ушей в судорожном оскале. Еще ужаснее это лицо делалось, когда он смеялся: тогда свирепо и плотоядно обнажались оба ряда лошадиных зубов.

Корсо всегда ощущал беспокойство, когда видел такие вот лица, выдающие род занятий человека. Он знал, что не стоит доверять первому впечатлению, однако ему нравилось, когда оно подтверждалось.

У Матье Верана была физиономия сатира.

Он пригласил их в просторную комнату с низким потолком и оштукатуренными стенами. Казалось, обстановка не менялась с шестидесятых годов, но Корсо догадывался, что все предметы здесь подлинные и приобретены за баснословные деньги. Словно в подтверждение ценности меблировки, напротив огромного окна во всю стену красовалось полотно Жана Арпа.

Единственная деталь не соответствовала этой стройной системе: утонувшая в глубоком желтом кресле в форме тюльпана японка лет двадцати с рюкзаком «Eastpak» на коленях. Не то чтобы хорошенькая или кокетливая, она походила на лицеистку, не единожды остававшуюся на второй год.

Она сосредоточилась на своем телефоне – можно было различить гнусавые голоса персонажей какой-то игры – и даже не удосужилась поднять на пришедших глаза. А Веран не счел нужным представить ее своим гостям.

– Чем могу быть вам полезен? – спросил он, усевшись на обитый красной кожей диван.

Полицейские устроились в креслах, имеющих форму яйца[23].

– Вы слышали об убийстве стриптизерши Нины Вис?

– Разумеется, – подтвердил Веран, непринужденно положив ногу на ногу и стряхивая с брюк пылинку. – И заведение это я знаю.

Раскованность, беспечность: Веран попросту уделил им минутку.

– Мы не предоставили прессе фотографии трупа. Жертва была особым способом связана при помощи собственного нижнего белья.

Барби уже достала снимки с места преступления и, словно пасьянс, разложила на низком столике.

Веран склонился вперед и невозмутимо принялся разглядывать их. На его изборожденном шрамами лице не появилось даже признака волнения. Корсо хотелось бы посмотреть на него в деле, с этими метрами веревок и хлыстом, щелкающим по обнаженным телам подвешенных женщин.

Наконец наваши снял ногу с колена и по одной взял фотографии со стола.

– Вам это что-нибудь говорит?

На его лице возникло сладострастное выражение, которое еще больше подчеркивали полные губы. Полностью поглощенная своим мобильником японка по-прежнему сидела в углу – оттуда все так же доносилось назойливое жужжание игры.

– Пожалуй, похоже на одно из самых опасных положений сибари: иширо такате коте сибари тури.

– В чем оно заключается?

– Руки партнерши связывают за спиной и подвешивают ее в этом состоянии. Также можно соединить щиколотки и запястья, как на ваших снимках. Разумеется, ее страхуют, иначе конечности не выдержали бы веса тела.

– Рассмотрите внимательно узлы. Что вы можете о них сказать?

– Это мусубиме, «закрытые узлы». Пожалуй, редкие в мире сибари. Слишком опасные.

– Простите, я не понимаю.

– Закрытый узел трудно развязать. Чем активнее двигается связанный человек, тем сильнее затягивается петля. С открытым же узлом, наоборот, легко справиться, стоит только потянуть за концы веревки.

– Существует ли практика, в которой прибегают к закрытым узлам?

Веран пожал плечами:

– Это, пожалуй, отсылает нас к гораздо более древней технике, появившейся в Японии в пятнадцатом веке. В то время манера связывания пленника представляла собой подлинный способ объяснения. Каждому преступлению соответствовала специфическая методика. Взглянув на истязаемого, можно было догадаться, в чем его вина. Такое военное искусство применяли самураи и законники. Оно называется дзайдзин сибари или «сибари преступников».

Корсо краем глаза следил за Барби: она слушала, не сводя с Верана восторженного взгляда. Столь явное восхищение разозлило его, тем более что они что-то уж слишком удалились от дела.

– Позже, – продолжал наваши, – в эпоху Эдо, эти техники стали использовать для наслаждения. Связывание превратилось в чисто эстетическую дисциплину, вроде искусства каллиграфии или чайной церемонии. В семнадцатом веке существовало больше полутора сотен разных школ…

Корсо прервал его экскурс в историю:

– По-вашему, убийца владеет какими-то начальными навыками одной из этих техник?

– В наше время, для того чтобы умело связать свою партнершу, достаточно справиться в Интернете.

Сыщику пришла в голову другая мысль:

– Согласно теории вашей старинной техники, в прежние времена каждый способ обозначал определенное преступление. Можно ли соотнести манеру, которой была связана наша жертва, с какой-то провинностью, каким-то наказуемым актом?

– Вот уж не знаю. Для этого следовало бы заглянуть в исторические труды… Однако могу сказать, что речь идет, похоже, о смертной казни. Какова бы ни была школа сибари, связывание запястий пленника за спиной и соединение их со щиколотками представляет собой один из самых мучительных приемов. И в наши дни не так уж много случаев подобных безудержных фантазий и…

Веран умолк. Его внимание неожиданно привлекла какая-то деталь на одной из фотографий. Одной рукой он снова поднес снимок к глазам, а другой вытащил из нагрудного кармана очки.

– Сразу не заметил… – пробормотал он, водружая их на нос. – Этот необычный узел восьмеркой…

– Можете объяснить, что вас насторожило?

Он, как выпь, поднял голову и жеманным движением снял очки:

– Узел, на который я обратил внимание, имеет форму лежащей восьмерки.

Не выпуская из рук фотографии, он обвел линии связывания дужкой черепаховой оправы:

– Так вот, если вы хорошенько приглядитесь, то увидите, что здесь была начата другая восьмерка, открытая…

Он протянул снимок Корсо, и тот действительно заметил, что в продолжении узла, стягивающего запястья, намечался другой, который остался как бы незавершенным.

– Что, по-вашему, это означает?

– Можно всякое предположить, но лежащая восьмерка является символом бесконечности. Это все знают…Так вот, в данном случае вторая восьмерка как будто требует продолжения. Не стану давать чересчур надуманные пояснения, но полагаю, что убийца хочет сказать нам две вещи: с одной стороны, серия убийств только началась, а с другой – никто не сможет остановить его…

Вот так новость! Корсо чуть было не рассказал Верану про Базза Лайтера из «Истории игрушек», которую смотрел вместе с Тедди: «В бесконечность и дальше…»

– Вы знаете эту женщину? – спросил Стефан, показывая наваши фотографию Нины Вис в своем мобильнике.

– Это жертва, да? Я видел ее лицо на фотографиях.

– А еще где? В каком-нибудь клубе или в классе сибари?

– Нет.

Сыщик убрал телефон в карман.

– Могли бы вы дать нам список клубов, где занимаются такими… практиками? В Париже.

– Разумеется. Их не много.

– Благодарю вас, – поднимаясь с кресла, сказал Корсо.

Барби тоже встала.

Матье Веран поднялся с дивана. Японка в своем углу по-прежнему не шевелилась. Корсо ощущал, что между этой парой существует какая-то связь: тайная и невыразимая, но гораздо более значительная, чем все, что было произнесено вслух.

Сыщик попытался завершить визит на более непринужденной ноте:

– Похоже, ваша подружка не слишком довольна, – сказал он, кивнув в сторону нимфетки отаку[24].

– Она не подружка.

– Можно подумать, она на вас сердится. Слишком сильно стянули или что?

Вместо ответа на его пошлые рассуждения Веран снисходительно улыбнулся, отчего его черты как будто слегка смягчились, но не глаза, – выпуклые, ледяные, они придавали лицу мастера сибари зверское выражение.

– Она дуется, потому что вчера я слишком сильно отхлестал ее.

– Ой-ой-ой! – отреагировал Корсо, вяло пытаясь пошутить.

Улыбка Верана сделалась еще более презрительной – прямо-таки маркиз де Сад перед стражниками Бастилии.

– Ей было больно, но на самом-то деле именно этого она от меня ждет.

Похоже, Веран принимает его за полного идиота. Но Корсо кивнул, как если бы действительно согласился играть эту роль.

Оказавшись во дворе, он остановился возле скульптуры из черной полиэфирной смолы. Около часу дня – солнце уже поднялось высоко, но особой жары не было. Лето, царящее под сенью деревьев этих прекрасных кварталов, наполняло его непривычной меланхолией.

– Мне очень жаль, – пробормотала Барби. – Я думала, наша встреча будет более… продуктивной.

– Я никаких чудес не ожидал. И все же придется как следует проверить любителей сибари.

– Возвращаемся в контору?

– Ты – да. Вызови «Uber».

– А ты?

– У меня встреча, – кратко ответил он. – Это личное.

10

Контора адвоката Карины Жано занимала просторную квартиру на улице Сен-Филипп-дю-Руль в Восьмом округе. Корсо чувствовал себя здесь неловко: его трехдневная щетина, всклокоченные волосы и потертая куртка не соответствовали дизайнерской обстановке приемной.

Он ждал уже десять минут, но это его не беспокоило. Зато он мог поразмышлять о долгом пути, приведшем его сюда, в это простое красное кресло.

У Корсо всегда были проблемы с женщинами вообще и с сексом в частности. Восемь лет сеансов психоанализа не позволили ему четко определить причину, однако на этот счет у него имелось свое мнение. Благодаря превратностям судьбы ребенка, находящегося на попечении Департамента социальной помощи детям, его последовательно помещали в католические приемные семьи, где женщина старалась держаться подальше от секса, а мужчина страдал от воздержания. Такое воспитание не предполагало ничего тиранического, никаких ханжеских бесед или истерических наставлений, однако сигнал был послан. Когда у маленького Корсо случились первые поллюции и он впервые испытал желание, он делал все, чтобы обуздать его. Тщетно.

И тогда – такова его собственная версия событий – он безотчетно ополчился на сам объект вожделения: на женщину. Он почувствовал, что в мире вымысла его привлекает все, что могло бы унизить, подвергнуть опасности, обидеть девушку. Эротические видео, фильмы ужасов, готические сказки – вот что возбуждало Стефана.

Все происходило на уровне фантазий, и в реальной жизни он не испытывал никаких трудностей. Однако он никогда не признался бы своим дружкам, что их рассказы о первых робких школьных влюбленностях или про то, как они трахались в подвалах, оставляют его совершенно равнодушным. Постепенно глубинное, но классическое раздвоение личности разнесло ему мозг надвое – если не сказать иначе: он не мог вожделеть тех, кого любил, а возбуждали его как раз те, кого он презирал.

Истина оказалась гораздо сложнее. То, что его волновало, представляло собой профанацию целомудренно любимого им образа. Возвышенную, чистую и невинную женщину, которую раздевают, насилуют, унижают. Женщину, которую развращают при помощи того, что есть самого худшего в себе.

Затем реальность вознамерилась перенаправить его. Он увлекся дурью. У него появился Мамаша, его дилер и ментор. Его тюрьма… За несколько граммов герыча Мамаша превратил его в своего сексуального раба. Так что для возвращения Корсо к жизни потребовалось, чтобы Катрин Бомпар, его Голубая Фея, обнаружила его, залитого кровью, в подвале (с трупом Мамаши у ног). «Крестная» заставила его пройти через Общество анонимных наркоманов, вернуться в лицей, а потом поступить в школу полиции.

Постепенно он нашел выход своей уязвимой и желанной сексуальности. Девственницы, покусанные вампирами, изнасилованные ковбоями юные девы, одержимые сериалами про убийц тинейджеры… Все это было не так уж опасно – все это происходило у него в уме.

Пока он не встретил Эмилию.

Избитая мужем, она принесла заявление в центральный комиссариат Четырнадцатого округа, где подходил к концу срок военной службы Корсо, двадцати семи лет от роду. Он сдался, едва увидав ее кроткое лицо и скромный облик учительницы из амишей[25], даже не успев осознать, что перед ним воплощение его фантазий, развращенный ангел.

Он тщательно провел расследование, постаравшись обнаружить лучший угол нападения. Но не нашел его. Эмилия, болгарка по происхождению, выучила французский в своем родном городе Сливене и достигла такого совершенства владения языком, что прошла конкурс и поступила в парижский Институт политических исследований. Блестяще окончив его, она зарекомендовала себя с лучшей стороны в различных министерских кабинетах. Пути Эмилии и Корсо никак не должны были пересечься: она вращалась в высших кругах, он шатался по улицам.

Ему пришлось довольствоваться тем, что он делал лучше всего: сыщик ночи напролет сидел в засаде перед домиком Эмилии на авеню Дюнуа, в Кашане. Как это ни печально, но он ждал – и даже надеялся, – что муж опять нападет на нее и тогда он сможет вмешаться и поиграть в героя.

Шли недели. Корсо уже подумывал, уж не исправился ли ее зверюга, когда в День святого Валентина его настойчивость была вознаграждена. Крики, удары, хлопающие двери. Затем муж прыгает в машину и исчезает в темноте. Полицейский тут же позвонил в дверь. Никакого ответа. Он мгновенно справился с засовом на воротах и обнаружил Эмилию висящей на турнике, установленном ее мужем внутри дверной коробки ванной комнаты. Эмилия была раздета донага, а ее тело являло собой ужасную картину побоев и пыток.

Неотложка. Реанимация. Выздоровление. Корсо арестовал «умельца» и исполнил свою роль по всем правилам, лично проследив, чтобы тот не получил никаких поблажек от судьи. Полицейский разбился в лепешку, чтобы арестант провел срок предварительного заключения в худшем блоке тюрьмы Флёри и чтобы все вокруг знали, за что он туда попал. И напоследок Корсо удостоверился, что дни мерзавца проходят между полицейской «обработкой» и допросами. Настоящая школа жизни.

Одновременно он с букетом в руках регулярно навещал Эмилию в больнице и занимался подготовкой документов, необходимых для ее развода. Она оправилась от побоев и приняла его ухаживания. Благодаря выказанным им несовременным знакам внимания ему удалось приручить ее… физически.

И тогда он познал власть болгарки. Оставаясь бесплотной женщиной, вызывавшей его восхищение, она смогла увести его в мир, где он впервые в жизни отважился высвободить свои самые отвратительные и жестокие желания. Ему было дозволено совершать надругательства над ней, унижать ее, осквернять – но никто из них двоих не выходил замаранным из этого ночного дивертисмента. Эмилия обладала способностью быть одновременно совершенно разной: оставаться любимой женщиной, вне всяких подозрений, и тут же соглашаться на самые непристойные сексуальные игры. Но – внимание! – при этом всегда делала вид, что отвергает их. И в этом состояло особое наслаждение.

Корсо был на верху блаженства. Он обрел сексуальную партнершу, о которой не смел даже мечтать, которая могла изображать одновременно и мамочку, и шлюху, а главное – мамочку, вынужденную изображать шлюху. Ту, кто избавит его от стыда, фрустраций и угрызений совести.

Он ошибался. Он думал, что использует Эмилию, но это она манипулировала им. Болгарка эксплуатировала его неврозы, его страхи и грехи, черпая наслаждение в мучениях Корсо.

И хотела еще большего.

То, что он принимал за вершину порочности, представляло для нее всего лишь затравку. Только тогда он понял, насколько она опасна. Заодно он узнал правду о ее прежней семейной жизни. Жестокий супруг, мерзавец, которому Корсо вознамерился испортить жизнь после выхода из тюрьмы (испытательный срок под постоянным наблюдением с отметками в полиции, непрерывная тайная подрывная деятельность, когда парень искал работу, постоянные угрозы…), сам оказался жертвой. Законный муж вынужден был утолять бешеные сексуальные потребности зарвавшейся болгарки. Она сама требовала, чтобы он избивал ее, прижигал, подвешивал… Именно она вела в этом танце смерти.

К тому моменту они с Корсо уже поженились, и Эмилия была беременна. Ошеломленный Стефан не хотел смириться с тем, что их гнусные забавы могут дать жизнь ребенку. Когда же они его зачали? Когда она попросила, чтобы он трахнул ее на осколках битого стекла? Или когда ему пришлось войти в нее, одновременно осыпая градом ударов?

Он уговорил себя, что беременность успокоит Эмилию. Новая ошибка. Переполненная гормонами или чем там еще, она сделалась еще более порочной. Однажды он застал ее, когда она втыкала себе в живот иголки, и запер в спальне до новых распоряжений. Он лез из кожи вон, чтобы получить для нее дородовый отпуск по причине «патологии» (лучше не скажешь!), и ежедневно ходил молиться в церковь. В отвращении и ужасе он опасался, что судьба их сына предопределена – оба его родителя всего лишь двое извращенных безумцев.

Но когда родился Тедди, Корсо успокоился. Малыш был настоящим обещанием невинности, чистым листом. И задача Стефана – обеспечить ему самое сбалансированное воспитание и скрыть от мальчика чудовищную сущность его матери. Он поклялся себе, что останется с Эмилией до совершеннолетия Тедди и будет следить за извращенной тварью.

Шли годы. Корсо страдал, его брак потерпел крушение, но сын был счастлив. Жертва не задевала Стефана – он взял вину на себя, жил с постоянным ощущением беды и каждый день испытывал райское блаженство, с наслаждением наблюдая за тем, как хорошеет и развивается Тедди. Но этот обман в конце концов надоел Эмилии. Однажды вечером, вернувшись домой, Корсо обнаружил, что из квартиры вывезена вся мебель. Болгарка переехала и все забрала, включая сына.

И сразу после ее бегства полиция арестовала Корсо по заявлению мадам о «побоях». Едва выпутавшись из этой сложной ситуации, он получил от Эмилии просьбу о разводе. Тогда он ввязался в заведомо безнадежный бой, чтобы получить право основной опеки над ребенком.

– Господин Корсо?

Перед ним в роскошном небесно-голубом платье стояла мэтр Жано. Она ослепительно улыбалась ему леденящей душу улыбкой. Стефан в который раз поразился ее сходству с Эмилией. Та же высокомерная красота, те же повадки недотроги, дающие тайную надежду на то, что она окажется самой распущенной девкой.

Он поднялся и кивнул в знак приветствия. Подхватывая портфель, он заметил, что на рукаве куртки осталась запекшаяся кровь – после вчерашнего побоища. Он машинально принялся соскребать ее следы ногтями, потом, чтобы завершить срочную чистку, стал тереть локтем. И все это с папкой под мышкой.

Скрестив руки на груди, адвокатесса удрученно следила за его действиями. По ее взгляду он представил себе весь тот путь, который ему предстоит пройти, чтобы убедить судью в том, что он соответствует профилю идеального отца.

Настоящая дорога на Голгофу.

11

– Я вам уже говорила, ваше досье никуда не годится.

Да что вы говорите? Кроме шуток? Корсо выбрал мэтра Жано именно по той причине, что один из его коллег из управления потерял во время развода все, так как она представляла интересы его бывшей жены. «Сволочь из сволочей», – охарактеризовал ее тот полицейский. Корсо как раз это и было нужно.

– Вы успели прочесть их требования? – продолжала она, усевшись за дубовое бюро с большим бюваром зеленой кожи.

– Конечно, – ответил он, раскрывая портфель. – Я прокомментировал каждый параграф и…

– По существу, что вы об этом думаете?

– Сплошная ложь.

– Вы можете это доказать?

– Конечно, я…

– У вас есть что-то, что могло бы представить ее в невыгодном свете?

Корсо заколебался. Кабинет адвоката был обставлен иначе, чем приемная. Старинная полированная мебель начала двадцатого века напоминала скорей поношенный пиджак нотариуса в пенсне.

– Имеются ли у вас какие-либо данные, характеризующие ее как плохую мать?

– Она худшая из всех, но я не стану использовать эту информацию.

– Почему?

– Ради сына.

– Он слишком мал, чтобы присутствовать на суде. И никогда не узнает о том, что говорилось на заседании.

– Мать покажет ему судебное решение, как только он немного повзрослеет. Или даже раньше. Я категорически против того, чтобы из-за меня у Тедди сложился плохой образ матери. Мне также не хотелось бы, чтобы он подумал, что я на нее нападаю.

– В таком случае не стоит и продолжать.

– Значит, так вы выполняете свою работу? Сразу сдаетесь?

Карина Жано поднялась, открыла окно и, прежде чем вернуться к бюро, спокойно прикурила сигарету. Она была хороша, презрительна, желанна.

– Надо ли напоминать вам о положении вещей? Ваша жена сбежала вместе с ребенком под предлогом того, что вы были жестоки, – это подтверждается заявлением от января две тысячи шестнадцатого. Теперь, при разводе, вы просите, чтобы суд назначил вас основным опекуном вашего девятилетнего сына. Вы не имеете ни малейшего шанса добиться этого.

– Ее жалоба – блеф. Можно ведь сменить точку зрения и сказать, что она покинула место проживания семьи и…

– Не важно, – бросила Жано, выпустив новый завиток дыма. – Проблема в том, что вы отец. Даже за поочередную опеку придется серьезно побороться.

– Мне говорили, что судьи теперь более снисходительны к отцам.

– Это не так. Большинство законников полагают, что, пока ребенок еще маленький, он должен оставаться с матерью. Даже если она работает, даже если у нее меньше времени заниматься ребенком, чем у бывшего супруга. И если уж говорить начистоту, даже если она объективно виновата. Мать всегда будет права, в отличие от отца. Это называется «правом по беременности».

Корсо поежился в кресле – Жано вслух говорила то, что с самого начала нашептывал ему какой-то тоненький голосок. Через открытое окно в комнату проникал шум улицы.

– Что же мы можем сделать?

– Повторяю вам: вывалять ее в грязи. Доказать, что она плохая мать и что ребенку угрожает опасность.

– Нет.

– В таком случае мы в тупике.

– Разве нельзя доказать мои достоинства как отца?

– В подобных делах решения принимаются не на основании списка в колонке пользы, а по колонке вреда. Перед судьями годами проходят мужчины и женщины, взаимно поносящие друг друга и обвиняющие в худших грехах. Если вы не принимаете условия игры, судья подумает, что ваша будущая бывшая и на сей раз говорит правду, а зато у вас против нее ничего нет.

Она снова поднялась с места, щелчком выбросила сигарету и закрыла окно.

– Давайте-ка посмотрим, как вас можно отстоять, – продолжала она, усаживаясь к письменному столу. – Мадам Корсо утверждает, что вы неоднократно изменяли ей…

– Она лжет.

– Можете это доказать?

– Нет. Но у нее нет доказательств. Она необоснованно обвиняет меня. Это так просто.

Адвокатесса улыбнулась – ее помада напоминала густые блестящие чернила, чудесным образом не стекающие с губ.

– Мне кажется, вы не понимаете, что представляет собой мадам Корсо.

– Я знаю ее, как никто.

– Я говорю о видимой стороне. Мадам Корсо прошла образцовый профессиональный путь. Она получила свои дипломы, сдав экзамены на чужом языке. Будучи натурализованной француженкой, она занимала пост в Министерстве сельского хозяйства, затем в Министерстве социальных дел. В настоящее время она второе лицо в государственном секретариате при министре образования. И безусловно, добьется еще большего.

– Ну и что?

– А то, что вы просто полицейский, майор.

– Один из лучших сыщиков криминальной полиции!

Мэтр Жано уперлась ладонями в бювар цвета бутылочного стекла. Ее покрытые лаком ногти наводили на мысль о кроваво-красном панцире какого-то ракообразного. Когда эта женщина находит время наводить красоту? Интересно, у нее дети есть? А муж? Кто возьмется изничтожить ее в тот день, когда она будет разводиться?

– Ваши профессиональные достоинства, Стефан, к делу не относятся, – смягчилась она, – а вот ваш послужной список… как бы это сказать… работает против вас…

– Ну-ну…

– За долгие годы своей полицейской карьеры вы работали в бригаде быстрого реагирования, боролись с сутенерством, потом с наркотиками… А это означает, что бо́льшую часть времени вы провели с хулиганами, извращенцами и наркодилерами.

– Не с ними, а в борьбе с ними.

– Это одно и то же. Вы существуете в токсичном мире. А теперь и того хуже – вы трудитесь в бригаде уголовного розыска. Вы постоянно имеете дело с убийцами.

Корсо сжался в кресле, словно ленивый лоботряс, отказывающийся говорить со своим преподом. Последние слова адвокатессы подтвердили то, о чем он всегда думал: полицейские нужны, чтобы чистить выгребные ямы общества и обеспечивать покой порядочных людей. Благородное дело, которое, в свою очередь, превращает их самих в изгоев. Согласно всеобщему мнению, между сыщиками и преступниками существует тайное родство, нечто вроде семьи.

– Вы что, специально меня изводите?

– Я ставлю себя на место судьи. Совершенно естественно, что мы внимательно изучаем, кто вы такой, чем вы занимаетесь.

– Речь идет о том, какой я отец, и в этом смысле я делаю максимум…

– По словам мадам Корсо, вас никогда нет дома, у вас совершенно невозможный рабочий график.

– Это неправда. Вечером я всегда возвращаюсь не поздно – так, чтобы увидеть Тедди и поужинать с ним.

Адвокатесса рассмеялась. Почти с нежностью.

– В это никто не поверит. У хулиганов ненормированный рабочий день.

– В уголовном розыске у меня более упорядоченное расписание. Я больше не участвую ни в засадах, ни в захватах.

– Мадам Корсо говорит, что вы выпиваете.

– Стаканчик время от времени. Не больше нормы.

– Она также утверждает, что вы употребляете наркотики.

Корсо вздрогнул: его прошлое наркозависимого, убийство Мамаши, Анонимные наркоманы.

– Ложь.

– Неужели? – съязвила она. – Неужто ни одной дорожки хоть изредка?

– Я работал в бригаде по борьбе с наркотиками. Когда ночи напролет торчишь в засаде, чтобы прижать торговцев, иногда требуется что-то тонизирующее. Но все это в прошлом.

Жано открыла следующую страницу дела – она тоже выделила маркером некоторые абзацы.

– Ваша жена говорит, что вы вооружены и опасны.

– Если я вооружен, то для того, чтобы защищать невинных.

– Вы убивали пять раз. Ее адвокат раздобыла протоколы ваших подвигов. Это документы тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять, сорок семь и шестьдесят три. Должна признать, она хорошо поработала.

Семь раз, милочка моя. В мозгу Корсо на мгновение мелькнул скошенный на парковке его пулей и рухнувший в багажник парень. И расколовшаяся о стену башка другого, изо рта которого вылетело легкое облачко порохового дыма.

– Исключительно при исполнении служебных обязанностей, – ответил он. – Так вопрос стоял: либо они, либо я. И это были наихудшие из убийц.

– Еще мадам Корсо упрекает вас в жестокости.

– Тоже ложь. Я никогда не поднял бы руку на кого бы то ни было.

– Ее адвокат приложила к делу жалобы подозреваемых, которые…

– Последние подонки! Черт меня побери, да вы вообще представляете, с кем я ежедневно имею дело? Вы что думаете? Что с этими ребятами достаточно просто поговорить по-хорошему, чтобы они сознались и выдали сообщников? Улица – это война. Моя жестокость общественно полезна. Однако в частной жизни я безопасен.

Адвокатесса торопливо что-то записала и продолжала:

– Однако имеется заявление, поданное четвертого января две тысячи шестнадцатого… Документ номер пятьдесят семь исковых требований. Эмилия Корсо на следующий день после инцидента посетила врача. Результаты медицинского осмотра свидетельствуют, что…

Отмахнувшись, Корсо остановил ее. На миг прикрыв глаза, он снова увидел тот роковой вечер, когда застал жену на месте преступления и впервые осознал, как далеко может зайти ее безумие, даже притом, что маленький Тедди спит в соседней комнате. В ту секунду он не хотел ее бить, ему необходимо было только помешать ей серьезно покалечиться.

– Она сама нанесла себе эти отметины.

– Вы хотите сказать, это самоистязание?

– Не в том смысле, как это принято понимать. Она…

– Я вас слушаю.

– Бросьте! – Корсо наклонился к бюро и услышал, как потрескивает деревянный стул. На лбу выступила испарина. – Я не пойду по этому пути. Найдите другое решение, чтобы я имел шанс выиграть процесс.

– Если вы не хотите обвинять вашего оппонента, покажите фокус: вытащите из шляпы какую-нибудь деталь, которая вознесла бы вас над прочими смертными.

Ему в голову внезапно пришла идея:

– Вы слышали про убийство стриптизерши? Вчера мне поручили вести расследование.

– Есть шансы, что вы арестуете убийцу?

Никаких улик, ничего, чем можно было бы поживиться, разговор с Борнеком, который разрушил все надежды, убийца, растворившийся среди многомиллионного населения Иль-де-Франс.

– Я его арестую.

– В таком случае, возможно, у вас все-таки есть шанс. Невозможно отказать герою. – Он уже поднялся со стула, когда она добавила: – И собирайте фактические материалы, свидетельствующие в вашу пользу. Предоставьте мне фотографии, сделанные в отпуске, видео каких-нибудь игр или занятий с сыном. Мне надо, чтобы там были вы оба.

– Это может оказаться полезным?

– Если вам удастся арестовать убийцу, это пойдет про запас.

12

Усевшись в машину, Корсо набрал номер Эмилии, чтобы узнать, во сколько он может заехать за сыном. Перечить ему было не в ее интересах.

– Чего ты хочешь? – спросила она, услышав его голос.

– Я звоню тебе, чтобы договориться на сегодняшний вечер.

– О чем ты?

Корсо выдохнул через нос – только спокойно!

– Во сколько я могу забрать Тедди?

В трубке послышался ее смех: приглушенный, ледяной, дробный. Смех, похожий на private joke[26].

– Ты так заработался, что даже не удосужился заглянуть в календарь.

– Не болтай ерунды, – прошипел он сквозь зубы. – Ты прекрасно знаешь, что у меня выходные.

– Сегодня первое июля, дружок. Начинаются летние каникулы. Мои каникулы. Ты увидишь Тедди только первого августа.

Как он мог забыть? Работа, тревога, а главное – невозможность жить такой жизнью, на поводу у этой психопатки. Корсо перестал слушать, но ее голос все еще доносился до него – голос, который когда-то заворожил его: медовый и при этом размеренный из-за славянского акцента.

– Сегодня вечером я ему позвоню.

– Не знаю, сможем ли мы тебе ответить. У него последний урок по фортепиано. Он очень устанет.

У Корсо было ощущение, что сердце поднялось к самому горлу и его стук отдается у него в ушах.

– Лучше бы я тебя…

– Да? – певуче промурлыкала она. – Ну же, продолжай, мой дружок… Скажи нам, на что ты способен…

Корсо запнулся, зная, что у нее наверняка включен диктофон. Подобные записи являются «незаконным способом доказательств», однако сам факт наличия в телефонном разговоре грубостей и оскорблений никогда не пойдет вам на пользу.

– Куда вы едете? – спросил он, проглотив готовые вырваться у него угрозы.

– Наше соглашение не предусматривает, что я должна информировать тебя о наших с сыном перемещениях.

Французский у нее был старомодный, манерный.

– Ты едешь в Болгарию? Чтобы покинуть страну, тебе необходимо мое согласие, ты…

– Главный полицейский собирается закрыть границы? – снова рассмеялась она.

Корсо так сильно прикусил нижнюю губу, что ощутил во рту вкус крови. Он провел по губам обшлагом рукава и потребовал:

– Позвони, когда вернешься.

Не дожидаясь ответа, Стефан нажал отбой и рванул с места так, что взвизгнули шины. Как всегда в момент крайнего раздражения, он включил сирену и домчался до дома 36, ни разу не прикоснувшись к педали тормоза.

Едва он поднялся на четвертый этаж, его поймала Барби:

– Не заглянешь ко мне? Кое-что есть.

Не разжимая челюстей, Корсо последовал за ней. Она делила тесный кабинет с Людовиком, но сейчас уроженца Тулузы на месте не было, и помещение было заполнено валяющимися повсюду, даже на полу, листингами. С детализациями звонков и банковскими выписками Барбара работала по старинке: распечатанные листы и маркер.

– Я изучила банковские выписки Нины за последние четыре года.

– Разве можно так углубиться?

– У меня свои приемчики.

– Ну и?..

– Я сравнила все перечисления или полученные чеки с ее декларациями о доходах с гонораров, чтобы узнать, не работала ли она где-то еще, кроме индустрии зрелищ, кино или аудиовизуальных записей.

Барби взяла в руки одну распечатку – из экономии она использовала лист с обеих сторон, сокращая размер шрифта на пятьдесят процентов (ее всерьез заботила экология). В результате колонки цифр делались совершенно нечитаемыми, так что разобраться в них могла только она.

– Я обнаружила как минимум два заведения, которые не подходят под эти категории. В феврале двенадцатого года Нина получила две тысячи двести евро от компании «Эдога». В мае тринадцатого – три тысячи от другой, «Компа». Обе закрылись вскоре после того, как нанимали ее.

– Чем они занимались?

– Услуги по цифровому кодированию и шифрованию.

– Нина обладала знаниями в этой области?

– Вовсе нет. Прежде чем заняться стриптизом, она получила диплом специалиста высшей категории в области менеджмента.

– Тогда что же она для них делала?

– Понятия не имею. У меня есть только след получения вознаграждения: ни корешка платежной квитанции, ни контракта – ни даже какого-нибудь контакта. Однако я откопала один интересный факт.

Корсо придвинул стул и уселся на него. Ему предстояло терпеливо проследить путь, проделанный Барби.

– Выйдя на сайты по ссылкам на них, я заметила, что у «Эдоги» и «Компы» совпадают ознакомительные демонстрационные тексты. Совпадают в точности, включая грамматические и орфографические ошибки.

– То есть это одни и те же ребята?

– Несомненно. Меня заинтриговало другое: по текстам можно понять, что обе конторы обладали правом производить закодированные программы, например фильмы…

– То есть возвращение к аудиовидео…

– Вот я и подумала, что, если бы эти ребята затеяли новое дело, они торговали бы своей продукцией по дешевке. Я провела поиск в обратном направлении, отталкиваясь от этих фраз с орфографическими ошибками. На мой запрос базы данных предложили мне ООО, зарегистрированное в две тысячи пятнадцатом и в качестве названия имеющее аббревиатуру OПA.

– У них есть сайт?

– Ничегошеньки. И, кроме этого дурацкого текста, ни слова в Сети. Но я бросила клич знакомым гикам, и мне удалось получить кое-какую информацию. На самом деле они не поставщики услуг. Единственные данные, которые эти ребята кодируют, – их собственные фильмы.

– Что за фильмы?

– Порнуха. Я бы даже добавила волшебное слово «гонзо».

Тенденция получила свое развитие в девяностые годы, после чего наводнила рынок до полного господства на нем. Название пошло от «гонзо-журнализма» семидесятых годов, когда репортер полностью погружался в материал, становясь одним из участников и героев своего сюжета.

В порнографии это означало, что «режиссер» снимает собственные утехи с камерой на плече и собственным членом в качестве guest-star[27]. Никаких декораций, никакого сценария, никакого бюджета: только грубый секс. Благодаря нездоровой смеси банальности и крайне жестокого порно дешевый, плохо снятый при участии вашей соседки по лестничной площадке гонзо, вездесущий и бесстыдный секс нон-стоп, имел успех и приносил доход.

– Выходит, Нина по меньшей мере дважды в жизни снималась в гонзо?

– Можно сказать с уверенностью. И вполне вероятно, это всего лишь вершина айсберга.

Стриптизерша, снимающаяся в порнофильмах, не сенсация века, однако Борнек не нащупал эту нить.

– Твои компьютерные гении уже видели эти фильмы?

– Нет. Но наслышаны о них. Из-за кодировки очень высокого уровня.

– Эти видео более известны своей кодировкой, чем содержанием?

– Да, можно и так сказать.

– Зачем кодировать фильмы, которые в один клик можно найти в Сети?

– Но только не эти. Чтобы посмотреть их, надо зарегистрироваться на анонимном сайте. В мире, где все доступно, запретить означает разжечь желание.

– Но, расшифрованные, они сразу должны появиться онлайн, верно?

– Нет. Программа блокирует любое копирование, не допускает никакой пересылки. В противном случае даже тот, кто заплатил, теряет фильм.

Действительно, такие предосторожности были предприняты, чтобы пробудить любопытство.

– Что нам известно об этих фильмах?

– Похоже, это что-то очень и очень необычное.

– Противозаконное?

Барби неопределенно махнула рукой. Понятие легальности в области порнографии растяжимо – актеры всегда дают письменное согласие, что начисто исключает всякую возможность уголовного преследования.

Сыщица открыла папку: она уже успела распечатать целые страницы тэгов с сайта. Корсо выхватил несколько строк в перевернутом тексте. Ключевые слова давали надежду: «ампутантка», «dwarf», что значит «карлик», «glory hole», то есть «дырка счастья». Этим последним термином обозначают довольно необычную сексуальную практику: в перегородке, чаще всего в туалетной кабинке, имеется отверстие, куда любой мужчина может просунуть свой член. С другой стороны стены к дыре приникает какая-нибудь женщина.

– Кроме того, по словам моих приятелей, – продолжала Барби, – за этими заведениями якобы стоит некий гуру, по имени Ахтар Нур, который получил известность еще в девяностые, производя и распространяя специальную смазку, очень полюбившуюся жестким гомосекам.

– А потом стал продюсером?

– Если хочешь, да. Сперва он выкладывал в Сеть фильмы с «goo girls».

Еще один термин для ценителей: «гибкие девчонки». Акробатика та еще; тут не сразу разберешь, с какого конца на них смотреть.

– Потом Ахтар изобрел новый жанр, который он сам называет «биогонзо» или «органическое порно». Но с тех пор как он превратился в суперзашифрованного, чтобы смотреть его фильмы, необходимо быть членом клуба. По-моему, заглавные буквы «О» и «П» означают органическое порно. А последняя буква, «А», – просто инициал его имени, Ахтар.

– Этот красавец есть в картотеке?

– Нет. Он пакистанец или бенгалец, что-то вроде того. Иногда его можно обнаружить под фамилией Шафраз или Бухари. Его положение во Франции не очень понятно. Все свои клубы он организовал, используя подставных лиц. В настоящее время руководит чем-то вроде общины, где дозволены любые склонности. Сам он смешивает гонзо и тантрический секс под крепким соусом, чтобы, как обычно, достигнуть высочайшей кульминации.

Нина не только снялась в нескольких лентах Ахтара, она, возможно, тоже разделяла его идеи, отрицающие нормы морали. Сочетание «нудизм/стриптиз» вполне могло переродиться в «тантризм/гонзо».

– Барби, ты лучшая! – заявил Корсо, вставая со стула. – Где искать этого типа?

– Его штаб-квартира расположена на улице Паради. Адресок пришлю.

– Я из него кебаб сделаю.

13

Паркуясь, Корсо поклялся себе не изображать ни пуританина, ни поборника порнографии. Хотя он пока не знал, что такое «органическое порно», но в любом случае уже много чего повидал на своем веку. Он ничего не избежал за годы службы в бригаде по борьбе с сутенерством, прежде называвшейся полицией нравов. Были в его жизни и налеты на подпольные киностудии, где половину актерского состава представляли животные, и изъятые во время облав видеодиски, которые его коллеги смотрели с недоверием: двое мужчин, пожимающих друг другу руки внутри влагалища; и актриса Х, побившая все рекорды групповухи, отдавшись за один день почти тысячу раз; и другая чемпионка, способная стойко выдержать «тройное проникновение», но – внимание! – только анал…

Корсо прогнал эти воспоминания, он выкинул из своей жизни Эмилию, которая, хотя и в другом плане, тоже множила свои достижения. Он стремился лишь к покою, душевному равновесию, гармонии…

Производственные помещения компании «ОПА» располагались в одном из ветхих строений с внутренним двором, где прежде находились хрустальные мастерские или фарфоровая мануфактура. Разумеется, на первом этаже никакой таблички или иного упоминания о фирме по кодированию. Но Барби точно указала им местоположение: третий этаж, налево.

Корсо проскользнул в тень лестничной клетки, где в зарешеченной шахте царствовал огромный грузовой лифт, и, не зажигая света, поднялся по ступенькам. На третьем этаже он коротко позвонил в дверь – пока что он был просто посетителем. В течение минуты никакого шевеления. Он снова позвонил. Еще две минуты. Похоже, никого. Было три часа дня. Возможно, Ахтар в разъездах. Однако инстинкт подсказывал полицейскому подождать еще немного.

Наконец на пороге появился человечек с очень темной кожей и прилизанными волосами. Босоногий, одетый в белую тунику и пижамные штаны, в темноте коридора он казался призраком. Здесь явно жили за закрытыми ставнями.

– Господин Ахтар Нур?

Человечек принялся покачивать головой из стороны в сторону. Корсо показал полицейский значок.

– Я могу войти?

Ахтар посторонился, чтобы пропустить его. Корсо разглядел гуру тантрического секса вблизи: морщинистая кожа, волосы напомаженные, но растрепанные: похоже, тот только что пробудился после сиесты.

В темноте проступали очертания большой комнаты, обставленной на восточный манер: на полу ковер, стены в драпировке, мебель без ножек – словно бы для того, чтобы жить исключительно вприсядку. Сильно пахло карри и еще какими-то специями.

– Хотите chai? – неожиданно высоким голосом спросил хозяин, кокетливо приглаживая волосы.

В ответ Корсо только отрицательно покачал головой. Сделав еще несколько шагов, он заметил в углу стол с выстроившимися на нем в ряд включенными компьютерами. Они были единственным источником света, но на мониторах застыли только неподвижные тусклые картинки. Корсо пересмотрел свое мнение: он застал Ахтара не во время дневного сна, а в самый разгар работы.

И прежде чем открыть ему дверь, индус успел закодировать каждый экран.

– Я вам помешал?

– Кое-какой просроченный монтаж. – Индус засмеялся, извиняющимся жестом сложив руки. – Вас не затруднит разуться?

Корсо сделал вид, что не услышал. Его одолевало все более сильное раздражение. Он не сводил взгляда с изливавших белесый свет закодированных экранов.

– Вы уверены, что не хотите chai? Или sandesh? Это такие бенгальские пирожки, которые…

– Брось болтать, Ахтар! – резко перебил индуса Корсо, встав прямо перед ним.

Полицейский уже отказался от своих добрых намерений. Тяжким будет это пробуждение для тантрического гуру.

14

– Покажи-ка мне, над чем ты трудишься…

– Никак не могу, это конфиденциально.

В полумраке черное с красноватым отливом лицо Ахтара напоминало блестящий панцирь крупного скарабея.

– Тебе следовало бы знать, что для полиции ничего конфиденциального не существует, – сказал Корсо, толкнув его в кресло на колесиках, стоящее рядом с монтажным столом.

– Все закодировано, я…

– Поясни-ка мне, что тут за картинки, Ахтар, – приказал полицейский, опершись обеими руками на его плечи. – Бояться тебе нечего. Я еще и не такое видал. Разве что бизнес у тебя нелегальный.

– Что вы, ни в коем случае! Моя компания…

– Коды!

Стоя позади продюсера, Корсо достал «зиг-зауэр», подал пулю в патронник и приставил оружие к уху Ахтара.

– Начинай с первого экрана слева. Если попытаешься что-то стереть, снесу тебе башку.

Индус непроизвольно втянул голову в плечи и дрожащими пальцами защелкал по клавиатуре. Рябь на мониторе сменилась отчетливой картинкой. Не стоило искать лица. Корсо увидел два пениса в одном и том же влагалище и кулак, шурующий в анусе. Тонкая полоска плоти между двумя отверстиями, казалось, вот-вот треснет.

– Мы работаем крупным планом, – пробормотал Ахтар. – Спрос становится все более и более требовательным, и нам приходится проявлять чудеса воображения…

«Чудеса» Ахтара как-то странно попахивали. Это было похоже скорей на хирургическую операцию. Все органы прошли тщательнейшую эпиляцию. Ни волосинки в поле зрения.

Камера сменила угол, и Корсо отметил, что и черепа у всех участников сцены бритые. Будто в черной версии балета буто[28].

Жестко, грубо, но пока ничего уголовно наказуемого.

– Второй экран.

– Не понимаю, чего…

– Шевелись, Ахтар. Не испытывай моего терпения.

Появилась новая картинка. Throat gagger. Сексуальный кляп. Мужчина двумя руками открывает стоящей на коленях женщине рот и плюет туда. Спустя мгновение он грубо засовывает туда свой член и принимается совершать неистовые фрикции. Невыносимое зрелище. Пенис, с глухим звуком, словно поршень, двигающийся в глубине глотки. Хрипы и икота женщины. Слезы, слюна, блевотина…

– Все симулировано, – попытался объяснить Ахтар, беспокойно мечась в кресле.

– Твои актрисы играют чертовски правдоподобно.

Женщина пыталась закричать, но член буквально душил ее.

Отвратительно, но по-прежнему ничего противозаконного.

– Закон рынка, – в свое оправдание пробормотал индус. – Мы всего лишь реагируем на спрос…

– Третий монитор, Ахтар.

Продюсер лихорадочно забарабанил по клавишам. Корсо видел, как по его затылку струится пот. Если только это не бриллиантин, тающий на горячем черепе Нура…

Пальцы, сжимающие кастет, со всей силы бьют по лицу привязанную к косому андреевскому кресту женщину. Стальные кольца рвут кожу, обнажают мышцы, ломают кости. Потерявшая сознание девушка больше не реагирует на прямые удары, превращающие ее лицо в кровавое месиво.

– Так вот, Ахтар, – просипел Корсо, у которого мгновенно пересохло в горле, – все это потянет на арест и заключение под стражу в установленном законом порядке.

Индус выскочил из кресла и развернулся к полицейскому, внезапно перейдя в наступление:

– Да кто вы такой? Чего вы хотите? – Теперь он уже не ворковал, как прежде, а его акцент чудесным образом исчез. – Я знаю свои права. Статья первая закона от двадцать первого июня две тысячи четвертого. В ней говорится о том, что «коммуникация через электронные средства связи является независимой, что дает Интернету гарантии, предоставленные печатной и аудиовизуальной прессе относительно свободы выражения. Осуществление этой свободы может быть ограничено только в соответствии с уважением человеческого достоинства, охраной общественного порядка и защитой детей и подростков».

Пряча оружие в кобуру, Корсо улыбнулся:

– Молодец, Ахтар, выучил свой урок. Однако «уважение человеческого достоинства» не предусматривает применение ударов кастетом по лицу. В этом случае приговор за пытки и проявления жестокости придется тебе точно в масть.

Грудь Ахтара напряглась под туникой. Его лицо блестело, как огромная маслина.

– Нет, – дрожащими губами пробормотал он. – Все мои актрисы подписали контракт, в котором сказано, что они принимают условия съемок.

– То, что ты называешь «условиями съемок», является преступлением перед законом.

– Нет. Эти женщины сами согласились, и речь идет строго об их личной жизни. Семнадцатого февраля две тысячи пятого года Европейский суд по правам человека вынес постановление по иску К. А. и А. Д. к Королевству Бельгия. Дело касалось права на «личную независимость, включающую право поддерживать сексуальные отношения и располагать своим телом вплоть до действий, расцениваемых как наносящие физический или моральный ущерб или опасные для человека»…

Вот тут Ахтар прогадал: имея такую жену, как у него, Корсо прекрасно знал юриспруденцию по части садомазохизма.

– Обвиняемые забыли упомянуть, что акты жестокости были сняты на видео, а затем проданы в Сеть.

Казалось, индус обрадовался возможности поспорить со знатоком:

– В таком случае вам известно, что суд признал: предварительно данное согласие жертвы на подобные действия во время сексуальных отношений является оправдательным фактом, устраняющим правонарушение. Исходя из этого, можно совершенно законно продавать фильм.

Ахтар подошел к компьютеру, который по-прежнему показывал избиение, и положил ладонь на процессор, как скульптор – на одно из своих творений.

– Садомазохизм является частью сексуальной свободы, которая в демократическом обществе признана государством за личностью. Такое решение представляет собой перелом в судебной практике по отношению к аресту Ласки, Джаггарда и Брауна[29] в девяносто седьмом году и пока закрывает этот вопрос.

Корсо пытался разглядеть на экране лицо, уже превратившееся в кусок висящей на крюке у мясника убоины. Он ткнул индуса стволом своей пушки и прижал его к стене:

– Слушай внимательно, скотина. Я пришел сюда не для того, чтобы изучать право, и уж тем более не для того, чтобы выслушивать твою брехню о садомазохизме в Европе. В феврале двенадцатого и мае тринадцатого годов ты во многих фильмах снимал Софи Серей, она же Нина Вис. Что она для тебя делала?

– Софи Серей? Нина Вис? Я, по правде говоря, не помню, я…

Рукояткой пистолета Корсо сломал ему нос.

Дождавшись, когда бедолага рухнул на пол, он добавил:

– Десять дней назад ее убили. Последнюю неделю в новостях только об этом и говорят. Сеть пестрит ее портретами. Ты парень осведомленный, так что должен был бы сразу узнать ее!

– Ни… Нина принадлежала к нашему клубу… Она… она регулярно работала для нас…

– В ее банковских выписках мы обнаружили всего два ваших платежных чека. В остальное время ты платил ей по-черному?

Несмотря на сломанный нос и распухшие губы, Ахтару удалось улыбнуться.

– Вы ничего не поняли… Нина работала бесплатно. Ради собственного удовольствия! Моя философия способствовала преобразованию душ и умов. Мы не снимали фильмы – мы причащались… Мы…

Чтобы прохвост убедился, что Корсо отлично уловил смысл, он врезал ему в челюсть.

– В фильмах какого типа снималась Нина?

– Типа тех, что вы только что видели.

– Ты лжешь! Нина была стриптизершей. Она никогда не стала бы рисковать, чтобы ее ранили или изуродовали на твоих дебильных сеансах.

– Она работала в павильоне, – миролюбиво ответил индус. – Члены нашей сети могут выбирать инструменты или орудия, при помощи которых «служители культа» разрабатывают тему, и…

Корсо уже собирался врезать ему еще разок, но вдруг замер с поднятой рукой. Он вдруг вспомнил: Эмилия, обнаженная, в ванной комнате, в тот момент, когда она… Его мозг отказывался воспринимать дальнейшее и сосредоточился на происходящем сейчас.

– Где ее фильмы?

– Мне надо поискать. Все помечено, но… я много произвожу.

– Кто был ее партнерами?

– Тот же ответ, – сказал индус, вытирая кровь и сопли, стекающие из носа. – Не могу по памяти…

Корсо встал, вновь пихнул его в кресло, схватил мобильник и набрал номер Арни. Он был ошеломлен тем, что всего за несколько часов обнаружил такую дыру в расследовании. У Борнека, конечно, отличная команда, но нет маленького гения в рваных колготках.

– Я напал на след Нины Вис в одной любопытной сети, – сообщил он Арни, не спуская глаз с индуса, шмыгающего носом, как мальчишка. – Барби тебе пояснит. Бросай все и быстро давай сюда вместе с ребятами. И прихватите технических специалистов…

Ахтар попытался встать:

– Вы не имеете права! Для обыска у вас должен быть…

Корсо схватил его за напомаженные волосы – прикосновение было отвратительным – и снова сунул в кресло, приставив к горлу рукоятку своего оружия.

– Заберете все жесткие диски, файлы, – продолжал он говорить в трубку, – всю бухгалтерскую отчетность. Короче, все. Потом прихватите с собой клоуна, который тут всем заправляет, и в конторе вытряхнете из него все коды и ссылки. Просмотрите все фильмы, в которых играла Нина. Найдите ее партнеров по сцене, технический персонал, присутствовавший на съемках, а главное – список придурков, которые смотрели эти эпизоды. Адрес пришлю в эсэмэске. Срочно направьте ко мне полицейских для надзора за подозреваемым. И пошевеливайтесь там!

Закончив разговор, он приковал продюсера наручниками к самой дальней от монтажного стола батарее отопления. Затем открыл окно, чтобы выветрить одуряющий запах карри, приготовил себе chai на стоящем на полу серебряном подносе, отвернулся к окну и выпил маленькими глотками, пытаясь успокоиться.

Наконец он снова воротился к стонущему в своем углу Ахтару. Скарабей превратился в слизняка. Корсо подхватил продавленный пуф и, не выпуская чашки, уселся рядом.

– Дай-ка мне твой мобильник.

Свободной рукой индус вытащил из кармана туники телефон и протянул сыщику.

– Пока мы поджидаем моих ребят, – продолжал Корсо, прибрав аппарат, – ты мне сообщишь некоторые сведения: какую-нибудь фамилию, подробность, обстоятельство – что-то, что позволило бы мне сразу продвинуться в деле.

Ахтар втянул носом кровь и сплюнул красноватую слизь:

– Не понимаю, что вы имеете в виду… Я…

Не вставая с места, полицейский саданул его каблуком по ребрам:

– Фамилию, придурок! Партнера, того парня, с которым Нина разделяла свои извращенные наклонности, умельца, который ее трахал, не важно кого. Вспоминай, мать твою, или, клянусь, моим коллегам придется соскребать тебя со стен чайной ложкой.

Тот снова сплюнул на ковер и пробормотал:

– Найдите Майка… Порноактера… Он с ней работал. Я думаю… я думаю, они связаны…

– Как это – связаны?

– Они существуют на одной волне. Это он привел ее в нашу сеть.

– Где я могу найти его?

– Я… У меня нет его координат…

Корсо опять приподнял ногу в тяжелом ботинке – ему не приходилось особенно уговаривать себя, чтобы пытать мерзавца.

Тот съежился в углу.

– В… в Везине. Там сегодня съемка… Я дам вам адрес…

– Его настоящее имя!

– Надо бы найти его карточку. Во всяком случае, все зовут его Фрейдом.

– Фрейдом?

– Он человек умственного труда.

В этот момент в дверь забарабанили. Раздались крики: «Полиция!»

– Увидимся на набережной Орфевр, – заключил Корсо, поднимаясь с пуфа. – Передашь моим коллегам все коды, ответишь на все их вопросы, а пока заткнись.

– Я… я могу позвонить своему адвокату? – прошепелявил Нур.

Прежде чем открыть полицейским, Корсо в последний раз ткнул продюсера сапогом в живот. Ахтар разразился рыданиями.

– Полагаю, ты чересчур чувствителен для знатока садомазо.

15

– Доктор? – Корсо мчался строго на запад и одновременно звонил судмедэксперту в Институт судебной медицины. – Майор Стефан Корсо из криминальной полиции. Мне передали дело убитой стриптизерши.

– И что?

Он явно помешал. Звук голоса свидетельствовал о том, что говорящий находится в холодильной камере. Врач был новенький, Корсо его не знал.

– Дней десять назад вы произвели вскрытие Софи Серей. Мне понадобится кое-что уточнить.

Врач вздохнул. Корсо услышал, как он отдает распоряжения своим ассистентам, вроде того, как режиссер командует: «Стоп!»

– Слушаю вас.

– Я несколько раз перечитал ваш отчет и не нашел никакого указания на влагалищные поражения.

– Я уже неоднократно повторял: эта женщина не была изнасилована.

– Мне бы хотелось поговорить о старых повреждениях – возможно, о рубцах, шрамах.

– То есть?

Похоже, в докторе проснулось любопытство.

– Сегодня у нас появилось доказательство, что Софи Серей снималась в порнографических фильмах с уклоном садомазо. Вы ничего не заметили?

– Нет.

– Ни анальных разрывов, ни вагинальных трещин?

– Я же сказал, что ничего не заметил.

– А вы не делали анализы на инфекции, передающиеся половым путем?

Врач взорвался:

– Вскрытое мною тело было разодрано в клочья, переломано, изуродовано, а вам хотелось бы, чтобы я проверил, не болела ли жертва хламидиозом? Вы надо мной издеваетесь?

– Спасибо, доктор.

Возле арки Дефанс Корсо снова вспомнил о перестрелке в Нантере. Накануне два трупа, сегодня коррида с индусом. Жестокость была словно зловредный грипп, от которого ему никак не удавалось избавиться.

Нескончаемый туннель Дефанс шел под западным предместьем. Этакий высокоскоростной поезд «Евростар», мчащийся под черными водами его юности. В этот момент у него снова зазвонил мобильник. Арни и Людо на месте: переселение началось. Все материалы сейчас будут отправлены на склад в Берси, где криминальная бригада обычно хранит трофеи своих обысков. Там гики из отдела по борьбе с киберпреступностью займутся изучением музея ужасов Ахтара Нура.

– Что писать в качестве обвинения? – спросила Арни.

– Посмотри парочку фильмов – быстро сообразишь. Встречаемся в управлении через два часа.

Вынырнув из туннеля, Корсо будто оказался на другой планете. Теперь он ехал по широкой авеню, в окружении мощных деревьев, зданий с застекленными стенами и надменных вилл.

Он пересек Сену, и шоссе D186 привело его прямо к пункту назначения, на авеню Эмиля Тьебо. Киностудия помещалась в фахверковом доме, притаившемся за частой решеткой и скрытом каштановыми деревьями.

Чтобы не нарушать рабочую обстановку, Корсо решил представиться другом Ахтара. Ему хотелось почувствовать атмосферу «клуба», потихоньку подобраться к Майку, то бишь Фрейду.

Калитку ему открыл культурист с оттопыренными ушами. Имя Ахтара вызвало массу вопросов. Корсо попытался схитрить, упомянув разные эпизоды, замеченные им в первых сериях продукции индийского гуру. Никакого эффекта.

Чтобы прекратить этот тупиковый разговор, полицейский предложил громиле позвонить Ахтару himself.

– Тебя как звать? – спросил громила.

– Корсо.

Тот нажал на экран. Корсо сыграл ва-банк: мобильник индуса он оставил полицейским, которые уже должны были передать аппарат его команде… Или телефон валяется в опечатанном мешке с вещдоками, и никто не ответит, или он в руках его парней, и можно надеяться, что Ахтар пока где-то поблизости. В таком случае есть шанс, что, ткнув пушкой в висок, подозреваемого заставят ответить по громкой связи…

В ухе цербера Корсо различил звонки. Он разглядывал логотип фирмы «Lacoste» на сиреневом поло, – казалось, крокодильчик смеется, широко раскрыв челюсти.

Победила вторая гипотеза. Ахтар ответил, дал зеленый свет, и Корсо сумел войти в его святая святых. Посыпанная гравием аллея, абстрактные скульптуры посреди лужаек, окна во всю стену задрапированы белыми льняными занавесками.

На пороге дома громила приказал:

– Снимай обувь.

Просто мания какая-то в этой среде. Корсо повиновался и последовал за своим провожатым по лабиринту комнат, казалось собственноручно обставленных самим Мисом ван дер Роэ.

Он уже присутствовал на съемках порнографических фильмов. Обычно обстановка там, можно сказать, домашняя: обнаженные актеры беседуют о своих семьях, футболе или автомобилях и одновременно мастурбируют, пока специалисты проверяют их анализы на ВИЧ или ставят свет.

Здесь все выглядело иначе. Войско Ахтара предавалось серьезным размышлениям об эзотерике. Помещение со стенами, сплошь покрытыми книжными стеллажами, и возвышающимся в центре французским бильярдом было превращено в артистические уборные. Актеры – мужчины и женщины – сосредоточивались там в тишине. Обнаженные и тщательно обритые, они напоминали пациентов, подготовленных к серьезному хирургическому вмешательству.

– Жди здесь, – приказал громила, прежде чем исчезнуть.

Корсо попытался сделаться незаметным. В этом лесу белых тел, набухших членов и выбритых до блеска черепов он казался себе извращенцем, без приглашения вторгшимся в процесс.

У некоторых мужчин к торчилу был прилажен какой-то странный механизм вроде гидравлического насоса, которым они умело орудовали. Женщины, раздвинув ляжки, обильно смазывали себе щель кремом или, опершись на бильярд, делали двойной шпагат. На одном столе Корсо приметил обычные средства: эректильные препараты, лубриканты, спринцовки… Однако их количество наводило на мысль об аптеке времен войны.

Одетым оказался не только он. Вокруг актрис суетился крепкий коротышка в велюровой пижаме темно-синего цвета, со стетоскопом на шее. Не говоря ни слова и перепархивая от одной к другой, он быстро, почти украдкой, делал им какие-то уколы. Наверняка местную анестезию – учитывая характер предстоящего перформанса.

Наконец в комнату вошел мужчина в белой тунике, как у Ахтара, и направился прямо к Корсо:

– Ты пришел от Ахтара?

– Так точно.

– Он никогда никого не посылает в павильон.

– Все когда-то случается впервые.

– Ты хочешь побеседовать с режиссером?

Человек говорил вполголоса. Своей туникой и чопорными повадками он смутно напоминал служителя религиозного культа. Впрочем, Корсо заметил висящий у него на шее карманный фонарик фирмы «Маглайт»: похоже, парень отвечает за light pussy («освещение для киски»), то есть в момент проникновения светит, куда надо.

– Нет, я ищу Майка.

– Кого?

– Фрейда.

– Зачем?

– Я тоже продюсер. Меня интересуют его профессиональные качества.

– Пошли.

Вслед за своим провожатым Корсо попал в очередной коридор, он перешагивал через закрепленные на полу скотчем кабели, обходил флайт-кейсы с алюминиевыми уголками. Они попали в помещение со сдвинутой и накрытой белыми чехлами мебелью. Пол был застелен белым пластиком: сценическая площадка. Техники подключали прожекторы, устанавливали отражатели. Здесь явно снимали утонченное гонзо, с соответствующим светом, профессиональной камерой и натренированными актерами.

Посреди комнаты находилась кровать или, скорее, матрас, на который ассистенты положили каучуковую подстилку и теперь накрывали всю конструкцию простыней на резинке. В углу целовались две обнаженные актрисы, чьи бритые черепа в льющемся из окна свете почти ослепляли своим блеском; а гримерша в это время пудрила им ягодицы.

– Фрейд – это вон тот парень.

Его невозможно было не заметить: закрыв глаза, он сидел на подоконнике в позе лотоса, разумеется обнаженный. Невысокого роста, но крепкий, бульдожьи челюсти, глубоко посаженные глаза, выбритые брови. Лицевые кости обрисовывались под кожей подобно металлическому каркасу, покрытому сверху плотью и мускулами.

Но лучшее находилось ниже, между его ногами. Вибрирующий в эрекции прибор порноактера, больше двадцати пяти сантиметров, размера XXL. Артист лениво мастурбировал правой рукой, одновременно левой умащая свое роковое оружие лубрикатом.

Когда Корсо приблизился, «бульдог» открыл глаза и улыбнулся:

– Долго же ты меня искал.

16

– Я познакомился с Ниной в Сети. В то время она обращалась за советами на сайты садомазо.

– Мы проанализировали ее компьютер: никаких следов подобных соединений.

– Я же сказал «в то время». В последние годы у нее не было такой необходимости. Она перешла на другую сторону экрана.

– Примерно как давно?

– Я бы сказал, лет шесть-семь назад.

Порноактер был не из тех, кто по зову собственного сердца явится в полицию, но, оказавшись припертым к стенке, не счел нужным молчать и сразу заговорил.

Фрейд выпрямил ноги; хотя они явно не затекли, он помассировал их и встал.

– Пошли-ка, – сказал он, беря пачку сигарет «Житан» и открывая застекленную дверь. – Мне надо покурить.

Корсо изо всех сил старался держаться естественно, но присутствие этого коренастого и мускулистого человека, голого, как римская статуя, и возбуждающего, как индийский барельеф, все-таки обескураживало.

Когда же парень, продолжая наяривать свое мужское достоинство, прислонился к деревянной балюстраде балкона, с которого открывался вид на шикарное предместье, картинка стала совсем сюрреалистической.

– Не обращай внимания, – сказал он, заметив смущение Корсо. – Мне скоро сниматься, а я отказываюсь глотать их дерьмовые колеса. Майк работает без подстраховки! С их таблами у тебя стоит, но просто автоматически. Ты уже не в теме. – Он усмехнулся. – Короче, рискну сказать…

Корсо кивнул с видом знатока.

– По нашим сведениям, Нина старалась быть приветливой со всеми, но на самом деле имела не много друзей.

– Я был единственным, – подтвердил «бульдог».

– Вы с ней когда-нибудь спали?

– Только в кино, – улыбнулся Майк. – Ее интересовало исключительно жесткое садомазо. Вот я и познакомил ее со всем этим.

– С чем «этим»?

– С клубом. С фильмами. С «органическим порно», как говорит Ахтар.

– На каком уровне она трудилась?

– Будто сам не знаешь.

– Ахтар пытался мне объяснить, да я не очень понял.

Майк расхохотался и прикурил новую сигарету.

– Нина была звездой игр онлайн.

– Каких игр?

– Знаешь, цыпленочек… – порноактер выпустил дым из ноздрей, – мне кажется, ты не слишком продвинулся в своем расследовании…

– Объясни.

– ОПА предлагает кодированные игры. Ты платишь, смотришь, делаешь ставку.

– На что, например?

Майк вздохнул: этот посетитель вообще не въезжает.

– Нина была профи в играх «Загадай желание» и «Овсяный сахарок».

– Не знаю таких.

– Например, она вводила себе глубоко во влагалище очень тонкую свечку и поджигала фитиль. Ставки в сети росли по мере сгорания воска. Чем ближе к плоти, тем они становились выше. В этом трюке Нина была лучшей. Она сама гасила фитиль… собственным влагалищем.

– А «Овсяный сахарок»?

– Ахтар производит капсулы из жженого сахара с битым стеклом. Игрок – то есть женщина, которая играет, – сует их в свою киску. Согреваясь внутри, сахар тает, высвобождая осколки. Игра заключается в том, чтобы вытолкнуть их при помощи мышц промежности. Это кроваво, ужасно больно и по-настоящему омерзительно. Игроки такое просто обожают.

Полицейский вспомнил про судмедэксперта: как случилось, что он не заметил ничего подозрительного?

– Сколько может быть любителей подобных игр?

– Думаю, много тысяч.

– А делала ли Нина… что-то еще для Ахтара?

Майк дружески помахал кому-то в соседнем саду. Корсо вытянул шею: двор виллы пересекала дама лет пятидесяти, в жакете от Шанель.

Возмущенная зрелищем (головка полового члена Майка торчала над перилами балкона, словно марионетка в маленьком театре), женщина поспешно юркнула в свой «мини».

– Нина заходила слишком далеко, – продолжал порноактер. – Я часто предупреждал ее. Она участвовала в том, что называется blind tests. Девушку привязывают к прозекторскому столу, а палач онлайн принимает заявки игроков… Чаще всего они заказывают вставить ей в киску самые неожиданные предметы. Поначалу девушка делает вид, что сопротивляется, ставки растут, и, когда сумма представляется достаточной, она дает свое согласие… Нина была королевой этого номера.

– Какие предметы, к примеру?

– Телефон, по которому ради смеха звонят, когда он находится у нее внутри; но это может быть и горсть рыболовных крючков…

– Ахтар сказал мне, что Нина работала бесплатно.

– Это правда. Все шло ему в карман. Этот чокнутый пудрит нам мозги со своей эротической хренью, но он не кто иной, как бизнесмен, нашедший свою золотую жилу…

– Если не ради бабок, то зачем она соглашалась на такие испытания?

– Ради удовольствия. Нине нравилось испытывать боль. По-настоящему.

– Мне кажется, как объяснение это слабовато.

Фрейд щелчком отбросил окурок в соседский садик.

– Она любила испытывать боль, потому что не любила себя. А себя она не любила потому, что была уверена, что недостойна любви. Мать бросила ее при рождении, это тебе хотя бы известно?

Корсо кивнул.

– В ее подсознании недостойный любви объект – она сама – превратился в объект, достойный ненависти. И ее желание изменилось. Теперь она жаждала, чтобы ей причиняли боль, чтобы ее истязали, чтобы по отношению к ней проявляли презрение, которого она заслуживает. Ее психика опрокинула все понятия человеческого достоинства. Жестокость стала для нее единственным источником радости и наслаждения.

Теперь Корсо понимал, откуда взялось прозвище Фрейд. Парень произнес свою заумную речь на одном дыхании, по-ученому – и при некотором воображении можно было подумать, что он обращается к собственному фаллосу.

Сыщика не отпускала одна мысль: невозможно, чтобы у девушки, предававшейся подобным безумствам, не осталось серьезных телесных повреждений. А ведь судмедэксперт ничего не увидел.

Но у Майка на все был готов ответ:

– В последнее время Нина оставила игры садомазо. Ее раны должны были зарубцеваться. Она чувствовала себя лучше – и физически, и морально.

– Почему?

– Она нашла себе бойфренда.

– Бойфренда?

Ведь все свидетельские показания в этом пункте казались единодушными: у Софи Серей, она же Нина Вис, тридцати двух лет, никого не было.

– Не вешай мне лапшу на уши. Ни в одном протоколе нет ни намека на присутствие какого-нибудь дружка. Мы не обнаружили его следов ни в ее мобильнике, ни в ее компьютере.

Майк удрученно покачал головой:

– Вы ничего не поняли про Нину. Все, что касалось ее лично, сохранялось в строжайшей тайне. Вообще-то, ей почти нечего было скрывать, но этими отношениями она дорожила.

– А что за мужик? Кто он?

– Понятия не имею.

– Что она тебе о нем рассказала?

– Не слишком много. Вроде художник.

– Тоже занимается садомазо? Где они познакомились?

– Говорю же тебе, я ничего не знаю! Она только сказала, что они иногда видятся и это оказывает на нее благотворное действие.

Похоже, художник тоже склонен к таинственности, если не оставил никакого следа в повседневной жизни Нины. Родственные души.

– Не припомнишь какой-нибудь детали, которая помогла бы нам идентифицировать его?

– Мне кажется, она ему позировала…

– Где я мог бы увидеть его полотна?

– Понятия не имею.

– Может, у него есть галерея?

– Говорю же, я ничего не знаю!

– Подумай.

Майк провел ладонью по бритому черепу:

– Он носит шляпу.

– Шляпу?

– Ага, она сама однажды мне сказала. У него странная манера одеваться. Белые костюмы, шляпы… Вроде сутенера двадцатых годов…

Это не вязалось с образом скрытного человека. Хорошо бы все перетрясти и посмотреть, что оттуда выпадет. И все же ему удалось нехило продвинуться по сравнению с расследованием Борнека.

На прощание Корсо помахал Фрейду, но, сделав несколько шагов, передумал:

– И последняя вещь, одна деталь…

– Что еще?

– Почему вы все бритые?

Майк злорадно улыбнулся:

– Придумка Ахтара. Это ставит нас особняком. К тому же так более практично.

– Для чего?

– Для минета.

17

Группа ждала его в зале для совещаний. В Берси компьютерщики при «любезном участии» Ахтара уже взялись за раскодирование фильмов – их там было много тысяч.

– Ну и как впечатление?

– Омерзительно, – ответил Людо, которого, однако, это вроде бы не испугало. – Девушки и правда жутко страдают – их используют и в хвост и в гриву. Мы пока не добрались до фильмов Нины, но они должны быть в духе всего остального…

– Список абонентов?

– Тоже в процессе дешифровки. Программисты считают, что мы получим только IP-адреса компьютеров. А потом придется определять их владельцев. Пока мы не установили их личности.

– Что насчет актеров, актрис?

– У Ахтара есть сквозная картотека, но это ничего не дает. Все работают под псевдонимами. Никакой административной информации.

– И никаких расчетных листков?

– Нет. Они все добровольцы. Надо быть совершенно ненормальным…

– Вы позволили Ахтару позвонить его адвокату?

– Нет. Ждем, когда обнаружим в фильмах что-нибудь погорячее, чтобы предъявить ему обвинение.

– Хватит искать вслепую. Девушки превращаются в кровавое месиво.

– Он утверждает, что это трюки.

– А гигантские члены? А предметы, которые засовывают им во влагалище, в задний проход?

Людо пожал плечами:

– Свободный обмен по обоюдному согласию между взрослыми людьми. Есть контракты, подписанные девушками. Ахтар объяснил, что он избавляет их от иудео-христианских цепей, сковывающих табу нашего склонного к притеснению личности общества, и так далее. Мы продолжаем раскодирование фильмов, но, если мы не обнаружим в них детей и животных, Мсье Луаяля[30] придется отпустить.

Людо прежде трудился в бригаде по противодействию сутенерству и, как, впрочем, и все в этой комнате, знал, что единственная возможность прижать торговца порнографией – это привлечение им к съемкам малолетних детей и использование животных в актах зоофилии. Статья 521-1 Уголовного кодекса предусматривает наказание за «факт публичного или не публичного использования опасных услуг или услуг сексуального характера или осуществление акта жестокости по отношению к домашнему, прирученному или содержащемуся в неволе животному…». Известно даже одно судопроизводство по делу о применении сексуального насилия по отношению к пони…

Корсо велел коллегам не ослаблять усилий и продолжать копаться в выгребных ямах, установить потребителей и посредников, а индуса держать в камере, лишив его возможности связаться с кем бы то ни было.

– Прокуратура решит.

– Согласен.

Сделав глубокий вдох, сыщик сообщил им сенсационную новость из Везине: у Софи Серей был любовник. Далее последовали распоряжения. Сегодня же ночью провести молниеносный обыск в квартире Софи с целью обнаружения какой-либо информации, касающейся неизвестного. Вернуться в «Сквонк», еще раз допросить коллег Нины Вис. Прочесать рынок современного искусства в поисках следа художника, носящего белые костюмы и борсалино и (может быть) посвятившего свое творчество стриптизершам или порноактрисам. Парня, подхватившего старую традицию художников «Мулен Руж».

Арни перебила его – для важности она нацепила очки с толстыми стеклами, что неожиданно придало ей сходство с учительницей:

– Я как-то не въезжаю. Мы что, остановим расследование в отношении гонзо?

– С чего бы вдруг?

– А кто будет заниматься подписчиками Ахтара, партнерами Нины и всем остальным?

– Вызовем подкрепление.

– Почему бы не Борнека? – съязвил Людо.

– Оставь Борнека в покое. Он скоро свалит в отпуск.

– Сегодня вечером у половины управления начинаются отпуска, – уточнила Арни.

– Узнайте у Бомпар, кого она может нам подкинуть. Завтра заново пройдемся по всем пунктам и решим, кто кого допрашивает.

Сыщики переглянулись: что же получается? Во-первых, этой ночью они работают, а во-вторых, в ближайшие выходные им наверняка предстоит дежурить.

– Кришна тоже сегодня вечером уезжает, – осмелилась заметить Барби.

– Пусть отменит отпуск!

С этими словами Корсо распрощался со всеми и направился к себе в кабинет. Ему требовалось спокойно подвести итоги: всего за несколько часов они обнаружили два исключительно важных следа. Он даже не рассчитывал на такое с первого же дня.

– Стефан!

Он обернулся: вслед за ним в коридор вышла Барби с папкой в руке. Он подумал, до чего же у нее странный вид. В хорошие дни она напоминала подвыпившую Мэри Поппинс, которая могла обладать некоторой привлекательностью – при условии, что вам нравятся старомодные манеры и tapestry bags[31].

– Я нашла соответствие с увечьями Нины.

– Ты успеваешь пахать по другому делу? – удивился он.

– Я умею заниматься двумя вещами одновременно.

Вообще-то – тремя, потому что именно она уже раздобыла Верана, маэстро веревочных узлов, и, прошерстив счета Нины, вычислила Ахтара… В поразительных рабочих качествах Барби было что-то вызывающее, вечно создавалось впечатление, будто она успела вскочить в предыдущий поезд – в отличие от всей группы, включая его самого.

Она открыла картонную папку, в которой находились цветные ксерокопии.

– Это полотна Франсиско Гойи.

– Пошли ко мне в кабинет.

Корсо закрыл дверь и предложил Барби разложить снимки поверх своих собственных документов.

– Слыхал про такого художника? – спросила она.

– Ты меня что, держишь за полного идиота?

Корсо узнал известные картины: портреты представителей мадридского королевского двора, знаменитое полотно «Расстрел повстанцев в ночь на 3 мая 1808 года», репродукции «Pinturas negras»[32]: «Два старика», «Шабаш ведьм», «Собака»… искаженные, пугающие лица.

Барби выбрала несколько картинок и выложила их сверху:

– Взгляни сюда: ничего не напоминают?

Это были жуткие портреты в красных и светло-коричневых тонах, лица, раздираемые безумным воплем или саркастическим смехом (определить невозможно), с доходящими до ушей уголками губ – в точности как на изуродованном лице Нины.

– Они тоже из серии «Pinturas negras»? – спросил он, взяв одну ксерокопию: изображение мужчины с изможденным лицом и скованными цепями запястьями.

– Нет, их называют красными, «Pinturas rojas». Это маленькие живописные полотна, обнаруженные несколько лет назад и приписываемые Гойе. Каторжник, ведьма, умирающий. По всей очевидности, в них Гойя обратился к самым чудовищным воспоминаниям.

– Где находятся эти произведения?

– В Мадриде, в музее одного фонда. Он принадлежит меценату, который приобрел эту серию за баснословные деньги. У меня есть адрес. Я уверена, что убийца проводил там долгие часы… Возможно даже, что он испанец…

Корсо ушам своим не верил: находка Барби представляла собой третий интересный след. Тем более что теперь предметом их особого внимания был возможный «любовник-художник». Все это могло быть как-то связано.

– Займемся этим завтра, – заключил он. – Надо понять, что́ эти лица представляют на самом деле. Их символическое значение, их глубинный смысл…

– А как насчет фонда?

– Выйди на офицера французской группы взаимодействия в Мадриде.

– Ты не хочешь, чтобы мы сами сгоняли туда?

– Нет. Наши первоочередные задачи здесь.

Барби собрала отпечатки и сунула папку ему в руки:

– Ошибаешься. Убийца подпитывает свое безумие этими картинами. Именно они составляют ядро всей истории.

– Я же сказал тебе связаться с нашим человеком в Мадриде.

Барби сердито кивнула. Как все маленькие гении, она была обидчива, что для сыщика является серьезным недостатком.

Она уже выходила, когда Корсо окликнул ее:

– Есть минутка?

– Шутишь, что ли? Ты только что выдал нам работу на три дня.

– Нет, я хотел сказать: может, хочешь пропустить стаканчик?

– О-ля-ля!

– В каком смысле?

– За семь лет верной и беспорочной службы ты дважды пригласил меня пропустить стаканчик. Первый раз, чтобы сообщить, что убираешь из группы одного человека. А второй – чтобы сказать, что женщина, которую я арестовала, повесилась в своей камере. Короче, это всегда недобрый знак.

Он попытался улыбнуться:

– Хочу попросить тебя об одной услуге.

– Ты решительно пугаешь меня.

18

– Свидетельство? О чем свидетельство?

– О нравственности. Характеристику, доказывающую, что я хороший отец.

Барби покачала головой, как делают, услышав смешную шутку. Они сидели за столиком в кафе на площади Дофина, вдали от мест, посещаемых сыскарями с острова Сите.

– А что?! – вызывающе рявкнул Корсо.

– Я спрашиваю себя, по правильному ли пути пошло твое дело о разводе…

– Потому что ты в этом хорошо разбираешься?

Он не был готов к беседам в духе Карины Жано.

– Тут весь вопрос в верно выбранном направлении. Какие документы ты на самом деле собираешься включить в свое досье?

– Свидетельские показания, наши с Тедди фотографии, запечатлевшие все, что мы с ним делали вместе… Кроме того, я еще думаю написать текст о том, как я понимаю воспитание. Как я представляю себе роль отца.

Барби сделала глоток колы-зеро. Стакан она держала двумя руками: казалось, ей хотелось насквозь проникнуться холодом ледяного напитка.

– У тебя друзья есть? – спросила она.

– Не очень много. Нет.

– А родственники?

– У меня есть Тедди.

– Ты успеваешь заходить к нему в школу? Заниматься с ним чем-то еще?

– Я делаю, что могу.

Барби улыбнулась, но лишь для того, чтобы смягчить дальнейшее:

– В общем, ты рассчитываешь представить только свидетельства коллег.

– Какая разница, откуда будут эти документы?

– Тогда почему не от преступников, которых ты арестовал за время своего отцовства?

– Я думал об этом.

Разумеется, он пошутил, однако сам счел бы законным предоставить слово своим недругам. Они оказались бы самыми разговорчивыми. Но все это продемонстрировало бы лишь его достоинства сыщика.

– Я могу говорить с тобой откровенно? – спросила Барби, сделав еще один ледяной глоток.

– Ты уже давно обходишься без моего разрешения.

– Когда я пришла в группу, Тедди было два года. По твоим рассказам я следила за тем, как он растет, и могу констатировать, до какой степени ты хороший отец. Во всяком случае, как ты сам говоришь, ты делаешь максимум того, что можешь.

– Но что? Ты вроде не договорила.

Девушка откинулась на стуле, как будто для того, чтобы собраться с силами.

– Оказавшись перед судьей, ты, со всеми своими боевыми заслугами полицейского супергероя и повадками отпетого хулигана, потерпишь неудачу.

– Я что, выгляжу хулиганом?

Барби спокойно продолжила:

– А уж что будут говорить друзья Эмилии, я даже не осмеливаюсь вообразить.

– Мне не в чем себя упрекнуть.

– Разумеется, не в чем, но – как бы тебе сказать – один твой вид все портит.

Корсо пытался проглотить пилюлю. Барби воспользовалась его замешательством, чтобы высказать все начистоту:

– Ты не пьешь, но не пьешь, как мужик, посещавший собрания Анонимных алкоголиков. Ты не употребляешь наркоту, но только потому, что все еще никак не можешь избавиться от того, чего нахватался в юности. Ты выступаешь на стороне закона, но можно подумать, что ты делаешь это для того, чтобы избежать тюрьмы. Когда ты отпускаешь шутку, всегда кажется, что это случайно, а когда заговариваешь с женщинами, это напоминает допрос. Я знаю, что ты чувствуешь себя непринужденно в очень редких случаях и только с пистолетом наготове.

– Все сказала?

– Нет. Ты разводишься, как добрая половина Парижа, но можно подумать, что готовится террористический акт и следует ожидать десятки жертв.

– Тедди – самое дорогое, что у меня есть. Результат развода имеет для меня решающее значение.

Она кивнула – будто психоаналитик, который соглашается не со словами пациента, а с явными признаками болезни.

– Не считая того, что Эмилия пойдет даже на то, чтобы раздобыть в полицейском управлении отрицательные характеристики.

– Я придерживаюсь строгих правил, а показатели раскрываемости у нас самые высокие в конторе.

– Спасибо, я в курсе, но это не делает из тебя безупречного сыщика.

Корсо за несколько секунд мысленно пролистал все дела, в которых он мог пребывать в пограничном состоянии, – никому было не под силу раскопать нелегальные акты, тщательно похороненные Бомпар под напластованиями архивных документов.

– Ты обращаешься с родственниками жертв как с виновными, и в то же время у тебя всегда такой вид, будто ты ведешь расследование для себя лично, – продолжала Барби. – Можно подумать, мы все персонажи компьютерной игры «Vigilante», где герой сам вершит правосудие с оружием в руках.

– Это уж слишком!

– Нет. Из уважения к горю родственников жертв сыщик уголовного розыска обычно надевает черный костюм и всю жизнь составляет рапорты. А ты даже не удосуживаешься накинуть на плечи куртку, а всю писанину поручаешь Кришне. Ты никогда не проявляешь никакого сочувствия. Никогда не бываешь вежлив, почтителен. Просто несчастье какое-то! По правде говоря, хотя результаты у тебя хорошие, все считают, что тебе следовало бы вернуться туда, откуда ты пришел: на участок.

Корсо присвистнул. Против всякого ожидания, от этих откровений он чувствовал себя взбодрившимся, посвежевшим, как после холодного душа.

– Ты закончила?

– Нет. Имеется и проблема настроения.

– Какая еще проблема?

Барби пожала плечами и заглянула в стакан, на дне которого покоился трупик выжатого лимона. На каждом пальце у нее было по кольцу – не тех, что выставлены в витринах ювелирных бутиков Вандомской площади, а скорее байкерских.

– Если у тебя не дрожат руки, значит ты топаешь ногами или скрипишь зубами. У тебя вечно такой вид, будто ты вот-вот взорвешься. Ты наводишь страх на свидетелей и изматываешь родственников. Чего ты таким образом можешь добиться?

Они окончательно удалились от темы развода, Барби наверняка высказывала не только свое мнение, но и всей группы.

– Мы вроде говорили об опеке над моим сыном?

– Я как раз хочу заставить тебя понять: ты не имеешь никаких шансов выиграть у своей жены.

Он предпочел сдержаться и не психануть – хотя бы для того, чтобы опровергнуть составленный Барби портрет. Долгие десять минут он помешивал кофе, которого в блюдце плескалось гораздо больше, чем в чашке.

Потом оставил в покое ложечку и почти мечтательно произнес:

– И все же мне необходимо добиться опеки. Эмилия… опасна.

– Полагаю, ты не собираешься об этом распространяться?

– Нет.

– Что об этом думает твой адвокат?

– Что мой единственный шанс склонить судью на свою сторону – это арестовать мерзавца из «Сквонка».

– Ну вот, наконец-то хорошая новость.

Он поднял на нее глаза:

– Ты думаешь?

– Конечно. Мы скоро схватим этого ублюдка.

Она встала, порылась в карманах и бросила на стол пять евро.

– Мы еще поговорим. А сейчас я вместе с ребятами отправляюсь на обыск.

Она подхватила сумку и развернулась, чтобы уйти.

– Так ты напишешь мне характеристику или нет? – снова спросил Корсо.

– Конечно. – Она подмигнула ему. – И не премину отметить, что ты лучший стрелок из табельного оружия.

19

Еще не оправившись от только что полученного удара, Корсо сел в машину и тронулся с места, пока не понимая, куда он направляется. На набережные беззвучно опускался вечер, накрывая Париж обольстительной призрачной вуалью, отчего по коже города пробегали мурашки… электрические.

Он сделал попытку дозвониться до Эмилии, но она не ответила. Образ Тедди, взлохмаченного белокурого мальчика с темными глазами (как у матери), разбивал ему сердце, как камень, брошенный налетчиком в витрину. То, что он в течение месяца не увидит сына, притом что он не успел не только подготовиться к такому долгому карантину, но даже сказать ему на прощание хоть словечко, это уже было слишком – действительно слишком.

И ведь это только начало. Совершенно очевидно: он не получит опеки. Стефану придется довольствоваться брошенными ему крохами и постоянно трястись от страха, как бы Эмилия не впутала их сына в свои садомазохистские игры.

Корсо почувствовал, что к глазам подступили слезы. В такие моменты его старые демоны являлись вновь, как в былые веселые деньки. Для бывшего нарко́та годы абстиненции представляют собой стену, старательно возведенную на зыбкой почве. Стоит только поближе подойти к ней, как она рассыплется в пыль…

Он свернул на Королевский мост, чтобы попасть на Правый берег, и поехал в обратную сторону. Вдоль Лувра зажигались фонари, и он вдруг понял, куда направляется.

Несколько месяцев назад он обзавелся идеальной любовницей: юной, нежной, неболтливой. Невысокая брюнетка, в теле, не слишком хорошенькая, но наделенная пышными формами, умело скрываемыми под просторными платьями. Ничем не примечательное существо в очках и с заколками в волосах а-ля Кит Ричардс. Она старалась держаться как можно дальше от постели, но, если ее раздеть, проявляла чудеса чувственности. С ней он обретал то единственное, что его возбуждало, – ощущение, что совершает осквернение, надругательство.

Корсо познакомился с ней во время расследования по делу о ночной перестрелке, во время которой владелец ювелирной лавки получил пулю в голову. Молоденькая продавщица не присутствовала при этой сцене, однако Корсо взялся утешить ее. Потом он время от времени припадал к этому источнику, но прикидывался глухим, когда девушка заговаривала о совместном будущем. Если она настаивала, он ссылался на «срочную работу» и исчезал.

Мисс Берет – она часто носила розовый берет, который напоминал ему песню Принса «Raspberry Beret», – жила в Двенадцатом округе.

Подъезжая к Берси, Корсо подумал, что прежде следовало бы заехать к компьютерщикам из судебной полиции (это поблизости) или даже рвануть по набережным в Иври-сюр-Сен и принять участие в обыске у Софи Серей. Но сил у него не было. Ему хотелось на время оказаться подальше от убийства Нины, от ее застывшего в чудовищном крике лица, от подлого мира Ахтара.

Мисс Берет открыла ему, одетая в спортивный костюм и мягкие домашние тапки. Очков на ней не было, а волосы она собрала в пучок, напоминающий рожок итальянского мороженого. В этот момент она не походила ни на девушку, скрывающую свои прелести, ни на гранату с выдернутой чекой, какой была в их первые ночи, – скорее на младшую сестричку, которую ему так хотелось бы иметь.

Обнаружив на пороге дрожащего в своей форменной куртке сыщика с потерянным взглядом, Мисс Берет только улыбнулась. Она сразу поняла, что он здесь не для того, чтобы заняться любовью или хотя бы поговорить. Он пришел ради ужина и фильма, который показывают по телику в пятницу вечером.

20

Корсо ехал по улицам своего прошлого: авеню Пабло Пикассо, улица Мориса Тореза, авеню Жолио Кюри… и видел повешенные на фонарях тела, обнаженные, изуродованные, расчлененные. Он вдавливал в пол педаль акселератора, но машина почти не продвигалась вперед. Только каким-то человеческим душераздирающим голосом завывала его сирена. Держа руль одной рукой, другой он пытался выключить сирену и нащупать кнопку, но никак не находил ее…

Корсо понял, что это, распиливая ему мозг, звонит телефон. Когда он открыл глаза, его рука уже лежала на аппарате.

– Я тебя разбудила?

Корсо узнал голос. Он взглянул на часы: около восьми утра. В доли секунды перед ним в ускоренном режиме пронеслись воспоминания о вечере отдыха: спагетти-карбонара в исполнении Мисс Берет, какой-то невнятный телефильм – стилизованная картинка его собственных будней, где никто ни разу не написал ни одного протокола, где виновные только и делали, что совершали «роковые ошибки», а каждое дело разрешалось за пятьдесят минут. Супер!

Потом он дотащился до кровати, чтобы нарваться на привычную муку: несколько часов липкого сна, наполненного кошмарами. Просыпаясь, он каждый раз задавал себе вопрос: могут ли подобные ночи принести ему настоящий отдых?

– Как дела, ragazzo?[33]

– Супер. Ты звонишь по поводу стриптизерши?

– Среди прочего.

Катрин Бомпар и он – это долгая история. И вечная. Первое, что она сделала, отловив парня в подвалах комплекса Пикассо, – взяла кредит, чтобы подарить ему новые зубы. Как у настоящего нарко́та, улыбка у Корсо уже была как у старика: серая эмаль, расшатанные корни, ломаные или вовсе отсутствующие резцы… Когда он окончил школу полиции, Бомпар официально сделала ему подарок в виде кредита на зубы, который, как предполагалось, он покроет.

Кавалер ордена Почетного легиона, кавалер национального ордена «За заслуги», Бомпар стала первой женщиной, возглавившей криминальную полицию, и, можно сказать, уже написала себе биографию. Она участвовала в телевизионных дебатах, рассуждала о новых методах уголовного расследования и не скрывала своих крайне правых настроений. Начальница Корсо была брюнеткой лет шестидесяти – невысокого роста, не слишком элегантной, но хорошо сложенной, властной, но благожелательной.

Все эти годы она наблюдала за Стефаном, хотя никогда не выделяла среди прочих. Ее поддержка больше напоминала подножку: он оказывался в самых сложных группах – по ее словам, для того, чтобы никогда не забывать, что должен ежедневно искупать грехи своей прежней жизни.

Их отношения были двойственными: с одной стороны – властное влияние, с другой – нежная привязанность. Она разговаривала с ним как с подчиненным, но всякий раз, когда они встречались, ее улыбка доказывала, что Бомпар относится к нему как к сыну и что ни разу не пожалела о том, что спасла его от тюрьмы.

Зато в личных делах она была начисто лишена проницательности, так что сразу стала буквально обожать Эмилию и всячески способствовала тому, чтобы Корсо женился на ней. Что не помешало начальнице переспать с ним. Не слишком блестящая идея. Катрин быстро вернулась к мужу и двоим детям. А Корсо снова занялся своими хулиганами и порочной женой.

Он кратко сообщил по телефону о вчерашних результатах: профиль Нины как фанатки садомазо, ее участие в играх гонзо, смутный силуэт любовника-художника, «Pinturas rojas» – очевидный источник вдохновения убийцы.

– Все?

– Ты что, шутишь? Всего за один день мы обнаружили важные детали, о которых в течение недели Борнек даже не догадывался.

– Мне это представляется довольно расплывчатым.

