«Destruam et aedificabo [СИ]»

Настя Чацкая DESTRUAM ET AEDIFICABO

…они оба летят в эту бездну, переплетением тел и душ. А она ждёт, зовёт, волочит, и Уилл не знает, удастся ли выбраться им на этот раз.

Он не знает этого, но чувствует, как, падая, Ганнибал выпускает из рук свою цепь. И им обоим подарен миг, когда можно вдохнуть полной грудью, но они лишь сильнее сжимают пальцы.

А потом вода принимает их.

Его устами колыбельная звучит баюльной песней, и Уилл прощает его за это, ибо вины его в том нет. Его устами человеческая речь звучит кровавой молитвой, и колени сами подгибаются, словно норовя опустить хозяина наземь пред ним, и Уилл прощает его за это. Ибо вины его в том нет.

Его лицо создано по образу и подобию лика, что озарён солнечными лучами и тронут мукой, взирая со старинных полотен, заточённый в тяжёлые рамы, пропитанный воском и пламенем церковного огня, но из глаз его глядит сам дьявол. И Уилл прощает его за это, ибо принимает со всеми провинностями и прегрешениями.

Его тьма так плотна и бездонна, и так легко чувствовать её, приближаясь к нему, глядя на его лицо сквозь толстое и прозрачное стекло. Уилл не торопится, делая шаг за шагом, чувствуя прикосновение губительного морока бездны к своей коже. Морок пропитывает ткань, ласкает сквозь плотный габардин пиджака, словно боязно, словно неискушённая девица касается рукой руки своего суженного, но Уилл больше не верит ей.

Он лучше любого другого знает, на что способна тьма Ганнибала Лектера.

Он лучше любого другого изучил каждое её касание.

Он знает, как она может окутывать трепетной заботой, когда смывает кровь с разбитых рук, опуская их в тёплую воду и вытирает белоснежным полотенцем, не боясь замарать его. Он знает, как она может сталью вонзиться в живот и разорвать, располосовать его, вывернуть наизнанку и бросить, оставив задыхаться в своей боли и крови.

Он знает, каков запах у этой чёртовой пади, знает силу её рук и огонь её глаз. И лик её неизменен. Он может бесконечно долго смотреть на спокойную маску, вросшую в лицо Ганнибала, но так и не увидит в ней проблеска его, истинного, пока он сам не позволит взглянуть. Ганнибал никогда не снимает своих масок, взращивая их на своём лице, словно змей, наживающий вторую кожу. И одно лишь прикосновение к нему кажется Уиллу невозможным, ибо далёк он и близок в то же время, словно солнечный свет, отражённый в тысяче зеркал — протяни руку, и пройдёт насквозь, поймав лишь ненавистную пустоту. Незримую, бестелесную.

— Добрый вечер, Уилл.

И сердце норовит остановиться, впитывая голос этой тьмы.

Впитывая в себя так жадно, задыхаясь, давясь, словно утопающий, глотающий последние крохи воздуха, прежде чем его лёгкие наполнятся солёной морской водой.

И Уилл чувствует эту соль на своих губах.

— Уже довольно поздно, что-то случилось?

Он желает ответить, что, будь его воля, он бежал бы прочь, бежал бы искать кров во тьме ночной, что спасает его уж который год — ведь только во тьме он позволяет себе отпустить себя, а страх, захлёстывающий его в такие минуты, неописуем простыми словами. Искал бы прибежище где-то, где не будет его душить железная цепь, которой приковал его к себе Ганнибал, приручив, пригладив, успокоив ложными обещаниями и ложным доверием, и как же зол он на Ганнибала за это. Но Уилл лишь делает медленные шаги, не отводя глаз от лица своей тьмы.

Своего разрушения и созидания.

Ганнибал знал, что первая их встреча не станет последней, он тут же взял след, подобно охотничьей гончей, и скорее собачье сердце разорвётся от погони за своей жертвой, чем добровольно он завершит это сладкое в своей вседозволенности преследование. Если охотничий пёс сомкнул свои челюсти на чужой плоти, проще пустить ему пулю в череп, нежели разжать сцепленные зубы. Но Уилл не бежит — он смиренно ждёт, не задумываясь над тем, что принимает за это смирение.

И прощает его за это. Ибо вины его нет в том, что тьма Ганнибала Лектера нашла отголосок в глубине его грешного нутра. И следовало бы вознести благодарственную молитву Богу за то, что мучит она его лишь ночами.

Только во тьме он распахивает глаза, слепо глядя в белый потолок их с Молли спальни, и задыхается от желания почувствовать предсмертную агонию умирающего тела на своих руках.

Он просыпается, наполненный желанием сжать в ладони нож, вонзить его в человеческую грудь, убить с одного удара — прямо в сердце, лишая мучений и себя, и того, чья кровь окрасит его руки.

Он полон желания провести своими окровавленными ладонями по ненавистному лицу, оставляя на нём след чужой смерти. Очертить пальцами губы, которые могли бы приоткрыться под лёгким нажимом, и дать своему мучителю пить со своих ладоней чужую кровь. Он предвкушает, как прикроются грешные глаза и маски, набившие оскомину на восковых скулах, растворятся от прикосновения крови, но сколько крови уже было на них, и ни одна из масок не исчезла.