– Мне требуется подкрепление.

– Знаю, звонила твоя маленькая зомби. – (Так Катрин называла Барби.) – Подумаю, что можно сделать. Проблема в том, что на дворе июль. Наши солдаты отбывают в увольнение.

– Дело срочное.

– Это ты мне говоришь? Пока средства массовой информации оставили нас в покое, но стоит им заметить, что расследование топчется на месте, они примутся состязаться в красноречии. Мне нужны новости – конкретные – в понедельник утром.

Корсо не ответил – он рассматривал обстоятельства, в которых сейчас находился. Кукольный дом Мисс Берет, кровать, точнее, всего лишь раскладной диван, слишком тесное пространство комнаты, сдавленной между стенами, а за окном – аркады Виадука искусств[34]. Было слышно, как хлопочет в кухне хозяйка…

– Все-таки – зачем ты позвонила? – спросил Корсо, который прекрасно знал свою «крестную».

– Слыхал про перестрелку в Нантере?

– Да, смутно…

– В сводках упоминается твое имя.

Он подскочил на постели и схватился за сигареты:

– То есть как?

Бомпар резко сменила тон:

– Многие полицейские узнали там тебя.

– Не понимаю…

– Ах, ты не понимаешь? Думаешь, я поверю, что Ламбер справился один? Что он сам, как большой, догадался воспользоваться вентиляционной шахтой, чтобы проникнуть на парковку? Ты думаешь, я схаваю, что он в темноте подстрелил одного ублюдка с расстояния более пятидесяти метров, одновременно сражаясь с другим?

Корсо закурил. Едкость первой затяжки соответствовала ситуации.

– Сейчас я тебе расскажу, как было дело, – продолжала Бомпар. – В квартале Пабло Пикассо ты как у себя дома. Только тебе одному могла быть известна эта байда с вентиляцией. Кстати, у нас в тридцать шестом ты лучший стрелок. Так что уж неизвестно когда и как, но ты прознал, что у Ламбера там работа, и сразу ввязался в надежде пострелять, отомстить за себя этому хренову предместью или чему-то еще, что отравляет тебе жизнь. А уж мне ли не знать, что выбор у тебя богатый.

– Все было не так, – пробормотал он.

– Но в общих-то чертах?

Корсо ощутил аромат кофе и только теперь заметил между стулом и углом диван-кровати полные икры хозяйки дома и ее забавные тапки (в виде пингвинов).

– Гильзы не совпадают с калибром оружия Ламбера, – продолжала Бомпар. – Не знаю, что мешает мне для очистки совести реквизировать твой пистолет.

Он хранил молчание. В такие моменты лучше не сдавать позиций.

– Что на тебя нашло, что ты ввязался в этот бардак? Я в лепешку разбилась, чтобы тебя взяли в штат криминальной полиции и ты смог наконец вести нормальную жизнь. Но это сильнее тебя: улица, жестокость, хаос.

– Я там пригодился.

– Ну да, ну да… В этой истории у тебя всего один шанс: единственная жалоба, которую мы получили, подана матерью парня, убитого из винтовки. Ребята из бригады по борьбе с преступностью огребут за это по полной.

Перед внутренним взором Корсо на мгновение возникло превращенное в месиво лицо подростка. Он снова услышал, как в свете ночных фонарей его мать воет по-арабски: «‘Iibni! ‘Iibni! ‘Ayn hu? ‘Ayn hu?»

– Стефан… – уже не так сурово произнесла Бомпар. – Подскажи мне хоть одну причину, достаточную для того, чтобы закрыть глаза на эту историю.

– Я вот-вот лишусь шанса получить опеку над Тедди.

– Ты никогда не имел опеки над ним, а при твоем образе жизни ему очень скоро придется навещать тебя на кладбище. Если тебя интересуют стрелялки, переводись в бригаду быстрого реагирования. Но только не приходи ко мне больше со своими рассказами о том, какой ты ответственный отец!

– Я получил от адвоката первые претензии, – настаивал он. – Эмилия поливает меня дерьмом, так что дела неважные.

– А ты чего ждал?

– Тедди не должен остаться с ней.

– Тогда говори как есть. Докажи ее неправоту. Собери документы. Ты ведь сыщик, черт тебя подери!

Он об этом думал: провести настоящее расследование. Слежка за Эмилией, прослушка телефона, взятие с поличным… И возможности у него есть, но это могло бы обернуться против него: превышение власти, полицейское преследование и так далее. А главное – он каждый раз натыкался на одну и ту же проблему: ему не хотелось оставлять следы, о которых впоследствии может узнать Тедди.

– Посмотрим. Сможешь дать мне характеристику?

– Какую?

– Свидетельство, что я образцовый отец.

– Без проблем. Я действительно так считаю.

От ее слов у него потеплело на душе. Он вдруг подумал, что подобный документ, подписанный начальником бригады уголовного розыска, может произвести впечатление на судью.

– Спасибо тебе.

– А пока найди-ка ты мне ублюдка, который укокошил стриптизершу!

Он разъединился. В этот момент появилась Мисс Берет – она наверняка слышала, что он закончил разговор (девушка испытывала почтение к его работе), и теперь вошла с кофе и бутербродами на подносе.

Улыбнувшись ей, Корсо поднялся с дивана и торопливо оделся.

У него только что возникла новая идея.

21

Он взял курс на аэропорт Орли.

Накануне, перед тем как провалиться в сон, Корсо открыл папку Барби, чтобы посмотреть на «Pinturas rojas». И уснул с мыслями об этих жутких картинках и связанной с ними истории.

Оглохший, старый, раздавленный жизнью и ужасами, с которыми ему пришлось столкнуться (взять, к примеру, майские ночи 1808 года, когда наполеоновские войска расправились с восставшими жителями Мадрида), в 1819 году Гойя обосновался в своем последнем жилище, которое по странной случайности и так уже называлось «La Quinta del Sordo» – «Дом Глухого». Там, живя как отшельник, обреченный на одиночество из-за своего физического недостатка, он принялся расписывать стены мучительными фресками, персонажами которых стали ведьмы, старики, людоеды…

В конце девятнадцатого века эти фрески были перенесены на холст и выставлены в музее Прадо, где находятся и поныне. Однако в то время никто не знал, что Гойя писал не только на стенах. Он создал также три небольших полотна, с еще более патологическими персонажами: изуродованный каторжник, ведьма с истерзанным лицом, больной с безумными глазами…

В 2013 году эти произведения были обнаружены на чердаке дома, принадлежащего аристократическому кастильскому роду, и приобретены одним мадридским фондом, который теперь экспонирует их в своем музее.

Вот туда-то и решил отправиться Корсо.

Он нашел самолет, прибывающий в 11:10, и обратный – на 17:00. Это давало ему достаточно времени, чтобы полюбоваться полотнами на месте, рассмотреть каждую деталь, изучить построение картин, их сюжет… По необъяснимой причине он рассчитывал, что посещение этого музея поможет ему лучше понять безумие убийцы. Ему также хотелось подышать атмосферой выставочного зала, потому что он был уверен, что убийца часто посещал музей.

Прибыв в Орли, Корсо позвонил Барби, чтобы получить ночные сводки. Обыск у Нины не дал ничего. Компьютерщики установили личности подписчиков клуба Ахтара по кредитным карточкам, которые они использовали, чтобы получить членство. Подписчики были не столь многочисленны, как предполагалось: всего несколько сот. Сначала их имена прогонят по картотеке уголовного учета для выявления возможных рецидивистов или иных малоприятных личностей. Затем поинтересуются их социопрофессиональным профилем. Как бы то ни было, всех допросить невозможно. Даже если не брать в расчет людей из составленного Людо списка любителей связывания.

Гики заодно составили перечень актеров и актрис, которые принимали участие в этих развлекухах. Их с понедельника начнут вызывать в управление полиции. Теперь на много дней работы будет – завались.

– А вы?

– Мы обнаружили фильмы Нины.

– Ну и?..

– No comment. Мужики, которые такое смотрят, все потенциальные убийцы.

– Ахтара допросили?

– Его вообще отпустили.

– Что?

– Он напустил на нас своего адвоката, может разразиться страшный скандал, уж можешь не сомневаться.

Корсо не настаивал. На самом деле он больше не верил в след Ахтара.

– А что насчет бойфренда?

– Над этим мы работаем, но пока ничего.

– Пошевеливайтесь. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы разыскать художника – любителя стриптизерш, который носит борсалино.

– Ты очень любезен. Приезжай и помоги нам.

Барби была права. Пока они вкалывали, он посмотрел по телику детектив и завалился спать возле теплых сисек своей подружки.

– Нельзя узнать, чем ты собираешься заняться сегодня? – язвительно спросила она.

– Еду в Мадрид смотреть «Pinturas rojas».

Для Барби это было настоящей победой. Доказательством того, что она попала в точку.

– Счастливого пути, – сказала она с более теплой интонацией. – Мы позвоним, как только появятся какие-нибудь новости.

Весь перелет Корсо проспал с документами на коленях. Когда самолет приземлился в аэропорту Барахас имени Адольфо Суареса в Мадриде, он резко проснулся. Лицо блестело от пота, голова лопалась от чудовищных видений.

– Вам нехорошо? – На него озабоченно смотрела какая-то приветливая старушка.

– Мне снились кошмары. – Отвечая, он постарался изобразить извиняющуюся улыбку.

– Главное, – сказала та, глядя в иллюминатор, – что мы в целости и сохранности.

Корсо уставился в сияющее ярким светом окно. Подобная белизна не наводила на мысли ни о солнце, ни о какой-нибудь сладкой жизни, а лишь о вспышке атомной бомбы. Сочетание старушечьего профиля и ослепительного круга иллюминатора повлекло за собой дурное воспоминание. Во время страшной жары летом 2003 года, когда он, двадцатичетырехлетний полицейский в центральном комиссариате восточного Парижа, у станции метро «Луи-Блан», должен был констатировать факты смерти одиноких стариков, которые буквально расплавились в том августовском пекле.

Выйдя из самолета, он чуть было не задохнулся от кастильской жары. Жуткие картины 2003-го не оставляли его: до предела заполненные морги, бесконечные саваны, лица словно маски, покрытые зеленой кожей, раздутые, разлагающиеся челюсти…

Кубарем скатившись с трапа, на взлетно-посадочной полосе он кое-как обрел душевное равновесие и поспешил к аэровокзалу с кондиционированным воздухом. А пройдя его насквозь, сразу юркнул в такси.

Мадрид он знал: ему часто приходилось бывать здесь, однажды даже с Эмилией. Днем этот город представлялся сплошным кошмаром – ослепительная белизна стен, горячий парализующий воздух, солнце, которое выжигает все ощущения. Но в сумерках красота испанской столицы брала верх и завораживала. На ее бесконечных прямых, озаренных вечерним солнцем авенидах испытываешь блаженство и чувствуешь себя как монарх в карете.

Особенно Корсо восхищала архитектура. Он помнил, как сильно его поразила статуя феникса на куполе здания Метрополис, на пересечении калье Алькала и Гран-Виа, похожая на «Spirit of Ecstasy» на капоте «роллс-ройса»[35]. Заглушка радиатора гигантского, еще не остывшего автомобиля…

Фонд Эмилио Чапи находился на калье де Серрано, в самом сердце шикарной зоны Мадрида – квартале безупречных вилл и торжествующих пальм в садах. Судя по найденной в Интернете информации, фонд был создан в начале двадцатого века зажиточным доктором, сделавшим себе состояние на фармацевтических патентах. С шестидесятых годов фонд отошел во владение группы меценатов, стремящихся облегчить себе налоговое бремя путем покупки произведений искусства. Среди последних приобретений были «Pinturas rojas» Франсиско Гойи.

Такси остановилось возле длинной ярко-красной стены, напоминающей те, что используются в баскской игре пелота. Войдя в ворота, Корсо обнаружил бело-красную постройку с разновысокими террасами под плоскими крышами на каменных опорах. Под звук автоматических оросителей, задававших ритм его шагам, словно щелканье пальцев, он прошел по пальмовой аллее. Казалось бы, это предельно далеко от его расследования, от территории, где ведется охота на убийцу, от зоны своей компетенции. И все же в этот миг он почти физически ощущал, что находится на верном пути.

В холле, исчерченном пробивающимися сквозь приоткрытые ставни солнечными лучами, царил полумрак. Дерево, мрамор, камень… И тишина. Здесь уже можно было видеть несколько полотен, одетые в броню фигуры, наблюдающие за вами сквозь толщу веков, едва выступающие из тени персонажи, словно начищенные пчелиным воском.

– Un boleto, por favor[36], – попросил он в кассе.

В его планы совершенно не входило обращать на себя внимание и уж тем более демонстрировать свое полицейское удостоверение. Первая задача: добраться до красных картин. А потом он подумает, что можно получить от смотрителей. Однако без помощи испанской полиции ему не удастся продвинуться. Не считая того, что, возможно, он с самого начала обманулся.

– ¡Quieres entrar?[37]

Швейцар указал ему на лифт под старину, с решеткой из черной кованой стали и деревянными лакированными дверями. Корсо кивнул: полотна Гойи экспонировались на четвертом этаже.

За несколько секунд он перенесся в другое время. Обшитая панелями кабина была оснащена черной банкеткой, перламутровой панелью управления и гранеными зеркалами, отбрасывающими зеленый отблеск на лестничную площадку.

Корсо улыбнулся и почувствовал, как к нему возвращается уверенность в правильности принятого решения. С каждым этажом он приближался к миру фантазмов убийцы.

22

Корсо миновал первый зал, где экспонировалась религиозная живопись Золотого века. В следующем преобладали портреты представителей королевского двора Испании того же периода: брыжи, камзолы и жемчуга… С сосредоточенным видом пилигримов, достигших святых мест, бродили несколько туристов. В шортах и сандалиях они, пожалуй, выглядели нелепо, но и сам он был не лучше – среди лета одетый во все черное, будто собрался на рок-концерт фестиваля Хеллфест.

В третьем зале он отыскал красные картины, висящие вплотную одна к другой; на широкой белой стене они несколько терялись. Усомниться в их ценности было невозможно: бархатный шнур ограждения не давал возможности приблизиться к ним. Корсо прежде никогда не обращал внимания на их размеры, хотя они были указаны в статьях, и теперь картины показались ему крошечными. Точно меньше пятидесяти сантиметров в высоту на едва ли тридцать в ширину. Однако, если склониться к ним, произведения производили еще более мощное впечатление, выглядели еще более ужасающими. Чистый сгусток жестокости.

Подписи сдержанно сообщали: «Pintura roja № 1», «Pintura roja № 2», «Pintura roja № 3», однако Корсо помнил, что читал, будто историки искусства окрестили их соответственно «Крик», «Ведьма», «Мертвец»…

Крайняя левая картина являла взгляду посетителя изображение изуродованного лица, которым, совершенно очевидно, вдохновлялся убийца Нины. Каторжник или арестант, черные наручники и цепи которого отчетливо виднелись внизу полотна. Уголки его болезненно растянутых до ушей в каком-то ненасытном смехе губ выглядели одновременно раной и вызовом. Было непонятно, страдает этот человек или испытывает наслаждение. Его невыносимое выражение – дьявольская гримаса, от которой кровь стыла в жилах, – казалось совершенно двусмысленным. Это был провидец, из глубины своего страдания взирающий на вас, насмехаясь над вашим неведением…

Но самым необычайным – и самым завораживающим – была пурпурная доминанта холста. Лицо с разверстым ртом возникало на рдяном фоне, как ком глины в луже грязи. Казалось, он медленно и неумолимо отделяется от нее, подобно тому как некогда в химических ванночках постепенно проявлялись серебряно-желатиновые отпечатки.

На второй картине, «Ведьма», зритель видел странную композицию, слишком новаторскую для своего времени (нечто вроде «Собаки» из «Pinturas negras»). Полоска земли (но здесь цвет наводил скорей на мысль о лаве, о раскаленной магме) косо делила полотно надвое. На этой оси возникала жуткая голова. Раскосые глаза, измученное сморщенное лицо, слипшиеся от грязи и торфа всклокоченные волосы. Казалось, ведьма тоже смеется таким же зияющим ртом и играет с вами злую шутку по другую сторону этой серной черты.

«Мертвец», написанный в более темных тонах, последними оттенками киновари и кармина перед сиеной, переживал агонию цвета сумерек. На полотне можно было разглядеть человека на каком-то ложе: кровати или носилках. Не в больнице, а скорее в камере или комнате с наклонным потолком. Странным образом искривленное тело, казалось, было едва намечено по сравнению с лицом, выписанным ошеломляюще подробно. Четкие черты, огромные глаза, точеный профиль – и снова этот широко разверстый рот, который на сей раз наводил на мысль не о смехе, а о небытии, с каждой секундой отвоевывающем себе пространство.

В пору увлечения судебной медициной Корсо с удовольствием читал научные трактаты девятнадцатого века. Он вспомнил описания внешности пациентов с третичным сифилисом. А именно следующее: изъеденное лицо, провалившийся нос, губы в рубцах и шрамах, тонкие, как клинок сабли, берцовые кости, деформированные болезнью, как металл – предельной температурой. Наверняка Гойя изобразил сифилитика, которого видел в какой-нибудь благотворительной лечебнице или богадельне.

Все это мало чем помогло Корсо в его деле, однако он был уверен, что убийца приходил сюда полюбоваться этими произведениями. Напитаться ими. Насытиться. Они стали тем пусковым механизмом, который дал ему команду перейти к действию. Или же они напоминали ему другую травму, подлинный источник его убийственного побуждения…

Корсо решил вернуться на первый этаж, чтобы расспросить смотрителей и узнать, не обратили ли они внимания на постоянного посетителя, странного поклонника этих работ. Он уже начал спускаться, когда снизу раздалось рычание, мгновенно перешедшее на такие высокие звуки, что превратилось в шипение и хрип, – заработал мотор лифта. Сквозь стальную кованую решетку Корсо увидел, как опускается противовес и приближается застекленная крыша лифта. Он машинально отпрянул и проследил взглядом за движением кабины.

В этот же момент за прозрачными дверями рядом со швейцаром он заметил мужчину, стоявшего к нему спиной: в светлом костюме и мягкой белой шляпе. В его мозгу молнией пронеслись слова Фрейда: «У него странная манера одеваться. Белые костюмы, шляпы… Вроде сутенера двадцатых годов…» «Сутенер» только что проплыл мимо него ввысь.

Не мешкая Корсо, перескакивая через ступеньки, тут же кинулся наверх. Когда он достиг четвертого этажа, двойная дверь как раз закрылась и лифт уже тронулся вниз. Корсо бросился в зал, где висели «Pinturas rojas»: человека в белом там не было. Он обошел остальные залы. Короли, герцоги, шуты Золотого века, но никого в шляпе. Твою мать!

Он вернулся к лифту и внимательно осмотрел лестничную площадку. Никаких туалетов. Никаких кабинетов. Никаких других помещений, кроме этих трех залов. Он заглянул в шахту, где снова поднимался лифт. Корсо скатился по ступенькам, осознав, что произошло: посетитель заметил его отражение в зеркалах кабины. Доехав до четвертого этажа, он не вышел и велел швейцару отвезти его вниз. Наверняка под каким-нибудь предлогом шельмец всего-навсего пригнулся, поравнявшись с Корсо, а потом, оказавшись вне поля его зрения, снова выпрямился. Чем проще, тем надежнее.

Опросить лифтера оказалось невозможно: кабина вновь взмыла ввысь. Корсо предпочел сделать ставку на холл и сады. Спускаясь по ступенькам, он задавался двумя вопросами: почему этот человек сбежал? И как он мог засечь Корсо; выходит, он его знает?

На первом этаже никого: ни возле кассы, ни в примыкающем к ней книжном магазине. Корсо ринулся к туалетам, мужскому, женскому, проверил каждую кабинку. Nada[38]. Наконец он выскочил из здания. И против воли тотчас замер, ослепленный светом, вспыхнувшим прямо у него перед глазами, не говоря уже о жаре, от которой у него буквально подкосились ноги. Укрывшись в холле, где на него уже стали косо поглядывать, он перевел дух и снова бросился в пекло.

Приложив ладонь козырьком к глазам, он произвел быстрый осмотр местности. Разумеется, никого ни в аллеях, ни под сенью пальм. Казалось, пейзаж начисто лишен всякого присутствия человека и вообще любой материальной субстанции. Деревья выглядели белыми языками пламени, лужайки – ослепительными зеркалами.

Корсо добежал до выхода из парка. На светлом гравии дорожки четко вырисовывалась его тень – словно трещина, вспоровшая землю. Добравшись до ворот, он оперся о решетку и должен был сразу же отдернуть руку от раскаленного металла. То же самое произошло и с его горлом: пробежав несколько метров, Корсо чувствовал, будто оно превратилось в огнемет. Ни малейшего следа посетителя. Впереди пустынная улица. У него не оставалось сил снова пуститься бегом. Впрочем, куда? Незнакомец растворился в этом городе, таком же белом, как он сам.

Корсо провел ладонью по лицу и отправился обратно. Кровь стучала в висках. Он уже, запыхавшись, входил в холл, когда завибрировал его мобильник. Взгляд на экран: Арни. Ему показалось, что звонят с другой планеты.

– Ты где, мать твою? – прорычала культуристка. – Мы уже час не можем дозвониться!

Похоже, Барби умолчала о его отъездах-приездах.

Корсо колебался, не зная, как ответить, но склонился к начальственной сдержанности:

– Что случилось? Что-то срочное?

– У нас вторая, черт!

– Что?

– Жертва. Изуродованная таким же способом, задушенная собственным нижним бельем, связанным, как в предыдущий раз.

– Она опознана? – задохнулся он.

– Мы все и так ее знаем: это Элен Демора́, коллега Нины Вис. Мисс Бархат!

23

Корсо приземлился в Париже в 16:20 – настоящий подвиг в период отпусков. Впрочем, недостаточно заметный, для того чтобы его ждали на месте преступления. Тело Элен Демора уже было перевезено в Институт судебно-медицинской медицины, специалисты службы криминального учета упаковались так, что сцена обнаружения – пустырь в Сен-Дени – сводилась теперь к нескольким обрывкам ленты ограждения. Проходите.

Прокурор города Бобиньи, находившегося в юрисдикции департамента Сен-Дени, прихватил прибывших на место ребят из регионального 93-го отдела судебной полиции. Барби уже мертвой хваткой вцепилась в прокуратуру Парижа, чтобы дело передали им. Но оформление документов требовало времени, и теперь, во второй половине дня, никто не знал наверняка, кому будет поручено расследование.

Пока группе Корсо удалось лишь получить отчеты, составленные офицерами судебной полиции. Не высказывая никакого мнения и ни словом не объяснив своего отсутствия, Корсо завладел стопками печатных листков и заперся в кабинете. Прежде всего ему следовало проанализировать и объединить факты, со всей объективностью проникнуться этой новой драмой – и позабыть о полученном в Мадриде тепловом ударе.

Труп был обнаружен около одиннадцати утра на заброшенном пустыре, на углу улиц Капитана Альфреда Дрейфуса и Флоры Тристан, недалеко от железнодорожных путей станции Стад-де-Франс. На самом деле не вызывало никакого сомнения, что тело обнаружили гораздо раньше, – место идеально подходило для того, чтобы выкурить пару косячков. Но не местным же мальчишкам предупреждать полицейских – это просто невозможно. Пришлось ждать, когда один из них расскажет родителям, а те решатся позвонить неприятелю, то есть в полицию.

Так же как Софи Серей, Элен Демора была обнажена, при ней не нашлось ни единого предмета или документа, позволявшего установить личность. Сыщики сразу подумали о первой убитой стриптизерше. Их подозрения подтвердили обнаруженные следы.

Как и в предыдущий раз, жертва в позе эмбриона была связана своим нижним бельем. Бюстгальтер крепко обвивался вокруг шеи и запястий, которые при помощи трусиков были прочно соединены с щиколотками. Кнутовые, или поводковые, узлы, узлы-восьмерки, последний из них – открытый… Как и Нина Вис, женщина явно билась и сама себя задушила, еще сильнее стянув свои путы.

Раны на лице также оказались идентичными. Искромсанные губы, обнаженные десны, камень, воткнутый в горло… Просматривая чудовищные фотографии, Корсо представлял себе пухленькую женщину, изображавшую матросика на сцене «Сквонка». Внешне стриптизерши не имели ничего общего. Софи Серей была долговязая, худая блондинка с овальным лицом и очень яркими бровями. У Элен были постриженные под пажа черные волосы, разумеется крашеные, и толстые щеки.

Иногда на мгновение мысли Корсо возвращались к человеку из Мадрида. Действительно ли это убийца? Возможно ли, что, убив в Париже, он отправился в Испанию? Не так уж абсурдно: после совершения преступления он вполне мог поехать туда, чтобы собраться с мыслями перед картинами. Возможно, каждое убийство представлялось ему чем-то вроде приношения. Или же все это лишь кромешный бред? Корсо решил на некоторое время забыть призрака в панаме. Следовало ограничиться фактами, только фактами – и вести расследование как полагается.

Он перешел к снимкам с крупным планом окружающей обстановки, разделенной на жилые массивы и башни: привычная нищета, обычное уродство и пустырь, подвалы которого, согласно отчетам, были отравлены двумя веками промышленной деятельности. Ничего общего со свалкой отходов, где обнаружено первое тело. Никакого возможного символического смысла.

Единственная деталь, на которую следовало обратить внимание, – это относительная близость пустыря и адреса проживания Элен Демора: улица Мишеля Орденера, ворота Сент-Уан, как и в случае с Софи Серей – близость свалки Потерн и района Иври, где она жила. Но эти расстояния ни о чем не говорили – нельзя было даже предположить, что убийца выбрал эти места, руководствуясь удобством, потому что с Софи он расправился не в ее квартире, и Корсо был убежден, что с Элен тоже.

Сыщики из местного отделения полиции звонили уже несколько раз – знак, что они надеялись оставить дело у себя. В общих чертах они восстановили последний день стриптизерши. Невесть что, по правде говоря. Элен проживала одна. Накануне она работала в «Сквонке», так что проснулась около полудня и примерно в час, как всегда, отправилась в спортзал клуба «Вау Клуб Мед Жим» на улице Фобур-Пуассоньер. Во второй половине дня ее следы терялись.

Коп собрал лежащие на столе документы и сунул папку под мышку. В зале совещаний ждала его команда, уже сильно на взводе. Тому имелось две причины: разумеется, само убийство, но также и молчание прокуратуры. Люди Корсо по-прежнему не знали, кому предстоит этим заняться. А ведь тратить долгие часы на административные дела было бессмысленно. Корсо успокоил коллег: он уже звонил в прокуратуру и подчеркнул обоснованность их притязаний.

Он приступил непосредственно к интересующей всех теме:

– Что бы вы ни думали, мы времени зря не теряли.

– Неужели?

Вопрос задала Арни, имеющийся опыт не привил ей иммунитета против бессилия, которое порой берет сыщиков за горло.

– Мы с самого начала промахнулись, – процедила она сквозь зубы. – Вся эта хрень с гонзо не имеет никакого отношения к убийствам. Убийцей владеет навязчивая идея: «Сквонк».

– Именно поэтому мы сменим тактику, – согласился Корсо. – Сосредоточимся на заведении. Надо снова допросить Камински и девочек, изучить историю клуба, здания и даже – почему бы и нет – стриптиза. У убийцы проблема с этим конкретным заведением и именно этим родом деятельности. Нам следует целиком сконцентрироваться на этом.

– А Ахтар со своими видео? – спросила Барби. – Не будем же мы бросать начатое расследование на полпути.

– Что у нас с подкреплением?

– Бомпар отправляет к нам целую свору стажеров.

На лучшее Корсо и не рассчитывал: в июле невозможно надеяться на свежие обстрелянные войска.

– Компьютерщики из Берси в ближайшее время сообщат нам координаты порноактеров и подписчиков Ахтара. Наши ребятки разошлют им повестки и допросят эту тусовку. А мы сосредоточимся на Элен Демора и «Сквонке».

– А опрос соседей в Сен-Дени?

– Это берет на себя местное полицейское отделение. Свяжитесь с ними. Попросите, чтобы они заодно изучили записи с камер наблюдения.

Людо скептически заметил, что в таких кварталах подобное оборудование долго не живет.

– Есть также пробы, взятые специалистами службы криминального учета, – продолжал Корсо, будто ничего не слышал. – Попросите их обратиться в частную лабораторию, это чрезвычайно срочно.

– Полквартала, должно быть, уже потопталось на месте преступления, – не унимался Людо.

Это его замечание Корсо также оставил без внимания:

– Новое убийство дает нам повод детально изучить способ действия преступника. Представить себе каждое его движение, установить его оружие, проследить последовательность ритуала…

Повисла тяжелая пауза. Все скептически молчали.

– Вы уже были в доме жертвы? – продолжал он.

– Ребята из Клиньянкура сейчас как раз там. Ничего нового.

– Вернемся туда завтра утром вчетвером. Проведем настоящий обыск. Необходимо подробно прояснить профиль Элен. Понять, были ли у нее точки соприкосновения с Софи Серей, встречались ли они помимо работы в…

– Во всяком случае, – перебила его Барби, – на Ахтара она не работала. Мы уже проверили.

– В этой среде есть не только Ахтар; покопайтесь в мире садомазо, адресочки вы знаете.

Его слушатели начинали оттаивать. Корсо решил, что сыщики созрели для разделения обязанностей – по возможности немедленно.

– Людо, – приступил он, – пойдешь на вскрытие, а также вместе с криминалистами проследишь за анализом образцов ДНК.

Быстрый кивок уроженца Тулузы: перспектива провести ночь с трупом, а не с новыми знакомыми, встреченными в Интернете, похоже, не слишком его опечалила – что поделаешь, форс-мажор.

– Арни, ты возвращаешься и допрашиваешь Камински и девушек из «Сквонка». Мне нужен подробный портрет этой Мисс Бархат. И если до завтрашнего утра у тебя останется пара часов, разбуди ее соседей.

– Это противозаконно.

– Ввиду срочности дела нас прикроют. И кстати, не забудь камеры наблюдения в ее квартале…

– На что ты надеешься? – прервал его Людо. – На похищение непосредственно из дому?

– Хотя он дважды совершил убийство, это не делает его ни гением преступления, ни волшебником. Так что он непременно должен был оставить следы, и мы их обнаружим.

Корсо повернулся к поджидавшей своей очереди Барби:

– Раздобудь счета Элен, ее мобильник и компьютер. И по-быстрому все проанализируй. Поторапливайся.

Она, как обычно, сидела с блокнотом в руках, подложив под себя согнутую в колене ногу, – будто студентка с готическими склонностями.

– А как быть с требованиями? Мы даже не…

– Я этим занимаюсь. Необходимо срочно узнать, кто ей звонил в последние дни, кому звонила она, снимала ли деньги, пользовалась ли метро или брала напрокат велосипед.

Опять молчание. Как всегда, каждый задумался, что будет делать он сам. Обычно Корсо не слишком распространялся насчет собственных планов, но сегодня требовалось укрепить командный дух.

– А я займусь «Сквонком».

Вмешалась бывшая культуристка:

– Ты только что сказал, что это я…

– В твое ведение поступает персонал клуба. А я поближе изучу здание, соседей, историю этого места… Есть в этом чертовом заведении какая-то тайна. Мотив убийцы.

Одобрение в рядах. Похоже, новые аспекты наступления придали команде новые силы.

– А что с любовником в шляпе? И картинами Гойи? – спросила Барби.

Перед внутренним взором Корсо тут же пронеслись кровавые портреты, призрак в лифте, нестерпимая белизна улицы… Он выдержал взгляд Барби – только она знала, куда он ездил, а у него пока не нашлось времени рассказать ей о своей короткой встрече.

– Вы обнаружили что-нибудь связанное с ним? – спросил сыщик.

– Нет.

– Тогда пока сфокусируем свое внимание на Элен Демора. В понедельник утром пересмотрим все по пунктам. У нас есть больше суток на то, чтобы составить полное представление о Мисс Бархат. Вопросы есть?

Арни подняла руку, будто в школе – в школе славянских единоборств:

– А как насчет остальных девушек из «Сквонка», мы обеспечиваем им защиту?

– Само собой. Я переговорю с Бомпар и…

Он не закончил: у него в кармане вибрировал телефон.

– Извините, – сказал он, доставая мобильник, и вышел без всяких объяснений.

На экране высветился номер Эмилии.

24

– Все в порядке?

Корсо заговорил самым радостным тоном, он не хотел, чтобы в его голосе слышалось недовольство или неудовлетворенность. Прежде всего для того, чтобы она сразу не бросила трубку. И еще чтобы она не почувствовала, как он страдает, и не испытала наслаждения.

На самом деле он совершенно не ожидал, что Эмилия позвонит. Но она делала это не по дружбе и не из милости. Просто она знала, что отныне каждый звонок будет учтен. Не хватало еще, чтобы ее обвинили в том, что она не позволяет своему бывшему поговорить с сыном.

– Все в порядке.

– Ну и где же вы все-таки? – весело продолжал он.

Эмилия хихикнула, уловив его жалкую попытку что-то выведать. Однако развратная мать должна была хорошо себя вести, а потому она сбросила балласт:

– В Варне, my dear… Ты ведь помнишь… наши самые прекрасные дни.

Болгарский курорт, о котором Корсо и правда сохранил какие-то сладостные воспоминания. Черное море на рассвете, его золотистые покусывания, возвещавшие о том, что Восток совсем близко – всего несколько гребков брассом. Теснящиеся на побережье православные церкви со сверкающими и словно растворяющимися прямо в небе куполами и сама Варна, с кириллицей и домами под красными крышами, похожая одновременно на ярмарку и на курорт…

– Вы там пробудете весь месяц?

– Посмотрим.

Корсо не стал настаивать: главное – не терять чувство меры.

– Тедди в порядке?

– Мы учим его родной язык.

Эмилия постоянно билась за то, чтобы ее сын говорил по-болгарски так же, как по-французски. Корсо был не против, но теперь эта лингвистическая цель превратилась для его бывшей в средство возведения новой стены между ним и сыном.

– Но ведь он купается? Занимается спортом?

– Он встречается со своими кузенами. Своими настоящими родственниками. То есть мне следовало бы сказать… единственными своими родственниками.

Первый удар ниже пояса. К чему продолжать разговор, в котором его загоняют в угол и ему остается только принимать удары?

– Я могу поговорить с ним?

– Не вешай трубку.

Он удивился, что она так легко согласилась. Видимо, Эмилия тоже опасалась, что он записывает разговор.

– Папа?

Когда раздался голос сына, такой высокий, такой чистый, такой необыкновенный – будто звук дудочки, вырезанной из молодого побега, освежающий вам кровь, стоит только услышать его, – Корсо почувствовал, как к глазам подступили слезы.

– Как дела, мой милый? Тебе там весело?

– Мы ежика нашли!

Корсо потребовал подробного рассказа о событии. Слова были не важны, главное – этот голос, лицо, которое он представлял себе при каждом изменении интонации. Песня, слова которой различаешь смутно, но которая волнует одной своей мелодией.

В его глазах Тедди обладал даром превращения: самая банальная информация, переданная его детским голосом, превращалась в нечто драгоценное – так было с ракушками, которые они вместе собирали среди тысяч других в Стране Басков: в руках сына они сразу становились настоящими сокровищами.

– Целую тебя, малыш. Дай маму.

Он предпочел сам прекратить разговор, чтобы, когда Эмилия возьмет трубку, у него не было впечатления, будто ему обрубают руку.

– Ну пока, Корсо. – Она уже давно так его называла. – Позвоним тебе на следующей неделе.

Голос у нее был завораживающий, ни низкий, ни резкий, с богатым тембром, вызывающим в воображении представление о тяжелой шелковистой переливающейся ткани.

– Я тоже могу вам позвонить?

– Мне бы не хотелось.

Против воли он заговорил на повышенных тонах:

– Ты намереваешься распоряжаться моими отношениями с собственным сыном?

– Не мешай нашим усилиям прийти к взаимопониманию.

– К взаимопониманию? – внезапно проорал он. – Притом что ты характеризуешь меня как грубую скотину и недостойного отца?

Она издала странный цокающий звук, похожий на тот, что издает работающая оросительная система.

– Успокойся, Корсо. Мы должны оставаться цивилизованными людьми, даже если, по сути, тебе это несвойственно.

– Плевать я на тебя хотел.

– Вот видишь, – прокудахтала она. – Ты убийца, Корсо. И самое худшее – это то, что тебя защищает закон. Как тех, кто убил моих родителей.

Заладила свое… Родители – университетские преподаватели и диссиденты, ликвидированные болгарской тайной полицией. Корсо не верил ни одному слову. Судя по дочурке, скорее это были матерые доносчики, активные пособники режима.

– Я просто хочу…

Эмилия уже разъединилась. Прислонившись спиной к стене коридора, Корсо посмотрел по сторонам, чтобы убедиться, что никто не стал свидетелем его унижения. Впрочем, ничего страшного бы не произошло: половина их этажа состояла в разводе и пахала на оплату алиментов. Право по беременности…

– Что-то мы не поняли, собрание закончено?

Появилась Барби. Она сутулилась, будто процесс ее роста был нервическим усилием, долгой судорогой, последствия которой она до сих пор ощущала.

– Что-то не так? Ты весь красный.

– Нормально, все в порядке.

– А что насчет Мадрида? Не хочешь рассказать мне?

Корсо кивнул. Через несколько секунд они оказались на крыше, в прибежище всех полицейских криминальной полиции. Вне всякого сомнения, отсюда открывался один из самых прекрасных видов на Париж, но вот уже давным-давно никто не обращал на него внимания. Теперь, пожалуй, было больше принято сетовать, мол, «скоро со всем этим будет покончено» – намек на великое переселение, предстоящее осенью 2017 года[39].

Закурив, Корсо коротко описал свою мадридскую авантюру. Шок от картин, человек в белом, провалившееся преследование…

– И… это все? – спросила Барби, свернув себе сигарету.

– Музейные сотрудники уже стали косо посматривать в мою сторону. А когда я узнал про новое убийство, то тут же рванул в Париж. В ближайшее время я подключу мадридского агента.

– Думаешь, это наш убийца?

Стоя на цинковой крыше, Корсо сделал глубокую затяжку. Раскуривая очередную сигарету, он каждый раз думал, что вместе с ней сжигает несколько секунд собственной жизни, и это странным образом составляло часть удовольствия.

– Пришлось бы согласиться с тем, что он убил Элен Демора и перевез тело в Сен-Дени, прежде чем полететь в Мадрид. По всему, одним рейсом со мной, между прочим.

– Разве так бывает?

– Бывает, хотя поверить в это трудновато. В любом случае я нащупал несколько линий, которые нам могут пригодиться: эти красные картины, некто в шляпе, таинственный бойфренд Софи, якобы художник… Все выглядит довольно логично.

Барби закурила и улеглась на серую крышу. Казалось, она созерцает небо. Люди, не знающие ее, могли бы в этот момент заподозрить, что коллега Корсо погрузилась в романтические грезы.

Вдруг она резко поднялась и уселась по-турецки – ни дать ни взять девчонка, играющая в бабки во дворе школы.

– У меня всего один вопрос по поводу твоей музейной истории.

– Я тебя слушаю.

– Почему ты больше не видел в музее того типа, когда лифт снова спустился?

Едкий вкус очередной затяжки напомнил Корсо пережитую в Мадриде досаду.

– Я спросил лифтера. Он вспомнил, что посетитель присел, чтобы завязать шнурок…

Губы Барби дрогнули в улыбке. Несмотря на ситуацию, несмотря на убитых девушек, несмотря на дурное настроение Корсо – а возможно, из-за всего этого, – молодая женщина расхохоталась. И было от чего. Мадридская миссия провалилась – из-за шнурка!..

Полусерьезно-полушутливо Корсо проворчал:

– Иди работать, твою мать!

25

По пути в «Сквонк» Корсо позвонил Бомпар, без околичностей потребовал официально назначить его группу на расследование второго убийства, попросил ее выйти на контакт с агентом в Мадриде, а также дать ему настоящее подкрепление. Стефану нужны были люди, способные взять на себя часть работы по гонзо и заняться «добровольными свидетельскими показаниями», которые хлынут потоком, когда распространится известие об убийстве Элен Демора.

Бомпар не стала реагировать на начальственный тон Корсо. Но к понедельнику потребовала реальных результатов. Хозяйка конторы приняла решение в начале недели дать пресс-конференцию, чтобы убедить средства массовой информации и публику в «успешном продвижении расследования». Не следует раскрывать карты: эта история с парижским убийцей в разгар июля совсем некстати.

Корсо пообещал – ему это ничего не стоило – и поблагодарил за оперативность.

Он уже собирался разъединиться, когда Катрин добавила:

– Ты знал, что одна из жертв перестрелки на паркинге Пикассо – Мехди Зарауи?

– Да. Ну и что?

– Его брата только что арестовали, так что он будет в тюрьме. Но с этими чертовыми арабами никогда не знаешь…

Корсо не собирался беспокоиться – его действия, с тех пор как он стал полицейским, могли спровоцировать только негодование и ненависть среди тупого и опасного населения. Если бы он начал тревожиться, его волнениям не было бы конца. Он не стал бахвалиться и разъединился, проглотив эти соображения, специально придуманные сыскарями, чтобы заглушить страх.

В «Сквонке» он наткнулся на запертую дверь. А он чего ожидал? После смерти Мисс Бархат заведение явно должно на время закрыться. Стоя перед препятствием из черного металла, он задумался, достаточно ли у него еще энергии, чтобы проникнуть в здание и обойти соседей…

В этот момент слева открылись ворота и появилась хохочущая пара. Сыщик машинально ухватился рукой за створку и проник внутрь. Оказавшись в вестибюле, он бросил быстрый взгляд на почтовые ящики и занялся поиском подвала в надежде на то, что из него есть проход в «Сквонк».

Дверь в глубине двора. Заперта. Не проблема. Несколькими движениями – Корсо натянул латексные перчатки и вооружился набором отмычек – он справился с замком и проник в темный двор. Включив на мобильнике систему геолокации в реальном времени, он зафиксировал свое местоположение. У него совершенно отсутствовала способность ориентироваться – еще одно «сильное» место сыщика, – а желания заплутать в крысином лабиринте он не испытывал.

Наконец он обнаружил лестницу и стал спускаться, освещая себе путь телефоном. В нос сразу ударил запах плесени, пробудивший в нем мерзкие воспоминания. В подвалах прошла вся его молодость. Наркота, изнасилование, убийство. Вот уж к чему Корсо совершенно не хотелось возвращаться.

Внизу он решил, что может включить электричество: его не могли увидеть снаружи. При свете потолочной лампы проявились кирпичные стены, трухлявые двери, строительный мусор, утрамбованный земляной пол. Продвигаясь вперед, Корсо удалялся от исходной позиции, то есть от общей стены с клубом, однако он надеялся обнаружить другой коридор, который привел бы его к заведению.

Наконец появилась возможность свернуть в нужном направлении. Жара нарастала, будто была пленницей этих стен. Проход сужался, на дверях висели запертые замки, запах становился все удушливей. По его подсчетам (и сигналу мобильника), в конце коридора он должен оказаться перед стеной «Сквонка». Корсо двинулся дальше, не очень понимая, что именно ищет.

Но он ощущал вибрацию убийцы… «Сквонк» послужил местом ферментации, вызревания его безумия. Он пришел посмотреть спектакль, заплатил наличными, и обнаженные белые тела медленно сплавились в его мозгу с красными картинами Гойи. Именно здесь, в этом здании, проявилось его сумасшествие – внезапное нарушение сознания, разрешившееся приступом жестокости.

Корсо все еще предавался своим выкладкам, когда обнаружил наконец кирпичную стену, цементные швы которой показались ему свежими. Вероятно, Камински использовал часть подвалов здания, чтобы увеличить свою площадку.

Справа дверь подвала была заперта на стандартный замок, с которым сыщик мгновенно справился при помощи «клина» – алюминиевой пластины с остро заточенным концом, которым можно победить задвижку. Этот трюк знаком всем взломщикам подвалов. Спасибо предместью.

Корсо дернул дверь и сразу понял, что оказался в одном из подвалов «Сквонка»: стулья, осветительные треноги, зеркала, ковры, стойки для одежды… Настоящая пещера Али-Бабы, забитая барахлом, попахивающим мюзик-холлом былых времен.

Он поискал выключатель и зажег свет. Его внимание привлекла одна деталь: в глубине помещения, слева, пол был завален разной рухлядью, будто какое-то животное устроило себе здесь нору. Корсо пришлось пройти через этот хлам, утопая ногами в чем-то мягком, натыкаясь на арматуру, оступаясь на рамах гимнастических снарядов. Наконец он добрался до расчищенного круга диаметром примерно полтора метра. Там явно кто-то недавно сидел. Доказательство тому – относительно крепкий стул, повернутый лицом к стене. Продолжение последовало незамедлительно. Корсо поискал в стене отверстие, которое позволяло бы видеть «Сквонк» с другой стороны. Для чего оказалось достаточно пригнуться до уровня глаз сидящего человека. Прямо на этой оси был отбит кусок кирпича. Если слегка отстраниться, можно обозревать зал «Сквонка». Или его кулисы: Корсо ничего не видел – кабаре не работало.

Поначалу он счел странной причудой прятаться в подвале, чтобы наблюдать за девушками, которые и так разоблачались на публике. Потом подумал про убийцу. Такая система, вероятно, являлась частью его ритуала возбуждения: подсматривать, оставаясь невидимым, услаждать свой взор, притаившись в глубине подвала…

Торжествовать пока рановато, но, возможно, незваный гость здесь не слишком осторожничал и оставил следы.

Встав на одно колено, Корсо пошарил в груде хлама вокруг прибранного пространства: какая-то бутафория, тряпки, костюмы, обломки стульев. Ничего интересного – но вдруг он наткнулся на блокнот, застрявший между куском эмалированной трубы и рулоном красной обивочной ткани.

Это была тетрадь для набросков в крафтовой обложке, формата А5 (примерно двадцать один на четырнадцать сантиметров), с соединенными двойной металлической спиралью листами. Сердце Корсо сильно забилось, он торопливо перелистал плотные страницы: рисунки изображали стриптизерш «Сквонка» символически, но с деформациями и преувеличениями, свойственными американским комиксам шестидесятых годов, в частности иллюстрациям к героическим фэнтези и обложкам ужастиков, работы Фрэнка Фразетты и ему подобных…

Отставленные зады, пышные бедра, груди в виде рогов изобилия… Мускулистые тела этих женщин словно специально были созданы для истинно физической любви, механики, запущенной на полный ход. В некоторых портретах Корсо узнавал Софи Серей и Элен Демора. Наверняка там были и те, кого он видел в первый вечер, но их лиц он не помнил.

Ошарашенный сыщик пришел к выводу, что у него в руках блокнот убийцы, даже более того – бойфренда Нины Вис – Тулуз-Лотрека нового времени.

Странная деталь: художник разрисовал силуэты фломастерами, как делают дети, украсив их мотивами и орнаментами, характерными для эстетики бурлеска, – блестками, перьями, розочками, бабочками, бриллиантами… Кроме того, на сей раз используя цветную пастель, на полях он изобразил фриз – завитушки, лассо, хлысты, звезды…

Корсо казалось, что он листает дневник слишком рано повзрослевшего ребенка. Мальчишки, одержимого мечтой о крупных задницах и лиловых сосках. Внезапно он оказался совсем далеко от гонзо и безумств Ахтара, но сильно приблизился к эстетике «Pinturas rojas»… Портреты один за другим мелькали перед Корсо, и ему пришлось признать точность линии, выразительность лиц, мощь тел. Парень умел рисовать.

И наверняка умел вязать узлы в форме восьмерки…

И тут, вопреки всякому ожиданию, он узнал другое лицо.

В конце блокнота, вне всякого сомнения, под именем Милицы была изображена Эмилия Корсо. Она стояла на коленях, с обнаженным торсом, среди шелковых драпировок и полосатых шкур. На ней красовался головной убор древнеегипетского бога Осириса – атеф – и массивное золотое колье с драгоценными камнями.

Корсо сразу узнал ее фигуру – несмотря на худощавость, Эмилии, с ее высокой и круглой, как два яблочка, грудью и ладно скроенными бедрами, удавалось быть столь же возбуждающей, как любое создание, вышколенное для любви и охоты.

Рискуя порвать бумагу, Корсо вцепился в нее рукой в перчатке:

– Твою мать, а ты-то какого черта здесь делаешь?

Повстречать свою бывшую на путях разврата и мерзости для Корсо оказалось не такой уж неожиданностью, но в этот момент всплыл вопрос, от которого буквально кровь стыла в жилах: а что, если она – одна из следующих жертв?

26

Элен Демора проживала в невзрачном семиэтажном здании на улице Мишеля Орденера, в Восемнадцатом округе. Полицейские договорились встретиться в восемь утра в только что открывшемся неподалеку кафе на бульваре Орнано.

Поспать никому не удалось. Людо вытерпел вскрытие и после бессонной ночи, проведенной в комбинезоне из нетканого материала, покинул Институт судебно-медицинской экспертизы около четырех утра. К этому времени тело Элен Демора было разобрано на части.

Арни с пристрастием допросила Камински и girls из «Сквонка». Потом до рассвета трезвонила в двери, выслеживая приятелей Элен – в основном музыкантов и «панков с собаками» – везде, вплоть до сквотов, а после поднимала с постели ее соседей. И все это совершенно незаконно: официально расследование группе до сих пор не поручено, а так запросто людей посреди ночи беспокоить не принято.

Что же касается Барби, то она тщательнейшим образом проверила счета и банковские выписки жертвы, а также взяла на себя получение сведений о ее прошлом: происхождение, детство, обучение и так далее. Чутье подсказывало Корсо, что она кое-что обнаружила: на лице Барби мелькнуло выражение удовлетворенности…

Казалось, встретившись за чашкой кофе, члены группы по всей логике должны были бы обменяться плодами бессонной ночи, но как раз утром на полицейских свалилась новая неприятность: газета «Журналь дю диманш» поместила на своей первой полосе информацию об убийстве второй стриптизерши. Есть чем вызвать настоящую паранойю среди парижского лета.

Возле стойки кафе четверо сыщиков бегло просматривали статью на экранах своих мобильников. Кто проговорился? Слишком много народу оказалось в курсе дела: и ребята из регионального отдела судебной полиции, и половина Сен-Дени, так что определить источник утечки информации практически не представлялось возможным.

По части достоверности материала Корсо не приходилось вздрагивать на каждой строчке: журналист был почти так же хорошо осведомлен, как они сами. В тексте неоднократно упоминали и Корсо, и Бомпар, однако сложно было понять, кто конкретно ведет дело. Нормально – они и сами не знали. В общем, полный бардак, но при этом полиция выглядит какой-то бандой беспомощных клоунов.

Мысли Корсо были далеко. После своей ночной находки он многое передумал. Сперва его охватила паника: Эмилия присутствует в списке убийцы, ее необходимо срочно вернуть во Францию. Потом у него появилась совсем другая мысль: если ей угрожает опасность, пусть лучше остается в Болгарии. Затем он решил, что вся эта история с блокнотом не имеет никакого отношения к убийствам. На рассвете он вернулся к исходной точке: тайный фанат девушек из «Сквонка» приходит, чтобы подсматривать за ними через отверстие в стене и делать зарисовки, а затем выбрать ту, которую ему предстоит принести в жертву…

Как столь осторожный хищник мог оставить там свой блокнот? Ошибка любителя? Или же намеренная провокация?

В шесть утра он отправился в Двадцатый округ, на улицу Сорбье, домой к Мишелю Бори, координатору службы криминального учета, который анализировал обе сцены преступления. Несмотря на ранний час, специалист принял его – они были знакомы добрый десяток лет. За кофе Корсо в нескольких словах сообщил о существовании укрытия вуайериста и попросил срочно отправить туда пару ребят для снятия отпечатков и проведения обыска по всей форме.

В качестве бесплатного приложения Корсо передал коллеге для изучения блокнот с зарисовками, каждую страницу которого уже успел скопировать. Теперь ему необходимо было получить отпечатки пальцев, марки использованных карандашей и пастели, происхождение бумаги и так далее. Страничку с изображением Эмилии он заблаговременно вырвал. Стефан не сумел бы объяснить свой поступок, – пожалуй, даже наоборот, причин было слишком много: скрыть, что замешана его семья, вести свое собственное параллельное (и отдельное) расследование, использовать этот факт в ходе развода (но он пока не понимал, каким образом)…

Все это время Корсо неотступно терзали тошнота, усталость и раздражение. Он чувствовал себя лихорадочно возбужденным и даже взвинченным, будто занюхал лишнюю дорожку.

Наконец около восьми он попытался позвонить Эмилии – прежде всего для того, чтобы убедиться, что все в порядке, а уж потом расспросить о ее связях с миром бурлеска и этим чертовым художником. Она не ответила. Тем лучше: он был слишком плохо подготовлен, чтобы допрашивать эту ведьму, которая легко опровергла бы все, что он скажет.

Кстати сказать, в этой истории кое-что не сходилось. Днем Эмилия являлась одним из наиболее значимых советников министра образования. Ночью она с упоением жила в своем внутреннем аду. И Стефан с трудом мог представить себе, как между делом она позирует в образе египетской царицы художнику-извращенцу. Надо все же поговорить с ней…

Корсо по-прежнему держал перед глазами мобильник, хотя давно отвлекся от статьи. Остальные уже закончили чтение.

Вместо комментария он заплатил за всех, звякнув монетами по стойке, и скомандовал:

– Пошли!

27

У входа в здание их поджидали несколько полицейских, которых прислали в качестве грузчиков для помощи в транспортировке. В вестибюле группа встретилась со специально вызванным слесарем, а Корсо пригласил консьержку и ее супруга пройти с ними – закон требует присутствия при обыске двух свидетелей. Но получил категорический отказ: сторожиха не хотела пропустить телевизионную версию церковной службы, а ее супруг жаждал сделать ставку на скачках. Однако Арни удалось все уладить, пообещав, что к одиннадцати часам они закончат.

Квартира Элен Демора располагалась на седьмом этаже, лифта не было. Супер. Полицейские поднялись по лестнице, где воняло мастикой и отходами, потом рукастый слесарь открыл дверь: замок на трех болтах, никакой защиты – плевое дело. Двухкомнатная квартира площадью метров сорок, с наклонным потолком. Без единого слова сыщики привычно занялись каждый своим делом. Людо досталась кухня, ванная комната, туалет (он называл это «системой пищеварения»); мебель и ящики осматривала Барби. Арни, как обычно, взяла на себя самое трудное: стены, пол, потолок, оконные рамы – все, где можно устроить тайник. В умении исследовать межкомнатные перегородки, приподнять паркетины, отвинтить счетчики ей не было равных…

Корсо наблюдал за их деятельностью, прощупывая пальцами и взглядом различные поверхности, подмечая мертвые зоны, буквально принюхиваясь к атмосфере квартиры. Он был шаманом группы: чувствовал место, улавливал его вибрацию, отождествлял себя с жертвой или подозреваемым. В любом обыске имеются две составляющие – материальная и нематериальная.

Вскоре началась настоящая какофония: каждый раз, когда один из сыщиков решал забрать в качестве вещдока какой-то предмет или документ, ему следовало вслух описать его, прежде чем поместить в специальный пакет. Так что все голоса слились в громкий и монотонный хор, столь же воодушевляющий, как утренняя побудка в казарме.

Окружающая обстановка (постеры, одежда, аксессуары, книги, DVD) очень быстро раскрыла им основные черты жертвы: панк-гот, довольно далекая от ценностей Нины Вис, нудистки, вегетарианки, любительницы садомазо. Так, например, книги в квартире Мисс Бархат выдавали ее антисоциальные убеждения, однако в их подборе прослеживалась тенденция, сближавшая ее с Ниной: она тоже была противницей глобализации и защитницей экологии. Элен можно было отнести к последователям зеленеющей готики[40].

Людо сунул голову под кухонную мойку, а Арни отвинчивала карнизы для занавесок, когда Корсо, ни к кому отдельно не обращаясь, спросил:

– А семейных фотографий что, нет?

В дверном проеме спальни появилась встрепанная Барби, в пыльных гипоаллергенных перчатках:

– Насчет семьи очень скоро узнаем. Она выросла в приютах Социальной помощи детям.

Корсо подумал о Софи Серей:

– Неужели тоже отказной ребенок?

– Нет, но у нее предки были алкоголиками, и вскоре после ее появления на свет их лишили родительских прав.

Как всегда, Корсо был заворожен тем, что Барби сумела не только расшифровать все счета жертвы (он не сомневался, что она это уже проделала), но также докопаться до ее происхождения – и все это за одну ночь.

– Откуда она?

– Из округа Лон-ле-Сонье во Франш-Конте.

– Это недалеко от Лиона. Надо проверить, не росли ли обе девушки в одних и тех же приютах или приемных семьях. Это дало бы нам еще один совпадающий идентификационный признак и…

– Гляньте-ка!

Арни стояла на коленях перед вскрытым паркетом и радостно демонстрировала свой трофей – толстую тетрадь в кожаной обложке, имитирующей старинные детские книги сказок.

– Это что?

Арни выпрямилась:

– Личный дневник.

Тут же ее окружили все остальные. Страницы были исписаны круглым девичьим почерком, заполнены простенькими рисунками, обведены по краям разноцветными каемочками. Настоящий бортовой журнал подростка. Корсо поразился подобной наивности.

– «Лоран Эбер. 20 февраля 2016. У него нежная кожа и ангельские черты. Провели волшебную ночь. Лоран, твое молчание, твои руки подарили мне блаженство».

Арни перелистала несколько страниц:

– «Тома Ландер. 7 мая 2015. Провела с ним несколько часов в полном упоении. „И только полночь их словам внимала“, как писал Верлен[41]. Ночь из тех, что мне нравятся… Спасибо, Тома».

Арни открыла следующую запись:

– «Ян Одмар. 12 марта 2015. Я навсегда запомню твою грудь под моими губами, твой член у меня во рту… Мой прекрасный безучастный Ян, у нас было только один раз, но я никогда этого не забуду…»

– Достаточно; думаю, мы все поняли, – прервал ее Корсо, забирая тетрадь.

Любовники сменялись один за другим. Каждый раз называлось имя. Каждый раз в нескольких строчках упоминался «упоительный миг», «божественная ночь» и так далее. Корсо, разумеется, никак не ожидал, что их клиентка, татуированная потасканная стриптизерша, окажется вдобавок столь романтичной барышней. Впрочем, ни одно имя не появлялось во второй раз.

– Похоже, наша подруга была подписчицей сайта одноразового секса, – прокомментировал он, всовывая тетрадку в пакет для вещдоков. – Давайте за дело.

Людо вернулся к себе в кухню, Арни – к своим паркетинам, Барби – к ящикам. Стефан же произвел смотр реквизированных предметов: ничего интересного. Он снова попытался дозвониться до Эмилии: автоответчик. Прикрыв трубку ладонью, чтобы никто не услышал, он пробормотал свое неизменное сообщение: «Срочно перезвони мне». После чего расположился возле одного из окон, чтобы оглядеть окрестные дома и вычислить соседей, которые могли наблюдать за повседневной жизнью Элен, – азы полицейской работы. Прежде чем обходить все квартиры подряд.

Его сознание унеслось вдаль над цинковыми крышами и кирпичными печными трубами. Скопофилия – страсть к рассматриванию, вуайеризм. Все берет свое начало отсюда. Тот, кого он ищет, сперва смотрел: ему нравилось видеть, как женщины раздеваются, танцуют. Потом он их рисовал. И только позже его любовь превращалась в безудержную ненависть: чтобы создавать шедевры кошмара, обладающие реальной притягательной силой, ему непременно надо было истязать их, убивать, уничтожать. Эти слишком широко разверстые рты с торчащим в горле камнем имели власть привлекать взгляд – а возможно, и души других людей…

Оркестр голосов не умолкал у него за спиной: «перстень стального цвета с черепом. Клеймо: Александр Маккуин», «пластиковая папка с прозрачными вкладышами торговой марки „Exacompta“, содержащая личные документы по страхованию и налоговые декларации», «аптечка с лекарствами и гомеопатическими препаратами»… А Корсо все больше погружался в свои мысли, граничащие с галлюцинациями.

Полицейский ощущал в своих венах пульсацию чужой крови. Он мог представить себе, какое непреодолимое влечение испытывал тот, другой, когда наблюдал за женщинами сквозь отверстие в стене; как он восхищался их плотью, их похотливыми шуточками, их сомнительной красотой. Эти девушки были его ночными феями. Он наслаждался их наготой, которая в его сознании связывалась не с понятием разврата или разложения, а наоборот – с воплощенной чистотой.

Это ясно читалось в его набросках. Каждая карандашная линия, каждый штрих мелка были наполнены поклонением, восхищением – и волнующей человечностью. Своей работой художник их идеализировал, проявляя таким образом свое собственное мнение о них.

Но тогда что-то разлаживалось: в нем просыпался человек. Он осознавал, где находится. В змеюшнике, в средоточии порока. Его феи всего лишь шлюхи, продажные девки: извращенка Софи, девушка на одну ночь – Элен. От разочарования он убивал их самым ужасным способом, заставляя платить не только за их грехи, но, разумеется, и за свою собственную вину – любовь к женщинам, свое желание обладать ими.

Он наверняка импотент – жертвы не были изнасилованы, – но в данном случае это не важно. Важно вожделение, чувство вины, стыд. Он карал их во имя угрызений своей собственной совести. Столь жестокий метод исполнения – удушение жгутом, уродование лица – представлялся для него способом обрести собственное равновесие, согласие с самим собой. Ему недостаточно было просто уничтожить их, ему требовалось совершить определенный ритуал, чтобы через стыд достичь катарсиса. Мучения этих девушек оправдывали его и искупали его вину, а не их. Он очищался от своих грехов в раскаленном пекле их криков и крови.

– Ну вот, мы почти закончили.

Корсо вздрогнул. У него за спиной стояла Барби. В своих размышлениях – он не мог бы сказать, сколько прошло времени, – он полностью погрузился в душу убийцы.

– Попалось что-нибудь интересное? – промямлил он.

– Наш лучший трофей – личный дневник… Но мы забрали ее ноутбук. Будем молиться, чтобы в нем оказалось что-то значительное.

Корсо бросил взгляд на часы – около полудня, – затем оглядел вывернутую наизнанку крошечную двушку. Жуткое зрелище, наводящее на мысль о втором жертвоприношении Элен Демора.

– Уходим. Скажите полицейским, чтобы привели все в порядок, а изъятые предметы доставили в хранилище вещдоков. И срочно отправьте компьютер своим гикам.

Сыщик вернулся к окну и глотнул свежего воздуха. Солнце стояло в зените, Париж был прекрасен. Корсо с удовлетворением констатировал, что способен переносить этот свет без того, чтобы на него вновь обрушились его старые кошмары.

28

На подъезде к управлению Корсо затошнило при мысли о том, что для подготовки очередного доклада о проделанной работе им придется в эту жару запереться в крошечных кабинетах. Он схватил мобильник и позвонил Арни, машина которой следовала прямо за ним.

– Изменения в программе. Приглашаю всех пообедать в «Нотр-Дам».

Натали, похоже, удивилась – не было никого менее склонного к пирушкам, чем Корсо, – но обрадовалась: это внесет хоть какое-то разнообразие в их нудные разглагольствования в четырех стенах.

Они оставили машины во дворе управления, прогулялись пешком по набережной Орфевр, миновали мост Сен-Мишель и по мостику Кардинала Люстиже перешли через Сену к собору Парижской Богоматери. Копы молча лавировали между туристами и, если бы не тот факт, что все они были в черном, вполне могли бы сойти за обыкновенных гуляющих.

В автомобиле Корсо успел переговорить с Барби. По ее мнению, обыск подтвердил психологический портрет Элен, намечавшийся с самого начала. Тридцатилетняя довольно незадачливая бунтарка, которая предпочла раздеваться в ночном клубе, а не вкалывать по восемь часов в день.

Стефан этого профиля не понимал. К чему стремилась Элен с ее примитивными идеалами и дешевыми танцами?

Странно, но, хотя коп из криминалки просто обязан быть психологом, у Корсо всегда складывалось впечатление, что он проходит мимо жизни нормальных людей, вообще не понимает их мотиваций, их мечтаний, тревог. По фазе он гораздо лучше совпадал с убийцами.

Все уселись за стол на знаменитой террасе на углу улицы Малого Моста и набережной Сен-Мишель, лицом к собору, башни которого четко вырисовывались на фоне неба. Четыре черных ворона сделали заказ и в течение нескольких мгновений наслаждались солнцем, позабыв о кровавой истории, в которой увязли.

– Итак, – приступил к делу Корсо, – кто начнет?

Первым вызвался Людо:

– Коска́, судмедэксперт, не обнаружил ничего нового. То есть я имею в виду – по сравнению с результатами осмотра трупа Нины. Такие же раны, та же техника удушения, те же орудия калечения.

– А именно?

С кислой миной Людо достал из корзинки кусок хлеба:

– Он без понятия. Охотничий нож. Или кухонный. Без стопора. Довольно толстый – несколько миллиметров, точнее определить сложно, так как убийца каждую рану наносил с особой жестокостью. Днем мы получим отчет.

– Время убийства?

– Приблизительно между десятью вечера и часом ночи с пятницы на субботу. Но если учитывать агонию, экзекуция, по всей видимости, продолжалась не меньше пяти часов…

Все помолчали. Даже для видавших виды полицейских воспоминание о мучениях Элен было тяжким испытанием.

– Повреждения? – продолжал Корсо, по-прежнему не сводя взгляда с Людо.

Солнце окружило ореолом его курчавую шевелюру и прошлось золотом по склоненному затылку (из-за привычки горбиться и длинной шеи его иногда называли Дромадер).

– Абсолютно аналогичные, я же сказал. Однако Коска заметил одну деталь – следы на затылке.

– Указывающие на что?

– Он уверен не на сто процентов, но голова жертвы, возможно, была зажата в тиски.

– Ты хочешь сказать: притом что шея была перетянута ее нижним бельем?

– Это гипотеза Коска́. Вероятно, убийца воспользовался этим приемом, чтобы удерживать ее голову боком на мясницком столе – что-то в таком духе. Судмедэксперт обнаружил занозы на плече, бедре, ляжке – и все это с левой стороны.

Принесли еду. На самом деле – просто четыре порции одного и того же омлета с салатом. Единственное разнообразие проявилось в напитках: бокал красного вина для Арни, пиво для Людо, кола-зеро для Корсо и Барби.

Голоса сменились звяканьем вилок, наводившим на мысль о микродуэли на шпагах.

– Причина смерти?

– Она сама себя задушила, затягивая свои путы. Как Нина.

– Глаза?

– Тоже вылезшие из орбит. Ее движения повысили внутричерепное давление, кровь прилила к краям век. Она задыхалась, а из глаз брызгала кровь.

Кровавые слезы. Такое зрелище, должно быть, сильно возбуждало палача из «Сквонка».

– А на самом теле? Никаких особых отметин?

– Если ты имеешь в виду татуировки, то вот они.

Людо достал блокнот. Что касается ран, с ними он работал по памяти. Но татуировки следовало записать.

– Не по порядку, вразброс: полинезийская статуэтка на шее, мандала на правом плече, часы и розы на бедре, только не спрашивайте почему, логотип группы «Nine Inch Nails»…

– Новости от службы криминального учета есть? – прервал его Корсо.

– Они обследовали все тело, узлы, нижнее белье – ни одного отпечатка.

– Фрагменты ДНК?

– Ждем результатов.

Корсо обратился к Арни, только что заказавшей следующий бокал вина:

– А что у тебя? Камински, девушки, обход соседей?

Она расхохоталась – при внешности людоедши было в ней что-то наводящее страх, но одновременно теплое, забавное. В солнечном свете сходство показалось Корсо очевидным. Это же Мадам Шрек.

– Камински на грани самоубийства. Ну то есть он так сказал… Хотя трудно представить, что он замешан во всем этом. Я встречалась также с коллегами Мисс Бархат, они напуганы и не скоро осмелятся выйти из дому.

– Они тебе рассказывали про Элен?

– Они подтвердили то, что мы уже и так знаем: романтичная панкушка, вечно утомленная и довольно слабенькая.

– Что значит «слабенькая»?

Арни пожала плечами. Докладывая, она заглядывала в небольшой блокнот фирмы «Rhodia», который в ее лапищах казался не больше почтовой марки.

– Во всяком случае, ничего общего с Софи. У той язык был хорошо подвешен. Элен действовала по обстановке и имела настоящий профиль стриптизерши.

– Это что еще за «профиль стриптизерши»?

– В голове ничего, все в заднице.

Из всей его группы Арни отличалась самым ярым женоненавистничеством – а ведь она была женщиной.

– Элен подрабатывала проституцией?

– Меня бы это не удивило, но надо покопаться.

– А как насчет порнухи?

– Тоже возможно.

– Приятели?

– Этих полуночных клоунов, безвестных гитаристов, сквотеров-дилеров – всю эту банду маргиналов легко найти, они внесены в нашу картотеку…

– Могут среди них быть подозреваемые?

– Нет. Так, мелкая сошка.

Принесли ее вино. Культуристка неторопливо сделала первый глоток, будто наслаждалась нектаром, и прищелкнула языком.

– Мужики видели ее только после наступления темноты. Днем она, по-моему, прохлаждалась дома, покуривая косячки.

Корсо вспомнил, что к утру у Барби имелся собственный набор сенсационных новостей:

– А у тебя что?

– Я раздобыла сведения о прошлом Элен Демора. От Социальной помощи детям.

– Как тебе это удалось?

– А ты как думаешь? Переспала с кем надо.

– А серьезно?

– Уж исхитрилась. Короче, сенсация заключается в том, что Софи Серей и Элен Демора знакомы со своих соответственно девяти и семи лет.

– Что?!

– Изучая личное дело Элен, я заодно заглянула в папку Софи. В девяносто третьем они жили в одном приюте, недалеко от Понтарлье. С тех пор девочки стали неразлучны, и социальные работники сделали все, чтобы оставить их вместе.

Барби включила портативный компьютер, пощелкала по клавиатуре и надела очки. Корсо ощутил в паху прилив тепла. Училка в очочках была, разумеется, самым банальным штампом для мелких извращенцев.

– Пока у меня есть только названия приютов, в которых они побывали. С приемными семьями сложнее. Мне передадут информацию завтра к вечеру. Я переговорила с педагогами, но данные слишком старые. В любом случае, по моим сведениям, девочки закончили учебу во Франш-Конте, получили паршивенькие дипломы по менеджменту и вместе приехали в Париж. Хотели быть танцовщицами, а стали стриптизершами.

Корсо понимал, что девушки наверняка были назваными сестрами. Однако эта информация ни разу не просочилась в опросах свидетелей. Они скрывали свою дружбу от коллег. Почему?

– Кроме того, в досье говорится о неприятностях с правосудием.

– И ты только теперь об этом сообщаешь?

– Не волнуйся. Элен тогда была несовершеннолетней, и все давно уже забыто.

– Что за правонарушения?

– Вандализм, драки, осквернение кладбищ, бродяжничество. Идиотские выходки «панка с собакой». К моменту смерти судимости у нее не было.

Корсо опустил глаза: он так и не притронулся к своей тарелке. Тревога, бессонница… Плюс солнце, жара, стук вилок по тарелкам, гул автомобилей… Все, что на летней террасе в Париже могло доставить удовольствие, внезапно обернулось болезнью. Ему захотелось с этим покончить.

– А распечатки?

– Я их только что получила и пока не успела проанализировать. Но телефонные разговоры прекращаются приблизительно в тринадцать тридцать. Потом она уже больше не отвечала на звонки.

– Кому был адресован последний звонок?

– Некоему Патрику Сернарду. Мелкому торговцу кэмом с бульвара Сталинград. Я сразу натравила на него парней с улицы Луи Блана, они его прижмут. А мы с Людо займемся счетами.

– Нет. Людо, ты возьмешь на себя дневник.

Уроженец Тулузы вздрогнул:

– То есть?

Корсо оставил при себе документ в пакете для вещдоков. И сейчас выложил его на стол.

– Прежде чем передать его в службу криминального учета, скопируй его и найди мне всех мужиков, упомянутых на этих страницах. Там есть имена, даты. Это будет делом нехитрым.

Людо без особого восторга взял пластиковый пакет.

– Ты думаешь, убийца – кто-то из них? – промямлил он.

– Я ничего не думаю, но меня интересуют все, кто имел сексуальную связь с жертвой.

– А я? Мне продолжать обход соседей? – спросила Арни.

Она заглотила свой омлет и теперь абсолютно прямо сидела на стуле, засунув руки в карманы; перед ней стоял третий бокал. В нормальное время Корсо сделал бы ей замечание: «Сбавь обороты», но сегодня воскресенье, а их рабочий день еще далек от завершения.

– Нет, – ответил Корсо, открывая портфель. – У меня для тебя есть кое-что другое.

Он вытащил копии листков из блокнота с набросками и в нескольких словах пояснил, откуда они. Рисунки переходили из рук в руки в таком плотном молчании, что казалось, оно образовало над ними стеклянный колпак, полностью изолировав от шумной набережной.

Ни у кого здесь не возникло ни малейшего сомнения: та рука, что набросала портреты танцовщиц, искромсала и лица обеих жертв.

– Вы все узнали девушек из «Сквонка». Арни, установи личности остальных. Им необходимо как можно скорее обеспечить защиту.

Все согласно кивнули. Корсо вернулся к Барби – ее история социальных приютов и приемных семей не выходила у него из головы.

– Выбери нескольких своих практиканток и направь их разобраться с прошлым обеих жертв. Мне нужны имена, координаты, подноготная всех социальных агентов, случайных родителей, преподавателей, с которыми они могли пересекаться. И если уж на то пошло, как можно больше имен учеников, встреченных ими за время перемещений по учебным заведениям.

– На это потребуется время.

– Все складывается очень удачно, оно у тебя есть до вечера.

– Ты что задумал? – ухмыльнулся Людо. – Предполагаешь, что Известный преподаватель – серийный убийца?

– Поинтересуйся у родственников жертв Эмиля Луи[42], смешат ли их подобные шутки.

Сыщик съежился за своим бокалом «Кроненбурга-1664».

Корсо поднялся с места и бросил на стол купюру:

– Я угощаю.

– Ты куда? – спросила Барби.

– Вернусь в контору. Надо обобщить все, что мы имеем.

– Быстро управишься, – присвистнул Людо.

– Заткнись. Кришна там?

– Он отменил отпуск, но сегодня его нет, – ответила Барби.

– Вызови! Вашу мать, свистать всех наверх!

29

В пустынных помещениях Главного управления криминальной полиции трудно было представить, что бригада пребывает в боевом возбуждении, готовая на всех парусах мчаться на дело.

В кабинетах никого, в коридорах ни звука. Где они все? Проникающее через окна солнце разбрасывало косые лучи: понятно, что на сегодняшний день есть кое-что получше, чем сидеть взаперти в четырех стенах.

Корсо вообразил: через несколько месяцев управление будет переезжать; все сыскари уже покинули здание, все коробки уже запакованы. Он не знал, что и думать о предстоящем переезде и бардаке, который их ожидает. Конечно, движение – это жизнь, это избавляет от анкилоза. Но их переводят куда-то в богом забытое здание на периферии, на границах Семнадцатого округа. Радоваться нечему.

Он сделал себе кофе и закрылся в кабинете на ключ – у него появилась привычка запирать свое логово, даже тогда (и особенно тогда), когда он находится внутри.

И тут раздался телефонный звонок.

– Утром ты звонил мне четыре раза, что случилось?

Эмилия выщелкивала слова, как старая пишущая машинка. Корсо понял, что не может спросить напрямую. Она слишком близкий, слишком сильный противник.

– Я беспокоился, вот и все.

– О чем именно?

– У вас в Варне все в порядке?

– Чего тебе надо?

Они находились в состоянии войны, и он больше не смел расспрашивать ее о личной жизни. Будучи полицейским, он даже не имел права на получение информации, которая могла бы послужить ему в деле о разводе. Конфликт интересов.

– Я вот подумал… Ты никогда не работала… в шоу?

Она издала свое кудахтанье:

– В каких еще шоу?

– В стриптизе, например.

Она резко спросила (будто перезарядила оружие: чак-чак).

– Это допрос?

– Вовсе нет. Я… я расследую дело, связанное с этим контингентом.

– Убитая стриптизерша?

На берегу Черного моря Эмилия не могла еще быть в курсе второго убийства, но слухи об убийстве Нины Вис уже распространились повсюду.

– Точно.

– Ну и что? Какое отношение я могу иметь ко всему этому?

– Я просто хотел убедиться, что ты никогда не вращалась в этой среде.

– За кого ты меня принимаешь? Я работаю в министерстве и одна воспитываю нашего ребенка. Ты полагаешь, у меня есть время болтаться голой по твоим ночным заведениям?

Ты делаешь и много чего другого, милочка моя… Корсо не стал настаивать и пропустил мимо ушей ее намек на то, что он не занимается Тедди. В этом направлении он ничего не добьется. Он выбрал иной путь, просто чтобы попытаться:

– Ты когда-нибудь позировала художнику?

Она удрученно вздохнула:

– Мне жаль тебя, Корсо. Очень печально, что тебе в этом расследовании больше нечем заняться, кроме как допрашивать бывшую жену. Полезай обратно в свою выгребную яму и дай нам спокойно отдохнуть.

Не дав ему времени что-нибудь добавить, Эмилия разъединилась. Корсо понадобилось несколько минут, чтобы успокоиться. Он даже подумал, не последовать ли ему примеру Барби: она загрузила в свой мобильник приложение для занятий медитацией – практикой, неожиданно вновь вошедшей в моду.

В конце концов он набрал номер Бомпар. Следовало защитить Эмилию вопреки ее собственному желанию.

– Если ты звонишь насчет принятия дела к производству, то все в порядке. Следствие официально поручено тебе. Твои полномочия начинаются сегодня. Никакого судьи на горизонте в ближайшую неделю.

– Даже для Нины Вис?

– Как говорится, две по цене одной. Тебе в подкрепление, также с утра понедельника, будет бригада полицейских. Это лучшее, что я могу для тебя сделать. А что тебе от меня надо?

Корсо сообщил о своих находках последних часов: укрытие художника и блокнот с набросками в подвале «Сквонка», личный дневник Элен Демора и ее любовники на одну ночь, дружба между обеими жертвами.

Бомпар воздержалась от комментариев. Она, разумеется, ждала большего, но ей тоже было известно, что у них убийца-уникум, что это не тот клиент, которого можно прихватить, имея только случайного свидетеля или образец ДНК.

– Ты переговорила с нашим агентом в Мадриде? – поднажал Корсо.

– Сегодня утром он ходил в музей и задал там несколько вопросов.

– Ну и?..

– Тип, соответствующий твоему описанию, часто приходит посмотреть картины Гойи, – уступила она.

– Это все?

– Все. Честно говоря, этот твой тип в шляпе тянет только на дурацкую шутку.

Корсо знал: насильственная смерть может принимать любую личину, даже самую гротескную. В конце концов, за это он и получал зарплату.

– У них там есть камеры наблюдения, – продолжала Бомпар. – Они попробуют найти картинки.

– Супер! Мне надо, чтобы ты оказала мне одну услугу.

– Не слишком злоупотребляй.

– Дело серьезное. Можешь переговорить с нашим агентом в Софии?

– Ты что, считаешь, что у меня туристическая компания?

Он признался ей, что среди набросков таинственного художника из подвала клуба обнаружил портрет Эмилии.

– Что она на это сказала?

– А ты как думаешь? Она отдыхает в Варне с Тедди. Я даже не смог задать ей этот вопрос.

– Что-то вы оба начинаете мне надоедать.

– Ты можешь приставить к ней полицейского или нет?

– Подумаю, но это было бы странно. В любом случае у нас в Софии есть только один агент. Не может же он все бросить и играть роль телохранителя на берегу Черного моря…

– Держи меня в курсе. Не знаю на самом деле, стоит ли мне беспокоиться.

– Сосредоточься на своем расследовании. Я перезвоню, когда у меня будут новости.

Бомпар обладала сверхъестественной способностью: только она могла в обычном телефонном разговоре придать Корсо уверенности и силы. Он глотнул кофе, похрустел пальцами и, прежде чем заняться треклятым обобщением данных, сделал глубокий вдох.

И тут же уснул тяжелым сном.

30

– Я тебя разбудил?

Насмешливый голос Людо.

– Что?

– Я спрашиваю, не разбудил ли тебя.

Корсо энергично потер лицо и взглянул на часы: 17:15.

Твою мать, как это он вдруг заснул, ткнувшись головой в свои записи! Наверное, теперь через всю рожу проходит отпечаток пружинки его блокнота. Браво, полиция!

– С чего ты взял? – попробовал он отпереться.

– Сам не знаю, – хихикнул Людо. – Твой голос, а еще тот факт, что я трижды звонил тебе и дважды стучал в твою дверь. Я уж было подумал, что ты по-тихому смылся.

– Что случилось?! – грозно спросил Корсо. – Есть новости?

Как актер перед важной репликой, Людо выдержал паузу.

– Я обнаружил любовников Мисс Бархат.

– Всех?

– Всех. Но есть одна проблема.

– Какая?

– Они мертвы.

Слова доходили до сознания Корсо, однако он с трудом улавливал их смысл. Он машинально поискал сигарету и распахнул окно.

– Что ты плетешь?

– Все очень просто: список любовников Элен Демора – это раздел некрологов.

Корсо так глубоко затянулся, что почувствовал, как едкий дым обжег ему горло.

– Ты хочешь сказать, что они были убиты?

Людо цинично рассмеялся:

– Я неправильно выразился. Если верить личному дневнику, они уже были мертвы, когда Элен спала с ними. Точнее, только что умерли. Все наводит на мысль о том, что эти «божественные ночи» имели место в моргах Парижа и его окрестностей.

Час от часу не легче. Но все же следует проверить. То есть следует ли понимать, что эта стриптизерша в поисках любовников проникала в морги Института судебно-медицинской экспертизы и морозильные камеры больниц? Трудно поверить. Но ему вспомнилось, что в юности ее арестовывали за осквернение кладбищ. Тогда это была только разминка?

– Можно ли обнаружить что-то общее между смертями?

– Ничего. Нарушение мозгового кровообращения, рак, черепно-мозговая травма вследствие дорожного происшествия… Я сделал несколько телефонных звонков, из которых следует, что Элен любила молоденьких – все моложе тридцати – и относительно хорошо сохранившихся, если можно так выразиться…

Корсо заметил, что погода изменилась. За окном дождь, серая мгла. Он вздрогнул, не понимая, приятное или мрачное ощущение он испытывает. Меньше чем за два часа лето отступило из пейзажа, как море – с песчаной косы.

– Продолжай в том же направлении, – распорядился он, не слишком уверенный в том, что подобное отклонение Элен имеет какую-то связь с убийцей.

Он разъединился и пошел сделать себе еще кофе. В коридорах наметилось какое-то движение. Глядя, как стаканчик наполняется коричневой жидкостью, Корсо задумался, не начал ли он преждевременно стареть: одна бессонная ночь – и вот он уже валится головой на письменный стол.

Возвращаясь в кабинет, он столкнулся с Барби. В руках у нее были распечатки – всегда добрый знак…

– У тебя что-то есть?

Она помахала пачкой листов:

– Я раздобыла ее банковские выписки.

Эффект чуда Барби действовал и по воскресеньям.

– По расходам, – начала она, – особенно сказать нечего. Зато я отметила одну деталь: почти каждый четверг между 16:50 и 16:55 она вытаскивала пятьдесят евро из одного и того же банкомата.

– В своем квартале?

– Нет, возле станции метро «Бастилия». В банке «Лионский кредит» на углу бульвара Ришара Ленуара и улицы Амело.

– Свиданка с дилером?

– Я об этом подумала, но никто не ходит покупать себе наркоту в определенный час. Так что скорей склоняюсь к психоаналитику.

У него тоже мелькнула такая мысль, но он не хотел выглядеть невротиком, хорошо знакомым с подобными мелкими хлопотами: обзавестись наличными, прежде чем идти выворачивать свое нутро в кабинете психоаналитика.

– Ты поискала поблизости?

– Есть одна на улице Амело, дом два. Даю руку на отсечение, что Элен Демора посещала именно ее.

Мало шансов в воскресенье обнаружить практикующего врача в рабочем кабинете, но Корсо подозревал, что Барби пошла дальше.

– У меня есть ее домашний адрес, – сообщила она. – Нам страшно повезло, девушку зовут Янъя Раджаонариманана. Она родом с Мадагаскара. Можно не говорить, что в телефонном справочнике таких не много.

– Где живет?

Барби протянула ему листок для заметок:

– В Одиннадцатом округе, в доме одиннадцать-тринадцать-пятнадцать по улице Меркёра. Она перпендикулярна…

– Знаю. Есть еще какие-нибудь сведения о ней?

– Nada. Нет даже ни одного протокола. Зато ее имя фигурирует в списке экспертов Трибунала большой инстанции в Кретее.

Вот тут надо аккуратненько. Эта дамочка наверняка знает, кого позвать, чтобы вышвырнуть его из своего кабинета.

– Я еду туда.

– Я с тобой.

– Нет. Продолжай раскапывать здесь.

– Что именно?

– Приюты, которые приняли обеих девушек. Попытайся выяснить, сохранили ли они контакты с другими ребятами из социальной помощи. Поищи также насчет «Сквонка» – например, прошлое их здания.

– Подожди.

Барби сбегала к себе в кабинет и через несколько секунд вернулась, юркая как мышка. Корсо воспользовался ее отлучкой, чтобы схватить свою куртку.

– На вот. Это чтобы раззадорить тебя перед психоаналитиком.

Барби протянула Корсо протокол допроса Элен Демора, датированный 21 июня 2004 года, после ее ареста на кладбище в предместье Лиона. Ничего особенного: в семнадцать лет она попыталась вскрыть могилу похороненного накануне молодого человека, но была застукана сторожем. Конец истории. Будучи несовершеннолетней, она избежала серьезных неприятностей. Корсо пролистал страницы, чтобы посмотреть, названы ли там соучастники – и, почему бы и нет, – сама Софи Серей. Никого.

– С Людо говорила? – спросил он.

– Нет.

– Загляни к нему, это прояснит для тебя ситуацию с первым арестом. – На прощание он улыбнулся ей. – Посещу сеанс психоанализа и вернусь к вам.

31

Небольшое скопление массивных зданий из красного кирпича, украшенных белыми балконами, как те, что можно видеть на опоясывающих Париж бульварах. Мелкие населенные пункты, словно скроенные по одной мерке и сохранившие аромат довоенной мечты о жизни сообща и строгой гигиене: воздух, проточная вода и сады за бетонной оградой совместного проживания.

Корсо пришлось потратить некоторое время, чтобы найти нужный дом, подобрать код и позвонить в нужную дверь. Янъя Раджаонариманана оказалась маленькой женщиной с кожей цвета табачных листьев. Копна всклокоченных волос. На носу массивные очки с дымчатыми стеклами. Рот, если можно так сказать, лишенный губ, больше напоминал прорезь над подбородком. Точно не эталон красоты.

– Как вы вошли? – сразу спросила она, сморщив нос и показывая зубы, как мелкий грызун.

Корсо вынул полицейское удостоверение и представился. Она не выразила ни малейшего удивления и посторонилась, чтобы дать ему войти. Он последовал за ней по узкому коридору со стенами, увешанными плакатами с лозунгами мая 1968 года: флакон с синими чернилами с надписью «ПРЕССА» и предупреждением: «НЕ ГЛОТАТЬ»; силуэт сотрудника республиканской службы безопасности, бойца специализированного корпуса полиции, спрятавшегося за своим щитом с гравировкой: «ПОД БУЛЫЖНОЙ МОСТОВОЙ ПЛЯЖ!»; криво выведенная надпись: «СДЕЛАЕМ НАШИ МЕЧТЫ РЕАЛЬНОСТЬЮ!».

– Вы сохранили молодой задор, – прокомментировал Корсо.

– В шестьдесят восьмом, – возразила она, – я еще не родилась.

– Тогда откуда эти постеры?

– Обычная археология. Трогательные знаки минувших времен.

Они вошли в маленькую гостиную. Не больше двадцати квадратных метров; кажется, недавно заново обитые диван и кресла. Здесь сэкономили на всем – на площади, высоте потолка, качестве материалов.

В углу Корсо заметил пару потертых чемоданов и холщовый мешок, наводящие на мысль о подготовке к тайному переселению.

– В некотором смысле, – заговорила она, встав посреди комнаты, – я вас ждала.

Он кивнул на чемоданы:

– Вы скорей похожи на человека, готовящегося к бегству.

– Я собираюсь в отпуск. Третьего июля – это ведь естественно?

– В такой поздний час?

– Я еду ночью.

– Куда вы направляетесь?

– В Дром. Хотите адрес?

Корсо улыбнулся. Эта болтовня ни к чему не приведет.

– Я пришел расспросить вас об Элен Демора, – сказал он, садясь на диван. – Вы, разумеется, читали в газете.

Хозяйка выбрала кресло по другую сторону низкого столика и вытащила сигарету «Кэмел». Он с теплотой вспомнил прежние пачки.

– Вы не опасаетесь, что я сошлюсь на врачебную тайну? – спросила она, прикуривая.

– Я надеюсь, что вы хитрее. Между врачебной тайной и деталями, которые могли бы оказаться полезными в установлении личности пребывающего в добром здравии убийцы, есть разница. Не говоря уже о том, что, если вы затеете такую игру, я запрещу вам покидать Париж, пока не получу разрешения на допрос Совета профессиональной ассоциации медиков. И тогда можете забыть о своем отпуске.

Махнув рукой, она прервала его:

– Ладно. Сдаюсь. Но сначала скажите, как вы меня нашли? Элен всегда платила наличными, а я никогда не выписывала ей рецептов.

Корсо поделился с ней соображениями Барби. Хозяйка устроилась поглубже в кресле и задумчиво затянулась:

– Выходит, после стольких лет полиция обзавелась мозгами…

– Как давно вы знаете Элен? – приступил к делу полицейский.

– Шесть лет. Поначалу она приходила два раза в неделю, а с две тысячи четырнадцатого – один.

– Что это было, анализ или психотерапия?

– Анализ.

– Для чего она к вам ходила?

– Скажите лучше, что вы ищете.

– У нас есть все основания подозревать, что Элен Демора была некрофилкой.

Янъя внимательно посмотрела на него сквозь свои затемненные очки и снова показала зубы:

– Точно. Она занималась любовью с трупами. Я всегда стремилась помочь Элен, но никогда не считала ее больной. В области сексуальных желаний нет нормы, и даже слово «извращение» лишалось своего содержания по мере того, как вздорная мораль теряла свои позиции…

– А почтение к мертвым?

Янъя пожала плечами. Она опять затянулась сигаретой, словно бы купаясь в дыме и ностальгических воспоминаниях о том времени, когда можно было курить за закрытыми окнами и медленно угасать.

– Она их любила, лелеяла, ласкала… Разве же она оскверняла их?

– Во всяком случае, их мнения, мне кажется, она не спрашивала.

Янъя снова пожала плечами: разумеется, она на стороне живых. Корсо не стал развивать эту тему. Если для уроженки Мадагаскара сосать мертвый член или изловчиться засунуть безжизненное орудие в себя не является ни извращением, ни насилием, у него больше нет аргументов. Хотя о чем тут спорить? Элен навеки воссоединилась со своими любовниками в ином мире.

– Расскажите мне поподробнее о ее занятиях, – продолжал он.

– Это началось в девяносто девятом году, ей было всего двенадцать. Один воспитанник в ее приюте страдал сердечной недостаточностью. Неожиданно он умер, и его тело всю ночь не увозили. Элен пошла в медпункт и там прижалась к нему. Главным обстоятельством оказалось то, что тело не пришло в негодность. Чтобы девочка могла утолить свое желание, необходимо было, чтобы ее возлюбленный выглядел… нетронутым.

– Как вы объясняете это влечение?

– Не думаю, что произошло какое-то событие, давшее первый толчок. Она всегда испытывала искреннее отвращение к мужчинам… к живым мужчинам. Для нее они являлись символом равнодушия и враждебности.

– В детстве она была изнасилована?

Янъя взяла следующую сигарету. Корсо тоже тянуло закурить, но он не хотел устраиваться здесь с каким-то комфортом. Ему следовало быть в фокусе, то есть напряженным, – это лучшее состояние, чтобы ощущать то, что не сказано словами.

– Вот уж чего не знаю, – отвечала она, слегка поморщившись. – Можно предположить, что свою роль в этой недоверчивости сыграл отказ от нее родителей. Кому доверять, если тебя предали самые близкие люди?

В таком случае Корсо должен был бы спать со всеми трупами, встретившимися ему за время службы в полиции. Пришлось закурить «Мальборо».

– Патологическая тяга Элен не была основана на естественном сексуальном желании. Она по-настоящему любила каждого мертвеца, к которому приближалась. Кстати, ей всегда удавалось узнать их имена, возраст и так далее. Зато ее мало волновали обстоятельства кончины.

В сознании Корсо всплыли строчки из дневника: глуповато-романтические воспоминания насильницы трупов…

– Она воображала их живыми?

– Вот уж нет. Для нее трупы были единственными возможными возлюбленными. Только на мертвые тела она направляла свои желания, свои фантазии и надежды. Она боялась мужчин, способных действовать и реагировать. Ей нравились самцы-скульптуры, холодные и недвижимые.

Все это не слишком продвигало Корсо в его расследовании. Он сменил направление беседы:

– Она рассказывала вам о Софи Серей?

– Конечно. Ее лучшая подруга. На самом деле – единственная.

– Они скрывали свою дружбу. Вам известно почему?

– Приехав в Париж, девушки договорились не афишировать свою связь, чтобы как-то защититься, сделаться сильнее.

Новый виток.

– Мы предполагаем, что Элен занималась проституцией. Что вы об этом думаете?

– Я знала.

– Тот факт, что это были живые мужчины, ее не смущал?

– Она занималась этим с промежутками. Со временем ее страх перед мужчинами превратился в безразличие.

– Софи была в курсе ее… склонностей?

– Думаю, да. У них не было тайн друг от друга.

– Могли бы вы назвать Элен… счастливой?

– Да. По-своему.

И провокационный вопрос – так сказать, на посошок:

– Если все у нее шло хорошо в этом лучшем из миров, зачем ей были нужны вы?

Крысиная мордочка превратилась в звериный оскал.

– Я просто помогала Элен спокойно существовать с ее… особенностями.

Похоже, эта специалистка по человеческим душам не понимала, что покрывает преступницу и поощряет девушку в ее пороке. Но еще раз: он здесь не для того, чтобы судить.

– Отмечали ли вы какое-то изменение душевного состояния Элен в последнее время?

– Да.

– Какого рода?

– Она кого-то встретила.

Корсо вздрогнул:

– Вы хотите сказать… партнера, который не был ни мертвецом, ни клиентом?

Улыбка Янъи Раджаонаримананы сделалась вызывающей. Вечное противостояние: полицейский и инакомыслящая, порядок и бунт, буржуазия и анархия и так далее.

– Да, спутника. И абсолютно живого.

Корсо почувствовал, как по его коже пробежал озноб, будто змейка забралась к нему под одежду.

– Что она вам об этом рассказала?

– Ничего особенного. Тот человек просил ее быть сдержанной.

Для начала Корсо предпочел исключить классические варианты:

– Он был женат? Знаменит?

– Точно не женат. Знаменит, возможно, более или менее.

– В какой области?

– Это был художник.

Корсо явственно различил шум в ушах, как если бы он погружался в море, – шум шевеления собственных мозгов. Приглушенное щелканье, которое приводило в порядок всю картину: Софи и Элен делили одного любовника, человека в шляпе, художника из «Сквонка», мадридского беглеца…

– Она описала вам его внешность?

Янъя раздавила сигарету в похожей на кастет пепельнице из толстого стекла.

– Мужчина в возрасте. Эксцентричный. Из тех, кто носит белые костюмы и борсалино.

– Она рассказывала еще что-нибудь? Это очень важно.

Янъя внимательно посмотрела на него через массивные очки:

– Он может быть убийцей?

Ни к чему темнить.

– У Софи были отношения с тем же мужчиной, вы знали об этом?

– Нет.

– Означает ли это, что и Элен не знала?

– Не обязательно. Она не все мне говорила, потому-то мы и не слишком продвинулись.

– Подумайте хорошенько, вы больше ничего не припоминаете? Вдруг есть какая-нибудь подробность, которая могла бы помочь мне?

Янъя взяла следующую сигарету. Она смолила, как в семидесятых.

– Он был в заключении.

Холодок в затылке.

– За какое правонарушение?

– Не знаю. Элен отказывалась говорить на эту тему, но, насколько я поняла, он там провел много лет. Его карьера художника – это его вторая жизнь. Потрясающее восстановление.

Его воскрешение в самом деле удалось! Общий любовник у обеих жертв, призрак, которого он (возможно) видел совсем рядом с Гойей; художник, рыщущий вокруг «Сквонка» и вышедший из тюрьмы – где отсидел, разумеется, за кровавое преступление. Теперь он уже не подозреваемый, это чертов преступник, поданный на блюде.

– Вам не казалось, что Элен его боится?

– Нисколько.

– Какова была природа их отношений?

– Повторяю вам – она об этом не рассказывала, но, похоже, с сексом у них все было в порядке. В этом смысле она по-настоящему вернулась к живым. Этот мужчина сумел приручить ее.

– Вы сказали, что он был гораздо старше ее?

– Да, по крайней мере вдвое. Наверняка ее как раз и привлекла его опытность во всех областях.

Перед мысленным взором Корсо возникла страница с изображением Мисс Бархат: ее исполненный нежности взгляд, неуверенная улыбка. Художник сумел уловить хрупкость этой покрытой татуировкой готки.

– Что она к нему испытывала? – не унимался сыщик. – Физическое влечение? Любовь? Восхищение его произведениями?

Янъя взглянула на часы и расплылась в широкой улыбке:

– Мне очень жаль, что в завершение я могу предложить вам лишь обычный штамп психиатра, но я думаю, что этот тип играл для нее роль фигуры отца.

Корсо поднялся. Он подумал, что теперь в этом деле возникает сплошное детоубийство. Ничего, он знает, как тут быть.

32

Вернувшись на набережную, Корсо созвал свою группу: необходимо срочно найти этого художника, априори любовника обеих жертв. Типа, отбывавшего заключение!

Вопреки ожиданиям эта сенсационная новость была встречена очень вяло. Сыскари едва держались на ногах, устав от проведенного в поисках и не принесшего особых результатов рабочего дня.

Установив личность и местопребывание нескольких девушек из блокнота с набросками, Арни организовала их защиту средствами полицейских – защиту скорей символическую. Людо продолжал выслеживать мертвых любовников Элен Демора, копаясь в окружении этих покойников в поисках какого-нибудь мстительного сознания, которое ополчилось бы против некрофилки Элен и ее названой сестры Софи. Но тщетно. Барби не успела нарыть хоть какую-нибудь информацию относительно возможных друзей детства жертв и тем более вникнуть в историю дома, где располагается «Сквонк», или его обитателей. Что касается хода расследования в целом, то практиканты уже прибыли, и их тут же разделили на две группы. Одних отправили обходить соседей, а другим поручили собирать все добровольные – и бредовые, спровоцированные новостью об убийстве Мисс Бархат – свидетельства.

На самом деле накопившаяся усталость была столь велика, что никакой новый факт не мог бы взбодрить сыщиков. Корсо подумал, что может прекрасно и в одиночку вести расследование, касающееся художника в борсалино, – после Мадрида это стало его личным делом. В то же время он вспомнил о Бомпар, которая в свете намеченной на завтра пресс-конференции ждала его отчета: ему было над чем поработать ночью.

– Ладно, – сказал он в завершение, – идите отдыхать. Завтра в девять продолжим.

Его подчиненные переглянулись и молча поднялись со своих мест.

Корсо заперся у себя в кабинете и с компьютером на коленях устроился на диванчике, в этой крохотной комнатушке обозначавшем гостиную.

Прежде чем запустить поиск в Интернете, он несколько секунд размышлял над вырисовывающимся профилем убийцы. Заключенный. Художник. Развратник преклонного возраста, любящий рисовать стриптизерш, спрятавшись в подвале, и остановивший свой роковой выбор на двух из них.

Почему он убил их? Предположение Корсо о наказании укрепилось. Софи и Элен были стриптизершами, но их выступление, их белая кожа, даже их наивность представляли собой некую форму невинности – это-то и понравилось художнику, который сумел уловить детскую прелесть в провокационных движениях танцовщиц, в их манере обнажаться, следуя заурядному сценарию.

Однако эти артистки бурлеска скрывали другие пороки: Софи ради удовольствия терпела чудовищные пытки, Элен искала любви и наслаждения у мертвых. Может быть, их ментор был разочарован? Может, он решил, что они заслуживают кары? Корсо не забыл об источнике вдохновения убийцы: полотна Гойи, изображающие каторжника, ведьму, измученного болезнью умирающего…

Зазвонил внутренний телефон. На мгновение Корсо поддался искушению не снимать трубку. Затем с трудом отодрал себя от диванчика и ответил.

– Майор? – Голос караульного, между почтением и нерешительностью. – Тут внизу какой-то тип хочет переговорить с вами. Пустить?

Корсо взглянул на часы: начало десятого вечера.

– Как его зовут?

Пауза. Видимо, жандарм читает удостоверение личности посетителя.

– Лионель Жакмар.

– Не знаю такого. Пошли его… То есть я хочу сказать, – спохватился он, – направь его к сыщикам, которым поручено собирать свидетельства. А если они уже ушли, пусть приходит завтра, в нормальное время.

– Говорит, что он из наших, – вполголоса настаивал полицейский.

– Ты его бедж видел?

– Он в отставке.

Корсо вздохнул:

– Пусть поднимется.

– Есть еще одна проблема… Он инвалид.

– То есть?

– Он хромает. Опирается на трость.

Новый вздох:

– Скажи, чтобы поднялся на лифте по лестнице «Е». Я буду ждать его на четвертом этаже.

Корсо прошел по первому коридору, затем по второму, пока не достиг лифта – скорее, грузоподъемника, – используемого только инвалидами или строптивыми подозреваемыми, которые отказывались подниматься по лестнице.

Двери открылись, и появился мужчина лет шестидесяти, в забавном жилете со множеством карманов, вроде репортерского. Седая шевелюра, серые глаза, цветом напоминающие скорей колючую проволоку, чем черный жемчуг, всклокоченная борода. Одно слово: клоун.

Корсо очень хотелось нажать на кнопку первого этажа, не дав ему времени даже переступить порог кабины, однако он совершил над собой усилие и милостиво позволил гостю проникнуть на этаж бригады уголовного розыска.

– Лионель Жакмар, – представился тот с резким акцентом. – В девяностые я служил в региональной службе судебной полиции Безансона. – Он расхохотался. – Настоящий житель департамента Юра́!

Двумя руками незнакомец так сильно давил на свою палку, как будто хотел воткнуть ее в пол. Его подпорка напоминала что-то вроде изогнутого и покрытого лаком куска дерева из романа Жионо[43].

– Простите за столь поздний визит… Все из-за поезда… Какие-то технические неполадки. Я прямо из Безансона! Вот и подумал, что мне следует попытать счастья в управлении, прежде чем идти в отель.

Десять минут, подумал Корсо, и ни секундой больше.

– Пойдемте ко мне в кабинет.

Он снова двинулся по коридорам, слыша, как его поздний гость, прихрамывая, ковыляет следом. Наконец они пришли. И даже прежде, чем предложить посетителю стул, Корсо резко спросил незнакомца о цели его визита.

Совершенно не растерявшись, Жакмар хитро улыбнулся и воздел свою палку, словно для того, чтобы троекратно ударить ею оземь.

– Все очень просто: я знаю вашего убийцу.

Часть вторая

33

Корсо усадил этого хромого оборотня и из чистой солидарности к собрату-сыскарю позволил ему выдать свою историю – кража со взломом в предместье Безансона в 1987 году, которая скверно обернулась, потянув за собой убийство дочери хозяев дома и арест преступника спустя несколько месяцев. Стефан терпеливо слушал, твердя про себя пословицу собственного сочинения: не бывает хороших воскресных вечеров, просто бывают еще хуже…

Однако он мгновенно сосредоточился, когда Жакмар сообщил ему, что некий Филипп Собески отбывал наказание в тюрьме семнадцать лет, из них двенадцать – во Флёри-Мерожи, и освободился в 2005-м. Корсо буквально подпрыгнул на стуле, когда приезжий из Юра́ добавил, что Собески удалось полностью реабилитироваться и он стал художником. Начав рисовать еще в тюрьме, он даже сумел в последние годы заключения выставиться на воле и быстро заявить о себе как о значительном явлении в мире парижского искусства.

– У вас есть его фотографии? – вдруг спросил Корсо.

– Я привез вам все досье, – ответил Жакмар, который, похоже, даже не заметил изменений в тоне своего собеседника.

Он вытащил из портфеля матерчатую папку. Внутри оказался накопитель с прозрачными файликами, а в них – портреты, вырезанные из журналов. Едва взглянув на них, Корсо понял, что это и есть его клиент.

Перед камерой позировал мужчина лет шестидесяти, худой как палка, с изможденным лицом и вызывающим взглядом, затянутый в белый костюм сутенера, в наброшенном на плечи вигоневом пальто. На лоб была надвинута шляпа, тоже белая, как бы подчеркивающая – на случай, если кто-то не понял, – хулиганский характер персонажа.

Корсо окаменел, сердце застряло в горле, как пуля в стволе. Если бы ему пришлось составлять фоторобот человека из Мадрида, он бы изобразил именно этот силуэт.

Картинка относилась к серии, сделанной в 2011 году для журнала мод. Были и другие. Несмотря на совершенно бездарные позы бывшего арестанта, Корсо догадался, что снимали птицу высокого полета: костюмчик сутенера принадлежал к коллекции одного известного итальянского модельера.

А главное, благодаря подписям под снимками полицейский понял, с кем имеет дело: типичный случай из тех, какие любят средства массовой информации и интеллектуалы: заплативший свой долг обществу убийца, чей неожиданный талант внезапно открылся всему миру. Однако художник сохранил повадки плохого парня. Неотесанный, заурядный и вызывающий господин Собески обладал всем, чтобы заставить трепетать буржуазию. Какое счастье!

– У вас есть фотографии его произведений?

Жакмар вручил ему вторую папку. Обнаженные тела, мускулистые, в голубоватых или землистых тонах. Лица, искаженные мукой и в то же время безучастные, написанные яростными ударами кисти, внезапно возникающие в наложении живописных мазков.

Не надо быть полицейским, чтобы догадаться, что это наркоманы, проститутки, заключенные – люди, вышедшие из тех же мутных вод, откуда выплыл сам Собески. При этом художнику удалось здесь выявить и отразить частичку чистоты и невинности, как и в блокноте набросков.

Это жестокое, мрачное и экспрессивное искусство сразу же понравилось Корсо. Художник словно бы свернул шею самой живописи, чтобы заставить ее погрузиться в самую низменную реальность. Но благодаря глубокому сопереживанию художник сублимировал трагедию этих мужчин и женщин до такой степени, что на его полотнах они превратились в возвышенные существа, почти в ангелов. Двор Чудес обрел своего штатного портретиста.

Последний удар ждал его в самом конце.

На рисунке была Элен Демора. Большой портрет, размером двенадцать на шестнадцать сантиметров, датированный 2015 годом. Слегка склоненное лицо, взгляд исподлобья; стриптизерша позировала, повернувшись в три четверти вправо, так что левая рука оказывалась на переднем плане. Ее прическа с прямой черной челкой приобретала на картине четкость шлема. Мисс Бархат была в рабочей одежде: сиреневое боа, черные трусики. Однако произведение не дышало необурлеском. Изображенная на нем молодая женщина была строга, бледна, ее обуревали темные страсти. Ее кожу передавали мазки белой, бежевой, коричневой краски. Единственные яркие цвета – кроме змеи из перьев – относились к татуировкам, которые художник вывел на передний план и подчеркнул, превратив их в лианы, словно бы присосавшиеся к тусклой плоти на плече и руке стриптизерши. Логика экваториального леса, жизнь, питающаяся смертью… Лицо над этой жестокой схваткой поражало своей душераздирающей красотой и невинностью.

Корсо заметил, что его бьет дрожь. Он отложил фотографии и убрал руки под стол. Вкратце, что у нас получается. Автор набросков из найденного в подвале блокнота – Собески. Никаких сомнений. Он был также любовником – «фигурой отца» – Элен Демора. Тоже несомненно. Он подходил также и на роль бойфренда Софи Серей. Что же касается персонажа в шляпе из мадридского музея, то он и в этом случае успешно прошел кастинг.

– Итак, – решительно произнес Корсо, – подведем основные итоги, согласны?

– Я только что все вам рассказал.

– О’кей. Но что заставляет вас считать, что Собески и есть наш убийца?

– Да ладно… Образ действий!

– Однако есть немало различий, верно?

– Я бы скорей назвал это подобиями.

– Вы говорили про ограбление…

– Вы что, вообще не слушали? – оскорбился Жакмар. – Собески был на месте преступления, когда его застала врасплох Кристина Воог.

– Она, значит, китаянка?

Бывший коп из Юра огорчился – он это все уже объяснил. Он сидел, положив ладони на трость, стоящую между его расставленными коленями. Его пальцы украшало множество перстней, один из них – с черепом.

– Воог – это по-эльзасски. Означает «пруд».

– Продолжайте.

– Собески схватил девушку и связал ее нижним бельем. После чего задушил и изуродовал ей лицо. Точно как в двух ваших убийствах.

Жакмар не знал подробностей последних убийств. Пресса сообщила лишь о связывании нижним бельем и повреждении лица. Увечья Кристины Воог могли не походить на раны стриптизерш, они скорее должны были выдавать жестокость и остервенение спятившего взломщика. Но в конце концов, тогда Собески не был еще художником…

– Почему вы ждали столько времени, прежде чем пришли к нам?

Жакмар стукнул палкой об пол:

– Чудной вы. Я десять лет в отставке. Живу одиноко, возле леса Шайюз. Все эти истории про преступления и мерзавцев у меня в прошлом. Я даже не знал о первом убийстве. Сегодня утром я случайно услыхал по радио сообщение о втором. И сразу купил «Журналь дю диманш». Твою мать, сказал я себе, Собески взялся за старое! Я сразу сел в поезд – и вот он я!

Корсо взглянул на часы: 22:30 – самое время заново прокрутить пленку. Несмотря на свою одинокую старость, Жакмар, должно быть, никогда не терял Собески из виду, что доказывали фотографии из папки. Это было делом его жизни.

– Это вы тогда его поймали?

Он энергично закивал – отсылка в прошлое.

– Полгода расследования, сотни протоколов… Этот тип был неуловим. Ни одного свидетеля, никаких отпечатков, никаких улик.

– Как же вы его сцапали?

– Как это часто бывает, случайно. В восемьдесят восьмом этот козел перепродал серию гравюр одному антиквару из Аннемаса. Они повздорили, и Собески его сильно избил. Антиквар подал заявление в полицию. Обидчика арестовали. Тогда, разумеется, Собески признался только в одном ограблении – в краже этих гравюр.

– Как вам удалось связать это дело с другим?

– Из-за обтянутой кожей пуговицы, обнаруженной у Воонгов. От куртки на меху. Тогда, во время нашего расследования, это нас никуда не привело, но, когда его арестовали, на нем была та же куртка! Без пуговицы!

– Что-то я сомневаюсь…

– Потому что вы не знаете Собески; он хитер, но пренебрегает законами. Вдобавок в нем есть что-то от животного. Он умен, но в то же время совершенная скотина.

– Не могу поверить, что он признался в убийстве из-за какой-то пуговицы.

– Разумеется, нет. Но с изнанки его куртка все еще была заляпана кровью. Той же группы, что у Кристины Воог.

– Снова неубедительно.

Жакмар вздохнул. Не для того он тридцать лет назад одержал победу, чтобы сейчас терпеть такое упрямство.

– Да вы сыскарь или кто? Эта куртка стала первой уликой, потянувшей за собой другие. Мы сразу засадили Собески – за драку, – потом снова допросили его тогдашнюю девку, случайную безансонскую проститутку. Она сдрейфила и вернулась к своим первоначальным показаниям.

– Вы ее уже прежде допрашивали?

– Собески фигурировал в нашем списке, этот гад держал в страхе проституток, работавших на сутенеров квартала Баттан. Он вдобавок еще и сексуальный хищник, которого неоднократно задерживали за изнасилования и нападения.

Корсо все еще сомневался: все эти происшествия не соответствовали профилю его убийцы – четкого, организованного, поборника справедливости… и импотента. Но еще раз – у Собески было время измениться.

– Короче, девица призналась, что Собески явился к ней около трех часов, весь в крови. Он все отрицал, но обнаружились другие улики.

– Какие?

– Увидите в деле.

Жакмару надоело пересказывать свою историю. В этом человеке явно боролись энтузиазм и дурное настроение, торопливость и желание притормозить.

Корсо решил успокоить его.

– Командир, – согласился он, накрыв ладонями документы, – я подробно изучу все это. Вы согласны на пару дней задержаться в Париже?

Отставник приложил указательный палец к небритому подбородку, произведя звук рубанка по дереву.

– То есть…

– Расходы на проживание берет на себя судебная полиция.

– В таком случае…

– Вы хотите, чтобы мы подыскали вам отель?

Опершись на свою третью ногу, тот неловко поднялся со стула:

– Сам справлюсь. В папке есть мой телефон.

Корсо проводил его до дверей кабинета:

– Кажется, Собески встал на путь истинный. Что заставляет вас полагать, что нынешний убийца – это он?

Житель Юра покачал головой:

– Такие скоты никогда не меняются. Можете рассказывать мне, что он стал великим художником, что своими паршивыми картинами зарабатывает целые состояния, – он остается чертовым убийцей. Видели бы вы, что он тогда сделал с бедной девочкой… Ему следовало бы гнить в тюрьме до конца дней. Никогда нельзя выпускать на свободу диких зверей.

Корсо запретил себе реагировать на это фашистское мнение – хотя готов был разделить его: процент рецидивов не вызывает у копов никакого оптимизма.

Он положил руку старику на плечо:

– Благодарю, что вы приехали. Ваше свидетельство, безусловно, сыграет важную роль в нашем расследовании.

34

При внешности дикаря Жакмар обладал душой биографа. Он собрал досье, достойное стать сюжетом книги вроде «Тайной жизни великого художника»…

Филипп Собески же был совершенно типичным случаем. Классическим примером социального и психологического детерминизма.

Моника Собески, в девичестве Моль, родилась в многодетной семье недалеко от Монбельяра. Подозрения в инцесте. Она быстро бросает школу и становится парикмахершей. В семнадцатилетнем возрасте выходит замуж за ярмарочного фокусника Жана Собески, который оказывается жестоким и вдобавок алкоголиком (воспитанник государства). Забитая, пьющая, страдающая туберкулезом женщина обладает странной внешностью: при росте метр пятьдесят три она в тридцать лет выглядит двенадцатилетней девочкой.

Антропометрический портрет был сделан при ее задержании: отсутствие губ, слишком большие глаза (одержимые и неотвязные), химическая завивка по моде пятидесятых, склонность к беспорядочным сексуальным связям. Имеет обыкновение затягивать свое детское тело в кожаные комбинезоны и мини-юбки леопардовых расцветок. Крайне легкомысленна.

В 1960-м, в возрасте девятнадцати лет, она рожает Филиппа. Отец исчезает. И тут же начинается ненависть – и сладострастие. Моника спит со всем, что шевелится или даже не шевелится, она известна тем, что делает минет пациентам монбельярской больницы (тариф – горсть франков).

Маленького Филиппа мать часто выгоняет на лестницу, избивает, надолго оставляет одного. Он регулярно пропадает в окрестных лесах. Его много раз задерживают за кражи и вандализм. Примерно в десять лет он бросает школу. Дома заканчиваются деньги. Филипп ходит за пособием. По возвращении мать обвиняет сына в том, что он стащил деньги, и бьет его смертным боем.

Кроме того, Моника заводит обычай: приглашает соседских детей на очень специфические «полдники». В качестве развлечения она предлагает гостям глумиться над Филиппом и истязать его. В пубертатный период пытки усиливаются, мать обвиняет сына в том, что он сексуально озабоченный, «только об этом и думает», «в точности как его папаша». Она избивает его, прижигает сигаретами, подносит горящие спички к его члену (это Моника называет «дезинфекцией»).

Вмешиваются социальные службы.

В тот день, когда ребенка в тринадцатилетнем возрасте забрали у матери, медицинский осмотр показал ошеломляющие результаты: у Филиппа обнаружились многочисленные признаки истощения (на коже чередовались лишенные пигмента и гиперпигментированные участки, он страдал экземой, живот был раздут; у него уже выпадали волосы). Вдобавок его тело представляло собой полный каталог рубцов: следы ожогов, порезов, умышленных повреждений. Рентген показал множественные плохо сросшиеся переломы, черепно-мозговые травмы: чудо, что он был еще жив и в своем уме.

Монику Собески арестовали – ей предстояло провести двенадцать лет в тюрьме строгого режима. Филиппа определили в приют, а потом в приемную семью в окрестностях Гапа. Этот жестокий, раздражительный, вспыльчивый мальчик не был подарком. В пятнадцать лет он изнасиловал одну из своих приемных сестер, умственно отсталую девочку.

Филиппа поместили в специализированный приют для трудных подростков и постарались забыть о его шалостях, но он страшно избил парнишку, который в общей спальне слушал рок. Позже выяснят, что мать измывалась над ним под музыку «Led Zeppelin», «Deep Purple», «The Who», «Ten Years After». C тех пор Собески не выносил мощных гитарных аккордов.

Спустя год в кафе он с сексуальными намерениями пристает к девушке. Но поскольку он несовершеннолетний и имеет смягчающие обстоятельства, ему снова все сходит с рук. Новый центр, новые проблемы. Собески начинает выпивать и подторговывает наркотиками. В восемнадцать лет его переводят в приют для совершеннолетней молодежи в Шамбери. В этот период он околачивается в приграничном районе со Швейцарией, пробавляясь то мелкими налетами, то работой по охране порядка.

Свидетельские показания единодушны: Филипп Собески – сексуальный хищник. В его окружении к нему прилипла кличка Соб-Елдоб. Доказано также, что он уже занимается проституцией. Вопреки тому, что он расскажет позже, бисексуалом он становится еще до заключения.

В 1982 году его в очередной раз задержали за изнасилование в Морто. Приговоренный к пятилетнему сроку заключения, он через два года получает полусвободный режим и вскоре снова начинает подворовывать и торговать наркотиками. В это очень нестабильное время он осваивает приграничные районы на юго-востоке Франции. Собески не является в полном смысле слова ни бродягой, ни «панком с собакой». Скорей, это хулиган с шилом в заднице, которому не удается даже влиться в среду таких же, как он, маргиналов, живущих вне закона.

Начиная с 1984 года он снова оседает в Безансоне. Здесь он одновременно играет роли вербовщика и доверенного лица в районе парковки в Баттане, неблагополучном квартале города. Кроме того, он занимается торговлей наркотиками в квартале 408 и Плануаз. В 1987 году, ко времени правонарушений, которые ему инкриминируют, Собески хорошо известен полиции. Однако приходится ждать истории с курткой на меху, чтобы окончательно с ним разобраться. Двадцать лет тюремного заключения, из них семнадцать – строгого режима.

Дома Корсо по-прежнему с недоверием продолжил чтение досье. Этот профиль прожженного преступника – а ему довелось видеть тысячи таких – никак не вязался с убийцей-рецидивистом, которого он преследовал: дисциплинированным, не оставляющим за собой никаких следов и своим образом действия демонстрирующим изощренную жестокость.

Вместе с тем в досье Жакмара не содержалось никаких подробностей (или фотографий) убийства 1987 года. А Корсо хотелось бы увидеть раны на лице Кристины Воог, а также узлы, которые непрошеный гость вязал той ночью…

На самом деле убийства Софи и Элен гораздо больше соответствовали образу нового Собески – художника, преступника со снятой судимостью, героя средств массовой информации. Этой перемене Жакмар посвятил отдельную часть своего расследования.

В тюрьме Безансона Собески сдает экзамен на бакалавра, а затем получает диплом юриста. В середине девяностых его переводят во Флёри-Мерожи, где он принимается за рисование. Мало-помалу сокамерники и надзиратели обнаруживают, что заключенный номер 283466 художественно одарен. Он способен написать лицо любого товарища по несчастью, по чьей-нибудь просьбе нарисовать карикатуру на тюремщиков или по фотографии изобразить близкого человека.

Вскоре, несмотря на свою репутацию зачинщика беспорядков, он добивается разрешения получить масляные краски и устроить у себя в камере крошечную мастерскую. Так Собески становится штатным портретистом Флёри. Параллельно с живописью в классической манере он разрабатывает собственный стиль и создает серию полотен, ошеломляющих жестокостью и правдивостью.

В 2000 году его выставку организуют прямо в тюрьме. Фотографии произведений выходят за ее стены. В 2002-м произведения Филиппа Собески официально экспонирует галерея – да вдобавок не абы какая, а галерея Николь Крузе и Жана-Мари Гавино, одна из самых известных на рынке современного искусства. Совладельцы делают ставку на талант художника – и, разумеется, на его образ исправившегося убийцы. Буржуа и интеллектуалы обожают тех, кто преступает законы их цивилизованного мирка.

Сыплется град петиций. Влиятельные лица встают на защиту художника, который «с лихвой оплатил свой долг обществу». Собески же дает говорить своим полотнам. И он прав: подобный художник больше ни для кого не может быть преступником. А если он им был, то это лишь прибавляет подразумеваемой мощи его творчеству. В связи с ним упоминается имя Караваджо, драчуна и убийцы, отныне его почитают первейшим летописцем тюремного мира.

Вмешивается политика: даже если прощение и милосердие в двухтысячные годы не слишком в моде, в борьбу вступают представители не только левых, но и правых сил. Свободу Собески!

Корсо в растерянности пробегал глазами статьи, петиции, речи защитников художника – все они были известны в разных областях. Он часто имел дело с этими крикунами – писателями, певцами, политиками, заметными людьми, убежденными, что наделены даром интуитивно прозревать истину, даже тогда, когда дело еще не решено и полицейские топчутся на месте…

Но Собески – это не тот случай: тут речь шла о восстановлении в правах, о втором шансе и, как ни странно, об очистительной силе искусства. Корсо понять не мог, с чего бы, проведя в тюрьме почти два десятка лет и занявшись живописью, Соб-Елдоб вдруг перестал быть хищником. Как говаривала Бомпар, вы можете сколько угодно просвещать психопата. Все, чего вы добьетесь, – это будет хорошо образованный психопат.

Корсо перешел к фотографиям картин. Это впечатляло. Эскизы портретов заключенных, сделанные в двухтысячные годы, были невероятной силы. Они выражали наводящую клаустрофобический ужас вселенную, в которой лица казались словно бы выскобленными одиночеством или, наоборот, отекшими от дурной жратвы и тоски. Изображения стриптизерш были ослепительно хороши. Для каждой девушки Собески подбирал какой-нибудь аксессуар, вроде как Гойя в семнадцатом веке для персонажей своих королевских портретов. Собески превращал своих героинь в королев, одновременно выражая одиночество этих объектов вожделения, прикованных к сцене, как каторжники в своих клетках.

Работы последних лет, посвященные порноактрисам, проституткам, наркоманам, показались Корсо особенно жесткими. На смену штриху пришли наложенные один на другой красочные слои, образующие линии, тени, рельефы. Эта живопись воздействовала как на зрение, так и на осязание. Вязкая текстура, изобилующая складками и гранями, впадинами и гребнями, так и звала дотронуться до нее…

Неоэкспрессионизм – это слово постоянно мелькало в статьях и каталогах выставок. И действительно, в этих искаженных лицах, этой обескровленной, но желанной плоти таилась та же неистовая сила, что в экспрессионизме начала двадцатого века или в новой вещественности двадцатых годов – у Отто Дикса или Георга Гросса.

Собески также сравнивали с совсем современными художниками: Фрэнсисом Бэконом, Люсьеном Фрейдом… Лучшего Собески и желать не мог, эти два последних художника чрезвычайно высоко котировались на арт-рынке. Кстати, Корсо, который всегда интересовался современной живописью, находил странным, что до сих пор ничего не слышал о Собески. Тем более что этот тип удостоился лавины репортажей, интервью, приглашений на телевизионные площадки.

А главное, копа занимал вопрос, возможно ли, чтобы подобный человек, переживший не реабилитацию, а подлинное возрождение, поддался своим старым демонам, проведя на свободе более десятка лет.

Корсо не верил в сдерживающую власть тюрьмы. Каким образом заключение могло погасить огонь, пожирающий преступников? Наоборот… Скорей, им приходилось подавлять свои пагубные желания, держать их под спудом в ожидании следующего взрыва. Что сделал Собески со своей жестокостью, безжалостностью, своим либидо запертого в четырех стенах безумца? Помогла ли ему живопись? Сублимировал ли он мрак своих желаний с помощью кисти? Корсо в этом сильно сомневался.

Так он философствовал в одиночестве у себя в конуре до двух часов ночи, когда вдруг на фотографии, представлявшей общий план международной ярмарки современного искусства «Art Basel 2015», заметил одну деталь. На крайнем правом портрете в серии картин, которые там экспонировались, без сомнения, был изображен Майк, он же Фрейд, порноактер-философ, единственный друг Нины Вис. Он позировал обнаженным (его жезл в кои-то веки находился в покое) и, казалось, буквально вырывался из истерзанной илистой фактуры полотен Собески.

Еще одно очко в пользу виновности Собески. Он знаком с Фрейдом. Он действительно являлся любовником Софи и Элен. Он – человек из подвала. Возможно, и из Мадрида. Кстати, его картины – не по фактуре, а по духу – имеют что-то общее с черно-красной стихией Гойи.

Корсо схватил мобильник и набрал номер Барби:

– Ты что, спишь?

35

Они встретились в управлении и принялись искать совпадения. Корсо хотелось получить надежные аргументы, прежде чем врываться к художнику. Первый заход оказался неплодотворным. Никаких следов контактов с Собески в распечатках жертв не обнаружилось. Ни разу его имя не возникло ни среди клиентов «Сквонка», ни в числе подписчиков Ахтара.

Ранним утром Корсо разродился телефонным звонком Майку, то бишь Фрейду. Вытащенный из постели порноактер был не слишком любезен. А главное, он всего лишь повторил то, что без устали пережевывали газеты: Собески – великий художник, на его криминальном прошлом стоит жирный крест. Это человек, которому нравится писать маргиналов общества, в свое время изгнавшего его самого. Знал ли он Софи Серей? Майк был не уверен – сам он не слишком близко знаком с художником. В любом случае ему и в голову не могло бы прийти, что этот плешивый шестидесятилетний старикан – бойфренд стриптизерши.

Корсо позвонил Катрин Бомпар, ему хотелось поделиться с ней сенсационной новостью и попросить перенести пресс-конференцию на один день. Быть может, к вечеру у них будет не просто обычный свидетель, но сам подозреваемый, которого они смогут подвергнуть допросу по делу об убийствах Софи Серей и Элен Демора. Бомпар не согласилась. Однако потребовала докладную записку относительно Собески. Корсо предостерег ее: не может быть и речи о том, чтобы произнести его имя или сказать слишком много.

– Ты забываешь, что это я тебя всему научила, – отрезала Бомпар.

К восьми утра сыщики обнаружили всего одну конкретную улику. Все, чем они располагали, – это собственные предположения и связи, которые предстояло доказать. А главное, Корсо хотел заполучить полное досье по расследованию убийства Кристины Воог в 1987 году. Он надеялся в деталях того, первого преступления различить зачатки убийств Софи и Элен.

Они позволили себе передышку в кафе «Солей д’ор», прежде чем в девять часов встретиться со всей группой на тропе войны в зале для совещаний. Летучка свелась к нескольким словам: сосредоточиваемся на Филиппе Собески.

– Арни, даю тебе утро на то, чтобы, не привлекая внимания, уточнить его расписание в интересующие нас даты.

– Почему бы не спросить у него самого?

– Чтобы понять, куда мы суемся. Собески семнадцать лет оттрубил в тюряге. А потом стал признанным художником и медийным лицом. Придется подняться пораньше, чтобы застигнуть его врасплох. Людо, у тебя остались контакты во Флёри?

– Есть кое-какие знакомства.

– Поезжай туда и разузнай про него. Он провел там десять лет, наверняка оставил какие-то воспоминания.

– А я? – спросила Барби.

– У тебя утро, чтобы по телефону расспросить его окружение. Галериста, друзей-художников, его девок и так далее.

– Я открываю все карты?

– Нет. Сделай вид, что ты журналистка. С тех пор как Собески вышел из заключения, он постоянно мелькает в каких-то газетенках и треплется на телевизионных площадках. Твой звонок никого не удивит.

– А как насчет всего остального? – поинтересовался Людо.

Прозрачный намек на другие следы: опрос соседей Элен Демора, общее прошлое обеих жертв, подписчики Ахтара…

– Об этом пока забыли. Даем себе день, чтобы расследовать линию Собески. Для муравьиной работы у нас есть практиканты.

Корсо кивнул присутствующим и исчез у себя в кабинете.

Оставалось сделать самое трудное: позвонить Эмилии. Хорошенько поразмыслив, он решился на лобовую атаку.

– Что тебе еще? – спросила она самым мерзким тоном.

– Ты знаешь Филиппа Собески?

Эмилия, явно сбитая с толку его вопросом, замолчала.

Наконец через несколько секунд она пробормотала:

– Он гений.

36

– Ты знакома с ним лично?

– Мы не друзья, но при каждой встрече я имею возможность оценить, насколько у него… незаурядный ум.

В голосе Эмилии звучали несвойственные ей почтительные и серьезные нотки.

Болгарка была не из тех, кто кем-то восхищается и уж тем более кого-то почитает.

– Как ты с ним познакомилась?

– Это что, допрос?

Вместо ответа Корсо откашлялся – главное, не злить ее. Она наверняка владела ценной для него информацией, а он шел как по минному полю. Азы для полицейского: нельзя путать личную жизнь и профессиональную деятельность.

– Ты ему позировала? – спросил он, чтобы направить разговор в другое русло.

Эмилия достаточно хорошо знала Корсо, чтобы догадаться, что у него уже есть доказательства того, о чем он спрашивает.

– Было однажды.

– Это на тебя не похоже.

– Тебя интересует Собески или я?

Он снова вильнул в сторону:

– Когда мы разговаривали в прошлый раз, ты сказала, что никогда не позировала художнику.

– Моя личная жизнь тебя больше не касается. Если ты не ответишь, к чему этот допрос, я вешаю трубку.

– Собески – это подозреваемый в одном моем расследовании. Мы нашли блокнот с его набросками, там ты изображена египетской царицей. Все, о чем я с тобой говорю, касается только работы. Не вздумай вообразить, что я мог бы использовать…

– У тебя все те же методы…

– Значит, ты понимаешь, что я могу потребовать твоего срочного возвращения домой в качестве свидетеля.

Она не понимала, блефует он или нет (на самом деле не в его власти было заставить ее вернуться во Францию, а уж тем паче задавать ей вопросы относительно подозреваемого художника, когда доказательств кот наплакал). Однако Эмилия заговорила более миролюбивым тоном:

– Что ты хочешь узнать?

– При каких обстоятельствах ты для него позировала?

– Мы познакомились в две тысячи четырнадцатом. Он сразу предложил мне быть его моделью. Он считал, что моя внешность хорошо впишется в его мир. – Она хихикнула. – Принимая во внимание его картины, даже не знаю, комплимент ли это…

Или Собески соврал, или лгала Эмилия. Она была слишком хороша собой и слишком шикарна для мира бывшего заключенного. Не важно. Во всяком случае, это означало, что блокнот с набросками принадлежит именно ему.

– Где проходили сеансы? У него в мастерской?

– Да, у него в мастерской. В Сент-Уане.

– Продолжения не было?

Она снова рассмеялась – будто стакан треснул.

– Ты ревнуешь?

– Отвечай на мой вопрос.

– Да ничего не было. Я не в его вкусе.

– А он ведь извращенец.

– Ничего общего с моими… предпочтениями.

Насильник женщин в пятнадцать лет, торгующий своим телом молодой человек в восемнадцать – они с Эмилией могли бы составить отличную пару.

– По-твоему, он жестокий человек?

– Он кроток как агнец. Я никогда не видела, чтобы он сердился или хотя бы нервничал. Если он и совершил жестокие поступки, то это ведь было тридцать лет назад. Он заплатил свой долг обществу и сегодня совершенно вписался в него.

Эта политкорректная речь странно звучала в устах Эмилии. Ее видение мира было гораздо более сложным и искаженным.

– Послушай, – вздохнула она, будто внезапно устала от их разговора. – Было бы проще, если бы ты сам составил себе мнение о нем. Допроси его, если в чем-то подозреваешь.

– Спасибо за совет.

– Уже через несколько минут ты поймешь, что он за человек.

– И кто же он?

Новый вздох. Эмилия была несравненная лицедейка. Именно это и придавало пикантности их сексуальным игрищам.

– Он дитя.

– Прости, кто?

– У Собески не было детства, во всяком случае в том смысле, как мы его понимаем. Потом сразу семнадцать лет тюрьмы. А когда он освободился, ему предоставили в обществе такое место, о каком он и мечтать не мог. Он играет ту роль, которой от него ждут. Но играет ее живо, восторженно. Ребенок… под Рождество нарядившийся в маскарадный костюм Джека Воробья.

Корсо никогда не слышал таких нежных ноток в голосе Эмилии.

У себя на столе он раскрыл папку, чтобы найти недавние портреты Собески. Прежде проходимец был хорош собой – это подтверждали антропометрические фотографии, – но годы тюрьмы сломили его. Он исхудал, высох, как будто мумифицировался. Кожа обтягивала кости, и он лишился волос. Брови побелели – или исчезли, – и надбровные дуги выступали острыми выпуклостями. Ничего общего с ангелочком с рождественской елочки…

– Гад остается гадом.

– Ты что-то имеешь против него?

– Нет.

– Тогда перестань надоедать мне. Только что проснулся Тедди, так что мы сейчас завтракаем.

Корсо не сумел отказать себе и не поставить ее на место:

– Собески – наш главный подозреваемый в деле об убийствах стриптизерш.

– А их что, много?

– Появилась вторая. В эти выходные. Убийца задушил девушку, связав ее собственным нижним бельем. Он закрепил ее голову в тисках, чтобы спокойно изуродовать. Она тоже позировала для Собески.

Корсо понял, что Эмилия отреагировала.

После секундного молчания его бывшая взяла себя в руки.

– Очень печально, – равнодушно произнесла она, – но незачем беспокоить Собески из-за того, что в молодости он совершил ошибку.

– Его «ошибку молодости» звали Кристина Воог. Она умерла в двадцать три года, обезображенная твоим «гением» и задушенная им ее же собственным нижним бельем.

Прежде чем ответить, Эмилия снова помолчала.

– Я тебя знаю, Корсо. Ты станешь преследовать его, потому что не нашел никого другого. Ты не ищешь правду, ты хочешь результатов.

Корсо по-прежнему просматривал фотографии Собески. Он остановился на изображении его обнаженного торса. Под шмотками сутенера на парне как будто был еще один костюм: его кожа – руки, плечи, грудь, живот и спина – вся, как голубоватой сеткой, была покрыта татуировками. Арестантские знаки, орнаменты маори, восточные драконы, существа героического фэнтези – там было все: от зеленого до черного, от охристого до розового. Плотные ряды маленьких картинок. Словно кольчуга, заканчивающаяся точно под шеей и на запястьях.

Корсо попытался возразить, но он уже исчерпал все аргументы. Слишком рано он ей позвонил. В этом его ошибка.

– Забудь о нем, – повторила она. – И о том, что я ему позировала, забудь.

– На что ты намекаешь?

– Ни на что, но эта подробность не должна укрепить твою навязчивую идею.

– Если ты думаешь, что я…

– Ничего я не думаю. Мне просто кажется странным, что ты приплетаешь меня к своему уголовному расследованию.

– А мне-то! Ты путаешь роли. Это ведь не я позировал обнаженным перед убийцей, отсидевшим семнадцать лет, и…

– Ты все такой же пошляк.

Чтобы не сорваться, Корсо мысленно сосчитал до пяти.

– Когда ты видела его в последний раз? – спокойно спросил он.

– Я тебе уже сказала – он мне не друг. Просто знакомый. Кажется, столкнулась с ним на выставке.

– На какой?

– Уже не помню.

– Как он тебе показался?

– Как обычно, милым, забавным, невероятно умным.

– Не озабоченным как-то особенно или, наоборот, не встревоженным?

– Я разъединяюсь, Тедди зовет.

Она даже не предложила ему поговорить с сыном. Но так лучше. Когда сын был далеко и Стефан долгие недели не имел никакого шанса увидеть его, разговор с мальчиком сразу бередил живую рану, всегда готовую закровоточить…

– Напрасно ты воспринимаешь все это так легко, – серьезно закончил он. – Убитые стриптизерши тоже были сюжетами набросков Собески. Может быть, и ты в списке…

Эмилия тихонько рассмеялась:

– Не выдавай желаемое за действительное.

37

Спустя два часа в его кабинет влетела Барби.

– Ну? – спросил Корсо.

– Ничего особенного.

– То есть?

– Все, кому я позвонила, лили мне в уши одинаковую лесть: Собески – великий художник, воскресший для общества, и тому подобное.

– А что Арни?

– Продолжает рыть, но пока тоже ничего особенного. Последние недели Собески, как обычно, посвятил двум своим любимым занятиям: живописи и сексу.

– Любовницы или любовники?

– Похоже, всего понемножку… Мы ждем имена и адреса.

– Вы не установили никакого контакта между ним и Софи или Элен?

– Нет. Но это очень просто объясняется: у Собески нет мобильника.

– То есть?

– У него нет домашнего телефона, нет мобильника – ничего.

Разумеется, поза художника или же прием, чтобы не рисковать, что его выследят, – тактика террориста.

– А где Людо?

– Все еще во Флёри. Пока никаких новостей.

Они помолчали. После бешеной гонки минувшей ночи возвращение к реальности имело привкус похмелья. Однако Барби потихоньку положила на стол Корсо какую-то распечатку. Был у нее такой грешок – держать начальство в напряженном неведении относительно собственных результатов.

– Подарок, – проговорила она с блуждающей на губах улыбкой.

Сыщик даже не потрудился прочитать новый документ. Барби жила в закрытом для других мире цифр и знаков.

– Это что?

– Список пассажиров рейса «Иберии» на Мадрид в минувшую субботу, отправление в семь сорок утра.

Корсо просил ее проверить, существует ли какой-нибудь след полета Собески в Мадрид за эти последние дни.

Полицейский увидел искомое имя, выделенное желтым маркером. Художник вылетел раньше его, предыдущим рейсом, что позволило ему ночью подвергнуть пыткам и убить Элен Демора. Он вернулся в Париж в воскресенье.

Корсо и Барби обменялись понимающими взглядами.

Сыщик открыл ящик письменного стола и достал оттуда «зиг-зауэр».

– Берем мою тачку.

По пути копы не произнесли ни слова. Они напоминали актеров, повторяющих про себя каждый свою роль. Корсо размышлял, не будет ли этот визит преждевременным – достаточно ли у них оснований? Может, следует дождаться новых улик?

– Это еще что?

Ворота Сент-Уан. Вдоль Парижской окружной дороги выстроились чередой круглые шатры, напоминающие индейские вигвамы. Вокруг них толпились целые семьи грязно и неряшливо одетых людей. Просто конец света. Голые дети шлепали босиком по асфальту, женщины в тюрбанах прямо на земле готовили пищу для своих молчаливых мужчин в тренировочных костюмах. Повсюду валялись пластиковые пакеты, канистры, самый разнообразный мусор.

– Сирийские беженцы.

Вот уже два года люди, сбежавшие от диктатуры Башара Асада или притеснений ИГИЛ, в ожидании документов и помощи от французского правительства находились здесь, у ворот Парижа. Кстати, Корсо уже слышал про облаву, которую организовали его коллеги, чтобы задержать толпы сирийских нищих, орудующих на перекрестках в этом квартале, – и все они оказались румынами или цыганами.

Поневоле он сбавил скорость, чтобы рассмотреть нищету, словно из минувших веков выплеснувшуюся к подножию богатой столицы. Его это не шокировало и не возмутило: он достаточно много путешествовал, чтобы знать, что стоит удалиться всего на какую-то сотню километров, чтобы обнаружить эту старую добрую человеческую нищету, цветущую «на теле мира», как говорил Ницше. Странность заключалась в том, что расцвела она здесь, в нескольких метрах от блошиного рынка Сент-Уан, где воскресным утром так любят порыться, поторговаться, прикинуться бедняками парижане.

– Так мы едем или нет? – нетерпеливо спросила Барби.

Поплутав по перпендикулярным авеню Мишле улицам, кишащим мелкими наркоторговцами, которые даже не трудились таиться, а только низко натягивали на лоб капюшоны, они обнаружили бывшую фабрику по производству котлов, где Собески оборудовал себе мастерскую. Пять лет назад художник приобрел это огромное кирпичное строение девятнадцатого века.

Полицейские несколько секунд рассматривали красное здание: много тысяч полностью обновленных квадратных метров, со световыми фонарями – чем-то вроде стеклянных будочек – на крыше, через которые свет проникает вовнутрь одновременно отвесно-вертикально и косо.

– Верхнее потолочное освещение, – с иронией прокомментировал Корсо. – Необычайно важно для творчества.

– Чего?

– Да так, ладно.

Они устремились к входной двери – вправленному в черную металлическую раму огромному стеклу, позволявшему снаружи видеть гигантские полотна Собески на стенах.

Корсо позвонил в домофон и представился самым кратким образом:

– Полиция.

Они ждали больше минуты, прежде чем появился невысокий старичок в усеянной пятнами краски серой ночной рубашке. Приглядевшись, они поняли, что это блуза, какие в девятнадцатом веке носили художники.

Стоя за стеклом, Собески сделал им какие-то энергичные знаки – казалось, он выражает радость – и принялся открывать массивные запоры своей крепости.

Корсо рассматривал его: голое тело под блузой, босые ноги в грубых башмаках без шнурков, на голове черная шапочка с завернутыми краями.

Годы заключения, казалось, безжалостно обезжирили его – он был по-настоящему истощен. Нажимая на ручку правой рукой, в левой он держал мастихин, испачканный густой массой. Чисто карикатура.

– Входите, входите, – гнусаво приговаривал Собески. – Я вас ждал! Наша общая подруга предупредила меня…

Барби нахмурилась, а Корсо улыбнулся, чтобы скрыть ярость. Эмилия точно когда-нибудь доведет его… Но злиться он мог только на себя, ни в коем случае не следовало впутывать ее в свое расследование.

– Пойдемте ко мне в мастерскую.

У Собески была особенная манера говорить, подходящая его голосу. Какая-то полупарижская-полупровинциальная издевательская нарочитость, из которой годы тюрьмы стерли всю старательную артикуляцию. Он проглатывал целые слова и выплевывал их железные ошметки.

Они прошли через просторные помещения, где экспонировались портреты высотой больше двух метров. Действительно впечатляет: обнаженные мужчины (наверняка порноактеры) и мускулистые или жирные полураздетые женщины (стриптизерши, проститутки, порноактрисы…) выставляли напоказ свои выступающие из краски тела, рельеф которых умножал белые отсветы и голубоватые тени.

Собески был необыкновенный художник. Грубый, непристойный, даже вульгарный, но он обладал мощью, непривычной для ситуации, в которой самые признанные мастера ограничивались тем, что разделывали корову кольцами или ваяли вазы. Он же при помощи своей кисти, мазок за мазком, заново открывал для вас силу живописи, волнующую сублимацию реальности.

Само его обиталище поражало особым благородством. Помещения с равномерно белыми стенами, потолки высотой метров десять, в каждой комнате заливающий все почти ослепительным сиянием световой фонарь. Это место могло поспорить с самыми прекрасными галереями современного искусства в Париже.

Зато в загроможденной мастерской царил полный беспорядок. К стенам были прислонены еще нетронутые холсты, другие были уже загрунтованы – на каждом из них ровным монохромным слоем лежала какая-нибудь одна краска, – третьи окутывала плотная ткань. Там же находилось и произведение, над которым сейчас работал мастер: тучная женщина, развалившаяся в продавленном бархатном кресле. Глядя на картину, невозможно было не вспомнить проданное на аукционе «Christi’s» в Нью-Йорке почти за тридцать четыре миллиона евро полотно Люсьена Фрейда «Benefits Supervisor Sleeping»[44].

Собески торжествующе развел руками, словно этот хаос представлял собой его лучшее произведение: полицейские увидели разрозненные части подрамников, ведра, в которых мокли кисти и щетки, тряпки, обрывки холста, кресла, еще что-то, назначение чего невозможно было определить…

Но самым эффектным оказался прилавок, идущий вдоль всей левой стены: настоящий верстак мастера, сплошь заваленный тюбиками, канистрами, бутылями, палитрами, кистями, мастихинами…

– Шампанского? – предложил Собески.

Почетное место между палитрами и кистями занимало покрытое сверкающими капельками ведерко со льдом. Сыщики отказались – было всего одиннадцать утра, – однако незаметно переглянулись: оба они заметили рядом с бутылкой тиски, накрепко прикрученные к верстаку. Инструмент, который обычно используется, чтобы монтировать подрамники, но идеально подходящий для того, чтобы зажать голову Нины Вис или Мисс Бархат.

«Что-то уж больно просто», – подумал Корсо и в тот же миг почувствовал во рту металлический привкус, как будто откусил кусочек фольги. Он понимал, что это тайное предчувствие начавшихся неприятностей…

38

– Знаете, почему мы здесь?

Опершись о свой прилавок и скрестив ноги, Собески, с бокалом шампанского в руке, утвердительно кивнул. Его улыбка, казалось, предостерегала их.

– Так вот, я хочу спросить вас, что вы делали в ночь с четверга шестнадцатого на пятницу семнадцатого июня и в ночь с пятницы первого на субботу второго июля.

– Я уже проверил у себя в ежедневнике: был с женщинами.

– Вы отмечаете это в своем ежедневнике?

Собески сделал глоток и с деланым смущением поднял брови:

– Знали бы вы, сколько их! Издержки успеха. И так с момента моего выхода из тюрьмы!

Что за мерзкая рожа! В этой блузе, шапочке, напоминающей спущенный черный чулок, и растоптанных ботинках Собески как будто разыгрывал какой-то фарс в духе Мольера, гротесковую пьесу, в которой в дураках останется не он.

– Могли бы мы получить их координаты?

– Я готов сообщить вам их имена, но не телефоны.

– Почему?

– Я их не знаю. У меня нет телефона.

– А как вы связываетесь с людьми?

– Я с ними не связываюсь, они ко мне приходят.

Корсо не отреагировал на очередное бахвальство. Среди прикрепленных к стене над прилавком набросков, фотографий и гравюр он только что заметил репродукцию трех «Pinturas rojas». Действительно, что-то уж больно просто.

Прихлебывая шампанское, Собески перехватил взгляд Корсо:

– Вам нравится Гойя? El pintor diablo![45] Неплох, но я лучше. Я имею в виду – технически.

Подобное заявление тянуло на шутку, но, в сущности, вполне вязалось с блузой художника и шампанским с утра.

– Вы знали Нину Вис и Мисс Бархат? На самом деле их звали Софи Серей и Элен Демора.

– Пожалуйста, не принимайте меня за идиота.

– Так вы знали их? Да или нет?

Собески поставил бокал, поскреб голову и принялся выхаживать вдоль прилавка, шлепая раздолбанными ботинками по бетону. Фотографии из досье Жакмара ввели полицейского в заблуждение мускулатурой Собески, впечатляющей для его возраста, но в реальности художник оказался уменьшенной копией. Невысокий – метр семьдесят, – его силуэт был как будто спрессован, а мышцы, видневшиеся в вырезе блузы, напоминали натянутые струны. Корсо пришло в голову сравнение с серой обезьянкой на ярмарке.

– Я был знаком с Элен Демора, потому что покупал у нее кэм. Мне нравилось ее лицо, тело. Я ее часто писал.

– Вы ходили посмотреть на нее в «Сквонк»?

– Да, время от времени. Стриптиз – это сюжет, который я люблю изображать в своих произведениях.

Корсо подумал о найденном в подвале блокноте с набросками. Попозже.

– Именно тогда вы познакомились с Ниной Вис?

– Точно.

– Вы стали любовником той и другой?

Собески отхлебнул шампанского и снова поднял бокал:

– И я бы еще добавил: одновременно.

– Одновременно?

– Мы имели обыкновение встречаться втроем.

– Вы им платили?

– Бывало по-разному. Но часто они уходили без денег. Мы наслаждались. Предавались маленьким сексуальным радостям. Потом я рисовал их… И мы засыпали втроем, как младенцы. Если хотите, я мог бы показать вам наброски. Я бережно сохраняю все. – Он разразился сардоническим смехом, снова окрашенным легким удивлением. – При моем нынешнем положении это куча бабок!

Выходит, Софи и Элен, названые сестры, ничьи дочери, упорно скрывавшие свою дружбу и никогда так и не сумевшие обрести равновесие в нормальной сексуальности, закончили свои дни в постели этого отощавшего борова.

– Очень нескромно было бы спросить, об играх какого рода идет речь?

– Разумеется! Так вы здесь для этого?

Корсо смолчал, он ждал ответа.

– Частенько разные садомазо-трюки, но в основном все заканчивалось пеггингом.

– Я не знаю, что это.

– Наведите справки.

Не глядя на него, Барби вполголоса шепнула:

– Я тебе объясню.

Корсо коротко, по-военному, кивнул и осознал, что держится слишком скованно, будто аршин проглотил. Он не мог бы сказать, шокирует его этот тип или же он завидует его непринужденности.

– Когда вы видели их в последний раз?

– Я бы сказал… недели три назад.

– Вы не сверились со своим ежедневником?

Собески расплылся в улыбке:

– Ровно двадцать два дня назад. Проще всего отдать его вам, тогда вы будете в курсе всех моих дел и поступков.

Подобное чистосердечие скорей озадачивало, однако Корсо в очередной раз побоялся за деревьями не увидеть леса.

– Вы знали, что Нина увлекается играми садомазо в Интернете?

– Разумеется. – Собески сделал вид, что дрожит всем телом. – Все эти штуки, которые она совала в свою киску… Я до сих пор содрогаюсь…

– Элен признавалась вам, что спит с трупами?

– Ни одна ни другая ничего от меня не скрывали.

– Похоже, такие игрища вас не шокируют.

– В тюрьме меня сотни раз насиловали. Мне в зад пихали предметы, о которых вы и понятия не имеете. Я видел мужиков, которые перерезали себе глотки, когда сосали у своего насильника. Вот что меня действительно смущает, так это то, что в тюрьмах допускают подобные действия по отношению ко взрослым, которые не соглашаются… А вот то, что делает совершеннолетняя прожженная шлюха во Всемирной паутине или в морге, касается только ее…

– Имейте хоть немного почтения, вы говорите о покойных.

– В моих устах слово «шлюха» – не ругательство.

Корсо знаком передал эстафету Барби: этот гаер его уже утомил.

– Вы как будто не слишком потрясены смертью своих… подружек.

– Что меня потрясает, а что нет – не ваше дело.

Корсо заметил, что у него недостает некоторых зубов. Какое удовольствие могли находить Софи и Элен в постели с этим големом? Наверняка еще одно извращение…

– Какого рода отношения связывали вас с жертвами?

– Я вам только что рассказал.

– То есть исключительно сексуального характера?

– Это самые тесные связи, насколько мне известно. Вы по-прежнему не хотите шампанского? – игриво предложил Собески. – Это бы помогло вам расслабиться…

– Тот факт, что обе жертвы были близки с вами, вас не тревожит? – бросил Корсо.

– Не только я знался с ними.

– Но только вы семнадцать лет провели в тюрьме за убийство.

Собески расхохотался:

– Я этого ждал с тех пор, как вы переступили порог! Мое прошлое всегда со мной, верно? В ваших убогих полицейских мозгах это преступление навсегда превращает меня в преступника? Никакого шанса встать на путь исправления?

Корсо, проигнорировав вопросы Собески, произнес:

– Совершенное вами в восемьдесят седьмом году преступление похоже на убийства Софи Серей и Элен Демора.

– Вы плохо осведомлены, майор. Как я понял, нынешний убийца – псих, соблюдающий очень четкий ритуал. Ничего общего с моей историей. Когда я убил ту бедную девушку, я был совершенно обдолбан. Она застала меня, я запаниковал. Я ударил ее…

– Вы связали ее нижним бельем.

– Не тем, которое было на ней.

– То есть как?

– Я схватил то, что было под рукой! Я находился у нее в спальне. Открыл ящик, вот и все.

– Она была одета, когда вы ее связали?

– Конечно. Я просто хотел усмирить ее. Она не переставала вопить. Я ее ударил, чтобы она умолкла. Согласен, слишком сильно… Но повторяю, я был совершенно обдолбан.

Корсо знал про Безансонское дело. В поисках, за что бы зацепиться, он указал на прикрученные к верстаку тиски:

– Для чего здесь этот инструмент?

Собески обернулся к прилавку:

– Какой инструмент? За вами не поспеть, старичок… – (Корсо вытянул указательный палец.) – А, тиски с зажимом. Я использую их, чтобы натягивать холсты на подрамники.

– Вы сами это делаете?

– Я все делаю сам. В тюрьме у меня не было ассистентов.

Стефан подошел к приспособлению и склонился, чтобы получше рассмотреть его.

– Вы позволите нам прийти в мастерскую, чтобы взять пробы?

– Никаких проблем. Мне скрывать нечего.

Корсо прошелся вдоль прилавка и остановился перед репродукциями Гойи.

– Вы знаете, где экспонируются оригиналы?

– В фонде Чапи, в Мадриде. Всем поклонникам Гойи это известно. Я много раз ездил туда полюбоваться ими.

Сыщик резко обернулся к Собески:

– Именно это вы и сделали в минувшую субботу?

– В субботу? Нет, а почему вы спрашиваете?

У него за спиной раздался голос Барби:

– В этот день у вас был билет на рейс «Иберии», улетающий в семь сорок в Мадрид.

Собески вздрогнул и схватился за сердце, делая вид, что удивлен вопросом:

– Вы меня напугали! – Он ухмыльнулся. – Честное слово, я оказался меж двух огней.

– Отвечайте на вопрос, – нанес удар Корсо. – Позавчера вы ездили смотреть эти картины?

– Ни в коем случае. У меня была встреча с моим испанским галеристом. Можете проверить. Его зовут Хесус Гарсиа Перес. Я что-то не понимаю: вы за мной следите?

– И вы не заходили в фонд Чапи?

– Нет, я же вам сказал. К чему эти вопросы?

Воздержавшись от ответа, Корсо снова кивнул Барби: рисунки.

Она порылась в сумке и вытащила оттуда копии портретов из подвального блокнота:

– Вы узнаете эти наброски?

– Разумеется, я их автор.

– Они взяты из тетради, обнаруженной нами в подвале, примыкающем к гардеробным «Сквонка».

– Прекрасная новость! Я потерял его много недель назад.

– Когда именно?

– Уже не помню. У меня таких десятки.

– Чтобы быть точными, – не унимался Корсо, – мы обнаружили эту тетрадь в укрытии, где вуайерист проделал отверстие в стене, чтобы иметь возможность наблюдать за танцовщицами «Сквонка» в их раздевалке.

Собески расхохотался:

– Этот ваш парень настоящий извращенец! Что за интерес подглядывать за раздевающимися девочками, когда они каждый вечер оголяются на сцене?

– Не шутите, в блокноте много эскизов жертв.

– Говорю же: это я их нарисовал.

– Они воспроизводят то, что видел подглядывавший.

– Прекратите нести чепуху. Я рисовал девушек, пока они готовились к выступлению. Я находился у них в гримерных. Я вхож туда. И хорошо знаком с Камински.

Корсо легко представил себе бывшего арестанта, неразлучного с торгующим живым товаром каратекой. Но что этот блокнот делал в подвале? Зачем было отбивать кирпич, чтобы наблюдать за тем, что он и правда мог видеть на месте?

Встреча провалилась, но Корсо и не ждал чуда. Это только первый раунд.

– Можно ваш ежедневник? – сказал он, завершая разговор.

Художник открыл ящик прилавка и извлек оттуда блокнот в кожаной обложке. Взяв его в руки, коп отметил, что это ежедневник фирмы «Эрмес».

– Я провожу вас, – сказал Собески, первым покидая мастерскую.

У входной двери он повернулся к своим посетителям:

– Вам что, не удалось подыскать другого подозреваемого, кроме меня?

К чему лгать?

– Пока нет.

– И все из-за того, что двадцать лет назад я совершил убийство? Надо шевелить мозгами, ребята. Маловато у вас воображения.

– Это убийцам его не хватает. Едва выйдя из тюрьмы, они сразу принимаются за старое – теми же методами, с теми же ошибками. Не мне тебе это объяснять. – Сам того не желая, Корсо вдруг перешел на «ты».

– Ты прав, – ответил художник тем же заговорщицким тоном.

Они нашли друг друга – сыщик и преступник, самая старая пара на свете…

– Потому-то бывшие осужденные всегда становятся нашим первым следом, а зачастую и последним, то есть верным.

Собески изобразил восхищенную улыбку и взял Барби в свидетели:

– Хорошо излагает, верно?

Корсо был поражен, заметив, что его коллега тоже улыбнулась в ответ. В этот момент счет явно был в пользу Собески.

Садясь в машину, Стефан спросил:

– Что такое пеггинг?

– Это еще называют «сцепление штифтами», – ответила Барби, захлопывая дверцу. – Приличными словами объяснить сложно.

Корсо повернул ключ зажигания.

– Тогда забудь о приличиях.

– Это когда женщина, надев пояс с фаллоимитатором, содомизирует мужчину.

39

Корсо и Барби уже взялись за поиски двух «алиби» художника: Юноны Фонтрей и Дианы Ватель. Первая жила в Кретее, но работала в мастерской скульптора Мэрилин Кузнец, на улице Каскадов, на Бельвильском холме. Вторая обитала в Четырнадцатом округе.

Сперва улица Каскадов.

Корсо вел машину, а Барби листала ежедневник. Внезапно она спросила:

– Собески сказал про какую-то «общую подругу». Кто это?

– Да ладно, брось.

Барби не стала настаивать и опять погрузилась в записную книжку художника, но неожиданно восхищенно присвистнула:

– Ишь ты, а он держит форму!

– Чего?

– Каждый вечер у него другая партнерша или партнер.

– Про мужиков не знаю, но никак не могу понять, что в нем находят телки.

В ожидании ответа он искоса глянул на свою спутницу, но Барби молча закрыла ежедневник. Снова выглянуло солнце, и Парижская окружная дорога купалась в прозрачном тумане, – казалось, все распалось на миллиарды белых частиц.

– Мы пришли к нему слишком рано, – заявила она.

– Ты меня удивляешь.

Барби опустила стекло и жадно вдохнула загрязненный воздух. Казалось, ее бледная кожа, подобно белой ткани, отражает свет. Мысль о том, что она может загореть, представлялась столь же абсурдной, как идея смешать воду с оливковым маслом. Обычная несовместимость молекул.

– Слишком уж все это очевидно, – резким голосом произнесла она. – Тиски, картины Гойи, блокнот с набросками: обилие улик убивает улику. И в то же время этот тип выглядит настолько уверенным в себе, что, вполне возможно, может хотеть спровоцировать нас. Или рассчитывать именно на то, что никто не поверит в такое количество уличающих деталей. В любом случае, если его свидетели будут стоять на своем, мы проиграли. Все остальное слишком бездоказательно: можно заниматься живописью, трахаться с жертвами, любить Гойю и носить белые костюмы – и при этом не быть серийным убийцей.

Барби прекрасно изложила ситуацию.

Поднимаясь по улице Пиренеев, Корсо добавил еще один аргумент:

– Вдобавок надо еще учесть, что его преступление восемьдесят седьмого года не похоже на наше дело. Отставник из Юра запутал меня…

Ему хотелось закончить на положительной ноте:

– По крайней мере, если Собески – наш подозреваемый, он будет сидеть смирно. Теперь он знает, что за ним следят.

– А разве это так?

– Приставь к нему пару наших ребят. Посерьезней.

– Все это не очень законно.

– Ты что, готовишься в адвокаты?

Припарковавшись на улице Каскадов, они отыскали тупик, перегороженный живым бамбуком и тростником. За этой растительностью можно было различить флигель, окна которого, усиленные стальными рамами, занимали целиком всю стену. Среди листвы несли караул длинные женщины из позеленевшей бронзы.

Этот адрес они и искали. Барби позвонила. Корсо закурил и проверил сообщения. Эсэмэс от Бомпар: «Пресс-конф о’кей». Значит, все прошло успешно. Первая хорошая новость за утро – или, возможно, плохая. Должно быть, Бомпар намекнула на их подозреваемого. Если Собески выскользнет из рук, они станут посмешищем всей Франции.

В домофоне раздался девичий голос:

– Иду.

По имеющимся у них первым данным, Юнона Фонтрей только что окончила третий курс Парижской высшей школы изящных искусств. В свободное время она подрабатывала ассистенткой у Собески и других художников.

Они подождали в тени листвы, медленно танцующей на плитках двора. Наконец из бамбука вынырнула молодая девушка в грязнущем белом халате. Руки в карманах, сигарета в зубах, на волосах свекольного цвета сидела странная шляпа колоколом по моде двадцатых годов.

– Вам чего? – спросила она, не открывая решетку, с таким видом, будто ей в высшей степени плевать на все.

– Мы ищем Юнону Фонтрей.

– Это я, – сказала она, отпирая ворота. – Что вам надо?

– Всего лишь задать вам несколько вопросов.

– Пойдемте со мной. Мне надо доделать работу.

Они проследовали за подмастерьем художника среди шелестящей растительности, обошли флигель и оказались на заднем дворе, заваленном фрагментами статуй.

Даже не взглянув на полицейских, девушка уселась на стул перед бронзовой статуей – младшей сестрой тех, что стерегли сад, разве что эта возлежала на поставленной на козлы доске.

– Юнона – ваше настоящее имя? – для начала поинтересовался Корсо.

– Придумка моих родителей. Большие оригиналы. В греческой мифологии это покровительница браков. Сами понимаете.

Она не выглядела ни удивленной, ни недружелюбной – только безучастной. На вид около двадцати. Она не отличалась красотой (большой нос, наподобие клюва тукана, нарушал всю гармонию ее черт), однако в ней было что-то манящее. Светлые глаза, хрупкое телосложение (едва ли килограммов сорок), невероятная молодость – все придавало ей некую трепещущую ауру, соблазнительность, отчего вас пробивал легкий озноб, как от нежного покусывания в шею…

– Сегодня к вечеру должна закончить, – пояснила она, надев горнолыжные очки и вооружившись наждачной бумагой.

– Что вы делаете? Счищаете ржавчину?

– Это не может заржаветь – это бронза. Но со временем она неравномерно окисляется. – Юнона показала им черные отметины на бедре и конечностях скульптуры. – Похоже на старческую пигментацию.

Она принялась энергично тереть наждаком руку статуи.

Корсо склонился к ее уху и прокричал:

– Вы не припомните, чем занимались в ночь с шестнадцатого на семнадцатое июня?

– Помню. В Школе была вечеринка по случаю окончания учебного года. Я пробыла там до десяти вечера – я играю в духовом оркестре. А потом встретилась со своим бойфрендом.

– Как его зовут?

Юнона перестала тереть бронзу и усмехнулась:

– Филипп Собески. Будто вы не знаете.

Слово «бойфренд» применительно к старому сатиру, с которым они только что познакомились, звучало как-то непристойно. Ладно, проехали.

– Где вы с ним встретились?

– У него в мастерской, в Сент-Уан.

– Вы помните, во сколько точно это произошло?

– Около одиннадцати вечера. Я взяла «Uber». Вы можете проверить.

Корсо ожидал надежного алиби и лжи. Вызов такси мог оказаться предумышленным, но означал бы реальное сообщничество, а он в это не верил. Девчушка вполне могла быть влюблена в Собески – но вряд ли стала бы сообщницей в ужасах, которые он сотворил с Софи и Элен.

– Вы провели с Собески всю ночь?

– Да.

– Сколько часов вы бодрствовали рядом с ним?

– Не меньше чем до четырех утра. Он всегда готов, с ним не соскучишься. И сам часто говорит: «Я как лук-порей: борода белая, а кончик еще зеленый».

Корсо не отреагировал на шутку – он уже начал привыкать к вульгарности Собески. Процесс нанесения ран, продолжавшийся долгие часы, предполагал, что убийца находился со своей жертвой бо́льшую часть шестнадцатого и семнадцатого июня. Собески покидает сцену.

– Мадемуазель, – сделал он еще одну попытку, – наше расследование касается убийств, совершенных с… омерзительной жестокостью. Ваше свидетельство имеет первостепенную важность. Если вы сколько-нибудь сомневаетесь…

– Я вообще не сомневаюсь. Этот вечер мне явственно запомнился.

– Лжесвидетельство карается как минимум пятью годами заключения.

Юнона даже не удостоила его ответом: она со спокойным видом снова взялась за шлифовку бронзы, отчего над ее руками поднялось легкое облачко зеленой пыли.

Чтобы не уходить вообще ни с чем, Корсо позволил себе еще несколько вопросов:

– Могли бы вы назвать ваши отношения с Собески регулярными?

– Скорее пунктирными.

– То есть?

– Мы встречаемся – отлично. Не встречаемся – тоже отлично.

– Как долго продолжается ваша связь?

– Два года.

– Где и как вы познакомились?

– В Школе изящных искусств. Он пришел рассказать нам свою историю.

Корсо представил себе раскаявшегося арестанта, выступающего перед аудиторией покоренных его личностью студентов с повествованием о своем призвании художника. И почувствовал, как в нем растет острая антипатия к этому мерзавцу, – но действительно ли он убийца?

– Сыграл ли свою роль в вашей привязанности к Собески тот факт, что он признанный художник?

– Нет. Я не нуждаюсь в наставнике.

– А то, что он бывший преступник?

– Да.

Корсо вздрогнул. Юнона улыбнулась ему краешком губ и продолжала водить наждаком туда-сюда по бронзовому торсу.

– Вы ведь именно это хотели услышать, верно?

Она сняла лыжные очки и остановилась, чтобы перевести дух.

– Эх, отправила бы я это старое дерьмо на свалку!

– Вам не нравятся эти скульптуры?

– А вам нравятся?

– А в чем заключается ваша собственная работа?

Она указала на накрытый грязной тряпкой предмет, лежащий на табурете в нескольких метрах от них:

– Я делаю миниатюры.

– Что они изображают?

– Я не могу вам показать. Они сохнут…

Корсо спиной ощущал улыбку Барби – его напарницу забавляла эта развязная бунтарка, нисколько не напуганная ее шефом.

– Как вам кажется, сейчас Собески испытывает какие-нибудь неосознанные жестокие стремления?

– Откуда мне знать? – ответила она, доставая из кармана халата пачку сигарет. – Во всяком случае, со мной он всегда нежен, как ангел.

Корсо задумался о том, каким нежностям бывший арестант мог предаваться со своей воскресной Камиллой Клодель. Приходилось ли ей снаряжаться поясом с притороченным фаллоимитатором, чтобы старый фавн кончил?

– Можете ли вы назвать ваши интимные отношения… нормальными?

– Что вы называете «нормальными»?

Корсо реально подставлялся.

– О’кей. – Он резко прекратил разговор, в котором уже заметно увяз. – Приходите завтра по адресу: набережная Орфевр, дом тридцать шесть, чтобы зафиксировать ваши показания.

– У меня есть выбор?

– Нет.

– Ну прям как в телесериале!

Они уже уходили, когда Корсо передумал и указал на произведение, скрытое под тряпкой:

– И все-таки можно взглянуть?

С театрально преувеличенным недовольством Юнона вздохнула и поднялась с места, чтобы снять покров со своей работы.

Это была скульптура из гончарной глины, изображающая очень худую молодую женщину и отощавшего демона, слившихся в объятии. Они замерли в позе «69», однако стоя, что означало, что голова инкуба находилась внизу, он впился когтями в землю, а рылом уткнулся во влагалище девушки, которая, в свою очередь, с наслаждением сосала его член.

Совершенно очевидно, эта чудовищная скульптура была автопортретом.

40

– Мы движемся к провалу, – заявила Барби.

На Парижской окружной один за другим сменялись выезды в юго-западном направлении, удаляясь от плохих кварталов, чтобы попасть в Шестнадцатый округ. Как если бы они следовали за движением солнца, повторяя его траекторию и постепенно, как к зениту, приближаясь к сверканию больших денег, зелени и роскошных особняков Ла-Мюэт и Пасси.

– Если Диана Ватель предъявит алиби вроде этого, – продолжала она, – можно считать, что мы совершенно облажались, и надо начинать поиски подозреваемого в другом месте.

Корсо хранил молчание. Он все больше и больше убеждался: психологический профиль Собески не годится для убийцы-палача, который наверняка думал о том, чтобы «спасти» свои жертвы путем страдания и смерти. Собески же, напротив, был искателем наслаждений, совершенно аморальным типом, чуждым всякого понятия добра и зла, соединяющим в своей дешевой позе художника бунт искусства и цинизм человека, привыкшего жить вне общества. И все это с радостной вульгарностью.

– Ты меня слушаешь?

Корсо вздрогнул. Небо затягивали тучи, наползая одна на другую, подобно тектоническим наслоениям; уже слышались глухие потрескивания.

– Сперва проверим его алиби, – отрезал он. – А там посмотрим.

Когда они выехали на авеню Анри Мартена с посаженными в четыре ряда величественными деревьями, хлынул дождь. На листьях платанов и каштанов искрами засверкали капли, а ливень будто прошелся по улице серебряной кистью.

Направляясь к Диане Ватель, они снова оказались в квартале, где жил Матье Веран, мастер сибари. Разве что здания на авеню Анри Мартена не имели ничего общего с современными постройками на улице Доктора Бланша. Здесь все было солидным, классическим. Османовские фасады конца девятнадцатого века, подобно рострам морских судов, украшали атланты и кариатиды.

Полицейские припарковались и, втянув головы в плечи, выскочили из машины под ливень. Струи дождя яростно лупили по асфальту. Семья Ватель занимала особняк, скрывающийся под листвой вековых деревьев. Ограда. Домофон. Камера. Случалось, Корсо чувствовал себя курьером, доставляющим товары на дом. Они представились в домофон и услышали гнусавый голос, сильный азиатский акцент.

Щелкнула сталь замка, и ворота открылись. Они прошли в сад. Увитая диким виноградом вилла напоминала надежный сейф, которому искусственно постарались немного скруглить углы. Но от массивных стен, кованых решеток балконов, двойного остекления окон крепко попахивало большими деньгами. Все здесь было основательно, надежно, умиротворяюще. Корсо подумал, что ему хотелось бы жить с Тедди в подобном месте, защищенном от нищеты и жестокости мира.

Под козырьком на крыльце их ждала филиппинка, внешность которой полностью соответствовала ее работе: у нее было испуганное лицо человека, оторванного от родины. Полицейские последовали за ней мимо вереницы закрытых дверей и оказались в гостиной, обставленной наподобие комнаты в роскошном английском особняке: кожаные кресла, занавеси в цветочек, сверкающая деревянная обшивка стен. Диана Ватель встретила их, стоя со скрещенными на груди руками возле бюро в викторианском стиле из цельного красного дерева.

Полицейские представились. Диана поздоровалась с ними, не сдвинувшись с места, – ни улыбки, ни рукопожатия. Около пятидесяти, высокая – примерно метр семьдесят пять, узкий силуэт, постриженные каре золотисто-каштановые волосы, прекрасное лицо с удивленным выражением, которое еще подчеркивали морщинки и густые брови. Буржуазный стиль для выходных дней. Рубашка в едва заметную клетку, застиранные джинсы, балетки от Репетто… Типаж, который вызывает восхищение женщин, потому что это для них не только образец, но и абстракция, уже не представляющая реальной опасности.

Полицейские получили бонус: затянутого в черный костюм маленького человечка, сидящего с ноутбуком на коленях. Его можно было принять за секретаря суда или же за священника былых времен, одного из тех, кто посещал аристократические семейства, наслаждаясь обедами супруги и потягивая ликерчики супруга.

– Ксавье Наталь, мой адвокат, – пояснила хозяйка. – Я попросила его присутствовать.

Корсо заставил себя улыбнуться:

– Мадам, вы не под арестом и не на допросе, в адвокате нет необходимости.

– Мэтр Наталь просто зафиксирует все, что я скажу, мы все вместе прочтем документ, и перед уходом вы подпишете его.

Мир вверх ногами: тут их хозяйка составляет протокол допроса.

– Этот документ не будет обладать никакой законной силой, – терпеливо возразил Корсо. – Вам в любом случае придется прийти в полицию, чтобы подписать свои показания.

– Скажем, это будет хорошим началом. Я должна защитить себя.

– От кого?

– От ваших полицейских предположений. От вашей природной склонности искать, даже навязывать истину, которую вы установили еще до того, как допросили меня.

Корсо и Барби переглянулись: отличное начало.

– Хорошо, – сдался полицейский. – Приступим. Вы знаете, о чем пойдет речь?

– Да, догадываюсь.

Посетители уселись в кожаные кресла. Диана Ватель осталась стоять, опершись о бюро. Можно было подумать, она позирует для портрета Гейнсборо.

– Наше расследование касается убийства двух артисток…

– Я в курсе. Назовите интересующую вас дату. У меня мало времени.

– Ночь с пятницы первого на субботу второго июля. Что вы делали в этот вечер?

– Я провела его с Филиппом Собески. В девять часов вечера мы пошли ужинать в «Реле Плаза» на авеню Монтень, после чего около одиннадцати вернулись сюда.

– А потом?

– Вам нужен весь распорядок?

– В котором часу Собески ушел?

– Примерно в девять утра.

Вмешалась Барби:

– Вашего мужа не было дома?

– Моего мужа никогда нет дома.

Судя по всему, Диана Ватель считала супружескую неверность чем-то вроде псовой охоты. В большой компании и без малейшей скрытности.

– Вы давно знаете Собески?

– Приблизительно полтора года. Мы познакомились в две тысячи пятнадцатом.

– При каких обстоятельствах?

Склонив голову и сжав руки, словно репетируя текст пьесы, она сделала несколько шагов. Столь подчеркнутое поведение совершенно не шло ей, однако на самом деле она могла позволить себе все. Она не следовала правилам хорошего тона, эти правила сами пытались догнать ее…

– Три года назад мы с несколькими подругами основали культурный клуб. Встречались с писателями, художниками. В январе пятнадцатого мы добились приглашения Собески. Он принял нас в своей берлоге в Сент-Уан.

– Это была любовь с первого взгляда? – сыронизировал Корсо.

– Женщина может состариться, ее чувства – нет.

– Я смеялся не над вами, а над Собески. Мне сложно постичь его достоинства… неотразимого донжуана.

– Скажем, он не производит впечатления человека, одержимого страстью к молоденьким девушкам, что представляет собой утешение для женщины моего возраста. Впрочем, думаю, вы с ним уже встречались, это такая странная смесь вульгарности, провокации, но одновременно хрупкости и даже невинности… В эпоху, когда вы с легкостью можете закончить фразу, сказанную почти любым из мужчин, это приятная неожиданность.

Корсо был вынужден признать: противоречия Собески могли заинтриговать.

– Вдобавок большой специалист по части любовных утех.

Корсо никогда не понимал такой похвалы. Как будто половой акт – это одинокий подвиг, вроде приготовления суфле или прыжка с шестом. Ему же, наоборот, казалось, что это касается обоих партнеров и что любовник, продемонстрировавший мастерство с одной партнершей, может оказаться никуда не годным с другой. It takes two to tango[46].

– Наше расследование выявило, что в этой области у Собески особенные пристрастия.

– Я не заметила ничего особенного.

Очередная провокация, намек на заведомо убогие вкусы мелкого полицейского чиновника, каким он является. Корсо не имел желания вдаваться в подробности.

– Важно, чтобы вы поняли одну вещь. Я сплю с Филиппом, но в наших отношениях это не лучшее, далеко не лучшее. Даже несмотря на то, что он в этом вопросе почти совершенство.

– А что лучшее?

Вопрос поступил от Барби.

Диана указала на висящее между двумя окнами, в которые хлестал дождь, небольшое полотно у себя за спиной, которого сыщик не заметил.

– Разумеется, его искусство.

Снова стриптизерша или порноактриса, обнаженная и худая, одни мышцы. Картина скромных размеров с преобладанием охристых оттенков наводила на мысль об огненном фонтане.

Наконец Диана обошла викторианское бюро и уселась в глубокое кожаное кресло. Адвокат не переставая щелкал по клавишам ноутбука, больше похожий на секретаря, нежели на нотариуса. Чтобы не отставать, Барби достала блокнот и фломастер.

– Что обо всем этом думает ваш муж? – спросил Корсо.

– Он обожает Филиппа.

– Он с ним знаком?

– Собески неоднократно приходил к нам на ужин. И муж находит, что он – как бы это сказать – прекрасно умеет развлечь. Мой муж – банкир, у которого за всю жизнь не было больше одной оригинальной мысли. Зато Собески…

Корсо злился на себя, что задает такой старорежимный вопрос:

– Ваш муж знает, зачем… Короче…

– У каждой пары наступает момент, когда то, что происходит снаружи, не так важно, как то, что происходит внутри. Я хочу сказать: лучше отвести взгляд, чтобы жить в относительном покое. Даже если иногда можно и шею свернуть. Поверьте, моему мужу не в чем меня упрекнуть.

– Прекрасно, – поднимаясь с места, сказал сыщик, – вы осознаете, что своими показаниями снимаете с Собески очень серьезные обвинения?

– Я не снимаю с него обвинений, я говорю правду.

После безапелляционного свидетельства Юноны Фонтрей слова Дианы Ватель, подробно записанные ее собственным адвокатом, полностью закрывали тему.

Корсо промямлил какие-то полицейские правила, согласно которым Диана Ватель должна в кратчайшие сроки лично явиться в управление, чтобы дать показания, и направился к выходу. Барби последовала за ним.

На сей раз их проводила сама хозяйка, что явно было привилегией.

На пороге особняка, под барабанную дробь дождя по стеклянному козырьку, она позволила себе дать совет:

– Вы идете по ложному пути, майор.

Корсо с трудом подавил усталый вздох – он уже ожидал очередную защитительную речь в пользу ее любезного художника, но Диана Ватель избрала другое направление:

– Разумеется, Собески по-прежнему остается преступником. Я хочу сказать – в глубине души. Но он не убивал ваших девушек. Это не его стиль.

– Что вы называете «его стилем»?

– В приступе ярости он мог бы еще, скажем, перейти границы – например, задушить любовницу или до смерти избить натурщицу. Но, судя по тому, что я читала в газетах, ваш убийца следует определенному ритуалу. У Собески нет этой… эзотерической составляющей. Он не мог бы все организовать, не оставить следов, выразить себя через символику пыток. Он все это воплощает в своей живописи, и ему этого вполне достаточно.

Корсо не сформулировал бы лучше.

41

Только не признавать своего поражения. Вернувшись на набережную, Барби набросилась на цифры. У Собески нет мобильника, зато есть банковские счета. Арни продолжала копаться в связях художника – ей передали его ежедневник – и досконально изучать его расписание. Что же до Людо, то он до сих пор не вернулся из Флёри.

Добравшись до кабинета, Корсо обнаружил, что через файлообменник WeTransfer ему пришел файл, содержащий все отсканированные материалы из папки расследования относительно убийства Кристины Воог в 1987 году. Остаток дня он провел, погрузившись в эти документы. В семь часов вечера он наконец совершенно убедился, что его предчувствия полностью подтвердились: убийство Кристины не имело ничего общего со смертью Софи и Элен. Жакмар дал волю своим навязчивым идеям, а он, как салага, очертя голову бросился в западню.

Факты: 22 марта 1987 года владельцы ювелирной лавки Мишель и Анна Воог, как всегда по выходным, уезжают в загородный дом на берегу озера Невшатель. Их постоянное жилище в Опито-Нёф, недалеко от швейцарской границы, будет пустовать два дня. Так, по крайней мере, думает Собески, когда проникает в дом, предварительно отключив сигнализацию. На самом деле их дочь Кристина вернулась в родительский дом, чтобы спокойно собраться с мыслями (у нее есть студия рядом с университетом в Безансоне).

Когда молодая женщина застает Собески на месте преступления, он оглушает ее и оттаскивает в спальню. Там он связывает девушку ее собственным нижним бельем, обнаруженным в комоде, и затыкает ей рот кляпом. Вскоре Кристина приходит в себя и освобождается от кляпа. Она начинает вопить, разбойник по-настоящему пугается. Он осыпает ее ударами, чтобы заставить умолкнуть, и убивает ее – почти по оплошности. Его задерживают и судят за «кражу и умышленную жестокость, приведшую к непредумышленному убийству». Корсо искал гения зла, а ему подсунули скотину под амфетамином.

Он встал и принялся расхаживать по кабинету, чтобы переварить свое разочарование. Затем схватил трубку и позвонил Жакмару, который все еще находился в Париже. Ему необходимо было выместить на ком-то свою злобу.

– Чудной вы, – ответил житель Юра, выслушав ругань Корсо. – У меня не было подробностей дела!

– Вы знали достаточно, чтобы решить, что Собески – это наш убийца.

– Меня навела на мысль о том деле история с узлами…

Сыщик опустил глаза на путы Кристины, сфотографированные крупным планом в 1987 году.

– Ничего общего с узлами нынешних жертв.

– Что это доказывает? Я вам уже говорил: он мог усовершенствоваться. Собески – убийца, он никогда не остановится. Это психопат.

Настаивать бесполезно, ничто не заставит его изменить свое мнение.

– Послушайте меня… – продолжал отставник, стараясь, чтобы его голос звучал убедительно. – После предварительного следствия я встречался с Собески в тюрьме.

– Зачем?

– Просто так. Мы побеседовали. У Собески нет никакого сочувствия к окружающим, мораль чужда ему. Он не понимает, почему бы ему не убивать, у него отсутствует малейшее представление о том, что такое хорошо и что такое плохо.

– Вероятно, он испытывал к вам страшную ненависть.

– Вовсе нет. Он обращался ко мне «приятель» и сказал, что мы вместе пережили решающий момент нашего существования, и это правда. На самом деле он, похоже, постоянно чувствовал по отношению к нам, сыщикам, что-то наподобие жалости. Собески всегда пренебрегал законом, полагая, что сам он выше этого. Он руководствуется собственной логикой, а наш мир представляется ему несовершенным и ничтожным.

– О чем он вам рассказывал, когда вы его посещали?

– О своих победах.

– О каких победах?

Жакмар горько усмехнулся:

– Едва прибыв в тюрьму, он сразу стал получать мешки писем от поклонниц. А я их читал, прежде чем передать ему. Среди них были те, кто считал его невиновным, и те, кто клялись помнить его всю жизнь. Были и такие, кто понимал, что он виновен, и поэтому… хотели его еще больше. Не знаю, как вы, но я-то уже давным-давно отказался от попыток понять баб…

Корсо предпочел не продолжать тему.

– У Собески на каждое убийство есть алиби.

Жакмар ухмыльнулся:

– Вот я и говорю: он умник.

Как бы отвечая своим собственным мыслям, Корсо покачал головой: у него на одной чаше весов были алиби Собески и его прочная репутация известного художника, а на другой – уверенность неотесанного бывшего полицейского в отставке, который ходил кругами вокруг нескольких воспоминаний.

– Не дайте себя провести, – настойчиво предостерегал Жакмар. – Если он стал великим художником, почему не великим убийцей?

Корсо разъединился и решил заняться досье с самого начала – расследование Борнека, их собственные шаги, папка Жакмара… Посмотрим, что выйдет из всего этого.

Тут в дверь постучал Людо – он наконец вернулся из тюрьмы во Флёри-Мерожи.

– Ты что, проторчал там весь день?

– Так точно, – едва переводя дух, подтвердил тот. Он явно поднимался по лестнице, перепрыгивая через четыре ступеньки. – Я допросил кучу надзирателей и заключенных…

– И что?