Он просыпается с его именем на губах и клянётся себе не произносить его больше никогда.

Он хочет зажать себе рот и нос, хочет задушить в себе то, что просыпается внутри, поднимает свою голову, материализуется настолько, что будто бы разрывает своими когтями звериными живот и раскурочивает рёбра. И всем своим существом он ощущает тепло своей женщины, лежащей рядом с ним, биение её горячего сердца. И всем своим существом он ненавидит и желает очутиться рядом с Ганнибалом, ибо одного взгляда на него достаточно, чтобы весь этот апокалипсис прекратился. Одним своим взглядом Ганнибал берёт его под контроль, натягивая цепь, переплетая звенья, продевая в них пальцы и указывая путь.

Уилл прощает его.

— Мне трудно уснуть, когда в голове столько мыслей, — отвечает он. Останавливается, почти касаясь носками ботинок толстого стекла, что отделяет его от человека, замершего посреди пустой комнаты — с другой стороны.

— Вы слишком сосредоточены на том, чтобы уснуть. Попробуйте отпустить своё сознание, дать ему немного свободы.

Всё их существование делится на одну сторону и вторую — Уилл не знает, кто из них переходит к другому, но ему кажется, что всё чаще одна из комнат остаётся пустой.

Ганнибал выглядит величественно, несмотря на то, что облачен в одежду заключённого психиатрической лечебницы. Аллана не раз предупредила Уилла, чтобы он не подходил слишком близко, однако никаких барьеров нет, когда в нескольких шагах от тебя разверзлась бездна, полная и зовущая, умоляющая шагнуть вперёд.

Уилл всегда делает этот шаг.

Однажды он не выберется на поверхность — эта истина вызывает в нём трепет то ли предвкушения, то ли ужаса. Он думает о том, что станет, если он добровольно останется там. Думает, чего ему будет стоить эта слабость. Семьи, друзей, жизни, себя.

И из-за этих мыслей он хочет идти в церковь, складывая ладони и моля о прощении.

Прости его, Господи, ибо не ведает он, что творит.

— Джек сказал, что вы согласны сотрудничать с ФБР.

— Чем ваши мысли пугают вас, Уилл?

— Я пришёл не на сеанс психоанализа, доктор Лектер.

— Тогда зачем же вы пришли?

Обрести покой.

— Выразить свою благодарность.

Исповедаться.

— Широкий жест. В таком случае: пока не за что.

Почувствовать прикосновение вашей тьмы, что стала частью моей собственной.

И самое сложное — не позволить своему взгляду скользнуть по рукам Ганнибала, вспоминая, как эти руки касались его запястий, направляя нож, полосуя чьё-то сердце на разделочной доске.

Сложно не попросить его подойти ближе, не попросить просунуть ладонь в вырезанный на стекле круг и не прижаться к ней лицом, теряясь в запретных желаниях, что рвутся стаей бешеных псов, прогрызая рёбра Уилла, как прутья своих осточертевших клеток.

Сложно не вспоминать, как желанны были прикосновения монстра. Каждое из них, что ложилось на сердце не проклятьем, а благословением. И с каким разрушительным счастьем Уилл вонзал в шею Ганнибала свой нож, рывком разрывая трахею, и с каким ужасом просыпался каждый раз. И как не хватало его каждый час, что они не виделись, и как тяжело разбирать по крупицам каждую секунду их редких встреч-сквозь-стекло.

— Что-то ещё, Уилл?

Как тяжело закрывать глаза и видеть перед собой его, каждый раз. Он способен выслушивать, как исповедник, но нет в нём ни толики святости. Уиллу не нужна святость.

Уилл хочет вплести свои пальцы в его волосы и испить дьявольской крови с его разбитых губ.

Он хочет опуститься на колени и уткнуться лбом в живот Ганнибала, закрыв глаза. Открытым ртом проследить каждый шрам на его теле — видимый и невидимый тоже. Он хочет выцеловывать кожу на его груди там, где она вздрагивает под ударами сильного сердца — и только тогда осознать, что перед ним смертный человек.

Он хочет найти пристанище там, где потом сам себя не найдёт.

Он хочет отдать себя Ганнибалу.

Уилл прощает его за это, но не прощает себя.

— До свидания, доктор Лектер.

И он снова не называет его по имени.

Они сидят на ночном берегу, когда с утёса вдруг срываются камни и катятся, бьются об острые рифы, выныривающие из неспокойной воды. Утёс разрушается. Взгляд Ганнибала следит за каждым из мелких кусков земли, пока всё снова не успокаивается — тогда он устало прикрывает глаза.

Наверху, у самого дома — разбитая бутылка вина и тело Дракона, обращённое распахнутыми крыльями к небу.

Ветер треплет одежду на избитых телах, и в свете полной луны кажется, что кровь действительно совершенно черна.

— Этот мир не даст нам ни единого шанса, — произносит Уилл, касаясь пальцами мокрых волос Ганнибала, слегка тронутых сединой. Тот лежит головой на его коленях, зажимая чёрной ладонью кровоточащую рану в своём боку.

— Не бойся, Уилл, — отвечает он, — теперь мы построим новый.

И прикосновение оживающей тьмы, ласкающее израненное нутро, так блаженно и так желанно.

Прости их, Господи.

Ибо не ведают они, что творят.