– О лучшем профиле мы и мечтать не могли. Во-первых, наш парень отличался из ряда вон выходящей жестокостью и невероятной сообразительностью.

– Это не делает его серийным убийцей.

– Да. Но он не был и обдолбанным кретином, который мог бы так сильно перепугаться в ночь ограбления. Эту версию поддерживал его адвокат, чтобы избавить его от худшего наказания.

Линия защиты, которая полностью провалилась, потому что Собески схлопотал двадцатку – максимальный срок.

– На самом деле, – продолжал Людо, – это настоящий хищник, который установил на зоне свои законы.

– Мы ищем не громилу.

– Точно. Им он никогда и не был. Ты ведь его видел? Мужик худой как спичка. Однако к нему никто не смел приблизиться. Социально опасен, даже по словам тюремщиков. Его, кстати, подозревают в том, что он убил многих парней во Флёри. И в Безансоне тоже.

– Слухи. Россказни заключенных.

Людо достал протоколы допросов и разложил их перед Корсо на письменном столе.

– Убийства действительно имели место, и расследование каждый раз сходилось на Собески.

Стефан вспомнил, что художник говорил, будто его сотни раз насиловали, – было ли это до того, как он навел ужас на всю тюрьму, или он просто лгал?

– Он ни разу не был приговорен за эти убийства, – возразил Корсо, листая протоколы.

– Из-за недостатка доказательств и свидетелей. Классическая круговая порука. Клянусь, я заключенных знаю. Собески всех их заставил навалить в штаны и подчинил себе.

Однако все это никак не продвигало расследование дела «Сквонка». Похоже, Людо почувствовал скептицизм шефа.

– Но это еще не все, – продолжал он, выкладывая на стол другие документы. – Когда Собески арестовали, он не умел ни читать, ни писать. Однако в заключении сдал экзамены на бакалавра и получил диплом юриста. Он превосходил остальных своими знаниями и умом. И даже добился для себя репутации судьи.

Стефан удивленно поднял бровь:

– Судьи?

– Так его прозвали во Флёри. Когда в блоках случались конфликты, он всех примирял. И если какой-нибудь заключенный нарушил слово или наделал глупостей, он его строго наказывал.

Вот это уже интересно… Корсо кишками чуял, что убийца Софи и Элен покарал девушек за их извращения: первую – за привязанность к садомазохизму, а вторую – за некрофильские наклонности…

– Но самое лучшее я приберег для тебя под конец.

– Что еще? – спросил Корсо, поднимая голову.

– В заключении Собески занимался сибари.

Японскому слову потребовалось четверть секунды, чтобы занять свое место в мозгу Корсо.

– Ты хочешь сказать… связыванием?

– Точно. Он приобщил к веревке других заключенных и, связывая, заставлял их кончать – даже для тюрьмы это слишком.

Корсо собрал в стопку все документы уроженца Тулузы и сунул их в папку.

– Суперработа, Людо. Спасибо. Сейчас я этим займусь.

– Ну а вы? Обнаружили что-нибудь?

– Сходи к Барби, она расскажет.

Когда подчиненный вышел, Корсо не стал открывать его папку. Ему только что пришла в голову другая мысль. Взглянув на часы – начало девятого, – он позвонил одному из двух офицеров судебной полиции, которым было поручено следить за Филиппом Собески, – он назначил на это дело двух новичков, что было рискованно (бывший арестант заслуживал бывалых служак), но эти ребята обладали важным козырем: от них единственных за версту не несло сыщиком.

– Вы где?

– В «Силенсио», на улице Монмартра.

Корсо знал этот расположенный всего в нескольких кварталах от «Сквонка» модный бар, оформленный Дэвидом Линчем.

– Что он там делает?

– Записывает передачу для радио «Франс-Культюр». Он один из постоянных ведущих.

– Это надолго?

– Не меньше чем на два часа.

Корсо уже сунул оружие в кобуру и надел куртку. Выходит, Жакмар оказался прав: с таким мерзавцем держи ухо востро.

А цель оправдывает средства.

42

Здание фабрики отчетливо вырисовывалось на фоне ночного неба. В этот час мастерская Собески обладала, казалось, какой-то особенной плотностью, словно громада погасшей звезды. По соседству с окруженным просторным мощеным двором строением располагались лишь другие такие же, обращенные к нему задним фасадом. В результате – уединенность, неожиданная прямо посреди парижского предместья и благоприятная для полицейского, выбравшего эту ночь, чтобы стать взломщиком.

Первый замок легко сдался, но Корсо опасался возможного наличия сигнализации. Но пока – никакого признака тревоги. Не входя в здание, он включил электрический фонарик и посветил вокруг в поисках датчика движения, какого-нибудь огонька или камеры. И, ничего не увидев, шагнул внутрь.

Закрывая за собой дверь, Корсо подумал, что Собески не из тех, кто следит за сохранностью своего жилища. Разумеется, его полотна стоят очень дорого и он достаточно хорошо осведомлен о том, что взломщик – такая же профессия, как многие другие, – но вор и убийца вроде него не опасаются себе подобных. Напротив, по отношению к преступному миру, к которому они сами принадлежат и который принимают, они испытывают нечто похожее на солидарность.

Корсо не спеша прошелся по помещениям. Стены, пол, потолок – ничего другого. Голые, гладкие и блестящие, как металл, поверхности. В темноте портреты работы Собески следили за ним глазами. Трансвеститы, наркоманы, стриптизерши… В этом полумраке их образы, казалось, существовали как в своем естественном жизненном пространстве: тень и тайна. Но в то же время они наводили на мысль о резких движениях какого-то раненного охотником зверя. Они погибли, но все еще по инерции, спотыкаясь в своей краткой агонии, продолжали идти.

По пути Корсо ловил взгляды, замечал размалеванные лица, отяжелевшие и изъеденные гримом полуопущенные веки. Наркотики, порок, нужда бились в этой плоти, в этих голубоватых венах на крафтовой бумаге, – целый легион про́клятых, которым Собески даровал свое отпущение грехов.

Корсо не знал, зачем пришел сюда, но ему было необходимо тем или иным способом разглядеть скрытую личность бывшего арестанта. Не может быть, чтобы подобная судьба породила только гаера, черпающего силы в шампанском и низкопробных шутках. Собески создал себя через травмы, наркоту и патологические стремления – такой путь мог породить только сложное и опасное существо. Хищника, умеющего сражаться и маскироваться…

Коп проник непосредственно в мастерскую. Он задумал в поисках улик исследовать каждую картину, над которой сейчас работал Собески, каждый его набросок. Он не забыл про блокнот из подвала – не важно, сам ли художник оставил его там, или его подбросили, чтобы запутать следы (Корсо не исключал и такой гипотезы). Важно, что психика преступника выразилась в рисунке и живописи. Стефан был уверен: именно так убийца выдаст себя.

При свете своего фонарика он просмотрел все находящиеся в работе произведения художника – поднял покрывала, защищающие полотна, перелистал альбомы набросков, заглянул в папки с литографиями…

Наконец в углу он обнаружил заботливо укутанное сероватой тряпкой полотно размером метр на семьдесят. Приподняв ткань, он медленно прошелся лучом фонарика по еще не просохшей картине. И остолбенел.

Это было чудовищно.

Жутко.

Потрясающе.

На губах Корсо мелькнула улыбка. Перед его глазами предстало безусловное доказательство того, что Собески – убийца Софи Серей.

Рассматривая полотно в малейших деталях, Корсо думал о том, что в судьбе Собески существует какая-то сокровенная логика: он спасся от своих демонов в живописи, но именно в живописи он совершил промах – и будет приговорен.

Внезапно мастерскую залил безжалостный свет.

– Тебе не следовало этого делать, сукин сын.

Корсо обернулся и увидел Собески при полном параде: белый льняной костюм su mesura[47], шелковый платочек в кармане, однотонная сорочка с итальянским воротничком, замшевые мокасины с бахромой зубчиками…

– Нелегальная слежка, проникновение в жилище путем взлома, посягательство на частную жизнь: будешь регулировать движение на площади Этуаль, дурилка.

Не переставая улыбаться, Корсо взглянул на часы:

– Поздно, Собески. Сейчас 23:45. С этой минуты ты заключен под стражу за убийство Софи Серей.

43

Через полчаса отряд полицейских в форме ворвался в мощеный двор мастерской, чтобы арестовать Филиппа Собески и доставить его на набережную Орфевр для допроса. Художник не оказал ни малейшего сопротивления, не вымолвил ни единого слова, не вызвал адвоката. Он явно собирался отбиваться в одиночку.

Тем временем Корсо успел срочно позвонить Катрин Бомпар, чтобы сообщить ей хорошую и плохую новость – заключавшуюся в одном и том же. Он априори арестовал убийцу из «Сквонка», но при совершенно противозаконных обстоятельствах. Они оба знали, что существуют исключения, отступления от правил, согласованные с судьей по вопросам освобождения и задержаний. Бомпар найдет возможность получить его разрешение и фальсифицирует время ареста.

Кроме того, Стефан позвонил в службу криминального учета, чтобы они детально проверили мастерскую, – необходимо было тем или иным способом обнаружить фрагменты ДНК обеих девушек. В то же время сыщик был уверен, что у Собески имеется тайное логово, где он убивал своих жертв, – есть над чем потрудиться его группе. Теперь, когда в их распоряжении все детали личной жизни преступника, они наверняка обнаружат его убежище.

А пока Корсо любовался главным шедевром Собески. Поразительным доказательством его виновности. Только что завершенное полотно, изображающее Софи Серей, какой ее обнаружили возле свалки Потерн-де-Пеплие. Здесь было все: раскромсанные губы, узлы из нижнего белья, вылезшие из орбит и налитые кровью глаза – все, вплоть до воткнутого в горло камня… То, что могло быть известно только сыщикам и убийце.

В арсенале научной полиции имелись средства для точного определения времени создания картины. В любом случае художник принялся за работу как минимум десять дней назад, то есть спустя несколько дней после смерти Софи…

Надев на Собески наручники, Корсо продолжил обыск, чтобы обнаружить предварительные этюды и наброски к чудовищному полотну. Но не нашел их.

Зато нашел кое-что получше.

Картину, изображавшую страшным образом выгнутое тело посреди пустыря. Настоящий натюрморт – мертвая натура… Произведение не было закончено, но без труда можно было узнать Элен Демора. И опять множество деталей, известных только убийце.

Собески явно готовил серию картин с этим сюжетом. Стриптизерши из «Сквонка» были его «Кувшинками»[48].

Во время поисков в голове Корсо крутились два совершенно разных соображения. Прежде всего ему казалось странным, что художник предпринял так мало предосторожностей. Портрет первой убитой он оставил сохнуть прямо посреди мастерской, а сам работал над вторым изображением, зная, что вот-вот нагрянет судебная полиция, – именно в тот день с утра Корсо и Барби пообещали ему назавтра визит кучи полицейских. Вторая мысль была психологического порядка. Чем дольше он рассматривал картины, тем отчетливее понимал, что побудительный мотив художника-убийцы был самым что ни на есть банальным: он убил этих девушек, чтобы иметь возможность их написать. Мучения и смерть несчастных представляли собой часть творческого процесса, а сцену преступления следовало рассматривать как подлинную декорацию. Собески в реальности осуществил свое произведение, чтобы живописать его на полотне. Его труд представлял собой нечто среднее между перформансом и картиной.

Пока рассуждения Корсо были недостаточно глубокими, элементарными. Жакмар твердил ему, что Собески психопат, асоциальный убийца, не способный на сострадание и жалость. Семнадцать лет заключения, безусловно, только усугубили такую позицию. Он даже не задумывался о том, что может происходить за стенами его мастерской. Главное – творчество. И бывший арестант готов на все ради хорошего сюжета, ради того, чтобы мир соответствовал его собственным представлениям, тому, что он хотел выразить на холсте.

С годами живопись проникла в его сознание, чтобы стать – в некотором роде – орудием преступления. Или хотя бы мотивом преступления. В его больном мозгу смертоубийство и живопись слились воедино. Выбранная жертва представлялась ему лишь черновиком грядущего шедевра.

В ожидании полицейских Корсо не пытался завести разговор с Собески, ему совершенно не хотелось испортить допрос. К тому же он подозревал, что художник не станет ему отвечать.

Заговорит ли он в управлении?

Ни малейшего шанса.

В одном Корсо был твердо уверен – в том, что Собески нестандартный правонарушитель. Он знает законы и механизмы процесса и, что еще хуже, знаком с миром средств массовой информации. Он не постесняется и будет упорствовать в своей невиновности и обвинять копов в незаконном полицейском преследовании. Он без труда мобилизует батальон своих почитателей и сторонников: художников, интеллектуалов, политиков – всех тех, кто помог ему выйти из тюрьмы и кто сегодня ринется в бой, чтобы он туда не вернулся.

Когда в мощеном дворе раздались полицейские сирены, Собески молча расплылся в зловещей улыбке, открывающей черные, как у японок былых времен, зубы[49].

Его лицо утратило объемность и превратилось в маску.

– Ты совершаешь самую большую глупость в своей жизни.

44

– Ты хорошо осознаешь свое положение? – спросил его Корсо у себя в кабинете на набережной.

Развалившись на стуле, Собески посмотрел по сторонам, задержался взглядом на скошенной мансардной стене, потом на слуховом окне, забранном крепкой решеткой, – после самоубийства Ришара Дурна[50] это стало обязательным условием в помещениях полицейской бригады.

– Не такой уж я невнимательный.

– Охота провести остаток жизни в тюрьме?

Художник пожал плечами. Для своего торжественного прибытия в полицию он попросил дозволения переодеться. Теперь он красовался в спортивном костюме с золотыми полосками – разумеется, известной фирмы, но все равно придававшем ему вид того, кем он и был: сутенера на пути в тюрьму. Куртка оставляла открытой его голую грудь, украшенную золотыми цепями – дешевыми рэперскими побрякушками, поблескивающими в утреннем свете. Борсалино из серого фетра с полосатой лентой скрывало половину его лица.

Вытянув указательный палец, он карикатурным движением приподнял шляпу со лба и бросил:

– Мы с тобой одного поля ягоды, Корсо, так что не пытайся запугать меня, или что там еще. Игра только начинается.

Не отвечая, Корсо включил компьютер.

– Фамилия, имя, адрес, дата рождения, – властно произнес он, открывая новый документ для протокола допроса.

Собески повиновался и невыразительным голосом ответил на его вопросы. Когда Стефан спросил, чем он занимался, когда были совершены убийства, художник повторил первую версию: ночь с 16 на 17 июня он провел с Юноной Фонтрей, а с 1 на 2 июля – в обществе Дианы Ватель.

Корсо положил руки на стол и неторопливо, словно стараясь уговорить упрямого ребенка, произнес:

– Собески, тебе следует быть благоразумным. С тем, что мы обнаружили у тебя в мастерской, твои алиби больше ничего не стоят.

– Однако это правда.

– Когда Юнона поймет, чем рискует в этом деле, она откажется от своих показаний.

– А вы попробуйте ее припугнуть – ничего у вас не получится. У малышки есть голова на плечах и благородное сердце в груди.

Корсо сразу вспомнил эту слишком самоуверенную студентку. Стоит сунуть ей под нос картину Собески, она сдуется, как воздушный шарик.

– Посмотрим с другой стороны. Если ты действительно провел ночь с шестнадцатого на семнадцатое июня с Юноной, то как ты мог написать портрет жертвы после смерти именно в том положении, в каком она была обнаружена на улице Потерн-де-Пеплие? Ты изобразил узлы, связывающие ее, и камень у нее в горле. Эти подробности не распространялись, фотографии с места преступления не были опубликованы. Только убийца знает такие детали. Чем ты можешь это объяснить?

– Силой своего воображения.

– Найди что-нибудь поубедительней.

– Я читал газеты, информацию в Интернете. Остальное – дедукция.

– Ты упустил свое призвание, тебе бы следовало быть сыскарем.

– Журналисты рассказали, что малышка была связана своим нижним бельем. Не так уж сложно было догадаться, что он скрутил ей руки за спиной.

– Никто ни разу не уточнил, что все узлы были объединены и стянуты на горле, что при малейшем движении спровоцировало удушение.

– Будь ты хоть чуточку в курсе садомазо, ты бы знал, что это классический тип связывания.

– Никто ни разу не сказал, что убийца был поклонником садомазо.

– Ты что, совсем кретин? Парень выбирает стриптизерш, использует их нижнее белье, чтобы связать их, уродует девочек. Вы имеете дело с обычным извращенцем…

– Изображенные тобой узлы точь-в-точь повторяют те, которые использовал убийца.

Собески криво ухмыльнулся:

– Моя картина не столь подробная. Я не рисовал узлов. Тебе пришлось бы самому взяться за кисть для получения объективного доказательства.

Корсо очень хотелось как следует вмазать ему, поэтому, чтобы избежать неуместного поступка, ему пришлось яростно наброситься на клавиатуру.

– А повреждения на лице? Как ты объяснишь, что изобразил именно те раны, которые убийца нанес жертве?

– Кончай со своим цирком, Корсо. На моем холсте лицо в профиль, и что мы видим на самом деле? Только огромный рот.

– Рану Софи Серей.

– Я просто вспомнил «Крик» Эдварда Мунка. И на мой взгляд, твой убийца тоже о нем подумал.

– Почему не о Гойе?

– Понимаю, к чему ты клонишь… «Pinturas rojas», висящие у меня в мастерской.

– Вот именно. И не только, Собески. Твоя проблема в том, что на тебя как на убийцу указывают слишком многие факты: ты спал с жертвами, ты рыскал за кулисами «Сквонка», ты любитель сибари…

– Все эти детали не делает меня виновным.

– По отдельности – возможно. Но собранные вместе – это уже кое-что, тебе не кажется? Особенно для типа, который семнадцать лет провел в заключении.

– Я поплатился и искупил свою вину.

– Твое тогдашнее преступление имеет сходство с нынешними убийствами и…

– Нет. Мы об этом уже говорили. Тот случай не имеет ничего общего с жертвоприношениями Софи и Элен. Да мать твою, этот путь приведет тебя прямиком к провалу. И все, чего ты добьешься, – это неприятности со своим руководством.

Полицейский изобразил улыбку:

– Подашь на меня жалобу за преследование, что ли?

– Не я, Корсо. Мои друзья, те, кто меня поддерживает, – все те, кто боролся за то, чтобы я вышел из тюрьмы.

– Очень страшно!

Собески склонился вперед. Брови у него были очень тонкие и подвижные. Вместо «да» или «нет», чтобы подчеркнуть выражение досады или огорчения, он приподнимал их у висков. Бомпар называла это «брови крышей садового сортира».

– Зря веселишься, Корсо. Тебе не хуже моего известно, что ты идешь по минному полю. Твои доказательства яйца выеденного не стоят, мой арест противозаконен, так что все это тебе боком выйдет.

– Тогда почему же ты не зовешь своего адвоката?

Собески вновь сел в позу уверенного в своей правоте сутенера. Он раздвинул ноги, уперся локтем в стол и слегка пригнулся, чтобы выставить напоказ все свои побрякушки.

– Я не спешу. В любом случае твоя операция незаконна с самого начала. Еще вопрос, имел ли ты хоть раз дело с настоящим преступником.

В мозгу Корсо зажегся сигнал тревоги.

– Что ты хочешь сказать?

– Как ты думаешь, почему я вернулся домой в двадцать три часа?

– Потому что твоя передача закончилась.

– Моя передача заканчивается в полночь, цыпленочек. Я вернулся, потому что у меня сработала сигнализация.

– Какая сигнализация?

– Та, что установлена в моей мастерской, такая незаметная, что ты ее даже не обнаружил.

У Корсо пересохло в горле: еще одна аналитическая ошибка. Тюрьма плодит одних параноиков.

– Моя мастерская оборудована такой системой сигнализации, которая не издает звука, не зажигается и звонит только мне. – Он подмигнул Корсо. – Если какой-нибудь негодник попытается войти, я сам урегулирую проблему.

– К чему ты клонишь? Всегда скорее поверят моему слову, чем твоему.

– Это не совсем так, Корсо, потому что моя система вдобавок снабжена камерами.

У Корсо судорожно сжался желудок. Ему сложно будет доказать перед Бомпар или кем бы то ни было законность своих ночных блужданий.

– Мой адвокат напрямую получает записи с тайм-кодом. То-то он насладится утром. Не каждый день посчастливится застать дрочащего сыскаря.

Корсо сменил тон:

– Ты, порочный ублюдок, можешь сколько угодно придираться ко мне. Но твои картины остаются доказательствами, годными для приема к судопроизводству. Судья с удовольствием приобщит их к делу.

– Есть и другие детали, которые можно включить в дело, Корсо. Например, незаконная слежка, которой я подвергся. Повторяю еще раз – тебе следовало бы быть более осмотрительным. Собески – это политика. Я – символ, послание надежды всем тем, кто однажды оступился и хочет искупить вину. Общественное мнение на моей стороне, поверь мне, а это будет покруче, чем твои измышления.

В мозгу Корсо пронеслись имена: Омар Раддад[51], Чезаре Баттисти… Что может быть хуже, чем когда в дела вмешиваются штатские? Это только еще усиливает всеобщий бардак. Во Франции до сих пор звучат голоса в защиту Жака Мерина и в осуждение уничтоживших его полицейских.

– В таком случае, – возразил Корсо, – придется потрясти свидетелей.

Лицо Собески исказилось. Его губы дрогнули – они, как и его брови, тоже были очень подвижными: могли молниеносно перейти от доброжелательной улыбки к выражению самой зловещей жестокости.

– Не прикасайся к Юноне и Диане, сукин сын! Иначе…

– Иначе что? Надо, чтобы они поняли, чем рискуют. Они просто будут арестованы вместе с тобой, вот и все. Вот что значит спать с bad boys[52].

Соб-Елдоб вдруг снова заулыбался. Опять эта изменчивость. На дне его глубоко посаженных глаз полыхал огонь безумия.

– Напрасно я тревожусь, – нараспев произнес он. – С придурками вроде тебя в тюрьме я расправлялся дюжинами.

– Ага, что-то такое я слышал. «Судья»… Это тоже сыграет против тебя.

– Ты вообще о чем?

– Да брось ты. В любом случае рожа у тебя подходящая для роли убийцы, уж ты мне поверь. Сегодня днем ты предстанешь перед судьей и отправишься в камеру предварительного заключения.

– Я сделаю тебе подарок, – прошептал художник, двинув свой локоть по письменному столу, как лук-порей по прилавку. – Прежде чем поднимать кавалерию, рассмотри хорошенько мою картину. Решение внутри.

– Какое решение?

– Ты хороший сыщик, – усмехнулся Собески. – Я в тебя верю. В конце концов ты найдешь истину. Поймешь, как я сумел написать это полотно, будучи совершенно невиновным.

Корсо растерялся – за фанфаронским поведением художника угадывалось что-то другое.

Подозреваемый поднялся. Он вновь обрел свою спесь короля помоек.

– Но поторапливайся, – посоветовал он, опять подмигнув Корсо. – И не забудь: Собески – это политика.

45

– Ну, так мы молодцы или не молодцы?

Бомпар уже запланировала на сегодня новую пресс-конференцию. Она рассчитывала сделать официальное заявление, чтобы заткнуть пасть журналистам и успокоить широкую публику. Вытянувшись в струнку перед ее письменным столом, Корсо пытался успокоить свою «крестную мать» и получить отсрочку.

– Мы молодцы, но…

– Он сознался?

– Нет… возникли кое-какие проблемы.

– Какие еще проблемы?

Сыщик в нескольких словах рассказал о сигнализации и камерах наблюдения.

– Вот черт! – Она присвистнула.

Начальник бригады уголовного розыска уже получила для Корсо разрешение на ночной обыск. Но здесь речь шла совсем о другом: о незаконном вторжении в жилище подозреваемого.

– Не бесись, – попытался он успокоить ее, – думаю, мы сможем договориться.

– Да что ты говоришь? И с кем же?

– С Собески и его адвокатом. Этот козел опасается, как бы мы не обидели его свидетелей, Юнону Фонтрей и Диану Ватель. Мы можем использовать их в качестве разменной монеты.

– Ты что, думаешь, что участвуешь во взятии заложников?

– Ты понимаешь, о чем я.

Они помолчали.

– Значит, я не могу сделать официального заявления, – с огорчением заключила Катрин.

– Дай мне один день. Я найду что-нибудь другое. Сейчас моя группа тщательно исследует его мастерскую, изучает его счета, разрабатывает его любовниц. Собески всегда может позже приняться за нас, тяжесть обвинения разрушит все его нападки.

Бомпар не ответила; похоже, она скептически относилась к обещаниям Корсо.

– Говорю тебе – к вечеру у нас будет что предъявить.

– Твои бы слова – да Богу в уши.

Корсо сунулся в кабинет Кришны. Процессуалист знал, как излагать факты, не выдерживающие никакой критики. Кришна был не только мастером канцелярского языка, но вдобавок адвокатом, так что по части судопроизводства никого не боялся.

Корсо кратко ввел его в курс дела и уточнил:

– Только имей в виду, это черновик.

– Что ты хочешь сказать?

– Ты ничего никому не отправляешь и не показываешь. Я пока не знаю, куда это нас может завести.

Очки делали Кришну похожим на тетрадь по геометрии: круг и квадрат – голый череп и черепаховая оправа. Ему не нравились неожиданности.

– Не понял. Мы чем-то рискуем?

Корсо провел ладонью по лицу.

Как нарочно, в этот момент в кабинет Кришны ворвалась Барби.

– Чего тебе здесь надо? – раздраженно спросил Корсо. – Разве ты не должна сейчас находиться в мастерской Собески?

– Я как раз оттуда. Мы почти закончили.

– Уже?

– Вот именно, уже.

Вид у Барби был неважнецкий: беспокойный взгляд и лихорадочно горящие щеки.

Она бросила взгляд на Кришну и спросила Стефана:

– Можешь выйти на минутку?

В коридоре Барби сразу приступила к делу.

– У нас ничего нет, – прерывисто дыша, вполголоса сказала она. – Научная полиция не нашла там вообще ничего, что можно было бы вменить Собески. Если он и трахался с Софи и Элен, то не у себя в мастерской.

– И никаких следов крови?

– Ничего.

– А тиски?

– Их сняли и увезли на экспертизу. Но на месте мы уже все обработали реагентом bluestar. Это ничего не дало.

– У него явно есть другая мастерская. Ты изучила его банковские счета?

– Только начала, но обыск испортил мне ночь и утро.

– Продолжай. Или он что-то снимает, или купил какое-нибудь помещение.

– Кстати, я уже успела связаться с Матье Вераном: он не знаком с Собески.

Корсо представилась изможденная физиономия маркиза де Сада. То, что этот парень никогда не слышал о подозреваемом, означает, что бывший арестант не имел никаких контактов в парижской среде поклонников связывания. Собески занимался им самостоятельно – и согласно собственным правилам.

– Вы обнаружили у него какие-нибудь аксессуары садомазо?

– Ни клочка веревки.

Обычно напористая, сегодня Барби выглядела выбитой из седла, – похоже, они слишком рано обрадовались победе. Возможно даже, допустили серьезную ошибку, арестовав Собески…

– А что Арни?

– Продолжает опрашивать окружение, друзей, однако, если не считать его сексуальных историй, придраться, похоже, не к чему.

– Людо?

– Все еще на обыске. Следит за опечатыванием вещдоков.

– Новости от адвоката Собески есть?

– Нет.

Почему этот мерзавец до сих пор не спустил на них своего цепного пса? Почему он медлит с местью? Крючкотвор наверняка успел полюбоваться изображениями Корсо в разгар противозаконного обыска и должен был бы уже ворваться в управление с требованием освободить своего клиента.

Если он не шевелится, значит получил такие указания. Собески чего-то ждет. Но чего?

– Возвращайся к своим цифрам, отыщи мне улику. Где картины?

– Картины?

– С изображениями Софи и Элен.

– Наверное, в службе криминалистического учета.

Корсо бросился в лабораторию. Он пересек двор, поднялся по другой лестнице и пошел по коридору службы криминального учета, напоминавшему старинный музей преступлений.

В голове у него непрестанно вертелись слова Собески: «…рассмотри хорошенько мою картину. Решение внутри». Этот урод задумал скрыть в своем полотне какое-то сообщение – нечто неожиданное, что либо докажет его невиновность, либо, наоборот, отягчит его положение.

Коп вошел в главный зал службы криминального учета, похожий на какую-нибудь занюханную лабораторию Ботанического сада. Соломенные тюфяки, колбы Бунзена, несколько центрифуг: конечно, зачем нам современное оборудование вроде того, что в городке будущего из фильма «Эксперты»?[53]

Он быстро поздоровался со специалистами, ковыряющимися в компьютере. Или в микроскопе. Корсо так и не разобрался, чем занимаются эксперты, и от одного факта пребывания в их логове у него болела голова.

Какой-то парень в белом халате двинулся ему навстречу – светлая стрижка, как у человечков из игры Playmobil, широкое лицо с робким выражением, узкие плечи – явно скроен не для поля боя.

– Лейтенант Филипп Марке. Я могу вам чем-то помочь?

Корсо представился и попросил разрешения взглянуть на картины Собески.

– Полотна как раз на экспертизе. Пойдемте.

Они прошли в другое помещение. Ноги едва не застревали в щелях между расшатанными половицами. Атмосфера как никогда напоминала обстановку школьного кабинета физики или химии конца семидесятых.

Картина с изображением Софи была закреплена на металлическом мольберте. Из двух специалистов, суетящихся вокруг полотна, одного он знал с незапамятных времен. Николя Лапорт – координатор, с которым ему часто случалось работать, умный, знающий свое дело, но в отличие от Корсо активный член профсоюза и вечный скандалист.

– Что-то нашли? – поинтересовался у него Корсо.

– Ничего особенного. Судя по результатам экспертизы масляных красок и лаков, Собески завершил это полотно неделю назад.

Выходит, Собески написал свое свидетельство сразу после убийства, работа заняла у него два-три дня. Затем он подготовил убийство Элен Демора – сделал эскиз – и перешел к действию. Все сходилось, но в мозгу Корсо по-прежнему звенели слова подозреваемого: «Решение внутри…»

– Это все, что ты можешь мне сказать? – спросил он, внимательно разглядывая картину.

Лапорт пустился в бесконечные специальные технологические разъяснения, которые Корсо не слушал. Склонившись над «натюрмортом», он старался сосредоточиться на малейших деталях.

Собески написал картину в стиле гиперреализма – жуткая изогнутость тела, ставшее смертными путами скрученное нижнее белье, превратившийся в зияющую рану рот, разметавшиеся по цементному полу волосы… Художник не упустил ни одной детали: от камня в горле, ребро которого мог видеть зритель, до его острых краев, готовых прорвать плоть…

– А что это там, справа? – спросил сыщик.

– Где?

– Вот там, черный угол.

Корсо указал на странный прямоугольный предмет в правом нижнем углу картины – деталь, не имеющую отношения ни к земле, ни к цементу и отличающуюся от всего остального.

Лапорт надел очки и наклонился, чтобы посмотреть совсем близко.

– Вот черт! – наконец сказал он, разгибаясь.

– Что?

Сняв очки, эксперт несколько секунд молча смотрел на Корсо. И тут сыщик тоже понял.

– Мы погибли, – только и сказал Николя Лапорт.

46

Корсо вызвал Барби к себе в кабинет.

– Есть одна загвоздка.

– Не поняла, – отозвалась та.

– Собески не рисовал свои сцены преступлений in situ[54], он брал их с фотографий службы кримучета. Вместо реальной натуры – снимки, которые находились у них в отделе. Он даже не поленился изобразить угол полипропиленового чемоданчика научников, который попал в объектив камеры.

– Ты хочешь сказать…

– Кто-то ему дал или продал эти изображения.

– С него станется пририсовать любую деталь, лишь бы сделать вид, будто он белый и пушистый.

– Нет. Мы с Лапортом нашли тот снимок, который копировал Собески. Тут не поспоришь.

Первым, кого следовало допросить, был фотограф службы учета, который присутствовал на свалке в Потерн-де-Пеплие 17 июня этого года, а также на пустыре в Сен-Дени, – некоего Бенжамина Нгуена, двадцати девяти лет, офицера полиции, уже четыре года работавшего в отделе криминального учета. Николя Лапорт ручался за него, но им все равно придется вытрясти из парня душу.

Со своей стороны, Барби проверит все посещения сайтов: каждое из них сохранялось в памяти компьютера. Легко узнать, кто, в какой день и час проглядывал тот или иной снимок. Но Корсо склонялся к мысли, что дело в бумажных носителях, которые какая-то сволочь втихаря продала. Достаточно распечатать снимки – и отследить их уже невозможно.

Самым важным было прошерстить людей Борнека. Именно они вели расследование в тот момент, когда предположительно было продано фото Софи Серей. Так что напрашивалось обоснованное предположение, что сволочью мог оказаться один из них.

В действительности позже был продан другой снимок, уже Элен Демора. А значит, под подозрение попадала вся служба кримучета, группа Борнека и, почему бы нет, люди Корсо тоже…

– Ты их знаешь? – спросил он у Барби.

– Кое-кого.

– И как они, кошерные или нет?

– Полной уверенности нет никогда.

Корсо обреченно покачал головой. С самого начала расследования какой-то коп постоянно контактировал с тем, кто стал подозреваемым номер один. Вдобавок ко всему это означало, что Собески не был убийцей. На данный момент Корсо не желал об этом думать.

– Надо докопаться до источника денег.

– Что ты хочешь сказать?

– Собески купил эти снимки. Он за них заплатил. Деньги должны оставить след.

– Ты что думаешь, он перевел их через государственное казначейство?

Барби права. Все наверняка было проделано из-под полы, наличными.

– И все же проверь его банковские счета. Может, в интересующие нас периоды он снимал крупные суммы.

Барби явно была настроена скептически – как, впрочем, и он сам. Одно не терпело отлагательств: сделать все возможное, чтобы избежать скандала в собственных стенах. Корсо решил взять быка за рога, то есть Собески – за яйца.

– Скоро вернусь! – бросил он без всяких объяснений.

Он сбежал по лестницам и оказался во дворе службы криминального учета. Собески сидел под замком в подвальном этаже Дворца правосудия. Согласно условиям его задержания, он скоро предстанет перед судьей, который предъявит ему обвинения. Только тогда у него появится право на «перемещение» (копы использовали специфический язык), то есть на поездку в один конец – в тюрьму.

Корсо прошел через тамбур, потом через несколько дверей и двинулся по переходам подземного каземата, вся архитектура которого сводилась к решеткам. Окна, двери, переходы – все было защищено так, чтобы за время своего короткого пребывания в этих стенах хищники не могли создать ни малейшей проблемы.

Собески сидел в камере все в том же белом спортивном костюме с золотой каймой, но уже без шляпы. Его голова, как казалось, вполовину уменьшилась. Он вздергивал брови – как и раньше, они напоминали крышу садового сортира, – и его лоб шел складками, выставляя напоказ все скопившиеся морщины, ярость и разочарование.

– Откуда ты взял эти фото?

– Ты о чем?

Его левый висок наливался синевой, правая щека вспухла. Брызги крови заляпали ворот куртки. Свидание с копами не прошло без осложнений.

– Не строй из себя дурака, – приказал Корсо, усаживаясь рядом. – Ты раздобыл фотографию Софи Серей в Потерн-де-Пеплие, потом еще одну – Элен Демора на пустыре. Ты всего лишь скопировал их и даже изобразил на первой картине чемоданчик службы кримучета, который попал в кадр.

Собески расплылся в широкой улыбке, обнажив оставшиеся зубы и налитые кровью десны:

– Я так страхую свое здоровье.

– Как ты их достал? Я могу навесить на тебя противодействие правосудию и подкуп госслужащего.

– Ой, помру от страха! Ты меня сюда засадил за два убийства. Уже завтра тебе придется меня отпустить и рассказать всем, как твои госслужащие-полицейские сводят концы с концами. Корсо, мне тебя жаль. Лучше бы тебе подумать, как срочно спасать свою задницу.

В неоновом свете тени падали на лицо Собески как черные сталактиты. Через стекло в двери Корсо видел голову часового, который наблюдал за происходящим. Очевидно, Собески уже закатывал здесь сцены.

– За сколько ты их купил?

– А тебе зачем? Хочешь предложить мне еще что-то?

– Отвечай.

– Все имеет свою цену, Корсо. А на нынешнем рынке честность полицейского не самый дорогой товар.

– Кто тебе их продал, черт?

– Я не стукач.

– Ты защищаешь копа?

Собески наклонился вперед. Отчетливо стала видна его кожа, гладкая, словно выделанная. Эта плоть давно замкнулась в себе, не пропуская атак из внешнего мира.

– Я знаю, что ты наводил справки обо мне во Флёри. Там меня звали Судья. Тебе рассказали почему?

– Потому что ты заставлял следовать мудацким правилам.

– Правилам, которые я же и устанавливал.

– И они распространяются даже на копов?

– На тех копов, с которыми у меня дела, – да. Они под моей защитой.

Корсо едва сдержался, чтобы не размазать его по стене.

– Если ты хочешь доказать свою невиновность, тебе придется назвать его имя.

Собески от всей души рассмеялся:

– Доказать мою невиновность? Единственный виновный – тот, кто продал мне снимки. Я особо не беспокоюсь, ты его найдешь, но сам я его закладывать не буду.

Корсо не нашелся что ответить.

– Твоя единственная настоящая проблема, – продолжил Собески примирительным тоном, – в том, что я не убивал этих женщин. Ты оплошал по полной, Корсо, и лучше бы тебе выпустить меня по-быстрому, пока ты не стал посмешищем всего Парижа.

Корсо совершил сверхчеловеческое усилие, чтобы хоть на мгновение влезть в шкуру этой падали.

– Допустим, ты к делу никакого отношения не имеешь, но зачем тебе понадобились снимки? Зачем писать по ним картины?

– Такие штуки меня вдохновляют. Это мой мир.

Корсо поднялся и постарался овладеть своим голосом:

– Вот что я тебе скажу, Собески. Все твои свидетели, алиби, махинации с копами из управления, поклонники – ничто тебя не спасет. Я знаю, что ты убил этих девиц, и ты заплатишь за их убийства, клянусь тебе.

Возвращаясь к себе в управление, он столкнулся с Барби, вернее, она набросилась на него. Почти силой она утащила его на последний этаж, на крышу, и тщательно закрыла дверь. Подождала несколько секунд, прислушиваясь, чтобы удостовериться, что никто за ними не шел.

Утвердившись на цинковом скате, Корсо достал сигарету, удивленный таким избытком предосторожностей.

Барби подошла к нему – она едва доставала ему до подбородка, а наклон крыши еще больше подчеркивал эту разницу в росте.

– Я просмотрела банковские счета Собески. Ничего там нет, кроме факта, что он очень богат. Он никогда не пользуется ни кредитными карточками, ни чеками. Только снимает солидные суммы на́лом. Так что про этот след можно забыть. Невозможно узнать, когда и чем он заплатил стукачу.

– Еще одна хорошая новость.

– Ты помнишь, что у Собески нет мобильника?

– Ни на секунду в это не поверю.

– И ошибешься. По словам Арни, для связи он предпочитает способы по старинке. Например, у него есть одна забегаловка в Одиннадцатом округе недалеко от улицы Сен-Мор, «Морской конек», там всегда можно оставить для него сообщение.

– Как ты узнала?

– Это не я, а Арни. Короче, я туда пошла и как следует потрясла хозяина, чтобы выяснить, не оставлял ли мужик, похожий на копа, записку последние дней пятнадцать. Память у хозяина дырявая, но он вспомнил, что один парень заходил пару раз, сначала недели две назад, а потом недавно, всего несколько дней…

– Какие приметы?

– Длинная жердь с пучком рыжих вьющихся волос. Парень с южным акцентом и говорит только о регби. Тебе это никого не напоминает?

47

– Это полный провал.

У подножия собора Парижской Богоматери, между мостом Сен-Мишель и мостиком Кардинала Люстиже, Сена, уже разделенная на две части островом Сите, сужалась еще больше. Широкий величественный поток превращался в речушку, зажатую между высокими каменными берегами, у которых, как нарочно, всегда была пришвартована куча барж, так что этот ее рукав, узкий и как бы внутренний, больше походил на канал.

Когда Корсо позвонил Бомпар с просьбой о «кризисном брифинге», та тут же увела его на улицу, на набережную Орфевр. Коп кратко описал ситуацию, и Бомпар решила продолжить прогулку. Они прошли по паперти собора через толпу туристов, любителей роликов и солдат из антитеррористических подразделений, потом остановились на Маленьком мосту, обретя там ту доверительную атмосферу, которая больше всего соответствовала сложившемуся положению дел.

– Это полный провал, – повторила она, прикуривая сигарету.

– Нет, есть тут у меня один стратегический план.

– Ты и без того уже наделал кучу хрени.

– Послушай. Завтра мы отпустим Собески. А прежде я с ним договорюсь.

Бомпар глянула на него в замешательстве:

– Ну конечно, тебе сейчас самое время с ним торговаться.

Корсо сделал вид, что ничего не слышал:

– Эта история с фотографиями пустила по ветру наше главное доказательство, но в то же время в ней есть и наказуемая составляющая.

– Особенно для Людо.

– И для Собески тоже. Подкуп госслужащего, кража вещественного доказательства и так далее. Учитывая его прошлое, он снова окажется на нарах.

– Как будто нам и так дерьма не хватало. Будь добр, не забудь натравить на нас всех умников с Левого берега и всех журналюг с Правого.

Корсо взял ее за руку:

– Я заходил к нему в камеру поговорить. Он пыжится, но мысль вернуться на кичу приводит его в ужас. Предложим ему заткнуться. Мы от него отцепимся и заодно спасем задницу Людо.

Бомпар бросила на него косой взгляд – обеими руками она вцепилась в парапет, как капитан на носу корабля.

– Он согласится?

– Я уверен. Забудем про снимки, картины и начнем с нуля.

– А протоколы?

– Все протоколы до сих пор у Кришны.

– А прокурор?

– Скажем ему, что мы поторопились и пока не можем представить ничего достаточно весомого, чтобы передать Собески судье.

Бомпар уставилась на Сену в направлении моста Сен-Мишель. Наступали вечерние сумерки, и при других обстоятельствах вид был бы чудесным. А Корсо смотрел на свою «крестную»: королева копов когда-то была красива, но время сделало свое дело. Время и преступления. К пагубному течению лет добавились убийства, изнасилования, мошенничества… Постоянно копаясь в темных сторонах человеческой натуры, Бомпар утратила всякий блеск, как внешний, так и внутренний. Ожесточенная потерей всяких иллюзий, снедаемая разочарованием, она превратилась в сгусток горечи, голосовала за Ле Пен и желала возвращения смертной казни. Беды возраста, беды души…

Косясь на нее краем глаза, Корсо пытался вспомнить, как они однажды переспали. Это было в жалкой гостинице недалеко от Мобер-Мютюалите. Оба были при служебном оружии и запутались в ремнях и кобурах. Единственное, что теперь всплывало в голове, – это ощущение смехотворности и чудовищной ошибки, которое терзало его после.

– А Людо?

– Я с ним разберусь.

– Что он говорит?

– Всякую чушь про неудачи в делах, девиц и прочее.

– Это было впервые?

– Клянется, что да, но врет.

– Избавь меня от этого гада.

– Не сразу. Подождем, пока все не уляжется, а потом он сам подаст в отставку.

Бомпар кивнула. Она не возражала против великодушия Корсо, но предпочла бы сама принимать решения.

– Он знает что-либо о Собески?

– Нет. Они познакомились в каком-то заведении для групповух. Художник только сказал Людо, что интересуется такими фотками: трупы, кровь, всякие страсти… По любой цене.

– И сколько он наварил?

– Десять тысяч за фото. Он был по уши в долгах.

Начальница управления вопрошающе взглянула на него:

– И что ты об этом думаешь?

– Не стоит гнать волну.

Бомпар издала вздох, прозвучавший как финальный аккорд.

– Я позвоню прокурору, – заключила она усталым голосом. – Придется каяться, бить себя в грудь и объяснять, что мы поторопились. Ближе к вечеру он отменит приказ о задержании.

Корсо уже собирался уходить, когда она удержала его, ухватив за рукав:

– Мне кажется, ты недопонял. Если мы уладим это дело, то просто избавимся от лишнего геморроя. Но ты должен поймать убийцу.

– Убийца – Собески.

– Тогда кончай рассусоливать и прижми его.

Корсо отправился прямиком в арестантскую, велел жандарму привести к нему художника в наручниках, причем в комнату для обысков, – им будет спокойнее, подальше от глаз и ушей, в этом кафельном помещении, похожем на раздевалку при бассейне.

Увидев его, Собески напрягся.

– Почему меня еще не выпустили? – спросил художник.

Корсо сделал знак полицейскому оставить их вдвоем. Щелчок дверного замка заставил заключенного вздрогнуть.

– Садись, – велел Корсо, указав на сдвоенную скамью в центре комнаты.

Собески не сдвинулся с места. Наручники и постоянные нервные подергивания сильно поубавили Соб-Елдобу павлиньей спеси.

– Я все выложу судье, хренов говнюк. А когда окажусь на свободе, найду, что рассказать прессе. Сука долбаная, я…

Корсо ухватил его за плечо и заставил опуститься на скамью.

– Сидеть, тебе сказано! – Он устроился рядом. – Я поговорил с прокурором и все ему объяснил.

– Только забыл кое-какие детали, – ухмыльнулся Собески.

– Нет, я поведал ему, как ты взломал сайт службы криминального учета и спер фото из наших уголовных дел.

– Что ты несешь?

Корсо заговорил примирительным тоном:

– Я заверил его, что с твоей стороны это было вполне невинно. Ты не хотел ничего дурного. Ты же художник. Ты просто искал источники вдохновения…

– Ты фигню несешь, у меня даже мобильника нет.

– Верно, зато есть компьютер. Я послал к тебе ботанов из службы учета, и те развлеклись, взломав собственный сайт, чтобы тебя ущучить.

– Хреновы говнюки!

– Уймись. Все еще можно уладить.

Собески съежился на самом краешке скамьи, кося недобрым глазом. Он казался старым и изможденным, но еще способным прыгнуть, как загнанный зверь.

– Никто не в курсе про картины.

В глубине глаз Собески зажегся дрожащий стеклянистый огонек.

– Мы объясним прокурору, что немного погорячились. Расскажем о твоих связях с Софи и Элен, о блокноте с набросками, о Гойе. Но, как ты сам знаешь, это не прямые доказательства. Повезет, так выйдешь сегодня вечером.

– Из тебя одно дерьмо брызжет! – выплюнул художник. – Это я засажу вас в кутузку. Я сохранил фотографии, которые вы мне продали, вы, копы. У меня есть видеозапись, на которой видно, как ты со взломом лезешь в мой дом. Блин, да вы спеклись!

Корсо согласно кивнул, сохраняя спокойствие, – единственно правильная тактика, если хочешь убедить противника.

– У тебя есть кое-что в запасе, это верно, но у нас тоже. Я говорил с Людо, дорогуша. Он выложил мне список всего, что тебе продал. Мои умники сейчас фаршируют память твоего «Мака». Ничего тебе не продавали, ты все сам хакнул. Проще простого.

– Так я и купился, жди. Эксперты быстро раскусят ваши компьютерные махинации и…

– Вся прелесть этой задумки в том, что именно наших умников и вызовут проверить твой «Мак».

– Говнюки, – пробормотал тот. – У меня есть другие доказательства, я…

– Не думаю, что Людо давал тебе расписки. Будет слово подозреваемого против нашего. А с твоими прошлыми подвигами и сомнений не возникнет.

– Своих отмазываете, куча педрил!

Стефан дружески положил руку на плечо Собески:

– А заодно и тебя отмажем. Будет куда лучше, если все забудут это дело.

– А какие у меня гарантии, что вы не засадите меня за незаконное хакерство?

– Не в том суть, Собески. Если я тебя однажды возьму, то за убийство Софи Серей и Элен Демора. И за мной не заржавеет, можешь поверить. Ты просто заработал отсрочку.

Собески улыбнулся во все свои черные зубы. До него только сейчас дошло, что при ничейном счете новый матч уже начался. Как ни странно, эта мысль ему вроде бы понравилась.

– Удачи, козел, – сладко пропел он.

Покинув казематы, Корсо принялся за текущие дела. Разумеется, он блефовал: никогда коп из кримучета не согласился бы сфабриковать улики на компьютере подозреваемого, даже чтобы спасти шкуру другого копа. Но Соб-Елдоб заткнется на слушании, и судья никогда не узнает ни про незаконный обыск, ни про мошенничество Людо.

Вернувшись к себе в кабинет, Корсо позвонил Бомпар, чтобы сообщить о том, что вопрос снят, – она повесила трубку, не сказав ни слова, – потом составил протокол слушания вместе с Кришной, который ни разу не упомянул о картинах. Потом зашел в службу учета, чтобы забрать сами картины, и умудрился убедить хранителей храма вещдоков в лице того самого маленького человечка, с прической как у пластикового человечка из игры Playmobil, Филиппа Марке, что уносит полотна «в интересах расследования».

И наконец, узнал у Барби последние новости и поручил ей еще раз прочистить мозги Людо: его отмазали, чтобы спасти группу. И чтобы после завершения расследования о нем и слуху не было.

А еще он попросил свою заместительницу до вечера снова пройтись по всем данным: случайные свидетельства, кропотливая работа стажеров, разнообразные отклики на разосланные запросы. Потом все могут отправляться спать. Завтра придется начинать… с нуля.

Выйдя из управления, Корсо внезапно почувствовал, как закружилась голова. У него больше не было ни виновного, ни следа, ни идей. Странным образом возникло чувство облечения, почти как у пьяного, но то было опьянение отчаяния.

Он вернулся к себе и заснул на диване одетым.

Без ужина и без снов.

48

– Это Адриен.

Корсо потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, что звонит новый полицейский, которому Барби велела не спускать глаз с Собески, едва того выпустили, то есть с восьми вечера вчерашнего дня.

Новичок его разбудил. Было около девяти утра, он отключился, как впадает в кому пострадавший в аварии.

– Что случилось?

– Я на Северном вокзале.

– С чего вдруг?

– Всю ночь Собески провел дома, но недавно взял такси. Я проследил его досюда.

– Куда он едет?

– Понятия не имею.

Корсо был ошарашен: вопреки полученным строгим указаниям этот урод решил сделать ноги.

Стефан уже скатывался по лестнице.

– Не упусти его, я сейчас буду.

Когда он мчался на своем «фольксвагене» с включенными мигалкой и сиреной, новобранец перезвонил снова:

– Он сейчас сядет в «Евростар»!

Корсо уже пересек Сену и несся по Севастопольскому бульвару. Он не снимал ноги с акселератора и не останавливался ни на одном светофоре. Что Собески собирается делать в Англии? Даже такой фанфарон, как он, отдает себе отчет, что находится под пристальным наблюдением и должен вести себя тише мыши.

– Предъяви свои бляху и делай что хочешь, но узнай, в какой поезд он садится.

– А что… а что мне делать потом?

– Купи мне билет.

Ответ вырвался, прежде чем он успел подумать. Да, ему придется отлучиться, но во имя благого дела: у Собески есть какая-то тайная причина метнуться на другой берег Ла-Манша. И вполне возможно, его мотивы связаны с его виновностью.

Северный вокзал. Квартал бил рекорды по шуму, загрязнению среды и общему бардаку. Здесь беспрестанно раздвигали стены, сооружали пристройки, рыли подземные переходы… В результате в окрестностях царил постоянный хаос. Разобраться в направлении движения было практически невозможно: машины чуть ли не терлись боками, проезды слишком узкие, перекрестки пестрят запрещающими знаками… Северный вокзал вставал как остров, защищенный мощными морскими течениями: едва вам казалось, что вы приблизились, как вас тут же уносило куда-то мимо, и снова приходилось маневрировать, но лишь для того, чтобы увидеть, как он опять отступает в сторону…

– Ты где?

– Он прошел турникеты, – ответил запыхавшийся Адриен. – Ждет контроля.

– Мой билет у тебя?

– Как раз покупаю.

Корсо бросил машину где пришлось. Он уже понял, как наверстать опоздание: Собески должен стоять в очереди на контроль, а сам он преодолеет все препятствия благодаря своему беджу.

– Он только что прошел регистрацию. Мне проводить его до платформ?

– Нет. Я сам.

Корсо бежал по центральному холлу, выгребая против течения под возмущенное шипение других путешественников. Перескакивая через ступеньки, поднялся по эскалатору к «Евростару» и наконец заметил Адриена. Мигом отдал ему ключи от своей машины в обмен на билет.

– А… деньги мне вернут?

Вместо ответа Корсо поспешно сообщил ему номер своего автомобиля и бросился к турникетам. Трехцветное удостоверение копа помогло ему на полной скорости пройти французскую сторону. С английской возникли сложности, но, по счастью, в 2016 году Соединенное Королевство еще считалось частью Европы.

Когда он добрался до платформы, агенты службы безопасности еще досматривали последних пассажиров. Его спросили о цели поездки. Он дал расплывчатый ответ: и речи нет сообщать, что в поезде сидит его подозреваемый.

Платформа пустела на глазах. Последние минуты перед отправлением… Наконец он ворвался в гигантский металлический цилиндр с желто-синим фюзеляжем, чудо технологии, которое, как казалось, только и мечтало оставить позади этот застывший мир. Одно из двух: или бежать в свой вагон, рискуя, что Собески его заметит в окно, или же сесть в первый попавшийся и найти свое место позже – но снова рискуя, что его заметят уже внутри.

Он выбрал компромисс: сесть в головной вагон и больше не высовывать носа. На вокзале Сент-Панкрас у него будет достаточно времени, чтобы засечь Собески.

Задыхаясь, весь в поту, он устроился на свободном месте и закрыл глаза. Где-то в том же поезде ехал Собески – обоих связывал этот железный монстр, а в самом путешествии было нечто ободряющее. В Лондоне праздник продолжится. А пока ему оставалось только одно: проинструктировать свою команду и объяснить, почему руководитель группы, которой поручено расследование самого горячего дела этого лета, смылся на целый день.

49

Едва поезд тронулся, Корсо позвонил Барби и вкратце изложил ситуацию.

– Я могу тебе кое-что сказать? – спросила она в ответ.

– Нет. Я тебе поручаю организовать новый старт расследования.

– Ты называешь это новым стартом?

Он объяснил, что имеет в виду: следует продолжать распутывать дело, в том числе результаты Борнека, но под углом виновности Собески.

– Мы только что сели в калошу. Ты и правда думаешь, что выбрал правильную линию?

Корсо не ответил. Пусть у художника имелось твердое алиби, пусть они ничего не нашли в его мастерской, пусть он купил снимки убийств – чего настоящий убийца, по всей логике, не стал бы делать, – в глубине души он был убежден, что отступать нельзя.

– А остальное?

– Какое еще «остальное»?

– Отработка других следов, которую мы начали…

Копы, которых придала им Бомпар, плюс стажеры, кишевшие на их этаже, – все вместе образовали целое маленькое предприятие, которое крутилось вокруг дела «Сквонка».

– Разберись сама. Распредели задания, организуй работу. Ты же отлично знаешь, что в мое отсутствие ты единственная, кто может рулить лавочкой.

Барби, конечно, почувствовала себя польщенной комплиментом, но не отступила.

– А что насчет Людо?

– Веди себя с ним как обычно. Он сейчас будет выкладываться как никогда.

– А что сказать ребятам?

– Что нам пришлось отпустить Собески из-за моей ночной вылазки. Пусть до них дойдет: вкалывать придется по полной. Собески не рядовой противник.

– Ладно. Так могу я тебе кое-что сказать?

– Нет, это я тебе кое-что скажу: я поручаю лично тебе найти его тайник. Прочеши его банковские счета, платежи, кредитки. Если все пойдет хорошо, я вернусь вечером.

Дав отбой, он повторил себе, что движется в верном направлении. Он едет в том же поезде, что Собески, и в ближайшие два часа ничего стрястись не может.

Корсо расслабился и удобнее устроился в кресле. Но этот ублюдок не шел у него из головы. Зачем его понесло в Англию? Тысячи других вопросов приходили на ум. Как ему удалось уговорить двух своих любовниц соврать ради его прекрасных глаз? Как он похитил Софи и Элен? Назначил им свидание? Как сумел к ним подобраться? Где действовал?

Его размышления были резко прерваны сиреной. Он понял, что поезд уже катит под Ла-Маншем и включился сигнал тревоги. Собески.

Поезд сразу замедлил ход. Сирена продолжала реветь, отдаваясь эхом в туннеле, вереница вагонов остановилась за несколько секунд. Мгновенно туннель осветился – агенты службы безопасности, пожарные, все в фосфоресцирующих желтых жилетах, появились на тротуарах, идущих вдоль путей. Пассажиры вставали с мест, волновались, перекликались. Заговорили о технической поломке, о пожаре, о нападении…

Двери вагона с шипением разошлись. Агенты безопасности попросили всех выйти, не забирая с собой ни сумок, ни чемоданов. Не стоит волноваться: все пройдут по служебному туннелю и скоро окажутся в полной безопасности. Корсо вспомнил: туннель под Ла-Маншем на самом деле состоял из трех штолен: южной, которая вела в Англию, северной, по которой шли поезда во Францию, и центральной, используемой для технического обслуживания и эвакуации пассажиров в случае возникновения проблемы. Да уж, проблем хватает, дорогие товарищи!

Корсо двинулся со всеми, задаваясь вопросом, не был ли этот переполох делом рук Собески. Когда он присоединился к остальным пассажирам, ползущим цепочкой вдоль поезда, то обратился к одному из агентов, пытаясь получить информацию (в своих желтых накидках и с лампами на лбу они походили на миньонов из одноименного фильма[55]). Ему не ответили. В рядах пассажиров множились слухи, в основном поддерживающие гипотезу о начале пожара.

Но никакого подозрительного запаха не ощущалось. Напротив, по туннелю шел поток скорее приятного свежего воздуха. Колонна двинулась строем при общем спокойствии и в странной тишине, как если бы весь маневр был всего лишь учебной тревогой.

Время от времени Корсо привставал на цыпочки, пытаясь углядеть человека в шляпе. Никого.

Обстановка была давящая. С одной стороны «Евростар», казавшийся еще огромнее под сводами туннеля. С другой – вогнутая стена штольни, похожая на внутренности исполинской трубы. Больше всего на нервы действовал гипнотический повтор одних и тех же заранее собранных блоков арматуры, которые нескончаемым рядом уходили вдаль, насколько хватало глаз, неизменно воспроизводя те же очертания и те же плоскости.

Корсо чувствовал, как вокруг него нарастает тревога. Эффект неожиданности постепенно ослабевал, и каждый начинал осознавать, где он находится: почти в ста метрах под уровнем моря, среди неизвестных геологических пластов, а над головой – масса воды почти в четыре тысячи кубических километров.

Когда паника уже подступала, внезапно в туннель проник бешеный ветер. Некоторые пассажиры едва не упали, другие согнулись, третьи вцепились в соседей. Только что открыли переходный шлюз, ведущий в служебный коридор. Мелькнуло еще одно воспоминание: такой шлюз обычно находится под сверхвысоким давлением, чтобы не пропускать огонь и дым в случае пожара. Сгорбившись, пригнувшись, сложившись пополам, они добрались до переходного ответвления – желтой противопожарной двери в переплетении канализационных труб. По-прежнему высматривая фетровую шляпу Собески, Корсо решил обогнать цепочку. Царящая суета могла помочь зверю сбежать. Но куда?

Почти сразу же один из миньонов оттеснил его назад. Именно в этот момент Корсо его увидел: Собески как раз переступал порог, который разделял два кротовых хода. Одной рукой он придерживал шляпу, на спине висел черный рюкзак, на котором, как ни странно, покоился скатанный коврик, – в целом он походил на престарелого туриста, отправившегося на экскурсию.

Корсо чувствовал неминуемое приближение какой-то каверзы, природу которой не мог понять. Он снова попытался отделиться от цепочки и ускорил шаг, сгибаясь под шквалом ветра, который становился все более ледяным.

На этот раз его ухватил за плечо пожарный.

– Ну-ка, успокойтесь! – приказал он по-французски. – Спешить некуда. Подождем здесь.

– Подождем чего? – спросил Корсо, доставая полицейское удостоверение.

– Или подтверждения, что опасности больше нет, или нового поезда по северному пути.

– А какой именно опасности?

Не ответив, пожарный подтолкнул его к остальным и отправился дальше наводить порядок. Они перешагнули через порог, и Корсо снова привстал, проверяя, находится ли Собески в служебном туннеле.

Мерзавца там не было. На этот раз полицейский не колебался: он отступил немного в сторону и двинулся вдоль перекрытий. Борясь с ветром, который с этой стороны был еще сильнее, он двигался вдоль цепи пассажиров, порой подгибая ноги, опираясь одной рукой о вогнутую стену и согнувшись, как вор.

Добравшись до того места, где был Собески, он смог только удостовериться, что тот исчез. Он отступил еще на шаг, окидывая взглядом хвост колонны. Никакого художника в шляпе. Куда он мог подеваться? И главное – почему? Какой смысл остаться в западне под морем?

Корсо прошел против ветра до головы колонны, где на смеси французского и английского разговаривали агент службы безопасности и пожарный. Увидел какую-то потайную дверь в стене и попытался ее открыть. Разумеется, она оказалась заперта. Он вспомнил, что любой замок в туннеле приводится в действие с контрольных пунктов, расположенных на континенте, в сотне километров отсюда.

– What the fuck are you doing here?[56]

Корсо не нашелся что ответить.

Его мозг был поглощен одной необъяснимой очевидностью: Филипп Собески исчез где-то под Ла-Маншем.

50

Английская эстетика всегда наводила его на мысли о рождественских украшениях: все эти витрины и позолоченные надписи, красные телефонные кабины и автобусы, множество обитых медью дверей, бобби в забавных, похожих на жокейские шапочках на головах, – Лондон сохранил аромат изысканного волшебства и напоминал о звуке колокольчиков и нарядно упакованных подарках под елкой.

Именно это ощущение нахлынуло на Корсо, когда он выходил с вокзала Сент-Панкрас. Хотя Лондон и вступил в третье тысячелетие, выстроив целые кварталы из стекла и металла, его потрясающие здания, созданные гениями архитектуры, да и сама площадь, развернувшаяся перед глазами Корсо, напоминали скорее коробку шоколадных конфет в золотой фольге с серебряными узорами.

После ложной тревоги все заняли прежние места в вагоне, и «Евростар» прибыл в Лондон всего лишь с сорокаминутным опозданием. Это ничем не умаляло абсурдность его положения. Корсо упустил своего подозреваемого и зря потратил бо́льшую часть дня, к тому же наверняка подхватил простуду на сквозняке в туннеле. И по-прежнему совершенно не понимал, что произошло. Единственная данность пульсировала у него в висках, как колокольный набат: в разгар уголовного расследования он оказался на другом берегу Ла-Манша, жалкий и растерянный, в толпе развеселых туристов, под солнцем, которого трудно было ожидать в столице Великобритании.

Ему ничего не оставалось, как пойти съесть гамбургер в ожидании обратного поезда. Что он и сделал, устроившись в глубине зала, механически жуя свой «чиз» и ощущая, как его мысли буквально вязнут в зеленоватой тине. Он проверил мобильник, спохватившись, что на все время поездки перевел его в режим полета, чтобы сэкономить батарею. (Он уже представлял, как преследует Собески по всему Лондону, названивая Барби, чтобы получить информацию о том или ином адресе, по которому направилась его добыча: как бы не так…)

Действительно, с момента его отъезда Барби оставила ему как минимум пять сообщений. Мгновенно вернулась надежда: новости в Париже? Он перезвонил ей, чувствуя себя человеком, который из последних сил дополз до оазиса – с лихорадочно блестящими глазами, пересохшим горлом и мозгами, получившими ожог третьей степени.

– Собески едет то ли в Ливерпуль, то ли в Манчестер, – огорошила она его, не дав ему времени рассказать о своих злоключениях.

– Откуда ты знаешь?

– Помнишь его саквояж?

Даже во время задержания Собески настоял, чтобы ему позволили взять с собой сумку с логотипом «Луи Вюиттон», как и положено представителю городской швали. Согласно рапорту копов, которые проводили досмотр, в сумке была обнаружена только наличность, документы, удостоверяющие личность владельца, презервативы, сексуальные стимуляторы и лубриканты. Но сейчас он вспомнил: на пороге противопожарной двери, соединяющей два туннеля, художник по-прежнему нес на плечевом ремне тот саквояж.

– К чему ты клонишь?

– Пока он сидел в арестантской, я в нем порылась.

Барби была еще скрупулезней, чем он сам, не доверяя новичкам в том, что касалось обысков.

– Я позволила себе оставить там небольшой сувенир, – продолжала она.

– Что?

– Спутниковый маячок. Такая штучка, которую мне дали парни из внутренней безопасности. Совсем новая, крошечная, невидимая. Я пыталась сразу тебя предупредить, но ты и слова вставить не дал.

Корсо всегда относился к Барби как к своим крепким тылам, но он ошибался. Она намного опережала его…

– Ты… ты его включила?

– Сейчас пришлю приложение для геолокации, тебе останется только следовать по курсору. Он покинул вокзал Сент-Панкрас в 15:30 и сразу же двинулся по автостраде М40, прямо на север. В данный момент едет по М6 в направлении Ливерпуля или Манчестера, но кто знает? Может, свернет раньше…

Значит, Собески оставался в поезде. Не он ли включил тревогу? Действительно ли он исчез где-то в стене? Корсо спрашивал себя, не едет ли у него самого крыша.

– Где он сейчас?

– В районе Бирмингема. Не знаю, кто за рулем, но похоже, что сам престарелый папик. В таком темпе он окажется на окраине Ливерпуля к семи часам. Но повторяю, мы не знаем, куда он едет на самом деле…

Корсо глянул на часы. Еще есть время взять напрокат машину и рвануть в том же направлении. С геолокатором он сможет следить за художником на расстоянии и узнать, что тот задумал.

– Определили английские контакты Собески?

– Абсолютно ничего. Думаю, у него есть английская галерея, но она в Лондоне.

– Поздравляю. Ты и впрямь лучшая.

– Не подлизывайся, – хмыкнула Барби. – Подсуетись, чтобы сесть ему на хвост. Твое время на исходе.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я засунула маячок в верхний презик в упаковке. Как только он начнет трахаться, ты потеряешь след. Найди свою красотку, пока тебе не наставили рога!

51

Корсо отставал от своей добычи.

Он арендовал «Ауди А3» с автоматической коробкой передач и правым рулем и рванул прямиком на север. Но умудрился заблудиться на выезде из Лондона, поехав не в ту сторону и потеряв еще полчаса.

Собески, несмотря на умеренную скорость, опережал его на добрых двести километров – маленький синий курсор двигался в направлении Манчестера… Сомнений не осталось – беглый художник проигнорировал поворот на Ливерпуль и продолжал двигаться по М56 к Ланкаширу.

Стресс и возбуждение не помешали Корсо наслаждаться пейзажем. Он покинул суетливые городские улицы, чтобы мало-помалу погрузиться в мир коттеджей, зеленеющих холмов и белых изгородей. Несмотря на солнце, сельская местность буквально тонула в воде, ДНК ливней и меланхолии пропитала кожу Англии, и с этим уже ничего не поделаешь.

В семь вечера Собески въехал в город и остановился в Северном квартале, улица называлась Холдсворт-стрит. Корсо бесился, что он еще так далеко, но не хотел, чтобы его замели за превышение скорости. Не отрываясь от руля, он нашел через «Гугл» изображения квартала – полуразрушенная зона, царство кирпичей и стрит-арта. Улица казалась заброшенной, но его изыскания выдали название одной галереи – «Норспэд». Еще один клик – и появился список представленных в ней художников с Собески в первой строке, с выставкой через месяц и посвященным ему одному целым сайтом.

Значит, только ради этого Соб-Елдоб нарушил судебный запрет? Корсо не удивился: из чисто провокационных соображений художник не пожелал менять свои планы. Зато рухнула еще одна версия: Собески не сбежал, он просто уехал в Англию по каким-то своим соображениям.

Тем временем погода поменялась. Небо налилось гарью промышленной революции, дыханием угольных шахт и паровых двигателей.

Наконец показались предместья Манчестера. Иной лик Соединенного Королевства: уныние кирпичной кладки, ржавая апатия, разлившаяся в чахлой траве.

На таком расстоянии шеренги высоток и скопления приземистых домиков приобретали абстрактный вид: двухмерность блеклых красок (жженая умбра на сером) или же неожиданный проблеск – белое на зеленом, как на полотнах Мондриана или Ротко. Потом проявлялись детали: стоящие навытяжку строения, бетонные массивы под свинцовой пятой облаков, одинокие фонари, которые выделялись на горизонте, как крюки мясника…

Соб-Елдоб уехал минут тридцать назад. Зато Корсо выпал бонус: он не пустился в обратный путь, а продолжил двигаться по М61 на северо-запад, к морю. Одно из двух: или же Корсо остановится в Манчестере – чтобы расспросить галериста на Холдсворт-стрит, или же последует за добычей на побережье Ланкашира.

Он взялся за телефон и позвонил Барби – надоело рулить, одним глазом следя за дорогой, а другим всматриваясь в экран мобильника. В нескольких словах описал сложившуюся дилемму.

– Согласно моей карте, он может направляться в Престон, в Блэкпул или совсем на север, в Моркам или Ланкастер. Ты как думаешь?

– Он едет в Блэкпул.

– Откуда ты знаешь?

– Это курортный городок, куда ездят поразвлечься пролетарии с семьями из Ливерпуля и Манчестера. Что-то вроде мегаярмарки для любителей пива и жареной рыбы с картошкой.

– И что ему понадобилось в такой дыре?

– Там хватает и развлечений для взрослых.

– То есть?

– Полно стрип-клубов.

Корсо почувствовал, как по телу прошла жаркая волна. Он надавил на газ, миновал поворот на Манчестер и устремился прямиком на север. В мечтах он уже видел убийцу прямо на месте преступления на задворках цитадели удовольствий. Ночь обещала быть прекрасной.

52

Город, где преобладали кирпичные постройки, возвышался над угрюмым морем, как красная крепость, исполосованная неоновыми огнями, вывесками и блестками. А над ним самим нависало нечто напоминающее уменьшенную копию Эйфелевой башни и вздымались ввысь на десятки метров железные конструкции русских горок. Длинные пирсы, застроенные казино, колесами обозрения и ларьками с картофельными чипсами, уходили далеко в черные волны. В наступающих сумерках курорт сливался с багряным небом, а теплый туман и водяная пыль смазывали последние минуты агонии дня.

Собески вот уже около часа разгуливал по улицам этой ярмарки для взрослых. Что он искал? Стрип-клуб? Грудастую шлюху? Проститута? Жертву? Осознавал ли он, что подписался под немедленным возвращением в тюрьму, едва он окажется во Франции? Или начисто забыл о своих проблемах – теперь, когда снова чувствовал себя в шкуре хищника, готового напасть на новую жертву? Именно на это надеялся Корсо – он успеет вмешаться до того, как убийца нанесет удар, застав того с веревкой в одной руке и резаком в другой…

Корсо остановился на паркинге у берега моря и выключил мотор.

Некоторое время он зачарованными глазами охотника за изумрудами, который после многих дней и ночей в грязи и лихорадке только что нашел в глубине джунглей уникальный камень, разглядывал сигнал маячка на карте города.

Не выпуская из рук мобильника, он запер машину и отправился в путь. Вся набережная состояла из череды игровых залов, баров и фастфудов. Фасады были выкрашены в яркие цвета: карминно-красный, кричаще-розовый, нежно-голубой… Во множестве стали загораться вывески, словно на фоне убывающего дня распространялась пестрая зараза. Какие-то странные электрические нити из золота и меди над морем, казалось, вот-вот вызовут короткое замыкание на поверхности волн.

Шум стоял оглушительный. Из дверей заведений выплескивался рок, рэп, сальса, цирковая музыка, монотонные звуки шарманки. В игровые автоматы ручьем лились монеты. Громкоговорители усиливали голоса, выкрикивающие всякую ерунду с непонятным акцентом. Но главным источником звука были металлические рельсы над головой, взрезающие небо со скрежетом, гулом и скрипом, которые отдавались у вас в зубах, как визг гигантской бормашины. Бррррррр…

Порывы ветра с пляжа, дующие на раскаленные угли вечера, буквально внесли Корсо в город. Все здесь, в атмосфере напускной радости, выдавало самое неприглядное и откровенное убожество. Прогуливающиеся семьи с красными физиономиями и татуировками на руках повествовали о поколениях, растративших семейные пособия на выпивку в барах и наркоту. Пропащий, пьяный и полувменяемый мирок, колеблющийся между лишней пинтой и roller coasters…[57]

Корсо по-прежнему следовал за сигналом. Тот, другой, ходил туда-сюда, как рыскающий хищник. Пока Корсо его еще не видел. Напротив, он довольствовался тем, что следил на расстоянии, чтобы не столкнуться с ним нос к носу.

С наступлением ночи напряжение нарастало. Женщины и дети с сахарной ватой в руках возвращались по домам. Перебравшие мужчины становились агрессивны, смех превращался в крик, перепалку, ругань. К счастью, теперь, во времена террористической угрозы, военные патрули встречаются на каждом шагу и держат это светское общество в повиновении.

Собески только что зашел в главный парк аттракционов под названием «Пляж удовольствий». Корсо последовал за ним, в то время как вагончики русских горок полосовали небо, как гигантские коньки. В неоновом свете лица становились мертвенными, тела – бледными, хохот то раздавался раскатами вспышками, то пропадал во тьме. Все было готово к новой ночи кайфа и отупения.

Внезапно он заметил Собески: тот в одиночестве шел к гигантской восьмерке, круги которой вращались во всех направлениях, – коп поверить не мог, что его подозреваемый проделал весь этот путь, чтобы покататься на русских горках. По такому случаю гуляка переоделся: на нем была шелковая рубашка с коротким рукавом и гавайскими узорами, ее болтающиеся полы хлопали по очень широким фланелевым серым штанам, напоминающим фасоны тридцатых годов. Он не расстался со своим рюкзаком, но сменил фетровую шляпу на настоящий стетсон бродяги, какой носили американские сезонные рабочие прошлого века, колесившие по стране в товарняках.

Корсо ускорил шаг. В этот момент, вместо того чтобы направиться к освещенной лачуге, которая служила кассой roller coaster, Собески пролез под оградой и углубился в пространство под стальными конструкциями аттракциона. Стефан различал его в темноте, поля его шляпы, казалось, резали ночь, как циркулярная пила.

Он кинулся вперед, но был остановлен группой пьяных в дымину престарелых англичанок в платьях цвета фуксии и голубых париках, которые размахивали билетиками, вопя: «Бинго! Бинго!» Корсо решительно растолкал их и тоже пролез под оградой. Он бежал по заросшей травой земле, а над его головой, поднимая вагончики, медленно позвякивали цепи русских горок…

Когда металлические тележки обрушились вниз, Корсо оказался перед пустынной дорогой, утыканной фонарями, украшенными фигурами русалок: Собески опять исчез.

53

Корсо бегом пересек дорогу и оказался в залитой светом зоне: в квартале стрип-клубов и lap dancings[58]. Неоновые вспышки, вывески, экраны пестрели красноречивыми названиями: «Афродиты», «Падшие ангелы», «Блаженство», «Ставь на красное», «Святоша», «Греховодник» – с изображениями обнаженных женщин в самых непристойных позах. Со всех сторон гремела самая немыслимая музыка, превращаясь в какофонию.

Он бросился бежать по главной улице, пробиваясь сквозь исключительно мужскую толпу. Метров всего через пятьдесят он обнаружил свою цель: семенящий силуэт в рубашке с пальмами и в ковбойской шляпе. Корсо притормозил и двинулся следом. По мере приближения хищника к плоти опасность ощутимо нарастала. При взятии с поличным права на ошибку нет.

Внезапно Собески свернул направо, на менее освещенную улицу, там толпа была пожиже. Красные отсветы под дверями наводили на мысли о раскаленных углях в глубине печи.

Коп воспользовался полутьмой, чтобы подобраться поближе. Его добыча двигалась решительным шагом, словно зная, где искать и где нанести удар. Другая улица, еще более темная, и тут Корсо понял, что они проникли в иную среду: бродящие здесь типы были спокойны и молчаливы, фотографии в застекленных рамках меньше размером и скромнее, причем изображали исключительно обнаженных мужчин.

Нынче вечером Собески, без сомнения, затосковал по тюряге, решив в этом квартале самых разнообразных предложений подыскать себе мужика. А вот Корсо охватило неприятное чувство. Кокетливые подмигивания, настойчивые взгляды – его словно окружила атмосфера вожделения, которая вызывала мрачные воспоминания. Проституты принимали соблазнительные позы на порогах клубов или в тени подворотен, их глаза пронзали тьму, словно головки раскаленных булавок. Ему изменяло мужество при мысли, что придется переступить порог одного из этих заведений, но нельзя же упустить Собески.

Каким-то образом он очутился на улочке, где не было ни клубов, ни музыки – и даже ни одного фонаря. Тени таились в закоулках и возникали при его приближении, хватали за руку, посылали поцелуи, бормотали что-то нечленораздельное.

Будь его воля, Корсо шагал бы прямо, не замедляя хода, но проблема в том, что Собески, наоборот, останавливался, торговался, обсуждал, иногда исчезал, чтобы обменяться ласковым жестом или поцелуем, после чего продолжал бодро семенить дальше.

Стефану тоже приходилось замедлять шаг, давая повод всем видам заигрывания. Вдруг из темноты появилась рука и втолкнула его в глубину цементной ниши. Он не успел разглядеть лицо, которое уже надвигалось с намерением поцеловать его. Коп нанес прямой удар правой под дых и тут же пожалел о своей реакции. Тот отшатнулся, у него перехватило дыхание.

Корсо дружелюбно положил ему руку на плечо:

– I’m sorry. Are you okay?[59]

Мужик упал на колени и попытался расстегнуть ему ширинку. Понимая, что попался на крючок и привел в действие порочный механизм, Корсо увернулся и выскочил из ниши, оказавшись без прикрытия посреди улицы. Тут он заметил свою цель: под строительными лесами Собески целовал взасос какого-то длинноволосого типа. Со времен лицея Стефан не видывал такого страстного лобзания.

Мужчины разомкнули объятия и ушли, взявшись за руки. Начать действовать? Слишком рано. Ему хотелось взять преступника с поличным на месте преступления, как на картинке: Собески, который замахивается ножом. Нечто такое, что невозможно будет ни отрицать, ни оспаривать.

Он отправился дальше, когда иной звук, который он знал наизусть, заставил его развернуться: топот множества ног в подкованных башмаках, шум уличных стычек, погромов… Переулок наводнили вооруженные металлическими прутами и кастетами скинхеды – классический queer-bashing[60]. Корсо положил руку на кобуру и подумал, что судьба явно благоволит Собески.

Он еще не успел дослать пулю в ствол, как его чуть не сбили с ног спасающиеся геи, на которых стеной надвигалась толпа, вооруженная обрубками свинцовых труб и прикрывающаяся крышками от мусорных баков.

Корсо бросил быстрый взгляд назад: никакого Собески. Он снова повернулся – только для того, чтобы со всего размаху огрести кулаком от орущего бритоголового. Отброшенный на землю, он оценил твердость асфальта, пытаясь поднять пистолет и нащупать затвор. Прутом ему размозжили запястье, а окованный железом носок «Доктора Мартенса» сплющил лицо. Корсо чудом не выпустил оружие (он ощущал сжатыми пальцами ребристую рукоять), но ничего не видел.

Он сгруппировался как мог под ударами, которые сыпались со всех сторон, в висках пульсировала кровь, и в мозгу сверкали яркие вспышки. Он по-прежнему держал пистолет зажатым между ног, но рука превратилась в комок сплошной боли. Лицо в крови, мозги в кашу, тело парализовано мучительными спазмами, но между двумя ударами ботинком ему удалось приподняться, опираясь коленом о землю, придерживая изувеченную руку другой и бормоча ругательства.

Низкорослый погромщик в блестящей косухе и с бугристым черепом двумя руками заносил над ним огромный булыжник. Корсо подумал, что нет ничего абсурднее подобной смерти и что это расплата за все везение, которое спасало его в настоящих полицейских операциях. Он прикрыл глаза и втянул шею, готовясь принять смертельный удар.

Ничего не произошло. Последним судорожным усилием он поднял веки, увидел удирающего скина и мгновенно опустевший переулок: туда метрах в ста от него стремительно ворвался полицейский батальон, усиленный солдатами с автоматическими винтовками наперевес. Сработал условный рефлекс: он выпустил оружие и попытался поднять руки. Напрасный труд.

Лучи фонарей мели по переулку. Грохот тяжелых башмаков бил по нервам. Как ни глупо, он подумал, что кровь и кирпич хорошо сочетаются: брызг на стенах почти не различить.

Он упал лицом в землю с мыслью о маленьких красных полотнах Гойи.

54

На столе инспектора[61] Тима Уотерстона лежали рядком полицейская карточка, удостоверение личности и служебное оружие Корсо; все вместе сильно смахивало на выставку вещественных доказательств.

После стычки его, как и других жертв queer-bashing, отправили в больницу Королевы Виктории в Блэкпуле для оказания медицинской помощи. Вначале он совсем одурел от боли, потом анальгетики сделали свое дело. Он почувствовал себя лучше, вот только так долго сжимал челюсти, что их свело, и он не мог выговорить ни слова. Ему хотелось крикнуть, предупредить копов, приказать, чтобы установили слежку за Собески, который, возможно, сейчас где-то убивает человека, но вместо этого он просто заснул, свернувшись калачиком, в закутке, где имелась всего одна койка и не было ни одного окна.

Проснувшись, он не мог понять ни сколько сейчас времени (часы у него забрали), ни что он вообще тут делает. Обнаружил, что правая рука ниже локтя в лубке и подвешена к плечу на перевязи. Наверняка ему сделали рентген и обнаружили перелом: сам он ничего не помнил. Он встал в темноте и выбрался в коридор. Там, все еще полувменяемый от полученных ударов и лекарств, которыми его накачали, он получил возможность насладиться всеми прелестями обратных порядков, принятых в Великобритании.

Когда он искал выключатель справа, тот оказывался слева; когда он хотел толкнуть дверь, оказывалось, что ее следовало тянуть на себя; когда он полагал, что вышел в коридор, выяснялось, что это лестничный пролет, который вел наверх, чтобы тут же начать спускаться вниз (смысл маневра оставался загадкой). Вдоволь наспотыкавшись, набродившись ощупью и наматерившись, он в конце концов выбрался в больничный вестибюль. Там ему бросились в глаза два факта: занимался день – но на английский манер, серый и глухой, как крыша бункера, – и двое полицейских поджидали его у стойки регистрации.

Он забрал свои вещи и послушно вышел под дождь вслед за церберами к их служебной машине (которая по ветхости и вони не уступала любой французской). Он не знал, собираются ли они арестовать его (нарушений, которые он допустил, совершая эту вылазку, было не сосчитать), оказать моральную поддержку, предъявить фотоальбомы со всеми недоумками из того переулка, сообщить о новом убийстве, совершенном накануне ночью в Блэкпуле, или же просто запихнуть в первый же поезд. Возможно, все разом.

В результате они отправились не в полицейский участок, а в какой-то временный барак, игравший роль «кризисного центра» и размещенный прямо в парке развлечений «Пляж удовольствий», – расследование ночного погрома набирало обороты, копы бродили между аттракционами (выключенными и блестящими от дождя). Найти скотов, которым захотелось «отметелить педиков», наверняка было невеликой задачей, но к операции, по всей видимости, отнеслись с полной серьезностью.

Сидя за пластиковым столом, Корсо молчал, опустив глаза на свои документы и оружие. Перед ним возвышался Тим Уотерстон, в желтом плаще со светящимися полосками, – в руках он держал рацию и напоминал прораба. Как и положено карикатуре, он оказался рыжим, дюжим и носил длинные бакенбарды, достойные супергероя Росомахи.

– Мы тут кое с кем созвонились… В Париже ты довольно известная личность.

– Это не всегда преимущество.

Английский полицейский зловеще расхохотался:

– Во всяком случае, здесь это не стоит и выеденного яйца.

Корсо уже собирался выложить всю историю на великолепном английском – еще одна творческая идея Бомпар: после полицейского экзамена она на год отправила его на факультет в США. Но на данный момент Уотерстон был озабочен только ночной корридой:

– Парни, которые на тебя напали, тоскуют по «Blood and Honour»[62].

– Не знаю, что это.

– Ты ничего не потерял, они психи, которые до сих пор верят во всякую нацистскую хрень. Вообще-то, в Блэкпуле они под запретом, но этим как-то удалось просочиться. Ну да мы их отловим, без проблем.

Корсо было глубоко плевать.

– Мы тебе покажем фотографии для опознания, – продолжил англичанин. – Что тебе сказали лекари?

Стефан опустил глаза на лубок – он забрал из больницы свою медицинскую карту.

– Ничего страшного. Просто трещина лучевой кости.

– Парень, который это сделал, спас тебя от кучи неприятностей.

– Как это?

– My God[63], французский коп, который стреляет на поражение в тысяче миль от своего кабинета, на севере Англии? Да если бы ты кого-нибудь ранил или убил, тебя бы вздернули без лишних слов!

Корсо молча кивнул и посмотрел в окно. Дождь барабанил по железу русских горок, полосовал стекла словно алмазом. Как ни странно, в этом бараке он чувствовал себя хорошо, как в укрытии. Англия с ее ливнями, хворями и горячим чаем может иногда стать истинным наслаждением. Он поежился и вдруг испытал желание вернуться на свою больничную койку, под шерстяное одеяло.

Уотерстон поставил локти на стол и всем своим тяжелым телом навалился на него:

– Забудь все мелкие грешки. Меня интересует другое: ты-то что забыл в среду вечером в квартале педиков с пушкой в руке? По телефону мне сказали, что ты возглавляешь расследование по делу, которое переполошило весь Париж. И с чего тебя тогда понесло в наши чудные края?

Корсо ухватил свой стаканчик и сделал глоток чего-то теплого – кофе ему принесли такой жидкий, что он аж просвечивал. Потом на секунду сосредоточился и рассказал всю историю. Он слегка подправил ту часть, которая касалась причин, по которым пришлось освободить Собески, но с твердостью заверил, что его виновность не вызывает сомнений. Описал его бегство в Англию, слежку за ним по навигатору, остановку в Манчестере и прогулку по Блэкпулу. И закончил свое повествование на том, что спутниковый маячок перестал передавать сигнал в два часа ночи (он проверил). Это означало, что Собески либо использовал презерватив, либо обнаружил вещицу. В любом случае Корсо был убежден: этой ночью Соб-Елдоб совершил убийство…

Повисло молчание. Крупная рыжая голова Уотерстона по-прежнему едва высовывалась из желтого плаща.

– А я-то иногда побаиваюсь выйти за рамки… – проворчал наконец он то ли в шутку, то ли в знак восхищения.

Корсо не удержался от раздраженного жеста:

– Не в том дело.

– Да ну? Так вот, приятель, во всей твоей экспедиции нет ничего, ну ровно ничего, что было бы законным.

Коп ответил сквозь зубы:

– У меня не было выбора. Когда я понял, что он садится в поезд, я последовал за ним. Я не мог допустить, чтобы он убил снова.

– А с чего ты взял, что он собирался?

– Хватит со мной в игры играть! Нашли тело? Да или нет?

Тим Уотерстон состроил младенческую гримаску, которая совершенно не шла его физиономии миролюбивого быка. Волосы словно приклеились к его вискам, как мокрые.

– Нет.

Облегчение для Корсо, но пока только девять утра – Собески мог убить проститута в его конуре и оставить там. Или же перенести тело куда-нибудь. Если только ночная стычка на время не свела на нет его охоту убивать. Но наиболее вероятное было и самым простым: Корсо опять ошибся на все сто.

– Мои мозги сбоят или твоя история? – спросил Уотерстон.

Стефан только сердито выдохнул.

– Итак, у нас имеется подозреваемый, который нарушил запрет на выезд из страны, – продолжил английский коп. – Для чего? Чтобы повидаться со своим галеристом в Манчестере. Потом он отправляется в Блэкпул убивать проститута. Все более и более заслуживает доверия. К этому часу он уже должен вернуться домой и ждать, пока найдут труп, так ведь? Ах да, я и забыл, вся эта история существует только в твоей бедной башке французского копа, который насмотрелся сериалов по телику…

– Перестаньте валять дурака! – оборвал его Корсо. – На моем месте вы поступили бы точно так же.

– Вот уж нет, не думаю. Потому что у меня не такое богатое воображение, как у тебя. – Он не переставая нажимал на кнопку шариковой ручки, которая щелкала, перекликаясь со стуком дождевых капель снаружи. – Давай так и запишем.

Корсо взглянул на часы – и только тогда подумал о своей команде, о Бомпар, о расследовании. Чего он здесь валандается, мать их? Он не получил ни одного сообщения со вчерашнего дня, и это плохой знак: несмотря на усилия всех и каждого, следствие застопорилось.

На столе зазвонил телефон. Уотерстон снял трубку, послушал, бросил взгляд на Стефана, потом записал какое-то слово и цифры в блокнот. У него были зеленые глаза – зрачки странным образом походили на покрытую водорослями гальку и на пену у края дамбы. Эта водяная прозрачность естественно сочеталась с влажными рыжими прядями.

– Твой Собески сел на «Евростар» в 20:20, – бросил он, дав отбой. – Сейчас он под Ла-Маншем.

Корсо не знал, что и думать. Только испытывал неприятное чувство, что его в очередной раз поимели.

– Улыбнись, – велел Уотерстон, включая компьютер, – в Париже он будет весь твой. Но сначала свидетельские показания. Потом страховщики хотят встретиться с тобой по поводу твоей руки.

– Не порите чушь.

Уотерстон послал ему самую обворожительную из своих улыбок:

– Разумеется, я порю чушь. Сейчас все быстренько запишем и подбросим тебя к твоей машине. Вести сможешь?

Корсо глянул на свою лонгетку. Сколько ему носить эту штуковину? Он совершенно не помнил, что сказал врач.

– Думаю, да.

– Тогда рад был познакомиться, – заявил Уотерстон, принимаясь барабанить по клавиатуре. – Управимся за четверть часа.

Тут в дверь постучали, и еще один здоровяк влез в хибару, отчего она стала раскачиваться, как лодчонка на волнах. Мужчина в униформе и плаще склонился к уху Уотерстона. На этот раз рыжего проняло. Его лицо застыло, и все следы влаги исчезли с кожи, как будто высушенные сильным порывом ветра.

– Подожди меня здесь, – бросил он, вставая и выходя вслед за коллегой.

Корсо не нуждался в подсказках: обнаружили тело. Значит, он был прав, но снова оказался не на высоте. Он не сумел помешать очередному убийству, которое произошло практически у него под носом.

Но если новый труп нашли в Блэкпуле в той же мизансцене, что и парижские тела, это было той решающей уликой, которую он искал. Ему оставалось только повязать Собески в Париже. Самого его присутствия на месте убийства будет достаточно, чтобы повлечь за собой предъявление обвинения во Франции. Он предстанет перед судом в Париже, но не за это убийство, а за Софи и Элен.

Уотерстон вернулся в кабинет с озабоченным видом. Он бросил удивленный взгляд на Корсо, как если бы посмотрел под неожиданным углом и обнаружил новые детали в статуе, которую до того оглядел только мельком.

– Произошло нечто подозрительное, – проворчал он, не садясь.

– Вы обнаружили тело?

– Почти. Один рыбак рано утром увидел странную сцену: человек на надувной лодке «Зодиак» сбросил у бакена предмет, который чертовски напоминал голое тело…

– Где этот бакен?

– В двух километрах от берега.

– Надо съездить проверить.

– Спасибо за совет.

Несмотря на queer-bashing, Собески все-таки убил еще раз. Но почему он потратил время на то, чтобы утопить жертву?

– Мне очень жаль, но тебе придется подождать меня здесь. Если мы что-то там найдем, придется допросить тебя еще раз…

– Я с вами, – заявил Корсо.

– И речи быть не может.

– Это мое расследование. Я знаю убийцу. Я могу вам помочь.

Уотерстон указал на его руку в лонгетке:

– В твоем состоянии?

Корсо одним движением сорвал перевязь:

– Нет проблем.

55

Два часа спустя они мчались по черным водам Ирландского моря на борту «Зодиака», который совершенно растворялся в темной круговерти волн и туч. Корсо ничего не смыслил в плавсредствах, но в этом судне было как минимум триста лошадиных сил. Не чувствовалось никакой качки – полное ощущение, что они летят над пеной. Однако, когда Корсо склонялся за борт, его взгляд погружался в бездны, от которых озноб пробирал его до костей и вспоминались «пропасти, полные мрака» Виктора Гюго[64].

Уотерстон прихватил двоих подручных. Присутствие на борту еще троих ребят диктовалось необходимостью: лоцман и двое ныряльщиков, которым предстояло бултыхаться в двенадцатиградусной воде под бакеном с весьма подходящим имечком – «Black Lady»[65].

Внезапно лоцман заглушил мотор и «Зодиак» остановился. Вернее, он начал так раскачиваться на волнах, что и кита вывернуло бы наизнанку. Промокший до нитки Корсо вцепился одной рукой в скамью, на которой сидел, – другая рука еще слишком болела.

Их окружило молчание моря, а небо бомбардировало своими серыми вихрями в ритме блицкрига. Навигационный бакен представлял собой зеленую полиэтиленовую конструкцию в форме ракеты, увенчанной сигнальным огнем. Он держался на круглом поплавке, снабженном по бокам элеронами. Уродливая штука, совершенно безликая – в явном несоответствии с ее поэтическим именем.

Лоцман поставил судно в позицию «динамической стабилизации», удерживая его на волнах, ныряльщики приготовились, копы осматривали все вокруг «Черной Дамы» – а промерзший Корсо сидел на месте, вдыхая дождь и водяную пыль. Грохот мотора оглушил его, а серая дымка, в которой сливались воедино море и небо, вызывала ощущение полной потери чувствительности. Это окружение – тусклое море и бурлящее небо – действовало как общий наркоз.

– Не следовало мне тебя слушать, – пробормотал Уотерстон, слегка растерявшийся в открытом море.

– Он наверняка сбросил тело здесь. Нужно нырять…

Английский коп, стоя на носу «Зодиака» и кутаясь в свой плащ, недовольно кивнул.

– А что там, под бакеном? – спросил Корсо.

Уотерстон взглядом переадресовал вопрос одному из ныряльщиков.

– Цепь, – ответил тот.

– Она прикреплена к скале? – не унимался Корсо. – Или к якорю?

– Как когда. На мой взгляд, здесь это бетонный блок.

Корсо решился встать и неуверенными шагами приблизился к ныряльщикам. Он практически упал на колени перед тем, кто отвечал на вопросы, – тот склонился над баллонами и свинцовым поясом, проверяя, все ли в порядке.

– Я хочу погрузиться с вами.

– Совсем сдурел? – задохнулся Уотерстон, тоже подходя к ныряльщикам.

Его лицо блестело от влаги, бакенбарды обвисли, как жидкая бороденка, глаза серовато поблескивали под намокшими от дождя бровями.

– Не понимаю, какого черта я потащил тебя сюда.

– Уотерстон, я руковожу расследованием в Париже. Я знаю почерк Собески. Если именно он убил вчера ночью и привез тело сюда, я должен увидеть место преступления in situ. Даже под водой важна каждая деталь.

Англичанин едва не разорался, но в последний момент передумал. Вытащил из кармана пачку сигарет, вытянул одну зубами и тут же прикрыл ее той рукой, что держала пачку. В другой у него появилась зажигалка, он щелкнул ею, защищая огонек от ветра и влаги. У него были жесты фокусника, который скрывает, что у него в ладони. А на самом деле – движения, привычные для англичанина, для которого дождь стал второй натурой.

– Насчет тебя молва не врет.

– Какая молва?

– Гласящая, что французы – худшие занозы в заднице, каких только земля носит.

Корсо предпочел не спорить. Море вокруг них ворочало свои темные мысли в непрестанном волнении, успокоить которое не могло ничто. Наконец Уотерстон присел на борт «Зодиака», Корсо вернулся на свою скамью – его план требовал серьезных переговоров.

– Значит, по-твоему, парень решил порадовать себя кусочком задницы в Блэкпуле, а потом поддался своим жутким наклонностям и убил партнера, будь то мужчина или женщина.

– Именно.

– Но этого ему оказалось мало. В глухую ночь он находит судно (я уже нацелил своих ребят на розыск) и добирается сюда, чтобы сбросить жертву под бакен.

– Знаю, это кажется…

– Безумным? Абсурдным? Нелепым? Полагаю, можно и так выразиться, да.

– Но у вас есть свидетельские показания.

– Весьма расплывчатые: ты же читал их, как и я.

Рыбак видел только силуэт на борту неопределенного судна, и этот силуэт сбросил какой-то вялый и «скрюченный» предмет в воду. Когда свидетель решился подобраться ближе, чтобы разглядеть, в чем дело, судно уже исчезло, а рядом с бакеном не было ничего подозрительного – ровно как и сейчас.

– Чудо уже, – продолжил инспектор, – что я упросил своих парней отправиться морозить себе яйца в воде, которая не больше десяти градусов.

– Я уверен, что мы что-то найдем. Но я должен пойти на погружение вместе с ними!

– И с чего бы мне позволять тебе?

– Так мы начинаем или что?

Ныряльщик уже стоял, он надел свой неопреновый шлем и теперь закреплял баллоны. Быстрые взгляды, которые он бросал на обоих переговорщиков, выдавали его нетерпение.

Пришла пора любой ценой вырвать решение, пусть даже отчаянно блефуя:

– Знаешь, я совсем большой мальчик и за себя отвечаю, к тому же я коп и у меня солидный опыт ныряльщика.

– Надо же!

Опять вранье. Несколько уроков погружения в теплых водах Антильских островов, в лучшие времена с Эмилией, еще не делали из него специалиста.

Уотерстон, похоже, задумался, по-прежнему затягиваясь невидимой сигаретой. Вся сцена – его физиономия рыжего быка, жесты фокусника, складки на флюоресцирующем плаще – выглядела еще рельефнее из-за дождя. Наверно, где-то пробивалось солнце, потому что каждая деталь теперь сверкала, отливая всеми цветами, как влажный перламутр.

– А твоя рука?

– Я же сказал, никаких проблем.

Уотерстон выбросил сигарету за борт и кивнул ныряльщикам, указывая на гидрокостюм, который словно дожидался Корсо.

– Лучше бы тебе вернуться целым и невредимым. Хочу полюбоваться на твою морду, когда ты всплывешь ни с чем.

56

Сначала холод. В долю секунды образуется кокон, мгновенно облегает вас со всех сторон и проникает до костей. Потом обездвиженность и – паралич, который сопровождается онемением. Плюс отсутствие каких-либо ощущений. Это смерть или, по крайней мере, ее предбанник: на мониторах нет следа ни малейшей реакции.

Затем мало-помалу что-то возникает, формируется, обретает четкость: тепло. Новая мягкость захватывает вас, смыкается надо всем телом, становясь шелковистой броней. Никогда еще вы не испытывали столь глубокого комфорта, как если бы вас окружала теплота вашей собственной крови. В сущности, это и происходит: неопреновый комбинезон пропускает тонкую струйку воды между собой и кожей, эта пленка нагревается при контакте с телом и уже окончательно обволакивает вас целиком.

Все эти мысли промелькнули в голове Корсо за несколько секунд, пока он барахтался в воде, а температура его тела противостояла ледяному морю. Но следовало приступать к делу. Два его сподвижника, дав ему однозначный сигнал, сгруппировались и ушли в бездну.

Корсо смотрел сквозь маску, как свет неба преломляется поверхностью воды, как волнистая линия ряби поднимается и опадает, разбиваясь о стекло очков и покрывая их пеной. Он вспомнил слова Бомпар, которые та часто повторяла, говоря об их ремесле: «Сверху убийцы, снизу трупы, и мы посередине…» Вперед. Он подобрался – между прочим, отдельный бонус: температурный шок вроде бы подействовал на его руку как анестезия, – нырнул головой вперед и вслед за другими ушел в глубину.

После холода – тьма. Чернота столь густая и плотная, что напоминает скопление угольной грязи, древнейший ил, из которого время впитало весь свет, весь цвет, всю жизнь. И теперь осталось только это чудовищное месиво, полужидкий край света, который являл взгляду полный распад. Все было недвижно. Ни рыб, ни единого шевеления. Вечная смерть, без пределов и очертаний.

Наконец под собой, метров на пять ниже, он различил фонари двух своих соратников. У него на шлеме тоже была закреплена лампа, но на поверхности он забыл включить ее, а теперь… он был слишком поглощен тем, чтобы продвигаться в этом торфяном супе, плывя, так сказать, в полторы руки. Он сосредоточился на удаляющемся свете, превращавшем морскую глубину в нечто материальное. Сильнее заработал ногами, чтобы нагнать их, хотя барабанные перепонки щелкали и потрескивали, как фонящие колонки.

Даже не задумываясь, он повторял все действия для декомпрессии: дул в ноздри, предварительно зажав их большим и указательным пальцем, чтобы воздух поступил в уши. Вспомнились уроки погружения: это называлось маневром Вальсальвы. Сейчас у него скорее складывалось впечатление, что он сморкается в пальцы…

Ныряльщики ждали его ниже. Он заметил вертикальную линию, пересекавшую сноп света их ламп, – цепь бакена. Корсо казалось, что он отделился от собственного тела и может наблюдать за ним со стороны, как за растворяющейся тенью.

Он подплыл к напарникам и понял, что те стали опускаться быстрее, перебирая руками цепь. Слегка успокоившись, он последовал их примеру, вцепившись в железные звенья: он уже не один в этой плотной стекловидной вселенной.

И только тогда осознал, что стоит полная тишина.

Он больше не различал ни протяжного приглушенного шума волн, ни собственного дыхания. Он был глух, слеп – и нем. Он снова подумал, что, не будь лучей двух ныряльщиков, он решил бы, что умер. Что он мертвец, осознающий собственный конец, сохранивший способность мыслить в беспредельности времени и пространства…

Глянул на свой компьютер для дайвинга ныряльщика. Вспомнил, что́ ему говорили о давлении на глубине: на поверхности оно равно одному килограмму на квадратный сантиметр кожи, то есть одному бару. В десяти метрах под водой добавляется еще один килограмм, итого два бара. Но сейчас, на глубине в двадцать пять метров, каким должно быть давление? Без понятия. Он только вспомнил, что рост давления сокращается по мере погружения: после того как пройден уровень в тридцать метров, оно возрастает лишь с двадцати до сорока процентов. Корсо не стал прикидывать, сколько времени займет обратный подъем. Нужно учитывать уровни декомпрессии. Это значит, что долгие минуты придется висеть в неподвижности, ожидая, пока поступивший в организм азот будет выведен из тела…

Ныряльщики по-прежнему двигались вниз. Есть ли смысл добираться до самого конца? Не глупо ли думать, что Собески непременно захочет, чтобы жертва оказалась на дне? Рыбак говорил о веревках, теле, камнях. Корсо был уверен, что художник-убийца утяжелит свою жертву и отправит ее вниз вдоль цепи.

Глубина почти тридцать метров. Лучи по-прежнему скрещивались перед ним, как длинные светящиеся травы, колеблемые течением. Корсо попытался ускориться и приблизиться к остальным – он уже начал пьянеть от полного отсутствия препятствий и только ощущал теплую пленку на теле и различал светлые аккуратные плотные пузырьки, производимые его дыханием, которые поднимались, как кристаллизованный пар. Возникло ощущение, что он в невесомости, что он больше не существует…

Корсо впал в полную прострацию, как вдруг ослепительная боль проникла сквозь маску и взорвалась в глубине горла. Он отпустил цепь и выгнулся дугой. Вцепился в редуктор. Но ничего не мог поделать: снять систему подачи воздуха было чистым самоубийством. В это мгновение один из ныряльщиков схватил его за руку, а второй уже держал его и срывал загубник. Корсо попытался отбиться – боль, паника. Они хотят его утопить! Это они впрыснули ему в рот яд или какой-то отравляющий газ в его баллоны.

Он почувствовал, как соленая вода заполняет рот, – но вдыхать не стал. Боль или не боль, но он не желает хлебать эту чашу и тонуть в английской водичке. Один из ныряльщиков держал его голову – Корсо все еще старался ударить их или вывернуться, – пока второй осматривал его рот, заполненный водой. Стефан попытался укусить его.

В результате нападающий просунул нож с зазубренным лезвием ему куда-то в нёбо. Корсо закрыл глаза. Он был уверен, что сейчас сдохнет, захлебнувшись кровью и водой, но почувствовал мгновенное облегчение, потом его рот освободился, а в легкие хлынул живительный кислород. По горлу вновь текла жизнь – жизнь сладкая и ласковая, без страха и боли… Заново вставив ему в зубы загубник, ныряльщики отпустили его.

И только тогда он заметил плывущие мимо глаз стекловидные нити, которые едва его не прикончили. Жгучие щупальца медузы, спутанные, как напитанные токсином сорняки. Он понимал, что ныряльщики спасли его, вытащив подручным способом ядовитые волокна, проникшие ему в редуктор. Полупрозрачное зло, которое убило бы его в считаные секунды…

Он откинулся назад, смакуя охватившее его облегчение и вращаясь вокруг собственной оси, словно космонавт. На ощупь отыскал цепь, ухватился за нее, собираясь продолжить спуск.

И тут он разглядел этот ужас.

Несколькими метрами ниже его подручные окружили тело, соединенное с цепью клубком веревок. Их лампы высвечивали детали чудовищной мизансцены: труп находился в той же позе, что Софи и Элен. Горло перетянуто, руки связаны за спиной и притянуты к щиколоткам – но на этот раз путами послужили веревки, несомненно, потому, что жертва была мужчиной и его трусы не позволили применить обычный способ.

Когда к Корсо вернулось привычное самообладание, он присоединился к ним. Другие веревки опоясывали талию жертвы и связывали ее с каменными блоками, которые казались до странности невесомыми. Но именно этот груз и удерживал труп на глубине.

Корсо подгреб ногами: ему нужна была уверенность. Он добрался до лица жертвы и понял, что рот заткнут. Лицо молодого человека – лет тридцати и при жизни довольно красивого – было разверсто от уха до уха в крике столь диком, что кости казались расслабленными, и теперь течение слегка колебало челюсти, создавая иллюзию, что жертва дышит водой.

Это ужасало и в то же время производило головокружительный эффект: увидеть вот так Гойю на почти сорокаметровой глубине… Но Корсо не желал поддаваться эмоциям. Напротив, он старался подробно рассмотреть и запомнить каждую деталь мизансцены, пока его сотоварищи делали снимки, как на обычном месте преступления.

Но все, что он видел на данный момент, – это плоть убитого человека, уже искусанную, истрепанную, обглоданную невидимыми рыбами, лохмотья которой колыхались в ледяных глубинах, как ошметки газеты. Корсо не мог избавиться от мысли, что тело постепенно растворяется и окружающие их кубические метры воды заполнены частицами кожи, крошечными обрывками плоти, которые роятся вокруг вместе с пузырьками воздуха из их редукторов.

Внезапно его охватило предчувствие, что он никогда не поднимется на поверхность, никогда не разделается с этим расследованием, а главное – никогда не доберется до истины. Почему Собески на этот раз решил утопить жертву на сорокаметровой глубине? Хотел, чтобы ее никто не нашел? Была ли жертва случайной, или же, наоборот, он проделал весь путь, чтобы покончить именно с этим парнем?

57

– Ты не будешь ждать опознания?

– Нет, – ответил Корсо. – Это может занять несколько дней, а мне нужно арестовать Собески в Париже.

– Эй, парень, у нас ведь нет и тени доказательств.

– Здесь нет. Но в Париже по совокупности поднакопилось достаточно. Само его присутствие в городе, где было совершено новое убийство, является решающим фактором. Судья предъявит обвинение.

Они только что сошли на землю в порту Флитвуд, километрах в пятнадцати от Блэкпула. Подъем тела занял больше двух часов. Пришлось вызвать на подмогу три катера и человек двадцать ныряльщиков. А Корсо с коллегами, которые соблюдали все пороги декомпрессии, понадобилось не меньше четверти часа, чтобы добраться до поверхности.

Останки отправили в больницу Блэкпула на вертолете и теперь ждали медэксперта из Манчестера. Неизвестно как, но пресса сразу оказалась в курсе жуткой находки – по прибытии в порт им пришлось отбиваться от целого полчища журналистов. Значит, начнется обычный бардак, и Корсо не без удовольствия думал, что сбежит от него подальше. Вскоре он спокойно (относительно, конечно) сведет свои счеты в Париже.

Уотерстон, напротив, казался заранее измотанным. Убийство в Блэкпуле внесет, конечно, некоторое разнообразие в его жизнь, наполненную борьбой с обычными дилерами и драчунами, но вряд ли это хорошая новость, учитывая репутацию города, которая и так ниже плинтуса. И в то же время расследование не займет у копа много времени, поскольку виновный известен заранее.

Однако еще предстояло найти комнату, где было совершено убийство, снять отпечатки, выявить органические следы. А также вычислить судно, которым воспользовался убийца. Всякий раз, когда Корсо мысленно перебирал факты, его поражал метод: зачем столько сложностей?

В своей работе Уотерстон располагал настоящим джокером: данными видеонаблюдения. Британцы обожали эту технику, и Блэкпул был нашпигован камерами в прекрасном рабочем состоянии (в отличие от французских).

Английский коп хлопнул в ладоши:

– Ну-ка, поехали в больницу.

– Что? Но ведь все в порядке…

Уотерстон даже не дал себе труда ответить. Они двинулись тем же путем, что и труп, и прибыли в больницу Блэкпула, где Корсо вручили новенькую лонгетку для предплечья.

– А можно побыстрее разобраться с бумагами? – спросил он у своего альтер эго.

– Расстараюсь по максимуму, но советую тебе вылететь из Манчестера. Есть рейс в конце дня.

Два часа спустя, состряпав версию событий, устраивающую их обоих и включающую описание «неофициального визита» французского офицера полиции на британскую территорию, queer-bashing, который спутал все следы, и морскую вылазку, принесшую плоды, Корсо смог забрать арендованную накануне машину.

Он покатил прямиком в аэропорт и решил наконец позвонить своей команде: ему требовалось время, чтобы описать новый поворот событий. Затем он дал четкие указания ввиду скорого задержания Собески. Художник достаточно поизмывался над ними. На этот раз Корсо желал провести операцию с духовым оркестром, группой захвата и представителями прессы в кустах неподалеку.

Со своей стороны, члены команды, как Корсо и предполагал, не продвинулись ни на йоту. Они начали с нуля… и на нем же застряли. Пребывая в жизнерадостном расположении духа, он объяснил Барби, что все это больше не имеет значения: сегодня же вечером Собески окажется под замком.

Спустя два часа он готовился сесть в самолет на Париж, когда заместительница перезвонила:

– Я наконец-то добыла след.

– О чем ты?

– Одно акционерное общество, связанное с Собески. Контора, о которой никто никогда не слышал.

По затылку забегали мурашки. Только не спешить. Не суетиться на пустом месте. Корсо уже привык к тому, что в любом расследовании может случиться прорыв. Много дней, а то и недель барахтаешься в пустоте, и вдруг как из прорехи начинают сыпаться решающие элементы.

– Поясни.

– Просматривая все материалы, которые имеются на Собески, я обратила внимание, что его подпись стоит на серии иллюстраций к эротическому произведению, причем он использовал псевдоним Фемида.

– Ну и что?

– Фемида – это богиня правосудия, закона и справедливости в греческой мифологии.

– Она ведь женщина?

– Для Собески суть не в том. Важно, что выбор такого имени лишний раз подтверждает его одержимость правосудием, наказанием…

Последние пассажиры проходили на посадку. Корсо вышел из терпения:

– Ладно, к чему ты клонишь?

– Я задалась вопросом, нет ли какой-нибудь компании с тем же названием. Фирмы, которую создал Собески, чтобы прикрывать свои маленькие секреты.

Ему это показалось притянутым за уши, но инстинкт Барби уже неоднократно зарекомендовал себя.

– И что, нашла?

– Около двадцати только в Иль-де-Франс, но одна из них импортирует химические составляющие для производства пигментов.

Каждой клеточкой своего тела Корсо почувствовал, что Барби попала в точку. Тиски – в данном случае слово было точным – сжимались вокруг художника-мясника.

– Тебе удалось выяснить подробности?

– Нет. На специализированном сайте, где приводятся сведения о различных организациях, о них самый минимум. Ни данных по годовому обороту, ни баланса, ни имени хоть одного служащего. Все смахивает на прикрытие каких-то махинаций. Но меня насторожил юридический адрес предприятия.

– Это адрес Собески?

– Именно. Я удивилась, что он допустил такой ляп, но ему и в голову не пришло, что кто-то доберется до его фантомной конторы.

Мурашки превратились в настоящий зуд, в такую почесуху по всему телу, что ему хотелось заорать. Вместо этого они с Барби помолчали. Оба думали об одном и том же: если это предприятие где-то снимает помещение, то именно оно и может быть местом преступления.

То самое чертово логово, которое они искали с самого начала.

В его воображении на мгновение возник силуэт Собески, в стетсоне американского бродяги и гавайской рубашке. Это был не просто образ убийцы, которого нужно засадить в клетку, но и воплощение самоуверенности, наглости преступления.

Насмешка, выплюнутая в лицо копам.

– Я буду в Руасси в 20:30.

– Буду тебя ждать там.

58

В Руасси Корсо оказался около девяти вечера, в толпе развеселых туристов, собиравшихся брать приступом столицу. Барби ждала, съежившись, в своих раздолбанных кроссовках, грызя ногти так яростно, будто проглотила электрошокер.

Она никак не прокомментировала лонгетку на руке Корсо, его раздутую губу и пластыри на лице. И так понятно, что вылазка в Соединенное Королевство оказалась довольно бурной.

Что касается обмена новостями, тут Барби было что предложить: пока он храпел в своем аэробусе, заводная фея раскопала золотую жилу. Фирма «Фемида» снимала флигель на улице Адриена Лесена, в районе Сент-Уан, рядом с железнодорожными путями, идущими прямиком от Северного вокзала. Официально «Фемида» складировала там химические препараты.

В завершение Барби протянула ему свой мобильник, на котором высветилась геолокация: от мастерской Собески до хранилища было рукой подать.

– У нас есть выбор, – бросила она, с трудом скрывая возбуждение. – Или мы являемся к Собески, берем его, а потом обыскиваем склад. Или прямо сейчас посылаем бригаду на улицу Адриена Лесена, они приступают к делу, а мы надеваем на Собески браслеты…

– Сделаем наоборот. Пошлем Арни и Людо задержать Собески, а сами займемся складом.

– Ты уверен?

От одной мысли найти логово этого зверя Корсо чувствовал, что у него встает. Возбуждение Барби не шло ни в какое сравнение с его собственным. Черт, мы его сделаем!

– Хочу видеть его рожу, когда он узнает, что мы нашли его холостяцкую берлогу. У тебя есть разрешение от судьи?

– У меня есть все, что надо. А что касается Людо, думаешь, это хорошая мысль?

– Я так хочу. Нужно, чтобы Собески понял, что у него нет ни единого союзника в нашей конторе и что Людо все равно остается копом и членом нашей группы.

Барби кивнула и забрала свой мобильник. Она коротко проинформировала Арни о новых директивах: сама Арни и Людо командуют, их сопровождает, как и было задумано, несколько вооруженных здоровяков для создания нужной атмосферы.

– Только имейте в виду: Корсо не хочет, чтобы кто-то сообщил Собески, почему на самом деле его задерживают, – сказала она. – Пусть потомится. Везите его на набережную Орфевр, – заключила Барби, – и ждите нас.

– Нет, – подсказал ей Корсо. – Пусть предупредят нас, когда окажутся на месте. Мы будем поблизости. Как только его нору обнаружат и опечатают, доставим себе удовольствие поприветствовать Собески.

Аэропорт Руасси не так уж далеко от Сент-Уан. Они двинулись по автостраде А1, проехав Стад-де-Франс, свернули на департаментскую Д20, перелетели через железнодорожный переезд и наконец запетляли по узким улицам.

Корсо ожидал увидеть район, выглядевший по старинке: заброшенные промышленные зоны, пустыри, сквоты… Ничего подобного. Как Собески преобразил бывшую фабрику в галерею класса люкс, так и квартал улицы Адриена Лесена сильно похорошел. Им завладела целая армия современных буржуа с богемными вкусами, и они, даже не сговариваясь, благодаря мелким перестройкам, банковским кредитам, а также желанию придать убожеству флер красоты, а бедности вид богатства, сумели из унылого района сделать приятное поселение.

Корсо, хотя сам был родом из рабочих кварталов и все знал о пагубном воздействии уродства и нищеты, с настороженностью относился к такого рода улучшениям. Он видел в них буржуазную скаредность и псевдоаристократическую претенциозность чистеньких семейств с их мелочными представлениями о жизни и хилыми банковскими счетами. Решив придать благообразный вид этому кварталу жалких домишек и промышленных мастерских, эти новые обитатели в очередной раз подпели Жаку Брелю и его знаменитой песенке о тех, кто «пыжится выглядеть кем-то, а выглядит никем»…

Выбор адреса Собески был прекрасным примером подобного явления. Но художник делал это лишь для того, чтобы обмануть врага. Никто не должен был заподозрить, что происходит за зелеными железными воротами с двойными створками, поверх которых виднелись только густые кроны дубов и каштанов. Даже Корсо при виде такого «пейзажа моей бабушки» засомневался:

– Ты уверена, что это здесь?

– Уверена, – бросила Барби, еще раз взглянув на экран мобильника.

Вызванный слесарь уже дожидался их у порога.

– Дай ему подписать документы, и начнем, – сказал Корсо, вылезая из машины.

– А жандармов ждать не будем?

– Нет.

– А понятые при обыске?

Вместо комментария Корсо молча взглянул на нее.

Не слишком склонный к сотрудничеству, мастер с ворчанием подписал документ о неразглашении и сунул в карман памятку о расходах, которая позволит ему получить компенсацию. Корсо оглядел глухие ворота, кроны деревьев, красную крышу дома метрах в пятидесяти от ограды, в глубине сада. У него задрожали руки.

Слесарь принялся за работу – вернее, за тяжкий труд. После пяти минут усилий и отчаянного шума (ему пришлось использовать электрическую пилу) створки отворились с мрачным скрипом, распространяя запах раскаленного металла.

Корсо и Барби зашли в сад, следом плелся недовольный мастер с ящиком инструментов. Посыпанная гравием дорожка вела к домику скромных размеров. Каменные жернова, вправленные в стены, окна с белесыми занавесками, навес над входом из слоистого стекла и кованого железа – своей обыденностью все располагало к тому, чтобы сердце ушло в пятки и вы стали подыскивать дерево, на котором повеситься.

Однако в листве распевали птицы, а заходящее солнце заливало всю картину нежнейшим светом цвета апельсиновой мякоти. Воистину неподходящая обстановка для кропотливого обыска.

Слесарь поднялся по ступенькам, ведущим к крыльцу под навесом, и принялся за новый замок.

– Дверь даже не укреплена, – заметил он презрительно.

Корсо тоже взбежал на крыльцо. Что-то не сходилось: если бы Собески занимался здесь какой-то тайной деятельностью или оставлял любые компрометирующие следы, он установил бы мощнейшую систему безопасности. Корсо не забыл, как его поимели с невидимыми камерами в мастерской. Помимо «мелкобуржуазного» камуфляжа своего логова, художник-убийца выбрал бы устройство, которое невозможно взломать.

Из открытой двери отвратительно пахнуло затхлостью, заставив их отступить на несколько шагов.

– Ну и вонища тут! – ругнулся слесарь, отмахиваясь. – Сюда лет сто никто не совался, это я вам точно говорю.

Копы обменялись взглядами. Все, что у них в конечном счете было, – это дом, арендованный фирмой, которая называлась «Фемида» и чей юридический адрес совпадал с адресом Собески. Неужели они снова облажались?

Корсо уже готов был поддаться горькому чувству досады, когда его взгляд упал на примыкающий к дому и по размерам почти не уступающий ему гараж площадью не меньше ста пятидесяти квадратных метров.

– Откройте это тоже, – велел он, указывая на строение.

Слесарь спустился со ступенек и принялся за шарнирную дверь. И почти сразу восхищенно присвистнул.

– В чем дело? – спросил Корсо, подходя.

– А вот это, мужик, совсем другой коленкор. Такую систему безопасности не часто увидишь.

Корсо невольно схватил Барби за руку. Они нашли! Чертово логово серийного убийцы, который казался неуловимым. Копы решили сохранять хладнокровие и отошли под деревья. Они присели на скамью, как в городском парке, и набрались терпения. Слесарь предупредил: «Минимум полчаса».

По телефону они отслеживали передвижения второй группы, сейчас занимающей позиции поблизости от мастерской Собески. Художник был у себя. Арни, сумевшая разглядеть его через одно из огромных окон, подтвердила, что тот как ни в чем не бывало грунтует холсты. И снова перед внутренним взглядом Корсо возник разгуливающий по кварталу геев в Блэкпуле Собески, потом труп с расплывающимся криком – самообладание этого мерзавца поневоле вызывало восхищение.

Он приказал группе еще немного подождать: если удастся найти действительно изобличающие факты в новом месте, задержание станет еще более впечатляющим.

Наконец около десяти часов вечера, когда стемнело, слесарь – он вызвал помощника – одержал верх над дверью гаража. Корсо приказал ему отойти в сторону и вместе с Барби проник в помещение. Он держал только фонарь – учитывая лонгетку, у него не было возможности взять в руку еще и оружие, – а потому его прикрывала заместительница, поводя пистолетом из стороны в сторону.

Ничего особенного он не увидел, но сами формы, предметы, тени, которые проступали в луче, заставляли ожидать худшего – или лучшего, в зависимости от точки зрения.

– Сходи за бахилами, шапочками и перчатками, – почти беззвучно приказал он Барби.

Мышка метнулась вон, а Корсо, напряженный, как забор под током, остался на пороге. Он медленно прощупывал помещение лучом фонарика. Ни одного окна. Прилавок вдоль левой стены. Деревянный рабочий стол посередине – Корсо вспомнил предположение, выдвинутое медэкспертом: «мясницкая колода», и занозы в теле Элен Демора. На полу банки с какой-то химией, от которой исходил едкий запах. А еще дальше он различил огромную конструкцию, нечто вроде металлического ящика с окошком, вполне способного вместить человека…

Барби вернулась с необходимой экипировкой. Они облачились, не говоря ни слова, потом Корсо шагнул внутрь и нашарил выключатель. В электрическом свете все стало четким, и копы поняли: они нашли.

Сплошной мрак, омерзение и ужас. Деревянный стол в кровавых щепках и подтеках действительно больше напоминал колоду мясника, чем верстак художника. А главное, к нему был прикреплен пресс, снабженный зажимами, – не требовалось особого воображения, чтобы представить себе голову жертвы, зажатую этими тисками.

На прилавке слева располагался набор самых разных инструментов, которыми мог пользоваться художник, самостоятельно натягивающий холсты, но в данном контексте они выглядели куда более зловеще, особенно потому, что большинство было покрыто бурыми пятнами. Кровь?

Подойдя, коп наткнулся на стоящую на полу коробку. Он опустил взгляд: она была наполнена камнями. Булыжниками, очень напоминающими те, которыми забили горло Софи и Элен. Теперь Корсо сотрясала мелкая и постоянная дрожь, словно его подключили к току в 220 вольт. Он хотел бы что-то сказать или, возможно, просто вздохнуть, но и то и другое оказалось чертовски трудно.

Барби изучала прикрепленный к стене стеллаж, внимательно разглядывая каждый инструмент. Два посетителя музея, впавшие в экстаз перед различными произведениями, но охваченные одинаковым чувством.

Не сговариваясь, оба направились к металлическому ящику в глубине гаража. Это был бокс из нержавейки, на переднем фасаде которого располагалась сложная система управления.

– Похоже на печь… – пробормотала Барби, мгновенно подтвердив мысль Корсо.

– Вызывай научников, – приказал он изменившимся голосом. – И в течение часа мне нужна здесь вся команда.

Барби отправилась выполнять распоряжение. Стефан продолжил осмотр. Он все еще искал неопровержимую улику, указывающую на присутствие Собески. В сущности, ничто конкретно не подтверждало, что пыточная камера принадлежала именно художнику.

И тут в самом конце стойки у левой стены он заметил множество заляпанных краской репродукций – произведения великих испанских мастеров: Веласкеса, Эль Греко, Сурбарана… И среди них без особого удивления узнал «Pinturas rojas» Гойи.

Вот она, недостающая деталь.

Он схватил мобильник и позвонил Арни:

– Мы будем через пять минут. Пойдем с вами.

– Есть что-то новенькое?

– Мы нашли логово зверя.

59

– Все в порядке? Тебе удобно?

Собески – без своей шляпы – ничего не ответил. Он сидел в кабинете Барби и Людо и вроде бы начинал понимать, что дело его совсем скверно. До него также наверняка дошло, что близость Людо ему ничем не поможет. Даже наоборот.

Он был так бледен, что лицо напоминало гипсовый слепок, совершенно белый и ничего не выражающий. Корсо хорошо знал эту маску. Ни вины, ни страха. На Собески лежал отпечаток ужаса – проснувшейся давней фобии: тюрьма реально становилась все ближе.

Корсо с тощей папкой в руке уселся за столом Барби. Та стояла в углу, положив руку на пистолет. Арни и Людо тоже присутствовали, молчаливые, замкнутые и сконцентрированные, как ракетное топливо. В воздухе ощущалось почти невыносимое напряжение. Шутки кончились. Если в этой истории вообще было место шуткам.

Корсо знаком попросил коллег выйти: немного задушевности не помешает.

– А мне понравилась наша английская прогулка.

Собески прочистил горло:

– Не понимаю, о чем ты.

Корсо улыбнулся:

– Кончай врать, побереги силы для ситуаций, когда тебе еще можно будет верить. Билет, таможня, камеры наблюдения – все доказывает твое присутствие в Великобритании. Не трать понапрасну силы.

Художник хранил молчание.

– И чего тебя туда понесло? – продолжил Корсо.

– А что, права не имею?

– Нет, и прекрасно это знаешь.

– Я уже вышел из возраста, когда надо спрашивать разрешения, – проворчал тот. – Я и так двадцать лет лизал задницы и заглядывал в глаза. Все это уже позади.

– Не уверен. Зачем ты поехал в Англию?

– Мне нужно было повидаться со своим галеристом в Манчестере. Выставку готовим.

– Мы в курсе.

– Если знаешь ответ, не задавай вопросов, время сэкономим.

Голос, тон, выражения – все это еще был прежний Собески, но Собески сдувшийся, усохший от ужаса.

– Значит, ты рискнул снова попасть за решетку ради какой-то выставки? Это не могло подождать?

– Нет. Выставка через месяц.

– Твое чувство ответственности творца делает тебе честь, но я не скажу ничего нового, заметив, что ты не такой художник, как другие.

Гордая улыбка, черные зубы, кривая гримаса.

– В этом моя сила.

– И твоя слабость. Ты являешься подозреваемым в деле о нескольких убийствах, Собески. Ты не можешь разъезжать, как все. Уже за одно это судья вправе надолго закрыть тебя, так что не видать тебе своей выставки, уж поверь мне.

Тот ответил не сразу. Все его существо словно сжалось, затвердело. Он возвращался в каменный век, в эпоху тюрьмы, когда он подвергался побоям, изнасилованиям и назначал наказания. К такому не знаешь, с какой стороны подойти. Заледеневший сгусток чистой воли.

– Никто больше не будет решать за меня, – уперся он. – Прошли те времена.

Рядом с ним Корсо чувствовал себя прекрасно, несмотря на руку с лонгеткой и предстоящую бессонную ночь. Добыча была у него в руках – и с долей садизма ему нравилось смотреть, как она страдает.

– Это ты дал сигнал тревоги в «Евростаре»?

Собески даже не попытался изобразить удивление или отрицать, что был в поезде.

– С чего бы вдруг?

– Вот ты мне и скажи.

Он устало отмахнулся, что означало: «Если тебе больше нечего сказать, далеко мы с тобой не уедем».

Корсо решил поднажать:

– А Блэкпул?

– Что – Блэкпул?

– Ты хотел поразвлечься, прежде чем вернуться во Францию?

Собески заерзал на стуле:

– Не заставляй меня повторяться, Корсо. С тех пор как меня выпустили из тюряги, я делаю что хочу и когда хочу. И не сраным копам вроде тебя что-то мне запрещать.

– Ты не ответил на вопрос: почему Блэкпул?

– Захотелось расслабиться.

Предварительно Корсо распечатал несколько снимков тела, вытащенного из воды. Он швырнул их на стол:

– Это ты называешь «расслабиться»?

– Что за жуть?

– Молодой человек, убитый прошлой ночью в Блэкпуле.

Казалось, Собески искренне удивлен:

– Что ты такое говоришь?

Корсо подался вперед, он не терял спокойствия:

– Я говорю, что тебя подозревают в убийстве Софи Серей и Элен Демора весьма специфическим способом. Ты смываешься в Блэкпул – и на́ тебе: там убивают человека тем же самым способом. Пугающее совпадение, а?

Собески в горестном изумлении затряс головой. До него медленно, но верно доходило, чего ему будет стоить второй арест.

– Я провел ночь с парнем по имени Джим. Классная соска.

– Джим, а дальше?

– Я его не спрашивал. У него был рот занят.

Корсо сработал под дурака:

– Тебе и мужики нравятся?

– Нам лишь бы кайф словить, а что да как – не важно.

– И как его найти, твоего Джима? – не сдавался Корсо.

– Понятия не имею. В квартале голубцов, полагаю. Он там промышляет на панели. – Собески подмигнул. – Да ты и сам в курсе, верно?

Значит, он все это время знал, что за ним следят. Как же он мог пойти на такой риск – убить, когда у него коп на хвосте?

Стефан достал из папки фотографии с антропометрическими данными жертвы.

– Знаешь его?

– Нет.

– Его звали Марко Гварньери. Тридцать три года. Итальянец по происхождению. Был мелким дилером в Блэкпуле, которого все звали Нарко.

– Первый раз слышу.

Ночью Уотерстон прислал ему всю информацию. Английские копы без труда опознали жертву. По отпечаткам. Полудилер-полуделяга, даже не факт, что он подрабатывал проституцией. Возможно, даже не гомосексуалист.

Корсо смутила эта информация. По его версии, Собески в ту ночь поддался своим смертоносным инстинктам и убил первого попавшегося. Но у Гварньери был не тот профиль, даже если речь шла о свидании на один вечер. По другой версии, тоже не выдерживающей критики, Собески уже был знаком с этим человеком и выбрал его, чтобы подвергнуть «пытке смехом», как он это проделал с Софи и Элен. Но откуда он мог знать какого-то мелкого дилера? И чем это ничтожество заслужило наказание от Судьи?

– Ты умеешь водить катер?

– Нет. А что?

Корсо задал следующий вопрос:

– Веревки были у тебя в сумке?

Собески только рассмеялся:

– Что за дерьмовые вопросы?

– Почему ты утопил тело в акватории Блэкпула?

Собески вскочил. Корсо не стал надевать на него наручники, потому что сам еще не понимал, в качестве кого тот выступает: свидетеля, задержанного, обвиняемого?

– Хватит, я уже по горло сыт твоими байками! Я…

Он не закончил: перегнувшись через стол, Корсо с размаху вмазал ему по физиономии. Он бил левой. И тут же почувствовал острую боль в ладони, но главное – огромное облегчение. Сколько дней у него руки чесались по такой оплеухе.

Собески с воплем распростерся на полу – чистой воды спектакль, он и не такое мог стерпеть. Корсо обошел стол и саданул ему ботинком по ребрам. Когда Собески попытался подняться, Стефан уже поджидал его: удар головой, нос всмятку, фонтан крови.

Настоящее веселье – которого он ждал с самого начала – наконец-то началось. Собески снова приложился головой об пол. Художник попытался встать, но Корсо влепил ему локтем в подбородок. По привычке он задействовал правую руку. Шина слетела, боль пронзила всю конечность, как электрошок.

Он уже занес для удара левый кулак, когда в кабинете появились Арни и Людо и оторвали его от пола. Коллеги толкнули его к стене и плотно прижали. Корсо перевел дыхание – так боксер ждет, пока рефери досчитает до десяти, когда противник в нокауте. Но Собески был уже на ногах и занял оборонительную позицию. «Ложная рука» – стойка левши – сбивает с толку противника.

– Козел! – выплюнул он вместе с кровавыми слюнями. – Гони отсюда своих девок и попробуй меня достать.

Корсо не отреагировал, к нему уже вернулось самообладание. Вошедшая последней Барби толкнула Собески на стул. Потом достала пачку бумажных носовых платков и бросила ему.

Во время передышки Собески промокал свои раны. Одна его щека как будто запала, – возможно, в драке он лишился зуба, хотя для него это особой роли не играло. Корсо уселся на свое место и знаком дал понять своим людям: «Все в порядке». Но команда предпочла остаться, мало ли что…

Коп перешел к решающим фактам:

– Мы обнаружили твою берлогу на улице Адриена Лесена.

Тот шмыгнул носом и харкнул на пол кровавой слюной.

– Это не берлога, а мастерская.

– Интересная мастерская – с тисками, печью и пыточными приспособлениями.

Собески нашел силы, чтобы снова ухмыльнуться:

– Что ты в этом понимаешь? Тиски – чтобы закреплять рамы. Приспособления – чтобы натягивать холсты. Печь – чтобы сушить полотна.

– Твои приспособы покрыты кровью.

– Это пигменты, – бросил тот, опять осклабившись.

– Нет, Собески. Мы уже сделали анализы. В твоей «мастерской» выявлено как минимум шесть различных образцов ДНК. Кровь шести женщин, которых ты убил.

На этот раз Соб-Елдоба проняло. Его глаза вылезли из орбит, а зрачки расплылись, как две кляксы на промокашке.

– Блефуешь!

Корсо помахал пачкой документов:

– Первые данные от экспертов. Твои отпечатки повсюду, как и отпечатки Софи и Элен. Мы уже идентифицировали их кровь и проводим поиск по другим исчезнувшим за последние годы. На твоем месте я бы вызвал адвоката.

Собески уставился на протоколы на столе. Похоже, он не понимал.

– Скажу тебе, что я думаю, – продолжил Корсо. – Человека не переделаешь, и, с тех пор как ты вышел из тюрьмы, ты убиваешь женщин. Потом разделываешь их в своей мастерской и сжигаешь в печи, на манер Ландрю[66]. У нас есть их кровь, Собески, и рано или поздно мы установим их личности.

По-прежнему никакой реакции. Лицо художника было совершенно непроницаемым. Его тело застывало на глазах, как будто кровь в нем сворачивалась быстрее, чем в ранах. Корсо вспомнились найденные в иракской пустыне скульптуры демонов, изъеденные солнцем и песком. Духов зла, вариант в камне.

– А сейчас, поди знай почему, ты сменил образ действий. Тебе захотелось, чтобы весь мир любовался твоими произведениями. Ты убил этих двух бедных девушек и превратил их в картины Гойи. Ты нас провоцировал, ты с нами играл, и, как мне кажется, в конечном счете именно это тебя больше всего возбуждает. Но надо уметь проигрывать – а ты проиграл.

Собески так низко опустил голову, что его плечи, казалось, сомкнулись над ней, что придало ему сходство со скелетом, скрючившимся в глубине своего склепа.

– Отправляйте это дерьмо в тюрьму, – бросил Корсо коллегам. Затем он снова обратился к подозреваемому, который словно уменьшался на глазах: – Завтра – судья, а потом сразу Флёри. Конец тебе, Собески, больше ты света никогда не увидишь.

В этот момент произошло нечто, чего Корсо меньше всего ожидал: Собески выгнулся на стуле и издал самый душераздирающий крик, какой только можно себе представить. Настоящий вой, в котором звучал самый глубинный ужас и смертная тоска.

Корсо подумал – и эта мысль его ошеломила – о крике ребенка, которого отрывают от матери.

60

Назавтра, в пятницу, 8 июля, художник предстал перед судьей Мишелем Тюрежем, который вменил ему обвинение в преднамеренном убийстве Софи Серей и Элен Демора. Убийство Марко Гварньери представляло предмет отдельного расследования, которое вели англичане. Но можно твердо рассчитывать на поддержку судебных органов в объединении всех трех дел и использовать факт убийства дилера против Собески.

Составление окончательных документов дела, вычитывание всех показаний, уточнение последних фактов, составление списка лиц, фигурирующих в качестве свидетелей, и так далее – до конца июля Корсо и его группа света белого не видели. Им не удалось ни установить личности других жертв художника, ни найти новые обвинительные доказательства против Собески, но хватало и того, что уже имелось: Соб-Елдоб заплатит за убийство Софи и Элен.

После 10 июля Бомпар разродилась триумфальной пресс-конференцией, мимоходом поздравив майора Корсо и его группу с «блистательно проведенным расследованием». Борнек, разумеется, злился, но когда-нибудь пробьет и его час. Уже поговаривали, что для Корсо это прекрасный случай получить солидное повышение: дивизионного комиссара, главы службы, префекта…

Корсо никогда не думал о таком продвижении по службе, но был бы совсем не против и более высокой зарплаты, и более стабильной работы – ради Тедди.

Зато Людо, как предполагалось, подал в отставку «по личным обстоятельствам». Он исчез, не сказав ни слова и не попрощавшись. «Еще один, у кого блестящее будущее осталось в прошлом», – поставила точку Бомпар.

С середины июля к Корсо вернулась его навязчивая идея – получить опеку над сыном. Арест Собески – конец «палача „Сквонка“» – значительно улучшил его репутацию, что позволит ему перейти на более подходящую работу. Какие прекрасные новости, что и подтвердила его адвокат.

Однако у Корсо удачнее получалось ловить убийц, чем заводить друзей. На круг ему удалось добыть всего пять свидетельств, характеризующих его как «лучшего из отцов» (коллеги по работе, хозяин кафе на первом этаже его дома). Чтобы украсить свое досье, Стефан распечатал фотографии, дающие представление о том, как они проводят время с Тедди (парки, ярмарки, уроки фортепиано, Диснейленд…), сделал копии банковских выписок, подчеркнув расходы, связанные с образованием сына, и так далее. Таким образом ему удалось дополнить свое дело еще тридцатью составляющими, и в качестве бонуса – самые хвалебные газетные статьи, посвященные делу «Сквонка»; как сказала его адвокат, «невозможно отказать герою».

На самом деле вся эта бумажная волокита внушала ему отвращение. Необходимость доказывать, что он хороший отец, напомнила ему обо всех невиновных, которых он встретил за время своей карьеры и которым приходилось из кожи вон лезть, чтобы убедить… что они ничего не сделали.

Тем не менее в конце июля он передал мэтру Жано толстую папку и заполучил (наконец-то) своего мальчика на все каникулы. С него сняли шину, а раны на лице зажили, так что он избавился от жуткого вида копа, раненного на фронте. Они отправились на Сицилию, в Клуб Медитерране, семейный курортный поселок, где предлагалась куча интересных занятий для детей.

Он впервые попал в такой переплет и готовился к худшему. Конечно, он был не в восторге от совместных трапез с другими членами клуба и ни одного друга не завел, зато, сидя в плавках на скамейках рядом с загорелыми довольными отдыхающими и поглощая табуле, он чувствовал себя почти нормальным. А главное – Тедди был в восторге, занят с утра до вечера, причем настолько, что через несколько дней у Корсо сложилось впечатление, что это Тедди вывез его на каникулы, а не наоборот.

Но Собески было не так легко забыть.

Днем Стефан дефилировал от бассейна к пляжу, с пляжа в бар, но, что бы он ни делал, его одолевали те же навязчивые воспоминания: безмолвные крики жертв Соба, мерзости Ахтара, извращенные игры Софи, ночные забавы в морге Элен, серое разлагающееся тело Марко под водой… Вопреки досужей болтовне копы никогда ничего не забывают, больше того, воспоминания и есть их рабочий инструмент – коп всегда производит в уме синтез прошлого и настоящего, постоянно сопоставляет данные нового дела со старыми…

Особенно один факт лейтмотивом крутился в голове, как песчинка, попавшая в отлаженный механизм. Теперь он все знал про жизненный путь Марко Гварньери, прозванного Нарко. Профиль парня отличался (решительно во всем) от двух других жертв. Прежде всего, разумеется, он был мужчиной. Далее, он не был ни стриптизершей, ни проститутом (это не его Собески целовал в переулке до начала queer-bashing). Нарко был мелким дилером в Блэкпуле, наркоманом до мозга костей, который перебивался тем, что толкал дозы на выходе из казино или стрип-клубов.

В его жизни не было ничего примечательного – в смысле сползания по наклонной плоскости. Родился в Аосте в 1983 году, рос в Турине, потом в Великобритании с матерью. Та в молодости была танцовщицей, потом официанткой, таскала ребенка за собой в зависимости от контрактов, а свое призвание нашла уже в возрасте, став стриптизершей. Это единственное, что у Гварньери было общего с девушками из «Сквонка».

В остальном – мелкая ливерпульская шпана, правонарушитель-рецидивист. К тридцати трем годам он уже провел пятнадцать лет за решеткой. Ливерпульская тюрьма Алткорс; Бирмингемская тюрьма в графстве Уэст-Мидлендс; Форест-Бэнк, частное исправительное заведение в Манчестере… Нарко попутешествовал – на свой манер.

Значит, следовало предположить, что Собески, который искал в тот вечер любовника (или, по более вероятной версии, чем подзарядиться), наткнулся на него. Уговорил пригласить к себе – место убийства в конце концов обнаружили: грязная студия, которую Гварньери снимал за несколько фунтов. Собески вывез его оттуда на собственной машине дилера, потом на стоянке судов в гавани Флитвуда украл катер «Boston Whaler» – и все для того, чтобы утопить тело под бакеном «Black Lady». Но к чему столько сложностей?

Корсо инстинктивно улавливал какое-то глубокое противоречие между гипотезой о внезапном преступном порыве и подготовкой столь замысловатого убийства, включающего связывание, нанесение увечий и утопление… Но, растянувшись в шезлонге под тенью пальмы, он старался особо не вдумываться, ведь теперь это была работа судьи, причем английского.

Каждый день он наблюдал за детьми, играющими на пляже или у бассейна, глазами ища среди них Тедди. Заметив его, он махал сыну рукой и закрывал глаза с чувством глубокого удовлетворения. Миссия выполнена. Он даже позволял себе помечтать об идеальном возвращении: получив повышение, он и сына получит, сменит квартиру и – почему бы нет? – найдет себе новую женщину. Что до работы, он покончит с угрозыском, устроится в каком-нибудь симпатичном маленьком кабинете, будет поплевывать свысока на весь мир и всегда вовремя возвращаться к ужину. Спокойное существование, которое позволит ему больше не соприкасаться с демонами и спать спокойно.

Но Корсо по натуре не был оптимистом. Когда он снова открывал глаза, солнце приобретало горький оттенок лимона, который используют, чтобы растворить герыч, а остаток его теплой кока-колы начинал походить на растекшуюся смолу индийской конопли. Нельзя терять бдительность, жизнь научила его, что всегда можно неожиданно наступить на говно.

И он был прав: по возвращении его ждал ледяной душ.

61

Эмилия оставалась в Париже весь август – и ее адвокат, разумеется, тоже. И обе нашли чем заняться. Когда Корсо вернулся из отпуска, мэтр Жано вручила ему досье из 134 пунктов в отместку на его хлипкий аргумент «героя дня». Ничто не было забыто: бесчисленные занятия и развлечения Тедди, которые она организовывала и контролировала, преподаватели – школьные, по фортепиано, по дзюдо, – с которыми она регулярно встречалась, справки от врачей, свидетельствующие о медицинском обслуживании, которое она ему обеспечивала, бесчисленные доказательства того, что рядом с матерью мальчик ведет спокойную, обеспеченную и размеренную жизнь. Отцу, «изначально виновному», оставалось только нервно курить в сторонке, у него не было ни единого шанса против этой чемпионки по всем показателям воспитания и материнской любви. Таков был закон живота, причем подтвержденный и ратифицированный фактами.

Адвокат была откровенна: дело «Сквонка» уже позади, новая работа пока не просматривается, а его худосочное досье явно не может тягаться с доской почета Эмилии. Дело будет рассматриваться через полгода, но, по мнению мэтра Жано, все и так «яснее ясного».

Отлично, подумал Корсо, раз уж он всего лишь мерзкий коп, то и действовать будет соответственно.

В понедельник, 5 сентября, он с утра вызвал Барби к себе в кабинет.

– Я кое-что заметил во время расследования, – начал он.

– Что именно?

– Ахтар; ты ознакомилась с его продукцией?

– Я о ней слышала.

– А еще ты откопала мастера сибари.

– И нам это здорово помогло.

– Так я тебя ни в чем и не упрекаю. Просто констатирую, что ты вроде спец по этим делам.

– Общая образованность.

– А мне кажется, что все эти истории с порнухой, садомазо и связыванием тебя заводят.

Барби, которая и так обычно была напряжена, едва не впала в ступор.

– Мне это интересно, вот и все. Собираешься сдать меня полиции нравов?

Корсо притворно кивнул, улыбаясь. Разговор звучал как ироничный отголосок того, чего они друг другу никогда не говорили. Он открыл ящик и достал фотографию – портрет Эмилии в нейтральной обстановке.

– Знаешь ее?

– Где-то видела. Кто это?

– Эмилия, моя бывшая.

На губах Барби мелькнула улыбка.

– Наверняка сталкивались где-нибудь в коридорах.

– Исключено. Она никогда сюда не совалась. Нет, я думаю, ты ее встречала в другом месте.

– Где?

– Во время одной из твоих бурных ночек.

– Что ты пытаешься мне сказать?

Корсо никогда не распространялся о сути своих проблем с Эмилией. Все знали, что он разводится, но он никогда не позволял себе рассказывать о чудовищных особенностях своей болгарки. Пришло время просветить Барби.

– Если тебе это просто «интересно», то ее можно считать полной энциклопедией секса, который сопровождается мучительными страданиями и болью.

Заместительница наклонилась над столом с еще более недоверчивым видом, чем обычно:

– И чего ты от меня хочешь?

– Пока я остаюсь с сыном, она пускается во все тяжкие. Все клубы, где испражняются друг на друга, все вечеринки, где трахаются при помощи полицейских дубинок, – она везде.

– И что?

Корсо подтолкнул к ней портрет Эмилии:

– С сегодняшнего дня ты тоже там будешь. Я тебе сообщу, когда сын будет у меня. Фотографируй, снимай на видео, собирай свидетельские показания. И принеси мне все, что нужно, чтобы засадить ее в тюрьму или в психушку.

– Думаешь, это так просто?

– Было бы просто, я бы к тебе не обращался. Можешь оказать мне эту услугу?

Барби помолчала несколько секунд.

– Подложить такую свинью другой женщине… как-то меня это не греет.

– А для меня это – единственный способ получить опеку над сыном.

– Именно. Вот уж действительно сучья выходка – отобрать у нее сына из-за ее сексуальных пристрастий.

Такого он не ожидал: солидарность и женская, и садомазо в одном флаконе.

– Когда я познакомился с Эмилией, – пояснил он, – она кромсала себе половые губы бритвенным лезвием и загоняла иглы под ногти. А сегодня у нее мой ребенок, и я должен следить за этим. Нельзя допустить, чтобы она исковеркала мальчика своими больными фантазиями.

– Думаю, она владеет ситуацией.

– Не уверен. Она действительно… ненормальная.

– Извращенные вкусы – это одно. А материнский инстинкт – совсем другое.

– Ладно, – вздохнул Корсо, – я в курсе. Но поверь, я говорю о настоящей патологии. И никаких шансов, что все наладится. Я боюсь, что она сделает Тедди заложником своих садомазохистских игр.

Барби не сводила глаз с портрета Эмилии, чьи слегка азиатские черты казались чеканкой по меди и выражали обманчивое спокойствие.

– Она опасна, – настаивал он. – Думаю, в этом плане ты мне можешь доверять.

– Когда у тебя суд?

– Через полгода, но у меня больше нет желания объясняться с судьей. Я хочу договориться с самой Эмилией, приставив нож к горлу, хочу, чтобы она подписала протокол, который будет официально заверен.

Барби одним движением смахнула портрет со стола и сунула его в карман. Хищник, схвативший грызуна за холку.

– Сообщи мне, когда тебе это нужно иметь. Получишь все, что нужно, в срок.

Корсо почувствовал, как где-то у него глубоко внутри развязался тугой узел. Только принуждением и можно чего-то добиться.

62

В середине сентября Корсо вызвал судья Тюреж. Судьи часто обращаются за уточнениями к полицейским, непосредственно работавшим над расследованием, но Тюреж пригласил его в парижскую пивную.

Корсо не любил подобные заведения – большие залы под старину, провонявшие тушеной капустой и гудящие, как крытый рынок. Но это заведение стоило того, чтобы на него глянуть: мозаичная плитка на полу, банкетки, обтянутые молескином, медные поручни, светильники в форме тюльпанов, витражи в стиле Альфонса Мухи. Кабинеты были изолированы друг от друга панелями из дымчатого стекла, что создавало впечатление, будто находишься в купе Восточного экспресса.

Тюреж заказал огромное блюдо морепродуктов, которое разделило их, словно мандала из раковин. Устрицы, морские петушки, атлантические крабы, трубачи, лангустины… Если учесть, что к этому изысканному букету прилагались майонез, соус с луком-шалотом, мисочка для ополаскивания рук, ржаной хлеб, шпильки для извлечения литорин… Корсо чувствовал себя лишним.

Он держался настороже. Следственные документы имели множество огрехов, и, несмотря на все их с Кришной усилия навести на материалы глянец законности, коп опасался, как бы судейский чиновник не прицепился к той или иной процессуальной оплошности. Привыкшие к переговорам на полутонах в собственных кабинетах и услугам экспертов по использованию эзопова языка, судьи остаются теоретиками. Ничего общего с практической работой, которая ежедневно сваливается на копов вроде Корсо.

Причем Тюреж славился полным отсутствием гибкости и маниакальной строгостью. Настоящий фанат крючкотворства. Невысокий человечек в тесном костюме и с встревоженным видом. Очень смуглый, с угольными бровями и впалыми щеками, он был похож на Шарля Азнавура.

Но быстро выяснилось, что судья просто хотел знать мнение Корсо о деле. Стефан расслабился. Лениво ковыряя яйца под майонезом, которые он себе заказал, Корсо вкратце описал недели расследования, стараясь сохранять нейтральный и отстраненный вид. Ни в коем случае нельзя показать, до какой степени дело Собески выбило его из колеи.

– Вы знали, что он боготворил свою мать? – прервал его судья.

– Нет.

– Она ни разу не навестила его в тюрьме, но, как только его освободили, он сразу принялся ее искать.

– И нашел?

– В приюте недалеко от Монтаржи.

Перед глазами Корсо возникла крошечная женщина с губами, изогнутыми, как резинка рогатки, безумными глазами и мозгом, изъеденным садистским бредом. На что она была похожа в семьдесят лет?

– Она была в плачевном состоянии, – проговорил Тюреж, как если бы услышал вопрос. – Измученная шизофренией и шанкрами от множества венерических болезней. Он оплачивал ей лучшие клиники, пока в тринадцатом году она не умерла. Его знакомые заверяют, что Собески каждую неделю отправлялся на кладбище в Пантене, чтобы поклониться ее могиле.

Коп слышать не желал ни о каких человеческих проявлениях Собески. Он продолжил свой рассказ, подчеркивая, сам не зная почему, сексуальное безумие персонажа – и в молодости, когда тот без счета насиловал и нападал, и в зрелом возрасте, после выхода из тюрьмы, когда художник коллекционировал любовниц и любовников.

Но Тюрежа этот аспект, похоже, не интересовал. Он со свистом втянул в себя устрицу и спросил:

– Вы полагаете, он убивал с самого освобождения?

– Без всякого сомнения. Мы нашли в его логове кровь нескольких…

– Но личности жертв так и не установлены…

Новое сслууурррппп… По всей видимости, судья любил глотать устрицы (он заказал самых жирненьких) не торопясь, как любитель куннилингуса, наслаждающийся продолжительностью процесса. Корсо от этого мутило.

– Не важно! – нетерпеливо оборвал он. – Собески – убийца. Он убивал в молодости. Он убивал в тюрьме. Он убивал после освобождения. Его репутация большого художника служила ему лучшим из прикрытий. Поднявшись по социальной лестнице, он поставил себя выше любых подозрений.

Тюреж взял шпильку и выковырял литорину.

– Я не хочу осуждать его, – сказал он, извлекая из раковины сероватый жгутик.

Корсо наклонился вперед, чтобы судье было лучше слышно. Каждое слово он произносил с твердостью молотка, вколачивающего гвозди:

– Собески отсидел семнадцать лет. Ему ни разу не смягчали наказание. Тюремная администрация всегда считала его крайне опасным – для других заключенных и тем более для внешнего мира. В тюрьме он взял на себя роль поборника справедливости, миловал одних и убивал других, тех, кто ему не нравился. Он трахал все, что шевелится, да еще приобщал других сидельцев к извращенным радостям игрищ с веревкой. Собески – настоящий подонок, токсичный продукт, яд для нашего общества, человек, которого надо убить!

Тюреж улыбался, и был прав: если Корсо не хотел сойти за фанатика, то явно просчитался. Он догадывался, как выглядит в свете шарообразных светильников. Господи, сказал он себе, зачем я только пришел! Или надо было взять с собой Барби. Она сумела бы удержать его и не дать сорваться в откровенную ругань.

– Что вы думаете о его официальной… реабилитации?

– У Собески большой талант, это уж точно. Но еще и отличные мозги. Он попал за решетку почти безграмотным, а вышел с кучей дипломов. Но с каких пор убийцы не имеют права быть умными?

Тюреж спокойно кивнул. Теперь он макал ржаной хлеб в соус с луком-шалотом, от этого резкого запаха у Корсо щипало в носу.

– А как вы объясняете разницу в образе действий? Я хочу сказать: если до Софи и Элен он убил других девушек, почему трупы так и не обнаружены?

– Думаю, он постепенно менялся. Выйдя из тюрьмы, он начал с того места, на котором остановился в том городке, Опито-Нёф. Он наверняка беспорядочно душил и уродовал многих женщин, а потом сжигал их в своей печи.

– Не было найдено ни одной органической частицы.

– Существует тысяча способов уничтожить или избежать такого рода отходов.

– Допустим. Но почему потом он стал выставлять своих жертв напоказ?

У Корсо имелись свои соображения на этот счет:

– Его инстинкт убийцы стал более изощренным, а главное, на его манию оказала воздействие живопись.

– Что вы хотите сказать?

– На последние убийства его вдохновили полотна Гойи. Это дань уважения и в то же время произведения искусства.

Взяв щипцы, Тюреж принялся ломать клешню краба, пока не забрызгал все до потолка.

– А Марко Гварньери? Почему он спрятал тело?

Над этим Корсо тоже ломал голову.

– Он его не спрятал.

– Простите?

– Он погрузил его в воду, чтобы добавить разнообразия в свою серию. Он специально сделал так, чтобы его заметил рыбак из Блэкпула. Мы гонялись за этим убийцей несколько недель и не могли найти ни единого следа. Можете мне поверить: если бы он не захотел, никто не мог бы засвидетельствовать его присутствие возле «Black Lady».

Тюреж не ответил. Уткнувшись носом в тарелку, с губами, лоснящимися от соуса, он, казалось, и не собирался возражать против этих аргументов, а главное, вроде бы знал их заранее.

Стефана обуяла ярость, он ненавидел ходить вокруг да около:

– Господин судья, зачем вы меня сюда пригласили? Я только что вернулся из отпуска, и мне нечего добавить к тому, что я уже изложил в своих заключениях…

– Я хотел удостовериться, что вы крепко держитесь.

– В каком смысле?

– Во время процесса я вызову вас в суд.

– Нет проблем, я…

– Борьба будет жаркой, можете мне поверить.

– С имеющимися у нас материалами?

Тюреж порылся в остатках раковин, как голодная чайка на отливе.

– Собески сменил адвоката.

– Ну и на здоровье. Какой бы ни была его защита, он спекся.

– Он нанял Клаудию Мюллер.

– Никогда не слышал.

– Странно. Она лучший в Париже адвокат по уголовным делам.

– Ну и что?

Судья нашел последнюю устрицу, которая умудрилась уцелеть после его набега. Он с вожделением посмотрел на распростертый на перламутре сочный плевок, словно обнаружил жемчужину.

– Ну и что? – повторил он, прежде чем, снова издав хлюпающий звук, втянуть в себя плоть стального цвета. – Эта стерва нас распнет.

Часть третья

63

Прошел год. Отмеченный двумя победами.

Первой было перемирие, выторгованное у Эмилии. Барби потребовалось всего три месяца, чтобы вернуться с солидной добычей. Весьма специфический сеанс с иголками и перфорацией языка в клубе «Л’Эвидан»; открытая рана живота с внутренностями наружу, продемонстрированная не в приемном покое какой-нибудь больницы, а в подвале заброшенного морга на бельгийской границе с избранной публикой в качестве бонуса. Круто.

Будучи профессионалом, Барби заверила подлинность этих цифровых документов у экспертов. А потом опечатала флешки, прежде чем передать их приставу. Круто и стопудово.

С такими боеприпасами Корсо сам черт не страшен. Он пригласил Эмилию выпить по стаканчику в бар роскошного отеля – естественной среды обитания его бывшей. Там, между бокалом шампанского и жареным миндалем, он выложил снимки.

– И какой из этого вывод? – глухо спросила она.

– А такой: пусть я уличный коп и неотесанная скотина, но я знаю, куда отправить эти картинки, чтобы уничтожить и твою репутацию, и твою карьеру.

К этому моменту Эмилия уже принимала активное участие в избирательной кампании Эмманюэля Макрона, много месяцев назад вступив в партию «Вперед!». В случае победы идеального зятя (того, кто женится на собственной теще) ей гарантированы, как ее твердо заверили, самые высокие посты, но, разумеется, не с иголками в языке и кишками наружу.

– Каковы твои условия?

– Полюбовный развод и совместная опека над Тедди.

Теперь, выступая с позиции силы, Корсо сменил тактику: как в эмоциональном плане, так и в воспитательном для их сына было лучше проводить равное количество времени с отцом и с матерью. И все же Корсо уточнил:

– Если я когда-нибудь узнаю, что ты привлекла его к одной из своих извращенных игр или применила малейшее насилие, я найду, куда отправить это досье – и ты будешь видеть сына раз в месяц по полчаса в присутствии социального работника.

– Почему ты сразу с этого не начал?

– Потому что я думаю, что Тедди нуждается в тебе, пусть ты и больная на всю голову.

Он убрал фотографии в картонную папку и улыбнулся:

– Уверен, все пройдет как по маслу.

– Но как ты сможешь им заниматься?

– Я меняю работу.

Он ждал своего гарантированного перевода в бюро по противодействию незаконному обороту наркотиков, подразделение Центрального управления судебной полиции, на улице Труа-Фонтано, в Нантере.

– Без улицы тебе никак.

– Ошибаешься. Смысл моей жизни в Тедди. Пора мне уже остепениться.

Под занавес она задала последний вопрос, которого он ждал:

– У тебя кто-то есть?

Корсо подумал о Мисс Берет. Он видел ее не чаще обычного, но сам факт, что она оставалась частью его пейзажа, был знаменателен.

– Да, – бросил он с некоторым вызовом.

– Что-то серьезное?

– Будущее покажет.

К Эмилии уже вернулась ее улыбка – и презрительные манеры. Его бывшая супруга вроде амебы: она бы выжила в атомном взрыве.

– Ты всегда был не способен сохранить женщину.

– Возможно, но я сумею сохранить сына.

Прежде чем подняться, Эмилия схватила бокал Корсо и плюнула в него. Может, такова болгарская традиция, но его это не смутило. Вообще-то, ему совсем не хотелось выпивать с кошмаром своего прошлого.

Некоторое время спустя, когда примирение уже шло полным ходом, они – Тедди, Барби и он сам – отправились отметить это в любимый ресторан маленького принца – «Макдоналдс», недалеко от станции метро «Люксембург-Пантеон», на бульваре Сен-Мишель, в Пятом округе.

Как-то без особых разговоров Барби стала названой крестной Тедди. Не в религиозном смысле слова, скорее в полицейском. Если мальчику будет что-то угрожать, к бою изготовятся двое.

Счастье никогда не приходит в одиночку.

Месяц спустя, в феврале 2017 года, Корсо получил работу в Центральном управлении судебной полиции. Конечно, он не стал шефом (в Центральном бюро по противодействию незаконному обороту наркотиков насчитывалось около ста пятидесяти человек), но на нем теперь лежало больше ответственности, и он мог считаться в системе номером два или три. Корсо не особенно радовался тому, что снова будет иметь дело с наркотиками – когда ты бывший торчок, то всегда боишься проснуться со шприцем в локтевой вене, – но согласился на пост, который и лучше оплачивался, и предполагал фиксированные часы работы. Аллилуйя!

Изредка до него доходили новости о деле Собески, в основном через Барби. Мишель Тюреж вел процессуальные действия уже больше восьми месяцев: десятки допросов, множество очных ставок, экспертиз, обысков: хочешь не хочешь… И все это лишь для того, чтобы тома дела высились до потолка и только подтверждали тяжкие обвинения, выдвинутые в отношении вышеупомянутого Филиппа Собески.

Похотливый художник больше не дергался. Он отрицал все разом, цепляясь за свои алиби. Что до Блэкпула, он упорно утверждал, что провел ночь с неким Джимом, английским проститутом, следов которого так и не удалось отыскать. А когда упоминали о его логове на улице Адриена Лесена и материальных уликах, он заявлял, что это «подстава», что было прямо-таки трогательной наивностью.

Столкнувшись с подобной линией защиты, суд все же счел себя обязанным проверить список врагов Собески, главным образом, чтобы не столкнуться с неприятными сюрпризами в ходе процесса. Это перечисление было достойно арии со списком Лепорелло из оперы «Дон Жуан» с его «mil e tre»[67] имен покоренных красавиц. За почти двадцать лет тюрьмы Собески сумел вызвать уважение, но также и ненависть многих заключенных. Однако ни один из них не представлялся настолько хитроумным или дерзким, чтобы организовать подобные убийства с единственной целью – перевести стрелку на старого врага по отсидке.

Со своей стороны, Корсо навел справки о Клаудии Мюллер. Судья не соврал: адвокатесса являла собой редкий экземпляр. В тридцать шесть лет она сделала себе имя в залах судебных заседаний, добиваясь оправдательных приговоров или смягчения наказания для самых отпетых преступников. Она приправляла свои речи философскими сентенциями. В многочисленных интервью она объясняла, что стоит на страже не только своих клиентов, но и определенной концепции правосудия, согласно которой любой человек в глазах закона имеет право пользоваться наилучшей защитой. Корсо знал наизусть эти разглагольствования, которые находят оправдания чему угодно и позволяют последней сволочи быстро вернуться к прежним занятиям. И тогда уже им, «уличным копам», приходится набирать очки и заново отлавливать рецидивистов.

Но больше всего его поразила внешность этой женщины: безупречно сложенная высокая брюнетка с такими тонкими чертами лица, что они казались нанесенными граверным резцом. От ее портретов исходила такая смесь притягательности и непреклонности, что кровь стыла в жилах. «Слишком хороша для тебя», – сказал себе Корсо.

Одно было неоспоримо: Тюреж боялся Клаудии Мюллер, как венерической заразы, и старался заполнить все пробелы и неясности, за которые могла бы зацепиться адвокатесса, – судьи и прокуроры прозвали ее тихушницей.

В апреле Корсо случайно столкнулся с Тюрежем в Парижском городском суде. Они перекинулись парой слов, и тот снова поделился своими опасениями. Мюллер пока молчала о предполагаемой линии защиты, и никто не знал, что она замышляет. Судья не скрывал беспокойства: он был уверен, что она вынашивает какую-то особо хитрую и эффективную стратегию, но будет сидеть в засаде до самого процесса.

64

Процесс Филиппа Собески начался в понедельник, 10 июля 2017 года.

Как всякая шпана, Корсо терпеть не мог парижский Дворец правосудия. Холод камня и мрамора. Претенциозность архитектуры. Высота потолков, длина коридоров, количество ступеней… Послание было предельно ясно: «Вы столкнулись с чем-то посильнее вас». Грозная сила, неотвратимая, неумолимая, сотрет вас в порошок.

Суд большой инстанции был храмом, но без бога на горизонте. Вам пытались внушить, что здесь царит некий высший всеобъемлющий организм, хотя на деле речь шла всего лишь о переодетых людях, весь божий день выносящих якобы объективные приговоры, накладывающие псевдосправедливые наказания. Все это было туфтой: исполнение закона всегда искажалось человеческими слабостями и ошибками, в принципе теми же, что лежали в истоке преступлений, рассматриваемых в суде. Как говорила Бомпар, «яблоко от яблони недалеко падает. А человеческое правосудие недалеко падает от человеческого дерьма».

Корсо всегда делал свою работу, не питая никаких иллюзий насчет дальнейшего: он арестовывал виновных, обеспечивал судье максимум боеприпасов, а там… Есть у виновного деньги, чтобы нанять очень хорошего адвоката, или же он не может себе такого позволить – от этого зависит приговор. Коп не мог смириться с тем, что на правосудие влияет талант одного-единственного человека, или плохое настроение другого, или просто тот факт, что пошел дождь.

Не говоря уже о системе присяжных, которые вообще ничего в этом не смыслят и именно потому были выбраны. Это вроде как конструировать высокоскоростной поезд, всякий раз бросая кости или играя в камень-ножницы-бумагу. Но вершиной всего было прецедентное право[68]. Стоит судье вынести совершенно абсурдное решение (потому что его мучает несварение или он только что вылез из постели любовницы), эта чушь немедленно приобретает силу закона, и та же хрень будет воспроизводиться от процесса к процессу, из поколения в поколение…

У Корсо вошло в привычку никогда не интересоваться дальнейшей судьбой своих подозреваемых после ареста. По существу, он, как Собески, видел себя одиноким поборником справедливости, убежденным в собственной правоте. Но его судопроизводство завершалось с окончанием расследования, которое он вел. Дальше – не его проблема.

Для незадачливого художника Корсо решил сделать исключение. Он хотел отслеживать процесс от начала и до конца, попросив по ходу дела отступить от существующих установок, чтобы присутствовать на всех слушаниях (иначе, будучи в списке свидетелей, вызываемых в суд, он смог бы находиться в зале только после дачи своих показаний).

Как и в прошлом году, Тедди уехал на весь июль с матерью в Болгарию. На несколько недель Корсо мог вернуться к своим старым демонам, как бывший нарик, тайком вкалывающий себе герыч.

Когда он вошел в зал заседаний вместе с толпой любопытствующих, его трясло, как больного ребенка. И он невольно поддался впечатлению. В зале суда сходство с церковью еще усиливалось. Деревянные лавки напоминали молитвенные скамеечки. Полированные ступени как будто вели к алтарю. Одежды судей казались сутанами. А вокруг – та же благоговейность, те же тихие почтительные голоса, что и на мессе…

Шла подготовка к спектаклю. Снаружи щелкали вспышки, отражаясь от облицованных панелями стен и потолков с расписными кессонами. Фотографы работали локтями, операторы искали лучший ракурс на входе в зал (во время слушаний любые съемки были запрещены).

На скамьях тоже ерзали, переговаривались, тянули шеи. До Стефана доносилось потрескивание дерева, шепот соседей, эхом отдающийся в каменных стенах: ему казалось, он слышит, как работает скрытый и опасный механизм. В этом был весь суд: путаница мнений, пробегающая по залу дрожь возбуждения и нечто среднее между ужасом и нездоровым любопытством.

Наконец двери закрылись, и на подмостках появился полный актерский состав.

Сначала присяжные, которые расположились по обе стороны от кресла председательствующего, позади центральной кафедры. Затем, слева, сторона обвинения: государственный обвинитель, представляющий прокуратуру, – в отдельном боксе, и представители истцов, отправленные ближе к публике. Истцов представлял единственный человек со стороны обеих жертв, не имевших близких: владелец «Сквонка», старый друг Собески и отныне его злейший враг – Пьер Камински himself. Он присутствовал лично, со своей стрижкой легионера, в пиджаке, готовом лопнуть под напором мускулатуры. Все наверняка недоумевали, откуда взялся этот накачанный атлет с фашистской физиономией. Корсо тоже задумался, насколько законно, что бывший зэк вдруг заделался обвинителем…

Потом появилась адвокат защиты. Несмотря на огромный объем материалов процесса, Клаудия Мюллер решила выступать соло. Очень высокая, она, не глядя на публику, заняла свое место и расправила складки черной шелковой мантии. И сразу же погрузилась в свои записи. Корсо впервые видел ее во плоти и испытал настоящий шок. В бесконечной шее, казалось, было несколько дополнительных позвонков, как у «Большой одалиски» Энгра. Чуть вьющиеся каштановые волосы были откинуты назад, словно чтобы оттенить гладкий, как рыцарский шлем, лоб. Со своего места Корсо мог оценить изящество линии носа и угольно-черных бровей, резко подчеркивающих выражение ее лица.

На данный момент ничего больше разглядеть он не смог, но и этого хватало. Клаудия Мюллер была из тех крепких напитков, которыми не стоило злоупотреблять. Такую красоту следует смаковать маленькими глотками. И желательно издали, потому что… «Слишком хороша для тебя», – снова мысленно повторил Корсо.

И наконец прибыл Мишель Делаж, председатель суда большой инстанции, в черно-красном облачении с горностаевой отделкой, а с ним два его асессора – в данном случае женщины. Присутствовали и другие действующие лица, обязанности которых Корсо совершенно забыл. Самым впечатляющим был длинный ряд папок в коленкоровых переплетах, вереницей выстроившихся позади: хранилище всей процессуальной документации, относящейся к убийствам в «Сквонке».

На самом деле, несмотря на торжественность актеров, несмотря на красоту Клаудии Мюллер – от которой, безусловно, было глаз не отвести, – Корсо осознал, что самое завораживающее впечатление на него произвел выход последнего персонажа, самого Собески, в сутенерском белом костюме, со звякающими цепочками и физиономией промотавшегося игрока. На ней явственно запечатлелся год, проведенный в тюрьме. Черты лица исказились, словно мощный прямой удар изменил все пропорции. Щеки казались еще более впалыми – Корсо вспомнил голливудских звезд Марлен Дитрих и Джоан Кроуфорд, которые удалили себе коренные зубы, чтобы подчеркнуть тень в нижней части своих кошачьих мордочек.

Наконец-то будут судить эту падаль.

Корсо даже не верилось.

И уж тем более – когда председатель сурово произнес:

– Подсудимый, встаньте.

65

Начиная с 2012 года обвинительный акт больше не зачитывался в начале процесса. Однако инкриминируемые факты вкратце излагались. Секретарь суда ухитрилась переврать имена жертв и запутаться в хронологии. Даже Корсо перестал понимать, что же именно произошло. Не важно, они здесь для того и собрались, чтобы разобраться в деталях событий.

Председатель проинформировал обвиняемого о его правах, а также о том, что его по завершении процесса может ожидать пожизненное заключение. Никакой реакции со стороны Собески. И ни малейшего волнения на лице Клаудии Мюллер. Подсудимый и его защитница заявили, как и ожидалось, что он невиновен. Ничего удивительного, но в зале зашептались. Учитывая свидетельские показания и улики, которые будут представлены, подобная позиция была самоубийственной.

Председатель начал допрос Собески. Тот послушно отвечал надсаженным голосом, отрицая все разом, но без агрессивности. Уравновешенный, простой, он, казалось, совершенно переменился и стал вести себя вполне пристойно. В остальном его маска белого клоуна, этакого обсыпанного мукой Пьеро, играла ему на руку. Сейчас он вызывал скорее жалость, чем страх, – и, уж безусловно, не ненависть.

Как только факты были изложены и затем оспорены самим обвиняемым, председатель перешел к портрету Филиппа Собески. Описал его историю. Психологию. Мотивы…

Ничего сенсационного. Корсо наизусть знал жизненный путь художника-убийцы, распадающийся на три периода. Детство и юность, загубленные и извергнутые хаосом, как окровавленные косточки. Потом семнадцать лет тюрьмы, где преступник изображал из себя судью, практиковал сибари и начал рисовать. Затем годы славы и долгожданной свободы, взлета и признания.

Свидетели, знавшие Собески в эти годы, сменяли друг друга перед судом. Те, кто рассказывал о первой части его жизни, только глубже вгоняли гвоздь его виновности. Жестокий ребенок, опасный подросток, взрослый насильник…

Сыпались вопросы, Собески отвечал. Обвинители – генеральный прокурор и истец – ликовали. Все рассказанное, до малейшей детали, могло быть использовано против обвиняемого. Особенно то, что касалось последних лет перед ограблением в Опито-Нёф. Филипп Собески являл собой образ классического сексуального хищника, настоящего зверя, помешанного на сексе и крови, который рыскал вдоль французской границы со Швейцарией и с Италией, насилуя, грабя, нападая.

Все это наводило скуку. Единственным любопытным фактом было поведение мэтра Клаудии Мюллер, которая не пыталась ни защитить своего клиента, ни вести перекрестный допрос. Она не возражала против тщательного выписывания – и уточнения – портрета опасного психопата, не знающего угрызений совести.

– У защиты есть вопросы?

– Вопросов нет, господин председатель.

Корсо зачарованно наблюдал за ней. В ее чертах была дерзость красоты и природной притягательности. Адвокатская мантия служила строгой рамой для этой гармонии, выявляя ее совершенство, как жесткие каноны сонатной формы или правило золотого сечения помогают творить истинные шедевры. Клаудия была создана для мантии и отороченной мехом адвокатской нашивки на плече, для черного шелка и белой манишки, как некоторые японки – для кимоно.

Перешли к первому убийству, с вернувшимся из Юра Жакмаром в роли приглашенной звезды. Корсо больше не слушал. Он разглядывал членов суда. Председательствовал невысокий мужчина с редкими волосами, который, похоже, чувствовал себя немного скованным, творя суд наподобие Людовика Святого под дубом[69]. Его дородность, лысеющий череп, физиономия славного среднего француза в этой гильдии меча и весов[70] придавали ему вид скорее подмастерья.

Слева – генеральный прокурор по имени Франсуа Ружмон, со значком Почетного легиона и орденом «За заслуги», цветущей внешности: много волос, много бровей, много подбородков… Вылитый оратор девятнадцатого века, когда были в моде длинная спадающая прядь, высокий воротничок и тесный жилет под пышным бантом галстука.

Адвокат истца, мэтр Софи Злитан, выглядела скромнее: маленькая, полненькая, лет пятидесяти, она вела себя так, будто она всех держит на крючке, если можно так выразиться. Светлыми волосами и укладкой, словно только что прошедшей через вафельницу, она напоминала Корсо Бомпар во времена их кратчайшей связи. Из тех, кто стреляет без предупреждения.

Свидетели из Юра сменяли друг друга, пока председательствующий не решил поставить точку. В конце концов, Собески заплатил свой долг обществу, а связь с убийствами, фигурирующими в данном процессе, неочевидна.

По-прежнему ни слова от мэтра Мюллер.

Перешли к годам, проведенным за решеткой. Период сибари. Эра Судьи, дипломов и живописи. Новая глава добавила немало яда и извращений. Присяжные всякого наслушались: если забыть про его талант художника, обвиняемый походил на отрицательную карикатуру. Даже его ум, который ни у кого не вызывал сомнений, всегда служил ему для мрачных замыслов и порочных игр.

После допроса, проведенного председателем, генеральный прокурор и адвокат истца даже не потрудились задать дополнительные вопросы начальникам тюрем и бывшим заключенным, а Клаудия Мюллер упорно молчала. Чего она добивалась? Какую линию выбрала? У нее в запасе, похоже, имеется оружие массового поражения, которое сметет все подозрения.

После полудня наступило время психиатров.

Первый пошел в атаку, разразившись поучительной речью. Парень с окладистой бородкой, в свитере с крупным узором нагромождал шаблонные рассуждения, как собирают лего. Хватило бы одного щелчка, чтобы разрушить его построения. Корсо не играл за команду Собески, но он бы и злейшему врагу не пожелал такого мозгокрутства. Медик все понимал и все объяснял – а в результате гора родила мышь. Детство, тюрьма, даже искусство – все предрасполагало обвиняемого к совершению этих убийств, вызревших под сенью его учителя, Гойи. Ау, газетчики, вот вам и сенсация.

Второй, длинная жердь с петушиным голосом, внес свою лепту. Все существование Собески представляло собой долгий процесс жестокости и разрушения, в котором смерть постепенно заменила любовь. Еще одно откровение.

Как ни странно, именно так и думал Корсо, но в устах этих напыщенных лекарей вся аргументация вдруг показалась совершенно пустопорожней. Кстати, ни один ни другой так и не смогли объяснить, почему этот сексуальный хищник не насиловал своих жертв… На самом деле Стефан полагал, вслед за Аристотелем, что «целое больше суммы своих частей» и можно часами препарировать происхождение, поступки и произведения Собески, все равно никто никогда не узнает ни что у него на уме, ни что он в действительности совершил…

Клаудия не дала себе труда опросить экспертов. Она даже не отпустила пары комментариев, которые дискредитировали бы этих клоунов. Что она задумала, черт подери?

Единственное предположение, которое пришло в голову Корсо, – это что она решила поставить на высшую иронию: все настолько изобличало Собески, что это не мог быть он. Двусмысленный парадокс, который довольно опасно предлагать вниманию суда, особенно учитывая его состав: трое упертых судейских и кучка присяжных, для которых это «впервые».

Но у Клаудии был другой план, это точно.

Тюреж его предупреждал: тихушница.

66

– Что за игру вы ведете?

После окончания заседания Корсо выскользнул через служебный вход позади судейских кресел, которым пользовались официальные чины и адвокаты. Он сразу заметил ее внизу лестницы: дылда в развевающемся плаще Зорро (она так и не сняла свою адвокатскую мантию).

Клаудия Мюллер обернулась и ограничилась улыбкой. Ладно. Внесем ясность. Вид этой женщины, ростом под метр восемьдесят, ее поза, напоминавшая изгиб турецкой сабли, ее силуэт, столь тонкий, что казался нематериальным, – все это действовало на Корсо оглушающе, хуже, чем удар кулаком в морду.

Окликнув ее, он не сдвинулся с места, как застывшая в стойке легавая. Клаудия спокойно достала из сумочки пачку сигарет – она вроде бы не возражала уделить ему несколько минут.

Нетвердым шагом он спустился к ней и упрямо продолжил так же грубо.

– Что у вас за план такой? – спросил он, даже не представившись. – Что вы химичите?

Клаудия неторопливо закурила «Мальборо» и выдохнула дым. Потом протянула ему пачку. После секундного колебания Корсо взял сигарету. Этот простой жест, который вот уже целую вечность использовался для того, чтобы разбить лед, успокоил его, как желанное возвращение в привычную колею.

– Вы уж точно последний человек, перед кем я должна отчитываться, – сказала она, дав ему прикурить.

По крайней мере, она знала, кто он.

– Вы сегодня не допросили ни одного свидетеля, – продолжал гнуть свое Корсо, – ни разу не возразили генеральному прокурору. Хотите прикончить Собески или что?

– Вам бы это доставило удовольствие, верно?

Корсо не ответил. Он выдыхал дым, чуть задерживая его в легких, будто пытался взять себя в руки или доказать самому себе, что контролирует ситуацию.

– Вы забываете правила, – бросила она, делая затяжку. – Я не имею права с вами разговаривать.

– Расследование закрыто. Я больше не могу вмешиваться.

– Но можете с кем-нибудь поболтать. С генеральным прокурором, например.

– Коп, болтающий с прокурором? Это вы забываете правила.

Повисла пауза. Между ними циркулировал дым и теплый воздух. Солнце то ли светило, то ли нет: Корсо ничего не видел, кроме нее. Твою мать, он должен сосредоточиться и все из нее вытрясти, а не стоять столбом, как волхв перед яслями. Но ее красота вгоняла его в ступор, туманила сознание, погружая в какое-то ослепление.

– Я не вмешиваюсь, потому что на данный момент все нападки только подтверждают правду о Собески.

– Его виновность?

– Его невиновность.

Корсо расхохотался.

– Давайте выпьем кофе, – предложил он.

– Вы решили за мной приударить или что?

– Это не мой стиль.

– А что ваш стиль?

На это Корсо глубоко вздохнул:

– Кровавый развод, маленький мальчик под разделенной опекой, двадцать лет уличным копом в полиции, новый пост в кабинете центрального офиса. У меня переходный момент.

– И никакой новой женщины во всем этом?

– Пока нет.

Она щелчком отправила окурок через решетку. Забавным хулиганским жестом.

– Ладно, только не здесь.

Они доехали аж до Сорбонны. Он уже не помнил, что гласит закон по этому поводу, но очевидно, что следователю обвинения не стоит выпивать с адвокатом защиты в разгар процесса.

Клаудия села в его старенький «фольксваген». По дороге она рассказывала ему истории из студенческих лет в Сорбонне – изучение права, ее надежды, ее твердое намерение защищать «незащищаемых» и тем самым способствовать развитию «более сильной» демократии.

Корсо мог бы подумать, что она шутит, но Клаудия Мюллер, эта дылда, чья элегантность напоминала произведения Альберто Джакометти (на ней была футболка с блестками и джинсы, облегающие ее величественный силуэт), была искренна. Она являлась чистым продуктом уже не существующего левого движения – того, которому было свойственно великодушие с большой буквы.

Они заказали два кофе.

Следовало вернуться к делу Собески.

– Ну, – не отставал он, – с чего вдруг такая сдержанность?

– Я вам уже сказала. Обвинение делает за меня мою работу. Этот психологический портрет, эти эксперты – все доказывает, что Собески никак не причастен к вашим убийствам.

– Мне так не показалось.

– Это потому, что вы глухи. Они описали ребенка, больного и одинокого. Психопата, переполненного жестокостью. Сексуального маньяка, не способного обуздать свои порывы. И уж точно не того изощренного убийцу, который действовал в «Сквонке» и даже не насиловал своих жертв.

Корсо использовал аргумент Жакмара:

– Он мог перемениться в тюрьме. Сделать свои порывы более утонченными. Выносить план.

– Бросьте. И он ждал десять лет, чтобы начать действовать?

– Вы забываете про других женщин, кровь которых обнаружена в мастерской Собески.

Она развела руками в знак вопроса:

– Где же их трупы? – И продолжила, не дожидаясь ответа: – Во всяком случае, тюрьма добавляет человеку грубости, свирепости, но никак не утонченности. Флёри – не Оксфорд.

– А то, что в тюрьме его прозвали Судья? Он уже тогда почувствовал вкус к пыткам.

Клаудия Мюллер покачала головой. Если как следует приглядеться, черты у нее слегка тяжеловатые, как у немки. Он где-то прочел, что она австриячка.

– Я ознакомилась с вашим отчетом. И в курсе вашей теории об одержимости наказанием.

– Не я же придумал ему прозвище.

– Собески заставлял своих сокамерников накачивать мышцы, а потом принялся убивать женщин, не насилуя их и вдохновляясь произведениями Гойи?

– Повторяю, у него было время перемениться.

– Мы говорим об убийце, который отслеживал своих жертв месяцами, который досконально изучил их привычки. Об убийце, который лишал их жизни с небывалой изощренностью. Все это не похоже на Филиппа Собески. Он животное, хулиган, извращенец, да. Но он не убивал этих девушек.

Корсо попытался ее спровоцировать:

– Возможно, Марко Гварньери больше в его вкусе?

– Это убийство сейчас не стоит на повестке дня.

– Но будет непременно упомянуто.

– Очень надеюсь. Вот тут обвинение и выставит себя на посмешище. У Собески даже нет водительских прав, а он угнал судно? Покопался в моторе, чтобы его завести? Публика здорово повеселится.

Адвокат говорила без малейшей агрессивности. Она намного спокойнее и мягче, чем он думал. Корсо ожидал, что она окажется пассионарной истеричкой.

– Вы слишком быстро забываете о конкретных следах. Кровь жертв. Их отпечатки. ДНК. Гараж на улице Адриена Лесена набит неопровержимыми доказательствами.

Она наклонилась над столом, и Корсо смог почувствовать аромат ее духов. И деликатно отстранился. Он не смог бы определить этот запах. Заворожило его другое: внезапное дуновение, словно Клаудия распахнула ему навстречу руки или, скорее, крылья. Эта женщина околдовала его.

– То-то и оно! – бросила она тоном ярой спорщицы, которая нашла неотразимый аргумент. – Я в порошок сотру этот аспект обвинения.

– Но мы говорим не о точке зрения. Речь идет о научных пробах.

Клаудия, казалось, задумалась о том, какой оборот принимает разговор.

– То, что мы сейчас делаем, действительно противозаконно. Я не имею права углубляться в детали, разговаривая с вами.

– Не останавливайтесь на полдороге. Вы сказали или слишком много, или недостаточно.

Она вздохнула, сдавшись в знак капитуляции. Внезапно он представил ее пятнадцать лет назад, студенткой, курящей одну сигарету за другой в таком же кафе, как то, где они сидели сейчас, и часами строящей утопические планы, ведущей жаркие споры. Самым неожиданным оказалось то, что, помимо своей красоты и притягательности, Клаудия Мюллер была ему чертовски симпатична по-человечески.

– Мы докажем, что это была подстава.

– Подстава? – улыбнулся Корсо. – Правда? И чья же?

– Вы не стали искать врагов Собески.

– Я – нет, но Тюреж выявил всех, кто мог затаить на него злобу в тюрьме, а имя им – легион. Но ни у кого из них не хватит размаха для такой задумки.

– Но дело не только в тюрьме.

Она, похоже, сразу пожалела о последних словах. А Корсо увидел, как вокруг нее сгустилась тень, словно смутная угроза. Вот черт! Клаудия владела какой-то информацией, не известной никому другому, и эта информация могла изменить ход процесса.

Она блефует. Не может быть, чтобы решающие факты ускользнули от них. Скорее всего, адвокат собиралась выстроить из существующих элементов новую теорию, предложить другого подозреваемого. Метод был стар, как само преступление: запутать присяжных, вселить неуверенность и тем самым воспользоваться преимуществом законного сомнения и презумпцией невиновности.

Он ответил грубее, чем ему хотелось бы:

– Я разгадал ваш прием, но наши доказательства помешают вам провести присяжных. Это грязные левацкие трюки – запустить дезу, чтобы свернуть шею истине.

У Клаудии изменилось лицо, она хлопнула ладонью по столу:

– Я тоже предъявлю конкретные доказательства! Я знаю, как избавиться от вас!

Он открыл рот, но она не дала ему времени возразить.

– Филипп – я хочу сказать, Собески – сам жертва. Жертва тоталитарной системы, которая скрывается за спокойной улыбкой добренького капитализма. Он жертва буржуазной порядочности, утверждающей, что если ты один раз оступился, то это на всю жизнь. Он жертва таких копов, как вы, для которых «виновный сегодня виновен всегда».

Корсо улыбнулся. На какое-то мгновение он испугался, как бы она сейчас не достала из шляпы какой-то факт, который все испортит, но сама ее речь выдавала только ее пристрастность. Обыкновенная представительница богемной буржуазии, считающая своего клиента-убийцу кем-то вроде Дрейфуса[71], жертвой безапелляционности общества, которое никогда не дает второго шанса.

– Значит, подстава, да? Не терпится увидеть.

Он радовался такому повороту разговора. Рядом с этой неловкой левачкой он чувствовал себя более комфортно. Уж это-то ему знакомо.

Клаудия Мюллер положила на стол несколько евро.

– Я не только докажу, что здесь имела место махинация, но и повешу на вас роль ее организатора.

Корсо вздернул бровь:

– Вы хотите сказать…

– Настоящий убийца, – сказала она, вставая и прижимая сумочку к груди. – Можете не беспокоиться. Он будет там, с нами, в суде. Вам останется только задержать его в конце слушаний.

67

– Имя, фамилия, род занятий.

Корсо знал, что назавтра его ждет поджаривание на углях, но не думал, что окажется первым в списке. В девять часов утра председатель суда выбрал именно его, чтобы открыть бал.

Коп отвечал механически, поклялся говорить «всю правду» и подробно изложил свою историю по пунктам. Он целую ночь репетировал, стараясь подобрать самые нейтральные слова и замять многочисленные нарушения закона, допущенные в ходе следствия.

Стефан чувствовал себя не в своей тарелке. Слова Клаудии не шли у него из головы. Знает ли она что-то важное? Пропустили ли они какой-то основополагающий факт? Он не понимал, о чем может идти речь.

Его выступление длилось около получаса. Никто его не прерывал, никто не задавал вопросов – и он надеялся, что тем дело и ограничится. С точки зрения суда ему нечего было добавить: его показания и так напоминали обвинительное заключение.

Но Клаудия встала и попросила разрешения задать «свидетелю» несколько вопросов.

Впервые мэтр Мюллер изменила своей сдержанности.

– Если я правильно поняла, – начала она, – до третьего июля две тысячи шестнадцатого года у вас не было ни единой зацепки.

– Именно это я сейчас и объяснил, – неприязненно бросил он.

– В действительности у вас никогда не было никакой зацепки.

– Простите?

– Потребовалось, чтобы капитан Жакмар, чьи красноречие и объективность мы имели возможность оценить вчера, поделился с вами своими подозрениями, и только тогда вы обратили свое внимание на Филиппа Собески.

– Капитан отметил сходство между убийством в восемьдесят седьмом и нашим делом. Он выполнил свой долг полицейского, приехав рассказать мне об этом, а мы выполняли свой, двинувшись в этом направлении.

– Значит, достаточно приехать поделиться с вами смутными подозрениями, чтобы переориентировать ваше расследование?

– Вовсе нет. Профиль Филиппа Собески соответствовал профилю убийцы.

– На той стадии расследования вы ничего не знали об убийце. Им мог оказаться кто угодно.

– Нет. Убийство Софи Серей носило отпечаток специфического почерка.

– И вы находите, что этот почерк напоминал убийство в Опито-Нёф?

Корсо помолчал. Накануне все поняли, что два убийства не имели ничего общего.

– Связывание жертв их нижним бельем, – наконец сказал он, – показалось нам значимым сходством, которое…

Клаудия Мюллер взяла листок и сунула его под нос Корсо. Он невольно сделал шаг назад.

– Вот список убийств, совершенных с тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года, в которых нижнее белье жертвы использовалось, чтобы ее обездвижить.

Откуда она взяла этот список? Они ведь искали то же самое, но ничего не нашли: fuck!

– Во Франции?

– В Европе. Ничто вам не мешало распространить ваши поиски за пределы Гексагона[72]. Убийцы тоже путешествуют.

– Мы обнаружили не только это сходство. Своей жестокостью и импульсивностью Собески соответствовал нашему профилю. Черт возьми, он же изувечил Кристину Воог!

– Но случайным образом. Ничего общего с обдуманными ранами наших двух сегодняшних жертв.

Корсо не стал отвечать. Бесполезно.

– Итак, вы нанесли визит Филиппу Собески, чтобы допросить его, – продолжила она, подойдя еще ближе. – Он согласился сотрудничать?

– У него не было выбора.

– Надо же! В один прекрасный день вы звоните ему в дверь и начинаете расспрашивать о двух убийствах, к которым он априори не имеет никакого отношения.

– Собески знал обеих жертв.

– Не он один.

– В тюрьме он практиковал связывание.

– Узлы, использованные убийцей, нехарактерны для такого рода практики.

– Мы нашли один из его блокнотов с набросками в подвале, прилегающем к помещениям «Сквонка».

– Подсудимый никогда не скрывал, что посещал этот клуб. Он рисовал многих стриптизерш, и не все они убиты. Вы полицейский, вы умеете отличать рисунок от убийства.

Корсо чувствовал, как потеют пальцы, которыми он вцепился в барьер, – больше всего он боялся, как бы Клаудия Мюллер не упомянула о первом неудачном аресте Собески. Но не в ее интересах было ворошить прошлое. Компьютер художника реквизирован, и никто не знает, сохранились или нет в машине якобы пиратские фотографии первой сцены проникновения. Между прочим, нездоровый интерес Собески к трупам и местам преступления не свидетельствовал в его пользу.

Он в последний раз попробовал перейти в контратаку:

– Не все художники являются поклонниками Гойи, и не все имеют в своих мастерских репродукции «Pinturas rojas».

– Когда в тот день вы позвонили в дверь, вы этого не знали.

Корсо невольно стукнул по барьеру кулаком:

– Послушайте! Мы что-то находим, потому что задаем вопросы, а не наоборот.

– Допустим, – сказала она, отступая. – Но у Собески были алиби на оба убийства, разве нет?

– Да. Мы их сразу же проверили.

– Тогда почему же вы продолжили расследование в этом направлении?

Тонкий намек на незаконную слежку в Англии. Еще один камень в его огород. Но Клаудия была вынуждена проявлять осторожность: убийство Марко Гварньери пусть и не рассматривалось в данном суде, но являлось отягчающим обстоятельством для Собески.

– Такова наша роль – не довольствоваться очевидностью, – ответил он после долгой паузы.

Клаудия Мюллер сделала несколько шагов, делая вид, что размышляет. Каждое ее движение было просчитано и тщательно выверено, являлось частью заранее продуманного спектакля, финалом которого должно было стать оправдание ее клиента. Не так все просто, красотка.

– Итак, – продолжала она, останавливаясь прямо перед ним, – когда у вас нет ничего, вы поступаете так, будто у вас что-то есть, но, когда у вас что-то есть – вроде алиби подсудимого, – вы поступаете так, будто у вас ничего нет.

Корсо заметался в невидимом круге, где поневоле оказался.

– К чему вы клоните?

Она сделала шаг к нему:

– Я хочу показать суду, что в качестве дознавателя вы следуете своим инстинктам, а не объективным фактам. Вас всегда вела уверенность, что Собески виновен. На простом языке это называется «ты виноват, потому что мне твоя морда не нравится».

– Ну и что? – вырвалось у него. – Ведь расследование доказало его виновность…

– Я должна напомнить вам закон, майор. Филипп Собески считается невиновным, пока не вынесен приговор. Мы здесь именно для того, чтобы решить, виновен он или нет.

Корсо начал переминаться с ноги на ногу. У него появилось ощущение, что за этим проклятущим барьером он как в клетке.

– Наше расследование безупречно, – заявил он. – Оно основано на вещественных доказательствах, которые в условиях очевидности преступления вызвали обоснованные предположения о виновности Филиппа Собески.

Он отбарабанил это на одном дыхании, как напуганный ученик, который выкладывает вызубренный урок, не понимая ни слова.

Он ожидал нового залпа, но Клаудия Мюллер сказала лишь:

– Благодарю вас, майор.

Корсо открыл глаза: он невольно зажмурился, словно связанный приговоренный перед расстрельной командой. Но выстрелов не последовало. Его чудесным образом помиловали.

Однако в действительности зло свершилось: все поняли, что Корсо «принял решение» о виновности Собески задолго до того, как получил доказательства. И теперь мэтр Мюллер будет злорадствовать, придираясь к каждой мелочи и подкапываясь под каждый факт, свидетельствующий против художника.

Корсо невольно вспомнил процесс над американским футболистом О. Д. Симпсоном, обвиненным в убийстве бывшей жены и ее дружка. Достаточно было доказать, что ведущий расследование коп – расист, чтобы вызвать недоверие ко всем бесспорным уликам, собранным во время дознания. К счастью, сейчас дело до этого еще не дошло, но начало саботажу было положено.

В глубине души Стефан предчувствовал иное. Пока что Клаудия Мюллер хотела показать, что майор Корсо, руководствуясь своим «инстинктом», не продвинулся дальше услужливо предложенных ему очевидных фактов.

Та самая подстава, про которую весь год твердил Собески из глубины своей камеры.

Если адвокат не стала настаивать, то лишь потому, что у нее в запасе имелось нечто куда более весомое. Настоящий убийца.

«Можете не беспокоиться. Он будет там, с нами, в суде. Вам останется только задержать его в конце слушаний».

68

Остаток утреннего заседания был посвящен жертвам. О них рассказывали близкие, в основном стриптизерши. О порочных наклонностях Софи Серей и Элен Демора упомянули вскользь: в зале суда, как и на кладбище, уважение к мертвым запрещает распространяться об их недостатках.

После обеда наступил черед тяжелой артиллерии, свидетелей, вызванных обвинением: эксперты, ученые, представители службы криминального учета, историки искусства. Тут не было места ни тем, кто «видел собственными глазами», ни тем, кто «слышал собственными ушами». Только сами вещественные улики – «только», потому что и такими доказательствами всегда можно манипулировать…

Около половины четвертого поток истощился. Наступила очередь презентаций в Powerpoint, схем, химических анализов, математических формул, сравнительного искусствоведения и прочего занудства. Даже выступление Матье Верана, вызванного, чтобы рассказать о сибари, усыпило бы и страдающего бессонницей нарика под коксом. И однако, только пребывающие в полной отключке могли не понять, что мастерская Филиппа Собески, расположенная на улице Адриена Лесена, битком набита органическими следами, принадлежащими как Софи Серей и Элен Демора, так и другим неустановленным женщинам.

А значит, главная цель была достигнута.

Филипп Собески лишил жертв жизни в своем тайном логове, а потом переместил их тела туда, где они и были обнаружены летом 2016 года, хотя способ транспортировки до сих пор остается загадкой: использованная для этих целей машина не найдена, а Собески не умеет водить. Проехали.

Собески пытал своих жертв в течение многих часов, предварительно связав их же собственным нижним бельем и зажав голову в тисках. Он их уродовал и продолжал наблюдать, как они задыхаются в своих путах, пока они бились в судорогах боли. Эти последние детали парализовали присутствующих. Корсо наблюдал за присяжными и с некоторым злорадством радовался их ужасу – Собески получит пожизненное.

Потом пробил час свидетелей защиты.

Юнона Фонтрей явилась рассказать свою нехитрую историю. Председатель напомнил ей, что она приняла присягу. Студентка даже не ответила. Опустив голову и уставившись в одну точку, она упрямо держалась своей версии событий. Корсо физически чувствовал: студентка вот-вот убедит присяжных. Она казалась искренней и была куда хитрее, чем простая фанатка, влюбленная в своего ментора.

Коп внимательно в нее вгляделся. Она пришла в той же шляпе-колпаке по образцу двадцатых годов и имела вид шикарной хиппи, слегка сбивающий с толку. Но сейчас он угадывал еще что-то, не замеченное им в первый раз: она говорила правду, но не всю. Это была подправленная версия.

Корсо хотелось бы допросить ее еще раз, но он уже упустил свой шанс. Гражданские истцы и прокуратура тоже не отваживались. То ли не почувствовали червоточинки, то ли – что более вероятно – не хотели мучить молоденькую ученицу въедливыми вопросами. Все, что они получили бы в ответ, – разъяренная Юнона, которая еще крепче вцепилась бы в свою интерпретацию фактов. Одного раза достаточно, большое спасибо.

Клаудия Мюллер тоже не стала настаивать: маленькая мышка добилась нужного эффекта. На данный момент весь зал был уверен, что Собески провел ночь в своей мастерской со студенткой. Вещественные доказательства были основательны, но куда им тягаться с этим личиком, дрожащим голоском, человеческим присутствием.

Выход Дианы Ватель.

Совсем другая песня.

Красота богатых. Корсо всегда думал, что она надменна и сурова. Дама из дорогих кварталов, конечно же, великолепна, но недоступна. Она отталкивает вас своим совершенством, острыми углами, высокомерным безразличием. Диана Ватель была не такая: в каждом ее слове, в каждом жесте чувствовались мягкость и теплота. Когда она наклонялась к вам, то действительно уделяла все свое внимание, без тени презрительности или отстраненности. Все ее существо излучало сопереживание. Что до ее внешнего вида, то она казалась куда приятнее, чем ему помнилось по их первой встрече. Стрижка каре была не такой уж прямоугольной, скорее свободной и чуть скошенной. Слишком жесткие черты ее лица, выписанного черным карандашом и белым мелом, были слегка растушеваны, что делало их мягче, а тени – воздушнее… Даже ее поза была уроком жизни: выдержка перед лицом существования вообще и перед законом в частности. Самое меньшее, что можно сказать: огромный зал судебных заседаний не производил на эту женщину ни малейшего впечатления. Если Юнона противостояла суду, вцепившись в барьер, то Диана была сама непринужденность.

Отчитавшись о своей личности, возрасте – извините – и роде занятий – никаких, – она поклялась «говорить без ненависти и страха, всю правду и ничего, кроме правды», потом изложила свои показания. В ночь с пятницы 1 июля на субботу 2 июля она вместе с Собески в девять пошла ужинать в «Реле Плаза» на авеню Монтень, затем около одиннадцати часов они вернулись в ее дом на авеню Анри Мартена, где и вступили «в интимную связь». Художник покинул приют наслаждений на следующее утро около девяти часов, после плотного завтрака. Ха, вот она, жизнь богачей!

Если показания Юноны Фонтрей стали для обвинения камешком в башмаке (и колючим камешком), то свидетельство Дианы оказалось настоящей бомбой: все доказательства одним махом разлетелись в прах. Если поверить этой королеве Шестнадцатого округа, невозможно и дальше считать Собески убийцей дам из «Сквонка».

– Как вы объясните тот факт, что ваши показания полностью противоречат другим данным расследования? – спросил председатель Делаж.

– Я здесь не для того, чтобы объяснять, я пришла рассказать, что именно произошло в моей жизни, вот и все.

– Вы осознаете, что говорите под присягой?

– Я только что поклялась. И пока еще слишком молода, чтобы страдать альцгеймером.

Смех в зале.

Председатель раздраженно продолжил:

– Имеются многочисленные неопровержимые доказательства того, что Филипп Собески убил Элен Демора в ночь, которую, как вы утверждаете, он провел с вами. Что вы можете на это ответить?

Диана Ватель вздохнула, но не с возмущением, а с усталостью:

– Мне кажется, это ваша проблема, а не моя.

Делаж бросил взгляд на стенные часы: уже четыре. Для порядка он спросил:

– Каковы ваши отношения с обвиняемым?

– Мне кажется, это вполне очевидно.

– Я говорю о чувствах.

Диана Ватель улыбнулась – ее кротость становилась притягательной. Эта богатая дамочка умудрялась казаться близкой и соблазнительной, оставаясь при этом женщиной из «верхнего города».

– Мы испытывали…

Ее голос стал мечтательным. Впервые она повернулась к Собески. Сейчас он красовался в желтом спортивном костюме в стиле фильма «Убить Билла». В своем стеклянном боксе он выглядел крошечным и лишенным всякого выражения, как golden fish[73], заключенная в предназначенный для акулы аквариум.

– Мы испытывали, – продолжала она, – сильное взаимное влечение.

– Физическое или эмоциональное?

– Через тело нам дано достигнуть особой нежности. Можете называть это любовью.

Она произнесла это с ноткой снисходительности, как если бы вдруг обратилась к низшему миру, неспособному воспринять неоднозначность и глубину их отношений.

– Не могла ли эта близость подействовать на вашу память, вызвав в воспоминаниях путаницу в датах?

– Нет, господин председатель.

Тот несколько секунд помолчал. Краем глаза он наблюдал за свидетельницей и тоже, кажется, подпал под ее обаяние.

– Мадам Ватель, – заговорил он наконец, – вы замужняя женщина, но без особых затруднений признаетесь, что провели ночь с любовником?

– Ну и что?

Сама интонация Дианы сделала вопрос председателя нелепым.

– Такие свидетельские показания не создадут вам проблем с супругом?

У нее на лице появилась широкая улыбка: этот судейский решительно глуп.

– Я разве не сказала, что на тот момент он был в деловой поездке в Гонконге? Там у него есть другая женщина и двое детей.

У Мишеля Делажа вдруг сделался вид человека, опоздавшего на поезд и теперь бессмысленно стоящего на перроне. Мир Дианы Ватель был совершенно недоступен его пониманию.

Со своей стороны, Корсо надеялся, что генеральный прокурор вместе с истцом разнесут ее в клочья, уличат в нестыковке дат, обстоятельств или же найдут объяснение ее лжи, будь то любовь, или шантаж, или что угодно другое.

Но те не воспользовались своим правом допросить свидетеля. Как и с Юноной Фонтрей, они предпочли не связываться с женщиной, которая казалась столь уверенной в себе. Попытка как-то на нее воздействовать могла только усугубить ситуацию.

Зато вмешалась Клаудия Мюллер.

– Мадам Ватель, – сказала она, вставая, – у меня к вам единственный вопрос. В ту ночь вы были одна с Собески?

– Нет.

Гул голосов в зале.

– Погодите, – вмешался председатель, – вы всегда утверждали, что провели ночь с Филиппом Собески в интимной обстановке.

– Это не означает, что мы были вдвоем. Чем больше безумцев…

Судейского, казалось, заело.

– Но вы же никогда не упоминали о присутствии других партнеров!

– Никто меня об этом не спрашивал.

Шум в публике усилился. Председателю пришлось призвать взволнованную публику к порядку.

– Кто был с вами? – спросила Клаудия Мюллер, которая, по всей видимости, уже знала ответы на свои вопросы.

– Его настоящее имя мне неизвестно. Все зовут его Абель. Он кто-то вроде эксперта.

– Эксперта в чем?

– В удовольствиях. Он приходит поучаствовать, дать советы. Приносит с собой разные приспособления, стимулирующие препараты. Настоящий профи.

Зал теперь был весь внимание: эта маленькая экскурсия в мир разврата захватила аудиторию.

– В котором часу он прибыл?

– Около полуночи.

– В котором часу он ушел?

– Около трех.

– На протяжении этих трех часов Филипп Собески не покидал вашего дома?

– Безусловно, нет. Он даже был весьма активен.

Снова смех. Председатель опять успокаивает зал.

– Очень милая история, но где же этот Абель? – бросил он со смесью гнева и фамильярности. – Почему он не фигурирует в нашем списке свидетелей?

Он обращался конкретно к мэтру Мюллер, которая ответила ему улыбкой:

– Фигурирует, господин председатель. На самом деле его зовут Патрик Бьянши, и он следующий вызванный нами свидетель.

Мишель Делаж невольно бросил взгляд в сторону прокурора, но тот уже рылся в своих записях в поисках свидетеля. Мэтр Софи Злитан, представитель истца, тоже сверялась с «дорожной картой» сегодняшнего дня.

Как они могли такое прошляпить?

69

Никто не обратил внимания на имя Патрика Бьянши в списке свидетелей. Никто его также не заметил бы ни в поезде метро, ни на избирательном участке. Этот мужчина среднего роста походил на спортивного тренера (на нем был адидасовский костюм). Около тридцати, стрижка ежиком, жизнерадостная физиономия, вздернутый нос, черные блестящие глаза. Он мог бы сниматься в рекламе корнфлекса, что-то вроде «завтрака чемпионов».

После того как свидетель должным образом представился, председатель набросился на него с живостью, граничащей с возбуждением. Его мотивы были не слишком ясны – то ли поиск истины, то ли удовлетворение собственного любопытства.

– Каков ваш род занятий?

– Официально я работаю звукоинженером в кино.

– Я говорю о других занятиях. Тех, которые имеют непосредственное отношение к предмету сегодняшнего заседания.

Тот покачал головой, потом обвел взглядом судейских и присяжных, словно желая удостовериться, что все его внимательно слушают. Очевидно, пробил его звездный час.

– Я что-то вроде привратника. Привратника при удовольствиях.

– А поподробнее?

– Я даю возможность клиентам зайти чуть дальше в реализации своих желаний, забыть запреты и цензуру нашего общества.

– И много у вас таких… любителей?

– Немало. Я помогаю усталым парам, любовникам с проблемами, влюбленным в поисках новых ощущений и…

Делаж прервал его:

– Как они вас находят? Как с вами связываются?

– Через Интернет.

– Как давно вы практикуете подобную деятельность?

– Лет десять. Я начинал в клубах свингеров, где и нашел постоянных клиентов. К несчастью, этот род деятельности не признается государством. Вот почему мне приходится вкалывать, чтобы шел стаж, я хочу сказать – чтобы получать пособие как внештатному сотруднику зрелищной индустрии…

В зале захохотали. Даже Собески выдавил улыбку. По мере того как заслушивались показания в его пользу, на лицо художника возвращались краски.

– В тот вечер, – продолжил Делаж, – кто с вами связался?

– Диана Ватель. Во второй половине дня.

– В каком точно часу вы приехали?

– В полночь.

– Филипп Собески был там?

– И уже в полной готовности, если можно так выразиться…

– И в чем заключалось ваше участие?

Абель бросил взгляд на Собески: можно ли все рассказать, стоя у свидетельского барьера? Корсо казалось, что ему это снится. Шел процесс по делу о двойном убийстве, а этот «привратник при удовольствиях» озаботился узнать, не нарушает ли он этические обязательства профессионального сексомана.

Утвердительно моргнув, Собески дал свое согласие.

– Ну что ж, я там был в основном для того, чтобы вступить в близкие отношения с Филиппом, в то время как он сам занимался Дианой. Расклад понятен?

Председатель невольно кивнул. В сторонке Клаудия наслаждалась своим триумфом. Публика то шокированно замолкала, то смеялась, но все верили рассказу Абеля.

Тренер сообщил еще кое-какие подробности, в целом подтвердив рассказ Дианы Ватель. Учитывая такие детали, как вибратор, смазка и содомия, его свидетельские показания имели весьма специфический колорит.

До сих пор обе любовницы Собески казались искренними, но в конечном счете любовь или совсем иное чувство могло сбить их с толку, толкнуть на лжесвидетельство… да просто заставить запутаться в датах и часах. Вмешательство Абеля все переводило на иные рельсы, нейтральные и беспристрастные.

Прокурор и представитель истца из экономии времени не стали настаивать:

– Вопросов нет, господин председатель.

Клаудия Мюллер тоже воздержалась. Миссия выполнена.

Корсо посмотрел в высокие окна зала заседаний: золотистый свет заходящего солнца означал близкое окончание сессии. Было около шести вечера, и на сегодня всем действительно хватило.

Председатель собирался объявить перерыв, когда встала Клаудия Мюллер:

– Господин председатель, я хотела бы, чтобы мы выслушали еще одного человека с целью получения дополнительной информации.

– Сейчас?

– Этот человек приехал специально и хотел бы уехать сегодня вечером.

– О ком идет речь?

– Джим Делавей, более известный под прозвищем Little Snake[74].

– В каком качестве вы его вызываете?

– Он тот самый мужчина, который провел ночь с шестого на седьмое июля с Филиппом Собески в Блэкпуле.

Пришел черед Корсо подскочить: где она откопала этого парня? Шум в зале нарастал, как волна.

– Господин председатель, – вмешался Ружмон, – я протестую! События в Блэкпуле не рассматриваются в данном суде.

– Что вы можете ответить? – обратился Делаж непосредственно к Клаудии.

– Господин председатель, дело в Блэкпуле не является предметом рассмотрения в нашем процессе, но оно упоминалось в дебатах. Кстати, майор Корсо не скрывал, что присутствие обвиняемого в Блэкпуле в ночь этого убийства представляется отягчающим обстоятельством.

Председатель кивнул:

– И что?

– Я прошу дать мне возможность очистить моего клиента от подозрений, чтобы они никак не повлияли на решение присяжных.

– Хорошо.

Впавший в оцепенение Корсо увидел, как к барьеру подошел Джим «Little Snake» Делавей, «классная соска», призрак, придуманный, как он полагал, Филиппом Собески, человек-алиби, которого английские копы так и не смогли найти. Как она отрыла этого свидетеля, совершенно выпавшего из поля зрения? Предложила денег? Оплатила частных сыщиков на месте? В любом случае респект.

Существовала и другая возможность: она сама создала из ничего этого спасительного свидетеля, наняв в Блэкпуле торчка, готового рассказать что угодно. Но Клаудия была не из тех, кто пойдет на подобный риск. А главное, увидев долговязого жердяя, который пробирался к свидетельскому месту, он узнал его: тот самый парень, которого взасос целовал Собески в пидорском переулке.

Перед ним мгновенно возник новый сценарий. В тот вечер художник искал сексуального партнера и нашел его в лице парня по кличке Гаденыш. Корсо лично присутствовал при их судьбоносной встрече. Затем появились скинхеды. Драка. Бегство. Прятки. Двое любовников просто укрылись где-то и получили свой кусочек удовольствия.

Корсо начинал покрываться холодным потом. Может ли такое быть, чтобы он ошибся на все сто? Что Собески невиновен? Что абсурдное утверждение про «подставу» правда? Это предполагало, что убийца сам подложил улики в тайную мастерскую Собески и все досконально продумал, чтобы Собески оказался на его месте. В сущности… а почему бы и нет?

Английский акцент Гаденыша был таким сильным, что вызывал отвращение. Казалось, в конце каждой фразы он выплевывает свое презрение и усталость. Физически он полностью соответствовал своим интонациям: вялый, засаленный, он как будто ставил себя явно выше (или ниже) материальных обстоятельств. Длинная прядь постоянно падала ему на лицо, закрывая один глаз, как полуоторванная штора, и он манерным жестом или движением головы, достойным оперной дивы, все время откидывал ее назад.

В то же время его морда крутого парня и татуировки склоняли чашу весов в сторону драчливой шпаны. Этот Джим скорее хулиган, чем трансвестит из «Присциллы, королевы пустыни». Настоящий ублюдок из Блэкпула, рожденный после одноразового перетраха и обмытый пивом.

Гаденыш разразился монологом и поведал то, что Корсо видел собственными глазами: встреча в гей-квартале, страстный поцелуй, начало мордобоя, бегство… Без всяких комплексов он пояснил, что уже много лет занимается проституцией в том квартале, а Собески показался сочным клиентом во всех смыслах слова.

И что самое замечательное, все произносилось по-английски. Клаудия предусмотрела переводчика и наушники, которые были заблаговременно выданы каждому присяжному, тем самым по-настоящему взяв процесс в свои руки. Корсо опешил: приговор, который еще вчера казался само собой разумеющимся, вдруг оказался в подвешенном состоянии…

– Куда именно? – нетерпеливо спросил председатель.

Гаденыш только что объяснил, что отвел клиента в свою снятую на год конуру.

– Адрес вам ничего не скажет. Это рядом с Национальным парком и сраными roller coaster, от которых адский грохот. Потому я и плачу гроши…

– А Филипп Собески оставался с вами всю ночь?

– До рассвета, honey[75]. После queer-bashing ему было не по себе, бедной французской лапушке. – Делавей подмигнул Собески, тот в ответ послал ему воздушный поцелуй. – Пришлось всю ночь его утешать.

Делаж что-то пробормотал, поправляя очки. Этот тип ему не нравился, как и его свидетельские показания, да и вся мизансцена тоже (судейские и присяжные с наушниками в ушах больше напоминали Международный суд в Гааге). Но что его больше всего раздражало, так это тот оборот, который принимал процесс. С самого начала предполагалось, что дебаты продлятся несколько дней и плавно закончатся обвинительным приговором. А теперь все неожиданно усложнилось. Обреченное выражение его лица, казалось, гласило: «Вечно одно и то же дерьмо».

– Почему вы не оповестили полицию раньше?

– У меня с фараонами нет большой любви.

– И что вас на это подвигло год спустя?

Взмахом пресловутой пряди он указал на Клаудию Мюллер, с непроницаемым видом сидящую в своем боксе.

– Вон та Кэтрин Зета-Джонс, она сумела меня убедить.

Корсо подумал, что адвокатесса действительно похожа на знаменитую актрису, только в более вытянутом и загадочном варианте. Судейские переглянулись: было очевидно, что Клаудия Мюллер заплатила Джиму «Гаденышу» Делавею за то, чтобы он притащил свою английскую задницу в парижский суд. Все это совершенно противозаконно, но сейчас не время и не место обсуждать пущенные в ход средства. Важен только результат.

Председатель не оставил времени представителям обвинения допросить хулигана. Хватит этой хрени. Он закрыл заседание, как дают последний удар гонга.

Комментарии выходящей из зала публики эхом отскакивали от полированных плит, а завывания журналистов в мобильники терялись под сводами. По единодушному мнению, общий счет за день сравнялся: у каждой из сторон по очку, завтра мяч в центре поля.

Корсо ускорил шаг, направляясь к задней части здания. Он хотел перехватить адвоката на дворцовых ступенях.

– Неплохо у вас получилось с контратакой, – окликнул он Клаудию, когда она появилась между двух колонн.

Мюллер прикурила свою «Мальборо» и перешла на «ты»:

– Ты еще главного не видел.

70

Назавтра Корсо еще не успел усесться, как Клаудия Мюллер вызвала к барьеру нового психиатра, Жан-Пьера Одисье. Повторная экспертиза? Нет, он выступал как простой свидетель. Врач-психиатр, приписан к управлению парижских больниц с 1988 года, руководитель отдела в государственном лечебном заведении Мэзон-Бланш, профессор медицинского факультета Университета Париж-Декарт, практикующий врач и «друг» Филиппа Собески.

Он рассказал, что почти пятнадцать лет консультировал в тюрьме Флёри два дня в неделю, по согласованию с медицинской службой этого исправительного заведения. Именно там он и познакомился с Собески.

Приятное лицо, испещренное морщинами переживаний и размышлений, под растрепанной седоватой шевелюрой, в чертах – страстность и упорство, что должно нравиться женщинам даже больше, чем его внешность актера.

Он был сосредоточен, но стресса вроде бы не испытывал. Человек пришел сказать то, что имел сказать, – спокойно и беспристрастно, как снайпер.

– Значит, на протяжении всех этих лет вы лечили Филиппа Собески от психических нарушений? – спросил председательствующий.

– Вовсе нет.

Его сухой тон заставил Мишеля Делажа вздрогнуть. После вчерашнего он был не расположен сносить претенциозные выкрутасы очередного недоноска.

– Я никогда не наблюдал Собески по медицинским показаниям. Я присутствовал при его рождении как художника.

Председатель повернулся к Клаудии Мюллер:

– Мэтр, напоминаю вам, что подсудимый обвиняется в двух убийствах. Полезны ли новые свидетельские показания о достоинствах живописи Филиппа Собески?

– Да, господин председатель.

Клаудия ответила со всей твердостью. Корсо нутром почувствовал: речь шла о ее линии защиты. Что еще она им припасла?

– Отлично, – смирился Делаж. – Расскажите нам, при каких обстоятельствах вы познакомились с Филиппом Собески.

– Во время моих консультаций я взял за правило отслеживать настроения некоторых заключенных, относящихся, скажем так… к группе риска.

– Собески был в вашем списке?

Одисье кивнул. Невысокий и худой, он перегнулся через барьер, как оратор, уверенный в своей правоте.

– Он был возмутителем спокойствия. Бунтовал против любой власти, навязывал собственные законы, терроризировал других заключенных. По-настоящему тяжелый случай. Я провел обычный комплекс обследований и обнаружил одну особенность его системы восприятия.

– Выражайтесь яснее.

– Некоторые мои тесты относятся к восприятию цвета. Гиперчувствительность в этой области – сигнал тревоги. Например, при биполярном расстройстве человек в преддверии маниакального приступа становится более чувствительным к цвету, чем в обычное время.

– Собески страдал этим синдромом?

– Он жаловался, что видит, как картинки мерцают, а цвета вибрируют. У него была повышенная реактивность на визуальные раздражители, особенно на живопись.

– Вы хотите сказать… что наблюдали у него синдром Стендаля?

У Одисье вырвалась насмешливая улыбка.

– Знаете… – сказал он, явно развеселившись, – синдром Стендаля – это, скорее, миф. Недавно поняли, что дурнота, которая иногда охватывает посетителей музеев, связана в основном с тем, что они надолго откидывают голову назад, разглядывая высоко висящие произведения. Кровь приливает к мозгу, вызывая головокружение.

Председатель нахмурился: спасибо за лекцию.

– О чем же тогда идет речь?

– Сначала я решил, что Собески страдает резкими перепадами настроения. В действительности его чувствительность не была вызвана какой-то патологией, если только не рассматривать искусство как болезнь.

– В тот момент вы поняли, что Собески художник?

– Как бы сказать… Живопись звала его, а тело отвечало на зов.

Недовольство в зале. Одисье больше не вызывал доверия – слишком много эзотерики.

Очевидно, он почувствовал, что следует исправить положение, и перешел к конкретным фактам:

– Я организовал во Флёри художественные мастерские. Там и начинал Собески. Он рисовал, писал маслом, вдохновляясь репродукциями, которые находил в тюремной библиотеке. Его талант был… невероятен. И эта деятельность имела также терапевтический эффект. Всякий раз, когда он копировал картину, к нему возвращалось спокойствие. Он как бы присваивал это произведение. Он его… впитывал в себя.

– Значит, сам факт занятий живописью вернул ему равновесие?

– Без всякого сомнения. Занятие живописью вылечило его от него самого.

У Мишеля Делажа иссякли вопросы, а в зале никто не понимал, какой смысл в этих показаниях. В результате председатель передал слово стороне обвинения, а та в свою очередь уступила его Клаудии Мюллер:

– Доктор, мне хотелось бы быть уверенной, что я правильно поняла. К концу девяностых годов, за несколько лет до освобождения, у Собески больше не было никаких проблем благодаря занятиям живописью?

– Можно сказать и так, да.

– Вы не могли бы припомнить, не было ли художника, который по-прежнему вызывал у него… патологическую реакцию?

– Прекрасно помню: Франсиско Гойя. Его полотна действовали на него завораживающе и в то же время вызывали недомогание. Он пытался скопировать их, но ничего не получалось.

– Вы говорите, к примеру, о «Pinturas rojas»? – продолжила Клаудия.

– Нет. На тот момент они еще не были найдены. Его наваждением были «Pinturas negras», которые экспонируются в музее Прадо. Он без устали их копировал, пытаясь изгнать из себя эту… одержимость.

– И ему удалось?

Одисье бросил ласковый взгляд на Собески: психиатр явно ни на секунду не поверил, что художник был убийцей.

– Думаю, да. Найдя собственный стиль. Его лучшие полотна представляют стриптизерш и порноактеров. Он нашел собственный путь и освободился от своих навязчивых идей.

– Спасибо, доктор.

Психиатр удалился при полном недоумении зала.

– Мэтр, – подтвердил это ощущение председатель, – я не очень хорошо понимаю, в чем заключался смысл вызова этого свидетеля. Мы не можем себе позволить терять время.

Клаудия Мюллер встала и подошла к судейскому столу:

– Я благодарю вас, господин председатель, за то, что вы согласились на это отступление в мир искусства. На самом деле оно является основополагающим для всего последующего.

– А именно?

– Расследование показало, что, нанося увечья своим жертвам, убийца вдохновлялся тремя «Pinturas rojas» Франсиско Гойи. Иными словами, он стремился воспроизвести на лицах Софи Серей и Элен Демора дух произведений Гойи, а именно картины под названием «El Grito», на которой изображен кричащий раненый каторжник.

Председатель развел руками:

– Совершенно верно, вы напомнили нам о важности живописи Гойи для вашего клиента. Мне кажется, это факт… скорее отягчающий.

– Нет, господин председатель. До сих пор майор Корсо и судья Тюреж настаивали на связи между этой страстью обвиняемого и способом совершения убийств. Однако существует совершенно иная причина, по которой «красные картины», выставленные в фонде Чапи, обладают такой притягательностью для Собески. Объяснение, не имеющее ничего общего с интересующими нас убийствами.

Корсо бросил взгляд на Собески в стеклянной клетке и то, что он увидел, сразило его: на лицо этого говнюка вернулось насмешливое выражение торжествующего художника. Глаза Собески блестели, а в его взгляде коп прочел собственное поражение.

Словно подтверждая его худшие опасения, мэтр Мюллер подошла к стеклянному боксу и обратилась к своему клиенту:

– Филипп Собески сам скажет нам, почему он так интересуется этими тремя полотнами Франсиско Гойи, обнаруженными в двухтысячные годы.

Тишина. Напряжение. Головокружение.

Подсудимый склонился к микрофону и посмотрел председательствующему прямо в глаза:

– Это очень просто, господин председатель: потому что я сам их написал.

71

После краткого оживления на скамьях – и не такого уж сильного, на самом-то деле, настолько все были ошеломлены, – председатель овладел ситуацией.

– Мэтр, – прогремел он, обращаясь к Клаудии, – мы здесь не в театре!

Адвокат позволила себе подойти к судейской трибуне – теперь она повернулась спиной к публике.

– Господин председатель, – громко произнесла она, – Филипп Собески решил сделать признание, не ожидаемое вами, а то, которое окончательно подтвердит его невиновность в инкриминируемых ему преступлениях.

– Почему он не сделал этого раньше?

– Позвольте ему говорить, и вы поймете.

Председатель махнул рукой жестом, в котором раздражение смешивалось с усталостью:

– Подсудимый, вам слово.

Собески вновь оказался хозяином положения. Из высоких окон на него лился летний свет, словно исходящий из театральных прожекторов. Сегодня он надел белоснежный костюм, светлую рубашку в тонкую полоску, галстук из белого шелка. Ему наверняка запретили шляпу (или Клаудия посоветовала забыть про головной убор), но идея была и так понятна: Филипп Собески нарядился под чикагского гангстера Фрэнка Нитти, каким тот был в «Неприкасаемых» Брайана Де Пальмы.

– Господин председатель, – спокойно начал он, – как было только что сказано, я открыл для себя живопись по книгам. Я начал с карандаша, копируя рисунки, потом получил краски и стал писать репродукции картин. Получалось неловко, но, учитывая мою неопытность, не так уж плохо…

– Переходите к фактам! – бросил выведенный из себя председатель.

Собески улыбнулся и, приподняв брови, глянул в зал. Корсо узнавал его прежнего, с этой лисьей мордой, выражением ложного смирения, ухмылками уголком рта. Год в тюрьме его не сломал. Он просто ждал своего часа.

– Но Гойя был моей настоящей страстью.

– Профессор Одисье нам уже объяснил.

– Нет. Моей целью было стать Гойей.

Делаж не стал задерживаться на этой фразе, которая отдавала бессмыслицей, и сразу перешел к хронологии:

– Итак, выйдя из тюрьмы, вы продолжили копировать этого художника?

– Я придумал гораздо лучше: я стал писать новые полотна Гойи. Я следовал его стилю, эпохе, повторял его фактуру. Хранил эти картины для себя, и они приносили мне куда большее удовлетворение, чем мои собственные произведения.

Председатель оставался невозмутимым. Застывшие складки алой мантии делали его похожим на бубнового короля. Собески был джокером – лукавым, лицемерным, способным играть роль любой карты.

– Я не принадлежу этому времени, – продолжал проходимец. – Я срать хотел на современное искусство, всех этих дрочил, которые уже не знают, что бы еще изобрести, лишь бы себя разрекламировать, и, кстати, абсолютно ничего придумать не способны. Даже моя живопись – я хочу сказать, та, которую я подписываю своим именем, – тонет в этом потоке дерьма.

– То есть ваша работа не оригинальна?

– Ну почему же, у меня есть свои прибамбасы. Но ничего невероятного или исторического. Маленький нюанс в огромном безликом движении.

– И поэтому вы предпочли писать в манере Гойи?

– Я и есть Гойя, – бросил тот, склонившись над микрофоном. – Художник вне времени, вне мира.

Воцарилась плотная, как окружающие его каменные стены, тишина. Персонаж, который в этот момент раскрывался в нем, оказался куда интереснее, чем убийца, чей профиль пытались проанализировать с самого начала.

Корсо не больше остальных догадывался, куда это заведет, но исповедь казалась правдивой – и он уже предвидел, что новый Собески без труда выпутается из этого дела.

– Среди всех произведений Гойи самым большим моим наваждением были «Pinturas negras». Не только из-за их стиля, но и из-за истории их создания. Когда Гойя их писал, он уже был старым, больным, глухим…

– Ближе к фактам, Собески.

Пакостник продолжал, как будто ничего не слышал:

– Гойя написал эту серию не на холсте, а на стенах своего дома. Кошмары, видения, бред, крутившийся у него в голове, он перенес на камень. У него не осталось выбора: он был пленником окружавшей его тишины. Я уподобился ему и написал сцены ужасов в его стиле. Это приходило ко мне из глубины воспоминаний о жизни в камере. На протяжении многих лет я тоже жил в Доме Глухого.

Делаж заговорил громче, словно действительно обращался к инвалиду:

– Собески, какое отношение все это имеет к убийствам Софи Серей и Элен Демора?

Художник поднял руку, прерывая его: терпение.

– Когда я вышел из тюрьмы, я не в одночасье стал известным художником, который раздает интервью налево и направо. Как и все бывшие зэки, я не мог перескочить через клеточку «реадаптация». Ассоциация подыскала мне работу у одного реставратора старых картин. Там я всему и выучился. Можете проверить, три года я пахал там днем и ночью.

Председатель взглянул на часы, но прерывать обвиняемого не стал. Не каждый день убийца превращается в фальсификатора, тела – в картины, и все это всего за несколько дней судебных заседаний.

– У меня ушло четыре года, прежде чем я оказался способным написать свои собственные «Pinturas negras». Я научился идеально подражать стилю Гойи, но главное – я решил технические проблемы.

– Какие технические проблемы?

Вопрос вылетел у председателя совершенно невольно. Казалось, видя, как его процесс тонет в столь долгих отступлениях, он разрывается между любопытством и отчаянием.

Собески прокашлялся. Он сиял. В очередной раз он преуспел в своем шоу, пусть и шел к нему самым извилистым путем. Спектакль превратился в грандиозный сеанс магии.

– Когда говорят о работе фальсификатора, в первую очередь думают о сложностях имитации стиля. Но это лишь одна из проблем, и далеко не самая важная. Настоящие препятствия носят физический характер: картина великого мастера, обнаруженная в наши дни, подвергается целой серии экспертиз, цель которых – установить ее подлинность. На сегодняшний день враг фальсификатора – не стиль, а химия.

– Мы здесь разбираем дело об убийствах. Куда вы клоните?

– Я к этому и веду. Чтобы изготовить подделку, я разработал строгую последовательность действий с использованием старых холстов и сложных химических составляющих. В ночь убийства Софи Серей я как раз заканчивал одно из таких произведений.

– Вы можете это доказать?

– Я работал не один.

– А с кем?

– С Юноной Фонтрей.

Снова шум в зале. Перед глазами Корсо возникла девушка, шлифующая посредственные скульптуры в бамбуковых зарослях. Помогать Собески создавать новых Гойя было куда рискованней и увлекательней.

– В ту ночь вы не вступали в сексуальные отношения?

– Отчего же? – Он засмеялся. – Пока сохло полотно.

– Прекратите играть с нами, Собески, и говорите яснее. Если единственное, что вы можете, – это предложить нам прежнего свидетеля, то я не вижу, в чем мы продвинулись.

Собески снова испустил глубокий вздох. Театр или у тебя в крови, или нет.

– Вам достаточно проверить печь.

– Какую печь?

– Этап просушивания является основополагающим при создании подделки. Я разработал технологию, которая позволяет очень быстро сушить картину, имитируя воздействие времени. На выходе из печи моя фальшивка становится твердой как камень – в точности как старинные полотна.

Корсо снова увидел себя перед гигантской печью. В тот момент они с Барби были уверены, что нашли нового Ландрю.

– Ну и что? – спросил председатель.

– А то, что горячая сушка производится в несколько этапов. Только я сам могу регулировать их продолжительность и подбирать нужную температуру. На протяжении нескольких часов я готовил свой холст, проверял, снова сушил, опять проверял…

– И мы должны поверить вам на слово? Где эта картина? Что на ней изображено?

Собески отступил в глубину своей стеклянной клетки:

– Ни слова вам о ней никогда не скажу.

– Почему?

– Профессиональная этика. Произведение той ночи сегодня, возможно, находится в каком-то музее, или я его сжег. Это касается только меня.

– Собески, вы хоть понимаете, что играете с собственной свободой?

Фальсификатор вернулся к микрофону:

– Проверьте память печи. В ней хранятся следы всех операций, проведенных в тот день. Вызовите экспертов. Никто не может взломать ее программу. Отмеченное там время доказывает мое присутствие в мастерской в момент убийства.

Председатель развел руками – эффектный взлет алых рукавов.

– Все это пустое сотрясение воздуха, – заметил он слегка развязно. – Как можно поверить, что вы действительно автор подделок, если вы отказываетесь сообщить нам названия ваших «произведений»?

– Я дал вам «Pinturas rojas» в Мадриде. Проведите анализы, сами увидите.

– А разве их не проводили в момент закупки?

– Конечно проводили, но я свое дело знаю. Я писал на холсте того времени, который сам обработал. Использовал старинные пигменты, те же, что Гойя в восемнадцатом веке…

– Значит, невозможно определить, идет ли речь о подлиннике или о подделке старинной картины?

Собески улыбнулся. В белом костюме, изогнувшись над микрофоном, он выглядел действительно впечатляюще. Исхудавшая рок-звезда, шелковый призрак, все повидавший и несущий в своих чертах стигматы собственных излишеств.

– В моей работе есть один прокол. Прокол, которого испанские эксперты не заметили. В качестве белой краски я выбрал свинцовые белила, как и художники того времени. Но я был недостаточно предусмотрителен: в современных белилах не тот изотопный состав и не то содержание микроэлементов, что в восемнадцатом веке.

Председатель скривился:

– Слишком много технических деталей…

– Я изложу суть. В белилах, которые я использовал, присутствует свинец, который сам по себе содержит уран, а количество урана сегодня можно измерить. Его атомы со временем распадаются. Сделайте анализ моих «Pinturas rojas» под этим углом – и вы обнаружите, что в них еще слишком много атомов урана, а значит, они написаны не более десяти лет назад.

– И этого должно быть достаточно, чтобы оправдать вас?

Улыбка Собески:

– Вместе с электронной памятью печи, свидетельством Юноны – полагаю, это перевесит чашу весов, разве нет? А пока что сделайте рентгенографию «Pinturas». На нижнем слое вы увидите охотничью сцену с собаками и павлинами. Это сюжет старинных полотен, которые я купил. Могу их вам нарисовать. Только автор подделки знает, что изображено под ней.

У публики буквально отвисли челюсти. Председатель пытался собраться с мыслями. Прокурор и адвокат истца застыли на своих местах: они не только поверили – у них не было и тени мысли, что́ можно противопоставить этим показаниям.

Что до Клаудии Мюллер, она с трудом пыталась сдержать торжествующую улыбку.

Собески снова взял слово, хотя никто его ему не давал:

– Вы обвиняете меня в двух убийствах (или трех, в зависимости от настроения) без малейших прямых улик: ни видео, ни свидетелей, ни единого следа на месте преступления, где обнаружили тела. Только улики, которые кто угодно мог подложить в мою мастерскую. А я вам предлагаю доказательства моего присутствия в мастерской в ночь убийства Софи Серей.

Корсо кипел. Собески выкрутится. А ему самому придется переваривать эту судебную ошибку до конца своих дней.

– То есть вы предпочитаете отсидеть за подделку, а не за убийства? – спросил бубновый король. – Я вас понимаю.

– Вопрос не в этом, господин председатель. Я хочу, чтобы меня судили за то, что я сделал, а не за то, чего я не делал.

– Но до сих пор вы скрывали истинный характер вашей деятельности.

– Я такой же человек, как все, – улыбнулся Собески. – Надеялся проскочить между каплями дождя.

– По крайней мере, похоже, что сейчас вы говорите правду.

– Я художник. Я Гойя. Запихните меня в тюрьму, дайте кисти и краски, и моя жизнь будет продолжаться.

Корсо начинал понимать, в чем заключается истинное безумие Собески, – его страстью было не убийство, а искусство. Странный – и завораживающий – случай шизофренического помешательства на живописи. Он бросил взгляд в сторону присяжных. Эти остолопы не только верили, но и восхищались подобным сочетанием про́клятого поэта[76], воскресшего призрака и потенциального преступника.

Далеко не в первый раз коп видел, как справедливость утекает у него сквозь пальцы – скорее струйкой мочи, чем песка.

– Объявляется перерыв, – провозгласил председательствующий. – Заседание продолжится во второй половине дня.

72

– Почему вы не сказали правду?

– Я сказала правду.

– Вы всегда утверждали, что в ту ночь у вас были интимные отношения с Собески.

– А еще я сказала, что помогала ему в работе.

– Вы не уточнили, в какой именно.

– Никто меня об этом не спрашивал, и я не стала вдаваться в подробности.

– Итак, вы подтверждаете, что ассистировали Филиппу Собески в создании поддельной картины в ночь с шестнадцатого на семнадцатое июня две тысячи шестнадцатого года?

– Да.

– Что это за картина?

– Я не знаю.

– Как это вы не знаете?

– Я ее целиком не видела. Я работала только над отдельными деталями.

Разумеется, Юнона Фонтрей лгала, но соблюдала политику умолчания, выбранную ее ментором: никоим образом не разглашать сущности контрафакта, созданного в ту ночь. Она не выглядела ни испуганной, ни расстроенной, – скорее, она злилась. Растрепанная, с выпученными глазами и покрасневшими щеками – полное впечатление, что ее тащили на свидетельское место за волосы.

– Как давно вы ассистируете Собески?

– Около года.

– Расскажите с самого начала, пожалуйста.

Делаж наслаждался тем, что маленькая нахалка вынуждена пластаться перед ним. За время процесса столькие сумели дать ему отпор…

– Вначале я занималась только закупками. Заказывала краски, подрамники, холсты. А еще вела счета. Филипп был очень требователен в этом смысле. Счета должны были быть безупречны.

– Вам ничего не казалось странным?

– Казалось. Он тратил деньги на странные вещи.

– Например?

– На старые картины, не представлявшие ни малейшего интереса.

– Где вы работали в то время?

– В служебном помещении при его мастерской, я хочу сказать – официальной мастерской.

– А когда он вас привел в другую, на улице Адриена Лесена?

– Кажется… месяцев шесть спустя. Он мне объяснил, что ставит там опыты с пигментами, проводит исследования, которых никто не должен видеть.

– И вы ему поверили?

– И да и нет. Мне казалось, он сам составляет для себя краски, пробует разные химикалии. И еще гигантская печь… Это было странно.

– Вам было страшно?

– Вовсе нет. Мы уже давно с ним спали.

Делаж вздохнул.

– Когда он открыл вам правду?

– Еще позже. Он сказал, что в нем два художника. Тот, кого я знала, и… сам Гойя.

– И что вы в тот момент подумали?

На лице Юноны мелькнула улыбка. Горячность постепенно проходила, ее птичьи черты вновь обретали четкость. Со своим внушительным носом и прозрачным взглядом студентка имела вид одновременно решительный и мечтательный, виноватый и невинный.

– Я сказала себе, что он гений.

Председатель, казалось, сдержал едва не слетевшее с языка замечание личного порядка – ругательство, конечно же, – и продолжил:

– Вы осознавали, что он изготавливает подделки, которые затем продает? И что такого рода бизнес является чистой воды мошенничеством в меркантильных целях?

– Он объяснял это иначе.

– Не сомневаюсь.

– Он хотел не просто писать в стиле Гойи, но создавать произведения, возникшие из прошлого. Он говорил… – ее голос дрожал, – что открыл брешь в пространстве-времени. – Она бросила на Собески влюбленный взгляд. – Это было потрясающе.

– А главное – незаконно.

Юнона пожала плечами и устремила свой хрустальный взгляд прямо в глаза судьи:

– Я уже четыре года учусь в Академии художеств. Мне преподавали рисунок, живопись, скульптуру. Я проходила стажировки, работала ассистенткой у признанных художников. Но нигде я столько не узнала об искусстве, как за несколько месяцев у Собески. С ним я получила доступ к… самим истокам живописи.

Все благоговейно слушали. Изменив свою природу, преступление изменило и публику: зеваки, любители поглазеть и пошушукаться превратились в покорную молчаливую паству.

– Вернемся к той ночи, которая нас интересует, – продолжил Делаж. – Что вы делали для Собески в те несколько часов?

– Мы занимались прогревом картины. Благодаря этой технике Филиппу удавалось за несколько часов добиться высушивания как за много веков. Но за холстом нужно постоянно следить, проверять, чтобы живописный слой не пострадал… Это мы и делали той ночью.

– Вы понимаете, что ваши свидетельские показания – прямая дорога в тюрьму?

– Да.

– Что еще вы можете добавить?

Юнона выпрямилась: она была словно Жанна д’Арк, героиня и жертва, гордая и побежденная.

– Я ни о чем не жалею, – торжественно заявила она.

Корсо уже готов был услышать аплодисменты, но председатель застал всех врасплох, заявив:

– Учитывая появление новых данных и необходимость пересмотра уже упомянутых фактов, а также принимая во внимание потребность в исследованиях и экспертизах, которые следует провести для проверки утверждений свидетелей и подсудимого, сделанных в ходе процесса, суд отправляет дело на дополнительное расследование и обращается в Центральное управление по борьбе с незаконным оборотом культурных ценностей с тем, чтобы оно взяло на себя эту миссию. Слушания возобновятся двадцать второго ноября две тысячи семнадцатого года.

При последних его словах в зале начался полный сумбур. Судейские уже молча вставали, присяжные недоуменно переглядывались, у обвинителей подкашивались ноги.

Но самое интересное происходило справа: Клаудия Мюллер приложила ладонь к стеклянной стене клетки, а Собески накрыл ее своей. Извечный жест всех влюбленных в комнатах свиданий. Значит, эти двое были заодно.

Корсо позволил толпе увлечь себя в коридор. Журналисты впали в возбуждение, граничащее с трансом. Операторы пытались заснять адвоката или свидетеля. Репортеры с радио наудачу тыкали свои микрофоны. Судебные хроникеры, согнувшись пополам, как будто получили апперкот в печень, названивали по телефонам.

Наконец коп вырвался из толкучки и бросился к заднему фасаду Дворца правосудия. Его обыграли вчистую, но, признавая свое поражение и посредственность, он все же хотел увидеть Клаудию.

– Корсо…

Он обернулся: она стояла у колонны и спокойно курила. На ней все еще было черно-белое одеяние, которое хлопало на ветру, как пиратский флаг.

– Ты хороший следак, Корсо, тут двух мнений быть не может. Но до такой правды ты додуматься не мог. Собески – гений, а ты… простой коп.

73

Корсо шел к своей машине, когда недалеко от площади Дофина его снова окликнули. Он обернулся и узнал Ружмона, генерального прокурора, в светлом полотняном костюме.

– Идемте со мной.

Это было не приглашение, а приказ. Через четверть часа они уже заходили в «Бальзар» на улице дез Эколь, рядом с Сорбонной. Опять пивная, хоть и дорогущая. Опять декор в бежевых тонах. Опять атмосфера для тех, кто ностальгирует по минувшим временам, только вот по каким именно?

Ружмон привел его за столик в задней комнате кафе. Их ждали трое конспираторов. Судья Тюреж, господин «Она нас распнет», улыбнулся ему: Миссия выполнена, мисс Мюллер… Что касается двух остальных, Корсо едва узнал их без профессиональных костюмов. Адвокат истца, мэтр Софи Злитан, в белом летнем платье походила на фарфоровый чайник с позолоченной крышкой. Что-то вроде одушевленных вещей из музыкальной фантазии Равеля «Дитя и волшебство». В глубине ниши его светлость собственной персоной, председатель суда Мишель Делаж. В розовой рубашке с коротким рукавом он выглядел как типичный директор провинциального торгового агентства.

Так вот в чем дело, подумал Корсо. Уберите мрамор и мех горностая – и получите кучку людишек, трясущихся за свою репутацию и надбавку к пенсии.

– Прошу вас, – приказал Делаж, – выключите мобильники и положите их на стол.

Корсо чуть не расхохотался: настоящий заговор.

– Что будем делать? – спросил председатель, ни к кому не обращаясь.

Избавившись от мантии, он стал куда проще.

– Вы сами это сказали в конце заседания, – бросил Тюреж. – Следует возобновить следствие, чтобы получить дополнительную информацию, провести экспертизы «Pinturas rojas»…

– У нас не суд над фальсификатором, – огрызнулся Ружмон.

– У нас суд над убийцей, который оказался фальсификатором, – прервал его судья. – Вам следует прежде всего проверить этот факт.

Софи Злитан заерзала на стуле. Ароматы парфюма веяли вокруг стола, как невидимые дýхи.

– Придется работать вместе с Испанией?

Международные процедуры были кошмаром любого юриста – тонны бумаг, время, растянутое, как в параллельной вселенной, партнеры, которые не могли переместить и один листок, не отправив его на карантин в таможне.

– Не обязательно, – ответил Тюреж. – Если Управление по борьбе с незаконным оборотом культурных ценностей сумеет убедить фонд Чапи предоставить нам картины, они смогут провести все анализы во Франции. Я в этом ничего не понимаю, но, по-моему, это дело нескольких месяцев.

– Они никогда не согласятся, – возразила Злитан. – Априори эти картины представляют собой бесценное сокровище.

– Именно поэтому они захотят узнать, настолько ли они ценны или являются подделками. Вам также придется столкнуться с другими подводными камнями, которые так щедро разбросал Собески: проверить электронную память его чертовой печи, еще раз провести обыск на улице Адриена Лесена, но под новым углом. На мой взгляд, вы только получите лишние подтверждения.

Корсо слушал их, не веря собственным ушам: невозможно, чтобы эти судейские пили вместе кофе, подальше от взглядов журналистов, подальше от любых этических соображений и даже от законности, – не хватало только Клаудии Мюллер.

Злитан снова заговорила. Ее светлые волосы переливались в луче солнца, добравшегося даже до задней комнаты.

– В таком случае, – припечатала она, – нам конец. Учитывая показания Дианы Ватель, секс-тренера и того англичанина, а также решимость малышки в колпаке и доказательства присутствия Собески в его подпольной мастерской в ночь убийства Софи Серей, присяжные освободят его, и часа не пройдет.

Воцарилось молчание. Похоже, они опасались, как бы им самим не вынесли обвинительный приговор.

– Настройка печи не доказывает физического присутствия Собески, – сделал попытку Ружмон.

– Франсуа, оставь, – возразил Делаж. – Кто поверит, что он поручил сушку своего поддельного полотна девчонке, едва окончившей Академию?

– Значит, нужно найти эту картину.

– Пустые хлопоты. Из Собески и слова не вытянуть на эту тему. И ничем его не заставишь. Главное – проверить, нельзя ли сфальсифицировать программу. Если выяснится, что нельзя, то Софи права: все кончено.

Судейские пытались переварить мысль, что им не заполучить шкуру Собески, а заодно – что они будут выглядеть полными недоумками или как минимум профнепригодными.

Но оставалась последняя загадка: он-то сам что здесь делает? Почему его позвали на эту тайную вечерю?

Вопрос задавать не понадобилось: все взгляды обратились на него.

– Нам нужен другой виновный, – бухнул Делаж.

– То есть?

– Вы знаете дело наизусть. Как вы думаете, можно найти другого подозреваемого к моменту возобновления процесса?

Ружмон, Злитан и Тюреж ждали его ответа затаив дыхание. У него пересохло в горле, но он так и не прикоснулся к заказанной минералке.

– Я долго работал над этим делом. Мы копали во всех направлениях. И ни один подозреваемый даже близко не мелькнул.

– Собески постоянно с пеной у рта орал о подставе, – вмешался Тюреж.

– Вы же сами все перерыли: его врагов по тюрьме и так далее. Никто не смог бы совершить подобные преступления и заставить его отдуваться.

Тюреж неохотно кивнул.

– Мы только просим вас найти хоть что-то, – продолжал настаивать Делаж.

– Я больше не в уголовке.

– Так я и дело направил не в уголовку, а в управление по культурным ценностям. Вы ведь теперь на улице Труа-Фонтано, верно?

– Да, но я в управлении по борьбе с наркотиками.

– Переведем вас на культурные ценности. Вы же не против?

Корсо ответил не сразу. По правде говоря, он был готов вести это расследование втихаря, даже если бы никто его об этом не попросил. Уже больше года назад он, по зову души и совести, поставил на виновность Собески. И вдруг все разлетелось вдребезги, и что? Он останется ни с чем, без подозреваемого, без убийцы? Не бывать такому.

– Вы никак не сможете так быстро перевести меня, но я все равно подключусь. Буду тайно работать с ребятами, которые примут эстафету.

Его ответ, казалось, удовлетворил всех.

Софи Злитан, которая давно уже не находила себе места, разродилась убийственным вопросом:

– А вы сами в это верите?

– Во что?

– В невиновность Собески в деле об убийствах.

Корсо решил открыть карты:

– Вот уже больше года я убежден в его виновности. Сегодня новые факты заставляют меня дать задний ход, но я не могу сразу отказаться от своей уверенности. Я хорошо знаю Собески и могу утверждать, что он виновен. В чем именно на самом деле? В этом весь вопрос. Но я не исключаю, что весь этот бардак – очередной сложный вираж в его планах. Он всегда предполагал, что его могут арестовать, и, возможно, подготовил какое-нибудь особенно изощренное алиби.

Все закивали, но как ныряльщики, у которых заканчивается запас кислорода. Они не любили спускаться на глубину. Слишком много рисков, мрака, обмана. Корсо был не таким, как они: он мог вообразить все, что угодно, и привык видеть, как сбывается худшее.

Он почувствовал, что надо бросить им кость.

– Я приложу максимум усилий, – сказал он, вставая, – можете рассчитывать на меня.

74

Разумеется, приказ о переводе Корсо так и не пришел.

День, когда генеральный прокурор и председатель суда смогут договариваться о перемещениях копов, наступит не скоро. Шли месяцы, а Корсо оставался на своем месте, то есть на своем стуле в управлении по борьбе с наркотиками. Чтобы вести расследование, ему приходилось работать на итальянский манер: во второй половине дня вешать пиджак на спинку кресла и исчезать.

В этой подпольной деятельности он пользовался одним преимуществом. В сентябре управление по ценностям обратилось в полицию с просьбой обнаружить новых подозреваемых, поскольку сами они собирались сосредоточиться на фальсификаторском аспекте расследования. И именно Барбара Шомет, она же Барби, ставшая прошлой весной шефом группы, унаследовала дело.

Вместе с Барби они заново просмотрели длиннейший список врагов Собески – всех, кого Судья унизил, наказал, изувечил во Флёри. Они также постарались разузнать о предполагаемых преступниках, которых он мог сдать тюремщикам или копам. И пришли к тем же выводам, что и Тюреж: ни один молодчик из списка не смог бы выдумать такого.

Корсо поинтересовался и новым биотопом Собески: современным искусством. Не умудрился ли он достать какого-нибудь коллегу, галериста или коллекционера до такой степени, чтобы тот загорелся ярой жаждой мести? Разумеется, нет. Рынок произведений искусства – это, конечно, не мир мальчиков из церковного хора, но от него до идеи найти серийных киллеров, разгуливающих по кулуарам парижской Международной ярмарки современного искусства или базельской выставки-ярмарки, расстояние столь гигантское, что никто не мог бы преодолеть его.

Осень свалилась на них неожиданно, и, несмотря на отсутствие результатов, Корсо в конце концов свыкся с новой концепцией. Кто-то хотел скомпрометировать Собески, убивая несчастных девиц и подсовывая улики. Эти улики, прямые или косвенные, обнаруженные в кильватере художника, можно рассматривать как пунктирную линию, проведенную мстительным убийцей. Использование нижнего белья (как при убийстве в Опито-Нёф), узлы, напоминающие технику сибари (которую Собески практиковал на протяжении двадцати лет), образ действий, ведущий к Гойе, его кумиру, и, разумеется, сами жертвы, любовницы подозреваемого…

С этим сценарием Корсо соглашался с большой неохотой – и даже с отвращением. Такая промашка любого копа вогнала бы в депрессию. Иногда он цеплялся за спасительное противоречие, коим являлось убийство Марко Гварньери. Но в конечном счете почему бы не вообразить, что убийца последовал за Собески (как сделал он сам) и не убил по дороге мелкого дилера, воспользовавшись теми же методами?

Когда Корсо чувствовал, что его нейроны окончательно изнемогли в борьбе с этой теорией, то переключался на Собески-фальсификатора. Тут доказательства множились. Парни из Управления по борьбе с незаконным оборотом культурных ценностей отрыли во Флёри тетради с эскизами и даже картины, которые наглядно доказывали, что Собески всегда стремился подражать старым мастерам, в первую очередь его учителю и кумиру – Франсиско Гойе.

Были также обнаружены «Gallina ciega» и «Agustina de Aragón»[77], великолепно скопированные знаменитые полотна испанского мастера. Копы также нашли на антресолях в доме на улице Адриена Лесена сваленные в кучу подделки: картины, в которых свойственные Гойе лейтмотивы складывались в новые сюжеты. Собески действительно воплотил свою мечту – стать реинкарнацией «художника-дьявола».

Судебная полиция занялась и временем, непосредственно последовавшим за освобождением Собески. Бывший арестант сказал правду: он провел три года в реставрационной мастерской на улице Клер, в Седьмом округе, где столкнулся с химическими проблемами, связанными с восстановлением старых красок. По словам владельца мастерской, когда Собески уходил от него, для него уже не осталось технических трудностей в создании подделок.

Управление по борьбе с незаконным оборотом культурных ценностей сумело разобраться и в финансовых делах художника. Его доходы не соответствовали его уровню жизни. Пусть он и котировался очень высоко, за некоторые свои траты Собески отчитаться не мог (он заплатил наличными за фабрику в Сент-Уан). Откуда взялись эти деньги? От продажи поддельных картин, разумеется…

И вот в этой весьма специфической области защитники культурных ценностей обломали себе зубы. Никакой возможности узнать, например, сколько фонд Чапи заплатил за «Pinturas rojas». Подобные организации защищены профессиональной тайной, к тому же испанцы не горели желанием кричать на весь мир, какое состояние они выложили за фальшивки, сфабрикованные бывшим зэком.

Попытались выявить подпольные связи Собески, но опять-таки безрезультатно. Невозможно определить, как художник сбывал свои фальшивки и по какой цене. Без сомнения, у него были сообщники: галеристы и другие посредники (обычно утверждалось, что картина досталась по наследству или находилась в частной коллекции или даже на чердаке замка… но было крайне сложно, а то и невозможно пройти по всей цепочке до ее начала).

В случае с Собески никто даже не знал, сколько именно подделок ему удалось продать. Разумеется, в его записях не было ни единой цифры, намекающей на этот маленький бизнес. Кстати, человек, не имеющий мобильника, хорошо разбирался в том, как не оставить ни малейшего следа.

Копы и не стали особо упираться рогом. Достаточно «Pinturas rojas», чтобы доказать, что Собески – фальсификатор высшего уровня, а опосредованно – что в момент убийства Софи Серей он находился в своей мастерской (анализ памяти его печи подтвердил постоянную активность в ту ночь).

Корсо буксовал на месте. Его воротило от всей этой истории. По ночам ему снился Гойя, рисующий свои кошмары на стенах Quinta del Sordo. Потом образы путались, и это уже был Собески, пишущий на стенах своей камеры. А в конце, как бывает в сонной мути, уже сам Корсо оказывался за решеткой в окружении вопящих лиц Софи Серей, Элен Демора, Марко Гварньери… Мертвецы умоляли отомстить за них, найти убийцу, дать им покой. Но Корсо был взаперти, он ломал ногти о стены и орал, пытаясь заглушить терзающие его голоса призраков.

Он просыпался с криком, мокрый от пота, с комом в желудке… В такие моменты он думал о Клаудии Мюллер. От адвокатессы ничего не было слышно. Однако все последние месяцы он надеялся на ее звонок. Он сам тысячу раз порывался связаться с ней. Но что ей сказать? Во время их краткого знакомства ему было показалось…

Но что именно ему показалось?

75

Как и предполагалось, слушания возобновились 22 ноября 2017 года. Тасуем ту же колоду. Те же судейские, те же адвокаты, те же присяжные, тот же обвиняемый… И однако, это был уже совсем другой процесс. В зале заседаний над лепниной развесили полотна, обнаруженные в мастерской Собески. Априори только испанские художники семнадцатого – восемнадцатого веков: Хуан де Вальдес Леаль, Франсиско Пачеко, Франсиско де Сурбаран… и, конечно же, Гойя. Большие портреты бородатых мужчин с брыжами вокруг шеи, святые с печатью страдания на лице, дворцовые сцены…

Самым пронзительным в этих произведениях было то, что речь шла, без всякого сомнения, о простых набросках или же о неудачных опытах, которые Собески хранил только ради их основы, чтобы в дальнейшем ее использовать еще раз. Но даже неофит не мог не восхититься мастерством, – на взгляд неспециалиста, произведения казались самим совершенством, то есть настоящими.

В своей клетке Собески возрождался из пепла: невиновный в чудовищных преступлениях, в которых его обвиняли, виновный в чудесных картинах, которые украшали зал и которые ему с легкостью простят. По такому случаю он нарядился в один из своих самых броских белых атласных костюмов, который словно освещал весь зал. Ему также позволили – что символично – надеть одну из своих борсалино, которые он так обожал. Художник был само совершенство: облаченный в белое, он больше не казался старомодным, напротив, он словно вышел прямиком из рэп-клипа, шумного и яркого. Оказывается, вот как выглядит «Гойя двадцать первого века».

Утро отдали экспертам.

После пламенеющего оформления зала – разочарование. Ожидали продолжения шоу, а вместо этого – химики, которые нудят об излучениях радия-226 и постепенном распаде урана-238 с течением времени.

Никто ничего не понял, но окончательное заключение не подлежало обжалованию.

– «Pinturas rojas» являются подделкой, осуществленной менее чем за двенадцать лет до проведения экспертизы, и по ошибке приписанной Франсиско Гойе, – подвел итог глава группы экспертов. – Что однозначно доказывает излучение свинца, содержащегося в белилах, использованных в данных картинах.

В качестве подтверждения нагрянули другие специалисты и пустились в подробный разбор программного обеспечения печи на улице Адриена Лесена. И снова суду, присяжным и публике пришлось выслушивать долгие непонятные объяснения, но вывод был ясен:

– Последовательность постоянных включений печи на протяжении ночи с шестнадцатого на семнадцатое июня две тысячи шестнадцатого года доказывает, что они соответствуют процессу ускоренного высушивания недавно записанного старого полотна…

Несомненно, этим занимался сам Филипп Собески, мастер своего дела, виртуоз, гениальный фальсификатор. Конечно, можно было вообразить, что кто-то другой в ту ночь настраивал агрегат и работал с таинственной картиной, но теперь никто в это уже не верил. Перед судом предстал алхимик за работой, а не убийца на месте преступления. Филипп Собески был невиновен в смерти Софи Серей.

Корсо ожидал очередного появления Юноны Фонтрей, но председатель суда вызвал незнакомого персонажа по имени Альфонсо Перес.

В этот момент публика вздрогнула от неожиданности: идущий к барьеру человек был одет совершенно так же, как Собески, в светлый костюм и кремовую шляпу с черной лентой. Этакий двойник обвиняемого, но в более шикарном средиземноморском варианте – и куда лучше сохранившийся.

Альфонсо Перес встал у барьера и оперся на него вытянутыми руками, как человек, собирающийся заказать виски у стойки бара.

– Вы клянетесь говорить правду, ничего, кроме правды, без ненависти и страха; скажите: «Клянусь».

– Клянусь.

Одного слова хватило, чтобы проявился рокочущий акцент.

– Назовите ваше имя, возраст и род занятий.

– Альфонсо Перес, шестьдесят три года, промышленник.

– Вы коллекционер?

После нескольких вопросов и ответов Корсо разобрался в ситуации. Вопреки всеобщему убеждению три «Pinturas rojas» не принадлежали фонду Чапи, а были на время предоставлены ему Альфонсо Пересом, мадридским миллиардером, известным любителем искусства. Именно он, и он один, купил поддельных Гойя.

– Я владею самой крупной частной коллекцией испанской живописи с семнадцатого по девятнадцатый века, – пояснил Перес, выпячивая грудь.

– Эта коллекция формировалась вокруг произведений Франсиско Гойи, верно?

– Нет. Гойя – мой любимый художник, но на рынке его почти не найти.

– Как вы познакомились с Филиппом Собески?

– Я его никогда не видел. В качестве посредника он выбрал уважаемого мадридского галериста, Фернандо Санта-Круз дель Сур.

Председатель поднял руку и произнес, ни к кому не обращаясь:

– Я должен уточнить, что этот галерист скончался от сердечного приступа два года назад. Вот почему вы не увидите его сегодня на свидетельском месте.

Перес снова заговорил и пустился в долгое витиеватое повествование о провенансе – история, которую ему когда-то и скормили, о некой семье, проживавшей недалеко от Quinta del Sordo и владевшей этими тремя полотнами, не имея представления об их авторстве (ни одна из картин не была подписана).

Акцент Переса завораживал. Яростные аккорды мрачной гитары, дикое фламенко, от которого перехватывало горло и слезы наворачивались на глаза.

Одной рукой испанец по-прежнему держался за барьер, а другой уперся в бедро, будто готовясь обнажить шпагу, как истинный идальго. Наблюдая за ним, Корсо осознал две важнейшие истины.

Первая – в фонде Чапи он тогда преследовал Переса, а не Собески. Вторая, еще более ошеломительная – испанец был идеальным подозреваемым. Не потому, что носил шляпу и белый костюм, а потому, что имел мотив: месть. У него вполне могло возникнуть желание уничтожить того, кто его обманул и унизил. Дело не в деньгах – Перес был выше этого, – а в репутации и чести: из-за красных полотен Собески он утратил доверие как коллекционер.

Чтобы взять реванш над тем, кто имел наглость продать ему фальшивых Гойя, испанец убил несчастных девушек с единственной целью – обвинить в этом Собески и законопатить его до конца дней. Он выбрал любовниц художника, связал их, как это делал сам арестант во времена Флёри, и изуродовал жертв под Гойю, опять-таки – чтобы указать на Собески, который никогда не скрывал своей страсти к художнику-дьяволу.

Но эта манипуляция работала в обе стороны: Перес выбрал такие увечья еще и для того, чтобы дать понять мошеннику, кто стал причиной его злосчастий и что ему пришел конец. Эти обезображенные лица, прямой намек на маленькие красные полотна, были посланием, предназначенным не копам или публике, а самому Собески…

В этот момент в голове Корсо всплыли слова Клаудии Мюллер: «Настоящий убийца… Он будет там, в зале, в суде. Вам останется только взять его в конце заседания».

Корсо невольно глянул на адвоката, та плотоядно наблюдала за Альфонсо. Без сомнения, он и есть тот самый подозреваемый, которого она намеревалась кинуть на растерзание суду и присяжным. Конечно же, завтра она вызовет его к барьеру, чтобы постараться изобличить.

– И вы ни разу не усомнились, – продолжал спрашивать председатель Делаж, – в подлинности этих картин?

– Никогда!

Вцепившись в барьер, Перес почти кричал. Под полами шляпы его лицо исказилось от ярости и унижения.

– Отдавали ли вы эти полотна на экспертизу?

– Разумеется! Все существующие на то время тесты подтвердили их аутентичность.

Перес кое о чем умолчал: после покупки Гойи, охваченный сомнением, он заказал новую экспертизу. И на этот раз была выявлена подделка. А Перес понял, что его отымели…

Он ничего не обнародовал, спасая лицо, но начал вынашивать план мести тому, кто осмелился обмануть его.

Корсо не желал идти еще дальше в своих предположениях: не хватало фактических данных, слишком смахивало на роман. Он скорчился на стуле и постарался внимательно слушать дальше, впав в своеобразный умственный ступор до конца заседания.

76

– Я тебя отвлекаю?

– Как всегда.

– Я не шучу, мне нужна твоя помощь.

– Слушаю.

По дороге домой, сидя за рулем, Корсо вкратце описал Барби ситуацию: новый подозреваемый, можно сказать – клон Собески, только шикарнее и богаче и под испанским соусом; версия мести в два этапа; грандиозная манипуляция, которая, безусловно, станет очевидна для всех еще до конца процесса.

Вместо комментария Барби только недоверчиво присвистнула.

– Можешь найти мне точную информацию на него?

– Постараюсь.

– Это срочно. Мюллер вызовет его к свидетельскому барьеру – он и есть ее так называемый настоящий убийца. Я хочу опередить ее: взять его раньше, сечешь?

Барби спросила обычным своим сухим тоном:

– А если ты промахнулся?

– Найди инфу. Клянусь, мы его сделаем. И не забудь позвонить нашему офицеру по связям в Мадрид. Если я правильно понял, Альфонсо Перес оттуда.

Он говорил все быстрее. После долгих месяцев полного штиля расследование вдруг обрело новое дыхание. В несколько секунд скорость выросла с нуля до ста километров в час…

Но Барби притормозила его:

– Чего-то я не понимаю в твоей истории. По-твоему, Перес намеревался угробить Собески, обвинив его в убийствах. А теперь его штучки обернулись против него: Собески оправдают, зато разгорится скандал с «Красными картинами», а это выставит Переса мудаком.

Корсо об этом уже думал: месть Переса с треском провалилась и испанец не мог не понимать, что, спасая свои яйца, Собески признается в изготовлении подделок. Но коп был уверен, что стремление уничтожить того, кто провел его, оказалось для Переса надеждой – очень хрупкой – спасти лицо.

– Пока что у меня нет всех ответов, – осторожно сказал он. – Но я не удивлюсь, если выяснится, что он припас еще кое-что.

– Позвоню, когда будет информация.

– Не забудь самое главное: я хочу знать, в какой гостинице он остановился в Париже.

– Что ты задумал?

– Просто с сегодняшнего вечера не хочу оставлять его без присмотра.

Он дал отбой и принялся решать другую насущную проблему: Тедди. Закончились те времена, когда он мог экспромтом затеять слежку или засесть в засаду на всю ночь, просто позвонив Эмилии. Отныне в течение «его» недель в семь часов как штык он должен сменять бебиситтершу. Он позвонил няне, чтобы выяснить, согласна ли она на несколько дополнительных часов. No way[78]. В восемь у девушки курсы китайского языка в Институте востоковедения.

Корсо задумался. И речи не может быть о звонке Эмилии. Он выбрал немногим лучшее решение: Мисс Берет. За последние месяцы у молодой женщины было время познакомиться с Тедди и приручить его.

Стефан терпеть не мог просить ее о подобных услугах, тем самым наделяя любовницу той значимостью в своей жизни, которую не готов был за ней признать. Конечно же, она согласилась, и он внезапно ощутил прилив благодарности к партнерше, которой давал так мало, получая в ответ так много.

Повесив трубку, он попытался представить себе соприкосновение дьявольского мира, в котором он жил, – мира всяких Собески и Пересов, обезображенных женщин и поддельных картин Гойи – с уютным мирком, в котором существовали его сын и Мисс Берет. Единственным связующим звеном в этих двух абсолютно непересекающихся вселенных был он сам, перегретый предохранитель, вечно на волосок от того, чтобы сгореть окончательно.

Мобильник завибрировал у него в руке: Барби, уже.

Наверняка с новостями о мадридском волчаре.

77

Квартал улицы Юшет напоминал плохой результат анализа на холестерин. Вены и артерии забиты жиром настолько, что толпящемуся простонародью с трудом удавалось проталкиваться. Растекающиеся переулки, где греческие рестораны и киоски с кебабом ютились чуть ли не дверь в дверь. Этому крошечному перенаселенному району удалось то, чего не смогли осуществить две тысячи лет истории: при помощи перегретого масла и комплексных обедов для туристов примирить греков и турок.

Корсо двигался быстрым шагом, лавируя между закутанными прохожими, уши ломило от игры якобы критских музыкантов (на самом деле все они были с севера Африки), которые наяривали сиртаки с привкусом кускуса. Он постоянно натыкался на вооруженных до зубов полицейских в черном и с собаками – борьба с терроризмом обязывает, – которые вносили легкую нотку паранойи в атмосферу этого и без того гнетущего квартала. Не говоря уж о рождественских украшениях, еще больше утяжелявших картину: светящиеся гирлянды, неоновые звезды, мерцание со всех сторон…

Против всех ожиданий Перес остановился не в дорогом парижском отеле, а в скромной трехзвездочной гостинице на бульваре Сен-Мишель: скромность и неприметность… Получив информацию, Корсо сразу же рванул туда и засел недалеко от отеля «Сен-Северен», рядом с одноименной церковью. Когда он разглядывал фасад, у него возникло ощущение, что он подстерегает хищника, пока тот зализывает раны в своем логове. Перес прятался: его по-прежнему мучила уязвленная гордость, кровоточащее унижение, которое никто и ничто – даже месть – не могли умерить.

Когда пробило девять, продрогший Корсо зашел в какую-то блинную, из крошечного зала которой открывался прекрасный вид на гостиницу. Чуть позже он получил последние новости от Барби: краткую сводку сведений, которые ей удалось собрать о вышеупомянутом Альфонсо Пересе. На самом деле ничего особенного, но достаточно, чтобы подтвердить его интуитивные подозрения.

Миллиардер имел весьма специфический профиль: в молодости он отмотал срок за насильственные действия и мошенничество, потом сумел сколотить состояние на переработке отходов. Другими словами, этот мадридский Фрэнк Нитти провел бо́льшую часть жизни носом в помойке и вольно дышал только рядом со своей коллекцией живописи.

У него было много жен, много детей, но жил он всегда один в каком-либо из своих многочисленных домов. Никто никогда не знал, где именно он сейчас находится, еще меньше было известно о том, где он прячет свои произведения искусства. Время от времени он ненадолго предоставлял одно из них какому-нибудь музею, как «Pinturas rojas» – фонду Чапи, но главную часть коллекции ревниво держал при себе.

Корсо догадывался, что эти сокровища были единственным предметом его гордости, единственной страстью и особенно он кичился тем, что считался знатоком в этой области. И вот грубый развратный прохвост разрушил единственный смысл его жизни.

В десять вечера Перес вышел из гостиницы. По части незаметности он мог бы придумать что-нибудь получше. На нем был светло-серый костюм с мягкими безупречными складками и та же шляпа, в которой он напоминал мафиозо из Центральной Америки. В разгар зимы выглядело это, как говорится, затейливо.

Перес пошел по улице Сен-Северен, пробираясь сквозь толпу. Отследить его было просто: единственный человек в светлом посреди этого муравейника. Его шляпа напоминала флажок, который поднимают гиды, чтобы никто из группы не потерялся.

Корсо сам не знал, на что надеется. Перес в Париже был только проездом, нет никаких причин думать, что он себя выдаст или совершит что-то предосудительное. Тем не менее после погони в Мадриде эта ночная прогулка смахивала на матч-реванш. На этот раз Корсо его не потеряет…

Перес свернул направо, на улицу Арфы, и ускорил шаг. Корсо выждал пару секунд, свернул тоже и обнаружил забитую народом улицу, где невозможно было что-то рассмотреть дальше чем на пять метров. Над тысячами голов подрагивали фонари, готовые вот-вот сорваться и поразить всех током.

Корсо нырнул в толчею. В Париже он дома и не даст стряхнуть себя с хвоста, как какого-то желторотика. Вдруг он заметил борсалино: Перес только что взял еще правее, на улицу Юшет. Почему он пошел обратно?

Коп пустился бежать. Внезапно его выдернули из толпы и словно втянули куда-то вправо. Он оказался на безлюдной улочке, не самой узкой в Париже (таковой является улица Ша-ки-Пеш), но близкой к тому в плане стиснутости и темноты, – улице Ксавье Прива.

Прижатый к липкой стене, он оказался нос к носу со смуглой физиономией Альфонсо Переса. Средством для первого контакта служил стопорный нож, который испанец держал между ними на манер шпаны из barrio, городских предместий. Миллиардер так и не отучился от уличной жестокости.

На краткое мгновение Корсо невольно восхитился его породистым лицом: волевой разлет бровей, нос с горбинкой и лепные губы – он был не просто кастильцем, но воином античных времен, солдатом из «Илиады»…

– Чего тебе надо? – прорычал Перес, и в этом голосе прозвучала вся ярость его родной иссушенной земли, той, что трескается и мерцает под солнцем.

– Майор Стефан Корсо! – рявкнул коп, не давая себя запугать. – Вы арестованы за убийства Софи Серей и Элен Демора. С настоящего момента вы…

– ¡Hijo de puta![79]

Корсо едва успел отвести голову, чтобы избежать удара ножом. Свободной рукой Перес вцепился ему в горло – с неестественной, вневозрастной силой, – удерживая его на месте. Он снова замахнулся, но Корсо сумел вывернуться и согнуться пополам, как боксер, уходящий от удара. Нож вошел в мякоть плеча – он ничего не почувствовал, только стало горячо от крови, которая брызнула на затылок. Корсо инстинктивно выбросил вперед руку и схватил смертоносное запястье. Одновременно другим кулаком он нанес боковой удар в живот нападавшего. Ноль реакции. Во всяком случае, не та, которой он ожидал. Перес мгновенно ответил, как молотом, приложив его кулаком по затылку и бросив на колени. Откуда у него бралась такая геркулесова сила?

Корсо поднял глаза и увидел, как снова мелькнуло лезвие, блеснув в косом луче, словно украденном у гирлянд в трех шагах от них. Инстинктивно он оттолкнулся ногами и головой, как тараном, ударил в корпус противника. Нож отклонился, и Корсо выиграл несколько секунд. Перес уже подобрался для новой атаки. Корсо локтем двинул его в лицо, тот отпрянул, но ненадолго. Испанец уже снова надвигался, дыша яростью…

Коп схватил Переса за запястье. Повернувшись спиной, развернул его левой рукой, а правой приготовился об колено сломать ему руку и порвать сухожилия.

В эту секунду тело Переса конвульсивно изогнулось, и он ослабил хватку. Словно на пружине, его рука резко вздернулась и изо всей силы вцепилась в собственное горло. Все произошло в мгновение ока. Корсо ничего не понял: он отпустил испанца и увидел, что весь залит кровью.

Остолбенев, он смотрел, как падает Перес, из распоротой артерии которого, как из шланга, бил фонтан крови. Корсо хватило присутствия духа, чтобы отступить и увернуться от струи, поливавшей улочку. Лежащий на земле Перес отходил во всех смыслах слова. В его зрачках застыло непонимание, рука пыталась нащупать рукоять ножа, который он сам воткнул себе в шею. Наконец он нашел оружие и вырвал его из раны. Результатом стал последний фонтан, еще более высокий, более мощный, окончательный.

Корсо подхватил мертвеца под мышки и затащил под козырек подъезда, подальше от взглядов, прямо за водосточную трубу.

Он ощупал свои карманы и нашел мобильник. Набрал спасительный номер, пачкая экран окровавленными пальцами.

– Алло?

Знакомый голос Барби. Возвращение из преисподней.

– Ты где? На работе?

– А сам как думаешь? – ответила она со свойственной ей дерзостью.

Он ни разу не видел, чтобы она уходила со службы раньше десяти вечера.

– Приезжай за мной, – хрипло выдавил он.

– Куда?

– Прямо напротив. Улица Ксавье Прива.

Она расхохоталась:

– Это было до того.

– До чего?

– До переезда в Семнадцатый округ.

Охваченный паникой, он совсем забыл, что управление полиции мигрировало на другой конец Парижа.

– Что происходит? – спросила она.

Корсо бросил взгляд на труп у его ног:

– Мертвец. Ты должна вытащить меня из этого дерьма.

– Буду через двадцать минут. Постарайся продержаться.

78

В случае если бы Мисс Берет до конца не понимала, какая у Корсо опасная и пугающая работа, его возвращение в ту ночь послужило бы решающим аргументом. Покрытый засохшей кровью, оглушенный, он бросил ей пару слов, прежде чем отправиться под душ. Когда к нему вернулась ясность мысли, разговорчивее он не стал, но позволил ей соорудить ему повязку – рана на спине была неопасна. Затем Корсо поблагодарил и вызвал ей такси. Он часто спрашивал себя, не мстит ли он в ее лице женскому роду в целом и Эмилии в частности?

Что касалось бульвара Сен-Мишель, план был прост: и речи не могло быть о том, чтобы смерть Переса привела к новому переносу процесса. А поэтому они с Барби решили, что все документы жертвы должны исчезнуть: тогда его опознание займет по крайней мере несколько дней, а к тому времени присяжные уже вынесут свой вердикт. В любом случае Филипп Собески будет оправдан, а начать новое расследование убийств стриптизерш, сосредоточившись на личности Альфонсо Переса, никогда не поздно.

Относительно возможной зависимости этой смерти от персоны майора Стефана Корсо оба копа приняли еще более сдержанное решение: на данный момент ничего не говорить и дождаться первых данных. Если, к несчастью, будет установлена связь между кастильским миллиардером и следователем номер один в деле Собески, Барби задним числом составит протокол допроса, в котором Корсо изложит свою версию событий: законная самозащита в чистом виде.

Корсо зашел поцеловать Тедди. Безмятежность его сна не оказала ожидаемого эффекта. Коп разразился слезами и торопливо вышел из спальни, боясь разбудить мальчика. Ему все труднее было убеждать себя, что он находится на стороне хороших парней и защищает невинных, таких как Тедди. Скорее у него складывалось впечатление, что вместе с ним в дом проникает мир жестокости и насилия и над головой его сына постоянно витает кошмар.

Он приготовил себе кофе и снова принял душ. Когда он, с кофейником в руке, осознал, что пошел по второму кругу, то уселся в гостиной и постарался собраться с мыслями. Ситуация не поддавалась анализу. Но одно оставалось ясным. Собески невиновен. Виновен Перес. Корсо убил виновного. Проще некуда, верно?

Мозг истрепался, как тело Марко Гварньери в темных водах Ирландского моря. Он пил уже десятую чашку кофе, валяясь на диване, когда в дверь позвонили. Он осознал, что хочет верить в хорошие новости: например, Катрин Бомпар, его добрая фея, пришла сказать ему, что все под контролем (но он ей еще не звонил), или Барби решила подтвердить, что тело уже в Институте судебно-медицинской экспертизы и не опознано.

На пороге стояла Клаудия Мюллер:

– Ты мне за это заплатишь, сукин сын!

Корсо не знал, что ответить. В этот момент Клаудия не была ни красива, ни уродлива. Она представляла собой сгусток отрицательной энергии.

– О чем вы говорите?

– Об Альфонсо Пересе.

Он посторонился, давая ей пройти. В шлейфе мелькнувшего мимо него аромата он узнал те же духи, что околдовали его в кафе рядом с Сорбонной.

– Хотите что-нибудь выпить? – сделал он робкую попытку.

– Это был мой виновный, мать твою! Единственный возможный исход процесса!

Корсо понял, что по необъяснимым причинам Клаудия была уже в курсе. Он уселся на диван и решил, что сейчас не до шуток.

– Выбор был: или он, или я, – объяснил он. – Перес попытался перерезать мне горло. А как вы узнали?

Стоя посреди комнаты, адвокатесса уставилась в какую-то невидимую точку за окном. Стеганое черное пальто, блестящие лаковые сапоги, конский хвост, маленький портфель: настоящая воительница, которая борется за жизнь и не боится смерти.

– У нас была назначена встреча на площади Сен-Мишель, – сказала она спокойнее. – Когда я увидела копов, оцепляющих улицу Юшет, то сразу все поняла. Там оказались знакомые из судебной полиции, и мне позволили подойти к телу.

– Вы сказали им, кто это?

На ее лице появилась улыбка, хлестнувшая Корсо как хлыстом.

– Так вот в чем дело, да? Это ты украл его документы? Сраный козел!..

– Почему вы подозреваете меня?

Корсо держался обращения на «вы». Никакой фамильярности с врагом.

– Я знаю только одного копа, способного подраться на темной улочке с убийцей, которому вот-вот предъявят обвинение. Ты опаснее для правосудия, чем для преступников.

– Опасность представлял собой Перес.

Клаудия встряхнула головой, словно у нее были мокрые волосы, но не ответила.

– Вы собирались высказать ему свои подозрения? – вернулся к прежней теме Корсо.

– Я хотела ознакомить его со своими материалами. И объяснить, что для него единственный шанс – признаться.

– В кафе?

– Так надежнее всего – очная ставка при свидетелях.

Корсо не попросил показать доказательства, они и так вскоре окажутся у него перед глазами.

– Вы бы закончили, как Перес, на зачуханной улочке с перерезанным горлом, – продолжил он.

– Я умею постоять за себя.

Клаудия Мюллер наконец села. Зато поднялся Корсо и в свою очередь встал у окна. Смотреть там было не на что, кроме глухой стены больницы Кошен. Вот уже год он подумывал о переезде…

Обернувшись, он посмотрел на женщину, которая что-то обдумывала, забившись в его кресло. Сейчас она показалась ему маленькой засранкой, для которой мир преступлений был всего лишь плодородной почвой для карьеры. Плевать ей было и на жертв, и на настоящего виновника, и даже на Собески – она просто хотела выиграть, увидеть свое имя в газетах, заполучить новых клиентов и заколотить еще больше бабла.

– Еще не слишком поздно, – сказал он, засунув руки в карманы. – Мертвый или живой, Альфонсо Перес остается прекрасной альтернативой виновности Собески. Его исчезновение не помешает вам обвинить его.

Она покачала головой – он понял, что у нее действительно влажные волосы. На улице, вероятно, шел дождь, но кровавые перипетии нынешней ночи на некоторое время отрезали его от внешнего мира.

– Мудак чертов, – проговорила она сквозь стиснутые зубы, – можно подумать, ты никогда не изучал право! Ты что, не знаешь: нельзя обвинять покойника? Процессуальные действия останавливаются вместе с сердцем.

– Но ведь ваша цель – оправдать Собески, так?

– Я не хочу, чтобы Собески оправдали в силу остающихся сомнений. Я хочу, чтобы с него были сняты все подозрения. Я хочу, чтобы правда выплыла на божий свет!

Возможно, Клаудии уготовано более высокое призвание. Возможно, она воспринимала каждое свое дело как крестовый поход. Или же – как он и подумал с самого начала – она по уши втюрилась в беззубого художника, которому нравилось, чтобы его трахали в задницу.

– Я выступлю в качестве свидетеля, – сказал он, подходя ближе. – И все расскажу. Нападение на меня – это доказательство его виновности.

– Ты решительно ничего не понимаешь. Мертвые не могут ответить на обвинения, и в силу этого их виновность не бывает полностью установленной. Дело никогда не будет завершено.

Этой идеалистке в конечном счете не хватало опыта: сколько незавершенных дел прошло перед его глазами? Таков был ход вещей, основа основ правосудия. В ней полно пробелов, компромиссов, залатанных дыр.

Она встала с недобрым видом и взяла свою сумку.

– Завтра же утром я потребую твоего ареста. За умышленное убийство и бегство с места преступления. Наверняка твоя ДНК повсюду на улице Ксавье Прива.

– Не делайте этого, – сказал он, загораживая ей дорогу. – Я не бегу от ответственности, но мне нужно оставаться на свободе. У меня сын. Вы это знаете. Я должен быть с ним, я…

– Ты просто лузер. В мире правосудия нет места такому дерьму, как ты.

Она обошла его и направилась к двери.

– И не думай, что тебе это сойдет. Ты трус и жалкий коп. Из-за своей ограниченности ты чуть не отправил Собески за решетку до конца его дней.

– Все в деле указывало на него, ты это знаешь не хуже меня.

Он обратился к ней на «ты», даже не подумав: разговор пошел жесткий. Про манеры можно забыть.

– Дело состряпал ты сам, а тебя ослепила ненависть к Собески. Ты даже не сунулся дальше кончика своего члена и пистолета. Я засажу тебя в клетку для обвиняемых вместо Собески и Переса. И на этот раз Бомпар не сможет спасти твою задницу!

Это ж надо, а он-то еще подумывал завести роман с этой горгоной… И дело не в том, что у него не было шансов, а в том, что Клаудию Мюллер заводила только ненависть. Или извращенная, вывихнутая любовь, как та, что она питала к Соб-Елдобу.

– Думаешь, я не навела о тебе справки? – спросила она, открывая дверь. – Или что я не поняла, как Бомпар прикрыла тебя в деле о…

Она не закончила фразу: Корсо схватил ее за горло, как курицу в птичнике.

– Слушай меня хорошенько, мещанка долбаная! – прошипел он, прижимая ее к дверному косяку. – Хочешь порыться в моем прошлом? Можешь не трудиться.

– Я…

Он понял, что едва не придушил ее, и тут же отпустил.

Она потерла горло, но не шевельнулась. Ждала продолжения.

– Когда мне было лет тринадцать-четырнадцать, – начал он, – я оказался в приемной семье в Нантере, в квартале Пабло Пикассо. Не совсем в твоем духе.

– Я знаю, что это.

– Откуда, из вечерних новостей? Я покатился по наклонной плоскости, связался с местной шпаной, сел на иглу, якшался с дилерами. Один из них оказался харизматичным типом. Чистый отморозок по имени Мамаша. Я ему приглянулся, наркоты он мне давал – сколько влезет. На самом деле он очень быстро превратил меня в секс-раба. Сначала для себя самого, а потом и для корешей. В его планах было сделать маленький бизнес на моей заднице.

Клаудия вернулась в квартиру. Ее лицо в полутьме прихожей сияло прозрачной бледностью.

Корсо протянул руку, она отпрянула, но коп просто закрыл дверь: соседям незачем было слушать его исповедь.

– Когда он начал пускать меня по кругу, я попытался сбежать. Тогда он запер меня в подвале, не давая ни грамма кокса. После многих дней, когда он зашел узнать, усвоил ли я урок, я выколол ему глаза отверткой и вдобавок пырнул семнадцать раз.

Лицо Клаудии, казалось, буквально мерцало в темноте.

– В то время Бомпар руководила одной из групп наркоотдела. Она следила за сетью, к которой принадлежал Мамаша. Она нашла меня в том подвале буквально в коросте от свернувшейся крови того гада. Я так оттуда и не ушел, оставался рядом с трупом три дня. Она вытащила меня из этой дыры, заставила получить аттестат и поджопниками запихнула в Школу полиции. Я стал одним из лучших копов управления, но, по сути, я все тот же убийца.

С Клаудии слетела вся ее самоуверенность. Видно было, как в простеганной парке ее бьет дрожь.

– По… почему ты мне все это рассказываешь?

– Ты хотела знать, что было между мной и Бомпар. В ту ночь мы похоронили Мамашу в промзоне рядом с Сеной. Можешь мне поверить, это рождает прочную связь.

– И ты не боишься, что я использую это против тебя?

Он снова открыл дверь, на его лицо вернулась улыбка, вернее, что-то вроде зловещего оскала черепа.

– Истек срок давности, моя милая. Не мне тебя учить.

Ее губы тоже свело мрачной усмешкой.

– В этом деле ты просто еще один психопат.

– С тобой нас уже на два больше.

79

– Ты действительно чертов прушник.

Восемь утра. Барби не стала торопиться со звонком.

– Объясни.

– Во-первых, именно моя группа выехала на улицу Ксавье Прива.

– Ты ж вроде не была на дежурстве?

– Не была. Но я подсуетилась.

– И что дальше?

– Я говорила со службой учета. Вроде бы на месте преступления только одна кровь. Кровь жертвы.

Корсо складывал грязные тарелки в посудомоечную машину, а Тедди чистил зубы. После завтрака в школу опять придется нестись сломя голову. Обычное утро в семействе Корсо.

Он не понимал, как у него получается совершать действия из обыденной жизни после подобной ночи. Он не спал, ну разве что какими-то обрывками небытия среди просторов ясного сознания, которое больше походило на приступы безумия.

– Эксперты сняли отпечатки. Ничего не обнаружено, мой генерал. Я все подчистила.

– Ты хочешь сказать…

– Что мы раз и навсегда заткнемся и подождем, пока дедулю идентифицируют.

Корсо подумал о Клаудии Мюллер: приведет ли она в исполнение свои угрозы? Он вкратце рассказал о ночном визите адвоката.

– Ты всегда нравился женщинам.

– Не знаю, что и думать.

– Забудь. Она ничего не может доказать, а если захочет выступить свидетелем в этой истории, то ее показания приму я.

Тедди уже надевал башмаки в прихожей, сгибаясь под рюкзаком, достойным кайеннского каторжника во времена Папийона[80].

– Ты смотрела утренние новости? – спросил Корсо.

Он пробежал газетные заголовки до того, как проснулся сын. Нигде не упоминался ни процесс фальсификатора, ни многочисленные сюрпризы, которыми был отмечен первый день заседания.

– Этот процесс проскользнул у нас сквозь пальцы, – с горечью ответила Барби. – Ну да были бы и другие.

– Мне пора уходить. А то опоздаем в школу.

Тедди уже нетерпеливо переминался с ноги на ногу у лифта. Никто так не повернут на том, чтобы прийти вовремя, как мальчуган, отправляющийся в школу.

– Ступай в суд подсчитывать очки, – заключила Барби, – и держи меня в курсе, чья возьмет.

80

Усевшись на скамью, Корсо слегка успокоился: некто среди прочих, аноним среди анонимов. Бледный до тошнотворной прозелени, далеко не в лучшей форме, но в конечном счете достаточно приличный, чтобы остаться незамеченным.

По всей видимости, председательствующий даст слово представителю истца, потом прокурору для обвинительной речи. Теперь, когда доказано, что Филипп Собески – фальсификатор и всю ночь, когда была убита Софи Серей, возился со своей печью, дальнейшее не вызывало сомнений. Он не убивал Нину Вис. Также не убивал он и Элен Демора, она же Мисс Бархат. Что до убийства Марко Гварньери, оно не являлось предметом рассмотрения в данном суде, но никто больше не верил – спасибо Джиму «Гаденышу» Делавею, – что это дело рук Собески.

«Вот так, раз – и накрылось», – сказала бы Катрин Бомпар. Но Корсо хотел послушать обвинительную речь, а главное – выступление защитника, мэтра Клаудии Мюллер, которое обещало войти в анналы как пример обличения слепоты полиции и убожества следователей.

Председатель уже собирался дать слово мэтру Злитан, когда Ружмон поднял руку.

– Господин генеральный прокурор, – бросил председатель, которому не терпелось закончить заседание, – вы же знаете правило: следует подождать, пока мэтр Злитан завершит свою речь, прежде чем перейти к вашей.

– Мы представили еще не все доказательства, господин председатель.

Делаж напрягся в своем кресле:

– Какие доказательства?

– Результаты последних исследований. Управление по борьбе с незаконным оборотом культурных ценностей только вчера приобщило их к делу.

Ружмон сделал знак своему помощнику передать документы председателю, заседателям, присяжным и Клаудии Мюллер. Со своего места Корсо мог разглядеть только стопку скрепленных листков с какими-то списками или распечатками.

Все в изумлении замерли, особенно Клаудия Мюллер, которая была не готова к сюрпризам в последнюю минуту.

Председатель, пробежав страницы, поднял глаза:

– Я не понимаю. Были проведены новые экспертизы «Pinturas rojas»?

– Не «Pinturas rojas», господин председатель, а современных полотен Собески. Управление реквизировало объекты под номерами сто тридцать два, сто тридцать три, сто сорок один, сто пятьдесят четыре и сто семьдесят два, которые соответствуют произведениям, опечатанным во время обыска, проведенного в официальной мастерской господина Собески седьмого июля две тысячи шестнадцатого года.

Мишель Делаж пожал плечами:

– А зачем было заказывать эту экспертизу?

– Дознаватели решили, что было бы интересно изучить пигменты и другие составляющие, использованные обвиняемым для его современных работ.

– С какой целью?

– Чтобы установить дополнительную взаимосвязь между Собески-фальсификатором и Собески – современным художником.

Казалось, председателя это не убедило.

– Допустим. И что?

– В произведениях не выявлено ни одного компонента, использованного в подделках.

Председатель воздел руки и тяжело уронил их на судейский стол, словно говоря: «И только-то!» Он уже собирался высказаться, когда Ружмон добавил:

– Но было обнаружено нечто иное.

– Что именно?

Генеральный прокурор надел очки, полистал стопку и остановился на выделенном абзаце, который и зачитал громким голосом:

– «Каждое из этих полотен содержит микроскопические вкрапления железа, фолиевой кислоты, витамина В12…»

– О чем идет речь? – нетерпеливо спросил Делаж.

– О крови, господин председатель. О человеческой крови.

Воцарилась тишина, переросшая в общую растерянность и нервный гул.

Председатель призвал к спокойствию, но в голосе не хватало твердости. Корсо бросил взгляд на Собески и Мюллер, которые ошеломленно смотрели друг на друга.

Он почувствовал неизбежность резкого перелома. Чего-то, чего никто не ожидал. В голове мелькнуло воспоминание: слухи, которые ходили о Караваджо, скандальном художнике Возрождения, изобретателе светотени, обвиненном в убийстве. Поговаривали, будто он использовал сперму и кровь, чтобы его картины выглядели еще более живыми. Наверняка всего лишь легенда, но Собески нравилось тянуться к легендам, чтобы встать вровень с ними…

Ружмон продолжал оглашать результаты анализов, подтверждавших, что в каждом обследованном полотне содержались заметные следы гемоглобина. Он читал монотонно, не торопясь и не выказывая никаких чувств.

– Короче говоря, – заключил он, – мы можем утверждать, что обвиняемый подмешивал человеческую кровь в краски, которыми писал картины.

Собески вскочил в своей стеклянной клетке.

– Вранье! – заорал он. – Это подстава!

Его лицо исказилось, словно изорванное, являя асимметричную чудовищную растерянность – нечто столь же ужасное, как изувеченные лица Софи Серей и Элен Демора.

– Более того, кровь в картинах разная, для каждого полотна своя, – невозмутимо продолжил Ружмон.

Тут уже резко поднялась со своего места Клаудия Мюллер.

– При данных обстоятельствах, – воскликнула она, – мы требуем переноса заседания! Эти новые факты, о существовании которых мы не знали, требуют дополнительных экспертиз и…

– Ходатайство отклонено! – отрубил председатель. – Дадим сначала закончить генеральному прокурору. Его выступление представляется нам весьма информативным.

Ружмон, ободренный поддержкой, снял очки и вышел на середину, встав лицом к суду и присяжным. Краем глаза он, казалось, выцеливал Филиппа Собески и Клаудию Мюллер.

– Четыре месяца назад в этом самом зале профессор Жан-Пьер Одисье, психиатр, консультировавший в тюрьме Флёри-Мерожи, с точностью описал нам особенности патологии Филиппа Собески. В период своего заключения обвиняемый страдал от сверхчувствительности к живописи. Он видел, как вибрируют краски, персонажи картин для него оживали, линии и контрасты становились объемными. По словам профессора, практические занятия живописью принесли Филиппу Собески облегчение. Сегодня мы можем предположить, что подделывание работ Гойи тоже было формой терапии…

– К фактам, господин прокурор, ближе к фактам…

Ружмон сделал несколько шагов вперед, прежде чем продолжить:

– Судебные следователи предположили, что Собески успокаивало то, что он привносил в каждую из своих картин.

– Поясните.

– Подпись, сделанная кровью.

– Подпись его собственным именем?

Еще несколько шагов. Генеральный прокурор тщательно готовил свои театральные эффекты.

– Свернувшаяся кровь имеет тот же цвет, что и пигмент охры или коричневый пигмент, но отличается по химическому составу. Другими словами, написанное гемоглобином изображение может визуально раствориться на темно-красной поверхности, но химически иметь иную природу…

– И что?

Прокурор подал знак двоим полицейским в форме, и те немедленно внесли в зал четыре большие картины Собески, обернутые в прозрачную пластиковую пленку, и выставили их вдоль судейской кафедры.

Истощенная проститутка, обнаженная, лежащая на диване.

Стриптизерша, одетая только в боа из красных перьев.

Оборванец, вкалывающий себе дозу, прислонившись к стене подземного перехода.

Обритый порноактер, подпоясанный алым шелковым шарфом.

Публика в зале отшатнулась. Мрачные персонажи Собески, казалось, разглядывают присутствующих из глубины своего порочного мира.

– Если позволите, господин председатель, мне бы хотелось, чтобы задернули шторы. Для моей демонстрации нужна темнота.

Делаж без колебаний махнул рукой – ему самому не терпелось увидеть, к чему ведет прокурор. За несколько секунд зал погрузился в полумрак, и сразу повеяло «тревожащей» странностью, как сказал бы Фрейд.

Деревянные панели словно растворились в ореховой мути, тени поглотили одежды судейских. Корсо бросил последний взгляд на Собески и Клаудию: у них был потерянный вид приговоренных. Их будто затягивало в глубину, и они не могли сопротивляться.

Для этих двоих свет больше не вернется.

81

Как только удалось добиться полной темноты, появились техники из службы учета, одетые в свои обычные белые комбинезоны. Происходило небывалое: зал заседаний парижского окружного суда превращался в место преступления.

При помощи канцелярских резаков техники осторожно освободили картины от пластиковой пленки. Каждое их движение оставляло бледный след. Танец призраков в гигантском ящике для сигар, и все это в десять утра…

Лишившись оболочки, персонажи, написанные Собески, внезапно приобрели еще большую живость, словно мрак был их естественным местом обиталища, той средой, где они могли полностью раскрыться.

Ружмон снова заговорил – в темноте его голос исходил сразу отовсюду, словно глас Создателя:

– Хотя и невидимые обычным глазом, эти следы крови расположены в определенном порядке. Как если бы они представляли «рисунок в рисунке».

Техники открыли свои полипропиленовые чемоданчики и вытащили предмет, который Корсо тотчас узнал: индикатор, вызывающий световую реакцию при контакте с частицами железа, содержащимися в крови.

Прокурор позволил себе короткое техническое отступление и перешел к главному:

– Благодаря этому специальному устройству мы сможем обнаружить, какие рисунки, невидимые простому глазу, образованы следами крови…

Почти одновременным движением (настоящее синхронное плавание) техники принялись медленно распылять реактив по поверхности картин.

Приглушенный крик – и тоже почти синхронный – вырвался у присутствующих. Хемилюминесцентный процесс начался. На каждом полотне проступило имя, выписанное большими неровными буквами.

Среди складок дивана лежащей проститутки – «САРА». Вдоль боа стриптизерши – «МАНОН». На водосточном желобе подземного перехода – «ЛЕА». Что до алого шарфа на бедрах порноактера, на нем ясно читалось «ХЛОЯ».

– Как вы можете видеть, это женские имена, написанные кровавыми буквами. По мере того как…

– ЭТО ПОДСТАВА! – снова возопил Собески.

В ответ председатель тоже повысил голос:

– Мэтр Мюллер, скажите вашему клиенту замолчать, иначе я выведу его из зала!

Волнение среди публики достигло предела. Одни вставали, другие, в нарушение взятых обязательств, со вспышками фотографировали картины, полицейские в форме пытались им помешать…

Техники в незапятнанных комбинезонах, стоя на одном колене, продолжали наносить опыление на картины Собески, делая имена все более отчетливыми…

– Следователи сравнили эти следы с образцами крови, взятыми в мастерской на улице Адриена Лесена, и выявили многочисленные совпадения. Кровь на полотнах и на верстаке Собески принадлежит одним и тем же жертвам.

– Господин председатель, – вскричала Клаудия Мюллер, – я протестую против этих измышлений!

Председатель даже не дал себе труда ответить – по такому случаю он спустился со своей кафедры, а за ним и заседатели с присяжными. Все завороженно рассматривали зловещих персонажей Собески.

Ружмон сам ответил напрямую Клаудии Мюллер:

– Забудем про мои «измышления», как вы говорите. И вернемся к убийствам, которые рассматриваются на данном процессе.

Копы в перчатках внесли два новых полотна. Тут же парни из службы учета принялись опрыскивать реактивом бледные силуэты.

Два светящихся имени появились среди мазков краски: СОФИ и ЭЛЕН. Дрожащие, косые, неуверенные линии, но не оставляющие сомнений: имена были ясно различимы и блестели под действием индикатора.

Буря негодования в зале: убийца расписался в своих преступлениях непосредственно на своих произведениях. Всеобщее изумление привело к свалке. Каждый вставал, пытаясь рассмотреть имена и размахивая мобильником…

А вот Корсо не двигался. Он уже понял, что думал Ружмон – и что думали все остальные. Когда Собески смотрел на свои работы, на самом деле он видел эти подписи. Он выставлял напоказ всему миру свои преступления, и никто не мог его заподозрить.

– Эти два имени, безусловно, написаны кровью жертв. А значит, мы можем предположить, рискуя вызвать недовольство защиты, что на других картинах находятся следы других преступлений.

Генеральный прокурор почти кричал, пока одни копы освобождали зал от публики, а другие раздвигали шторы на высоких окнах.

– Что же касается возможной махинации, в чем нас пыталась убедить наша коллега-защитник, я должен уточнить, что офицеры из Управления по борьбе с незаконным оборотом культурных ценностей провели графологическую экспертизу этих надписей – результаты также приложены к делу. Без всяких сомнений, это рука обвиняемого.

Шум стоял невообразимый, но никто и ничто не могло заглушить самый пронзительный, самый душераздирающий звук в этом гаме: голос Филиппа Собески, который вопил, что не хочет подыхать в тюряге.

82

Филипп Собески был приговорен к тридцати годам тюрьмы, из которых двадцать два – без возможности уменьшения срока; иными словами, судьи и присяжные решили, что художник-фальсификатор закончит жизнь за решеткой.

В несколько минут были забыты все доказательства, все свидетельства, демонстрирующие его невиновность – как в убийстве, так и в фальсификации. Имена, вписанные в саму живописную основу картин, окончательно приговорили его в глазах всех.

Вердикт был вынесен на следующий день после великого разоблачения, 24 ноября (все должно было закончиться до выходных: председатель суда отказал в любой отсрочке, которая могла бы позволить Клаудии Мюллер изменить ситуацию). В сущности, что бы ни показывала графология, надписи тоже могли быть нанесены кем-то другим, как и кровь в мастерской, но следы гемоглобина взяли верх.

Клаудия Мюллер ничего не смогла противопоставить обвинительным речам Ружмона и Софи Злитан. Что бы она ни говорила, у присяжных в глазах стояли кровавые имена на картинах. Она еще раз упомянула обо всех алиби своего клиента, постаралась обвинить Корсо в предвзятости, сделала попытку переложить вину на Альфонсо Переса, чей труп до сих пор не идентифицировали, но все было впустую. Это как в кастинге: после выдающегося выступления остальные, несмотря на свои достоинства, выглядят бледно.

Присяжные совещались всего пару часов. Никто не мог объяснить, каким образом этот самозванец смог обзавестись подобными алиби, но перевесило стойкое впечатление от самой его личности: Собески выглядел как убийца, он уже убивал, а его подпольная мастерская слишком уж походила на убежище психопата, который ночами пытает девушек.

Что же до его картин…

Присяжные, судьи, публика, пресса – вся Франция целиком – испытали одинаковое отвращение и были единодушны. Этот безумный процесс, эта мерзкая морда, этот обманщик-провокатор – все всплыло на поверхность, как разлагающийся труп, когда Ружмон погрузил зал в темноту и выявил имена загадочных жертв, – вот как раз этого кровопийцу все и осудили.

Когда объявили приговор, Филипп Собески с воплями кинулся на стеклянные стены клетки, а Клаудия Мюллер осела в своем кресле. Корсо даже почти расстроился. Две мрачные личности, такие самоуверенные и чванливые – и вдруг разбитые и побежденные, – в этом был определенный пафос.

Его самого процесс вымотал. Он не слышал гула голосов, не видел лихорадочной суеты журналистов вокруг адвокатов и судей. Он вышел привычным путем, через вестибюль Арле. Он даже не стал искать Клаудию Мюллер – не знал, что ей сказать. Процесс пропустил их через такую лихорадку, через столько разных истин и миров…

Правосудие в очередной раз продемонстрировало свою суетность и относительность. Действительно ли Собески виновен? Корсо еще не успел сесть в машину, как его одолели сомнения. Кровавые подписи вроде бы окончательно изобличали обвиняемого, но в конечном счете они не ставили под сомнение остальные факты. Такие, как все алиби Собески, версия про подставу, возможная виновность Альфонсо Переса, который попутно пытался убить его самого…

Еще одно дело, которое, как бы оно ни выглядело, закончилось ничем, без единого убедительного доказательства. Он так включился в эту историю, что понадеялся хоть единственный раз на ясный и очевидный финал. И это без учета естественной склонности каждого действующего лица – обвиняемых, свидетелей, адвокатов, судей, присяжных – пустить по ветру малейшую очевидность, мудрствовать по любому поводу, оспаривать каждый факт кучей намеков…

Истины не существует, бывает только принятая на веру куча вранья…

Проезжая мимо больницы Кошен, он пожал плечами, сбросив с них все это дерьмо, и вернулся к истинному смыслу своей жизни: Тедди, которого нужно забрать из школы. Некоторым образом следовало отметить событие.

Ничего не объясняя, он отвел сына в его любимую пиццерию и ради такого случая даже пригласил Мисс Берет. Любоваться своим мальчиком, который веселился вовсю рядом с его эпизодической партнершей с большими сиськами и несложно устроенными мозгами, – вот что действительно успокаивало.

И все же весь вечер он поглядывал на мобильник. Зачем себе врать? Он ждал звонка Клаудии Мюллер.

83

Париж под солнцем очень неплох, но Париж под дождем – это нечто. Живые ручейки, блестящие тротуары, темное небо, которое превращает каждое здание в бледную, почти отсвечивающую глыбу с украшениями на фасаде, напоминающими линии жизни на ладони. Если вы укрылись в каком-нибудь кафе, вас охватывает чистое счастье от ощущения, что город облекает вас, помещая внутри себя, за стеклами, исстеганными дождем. В такие моменты Корсо казалось, что ему удалось уловить саму природу родного города – города влюбленных и подлецов, любовных свиданий и притонов, тайных заговоров и убийств из ревности.

В преддверии Рождества зрелище слегка теряло в качестве, прогибаясь под избытком украшений. А в сочетании с дождем цветная иллюминация начинала растекаться тошнотворной лакричной лужей. Ну и ладно, это был все тот же Париж, он змеился во все стороны, его шум гудел в ушах и согревал сердце…

6 декабря 2017 года Корсо в свою законную среду повел Тедди полюбоваться витринами больших магазинов на бульваре Осман – и пошло в жопу управление по наркотикам!

Он быстро понял, что ошибся: его сыну уже десять с половиной лет и он слишком вырос, чтобы восхищаться подобными красотами. Его больше притягивали всякие совершенно непонятные манги и японские мультики – стрелялки, монстры, сверхспособности, и пусть победит сильнейший. На самом деле настоящее зрелище ожидало самого Корсо: он любовался простодушным лицом сына, по которому, словно крошечные цветные прожилки радости, пробегали рождественские огоньки.

Его всегда мучило сходство Тедди с матерью. Мальчик унаследовал не только красоту болгарки, но и определенную манеру держаться, говорить, перекатывая слова на кончике языка. Постоянное отражение его худшего врага в существе, которое он любил больше всех на свете, непрерывно взвинчивало ему нервы. Однако, с тех пор как он добился совместной опеки над сыном, Стефан расслабился и начал привыкать к этому симбиозу. Он даже стал видеть в нем некое спасительное начало, которое оправдывало их жалкий альянс с Эмилией. Из их сексуальных игр, извращенных столкновений и утробной ненависти родилось нечто хорошее – и даже прекрасное: Тедди.

Мобильник вывел его из мечтательного состояния: Бомпар.

– Уже знаешь новость?

– Какую?

– Собески покончил с собой в лазарете Флёри.

Ни мыслей, ни чувств.

Только непроизвольный вопрос – вопрос копа:

– Как ему удалось?

– Он специально поранил себя, чтобы его отправили в лазарет. А там нашел удлинитель и повесился на потолочном светильнике. Я просто в себя прийти не могу: чтобы в наши дни можно было с такой легкостью удавиться в тюрьме типа Флёри.

Корсо машинально стиснул руку Тедди в своей и принялся выбираться из толпы.

– Заезжай за мной, – приказала Бомпар.

– Зачем?

– Поедем во Флёри. Маленькое ночное бдение у гроба.

– Не могу, я с Тедди.

– А ты смоги. Мы должны оказаться там первыми.

– А что такого срочного?

– Малыш, из-за этого самоубийства в прессе опять сыр-бор разгорится. Лучше уж воспользоваться тем, что мы на шаг впереди, и состряпать удобоваримую версию. Через несколько часов все будут в курсе. И можешь мне поверить: так или иначе, но с этой смертью мы еще нахлебаемся дерьма.

84

Мать одного из школьных приятелей Тедди была счастлива приютить его на вторую половину дня и накормить обедом: им предлагалась прогулка по Люксембургскому саду и перекус в блинной.

Отвезя сына, Корсо помчался на Бастионную улицу, дом 36, – по новому адресу судебной полиции в Семнадцатом округе. Он еще ни разу здесь не бывал, и когда увидел огромное небесно-голубое здание, словно построенное из конструктора лего, то странным образом подумал о башнях Айо своего отрочества. Он не жалел об уходе из следственной бригады, а теперь еще и радовался, что ему не придется каждый день таскаться в этот квартал, который по-прежнему оставался одной гигантской стройкой.

Бомпар села к нему в машину, проклиная «эти новые дерьмовые кабинеты» и грязь, загубившую ее туфли. Все это было лишь способом отвлечься: ни один из них не желал говорить о самоубийстве Собески. Копы предпочитают помалкивать, пока у них нет достоверных фактов.

Когда они ехали по окружной, Бомпар спросила:

– Ты знаешь, что Ахмед Зарауи вышел на свободу?

– Кто?

– Ахмед Зарауи. Главарь банды из квартала Пикассо.

В долю секунды, словно сработала вспышка, Корсо снова увидел, как ползет по вентиляционным ходам над мечетью, потом – как они скатываются на паркинг и он начинает палить по Мехди Зарауи, брату Ахмеда. Вообще-то, работая в управлении по наркотикам, он должен бы знать об освобождении такого деятеля.

– Ну и что? – просто спросил он.

– Тебе следовало бы поостеречься.

– Почему?

– Не прикидывайся мудаком, – отрезала Бомпар, не отрывая глаз от дороги. – Я положила на это дело с прибором, но сам прибор остался в том же месте, откуда рос.

При желании «крестная» Катрин могла изъясняться с редкой элегантностью.

– А мне по хрену, – бросил он, не меняя общей стилистики беседы.

– Вот тут ты не прав. Нет никого мстительней этих гребаных арабов. Ламбер уже обосрался.

Коп из наркоотдела, соучастник Корсо в той байде, имел все основания нервничать: официально именно он прикончил братишку главаря.

Автострада была уныла до слез – или до блевотины, зависит от настроения. Какой там Париж с его изяществом и сиянием – бетонный пейзаж, серой пустыней расстилавшийся до туманного горизонта. Несмотря на эту картину, Корсо был счастлив, что едет в исправительное заведение вместе с Катрин Бомпар. Маленькая семья отправляется на кладбище в День Всех Святых.

Стоило им выйти из машины, как на них обрушились потоки воды. Пока они бегом добирались до первой проходной, Бомпар решила высказать свое мнение о Собески:

– Это самоубийство закрывает дело. Больше нет сомнений в его виновности.

– Да что ты?

– У тебя есть другие соображения?

Они укрылись под навесом крыльца и позвонили, как Красная Шапочка у домика бабушки.

– Прямо обратные, – заявил Корсо. – Возможно, он покончил с собой, потому что не вынес несправедливости, жертвой которой стал.

– Он мог просто подать на апелляцию.

– У него не было сил ждать, он не мог провести еще несколько лет в тюрьме.

– Ты это серьезно?

Корсо не ответил. Дождь, всюду дождь. Словно вся печаль мира ополчилась на них и загнала в этот темный угол, чтобы вернее их там прикончить.

Наконец появились тюремщики. Документы, обыск, оружие сдать на хранение. Потом лабиринты дверей, коридоров, решеток. Корсо терпеть не мог тюрьмы. Он тут задыхался, как и все другие, но в отличие от остальных чувствовал, что здесь он дома. Он всегда подспудно ощущал свою принадлежность к тюремному миру. Он схлопотал бы как минимум десять лет за убийство Мамаши, если бы Бомпар его не прикрыла. И значительно больше, если бы так и остался по другую сторону баррикад.

Флёри была тюрьмой размером с Лувр. Чтобы вы ни делали, куда бы ни направлялись, идти придется как минимум полчаса через худшие запахи на земле – запахи запертого человека, который беспрестанно изрыгает свою горечь и желчь.

Они добрались до лазарета. Несмотря на число заключенных – более четырех с половиной тысяч при расчетной вместимости в три тысячи, – тюрьма располагала лишь медпунктом, который годился разве что для начальной школы. Комнатушка с двумя железными кроватями, стол, облицованный кафельной плиткой в углу, прикрепленный к стене аппарат для просмотра рентгеновских снимков, допотопный телевизор, кое-какая медицинская литература…

Дежурный был облачен в темно-синий бумажный халат, что делало его похожим на кюре, – из-под халата виднелся только воротник белой рубашки. А главное, он был исполнен невероятной торжественности, словно в его скромном приюте скончалась чрезвычайно важная персона.

– У вас сегодня нет постояльцев? – удивился Корсо, который хорошо знал привычки вечно больных зэков.

– Они не захотели оставаться. Из-за тела.

Корсо задался вопросом, как нового Собески – художника-фальсификатора, убийцу стриптизерш – приняли по возвращении в отчий дом.

– Идите за мной, – сказал медбрат, поклонившись на японский манер.

Другая комната, с аптекарским шкафом и «холодильником». Вот здесь вершились дела серьезные. Медикаменты хранились под ключом. А «холодильником» служил длинный охлаждаемый ящик под третьей кроватью, похожей на смотровой стол. Медбрат сдвинул ее, толкая по полозьям.

Труп был завернут в белую простыню, складки которой застыли, как мраморные, напоминая надгробия в глубине флорентийских церквей.

Хозяин обнажил тело до пояса: Собески, казалось, еще уменьшился в размерах. Его фигура напоминала подростка. Корсо невольно вспомнил его при жизни: худая физиономия, кривая усмешка, хищные гнилые зубы. Соб-Елдоб.

– Это ужасно, – заметил медбрат, сложив обе руки на уровне паха: то ли священник, то ли мальчик, которому хочется писать.

– Что именно ужасно? – раздраженно спросил Корсо.

– Я внимательно следил за процессом. И я хорошо его знал. Я спец по его истории.

Этого только не хватало.

– И что с того? – возразил Корсо, уже не скрывая враждебности.

– Он не успел доказать свою невиновность.

Голос медбрата стал низким, словно гудение колокола.

– Его ведь приговорили, верно?

На лице мужчины появилась огорченная улыбка, адресованная, судя по всему, непосредственно Корсо.

– Да ладно вам, майор, вы не хуже меня знаете, что подобное дело заслуживает большего, нежели два часа в совещательной комнате.

– В любом случае, – пробурчал Корсо, – он не был безвинным.

– Но в чем он был действительно виновен? – спросил тот, возводя глаза к потолку, как если бы Господь самолично собирался ему ответить.

– У него в последние дни был подавленный вид? – спросила Бомпар.

– Он перестал есть, отказывался разговаривать. Уходил в себя…

– Он не оставил записки, – прервал его Корсо, – или хоть чего-то?

Мужчина поочередно оглядел их, предвкушая эффект, потом бросил:

– Он оставил кое-что получше.

Медбрат направился к аптечному шкафу, отпер его несколькими разными ключами. Сейф с избавлением от боли, химическим сном, искусственным бредом…

Показались серые пластиковые ящички, некоторые с этикетками, другие просто подписаны фломастером. Он открыл один из них и достал опечатанный пакет.

Вернулся и положил его прямо на тело, между двумя застывшими складками простыни.

– Что это? – удивилась Бомпар.

– Шнур, на котором он повесился.

Корсо уже понял: сквозь прозрачный полиэтилен был виден свернутый электрический провод в пластиковой оплетке, заканчивающийся петлей с чем-то вроде скользящего узла. Он тут же узнал любимый узел убийцы из «Сквонка»: восьмерка, которую преступник оставлял разомкнутой в знак «бесконечности и далее».

Но на этот раз восьмерка была замкнута.

Собески оставил им послание: с его самоубийством череда смертей закончится.

85

Дурацкая мысль – она как порок. Если уж пришла в голову, от нее не избавиться.

В тот же день Корсо попытался связаться с Клаудией Мюллер по сотовому. Никакого ответа. Он не знал, почему ему хочется с ней поговорить. Выразить соболезнования? Он был бы неискренен. Вытянуть из нее какую-то дополнительную информацию? Неподходящий момент. Воспользоваться ситуацией, чтобы сблизиться с ней? Еще того хуже. Клаудия, конечно же, считает, что смерть ее ментора на его совести, причем целиком на его, Стефана Корсо, упертого и тупого копа.

И все же на следующее утро, в четверг, 7 ноября, он решил нанести ей визит. Он все выяснил: Клаудия Мюллер проживает сейчас на улице Миромениль. Один раз не считается, и он сел в метро на станции «Данфер-Рошро», купив все главные газеты: узнать, что пишут в прессе. Мнения разделились на два лагеря, как у Корсо с Бомпар: одни полагали, что самоубийство Собески – это признание его виновности, а другие считали, что его поступок, наоборот, продиктован отчаянием невиновного, которого ошибочно осудили.

Никто не знал о существовании узла – в прессу информация еще не попала. Но и сама деталь была двусмысленной. Самое очевидное объяснение: использовав узел преступника, художник заявлял, что он убийца. Но для тех, кто знал Собески – а Корсо его знал, – это могло означать и последнюю провокацию. Способ сказать: «Вы этого хотели? Что ж, получайте. Хоть вы и не поймете, я даю вам окончательное доказательство того, что все вы – чертова банда мудаков».

В действительности Корсо больше не собирался докапываться, кто убил, кто солгал и кого убили. Он решил перевернуть страницу. Самоубийство Собески стало финальной точкой.

А вот от красавицы отказаться непросто.

В конечном счете истина очень проста: он хотел воспользоваться смертью художника, чтобы еще раз увидеть Клаудию Мюллер. Если дурацкая мысль постоянно крутится у вас в голове…

Ее дом не был одним из османовских монументальных сооружений, крепких и бравых, которыми славится Восьмой округ, нет, он представлял собой узкое кирпичное строение, напоминающее высокую башню.

Код не понадобился, грузчики заблокировали дверь, оставив ее открытой. Корсо вообразил, что переезжает сама Клаудия… Он стал карабкаться по винтовой лестнице – скорее уж восемнадцатый век, чем девятнадцатый, – сталкиваясь со здоровяками, тащившими кучу упакованных предметов и рам. Корсо задумался, не подарил ли Собески одну из своих работ Клаудии. И тут же подавился невысказанным сарказмом. Неподходящий момент, чтобы пороть всякую чушь. Совсем неподходящий…

Он уже миновал третий этаж и продолжал подниматься, как вдруг через приоткрытую дверь заметил Клаудию собственной персоной. Сидя в гостиной на диване, с которого еще не сняли суконный чехол, она что-то набирала на мобильнике. В ясном зимнем свете ее профиль выделялся на фоне синего неба – штор на окнах еще не было – с четкостью и резкостью порезов бритвой на полотнах Фонтана́[81].

Корсо в восхищении замер. Упрямый выпуклый девичий лоб, прямой нос, словно изваянный в благословенную эпоху греческих скульпторов, идеально очерченные губы и, наконец, брови, которые могли бы показаться слишком заметными, но вместо этого возносили произведение в целом на вершину элегантности. Возможно, Клаудия обладала потрясающими человеческими качествами, волнующим прошлым, природным очарованием и чем угодно вдобавок, но на все это, вместе взятое, было плевать. Корсо околдовывала ее физическая красота.

Катрин Бомпар, когда рассуждала о любви – а с ней это случалось, как ни странно, довольно часто, – говорила: «Мужчины любят только то, что снаружи, а женщин интересует только то, что внутри. Нам нравится плод и его вкус. Они довольствуются кожурой».

Он решил прервать свое восхождение и сказал про себя, не отрывая глаз от Клаудии: Согласен на кожуру.

Заметив Корсо в приоткрытые створки среди снующих по лестнице грузчиков, она ему улыбнулась – вот уж чего он не ожидал.

Невольно он остановился на пороге, и Клаудия пошла ему навстречу. У нее был тот же потерянный взгляд, который он несколько раз замечал во время процесса. В глазах этой решительной адвокатессы и манипулятора порой как будто мелькало удивление человека, действующего наугад, колеблющегося между недоумением и неуверенностью.

Она пригласила войти, подтолкнула к гостиной и исчезла, чтобы приготовить чай. Все удивительнее и удивительнее.

Комната была небольшой, но он догадывался, что квартира очень просторная – возможно, даже двухуровневая. Все в высоту, а не в ширину. Пока мебель пребывала во временном беспорядке. Диван, комод, секретер… В каком-то старинном стиле, который он затруднялся определить.

– Садись, – велела она, возвращаясь с подносом, на котором стоял чайник и две чашки.

По-прежнему на «ты». Но на этот раз в ее голосе звучали дружеские нотки. Он выбрал деревянное кресло с позолотой и вычурным каркасом и стал наблюдать, как она разливает чай. Расположившаяся на красном бархатном канапе Клаудия не выглядела потрясенной смертью Собески, но она была не из тех, кто выказывает свои чувства. Австрийская кровь налагала внутренние барьеры.

– Что тебя сюда принесло? – спросила она добродушно.

– Хотел выразить тебе свои соболезнования.

Она застыла, держа чайник на весу:

– Не играй со мной в эти игры.

– Я и не играю.

– Если ты явился ко мне в дом, чтобы насмехаться, я…

– Нет. Серьезно. Я этого не хотел и считаю, что ты должна об этом знать.

– Ты вроде как возвращаешься на место преступления.

– Какого преступления?

– Через меня ты убил Собески.

Он сделал вид, что встает. Она взяла его за руку и заставила снова сесть. Он повиновался. Честно говоря, от прикосновения к ее коже у него подкосились ноги.

– Я не имею никакого отношения к самоубийству Собески, – проворчал он.

– Скажем, ты полностью вжился в свою роль. А я, со своей стороны, не сумела противостоять манипуляции, жертвой которой стал Собески.

– Ты по-прежнему настаиваешь?

– Только не говори мне, будто все еще уверен, что он убийца, – парировала она, протягивая ему чашку.

Чтобы выиграть время, он еще раз обвел взглядом гостиную: старинные вещи – античные вазы, примитивистские скульптуры, книги по искусству – были сложены на мебели или просто на полу. Невозможно понять, то ли их еще не расставили, то ли, наоборот, каждая вещь уже нашла свое место.

Клаудия, держа чашку в одной руке, другую закинула на спинку дивана и поджала под себя босые ноги – на ней были джинсы и свитер с круглым вырезом, простой, но изысканный. Небрежная поза, которая никак не вязалась с адвокатессой из зала суда, сухой и властной, зато прекрасно сочеталась с плавающими в воздухе завитками пара, исходящего от чая.

Все еще пытаясь придать себе уверенности, Корсо поднес к губам чашку – зеленый чай, легкая горечь которого мгновенно превращается в нечто нежное и меланхоличное, а вкус вызывает привыкание, как секс или крэк.

– Ну, ты наконец решишься? – спросила она.

Корсо вздрогнул:

– На что?

– Признаться, что ты от меня без ума.

86

Вопрос мог показаться жестоким, но Корсо услышал его по-другому. Клаудия Мюллер настолько привыкла к уголовным делам, к мужчинам, которые шинкуют жен на мелкие кусочки, к извращенцам, которые насилуют жертву до полной бездыханности, к монстрам, нападающим на детей, что естественные чувства, такие как любовные страсти, разбитые сердца и прочее, стали для нее шуточками и говорить на эти темы она могла только с легкой иронией.

Он ответил тем же насмешливым тоном с долей цинизма:

– Признаюсь, виновен.

Клаудия выпрямилась, поставила чашку и наклонилась к нему, перегнувшись через низкий столик. Она оказалась совсем близко, всего в нескольких сантиметрах – так, что ей даже пришлось опереться на подлокотник кресла, в котором он сидел.

– Тогда я должна предупредить, что у тебя нет ни единого шанса.

По-прежнему никакой жестокости, тон скорее нейтральный, холодный, беспристрастный. Из серии «обвинения, выдвинутые против моего клиента, несостоятельны».

– Почему? – глупо спросил он, испытывая скорее облегчение.

Она снова откинулась на канапе:

– Мое сердце уже занято, как говорится в романах из розовой библиотеки.

«Розовая библиотека» – это выражение слегка устарело, но Барби часто его употребляла, обычно добавляя: «Такая розовая, как задница» – и намекая, что подобная литература основное внимание уделяет сексу.

– Собески?

Клаудия промолчала. Как это часто бывает, первая версия оказалась верной. Адвокатесса была не лучше тех помешанных, которые пишут письма серийным убийцам в тюрьмы, предлагая свою любовь.

Стефан не прерывал молчания – лучший метод, как показывал его опыт, чтобы заставить подозреваемого расколоться.

– Я открыла его для себя через его живопись, – и впрямь заговорила она. – Я принадлежу к тому слою, который ты терпеть не можешь, – к буржуазным богемным интеллектуалам, не знающим толком, на что направить свой бунтарский дух, поскольку сами являются воплощением существующей власти, продуктом того общественного устройства, против которого они хотели бы восстать. Собески был нашей находкой. В нем видели нового Жана Жене[82] или Люсьена Фрейда[83]. Я полюбила художника. Но не человека. В конце концов в две тысячи пятнадцатом мы встретились в одном экспертно-аналитическом центре, занимающемся условиями содержания заключенных, осужденных на длительные сроки.

Собески наверняка был маленьким королем подобных вечеринок. Человек, который все повидал, все знает и способен разглагольствовать до рассвета.

– Я никогда еще не встречала столь неприятного человека, – продолжала она со странной гримасой. – Однако за внешностью этого грубого койота, не просыхающего с утра до вечера, я что-то почувствовала. Потерянное, изломанное существо, всецело отдававшее себя живописи, наркотикам и сексу, только чтобы забыть потерянные семнадцать лет, проведенных в черной дыре, за решеткой.

– Девчушка из Опито-Нёф потеряла куда больше, – заметил он, как и положено хорошему копу, но из чистой мстительности: у каждого своя роль.

Клаудия улыбнулась и дружески пихнула его локтем:

– Оставь, товарищ. Мы здесь не для того, чтобы ссориться.

– А после ты с ним виделась?

– Никогда. У меня просто осталось такое смешанное чувство. А потом началось дело «Сквонка». Я взяла свой портфельчик и отправилась к нему в тюрьму. Я знала, что все вчерашние союзники повернутся к нему спиной, а его адвокат недостаточно хорош.

– Собески был как раз тем, кто тебе нужен: один против целого мира.

Адвокатесса пожала плечами:

– В любом случае вся страна потребовала бы голову рецидивиста.

Рассуждения Клаудии основывались на расхожих штампах: «Каждый имеет право на второй шанс» – и из сопливого, как омлет, великодушия, которое недорого стоит, когда живешь поблизости от Елисейского дворца.

– Я была очень удивлена тем, что он прекрасно меня помнит.

Корсо хотел было сказать, что даже Собески, который не видел дальше кончика своего члена, не мог забыть такой красотки, как она. В конце концов, художник был еще и эстетом.

– Он немедленно проникся ко мне доверием, и мы начали готовить линию защиты. Во время наших встреч я открывала в нем ту самую изломанную личность, какую себе и представляла. Агрессивное уродливое тело похотливого гения-провокатора не имело ничего общего с его внутренним миром. Истинная натура Собески чувствовалась с первого взгляда, несмотря на его истощенный и потасканный вид. В его трагической живописи, основанной на смерти и грязи…

– Чарующее зрелище.

– Не строй из себя дурака. Я говорю о внутренней уязвимости, которая…

– Внутренность Собески не слишком меня привлекает.

– Женщине необходимо восхищаться мужчиной.

Она решительно была настроена множить банальности.

– И что же тебя в нем восхищало? – резко прервал ее Корсо. – Его вульгарность, похотливость, пристрастие к наркоте или криминальное прошлое?

– Его живопись – в первую очередь.

– Настоящая или поддельная?

Он тут же пожалел о вырвавшейся фразе. Сказал же себе: никакого сарказма!

– И тем не менее за этот год я действительно привязалась к нему.

– Вам бы следовало пожениться.

– Не играй с моим горем, Корсо. Собески только что умер.

– Зачем ты мне все это рассказываешь?

– Я не хочу, чтобы ты тешился иллюзиями: в моей жизни нет места для тебя. Во всяком случае, того места, на которое ты надеешься.

В ответ на подобную откровенность ему оставалось только улыбнуться.

– По крайней мере, яснее ясного.

– Я займусь похоронами и буду одна на его могиле.

Теперь она держалась очень прямо, зажав ладони между сведенными коленями. И только тогда в голове у Корсо замигал огонек: все это театр. Адвокатесса добивается чего-то другого.

– Может, хватит устраивать цирк? – спросил он грубо.

– Какой цирк?

– Все твои душещипательные истории, исповеди, твой вид безутешной вдовы… Думаю, мы заслужили большего.

Клаудия встала. Засунув руки в задние карманы джинсов ладонями наружу, она подошла к окну.

– Я хочу, чтобы мы продолжили расследование, ты и я.

– Какое расследование?

Она повернулась к нему. Солнце играло на ее белоснежной коже, так что она сияла буквально ослепительным светом.

– Я хочу, чтобы мы заново просмотрели все следственные материалы.

Он тоже вылез из кресла и подошел к ней:

– Ты что, совсем охренела?

Она сделала шаг вперед, и он замер: его влечение к ней было таким сильным, что почти не отличалось от отвращения.

– Я много думала. Мы все ошиблись, Корсо. Убийца – не Собески и не Перес.

– Ну надо же!

– Мы что-то упустили.

Он мог бы воспользоваться этим поводом, чтобы сблизиться с ней. Но это было бы ошибкой: адвокат хотела обелить Собески, чтобы потом счастливо жить с его призраком. Он не предоставит им такой возможности.

– Я перевернул страницу, Клаудия.

Она только усмехнулась и снова отвернулась к окну. На этот раз Корсо открыто подошел к ней и склонился к ее плечу.

– Собески умер, – прошептал он ей на ухо. – Он повесился, повторив узел убийцы. Все кончено, Клаудия.

– Поверить не могу, что тебе можно скормить столь очевидные вещи.

– Да пошла ты!

Он развернулся и направился к двери. Грузчики только что втащили на лестничную площадку мраморный столик. Он уже переступал порог, когда она удержала его:

– Помоги мне, Корсо. Расследование не закончено!

– Тебе не удастся выпорхнуть из венского будуара, отряхивая перышки; придется понять: ничто никогда не заканчивается. И научиться жить с этим делом, как с камнем в желудке, вот и все.

Она обогнала его и загородила выход:

– Ты так ничего и не понял в этом деле, Корсо. Ты знаешь, что случилось под Ла-Маншем, когда ты следил за Собески?

Коп почти забыл про ту загадочную погоню.

– Он должен был передать свою картину. Ту самую, которую закончил в ночь убийства Софи Серей. Обмен произошел в туннеле. На нейтральной территории.

Перед Корсо на мгновение возник силуэт художника в тот день: шляпа, рюкзак, на котором лежал свернутый коврик. Когда он перехватил Собески в Блэкпуле, коврик исчез.

Как подобная деталь могла от него ускользнуть?

87

У Клаудии он подхватил два вируса.

Первый – любовного разочарования. Открытая рана, которой надо дать время зажить. Корсо воспринял это стоически и даже почувствовал, как образ адвокатессы отдаляется по мере возникновения все новых причин забыть ее. Он должен сосредоточиться на Тедди и довольствоваться Мисс Берет.

Другим вирусом, куда более опасным, было подозрение, что убийца из «Сквонка» по-прежнему разгуливает на свободе…

Клаудия никогда и не предполагала, что Корсо будет ей помогать, но она знала, что, несмотря на пафосные речи о смирении, достаточно одного крошечного факта, иногда даже слова, чтобы всплыли на поверхность все его собственные сомнения…

История с туннелем под Ла-Маншем была пустяком, но в то же время пополнила собой длинный список деталей, в отношении которых он попал пальцем в небо. В последующие дни у него возникла мысль, что убийце Софи и Элен удалась выскользнуть из раскинутой сети.

И это не Собески и не Перес. Кто-то третий.

Не выдержав, он пригласил Барби выпить кофе в «Золотом солнце», забегаловке, где раньше собирались копы из управления: ему хотелось порасспросить ее о деле Собески.

Барби вроде бы искренне удивилась:

– Дело закрыто.

– Это еще не значит, что оно закончено. В этой истории вообще ничего не ясно.

– Согласна, но у нас в следственной бригаде сейчас и других срочных трупов хватает.

Корсо кивнул, рассматривая сквозь стекло движение на мосту Сен-Мишель.

– Ты что-то слышал? – поинтересовалась она.

Он отрицательно покачал головой, не глядя на нее и раздумывая, имеет ли смысл сейчас снова рыться в архивных материалах дела, к чему его подталкивала Клаудия. К тому же он эти бумажки и так наизусть выучил…

– А Перес? – спросил он, не отрывая глаз от моста.

– Ничего не нашли, разумеется, – бросила Барби не без иронии. – Следователь даст заключение об убийстве с целью ограбления: ведь бумажник-то у него украли.

Корсо с осознанным цинизмом подумал, что идеальное преступление может совершить только коп.

Он обратил взгляд на Барби. Власть пошла ей на пользу. Она казалась не такой нервной, ногти были не изгрызены, а выражение лица стало более спокойным. Зато внешний облик, как и прежде, оставлял желать лучшего: платье будто скроено из армейского чехла, челка висит наперекосяк.

– Ты вроде не в своей тарелке, – забеспокоилась она, – все в порядке?

– В порядке.

– Как работа?

– Рутина. Нашел-таки себе тепленькое местечко.

– А Тедди?

– Все в норме. – Он глянул на часы. – Пора ехать за ним в школу.

Но Барби читала между строк.

– Ты ведь этого и хотел, верно?

– Говорю же, все хорошо.

Он ответил с оттенком раздражения, которое означало прямо противоположное. Но он предпочел не задерживаться на вопросе, который мучил его последние месяцы: действительно ли он создан для спокойного существования отца семейства? И разве это в его стиле – плюнуть на серию убийств, так и не добравшись с уверенностью до личности преступника?

– Приятно было тебя повидать, – сказал он, вставая. – В следующий раз пообедаем.

Барби не дала себе труда отвечать. Она достаточно хорошо знала своего Корсо, чтобы не понять, что все это туфта. Коп никак не мог переварить это дело, и точка; значит, оставался единственный способ утрясти его: снова открыть ящик Пандоры.

Всю неделю он запрещал себе звонить Бомпар, чтобы получить доступ к архивам. Ему также удавалось не зарыться в собственные заметки и документы, которые он оставил у себя. Но наваждение не отпускало, разрастаясь, словно опухоль в мозгу. Он без конца мысленно перебирал выпадающие детали, противоречивые факты, так и не получившие объяснения. Не Собески и не Перес… Ночью, когда он засыпал, у него появлялось ощущение, что он погружается в тень монстра – настоящего, который умудрился обмануть всю Францию и рано или поздно снова нанесет удар…

В ночь с 14 на 15 декабря его разбудил телефонный звонок. Еще не успев ответить, он увидел на экране имя: БАРБИ.

– У нас труп, – проговорила она глухим голосом, как будто ей не хватало дыхания. – Тот же образ действий, те же увечья: убийца из «Сквонка» вернулся.

– Очередная стриптизерша?

Повисла короткая пауза. Ему показалось, что она плачет, – вот уж чего никогда не случалось.

– Клаудия Мюллер.

88

Тело было обнаружено в порту Тольбиак бригадой ночных сторожей около трех ночи, рядом с готовой к работе фабрикой по производству бетона – и недалеко от свалки на улице Потерн-де-Пеплие, где был найден первый труп.

Корсо доехал до места как зомби. Мисс Берет ночевала у него и могла остаться с Тедди. В остальном – полный шок.

С самого начала он погнался не за той добычей, не смог помешать убийствам и даже спровоцировал новые. И вот теперь он некоторым образом способствовал убийству Клаудии Мюллер.

Почему она? За причастность к делу «Сквонка»? Потому что защищала Собески, «ложного убийцу»? Из-за ее стремления возобновить расследование – но каким образом убийца мог быть в курсе? Или дело в каких-то давних грехах, о которых Корсо не имел представления? Или же, почему бы и нет, чтобы спровоцировать его, копа, который вел дело? Но ведь Корсо не представлял серьезной угрозы: начиная с первого убийства в июне 2016-го он только и делал, что промахивался.

Когда он подъезжал к порту Тольбиак, ощущение нереальности еще усилилось: от берегов исходило фиолетовое свечение, как будто какой-то чудовищный флюоресцирующий неон поджаривал миллиарды мошек.

Он припарковался, предъявил удостоверение караульным из оцепления и спустился по каменному пандусу, который вел непосредственно к берегу. И только тогда понял, откуда исходит свечение. Монументальная бетонная фабрика предстала в новом обличье, над ней высился огромный контейнер, окаймленный светодиодными лампочками, которые освещали Сену. Получился сверхъестественный монолит чистого света, в регулярном ритме меняющий цвет.

Корсо заметил группу копов в штатском у подножия конструкции, исхлестанной синими вспышками мигалок. Всякий раз, когда одна из вспышек попадала на бункер, ее луч разбивался на тысячу искр, словно облако светлячков, попавших в северное сияние.

Корсо наблюдал за этим явлением зачарованно, но одновременно как бы со стороны, в полной растерянности, не способный что-либо анализировать. Его внутренний мир словно смело, а что до внешнего, то на него он смотрел с удивлением и непониманием.

– Хочешь увидеть тело?

Корсо вздрогнул. Перед ним стояла Барби с сигаретой в зубах, в ореоле света от контейнера, который сейчас наливался зеленым. Ее лицо казалось гипсовым, бледным. Эк вы в одночасье постарели, мадам руководительница группы…

– Вы уверены, что это она? – спросил Корсо.

– Без сомнения. В остальном все как у других: ни одежды, ни документов.

Свет перешел в синеву. Они двинулись к месту преступления, за контейнер с песком и камнями, покинув лазурную ясность, чтобы сменить ее на клиническую белизну прожекторов службы учета. Над местом убийства натянули тент, чтобы оно не просматривалось с верхней набережной, – несмотря на поздний час, там уже скопились молчаливые зеваки и надравшиеся гуляки, отпускавшие тупые шуточки.

– Уберите этих козлов! – в сердцах бросил Корсо, прежде чем зайти под тент.

Барби снисходительно покачала головой: Корсо забыл, что здесь у него больше нет никакой власти.

– Мы этим уже занимаемся, но нельзя перекрыть всю набережную. Ты готов?

– Не держи меня за целку.

Они проникли под навес, натягивая гипоаллергенные нитриловые перчатки. Он отметил – глупая деталь, но мозг решал за него, – что перчатки подходят по цвету к светящемуся вдали контейнеру, который вернулся к изначальному фиолетовому.

При их появлении техники посторонились, и он обратил внимание – еще одно идиотское наблюдение, – как прекрасны их белые силуэты. Научная полиция превращала сцены преступлений в художественные перформансы…

Оказавшись рядом с телом, он уже знал, что это зрелище будет преследовать его до могилы. Лицо Клаудии было растянуто от уха до уха в непристойном крике. Глаза не налились кровью, но даже такой убийца не в состоянии проконтролировать каждую деталь. С Клаудией в этом смысле у него случился прокол.

Но не во всех остальных. Она лежала в профиль, даже, скорее, в три четверти, слегка отвернув лицо к земле, словно скорчившись на асфальте набережной.

– Положение тела отличается, потому что он сбросил его с бункера, – повторила Барби.

– Это точно?

– Мы туда поднимались. Несмотря на дождь, на крыше еще остались следы крови. Вместе с тем дверь, перекрывающая лестницу бункера, была взломана. Он совершил жертвоприношение наверху, а потом сбросил жертву.

– Почему?

– Почему мы так думаем или почему убийца это сделал?

– Кончай свои игры.

Барби вздохнула:

– В его планы наверняка входило выставить ее на крыше бункера, но по той или иной причине он ее сбросил. Можно предположить также, что труп соскользнул в пустоту сам: крыша покатая. Или же она была еще жива и отбивалась, пока не перевалилась через край. Возможно, вскрытие даст ответы.

– Если есть кровь, значит есть и следы, и отпечатки.

– В том-то и дело, что нет. Это невероятно. Уж не знаю, как он умудрился, но никаких следов. Можно подумать, он летал по воздуху, не касаясь крыши. Мы действительно имеем дело с…

Корсо уже не слушал. Он вглядывался в полумесяц в разодранной и черной плоти, изображавший смех Клаудии. Он хотел бы броситься к ее коленям и вымолить прощение. Последний ее образ – живая, окруженная солнечным ореолом в своей гостиной – беспрестанно накладывался на сцену кошмара, и в мозгу у него словно происходило короткое замыкание.

– Пора отправлять тело, – продолжила Барби. – Мы закончили изъятие образцов, но остается только надеяться на везение. Никаких оснований думать, что на этот раз он совершил ошибку. Не считая падения тела. Может, его застукали и он что-то оставил… Но мне не очень верится.

Корсо по-прежнему смотрел на труп, на выступающий позвоночник, вывернутые и скрученные нижним бельем конечности, раздробленное камнем горло. В голове мелькнула еще одна совершенно неуместная мысль: у Клаудии на редкость красивое тело – подтянутое, бледное, аристократичное. Тело, которое ей очень шло.

Потом коп вернулся к располосованному на две части лицу, этому смеху, словно готовому поглотить сиреневую ночь, к беспомощным копам с их бесплодной энергией, которую они растратят – и, без сомнения, зря. Ее смех был черной дырой, столь обширной и мощной, что никому не удастся вырвать оттуда хоть единый лучик, хоть единую частицу истины.

– Вы уже начали опрос? – вернулся он к делу.

– На данный момент никто не знает, что она делала вечером. Последний контакт – с секретаршей около девятнадцати часов. Она осталась дома, чтобы закончить обустройство новой квартиры.

Свежая краска на стенах, мебель еще в чехлах, сваленные в кучу предметы, ожидающие, пока их расставят по комнатам. Клаудия, конечно же, решила сменить обстановку, готовясь к новому старту после дела Собески. Но осознала, что не может этого сделать, пока истина не будет установлена.

Прибыли парни из похоронного с погребальным мешком. Бирка для идентификационной этикетки блестела в свете прожекторов, оставалось только ее заполнить. Корсо не желал этого видеть.

– Дело отдадут тебе? – спросил он, выходя из-под тента.

– Конечно, – буркнула Барби. – Ждем заместителя прокурора. Я как раз была на дежурстве, и мой бэкграунд вполне позволяет…

– Позвони мне завтра утром. Я хочу быть в курсе каждой мелочи.

Затем он развернулся и бросился к синеватому монолиту, напоминавшему космический корабль, висящий в ледяной ночи.

Пока он взбегал по каменному пандусу, ему в голову пришла первая рациональная мысль, но не самая блестящая: он трусливо поздравил себя с тем, что не ему придется сообщать новость родителям Клаудии. Жестокость въелась в его шкуру, но он сдал свой фартук гробовщика.

Добравшись до машины, он резко взял с места и помчался по набережным, проезжая на красный везде, где только возможно.

Доехав до Нотр-Дам, он затормозил, схватил мобильник и позвонил Катрин Бомпар:

– Ты в курсе?

– Мне очень жаль. Правда, я…

– Я хочу вернуться в управление.

– Когда?

– Сейчас.

89

Конечно, фокус не удался. Даже Катрин Бомпар не обладала такой властью.

А пока Корсо пришлось заполнять тонны бумаг, бегать по кабинетам, объяснять свои мотивы и ждать, как всем прочим, пока рассмотрят его кандидатуру. Разумеется, она будет одобрена, но слишком поздно, чтобы успеть взяться за дело об убийстве Клаудии.

Он сменил тактику и предложил помогать Барби негласно. Та не горела энтузиазмом. Став шефом группы, она не нуждалась в дуэнье. К тому же и ситуация была под высоким напряжением. Несмотря на все усилия, она не сумела скрыть от прессы новое убийство и способ его совершения, который по всем пунктам напоминал метод «палача „Сквонка“», то есть дело, которое было как бы закрыто после ноябрьского процесса и самоубийства виновного…

В подобных обстоятельствах Барби легко могла обойтись без такой обузы, как Корсо: ноль объективности по отношению к жертве, пруд пруди дерьма на хвосте (причем среди прочего – убийство Альфонсо Переса), совершенно смещенные представления о деле из-за собственных многочисленных ошибок… И силушку девать некуда, и с мозгами плохо. И конечно же, никакого права вмешиваться в процессуальные действия ни на одном уровне. Паршивая овца вкупе с мертвым грузом.

Даже если бы он сумел немедленно вернуться в следственную бригаду, ему не доверили бы текущее дело. В конце концов, новое убийство само по себе было доказательством его некомпетентности – он ошибся по всем пунктам.

– Я знаю дело лучше любого, – пытался настаивать он.

– Даже слишком хорошо, – возражала Барби.

– Не пытайся меня подловить, в этом деле я тебе нужен. Черт, я же еще не на пенсии и не рехнулся!

Неохотно она согласилась держать его в курсе расследования, при условии, что он и носа не сунет в управление и вообще не будет вмешиваться никаким образом. Он неофициальный консультант – даже тайный.

Он подчинился – выбора не было, – чтобы через два дня понять, что анализировать ему нечего. Расследование началось с нуля и на нем же остановилось. У него возникло мрачное ощущение дежавю и хронического бессилия.

14 декабря Клаудия Мюллер покинула свой кабинет в 16:00, чтобы заняться обустройством новой квартиры. Она позвонила своей помощнице в 19:10. А дальше – никаких известий. Как Софи Серей и Элен Демора, она испарилась, чтобы снова возникнуть на берегу порта Тольбиак обнаженной, связанной и обезображенной.

В действительности расследование хуже чем остановилось – оно достигло той безнадежной точки, когда все, что могло помочь делу, уже испробовано. Не просматривалось ни единой зацепки, никакого нового пути поисков, и группе Барби предлагалось просто признать, что, сколько ни бегай по кругу, все равно выходит очередной пшик. Ноль в квадрате.

Вскрытие показало, что причиной смерти Клаудии было не удушение, а падение. У убийцы не было времени задушить ее, применив привычную гарроту. Все наводило на мысль, что она сопротивлялась и в результате упала с крыши, сломав себе шейные позвонки при ударе об асфальт, – бункер был высотой около двадцати метров.

Про убийцу – ничего. Ни отпечатков пальцев, ни органических следов. Ни свидетелей, ни записей камер видеонаблюдения. Ни единого намека в ежедневнике Клаудии, который мог бы вывести на чье-то подозрительное присутствие. Адвокатесса вела монашеский образ жизни, и ее переезд стал всего лишь новым способом сменить обстановку, не выходя за пределы своего внутреннего мира, с теми же книгами, фильмами и картинами. Никаких бойфрендов на горизонте. Австрийские родители живут в Вене. Ни семьи, ни друзей в Париже. Одиночка, которая в качестве жизненной позиции выбрала защиту самых ужасных преступников в самых отвратительных делах.

Корсо не понимал, как подобная женщина, по уши погрузившаяся в дело Собески, могла позволить захватить себя врасплох. Она прекрасно знала modus operandi убийцы, как и тот факт, что он похищает своих жертв – или чем-то завлекает, – не оставляя следов. Как она могла попасться на удочку? Невозможно! Клаудия не вчера родилась, и она, можно сказать, была заточена под это дело, которое было ее наваждением на протяжении года и оставалось таковым до последних дней. Она бы почуяла неладное при первом же подозрительном признаке.

Корсо пришел к выводу, что она знала убийцу и доверяла ему. Человек, будь то мужчина или женщина, который нанес ей визит в ту ночь, был вне подозрений…

Вечером в воскресенье, 17 декабря, Барби позвонила ему, чтобы сообщить, что останки Клаудии наконец-то переданы семье, после пятидесяти часов аутопсии, исследований и всех видов кропотливых анализов. Родители решили похоронить дочь в Париже, на кладбище в Пасси.

– Когда похороны?

– Завтра утром, в одиннадцать.

90

Кладбище в Пасси – это ВИП-зона для покойников. Две тысячи шестьсот могил, с самым высоким показателем плотности захоронений на один квадратный метр. Цветник знаменитостей, упокоившихся на вершине холма над площадью Трокадеро. Перед гигантскими воротами в стиле ар-деко коп опять заколебался. Если во время похорон его заметит семья или вообще кто-нибудь, он закончит свои дни повешенным на одном из каштанов святилища. По сути дела, именно он выбрал не того убийцу, ложно обвинил клиента Клаудии и, в той или иной форме, подал настоящему убийце идею принести в жертву молодую адвокатессу. Да ладно, Корсо, ты и не такое видывал.

По иронии равнодушной судьбы стояла чудесная погода. Стелы и кресты переливались под солнцем, как перламутровые волны. Ни единое дуновение ветерка не нарушало благолепия утра. Синева неба походила на чистейший химический осадок, а заодно напоминала о его последнем визите к Клаудии.

Сунув руки в карманы, Корсо принялся искать место церемонии. Он шел мимо белых мавзолеев, похожих на храмы, павильонов с витражами, будто украденными из церкви и изображавшими ангелов или целомудренных дев, затейливых часовен в барочных орнаментах…

Клаудии такое окружение не понравилось бы. Ярой стороннице равного для всех правосудия было бы неприятно насильственное возвращение к ее буржуазным корням.

Наконец он заметил группу в черном, словно прорисованную углем на белой странице. Осторожно приблизившись, он понял, что ничем не рискует: все присутствующие прибыли из Вены. Друзей у Клаудии не было, но семья была. Торжественные лица с благородными чертами и замкнутым выражением. Речи на правильном немецком. Не хватало только рамки из сусального золота, чтобы увековечить это собрание у разверстой могилы.

Барби обещала, что не будет ни одного журналиста или даже зеваки. И сдержала слово – она сознательно распространила ложную информацию: поскольку Клаудия Мюллер была австрийкой, ее родители репатриировали тело, чтобы захоронить в окрестностях Вены.

Эти австрийцы не верили в Бога. Ни тени кюре или иного служителя культа. Никакой заупокойной службы у гроба, только глубокая отрешенность, которая стоила любых стандартных молитв. Корсо смотрел на этих мужчин и женщин и поражался их сходству: те же одежды элегантного покроя, те же черты, выточенные из белого мрамора. Часть высшего венского общества высадилась в Пасси и казалась отлитой из одной формы.

Коп размышлял, кто же здесь мать Клаудии, когда маленькая женщина сделала шаг вперед. Она проигнорировала пюпитр, выставленный для ораторов, чтобы подойти ближе к вырытой могиле. Позади нее гигант с суровым видом изображал bodyguards: отец.

Несмотря на маленький рост и округлый силуэт, фамильное сходство мадам Мюллер с покойной было очевидно: чистые черты, словно проведенные одной линией, гармонично сходились к вискам, – как и у Клаудии, у нее были черные волосы, откинутые назад. Бледная, строгая красота, напоминавшая горьковатый священный вкус просвиры.

От ее присутствия Корсо оцепенел с ног до головы. Он боялся встретиться с ней взглядом, но глаза женщины были полуприкрыты. Она сложила руки пред собой; у нее не было ни сумки, ни пальто. Только черное платье, которое своей простотой напоминало те пропитанные серой робы, которые надевали на приговоренных к сжиганию на костре, чтобы они горели быстрее.

Она стала читать по памяти, голос в унисон глазам, то есть обращенный внутрь:

Hasta te creo dueña del universo. Te traeré de las montañas flores alegres, copihues, avellanas oscuras, y cestas silvestres de besos. Quiero hacer contigo lo que la primavera hace con los cerezos.

Корсо не ожидал услышать испанский язык, но сразу же узнал самый известный отрывок из двадцати стихотворений Пабло Неруды, посвященных любви (и молодости). Хочу сотворить с тобою / то, что весна сотворяет с дикой вишней в лесу…[84]

Убитая горем мать обращала к дочери любовную поэму, исполненную чувственности. Клаудия, без сомнения, повернулась к семье спиной. Именно чтобы забыть их – и в качестве провокации, – она обосновалась в Париже и стала святой заступницей преступников.

Внезапно Стефан узнал некоторые лица. В конечном счете на кладбище оказались не только австрийцы, и Барби не смогла помешать информации распространиться среди «друзей» Собески, то есть среди интеллектуалов, политиков, деятелей искусства, которые помалкивали, когда вскрылась виновность художника, но снова выползли из щелей теперь, когда его невиновность стала очевидна.

Корсо видел, что они перешептываются между собой. Они его заметили и узнали своего классового врага. Фашиствующий коп, наделавший одних ошибок. Тот, кто ничего не понял. Кто решил, что дело закрыто, в то время как преступник еще разгуливает на свободе…

К счастью, ни одному из этих активистов не представилась возможность произнести речь – похороны были австрийские, и только австрийские. Иначе выплеснулась бы обычная волна негодования: Клаудия, доблестный адвокат, принесенная в жертву тупоумной полицией и слепым правосудием, Собески, «самоубитый обществом»[85], и так далее.

Сейчас все медленно проходили мимо открытой могилы, и каждый бросал в нее белую розу. Корсо предпочел отступить за памятники: у него не было ни розы, ни права. Также и речи не могло быть о принесении соболезнований родным или кому-то еще. «Друзья Собески» все чаще бросали на него угрожающие взгляды…

Он уже разворачивался к выходу, когда заметил лицо, не вписывающееся в общую картину. Ну совсем не вписывающееся. Корсо укрылся за стелой в ожидании, когда народ разойдется. Он не покинет кладбища, пока не получит объяснения этой miscasting[86].

91

– Ты что здесь делаешь?

Корсо выскочил из засады, когда собравшиеся еще медленно удалялись. Он обращался к невысокому человечку, который на приличном расстоянии следовал за процессией. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить, но теперь он был уверен: тот был копом из управления. А еще точнее – из службы учета.

Перед ним стоял тот самый мелкий типчик со стрижкой под Playmobil и круглой, как тыква, физиономией, который показывал ему первые полотна, конфискованные у Собески, – как тогда предполагалось, картины изобличали Собески, хотя позже оказались простыми копиями с фотографий, проданных Тральщиком Людо.

– Я…

– Напомни-ка мне свое имя.

– Лейтенант Филипп Марке.

– И что ты здесь делаешь?

Марке бросал отчаянные взгляды вслед удаляющейся траурной процессии.

В конце концов он проговорил голосом, которому постарался придать твердости:

– Клаудия была моей подругой.

– Как ты с ней познакомился?

– По работе.

– Служба учета никогда не контачит с адвокатами.

– У Клаудии имелось разрешение от судьи на получение некоторых образцов. В службе я занимаюсь опечатыванием проб органики. Я их собираю, отсылаю на экспертизы, потом получаю обратно и архивирую.

Марке как две капли воды походил на тех, кто является в управление в качестве свидетеля и остается там в качестве главного обвиняемого.

– И когда это было?

– Я бы сказал… года два назад.

– В рамках какого дела?

– Я… я уже не помню.

Первая ложь. Корсо не стал добавлять «проверим», но появилась надежда. Он с трудом представлял себе этого недоноска среди друзей Клаудии. Кстати, у адвокатессы не было друзей.

– И какого рода отношения у вас были?

– Это вас не касается.

Филипп Марке утер лоб рукавом пиджака, как будто этот ответ стоил ему реального физического усилия.

– Вы с ней спали? – Вопрос Корсо прозвучал как явная провокация.

Он встал спиной к свету, вынуждая собеседника развернуться лицом к солнцу.

– Я… я не обязан вам отвечать.

Пора было переходить к принудительным мерам: Корсо ухватил его за ворот, опасаясь, как бы грошовый костюмчик не остался у него в руке.

– Кончай строить из себя недоумка. Клаудию только что похоронили. Убитую самым страшным образом. Если ваша связь, какой бы она ни была, выплывет наружу, это будет очень скверно выглядеть, уж поверь мне. Ты можешь быстренько оказаться в списке подозреваемых. По сути дела, кто может лучше провести копов, чем парень из службы учета. Это бы объяснило, каким образом убийце удавалось так долго водить нас за нос…

Марке вцепился своими коготками в запястья Корсо – силенок у него было как у туберкулезника, сбежавшего из санатория.

– От… отпустите меня!

– Какие у вас были отношения, твою мать?

Марке открыл рот. И не смог издать ни слова. Корсо наконец отпустил его и вытер руки о куртку – пальцы стали жирными, как будто он выуживал ими жареную картошку из кулька.

– Мы… мы были вместе… – выдавил из себя тот между двумя приступами кашля.

Теперь дыхание перехватило у Корсо. Марке незачем врать. Скорей уж наоборот. Но чтобы Клаудия Мюллер, ослепительная женщина, с триумфом выигрывавшая все процессы, у ног которой были, без сомнения, все адвокаты, да и не только они, а еще судьи, прокуроры, обвиняемые, присяжные… Эта недоступная женщина, оказавшаяся неравнодушной к художнику-фальсификатору, приговоренному за двойное убийство, остановила свой выбор на сраном технике-замухрышке из научного отдела?

– Не верю ни единому слову.

– Ну и не верьте, – выпрямился тот, почувствовав, что задета его мужская гордость.

Корсо сделал шаг, заставив Марке прижаться к стеле:

– Вы не жили вместе.

– Конечно нет!

– Тогда как?

Казалось, коротышка-коп тает на солнце, как кусок масла на сковородке.

– Мы регулярно виделись. Я… я думаю, я ей нравился.

– Даже в последние месяцы?

На лице Марке появилась хитрая улыбка. Он наконец-то понял причину агрессивности Корсо: тот тоже запал на красавицу.

– Она говорила о вас… – с презрением выплюнул он.

– И что именно?

– Что вы тот, кого она не выносит больше всех в мире.

Корсо принял удар. Солнце жарило в спину, а проснувшийся ледяной ветер дул в лицо, как пылесос «Керхер».

– Почему? – спросил он севшим голосом.

Марке пожал плечами. Он уловил на лице Корсо гримасу настоящего страдания и не хотел его усугублять. Клаудия похоронена в нескольких шагах, не время и не место разыгрывать дуэльные сцены.

– Потому что я обвинил Собески?

Коп из службы учета внимательно на него глянул: он прикидывал, способен ли Корсо выдержать добавку.

– Не только. В ее глазах вы были воплощением ограниченного копа, который ставит свою убежденность выше доказательств и действует, повинуясь исключительно инстинкту.

Корсо очень хотелось бы вмазать ему кулаком по морде, но не здесь и не сейчас. К тому же невелика новость. У Клаудии уже был случай выложить ему все, что она о нем думает.

– Вали отсюда! – приказал он.

Он посмотрел, как Марке улепетывает на полной скорости, петляя по аллеям. Что-то не вязалось: хлюпик сказал не всю правду. Корсо решил, что отложит в памяти этот огрех в общей картине. А пока следовало молчать и наблюдать. Парня держать под приглядом, но пока делать то, что горит.

Корсо почти бегом пустился к выходу. Похороны Клаудии придали ему сил. И чихать он хотел на протоколы Барби.

Он сам начнет расследование с нуля.

92

Для начала он решил еще раз повидаться с Матье Вераном, мастером веревочных дел, вооружившись снимками нового места преступления. Возможно, наваши заметит разницу между узлами на теле Клаудии и других жертв. Или увидит какую-то деталь, способную указать им дальнейший путь.

Париж буквально изнемогал под рождественскими украшениями, и в воздухе витала та смесь нетерпения и грусти, которая всегда ощущается в конце года. В очередной раз предстоит обжираться, опиваться, делать друг другу подарки, но только для того, чтобы забыть существо дела: одним годом больше, одним годом меньше…

Корсо предупредил о своем приезде, и Веран, который вроде не был слишком занят, обещал принять его. Снова оказавшись на улице Доктора Бланша, а затем и во дворе с кулаком из черного пластика, коп осознал, какая вечность прошла со времени его последнего визита.

А вот Матье Веран совсем не изменился. То же худое лицо в форме узкой бойницы. Глаза такие выпученные, что кажется, будто доходят до самых висков. Хищные челюсти, напоминающие волчий капкан. Веран походил на персонаж из басни. Он был волком из сказки, людоедом из замка.

Корсо завораживал этот маркиз де Сад, всегда готовый уделить вам время. Бродяга-аристократ на дорогах удовольствия, искатель наслаждений, нацеленный только на одно: на копание в человеческой психике и выискивание в ней всего самого ненормального, самого противоречивого.

– Я слышал по радио, что у вас новая жертва.

– Именно так.

Веран пригласил его в гостиную. Ни слова сочувствия или выражения скорби. В некотором смысле это давало роздых.

– Чем я могу вам помочь?

Корсо достал фотографии:

– Новая жертва. Мне бы хотелось, чтобы вы внимательно просмотрели эти снимки. Скажите, видите ли вы отличия по сравнению с узлами в предыдущих случаях. Я принес фото других жертв, чтобы освежить вашу память, и…

– Не трудитесь.

Веран, сидя на красном диване, уже взял снимки и, алчно вглядываясь, уже раскладывал их на низком столике. Корсо подумал, а не подкармливает ли сейчас он сам нездоровое любопытство этого извращенца и не доставляет ли ему новую порцию удовольствия от лицезрения такой резни.

Наваши пристально смотрел на распечатки, как хищник на добычу. Выпуклые глаза расползлись на пол-лица и, казалось, передавали ему огромные объемы суперважной информации.

– Я знаю эту женщину.

– Она адвокат Филиппа Собески. Вы ее видели на его процессе.

– Нет, я знал ее раньше.

– Простите?

Тот поднял расширенные зрачки:

– Она была моей ученицей.

Корсо показалось, что гостиная вдруг стала опасно крениться, а винтажная мебель задрожала, как в объективе наплечной видеокамеры. Что этот псих несет?

– Она посещала мои занятия года два-три назад, – продолжил Веран. – Называла себя Лорелеей.

Немецкая легенда о Лорелее: речная нимфа, которая своей песней заманивала корабельщиков на Рейне, пока они не сбивались с пути, – как сирены в древнегреческой мифологии. Имя Лорелеи носила также обрывистая скала у берегов Рейна, которая отмечала то сужение реки, где потонуло множество кораблей. Прозрачный намек: Клаудия заманивала и губила людей, превращая их в жалкие обломки, – и его самого.

– Она проучилась всего год. Была очень одаренной. Потом я с ней несколько раз пересекался в тренировочных заведениях и даже в клубах садомазо.

Корсо не знал, за какой из многочисленных выводов, вытекающих из этих сенсационных признаний, хвататься. Клаудия, любительница извращенных удовольствий. Клаудия, эксперт в искусстве связывания. Клаудия, без сомнения знавшая Собески задолго до серии убийств. Клаудия, занимавшаяся с ним сибари и, вероятно, уже тогда его любовница…

Веран выдал новую информацию, которая перекрыла все остальное:

– Она была адептом самоповешения.

– Что это такое?

– Особая техника, которая позволяет связать самого себя. При завершении манипуляции достаточно распустить один узел, чтобы все путы стянулись между собой. И вы в мгновение ока окажетесь повешенным… Но всю работу проделали вы сами.

Мысли копа как раскаленные камни бились в его мозгу. Он не желал признавать истину, которая следовала из столь неожиданного открытия.

Веран уже склонился над одной из фотографий:

– Погодите… Да… Без сомнения, эти узлы основаны именно на такой технике. Если вы хорошенько приглядитесь, то поймете, что все они развернуты внутрь. Лорелея сама себя связала.

Веран выпустил снимки, и они упали на низкий столик. Впервые он и сам казался потрясенным. Узкое лицо еще больше вытянулось, остались одни глазные яблоки, блестящие и лихорадочные.

– Вы думаете, что?.. – начал он.

Мастер садомазо не закончил фразу, а Корсо не стал ему отвечать. Они оба поняли правду.

Клаудия сама умертвила себя, подражая образу действий палача «Сквонка».

С единственной целью: окончательно обелить Филиппа Собески.

93

Дождь.

Колонны. Своды. Стены. Целая зыбкая архитектура, одновременно тяжелая и текучая, вдребезги разрывающаяся об асфальт, о капоты машин, о крыши зданий. Дождевой блицкриг, атака вод, декабрьская ярость. Всего три часа дня, а уже темень.

Порывы ветра раскачивали украшения, во множестве развешенные над улицами. Ливень подчеркивал мерцание гирлянд и светильников. Рождество со своими огоньками растворялось в общем потоке, словно гигантское половодье уносило все на своем пути.

Корсо мчался на полной скорости в направлении порта Тольбиак – он включил мигалку, добавив свой световой вклад в зеркальную игру витрин и их отражений. В районе Нотр-Дам движение на набережных окончательно застопорилось. Даже с сиреной проехать было невозможно.

Ладно, тогда позвоним.

– Я не мешаю?

– Смотря для чего звонишь.

– А ты как думаешь?

Судмедэксперт Коска́ вздохнул:

– Что ты хочешь узнать?

– Ты уже сделал токсикологические анализы Клаудии Мюллер?

– Исключительно из профессиональной добросовестности. И так понятно, что она умерла не от отравления или интоксикации.

– У тебя есть результаты?

Коска выдержал паузу. Перестук клавиатуры.

– Забавно, что ты звонишь именно сейчас…

– Почему?

– Потому что я только что получил их и тут что-то странное.

– Что конкретно?

– Я взял образцы из разных частей тела. Пробы тканей лица дали необычный результат: они содержат сильный местный анестетик.

– А в других местах ты его не обнаружил?

– Нет. Ей, без сомнения, впрыснули это вещество непосредственно перед тем, как распороть щеки. Анестетик не успел распространиться по всей системе кровообращения. Кстати, это лидокаин, который как раз и используют для местного обезболивания. Как будто убийца хотел ограничить страдания жертвы.

Да что ты говоришь! Машины тронулись с места. Сквозь синеватые разводы на ветровом стекле Корсо виделось, как вырисовывается безумный план, ошеломляющий замысел, выходящий далеко за рамки всего, с чем он прежде сталкивался в следственной бригаде.

– Я вывел на экран крупные планы лица, – продолжал Коска. – На висках и щеках можно различить следы уколов. Сразу при таких повреждениях я не заметил…

– Все в порядке, Коска, не клюй себе печень. Если посчитать ошибки, которые мы насажали в этом деле, то нам всем пора на биржу труда.

– И что ты об этом думаешь?

Похоже, медик был всерьез озадачен. В его работе сталкиваешься с морем безумия, но никогда с противоречивыми фактами. Психоз – это красная нить, он следует собственной логике и никогда от нее не отклоняется.

Но вот чего Корсо не мог сказать Коска́: на этот раз схлестнулись два безумия. Ментора и ученицы. Палача «Сквонка» и Клаудии, Лорелеи присяжных.

– Ты сообщишь Барби?

– Так положено, разве нет?

– Дай мне двадцать четыре часа.

Корсо не знал, зачем попросил эту отсрочку, но медик согласился, правда голосом человека, которому отпиливают руку. Стефан дал отбой. Он только что проехал мимо Очень большой библиотеки[87], по-прежнему лавируя между машинами, завязшими в глубоких лужах.

Порт Тольбиак, наконец-то.

Он свернул налево, заставляя другие тачки посторониться, чтобы пропустить его на пандус, ведущий к берегу. Добравшись до бетонного завода, он выбрался из «фольксвагена» и тут же с головой окунулся в потоки дождя.

Место преступления все еще было оцеплено желтой сигнальной лентой – единственное цветное пятно в сплошном сером муаре ливня. Затопленный берег, казалось, вот-вот оторвется от тверди и присоединится к вздувшейся от дождя Сене. Река поднялась, как грудь при медленном глубоком вдохе.

Корсо пересек периметр безопасности и подошел к двери, которую взломала Клаудия. У него больше не осталось никаких сомнений в том, что произошло. Сейчас он хотел заняться точной реконструкцией и проверить мельчайшие детали.

Внешняя лестница под металлическими защитными конструкциями вилась вокруг хранилища песка. Он начал подниматься пригнувшись, как на палубе боевого корабля в разгар бури. Оказавшись наверху, он не испытал никакого головокружения по очень простой причине: ничего не было видно. Дождь сеял так часто, что казалось, создавал вокруг бункера серую прилегающую оболочку, поднимающуюся до самого неба.

Корсо уселся по-турецки на выпуклую крышу в позе медитации, как индийские садху у истоков Ганга, и прокрутил в голове весь сценарий.

Глубокой ночью Клаудия забралась сюда. Она вколола себе лидокаин в виски, в щеки, под челюсть, потом, пока анестетик не начал действовать, разделась и «самосвязалась», оставив одну руку свободной, чтобы закончить дело. Наконец, на краю крыши, уже скорчившись и стянув себя собственным бельем, она ножом для бумаги разрезала себе обе щеки до самых ушей и засунула камень в горло, в то время как отовсюду хлестала кровь. Корсо мог себе представить: боль, пересилившая эффект лидокаина, транс, затуманивающий глаза, смерть, разливающаяся алым ореолом вокруг…

Затем она избавилась от своих инструментов: ножа, шприцев, одежды… Куда она их дела? Корсо уже заметил небольшой люк в крыше, через который можно заглянуть внутрь бункера. Он открыл его – люк был не заперт, – бросил взгляд, но ничего не увидел. Слишком глубоко.

Потом все пошло очень быстро. Клаудия к этому моменту наверняка уже не очень соображала, что делает, жизнь утекала из ее разверстого рта и окрашивала крышу бункера. И все же она завела свободную руку за спину и просунула пальцы под браслет, образованный бретельками ее бюстгальтера.

Тогда одним движением она высвободила все натяжки, образованные цепочкой узлов, и оказалась связанной, как остальные жертвы палача «Сквонка». Уже задыхаясь от камня в горле, захлебываясь кровью, она заскользила вниз по крыше, пока не рухнула в пустоту.

Все так же сидя по-турецки, Корсо плакал. Это было самое отвратительное самоубийство, какое только можно себе вообразить. Почему Клаудия Мюллер обрекла себя на такую смерть? Зачем такая жертва?

Теперь предстояло обыскать внутренность бункера, записать свидетельские показания Верана – или, скорее, вызвать его еще раз в качестве эксперта, – провести повторное исследование всех собранных образцов в свете версии самоубийства… Неудивительно, что парни из учета не обнаружили ни малейших следов убийцы: его здесь просто не было.

Он позвонит Барби и все ей объяснит.

А сейчас у него есть куда более срочные дела. Он должен понять причины этого безумия. Любовь Клаудии к Собески, ее стремление оправдать его не являлись достаточными мотивами. У нее была иная причина действовать.

Он видел только одного человека, который мог бы просветить его насчет последних дней адвоката-самоубийцы. Как ни тяжело было это признавать, речь шла о Филиппе Марке, с его шарообразной стрижкой и физиономией эмодзи.

Кого только не выбирают в любовники самые прекрасные женщины…

Сев в машину, Корсо глянул на часы: почти четыре. Прежде чем продолжать, ему следовало уладить главную проблему.

Скрепя сердце он набрал номер, который ненавидел. Он так промок, что ему казалось, будто он по-прежнему сидит в болоте.

– Эмилия? Это я.

– Ты мне мешаешь.

– Я хочу, чтобы ты оказала мне одну услугу.

– Разумеется, нет.

– Речь идет о Тедди.

– Что случилось?

– Можешь забрать его сегодня вечером после няни? У меня обвал на работе.

Молчание. Корсо измотала эта борьба, стычки, вечный торг, причем порядок действий был неизменен. Сначала он должен умолять, она станет поливать его в дерьмом, они сцепятся и будут оскорблять друг друга, и все это – чтобы прийти к финалу, который известен обоим заранее: Эмилия, конечно же, заберет своего ребенка – не для того, чтобы оказать услугу его отцу, а потому, что это и долг, и удовольствие.

Как ни странно, на этот раз ему не пришлось настаивать и удалось перескочить через несколько этапов. Неужели их отношения налаживаются? В последнее время взгляд Корсо на Эмилию постепенно изменился. Он признавал за ней определенные достоинства и даже некоторое осознание собственной извращенности: разумеется, она никогда не станет впутывать Тедди в свои сексуальные игры.

– Я заеду за ним к тебе в шесть часов.

– Спасибо.

Он волен совершить сошествие в ад.

94

– Мы спали, но между нами была сделка.

– Какая?

– Клаудия кое о чем меня попросила в обмен на ее… благосклонность.

Корсо даже не пришлось прибегать к жестким мерам. Он отправился домой к Марке на бульвар Орнано в Восемнадцатом округе – коп из службы учета взял несколько дней отгула, чтобы пережить горе, – и просто позвонил в дверь. Тот его ждал. Он прекрасно знал, что они оба еще не все сказали.

Корсо не стал говорить о самоубийстве Клаудии. Он пришел выудить информацию, а не поделиться ею. Мужчины стояли в гостиной, погруженной в полутьму, – лампа на полке играла роль ночника. Снаружи дождь лил без продыху.

Корсо ждал продолжения, но Марке молчал.

– И что она просила взамен? – подтолкнул его Корсо.

– Она хотела…

Голос опять затих. Корсо придвинулся на шаг:

– Ты мне ответишь или нет?

Марке рухнул в кресло и исчез в полумраке. Только голос связывал его с миром живых:

– Она хотела, чтобы я подменил пробы ДНК жертв, Софи Серей и Элен Демора.

Корсо рванулся и ухватился за подлокотники кресла Марке:

– А ну-ка, повтори!

– Клянусь вам… я должен был подменить органические пробы жертв, а также кровь, изъятую с их тел.

Корсо выпрямился и отступил. Пришел его черед исчезнуть в темноте. Он отошел в угол комнаты, чтобы поразмыслить. Новые кусочки пазла ни к чему не подгонялись. Они складывались в картину, принципиально отличную от всего, что он мог предположить, но и сама эта картина не поддавалась пониманию.

– То есть мы никогда не работали с настоящими образцами? – недоверчиво уточнил он.

– Никогда.

Это была не просто информация, а полное потрясение основ расследования. Они все были обмануты самими материалами дела.

– Она в самом начале попросила тебя подменить кровь Софи Серей?

– На следующее утро после убийства, да. Семнадцатого июня две тысячи шестнадцатого.

Сейчас Корсо предпочел не зацикливаться на том факте, что Клаудия была в курсе первого убийства еще до того, как какие-либо сообщения появились в новостях.

Сосредоточься.

Для чего все эти манипуляции?

Или уже тогда она хотела отвести обвинение от Собески?

Нет, ведь кровь и ДНК жертвы ничего не говорили о личности убийцы.

– Так она спала с тобой ради этого?

Его глаза привыкли к темноте. Марке расплылся в бледной улыбке. Трещина в ночном горшке.

– Уж точно не ради моего природного обаяния.

Пусть Корсо не понимал цели Клаудии, он уловил ее стратегию. Марке был единственным человеком в управлении, кто мог подменить образцы. Этот мозгляк занимал ключевой пост для того, кто хотел подсунуть следственной бригаде фальшивые анализы крови или ДНК.

– В чем был смысл такого трюка?

– Я задал ей этот вопрос, она отказалась отвечать. Таковы были условия сделки. Или я подчинюсь и придержу язык, или могу забыть про наш секс-контракт.

Марке наверняка недолго колебался. В реальном мире мужчина вроде него не имел ни малейшего шанса приблизиться к такой женщине, как Клаудия.

– Откуда взялись новые образцы?

– Она сама мне их дала.

Вдруг до него дошла еще одна истина.

– Это ты подмешал кровь к картинам Собески?

– Не я, она.

У Корсо перед глазами возникли неровные буквы, вписанные в мазки краски на картинах. САРА. МАНОН. ЛЕЯ. ХЛОЯ. И конечно же, СОФИ и ЭЛЕН…

Клаудия Мюллер не только нанесла кровь на полотна, она еще и подделала почерк Филиппа Собески. Графологическая экспертиза подтвердила, что все имена написаны рукой художника.

– Как ты можешь быть в этом уверен? – продолжил он, слыша какое-то гудение в голове.

– А больше некому. Только у нас с ней были образцы крови, которыми я подменил настоящую кровь Софи и Элен. Раз это не я, значит она.

Новый кусочек пазла, новая загадка. Клаудия могла так поступить, только чтобы утопить Собески. А значит, она действовала с изощренной хитростью: делала вид, что защищает художника, чтобы надежнее его угробить, прикидывалась, что добивается его оправдания, только чтобы он получил пожизненное. Лучшей позицией для вынесения Собески обвинительного приговора было место его защитника.

У Корсо закружилась голова, когда он в обратном порядке (и на скорости) прокручивал основные направления дела. Это Клаудия с самого начала устроила все так, чтобы Собески сгнил за решеткой. Это она подменила пробирки с кровью ради уверенности, что сможет нанести ту же кровь на полотна Собески, а сперва – в его тайную мастерскую.

Но с какой целью?

Заодно он задумался, откуда взялась кровь, которой были написаны другие имена, – загадка, которую никто так и не смог разрешить.

Но это уже не так важно. Корсо подбирался к другому заключению, еще не уверенности, но, скажем так, весомой возможности. Из этих махинаций с органикой вытекал новый факт, от которого можно было окончательно рехнуться: а не Клаудия ли убила стриптизерш?..

Но опять-таки – зачем?

Была ли она извращенным убийцей, нашедшим в Собески козла отпущения? Или же, напротив, художник (и его арест) был конечной целью всей операции? В таком случае она убила двух женщин из окружения живописца, просто чтобы добиться его осуждения. Затем она сфабриковала изобличающие улики – вплоть до идеального завершения: кровавые имена двух женщин, скрытые в последних полотнах Собески.

Корсо был готов представить все, что угодно, согласиться со всем, что угодно, но ему по-прежнему не хватало ключевого элемента: побудительной причины. Почему Клаудия все это организовала? Почему испытывала такую сокровенную и неутолимую ненависть к Собески?

И если допустить, что она и была убийцей, зачем подменять кровь жертв? Она могла просто сохранить какое-то количество настоящей крови и пролить ее в мастерской Собески, а потом нанести на его картины. Это было бы даже проще. И к чему эта последняя манипуляция, которая ничего не добавляла к обвинениям против Собески и, в сущности, казалась бесполезной?

Похоже, Марке следил за ходом мыслей Корсо.

– Я тоже задавал себе эти вопросы. И провел собственные исследования.

– То есть?

– Я подумал, что если Клаудия просит меня подменить опечатанные образцы, значит она хочет скрыть что-то касающееся Софи и Элен. Я сохранил образцы их крови и сам сделал их анализ.

Горло Корсо пересохло так, что об него можно было бы чиркнуть спичкой.

– Ты что-то обнаружил?

Марке позволил себе еще одну призрачную улыбку в исполосованной ползущими по стеклам дождевыми нитями полутьме:

– Это проще простого. Софи и Элен были сестрами.

– Ты хочешь сказать… в биологическом смысле?

– Наполовину сестрами, на самом деле. Но у них, несомненно, был общий отец.

95

Корсо удалось успеть на поезд в 18:23, отходивший во Фран, городок, о котором он никогда раньше не слышал. Там он сделает пересадку на Понтарлье. Трехчасовое путешествие зимней ночью к горам и истине, с компьютером в качестве единственного попутчика.

Направлялся он в детский дом Мот-Сасси, где с 1998 по 2004 год вместе росли Софи Серей и Элен Демора. Стефан надеялся встретиться с кем-либо, кто их знал и мог бы лично подтвердить сегодняшнюю сенсацию.

Девочки оказались единокровными сестрами – и это не так удивительно, как могло показаться. От Софи отказалась мать, родившая ее в Лионе в 1984 году. Элен родилась двумя годами позже в Лон-ле-Сонье, от родителей, не способных взять на себя заботы о ребенке. Так что теоретически отцом обеих девочек мог быть Жан-Люк Демора, официант, вышибала, безработный, а главное – жестокий и пьющий.

Нетрудно вообразить, что двумя годами раньше он околачивался в районе Лиона или где-то поблизости и там ненадолго сошелся с матерью Софи, которая по своим причинам впоследствии бросила ребенка. Заурядная, хотя и грустная история несостоявшейся семьи.

Также неудивительно, что девочки познакомились (и каким-то образом признали друг друга) в детском доме, расположенном в тех же краях. Начиная с этого момента они росли в одних и тех же приютах или приемных семьях. Потом вместе отправились в Париж и решили попытать счастья в мире стриптиза. Корсо вспомнил также, что они скрывали свою дружбу, наверняка видя в ней источник силы в случае проблем. Что-то вроде секретного оружия.

Но почему Клаудия Мюллер, убийца она или нет, захотела скрыть их родство?

Оставалась еще масса вопросов, но Корсо дал себе слово не задумываться над ними. Ноль шансов, что его измученный (и не имеющий нужной информации) мозг подкинет ему хоть какой-то ответ. А может и ткнуть вслепую, что хуже всего.

За три часа в поезде он только вбил в компьютер все, что понял к этому моменту, – как и свои предположения. Что до остального…

Один факт не давал ему покоя. Клаудия с самого первого убийства попросила Марке подменить пробы крови. Важнейшая деталь, означавшая, что уже в момент смерти Софи она знала, что следующей будет Элен…

Итак, она убийца. Или же знала убийцу и его намерения.

В таком случае почему не предупредила Элен?

Никаких вопросов, Корсо, никаких вопросов.

Он уткнулся лбом в стекло и попытался в темноте разглядеть пейзаж. Ничего не видно. Он погрузил взгляд и мысли в это ничто с надеждой раствориться в нем. Его разбудило прибытие во Фран. Он вышел на платформу и открыл для себя новый мир.

Все бело. Вокзал погребен под снегом. Фонари отражались в сугробах, обрамлявших рельсы скоростного поезда фантастическим свечением. В других местах снег образовал более мягкие и пушистые формы, напоминавшие ватные декорации. Не хватало только яслей младенца Иисуса. Корсо остро почувствовал свою неуместность: в легкой куртке, без чемодана, он в одиночестве стоял на платформе.

Единственный, кто вышел во Фране.

Единственный, кто ждал пересадки на Понтарлье.

Минут десять он стучал зубами, ощущая себя закатанным в стеклянный шар, из тех, который разбивают, чтобы полюбоваться Эйфелевой башней или Дедом Морозом под падающими снежинками. Потом приехал маленький поезд футуристического вида, зеленовато-синий и серебристо-серый. После яслей и снежного кома – электрический поезд. Корсо находился в стране игрушек. Он залез внутрь, по-прежнему один. Через четверть часа он добрался до Понтарлье. Тот же вид, что и во Фране, только снега, кажется, побольше и, если такое возможно, еще меньше народа. Даже персонал станции отсутствовал.

Он потопал к выходу в надежде, что такси все же найдется.

Такси было, одно-единственное. Ветровое стекло черное, водитель не виден, выхлопная труба выплевывает клубы дыма под фонарем. От рождественских картинок прямиком к фильму ужасов: оставалось только сесть в салон и заметить, что его везут в отдаленный мотель, где совершают человеческие жертвоприношения.

Когда он назвал пункт назначения, шофер весело воскликнул:

– К счастью, у меня подходящие шины!

Машина покатила по департаментскому шоссе в направлении Лармона и швейцарской границы. За окном, в мерцании лунного света, открывался призрачный вид. Снег придавал долинам и горам нечто нереальное, ту бледность, что словно бы лишала материальности саму землю.

Настроившись на соответствующий лад, Корсо готовился увидеть, как приют Мот-Сасси вырастает на склоне горы, словно блиндаж с темными окнами и живыми призраками. Приятный сюрприз: детский центр оказался длинным зданием розового цвета, прекрасно освещенным, выступающие балконы которого делали его похожим на горнолыжные отели.

– Мне вас подождать или как?

– Нет, спасибо, – ответил Корсо, расплачиваясь с шофером.

Он не предупредил о своем приезде. У него не было ни малейшего представления о том, что его ждет в этом заведении, двадцать лет назад принявшем двух малышек, которые росли вместе, как сестры, и – чего никто не знал – действительно оказались сестрами.

Коп сделал несколько шагов к крыльцу в тишине – снежной, ватной, скользкой – и позвонил в сделанный под старину звонок. Терпеливо подождал, дрожа в легкой куртке. Температура еще упала: сильнейшая простуда гарантирована.

Наконец ему открыл похожий одновременно и на воспитателя, и на арестанта парнишка в спортивном костюме. Корсо представился, предъявил бедж и сказал, что хотел бы переговорить с руководителем учреждения. Было 22:30, другими словами – дверь вполне могла захлопнуться у него перед носом. Но парень и ухом не повел; не говоря ни слова, он, словно по рельсам, отбыл туда, откуда пришел.

Стефан подождал в огромной столовой, которую упорно силилась оживить богато убранная елка (с самодельными шарами и гирляндами). Он прошелся по вестибюлю с надраенным до блеска полом, узнавая материалы: керамическая плитка, крашеные стены, темно-красный линолеум. Легко мыть и дезинфицировать. В такого рода приютах за вами сразу все протирают. Ни следов, ни воспоминаний.

Он подготовился к этому посещению и выставил внутреннюю защиту. Его собственные воспоминания не должны высовывать свои грязные морды. И однако, подходя к елке, он почувствовал, как сжимается сердце. Картонные фигурки и сплетенные из раскрашенной фломастерами бумаги гирлянды напомнили ему немало рождественских праздников, когда, несмотря на подарки, застарелая рана открывалась вновь. Боль оттого, что у него не было родителей и никто не любил его просто за то, что он есть.

Сначала он защищался тем, что убеждал себя, будто расти в приюте еще не самое худшее, а отсутствие корней само по себе не катастрофа. Но зияющая рана так и не заживала. Он рос, нося ее в себе и каждый день пытаясь заполнить эту пустоту обрывками любви, подобранными там и сям, – даже если эти ошметки носили имя Мамаша и заканчивались тем, что его пускала по кругу куча вонючих педрил.

– Майор Корсо? Я Брижит Карон, директриса этого заведения.

Перед ним стояла женщина лет сорока, тоже в спортивном костюме. Она была в тапочках, поэтому он не слышал, как она подошла. Соломенные волосы, кирпично-красная кожа – ее толстощекое лицо напоминало помидор, обсыпанный сахаром.

Корсо снова представился. В нескольких словах объяснил причину своего визита. Софи Серей. Элен Демора. 1998–2004 годы. Он воздержался от объяснений, почему он ищет эту информацию.

– И вы приехали в такой поздний час? – удивилась она.

– Это крайне срочное расследование.

Она кивнула. В холод и снег, ночью – прийти сюда, чтобы просто поболтать о двух девочках, про которых все давно забыли. Ну и старательность!

– Мне очень жаль, – сказала она. – Я здесь всего пять лет. Так что ничего не могу для вас сделать.

– А разве не осталось воспитателей, работавших здесь в то время, кого-то из стариков, кто мог бы мне помочь?

– Нет. Наш персонал постоянно обновляется, чтобы не возникало особых отношений между воспитателями и воспитанниками.

– Как в банках.

– Простите?

Она стояла, уперев руки в бока и в спортивном костюме была похожа на маленькую метательницу ядра откуда-то с Востока.

– Не обращайте внимания, – сказал он, убирая в карман мобильник.

– Погодите… Может, кое-кто и есть.

– Кто?

– Один врач из Понтарлье, Эмманюэль Коэн. Она здесь давным-давно.

– А не дадите мне ее адрес?

Впервые Брижит Карон улыбнулась – ножик взрезал помидор.

– Вам повезло. Она как раз здесь. Один из наших ребятишек заболел.

Корсо сдержал радостный возглас. Он был глубоко убежден, что, идя на риск – например, пускаясь наобум в неизвестном направлении без малейшей гарантии результата, – вы всегда можете рассчитывать на приятный сюрприз.

– Сейчас я за ней схожу.

96

Короткие седые волосы, длинный сутулый силуэт, словно срезанный на уровне затылка, – врач появилась на лестничной площадке буквально через пять минут.

Настоящий врач, практикующий в горах. С ранцем, в вязаной шапке и коротком пальто с капюшоном. Казалось, последние сорок лет она только и делала, что карабкалась по склонам, чтобы навестить больного или принять роды. Ветеран вершин и горных троп Франции.

Корсо мгновенно проникся симпатией к этой женщине. Симпатией, уходившей далеко в прошлое – в детство или даже позже, когда, подсев на героин, он встречал подобных докторов. Они выписывали ему лекарства, но давали и нечто куда более ценное: теплоту, сочувствие, благожелательность. Редкая подпитка для малышей или для взрослых наркотов вроде него.

– Брижит сказала мне, что это важно. Речь о Софи и Элен, верно?

Корсо не смог скрыть удивления.

– Я читаю газеты, – сообщила она. – Я видела, как эти бедные девочки умерли.

– Вы помните их?

– Конечно. Я их лечила на протяжении многих лет.

– От каких болезней?

Она направилась к скамье в вестибюле и положила на нее свой ранец. Засунув руки в карманы, она продолжила говорить, по-прежнему выпрямившись, но склонившись со своих высот, как фонарь:

– От разных, хотя все неопасные. Но впоследствии мне пришлось играть роль психиатра. С этими девушками не все было в порядке.

– Вы не могли бы выразиться точнее?

– Одна пребывала в постоянном бешенстве, другая верила в призраков.

Вполне узнаваемо: Софи, ненавидевшая всех, в том числе и себя; Элен, которая спала с мертвецами.

Корсо пошел напрямик:

– Наше расследование показало, что они были сестрами.

– Это секрет Полишинеля.

Корсо рассчитывал на эффект неожиданности: мимо.

– Я говорю о единокровных сестрах, – настойчиво продолжил он.

– Я так и поняла.

– Как вы это узнали?

– Не было никакой уверенности, но уж больно они были похожи.

– Физически?

– Нет, но поведение, манера говорить… Просто поразительно, но иногда они одновременно совершали одни и те же движения.

– Возможно, это объясняется их дружбой.

У врача появилась улыбка, которая могла бросить вызов всем ветрам и препятствиям.

– Знали бы вы их в то время… У них наверняка общие корни. Без сомнения.

– Наши анализы показали, что у них был общий отец, Жан-Люк Демора. Вы его знали?

Эмманюэль Коэн по-прежнему стояла возле скамьи, руки в карманах пальто. Несмотря на торчащие из-под шапочки седые волосы, она напоминала студентку, дожидающуюся начала лекций.

– Вы ошибаетесь. Жан-Люк Демора не был отцом Элен.

– Как это?

– Еще один секрет Полишинеля: Натали Демора изнасиловали в предместье Безансона.

Корсо почувствовал звон в ушах. Может, шум всплывающей истины…

– Она заявила в полицию?

– Нет. Она уже была замужем за Демора и вела беспутную жизнь.

– Возможно, ребенок родился не в результате изнасилования…

Эмманюэль сделала несколько шагов – ее тело болталось в пальто, как гвоздь в мешке.

– В сущности, может, и нет. Но после этого ее мать не позволяла к себе прикасаться. Беременность стала сплошным мучением, которое она щедро заливала грошовым вином и пивом.

– Откуда у вас такие точные сведения?

– Наш регион не очень большой. Всем все известно. Кстати, в то время мне несколько раз представился случай лечить Натали. Они с мужем жили в… отвратительных условиях. Нищета, алкоголь, жестокость… Ужас. Социальные службы забрали у них девочку сразу после ее рождения.

Всем все известно. Надежда Корсо крепла.

– Насильника вычислили?

– Ходили слухи. Поговаривали о бродячем бандюке, о ком-то вроде сексуального хищника, который рыскал вдоль границы. У него вроде уже были неприятности с полицией где-то южнее. В таких случаях сведения всегда неточные. Жандармы разговорятся в кафе, потом их слова передают, перевирают – и они превращаются в настоящие мифы…

Звон в ушах все усиливался.

– Если Софи и Элен были единокровными сестрами, значит насильник также отец Софи…

– Совершенно верно. Еще один всем известный факт.

Провинция с ее пересудами и перешептываниями оказалась для копа поистине манной небесной.

– Вау-вау-вау, – бросил он, чтобы чуть притормозить врача. – Вы хотите сказать, что также знаете, кто мать Софи?

Эмманюэль Коэн снова молча зашагала взад-вперед. Ее высокая фигура, казалось, парит, не касаясь линолеума.

– Анонимные роды в больничном центре в Понтарлье. Все были в курсе. Медсестры не умеют держать язык за зубами.

Корсо подумал о собственном рождении и о той уверенности, на которой он построил всю свою жизнь: установить личность его матери невозможно. Его рождение имело силу абсолютной тайны. Скажешь тоже! Скорее это было способом самозащиты…

– Кто была мать Софи? – резко спросил он.

– Я уже не помню ее имени. Официантка лет двадцати. Работала в придорожном ресторанчике, на департаментском шоссе, ведущем в Морто. Ее тоже изнасиловали. Она подала заявление в полицию, мне кажется. Завели дело, но это ни к чему не привело.

– Но по-вашему, насильник был тот же, что и в случае с Натали?

– Без сомнения. Припоминаю, что описания совпадали. Тщедушный беззубый тип. Жандармы обратили внимание на мужчину, который рыскал по району, его профиль соответствовал тому бандюку, о котором я говорила. Но следствие быстро свернулось. У типа не было алиби, но девушки его не опознали. Или не захотели опознать.

Звон в ушах превратился в гул, предшествующий взрыву. Корсо казалось, что он оглох. Blast[88], как говорят англичане…

– Может, вы вспомните какую-нибудь деталь? – удалось ему выговорить. – Примету, которая помогла бы следствию?

– Да. Тогда рассказывали о том, как насильник связывал жертв. Какой-то особый узел, скаутские штучки, я уж не знаю. У всех фантазия разыгралась по поводу этой странной детали… Но опять-таки все, что я вам сейчас рассказываю, – это пересуды у стойки, сплетни, повторявшиеся в забегаловках на границе. Ничего достаточно серьезного.

Корсо действительно больше ничего не слышал, словно барабанные перепонки лопнули от избытка давления. Взорванные истиной, которая медленно всплывала и теперь обрушилась на его сознание, как чудовищное цунами – на портовый город.

Софи Серей и Элен Демора были дочерями Филиппа Собески.

Это открытие стало мощнейшим центром притяжения, к которому устремилось все остальное: время, пространство, мысли… Когда к Корсо вернулась способность трезво соображать, он осознал, что остался один в огромном зале с высокой елкой, которая по-прежнему строила ему глазки.

Эмманюэль Коэн ушла, и наверняка уже давно. Она попрощалась с ним, а он чисто автоматически ответил.

Вдруг по красному линолеуму прошелестели шаги.

– Вы еще здесь?

Брижит Карон, в тренировочном костюме и тапочках.

Все, что смог ответить Корсо, было:

– Можно у вас переночевать?

97

Не сон и не смерть.

Нечто черное, влажное, глубокое.

Когда Корсо проснулся, одетый, он не знал ни где он, ни кто он. Ему потребовалось немало времени, чтобы расставить все по местам и вспомнить, что он провел ночь в детском доме Мот-Сасси. Ему любезно открыли незанятую комнату, он уснул на двухъярусной кровати; только на верхней, пожалуйста.

Сейчас к нему вернулась и память о вчерашних сенсационных открытиях.

Поразительно и непонятно. Две первые жертвы палача «Сквонка» были дочерями Филиппа Собески, предполагаемого автора именно этих убийств.

Корсо доплелся до крана и сунул голову под холодную воду. Возможно, он надеялся стереть воспоминания или же неожиданно обнаружить естественную и логичную связь между этими нестыкующимися фактами.

С мокрым лицом он вгляделся в свое отражение в зеркале: он себя не узнавал. Небритый, издерганный всеми навалившимися событиями, с остекленевшими глазами. У него было ощущение, что он прошел сквозь невидимый занавес, чтобы оказаться в сюрреалистическом измерении жизни, – или же, наоборот, что он добирался сюда, постоянно проскакивая мимо истины.

Попробуем еще разок. Клаудия Мюллер убила Софи Серей и Элен Демора – и Марко Гварньери, если уж на то пошло. Она спала с жалким типчиком из службы учета, чтобы никто не узнал, что две первые жертвы были единокровными сестрами. Затем она подстроила так, чтобы Собески был обвинен и осужден за убийство собственных дочерей.

Немало информации, конечно, но по-прежнему отсутствует главное: ответ на вопрос ПОЧЕМУ. Это месть, без сомнения, но каков же мотив? Хотела ли она отомстить за изнасилованных матерей, за их дочерей, которые росли, как сорная трава? Но ведь не мстят за женщину, убивая ее. Не считая еще одной нелепости: если допустить, что Клаудия хотела наказать художника-фальсификатора, почему потом она покончила с собой, имитируя почерк убийцы и тем самым обеляя Собески? Почему захотела умереть, разрушив ту изобличающую ловушку, которую сама же и выстроила?

Корсо не стал завтракать. И не попрощался с Брижит Карон. Не умывшись и не переодевшись, он просто вызвал такси и сбежал, как вор, со своим «Маком» под мышкой. Помятый, грязный, он велел отвезти себя на вокзал в Понтарлье, все такой же заснеженный, а оттуда отправился на поезде в Женеву и сразу же взял там такси до аэропорта. Теперь им двигала одна четкая мысль.

Сначала звонок Эмилии – все ли в порядке с Тедди? – потом Барби, чтобы хоть кто-то на земле знал, где он.

– Что ты вытворяешь? – рявкнула та, как настоящий шеф группы, командир и защитник в одном лице.

– Я лечу в Вену. Хочу повидаться с родителями Клаудии.

– Это еще что за новый бред?

Она даже не дала ему ответить, напомнив про уговор, – тоже очень в духе «шефа группы»:

– Пора тебе отвалить от этой истории, Корсо. Предоставь действовать нам, а сам займись чем-то другим.

– И на каком вы этапе?

– Ни на каком.

– Это и правда вызывает желание отойти в сторонку и посмотреть, как вы будете выпутываться.

– А что? – бросила она с напором. – Можешь предложить что-то получше?

– Не исключено.

– Что?

– Я позвоню тебе оттуда.

– Нет, погоди.

– Что?

– Ты в курсе про Ламбера?

– Нет, а что случилось?

– Его застрелили в собственной машине вчера вечером в Сен-Дени. Три пули в упор, выпущенные двумя мотоциклистами.

Корсо вспомнил о предупреждении Катрин Бомпар: «Ты знаешь, что Ахмед Зарауи на свободе?» Дилер перешел к мщению.

– Известно, кто это сделал?

– Мы сразу подумали про Зарауи, но у него алиби.

– Он мог заказать Ламбера.

Барби не добавила ни слова. Это молчание означало: следующим наверняка будешь ты. Его бывшая заместительница, как и Бомпар, никогда не питала иллюзий насчет той истории: она знала, что Корсо принял участие в перестрелке в квартале Пабло Пикассо. Главное – понять, знает ли об этом Зарауи.

Корсо равнодушно дал отбой. У него просто не осталось места в голове, чтобы загрузить туда новую угрозу. Единственное, что его сейчас занимало, – это дело «Сквонка».

В аэропорту Женева-Куантрен он бросился в терминал вылетов и отыскал себе рейс на Вену авиакомпании «Easyjet» на 14:00. И стал терпеливо ждать, бродя среди бутиков и время от времени заворачивая в бар, чтобы выпить кофе. Наконец объявили посадку, он поднялся в самолет, приник к иллюминатору и отключился от внешнего мира. Проблема в том, что в его внутреннем мире тоже было не очень весело. Он мог зацепиться за единственную гипотезу: в жизни Клаудии Мюллер произошло нечто, превратившее ее в карающую длань. И это нечто связано с Собески.

Он приземлился в Вене около четырех, уже темнело. Лондон, где он побывал в прошлом году, своими позолоченными витринами и алыми автобусами напомнил ему магазин игрушек. Вена в конце декабря оказалась страной Деда Мороза в чистом виде: изысканное мерцание, красные трамваи и медные ангелочки…

Кстати, Вена этот образ всячески поддерживала. Город, где дети поют хором, мужчины гарцуют на белых конях липпицианской породы, а судьба женщин разыгрывается на раз-два-три во время вальса на Opernball…[89]

Забившись в такси, замерзший, Корсо рассеянно разглядывал мелькающие за окном дворцы, скульптуры, фонтаны с наядами… Барочная, витиеватая архитектура, словно в замке Уолта Диснея, позвякивающая, как цепочка на шее русского сутенера. Снега не было, но его с уверенностью ждали.

Корсо знал город. Он бывал здесь с Эмилией в те времена, когда их роман еще не задохнулся в садомазохистских играх. Они приехали влюбленными, гуляли под ручку, катались на фиакре, пересчитывали уличные часы, до тошноты наелись музеями, концертами и штруделями…

– Еще далеко? – спросил он по-немецки.

Эмилия обучила его кое-каким начаткам.

– Приехали.

Барби в конце концов дала ему адрес Мюллеров – на Химмельфортгассе. Гигантское здание из белого камня, с огромными воротами, предназначенными для многоэтажных фиакров.

Поднимаясь по лестнице, он подмечал детали: ширину ступеней, полированные деревянные перила, позолоченные дверные ручки – они рассказывали о реальной скрытой жизни города. Для Корсо внутренность домов представляла подобие исподнего под юбкой у девиц. Момент истины, когда всплывает настоящая природа вещей.

Он бесшумно поднялся и позвонил во внушительную полированную бежевую дверь. Прождал как минимум две минуты, как ждут, поднявшись на вышку для прыжков в воду. Когда дверь открылась, он оценил весь масштаб своей ошибки. Перед ним стоял отец Клаудии, с замкнутым лицом, в пуловере с треугольным вырезом и бархатных брюках.

– Что вам здесь надо?

Франц Мюллер изъяснялся на безупречном французском, но с легким высокомерным акцентом, из разряда: «Я говорю на вашем языке, а вы не говорите на моем. Мне знакомы ваши коды, а вы никогда не поймете моих».

– Я хотел задать несколько вопросов о вашей дочери. Расследование продолжается и…

– Убирайтесь!

Австриец достаточно хорошо владел французским, чтобы знать, когда и как можно допустить легкое отступление от правил. Корсо подчинился. Он не только не получит ни малейшего ответа, но и рискует съехать по ступенькам на заднице.

Мимоходом он отметил, что строгость своей красоты Клаудия унаследовала от отца. Выпуклый лоб, твердые скулы, светотень зрачков… Верхняя часть лица была прибежищем страстей, нижняя – текущих дел. Отец и дочь Мюллер покоряли взглядом и заставляли повиноваться голосом.

В этот момент позади мужа появилась Марта Мюллер. Ей было далеко до природной элегантности Клаудии, но ее округлая правильная фигура все же несла в себе зачатки той бледной красоты цвета слоновой кости.

На краткое мгновение ему показалось, что он еще может отстоять свою правоту, но супруга вцепилась в руку мужа, как потерпевший кораблекрушение – в обломок мачты. Съездил понапрасну.

Перед тем как захлопнуть дверь у него перед носом, Франц Мюллер подвел итог, чтобы окончательно прояснить ситуацию:

– Вы убили нашу дочь.

98

Опустив голову и ссутулившись, Корсо двинулся обратно по Химмельфортгассе. Состояние побежденного, еще одна бесплотная тень, скользящая вдоль витрин. Придется возвращаться в Париж со всеми своими вопросами, противоречивыми уликами и обрывками истины, которые хуже любой лжи.

Вы убили нашу дочь. Он едва ли не предпочел, чтобы так оно и было. Тогда Клаудия была бы невиновна. А потом уже они бы разобрались и в остальных обстоятельствах дела.

– Господин Корсо?

Он не сразу узнал женщину, которая шла к нему в черном пуховике, блестящем, как мусорный мешок: Марта Мюллер собственной персоной.

– Господин Корсо… – повторила она, задыхаясь. Испарина размывала черты ее лица. – Я хотела извиниться. Франц, мой муж… Понимаете, он так потрясен.

Не вынимая рук из карманов, Корсо слегка поклонился: в знак почтения, приветствия, извинения, чего угодно. Или же просто автоматически, чтобы лучше ее слышать: Марта Мюллер едва доставала ему до плеча.

– Я могу с вами поговорить? – спросила она с легким швейцарским акцентом.

Корсо поискал взглядом, где бы им укрыться. Заметил кафе метрах в пятидесяти.

– Идемте, – сказал он.

Возможно, это как раз та помощь, на которую он надеялся.

Он думал, что выбрал традиционное венское кафе, но это оказалась кондитерская, совмещенная с чайным салоном. Его мгновенно захлестнуло запахами штруделя. Несколько вдохов – и полное ощущение, что вы набрали пару кило.

Он усадил маленькую женщину за столик, как пристраивают фигурку ангела на елочную ветку, – у нее была такая же прическа (завитые пряди) и круглые щечки, но этот ангел стоял на коленях, не способный вернуться на небо.

– Что вы хотите выпить? – спросил он.

– Кофе.

Корсо сделал заказ и положил руки на стол. Он хотел удостовериться, что они не дрожат, что он готов получить сведения, важные или нет, сохраняя хладнокровие.

Так прошло несколько секунд в медном гуле кондитерской. Выпечка проплывала над головами. Снаружи наконец пошел снег.

Принесли кофе. Сигнал для Корсо.

– Что вы хотели мне сказать?

– У меня есть информация, которая может оказаться полезна, но я не знаю, как сказать.

– Просто скажите.

Корсо различал теперь в Марте признаки, которые не могли обмануть: припухлости, трещинки на слишком сухих губах, отечные веки. Антидепрессанты, уж если на них подсесть…

Маленькая женщина хранила молчание. Слова не шли у нее с языка. В конце концов она начала с вопроса:

– Как продвигается расследование?

– Я непосредственно не принимаю участия в процессуальных действиях, но…

– Но ведь вы же в курсе успехов ваших коллег, верно?

– По последним известиям, пока ничего определенного.

– Но у вас самого есть какие-то соображения?

Корсо окинул ее взглядом снизу вверх, как скалолаз поднимает глаза и дергает страхующую его веревку. Нет, правды он ей не скажет. Мать Клаудии недостаточно крепка. Впрочем, всей правды он и сам не знает.

– Расскажите мне то, что сможет помочь, – уклонился он от ответа на ее вопрос. – Пожалуйста.

Она уставилась в свой кофе и начала помешивать ложечкой в чашке. Аромат напитка с трудом прокладывал себе путь сквозь тяжелые испарения выпечки. Она крутила ложечкой несколько долгих секунд, словно пытаясь загипнотизировать саму себя.

– Клаудия не дочь Франца.

Как ни готовьтесь к худшему, действительность всегда заткнет вас за пояс. Корсо уже понял, но ему требовались подробности происшедшего.

– Среднюю школу я оканчивала в Институте под Вязами, – начала она свой рассказ. – Это школа для девушек в Швейцарии, недалеко от Ивердон-ле-Бена, на берегу Невшательского озера.

Корсо прекрасно представлял себе карту региона: Ивердон-ле-Бен находится всего в сорока километрах от Понтарлье. То есть в охотничьих угодьях Филиппа Собески в восьмидесятые годы.

– Я была не из лучших учениц. В восемнадцать лет я еще не получила аттестат – это аналог степени бакалавра во Франции. Я частенько сбегала из школы, выпивала, ловила кайф как могла. Классическая девица, каких пруд пруди в швейцарских пансионах.

У копа не хватило терпения вдаваться в детали:

– Вас изнасиловали?

– Можно и так сказать, да. Я встретила его в баре у границы. Честно говоря, я его вообще не помню. Перед глазами какой-то bad boy, горлопан, но скорее симпатичный. Вначале я была не против, но потом все стало слишком грубо. Опять-таки воспоминания у меня смутные: я была пьяна. Все происходило на заднем дворе бара, между сортиром и помойкой. Вот как была зачата Клаудия.

Марта замолчала. У нее была своеобразная манера выражаться: швейцарский акцент выдавал некоторую вялость, но сама информация была как нельзя более жесткой.

– О дальнейшем несложно догадаться, – заговорила она снова. – Два месяца спустя я поняла, что беременна.

– И что произошло?

– Все было улажено на австрийский манер.

– Но вы же швейцарка.

– Мои родители швейцарцы, но к тому времени они давно уже обосновались в Вене. Отец был налоговым консультантом самых богатых семей города. Другими словами, он держал их за яйца.

– Что вы хотите сказать?

Улыбка на ее круглом сияющем лице. Похоже на изображение звезды в детской книжке.

– Он перетряхнул маленькое сообщество, чтобы срочно найти мне мужа. Ваш сын в качестве жениха или налоговая проверка – таков был торг. Предложения нашлись без проблем. Должна признаться, что романтическими чувствами здесь и не пахло: мой семейный очаг зародился из быстрого перетраха и угрозы шантажа. И тем не менее Клаудия родилась в полной семье, принадлежащей к высшему венскому обществу.

Корсо смотрел на лунообразное лицо с рассеянным взглядом. Завораживающе равнодушное или исполненное отчаяния. В любом случае она давно уже отчалила из этого мира.

– Вы знали, кто ваш… любовник на ночь?

– Поначалу нет. Но потом поползли слухи о деле в Опито-Нёф. Когда шел суд, я была в Швейцарии. Смотрела новости по телевизору, читала статьи в газетах. Я узнала отца Клаудии. Филипп Собески. Его мерзкая рожа мелкой шпаны, его самоуверенность сутенера. Как я могла запасть на такого подонка? Женщины – вечные извращенки.

Наконец-то все факты легко выстроились в хронологическом порядке. В восьмидесятые годы Собески свирепствовал на приграничных территориях между Францией, Швейцарией и Италией. Он соблазнял, трахал, насиловал. Бродяжничая, он щедро метал свое семя, пока его подвиги не закончились убийством Кристины Воог.

– В то время ваш муж был в курсе ситуации?

– Нет. Только наши родители действовали, понимая истинное положение вещей. Франц был всего лишь претенциозным и послушным ребенком.

– А Клаудия?

– Можно обмануть мужа, – улыбнулась она. – В принципе для того он и создан. Но невозможно жульничать с ребенком. Клаудия всегда чувствовала, что дело неладно, где-то таится ложь. Кстати, она никогда не была уравновешенной девочкой. В семь лет у нее начались депрессии. Дальнейшее ее детство превратилось в нескончаемую череду проблем. Анорексия, членовредительство, наркотики, алкоголь…

Внимательно слушая ее, коп вспоминал, что обнаружил сходство между Клаудией и Францем. Браво, Корсо, с нюхом у тебя, как всегда, отлично…

– В результате, когда дочери исполнилось двадцать, я решила все ей рассказать…

– Как она отреагировала?

– Неожиданным образом или, напротив, вполне ожидаемым, уж не знаю. Она задумала поступить на юридический и вести в суде самые безнадежные дела. Она встала горой за зло во всех его формах. Возможно, этой битвой она оправдывала поступки своего отца, а также собственное рождение.

Корсо думал прямо обратное. Клаудия никогда не была на стороне Собески. Напротив, едва узнав правду, она твердо решила покончить с ним раз и навсегда – и месть стала единственным смыслом ее существования.

Она стала адвокатом, экспертом в преступлении и лжи, специалистом по законам и способам их обойти. Но не для того, чтобы защищать преступников, а чтобы самой начать действовать.

Она хотела убить своего биологического отца.

Она хотела убить его потомство.

Она хотела убить саму себя.

Накал ненависти Клаудии просто ошеломлял: она стремилась уничтожить не только самого монстра, но и его кровь, его след – его детей. Операция по радикальному устранению.

– Она пыталась увидеться с Собески в тюрьме?

– Нет. Она просто переехала во Францию, чтобы изучать право. Она решила работать с убийцами в стране Собески. Можно подумать, она знала, что в один прекрасный день ей придется его защищать…

А то как же!

– Она говорила с вами о нем?

– Редко. Я так никогда и не поняла, что она в действительности о нем думает, но почувствовала, что она гордилась, когда он стал знаменитым художником.

– Как вы думаете, она открыла ему правду, когда взялась защищать его?

– Не думаю, нет. Но теперь уже и не узнать.

Марта посмотрела на часы. Она донесла эту сенсационную информацию, на время сбежав из своего цивилизованного мира. А сейчас пришла пора вернуться в свою богатую квартиру к властному мужу, чтобы лелеять свое горе и забывать давнюю ложь.

– Она упоминала Софи Серей? Элен Демора?

– Это имена других жертв, да? – (Корсо кивнул.) – Да нет. Пока шел процесс, у нее не было времени даже позвонить.

– А Марко Гварньери?

– Никогда не слышала этого имени. А с какой стати ей говорить об этих людях?

Потому что вы все принадлежите к одной гребаной семейке.

Корсо оплатил счет.

Немного подхалимажа на дорожку:

– Спасибо, мадам, было очень мужественно с вашей стороны поговорить со мной.

– Но вы полагаете, это вам поможет?

– Во всяком случае, теперь я яснее представляю себе ситуацию.

Внезапно Марта отбросила свою бледную надменность и обеими руками схватилась за стол.

– Я рассказала вам все, что знала, – бросила она, наклоняясь к Корсо. – А теперь скажите, как идет расследование – на самом деле.

Корсо несколько секунд смотрел на нее и снова решил про себя, что она не выдержит правды. Макиавеллизм дочери. Ее самоубийство. Масштаб ее мести… Никто не готов выслушать нечто подобное.

– К несчастью, мы больше ничего не знаем. Нам неизвестно, почему убийца выбрал этих девушек в две тысячи шестнадцатом и почему напал на Клаудию сегодня.

– Но Собески никогда не был замешан в этих убийствах?

– Нет, никогда. Я ошибся по всем статьям. Думаю, что настоящий убийца – некто снедаемый ненавистью и он решил отомстить Собески, переложив на него вину за преступления, которые сам же и совершил.

– Почему тогда он выбрал Клаудию?

– Именно потому, что она защищала Собески.

Марта откинулась на стуле, словно отброшенная обратно к своему трауру – и к судьбе, связавшей все ее существование с полным мерзавцем, с которым она всего лишь повстречалась однажды ночью, когда ей было восемнадцать лет.

– Мы найдем его, Марта. Клянусь вам. Мы арестуем его и будем судить.

С этим торжественным обещанием он встал и вышел из кондитерской. Никогда в жизни ему еще не приходилось лгать столь безоглядно и стопроцентно. Потому что знал, что никогда никому не расскажет эту полную правду, даже если ему удастся раскрыть ее.

Он хотел прояснить до конца историю с Собески, но лишь для того, чтобы надежнее похоронить ее и отправить обратно в вечный мрак.

99

За несколько часов он собрал рассказы, слухи, свидетельские показания. Теперь он желал получить научные факты. Сравнение ДНК Филиппа Собески, Софи Серей, Элен Демора, Клаудии Мюллер и Марко Гварньери (он больше не сомневался: Нарко тоже был членом семейства) окончательно соединит все части головоломки. К счастью, он знал, к кому обратиться, чтобы тайно провести все анализы: к Филиппу Марке, невольному сообщнику Клаудии-братоубийцы.

Что касается мотивов адвокатессы, придется ограничиться гипотезами. Представить себе мучительное существование женщины, которая всегда ощущала себя незаконнорожденной. Плод преступления, сгусток клеток, рожденный из грязного больного порыва. Клаудия никогда не была ни счастлива, ни уравновешенна. Раскрыв правду, мать подарила ей наконец внутреннюю, но извращенную цельность, нечто такое, что могло реализоваться только в разрушении и смерти.

Руки в карманах, голова под снегом, Корсо принялся искать гостиницу – маленькую, дешевую, незаметную. Он забился в свой номер, как зверь в нору, и позвонил Филиппу Марке. Никто не подошел. Он оставил ему срочное сообщение и открыл компьютер. У него ушел час на то, чтобы все записать: что он понял, о чем догадался, что чувствовал всем нутром.

Клаудия была чокнутой, но в чем-то похожей на него самого. Он хорошо знал эту боль и от своего несчастного детства, и оттого, что вместо корней у тебя черная дыра. Сам он когда-то решил закрыть эту пропасть неподъемной плитой. Она же выбрала прямо обратный ход: отвалить камень и заглянуть в глубину бездны.

23:00. Новое сообщение Филиппу Марке, потом возвращение к работе. Корсо щелкал по клавиатуре в каком-то трансе. Время от времени он останавливался, чтобы окинуть взглядом весь размах кошмара. Он представлял себе Собески, который спал с собственными дочерями, – наверняка Клаудия все подстроила, чтобы он с ними встретился. Он видел ее саму, когда она вставляла их головы в тиски, полосовала щеки, запихивала камень в самую глубину горла… Или всплывающее тело Марко Гварньери у подножия «Black Lady». Потом он вспоминал, как она сражалась в суде, добиваясь оправдания Собески и при этом дожидаясь, когда будут проведены анализы и выявлена кровь, которую она сама же нанесла на картины.

Но больше всего его потрясала мизансцена, позаимствованная у Гойи. Клаудия годами вела собственное расследование по Собески. Она была в курсе его талантов фальсификатора. Она выследила его и догадалась, что это он написал все три «Pinturas rojas». Вот их она и взяла за образец, чтобы выразить собственную ярость. Тот ужасный крик был ее собственным. Крик создания, которое организовало конец своего мира с беспримерным макиавеллизмом.

Подумать только, а он еще считал опасной Эмилию…

Ровно в полночь он получил известия от копа из Блэкпула. По его просьбе парни более тщательно прошерстили прошлое Марко Гварньери. Без всякого удивления он узнал, что ребенок никогда не знал своего отца и что о его происхождении говорили разное: речь шла о насилии и о весьма нежелательных родах… Марко родился в Аосте в 1983 году. Именно в период, когда Собески рыскал в тех краях. Можно с полным основанием добавить его в черный список. Клаудия наверняка перерыла архивы Франш-Конте, Юра, Невшателя и Аостской долины, опросила тысячи человек, исследовала прошлое этих регионов, чтобы отыскать каждую жертву Собески – и плод каждого изнасилования…

Корсо остановил работу. Он ничего не видел, усталость пульсировала во лбу, он уже не понимал, что́ пишет. Твою мать! Он снова позвонил, и на этот раз парень из службы учета ответил на втором гудке.

– Ты никогда не перезваниваешь?

– Я не мог.

– Ты мне понадобишься завтра утром.

– Я… Что вам нужно?

– Сделать сравнительный генетический анализ всех образцов.

– Каких?

– Не строй из себя идиота. Я знаю, что ты сохранил каждую пробу.

– Но… вы хотите сравнить их с чем?

Имена Собески и Клаудия Мюллер возымели нужный эффект. Марке казался растерянным. Корсо надеялся, что этот недоумок сумеет закончить работу, прежде чем выскользнет у него из рук.

Но он почувствовал и что-то еще – Марке был совершенно не в себе.

– Что случилось? – спросил он наконец.

– Кладбище.

– Что – кладбище?

– Кладбище в Пасси…

Из него действительно приходилось клещами тянуть каждое слово.

– Ну?

Тот что-то пробормотал в телефон.

– Говори членораздельно, черт! – прорычал Корсо.

– Я сегодня пошел на могилу Клаудии.

– И что?

– И что? – вдруг громче повторил Марке. – Нет там больше могилы!

100

– Речь идет о выполнении завещательного распоряжения.

– Что вы хотите сказать?

– Мадам Клаудия Мюллер собственноручно написала весьма подробное завещание, оставленное у мэтра Рожье, нотариуса с бульвара Малерб.

Корсо находился в кабинете смотрителя кладбища Пасси, комнатке, напоминавшей кассу железнодорожного вокзала, приткнувшуюся прямо у памятника мертвым у входа. Своеобразный склепик среди прочих, только внутри все еще были вполне живыми. Никакой особенной суеты: два письменных стола друг против друга, как у судьи и его секретаря. Здесь вели счет покойникам и фиксировали последние волеизъявления будущих постояльцев.

Вчера вечером, выслушав откровения Марке, Корсо выключил свет и вырубился, как после хорошей попойки. А утром сел в первый попавшийся самолет и ровно в полдень приземлился в Париже. Там он забрал свою машину и помчался прямиком на кладбище в Пасси, чтобы найти объяснение нового неожиданного трюка: исчезновения могилы Клаудии Мюллер.

Местный начальник (при виде беджа Корсо он тут же полез за папкой мадам Мюллер) протягивал ему документы. Корсо опасался, что ничего не поймет, но распоряжения были ясными. Согласно последней воле Клаудии, ее тело уже на следующий день после погребения, предусмотренного ее родителями, должно быть перевезено на парижское кладбище в Тье.

– Почему Тье? – спросил Корсо, поднимая глаза.

– Понятия не имею. Но нотариус прислал нам исчерпывающие инструкции.

Смотритель выкладывал документы, карты, счета – все это напоминало план сражения, но речь шла о месте последнего упокоения Клаудии.

– Мадам Мюллер построила там мавзолей.

Корсо знал расположенное в департаменте Валь-де-Марн кладбище в Тье. Открытое в тридцатые годы, оно было известно своими бесплатными услугами и принимало любые трупы. Тье было кладбищем клошаров, забытых, одиноких… Корсо знал это не понаслышке: он занимался захоронением там пятидесяти семи парижских жертв летней жары 2003 года, тела которых не были востребованы.

– Я могу узнать номер участка?

– Конечно. – Руки кладбищенского чиновника порхали над страницами зловещей папки. – На пересечении рядов сто четыре и сто пять.

Эти номера как раз и обозначали места бесплатных захоронений. Индивидуальные могилы шли унылыми рядами без всяких украшений. Почему Клаудия захотела покоиться именно там? Что означал подобный эпилог?

– Кто организовал перевозку тела?

– Погребальные мероприятия были оплачены из наследства мадам Мюллер. Все в полном порядке.

Клаудия абсолютно все продумала заранее. Убийства. Процесс. Самоубийство. Место вечного покоя.

– Держите, – сказал служащий, протягивая ему другой листок, – это план кладбища, если вам захочется побывать на могиле.

Он поставил крестик на карте, совсем как консьерж в отеле, когда рекомендует вам хороший ресторан в незнакомом городе.

Корсо взял бумажку и задал последний вопрос:

– Кто-нибудь еще похоронен в этом склепе?

Смотритель еще раз полистал документы.

– Имен у меня нет, но, учитывая размеры мавзолея, она внутри вряд ли одна.

101

Корсо сел в машину и доехал по набережным до моста Гарильяно, потом свернул на окружную. От Ванвских ворот он двинулся по автостраде дю Солей в направлении Ренжиса. Никакого солнца на горизонте, но движение неплотное.

Все его надежды теперь сходились к кладбищу – беспричинно он убедил себя, что Клаудия назначила ему там встречу. Она догадывалась, что он доберется до истины и эта истина завлечет его в самое сердце приюта неимущих.

Он выехал на местную дорогу, ведущую в Ренжис. Мимо проносился пейзаж парижского предместья, а он думал о Софи Серей, которая развлекалась тем, что заставляла страдать свое тело; об Элен Демора, которая спала с мертвецами; о Марко Гварньери, который сбывал по мелочи наркоту под сенью русских горок в Блэкпуле… Он был почти уверен, что Клаудия Мюллер перевезла их тела в свой склеп.

Она построила склеп для своей про́клятой семьи – клана, который она уничтожила и который, по ее мнению, не имел права на существование. Переместила ли она туда и останки Филиппа Собески? Нет, в дьявольском мире Клаудии художник был врагом, позорным монстром, ответственным за все несчастья.

Корсо осознал, что приближается к цели, – он уже ехал вдоль каменной ограды, окружавшей гигантское кладбище в Тье. Наконец он добрался до последнего кругового перекрестка перед Триумфальной аркой, строгой и прямоугольной, которая обозначала центральный портал. Внезапно насторожившись, он окинул взглядом одновременно сквозное ограждение слева, паперть, распахивавшую перед ним объятия, – и заметил кое-что неладное. Подсознание сработало и автоматически включило сигнал тревоги.

Сигнал исходил из левого зеркала заднего вида.

В ста метрах позади него двое мотоциклистов на мощном черном байке. Он ничего не понимал в мотоциклах, но обводы машины, поза двух мужчин, согнувшихся над баком, напомнили ему игрушку приятеля из бригады быстрого реагирования, мотоцикл «Ducati Monster Dark», понтовую штуку, не зря названную производителем «монстром».

Секундой позже Корсо заметил, что пассажир держит предмет, который трудно не узнать даже на таком расстоянии: «узи-про», знаменитый израильский пистолет-пулемет, способный сделать тысячу выстрелов в минуту.

Пока он оценивал опасность, мотоциклисты поравнялись с ним. Корсо на ходу распахнул дверцу, со всего размаху ударив по мотоциклу. Водитель потерял управление и врезался в бетонный разделитель на осевой, а Корсо отбросило в другую сторону и закрутило.

Его машина завертелась вокруг собственной оси, он лихорадочно выворачивал руль, стараясь выровнять ее. Один оборот, второй, третий… Наконец «фольксваген» ударился о защитное ограждение и замер, издав последний рык измученного мотора.

Ахмед Зарауи. После Ламбера пришел и его черед. Если бы Корсо не зациклился на собственной навязчивой идее, то принял бы меры предосторожности, а вместо этого он и о самой угрозе ни разу не подумал.

Простого прикосновения к поясу хватило, чтобы вспомнить, что он поменял свою жизнь и уже давно не носит оружия, что отныне он принадлежит к касте бумагомарателей, безобидному офисному планктону, который следует защищать от плохих парней.

В зеркало заднего вида он увидел, что «Ducati» перелетел через барьер. Опрокинувшись на землю, он перекрыл движение. Водитель пытался выбраться из-под мотоцикла, а его пассажир, в черном обтягивающем комбинезоне и такой же черной каске, двигался, прихрамывая, к разделительному барьеру. Парень с трудом перелез через него и направился к «фольксвагену». Не выпуская «узи», он вытянул руку и дал первую очередь. Стекло разлетелось вдребезги.

Лежа на пассажирском сиденье, Корсо завел мотор, нажал на газ и левой рукой дал задний ход. Потом переключил передачу и увеличил скорость, изогнувшись в позе акробата с вытянутыми наискосок ногами. Он ничего не видел и не знал, где стрелок.

Удар сообщил ему об этом. Мотоциклист, сбитый на полном ходу, пролетел над капотом и упал на крышу, пока «фольксваген» продолжал двигаться задним ходом, скребя крылом по разделительному барьеру. В битве на выживание Корсо выиграл несколько секунд.

Осыпанный осколками стекла, он выпрямился, снова газанул и рванул вперед. Стрелок уже вставал, наводя черный зрачок автомата. Он выплюнул вторую очередь, прежде чем машина снова сбила его, но на этот раз он прошел не над «фольксвагеном», а под ним, скошенный на уровне ног.

Корсо прибавил ход, ощутил под колесами тело стрелка. Через несколько метров затормозил – он больше не размышлял, не дышал, только совершал действия, которые могли спасти ему жизнь. Взгляд в зеркало: метрах в десяти позади стрелок уже не пытался встать. Корсо опять двинулся задним ходом прямо на лежащее тело. Он отбросил его к разделительному барьеру и, совершив варварский маневр, проехал по голове.

Почти сразу он уткнулся в барьер, левое колесо въехало на поребрик. Вцепившись в руль, с изрезанным лицом, он попытался открыть дверцу. Невозможно. Мешал парапет. Он отстегнул ремень безопасности и попробовал сдвинуться вправо.

В этот момент разлетелись стекла слева, и салон снова засыпало осколками. Времени у него хватило только на то, чтобы распахнуть пассажирскую дверцу и вывалиться на землю. Водитель мотоцикла сумел выбраться из-под байка. Был ли Зарауи одним из этих двоих? Возможно, нет. Подручные. Шпана, которая, к счастью, оказалась мазилой на мазиле.

Корсо подполз к заднему бамперу своей машины. Он по-прежнему не видел противника, но мог прикинуть (приблизительно) его позицию по углу стрельбы. Наверняка тот был по другую сторону разделительного барьера. Он и сам прижался к бетонному разделителю и рискнул выглянуть: стрелок стоял на другой стороне и уже наводил на него свой автомат.

Корсо мог попытаться бежать и нырнуть в скопление остановившихся машин, но риск был слишком велик: мерзавец начал бы палить без разбора и мог попасть в кого-нибудь из водителей, укрывшихся за своими тачками.

Он выбрал сценарий кинобоевика. Открыл багажник, схватил канистру с горючим, которая болталась там уже несколько месяцев. Свинтил пробку и выплеснул содержимое под машину. Не хватало только зажигалки: она была как раз у него в кармане. Стефан еще раз глянул за парапет. Убийца в шлеме продвигался вперед, стреляя куда попало, чертов ублюдок, довольный тем, что зрителей парализовало от ужаса, – водители драпанули из своих машин и теперь укрывались за бамперами, пытаясь вызвать полицию или разглядеть, что происходит на дороге смерти.

Корсо быстро прикинул: стрелок доберется до него секунд через тридцать, лужа горючего вспыхнет, а машина… не взорвется – в реальной жизни тачки никогда не взрываются. Зато есть серьезный шанс, что от нее повалит густой черный дым. Все, что ему надо.

Он бросил горящую зажигалку под «фольксваген», пламя скользнуло по асфальту и затрещало, прежде чем раздался глухой хлопок. Огонь тут же занялся, сначала синий, потом оранжевый, потом белый… Темный дым поднялся от земли, повалил из открытых дверей, из багажника. В несколько секунд настоящая стена разделила два лагеря – машины, заблокированные «фольксвагеном» Корсо с одной стороны, и те, которые остановились перед лежащим «Ducati», с другой.

Корсо больше ничего не видел, но и тот, кто находился напротив, тоже. Коп вскочил и со спринтерской скоростью помчался к стрелку, которого раздавил. В ядовитых клубах он не увидел тела, пока не споткнулся об него. Упал, поднялся на одно колено и окунулся в принесенную порывом ветра волну жара от горящей машины. Его лицо горело, но тело дрожало. Он опустился на четвереньки, что имело два преимущества: его защищал парапет и он был ближе к земле.

Он ощупывал все вокруг, задыхаясь, со слезящимися глазами, чувствуя каждую секунду, испаряющуюся в воздухе, как если бы она была последней. Убийца вот-вот шагнет сквозь черную завесу и прострелит ему голову. Даже самый паршивый стрелок не промахнется с расстояния в один метр. Он все шарил по земле, чувствуя спиной дыхание огня от «фольксвагена». Даже задержав дыхание, он знал, какие миазмы витают сейчас вокруг, и каждое движение было еще одним шагом к потере сознания.

Вот дерьмо! По-прежнему на четвереньках, он осознал, что вязнет в крови первого стрелка – а еще в мозговой жидкости, вытекающей из расплющенного шлема. Его чуть не вывернуло, когда из дымовой завесы появился убийца: палец на спусковом крючке, вместо лица черный козырек шлема…

Дальше следовала смерть, но человек не выстрелил.

У него не хватило времени.

Корсо наконец-то нашел то, что искал: ладонь мертвеца, сжимавшую «узи-про», его собственная рука взлетела, а палец нажал на спусковой крючок, выпуская очередь в сторону врага и отправляя того в небытие положенной каждому подонку безымянной смерти.

102

Кладбище в Тье дышало простором: долина могильных плит и гравия, отсылавшая к тем временам, когда люди думали, что Земля плоская, а за краем ее – бесконечность.

В ледяном воздухе по проходу между рядами с трудом пробирался Корсо, покрытый кровью и сажей, с дергающимся от тика лицом и телом, которое сотрясала дрожь и ломота. Где-то далеко, очень далеко слышался шум съехавшихся аварийных служб: завывание полицейских машин, сирены пожарных и «скорой помощи». В этом обычно тихом уголке Иль-де-Франс Стефану Корсо пришлось пройти через такое…

Кладбище в Тье было размером с город, и обычно посетители доезжали до нужной могилы на машине. Сейчас Корсо шел по сектору 94, «участку ангелов», где были похоронены новорожденные. Рядом с адом бедняков маячили лимбы детей, умерших еще до рождения, или тех, кто не дожил до трех месяцев. Душераздирающие детали: могильные плиты украшали цветы, крошечные теплицы, стеклянные вазы с игрушками, браслетиками и чепчиками для новорожденных…

Вскоре коп добрался до сектора 102, отведенного для тех, кто завещал свое тело науке. Место памяти и отрешенности: могилы были, естественно, пустыми, но с именами и датами…

И наконец, секторы 104 и 106, некая no man’s land[90] тех, у кого не было ни гроша, ни близких, ни цветочка. Именно здесь захотела покоиться Клаудия. И нетрудно, в сущности, догадаться почему: несмотря на свое богатство, буржуазное воспитание, элитное образование, адвокатесса считала себя одной из них. В собственных глазах она никогда ничего не стоила – и это «ничего» стало единственным смыслом ее существования. Следовало стереть все следы этой мерзкой истории – отец-убийца, нежеланные дети – и закончить здесь, среди нищих и безымянных.

Трудно было не найти мавзолея Клаудии.

Строение возвышалось среди горизонтальных могил. Безликая постройка, вне всяких стилей: простой цементный блок, скорее блиндаж, чем могила. Ни имени, ни даты. Корсо дошел до порога и повернул ручку железной двери: не заперто.

Внутри дневной свет падал из подобия бойниц, которых он не заметил снаружи. Лучи разбивались о пять гробов, установленных на ко́злах. Корсо задумался, является ли такое расположение пожеланием Клаудии или временным решением, перед тем как захоронить каждый гроб под отдельной плитой.

Он отметил, что на каждом из этих стандартных изделий из сосны имеется табличка, привинченная в изножье. Без малейшего удивления он прочел: «Софи Серей», «Элен Демора», «Марко Гварньери», «Клаудия Мюллер»…

Корсо задумался, каким образом ей удалось эксгумировать трупы и собрать их здесь. Хотя не так уж странно. В конце концов, она была адвокатом, знала, за какие официальные ниточки дергать, а у этих покойников не было родных.

Дойдя до пятого гроба, он наклонился, чтобы прочесть написанное на табличке. И тут же отпрянул, словно увидел ужасную рептилию. Так оно почти и было: там оказалось выгравировано его собственное имя. Что это еще за бред?

Гроб был не заколочен. Корсо снял крышку и заметил внутри белый прямоугольник: конверт. Вскрыв его, он достал пачку рукописных листков. Почерка Клаудии он не знал, но сразу понял, что это ее. Она оставила ему объяснительное письмо.

Его, и только его она выбрала хранителем своей тайны.

Корсо решил, что прочтет письмо здесь, в укрытии, по-прежнему слыша вдали рев сирен. Копы очень скоро найдут его и арестуют. Не важно, когда они его возьмут, он уже будет знать правду, а больше ничто не имеет значения.

103

Корсо,

если ты читаешь это письмо, значит ты проделал чертовски большой путь и знаешь теперь настоящую историю.

Когда я узнала правду о своем происхождении, моя жизнь остановилась. Мы не существа, Корсо, мы время. Просто отрезок времени на Земле. А мое время больше ничего не значило. Оно не было законным. Оно было лишь ошибкой, рожденной из жестокости и мерзости.

На протяжении нескольких лет я вела собственное расследование. Я шаг за шагом отследила все скитания своего биологического отца, его перемещений, преступлений, нападений… Вдоль восточной границы Франции я искала детей, ставших результатом изнасилования, брошенных малышей, не знающих имен родителей, и все, что могла вынести на берег эта волна насилия.

Мало-помалу я набросала портрет нашего семейства: Софи, Элен, Марко… За это время созрел мой план: истребить плоды семени Собески и использовать их смерть, чтобы окончательно уничтожить этого подонка…

«Неумолимо», мне нравится это слово.

Моя месть станет неумолимой…

Конечно же, ты не понимаешь, почему я убила своих близких и почему заставила их так страдать. Ты веришь в Бога, Корсо? Уверена, что да. Несмотря на твои замашки бродячей шпаны, внутри ты всего лишь боязливый мещанин, цепляющийся за ориентиры, которых у тебя никогда не было. Так что, как добрый католик, ты должен знать, что страдание очищает, что жертва искупает наши грехи, что чем больше оскверняется тело, тем легче возносится на небо душа…

Следовало пройти через эти убийства. Пытать моих жертв до пределов их сознания. Душить их в апофеозе боли. Это был единственный способ освободить их, вырвать из жалкой оболочки, из нелепого тела, порожденного злом.

Желаешь подробностей? Пожалуйста. Я познакомилась с Собески задолго до того, как приступила к выполнению своего плана. Разумеется, он вознамерился со мной переспать, но мне удалось перенаправить его извращенные инстинкты, указав ему путь в «Сквонк». Я познакомила его с Софи и Элен. Он приохотился к собственным дочерям – они разделяли с ним все самые порочные вожделения. Жаль, они не знали, что вместе нарушают один из наиболее мощных запретов – на инцест.

Было нетрудно убрать этих двух дурынд, помешанных на извращенных удовольствиях. Зато в Блэкпуле все пошло не так, как предполагалось. Это я убедила галериста из Манчестера пригласить Собески. После передачи полотна под Ла-Маншем (даже я так и не смогла узнать, о какой картине шла речь) следовало заманить его на север Англии. Я знала, что, оказавшись там, он не устоит перед нездоровыми радостями Блэкпула. Я надеялась, что он прикупит немного наркоты у Марко, но их встреча так и не состоялась. Не важно: достаточно было того, что подозреваемый оказался в районе убийства.

В ту ночь я убила своего младшего брата. Я вывезла его тело в море к «Black Lady», позаботившись, чтобы рыбак заметил меня. Мне понравилась мысль поместить труп в морские глубины, в прозрачную черноту, которая придавала новое звучание крику Гойи…

С расследованием все тоже складывалось не совсем гладко. Я постаралась убрать Софи Серей в день твоего дежурства, но тебя вызвали на другое происшествие, и дело отдали Борнеку. Видимо, высшие силы были на моей стороне, потому что в конечном счете расследование все-таки поручили тебе…

Начиная с этого момента мне оставалось только разбрасывать улики на твоем пути: тетрадь с эскизами в подвале «Сквонка», следы крови в мастерской Собески, подписи на картинах (я тайком купила эти образцы в лаборатории по переливанию крови)… Вмешательство Жакмара было чистым везением, картины Собески, написанные по фотографиям с мест преступления, могли все испортить, но ты держался за своего подозреваемого… Другой проблемой стал Матье Веран: когда он был вызван свидетелем во время процесса, я испугалась, что он может сообщить тебе о нашем близком знакомстве и о том, что сам учил меня искусству самосвязывания… К счастью, эту деталь обошли молчанием. Если бы ты понял, что я тоже занималась сибари, ты бы заподозрил тайную связь между мной и Собески. И был бы не прав: я изучила эту технику исключительно ради своей мести.

Как только Собески арестовали, передо мной открылась столбовая дорога. Я взяла на себя его защиту, только чтобы вернее его погубить. Собески был фальсификатором, и эта его деятельность стала лучшим алиби. Ссылка на Гойю позволяла мне и обвинить его, и оправдать – с Пересом в качестве запасного подозреваемого. У меня большой опыт в судебных прениях, я знала, что все сказанное во время заседаний будет сметено кровавыми подписями на полотнах. Чтобы воздействовать на умы, нет ничего лучше, чем подпустить немного театральных эффектов…

Одна деталь, которую никто не знал: офицеры управления по ценностям никогда бы не стали делать анализы живописного слоя на современных произведениях Собески. Мне пришлось отправить им письмецо с советом приглядеться в этом направлении.

Вопреки тому, что ты мог себе вообразить, самоубийство Собески не переполнило меня счастьем. Я хотела, чтобы он подыхал в тюрьме медленной мучительной смертью, ну да ладно, его повешение с использованием узла из моего собственного образа действий стало непредвиденной концовкой. В одном Собески следует отдать должное: он был последователен в своей глупости. До самого конца он остался провокатором, каким его все знали. Этим узлом он хотел еще раз обмануть своих врагов, ткнуть носом в их ошибку, пусть даже ценой признания своей вины.

Мне оставалось только умереть. Я должна была пройти через ту же пытку, которой подвергла других. Что хорошо для них, хорошо и для меня. Тогда почему анестезия? Токсикологические анализы обязательно выявят эту деталь. Не для того, чтобы меньше страдать, а только ради уверенности, что сумею закончить дело. А боль могла бы лишить меня ясности сознания.

Моя смерть вызовет среди копов большой переполох, но я хотела бы продолжить нашу с тобой игру. Ты будешь потрясен моей смертью, сначала ты решишь, что убийца по-прежнему жив, потом выяснишь, что я покончила с собой. Естественно, ты подумаешь, что я выбрала тот же образ действий, чтобы оправдать Собески.

До истины еще далеко… Поиски привели тебя сюда, в склеп «всех Собески». Мы семья, Корсо, и мы должны покоиться вместе в той вечности, которую нам никогда не следовало покидать.

Но почему пятый гроб с твоим именем? На восточной границе я провела годы, роясь в архивах мэрий, жалобах, заявлениях, черновых записях жандармерий. Я проверила учетные книги больниц, расположенных в зоне, где охотился Собески. Я подслушивала в кафе, в лавочках и даже в домах престарелых…

Сотню раз я думала, что нашла очередную жертву насильника, а затем, за неимением доказательств, оставляла след. С уверенностью я могла судить только о Софи Серей, Элен Демора, Марко Гварньери – и о себе самой. Анализы ДНК дали мне необходимое подтверждение.

Но пока я носилась по этим просторам, дьявол подкинул мне подарок. Что-то вроде бонуса. Еще одно изнасилование. Еще одно анонимное рождение. Еще один ребенок.

Его мать, семнадцатилетняя студентка из Гренобля, тоже написала жалобу, но расследование ничего не дало. На время беременности она переехала в Ниццу, там родила и отказалась от ребенка. Она думала таким образом стереть из памяти тот чудовищный случай, но уловка не сработала: несколько месяцев спустя в приступе депрессии она покончила с собой. Мальчик, родившийся в результате этого перелома судьбы, сначала рос как сорняк, начав с наркотиков, подростковой преступности, вплоть до убийства, но потом выправился благодаря одной женщине-полицейскому, сыгравшей роль крестной феи. В дальнейшем он стал одним из лучших копов в управлении уголовной полиции. Никого тебе не напоминает?

Я уже давно сделала твой тест ДНК: половина твоего генетического материала принадлежит демону. Ты первый сын Филиппа Собески. Моя мечта – чтобы ты вел расследование и вся эта история действительно стала семейным делом – осуществилась.

Ты думал, что расследовал дело и поймал виновного – и что обретешь со мной любовь… Все это была иллюзия. Ты просто играл свою роль в нашей семейной драме. За это я тебе благодарна, ты был великолепен. Только не вздумай сейчас открыть правду кому бы то ни было: наша история заканчивается в этом склепе и касается только нас.

Тебе осталось только одно: покончить с этим в свой черед.

Корсо, ты же знаешь: всю жизнь ты боролся как мог. Ты стал копом, ты женился, у тебя появился ребенок – но ничто не могло тебя спасти. Ты преступник. Ты убийца. Ты извращенец. У тебя гнилая, ядовитая, порочная кровь. Чем раньше ты с этим покончишь, тем лучше. Мы – генетическая ошибка. Ни ты, ни я ничего не можем с этим поделать: наше время – отравленное время.

Ты не обязан действовать немедленно. Пусть твое решение вызреет. Подумай о своих сестрах, грязных распутных стриптизершах, о своем брате Марко, дилере-наркомане, который не стоил и дозы. Подумай обо мне, нашедшей смысл жизни только в убийстве и кровожадности. Подумай о своем отце, средоточии зла, который никогда не должен был существовать.

Таков твой клан, такова твоя кровь.

Я не говорю тебе «прощай», а только «до скорого». Я знаю, что могу на тебя положиться. Ты всегда жил с этой раной, с этим разъедающим нас обоих раком. Наше место здесь, на кладбище в Тье, ибо мы произошли от худшего из ничтожеств. Никто нас не хотел, никто нас не ждал. Мы появились мертвыми еще до того, как родились.

Однажды, возможно, мы получим второй шанс, мы родимся от истинного влечения, мы будем желанными, жданными, любимыми… Но сегодня единственный выход – это Земля мертвых, наш фамильный склеп: я жду тебя здесь, как косточка внутри плода.

Клаудия

104

Когда он вышел из склепа, в море могил наблюдалось волнение. Копы с оружием в руках сновали среди надгробных плит и кустов, как если бы подозреваемый мог таиться среди мертвецов. И это было почти правдой, потому что Корсо только что вышел – то ли зомби, то ли про́клятая душа – после семейного собрания в склепе.

Сирены по-прежнему надрывались, черный дым коптил небо, атмосфера конца света. Потрясающе. Стефан ковылял в свете угасающего дня. Наконец-то он все узнал о своих корнях, и оставалось только посмеяться: он плоть от плоти врага, он родился от семени убийцы, вышел из мира преступлений. С тех пор как он стал копом, Корсо не переставал бороться со своими собственными истоками – средой убийц, насильников, людей вне закона, тех, кто был выброшен обществом и платил ему сторицей, сея смерть и панику на земле.

Первый же увидевший его жандарм наставил на него оружие и окликнул, к нему присоединились другие. Они выследили наконец свою добычу, того, кто уложил двух человек средь бела дня на тихой мирной улице. Корсо-убийца, Корсо-коп, Корсо – дитя зла поднял руки, как любой другой бандит, у которого не остается выбора.

Его уложили на землю, обыскали, надели наручники. Его прижали лицом к безымянной могиле. Ему зачитали его права и посулили сезон в аду[91].

Корсо улыбался. Настоящее его не интересовало. Прошлое – тоже не очень, а будущее – и того меньше. Наконец-то он получил разгадку в расследовании, которое изнутри взорвало само его существование.

– Отпустите его, козлы!

По-прежнему лежа на земле, Корсо поднял глаза. Перед ним стояла Барби. Но теперь уже – майор Барбара Шомет, облаченная в плащ, который скрывал ее убогие платья и заношенные колготки.

Его поставили на ноги, отряхнули, сняли наручники.

– Валите отсюда! – приказала она копам, и те не заставили повторять.

– Вы их опознали? – спросил он просто.

– Ахмед Зарауи собственной персоной и его главный подручный, Мохтар Касум. За тобой отправились самые сливки.

– Стреляют они хреново.

– Иди пожалуйся. – Она обвела взглядом кладбище. – Можешь мне объяснить, чего тебя сюда занесло?

Он ответил не сразу. Слова Клаудии еще плясали у него перед глазами. Ее стремление к разрушению. Ее самоубийственная миссия, основанная на ненависти к себе и отвращении к прошлому. Ее ярость, которая все сметала на своем пути. И странное приглашение к самоубийству…

– Клаудия Мюллер велела окончательно захоронить себя здесь.

– Ну и что?

– Хотел осмотреться, посидеть на могилке.

Барби кивнула, не поверив ни слову. Она, конечно, уже довольно давно поняла, что с убийством Клаудии Мюллер что-то не так, но не знала, что именно, и навалились другие преступления, заставив забыть об этом.

– Тебе надо будет заехать в управление и зафиксировать свидетельские показания.

– Естественно, – улыбнулся Корсо.

– Бомпар хочет тебя видеть.

– Зачем?

Пришел черед Барби улыбаться.

– Твоя просьба о восстановлении удовлетворена. Решение вступает в силу немедленно. Сможешь ознакомиться со зданием номер тридцать шесть по Бастионной улице.

Адрес звучал как анекдот. Но это было то последнее подтверждение, на которое он надеялся. Да, его существование имеет смысл, ему еще предстоит бороться с преступностью, идти своим темным путем, зарабатывать себе на жизнь, спасая жизни других. А главное – вырастить Тедди со всей любовью, даже если ради этого придется как-то поладить со своей бывшей, сократить часы работы и по локоть залезть в груды человеческого отребья.

Барби уже уходила к нависшему над миром людей черному облаку, расцвеченному синими проблесками мигалок полиции и «скорой помощи».

Приволакивая ногу, Корсо поплелся за ней. Он оставлял позади проклятие Клаудии, бездну, которую та распахнула у его ног, жуткие истины, которые она ему открыла.

Он не забыл про назначенное свидание.

Но у него есть сын, работа, будущее.

Земля мертвых может еще подождать.

Сноски

1

От англ. love doll – надувная кукла. (Здесь и далее примеч. перев.)

(обратно)

2

SALVAC (Système d’analyse des liens de la violence associée aux crimes) – компьютерная система, разработанная Королевской жандармерией Канады в 1990-х гг. специально для следователей, специализирующихся в составлении психологического профиля преступника с целью выявления серийных преступлений и их авторов на основе связей, существующих между деяниями, совершенными одним и тем же правонарушителем.

(обратно)

3

«Панк с собакой» – житель трущоб, тип скитающегося маргинала, появившийся в 1990-х гг.; обычно его сопровождает собака.

(обратно)

4

Намек на фильм «Мост через реку Квай» (1957), режиссер Дэвид Лин.

(обратно)

5

Дита фон Тиз (р. 1972) – американская исполнительница шоу в стиле бурлеска.

(обратно)

6

Педераст (исп.).

(обратно)

7

Show must go on («Шоу должно продолжаться») – песня британской рок-группы «Queen» из альбома «Innuendo». Песня вошла в сборник группы «Greatest Hits II». На концерте памяти Фредди Меркьюри песню исполнил Элтон Джон.

(обратно)

8

Готовая еда навынос.

(обратно)

9

Милости прошу (англ.).

(обратно)

10

В оригинале автор приводит цитату из поэмы Альфреда де Мюссе «Уста и чаша»: Qu’importe le flacon, pourvu qu’on ait l’ivresse. – Не важно из чего, нам надобно напиться.

(обратно)

11

Шуф – смотрящий (араб.).

(обратно)

12

Матросская (исп.).

(обратно)

13

Секс втроем (англ.).

(обратно)

14

Святая Рита – католическая святая, считается заступницей в безнадежных ситуациях.

(обратно)

15

Чудо (ит.).

(обратно)

16

ENA (фр. École nationale d’Administration, ENA) – Национальная школа администрации, французское элитарное государственное учреждение в сфере высшего послевузовского образования и повышения квалификации, созданное в 1945 г. генералом де Голлем, чтобы «демократизировать» доступ к высшим должностям государственного аппарата. Входит в число так называемых высших школ (фр. Grandes Ecoles) Франции.

(обратно)

17

Игра слов. «Ovalie» означает «мир овального мячика», то есть регби; область на юге Франции, где располагаются многочисленные клубы регби; знаменитый турнир по регби и т. д.

(обратно)

18

Гик (англ. geek) – человек, чрезвычайно увлеченный чем-либо; фанат. Изначально «гиками» именовали людей, увлеченных высокими технологиями (обычно компьютерами и гаджетами).

(обратно)

19

Однократное появление исполнителя в программе (англ.).

(обратно)

20

Возможно, это аллюзия автора на существующий интернет-магазин развлечений «Ma petite épicière».

(обратно)

21

Пьеса Жан-Ива Руфа по повести Генри Мелвилла «Писец Бартлби».

(обратно)

22

Видеоигра «Lapins Cretins».

(обратно)

23

Имеется в виду кресло «Egg Chair» дизайнера Арне Якобсена. Занимает особое место в ряду культовой дизайнерской мебели XX в.

(обратно)

24

Отаку (яп.) – человек, который увлекается чем-либо. За пределами Японии, в том числе и в России, обычно употребляется по отношению к фанатам аниме и манги.

(обратно)

25

А́миши – религиозное движение, представители которого отличаются простотой жизни и одежды. В настоящее время большинство амишей проживают в США и Канаде.

(обратно)

26

Шутка для своих (англ.).

(обратно)

27

Приглашенная звезда (англ.).

(обратно)

28

Буто – авангардный стиль современного танца, возникший в Японии после Второй мировой войны. Своим возникновением буто обязан начавшейся в 1961 г. деятельности коллектива под руководством хореографа Тацуми Хидзиката, называвшегося «Танец тьмы». Стереотипное представление о внешнем виде артистов буто сводится, как правило, к бритой голове и белому гриму.

(обратно)

29

Заявители на добровольной основе занимались садомазохизмом, в результате чего здоровью одного из участников был причинен вред, и его родители обратились в полицию, которая возбудила уголовное дело, а суд приговорил остальных участников к лишению свободы. Заявители обратились в ЕСПЧ, полагая, что не могут быть привлечены к уголовной ответственности, так как все происходило добровольно и по согласию. ЕСПЧ пришел к выводу, что нарушение Конвенции отсутствует, так как приоритет должен отдаваться защите здоровья человека.

(обратно)

30

В цирковом мире Мсье Луаялем называют обер-шталмейстера, в основном предваряющего выход клоунов. Это пример того, как имя собственное (имя директора цирка) со временем стало именем нарицательным для обозначения должности в цирке. Человек с таким именем стоял некогда в голубой униформе у выхода на манеж, и в его обязанности входило наблюдать за конюхами, с шамберьером в руке следить за лошадьми под наездниками и подавать реплики клоунам. Теперь в проходе у манежа всегда стоит человек в голубой униформе, и, естественно, его называют Мсье Луаялем. Амплуа и имя стали традиционными в цирке.

(обратно)

31

Гобеленовые сумки.

(обратно)

32

«Мрачные картины» (исп. Pinturas negras, 1819–1823) – название серии из четырнадцати фресок Франсиско Гойи, написанных в технике al secco.

(обратно)

33

Мальчик (ит.).

(обратно)

34

Виадук искусств (Viaduc des Arts) – построенный в 1859 г. железнодорожный мост, по которому проходила железнодорожная ветка от вокзала Бастилии и Венсенна. В 1990-е гг. превращен в пространство, вмещающее в себя мастерские художников, галереи и выставочные залы.

(обратно)

35

«Дух экстаза» или «Дух восторга» (англ.) – символическое изображение богини Ники, украшающее капот автомобилей марки «Роллс-Ройс». С 2003 г. права на фигурку Spirit of Ecstasy принадлежат компании «BMW».

(обратно)

36

Один билет, пожалуйста (исп.).

(обратно)

37

Хотите войти? (исп.)

(обратно)

38

Ничего (исп.).

(обратно)

39

В сентябре 2017 г., после переезда в июне следственной бригады и бригады по борьбе с незаконным оборотом наркотиков на Бастионную улицу, последние службы судебной полиции покинули здание, в котором осталась лишь бригада быстрого реагирования для молниеносного вмешательства в случае террористической атаки.

(обратно)

40

Автор применительно к Элен иронически употребляет выражение «зеленеющая готика» – по аналогии с термином «пламенеющая готика».

(обратно)

41

Поль Верлен. Чувствительное объяснение. Перевод Георгия Шенгели.

(обратно)

42

Эмиль Луи – серийный убийца, обвиненный по множеству эпизодов убийств девушек, совершенных в Северной Бургундии в течение более чем 30-летнего периода. Мать бросила его в роддоме, он рос в приютах и приемной семье, впоследствии работал водителем школьного автобуса.

(обратно)

43

«Человек, который сажал деревья» – рассказ-аллегория французского писателя Жана Жионо, опубликованный в 1953 г.

(обратно)

44

«Социальный смотритель спит», 1995 г. На картине изображена обнаженная толстая женщина на кушетке. Моделью для данной картины послужила Сьюзен Тайлли, по прозвищу Толстая Сью, руководившая центром занятости.

(обратно)

45

Дьявол, а не художник! (исп.)

(обратно)

46

Результат зависит от обоих; букв.: для танго нужны двое (англ.).

(обратно)

47

Подогнанный по фигуре (ит.).

(обратно)

48

«Кувшинки» – цикл из более 250 картин Клода Моне.

(обратно)

49

Японский обычай чернить зубы был описан в Повести о Гэндзи XI в., хотя существует мнение, что он возник намного раньше. Смысл этого ритуала заключался в том, что девочка из богатой семьи, которая вот-вот вступит во взрослую жизнь, должна вычернить свои зубы ради будущего мужа.

(обратно)

50

В марте 2002 г. чиновник муниципалитета и член партии зеленых Ришар Дурнэ застрелил восемь и ранил несколько десятков человек во время заседания в ратуше Нантера. После чего выбросился из окна в здании полиции.

(обратно)

51

Дело Омара Раддада было получившим широкую огласку уголовным процессом в Мужене, Франция, в 1991 г. После убийства Гислайн Маршал был арестован садовник Маршал – Омар Раддад. Он был осужден в 1994 г. и приговорен к 18 годам лишения свободы.

(обратно)

52

Плохие парни (англ.).

(обратно)

53

«Эксперты» (1989) – комедия, США – Канада, реж. Дэйв Томас. КГБ готовит шпионов в образцовом городке, построенном в России. Выглядит он в точности как американский, жители все говорят на английском, многие родились в нем. Беда только в том, что они отстали от времени, – городок «застрял» в пятидесятых годах.

(обратно)

54

Непосредственно на месте (лат.).

(обратно)

55

«Миньоны» (2015) – американский мультфильм, боевик и комедия о маленьких приспешниках грозных злодеев. Верхняя часть туловища у них желтая.

(обратно)

56

Какого черта вы здесь делаете? (англ.)

(обратно)

57

Аттракцион «американские горки» (англ.).

(обратно)

58

Клубы, где практикуется «танец на коленях» – исполнение эротических танцев либо на коленях у зрителя, либо в непосредственной близости от него (англ.).

(обратно)

59

Простите. Вы в порядке? (англ.)

(обратно)

60

Избиение голубых, бей-гей (англ.).

(обратно)

61

Инспектор – младший офицер в британской полиции, выполняет обязанности детектива.

(обратно)

62

«Кровь и честь» (англ.) – неонацистская музыкальная промоутерская сеть, основанная в 1987 г.

(обратно)

63

Господи (англ.).

(обратно)

64

Цитата из романа «Отверженные», глава 8 «Море и мрак». Описание человека, тонущего в открытом море.

(обратно)

65

«Черная Дама» (англ.).

(обратно)

66

Анри Дезире Ландрю (1869–1922) – французский серийный убийца по прозвищу Синяя Борода из Гамбе. Убивал одиноких женщин и сжигал их в печи. Казнен по приговору суда.

(обратно)

67

Тысячи три (исп.).

(обратно)

68

Прецедентное право – правовая система, в которой основным источником права признается судебный прецедент, то есть решение, вынесенное ранее по какому-либо делу. Теоретически во Франции отсутствует (считается источником английского права), но фактически применяется.

(обратно)

69

Людовик IX Святой – король Франции, правил в 1226–1270 гг. По легенде, выходил из дворца, садился под знаменитым дубом в Венсенском лесу – и любой мог обратиться к нему за правосудием.

(обратно)

70

Весы и меч – атрибуты Фемиды, богини правосудия в древнегреческой мифологии.

(обратно)

71

Знаменитый судебный процесс 1894 г. во Франции по делу капитана Альфреда Дрейфуса, который был осужден за государственную измену на основе сфабрикованных улик. В 1903 г. Дрейфус был оправдан и награжден орденом Почетного легиона.

(обратно)

72

Гексагон – правильный шестиугольник. Название Франции в ее европейских границах.

(обратно)

73

Золотая рыбка (англ.).

(обратно)

74

Гаденыш (англ.).

(обратно)

75

Дорогуша (англ.).

(обратно)

76

Имеется в виду цикл статей Поля Верлена «Про́клятые поэты», посвященных непризнанным и отверженным художникам слова. Название стало нарицательным.

(обратно)

77

«Жмурки» и «Августина Арагонская» (исп.) – произведения Франсиско Гойи.

(обратно)

78

Не получится (англ.).

(обратно)

79

Сукин сын! (исп.)

(обратно)

80

«Папийон» («Мотылек») – название знаменитого автобиографического романа Анри Шарьера, который был осужден за убийство и провел много лет на каторге в Кайенне.

(обратно)

81

Лучо Фонтана́ – итальянский авангардный художник, абстракционист и новатор. Самыми характерными его произведениями стали картины с прорезями и разрывами, которые принесли ему широкую известность.

(обратно)

82

Жан Жене (1910–1986) – французский писатель и поэт, главными героями которого были обитатели городского дна.

(обратно)

83

Люсьен Майкл Фрейд (1922–2011) – британский художник, специализировавшийся на портретной живописи и обнаженной натуре; мастер психологического портрета. Внук Зигмунда Фрейда.

(обратно)

84

П. Неруда. Двадцать стихотворений о любви и одна песня отчаяния (1924). Окончание 14-го стихотворения. Перевод с исп. П. Грушко.

(обратно)

85

Так известный французский писатель и актер Антонен Арто назвал в своей статье Ван Гога.

(обратно)

86

Здесь: несоответствие (англ.).

(обратно)

87

Очень большая библиотека – обиходное название Национальной библиотеки Франции.

(обратно)

88

Взрыв, взрывная волна (англ.).

(обратно)

89

Ежегодный бал в Венской опере (нем.).

(обратно)

90

Нейтральная зона, забытая Богом земля (англ.).

(обратно)

91

«Сезон в аду» – название произведения Артюра Рембо (в русском переводе иногда «Одно лето в аду»).

(обратно)

Оглавление

Часть первая

Часть вторая

Часть третья Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg